«Белый Ниндзя»

Эрик ван Ластбадер

Белый Ниндзя

перевод Н. Михайлова

Как ветер дует!

Спроси его, какому листику

Пришел черед упасть!

(Сосеки)

Кто убежит от ужаса - тот свалится в яму; а кто выберется из ямы угодит в силки.

(Иеремия, 48:44)

ТОКИО, ОСЕНЬ

Он проснулся, и его глазам открылась кромешная тьма. За окном был полдень, но здесь, в отеле "Кан" на грязной окраине Токио, издавна облюбованном заезжими бизнесменами, было темно, как в могиле: остальные ставни своими цепкими, как у ворона, когтями задраили окно.

Эти кладбищенские метафоры не случайны. Сама комната была немногим просторнее гроба. И пол, и потолок обиты ковровым материалом серого, покойницкого цвета. Поскольку их разделяло, кажется, не больше четырех футов, любое освещение в комнате оказывало бы неприятно-тошнотворный эффект на постояльцев, особенно в момент, когда они просыпаются.

Но это было не главное, из-за чего Сендзин не включил свет, проснувшись на своем жестком ложе. У него были более важные причины оставаться в темноте.

Сендзин думал о матери, а это всегда было так, когда он напивался или замышлял убийство. Вообще-то у него было две матери: одна - та, которая родила его, а другая - та, что вырастила. Второй матерью была его тетя сестра матери - но он ее всегда называл Аха-сан, то есть мамой. Это она вскормила его, когда родная мать имела наглость умереть через неделю после его рождения от инфекции, вызванной трудными и долгими родовыми муками. Это Аха-сан остужала его пылающий лоб, когда он болел в детстве, и это она согревала его своими руками, когда его знобило. Она пожертвовала всем ради Сендзина, но он в конце концов просто ушел от нее, даже не попрощавшись, о благодарности уж и речи не могло идти.

Но это, конечно, не значит, что Сендзин никогда не думал о ней. Вот и сейчас, уставившись в темную пустоту, он вспоминал, как вымещал свою злобу на ее мягкой и белой, как сладкий зефир, груди, как она отдавала ему всю себя, как он постоянно преступал все границы, но встречал в ответ лишь ее любящий взгляд. Он наносил удары, желая только одного: чтобы и его ударили в ответ. Но она вместо этого опять привлекала его к своей мягкой груди, веря, что он отринет свои обиды на весь мир, окунувшись в море ее бесконечной доброты.

И только сон остался с ним, как шлак на почерневшем склоне давно потухшего вулкана: Сендзин наблюдает за тем, как Аха-сан зверски насилуют в очередь. Омерзительное чувство удовлетворения, граничащее с восторгом, охватило его. И оно без всяких дополнительных физических средств вызвало у него самый настоящий оргазм, причем необычайной силы.

Долго Сендзин смотрел на молочно-белые капли его собственного семени, медленно стекающие по стене. Наверное, опять задремал. Потом он перевернулся на спину и встал с кровати. Двигаясь бесшумно, как призрак, он мгновенно оделся и покинул комнату, не потрудившись даже запереть за собой дверь.

Было далеко за полдень. Свинцовое небо повисло над городом. Оно казалось плотным, как металл, и мягким, как замазка для окон. Копоть промышленных предприятий повисла в воздухе, тягучем, как сироп. На лицах многих - белые марлевые фильтры, причем не только у проносящихся мимо мотоциклистов, но и у пешеходов, беспокоящихся за состояние своих легких.

День поборол ночь, его свет заменил неоновое свечение ламп. А что он еще заменил? Густую тьму бесцветной мутью, жидкой и едкой. Чувствуешь себя как на дне морском, куда никогда не достает луч солнца.

Ему предстояло убить еще энное количество часов, но это не беда. Все шло по плану: вынырнул из безвестного пристанища, где провел ночь, теперь идет пешком по безвестным закоулкам, пробивая, через городской лабиринт тропу, извивы которой знает только он. И только он один сможет повторить этот путь.

Несмотря на это тусклое и безрадостное окружение, Сендзин чувствовал необычайный душевный подъем, ощущая себя гигантом десяти футов ростом, чудовищно сильным. Он узнавал понятные ему одному знаки, вселяющие в него внутренний комфорт, как заношенная, но привычная рубашка, - и улыбался про себя. Он ощущал скрытые под одеждой тонкие и изящные металлические штучки. Согретые теплом его крови, они, кажется, жили собственной жизнью, будто его собственная, бьющая через край энергия наделила и их способностью ощущать и чувствовать. Сендзин казался себе богом, карающим мечом, занесенным над Токио, готовым поразить заразу, подтачивающую его изнутри.

Все дальше и дальше шел он по узким улочкам, - человек-тайна, воплощение смерти и ужаса. Он перешагивал через сточные канавы и лужи, над которыми поднимались миазмы вони гниющих рыбьих потрохов. Масляные разводы на лужах сверкали радужными переливами.

Был уже вечер, когда он добрался до кабаре "Шелковый путь". Вход в него можно было заметить издали, благодаря многоцветной неоновой вывеске и аляповатым пластиковым цветам, в которых утопал вход, напоминая одним людям внутренние лепестки огромной орхидеи, а другим - женский половой орган. Все зависит от того, какой тип образности предпочитает ваше воображение.

Сендзин прошел сквозь стеклянную дверь и оказался в помещении, заполненном отраженным светом. Ощущение было такое, что попал внутрь призмы. Вращающиеся огни диско плясали по стенам и потолку, покрытым вертикальными панелями. Мгновенно создавался какой-то дезориентирующий эффект, от которого начинала немного кружиться голова, как в напоминающей гроб комнатушке отеля, где ночевал Сендзин. Здесь он себя чувствовал как дома.

Американская рок-музыка звучала на таком уровне мощности, что, казалось, диафрагмы микрофонов не выдержат и лопнут. Все сотрясалось от глухих, тяжелых ритмов гремящего басами ударника.

Сендзин прошел по черному пластиковому полу, который обычно бывает в детских спортивных залах, мимо стойки бара, сделанного из плексигласа. В пластиковых трубках пузырилась цветная вода. Встретился глазами с директором этого заведения, который, очевидно, торопился к себе в кабинет, расположенный в задней части здания. Нашел свободный столик неподалеку от сцены и сел за него, жестом отказавшись от услуг официантки, направившейся было к нему.

Устроившись наконец, Сендзин посмотрел вокруг. Клуб был набит в основном бизнесменами, которые пришли сюда расслабиться на деньги своих фирм. Воздух насыщен сигаретным дымом, парами дешевого виски и запахом пота предвкушающих зрелище зрителей. Сендзин попробовал воздух на кончик языка, высунутого между зубов, как ящерка, изучающая смешанные запахи леса.

Крохотная плексигласовая сцена, напротив которой сидел Сендзин, была вырезана в форме слезинки. Над ней были еще два куска плексигласа такой же формы - и вращающиеся огни, отражаясь от них, рассылали во все стороны радужные блики.

В конце концов появились и девушки. На них были скромные одеяния, закрывающие тело от горла до лодыжек, делающие их похожими на вещуний-сивилл, из чьих уст сидящие в зале люди сейчас узнают свою судьбу.

Видны были только лица. Об остальном можно было лишь догадываться. Присутствующим приходилось слепо доверять этим мягко улыбающимся лицам, принадлежащим, очевидно, не ангелам, но и не дьяволицам. Они были проникнуты таким чисто материнским теплом, что было невозможно усмотреть в них какую-либо опасность или угрозу. В этом и был, в сущности, весь фокус. Доверься мне, говорили эти лица, и каждый непроизвольно попадался на удочку. Даже Сендзин, который обычно не доверял никому. Но он, в конце концов, тоже был японцем и, хотел он этого или не хотел, во многом был плоть от плоти этой единообразной толпы.

Сендзин сосредоточил внимание на одной из девушек, той, что была ближе всего к нему. Она была поразительно молода и поразительно красива. Он не ожидал увидеть среди здешних девиц такую молодую особу, но ее возраст, естественно, не привел его в расстройство, а, наоборот, неким образом обострил его собственное нетерпеливое ожидание. Он облизнулся, будто ему сейчас предстояло усесться за долгожданную роскошную трапезу.

Характер музыки изменился. В ней добавилось лязга и звона, ритмы и аранжировка партий медных инструментов стали более откровенно эротичными. Девицы одновременно развязали шнурки, стягивающие их хламиды, и те упали с их плеч на плексигласовый пол. Под ними оказалась обычная верхняя одежда, в большинстве случаев более или менее откровенного покроя. Вспыхнули вращающиеся огни. В унисон девицы начали раздеваться, но не в судорожной западной манере, а плавно и неторопливо, замирая время от времени в живописных позах, как в живых картинах. Позы, по мере того, как девицы освобождались от одежды, становились все более и более эротическими, пока, наконец, все они не оказались совершенно голыми.

Звуки музыки замерли, и почти все прожектора погасли. Публика нетерпеливо заерзала. Запах пота перешибал все остальные.

У ближайшей к Сендзину девушки была безукоризненная фигура и изумительная кожа. Мышцы плотные, и в них какая-то милая округлость, свойственная юности. Маленькие груди стоят торчком, а узкий треугольник волосков на лоне выставил бы напоказ больше, чем он скрывал, если бы это место осветить хорошенько.

Сейчас девушка сидела на корточках. В руках она сжимала множество крохотных фонариков, на которых было написано "Шелковый путь" - название заведения. Она предложила один Сендзину, но он отрицательно покачал головой. Мгновенно за спиной послышалась суета, и целая свора бизнесменов так и ринулась к ней, вырывая из ее рук фонарики.

Когда они были розданы, девушка изогнулась так, что ее груди торчали прямо вверх, повторяясь во множестве зеркал, укрепленных на потолке. Это зрелище напомнило Сендзину однажды виденную им скульптуру, на которой волчица с отвислыми сиськами кормит Ромула и Рема.

Балансируя на пятках с легкостью акробата, девушка начала раздвигать ноги. Это был кульминационный момент номера, называемый по-японски токудаши и обычно именуемый в среде любителей порношоу "раскрытием".

Со всех сторон Сендзина послышались легкие щелчки крохотных выключателей, и повсюду зажглись фонарики, как светлячки в густой пшенице. Кто-то за спиной громко сопел. Сендзин был уверен, что глаза всех в клубе были прикованы к одной точке - между ног девушки. Лучи фонариков пытались проникнуть в эту святая святых, когда девушки двигались по сцене, широко расставляя ноги. Очень непросто ходить подобным образом. Освоить это искусство не менее сложно, чем научиться прыгать в воду с вышки или играть в гольф, и искусство это не в меньшей мере достойно восхищения.

Сендзин наблюдал, как играют мышцы на ногах девушки, когда она медленно скользит по периметру сцены с легкостью "человека-змеи" в цирке. И все это время ее лицо сохраняло самое безмятежное выражение, как будто она была царицей или богиней, воздействующей своими чарами на всех этих смертных вокруг нее. И покуда ее ноги разведены таким образом, эта девушка - как и другие из группы - сохраняла магическую власть, которую так же трудно объяснить, как и описать. Сендзин, абсолютно не чувствительный к этой эрогенной зоне женского тела, всегда поражался ее власти над другими мужчинами.

Внезапно и ослепительно зажглись огни, разрушив трепетную, благоговейную тишину. Тяжелый рок грянул с прежней силой, девушки вновь облачились в свои хламиды, обретая прежнюю таинственность. На лицах их царил покой и полная отрешенность от всего происходящего.

Но Сендзину было недосуг размышлять над ловкостью, с которой танцовщицы управляются со своими эмоциями. Он уже пробирался по залитому красным светом лабиринту коридоров, расположенных за сценой.

Найдя нужную дверь, он проскользнул сквозь нее в крохотную комнатушку и растворился в ее тьме. Теперь можно спокойно заняться приготовлениями. На задней стене он обнаружил окно, покрытое слоем грязи и забрызганное краской, очевидно, во время ремонта, которую никто не удосужился стереть, поскольку окно это никого не интересовало. Проверил, не заперто ли оно. Нет, не заперто, да и размеры его вполне подходящие.

Удовлетворенный осмотром, Сендзин вывернул лампочки вокруг большого зеркала на стене. Теперь в комнате не было никаких источников света. Подумав, он ввернул одну из лампочек на старое место.

Когда Марико, та танцовщица, что была предметом внимания Сендзина, вошла в свою уборную, она увидела его сразу, но не поняла, что это такое, приняв за рисунок на одной из афиш и плакатов, развешанных по стенам: косой свет единственной лампочки бросал острые тени, и лицо его казалось плоским и нереальным, как вырезанный из бумаги силуэт.

Она думала о власти - той самой, которой обладала здесь и более нигде в ее скромной жизни. В этой загадочной власти скрывалась некая парадоксальность, но она терялась в догадках о том, что это такое и, еще важнее, как можно воспользоваться этой властью, чтобы подняться на более высокий уровень, нежели тот, которым ей приходилось довольствоваться ныне.

Однако надо бы овладеть искусством терпения. Надо бы, но, видно, теперь уж не суждено.

Сендзин отделился от тени, отбрасываемой дверью, которую Марико открыла, войдя в комнату. И вот он двинулся на нее, закрывая свет, угрожая поглотить ее всю, как будто он был злой стихией, хлынувшей на нее из теней этой комнаты.

Марико, все еще пораженная до глубины души тем, что человек с плаката ожил, открыла рот, чтобы закричать, но Сендзин захлопнул его ударом кулака. Девушка обмякла в его руках.

Сендзин утащил ее в угол и распахнул полы ее широкого одеяния. В руке его оказалось лезвие, нагретое теплом его тела. С помощью этого лезвия он начал аккуратно вырезать из ее одежды квадраты ткани по определенной системе. Затем сложил обрезки нужным ему образом.

Какое-то мгновение хмурый взгляд Сендзина изучал это роскошное тело, как бы для того, чтобы запечатлеть его в памяти. Потом он опустился перед ней на колени, завел ей руки за голову и связал кисти рук полоской белой ткани. Другой ее конец он обмотал вокруг стояка водяного отопления и крепко натянул, так что тело Марико оказалось как бы распятым.

После этого Сендзин достал такой же кусок ткани, один его конец обмотал вокруг собственного горла, а второй зацепил за стояк и крепко привязал, предварительно смерив глазами расстояние и найдя место, к которому привязать. Затем он расстегнул брюки и залез на нее, впрочем, без особого пыла и неистовства. Не так-то просто оказалось внедриться в нее, но боль, которую он при этом чувствовал, странным образом подстегивала его.

Наконец Сендзин задышал часто и порывисто, как дышали мужики в клубе во время номера Марико. Но он не чувствовал ни в своем теле, ни в теле Марико ничего похожего на чувственное волнение. Напротив, он ощущал себя, как обычно, пленником собственного сознания, и его мысли все вертелись и вертелись вокруг проклятого вопроса, как крысы в лабиринте.

Вспышки света и тьмы, жизни и смерти сплетались в его сознании и превращались в тошнотворно мелькающий фильм, который он знал назубок. В этом фильме - его вторая жизнь, как вторая кожа. Она дышит и существует сама по себе, поверх его обычной кожи, состоящей из плоти и крови.

Не в силах выносить образы и то, что они символизировали, Сендзин спустил ниже свое туловище и голову. Теперь с каждым движением его ритмично движущегося тела повязка на шее затягивалась все туже и туже.

Он уже приближался к завершению полового акта, и петля на шее, вызывая все больше и больше кислородное голодание, посылала по всему телу волны чувственного наслаждения, от которого низ живота и бедра налились свинцовой тяжестью.

Только находясь на волосок от смерти, Сендзин чувствовал, что живет полной жизнью. Только в такие моменты пространственно-временной континуум казался ему чем-то реальным, а не иллюзорным. Покой и уверенность можно обрести лишь балансируя на лезвии меча - вот на этой простой, но могучей идее строится Кшира - учение, которое исповедовал Сендзин. Когда ты на волоске от смерти, гласит это учение, нет ничего невозможного.

Человек взглянул в лицо смерти, - и реальность, в которой он жил прежде, разлетается на кусочки, и он автоматически начинает строить новую, причем часто на совершенно других основах. Эпифания - максимальное приближение восточного человека к христианскому понятию откровения случилась в жизни Сендзина довольно рано и радикально изменила ее течение.

Уже почти умирая, Сендзин кончил. Мир растворился вокруг него, и он, припав к открытому рту Марико, вдыхал в себя ее аромат, уникальный у всякого человеческого существа. С жадностью, как зверь на водопое, он упивался ее дыханием.

Потом поднялся, распуская одной рукой кусок ткани, обмотанный вокруг горла, а другой механически застегивая ширинку. На лице его было какое-то пустое выражение, странным образом напоминающее выражение лица Марико, когда она, закончив номер, стояла лицом к зрителям.

Теперь, когда все кончилось, Сендзин чувствовал какую-то потерянность, острую депрессию, отдающуюся во всем теле, как физическая боль. Он понимал, что, возвращаясь с небес на землю, наверно, и невозможно чувствовать себя иначе.

В его руках опять появились острые лезвия, которые были его всегдашними спутниками, согреваясь током его теплой крови. То, что он прежде сделал с одеждой Марико, он теперь делал с ее кожей, разрезая ее на аккуратные квадраты, точными движениями художника проводя острой сталью вдоль и поперек этого тела, некогда роскошного, а теперь безвозвратно испоганенного. Занимаясь этим делом, он нараспев декламировал священные тексты. Его глаза превратились в узенькие щелочки, он раскачивался, как священнослужитель во время религиозного таинства.

Когда все было завершено, ни единая капля крови не попала ни на его руки, ни на одежду. Сендзин достал из внутреннего кармана листок бумаги и, окунув кончик лезвия в лужицу крови, собравшейся на полу, написал на нем: "ЭТО МОГЛА БЫ БЫТЬ ТВОЯ ЖЕНА". Хотя он двигал рукой довольно проворно, ему все-таки пришлось несколько раз обмакивать лезвие в кровь, прежде чем он закончил писать. Когда он дул на алые буквы, чтобы они скорее подсохли, его пальцы дрожали: вероятно, это была запоздалая реакция на пережитое волнение. Скатав бумагу в шарик, он засунул его в рот Марико.

Прежде чем уйти, Сендзин вымыл лезвия над маленькой раковиной, задумчиво смотря, как кровавые струйки растекаются по белым стенкам замысловатыми узорами, как на полотне художника-абстракциониста.

Он отрезал от трубы кусок материи, конец которого прежде стягивал его шею. Подошел к засаленному, грязному окну, открыл его, поднялся на подоконник. Через мгновение его и след уж простыл.

Пересаживаясь с автобуса на автобус, а с автобуса на метро, Сендзин добрался до центра Токио. В тени императорского дворца его поглотила толпа, освещенная сверкающим неоном со всех сторон. Он растворился в ней, став анонимным членом этого безликого сообщества, о чем всегда втайне мечтает каждый японец.

Сендзин шел пружинистой, исполненной скрытой силы плавной походкой танцора, но танцором он не был. Проходя мимо Национального театра на Хиабуса-чо, он остановился у афиши узнать, не идет ли там чего-нибудь интересного. В театр он ходил очень часто, имея особый интерес к эмоциям и способам, которые их можно вызывать искусственно. Он и актером мог бы быть, но не был.

Обогнув императорский дворец с юго-западной стороны и перейдя через окружающий его ров, Сендзин вышел на широкую авеню, Учибори-дори, в том месте, которое европейцы назвали бы площадью, но которому не было названия на японском языке. Пройдя мимо министерства транспорта, Сендзин оказался перед большим зданием, в котором размешалась полиция города Токио. Сейчас, как и обычно по ночам, в нем царили тишина и покой.

Десять минут спустя он уже углубился в бумаги, разложенные на его рабочем столе. Табличка на двери его крохотного кабинета гласила: "КАПИТАН СЕНДЗИН ОМУКЭ, НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА ПО РАССЛЕДОВАНИЮ УБИЙСТВ".

Под ножом хирурга Николас Линкер уплыл в море памяти. Оторвав его от реальности, анестезия разрушила временные и пространственные барьеры, и Николас, как бог, был одновременно в разных точках этого безбрежного континуума.

События трехлетней давности обрели черты дня сегодняшнего, превратившись в каплю квинтэссенции жизни, очистившись от мелькания дней и времен года.

Вот стоит он там, протянув вперед руки, повернутые ладонями вверх.

- СМОТРЮ Я НА НИХ, ЖЮСТИНА, НА ЧТО ОНИ ЕЩЕ СПОСОБНЫ, КРОМЕ КАК НЕСТИ ЛЮДЯМ СМЕРТЬ И БОЛЬ?

Жюстина берет его руки в свои.

- ОНИ ЕЩЕ И ОЧЕНЬ НЕЖНЫЕ, НИК. КОГДА ОНИ ЛАСКАЮТ МЕНЯ, Я ТАК И ТАЮ ИЗНУТРИ.

Он качает головой.

- ЭТО СЛАБОЕ УТЕШЕНИЕ. Я НЕ МОГУ НЕ ДУМАТЬ О ТОМ, ЧТО ОНИ СОВЕРШИЛИ. Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ УБИВАТЬ. - Его голос дрожит. - НЕ ПОНИМАЮ, КАК Я МОГ!

- ТЫ НИКОГДА НЕ ХОТЕЛ УБИВАТЬ, НИК. ЭТО НЕ УБИЙСТВО, А САМОЗАЩИТА. ТАК БЫЛО И ТОГДА, КОГДА ТВОЙ ПОЛОУМНЫЙ КУЗЕН САЙГО ПРИШЕЛ ЗА НАШИМИ С ТОБОЙ ЖИЗНЯМИ. ТАК БЫЛО И ТОГДА, КОГДА ЕГО ЛЮБОВНИЦА АКИКО ПЫТАЛАСЬ СОБЛАЗНИТЬ И ПОГУБИТЬ ТЕБЯ.

- НУ, А ДО ТОГО, КОГДА Я СТАЛ ИЗУЧАТЬ БУДЗЮТСУ, САМУРАЙСКОЕ ИСКУССТВО БЫСТРОГО И ВЕРНОГО УБИЙСТВА, А ПОТОМ И НИНДЗЮТСУ, - РАЗВЕ Я НЕ ЗНАЛ, НА ЧТО ИДУ?

- КАК ТЫ САМ ДУМАЕШЬ: КАКОЙ ОТВЕТ МОГ БЫ УДОВЛЕТВОРИТЬ ТЕБЯ? - мягко спрашивает Жюстина.

- ВОТ ТО-ТО И ОНО! - кричит Николас в тоске. - ЕСЛИ БЫ ЗНАТЬ ЭТО!

- Я ДУМАЮ, ЭТО ПОТОМУ, ЧТО ОТВЕТА НА ЭТОТ ВОПРОС НЕТ.

Заплывая все дальше в море памяти, он мучительно пытается найти ответ. Ведь должен же он быть! Почему я стал таким, каким стал?

Как вспышка света, внезапно раздается голос из далекого прошлого: ЧТОБЫ ПОБЕЖДАТЬ В БОЮ, НИКОЛАС, ТЫ ДОЛЖЕН ИЗВЕДАТЬ И ТЬМУ. Но сознание не желает мириться с таким объяснением, отвергая его сразу же.

Очами своей памяти он видит древний каменный сосуд для воды, что стоит во дворе его дома. Вот он берет бамбуковый ковш, чтобы набрать для Жюстины воды: ей хочется пить. Ковш чиркает о дно, потому что емкость почти пуста. Заглянув туда внутрь, Николас видит, что на дне сосуда вырезан японский иероглиф "мичи", что означает "путь", а также "странствие".

Его странствие из мира детства в школу, где изучается ниндзютсу. Как опрометчиво он поступил, бросившись очертя голову в эту тьму! Как глупо было подвергать свою душу такому моральному испытанию! Неужели он рассчитывал, что овладеет этим черным, этим страшным искусством без последствий для души? Бездумное, легкомысленное дитя бросает камень в кристально чистые, неподвижные воды лесного пруда и до глубины души поражается тому, как страшно изменяется поверхность воды. Вот только что она была чистая и незамутненная, отражала ясное небо и зелень леса, - и вот уже небо раскололось в ряби, идущей от места, куда упал камень. Отражение деревьев и неба колеблется, искажается и распадается, превращаясь в хаос. И там, в глубине пруда, потревожена и уходит в прибрежную тень таинственная и зловещая рыба.

Разве не так было, когда Николас решил изучать ниндзютсу?

Он плывет во времени, совершенно не ощущая его, и, вспомнив о "мичи", он вспомнил и о каменном сосуде, что стоял у его дома на северо-западной окраине Токио. Прежде этот сосуд принадлежал Итами, его тетке и матери Сайго. Когда ему угрожала смерть от рук Акико, она помогла ему, и именно тогда он стал звать ее Аха-сан, то есть матерью.

Итами любила Николаса, даже несмотря на то, что тот убил ее сына. А может, отчасти именно за это. Страшное это было дело, когда Сайго появился в Нью-Йорке, убил многих друзей Николаса и был очень близок к тому, чтобы добраться и до него самого.

- САЙГО - ВОПЛОЩЕННОЕ ЗЛО ЭТОГО МИРА, - говорила Итами. - ОН БЫЛ КРИСТАЛЬНО ЧИСТ В СВОЕМ ЗЛЕ, И ЧИСТОТА ЭТА, БУДЬ ОНА ОБРАЩЕНА НА ЧТО-ТО БОЛЕЕ ДОСТОЙНОЕ, БЫЛА БЫ ДОСТОЙНА ВОСХИЩЕНИЯ. Я ХОТЕЛА ЕГО СМЕРТИ. КАК ЖЕ МОГЛО БЫТЬ ИНАЧЕ? ВСЕ, К ЧЕМУ ОН ПРИБЛИЖАЛСЯ, БЫЛО ОБРЕЧЕНО НА ПРЕЖДЕВРЕМЕННОЕ УВЯДАНИЕ И СМЕРТЬ. В НЕМ ЖИЛ ДУХ РАЗРУШЕНИЯ.

Если бы у его любовницы Акико была такая же натура, Николас бы неминуемо погиб. Но ее разрушительное пламя стало чадить и гаснуть, натолкнувшись на стойкий дух Николаса.

Верная заповеди Сайго, эта девушка, внешне похожая на Йокио - первую любовь Николаса - еще более усилила это сходство пластической операцией и пыталась погубить его, но помимо своей воли влюбилась, и Николас в конце концов встал перед мучительной дилеммой. С одной стороны, он понимал, что должен убить ее, чтобы спасти свою жизнь, а с другой - чувствовал, что это будет очень трудно сделать: она разбудила в нем сильное, опасное чувство.

Даже теперь, плывя в безбрежном пространстве-времени, он не мог точно сказать, чем бы все это кончилось, не вмешайся всемогущие боги. Землетрясение, уничтожившее весь северный район Токио, унесло и ее жизнь. Прямо на глазах Николаса разверзшаяся земля поглотила ее. Николас даже попытался броситься на помощь, но она исчезла во тьме, и земная кора сомкнулась над ее головой.

- УБИЙСТВОМ САЙГО, ТВОЕГО СЫНА, Я НЕ МОГУ ГОРДИТЬСЯ, - говорит он Итами, своей тетке.

- КОНЕЧНО, ОСОБО ГОРДИТЬСЯ ЗДЕСЬ НЕЧЕМ, - отвечает она. - НО ТЫ ВЫШЕЛ ИЗ ЭТОГО ИСПЫТАНИЯ С ЧЕСТЬЮ. ТЫ ИСТИННЫЙ СЫН СВОЕЙ МАТЕРИ.

Итами в момент этого разговора было уже восемьдесят лет. Пройдет всего час, и боги заберут Акико в свою обитель в центре земли. А через полгода умрет и сама Итами, и, рыдая на ее похоронах, Николас увидит, как летят по ветру лепестки отцветающей сакуры и как они падают на землю под ноги беззаботной детворе.

Тоска, в отличие от других эмоций, никогда не исчезает полностью, однажды поселившись в душе человека. И вот она гнетет Николаса, заставляет его вновь с ужасом прислушиваться ко все медленнее и медленнее бьющемуся сердечку его крошечной дочки, прозрачной и хрупкой, как драгоценная ваза эпохи Мин. Три страшные недели она тщетно пытается ухватиться за ускользающую жизнь, опутанная трубками с питательными жидкостями и кислородом, - и наконец тихо угасает.

Как на экране в кинотеатре, Николас с немой скорбью видит, как страдает Жюстина. Просто непостижимо, что человек может пролить столько слез. Месяц за месяцем проходит, но нет конца ее страданию, которое в конце концов разрастается до невероятных размеров, закрывая для нее весь мир.

А как мучается Николас? Нет, он не исходит слезами, как мать, выносившая дочь в своем теле и уже установившая с ней таинственные, незримые связи. Материнское горе может выйти со слезами, и мать может избавиться от него, как змея избавляется от старой кожи. Николасу тяжелее. Он не может плакать. Он видит сны.

Вот ему снится клубящийся туман, и он, потерянный в пространстве и времени, падает сквозь него. Чувствуя всеми клеточками своего тела притяжение земли, Николас знает, что он только что начал свое падение. И он знает, что падать ему предстоит еще долго и что он отдал бы все на свете, только бы закончилось это падение. Но оно не кончается. Он все падает, падает... И страшно кричит...

И просыпается, чувствуя прилипшую к телу рубашку, и уже не может снова уснуть. Так и лежит много ночей подряд без сна, облизывая потрескавшиеся, соленые губы, уставившись не то в потолок, не то в клубящийся туман.

Николас прибыл в Японию с отцом Жюстины, чтобы добиться слияния их фирм по производству процессоров для компьютеров с "Сато Интернэшнл". Теперь, чтобы хоть как-то отвлечься от горя, Николас с головой погружается в работу и ради нее остается в Японии после смерти Акико. Дьявольски трудное слияние фирм было успешно завершено, и теперь производство процессоров надо было согласовывать с "Сато Интернэшнл". Николас и Тандзан Нанги, директор образовавшегося конгломерата, становятся друзьями.

Вместе они разрабатывают процессор нового поколения под названием "Сфинкс Т-ПРАМ" - полностью программируемое запоминающее устройство с произвольным доступом к данным. Развитие компьютерной техники в этом направлении сулило захватывающие перспективы - и, соответственно, барыши. Открытием заинтересовалась фирма "Ай-Би-Эм", предлагая в обмен на секрет изготовления процессоров организовать лабораторию для изучения и развития идеи. И "Моторола" тоже предлагала выгодное партнерство. Но запатентованное ими устройство оказалось настолько уникальным, что никто из гигантов вычислительной техники не смог приблизиться к его производству.

И тогда Николас и Нанги решили действовать самостоятельно.

Жюстина отдалилась от него, замкнулась в своем горе, и Николас проводил все больше и больше времени в обществе Нанги, и работа так бы и шла, если бы не постоянные головные боли. Вернее, даже не сами боли, а скорее их причина - опухоль.

Хотя опухоль и оказалась доброкачественной, но она постоянно увеличивалась, и ее следовало удалить. И вот этот новый повод для беспокойства вывел Жюстину из собственного безысходного горя, в которое она погрузилась после смерти дочери. Обнаружив, что муж нуждается в ее помощи, Жюстина возвращается к жизни. Ожидая результатов анализов и самой операции, они вновь сближаются. Но Жюстина бережется: она все еще психологически не готова к беременности.

Под действием наркоза у Николаса возникает странное ощущение, будто он идет в мягких тапочках по бесконечному ковру в никуда. В этом смысле анестезия похожа на саму жизнь, о которой древние говорили, что она есть не что иное, как путь-дорога. "Мичи".

Николас вновь видит ангельское личико своей дочери, которая вновь оживает в театре его памяти. И ему страшно хочется свернуть с дороги. Впервые в жизни он хочет изменить свою карму. Раньше она гнула его судьбу, как ольховый посох. Теперь он хотел бы переломить этот посох пополам, приспособить его к своим собственным желаниям.

Вот чего желает его сердце, и он пытается схватить и удержать дух своей умершей дочери и изучить короткие дни ее жизни с таким же вниманием и самозабвением, с которым он наблюдал за сокращениями ее медленно бьющегося сердца. Собрать эти дни, как нежные лепестки опавшей сакуры, и узнать, что вселяло в нее силу, что заставляло плакать и смеяться.

Но ведь это невозможно. Даже сейчас, когда он, как бог, плыл в пространстве-времени, ее дни прошли сквозь его дрожащие пальцы, как песок, и отлетели в сердце пустыни. И вот наконец, имея свидетелем только себя самого, он смог сделать то, что был не в состоянии делать все эти долгие три года.

Он заплакал, и горькие слезы по увядшей дочери все лились и лились...

Он очнулся, ощущая вокруг себя такую ослепительную белизну, будто вокруг были клубы белого тумана, сквозь который он сейчас начнет опять падать, как камень в бездонный колодец. И кровь его застыла в жилах, и закричал он так страшно, что медсестры со всех ног бросились к нему, поскрипывая по натертому линолеуму пола своими туфельками с резиновой подошвой. От этого крика проснулась Жюстина, которая уснула у его кровати, держа мужа за руку. Подсознательно она держала руку Николаса так, чтобы ее большой палец касался его пульса: так она держала руку обреченной дочери, прислушиваясь к слабым сокращениям тоненькой голубой вены, по которой все медленнее и медленнее текла кровь.

Медсестры отстранили Жюстину не то чтобы с враждебностью, но с холодным безразличием, порожденным их опытом и компетентностью, а это выносить еще труднее, чем враждебность, потому что она заставляет вас чувствовать, насколько бесполезно ваше присутствие в палате больного.

Николас в своем неистовстве сорвал с себя трубочки капельницы. Сестры клохтали над ним, полушепотом уговаривая его по-японски, на языке, которым Жюстина за эти три года смогла овладеть только на элементарном уровне. Она почувствовала какую-то враждебность к этим молодым японочкам, которые все эти дни мыли его, брили, следили за его стулом.

Она стояла за ними, на голову выше любой из них, и смотрела с высоты своего роста, что они там делают с Николасом, до безумия боясь, что случилось что-то непоправимое, а ее роль сведена к пассивному и беспомощному наблюдению.

А что, если он умрет? Она судорожно схватилась руками за плечи, и все внутри у нее похолодело. Стояла зима. Земля покрыта снегом. И она постоянно мерзла. Даже здесь она была в пальто, хотя в больничной палате вполне тепло.

Великий Боже, спаси и помилуй, молилась она. Жюстина не была религиозной, никогда не задумывалась о том, верит она в Бога или нет. Но сейчас она молилась, потому что большего она не могла сделать для Николаса. Это хоть как-то утешало ее, и она прижимала это утешение к себе, как ребенок прижимает к груди плюшевого мишку, когда над кроваткой сгущаются ночные тени.

- С моим мужем все в порядке? - спросила она на ломаном японском.

- Никаких причин для волнения, - успокоила ее женщина, в которой Жюстина определила старшую медсестру.

Профессиональный жаргон медработников одинаков во всех точках земного шара, подумала Жюстина. Стандартные ответы на любой вопрос.

Она наблюдала, как сестры колдуют над Николасом, и думала, какой черт занес ее в Японию. Поначалу она с радостью согласилась остаться здесь. Ведь этого, в конце концов, хотел и Николас, и ее босс, Рик Миллер, мечтавший открыть в Токио отделение своего рекламного агентства. Так что все, казалось, складывается наилучшим образом, как в счастливой развязке душещипательного романа.

Но в действительности все обернулось иначе. Во-первых, она была здесь иностранкой, а начинать здесь бизнес какого угодно рода тому, кто не является японцем, - занятие не для слабаков. Теперь, оглядываясь назад, она должна была признаться, что ей не удалось бы даже открыть свою контору, если бы не поддержка Тандзана Нанги и Ника.

Ее поражало до глубины души, насколько сильным было здесь влияние ее мужа. Ведь он все-таки тоже иностранец. Однако японцы относились к нему с почтением, которое у них было припасено только для соотечественников. Во многом Ник был обязан этим самому себе, но уважение это также проистекало из того факта, что он был сыном полковника Денниса Линнера.

Его отец командовал английским гарнизоном в Сингапуре во время второй мировой войны. Там он и встретил будущую мать Ника - Чеонг. После войны полковник получил назначение на должность советника генерала Макар-тура при штабе американских оккупационных войск в Токио, поскольку считался крупным специалистом в вопросах взаимоотношений Востока и Запада, а особенно - с японцами.

Полковник был поистине замечательным человеком, и в Японии его способности получили всеобщее признание. Министров притягивало к нему, как планета притягивает к себе спутники. Когда он умер, проводить его в последний путь прибыло не меньше народа, чем на похороны императора Японии.

А во-вторых, она была женщиной, и, несмотря на то, что немало бумаги извели в Японии, описывая, какими гигантскими шагами входят в социальную жизнь женщины в послевоенное время, они все-таки еще остаются гражданами второго сорта. За станком их еще можно терпеть, но что касается сферы управления... Женщина, вставшая во главе фирмы, прежде всего столкнется с проблемами кадров: ни один уважающий себя способный японец не пойдет к ней наниматься, поскольку относиться серьезно к предприятию он просто не сможет. А набрав одних женщин, клиентуру не завоюешь. Продукция фирмы Жюстины не пользовалась спросом, и по этой причине через полтора года Жюстина оказалась не у дел.

- Извини, малышка, - посочувствовал ей Рик Миллер по телефону. - Я знаю, что ты сделала все, что было в твоих силах. Не расстраивайся. Когда надумаешь вернуться домой знай, что твоя старая работа ждет тебя. Заместителя, с которым бы работалось так легко, как с тобой, сыскать не просто.

Домой.

Глядя на бледное лицо Николаса - вернее, на то, что выглядывало из-под бинтов, - Жюстина почувствовала, что ей страшно хочется домой.

КНИГА ПЕРВАЯ

Сумерки

Усуакари

Как огонек свечи трепещет!

То сквозь запертые ставни

В дом рвется осень.

(Райдзан)

ТОКИО - ИСТ-БЭЙ БРИДЖ

ВРЕМЯ НАСТОЯЩЕЕ. ЛЕТО

Тандзан Нанги, руководитель корпорации "Сато Интернэшнл", мог бы сказать, когда начались неприятности, с точностью до секунды.

Он сидел в своем просторном кабинете, расположенном наверху 42-этажного, поражающего воображение треугольного здания "Синдзюку Суириу", и смотрел в окно, за которым подымались небоскребы делового центра Токио. Его взгляд также захватывал комнатное растение с темно-зелеными листьями, стоявшее в горшочке на подоконнике: карликовый пурпурный рододендрон с крохотными бутончиками. Первые бутоны в этом году. Он заметил их еще утром, как раз перед тем, как начались неприятности с компьютером: вирусная атака.

Когда это произошло, Нанги считывал с дисплея выдаваемую компьютером информацию. Вирус, очевидно, был в компьютерной сети компании какое-то время, внедряясь в программное обеспечение. И вот, когда за терминалом сидел Нанги, триггер сработал - и вирус начал "поедать" данные, заложенные в компьютерную систему компании "Сато".

Звоня по внутреннему телефону системщикам-программистам, Нанги с ужасом наблюдал, как воспроизводимая на экране информация постепенно утрачивает всякий смысл, превращаясь в какой-то бред, непонятный не только ему, но, как оказалось, и всем другим в компании.

Системщики были в растерянности, не зная, как бороться с вирусом.

- Это недискриминаторный вредитель, - объяснили они, - что означает, что он постоянно претерпевает мутации. Даже если бы мы выявили его слабинку, то к тому времени, как мы ввели в систему антивирус, эта гадина мутировала бы в нечто совсем другое.

- Как она попала к нам? - удивлялся Нанги. - Я думал, что у нас надежная, доведенная до совершенства защита и от дураков, и от вируса.

- Защита-то есть, - пожали плечами системщики, - но у хулиганов неограниченное количество времени для разгадывания виртуальных паролей и неутолимая жажда вламываться в защитные системы чужих компьютерных сетей.

Нанги хотел было отпустить едкую шутку насчет "неутолимой жажды" самих системщиков, когда информация, которую он безуспешно пытался запросить в компьютере, сама стала выплывать на экран. Он быстренько пролистал ее, чтобы убедиться, что все в порядке. Затем наугад сделал запрос из другой части данных.

Потыкав в клавиши какое-то время, он подпустил к компьютеру системщиков. Ко всеобщему облегчению, скоро выяснилось, что программное обеспечение было снова в рабочем состоянии. Вирус "сдох". Нанги считал, что им на сей раз повезло. Но, с другой стороны, кто-то все-таки влезал в их сеть! В данные не внесено изменений, и поэтому можно отвергнуть предположение, что работали профессионалы из какой-нибудь конкурирующей фирмы. Так что идея, что это дело рук какого-нибудь хулигана, по-видимому, было ближе всего к истине. Тем не менее, на душе у Нанги было по-прежнему неспокойно. В любом случае систему антивирусной защиты следовало усилить. Нанги не мог рисковать, оставляя компьютерную сеть компании недостаточно защищенной.

Вирусная атака была главным событием того утра. После нее и день покатился, как по наклонной плоскости.

Теперь Нанги сидел, так сцепив своими заскорузлыми стариковскими пальцами яшмовый набалдашник трости в виде головы дракона, что они даже побелели. Как канаты, связанные морскими узлами, выступали из-под тонкой, словно прозрачной, кожи голубые вены.

Совещание руководителей концерна "Сато Интернэшнл" шло своим чередом. Повестка дня была предложена Николасом и включала в себя, во-первых, отчеты руководителей служб и подразделений и, во-вторых, общую оценку успехов и просчетов фирмы в свете радикальных изменений направления работы их конгломерата после того, как фирма добилась права производства ключевых компонентов для новой модели компьютерной системы, выпускаемой фирмой "Хиротек Инкорпорейтед". Пока эта модель, известная как проект "Пчелка", существовала в виде экспериментального прототипа. В будущем проект сулил баснословные барыши: "Сато Интернэшнл", будучи единственной японской фирмой, привлеченной к участию в нем, получила огромный престиж.

Это все благодаря Николасу, думал Нанги. Это он смог добиться согласия американской фирмы "Хиротек Инкорпорейтед" на их участие. А фирма эта была специально создана федеральным правительством для разработки той новой, поистине революционной модели компьютерной системы.

И вообще вклад Николаса в дела компании был просто неоценим. Это не только сделка с "Хиротек Инкорпорейтед". Еще до прихода Николаса в "Сато Интернэшнл" Нанги был убежден, что необходима дальнейшая интеграция всех концернов, входящих в их конгломерат, - так, чтобы они стали единым, слаженным механизмом. Но именно Николас указал, как необходимо сделать первый шаг в этом направлении, объяснив, каким образом можно согласовать работу подразделений в штаб-квартире компании в Токио.

В какой-то мере это была истинно японская идея, потому что такой шаг давал каждому концерну ощущение причастности к их общему делу. Уже в ближайшие три месяца после внедрения этой идеи Нанги с удовлетворением констатировал двадцатипятипроцентный рост производительности труда. Он был чрезвычайно доволен и в знак особого расположения пригласил Николаса разделить его радость.

Они пошли в любимый ресторан Нанги, ресторан настолько дорогой, что не всякий министр мог позволить себе сходить туда, хотя в Японии и сильна власть бюрократии. Это место можно было назвать своего рода частным клубом для высших эшелонов промышленного сектора. И не ради изысканной пищи капитаны японской индустрии сюда приходили. Главной приманкой была сама атмосфера ресторана - доверительная, исключительная, раскованная. Идеально подходящая для долгого пьяного застолья.

Когда японец приглашает иностранца на выпивку, это обычно знак чрезвычайно высокого доверия. Для людей, чья жизнь столь жестко регламентирована нормами поведения в обществе, единственным способом расслабиться является выпивка. Во хмелю японец может вам наговорить бог знает что, будет выражать чувства, обычно находящиеся под запретом, проявлять слезливую сентиментальность. Даже по-настоящему заплакать может хмель спишет все, в том числе и любой ляпсус.

Уже порядочно надравшись, Нанги начал понимать, за что представители старшего поколения так уважали полковника Денниса Линнера, отца Николаса. Они всегда выделяли его из числа иностранцев, занимавших высокие посты в американских оккупационных силах. Они никогда не употребляли по отношению к нему пренебрежительное словцо "итеки", что означает "варвар". Полковник Линнер пользовался особым расположением у правителей Японии тех лет, и его умение настроить себя на волну японской души присуще и Николасу. Тем более что он наполовину англичанин, наполовину азиат.

Тандзан Нанги, герой войны, долгое время бессменный заместитель министра внешней торговли и промышленности (он ушел из этого ведомства только десять лет назад), основатель и председатель правления банка промышленного развития "Даймио", ставшего в конце концов владельцем "Сато", и в настоящее время занимающий пост президента компании "Сато Интернэшнл", никогда и предположить не мог, что полюбит иностранца, человека западной культуры. Но именно так и случилось: как-то незаметно и неожиданно для него самого в нем развилось чувство, которое обычно человек должен испытывать только к собственному сыну.

Нанги, один из наиболее могущественных людей в Японии, не стыдился этой любви. Николас обладал удивительной притягательной силой, которую в Японии называют "хара" и очень ценят. Кроме того, Николас был человеком чести, что он доказал и тем, как он три года назад делал все возможное, чтобы спасти Сейчи Сато, старого друга Нанги, и тем, как мужественно отказался выдать русским секреты даже под страхом пыток. Тандзан Нанги знал, что Николас - человек с чистым сердцем, а это величайший комплимент, которым японец может удостоить другого человека.

Когда Николасу пришлось лечь в больницу, Нанги старался не показывать внешне своей тревоги за него. Но ему было очень трудно без него обходиться. Жюстина, конечно, осуждала про себя поведение Нанги. Она ведь по себе судила, полагая, что и Нанги должен забросить все свои дела, чтобы находиться подле Николаса, как это делала она. Это полное непонимание души японца чревато тем, что их отношения, и без того прохладные, во время болезни Николаса подверглись еще большему испытанию. Как жаль, что она не понимала, что доказать свое дружеское расположение к Николасу и поддержать его в трудную минуту он мог, только с еще большим рвением, чем прежде, работая на "Сато

Интернэшнл". Поскольку Николас вышел из строя, прямой долг Нанги состоял в том, чтобы взвалить себе на плечи, вдобавок к своей, и работу друга, чтобы дела концерна шли, как и раньше, гладко.

Нанги переживал, что Николас женился на такой женщине, как Жюстина, по-видимому, неспособной понять тонкости японской жизни. Однако взять на себя долю ответственности за воспитание Жюстины ему в голову не приходило.

И вот теперь, глядя в окно своего просторного кабинета, в котором совещание шло своим чередом, он чувствовал где-то в глубине души неприятное предчувствие, как будто вторжение вируса в компьютеры компании было зловещим предзнаменованием того, что погода в их делах меняется к худшему. Он чувствовал, что тайфун уже приближается, темный и ненасытный в своей жажде разрушения.

Теперь это предчувствие материализовалось, и метафизический тайфун стал вполне реальным. У тайфуна было имя: Кузунда Икуза.

Этот телефонный звонок раздался где-то за час до начала совещания. Один час и вся жизнь, думал Нанги. Теперь все изменилось. Из-за Кузунды Икузы.

- Г-н Нанги? Это Кузунда Икуза, - послышался в трубке его голос, пустой и подчеркнуто официальный. - Я хочу передать Вам привет от нашего нового императора.

Нанги крепче сжал трубку.

- Надеюсь, его императорское величество здоров.

- Вполне, большое спасибо. - Затем последовала небольшая пауза, долженствующая дать знать, что обмен любезностями закончен. - Тут есть одно дело, которое мы хотели бы обсудить с вами.

Интересно, подумал Нанги, употребляя местоимение "мы", имеет ли он в виду себя и императора или же себя и могущественную клику, известную как "Волна" (по-японски "Нами"). Но, с другой стороны, это почти одно и то же: "Нами" выполняла волю императора. Старому императору она служила верно, являясь воистину "сердцем Японии", как иногда выражались. Уж эти люди точно знают волю японского народа куда лучше, чем какой-нибудь прощелыга премьер-министр или эти бюрократы - члены кабинета. "Нами" олицетворяла в Японии власть, но это не значит, что Нанги принимал идеалы этой группы.

"Нами" состояла из семи человек, связанных узами родства с теми семьями, что обладали наибольшим влиянием в период, предшествующий началу войны в Тихоокеанском регионе, - и во время самой войны тоже. Они не принадлежали ни к миру бизнеса, ни к миру политики. Вернее, они считали себя выше этих меркантильных интересов. Только одно было для них действительно важным - блюсти нравственную чистоту сердца Японии. Но сам приход этой группы к власти является примером того, что само слово "чистота" может быть скомпрометированным. В начале восьмидесятых годов экономическое могущество Японии зиждилось на экспорте автомобилей, высокотехнологического оборудования и его программного обеспечения. Года четыре назад положение японской иены укрепилось до такой степени, что "Нами" забеспокоилась. Они увидели - и были в этом совершенно правы - что чем сильнее иена, тем дороже предметы экспорта - и, соответственно, ориентированная на экспорт японская экономика должна пойти на спад.

Для того, чтобы предотвратить неминуемое падение экономики, "Нами" рекомендовала организовать искусственный земельный бум в самой Японии. Они рассуждали так: переключение экономики страны с внешних источников богатства на внутренние поможет Японии смягчить шок от падения доходов с экспорта.

И хотя они были, по-видимому, правы с точки зрения ближайших перспектив развития, но земельный бум не мог пройти бесследно для будущего. Нанги всегда не доверял искусственным мерам, какой бы цели они ни служили. То, что экономика приобретала в одночасье, она неминуемо теряла с такой же скоростью. В результате Япония оказалась сидящей на том, что можно назвать экономическим эквивалентом лезвия меча.

Своим взлетом на почти недосягаемую высоту "Нами" была обязана беспрецедентному успеху земельного бума. Позднее ее влияние упрочилось, особенно за тот год, что прошел со дня смерти старого императора. Многие сомневались, что его преемник сможет сохранить образ императора как живого воплощения сына Неба.

Но прямым вмешательством "Нами" в дела страны не было числа. По мнению Нанги, под этой вывеской действовали нахрапистые, жадные до власти люди, чья деятельность скомпрометировала их лозунг, провозглашавший "чистоту Целей" - "макото". Прикрываясь этим лозунгом, члены "Нами" превратились в высокомерных, глухих к истинным нуждам нации людей, живущих в мире собственных иллюзий. Вообще-то эти черты скорее свойственны американцам, думал Нанги и сокрушался по поводу того, что высокомерие и самообман проросли в самом сердце Японии.

И вот теперь, когда новый император нуждался в советчиках, "Нами" вышла на передние рубежи японской политики. Возведение на престол сына Хирохито, широко освещающееся всеми средствами массовой информации, мало интересовало эту клику, как и сам новый император. Сын Неба был мертв, и теперь в тени императорского трона было достаточно места для его истинных наследников, которыми являлись члены группы "Нами".

И хотя на Западе императора считали чем-то вроде марионетки, наделенной лишь внешними атрибутами власти, как английская королева, Нанги был твердо убежден, что это не так. Он знал, что воля императора есть символ власти.

- Конечно, я почту за честь исполнить волю императора в меру своих скромных сил, - сказал Нанги, будто повторяя заученную фразу. - Может быть, мы встретимся с Вами здесь, в моем кабинете? Завтра у меня найдется свободный час. Если это Вам удобно, то я буду Вас ждать, скажем, в пять часов и...

- Дело, о котором пойдет речь, не терпит отлагательств, - прервал его Икуза.

Нанги недаром был заместителем министра внешней торговли и промышленности: он умел распознавать кодовые слова, поскольку сам не раз пользовался ими в случае необходимости. И теперь он понял, что встреча с Икузой не сулит безобидной светской беседы. Кто-то переживает жуткий кризис. Но кто? Он сам или "Нами"?

- Нет, не стану я встречаться с Вами у Вас, да и к себе я Вас тоже не приглашаю, - сказал Икуза. - Вместо этого я предлагаю отдохнуть и расслабиться в бане "Шакуши". Вам знакомо это место, г-н Нанги?

- Слыхал о таком.

- А бывать там не приходилось? - На мгновение в голосе Икузы промелькнула напряженность, будто появилась трещина в боевых доспехах.

- Нет.

- Представьте себе, я тоже, - сказал Кузунда Икуза. - Но в пять часов я могу встретиться с Вами, поскольку меня это время тоже устраивает. - В короткой паузе, которая за этим последовала, Нанги почудилось стремление его собеседника быть хозяином положения. На такой ранней стадии их знакомства это, конечно, неспроста. Икуза нарушил молчание словами: - Я думаю, нет нужды напоминать Вам о том, что наша беседа не должна получить огласку.

Нанги почувствовал себя оскорбленным, но не допустил того, чтобы это отразилось в тоне его голоса. Есть другие способы показать вашу обиду, причем вы одновременно прощупываете характер собеседника. - Ценю Вашу озабоченность, - заверил он его, зная, что Икузу покоробит намек, что он выдал свои чувства. - Могу Вас заверить: я предприму все меры, чтобы этого не случилось.

- Ну, тогда на этом и закончим. Значит, в пять, - Икуза положил трубку, а Нанги все сидел и думал, каково символическое значение выбора места их рандеву. Во-первых, слово "Шакуши" означает "черпак" или "ковш" типичное название для бани, где мыло смывают с помощью ковша воды. Но это слово имеет также другое значение: "действовать строго по правилам".

Коттон Брэндинг шел по изогнутой, как турецкая сабля, прибрежной полосе и каждый раз, когда его босые ноги обдавало холодным прибоем, старался поглубже вдавливать ступни в мокрый песок.

В лицо дул соленый морской ветер. Брэндинг провел по волосам скрюченными пальцами, отбросив с глаз прядь светло-русых волос. Где-то за спиной раздавался знакомый звук вращающегося пропеллера вертолета - обычный предвестник наступающих летних отпусков в Ист-Энде на Лонг-Айленде.1

Брэндингу уже давно перевалило за пятьдесят. Он был высок, с покатыми плечами. Что-то в лице его, наиболее примечательной деталью которого были светло-голубые глаза, напоминало черты представителей клана Кеннеди. Глаза эти смотрели на вас прямо, с каким-то невинным выражением, характерным для американских политиков. И для актеров на афишах у больших кинотеатров где-нибудь в глубинке. Он не скрывал своей принадлежности к высшим эшелонам власти, а, наоборот, всячески выставлял ее напоказ, как солдат единственную медаль. Чтобы каждый, глядя на него, думал: вот идет воротила из мира большой политики.

Пожалуй, он был не столько красив, сколько привлекателен. Его легко можно было представить себе в роли капитана парусного шлюпа в Ньюпорте, бросающего многоопытный взгляд сощуренных глаз на поднимающиеся у горизонта тучи. От него исходил особый, уникальный аромат власти. Льюди меньшего калибра старались держаться поближе к нему из разных соображений: одни удовлетворялись ролью его тени, другие - как, например, Дуглас Хау - желали опустить его до своего уровня. Женщины льнули к нему еще больше, прижимаясь к его теплому телу, вдыхая пьянящий запах его силы.

Но, как это часто бывает в современном мире, своим могуществом Брэндинг во многом был обязан друзьям. У него были весьма обширные знакомства среди политической братии и - что еще важнее - среди представителей средств массовой информации. Брэндинг умел с ними ладить и обрабатывал с такой же неутомимостью, с какой они преследовали его, ловя каждое слово. Пожалуй, он осознавал, что их взаимодействие зиждется на симбиозе, но, будучи прирожденным политиком, не смущался этим, идя навстречу морской волне в жаркий полдень, - особенно в период предвыборных кампаний.

Средства массовой информации обожали Брэндинга. Во-первых, он хорошо смотрелся на экранах телевизоров; во-вторых, его выступления всегда давали прекрасный материал для цитирования. Но, главное, он снабжал журналистов "живой кровью" их ремесла - закулисными историями мира большой политики, как говорится, с пылу с жару. Брэндинг был в высшей степени сообразительным малым в этом вопросе и знал, что должно понравиться редакторам и, соответственно, владельцам печатных органов, которым те служили. Взамен средства массовой информации давали ему то, в чем нуждался он: благодаря им он был всегда на виду. Вся страна знала Коттона Брэндинга, почитая его за нечто большее, чем просто члена сената США от Республиканской партии и председателя сенатской бюджетной комиссии.

Как это ни странно, Брэндинг в какой-то степени и сам не осознавал, насколько сильна его власть. То есть он никогда не пользовался ею в полной мере. Его жена Мэри, недавно трагически ушедшая из жизни, в свое время неустанно твердила о его потрясающем успехе у женщин на различных светских раутах в Вашингтоне. Брэндинг никогда не верил ей в этом, а может быть, просто не хотел верить.

Это был человек, свято верящий в мудрость американской политической системы: разделение исполнительной, законодательной и судебной властей, сочетающееся с соблюдением строгого баланса между ними как оплота истинной демократии. Он понимал, что практика всегда отстает от теории и что, став сенатором, он оказался одной ногой в профессиональном Содоме, где, увы, его коллеги часто злоупотребляют положением и даже не брезгуют пускаться в различные аферы. Ему были отвратительны такие люди, и их поведение он воспринимал как личное оскорбление и удар по его непоколебимой вере в систему. В таких случаях он немедленно собирал пресс-конференции, на которых с жаром обличал этих проходимцев. И здесь его связи со средствами массовой информации давали ему колоссальное преимущество.

Власть как товар - вот вопрос, который ему регулярно задавался на таких конференциях, и на который отвечать было весьма непросто. В саму ткань американской системы управления страной вплетены узоры бартерных сделок: ты голосуешь за мой законопроект, а я - за твой. Без этого просто невозможно вести дела на Капитолийском холме. Конечно, будь его воля, Брэндинг положил бы этому конец, но, чувствуя свое бессилие в этом вопросе, адаптировался к ситуации. Он верил в конечные благие цели того, что он делал - и не только для своих нью-йоркских избирателей, но и для всей Америки. И хотя он ни за что бы открыто не признался, что верит в то, что цели оправдывают средства, но фактически именно этой идеей была проникнута его профессиональная жизнь политика.

Строгая, почти пуританская мораль, которую исповедовал Брэндинг, лежала в основе его антипатии к собрату-сенатору Дугласу Хау, председателю сенатской комиссии по делам обороны. По мнению Брэндинга, с того самого времени, как Хау занял свой высокий пост, он стремится подчинить своей воле не только конгресс, но и Пентагон в придачу. Но и этого ему было, по-видимому, мало. По слухам, сенатор собрал компрометирующий материал на кое-каких генералов и, время от времени подергивая этими вожжами, управлял ими как хотел. Брэндинг считал, что нет греха для политика более гнусного, чем злоупотребление властью, и не раз открыто выражал свое возмущение поведением сенатора Хау.

Мэри, конечно, советовала ему быть более дипломатичным. Таков был ее подход. Но Брэндинг смотрел на вещи иначе. Когда они ссорились, Брэндинг говорил, что они не сходятся взглядами на жизнь.

До сих пор Коттону Брэндингу удавалось отделять личное от общественного, то бишь, профессионального. Теперь из-за Хау ему было все труднее придерживаться этого разделения, и это было чревато тем, что он мог соскользнуть на узкую и потенциально опасную дорожку.

Используя и сенатскую, и всякие прочие трибуны, Дуглас Хау стремился очернить работу, которую Брэндинг проводил, помогая созданному правительством агентству, занимающемуся исследованиями в области стратегического использования компьютерных систем. За последнее время их словесные баталии приобрели все более и более личный оттенок. Обвинения в пустословии, транжирстве народных денег, превышении полномочий и т. д. становились нормой. Это публичное четвертование друг друга заходило так далеко, что Брэндинг уже начал подумывать, не закончится ли все это политической смертью для них обоих.

За последние две недели он имел полную возможность прийти к заключению, что Мэри все-таки была права, советуя ему быть более дипломатичным. В связи с этим он свел до минимума свои публичные выступления, сконцентрировав свои ударные силы на другом фронте. Вместе со своими дружками из Масс-Медиа он собирал обширный материал, долженствующий доказать, что Дуглас Хау обманул доверие своих избирателей.

Хау и Мэри - вот двое людей, о которых Коттон Брэндинг постоянно думал последние месяцы.

До того дня, когда в его жизни появилась Шизей.

Он встретил ее - неужели это было только вчера? - на одной из многочисленных вечеринок, из которых складывается летняя жизнь Ист-Энда. В душе Брэндинг считал эти увеселения тоской смертной, но в его работе они были de riguer2, и он не мог не посещать их. Однако именно в такие минуты он наиболее остро чувствовал отсутствие Мэри. Только теперь он понял, как скрашивала она для него этот театр масок.

"Театр масок" - так Брэндинг окрестил про себя эти летние вечеринки в Ист-Энде. Вечера, когда видимость представляла из себя все, а сущность ничто. Если ты выглядишь сногсшибательно, если разговариваешь с нужными людьми в этот момент, когда на тебя направлены объективы фотокамер, - этого вполне достаточно для того, чтобы быть здесь принятым. Если ты, конечно, не подвергаешь испытанию общественные приличия, приведя с собой, скажем, какого-нибудь вульгарного коммерсанта от литературы или. Боже упаси, еврея.

От необходимости подчиняться драконовским законам мещанского бытия у Брэндинга скулы сводило, как от зевоты. И часто, когда было особенно тяжко или когда он перебирал лишку, он признавался Мэри, с каким бы удовольствием он собрал пресс-конференцию и выложил на ней все, что он думает об этой, как он выражался, "средневековой инфраструктуре".

Тут Мэри обычно смеялась своим обезоруживающим смехом, заставляя и его смеяться вместе с ней, и растапливала таким образом его праведный гнев. Но во время нечастых приступов черной меланхолии, когда он уединялся и боролся с искушением пойти и напиться до бесчувствия, что, бывало, делал его отец, он страстно желал вернуть себе тот праведный гнев, который у него так бессовестно отняла жена.

То представление театра масок, на котором он встретился с Шизей вернее сказать, впервые обратил внимание на нее - было посвящено памяти Трумэна Капоте3, во время которого разные люди делились своими воспоминаниями об этом безвременно ушедшем писателе. Слушая эти литературные анекдоты - в большинстве из них ощущались потуги на юмор, однако они были скорее грустными - Брэндинг радовался, что не был знаком с ним.

Тем не менее, нельзя было сказать, что он зря потерял время. Он пригласил на эту вечеринку двух своих лучших друзей - журналистов: Тима Брукинга, самого дотошного репортера в Нью-Йорке, и одного из ведущих популярной телепрограммы новостей, - и вот они втроем обсуждали проблемы журналистики в век электроники.

Наступали плохие времена для телевизионных программ новостей, что было вызвано прежде всего финансовыми трудностями телестудий, распродаваемых промышленным магнатам, которые требовали самоокупаемости любой ценой. В этом, конечно, следовало винить само телевидение, считал ведущий комментатор. Телевизионные опросы показывали, что телевидению все труднее противостоять конкуренции в лице кабельных сетей и домашнего видео. Поэтому студии все чаще обращались к независимым продюсерам за материалом для программ. В результате они все более и более подпадали под влияние местных станций. Информационно-развлекательные программы и различные телевикторины были куда более выгодны, чем часовые обзоры новостей, а выдвижением сети Си-Эн-Эн Теда Тернера, посвященной исключительно новостям, существование трехчасовых программ новостей было поставлено под сомнение. И теперь, как они все отлично знали, ни она из сетей не могла позволить себе роскошь держать группу новостей, и зарубежные агентства, которые когда-то составляли гордость американского телевидения, теперь одно за другим закрывается.

Они беседовали об этих проблемах, и тут Брэндинг вдруг обратил внимание, что его друзья-журналисты обращаются к нему как-то уж слишком почтительно. Фактически такие интонации и взгляды у них обычно зарезервированы разве что для президента Соединенных Штатов.

Конечно, Брэндинг был польщен. Он понимал, что основой его взаимоотношений с джентльменами прессы была их обоюдная выгода. Но, с другой стороны, он не был так наивен, чтобы не видеть разницы между этими серьезными профессионалами своего дела и большинством из их собратьев, которые были слишком ленивы, пресыщены, а то и попросту глупы, чтобы знать, что такое настоящая журналистика.

Мать Брэндинга как-то сказала ему: "Выбирая друзей, будь осторожен. Ведь именно они будут судачить о тебе больше всех". Брэндинг никогда не забывал эти ее слова.

Наконец разговор переключился на вопрос, ради обсуждения которого они, собственно, и собрались: как обстоят дела с их неофициальным "служебным расследованием" профессиональной деятельности Хау. Брэндинг понимал, что, пользуясь с таким трудом завоеванным расположением этих людей, он идет по тонкому льду. Пока еще никаких очевидных улик не обнаружено, и телекомментатор - наиболее терпеливый среди них - выразил опасение, что их вообще не удастся найти.

Брэндинг, который только что прилетел из Вашингтона, где произнес речь в Национальном пресс-клубе, заверил его, что улики отыщутся непременно. Он также поделился с друзьями соображениями на свою излюбленную тему - кстати, именно об этом он говорил и в пресс-клубе - а именно на тему проекта "Пчелка".

В Джонсоновском институте в Вашингтоне группа исследователей уже делает последние штрихи, и в ближайшее время Брэндинг добьется в конгрессе разрешения на субсидирование этого проекта, разрабатываемого Агентством по стратегическому использованию компьютерных систем (АСИКС). "Пчелка" произведет истинную революцию в компьютерном деле. Эта машина будет мыслить, разрабатывать стратегические планы. Брэндинг надеялся, что скоро ею будут пользоваться во всех правительственных учреждениях: в Совете национальной безопасности, в ЦРУ, в ФБР, в Пентагоне и др. Преимущества этой системы, не имеющей аналогов в мировой практике, очевидны и дадут мгновенный результат не только в вопросах укрепления государственной безопасности, но и в борьбе с террористами, в тактической разведке в горячих точках, как, например, на Ближнем и Среднем Востоке и т. д.

И вот на днях Брэндинг получил от своих людей весьма интересную информацию. Кто-то что-то вынюхивает в Джонсоновском институте, пытаясь добыть сведения относительно частной жизни членов исследовательской группы, работающей над этим проектом: банковские дела, займы и всякое другое. Брэндинг не без основания видел за этим лапу Дугласа Хау. Он сказал своим друзьям-журналистам, что если ему удастся доказать причастность Хау к этому акту шпионажа, то у них будет с чего начать. Оба приятеля согласились. Брэндинг увидел, как у них сразу заблестели глаза: они уже предвкушали сенсацию, которую произведет их журналистское расследование.

Действо, разыгрываемое в "театре масок", подходило к концу, как и беседа сенатора Брэндинга с друзьями-журналистами. Немного времени спустя после того, как они разошлись, Брэндинг увидел Шизей.

Она стояла напротив камина в гостиной, и Брэндинг впоследствии вспоминал, что он подумал тогда, что мрамор камина - прекрасный фон для ее словно выточенного из мрамора лица. На ней была черная облегающая блузка без рукавов и шелковые брюки того же цвета. Ее потрясающе узкая талия была перехвачена широким ремнем из крокодиловой кожи с пряжкой, украшенной замысловатым орнаментом из червонного золота. На маленьких ножках туфельки на высоком каблуке - тоже из крокодиловой кожи. "Весьма нетипичное одеяние для вечеринки в Ист-Энде", - подумал Брэндинг, - и оно понравилось ему, как и она сама. "Это девушка с характером", - подумал он. Об этом говорило не только ее облачение. Иссиня-черные длинные волосы были уложены на голове ультрасовременным образом, но челка над глазами была шокирующе блондинистого цвета.

Подойдя поближе, Брэндинг заметил, что на ней почти нет украшений: не было даже серег. Только на среднем пальце правой руки было кольцо с большим изумрудом. И на лице ее то ли вовсе не было косметики, то ли она наложена столь искусно, что ее совсем не заметно.

Долго Брэндинг изучал это лицо. Он считал себя знатоком человеческой природы. В Шизей он заметил одну поразительную черту. Хотя ее тело было, бесспорно, телом зрелой женщины, лицо - это удивительное лицо совершенной формы - хранило детскую чистоту и невинность. Брэндинг никак не мог понять, в чем тут дело, пока его сознание не резанула несколько неприятная мысль, что в ее красоте было какое-то бесполое совершенство, которым может обладать лишь ребенок.

Глядя на нее, он вспомнил, как они с матерью ходили в театр на Бродвее смотреть "Питера Пэна". Как околдован он был восхитительной игрой юной Мэри Мартин, полной очарования росистого утра! Но в то же время на душе остался неприятный осадок, потому что она играла мальчика, хотя и волшебного.

И вот теперь, стоя в гостиной этого реставрированного дома богатого фермера времен Американской революции в поселке Ист-Бэй Бридж, он вновь пережил это странное, волнующее ощущение восторга, к которому примешивалось что-то запретное.

И дело здесь было не в самой ее юности - Брэндингу молодые и нахальные девицы были так же сексуально антипатичны, как и гомики - а в том, что эта юная свежесть символизировала. Хотя он и не отдавал себе в этом отчета, но лицо Шизей заключало в себе квинтэссенцию того, что женщина означает для мужчины: шлюху, девственницу, мать, богиню.

Кто мог устоять перед такой женщиной? Конечно, не Коттон Брэндинг.

- Как могло случиться, что нас с вами не познакомили? - обратился он к ней с самым дружелюбным видом.

Она взглянула на него и наморщила лобик, будто пытаясь припомнить.

- В этом мире всякое случается. Но вы мне кажетесь человеком, с которым я сто лет знакома. - Она назвала свое имя.

Он засмеялся.

- Да нет, если бы нас представили, я бы уж точно не забыл вас.

Она улыбнулась виноватой улыбкой, будто смущенная иронией, прозвучавшей в его словах.

- Наверное, я ошиблась, - сказала она. - По-видимому, я столько раз видела вас на телеэкране, сенатор Брэндинг, что мне стало казаться, что нас давно представили.

Ее голос был тихий, мелодичный, и его было приятно слушать, несмотря на такой сильный акцент, что Брэндингу даже послышалось, что она сказала, закончив свою фразу:

"...что нас давно подставили".

- Если хотите, то для вас я просто Кок, - сказал он. - Все мои друзья зовут меня так.

Она взглянула на него озадаченно, и он рассмеялся.

- Это прозвище, - пояснил он. - Я вырос в большой семье, где мы все помогали матери по дому. Случилось так, что я был единственным, кому нравилось стряпать и у кого это получалось. Эти обязанности закрепились за мной, и я получил это прозвище.

Со двора доносились звуки музыки. На кирпичной маленькой эстраде среди керамических горшков с американской геранью, названной в честь Марты Вашингтон, супруги первого президента, и английским тисом, подстриженным в виде шара, сидел оркестр. На эти звуки и пошли Брэндинг и Шизей и скоро оказались под усыпанным звездами небом. Ночь была довольно влажная, но не очень душная, благодаря небольшому бризу с океана.

- Не кажется ли вам, - говорила ему Шизей, когда они танцевали, - что мы переживаем довольно отчаянные времена?

Оркестр играл какую-то незнакомую мелодию с весьма сложными ритмами.

- Отчаянные в каком смысле? В смысле полные отчаяния?

Она улыбнулась очаровательной улыбкой, показав ослепительно белые зубки.

- Да, именно так. Вы только посмотрите, что творится на Ближнем Востоке, в Никарагуа, да и здесь у нас, на Среднем Западе, где опять, говорят, свирепствуют пыльные бури, превратив многие акры некогда плодородной земли в пустыню. Взгляните на то, что происходит с океаном здесь и в Европе: в нем опасно купаться человеку, в нем невозможно жить рыбе. Я читала десятки заключений экспертов о том, что необходимо запретить отлов и продажу огромного количества видов морских животных.

- У вас все перемешалось: и идеологическая конфронтация, и экологические катастрофы, - заметил Брэндинг. - Единственное, что есть общего между этими явлениями, что они сопутствуют человечеству с незапамятных времен.

- Вот это я и хочу сказать, - не сдавалась она. - Отчаяние страшно, когда на него смотрят как на нечто само собой разумеющееся.

- Я думаю, что вы здесь не совсем правы, - возразил Брэндинг. - Это не отчаяние, а ЗЛО страшно, когда на него смотрят как на нечто банальное.

- Так с какой стороны мы хотим подойти к проблеме: с политической или с моральной? - спросила она.

Ее тело льнуло к его телу, и Брэндинг ощущал ее горячую плоть сквозь тонкую одежду, особенно мышцы ног и промежность, когда она терлась о него, как кошка.

Он заглянул ей в лицо и снова поразился его невинному выражению лучезарному, беззаботному, совершенно не соответствующему действиям тела. Впечатление было такое, что девушка раздваивается прямо на глазах и что руки его обнимают сразу обе ипостаси.

- Я полагаю, мы рассуждаем теоретически, - Брэндинг пытался говорить спокойно, но голос все-таки выдал его волнение. - Реальная жизнь доказала, что зло действительно банально.

Шизей уткнулась лбом в выемку его плеча, как ребенок, когда он устал или хочет, чтобы его приласкали. Но она не была ребенком. Брэндинг вздрогнул, почувствовав, как упруги ее груди. Их эротический заряд передался и ему, и будто искра пробежала по всем его членам. Брэндинг пропустил такт и чуть не споткнулся о ее ногу.

Она посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Уж не издевается ли она над ним?

- Еще ребенком, - заговорила она в такт с музыкой, словно речитативом, - меня учили, что сама банальность есть зло, или, во всяком случае, нечто неприемлемое. - Косой свет падал на кожу ее руки, и она блестела, как покрытые росой лепестки герани. - Есть в японском языке слово "ката". Оно означает жизненные правила, которых следует придерживаться. Так вот, банальность лежит за пределами "ката", она за пределами нашего мира, понимаете?

- Вашего мира?

- В Японии, уважаемый сенатор, правила - это все. Исчезнет "ката" - и воцарится хаос, и человек будет не лучше обезьяны.

Брэндингу часто приходилось слышать о догматичности японцев, но он никогда не придавал этим россказням особого значения. Теперь, услышав такое безапелляционное заявление, он невольно поморщился. Он был человеком, не переваривающим безапелляционности и догматизма во всех их проявлениях. Именно поэтому он презирал здешнюю толпу, именно поэтому он всегда не ладил с отцом, брамином голубых кровей, и именно поэтому, закончив колледж, он так и не вернулся домой. Всю свою сознательную жизнь он боролся с догматизмом, считая его одним из самых опасных проявлений невежества.

- Наверное, вы имеете в виду законы, - сказал он как можно более миролюбивым тоном. - Законы, которые регулируют жизнь человеческого общества, делая его цивилизованным.

- Льюди, - сказала она, - приспосабливают законы общества к своим индивидуальным потребностям, делая из них правила. "Ката" едина для всех японцев.

Он улыбнулся.

- Для японцев. Но не для всех людей на земле. - Уже сказав это, он подумал, что и тон его голоса, и улыбка, сопутствующая словам, в этот момент, пожалуй, были очень похожи на тон и улыбку, которые появлялись много лет назад в разговорах с дочерью, когда она говорила что-то забавное, но весьма глупое.

Глаза Шизей сверкнули, и она отстранилась от него.

- Я полагала, что, будучи сенатором, вы окажетесь достаточно умны, чтобы понять, что я имею в виду.

Стоя среди танцующих пар во внутреннем дворике, Брэндинг чувствовал со всех сторон любопытные взгляды. Он протянул к ней руки:

- Давайте лучше танцевать.

Шизей молча изучала его какое-то мгновение, потом улыбнулась, будто, увидев его замешательство, она сочла себя отомщенной за обиду, которую он невольно нанес. Она снова скользнула в его объятия. Снова Брэндинг почувствовал ее горячее тело, эротически прильнувшее к его телу.

Оркестр переключился на чувствительные баллады, которые любил петь Фрэнк Синатра.

- Какая музыка вам больше всего нравится? - спросила Шизей, когда они медленно двигались по периметру дворика.

Он пожал плечами: - Пожалуй, Кола Портера, Джорджа Гершвина. В детстве любил слушать Хоаги Кармайкла. Знаете такого?

- Я люблю Брайана Ферри, Дэвида Боуи, Игги Попа, - сообщила она, как будто он не ответил на ее вопрос. - Не в ту степь, да?

Он понял, что она имела в виду.

- О них я слышал, - сказал он, словно защищаясь от обвинения в отсталости.

- Энергия, - сказала Шизей, - вот что мне нужно к шампанскому.

Он посмотрел ей в лицо и, чувствуя, как забилось его сердце, подумал, что с ним такое творится. Было уже за полночь, - время, в которое он обычно уже ехал по направлению к своему побитому ветрами дому на Дюнной улице, распрощавшись с устроителями вечеринки, немного подавленный и изнывающий от скуки. Но сейчас, к своему удивлению, он не чувствовал желания отбыть восвояси.

Ему хотелось танцевать и танцевать, держа ее в объятиях, но она вдруг сказала:

- Я хочу есть.

Омары и прочая вкуснятина давно уже были съедены. Пришлось довольствоваться тем, что осталось: холодный жареный цыпленок, несколько заветренный салат, бутерброды с подтаявшим маслом.

Затаив дыхание, Брэндинг наблюдал, как Шизей ела, сгорбившись над маленькой тарелкой, как хищный зверек. Ее длинные, покрытые золотым лаком ногти так и впились в цыплячью грудку. Она ела проворно, аккуратно и с видимым аппетитом. Казалось, девушка забыла и о его присутствии, и о присутствии людей вообще.

Закончив есть, она облизала жирные пальцы, засовывая их поочередно в рот, выпятив вперед полные губки. Жест этот был так откровенно эротичен, что Брэндинг прямо-таки опешил, хотя невинность и полнейшая беспечность ее взгляда и говорила ему, что ничего такого у нее на уме нет. Шизей вытерла рот салфеткой, и их глаза встретились.

Брэндинг реагировал на ее взгляд, как ребенок, застигнутый матерью в тот момент, когда он засунул руку в вазу с конфетами. Потом, подумав, что не может же она в самом деле читать его мысли, он улыбнулся ей той синтетической улыбкой, которой умеют улыбаться только американские политики.

- Когда вы так делаете, - сказала Шизей, выбрасывая смятую салфетку, у вас глупый, как у куклы, вид.

На какое-то мгновение Брэндинг был так ошарашен, что не знал, что и сказать. Затем густо покраснел, отодвинул в сторону тарелку и встал. Надеюсь, вы извините меня, но мне пора.

Она попыталась удержать его за руку.

- Однако до чего же легко вас вывести из себя! Я думала, что сенаторы Соединенных Штатов легче воспринимают правду о себе.

Мягко, но решительно он выдернул руку.

- Спокойной ночи, - произнес он ледяным тоном.

И вот теперь, на следующее утро после всего этого, Брэндинг шел по береговой кромке, чувствуя, что его ноги уже онемели от холодных волн Атлантики. Он безуспешно пытался выбросить из головы мысли о Шизей. Увидит ли он ее снова? В ней было что-то опасное, даже разрушительное - это верно. Но и в этом есть своя прелесть: вроде как стоишь над пропастью или играешь в прятки со смертью. Подобраться ближе всех к опасности и невредимым отскочить в последний момент - что может быть упоительнее этого? Все дети обожают такую игру. Вот и он, как Питер Пэн, отчаянно пытается удержать ускользающий призрак бесшабашной юности.

Во имя самого Бога, подумал Брэндинг, что со мной происходит? Но он уже знал, что происходящее с ним к Богу никакого отношения не имеет.

Николас сидел на приступке веранды, когда появилась Жюстина. - Тут письмо для тебя с острова Марко, штат Флорида. Я думаю, что это от Лью Кроукера.

Николас оторвал глаза от клочка земли перед крыльцом, где уже сгущались тени, словно сползаясь сюда со всех концов земли. Он взял письмо, но на лице его так ничего и не отразилось.

- Ник? - Жюстина опустилась с ним рядом, но не касаясь плечом. - Что с тобой? - Ее глаза изменили цвет, став из зелено-карих зелеными, как крыжовник, что с ней всегда было в минуты душевного волнения. Красные точечки на радужной оболочке левого глаза так и вспыхнули в свете заходящего солнца. Она закинула ногу на ногу, откинула с лица прядь темных волос. Кожа ее была по-прежнему гладкой, испещренной маленькими веснушками, как у ребенка. Носик немного широковат, но зато он придавал лицу индивидуальность. Губы полные, чувственные. Годы пощадили ее: она нисколько не изменилась за те десять лет, что прошли с тех пор, как Николас встретил ее на берегу в Вест-Бэй Бридж на Лонг-Айленде, и он подумал, что она похожа на заблудившуюся девочку. Теперь она уже не девочка: зрелая женщина, жена и, хоть и на короткое время, мать.

Николас вернул ей письмо, коротко сказав: - Прочти, - но таким пустым, лишенным всякого выражения голосом, что она снова разволновалась. С тех пор как он вернулся домой после операции - почти восемь месяцев назад - он сильно переменился. Плохо ел, хотя она старалась готовить для него блюда, которые он всегда любил, плохо спал по ночам. До этого у него со сном никогда не было проблем (правда, надо исключить несколько ночей после того, как умерла дочка), а теперь она часто слышала, как он ходит взад-вперед по комнате в три часа ночи. Хуже всего, он забросил даже свои обычные тренировки. Вместо этого он бродил по саду с пустым выражением на лице или сидел на приступочке веранды, упершись глазами в пыль перед крыльцом.

Как-то раз она даже позвонила врачу, который удалил опухоль, д-ру Ханами. Доктор заверил ее, что Николас приходит к нему на консультацию регулярно раз в две недели и что на основании своих наблюдений он может сказать, что причин органического характера для его недомоганий нет. "Ваш муж перенес серьезную операцию, миссис Линнер, - заявил д-р Ханами с уверенностью самого Господа Бога. - И я уверяю вас, это его нынешнее состояние - явление временное и по большей части психологического характера. Что бы это там ни было, оно со временем пройдет".

Но слова доктора не прозвучали для Жюстины достаточно убедительно. Она-то знала, какие психологические перегрузки Николас может выносить, еще с того времени, как Сайго выследил их обоих. Она знала, с какой легкостью вынес тогда Николас чудовищное напряжение схваток с этим опасным противником. А как ловко он обвел вокруг пальца Акико, бывшую любовницу Сайго: Не может быть, чтобы операция, даже серьезная, вызвала такую реакцию.

Жюстина разрезала конверт, развернула вложенный туда лист бумаги. Письмо было от Кроукера, лучшего друга Николаса. Будучи лейтенантом полиции города Нью-Йорк, Лью Кроукер занимался расследованием таинственных убийств, совершаемых Сайго, - и вот тогда Николас и Жюстина и познакомились с ним. Через год после того, как Николас убил Сайго, судьба вновь свела двух друзей - на этот раз в Японии, куда Кроукер прибыл, чтобы помочь Николасу обезвредить советского агента, охотившегося за секретами нефтяного концерна Тандзана Нанги. В этой тяжелой схватке Кроукер потерял левую руку. Николаса с тех пор не оставляет чувство вины, потому что в Японию Кроукер приехал ради него. Жюстина знала, что это не совсем так, как и то, что "однорукий Лью" нисколько не винил в том, что произошло, своего друга. Николас, в психологии которого было так много черт человека Востока, в этом вопросе оказался почему-то типичным "западником".

"Дорогие Ник и Жюстина! - читала она. - Привет с острова Марко! Наверно, вы удивитесь, узнав, что мы уехали из Ки-Уэст. Дело в том, что нам порядочно надоело торчать на Краю Света, как называют Ки-Уэст аборигены. Престранное это место, даже для штата Флорида, самого нелепого штата во всей стране, с какой стороны на него ни посмотреть. Чтобы жить там, надо быть или отпетым пьяницей, или подлинным отбросом общества. Так что мы почли за благо уехать оттуда.

Здесь, на острове Марко, прекрасная рыбалка, и Аликс становится большим специалистом по ловле меч-рыбы. Я приобрел небольшую лодку, и мы занимаемся кое-какими перевозками. Даже немного зарабатываем на этом деле, хотя разбогатеть нам здесь вряд ли удастся. С другой стороны, я задержал стольких контрабандистов, пытающихся провезти на остров кокаин, что береговая охрана присвоила мне звание почетного пограничника. Полицейским не становятся - полицейским рождаются!

Я все жду, когда Аликс скажет мне, что скучает по Нью-Йорку и своей работе манекенщицы, но она помалкивает - во всяком случае пока.

Ник! Моя новая рука работает! Представляешь себе? Тот доктор, которого ты нашел для меня в Токио, оказался просто кудесником. Я не знаю, что он такое присобачил к моей культяшке, но оно служит так эффективно, что Аликс стала звать меня Капитаном Сумо. Сила этой новой руки просто потрясающая. У меня ушло почти два месяца, чтобы научиться соизмерять ее силу, и еще четыре - чтобы развить ловкость. Она сделана из особого сплава титана в защитной оболочке. Жаль, что вас с Жюстиной не было в Токио, когда я приезжал туда, чтобы получить ее".

Жюстина прервала чтение, рискнув украдкой взглянуть на Николаса. Когда они вернулись из Бангкока, где изготовлялись некоторые компоненты "Сфинкса" для их фирмы, она очень возмущалась, что они разминулись с Кроукером. Разве Николас не знал, когда его друг приезжает в Токио? А потом она подумала, а не нарочно ли Николас приурочил ту командировку в Бангкок как раз к этому времени? Она начала подозревать, что он не хотел видеться с Кроукером и уж точно не хотел видеть протез, который мог растревожить его комплекс вины.

"Но довольно обо мне, - продолжала Жюстина. - Как вы там поживаете? Надеюсь, вы справились от своего горя." Жюстина остановилась, не в силах продолжать: она чувствовала на себе взгляд Николаса, потом через силу заставила себя улыбнуться и, прокашлявшись, продолжила прерванное чтение. "Просто не верится, что прошло уже несколько месяцев после моего последнего письма к вам. И уж кажется совсем невероятным, что прошло столько лет с тех пор, как мы виделись в последний раз. Взяли бы вы отпуск да и махнули к нам! Аликс тоже была бы ужасно рада. Приезжайте, а? Ваш Лью".

- Знаешь, - мечтательно сказала Жюстина, - а ведь это звучит заманчиво.

- Что?

- Да я насчет того, чтобы принять приглашение Лью. Было бы очень неплохо снова побывать в Штатах, хоть ненадолго. - Естественно, она не хотела говорить ему о своем желании вернуться в Америку насовсем. Порыбачили бы, покупались, отдохнули. Почудили бы со старыми друзьями. Она ткнула пальцем в письмо: - Не знаю, как тебе, а мне было бы очень интересно посмотреть, как работает та штука, за которую он получил от Аликс прозвище Капитан Сумо.

Она хотела пошутить, чтобы хоть как-то развеять его хандру, но шутка не вышла: не успела она закончить фразу, как уже поняла, что не надо было бы упоминать о новой руке Кроукера. Николас отшатнулся, будто от удара, быстро встал и ушел в дом.

С минуту Жюстина сидела одна на приступке, молча уставившись на тень, падающую от огромного японского кедра, которая так долго приковывала к себе внимание Николаса. Потом тщательно сложила письмо Кроукера и убрала его обратно в конверт.

Внутри дома, перед раздвигающейся дверью, за которой был его гимнастический зал, стоял Николас: широкие, могучие плечи борца, узкие бедра профессионального танцовщика и длинные, жилистые ноги атлета. Лицо мужественное, с резкими, правильными чертами, в которых, однако, нет ничего классического. Глаза немного раскосые, свидетельствующие о его азиатском происхождении. Скулы высокие, подбородок твердый, массивный, истинно английский - наследие отца. От него исходит ощущение спокойствия и одновременно пассивности.

Он было уже вошел в эту дверь, когда вновь вспомнил слова Лью Кроукера - и застрял на месте. Однорукий Лью. ПРЕКРАТИ! - приказал он себе с раздражением. Тебе что, мало неприятностей последнего времени, чтобы ворошить старое чувство вины? В глубине души он не мог сознавать, что этот пунктик - отрыжка европейской культуры в нем, и поэтому не мог не презирать его в себе. Интересно, чувствовал ли когда-нибудь его отец себя настолько европейцем, как он в такие минуты?

До какой-то степени Жюстина права. То, что случилось с Кроукером, было предопределено его кармой. Но она не могла знать, что его карма и карма Лью Кроукера переплетены: они рождены под одним знаком, и то, что случилось с одним, отзывается на другом, как у сиамских близнецов. Вот и сейчас нет ничего случайного в том, что его письмо пришло именно в такой момент, когда он...

С огромной неохотой Николас зашел в гимнастический зал и облачился в черную хлопчатобумажную куртку. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как он одевал ее в последний раз, и поэтому он почувствовал себя в ней как-то неуютно. Будто его кто-то сглазил. Что с ним такое творится? Все как-то не так...

В зале пахло застарелым потом и свежей соломой. Взгляд Николаса упал на тяжелую, обитую войлоком тумбу, свисающие с перекладины кольца, шведскую стенку, которую он сделал собственными руками, пересекающиеся деревянные балки над головой, на которые он, бывало, залезал и висел, зацепившись за них перекрещенными лодыжками.

Он закрыл глаза, пытаясь представить себе, как он занимался здесь множество раз, отрабатывал сложные упражнения, связанные с боевыми искусствами, в которых специализировался: айкидо и ниндзютсу. Он явственно помнил, что он работал здесь до седьмого пота, но НИ ЗА ЧТО НА СВЕТЕ не мог вспомнить, что он при этом делал. Господи, подумал он, внезапно почувствовав себя усталым, что же это такое со мной! Такого не может быть, однако было, - и он почувствовал, как леденящий страх заползает ему в душу, как вор в покинутое жилище.

Его колени обмякли, и он опустился на пол напротив тяжелой тумбы, обитой войлоком. Прислонившись к ней лбом, Николас вспомнил свой последний бой, как иные вспоминают неистовую, но давно угасшую страсть, - с почтительным удивлением, смешанным с подозрением, что память могла сместить пропорции, преувеличив ее значение.

Он вспомнил боль, которая обожгла его, когда Котен - секретный агент, работавший на Советы, который отсек руку Кроукеру, - полоснул его катана, самурайским мечом, подаренным Николасу его отцом в день его тринадцатилетия.

НИКОЛАС СДЕЛАЛ ОТВЛЕКАЮЩЕЕ ДВИЖЕНИЕ ВПРАВО И ПОДНЫРНУЛ ПОД РУКУ КОТЕНА. НО ЭТОТ ГИГАНТ - КОТЕН БЫЛ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫМ БОРЦОМ СУМО - ПРЕЖДЕ ДЕРЖАВШИЙ КАТАНА ОБЕИМИ РУКАМИ, ТОТЧАС ОСВОБОДИЛ ЛЕВУЮ РУКУ И УДАРИЛ НИКОЛАСА ЛОКТЕМ ПРЯМО В ГРУДЬ. ТОТ ПЛАШМЯ УПАЛ НА ПОЛ.

КОТЕН ЗАСМЕЯЛСЯ. "ЧТО-ТО Я НЕ СЛЫШАЛ ТВОЕГО ВСКРИКА НА ЭТОТ РАЗ, ИТЕКИ4, НО НЕПРЕМЕННО УСЛЫШУ". КАТАНА ОБРУШИЛСЯ СВЕРХУ, ЕГО ОСТРЫЙ КОНЕЦ ВОНЗИЛСЯ В ПОЛ ПРЯМО У НОГ НИКОЛАСА.

КОТЕН ОПЯТЬ ЗАСМЕЯЛСЯ, УВИДАВ, ЧТО НИКОЛАС ПОДНЯЛСЯ С ПОЛА И БРОСИЛСЯ НА НЕГО - ЧЕЛОВЕК-ГОРА, АТАКУЕМЫЙ НАЗОЙЛИВЫМ НАСЕКОМЫМ, КОТОРОЕ МОЖЕТ УЖАЛИТЬ, НО ОСОБОГО ВРЕДА ПРИЧИНИТЬ НЕ В СИЛАХ.

ОН ВСТРЕТИЛ ПРИЕМ "ОШИ", КОТОРЫЙ ПОПЫТАЛСЯ ПРОВЕСТИ НИКОЛАС, НЕ КОНТРПРИЕМОМ, КАК МОЖНО БЫЛО ОЖИДАТЬ, А УДАРОМ РУКОЯТКОЙ МЕЧА ПО ПРАВОЙ РУКЕ НИЖЕ ПЛЕЧА. НИКОЛАС ПОЧУВСТВОВАЛ, КАК ТРЕСНУЛА КОСТЬ И БОЛЬ ОГНЕМ РАЗЛИЛАСЬ ПО ВСЕЙ ПРАВОЙ ПОЛОВИНЕ ТЕЛА, ТЕПЕРЬ ОТ НЕЕ МАЛО ТОЛКУ В БОЮ.

- "МУСАШИ5 НАЗЫВАЛ ЭТО ПОВРЕЖДЕНИЕМ УГОЛКОВ, ИТЕКИ, - ЗЛОРАДСТВОВАЛ КОТЕН. - Я БУДУ ВЫВОДИТЬ ИЗ СТРОЯ ТВОЕ ТЕЛО ПОСТЕПЕННО, И Я ЕЩЕ УСЛЫШУ, КАК ТЫ БУДЕШЬ ВОПИТЬ ОТ БОЛИ".

ОН БРОСИЛСЯ НА НИКОЛАСА, СДЕЛАЛ ЛОЖНЫЙ ВЫПАД МЕЧОМ И ПРИЕМОМ "ОШИ" СВАЛИЛ ЕГО НА ПОЛ. ЗАТЕМ УПЕРСЯ КОЛЕНОМ ЕМУ В ГРУДЬ, ЗАНЕС НАД НИМ КАТАНА.

С РЕШИМОСТЬЮ ОТЧАЯНИЯ НИКОЛАС ПУСТИЛ В ХОД ЛЕВУЮ РУКУ, ПЫТАЯСЬ ОТКЛОНИТЬ УДАР, НО ИЗ-ЗА БОЛИ В ПЛЕЧЕ ОН НЕ СМОГ ПРОВЕСТИ ПРИЕМ "СУВАРИ ВАДЗА". ОН БЫЛ ВЫНУЖДЕН ПРЕЖДЕВРЕМЕННО ОТПУСТИТЬ РУКУ КОТЕНА И НАНЕСТИ ТОМУ УДАР ЛОКТЕМ, ИМЕНУЕМЫЙ "АТЕМИ", ПО РЕБРАМ, УСЛЫШАВ ОТВЕТНЫЙ ХРУСТ.

КОТЕН ВСКРИКНУЛ, ОТПРЯНУЛ НАЗАД, НО ВСЕ-ТАКИ ПОПЫТАЛСЯ ДОВЕСТИ ДО КОНЦА УДАР КАТАНА. НИКОЛАС ЗАХВАТИЛ ПРАВУЮ РУКУ СОПЕРНИКА, ЗАЖАВШУЮ МЕЧ, И СДЕЛАЛ РЕЗКОЕ ДВИЖЕНИЕ. КОСТЬ ХРУПНУЛА.

ТЕПЕРЬ ОНИ БЫЛИ ДО НЕКОТОРОЙ СТЕПЕНИ КВИТЫ: ПРАВАЯ РУКА КОТЕНА БЕССИЛЬНО ПОВИСЛА, ВЫПУСТИВ РУКОЯТКУ МЕЧА. НО ЭТО НЕ ОСТАНОВИЛО ЕГО ВТОРОЙ АТАКИ. ОТ МОЩНОГО БРОСКА ЧЕРЕЗ ПЛЕЧО НИКОЛАС ПОКАТИЛСЯ ПО ПОЛУ, ПРЯМО НАВСТРЕЧУ СТРАШНОМУ УДАРУ "ЦУКИ", КОТОРЫЙ ВЫШИБ ИЗ ЕГО ЛЕГКИХ ВЕСЬ ВРЕМЕННЫЙ ЗАПАС ВОЗДУХА. ОН РАСПЛАСТАЛСЯ НА ПОЛУ, ОТЧАЯННО ПЫТАЯСЬ СДЕЛАТЬ ВДОХ.

НЕ УСПЕЛ ОН ПОДНЯТЬСЯ, КАК ВТОРОЙ "ЦУКИ", НАНЕСЕННЫЙ ПРЯМО В ГРУДЬ, СНОВА ОПРОКИНУЛ ЕГО. МГНОВЕНИЕ - И ЧУДОВИЩНАЯ ТУША КОТЕНА НАВАЛИЛАСЬ НА НЕГО, НЕ ДАВАЯ ВЗДОХНУТЬ. НИКОЛАС ЧУВСТВОВАЛ, ЧТО ЖЕЛЧЬ ПОДНИМАЕТСЯ ПРЯМО К ГОРЛУ. В ЭТОМ БОРЦЫ СУМО - А КОТЕН БЫЛ МАСТЕРОМ В ЭТОМ ВИДЕ БОРЬБЫ БОЛЬШИЕ СПЕЦЫ: ИСПОЛЬЗОВАТЬ ВО ВРЕМЯ ПОЛОЖЕНИЯ В ПАРТЕРЕ СВОЕ ПРЕИМУЩЕСТВО В ВЕСЕ.

НИКОЛАС ПОЧУВСТВОВАЛ ПРЯМО У СВОЕЙ ГРУДИ ОСТРИЕ КЛИНКА. КОТЕН НАКЛОНИЛСЯ ВПЕРЕД, УСИЛИВАЯ ДАВЛЕНИЕ НА ГРУДЬ. ПРОРЕЗАВ ЧЕРНУЮ БОРЦОВСКУЮ КУРТКУ НИКОЛАСА, ОСТРИЕ ПРОЧЕРТИЛО ПЕРВЫЙ СТРАШНЫЙ СЛЕД ПО КОЖЕ, КОТОРАЯ ЛОПНУЛА, КАК СПЕЛАЯ КОЖИЦА БАНАНА. КРОВЬ ХЛЫНУЛА ПОТОКОМ, ЧЕРНАЯ, ГОРЯЧАЯ.

ВСЕ СУЩЕСТВО НИКОЛАСА МОЛИЛО О КОНЦЕ МУКИ. ОТКЛЮЧИВ СОЗНАНИЕ, ОН ПОЗВОЛИЛ ТЕЛУ ДЕЙСТВОВАТЬ НА СВОЕ УСМОТРЕНИЕ. ПАЛЬЦЫ ЕГО ЛЕВОЙ РУКИ ВЫПРЯМИЛИСЬ И СЖАЛИСЬ, ПРЕВРАТИВШИСЬ В КЛИНОК, ПРОЧНЕЕ КОТОРОГО НЕТ КЛИНКА НА ЗЕМЛЕ. РУКА ВЗМЕТНУЛАСЬ ВВЕРХ, НАЦЕЛИВШИСЬ ПРЯМО В ТО МЕСТО, ГДЕ ШЕЯ КОТЕНА ПЕРЕХОДИЛА В ПОДБОРОДОК.

НИКОЛАС НАНЕС УДАР ПО ВСЕМ ПРАВИЛАМ КЕНДЗЮТСУ, СЛИВ ВОЕДИНО МЫШЦЫ, СЕРДЦЕ, ДУХ. ОН НЕ ДУМАЛ О ПЛОТИ, ЗАКРЫВАЮЩЕЙ ТО МЕСТО НА ШЕЕ КОТЕНА, В КОТОРОЕ ОН НАЦЕЛИЛСЯ: ОН ДУМАЛ О ТОМ, ЧТО НАХОДИТСЯ ЗА НЕЙ. ЭТОТ СТРАШНЫЙ УДАР, ИЗВЕСТНЫЙ ПОД НАЗВАНИЕМ "КОРШУН", ПРОБИЛ ПЛОТЬ И ХРЯЩИ НА ШЕЕ КОТЕНА. ЧЕЛОВЕК-ГОРА УМЕР ПРЕЖДЕ, ЧЕМ УСПЕЛ ПОДУМАТЬ, ЧТО УМИРАЕТ.

Потом, оправившись от ран на теле, но с по-прежнему кровоточащей душой, в ту минуту, когда на сердце было особенно муторно Николас зашвырнул катана в озеро, неподалеку от которого он теперь жил. Меч ушел под воду почти без всплеска.

Теперь, вспоминая этот бой, Николас расстегнул куртку, и пальцы его нащупали на груди шрамы, оставшиеся от ран, полученных в бою с Котеном. Если бы не это наглядное доказательство, он мог бы подумать, что все это ему лишь приснилось.

Услыхав звук открывающейся двери, он резко поднял голову, будто ожидал атаки противника.

Осторожно ступая босыми ногами по татами, закрывающему почти весь пол в зале, к нему шла Жюстина. Он никак не среагировал, когда она присела рядом с ним. Ее глаза с состраданием изучали его пасмурное лицо, но коснуться его плеча она не решилась.

- Если ты так мучаешься, - мягко сказала она, - то хотя бы позволил мне помочь тебе.

Он ответил не сразу: - Ты ничем не можешь мне помочь, - вымолвил он наконец.

- Ты имеешь в виду, что не хочешь позволить мне помочь тебе?

Он сидел, низко склонив голову. Лицо было в тени.

- Ты ведешь себя глупо, Николас.

- Ну, раз ты так уверена в непогрешимости своих суждений, наверное, так оно и есть.

Жюстина отстранилась от него и долго молча изучала его лицо.

- Ты помог мне, когда я страдала. Так почему же ты не можешь позволить мне...

- Это не одно и то же.

- Разве? - она пожала плечами. - Впрочем, наверное, ты прав. - На этот раз она не выдержала и легонько коснулась его руки: - Ник, долгое время после... после смерти малютки мне не приносили радости близость с тобой. Ты, конечно, это заметил.

- Обоим нам было тогда не до этого, - согласился он. Жюстина помолчала с минуту, давая ему понять, что он должен дать ей высказаться. Он из опыта знал, как трудно ей обычно бывает говорить о том, что у нее лежит на сердце. - Мое отвращение к сексу - ну, не к самому сексу, а к тому, что является его неизбежным плодом и что принесло нам обоим столько боли вместо радости - длилось дольше, чем следовало бы. Дольше, чем это может считаться нормальным.

Она увидела его протестующий взгляд и поспешно прибавила:

- Да, Ник, это так. Я не знала, что это может плохо обернуться для нас обоих. Но, понимаешь, я ничего не могла с собой поделать. Сейчас, глядя назад, я думаю, что это было своего рода покаяние, но какое-то извращенное, болезненное. У меня было ощущение, что после того, что случилось, я для тебя потеряла интерес. И не надо уверять меня, что это не так. - Она грустно улыбнулась. - Я все понимаю. Мое поведение было глупее глупого, и от него больше всего страдал ты. Прости меня. - Она придвинулась к нему поближе. - Мне бы хотелось вернуться назад во времени и на этот раз справиться со своим горем более эффективно, не позволить ему затопить все вокруг меня.

- У тебя было достаточно причин, чтобы переживать твое горе именно так, как ты переживала его, - возразил Николас.

Она бросила на него странный взгляд.

- А как насчет ТВОЕГО горя. Ник? Она ведь была и твое дитя тоже. Жюстина старалась произнести это спокойно, но горькие нотки непроизвольно прозвучали в ее голосе.

- Я не хочу об этом говорить. Что бы я ни чувствовал, это касается только меня одного.

Жюстина отшатнулась:

- Это не касается даже меня? Твоей жены? - Она смутно осознавала, что перешла на повышенные тона, но ничего не могла с собой поделать. - Ведь это была наша с тобой дочь. НАША!

- Не вижу смысла обсуждать очевидное.

Жюстину вдруг прорвало:

- Прекрати это, слышишь? Это просто чудовищно, что ты глушишь в себе любое чувство. Любовь, ненависть, неприятие, гнев. Ты что, действительно ничего не чувствовал, наблюдая, как я все глубже и глубже погружаюсь в пучину жалости к самой себе? Конечно же, время от времени ты чувствовал и злость, и обиду на меня за то, что я так эгоистично отгородилась от тебя. Я даже не знаю, что ты чувствовал, когда умерла наша малютка. Ты не пролил ни слезинки - во всяком случае в моем присутствии. Ты никогда не говорил о ней - во всяком случае со мной. Ты что, похоронил свое чувство так глубоко, что и теперь не хочешь выразить своего отношения к тому, что бедняжка покинула этот мир?

- Я вижу, - сухо промолвил Николас, - что ты вернулась к старой привычке разыгрывать передо мной и прокурора, и суд присяжных.

- Нет, черт побери! Я просто даю тебе шанс облегчить свою душу.

- Вот видишь! - бросил он небрежно, скрывая раздражение. - Ты уже заранее считаешь меня виновным, и теперь, чтобы успокоить тебя, я должен начать каяться.

- Я абсолютно спокойна! - крикнула Жюстина.

- Ты даже вся побагровела, - заметил Николас.

- Ну и катись к чертовой матери! - Она вскочила на ноги и направилась прочь из комнаты, но на пороге обернулась: - Это из-за тебя мы сейчас поссорились. Помни это!

Их взгляды встретились, и Николас почувствовал, что она права. Почему он не может заставить себя рассказать ей, как он чувствовал себя тогда когда их дочь умерла?

И внезапно он понял почему. И от осознания этого его даже пот прошиб. Он не может говорить, потому что боится. Он боится страха, поселившегося в нем и растущего, как живое существо.

Сендзин Омукэ снял телефонную трубку и вызвал к себе сержанта Тони Йадзаву. Ожидая ее прихода, он повернулся вместе со стулом лицом к окну, закурил сигарету и, сделав глубокую затяжку, выпустил дым в потолок. Здание полиции занимало старинный императорский особняк, где эти параноики из рода Токугава начали новый период в истории Японии, продлившийся около 250 лет.

С другой стороны, Токугава были мудрыми правителями. Осознавая необходимость беспощадного подавления малейшего намека на сопротивление их господству, они импортировали из Китая одну из форм конфуцианства, полезную для них. Эта религия выделяла долг и преданность среди всех других черт человеческого характера. В китайском первоисточнике это по большей части сводилось к почитанию отца и матери и преданности им, но Токугава не устояли перед чисто японской страстью совершенствовать приобретенную за рубежом продукцию. В результате долг и преданность в японской разновидности конфуцианства стали распространяться на сегунов, то есть на самих Токугава.

Это было сделано, конечно, чтобы упрочить личную власть. Но не только для этого. Сендзин знал, что до прихода к власти Ияэсу Токугавы, первого сегуна, Япония была раздробленной феодальной страной, раздираемой на части вечно враждующих между собой князьями. Ияэсу Токугава все это изменил, кнутом и кровью объединив страну, и таким образом необычайно укрепил ее.

Но, с другой стороны, именно в период сегуната Токугавы необычайно укрепилось жесткое кастовое деление народа, в котором правители видели эффективное средство контроля над большинством населения.

До некоторой степени, не в первый раз подумал Сендзин, сегуны были помешанными на контроле придурками. Вроде меня.

Он услышал вежливое покашливание и, повернувшись вместе со стулом лицом к двери своего крошечного кабинета, увидал на пороге Томи Йадзаву. Заходите, сержант, - пригласил он. У Сендзина была привычка никогда не обращаться к подчиненным по имени - только по званию. Он считал, что это позволяет ему сохранять нужную дистанцию для надлежащего контроля, постоянно напоминая людям, каково их положение не относительно него самого, а внутри их общей семьи - отдела полиции города Токио.

- Как обстоят дела с расследованием того дела об изнасиловании и убийстве? Ну, этой самой Марико. Не помню ее фамилии.

- Бедное падшее создание! Даже в ее стриптиз-клубе никто, кажется, не знает ее фамилии, - посетовала Томи.

- Вот именно. - Сендзин не предложил ей сесть. Он считал, что подчиненные должны стоять в его присутствии. Побарабанил пальцами по крышке стола. - Как продвигается расследование? Что-нибудь нашли?

- Нет, господин.

- Совсем ничего?

- Я полагаю, вы просматривали мои еженедельные отчеты?

- А как насчет того, кому могла быть адресована записка, обнаруженная на ее трупе: "Это могла бы быть твоя жена"?

- Мной установлено, что жертва была незамужней, но встречалась с кое-какими мужчинами. Они никогда не приходили в ее клуб, и, в соответствии с показаниями других танцовщиц, Марико ни с одной из них не состояла в настолько доверительных отношениях, чтобы рассказывать о своих дружках. Вообще в клубе о ней очень плохого мнения. Ее подруги жаловались, что она смотрела на них как на какую-то грязь. По-видимому, эта Марико лелеяла какие-то честолюбивые планы.

Он буркнул: - Тогда она неверно выбрала себе профессию.

- По-видимому, так, господин.

Сендзин смерил глазами Томи Йадзаву. Это была миниатюрная, но, очевидно, очень сильная женщина, хотя и со всеми причитающимися ее телу формами. Лицо волевое, с необычайно яркими, более раскосыми, чем у большинства японок, глазами. Волосы длинные, тоже сверкающие, как и глаза, при ярком электрическом свете, собранные в аккуратный пучок на затылке. Она пользовалась репутацией самого способного работника его отдела, и именно поэтому он поручил ей расследование убийства Марико. Уж если ей не удастся ничего обнаружить, то и никому не удастся.

- Сколько вы занимаетесь этим делом? Восемь месяцев? Я думаю, что пора закрывать, - сообщил Сендзин.

- Извините, господин, но, как Вам известно, я одна занималась этим делом, - глаза Томи были прикованы к одной точке на стене за спиной Сендзина, чуть-чуть повыше его головы и на фут левее. - Я знаю, каково быть одному в этом мире. Эта Марико, возможно, для Вас, как и для отдела в целом, - ничто, но во многом она была таким же человеком, как и я. Я бы хотела продолжать расследование до тех пор, пока не найду убийцу.

- Полиции города Токио нет дела до того, что вам хочется или не хочется, сержант, - резко возразил Сендзин. - У нее своя жизнь и свои соображения об использовании личного состава, независимо от ваших желаний. - Он с удовлетворением отметил, что щеки Томи густо покраснели. - Есть ли необходимость напоминать, кто вам предоставил эту возможность свободно заниматься этим делом в течение этих месяцев, хотя мы с первого дня считали его неразрешимым? Будьте довольны тем временем, которое я вам дал на ваши частные изыскания.

- Да, господин, - согласилась Томи. - Я глубоко признательна вам за поддержку. Просто при жизни у Марико не было никого, кто захотел бы ей помочь. Жаль, что она не может знать, что сейчас такой человек есть, - это я.

- Вы сделали все, что было в ваших силах, сержант. Но долг прежде всего.

- Да, господин.

Сендзин резко встал, и лицо его оказалось как раз против той точки на стене, к которой был прикован взгляд Томи. - Мои подчиненные недолюбливают меня, не так ли, сержант?

- Что господин имеет в виду?

- Это из-за возраста? - этот вопрос Сендзина был явно риторическим. Через шесть недель мне будет двадцать девять. Конечно, меня здесь считают слишком молодым, чтобы возглавлять отдел по раскрытию убийств. Вы тоже так считаете, сержант?

- Возраст не всегда связан напрямую со способностями человека.

Слушая ответ Томи, Сендзин смотрел ей прямо в глаза, и вдруг в нем зародилось странное предчувствие. У него появилось неприятное смущение, какое, вероятно, бывает у хищника, пропустившего врага на свою территорию. Может, он недооценил способностей Томи Йадзавы? Сендзин всегда гордился тем, что верно оценивал возможности своих врагов. Правда, этот сержант-детектив не была его врагом. По крайней мере пока.

- Может, они полагают, что успешная работа этого отдела по раскрытию убийств не имеет никакого отношения к таланту его руководителя, сержант?

- Нет, господин, это не так.

Сендзин кивнул:

- Вот это уже кое-что. - Он немного подождал. - А теперь скажите свое мнение, сержант. Здесь нас только двое.

- А как насчет записывающих устройств?

Сендзин вскинул голову и улыбнулся про себя. Да, подумал он, она не только сообразительная, но у нее еще и реакция приличная. Ему это понравилось. Похоже, работать с ней будет одно удовольствие.

Сендзин вышел из-за своего стола. Он стоял так близко к ней, что слышал ее дыхание, ощущал запах ее тела.

- В этой комнате их нет. - Он взглянул ей в глаза. - А на вас их, часом, нет?

- Не беспокойтесь. Все чисто, господин.

- Ну, тогда, - сказал Сендзин, - продолжим.

Томи глубоко вздохнула, но приток кислорода в легкие, казалось, ничуть ей не помог. Его близость явно возбуждала ее. Она вдруг ощутила в нем человеческое существо - причем мужского пола. Раньше она наблюдала за ним с расстояния, и это ей нравилось, но теперь, когда он оказался совсем рядом, она почувствовала вроде как легкое опьянение. Ее ноздри расширились, впитывая его мужской запах. Слегка встряхнув головой, она взяла себя в руки.

- Извините, господин, знаете ли вы значение своего имени, Омукэ?

Сендзин улыбнулся, но тепла не стало больше в его улыбке.

- Предположим, нет.

Томи кивнула.

- Омукэ - это посланник из другого мира. Что-то вроде демона.

- Или ангела.

- Да, - ответила Томи, чувствуя, что у нее все во рту пересохло. - Или ангела. Но в любом случае "омукэ" - не от мира сего. - Сендзин понял, что под словами "сей мир" она подразумевала Японию. - В отделе считают, что начальник... - Она остановилась, почувствовав, как натянулись вожжи социальной субординации, согласно которой критика начальника считалась грехом.

- Продолжайте, сержант, - в голосе Сендзина появились стальные нотки, - Как я вам уже говорил, вы можете высказать свое мнение, не стесняясь ничем.

- В отделе считают, - снова начала Тони, - что их начальник иногда исполняет свои обязанности, как будто он действительно "омукэ". Будто он печется о себе больше, чем о службе вообще и руководимом им отделе - в частности.

- Скажите, сержант, вы тоже такого мнения? Томи растерялась. От такого сочетания официальности темы разговора и доверительности, интимности манеры его ведения у нее дух захватило. Только бы он не заметил... - Если быть до конца откровенно...

- Подождите, - резко прервал ее Сендзин, заставив замолчать. - Это нечестный вопрос. Я беру его обратно. Видите ли, сержант, у нас с вами есть что-то общее. Мы оба, каждый в своем роде, - отверженные. Внезапный и безвременный уход из жизни нескольких начальников, совпавший с моими успехами по сыскной части, привел меня к выдвижению на этот пост. Возможно, к нежелательному выдвижению, как считают некоторые, м-м?

Томи ничего не ответила. Она была премного благодарна начальнику, что он не стал обсуждать ее собственное шаткое положение в отделе, зная, что они оба понимают его истоки. Она также подумала о стечении обстоятельств, которое, как уже указал Сендзин, помогло его выдвижению. В течение многих месяцев преступный клан Якудза орудовал прямо под самым носом Токийской полиции. Все попытки арестовать членов клана были неудачными.

Так было до тех пор, пока Сендзин Омукэ не провел тайную операцию. Тайную в том смысле, что о ней ничего не было известно в отделе. Он раскрыл целую серию вымогательств, коррупции, укрывательства преступников и, наконец, убийств, совершенных несколькими офицерами отдела по расследованию убийств, связанными с "оябуном" (главой клана) Якудза. Сендзин фактически один раскрыл всю эту группировку.

Отдел находился перед ним в неоплатном долгу. Благодаря его работе, дело было улажено без особой огласки. Вездесущая пресса даже не унюхала скандала, и репутация была спасена. Томи знала, что после этого многие в отделе подали прошение об отставке.

Сендзин разомкнул их интимный круг, вернувшись обратно за свой стол. Томи испытала облегчение, смешанное с чувством потери, - тоже не очень хороший знак.

Сендзин задумался на мгновение, вяло затянувшись уже почти совсем выкуренной сигаретой.

- Нестандартные методы защиты закона, - произнес он, - нельзя рассматривать как нечто предосудительное. Это сугубо МОЯ точка зрения, а вы можете цитировать ее в разговорах с другими работниками этого отдела.

Сендзин сделал последнюю затяжку и затушил окурок в пепельнице.

- Но раз уж вы заговорили об этом, я тоже кое в чем могу вас просветить. Наши обязанности здесь весьма разнообразны. Но среди них наиболее жизненно важной является предотвращение, насколько это возможно, террористических актов в городе Токио. Если вы не спали на лекциях в полицейской академии, вы знаете, что террористы мыслят иначе, чем все остальные наши сограждане. Они действуют хаотично, они - анархисты, а это значит, что их мышление лишено коллективистского начала, характерного для японцев. Они - индивидуалисты. Мой долг, НАШ долг, сержант, арестовать этих террористов, пока они не успели нанести ущерб обществу. Я обнаружил, что лучший способ делать это - это научиться думать, как они. И мой послужной список, да и послужной список всего отдела, свидетельствует о правильности моей стратегии. - Его глаза снова встретились с глазами Томи. - Я понятно объясняю?

- Абсолютно, господин.

- Хорошо, - удовлетворенно кивнул головой Сендзин. Он снова отвернулся и стал смотреть в окно. - Теперь, когда дело Марико закрыто, у меня есть для вас новое задание. Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Николас Линнер?

- Да, - ответила Томи. - Думаю, нет человека в Токио, который не слышал.

- И не только в Токио, - сказал Сендзин многозначительным тоном. Он снова повернулся к ней лицом. - Короче, Линнер-сан - ваше новое задание. Присматривайте за ним. Охраняйте его.

- Охранять?

- Не делайте такого удивленного лица, сержант, - сказал Сендзин, снова приближаясь к ней. - Сегодня утром мы перехватили шифровку советской военной разведки. Двадцать минут назад она была расшифрована. Вот это послание. - Он передал ей текст, напечатанный на тонкой бумаге, и, забирая его, Томи коснулась своими пальцами его руки. В ту же секунду их глаза встретились. Томи тут же решила сосредоточить свое внимание на чтении текста. А Сендзин тем временем продолжал: - Кажется, Линнер является мишенью Советской Армии и в ближайшее время должен быть ликвидирован. Как вы поняли из шифрограммы, покушение запланировано на следующую неделю.

Бани "Шакуши" находились в Роппонги - сверкающем огнями районе Токио, где иностранец чувствует себя не таким уж иностранцем, а любой японец старше восемнадцати лет - довольно-таки неуютно. Эти бани находились недалеко, по крайней мере, по токийским масштабам, от конторы Нанги, на одной из боковых улочек, изобилующих ультрамодерновыми кафе и дискотеками, делающими этот район центром ночной жизни города. На углу через дорогу находился магазин аудиовидеоаппаратуры, чьи пятнадцатифутовые витрины были оборудованы синхронно работающими телевизорами, на которых пара таленто принимали позы, которые в наши дни вполне сходят за шоу. "Таленто" - это типично японская разновидность современных телезвезд, одаренных множеством талантов, но не владеющих ни одним из них. Они появляются и исчезают в мгновение ока, как некоторые прически и стили одежды, сегодня являющиеся последним писком моды, а завтра забытые.

Войдя в баню, Нанги приобрел номерок с ключом на резиночке, прошел в предбанник и стал медленно раздеваться. Это тривиальное для большинства людей дело давалось ему с трудом. Во время войны что-то случилось с точками соединения нервных клеток его нижних конечностей, и от этого их движения стали дергающимися и, как казалось, плохо координированными. Опираясь на трость с головой дракона, Нанги аккуратно опустил свое худое, как у гончей, тело на полированную деревянную скамью, тянущуюся вдоль ряда металлических запирающихся шкафчиков.

Раздевшись, он подумал о том, каким образом Кузунда Икуза узнает его. Без сомнения, ему описали приметы Нанги. Он знает о правом глазе Нанги, с навеки застывшим веком, наполовину приоткрывающим бесполезный мутный молочно-голубой белок. Ему, вероятно, даже показали его фотографию. Но для Нанги самый первый момент, когда он взглянет в лицо Кузунды Икузы своим здоровым глазом, будет началом знакомства с этим человеком. И он должен будет сразу же понять, что тот из себя представляет, и можно ли победить его в психологической схватке.

Минуту Нанги сидел совсем неподвижно. Ему хотелось курить. Но в день похорон Сейчи Сато он бросил курить. Это было не как временная епитимья, а как знак вечной скорби - как огонь над солдатской могилой - об ушедшем друге. Как только Нанги тянуло закурить, он вспоминал Сейчи. Во время войны старший брат Сейчи пожертвовал собой, чтобы спасти Нанги. Теперь, после смерти Сейчи, никто, кроме самого Нанги, не знал об этом, даже Николас.

Нанги вспоминал буддистскую церемонию над могилой Сейчи, не имеющую для него никакого смысла, но необходимую в этой стране, где большинство людей поклоняется Будде и синтоистским духам. Он вспомнил, как читал про себя молитву по-латыни, когда были зажжены палочки и священники затянули литанию.

После похорон, опустошив свой серебряный портсигар в ближайшую урну, Нанги вернулся на поезде в Токио, но не пошел в контору сразу, а отправился в церковь.

Война изменила Нанги во многом: она лишила его одного глаза, нормальной работоспособности ног, и, кроме того, она отняла у него лучшего друга. Но самой серьезной переменой было его обращение в католичество. Один на плоту посреди Тихого океана, когда смерть Готаро была все еще свежей раной, он думал о том, как найти успокоение, и дух его взалкал. В Боге нуждался в тот момент Нанги, но и буддизм, и синтоизм отрицали идею Бога. После войны первое, о чем он вспомнил, так это о Библии.

Прошли годы, и вот, схоронив Сейчи, Нанги входит в свою церковь и направляется к исповедальне.

"Прости меня, отче, ибо я согрешил..."

Он чувствует себя смягчившимся и успокоившимся. Ему сказали, что Господь с ним, и, ухватившись за эту мысль, он нашел утешение... Но иногда, как, например, теперь, в заполненной паром бане, Нанги посещали сомнения. Он не знал, укрепил ли его или, наоборот, ослабил католицизм. Это правда, что во время испытаний вера в Бога поддерживала его. Но в другие моменты, как, например, теперь, он начал беспокоиться за свою беспрекословную веру в силу католической литании, за свою приверженность Римской церкви. В такие моменты он попадал в замкнутый круг. С одной стороны, он понимал, что должен подчиняться воле Божией и требованиям церкви, а с другой стороны иногда начинал чувствовать себя примерно так же, как наркоман, попавший в зависимость от сил, которыми он не может управлять, и чувствующий, как потихоньку умирает его воля. Это - пугало Нанги.

И, что еще хуже, он чувствовал, что ему трудно исповедоваться священнику в своих сомнениях. Это уже само по себе было грехом. Но он не мог себя заставить признаться в своем поражении, тем более в том, что он сомневался, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ли это было поражение. Значило ли это, что он предал Бога, или это значило, что Бог предал его?

Нанги не мог дать ответа на этот вопрос и часто в последнее время думал, есть ли какая-нибудь разница между тем и другим. В своем смятенном состоянии он счел невозможным принять причастие, что еще больше усугубило его чувство отчужденности. Его душу смущали предчувствия: он понимал, что над ним и над его близкими сгущаются сумерки.

Здоровый глаз Нанги сфокусировался на металлической двери шкафчика прямо перед ним. С усилием он заставил себя вернуться в настоящее. Он постарался сосредоточиться, сделав несколько глубоких вдохов. Ему потребуются все его внутренние ресурсы, чтобы эта встреча с Кузундой Икузой прошла достойно.

Раздевшись полностью, Нанги запер шкафчик, привязал ключ к запястью руки и пошел, опираясь на трость тяжелее обычного. Обычно он всегда прибегал к этому трюку, когда ему надо было встретиться с кем-либо в общественном месте. Умный человек должен уметь извлекать пользу даже из физических недостатков. Герой войны все еще пользовался почетом в Японии, и Нанги взял себе за правило пользоваться любым преимуществом, которое его собственное трудолюбие, судьба или случай посылали ему.

Его зрячий глаз, глубоко запавший среди складок и морщин, образующих почти правильный треугольник, внимательно оглядывал отделанные керамическими плитками своды коридора, по которому шел Нанги. Пол был деревянный, и постукивание его трости глухим эхом отдавалось в насыщенном влагой воздухе.

Внутри отдельного маленького кабинета молодая женщина приняла трость Нанги и, когда он сел рядом с наполненной водой бадьей, стала черпать ушатом воду и поливать его сверху, пока другая женщина намыливала и терла его тело огромной натуральной морской губкой. Вода была упоительно горячей, и он прямо-таки млел под ее струями.

Вымытому - очищенному, как сказали бы синтоисты - Нанги помогли подняться на ноги, подали его трость и провели в другую часть бани, где его ждал Кузунда Икуза.

Нанги был поражен, как говорится, до мозолей: Икуза оказался совсем молодым человеком, прямо-таки ребенком по масштабам Нанги, который детьми считал всех моложе тридцати. Неужели такой молодой человек представляет могущественную "Нами" и, соответственно, императора Японии?

Наверно, раньше Икуза собирался стать профессиональным борцом сумо. Его облепленные мускулами короткие ноги выгнулись дугой под тяжестью огромного тела. Розовая плоть каскадом все расширяющихся складок сбегала от рук к бедрам. Но при всем при этом он казался подвижным, напористым и стремительным, как пуля, выпущенная из ружья.

Бритая голова, более темного цвета в тех местах, где должны были быть волосы, украшена маленькими, почти женскими ушами и ротиком в форме лука Купидона, который скорее можно было ожидать увидеть у гейши или у актера, исполняющего женские роли в японском национальном театре. Но угольно-черные глаза на этом довольно широком лице были необычайно живыми, они как бы излучали невидимый свет, проникающий в самые потайные уголки вашей души. Он обладал необычайной внутренней силой - по-японски "хара" - и Нанги сразу же почувствовал, что его надо остерегаться.

- Тандзан Нанги, для меня большая честь познакомиться с Вами, приветствовал его Кузунда Икуза, слегка наклонив голову в официальном приветствии. - Я представляю "Нами", и голос мой - это голос "Нами", приветствующий Вас.

Это почти ритуальное приветствие было произнесено низким, но режущим слух голосом, в котором угадывались напевные интонации, характерные для речи синтоистских священников.

- Кузунда Икуза, для меня большая честь познакомиться с Вами, откликнулся Нанги ему в тон. - Свидетельствую свое уважение "Нами" в Вашем лице. Готов внимать ее голосу.

Кузунда Икуза наклонил голову, довольный, что приветственный ритуал был соблюден должным образом. Он поднял руку, всю в жировых складках.

- Я зарезервировал здесь место, которое будет целиком в нашем распоряжении. Так что никто не помешает нашей беседе.

Он провел Нанги в бассейн - широченную комнату со сводчатым потолком, полную голосов, отбрасываемых покрытыми керамической плиткой стенами.

Икуза остановился у небольшой ниши. Крохотные зеленые волны лизали зеленые бортики бассейна. На все семь футов глубины уходил барьер, сделанный из непрозрачного стекла. Свет проходил сквозь него, и какие-то таинственные тени двигались медленно и торжественно по водной глади.

Без малейшего усилия Икуза скользнул в воду, и Нанги, положив на кафельный бортик трость, тоже спустился в воду. Это ему было сделать не так просто, и он подумал, что место встречи выбрано Икузой не случайно, а с целью выставить напоказ физическую немощь Нанги.

Какое-то время они плавали в восхитительно теплой воде, сбрасывая с себя память о безумствующем за стенами этого здания мире, как мертвую кожу. Здесь царили покой и благодать - атмосфера, которую Икуза, по-видимому, считал наиболее благоприятной для их беседы.

Нанги закрыл свой здоровый глаз и распластался у бортика, не думая ни о чем. Так и лежал на воде, не открывая глаза и не фокусируя сознание на чем-то определенном, пока не почувствовал, что Икуза готов заговорить.

И тотчас же почувствовал направленный на него, как луч лазера, взгляд и даже заморгал, будто ему было трудно выносить, когда его так пристально рассматривают. Блики от воды падали на лицо Кузунды, как на экран, в вечно изменяющемся сочетании света и тени.

Воистину это был экран, отражающий не только свет. Нанги понимал, что ему надо научиться читать это лицо, как книгу, если он хочет отстоять свои интересы на этой конференции, которая должна вот-вот начаться.

- Нанги-сан, - начал наконец Икуза - "Нами" поручила мне переговорить с Вами по вопросу необычайной важности.

- Это я уже понял из нашего телефонного разговора, - откликнулся Нанги голосом, искусно маскирующим его чувства.

- У "Нами" есть некоторая озабоченность - весьма серьезная озабоченность - тем, как Вы ведете свои дела. Лицо Нанги сохраняло непроницаемость. - Не думал, что у "Нами" появятся причины изучать положение дел на "Сато Интернэшнл".

- Два фактора вызвали необходимость этого, - пояснил Икуза. Во-первых, Ваши связи с компанией "Тенчи". Все исследовательские программы, связанные с нефтедобычей, поддерживаются правительством, так что интерес "Нами" здесь вполне естествен.

Видя, что Икуза не очень торопится перейти ко второму фактору, Нанги опять прикрыл свой здоровый глаз и расслабился, погрузившись в задумчивость, как будто он был один в бассейне. Ему не очень понравилось начало разговора, в котором прозвучали обвинительные нотки в его адрес правда, не вполне конкретные, что делало их тем более оскорбительными. А теперь Икуза опять преднамеренно поддевает его, не спеша высказать вторую причину, по которой "Нами" интересуется "Сато Интернэшнл".

Нанги показалось, что тактика Икузы с самого начала направлена на то, чтобы обидеть его. Чего он хочет добиться этим? Вызвано ли это желанием сразу завладеть положением, или же за этим скрывается более коварный замысел?

Однако Нанги решил не морочить себе голову этими и подобными вопросами. Главное сейчас - внимательно наблюдать за Икузой, прислушиваться к нему, стараясь уловить, что он хочет из него вытянуть. Тогда и ответы на эти вопросы придут сами собой.

- Три года назад, - наконец продолжил Икуза, - проект "Тенчи" был на волосок от того, чтобы быть скомпрометированным русскими. С тех пор производительность "Тенчи" остается значительно ниже ожидаемой.

Нанги пошевелился в воде. - Это верно. Но секреты "Тенчи" были спасены от Советов благодаря мужеству и решительности Николаса Линнера, который фактически один спас проект. Во-первых, оказалось, что шельф в районе Курильских островов оказался более твердым, чем это обычно бывает в таких местах. Наши геологи считают, что это от постоянных землетрясений в этих районах. Так что структура шельфа там совсем другая.

Затем последовала небольшая пауза. На перегородке из непрозрачного стекла играли тени. Вкупе с бликами от волн, плещущихся о бортик, они создавали впечатление абстрактного фильма, смысл которого каждый волен интерпретировать по своему собственному разумению.

- "Нами" имела возможность изучить доклады геологов, - сказал Икуза голосом, в котором прозвучал упрек.

Нанги почувствовал, что его опять поддевают. Икуза не выдвинул никаких обвинений ни против него самого, ни против компании "Сато". Скорее всего, и не выдвинет. Да и вообще, известно ли ему что-либо? Нанги подозревал, что его собеседник просто наудачу закидывает удочку: авось клюнет. Не имея ничего конкретного против "Сато", он уповает на то, что Нанги сам себя выдаст каким-то образом и сам даст материал против своей компании.

- В таком случае, - заметил Нанги, - "Нами" также должно быть известно, что мы делаем все возможное, чтобы заставить "Тенчи" работать на полную мощность.

- "Тенчи" является лишь одним из аспектов проблемы, - как-то вяло сообщил Икуза. Он помолчал, поработав ногами в воде так, что во все стороны пошли волны. Когда они достигли Нанги, он прибавил: - Причины озабоченности "Нами" - употребить слово "тревоги" в данном случае было бы не совсем верно - лежат не в этом.

Надо проявить терпеливость, подумал Нанги, и Икуза сам скажет, зачем они встретились. У Нанги были кое-какие секреты - надежно скрытые секреты и он был уязвим, как и всякий человек, обладающий секретами. Несмотря на его решимость устоять, методика ведения допроса, выбранная Икузой, могла сработать, и он выдаст свою собственную озабоченность, сыграв, таким образом, на руку этому человеку.

Единственный здоровый глаз Нанги одарил собеседника проницательным взглядом.

- Я готов ответить на все интересующие Вас вопросы.

- Даже если Ваши личные интересы не совсем совпадают с интересами "Нами"?

- Я знаю, в чем состоит мой долг, - сказал Нанги ровным голосом. - Мой долг полностью вписывается в те же самые концентрические круги, что определяют жизнь каждого японца: император, страна, фирма, семья.

Икуза удовлетворенно кивнул.

- В этом я не сомневаюсь, - заверил он. - Но в каком порядке?

Затем представитель "Нами" прибавил довольно жестким голосом: - Если Ваше сердце чисто, Нанги-сан, Вам нечего бояться.

Нанги понял, что ему предстоит пройти испытание огнем. Также он понял, что ему не удастся отмолчаться: с Икузой эта тактика не пройдет, для этого он слишком ушлый. Чтобы заставить его выявить свои цели, надо переходить в наступление. Но это палка о двух концах: такая тактика чревата непредсказуемостью. Не исключено, что Икуза только и ждет, чтобы Нанги переключился на нее, и чем больше он будет говорить, тем скорее выдаст себя.

- Чистота намерений, - сказал Нанги после небольшого колебания, - не всегда может компенсировать дефицит благородства. Ему надоело, что разговор все время крутится вокруг его персоны. - "Идзи о хару", - сказал он, используя этот японский фразеологизм, означающий упорствование в деле, оказавшемся проигрышным, - хорошо для ронина6 эпохи Токугавы или какого-нибудь другого романтического разбойника, но в наше сложное время "идзи о хару" чаще всего используется для того, чтобы заграбастать побольше личной власти.

Икуза вытаращил глаза, явно удивленный неожиданной атакой Нанги. Он прекрасно понял, что его собеседник поставил под сомнение не только его собственные мотивы, но и мотивы самой "Нами".

- "Нами" выше подозрений и критики, - выдавил наконец из себя Икуза.

- Предательство, - осторожно заметил Нанги, - есть предательство. Его надо выводить на чистую воду, где бы оно ни находило себе прибежище.

Кузунда Икуза зашевелился в воде, как кит, и на какое-то мгновение Нанги показалось, что вот он сейчас на него бросится. Но человек-гора вновь осел в воде. Волны, поднявшиеся от его резких движений, достигли края бассейна и перехлестнулись через бортик.

- Это верно, - согласился Икуза. - Предательство не может быть терпимо на любом уровне. - И Нанги с удовлетворением отметил напряженные нотки в его голосе. - И именно поэтому мы с Вами встретились, именно поэтому мы сейчас здесь.

- Предательство, - еще раз повторил Нанги, смакуя слово, будто вино, чей сорт надо установить. Интересно, какое предательство имеет Икуза в виду и что с ним сопряжено. Долго ждать ответа на этот немой вопрос Нанги не пришлось.

- Озабоченность "Нами", - четко произнес Кузунда Икуза, буквально сверля Нанги взглядом, - связана с Вашим партнером - "итеки", Николасом Линнером.

За полупрозрачным стеклянным экраном, теперь покрытым капельками испарения, по-прежнему двигались тени, чьи нечеткие, загадочные силуэты напоминали этот странный разговор.

Осторожно выбирая слова, Нанги переспросил:

- Так, значит, Николас Линнер является объектом интереса "Нами"?

- Именно так, - ответил Икуза несколько напыщенным тоном. Делая свое заявление, он намеренно хотел вызвать шок у Нанги и теперь, чувствуя, что это ему в некоторой степени удалось, снова почувствовал под ногами твердую почву. Очко в его пользу, отметил про себя Нанги. - Вы прекрасно понимаете, Нанги-сан, что от хомута, что американцы - да и весь западный мир водрузили на японскую шею, у "Нами" за последние десять лет образовались волдыри. Вновь и вновь нам напоминают, что мы поверженная и униженная страна. Разве это не одна из форм промывки мозгов? Что произойдет даже с сильным человеком, которого из года в год подвергают идеологической обработке? Конечно, он и сам начинает верить тому, что ему внушается. Вот что произошло с японцами Вашего поколения.

Кузунда Икуза лежал на воде, огромный и раздувшийся, как жаба. Его молодость показалась теперь Нанги просто неприличной, как неприлична молодость человека, упорствующего в нежелании учиться и приобретать опыт.

Икуза продолжал свой монолог.

- Но люди моего поколения выросли в условиях, когда Япония вновь стала мощной в экономическом отношении державой, когда наша иена постоянно набирает силу. Теперь мы с Западом поменялись местами, Нанги-сан. Теперь мы наводняем Америку нашими товарами, покупаем там недвижимость, банки, компании по производству электронного оборудования. Это Япония фактически держит на плаву США, постоянно испытывающие дефицит бюджета. Уже много лет мы перекупаем их правительственные долговые обязательства. А теперь перекинулись и на долговые обязательства корпораций. Скоро заберем под свой контроль и сами эти корпорации. По всем статьям мы превзошли качество американских товаров. Как прежде смеялись над японскими товарами, так теперь смеются над американскими. Очень странно теперь звучат утверждения, что американцы научили нас инженерии и контролю качества. Сейчас в это верится с трудом.

Лицо Икузы так и тряслось от ярости, когда он говорил это. Будто он лично представлял униженную и оскорбленную Японию.

- Правда, Америка все еще обладает неисчерпаемыми полезными ископаемыми, которых у нас никогда не будет. Да и военная мощь этой страны поистине чудовищна. Но скажите откровенно, Нанги-сан. та ли самая Америка оккупировала нас в 1946 году, что существует сейчас по ту сторону океана? Нет. В этой Америке год от года растут проблемы неграмотности и преступности. Нация вырождается прямо на глазах. Ее политика, направленная на неограниченный прием иммигрантов со всего света, в конце концов выйдет боком для страны. Она погрязла в долгах, банки лопаются повсеместно. Безработица нарастает снежным комом. Как страна, США находятся в серьезном кризисе.

Нанги наконец не выдержал.

- Даже если все это так, не могу понять, какое это имеет отношение к Николасу Линнеру.

Огромное тело Икузы так и вскинулось, посылая во все стороны новые волны, и он пробурчал:

- Хотя по рождению Николас Линнер наполовину англичанин, наполовину азиат, он самый настоящий американец. Более того, он связан с американскими разведывательными службами. Не забывайте, что он работал на них, когда его захватили русские и пощупали ему перышки.

Икуза сделал паузу, оставив последние слова как бы подвешенными в воздухе, чтобы они висели перед носом Нанги прямым укором.

Нанги возразил:

- Линнер-сан вынес пытки, но не выдал секретов проекта "Тенчи".

Икуза улыбнулся терпеливой улыбкой, будто он ждал такого ответа и доволен, что он прозвучал.

- Ваша привязанность к этому полукровке хорошо известна, Нанги-сан.

Нанги не дрогнул. Ему потребовалось все его самообладание, чтобы удержать резкий ответ, готовый сорваться с его уст. Нет, грубость не может быть доказательством правоты. - Как я уже говорил Вам, - сказал он совершенно спокойным голосом, - я знаю, в чем состоит мой долг.

- Американцы, - говорил Икуза, будто не слыша его, - известные мастера лжи и обмана. Если они ваши враги, они безжалостно истребляют вас. Если они ваши Друзья, они безжалостно вас эксплуатируют.

Нанги воспринял это высказывание своего собеседника как свидетельство того, что тот перешел от общего к частному: теперь он говорил о Николасе.

- Слияние "Сато Интернэшнл" и "Томкин Индастриз" нельзя было допускать. - Взор Кузунды медленно поднимался вверх, захватывая сначала голову Нанги, а потом все выше, выше... - Прежде всего, "Тенчи" является слишком важным объектом для безопасности страны и будущим гарантом ее независимости от иноземных энергоносителей. Нет нужды напоминать Вам, что тот факт, что Япония полностью зависит от поставки топлива из-за границы, делает нашу экономику необычайно уязвимой. Вот поэтому-то и был разработан проект "Тенчи". - Взор Кузунды Икузы вновь опустился на уровень лица Нанги. - Другой причиной, по которой слияние ваших концернов следует считать ошибкой, является то, что "Сато" - хранитель слишком многих секретов производственных, правительственных и даже военных. Как можно было допускать американца в ее святая святых? Вы уже один раз поставили под угрозу государственные интересы. Было бы неразумно продолжать в том же духе.

Нанги молчал, хотя знал, что последует за этим предисловием. Пусть Икуза сам это скажет вслух, подумал он. Не хочу помогать ему в этом.

- "Нами" считает, что этой опасной связи с американцем - деловой и личной - должен быть положен конец, - вымолвил наконец Икуза. - И чем скорее, тем лучше.

Нанги молчал, хотя и чувствовал, что Икузе очень бы хотелось, чтобы он хоть как-то отреагировал на этот приказ.

- Вам дается тридцать дней, чтобы разорвать все связи между "Сато" и "Томкин Индастриз". Кроме того, я настаиваю, чтобы все работники, связанные с концерном Томкина, были немедленно отстранены от участия в проекте "Тенчи". Это в первую очередь касается Николаса Линнера.

Вот, наверное, такое же бывает ощущение, когда тебе вручают смертный приговор, подумал Нанги.

- Ну, а как быть с КБ по производству микропроцессоров "Сфинкс"? Фактически это наша главная точка соприкосновения с Томкином. Это они купили для нас технологию производства "Сфинкс Т-ПРАМ". Предприятие сулит фантастические доходы.

- Естественно, это КБ должно быть ликвидировано, - сказал Икуза, опять возводя глаза к потолку.

- Но без участия концерна "Томкин", - продолжал настаивать Нанги, - мы останемся ни с чем. Технология является их полной собственностью.

Взгляд Икузы опять вернулся к Нанги.

- Если процессор "Сфинкс Т-ПРАМ" действительно сулит такие доходы, о которых Вы здесь мне толкуете, то Вы, конечно, изыщете способ приобрести его технологию.

- У партнера и друга я не могу красть.

- Мне кажется, - медленно и осторожно сказал Икуза, - что Вам требуется некоторое время, чтобы обдумать наше предложение. - Он поднял руку, прямо-таки как священник, посылающий благословение. - Вы должны разобраться, кто является Вашими истинными друзьями.

Нанги молчал. Вот уже и распяли на скале, сейчас начнут слетаться стервятники, чтобы очистить мои косточки добела.

После небольшой паузы Икуза прибавил тоном, который в устах другого человека и в других обстоятельствах мог бы считаться благожелательным:

- Вы уже сказали несколько раз, что знаете, в чем состоит Ваш долг, Нанги-сан, и поэтому мне бы не хотелось повторять это вновь, - сказал он, но все-таки повторил, - долг перед императором, перед страной, перед фирмой, перед семьей. Именно в этой последовательности. - Икуза закрыл глаза и откинулся на спину, наслаждаясь теплой водичкой. - Так исполните же свой долг, Нанги-сан. Это повеление "Нами" и императора.

Коттон Брэндинг проснулся, полный сексуального томления. Эрекция была такая чудовищная, что не пропала даже после того, как он помочился, добравшись до ванной.

Ему приснилась Шизей.

Снились ее ноги, а особенно то, что между ними. Играла музыка, Брэндинг кружился с Шизей в танце по внутреннему дворику и занимался с ней любовью прямо на глазах у изумленного оркестра. Стоя теперь в ванной, он густо покраснел, вспоминая этот сон. Сунул голову под струю холодной воды, чтобы избавиться от похотливых видений.

Вспомнил о своей жене Мэри, погибшей всего два месяца назад. В памяти замелькали кадры кинохроники, запечатлевший момент, когда ее вытаскивали из их разбитого вдребезги "Мерседеса". Потерявший управление четырехосный грузовик вылетел ей навстречу через разделительную полосу на шоссе № 295, когда она ехала в Вашингтон. Репортер с телевидения, прибывший на место происшествия, рассказывал перед камерой, что полиции пришлось использовать автоген, чтобы извлечь ее из этого сплющенного металлического гроба.

Брэндинг без сил навалился грудью на раковину умывальника, сунул два пальца в рот, чтобы вызвать рвоту и избавиться от остатков вчерашней попойки. Это избавило его и от эрекции. А - заодно и от сна.

Он принял душ, затем облачился в шорты из легкой полосатой ткани, тенниску изумрудно-желтого цвета и кожаные американские сандалии, потопал на кухню, просторную, как и все комнаты в доме, залитую ярким светом, несмотря на ранний час. Из окна открывался вид на прибрежные дюны и лазурные просторы Атлантики, которая, как всегда, катила свои волны, с шумом разбивавшиеся о берег и затем всасывавшиеся в песок пляжа.

Механически приготовил себе чашечку кофе, воспользовавшись кофеваркой западногерманского производства, которую Мэри приобрела по каталогу. Брэндинг всегда с подозрением относился к этому агрегату, но сегодня был рад, что он у него есть. Положил в микроволновую печь черствый французский рогалик и, подождав, когда тот разогреется, бросил себе на тарелку.

Пройдя на верх открытой веранды, он уселся в шезлонг и принялся за скудную трапезу, украдкой поглядывая на телефон. Над головой с криком кружились чайки. Брэндинг не чувствовал ни вкуса кофе (который был хорош), ни вкуса рогалика (который был отвратителен). Он думал о том, не позвонить ли Типпи Норт, хозяйке того памятного мероприятия, на котором он познакомился с Шизей, и не спросить ли у нее номер телефона этой девушки или хотя бы ее полное имя. Прошло три дня, а кажется, что вечность.

Но тут раздался звонок у входной двери. Он взглянул на часы: всего восемь утра, да еще к тому же воскресного. Кто бы это ни был, он явно пришел не по адресу. Оставив в сторону тарелку и чашку, Брэндинг продолжал смотреть на телефон. Опять звонок у двери. Он проигнорировал его, не имея ни малейшего желания видеть чью бы то ни было физиономию, тем более физиономию нахала, у которого хватает наглости ломиться к нему в такой ранний час.

Чайки пикировали на свою добычу в прибрежной полосе, утренний туман залег между дюнами, ожидая своей кончины под лучами солнца. Если прищуриться, то можно было бы увидеть высохшие останки мечехвоста - этого древнейшего обитателя планеты, которые выглядели весьма зловеще на белом песке.

Он услышал чьи-то шаги на деревянном настиле, тянувшемся от пляжа к его дому, и повернул голову. Кто-то приближался к дому, осторожно ступая по этим доскам, которые его заставила проложить в целях спасения дюн организация, ведающая строительством в прибрежной полосе.

Солнце осветило фигуру, появляющуюся из тумана Свет падал сбоку, одновременно позолотив ее и смазав контуры. Сначала он подумал, что на ней ничего нет. Затем различил пятна чисто символического бикини. Тело блестело на солнце.

Это была Шизей.

Он был так ошарашен, что не смог ответить на ее вопрос:

- Почему Вы не открыли дверь, когда я звонила?

Впечатление было такое, словно она вышла из его сна.

- Кок? - обратилась к нему Шизей. - Вы сказали, что я могу называть Вас Коком.

- Разве? - Он понимал, что ведет себя глупо. Принимая во внимание его войну с сенатором Дугласом Хау, ему следовало выбросить из головы эту женщину. Но у него не было сил прогнать ее. Вместо этого он пожирал ее глазами.

Заметив его взгляд, она достала из разноцветной сумочки, что была у нее в руке, белую накидку и закрыла себе плечи.

Брэндинг почувствовал, что он хочет ее страстно, мучительно, что желание это горит в нем, как кожа, в которой засело пчелиное жало. Такого любовного томления он не чувствовал со времен своей давно прошедшей юности.

- Есть еще кофе? - спросила Шизей.

К ее ноге прилип песок, и его шероховатость выглядела таким контрастом к нежной гладкости кожи, что это странным образом усилило эротическое чувство, переживаемое Брэндингом. Его почти в дугу согнуло от боли в нижней части живота.

- Сейчас принесу, - сказал он внезапно охрипшим голосом.

Когда Брэндинг вернулся, девушка сидела, раскинувшись в кресле, которое пододвинула к столику с верхом из рифленого стекла. Он подал ей чашку, сел напротив. Ее расстегнутая накидка едва прикрывала плечи. Тело было совершенно лишено растительности. В этой необычайной гладкости прохладной, загорелой плоти было что-то совершенно обворожительное. Она еще более, чем тогда, казалась ребенком. Как и для большинства американцев, для Брэндинга волосы на теле всегда казались признаком зрелости.

Но в то же самое время детскости в ней сейчас было куда меньше, чем в прошлый раз. Бикини состояло из трех лоскутков ткани в золотую и шоколадную полоску. Да к тому же эта ткань не так уж и скрывала то, что было под ней. В формах ее тела не было ничего детского или незрелого.

- Вы меня очень удивили своим появлением, - сказал он наконец.

Ее глаза, темные, как кофе, что она смаковала, смотрели на него открыто и дружелюбно.

- Мне очень хотелось посмотреть, как вы живете. Жилище человека говорит о нем больше, чем он может рассказать о себе сам.

Он отметил про себя, что она ни словом не обмолвилась о том, как они расстались тогда на представлении "театра масок". Очевидно, она не собиралась просить прощения.

- Что это Вы так мной заинтересовались?

- Это вопрос подозрительного человека.

- Я Вас ни в чем не подозреваю, - сказал Брэндинг, впрочем не совсем искренне. - Просто любопытствую.

- Вы умный, красивый, очень влиятельный мужчина, - сказала Шизей. Было бы странно, если бы я не заинтересовалась Вами.

- Не прошло и двух месяцев со дня смерти моей жены.

- Какое это имеет отношение к нам с Вами?

- Не говоря уж о прочем, есть в Америке такая традиция - соблюдать траур по умершим женам. - Его цепкая память политика моментально подсказала ему, термин, который он в прошлый раз услышал от нее. - Тоже "ката" своего рода. Кроме того, сейчас я занят борьбой не на жизнь, а на смерть с сенатором Дугласом Хау. Он хитрый и неразборчивый, в средствах политик, и в его окружении есть много хитрых и неразборчивых в средствах людей. Все это достаточно скверно. Но кроме того, он чертовски богат и влиятелен. Я не могу себе позволить роскошь дать ему козыри, которыми он не преминет воспользоваться в игре против меня.

Шизей улыбнулась и кивнула головой.

- Все ясно. - Она поставила пустую чашку и поднялась на ноги. Спасибо за кофе и за откровенность.

Он ошибся тогда на вечере. Ее кожа похожа не на мрамор, а на золотой персик, в который прямо не терпится впиться зубами, раскусить его душистую мякоть, чувствуя, как сок течет тебе по подбородку.

Импульсивно перегнувшись через стеклянный столик, Брэндинг схватил ее руку.

- Не уходите, - попросил он, сам себе удивляясь, - останьтесь со мной.

...ПРОШЛО ЦЕЛЫХ ДВА ЧАСА, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ЖЕРТВУ УДАЛОСЬ ИЗВЛЕЧЬ ИЗ ПОКОРЕЖЕННОЙ МАССЫ МЕТАЛЛА, опять услышал он голос репортера, и телевизионная камера дала крупным планом ее лицо. Лицо Мэри. Лицо МОЕЙ Мэри. О, Господи!

Он закрыл глаза. Прекрати это! - приказал он себе. Какой прок мучить себя? Что он мог сделать? Мэри ездила по этой дороге два раза в неделю круглый год. Как он мог предвидеть? Как он мог спасти ее? Тем не менее он ощущал себя прямо-таки распятым на его чувстве вины.

- Хорошо, останусь, если хотите, - сказала Шизей без всякого выражения.

Он освободил ее руку.

- Делайте, как знаете.

Она прошлась по верху старомодной открытой веранды. Ее спроектировала совместно с архитектором сама Мэри. Это было ее любимое место. Массивные восьмифутовые деревянные колонны поддерживают навес, который служит чем-то вроде палубы, на которую можно подняться с земли, а также выйти прямо со второго этажа и обойти вокруг всего дома.

Продолжая удивляться самому себе, Брэндинг вдруг сказал: - Вы никогда не говорили мне, чем Вы занимаетесь.

- Я лоббистка, - ответила Шизей. - Работаю на различные международные экологические организации.

Подумав о том, что скоро лоббисты уже начнут слетаться в Вашингтон, как мухи на мед, он сказал:

- Непыльная работенка.

Шизей улыбнулась.

- Очень неприятная. Но кто-то должен ее выполнять. Почему бы не я? Видите ли, у нас у Японии стало почти традицией защищать заведомо проигрышное дело.

Она ухватилась за колонну и, оттолкнувшись ногами от пола, закружилась вокруг нее, совсем как Мэри, бывало, кружилась, когда была довольна своей работой на поприще благотворительности или когда ему удавалось провести важный законопроект.

Брэндинг встал и смотрел, как Шизей перебегает от одной колонны к другой, резвясь, как маленький щенок. Ее лицо было счастливым и беззаботным, и, глядя на нее, он почувствовал радость, странным образом смешанную со сладкой грустью, которую чувствуешь в хрустальный осенний день. Ощущение было такое странное и такое поразительное, что Брэндинг поделился им с Шизей.

Она внезапно остановилась, будто схваченная за руку на бегу. Неслышно ступая босыми ногами, она пересекла веранду и остановилась перед ним.

- В Японии, - сказала она, - все целый год с нетерпением ждут трех дней в апреле, когда цветет сакура. В эти дни воздух напоен ее ароматом. Некоторые ходят в парк в первый день цветения, чтобы полюбоваться на деревья в нежно-розовом цвету юности. Другие приходят на второй день, когда цветы распустились полностью и ветки качаются на ветру, гордые своей зрелой красотой. Но нет японца, который усидел бы дома в третий день цветения сакуры, когда лепестки начинают опадать. Мы следим, как они летят по ветру и падают на землю, и думаем о том, как хрупка и мимолетна всякая красота. И души наши наполняются счастьем и печалью. По-японски это называется "моно но аваре": патетика бытия. - Она коснулась его рукой. - Я думаю, ты сейчас почувствовал что-то в этом роде.

Брэндинг не мог ждать, когда его сакура начнет опадать. Ее глаза светились как бы изнутри, когда она, приблизившись к нему, начала медленно раздевать его. Ослепительный свет наступающего дня постепенно заливал комнату, в которой они стояли. Он боялся пошевелиться, завороженный ее взглядом и ее вкрадчивыми движениями.

Ее проворные руки стащили с него тенниску, расстегнули шорты. И вот на нем уже ничего нет, а на ней по-прежнему ее бикини. Брэндингу и это почему-то понравилось. Он впился в нее глазами, представляя, что скрывают эти цветные лоскутки.

Форму сосков можно было разобрать и сквозь материю, но не их цвет и каковы они на ощупь. То же самое и с тем, что у нее было между ног, и к чему он жадно тянулся рукой. Так много надо узнать и прочувствовать, прежде чем благоуханные лепестки упадут на землю.

Она смотрела на него с тем же самым выражением на лице, с которым мужчины рассматривают женские формы. Брэндинг никогда не думал, что и женщины могут так рассматривать мужчину. Он почувствовал сильное возбуждение. Интересно, почему некоторые женщины возмущаются, чувствуя к себе отношение как к предмету сексуального вожделения? Ему это ощущение показалось захватывающим.

Шизей смотрела ему прямо в глаза, приковывая к себе все его внимание. Она была совсем рядом. Брэндинг почувствовал жар ее тела, вспомнил, как она терлась о него, как кошка, когда они танцевали, и это сразу же вызвало у него эрекцию. Он ощутил ее пальцы прикоснувшиеся к его члену. Они не просто коснулись, а схватили его крепко, и он все рос и рос...

- Ты уже в боевой готовности, - заметила Шизей. - Так скоро. - Что-то в тоне ее голоса еще усилило его желание.

Она стряхнула с себя накидку, отделалась от бикини, и теперь Брэндинг мог ее рассматривать так же, как это делала она несколько долгих мгновений назад.

- Повернись, - попросил он внезапно севшим голосом.

Но Шизей только покачала головой и приблизилась к нему. Теперь он чувствовал ее тело непосредственно, без всякого материала, мешающего контакту. Он ахнул, когда волна чувственного наслаждения прокатилась по всему его телу. А она вскарабкалась на него, обвив руками и ногами, как жрица религии любви, поклоняющаяся гигантскому фаллосу. Брэндинг застонал.

Они занимались любовью под музыку Грейс Джоунз. Пластинку эту, завезенную сюда дочерью Брэндинга, Шизей нашла среди дисков Джорджа Ширинга и Бобби Шорта и поставила на проигрыватель. Голос певицы отдавал то сочной мягкостью экзотического фрукта, то жесткостью линий спортивного автомобиля.

Брэндингу никогда не приходилось заниматься любовью под музыку: Мэри всегда была нужна тишина, чтобы расслабиться и настроить себя на нужную волну. Он обнаружил, что музыка его одновременно и стимулирует, и беспокоит. Было какое-то ощущение, что он общается сразу с двумя женщинами, вернее, это они общаются с ним: одна физически, другая - эмоционально, посредством голоса.

Затем, вогнав и его, и себя в пот, Шизей насела на него всерьез, и Брэндинг забыл обо всем на свете.

После он сказал ей, будто ненароком: - Интересно, а что было бы, если бы ты поставила Дэвида Боуи вместо Грейс Джоунз? Он был довольно-таки измучен, будто после двухчасовой тренировки в гимнастическом зале. Но это была приятная - прямо сказать, восхитительная - измученность.

- Дэвид Боуи хорош для мастурбации, - сказала Шизей. - Тебе не приходилось этим заниматься, Кок?

- Очень странный вопрос. - Его просто убивала ее способность шокировать.

- Ты думаешь? А что тут странного? Любое проявление сексуальности добавляет штрих к личности человека, делает его тем, кто он есть.

Брэндинг сел в кровати, свесив ноги на пол. Он чувствовал себя очень неловко, когда она начинала говорить вот так, с абсурдной прямотой ребенка. Но ведь она не ребенок.

- Здесь, в Америке, - сказал он, - эти вопросы не принято обсуждать так свободно.

- Даже между мужем и женой?

Мы не муж и жена, Шизей. Мы чужие люди.

- Но затем, чувствуя на себе ее взгляд, он добавил: - Иногда даже между мужем и женой.

- Какая глупость! - заявила она. - Ведь это так естественно. Как нагота. Как всякий секс. Чего здесь стыдиться?

- Насколько я понимаю, далеко не все вопросы подлежат открытому обсуждению и в Японии.

- Например?

- Как насчет "ката"?

Шизей зашевелилась в постели, затем захватила ногами простыню и сбросила ее на пол.

- В школе нам часто говорили, что если подо льдом что-то есть, если ты чувствуешь это, хотя и не можешь видеть, то оно все равно там, что бы ты об этом ни думал, - живет, движется, мутит воду. - Она раздвинула ноги, и Брэндинг невольно перевел туда взгляд. Шизей выгнула спину. - Иди, сюда, Кок. Я еще не закончила начатое с тобой - да и ты тоже, я вижу, не закончил.

Когда Жюстина вылетела из гимнастического зала, оставив там Николаса, время уже близилось к ужину. Она направилась на кухню, но никак не могла вспомнить, что она собиралась приготовить. Кроме того, есть ей не хотелось, а Николас, если проголодается, найдет чего перехватить.

Придя к этому заключению, она почувствовала, что ей очень неуютно в доме. Спустилась с крыльца, прошла мимо могучего японского кедра, росшего на лужайке. Уже начинало темнеть, и она долго бродила вокруг, пока не оказалась возле огромного каменного сосуда, к которому ее как-то подводил Николас где-то около трех лет назад, когда они обживали этот дом.

"Я хочу пить", - сказала она тогда. Вот и сейчас она чувствовала жажду. Зачерпнув воды красивым бамбуковым ковшом, она напилась. Потом заглянула в сосуд, разглядев японский иероглиф на дне. "Мичи". Путь, странствие.

Зачем ее занесло сюда, в Японию? Неужели это последняя точка в ее жизненном пути, оказавшемся таким одноколейным? Неужели такое возможно? Ей всегда казалось, что странствия по жизни проходят по разным дорогам, и что конечных пунктов всегда великое множество: выбирай любой - и чеши туда. Ну и что? Она попыталась представить себе жизнь без Николаса и почувствовала невыносимую тоску одиночества. Жить без него она уже не могла. Это была бы не жизнь, а пытка: ее душа и сердце всегда будут там, где он. Она не хотела прожить остаток жизни духовной калекой.

Но, с другой стороны, она понимала, что и продолжать жить, будто ничего не случилось, тоже нельзя. Она слишком зависима от Николаса. Он ее якорь спасения, он ее надежная гавань, особенно здесь, в Японии, где она не знала никого и где - она чувствовала все более отчетливо - она никому не нужна. Поначалу все были такие дружелюбные - нет, пожалуй, более точным словом будет ВЕЖЛИВЫЕ. Все, кому Николас и Нанги представляли ее, были чертовски вежливы. Нельзя быть постоянно таким вежливым на полном серьезе, думала она. Но Николас всегда твердил ей, что искренность - черта необычайно ценимая у японцев.

И все-таки, что она упустила? Она никогда и не тешила себя иллюзиями, что ее когда-либо примут как равную даже в кругу близких друзей Николаса.

Но ее не покидала мысль, что она упустила что-то важное, не нашла своего Розеттского камня7, надпись на котором, будучи раз разгаданной, дала бы ей ключ к необъяснимому японскому характеру.

Теперь Жюстина понимала, что нуждается в Николасе больше, чем когда-либо. Она не могла позволить ему оттолкнуть себя вот так. Ей надо проявить упорство. Она чувствовала сердцем, что какие бы трудности ни вставали на их пути, они смогут преодолеть их только вместе, только поборов эти странные размолвки, которые все чаще случаются в последнее время.

На какое-то мгновение она позволила себе проникнуться страхом, который заронила в ее душу отчужденность Николаса. Затем она стряхнула с себя этот страх, заставив себя прислушаться к радостным летним голосам, раздающимся вокруг.

С минуту она так стояла, потом опустила ковш в сосуд. Выгравированный знак "мичи" пропал. Жюстина повернулась и направилась сквозь уже сгустившиеся сумерки к дому.

Николас все еще был в своем зале. Она слышала его резкие выкрики, когда он своими крепкими, как сталь, костяшками пальцев ударял в грушу.

Жюстина сделала глубокий вдох, будто долгое время задерживала воздух в легких. Она чувствовала невероятную тяжесть в груди. Сказывалась ее постоянная тревога за Николаса, которая не оставляла ее последние месяцы. Она прошла мимо спортивного зала, думая, что все образуется со временем. Он уже начинал понемногу становиться самим собой.

Ничего не могло быть дальше от истины, чем эта мысль Жюстины. Уже после первых ударов по обитой войлоком тумбе, которые Николас сделал, пытаясь вспомнить технику айкидо, он понял, что все не так. Удары были неуклюжими, кривыми. Кроме ощущения, что все суставы будто заржавели, было еще одно - более страшное, почти зловещее.

Произошло невероятное. У Николаса давно были подозрения на этот счет. Теперь он был уверен.

В первые месяцы после операции он страдал от сильных болей. Первым импульсом было прибегнуть к приемам погашения боли, усвоенных еще в период ученичества. Были способы и против кратких болевых ощущений, которые часто приходится испытывать во время рукопашных схваток, и против более постоянных болей, как, например, таких, что он испытывал сейчас.

"Гецумей но мичи", лунная дорога. Один из сэнсэев Николаса, Акутагава-сан, говорил: СЛЕДУЯ ПО "ЛУННОЙ ДОРОГЕ", ИСПЫТЫВАЕШЬ ДВА ОЩУЩЕНИЯ. "ВО-ПЕРВЫХ, ВСЕ ЧУВСТВА ОБОСТРЯЮТСЯ, ПРИОБРЕТАЯ ВЕС И ЗНАЧИТЕЛЬНОСТЬ. ТЫ ОДНОВРЕМЕННО ВИДИШЬ И КОЖУ, И ТО, ЧТО ОНА ПОКРЫВАЕТ. ВО-ВТОРЫХ, ТЫ ЧУВСТВУЕШЬ СВЕТ, ДАЖЕ НАХОДЯСЬ ВО ТЬМЕ.

Как потом понял Николас, Акутагава-сан имел в виду, что "гецумей но мичи" позволяет соединить интуицию и психологические озарения. Слышишь, как ложь витает в воздухе, можешь выйти из лабиринта с завязанными глазами. "Гецумей но мичи" - это возвращение человека в то состояние, в котором он пребывал до того, как цивилизация ослабила его биологически, подавив первобытные инстинкты.

Но "гецумей но мичи" - не только это, но и источник внутренней силы и решимости в человеке, обладавшем этой способностью. С "гецумей но мичи" для Николаса весь мир был как на ладони. Он понимал, что, лишись он этого дара, - и он станет глух, нем и слеп. Он станет беззащитен.

В больнице, страдая от послеоперационных болей, Николас пытался обратиться к ресурсам "гецумей но мичи", но не смог. Не только его связи с этим мистическим состоянием оборвались, но он даже не знал теперь, какое оно. И дело здесь было не в памяти. Он помнил его, мог даже вызвать в себе ощущение, сопутствующее тем случаям, когда он прибегал к его помощи. И последнее было хуже всего. Человек, рожденный слепым, видит жизнь иначе, чем тот, который лишился зрения. Со всей отчетливостью Николас осознавал, что он потерял, и сознание этого отравляло его существование.

Но это было сразу после операции, когда он был очень слаб. Тогда Николас не мог знать, навсегда ли он лишился этого дара или только временно. Только вернувшись домой и возобновив ежедневные тренировки, он мог точно сказать, по-прежнему ли он бог или же стал обыкновенным смертным. Это объясняло его подавленное состояние, его бессонницу по ночам. Все было очень просто: он боялся узнать о себе правду. Пока еще сохранились крохи надежды, что со временем "гецумей но мичи" вернется к нему, еще не все было потеряно. Но теперь, после первых же ударов по тяжелой груше, он понял, что боги его покинули, что больше нет места для надежды. Осталась лишь горькая реальность.

Это все-таки случилось. То, что бывает только в страшном сне, стало явью. Он чувствовал себя голым человеком на голой земле, где некуда бежать, где невозможно спрятаться от слепящих лучей солнца.

Он раньше никогда не отдавал себе отчета, насколько зависим он был от своих полубожественных способностей, пока не лишился их. Какой скучной и пресной показалась ему жизнь, в которой ему теперь придется полагаться только на пять недоразвитых органов чувств.

Кто знает, сколько бы продлилось прежнее неопределенное, но не безнадежное состояние, когда он часами сидел на крыльце, словно завороженный игрой света и тени, отказываясь сделать решительный шаг и узнать о себе самое худшее, не приди это письмо Лью Кроукера, не попроси он Жюстину прочитать его вслух и не начни она выказывать свое любопытство по поводу новой руки Кроукера.

Это письмо его доконало. Перед лицом того, что пришлось пережить его другу и с чем ему приходится продолжать бороться, Николас почувствовал себя жалким и ничтожным человечишкой, пытающимся отодвинуть от себя неизбежное.

И тогда он вошел в свой спортивный зал, стал перед этой чертовой тумбой и, после необходимых предварительных дыхательных упражнений, принял боевую стойку и сделал первый выпад.

Он начал с самого основного удара, применяющегося в борьбе айкидо. И почувствовал себя желторотым новичком. Техника сохранилась: ее не так-то просто забыть после многих лет упорных занятий. Но за ней не стояло ничего: ни чистоты цели, ни необходимой в бою уверенности в своих возможностях, ни умственного настроя, без которого техника - ничто. Он потерял свою "лунную дорогу". Сознание его уже не было частью божественной Пустоты, освободившейся от всего ненужного, чтобы сосредоточиться на том, от чего зависело его выживание. Его сознание было хаосом мыслей и чувств, лопающихся, как пузыри, не успев вызреть.

Вот в таком состоянии и нашла его Жюстина: весь поникший и подавленный, Николас сидел на татами, уронив голову на грудь, по которой стекали ручейки пота.

Он услышал, как она вошла, услышал ее вскрик и, подняв голову, увидел ее взгляд, полный жалости. Этого Николас уже не смог выносить.

- Убирайся отсюда! - закричал он, сопроводив эти слова военным кличем "киа"! Жюстина отпрянула в страхе и недоумении, будто опасаясь, как бы он в самом деле не бросился на нее.

- Убирайся отсюда ко всем чертям!

Закрывая дверь кабинета начальника отдела Сендзина Омукэ, Томи Йадзава чувствовала, что вся дрожит. Она постояла неподвижно несколько мгновений, стараясь успокоиться. Сознание того, что она открыто высказала свои мысли человеку, которого практически не знает, было мучительно. Более того, ей было стыдно. Хотя Сендзин Омукэ и дал ей разрешение говорить, ей все-таки следовало бы попридержать язык. Почему она разговорилась? И почему она говорила то, что думает, вместо искусно сплетенной, дипломатичной лжи?

Томи не могла сказать точно, но подозревала в глубине души, что проявленная ею слабость отчасти связана с тем, что капитан Омукэ очень красив. Она опять вздрогнула, вспомнив, как он внезапно встал, оказавшись в поле ее зрения, хотя Томи старалась всячески увернуться от его взгляда. Она поняла, что попалась, как заяц в силки охотника. Она уже ничего не могла поделать, а только стояла и смотрела ему прямо в глаза во время всего их разговора.

Ощущение, которое она при этом испытывала, было ужасно. Будто она была голой - откровенно, неприлично голой - под его пронизывающим взглядом. И хотя, чувствуя, что разговора не избежать, она твердо намеревалась давать уклончивые ответы, она с ужасом обнаружила, что чуть-чуть не высказала то, чего совсем не намеревалась говорить. Как будто капитан Омукэ влез в ее сознание невидимой рукой и вытягивает оттуда информацию, которая была ему нужна, против ее воли.

И все же... Томи мучилась от сознания вины. Капитан Омукэ был ее единственным защитником в отделе, где с большим недоверием относились к женщине-детективу. Будь она мужчиной, она уже давно была бы лейтенантом и руководителем собственной сыскной группы. Частично это имел в виду капитан Омукэ, говоря: "Мы оба, каждый в своем роде, - отверженные".

Тем, что ей все же поручались время от времени ответственные задания, она была всецело обязана капитану Омукэ. Он один из всех офицеров полиции, с которыми ей приходилось сталкиваться, относился к ней как к разумному существу. Раз или два он даже хвалил ее работу. Последний раз это было не более месяца назад, когда благодаря ее бдительности им удалось перекрыть главный канал поставок автоматов МАК-10 для террористических группировок, связанных с советскими спецслужбами.

А до этого она лично обезвредила террористку, пытавшуюся пробраться на борт корейского авиалайнера в аэропорту Нарита с пластиковой бомбой в сумочке. Томи взяла ее в женском туалете в самую последнюю минуту. Ножевое ранение, которое она получила при этом, оказалось неопасным. Капитан Омукэ представил ее к награждению за умелые и решительные действия. Однако, как и следовало ожидать, ходатайство было отклонено высшим начальством. Обо всем этом думала Томи, направляясь к своему столу в офисе.

Капитан Омукэ был ее защитником в их отделе и единственным мужчиной, который, по ее мнению, ценил ее как работника. И тем не менее Томи панически боялась его. Почему? Прежде всего он был не такой, как все, что, с точки зрения японца, было весьма подозрительно. В Японии люди стремятся к анонимности, что сказывается, в частности, в цветах одежды, которым японцы отдают предпочтение: черный, разные оттенки серого, хромового, белого. Только в традиционном японском облачении, одеваемом по торжественным дням и по случаю религиозных праздников, допускались яркие цвета. Каждый работал не покладая рук на свою страну, свою фирму. Это не то, что на Западе называют словом "самопожертвование", это просто долг. Каждый японец понимает природу этого долга: без него жизнь превращается в хаос, становится бессмысленной.

Каждый японец, но не Сендзин Омукэ. И, конечно, не террористы. Механически перекладывая с места на место бумаги, лежащие на ее рабочем столе, она думала о теории капитана Омукэ о том, что оперативник должен уметь мыслить, как мыслят преступники. Очень интересно, даже интригующе интересно. Но Тони подозревала, что в образе жизни, который вел Омукэ, было не только умение поставить себя на место врага, которого выслеживаешь.

Вот это он и имел в виду, говоря: МЫ ОБА, КАЖДЫЙ В СВОЕМ РОДЕ, ОТВЕРЖЕННЫЕ.

Она вспомнила свое детство, суровую муштру, именуемую матерью воспитанием. Насколько она могла себя помнить, Томи всегда мыла рис для семьи. Мать коршуном следила, чтобы ни одно зернышко не проскочило в сливное отверстие мойки, и, когда такое случалось, она грубо оттаскивала дочь от раковины и шлепала.

Когда Томи немного подросла, ее стали подпускать к столу последней. Отец, всегда молчаливый и рассеянный, и старший брат, высокомерный и отчужденный, получали львиную долю пищи. А потом они с матерью подъедали остатки. Их, как правило, было слишком мало для двоих.

Однажды, вставая из-за стола, как обычно полуголодная, Томи спросила мать, почему они должны питаться именно таким образом. Мать ответила: "Будь довольна тем, что получаешь. Отец и брат трудятся в поте лица с утра до ночи. Наш долг - кормить их так, чтобы у них были силы для работы. Мы, женщины, только и делаем, что сидим дома. Зачем нам много есть?"

Однажды вечером Томи высказала матери пожелание, чтобы брат помогал им на кухне хоть иногда. У Томи часто рук не хватало, чтобы успеть все сделать. Мать пришла в ужас. "Господи, - вскликнула она, - что ты такое говоришь? Что скажут соседи, прослышав про то, что мы с тобой пали так низко, что нуждаемся в помощи мужчин, выполняя нашу исконную работу!"

Дни детства Томи прошли на ферме, и все они были омрачены, даже если на дворе сияло солнце, постоянным начальственным надзором за ней со стороны мужчин.

Когда Томи была в том возрасте, когда в Японии девочек уже выдают замуж, она заканчивала среднюю школу в Токио. Однажды вечером ей позвонил брат. К тому времени отец уже умер, и главой их семьи считался именно он. Во многих отношениях его гнет был хуже отцовского. Тот хоть удовлетворялся тем, что следил за выполнением каждым членом семьи строго определенных обязанностей. А брат считал, что может контролировать и личную жизнь каждого. Когда раздался звонок, Томи готовилась к очередному выпускному экзамену, и сердце ее упало, когда она узнала голос брата. И предчувствие не обмануло ее: он сообщал, что она немедленно возвращается домой, где уже все готово к свадьбе.

Томи поняла, что настал критический момент в ее жизни. От того, что она сейчас скажет брату, будет зависеть, как сложится ее судьба. В ее душе поднялась настоящая буря: демоны послушания, взращенные годами домашней муштры, требовали, чтобы она склонила голову перед требованиями старшего, и она чувствовала, что ее решимость отстоять свою независимость слабеет под натиском этой грубой силы.

И тут Томи своим внутренним взором увидела лицо матери, - изможденное и бледное, никогда не улыбающееся, вечно озабоченное. Эта женщина никогда, в сущности, и не жила. Она лишь тратила свою жизнь, выполняя бесконечные требования семьи, одержимая вечным страхом перед порицанием со стороны соседей и родственников. Томи почувствовала, что она скорее перережет себе вены, чем смирится с такой судьбой.

Она сказала в трубку: "Домой я не возвращусь!" - и бросила ее на рычаг, едва успев добежать до ванны, где ее вытошнило со страшной силой.

Потом, умывшись и приведя себя в порядок, Томи потихоньку забралась в кровать и просидела до самого утра, закутавшись в одеяло до подбородка, дрожа всем телом, как в лихорадке.

Вот этот окончательный разрыв с семьей - и традиционными ценностями, связанными с ней - не менее тяжелый для всякого японца, чем потеря ноги или руки, вспомнился ей с необычайной ясностью, когда она прибыла по вызову на место, где было совершено страшное преступление, - в кабаре "Шелковый путь". Увидев труп несчастной Марико и то, что с ней сделали, она была потрясена до глубины души. За месяцы тщательного расследования, в которое Томи погрузилась с головой, она все больше и больше чувствовала в маленькой танцовщице родственную душу, которой так ужасно не повезло в жизни, и она поклялась найти ее убийцу.

Наверное, в тысячный раз открыла она дело Марико и опять задумалась над тем, кто мог совершить это страшное надругательство над бедной девушкой? Какое извращенное сознание способно на такую дикость?

Томи попыталась, на манер капитана Омукэ, поставить себя на место убийцы и думать, как он, но почувствовала, что не может симулировать такое патологическое состояние.

Молча продолжала она листать страницы дела Марико, страницы отчаяния своего отчаяния и ее. Кто убил Марико? За что? Что означает написанная кровью записка? ЭТО МОГЛА БЫ БЫТЬ ТВОЯ ЖЕНА. Чья? Для кого предназначалась записка? Для полиции? Кто еще мог обнаружить ее? Что означают крохотные хлопья ржавчины, замеченные медэкспертами в ранах на ее теле? Был ли у Марико друг, а если был, то кто он?

Однако Омукэ приказал ей поставить в этом деле точку. ЗАКОНЧЕНО, НЕРАСКРЫТО. Нет, не могла этого сделать Томи. Лицо Марико, единственная часть ее тела, не изувеченная убийцей, укоризненно смотрело на нее с посмертных фотографий, приложенных к делу. Прекратить следствие сейчас было бы и нечестно, и неправильно.

Долг, мрачно подумала Томи, смахивая непрошеную слезу. Закрыв папку, она повернулась к компьютеру и ввела в него имя Николаса Линнера. Когда через минуту на экране появились биографические сведения, она нажала кнопку принтера: не помешает иметь эти данные всегда под рукой. Она даже не взглянула на напечатанные странички, только свернула их и положила к себе в сумку.

Томи знала, что ей нелегко будет бороться с ее чувством к капитану Омукэ. Она видела перед собой его лицо, вспоминала разговор в его кабинете, думала о том, как глупо она вела себя во время этого разговора. Если бы она хоть что-то умное сказала. Хоть что-нибудь...

Тони закрыла лицо руками. Она боролась с собой с того момента, как впервые увидела Сендзина Омукэ, а теперь, после этого разговора, становится и вовсе худо. Кажется, и он в какой-то мере выдал себя во время беседы. МЫ ОБА. КАЖДЫЙ В СВОЕМ РОДЕ, - ОТВЕРЖЕННЫЕ. Единственное ли это свидетельство его интереса к ней? И что за этим стоит?

Она опять почувствовала его присутствие, вдохнула его мужской запах. Его глаза, заглядывающие прямо в душу.

В мгновение ока он сорвал ее защитную оболочку, проник туда, куда она никогда никого не пускала. Дрожь пробежала по всему ее телу.

Томи со всей отчетливостью поняла, что любит капитана Омукэ. И это очень скверно, потому что ни он, ни она не имеют права на это чувство. Они прежде всего сотрудники одного отдела. Один раз она уже была в западне, но ей удалось из нее вырваться. Теперь Томи чувствовала, что попалась опять.

Долгое время после того, как Жюстина, спотыкаясь, выбежала из спортивного зала, Николас сидел неподвижно. Глаза его были закрыты. Он спал и видел сны. Страшные это были сны, тревожные. Беспомощный, прикованный к скале, видел он кружащихся над его головой бакланов с пронзительными глазами, которые криком предупреждали его о приближающейся опасности. И где-то на горизонте уже различались очертания его смерти, несущейся к нему, как корабль под всеми парусами.

Уже забрезжил рассвет, когда он поднялся на ноги. На душе было муторно после размолвки с Жюстиной. Он уставился на обитую войлоком тумбу, как на злейшего врага. В этот момент она действительно казалась ему врагом.

Лицо Акутагавы-сан. Сэнсэй говорит Николасу: "В ТОТ МОМЕНТ, КАК ТЫ ВПУСТИШЬ В СЕРДЦЕ НЕНАВИСТЬ, ТЫ ПОТЕРЯЕШЬ ГЕЦУМЕЙ НО МИЧИ".

Он стоит на склоне холма, окутанного таким густым туманом, что не видно ни зги. Тем не менее, молодой Николас ощущает, что прямо под ним крутой обрыв, а внизу простирается долина, откуда они пришли. Целых шесть часов они поднимались сюда. Один неверный шаг - и он упадет в пропасть и разобьется об острые камни.

Я ничего не вижу, думает молодой Николас, а Акутагава-сан говорит, что надо идти по гребню. ИДИ ПО "ЛУННОЙ ДОРОЖКЕ", говорит он, И ТЫ НЕ СПОТКНЕШЬСЯ И НЕ УПАДЕШЬ.

И, хотя его сердце было полно ужаса, молодой Николас пошел, осторожно переступая ногами, по гребню. Во рту был металлический привкус, сердце стучало так, что он слышал только его стук - и больше ничего.

Затем постепенно стали прорезаться и другие звуки: шорох ветра, вздохи раскачивающихся над головой веток деревьев. Клекот ястреба, описывающего круги в небе.

Потом вдруг он увидел и саму птицу сквозь совершенно непрозрачную пелену тумана, не столько ее силуэт, сколько тень... Хотя какая могла быть тень, если солнца не видно? Он поднял голову и "проследил" за полетом птицы, идя все дальше и дальше по "гецумей но мичи".

Теперь он мог чувствовать, как мимо него льется ветер, будто океанская волна, на которой он, кажется, мог бы кататься, как ястреб на восходящих потоках воздуха. Тучи надвигались со всех сторон, и он поднял лицо кверху, ожидая, что оттуда вот-вот упадут дождевые капли. Он шел по гребню скалы, утонувшей в густом тумане, такой уверенной поступью, словно день был кристально чист. И он говорил Акутагаве все, что видел, слышал и чувствовал. Он ощущал себя богом, но это ощущение он утаил от сэнсэя, потому что оно было сродни эгоцентризму, а уж это самомнение не к лицу адепту боевых искусств.

"Гецумей но мичи".

Я помню это ощущение, - думал теперь Николас. Почему же я не помню, как его молено вызвать? Не думай ничего, приказал он себе. Не задавай вопросов, на которые у тебя нет ответов. Очисть мысли свои от всего постороннего. Пусть твое сознание покинет ненависть, рожденная невозможностью восстановить утраченное ощущение. Пусть Интуиция ("харагеи") покажет тебе путь ("мичи") к этому ощущению, которое мастера боевых искусств прозвали "Лунной дорожкой".

Николас снова принял боевую стойку, до боли отчетливо осознавая, что он не понимает, что делает, что его сознание, в котором царил полный кавардак, только следует за велениями тела.

Он поднял руки, выровнял пальцы и сделал выпад. Снова и снова ударял он невидимого врага, и все его существо горело от все усиливающегося отчаяния, ибо он чувствовал, что не ведает, что творит. Он остановился и, задыхаясь, уставился в пустое пространство перед собой с такой злобой, словно и оно тоже ополчилось на него.

Он услышал голос Чеонг, его матери: ТЕБЕ НАДО НАУЧИТЬСЯ СПОКОЙНО НАБЛЮДАТЬ ЗА ХОДОМ ВЕЩЕЙ. ПУСТЬ ВСЕ ПРОИСХОДИТ В СВОЙ ЧЕРЕД. ТЕРПЕНИЕ, НИКОЛАС, НАВЕРНО, ДАЕТСЯ ТЕБЕ С ТРУДОМ. ЭТО В ТЕБЕ ОТ ОТЦА. ОН ТАКОЙ: ПОРОЙ ОЧЕНЬ ТЕРПЕЛИВ, А ПОРОЙ НЕТЕРПЕЛИВ, КАК РЕБЕНОК. ОН ОЧЕНЬ НЕРОВНЫЙ, ЭТО ВЕРНО. СТРАННО МНЕ ИНОГДА НАБЛЮДАТЬ ЗА НИМ.

Терпение. Старайся быть ровнее.

Он снова принял боевую стойку и, не давая себе ни секунды на сомнения, ударил темнеющую перед ним неподвижной тушей тумбу. Резкая боль вспыхнула в костяшках пальцев и растеклась по всей руке, но он ударил снова и бил все сильнее и сильнее, с упорством отчаяния, чувствуя, что силы его слабеют. Забыв мудрый совет матери, в слепой ярости он наносил бессильные удары в лицо своим демонам, которые терзали его душу.

Хватая воздух ртом, чувствуя, что пот потоками заливает его тело, он наконец рухнул на татами и, обхватив обеими руками бесчувственный войлок тумбы, заплакал.

Когда Нанги пришел к себе в офис после встречи с Кузундой Икузой, он вновь прослушал состоявшийся разговор. Усевшись за свой стол и задумчиво глядя на виднеющиеся из окна небоскребы деловой части Токио, рдеющие в лучах закатного солнца, он отвинтил ручку своей трости. Голова дракона скрывала микромагнитофон.

Он вставил кассету в стереосистему, и скоро из динамиков полилась вкрадчивая речь Икузы, убеждающая Нанги, что его долг состоит в том, чтобы предать Николаса Линнера.

Нанги откинулся в своем вращающемся кресле, поборол желание закурить и вспомнил своего друга Сейчи Сато. Тот был настоящим воином: преданным другом и беспощадным врагом. И Нанги не мог не подумать, до чего же похожи во многом Сейчи и Николас.

Нанги знал, что он никогда бы не предал Сейчи.

Он задумчиво постукивал себя по губам указательным пальцем, внимательно вслушиваясь не только в слова Икузы, но и в интонации, чтобы извлечь из разговора максимум полезной информации. Другие тоже пытались в прошлом оказывать на Нанги давление, но ничего у них из этого не вышло. Однако с Икузой дело обстоит гораздо сложнее. Икуза - это "Нами", "Нами" это, как там ни крути, сама Япония.

Нанги почувствовал себя запертым в клетку. Выйти оттуда можно только через одну дверцу, а сделать это можно, только предав Николаса Линнера.

Записанный разговор окончился, и в комнате повисло зловещее молчание. Нанги вынул пленку, положил ее в карман. Затем он привинтил голову дракона на место и покинул офис.

На улице он нашел телефон-автомат, опустил в щель монетку и набрал нужный номер. После первого же гудка послышался голос автоответчика. Нанги подождал, пока он кончит говорить, затем сказал одно слово и повесил трубку.

Он подождал пять минут, в течение которых двое людей хотели воспользоваться этим телефоном, но Нанги, держа палец на рычаге, притворился, что разговаривает с кем-то. Люди, потоптавшись немного у будки, ушли.

Затем Нанги отпустил рычаг и набрал тот же самый номер. После трех гудков ответил человеческий голос. Нанги, даже не говоря своего имени, назвал какой-то адрес и повесил трубку. Затем вернулся в офис и провел остаток дня в компании системщиков-программистов, безуспешно пытавшихся установить причины таинственной вирусной атаки на банк данных компании "Сато Интернэшнл". Здесь очень бы помог совет Николаса, однако его не было на работе, и Нанги переживал его отсутствие, словно смерть родственника.

В конце рабочего дня Нанги покинул офис и пересек пешком деловую часть города, направляясь в район под название Акихабара, о котором всегда вспоминал с теплотой. В неуютные дни, когда война на Тихоокеанском театре закончилась, здесь был черный рынок, на котором умные и удачливые люди делали состояние чуть ли не за одну ночь. Здесь Нанги начал свою вторую жизнь, прежде чем освоить науку самурайской бюрократии, которую в Японии называют "кариодо".

Сейчас Акихабара осталась живым памятником японской постиндустриальной экономики. По обеим сторонам узких, извилистых улочек лепились магазины, чьи витрины были завалены электронным оборудованием всех видов, размеров и функционального предназначения, по большей части изготовленного на экспорт.

С плакатов щерились манекенщицы постпанковской эпохи с прическами "петушком" и с лицами индейцев в боевой раскраске. На огромных телеэкранах голливудские красотки закатывали в экстазе глаза, рекламируя новейшие, наилегчайшие наушники и портативные плееры, лаская эти электронные чуда, будто любовников. Какофония отчаянного рока и не менее отчаянной "попсы" лилась из открытых дверей магазинов.

Акихабара так и дымился от нескончаемых людских потоков. Конечно, поэтому он и выбрал этот район как место встречи. Подслушать беседу двух людей в этом сумасшедшем доме - случайно или нарочно - было практически невозможно.

Нанги увидел Барахольщика у витрины магазина. Тот любовался тем, как на огромном экране телевизора Дэвид Боуи смакует прохладительный напиток. Затем лицо певца сменилось восторженной физиономией какого-то таленто. Изображение превосходное, краски как живые.

Барахольщик почувствовал приближение Нанги, даже не оборачиваясь. Это был коротконогий, смуглый субъект с рябоватым лицом и тяжелой челюстью. По всему видно - тертый калач. Его прозвали Барахольщиком, потому что он собирал всяческую информацию, нужную или ненужную, как барахольщики собирают всякий хлам. Нанги знал его уже много лет и беспрекословно ему доверял. Тот был не похож на других представителей своей сомнительной профессии тем, что его нельзя было перекупить, заплатив подороже. Нанимая его, можно было не опасаться разных подвохов с его стороны.

Барахольщику нравился Нанги. Более того, можно сказать, что он обожал его. Много лет назад Нанги спас его сестру от серьезной неприятности, грозившей ей со стороны главы одного из преступных кланов. Барахольщик был у него, как говорится, в неоплатном долгу.

Когда Нанги прошел мимо, Барахольщик оторвался от витрины. Скоро он обогнал Нанги, и тот, без слов поняв, что от него требуется, молча пошел за ним следом. Несчетное количество раз они входили и выходили из магазинчиков, делая петли по путаным переулкам Акихабары, иногда, как зайцы, делали "скидку", возвращаясь по своим следам.

Наконец Барахольщик повернулся к нему лицом и улыбнулся. Они продолжили свою прогулку по улицам, но теперь шли помедленнее и рядом.

- Я пришел сюда заранее, - сообщил Барахольщик, - чтобы проверить, все ли здесь чисто. - Он имел в виду, нет ли за Нанги слежки. - Оказалось, что не все.

Конечно, это "Нами".

- Я знаю источник, - сказал Нанги.

Барахольщик несколько напрягся.

- Непосредственной опасности нет? - Он имел в виду, надо ли найти человека, следящего за Нанги и нейтрализовать его.

- Пока нет.

Барахольщик вдруг остановился у одной из витрин, будто бы заинтересовавшись портативными компьютерами. Нанги оценил любезность Барахольщика: тот знал, что после этой сумасшедшей гонки вверх и вниз по Акихабаре Нанги нуждался в передышке. Барахольщик был очень внимательным человеком.

- Чем могу служить, Нанги-сан?

Нанги еще немного постоял, потом почувствовал, что может идти дальше. Учитывая слежку со стороны "Нами", замеченную Барахольщиком, он не хотел говорить о деле, пока они вновь не тронулись в путь.

Через несколько кварталов, протискиваясь через толпу немецких туристов, намеревающихся, очевидно, скупить все, что видит глаз, Нанги сказал:

- У нас утром произошел серьезный инцидент: вирусная атака на компьютерную систему.

Барахольщик удивился:

- Я сам приобрел для вас систему шифрования. Я думал, она вполне наделена.

- Она и была, - ответил Нанги, рассекая плечом толпу, - до сегодня. Он протянул Барахольщику гибкий диск. - Вот здесь зафиксирована атака.

Барахольщик положил дискету в карман с видом метрдотеля, принимающего чаевые.

- Займусь сразу же.

- Займись. Хотя я и подключил к этому делу многих, у них нет твоих возможностей. - Трость Нанги постукивала по каменным плитам тротуара. - И еще кое-что, пожалуй, даже более важное - Кузунда Икуза.

Барахольщик слегка присвистнул. Он остановился, показывая Нанги рукой на что-то, вспыхивающее и сверкающее в витрине, будто они были обычными покупателями. Затем они двинулись дальше.

- Прежде всего, - осторожно сказал Барахольщик, - мне бы хотелось удостовериться, что я не ослышался.

- Если ты сейчас думаешь о "Нами", - сказал Нанги, - то ты услышал правильно.

Они прошли мимо группы подростков в черных кожаных куртках и с прическами, которые были в моде в Америке в 50-е годы. В руках металлические цепи и вид весьма задиристый. Поток пешеходов разделился вокруг них на два рукава, и они стояли, окутанные сигаретным дымом, как курьезные экспонаты на выставке молодежной моды.

Барахольщик что-то им сказал, проходя мимо, и рокеры одобрительно заржали, показывая ему поднятый вверх большой палец.

Спустя немного времени Барахольщик спросил:

- Ты хочешь, чтобы я навел о нем справки? Завел дело? Проиндексировал?

- Нет, - ответил Нанги, - я хочу, чтобы ты его скомпрометировал.

Барахольщик нисколько не удивился.

- Каким временем я располагаю? Когда надо закончить?

- Когда закончить? - переспросил Нанги. - Вчера.

Барахольщик улыбнулся:

- Вот такая работа мне по нраву.

Сендзин Омукэ в движении напоминал море. Походка его была какая-то стелющаяся, волнообразная, будто не суставы его сгибались, а сами кости гнулись. Особенно на женщин это производило неизгладимое впечатление. Они усматривали в этом что-то атавистическое. Мужчины тоже говорили, что Сендзин опасен, но женщины видели в нем нечто положительное, что привлекало их, возможно даже против воли. Есть в этом ощущении, что находишься в непосредственной близости с опасным человеком, какое-то возвышающее душу начало, какая-то свобода духа: чувствуешь сильнее, видишь лучше, обоняешь острее. И именно это влекло их к Сендзину, хотя в своем заблуждении они принимали это за любовь.

Что касается самого Сендзина, то ему было все равно. Фактически он не видел разницы между таким влечением и любовью. Любовь вообще он понимал как фальшивое чувство, полное самообмана и отягощенное игрой страстей, которые неминуемо ведут к жадности, ревности и зависти.

Сендзин рассмеялся вслух. Будь он помоложе, он мог бы вообразить себя подающим надежды таленто, улыбающимся бессмысленной улыбкой своим многочисленным поклонникам, приклеившимся к экранам телевизоров новейшей модели. Танцевал бы, пел бессмысленные популярные песни, давал телеинтервью для Эн-Эйч-Кей, которые его поклонники ожидали бы с таким же нетерпением, как последнюю мыльную оперу.

С его внешностью он мог бы получить работу в лучшем рекламном агентстве или в отделе по связи с общественностью крупнейшей фирмы. Там таких любят: красивых, с гладким лицом без малейших морщинок, с несколько женским овалом лба и линии подбородка.

Но не только профессионалы шоу-бизнеса ценят такую внешность и знают, каким образом ее можно использовать для дела. Представительницы прекрасного пола тоже имеют слабость к таким мужским лицам. А у Сендзина эти черты сочетались еще с выражением глаз, характерным для падших ангелов. Это выражение можно увидеть в глазах всех наиболее почитаемых героев японской истории на протяжении веков.

Подружек у него всегда было великое множество, но все они в свой черед проходили через одно обязательное испытание: Сендзин водил их на постановку "Мудзум Додзёдзи" в театр Кабуки и наблюдал за их реакцией.

"Мудзум Додзёдзи" была любимой пьесой Сендзина, во время представления которой он всегда сидел не шелохнувшись, со смешанным чувством восхищения и ужаса, которое испытываешь во время кровавого зрелища. Хочется отвернуться, но смотришь, как загипнотизированный, пока в желудке не станет нехорошо.

"Мудзум Додзёдзи" рассказывает легенду о Киохиме - обворожительной демонической женщине, которая влюбляется в молодого буддистского монаха. Он разрывается между чувством к ней и своим обетом целомудрия, отклоняя ее попытки соблазнить его, сначала довольно деликатным образом, затем, по мере того как ее преследование становится все более назойливым, - более откровенно.

В конце концов он бежит из города. Но Киохиму это не останавливает: она следует за ним, пользуясь различными чародейскими методами, чтобы не упустить его из вида. Наконец она превращается в чудовищных размеров змею.

Монах, полный ужаса перед этой врагиней-любовницей, прячется под куполом гигантского колокола, где она уже никак его достать не может.

Киохима-змея обвивает своими кольцами этот колокол и, вне себя от ярости, что не может проникнуть внутрь его, изрыгает дьявольское пламя, которое плавит металл и превращает в пепел несчастного монаха, который так коварно пытался сбежать от ее любви.

Во время каждой постановки этой пьесы в театре Кабуки Сендзин сидел как завороженный, с замиранием сердца ожидая этой кошмарной развязки.

А после спектакля он, бывало, водил свою очередную подругу в ресторан, где потчевал ее изысканными блюдами и выяснял, как на нее подействовало представление.

Психологический подтекст пьесы - вернее, его интерпретация Сендзином очень заинтересовал и доктора, который не в меньшей мере, чем подруги Сендзина, все больше и больше поражался влиянию, оказываемому на него образом Киохимы.

- Демоническая женщина, - говорил д-р Муку, - занимает важное место и в нашей мифологии, и в нашей психической жизни. Так что было бы странно, если бы Ваш, так сказать, подопечный не оказался под ее влиянием.

Конечно, д-р Муку не знал, что сам Сендзин одержим образом Киохимы. К нему Сендзин обратился в своем официальном качестве, для того, чтобы, как он выразился, "составить точный психологический портрет некоего подследственного, подозреваемого в совершении нескольких убийств с особо отягчающими обстоятельствами". И он дал д-ру Муку вымышленное имя этого "подследственного". Но, может, и с именем он зря себе морочил голову. Доктор не интересовался личностью преступника. Его интересовала лишь "патология преступления".

Первоначально Сендзин общался с психиатром лишь по телефону. Это было несколько лет назад, когда он работал над действительно трудным делом об убийстве. Потом они начали встречаться, и всегда эти встречи с д-ром Муку были, по настоянию самого доктора, строго секретными.

- Надеюсь, Вы не будете на меня в обиде, господин капитан, если я попрошу Вас прийти в мой кабинет не через комнату, где ожидают приема пациенты, - сказал он по телефону, когда они договорились об их первой встрече. Некоторые из них необычайно чувствительные люди. Ваша полицейская аура может негативно сказаться и на них, и на некоторых из моих сотрудников, они могут неправильно истолковать Ваш приход. Так что лучше входите через заднюю дверь. Мой кабинет находится в конце коридора.

Так был установлен этот взаимополезный контакт, и Сендзин регулярно посещал д-ра Муку и часами сидел в его кабинете, сочиняя (будто был автором какой-нибудь пьесы, ставящейся театром Кабуки) историю своего "подопечного", состоящую из элементов лжи и правды, а чаще из хитрой комбинации того и другого, так что сам Сендзин порой не мог разобраться, где правда, а где неправда.

Это подсознательное актерство было весьма в духе Сендзина. Всю жизнь он строил из заранее продуманных до мелочей эпизодов, как из кирпичей, покрывая их штукатуркой воображения и фантазии, а потом обжигал в печах учения Кшира, адептом которого он был.

Что может быть лучше - и опаснее - чем рассказ об этой жизни в полутьме кабинета психиатра? Вроде как показываешь элитарный фильм для аудитории из двух человек.

- Демоническая женщина, - говорил теперь д-р Муку, - во многом представляется мне символом невинности.

- Невинности? - откликнулся Сендзин, невольно ухмыльнувшись. - Не могу себе представить, чтобы мой подследственный считал ее невинной.

- Ну, конечно же, он не может считать ее невинной, - объяснил д-р Муку. Это был маленький человечек, подвижный, как мячик, и, по-видимому, такой же упругий. У него было широкое, открытое лицо ребенка. Черные с проседью волосы, довольно длинные и все взъерошенные, будто после утреннего умывания доктор совал голову на пять минут в аэродинамическую трубу. Он носил старомодные круглые очки в металлической оправе, чудовищно увеличивающие его светло-карие глаза. - Она ему всегда будет казаться воплощением зла. В этом, в сущности, и заключается проблема.

Сендзин закурил.

- Как это так?

Д-р Муку пожал плечами.

- Очевидно, этот человек утратил связь с реальностью. Его органы чувств говорят ему только то, что он им разрешает говорить. Будто он надел на них фильтры. Будто жизнь представляется ему такой ужасной или такой сложной, что он может взглянуть ей в глаза только через фильтры собственного изготовления.

Сендзин внутренне усмехнулся: теория д-ра Муку, построенная на элементах лжи, маскирующейся под правду, и наоборот, которые он сам ему и подкинул, показалась весьма уязвимой. - Скажите, как Вы пришли к такому умозаключению, доктор?

- Все очень просто, - объяснил психиатр. - Для нас с вами образ демонической женщины, такой, как Киохима, не состоит из одних черно-белых тонов. - Д-р Муку усмехнулся. - Вернее сказать, из одних черных тонов. - Он сложил руки на своем толстеньком животике. - Сущность мифа о демонической женщине состоит в том, что для мужчины она воплощает в себе и его собственную мать, и мать его детей. Только сорвав с нее маску любящей и заботливой женщины, он видит лицо демона. - Тут д-р Муку многозначительно поднял палец. - Однако каждому психоаналитику известно, что и это лицо - не более чем маска. И, что самое интересное, эта маска является целиком делом рук самих мужчин. Это то, что он хочет видеть в женщине. Как правильно указывает Йокис Мишима, эта маска является отражением неутолимой сексуальной страсти мужчины.

Сендзин чуть не рассмеялся в лицо д-ру Муку. Знает ли почтенный доктор, какую чушь он несет? Нет, он слишком увлечен своей ролью учителя и целителя.

Но, чтобы не расстраивать его, Сендзин покивал головой, бормоча пустые слова одобрения и восхищения, которые обычно говорят своему сэнсэю. Д-р Муку считает себя знатоком психологии, и, во всяком случае пока, в интересах Сендзина поддерживать это его заблуждение.

Но, с другой стороны, нельзя оставить разглагольствования доктора вообще без критики.

- Извините, что прерываю Вас, - почтительно промолвил он, - но подследственный не кажется сексуально озабоченным.

- Это только пока, - глубокомысленно заверил его д-р Муку. - Вопрос времени, не более того. Человек, настолько одержимый идеей демонической женщины, конечно, должен прятать свою женофобию как можно глубже. Но обычно она рано или поздно выходит на поверхность в виде сексуального преступления.

- И что, он будет убивать? - спросил Сендзин.

- Убийство является слишком конкретным и необратимым фактором, чтобы насытить его страсть. Прежде всего, он должен уродовать свои жертвы, возможно, даже разными способами. Не исключено, что среди них будет и изнасилование.

Сендзин одобряюще кивал головой и улыбался. Но где-то под ложечкой у него похолодело. Д-р Муку классифицировал бы это ощущение как симптом нарастающего гнева. Но Сендзин знал, что это нечто иное. И что-то совсем не влезающее в умозрительные построения д-ра Муку.

Брэндинг лежал на скомканных простынях. В теле приятная тяжесть от желания, а на душе - легкость от неограниченной возможности его удовлетворения. Тело пока чувствует пресыщенность, но душа - нет. Сощуренными от яркого предвечернего солнца и похотливых мыслей глазами он смотрел, как Шизей вылезает из кровати.

На мгновение он увидел темный силуэт обнаженного тела - она шла мимо окна - и яркий свет вокруг него, напоминающий солнечную корону во время затмения. Теперь он понимал точное значение слова "лучезарная". Шизей повернулась, и косой свет залил ее тело янтарным медом. Ее светящиеся глаза - сейчас они в самом деле казались светлее затененного лица - пронзили его до самого сердца, и он почувствовал, что его буквально парализовало от возбуждения и ужаса.

Коттон Брэндинг не мог оторвать от нее глаз. Никогда прежде ему в голову не приходило, что один человек может иметь такую власть над душой другого. Одно дело - постепенно опутывать (потихоньку или решительно) паутиной своего влияния другого человека и подчинять его своей воле, и совсем другое - обнаружить себя самого в центре такой магнитной бури.

А затем совершенно неожиданно Шизей улыбнулась, и все протуберанцы ее могущества вдруг рассеялись, и вместо них опять сиял свет невинности и простодушного любопытства, так что Брэндинг даже усомнился, а отражались ли в этом лице темные и зловещие силы.

Шизей в одной лишь легкой накидке, покрывающей плечи, сидела в кресле с высокой спинкой с такой непринужденностью, словно она была полностью одета и присутствовала на деловом совещании. Ее руки лежали на подлокотниках кресла, и даже сейчас, когда их сбоку освещал сильный свет, он не видел на них не только волос, но даже пушка юности.

- Шизей, - позвал он, и она с улыбкой повернулась к нему лицом. Луч света скользнул по линии ее высоких скул, и создалось впечатление, что это не свет уходящего дня освещает девушку, а кисть художника заканчивает рисовать ее портрет.

А затем она повернула голову обратно, и теперь он видел нежный овал ее подбородка, впадинку на горле и между грудей как одну непрерывную линию. В этой позе было столько интимности, столько первобытной эротики, сколько порой не бывает даже в самом половом акте, который, как хорошо знал Брэндинг, может быть обезличенным, как стрижка в парикмахерской. В этой позе было что-то от тигрицы в джунглях, когда та открывает своему избраннику свою самую уязвимую часть тела. Вот смотри, как бы говорила она, я вся в твоей власти.

И в этот умопомрачительный момент Брэндинг понял, что он хочет эту женщину с такой страстью, какой никогда не чувствовал прежде.

Он вспомнил - будто вспышка граней бриллианта, повернутого к свету эпизод из детства, который жил подо льдом его памяти все эти годы, хотя и приглушенный временем. Существование Шизей являлось живым отрицанием и пространства, и времени, - и в ее глазах он увидал свое прошлое, явившееся, как призрак на свадебный пир.

Он вырос в Бостоне, в районе Бикон-Хилл. Отец был крупным банкиром. Мать, Бесс, всегда приводила юного Коттона в трепет. Не имея возможности осуществлять контроль над мужем, она контролировала своих детей с такой свирепостью, что это навеки врезалось в их память.

Вынужденная считаться с велениями времени и своего мужа, она не могла быть верной (в полном смысле слова) пуританским традициям Новой Англии, - и это ее очень печалило. Она была богобоязненна - глубоко, почти до самозабвения. Брэндинг всегда с ужасом ждал воскресенья, когда мать таскала его в пресвитерианскую церковь, где заросшие бородой до самых глаз священники грозили притихшей пастве геенной огненной. Она заставляла его вновь и вновь читать Библию и запоминать наизусть целые отрывки оттуда.

Однажды, когда ему было уже тринадцать лет, мать вручила ему книгу. Она называлась "Чудеса невидимого мира", и ее автор был некий Коттон Маттер. Написанная в 1693 году, то есть через год после процесса над Салемскими Ведьмами, к которому был причастен сам автор, эта книга представляла собой весьма любопытное сочинение, в котором рассматривались проблемы сатанизма.

Когда он прочел эту книгу, мать велела ему прийти к ней в комнату. Держа его за руки и заглядывая прямо в глаза, она сказала: "Этот мир есть сатанинская обитель, не забывай об этом, Коттон". Только она одна называла его Коттоном, а не Коком, как все. Но, в конце концов, именно она дала ему это имя. "Трудись не покладая рук, не предавайся излишествам и, самое главное, будь дисциплинированным. Оставайся на узкой тропе, на которую тебя поставил Господь, и ничего плохого с тобой не случится. Сойдешь с этой тропы - и все доброе, что я сейчас вижу в твоей душе, засохнет и умрет".

И вот теперь, глядя в черные, как уголь, глаза Шизей, лежа распластавшись на скомканной постели, Коттон Брэндинг думал о своей матери и об узкой тропе. Повезло ей, что она умерла до того, как он выбрал для себя карьеру политика. Она всегда была уверена, что он, ее первородный сын, выполнит ее волю и примет священнический сан.

Но, с другой стороны, думал теперь Брэндинг, может быть, она и не слишком убивалась бы по поводу его призвания. Как-никак, а он по-своему боролся с несправедливостями. Работая в самом сердце Содома, он вынужден противиться всем соблазнам этого мира и никогда не сходить с узкой тропы.

Затем он вновь посмотрел на Шизей и подумал, как удержать их отношения в тайне от мира?

Наконец пришла ночь.

Церковь Св. Терезы была единственной католической церковью в Синдзюку, и располагалась она в четырех кварталах к западу от Мэйдзи-дори, в одной из боковых улочек.

Все-таки, думал Нанги, на нее отрадно смотреть в этих джунглях из стали и бетона, окруженную башнями небоскребов, освещенную гигантскими неоновыми вывесками современного Токио.

Внутри церкви царствовал полумрак и спокойствие. Свет, проникавший сверху через цветные витражи, казалось, приносил с собой отсвет пустыни. Где-то высоко над головой, на хорах, шла спевка, и юные, бесполые голоса осыпали его сверху, как осыпает звездным дождем осеннее небо.

День да превратится в ночь, думал Нанги. И ПЕРЕД СНОМ МОЛЮСЬ Я ВСЛУХ... Внешний мир - и тайны, которые он хранит - кажется таким далеким, по крайней мере сейчас. ...ЧТОБ УКРЕПИЛ ГОСПОДЬ МОЙ ДУХ.

Он подошел к святой купели, окунул туда пальцы, перекрестился. Опустившись на колени у одной из скамей в заднем ряду, Нанги уставился в пустоту, слыша в коротких паузах между фрагментами хорала то чьи-то шаги по проходу между стульями, то чей-то приглушенный разговор, тщетно пытаясь услышать тишину, которая бывает только в непосредственной близости от Господа Бога.

С горечью старик обнаружил, что не может найти здесь утешения. Он грешил, он не принял святого причастия. Он отошел от Бога и лишился спокойствия духа, которое дарует Его поддержка.

Вместо Божьего лика на него смотрело ухмыляющееся лицо Кузунды Икузы. Его глаза, как луч лазера, достают даже в храме Св. Терезы. ТАК ИСПОЛНИТЕ ЖЕ СВОЙ ДОЛГ, НАНГИ-САН. ЭТО ПОВЕЛЕНИЕ "НАМИ" И ИМПЕРАТОРА.

Это значило, что он должен предать Николаса. Но Нанги был в неоплатном долгу у Николаса не только за то, что тот претерпел, защищая интересы "Тенчи", но и за то, что он защищал Сейчи Сато до последнего. Но Кузунда Икуза указал ему на его долг перед императором и эмиссарами императора членами группы "Нами".

И вот в этот момент, когда Нанги был погружен в свои мысли, пытаясь разрешить моральную дилемму, в церковь вошла Жюстина. Она много думала, каким образом лучше всего связаться с Нанги. Прийти к нему в офис или даже позвонить по телефону она не могла: японцы всегда слишком поглощены работой на службе, чтобы было возможно воздействовать на их чувства. А прийти к нему домой она тоже не могла: это значило бы выйти за рамки тех весьма хрупких личных отношений, которые существовали между ними.

Она знала об этой церкви, конечно, от Николаса, да и сам Нанги как-то раз обмолвился о том, что часто ходит помолиться в храм Св. Терезы.

"Отчаяние, - думала Жюстина, оглядывая интерьер церкви, - придает силу и раскрывает такие возможности в человеке, о которых он раньше и не подозревал". А слово "отчаяние" лучше всего описывало состояние ее духа в этот момент.

Сердечная мука от сознания того, что она не нужна Николасу, поначалу ожесточила Жюстину, и она решила было проучить его собственной холодностью. Пусть сам увидит, что был неправ. В конце концов, такая тактика порой ей помогала при прежних размолвках. Однако все это было в Америке. А здесь Япония, и без Николаса, ее единственного якоря спасения в этой чужой стране, у нее не было сил для того, чтобы бороться в одиночку.

Во тьме ночи, слыша, как Николас воюет там, в своем спортивном зале с невидимым врагом, Жюстина приняла решение покинуть Японию следующим же утром.

Боль, которую она теперь ощущала, будучи отрезанной от всех, кого любила, от всего ей привычного, была ни с чем не сравнимой. Она подавила в себе свой гнев на Николаса, как подавляют неприятный вкус во рту, оставленный горьким лекарством. Но расправиться таким же образом с беспомощностью, которую она чувствовала, она не смогла. Здесь, в Японии, все ее слабости, вымышленные и реальные, казались увеличенными до неприличия. И в Японию она приехала ради Николаса.

Она знала, что ее любовь к нему непоколебима, но она также отдавала себе отчет, что не может выносить своего собственного неутешного горя от смерти дочери, одновременно воюя с Николасом.

Впечатление было такое, что ее обступили со всех сторон невидимые враги, и она, не представляя, как с ними можно бороться, уступила бы колоссальному искушению удрать, если бы не ужас от сознания того, что, убегая, она бросит на произвол судьбы Николаса, предав его таким образом. Такого она бы не простила себе никогда. Она чувствовала, что запуталась в ситуации, как перепелка в силках, и эта ситуация все больше и больше выходит из-под ее контроля.

За окном постепенно светлело, а Жюстина лежала без сна, и подушка ее была вся мокрая от слез. Жаль было и Николаса, но жаль и себя.

Когда на востоке зарделась заря, Жюстина уже знала, что она не способна убежать, бросив все. Но в сложившихся обстоятельствах она была также не способна бороться в одиночку. Ей нужен был совет, причем совет кого-нибудь, кто знал Николаса не хуже, чем она, но несравненно лучше разбирался в хитросплетениях японской жизни. Был только один человек, который отвечал этим требованиям: Тандзан Нанги.

Нанги почувствовал, что кто-то опустился на скамью рядом с ним. Машинально он поднял глаза посмотреть, кто это, и, к своему величайшему изумлению, увидел, что это Жюстина.

- Миссис Линнер, - промямлил он, быстро опуская глаза, чтобы она не заметила застывшего в них шока, - а я и не знал, что вы католичка.

- Я вовсе не католичка, - возразила Жюстина и тут же прикусила язык, осознав, что Нанги просто давал ей возможность естественным образом объяснить ее присутствие в церкви и, как говорят в Японии, "спасти лицо". Конечно, он сразу понял действительную причину ее прихода сюда, но в Японии не принято говорить о действительных причинах. Каждый слишком озабочен тем, чтобы спасти свое лицо. - То есть, - начала она и опять замялась, - сказать по правде... - Она опять остановилась. Кто же говорит правду в Японии? Здесь если н говорят ее, то таким образом, что слова можно интерпретировать и так, и эдак - шестью различными способами.

- Пожалуйста, простите меня. Я как раз заканчиваю свои молитвы, миссис Линнер, - сказал Нанги и склонил голову.

Жюстина чуть было не бросилась извиняться: "Ах, простите, ради Бога!" - но вовремя остановила себя. Нанги дает ей возможность собраться с мыслями и подойти к разговору приличным способом, "восстановив утраченное лицо". Жюстина была ему за это благодарна. Она начинала понимать, что пришла сюда не только потому, что это наиболее удобное место для ее разговора с Нанги. Она вспомнила, как горячо молилась Богу, когда Николас лежал на операционном столе. Если она не верила в Бога, то зачем было молиться? Кроме того, она и вправду получила тогда утешение, помолясь. Значит, не такая уж она неверующая, какой ей хотелось бы казаться. Сейчас, склонив голову рядом с застывшим в молчании Нанги, она мысленно обратилась к Богу, чтобы он помог ей и дал силы в ее нелегкой ситуации.

К тому времени, как Нанги поднял голову, Жюстина была уже готова.

- Нанги-сан, - начала она, поборов американскую привычку обращаться к людям по имени, - в прошлом мы никогда не могли найти общего языка.

- Не думаю, что это так, миссис Линнер, - вежливо возразил Нанги.

Чертова вежливость!

- И это, я думаю, сугубо по моей вине, - продолжала Жюстина. Она знала, что ей надо продолжать говорить во что бы то ни стало. Стоит ей замолчать, как она уже не соберется с мужеством закончить. - Я не понимаю Японии. Я не понимаю японцев. Я здесь чужая. Иностранка.

- Вы жена Николаса Линнера, - возразил Нанги, как будто этот факт был единственным, который мог оправдать ее земное существование.

ДА ВЫСЛУШАЙ ЖЕ МЕНЯ, НАКОНЕЦ! - хотелось ей закричать. Но она только глубоко вздохнула и сказала:

- Нанги-сан, я хочу учиться. На самом элементарном уровне. Я буду очень стараться.

Нанги, кажется, почувствовал себя неловко от такого самоунижения.

- Да что Вы, миссис Линнер! У Вас прекрасная репутация.

Жюстина не сдавалась:

- Я хочу измениться и стать своим человеком в здешнем обществе.

Нанги ответил не сразу. Спевка церковного хора закончилась. Был слышен легкий шорох и перешептывание расходящихся по домам детей. С левой стороны, в нише, зажигали свечи. Легкий шумок шел по церкви, как звук падающего дождя.

- Перемены, - вымолвил наконец Нанги, - часто бывают к лучшему, если им предшествовало серьезное раздумье.

- Я думала достаточно.

Нанги удовлетворенно кивнул головой.

- А Вы обсуждали это с мужем?

Жюстина вздохнула про себя. Печаль царапнула ее сердце.

- Мы с Николасом последнее время не очень-то разговариваем.

Нанги резко повернул голову в ее сторону и уставился на нее своим здоровым глазом. Человек западной культуры в такой ситуации спросил бы, а что, собственно, у них стряслось? Нанги сказал:

- Я и сам не имел возможности по-настоящему поговорить с ним. Он стал... немного другим. Врачи...

Тут Жюстина вздохнула уже вслух:

- В этом случае врач не поможет. Он говорит, что Николас страдает от какого-то послеоперационного синдрома. Мне кажется, что он совершенно неверно оценивает ситуацию.

- А что Вы о ней думаете?

- Право, не знаю, - призналась она. - Во всяком случае, я не уверена. Но мне кажется, что вечно подавленное настроение Николаса проистекает из того, что он не может, как прежде, заниматься своими боевыми искусствами.

Нанги невольно затаил дыхание. Господи, подумал он, - спаси и сохрани. Было предчувствие надвигающейся большой беды. Вроде как сумерки сгущаются над ним и его близкими.

- Вы уверены в этом, миссис Линнер?

- Да, - твердо ответила Жюстина. - Я видела его в спортзале. У него ничего не получается.

- Вы имеете в виду, v него какие-то неудачи физического характера?

- Нет, не думаю, что физического.

Нанги, кажется, поверил ей на слово, и во взгляде его Жюстина увидела самую настоящую боль.

Она чуть было не спросила: "Что с Вами?" - но осеклась.

- Мне кажется, у нас с Вами возникло одно подозрение, - сказала она.

- Возможно, - согласился Нанги. - Видите ли, миссис Линнер, в боевых искусствах нравственный аспект контролирует физический. Если ваше сознание не настроено должным образом, вы не сможете овладеть им. Людям западной культуры это трудно понять. - Он виновато улыбнулся. - Простите меня, я не хочу Вас обидеть. Но ведь Вы сами сказали, что хотите учиться. То, что я говорю, является основой основ боевых единоборств, в этом их суть.

Он помолчал немного, как будто собираясь с мыслями.

- Когда приходит новичок, желающий овладеть боевыми искусствами, его часто заставляют сразу же выполнять самые трудные задания. День ото дня он чувствует, что жизнь его становится невыносимой. Некоторые при этом бросают тренировки. Другие - те, кто потом сами становятся сэнсэями - овладевают трудной наукой терпения и скромности. Без этих качеств никаким из видов боевых искусств не овладеешь.

- Но моральный аспект тренировок имеет еще более важное значение, а в случае с Николасом он вообще становится самодовлеющим. - Жюстина отметила про себя, что Нанги назвал Николаса по имени, а не "Линнер-сан", и подумала, с чего бы это. - Видите ли, Ваш муж является одним из редких людей, которые овладели сложнейшей наукой, которая называется "ака-и-ниндзютсу". Он занимался теми аспектами этой древней науки, которые обращены к добру, и поэтому его называют красным ниндзя.

- Вы хотите сказать, что есть и другие формы ниндзютсу? - спросила Жюстина.

Нанги кивнул головой:

- Есть еще и черные ниндзя. Многие из них являются адептами школы Кудзи-кири, где их обучают, кроме всего прочего, черной магии. Сайго был типичным черным ниндзя.

- Ух! Меня до сих пор в дрожь бросает, как вспомню его гипноз.

- Еще бы! - Нанги теперь надеялся, что ее любовь к Николасу и знание его как личности, поможет ей понять то, о чем он теперь собирался рассказать. Он повернулся к Жюстине лицом, и - при этом освещении морщины и шрамы, оставленные войной, вырисовывались резче, чем обычно. - Николас освоил "гецумей но мичи", что в переводе значит "лунная дорожка". Это необычайное состояние души, которое для человека, обладающего им, является поддержкой и опорой в выполнении самых сложных вещей. Вы недавно сказали, что проблемы Николаса, по Вашему мнению, вряд ли имеют физическую основу и являются следствием перенесенной операции, не так ли?

Жюстина чувствовала, что страх закрался ей в грудь и свернулся там, как змея. Но в то же время она ощущала странную пустоту, будто эта змея не имела физических параметров, потому что они не существуют в мире, откуда приползла эта мерзкая тварь.

- Что Вы хотите сказать? - прошептала она.

- Если человек овладел "гецумей но мичи", - пояснил Нанги, - и если в один прекрасный день он пытается вызвать это состояние и обнаруживает, что не может этого сделать... - Он замолчал, будто не зная, как лучше закончить фразу. - Горечь такой потери, миссис Линнер, невозможно себе вообразить. Представьте себе, что Вы одновременно потеряли все пять чувств - зрение, обоняние, осязание, вкус и слух - и только тогда это может в какой-то степени сравниться с потерей "гецумей но мичи". Но только в какой-то степени. Это потеря еще горше. Гораздо горше.

- Не могу себе такого представить, - призналась Жюстина. - И Вы хотите сказать, что именно это происходит с Николасом?

- Только он сам может что-то сказать наверняка, миссис Линнер, ответил Нанги. - Но я молю Бога, чтобы мое предположение оказалось ошибочным.

- После того, как Лью Кроукер потерял руку, - сказала Жюстина, - мне казалось, что Николас твердо решил навсегда оставить ниндзютсу. Что фаза его жизни, связанная с боевыми искусствами, кончилась.

- Она может кончиться, - тихо сказал Нанги, - только с самой жизнью. Он сжал руки перед собой в молитвенном жесте. - Поймите, ниндзютсу - это не просто отрасль знания, которую каждый может освоить, если захочет. И это не игрушка, которую можно приобрести для забавы. И это, конечно, не занятие, которое можно забросить, когда надоест. Ниндзютсу тесно переплетается со всем образом жизни, интегрируется с ним. Раз войдя в твою жизнь, оно поселяется навечно.

Нанги опять повернулся к ней лицом:

- Миссис Линнер, Вы, без сомнения, слышали или видели написанным слово "мичи".

Жюстина кивнула.

- Оно означает путь или странствие.

- В каком-то смысле, - прибавил Нанги, - оно может также означать и долг. Поэтому, когда мы употребляем его в значении путь, то это такой путь, с которого можно сойти только в случае необычайной опасности. "Мичи" фактически есть странствие по жизни. Раз начавшись, оно необратимо.

- Но ведь всякий волен переменить свою жизнь.

- О да, - согласился Нанги, - но только в пределах "мичи".

На сердце Жюстины легла свинцовая тяжесть. - Вы хотите сказать, что раз Николас выбрал путь ниндзя, то это на всю жизнь?

- Пожалуй, правильнее будет сказать, что это ниндзютсу выбрало Николаса, - лицо Нанги еще более посуровело. - И если это так, то карма Николаса все еще не исчерпана.

- Но почему так? Каким образом ниндзютсу приобретает такую власть над человеком?

Нанги немного подумал, прежде чем ответить, но все-таки решил сказать всю правду. - Ниндзютсу - древнее искусство, - осторожно начал он. Древнее, чем сама Япония.

- А разве не японцы изобрели его?

- Нет. Мы, японцы, не очень большие мастера изобретать. Наш конек усовершенствовать. Наш язык, очень многое из нашей культуры - все это пришло из Китая. Например, мы взяли китайский язык, расчленили его, приспособили к нашим нуждам, усовершенствовали систему иероглифов. Вот так же и с ниндзютсу. Это искусство зародилось в Китае, хотя, насколько я знаю, никто точно не может сказать, в какой провинции и какие сэнсэи стояли у его истоков. Скорее всего, ниндзютсу явилось синтезом многих древнейших видов боевых искусств. Такой почтенный возраст, я думаю, является одной из причин власти этой дисциплины над ее адептами. Кроме того, мистический элемент в ее структуре способствует тому, что она становится делом всей их жизни. Он слегка улыбнулся, - Чтобы подкрепить мою мысль, могу сослаться на пример из вашей, западной культуры. Вы можете представить себе, что Мерлин бросил свою работу, превратившись из волшебника, скажем, в фермера?

Жюстину этот пример не успокоил. Наоборот, он нагнал на нее еще больше страху.

- Знать бы побольше о корнях ниндзютсу, может, мы смогли бы лучше помочь Николасу.

- Это невозможно, миссис Линнер. Это значило бы познать непознаваемое.

У Жюстины было ощущение, что они попали в лабиринт, и она пошла по одному из коридоров, пытаясь найти выход.

- Вы упомянули о красных и черных ниндзя и о структурах, связывающих их крепче, чем обеты католических священников. - Жюстина внимательно изучала лицо Нанги, говоря это. - А не мог ли Николас перейти от красных к... А может, есть и еще какие-нибудь разновидности ниндзя?

- Нет. - К этому Нанги хотел что-то добавить, но потом, видно, раздумал.

Жюстина учуяла что-то неладное.

- Наверно, ученику не стоит требовать слишком много знаний за раз, сказала она, не отрывая глаз от его лица. - Но жене должны быть даны некоторые преимущества перед обычными учениками.

Прямо у нее на глазах - лицо Нанги постарело. Он думал, что, вероятно, недооценил силы ее интеллекта и интуиции. Она, очевидно, смотрит в корень. Он кивнул, и лицо его опять скрыли тени.

- Хорошо, - сказал он. - Я не погрешил против истины, сказав, что есть только два типа ниндзя: красный и черный. Тем не менее есть еще термин "широ ниндзя", который означает "белый ниндзя".

Пауза, последовавшая за этими словами, так затянулась, что Жюстина была вынуждена переспросить:

- Белый ниндзя? Что это значит?

- Термин указывает на ниндзя, который утратил свою силу. - Нанги говорил, будто превозмогая боль. Он не мог - по крайней мере пока - сказать ей, что у "широ ниндзя" утрата физических сил является вторичным явлением по отношению к утрате веры.

Вот теперь Жюстина начала постепенно понимать причины странного поведения Николаса.

- Может быть, поэтому Николас решил отгородиться от меня?

- Возможно, - согласился Нанги. - Для человека типа Николаса состояние "широ ниндзя" - кошмар, ставший явью. Он не хотел бы, чтобы Вы были рядом в такое время.

- Но почему? Я бы могла помочь хоть чем-нибудь. А так, целиком уйдя в себя, он совсем одинок.

Глаза Нанги беспокойно оглядывали церковь, переходя от ниши, в которой горели свечи, к рядам скамеек с высокими спинками.

- Пожалуйста, постарайтесь понять, миссис Линнер. Он сейчас совершенно беззащитен, если кому-нибудь вздумается напасть на него. Естественно, заботясь о Вашей же безопасности, он хочет, чтобы Вы держались от него подальше.

- Напасть? - Жюстина опять почувствовала, как в груди ее зашевелилась змея страха. - Но кому это надо? Сайго и Акико мертвы. Кто еще может захотеть напасть на него?

На это Нанги ничего не ответил.

Жюстина, чьи нервы были напряжены до предела, опять почувствовала что-то неладное.

- Вы мне не все сказали, Нанги-сан. Пожалуйста. Я должна знать. Моя жизнь разваливается на части, и я не знаю почему. А Вы знаете?

Здоровый глаз Нанги смотрел ей прямо в лицо. - Миссис Линнер, состояние "широ ниндзя" не может возникнуть естественным образом. Оно вызывается кем-то извне. Вы меня понимаете? Это атака, вроде вирусного вторжения в компьютерную систему, выводящего ее из строя. Кто-то, владеющий техникой темной стороны ниндзютсу, сделал из Николаса белого Ниндзя.

- Так, значит, есть еще один враг? Сэнсэй черного ниндзютсу?

Здоровый глаз Нанги закрылся на мгновение.

- Даже сэнсей школы Кудзи-кири не имеет достаточно знаний, чтобы вызвать состояние "широ ниндзя".

Жюстина лишилась дара речи. Ужас, подобного которому она не испытывала никогда в жизни, захватил ее своими щупальцами. Она вздрогнула, как будто с улицы потянуло холодом зимы.

- Так кто же это может быть, ради всего святого? - спросила она внезапно осипшим голосом.

- Терпение. - И тут произошло нечто невообразимое:

Нанги на мгновение взял ее руку в свою.

- Давайте найдем Николаса, миссис Линнер. Пусть сам скажет, что с ним происходит. Если он и в самом деле стал белым ниндзя, то Вам будет необходимо узнать все.

Коттон Брэндинг и Шизей ели омаров, которые сам "кок" приготовил в газовой духовке, пока она перемешивала в китайской кастрюле нарезанные овощи. Приготовленный обед Шизей так аппетитно украсила зеленью и обложила толстыми ломтями итальянского подового хлеба, что Брэндингу захотелось даже запечатлеть такой шикарный стол на фотопленке. От этого у них аппетит еще пуще разыгрался.

Они усидели упаковку пива (6 банок!), и он принес из холодильника еще одну, прежде чем сообразил, что делает.

Брэндинг чувствовал, что захмелел - от пива, от вкусной пищи, от секса в изобилии - но главным образом от Шизей. Кажется, так бы и провел остаток жизни, хотя с ней из спальни на кухню и из кухни в спальню. Это было как сон, и Брэндинг упивался им до самозабвения.

Они говорили обо всем на свете. Развалившись в шезлонге на открытой веранде, слыша удары волн прибоя о прибрежный песок, ощущая на лице соленые брызги моря, прилетающие на крыльях ветра, Брэндинг старался говорить поменьше. Хоть он и погрузился в этот омут с головой, но где-то глубоко внутри него продолжал работать датчик, изучающий его новую подругу.

В течение этого долгого дня и вечера Брэндинг, чувствуя себя счастливее, чем когда-либо со времен первых лет их брака с Мэри до рождения дочери, которая, хоть он и очень любил ее, принесла своей дислексией8 горе и хаос в семью, все ожидал, что Шизей затронет вопрос о его работе, а особенно о его политических баталиях с Дугласом Хау.

Слишком уж Шизей была хороша, чтобы в нее можно было поверить. То, что она пришла в его жизнь как раз в такой неблагоприятный для карьеры момент, запал ему в душу и, как жемчужина, вырастающая потихоньку в своей раковине, время от времени просился на волю, когда экстатическое состояние, в которое он был в последнее время погружен, давало трещину.

В этой жизни запросто станешь параноиком. Брэндинг подозревал, что Дуглас Хау и, главное, упрямое противодействие Дугласа Хау АСИКСу в конце концов начали его доставать. Основываясь на докладе Джонсоновского института по поводу пятилетней работы Агентства по стратегическому использованию компьютерных систем, Брэндинг затребовал у правительства четырехмиллиардную субсидию на финансирование проекта "Пчелка", имеющего оборонное значение. Будучи председателем сенатской бюджетной комиссии, Брэндинг первым ознакомился с этим докладом и первым дал ему ход.

Проект "Пчелка" предусматривал создание компьютера, базирующегося не на одном процессоре, как обычно, а на целой сети процессоров, связанных друг с другом способом, аналогичным мозгу пчелы, - отсюда и название проекта.

Этот компьютер фактически будет мыслить. Используя радар, гидролокатор, систему наведения ЛОРАН и ее новейшие модификации, он сможет, по мнению экспертов Джонсоновского института, отличать друга от врага, выбирая стратегию и менять ее в зависимости от складывающейся ситуации, он будет понимать и реагировать на человеческую речь. Возможности у системы практически неисчерпаемые.

Дуглас Хау, председатель сенатской комиссии по делам обороны, встретил предложение Брэндинга в штыки, аргументируя это нежеланием поощрять очередную спекуляцию по поводу идеи разработки так называемого "искусственного интеллекта". На эту затею уже выброшено четыреста миллионов долларов, и все эти деньги, взятые из карманов налогоплательщиков, перекочевали в бездонные карманы шефов исследовательских лабораторий, которые ума не могли приложить, что с ними делать. В результате большая часть денег просто растворилась, и никто не знает как. Вот такая была позиция у Хау, эффектная и бьющая на эмоции. Но назвать ее возражениям по существу дела было нельзя.

Эти баталии на Капитолийском холме, ведущиеся с переменным успехом, теперь грозили превратиться в нечто вроде личной вендетты, поскольку Хау вознамерился, пользуясь этим предлогом, уничтожить или хотя бы покалечить Брэндинга политически, подорвав его влияние в сенате. Это влияние теперь, как на волоске, висело на законопроекте по поводу АСИКС.

Этот конфликт перерос в нечто большее, чем противостояние демократов республиканцам или даже либералов консерваторам. Шла позиционная война, когда бойцы врылись в землю, вооруженные до зубов, и каждый верил, что именно он выживет в последней схватке.

Но Шизей продолжала удивлять его. С той самой их первой встречи на вечеринке у Типпи Норт она ни разу не затронула вопросов, связанных с его работой, а говорила исключительно о двух проблемах, которые, по-видимому, представляли для нее интерес: об экологии и о сексе. Уже начиная понемногу понимать личность Шизей, Брэндинг связывал и то и другое с ее одержимостью здоровьем. Ее девиз можно было сформулировать так: в здоровом мире здоровая жизнь. По ее мнению, активная половая жизнь была так же необходима, как нормальная экология, рациональное питание и занятия спортом.

Опять и опять Брэндинг поражался истинно детским чертам, прячущимся под роскошными женскими формами. Она обладала потрясающей душу наивностью чистотой цели, которая волновала Брэндинга и которая казалась ему целительным бальзамом от всех болячек мира.

Внутри дома Джордж Ширинг выдавал "Настроение цвета индиго" в своей характерной сочной аранжировке. Глаза Брэндинга закрылись. Сквозь мечтательную полудрему он услышал слова Шизей о том, что она, пожалуй, пойдет и примет душ.

Брэндинг почувствовал, как она прошла мимо. Оставшись на веранде наедине с ночью, морем и музыкой, он глубоко вдохнул соленый воздух, радуясь его чистоте.

Джордж Ширинг замолк на полуноте, и через мгновение выразительный голос Грейс Джоунз наложился на неумолчный однообразный шум прибоя. Брэндинг сразу вспомнил о том, как они и Шизей до самозабвения занимались любовью под эту мелодию.

К своему величайшему удивлению, он почувствовал, что опять возбуждается. Он представил себе тело Шизей, раскинувшееся на постели, и желание побежало по венам, как впрыснутый наркотик.

Он поднялся с шезлонга, чувствуя, как оттопырились на нем брюки. Толкнув рукой дверь, он впустил на веранду мощный поток мелодии Грейс Джоунз. Воспоминания всколыхнулись в нем с новой силой.

Он шел через кухню, через гостиную, через холл, а музыка следовала за ним, как верный товарищ. Из ванной доносилось журчание воды, и он, распахнув дверь, вошел туда.

В ванной было жарко и парно. Брэндинг расстегнул брюки и стащил их с себя. Потом и рубашку. За занавеской душа он видел темнеющее тело Шизей. Она сидела спиной к нему. Ее вытянутые руки сжимали воронку душа, направляя струю воды на тело. Вот и его эти руки только недавно так держали кое за что.

Эрекция была что надо. Он чувствовал мучительную пульсацию в паху и судорожно втянул в себя воздух. Настоящая секс-машина. Будто ему снова двадцать пять.

Наблюдая, как Шизей моется, Брэндинг улыбнулся. Он вспомнил, как воспротивилась она, когда он хотел развернуть ее к себе спиной. Наверно, не хотела, чтобы он овладел ею сзади, как это делают животные. А вот сейчас он проделает с ней эту штуку, хотя он никогда не пробовал так заниматься любовью ни с Мэри, ни с женщинами, с которыми он встречался до нее.

Он весь дрожал от нетерпения, видя ее силуэт сквозь полупрозрачную занавеску с нарисованными на ней фиалками...

Брэндинг быстрым движением отодвинул занавеску и замер, уставившись на голую спину Шизей.

Это было одно из тех мгновений в жизни, которые длятся не более доли секунды, но кажутся длиннее вечности. Они врезаются в сознание и жгут его расплавленным свинцом. Вот такое с ним было, когда он узнал, что у его дочери дислексия. И когда узнал, что Мэри, женщина, которую он любил, фригидна. Крохотные мгновения жизни, но в то же время насыщенные такой энергией, что безвозвратно меняют все на свете.

Брэндинг смотрел в остолбенении на спину Шизей, вернее, на ту мерзкую тварь, что была вытатуирована в мельчайших подробностях на этой спине, - на паука. Паук был гигантский, покрывая почти всю спину. Восемь красных отвратительных глаз красовались на маленькой головке. Две пары сочащихся ядом отростков, которыми паук обезвреживает и убивает свою жертву. Восемь волосатых лапок протянулись от одной лопатки до другой, от верхней части одной ягодицы до другой.

Затем Шизей почувствовала его присутствие. Она повернула к нему голову. Торс при этом немного изогнулся, и мышцы спины привели в движение паучьи лапки, - и это отвратительное существо изобразило танец под сладкую мелодию Грейс Джоунз.

И тут Брэндинг не выдержал. Он страшно закричал.

"Я, наверное, схожу с ума", - подумала Томи. Стемнело, и пошел дождь, будто занавес упал на последнюю немую сцену, знаменующую окончание спектакля. Дождь был красным или голубым, смотря по тому, мимо какой светящейся вывески она проходила.

Невероятное количество зонтиков заполонило улицы Токио, превратив их в поля, на которых произрастают странные черные цветы, которые шевелятся и дергаются под порывами ветра то вверх, то вниз и по натянутым нейлоновым лепесткам которых стекают круглые капли дождя.

Фары проезжающих машин освещали, как юпитеры во время киносъемок, эту живую, копошащуюся человеческую массу, время от времени вырывая из темноты то руки, то лица, будто сегменты гигантской сороконожки, спешащей к себе домой по улицам ночного Токио.

Томи шла домой с работы и заскочила в ярко освещенный зал игральных автоматов. У нее промокли ноги, и ей надоело, что ее постоянно швыряет в лужи эта изгибающаяся на бегу чудовищная сороконожка.

Целый день она пыталась узнать местонахождение Николаса Линнера. Сначала она позвонила ему на работу в "Сато Интернэшнл", но там ей сказали, что его нет, и никто не знает, когда будет. Домашний телефон не отвечал. Она опять позвонила в "Сато" и попросила соединить ее с вице-президентом фирмы. На этот раз ей удалось узнать причину отсутствия Николаса, и наудачу она спросила номер телефона его лечащего врача. Позвонив в клинику, она поняла, что ей наконец повезло. Ей сказали, что Николас там часто бывает и что завтра утром он придет на консультацию к д-ру Ханами. Томи решила встретиться с Николасом в приемной врача.

Но, по правде говоря, Николас Линнер не особенно занимал ее мысли. Она больше думала о Сендзине Омукэ. Этот человек получал все больше и больше власти над сердцем сержанта полиции, и этот факт весьма ее смущал. Надо положить этому конец и в будущем, думала Томи, уметь справляться с такими проявлениями, которые ей казались нарушением служебного долга.

Сендзин Омукэ был не только ее непосредственным начальником, что уже само по себе предосудительно, но он был к тому же Сендзином Темным, как его прозвали в отделе по расследованию убийств. Он был чем-то непонятным. По слухам, его побаивались даже те, кто рекомендовал его на пост начальника отдела.

То, что ее тянуло к такому человеку, было причиной постоянного тревожного состояния Томи. И именно поэтому в этот дождливый вечер она решила повидаться с Негодяем.

Негодяй, известный также под именем Седзи Кикоко, был ее лучшим другом. Они дружили еще со школьной скамьи, и именно Негодяй поддержал ее, когда ей пришлось порвать с семьей и со всей прошлой жизнью. В этом плане он был похож на Сендзина, который тоже видел ее достоинства и принимал ее такой, какая она есть, а не смотрел на нее как на женщину, которую надо поставить на свое место. В благодарность за это Томи подтягивала Негодяя по предметам, в которых тот отставал, особенно по философии, из-за которой он чуть не вылетел из школы.

В результате между этими двумя образовались тесные связи, которых у Томи никогда ни с кем не было, даже - в особенности! - с членами ее семьи.

Негодяй жил в "усагегойе". Это японское слово буквально означает "кроличья нора". Так называют современные кварталы в Токио - маленькие, темные, душные. Но для многих и нора годится, чтобы переспать.

Эта "усагегойя" находилась в Асакузе - в районе, популярном среди актеров театра Кабуки и борцов сумо. Томи больше всего нравился этот район города, но он также нагонял на нее тоску, напоминая ей о ее низком положении в обществе. Сержанту полиции средства не позволяли здесь жить, даже в такой "кроличьей норе".

Негодяй оказался дома. Но, впрочем, в эти часы он всегда был дома, возясь со своим компьютером, который уже теперь соображал в два-три раза быстрее, чем тогда, когда он им обзавелся. Именно обзавелся, а не купил: Негодяй никогда ничего не покупал, если была возможность получить по бартеру. В уединении своей квартиры ему нравилось совершенствовать приобретенные вещи. Здесь он мог утвердить свою личность, как он говорил, без особых душевных затрат. Но Томи знала, что эта работа требует такой же внутренней сосредоточенности, как медитация дзен-буддистских монахов и ее собственные боевые искусства, которые требовали большого физического напряжения, но вряд ли были более трудоемкими.

Идя по коридору, она услышала нервные синкопы Билла Айдэла. А когда Негодяй открыл дверь, волна рок-н-ролла чуть не сшибла ее с ног.

- Боже, как ты можешь думать среди такого "шума и ярости"? прокричала она, ставя к стенке зонтик и туфли.

- Потому что в нем "смысла нету"9, - улыбнулся Негодяй, заводя ее в комнату и закрывая за ней дверь. - Я могу сосредоточиться, только когда он орет именно так.

Музыка низвергалась из пары трехсотваттных колонок, мощность которых Негодяй изрядно увеличил. У Томи было ощущение, что она стоит рядом с готовящимся к взлету космическим кораблем. Она вся напряглась, чтобы ее не снесло, как пушинку. Было ощущение, что ее заперли внутри гигантского музыкального ящика.

Комната, как всегда, была в полном беспорядке. Начинка компьютеров была разбросана кое-как по полу, подобно трупам на поле боя. Кроме того, более мелкие детали лежали на стульях, маленьком диване и на видеоприставке к телевизору. По телеку показывали футуристический кошмар под названием "По лезвию бритвы", и на экране был виден Гаррисон Форд, прочесывающий Лос-Анджелес будущего в поисках убийц-репликантов.

Стереосистема мерцала красными и зелеными огоньками, то разгорающимися, то тающими вместе с громкостью голоса Билли Айдла. Подражая своему кумиру, Негодяй выкрасил свои волосы в платиновый цвет. Они торчали на его голове, как молодая лесная поросль, длиннее на макушке и короче по бокам. Ему, как и Томи, было немного за тридцать, но, в отличие от нее, он так и не повзрослел, оставаясь таким же тонким, как тростинка, пацаном, каким был в школе. Он походил на жизнерадостного щенка-переростка, неряшливого, но симпатичного.

Ботинки Томи оставили на полу мокрые следы, но Негодяю, казалось, до этого не было никакого дела. Временами ей было необходимо укрыться от реального мира, полного придирок со стороны мужчин, постоянного страха получить порицание и потерять лицо. Здесь, в атмосфере беспорядка, хаоса и вечно приподнятого настроения Негодяя, она могла немного отдышаться. Она помогала ему во всех проектах, над которыми он работал, и чувствовала, что ее здесь ценят и уважают. Но сегодня ей нужно было поразмыслить кое над чем, и она убедила его сделать перерыв и пойти с ней куда-нибудь поужинать.

Они отправились в их любимый "Шитамачи" - старомодный ресторан для деловых людей, где они всегда заказывали фирменное блюдо этого заведения жаренного на открытом огне угря.

- Над чем это ты работал дома? - спросила Томи, когда они устроились и отхлебнули из своих кружек пива "Саппоро".

- Ну, ты же меня знаешь, - Негодяй расплылся в мальчишеской улыбке. Как всегда дурака валяю. Сейчас я работаю над вирусом, то есть программой, внедряющейся в другие программы, как бы хитро они ни были закодированы.

- А что, разве таких программ еще нет?

- У хакеров есть. И причем мерзкие. Если компетентные органы обнаружат тех, кто ими пользуются, бедняг бросят за решетку до следующей мировой войны. - Он снова улыбнулся. - Но то, над чем я работаю, несколько иного рода. Я его назвал ИУТИРом, что расшифровывается как Искусственный Универсальный Тактический Интегрированный Разрушитель.

При виде ее озадаченного лица его физиономия еще больше расплылась в улыбке.

- Смысл этого длинного названия заключается в том, что ИУТИР может легко приспосабливаться, то есть я имею в виду, что он по-своему мыслит. Всякая программа имеет индивидуальную защиту, и поэтому для того, чтобы влезть в нее, надо разрабатывать тоже индивидуальные средства нападения. Мой же вирус взламывает любую защиту и проникает в любой банк данных, разрушая его.

Томи рассмеялась. Таланты Негодяя ее порой просто поражали.

- Ты бы лучше поостерегся, как бы компетентные органы не пронюхали, чем ты тут занимаешься.

- Не-а! Тут у них нет ни единого шанса, - сказал он не без самодовольства и отхлебнул из кружки.

- Никак не возьму в толк, - сказала Томи, - почему ты занимаешься такими делами, работая на "Накано Индастриз" - одном из ведущих концернов по проектированию и производству электроники. Наверняка правительственные чиновники следят за вами, как и за всеми ведущими корпорациями в стране.

- Конечно, следят. На всех совещаниях кто-нибудь из них сидит и зырит. - Негодяй сделал паузу и, сгорбившись, стал шнырять глазами туда-сюда, изображая шпиона. Томи прыснула. - Но, видишь ли, - продолжал он, - мой шеф - начальник научно-исследовательского отдела в "Накано". И дела, которыми мы занимаемся, являются настолько сугубо теоретическими, что эти джентльмены давно оставили нас в покое.

Негодяй допил свое пиво и дал знак официанту повторить - и для себя, и для Томи.

- Мой шеф - вице-президент нашего концерна. Я у него работаю уже полтора года. Он перевел меня к себе из технического отдела, предварительно изучив мое личное дело и побеседовав весьма основательно. Целую неделю ходил к нему в кабинет и, по-видимому, удовлетворил его требованиям. Ну вот, начал я у него работать, и примерно полгода назад он предложил мне заняться этим вирусом, идею которого я уже давно вынашивал. Эту работу, конечно, теоретической ни в коей мере не назовешь. Занялся я ей и теперь, кажется, близок к завершению. - Он посмотрел на нее и улыбнулся. - Я, конечно, давал подписку о неразглашении и все такое, но на тебя этот запрет, понятно, не распространяется.

Вот и это тоже весьма в духе Негодяя, думала Томи. Сам себе устанавливает правила.

- Послушай-ка! - вспомнил он вдруг. - Помнишь ту попойку, что мы закатили по случаю моего ухода из технического отдела?

- Как такое можно забыть? - откликнулась Томи. - Пили, не просыхая, весь уик-энд. Помнишь мою подругу из полиции, что рассказывала истории о привидениях?

- Шутишь? Хорошо, что я свое собственное имя вспомнил, протрезвев. Кажется, целый ящик виски "Сантори" выжрали, если не ошибаюсь...

Она кивнула: - В том числе и его. - Потом с улыбкой прибавила: Славное времечко было.

Потягивая свое пиво, Негодяй заметил, что Томи как-то вдруг погрустнела и улыбка завяла на ее лице, как упавший лепесток сакуры.

- На тебя давит какая-то тяжесть. - Для него тяжести всегда ассоциировались с печалями, в то время как легкость - с радостью. - Если это так, то переложи ее на меня. Что там за камень висит у тебя на шее?

- Скорее лежит на сердце, - ответила Томи.

- Ага! L'affaire d'amour!10 Соблаговолите объяснить суть вашей проблемы, madame!

Томи не могла не удержать улыбки. - Все бы тебе шутить!

- А как же! Вся наша жизнь - грустная шутка, Томи. Ты что, была слишком занята на службе, чтобы это заметить?

- Можно сказать, за последнее время стала замечать. Он дружески подмигнул ей. - Все поправится, поверь мне. А теперь давай выкладывай, да без утайки. Я выдержу. Ей-богу, не упаду в обморок.

Томи и самой хотелось выговориться. Но она все еще колебалась, стоит ли ей рассказывать о Сендзине Омукэ. Ведь для нее все это было очень серьезно, а для Негодяя - не более чем 1'affaire d'amour, - ситуация скорее юмористическая.

- Ладно, - сказал он и скрестил на груди руки. - Вижу, у тебя на переносице уже образовались две вертикальные морщинки, а это знак того, что ты действительно озабочена. Поэтому никаких шуток. - Он перекрестился. Вот крест.

Томи успокоилась и поведала ему свою историю, в которой было все: и сумятица чувств, и боязнь открыться, и опасения, как бы все это не сказалось на ее работе в полиции, и ужас перед муками собственной совести.

Закончив, она попыталась заглянуть в лицо Негодяя, желая прочесть, что он обо всем этом думает. Однако это было не так просто, потому что тот сидел, уткнувшись носом в свою пивную кружку.

Наконец он поднял голову и сказал:

- Ты, наверное, хочешь получить совет, и я его тебе дам, хотя не думаю, что он тебе понравится. - Он приложился к кружке. - Совет мой будет простым: выкинь все это из головы. Из того, что ты мне рассказала, я могу заключить, что он - совсем не то, что тебе нужно. Но даже если бы он по своему физическому и психологическому облику идеально подходил тебе, даже в этом случае я бы посоветовал тебе забыть его. Он ведь твой начальник. Ситуация настолько чревата опасными последствиями, что не стоит и минуту в ней находиться. - Негодяй отставил пустую кружку. - А теперь я замолкаю, мы едим наш восхитительный ужин, а ты перевариваешь вместе с ним то, что я сказал.

Усиленно работая челюстями, Томи пыталась разобраться в своих чувствах. Она понимала, что ее друг говорит дело. Его слова перекликались с ее собственными мыслями, уже давно не дающими ей покоя. И уже поэтому ей следовало почувствовать облегчение. Самым разумным было бы замуровать в душе эту слабость к Сендзину Омукэ и продолжать жить как ни в чем не бывало.

Но Томи чувствовала не облегчение, а только растущее отчаяние. Теперь, когда Негодяй так наглядно описал ситуацию, в которую она попала, было ясно, что выбраться из нее, шагая с высоко поднятой головой, она не сможет. По-видимому, ее путь будет извилист и темен, а направление - вовсе непредсказуемое.

Будь она женщиной того типа, что могут скрывать в себе сильные чувства и жить как все, она не бросила бы трубку в середине разговора со старшим братом. Послушная его воле, она вернулась бы домой и вышла замуж за человека, которого он ей выбрал в мужья.

Но не таким она была человеком, чтобы идти проторенным путем долга и послушания. В тот страшный час разрыва с семьей она поклялась себе, что впредь будет верна только своей воле. Только в этом случае ее широкий жест, которым она отвергла традиционный уклад жизни, будет иметь какой-то смысл.

- Твой совет хорош. Хотелось бы мне им воспользоваться.

Негодяй пожал плечами. - Советы ничего не стоят, даже в тех местах, где все дорого. Например, в этом ресторане.

- Я знаю. Тем не менее, я ценю твой.

Он наклонился вперед. Лицо его было непривычно серьезно.

- Тогда прислушайся к моему совету, Томи. Уноси оттуда ноги. Найди себе что-нибудь повеселее. Честное слово, ты этого заслуживаешь. - Улыбка осветила его лицо. - Слишком уж ты серьезная. Не к добру это.

Она притронулась к его руке.

- Спасибо, Седзи. Ты хороший друг. И сердце у тебя чистое.

Смущенный комплиментом. Негодяй отдернул руку, потом внимательно посмотрел в ее посуровевшее лицо.

- Пошли отсюда, - сказал он, вставая и оставляя на столе несколько иен. - Я знаю местечко, где не позволяют ни дню, ни ночи мешать веселью. Будем пить, гулять - и гори все синим пламенем!

Томи засмеялась и позволила увести себя под разноцветный дождь. Хоть на время можно забыть свои тревоги. Пусть подождут на пороге того сказочного мира, куда они с Негодяем сейчас улизнут.

Коттон Брэндинг сидел голый на краю ванны, уткнувшись лбом в колени, и вздрагивал. Напротив него стояла Шизей, и вода стекала с ее голых ног. За его спиной вода продолжала хлестать из душа на полупрозрачную занавеску с нарисованными фиалками. Создавалось впечатление, что цветы как бы танцуют под порывами ветра.

- Вот теперь ты увидел меня всю, - говорила Шизей, - и реагируешь на увиденное точно так же, как и все другие. Желание сменилось отвращением.

- Это не так.

- Посмотрел бы ты на себя. Ты не можешь даже глаз на меня поднять!

Презрение, прозвучавшее в ее голосе, пробило завесу ужаса, которая окутывала его. Он поднял голову, посмотрел на нее жалкими глазами.

- Ничего не изменилось, Шизей.

- Пожалуйста, побереги свои политиканские увертки для заседаний Сената. Я же вижу твое лицо. Изменилось все.

- Нет, не все, - не сдавался он, растирая руки, будто грел их перед камином. - Дай мне очухаться. Пожалуйста. - Он встал. - Мы напугали может, даже перепугали друг друга. Давай, как боксеры, пойдем каждый в свой угол, а потом встретимся для следующего раунда. - Он грустно улыбнулся. Если этот раунд состоится.

Шизей слегка поежилась, и он подал ей полотенце.

- Спасибо, - поблагодарила она и, обернув полотенце вокруг тела, похлопала по нему руками, чтобы вода скорее впиталась.

Брэндинг, выключив душ, сказал задумчиво:

- Да, давненько не переживал я такого шока.

- Шок - это еще не самое страшное, - откликнулась она. - Татуировка в большинстве людей вызывает отвращение. Отвращение пережить труднее, чем шок.

Брэндинг с удивлением взглянул на нее.

- Если ты знала, что люди будут так реагировать на татуировку, зачем ты ее сделала?

Она посмотрела на него несколько мгновений, потом сказала:

- Мне холодно. Дай мне что-нибудь надеть.

Он подал Шизей ее накидку, но она покачала головой:

- Нет. Дай мне что-нибудь из своей одежды.

Он принес ей свою куртку от пижамы. Вот это было то, что надо: куртка была ей почти до колен. Когда она застегивала пуговицы, ее золотые ногти поблескивали. Плечи куртки очень мило свисали.

То ли огромный дом вдруг стал для них слишком мал, то ли он был слишком насыщен электричеством от их недавней эмоциональной встряски, но их потянуло на волю.

Они стояли, уставившись глазами в ночь. Атлантика катила свои неумолчные валы, и время от времени с ближайшего маяка доносился хриплый гудок туманного сигнала. Чайки не носились, как обычно, с криками над прибрежной волной, а чинно разгуливали по песку, выковыривая себе оттуда последнюю пищу этого дня.

Над головою небо было абсолютно чистое, и на нем уже поблескивали ранние звезды - суровые, ясные - расцвечивая его темнеющую синь своими белыми, желтыми и голубоватыми огоньками.

Но к югу горизонт был затянут тучами, пожалуй, на сотни миль в глубину, по прикидке Брэндинга. Кое-где так уже светились зарницы - иногда огненными полосками, иногда яркими сполохами. Потрясающий воображение концерт на немой клавиатуре необъятного органа.

Впечатляющая картина ночного неба подействовала на них благотворно, особенно на Брэндинга. По сравнению с ее грандиозностью, человеческие тревоги и заботы показались такими мелкими, такими преходящими.

Через какое-то время все небо погрузилось во тьму. Представление было окончено. Они вернулись домой.

Мягкая софа, на которую они опустились, освещалась сбоку стоящим рядом торшером. Буря эмоций, сотрясавшая их совсем недавно, казалась уже плодом их воображения.

Шок прошел. А чем он сменился? Вот что хотел теперь знать Брэндинг.

Он достал два бокала, плеснул в них немного бренди, и вот так они и сидели, смакуя божественный напиток, отлично осознавая, что было необходимо поддержать достигнутое шаткое равновесие.

Волосы Шизей, все еще влажные, отливали блеском, как шубка соболя, и казались такими же мягкими, пушистыми и драгоценными. Светлая челка придавала ей трогательный, ранимый вид. Но тут Брэндинга будто окатило холодной водой: он вспомнил паука, притаившегося у нее на спине, и подумал, что соболюшка эта, видать, не простая.

- Шизей, - начал он, заметив, что она что-то хочет сказать. - Я не хочу, чтобы ты думала, что я такой же, как все.

Долгое мгновение она не говорила ничего. Ее глаза, темные, как ночь, пристально разглядывали его.

- Чья это речь: политика или мужчины.

- Надеюсь, что мужчины. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это было так, - Брэндинг хотел быть до конца с ней честным.

Шизей на мгновение закрыла глаза.

- А мне бы хотелось верить тебе. - Она поставила бокал на столик. - Ты напугал меня до смерти, Кок, когда появился вот так, неожиданно. Я не была готова. По правде говоря, я еще не думала о том, каким образом сказать тебе о моем секрете - или показать себя всю целиком.

- И что, вся целиком ты такая же ужасная? Шизей схватила свой бокал и метнула на Брэндинга взгляд, в котором ему почудился и испуг, и ранимость. - Об этом ты мне сам скажешь.

- Картинка, конечно, не из приятных. - В глазах, устремленных на него, промелькнула вспышка гнева. Затем Шизей быстро отвела их в сторону. Это напомнило Брэндингу его дочь. Она часто смотрела на него вот так, когда он в чем-то отказывал ей. Но гнев проходил, а ее любовь к нему оставалась.

- Не люблю пауков, - продолжил Брэндинг. - Не приходилось встречать людей, которые любят. - Он говорил медленно, понимая, что надо выбирать слова с осторожностью, чтобы не испортить дело. - Но, с другой стороны, эта татуировка - настоящее произведение искусства. - Он увидел, что она вздрогнула. - И, поскольку она находится на твоем теле, признаюсь, есть несколько вопросов, которые меня интересуют. Как так получилось, что ты решила ее сделать? И потом - рисунок, наверное, не сразу выкололи, а работа растянулась на довольно долгое время?

- На два года, - ответила Шизей даже с некоторой гордостью, будто терпение, которое она, без сомнения, должна была проявить при этом, оправдывает в какой-то мере всю затею.

- Да, это долго.

Он сказал это весьма нейтральным голосом. Но, услышав эти слова, Шизей поднесла бокал к губам и сделала несколько быстрых глотков, почти поперхнувшись огненным напитком. - О, Кок, ты себе представить не можешь, насколько это долго!

- Больно было?

- Душа болит сильнее, - ответила Шизей. - Та, другая боль - ничто перед ней. Она исчезла, как утренний туман под солнцем.

- Я бы хотел узнать, как это произошло.

- Мы уже как-то пришли к выводу, что многие темы в Америке и в Японии находятся под запретом. Табу. - Шизей налила себе еще бренди, отпила немного - на этот раз помедленнее. - Кок, скажи мне, что ты делал, когда умерла твоя жена? Казались ли тебе дни бесконечными в своей пустоте? Звал ли ты смерть, когда спускалась ночь, а ты лежал в постели без сна? Слышал ли ты дыхание смерти совсем рядом, видел ли ты, как горят ее глаза в кромешной тьме? И не хотелось ли тебе - раз, а может, и два - броситься в небытие, которое смерть обещает?

Брэндинг оторопел перед таким взрывом эмоций. Он знал, что она говорит о себе, а не о нем. Ему никогда не приходилось чувствовать такого жуткого отчаяния, которое она описывала, даже в первые мгновения после того, когда он узнал о смерти Мэри. Это, наверное, отчасти объясняло то чувство вины, которое так прилипло к нему. Но он знал, что от его ответа Шизей сейчас многое зависит. Она в какой-то степени приоткрылась, и теперь был его черед.

- Человеческая природа устроена так, что жизнь должна продолжаться, в какие бы пучины отчаяния ни погружался дух, - осторожно начал он. - И вот я... Говоря по совести, я не знаю, что я чувствовал, видел и слышал, когда умерла Мэри. Была перевернутая и смятая машина, было тело на носилках, закрытое одеялом. Я слышал слова телерепортера. Вот такими же отрывистыми, заштампованными фразами говорили о наших потерях во Вьетнаме, о смерти американских морских пехотинцев в Бейруте. Мне все-таки кажется, что нельзя смерть низводить до такого безличностного уровня.

Шизей вздохнула, и он почувствовал, что событий, наполнявших этот последний час, будто и не происходило вовсе.

- Ты не бросишь меня, Кок, не бросишь, как другие, - сказала она. Теперь я в этом уверена. - Она прижалась затылком к спинке софы и снова показалась Брэндингу такой маленькой девочкой, что у него даже сердце захолонуло. Ему захотелось взять ее на руки, успокоить ее, сказав, что все образуется.

Но он знал, что не станет этого делать. Чутье подсказывало ему, что они достигли состояния зыбкого равновесия, как две пылинки, плавающие в капле воды: в следующий момент будет ясно, в каком направлении они двинутся.

- Ты себе представить не можешь, Кок, насколько это важно для меня. Ее пальцы теребили волосы, тащили за них, словно она хотела сделать себе больно. - После всего, что было... Мной играли... А я в самом деле любила... И была наказана за любовь.

Брэндинг смотрел на нее, будто видя впервые. Она как айсберг. Интересно, какая ее часть скрыта в темной и бурной глубине.

- Ты выжила, Шизей, - сказал он. - И это главное.

- Попадал ли ты когда-нибудь в западню? - она опять повернулась лицом. - Я попадала. - Она указала рукой на свою спину, где притаилось чудовище, ставшее ее частью. - Этот паук - возмездие мне... и моя награда.

Брэндинг опять почувствовал, что она ускользает от него, что ему удается только изредка увидеть проблески ее загадочной личности, как далекие зарницы, что они наблюдали в вечернем небе.

- Шизей, - промолвил он. - Я ничего не понимаю.

Она закрыла лицо руками и горько, как ребенок, заплакала. И голос ее, когда она наконец заговорила, заставил его вздрогнуть.

- Кок, - сказала она. - Молю Бога, чтобы ты никогда этого не понял.

Тандзан Нанги жил в необычайно просторном деревянном доме, построенном в начале века для одного знаменитого актера театра Кабуки и перешедший к Нанги после того, как актер попал в немилость.

Внушительное здание с широкими скатами крыши стояло посреди экстравагантного садика, где росли карликовые клены, декоративная вишня и японский кедр. Плоские камни, некоторые просто огромные, другие совсем маленькие, торчали из земли, окруженные зарослями азалии, рододендрона, папоротника. Все это создавало ощущение уюта и покоя. Между куртинками были проложены дорожки, над которыми был навес из прозрачного пластика, так что даже в дождливую погоду здесь можно было гулять.

Нанги сидел один, глядя сквозь оконное стекло на горбатую луну, прочно засевшую среди облаков цвета индиго.

В доме было тихо; пахло лимоном и немного сандалом. Нанги прихлебывал из чашки зеленый чай, который он сам заварил, вновь и вновь прокручивал в памяти свой недавний разговор с Жюстиной Линнер. Он был благодарен ей за то, что она вот так, в нарушение всех приличий, пришла повидаться с ним: она заставила его взглянуть в лицо ситуации, которая становилась все более пугающей.

Если Николас действительно превратился в белого ниндзя, это значило, что на него кто-то собирается напасть. Но кто и зачем? Нанги содрогнулся, подумав о том, что зло, вырвавшееся на свободу, возможно, прячется сейчас во тьме ночи, готовя убийство. Если, как он начинал подозревать, силы зла стягиваются вокруг него в кольцо, то только Николас мог бы спасти их всех. Но, судя по словам Жюстины, на него мало надежды.

Инстинкт подсказывал Нанги необходимость отступления. Полководец, оказавшись лицом к лицу с превосходящими силами противника, покидает поле боя. Вот и он теперь должен либо отступить, либо найти какие-то нестандартные способы переломить ход сражения в свою пользу. Лобовая атака приведет к катастрофе.

Нанги услышал позади себя слабый шум, но не повернул головы. Пахнуло расцветающим жасмином, и он наполнил чаем вторую чашку из тонкого фарфора.

Шурша своими шелками, Уми неслышными шагами прошла по татами и опустилась на колени перед столиком, принимая предложенную ей чашку зеленого чая. Чайная церемония пошла своим путем, а Нанги все время чувствовал на себе взгляд ее огромных черных глаз. Наконец Уми нарушила молчание.

- В постели так холодно без тебя. Мне снилось, что в доме поселился снежный буран. Я открыла глаза и увидела, что я одна.

Нанги улыбнулся в полутьме. Он привык к ее поэтической манере изъясняться. Уми - человек искусства, бывшая танцовщица, и какое бы средство для выражения своих мыслей она ни выбирала, всегда получалась масса подтекстов.

- Я не хотел тебя будить, - сказал он, понимая, что слово "буран" следует понимать как душевное волнение.

Не без торжественности она возложила свои руки ему на голову. Имя ее, Уми, означает море, и этим жестом она обычно его успокаивала, как бы опуская вниз, в водную колыбель человечества, в тихую прохладу вечного сумрака, где можно отдохнуть и подумать.

Нанги задумчиво проговорил:

- Музыку, которая в душе звучит, другой не слышит. И ты - та музыка.

Лицо Уми было совсем рядом.

- Это из книжки стихов Т. С. Элиота, которую ты мне подарил, когда мне было пятнадцать лет. Никто из западных писателей не поражал меня так, как он. В нем много света.

Это очень характерно для Уми, подумал он. Она ничего не забывает. Хотя ей сейчас только двадцать пять, но она втрое умнее ее сверстниц. Она ученица, которая доросла до учителя, даже не заметив, как это произошло. И что еще характерно для Уми, так это ее способность воспринимать самую суть любой философии на глубинном уровне и преломлять в своей душе, обогащая ее и расширяя собственные мифотворческие возможности. Она была сэнсэем мифа, мистики и даосизма.11

Уми взяла его руки в свои. Нанги чувствовал тепло, исходящее от ее ладоней, как застигнутый холодной ночью путник чувствует тепло света, струящегося из окна одинокой хижины, на которую он набрел.

Она так прекрасна и лицом и телом. Стройная, грациозная, сильная, как молодое деревце, которому не страшны ни ветры, ни дожди, ни снега.

- Тьма спустилась на землю, - говорила Уми, сжимая каждый из его пальцев по очереди. - Пустота и хаос. Зашатались устои мира. Женщина-Паук подает свои голос из ночи, и земная ось начинает качаться. Лед наступает.

Нанги знал, что она рассказывает ему миф американских индейцев хопи о гибели Второго Мира, на который Женщина-Паук наслала вечный лед своей Песней Творения. Обитатели этого мира сами навлекли на себя гибель своей греховностью.

Женщина-Паук подает свой голос, потому что зло в людских сердцах неистребимо. Вот что хотела сказать Уми. Нанги почувствовал, что у него мурашки пробежали по телу. Необычайно злобный враг избрал своей мишенью Николаса. Страх заполнил сознание Нанги. Он хотел помолиться Богу, но не мог. Его собственные грехи лишили его силы. С ужасом он почувствовал, что так же бесполезен, как и Николас. Раньше ему казалось, что утеря им веры следствие того, что он отброшен в сторону какими-то стихийными силами. Теперь он понял, что он в эпицентре действия этих сил.

Великий Боже, думал он, не дай нам погибнуть.

Будто прочитав его мысли, Уми сказала: - Хотя Путь Вещей известен, зло живет вопреки ему, будто противопоставляя ему собственную мудрость.

Под Путем Вещей она имеет в виду "дао", перекликающееся с учением Гераклита. В знаниях древних молено черпать силы, думал Нанги. От мыслей о Гераклите он перешел к "Искусству войны" Сун Цзы, а затем и к "Учири" Ягйу Муненори - умственной установке, к которой следует прибегать, когда тебя загнали в угол. В такие мгновения твой меч и твой ум должны быть едины. Синтез материи и духа: "дао".

Так он победил хаос, порожденный в нем страхом, и заставил себя вернуться к действительности. С одной стороны, Николас стал белым ниндзя. С другой стороны, его партнерские узы с Николасом поставлены под угрозу происками "Нами" и ее эмиссара Икузы. Интересно, это две разные атаки, за которыми стоят не связанные друг с другом силы, или же это нападение одного врача, но с двух направлений?

Паранойя или правда? Серебряный свет луны заливал Нанги, само море дышало рядом с ним, и он знал, что надо найти ответ на этот вопрос.

На следующий день Николас отправился к врачу. Он поехал поездом, потому что опасался сесть за руль в его состоянии и уж, конечно, не мог попросить Жюстину отвезти его в город, хотя в глубине души ему этого и хотелось.

Он переговорил с Нанги по телефону, коротко проинформировав его, что едет к врачу, и, в зависимости от того, как он будет себя чувствовать после этого визита, он, может быть, придет на работу. От сочувственного голоса Нанги у Николаса все скулы свело, и он должен был стиснуть зубы, чтобы не бухнуть чего-нибудь ненароком. Тоже плохой знак.

Утренний туман стелился по зеленым склонам гор. Пейзаж, и без того достаточно смазанный из-за скорости поезда, теперь был и вовсе скучным. Николас устало закрыл глаза.

Тихое постукивание колес успокаивало, далекий свисток локомотива будил ностальгические воспоминания о юности, которая прошла здесь, в Японии, в те годы, когда страна постепенно справлялась от позора поражения в войне и перестраивалась по образу и подобию Соединенных Штатов.

Тихая песня колес напоминала колыбельную, которую ему напевала мать, когда укачивала маленького Николаса в их коротких путешествиях поездом. Они часто ездили навестить тетю Итами. Чеонг считала Итами сестрою, хотя фактически она была всего-навсего сестрою ее первого мужа - японского офицера, убитого в Сингапуре во время войны. Там же Чеонг встретила полковника Денниса Линнера, отца Николаса. Он спас жизнь Чеонг, а потом и полюбил.

Время тревог, такое далекое. Но для Николаса, который так часто слышал рассказы о нем, оно было необычайно близким. Это своего рода талисман, с помощью которого он побеждал отчаяние, когда оно начинало овладевать его сердцем.

Но сейчас этот талисман не помогал. Беспокойство и гнев переполняли Николаса. Он хотел бы быть спокойным и терпеливым - таким его всегда хотела видеть мать - во время разговора с врачом, чтобы разобраться, что же все-таки случилось с его памятью. Он отлично понимал, что нельзя в его положении делать поспешные умозаключения, но сейчас, сидя в прохладном кондиционированном купе, он чувствовал, что уже дрожит от еле сдерживаемого гнева. Значит, он уже сделал умозаключение, даже не успев поговорить с врачом.

Токио был окутан серебристо-серым туманом, вытравившим красные, синие и зеленые краски неоновой рекламы до цвета золы. Небоскребы, подрубленные у основания, казались обесцвеченными и корявыми, как стариковские гнилые зубы.

Офис д-ра Ханами располагался на двадцатом этаже одного из таких небоскребов, где было, казалось, все необходимое для жизни, даже зимний сад и крытые плексигласом дорожки для прогулок. Перед дверью с полированной бронзовой табличкой торчало три черно-белых камня посреди моря мелкой гальки: традиционный японский сад камней.

Около получаса Николас ждал приема, сидя на мягком диване с темно-серой обивкой, вокруг которого под нужным углом располагались мягкие кресла такого же цвета, а напротив - серый стол регистратора. На стенах висели две современные литографии - грубое подражание традиционной японской гравюре по дереву. На них образы Японии комбинировались с образами Запада: статуя Свободы, одна из первых моделей "Форда", гамбургер, с которого капает томатная паста. Николасу литографии не понравились.

Он встал и нервозно направился к окну. Сквозь полосы жалюзи - тоже серого цвета - он попытался рассмотреть лицо большого города. Улиц не было видно: нижнюю часть стекла туман покрыл тонкой пленкой влаги. Он перевел взгляд повыше, на узкий каньон между рядами зданий. Лампы дневного света в окнах ближних небоскребов просвечивали сквозь эту пленку яркими белыми пятнами, будто дюжина газосварщиков включила свои горелки.

Николас услышал, как его вызывают в кабинет.

Д-р Ханами был маленький, подвижный человечек лет пятидесяти. Холеные усики, ежик седых волос, блестящий от бриолина, медицинский халат, надетый поверх щегольского костюма. В кабинете висел сигаретный дым.

Сделав последнюю затяжку, доктор вдавил окурок в переполненную пепельницу и жестом попросил Николаса садиться. Он пунктуально выполнял просьбы Николаса не курить в его присутствии, но как-то не придавал значения тому факту, что обычно им приходилось общаться сквозь дымовую завесу. Вернувшись после очередного визита к д-ру Ханами, Николас сразу же снимал с себя все белье и бросал его в корзину для стирки.

Итак, - осведомился д-р Ханами, - как у вас идут дела? - Он задал этот вопрос по-английски, с подчеркнутым американским акцентом. Д-р Ханами считал себя знатоком американского образа жизни и обедал только в ближайшем "Макдональдсе". Без "Биг-Мака" он и дня не мог бы прожить.

Николас опустился на металлический стул с серым сиденьем и спинкой, молча наблюдая за доктором.

Д-р Ханами поиграл зажигалкой, крутя ее между большим и указательным пальцами.

- Насколько я понимаю, - сказал он, - это не просто визит в соответствии с послеоперационным режимом. - Он открыл папку с историей болезни Николаса, полистал страницы.

Все здесь вроде нормально. Рентген, лабораторные анализы. Все в лучшем виде. - Он поднял глаза. - Какие-нибудь проблемы?

- Да, - ответил Николас, подавляя желание вскочить со стула. Пожалуй, так можно выразиться.

- Хм-м. И в чем же заключается проблема? - Зажигалка опять замелькала в его руке.

Николас, не в силах оставаться на своем месте, вскочил. Со страшным грохотом, заставившим д-ра Ханами вздрогнуть, он поднял жалюзи, прижался лбом к стеклу. За окном было по-прежнему гнусно, словно начадили десятки нефте-химзаводов. Он даже запах гари почувствовал.

- Скажите мне, доктор, - сказал Николас, не оборачиваясь, - Вы когда-нибудь были в префектуре Нара? Д-р Ханами не сразу ответил.

- Да. Мы с женой были там на курорте четыре года назад. Горячие минеральные воды.

- Тогда Вы знаете, как там красиво.

- Конечно. Я часто думаю, что надо бы еще хоть разок выбраться. Но времени вечно не хватает.

Николас повернулся к нему лицом. Какой смысл глазеть в этот гороховый суп, где ни черта не видно?

- Доктор, а вы никогда не задумывались о том, какой бы показалась вам жизнь, если бы вы утратили способность оперировать?

Доктор посмотрел на него с недоумением:

- Ну, конечно, когда уйду на пенсию, я буду...

- Нет, - нетерпеливо перебил его Николас, - я имею в виду сразу. Прямо сейчас. - Он щелкнул пальцами. - Вот так: раз! - и все.

- Ну, трудно сказать...

- Понимаете, доктор, человек, впустивший себе в душу красоту, даже не может жить без нее. Я долго жил в префектуре Нара, изучая боевые искусства. Да вы с женой и сами видели, когда ходили принимать свои ванны. Ну, а красота, открывающаяся через "гецумей но мичи", есть вообще нечто особенное. Знаете, что это такое? Лунная дорожка.

Д-р Ханами кивнул головой.

- Я слышал об этом, конечно. Но я не думал... - Что-то то ли в лице Николаса, то ли в его поведении заставило хирурга остановиться. - Вы сегодня какой-то другой. Что случилось?

Николас, чувствуя, как стучит его сердце, сел на стул напротив д-ра Ханами, но несколько по-иному - налегая всем корпусом на стол между ними. Он чувствовал, что его тело все напряглось, а руки покрылись липким, противным потом. Он нервно потер их друг о друга.

- Вы спрашиваете, какие у меня проблемы, и я отвечу вам, - бросил он прямо в лицо д-ру Ханами, не в силах совладеть с эмоциями. Он указал рукой на то место, где был еще не полностью заросший послеоперационный шов. - Я ни хрена не помню из области боевых искусств, которыми я занимался всю жизнь. Все куда-то к дьяволу пропало. Я целую ночь не спал, все думал, как эта... невероятная штука могла приключиться. Но снова и снова я возвращался к одному и тому же, доктор. К одному ответу, который имеет хоть какой-нибудь смысл. - Он поднялся на ноги и вцепился руками в края рабочего стола д-ра Ханами. - Вы и ваш сучий скальпель в этом виноваты. Что-то там повредили, как-то там задели что-то важное, не знаю что. Единственное, что я знаю, так это то, что у меня пропали навыки, сидевшие, кажется, намертво. И вы тому виною.

В звенящей тишине, что последовала за этим, д-р Ханами сказал по-японски:

- Пожалуй, надо попросить принести чаю.

Когда приходится туго, подумал Николас, самое правильное - обратиться к национальным традициям. Гнев так бушевал в нем, что даже руки дрожали. Он молча смотрел, как доктор заказывает чай по внутреннему переговорному устройству. Когда регистраторша принесла чай на черном лакированном подносе, доктор жестом отпустил ее и сам занялся приготовлением напитка: бросил в кипящую воду точную дозу зеленой заварки, потом стал перемешивать палочкой тростника со строго определенной скоростью, поворачивая крохотную фарфоровую чашку туда-сюда, чтобы чай получше заварился.

Было что-то успокаивающее и что-то даже подбадривающее в чайной церемонии. Ее упорядоченность, отсутствие чего-либо случайного, четкие, стилизованные движения - все служит тому, чтобы сфокусировать внимание на настоящем, служащем мостом между прошлым и будущим.

Николас почувствовал, что успокаивается. Невероятная напряженность уходила из тела, как воздух из проколотой шины автомобиля. Он медленно опустился на стул.

Д-р Ханами подал ему чашку. Когда они закончили пить чай, доктор попросил: - А теперь расскажите мне все, и, пожалуйста, с самого начала.

Я бы хотел поговорить о некоторых деталях истории вашего "подопечного", которые я, признаться, не могу понять, - сказал д-р Муку, как только Сендзин занял свое место напротив него.

Это очень похоже на доктора Муку - брать инициативу в этих психоаналитических сеансах. Сендзин во многом напоминал странных и таинственных рыб, что живут в бездонных морских пучинах: они видят в темноте, часто даже без помощи глаз. Вот и сейчас он безо всяких видимых признаков понял, что д-р Муку подкрался очень близко к истине.

Сендзин теперь был вполне уверен, что психиатр заподозрил, что нет у него никакого психопата-подопечного и, более того, этот "подопечный" есть фактически сам Сендзин.

Это, конечно, чревато некоторой опасностью. Но даже если бы Сендзин сейчас встал и признался во всем, д-р Муку был бы бессилен что-либо предпринять. Он связан этикой своей профессии и не может разглашать врачебных тайн. Сендзин с самых их первых встреч связал доктора обещанием, что тот сохранит в тайне содержание их бесед.

Д-р Муку с готовностью - и, как оказалось, безрассудно - согласился. Теперь отношения между ними принимали новый и, как казалось Сендзину, дьявольски интересный поворот. Начинается тонкая борьба за верховенство, и противники уже обменялись первыми выстрелами.

Это все равно что ходить по краю пропасти с повязкой, затянутой вокруг шеи. Сейчас они сблизились в этой пляске смерти, и пухлые ручки д-ра Муку натянули веревку. Сендзин почувствовал сильное и приятное возбуждение. Кровь его быстрее побежала в жилах. Вот ради таких моментов он и жил.

- Например, - продолжал д-р Муку, - какое воспитание получил ваш подопечный? Жизнь его в семье была вполне нормальной?

- Смотря что понимать под "нормой", - Сендзин не смог заглушить насмешливых ноток в голосе. - Разве психология не изъяла из профессионального обращения это слово как вводящее в заблуждение?

- Психология, может и изъяла, - заверил его д-р Муку тоном, не терпящим возражения, - но психотерапия - нет. - И он одарил Сендзина такой хитрой улыбкой, в которой тот прочитал: УЖ ВАМ-ТО ЭТО ДОЛЖНО БЫТЬ ЯСНО. ВЕДЬ ВЫ-ТО НЕНОРМАЛЬНЫЙ, НЕ ТАК ЛИ, СЕНДЗИН-САН? - Но вы по-своему правы. Норма существует как абстракция, а реальный мир не вмещается в средние статистические показатели. И очень часто отклонения, то есть психозы, уходят корнями в раннее детство, в семейное воспитание. И вот здесь, в целях удобства, мы можем употреблять слово "норма", причем я готов биться об заклад, что ваш подопечный не получил нормального воспитания.

Сендзин весь подался вперед:

- В каком смысле?

Д-р Муку пожал плечами.

- Может, его мать была шлюхой, а может, он имел основания считать себя брошенным. Это в какой-то степени может объяснить его зацикленность на Киохиме, демонической женщине. - Поскольку они сидели в маленькой комнате лицом друг к другу, а д-р Муку сидел спиной к окну, его лицо было затенено и казалось восковым. - Наш подопечный мог даже иметь кровосмесительное влечение к матери. Такого рода чувства обычно бывают не под силу слабой детской психике, и ребенок, желая "отделаться" от них, проецирует их на какую-нибудь другую женщину, рассматриваемую им как воплощение зла. И он убедит себя, что это мать ему их внушила - словом или действием, - эти запретные сексуальные чувства. - Глаза д-ра Муку блестели за круглыми стеклами очков. - Вы согласны с тем, что я говорю? В моих словах звучит что-нибудь знакомое для вас?

- Откуда мне знать? - резко ответил Сендзин.

- Ну, вы же куда больше знакомы с подопечным, чем я.

- Разве? - поднял брови Сендзин. - Я начинаю подозревать, что никто из нас не знает его достаточно.

Д-р Муку качнулся на своем стуле.

- Почему вы так думаете, Сендзин-сан?

- Во-первых, вопрос секса. Насколько мне известно, подопечный не насиловал своих жертв.

- Но ведь все они были женщинами, не так ли?

- Да, - солгал Сендзин.

- И все молодые. Все красивые, - д-р Муку кивал головой, вспоминая фотографии, которые Сендзин ему показывал. - Так что все это лишь вопрос времени, и он начнет насиловать свои жертвы. - Д-р Муку указал пальцем на Сендзина, будто он и был этим подопечным. - Видите ли, наш друг испытывает при эякуляции спермы чувство, аналогичное тому, что он испытывает, когда нажимает на курок револьвера. Эякулят для него то же самое, что пуля.

Сендзин сидел не шевелясь.

- Вы очень уверены в себе, доктор.

Д-р Муку пожал плечами.

- В нашем деле никогда невозможно знать наверняка, Сендзин-сан. Можно только делать более или менее правдоподобные догадки. Как детектив. Я думаю, что мой модус операнда во многом подобен вашему, когда вы изучаете место преступления. Мы оба ищем улики, которые позволили бы нам связать воедино разрозненные факты и ответить на два вопроса: "Кто?" и "Почему?" И для того, чтобы разгадать тайну, почему бы не сделать пару выпадов наугад?

Сендзин угадал направление, которое принимает их разговор. Не только ему начинают задавать вопросы, но и задающий вопросы отождествляет его с собой, МЫ ОБА ИЩЕМ... НЕ ТАК ЛИ И ВЫ ИНОГДА... Тонкая методика, вовлекающая человека в откровенный разговор, когда он сам начинает хотеть давать правдивые ответы на все вопросы.

Сендзин сказал: - Мне кажется, что "выпады наугад" лучше оставить авторам романов и сценаристам кинофильмов, которые управляют судьбой своих героев.

Д-р Муку наклонил голову, вопросительно взглянув на Сендзина. - А чем здесь принципиально отличается реальная жизнь? Жизнью, управляет карма, и уж, конечно, не мы сами.

Сендзин улыбнулся. Чаша весов все больше склоняется в пользу доктора. Чем дальше он продвигается в своем допросе, тем более уверенным в себе он становится. Но чем больше он разворачивает свои стратегические силы, тем меньше возможностей контролировать ситуацию у него остается.

Пожалуй, пришло время еще кое в чем просветить доктора, подумал Сендзин. - Муку-сан, - начал он, - вы когда-нибудь слыхали о Кшире?

- Нет. Никогда не слыхал.

- Кшира - это дисциплина для тела и ума, - объяснил Сендзин. - Но в чем-то она более всеобъемлюща, чем даже философия. Она оперирует своей собственной реальностью. Кшира - это язык светозвукового континуума.

Д-р Муку заморгал. - Язык чего?

Сендзин зажег сигарету, он прикасался к ней губами только изредка, причем не затягиваясь.

- Светозвуковой континуум, - повторил Сендзин. - Вы, без сомнения, слыхали про "ки", являющееся внутренней энергией всего сущего: людей, животных, моря, лесов, самой Земли. Так вот, сэнсэи Кширы сделали удивительное открытие, а именно: существуют различные формы "ки". Выделяя их и обуздывая, можно стать обладателем колоссальной психической и физической энергии.

Сендзин чувствовал скептическое отношение д-ра Муку к его рассказу. И в этом не было ничего странного. В вопросах человеческого сознания доктор был ограничен методиками современного аналитического мышления. На взгляд Сендзина, он был жалким доктринером, не способным увидеть ничего, о чем ему не говорили его собственные учителя.

- Главное в Кшире то, - сказал Сендзин, внезапно наклоняясь к самому лицу доктора, - что она очень пластична, и ею можно пользоваться для самых разных нужд. - Он сделал затяжку, и его сигарета вдруг начала шипеть и издавать странное бело-голубое свечение.

Левая рука Сендзина захватила лицо д-ра Муку, прежде чем психиатр сумел хоть как-то отреагировать. Большим пальцем этой руки, он сбросил с переносицы очки и тотчас же ткнул горящим концом сигареты прямо в левый, глаз д-ра Муку. Растопыренные, как паучьи лапы, пальцы при этом цепко держали внезапно вспотевшее лицо доктора.

Руки д-ра Муку бессильно пытались оттолкнуть Сендзина, а начиненная фосфором сигарета все глубже и глубже погружалась в глазницу. Доктор издал странный, приглушенный звук - не крик, а просто натужное дрожание голосовых связок.

Наблюдая, за выражением его лица, будто тот был не живым человеком, а изображением на экране телевизора, Сендзин улыбался.

- Наш подопечный, - говорил он доктору в самое ухо, - не убивал женщин. В том числе молодых и красивых. Здесь ты поднапутал, доктор. Во всем ты напутал. И обо мне тоже.

Комната заполнилась странным запахом. Язык Сендзина быстро высунулся, как у ящерки, смакуя этот запах. Это был запах смерти. Он исходил от д-ра Муку.

Сендзин перевел взгляд на правый глаз д-ра Муку. Из него катились слезы, и Сендзин смахнул их одним пальцем. Зрачок расширен, будто доктор был наркоманом. Жаль, что психиатр не может сказать, как ему сейчас больно и как страшно. Аналитический ум его мог бы выделить из хаоса болевых ощущений легко узнаваемые и классифицируемые компоненты.

- Муку-сан, что с тобой? - ёрничал Сендзин. - Тебе плохо?

В этом слезящемся глазу был заключен целый мир, и этот мир, взорванный болью, все расширял и расширял свои горизонты в предчувствии конца.

А потом этот глаз остановился а застыл на чем-то, скрытом от всех, В том числе и от Сендзина.

Д-р Муку обмяк я поник в своем кресле. Фосфор все продолжал гореть внутри его черепной коробки. Психиатр выглядел очень спокойным. Вполне расслабившимся, как показалось Сендзину.

Он протянул руку к столу и распахнул дверцу. Издал недовольное мычание, увидев включенный миниатюрный магнитофон. Катушки вращались, добросовестно записывая каждое слово, каждый звук в комнате. Сендзин уже давно подозревал, что доктор - записывает их встречи на пленку.

Он нажал на кнопу "стоп", положил магнитофончик в карман. Снова взглянул на д-ра Муку.

- Ты так никогда и не узнаешь, насколько глубоко ты был неправ, изрек он.

Прищуренный глазами своей памяти он взглянул на яркие, как ослепительный солнечный свет, события, обычно следовавшие за его посещением спектакля театра Кабуки "Мудзум Додзёдзи". Как он угощал своих подружек роскошным "обедом, заводя беседу о психологической мотивации поведения главных героев. А потом, возбудив свой аппетит этими разговорами, приступал к главному блюду: медленной, мучительной, но сладкой процедуре убийства.

Сендзин задернул шторами эти яркие события, наклонился, взвалил труп на плечо. Жаль, подумал он, что д-р Муку мертв и уже не может отвечать на его вопросы. Однако почтенный доктор сослужит ему службу. Причем очень важную.

Было видно, что д-р Ханами не верил ему. Николас закончил свой подробный рассказ, начав с неясных тревожных мыслей сразу после операции, когда он попытался и не смог погасить болевые ощущения, и закончив событиями последних суток, которые окончательно подтвердили, что он не только потерял способность пользоваться "Лунной дорожкой", но я начисто забыл далее технику боевых искусств, которой он упорно овладевал многие годы.

Д-р Ханами откинулся в кресле, прижал к груди сложенные лодочкой руки и произнес полным убежденности голосом:

- Дорогой мой мистер Линнер, ваши предположения абсолютно невероятны. Вам, конечно, может КАЗАТЬСЯ, что Вы утеряли свои поразительные способности, но, позвольте Вас заверить, ничего Вы не утеряли.

Он достал несколько рентгеновских снимков из папки, и, вставив в демонстрационный ящик, включил свет.

- Вот, смотрите, - он указал на снимок, - здесь была опухоль, вдоль второй мозговой извилины, как раз над этой изогнутой бороздкой. Здесь очень хорошо видны ее контуры. - Затем он указал на второй снимок. - А вот здесь мы уже после операции. Как видите, шов абсолютно идеальный. Прилегающие области совершенно не повреждены. В этом не может быть никаких сомнений. Абсолютно никаких.

- Так что же со мной произошло, доктор?

Д-р Ханами ответил не сразу. Не спеша он выключил демонстрационный ящик, вынул рентгеновские снимки, убрал их на место в папку. Затем закрыл папку и прижал ее сверху руками.

- В таких вещах трудно быть уверенным, но мне кажется разумным поставить вопрос несколько иначе: не что произошло с Вами, а, скорее, что происходит? - Д-р Ханами улыбнулся профессиональной, ободряющей улыбкой. После таких сложных операций довольно часто бывает, что пациент внушает себе, что какие-то способности свои он утратил вместе с удаленными тканями. - Он открыл блокнот, записал имя и номер телефона, вырвал этот листок и подал его Николасу.

- Что это?

- Д-р Муку - большой специалист в области психиатрии, мистер Линнер. Его офис как раз напротив...

- Так вот, по вашему мнению, в чьих услугах я нуждаюсь! - недоверчиво протянул Николас. - В услугах психиатра!

- Учитывая ваше нынешнее эмоциональное состояние, я думаю, будет очень полезно про...

- Вы так и не поняли, что я хочу сказать, доктор, - Лицо Николаса побледнело от скрытого гнева. - Кто-то - может, даже вы сами - что-то сделал со мной, когда я лежал на операционном столе. Ради всего святого, скажите мне...

- Линнер-сан, вы прежде всего должны успокоиться, - сказал д-р Ханами, прибегая к увещеванию - проверенному веками приему, которым изгоняют бесов: и из пациентов, и из кабинета. - Такие вспышки никому ничего хорошего не дают, прежде всего - вам. Когда вы успокоитесь, вы сможете увидеть, все в истинном свете.

- Значит, вы не хотите сказать, доктор?

- Линнер-сан, я вас уверяю, мне нечего вам сказать, - опять посмотрел на папку с историей болезни Николаса, будто она могла прибавить веса его словам. - Операция по удалению опухоли прошла успешно. А что касается предмета вашего беспокойства, то никаких причин медицинского характера нет и...

Д-р Ханами замолчал и поднял глаза, почувствовав, что его пациент уже ушел.

Николас утратил веру. С невероятной ясностью, он вдруг понял, что годы тяжелого труда прошли впустую. Без "гецумей но мичи" жизнь не имела для него смысла. Его дух, лишенный возможности непосредственного общения с миром, поник. Он чувствовал себя единственным уцелевшим матросом погибшего судна, выброшенным на чужой и враждебный берег.

Он думал о своей матери Чеонг и понимал, что осталось только одно средство помочь ему, и именно к нему он теперь хотел прибегнуть. Николас вспомнил ужасную осень 1963 года, когда он был безнадежно влюблен в Йокио и отчаянно пытался вырваться из сетей, которые расставил ему его кузен Сайго.

НИКОЛАС, - говорила ему Чеонг, - ТВОЙ ДЕДУШКА СО-ПЕНГ БЫЛ ОЧЕНЬ МУДРЫМ ЧЕЛОВЕКОМ. И ОН, БЫВАЛО, ГОВОРИЛ, ЧТО В АЗИИ ПРАКТИЧЕСКИ НЕВОЗМОЖНО ОКАЗАТЬСЯ В ОДИНОЧЕСТВЕ Чеонг достала медную шкатулку. Николас уже видел ее однажды в руках отца. Тогда отец объяснил ему, что это наследство деда Николаса, Со-Пенга. На лакированной крышке были изображение огненного дракона, обвившего своими кольцами поднявшегося на задние лапы тигра.

Осторожно, чуть ли не набожно Чеонг открыла шкатулку. В ней были уложены в четыре ряда сверкающие изумруды, всего их было пятнадцать.

- ШЕСТЬ ИЗ НИХ ТЫ МОЖЕШЬ ИСПОЛЬЗОВАТЬ ПО СВОЕМУ УСМОТРЕНИЮ, - сказала она. - В СЛУЧАЕ НУЖДЫ ТЫ МОЖЕШЬ ВЫРУЧИТЬ ЗА НИХ БОЛЬШУЮ СУММУ ДЕНЕГ. РАНЬШЕ ИХ ВЫЛО ШЕСТНАДЦАТЬ. ОДИН ИЗ НИХ МЫ ПРОДАЛИ, ЧТОБЫ КУПИТЬ ЭТОТ ДОМ. - Она сделала глубокий вдох, потом продолжала: - В ШКАТУЛКЕ НИКОГДА НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ МЕНЬШЕ ДЕВЯТИ ИЗУМРУДОВ. НИКОГДА. ЧТО БЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ, ТЫ МОЖЕШЬ ПУСТИТЬ В ОБОРОТ НЕ БОЛЬШЕ ШЕСТИ ИЗ НИХ. ТЫ УЖЕ ЗНАЕШЬ, НИКОЛАС, ЧТО МОЙ ОТЕЦ СО-ПЕНГ ВРУЧИЛ ТВОЕМУ ОТЦУ ЭТУ ШКАТУЛКУ, КОГДА МЫ НАВСЕГДА ПОКИДАЛИ СИНГАПУР. ЭТО ВОЛШЕБНАЯ ШКАТУЛКА. В НЕЙ ЗАКЛЮЧЕНА МАГИЧЕСКАЯ СИЛА. - Она немного помолчала, будто чего-то ожидая. - Я ВИЖУ, ЧТО МОИ СЛОВА НЕ ВЫЗВАЛИ У ТЕБЯ УЛЫБКИ. ЭТО ХОРОШО. Я ВЕРЮ В МАГИЧЕСКИЕ СИЛЫ ЭТОЙ ШКАТУЛКИ, В ЕЕ ДЕВЯТЬ ИЗУМРУДОВ, КАК И ТВОЙ ДЕД СО-ПЕНГ. ОН БЫЛ БОЛЬШИМ И МУДРЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, НИКОЛАС, ОН НЕ БЫЛ НАИВНЫМ ПРОСТАЧКОМ, И ОН ТВЕРДО ЗНАЛ, ЧТО ЕСТЬ МНОГОЕ НА АЗИАТСКОМ КОНТИНЕНТЕ, ЧТО НЕ ПОДДАЕТСЯ ЛОГИЧЕСКОМУ АНАЛИЗУ И ЧЕГО УЖЕ ДАВНО НЕТ В ДРУГИХ РАЙОНАХ СОВРЕМЕННОГО МИРА. ЭТИ ВЕЩИ НЕ ПОДЧИНЯЮТСЯ ИЗВЕСТНЫМ НАУКЕ ЗАКОНАМ. ВРЕМЯ НАД НИМИ НЕ ВЛАСТНО. - Она мягко улыбнулась. - Я В ЭТО ВЕРЮ. И ЕСЛИ ТЫ ТОЖЕ В ЭТО ВЕРИШЬ, ТО. МАГИЧЕСКИЕ СИЛЫ ЭТОЙ ШКАТУЛКИ БУДУТ К ТВОИМ УСЛУГАМ, КОГДА ТЕБЕ ПОТРЕБУЕТСЯ ИХ ПОМОЩЬ.

Николас свято верил в наследие деда, в магическую силу пятнадцати изумрудов, заключенных в волшебной шкатулке. Когда они с Жюстиной вернулись в Японию, он спрятал шкатулку внутри дома. Тогда ему еще и в голову не приходило, что ему может понадобиться ее помощь, но он хотел, чтобы изумруды были где-то поблизости от него, чтобы их лучи согревали ему сердце, как солнечные лучи согревают тело.

Теперь надо поскорее возвращаться домой, думал Николас. Он понимал, что пришло время заставить волшебные изумруды поработать на Него.

Он утратил веру. Теперь он осознавал это со всей отчетливостью, и ужас охватил все его существо. Он не только потерял способность ходить по "лунной дорожке", не только забыл все приемы ниндзютсу. Он утратил веру во все, во что он прежде крепко верил.

Этому могло быть только одно объяснение: "широ ниндзя".

А раз он стал "широ ниндзя", то д-р Ханами ни в коей мере не ответствен за утрату им памяти. Это вовсе не медицинская проблема. Но, понимая, что надо немедленно вернуться в кабинет и извиниться, Николас до такой степени был подавлен ужасом, что не мог сделать даже этого.

Где-то в Токио у него есть враг, причем такой могущественный, что смог лишить его сил, превратив в белого ниндзя. Кто же это мог быть?

Николас вспомнил ночные кошмары, что мучают его последнее время, и содрогнулся. Бездонная и бесцветная мгла, в которую он проваливается. Он надеялся, что волшебная сила изумрудов спасет его от этого падения. Где-то в глубине души он даже подозревал, что мудрый Со-Пенг предвидел, что придет тот день, когда его внук будет пропадать вот так, и приготовил для него спасение в виде магической шкатулки.

Со-Пенг. Чеонг так много рассказывала Николасу о своем отце, но в то же время он знал о нем так мало. Гораздо меньше, чем о деде с бабкой со стороны отца: лондонском банкире средней руки, уравновешенном, честном, довольном своим жребием, и его жене - богатой еврейке, темноволосой, зеленоглазой, импульсивной, которая, несмотря на асе ее богатство, так и не была принята английским обществом. У них было двое детей. Старший сын Уильям умер от осложнения после ветрянки. Через три года после его смерти, зимой 1915 года, она родила Денниса, который потом стал отцом Николаса.

Николас был так поглощен своими мыслями о прошлом, что не заметил молодой женщины, входящей в приемную д-ра Ханами как раз в тот момент, когда он выходил оттуда. Они столкнулись, хотя она и пыталась избежать этого, сделав шаг в сторону. Николас машинально извинился и пошел по направлению к лифту.

- Линнер-сан!

Он повернулся на ходу и увидел, что эта женщина идет за ним следом.

- Вы Николас Линнер.

Хотя она сказала это без вопросительной интонации, Николас все же счел нужным подтвердить ее слова.

- Здравствуйте. Я Томи Йадзава. Детектив-сержант отдела по расследованию убийств токийской полиции. - Она предъявила свое удостоверение, которое он изучил со снисходительно удивленным видом, с каким обычно рассматривал наиболее диковинные заголовки в газетах.

- Здравствуйте, мисс Йадзава, - откликнулся он. - Откуда вы меня знаете?

- Дело в том, что я искала именно вас, мистер Линнер.

- Вот как? Может, лучше в другое время? Тут не совсем удобное место для...

Двери лифта открылись, и Николас вошел в кабину. Томи последовала за ним.

- А вы настойчивая, - прокомментировал Николас. Ему совершенно не хотелось думать о сержанте полиции и о том, что ей от него надо. Что бы это ни было, это дело может подождать, решил он.

- У нас в полицейской академии был спецкурс по настойчивости, отпарировала Томи.

Николас оценил шутку, но не подал вида. Все, что он хотел, так это поскорее отделаться от нее и убраться восвояси.

- Я, конечно, понимаю, что место здесь не совсем удобное, - сказала Томи, - но я должна переговорить с вами немедленно.

Николас опустил глаза и увидел, что его левая рука комкает какой-то, листок. Он развернул его: там было что-то нацарапано почерком д-ра Ханами. Имя д-ра Муку и номер его телефона. Он подумал, почему здесь не указан адрес, а потом сообразил, что приемная психиатра скорее всего находится в том же небоскребе, что и приемная д-ра Ханами. Очень удобно, подумал он, представив себе двух докторов в виде игроков в теннис, посылающих друг другу пациентов ударами ракеток. Когда тот перелетает через сетку, регистратор берет у него из рук деньги, приготовленные в качестве гонорара. Чертыхнувшись, Николас смял бумажку и бросил ее на сверкающий чистый пол лифта.

- Мистер Линнер!

Двери открылись, и Николас решительным шагом вышел из лифта в невероятных размеров холл, в центре которого был фонтан в виде водопада, низвергающегося в черной скалы.

Томи нагнулась, подобрала брошенную им бумажку. Мимоходом взглянув на то, что в ней было написано, она поспешила за Николасом. Автоматические двери на выходе уже открылись перед ним, когда она его нагнала.

- Мистер Линнер, пожалуйста...

- Когда-нибудь в другой раз, сержант Йадзава, - сказал он и вышел на улицу.

Томи опять его догнала и сказала решительным тоном:

- Это дело жизни и смерти, мистер Линнер. Вашей жизни. Вашей смерти. Это произвело на него впечатление, и он остановился. - Я хотела поговорить с вами в более спокойном ключе. Но вы не оставили мне выбора. Если верить шифрограмме, которую мы недавно перехватили, но смогли прочесть только вчера, на вас в ближайшую неделю будет совершенно покушение. Я все это время...

- Господи! - выдохнул Николас. - Самоубийца!

Томи повернулась в том направлении, куда он смотрел, и тотчас же бросилась туда, пробираясь сквозь уже собирающуюся толпу. Николас двинулся за ней следом и скоро увидел, как она опустилась на одно колено перед распростертым на земле человеком. Он приземлился на бок, и его спина и ноги были так переломаны, что тело уже мало походило на человеческое. Кровь сочилась из-под него и растекалась по тротуару в разные стороны ручейками, напоминающими паучьи лапки. Асфальт был засыпан битым стеклом, которое теперь приобретало все оттенки красного цвета.

Томи осторожно повернула голову человека. Затылок был полностью размозжен, но лицо, хоть и запачканное кровью, можно было узнать.

- Господи Боже мой! - охнул Николас, и Томи подняла на него глаза.

- Вы его знаете, мистер Линнер?

Николас кивнул.

- Это д-р Ханами, хирург, который прооперировал меня. - Взглянув вверх, он увидел черное отверстие, как открытый рот, в том месте, где было окно приемного кабинета д-ра Ханами.

Томи и Николас протолкнулись ко входу сквозь возбужденную, жестикулирующую толпу. Внутри здания Томи показала свое удостоверение швейцару в форме, объяснила ему, что произошло, и велела вызвать полицию. Затем они поднялись вверх на лифте.

- По правилам, - сказала Томи, - вам нельзя сопровождать меня. Мы не можем знать, что там стряслось.

Николас ничего не ответил, только посмотрел на нее.

- Он мог сам выпрыгнуть, - продолжала Томи, - и его могли выбросить из окна.

- Но зачем кому-то понадобилось убивать хирурга? - недоумевал Николас.

- Свели счеты за врачебную ошибку? - пожала плечами Томи. - Для террористов он вряд ли представляет интерес.

Николас все смотрел на нее.

- Не имею ни малейшего понятия. Это вы в таких делах спец.

- Пожалуй, я все же разрешу вам войти вместе со мной, - продолжала Томи прерванную мысль, - поскольку я приставлена вас охранять. По-видимому, здесь совершенно преступление, и надо взглянуть, на место происшествия. Так что можете войти вместе со мной.

- А что, вы могли бы меня не впустить?

- Да, - ответила Томи. - Могла бы не впустить.

- Интересно, как? - Николас сдвинул брови. Он был не в том настроении, чтобы выслушивать пустые угрозы от незнакомок, даже таких симпатичных.

Двери открылись, и они быстро пересекли холл, направляясь к офису д-ра Ханами, а затем ворвались в приемную, где бледная регистраторша держала в объятиях какую-то горбатую женщину, очевидно пациентку, которая в истерике рыдала.

- Я вызвала полицию, - сказала регистраторша, ни к кому специально не обращаясь, а затем кивнула головой, когда Томи показала свое удостоверение. Она указала на закрытую дверь направо от нее. - Это там. Кабинет д-ра Ханами.

- Кто был последним пациентом д-ра Ханами? - спросила Томи.

- Он, - ответила регистраторша, указывая на Николаса.

- Кто-нибудь заходил к нему после того, как Линнер-сан вышел?

- Не знаю, - ответила регистраторша. - Доктор попросил никого не назначать на этот час. Он хотел, чтобы этот час был свободным.

- Так все-таки видели ли вы, чтобы кто-либо входил в кабинет после того, как Линнер-сан вышел?

- Нет, не видела.

- Оставайтесь здесь, - приказала Томи Николасу.

- Черта с два, - ответил он, но, увидев в руках Томи пистолет, сделал шаг назад.

Томи повернула ручку, и распахнула дверь. В комнате гулял ветер. Дребезжали металлические жалюзи, сорванные с одного из гвоздей, на которых держались. Слева от окна был заваленный бумагами стол д-ра Ханами, его кресло с высокой спинкой, стоящее так, что можно было подумать, что именно с него доктор сиганул в окно. Другой стул был приставлен к подоконнику. Очевидно, им он воспользовался, чтобы разбить окно.

- Одно можно сказать наверняка, - заметил Николас, - это был несчастный случай.

Томи пересекла кабинет, направилась к двери на его противоположной стороне.

- А здесь, у нас что?

Держа пистолет наготове, она рывком распахнула дверь.

- Эта дверь ведет прямо в коридор, - сказала она, выглядывая наружу. Если д-ра Ханами убили, то именно через нее убийца проник сюда и вышел, незамеченный регистраторшей.

Теми закрыла дверь, и подошла к разбитому окну, ища либо следы крови, либо записки, которые могли бы подсказать, добровольно ли расстался с жизнью доктор, или же его убили. Она выглянула из окна на город, покрытый туманной дымкой. - Боже, а вниз-то, лететь и лететь.

- Сержант!

Томи вздрогнула, услышав голос Николаса. Хотя голос и не был слишком громким, но что-то в нем заставило ее насторожиться. Она посмотрела в направлении его взгляда. С ее места можно было видеть кресло д-ра Ханами сбоку. На его подлокотнике покоилась чья-то рука.

Теми быстро приблизилась к креслу и, развернув его, увидела, что в нем сидит маленький круглый человечек средних лет в сером костюме в мелкую полоску. Его длинные, взлохмаченные волосы торчали на голове, будто через тело прошел мощный электрические разряд. На лбу его красовались старомодные очки в стальной оправе. Человечек, казалось, был глубоко погружен в свои мысли, но на самом деле был мертв.

Томи не могла удержать непроизвольного возгласа, когда ее взгляд упал на окровавленную, почерневшую пустую глазницу трупа.

- Господи Боже, - вымолвил Николас. - А это еще кто?

- И что с ним случилось? - Теми рассматривала рану. - Какой ужас! Его сожгли изнутри. - Радом с. трупом чувствовалась сильная вонь горелого мяса.

Томи отошла от кресла, взяла со стола карандаш и этим карандашом осторожно приподняла борт незастегнутого пиджака. Из внутреннего кармана торчал бумажник. Поддев бумажник карандашом, она уронила его на стол и с помощью того же карандаша открыла.

"Д-р Дзюгэ Муку" - прочла она шля в водительском удостоверении. Подняла глаза на Николаса. - Минутку! - Она достала из кармана клочок бумаги, который Николас выбросил в лифте, а она подобрала. Развернув его, обратилась к Николасу: - Линнер-сан, на бумажке, которую вы выбросили тогда в лифте при встрече со мной, написано имя этого человека.

- Листок мне дал д-р Ханами, - объяснил Николас. Он все не мог оторвать взгляда от изувеченного лица доктора Муку. - Ему казалось, что я нуждаюсь в совете психиатра.

- Здесь номер телефона, но нет адреса, - заметила Томи. - И еще какой-то номер.

- Я думаю, это номер комнаты в этом же самом здании, где мы сейчас находимся: приемная д-ра Муку.

- Надо наведаться туда, - сказала Томи. Она опять подошла к окну, заметив что-то на одном из все еще торчащих из рамы обломков стекла, и внимательно изучила заинтересовавший ее осколок.

- Линнер-сан, - позвала она срывающимся голосом, - а какого цвета были волосы д-ра Ханами? - Голова доктора была вся размозжена, когда Томи рассматривала ее, так что цвета волос она тогда, естественно, не разобрала.

- Седые, - ответил Николас, подходя поближе, - и он еще смазывал их чем-то, чтобы блестели. - Он посмотрел на осколок стекла, к которому было приковано внимание Томи. Несколько седых волосков прилипли к острому краю стекла. - Похоже, это его волосы.

- Это может значить только одно, - подвела итог Томи. - Он вылетел в окно головой вперед. Никакой самоубийца такой штуки проделать не смог бы.

- Значит, его выбросили из окна.

Томи собирала улики в специальный конверт.

- Похоже, что так. Да и смерть д-ра Муку подтвер...

Она не договорила и застыла с открытым ртом. Боковым зрением она уловила какое-то движение у окна. Впечатление было такое, что она спит и видит один из тех снов, когда ты ощущаешь, что должно совершиться нечто ужасное, и хочешь закричать, но голос тебе не повинуется.

Появилась человеческая фигура, затянутая во все черное. Лицо было тоже скрыто под черной маской. Фигура эта внезапно выросла на подоконнике. Все внутри Томи похолодело, когда она осознала, что фигура находится по ту сторону окна.

Такое просто невозможно, подумала Томи. Тем не менее, это так. Фигура выросла перед ней в мгновение ока. Сердце ее оборвалось. Ощущение было такое, словно она падает вниз в сорвавшемся лифте.

Но даже в таком состоянии какая-то часть ее сознания, не парализованная страхом, дала команду правой руке, которая послушно стиснула рукоятку пистолета и выхватила его из кобуры.

И здесь будто кто-то включил остановившееся было время. Фигура прыгнула на Томи с подоконника, ударив с такой силой, что она перелетела через кофейный столик д-ра Ханами и ударилась о стенку спиной и головой так, что искры из глаз посыпались, и она наконец смогла подать голос, закричав от боли. Но этот крик потонул в грохоте свалившейся на пол крышки стола, которую она сшибла ногой, врезавшись в стену. Томи попыталась приподняться с пола, но голова у нее пошла кругом, и она снова упала, не в силах вздохнуть.

Все это заняло не более двух секунд. Достаточно времени для того, чтобы Николас смог оценить ситуацию и выработать тактику нападения на внезапно появившегося противника.

Но это был уже не тот Николас. Его сознание, несфокусированное, вялое, лишенное способности растворяться в "лунной дорожке" и давать выход природным инстинктам, не смогло среагировать должным образом на нападение на Томи.

Он не мог не сообразить, что человек, который убил д-ра Муку, вероятно, выбросил из окна и д-ра Ханами, а потом притаился за выбитым окном, прилепившись к карнизу, как муха. И из внезапности его атаки Николас не мог не вывести умозаключения, что этот человек точно рассчитал, что скоро на месте происшествия должны появиться они с Томи, и именно их появления он терпеливо и хладнокровно поджидал.

Способности СООБРАЖАТЬ у Николаса не притупились. Вот только с тем, как переводить соображения в действия, у него было туговато.

И вот теперь, стоя лицом к лицу с человеком, одетый во все черное, он понимал, что перед ним ниндзя. Только ниндзя мог спланировать и провести два таких убийства. Только ниндзя мог висеть на отвесной стене на высоте двадцатого этажа, а затем одним махом влететь в разбитое окно и с такой удивительной легкостью вывести из строя вооруженного офицера полиции.

Новый приступ страха парализовал Николаса, зародившись где-то в животе и затем распространившись по всему телу. Он понимал, что не случайно именно сейчас, когда он потерял былую силу, перед ним стоит другой ниндзя.

Значит, этот кошмар все-таки сбылся. Он теперь "широ ниндзя", беззащитный и уязвимый. Эта фигура в черном - более чем ниндзя. Гораздо более - и гораздо менее.

Николас тихо молился.

Его противник, который все это время стоял совершенно неподвижно; вдруг взорвался целой бурей движений. Как во сне Николас подумал, что когда-то и он мог так.

Он принял оборонительную стойку, но человек атаковал его прежде, чем он успел сообразить, что атака началась.

Боль взорвалась в груди и растеклась по нервным волокнам, захватывая брюшину и область паха. Как ряд костяшек домино начинает падать одна за другой, так и различные части тела Николаса одна за другая онемели от серии страшных ударов в разные болевые точки. Боль не была локализована точкой, в которую наносился удар, но разбегалась по телу через нервные узлы.

Атака была проведена по воем правилам науки, буквально расколов тело на секторы. Это Николас понял сразу. Одержать победу одно дело; а добиться такого эффекта - совсем другое. Это была наглядная демонстрация явного преимущества. Дух Николаса был сломлен ощущением полнейшего бессилия как-либо защититься. Отдав большую часть жизни изучению ниндзютсу, как он будет жить белым ниндзя?

Ответ на этот вопрос был прост: жить ему осталось недолго. Это ответ напрашивался сам собой уже после этой первой атаки.

Томи все лежала, прислонившись спиной к стене, постепенно приходя в себя после удара, полученного в первые же секунды схватки. Судорожно хватая ртом воздух, пытаясь стряхнуть с себя дурноту, она почувствовала, что рука ее уже не сжимает рукоятку пистолета.

Наблюдая за атакой незнакомца на Николаса, она шарила вокруг в поисках оружия. Пистолет лежал на полу в нескольких ярдах от нее, так что она не могла дотянуться до него. Превозмогая боль, Томи оттолкнулась руками от стены и поползла по полу к тому месту, где лежал пистолет. Вот она уже схватила его и трясущейся рукой стала ловить на мушку темную фигуру. Она уже было потянула за спусковой крючок, как вдруг с ужасом осознала, что целится в Николаса.

- А, сучий потрох! - выругалась она и пригрозила: - Отпусти его, или я стреляю!

Человек в маске развернулся к ней лицом, загородившись телом Николаса.

- Валяй! - голос его царапал по нервам, будто он водил гвоздем по стеклу. - Стреляй, чего там! Может, попадешь в меня. Но скорее всего - в него.

От бессильной ярости у нее даже, как говорится, шерсть на загривке стала дыбом. Еще и издевается, гад!

Затем она увидела, что у горла Николаса сверкнул короткий клинок.

- Положи на пол оружие, - произнес свистящий голос, - или я убью его. - И, чтобы показать серьезность своих намерений, он слегка провел ножом по шее Николаса. Потекла кровь.

Томи бросила пистолет.

- Поддай по нему ногой хорошенько! - приказал человек.

Пришлось подчиниться, но скоро ока раскаялась в этом. Как в замедленной киносъемке, черная фигура опустила Николаса и одним движением оказалась рядом с ней. Как это ей удалось сделать, было просто уму непостижимо.

Этим совершенно неизвестным науке способом передвижения в пространстве незнакомец преодолел расстояние, разделявшее их, и Томи почувствовала, что ее оторвала от земли и швырнула в стену какая-то чудовищная сила. Вскрякнув от удаления и боли, она потеряла сознание.

Разделавшись с ней таким образом, незнакомец повернулся к Николасу. Тот полз по йоду, пытаясь добраться до пистолета. Надо ли говорить, до каком степени отчаяния ему надо было дойти, чтобы, даже не попытавшись воспользоваться природным оружием, потянуться за механическим!

Одним прыжком человек очутился рядом с Николасом и, подняв его с такой же легкостью, с которой он только что поднимал Томи, швырнул его через всю комнату. Николас врезался в стол, скользнул по его поверхности, в его уже почти бесчувственное тело свалилось на пол между столом и разбитым окном.

Легко, неслышной поступью, будто не торопясь, черный человек обогнул стол и, подхватив Николаса, направился с ним к окну.

Николас понял его намерение и сделал единственное, что можно было сделать в его положении, чтобы помешать убийце открыть фрамугу окна: он растопырил руке и ноги.

Раздался жуткий звук, отдаленно напоминающий смех, от которого было ощущение, как от дюжины булавок, впивающихся в кожу:

- Ты что, думаешь, тебе удастся спастись таким образом?

Николас застонал, почувствовав страшный удар в правое плечо. Рука сразу онемела и бессильно повисла. Следующий удар обрушился на левое плечо, и Николас прикусил губу, чтобы не закричать в голос. А затем то же самое произошло с его правой ногой, потом - с левой. И он почувствовал, как, его просовывают в окно.

Но он все еще продолжал бороться, как всякий живой организм борется даже в самой безнадежной ситуации. Совсем онемевшими руками Николас продолжал отбиваться, сражаясь за каждый дюйм.

Плечами и локтями он уперся в раму, не давая выпихнуть себя наружу. Удары сыпались на него, но он не обращал на них внимания, неподвижно застряв, как деревянный клин, в оконном проеме.

И тогда его ударили в голову, туда, где еще не зарос окончательно операционный шов. Это было уже слишком. Расслабленное тело пропихнули в проем - и под ним разверзлась бездна.

Дымные и какие-то нереальные при взгляде сверху улицы Токио приготовились встретить его. Николас чувствовал, как трепещет сердце в его груди. В ушах - словно вздохи ветра от приливающей крови.

Так и висел он на высоте двадцатого этажа, представляя себе следующие несколько мгновений, как он будет лететь, медленно переворачиваясь в воздухе, а навстречу ему будет стремительно подниматься готовый принять его тротуар. Вот и реализуется его назойливый ночной кошмар. Сколько раз он чувствовал себя проваливающимся в бездонную пропасть сквозь серо-голубоватую дымку! Только на этот раз он не проснется от этого кошмара.

Глядя в воспаленное лицо квартала Синдзюку, Николас услыхал последний жалкий вскрик своей дочери и приготовился умереть.

Но вдруг почувствовал, что его втягивают назад в окно. Вернее, осознание этого пришло уже потом, когда он оказался на подоконнике. Закрытое черной маской лицо склонилось над ним.

- Если ты умрешь, то это будет слишком легкая смерть, - проскрипел голос. - Ты даже не успеешь понять, что умираешь. Только осознание приближающейся смерти порождает отчаяние. И оно сомнет тебя с гораздо большей силой, чём удар об асфальт.

И затем Николас почувствовал короткий и аккуратный удар по шее, который на прощание отвесил ему незнакомец.

Перед глазами появилась сизо-голубая дымка, колеблющаяся, как раздвоенный язычок гадюки, скрывающая в своей глубине тайны слишком страшные, чтобы их можно было выдержать.

И потом все поглотила тьма.

После непродолжительного пребывания в больнице, дав настолько полные показания полиции, насколько это было в его силах, отклонив взволнованные расспросы бледной Жюстины - но, слава Богу, вполне контролирующей свои эмоции, - и Нанги, которые прибыли забрать его, Николас оказался дома.

В больнице он виделся с Томи, которая, как оказалось, отделалась легкими ушибами. Обследование показало, что у нее не было даже сотрясения мозга.

А вот у него все-таки обнаружили небольшое сотрясение и настаивали на том, чтобы он остался в больнице на недельку, пока сделают соответствующие анализы. Николас настаивал, чтобы его отпустили немедленно. Сошлись на том, что он побудет денек под наблюдением, и, если не появятся какие-либо осложнения, его отпустят к 12 часам следующего дня.

Когда Жюстина сидела в палате, ожидая его пробуждения, два раза заходила Томи. Она попросила Жюстину позвонить ей, когда они доберутся домой. Она в ближайшее время навестит их.

Дома Николас сразу же отправился в свой спортзал. С большим усилием, от которого у него в голове застучало, как молотом, он отодвинул в сторону тяжелую, обитую войлоком тумбу, на которой он обычно отрабатывал удары. Под ней оказалась маленькая дверца, края которой были подогнаны встык с досками пола.

Дверца скрывала тайник, который сделал сам Николас, как только они въехали в этот дом. Тайник был надежно укреплен стальной арматурой. В нем хранилась лакированная медная шкатулка, на крышке которой переплелись тела дракона и тигра - прощальный дар Со-Пенга полковнику Деннису Линнеру.

Дрожащими пальцами Николас открыл шкатулку. Ее дно было устлано синим бархатом, с шестнадцатью углублениями для драгоценных камней. Только одно углубление пустовало: на этот изумруд был приобретен дом, в котором семья поселилась, приехав в Японию.

- ПОМНИ, НИКОЛАС, - услышал он слова матери, - ЗДЕСЬ НИКОГДА НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ МЕНЬШЕ ДЕВЯТИ ИЗУМРУДОВ.

- Слава Богу!

В голосе Николаса прозвучало такие облегчение, что Жюстина не выдержала и примчалась.

- Ник, что с тобой? - спрашивала она, - Что случилось?

- Посмотри, они все на месте, все пятнадцать, - чуть дыша, вымолвил Николас. Затем он поднял на нее глаза и закрыл шкатулку. - Жюстина, никогда никому не говоря - даже Нанги - что ты сейчас видела. Эта изумруды не простые, они обладают магической силой. Это наследие моего деда Со-Пенга, и о шкатулке нельзя никому говорить, а камни нельзя никаким образом использовать. - Он закрыл люк, прикрыл его татами и сверху задвинул тумбой. - Обещай мне, Жюстина!

- Обещаю.

Николас поднялся, с некоторым трудом разогнул спину. В ушах прозвучали слова напавшего на него человека:

ЕСЛИ ТЫ УМРЕШЬ СЕЙЧАС, ТО ЭТО БУДЕТ СЛИШКОМ ЛЕГКАЯ СМЕРТЬ. ТЫ ДАЖЕ НЕ УСПЕЕШЬ ПОНЯТЬ".

"Почему он не убил меня"? - спрашивал себя Николас. - Для какой судьбы пощадил меня?"

СИНГАПУР - ПОЛУОСТРОВ МАЛАЙЗИЯ

ЛЕТО, 1889

Со-Пенг, дед Николаса Линнера, родился в семье небогатых торговцев, трудолюбивых людей, однако, хронически не везло.

Мать его была из совсем иного теста.

Предки Со-Пенга жили на полуострове Малайзия примерно с начала 1400-х годов, торгуя шелкам, слоновой костью, изделиями из панциря черепахи. В начале 1800-х они перебрались в Куала-Лумпур - город на западном побережье полуострова, привлеченные слухами о том, что там, в районе недавно открытого месторождения олова, можно сказочно быстро разбогатеть. Огромные суммы, полученные с рудников, просаживались в карты, терялись из-за неосторожного размещения капитала, перекочевывали в дырявые карманы мошенников.

Но они в аферы не пускались, а трудились честно. По-видимому, упорство и честность были у них в генах, потому что эти черты передались и Со-Пенгу.

Первые годы жизни Со-Пенга прошли вблизи Паханга, - городка на восточном побережье, где его отец имел дело, связанное с импортом шелка и черного чая из Китая. Со-Пенгу, однако, не очень хотелось связывать свою судьбу с торговлей, а тем паче - с хроническим невезением. Он обладал более живым и разносторонним умом, чем его отец и дядья. В этом он пошел в мать, Лианг.

Он вообще был очень похож на нее. Никто не звал ее корней: то ли она была с Хоккайдо, как я отец Со-Пенга, то ли она была чистокровной китаянкой, то ли, так некоторые говорили, она была с Суматры. Лианг никогда не говорила о своем происхождении, а Со-Пенг из деликатности никогда ее об этом не расспрашивал, хотя часто был просто снедаем любопытством.

Лианг была совсем ребенком, когда ее выдали замуж, и в пятнадцать уже родила сына, которого нарекли Со-Пенгом. Она отличалась живым умом и была необычайно общительна. Как только семья переезжала на новое место (а торговцам это часто приходилось делать), уже в первые недели она знала всех и каждого и, что еще более важно, знакомилась с наиболее влиятельными людьми, которые затем оказывали ей покровительство. Со-Пенг знал, что она не раз просто чудом спасала мужа от полного банкротства. Причем делала это так, что он не терял лица.

В 1889 году, когда Со-Пенгу исполнилось 19 лет, он уже многое знал и умел. Например, владел многими восточными и древними языками. Обучаясь в школе в Сингапуре, "Городе Львов", названном так в 1100 году тогдашними правителями, он имел не только счастье учиться в лучших в Малайзии учителей, но и возможность бродить по узким улочкам города, общаясь с хитрыми китайцами, малайцами и выходцами с Суматры.

Ему приходилось работать в доках, на оптовых рынках, в барах, ресторанах и гостиницах. Раз он даже нанялся на пароход и проплавал на нем около шести месяцев. Пароходы тогда были в новинку в тех краях, но. с открытием Суэцкого канала, сократившего путь между Европой и Азией, они постепенно вытеснили парусные торговые суда. Со-Пенг уже тогда видел преимущества нового вида транспорта для Сингапура, который начал процветать именно в пору паровых двигателей. До этого город сильно зависел в морской торговле от ветров, а ветры в тех краях всегда были сезонными. В январе и феврале начинали дуть северовосточные муссоны, и это было благоприятно для клиперов и джонок из Китая и Таиланда. Осенью ветры меняли направление, благоприятствуя внутренней торговле полуострова Малайзия. С появлением пароходов появилась возможность освободить Сингапур от капризов погоды и наладить круглосуточную торговлю.

Как видно, Со-Пенг перепробовал множество профессий, но не пожелал связать свою судьбу ни с одной из них. Так что в свои девятнадцать лет, несмотря на разнообразные таланты, он был без гроша за душой.

Самые милые воспоминания детства связаны с теплыми майскими ночами, когда он со своим лучшим другом, малайцем Цзяо Сиа, удирали из дома и забирались в лесную чащу на берегу у залива Рантауабанг.

Черное небо было усыпано звездами - бледно-голубыми, зеленоватыми и красноватыми. Мальчики сидели не шелохнувшись, зачарованные ими не в меньшей степени, чем пением лягушек, ночных птиц, стрекотанием мириадов насекомых, поскрипыванием веток над головой.

Свет звезд - а если повезет, то и луны - освещал пенящуюся линию прибоя, а за ней можно было видеть дрожащие огоньки кораблей, направляющихся на юго-восток, на Борнео, и на северо-запад - в Таиланд.

Но не небом любоваться приходили сюда Со-Пенг и Цзяо Сиа, и не кораблями, уходящими в плавание, хотя и это их привлекало.

Скоро их взгляды опускались с неба на прибрежный песок, на который буруны прибоя накатывались с грохотом, отступали - и набрасывались с новой силой.

Вот из этой соленой пены и появлялись таинственные горбатые существа, которых ждали мальчики. Существа отделялись от волны, частично всасывающейся в песок, а частично возвращающейся в море. Со-Пенг смотрел во все глаза на эти существа, пришедшие из глубины веков, шептал им что-то на древнем ведийском языке, таком древнем, что эти существа, конечно, должны понимать его.

Заползая подальше в песок, существа замирали. Скоро к ударам и шипению прибоя и к жужжанию насекомых прибавлялся еще один характерный звук - звук разрываемого песка.

Со-Пенг и Цзяо Сиа ждали, затаив дыхание. Был конец мая, и из моря выходили гигантские черепахи. Мальчики приходили сюда тайком, потому что это место строго охранялось законом, который местные люди называли мусульманским словом "харам", хотя запрет приходить сюда в период кладки яиц был скорее гражданским постановлением властей, чем религиозным правилом. Если бы мальчиков здесь поймали, их бы надолго засадили в тюрьму, и даже вмешательство матери Со-Пенга не помогло бы.

И, вот уже вся отмель заполнена черепахами. Со-Пенг и Цзяо Сиа, переглянувшись, выползают из своего укрытия. Мальчики физически очень разные. Со-Пенг гораздо выше приземистого малайца, и его мужественная осанка еще больше бросается в глаза, когда они рядом. Но их объединяет отвага и ненасытное любопытство. Они прирожденные естествоиспытатели, которых влечет к себе все необычное и удивительное.

Извиваясь на животе, мальчики подползают к черепахам. Цзяо Сиа прикасается к. панцирю первой попавшейся, и Со-Пенг как зачарованный наблюдает, как она не спеша втягивает внутрь голову и ноги.. Теперь ей не страшен самый свирепый хищник. Мальчики переворачивают черепаху, забирают ее яйца.

Вернувшись под укрытие зарослей папоротника и пальмовых ветвей, они осторожно надбивают яйца, с чмоканием и довольным сопением лакомятся запретным деликатесом.

Потом, когда Со-Пенгу было лет 11, его семья переехала в Сингапур. Он часто вспоминал друга детства, думая, как сложилась дальнейшая судьба Цзяо Сиа и суждено ли им когда-нибудь вновь посидеть в тиши залива, наблюдая запретное зрелище.

Принимая во внимание вольные нравы Сингапура, можно только удивляться, что Со-Пенг не ввязался во что-нибудь противозаконное. И еще более удивительно, что свое истинное призвание он открыл благодаря двум зверским убийствам.

Это произошло в самый разгар лета, такого жаркого, что даже старожилы удивлялись. Солнце нещадно палило с небес, и даже в прибрежной полосе, где обычно было более прохладно, дышать было нечем. Океан застыл в душном мареве, в воздухе ни ветерка. Вращающиеся у потолка лопасти огромных вентиляторов не приносили ни малейшего облегчения. И вот тогда-то и случилось это: двое купцов были убиты с промежутком в десять дней.

Убийства сильно взволновали местную общественность, вообще-то привычную к делам такого рода. Британские власти заявили, что это дело рук контрабандистов, выясняющих между собой отношения. Поскольку убийства произошли четвертого и четырнадцатого числа, а число четыре у китайцев, считается "числом смерти", пошел слух, что здесь, по-видимому, какая-то кровная месть. Малайцы тоже склонялись к версии кровной мести, поскольку обе жертвы, мусульмане, были найдены с засунутыми в рот кусками свинины, а свинина для людей их веры - "харам". Но и они были убеждены, что убийцы, конечно же, европейцы: никакой мусульманин, а тем более буддист, не станет так кощунствовать. У Лианг, матери Со-Пенга, была совершенно другая версия. Она видела странные восьмиконечные звезды, которые полицая извлекла из горла у обоих жертв, к вот однажды за ужином Лианг высказала предположение, что убийцей является тандзян.

Тандзян, сообщила она, не исповедует никакой религии, не поклоняется никакому богу и поэтому может кощунствовать, сколько ему заблагорассудится. Эти люди живут но их собственным законам, придерживаются морали, значительно отличающейся от морали человеческого общества.

Мрак их души напоминает ночь, в которой обитает всяческое зло.

Этот разговор она затеяла, конечно, с одной целью - припугнуть детей. В своей воспитательной программе она часто использовала сугубо мужскую методику запугивания. Да и вообще в характере ее сильно сказывалось мужское ("янь", как говорят китайцы) начало. Кроме того, она была вынуждена осуществлять функции и отца, и матери, поскольку для ее мужа дети представляли интерес только как неизбежные продукты сексуального акта, до которого он был большим охотником.

Когда Со-Пенг спросил ее, зачем она рассказывает эти страсти, мать ответила: - Чтобы побольше учились и поменьше шатались по городу.

- Так, значит, ты все наврала про тандзянов?

- Нет, это не ложь, - ответила она. - Но и не правда.

Со-Пенг задумался, потом спросил: - Это что, загадка?

Лианг лишь улыбнулась ему: - Ты у меня совсем взрослый. - В улыбке ее сквозила материнская гордость.

Оставшись один на кухне, Со-Пенг беспокойно ходил туда-сюда, обдумывая то, что ему сказала мать. Они жили в большом доме, расположенном в престижной части города, поскольку отец, по настоянию Лианг, вложил два года назад значительную сумму в новую кампанию по импорту черного перца, раттана, кокосовых орехов с Борнео, - и предприятие приносило хорошие доходы.

Скоро тишина в доме стала невыносимой. Снаружи раздавались ребячьи голоса, которые постепенно становились все более раздраженными. Со-Пенг вышел на улицу, решив посмотреть, в чем дело.

Двое его младших братьев и несколько их приятелей стояли друг против друга, как две неприятельские армии. Между ними находился поскуливающий щенок. Хвостик его был зажат между йог, которые непрерывно дрожали.

Один из братьев Со-Пенга держал несчастное животное за шиворот и, не обращая внимания на его протестующий визг, тянул к себе, а один из чужих мальчиков не отдавал.

- Это наша собака! - кричал братишка Со-Пенга.

- Нет, наша! - возражал его противник. На его широком лице отражалось неподдельное негодование.

- Мы первые нашли ее, - встрял другой брат Со-Пенга. - Она наша.

- Но вы нашли ее у нашего дома, - не сдавался широколицый, распаляясь все больше и больше. - Она наша. Вы ее у нас украли!

- Вы над ней издевались! - крикнул братишка Со-Пенга, поднимая собачку на руки и указывая на ссадины на ее боках. - Вот, смотрите, что у нее здесь! Самих бы вас так избить!

- Только попробуйте! Мы вам покажем! - завопили другие мальчики.

Видя, что сейчас неминуемо начнется рукопашный бой, Со-Пенг решил вмешаться. Другим этот инцидент мог бы показаться обычным, но он увидел в нем семена, которые петом прорастут бедой. Желание утвердить свое право обладать чем-то, используя силу кулаков, вырастает даже среди таких вот невинных дацанов, как многоголовая гидра на полянке, где раскачиваются на ветру головки маков. Движение человеческого духа в сумрак ночи уже началось.

Со-Пенг появился между бойцами, когда они уже размахивали кулаками и подбирали камни с земли, готовые вступить в драку. Отняв у них скулящего пса - единственное в полном смысле невинное существо во всей компании, он взял его на руки и погладил вздрагивающие бока. Щенок моментально повернул голову и лизнул ему руку.

- Никому из вас эта собачка не принадлежит, - заявил он.

- Как это так? Послушай, брат... - Строгий взгляд Со-Пенга пресек эти беспочвенные притязания.

- Отдай его нам! - крикнул широколицый. - Он наш!

- И что же ты с ним собираешься делать? - спросил Со-Пенг, поворачиваясь к мальчику, - Бить, как и раньше?

- Я его никогда не бью! - последовало заявление, сделанное таким вызывающим тоном, который всегда красноречивейшим образом свидетельствует о неправоте говорящего.

- Еще как бьешь! - Со-Пенг решил провести небольшую воспитательную беседу. - Может быть, не желая ему зла, ты лупишь его точно таким образом, как тебя лупят родители, воспитывая. Разве не так? - Мальчик прикусил язык и потупился.

- Вот видишь! - с торжеством в голосе закричал братишка Со-Пенга. - Мы же говорили!

- Ну, а ты что собираешься делать с щенком? - обратился к нему Со-Пенг.

Мальчик пожал плечами.

- Пусть у нас живет. Пусть делает, что хочет. Какая разница?

Со-Пенг посмотрел на брата.

- Так что, ты не собираешься заботиться о нем?

- Заботиться? - сморщил нос братишка, - Так это всего-навсего собака!

- Посмотри на него. Ему больно и страшно, как и тебе самому порой бывает. Неужели ты этого не понимаешь? Видать, нет. Вы все думаете лишь о себе, и поэтому никто из вас не заслуживает дружбы и любви этого милого существа. - Мальчики потупились: презрение, прозвучавшее в голосе Со-Пенга, задело их за живое.

- Что ты с ним сделаешь? - спросил широколицый мальчик.

- Кому-нибудь отдам, - ответил Со-Пенг.

- Но мы к нему привыкли, - не сдавался тот. Со-Пенг ничего на это не возразил, только поглаживал щенка. Тот положил морду ему на руку, закрыл глаза и удовлетворенно вздохнул.

- Не отдавай его другим, - вдруг сказал мальчик. - Я... Мы будем сами о нем заботиться.

- Да, - подхватил братишка Со-Пенга. - Мы ВСЕ будем о нем заботиться, хорошо?

- Давайте его дрессировать, - предложил один из мальчиков.

- И сделаем из него сторожевую собаку! - воскликнул другой брат Со-Пенга.

И вот уже мальчики снова были вместе, с жаром обсуждая, как они будут воспитывать щенка. Со-Пенг поставил его на землю. Тот оглянулся на него, помахивая хвостом. А за ним и все ребята повернулись к Со-Пенгу. - А ты как думаешь?

- Это не мое дело, - ответил Со-Пенг. - Собака-то не моя.

- Но и не наша тоже, - сказал его брат.

- Может, не будешь ее отдавать? - попросил широколицый.

Со-Пенг улыбнулся. Он погладил щенка по голове.

- Пожалуй, я оставлю его на ваше попечение - пока! - и посмотрим, как вы с этим справитесь.

Мальчики сгрудились вокруг собаки, гладили ее. Собачий хвост работал все быстрее и быстрее.

Широколицый мальчик подошел к Со-Пенгу: - Мы никогда не деремся, Старший Брат! - сказал он, используя одно из уважительных китайских обращений. - Это только слова.

Со-Пенг взял мальчика за руку, разжал ему кулак. Оттуда выпал камень, подобранный, когда в воздухе пахло дракой.

- От слов, - сказал он, - порой переходят к делу.

- Я бы никогда не бросил его в твоих братьев.

Со-Пенг присел на корточки и заглянул тому в лицо.

- Я не сомневаюсь, что ты бы не хотел, чтобы этот камень был использован в драке. Но, знаешь...

Он замолчал. Немного подумав, мальчик сказал:

- Я понял, что ты имеешь в виду.

Со-Пенг посмотрел на него. Не надо быть слишком мудрым, чтобы понять, чего не хватает этим пацанам.

- Когда я был в твоем возрасте, - сказал, он, - мне очень хотелось иметь старшего брата. К сожалению, у меня его не было.

Со-Пенг поднялся на ноги.

- Тут я кое-чем занимаюсь в выходные дни. Может быть, вы мне поможете?

Широколицый мальчик отчаянно закивал головой. Эмоции настолько переполняли его, что он не мог говорить.

- Я могу по дороге зайти за вами. Только надо встать пораньше.

- И заходить не надо, Старший Брат! - заверил его мальчик. - Я буду здесь с восходом солнца!

Со-Пенг засмеялся:

- Зачем так рано? Соберемся через час после восхода.

Со-Пенг открыл калитку и пошел через садик к дому. Подумав, где могла быть его мать, он вспомнил их последний разговор. А вспомнив, вдруг забеспокоился не на шутку.

Он почти бегом помчался на материнскую половину и нашел ее в спальне. Мать укладывала чемоданы.

- Ты куда собралась, мама?

Лианг резко повернулась к сыну. Она слегка покраснела, откинула с лица несколько прядей волос, и Со-Пенг уже г-который раз подумал, до чего красивая у него мать. Удлиненное, тонкое лицо, высокие скулы и странные, глубоко запавшие глаза. Маленькие, красивые уши, которыми она гордилась, как и изящной формой ног и рук, маленьких, на вид хрупких, но таких умелых и сильных. И в лице тоже чувствуется сила и характер.

- Черепаховый панцирь треснул в огне, и по трещине прорицатель предсказал, что все будет именно так. Вот и ты сюда пришел, - сказала она с некоторой торжественностью в голосе. - Если бы не пришел, я бы подумала, что прорицатель солгал и что ты - не избранник.

Со-Пенг озадаченно уставился на нее.

- Что ты хочешь сказать?

Внезапно она одарила его ослепительной улыбкой.

- Пойдем и поговорим об этом где-нибудь, - предложила она

Они прошли в садик, который в это вечернее время был, как и можно было предполагать, пуст. Аметистовые сингапурские сумерки окутали их. Душноватый запах мангровых зарослей, доносившийся с северной стороны, смешивался с дурманящим ароматом цветов: Где-то собаки облаивали надвигающиеся вечерние тени. Один за другим загорались уличные фонари: мальчишка-малец обходил их и, поднимаясь, на лестницу, которую таскал с собой, зажигал.

Лианг и ее сын сели напротив друг друга на раттановые кресла.

- Когда я носила тебя под сердцем, - сказала Лианг, - я все время чувствовала, что ты со мной разговариваешь, причем не тычками рук и ног, как другие дети, ж иначе. Я видела цвета - твои цвета, тени формирующегося разума. После того, как ты родился, я продолжала испытывать это ощущение, но только более отчетливо. И я поняла, что ты унаследовал мой дар. Я стала стараться, чтобы этот дар не заглох, и позволила ему развиваться в тебе по его собственным законам.

- Помню, - сказал Со-Пенг. - Между нами была какая-то таинственная связь, невидимая для других. Я мог разговаривать с тобой, не открывая рта, а ты меня слушала, не прибегая к помощи органов слуха.

В манере Лианг сидеть было что-то властное, "духе "янь". Вот так должен был сидеть его отец. Будто это ей принадлежит сам дом, и все в этом доме. Со-Пенг не удивился бы, узнав, что это так и было.

- Ты еще очень молод, Со-Пенг, - сказала Лианг, - но обстоятельства вынуждают меня поведать тебе - надеюсь, не слишком рано - всю правду относительно твоего дара. Тебе он может казаться сейчас даром Божьим, но он может обернуться и проклятием. Использованный во зло - ради зависти, стяжательства, похоти - он обратится в силу зла. Если ты не будешь его контролировать, он начнет управлять твоей жизнью. Ты должен понять, что тебе не дано читать мысли каждого человека, как ты читаешь мои, а я - твои. Ключевое слово здесь "связь": для этого нужен не один человек, а два. Ты меня понимаешь? - Лианг подождала, пока Со-Пенг не кивнул. - Ты можешь пользоваться своим даром по своему усмотрению, но помни, что он может стать ловушкой для ума, если ты позволишь себе быть слепым к тем фактам, которые тебе открывает твой дар, но которые имеют несчастье тебе не нравиться. Тогда ты начнешь прислушиваться только к тому, что хочешь услышать, а не к тому, что твой дар позволяет тебе видеть и слышать.

По улице, за кирпичной стеной, окружающей садик, протарахтела запряженная лошадью телега, раздались чьи-то голоса. И эти звуки будничной жизни придали словам Лианг особое значение, как черный бархат усиливает блеск бриллианта.

Со-Пенг встал, подошел к стене, уперся руками в кирпичи и обвивающие их ползучие растения. Он начинал понимать, почему ребенком он не любил пользоваться своим даром, чувствуя в нем бремя.

Лианг, поняв, что духу ее сына стало тесно в садике, предложила пройтись по городу. Они вышли на уже заполненную гуляющим народом улицу и до самой гавани не проронили ни слова.

Когда они вышли на набережную Королевы Елизаветы, Лианг ответила на молчаливый вопрос сына.

- Нет, я не могу тебе сказать, куда еду. Скажу только, что мне надо.

Он вспомнил озадачившие его слова матери о том, что ее рассказ о тандзянах был и правдой, и неправдой одновременно. Возможно, и ее отъезд связан с этой загадкой.

Они остановились у железного парапета набережной. Со-Пенг облокотился на него и смотрел на черную воду, в которой отражались огни уличных фонарей.

- Кто такие тандзяны? - спросил он. Лианг улыбнулась: - С чего это ты решил, что я это знаю?

- Потому что, мне кажется, ты знаешь, чем они занимаются.

Отражения фонарей в воде казались призрачными огнями, и в этой мистической атмосфере Со-Пенг не удивился бы, если бы из воды поднялся сказочный покровитель Сингапура мерлион - наполовину земное, а наполовину морское чудовище.

- Я полагаю, - сказала Лианг, - ты слышал разные размышления по поводу моего происхождения. Что я скорее всего малайка, а возможно, наполовину малайка и наполовину китаянка. А может, суматранка. Всякое говорят. Но, по правде сказать, - тут она поглядела на своего первенца, - никто меня здесь толком не знает.

- Даже отец?

Она добродушно рассмеялась:

- Особенно твой отец. У Лианг были три основные характеристики, из которых вытекали все остальные особенности ее далеко не простой личности. Она была щедрой, она была сочувственно настроена к другим, она умела контролировать себя. Много лет спустя, когда он обладал более обширными знаниями, Со-Пенг понял, что эти характеристики можно свести к одному из ключевых понятий даосизма: "Да" - голос Бога.

- Я не имею привычки поносить богов, - сказала Лианг. - И я не порицаю тех, кого считают грешниками. Единственное, что меня волнует, - это мои дети, и прежде всего ты, Со-Пенг, о ком я волнуюсь больше всего.

Маленький мальчик отделился от толпы гуляющих по набережной Королевы Елизаветы людей, подбежал к парапету, сунул голову между железных прутьев и стал смотреть на воду.

- Знаешь, за день до твоего рождения я увидела тебя во сне совсем взрослым, - сказала Лианг. - Я видела тебя, разговаривала с тобой, понимала тебя. Поэтому я в точности знаю, как сложится твоя дальнейшая судьба и какую роль в ней буду играть я.

Тем временем мальчик уже совсем пролез сквозь прутья и наклонился над водой, будто всматриваясь во что-то внизу. Со-Пенг подумал, не увидел ли мальчик сказочного сингапурского мерлиона. Затем он перевел глаза на мать, которая говорила:

- Теперь тебе пришло время обратить всю свою энергию на учение, чтобы к тридцати годам твердо встал на свой путь, к сорока - не имел никаких сомнений относительно мира, к пятидесяти - знал волю неба, к шестидесяти был готов прислушаться к ней. Чтобы к семидесяти ты был бы способен следовать велениям твоего сердца, идя путем праведных.

Он с удивлением взглянул на Лианг. - Как мне свершить все это?

- Это твое дело, - ответила она. - Но я расскажу тебе одну историю, которая может тебе помочь. Я родилась и выросла в деревне на северо-востоке Китая. Деревня называлась Дзудзи, и там был храм, в котором жили необычные монахи. Они считали себя потомками императора Чи, прозванного историками Терминатором за то, что он фактически один положил конец своей династии Сиа. Это было очень давно, почти две тысячи лет до Рождества Христова, пользуясь европейским летоисчислением. Император Чи свел на нет все хорошее, заложенное преобразованиями, проведенными за 900 лет до него Желтым Императором.

Монахи были не очень озабочены тем, как историки относятся к их полумифическому предку. Они занимались боевыми искусствами под общим названием Тао-Тао, основы которых заложил, как они утверждали, не кто иной, как сам император Чи. Их называли тандзянами, что означает "ходящие тайком".

Тандзяны-монахи не поклонялись никакому богу, если не считать богом императора Чи. Некоторые считали, а некоторые считают и сейчас. Лианг замолчала, будто желая посмотреть, какой эффект произвели на сына ее слова.

- Откуда ты так много знаешь об этих монахах? - спросил Со-Пенг.

- Я их хорошо знала, - был ответ, - потому что жила среди них. - Ее глаза внимательно следили за выражением глаз сына. - Мой отец был тандзяном-монахом.

Они услышали тихий вскрик. Мальчик, который лазил по парапету, поскользнулся и полетел в воду, где предательски спокойная поверхность скрывала сильные течения и водовороты.

Со всех сторон бежали люди, но ребенок был уже внизу. Они отчаянно сигналили лихтеру, стоявшему неподалеку от берега, но до него было неблизко, а по тому, как барахтался мальчик, было ясно, что он не умеет плавать.

Со-Пенг перелез через парапет, приготовившись прыгать в воду, но мать удержала его.

- Слишком опасно, - сказала она, решительно взяв сына за руку.

- Но, мама... - Он заметил странное выражение в ее глазах и замолчал. Как дуновение слабого ветерка, прохладного и незримого, от матери во все стороны излучалась энергия.

Лианг сконцентрировала все свое внимание на барахтающемся ребенке. Со-Пенгу даже показалось на мгновение, что ее глаза светятся в темноте, но, возможно, это было просто отражение уличных фонарей.

Ребенок, который до того совсем уже было ушел под воду, вновь появился на поверхности, будто удерживаемый незримой рукой. Он оглядывался по сторонам в страхе и недоумении, держась на воде, как поплавок, будто и не было вокруг предательских течений.

Со-Пенг видел капли пота, стекающего по щекам матери. Его собственное сознание трепыхалось где-то на обочине ее мощной ауры.

Лихтер подошел совсем близко, замедлил ход, и один из матросов бросил мальчику конец. Через минуту он уже был на борту. Толпа, собравшаяся на берегу, захлопала в ладоши, видя, что опасность миновала.

Лианг отвернулась и подставила вспотевшее лицо вечернему бризу. Она казалась очень спокойной, и Со-Пенг физически ощутил это неестественное спокойствие, окутывающее их, как одеялом. Они сели на каменную скамейку без спинки, и Лианг закрыла глаза.

Ему вообще-то следовало поразиться тому, что его мать только что проделала, но он не слишком удивился. Он вспомнил, как много лет назад одна из его сестренок заболела. Пришедший доктор сделал все, что мог, и ушел, качая головою. Со-Пенг слушал, как он шепнул стоящим в дверях:

- Она умрет. Уложите ее поудобнее и молитесь. Больше вы ей ничем не поможете.

А потом он увидел, как Лианг опустилась на колени у постели умирающей дочери и взяла ее за руку. Наступила абсолютная тишина. Рядом с кроватью был камин, и на нем стояли часы. Это был единственный случай за все время, прошедшее со дня их приобретения, но они не пробили положенное число раз, когда большая стрелка коснулась цифры 12. Со-Пенг чувствовал, чти концентрические круги тепла и света- растекаются по дому, исходя от матери, как от эпицентра.

Потом он был уверен, что весь этот эпизод ему просто приснился. Однако на следующее утро его сестренка проснулась в своей кровати. Глаза ее лихорадочно блестели, красные пятна на щеках уже бледнели. Лианг, все еще сжимая, руку дочери, проспала весь день.

Со-Пенг набрал полные легкие воздуха, потом медленно выдохнул. Ему нужно было время, чтобы объять умом слияние прошлого и настоящего, поставить разрозненные фрагменты на свое место.

- Ты поняла, кто убил тех купцов, - сказал Со-Пенг после небольшой паузы, - потому что выросла среди убийц в семье своего отца.

Лианг открыла глаза.

- Твоего деда, - сказала она таким тоном, словно в ее словах содержался какой-то прозрачный намек. Потом кивнула головой, словно подтверждая сказанное. В ее глазах отражался не только свет фонарей, но и последние лучи уходящего дня.

- Тао-Тао, - сказала она. - Такие метательные снаряды в виде звезд делают только тандзяны. Ну, а остальное: свинина во рту жертв, дни, когда совершены убийства, - все это только камуфляж, чтобы ввести в заблуждение полицию. Обычные штучки тандзянов.

- А мой дар?.. - начал Со-Пенг и остановился, потому что ему было трудно задать свой вопрос: утвердительный ответ на него ранил бы его в самое сердце. - А мой дар - тоже одна из штучек, развившихся благодаря Тао-Тао?

- Нет, - тотчас же ответила Лианг и почувствовала, как напряженность, повисшая в воздухе, схлынула. - Это к тебе перешло от моей матери, которая к тандзянам никакого отношения не имела.

- А что тандзяны делают в Сингапуре?

- Они по природе бродяги, - ответила мать. - Многие эмигрировали в Японию триста лет назад. Им всегда хочется завоевывать новые территории. Может, поэтому у них никогда не было своей собственности.

- Что ты имеешь в виду?

Лианг вздохнула.

- Тао-Тао - наука отрицания. Тандзяны - беспощадные люди, не способные испытывать эмоции, обычные для всех людей. Поэтому у них никогда не было собственности, хотя они всегда завидовали тем, у кого она есть. Зависти у них не отнимешь. Их специальность - тайные убийства. Они нанимаются делать грязную работу за тех, кому или "принципы" не позволяют делать ее самим, или они слишком трусливы для этого. Тао-Тао ставит слежку и убийство на научную основу.

Возможно, Со-Пенг чувствовал неудовлетворенность ответом матери. Может, в тоне ее голоса и в выражении лица чувствовалась какая-то недоговоренность. И он решил продолжить разговор:

- Все это недостаточные причины для присутствия тандзянов в Сингапуре. - Сказав это, он почувствовал, что попал в точку.

- Со-Пенг, - сказала Лианг, - когда ты приходил ко мне во сне до своего рождения, ты произнес именно эти слова: "Все это недостаточные причины для присутствия тандзянов в Сингапуре". Мы с твоим отцом тогда не в Сингапуре жили, а в Куала-Лумпуре, у оловянных рудников. И как тогда у нас и мысли не было, чтобы перебраться в Сингапур, так и долгое время после твоего рождения.

- И что же это было?

Она улыбнулась. - А была жизнь, Со-Пенг. - Ее глаза казались прозрачными, как вода, вблизи которой они сидели. - Со временем я поняла, что мне суждено не только рожать детей и быть, таким образом, носительницей жизни, но и учить их мудрости, то есть быть носительницей знания. Со временем я поняла, что это не просто совпадение, что я родилась в семье тандзяна и затем много лет спустя родила тебя. Я страшилась связи между этими двумя событиями, как страшилась того момента, когда ты мне скажешь: "Все это недостаточные причины для присутствия тандзянов в Сингапуре".

Его мать низко склонила голову. Годы спустя Со-Пенг будет вспоминать, что город вдруг затих тогда вокруг них. Зная, что такое Сингапур, он понимал, что такого быть не могло. Тем не менее, он помнил, что такое было.

- Ты прав. Все это недостаточные причины для присутствия тандзянов в Сингапуре. Они здесь для того, чтобы вернуть меня назад в мою семью в Дзудзи.

Со-Пенг долго не решался заговорить, а Лианг молчала, чтобы дать ему возможность воспринять то, что она сказала. Наконец Со-Пенг несколько оправился от своего шока и спросил: - Но зачем тандзяны убили купцов? Они же их даже не знали?

- Не делай ту же ошибку, что и остальные, - сказала Лианг. - Дело не только в том, КОГО они убили, а КАК. Способ убийства ясно указывает на присутствие здесь тандзянов. Это их предупреждение мне: подчинись - или ты умрешь.

- Ты хочешь сказать, что они убили двоих людей, чтобы попугать тебя?

- Да, это вполне в духе этих людей, - ответила Лианг.

Со-Пенг был так поражен, что открыл было рот, чтобы сказать что-то, но, не найдя слов, снова закрыл. Мать не смотрела на него, очевидно, чтобы дать ему возможность собраться с мыслями.

Из потайного кармана она достала маленькую бархатную коробочку. Держа ее на ладони, как будто это была упавшая с неба звезда, она сказала:

- Открой ее, сын мой. - И произнесено это было таким тоном, словно это были вступительные слова к какой-то религиозной церемонии, к какому-то древнему ритуалу.

Со-Пенг с бьющимся сердцем исполнил повеление. В коробочке были драгоценные камни.

- Шестнадцать изумрудов, - голос Лианг сохранял все те же напевные, торжественные интонации, - по одному на каждый из основных принципов Тао-Тао, по одному на каждого из создателей этого учения. Говорят, что их дух вошел в эти камни в момент их смерти.

Со-Пенг с опаской посмотрел на эти камни, словно они были живыми и могли укусить его. Потом сказал:

- Так вот что нужно тандзянам!

Лианг кивнула.

- Они хотят вернуть меня, они хотят вернуть изумруды. Мы неразрывно связаны. Изумруды священны, и их охрана - мой священный долг. Их цена в миллионы раз превышает их рыночную стоимость. В них квинтэссенция Тао-Тао, душа и сердце этого учения. В них добро и зло, сын мой. Всмотрись в их огранку - и ты научишься различать первое от второго. Обладание этими камнями просто заставляет идти путем праведным.

- Так зачем же они тогда нужны тандзянам, мама?

- Я уже сказала, что в них заключено и добро, и зло; как в душах отцов-основателей учения, запаянных в этих камнях, как в саркофагах. Последователи учения, в том числе и современные, развращены своей бедностью, испорчены своей шаткой моралью. Они хотят одного - выпустить на свободу зло, использовав древнюю силу в своих целях, и втоптать в землю, добро. Видишь ли, в этих шестнадцати магических камнях заложено равновесие. Если их число уменьшится и станет меньше девяти, то гармония нарушится - и зло, не сдерживаемое ничем, начнет набирать силу.

В скудном свете уличных фонарей изумруды казались темными, мрачными, будто таящими в себе угрозу.

Наконец Со-Пенг оторвал взгляд от них и перевел его на лицо матери.

- Ты ведь одна из них, а они хотят тебя убить.

- Я отреклась от их образа жизни и убежала с твоим отцом, - сказала она. Он ожидал услышать в ее голосе нотки сожаления, но не услышал. - Он и сейчас еще красив, твой отец. А каков он был тогда! В нем было столько жизнелюбия! Наверно, ему удалось заключить выгодную сделку, и он сорил деньгами. Мне это тоже нравилось. А особенно меня прельщала мысль уйти навсегда из храма. Я там задыхалась, я чувствовала, что рождена для другой жизни. И твой отец был так разительно непохож на людей, среди которых я выросла и которых к тому времени я презирала и ненавидела. Он был такой добрый, такой щедрый! Конечно, поэтому он постоянно теряет деньги, которые ему удается порой заработать.

На лице ее была печальная и трогательная улыбка, будто она видела своего мужа, каким он был тогда: большим ребенком, чистым и бескорыстным, требующим, как нежный цветок, постоянного надзора.

- Но я не боялась гнева моего отца и имела на то причины. Он бы ни за что не отпустил меня. Поэтому я просто сбежала с твоим отцом, который (ребенок - он и есть ребенок!) даже не поинтересовался, кто я и откуда.

Лианг посмотрела на сына и увидела в его лице черты своего любимого мужа, отразившиеся в нем, как луна отражается в чистой и спокойной воде.

- То, что я сделала, было неслыханным грехом для тандзянов. Я перешагнула через все принципы этого учения. В глубине души я всегда чувствовала, что мне придется за это дорого заплатить. Но какая-то часть во мне все-таки надеялась, что этот день никогда не придет. И вот он пришел.

- Поэтому ты сказала мне, что должна уйти.

- Я не могу подвергать опасности свою семью, - объяснила она.

Со-Пенг возразил:

- Если ты уйдешь, семьи уже не будет.

Она какое-то время сидела молча.

- Но ты же сам видишь, дорогой мой, что у меня нет выбора.

Она права, подумал Со-Пенг. У нее нет выбора. Но у меня есть. Но он также осознавал, что она недоговаривает. Что-то еще важное она должна ему сказать.

- Расскажи мне все о тандзянах, - попросил он.

Лианг посмотрела на сына с грустной улыбкой и покачала головой.

- Я и так сказала слишком много. Опасность слишком велика.

- А что, если ты уйдешь, а опасность останется? - спросил Со-Пенг.

- Это невозможно, - ответила мать. - Как только я вернусь в Дзудзи, Сингапур станет для вас безопасным.

С прямотой, свойственной юности, Со-Пенг спросил:

- А если тандзянам нужна не только ты?

Лианг вздрогнула.

- Не будем об этом говорить! - сказала она резко. А потом прибавила более спокойно: - У тебя слишком разыгралось воображение. Я уже предупреждала, что не стоит слишком полагаться на свой дар, не то он тебя подведет.

Со-Пенг склонил голову.

- Прости, мама! Но я все же считаю, что знание - сила. - Он поднял голову, точно рассчитав момент. Он научился этому трюку у нее, и трюк сработал. Их глаза встретились, и на этот раз в них было больше взаимопонимания.

Лианг кивнула, а потом заговорила. Она рассказала ему все, что знала об обычаях тандзянов и тактике Тао-Тао. Было уже совсем поздно, когда она закончила.

Будучи детьми, Со-Пенг и его братья и сестры всегда подчинялись матери. Со-Пенг делал даже больше того: он слушал, что она говорит. Вот и теперь, когда она рассказывала ему о своем прошлом и о философии Тао-Тао, он слушал. И не только слушал, но и думал. Для того, чтобы спасти мать и семью, ему надо исследовать сердце тьмы, потому что именно там можно найти тандзянов - спутников тьмы и зла.

Путь во тьму, думал он, лежит через сумерки. В сумерках часто бывает обман зрения, но обман невозможен, если он не опирается на элементы истины. Как остаться правдивым, исследуя тьму, где обитает ложь? Правду нельзя разменивать на ложь: это разные типы валюты. Но ничего и не купишь за правду в царстве лжи. Поэтому для того, чтобы торговать в сумеречных переулках, не надо пользоваться в чистом виде ни правдой, ни ложью, но надо хитро комбинировать одно с другим.

Первым делом он отправился к своему двоюродному брату Вэну, который мыл полы в полиции. Без сомнения, Вэн знал все, что знают в полиции, и еще кое-что, неизвестное даже ее начальнику.

Вэн удивился:

- Что это ты так заинтересовался этими убийствами? Даже англичане не хотели ими заниматься, предпочитая спустить это дело на тормозах. Боятся. И я боюсь.

Тем не менее, Вэн дал Со-Пенгу посмотреть материалы следствия. Со-Пенг погрузился в чтение, стараясь не показать повышенного интереса к делу.

- Тут упоминается оружие, которое, за неимением более точного определения, называется "метательными звездами". Они все еще в полиции?

Вэн кивнул и показал их Со-Пенгу, который только мельком взглянул на них, хотя и был снедаем любопытством. Он продолжил чтение, потом задал Вэну пару ничего не значащих вопросов и вернул ему папку. Когда Вэн относил ее на место, Со-Пенг прикарманил одну из звездочек.

Теперь он знал об этом деле столько же, сколько знает полиция, и даже немного больше. И был готов к тому, чтобы отправиться по ту сторону ночи.

"По ту сторону ночи" было довольно вольным переводом малайского слова, которым называли один из районов города, куда никогда не наведывались английские власти, куда редко захаживали даже бабу, как называли китайцев, допившихся в иммиграционном гетто Сингапура. К бабу относились в городе не с большим уважением, чем к их предкам, прибывшим сюда в трюмах парусных шхун и вынужденным сесть в долговую яму после прибытия, пока они не смогли заплатить за проезд привезшим их сюда шкиперам. Чтобы выплатить этот долг, они должны были трудиться по восемнадцать часов в сутки, потому что с каждым днем сидения в яме их долг рос.

"По ту сторону ночи" обитали самсенги - профессиональные преступники, относящиеся с откровенным презрением к попыткам англичан навести хоть элементарный порядок в этом вольном городе. Весь свой "рабочий день" самсенги посвящали убийствам, разбою и грабежам.

Поскольку Со-Пенгу все это было прекрасно известно, как и любому сингапурцу, то он не без основания считал, что тандзянов следует искать в этом "Потустороннем" мире, который располагался за доками. Здесь было средоточие складов, ночлежек, баров и ресторанов, где можно было пьянствовать, и курить опиум до зари. Здесь был сущий рай для городского отребья.

Вот в эту клоаку и ступил Со-Пенг, вооруженный лишь своим быстрым умом и знаниями, полученными от матери и почерпнутыми из следственного дела в полиции.

Сначала на него не обращали внимания, принимая за полоумного бабу, забредшего "По ту сторону ночи" по ошибке, который без напоминаний со стороны аборигенов этого дна скоро сам уберется восвояси.

Но потом, когда этого не произошло, а, наоборот, этот полоумный стал задавать вопросы насчет людей, замочивших двух купцов, он стал объектом более пристального внимания.

Самсенг по имени По Так, главарь одной из многочисленных здешних банд, особенно заинтересовался Со-Пенгом. По Так был приземистым человеком тридцати с небольшим. Он не очень давно прибыл в Сингапур с попутным муссоном в вонючем трюме китайской джонки, где умерли от холеры два его старших брата. После этого он работал, как каторжник, чтобы выплатить не только свой неимоверный долг, но и долг своих умерших братьев.

Два года у него ушло на то, чтобы расплатиться, и затем, уже свободным человеком, он появился в "Потустороннем" мире. На последние деньги По Так приобрел револьвер, вернулся на перечную плантацию, где он горбатился с зари до зари, пристрелил своего бывшего работодателя.

По Так стал известным человеком в этом мире, собрав самую многочисленную банду в "Колонии британской короны", как в те годы называли Сингапур. В отличие от других главарей банд, он не боялся британских властей, в том числе и полиции. Он сумел заключить с ними что-то вроде пакта о ненападении. Так что англичане ни в коей мере не вмешивались в его дела. Побаивались.

Работая на плантации. По Так был отчаянным парнем, всегда готовым рисковать во имя "чести и свободы". В Со-Пенге оп увидел себя самого, только помоложе. Но, с другой стороны, теперь он был осторожным человеком. Он знал, что его почетное перемирие с британскими властями было весьма непрочным, и от них можно ждать всякого подвоха. Они могли подослать этого юнца. Последнее время он не доверял людям, которые без оглядки выпаливали то, что у них на уме, нисколько не заботясь о том, чтобы "спасти лицо".

И вот По Так решил послать к Со-Пенгу своего помощника по прозвищу Одноглазый, Янь, велев сначала присмотреться к этому юноше, понаблюдать со. стороны за его действиями, поведением, чтобы понять, тот ли он, за кого себя выдает, или же он подослан этими пройдохами-англичанами.

Одноглазый Янь был огромным мужчиной такого буйного нрава, что с ним не решился бы связаться самый отчаянный из английских полицейских. Но приказы По Така Янь всегда выполнял добросовестно, и По Так в нем был всегда уверен, как в самом себе.

- Кто ты такой и что ты вынюхиваешь в этой части Сингапура, где тебе делать абсолютно нечего?

Со-Пенг взглянул на задавшего этот вопрос детину и невольно отступил на шаг. Человек был примерно одного роста с ним, только вдвое, шире.

- Я ищу убийц.

Янь засмеялся. Он достал устрашающего вида нож и помахал им перед носом Со-Пенга.

- Тогда ты обращаешься по адресу. - Водя ножом туда-сюда, он наблюдал за выражением лица Со-Пенга. - Каких убийц?

- Убийц двух купцов-мусульман. Убийц, которые запихивают своим жертвам в рот куски свинины, - ответил Со-Пенг.

Одноглазый фыркнул.

- Зачем они тебе?

- Хочу поговорить с ними, - ответил Со-Пенг.

Янь осклабился и приставил к горлу Со-Пенга нож.

- Тогда ты нашел, кого искал. Я один из них. - Он приблизил свое лицо к лицу Со-Пенга. - Так говори же, чего тебе надо.

Со-Пенг не пошевелился. Он знал, что этот гигант не тандзян: не было вокруг него ауры зла, которую описывала Лианг. Ничего мистического не было в этом одноглазом человеке. Характер его прост и прямолинеен. Правда, это не делало его менее опасным.

Взвесив все это в уме, Со-Пенг сообразил, что от того, как он сейчас прореагирует, будет зависеть многое.

- Если ты тот, за кого себя выдаешь, то ты должен знать мое имя.

- Откуда мне его знать? - парировал гигант. - Ты всего-навсего молокосос.

Прибегнув к своему дару, Со-Пенг вышел напрямую к душе Яня, наполнив ее ощущением правды. Прямолинейные противники требуют прямолинейного обхождения.

Янь крякнул, убрал нож от горла Со-Пенга.

- Ты что, не боишься, что они и тебя прикончат? - спросил он. Убийцам все равно, кому резать глотки.

- Только не этим убийцам, - сказал Со-Пенг таким уверенным тоном, что Янь опешил.

Он посмотрел на Со-Пенга с большим уважением.

- Ты знаешь, кто эти люди?

Со-Пенг кивнул:

- Да.

- И можешь это доказать?

- Да, могу.

- Пойдем со мной, - пригласил Янь. Он провел Со-Пенга в глубь бара, где их ждал По Так. Подойдя к его столику, они остановились и стояли, пока главарь банды не пригласил их присесть, предложил выпить. Хотя Со-Пенг и не знал имени главаря, он принял из его рук стакан. Ничего со мной не случится, решил он.

- До меня дошло, что ты ищешь людей, ответственных за два последних убийства, - сказал По Так, когда они все выпили.

- Да, ищу.

- Многие в Сингапуре считают, что это я их пришил.

- С чего это они взяли? - спросил Со-Пенг.

- Потому что я По Так, и у меня с этими двумя купцами были деловые связи.

- Опиум?

По Так искоса взглянул на Со-Пенга. Незаметно для всех он достал из кармана мелкокалиберный пистолет и навел его Со-Пенгу в живот, держа руку под столом.

- Как тебя зовут? - спросил он жестко. Со-Пенг назвал свое имя.

- Мои дела тебя не касаются, Со-Пенг, - сказал главарь.

Со-Пенг с безразличным видом пожал плечами, скрывая, мягко говоря, обеспокоенность. Если по-честному, то сердце у него в этот момент так ходуном и ходило. Он физически чувствовал недоверие По Така: это все равно что голым плечом задеть об изъеденный коррозией борт судна.

- Если это опиум, тогда мне понятно, почему англичане считают, что это ты убил купцов. - Он встречал имя По Така в материалах следствия по этому делу, как имя наиболее вероятного убийцы, но поборол импульс сказать бандиту, что тот напрасно не доверяет ему: Со-Пенг инстинктивно чувствовал, что это еще более усилит его недоверие.

- Скажи мне, - сказал По Так, всем телом подаваясь вперед, но руки из-под стола не вынимая, - не меня ли ты все-таки ищешь?

- Я ищу китайцев-тандзянов, - ответил Со-Пенг. - Это своего рода монахи, прекрасно владеющие приемами рукопашного боя. Убийство для них образ жизни. Смерть - их бог, - Его глаза встретились с глазами По Така, и он, воспользовавшись своим даром, усилил убедительность своего взгляда. Это они убили купцов, а не ты.

- Монахи-убийцы? - в голосе По Така все еще сквозило недоверие, но Со-Пенг почувствовал, что ему удалось пробудить его интерес. - Не слыхал про таких.

- А я слыхал, - заверил его Со-Пенг, который не без основания связал этот интерес с тем, что у самсенга есть свои причины разыскать убийц. - И я узнаю их с первого взгляда. Мне кажется, у тебя достаточно возможностей, чтобы найти их.

Со-Пенг предлагал партнерство, и По Так понимал это. На первый взгляд, это было смешно: какой-то пацан - причем подозрительного происхождения предлагал союз самому авторитетному самсенгу Сингапура. Но По Так попросил Со-Пенга рассказать ему побольше про этих тандзянов.

Со-Пенг пересказал ему вкратце, что сам знал от матери, утаив, естественно, причастность ее к их среде.

- Допустим, я поверил в существование этих тандзянов. Теперь встает вопрос: зачем ты их разыскиваешь?

- Перед Со-Пенгом встала дилемма: свет правды или тьма выдумки? Он решил, что наиболее благоприятным для него будет сумеречный свет. К тому же и По Так, кажется, его тоже предпочитает. Он уже было начал говорить, как вдруг осекся: что-то в глазах самсенга говорило, что его не проведешь, и Со-Пенг, резко изменив тактику, сказал почти всю правду. Он рассказал о страхах своей матери и о своем желании помочь ей, ничего, однако, не сказав о ее даре, да и о своем тоже.

По Так немного помолчал, потом спросил:

- А как ты узнаешь их?

Этого Со-Пенг не знал.

- Я их видел до этого, - соврал он, использовав свой дар, чтобы заставить бандита поверить ему.

По Так поднялся так высоко в иерархии "Потустороннего" мира благодаря стальной воле, железному кулаку и твердокаменному упрямству, с которым он отвергал все попытки других "авторитетов" сделать его своим партнером. Союз всегда предполагает дележку - и, следовательно, уменьшение власти. А властвовать он любил.

Тем не менее было что-то в этом желторотом юнце, что притягивало самсенга. И дело здесь было не только в том, что пацан обладал знаниями, которыми можно воспользоваться. И даже не в том, что, отомстив за смерть своих деловых партнеров, он поднимал свой престиж в преступном мире. В Со-Пенге он учуял природный талант, которым не воспользоваться просто грех. Если не он возьмет мальчишку под свое крылышко, то кто-нибудь из его соперников, и такого он себе в жизни никогда не простил бы.

- У нас общие интересы, - устало сказал По Так. - Пожалуй, мы можем объединить усилия. - На него произвело хорошее впечатление, что Со-Пенг не стал выяснять, почему он хочет найти убийц. Он знал, что партнеры обычно любят совать свой нос куда не следует. А этот парнишка, видать, смышлен не по годам. С ним можно дело делать. - Встретимся здесь с первыми лучами солнца, - сказал он и встал из-за стола, показывая, что совещание закончено.

Следующий день выдался невероятно душным и жарким, даже по сингапурским стандартам. Они с По Таком отправились в деревню Чао Чу-Кань, лежащую к северу от города.

- Ты умеешь пользоваться винтовкой? - спросил По Так.

Врать было бессмысленно.

- Это не важно, - успокоил Со-Пенга самсенг. - Я тебя мигом научу. И надо сказать, учение доставило обоим удовольствие. По Так, у которого были две жены и семь детей, поразился удивительной понятливости этого юноши. Со своими собственными детьми ему никогда не было так хорошо и просто. Он считал их ленивыми, глупыми. Сплошное расстройство заниматься с ними. А Со-Пенг все ловил на лету, и бандит даже почувствовал какую-то странную гордость за него. Но, с другой стороны, эта сообразительность несколько насторожила его.

То, что Со-Пенг так быстро овладел оружием, было им очень кстати, так как днем им предстояло принять участие в охоте на тигра. Эти свирепые плотоядные из семейства кошачьих были явно недовольны вторжением цивилизации на их территории. С начала этого года почти триста человек погибло от их зубов на окраинах Сингапура.

По Так был весьма любезен и болтал без умолку. Со-Пенгу не приходилось видеть самсенга с этой стороны, и он был совершенно им очарован. Да и вся команда, которой По Так представил своего протеже, тоже была настроена дружелюбно. Все расспрашивали Со-Пенга обо всем на свете и, в свою очередь, отвечали на все его вопросы.

Один из тех, кому По Так представил Со-Пенга, был европеец приятной наружности по имени X. Н. Ридли. Эти двое, казалось, прекрасно знали друг друга, и Со-Пенгу показалось странным, что неотесанный бандит находится в дружеских, отношениях с этим очевидно образованным человеком с Запада. Он почувствовал себя еще более неловко, когда во время привала ему сказали, что. Ридли является директором Сингапурского ботанического сада.

- Я - большой любитель цветочков, - со смехом сказал По Так.

"Что может быть общего между этими двумя людьми?" - удивлялся Со-Пенг. Задав себе этот вопрос, он тут же поправил себя: чем может такой человек, как Ридли, быть полезен По Таку?

Он все обдумывал этот вопрос, когда последовала команда снова двигаться в путь. Собаководы-малайцы шли впереди, псы рвались на своих поводках, очевидно учуяв кого-то в глубине джунглей.

Со-Пенг слыхал, что власти назначили вознаграждение за каждую тигриную голову, доставленную в Сингапур, но подозревал, что эти люди пошли бы на такую полную риска охоту из просто ради спортивного интереса. Эта компания никоим образом не напоминала закрытый мужской клуб, как на Западе. Китайцам вообще присуща необычайная азартность, и они готовы ставить большие суммы, загадывая не только предполагаемое количество добытых тигриных голов, но и время, когда первый тигр будет замечен, когда будет убит и когда будет упрятан в мешок их последний за день трофей.

Со-Пенг очень волновался. Пока самсенг с Ридли спокойно обсуждали сингапурские сплетни, Со-Пенг наблюдал за собаками, или, во всяком случае, за одной из них, что была ближе к ним - за салукской борзой. Этот пес был значительно меньше того, каким, по мнению Со-Пенга, должна быть собака, используемая для охоты на таких крупных животных, как тигр. Окрас этого пса был черно-белый, его быстрые глазки так и стреляли по сторонам, большие уши так и взлетали.

Тигр, находившийся, вероятно, на наветренной стороне, вдруг беззвучно выплыл из густых зарослей слева от борзой. Со-Пенг вскинул винтовку и как раз в тот момент, когда тигр прыгнул на собаку, нажал курок. Винтовка разрядилась с оглушительным грохотом. Дуло подпрыгнуло вверх, а самого стрелка отшатнуло назад сильной отдачей.

По Так быстро развернулся и двумя точными выстрелами срезал тигра. Создалось впечатление, что пес, такой маленький по сравнению с огромным зверем, сбросил его со спины.

Собака с воем бросилась вперед. За ними и все остальные устремились к тому месту, где на боку, задыхаясь и вращая глазами, лежал тигр. Со-Пенг подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как зверь поднял благородную голову и вызывающе рыкнул на своих победителей. По Так Перезарядил винтовку и выпустил пулю ему прямо в глаз.

Пятнистая салукская борзая, сама вся в крови и задыхающаяся, вцепилась в бок тигру и отчаянно сопротивлялась попыткам собаковода оттащить ее за поводок от добычи. Раненый пес не отставал от своих собратьев и заливался бешеным лаем.

По Так подошел к Со-Пенгу, который стоял, не в силах отвести свой взор от тигра, смерть которого казалась ему зловещим предзнаменованием.

Заметив такую реакцию юноши. По Так кивнул головой, будто подтверждая свои мысли. Он указал рукой на малайца-собаковода и сказал:

- Дезару тебе обязан спасением жизни его собаки. Этих борзых трудно воспитывать, и они стоят больших денег. - Он подобрал валящуюся на земле винтовку Со-Пенга и подал ее ему, - Ты показал себя молодцом, - похвалил он. Двое малайцев остались с добычей, а вся компания двинулась дальше.

Как это часто бывает во время охоты, после того, как добыт первый трофей, долгое время ничего не происходило. День был жаркий, душный. Прошёл небольшой дождь. Со-Пенг наблюдал, как солнце испаряет влагу с широких листьев тропических растений.

Ридли шел рядом с ним, легко и непринужденно болтая о том о сем. Постепенно вопрос относительно того, что было нужно По Таку от ботаника, начал проясняться. Ответ оказался довольно прост. По Так давал довольно большие суммы на нужды ботанического сада, а Ридли за это проводил кое-какие эксперименты по выращиванию мака.

Теперь становился понятным замысел По Така. Он хотел приспособить опиумный мак к местному климату и сажать его в окрестностях Сингапура, отказавшись от услуг посредников и, следовательно, экономя кучу денег.

- Но все это наивные мечтания, - заверил Ридли Со-Пенга, когда они -шли сквозь заросли тропического леса. - Евроазиатский мак, или, по-научному, Папавер сомниферум - очень капризное растение. Ему нужна прохлада, которая на этих широтах может быть лишь на высоте от тысячи до тысячи пятисот метров. Выращивать его на уровне моря невозможно. Сколько ни скрещивай, опиума из растущего здесь мака не получишь.

- Вы об этом говорили. По Таку? - спросил Со-Пенг.

- Нет, - тотчас же ответил Ридли. И затем, спохватившись, что сказанул лишнего, прибавил: - Надеюсь, что вы не скажете ему. Великий Боже, да его пожертвований мне хватит на самый интересный из проектов, которые здесь проводились с самого основания сада! Мне скоро пришлют из Англии саженцы дерева пара, нелегально вывезенные из бассейна реки Амазонки. Слыхали про такую? Конечно, нет. Это в Южной Америке, на другой стороне земного шара.

В отличие от евроазиатского мака, дерево пара, по-видимому, в здешнем климате и на здешней почве приживется. Если это удастся сделать, для Сингапура это будет иметь колоссальные последствия. Вы даже не можете себе представить, какие.

Я упомянул об этом дереве, разговаривая с По Таком, но он как-то не прореагировал. По-видимому, у него другие проблемы на уме. А между тем здесь, к северу от Сингапура, можно было бы заложить великолепную плантацию.

- А в честь чего ему интересоваться этим деревом? - спросил Со-Пенг.

Ридли с удивлением посмотрел на него:

- Как, и вы ничего не слыхали о каучуконосах?

- Нет, - честно признался Со-Пенг, - не слыхал.

И Ридли его просветил. Со-Пенгу это показалось куда более интересным, чем сообщение загонщиков, что впереди подняли целое тигриное семейство.

Охота на тигров увела их довольно далеко к северу от Сингапура и, естественно, отвлекла от разговора о делах.

Наконец По Так подошел к Со-Пенгу и сказал:

- Если бы эти тандзяны были в Сингапуре, я бы об этом знал.

Единственное место, где они могут скрываться, так это здесь, на севере, рядом с тигриными лежбищами.

Со-Пенг кивнул.

- Это вполне согласуется с их философией. - Он решил пока ничего не говорить По Таку о планах Ридли. В жизни, как уже успел убедиться Со-Пенг, надо уметь не только наводить мосты, но и наводить их в нужное время.

- И это также делает их более опасными. В Сингапуре я фактически могу расправиться с кем угодно. Я если сам не могу, то всегда найду, кто может. В Сингапуре все было бы гораздо проще.

Когда охота благополучно завершилась и охотники вместе с добычей отправились восвояси. По Так не повел Со-Пенга в глубину джунглей, как тот ожидал. Вместо этого он свернул в низкие мангровые заросли и, пробившись сквозь них, вывел Со-Пенга к широкой и мутной реке. Изящная лодка-сампан ждала их там. Трое вооруженных до зубов людей молча поклонились По Таку, когда он приблизился. По Так сначала сам залез в лодку и проверил, все ли там в порядке, потом махнул рукой Со-Пенгу, чтобы тот следовал за ним. Трое сопровождающих тоже прыгнули в сампан и отвязали веревки, которыми он был привязан к берегу. На корме у них была печурка, на которой уже стоял железный казан.

- Как называется эта река? - спросил Со-Пенг.

По Так ответил:

- Один оранг-асли как-то говорил мне, но я забыл название. - Он имел в виду представителя коренного населения полуострова. - Но это неважно. Как бы она там ни называлась, она принесет нас туда, куда надо.

Человек, суетившийся у печки, скоро приготовил для них блюдо, которое называлось в дословном переводе с малайского "пьяными цыплятами":, мясо птицы, сваренное в желтой рисовой водке, со свежими стеблями киндзы. Казан опустел в момент, и им подали второе блюдо: молодых угрей, зажаренных в конопляном масле.

Во время трапезы По Так оживленно разговаривал. Слушая его болтовню, Со-Пенг вдруг подумал о себе, что он, очевидно, прошел какое-то испытание. Вернувшись мыслью к охоте, он вспомнил, что люди, которых ему представили, были очень любезны, но время от времени бросали на него какие-то несколько испытывающие взгляды. Теперь Со-Пенг был совершенно уверен, что эти люди действительно испытывали его.

В принципе ничего удивительного в этом не было. Человек в положении По Така не может относиться с подозрением к людям, с которыми ему приходится контактировать, видя в них потенциальных лазутчиков, подосланных если не полицией, то какой-нибудь конкурирующей организацией. По Так заставил Со-Пенга общаться с теми охотниками, которые могли раскусить его, если бы он выдавал себя не за того, кем был на самом деле.

- Эти двое купцов, - говорил ему тем временем По Так, - были не просто партнерами, но и моими близкими друзьями, и об этом знал каждый в Сингапуре. Ясно, что их убийцы - тандзяны, если верить тебе - действовали по заданию одного человека, с которым я в свое время имел глупость поддерживать деловые связи. Потом мы поссорились, и он поклялся, что рассчитается со мной. Кажется, он выполнил свою угрозу, и я не могу оставить нанесенное мне оскорбление безнаказанным.

Слушая его, Со-Пенг чуть было не брякнул, что у него несколько иная версия, поскольку его мать была уверена, что тандзяны убили купцов, чтобы запугать ее и заставить вернуться в монастырь. Немного подумав, он счел за благо не разубеждать По Така, а, наоборот, прислушаться к нему и не скидывать его версию со счетов. По Так не был наивным простачком, и если он построил какую-то теорию, то, вероятно, имел для этого какие-то основания. Но кто же из них прав: По Так или Лианг?

- У тебя очень хорошая реакция, - сказал По Так, возвращаясь к теме охоты на тигров. - Дезару обязан тебе жизнью своей собаки, и не в его обычаях забывать своих долгов.

- У меня есть некоторый опыт, - признался Со-Пенг. - Несколько лет назад на Колонию нападали гигантские крысы, и губернатор обещал вознаграждение за голову каждой пойманной крысы. Помнишь? Так вот, я тогда неплохо заработал. Как-то за неделю мне удалось поймать целых двенадцать штук. Страху они тогда нагоняли не меньше тигров.

- Как только тебе удалось учуять его приближение, - продолжал По Так, - когда ни я, ни даже Ридли ничего не услышали?

- Видишь ли, я не всегда жил в Сингапуре, - сообщил Со-Пенг, решив что пришла пора сказать и об этом. - Моя семья часто переезжала с места на место, и я побывал и на восточном, и на западном побережье полуострова.

По Так засмеялся:

- Не исключено, что ты знаешь джунгли получше меня.

Со-Пенг сказал ему, как малайцы называют реку, по которой они теперь плыли, и тотчас же пожалел об этом:

По Так мог подумать, что он что-нибудь еще скрывает, более важное.

- Ты знаешь, куда мы направляемся? - спросил его По Так.

Со-Пенг покачал головой:

- Откуда мне? Я не предсказатель.

- Я знаю одного предсказателя, - сказал По Так. - Я приходил к нему за советом, прежде чем сюда отправиться. - Он сплюнул в мутные воды реки, - Он сказал, что, уйдя вверх по реке, вниз я уже не спущусь.

- И все-таки ты решил отправиться?

- Решил? - По Так, кажется, удивился, услышав это слово. - Какое там решение, когда задета честь? Эти купцы были для меня вроде как членами семьи. Кроме того, я ждал знамения свыше. - Тут он указал пальцем на Со-Пенга. - И это знамение - ты, парень. Ты знаешь этих убийц в лицо, и теперь я уже не чувствую себя, как сокол с колпачком, закрывающим глаза. Ты увидишь их прежде, чем они увидят нас.

Со-Пенг похолодел. Он был зол на себя за то, что расхвастался тогда, сказав, что видел тандзянов и может опознать их. И вот теперь По Так рассчитывает, что у него, Со-Пенга, на руках козырь, который он пустит в дело, когда дойдет дело до раскрытия карт.

Но в то же самое время Со-Пенг понял, что он не ошибся в По Такс. Внезапно он почувствовал, что все его недобрые мысли о самсенге куда-то испарились. По Так показал себя человеком, который верит в свои идеалы и готов за них умереть. Со-Пенг не знал лучшего определения для понятия "герой".

Пожалуй, не было ничего странного в том, что По Так произвел такое впечатление на Со-Пенга: это был человек с яркой индивидуальностью, а мальчик вырос в семье, где отца фактически не было.

Они проплывали мимо деревни. Детишки купались в реке, брызгались водой и звонко смеялись. Двое из них поплыли за их сампаном. Рулевой крикнул, чтобы они побереглись, указывая рукой на появившегося на поверхности воды крокодила. Мальчики заверещали от страха и повернули к берегу. В их глазах Со-Пенг заметил выражение, которое он видел недавно в глазах умирающего тигра, за минуту до того, как По Так добил зверя. Со-Пенг чувствовал, что ребятам не спастись: крокодил уже раскрыл свою зубастую пасть.

Один из людей По Така потянулся к винтовке, но Со-Пенг остановил его словами:

- Кровь привлечет еще больше крокодилов.

Перегнувшись через борт, Со-Пенг сломал толстый сук, затем прыгнул в воду прямо на крокодила и сунул этот сук прямо в пасть. Бедняга начал метаться во все стороны, вспенивая воду ударами хвоста.

Дети смеялись, выбираясь на берег. Они показывали пальцами на посрамленного хищника и обирали с тела присосавшихся пиявок.

По Так втащил юношу на борт, и лодка двинулась дальше вверх по течению.

- Где это ты такому научился? - спросил он.

Со-Пенг засмеялся:

- Я рад, что у меня получилось, - сказал он. - Мой друг детства Цзяо Сиа катался на крокодилах побольше этого. Знал, как надо обращаться с любым животным. - Он пожал плечами, - Гипнотизировал он их, что ли? Не знаю. Но факт, что все его слушались, и ни один никогда не причинил ему вреда.

По Так смотрел вверх по течению реки, где в голубой дымке поднималась к небу гора Гунунг Мунтахак, подножье которой утопало в изумрудной зелени джунглей.

- Да, не помешали бы нам здесь способности твоего друга, - задумчиво проговорил он. Потом с улыбкой повернулся к Со-Пенгу. - Хорошо, что ты с нами, парень. Не так-то много китайцев знают восточное побережье Малайзии. Это просто подарок судьбы, что ты пришел ко мне именно в такой момент.

Под сенью гигантских деревьев, растущих на берегу, резвилось семейство гиббонов. Зимородки, огромные птицы-носороги и крохотные ярко окрашенные птички, похожие на южноамериканских колибри, носились над водной гладью. Близились сумерки.

В деревне не было видно дыма очагов. Начинался рамазан, и для малайских, мусульман последующие тридцать дней будут посвящены посту и молитве.

- Очень удачно мы выбрали время, - сказал По Так, когда лодка ткнулась носом в берег естественной бухточки на правом берегу. - Рамазан больше благоприятствует силе духа, нежели силе телесной.

Они выбрались на берег под покровом быстро надвигающейся ночи. Трещали цикады, в воздухе кружились тучи светлячков, и огромные бабочки орнитоптеры делали последний облет близлежащих цветущих кустарников в поисках нектара. Оставив лодку на берегу, они углубились в джунгли и шли, пока не стемнело. Потом они нашли место для ночевки и разожгли костер.

Лишь только рассвело, все опять тронулись в путь, осторожно ступая по извилистой лесной тропе. Она часто терялась в густых зарослях папоротника. Но интуиция, а может быть; память предков помогала им вновь и вновь находить ее.

Через какое-то время Со-Пенг догадался, в чем здесь дело, указав, что несколько пучков папоротника были вырваны с корнем и положены на тропу, чтобы замаскировать ее и сделать незаметной наиболее естественным образом.

- Уж не дело ли это рук твоего, так сказать, приятеля? - обратился Со-Пенг к По Таку.

- Не думаю, что он или, его люди настолько хитры, - ответил тот, покачав головой.

Они двинулись дальше, вытянувшись в цепочку: впереди двое из людей По Така, затем он сам, за ним - Со-Пенг, а замыкал шествие третий из людей По Така - тот, в чьи обязанности входило готовить для всех пищу.

Густая листва, на которой блестели капельки росы, скрывала самую разнообразную живность: миллионы насекомых, крохотных расписных змеек; зеленых и голубых древесных лягушек, мелких разноцветных птичек.

Днем идти было спокойнее, но не намного безопаснее. Плюющиеся кобры, гадюки, чей укус достаточно ядовит, чтобы мгновенно парализовать человека, так и шныряли под ногами. Один раз идущий впереди человек остановился и указал на дерево, с ветки которого свешивалась голова и часть тела огромного питона. В длину он был в пять человеческих ростов.

Незадолго до полудня По Так объявил привал: пора было подкрепиться. Поскольку Со-Пенг шел рядом с поваром, он начал помогать ему очищать фрукты: плоды нефелиума, кисло-сладкий мангустан со снежно-белой мякотью. В Сингапуре времена года отличаются в первую очередь фруктами, которые продаются на базаре.

Со-Пенг открывал последний из плодов мангустана, когда вдруг его чистая белая мякоть окрасилась красным, и Со-Пенг почувствовал сладковатый запах свежей крови. Повар наклонился немного вперед, а потом осел, вроде как уснул.

Прямо посередине его груди торчал восьмиконечный стальной предмет. Со-Пенг тотчас же узнал метательное оружие тандзянов, но не пошевелился. Он почувствовал, что его дух сократился до размеров круглого мячика, а волосы на голове встали дыбом. Давно он уже не чувствовал такой ужасной уязвимости, такой дьявольской беспомощности. Он ждал с замиранием сердца, что вот сейчас просвистит в воздухе брошенная ловкой рукой восьмиконечная звезда, и один из ее лучей вонзится ему в грудь или в спину. Усилием воли он выдавил из сознания все мысли. Боясь пошевелиться или издать хоть какой-то звук, Со-Пенг молча смотрел, как умирает повар.

Вокруг царило спокойствие. Все продолжали есть, ничего не подозревая. Чтобы не выделяться на общем фоне, Со-Пенг тоже задвигал челюстями.

Ему казалось, он знает, что сейчас предпримет тандзян. Мать говорила ему, что они никогда не отступают от разработанной в течение веков стратегии. В этом их сила. И вот сейчас он думал, как обратить эту силу в слабость. С замиранием сердца, дрожа всем телом от премерзкого ощущения себя в роли жертвы, он покорно ел мангустан, окрашенный кровью повара.

Наконец Со-Пенг поднялся и обошел в кусты, вроде как помочиться. Постояв с минуту, он затем вместо того, чтобы вернуться, двинулся путем, который шел параллельно той лесной тропе, которой они следовали.

Так он шел примерно минут десять, когда вдруг услышал чей-то тихий голос:

- Не двигайся!

Со-Пенг застыл на месте, не смея оглянуться. Вдобавок к ощущению присутствия человека рядом он еще почувствовал нечто живое у себя на спине, не только живое, но и движущееся вниз по телу.

Через секунду он увидел, что кто-то приближается сбоку. Напряженные мышцы Со-Пенга слегка расслабились, потому что человек приближался явно не с враждебными намерениями. Затем последовало быстрое движение, сверкнул нож, и, повернувшись, Со-Пенг увидел извивающееся тело змеи, а рядом с ним - отсеченную голову этой гадины. Черный яд, смешанный со слизью, капал на землю и впитывался в мох.

Оторвав глаза от этого неприятного зрелища, Со-Пенг встретился взглядом с По Таком.

- Где твоя осторожность, парень? - сказал самсенг. - Так и пропасть недолго.

- Я ищу следы тандзяна, - объяснил Со-Пенг, наблюдая, как самсенг вытирает нож. - Повар убит.

- Знаю. Я отвел людей в укрытие, а потом решил поискать тебя. Думал, что и тебя тоже убили.

- Это явно тандзяны, - продолжал Со-Пенг. - Повар погиб от того же оружия, что и купцы в Сингапуре - от летающей звезды.

По Так нахмурился:

- Ты видел, но даже не дал знать другим?

- Если бы я попытался это сделать, - оправдывался Со-Пенг, - я стал бы следующей жертвой. Я даже не знал, с какой стороны прилетела звездочка, но чувствовал, что за моими движениями следят.

Они шли через джунгли, огибая те места, где солнце пробивалось сквозь изумрудную листву золотыми, а не бледно-зелеными пятнами.

- Нас выследили, - подытожил Со-Пенг, возвращаясь на тропу. Они сделали круг по лесу, но никого не заметили. Однако ощущение опасности не прошла, а пальцы Со-Пенга непроизвольно трогали восьмиконечную звезду, лежащую у него в кармане, - ту, что он утащил в полицейском участке. - Я думаю, что тандзяны собираются перебить нас поодиночке, пока в живых останешься ты один.

Молчание так затянулось, что По Так в конце концов не выдержал и нарушил его:

- Ну, а что потом?

- Не знаю, - признался Со-Пенг. - Может быть, тебя хотят привести живым к твоему врагу.

По Так поднял глаза.

- Прорицатель сказал, что я не вернусь отсюда. Это не исключено, но мы должны постараться сделать так, чтобы этого не случилось.

- На тропе нам оставаться нельзя, - сказал Со-Пенг.

- Ты прав. Надо идти прямо через джунгли.

- Насколько хорошо ты знаешь эту местность? - спросил Со-Пенг.

По Так сплюнул.

- Может быть, получше тандзянов, но не так хорошо, как те люди, к которым мы сейчас направляемся, - ответил он. - А ты не смог бы сориентироваться?

- Может, и смог бы, - ответил Со-Пенг, - но мне надо посмотреть на местность сверху.

По Так с улыбкой указал рукой на север: - Там всего в миле пути шумит водопад Кота-Тинги, обрушиваясь с высоты свыше ста футов.

Со-Пенг кивнул:

- Годится.

Они вернулись к другим членам их группы, находившимся в укрытии. По знаку По Така все поднялись. Здесь идти меньше мили, заверил их По Так, но Со-Пенг про себя подумал, что уж лучше день пути, чем одна миля под наблюдением тандзянов.

Второй из людей По Така был убит, когда они уже заслышали впереди шум водопада. Со-Пенг заметил руку, метнувшую звёздочку, и, бросившись вперед, крикнул всем на малайском диалекте прибавить ходу. Они уже раньше договорились пользоваться в момент опасности этим диалектом, с которым вряд ли знакомы тандзяны.

Все трое помчались изо всех сил по направлении к шумящему водопаду, петляя между деревьями. Уже чувствовался подъем, сначала едва заметный, а затем набирающий все круче по мере их приближения к цели.

Они уже бежали по камням, окружающим место, куда падала вода, когда последний из людей По Така упал, сраженный летающей звездой прямо в шею. Теперь в живых остались лишь сам По Так с Со-Пенгом, и они, перепрыгивая с одного мокрого камня на другой, побежали влево, где подъем вверх был более открытым.

Со-Пенг надеялся, что тандзяны не ожидали такого маневра с их стороны и будут захвачены врасплох. До сих пор все преимущества были на стороне нападающих. По словам матери, тандзяны - мастера маскироваться, совершенно сливаясь с окружающей местностью. Взбираясь теперь по мокрым камням, Со-Пенг думал, что глупо вот так погибать, когда спасение уже близко. Может быть, им надо было бы предпринять что-нибудь более радикальное уже после первой атаки, но скорее всего это было бы равно самоубийству. Сейчас, когда их окружают камни, а не густой кустарник джунглей, у Со-Пенга и По Така появился шанс на спасение.

Поднимаясь все выше и выше, он время от времени бросал взгляды вниз, как орел, пытающийся поймать в поле зрения полевую мышь. Скоро тандзяны должны попасться ему на глаза - в этом он был уверен. Весь в белой пене, поток ревел в уши. Птицы кружились на одной высоте с ним, временами оказываясь даже ниже. Черная голова По Така то появлялась, то исчезала из виду: крохотный челн, пытающийся добраться до безопасной гавани в жестокий шторм.

Со-Пенг остановился и, плотно прижавшись спиной к скале, закрыл глаза.

Он так никогда и не понял, из страха ли перед тандзянами или из высокомерия забыл он наказ матери не полагаться чересчур на свой дар. Так или иначе, но он сосредоточил всю свою внутреннюю энергию, попытавшись установить телепатический контакт с матерью. И сам почувствовал исходящие от него, как из эпицентра, энергетические волны, которые он ощущал исходящими, от матери, когда она спасала тонущего ребенка.

Ощущение было просто ни с чем не сравнимое. Со-Пенг чувствовал себя сопричастным воздушным потокам, ласкающим горные вершины, и соленым брызгам Южно-Китайского моря, бушующего внизу. Он видел звезды, сияющие в черном небе выше ослепительного диска солнца, чувствовал течение невидимых частиц, заполнивших межзвездные пространства.

А потом он почувствовал, что упирается в стену. Безликая и мрачная, она возникла перед ним, закрыв сначала звезды, солнце и небо, а затем и беснующуюся водную стихию, даже саму скалу, к которой он теперь прилип, испуганный и дрожащий, закрыв лицо рукой.

Он нарушил наказ матери: покинул сферу, в которой мог спокойно пользоваться своим даром. Раскрыв свой дух, он объявил о своем присутствии с такой же ясностью, как если бы крикнул во все горло: "Вот он я здесь!"

Потому что контакт был установлен. Но не с Лианг - она была далеко - а с кем-то еще, обладающим тем же даром.

В момент, когда их души соприкоснулись, Со-Пенг выдал себя с головой. Но кое-что и сам получил взамен. Прежде всего он теперь знал, что по их следам шел только один тандзян. Он знал, где в данный момент находится этот человек, и, что самое ужасное, он знал, кто этот человек.

Услышав, что его окликают по имени, Со-Пенг отнял руку от лица и увидел тандзяна, появившегося из-за скалы всего в шести футах от того места, где он стоял.

Со-Пенг смотрел в лицо Цзяо Сиа, своего друга детства.

Прочитав его мысли, тот засмеялся:

- Не только друга детства, но и единокровного брата. - Затем, улыбнувшись, добавил: - Ну, конечно же, Лианг тебе этого не говорила. Но она была замужем до того, как повстречалась с твоим отцом. Замужем за тандзяном-монахом, выбранным ей в мужья самим отцом.

- Неужели это ты убил тех торговцев в Сингапуре? - спросил Со-Пенг. Он все еще пребывал в шоке, узнав, кем был на самом деле друг его детства.

Цзяо Сиа покачал головой:

- Я сюда прибыл еще с одним тандзяном. Мы хотели только припугнуть их, заставить работать на соперника По Така. И у моего друга не оказалось моей выдержки. Когда купцы отказались предать По Така, ситуация вышла из-под контроля. Я пытался помешать ему, но было уже поздно. Они были мертвы, о чем я искренне сожалею.

Со-Пенгу хотелось бы ему верить.

- Скажи мне, как поживает мать, - попросил Цзяо Сиа. - Я не видел ее много лет.

- Нормально, - ответил Со-Пенг, все еще пытаясь понять, где правда, а где ложь. - Но присутствие тандзянов в Сингапуре и убийство выбили ее из колеи.

- Надо поговорить с ней, - сказал Цзяо Сиа, - и развеять ее страхи. Он подошел на шаг ближе, - Скажи, ты видал коробочку?

- Какую коробочку? - выдавал из себя. Со-Пенг. У него так стучало сердце, что он чуть не споткнулся на словах. Ложь выскочила из него, как косточка из переспелой сливы, которую сажали пальцами.

- Ту, которая с изумрудами. - Следя за выражением лица Со-Пенга, Цзяо Сиа продолжал: - С шестнадцатью изумрудами, придурок. Наша священная история запечатлена в них, хотя прочесть ее могут лишь наши монахи. В этих камнях живая кровь нашего учения. Они спрятаны в бархатной коробке. Ты ее, часом, не, видал?

- Нет.

- Я все равно узнаю, если ты лжешь, - сказал Цзяо Сиа, и Со-Пенг вновь почувствовал, что уперся на мгновение в холодную, безликую стену.

- Зачем мне лгать?

На лице Цзяо Сиа появилось выражение презрения.

- Затем, что ты истинный сын своей матери, хитрой и порочной. А я истинный сын своего отца, монаха-тандзяна, постигшего все тайны Тао-Тао.

Со-Пенг с ужасом понял, что Цзяо Сиа нельзя обмануть. Это что, тоже часть их общего дара, унаследованного от их общей матери?

- Ты обладаешь нашим даром, - сказал Со-Пенг. Ему показалось, что он обнаружил не полностью замурованный шов в той безликой стене, что разделяла их, и попытался пробиться сквозь стену в этом месте. - Это дар матери. Рад ты этому или не рад, но мы оба ее дети.

Внезапно поведение Цзяо Сиа переменилось. Неподдельная ненависть проглянула сквозь маску дружелюбия, как сквозь театральный грим.

- Я не хочу слышать о Лианг. Она враг моего отца, враг всего нашего образа жизни. Она убежала из монастыря. Она нарушила все наши законы.

- Так, значит, это правда, - сказал Со-Пенг, пытаясь противостоять тому потоку ненависти, что обрушился на него сквозь незаделанный шов в стене, - так, значит, это правда, что ты пришел забрать ее назад в Дзудзи.

Цзяо Сиа тряхнул головой и рассмеялся:

- Не за ней, а за тобой!

Со-Пенг стоял, как громом пораженный.

- За мной?

- Ты обладаешь даром, так же, как и я. Тандзяны ценят этот дар. Если его подчинить дисциплинирующему влиянию учения Тао-Тао, его возможности станут поистине безграничными.

- Я не хочу подчиняться никому и ничему.

Сознание Со-Пенга захлестнула горечь: как он мог быть, так слеп, что не усмотрел связи между его даром и учением Тао-Тао? И он спросил себя, зачем мать налгала ему, заверив, что никакой связи между ними нет? В чем еще она налгала ему? А что если все, в чем Цзяо Сиа обвинил ее, в самом деле правда?

- Тогда ты просто глуп, - лицо Цзяо Сиа вытянулось в маску полнейшего презрения и разочарования. - Ты что, не понимаешь, что твои потенциальные возможности, так же, как и мои, не имеют пределов? Только твое сознание недисциплинированно, неразвито, несфокусировано. Изучение Тао-Тао может изменить все это, дав тебе силы, которые тебе и не снились!

Со-Пенг понял, что мать не все ему сказала при расставании. Она прекрасно звала, чего надо тандзянам. И что карма Со-Пенга и карма Цзяо Сиа - встретится вот так. И она сделала все от нее зависящее, чтобы это произошло на нейтральной территории, где у Со-Пенга был хоть какой-то шанс устоять в схватке. Она, конечно, знала, что дар его неразвит, несфокусирован и недисциплинирован, в то время как дар Цзяо Сиа прошел огранку Тао-Тао.

- Я не вернусь с тобой в Дзудзи, - твердо сказал Со-Пенг, закрывая свою карму, как и карму Цзяо Сиа.

- Слабак! - воскликнул тот. - Вспомни, как мы воровали черепашьи яйца. Позднее учение Тао-Тао открыло мне всю греховность содеянного нами. Мы крали у черепах их будущее, Со-Пенг. То же самое сделала с нами Лианг, исчезнув из монастыря однажды ночью: она украла у нас будущее. У тебя она украла будущее: ты наждался в учении, а она лишила тебя возможности учиться. В ней все зло! И она за это поплатится!

Как береговая линия, меняющая конфигурацию под ударами волн, мир Со-Пенга пошатнулся под влиянием слов Цзяо Сиа: ненависть Цзяо Сиа стала его ненавистью, ощущение брошенности собственной матерью, преследовавшее того всю жизнь, стало и его ощущением покинутости.

- Она скрыла от тебя твое наследие, Со-Пенг! А ведь оно было твоим по праву рождения. Рассказать тебе о нем был ее долг. Но она не рассказала. А рассказала ли она тебе о том, что похитила у нашего деда священные изумруды? Полагаю, что тоже нет. А они нужны ему, Со-Пенг. В них - источник его могущества. Говорят, эти шестнадцать изумрудов когда-то принадлежали самому императору Чи, нашему с тобой общему предку. Говорят, что благодаря этим изумрудам император жил многие десятилетия после того, как все его ровесники умерли.

Гнев закипел в груди Со-Пенга, и ему страшно захотелось дать выход этому гневу, бросить в лицо Цзяо. Сиа все эпитеты, которыми тот наградил мать. Но он ничего не сказал, понимая, что эти слова послужат Цзяо Сиа доказательством того, что изумруды действительно у Лианг. Нет, никогда Цзяо Сиа не получит этого доказательства.

- Я думаю, что легенда не врет, - продолжал тем временем Цзяо Сиа. Сейчас, когда мы с тобой разговариваем, наш дед слабеет, силы оставляют его. Лианг знала об этом, похищая изумруды, но это ее не остановило. И возмездие уже близко.

На мгновение души юношей сплелись, и Со-Пенг содрогнулся, увидев, какой монстр появился в результате этого слияния. Он почувствовал, что Цзяо Сиа скользит в его направлении, прижавшись спиной к скале. Он понял, что его чуть-чуть не захватили врасплох. Не владей он своим даром, лживая речь Цзяо Сиа оказала бы свое гипнотическое воздействие на его сознание, и он поверил бы, что их мать действительно воплощенное зло.

И, будто получив божественное озарение, Со-Пенг понял, что только он один может остановить своего единокровного брата и предотвратить смерть Лианг.

Выхватив из кармана восьмиконечную звезду, он метнул ее в Цзяо Сиа. Тот не отодвинулся ни на миллиметр, но, мгновенно вскинув руку, поймал ее на лету.

- Этим надо уметь пользоваться, братец, - сказал он, вертя пойманное оружие между пальцами с ловкостью фокусника. - Эта штучка не может причинить мне вреда. И ты не можешь повредить мне. - Мгновенно звезда замерла в его пальцах, готовая сорваться в полет. Солнечные лучи ослепительно сияли на отточенных, как бритва, лезвиях, будто это смертоносное оружие впитывало в себя солнечную энергию.

- Ты не оставляешь мне выбора, брат, - сказал Цзяо Сиа. - Так пусть же исполнится твоя карма!

В этот момент Со-Пенг почувствовал, что у него за спиной кто-то стоит. Усилием воли он подавил желание обернуться. По Так знал свое дело. Используя шум водопада как прикрытие своих шагов, он приблизился так, что тело Со-Пенга было все время на одной линии между ним и тандзяном.

Все свершилось в одно мгновение, и будущее, став настоящим, застыло, как крохотные фигурки, запаянные в стеклянном сосуде, и настоящее стало вечно изменяющимся, зыбким будущим.

По Так внезапно появился из-за правого плеча Со-Пенга и бросился на Цзяо Сиа. В его правой руке сверкнул нож. Но тотчас же Со-Пенг услышал тонкий писк, будто жужжание комара, и он резко толкнул По Така.

Звезда просвистела мимо головы самсенга. Падая, он все-таки успел зацепить ножом ногу Цзяо Сиа. А тут и; Со-Пенг подоспел.

Уже когда они схватились, Со-Пенг понял, что совершил ошибку, сойдясь вплотную со своим единокровным братом. Хотя он был силен не по годам, но не владел техникой рукопашного боя, в которой был так искушен Цзяо Сиа.

Со-Пенг пытался наносить удары кулаками, коленями, ногами. Но все было без толку. Цзяо Сиа либо парировал его удары, либо уклонялся от них так, что Со-Пенг промахивался и в кровь разбивал себе руки о скалу.

Краем глаза Со-Пенг видел, что По Так поднимается на ноги, вытаскивает из-за пояса пистолет. Но братья так переплелись телами, что По Так не мог выстрелить, боясь попасть в Со-Пенга.

Со-Пенг изо всех сил пытался вырваться из братских объятий, но Цзяо Сиа, понимая, насколько опасным будет для него разъединение, прижимал его все крепче к себе. Одновременно он нащупал пальцами горло Со-Пенга и начал его душить.

Со-Пенг запаниковал, судорожно изыскивая способы спасения, но все было бесполезно. Он понимал, что приближается его смерть.

И, сознавая все это, он полностью расслабился, так, чтобы заговорил древнейший язык человека - язык первобытных инстинктов и чтобы он подсказал ему путь к спасению.

Используя не только силу тела, но и силу духа, он сместил их совместный центр тяжести. Вместо того, чтобы стремиться оторваться от брата, он, наоборот, прильнул к нему и обрушил на него энергию своего духа.

Со-Пенг услышал крики парящих вокруг них орлов. Он услыхал шум воды, почувствовал холодные брызги разбивающихся о скалы капель.

А следующим, ощущением было ощущение полета, когда они, сорвавшись со скалы, полетели в бездну. Последней сознательной мыслью Со-Пенга было: как бы им расцепиться. И еще он отчетливо слышал, что По Так ему что-то кричит.

А затем оба брата, сплетясь телами в последней схватке, врезались в воду. Как и предчувствовал благодаря своему дару Со-Пенг, пенящаяся вода оказалась его союзником, оторвав от него Цзяо Сиа. Со-Пенг задыхался: вода лезла ему в рот и в нос. Он чувствовал, что тонет.

Падающая с неимоверной высоты ревущая разъяренной тигрицей, вода увлекла обоих юношей за собой.

КНИГА ВТОРАЯ

Глухая полночь

Шин-йа

Как часто страх перед одним злом увлекает нас в объятия еще большего!

Никола Буало

АСАМСКОЕ НАГОРЬЕ - ВАШИНГТОН - ИСТ-БЭЙ БРИДЖ - ТОКИО - ХОДАКА

ВРЕМЯ НАСТОЯЩЕЕ, ЛЕТО

"ТАНДЗЯН". Услышав это слово, произнесенное Нанги, все замерли.

- Слово вроде как не японское, - заметила Жюстина.

- Оно и в самом деле не японское, - пояснил Николас. - Насколько мне известно, оно китайское.

Тандзан Нанги с важностью кивнул:

- Ты прав. - Затем он повернулся к Жюстинё, Но было очевидно, что его речь обращена не только к ней, но и к Николасу. - Вы спрашивали меня как-то, кто может лишить ниндзя его сил, превратив его в белого ниндзя, или "широ ниндзя", как мы говорим. Придется вам рассказать все как есть.

- Не надо! - почти выкрикнул Николас.

Нанги возразил:

- Если вы любите друг друга, она должна знать все.

- Именно ради этой любви я не хочу вмешивать ее в это дело, - стоял на своем Николас, не обращая внимания на то, что его слова причиняют Жюстинё боль.

- Настоящая любовь выдержит, все, - без всякого нажима сказал Нанги. Разрыв любовных уз - одно из проявлений состояния "широ ниндзя". - Он подождал немного, чтобы все оценили сказанное, затем продолжил: - Атака, лишающая ниндзя его способностей, подобно тому как вирусная атака путает программы в компьютере, не под силу черному ниндзя. Она не под силу даже сэнсэю в области ниндзютсу. - Его единственный здоровый глаз сверкнул. - На нее способен лишь тандзян.

Понимая, что Николас только недавно вернулся домой после больницы и поэтому легко утомляется, Нанги хотел поскорее перейти к существу дела.

- Значит, ты не сомневаешься в том, что тот человек, с которым вы и эта девушка из полиции столкнулись, самый настоящий ниндзя? - обратился он к Николасу, пристально следя за выражением его лица. - В этом ты не сомневаешься?

Николас услышал свой собственный ответ, как будто говорил кто-то другой:

- Нет, не сомневаюсь. Это был ниндзя.

- А не можешь ли ты сказать, к какой школе он принадлежит? - Для ниндзя уровня Николаса определить "по почерку" школу, к которой принадлежит другой ниндзя, обычно не составляет труда. Как человек движется в бою, какую стратегию применяет, какое оружие использует, - все выдает подготовку, которую он прошел в школе.

- Нет, не могу, - поникшим голосом ответил Николас.

Нанги кивнул как бы в подтверждение своих слов.

- Вот еще одно доказательство того, что ты - "широ ниндзя".

Николас промолчал, и Нанги продолжал с еще большим воодушевлением:

- Ты должен принять как факт, что ты "широ ниндзя", что на тебя было совершено нападение, и что твой противник был адептом Тао-Тао.

- Никем не доказано, - осторожно ответил Николас, - что тандзяны и их учение Тао-Тао существует, или когда-либо существовало.

Нанги достал сигарету, закурил.

- Я не выношу табачного дыма, - сказал Николас, - и тебе этот факт известен. - Даже для его собственного уха его голос звучал брюзгливо.

- Все известные факты время от времени нуждаются в проверке, - ровным голосом возразил Нанги. Он сделал еще одну затяжку и выпустил дым через нос. - Может, ты мне запретишь курить? - Он фыркнул. - Посмотри-ка себя. Ты не можешь даже подняться с постели. А почему? Потому что на тебя нападал ниндзя. Но ты не был в состоянии не только противостоять ему, но даже определить, к какой школе он принадлежит. А почему? Потому что ты утерял "гецумей но мичи". Только милостью Бога ты остался жив и теперь можешь нам рассказать, что с тобой произошло. - Он сощурился от дыма. - Какие еще факты тебе требуются?

- Убирайся отсюда!

Жюстина вобрала голову в плечи, услышав, как Николас закричал на Нанги. Это должно сдвинуть дело с мертвой точки. В голове у Николаса должно проясниться. После трех лет воздержания его друг закурил, нарушив свой обет, чтобы дать ему урок. А Нанги всегда относился серьезно к своим обетам. Злость, которую Нанги специально спровоцировал, должна открыть затворы, которые Николас держал крепко запертыми.

Отрицая тот факт, что он "широ ниндзя", он мог вообще отрицать, что с ним что-либо не так. Признав этот факт, он признавал, что удача повернулась к нему спиной. Хуже того, прежняя жизнь может так и не вернуться в свою колею.

Но "широ ниндзя" было реальностью. Все, что у него осталось, - это волшебные изумруды. Николас понимал, что он должен сделать все от него зависящее, чтобы наследие Со-Пенга не попало в руки врага.

Странно, подумал он, что жизнь его всегда протекала как бы в иной плоскости, не соприкасаясь с таинственным существованием бесценных камней. Только теперь, когда над ним нависла опасность, Николас понял, как много они для него значили, хотя он не имеет представления, какую функцию они выполняли в его жизни.

Но Нанги был прав: Николас был готов зарыдать от ощущения своей полной беспомощности. Очередная волна отчаяния накрыла его с головой. ТОЛЬКО ОСОЗНАНИЕ ПРИБЛИЖАЮЩЕЙСЯ СМЕРТИ ПОРОЖДАЕТ ОТЧАЯНИЕ. И ОНО СОМНЕТ ТЕБЯ С ГОРАЗДО БОЛЬШЕЙ СИЛОЙ, ЧЕМ УДАР ОБ АСФАЛЬТ.

- Прости меня, Нанги-сан, - тихо сказал Николас. - Прости меня за мою беспросветную глупость.

Нанги потушил окурок.

- Бывают времена, когда страх разрушает сердце даже самых стойких. Он оперся всем телом на свою палку с набалдашником виде головы дракона. Прежде чем ты сможешь снова пойти, - сказал он, - ты должен признать, что тебя покалечили, превратив в белого Ниндзя. И за всем этим стоит умный, дьявольски опасный враг.

- Тандзян, - подсказал Николас.

Жюстина наконец осмелилась вставить свое слово:

- Скажите мне, что такое тандзян?

Нанги подождал, пока Николас даст требуемые пояснения, но когда тот не выразил желания сделать это, решил объяснить сам: - Ну, в грубом упрощении можно сказать, что тандзяны - предшественники ниндзя, а из их таинственного учения Тао-Тао развилось ниндзютсу. Но Тао-Тао - более примитивное и поэтому во многих аспектах более могущественное учение, чем ниндзютсу производное от него.

- Тао-Тао тесно переплетается с магией, - добавил Николас.

- С магией? - как эхо откликнулась Жюстина.

- Ну да, вроде той, которой владела Акико, - осторожно заметил Нанги, - Многие школы ниндзя используют магию в той или иной степени. А часто это вовсе даже не магия, а гипноз, ловкость рук и прочее. Различные, разрозненные трюки, заимствованные из Тао-Тао, претерпели изменения с течением времени и с развитием национальной японской культуры. Но тандзянов все это не коснулось. Они продолжают оставаться адептами своего учения в чистой, прямо сказать первозданной форме. Их магия - нечто реальное, обладающее большой силой. Акико называли "мико", что значит "колдунья". Очевидно, она владела техникой Тао-Тао.

- Но тандзяном она не была, - сказал Николас.

- Не была, - согласился Нанги. - Но тот ниндзя, с которым ты столкнулся пару дней назад, конечно же, был.

- Кто бы ни был этот тандзян, - сказала Жюстина, - но он угрожает жизни Николаса. Кто-нибудь знает, почему?

- В ниндзютсу есть темная сторона, - ответил Нанги, - и она таит в себе собственную опасность.

Видя, что Жюстина ничего не поняла из этого объяснения, Николас добавил: - Нанги имеет в виду, что в атаке этой может не быть ничего личного. Просто я, будучи красным Ниндзя, таю в себе угрозу для ниндзютсу как такового, - Это перевело его мысль в. другую плоскость, и он сказал, обернувшись к Нанги: - Та девушка из полиции, Томи Йадзава, говорила мае, что моей жизни угрожают красные.

- Это что, на уровне слухов? - спросил Нанги.

- Да нет, она говорит, что их отдел перехватил и расшифровал секретное сообщение.

- Ну, в любом случае бороться с тандзяном в одиночку, да еще будучи безоружным, - просто безумие, - сказал Нанги.

- Знаю, - ответил Николас. - По правде говоря, знаю с тех пор, как понял, что потерял "гецумей но мичи". И тогда я, - он посмотрел в окно в сад, который так любил и в котором до сих пор, казалось, обитал дух тети Итами, - и тогда я просто заблокировал дороги, по которым ходил, и стал ходить по другим.

- Или кто-то другой сделал это за тебя, - заметил Нанги, нетерпеливо ткнув в пол своей палкой. - Эта шифровка, по-видимому, является частью стратегии тандзянов, направленной на то, чтобы запутать жертву. Красным нет никакого резона причинять тебе вред.

- Это я знаю, - не стал спорить Николас.

Жесткий взгляд Нанги, казалось, проникал в самую душу. - А теперь скажи, какую стратегию ты выработал для себя.

Неделю спустя, поднимаясь по заснеженному склону, Николас вспоминал этот разговор. Это давало ему какой-то духовный комфорт, какого ему в последнее время катастрофически не хватало. Проваливаясь по колено в снег, он продолжал свой трудный путь. Изо рта шел морозный пар, брови и ресницы заиндевели, мешая видеть. Внизу было все еще лето, но здесь, на большой высоте Асамских гор, часто именуемых Японскими Альпами, царила вечная зима.

Он поправил лямки своего рюкзака и, несмотря на боль во всем теле, продолжал восхождение. Душевная боль, более острая, чем физические муки, гнала его вверх.

Идя по склону вулкана Асамаяма, он остановился, прижавшись спиной с рюкзаком к скале, черпая силы от этого вечного источника энергии. Нагнулся, зачерпнул немного снега и отправил его в рот. Задумчиво пососал тающий снег, потом достал из рюкзака кусок вяленой говядины, пожевал.

Он чувствовал себя невероятно усталым. Подъем по склону горы потребовал от него жуткого напряжения всех сил. В прежние времена от такого путешествия он бы даже не вспотел.

Но времена были не прежние, а сам Николас не был прежним Николасом Линнером. Он понимал, что надо привыкать к этой кошмарной реальности. Но он был человек, и вот теперь, на склоне вулкана Асамаяма, он был на грани того, чтобы разрыдаться от усталости и разочарования. Но это значило бы потакать своим слабостям и, даже хуже того, проникнуться жалостью к самому себе. А это было бы уже совсем ни к чему в его новой жизни, когда он решил схватиться с угрожающим его жизни тандзяном, хотя и был белым ниндзя.

Перекусив, Николас начал спускаться вниз, в раскинувшуюся внизу альпийскую долину в форме чаши, в которой кое-где стояли лиственницы и снежно-белые березы. А иногда даже попадались и персиковые деревья, бог знает каким способом выживающие в этом климате.

Он взглянул на тропу, по которой ему идти. Далеко внизу, где она начиналась, можно было видеть несколько прилепившихся к склону шикарных вилл, сделанных из камня и бревен, куда приезжали на выходные дни из Токио богатей, проделав восьмидесятимильное путешествие.

Но не виллу он искал глазами, а старый замок. И он думал в это время об Акико, любовнице Сайго, а потом - его. О "мико"-колдунье.

Об этом замке рассказывала она ему. Именно здесь она изучала искусство магии, как прежде изучала ниндзютсу вместе с Сайго в Кумамото.

Спустившись немного ниже по хребту, Николас наконец увидел его, замок Йами Доки, где жил Клоки, - сэнсэй магии, единственный человек, который мог подсказать Николасу, как ему избавиться от его состояния "широ ниндзя", потому что он сам был тандзяном.

Акико рассказывала Николасу о Клоки, когда ей оставалось жить всего несколько часов. Она описала его с такой подробностью, что Николас был уверен, что узнает тандзяна с первого взгляда. Акико была его ученицей семь лет. Тогда ему было где-то под сорок - весьма молодой возраст для того, чтобы стать мастером такой сложной и таинственной профессии.

Акико никогда не называла Киоки тандзяном. Может быть, она об этом даже не знала. Но из того, чему он учил Акико, и даже из его внешности Николасу стало ясно, что Киоки был тандзяном. Судя по описанию его ученицы, у него было лицо дикого монгола - скорее с китайским, нежели с японскими чертами. И это тоже подкрепляло предположение Николаса, что ее учитель был тандзяном.

Николас ухватился за свою теорию насчет происхождения Киоки, уповая, что не ошибся в своих предположениях: теперь Киоки был единственной надеждой.

Увидав, что замок по-прежнему стоит на склоне горы, выглядя именно так, как его описала Акико, Николас воспрянул духом: вот где он получит исцеление. Здесь он вернется к нормальной жизни. "Широ ниндзя" исчезнет, а волшебная власть изумрудов Со-Пенга восторжествует.

Начался дождь. Ветви альпийских елей раскачивались под порывами ветра, а лиственницы, показывая серебристый испод своих тонких иголок, будто танцевали, повинуясь указаниям невидимого хореографа. Небо было жемчужно-серого цвета, а в воздухе пахло прелыми листьями. Сгустки серо-голубого тумана несло по склону вулкана Асамаяма, временами закрывая от взора долину внизу.

Ветер загнал дождь в ловушку между горами, и капли были такими крупными, что падали почти отвесно. Николас ссутулился, натянув на голову капюшон своей штормовки и завязав тесемочки на подбородке. Он замерз и промок. Тело его жаждало укрытия и отдыха.

При такой погоде замок Клоки то исчезал из виду, то появлялся вновь, окутанный туманом, как саваном. Он казался совсем близким, когда Николас его впервые увидел и начал спускаться в его направлении по склону вулкана. Но теперь, когда он наконец спустился в долину, перспектива изменилась, и Николас убедился, что на самом деле замок находился от него гораздо дальше, чем казалось.

Николас опять вспомнил о своем столкновении с ниндзя (с тандзяном?) в приемной д-ра Ханами. Томи Йадзава думала, что это покушение на него организовали красные. Николас сомневался в этом. Вот и Нанги тоже считал, что никакого покушения красные не могут организовать по той простой причине, что он не представлял для них интереса. Да и вообще для него было сплошной загадкой, кому было нужно, чтобы он умер. И еще одна загадка не давала покоя: почему все-таки напавший на него человек не убил его, хотя имел для этого все возможности?

ЕСЛИ ТЫ УМРЕШЬ СЕЙЧАС, ТО ЭТО БУДЕТ СЛИШКОМ ЛЕГКАЯ СМЕРТЬ. ТЫ ДАЖЕ НЕ УСПЕЕШЬ ПОНЯТЬ, ЧТО УМИРАЕШЬ, - прошипел тандзян прямо в ухо Николаса.

Он постарался выбросить из головы воспоминания о своей полной беспомощности в руках тандзяна. Ощущение было такое, словно его тело, готовое к борьбе, ждало команды мозга. Но ее не поступило. Почему?

Сделав над собой усилие, Николас вытащил себя из трясины отчаяния. Он обнаружил, что тяжело дышит, выпуская воздух через ноздри, как испуганное животное. Почувствовав отвращение к самому себе за такую потерю самоконтроля, он сделал несколько медленных, глубоких вдохов, пытаясь успокоиться. Это не помогло. Тревога продолжала перемещаться по его телу, как клочки тумана вдоль долины.

Наконец он приблизился к замку. Скоро он увидит Киоки. Скоро это идиотское состояние, известное как "широ ниндзя", исчезнет, как скверный сон, под действием магии Киоки.

Замок угнездился на небольшом подъеме, окруженный небольшой рощицей из горного дуба и лавровых деревьев. Он доминировал над узким ответвлением долины, выходя окнами на Асамаяму, а также на весь хребет Хайда. И вид из этих окон, наверное, потрясающий, подумал Николас.

Высокий забор из железных прутьев окружал замок, по-видимому, еще со времен средневековья. Высокие ворота, резного дерева были незаперты, и Николас через них проник во двор.

Здесь было очень тихо. Даже ветер, дующий с гор, не проникал сюда. Парадная дверь, которой полагалось быть запертой, была открыта настежь. На пороге замка Николас замер, прислушиваясь к тишине. Ощущался ароматный запах дымка, въевшийся в эти стены за многие столетия от огня, разводимого в гигантских размеров камине. Когда он вошел внутрь, другие запахи атаковали его нюх, и распознать их было так же трудно, как запах тумана, спускающегося по склону вулкана Асамаямы, как запах серо-сизой дымки, сквозь которую он проваливался в навязчивом кошмарном сне...

В это мгновение он вспомнил о Жюстине, и это воспоминание пронзило его грудь, как мечом. Он скучал по ней с такой силой, что это было почти невыносимо. Еще одна волна отчаяния окатила его, когда он подумал, что, став белым ниндзя, он навсегда утратил радость, которую получал от общения с ней в доброе старое время. Это было дополнительным стимулом для этого путешествия, целью которого была попытка убедить Киоки использовать свои тандзянские чары и развеять магию другого тандзяна, сделавшие из него "широ ниндзя".

Хотя во дворе замка не было ни ветерка, внутри также дуло во всех коридорах и огромных залах. Кто-то недавно готовил себе пищу на огне камина, и сквозь решетку были видны тлеющие угли. Со всех сторон Николаса окружали тени, которые показались ему жадными до зрелищ театралами, с нетерпением ждущими развязки кровавой драмы. А может быть, я приписываю им свое нетерпение поскорее сделать задуманное, подумал он.

Николас проходил залу за залой, и все они оказывались пустыми, хотя все еще хранили следы человеческого присутствия. В Зале Всех Теней, где некогда стояла на коленях Акико, вбирая в себя энергию для предстоящего урока черной магии, тонкие свечки из белого воска отбрасывали острые, как клинок, тени во все углы залы.

Поднявшись по лестнице, Николас вошел в залу со сводчатым потолком и с полом, устланным татами. Зала была разделена традиционной китайской аркой в форме полумесяца, и Николас кивнул головой, отметив про себя, что так и должно быть: ведь учение тандзянов родилось в Китае.

Комната была насквозь пропитана стариной, будто бы существовала еще до этого замка, будто бы при помощи своей магии Киоки перенес ее сюда из другого места, другого времени. Конечно, ничего такого не могло быть, подумал Николас. Ведь должен же быть предел даже возможностям Тао-Тао.

Аромат зажженной сандаловой палочки был настолько силен, что, казалось, обволакивал все дыхательные пути, не пропуская воздуха в легкие. Кольца ароматного дыма висели в воздухе, как спящие змеи на ветке. Николас пересек залу. Стены из грубого камня не были завешаны ничем, и мебели было совсем мало. Около стены стоял темный деревянный сундук, застывший, холодный, величественный, окруженный пустым пространством.

Прямо под лунной аркой между татами шла разделительная полоса, и Николас приостановился, уже почти собравшись пройти через нее. Находясь все еще на первой половине, он встал на колени и уставился на темный промежуток между двумя соломенными настилами. Обычно татами плотно прилегают краями, а здесь он увидел зазор примерно в шестнадцатую долю дюйма, находящийся прямо под лунной аркой. Он тут же взглянул вверх и увидел тонкое, как волос, лезвие, спрятанное в верхней части арки.

Огляделся по сторонам, поднял с пола диванную подушку и просунул ее под лунную арку.

С еле слышным шипением лезвие скользнуло вниз и рассекло подушку надвое. Пока оно поднималось в скрытую нишу, Николас бросился рыбкой в проход под аркой.

Он уже собирался осмотреть всю залу, но вдруг застыл, как статуя. Через мгновение он почувствовал, как мелкая, неудержимая дрожь прорывается наружу откуда-то из-под кожи. У него похолодело под ложечкой.

Он нашел Киоки, тандзяна.

Киоки лежал распростертый на полу в дальнем конце залы. Крови было так много, что Николас сначала никак не мог сообразить, как это он не почувствовал запаха. Но потом вспомнил о сандаловых палочках.

Медленно, как во сне, он подошел к трупу, уставился на него, не в силах оторвать расширившихся от ужаса глаз. Кожа Киоски была изрезана на аккуратные полоски, рубиново-красными лучами разложенные вокруг тела, полностью освежеванного. Получилось что-то вроде стилизованного рисунка колеса.

Лицо тандзяна изуродовано не было. Николас безо всякого труда узнал Киоки по описанию Акико. Казалось, он вовсе не состарился с тех пор, когда она была его ученицей.

На таком близком расстоянии запах смерти был просто невыносим. Но Николас все равно опустился на корточки рядом с трупом. Отчаяние, какого он еще никогда не знал, захлестнуло его. Киоки был его единственной надеждой, и теперь она покинула его. Что же теперь делать? Неужели его карма заключается в том, чтобы оставаться "широ ниндзя" до тех пор, пока его неизвестный супостат не придет и не убьет его?

Нет, нет. Этого не может быть. Его руки сжались в кулаки. Даже в самой безнадежной ситуации можно бороться! Но тут новый ужас парализовал его душу: Киоки был тандзяном, сэнсэем Тао-Тао. И все же его освежевали живьем. Кто это мог сделать? Кто может обладать такой силой?

- ТЕЛЕСНАЯ СИЛА НИЧТО, ЕСЛИ НЕ ПОДКРЕПЛЯТЬСЯ СИЛОЙ ВООБРАЖЕНИЯ, говорил Канзацу-сан, первый сэнсэй Николаса. - КАК КОНТИНУУМ ТЕЛА И РАЗУМА ПОДДЕРЖИВАЕТСЯ В РАВНОВЕСИИ ВНУТРИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВА, ТАК БАЛАНС ФИЗИЧЕСКОЙ СИЛЫ И СИЛЫ ВООБРАЖЕНИЯ ДАЕТ НАПРАВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ РАЗУМУ. Канзацу-сан, маленький и собранный, всегда в состоянии внешнего покоя, как камень среди разметаемых бурей листьев. Николас помнит блеск его черных глаз, его слова звучат в памяти, как любимая мелодия. НЕКОТОРЫЕ СЭНСЭЙ УЧАТ, ЧТО ЧРЕЗМЕРНОСТЬ ЕСТЬ НЕПОЛНОЦЕННОСТЬ. ОНИ ЛИШЕНЫ ВООБРАЖЕНИЯ, ИБО ИМЕННО ВООБРАЖЕНИЕ МЫ СВЯЗЫВАЕМ С ЧРЕЗМЕРНОСТЬЮ. КОНЕЧНО, В КОНТИНУУМЕ ТЕЛА И РАЗУМА ЧРЕЗМЕРНОСТЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ИСКЛЮЧЕНА. НО КОНТИНУУМ СИЛЫ МЫШЦ И СИЛЫ ВООБРАЖЕНИЯ - ЭТО СОВСЕМ ДРУГОЕ: НЕ СВОД ЗАКОНОВ, КОТОРЫЙ МОЖНО УСВОИТЬ, А, НАОБОРОТ, ПОЛНОЕ ОТСУТСТВИЕ ЗАКОНОВ, ГДЕ ОДИН ЕСТЬ ЗАКОН - ЗАКОН ДВИЖЕНИЯ, ТО ЕСТЬ ДОРОГИ...

- ТЕПЕРЬ МЫ МОЖЕМ ПОНЯТЬ ПРОИСХОЖДЕНИЕ ХАОСА, ТАК КАК ОН МОЖЕТ УПРАВЛЯТЬ КОНТИНУУМОМ ФИЗИЧЕСКОЙ СИЛЫ И СИЛЫ ВООБРАЖЕНИЯ, ЯВЛЯЯСЬ ОДНОЙ ИЗ СТОРОН ЭЛЕМЕНТАРНОЙ СИЛЫ. НО ВООБРАЖЕНИЕ ДЕРЖИТ ХАОС ПОД КОНТРОЛЕМ, ТАК КАК СИЛА, НЕ НАДЕЛЕННАЯ ДОСТАТОЧНЫМ ВООБРАЖЕНИЕМ, РАЗРУШИТЕЛЬНА НЕ ТОЛЬКО ДЛЯ ТОГО, КТО ЭТОЙ СИЛОЙ ПОЛЬЗУЕТСЯ, НО И ДЛЯ ВСЕХ ОКРУЖАЮЩИХ ЕГО.

- НИКОГДА НЕ ЗАБЫВАЙ, НИКОЛАС, ЧТО НИНДЗЮТСУ - ЭТО СФЕРА КОНТИНУУМА СИЛЫ И ВООБРАЖЕНИЯ. ТЕ, КТО ЗЛОУПОТРЕБЛЯЕТ ЭТИМ УЧЕНИЕМ - "ДОРОКУДЗАЙ" СТАВЯТ СЕБЯ ВНЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА И ДОЛЖНЫ БЫТЬ ИЗНИЧТОЖЕНЫ, КАК ПОРОЧНЫЙ ПРОДУКТ НИНДЗЮТСУ.

Содрогнувшись от предчувствия, Николас понял, что это был один из них - ДОРОКУДЗАЙ - и именно с ним он столкнулся в кабинете доктора Ханами. Если дело обстоит именно так, то даже с изумрудами Со-Пенга, но без "гецумей но мичи" у Николаса не было никаких шансов уцелеть.

Дуглас Хау, председатель сенатской комиссии по вооруженным силам, стоял на людной Висконсин-авеню в Чеви Чейзе, одном из пригородов Вашингтона. Пока он оглядывал шикарные особняки, выстроившиеся вдоль улицы, его машина - вылизанный темно-синий "Линкольн-Континенталь" - подкатила и остановилась около него. Сенатор уселся на заднее сидение. "Линкольн" тронулся.

Хау бросил по-подарочному завернутый пакет рядом с собой и сказал Майклу, своему шоферу-телохранителю:

- Едем к Hope.

Лимузин плавно шел по переполненным, как всегда в этот почти полуденный час, вашингтонским улицам. Хау откинулся поудобней на кожаном заднем сиденье. Письмо, отправленное по факсу из его офиса, уже ждало его, и он вытащил его из портативного аппарата, установленного в машине.

Он включил свет, нацепил очки с половинками стекол и начал читать. Но смысл слов до него не доходил. Его мысли все еще были заняты костюмом четвертого размера от Луи Феро, который он только что приобрел, - скромного серого цвета с искрой, с длинными басками, который войдет в коллекцию осеннего сезона. Хау выбрал его еще на прошлой неделе, и во время его отсутствия костюм надели на манекен, сделанный по особому заказу Саксом Дженделом во избежание утомительных примерок. Он слышал, что для Джека Кеннеди тоже делали такой, полностью повторяющий особенности фигуры Мерилин Монро. Он использовал этот манекен, когда надо было купить для нее что-нибудь: жакет, платье, костюм или что-нибудь в этом роде.

Хау с трудом заставил себя сосредоточить внимание на записке. Она касалась суммы, выделяемой из госбюджета на производство военно-транспортных судов в следующем году. Хау набросал свои соображения по поводу цифры на полях, отправил по факсу обратно в офис и снял очки.

По правде говоря, его мысли занимал не сам по себе костюм от Луи Феро, а скорее то, что этот костюм представлял: не столько подарок, сколько вознаграждение за хорошо выполненную рискованную работу. Не то чтобы ему был полностью известен конечный результат уже теперь, но все же лучше подготовиться заранее.

"Линкольн-Континенталь" подкатил к тротуару. Открывая дверь, Дуглас Хау на какое-то мгновение почувствовал, что, оставляя на заднем сиденье костюм от Луи Феро, он оставляет с ним часть самого себя. Но тут же преодолел минутную слабость и вышел на залитую солнечным светом улицу.

Было исключительно жарко и душно. Но что еще можно ожидать летом в городке на Потомаке? На Хау был, как обычно, строгий однобортный костюм из элегантной шерстяной ткани темно-серого цвета в тонкую светлую полоску, идеальная белая рубашка, материал для которой был соткан по спецзаказу на ручном станке из египетского хлопка, дорогой шелковый галстук темного цвета с неброским рисунком, чтобы не подавлять безукоризненного покроя костюма.

Сенатор Хау был человеком небольшого росточка, с белокурой шевелюрой над высоким лбом мыслителя. Черты лица создавали странное впечатление: острый подбородок, впалые щеки, круглые голубые глаза. Нельзя сказать, что писаный красавец, но умеет ладить с людьми, так что мало кто замечал, насколько сенатор Хау лицом напоминает хорька.

Улыбающийся метрдотель его любимого ресторана "У Норы" проводил его к всегдашнему столику в дальнем углу, откуда было хорошо видно всех сидящих в зале.

Момент - и "Кровавая Мэри", приготовленная с соблюдением всех его требований, появилась на столе. Хау сделал основательный глоток и позволил себе роскошь так же основательно пробежать взором по всему залу ресторана. Кивнул некоторым из сидящих, которых знал, а также тем, которым показалось, что они знают его. Три четверти мест были уже заняты. Через десять минут, подумал он, свободных столиков не останется.

Он взглянул на часы - шикарные, с гербом его поло-клуба: 12.28. У Брислинга в распоряжении ровно две минуты, чтобы дойти от дверей ресторана до его столика. Нет, две минуты с мелочью.

На самом деле Хау не придавал особого значения ни самому Брислингу, им новостям, которые Брислинг принесет. Скорее всего, Брислинг будет так гореть от нетерпения, чтобы выложить их, что даже не подождет, как это принято в цивилизованном обществе, пока официант принесет коктейль.

Но, с другой стороны, Дэвид Брислинг был идеальным помощником. Достаточно сообразителен, чтобы аккуратно выполнять все поручения, и достаточно глуп, чтобы не приобрести слишком много влияния. Если бы Хау был руководителем лаборатории генной инженерии в XXI веке, он бы сотворил именно такого идиота-исполнителя.

Еще тридцать секунд - и вот уже Дэвид Брислинг спешит к его столику, а метрдотель едва поспевает за ним. В своей другой жизни, подумал Хау, пока Брислинга подводили к столику, его помощник был, без сомнения, агентом ЦРУ: невыразительное, но породистое лицо уроженца Среднего Запада. Соль земли.

Слегка запыхавшийся Дэвид Брислинг сел за столик, даже не поздоровавшись, и сразу же перешел к делу: - Кажется, у меня есть ответ на тот вопрос.

- Здравствуйте, Дэвид. - Главным для Дугласа Хау были хорошие манеры. Для него они были синонимом хорошего воспитания. И поскольку, будучи сыном фермера, он не мог получить оного, приходилось из кожи лезть, чтобы компенсировать этот недостаток его аналогом.

Порой он бывал вынужден признаться хотя бы самому себе, что его дикая ненависть к Коттону Брэндингу проистекала из того, что тот имел все, чего у Хау не было и быть не могло: Брэндинг был из хорошей семьи, закончил хорошее учебное заведение, имел хорошие связи, был членом хороших клубов. Такие люди, как Брэндинг, получали все что надо, только родившись на свет, в то время как таким недотепам, как Хау, приходилось ползать на пузе и горбатиться от зари до зари, чтобы добиться хоть чего-нибудь в жизни. Но заветные двери, за которыми открываются подлинно великие возможности, для них так и останутся закрытыми навсегда.

Брислинг кивнул Хау, зашуршал бумагами.

- Мне кажется, мы получили то, что хотели, из Джонсоновского института. - Он имел в виду компромат на людей, подготовивших финансовое обоснование проекта "Пчелка", которое должно дать зеленый свет этому идиотскому Агентству по стратегическим компьютерным исследованиям, которое опекает Брэндинг, на использование четырех миллиардов долларов из госбюджета. Гоняться за Святым Граалем искусственного интеллекта простительно на частные средства, но залезать в карман честных налогоплательщиков - это, извините, не пройдет.

- Простите это.

Хау неохотно полез за очками, буркнув:

- Дайте мне лучше краткое изложение доклада.

То, что удалось откопать Брислингу, были деловые связи сомнительного свойства, в которых уличались двое из пятнадцати человек, составляющих исследовательскую группу проекта "Пчелка". Один из них - сам руководитель проекта д-р Рудольф. Это был материал, с помощью которого можно было пустить под откос весь проект. О нем давно мечтал Дуглас Хау. Теперь, чтобы набрать еще фактов такого рода, надо нанять соответствующих специалистов. Два фактора сильно мешали ему продвигаться в этом направлении. Во-первых, он не хотел засветиться лично в роли инициатора этого расследования: вдруг что-нибудь не сработает, как надо. Уроки Уотергейта следовало учитывать каждому на Капитолийском холме. Во-вторых, он был очень нетерпеливым человеком и сам знал за собой этот грех.

Одним из несомненных достоинств Брэндинга было его терпение, и, не имея возможности похвастаться тем же, Хау тем более имел основания ненавидеть Брэндинга. Излюбленной тактикой "Кока" было ждать, когда его противник совершит ошибку, а потом набрасываться на него, как ястреб. Такая тактика работает только на человека терпеливого и с безупречной репутацией. Но стоит ему хоть единожды оступиться - но оступиться так, что об этом прослышит общественность - и положение этого человека не только будет поставлено под угрозу, но и вся карьера может рухнуть, как карточный домик.

Вот таким человеком, по мнению Дугласа Хау, был Брэндинг, и теперь в задачу Хау входило сделать так, чтобы Брэндинг оступился, и причем здорово оступился.

Хау постучал по столу папкой с материалами из Джонсоновского института. - Должен признать, что вы хорошо поработали, Дэвид. - Напускать Брислинга на сенатора Брэндинга было все равно что напускать тренированную блоху на взбешенного быка. В принципе этот прием вполне приемлем, если только скрыть от блохи ее блошиный статус, подумал Хау. Он вернул папку своему помощнику. - Сохраните это, - попросил он. - Приобщите материалы к делу. И, конечно, храните их в надежном месте под грифом "совершенно секретно".

Брислинг кивнул и убрал документы.

- Теперь бы еще найти способ использовать эту информацию. Копните поглубже частную жизнь этих ученых, поищите, нет ли еще каких способов оказать на них давление. - Заметив тревожный взгляд Брислинга, он постарался его успокоить: - Не волнуйтесь, Дэвид. Это для общего блага. Главное - пустить под откос законопроект Брэндинга по поводу "Пчелки". И это окупит все наши мелкие прегрешения.

В этот момент к столику подошел метрдотель с телефонным аппаратом в руке. Воткнув вилку в ближайшую телефонную розетку, он сказал:

- Вас просят к телефону, сенатор Хау, - и поставил аппарат на стол.

Хау поднес к уху трубку, протянув лениво:

- Да?

- Ты уже начал есть? - спросила Шизей на другом конце провода.

Хау улыбнулся обольстительной улыбкой, будто она могла видеть ее:

- Нет. Я собираюсь поститься.

- Пост на меня действует лучше очистительной клизмы, - сообщила ему Шизей, хотя он уже знал это.

- Ты где?

- В телефонной будке, - ответила она, имея в виду, что он может не бояться подслушивания.

- Как там наше любимое кушанье, готовится? - спросил он.

- Превосходно, - ответила Шизей.

- Хорошо. Я хочу, чтобы ты была здесь, в Вашингтоне через 48 часов.

- Но ты мне говорил...

Хау положил трубку и, не спрашивая Брислинга, готов ли он приступить к трапезе, подозвал официанта и начал делать заказ. По-видимому, он раздумал поститься.

Томи Йадзава пришла на службу поздно, как это часто бывало с тех пор, как ее выписали из больницы. Подходя к своему столу, она обнаружила, что там кто-то сидит. Один из полицейских сообщил, что некто по имени Тандзан Нанги, ждет ее уже с час.

Она остановилась у столика, где стоял общественный самовар, заварила две чашки чая и, поставив их на поднос, пошла к своему столу. Поклонилась, называя свое имя, и извинилась за то, что заставила его ждать. Он принял из ее рук чашку, и они в молчании отхлебнули по глотку. Потом Нанги поинтересовался ее здоровьем. Она ответила. Потом они отпили каждый из своей чашки в полном молчании.

По завершении чайной церемонии Томи обратилась к гостю:

- Чем могу быть Вам полезной, господин Нанги?

То, что Вы, не посчитавшись со временем, решили дождаться меня, говорит о том, что Ваше дело не терпит отлагательств.

- Это действительно так, - ответил Нанги, - но моя миссия немного необычна, поскольку я пришел не столько для того, чтобы сообщить Вам что-то, сколько для того, чтобы получить от Вас кое-какую информацию. Это касается того человека, с которым Вы столкнулись в кабинете д-ра Ханами.

Томи нахмурилась.

- Но Вы, конечно же, разговаривали с мистером Линнером? Все, что надо, он Вам сам сообщил.

Нанги почтительно наклонил голову.

- Конечно, я разговаривал с мистером Линнером насчет происшедшего. Но он, как Вы сами понимаете, все еще находится в шоке. Кроме того, у него не так развита память на детали, как у офицера полиции, а тем более у детектива вроде Вас.

Томи не сразу ответила. Она попыталась догадаться, с какой целью этот человек задает ей вопросы, но, так и не найдя разумного объяснения его интересу, спросила:

- Могу я Вас спросить, что Вы собираетесь делать с этой информацией?

- Я намереваюсь найти напавшего на Вас и мистера Линнера человека.

А не кажется ли Вам, господин Нанги, что это дело лучше оставить полиции города Токио?

- Нет, не кажется, - ответил Нанги. - Этот человек - ниндзя. Более того, он еще и тандзян в придачу. Вы знакомы с этим термином, сержант Йадзава? Говорят, что тандзяны были предшественниками ниндзя. И еще говорят, что они являются адептами тайных искусств.

- Что Вы такое говорите, господин Нанги?

- А Вы сами прикиньте, сержант Йадзава. Вспомните хорошенько, как на Вас с мистером Линнером было совершено нападение. Неужели Вы не находите в этом эпизоде ничего необычного? Например, не было ли чего необычного в приемах, которыми вывели Вас из строя? В том, как убили тех двух врачей? Вспомните.

- Все в этом деле необычно, - призналась Томи. - Но Вы и представить себе не можете, господин Нанги, какие дела мне приходится изучать каждый день. Это моя работа. Поверьте, все дела, проходящие через мои руки, необычны. - Она взяла со стола папку, открыла ее. - Вот, например, дело об убийстве Марико, танцовщицы из кабаре "Шелковый путь" - ну, вы знаете, один из клубов, где показывают стриптиз. Юная, красивая девушка... И вот, посмотрите сюда. - Она ткнула пальцем в фотографии, сделанные на месте преступления: ее труп, с которого срезана кожа.

Наверное, это было под влиянием настроения, а может быть, потому, что ей показалось нелепым, что этот пожилой, одноглазый и хромой человек похваляется найти напавшего на нее убийцу, но Томи показала ему это досье, чтобы шокировать его и отбить охоту лезть не в свои дела.

К ее удивлению и досаде, Нанги не заморгал в испуге и не отвернулся от фотографий. Вместо этого он указал на один из пунктов ее первого донесения.

- А это что?

- Это копия послания, которое нашли засунутым в рот Марико, гласящего: "Это могла бы быть твоя жена". Записка была написана ее кровью.

- Можно взглянуть на оригинал?

Томи пожала плечами, полистала дело, нашла место, где был подшит оригинал записки. Она подала ее Нанги и со все возрастающим интересом наблюдала, как он вертел записку так и сяк.

- Бумага кое-где прорезана насквозь, - заметил он.

- Я знаю.

- Она прорезана в тех местах, где рука пишущего делала движение вниз. Очень интересно. Сразу видно, что писали явно не кистью и не пером. - Он взглянул на нее своим единственным глазом. - Мне кажется, что здесь использован тот же инструмент, которым резали кожу Марико.

- Вот как? - Томи все еще не понимала, к чему он клонит.

Нанги осторожно положил бумагу на стол.

- Теперь видите?

- Вижу что?

Он помолчал немного, затем сказал:

- Скажите мне, сержант Йадзава, как Вы понимаете значение этой фразы: "Это могла бы быть твоя жена"?

- Это своего рода послание, - ответила Томи скороговоркой, поскольку она уже много раз говорила это прежде, - очевидно, кому-то, связанное с Марико.

- А кому конкретно?

- Нам... не удалось установить его личность. Наверное, кто-то, с кем Марико... встречалась.

- Ага, - молвил Нанги, - теперь все ясно.

- Ясно что? - Томи все еще пребывала в недоумении.

- Минуту назад Вы назвали эту записку, написанную кровью, посланием.

Томи кивнула с уверенностью, за которой стояла ее полицейская выучка.

- Так оно и есть.

- Нет, это не послание, - сказал Нанги. - Это предупреждение. Стальное лезвие макали в кровь и писали эту фразу. Разве Вы не чувствуете скрытую здесь угрозу? Мне кажется - извините - что Вы смотрели на дело под неверным углом. Эта танцовщица Марико - всего только жертва преступления, а не цель. Сами подумайте. Ее убили не в припадке ярости или ревности. Нет, ее смерть - это ход шахматной фигуры, который нельзя рассматривать в отрыве от замысла всей игры. Это предупреждение, адресованное какому-то человеку. Вот под каким углом следует рассматривать это преступление, сержант Йадзава. Марико - лишь пешка в этой игре, которой воспользовались, чтобы оказать давление на кого-то еще. Вот им-то и надо интересоваться в первую очередь.

Очень медленно Томи вложила кровавое послание обратно в досье и закрыла папку. Она была сердита. Нет, не на Тандзана Нанги, который в конце концов лишь указал ей на истинное положение вещей. Она была сердита на себя за то, что не смогла увидеть того, что теперь, в ретроспективе, казалось таким очевидным. Она настолько сильно сочувствовала несчастной Марико, что не смогла увидеть в ее смерти часть более масштабной картины. Вместо того чтобы рассматривать ее со стороны, объективно, она вошла в эту картину - и пафос субъективности не дал ей увидеть ее сущность.

Томи показала Нанги дело Марико, собираясь преподать ему урок, а он на этом же самом материале преподал урок ей, очень убедительно продемонстрировав свой интеллект и интуицию сыщика.

- Ну, как хотите, - тихо промолвила Томи. Сэнсэй, обучавший ее айкидо, учил ее уважать тех, кому удалось побить ее. Она поклонилась Нанги, как будто они стояли на татами. - Что конкретно Вы хотите узнать?

Николас слыхал о тандзянах, будучи еще мальчиком, но всегда убеждал себя (по-видимому, чисто из чувства самосохранения), что такого не может быть, потому что этого не бывает никогда.

Много лет назад, когда он был юношей, Чеонг говорила ему: - Николас, мой отец Со-Пенг имел много детей. Но все они были мальчиками. Мне было три года, когда он принял меня в свою семью. В любом случае, живя среди мужчин (у меня было семь братьев), девочка не может не чувствовать своей исключительности, а Со-Пенг еще более усиливал это чувство моей исключительности. Он был весьма необычным человеком.

Николас слушал, навострив уши. Он знал, что его мать была большой мастерицей говорить недомолвками. Обычно она использовала слова "весьма необычно" в качестве определения для чего-то совершенно потрясающего.

"Твой дед учился в разных заведениях Сингапура, Токио и Пекина. Он свободно говорил на всех языках и диалектах Азии.

Когда я пришла в его семью, он торговал копрой на Мальдивских островах и сколотил на этом деле порядочное состояние, которое потом почти целиком истратил на войну с охотниками на носорогов на Борнео и с пиратами в водах Целебеса. Потом он бурил нефть на Калимантане и опять разбогател. На Суматре он добывал золото и уголь, а к северу от Сингапура у него были плантации каучуконосов, а также рощи деревьев ценных пород: розового, черного и сандалового дерева.

Но его самым ценным качеством было умение ПОНИМАТЬ. В этом он был поистине уникален. Он не смотрел на женщин как на рабынь или как на людей второго сорта. Когда я подросла, я стала думать, что эта широта взглядов выработалась у него в результате его странствий. Но когда я стала совсем взрослой, я поняла, что это было заложено в нем изначально. Он был бы точно таким же, даже оставаясь в Сингапуре всю жизнь.

Моим образованием я целиком обязана ему. В тех местах, где нам приходилось жить, школы были явно не на высоте, и Со-Пенг разработал собственную программу, по которой обучал меня сам. Для него не было запретных тем, он всегда отвечал на все мои вопросы. Однажды я спросила его, почему от него рождаются только мальчики. Вот на этот вопрос он не ответил, только помрачнел, а на лбу его обозначились морщины, которых я прежде не замечала.

Много месяцев спустя он сам вернулся к этому вопросу и начал с озадачившего меня утверждения, что мы с ним вовлечены в кровавый бой, который будет продолжаться еще долгое время после того, как он и я сгнием в земле. В этом наша карма. "Тебе, Чеонг, я передаю самое важное, что у меня есть, - сказал он. - Я не имею в виду мои нефтяные вышки, каучуковые плантации и торговые дома. За всем этим присмотрят мои сыновья, которые достаточно умны и достаточно опытны в бизнесе. Тебе я завещаю свою борьбу. У меня были другие дочери, которых я пытался вовлечь в это дело, но они ушли от меня, увы. Теперь у меня есть ты. В тебе моя радость и моя надежда. Ты продолжишь эту борьбу, родив сына".

Тогда я была молоденькой девушкой. Его слова возмутили меня, и стала возражать ему, что, мол, я хочу иметь много-много детей, но Со-Пенг улыбнулся и сказал: "Ты родишь ребенка Чеонг. Одного. Смирись с этим. Битва началась очень давно, и ему суждено ее завершить". "И он победит тандзянов?" - спросила я. "Вот этого я не могу тебе сказать, - ответил Со-Пенг. - Ни одному смертному не дано знать заранее, чем конкретно увенчается жизненный путь кого бы то ни было." Вот так и сказал".

Эти слова привели Николаса в ужас. "Зачем ты мне это говоришь, мама?" - воскликнул он.

Увидав этот ужас на его лице, Чеонг прижала сына к груди и стала покачивать, как маленького. Он слышал, как бьется ее сердце, чувствовал, как передается ему тепло ее тела, как отпускает хватку страх. "Я хочу, чтобы ты был готов, - сказала она, - когда грянет гром. Тот, кто предупрежден, тот вооружен, дорогой мой".

Все это вспомнил Николас, глядя на холодный труп Киоки. Он не мог заставить себя оторвать взгляд от этого печального зрелища. Плохой знак, сулящий дальнейшее погружение в трясину духа, называемую "широ ниндзя". У Николаса возникла безумная мысль, что если он останется подольше рядом с Киоки, то этот тандзян, даже мертвый, укажет ему путь к спасению.

Безумие.

Николас понимал, что это безумие, но он все еще цеплялся за сумасшедшую идею спасения через близость. И потом он вдруг увидел себя как бы со стороны, коленопреклоненного над хладным трупом тандзяна, кожа которого распялена во все стороны кровавыми бандерильями. Он увидел это как бы в виде снимка в газете и почувствовал, что теперь он в самом деле пропал.

Голова его начала клониться все ниже и ниже, пока не коснулась лбом колен. Его сознание бессильно трепыхалось: без "гецумей но мичи" оно лишено ориентиров. И тогда оно вновь вернулось к Канзацу-сан, первому учителю Николаса.

Николас встретился на татами со своим кузеном Сайго, который был старше его и дольше занимался боевыми искусствами. Победа Николаса в этом бою вызвала гнев Сайго, потому что он "потерял лицо" не только перед соучениками, но и перед учителем. Этого оскорбления он не мог вынести и начал вынашивать планы, как унизить Николаса, отомстить ему за все. А там появилась и более веская причина для кровавой мести: отец Николаса, полковник Линкер, убил отца Сайго.

Есть темная сторона во всякой философии войны. Это Николас понял, когда Канзацу дал ему почитать "Книгу пяти колец", написанную средневековым воином Миямото Мусаши. Потом сэнсэй спросил его мнение о книге. "В ней заключена дихотомия, - ответил Николас. - С одной стороны, ясно, что ее окончательная цель - чистота помыслов, и в этой чистоте заключена сильная сторона учения. Но, с другой стороны, эта философия отдает мономанией, своего рода идеей фикс. В этом ее опасность".

Николас тогда этого не знал, но он говорил фактически о Сайго.

Канзацу-сан, сорокалетний сэнсэй с преждевременно поседевшей головой, обучал Николаса, каким образом можно вызвать феномен, который получил название "харагей" - своего рода шестое чувство, позволяющее одновременно реагировать на любую угрожающую опасность. Фактически это первая ступень к "гецумей но мичи".

Как-то во время занятий в додзё Сайго одержал верх над Николасом во время показательного боя, на котором демонстрировался прием, называемый "утеки", что означает "дождевая капля". После этого занятия Николаса попросили остаться. Он ожидал, что сэнсэй будет выражать ему свои соболезнования по поводу поражения, да еще от кузена, который открыто посмеялся над его беспомощностью.

У Николаса надолго остался неприятный осадок от того, что Канзацу ни словом, ни жестом не показал, что понимает, как горько сейчас на душе Николаса. Вместо сочувствия сэнсэй пустился в философские рассуждения, которые тогда казались Николасу абсолютно не связанными с его эмоциональным состоянием.

- СВЕТ И ТЬМА, - говорил Канзацу, - НЕ ЯВЛЯЮТСЯ, КАК НЕКОТОРЫЕ СЧИТАЮТ, ДВУМЯ СТОРОНАМИ ОДНОЙ МЕДАЛИ. СВЕТ И ТЬМА СУТЬ РАЗНЫЕ СФЕРЫ. ИХ МОЖНО УПОДОБИТЬ ДВУМ СОСЕДНИМ СТУПЕНЬКАМ ЛЕСТНИЦЫ. В ЛЮБОЙ МОМЕНТ ТЫ МОЖЕШЬ ПЕРЕСТУПИТЬ С ОДНОЙ НА ДРУГУЮ. СВЕТ И ТЬМА ЯВЛЯЮТСЯ РАЗНЫМИ СФЕРАМИ, ПОТОМУ ЧТО УПРАВЛЯЮТСЯ РАЗНЫМИ ЗАКОНАМИ. ПОНИМАНИЕ ЭТОГО ДАЕТСЯ ЛИШЬ ТЕМ, КТО ПОСТИГ ТЬМУ, НАУЧИЛСЯ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЕЙ В СВОИХ ЦЕЛЯХ.

В додзё уже стемнело, и Канзацу сидел во тьме, как гигантская летучая мышь.

- ВИДИШЬ ЛИ, НИКОЛАС, ТЕ, КТО ПРЕДПОЧИТАЕТ СВЕТ, САМИ НЕ БЕЗ НЕДОСТАТКОВ, НО БОЛЬШИНСТВО ИЗ НИХ СЧИТАЕТ, ЧТО ИХ ДОСТОИНСТВА КОМПЕНСИРУЮТ НЕДОСТАТКИ, А ТО И СКРЫВАЮТ ИХ. ДРУГИЕ УПИВАЮТСЯ СВОИМ МЕСТОМ НА СВЕТУ, АБСОЛЮТНО УВЕРЕННЫЕ В ТОМ, ЧТО ОНИ СТОЯТ ВЫШЕ ТЬМЫ. И В ЭТОМ ИХ СЛАБОСТЬ. ГОРДЫНЯ ПОГУБИЛА МНОГИХ ГЕРОЕВ, НИКОЛАС. ДАЖЕ ЕСЛИ ТЫ ЗАБУДЕШЬ ВСЕ, ЧЕМУ Я ТЕБЯ УЧИЛ, ПОСТАРАЙСЯ ЗАПОМНИТЬ ЭТО.

Теперь Николас понимал, что корни его отчаяния - в гордыне. Он забыл уроки Канзацу и угодил в эту западню. Ощущая себя героем, он постепенно пристрастился к этому ощущению, как к наркотику. И вот теперь, когда с него содрали это ощущение, как погоны с разжалованного, он совсем потерялся. Отняли у него этот костыль, и вот он уже летит в пропасть, падает сквозь серо-голубую дымку, падает, падает...

Николас поднял голову и, сделав над собой усилие, встал на ноги и отошел от останков Клоки, тандзяна. Его взор начал блуждать по комнате, останавливаясь на всех подозрительных местах.

Он и сам не знал, что ищет. Возможно, он все еще держался за мысль, что Киоки и мертвым должен ему помочь. Как бы там ни было, но Николас твердо решил не покидать замка, пока не исследует его снизу доверху. Тандзяны держатся кланами. Если у Киоки были друзья или семья, то они, конечно, тоже тандзяны, и, возможно, среди личных вещей Киоки можно напасть на их след.

Он подошел к письменному столу, над которым был приколот свиток. На нем ручкой каллиграфа было начертано:

"ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ВСПОМНИТЬ О ДОМЕ".

На столе стоял лакированный ларец для письменных принадлежностей. Николас открыл его, вынул содержимое, но не для того, чтобы любоваться прекрасной работой, но чтобы найти хоть какую-то зацепку. Рядом с ларцом стояла керамическая ваза без цветов. Когда Николас перевернул ее вверх дном, из нее выпал только засохший листок. Все-таки он зажег одну из свечек и заглянул внутрь вазы. Пустота.

Он поставил свечу на каменный подсвечник и продолжал изучать ларец, нет ли в нем второго дна или какого-то тайника. Ни того, ни другого там не оказалось.

Глубоко вздохнув, Николас поднял глаза на свиток, который, казалось, парил над столом. И тут он увидел нечто необычное. Вроде как на нем появились пятна, которых раньше не было?

Николас поднес свечку к свитку, чтобы рассмотреть эти пятна, и со все возрастающим удивлением увидел, что над иероглифом, обозначающим "дом", появилась надпись:

"Мой брат Генши. Черный Жандарм. Ходака". Очевидно, эта надпись была сделана симпатическими чернилами и проявилась под воздействием пламени свечки.

"О Господи, - подумал Николас, - неужели опять Жандарм?" Но иначе и быть не могло. Черный Жандарм стоял там и тогда, когда рядом с ним умер четырнадцатилетний Николас Линнер.

- Прежде чем Вы начнете задавать мне вопросы, - сказала Томи, - я хочу сказать Вам, что я не верю ни одному Вашему слову насчет того, чем объясняется ваш интерес к убийце д-ра Ханами. - Она протестующе подняла обе руки. - Все нормально. Я не хочу знать, чем вызван Ваш интерес. Но я знаю одно: у Николаса Линнера достаточная память на детали, чтобы полностью удовлетворить Ваше любопытство по поводу нападения на нас с ним.

Нанги кивнул. - Я должен извиниться за слова относительно памяти Николаса, но что касается его шока, то здесь я не преувеличил. Я уверен, что он помнит все о нападении в мельчайших подробностях, но, к сожалению, в данный момент не может отвечать на мои вопросы.

Вспомнив приказ Сендзина постоянно быть в курсе насчет места обитания Линнера, Томи спросила:

- Вы с ним последнее время общаетесь?

- Нет, - ответил Нанги.

- А Вы знаете, где он сейчас?

- Нет.

На лице Томи было написано недоверие.

- Нанги-сан, я должна Вам напомнить, что в нашем отделе очень озабочены возможным покушением на его жизнь со стороны красных.

- Забудьте про эти угрозы, - сказал Нанги. - Все это не более, чем отвлекающий маневр, типичный для тактики тандзянов.

- Мой шеф думает иначе. Я ведь говорила, что мы об этом узнали из перехваченной шифрограммы.

- Я не сомневаюсь в том, что шифровка была подлинной, - заверил ее Нанги. - Тем не менее я считаю, что ваш шеф... Кстати, как его зовут?

- Капитан Сендзин Омукэ, начальник отдела по расследованию убийств.

- Так вот, я считаю, что в данном случае капитан Омукэ введен в заблуждение. У красных нет никаких поводов для того, чтобы покушаться на жизнь Николаса Линнера.

Томи задумалась.

- Скажите мне честно, Нанги-сан, если бы Вы знали, где сейчас Линнер, Вы бы мне об этом сообщили?

- Дорогая моя госпожа Йадзава, - вместо ответа напомнил Нанги. - Мне казалось, что Вы согласились рассказать мне все, что знаете о том тандзяне.

Томи покачала головой.

- Мне бы все-таки хотелось прийти к обоюдному согласию с Вами, - она печально улыбнулась. - Вы должны понять, что я веду расследование. Если у Вас есть какая-нибудь информация, относящаяся к следствию, то вы обязаны ее сообщить. А я подозреваю, что Вы хотите утаить ее. В таком случае я должна объявить Вас свидетелем по этому делу, а то даже и подозреваемым. И тогда я могу дать гарантию, что вам придется отвечать на гораздо большее количество вопросов и провести здесь гораздо большее количество времени, чем Вам бы хотелось.

На Нанги это не произвело ни малейшего впечатления.

- Не говоря уж о прочем, в настоящий момент я работаю в контакте с Кузундой Икузой. Не думаю, что "Нами" понравится, если меня здесь задержат и начнут допрашивать.

Она смерила его ледяным взглядом и затем сказала:

- Ну, вот мы и скрестили мечи. И что это дало? Да ровным счетом ничего, хотя у каждого из нас есть информация, интересующая другого.

Нанги кивнул.

- Это точно. - Для него настал трудный момент. С одной стороны, было бы ошибкой упустить возможность собрать побольше информации о тандзяне. С другой стороны, он понимал, что может потерять ее как партнера, если она убедится, что ему просто нечего ей сказать.

- Я знаю одно, - сказал Нанги, - что тандзяны каким-то образом связаны с Николасом Линнером, который, как Вы сами прекрасно знаете, ниндзя. Тандзяны тоже своего рода ниндзя, только более опасны. Их искусство более примитивно и более могущественно, чем ниндзютсу.

Нанги сделал паузу, чтобы Томи освоилась с общеизвестными фактами, прежде чем он переведет эти факты в более личностный план.

- Я подозреваю, что этот тандзян явился из прошлого Николаса Линнера. Если это так, то вы сами видите, насколько насущным вопросом является установление его личности. Месть - дело тонкое, и ее трудно осуществить так, чтобы она принесла удовлетворение. Смерть Линнера не входит в ближайшие планы тандзяна, но, по-видимому, она является его конечной целью. Если удастся установить его личность, у нас появится возможность вычислить, какую тактику он изберет, а также продумать контрмеры.

Томи переварила сказанное.

- Если бы мне не пришлось самой схватиться с тандзяном, если бы я не слышала, что он говорил мистеру Линнеру, - начала она, - я бы сказала, что Ваша теория слишком фантастична, чтобы в нее можно было поверить. - Она посмотрела на Нанги взглядом, которым смотрят на соперника во время соревнования по стрельбе. - Хорошо, давайте считать, что между нами достигнуто соглашение, - сказала она. - Я учту Ваше мнение по поводу полученной нами шифрограммы. За последнее время я слишком часто захожу в тупик в моих расследованиях, а это будет точно тупиковой ситуацией, если принять на веру участие в деле красных. Пусть сам капитан Омукэ с этим разбирается. - Она уселась поудобнее за столом. - Еще чаю? Нет? Тогда что я могла бы Вам сказать такого о нападении на мистера Линнера, что он не сказал Вам сам?

- Вы видели лицо тандзяна?

- Нет.

- Это был мужчина или женщина?

- Мужчина.

- Это что. Ваша догадка, впечатление или факт?

Томи на мгновение задумалась.

- Первое впечатление от него было, что это просто тень. Затем он влетел в окно, как камень, выпущенный из пращи. По-видимому, он висел снаружи все это время, выжидая. И уж то, каким образом он взлетел вверх, а потом нырнул в окно... Нет, такой силой мог обладать только мужчина.

- А что произошло потом?

- Я выхватила пистолет - или, во всяком случае, попыталась это сделать. Он сшиб меня с ног так быстро, с такой непостижимой легкостью! Я врезалась в стену, в голове помутилось, но я все-таки поняла, что ему нужна не я, а мистер Линнер.

- И какое у Вас сложилось впечатление: он собирался убивать Николаса Линнера? - спросил Нанги.

- Да, собирался.

- Но не убил. Есть у Вас какие-нибудь мысли по этому поводу?

- Вроде как он, если можно так выразиться, не хотел его легкой смерти. Вроде как все было слишком просто и кончилось бы слишком быстро.

- И, опять же, - это Ваше впечатление или уверенность?

- Ну, я какое-то мгновение была без сознания. Но я помню, что когда я открыла глаза, то увидела, что он тащит мистера Линнера назад в комнату через окно и говорит ему: "Если ты умрешь сейчас, то это будет слишком легкая смерть. Ты даже не успеешь понять, что умираешь".

Нанги сидел, не шевелясь.

- И Вы совершенно уверены, что слышали именно это?

Томи кивнула.

- Это я помню хорошо. Он, кажется, сказал что-то еще, но, возможно, это было лишь впечатление. Я все пыталась завладеть моим пистолетом, но никак не могла подняться, все скользила вниз, а может, отключалась. Но еще я слышала вроде как приглушенный смех. Потом я собрала все свои силы, чтобы дотянуться до пистолета. А потом снова боль, и больше я уже ничего не помню. Очнулась в больнице, в палате скорой помощи. - Она заглянула в лицо Нанги. - Вы знаете, что имел в виду тандзян?

Этого Нанги не знал. Во всяком случае, ничего конкретного сказать по этому поводу не мог. Но фактов у него накопилось достаточно, чтобы утверждать, что тот эпизод был звеном в стратегии дальнего прицела. И от такой стратегии у него мороз шел по коже.

Как не хватало ему стратегического мышления Николаса! Без него все большая и большая угроза нависала над малым предприятием, уже почти готовым к серийному выпуску микропроцессоров "Сфинкс". Судьба всей корпорации "Сато Интернэшнл" висела на волоске. Как нужен сейчас, в момент кризиса, совет Николаса! Но Николаса убрали с дороги. Он и не мертв, но, пожалуй, хуже, чем мертв: жив, но бессилен и далек. Нет, не может все это быть стечением случайностей!

Нанги понимал, что ни он сам, ни Николас не может сражаться с тандзяном в одиночку. Они нуждались в помощи друг друга, но ловкий маневр тандзяна, превративший Николаса в белого ниндзя, разъединил их. Сейчас они никак не могли помочь друг другу. А с каждым часом положение "Сфинкса" становилось все более опасным.

В этот момент Томи подняла глаза и вскрикнула:

- Капитан Омукэ!

Сендзин, заглянувший к ней на минуту по дороге на выход, принес несколько папок. Поклонился четко, почти официально. Когда она представила ему Нанги, повторил процедуру.

- Просмотрите это досье немедленно, - сказал Сендзин. - И пожалуйста, на утреннем совещании сообщите ваши соображения по этому вопросу.

Нанги наблюдал за ними и сразу почувствовал в их взаимоотношениях какие-то напластования, вроде слоев перламутра на раковине жемчужины. Ему почудилась в тоне Сендзина неуверенность, странная в устах начальника отдела полиции. И, как ни странно, он не почувствовал в нем того, что японцы называют "ХАРА" - внутренняя энергия человека. Очевидно, капитан Омукэ намеренно скрывает какую-то важную часть самого себя.

Но больше всего его обеспокоила реакция Томи на появление начальника. Ее дух как бы раздвоился, когда он вошел. Нанги пришло в голову, что эти двое скрывают что-то - возможно, романтические чувства друг к другу. Это могло бы объяснить их несколько необычное поведение.

Сендзин вежливо попрощался и ушел. Оставшись с Нанги, Томи спросила:

- О чем вы думаете?

С некоторым усилием Нанги вернулся к делу, которое они обсуждали. Очень интересно, подумал он. Очевидно, от Омукэ исходит какая-то энергия, оказавшая воздействие даже на него.

Он вернулся мыслью к Николасу и тандзяну.

- Убийство двух врачей поднимает большее количество вопросов, чем мы можем ответить, - сказал он. - Например, можно предположить, что д-р Ханами был убит только для того, чтобы вернуть Николаса обратно в его кабинет. Но зачем было убивать д-ра Муку? Здесь что-то не сходится.

- Может, он оказался свидетелем убийства или...

- А интересно, знали эти врачи друг друга? Не было ли у них общих пациентов?

- Были, - ответила Томи. - Очевидно, д-р Ханами всегда отправлял к Муку своих пациентов, имеющих проблемы психологического характера, как до, так и после операции. Но здесь никакой зацепки. Сама проверяла.

- Но все-таки можно предположить, что тандзян является связующей ниточкой между ними. Он знал их обоих.

- А, возможно, тандзян знал только Муку, - высказала предположение Томи, - а Ханами пострадал из-за того, что лечил Линнера. Ведь узнать о том, что он оперировал его, было нетрудно.

- Слишком много слов, - пробурчал Нанги, вставая, - и слишком много умозрительных заключений. Пока нет ничего конкретного, за что можно было бы зацепиться. Поэтому нашей задачей является постараться найти нечто конкретное.

- Если этот тандзян хоть наполовину так хитер, каким Вы его себе представляете, - сказала Томи, - то он уже давно замел все следы.

- Пожалуй, - откликнулся Нанги, - но тогда, я думаю, настало время пощупать, насколько он хитер.

Шизей не хотела покидать Коттона Брэндинга, но она привыкла подчиняться командам. Не подчиниться было для нее просто немыслимым делом. Ей не привыкать страдать. Страдание было ее постоянным спутником, насколько она себя помнила, и являлось таким же фундаментальным элементом ее бытия, как пища и воздух.

Шизей придумала какую-то историю, связанную с ее работой. Она не хотела намекать ему, что ей хочется, чтобы он сопровождал ее в Вашингтон. Было бы гораздо лучше, если бы он догадался об этом сам.

Вот так обстояли дела, когда она возвращалась к их столику в ресторане на открытом воздухе, где они обедали. И когда она села напротив Брэндинга, ее лицо приобрело озабоченное выражение.

Этого было достаточно, чтобы заставить его спросить:

- Что-нибудь случилось?

- Да. На службе требуют, чтобы я вернулась в Вашингтон.

- Когда?

Она отвела глаза.

- Завтра. Это крайний срок.

Шизей замолчала, и это молчание расползалось, как клякса на чистом листе бумаги. Нехотя пощипывала клешню омара. По правде говоря, есть не хотелось. И это хорошо, потому что Брэндинг всегда все замечает. Он знал ее настроения, как астроном знает фазы луны, и изучал он эти настроения с таким напряженным вниманием, что становилось страшно.

Ее страх основывался не на том, что он уделял ей слишком много внимания, как это могло бы быть у других в ее положении. Она привыкла, даже точнее сказать, ей нравились эти крайности как в эмоциональной сфере, так и в психологической. Ее страх основывался на том, что она привыкла жить, чувствуя его неустанное внимание. В ней выработалась своего рода зависимость от него, а это уже опасно, потому что, находясь в плену этой иллюзии, Шизей чувствовала себя слабой, ранимой. Она сама дошла до состояния, в которое привыкла приводить свои жертвы. Ей было неуютно в этом состоянии, как в царстве теней.

Брэндинг допил свое пиво и спросил:

- У тебя что, даже аппетит пропал?

Она улыбнулась, пододвинула ему блюдо:

- Тебе больше достанется.

Ее глаза следили, как проворно работали его руки, разделывая омара. Шизей оперлась подбородком на сжатые кулачки.

- Люблю наблюдать, как ты ешь, - сказала она.

- Правда? - в его голосе прозвучало искреннее удивление. - А почему?

- Каков человек за столом, таков и в постели, - ответила она. - А тебе самому разве не приходило в голову, как много можно сказать о человеке по тому, как он ест? Каким было его детство? Воспитание?

- Разве? - он был настроен явно скептически. - Ну и как же меня воспитывали?

- Ты любил свою маму, - ответила Шизей. - Я полагаю, она ела точно так же, как и ты: аккуратно, получая удовольствие от пищи. Твой отец был обычно безразличен к тому, что ел, а может, любил выпивку больше.

Брэндинг почувствовал, как у него похолодело в нижней части живота. Он перестал жевать. Шизей рассмеялась:

- У тебя вид, будто ты на приеме у психоаналитика.

- А еще что скажешь? - с трудом выговорил он.

- Можно и еще, - Шизей словно не замечала его напряженного состояния. - У тебя было по крайней мере два брата или сестры. Об этом легко догадаться по тому, что ты привык делиться за столом. Наверно, ты был старшим сыном.

- Был, - признался он, не сводя с нее глаз. - Да и остальные догадки более или менее верны.

Она улыбнулась.

- В этом я никогда не ошибаюсь.

- Уж не ясновидящая ли ты?

За иронической интонацией Шизей уловила и вопросительную.

- Нет, - серьезно ответила она. - Только наблюдатель человеческой природы.

- Только? - он медленно вытер губы бумажной салфеткой, давая себе возможность оправиться от шока. - Ты знаешь обо мне куда больше, чем я о тебе.

Она покачала головой.

- Это не так. Я не знаю ни одного твоего секрета, а ты знаешь мой единственный. - Он понял, что она имела в виду гигантского паука, притаившегося у нее на спине. Глядя на одетую Шизей, невозможно было поверить, что татуировка находится по-прежнему на месте, сияя всеми цветами радуги.

- Но я не знаю главного: каким образом ты заполучила этот секрет!

- Нам пора идти, - сказала она, отводя глаза.

- Шизей, - пробормотал он, прикрывая ее маленькую ручку своей рукой. Извини, если расстроил тебя.

- Кок, - откликнулась она, и ее ручка моментально повернулась ладонью вверх, отвечая на ласку. - Что бы ты ни сделал, ты никогда не можешь расстроить меня. - Она посмотрела ему в глаза, будто увидав там что-то такое, чего никто, кроме нее, не мог заметить. - Я расскажу тебе об этом, если хочешь. Когда вернусь из Вашингтона.

Брэндингу не хотелось ждать неопределенное количество времени. Ему вообще не хотелось ждать.

- Когда ты вернешься?

Ее молчание он воспринял как ответ, которого опасался.

- У меня есть идея, - сказал он. - Почему бы мне не закончить свой отпуск прямо сейчас? Хорошенького понемножку. Кроме того, у меня в Вашингтоне куча незавершенных дел. Мои ребята из Джонсоновского института давно требуют новых авансов на проект "Пчелка". Несколько законопроектов ждут не дождутся, когда я ими займусь. А в конце месяца должен состояться обед в честь канцлера Западной Германии. Это одно из важных политических мероприятий, и было бы жаль его пропустить.

- А как насчет сенатора Хау? Ты как-то обмолвился, что он может использовать наши с тобой отношения против тебя.

Брэндинг заговорщически прижал палец к губам:

- Тсс. Предоставь сенатора Хау мне. Я с ним сам разберусь.

Шизей, у которой на душе немного полегчало, улыбнулась.

Тандзан Нанги столько раз прослушивал секретную запись своего разговора с Кузундой Икузой в бане, что знал каждое слово, интонацию каждого предложения. Стоя под дождем в назначенном месте в парке Узно, он опять прокручивал ее в памяти, поджидая Икузу.

Он пришел в парк несколькими минутами раньше, чтобы освоиться с изогнутыми дорожками, склонившимися ветками вишни, ровными рядами азалии и рододендрона и почувствовать себя как на знакомой территории. В родном доме, как говорится, и стены помогают.

Нанги старался не думать о том, что Кузунда Икуза не похож на всех других врагов, с которыми ему приходилось сталкиваться. Он пытался сконцентрироваться на том, что ему сейчас предстоит делать. За дни, что прошли со времени их первой встречи, Нанги казалось, что он нашел выход из создавшегося положения. Теперь все зависело от того, насколько умно он поведет себя сейчас.

На одной из боковой дорожек он заметил громадную фигуру Икузы, двигающуюся тем не менее с легкостью поджарого атлета. Нанги потребовалось тридцать секунд, чтобы выровнять дыхание и привести в норму ритм сердца. Это главные условия для четкой работы мысли.

Они поклонились друг другу, обменялись ритуальными приветствиями, отчего у Нанги немного свело скулы, как от оскомины. Тот факт, что Икуза вновь воспользовался ими, не мог не насторожить Нанги.

Зонты согласно покачивались у них над головами, когда собеседники прогуливались по аллеям парка.

- Мы могли бы пойти куда-нибудь еще, - дружелюбно предложил Икуза, если хотите.

Нанги не мог не уловить прозрачного намека на его хромоту. - Я люблю дождь. Он вливает новые силы в пожухлую под летним солнцем зелень.

Икуза слегка наклонил голову, как бы отдавая должное хорошему удару партнера на теннисном корте.

- Я бы хотел обсудить ситуацию, сложившуюся со времени нашей предыдущей встречи, - предложил Нанги.

- Она касается Вашего доктора "итеки", Николаса Линнера?

Ступая ногой на опасную дорожку, Нанги почувствовал, что сердце его все-таки трепыхнулось, несмотря на все предосторожности.

- Косвенным образом, - ответил он. - Поскольку я прервал отношения с "Томкин Индастриз", мне нужна помощь в управлении предприятием по производству микропроцессоров "Сфинкс".

- Если Вы спрашиваете моего совета, - сказал Икуза, - то вот он: закройте его.

- О, я бы закрыл, - откликнулся Нанги, двигаясь с осторожностью, словно по минному полю. - Я и собирался это сделать, поскольку Вы мне не оставили права выбора.

- Вы правильно поняли мое отношение к этому делу.

- Выполняя Ваши пожелания, - продолжал Нанги, - я подвел годовой баланс и обнаружил, что доходы выражаются астрономическими цифрами.

Дойдя до этой критической точки, Нанги замолчал. Двое бизнесменов, неразличимые в своих сюртучках, как две вороны, пронеслись мимо них в сторону выхода из парка.

- О каких суммах идет речь? - спросил Икуза: гладкая спина акулы, собирающейся схватить наживку, появилась на поверхности моря. - Было бы противно всем законам предпринимательства закрывать столь прибыльное предприятие.

- Вот и я тоже так подумал, - заискивающим голосом сказал Нанги. - Но что делать? Николас Линнер и его люди - эксперты в этих вопросах. А Вы мне советовали избавиться от них. - Он пожал плечами. - Я думаю так: надо дело делать, что бы мы там ни думали про них и как бы к ним ни относились.

Рот Икузы покривился в усмешке.

- Ваши смятенные чувства меня мало волнуют. Но доходы - дело серьезное. Пожалуй, будет глупо закрывать "Сфинкс" на данном этапе.

- А что прикажете делать? - спросил Нанги. Человек-гора немного подумал. Нанги с замиранием сердца ждал, что тот скажет. Как лисица, он прижался к земле, чтобы не спугнуть добычу.

- Я предлагаю следующее, - сказал наконец Икуза. - Переводите потихоньку людей Линнера на свой контракт, а потом рубите концы. Таким образом, вы сможете самостоятельно производить свои замечательные процессоры.

Нанги изобразил на лице, что он серьезно обдумывает эту идиотскую идею. Как прямое, так и косвенное предательство друга не входило в его планы.

- В том, что вы предлагаете, есть свой смысл, - сказал Нанги. - Но, с Вашего разрешения, у меня есть альтернативное предложение. Давайте пока не трогать Николаса Линнера и его людей, чтобы не давать ему повода обратиться в суд и потребовать возмещения убытков. - Он сделал паузу, чтобы дать Икузе возможность переварить сказанное. - А тем временем я буду работать над слиянием "Сфинкса" с каким-нибудь другим предприятием, имеющим и оборудование, и опыт в производстве процессоров. Наши люди быстро освоят новую технологию, не вызывая подозрения.

- А как насчет Линнера? Он, наверно, этого дела так не оставит.

- Если он будет выражать недовольство по поводу нового объединения, я ему просто скажу, что в связи с растущими доходами предприятию необходимо расширяться.

Если его дивиденды не пострадают, он не будет противиться.

- Не нравится мне, что Линнер остается в руководстве, - тон Икузы был настолько агрессивен, что Нанги подумал: нет, его план все-таки не сработал. - Ваше предложение может быть признано приемлемым, если "Нами" сама подберет фирму, с которой мы сольем "Сфинкс". В таком случае можно будет гарантировать лояльность тех, кто получит доступ к новой технологии.

- Я предвидел Ваше предложение, - сказал Нанги, вынимая из внутреннего кармана пиджака свернутый лист бумаги. - Я взял на себя смелость подготовить список фирм, которые могут подойти для наших целей.

- "Нами" не нравится, когда ей навязывают что-то, - недовольно буркнул Икуза.

Нанги пожал плечами.

- Но Вы можете просто взглянуть на список и высказать Ваше мнение по поводу предложенных кандидатур.

Это понравилось Икузе. Он опустил взгляд на список и скоро с довольным видом кивнул:

- Пожалуй, в Вашем списке есть фирма, которая может удовлетворить требованиям "Нами". Это "Накано Индастриз", которую мы считаем вполне приличной. Если Вы сможете убедить президента фирмы в пользе такого союза, "Нами" не будет возражать против проведения Вашей идеи в жизнь.

Чувствуя, что удача сопутствует ему, Нанги предложил: - Может, Вы возьмете на себя труд переговорить с президентом "Накано" обо всем этом, Икуза-сан?

- Ну что ж, Кен Ороши мой хороший знакомый, - ответил Икуза. - Время от времени мы с ним встречаемся на площадке для гольфа. - Он задумчиво кивнул. - Постараюсь сделать для Вас что смогу.

Они приближались к выходу из парка. Сквозь прутья забора блестел лощеный бок черного "Мерседеса". Человек-гора повернулся к Нанги: - Я недооценил Вас при первой встречи, Нанги-сан. Ваше предложение было очень здравым. Я думаю, оно встретит поддержку у "Нами". Она ценит Вашу лояльность.

Икуза быстрыми шагами направился к выходу. Но только когда черный "Мерседес" влился в поток машин и исчез из виду, Нанги позволил себе вздохнуть с облегчением. Он одержал трудную победу и мог по праву гордиться этим.

Жюстина лежала на спине, уставившись на игру теней на сводчатом потолке, создаваемую деревьями, обступившими дом со всех сторон. В этот ранний час, когда утро отвоевывает у ночи плацдарм за плацдармом, эти тени, казалось, жили своей собственной жизнью. Во времена сегуната Токугавы, как ей рассказывал Николас, даже сам правитель страны, бывало, нанимал ниндзя, чтобы заставить непокорных вассалов подчиниться его воле - даже если эта воля шла вразрез с кодексом самурайской чести. И вот нанятый ниндзя висел между балками, как паук, дожидаясь, когда его жертва уснет. А потом бесшумно спрыгивал на татами и обвивал его шею шелковым шнуром или, предварительно оглушив, взваливал на плечи и исчезал среди теней.

Так было в Японии в XVII веке. Но некоторые вещи здесь так и не изменились. Вот в этом и состоит главное отличие между Японией и Америкой. В Америке все постоянно изменяется.

А здесь до сих пор существуют ниндзя. Жюстине это хорошо известно. Сама замужем за одним из них.

Николас.

Одной мысли о нем было достаточно, чтобы слезы полились у нее из глаз. Вытирая глаза, она села в кровати и, закрывшись одеялом до подбородка, выругала себя за такую слабость. Ее отец хотел иметь сына. Вместо этого жена родила ему двух дочек. Если бы я родилась мальчиком, подумала Жюстина, я бы не была такой слабой. Но даже думать так было проявлением слабости. Нанги тоже говорил ей об этом.

Жюстина всегда с нетерпением ждала их регулярных - два раза в неделю уроков японского образа жизни. Нанги рассказывал ей о роли женщины в японском обществе: как она ведет семейный бюджет, выдавая мужу деньги на карманные расходы, как свекровь организует жизнь семьи, командуя невестками и сыновьями, как гейши утешают могущественных японских политиков и промышленников, когда те, напившись в стельку, плачут у них на груди, как малые дети. И как те же гейши дают дельные советы этим же мужчинам по вопросам управления государством и экономикой.

Постепенно Жюстина начинала понимать Японию и людей, населяющих эту страну. Она была очень благодарна Нанги и удивлялась его участливому отношению. Объяснения, что он выступал в роли Пигмалиона потому, что она была женой его друга Николаса, было недостаточно. Видя, как он молится в церкви, она поняла, что Нанги полон христианского участия к ближнему, которое и в Америке-то редкость. А здесь, на чужой земле, это просто чудо.

Жюстина понимала, что Нанги и общение с ним были единственным, что скрашивало ее жизнь здесь. Николас куда-то исчез - один Бог знает, где его носит. Он пытался ей что-то объяснить, уходя, но она ничего не поняла, будто потеряла способность понимать по-английски. Она знала только одно: на него было совершено нападение, и, надо полагать, оно не будет последним. Но кто это был?

Тандзян.

Слово вызвало у нее дрожь. Николас и Нанги говорили, что и Акико была своего рода тандзяном, но что этот наиболее опасная разновидность.

- О, Ники, - прошептала она, - как я молю Бога, чтобы он защитил тебя.

Она стала ходить в церковь, потому что чувствовала, что нуждается в духовной поддержке, а даже общение с Нанги не дает ей душевного покоя. Что-то с ней случилось

Она ходила в церковь Св. Терезы, хотя другие христианские храмы были и поближе к ее дому. Там она часто видела Нанги. Месса была своего рода возвращением к дням детства, когда мать водила ее в церковь. Правда, Жюстина никогда в те дни не испытывала ни тепла, ни чувства защищенности в храме Божьем, и позднее она поняла почему. Мать водила их с Гелдой старшей сестрой - из чувства долга, потому что в свое время и ее мать делала то же самое. Сама она ничего не чувствовала во время мессы, и поэтому две ее дочери тоже выросли без Бога.

И вот теперь, в момент кризиса, Жюстина стала ходить в церковь, ища утешение в ритуалах, которые Господь велел своим детям блюсти. Но никакого утешения она там не получала. Храм Божий как был для нее пустым местом, так им и остался.

Часто во время службы она была невнимательна. Ей очень хотелось в такие моменты подойти к Нанги и шепнуть ему что-нибудь на ухо. У нее была невероятная потребность поговорить хоть с кем-нибудь.

Здесь, в Японии, в этот неуютный час, когда тьма все еще не сдает позиции, когда Николас в смертельной опасности, она просто не знала, куда себя деть.

Одна со своими страхами. С воспоминаниями. Вот одни из них - о том, что было после того, как Николас что-то говорил о сэнсэе, обучавшем Акико магии, и который, по-видимому, был тандзяном. После того, как Нанги ушел, они остались вдвоем в этом старом просторном доме.

Николас и Жюстина. И напряженность, висящая в воздухе, как фантом в сгущающихся сумерках.

Они взглянули друг на друга.

- Есть хочешь? - спросила Жюстина. Он покачал головой. - Как я выгляжу?

- Сказать правду? - Когда он кивнул, она села на край кровати. - Ты страшный, как черт, но такой же красивый.

Он закрыл глаза, как будто слова ее были зримыми, а он не хотел на них смотреть. - Между нами была размолвка, верно?

- Это неважно. То, что ты сейчас...

- Нет, важно, - сказал он, беря ее за руку. - Жюстина, с тех пор, как я начал подозревать, что со мной что-то неладно - ну, вся эта история с "широ ниндзя" - я не нахожу себе места от страха, что ты, находясь рядом со мной, можешь заразиться от меня. И вот я не придумал ничего лучшего, как начать отталкивать тебя, отгонять от опасной зоны...

- Ох, Ники, - сказала она, а сердце ее прямо-таки разрывалось, - вот как раз то, что ты отдаляешься от меня, и страшнее всего на свете. Вся эта чепуха - магия, тандзян, "широ ниндзя" - ничего не стоит по сравнению с этим. - Она говорила стремительно, не думая о том, всю или не всю правду она говорит, не давая себе времени что-то откорректировать в своей речи. Во всем мире есть только ты и я. Что бы ни случилось, мы должны быть вместе. Мне только ты нужен, милый, только ты, и ничего мне больше не надо.

И тогда он ее поцеловал, а она была так благодарна ему, так счастлива вновь чувствовать на себе его руки, что зарыдала в голос. Они не прервали поцелуя, даже когда руки Николаса расстегивали пуговицы на блузке и стаскивали с нее джинсы.

Они занимались любовью долго, медленно, самозабвенно. Жюстина все пыталась задержать оргазм, не желая, чтобы это невероятное, жуткое наслаждение кончилось. Когда Николас разрядился, она тоже кончила, задыхаясь от счастья, чувствуя только его плоть в себе, рядом с собой, вокруг себя. Он, только он.

И вот теперь его нет, и она одна в холодной постели, обняв саму себя за колени, раскачивается взад-вперед в это неуютное время ночи, когда особенно мучительно чувствуется одиночество.

Но она была не одна, и это тоже пугало ее. Ей стало страшно своего страха и того, чем он был чреват.

Жюстина почувствовала, как что-то шевельнулось в ней. Встав с постели, она сделала сама себе тест на беременность, как ее научил доктор. Через пять минут она получила тот же результат, что и несколько дней назад в кабинете доктора.

Тогда она вытаращила глаза от удивления, смотря на бумажку с положительным результатом анализа. Беременна. Господи, когда это могло случиться? Со времени операции они с Николасом так редко занимались любовью. Можно на пальцах сосчитать. Доктор - наполовину американец засмеялся.

- И одного раза может быть достаточно, - сказал он. - Я думал, вы это давно знаете, Жюстина.

"Если бы только Николас был здесь! Я бы с ним поговорила, рассказала о своих страхах". Она вздрогнула, будто от холода, потому что знала, что к ее тоске по нему примешивается страх, что она его никогда не увидит. И что эта крошечная жизнь, что находится в ней, может оказаться всем, что останется от него. И снова нахлынул страх, почти сокрушив ее.

Это нечестно с его стороны - бросать ее вот так и исчезать в ночи. Разве она не сидела с ним ночи напролет, когда ему было плохо? Но мужчины принимают это от своих женщин как должное. Но разве это не значит, что и женщины имеют право на такое же внимание?

Она ничего не могла с собой поделать: слезы текли и текли из глаз по щекам. Мне не выдержать этого в одиночку, думала она. Мой мир рушится на части, проваливается в тартарары.

В ее памяти всплыли погребальные венки, душный аромат цветов, запах дождя и свежевырытой земли, блестящая крышка гроба, опускающаяся в могилу, приглушенные рыдания пришедших проститься. Смерть повисла в воздухе удушающим саваном.

Жюстина изо всех сил старалась отогнать от себя мысли о смерти, но не могла. И молитва сама собой сорвалась с ее губ.

- Великий Боже, - прошептала она, - спаси меня от самой себя.

Резиденция Дугласа Хау находилась на Семнадцатой авеню в самом сердце северо-западного района Вашингтона. Это было четырехэтажное здание федералистского стиля. На первом этаже - офисы, на втором - комнаты для гостей, а третий и четвертый этажи занимал он сам.

Дом, стоящий теперь целое состояние, находился по соседству с Галереей Искусств, чей фасад украшали каменные спящие львы. Об этом здании великий архитектор Фрэнк Лойд Райт однажды отозвался как о "лучшем в архитектурном отношении здании в Вашингтоне". Вот и решил Хау обосноваться рядом с этим зданием: здесь и шикарно, и можно не беспокоиться о капризах переменчивой вашингтонской моды. Жизнь коротка, искусство вечно.

Шизей приближалась к этому зданию с трепетом в душе. Время, проведенное с Коттоном Брэндингом, начисто вышибло из нее легкомысленный оптимизм, с которым она взялась за это поручение. Только один раз в жизни мужчина так подействовал на ее душу, как Брэндинг, - но тот случай не в счет.

Шизей была приучена излучать эмоции, как экран телевизора испускает лучи: чтобы привлекать к себе внимание. Чтобы делать это с максимальной эффективностью - но с наименьшими затратами - надо уметь ничего не чувствовать самой. Побольше объективности, поменьше субъективности - таков был основной закон.

С Брэндингом Шизей нарушила этот закон, переступив отмеченную ею самой черту. Она запуталась в своих собственных эмоциях, и это было опасно. Особенно в компании с Дугласом Хау, для которого эмоции были чем-то вроде фишек при игре в покер.

Привратник открыл ей дверь и, узнав, проводил в библиотеку, примыкающую к анфиладе комнат, которые занимали офисы.

- Сенатор сейчас выйдет, - сказал он и оставил ее наедине с величайшими умами человеческой истории. Шизей от нечего делать провела пальцем по кожаным переплетам. Наугад вынула томик - оказался Ницше. Прочла несколько строчек, подумав об апологетах фашизма, сделавших из Ницше чуть ли не своего пророка. Это из Ницше, который отверг государство, как порочный институт! И, что самое скверное, они извратили его понятие сверхчеловека, переведя его из области морали в область материальную.

Шизей понимала, что она вытащила эту книгу, чтобы отвлечься от мыслей о Коттоне Брэндинге, но именно книга заставила ее опять вспомнить о нем. Ему бы понравился Ницше, подумала она: оба чистейшей воды моралисты. Но морализаторство Ницше относительно поисков морального совершенства пришлось бы Коку не по вкусу: это прерогатива Господа Бога, сказал бы он. Здесь Кок находился в струе восточной мудрости. Вот и японцы считают, что совершенство лежит вне сферы человеческого существования. Они предпочитают радости самого путешествия радостям предвкушения конца пути.

Тут Шизей наткнулась на фразу, удивившую ее. "Всякий идеализм оказывается ложным, - писал Ницше, - перед лицом необходимости". Это уже в духе Дугласа Хау. Один из его любимых философов, французский материалист Деки Дидро, говорил: "Все моральные категории неудобны в той или иной степени".

Она поставила книгу обратно на полку, поискала глазами что-нибудь из китайской философии, например Лао Цзы. По правде говоря, она не думала, что Дуглас Хау может заинтересоваться мистическими тайнами дао. Пожалуй, Ницше и Дидро дают ему больше пищи для ума, рационального и прагматического. Типично западного.

Она повернулась на звук открываемой двери и увидела Дэвида Брислинга, помощника Хау.

- Сенатор просит вас пройти к нему в кабинет, - сказал он холодным, отстраненным голосом.

Шизей изобразила улыбку. Как просто, когда ничего не чувствуешь, подумала она. В хаосе ее смятенной души возможные выходы из создавшегося положения множились, как в зеркалах, поставленных лицом друг к другу.

На ней была короткая юбочка из белого шелка, черная крепдешиновая блузка без рукавов с воротничком стоечкой. Талию перехватывал широкий бархатный пояс с большой пряжкой червонного золота. Брислинг смотрел на нее как на пустое место.

Хау ждал ее в своем кабинете, обставленном основательно и со вкусом. Высокие деревянные панели, бронзовые лампы, большой обитый кожей диван у стены, огромный английский письменный стол резного дерева и сочетавшийся с ним по стилю массивный буфет. Два старинных английских кресла справа и слева, как сфинксы у пирамиды. Прекрасное полотно Роберта Мазервелла над диваном.

Шизей повторила ослепительную и пустую улыбку сенатора, которой он улыбнулся ей, как с экрана телевизора. Она прошла через комнату тоже с таким видом, будто ее проход запечатлевали телекамеры. Сверкание глаз можно было измерять киловаттами.

Она убедилась, что дверь в смежный офис, куда в ледяном молчании удалился Брислинг, осталась чуточку приоткрытой, затем села в одно из черных английских кресел, собираясь с мыслями и прикидывая в уме, что сенатор захочет сейчас от нее услышать, что из этого она могла бы ему сообщить и, самое главное, каким количеством информации ей можно обойтись, чтобы он почувствовал, что получил удовлетворительный ответ.

- Опаздываешь, - сказал Хау, даже не взглянув на часы. - Я ждал тебя раньше.

Шизей пожала плечами.

- Когда не одна, временем трудно распоряжаться: оно не одной тебе принадлежит.

- Побереги парадоксы для того, кто их может оценить. А насколько глубоко этот "один" увяз? - Хау задал вопрос таким же тоном, каким приказывал своей телефонистке соединить его с Объединенным комитетом начальников штабов.

- Он меня любит, - ответила Шизей совершенно серьезно. - Он очарован мной, поглощен мной без остатка. - Ее глаза по мере того, как она говорила, все разгорались, пока не стали совсем янтарными.

- А насколько он доверяет тебе? - спросил Хау. Вот это вопрос по существу, подумала Шизей. - Доверие не легко дается политику, - ответила она. - Особенно когда он сцепился не на живот, а на смерть со злейшим противником.

Хау сердито глянул на нее.

- Он не подозревает, что я тебя нанял?

- Нет, не подозревает, - ответила Шизей вполне искренне. - Но такая мысль приходила ему в голову.

Взгляд Хау стал еще более сердитым.

- Откуда ты знаешь?

- Он сам мне говорил об этом.

- Сам говорил? - в голосе Хау звучало недоверие. Вот идиот!

Шизей промолчала.

Хау задумчиво постучал себе по губам авторучкой. Ну и с какой стороны он собирается меня атаковать?

- Не знаю.

- А чем же ты все это время занималась?

- Увлечение, - объяснила Шизей, - создается терпением и настойчивостью. Спешка ведет к браку в нашем деле ее принимают за неискренность.

- Все это не утешает, - резко возразил Хау. - Время - один из товаров, которые вечно в дефиците. - Сенатор погрыз немного свое вечное перо, потом прибавил: - Я нанял тебя, чтобы ты, как "жучок", прицепилась к его боку и давала мне информацию о нем. Мне наплевать, любит ли он тебя или просто так трахает. Главное, чтобы ты мне поставляла информацию, которую я могу использовать против него. Пока ты разыгрывала из себя Мату Хари, Брэндинг не дремал. Он обзванивал всех, кого надо, так, что телефон раскалился. Заручился поддержкой всех и каждого на Капитолийском холме. Обштопал меня по всем статьям. И он протащит свой поганый законопроект по стратегическому использованию компьютеров, несмотря на все мои старания. Проект "Пчелка" сожрет наш федеральный бюджет. Если ты не предпримешь чего-нибудь до конца месяца, его Агентство по компьютерным системам посадит себе в карман правительство, а Брэндинг накопит столько влияния, что выставит свою кандидатуру на президентских выборах и, что самое скверное, победит.

Хау мог быть очень желчным, когда на него накатывало такое настроение. Доводил себя до белого каления, а потом, чтобы выйти из этого состояния, требовался полномасштабный взрыв.

- Ты понимаешь, что это будет значить? - Еще бы не понять, подумала Шизей, но промолчала. - Мне уже доложили, как далеко он продвинулся со своим проектом. Они уже настолько усовершенствовали свой компьютер, что того и гляди все правительство засадят за терминалы своей системы "Пчелка": и Совет национальной безопасности, и ЦРУ, и все секретные агентства в стране.

Этот Брэндинг становится опасен для всей страны. Он не осознает риска, связанного с использованием этой системы, как и многие другие. Все знания, накопленные нашей цивилизацией, будут запихнуты в "Пчелку". Конечно, это может решить проблему безопасности страны, потому что их машина будет работать в тысячу раз быстрее, чем современные несовершенные консервные банки, которые можно назвать компьютерами лишь из вежливости. Но проект "Пчелка" имеет массу недостатков. Никто не может с точностью сказать, что в систему нельзя проникнуть. Говорят, что раз их технология такая революционная, значит, и система защиты абсолютно надежна. Но только подумай, что может случиться с Соединенными Штатами, если шпионы влезут в систему! Это будет катастрофа невероятных масштабов. Самые основы государственности окажутся под угрозой.

Глаза Хау метали молнии.

- Черт побери, надо остановить Брэндинга! - Его плечи сгорбились, как у задиристого уличного хулигана. - Боже, как я ненавижу этих подонков, которые получают все на блюдечке, едва только родившись! Посмотри на Брэндинга! Он вхож во все кабинеты уже только потому, что он Брэндинг и у него всюду свои люди. И посмотри на меня! Кто я такой? Фермерский сын, выцарапывающий для себя каждую ступеньку карьеры. - Внезапно он осознал, что взвинтил себя уже до неприличия. Резко оборвав себя, он развернулся вместе с креслом лицом к буфету, налил себе виски. Когда Хау вновь повернулся к Шизей, лицо его вновь было спокойно.

- Эх, если бы жена Брэндинга не погибла в той дурацкой автокатастрофе, - посетовал он, - как бы все было просто! Мы бы подловили его на любовной интрижке, и его песенка была бы спета.

Шизей какое-то время молча изучала его, потом спросила:

- Мне надо кое-что уточнить. Каковы пределы моих действий? Как далеко я могу зайти в дискредитации Брэндинга?

Хау опять затрясся от злости.

- Ты что, еще не поняла? Я не в игрушки играю с Брэндингом. Хоть это-то тебе ясно?

- Конечно.

- Тогда скажи мне, что тебе ясно, - он подался всем корпусом вперед. Просвети меня, каким образом тебя можно подключить к операции, которую проводит Брислинг в Джонсоновском институте?

Шизей засмеялась:

- Это дохлый номер. Эти люди чисты, как младенцы. Если ты состряпаешь какую-нибудь липу, чтобы их запачкать, это может обернуться против тебя самого.

- Ничего не обернется, - заверил ее Хау. - Я никоим образом не связан с этим делом. Это полностью детище Брислинга. Я всегда смогу откреститься от него.

- Все равно, ты только впустую теряешь время.

- Я плачу тебе не за то, чтобы ты меня критиковала, - огрызнулся Хау. - Но все равно, будь добра, подскажи мне, бедному, как не тратить время впустую.

Шизей ничего не ответила. Она была довольна уже тем, что снова сумела вернуться к своей старой методологии. Она больше не чувствовала себя уязвимой, запутавшейся, какой входила в его кабинет. Снова все встало на свои места: нормальное состояние божественной Пустоты обняло ее своими мягкими руками, как любящая мать.

- В одном наши мнения сходятся, - сказала она. - Брислинг - материал одноразового использования. Ты, конечно, знаешь о банкете, планируемом на конец этого месяца? - Она имела в виду обед в честь канцлера Германии, о котором говорил Брэндинг. - Я постараюсь, чтобы Брэндинг меня туда привел. - Она сделала паузу и посмотрела на Хау. - А ты сделай вот что: убеди Брислинга сделать мне какую-нибудь гадость. Это тебе будет сделать нетрудно: он меня терпеть не может. Сделай так, чтобы он вломился ко мне в дом, когда я уйду на банкет.

Хау посмотрел на нее долгим взглядом.

- Ты знаешь, что делаешь, не так ли? Задача состоит в том, чтобы уничтожить Брэндинга, а не то он протащит свой законопроект. - Он покачал головой. - Но, Боже мой, ты оттягиваешь действия на последний момент! Ведь этот банкет состоится всего за два дня до того, как законопроект поступит на рассмотрение сената! - Он так и шипел от злости. - Это мой последний шанс сделать что-нибудь основательное для его дискредитации.

Хау не показывал этого, но был втайне доволен. Как обычно, его тактика запугивания сработала. Люди работают лучше, когда их хорошенько стукнешь мордой об стол. Каждому приятно, когда его труд оценивается по заслугам. Но если их перехвалить, они становятся ленивыми. Надо держать своих шестерок на цырлах. Вот тогда они работают как надо.

Учитывая эти соображения, Хау решил, что Шизей заслужила поощрение. Он жестом указал на спинку стула, где притулился костюм от Луи Феро. Шизей уставилась на него как зачарованная.

- Он твой, - сказал сенатор. - Я всегда поощряю своих служащих за усердие.

Шизей прикоснулась к костюму, провела рукой по первоклассной ткани. Но затем ее пальцы коснулись опушки из меха лисицы, и она почувствовала такую волну омерзения, что ее чуть не стошнило. До чего это в духе сенатора: купить для нее костюм, который ЕМУ понравился, ни чуточки не подумав о ее вкусах. Естественно, он забыл - или проигнорировал - ее убеждения, что нельзя убивать живое ради того, чтобы украсить одежду.

Извинившись, она пошла в уборную и долго стояла перед зеркалом, стараясь увидеть себя глазами Дугласа Хау. Она подумала, что он может стать действительно опасен, если перестанет думать только о себе.

Шизей прокляла тот день, когда приехала в Вашингтон и втерлась в доверие к Хау. Необходимость и обязательства - вот два понятия, которые имели для нее приоритет перед всеми остальными. Но как часто Дуглас Хау делал ей больно, когда она выполняла свой долг!

Кок Брэндинг совсем другой.

Она задумалась, почему вдруг вновь вспомнила о нем, и поняла, что вернулась к взвинченному эмоциональному состоянию. Вглядываясь в свое отражение в зеркале, она спрашивала себя: "Что со мной?"

Она оттолкнула от себя беспокойные вопросы, сконцентрировавшись на том, что ей предстоит делать. Она твердой ногой ступила на тропу войны. Назад дороги не было.

У Кузунды Икузы была слабость к китайской кухне, и еще он часто бывал в одном ресторане в Синдзюку.

Оба эти факта были зарегистрированы в компьютере Барахольщика.

Когда он вошел в ресторан То-Ли на крыше пятидесятиэтажного дома "Номура Сокуритиз", в нем никто бы не узнал человека, прогуливавшегося с Нанги по Акихабаре. Барахольщика было невозможно отличить от других представителей министерской элиты Японии. Безукоризненно сшитый темный костюм, ослепительно белая сорочка, туфли, начищенные до умопомрачительного блеска.

Случилось так, что метрдотель был другом его друга, и поэтому его посадили за столик, находящийся рядом с тем, который был зарезервирован Икузой.

Самого Икузы пока еще не было в ресторане, но невысокий плотный человек уже сидел за столиком с хозяйским видом. Он потягивал мартини и просматривал свежие газеты.

Барахольщик его не знал в лицо, но это было неважно. Он чувствовал себя на седьмом небе, потому что обожал риск. Он жил ради риска и чувствовал себя благодаря этому самым независимым человеком в строго иерархическом японском обществе, где все связаны друг с другом узами ответственности.

Поручение Тандзана Нанги скомпрометировать Икузу не очень обеспокоило его. Наоборот, он с восторгом взялся за него, ибо оно сулило риск и опасности. В этом Барахольщик был похож на Атласа: чем больше тяжесть, тем ему милее.

Когда они расстались с Нанги, он потратил следующие сорок пять минут на то, чтобы проверить и перепроверить безопасность ближайшей квадратной мили жилого массива. Лишь убедившись, что за ним не было слежки, он отправился искать Хана Кавадо.

Хан Кавадо был одним из самых надежных членов его "команды", как он любил их величать. Этого молодого человека он еще и любил. Его Барахольщик хотел попросить проследить, чтобы ничего не случилось с Жюстиной Линнер.

Хана Кавадо он нашел в баре "У мамочки", где тот составлял отчет по делу Кавабаны.

- Хочу подобрать ключик к этому малому, - сказал Барахольщик, имея в виду Кузунду Икузу. - Вернее сказать, не ключик, а фомку или даже лом. Двери Икузы-сан можно открыть, только сорвав их с петель.

- Проникновение со взломом - опасное дело, - заметил Хан Кавадо. - Но иначе не выйдет. Говорят, Икуза не доверяет даже собственной матери. Представляешь? Он покачал головой.

Барахольщик смотрел на свиток, приколотый над баром. Рукой каллиграфа на нем было выведено: ОБЛАКА, БЕСПЛОТНЫЕ СКИТАЛЬЦЫ, РАСТАЮТ В НЕБЕ.

Хан Кавадо потер рукою лицо.

- Что тебе известно о личности Икузы?

- Банк моего компьютера предназначен для фактов, а не для психологии, - ответил Барахольщик. - Он мне говорит, что Икуза полон всяческих достоинств и вроде неуязвим: запугать его невозможно. Но мне не нужно заглядывать в компьютер, чтобы сказать о нем следующее: это молодой и заносчивый человек, помешанный на власти. Вот в чем его Ахиллесова пята.

И вот теперь, через неделю после того разговора. Барахольщик сидел в этом китайском ресторане, поджидая появления Икузы.

Как только Икуза появился в дверях, человек за соседним столиком сложил газеты, засунул их в кейс из крокодиловой кожи. Встал.

Двое больших людей тепло приветствовали друг друга, и Барахольщик был, так сказать, косвенным образом представлен Кену Ороши, президенту "Накано Индастриз".

- Ороши-сан, - говорил Икуза, усаживаясь. - Как поживает Ваша жена? Как дети?

- Прекрасно, Икуза-сан, - отвечал Ороши. - Шлют Вам привет.

Для глаз Барахольщика не прошел незамеченным тот факт, что Ороши поклонился чуточку ниже, чем Икуза. Обычай требовал противоположного: Икуза, будучи двадцатью годами младше, должен был поклониться ниже, свидетельствуя свое уважение. Видать, власть "Нами" сильнее власти традиции.

Сначала они поговорили о гольфе - мании японских деловых людей. Кен Ороши выложил более четырех миллионов долларов, чтобы вступить в гольф-клуб, - не говоря уже о ежемесячных взносах по три тысячи долларов. Но никакие деньги не помогли бы, если бы не рекомендация Икузы, благодаря которой Ороши перескочил через головы ста с лишним человек, покорно ждущих в очереди, чтобы вступить в престижный клуб.

Пока разговор шел о пустяках. Барахольщик позволил себе отвлечься и побродить взглядом по залу. В основном за столиками сидели серьезного вида бизнесмены да туристы: американцы с негнущимися шеями и упитанные, краснорожие немцы.

Взгляд Барахольщика на секунду задержался на молоденькой девушке скорее сказать, девочке. Хотя она была одета по последней моде, ее личико без малейших морщинок говорило о том, что ей нет и двадцати.

Ее место было рядом со столиком Икузы. Кен Ороши сидел к ней спиной, а вот сам хозяин - лицом. И однажды Барахольщик с удивлением заметил, что девушка и Икуза обменялись взглядами. На лице девушки появилось что-то вроде легкой улыбки, и она сразу же показалась Барахольщику гораздо старше, чем он подумал вначале. Лицо Икузы выражало лишь вежливый интерес к собеседнику, Кену Ороши, но глаза его слегка блеснули, - и этого было достаточно, чтобы Барахольщик решил получше присмотреться к девушке.

На ней был черно-белый жакет стиля болеро, надетый поверх черной блузки, черная кожаная юбка и широкий золотой пояс. На ножках золотые туфельки. Густые блестящие волосы, маленький алый ротик. В общем, лицо, которое покажется в лучшем случае простеньким, если стереть макияж. Но глаза, как отметил Барахольщик, были необычайно живыми и умными. Барахольщик посчитал этот факт более важным, чем то, как она одета и накрашена.

Когда подали рыбу и моллюсков под названием "морское ухо", обильно политых восхитительно пахнущим соусом, Икуза перевел разговор с гольфа на более интересную тему.

- Мне кажется, я мог бы подсказать вам один выход из ваших финансовых затруднений...

- Это, надеюсь, не повлечет за собой обнародование наших проблем? спросил Ороши. - Мы делаем все возможное, чтобы скрыть их.

- Мы оба заинтересованы в этом, - заверил его Икуза, осторожно извлекая изо рта тонкую рыбью кость. - Этот план даст вам возможность выйти на новейшую технологию производства микропроцессоров.

- Какую? - засмеялся Кен Ороши. - Уж не "Сфинкса" ли?

- Вот именно, - ответил Кузунда Икуза. - "Сфинкс Т-ПРАМ".

Кен Ороши положил свои палочки. - Вы хотите сказать, что "Нами" получила право собственности на производство "Сфинксов"?

- Не совсем так, - ответил Икуза, подкладывая себе еще изрядный кусок рыбы. - Тандзан Нанги думает о том, чтобы слить малое предприятие, собирающееся выпускать "Сфинксы", с каким-нибудь концерном, имеющим соответствующее оборудование и персонал. В разговоре всплыло ваше имя как возможного партнера. Я сказал, что "Нами" возражать не будет.

- Но Нанги-сан не единственный владелец "Сфинкса". Технология принадлежит "Томкин Индастриз", где заправляет Николас Линнер. Как насчет него? Сомневаюсь, что он согласится со слиянием.

- Не беспокойтесь о Линнере, - посоветовал Икуза, запихивая в рот хрустящий рыбий хвостик. - Вы будете иметь дело с одним Тандзаном Нанги.

Потом разговор переключился на правовую сторону, и были выделены вопросы, которые следует обсудить с юристами, прежде чем составлять документы о слиянии двух предприятий. Внимание Барахольщика опять обратилось на девушку, которая за соседним столиком пила чай с видом львицы, задравшей антилопу и теперь впивающейся зубами в ее тушу.

Это показалось ему поначалу странным, пока он не сообразил, что ее внимание полностью поглощено разговором двух мужчин. Даже когда обсуждались сугубо технические проблемы, этот интерес нисколько не увядал, а наоборот, на ее лице проступал румянец, который может вызвать разве только самое захватывающее действо, происходящее на театральной сцене.

Обед закончился, чай был выпит, последние детали проекта обсуждены. Мужчины поднялись из-за стола, поклонились, но ушел только Кен Ороши, помахивая своим кейсом из крокодиловой кожи.

Кузунда Икуза вновь тяжело опустился на свой стул, задумчиво похлебывая чай. Барахольщик подозвал официанта и, расплачиваясь по счету, заметил, что девушка уже на ногах и проходит мимо столика Икузы. Лицо Кузунды было мрачно, но глаза его блеснули, встретившись с глазами девушки.

Через пять минут Икуза тоже расплатился и ушел. Барахольщик последовал за ним.

В холле он потерял Икузу из виду и увидел его опять уже на улице. Рядом с ним была та девушка. Они шли рядом, и она улыбалась ему.

Барахольщик немедленно вынул телемикрофон, который сам сконструировал, и нажал на кнопку записи. Икуза тем временем улыбался девушке чудовищной улыбкой, которая обнажала все его зубы, как в пасти у оскалившегося хищника в джунглях.

- Я все-таки предпочел бы, чтобы ты не подставлялась так, - говорил он.

- Это неосторожно, - проговорила девушка, имитируя голос Икузы. - Да, я действительно неосторожна. Достаточно того, что ты осторожен за двоих. Инь и янь, Кузунда. Должен быть баланс между этими вещами.

Барахольщик не преминул отметить про себя, как фамильярно произнесла девушка имя этого могущественного человека.

- Насколько я понимаю, между мужским и женским началами не может быть баланса, - возразил Икуза. - Их союз основан на потребности друг в друге, а потребность не может быть сбалансированной.

- Как тигр, катающийся на спине дракона.

- Ты играешь с огнем, Киллан. Когда ты делаешь подобные вылазки, мне всегда кажется, что ты хочешь, чтобы отец повернулся и узнал тебя.

Сердце Барахольщика ликовало. Он с трудом верил своим ушам. В его компьютере были данные о Кене Ороши, женатом человеке с тремя детьми: двое близнецов-мальчиков, которым сейчас по двадцать лет, и восемнадцатилетняя Дочь по имени Киллан. Так вот, значит, она какая! Что значит ее таинственная связь с Кузундой Икузой?

В это время Кузунда оторвался от своей спутницы и исчез в толпе.

Черные скалы вулканического происхождения вздыбились к небу, как оскалившиеся зубы хищника. Сколько миллионов лет назад эта земля колебалась, выплевывая огонь и камни? Вот из этого ада и родилась Ходака горный массив, одно из самых таинственных мест в Японии. От Ниши на западе до Оку на северо-востоке протянулся этот массив чередой острых гребней, возвышающихся над черными провалами, гранитные края которых покрыты льдом и инеем. Трещины пересекают массив вдоль и поперек, как шрамы - тело ветерана.

Высокая каменная стена, вся испещренная трещинами, называется Такидани, что означает Долина Водопадов. Среди скалолазов она известна под другим именем. Кладбище Дьявола, о происхождении которого нетрудно догадаться: много ихнего брата разбилось, пытаясь покорить проклятую стену.

Прямо за Такидани вздымается к небу гигантская скала с абсолютно перпендикулярными склонами. Черная вулканическая порода, из которой состоит эта скала, и угрюмый и беспощадный вид стали основанием для ее названия Черный Жандарм. Эта Кассандра Японских Альп, угрюмая и страшная, кажется, была выплеснута из самого центра Земли последними схватками, в результате которых родился массив Ходака.

Вот сюда привозил четырнадцатилетнего Николаса его сэнсэй Канзацу-сан. Здесь юноша должен был подвергнуться последним испытаниям, завершающим его школьную подготовку, и доказать себе, что он не слабее Сайго.

Вот поэтому и умер он на Кладбище Дьявола, а Черный Жандарм глумливо смотрел на него со своей неприступной высоты.

Гордость подвела Николаса тогда. Переоценил он тогда свою ловкость и владение техникой ниндзютсу. Сердце его не было достаточно чистым. Он не столько старался достичь состояния божественной Пустоты, сквозь которую пролегает "лунная дорожка", сколько превзойти своего кузена-соперника Сайго.

Как он понял потом, они с Сайго были достойны друг друга. Их соперничество превратилось в мономанию - как и "Книга пяти колец" Миямото Мусаши - окрасив изучение боевых искусств в завистливые цвета личного превосходства. Их сердца были отягощены главным грехом: ненавистью.

Николас остановился, вздрогнув всем телом: он все еще не был уверен, стоит ли идти дальше. По правде говоря, он не был уверен, что его путь приведет его к чему-нибудь. Он не мог знать, как давно сделана надпись на том свитке. Даже если Генши, брат тандзяна Киоки, действительно когда-то жил неподалеку от Черного Жандарма, то кто знает, жив ли он сейчас?

Но Николас знал, что если он не пойдет вперед, тогда уж точно не спасется. И тогда он потеряет все: Жюстину, семью, работу. Потому что он уже видел надвигающийся на него откуда-то холодный айсберг.

ТОЛЬКО ОСОЗНАНИЕ ПРИБЛИЖАЮЩЕЙСЯ СМЕРТИ ПОРОЖДАЕТ ОТЧАЯНИЕ.

Тропа, ведущая от скалы Ниши к Кладбищу Дьявола, настолько опасна, что после гибели в 1981 и 1982 году десяти скалолазов все меньше и меньше смельчаков приближалось к ней. Но в среде профессиональных альпинистов Ходака, а особенно Кладбище Дьявола, обладает огромной привлекательной силой.

Обращая мысли в прошлое, Николас понимал, что, выбирая Ходаку местом для последнего экзамена на звание мастера, Канзацу преследовал одну цель выбить из головы мальчика всю дурь сознательного и подсознательного соперничества с Сайго.

Черный Жандарм был обителью смерти, где нет места для жизни маленького мальчика.

Был декабрь, и даже в Токио сугробы снега, почерневшего от копоти и выхлопных газов, лежали на тротуаре.

Уже двадцать лет не было такой холодной зимы. На Ходаке снегу было по пояс, нагорье превратилось в ледяную пустыню. Над перевалами нависли снежные козырьки шириной в шестнадцать футов. Изо рта шел пар, немедленно превращавшийся в иней, оседающий на бровях и на подбородке. Ослепительное небо казалось хрупким, как яичная скорлупа.

Николас шел по снегу босиком, потому что Канзацу говорил: СНЕГ И БОЯЗНЬ СМЕРТИ - ОДНО И ТО ЖЕ. ПРИВЫКНУВ НЕ ЧУВСТВОВАТЬ ПЕРВОГО, ПЕРЕСТАНЕШЬ БОЯТЬСЯ ВТОРОГО.

Николас отлично помнил, какое ясное небо было над головой, когда они подымались на Ходаку. Просто уму непостижимо, откуда взялась метель. Там, наверху, солнце сжигает кожу на лице и руках. То же самое делает метель.

Николас уже одолел половину испытаний, поставленных перед ним Канзацу, когда началась метель. А может, и сама метель была частью испытания? Но в любом случае снежная лавина, возможно, в двадцать футов ширины сверзилась сверху, перегородив путь. Ветер, невесть откуда взявшийся, стегал в лицо, не давал вздохнуть. Если бы не этот ветер, Николас бы услышал грохот, с которым обрушилась лавина.

В этот момент Николас пытался совладать с недавно выработавшимся в нем шестым чувством, которые сэнсэи боевых единоборств называют "харагей". Этот феномен поначалу может быть плохо управляем и вместо того, чтобы служить средством контроля, начинает сам контролировать новичка. Его легче развить, чем управлять им, как понял потом Николас.

Снег и лед обрушились прямо с неба и погребли Николаса под собой. Тьма и холод сковали его, а сверху бушевала метель. Николас запаниковал: пытался дышать, но не мог, и в его сознании воцарился хаос.

Паника прошла так же быстро, как и началась. Тишина звенела в ушах. Он слышал стук собственного сердца, шум крови в его венах. Все звуки усилились в этой ледяной гробнице. Как ни странно, эти звуки подбодрили его. Я жив, подумал он.

Что-то - вероятно, древний инстинкт - пришло на выручку. Он сгруппировался и усилием воли пробудил в себе "харагей". Этот феномен обладает таинственным свойством - реагировать на присутствие человека, тоже владеющего им. Николас тотчас же почувствовал присутствие Канзацу и немного успокоился.

Он начал копать, как будто "видя" своего учителя, показывающего направление, в котором ему следует двигаться. В ледяной гробнице было очень ограниченное количество кислорода, и он быстро кончался. Легкие горели от углекислого газа, руки и ноги онемели. Но Николас сосредоточившись на работе, продолжал копать. Он не чувствовал холода, он не боялся смерти.

Метель ударила ему в лицо, когда он появился из своей ледяной гробницы, как младенец-ящер из яйца, как бабочка из куколки, как ребенок из чрева матери. Он задохнулся, судорожно хватая ртом воздух, а Канзацу тащил его из снежного плена своими сильными руками...

И вот Николас опять на Ходаке, смотрит на свою Немезиду - на Черного Жандарма. Он не в прошлом времени, а в настоящем. Прошлое - только трепещущий на ветру боевой стяг, порванный о камни на разных вершинах. Он все еще не мог поверить, что действительно вернулся сюда.

Но теперь он "широ ниндзя", и все переменилось.

Небо было серо-бурого цвета, как и горы вокруг. Было впечатление, что он в серо-буром мешке, оторванный от всего остального мира, а может быть, уже в другом мире. Далекие завывания ветра говорили, что приближается буря, первые тяжелые капли дождя упали ему на лицо, как безразличные поцелуи разочарованной любовницы.

Николас поежился. Как и много лет назад, близится буря. Раздался сухой раскат грома, и небо за его спиной вспыхнуло, перечеркнутое языком молнии.

А потом и дождь пошел, вперемежку с градом. Николас притулился под нависшей над ним черной скалой. Ему пришло в голову, что именно в этом месте, возможно, Канзацу растирал ему снегом лицо и руки. Как давно это было!

Николас вздрогнул. Он очень устал, и все тело разламывалось от боли. Кровь ощутимо пульсировала в том месте, где его недавно оперировали, и он машинально потрогал это место сквозь шерстяную шапку. Несмотря на теплую одежду - и еще штормовку сверху - он замерз. Зубы клацали от холода.

Из его укрытия ему ничего не было видно. Он прижался спиной к боку Черного Жандарма, ничтожный, как насекомое на боку слона. Рядом с величественным горным пиком и холодной яростью бури он был букашкой, даже хуже того - просто пылинкой на реснице времени.

Он закрыл глаза и тихо покачивался, засыпая на груди у старейшего обитателя земли по имени Ходака. Как легко заснуть сейчас вечным сном и в этом сне покончить со страхом, с борьбой, с гнусным состоянием "широ ниндзя".

Он слышал манящую песню сирен, и какая-то часть его души откликнулась на нее. Смерть опять приблизилась к нему вплотную, соблазнительная и нежная, как его первая любовь, обещая тихий и вечный союз. Николас очнулся, вздрогнув. В горле першило, будто он вдыхал не кислород, а серу. Он ничего не видел перед собой, не чувствовал своих ног. Изо всей силы ущипнул себя за икру - никакой чувствительности. Абсолютно никакой.

Николас знал, что умирает. Даже если бы он захотел встать и бежать отсюда, он бы не смог этого сделать. Да и куда бежать? Буря ревела вокруг него, ночь спустилась на землю, закрыв все черным плащом. Безлунная глухая полночь.

Николас знал, что если он уснет, то уже никогда не проснется. Он пытался разбудить свой ум, вызывая в нем воспоминание за воспоминанием, заставляя их оживать в театре памяти. Но он очень устал. Все кости его ныли. Его трясло от холода. Его веки смыкались, а раз или два он почувствовал, что клюет носом и что его сознание вот-вот отключится.

Он испугался, но не только того, что теряет контроль над своим телом, и не только своей собственной беспомощности. Он испугался потому, что какая-то часть его существа приветствовала смерть. Он пытался противостоять соблазнительной песне смерти, как тогда, много - много лет назад.

Николас думал о своем друге Нанги. Думал о своем друге Лью Кроукере, которого он оттолкнул от себя, не сумев преодолеть в себе чувства вины. Думал о своей умершей дочке, как она лежала под прозрачным колпаком, опутанная трубочками и проводками. Думал о Жюстине, как сильно он ее любит.

И сердце его дрогнуло, и он заплакал, чувствуя, как горькие слезы катятся из его глаз, замерзая на ресницах, щеках и губах. И они все катились и катились, будто все его существо состоит из одних только слез.

Наконец они иссякли. Наступила тишина после бури чувств.

И пустота.

Замерзшие слезы все еще сковывали его лицо, и Николас опять начал падать сквозь серо-голубую дымку. И он падал, падал...

Пока наконец Смерть не пришла и не заявила на него свои права.

- Если бы добродетель была сама себе наградой, - говорил Тандзан Нанги Барахольщику, - то она не была бы человеческим качеством. Ею обладали бы только ангелы.

Шум и гам в зале игральных автоматов был просто оглушающий. Это хорошо. Барахольщик был уверен, что подслушать их разговор практически невозможно.

- При чем здесь добродетель? Я говорил тебе о Кузунде Икузе, - заметил Барахольщик.

- Я тоже о нем говорю. Икуза так старается выглядеть добродетельным, потому что это ему выгодно.

- А как насчет "Нами" в целом? - спросил Барахольщик.

- Было бы очень интересно изучить мотивы людей, находящихся на вершине власти и проповедующих чистый альтруизм. Все слишком чистое у меня лично вызывает сомнения, тем паче добродетель - явление довольно противоестественное для человека и обычно дающееся ему с большим трудом.

За окнами шел дождь. Они находились в большом зале игральных автоматов в сверкающем огнями рекламы районе под названием Гиндза. Этот зал открыт круглые сутки, и здесь вечно толпятся любители поиграть в пачинко национальную японскую игру. Здесь всегда шумно, светло и душно от такого скопления азартных мужчин. Барахольщик часто приходил сюда. Игра помогала ему сосредоточиться на решении сложных задач, связанных с его рискованной профессией.

- Я передал твою дискету с записью вирусной атаки кому надо, - сообщил Барахольщик.

- Ужасно неприятная вещь. Мои люди не могут ничего понять, - сказал Нанги.

Барахольщик кивнул: - Я беру на себя установление источника вируса. Но, должен признаться, задачка не из легких. Почерк совершенно незнакомый.

Хотя в зале было много свободных автоматов. Барахольщик ждал, когда освободится тот, на котором он всегда играл. Пачинко во многом похожа на американский пинбол, только на новейший вариант, в котором используются все чудеса техники, включая даже миниатюрный телевизор, по которому игроки могут смотреть их любимые передачи во время пауз, когда подсчитываются очки.

- Я всегда играю на шестой машине в седьмом ряду, - сказал Барахольщик, показывая свое излюбленное место. Там какая-то пожилая дама заканчивала свою последнюю игру. По-видимому, она была здесь уже давно, переходя от машины к машине.

- К Жюстине Линнер охрана приставлена? - спросил Нанги, наблюдая, как Барахольщик готовится к игре. У него была только одна фишка, и Нанги подумал: неужели он так уверен в себе, что не набрал сразу побольше фишек у кассира? Выигрыш дает до трех фишек непосредственно из машины.

Барахольщик положил руку на рычаги машины, кивнул.

- Не беспокойся. Приставил к ней своего лучшего парня. Хана Кавадо.

- Это всего лишь мера предосторожности, - пояснил Нанги. - Но поскольку мы не знаем, что у того тандзяна на уме, лучше поберечься. Боюсь, как бы с ней чего не случилось.

Барахольщик кивнул. Он начал игру и сразу же выиграл - правда, немного - только одну фишку. Начал по новой.

- Возвращаясь к Икузе, хочу тебе сообщить, что видел его с Киллан Ороши. И могу сразу сказать, что ничего добродетельного в их отношениях нет.

Нанги фыркнул: - Еще одно доказательство иллюзорности абсолюта.

- И еще маленький нюанс по поводу взаимоотношений Икузы и Кена Ороши. Ороши старше его на двадцать лет, а спину гнет при поклоне, не ленится.

- Положение дел на "Накано Индастриз" весьма печально, - пояснил Нанги.

- Да, слыхал.

- Тебе повезло, - заметил Нанги. - Ороши изо всех сил старается, чтобы никто не узнал об этом. Честно говоря, не знаю, как ему удается удержать компанию на плаву. Все, что у него есть, - это первоклассный научно-исследовательский отдел. Я отдал бы левую руку, чтобы заполучить его ребят. И именно это навело меня на мысль, когда Икуза стал загонять меня в угол. После слияния я надеюсь довольно скоро завладеть контрольным пакетом акций "Накано". Таким образом, я получу прекрасный дополнительный персонал и три тысячи квадратных футов лабораторной площади. Все это позарез необходимо "Сфинксу". И, что самое главное, мне это не будет стоить ни иены.

- Извини, - обратился к нему Барахольщик. - А я-то чем могу тебе здесь помочь?

- Страховка, - пояснил Нанги. - Нельзя недооценивать Икузу. Совершенно ни к чему, если "Нами" начнет сейчас вмешиваться в мои дела.

Барахольщик проиграл вторую игру. Нанги увидел его расстроенное выражение лица и спросил:

- Что тебя печалит?

- Киллан Ороши не так проста, как мне показалось сначала. Она не пешка, а скорее шальная карта. Никогда не поймешь, то ли ее действия хорошо продуманы, то ли совершенно спонтанны.

- А каким боком это касается меня?

- Не знаю точно, - ответил Барахольщик, - но мне кажется, что это не только неосторожность со стороны Икузы - затевать с ней шашни. Мне кажется, что у него с ней роман, вопреки желанию ее отца, которого она открыто презирает. Но порой я думаю, не держит ли она сама Великого Икузу за болвана.

- Это было бы очень интересно, - откликнулся Нанги, - но для такого рода расследования требуется время, а до подписания документов о слиянии с "Накано" его почти не остается. Икуза работает быстрее, чем я мог вообразить. Он уже все согласовал с юристами. Так что продолжай наблюдение за Икузой. А твое предположение насчет дочки Кена Ороши хотя и очень интересно, но использовать дружбу Икузы с Кеном Ороши для подрыва репутации нашего "друга" мне бы не хотелось.

- А что делать? Икуза не игрок, - сказал Барахольщик. - У него нет долгов, он не берет взяток, свои советы раздает бесплатно. Не женат. Очень осторожный человек.

Нанги покачал головой.

- Не смешивай внешнее впечатление от человека с его сущностью. Кузунда Икуза очень умен, он использует добродетель, как каракатица темную жидкость, чтобы прикрыть свое маневрирование. И вдруг по какой-то причине затевает интрижку с дочерью Ороши. Это действие не осторожного человека, а человека настолько ослепленного своей властью, что он считает, будто ему все позволено.

Барахольщик обошел машину со стороны, поколдовал над ней, - и Нанги увидел, как открылась дверца, откуда Барахольщик забрал несколько фишек. Вот оно что, подумал он. Жульничает?

- И все-таки, - сказал Барахольщик, закрывая дверцу, - у меня такое чувство, что мы что-то упустили или смотрим под неверным углом зрения.

- Со смертью императора, - сказал Нанги, - власть "Нами" возросла тысячекратно. Они становятся опасными для Японии. То, что они с такой легкостью подмяли меня под себя, является еще одним доказательством этого. И я хочу постараться дискредитировать их. Если нам удастся свалить Икузу, "Нами" последует за ним.

- Ты уверен, что мы поступаем правильно? - спросил Барахольщик.

- Что касается "Нами", - ответил Нанги, - то эта организация не служит ни Японии, ни императору. Вот в этом и есть корень ее могущества. Ее единственная функция состоит в том, чтобы упрочить свою власть. Но время идет, и теперь у меня создается впечатление, что они из кожи вон лезут, пытаясь подкормить эту пустую власть. Сильнее всего язычок пламени клонится тогда, когда свеча эта существует сама по себе, а не для того, чтобы освещать кому-то путь. Надо на нее кому-то дунуть.

- Тем не менее, и правительство, и деловой мир склоняются перед их приказами.

Нанги презрительно фыркнул. - Таково лицемерие современного общества. Люди страшатся неизвестного будущего, и трудно сказать, как сложатся судьбы Японии при новом императоре. "Нами" эксплуатирует нестабильность нации. Эти люди, как стервятники, слетаются на запах падали.

Барахольщик проследил за полетом шарика над вертикальным полем.

- Пожалуй, ты прав, и "Нами" - действительно наша главная мишень, сказал он. - Но я никак не могу настроиться на борьбу с ними, пока не разберусь в таинственной связи, существующей между Икузой и Кил-лан Ороши.

- Не мне тебя учить, как работать, - сказал Нанги, - но будь осторожен. Эта организация чрезвычайно опасна. Они поставили себя над законом. Вомни, ты мне дорог, и я не хочу, чтобы тебя пристукнули в темном переулке.

Барахольщик закончил игру, имея на руках уйму фишек. Как говорится, сорвал куш.

Дэвид Брислинг наблюдал, как шеф говорит по телефону, и мучился ревностью. Вот подлая японская сучка! Все здесь идет наперекосяк с тех пор, как она втерлась в доверие к Дугласу Хау. Он пытался задавить в себе демона ревности, но не выдержал и окрысился на Шизей, когда та выплыла из кабинета шефа:

- Почему меня не было на совещании? Как помощник сенатора, я должен был присутствовать!

- Почему бы тебе не спросить об этом самого шефа? - спросила Шизей едко и, ослепив его своей улыбкой в десять киловатт, потрясла костюмом от Луи Феро. - Видал, что Дуги мне подарил? Наверное, выложил кучу денег. Она рассмеялась в лицо Брислингу. - Твоя беда заключается в том, что ты шишка на ровном месте. Не представляю, зачем тебя держит Хау? Для смеха, что ли? - Ее улыбка еще более расширилась, а выражение глаз немного изменилось. - Наверное, чтобы было кому носить его костюмы в чистку. Посмотри на себя. Ты мальчишка-переросток во взрослом мире, и таким ты останешься всю жизнь. - Она опять расхохоталась и вышла за дверь, а он так и остался стоять с разинутым ртом, дрожа от возмущения.

Хау разговаривал по телефону с генералом Дикерсоном, своим человеком в Пентагоне. Увидев Брислинга в дверях, он жестом пригласил его войти и, прикрыв трубку рукой, сказал:

- Мне нужно, чтобы вы для меня кое-что сделали.

- Что? - сухо спросил Брислинг. - Сходить в химчистку?

- Что такое? - Хау удивленно поднял глаза. - Это я не вам, генерал, сказал он в трубку. - Я перезвоню. - И положил трубку. - Что вы такое говорите, черт побери?

- Ничего, - обиженно ответил Брислинг. - Я только повторил, что сказала эта желтопузая сучка. - Он проследил глазами, как Хау вылез из-за стола, потянулся рукой за пиджаком. Телефоны звонили в офисе под присмотром целой армии референтов Брислинга.

- Пойдемте, - пригласил Хау. - Мне надо зайти в С-1 повидаться со Стедманом. - Он говорил о Джоне Стедмане, одном из старших сенаторов, а С-1 было кодовое название его "укрытия" в здании Капитолии. С самых первых дней функционирования здания в нем было 75 "укрытий" такого рода для ключевых деятелей законодательной власти. У Хау не было своей комнатушки в Капитолии, а у Брэндинга, благодаря его связям, была, - вот и еще повод для Хау злобствовать, еще одна незаживающая рана в самолюбии.

- Не обращайте внимания на Шизей, - посоветовал Хау своему помощнику, когда Майкл, шофер Хау, влился в поток машин. - Она не ваша забота.

- Вы всегда так говорите. А она, между прочим, зовет вас "Дуги".

- Вот как? - Хау посмотрел на Брислинга. - Она шутит, Дэвид. Просто говорит, чтобы позлить вас. - Сенатор покачал головой. - Иногда вы меня просто удивляете.

- И все-таки мне бы хотелось знать, каков ее статус здесь, - губы у Брислинга были плотно сжаты, и у виска пульсировала жилка. Он недолюбливал Шизей с самого первого ее появления в офисе Хау, и эта неприязнь постоянно росла. Но то, что она ему сказала сегодня, переходило все границы. Такого простить нельзя. Ее слова сидели у него занозами под кожей.

- Шизей находится у меня на службе, Дэвид, - пожал плечами Хау, - как и многие другие преданные мне люди, которые помогают мне лавировать в опасных вашингтонских водах. - На лице у него появилась неприятная ухмылка. Отчасти ему польстила ревность помощника.

- Оставьте эти разговоры для прессы, - горячо выпалил Брислинг. - Она занимает особое место среди нас, и вы это прекрасно знаете.

- Да, - откликнулся Хау со смесью удовлетворения и злорадства в голосе, - ее мордашка приятнее, чем все ваши рыла вместе взятые. - Ему осточертело нытье Брислинга. Единственное, что сдерживало желание сенатора выставить его к чертовой матери, так это то, что Брислинг был врожденной пешкой. Когда это будет удобно, Хау им пожертвует.

Сняв трубку, он закончил прерванный разговор с генералом Дикерсоном. Потом, поскольку он был расположен к грубому юмору, нагнулся к своему помощнику и сказал ему заговорщицким тоном: - Скажу вам по секрету, Дэвид, иногда от того, что у нее между ног, бывает больше пользы, чем от того, что у вас всех на плечах. - А потом расхохотался так, что слезы полились у него из глаз.

- Шутки в сторону, - сказал Брислинг несколько чопорно, когда сенатор отсмеялся. - Не доверяю я ей. Никак не могу понять, почему вы ей доверяете. Много раз я видел, как она обводит вас вокруг пальца, когда вы думаете, что происходит нечто прямо противоположное. Она влезла вам в душу - вот в чем дело. За всякое выполненное задание вы ей дарите подарки. Я думаю, она для вас просто сексуально привлекательна, вот и все.

- Вы закончили? - осведомился Хау. Теперь он действительно разозлился. Кто он такой, этот прыщ, чтобы поучать его? Шизей правильно о нем сказала, что он материал одноразового использования. Сделав над собой усилие, Хау обуздал свой праведный гнев. - Я эту сучку отослал назад к Брэндингу, чтобы она организовала его появление на банкете в честь западногерманского канцлера в конце этого месяца. Там я нанесу ему последний, смертельный удар. Так что ваша операция, проведенная в Джонсоновском институте, хоть и дала кое-какой материал, не будет решающим козырем. У меня будет для вас новое поручение. Вы терпеть не можете Шизей, полагая, что она плохо на меня влияет. Может быть, вы и правы. Я думаю, надо выяснить окончательно, что она за человек. - Он тепло улыбнулся своему помощнику, придав лицу выражение доверительности. - Я поручаю вам это дело, Дэвид, потому что знаю, что на вас можно положиться. Шизей хранит собираемые ею сведения дома, в спальне. Подождите, когда она выйдет вместе с Брэндингом, направляясь на банкет, а потом постарайтесь получить эти сведения.

- Но... - лицо Брислинга было полно недоумения. - Вы хотите, чтобы я влез в ее дом ночью?

Хау поднял брови.

- Не понимаю, о чем вы говорите, но советую быть поинициативнее. Только так можно сделать карьеру в этом чертовом городе. - Он посмотрел в окно на пробегающие мимо дома и памятники разным деятелям. Они, казалось, салютовали ему. - Мне кажется, что я предоставляю вам шанс показать, чего вы стоите.

Он посмотрел на помощника глазами доброго дядюшки.

- Вы всегда считали мои советы полезными, не так ли? Я взял вас прямо из гардеробной сената и сделал для вас кое-что, потому что увидел ваш потенциал. - Благожелательная улыбка расширилась до положенных природой пределов. Хау обнял Брислинга за плечи. - Послушайте меня, Дэвид. У вас все впереди. Сегодня вы мой помощник. Завтра - кто знает?

И у Смерти было имя.

Николас открыл глаза и уставился в лицо, увидеть которое на этой земле он уже не чаял.

- Канзацу-сан? - его голос был какой-то чужой: сухой, скрежещущий, пронзительный. - Неужели это вы? Я сплю? А может, я уже умер?

- Ты еще не умер, - ответил первый сэнсэй Николаса. - Но и живым тебя нельзя назвать.

Его лицо - а Николас видел только лицо - абсолютно не изменилось с тех пор, как он видел его в последний раз зимой 1963 года. Невероятно, подумал Николас. Но era мысли были расплывчаты, спутаны и неповоротливы, будто вмерзли в лед.

- Где мы?

- В Лимбе12, - ответил Канзацу. - В моем доме на Черном Жандарме.

- Дом? Прямо здесь? - Как странно звучит мой голос, подумал Николас. Какой-то пустой, скребущийся.

- Лимб - понятие растяжимое, - пояснил Канзацу. - Здесь я вроде как на выселках. А еще это место можно назвать монастырем, где всегда царит чистота и покой. Где можно отдохнуть душой и набраться сил. - Он взглянул на Николаса. - Как раз то, что тебе сейчас больше всего нужно, не так ли?

Николас попытался кивнуть головой в знак согласия, что он - Земля и из его сердца поднимается ввысь Черный Жандарм.

Через две недели после их возвращения в Вашингтон Коттон Брэндинг поехал в Джонсоновский институт и взял с собой Шизей. Впервые за все это время ему удалось оторваться от сенатских дискуссий для дела, которое он считал очень важным.

Институт, в котором работали лучшие выпускники Стэнфордского университета и Массачусетского технологического института, размещался в большом кирпичном здании георгианского стиля, построенного в начале века. Строился он как загородный дом, но вскоре оказался в городской черте, а теперь о Девоншир-Плейс, где он находился, можно было говорить как об одном из главных районов Вашингтон на, - всего один квартал от Коннектикутского моста.

Хотя особняк выглядел все еще весьма импозантно снаружи, но его интерьер, когда-то выгодно оттенявший размещенные здесь произведения искусства, был безнадежно! испорчен реконструкцией, когда в особняк размещали высокотехнологичное лабораторное оборудование. Тем не менее Коттон Брэндинг считал Джонсоновский институт одним из центров Вселенной, прекраснее которого нет ничего на свете.

Он приехал сюда, чтобы присутствовать на испытаниях системы "Пчелка". Показ этот организовали специально для него, поскольку это был опытный образец, все еще в стадии доработки. И все-таки он взял с собой Шизей, потому что гордился работой этого учреждения, считая его своим детищем.

Они вошли в просторное, отделанное мрамором фойе, где был пропускник, оборудованный по последнему слову техники. Шизей сообщила свое полное имя, дату и место рождения, место работы, - и эти анкетные данные были немедленно введены в компьютер. Задумавшись только на секунду, принтер немедленно отстучал копию. Женщина-оператор вручила ее охраннику в форме, который кивнул, указывая жестом на кабинку с детектором, где подвергли рентгеновскому просвечиванию не только их самих, но и содержимое карманов Брэндинга и сумочки Шизей. Затем у них взяли отпечатки пальцев, образцы голоса, сфотографировали сетчатку глаза специальной машиной, подвергли спектральному анализу драгоценности Шизей.

Наконец, им вручили одноразовые пропуска с невидимым кодом.

- Неужели это все? - иронически осведомилась Шизей, когда они наконец вошли в само помещение института.

Брэндинг скупо улыбнулся:

- Если придешь сюда во второй раз, возьмут еще анализ крови, - ответил он серьезно. - Насколько я понимаю, они хотят довести систему идентификации человека до совершенства.

Д-р Рудольф, высокий, худой, как жердь, мужчина с тонкими усиками и высокими бровями, уже ждал у следующего пропускника. Его лысина, окруженная бахромой седых волос, свисающих на уши и на воротник, сверкала от яркого освещения. Шизей подумала, что он похож на человека, выращивающего розы или собак в свободное от работы время. Терпеливый, суховатый, пунктуальный. Он посмотрел на них, как на подопытных кроликов, быстро пожал руки, рассеянно кивнул головой, когда Брэндинг представил Шизей.

- Курите? - спросил д-р Рудольф. - Нет? Это хорошо. Здесь категорически запрещается курить.

Он провел их по пустынному коридору. Шизей подумала, что такой приглушенный свет и такой мягкий ковер больше подходят для приемной правительственного учреждения.

Д-р Рудольф распахнул перед ними дверь, пропустил вперед себя в комнату, где, по-видимому, проводились совещания. В центре стоял овальный стол красного дерева, окруженный стульями с высокими спинками. На столе, перед каждым из стульев, стоял графин с водой, два стакана, пепельница, лежала подкладка для бумаги и карандаш. В центре стола, где положено стоять вазе с цветами, высился черный продолговатый ящик, из пластикового бока которого торчали ряды цветных кнопок и переключателей.

- Садитесь, - лаконично бросил д-р Рудольф. Шизей огляделась. Одна из стен комнаты представляла из себя сплошной щит из светлого пластика, на который была нанесена детальная карта мира. В остальном это была комната как комната. Шизей ожидала, что ее приведут в лабораторию, и была немного разочарована.

- Как вам известно, - начал д-р Рудольф, - проект "Пчелка" имеет целью создание абсолютно оригинального искусственного интеллекта. Были и другие попытки создать его. Работа в этом направлении ведется и сейчас разными учреждениями. Но все они, как ни печально, обречены на провал. Все, кроме "Пчелки". Дело в том, что искусственный интеллект нельзя сконструировать на традиционном оборудовании. Все эти неуклюжие машины способны лишь поставить диагноз простейшей болезни и ответить на простейшие вопросы, но не могут выполнять даже элементарных заданий, связанных с узнаванием и комбинированием. Короче говоря, современные микропроцессоры, даже если их соединить в систему, не способны функционировать как искусственный интеллект. Вместилищем интеллекта может быть только мозг. А что такое мозг, если не миллиарды нейронов, выполняющих одновременно множество заданий? А что такое нейроны, если не биологический аналог микропроцессора? Вот мы и поставили перед собой цель - собирать и хранить информацию точно таким же способом, как это делает человеческий мозг, представляющий из себя сеть взаимосвязанных клеток, которые могут быть задействованы одновременно. Вот мы и назвали свой проект "Пчелкой", потому что наш "мозг" имеет структуру, аналогичную структуре пчелиного улья.

Д-р Рудольф потер руки.

- Но достаточно слов. Я пригласил тебя, Кок, не для того, чтобы разглагольствовать перед тобой, а чтобы продемонстрировать сделанное нами. - Он указал взглядом на ящик в центре стола. - Это переключатель дистанционного управления. Пододвинь его к себе.

Брэндинг выполнил просьбу, потом, подумав, передал его Шизей.

- Я бы хотел, чтобы она участвовала в демонстрации, - объяснил он.

Д-р Рудольф кивнул:

- Как хочешь. - Тут он нажал кнопку. Одновременно свет погас и начала светиться карта мира. Несколько точек начали пульсировать. - Мы с вами находимся на командном пункте управления военными операциями в Белом Доме, - пояснил он. - Наша система оповещения зафиксировала приближение к нашей территории нескольких баллистических ракет. - На карте мигающие красные точки начали свое движение. - Ракеты выпущены с трех разных установок. Желтые мигающие огоньки указали место запуска. Шизей увидела, что они указывают точки на территории Сибири.

- И вы что, хотите, чтобы я с помощью "Пчелки" рассчитала, как защититься и нанести ответный удар? - спросила Шизей, глядя на три ряда кнопок и переключателей.

- Нет, - ответил д-р Рудольф. - У вас в руках управление русскими ракетами, и вам будет помогать обычный компьютер, который может отвечать на ваши вопросы. Вы должны решить, когда и как нанести второй и третий удар. Если уцелеете.

- Если уцелею?

- Управление стратегическими ракетами США сейчас в руках "Пчелки" ответил д-р Рудольф. - Третья мировая война началась.

Красные мигающие точки, обозначающие русские ракеты, были уже на полпути к цели. Навстречу им двинулись мигающие зеленые точки.

Шизей сделала запрос относительно второго удара, не отрывая глаз от карты. Зеленые точки шли в направлении СССР: это американские ракеты, выпущенные по команде "Пчелки", несли возмездие.

Она нажала кнопку идентификации ракеты, получила ответ, попросила компьютер организовать защиту. Видя, что зеленые точки все приближаются, она подняла стратегические бомбардировщики, разделив их на четыре эшелона. Но сразу же заметила желтые вспышки на американских авианосцах: то в воздух поднялись перехватчики. "Пчелка" реагировала моментально. Просто чудо!

Опять запросила совет у своего компьютера и, получив его, ввела в действие автоматическую защиту против американских ракет. Слишком много целей надо было идентифицировать, слишком много вопросов решить. Ее компьютер сумел взорвать несколько целен в воздухе, но тут же она увидела, что ее установки для запуска ракет одна за другой выведены из строя. Шизей ввела в действие флот атомных подводных лодок, но, прежде чем сообразила, что происходит, они были потоплены американскими пикирующими бомбардировщиками. Москва сметена с лица земли, а у нее в резерве осталось только несколько самолетов. Пот выступил у нее на лбу. Поражение полное.

- Ну как, достаточно? - раздался голос д-ра Рудольфа.

- Вполне, - ответила Шизей. У нее даже голос охрип внезапно. Она отодвинула от себя черный ящик. - Но насколько убедительна эта демонстрация? Я ведь ровным счетом ничего не знаю о ракетах и бомбардировщиках. А "Пчелка" - все, что надо знать.

- "Пчелка" обладает такой же информацией, что и ваш компьютер, сообщил д-р Рудольф, - который, кстати, является точным аналогом того, что в Кремле.

- Но разница просто... потрясающая, - призналась Шизей.

- Это все равно что современный человек и динозавр, состязающиеся в решении задачек на сообразительность, - подтвердил д-р Рудольф. - Здесь я с вами совершенно согласен. - Он потер руки. - Ну, как демонстрация, Кок?

Брэндинг был на седьмом небе от счастья. Теперь дело в шляпе. Компьютер "Пчелка", от которого зависела его карьера, стал реальностью. Рудольф и его гениальные ребята перевели все из сферы теории в жизнь, сделав даже больше, чем можно было ожидать, основываясь на первых опытах, которые были, конечно, обнадеживающими, но не больше. А это был настоящий успех.

- Ну как, Шизей? - обратился Брэндинг к ней, слишком переполненный чувствами, чтобы сказать что-либо.

- Я бы, - Шизей тоже выглядела немного ошарашенной, - я бы хотела ПОСМОТРЕТЬ на "Пчелку". Можно?

Д-р Рудольф взглянул на Брэндинга.

- Это тебе решать, Кок. Она твой гость.

- Хорошо.

Сам компьютер "Пчелка" был размещен тремя этажами ниже, в подвале старого особняка, который был расширен, чтобы вместить лабораторное оборудование. Проникнув за бронированную дверь, Шизей сначала глазам своим не поверила, когда ей показали компьютер.

- Он не больше моей сумочки! - удивилась она. - Неужели это он?

- Конечно, он, - д-р Рудольф просто весь сиял. - Это и есть компьютер "Пчелка", ваш противник на фронтах третьей мировой войны. Как видите, он заслуживает такого названия. Это своего рода мультимозг, новая форма мыслящей материи. Чтобы заставить множество ячеек работать одновременно, нам пришлось применить абсолютно новую технологию. Эти микропроцессоры сконструированы не на силиконовой основе и даже не на новейших сплавах фосфида индия с мышьяковистым галлием. "Пчелка" работает на мультилазерных процессорах, пропускающих закодированный сигнал десять миллиардов раз за секунду. Монокристаллический алмазный лазер превращает этот сигнал в сигнал электронный. В результате процессор не только перерабатывает информацию со скоростью мысли, но и сортирует ее с такой скоростью, что даже самые быстрые современные компьютеры кажутся раздражающе медлительными в сравнении с ним.

- Где мне с таким тягаться! - подытожила Шизей.

- Даже если бы вместо вас у пульта стоял сам Джордж Паттон13 и то бы ничего не вышло, - подтвердил д-р Рудольф.

- Но если компьютер настолько хорош, настолько быстр и умен, то почему его уже сейчас не используют? - спросила Шизей.

- Это опытный образец, - объяснил д-р Рудольф. - Еще есть нерешенные проблемы, и, конечно, некоторые детали требуют доработки.

- А вы не боитесь, что кто-нибудь подключится к этому мозгу? поинтересовалась она.

Д-р Рудольф ответил широкой улыбкой:

- О нет. Кроме надежной зашиты на входе, с которой вы уже познакомились сами, в мозг "Пчелки" введена программа, предназначенная для того, чтобы пресекать всякие попытки вирусной атаки, а также использования компьютера посторонними. Уверяю вас, детище Кока Брэндинга вполне здорово.

- Ребенок этот твой, - возразил Брэндинг. - Я только крестный отец.

- Спасибо, Кок, - поблагодарил д-р Рудольф. - Пойдемте. Там в офисе нас ждет кофе. И мне бы хотелось урвать у вас еще толику времени, чтобы обсудить вопросы бюджетных ассигнований на наш проект.

- Шизей? - окликнул Брэндинг.

- Иду, Кок. - Она все еще не могла оторваться oi этого удивительного компьютера, который работал, как человеческий мозг. Потом сделала шаг, чтобы догнать мужчин, но оступилась. Правый каблук подломился, и она упала на одно колено. - Ничего, ничего, - отмахнулась она от их помощи. - Все в порядке. Только придется идти босиком.

Она скинула обе туфельки, незаметным движением вынув из сломавшегося каблука крохотный цилиндрик. Только на мгновение ее рука задержалась под столом. Сердце ее так колотилось, когда она почувствовала, что цилиндрик прилип к нижней части стола прямо под тем местом, где стоял компьютер. Затем она повернулась к ним.

- Кофе? Это просто чудесно. Умираю как кофе хочу!

До своего офиса Томи Йадзава добралась лишь в конце рабочего дня, потратив его почти целиком на расспросы ассистентов д-ра Ханами и д-ра Муку, персонала их лабораторий, вообще всех, кто контактировал с покойными. Она внимательно изучила книгу регистрации пациентов за последние шесть недель: все искала хоть какие следы человека, который убил Ханами и Муку.

Из обстоятельств их смерти можно было заключить, что они были знакомы с убийцей. Особенно что касается д-ра Муку, который был убит с очень близкого расстояния и совсем не сопротивлялся. Томи не могла поверить, что сунуть вот так в глаз сигарету с фосфором можно было, ворвавшись в кабинет без спросу. Даже если это был тот человек, который напал не нее и Николаса Линнера. Судебно-медицинская экспертиза сразу же установила наличие фосфора в той сигарете. По заключению эксперта, интенсивное горение фосфора продолжалось, пока сигарета шла "сквозь хрусталик, стекловидное тело, сосудистую оболочку, зрительный нерв". Короче, она проникла до самого мозга, вызвав смерть.

По мнению эксперта - и самой Томи - для этого надо было быть не только совсем рядом с жертвой, но и застигнуть ее врасплох. Одежда д-ра Муку не только не была порвана, но на ней не было ни морщинки. В кабинете полнейший порядок: никаких признаков борьбы. Отсюда следует, что Муку знал убийцу. Можно предположить, что Ханами его тоже знал.

Остаток дня Томи провела, названивая по телефону всем друзьям и знакомым Ханами, пытаясь установить, не пересекались ли они с Муку. Она запросила также данные относительно членов семей убитых, но не потому, что надеялась нащупать что-то, а просто потому, что привыкла быть дотошной, проводя следствие.

Все, что ей удалось установить, так это то, что Муку был вдовцом, а у Ханами была жена. Брак был счастливым. Детей у обоих врачей не было.

Когда Томи перебрала всех людей, занесенных в список, сумев связаться только с третью из них, то решила посоветоваться с капитаном Омукэ, что делать дальше. Кстати, он и сам звал Муку: в регистрационном журнале он значился как человек, приходивший на консультации к нему по поводу дел, проходивших по отделу расследования убийств.

Уже вечерело. Большинство служащих уже разошлись, и в офисе стало заметно тише. Сендзин, однако, был на месте.

- Психопатия - это еще не показатель преступных наклонностей, ответил ей Сендзин на первый вопрос. - Это не мои слова. Это мне сообщил д-р Муку. И еще он прибавил, что это состояние можно сравнить со светом забытого маяка. Одиночество есть единственный компаньон, которого может терпеть психопат, сказал он. - Сендзин кивнул. - Да, я хорошо помню д-ра Муку. Очень жаль, что его больше нет. Это потеря для нашего отдела, потому что благодаря его советам мне удалось установить вину, изолировать и выследить трех отъявленных террористов: Курамату, Шигейуки и Тоширо.

- Что он из себя представлял?

- Муку-сан? - лоб Сендзина наморщился. - Трудно сказать. Он был очень способным человеком, но чистой воды интровертом. Не любил быть на виду, наверное, был плохим оратором. Не деятель, а скорее мыслитель.

- По моим данным, у него было мало друзей.

- Честно говоря, я бы удивился, если бы это было не так, - сказал Сендзин. - Муку-сан, хотя он и был талантливым ученым, отличался большим упрямством. Вряд ли эта черта могла стяжать ему много друзей.

- Что еще вы о нем можете сказать? Сендзин встал из-за стола. Кстати, Николас Линнер так и не вернулся в Токио?

- Насколько я знаю, нет, - ответила Томи. - И это хорошо. Никто не знает, где он. Значит, и красные не знают. Так что можно не опасаться, что на него совершат покушение.

- Надеюсь, что это так, - сказал Сендзин. - Хотя мне и не нравится, что он пропал из вашего поля зрения. Постарайтесь обнаружить его местопребывание как можно скорее.

Он стоял совсем близко, так близко, что она могла почувствовать исходящее от него тепло. Томи сделала судорожный вдох и задержала воздух, будто это был пропитанный никотином дым ароматной сигареты. Но одновременно с этим она почувствовала стыд. Не за эротические мысли, а за то, что не отошла немедленно в сторону, увидев, что он приближается. Она стояла не шевелясь.

- Как вы себя чувствуете. Томи? Изрядно тогда досталось, да?

Она почувствовала, как дрожь прошла по всему ее телу, когда он назвал ее по имени. Вообще-то это неправильное обращение к сослуживице. Но Томи не чувствовала, что ее оскорбили.

- Сейчас уже почти нормально, - ответила она, чувствуя, что ее голос дрожит. - Только иногда побаливает то тут, то там. - Она уже с трудом дышала. - Порой кошмары по ночам мучают. - Сердце стучало, как паровой молот. - Но ничего, работа все излечит.

- Я вижу, что не зря переживал за вас, - сказал Сендзин, взяв ее за подбородок и заставляя посмотреть ему прямо в глаза. - За такого ответственного работника.

Когда он ее коснулся. Томи почувствовала, что ее ноги подкашиваются. Казалось, она сейчас упадет в обморок. Почему вдруг так жарко стало в кабинете? А потом, когда его губы коснулись ее шеи, она и вовсе перестала дышать. Ее рот раскрылся, ресницы трепетали. Будто издалека донесся его шепот, зовущий ее по имени.

А потом она услышала:

- Пойдем со мной. - Ничего не соображая, она повиновалась, давая ему увлечь себя в коридор, а потом и в кладовку.

Он закрыл за собой дверь. Тусклый свет просачивался сверху из крохотного оконца. Томи чувствовала за своей спиной какие-то полки. Сендзин напирал на нее грудью. Кладовка была такой маленькой, что невозможно было пошевелиться, не то что повернуться.

- Ч-что происходит? - испуганно шептала Томи, хотя ее тело прекрасно знало, что происходит, - еще с того момента, как Сендзин вышел из-за стола.

Она почувствовала его губы на своих, почувствовала, как ее рот открывается, пропуская его язык, - и чуть не умерла от захлестнувшего ее счастья. Господи, думала она, наконец-то это случилось!

Как во сне, она видела, что он лезет ей под юбку, трогает за бедра. Потом он опустился на колени, а Томи все пребывала в таком обалдении, что не могла ни звука издать, ни даже ахнуть, ощущая, как он тянется губами к тому месту между ног, которое само тянулось к нему.

Томи чувствовала, словно она опускается в горячую ванну: ее мышцы расслаблялись от жара, кости словно таяли. В голове теснились смутные мысли о том, как она мечтала об этом моменте, и эти мечты, сейчас становящиеся реальностью, как образы, выплывающие из сумрака ночи, отраженные в треснувшем и облупившемся зеркале, добавляли прелести этому мгновению, родившемуся на пересечении действительности и фантазии. Сколько ночей она лежала без сна, касаясь своего тела рукой и воображая, что это Сендзин касается ее, что вот он рядом, и на ней, и в ней... Как сюрреалистическая дымка, эти образы окружали ее теперь, и она погружалась в эту дымку, как в перину, и ее бедра двигались все быстрее и быстрее.

В этой крошечной, душной кладовке дух ее воспарил. Запах пота и человеческой плоти был слаще всех ароматов Аравии, и она с упоением вдыхала его, выдыхая со стоном восторга. Ее бедра работали все быстрее. Она прижала к себе мокрую голову Сендзина и отдалась уносившему ее потоку. А потом он вошел в нее, и все, что было прежде, показалось пустяком.

Томи не могла насытиться им. Ее руки стянули с него Рубашку, она, как безумная, целовала его в шею, почувствовав на ней загрубевшую кожу, как будто от затянувшейся раны. Пот заливал ей глаза.

Она прижималась лицом к его груди и плакала от счастья, чувствуя, как его плоть заполняет ее всю до конца. Она впивалась зубами в него, обхватив его бедра своими ногами. В этом крохотном замкнутом пространстве было не двое людей, а только одно двуполое существо, сгорающее в безумном пламени страсти.

Когда все закончилось. Томи почувствовала на губах кровь. Его кровь. Она все еще обвивала его руками и ногами, прислушиваясь к стуку двух сердец. Дышать было нечем, но и это ей нравилось. Будто бешеная энергия, которую они развили, использовала весь кислород вокруг. Томи слушала сумасшедший стук его сердца и понимала, что теперь какая-то частица принадлежит ей, и только ей, что бы ни случилось. Что же это за частица? Чувство, эмоция или что-то еще более эфемерное? Не время искать определение для этой стихийной силы, объединяющей их, а время принять ее, как принимают тайну - просто принять к сведению. Как нечто существующее, но не поддающееся логическому объяснению.

И вот тут-то, как тать в нощи, прокралась мысль: что они сделали?

Томи оторвалась от Сендзина, порвав невидимые путы, соединяющие их крепче цемента, и услышала свой собственный дрожащий голос, задающий вслух этот вопрос:

- Что мы сделали?

- Мне кажется, - ответил Сендзин, - мы спасли друг друга.

При данных обстоятельствах и в данное время этот ответ показался ей странным, и она спросила его:

- Что вы имеете в виду? - хотя в душе прекрасно поняла, что он хотел сказать.

- Ведь ты была очень несчастна, Томи, - тихо сказал он.

- Но как вы...? Я никому об этом не говорила!

- Я тоже. - Он произнес это с усмешкой. - Никто ничего не знает об Омукэ Темном, не так ли? Это потому, что и знать-то особо нечего. Моя жизнь пуста, бедна и, в общем, бессмысленна. Она заполнена только работой. - Он протянул к ней руку и коснулся ее, заставив вздрогнуть, как от удара током. - Теперь в ней появилось кое-что еще. Вроде и звезды засияли где-то на краешке мироздания. Луна встает... Может, даже и солнце где-то есть, а, Томи?

- Я... Нет! - она вырвалась и, плечом распахнув дверь кладовки, помчалась по коридору, хватая воздух широко открытым ртом.

В уборной она умылась, стараясь не глядеть в зеркало, как будто боялась, что не свое лицо увидит, а его.

Только сейчас до нее дошел весь ужас ее положения: она оказалась вовлеченной в орбиту жизни человека, который жил по своим собственным законам, как будто выпав из строгой социальной иерархии современной Японии. Одно дело общаться с ним в мире, построенном ее собственной фантазией, и совсем другое - в реальности.

ВЕДЬ ТЫ БЫЛА ОЧЕНЬ НЕСЧАСТНА, ТОМИ. Она снова услышала его голос, обвивающийся вокруг ее горла, как удавка, сделанная из ее собственных волос. Как он узнал? Ведь это была ее тайна.

Реальность потрясла ее. С какой легкостью я отдалась ему, думала она. Потому что он сумел проникнуть в мои мысли и даже самые тайные мечты. Я согрешила, но больше это не повторится. Нет большего унижения для человека, чем заставить его наслаждаться запретным актом. Он специально это сделал, чтобы унизить меня.

А может быть, это и не так, думала она. Сендзин Омукэ - волк-одиночка, которого начальство терпит потому, что он полезен как профессионал, и закрывает глаза на его человеческие качества. Он в душе бунтовщик против всех законов человеческого общества, и поэтому в полиции его никто не любит, но все - даже начальство - побаиваются. Но ситуация может перемениться. Что тогда? Томи вздрогнула от одной этой мысли. Его сотрут в порошок.

Она приказала себе не думать о всех этих ужасах и покинула уборную с такой же поспешностью, с которой вбежала в нее пять минут назад.

По четвергам Кузунда Икуза обычно засиживался на работе допоздна, и поэтому Барахольщик позволял себе заняться другими делами. Следить за Икузой в эти часы не имело смысла.

Теперь он понял, что это было ошибкой. Перевалило уже за девять часов, а Икуза все еще находился в своем кабинете высотного здания "Ниппон Кейо", где "Нами" снимала целый этаж.

Барахольщик находился внутри здания, проникнув сюда под видом инженера-сантехника и бесследно растворившись в длинных коридорах этажом выше.

Со своего наблюдательного пункта он увидел Киллан Ороши еще до того, как она вошла в комнату Икузы, и сразу навострил свои электронные уши. На ней была коротенькая замшевая юбочка, светлая шелковая блузка, высокие сапожки. Поверх всего этого был накинут прозрачный плащ с пятнами, как у питона. Энергичной походкой Киллан шла по длинному коридору прямо в кабинет Икузы.

За окнами ночной Токио сверкал, как груда драгоценных каменьев. Микроскопические частицы выхлопных газов висели в воздухе, и сквозь эту дымку контуры небоскребов квартала Синдзюку просвечивали пуантилистскими точками, как на полотнах Сера.

Кузунда Икуза не работал. Он ждал Киллан. При ее появлении он отложил в сторону бумаги, которые он чисто механически перекладывал с места на место в течение последних двух часов.

- Зачем тебе надо обязательно вести себя так по-глупому неосторожно? спросил Икуза, как только она вошла.

- Если бы мой отец узнал про нас с тобой, у него случился бы сердечный приступ, - сказала Киллан и с какой-то блаженной улыбкой на губах прибавила: - Вот здорово бы было!

- Не говори глупостей, - возмутился Икуза. - Ничего хорошего в этом не было бы.

- Тебе не приходится с ним жить, - возразила Киллан. - Он ненавидит мою мать.

- Ты ему очень дорога.

Киллан издала гортанный смешок, от которого в сердце Барахольщика что-то екнуло.

- Ты предпочитаешь думать именно так, потому что ты совратил меня.

Икуза промямлил:

- Иногда я не понимаю твоего юмора, Киллан.

Опять смешок, только еще более откровенно эротический:

- А я вовсе не шучу. И ты прекрасно об этом знаешь, Кузунда. Ты все знаешь.

- И что я нашел в тебе, Киллан?

- Ты прекрасно знаешь что. Прекрасно знаешь. Некоторое время они ничего не говорили, только было слышно громкое сопение Икузы.

- Да, - согласился он через какое-то время слегка хриплым голосом. Знаю. Но скажи мне, как я, зная о тебе все, ничего не могу поделать с собой?

- Ты действительно хочешь получить ответ, - спросила Киллан, - или это только риторический вопрос? - Он на это ничего не ответил, и тогда она продолжила: - Ты любишь раскладывать меня, потому что тебе кажется, что ты при этом раскладываешь и моего папашку. Разве это не так? Ну, может быть, не совсем так... Главное, только мне удается соблазнить тебя, Кузунда, потому что мы дополняем друг друга. Ты все свое время посвящаешь тому, что навязываешь свою волю другим людям, и это довольно тяжелый труд. О да, я знаю, что ты в этом никогда не признаешься, но это действительно трудно. Вот в том-то и заключается прелесть наших отношений, что тебе не нужно ни в чем мне признаваться, а мне не нужно разыгрывать перед тобой никакой роли.

Барахольщик прямо-таки видел ее умненькие глазки, буравящие толстую кожу ее любовника, и думал, понимает ли Икуза, в какую бяку вляпался.

- Тебе удается соблазнить меня, потому что я тебе позволяю это.

Киллан расхохоталась:

- Ты говоришь о соблазнении как о заключении финансовой сделки! Ладно, Бог с тобой! Я не обвиняю тебя в слабостях, Кузунда, в реальных и воображаемых. Мне нет дела до тебя. Я делаю то, что делаю, из-за отца. Я сплю с тобой, потому что это буквально убьет его, если он узнает, что я раздвигаю для тебя ноги. Вот какая я! И в твоих махинациях я принимаю участие, потому что я в душе анархистка. Мой отец никогда не был бунтарем, даже в молодости. А меня, как говорят мои друзья-революционеры, снедает жажда перемен. А как ты думаешь, что привлекает людей ко мне?

Барахольщик не мог судить о том, насколько этот монолог понравился Икузе, но на него он произвел некоторое впечатление. До этого он явно недооценивал ее. Теперь воображение рисовало ему черные глаза Икузы, блестящие от возбуждения, его большую лысую голову, склоненную к ней.

Слушая разглагольствования Киллан Ороши, Барахольщик вспомнил высказывание английского поэта Алджернона Суинберна: "Перемены могут коснуться всего на свете, кроме правды". Но ему показалось, что эта пара так называемых революционеров вряд ли поняла бы, что имел в виду Суинберн.

- Я бы назвал это стереотипом в хорошем смысле этого слова, - ответил Икуза, - вроде таких, которые таленто так искусно используют, появляясь на телеэкране. Десять тысяч зрителей сразу клюют на эту приманку. Мы, японцы, большие фетишисты. Мы ценим любое внешнее проявление какой-то силы, какой-то способности. И, почувствовав в этом проявлении нечто символическое, мы готовы посвятить ему свои жизни.

- Как императору, - закончила за него Киллан. Барахольщик отметил про себя, что у нее был талант все переиначивать в свою пользу: редкое качество в девятнадцатилетней девушке. А впрочем, она ведь считает себя революционеркой, а революционерам должна быть присуща так называемая диалектическая революционная риторика. - Но, пожалуй, - сказала Киллан, император - это больше по твоей части, Кузунда. Когда я с тобой, я чувствую себя вроде как с императором.

- Прекрати! - оборвал ее Икуза. - Ты глумишься над нашими святынями!

Но Киллан было не так просто осадить.

- А кто сказал, что император - это святыня? Ты, что ли? Или это общее мнение "Нами"? - Император является потомком сына Неба.

Теперь Барахольщику, если и не самому Икузе, стало ясно, что Киллан недаром увлекла своего собеседника на зыбкую философскую почву: сейчас она подложит под него мину.

- Так что сейчас апеллирует к стереотипам японского мышления? Ты не лучше талента. Миф о боге - правителе стар, как мир. Но ты отлично знаешь, что в наши дни он не более чем пустой талисман, обращение к которому только компрометирует дух нации.

Кузунда улыбнулся.

- Ты сама не веришь своим словам. Иначе чего тебе и твоим друзьям от меня надо?

- Ты политикан и поэтому стремишься приписать всем какие-либо политические симпатии. Но я глубоко аполитична, и это должно быть тебе известно. Моя аполитичность и твоя помешанность на политике делают наши отношения сбалансированными.

- Я бы не назвал тебя аполитичной, - возразил Икуза. - Ты нигилистка. Сивилла грядущих ужасов.

- Вот так и называй меня, когда мы с тобой трахаемся, - попросила Киллан.

Барахольщик понял, что основная тактика Икузы по отношению к грубостям со стороны Киллан состояла в игнорировании их. Вот и сейчас он, очевидно, вместо того, чтобы обидеться, принял эти слова за деловое предложение, Это было не то зрелище, которое Барахольщик стал бы фиксировать видеокамерой, если бы у него была такая возможность: вспомнив массивные габариты Икузы и миниатюрные размеры его подружки, можно было предположить, что сие зрелище было весьма отвратное - но звуки, которые они при этом издавали, он все-таки записал на пленку.

- Больше я тебя не буду называть ангелочком, - сказал Икуза немного погодя. - Только сивиллой.

Киллан засмеялась, шурша одеждой и, по-видимому, одеваясь.

- Ну и прекрасно, - сказала она. Икуза так больше ничего и не сказал, когда она уходила.

Барахольщик решил проследить, куда пойдет Киллан. Он шел за ней через центр города и затем - в квартал под названием Азакуза. Здесь она вошла в подъезд постройки послевоенного здания из железобетона, которое, по-видимому, являлось вместилищем огромного числа крохотных однокомнатных квартир - "кроличьих нор", как их называли токийцы.

Барахольщик заметил, как худощавый молодой человек с платиновыми волосами открыл дверь на ее требовательный стук.

- Киллан! - воскликнул он, очевидно обрадованный.

- Привет, Негодяй, - поздоровалась Киллан, закрывая за собой дверь и делая дальнейшее подглядывание Барахольщика практически невозможным.

Отправляясь повидать вдову д-ра Ханами, Томи попросила Нанги сопровождать ее и была очень довольна, когда тот принял ее приглашение. Его комментарии и суждения она считала очень ценными, все больше убеждаясь, что Нанги - прирожденный сыщик, в ком природная любознательность сочеталась с аналитическим складом ума и интуицией на детали. С его помощью она втайне от всех продолжала расследовать дело об убийстве Марико. Кроме того, он Томи просто нравился.

Ханико Ханами была высокой, стройной женщиной с властным выражением лица. Она происходила, как о том сама им поведала без тени смущения, из одной из самых древних самурайских семей острова Хонсю. На ней было кимоно из превосходного шелка, которому, судя по орнаменту, было не меньше пятидесяти лет. Цветы на синем фоне. Золотые нити поблескивали, когда она двигалась.

Она вышла замуж за д-ра Ханами по любви, и, по ее словам, это был идеальный брак. Больше ничего об этом она не сказала, хотя Томи ставила свои вопросы и так, и этак. Очевидно, она не выносила вмешательства в ее личную жизнь даже со стороны такого достойного учреждения, как полиция. Против полиции она ничего не имела. Почти все в Японии стараются помочь полицейским в работе. Почему ей быть исключением?

- Если Вы не возражаете, госпожа Ханами, - сказал Нанги, когда, судя по молчанию, воцарившемуся в комнате, ситуация была близка к патовой, - я бы сел на стул. К сожалению, мои ноги не позволяют мне сидеть традиционным способом.

- Конечно. Проходите, пожалуйста, - сказала вдова доктора, приглашая их в гостиную, обставленную в западном стиле. Когда Нанги садился, она из деликатности смотрела на Томи, чтобы не смущать его.

- Очень больно? - сочувственно спросила она, когда он уселся.

- Да, иногда бывает.

Она кивнула, потирая руку.

- Я сама так страдаю от артрита! - призналась она. - Сейчас еще ничего: только по утрам побаливает, когда просыпаюсь. А вот зимой... - Она не закончила фразу, поцокав языком.

- Да, зимой особенно плохо, - согласился Нанги. Томи наблюдала за этим обменом репликами и чувством, близким к благоговению. Сердитая, высокомерная Ханико Ханами куда-то испарилась, и вместо нее появилась эта милая, понимающая женщина.

- А как сейчас, болит? - спросила г-жа Ханами.

- Наверное, натрудился немного: пришлось много ходить, - признался Нанги.

- Я Вам сейчас помогу, - сказала она, выбегая из комнаты и мгновенно возвращаясь с банкой какой-то мази в руках. Она протянула ее с почти застенчивым выражением на лице. - Я пользуюсь этой мазью. Очень помогает. Мой муж сам приготовил ее.

К величайшему изумлению Томи, Нанги задрал штанину и начал накладывать мазь.

- Так? - спросил он.

- Нет, - ответила г-жа Ханами, - надо немного втирать. - Опустившись на колени, она прямо-таки по-матерински стала массировать его ногу, приговаривая: - Вот так... вот так.

Когда она закончила, Нанги поблагодарил и помог ей подняться с колен. Г-жа Ханами покраснела.

- Старая и бездетная, - грустно сказала она. - Но как приятно чувствовать себя полезной, верно?

- Конечно, - поддакнул Нанги. - Я и сам не могу сидеть без дела, уйдя на пенсию. Вот и сейчас помогаю ей, - он кивнул на Томи, потом сложил руки на набалдашнике трости. - Госпожа Ханами, нам надо задать Вам несколько вопросов. Тот человек, кто убил Вашего мужа, убивал и прежде. Без сомнения, он попытается убить еще кого-нибудь. Вы сами видите, насколько важно найти его.

Примерно то же Томи говорила г-же Ханами в начале их разговора. Но то было до того, как Нанги удалось так ловко подобрать к ней ключик. Томи просто поражалась способности этого человека.

- Я понимаю, - сказала г-жа Ханами, вставая. - Давайте выйдем в сад? Такими редкими становятся погожие деньки, что ими надо дорожить. Выхлопные газы да промышленная копоть... - По каменному крыльцу они спустились в чудесный садик, сверкающий изумрудной зеленью. Она провела их вниз по тропинке, выложенной плоскими серо-голубыми речными камушками с таким художественным вкусом, что они казались естественно рассыпанными.

- Мой муж, как вы уже знаете, был блестящим хирургом. У него были руки художника, и он с ними вечно носился. Мне кажется, он изводил на них больше крема, чем я.

В конце тропинки была закрытая беседка, окруженная зеленью. Они уселись там, вдыхая приятный запах травы, смешанный с запахом древесного дымка и сандаловых палочек.

- Он никогда дома не пользовался мылом. Я даже думала, у него какое-то предубеждение против него. Конечно, это было не так. На работе он, конечно, очень тщательно мыл руки с мылом перед операцией. Но он все время нервничал, когда замечал хоть малейший признак трещины или ссадины на руках. Они были у него как у подростка. Или даже как у девочки.

Поначалу Томи была удивлена, если не сказать шокирована, этими подробностями о личности покойного, и она невольно почувствовала антипатию к этой женщине. Но потом она начала понимать, что Ханико Ханами требовалось облегчить свою душу рассказами о муже. Естественно, она не могла бы рассказать этого своим родственникам и знакомым. Но почему бы не поделиться своими секретами с такими симпатичными полицейскими?

Какими бы недостатками ни обладала г-жа Ханами, чай она умела готовить превосходно. Томи с удовольствием наблюдала за проворными движениями рук женщины, когда она помешивала ложечкой напиток нежнейшего зеленоватого оттенка.

- Конечно, как хирург он был изумителен, - продолжала г-жа Ханами, но не как муж. - Она замолчала на минуту, разливая чай, и, глядя на это тонкое лицо, тонкие руки, передающие крошечные чашечки с чаем, Томи невольно подумала, что в молодости эта женщина была потрясающей кокеткой. Я так многого ждала от этого брака, - говорила она. - У меня были такие большие надежды. Но я, к сожалению, слишком мало знала его, выходя замуж. Да так и не узнала хорошенько.

- Что Вы хотите этим сказать, г-жа Ханами? - спросил Нанги.

Ханико Ханами вздохнула.

- Я довольно скоро надоела мужу. Когда он был помоложе, он менял женщин, как перчатки. Потом остановил свой выбор на одной. - Она пытливо посмотрела на них обоих. - Ему не хватало характера, а может, чувства уверенности в себе. - Она отхлебнула из чашки. - Возможно, вам покажется странным, что я именно этим объясняю внебрачные связи мужа, но в его случае это было именно так.

- Так чего же хотел Ваш муж? - мягко спросил Нанги.

- Хотел? - переспросила г-жа Ханами. - Легче сказать, чего он не хотел. Он не хотел стареть. Вереница женщин - лиц и тел - должна была убеждать его, что он был вечно юным. Он смотрел в эти лица, как в зеркало, видя в них самого себя в таком возрасте, в каком ему бы хотелось оставаться вечно.

- А потом он несколько переменился, - сказал Нанги.

- Что? - г-жа Ханами даже вздрогнула, будто пробудившись от задумчивости.

- Он ведь угомонился и остановился на одной, вы сказали.

- Ах, да, - кивнула она. - На молодой, с упругим телом. Но в последнее время мой муж был не прочь вернуться к старым привычкам. Наверное, он сам уже понимал причину этой жажды перемен. Понимал, что гоняется за вечной молодостью.

Нанги спросил: - Разговор о разводе возникал? Г-жа Ханами тихо рассмеялась:

- Нет, что вы! Сразу видно, что Вы не знали моего мужа. Об этом и намека не могло быть. Во-первых, потому, что ему и в голову не приходило, что я знаю о его связях. Он бы страшно переживал, если бы у меня хватило жестокости сказать ему о том, что я знаю.

- Но почему Вы всегда держали при себе свое знание? - спросила Томи таким же тихим и участливым голосом, которым задавал свои вопросы Нанги.

Г-жа Ханами широко открыла глаза.

- А как же иначе? Ведь мы каждый по-своему любили друг друга.

Последовавшую за этими словами тишину нарушил Нанги:

- Насчет той девушки, с которой встречался Ваш муж. Откуда Вы знаете, что она была молода и с упругим телом?

- Потому что она была танцовщицей, - ответила г-жа Ханами.

- А Вы знали, что за человек была его любовница? - спросила Томи.

- Я не говорила, что она человек, - ответила г-жа Ханами. Она снова надела непроницаемую маску, которую они видели на ней в начале разговора. Эта маска отлита из гордости, доставшейся ей по наследству от многих поколений самураев, подумала Томи. Но до чего, наверное, трудно носить эту маску в наш прагматический век!

Ханико Ханами поднялась и, полная достоинства и сознания собственной значимости, проследовала к сундучку, стоявшему в углу беседки. Она подняла его крышку, взяла что-то и вернулась к ним.

- Я нашла это в костюме мужа, когда он однажды вернулся домой очень поздно, - сказала она. - Я обыскала его, пока он спал. Мне казалось, я заслуживала знать, кто она.

Ладонь г-жи Ханами разжалась, как распускающаяся хризантема. В ней лежал крошечный фонарик. На нем было написано название кабаре, которое Томи так хорошо знала. "Шелковый путь".

Канзацу сказал:

- Меня искали, меня победили, меня забыли. - Он сидел, скрестив ноги, на полу большой комнаты в сооружении из камня, спрятавшегося в тени Черного Жандарма. - Ты спрашивал меня, как я оказался на Ходаке, и вот тебе мой ответ. А теперь скажи мне, что привело тебя сюда.

- Но я прежде должен знать, - сказал Николас, - жив ли я или нахожусь в загробном мире.

Канзацу склонил голову набок.

- А ты веришь в загробный мир, Николас?

- Да, верю.

- Тогда считай, что ты в загробном мире, - посоветовал Канзацу, - за неимением лучшего термина. Немного погодя ты сможешь дать более точное определение месту, в котором находишься.

- Значит, я мертв? Замерз насмерть у Черного Жандарма?

- Я же тебе говорю, что здесь этот вопрос не имеет смысла, - строго сказал Канзацу. - Сам потом догадаешься, жизнь это или смерть. Я уже давно перестал искать разницу между этими двумя состояниями. - Не имеющий возраста сэнсэй пожал плечами.

- Нет, вы мне все-таки скажите, что со мной? Может, я сплю?

- Когда ты поймешь бессмысленность этих вопросов, Николас, ты узнаешь ответы на них.

Николас постарался успокоить сильно бьющееся сердце. Он не чувствовал сильного холода, но тело все еще ломило от усталости, и, притронувшись к шраму на голове, оставшемуся после операции, он почувствовал сильную боль. Наверное, я все-таки жив, сделал он логический вывод. Но логика, казалось, имеет очень отдаленное отношение к этому месту.

- Вы вроде даже не удивились, увидев меня здесь, - сказал Николас.

- А чего мне удивляться? - спросил Канзацу. - Ты приходил сюда ко мне много раз.

- Что? Да я ни разу не видал Вас с зимы 1963 года и уж точно никогда прежде не был в этой хижине.

Канзацу многозначительно посмотрел на тарелку, стоявшую перед Николасом.

- Ты не закончил свою трапезу, - сказал он. - Предлагаю тебе поторопиться с этим делом. Скоро тебе понадобятся все твои силы.

- Еще бы! - воскликнул Николас. - Спускаться с Ходаки, насколько я помню, упражнение не для слабаков.

- Я не говорю о физических усилиях, - уточнил Канзацу.

Николас перевел взгляд с его непроницаемого лица на свою тарелку. Там еще было что поесть. Он поел. Потом поспал. И снова увидел сон о Черном Жандарме, как новом пупе земли.

Этот навязчивый образ действовал ему на нервы, и он сказал об этом Канзацу, проснувшись.

Сэнсэй немного подумал, потом поднял глаза на Николаса. Его голос был какой-то ленивый, сонный, будто он сам только что проснулся:

- Почему это образ тревожит тебя?

- Не знаю, - признался Николас. - Но он мне кажется как-то связанным с изумрудами, - наследством, доставшимся мне от деда.

Канзацу поднял брови.

- Расскажи мне о них. Николас рассказал о шкатулке с пятнадцатью изумрудами и все, что сам знал от Чеонг, в том числе и то, что число камней никогда не должно быть меньше девяти.

- А тебе мать не говорила, что произойдет, если такое случится?

- Нет, - ответил Николас. - А Вы не знаете, что это за изумруды?

- Я слыхал о них, - ответил сэнсэй, - но не знал, что они у тебя.

- Они заключают в себе волшебную силу.

- Да, и очень значительную.

- В каком смысле? - спросил Николас.

- В смысле Тао-Тао, - ответил Канзацу.

- Но какое отношение я могу иметь к Тао-Тао? - спросил Николас.

Вместо ответа Канзацу сказал:

- ДОРОКУДЗАЙ захочет получить изумруды. Где они?

- В надежном месте, - ответил Николас.

- Они не с тобой?

- Нет. Будучи белым ниндзя, я вряд ли смог бы обеспечить их сохранность.

Канзацу кивнул, помолчал немного и наконец сказал:

- Теперь ты здесь немного освоился, так что мы можем начать. - На нем была черная хлопчатобумажная куртка, которую он носил во время тренировок в додзе. - Помнишь, я посылал тебя в Кумамото много лет назад? Ты тогда думал, что мне хотелось столкнуть тебя с Сайго. Полагаю, ты и сейчас находишься в этом заблуждении. Ты тогда был совсем мальчиком. Очень способным, но не умеющим полностью оценить собственные способности. Мы так много раз потом разговаривали об этом.

- Почему Вы все время говорите, что все это происходило много раз? не выдержал Николас. - Это только сейчас происходит, причем в первый раз. Время сейчас настоящее, не прошедшее.

- Время, - объяснил Канзацу, - подобно океану. В нем есть приливы и отливы, подводные течения и водовороты. Все эти движения создают некоторую периодичность повторения явлений, распространяющихся, как круги по воде.

- У Вас довольно странная концепция времени.

- Отнюдь, - возразил Канзацу. - Это твоя концепция времени странная. А впрочем, что ожидать от человека, который до сих пор видит разницу между жизнью и смертью? Чтобы отделаться от этой иллюзии, надо вспомнить Десять Быков, символизирующих десять стадий развития знаний, согласно философии Дзен. Помнишь, что это такое?

- Конечно. Человек начинает с того, что ищет повсюду своего быка, наконец находит его, ловит, усмиряет и, въезжает на нем в город, обнаруживает, что бык на самом деле никогда не существовал сам по себе, будучи только частью его самого - частью потерянной и запутавшейся в противоречиях.

- Тебе это ничего не напоминает, Николас? - спросил Канзацу.

- Да вроде бы ничего, - ответил Николас.

Канзацу снял с плиты чайник и наполнил чашки гостя и свою. Это был горьковатый, темно-красный чай из Северного Китая. Знатоки и любители чая называют его "Красным Драконом".

- Послушай меня, Николас, - сказал Канзацу. - Я посылал тебя в Кумамото зимой 1963 года искать своего быка.

- Но вместо этого я встретил Сайго, и он побил меня.

Канзацу кивнул.

- Да, и этим он побил и меня. Так и должно было произойти. Через месяц я навсегда покинул Токио и пришел сюда, чтобы пройти три последних стадии быть забытым.

- Я никогда не забывал Вас, сэнсэй.

- Знаю. И поэтому ты здесь.

- Как я уже говорил, я теперь "Широ Ниндзя", - сказал Николас. - Я пришел к Черному Жандарму искать тропу спасения. Я думал, что сэнсэй, обучавший Акико волшебству, поможет мне. Это был единственный тандзян, о котором мне было известно. Но, придя к нему, я нашел его мертвым. С него с живого содрали кожу в его собственном замке на Асамских горах. Там я узнал, что у тандзяна был брат по имени Генши.

- Знаю, - сказал Канзацу. - Я и есть Генши, брат Киоки. Ты меня знаешь под именем Канзацу. У меня много имен.

- Вы... - Николас даже поперхнулся, - Вы - тандзян?

- Прежде чем я отвечу на этот вопрос, ты должен понять, что твой дух потерял свободу. Страх гонит тебя с места на место. И твоя душа потеряла способность различать добро и зло.

- Да, я знаю, - признался Николас. - Я в плену у самого себя. "Широ ниндзя".

- "Широ ниндзя", - повторил Канзацу. - Ты стал белым ниндзя только потому, что ты спрятал свою сущность от самого себя. Ты все еще ищешь своего быка, Николас, не догадываясь о том, что бык этот не существует.

- Что Вы этим хотите сказать?

- Вспомни зиму 1963 года, Николас, - сказал Канзацу. - Вспомни Кумамото, где твой кузен Сайго побил тебя и отнял у тебя твою возлюбленную, Йокио.

- Ну и что? Что было, то прошло.

- Опять твоя мысль сбивается на быка, которого нет, - терпеливо сказал Канзацу.

- Не понимаю Вас, - устало сказал Николас.

- Вижу, что не понимаешь, - откликнулся сэнсэй. - Ты еще не набрался сил. Усни опять.

- ...Я заблудился, сэнсэй, - сказал Николас, просыпаясь.

- Пойдем, - сказал Канзацу, - на воле к тебе вернутся силы.

- Я так рад, что Вы опять со мной и указываете мне путь, - сказал Николас, натягивая сапоги и завязывая капюшон штормовки.

- Твой дух все еще в плену, - сказал Канзацу, выводя его из хижины. Никто не сможет указать тебе путь.

- Уже ночь, - удивился Николас.

- Ты проспал всю ночь и весь день... На этот раз тебе снился Черный Жандарм?

- Нет, - ответил Николас с ощущением, что сэнсэй уже знает, что он ему сейчас скажет. - Мне снилось поле пшеницы. Я что-то искал, не помню что. Наткнулся на следы, оставленные на влажной, черной земле. Я наклонился, чтобы рассмотреть их, и они заговорили со мной. Их голос был мелодичным, как песнь ночной птицы. А потом и пшеница, и влажная земля исчезли, и я вновь оказался в замке Киоки, под аркой в виде полумесяца.

- Ты не помнишь, что сказал голос?

- Не помню.

- Может, это был голос моего брата?

- Не думаю, - ответил Николас. - Но он раздавался у меня над самым ухом. - С большим трудом он продвигался по каменному склону. - Может быть, мне удастся вытеснить образ Черного Жандарма из моих снов?

- Как ты думаешь, это было бы хорошо?

- Конечно, хорошо!

- Ты что, опять забыл, что твой дух лишен свободы и что ты лишен возможности отличать добро от зла?

И тут Николас заметил, что на Канзацу только его черная борцовская куртка.

- Вам не холодно, сэнсэй?

- А разве здесь холодно? - с безразличным видом спросил тот, показывая жестом, что теперь Николас должен идти впереди. - Я и не заметил.

Ледяной ветер хлестал по ущелью, лизал покрытые ледяной коркой бока Черного Жандарма. Снег хрустел у них под ногами, когда они шли по узкой, извивающейся тропе все выше и выше по почти отвесному склону. В мире больше ничего не было, кроме этого зловещего обледенелого склона. Николас карабкался вверх, нащупывая пальцами едва заметные трещины в скалах. Он стонал от напряжения, дышал, как загнанная лошадь.

- Когда мне снится сон о Черном Жандарме, поднимающемся из меня, как из центра мироздания, - сказал Николас, останавливаясь, чтобы немного отдохнуть на опасной ступеньке среди камней, - я просыпаюсь в холодном поту от страха и предчувствия недоброго.

Канзацу не ответил, и Николас повернул голову, чтобы посмотреть, идет ли вслед за ним сэнсэй, и обнаружил, что он один на Черном Жандарме.

Шизей жила в хорошем каменном доме на Фоксхолл-роуд в Джорджтауне. Он принадлежал одной богатой даме, которая не скупилась на финансовую и всякую другую поддержку экологического лобби. Сама она редко бывала в доме, предпочитая Сент-Мориц зимой и Кап-Феррат летом, имея роскошные виллы в обоих райских местечках. Европу она все же осчастливливала своими визитами, чем родной Вашингтон.

Шизей жила в доме одна. По средам приходила одна пожилая чета, которая убирала и готовила еду на неделю. Это они делали последние восемнадцать лет, когда в особняке кто-то жил.

Гостиная на первом этаже была обставлена роскошно: панели резного дерева, закрывающие стены, мрамор каминной полки, на котором возвышались французские изделия из бронзы XVIII века, китайские фарфоровые вазы и прочие дорогие безделушки. Но спальня на втором этаже, где Шизей проводила большую часть времени, если была дома, была гораздо проще. Окна выходили на небольшой, но изысканной красоты садик, за которым смотрел японец-садовник, ухаживающий за деревьями и кустиками, как за собственными детьми. Солнце проглядывало сквозь ажурные ветви белой акации, ласкало своими лучами лепестки пионов и азалий.

Выйдя из ванной босиком, Шизей подошла к шкафу, порылась в одном из ящичков и извлекла оттуда листок с цифрами. Установила свой портативный компьютер на письменном столе, уселась напротив, воткнула специально подогнанный штепсель в розетку на задней панели компьютера, надела на голову легчайшие наушники.

Шизей начала вводить данные, но не обычным путем, через клавиатуру, а давая устные указания через микрофон, соединенный с наушниками. Мощный компьютер гудел, когда она передавала свои сложные, закодированные инструкции. Сначала экран потемнел, затем на нем начали проступать буквы. Наконец ей удалось ввести в базу данных вирус ИУТИР. Вот он сидит в самом центре экрана, пульсируя, как темный, зловещий алмаз.

Шизей удовлетворенно вздохнула, сказала несколько слов в микрофон. Компьютер заработал в режиме телефона. Женский голос ответил после второго гудка.

- Джонсоновский институт. Чем могу помочь?

Шизей немедленно нажала клавишу ВВОД. Оператор слышала только гудки, но Шизей уже внедрилась в систему через тот цилиндрик, который она прикрепила к столу под компьютером "Пчелка". Цилиндр функционировал как посредник, через который она подключилась к "Пчелке".

Шизей смахнула пот со лба, сказала пароль в микрофон и еще раз нажала на клавишу ВВОД. Вирусная программа ИУТИР немедленно начала внедряться в мозг "Пчелки".

Теперь Шизей видела на экране взаимодействие двух программ: сотовая структура мозга "Пчелки" и спирали ИУТИРа начала сливаться. Она видела, как спираль разрушает соты, один ряд за другим, как вирус начал мутировать, вгрызаясь в систему защиты. Она уже было начала ликовать, думая, что теперь все в порядке. Работает!

Но тут что-то произошло. Соты начали то расплываться, то снова фокусироваться. Сначала Шизей подумала, что барахлит посредник - телефонист работает на линии в зоне действия компьютера - но, когда она сделала запрос по своему компьютеру, оказалось, что здесь все в порядке. Она уставилась на дисплей. Соты начали множиться - сначала увеличились вчетверо, затем вшестеро и так далее, пока не заполнили весь экран, а вирус, обалдевший от такой атаки, самоликвидировался. Через мгновение не было и следа, что он когда-либо существовал. Один удар сердца спустя и конфигурация сот вернулась к норме. Что же произошло?

Шизей вспомнила слова д-ра Рудольфа о том, как сконструирован мозг "Пчелки". Не только его конструкция радикально отличалась от всех ныне существующих, но и сами транзисторы были уникальны, работая в тысячу раз быстрее, чем обычные силиконовые процессоры. Вот поэтому "Пчелка" сумела так быстро расправиться с вирусом. Ее программа защиты работала в сверхскоростном режиме, за которым вирус просто не мог поспеть.

Шизей откинулась на спину стула и мгновение сидела неподвижно, переваривая случившееся, анализируя каждый факт отдельно. Затем она выключила компьютер и сняла телефонную трубку. Надо было позвонить кое-кому.

Нанги ждал до последней минуты, рискуя опоздать, ожидая, что Барахольщик может либо позвонить, либо заявиться самолично в его офис. Но ничего такого не произошло, и Нанги надел шляпу и вышел за дверь. Его юрист уже дожидался. Когда они вышли на улицу, юрист раскрыл свой зонтик.

Последнее время постоянно идет дождь, подумал Нанги. Его не очень расстроило то, что Барахольщик не смог передать ему свои трофеи, потому что их вряд ли можно было считать реквизитом для предстоящей встречи. Нанги поднял лицо навстречу дождю и рассмеялся про себя.

Скоро их машина уже подруливала к зданию "Ниппон Кейо". Прежде чем выйти, он позвонил Томи, уточнив время их встречи в кабаре "Шелковый путь", когда можно застать там всех, кого надо. Несколько мгновений Нанги сидел не шевелясь, все еще надеясь, что Барахольщик все-таки даст о себе знать. А может быть, он просто молился. Переговорив с юристом еще кое о каких нуждающихся в уточнении деталях, он сказал, что пора идти. Они вылезли из машины и поднялись на этаж, занимаемый офисами "Нами".

Кузунда Икуза предложил свой кабинет в качестве нейтральной территории для подписания документов, касающихся слияния концернов. Они уже ждали прихода Нанги: Кен Ороши, Икуза и их юристы.

Дело на первый взгляд, казалось очень простым, но на самом деле было очень даже сложным. В документы надо было внести пункты, на которых настаивал Икуза, равно как и пункты, в которых был заинтересован Нанги, уже заранее думая о захвате концерна "Накано" и его бесценного научно-исследовательского отдела.

Все выглядело весьма благопристойно. Нанги, Икуза и Кен Ороши дружески болтали, в то время как юристы занимались "ловлей блох", уточняя формулировки документа.

Чай разлили в английский серебряный сервиз и принесли на огромном серебряном подносе. Тон за столом задавал Икуза, разглагольствуя о ежемесячных взносах в гольф-клуб, за счет которых поддерживались в порядке площадки для игры. Все это чушь, думал Нанги, но к ней надо относиться как к неизбежному злу, вроде как к боли, которую приходится терпеть в кресле дантиста.

По правде говоря, его сознание не было целиком сосредоточено на церемонии подписания документов. Он все думал о Томи и Марико, танцовщице, которую изнасиловали и с которой заживо сняли кожу в кабаре "Шелковый путь". Каким образом связаны смерти Марико и д-ра Ханами? Был ли он единственным любовником Марико, к которому обращена записка, гласившая: "Это могла бы быть твоя жена?" Если дорокудзай действительно убил Марико, то, возможно, он пытался заставить д-ра Ханами сделать что-то во вред Николасу. Что происходило в жизни Николаса, о чем Нанги не знал? Он переживал за своего молодого друга, как если бы тот был его собственным сыном.

Наконец юристы сказали, что все готово, и высокие договаривающиеся стороны просмотрели бумаги в последний раз.

А затем Нанги и Кен Ороши скрепили своими подписями документ о слиянии их предприятий. Кузунду Икуза с торжественным видом поклонился им обоим и вручил памятные подарки. Предприятие по выпуску микропроцессоров "Сфинкс" и "Накано Индастриз" отныне были единым организмом.

"Кан", отель для бизнесменов на грязной окраине Токио, так хорошо знакомый Сендзину, обладал оздоровительно-профилактическим оборудованием, которого не было даже в гостиницах в более фешенебельных кварталах. Это был не душ Шарко, не массажная комната и не спортзал. Это был бассейн для снятия нервного напряжения.

Бассейн по величине был примерно в третью часть крошечных, более похожих на гроб, чем на гостиничный номер, комнатушек этой гостиницы. Он был наполнен водой, нагретой до температуры человеческой крови. Погрузившись в его упоительную глубину, Сендзин не почувствовал ничего. Абсолютно ничего.

Поддерживаемый под спину сеткой так, что только нос и губы торчали из воды, он растворился в божественной Пустоте. Когда сверху опустилась крышка, она отрезала его ото всего на свете. Теперь он не видел ничего, не слышал ничего, не чувствовал ничего. Не говоря уж о том, что там нечего было нюхать и пробовать на вкус. Его сознание было отключено от тела насколько это возможно в современном мире.

Вырвавшись из своей скорлупы, душа Сендзина уплыла в Пустоту. Его первый сэнсэй пришел бы в ужас, если бы узнал, что его ученик таким примитивным способом достигает этого божественного состояния. Весь этот агрегат ему показался бы искусственным стимулятором, эрзацем "Пути", и пользование им он бы запретил строжайшим образом.

Но для Сендзина не было ничего запретного. Он давно одним разом нарушил все границы дозволенного, почувствовав, что перерос догматические теории своих учителей, что ему пора начинать формулировать свою собственную философию, вступать на собственный путь. Теперь он уже много лет идет по этому пути, ощущая, как его силы постоянно растут.

Заполучить бы ему девять магических изумрудов, - и тогда его власть была бы безграничной. Тогда даже его учители-тандзяны, с помощью которых он постигал тонкости Тао-Тао, показались бы, по сравнению с ним, жалкими младенцами.

Они считали, что их уроки намертво привяжут его к ним. Так было всегда с адептом Тао-Тао, и это являлось одной из причин, по которой учение продолжало существовать многие столетия. Очень хитрый механизм, гарантирующий выживание учения, был внедрен в самое сердце его основных двадцати четырех принципов.

Находились смельчаки и до Сендзина, которые осмеливались бросать вызов учению. Все они понесли суровое наказание, и об их страданиях не раз рассказывали всем ученикам, в том числе и Сендзину с его сестрой. Это входило в программу обучения, являясь предоставлением, будто сэнсэй втайне считали, что их ученики только и мечтают о том, как бы пойти по этому глупому пути к собственной погибели.

И Сендзин действительно пошел. Не без сердечных мук, конечно, не без борьбы. Но этого следовало ожидать. И он знал, что, обладая волшебными изумрудами, он навсегда избавиться от этих мук. Тогда он станет первым тандзяном, кому удалось вырваться из оков этого догматического учения и стать по-настоящему свободным человеком.

И тогда он сам научит их всех уму-разуму, диктуя всем законы и стращая своим гневом, как это некогда делали они, воспитывая его с помощью замшелой теории.

Освободившись от всех оков, Сендзин плыл в никуда и, естественно, не мог не вспомнить о своей матери - своей кровной матери - которой он никогда не знал и которую так ненавидел. Он вспомнил один из плакатов, который видел на станции метро неподалеку от штаб-квартиры токийской полиции. БРАК ЕСТЬ СВЯЩЕННЫЙ ДОЛГ, ПОСЛЕДНИЙ АКТ СЫНОВНЕЙ ЛЮБВИ. Не послушаться этого категорического требования значило обесчестить своих родителей, за которыми остается право выбора "пары" для их детей.

Сендзин никогда не был женат, расценивая это как пощечину своей матери - матери, которой он никогда не знал. То, что это разбивало сердце Аха-сан, его тети, которая воспитала его, было не так важно. Аха-сан была не в счет. А вот его настоящая мать была.

Уплывая в никуда, Сендзин вспомнил фотокарточку, которую Аха-сан ему однажды дала на память.

- Смотри на нее, - сказала она, - и мать твоя будет жить.

Сендзин некоторое время рассматривал черно-белый снимок, пытаясь отыскать хоть что-то свое в этом обыкновенном, невыразительном лице. В конце концов, он взял нож и разрезал фотокарточку на тонкие полоски. Там, где были плотно сжатые губы матери, он оставил нетронутым место величиной с мелкую монету. А потом запихнул фото на самое дно ящика для белья, среди своих белоснежных подштанников.

Сендзин никогда и никого не любил - и особенно он не любил свою мать. В любви была заключена какая-то более высокая мораль, чем та, которая заключалась в браке. А мораль Сендзин презирал.

Он не нуждался в любви. Он обладал чем-то более ценным, чем любовь.

Когда-то Сендзин и его сестра были водой не разольешь. (Как больно теперь об этом думать порой!) Они жили в душах друг друга, а такая близость немыслима для большинства людей. А потом она ушла, и вот в душе Сендзина образовалась пустота, которую невозможно ничем заполнить. Как он ни пытался залатать эту брешь - ничего не получалось. Это была такая жуткая пустота, что в ней было благо: она приучила его сердце к одиночеству, постепенно превращая его в камень.

Только одиночество имело ценность. Все остальное, относящееся к социальной жизни, было просто чудовищно: гротескно, бессмысленно, отвратительно.

Он вспомнил фильм, на который его однажды водила Аха-сан. Там молодую женщину с бледным, лишенным всякого выражения лицом готовили к брачной церемонии точно таким образом, как оруженосцы одевали в доспехи рыцарей в средневековой Англии, готовя их к битве.

И саму процедуру упаковывания ее в свадебное платье, больше похожее на доспехи, и саму свадьбу, и то, что последовало за ней, молодая женщина вынесла со стоицизмом, который Сендзину показался как достойным восхищения, так и смешным. Почему она не прирезала дурака-мужа, когда он лишал ее девственности? Почему она позволила связать себя по рукам и ногам обычаю и собственным инстинктам?

Сендзина тоже упаковали в тяжелые доспехи японского сословного общества. Он презирал эти доспехи, потому что они символизировали и саму картину объективного внешнего мира, и ограниченность его собственных субъективных внутренних возможностей. Все, что требовалось теперь Сендзину, - это сделать первый шаг. Его сэнсэй сам предоставил ему такую возможность, по глупости снабдив его и тем, и другим, дав фундамент, на котором можно было строить. А затем природные способности Сендзина сделали остальное, выковав его дух, придав ему такую форму, которая явилась ему в момент озарения, оперив сознание, как комету, прочерчивающую свой след на небосклоне.

Сендзин перерос учение Тао-Тао, освоению которого были посвящены его детство и юность. Передавая ему свои знания, сэнсэй ненароком открыли его ищущему уму ограниченность их магии. Почувствовав эту ограниченность, он сделал рывок вперед - и преодолел тяготение теории, оказавшись в другом мире.

Этот мир стоял на тех же слонах, что и Тао-Тао, но принципы эти использовались совершенно иначе, способом, к которому пришел и плодотворный ум Сендзина.

К его первому сэнсэю Сендзина привела его приемная мать Аха-сан. Ей казалось, что она поняла причины его меланхолии, и так она пыталась помочь ему обрести себя. Она своевременно почувствовала силу его интеллекта и решила, что только Тао-Тао способно дать ему пищу для ума, одновременно и дисциплинируя его, и смиряя.

Чтобы стать тандзяном, надо иметь соответствующую природную предрасположенность, переходящую из поколения в поколение. В Сендзине текла кровь тандзянов - наследие его матери.

Это была еще одна причина для того, чтобы ненавидеть ее. Она имела наглость передать ему такое взрывоопасное наследие, одновременно покинув его. И, возможно, благодаря этой ненависти Сендзин использовал все свои внутренние силы, чтобы, отталкивая от себя это учение, которое давалось ему без труда, сделать из него нечто совсем иное, подходящее для его личности.

Сендзин рос, как сорная трава в поле, или ему так казалось. И в этом он тоже винил свою мать. Если бы она только жила, если бы не бросила его на произвол судьбы!

Но она оказалась слабой, она позволила своей жизни оборваться, трусливо смахнула с себя всякую ответственность за его судьбу. С того самого момента, как Сендзин осознал ее грех перед ним, он разжигал в себе праведный гнев, не давая ему погаснуть и забыться, как забываются порой даже важные эпизоды жизни.

Аха-сан была "мико" - колдуньей, владевшей приемами черной магии. Но она никогда не выходила за пределы, которые обычай и она сама поставили перед ее искусством. Часто Сендзин мечтал обрубить якорные канаты, сдерживающие ее, открыть перед ней горизонты.

Первый раз это случилось, когда он случайно наткнулся на нее, выходящую из ванной, всю в росе сверкающих капель. Она быстро отвернулась, закрыв плечи хлопчатобумажным кимоно. Но он все-таки успел заметить ее обнаженный торс.

Сендзину было двенадцать, когда это случилось. Он не видел ее голого тела с шестилетнего возраста, когда они вместе купались или когда он, дрожащий от страха, иногда залезал к ней в кровать, проснувшись от ночного кошмара.

На его воображение подействовало не только зрелище самого обнаженного торса Аха-сан, но и жест, с которым она отвернулась и закрылась: он был невероятно кокетлив. Он тогда почувствовал жгучее желание прижаться лицом к ее белым грудям, скользнуть в тепло ее мягкого тела, задохнуться от его пьянящего запаха.

Но все это так и осталось мальчишескими мечтаниями. Этого просто не могло произойти из-за невероятной целомудренности его приемной матери, проистекающей не из философских, религиозных или моральных убеждений, а просто потому, что она естественно следовала всем наставлениям матери, которые врезались ей в сердце так, как если бы были высечены в камне.

Когда много лет спустя он спал со своей первой женщиной, он обнаружил, что может действовать, только если думает об Аха-сан. В то же самое время мысли о приемной матери обычно приводили его в ярость, потому что от них он обычно ассоциативно перескакивал на мысли о своей кровной матери. И эта ярость была такой неконтролируемой, такой свирепой, что она сокрушала его, как девятиосный грузовик, наезжающий на крошечную малолитражку.

Смерть и только смерть могла удовлетворить его в такие минуты.

Едва ощутимый аммиачный запах заставил его поднять крышку бассейна. Затем он сначала почувствовал, а потом и увидел, как тонкие белые нити его спермы зигзагами прочертили поверхность воды. Проведя кончиками пальцев по все еще вздыбленному члену, Сендзин удовлетворенно вздохнул.

Обнаженная Шизей лежала на животе. Косые лучи солнца, проникая сквозь окно спальни городского дома Брэндинга в Джорджтауне, освещали гигантского паука, заставляя светиться цветную тушь, введенную точечками под кожу. Был последний день месяца, лето в самом разгаре.

Она лениво пошевелилась, нежась на смятых простынях, и восьминогое существо задвигало своими волосатыми лапами. Ритмичные движения головогруди, проницательный взгляд восьми кроваво-красных глаз дополняли иллюзию.

Коттон Брэндинг смотрел на паука со смешанным чувством восхищения и ужаса. Он протянул руку, как во сне, к этому чудовищу - она коснулась теплой кожи Шизей. Странное это было ощущение: как муха в приборе окулиста, предназначенном для тестирования трехмерности восприятия у детей, которая кажется живой, пока не попытаешься взять ее за крылышко.

- Ты обещала мне рассказать, - напомнил Брэндинг, - как ты заполучила этого паука.

Шизей перевернулась на спину, и существо исчезло, будто за ним захлопнулась дверь. Чистая кожа, упругая плоть сияли золотом под косыми лучами солнца.

- Почему мы не можем побыть вместе сегодня вечером?

- Работа, - объяснил Брэндинг. - Поскольку ты притащила меня в Вашингтон, придется идти на банкет в честь западногерманского канцлера. Но ты не расстраивайся.

- Но я уже составила план: пообедать в "Красном море", а потом потанцевать дома. Я вчера специально зашла в магазин грампластинок и оставила там кучу денег.

Брэндинг улыбнулся: - Звучит заманчиво, но сегодня это просто невозможно.

- Сколько времени ты там пробудешь? Я буду тебя ждать. Потанцуем, когда ты придешь домой?

На ее лице, как у ребенка, была написана такая горячая просьба, что Брэндинг улыбнулся. - Хорошо, - сказал он, - сделаю все возможное, чтобы вернуться к двенадцати часам. Но если не вернусь - ложись спать.

Она потянулась к нему, обхватив руками за шею и привлекла к себе. Ее тело извивалось под ним от нетерпения, но Брэндинг не мог вот так, за здорово живешь, заниматься с ней сейчас любовью, не услышав обещанной истории ее татуировки.

- Сначала расскажи мне, - шепнул он ей прямо в ухо, - расскажи про паука.

Шизей оторвалась от него и заглянула прямо в глаза.

- Тебе действительно хочется узнать?

- Да.

- Несмотря на то, что история может тебя шокировать? Несмотря на то, что ты можешь возненавидеть меня, выслушав ее?

- Шизей, - сказал он, придвигаясь к ней, - неужели ты серьезно думаешь, что я могу возненавидеть тебя?

- Любовь и ненависть, дорогой мой Кок, порой бывают настолько похожи, что их невозможно отличить друг от друга.

- Я знаю, как различить эти чувства, - заверил ее Брэндинг. - В этом ты можешь быть спокойна.

Шизей закрыла глаза. Он чувствовал ее дыхание, ощущая, как его собственное тело, прильнувшее к ней, подымается и опускается вместе с ее грудью. В глубине дома зазвонил телефон. Брэндинг проигнорировал его: пусть автоответчик потрудится.

- Расскажи, - повторил он. - Я хочу знать. - При этом он понимал, что говорит неправду, употребляя слово "хочу". Во всяком случае, не всю правду. Он ДОЛЖЕН был узнать, как она обзавелась этим странным украшением, как порой любовник должен получить - через слово или дело - доказательство того, что он любим.

Брэндинг хотел узнать эту тайну не только ради того, чтобы таким образом стать еще ближе Шизей, но и ради того, чтобы лучше понять ее саму. Не раскрыв тайну паука, он знал, невозможно понять суть ее личности.

Шизей издала глубокий вздох.

- Как любой человек, - начала она, - я родилась благодаря соединению мужчины и женщины. Но, в отличие от большинства людей, я выросла, не зная своих родителей. Семья, воспитавшая меня, отличалась поразительным бесчувствием. Когда они хотя бы били меня, я им была только благодарна. Таким образом, я выросла, зная только одно чувство - страх. Я убежала от своих приемных родителей, и, насколько мне известно, они даже не пытались меня искать. Когда я была голодна, я искала себе пищу, когда я чувствовала, что мой мочевой пузырь полон, я убегала куда-нибудь в тенек и мочилась там. Когда я чувствовала усталость, я искала место, где бы вздремнуть. Я росла, как зверек. У меня не было ничего, я была сама ничем. Просто загрунтованный холст, на котором ничего не нарисовано.

Шизей пошевелилась, и, как всегда, Брэндинг почувствовал аромат ее тела, и у него закружилась голова.

- Карма, - непостижимая вещь, и пути ее весьма странны, - прошептала она. - Я повстречала одного человека. Он был профессиональным художником, но рисовал не на холсте. И не на бумаге. Он был специалистом по татуировке.

- Значит, он и выколол тебе паука, - подсказал Брэндинг, видя, что она замолчала.

Шизей бросила на него печальный взгляд, откинула со лба локон.

- Все у тебя просто, Кок. Что-то происходит в жизни, и это приводит к определенным последствиям. Очень просто. Как в теореме.

- А что здесь сложного? Ты повстречала художника. Он увидел в твоем теле прекрасный холст для своей картины. Твое тело действительно прекрасно, Шизей. Это же так.

Она беспокойно зашевелилась, будто его слова покоробили ее.

- Этот паук - его лучшая работа, вершина его искусства, - сказала она. - В этом ты прав.

- А в остальном?

- А остального тебе просто не понять. - Брэндинг заметил испарину у нее на лбу. - Но раз уж я начала, надо продолжать.

Брэндингу вдруг стало не по себе, будто он подошел слишком близко к огню и внезапно осознал, что может сгореть.

Но было уже поздно: Шизей продолжала свою повесть.

- Художника звали Задзо, что означает по-японски "сорняк". По-видимому, это было прозвище, а не имя, данное при рождении. Это была своего рода политическая декларация художника, чувствующего свою отверженность в мире людей.

Задзо, как я узнала, не случайно обожал театральные зрелища. Актерство было его передовой линией обороны в его войне со всем миром. Он часто говорил о людях, толпящихся на улицах города, как о стаде коров, пасущихся в поле. У них чувства прекрасного не больше, чем у коровы.

Красоте - или поискам ее - Задзо посвятил всю свою жизнь. Он был фанатом "мацури" - своеобразного действа, которое до сих пор живет на японской сцене и в публичном доме. Оно является чисто японским искусством и часто включает в себя элементы жесткости, которой мы, как нация, печально известны во всем мире. Но в старину "мацури" были несколько иными, разыгрываясь в каждой деревне, по всей стране. Они начинались древней церемонией, представляющей собой довольно дикий, хаотичный танец. Наш романист Йокио Мишима однажды назвал "мацури" попыткой слиться со всем человечеством и вечностью через неприличный хаос. В этом высказывании звучит идея, которую Мишима не принимал: хаос заключает в себе божественное начало. Мишима терпеть не мог хаос.

- Все мы любим его, - вставил Брэндинг. Золотые ногти Шизей прямо-таки впились в его плоть. - Нет, - возразила она, - не все.

- Я понимаю, что ты хочешь сказать. Продолжай.

- Не могу, - ее ногти еще глубже вонзились в кожу. - Скажи мне, Кок, если мой рассказ причинит тебе боль, ты будешь по-прежнему любить меня или возненавидишь?

- Очень странный вопрос.

- Тем не менее я хочу, чтобы ты ответил.

- Я знаю, что если ты причинишь мне боль, то это не нарочно.

- Это не ответ.

- Ей-богу, не знаю, что я буду чувствовать, - признался он.

- Ты себе вообразить не можешь, как легко любовь переходит в ненависть. Вообще наше бытие очень зыбко, и его можно запросто вывернуть наизнанку. - Глаза Шизей светились, как у кошки. - Дверь в хаос уже приоткрыта. Чуть-чуть ее подтолкни - и весь ад вырвется на свободу.

- Ты не принимаешь во внимание человеческую психологию, - возразил Брэндинг. - Изначальное стремление к добру большинства людей держит хаос в узде.

- Ты был прав только в одном, - сказала Шизей, резко меняя тему. Задзо заметил мою красоту. Он выступил в роли сочувственно настроенного покровителя, который прекрасно понимает мое состояние и желает, как он сам выразился, спасти меня от жизни, вонзившейся в мое сердце, как нож.

Шизей вся дрожала, и Брэндинг прижал ее к себе крепче.

- Не хочу продолжать, - прошептала она. - Кок, пожалуйста, не заставляй меня.

- Я не хочу, чтобы ты что-то делала против воли, - мягко сказал Брэндинг, хоть и сочувствуя Шизей, но не желая расставаться с ролью священника в исповедальне, на которую он себя уже настроил. - Но я думаю, что тебе и самой будет полезно рассказать все, как есть. По-видимому, эта история даже не шрам в твоей душе, а открытая рана, которую надо лечить.

- Неужели другого пути нет? - тихо спросила Шизей.

- Нет.

Шизей закрыла глаза, и он осторожно вытер пот с ее лба.

- Не бойся. Мне ты можешь рассказать все.

Ее глаза распахнулись, и ему показалось, что в них сверкнул отблеск темно-красного пламени.

- Этот художник и тонкий знаток красоты стал моим любовником, моим тюремщиком, моим мучителем. И я должна была смириться с этим. Лишь переступив его порог, я стала его пленницей.

- Ты, конечно, выражаешься фигурально? - вставил Брэндинг.

- Нет, пленницей в прямом смысле этого слова. - Заметив новое выражение, появившееся на лице Брэндинга, она прибавила: - Конечно, я совершила ужасную ошибку.

- Я тебе очень сочувствую, - сказал он. - Прямо в голове не укладывается то, что ты рассказываешь мне. Он тебя насиловал?

Глаза Шизей были сосредоточены на невидимом прошлом, и когда она опять заговорила, Брэндинг почувствовал, что это прошлое как бы оживает.

- Мне было десять лет, когда Задзо подобрал меня на улице. Может, предвкушение плотских удовольствий и входило в качестве компонента в его программу моего спасения, но не с них он, естественно, начал. - Шизей облизала пересохшие губы. - Он начал с того, что стал обращаться со мной как с животным, заставляя спать в углу на подстилке, ходить на четвереньках, есть из миски прямо на полу. Разговаривать я должна была лаем и рычанием, потому что, как он говорил, подзаборники не имеют права пользоваться цивилизованным языком.

Брэндинг пришел в ужас.

- Какой кошмар! Почему ты не убежала?

- Когда он уходил куда-нибудь, он сажал меня на цепь.

- Неужели ты даже не пыталась сбежать?

Шизей вся дрожала.

- Ты все еще ничего не понял, Кок. Без него я была ничто. Я бы просто погибла.

- Господи, как это ужасно! Ты, наверное, ненавидела его лютой ненавистью.

- Как все у тебя просто, Кок! - печально молвила она. - Все действия и мотивы человека у тебя делятся на две категории: они или чистые, или извращенные.

- Но ведь роли в вашей с ним жизни были распределены с предельной ясностью. - Голос Брэндинга был полон праведного негодования.

- В то-то и дело, что ты понятия не имеешь о том, что происходило между нами. Задзо подобрал меня на улице, потому что угадал во мне совершенство, которое искал всю жизнь.

- Ты ошибаешься, - возразил Брэндинг. - Он возомнил, что может сделать тебя совершенством. Но совершенство - удел не человека, а Бога. То, что он вытворял с тобой, вытекало из его порочной натуры, вот и все. Он делал с тобой то, что его заставляли делать поселившиеся в нем бесы.

Глядя на Брэндинга, Шизей вспомнила цитату из Ницше, на которую она наткнулась, просматривая книги в кабинете Дугласа Хау: "Всякий идеализм оказывается ложным перед лицом необходимости". И в первый раз в жизни лицом к лицу столкнулась с сомнением - с врагом, таящимся в тени.

А что, если Брэндинг прав? Что, если вся ее жизнь была воплощением этой бесовщины? Если карма, которую она считала своею, была просто навязана ей? Она похолодела. Признать это значило признать, что вся ее жизнь была сплошной ложью. Буквально физическим усилием она перевела мысли в другое русло, не желая всерьез рассматривать это предположение.

- Так чем же все кончилось? - спросил Брэндинг.

Она прижалась лицом к его плечу.

- Кок, - прошептала она. - Приласкай меня. Сейчас. - Чувствуя его сомнения, она прибавила: - Я должна знать, что ты все еще любишь меня, что ты не перестанешь любить меня, узнав, кем я была и кем я стала.

Она почувствовала, как его сильное тело плотно прижалось к ее телу, прогоняя тени, собравшиеся вокруг них. Он вошел в нее с легкостью: она была полностью готова принять его. Острое чувственное наслаждение начало постепенно собираться в одну точку в нижней части живота, и она вскрикнула, вся содрогаясь. Потом, лежа рядом с ним, удобно устроив голову в выемке его плеча, она закончила свою историю.

- Когда Задзо счел, что достаточно очистил меня от скверны и что я готова к следующей стадии, он сообщил мне, что наша "мацури" закончена и пора приступать к превращению меня в Ужас Небесный и тем самым сделать нечто угодное ботам.

Он уложил меня на подстилку из соломы и приступил к созданию своего шедевра. С тех пор он уже не сажал меня на цепь, уходя из дома. В этом не было надобности. Началось долгое и мучительное рождение гигантского паука.

Когда через два года работа подошла к концу, Задзо считал, что преобразил меня, что дух паука вошел в меня так же просто, как цветная тушь в мою кожу, и что это подняло меня над всем человечеством. Он мне сказал, что я могу остаться с ним, а могу и уйти на все четыре стороны. Ему все равно. Теперь я уже не человек, а оружие возмездия. Я - Ужас Небесный, демоническая женщина, губящая всех мужчин, которые попадаются в мои сети.

Воцарилось молчание. Затем Шизей, чувствуя, что объятия Брэндинга ослабели, крепко обхватила его руками.

- Не уходи, Кок! Пожалуйста!

- Ты сама веришь в то, что ты - демоническая женщина?

- Господи, я, кажется, умру, если ты уйдешь! Брэндинг, всегда тонко чувствовавший все ее настроение, сейчас буквально физически ощущал, как от нее во все стороны идут волны страха. - Я хочу знать, веришь ли ты сама в эту чепуху.

Шизей отпрянула, возмущенная.

- Это не чепуха! Это синтоизм!

- Нет, - твердо стоял на своем Брэндинг. - Это чепуха, плод больного воображения типичного шизика. - Он не на шутку разозлился.

Чтобы принять это, как надо, нужна не логика, думала Шизей. Нужно заглянуть в бездну, лежавшую вне пределов человеческого знания. Да, ее жизнь - жуткая пародия, все в ней искажено до неузнаваемости. Это действительно плод ума больного человека.

- Кок, - воскликнула она, - я не могу остаться одна в этот вечер. Я должна быть с тобой. Возьми меня с собой на этот прием!

Брэндинг посмотрел на нее. Раньше он думал, что, узнав об обстоятельствах, при которых была сделана эта жуткая татуировка, он в какой-то степени приоткроет тайну этой пленительной, загадочной женщины. Но теперь он понял, что тайна эта не относится к категории "открываемых": она многослойна, как раковина жемчужницы. Возможно, он никогда не доберется до сердцевины ее загадочной личности: каждый новый слой будет только пуще дразнить его любопытство, как соблазнительные песни сирен, которыми они пытались завлечь Одиссея.

- Пожалуйста, Кок! - умоляла Шизей, плача.

И Николас подумал, что все это ему только приснилось: спасение, теплая хижина, Канзацу-сан. Паника зажала его в свой ледяной кулак, и он вздрогнул всем телом. Порыв ветра ударил его в лицо и едва не сбросил со ступеньки среди камней. Положение, в котором он очутился, было просто ужасно. Если он сейчас упадет, трудно сказать, сколько он будет падать, пока не разобьется. Туман окутывал Черного Жандарма так, что в двух шагах ничего не было видно. Сквозь него не увидишь не только хижину Канзацу, оставшуюся далеко внизу, но и самого сэнсэя, который должен был двигаться за ним следом, - если все это, конечно, не приснилось ему. В его состоянии вполне возможен горячечный бред. В таком случае не было ни Канзацу, ни теплой хижины, прилепившейся к скале, где можно переждать буран, ни спасения.

Остается только падать и падать без конца, сквозь серо-голубую дымку...

С отчаянием в сердце Николас потянулся к выемке в скале, пытаясь зацепиться, но его пальцы встретили лишь корку льда. Обледенелый черный великан, по груди которого пытался ползти Николас, презрительно дернув плечом, сбросил его дрожащую руку с выемки.

Николас ничего не видел: колючий снег, выдуваемый ветром из всех впадин на теле Черного Жандарма, слепил глаза. Он ничего не слышал, кроме жуткого завывания ветра. Он ничего не чувствовал ни пальцами, одеревеневшими от холода, ни своим заиндевевшим носом. Он припал ртом к груди Жандарма, пытаясь растопить дыханием лед, чтобы хоть увидеть трещины в скале: может, они подскажут, в каком направлении ползти. Он лизал черный гранит, но не чувствовал никакого вкуса. Все органы чувств мертвы. Шестого чувства у белого ниндзя быть не может. Значит, он обречен.

Он прилип к скале, как муха к стеклу, движимый лишь инстинктом самосохранения: это было все, что у него осталось. Но ветер все усиливался, и, попытавшись изменить положение ноги, он чуть не сорвался в пропасть. И вот тут-то в Николасе пробудилось упрямство: он не сдастся.

Я силен, подумал Николас. Я слаб. Эти два состояния неразличимы, как жизнь и смерть, по словам Канзацу. Все это не важно. Важна лишь Тьма.

Сердце замирало в груди: Николас смотрел в глаза Пустоте. Ему было страшно, но он знал, что есть только один путь. Лунная дорога лежит только в одном направлении. Вернее, во всех направлениях сразу. Все они привели его в это жуткое место, на грудь Черного Жандарма. Все дороги скрестились в этой точке времени.

Яростный порыв ветра оторвал его от скалы. А возможно, Николас сам ослабил свою хватку. Кто знает? И стремглав полетел в бездну. И начал падать, падать...

Собираясь ехать в церковь, Жюстина сдавала назад, чтобы вырулить на подъездную дорожку к своему дому, как вдруг чуть не наехала на велосипедиста, взявшегося невесть откуда.

Она отчаянно тормознула, человек отлетел к дереву и исчез в густом кустарнике, окаймлявшем подъездную дорожку.

- О Господи! - воскликнула Жюстина и, поставив машину на ручной тормоз, распахнула дверцу. Подбежав к велосипедисту, она опустилась перед ним на колени и с облегчением увидела, что он находится в сознании и, по-видимому, не пострадал серьезно.

- С Вами все в порядке? - спросила она на сносном японском.

Велосипедист кивнул, но затем сразу же издал легкий стон и поднялся на ноги, потирая голову рукой. Жюстина тоже встала. Это был сравнительно молодой человек, красивый, с гладкой кожей. Тип лица, который часто видишь на японском телеэкране и на рекламных плакатах. Было что-то женственное в очертании губ, вырезе ноздрей, что еще больше вызывало сочувствие к нему. На молодом человеке были черные шорты, белая рубашка с короткими рукавами, американские кроссовки.

Он наклонился, чтобы поднять свой велосипед, и опять издал легкий стон. Жюстина инстинктивно попыталась поддержать его на всякий случай, но когда он посмотрел на нее, резко отдернула руку, вспомнив, что по японскому обычаю представители противоположных полов не должны касаться друг друга.

Что же теперь делать, думала она. Очевидно, человек в лучшем случае получил ушибы. Причем по ее вине. Она лихорадочно думала, что можно предпринять, не нарушая приличий. Она просто не могла повернуться и уехать по своим делам. С другой стороны, кто знает, что это за человек? Подумав так, Жюстина тотчас же себя одернула: она все еще думает по-американски. Здесь, в Токио, уровень преступности, по западным меркам, просто ничтожен. Так что опасаться нечего. Надо пригласить его в дом и предложить чаю. Это будет очень по-японски.

- Извините, - обратилась она к пострадавшему, - не хотели бы Вы пройти в дом? Я тут живу.

- Спасибо, не надо, - ответил велосипедист. - Со мной все в порядке.

По тону она поняла, что это такой отказ, который требует повторения предложения. Отказ из вежливости.

- Вы меня нисколько не обремените, - сказала она. - Но мне будет спокойнее, если я увижу, что с вами действительно все в порядке. Чашечка чаю Вам не повредит, я думаю.

Он повернулся к ней, довольно сухо поклонился. - Как можно отклонить такое проявление гостеприимства? И степенно проследовал за ней к дому.

- Давайте я Вас устрою здесь, на веранде, - предложила Жюстина.

- Я сейчас вынесу чай.

- Может, лучше пройти внутрь? - ответил велосипедист. - Кажется, я все-таки здорово ушиб себе спину. Мне бы что-нибудь подложить под нее.

Жюстина колебалась только мгновение.

- Конечно. В доме будет удобнее.

Они сняли обувь в передней, и Жюстина поставила ее в специально сделанный бамбуковый ящичек у стены. Затем провела его в гостиную.

Велосипедист не произнес ни слова, пока она не заварила чай, не разлила его, и они не выпили по первой чашечке. Когда Жюстина налила по второй, он заметил:

- У вас прекрасный дом.

- Спасибо, - откликнулась она, как положено по ритуалу. - Вы чувствуете себя лучше?

- Гораздо лучше, большое спасибо, - ответил он.

- Вы случайно не говорите по-английски? Мне было бы проще общаться.

- О, конечно, - сказал он с улыбкой, осветившей его поразительно красивое лицо, - с большим удовольствием, миссис...

- Ах, да, простите, - сказала Жюстина. - Меня зовут... - тут она опять едва не нарушила приличия, назвав свое имя. - Меня зовут миссис Линнер.

- А я мистер Омукэ, - представился Сендзин. - Кажется, мы познакомились не при наилучших обстоятельствах, не так ли?

Жюстина засмеялась, почувствовав благодарность за то, что он так легко отозвался о том, что она сшибла его. - Боюсь, что это так. Уму непостижимо, как я не заметила вас, разворачиваясь.

- Подъездная дорожка изгибается, - дипломатично сказал Сендзин, - и вам очень трудно заметить, когда кто-либо едет по дороге. Если вы не возражаете, я бы осмелился сделать предложение...

- С большим вниманием его выслушаю.

- На том большом кедре, в который я чуть не впечатался, не мешало бы повесить большое зеркало, чтобы видеть, не выезжает ли кто из-за поворота.

- Прекрасная мысль, - сказала Жюстина. - Большое спасибо за совет, м-р Омукэ.

- Не за что, - откликнулся тот, прихлебывая чай. - А у вас большой дом для одного человека.

- Я не одна здесь живу, - пояснила Жюстина. - У меня есть муж.

Сендзин не отрывал губ от чашки. - А чем занимается ваш муж, миссис Линнер?

- Он управляющий в фирме моего отца: производство компьютерных процессов, сталь, текстиль. Кроме того, последнее время мой муж занимается исследовательской работой. - Она взглянула на Сендзина. - А вы в какой области работаете, м-р Омукэ?

- О, боюсь, что сфера моих интересов несравненно более прозаична, чем работа вашего мужа, - ответил он. - Я самый заурядный чиновник. Работаю в Бюро по промышленному планированию и защите окружающей среды.

- Очень полезная работа, - сказала Жюстина.

Он улыбнулся!

- Не скучная.

Когда Сендзин поднялся, чтобы уходить, Жюстина не выдержала:

- Извините, м-р Омукэ, но вы не очень похожи на чиновника. Мой муж занимается боевыми единоборствами, и по своему сложению вы не очень отличаетесь от него. Ваше тело выглядит как хорошо настроенный инструмент.

Он повернулся к ней, отвесив легкий поклон.

- Поскольку вы американка, я смогу принять это как комплимент. Но занятия человека спортом весьма развивают. А для меня это не просто хобби, а, я бы сказал, настоящее пожизненное увлечение. Я правильно выразился? Боюсь, мой английский оставляет желать лучшего.

- Вы нашли прекрасное выражение для своей мысли. Не всякому американцу это удается.

- Спасибо. Но мне кажется, вы говорите это из вежливости, - сказал Сендзин с какой-то странной улыбкой. - Мое пожизненное увлечение дает хорошую тренировку и уму, и телу. Очищает дух лучше всякой медитации.

- Мне бы тоже, по вашему примеру, обзавестись каким-нибудь пожизненным увлечением, - задумчиво сказала Жюстина. - Слишком часто приходится быть одной, и некуда пойти, нечем заняться... Вырабатывается жуткая инертность.

Сендзин кивнул. - Будь я вашим мужем, я бы не оставлял вас одну так часто.

- Его работа отнимает у него много сил и времени, - объяснила Жюстина, чувствуя внезапное раздражение от того, что приходится оправдывать поведение Николаса перед незнакомцем. Ох уж эта японская любезность!

- Конечно, - сказал Сендзин. - Жизнь полна несовершенств. Надо уметь идти на жертвы. - Он пожал плечами. - Я понимаю.

Жюстина опять не выдержала.

- Интересно, что у вас такое в глазах? - Она сама поразилась своей смелости: задавать такие вопросы совершенно незнакомому человеку! Просто удивительно, какой черт ее дернул за язык?

Сендзин посмотрел ей прямо в лицо.

- Что вы имеете а виду?

Жюстина мгновение поколебалась, но поняла, что остановиться уже не может. Она почувствовала в душе какую-то странную легкость.

- Я вам уже сделала комплимент относительно вашего английского. Но я полагаю, что вы чувствуете себя как дома в любом языке. Я вижу это по каждому вашему движению. Просто фантастика, до чего вы мне напоминаете мужа!

- Спасибо, но, я думаю, это просто игра воображения, - сказал Сендзин, подпустив в высказывание бездну учтивости. Так учтивы могут быть только японцы.

В свете угасающего дня его точеное лицо напоминало лицо статуи забытого героя. Что-то в нем было необычайно меланхолическое, тронувшее сердце Жюстины. Почему-то ей показалось, что он много перенес в жизни.

- В Америке, - сказала она, - люди никогда не принимают неприятную ситуацию как должное. С ней борются и ее преодолевают.

- Неприятности, миссис Линнер, - неотъемлемая часть жизни. Японцы это очень хорошо понимают. Пожалуй, правильнее было бы сказать, не жизни, а существования. А если выразиться еще точнее, то ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ. Под неприятностями я подразумеваю боль. Но без боли, миссис Линнер, не бывает наслаждения, не бывает экстаза: ведь тогда не с чем было бы наслаждение и экстаз сравнивать. Понимаете? - Он улыбался, но уже немного по-другому: уверенной улыбкой знающего мир человека.

- Но и не только поэтому, миссис Линнер, я так ценю боль. Из моего рассуждения вытекает, что боль - сама по себе наслаждение, дающее выход эмоциям получше всякого экстаза. Не верите? Но это можно доказать только на примере.

Уже несколько встревоженная, Жюстина спросила:

- Что вы такое говорите, м-р Омукэ?

Велосипедист отвесил ей небольшой поклон.

- Называйте меня Сендзином, - сказал он, беря ее за руку истинно американским жестом. - Ведь мы уже достаточно друг друга знаем, чтобы перейти на ты, не так ли, Жюстина?

- Я был вне? - спрашивал Николас. - Вы меня выводили на волю?

- Ты там был, - ответил Канзацу. - Был.

- И Вы тоже были со мной, я знаю. Только я потом Вас потерял.

- Ты был один, Николас, - сказал Канзацу. - Ты и сейчас один.

- Не понимаю.

Они сидели в простой каменной хижине, которую Канзацу назвал монастырем, в кругу света, отбрасываемого несколькими толстыми церковными свечами. Этот казавшийся очень древним свет, вместе с запахом растопившегося воска, сообщал всему в хижине удивительную объемность.

- Помнишь, сколько раз ты приходил в этот мой приют на Черном Жандарме?

- И что, я все время точно так же срывался со скалы? - спросил Николас. - И точно так же летел в пропасть?

- Круги, распространяющиеся по воде, но никогда не достигающие берега, - сказал Канзацу, - вот что такое время.

- Я перестал держаться, - сказал Николас. - В какой-то момент времени я перестал держаться.

- Но не упал, как того боялся, - сказал Канзацу.

- Точно, не упал, - согласился Николас, сам удивляясь странности своего голоса. - Я повис в Пустоте над пропастью, которая так страшила меня. Везде вокруг меня был Черный Жандарм: и вверху, и внизу. Я был отделен от него, и в то же время я был его частью. Вроде как бы летал.

- Или висел, презрев закон всемирного тяготения.

- Что со мной было, сэнсэй? Пожалуйста, скажите. Я сгораю от нетерпения, желая услышать объяснение этому чуду.

- Сам найди ответ, Николас. Мой ответ никогда не удовлетворит тебя. Сам думай.

- Я нашел...

- Продолжай.

- Я нашел Тьму.

- Да, именно ее я посылал тебя искать зимой 1963 года.

- А вместо Тьмы я столкнулся с Сайго. Это было в Кумамото.

- Забудь про быка, Николас. Он не существует. Я посылал тебя в Кумамото, чтобы ты столкнулся с самим собой.

- Не надо! - закричал Николас. Сквозь тьму проступал свет, и то, что открывалось его взору, было отвратительно.

- Думай о Тьме, - продолжал Канзацу. - Есть только один Закон, есть только один Путь. Ты отдал себя во власть Тьмы, и она защитила тебя. А ты ее боялся всю свою жизнь. Ты знал ее власть, Николас, но предпочитал отворачивать от нее свое лицо.

- Если Вы посылали меня бороться с собой, а я столкнулся с Сайго, так значит, что я и Сайго - одно и то же. Он - это я, я - это он. Такого быть не может! - Он помнил о безграничной злобе Сайго.

- В каком-то смысле это так и есть, - заверил Канзацу. - Теперь ты получил этому доказательство. Вспомни: твоя мать рассказала тебе о дедовских изумрудах, твоя мать была тандзяном, как и дед, твоя мать передала тебе и свой дар, и наследие деда.

- Вы говорите не то, - возразил Николас. - Моя мать была принята в семью Со-Пенга. Никто не знает, какого она рода и племени. - Это ты знаешь с ее слов, - не сдавался Канзацу. - И, конечно, в ее словах заключена правда. И все-таки я позволю себе усомниться, что твой дед не знал ее происхождения. Она стала его любимицей, потому что была тандзяном, как и он сам. Его собственные дети не были тандзянами, потому что его жена не была: эти гены передаются только по женской линии. Но твоя мать стала его любимицей, потому что могла продолжить дело, которое он считал незавершенным.

Николас смотрел на Канзацу во все глаза. Обрывки воспоминаний детства, рассказы Чеонг о ее прошлом, казавшиеся раньше разрозненными картинами, теперь вдруг соединились вместе став частями целого.

Канзацу внимательно следил за выражением лица Николаса:

- Вспомни: ты нашел Тьму, хотя и будучи белым ниндзя. Такое невозможно. Но ты знаешь, что это случилось. Не верь никому, кроме самого себя. Во Тьме ты отыщешь свой Путь. Вот та часть твоего существа, которую ты до сего дня боялся признать своей.

- Теперь тебе известна вся правда, - лицо Канзацу сияло, освещенное не только свечами. - Николас, ты - тандзян!

Жюстина почувствовала, как страх вошел в нее, подобно лезвию ножа.

- Откуда вы знаете мое имя? Я его не называла.

Сендзин смотрел на нее в последнем свете уходящего дня.

- Боль и наслаждение. Вот как мой ум работает: на двух альтернативах сразу. Или здесь нет альтернативы?

- Кто вы? - голос Жюстины был напряжен, как струна. Она лихорадочно думала, как ей добраться до телефона. Какой номер полиции в Японии? 911, как и в Америке? Вряд ли. Господи, я не знаю элементарных вещей! - Вы не похожи на вежливого велосипедиста, которого я сшибла. Сендзин повернулся к ней. - Я один. Я всегда один. Во рту был металлический привкус, буря бушевала в ее душе, и она отчаянно пыталась отодвинуться от него, выйти из зоны притяжения, которое она ощущала почти физически и которое все усиливалось по мере того, как он подходил все ближе. Ее щеки горели. - Я... думала о муже.

- Вот как? Ты уверена?

Жюстина заглянула в его японские глаза, в глубине которых блеснуло что-то, как чешуя уходящей в глубину рыбы. В центре черных глаз спряталось что-то, затягивающее ее подобно силе, тянувшей Тезея в Критский лабиринт, где его ждал Минотавр - могучий, коварный и терпеливый, как бог.

Его глаза как будто излучали холодный свет. Жюстина не могла оторвать от них взгляда, а через мгновение - и не хотела.

- А у меня нет жены, - сказал Сендзин. - И никогда не будет.

- Вы предпочитаете парить, подобно облаку, над землей, считая, что здесь невозможно дышать от скученности? А не тяжело ли дышать в разреженном воздухе одиночества?

- Я всегда один, - повторил Сендзин. - В детстве я плакал от одиночества. Я часто плакал, и мне бывало стыдно за свою слабость. В конце концов, я ее преодолел.

- И вы не считаете одиночество недостатком? - спросила она.

- Чем еще оно может быть? - откликнулся Сендзин. - Уж, конечно, не достоинством.

- У вас в глазах боль. - Он стоял так близко, что она втягивала в себя его запах, похожий на запах экзотической орхидеи, распускающейся в ночи. Ваша душа вся в шрамах.

- Японцы не верят в душу.

- Ну, тогда ваш дух. - Жюстина понимала, что ей надо немедленно отодвинуться от него, но ноги были как чугунные. Она почувствовала, что металлический привкус, который у нее появился во рту, все усиливается. И с ужасом вспомнила, что этот привкус всегда имел для нее эротический смысл.

- Мой дух чист, - сказал Сендзин. - Он не знает эмоций и, следовательно, не нуждается в утешении. - Он нежно обнял ее. Мгновение Жюстина была как в столбняке. Фантазия и реальность, слившиеся в этом мгновении, словно такие несоединимые вещества, как вода и масло, вызвали у нее головокружение и тошноту. Ноги не держали ее, и она была вынуждена прислониться к стенке, ощущая ее холод своей пылающей кожей.

- Жюстина! - Снова он назвал ее по имени, словно лаская голосом. Она почувствовала его губы на своих губах. Ночь спускалась на землю, и она чувствовала, что ее тянет и уносит что-то подобное подводному течению. Желание - дикое, безрассудное желание - горело в ней, как уголь.

"Господи, что со мной такое творится?" - думала она.

- Нет! - воскликнул Николас. - Не могу я согласиться с тем, что Вы мне говорите! Какой я тандзян?

- Ты есть ты, Николас, - спокойно возразил Канзацу. - Карма. Ни я, ни ты ничего не можем с ней поделать.

- Я отказываюсь принять такую карму. Я не приемлю мысли, что я тандзян. Такого быть не может!

- Вспомни Тьму, - увещевал Канзацу. - Вспомни, как ты висел над бездной.

- Такого быть не могло! - закричал Николас. - Мне это все приснилось! Конечно же! И, может, я уже давно мертв. Замерз насмерть на Черном Жандарме, как уже давно подозреваю.

- Ты жив, Николас. Но беда в том, что прежде, чем все это закончится, ты еще не раз пожалеешь, что не умер.

- Прекратите это! - Николас так разволновался, что не смог усидеть на месте. Он метался, как дикий зверь в клетке. - Я не хочу Вас больше слышать!

- Совсем напротив, именно этого ты хочешь больше всего на свете, терпеливо заверил его Канзацу. - Именно для этого ты пришел сюда, именно для этого ты рискнул отправиться в это опасное путешествие, несмотря на состояние здоровья.

- Я белый ниндзя! - крикнул Николас в тоске и страхе. - Зачем столько слов, когда нужно дело? Вы можете спасти меня. Вы же тандзян! Воспользуйтесь Тао-Тао и сделайте так, чтобы это состояние покинуло меня.

- Ты так ничего и не понял, - сказал Канзацу, приближаясь. Аура, темная и сверкающая голубым и зеленым, как тело насекомого, окружила его. Николас отшатнулся.

- Чего ты испугался? - удивился Канзацу, останавливаясь. - Не меня ты боишься, Николас. Ты боишься той части своего духа, что ты запрятал глубоко в себе. Разве не отвратительно, что ты так ее боишься?

- Не понимаю, что Вы хотите этим сказать, - пробормотал Николас. Лицо его было воплощенное страдание.

- Нет, понимаешь, - упорствовал Канзацу. - Тьма - твой друг. Она спасла тебя, когда ветер сорвал тебя с груди Черного Жандарма и бросил в бездну. Почему ты не хочешь верить тому, что тебе говорят твои органы чувств?

- Это мне все приснилось! То, что я видел, то, что я чувствовал, этого не могло случиться!

- Того, кто не доверяет своим органам чувств, ждет безумие, предупредил Канзацу. - Только на них следует полагаться.

- Я не могу на них полагаться. Я - белый ниндзя!

- Но ты по-прежнему остаешься Николасом Линнером. Этого никто и ничто не может изменить. Твой дух по-прежнему неукротим. Его могут сломить только твои собственные страхи.

- Страх сковал мой дух, сэнсэй, - прошептал Николас, чувствуя, что не может совладать с дрожью. - И не хочет отпускать свою хватку.

- Нет, это ты не хочешь его отпускать! - неожиданно крикнул Канзацу, и Николас даже отпрянул. - Ты свыкся со своими страхами, и тебе кажется, что ты с ними можешь жить. Но есть другой страх - страх Тьмы и наследия, полученного тобой. Это для тебя нечто новое, и ты инстинктивно тянешься к старому страху.

Николас обхватил руками колени и трясся, как в лихорадке.

- Мне страшно, сэнсей.

- Чего ты страшишься?

- А что если я и в самом деле тандзян?

- Если именно это пугает тебя, Николас, дай волю своему страху. Позволь себе хоть такую роскошь. Протяни руку и коснись Тьмы.

- Не могу. Меня будто паралич разбил.

- Тогда, если это не трудно, расскажи, что случилось с моим старшим братом Киоки, - мягко попросил Канзацу.

За дверью буран свирепствовал по-прежнему, барабаня градом по крыше убежища Канзацу. Реальное время, кажется, исчезло, провалившись в колодец памяти, который один продолжал удерживать их обоих на одной орбите.

Николас рассказал Канзацу все, что с ним происходило с того момента, как он вошел в дом Киоки, и вплоть до того самого момента, как он покинул его. Когда он закончил, Канзацу спросил:

- Как ты думаешь, сколько времени мой брат пролежал, прежде чем ты обнаружил его?

- Полдня. Может, даже меньше. Часов шесть.

- Скажи мне, Николас, кто знал о том, что ты отправляешься на Асамские горы?

- Только моя жена и мой близкий друг Тандзян Нанги.

- Что бы ты мог доверить этому Нанги?

- Даже собственную жизнь, - ответил Николас. Канзацу смерил его испытующим взглядом. - Может, и до этого дойдет. Но я советую тебе выбирать слова - и друзей - с большей осторожностью.

- Я отвечаю за свои слова. Канзацу ничего не сказал.

Николас снова забеспокоился.

- О чем Вы думаете, сэнсэй?

- Тот, кто убил моего брата, должен обладать сверхъестественными способностями, раз он узнал, куда ты направляешься, прибыл в замок раньше тебя и разделался с Киоки, прежде чем ты мог с ним поговорить. Может, твоя жена или твой друг Нанги сказали ему о твоих намерениях? А может, это сам Нанги?

- Вы всерьез думаете, что Тандзян Нанги, человек, которому я бы без колебаний вручил собственную жизнь, который и ходить-то не может без палочки, на самом деле дорокудзай и фанатик-тандзян?

- Кто-то сумел пройти сквозь запоры замка, - сказал Канзацу, словно не заметив вспышки Николаса, - убить моего брата, тандзяна и сэнсэя. Мы не знаем, каким образом он ухитрился сделать это. Хотя есть множество тайн на земле, ждущих своего разрешения.

Отбросив предположение насчет Нанги, Николас сделал единственное возможное умозаключение.

- Тогда не подлежит сомнению, что этот мой враг - дорокудзай.

- Что ж, - согласился Канзацу, - всякое возможно в этом мире. Даже немыслимое, вроде того, что существуют дорокудзай - самые опасные люди среди тандзянов. Это одиночки, бунтовщики, преднамеренно отвернувшиеся от учения Тао-Тао, как и от всякого философского учения, держащего моральный облик человека в узде. Это мастер лжи и обмана. Часто он бывает не тем, за кого себя выдает.

Здесь Канзацу сделал паузу, и Николасу показалось, что он наконец нашел ответ на свой вопрос.

- Дорокудзай живет в своем собственном мире, - продолжал Канзацу. - Он создал для себя свои собственные законы, придумал себе свой собственный Путь. Поэтому даже сэнсэи Тао-Тао боятся дорокудзая, потому что он обладает такими силами, что его нельзя убить. Его можно только уничтожить.

- А какая разница, - спросил Николас, - между смертью и уничтожением?

- Вот это будет последним уроком, который я тебе преподам, Николас, сказал Канзацу. - Знай одно: если ты прислушаешься к моим советам, ты должен начать свою борьбу прямо сейчас, став на Путь, который дорокудзай должен пересечь.

Николас немного подумал.

- Я уже встал на путь дорокудзая, - сказал он наконец. - И мне суждено либо победить, либо погибнуть.

- Если ты сделал свой выбор, - сказал Канзацу, - тогда протяни руку и найди Тьму опять. Она - твой лучший друг.

Наступила тишина, и она длилась очень долго: даже свет сменился в их каморке.

- Я чувствую ее, - прошептал Николас. Он был весь в поту, но уже не дрожал. - Я чувствую ее.

- Вытяни руку вперед, - приказал Канзацу и, видя, что Николас колеблется, повторил приказание: - Вытяни руку вперед.

Медленно, очень медленно Николас протянул руку так, что она уперлась в тени, сгустившиеся в той части хижины, где стоял Канзацу.

Сэнсэи тоже вытянул свою руку навстречу Николасу так, что кончики их указательных пальцев соприкоснулись.

- Вот твой страх, Николас. Коснись его, дыши им, владей им. Понимание истины придет только этим путем.

Через некоторое время Николас сказал:

- Страх исходит из меня самого, а не из Тьмы. - В его голосе звучало удивление.

Канзацу объяснил:

- Сейчас твой дух повис над пропастью, как не очень давно над белым снегом, над серым льдом и черными скалами висело твое тело. - Он помолчал немного, затем спросил, как показалось Николасу, совсем другим голосом: - О чем ты сейчас думаешь?

- Я не хочу верить, что я тандзян, - ответил Николас с глубоким вздохом. - Я боюсь, что если поверю в это, то буду не лучше моего кузена Сайго, чей дух пожирало зло, сидевшее в нем.

- Ты что, считаешь, что Тьма - это зло?

- А разве не так?

- Должен признать, что она потенциально может быть вместилищем зла, ответил Канзацу. - Дорокудзай, который преследует тебя, является тому наглядным подтверждением. Но не из одного зла состоит Тьма. Мир, Николас, не хорош и не плох, он, скорее, является смесью того и другого начал. Голос сэнсэя был тих, но в нем была сила и убедительность приливной волны, и он вытеснил страхи из истерзанного сердца Николаса. - Ведь это один из первых уроков, которые я тебе преподал, помнишь? Это справедливо по отношению ко всякой истине.

Это справедливо и по отношению к Тьме. Это своего рода целый мир, потому что она обладает неисчерпаемой силой. Но силы Тьмы часто используют во зло. Как и всякую другую силу.

Всякая сила преходяща. Ее эфемерный характер происходит из ее текучести и способности обволакивать человеческий дух и искривлять его. Прикоснувшись к ней, ты не умрешь, но переменишься. Причем непредсказуемым образом.

- Я боюсь меняться, - признался Николас.

- Если ты не переменишься, - просто сказал Канзацу, - тогда я ничем не смогу тебе помочь. Если ты не переменишься, считай, что дорокудзай, который преследует тебя, уже победил. Ты навсегда останешься белым Ниндзя.

Николас задрожал от страха. Минуты тянулись, напряженное молчание повисло в воздухе. Наконец Николас склонил голову.

Канзацу закрыл глаза. Он, кажется, даже не дышал.

- Хорошо, - сказал он. - Прежде всего тебе надо учиться говорить на новом языке. Он называется языком вечности - акшара.

- Он относится к Тао-Тао?

- Это самая суть Тао-Тао, - ответил Канзацу, - без акшара учение не имеет смысла. - Он заметил бледное лицо Николаса. - Ты боишься, Николас-сан?

- Боюсь, сэнсэй, - ответил Николас хриплым шепотом. Страх накатывал на него волнами, но потом он вдруг осознал тот факт, что Канзацу назвал его "Николас-сан", - и на душе у него полегчало.

- Это хорошо, - успокоил его Канзацу. - Ты и должен бояться сейчас. Твой дух висит над пропастью. Пора заглянуть в нее.

Нанги и Томи приехали в "Шелковый путь" уже за полночь. Зал был набит битком потеющими бизнесменами, похожими на одинаково одетых человеко-муравьев, окутанных клубами сигаретного дыма.

Томи задержалась на мгновение в дверях, пораженная одним и тем же выражением, застывшим на всех лицах, будто зеркально повторяясь. Она знала, куда они смотрят, знала, что у них на уме, и поражалась власти, которую имеет над ними один образ. Томи подумала, существует ли какая-нибудь часть мужского тела, которая обладала бы такой же властью над женщинами. Вроде бы нет: женщины не так поглощены самим физическим актом, как эмоциями, сопровождающими его. Нельзя сказать, что среди них нет сексуально озабоченных, но, во всяком случае, это не проявляется таким образом, как у мужчин.

Мощная волна рока, вырывающегося из динамиков, чуть не сбила их с ног и почти выбросила обратно в холл. Стробоскопы вертелись как бешеные, ослепляя их. Томи заморгала, сунула свое удостоверение под нос вышибале. Пришлось кричать, объясняя ему цель своего прихода.

Она провела Нанги по периметру вокруг главного помещения клуба, мимо засаленной и заляпанной таблички ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН.

Заповедные коридоры тянулись, как катакомбы, высеченные в скалах. Нанги шел по пятам за Томи, ведущей его мимо одинаковых дверей. Коридоры были все обшарпанные, стены грязные, краска на них облупилась, вентиляционные решетки обросли мхом копоти. Голые лампочки на перекрученных проводах свисали с черных потолков.

У одной двери Томи задержалась. Ей пришлось барабанить в дверь кулаком, чтобы ее стук можно было услышать сквозь рев рок-н-ролла. Наконец внутри отозвались, и дверь открылась. За дверью оказалась крошечная комнатка с туалетным столиком, окруженным несколькими лампами, один стул с гнутыми ножками и облупившаяся раковина умывальника. Молодая женщина в потрепанном тонком халате стояла на пороге.

- А-а, это вы, - сказала она тусклым голосом и, снова вернувшись к столику, продолжала накладывать грим. Во время разговора она поглядывала на их отражение в зеркале.

- Атоко, - сказала Томи, - это господин Нанги, мой друг.

Повернувшись к Нанги, она пояснила:

- Атоко делила с Марико гримерную. Она и обнаружила тело. - Затем снова повернулась к девушке: - Мы бы хотели задать вам несколько вопросов.

- О чем?

Томи достала фотографию д-ра Ханами и положила ее на туалетный столик перед Атоко. Та взглянула на карточку, потом на них. - Кто это?

- Я думала, вы скажете нам об этом, - сказала Томи. Атоко пожала плечами, продолжая гримироваться. Нанги, хромая сильнее, чем обычно, подошел к столику.

Он протянул руку и вытащил воткнутую между рамой и зеркалом фотокарточку.

- Эй, вы что? - запротестовала девушка. Нанги позволил ей взять фотокарточку из руки. - Брат или дружок?

Атоко надула губы, воткнула фотокарточку на место.

- Знаете, - сказал Нанги, - у меня была сестра. В молодости ухажеры за ней табунами ходили. Как ей это нравилось! Как она из кожи вон лезла, чтобы еще больше раззадорить их! И я думаю, без всяких задних мыслей. Просто ей нравилась их компания. - Он отошел немного в сторону, прихрамывая. - Но иногда у нее на этой почве случались неприятности.

Атоко повернула голову в его направлении.

- Какого рода?

Нанги бросил на нее быстрый взгляд, будто удивившись, что она слушала его, старика, и махнул рукой:

- Да обычные, вроде той, что дружок какой-нибудь из ее подруг возьмет да и переметнется к ней. Не то чтобы она поощряла такое. Нет, она была хорошей девушкой. - Нанги отошел еще на один шаг. - Но ведь девушки, сами знаете, никогда этого не понимают. Во всем всегда винили ее. Оно и понятно: неужели они будут винить своих дружков?

- Так оно и вышло! - вдруг воскликнула Атоко, отложив в сторону карандаш для ресниц и повернувшись лицом к Нанги. - Мы с Марико были очень дружны до тех пор, пока... - Она опустила глаза и указала на фотографию д-ра Ханами. - Пока он не появился.

- Он переметнулся к Марико? - спросил Нанги. Атоко кивнула. - На какое-то время. Потом опять вернулся ко мне. Так и метался между нами, а мы об этом первое время даже не подозревали. Под конец, я думаю, он начал думать, что любит Марико, но было уже поздно: мы с ней совсем рассорились. - В глазах девушки стояли слезы, и она уже не смотрела на себя в зеркало. Бедная Марико! Она была такая славная девушка. Она не заслужила... Черт бы подрал всю эту жизнь!

Нанги и Томи обменялись взглядами, и Томи подошла к Атоко, которая разрыдалась окончательно.

- Все нормально, - сказала наконец Атоко. Она взяла несколько бумажных салфеток и начала промокать лицо. - О черт, как я выйду на сцену в таком виде? - Она снова заплакала. - Я думала, что выплакала свое горе.

Нанги подождал немного, затем снова обратился к ней: - Не могли бы вы что-нибудь сказать о человеке на этой фотографии?

Атоко пожала плечами:

- Что можно сказать? Он был очень богат и любил обманывать жену. У меня было впечатление, что он отирается возле нас из-за нашей молодости. Я ему скоро надоела. Но с Марико, я думаю, дело обстояло несколько иначе.

- Иначе в каком смысле? - переспросила Томи.

- Я уже говорила: он начал думать, что любит ее.

- Как вы думаете, не мог ли он ради нее пойти на все? - спросил внезапно Нанги.

Руки Атоко, накладывавшие грим, остановились. Она уставилась в зеркало, будто в прошлое. Потом в глазах вновь появилось осмысленное выражение.

- Знаете, самое смешное, что он все время рассказывал мне про свою жену, когда был со мной. Но ради НЕЕ, я думаю, он пошел бы на все.

- Он здесь был в ночь убийства Марико? - спросила Томи.

Атоко отвела взгляд, затем наконец кивнула:

- Я солгала в прошлый раз. Мне... было стыдно, что наша дружба с Марико так по-глупому оборвалась. И я... не хотела, чтобы об этом кто-либо знал. - Девушка глубоко вздохнула. - Но что тут говорить? Был он здесь в ту ночь. И у него было свидание с Марико. Я видела его, как он, бледный как смерть, выбегал из ее гримерной. А потом слышала, как его рвало на улице у выхода. Вот тогда я и пошла в комнату Марико и... обнаружила ее. - Она отвернулась от них, закусив губу. - Мне надо было сказать правду с самого начала. - Ее глаза встретились в зеркале с глазами Томи. - Я не такая уж плохая девушка.

Глаза Жюстины смотрели, не мигая, в светящиеся глаза Сендзина. Это было все равно что смотреть в ночное небо, усыпанное звездами, по которому мелькали тени, полные скрытых смыслов, понимание которых зависит от вашего воображения.

Тао-Тао, и не только это, а еще и страшная магия дорокудзая сошлись в этих глазах. Она не могла этого знать, но если бы и знала, то все равно не поняла бы.

Приемный сын Ахо-сан сейчас делал с Жюстиной то, что он делал со всеми женщинами, попадавшими под его чары, что он делал даже с д-ром Муку, прежде чем сунул ему в глаз начиненную фосфором сигарету, - а именно: он высасывал из нее жизнь, отыскивая в ее сознании ключик к ней: ее тайные страхи, унизительные слабости.

Вырванная из времени колдовством Сендзина, Жюстина смотрела на свою жизнь как бы со стороны: примерно так, как Николас рассматривал свою, находясь на операционном столе.

И теперь она вся была во власти Сендзина, как Николас был во власти орудующего скальпелем Ханами, когда тот удалял опухоль.

- Где твой муж хранит шкатулку, Жюстина? - голос его, как шелковый кнут, понуждал ее отвечать. - Ту, в которой спрятаны изумруды?

Жюстина знала - или, во всяком случае, помнила - как Николас вбежал в дом, вернувшись из больницы, и первым делом помчался к тому месту, где была спрятана шкатулка. Помнила его вздох облегчения, когда он открыл ее. Как такое можно забыть? Но ЧТО-ТО она действительно не помнила. Что-то забыла.

- Я провожу, - услышала Жюстина собственный голос. - Пойдем. - Когда она взяла его за руку, чтобы вести, ее тело наполнилось такой энергией, что даже зубы застучали.

Она указала место в спортзале Николаса, указала, как сдвинуть тумбу, закрывающую люк, как достать шкатулку. Описала в точности, как Николас это делал... Что же такое выскочило из ее памяти?

Сендзин поднес шкатулку к свету, чувствуя, как дрожат его руки. Наконец-то, думал он, изумруды мои! Последнее звено между ним и Вечностью, которое он искал почти всю свою жизнь. Во всяком случае, с того момента, как узнал об их мистической силе.

Он открыл шкатулку и чертыхнулся: шесть изумрудов, только шесть! Куда делись еще девять? Его руки судорожно рвали темно-синий бархат, выстилающий дно. Шести изумрудов не только мало для дела, но ими просто опасно владеть: шесть - число роковое. Но не для него. Он выгреб изумруды, бросил пустую шкатулку в тайник.

Подняв голову, увидел Жюстину. Она была по-прежнему в плену Тао-Тао, что сразу было видно по цвету ее глаз. Сейчас она расскажет ему все.

- Где другие изумруды? - спросил он резко. - Здесь только шесть.

- Не знаю.

Сендзин изучал ее озадаченное выражение лица.

- Ты уверена? Подумай хорошенько. - Она должна знать. Что-то она должна была либо видеть, либо слышать. Надо найти какую-нибудь зацепку в ее подсознании, ухватившись за которую можно было бы напасть на след пропавших камней. Надо поглубже заглянуть в ее подсознание, покопаться там, как хирург копается во вскрытой брюшной полости пациента, ища то, что ему нужно удалить.

- Я уверена, что не знаю, - ответила Жюстина. - Я думала, что они все в шкатулке. Я видела их там, когда Николас... - Она вдруг замолчала.

- Что Николас? - понукал ее Сендзин. - Продолжай.

- Я... - внезапно ее лицо исказилось гримасой боли, и она поднесла руки к вискам. - Ой, как болит голова!

Сендзин сразу понял, в чем тут дело. Что-то скрытое в ее сознании борется с ним, давая отпор прямому нажиму. Наверное, Линнер запретил ей когда-либо вспоминать о том, куда он перепрятывал изумруды, и сделал это умело: он все-таки ниндзя. Надо попытаться подойти с другого бока. В конце концов, время терпит. Даже интересно поработать на разных уровнях.

Он положил изумруды в карман, привел спортзал в порядок. Потом вывел ее из зала, а потом и из дома. На сад уже спустилась ночь. Пели цикады, в зелени японских кедров и кипарисов танцевали светлячки.

- Говори, - приказал Сендзин. - Расскажи мне о себе. Расскажи мне о всех, кого ты знаешь. И, главное, постарайся вспомнить.

Жюстина села на приступок, который Николас сделал своими руками, когда они переехали в этот дом. Это было ее любимое место: отсюда можно было озирать весь сад.

- Когда мы приехали в Японию, - прошептала она, - я сразу влюбилась в эту страну. Сколько здесь экзотики! Незнакомые запахи окружали меня, незнакомые звуки наполняли мой слух. Но примерно через год я вдруг будто в стену уперлась. Я изо всех сил старалась устроить быт, муж нанял японских служанок в помощь мне. Потом я забеременела. Вроде все шло путем. Но на самом деле все шло наперекосяк. Я начала скучать по семье, по друзьям. Здесь у меня был только муж и ЕГО друзья. Этого мне было явно недостаточно. А потом родилась дочка... После того, как мы ее похоронили, я возненавидела здесь все. Я возненавидела Японию и страстно хотела вернуться домой, в Вест-Бэй Бридж на Лонг-Айленде. Как мне хотелось оказаться там! Как я стремлюсь туда душою даже сейчас!

Жюстина вся дрожала от чувств, пробудившихся в ней от этих воспоминаний. Она понимала, что надо перевести дух, но боялась, что тогда не закончит свой рассказ, а это страшно: Сендзин требовал, чтобы она говорила, и она не могла ослушаться его. - А потом старые беды, с которыми я, казалось, давно справилась, снова начали беспокоить меня. В результате я вернулась в то душевное состояние, в котором пребывала в годы ранней молодости.

Она услышала, как трещит ткань, соединяющая прошлое и настоящее и все былое с необычайной силой давит на ее плечи.

- Окончательно запутавшись в жизни, - продолжала она, - я обратилась наверное, из отчаяния - к психоаналитикам. Я ненавидела отца за то, что он не уделял мне достаточно внимания, за то, что довел до самоубийства мою слабовольную мать. Мне надо было найти кого-нибудь, кто бы выслушал меня и помог советом. - Она взглянула на Сендзина Омукэ. - Вам этого, наверное, не понять.

- Ну почему же? В Японии тоже есть психиатры, - невозмутимо ответил Сендзин.

Жюстина отвернулась от взгляда луны, выплывшей из-за ветвей.

- Доктор, к которому я обратилась, была женщиной. Она была похожа на таборную цыганку. Помню, как я заявилась к ней в первый раз, разодетая по последней лондонской моде: мини-юбочка, блузка в горошек. Я как раз вернулась из Лондона, куда ездила пошататься по магазинам - дочка миллионера с сумочкой, полной денег, но духовный банкрот. Потом, взглянув на себя в зеркало, я пришла в ужас, и на свой следующий визит к Хони я оделась в джинсы и рабочую блузку. Так и ходила к ней с тех пор.

Жюстина остановилась. Очень трудно вытаскивать из себя прошлое и смотреть этому прошлому прямо в глаза. Особенно если ты была такой несчастной, испорченной девчонкой. Она никогда не рассказывала об этом даже Николасу. Как так получилось, что она кается в грехах перед этим человеком? Потом этот вопрос, так и оставшийся без ответа, просто выпал из ее сознания, помутившегося от массированного воздействия на него.

- Хони носила огромные серебряные серьги из Мексики, разноцветную длинную юбку вроде тех, что носят крестьянки в Гватемале. Ей было совершенно наплевать, как она выглядела, и я переняла это у нее. Она учила меня заглядывать в темные, потаенные уголки своей души, куда я прежде боялась смотреть. Ей приходилось трудно со мной. Я даже думаю, невероятно трудно. Много раз я была не в силах продолжать сеанс: просто сидела и рыдала в голос. Но Хони вытаскивала меня из этого состояния. Ее сила становилась моей силой, а мою боль она впитывала в себя, как губка.

У нее была потрясающая способность принимать на себя чужую боль, как у святой или даже как у иконы. Часто в ее обществе я ощущала себя как в церкви. Причем в церкви идеальнейшей религии мира, которая забирает у людей их страдания, а не выставляет их на всеобщее обозрение.

Хони казалась мне монашкой святого ордена, а на себя я смотрела как на послушницу, которая должна пройти положенные испытания, чтобы показала себя достойной чести быть принятой в число избранных.

Это была моя вечная беда - я никогда не чувствовала себя достойной нормальных отношений с людьми. О том, чтобы любить и быть любимой, и вопрос не вставал. Но постепенно я начала понимать, что Хони любит меня. Она видела все мои недостатки, переваривала все мои грехи - и все же любила меня.

Для меня это было откровением. Конечно, сначала я не могла - и не хотела - верить этому. Но Хони сломила мое сопротивление. Я пришла к ней, как дикий зверек, готовый загрызть себя до смерти. Она сначала отучила меня кусать саму себя, а потом и излечила раны, которые я сама по глупости нанесла сама себе.

Она мне внушала, что берет на себя мои грехи, и заставляла меня верить, что я не одинока. Конечно, я думала, что это западня. Что-то ей от меня надо!

Но Хони была единственным человеком в моей жизни, которой от меня не было нужно НИЧЕГО. Она просто любила меня, чтобы заставить меня последовать ее примеру и начать любить себя.

Жюстина повернулась к Сендзину.

- А ты любишь себя, Сендзин? Мне кажется, что не любишь. Ты слишком поглощен тем, чтобы владеть складывающейся вокруг тебя ситуацией. Вот и Николас такой же. Он сливается с тьмой, он ступает совершенно бесшумно. Иногда мне кажется, что он даже не дышит. Все вроде умеет, но не умеет быть хозяином самого себя. Это же качество я чувствую в тебе, Сендзин. Скажи мне, если я не права.

Сендзин молчал.

- Рядом с тобой я почему-то чувствую себя вроде как с собственным мужем. Отчего это? - Сендзин знал отчего, но предпочел оставить это знание при себе. Вместо этого он потянулся к ней щупальцами своего сознания. Он чувствовал, что их общение будет интересным и плодотворным.

Жюстина чувствовала себя висящей над бездной. Прикосновение Сендзина пронзило ее, как током, и она никак не могла поверить, что все это происходит именно с ней. Этого быть не может, думала она. Мое тело предает меня, как я предаю сейчас Ника. Она дрожала, как в лихорадке, ноги подкашивались под ней, она задыхалась, и до связной логической мысли было далеко, как до звезды небесной.

Лунный свет проникал сквозь крону деревьев. Мне надо бы сидеть дома, как порядочной жене, и ждать возвращения Ника, а я вместо этого нахожусь в компании этого страшного японца, и я, против своей воли, хочу его.

Жюстина плакала и вдыхала в себя пряный аромат, исходивший от Сендзина, когда он уложил ее на крыльце и начал связывать ей руки и ноги. Ее мозг, кажется, пылал, но этот жар был ничто по сравнению с жаром ее тела.

Сендзин чувствовал, что от нее исходит тепло, как от печки. Такие моменты были для него слаще меда. Он давно уже предвкушал этот миг торжества и могущества его искусства.

- Я обещал показать тебе на примере, - сказал он, - каким образом наслаждение и боль могут сливаться воедино.

Но тут в саду хрупнула ветка. Они оба услыхали этот звук, и глаза Жюстины испуганно сверкнули. Ее грудь вздымалась, и он видел, как страх, смешанный с желанием, расширяет ее зрачки, как наркотик. Он подумал, а как его собственные глаза сейчас выглядят, и порадовался, что рядом нет зеркала.

Сендзин прижал палец к губам, приказывая молчать, и беззвучно спрыгнул на выложенную галькой дорожку, ведущую в глубь сада.

Удивительно, почему галька не хрустнула под его ногой, подумала Жюстина. Будто он совсем ничего не весит. Видя, как он скользит по саду, Жюстина опять вспомнила Николаса, и воспоминание полоснуло ее, как ножом по сердцу.

Она дрожала от ночной прохлады и от того, что в какой-то мере освободилась от непонятных и странных сил, воздействующих на ее сознание и мешающих его нормальному функционированию. Она и сейчас чувствовала их в себе, хотя и не с такой интенсивностью. Они были похожи на остатки неприятного сна, которые сохраняются в твоем сознании и влияют на настроение в течение всего дня.

Они не покинули ее и после ухода Сендзина. У нее было ощущение, что она лежит в гамаке, тихо и ритмично покачиваясь, вся во власти эротических мечтаний. Как во сне, она повернулась набок и стала смотреть в ту точку сада, где исчез Сендзин, ожидая его возвращения, будто он, а не Николас, был ее мужем.

Хан Кавада чертыхнулся про себя. Сидя на корточках в кустах напротив дома Линнера, он вынул нож с длинным, тонким лезвием. Рукоятку его он сам усовершенствовал, обернув темным шероховатым материалом, так, чтобы нож не выпал в критический момент из руки, даже если она станет скользкой от пота или от крови.

Сейчас он испытывал невольный страх. Его сознание, одеревеневшее от многочасовой слежки, впадало в некое сумеречное состояние. Воспоминания начали сливаться с настоящим, и жена, умершая уже полгода назад, снова была с ним. Она скоропостижно скончалась, когда Хан был занят выполнением очередного задания Барахольщика. Врачи, присутствовавшие при ее кончине, заверили его, что если бы он даже был рядом с ней, когда случился удар, то ничего не смог бы сделать, чтобы продлить ее жизнь. Обширный инфаркт миокарда, сказали они, подобен землетрясению: ничего не остается делать, как оценивать понесенные потери. КАРМА.

Так они сказали. Но Хан не мог не казнить себя, потому что по характеру своей работы он редко бывал дома, да и то в такие часы, когда подлинное общение невозможно. Сейчас, вспоминая случившееся, он осознавал, что любил свою работу больше, чем жену. Такова его карма. Однако знание этого мало утешало и вряд ли могло служить оправданием смерти жены.

С самой ее смерти его не покидало ощущение одиночества. Прежде он даже в душе гордился тем, что живет в добровольной изоляции от всего человечества, как тень, скользящая в ночи. Он носил свое одиночество, как солдат носит единственную медаль. Теперь оно давило на него, как бремя, иссушая душу и покрывая морщинами кожу. Временами он чувствовал себя старше своего отца, пережившего Хиросиму.

Так или иначе, но слежка была единственным делом, которое он знал, причем знал досконально. Он согласился взять на себя наблюдение за домом Линнера, но долгие часы, проведенные в засаде, сказались. Ноги одеревенели, и суставы болели; трудно долго высидеть в согбенном положении. Таковы особенности анатомии человеческого тела.

Хан видел все: как она сшибла велосипедиста, как пригласила его внутрь дома, сцену на крылечке. Усталость и собственные неутешные мысли сделали свое дело: он передвинул ногу, чтобы разглядеть, как Сендзин связывал Жюстину, и - хруп! - сухая ветка хрустнула под тяжестью его тела.

Было трудно судить, насколько громко хрустнула ветка и насколько катастрофическими могут быть последствия этого. Он не очень хорошо представлял себе, что за человек был этот велосипедист, и что ему было надо от Жюстины. Его задание было проследить за всеми подозрительными контактами жены Линнера и доложить обо всем, что видел, Барахольщику.

Сейчас, сидя скрючившись в кустах, Хан ругал себя за то, что не позвонил своему боссу сразу же, когда Жюстина повела в дом незадачливого велосипедиста. А теперь он не мог оставить ее наедине с этим человеком, пока не поймет, кто он такой и что ему надо. Сейчас он приготовился ко всему на свете. Если на крыльце ничего не услышали, то тем лучше. Но инстинкты его были достаточно развиты, чтобы полагаться на лучшее. Если этот человек намеревается что-нибудь сотворить с Жюстиной Линнер, то он, конечно, среагирует на подозрительный хруст ветки и пойдет проверить, в чем дело.

Прекрасно, подумал Хан, пусть идет. Он навострил уши, вслушиваясь в тишину ночи, и крепче сжал рукоятку ножа. Он был готов ко всему. Но тут что-то стальным обручем сдавило его шею, и он почувствовал, что задыхается.

Сендзин перестал дышать обычным способом. Его дыхание стало даже тише, чем шум крови, бегущей по венам. Поэтому он слышал гораздо больше, чем может услышать человек, и даже больше, чем большинство животных.

Он скоро заметил человека, спрятавшегося в кустарнике. Для него это было нетрудно сделать, хотя по тому, как ловко тот был замаскирован, Сендзин сразу догадался, что имеет дело с профессионалом слежки. Нормальный человек - и даже группа людей - не смогли бы его обнаружить.

Но Сендзин не был нормальным человеком, и он обнаружил его по запаху, едва различимому на фоне запахов камелии, жасмина и кедровой хвои. Потом он уловил дыхание шпиона, отделив этот звук от вздохов ветра и шорохов ночи. Время от времени угукала сова. Сендзин стоял абсолютно тихо, когда над его головой, среди ветвей японского кедра, что-то завозилось. Взглянув вверх, он увидел отливающие в лунном свете совиные перья, разглядел даже зажатую в когтях совы мышь-полевку. Сова собиралась приступить к своей вечерней трапезе.

Сендзин почувствовал симпатию к сове, как до того чувствовал симпатию к этому огромному кедру, росшему перед домом. И сова, и кедр - стражи и символы уходящего мира, в котором особо почитался воин-одиночка. Последний бастион борьбы с всеобщим загниванием.

Запах крови и притаившегося человека напомнили Сендзину, зачем он сюда пришел. Он медленно двинулся вперед.

Бесшумно подкравшись сзади к притаившемуся в кустах человеку, Сендзин обхватил его рукой за шею.

- Кто тебя послал? - прошипел он в ухо шпиона. - Что ты здесь делаешь? На кого работаешь?

Человек не ответил, и Сендзин повторил вопросы, нанеся свободной рукой серию ударов в болевые точки.

У Сендзина было мало времени - и это шпион сразу понял - и поэтому, не получив ответа на свои вопросы, он решил сразу же перейти к следующей процедуре.

Глаза его сузились в щелочки. Только белки чуть поблескивали. Сквозь шорохи ночи он расслышал удары собственного сердца. Напряженные пальцы свободной руки вонзились в глаза человека. Тело шпиона согнулось, будто через него пропустили мощный заряд тока, ноги взбрыкнули, как у норовистого мустанга. Потом все мышцы разом обмякли, а к запахам ночи приметалась невыносимая вонь. Сендзин быстро отступил на шаг, позволив трупу упасть в кусты. Быстро пошарив в его карманах, он извлек из них все, что могло послужить ключом для опознания человека. Сендзину все-таки хотелось получить ответы на вопросы, кто он был, что здесь делал, и кто его послал.

Затем Сендзин вернулся туда, где лежала связанная Жюстина.

Ее глаза открылись, зрачки были расширены и трепетали.

- Где ты был? - спросила она. Сендзин не ответил. Он обертывал шелковый шнур вокруг ее шеи. Двурогая луна, огромная, потому что уже спустилась к линии горизонта, казалось, злорадно поглядывала на то, что должно было сейчас произойти.

- Половой акт, - говорил Сендзин, - часто бывает грубым, бесчеловечным. Он легко может стать орудием возмездия. В таких случаях его называют изнасилованием, а не актом любви. Но любовь и половая жизнь до такой степени далеки друг от друга, что говорят на разных языках.

- Иногда, - Жюстина с трудом приоткрыла губы, - только иногда.

Сендзин заглянул ей прямо в глаза. - Но половой акт только тогда интересен, когда используется как орудие возмездия, - сказал он, отдаваясь во власть стихиям. Он жил в этот момент своими ощущениями, вытеснившими из сознания даже мысль о пропавших изумрудах.

На его руках была кровь, и он с жадностью впивал ее запах. Акт убийства, близость смерти заставляли его жить полной жизнью, ощущать себя на краю царства вечной тайны, где цели становятся средствами, с помощью которых можно управлять судьбами других людей и, управляя, вести линию своей судьбы.

Он начал затягивать шнурок на шее Жюстины.

- Ты все больше и больше становишься человеком, которого мне следует избегать любой ценой, - сказал Икуза, и Барахольщик включил записывающее устройство. Киллан засмеялась. Они находились в кабинете Икузы в здании "Ниппон Кейо" в Синдзюку.

Икуза развернулся в кресле, чтобы лучше видеть ее.

- Все чаще и чаще меня посещает мысль убить тебя, пока ты меня окончательно не погубила.

- Возможно, когда-нибудь ты попытаешься это сделать, - парировала Киллан Ороши, нисколько не испугавшись. - Было бы занятно поиграть с тобой в эту игру.

Икуза бросил на нее свирепый взгляд.

- Смерть не игрушка, Киллан. Пора бы тебе это понять.

- О, я прекрасно понимаю, - возразила она. - Только мне плевать.

- Когда-нибудь, - сказал Икуза, - ты действительно увидишь, что это не одно и то же.

Киллан бросила пиджак на стол Икузы, села на стул, повернувшись к большому окну. - Токио для меня как сестра, которую мне всегда хотелось иметь, но которой у меня никогда не было. Я ни дня не смогла бы прожить, не слыша стука его сердца. Нет мне жизни без магазинов в Акихабаре, где продают электронику со всего света, без панков, толкающих свое барахло в Уэно, без бессмысленных, но ярких неоновых огней рекламы. Япония - край примитивной и прекрасной, как секс, жизни, протекающей за омерзительно упорядоченным фасадом. В этот край приглашает лозунг: "Добро пожаловать в постатомный век!"

Кузунда Икуза смотрел на нее с важностью политикана, наблюдающего за предвыборной кампанией своего соперника.

- Жаль, что ты родилась женщиной, - подытожил он. - У тебя не только мужской ум, но и мужское честолюбие.

- Честолюбие - или его нехватка - привело моего папашу к банкротству, - сказала Киллан. - Мне приходится компенсировать эту нехватку. Он бы никогда не попал в такую зависимость от тебя, будь у него хоть унция убежденности. Он позволял другим людям уговорить его заключать сделки, которые подтачивали ресурсы "Накано". И теперь от банкротства и сеппуку его хранит только "Нами".

- Он может считать, что ему чертовски повезло, что "Чиода Сентрал Банк", контролируемый нами, ссудил ему достаточный капитал, чтобы продержаться хоть немного.

- Благодаря ТВОЕЙ политике, проводимой в ТВОИХ офисах. - Икуза пожал плечами. - Но вы сами порой прибегали к кабальным сделкам. - Это не вина отца! - воскликнула она. - Другие подталкивали его к этому. - Иногда ты кажешься вполне взрослой, - сказал Икуза, - а то вдруг начинаешь говорить наивные вещи, как, например, сейчас. Можно подумать, что у вас с отцом нежнейшие отношения. Да и нечего его защищать: он президент "Накано", и ему отвечать за все действия его компании.

- Ты разорил "Накано". Разбил ее вдребезги. - А ты что, думала, мы можем позволить себе швырять деньги на фирму, которая идет к банкротству, да еще так, чтобы у нее перышки не помялись? Нам надо защищать свои инвестиции. Поэтому пришлось пойти на смену руководства.

- Поставив у руля преданных вам людей. - Думай, как хочешь. Но ты от этого только выиграешь. Я обещал тебе хороший пост в "Накано", если ты будешь сотрудничать с нами.

- Мне нужно не это. - Киллан встала, крошечная по сравнению с габаритами Икузы. Тем не менее человек-гора поглядывал на нее с уважением. - Я хочу, чтобы ты внедрил меня в банк "Чиода".

Кузунда Икуза расхохотался так, что стол задрожал, как от землетрясения.

Киллан и бровью не повела.

- Ты совершаешь ошибку, потешаясь надо мной, - холодно проговорила она.

- Я вовсе не над тобой смеюсь, Киллан, - оправдывался Икуза, вытирая слезы толстым, как сарделька, пальцем, - а над твоими чудовищными амбициями. Иногда мне кажется, я нащупал их предел, но ты всегда удивляешь меня, ставя все новые и новые.

- Мне кажется, я рассуждаю логично, - сказала Кил-лан. - Песенка "Накано" спета. Если не сейчас, то очень скоро. Сейчас она не более чем пузырь, надуваемый вами. Вот "Чиода" - это другое дело. Будучи Центральным банком, он контролирует множество фирм. "Чиода" - это сила, и я хочу ее.

Икуза провел пальцем по подбородку.

- Иногда ты говоришь как взрослая, но в большинстве вопросов ты чистое дитя. Но в любом случае тебе пора бы понять, что вы с отцом не можете обладать полной информацией. Теперь, когда осуществлено слияние "Накано" и "Сфинкса", мы вступаем в заключительную стадию нашей операции. Если "Накано" и считать пузырем, как ты говоришь, то теперь он наполняется, - и не только преданным нам персоналом, но и интеллектом. На него будут трудиться лучшие умы страны.

Мы оставили в неприкосновенности научно-исследовательский отдел "Накано", когда начали демонстрировать компанию в связи с тем, что деньги, ссуженные "Чиодой", кончились. Мы использовали фирму твоего отца как наживку. А он этого так и не понял.

Нам была нужна - нужна позарез - технология "Сфинкса" Тандзана Нанги. Но как ее заполучить? Нанги обезопасил свою фирму против захвата и экспроприации, его невозможно подловить на какой-нибудь взятке: чертов старик неподкупен. Надо было просто застать его врасплох. И вот, выставив научно-исследовательский отдел "Накано" в качестве наживки, мы еще в придачу оказали давление на Нанги.

В результате произошло слияние "Накано" и "Сфинкса". Нанги считает, что он сможет в будущем подмять под себя "Накано". Кроме того, ему нужна научно-исследовательская база не в меньшей степени, чем нам нужна его технология. Но он ничего не получит, а вот мы уже получили "Сфинкс" - а это равносильно смерти Нанги. Неделю назад научно-исследовательский отдел "Накано" был переброшен на одно незначительное предприятие по переработке нефти в Кобе.

У Барахольщика тряслись руки от возбуждения. Значит, Икуза все-таки расставил западню для Нанги! Он тщательно проверил магнитофон, чтобы удостовериться, что каждое слово этого бессмертного монолога записалось. Он хотел немедленно покинуть убежище, чтобы позвонить Нанги и передать ему эту ценную информацию, но что-то задерживало его, что-то подсказывало ему, что сейчас может раскрыться, какая роль в этой драме предназначалась для Киллан.

Кузунда Икуза засмеялся: - Терпение, Киллан. Будь довольна тем постом в "Накано", который я для тебя приберег. Работа заберет у тебя излишек энергии. "Чиода" от тебя не убежит. Кроме того, это было бы рискованно. Что подумали бы твои друзья-революционеры, как ты их называешь, узнав, где ты работаешь? Уж, конечно, начали бы говорить, что ты "продалась власти имущим".

- А пошли они к черту! - огрызнулась Киллан. - Надоели они мне хуже горькой редьки. В основном это маленькие людишки с таким же узким кругозором, как у "власть имущих", с которыми они собираются воевать. Конечно, до них не доходит ирония ситуации, как не доходит, до чего мелка их так называемая философия. Они хотят "мир насилья разрушить до основанья". Ну, а чем они собираются заменить разрушенное? Вот этого-то они и не знают.

- Да ты у нас, как говорится, молодая да ранняя, - похвалил Икуза.

- Мы оба молоды, Кузунда. Это наше проклятье, не так ли? И еще нас кое-что связывает: мы оба не прочь покататься на спине дракона.

- Иди ко мне, - позвал Икуза. - Подожди, - отмахнулась она. Терпение, Кузунда. Я хочу то, что хочу. - Не могу я внедрить тебя в "Чиоду". Во всяком случае, пока. - Ладно. Я могу принять такое полуобещание. Но чего я не могу принять, так это липового поста в "Накано", который ты для меня приготовил.

Кузунда Икуза вздохнул:

- Ну а чего бы ты хотела для счастья? - В качестве временной работы? Я знаю, какое внимание ты придаешь работе по новым технологиям, хотя ты и тщательно скрываешь это от всех. Захватив "Накано", ты теперь хочешь стукнуться лбами с "Сато Интернэшнл". Это дело не для слабых, поскольку "Сато" - ведущая компания по производству электроники, компьютеров и процессоров. Я думаю, тебе понадобится помощь многих людей, в том числе и моя. Я не прочь ввязаться в драку.

- Но, Киллан, ты же не ученый. - Верно. Зато я умею работать с людьми. Работая в научно-исследовательском отделе "Накано", я возьму на себя вопросы маркетинга продукции фирмы, которую она будет производить. Икуза подумал немного. - В твоем предложении что-то есть, - согласился он. - Я обговорю его с "Нами".

- Что означает, что дело решено, - подытожила Кил-лан. - Ты приписываешь мне больше влияния, чем я могу похвастаться, - откликнулся Икуза, но по его довольному смеху можно было судить, что он польщен.

- Ты знаешь, что я права, - сказала Киллан, прыгая ему на колени, так, что кресло заскрипело под их общей тяжестью. Икуза прижал к себе девушку, утонув в ее распущенных волосах.

Но если бы Барахольщик мог заглянуть ей в глаза в этот миг, он прочел бы в них такую жгучую ненависть, что содрогнулся бы сам. И это была не ненависть к ее отцу, а ненависть к Кузунде Икузе. Все-таки она оставалась опасной бунтовщицей, несмотря на то, что любила посмеяться над революционными идеями.

Барахольщик вспомнил слова Икузы: ВСЕ ЧАЩЕ И ЧАЩЕ МЕНЯ ПОСЕЩАЕТ МЫСЛЬ УБИТЬ ТЕБЯ, ПОКА ТЫ МЕНЯ ОКОНЧАТЕЛЬНО НЕ ПОГУБИЛА. Вот чего она добивалась, вот какая у нее была цель, хотя Кузунда об этом явно не догадывался.

В неуютной гримерной Марико в кабаре "Шелковый путь" были двое: Томи и Нанги.

- Вот здесь ее нашли, - сказала Томи, - здесь истязали, насиловали и здесь в конце концов убили.

Нанги, прихрамывая, пересек комнату. Было уже поздно, и больная нога давала о себе знать.

- Прямо здесь, под этими трубами?

- Да. - Убийство произошло несколько месяцев тому назад.

- Почти десять. И здесь все осталось нетронутым. Девушки суеверны, и никто не хочет пользоваться теперь этой гримерной.

Томи обратила внимание, что он смотрит вверх, изучая трубы. Ей это не приходило в голову сделать.

- Окажите мне любезность, - попросил он. - Устройтесь на полу примерно в той позе, в которой нашли Марико, и, если можно, в том же самом месте.

Томи сделала, как он попросил. Она улеглась почти у его ног.

- А не было ли в комнате следов, на основании которых можно судить, что Марико истязали и насиловали в каком-нибудь другом месте, а потом перетащили сюда?

- Не было, - ответила Томи. - Все это было сделано здесь, где мы с вами находимся.

Нанги кивнул, как ей показалось, с удовлетворением. Постучал своей палкой по горизонтальной трубе, опустил ее так, что конец почти касался ее носа.

- Вы такого же роста, что и Марико? - спросил он.

- Да. - Я что-то не припомню, что на фотографиях, которые вы мне показывали, у Марико на шее были синяки. - У вас отличная память, - сказала Томи, с уважением поглядывая на него. - Никаких синяков не было. - Нанги снова поднял палку, задумчиво постукивая ею по трубе. - Это место как раз над шеей человека, который истязал и убил Марико. Здесь была его шея, когда он насиловал ее.

- Логично, - согласилась Томи, недоумевая, к чему он клонит. Нанги обхватил свободной рукой трубу, постукивая по ней палкой, зажатой в другой. Потом подтянул к себе стул и опустился на него.

Томи села на полу и уставилась на то, что он ей показывал на ладони. Это была ржавчина. Она посмотрела на Нанги снизу вверх.

- Труба ржавая. Вполне естественно при здешней сырости.

- Правильно, - подтвердил Нанги. - Но взгляните сюда. Посмотрите на место как раз над вашей шеей.

Томи встала с пола, поднялась на цыпочки.

- Здесь нет ржавчины.

- Да. И это единственное место на трубе, где ее нет. - Томи повернулась к нему. - Ну и что это значит? - Боюсь, я узнаю все больше и больше подробностей об этом убийце. Я уже и так знаю его лучше, чем мне бы того хотелось.

- Что вы имеете в виду?

- Я сопоставил смерти д-ра Ханами и Марико, - сказал Нанги. - Помните записку, найденную во рту несчастной девушки? "Это могла бы быть твоя жена". Да. Я сделал предположение, что это было предостережением. Теперь я уверен, что оно предназначалось для д-ра Ханами. Тандзян угрожал расправиться с его женой. - Вы хотите сказать, что тандзян, который напал на меня и мистера Линнера в кабинете д-ра Ханами, был тем же человеком, который убил Марико? - Истязал, насиловал и убил, если воспользоваться вашими словами, - подтвердил Нанги. - Да, именно это я и хочу сказать.

- Но как вы это можете знать? - Вот что подсказало мне, - ответил Нанги, указывая на единственное чистое место на горизонтальной трубе. Здесь была привязана веревка, из-под которой сыпалась ржавчина. - Томи вспомнила место в акте судебно-медицинской экспертизы, где говорилось, что на теле жертвы были обнаружены хлопья ржавчины. - Дорокудзай привязал эту веревку для того, чтобы, как выражается молодежь, словить кайф от самоасфиксии во время полового акта.

- Самоасфиксия невозможна, - усомнилась Томи. - В критический момент автономная нервная система включится, давление петли ослабеет, и человек будет продолжать дышать.

- Все это так, - возразил Нанги. - Но прежде чем это случится, в легких скопится достаточно углекислого газа, чтобы подвести его достаточно близко к смертельной черте. А этого ему только и нужно, чтобы произошел оргазм. - Как все это отвратительно!

- Это - часть его философии. Он регулярно этим занимается - не только во время полового акта - и это такой же краеугольный камень Тао-Тао, как айки-тайдзо в вашем айкидо. Это один из способов, которым тандзяны окунаются в божественную Пустоту.

Томи почти не слышала, что говорит Нанги. Что-то замкнулось в ее мозгу. Она попыталась определить место искрящих проводков, но ощущение ускользало.

Нанги, внимательно наблюдавший за выражением ее лица, хотел спросить, о чем она думает, но затем решил подождать с вопросами.

Тут раздался стук в дверь. Томи открыла ее, и они увидели владельца кабаре "Шелковый путь". Он стоял в тусклом свете коридора, по которому сновали туда-сюда разные люди.

- Снова у нас, сержант? Какая приятная неожиданность! Я думал, что дело уже давно закрыто, - сказал он, кланяясь с преувеличенной почтительностью. - Могу быть чем-нибудь полезен?

Томи отступила, жестом пригласив его войти. Хозяин оглядел комнату, как будто мысленно проверяя наличие реквизита, чтобы удостовериться, что они ничего здесь не прикарманили. Это был худой, пронырливый субъект с мерзким запахом изо рта и подобострастными манерами.

Томи с первого взгляда невзлюбила его, и ничто в их дальнейших взаимоотношениях не изменило ее мнения о нем. И вот теперь, глядя на его угодливую физиономию, что-то в ее мозгу опять щелкнуло, и она почувствовала, что от нее преднамеренно скрывают какую-то важную информацию. Сейчас присутствие Нанги могло помочь ей установить, что именно.

- Я бы хотела задать вам несколько вопросов, - сказала Томи.

- Опять? - хорек потирал руки, будто мыл их под краном. - Рад бы помочь, но по прошествии столь длительного времени вряд ли можно надеяться найти нечто новое.

- Это Тандзан Нанги, - представила она, не обращая внимания на его замечания. - Он профессор психологии кафедры криминалистики в Токийском университете. Он изучал дело Марико и имеет свою теорию на этот счет. Но некоторые вещи ему неясны.

Она подождала, пока, масленые глазки хозяина вернутся к ней после беглого осмотра Нанги.

- Как долго вы являетесь управляющим этого заведения?

- Шесть лет, - ответил хорек. - Но вам это уже известно, сержант.

- Но профессору - нет, - отрезала она. - И ровно столько же времени вы являетесь его владельцем?

- Нет. Я купил права на него семнадцать месяцев назад. Но вы уже зна...

- Где вы взяли средства для покупки кабаре? - Но это ведь настоящая рухлядь, сержант, - руки хорька опять начали делать моющие движения. - Взял ссуду в местном банке, добавил свои сбережения, ну и...

- Сколько времени у вас проработала танцовщица Марико?

- Почти три года, - ответил хорек, обращаясь теперь к "профессору". Она была добросовестным работником. Публика любила ее. Она ни разу не опоздала на представление, никогда ни на что не жаловалась. Моя собственная дочь за неделю мне причиняет куда больше неприятностей, чем Марико за все время своей работы у меня.

В этом кубике из железобетона, в котором было куда менее просторно, чем в ином гробе, делаемом по спецзаказу для какого-нибудь нувориша, наступила тишина. Только доносящиеся извне звуки электронной музыки, похожей на усиленное микрофонами пульсирование злобного сердца, напоминали о том, где они находятся.

Когда Томи уже не могла более терпеть это неловкое молчание, наполнившее комнату, как духи предков, она бросила хорьку:

- Вот, пожалуй, и все, что мы хотели у вас спросить.

Хорек, казалось, удивился:

- Я думал - я хочу сказать, я надеялся - узнать, получит ли подтверждение теория профессора. Все-таки Марико работала здесь. Они для меня все как родные.

У Томи было дикое желание плюнуть ему в физиономию.

- Мы вас вызовем, если появится надобность.

Когда они остались одни. Нанги спросил:

- Что это вы затеяли? - Не знаю, - призналась Томи. - Выстрел наугад, возможно. Вы побудьте здесь. Может, еще что-нибудь интересное попадется на глаза. А я посмотрю, чем этот хорек сейчас занимается. Что-то в его? лице показалось мне подозрительным, когда он посмотрел на вас.

- Вы его хорошо проверили? - спросил Нанги. - В нашем компьютере информации о нем я не нашла. Но он скользкий тип. Сейчас мне пришло в голову устроить ему проверку на вшивость. Методика простая, грубая, но может сработать.

Она выскользнула из комнаты и быстро прошла по коридору вниз. Она уже знала все входы и, выходы не хуже работающих здесь девушек.

Дойдя до двери управляющего, она прильнула к нему ухом, но из-за грохота ударника на сцене ничего не было слышно.

Она нажала ручку, но дверь оказалась закрытой. Однако при помощи нехитрого приспособления ей удалось открыть, ее.

Томи сделала глубокий вдох, потом резким ударом плеча распахнула дверь. Хорек, конечно, висел на телефоне. Увидев ее, он задергался, вытаращив глаза, и этой секундной заминки оказалось достаточно, чтобы она успела перемахнуть через заваленный бумагами стол и вырвать у него из рук трубку, прежде чем он успел бросить ее на рычаг.

- Кому ты звонил? - прошипела Томи. Хорек ничего не ответил. Его лицо было бледным, как полотно. Томи прижала его стулом к столу. - Алло? сказала она в трубку, но ей никто не ответил. Она немедленно позвонила в телефонную компанию и, сообщив свое имя, звание и номер удостоверения, объяснила им, какого рода помощь ей нужна.

Через пять минут ей сообщили с коммутатора, что телефона с абонентным номером, который она им сообщила, только что звонили в полицию города Токио.

Томи была так ошарашена, что не знала, что сказать. Оператор окликнул ее:

- Алло, сержант, вы меня поняли?

- Да, - ответила Томи внезапно охрипшим голосом, - скажите мне номер телефона, куда звонили.

- Это можно, - откликнулся оператор и сообщил ей номер ее собственного рабочего телефона. Отдел по расследованию убийств.

Все еще не придя в себя. Томи поблагодарила оператора и положила трубку. Она пыталась собраться с мыслями и проанализировать ситуацию. Хорек забеспокоился, как только она появилась в его заведении. А когда она представила Нанги как нового игрока в ее команде, он совсем запаниковал. Она вспомнила фразу, сказанную им ненароком: Я ДУМАЛ, ЧТО ДЕЛО УЖЕ ДАВНО ЗАКРЫТО. Как он мог об этом знать, если не находился в контакте с полицией сам?

Томи посмотрела на хорька тяжелым взглядом:

- Кому ты звонил?

- Моей маме.

- Она работает в полиции?

- Да. Она уборщица. Моет у вас в полиции, отхожие места. - Мучительно долгое мгновение Томи не шевелилась. Потом молниеносным движением схватила хорька за обшлага костюма и приперла спиной к шкафу, стоящему у стены. В дверце задребезжали стекла.

Приблизила свое лицо вплотную к его лицу, так, что он заморгал, не в состоянии сфокусировать зрение.

- Ты мне все скажешь как на духу, - прошептала она, - или не выйдешь из, этой комнаты.

- На пушку берешь, сержант? - Она с силой ударила хозяина о дверцу шкафа, так, что он вскрикнул. Стекло разлетелось вдребезги, и кровь показалась у него на рубашке.

- Говори, кому звонил! - Пот струился по лицу хорька. Он заскулил: Господи, я не могу! Он убьет меня! - Ты умрешь раньше, - яростно крикнула Томи ему в лицо. Разбитое стекло все сильнее врезалось ему в спину. Он заорал благим матом, потом запросил пощады. - Я скажу, - выдавил он из себя вперемешку со стонами, - но вы должны пообещать защитить меня.

- Ты не в таком положении, чтобы диктовать условия, - сказала Томи, но я постараюсь сделать для тебя, что смогу. Так кому ты звонил? Кому ты хотел сообщить о профессоре Нанги?

Глаза хорька выпучились так, что прямо-таки вылезали из орбит.

- Зато не так просто, черт побери! - заверещал он. - Этот ублюдок начальник отдела у вас в полиции. Он захаживал сюда частенько, когда был еще участковым полицейским. Ему удалось обработать меня, чтоб я гарантировал ему свободный доступ к моим девочкам. Что он с ними вытворял о Господи, волосы дыбом вставали при одной мысли! - это на его совести. Я просто не хотел об этом знать. Но когда с Марико случилось ТАКОЕ, я просто в ужас пришел. Я не хотел, чтобы меня вовлекли в...

- И ты хочешь сказать, что начальник отдела полиции истязал, насиловал и убил Марико? - Томи отдавала себе отчет, что кричит во весь голос, но ей уже было все равно.

Хорек кивнул.

- Д-да. - Марико, подумала она, у тебя никогда не было защитника. Теперь у тебя есть я. Мститель за твою поруганную жизнь. - Кто это был? Кто ее убил? - Она трясла его, как грушу. Кровь бушевала в ее венах. И вдруг словно магниевой вспышкой осветило эпизод, навсегда запечатлевшийся в ее памяти: тусклый свет, душная кладовая в полицейском участке, ее тело, переплетенное с телом. Сендзина. Она зубами впивается в его тело. Вкус крови на губах и...

- Кто убил Марико? Говори, поганый хорек, или, клянусь, я прикончу тебя сейчас же! - Кровавая пелена - застилала ее глаза, скользкая, как угорь, память, ехидно подмигивала ей. Нанги, говорящий: ДОРОКУДЗАЙ... ПОЛУЧАЛ КАЙФ ОТ САМОАСФИКСИЙ ВО ВРЕМЯ ПОЛОВОГО АКТА. ЭТО - ЧАСТЬ ЕГО ФИЛОСОФИИ. ОН РЕГУЛЯРНО ЭТИМ ЗАНИМАЕТСЯ...

- Кто убил Марико? - Снова и снова она била его спиной об осколки стекла, торчащие в дверце шкафа. Кровавая пелена перед глазами все сгущалась, Марико, я отомщу за тебя. Кожа на его шее была затвердевшая, будто шрам от старой раны. И я целовала ее, как безумная. Рана вокруг его шеи.

ДОРОКУДЗАЙ ПОЛУЧАЛ КАЙФ ОТ САМОАСФИКСИИ. ОН РЕГУЛЯРНО ЭТИМ ЗАНИМАЛСЯ...

Начальник отдела полиции, оказывается, тандзян, дорокудзай! Господи, он совращал меня всеми возможными способами, которыми мужчина может совратить женщину: он поручил мне расследовать убийство, которое сам и совершил; подставил меня, как пешку, в своей подлой игре, заставляя следить за Линнером, потому что сам не мог это делать, не вызывая подозрений; овладел мной, как бессловесной кобылой, причем чуть ли не на рабочем месте, где всякие отношения личного характера считаются предосудительными. Он заставил меня преступить все законы общества, законы, которые я сама для себя установила. Он унизил меня, проникнув с помощью своей магии в мое сознание и в мое тело, чтобы высосать из меня все силы. И я была совершенно бессильна перед его натиском, как, наверно, бессильна была бедная Марико.

Унижение, ярость и горе слились в Томи воедино.

- Кто убил Марико? - Вот что он со мной делал. Кожа на его шее была грубая-грубая. Вот что он с ней сделал. - Кто убил Марико? - Использовал нас, как пластилиновых кукол, которым можно придать любую форму. Марико, меня и кто знает, скольких ещё? Боже мой, и скольких еще вот так же...

- Кто убил Марико?

- Омукэ! - заверещал хорек вне себя от ужаса и боли. - Капитан полиции Сендзин Омукэ!

Когда Киллан покидала здание "Ниппон Кейо" через несколько часов после того, как вошла туда, у Барахольщика даже не возникло сомнений, что делать дальше. Он последовал за ней. Киллан ключиком, которым можно открыть все двери в этом лабиринте, который Икуза построил для Нанги и, более того, куда заманил его.

Ночь была лунная, а воздух неестественно прозрачен и свеж после недели сплошного дождя, сырости и смога. Барахольщику без особого труда удалось идти по пятам за ней до самой Азакузы, где жил Негодяй.

На этот раз ей не удастся отсечь меня от места действия, думал он. Интересная эта птица, Негодяй. Оказывается, он работает в научно-исследовательском отделе "Накано Индастриз". Да ещё и друг Киллан Ороши, в придачу. Что она там такое замышляет? К чему у нее все-таки больше душа лежит: к "Накано" или к "Чиоде"? Надо разобраться.

Барахольщик прошел по коридору. Рядом с норой Негодяя была лестничная клетка, а с другой стороны - другая нора. Прежде всего, он исследовал клетку и, прильнув к стене, за которой обитал Негодяй, приладил к ней подслушивающее устройство. Никакого эффекта. Он потрогал стенку. В ней, наверно, не меньше тонны металлоконструкций, блокирующих передачу звука.

Оставив это дело как безнадежное, он вернулся в коридор. Приложив ухо к двери соседнего кубика, прислушался. Потом приложил подслушивающее устройство. Тишина.

Ему потребовалось около пятнадцати секунд, чтобы открыть замок.

Осторожно толкнул дверь, приоткрыв ее ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь. Темнота и запах свежей краски, сырой штукатурки. На полу что-то навалено, и, как он разглядел при лунном свете, проникающем в комнату через незанавешенное окно, это был голый цементный пол. Очевидно, нора переоборудовалась в ожидании новых жильцов.

Барахольщик приступил к работе. Сев на корточки перед стеной, смежной с квартирой Негодяя, он приладил к ней электронные уши и тотчас же услышал голос Киллан - очень четко, почти без искажения тембра:

- ...и жизнь была бы худа как скучной без тебя, Негодяй. Ты единственный человек на свете, который понимает меня. Я знаю, что все женщины, с которыми я сталкиваюсь в жизни, смотрят на меня сверху вниз, а все мужчины - снизу вверх, только и думая о том, как бы переспать со мной. А ты не такой. Ты слушаешь, что я тебе говорю.

- А потом заваливаю тебя на кровать. - Это был мужской голос, принадлежащий, без сомнения. Негодяю - парню с платиновыми волосами.

Киллан рассмеялась:

- Ты единственный из людей, которому удается меня рассмешить. Это один из твоих талантов. А в компьютерах ты просто гений.

Так же, как и в штаб-квартире "Нами", Барахольщик все аккуратно записывал на пленку, создавая изустную историю Киллан, которой впоследствии ее можно будет накрыть, как бабочку стеклянной банкой.

- Техника у тебя просто потрясающая, - говорила Киллан. - Надеюсь, мы сможем с толком использовать ее. Ты уверен, что этот твой вирус в самом деле такая бяка?

- Еще бы. И даже более того. Это - ИУТИР. Искусственный Универсальный Тактический Интегрированный Разрушитель. Это не просто вирус, а именно разрушитель, - объяснил Негодяй. - ИУТИР уникален тем, что он не только атакует, программное обеспечение компьютеров и путает там все, но и фактически въедается в систему защиты и, вызывая в ней мутации, заставляет ее самоликвидироваться. Чем сложнее защита, тем большая работа выпадает на долю моего вируса. ИУТИР - очень хитрая штуковина, уверяю тебя.

Барахольщик услышал смех Киллан.

- Ты, конечно, гений в своей лаборатории, но не в повседневной жизни.

Когда ты мне в первый раз говорил об этом, тебе и в голову не приходило, как это можно использовать.

- Это верно, - согласился Негодяй. - Я разработал эту штуку сугубо для государственных нужд. Для компетентных органов.

- А пошли они, эти органы, сам знаешь в какой орган! - взорвалась Киллан. - Давай возьмем это дело в собственные руки. Мы с тобой можем сколотить целое состояние. Ты что, не знаешь, что многие из западных конгломератов готовы отдать годовой доход своих компаний, чтобы расправиться с конкурентами? Господи, да на одном только американском рынке мы станем миллионерами!

- Если уцелеем, - вставил Негодяй, - в чем я сильно сомневаюсь. Не нравится мне твоя затея, Киллан. С жизнью не шутят. Кроме того, ИУТИР еще не доведен до ума.

- "С жизнью не шутят!" Нет, вы только послушайте его! - взвилась Киллан. - В следующий раз ты предложишь поговорить о том, а не пожениться ли нам, да не наплодить ли детишек побольше! Может, заодно обсудим, каких пеленок накупим для них? С цветочками или с орнаментом? Умрешь и не воскреснешь!.. Или еще лучше, давай поговорим о пользе "ката" незыблемых законов японского общества!

- Киллан-революционерка! - сказал. Негодяй слегка подтрунивающим голосом. - Революции хороших только в теории. В реальном мире существуют только пародии на них, заканчивающиеся установлением диктаторских режимов того или иного типа. Они даже имени революций не заслуживают. Единственные исключения - те, что произошли во Франции и в Америке.

Барахольщика не очень интересовал этот революционный треп, и он предоставил своей технике регистрировать его, на всякий случай. Куда интересней был тот факт, что этот дружок Киллан Ороши, платиново-волосатый панк по прозвищу Негодяй, а по совместительству гений-компьютерщик, работал, в "Накано Индастриз", на фирме ее отца, и что он разработал вирус, похожий на тот, что атаковал банк данных "Сато Интернэшнл". Может, это было одно из испытаний этого вируса? Микки, эксперт, которому Барахольщик передал дискету с записью той вирусной атаки, сказал, что это необычный вирус. Негодяй назвал его разрушителем. Может, это он и был? Негодяй был очень похож на компьютерного гения, описанного Микки, когда тот рассказывал ему о создателях разных вирусов.

У Барахольщика было четкое ощущение дежа-вю, как будто круг замкнулся: Нанги и Негодяйский ИУТИР в его компьютере, Нанги и Икуза, Икуза и Кен Ороши, Кен Ороши, Икуза и Нанги, Икуза и Киллан Ороши, Киллан и Негодяй. Есть какая-то тесная связь между этими эпизодами, но какая - он не мог понять, и это бесило его. Но связь, несомненно, была, и это заставляло сердце Барахольщика ликовать. Нанги разберется, в чем тут дело. Надо только поскорее передать этот материал ему.

Он был так увлечен всеми этими мыслями, что сначала не обратил внимания на четырехугольное пятно свете, внезапно появившееся на стене, что напротив входной двери. Затем, он со страхом понял, что этот свет мог проникнуть только из коридора, причем только через дверь, - когда ее открыли. Но он ведь точно помнил, что запер дверь, когда вошел сюда!

Свет пропал, как и не бывало. Снова темнота, слегка разбавленная голубоватым лунным светом. И ощущение, что в комнате есть кто-то еще.

Барахольщик не шевелился. Он медленно снял, наушники, оставив магнитофон работающим: пусть записывает все разговоры, ведущиеся в соседней квартире.

Комната была по-прежнему погружена в тишину, если не считать слабых шумов, характерных для любого жилого дома, да еще отдаленных звуков ночного города, просачивающихся сквозь тонкий зазор между оконной рамой и стеклом. И ничего больше.

И все же... Слабый шорох газеты под ногой человека, такой же страшный, как чирканье спички о коробок в помещении, где хранится бензин. Быстрым движением Барахольщик положил подслушивающее устройство у стены, прикрыл его всяким барахлом, наваленным на полу. И затем начал отползать от этого места, как куропатка спешит прочь от гнезда с ее птенцами, чувствуя, что ему угрожает опасность. Инстинкт заставляет ее отвлекать внимание врага на себя, чтобы спасти потомство. Точно так же дело обстояло и с записью событий и дискуссий, собранных Барахольщиком. О них он беспокоился прежде всего, потому что с их помощью нанявший его Тандзан Нанги сможет взорвать преступный мир, угрожающий не только ему, но и будущему всей страны.

Двигаясь бесшумно через комнату. Барахольщик достал из-за пазухи кинжал с восьмидюймовым лезвием. Он сам сконструировал его с помощью компьютера: достаточно удобный, чтобы можно было его прятать под одеждой, и достаточно острый, чтобы быть безотказным оружием в самой отчаянной ситуации.

Барахольщик услышал это прежде, чем увидел. Свист рассекаемого чем-то воздуха заставил его вздрогнуть, и волосы зашевелились у него на голове. Он узнал этот звук и не мешкая, как циркач, покатился колесом в том направлении, где находился атакующий, понимая, что это его единственное спасение.

Тот свист, который услышал Барахольщик, был звуком, который издает "тецубо", когда его пускают в ход. Мгновение спустя, словно подтверждая его догадку, то место, где он только что находился, словно взорвалось, и во все стороны полетели осколки цемента.

Тецубодзютсу - один из видов боевых искусств Японии, в котором используется толстенный стальной прут с набалдашником, покрытым острыми стальными зубьями. Оружие это было изобретено столетия назад для того, чтобы разбивать им стальные доспехи и перебивать ноги лошадям противника. В наши дни тецубодзютсу использовалось только с одной целью - оставить от противника мокрое место. С таким оружием шутки плохи.

Барахольщик вскочил на ноги немедленно ударил невидимого противника. Его рука наткнулась на гору. Этого и следовало ожидать: чтобы эффектно пользоваться тецубо, нужна чудовищная сила. Даже не видя его лица. Барахольщик знал, что человеком, видимо следовавшим за ним по пятам от самой штаб-квартиры "Нами", был Кузунда Икуза.

Удар, нанесенный рукой Барахольщика, был отбит, и он почувствовал, что летит вверх тормашками через комнату. Барахольщик врезался в стену, но через мгновение был снова на ногах и опять услышал свист тецубо. Нырнул вниз, почувствовав, как сверху на него сыплется сухая штукатурка со стены, где тецубо выбило настоящую брешь.

Чтобы избежать "дзуки", то есть потери инерции в бою, Икуза должен был постоянно махать тяжеленным оружием, непрерывно нанося удары. Даже для борца сумо, как Икуза, это весьма утомительное занятие.

Но Барахольщик знал, что долго увертываться в замкнутом пространстве крошечной комнаты ему не удастся. В конце концов он дернется не в том направлении, и Икуза размозжит ему череп. Поэтому ой стремился держаться как можно ближе к противнику, рассудив так, что железное палицей с близкого расстояния нельзя нанести большой урон. Икуза выпустил из руки палицу и попытался сграбастать Барахольщика. Тот уже был готов к этому и врезал ему локтем в брюхо. Согнувшись, он начал круговое движение "дзе-вадза" - в направлении, противоположном ожидаемому противником, и тотчас почувствовал, что колоссальная туша Икузы теряет равновесие. Теперь у меня есть шанс, подумал Барахольщик.

Он выставил вперед левую ногу, изменив ось вращения тела и собираясь завершить дзе-вадза, в результате которого надеялся уронить Икузу на пол. Но тут почувствовал страшный удар по голове.

Он покачнулся, все перед ним расплывалось. Слепо махнул перед собой ножом, не попал, беспомощно развернулся вокруг своей оси.

И вот тут-то Барахольщик и услышал знакомый свист и даже увидел набалдашник палицы в опасной близости от своей головы. Попытался нагнуться, но не успел.

Страшный удар обрушился на него. Время, зыбкое, как огонек свечи, метнулось в сторону и растворилось в вечности. Огонек погас.

Сендзин притронулся к животу Жюстины и сказал:

- Да ты никак беременна.

С таким же успехом он мог сказать:

- Да ты никак померла. - Кстати, ей даже показалось, что так и прозвучало, но потом она поняла, что услышала эхо своего внутреннего голоса.

- О Боже, - прошептала она, оседая все ниже и ниже. - Какая же я лгунья!

Сендзин ослабил шелковый шнур, поддержал ее, будто экзотическую птицу с поломанным крылом; Он видел ее лицо, освещаемое луной: таинственные глаза, твердый нос, высокие скулы, полные, слегка приоткрытые губы, волосы, кажущиеся в полутьме куском савана, падающего на грудь, подымающуюся и опускающуюся от дыхания. Лунный свет омывал сверху Сендзина и Жюстину, и их четкие тени падали на крыльцо - удлиненные, таинственные, напоминающие скорее гуманоидов, чем крылатых ангелов.

Этот свет пришел издалека, пробираясь сквозь межзвездные пространства, - доисторический свет, хотя трудно сказать, какая из доисторических цивилизаций породила его. Но Сендзин понимал, что этот свет обладает силой и властью, потому что представляет эту цивилизацию.

- Я все время лгала мужу, и даже тебе успела наврать, сказав, что я лечилась у Хони от ненависти к себе самой. Конечно, я действительно ненавидела себя, но и все. Я была - как бы это сказать, чтобы ты понял? - я не хотела взрослеть. Я боялась взрослеть. Я жила в одном доме с моей матерью - с женщиной, от которой давно ушли и жизнь, и силы. Ясно, что, родив нас с сестрой, мать дала нам не только жизнь, но и снабдила вечным дефицитом жизненной силы.

Она состарилась до времени, покрылась морщинами, вечно была усталой, постоянно жаловалась на болезни - мигрени, ломоту в боках, судороги - и редко принимала участие даже в элементарных семейных мероприятиях вроде завтрака, она, всегда спала в разных комнатах с отцом. Говорила, что от тяжести его тела матрас проседает и от этого у нее икры сводит судорогой.

Она редко посещала вечеринки и семейные торжества, не пришла даже на мой выпускной вечер в школу, послав вместо себя двух слуг, думая, очевидно, что количеством можно компенсировать нехватку качества; Я уж не говорю о похоронах - это такая эмоциональная нагрузка! - или о посещении больных родственников.

Можешь ли ты себе представить, чтобы девочка, выросшая в такой атмосфере, думала когда-нибудь о том, чтобы завести ребенка? Все, что открывалось моему воображению, - это был образ матери, увядшей, бледной, прикованной к постели, страдающей от болезней, которые женщины вдвое старше ее только начинают ощущать на себе.

Хони внушала мне, что я другая, чем моя мать. Но этого было недостаточно. Я изо всех сил старалась выработать в себе желание взрослеть, стать в свой черед матерью. Но, Боже, это было нелегко. Я изводила себя годами, слез пролила Бог знает сколько. В конце концов, кажется, убедила себя, что я не превращусь в свою мать. Приехав сюда, в Японию, я забеременела, но дочь умерла. Я прошла сквозь боль утраты, как взрослая женщина. Я стала гордиться собой. Когда мой муж серьезно заболел, я поддерживала его, чувствуя свою силу.

И вот теперь, когда я опять беременна, я не знаю, хочу ли я ребенка. Я опять, как в юности, страшусь ответственности. Будто я вновь в кабинете Хони, трепещущая от ужаса при мысли, что становлюсь моей матерью. Все опять вернулось. Я снова чувствую, будто становлюсь моей матерью, что я не способна нормально родить и стать нормальной матерью. Не хочу!

Тело ее сотрясалось от рыданий, и Сендзин молчал, придерживая ее за плечи. Я тоже ненавидел мать, думал он. Только моя сестра знала об этом и никак не могла понять, пока я не объяснил ей, и не словами, а делом. Такая строптивая, своевольная девчонка. Привыкла добиваться всего, чего хочет. Но со мной такие штучки не пройдут. Я пытался отучить ее от своеволия, но не очень успешно. Пришлось прекратить уроки. Понял, что она скорее сломается, чем согнется. Ее духа не изменить, хотя он несовершенен. Вот мать бы я изменил, если бы мне была предоставлена такая возможность. Она, как эта женщина, тоже была слабой, ущербной. Лекарство, причем самое радикальное, пошло бы ей на пользу. Все, кто знал ее, говорили то же самое.

Вся моя жизнь была посвящена тому, чтобы воспитать в себе силу и несгибаемость во всем: Я не могу позволить себе роскошь даже секундной слабости. Меня даже в дрожь бросает при мысли, что во мне живет частица матери. Интересно, слабость переходит по наследству через гены или проходит через пуповину в виде яда?

Чувствуя груди Жюстины, прижимающиеся к его мускулистой груди, ощущая ее бедра и губы, Сендзин ничего не чувствовал, как не чувствовал ничего, глядя на обнаженное тело Марико, танцовщицы из "Шелкового пути", как не чувствовал ничего, соблазняя в собственном кабинете Томи, как не чувствовал ничего, входя в бесчисленных женщин, населяющих его прошлое, как дорожные знаки в чужедальней стране. Только думая об Аха-сан, он мор возбудиться при прикосновении к женскому телу.

Очнувшись от своих мыслей, он услышал шепот Жюстины:

- Спаси меня. О, спаси меня! - и задрожал от желания, как если бы она шептала: "Возьми меня".

Потому что он думал о своей матери, с которой он делился всем: силой, греховными мыслями, наказаниями, страхами слабости, судьбой. И желание, как боль, захлестнуло его.

Жюстина лежала так близко, что Сендзин ощущал тепло ее грудей, слышал биение ее сердца. Ее лицо было повернуто к нему. Свет звезд мерцал в волосах, лунный свет серебрил нежную кожу на шее.

Обхватив бедра Жюстины своими мощными ногами, Тандзян начал опять затягивать у нее на шее шелковый шнур. Она попыталась вскрикнуть, но не смогла. Ее губы блестели в лунном свете. Ему показалось, что они в крови, как у волчицы, воющей на луну, и он понял, что ему хотелось влить ее жизнь в себя, как он пытался делать, всасывая шепот Марико в момент ее смерти. Это же он пытался делать со всеми своими женщинами. Обладать ими в полном смысле этого слова.

Потому что он не мог обладать своей сестрой в такой же мере, а для него только этот способ мог заполнить то страшное место внутри него, где наслаждение было болью, а боль - наслаждением.

- Наслаждение и боль, Инь и Янь, свет и тьма, - хрипло шептал Сендзин. - Все это ложная реальность. Кшира раскрыла мне истину: наслаждение и боль едины, и момент их единения лежит вне этого мира, ведя к состоянию более высокому, чем экстаз. - Его жаркое дыхание обжигало ее щеки. - Я обещал показать тебе это на примере. Я хочу, чтобы ты поняла...

Сендзин потянул ее за юбку, грубо разорвал белье. Глаза Жюстины открылись от ужаса, заполняя пространство лица, как река в период дождей выходит из берегов, затопляя окрестные поля. Ее ужас сочился через поры, как пот, и его особый запах заставил затрепетать его ноздри. Член у Сендзина был как каменный, он совсем его не чувствовал. Жесткий и онемевший. Сендзин думал об Аха-сан. Не только о Жюстине. О сестре тоже. Сестра, обладание. Шнурок врезался в шею Жюстины все глубже. Шея покраснела и начала раздуваться. Он еще сильнее затянул петлю, вздутие увеличилось, И Сендзин чуть не завыл от переполнявшего его желания.

Он еще сильнее потянул за шнурок, еще сильнее перекрывая доступ кислороду, и ее голова повернулась к нему. Глаза выпучились в своих орбитах, из уголков рта потекла слюна, бедра колыхались, дразня его пульсирующий член. Сендзин сгорал от желания. Никогда в жизни оно не было таким невыносимым, таким свирепым. Трепеща от нетерпения, он полез на нее, как вдруг совершенно непрошеная мысль остановила его: она же, дура, умрет, так и не сказав... Он вспомнил, что она ему нужна в другом, не в этом - и его горячая сперма, отчаявшись выйти более достойным образом, пролилась без толку.

Сендзин зарычал, как дикий зверь, лицом вперед упав на Жюстину. С рыданием он размотал шнур на ее шее, и перед его помутившимся взором в ее лице проступали черты и Аха-сан, и его сестры: они все слились в его сознании в одно, потому что они были нужны все три.

Затем три образа, задрожав, разлетелись в стороны. Сендзин с нежностью целовал уже почерневшую полосу на шее, лизал ее языком, чувствуя солоноватый вкус кожи.

Он приподнял голову Жюстины и подложил под нее свой локоть, чтобы унять боль.

- Ты мне должна сказать, - хрипло прошептал он. - Я должен знать, что твой муж, ниндзя, сделал с изумрудами, которые он забрал из шкатулки. - Он был уверен, что Жюстина слышит его, и, приложив губы к самому ее уху, заговорил: - Дума, дума! Вот ниндзя стоит в своем спортзале со шкатулкой в руках. Вот он вынул изумруды из нее. Ты видишь, как они мерцают на свету. Говори мне, что он с ними делает. Говори!

Жюстина, слегка приоткрыв глаза, подняла голову, ошалевшую от Тао-Тао:

- Мне кажется... я вижу... что-то...

- Что? Что?? - Но Сендзин понимал, что сейчас он от нее ничего не добьется. Ничего из нее криком не выудишь. Надо терпеливо...

Он глядел в ее бледное, все в капельках пота, лицо. Но скоро. Пусть пока посидит в лунном сиянии. Надо развязать ее. Пока.

Шизей, одетая в свой новый шикарный костюм от Луи Феро, который подарил ей Дуглас Хау, закрыла дверь дома на Фоксхолл-роуд, где она временно проживала, легко сбежала по ступенькам к черному "Ягуару", который стоял у крыльца в ожидании ее.

Брэндинг сам сидел за рулем. Хотя у него был шофер, большой специалист выбираться из пробок в часы пик, который возил его на Капитолийский холм или даже дальше - в Пентагон, в то время как Брэндинг просматривал свои бумаги, сидя на заднем сиденье, в свободное от работы время он предпочитал водить машину сам, наслаждаясь бархатным рычанием мотора.

- Ты выглядишь просто сногсшибательно! - восхитился он, когда она садилась рядом с ним на кожаное сиденье. - С такой и показаться не стыдно.

- Так какой сюрприз ты приготовил для Хау? - нервно спросила Шизей.

Брэндинг засмеялся, посылая машину вперед. В вашингтонские сумерки.

- Ты наверняка знаешь генерала Дикерсона, любимого пса нашего сенатора в Пентагоне. Ну, тот, который лает таким хриплым басом? В общем, минут двадцать назад, когда Хау облачился в смокинг, чтобы ехать на этот банкет, ему позвонил генерал. Но, знаешь, один из моих секретарей умеет точно имитировать голос Дикерсона. Так что не исключено, что это он позвонил сенатору двадцать минут назад. Но кто бы то ни был, этот парень сообщил Хау, что в Джонсоновском институте произошла серьезная утечка информации. У Хау, естественно, сразу же потекли слюнки от предвкушения жареного. Жадины обычно легко предсказуемы.

Генерал - а может быть, и не генерал - настаивал, что им надо срочно встретиться в дебрях Мэриленда, куда эта информация утекла прямым путем.

Брэндинг опять засмеялся.

- Так что у Хау поездка туда займет примерно часа полтора, а может, и больше, поскольку шофера он отпустил и вести машину придется самому. С час он прождет там, мучительно думая, не перепутал ли он время встречи или не задержали ли генерал по дороге. Ну, а потом девяносто минут на дорогу домой. К тому времени банкет благополучно подойдет к концу.

Было почти восемь вечера, наиболее неприятная часть времени пик позади, уже зажигаются прожектора, освещающие памятники славного прошлого Америки. Самое волшебное время, думал Брэндинг. В Нью-Йорке его встречают на пути в какое-нибудь шоу на Бродвее, в Париже - на пути в "Гранд-Опера", в Токио - в сверкающий огнями ресторан в Роппонги.

Здесь, в Вашингтоне, они направлялись в место, при одной мысли о котором у Брэндинга начинало сильно стучать сердце, - в Белый дом. Интересно, будет ли он когда-нибудь сидеть в Овальном кабинете, принимая поздравления с избранием, на высший пост в стране? Ведь именно с такой мысли началось его продвижение по коридорам власти.

Он знал: если ему удастся провести свой законопроект относительно АСИКСа к следующим выборам, до которых оставалось менее двух лет, - он сможет выставить свою кандидатуру.

- Кок - говорил ему Лес Миллер, председатель Республиканской партии, давно у нас не было человека с твоим магнетизмом. Твой законопроект последний штрих, завершающий твой политический портрет. Даже самый консервативный сукин сын должен будет признать, что ты - наша лучшая кандидатура на сей день. Боже, эта партия была основана не для того, чтобы ею руководил больший "демократ", чем даже сами лидеры Демократической партии.

Твоя последняя речь произвела большое впечатление в сенате. Все слушали, разинув рты. Все партийные боссы увидели в ней новую платформу, на которой нам можно сплотиться как партии твердых принципов, с которой шутки плохи. Пора подумать о том, чтобы выставить твою кандидатуру на следующих выборах. В наши дни хорошая организация равносильна наполовину одержанной победе. Чем скорее ты дашь согласие баллотироваться, тем скорее я заведу нашу партийную машину и сам поведу ее тебе на помощь. Я в тебя верю. Кок.

- О Боже, - спохватилась Шизей, - я забыла сумочку. Вечно я ее забываю, наверное потому, что терпеть не могу, когда у меня в руках что-нибудь мешается.

- Нет проблем, - откликнулся Брэндинг, делая разворот. - Если мы опоздаем, твое появление произведет еще больший эффект.

Шизей повернулась и посмотрела не него в упор.

- Я думаю, этого ты меньше всего хочешь.

- Но ты сама взгляни на себя, - сказал он. - В этом, наряде ты очаруешь даже слепого. - Он тряхнул головой, подъезжая к обочине ее дома. От стратегии нет никакого проку, если ее не менять. Я сменил свою. - Он увидел озадаченное выражение ее лица и крепко поцеловал в губы. - Иди, возьми свою сумочку. А то мы так и будем сидеть тут и не узнаем, чем окончится сегодняшний вечер.

Шизей поднялась по ступенькам, достала ключ, открыла дверь и исчезла в глубине дома.

В фойе она положила ключ в кармашек и сняла туфли на высоком каблуке. Оставшись в одних чулках, бесшумно поднялась по лестнице, направляясь в свою спальню.

В холле на втором этаже было темно. Дверь в спальню была приоткрыта, и сквозь узкую щель в холл струился свет.

Держась в тени высоких перил из красного дерева, Шизей проскользнула мимо приоткрытой двери, даже не заглянув в комнату. Она прошла в соседнюю комнату, которая соединялась с ее спальней через роскошную ванную.

Через эту ванную она и вошла в свою спальню, предварительно осторожно заглянув через щель в двери. Оттуда открывался вид на всю комнату: кровать, туалетный столик, на мраморной крышке которого лежала ее сумочка. Как раз там, где она ее оставила. Она увидела, что ящики старинного комода вынуты и торопливо поставлены один на другой, а их содержимое свалено в кучу на персидском ковре перед кроватью.

Дэвид Брислинг рылся в ее шкафу, двигая туда-сюда платья на вешалках. Скоро он доберется до коробок с туфлями, одна из которых заключала в себе не туфли, а компьютер, наушники, подслушивающие устройства и прочее.

Она прошла через спальню так бесшумно, что и дикий зверь не учуял бы её приближения. Только ее тень упала на полированный дубовый пол, заняв почти всю его половину: освещение было сзади.

Когда она уже почти вплотную приблизилась к Брислингу, он повернулся к ней. Она одновременно увидела его лицо и дуло пистолета, направленное на нее.

Шизей препоручила контроль за своими движениями Кшире: сознание уже заполнила Пустота, континуум звука и света, который есть Кшира.

Ее торс изогнулся, левая нога вскинулась вверх, и ее напряженный, как сталь, носок ударил в болевую точку на руке Брислинга, где нервные узлы и вены переплетаются вместе.

Рука его тотчас же онемела, и команда, посланная мозгом указательному пальцу, чтобы тот нажал курок, так и не дошла до адресата.

Пистолет вылетел из разжавшихся пальцев, а Шизей, снова опустившаяся на пол, сцепив обе руки, ударила его снизу в подбородок, используя не только силу рук, но и всю силу, поднимающуюся из ее бедер и нижней части живота.

С леденящим воплем КИА (не только боевой клич, но сам по себе вид боевого искусства) Шизей затем ударила Брислинга по голове с такой силой, что череп разлетелся, как яичная скорлупа, ударившись о край шкафа.

Только потом, когда все закончилось, Кшира отступила, оставив на полу Шизей - девушку, которую любил Коттон Брэндинг. Она несколько раз моргнула, озирая взглядом поле боя, а одновременно пробегая в уме все пункты плана дальнейших действий. С удовольствием вспомнила рассказ Брэндинга о том, где сегодня находится Хау. Комар носу не подточит! Она подняла телефонную трубку, завершая приготовления. Четыре минуты спустя она садилась в черный "Ягуар" рядом с Брэндингом.

- Извини, что заставила ждать, - прощебетала она. - Я уже начал волноваться, - сказал Брэндинг, включая передачу. - Я что-то слышал, даже не знаю что. Хотел уже вылезти из машины и идти за тобой.

- Ерунда, - откликнулась Шизей, наклоняясь к нему и целуя в губы. Мой босс позвонил, когда я уже уходила. Хотя телефон, был на автоответчике, я почему-то сняла трубку. Кстати, он просил меня поблагодарить тебя от его имени за ТО, что берешь меня на банкет. Так бы мне туда нипочем не попасть, а ведь это такая прекрасная возможность пообщаться с нужными людьми.

- Хорошо, - сказал Брэндинг, улыбаясь; - Теперь ты с полным правом можешь говорить, что я внес свою лепту в защиту окружающей среды.

- Конечно, кое-что ты сделал. Кок. Но не думай, что этого достаточно. И до тех пор не будет, пока экология не перестанет быть ругательным словом в устах американских, политиков.

За затемненными окнами машины северо-западный район Вашингтона, больше всего известный туристам всего мира, сверкал огнями, как ожерелье в миллион долларов. Но Брэндинг знал, что это всего-навсего фокус иллюзиониста. За парадным фасадом скрывался высокий уровень преступности, безработица и нищета, особенно заметная среди черных граждан этого великого города. Этот Вашингтон шипел, как электрический, чайник, оставленный без присмотра, угрожая перегореть.

Навстречу им пронеслась полицейская машина, сверкая вращающимися на крыше маяками, завывая сиреной, как бы давая наглядное подтверждение его мыслям. Но в этот вечер Брэндинг хотел хоть на время отключиться от неприятных реалий.

- Что привело тебя в ряды защитников окружающей среды? - спросил он.

- Убийство, - ответила она, чувствуя, что Брэндинг смотрит на нее краем глаза. - Слишком много китов погибает с гарпуном в спине, слишком много тюленей падают мордой на окрашенный кровью лед, а люди добивают их дубинками. Мы отравили ядовитыми отходами производства наши ручьи, реки, океаны. Я хотела сделать хоть что-то. Мне было очень важно чувствовать свою причастность к хорошему делу.

Брэндинг думал о жизни Шизей, о том, как сумасшедший художник Задзо терзал ее, пытаясь сделать из нее демоническую женщину. Но Шизей не поддалась, сумев преодолеть свое прошлое, стать сильной женщиной, действительно причастной к хорошему делу. Брэндинг почувствовал, что его душа наполняется гордостью за нее.

Банкеты такого рода - это мероприятия, где единственно приемлемым языком общения можно считать язык дипломатической беседы и совещания с занесением всех высказываний в протокол. Брэндинг был искусен в обоих наречиях и скоро оказался в центе одной из немногих групп оживленно спорящих, смеющихся и позирующих перед фотокамерами людей.

Он постоянно держал в поле своего зрения Шизей; как она скользила от одного дипломата к другому, прислушиваясь к одним, заставляя слушать других. Дипломаты важно кивали головой, улыбались, а в конце беседы вручали ей свою визитную карточку, как будто пожертвование на алтарь какой-нибудь языческой богини.

Через час после их прибытия Брэндинг отвел ее в сторонку, подмигнул.

- Весело? - спросил он. - Полезно, - ответила она.

- Это заметно. - Брэндинг тоже проводил время с пользой. Все крупные деятели Республиканской партии были здесь, вовлекли его в общий разговор, шутили, а потом неизменно переходили к вопросу о его законопроекте, обещая поддержку.

Единственным диссонансом на общем мажорном фоне прозвучал разговор с Тришией Гамильтон, женой Бада Гамильтона, сенатора от штата Мэриленд. Как герольд, возвещающий о приближении вражеской армии, она приблизилась к нему.

- Вы меня будете сопровождать к столу, - провозгласила она.

На ней был строгий вечерний туалет, который, наверное, стоит целое состояние, но тем не менее старил ее минимум на десять лет. Ей никак нельзя было сейчас дать ее пятьдесят три года.

Глаза этой валькирии сверкали, когда она оглядывала Шизей хищным взглядом, отличающим многих жен вашингтонских политиков.

- Какая очаровательная девушка, - пропела Тришия тоном, заставляющим интерпретировать ее высказывание как "Какая очаровательная тварюга".

Брэндинг засмеялся. У него было слишком хорошее настроение, чтобы, позволить этой сучке портить его. - И неплохо одевается к тому же, - сказал он.

- Превосходно, - Тришия одарила его медовой улыбкой, и они направились в столовую. - Превосходный костюм. От Луи Феро, если не ошибаюсь.

- Понятия не имею, - ответил Брэндинг. - Но мне он нравится.

- И мне тоже, - заверила его Тришия самым ядовитым тоном. - Только, странное дело, что-то в нем есть очень знакомое, хотя не так много костюмов от Луи Феро попадает в наши края. Один только душка Сакс привозит их время от времени, да и то только по одной штуке каждого размера. Я недавно была у него сама, присматривала для себя что-нибудь и, держу пари, видела там именно этот костюм, - г Она придвинулась ближе к Брэндингу. - Да, это был он. И, что самоё интересное. Кок, его покупал сенатор Хау. Дуглас, конечно, не заметил меня: слишком торопился. Гнусный тип, не правда ли? От одного его вида у меня мурашки по телу.

Брэндинг отстранился от нее.

- Что бы вы там ни говорили, не думаю, что это был единственный костюм от Луи Феро во всем Вашингтоне. Не понимаю, на что вы намекаете, Тришия?

- Я? Да я просто развлекаю вас, Кок. - Как ни старался он выбросить из головы, что сообщила ему Тришия Гамильтон, разговор явно испортил ему настроение во время обеда. Он все думал о нем, а после обеда не мог вспомнить, что он ел и о чем разговаривал с соседями по, столу. Президент произнес речь, а потом и западногерманский канцлер тоже выступил, но Брэндинг не слушал их.

По дороге домой он все время молчал, и Шизей не выдержала, притронулась к его руке и спросила:

- Что-нибудь случилось. Кок?

Он подумал тогда, а не спросить ли ее прямо, откуда у нее костюм от Луи Феро? Сама купили или это подарок? Он даже рот открыл, но в последнее мгновение удержал себя. Дело в том, что он не хотел услышать от нее ответ, который, возможно, будет ложью.

- Ничего, - коротко ответил он То, что Тришия Гамильтон сказала ему, "развлекая", совсем выбило его из колеи. Тришия была сплетницей, без сомнения, но только в том смысле, что она любила посудачить о других людях, потому что ей казалось, что, демонстрируя свои знания такого рода, она находится в центре событий. Но она передавала только проверенные факты, предоставляя другим вашингтонским женам прибегать к полуправде и прямой клевете.

Уж если Тришия сказала, что она видела, как Дуглас Хау покупал этот костюм, значит, так оно и было.

Сначала от пытался придумать какое-нибудь объяснение безобидного характера, но скоро оставил эту затею, как глупую и непродуктивную. Потом стал разрабатывать версию о Шизей и Хау как партнерах, но ни к чему не пришел. Ни за что на свете он не мог себе представить, чтобы его Шизей путалась с таким подонком. Что-то здесь не клеится. Или Шизей великая актриса.

Он остановил машину у ее дома, но не стал глушить двигатель.

- Ты что, не зайдешь? - спросила Шизей.

- Не сегодня. - В тишине ночи урчал, мотор, как бы материализуя барьер между ними, которого не было, когда этот вечер начинался. Улица была пустынна. Выгнутые шеи уличных фонарей, льющих свой неяркий свет. Тень от ветки вяза падает на длинный капот его "Ягуара".

Шизей положила руку ему на плечо.

- Кок, в чем дело? У тебя совсем переменилось настроение"

Он на мгновений закрыл глаза.

- Устал. Хочу домой.

- Пожалуйста, Кок, - попросила она. - Зайди хоть на минуту. Неужели такой прекрасный вечер кончится именно здесь? - Брэндинг немного подумал, потом выключил двигатель. Войдя в дом, Шизей первым делом включила свет, где только можно. Брэндинг следил за этим ритуалом, думая, что вот так ребенок, просит побольше света, когда ему ночью приснится кошмар.

- Выпьешь?

- Пожалуй, нет, - отказался Брэндинг. Он так и не сел, войдя в дом. Все стоял посреди комнаты.

- Ради Бога, Кок! Скажи мне хоть, о чем ты думаешь?

- Сам не знаю, о чем, - ответил он. - Пока не знаю.

- Тебе не терпится уйти, - заметила она как бы вскользь. - У тебя это на лице написано.

- Это не так.

- Не лги мне, - сказала Шизей.

Брэндинг хотел как-то отреагировать, но поперхнулся собственными словами. ОНА обвиняет ЕГО во лжи! Он особенно разозлился потому, что он ведь действительно солгал.

- Как ты смеешь обвинять во лжи меня, изолгавшаяся сучка! - заорал он внезапно. - Лучше скажи, откуда у тебя этот костюм, - Большими шагами он направился к выходу.

Сердце Шизей замерло. Значит, все-таки раскопал, что костюм от Луи Феро - подарок Хау? Как это ему удалось сделать?

Брэндинг слышал, как она окликала его по имени. Потом зазвонил телефон. Не оборачиваясь, он вышел за дверь, Ноля у него не сгибались, мышцы так и ходили ходуном под кожей.

Шизей подняла трубку, крикнула:

- Кто? - и у нее перехватило дыхание: она узнала голос брата.

- Сендзин, - прошептала она, - мне кажется, мы договорились...

- Договор аннулируется, - бросил Сендзин.

- Но ты ставишь под угрозу все, что нам...

- Помолчи!

- Да скажи мне толком, что случилось?

- Случилось невообразимое. Мне нужна твоя помощь, - голос Сендзина урчал, как перегревшийся мотора готовый взорваться. - Так складывается жизнь.

- Что ты мне...

- Сегодня вылетаю, - оборвал ее Сендзин. - Мне надо срочно в Вест-Бэй Бридж, на Лонг-Айленде. - Он назвал адрес и прибавил: - Встретимся там. Шизей хотела что-то сказать, но связь уже оборвалась. Она положила трубку и вздрогнула не сознавая, что делает, стояла и крутила на пальце кольцо с большим изумрудом.

А Брэндинг тем временем садился в машину. Включая двигатель и выезжая на проезжую часть, он заметил, что его руки дрожат. Стук сердца причинял ему почти физическую боль. Как бы ему сейчас помог совет жены! Она всегда знала, где право, где лево и, образно говоря, кто с кем спит.

Всегда знала.

Мысль о том, что Шизей подослана к нему Дугласом Хау, чтобы подорвать его репутацию и погубить его любимый законопроект, была просто невыносима. До этого момента Брэндинг не хотел признаваться даже самому себе, что любит Шизей. Теперь он вынужден был признать, что она сломила его систему защиты и проникла так глубоко в его душу, как никому - даже Мэри - не удавалось проникнуть. То, что она его могла так надуть, не укладывалось в голове.

У него было ощущение, что весь мир вывернулся наизнанку, что ярлыки, которые были у него заготовлены на всех людей на земле, оказались абсолютно бесполезными. Он чувствовал себя как ребенок, который обнаружил, перейдя в другую школу, что знания, доставшиеся ему тяжким трудом в старой школе, никуда не годятся. Более дурацкого ощущения и придумать невозможно.

Он знал, что его пуританская кровь не позволит ему теперь даже выслушать ее оправдания из-за боязни, что любовь к ней помешает ему теперь отделить правду от лжи.

Гораздо легче просто заклеймить её. Он услышал слова его матери, будто она сидела с ним рядом в "Ягуаре", призывающие его быть бдительным к проискам Сатаны: ОСТАВАЙСЯ ВСЕГДА НА УЗКОЙ ТРОПЕ, НА КОТОРУЮ ТЕБЯ ПОСТАВИЛ ГОСПОДЬ. - И НИЧЕГО ПЛОХОГО С ТОБОЙ НЕ СЛУЧИТСЯ.

Вращающиеся красные и синие огни, которые он увидел в зеркале заднего вида, заставили его вздрогнуть. Требовательный звук сирены приказывал остановиться. Брэндинг подрулил к бортику. Белая с синей полосой полицейская патрульная машина почти уткнулась носом в его бампер. Во вспышках красно-синего света он видел две темные фигуры на передних сидениях.

Брэндинг сидел, все еще во власти своих тяжелых мыслей. Долгое время ничего не происходило. Наконец дверца в полицейской машине со стороны водителя открылась, и вышел полицейский в форме. Его напарник остался в машине.

Брэндинг опустил стекло, услышав тяжелые шаги по асфальту. Огромного роста полицейский, наклонился к окошку и посмотрел на него сквозь темные очки. Брэндинг подумал, как можно видеть что-либо ночью в таких очках?

- Ваши права и техпаспорт, пожалуйста.

- По-моему, я ничего не нарушил, - сказал Брэндинг. Полицейский никак не отреагировал, и Брэндингу. ничего не оставалось, как подать ему документы. При этом он заметил, что тот взял их левой рукой: правая лежала на рукоятке пистолета.

Сделав знак своему партнеру, полицейский сказал:

- Боюсь, я должен попросить вас открыть багажник, сенатор.

Брэндинг опешил.

- Что? - Полицейский отступил, на шаг от машины. - Пожалуйста, выходите, сенатор. - Брэндинг вылез из машины и пошел открывать багажник. Полицейский следовал за ним. Тем временем и его напарник приблизился. Заметив в его руке ружье 12-го калибра, Брэндинг не выдержал и осведомился. - Могу я спросить, что все-таки происходит?

Полицейский с ружьем повторил просьбу первого:

- Откройте, пожалуйста, багажник.

Пожав плечами, Брэндинг открыл багажник и отступил на шаг. Первый полицейский зажег фонарик и посветил внутрь. Странный, неприятный, тошнотворно-сладкий запах распространился в ночном воздухе.

Полицейский ахнул:

- Господи Иисусе! - Брэндинг услышал щелчок: это второй полицейский взвел сразу оба курка на своем ружье. Заглянув в багажник, Брэндинг обомлел: там лежало скрюченное тело. Фонарь высветил засохшую кровь, разбитый вдребезги череп, бледное лицо трупа. Тошнота подступила к горлу Брэндинга.

Мать ему говорила, СОЙДЁШЬ С УЗКОЙ ТРОПЫ - И ВСЕ ДОБРОЕ, ЧТО Я СЕЙЧАС ВИЖУ В ТВОЕЙ ДУШЕ, ЗАСОХНЕТ И УМРЕТ.

Великий Боже, думал он в полном шоке, я знаю этого человека. Это Дэвид Брислинг, личный секретарь Дугласа Хау.

Высоко в горах обросший бородой Николас в который уже раз брал приступом Черного Жандарма. Он переживал наяву свой навязчивый сон о пшеничном поле: искал следы на черной влажной земле. Наконец нашел. Голос, который разговаривал с ним, был голосом его памяти. Но в первый раз, когда он его слушал, он ничего не понял, потому что его дух был отягощен.

Как говорил Канзацу, не "широ ниндзя" тяготил его дух: "широ ниндзя" это только симптом болезни. Он был очень болен тогда, когда тандзян напал на него. Он и сейчас все еще оставался "широ ниндзя", хотя уже начал понемногу понимать язык акшара. И еще он кое-что понял: ни Канзацу, ни кто-либо еще не в силах излечить его.

Никто не может дать ему избавление от "широ ниндзя", потому что это есть состояние психики, изменить которое он может, только излечившись сам. Тем не менее, он уже замечал, что постепенно восстанавливает технику владения боевыми искусствами. Значит, излечение продвигалось.

- "Широ ниндзя" - это одно, - говорил Канзацу однажды после тренировки, рассматривая его шрам на голове, - а твое состояние - это совсем другое.

- Почему? - спрашивал Николас. - Главный симптом "широ ниндзя" потеря памяти.

- Все это так, - сказал Канзацу. - Но твоя проблема заключается не в потере памяти, а в невозможности добраться до нее. Акшара уже начала освобождать твой дух, но полное владение ниндзютсу, а особенно - "лунная дорога", все не возвращается. Поэтому я полагаю, что в твоей болезни есть и органический компонент.

- Вы хотите сказать, что возможность вернуть память блокируется физическими причинами?

- Вот именно. Я полагаю, что-то с тобой сделали во время операции.

Холодок пробежал по спине Николаса.

- Вы хотите сказать, что хирург отрезал что-то там такое, что не следовало? - Предположение, что какая-то частица его мозга навсегда утратила возможность функционировать нормально, испугало его.

- Нет, не то, - мгновенно ответил Канзацу, как будто ожидая, что тот выразит такое опасение. - Вероятность утраты именно той части мозга, которая ответственна за память таких специализированных вещей, настолько незначительна, что ее можно не принимать в расчет. - Канзацу сидел совсем неподвижно. Его глаза были похожи на пару черных воронов на скошенном осеннем поле: что-то в них было одновременно и грустное, и впечатляющее, Но что-то в ней преднамеренно нарушено. Вот о чем я говорю. - В напряженном молчании Николас слышал стук собственного сердца, в ушах гремела оглушающая симфония страха. - Но хирург... - Возможно, он не сам это сделал, - перебил его Канзацу, - но причастность его к этому не подлежит сомнению. - Николас вспомнил выражение лица залитого кровью д-ра Ханами, его все переломанное тело, лежащее на тротуаре. - Хирург, который оперировал меня - сказал он, был выкинут из окна своего кабинета. - И затем Николас рассказал Канзацу все, начиная с момента, когда д-р Ханами произнес свой приговор, кончая нападением на него тандзяна в кабинете доктора полгода спустя.

- Ну вот, теперь все становится на свои места, - сказал Канзацу. Он достал анатомический атлас, открыл его на странице, где были изображены полушария мозга. - Давай начнем все по порядку. Как ты мне сам сказал, твоя опухоль находилась около второй, темпоральной извилины. Вот здесь. Это как раз над ребром желудочка мозга. - Он указал на рисунок.

- Тандзян знал, что человеческий мозг представляет из себя нечто подобное компьютеру, где миллиарды функций сосредоточены в особых ячейках. Некоторые участки мозга, например, ответственны за механизмы памяти. Эта область невелика. Она находится как раз в районе этого ребра желудочка. Анатомы называют его гиппокампусом.

- Но моя опухоль была как раз выше гиппокампуса, - возразил. Николас. - Возможно, скальпель д-ра Ханами просто чуть-чуть ошибся, резанув немного вбок и выше.

- Такого быть не может, - сказал Канзацу. - Этот участок мозга настолько ниже того места, где была твоя опухоль, что я не верю, чтобы квалифицированный хирург мог случайно задеть его скальпелем. Нет, это было сделано нарочно.

Канзацу полистал книгу, нашел комментарий к таблице.

- Гиппокампус является главным хранителем памяти, потому что его клетки богаты молекулами особого вещества, которое ученые называют рецептором метил-аспартита, потому что этот препарат используется для обнаружения этого таинственного вещества, накапливающего и кодирующего информацию. Оно функционирует лишь в том случае, если нейроны могут свободно соединяться. Но если помешать этому контакту, механизм памяти нарушается. Именно это и происходит с тобой, но нельзя назвать это потерей памяти.

- Так что же происходит со мной? - спросил Николас.

- Я могу высказать предположение, - ответил Канзацу. - Однако основанное на научных знаниях. Мне кажется, что когда твой хирург удалял опухоль, в твой гиппокампус была внедрена чешуйка органического происхождения, покрытая препаратом, тормозящим работу рецептора метил-аспартита.

- Но почему не все функции памяти нарушены, а только те, что связаны с ниндзютсу?

- Точно так же, как человеку удается затормозить, то есть ослабить боль только в тех точках, где эта боль возникает, так и здесь торможение коснулось больше всего той памяти, которой ты больше всего дорожил. Ты ведь вбил себе в голову, что ты белый ниндзя и больше всего боялся забыть свое искусство, - объяснил Канзацу. - Но думаю, что тебе будет трудно, если не вовсе невозможно вспомнить сейчас также некоторые наиболее глубоко спрятанные в памяти и дорогие эпизоды детства.

Николас попытался. Действительно, он не смог вспомнить многих моментов. Было неприятное ощущение, что воспоминания эти у него есть, только он не может до них добраться и вытащить на свет Божий.

Николас беспомощно потряс головой.

- Но д-р Ханами не мог этого сделать. Это мог сделать только дорокудзай. С другой стороны, остается непонятным, почему доктор позволил ему это сделать?

Канзацу кивнул:

- Все верно. Но почему ты не можешь предположить, что на доктора было оказано давление? Возможно, он был вынужден позволить тому человеку покопаться в твоем мозгу.

Николас опять подумал, потом спросил:

- А мог ли тот тандзян, что напал на меня, обладать соответствующими хирургическими навыками?

- Вполне, - ответил Канзацу. - Ты же сам, будучи ниндзя, многое знаешь относительно человеческого тела и работы человеческого сознания.

- Я никогда не смог бы ввести частицу отравленной ткани в определенный участок головного мозга человека.

- И слава Богу! Ты же не дорокудзай. У тебя нет такого сатанинского презрения к человеческой личности.

Канзацу знал толк и в травах, и в лекарственных порошках. Приготовленное им противоядие, долженствующее постепенно нейтрализовать внедренный в ткань головного мозга препарат, тормозящий работу гиппокампуса, вместе с усиленной работой Николаса над собой через освоение акшара - надо было вытравить в сознании ощущение, что он белый ниндзя скоро дали результаты. Понять, как трудно изучать акшара, может только тот, кому приходилось учиться говорить или ходить заново: вроде так просто, но, одновременно так трудно. Сознание Николаса было как чистая страница, готовая для того, чтобы заполнить его знаками. И вот акшара трудилась для него, заполняя эту страницу письменами.

Как ни странно, его лучшим союзником в этом оказалось его тело, а не дух. Оно было так натренированно, что выполняло любые требования акшара, и скоро к Николасу вернулись и его молниеносная реакция, и чудовищная выносливость.

И вот однажды, поднимаясь на свою Немезиду, на скалу Черный Жандарм, он почувствовал, что его тело становится и тяжелее, и легче одновременно. Будто оно погрузилось в материал, из которого сделана скала, и растекается по его мельчайшим трещинкам. Он слился со скалой, и теперь его даже ураган не смог бы с нее сбросить. И в то же самое время он почувствовал, что его дух свободен, что он парит, как горный орел. Вот она, "лунная дорога"! Он вспомнил это ощущение: его дух и его тело снова едины. Сила переполняла его. Больше он не "широ ниндзя".

Чувство освобождения так ударило в голову Николасу, что он закинул назад голову и крикнул что-то ветру, замахал руками облакам. Хаос образов, переполнявших его разочарованное сознание, куда-то исчез, сменившись ощущением гармонии.

Следы на пшеничном поле, голоса памяти. Он проходит под лунной аркой в замке Киоки.

- ЧТО СКАЗАЛ ГОЛОС? - спрашивал Канзацу. НЕ ПОМНЮ, - отвечал Николас. БЫЛ ЛИ ЭТО ГОЛОС МОЕГО БРАТА? - НЕТ, НЕ ЕГО. НО ИСТОЧНИК ГОЛОСА БЫЛ БЛИЗКО. Как близко? Акшара дала ему ответ: очень близко. И теперь голос опять говорил с ним, и он понимал каждое слово. Это был его собственный голос, произнесший слово ВРЕМЯ. Как бой дедовских часов, как удары далекого колокола", как тень, появляющаяся из тумана. ВРЕМЯ УЧИТЬСЯ, ВРЕМЯ ПОСТИГАТЬ, ВРЕМЯ ЖИТЬ. В ЭТОМ НАЧАЛО И КОНЕЦ ВСЕГО: СТРАХА, СМЯТЕНИЯ, СМЕРТИ.

И Николас, чувствуя, как уши его наполняются воем северного ветра, как тело его буквально искрится от обретенной новой энергии акшара, думал: "Где ты, дорокудзай? Где бы ты ни был, я доберусь до тебя. Я уже иду".

АСАМСКИЕ ГОРЫ, ЯПОНИЯ - ДЗУДЗИ, КИТАЙ - ТОКИО, ЯПОНИЯ

ЛЕТО 1970 - ЗИМА 1980

- И это все, что ты хотел нам рассказать? - спросила девочка.

- Ты обещал нам рассказать, чем все кончилось, - напомнил ее брат.

Сэнсэй взглянул на них с улыбкой.

- Эта история не имеет конца, - сказал он.

Но ты обещал, - сказал мальчик Сендзин, который всегда был более нетерпеливым, чем его сестра.

- Что случилось после того, как они упали в водопад? - спросила Шизей, сестра.

- Ах да, в водопад, - произнес сэнсэй таким, тоном, словно ее слова напомнили ему, зачем они здесь, - не только в смысле "на этом свете", но в смысле "на этой земле".

Его звали Речник. Во всяком случае, под этим именем его знали Сендзин и Шизей, хотя, обращаясь к нему, они называли его просто сэнсэй, то есть учитель. Он был им как родной отец, для этих сироток-близнецов. Он был им и ментор, и товарищ. Родной брат Аха-сан.

Он был для них всем на свете, и они любили его даже больше, чем любили друг друга.

Его все звали Речником, потому что он любил давать своим ученикам уроки в тенистой долине широкой, полноводной реки. Там он чувствовал себя как дома, живя то на воде, то на берегу, как лягушки, что любят сидеть на раскаленных от солнца камнях на берегу этой реки, время от времени атакуя ничего не подозревающих мелких насекомых своим длинным-предлинным языком.

- Тот водопад был похож на комету, подвешенную за хвост, - сказал Речник, - и его переполняла бешеная энергия, энергия жизни и разрушения. Когда два брата, сцепившиеся в смертельном объятии, упали в воду, вселенная содрогнулась. Может быть, она содрогнулась в тот момент, когда Цзяо Сиа умер, захлебнувшись в воде, прижатый братом к камням на дне заводи.

А может, вселенная содрогнулась, когда Со-Пенг, чуть живой, еле дыша выбрался на черные камни, окружающие заводь. Он был жив, а Цзяо Сиа, друг его Детских игр, был мертв. Со-Пенг мог бы спасти брата, но предпочел утопить его. Он был судьей, судом присяжных и палачом Цзяо Сиа.

Правосудие не восторжествовало. Во всяком случае, такое, какое мы могли бы в душе оправдать. Правосудие, даже если оно сурово, заслуживает восхищения. Но если же суд свершен, но мы не можем в душе оправдать его приговор, значит, правосудия не было. И такой поступок заслуживает отмщения.

Вот так все и началось. В речной долине, тенистой и зеленой даже в пару летнего пекла. Мораль этой истории глубоко запала в детские души, полные доверчивости к миру. Но чью мораль они восприняли с такой готовностью?

Во-первых, Аха-сан, сестра их сэнсэя, Речника. В отличие от ее покойной сестры, которая умерла, родив на свет Сендзина и Шизей, Аха-сан никогда не была замужем. С молодых лет она носила в душе недоверие и страх перед мужчинами.

Она не понимала секса, боялась его, видя в нем проявление душевного хаоса. Немного повзрослев, Сендзин понял, что это же недоверие он подсознательно заимствовал у нее.

Возможно, в ранней молодости Аха-сан стала жертвой насилия. Это могло бы объяснить ее отношение к сексу. Но в жизни далеко не все связано причинно-следственными отношениями, и истина - всегда более или менее зыбкое явление. Скорее всего, Аха-сан выработала в себе такую концепцию половых отношений еще в детстве и потом даже не могла себе объяснить ее истоки.

То, что она вспоминала, беспокоило ей душу, и она реагировала на это жуткими истериками, круша, как пьяница в белой горячке, все направо и налево.

А в другие моменты Аха-сан, будто ужаснувшись тому, что она наделала, прижимала близняшек к своей мягкой, как подушка, груди, баюкала и пела колыбельные песни на незнакомом языке.

Эта непредсказуемость приемной матери омрачила их ранние годы. Только с сэнсэем, когда он брал их в свою речную долину, Сендзин и Шизей чувствовали себя в безопасности.

Много лет спустя, в теплой воде бассейна в отеле "Кан" на грязной окраине Токио, когда с помощью Кширы Сендзин выключал себя из времени и пространства, он вдруг понял, что Аха-сан обладала теми же способностями, что и они с Шизей.

Родители Аха-сан погибли во время взрыва атомной бомбы, сброшенной американцами на Нагасаки. И. сама Аха-сан, по словам врачей, получила смертельную дозу радиации. Таким образом, зная, что она обречена, они настояли, чтобы ее поместили в одну из лабораторий, где держали, под наблюдением восемнадцать часов в сутки. Хитроумные приборы регистрировали все ее жизненные функции, и врачи записывали все это, чтобы лучше понять, каким образом радиация разрушает клетки и ткани человеческого организма.

В число подопытных пациентов Аха-сан попала по собственной воле. Тогда всех беженцев из Нагасаки подвергали полному медицинскому обследованию. Она подошла сама к врачам и заявила, что у нее в животике сидит ребеночек. Она слышала, как они обсуждали друг с другом состояние ее здоровья, будто радиация лишила ее слуха. Ей было в то время десять лет, и она прекрасно понимала, что такое смерть: война ускорила такого типа образование, как расщепление атомного ядра вызывает ускорение движения ионов.

Но Аха-сан думала о жизни, не о смерти. Хотя ее родители и двое старших братьев погибли, сестра, двумя годами младше, уцелела, потому что оказалась вне черты города, когда небо раскололось, отделив живых от мертвых.

Аха-сан поняла, что оказалась за старшую в семье, и заботилась, как могла, о сестренке. Она не могла доверить такое дело старшим, слишком занятым всякими делами в последние дни войны.

Чтобы растить сестренку, нужны были деньги, и вот она нашла способ их зарабатывать: предложила себя в качестве материала для медицинских исследований. Ученые были заинтересованы в изучении непосредственных и отдаленных последствий радиации, и деньги, которые причитались ей, шли на воспитание сестры, которую приютила семья фермеров. Они, потерявшие своих сыновей на войне, были рады, что у них завелся хоть маленький, но все-таки помощник.

Эксперимент продлился недолго. Через полгода, когда у - Аха-сан не появились предсказываемые симптомы лучевой болезни, ученые потеряли к ней интерес и заменили ее более интересным материалом, сочтя, что они просто неверно поставили диагноз в начале.

Много лет спустя, плавая в реке времени; протекающей через отель "Кан", Сендзин понял, что тот опыт, во время которого обнаружился дар Аха-сан, напугал ее саму. Приготовившись умереть, но даже не заболев, она сохранила в душе ощущение смерти.

Она чувствовала, что в меньшей степени достойна жить, чем её погибшая мать и братья. Если бы кто-то из них был жив, они бы лучше позаботились о ее сестренке. Вот такая нехитрая детская логика!

Но она не только уцелела. Она вышла из лаборатории ученых розовощекая. Отдохнувшая, пышущая здоровьем. И никогда потом не болела.

Но вот у ее сестренки все получилось иначе. Сендзин считал, что мать никогда не догадывалась, что обладала тем же даром, что и ее сестра. Такова была ее карма: обладать им, не зная, только для того, чтобы передать своим детям-близняшкам.

Имена дала им Аха-сан, и она, же воспитывала их. Их матери было не до них, будто ее жизненные функции заканчивались на этом единственном акте деторождения. Когда они родились, их мать, как это часто бывает в мире насекомых, тихо скончалась, в каком-то смысле сожранная своими новорожденными.

Если Аха-сан имела двух братьев, и оба они погибли в Нагасаки, то кто же тогда был ее брат - их сэнсэй? Этот вопрос задал своей приемной матери Сендзин, уловив противоречие в ее рассказе. Аха-сан рассмеялась и объяснила, в чем тут дело. Когда их мать, уже беременная ими, сидела однажды дома, вошел мужчина и сказал, что он брат Аха-сан. Во время взрыва бомбы он находился в самой опасной зоне и не пострадал благодаря своему дару. А уцелев, в числе беженцев оказался в Китае, где в монастыре неподалеку от деревни Дзудзи проходил послушание, изучая тайные науки. Там он стал сэнсэем.

Сендзин, сытый и довольный, предвкушая теплую постель, все-таки спросил, глядя приемной матери прямо в лицо:

- И это правда, что сказал сэнсэй? Аха-сан улыбнулась. От нее пахло медом и молоком, - этот запах преследовал потом Сендзина всю жизнь. - Ну, во-первых, невежливо сомневаться в правоте слов сэнсэя, - ответила она, Но, по правде говоря, я не поверила ему в первой части его рассказа: насчет того, что он находился в опасной зоне и не пострадал благодаря его дару. Может, он был все-таки где-то на периферии этой зоны... Но вторая часть его истории - сущая правда. Он действительно был в Дзудзи и пробыл там долгие годы, потому что мы с вашей матерью были уже взрослые, когда он появился снова. И он многое повидал и многому научился.

Что здесь имела в виду Аха-сан? Что он повидал и чему научился? Сендзин и так, и сяк пытался выведать у нее подробности (ему, конечно, и в голову не пришло спросить об этом самого сэнсэя, очень скрытного в отношении того, что касалось его жизни), но каждый раз получал уклончивые ответы.

Вот тогда Сендзин понял, что нельзя ничего толком узнать о жизни, задавая вопросы старшим и получая на них ответы. Аха-сан могла ответить на кое-какие из них, сэнсэй мог ответить еще на какие-то. Но никто из них, как понял Сендзин, не станет отвечать на самые важные его вопросы.

Однажды он сказал Шизей по секрету, что собирается отправиться, как сэнсэй, учиться в Дзудзи. Конечно же, она расплакалась. Они были всегда вместе, даже - особенно! - во чреве матери. Мысль о том, что они могут расстаться, напугала ее.

- Ты слабачка! - закричал на нее Сендзин. - Что сэнсэй говорил о слабости?

- Не помню, - отвечала Шизей сквозь слезы. Сендзин тогда ударил ее. Он не собирался - не планировал, как он предпочитал говорить - бить ее. Так получилось, что он ее ударил в первый раз, но, увы, не в последний. Только потом, вдали от нее, за Южно-Китайским морем, он понял, что в ее реакции был отголосок слабости Аха-сан. Он не мог наказать Аха-сан - во всяком случае пока - но он мог наказать Шизей.

Шизей, его сестру-близняшку, его другое я. Женщину. Сендзина, насколько он себя помнил, всегда сводил с ума женский феномен. Женщина заполняла его сны, куда он выпихивал эти мысли из часов бодрствования. Сначала женщина ассоциировалась для него со слабостью, квинтэссенцией которой для него была покойная мать, которую он за это ненавидел. Потом он стал подозревать, что женское начало есть та часть дара Аха-сан, которую она боялась, и презирала, и пыталась задушить в себе. А еще позже начал понимать, что в нем есть и то, и другое. Оно и Шизей несовместимы: оно и Шизей - едины. Шизей впитала в себя все, что надо, во чреве матери. Как член подпольной группировки, разыскивающей предателя, Сендзин подозревал, что она унаследовала от матери врожденную слабость. Себя в этом он подозревать не хотел, помня слова Аха-сан о сэнсэе. Она сказала, что если бы тот действительно был в опасной зоне взрыва в Нагасаки и не выжил, ОН БЫЛ БЫ ЭТИМ ДОВОЛЕН, ПОТОМУ ЧТО ЭТО ЗНАЧИЛО БЫ, ЧТО ЕГО ДАР СЛИШКОМ СЛАБ, А СЛАБОСТИ ОН НЕ ПОТЕРПЕЛ БЫ ДАЖЕ В ТАКОМ ВИДЕ.

Сендзин так же бдительно выискивал в себе микроскопические дозы слабости, как ученые в свое время выискивали следы лучевой болезни в Аха-сан. И примером для него всегда был его сэнсэй, мировоззрение которого он впитывал, как губка. Конечно, Сендзин сам не сознавал, что делает. Никакой ребенок, не осознает этого, перенимая моральные принципы воспитателей. Но он брал свое там, где находил его, не заботясь о последствиях.

Пожалуй, будет слишком просто объяснить особенности его личности тем очевидным фактом, что он рос без отца. Но и этого фактора тоже нельзя забывать. Внешностью и Сендзин, и Шизей пошли в отца. Их мать можно было только в лучшем случае назвать миловидной, но отец был настоящим красавцем.

Все, что осталось у Сендзина от него, так это только фотокарточка, измятая по краям, с трещиной посередине и с оторванным левым краем. Но она ему очень дорога. На ней запечатлен стройный молодой человек в отутюженной военной форме. На гимнастерке столько орденов и медалей, что можно подумать, будто на нем железные доспехи.

Что стало с отцом близняшек? Этого никто не знал. Он был профессиональным военным, уцелевшим во многих битвах на Тихоокеанском театре второй мировой войны. Храбрый солдат и умелый командир. После воины он улизнул из сетей американского военного трибунала, пытавшегося привлечь его к суду как военного преступника. Вероятно, имел влиятельных покровителей в послевоенном японском истэблишменте.

Потом стал летчиком-испытателем и на полигонах авиазаводов Мицубиси и Кодай стяжал себе такую славу, что она затмила даже его военные подвиги. Он летал и у самой земли, почти касаясь ее крылом, и взмывал к самому солнцу. Вот только американские астронавты побили его рекорд высоты полета.

А потом однажды он просто исчез. Возможно, он, как многие другие отчаянные воины, не хотел стариться: тем, кто всю жизнь ходил по краю, всякая другая жизнь кажется пресной. А может, как и их мать, он счел, что, зачав близнецов, исчерпал свои жизненные функции.

Неправда. Он был нужен Сендзину и Шизей.

- Так как же с водопадом? - напомнил Сендзин Речнику.

- Да, - подключилась Шизей, - Что произошло после того, как. Со-Пенг выбрался из водопада?

Водопад. Для Речника он был Апокалипсисом, сумерками богов, Армагеддоном. В нем для него заключалось начало и конец всего. Все пути вели к водопаду, все дороги уводили от него.

Много лет водопад снился близнецам в виде живого божества, заполняющего собой сумерки комнаты.

- Не кто иной, как По Так, самсенг, вытащил убийцу Со-Пенга из кипящей воды пониже водопада, - сказал Речник. - Тело Цзяо Сиа так никогда и не нашли.

Разбойники, поздравляя друг друга с удачным завершением их миссии, вернулись в Сингапур. Но там все сильно переменилось за те две недели, что они отсутствовали.

Главарь соперничающей банды захватил первенство в наводненном преступниками районе, где прежде верховодил По Так. А мать Со-Пенга пропала. Возможно, она сама пришла в ужас от того, что натравила друг на друга своих собственных детей, и ушла в леса, простирающиеся к северу от Сингапура.

Здесь история, кончалась. Во всяком случае. Речник не знал ее продолжения. Но такой конец только дразнил воображение близнецов, и они, помня его слова, что у истории нет конца, все допытывались у него, что означает эта туманная фраза. Как это так: история без конца?

Для Сендзина это стало еще одной из причин, по которым он намеревался поехать в Дзудзи учиться: этот монастырь был в Китае, а именно там можно было найти окончание этой истории.

У Шизей были другие мечты. Когда ей порой снился водопад, то он состоял не из стремительно несущихся водяных струи, а из человеческих лиц, повернутых в ее сторону, и из леса рук, тянущихся к ней в восторженном жесте. Все эти молодые лица смотрели на нее с обожанием, как на какую-нибудь знаменитость или кинозвезду. И хотя она не была ни тем, ни другим, она чувствовала, что ей нужно это обожание, как цветку нужно солнце и влага, чтобы не зачахнуть. Без этого обожания мир для нее будет пуст и темен, как брошенный дом.

И не то чтобы она боялась одиночества. У нее был, в конце концов, Сендзин, неотъемлемая часть её существа, который никуда от нее не денется. Она лишь боялась, что на ее долю не хватит любви.

Сендзин любил ее. А другие? Аха-сан кормила её, нянчила, удовлетворяла ее повседневные нужды. Это был ее долг. Но была ли это любовь?

Шизей не могла знать, что жизнь Аха-сан полна муки, которая предопределяла не только ее действия, но и то, что лежало за ними. Страдания Аха-сан были чем-то вроде домашнего животного со скверным характером. А еще они были похожи на уродство, вроде горба, которое Аха-сан была вынуждена носить с собой всю жизнь.

Казалось, эти страдания жили своей собственной жизнью, как своего рода брат-близнец Аха-сан, существо, к которому она была очень привязана. Это порой находило проявление в яростных вспышках гнева.

Эта ярость не всегда прорывалась наружу, и тогда ее внешняя проекция воздействовала на души детей. Для Шизей это обычно начиналось с неистовой щекотки внутри черепа, будто там возилось целое сонмище пауков. Затем яркие вспышки света слепили ее, и она тогда валилась с ног, порой больно ударяясь о разные домашние предметы.

Но эти первые симптомы были чепухой по сравнению с тем, что начиналось потом: Шизей переживала ужасы бомбардировки Нагасаки, чувствуя вонь паленого человеческого мяса, видя раздувшиеся обгорелые трупы людей, ощущая на зубах золу и пепел. Все это она воспринимала через призму смятенного сознания Аха-сан, и все эти образы были окрашены эмоциями, которые Аха-сан ощущала в сам момент бомбардировки.

Дети по-разному переживали эти периодические психические всплески. Сендзин, бывало, убегал на улицу, потому что ему мерещилось, что дом захвачен враждебными силами. Отсюда, возможно, возникла его позднейшая одержимость идеей демонической женщины, пленительной и мягкой внешне, но свирепой и беспощадной внутри. Но Шизей, будто парализованная самыми первыми секундами припадка, не покидала дома. Потеряв всякий контроль над собой, она свертывалась калачиком, и ее воля к сопротивлению этим силам внешнего воздействия входила в противоречие с ее стремлением безоговорочно подчиниться воле воспитателей в лице Аха-сан и сэнсэя. Она сидела, съежившись, в своей комнате, дрожа, как лист при каждом новом всплеске ярости Аха-сан. Глаза ее были зажмурены, и она молилась о том, чтобы все это поскорее кончилось.

Оба ребенка терпели эти ужасы, пока выбросы психической энергии Аха-сан не начинали постепенно сходить на нет, и все в доме не приходило в норму. Но еще долгое время никто не решался приблизиться к Аха-сан, даже сэнсэй.

Постепенно у Шизей начало формироваться убеждение, что эти неистовые вспышки, пугавшие своей силой и непредсказуемостью, были результатом ее собственных ошибок и несовершенств, я они являются вещественным доказательством того, что она недостойна любви.

Когда дети болели или переутомлялись, Аха-сан прижимала их к своей мягкой, как подушка, груди. Сендзин при этом задыхался от исходившего от нее тепла и запаха молока и меда. Но Шизей, прижавшись к ней и слыша медленное биение сердца приемной матери, очень быстро засыпала. Эта пассивность, проистекающая из желания Шизей угождать Аха-сан и тем завоевать ее любовь, трогала сердце воспитательницы, которой не могла не действовать на нервы беспокойная возня Сендзина на ее груди. Она считала своим долгом умиротворить детей, и когда она чувствовала, что у нее ничего не получается, это было чревато новыми взрывами ее бешеного нрава.

По иронии судьбы вспышки гнева Аха-сан косвенным образом способствовали выработке у Шизей философского взгляда, в соответствии с которым жизнь рассматривается как борьба, направленная на достижение победы духовного над телесным. Два фактора оказывали формирующее воздействие на Шизей: боязнь, что ей не хватит любви (и тогда она зачахнет, как цветок без воды), и чувство женской неполноценности, становящееся очевидным, когда она сравнивала себя с мужчинами.

Указывая на ночное небо, сэнсэй. говорил:

- Посмотрите туда. - Близнецы послушно запрокидывали головы, смотрели на усыпанное звездами небо. - Вы смотрите перед собой, - говорил сэнсэй, а видите прошлое. Свет звезд шел через пространство миллионы лет, чтобы достичь Земли. Вы смотрите вперед, а видите то, что уже позади. В этом суть Кширы - языка, которым говорит светозвуковой континуум. В какой-то степени Кшира противостоит вечности, потому что находится в постоянном движении. Звездный парадокс иллюстрирует сущность теории, которой я вас обучаю. Звезды далеко от нас во времени и в пространстве, которые в данном случае есть одно и то же. Прошлое - ваше и мое - находится не только в другом времени, но и в другом месте.

То же самое можно сказать о днях человеческой жизни. Люди придумали им разные названия, но Кшира учит, что есть только один день, который постоянно возвращается, что дает нам возможность оказывать на него воздействие.

В сердце всего сущего - "кокоро" - есть мембрана. Она отчасти похожа на орган, который постоянно дает знать о своем присутствии в нашей груди звуками: тук-тук, тук-тук. Это энергетическое поле, на которое оказывают воздействие различные внешние силы.

Есть два пути: ритуал и медитация, Ритуализированные ДЕЙСТВИЯ и медитативные МЫСЛИ. Все они фокусируют энергию, собирают ее в луч, который бьет в мембрану кокоро, оказывая на нее воздействие. Пути эти могут повторяться бесчисленное количество раз, и чем большее время занимают эти повторения, тем большее воздействие оказывается на кокоро - и больше энергии высвобождается. - Огонь костра отражается на лице сэнсэя, и оно меняется, когда пламя вспыхивает ярче.

- Вот вам пример... - говорит он, закрывая глаза, и лицо его становится воплощением покоя.

Благодаря своему дару близнецы чувствуют исходящие от Речника круги энергии - вроде бы свет, но не светит. Со-Пенг тоже чувствовал такое, находясь рядом с матерью. Воздух начинает как бы тяжелеть, сгущаться. Звезды по-прежнему сияют, но не так ярко: те, что были размером с градину, уменьшаются до брызг мелкого дождика. Огонь костра трещит и щелкает, будто в нем трескаются кости.

Речник открыл глаза.

- Сейчас вы видели, что может делать Кшира, - тихо сказал он.

- Ты окунул нас в облако, - сказал Сендзин.

- Посмотри: небо снова ясное! - воскликнула Шизей. Речник улыбнулся: СДЕЛАТЬ облако не в силах человеческих. Но Кшира учит нас, что облака есть всегда, даже если их не видно взору. Облака - часть природы, а природа всегда в вечном движении. Всегда. Облака вечно образуются и тают в небе. Надо только собрать в одну точку соответствующее количество энергии, сфокусировать ее в луч и направить этот луч на мембрану кокоро. Есть действие - будет и реакция на него.

Речник встал.

- Я использовал МЫСЛЬ, чтобы генерировать энергию. Вы видели Путь. А я вам говорил, что их два. - Он растворился в темноте и через минуту вернулся с горностаем в руке. Летом близнецы часто видели таких зверьков в зарослях. Они были одеты в свою летнюю, бурую шубку. Но теперь стояла зима - хоть и тропическая - и этот горностай был в своем роскошном белом с черными пятнышками наряде.

Он пищал в руках у сэнсэя, очевидно до смерти перепуганный. Одним движением пальца Речник умертвил зверька. Затем, достав небольшой нож, он начал снимать с него шкуру, но не тем способом, как это делают охотники, а иначе: вырезая тонкие, длинные ремни, ритуальный смысл которых был совершенно очевиден.

Шкурка горностая была вся изрезана на тонкие кровавые полоски, которые сэнсэй аккуратно разложил, как лепестки цветка. Сендзин и Шизей видели, что глаза у Речника почти совсем закрылись. Очевидно, он медитировал, снова концентрируя энергию.

Теперь два Пути - ритуализированное действие и медитативная мысль объединились, и близнецы вздрогнули, почувствовав, как первые порывы ветра закачали вершины деревьев. Полетели в ночь сорванные ветром листья, а древесные лягушки перестали квакать. Все ночные насекомые попрятались: ни светлячков, ни цикад, ни мотыльков.

Черная ночь окутала, их бархатным одеялом, закрыв все звезды. Неумолчный шум реки слился с шумом ветра, и создалось впечатление, что весь мир вокруг - сплошной поток частиц, несущихся в безвоздушном пространстве.

Близнецы испуганно глянули, на небо, откуда внезапно послышался громовой раскат, так что весь мир вокруг заходил ходуном, но молнии не было видно. А гром продолжал грохотать снова и снова.

Они почувствовали над, своей головой что-то вроде ткани - наверное, это и была мембрана кокоро, о которой им говорил Речник. И. она колебалась, и раскаты грома рассыпались по ней барабанной дробью, и вся речная долина наполнилась серебряным свечением. Только когда вселенная вновь успокоилась. Речник открыл глаза. Улыбнулся им.

- Это ваша сила, - сказал он. - Сила Кширы: учение о двух Путях.

Время шло, а мечты Сендзина о Дзудзи все оставались мечтами. Скоро Аха-сан составила для них программу обучения. Она сама начала учить их тому странному языку, на котором, бывало, пела им колыбельные песни. Это был, как она объяснила, язык тандзянов.

Речник был очень дотошным педагогом. Он вручил близнецам толстенные тома по философии, теологий, этике, политике. Среди них были работы как европейских, так и восточных мыслителей.

Близнецы погрузились в это море литературы, одновременно продолжая изучение Кширы. Но что касается их взаимодействия с окружающим миром, то здесь у Сендзина возникли некоторые трудности.

Он принимал как должное свое первенство перед мальчиками его возраста. Это было, конечно, не так, и сознание собственного несовершенства угнетало его. Он не мог понять, почему он, такой способный и шустрый в одних сферах жизни, отставал в других.

В процессе чтения Сендзин наткнулся на сочинения французского философа XVI века Жозефа Жобера. Здесь он нашел уникальный совет, каким образом можно выдающемуся человеку жить среди простых смертных. "Великие люди умеют не показывать своей ограниченности и скрывать своя человеческие недостатки", - писал Жобер, и Сендзин решил в своей жизни твердо придерживаться этого правила.

Он оставил, попытки первенствовать во всем, сосредоточившись на тех областях, где он считал себя способным, причем время от времени умышленно проигрывал состязание, чтобы не привлекать слишком много внимания к своей персоне. К своему удивлению, он обнаружил, что ему вовсе не хочется быть вожаком среди своих сверстников, хотя бы потому, что они были не очень интересны. Большее удовольствие ему доставляло заниматься боевыми единоборствами, читать или дискутировать на философские темы с сэнсэем, а также спорить с Шизей о смысле жизни.

Этим они с сестрой предпочитали заниматься поздно вечером, когда их отправляли спать. Иногда он залезал к ней в кровать, иногда - она к нему. Вначале это делалось, чтобы не привлекать своими разговорами внимание Аха-сан, которая всегда прислушивалась к тому, что происходит в их комнате, даже когда спала.

Со временем близнецы поняли, что вдвоем как-то теплее. Сендзину нравилось ощущать рядом собой женское тело, особенно те его места, которые даже у таких физически развитых девочек, как Шизей, всегда оставались мягкими. А Шизей нравились его твердые, как камень, мускулы. Она себя рядом с ним чувствовала более защищенной. Часто они засыпали рядом, причем даже видели один и тот же сон.

И теплота эта была не только физическая. У Шизей появлялось странное ощущение, будто кто-то массирует ее спинной и головной мозг. Много лет спустя она с удивлением откроет, что эти ощущения у нее всегда сопутствуют оргазму.

Под этим теплым, уютным покрывалом, сотканным из их энергии, близнецы до поздней ночи разговаривали о добре и зле. Они были как боги, не ведающие об этом. Ни зло, ни добро пока еще не касалось их, и поэтому они могли смотреть на них с научной непредвзятостью, но понятия эти уже были для них чем-то важным: близнецы стояли на пороге юности.

Сендзин считал, что добро и зло - понятия субъективные, которые могут меняться от человека к человеку, и в этом состоит уникальность человека среди всех других существ на земле. И она же является его наказанием: в христианской доктрине, широко принятой на Западе, есть понятие первородного греха, в основе которого лежит представление о том, что когда-то добро и зло существовали объективно.

Шизей, напротив, считала, что добро и зло были, есть и будут объективными, существующими независимо от наших представлений. - Ты пойми, - страстно убеждала она брата, - именно этим человек отличается от богов и, например, от Будды, способного воспринимать добро и зло как снопы света, которые он мог склонять куда угодно сообразно со своими желаниями.

- Мы ничтожны перед лицом богов, перед лицом природы и даже по сравнению с животными, которые находятся ближе к всемирному духу, к энергии, - говорила Шизей.

- Но разве не говорил нам сэнсэй, - не сдавался Сендзин, - что Кшира заключается в манипулировании подачей энергии на мембрану кокоро?

- В том-то и состоит твоя беда, - возражала Шизей, - что ты стремишься манипулировать всем на свете, в то время как сэнсэй учит нас понимать мир, как мы понимаем самих себя.

- Чепуха! - начинал сердиться Сендзин, - Всякое понимание - иллюзия, а понимание самого себя - величайшая из иллюзий. И знаешь почему? Потому что мы не хотим убедиться, что в глубине нашего духа копошатся черви.

- Какие черви? Помнишь, как Монтень говорил о том, что человеческий дух прекрасен, потому что открыт всему на свете?

Сендзин рассмеялся:

- Беда в том, что мы живем не в прекраснейшем из миров.

- Почему тебе надо обязательно видеть во всем изнанку? - возмущалась Шизей.

Сендзин не ответил. Он просто взял и прикоснулся к сестре.

Шизей вздохнула:

- Как хорошо!

Тогда Сендзин вдавил ноготь пальца, которым он касался ее, поглубже в тело, так что кровь появилась из-под кожи Шизей.

- Ну, а теперь как? - спросил он. - Хорошо по-прежнему?

Два года спустя, когда ему было семнадцать, Сендзин исчез. Шизей знала, куда он уехал: в Дзудзи. Но она никому об этом не говорила, даже Аха-сан, которая с ума сходила от беспокойства. Шизей знала, что если Аха-сан узнает, где он, то она немедленно отправит за ним Речника.

Шизей очень сильно переживала отсутствие брата, В спальне стало холодно и одиноко без его ауры. И, странное дело, с его исчезновением она стала все чаще и чаще ощущать, что она переходит от наивности детства к утрате иллюзий, сопутствующей взрослению.

Юности близнецы не знали. Усиленная учеба, по восемнадцать часов в сутки все семь дней в неделю, внесла коррективы в природные процессы их развития, заставив детей "перескочить" через класс юности, сразу перейдя из детства во взрослое состояние.

Шизей ощущала свою покинутость братом еще острее, чем Сендзин чувствовал покинутость матерью. По отношению к матери у нее не было такого чувства. Она вообще никогда не думала о своих природных родителях, а если и думала, то только как о семейной паре, которую видишь на экране кинотеатра - полнейшая отстраненность и никаких обязательств. У нее была Аха-сан, которую она считала матерью, и был Речник, которого она считала отцом.

Однако отъезд Сендзина подействовал на Шизей отрезвляюще. Она вдруг поняла, до какой степени становится похожей на Аха-сан, запаянную в герметично закупоренный сосуд дома и поедающую самое себя. Это расстраивало ее. Торжество духовного над материальным облегчалось в ее случае сознанием того, как она слаба. Конечно, у нее была Кшира, открывающая перед ней целый мир. Но Кшира не могла дать Шизей грубой силы, из-за недостатка которой ей суждено всегда быть в зависимости от других людей. Она понимала, что ей необходимо найти способ жизни, при котором эта зависимость будет сведена к минимуму.

Глухой ночью она прижимала к груди подушку и думала о Сендзине, ее брате-близнеце, о том, как зависима она от него, и о том, что она ничего не имела бы против того, чтобы и всегда быть зависимой от него. Одинокая слезинка трепетала на ее реснице.

Если бы не детальные описания Речника, Сендзин никогда бы в жизни не нашел монастыря Дзудзи. Единственное место с таким названием был городок, расположенный в сорока пяти милях к югу от Ханчжоу. Но тот город, известный своими шелковыми мануфактурами и зеленым, чаем, лежал в озерном юго-восточном Китае, в то время как Сендзин был уверен, что Дзудзи, который он искал, должен быть где-то на северо-западе.

В конце концов он нашел тандзянский монастырь Дзудзи на севере провинции Юньнань - в горах, в пятидесяти милях от Аньяня, колыбели китайской цивилизации.

Даже бурые горные скалы казались сгорбленными и дряхлыми. Дзудзи, вгрызшийся в самое сердце скалы, весь так и щетинился островерхими крышами храмов. Как кристаллики соли, они блестели по всему горному склону.

Но не только рассказы и описания Речника направляли Сендзина, но и Кшира, благодаря которой Дзудзи виделся его взору сквозь пространство и время. И по мере того, как он приближался к святому месту, все меньше ему попадалось на глаза цитатников Великого Мао, идиотских коммунистических лозунгов и плакатов. Все реже мозолили глаза синие партийные кителя.

Дзудзи казался замурованным не только в горах, но и во времени. Обнищавший, забитый и печальный коммунистический Китай понятия не имел, что в самом сердце его сохранился Дзудзи, веками живший в изоляции от остального человечества, обеспечивающий себя всем необходимым и никогда не зависящий ни от кого. Девятнадцатое и двадцатое столетия не тронули его своими измазанными мазутом лапами.

Появление Сендзина не прошло здесь незамеченным. Тандзянские старейшины сразу уловили его ауру, стоило ему только приблизиться к грубым каменным ступеням храма. Его приветствовали на языке, который Сендзин знал от Аха-сан, как блудного сына, наконец-таки вернувшегося домой, и именно так он себя и чувствовал. На следующее же утро началось его формальное образование.

Наставником, который должен был направлять обучение Сендзина искусству Тао-Тао, был сэнсэй по имени Мубао. Это был высокий, худой человек, лицо которого выдавало в нем выходца из северных, степных районов Китая. Своими быстрыми движениями и взглядом раскосых глаз он напоминал Сендзину ястреба.

Сендзина привели к нему в келью - крохотную комнатку с каменными стенами и закопченным потолком. В грубо сложенном камине горел огонь, поскольку в это время года на Тянь-Шане холодно. Через крохотное оконце можно было видеть плывущие в небе облака, уже слегка порозовевшие от восходящего солнца.

Мубао не сказал ни слова и даже не поднял глаз. Он сидел за сколоченным из бамбука столом, изучая свои бумаги, будто в комнате никого не было.

Через, некоторое время Сендзин зашевелился. И прежде чем он успел сообразить, что происходит, сэнсэй был уже рядом. Первым импульсом Сендзина было прибегнуть к своему дару, и он послал вперед себя темную, блестящую ауру, чтобы остановить сэнсэя, но, к величайшему своему удавлению, почувствовал себя окруженным непроницаемой стеной, непоколебимой, как вечность или смерть. Схватив Сендзина мощной рукой за воротник, Мубао протащил его через комнату и сунул головой в камин.

Пламя плясало у самого лица Сендзина, жар и дым грозили задушить его. Он почувствовал запах паленого: то горели его брови и ресницы.

Наконец Мубао вытащил юношу из камина, но не ослабил мертвой хватки.

- Ты пришел сюда невежественным и высокомерным, - сказал он низким, раскатистым голосом, - готовым разбрасываться своим божественным даром направо и налево. Ты эгоистичный, тщеславный и самоуверенный болван. Ты представляешь опасность не только для себя, но и для всех нас. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

В первый момент, когда Мубао его освободил, Сендзин был готов закусить удила. Гнев бушевал в нем, как кипящее молоко на жарком огне. Первым его побуждением было сдавить этого мерзавца стальными обручами своей ауры, используя прием, которому его научил Речник специально для случаев, когда грозит унижение.

Но затем инстинкт самосохранения, продравшийся к нему, как зверь сквозь джунгли, возобладал. Что-то ему подсказывало, что попытайся он сейчас пустить свою ауру в ход таким образом, она будет остановлена как будто каменной стеной, а потом причинит урон ему же, отскочив от нее.

И все переменилось. Агрессивность Сендзина куда-то испарилась. Он опустил глаза:

- Мне нечего сказать в свое оправдание. - Но не раскаяние было у него в душе, а алчность. "Вот бы мне обладать такой силой, как Мубао", промелькнула мысль. И он поклялся перед самим собой, что овладеет этим мастерством, что бы это ему ни стоило.

- Так-то лучше, - произнес Мубао. - И вот тебе мой приговор. Ты обреешь себе голову, причем публично, чтобы все знали, как недостойно ты себя повел; Ты будешь жить и заниматься на кухне, помогая всем подмастерьям, выполняя их приказания безоговорочно. Ты будешь выполнять любое задание, возложенное на тебя, как бы трудно оно ни было, - как на кухне, так и вне неё.

- А как же обучение меня основам Тао-Тао? - спросил Сендзин.

- Оно уже началось, - ответил Мубао.

Я не сдамся и вытерплю все унижения, думал Сендзин:

А терпеть приходилось многое. Подмастерья ненавидели его - тем более, что он был японцем. Они высмеивали его, эти тупые мальчишки с тусклой аурой и дебильным складом ума. Сендзин презирал их, но тем не менее должен был выполнять все их бесконечные требования. Они заставляли его выносить за пределы монастыря гниющие отбросы, вносить навоз в почву прямо руками в обширных монастырских садах и огородах. Однажды заставкой рыть новое отхожее место и, когда он был внизу, сделали вид, что не заметили его, - и помочились ему прямо наголову. Другой раз подложили ему колючек в кровать. Постоянно в его супе плавали мухи и тараканы. Он ел, демонстративно чмокая губами, будто ест деликатес.

Цель этих унижений состояла в том, чтобы сделать Сендзина лучшим человеком, чем он был. Однако наказания этой цели не достигали. Мубао намеревался заставить его смотреть в зеркало и видеть там свое неприглядное отражение. Сендзин ничего не видел там, словно был мифическим вампиром, у которого не бывает отражения в зеркале.

Да и тени у него, кажется, тоже не было. Содержание жизни в Дзудзи не затрагивало его. Тюрьма или рай - ему все равно. Только его вечные вопросы, тикающие в мозгу, как бомба с часовым механизмом, имели для него значение. Ко всему остальному Сендзин был равнодушен, выполняя все точно и аккуратно, как автомат или высококлассный артист, создающий на сцене роль заурядного человека.

И так высоко было его искусство, что Мубао был введен им в заблуждение. Он подумал, что унижение подействовало на заносчивого отрока и выбило из него дурь. Так же думали и другие старейшины Дзудзи.

Но "ни глубоко заблуждались и в своем заблуждении были так же заносчивы, как и "отрок", которого пытались перевоспитать. Они пользовались в отношении Сендзина проверенными дедовскими методами, не замечая, что он не такой, как большинство послушников в Дзудзи. Они свято верили в непогрешимость их методов, с помощью которых они смогли навешать лапшу на уши даже "Великому Кормчему" - самому Мао. Как они могли подумать, что какой-то мальчишка сможет пройти сквозь их методику, как - сквозь воздух? Они пригрели змею у себя на груди, в упор не видя блестящих чешуек на боках и очковой метки на капюшоне.

Сендзин редко спал больше часа или двух в сутки. Днем он вкалывал, как покорный раб, на кухне под наблюдением подмастерьев, которые его ненавидели. Вечером он шел на урок к Мубао или другому сэнсэю осваивать премудрости Тао-Тао.

Здесь его обучали не Кшире, разновидности Тао-Тао, которой он занимался под руководством Речника, хотя общего было много. Сендзин поражался, как любая дисциплина, несмотря на все старания, все-таки деградирует со временем, когда ее приспосабливают к нуждам другой культуры - в данном случае к японской..

Кроме некоторых теоретических вопросив, ответы на которые он надеялся найти здесь, потому что ни Аха-сан, ни Речник их не знали, его волновали и некоторые общефилософские вопросы, например, такие, как: почему я здесь на земле, куда я иду и что со мной будет потом? Есть ли какие-нибудь более современные методы изучения философии, нежели простые раздумья по поводу того, что говорили те или иные великие люди, давно сгнившие в земле?

Теперь к ним примешивались и более практические вопросы. Почему я злюсь? - думал он, загребая руками побольше навозу; почему я негодую? думал он, поедая у всех на виду мух и тараканов; почему я неистовствую? думал он, окруженный темной, сверкающей металлическим блеском аурой, - орел со связанными крыльями.

В монастыре было строжайше запрещено собираться вместе для каких-нибудь дел, кроме принятия пищи. Ели всегда вместе - в общей трапезной. Тем не менее молодые люди ухитрялись устраивать тайные сходки. Сендзин так и не понял, действительно ли эти встречи приходили незамеченными со стороны старейшин, или неимоверные препятствия, которые организаторы, этих встреч приходилось преодолевать, старейшины рассматривали как часть учебной программы Тао-Тао.

На одной из таких сходок он познакомился с девушкой по имени Су, которой плохо давалась учеба. Она или вообще не понимала гаданий, либо понимала их неправильно я делала все наперекосяк. В результате над ней все смеялись не меньше, чем смеялись над Сендзином, - хотя и по другой причине.

Она была очень красива: матово-белая кожа, черты лица, как у куколки. Сендзину казалось странным, что такая красивая девушка может быть такой инертной во время занятий. Она заинтересовала его своей красотой, а еще больше тем, что он в своем воображении уже видел себя в качестве скульптора, а ее - в качестве прекрасной глины, из которой можно вылепить превосходную статую. В других обстоятельствах его бы оттолкнула от нее ее внутренняя слабость (слабость он презирал), но в этой странной общине ему самому почему-то было труднее обычного переносить одиночество. И он должен был признаться самому себе, что это заставило его искать товарища по несчастью: опозоренного, затюканного, красивого чужака.

Сначала он наблюдал за ее унижением, как и остальные, правда не получая от этого удовольствия. Но потом отношение к девушке стало казаться ему таким жестоким и несправедливым, что ему захотелось вмешаться. Он увидел в этой изощренной жестокости преступление не перед законами тандзянов - к ним он был равнодушен, а перед его собственным внутренним кодексом чести, который кристаллизовался в нем день ото дня.

Однажды он увидел, как группа девушек окружила несчастную Су и занялась любимым делом: принялась дразнить несчастную. Сначала все шло на словах, а потом постепенно начал переходить к делу: толкать и шпынять ее, заставив "искать пятый угол". В конце концов, спихнули ее в незаконченное отхожее место, которое он копал.

Сендзин перестал работать и смотрел, что будет дальше. Он видел, что Су закусила до крови губу, чтобы не заплакать. Она втянула голову в плечи и пыталась выбраться из ямы под градом издевательских насмешек.

Эти девицы собрались на краю ямы и, упершись руками в колени, наклонились вперед, выкрикивая непристойности. Одна из них плюнула в сторону Су, но попала в щеку Сендзина. Это еще пуще развеселило их всех.

- Эгеи! - кричали они. - Да там Говночист копается! Мы тебя и не заметили, Говночист! - От смеха у них даже слезы текли по щекам.

Сендзин посмотрел на Су. Та дрожала, глядя на плевок, повисший на щеке Сендзина. Теперь она уже не сдерживала слезы. Она плакала, не в силах вынести его унижение, хотя прежде так отчаянно боролась с собой, чтобы не расплакаться, когда унижали ее.

Сендзин закрыл глаза, нашел место в себе, где таились темные кольца блестящей ауры. Это место удалено во времени и пространстве, оно находится в сердце всего сущего, где колеблется мембрана кокоро. Сендзин сделал предварительный вызов и сразу же почувствовал, как энергия накапливается на мембране, заставляя ее вибрировать.

Затем он швырнул кольца своей ауры в пространство и время. Через мгновение земля содрогнулась, как дикий зверь, которому в бок ударили копьем.

Сендзин услышал вопли и грохот и, открыв глаза, увидел, что земля разошлась под ногами мучительниц, и все они лежат на дне ямы, сгрудившись в кучу и вереща от страха.

Он засмеялся и отбросил лопату в сторону.

- Посмотри, Су, - крикнул он, - мое задание на утро закончено. Новая яма готова!

Су смотрела на него во все глаза. Сендзин выскочил из ямы, потом протянул ей руку и одним рывком вытащил и ее. А потом с большим удовольствием понаблюдал, как Су совершила торжественное открытие нового отхожего места, приподняв юбочку и присев на корточки.

Восстановив таким образом самоуважение. Су подошла к Сендзину и, взяв за руку, повела по извивающейся тропинке вверх по горному склону. Важные горные козлы перестали жевать высохшие пучки травы и наблюдали за их восхождением своими огромными глазами. Пугливые кролики, разбегались в стороны с их пути, а один раз они даже увидели пушистый хвост лисицы и ее. треугольную мордочку, сверкнувшую в их сторону глазами, как бусинками.

Миновав пару огромных валунов, они вышли на ровное, поросшее травой место, закрытое со всех сторон.

- Прекрасное место. Откуда ты его знаешь? - спросил Сендзин.

- Я прихожу сюда, когда хочу побыть одна и хоть немного отдохнуть от издевательств и насмешек, - объяснила Су.

- Больше об этом можешь не беспокоиться.

- Никто бы не сумел так здорово отшить их, как ты! - сказала она, покраснев.

- Ты бы и сама сумела это сделать, если бы захотела, - сказал Сендзин. - Без моей помощи - и без чьей-либо еще!

- И да, и нет, - молвила Су. Затем она перевела взгляд с него на окружающий их пейзаж. - Здесь так красиво! - Она глубоко вздохнула, Воздух здесь, наверху, совсем другой: чистый, как дыхание младенца.

Но Сендзину было не до пейзажа. Он думал о другом: как превратить эту слабую девушку в нечто совершенное? Потом вздохнул, подумав о том, что живой шедевр, если ему удастся создать его, потом придется разбить.

Он взял ее за руку.

- Зачем ты привела меня сюда?

- Зачем? - она пришла в замешательство, как тогда на уроке, когда сэнсей попросил повторить ее то, что он только что продемонстрировал. - Я хотела поделиться с тобой всем этим.

- Поделиться чем?

- Да вот ЭТИМ. - Су раскинула руки, как бы желая обнять все вокруг них.

- Этот клочок земли, затерянный среди камней?

- Нет, - ответила она, встретив его взгляд. - Он не такой, как все, особенный. - Она взяла его руки в свои. - Потому что он МОЙ.

И вот тут в первый раз Сендзин почувствовал, что и она имеет дар. Он ему показался довольно слабым, но потом, уже покинув Дзудзи, он начал подозревать, что Су, возможно, очень искусно скрывала его от других тандзянов, и он пожалел, что не познакомился с ней получше.

Но в тот момент он только почувствовал жалость к девушке, аура которой настолько слаба, что необходимо столько простора вокруг и полнейшее уединение, чтобы можно было ее почувствовать. Но он должен был признать, что красота вокруг была просто неописуемая, как и красота ее лица, - и он окружил ее стальными кольцами своей ауры, чтобы еще больше украсить пейзаж, И тотчас же почувствовал, что Су была права: это был BE пейзаж, ставший таким прекрасным отчасти потому, что она спроецировала на него свою ауру.

- Говорят, ты родом из Асамы, - Су посмотрела на него. - Это правда?

- Да, - Он почувствовал, что она вся напряглась, и решил разрешить ей задавать любые вопросы.

- Ты случайно не знаешь тандзяна по имени Айчи?

- Нет, - ответил Сендзин, почему-то почувствовав, что знает, и попросил, описать его внешность.

Су описала Речника.

- Я его знаю, - сказал Сендзин. - Много лет он был мне отцом.

- Отцом? - воскликнула Су.

Сендзин объяснял ей, что Речник оказался братом Аха-сан, его приемной матери. Он также сказал ей, что Речник был его первым сэнсэем.

- А, тогда понятно, - сказала Су, - почему старейшины тебя боятся.

- Старейшины и Мубао меня боятся? - удивился Сендзин. - Тогда почему они приняли меня?

- Они не могли тебя не принять, - ответила она, - У них не было выбора. Ты тандзян, и они не могли дать тебе от ворот поворот. Но, зная, что ты пришел от Айчи, человека, который пытался украсть изумруды тандзянов...

- Постой, - сказал Сендзин. - Я думал, что шестнадцать изумрудов давно украдены коварной женщиной по имени Лианг.

- В самом начале было двадцать четыре изумруда, - объяснила Су. Восемь штук до сих пор находятся здесь. Вот их-то пытался Айчи украсть.

- И чем же кончилась попытка?

- Его поймали, - ответила Су, - судили и приговорили к изгнанию. Как я понимаю, он вернулся на Асамские горы и начал преподавать там свою версию Тао-Тао. Что, надо сказать, строжайше запрещено.

- Его не очень-то останавливают запреты.

- По-видимому, - согласилась Су.

Тут Сендзину кое-что пришло на ум, и он спросил:

- А что, действительно такой закон существует, что тандзяна обязаны сюда принять? Я что-то не слыхал о таком.

- Тем не менее, могу тебя заверить, что такой закон есть.

Но что-то в ее глазах сказало ему, что она не договаривает.

- Но это не все, - сказал он, немного усилив требование известным ему способом.

- Не все, - прошептала Су. - Это касается лишь тандзянов, которые восходят по прямой линии к известным людям.

Сендзин был потрясен.

- Ты хочешь сказать, что я...

- Ты прямой потомок Цзяо Сиа, мученика, который был...

- Утоплен в водопаде Со-Пенгом, его братом.

- Да. - Солнечный свет заливал Су золотом. Ее глаза казались прозрачными. - Она прижалась к его груди.

Сендзин почувствовал, что его темная аура зашевелилась, все еще сжимая своими кольцами ее ауру. Было ощущение, что она ширится, пульсирует.

Сендзин уже давно открыл для себя наслаждение бесконтактного секса, которым были, до какой-то степени, его отношения с Шизей. Но то было своего рода игрой: кто над кем возьмет верх. Он любил ощущать, как воля Шизей растворяется под влиянием массированной атаки его ауры до тех пор, пока ее наслаждение не достигнет такой степени интенсивности, что часть его передается и ему.

Но это было нечто особенное. Сендзин чувствовал, что кольца его ауры дрожат под натиском снизу, и интенсивность этого давления была так велика, что на какое-то мгновение он был полностью дезориентирован и свободно плыл во времени и пространстве. Он совсем потерял контроль над собой, и чужая воля владела им до такой степени, что даже все проклятые вопросы, которые давно не давали ему покоя, куда-то улетучились.

Когда все закончилось, Сендзин так дрожал, что не мог встать. Тело девушки сползло с его груди. Он закрыл глаза и на один восхитительный момент находился в полном покое. Потом проклятые вопросы начали возвращаться, и он снова стал самим собой.

Сендзин и Су никогда не возвращались на это место в Тянь-шаньских горах. Может, она бы и не возражала против этого, но Сендзин никогда не предлагал ей вернуться. Он в какой-то степени чувствовал себя изнасилованным (другого слова не подберешь), хотя и испытал при этом дикий восторг. Но какая-то часть его пришла в ужас от ощущения полной подконтрольности чужой воле и не хотела повторения этого опыта.

Через три месяца после пребывания в Дзудзи Сендзин понял, что правда Речника не была "сей правдой, а еще через три года он понял, что и правда Тао-Тао не была всей правдой.

Все чаще и чаще он вспоминал Шизей, особенно ее слова: "Почему тебе надо обязательно видеть во всем изнанку?" Тогда Сендзин не ответил на этот вопрос, но теперь ему казалось, что он понимает, в чем тут дело. Теперь он бы сказал ей: "Я вижу все с изнанки, потому что знаю, что в этом мире нет единой правды, а есть множество полуправд. У каждого есть своя, а если нет, то он приобретает ее, у кого-нибудь. Поэтому вся жизнь состоит из сплошных конфликтов".

Три года и три месяца спустя после появления Сендзина в Дзудзи старейшины бросали руны. Был у них такой древний ритуал, восходящий чуть ли не к неолиту, и длился он целую неделю. Это была неделя песнопений, заклинаний, в которых Сендзин видел ритуал наращения энергии на мембране кокоро. От всего этого в ушах Сендзина энергия пела да немой крик, и о сне не могло быть и речи. Каждый жест, каждый вздох был направлен на кокоро.

В конце недели старейшины собрались в центре одного из храмов, построенного в горах. Женщины развели огромный костер и постоянно следили за ним. Сквозь отверстие в потолке Сендзин мог видеть звезды.

Старейшины трудились, выцарапывая рунические письмена на внутренней части больших осколков панциря черепахи. Сендзин вспомнил рассказ Речника о том, как Со-Пенг и Цзяо Сиа в детстве воровали и ели черепашьи яйца на берегу Рантауабанга.

Эти письмена представляли собой вопросы, касающиеся будущего. Когда руны были готовы, их бросили в костер: это было традиционное завершение ритуала. Песнопения росли и росли крещендо, а потом, начали затихать.

Потом женщины стали доставать черепки из огня, а старейшины - читать будущее по линиям трещин, образовавшихся от огня.

Мубао получил свой черепок и дал знак Сендзину приблизиться. Когда он уселся на корточки рядом с сэнсэем, тот сказал: - Это твое будущее.

Сендзин посмотрел на законченный обломок черепашьего панциря и не увидел ничего, кроме целой сети трещин, перечертивших руническую надпись. Что она мне предсказывает?

- Потоп, поток, ярость освобожденной энергии, - ответил Мубао протяжно. - А после потопа - ксин, - ксином тандзяны называют, сердце всего сущего, кокоро.

У Сендзина забилось сердце.

- Так, значит, это меня ждет?

Мубао кивнул: - Частично, - Он потер своим заскорузлым пальцем черепок. - А потом смерть. От ее поступи будет разноситься эхо, которое поведет к новым смертям. Смерть за смертью.

Палец Мубао остановился на одной из точек на черепке. Подняв глаза на Сендзина, он сказал:

- А теперь ты должен уходить. Наше время истекло.

Сендзину было не жаль покидать Дзудзи. За последнее время учение ему порядком надоело. Он впитал в себя все, чему Мубао и другие старейшины могли научить его. В глубине души, в своем личном кокоро, он бы хотел их самих кое-чему поучить. Всей правды у них не было, а у него, у Сендзина, она была. После того, как Мубао бросил на него руну и произнес свой приговор, Сендзин понял, что они все равно не поймут его, даже если он скажет им свою полную правду, которая заключается в том, что правды нет.

Нельзя сказать, что все, чему они учили его, было глупо или бесполезно. Совсем напротив. Обе версии Тао-Тао, которыми он теперь владел, показали Сендзину жизнь как она есть.

Нет в ней правды; нет в ней ничего святого. А значит, нет и Закона.

Так двадцатилетний Сендзин вернулся в Японию дорокудзаем. И, чтобы претворить в жизнь свою философию, а одновременно удовлетворить свое чувство юмора, поступил на работу в полицию города Токио.

Он не вернулся в Асамские горы, где его терпеливо, как ждут смерть, ждали Аха-сан и Речник. Он не вернулся в Асамские горы, где, как он думал, ждала Шизей. Шизей его там не ждала: она была в Токио, где они и встретились в один прекрасный вечер в Гиндзе, где гигантские неоновые буквы рекламы, как иконы новой религии, возвещали начало новой эры - эры "Сони", "Тошиба", "Мацусита".

Они сошлись посреди мигающих, вспыхивающих зеленым и красным джунглей, и кольца их аур переплелись вместе, как тогда, в детстве.

Радость встречи была велика, хотя никто со стороны этою не подумал бы. Они стояли друг против друга без всякого выражения на лице: их общение было полностью интернированным, если так можно выразиться. И они все простили друг другу.

Или так только казалось Шизей.

Сендзин переехал на новую квартиру в самой престижной части города, огромную, полную дорогой импортной мебели с роскошной белоснежной обивкой. Возвращаясь с работы в первый день после их воссоединения, Сендзин заметил три огромных плаката с портретом Шизей. Он видел ее, и на телеэкране, поющей перед гигантской толпой орущих подростков.

- Я - таленто, - объяснила Шизей, - и на сегодняшний день самая популярная таленто в Японии.

Поскольку Сендзина не было в Японии более трех лет, он не знал этого термина.

- Я своего рода звезда телеэкрана, - объяснила Шизей. - Немного пою, немного танцую, немного конферирую, немного рекламирую для различных крупных корпораций. Выступаю с концертами, собираюсь снять свою собственную телевизионную мыльную оперу. На все руки от скуки. Живой выставочный экспонат, который показывают публике для лицезрения и обожания.

- И ты это любишь? - спросил Сендзин, уставившись, как зачарованный, в телеящик. На экране была Шизей, вся в голубых и золотых тонах. Она шла по сцене, словно ласкаемая нацеленными на нее телекамерами. Директор студии наверняка в нее влюблен, подумал он.

- Это они меня любят, - ответила Шизей. - Публика, коллеги, телевизионщики, пресса, начальство. ОСОБЕННО начальство. Ну, и я их люблю. - Потом ее лицо немного погрустнело. - Хотя это все и, замечательно, но я знаю, что долго это не продлится. Таленто положено быть молодыми, свежими, целомудренными. Мой самый злостный враг - это время.

Каждый хотел знать все, что произошло с другим за эти, три с лишним года, когда они были разлучены. Самое главное - то, что касается структуры их энергетической массы, - они почувствовали сразу же при встрече. Остальное нуждалось в словесном выражении которое шло поначалу не очень гладко: оба чувствовали какую-то застенчивость, как молодожены, стоящие перед супружеским ложем.

Сендзин, всегда более нетерпеливый из них, начал первым, причем с наиболее интересного, как ему казалось: с того, чем закончилась история Со-Пенга, которую начал им рассказывать Речник много лет назад.

- Хорошо, что я побывал в Дзудзи, - сказал он. - Там многие знают, как все это было.

По Так был вне себя от злости, что его соперник захватил власть "По ту сторону ночи", и ему удалось узнать, в какой бордель этот человек похаживает. Однажды он подкараулил его там и своей рукой прямо в постели убил соперника, и его троих телохранителей, и девиц, которые их развлекали.

У сингапурской полиции был своего рода договор с этим бандитом, но эта резня вывела ее из себя. В союзе со сторонниками убитых полицейские решили организовать настоящую облаву на По Така.

Как известно, у Со-Пенга был в полиции свой человек двоюродный брат Вэн, в обязанности которого входило убирать кабинет начальника. И вот через несколько дней после того, как началась охота на По Така, в редакции крупнейшей сингапурской газеты прозвучал анонимный звонок, в результате которого в руках прессы оказался материал об этом союзе преступных элементов и полиции. Скандал всколыхнул весь город. Начальник полиции отпирался как мог, но под нажимом общественности вынужден был уволить одних, понизить в должности других. Естественно, из-за всего этого ему было недосуг гоняться за По Таком, который благополучно вернулся в "потусторонний" мир и даже расширил свое влияние там.

Понятно, По Так был не один. Тандзяны в Дзудзи говорят, что Со-Пенг всегда помогал ему во всех преступных вылазках; в частности, это, он организовал то нападение на бордель и даже подкупил служителей, подсыпавших в питье соперника По Така снотворное. И, конечно, это благодаря ему - через двоюродного брата Вэна - пресса получила материалы, компрометирующие сингапурскую полицию. Интересно, что именно Со-Пенг занял вакантный пост заместителя начальника полиции. Со-Пенг был тогда совсем молодым человеком (не старше, чем я сейчас, сказал Сендзин). Но он воспользовался сложным положением, в котором оказался начальник полиции. На него со всех сторон оказывалось давление: все требовали, чтобы он не только немедленно навел порядок в городе, но и восстановил доверие горожан к полиции. Губернатор уже два раза вызывал его к себе, угрожая сместить с поста и с позором отправить назад в Англию. На должность заместителя человека с таким шатким положением никто не рвался, и начальник с отчаяния предложил этот пост Со-Пенгу, который хоть совершенно не обладал опытом работы в полиции, но зато имел потрясающий дар. И еще имел большое влияние на заправилу преступного мира.

План Со-Пенга был превосходен. С помощью сингапурской полиции он быстро ликвидировал всех крупных соперников По Така, а те, кто помельче, признали в том своего вожака.

Таким образом, через неделю в районе под страшноватым, но поэтическим названием "По ту сторону ночи" порядок был восстановлен. А через две недели был арестован человек, которому было предъявлено обвинение в убийстве восьми человек в городском борделе. Ко всеобщему удивлению, это был не По Так, а последний, из влиятельных самсенгов Сингапура, не ставший под знамена По Така. Улики против него были столь убедительны, что начальник полиции и губернатор по-быстрому осудили его и предали смерти. Событие это весьма широко освещалось в прессе. Обыватели получили своего козла отпущения. Со-Пенг стал героем дня, очень эффективно использовав свой дар, чтобы замазать все преступления, в которых он был замешан, в том числе и убийство его брата Цзяо Сиа.

По совету Со-Пенга главарь преступного мира Сингапура покончил с наркобизнесом, ликвидировав все свои плантации мака. Все свои свободные деньги он соединил с капиталом Со-Пенга, и они купили тысячи акров земли к северу от Сингапура, С помощью X. Н. Ридли, директора Сингапурского ботанического сала, они заложили плантацию вывезенных из Южной Америки каучуконосов. Это была самая большая плантация такого рода в Юго-Восточной Азии. Со-Пенг скоро ушел со службы и полностью посвятил себя бизнесу. Его сыновья вместе со своими друзьями стали ему помогать. Один парнишка стал его правой рукой. Отец Со-Пенга к этому времени уже умер от дизентерии на острове Ява. О матери не было ни слуху, ни духу, хотя Со-Пенг и потратил кучу денег, пытаясь найти ее.

Время шло, плантация процветала, а Со-Пенг, опять используя отмытые воровские деньги По Така, занялся еще и коммерцией - причем в самый удобный момент, когда можно было покупать дешево, а продавать дорого.

Он женился на одной китаянке, и она, как машина, стала рожать ему одну девочку за другой. А тут и неприятности с По Таком опять начались: появились трения между ним и Со-Пенгом по поводу того, как управляться с их законным бизнесом. Кончилось тем, что вздутый труп По Така всплыл как-то утром в сингапурской бухте. Начатое расследование, понятно, скоро прикрыли. Хотя Со-Пенг и ушел с работы в полиции, у него там везде были свои люди...

- А как насчет самого главного? - спросила Шизей. - Насчет изумрудов тандзянов?

- Ах да, изумруды, - сказал Сендзин. - Ну, пока их враг занимался консолидацией своей власти, тандзяны не дремали. Когда Цзяо Сиа не вернулся, они послали других ему на смену, поняв, что допущена ошибка. Они думали, что Цзяо Сиа сможет убедить своего кровного брата забрать у матери изумруды и вернуться с ними в Дзудзи, чтобы, как положено, пройти курс обучения: это и его право, и его долг. Однако Сиа погиб смертью мученика, так ничего и не добившись.

Однако старейшины Дзудзи все еще не хотели прибегать к грубой силе, используя всю свою мощь: и Лианг, и Со-Пенг были тандзяны. Более того, они по прямой линии происходили от одного из основателей учения, и сохранение их жизни было насущно необходимо.

Поэтому старейшины вторично направили в Лианг эмиссаров, чтобы забрать у нее изумруды. Но они не нашли ни Лианг, ни изумрудов. За Со-Пенгом и за всей его семьей была установлена слежка. Следили даже за плосколицым пареньком, другом детства его сына, работающего теперь Управляющим плантацией каучука. Следили за первой женой, пока она не умерла, а Со-Пенг не женился во второй раз. Это жена стала, как машина, рожать ему сыновей, в то время как все дочери перемерли во время эпидемии чумы в Малайзии.

Тандзяны бдительно стояли на страже, терпеливо ожидая, что какой-нибудь след изумрудов все-таки обнаружится. Что еще оставалось делать?

Цзяо Сиа сказал правду там, на водопаде. Его и Со-Пенга дед медленно умирал, и только волшебная сила изумрудов, собирающих, подобно увеличительному стеклу энергию кокоро в один пучок, могла ему помочь. Эта энергия, отскакивая от одной отполированной грани к другой, от одного камня к другому, как волны, разбегающиеся от брошенного в пруд камня, может сохраняться в этих камнях тысячелетиями, пока сохраняется положенное числе камней.

Число девять является достаточным для волшебства, составляя сложную объемную фигуру, чья гармония фактически умножает энергию, накапливаемую на мембране кокоро. С другой стороны, всякое число меньше девяти создает другую фигуру, дисгармония которой способствует утечке энергии с мембраны, что угрожает ее фактуре.

- А что случится, если кокоро порвется? - спросила Шизей.

Сендзин взглянул на нее. - Смерть, - сказал он. - От ее поступи будет разноситься эхо, которое поведет нас к новым смертям. Смерть за смертью.

Шизей встречались с парнем. Сообщение об этом вызвало у Сендзина небольшой шок. Как ни странно, время не стояло на месте, пока он был в Дзудзи. Он был до такой степени поглощен самим собой, что полагал, что все события на свете должны оставаться в замороженном состоянии, пока он не появится и не разрешит им произойти.

Сендзин ничего не сказал по поводу ее дружка. В этом не было необходимости. Она и так почувствовала, как стальные круги его ауры темнеют, словно небо при заходе солнца, топорщатся и сокращаются, как кольца удава, когда появлялся Еидзи.

Еидзи заканчивал Токийский университет - самое престижное учебное заведение страны. Был лучшим студентов курса. Был членом двух самых престижных клубов Японии гакубацу, объединяющего выпускников их альма-матер, киодобацу, объединяющего представителей лучших семей города, благодаря тому, что его отец учился в свое время с деканом юридического факультета, а мать была землячкой главы гильдии юристов. Этот человек, кстати, уже обещал Еидзи хорошее место по окончании университета. Шизей любила Еидзи. Для женитьбы ему не хватало только одного - одобрения Сендзина.

Еидзи обожал Шизей, и это было естественно. Обожание было непременным элементом ее отношений с кем бы то ни было. Она чувствовала поклонение так же четко, как артист, выходящий на сцену, чувствует на себе огни рампы. Шизей всегда хотелось потрогать каждый огонек обожания рукой, чтобы убедиться, что он в самом деле существует.

Еидзи был самой природой предназначен для того, чтобы Шизей его трогала. До того, как он встретил ее, он думал только о своей карьере. Теперь он думал и о Шизей. Этого было ей слишком мало. Сендзин это прекрасно понимал, хотя сомневался, что и Шизей это тоже понимает. Она все еще видела себя девочкой-подростком, какой была в Аса-мах. Она все еще, казалось, не познала разницу между добром и злом, тем более не владела способом их разделения. У Сендзина на этот счет было иное мнение.

Почти с научным интересом он наблюдал, как Еидзи все больше и больше деградирует. Он, конечно, был уверен, что Шизей не до конца понимает, какой эффект оказывает на бедного студента эта массивная обработка с помощью соблазнительных колец ее ароматной ауры.

Дезинтеграция Еидзи - постепенное растворение его личности - очень порадовала Сендзина, поскольку он видел в этом молодом человеке угрозу для его гармоничных отношений с сестрой. И, что особо ценно, Сендзину даже не надо было помогать этому процессу, а только сидеть и ждать, когда Шизей сама его доконает.

Для нее было полной неожиданностью, даже шоком, когда Еидзи исключили из университета за пропуск занятий, за систематическое уклонение от семинаров и дискуссий на научные темы, которые являлись обязательными для студентов выпускного курса. Также он не сдал в срок положенные по программе рефераты.

Неужели Шизей не понимала, что ее дорогому Еидзи невозможно разорваться на части, так, чтобы одна часть находилась неотлучно при ее особе, а другая - посещала занятия и писала рефераты? Очевидно, нет. И Еидзи утратил интерес к учебе. Его поклонение Шизей было теперь совершенно рабским: чем больше он давал, тем больше она требовала.

С восторгом в сердце Сендзин наблюдал, как она высасывает из Еидзи все соки. Как распутница, как шлюха, она разбазаривала свой дар направо и налево. Она так же не замечала за собой ничего предосудительного, как Аха-сан, когда на нее накатывали истерики. Сходство было до- того поразительное, что Сендзин решил спасти сестру от нее самой.

А для этого он решил убить Еидзи.

Ну, не просто убить - это было бы бессмысленно, даже глупо, - а сделать это в педагогических целях, так, чтобы вывести Шизей из состояния детства, открыть ей глаза на то, кто она и кем она может стать благодаря своему дару. В конце концов, думал он, это мой долг. Кто о ней позаботится, если не я?

А что в это время происходило в сознании Шизей? Отдавала ли она себе отчет в том, какую роль сыграла в судьбе Еидзи? Или она умышленно не хотела знать, что ей действительно нужно от жизни?

То, о чeм она думала все это время, ни в коей мере не относилось ни к Еидзи, ни к Сендзину. Их мысли и их чувства выпадали из сферы ее жизненных интересов.

Она думала об Аха-сан, которую она любила и к которой, как ей казалось, она всегда может прибежать, уткнуться лицом в ее мягкие, теплые груди и слушать стук ее сердца. Закрыть глаза и заснуть в блаженной истоме.

Но вместе с тем, как размалеванный холст, протянутый через театральную сцену, через ее память протянулась череда эмоциональных взрывов Аха-сан. Они преследовали Шизей, заполняли все помещение ее спальни, заполняя ночь кошмарами, ставя перед ней вопросы, на которые она не могла ответить: в чем я не угодила ей?

Чем бы я могла ее порадовать? Любит ли она меня? ЛЮБИТ ЛИ ОНА МЕНЯ?

И каждый раз, когда подобные вопросы досаждали ей, она бросала свое лассо ароматных колец и стягивала его все крепче вокруг бедного Еидзи.

Задолго до того, как Сендзин решил убить Еидзи, его сестра взялась всерьез уничтожить его, даже не подозревая об этом. Она бы никому не поверила, даже Сендзину, если бы он оказался достаточно глупым, чтобы начать растолковывать ей это. Разве она могла поверить в то, что намерена уничтожить Еидзи, который обожает ее, чтобы спастись от ледяного дыхания Аха-сан, замораживающего раз за разом различные части ее личности?

Сендзин намеревался одним выстрелом убить двух зайцев: и сестру спасти, и послужить Тао-Тао, направив какую-то часть энергии на мембрану кокоро, сердце всего сущего.

Обдумывая свой план, Сендзин видел, что Еидзи - идеальная жертва. Девственник если не в физическом смысле, то уж точно во всех остальных. Его обожание Шизей было совершенно бескорыстным. До встречи с Шизей он был высокомерным юношей, уверенным как в собственном превосходстве над окружающими, так и в том, что ему обеспечено место под солнцем. Кольца Шизей лишили его высокомерия, напыщенности, всего наносного. По иронии судьбы, будучи на грани гибели, он стал более достойным человеком, чем когда-либо в жизни.

Когда Сендзин убил его, он принял смерть, как ягненок. До последнего вздоха он был поглощен своей любовью к Шизей, не замечая и не чувствуя, что происходит вокруг него.

Потом Сендзин долго вспоминал, в какой миг наступила его смерть. В ретроспективе ему казалось, что, пожалуй, она не произошла в оптимальный для педагогического воздействия момент.

Сендзин со своего укрытия прекрасно видел мелькающие ягодицы Еидзи, когда тот занимался любовью с Шизей. Он никогда не забудет выражения, появившегося в глазах Шизей, когда он открутил башку у ее любовника, сломав третий и четвертый позвонки со звуком, напоминающим хруст сломанной ветки под натиском свирепого урагана.

Глаза Шизей были совсем светлыми - они у нее всегда такими бывают, когда она занимается любовью - и они смотрели на Сендзина с выражением, которое можно описать как комбинацию шока, недоумения и ужаса. Вот именно последний компонент и навел Сендзина на мысль, что он, пожалуй, не совсем точно выбрал время для вмешательства в их идиллию.

Пожалуй, он все-таки больше думал о себе, чем о педагогическом эффекте того, что он делает, когда он смахнул с Шизей Еидзи и поднялся над ней во весь рост так, что его тень упала на ее обнаженное тело, проникнув в такие места, куда его физическое тело не могло проникнуть.

Шизей закрылась руками, как будто он был какой-то похотливый нахал, ворвавшийся к ней среди ночи, и это очень обидело его. Он даже подумал о том, чтобы бросить все как есть и не проводить своего демонстрационного урока.

Шизей плюнула ему в лицо, и он ударил ее наотмашь. Потом, поскольку с ней начиналась истерика, он связал ей руки и ноги завязками от ее же пижамы.

В душе его уже звучали рунические песнопения. Когда он начал произносить их вслух, воздух потемнел и задрожал. Вновь и вновь он повторял магические слова, чтобы приготовить и себя, и ее к тому, что должно сейчас произойти. Шизей таращила на него глаза и изрыгала непечатные ругательства. Это было тоже своего рода повторение, и поэтому он не стал ее бить. Повторять, повторять, накапливать энергию... Кроме того, она и сама потом поймет, что все это для ее же блага.

Тогда у него еще не было специально заготовленных для святого дела лезвий, согреваемых током его крови. Он воспользовался кухонным ножом: склонился на колени перед трупом Еидзи и аккуратными лентами, как положено по ритуалу, начал сдирать кожу. Глаза Шизей готовы были вывалиться из орбит, она издавала странные, кудахтающие звуки. Затем ее вырвало. Но она не могла оторвать глаз, не могла возвысить свой голос против того, что он делал.

Дело зашло уже далеко. Она тоже, находясь в непосредственной близости к кокоро, слышала ее громыхание, в то время как накапливалась энергия и отскакивала от мембраны, создавая в комнате зону высокого давления. Эта силища, которая пульсировала в воздухе, передавалась и им, поднимая их над миром обыкновенных людей.

Задыхаясь, Шизей ухитрилась сорвать веревки, стягивающие руки, и, дрожа, как в лихорадке, перекатившись кубарем через окровавленные простыни, погналась за Сендзином.

Нет, это уже значило пересечь границу, отделяющую тех, кто чувствовал силу кокоро, от тех, кто пользовался ей. Это уже не Кшира, и это не Тао-Тао. Это что-то новенькое, изобретенное ими самими.

Это был тот день 1980 года, когда Японию потрясло чудовищной силы землетрясение, с эпицентром в Токио, застигшее сейсмологов врасплох.

За морем, в Китае, старейшины тандзянов, молясь в каменном святилище Дзудзи, чувствовали возмущение кокоро и поглядывали друг на друга, не говоря ни слова.

Один из них, Мубао, был особенно удручен. Он вспомнил, как бросал руны и что предсказали тоненькие сети трещин на закопченном черепке. ПОТОП, ПОТОК, ЯРОСТЬ ОСВОБОЖДЕННОЙ ЭНЕРГИИ. А ПОТОМ СМЕРТЬ. ОТ ЕЕ ПОСТУПИ БУДЕТ РАЗНОСИТЬСЯ ЭХО, КОТОРОЕ ПОВЕДЕТ К НОВЫМ СМЕРТЯМ. СМЕРТЬ ЗА СМЕРТЬЮ.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Перед восходом солнца

Акегата

Человек, который не боится никого, так же силен, как и тот, которого боятся все.

(Ф. Миллер)

ТОКИО - ВАШИНГТОН - ВЕСТ-БЭЙ БРИДЖ - НЬЮ-ЙОРК

ВРЕМЯ НАСТОЯЩЕЕ, ЛЕТО

Когда Николас вернулся домой, он обнаружил, что его дом больше похож на осажденную крепость: он был окружен полицией, образовавшей вокруг него даже не одно кольцо, а несколько. Николаса не узнали и задержали на внешнем кордоне, пока не подошел кто-то из начальства и не распорядился его отпустить.

Первая мысль была о Жюстине, и сердце у него прямо-таки оборвалось. Может ли мне кто-нибудь сказать, что здесь происходит? - спросил он, но никто не мог, а может, не хотел. Полицейские только таращили на него свои каменные, бесцветные глаза.

Чем дольше его держали там, не подпуская к собственному дому и ничего не объясняя, тем больше он волновался, что там такое могло случиться с Жюстиной?

Наконец он увидел Томи, отделившуюся от толпы людей в форме, и окликнул ее. Она шла прямо на него и, узнав, еще прибавила шагу.

- Линнер-сан?

- Он самый. У вас удивленный вид, сержант.

- Не удивленный. Скорее любопытствующий. Вы совсем по-другому выглядите.

- Он провел тыльной стороной руки по заросшему подбородку.

- Просто оброс и обветрился.

- Да нет, кое-что еще в лице появилось, - сказала Томи, все приглядываясь к нему. - Очень хорошо, что вы здесь. Это прямо-таки знак свыше. Очень нужен ваш совет. - Она кивнула человеку, преграждавшему Николасу дорогу, и тот послушно отступил в сторону.

- Так что же здесь все-таки происходит?

- Я провожу вас к Нанги-сан, - вместо ответа сказала Томи. - Он внутри дома.

- Как моя жена? - с замиранием сердца спросил Николас. - С ней хоть все в порядке? Что случилось, черт побери!

Томи быстро взглянула на него.

- Ничего хорошего. Но успокойтесь. Ваша жена не пострадала.

- Она вместе с Нанги?

Но Томи озабоченно прокладывала им путь сквозь полицейские заслоны. Они поднялись по ступеням крыльца и приблизились к дверям, охраняемым двумя полицейскими в касках, бронежилетах и с автоматами на изготовку.

- Что это значит? - спросил Николас, указывая на стражей.

- Война, Линнер-сан, - ответила Томи, снимая туфли. - Война на уничтожение.

Николас стащил свои заскорузлые от грязи горные ботинки, сбросил с плеч рюкзак, швырнул на первый попавшийся стул штормовку, которую носил в руках с тех пор, как спустился с высот Асамы снова в лето.

- Жюстина?

Раздвижная дверь приоткрылась, и Николас увидел Нанги, выходящего ему навстречу.

- Николас! Слава Богу! Мои молитвы услышаны!

- Нанги-сан! - Николас отвесил почтительный поклон. Глаза двух мужчин нежно обняли друг друга. Томи никогда не видала такого румянца на щеках Нанги. Наблюдая за этой удивительной встречей, она с невероятной ясностью почувствовала узы, связывающие этих людей: большая близость невозможна даже между отцом и сыном, - Где Жюстина?

- Отбыла, - ответил Нанги. - Вылетела в Америку восемь часов назад.

Глядя на озабоченное лицо друга, Николас спросил, сдерживая тревожное биение сердца:

- Почему она вдруг умчалась? Что здесь творится? Томи говорит, что здесь идет война на уничтожение.

- Так оно и есть, - подтвердил Нанги. Он стоял, тяжело опираясь на свою неразлучную трость с набалдашником в виде головы дракона. Морщины резче обозначились на лице. Он махнул рукой в сторону двери, - Входи, Николас. Здесь со мной Уми. Она даст нам чаю с пирожками. Тебе надо поесть. Принимай свой дом в целости и сохранности. Ты будешь есть, а я тебе буду рассказывать о том, что здесь произошло, - во всяком случае, скажу все, что знаю. А знаю я, должен признаться, далеко не все.

В жизни Шизей была только одна подруга. Ее звали Кику, что по-японски означает цветок, сакуры, и она была такой же прекрасной и хрупкой, как этот цветок, - или, во всяком случае, так показалось Шизей, когда она впервые увидела ее в танцклассе. Кику собиралась стать гейшей, и, поскольку главнейшим, из искусств является танец (по-японски искусство называется гей, и от этого слова производится слово "гейша"), нет ничего странного в том, что среди подруг Шизей по танцклассу было много будущих гейш. Это было еще до того, как Сендзин вернулся из Дзудзи.

Кику так и излучала покой - как цветок, готовый раскрыть свои лепестки навстречу лучам солнца, или как птица, собирающаяся распахнуть крылья и унестись навстречу ветру, - и непоседливая Шизей прямо-таки влюбилась в это качество, благодаря которому Кику была лучшей в танцклассе: танец ведь рассказывает не только о движении, но и о покое. Как игра теней оживляет строгое убранство комнаты, так и покой прибавляет силы в движении танцовщицы, как бы наэлектризовывая их.

Кику могла сидеть в классической позе гейши - на пятках - часами, только время от времени незаметным для глаз движением, чуть-чуть изменяющим центр тяжести, снимая жуткое напряжение, которое состояние покоя вызывает в мышцах, сухожилиях и суставах.

Шизей смогла стать неплохой танцовщицей не столько благодаря урокам преподавателя, сколько благодаря Кику. Открыв Шизей секреты состояния покоя. Кику научила ее вещам, оказавшимся ценными не только для танца, но и для жизни вообще. Хотя в жизни надо уметь пошевелиться, не менее полезно знать, когда лучше этого не делать. Отсутствие движения - тоже движение. Позднее это умение двигаться, оставаясь в покое, произвело большое впечатление на спонсоров, капитанов японской индустрии, когда Шизей начала свою карьеру таленто, - и это обеспечило ей успех.

Именно о Кику и прелести состояния покоя думала Шизей, когда к ней ворвался Дуглас Хау, разорвав в клочки хрупкую тишину, которую она так заботливо воздвигла вокруг себя и поддерживала все время, прошедшее после звонка ее брата-близнеца Сендзина.

Их краткий разговор, как кровь, вылитая в водоем, кишащий акулами, возмутил ровное течение ее жизни, которую до недавнего времени ей удавалось держать под контролем. Воды, которые казались спокойными и поэтому предсказуемыми, вдруг заколебались, стали темными, угрожающими.

И вот в это потенциально опасное море вошел Дуглас Хау. Его лицо сияло торжеством, а глаза до такой степени застилал победный дым, что он не заметил слез, блестевших в уголках глаз Шизей.

- Я примчался сразу же, как услышал! Это просто невероятно! - кричал он, красный от возбуждения. - Просто восхитительно! - Он сгреб ее в охапку, прижал к груди.

- Арестован по подозрению в убийстве! Шизей, это просто класс! Лучше, чем я мог себе вообразить! Вполне компенсирует мою дурацкую поездку, из-за которой я пропустил банкет. Так, значит, вот какой гениальный план ты вынашивала все это время! Клянусь Богом, это был самый удачный день в моей жизни, когда ты впервые вошла ко мне в кабинет.

Шизей всегда знала, что Хау - свинья, и рассматривала этот факт, как один из тех, которыми собиралась пользоваться в собственных целях. Но ей никогда не приходило в голову, что подлая жестокость этого человека может ее так шокировать. Вот он весь, Дуглас Хау, - лыбится, как мерзкая обезьяна над гроздью бананов! Ей стало и противно, и стыдно. Не было ничего удивительного в его реакции, и она еще больше укрепила Шизей в намерении идти своим собственным опасным путем. Гнев даже немного отвлек ее от резкого поворота в ее жизни, которым чреват этот неожиданный звонок брата. Сендзин скоро будет здесь. Он нуждается в ее помощи. Что бы это все значило? Не пустит ли это под откос ее собственные планы? Лучше об этом не думать, а не то ее решимость не сворачивать с пути растает, как дым в ясном летнем небе...

Лето. Шизей опять уплыла в прошлое, в ее лето с Кику, девушкой, поставившей перед собой цель - сделать свою жизнь произведением искусства. Решив еще в детстве стать гейшей, она не только взвалила на себя огромный труд, но и продемонстрировала железную волю, бросив вызов родителям и коллективному диктату традиционализма японского общества, обязывающего девушек, достигших определенного возраста, искать себе спутника жизни и выходить замуж. Шизей не могла не сочувствовать такой независимости духа, поскольку и сама во многих отношениях была отверженной в обществе людей и признавала диктат только собственного разума.

То, что Кику выбрала еще более трудный путь, чем она, посвятив себя труднейшему из искусств, где каждое движение, отшлифованы, как грани алмаза, еще больше возвышало Кику в глазах Шизей - во всяком случае, не меньше, чем независимость духа. В своей подруге она видела еще одно доказательство того, что духовное может подчинять себе материальное - в этой философии. Шизей искала защиты во время периодических эмоциональных срывов Аха-сан...

- Я сделала только то, для чего ты нанял меня, - сказала Шизей с приличествующей моменту скромностью. - Что ты бы сам сделал, если бы тебе позволяло твое положение.

- Но это просто мастерский удар! - не переставал восхищаться Хау.

- С твоей подачи, - Шизей нисколько не льстила. - Ты мне дал все необходимое для хорошей работы.

...Две молоденькие девушки. Кику и Шизей, часами говорили о волнующих их обеих проблемах. Для Шизей эти разговоры отчасти заполняли интеллектуальный вакуум, образовавшийся с отъездом Сендзина.

ВСЕ В ЭТОМ ГРУСТНОМ МИРЕ ПРЕХОДЯЩЕ И ИЛЛЮЗОРНО. ПОЭТОМУ СВОЮ ИКЕБАНУ ЖИЗНИ Я СТРОЮ НЕ СТОЛЬКО ИЗ ЦВЕТОВ И ВЕТОЧЕК, СКОЛЬКО ИЗ ИЛЛЮЗИЙ. ВОТ ПОЧЕМУ ТАК ВАЖНЫ ДЛЯ МЕНЯ ВОПРОСЫ ВКУСА И СТИЛЯ. Кику прививала Шизей уважение к "ики" - истинно японскому искусству стиля, утонченного и экономного. В нем нашли свое воплощение покой среди движения, тишина среди неумолчного грохота, тени среди света. В этом искусстве, овладеть которым не хватит всей жизни, оппозиции не только противопоставлены друг другу, но и слиты воедино, создавая сложное целое.

С другой стороны, невероятно собранная Кику была всегда одинока. А ей были нужны мужчины, как другим нужна пища - чтобы жить. Здесь уж помощь Шизей была незаменима: благодаря своему дару она видела мужчин насквозь, в совершенстве изучила все их уловки, которыми они пользуются, чтобы затащить красивую девушку в постель. Кику не могла, разумеется, спать с кем попало: в ее профессии нужна безупречная репутация.

В конце концов, обе девушки поняли, что любовь - романтическая любовь, о которой они читали в книжках, слышали в песнях, видали на сцене - не для них, если они хотят сохранить верность философским принципам, которые они отстаивали в своих беседах...

- Я рада, что ты доволен, - сказала Шизей сенатору Хау.

- Доволен? - вскричал Хау. - Мой Бог, девочка, да я просто в экстазе! Ты одним махом решила все мои проблемы. Брислинг действительно был материалом одноразового использования. Он никогда не довольствовался тем, что я ему даю, все требовал большего. Он для меня был то же, что для трамвая буфер на крутом спуске. Его я, например, совал в Джонсоновский институт, потому что не хотел, чтобы кто-либо знал о расследовании, которое там ведут по моему заданию.

- Расследование? Какое? - спросила Шизей. Покой на мембране кокоро, сердце всего сущего. Железный щит все нарастает, формируется - сверкающий панцирь неземного существа. Мир - ее мир - медленно поворачивался на своей оси.

- Неужели тебе не понятно? - удивился Хау. - Расследование его проекта "Пчелка". Я не игрушки играю с Брэндингом, а воюю на уничтожение, ты меня понимаешь.

Я дистанцировался от операции. Она - всецело детище Брислинга, а я всегда могу откреститься от него. Так думал я. Но дело оказалось сложнее. Ты была права, мне лучше бы не затевать этого расследования. Брэндинг, конечно, пронюхал... Все к лучшему, все к лучшему! И с Брэндингом, и с Брислингом разделались одним мастерским ударом!

Пошли ты своих экологов ко всем чертям, Шизей. Ты понапрасну расходуешь на них свой талант. Теперь, когда законопроект по АСИКС провален - а он уже сдох, как и политическая карьера Брэндинга - я хочу, чтобы ты официально работала у меня. "Оказывается, как просто можно перейти с положения раба на официальный статус, когда этого захотелось боссу", подумала Шизей. - Я возьму тебя на постоянную работу. Ты защитишь меня от любого мерзавца получше дрессированного мастифа. Он у меня в штаны наделает, если попытается перечить!

"И, - подумала Шизей, - до чего же опасно брать на себя слишком много. Пожалуй, мне повезло, что я уже имею опыт в этом деле..."

И было еще кое-что в Кику, что притягивало Шизей, как магнит. Еще одни талант. Шизей почувствовала его, когда накануне праздника полнолуния она увидела на татами в доме Кику красивого самурая. У нее ноги подкосились, и она так и застыла в дверях, пораженная красотой юного воина. Этим воином была Кику.

Увидев обалделую Шизей, Кику улыбнулась. "ЭТО ТОЖЕ ОДНО ИЗ ИСКУССТВ, В КОТОРОМ ДОЛЖНА БЫТЬ СВЕДУЩА ГЕЙША" - сказала она. Заток Кику стала вертеть головок то так, то эдак, чтобы Шизей могла получше оценить, с каким искусством наложен грим. "ТЕБЕ ПОНРАВИЛОСЬ? ГОВОРЯТ, ЧТО ТОЛЬКО ЖЕНЩИНА МОЖЕТ ПРАВДИВО ИЗОБРАЗИТЬ НА СЦЕНЕ МУЖЧИНУ-ГЕРОЯ. ПОТОМУ ЧТО ТОЛЬКО ОНА ОБЛАДАЕТ ЧИСТОТОЙ И СОВЕРШЕНСТВОМ. НЕОБХОДИМЫМИ ДЛЯ ЭТОЙ РОЛИ. ХОРОШО ПОЛУЧИЛОСЬ?"

Получилось более чем хорошо. Шизей прямо-таки влюбилась в ее героя. И еще один урок преподала Кику своей подружке: контролировать, эмоции и мысля мужчин можно, только научившись искусству иллюзиониста. Для женщины это вершина могущества, нечто достойное труда всей жизни. Что-то вроде полной победы духовного начала, к которой стремилась я сама Шизей...

Призвав на помощь все искусство лицедея, чтобы не обидеть отказом, Шизей сказала: - Не нужна я тебе в такой должности, Хау. Ты это сам знаешь, - и тотчас отправилась к бару, чтобы приготовить что-нибудь выпить. Ей требовалось время, чтобы сбросить с себя напряжение заменить его состоянием покоя, которое уже начало локализоваться в темных уголках ее души, постепенно наполняя ее силой и указывая направление, в котором ей надлежит потихоньку двигаться.

- Что будешь пить? - спросила она. - Виски иди водку?

- Только не разбавляй, - попросил Хау, направляясь к ней не очень твердой походкой. - Пожалуй, выпью водки. Поскольку Брэндинг за решеткой, это дало надо отметить. Напьемся до поросячьего визга, потому что теперь все ваши проблемы, решены?

...Шизей поняла, что с ее даром и с помощью Кику она метла бы стать самой известной гейшей в Японии. Но ради чего? Власть, которую она могла получить, - правда, весьма значительная - имела четко ограниченные пределы. Аудитория, перед которой она должна будет демонстрировать таланты, слишком узкая, чтобы удовлетворить ее тщеславие. В современном мире остается мало места для гейш. Сцена, увиденная ей, слишком мала. Шизей же требовался весь мир, чтобы в нем лицедействовать.

И, конечно, следовало принимать в расчет Сендзина. Оглядываясь назад, она видела, что он никогда бы не позволил ей посвятить свою жизнь этому искусственному миру. У него был разработай генеральный план, и ей в нем отводилась существенная роль. Сколько раз позже, он повторял ей: "ШИЗЕЙ, БЕЗ ТЕБЯ ЗДЕСЬ НЕ ОБОЙТИСЬ". Как будто эти слова, нашептываемые в ее изящное ухо, могли уменьшить ту боль, которую он причинял ей, когда макал в цветную тушь связку игл и вонзал ей в спину - день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем.

От возбуждения Хау пролил воловину своего коктейля себе на сорочку, и Шизей пришлось опять взяться за шейкер. Пока она готовила доя него новую адскую смесь, он сорвал с себя мокрую рубашку и галстук и уже с голым торсом потянулся за стаканом.

Его тело, даже спина и шея, было покрыто курчавыми черными волосами. Шизей, для которой идеалом была гладкая кожа, почувствовала легкое подташнивание. Волосатое мужское тело напоминало ей того горностая, которому сэнсэй свернул шею, а потом разрезал шкурку на аккуратные тонкие полоски. Прежде она некогда не видела Хау "не при галстуке" и теперь подумала, с чего это ежу вздумалось обнажаться верея своим мастифом? Уж, конечно, не для сексуальных надобностей, потому что для Дугласа Хау сексуальное наслаждение измерялось унциями власти, которые оно ему добавляет. Внешнеполитические половые связи он старался организовывать с максимальным комфортом для себя. С чего ради брать себе в постель мастифа? Еще блох наберешься!

Возможно, подумала она, ее победа над Брэндингом поднимала ее статус выше собачьего, и на этом уровне сенатор мог снизойти до общения с ней.

Шизей смотрела на его отвратительную растительность и улыбалась: она видела себя вновь на сцене, буквально плавящейся от света прожекторов и пламенных взглядов публики. Молодая Япония выплескивает переполняющую ее энергию: глаза, горят, руки тянутся к НЕЙ, - а она, кокетливо строя глазки, выдаивает из них, как молоко из коровьего вымени, их невинный молодой задор.

Ей было до некоторой степени приятно видеть его реакцию: как он млел и пыжился одновременно, - но он был так вульгарен и гнусен, что ее тайное торжество быстро завяло, и ей захотелось поскорее избавиться от него, закончить эту позорную игру в шарады, в которой ей приходилось принимать участие.

Он допил коктейль, притянул ее к себе, сунулся к ней своим рылом. Гнилой запах изо рта, смешанный с винными парами, вызвал у нее тошноту. Источаемые им подлость и хамство распространились по комнате, как радиация от атомной бомбардировки Нагасаки, оставившая свой жуткий след в душе Аха-сан.

Шизей осторожно высвободилась из его грубых объятий и сказала:

- Почему бы нам не отложить это празднование нашей победы, пока моя работа не будет закончена?

Хау округлил глаза:

- Что ты имеешь в виду? Все уже позади. Брэндинг в тюрьме.

- Но вина его пока не доказана. И не будет доказана, пока я не завершу начатое. - Она улыбнулась, вспомнив о сцене, где она царила, пока не появился Сендзин. - Ты же не хочешь, чтобы я бросила все на полдороге? Я привыкла честно отрабатывать свой гонорар. Надо, чтобы все было намертво схвачено. Тогда никакие неожиданности не смогут повлиять на исход дела, и Брэндинг от нас не улизнет. Ты со мной согласен?

Хау кивнул головой, даже не подозревая, на что он соглашается...

Однажды, придя в дом подруги, Шизей обнаружила, что Кику исчезла - и в танцклассе она не появлялась уже более недели. Никаких следов ни ее самой, ни ее матери с отцом и сестер. Семейство фермеров, поселившееся в доме, понятия не имело, кто в нем жил до них: дом был пуст, когда они в него въехали три дня назад. Впечатление было такое, что Кику и ее семья никогда не существовали, будучи плодом воображения Шизей. Впечатление усугублялась тем, что учитель танцев просто проигнорировал вопросы Шизей относительно того, куда подевалась Кику. А когда она попросила Аха-сан навести справки по ее каналам, та тоже будто бы ничего не смогла узнать об этом семействе. Так сказала Аха-сан, но это была ложь.

Потные лапы Хау оставили жирные отпечатки на крышке бара, когда он полез за бутылкой. Он дрожал от возбуждения.

- Бедняга Брэндинг! - говорил он с идиотским смехом. - Ему и в голову не приходило, с кем он имеет дело! Подсадка из тебя - просто класс!

Шизей продолжала улыбаться, опять став таленто с идеальным лицом, но улыбалась она не столько ему, сколько своему тщательно разработанному плану, постепенно претворяющемуся в жизнь...

Какая же лгунья эта Аха-сан! Она не только знала, куда уехала Кику, но даже сама ее туда спровадила. Почему? Это Шизей узнала только много времени спустя, когда уже было поздно, когда жизнь уже сделала столько поворотов, что все это не имело никакого значения.

Или все же имело?

Наверное, имело. Иначе не плакала бы так Шизей в уединении своей комнаты, когда ее никто не мог видеть. Когда сэнсэй не мог отругать за проявление слабости, а Аха-сан - схватить и прижать к своей мягкой, как подушка, груди, жалея и утешая. Ей была нужна Кику.

Аха-сан, как потом говорил Сендзин, поддерживала свою жизнь, выплескивая свои слабости на них, своих воспитанников, которых она должна была пестовать, любить и опекать. Ей нужно было периодически прижимать их к груди, потому что человеческая жизнь (в том числе и жизнь Аха-сан) невозможна без обмена эмоциями с кем-то, даже негативными эмоциями, такими, как ненависть.

Понятно, Аха-сан не могла позволить себе роскошь делиться с кем бы то ни было своим источником душевного пропитания. Когда она уже не могла выносить затянувшихся нежных отношений между Шизей и Кику, она поручила сэнсэю куда-нибудь спровадить соперницу, абсолютно не заботясь о счастье Шизей. Она ведь, видите ли, жертвует всем ради бедных сироток, которых она должна растить, раз уж у сестры не хватило сил и мужества взять их воспитание на себя. Счастье Шизей не входило в ее построения. Аха-сан ведь, по сути, и не знала, что это такое. Даже слабые зародыши этого чувства, которые у нее были в детстве, были уничтожены детонацией бомбы, унесшей жизни ее родителей в Нагасаки. Шизей, конечно, ничего не знала об этом в то время, когда Кику исчезла из ее жизни. А если бы и знала, это ничего бы не изменило. Потом, когда ей об этом стало известно, она не смогла простить эгоизма под маской альтруизма своей приемной матери. Ее путь был этим предрешен. Карма.

Так же, как до нее Сендзин, она покинула родительское гнездо, бывшее для нее святилищем и темницей фактически со дня ее рождения.

Аха-сан и сэнсэй ушли в ее прошлое. Но не из памяти...

Шизей посмотрела вниз, на Хау, потом сказала:

- Побудь здесь. Я приведу Майкла, твоего шофера. Он отнесет тебя в машину. Хау затряс головой:

- У Майкла сегодня выходной. - А ведь верно, как она забыла?

- Однако здесь тебе оставаться нельзя, - сказала она, нагибаясь, чтобы поднять его с пола. - Я отвезу тебя домой.

- Раз Жюстина отбыла в Вест-Бэй Бридж, значит, и мне надо лететь следом за ней, - сказал Николас, складывая записку, которую она второпях нацарапала, уходя. Как назло, в ней ничего не было сказано о ром, что произошло и как она себя чувствует. Только сообщение, что улетает. Написано так, словно она не надеялась увидеться с ним снова.

Налги и Томи обменялись взглядами.

- До тех пор, пока мы не установим местонахождение дорокудзая, этого не следует делать, - промолвил Нанги. Он уже рассказал Николасу обо всем: о вирусной атаке на компьютер фирмы, о подозрении, которое питают к Николасу Икуза и "Нами", о приказе Икузы ликвидировать "Сфинкс", об идее слить "Сфинкс" с какой-нибудь японской фирмой, о подписании договора о слиянии с "Накано", о донесении Барахольщика насчет связей между Икузой и Киллан Ороши, дочерью президента "Накано".

- Уже жри дня от Барахольщика ни слуху ни духу, - закончил Нанги. Все пытаемся найти его, "о кока безрезультатно. А "то здесь произошло? спросил Николас. - Ты мне все еще не рассказал...

Нанги махнул рукой по направлению к выходу. Сам он уже встал. По-видимому, у него затекли ноги, потому что он хромал сильнее обычного, идя впереди Николаса, показывая дорогу. Они обошли вокруг дома. Площадка среди деревьев и кустарников была огорожена и охранялась полицейскими в бронежилетах и касках.

Нанги указал на темное место на земле, аккуратно отмеченное известью. Он кивнул в сторону Томи, которая доставала из сумки несколько черно-белых снимков.

Николас взглянул на них. Фотографии трупа с разных ракурсов.

- Кто это?

- Некто по имени Хан Какадо, - ответил Нанги. - Один из людей Барахольщика. Прекрасный сыщик. По моей просьбе Барахольщик следил за Жюстиной...

Голова Николаса вскинулась.

- Хочешь сказать, охранял ее? - Нанги кивнул, - Хотя я всерьез не думал, что она в опасности, я думал, что будет целесообразно...

- Черт подери, что здесь произошло?

- Здесь, был дорокудзай, - ответила Томи. - С вашей женой. Мы не знаем, что произошло между ними. Знаем только, что Хан Кавадо видел это. Дорокудзай, очевидно, почувствовал, что за ним следят. - Она щелкнула пальцем по фотографии. - И вот результат.

- А Жюстина?

- Не пострадала, - ответила Томи, - насколько нам известно.

- Что вы имеете в виду? - Затем, повернувшись к Нанги: - Она тебе не звонила?

- Нет, - ответил Нанги. - О том, что она покинула страну, я узнал, когда иммиграционная служба поставила об этом в известность Йадзаву-сан.

- Мы с ними связывались некоторое время назад, когда до нас дошла эта липа насчет запланированного покушения на вас со стороны красных, объяснила Томи. - Мы хотели сделать все возможное, чтобы знать о всех передвижениях.

Николас вернул ей фотографии.

- Понятно. Но тогда мне надо немедленно следовать за ней, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке. Я должен быть с ней.

Нанги возразил:

- Хоть я тебе и сочувствую, Николас, но не могу с тобой согласиться. Тебе известно, что она направляется в Вест-Бэй Бридж, в ваш собственный дом. Простой телефонные звонок даст тебе вею необходимую информацию о ее состоянии. С другой стороны, ты нужен здесь. Потому что дорокудзай здесь, а, следовательно, сражение произойдет тоже здесь. Очевидно, он пытался через нее достать тебя. Неужели ты не видишь, что надо Бога благодарить, что ей удалось вырваться из опасной зоны? А ты что, опять хочешь навлечь на нее опасность? Именно это произойдет, если ты последуешь за ней в Вест-Бэй Бридж, в ваш дом.

В ВАШ ДОМ. Эти слова почему-то насторожили Николаса. О Боже! Он сорвался с места и опрометью бросился в дом - и прямо в спортивный зал. Оттащив в сторону тумбу, задрал вверх татами, поднял люк. Томи и Нанги вошли в зал, молча уставились на него.

Николас запустил руку под пол, нашел шкатулку. Открыв ее, он обнаружил, что шесть изумрудов исчезли, а синий бархат, выстилавший дно, весь изрезан.

- Господи Иисусе! - прошептал Николас. - Вот чего ему было надо! Изумруды. Канзацу был прав. Они ему нужны. Но зачем?

Было очевидно, что дорокудзай каким-то образом заставил Жюстину указать место, где спрятана шкатулка. Он не винил ее: зная возможности дорокудзая, легко догадаться, что Жюстина ничего не могла сделать.

В глубине души Николас возблагодарил провидение, что догадался разделить клад. Во всяком случае, остальные изумруды целы. Пока. С болью в сердце он вспомнил, что Жюстина видела, как он заворачивал посылку. Может, даже увидела адрес? Даже если не увидела, все равно может догадаться. Она знала, возможно даже не зная, что знает, кому он отослал изумруды на сохранение.

Николас встал.

- Мне надо лететь, - упрямо повторил он, - Мне надо найти Жюстину.

- Поправочка, - сказал Нанги. - Прежде всего, тебе надо уцелеть. Мертвым ты не сможешь защитить ни Жюстину, ни фирму, которую ее отец тебя поставил возглавлять.

- Какое отношение "Томкин Индастриз" имеет ко всему этому?

- Самое непосредственное, - ответил Нанги. - Это один из фронтов. На нее и на "Сато Интернэшнл" идет наступление параллельно с наступлением на тебя со стороны дорокудзая. - У Николаса все еще был сомневающийся вид, и поэтому Нанги прибавил: - Выслушай меня, прежде чем решить что-нибудь. Николас кивнул.

Томи посмотрела в сторону двери. Несколько полицейских стояли достаточно близко, чтобы слышать их разговор.

- Давайте продолжим дискуссию в каком-нибудь другом месте, предложила она.

В глубине дома, в личных покоях, куда не допускалась даже полиция, была одна Уми. Когда они все трое вошли, она поднялась с татами, чтобы оставить их одних продолжать этот трудный разговор, но Нанги остановил ее.

- Ты нужна здесь, - сказал он, и женщина покорно села на место.

- Еще до того, как на тебя напал дорокудзай, - сказал Нанги Николасу, когда они все сели на татами, - у Уми было предчувствие беды. Тьма спускалась на землю. Уми чувствовала приближение великой пустоты и зла, такого страшного, что была даже угроза устоям мира. Она слышала, как Женщина-Паук подавала голос из ночи. Чувствовала приближение льда. Американские индейцы хопи верят, что Женщина-Паук подает голос в годину бедствий. В их мифе о сотворении мира повествуется, что Женщина-Паук покрыла льдом Второй Мир - тот, который существовал до нынешнего, - чтобы покарать его грешных обитателей.

Томи слушала, как завороженная.

- Что это значит? - Уми повернула к ней свое прекрасное лицо, пояснила:

- Лютый враг Женщины-Паука активизируется, угрожая самой структуре жизни. Я слышу его шаги: они отдаются в моей душе, как удары колокола.

- Уми чувствует дорокудзая, - добавил Нанги. - Она чувствовала его тогда, она чувствует его сейчас. Видишь ли, Николас, все мифы, как ветви одного дерева, получают соки из одного корня. Я подозревал, что существует связь между нападением на тебя со стороны дорокудзая и нападением на "Сато" со стороны "Нами". Сделав тебя "Широ ниндзя" тебя обезвредили, лишили тебя возможности принять участие в предстоящей войне. Думаю, я был прав.

Именно в твое отсутствие Икуза напал на нас - на "Сато" и "Сфинкс". Он загнал меня в угол, но мне показалось, я нашел способ перехитрить его. Влившись в обанкротившуюся "Накано Индастриз", я считал, что умиротворяю "Нами" и сохраняю тебя как партнера. Но главной приманкой был научно-исследовательский отдел, на который я давно положил единственный глаз. Я считал, что получу его, слившись с "Накано". Однако просчитался.

Вчера я узнал, что "Накано", которую я получил, - пустой пузырь. Научно-исследовательский отдел был выведен из компании несколько недель назад и тайно переправлен в какую-то дочернюю компанию, владеющую каким-то завалящим оборудованием для переработки нефти. Эта компания не упоминалась в документах о слиянии. Я на нее не имею ни малейшего права.

- Очевидно, вся эта сделка была ловушкой, - сказал Николас.

Нанги кивнул:

- Я участвовал в военной операции, даже не подозревая об этом. Теперь я понял, почему

Икуза проявлял такой интерес к "Накано". Это была вовсе не благотворительная помощь разоряющемуся предприятию. Икуза использовал "Накано" в качестве наживки, чтобы поймать нас, Николас-сан.

- Но у тебя контрольный пакет акций в "Накано", - возразил Николас.

- Ему грош цена, - печально признался Нанги. - Без научно-исследовательского отдела "Накано" в этом финансовом году будет иметь долгу минимум на четыреста миллионов иен. А поскольку и "Сато", и "Томкин" с ней тесно связаны, она и нас потащит на дно. Боюсь, если мы не найдем какого-либо выхода из сложившегося положения, я буду вынужден искать кого-нибудь, желавшего выкупить нас.

- Ты имеешь в виду группу "Нами"?

Нанги кивнул.

- Можно быть уверенным, эти акулы уже наготове, ждут не дождутся, как прийти к нам на помощь. Сделают с нами нечто аналогичное тому, что сделали с "Накано".

- Чепуха, - сказал Николас. - Ты можешь использовать активы "Томкин Индастриз". Мы можем организовать заем...

Но Нанги уже тряс головой.

- Неужели ты думаешь, что Икуза не предусмотрел этого? Министерство внешней торговли и промышленности с недавних пор запретило японским компаниям принимать займы от иностранных фирм и банков. Так оно думает застраховать национальные корпорации от захвата их иностранным капиталом. Если мы не предпримем чего-нибудь радикального, обе наши компании пойдут с молотка. А именно этого ждет Икуза. Ему нужна технология "Сфинкса". Ее Икуза мечтает перекупить в первую очередь. - Нанги тяжело вздохнул. Извини, Николас-сан.

- Прошлое, - сказал Николас, - приносит пользу тем, кто извлекает из него уроки для настоящего.

- Ты прав, - Нанги низко склонил голову. Он был благодарен Николасу за то, что он его понял. Понял его, японца. - О настоящем мы должны теперь беспокоиться.

- Извините меня, Нанги-сан, - прервала его Томи, - но не пора ли вернуться к дорокудзаю?

- Ах да, дорокудзай, - согласился Нанги. - Мы узнали о нем кое-что за время твоего отсутствия, Николас. - И он рассказал об их вылазке в "Шелковый путь" и о том, что они нашли там: связующее звено между убийством танцовщицы Марико и д-ра Ханами. Сказал он также, что они подозревают, что дорокудзай шантажировал хирурга.

- Вы абсолютно правы, - сказал Николас и в свою очередь рассказал, что он узнал, насчет своей операции: что дорокудзай фактически отравил его мозг или, во всяком случае, его частичку.

- И кое-что еще, - продолжал Нанги. - Мы установили личность дорокудзая. Он...

В этот момент в комнату ворвался полицейский в форме. Он был так взволнован, что, не позаботясь о приличиях, сразу подошел к Томи и молча сунул ей в руки листок бумаги.

- Что там такое, сержант? - спросил Нанги.

- Он смылся, Нанги-сан! - в отчаянии воскликнула Томи.

- О ком вы говорите? - спросил Николас.

- О дорокудзае, - ответила Томи.

- Его зовут Сендзин Омукэ, - пояснил Нанги. - Он начальник отдела в полиции города Токио. Во всяком случае, был до сегодняшнего утра. Сегодня, он на работу не вышел. Что-то, о чем мы не знаем, произошло и...

- Этот тандзян - ПОЛИЦЕЙСКИЙ? - от удивления у Николаса глаза на лоб полезли.

- Да, - подтвердила Томи. - Он был моим шефом. Так что ему никакого труда не составило состряпать ту липу насчет планирующегося на вас покушения красных. - Она взмахнула в воздухе листком бумаги, что ей принес полицейский. - Теперь мы знаем, куда он исчез. Его видели, когда он поднимался на борт авиалайнера в Токийском международном аэропорту. Воспользовался фальшивым паспортом и служебным удостоверением. С его способностями это было сделать нетрудно.

- Куда направился Омукэ? - осведомился Нанги.

- В Штаты! - в голосе Томи прозвучала безнадежность. - В город Нью-Йорк!

Николас воскликнул:

- Жюстина!

Негодяй держал некий материальный предмет в руке и думал, что бы это такое могло быть. Он изучал его со смешанным выражением ужаса и интереса, с каким зоолог смотрел бы на ползущего по его руке скорпиона.

Он про себя называл предмет археологическим экспонатом, поскольку раскопал его, правда не в земле, а среди хлама на полу в соседней квартире. Кроме того, он обнаружил на нем засохшую кровь, темную, как вино, и частички ткани, предположительно костной, хотя Негодяй не был в этом уверен. Его сферой были компьютеры, а не анатомия. У него была мысль заглянуть в соседнюю квартиру еще той ночью, когда у него была Киллан, поскольку он слышал громкое ТРАХ! в стену, смежную с этой квартирой. Что-то такое странное, но в то же время удивительно знакомое. Он знал, что в ней никого не должно быть. Был слух, что какой-то мафиози купил ее для своей дочери и велел произвести там капитальный ремонт. Но погорел на чем-то, и в результате квартира так и осталась разоренной и незаселенной.

Киллан была в ванной и поэтому не слыхала звука. Негодяй решил ей ничего не говорить. А что сказать? Кроме того, ему требовалось самому решить, будет ли он предпринимать что-нибудь, дабы узнать, что означал этот странный звук ТРАХ! - будто арбуз разбился об асфальт, упав с большой высоты. Поутру ему приснился кошмар. Он не помнил его деталей, но суть помнил. Тот же самый звук ТРАХ! заставил его проснуться в холодном поту.

Пожалуй, именно благодаря этому сну он решил все-таки заглянуть в соседнюю квартиру. Но только днем, когда Киллан уйдет, и здание почти опустеет, и в нем будет тихо, как в христианской церкви.

Дверь была не заперта, что уже само по себе странно. Негодяй почувствовал себя героем фильма детективного жанра: девушка в черном муаровом платье приходила к нему в офис и просила выследить человека, который пытался убить ее. И вот он проследил этого человека до его "хазы". Тревожная музыка, шумовые эффекты. Он входит.

На голом цементном полу разбросаны куски штукатурки и дерева от панелей. Концы проволоки, непонятно от чего отсоединенные, непонятно к чему присоединенные, шли извиваясь, сверху. Пустые банки из-под краски, уже начинающие ржаветь. Вонь алебастровой пыли - и что-то еще. Если это фильм, подумал Негодяй, то эта сцена должна быть черно-белой.

Но в отличие от героя фильма, он очень боялся. Сердце билось так сильно, что, он казалось, этот стук слышно в коридоре. Он даже вернулся к двери, выглянул наружу. В пустом коридоре гулкая тишина. Не слышно даже жужжания лифта. Он был один со своими мыслями, перепуганный собственным воображением. Это мне наказание за то, что лучшие годы юности просвистел по кинотеатрам, подумал он.

Снова вернулся в пустующую квартиру, взглянул на стену, сквозь которую он слышал мокро-густой ТРАХ!, который преследовал его даже во сне, будто это был не звук, а какая-то гнусная личность.

Первое, на что он обратил внимание, было темное пятно, от которого расходились во все стороны трещины, как паучьи ноги. Это пятно представляло из себя вмятину, сделанную в панели. В ней он разглядел кровь, крохотные частицы костной ткани, кожи и прочего. Кого-то шмякнули в стену: ТРАХ! прошлой ночью. Вот что он слышал: драку. Но почему здесь, в пустующей квартире?

У стены была навалена куча хлама, и Негодяй, хотя он и искал что-нибудь еще, относящееся к драке, так и не заметил бы крошечного магнитофона (как не заметил его Икуза), спрятанного Барахольщиком в пустой банке из-под краски, если бы не споткнулся о торчащую из стены доску два дюйма на четыре.

Доска ободрала ему кожу, и он, теряя равновесие, сшиб банку, которая перевернулась, - и оттуда вывалился предмет материальной культуры крошечный магнитофон с ультра-чувствительной головкой микрофона, с помощью которого можно записывать разговоры, идущие за стенкой. Глядя на него, как зачарованный. Негодяй думал: за МОЕЙ стенкой. Он положил предмет в карман и выскользнул из комнаты. Но не прежде, чем выглянул в коридор, чтобы проверить, не идет ли кто.

Теперь, завладев этим артефактом. Негодяй был весь в сомнениях. Он знал, что он должен прослушать, что записано на пленке, но боялся. Его начальники в "Накано" инструктировали его, конечно, о том, что у них на работе имеется сложнейшая система безопасности. И говорили, что он не должен ни в коем случае забирать к себе домой его самую секретную работу ИУТИР - где она не будет надежно защищена системой. Глядя на магнитофон, Негодяй чувствовал страстное желание зашвырнуть его подальше и забыть о нем. Это было бы самое лучшее. В конце концов, здесь, по-видимому, хранится улика против него: как он преступно нарушал все меры предосторожности. Что начальство подумает, если узнает об этом? Они там вообще свихнулись на этой секретности. Все талдычат: "Виновные в нарушении режима секретности будут сурово наказаны". Да, только одно из двух: либо работать, либо соблюдать разные режимы.

"Да, - подумал Негодяй, больше обеспокоенный собственной безопасностью, чем безопасностью "Накано", - я, пожалуй, все-таки выброшу это свидетельство "преступной халатности". Однако что-то, я быстро перешел с роли сыщика на роль преступника". Чувствуя к себе законное отвращение, он направился к дверям, решив как можно скорее избавиться от улики. Жаль, что любопытство заставило его пуститься на подвиги.

Тем не менее, эта решимость не помешала ему опять заколебаться: он не мог выбросить магнитофон, не узнав, что записано на пленке. А, черт с ним, подумал он, ставя палец на кнопку "пуск". Потом все-таки засомневался. Если эта пленка посвящена ему, то его квартира, наверное, и по сей час под наблюдением.

Сунув магнитофон в карман, он вышел из дома и мгновенно потерялся в смоге утреннего Токио. Он направился было в парк Уэно, но затем передумал. Если наблюдают за квартирой, то, значит, и за ним самим. Не годится прослушивать пленку на людях. Куда же податься? Он и сам не знал. Он был в состоянии, которое называется тихой паникой. Ни с того ни с сего кто-то его взял на мушку. Подслушивает его разговоры, следует за ним по пятам. Зачем? Конечно, из-за ИУТИРа. "На кой бес мне эти игры?" - возмущался Негодяй. Признанный гений-компьютерщик, он хотел только одного: спокойно работать. Он уже перешел на следующую стадию в разработке своего вируса-гиганта. Со слов Шизей он знал теперь, что мозг "Пчелки" настолько быстро работает, что его система защиты скушала его ИУТИР. Лазерные транзисторы вместо традиционных (Негодяй был искренне удивлен, узнав, что американцы так далеко продвинулись в компьютерном деле) обеспечили "Пчелке" сверхскоростной режим, но при некоторых обстоятельствах это достоинство можно обратить в свою пользу. Даже сам тоннельный эффект - превращение электронов, несущих информацию, в световые волны, а не в отдельные частицы, - который делает эти транзисторы такими шустрыми, можно заставить нести на себе спирали ИУТИРа. Единственное, что надо сделать, так это модифицировать вирусную программу, приспособив ее к лазерным процессорам "Пчелки".

И вместо того, чтобы заниматься делом, он, как последний придурок, идет, сам не зная куда, испуганно поглядывая через плечо, не следит ли за ним кто. Он опять вспомнил фильмы, которые он страсть как любил в детстве, и они подсказали, что делать.

Следующие полтора часа он потратил на то, чтобы запутать след, делая петли "двойки", как заяц, исчезая внезапно в магазинах, быстро пробегая узкие переулки, просматриваемые в обе стороны. Сменил несколько автобусов, заскакивая в них и спрыгивая с подножки в последний момент.

В конце концов успокоился: если кто-нибудь и следил за ним, то давно уже отстал. Теперь можно отправляться к Киллан.

Николас попросил Нанги проводить его до аэропорта. Когда Томи предложила отвезти их, Николас сказал:

- Вы нужны здесь, сержант. Дел тут предостаточно.

По предложению Николаса, Томи связалась с нью-йоркской полицией, чтобы там приняли меры к задержанию Сендзина в аэропорту Кеннеди. Уже на основе одних только показаний владельца "Шелкового пути" его можно было арестовать. Она сообщила Николасу имя и номер удостоверения нью-йоркского детектива, с кем вела переговоры.

Когда Николас второпях засовывал в чемодан белье, паспорт, деньги и прочие необходимые в дороге вещи, в комнату вошла Уми.

- Есть многое, о чем с тобой хотел бы поговорить Нанги, но, из соображений приличия, так и не решился, - сказала она. - Он принадлежит к старой школе. Ну, а я... Отдавая старой школе должное, я все-таки более свободна. Моя значимость в жизни меньше, но вижу я больше. Понимаешь?

Николас прекратил сборы, так и не донеся до чемодана приготовленную пару рубашек.

- Я всегда прислушиваюсь к тому, что ты говоришь, Уми, - сказал он. Ты разве не знаешь?

Уми подошла к нему вплотную, повернула его лицо к свету, взяв за подбородок.

- Что я вижу? Ты переменился, Николас.

- Я - тандзян, - объяснил Николас.

- Не в этом дело, - сказала Уми. - Тандзяном ты рожден, унаследовав это от матери.

Николас отпрянул:

- Ты об этом знаешь? - Она кивнула. - А Нанги?

- И Нанги знает.

- Но почему вы молчали об этом?

Она улыбнулась.

- Ты бы все равно не поверил, - убежденно сказала она. - Да это и не наше дело.

Николас бросил рубашки в чемодан.

- Да я и сейчас этому не совсем верю.

- Не тандзянство тебя изменило, Николас. - Она все всматривалась в его лицо, наверно, с такой же сосредоточенностью, с какой изучала тексты памятников человеческой культуры.

- Я стал сильнее, Уми. Будучи ниндзя, я никогда не чувствовал себя таким сильным.

Глаза Уми все еще изучали его.

- Дорокудзай близок, - сказала она. - Ближе, чем ты можешь себе вообразить.

- Он уже на полпути к цели, - сказал Николас, возобновив свои сборы. Мне надо наверстывать упущенное время.

- Будь осторожен. Твои новые силы могут поначалу ослеплять тебя. Тебе надо многому научиться, Николас. Прежде всего ты должен понять, что сила может быть одновременно и слабостью. - Уми наблюдала, как он продолжает упаковываться. Она стояла напротив него, по-прежнему не отрывая глаз от его лица. - Говоря о дорокудзае, забудь о времени и расстоянии. Помни об энергии его мысли. И еще о даре обманывать зрение. И то, и другое у дорокудзая что-то вроде фирменных знаков.

- Предупрежден - значит вооружен, - сказал Николас, застегивая чемодан и беря его в руку.

- И не относись легко к угрозе, нависшей над вашим совместным предприятием, - прибавила Уми.

Николас улыбнулся в первый раз за все утро:

- Поверь мне, я отношусь к этому со всей серьезностью. Именно поэтому я попросил Нанги проводить меня. У меня есть кое-какая идейка, но, боюсь, претворение ее в жизнь сопряжено с опасностями - не только для меня, но и для Нанги. Я хотел бы, чтобы ты была в курсе, Уми.

- Я полностью доверяю тебе, Николас, - сказала она. - И Нанги тоже. Это было все, что он хотел сейчас от нее услышать, и Николас почувствовал к ней большую благодарность за поддержку.

- Мне нужна твоя помощь, - сказал он. - После того, как мы уедем в аэропорт, ты должна позвонить по одному телефону. Не звони из дома. Найди какой-нибудь телефон-автомат. - Он дал ей нью-йоркский номер. - Услышишь долгие гудки - не вешай трубку ни в коем случае. Кто-нибудь обязательно подойдет. Если услышишь мужской голос, скажи только, что он должен быть готов к завтрашнему дню. А если ответит женщина, скажи, что звонишь по поручению Тик-Тика. Спроси, когда будет мужчина. И не забудь сделать поправку на разницу во времени. Скажи, что перезвонишь, и повесь трубку. Услышав его голос, скажи ему только, чтобы был готов. Хорошо?

Уми кивнула:

- Хорошо.

Слава Богу, что есть друзья, на которых можно положиться, подумал Николас. В дверях он повернулся:

- И еще, Уми! Не говори об этом Нанги. Это только встревожит его.

Уми смотрела на него своими проницательными черными глазами. Ему показалось, что она хотела что-то сказать, но передумала.

- Всего Вам доброго, Николас-сан, - сказала она вместо этого, сложив ладони лодочкой и кланяясь.

Николас поклонился в ответ.

- Всего доброго, Уми-сан. И большое спасибо.

Жюстина сидела в третьем кресле от окна гигантского Боинга 747. Она смотрела на проплывающие внизу облака, но взгляд ее был обращен внутрь ее души.

Что она помнила, из своего столкновения с Сендзином Омукэ? Пожалуй, правильнее было бы поставить вопрос иначе: что он позволил ей запомнить? Ее сознание было по-прежнему блокировано Тао-Тао так, что ее мысли обтекали, как островок в реке, все связанное с тем, что она была вынуждена сделать по его приказу.

Так что она думала не о нем, а о ее жизни в Японии. Время, прожитое там, казалось таким спрессованным, таким насыщенным всякими событиями, словно она прожила там всю жизнь, а не какие-то четыре года. Как-то ей попались записки одного солдата, воевавшего во Вьетнаме, и его ощущение времени странным образом перекликалось с тем, что она чувствовала теперь. В обоих случаях наблюдается некоторая дезориентация, вызванная сходными явлениями: замкнутый круг общения, острое ощущение давления чужеземной культуры, общая нестабильность повседневной жизни. Все это, оказывается, может вести - и часто ведет - к искаженному восприятию реальности. И именно это, думала Жюстина, объясняет, почему она сейчас возвращается домой. Разве это не так?

Внезапно у нее разболелась голова, и она достала из сумочки пару таблеток аспирина, прошли по проходу между креслами, нетвердо ступая, к тому месту, где был кран тепловатой, затхлой воды. Запила таблетки.

Вернувшись на свое место, протиснувшись мимо девочки, занимавшей соседнее кресло. Закрыла глаза и скоро уснула. Ей приснился; Сендзин в виде белого тигра, крадущегося за ней по пятам сквозь джунгли.

Ребенком Жюстина больше всего любила смотреть на тигров, когда ходила в зоопарк. Но белых тигров знала только, по фотографиям и поэтому всегда придавала особое значение такой раскраске; не такой красивой, как у их собратьев, но зато более мужественной и несколько печальной. Ей казалось, что альбиносы добровольно отказываются от более ярких цветов, компенсируя эту утрату чем-то другим. У людей тоже такою бывает.

Сендзин, белый тигр, все приближался, огромными скачками преодолевая густые заросли, сдерживающие ее продвижение. Расстояние между ними быстро сокращалось. Вот он уже присел, чтобы броситься на нее, и открыл свою клыкастую пасть. Но вместо того, чтобы откусить ей что-нибудь, он вдруг заговорил. Причем голосом Хони. У МЕНЯ НИКОГДА НЕ ВУДЕТ СЕМЬИ. Я ОДИН, ВСЕГДА ОДИН, - сказал ей тигр голосом ее подруги-психоаналитика. И уселся на задние лапы, тяжело дыша, терпеливый, как бог.

Жюстине стало жаль этого огромного зверя, такого мужественного и такого печального. ВЫ УЖАСНО ОДИНОКИ, ПРЕДПОЧИТАЕТЕ ПАРИТЬ, ПОДОБНО ОБЛАКУ, НАД ЗЕМЛЕЙ, СЧИТАЯ, ЧТО ЗДЕСЬ НЕВОЗМОЖНО ДЫШАТЬ ОТ СКУЧЕННОСТИ. А НЕ ТЯЖЕЛО ЛИ ДЫШАТЬ В РАЗРЕЖЕННОМ ВОЗДУХЕ ОДИНОЧЕСТВА?

Огромный хвост белого тигра хлестал во все стороны, стуча по черной земле: тук-тук, тук-тук, - как огромное сердце. Я ВСЕГДА ОДИН. В ДЕТСТВЕ Я ПЛАКАЛ ОТ ОДИНОЧЕСТВА, И МНЕ БЫВАЛО СТЫДНО ЗА СВОЮ СЛАБОСТЬ, В КОНЦЕ КОНЦОВ Я ЕЕ ПРЕОДОЛЕЛ. СЛАБОСТЬ? О НЕТ! У ВАС В ГЛАЗАХ БОДЬ. КАША ДУША ВСЯ В ШРАМАХ, - сказала Жюстина и протянула руку, чтобы погладить зверя.

Он ей улыбнулся. МОЙ ДУХ ЧИСТ, ОН НЕ ЗНАЕТ ЭМОЦИЙ И, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, НЕ НУЖДАЕТСЯ В УТЕШЕНИИ. Но Жюстина видела, что он говорит не от сердца, и она, преодолев страх, приблизилась и обвила руками шею зверя. И в этот момент тигр начал разваливаться прямо у нее на глазах. Морда пошла трещинами, и из-под нее проглянули черты Хони. Она что-то говорила Жюстине, что-то очень важное, но неразборчиво. Жюстина вся обратилась в слух, но по лицу Хони уже вошли трещины. Оболочка развалилась, и на нее смотрел Сендзин Омукэ. Все еще в объятиях сна, Жюстина спрашивала себя, где она могла видеть этого человека. Кто он такай? Но прежде чем она успела вспомнить, лицо Сендзина Омукэ начало таять, будто оно было сделано из воска, очевидно, не выдержав ее пристального взгляда.

Вот истинная сущность этого человека: один обман, скрывающий другой. Все остальное - иллюзия.

Она смотрела в лицо своему преследователю, и сердце ее похолодало. Она хотела закричать, голосовые связки даже заболели от напряжения - и лишь беззвучно открывала рот. Она хотела убежать - ноги не слушались. Она понимала, что умрет, если не убежит, но бежать было некуда.

Жуткая символика сна дошла до ее сознания, и она очнулась.

- A-a-a! - вырвалось у нее вместе с дрожью, которая сотрясала все тело.

- Что с вами?

- А?

- Вы вся дрожите. - Голос был детский, голос той девочки, чаю сидела с ней рядом, читая книгу с самого момента взлета. - Вы не заболели?

- Нет, - ответила Жюстина, изо всех сил пытаясь улыбнуться. Она откинулась головой на спинку сиденья. - Это только сон.

- Моя мама говорят, что нельзя бояться снов, - сказала девочка. Ваша, наверно, тоже говорила. Вы испугались, потому что не любите слушаться?

- Да, - улыбка Жюстины стала немного более естественной. - Наверное, так оно и есть.

Девочка дорылась в кармане своего, рюкзачка, вытащила шоколадку. Возьмите "Сникерс", - предложила она. - Мне он всегда помогает.

Жюстина рассмеялась:

- Спасибо. - Она начала разворачивать угощение. - Знаешь, она слишком большая для одного. Давай пополам?

- Давайте! - радостно согласилась девочка.

Наблюдая, как маленький ротик поглощал шоколадку с неподдельным наслаждением, Жюстина обнаружила, что это дало ей больше удовольствия, чем ее собственная половина.

- Как тебя зовут?

- Марта.

- А меня Жюстина. Очень приятно познакомиться.

- Мне тоже! - сказала Марта, слизывая с губ остатки лакомства.

- Ты путешествуешь одна?

Марта скорчила рожицу. - Моя мама в Нью-Йорке, а папа - в Токио.

- Да, большое расстояние их разделяет, - заметила Жюстина. Лицо Марты погрустнело. - Они разделились до того, как папа уехал.

- Вот как! - пробормотала Жюстина, чувствуя, будто ненароком зашла в чужую комнату. - Ну, во всяком случае тебе удается видеться с обоими. А заодно и Японию посмотреть.

- Да, - просияла Марта. - Я люблю Японию. Здесь у меня столько друзей. Всегда жалко уезжать. - Но ее лицо говорило Жюстине, что не из-за друзей ей было жаль покидать эту страну.

- Я хочу вам кое-что показать, - сказала Марта и опять полезла в рюкзачок. Она извлекла оттуда лист шероховатой бумаги, свернутый и перевязанный ленточкой. Марта развязала бантик, развернула лист и с застенчивой улыбкой подала его Жюстине. - Я сама это нарисовала.

- Да это просто чудо! - восхитилась Жюстина. Так оно и было: японский пейзаж, необыкновенно трогательный в простоте и безыскуственности смелых линий. В нем было схвачено что-то такое, для чего у Жюстины не было слов, какая-то строгость и ясность, но увиденная глазами ребенка. Все вместе создавало впечатление потрясающей правды.

- Одну картину я нарисовала для папы, - сказала Марта. - Он сказал, что гордится мной, и что сразу отнес ее к себе в офис. А эта - для мамы.

- Такой работой можно гордиться, - сказала Жюстина, отдавая рисунок. Она помогла девочке свернуть его и перевязать ленточкой. - Ты очень талантлива.

- Спасибо, - поблагодарила Марта. - Но у меня это как-то само получается. Вроде и не очень стараюсь...

- Иногда очень трудные вещи даются некоторым очень легко, - молвила Жюстина, подумав о Николасе и о том, как гордилась бы она, получив такой рисунок от своей дочери. - И я думаю, что это замечательно.

Марта ерзала в своем кресле, запихивая рисунок назад в рюкзачок.

Желая поддержать разговор, Жюстина спросила:

- А что ты читаешь? Наверное, что-то ужасно интересное. Ты прямо-таки прилипла к этой книжке, как только мы взлетели.

- Это о двух девочках, - ответила Марта. - У одной из них совсем не было друзей.

- Как грустно! - заметила Жюстина с чувством.

- Да, - согласилась Марта. - Но жизнь другой девочки была еще грустней. У нее не было семьи. Я думаю, ничего грустнее и придумать нельзя. Верно?

Жюстина взглянула на девочку, на ее веснушчатое личико, невинные глазки, на ее сине-белую блузку и юбочку, на ее туфельки и носочки - и у нее защемило сердце. И в первый раз за много месяцев она прикоснулась к своему животу без чувства потери, вины и отчаяния.

Вот и у меня здесь сидит будущий человечек, подумала она, растет, питается. А когда выйдет на волю, он будет крошечный и беспомощный. И он будет так нуждаться в любви. Как сказала Марта? Я ДУМАЮ, НИЧЕГО ГРУСТНЕЕ ПРИДУМАТЬ НЕЛЬЗЯ. Правда, до чего же это грустно!

- Ты права, - согласилась Жюстина. - Всегда можно завести друзей таких, как у тебя в Японии, таких, как мы... Но когда нет семьи, это действительно самая грустная история на свете.

Ожидая прихода домой Киллан Ороши, Негодяй прослушивал записи на микрокассете. Он сам открыл дверь, что не составляло ему особого труда, поскольку замок на ней сконструировал он сам: двухзначный запирающий механизм, для которого не нужно никакого ключа. "Это гораздо удобнее, поскольку не нужно бояться, что он закроется, когда у тебя нет в кармане ключа, - объяснял он Киллан. - Кроме того, такой замок запирает более надежно". Но не от него.

Негодяй имел довольно бледный вид, когда пошел на мини-кухню Киллан, чтобы выпить чего-нибудь покрепче, переваривая то, что услышал. Как это называется? Инкриминирование преступных замыслов - вот как! И не только ему, но и самому Кузунде Икузе. Боже!

Негодяй опрокинул рюмку неразбавленного виски, быстро налил еще. выпил. Затем вернулся туда, где на супермодерновом кофейном столике Киллан стоял магнитофон, как злобный пес, ждущий, когда его спустят с цепи. Негодяй опять прослушал все с самого начала. Он сидел, подперев голову руками, и смотрел на пса, когда вошла Киллан.

- Привет, Негодяй, - бросила она с порога. Если она и удивилась, увидев его, то очень умело скрыла это. Но вообще-то они постоянно вот так неожиданно появлялись друг у друга.

- Что это у тебя такое?

- Наше прошлое, - сказал он, не отрывая глаз от черной металлической коробки, содержащей это хитроумное устройство. - А, может, и будущее.

Он запустил пленку.

Киллан не произнесла ни слова, пока пленка не кончилась. На лице ее ничего нельзя было прочесть. Будто умерла или медитирует. Наконец нарушила мертвую тишину: - Где ты, черт побери, это раздобыл?

Он поднял глаза.

- А тебе никогда в голову не приходило, что тебя могут подслушивать?

- Нет, никогда! - она указала на магнитофон. - Чей это?

Негодяй пожал плечами.

- Сейчас мой. Нашел в соседней квартире. Пустующей. - Он рассказал ей о звуке, который он слышал ночью: ТРАХ! - будто арбуз разбился, упав с высоты. - Или человека шмякнули башкой об стенку. - Он рассказал ей о вмятине в стене, о засохшей крови и частицах костной и мозговой ткани.

- Немалую силу надо иметь, чтобы такое сделать с человеческой головой, - заметила Киллан.

- Еще бы! Чертовскую силищу! - Он видел, что она слушает его, думая о своем. - Эй! - окликнул он. - Ты о чем?

- Я думаю о том, что могло происходить там. И о том, у кого нашлось достаточно сил, чтобы проломить стену человеческой головой. Именно грубой силы, а не искусства.

- Ты хочешь сказать, что у тебя есть такой на примете?

- Может быть, - ответила она. - А кстати, ты еще не думал, что делать с этой штуковиной? - она кивнула на магнитофон. Негодяй ответил: Собирался отдать ее кое-кому.

- А конкретно?

Негодяй ответил не сразу. Ему было неприятно отвечать.

- Томи, - наконец выдавал он.

- А, этой сучке? - завопила Киллан. - Не выйдет. У меня есть лучшая идея.

- Лучшая для кого: для тебя или для меня?

- Иногда ты перебарщиваешь с цинизмом, - сказала Киллан, садясь рядом с ним. - Хотелось бы переиграть после стольких лет? Но в любом случае мое предложение будет хорошо для нас обоих.

- Ой, сомневаюсь.

- Ну а зачем ты тогда пришел сюда, если не за помощью?

- Мне нужно было тихое место, чтобы прослушать запись. Я не был уверен, что за мной не следят.

Киллан бросила взгляд на магнитофон.

- Из этой записи явствует, что подслушивали не тебя одного, - сказала она. - При других обстоятельствах я бы только посмеялась, слушая свои записанные на пленку сексуальные стоны.

- Господи, ты хочешь сказать, что и за твоей квартирой могут следить?

- Откуда мне знать?

- Но я был очень осторожен.

Киллан рассмеялась:

- Могу себе представить! Последний из великих сыщиков.

Негодяй недовольно хмыкнул, разглядывая магнитофон.

- Ну, ладно, - сказал он наконец, - что бы ты с ним сделала?

- Я бы отнесла его к человеку, которому больше всех хочется заполучить его.

- А именно?

В глазах Киллан начали плясать чертики, хотя лицо оставалось непроницаемым.

- Кузунде Икузе, - ответила она.

Негодяй подскочил, словно она прикоснулась к нему обнаженным проводом под током.

- Я всегда подозревал, что ты полоумная, - сказал он. - Но не до такой же степени!

- Остынь и немного подумай, - возразила Киллан. - Икуза выложит нам за эту пленочку все, что потребуем. А почему бы и нет? Одна наша связь с ним, если о ней проведает общественность, будет ему дорого стоить, а уж свидетельство о его манипуляциях с "Накано" и вообще стоить ему головы.

Негодяй встал и заходил взад-вперед по комнате, бросая взгляды то на нее, то на пса, скалящего на него зубы с кофейного столика. - Знаешь, я вспомнил, как много лет назад, когда ты была совсем девчонкой и все приставала к нам, чтобы мы брали тебя с собой мотаться по улицам, один из нас стал тебя подначивать сунуть руку в огонь. Мы думали, что ты сдрейфишь и мы от тебя отделаемся. - Он взял ее руку перевернул ладонью вверх. На большом пальце был старый шрам от ожога. - Но ты приняла вызов. Так нам ничего не оставалось, как позволить тебе таскаться за нами. И прозвище дали соответственное - Сорви-Голова. Но, Киллан, мы тогда были несмышленыши. Теперь мы знаем, что почем.

Киллан посмотрела Негодяю прямо в глаза.

- Что ты этим хочешь сказать? Ты что, совсем ослеп, что не видишь, как тебя эксплуатируют? Тот же Кузунда. Ведь это он заправляет "Накано", на которую ты ишачишь! Ты создал ИУТИР, а что ты за это имеешь? Кукиш с маслом! И ничего кроме тебе не светит, так и знай! Сколько раз я тебе об этом говорила? Ты пашешь на них, как негр! А кто пользуется плодами твоего труда? А кто ДОЛЖЕН пользоваться?

Она бросила на него уничтожающий взгляд.

- А этим шрамам я горжусь. Он для меня как медаль за доблесть. Ты же помнишь, все признали, что я не хуже любого мальчишки на улице, а, пожалуй, и почище. Более отчаянная, чем кто-либо из вас.

- Более полоумная - это уж точно.

Она захохотала:

- Но я ВЫЖИЛА. Такова моя карма - выживать в любых условиях. И я их всех за пояс заткну, так и знай!

- Но Кузунда Икуза, - он покачал головой. - Он не такой, как все. Тебе в голову не приходило, что он будет почище тебя?

Киллан замотала головой:

- He-a! - Потом она широко улыбнулась, сгребла со стола магнитофончик и отправила его в сумку. - Верь мне, - сказала она, целуя его в щеку. - Это нам пропуск в землю обетованную. Будем жить ни в чем не нуждаясь.

Негодяй посмотрел на пустой стол. Промолвил:

- Я и так ни в чем не нуждаюсь. - Поднял глаза.

Но Киллан уже и след простыл.

Полицейские приехали за Шизей, выдержанные, гладкие. Она ожидала, что они приедут, и без лишней суеты пошла-с ними. Бородатый, мясистый следователь задал ей обычные вопросы насчет ее местонахождения в предыдущий вечер. Шизей наблюдала за его глазами, умными, проницательными. На нем был мятый, плохо сидящий костюм, который он носил, как другие люди носят халат. Чувствовал себя в нем свободно, комфортно. Шизей была одета в короткую черную юбку, широкий черный матерчатый пояс и огненно-красную блузку с рукавом фонариками. Для начала она решила его немного подурачить.

Во время их разговора следователь завтракал, довольно неряшливо, но с аппетитом уплетая гамбургер, и у Шизей создалось впечатление, что ее хотят заманить в ловушку, и этот завтрак - своего рода театральная декорация. Вот только не ясно зачем: то ли для того, чтобы успокоить ее, чтоб не нервничала, то ли для того, чтобы сбить потом с толку внезапным вопросом.

Они сидели за обшарпанным деревянным столом, расположенным в центре безликой комнаты, стены которой были выкрашены в казенный зеленоватый цвет. В углу стола примостился графин с холодной водой, в другом - засаленный поднос с кофейником. Окна были зарешечены.

Детектив сообщил, что его зовут Эйлбемарл. По направлению, куда вели вопросы, которые он задавал, было очевидно, что Брэндинг указал на Шизей как на человека, который подтвердит его алиби. Эйлбемарл сказал, что в полицию поступил анонимный звонок насчет того, что в багажнике машины Брэндинга лежит труп. Ничего не известно о звонившем, кроме того, что это явно мужчина. И в данный момент, сказал следователь, Брэндинг задержан по подозрению в убийстве. Поскольку его нелады с Хау получили широкую огласку, они хотят хорошенько допросить Брэндинга. Из всего этого Шизей сделала вывод, что полиции нужны стандартные факты: выяснить возможные мотивы и уточнить возможности подозреваемого для совершения преступления. Вот поэтому и вызвали ее.

Конечно, им ни за что не докопаться до истины. Убив Брислинга, она сразу же позвонила в группу поддержки, с которой она была на связи с того момента, как согласилась помочь осуществить инфильтрацию в проект "Пчелка". Еще до того она дала им копию ключа с замка зажигания в машине Брэндинга. В то время, как Брэндинг и Шизей были на банкете, люди из группы поддержки увели его машину, положили в ее багажник тело Брислинга, а потом пригнали машину на стоянку, будто никто ее и не трогал. Шизей ответила на все вопросы детектива Эйлбемарла настолько полно, насколько смогла, опуская, естественно, факт ее столкновения с Брислингом в ее доме, когда она вернулась внезапно за своей сумочкой. Но она не утаила факт возвращения за сумочкой, чтобы показать следователю, что рассказывает о всех их передвижениях максимально подробно. Кроме того, она не знала, какие показания давал ему Брэндинг, и совершенно незачем допускать расхождения в их версиях. Это может показаться подозрительным.

- Вы с сенатором Брэндингом большие друзья, - сказал Эйлбемарл через некоторое время. В течение этого времени он вытирал губы от томатного соуса.

- Мы были вместе на том банкете, - сказала Шизей. - И это не в первый раз мы появляемся вместе на подобных мероприятиях.

Эйлбемарл одарил ее долгим взглядом. Улыбнулся, показывая широкие зубы: - Восхищен вкусом сенатора.

- Простите, какие аспекты наших отношений с сенатором интересуют вас, кроме тех, которые не дают покоя любителям подсматривать в замочные скважины?

Эйлбемарл хохотнул, чтобы показать, что в невозбраняемых службой дозах чувство юмора у него имеется, затем сразу посерьезнел.

- Сенатор указал на вас как на человека, который может подтвердить его алиби.

- Вы намекаете, что я буду его выгораживать, - по любви?

Эйлбемарл пожал плечами:

- Не вы первая, не вы последняя.

- Двести пятьдесят человек видели сенатора Брэндинга на банкете.

- Но, согласно вашему же утверждению, - глаза следователя опустились на страницу блокнота, в котором он делал пометки во время допроса, - вы с сенатором прибыли туда примерно в 08.30.

- Ну а судебно-медицинский эксперт говорит, что Брислинга прикончили где-то между семью и девятью. Так что до 08.30 у вас была уйма времени.

Она почувствовала, что эту информацию он приберег для нее, как козырь.

- Мы были вместе часов примерно с восьми.

- Не мог успеть, да? Чтобы убить Брислинга, потребовалось три минуты, - процедил Эйлбемарл. - Как вы думаете, что делал Брэндинг в эти сорок две минуты?

Шизей почувствовала, что Эйлбемарл хочет подловить ее. Они подошли к критической точке допроса. Ему надоел их спарринг, как выражаются боксеры. Он снял перчатки. Пожалуй, пришло время и ей сделать то же самое.

- Сенатор Брэндинг не убивал Дэвида Брислинга, - сказала она.

Детектив Эйлбемарл наморщил лоб. Это был единственный признак того, что она удивила его. Его глаза смотрели на нее, как будто говоря, что он видит ложь за двадцать шагов.

- Как вы можете это утверждать с такой безапелляционностью? - удивился он.

- А зачем ему было возить труп Брислинга в багажнике весь вечер? Он не дурак и сам в петлю не полез бы.

- А он просто хотел от него избавиться в укромном месте. Не было достаточно времени, чтобы сделать это до того, как он заехал за вами.

- Вы сказали мне, у него было сорок две минуты.

Эйлбемарл ничего на это не возразил, но по глазам было видно, что он не сдался. Пока.

Все это слишком похоже на то, что Брэндинга подставили, хотела сказать Шизей. И сказала бы, будь детектив Эйлбемарл чуточку попроще. Но с ним надо держать ухо востро. Он сразу заподозрит неладное, если она будет пытаться делать за него его работу.

Она полезла в карман, достала аудиокассету.

- Есть у вас здесь что-нибудь, на чем ее можно прослушать?

Эйлбемарл долгое время молча смотрел на кассету, затем будто приняв решение, потянулся к ящику стола и достал маленький магнитофон.

- Эта штука фиксировала ваше милое чириканье, - сказал он, осклабившись. - Не доверяю своему умению стенографировать. Слишком давно был последний раз на курсах переподготовки.

Он вынул из магнитофона свою кассету, вставил кассету Шизей, нажал на клавишу ПУСК. "Брислинг был материалом одноразового использования, услышали они голос Дугласа Хау. - Он никогда не довольствовался тем, что я ему даю, все требовал большего". Эйлбемарл остановил кассету.

- Кто это?

- Сенатор Дуглас Хау.

- А-а! - кивнул головой Эйлбемарл.

Шизей определенно нравился этот следователь. Ей не надо было объяснять ему, что Хау был боссом Брислинга и что Хау и Брэндинг плевали друг другу в рожу при встрече. Он и так все знал.

Эйлбемарл опять нажал на клавишу. "Он для меня был то же, что для трамвая буфер на крутом спуске, - продолжал Хау свою исповедь на собственном судебном процессе. - Его я, например, совал в Джонсоновский институт, потому что не хотел, чтобы кто-либо знал о расследовании, которое там ведут по моему заданию".

"Расследование? Какое?" - послышался голос Шизей.

"Неужели тебе не понятно? - откликнулся Хау. - Расследование его проекта "Пчелка". Я не игрушки играю с Брэндингом, а воюю на уничтожение, ты меня понимаешь. Я дистанцировался от операции. Она - всецело детище Брислинга, а я всегда могу откреститься от него. Так думал я. Но дело оказалось сложнее. Ты была права, мне лучше бы не затевать этого расследования. Брэндинг, конечно, пронюхал... Все к лучшему, все к лучшему! И с Брэндингом, и с Брислингом разделались одним мастерским ударом!"

Эйлбемарл остановил кассету.

- Как это у вас оказалось?

- Я время от времени работала на Хау, - ответила Шизей. - Ничего официального. Сознаюсь, мне нравились деньги, которые он мне платил. Но эта их свара с сенатором Брэндингом быстро выходила из-под контроля, и я это заметила. Я пыталась предупредить его, остановить, но он просто-напросто не слушал. Хау прямо зациклился на этом. Все, о чем он мог думать, так это уничтожить Брэндинга. Я захотела выйти из игры еще до того, как Хау сделает что-нибудь действительно глупое.

- Например, убьет своего помощника и попытается повесить это на Брэндинга. - Эйлбемарл в задумчивости постучал указательным пальцем по губам. - А что конкретно вы делали для Хау?

- Когда мои интересы, связанные с экологией, пересекались с его, как это иногда случалось, мы объединяли свои силы и толкали соответствующие предложения на Капитолийском холме. И все в таком духе.

Эйлбемарл кивнул на магнитофон:

- Продолжим. - Она наклонилась над столом и опять запустила пленку.

"Пошли ты своих экологов ко всем чертям, Шизей, - продолжал звучать голос Хау. - Ты понапрасну расходуешь на них свой талант. Теперь, когда законопроект по АСИКС провален - а он уже сдох, как и политическая карьера Брэндинга - я хочу, чтобы ты официально работала у меня. Я возьму тебя на постоянную работу. Ты защитишь меня от любого мерзавца получше дрессированного мастифа. Он у меня в штаны наделает, если попытается перечить".

Запись кончилась, и Эйлбемарл выключил магнитофон. Его лицо приняло задумчивое выражение.

- Что он этим хотел сказать?

- Хау видел меня в том же свете, что и Брислинга. Мы были для этого подонка чем-то вроде дрессированных сторожевых псов.

- Нет. Я имею в виду слова насчет того, что все в штаны наложат.

Шизей передернула плечами:

- Я знакома с боевыми искусствами. Хау это очень понравилось. Он себя чувствовал спокойнее, когда я рядом.

Эйлбемарл крякнул.

- Хочу кое-что заметить для вашей пользы. Вы ничуть не боитесь быть впутанной в это дело?

- Во что? - голос Шизей прозвучал совершенно спокойно. Хотя она видела, что Эйлбемарл подвел ее к тонкому льду и теперь ждет, что она растянется на нем. Волноваться рановато, но надо быть вдвойне осторожной.

- Вы хорошо владеете руками. У вас устрашающий вид. Может, вы и порешили Брислинга для Хау?

Шизей не дрогнула под его пристальным взглядом, но смотрела на него по-прежнему дружелюбно.

- Скажите, как был убит Брислинг?

- Что-то тяжелое и квадратное раскроило ему сзади череп, - ответил Эйлбемарл тоном, каким обычно описывают достоинства новой машины. - Знаете, как разбивают яичную скорлупу о край сковородки?

- Похоже на преступление, совершенное в состоянии аффекта: припадка ярости или хотя бы закоренелой ненависти, - сказала Шизей. - Для этого нужен серьезный мотив, а у меня его нет.

- Вы сказали, что работали на Хау. И что он неплохо вам платил.

Шизей была мастером добавить в свой голос столько яда, сколько нужно.

- Когда я была помоложе, меня использовал в своих целях мужчина. Причем использовал самым бессовестным образом. Тогда я поклялась, что этого никогда более не повторится. Поняв, что не я работаю на Хау, а Хау пользуется мной, я для себя решила: хватит! - Она позволила своему лицу слегка смягчиться. - В любом случае, подобных безоглядных поступков я бы просто не смогла совершить.

- Точнее?

- Вы что-нибудь знаете о боевых искусствах, детектив?

- Немного занимался карате: обычные тренировки в полиции.

- Не обижайтесь, но разбивание рукой досок и усмирение преступников имеет мало общего с боевыми искусствами.

- Преступники - это моя специальность.

- Но не моя, детектив. Истинные боевые искусства - в том виде, в каком их следовало бы преподавать - на восемьдесят процентов направлены на развитие сознания. В любом случае это самооборона, а не агрессия. Если бы Дэвид Брислинг - или кто-нибудь из ваших подопечных напал на меня, я бы сумела защитить себя. Но уж наверняка не разбила бы ему сзади черепушку. Это не мой стиль.

Эйлбемарл долго ничего не говорил. Он вставил себе в рот зубочистку и задумчиво перекладывал ее языком из одного угла в другой. Затем постучал указательным пальцем по магнитофону.

- Мне придется забрать эту кассету. Веская улика.

- Пользуйтесь, - разрешила Шизей.

- Когда я приглашу для разговора Хау, я хочу, чтобы вы тоже присутствовали.

- Ну, - протянула она с какими-то новыми нотками в голосе, - я не буду иметь ничего против.

Пройдя паспортный контроль и таможню в нью-йоркском аэропорту Кеннеди, Николас услышал по громкоговорителю свое имя. Он подошел к радиорубке, где ему сообщили номер. Платные телефонные автоматы блестели никелем на другом конце ленты выдачи багажа. Он успел обменять иены на американские доллары еще в аэропорту Нарита и поэтому направился сразу туда. Стенки кабины были украшены хулиганскими надписями. Он набрал данный ему местный номер.

- Это я, - ответил голос. - Нахожусь в телефонной будке на другом конце. За тобой никто не следит.

- Я этого и не опасался, - сказал Николас. - Сейчас увидимся.

Затем Николас набрал номер, данный ему Томи. Детектив по раскрытию преступлений Мэл Бранка был на ночном дежурстве и сам принял звонок Николаса.

- Плохие новости, друг, - сказал он прокуренным голосом. - Я встретил этот самолет с японским мерзавцем по просьбе Томи, но не смог его задержать. Он, как положено, был в списке пассажиров. Я это сам проверил. Я даже опросил весь экипаж, но никто из них его не запомнил. Все, что они смогли сказать, так это то, что место было занято. Это все, что я сумел сделать, друг: слишком у меня было мало времени, чтобы организовать его встречу как надо. Наверно, птица более высокого полета, чем обычные поставщики кокаина, с которыми мне приходилось иметь дело.

Николас поблагодарил Бранку и повесил трубку. Он хотел было позвонить Жюстине в их дом на Вест-Бэй Бридж, но передумал. Если Сендзин где-то здесь, то лучше не давать ему возможности раньше времени узнать о его приезде. Но мысль о том, что дорокудзай может быть сейчас вместе с Жюстиной в их доме на побережье, сводила его с ума.

Терпение, подумал он. Скоро все выяснится.

Он повернулся и увидел Конни Танаку, вышагивающего по направлению к его будке. Именно Конни Николас просил через Уми встретить его в аэропорту.

Конни был старшим братом Терри Танаки. Он жил в Ванкувере, когда в 1980 году Сайго прибыл в Нью-Йорк, победил Терри в собственном его додзе и в конце концов убил его. После этого Конни покинул Ванкувер, чтобы поставить на ноги школу боевых искусств своего брата. Но в Британскую Колумбию более не возвращался, предпочитая динамичную нью-йоркскую жизнь. Конни любил повеселиться, но это вовсе не означало, что он несерьезно относился к своему делу.

- Тик-Тик, - сказал он, беря у Николаса его поклажу. - Я получил твое послание. - Только Конни называл Николаса Тик-Тиком. Как-то раз он сказал ему: ПАРЕНЬ, ТЫ, ПРЯМ КАК БОМБА, ТИКАЕШЬ ПОД ЭТОЙ НЕПРОНИЦАЕМОЙ ОБОЛОЧКОЙ. НИ У КОГО СУПРОТИВ ТЕБЯ НЕТ НИ ОДНОГО ШАНСА.

Конни без труда узнал его: Николас уже сбрил свою бороду, пролетая над Гавайскими островами на высоте тридцать тысяч футов.

- Что случилось? - спросил Конни.

- Неприятности, - ответил Николас, пока они пробирались к выходу. Целая куча. - Уже наступила ночь, огни фонарей и иллюминации окрашивали все вокруг в неестественный голубоватый цвет. Ветровые стекла огромных автобусов были окружены ареалами света, а лица сидящих в них людей больше походили на обескровленные лица покойников.

Только Конни выглядел все так же: низенький, коренастый, как пожарный кран, с мускулистыми плечами и руками, узкими бедрами. Он двигался плавно, как танцовщик: говорят, у них центр тяжести расположен ниже, чем у других людей. Лицом он был похож на Терри, но оно у него было более массивное, и людям, не знавшим его, могло показаться пугающим. Но Николас знал, что Конни способен быть очень добрым и понимающим человеком. Это была его идея - отдавать третью часть доходов с додзе семье Айлин Окуры, возлюбленной Терри, погибшей от руки Сайго в один день с его братом.

Начинался дождь. Подъездная дорога к зданию аэропорта выглядела грязной, захламленной мокрым мусором. Они пересекли ее, пропуская подкатывающие лимузины, такси и неуклюжие автобусы, и подошли к побитому "Бьюику" Конни, стоящему на платной стоянке. - Мне очень много предстоит сделать, а времени в обрез.

Конни забросил сумку Николаса на заднее сиденье, завел мотор.

- Поехали, - сказал он. В уютном замкнутом мире машины Николас повернулся к Конни: - Очень рад Вас видеть, Танака-сан, - произнес он подобающую ситуации фразу.

Конни наклонил голову. - Всегда к Вашим услугам, Линнер-сан. - Конни считал себя в неоплатном долгу перед Николасом за то, что тот отомстил за смерть его брата. Об этом никогда не говорилось, но это будет вечно присутствовать между ними, подобно цементу навеки скрепляя существующую между ними дружескую связь.

- Для начала едем в Вест-Бэй Бридж, - сказал Николас. - Ты знаешь куда.

Конни кивнул, расплачиваясь со служителем стоянки. Они вырулили на дорогу, огибающую аэропорт, и влились в транспортный поток.

- Там все по-прежнему, как и до твоего отъезда. Каждую неделю убираются, и кто-нибудь заходит через день проверить, все ли в порядке.

- А моя машина?

- Я ее беру сам и езжу на ней в выходные, - ответил Конни. - Она в прекрасном состоянии. - Он обогнал частное такси - микроавтобус, остановившееся, чтобы взять пассажиров. - Меня всегда тянет туда. Ты очень умно поступил, купив дом, который снимал. И купил в нужное время, когда на рынке все было спокойно. Теперь приобрести дом на побережье - целая проблема, если, конечно, ты не собираешься строить его по кирпичику с самого начала.

Тогда тебе придется быстренько расстаться с двумя-тремя миллионами.

- Ого!

Конни бросил на него быстрый взгляд. - Что ты подразумеваешь под этим ОГО, парень? Ты когда-нибудь считал, сколько миллионов у тебя?

- Нет, - проворчал Николас. - Сказать по правде, я никак не могу привыкнуть к моему богатству. Я чувствую себя с ним не совсем уютно.

Конни кивнул: - Да. У денег есть своя карма. Их надо усмирять, как необъезженного жеребца.

- Стараюсь, - ответил Николас, когда Конни прибавил газу, устремляясь в восточном направлении по Ванвикскому скоростному шоссе.

Дворники, смахивающие капли с ветрового стекла, издавали звуки, чем-то напоминающие ритмичную музыку. И только когда они проехали Патчог, Николас заговорил опять:

- Дурные новости долго шли за мной по пятам. Теперь они уже опередили меня. Они такого рода, что я предпочел бы, чтобы ты ни в коем случае не впутывался в это дело. Лучше всего ты сможешь мне помочь, находясь не в эпицентре, а на периферии.

- Насколько все плохо? - спросил Конни абсолютно бесстрастным голосом.

- Я как будто попал в туннель, - ответил Николас, - и, по правде говоря, не знаю, выхожу ли из него.

- Это плохо, - сказал Конни. Он быстро улыбнулся Николасу. - Но хорошо, что у тебя есть друзья в такой ситуации.

- Знаю.

- Но друзьям не говорят "не впутывайся". Ник. Им не говорят оставаться на периферии, когда они могут помочь тебе уцелеть.

- Конни...

- Я не собираюсь позволять тебе связывать мне руки за спиной, а затем видеть, как тебя бьют.

Ни слова не было сказано о Терри Танака и о долге Конни перед Николасом. Японцы никогда не говорят о "гири". Все знают, что это явление живет своей жизнью в сознании людей, существует в воздухе, которым мы дышим, и без него мы не люди.

- О'кей, - ответил Николас.

Все остальное он оставил невысказанным. Когда Конни свернул с Монтокского шоссе на автостоянку перед большим универмагом в Вест-Бэй Бридж, он произнес:

- Здесь ничего не изменилось.

Конни с силой тормознул. Фары "Бьюика" высветили пустующие места.

- Твоей машины здесь нет, - заметил он.

- Это хороший знак, - ответил Николас, подумав, что это, конечно, Жюстина взяла ее со стоянки. - Просто высади меня возле дома.

- Я могу поболтаться поблизости, если хочешь.

Николас понимал, что имел в виду Конни. Тот хотел быть где-нибудь поблизости, если что-то случится.

- Ты был бы более полезен мне в городе. У меня есть несколько дел, которые я мог бы тебе поручить. - Он протянул Конни завернутую в лист бумаги аудиокассету, которую Николас записал во время перелета. - Прочти, когда приедешь домой, - сказал он, указывая глазами на бумагу.

Конни взял кассету и листок, вырулил от стоянки и направился на Дюнную улицу, идущую вдоль побережья. Было уже поздно, и пляж пустовал. Только какие-то ребята стояли у своих машин, курили и, вероятно, пили. Но городишко выглядел очень мирно, как место действия какой-нибудь сказки. Казалось, что сейчас на улицу выйдут плюшевые мишки и начнут плясать.

Николас подумал о Жюстине. Он вспомнил Рождество, проведенное им здесь как раз перед отъездом в Японию. Им нужно было побыть одним, подальше от города и всего того, что могло бы как-то напоминать им о резне и ужасах, устроенных там Сайго. Как красив был тогда их поселок, с рождественскими елками, увешанными разноцветными огнями, припорошенный снежком в рождественское утро, залитый слепящим солнцем! На берегу было так холодно, что Они не смогли даже совершить свою обычную раннюю прогулку, а убежали обратно в дом, чтобы выпить по запотевшему стеклянному бокалу глинтвейна, который приготовила Жюстина, пока они разворачивали подарки. Она подарила ему часы, которые он носит до сих пор, а он ей - рубиновые бусы от Тиффани. Как старательно и долго он выбирал их для нее! И Каким счастьем светилось ее лицо, когда она открыла синюю коробочку!

Что произошло с ними с тех пор? Когда они потерялись, уйдя внутрь самих себя? Когда перестали быть счастливой парой.

- Прибыли, - объявил Конни. Фары "Бьюика" осветили машину Николаса: "Корвет" 1962 года выпуска, белого цвета с красными вставками по бокам. Через год после ее покупки Николас полностью переделал ее, и ход у нее стал поистине удивительный.

- Эй, а там кто-то есть, - сказал Конни. Его голос прозвучал настороженно, и Николас почувствовал, как напрягается все его тело. Свет в доме был включен, но Николас не видел, чтобы там кто-нибудь двигался.

- Все нормально, - сказал Линнер, вылезая из "Бьюика" и вытаскивая сумку. - Возвращайся домой, Конни. Тебе многое предстоит сделать.

Конни кивнул, подождал, пока Николас отойдет в сторону, и выехал задним ходом с покрытой гравием подъездной дорожки. Николас поднялся по ступенькам к дому. Атлантический океан нещадно бился о береговую линию, отвоевывая за зиму по два, а то и три ярда, пока не придет весна и ветры не потеряют свою ярость. Здесь было на десять - пятнадцать градусов холоднее. И он был рад такому холодку после липкой жары аэропорта. Теперь бы поскорее душ принять да поесть! На пороге он достал ключ, решив не звонить в дверь. Несмотря на то, что он сказал Конни, надо соблюдать меры предосторожности. Кто знает, где сейчас находится Сендзин Омукэ и что ему, кроме изумрудов Со-Пенга, нужно.

ЕСЛИ ТЫ УМРЕШЬ СЕЙЧАС, ЭТО БУДЕТ СЛИШКОМ ЛЕГКАЯ СМЕРТЬ. ТЫ ДАЖЕ НЕ УСПЕЕШЬ ПОНЯТЬ... Что имел в виду дорокудзай? Николас подумал, что сейчас он находится к разгадке ближе, чем когда-либо. Переступая через порог, он услышал льющуюся из стереопроигрывателя музыку. Трейси Чапмэн пела "Быстрый авто", одну из любимых песен Жюстины. Теперь можно немного расслабиться, подумал Николас, но напряжение не проходило. Он оглядел большую, просторную гостиную, столовую, кухню. Этот простор казался просто шокирующим после стольких лет, прожитых в Японии, где все было таким миниатюрным: маленькие, изящные микромиры, стоящие плечо к плечу, локоть к локтю на земле, где хроническая перенаселенность стала стилем жизни.

Удивительно, что огромный аквариум, служащий демаркационной линией между плацдармами, где обедают, а где отдыхают, содержался в идеальном порядке. Троица морских ангелов с развевающимися плавниками-крыльями горделиво проплыла вдоль стеклянной стены, а его любимица, полосатая зубатка, устремилась прямо к нему, пожирая на ходу мелкие водоросли.

- Привет, дружище, - шепнул ей Николас. - Рад снова видеть тебя.

Поставив чемодан на пол, он бесшумно двинулся по дому. В их главной спальне он увидел чемоданы Жюстины. Они, раскрытые, стояли на кровати. Кроме одежды Жюстины, оттуда ничего не вытаскивали. Из ванной доносился звук льющейся из душа воды, потом звук прекратился.

Он стоял в полутьме холла его собственного дома, прислушиваясь к тому, как его собственная жена движется в ванной комнате. И он почувствовал себя посторонним здесь, будто это не его дом и не его жена. Единственным местом на земле, к которому он чувствовал духовную привязанность, была Япония. Он вдруг понял, чего стоила ему эта привязанность. Япония была его природным местом обитания, но Жюстина там не могла жить. Значит, привязанность к Японии стоила ему Жюстины. До этого момента ему как-то в голову не приходило, до чего это все ужасно. И сейчас, стоя среди вещей, которые должны бы быть родными и знакомыми, но таковыми не ощущались, он смог увидеть мир глазами Жюстины, увидеть чуждое в привычном. Он уже был готов развернуться и уйти прочь, но не смог. Она приковала его к месту, как и чувство своей неприкаянности. Странное ощущение, с которым он никак не хотел смиряться.

Николас не знал, что ему делать. Но тут дверь ванной отворилась, и в облаке ароматного пара явилась Жюстина. Она завернулась в простыню, а на голове был тюрбан из полотенца. Увидав его, она остолбенела.

- О Господи, Ник!

И вот она уже в его объятиях, плача и смеясь одновременно. Ее теплое, влажное тело прижалось к нему. Она покрывала поцелуями его лицо, и он чувствовал нежный аромат ее тела сквозь запах душистого мыла и шампуня. Невероятная нежность захлестнула его, и он понял, что любовь к жене никогда в его сердце не умирала. Вот только не совсем ясно, отступила ли она сама на какое-то время или была вытолкнута оттуда нарочно.

Он понял, что его отчуждение от Жюстины - как, впрочем, и от всего на свете - было необходимым этапом, его жизненного пути, если вспомнить о свалившемся на него "тандзянстве". Но с этим ощущением он и подавно не успел сжиться, не умея ни объяснить его, ни понять. Все, что он понимал теперь, так это то, что они с Жюстиной снова вместе, как и тогда, когда они впервые встретились на берегу, совсем неподалеку от того места, где он был сейчас. Тогда они стояли, утопая ногами в мокром песке, подозрительно приглядываясь друг к другу, и им и в голову не приходило, что в ближайшем будущем они бросятся друг к другу навстречу, забыв обо всем на свете.

Как бы там ни было, но теперь он снова обрел цельность, и радость, острая и несомненная, захлестнула его с новой силой.

- Господи, как я люблю тебя, Жюстина! А она все плакала и шепотом повторяла: - Ник, Ник, Ник, - будто повторение его имени могло убедить ее, что он действительно вернулся к ней. - Я так боялась, что никогда не увижу тебя, что...

- Но почему? - Он слегка отстранил ее от себя, чтобы заглянуть ей в лицо. - Что тебе взбрело в голову, что я не вернусь?

- Я... Я... - Жюстина покачала головой, и полотенце, тюрбаном закрывающее голову, упало на плечи, а волосы, влажные и спутанные, как тенета любви, вырвались на свободу. - Я не знаю. Я...

И он увидел это в ее глазах, в красных точках, утопающих в зелени. Он увидел Тао-Тао, спрятавшееся там зловещим пауком. Сердце у него заныло, и он сделал над собой усилие, чтобы прогнать страх. Больше всего ему сейчас была нужна уверенность, что он избавит ее и от этой напасти, как избавил от гипноза Сайго.

- Кто-то тебе внушил это, - сказал он. - Кто-то заставил тебя поверить в эту чушь. - Он говорил намеренно резким тоном, чтобы встряхнуть ее, заставить собраться. Без ее помощи освободить ее от Тао-Тао будет невозможно.

- Да, - ответила Жюстина с каким-то удивленным видом, словно ее только что пробудили от сна. - Я помню... что-то помню. - Она посмотрела ему прямо в лицо. - Как во мне или в дыму, колеблющемся, перемещающемся, уплывающем прочь, когда я пытаюсь это рассмотреть.

Он видел страх. Затаившийся в ее лице, засевший даже в красных точках на радужной оболочке. - Ник, что со мной происходит? У меня ощущение, что я живу в двух разных мирах. Не знаю, как это сказать, но, понимаешь, меня будто заперли куда-то и одновременно отпустили плыть по воле волн. Безумие какое-то, верно?

- Не такое уж это и безумие, как тебе кажется, - ответил Николас. Почему бы тебе не одеться? А я пока соображу чего-нибудь поесть и...

- Не отходи от меня, - ухватилась за него Жюстина. - Пожалуйста, Ник! Я не могу ни секунды быть без тебя, когда ты вернулся. Мне бы только смотреть на тебя, прикасаться к тебе. Я... Мне кажется, ты исчезал не на несколько недель, а на несколько лет. А я... - она вскинула голову, - я не понимаю, что со мной происходит.

- Одевайся, золотко, - настаивал Николас. - Так и простудиться недолго.

Жюстина улыбнулась, влезла в джинсы и черную водолазку.

- Так лучше? - она опять приблизилась к нему. - Ник, скажи мне, что со мной творится?

Он обнял ее, приласкал.

- Помнишь Сайго? Как он тебя загипнотизировал? - Она кивнула. - Так вот, нечто аналогичное случилось и сейчас. Хотя ты этого и не помнишь, но тот, кто охотится за мной, приходил в наш дом в Токио. И какое-то время находился там с тобой. - На лице ее появилось недоумение. - Ты не помнишь какого-нибудь подозрительного незнакомца, внезапно появившегося у дверей?

- Нет, - ответила Жюстина. - Был только какой-то велосипедист. Но я не помню, куда он потом делся.

- Что за велосипедист?

- Я... ну, я его чуть не задавила. Выезжала на дорогу по подъездной дорожке и не заметила его. Мне повезло, а ему - тем паче, что его только отбросило к дереву. Я перепугалась, но он сказал, что с ним все в порядке, и хотел уехать восвояси. Но я настояла, чтобы он зашел к нам в дом и выпил чашку чая. - Она грустно улыбнулась. - Я все стремилась выработать у себя японский взгляд на вещи. Его отказ я приняла за проявление вежливости. Но он зашел, однако.

- И что произошло потом?

- Что? - Жюстина испуганно посмотрела на него. - Не знаю, право. Не помню. По-моему, просто попил чаю и ушел.

- Но это не все, что произошло, - сказал Николас. - Этот велосипедист был Сендзин Омукэ.

- Точно. Он так назвался. Я теперь вспомнила.

- Это был дорокудзай, Жюстина.

Она опять задрожала, и ее глаза наполнились слезами.

- О Ник, что произошло? Что он со мной сделал? Я ничего не помню...

- Я знаю, что он сделал, - ответил Николас, хотя не знал ровным счетом ничего. - Я этим займусь. - Однако он не знал, сможет ли он заняться этим и что из этого получится. Он подумал, стоил ли говорить ей сейчас о том, что он, оказывается, прирожденный тандзян. Не испугает ли это ее еще больше?

Он увел ее в гостиную, где было просторнее и светлее, налил ей немного виски.

- Что он сделал со мной? - настаивала Жюстина.

- Он хочет добраться до меня через тебя. Она отхлебнула виски, вздрогнула всем телом. - Может, он хочет убить тебя моими руками, как Сайго?

- Сомневаюсь, - ответил Николас. - Этому я нужен сам. Его не удовлетворит моя смерть от чьих-либо рук, кроме его собственных.

Глаза Жюстины были широко открыты от ужаса.

- Ник, ты отдаешь себе отчет, что ты такое говоришь?

Никогда в жизни Николас не любил так свою жену, как теперь. Он крепко поцеловал ее в губы, чувствуя необыкновенную нежность в сердце.

- Не беспокойся, милая, - сказал он. - У Сендзина была возможность убить меня еще в кабинете д-ра Ханами, но он почему-то не сделал этого. Для меня это хорошо, а для него - не очень. Есть у японцев древняя поговорка: если тебе не удалось убить врага, копай две могилы сразу.

Жюстина обмякла в его руках.

- О Боже, опять смерть за смертью. - Она прижалась лицом к его груди. - Неужели нет другого пути? Конечно же, должен быть. - Она подняла на него глаза. - Давай убежим отсюда куда-нибудь, все равно куда. Мне бы только... - Она остановилась, увидев выражение его лица, подтвердившее ее худшие подозрения.

- Нет, видать, есть только один путь. Потому что ты - это ты, и у тебя не может быть другого пути. Так тому и быть. - Она сжала его руку своей. Приемлю все, чему суждено быть. Карма. Потому что я люблю тебя и только тебя. - Она медленно взяла его руку и прижала ее к своему животу. - Но только я хочу, чтобы ты знал, что наше будущее неразрывно связано с будущим того, кто сейчас во мне. Обещай, что ты сделаешь все от тебя зависящее, чтобы не поставить его будущее под угрозу.

- Жюстина, ты хочешь сказать... - но он уже отлично понял, что она хотела сказать, - ...что у нас будет дитя?

- Ты рад?

- Я? Еще бы! - ответил он, целуя ее. - А когда?

- Ранней весной.

- Ребенок, - раздумчиво произнес Николас, все еще прижимая руку к ее животу.

- Уж этого мы убережем, Ник, - заверила она, прижимаясь к нему всем телом. - Это я тебе обещаю. Он будет жить, вырастет. Его будущее будет нашим будущим.

Николас поднял ее на руки, отнес на диванчик. Они легли, прижавшись друг к другу, их руки тянулись к тем частям тела, к которым каждый из них стремился по-своему в эти жуткие месяцы разлуки, страха, разочарования, но не безразличия, только не безразличия...

Над ними, в их подводном царстве, было все спокойно: морской ангел шевелил своими прозрачными плавниками-крыльями, а зубатка, объевшись, спала, уткнувшись носом в нишу между двумя пластиковыми деталями останков затонувшего корабля.

Пламя страсти уже бушевало в них, то самое сладкое пламя, которое они всегда ощущали в себе в предыдущие моменты близости, когда они отдавались друг другу с таким самозабвением, что весь мир вокруг них плавился в этом зное. Пальцы Жюстины уже расстегивали ему рубашку, отбрасывали ее с груди назад. Он трогал языком ее губы, уши, впадинку на горле.

- Давай же, давай, - шептала она.

Николас начал стягивать с нее свитер, но она застонала:

- Нет, нет. Я хочу тебя сейчас, сразу, немедленно, - расстегивая его пояс дрожащими от нетерпения пальцами.

У Жюстины под джинсами ничего не было, поэтому он сразу же вошел в нее. Она помогала ему, извиваясь всем телом, подпихивая себя руками.

- Боже мой! Как давно тебя не было! Как давно! - Ее бедра двигались вверх-вниз, она вся горела, и губы ее все шептали: - Давай, давай! - почти религиозное заклинание или благодарственная молитва. Ее бедра все увеличивали и увеличивали темп, пока он не смог больше вынести этой сладкой муки, и не взорвался внутри нее. В этот миг они были единственным достоянием друг друга, и ничего больше от этой жизни им было не надо.

Кузунда Икуза был в Восточном саду императорского дворца единственном месте в районе дворца, открытом для посещения народа. Отсюда открывался прекрасный вид не только на сам дворец, но и на сад с его традиционными цветущими кустарниками и деревьями и низкими декоративными постройками, такими же древними, как и сам дворец. Еще отсюда было хорошо видно огибающую дворец дорожку - излюбленное место для любителей бега трусцой, не обращающих внимания на смог, висящий над дорогой за рвом, наполненным водой. Но не бегать пришел сюда Икуза.

Было половина седьмого розового токийского утра, и он без труда разглядел приближающегося к нему Мадзуто Иши, вице-президента "Сато Интернэшнл", ключевую фигуру в операции по слиянию "Сато" и "Накано". Когда он позвонил Икузе накануне вечером, тот сразу согласился встретиться.

Икуза подходил к этому маленькому человечку с осторожностью, но без подозрительности, возможной при других обстоятельствах. Обычно люди Тандзана Нанги отличались лояльностью, удивительной даже для, этой страны, где лояльность почиталась превыше всего. Но сделка по слиянию с "Накано", а особенно детонация от взрыва мины, которую Икуза подложил под контракт, стрясла с дерева дружбы немало листьев. В первый раз за всю свою историю "Сато" оказалась в серьезной беде. Все знали источники этой беды, то, как трудно будет от нее отделаться. Этого и добивался Икуза: ему надо было пошатнуть доверие к Нанги, посеять тревогу в сердцах его людей.

Таким образом, звонок от Мадзуто Иши не был такой уж неожиданностью. Только одно несколько удивило Икузу - то, что о встрече попросил человек, стоящий так высоко в иерархии концерна. Но это было скорее добрым предзнаменованием. Впервые за последние несколько дней - с тех пор, как он отделался от человека, шпионившего за ним и Киллан, - он позволил себе хоть неполную, но все же радость торжества. Он был на пороге великих возможностей, открываемых для него последними хитроумными операциями.

Двое мужчин приветствовали друг друга по заведенному ритуалу и начали круговое движение по саду. Занимался новый день, и великий город, раскинувшийся за рвом, медленно просыпался. Икуза физически чувствовал нервозность своего собеседника. Хотя Икуза обстоятельно познакомился с верхушкой руководства "Сато" еще в период подготовки к своей операции, он еще раз посмотрел досье, заведенное на Иши, чтобы проверить, не забыл ли он каких-нибудь важных деталей, касающихся его личности.

Иши работал в "Сато" двадцать лет и внес существенный вклад в развитие концерна. Это был маленький, можно сказать, крошечный человек с быстрыми, умными глазами, чудовищно увеличиваемыми толстыми стеклами очков. Его единственным пороком была страсть к игре - весьма обычное занятие японцев в свободное от работы время.

Это был выдержанный человек, прекрасный семьянин, но далеко не кроткого нрава. О нем рассказывают, что во время политических беспорядков в доках после войны, когда ему было около двадцати лет, он врезал коммунистическому заводиле железным шкворнем по голове со словами: "Покушающимся на свержение императора придется прежде переступить через мой труп". Говорят, уже к вечеру этого дня рабочие вернулись на свои места.

- Иши-сан, я был приятно удивлен тем, что вы ищете со мной встречи, сказал Икуза, когда они огибали цветущий куст азалии. - Разве я не считаюсь врагом вашего концерна?

Иши ответил ироническим тоном и с улыбкой на устах:

- Враг есть понятие, относящееся к области семантики.

То есть, подумал Икуза, слово употребляется в зависимости от того, чью сторону говорящий поддерживает. Но он ничего вслух не сказал, желая предоставить собеседнику полную инициативу в поддержании разговора.

День уже начинался, и становилось заметно жарко. Икуза видел, что Иши потеет всеми порами под своим темно-серым костюмом в тонкую полосочку. Воротник рубашки был уже мокрый.

И маленький человечек не заставил себя долго ждать.

- Могу я быть с вами абсолютно честным, Икуза-сан? - обратился он.

- Конечно. Мы теперь - одна семья. - Он так и излучал благожелательность. - Прошу без чинов. Дело довольно простое. И не терпящее отлагательств. - Иши промокнул платком вспотевший лоб. - Связанное с деньгами.

Ага, подумал Икуза, уже понятно, откуда дует ветер. Он постарался скрыть отвращение, которое он уже чувствовал к слабости этого человека.

- Могу ли я чем-нибудь помочь?

- Беда в том, что я неисправимый игрок. С сожалением должен признать, что часто моя страсть превышает мои доходы.

- И вы как-нибудь пытались обуздать эту страсть, Иши-сан?

- О да, - ответил маленький человечек, снова вытирая лоб. - Много раз. Нанги-сан был так добр, что выплачивал мои долги.

- И тем не менее?

Иши пожал плечами.

- Стараюсь изо всех сил, но не могу преодолеть себя. Иногда мне удается удерживаться до года, но в конце концов опять возвращаюсь к игорному столу. Карма.

- Да, несчастная карма, - согласился Икуза. Он завернул за угол, Иши следовал за ним, как собака на поводке. - Но скажите, почему вы обратились именно ко мне? Конечно же, Нанги-сан мог бы ссудить вам в долг, раз он делал это несколько раз в прошлом.

- Да, пару раз давал, - согласился Иши. Теперь Икуза мог расслышать в его голосе нотку горечи. - Честно говоря, на этот раз я долго боялся подойти к нему по этому вопросу. Последние события выбили его из колеи, сделали раздражительным. Но я все-таки пересилил себя и подошел. Нанги дал мне от ворот поворот. Он сказал, что мне все уроки не в прок. Я, конечно, понимаю, что у него другие заботы но тем не менее считаю, что он был неправ. Я столько лет добросовестно работал на "Сато". Отдал ей лучшие годы. А теперь, когда мне нужна помощь, он поворачивается ко мне спиной. Это нечестно.

- Да, такой заботливый хозяин - и вдруг... - Икуза умышленно оставил фразу незаконченной. - Ну, а банки, Иши-сан? Они разве не могут помочь?

- Мне нужны деньги к концу этой недели, Икуза-сан. Ни один банк не может организовать ссуду так быстро.

Они прошли под сенью густой вишни.

- Какого размера заем был бы достаточен для погашения долгов?

Услыхав ответ Иши, Икуза помедлил немного, будто взвешивая мысленно, может ли он позволить себе такой широкий жест.

- Ну, я думаю, вы правильно сделали, что обратились ко мне, Иши-сан. Вы, в свою очередь, тоже можете отплатить мне услугой за услугу.

- О, Икуза-сан, я был бы так признателен, так признателен, забормотал Иши вгоняющим в смущение подобострастным тоном. Икуза посмотрел на него краем глаза с таким брезгливым выражением, словно тот снял штаны и уселся под кустик цветущих азалий.

Некоторое время они шли молча. Икуза наблюдал за бегунами, трусящими по круговой дорожке, хватая широко открытым ртом почти чистую двуокись углерода, распространяющуюся с проезжей части. Удивительно, какая может быть польза для здоровья от такой пробежки?

- Кстати, - спросил Икуза, нарушая затянувшееся молчание, - как себя чувствует Нанги-сан, потеряв самую ценную часть "Накано" - предприятия, за которое он так дорого заплатил? Что он собирается предпринять?

- Ну, теперь он не один, - ответил Иши. Сбросив с плеч бремя карточных долгов, он сразу повеселел. Конечно, долг чести прежде всего, подумал Икуза. - Он и Линнер-сан соединили усилия и разрабатывают стратегию.

- Николас Линнер вернулся? - Икуза пришел в такое замешательство от этой новости, что не сумел этого скрыть. - До меня доходили вести, что он исчез.

Иши пожал плечами.

- Не слыхал ничего такого. Но даже если это так и было, то сейчас он уже вернулся.

"Черт побери, почему я об этом не знаю? - спрашивал себя Икуза. - И куда подевался Сендзин? Ведь он должен был взять на себя Линнера. И если Линнер вернулся, то почему он не проинформировал об этом меня? Ситуация чревата неприятностями".

- А вы не в курсе, что они там замышляют?

- Этого я сказать не могу, - ответил Иши. - Все, что я знаю, так это то, что вчера они встречались с несколькими высокопоставленными чиновниками из Министерства внешней торговли и промышленности. - Еще одна неприятная новость, подумал Икуза. Нанги был заместителем министра в свое время и знает всех в этой конторе. Хотя МВТП и "Нами" считаются в одной упряжке, но Икуза знал, что на многих людей оттуда нельзя положиться. Конечно, трудно сказать, насколько сильны связи Нанги с его бывшими коллегами, но Икуза был не тот человек, чтобы недооценивать возможности своих противников. В свое время Нанги считался очень компетентным чиновником. Кто знает, за какие веревочки он по-прежнему может подергать?

- Иши-сан, - обернулся он к собеседнику. - Если вы придете завтра на это самое место в то же самое время, вы получите деньги. - Маленький человечек поклонился. - Большое спасибо, Икуза-сан. Я, конечно, дам расписку, что согласен выплатить любые проценты.

- О, в этом нет никакой необходимости, - сказал Икуза, поглядывая на него искоса. - Мы ведь свои люди, - продолжал он, используя интонацию, эквивалентную широкому жесту рукой. - Так что обойдемся без всяких процентов, если мы договоримся об альтернативной форме оплаты.

- Как скажете, Икуза-сан. Я вам так благодарен за проявленное великодушие и понимание.

- Не стоит благодарности, - ответствовал Икуза. - Ну, а что касается услуги, которую я у вас попрошу, то вот она: когда мы с вами встретимся здесь завтра, вы мне сообщите, на какой стратегии остановился Нанги-сан.

Приблизительно в то же самое время, в которое происходила эта встреча, но в другом месте - в восточной части Токио - Нанги-сан и Томи пробирались вдоль скользкой от постоянной влажности набережной в районе доков, которую сплошь занимали одноэтажные здания на берегу реки Сумида, извивающейся через весь город.

Этот район также известен огромным оптовым рыбным рынком, где ежедневно продается рыбы на сумму до двенадцати миллионов долларов. Сегодня здесь, однако, выловили иную рыбу.

Показав свое удостоверение, Томи протолкалась сквозь полицейские заслоны вокруг фургона судебно-медицинского эксперта. Вращающиеся огни на крыше сверкали, отсвечивая в лужах скользкой набережной. Рабочие в черных фартуках и высоких сапогах со шлангами в руках, из которых они поливают связки пойманной рыбы, поблескивающей в розовых лучах утра, стояли кучками и переговаривались между собой, пока рыбки открывали и закрывали рты, будто тоже что-то оживленно обсуждая.

Нанги шел медленно, тяжело опираясь на трость. Лицо сосредоточено, и морщины на нем обозначены резче, чем обычно. Небо подернуто молочно-белой дымкой, как это часто бывает на утренней зорьке, дающей всему вокруг какую-то сюрреалистическую окраску, размывая контуры, смазывая цвета.

Томи остановилась над рекой цвета индиго. Лодки нетерпеливо плясали у причала, ожидая, когда из них начнут вытаскивать, сортировать и оценивать для утренней продажи их серебристый груз. Ничего, однако, не происходило. Люди в лодках стояли и глазели, разинув рот, на предмет шестифутовой длины, накрытый пластиком и лежащий на досках причала.

- Они вытащили его из Сумиды минут сорок назад, - пояснила Томи. - Во всяком случае, мне об этом сообщили именно тогда. - Она указала на предмет. - Он выплыл на поверхность и ударился о борт лодки. Хозяин глянул за борт и понял, что надо звонить в полицию.

Она жестом попросила поднять пластиковое покрывало.

- Господи Иисусе! - выдохнул Нанги.

- Это он? - повернулась к нему Томи, - Вы его точно можете опознать?

- Да, - Нанги с трудом сглотнул. - Это Барахольщик. Томи кивнула, как бы отвечая своим собственным мыслям. - Я не знаю, что точно произошло, но вы сами можете видеть, что его долбанули по голове, вероятно, железным прутом. Они так всегда делают.

- Кто они?

- Преступный клан.

Нанги склонился над раздувшимся телом Барахольщика.

- Это не их рук дело.

- Почему вы так думаете?

- Я в этом уверен - ответил Нанги. - У Барахольщика среди этого народа было много друзей.

- Ну, где есть друзья, должны быть и враги, - глубокомысленно изрекла Томи. - Закон джунглей.

- Все это так, - заметил Нанги. - Но посмотрите сюда, на раны. Использовалось тупое и очень тяжелое оружие. - Он вгляделся повнимательнее. - Мне кажется, эти раны нанесены с помощью тецубо.

- Этим древним оружием? Насколько я помню уроки истории, оно использовалось, чтобы разбивать им стальную броню и калечить боевых коней. - Она подошла поближе. - Никогда не видела, как им орудуют.

- А я видел, - сказал Нанги. - Правда, очень давно. Поединок бойцов, вооруженных тецубо, - довольно жуткое зрелище. Нужна дьявольская ловкость и чудовищная сила, чтобы вертеть тяжеленным железным прутом с набалдашником, усаженным железными шипами. - Нанги оперся подбородком о голову дракона на его трости. - Бедняга, - тихо промолвил он, опять поглядел на труп. - Чтобы использовать эту штуковину, надо иметь твердое намерение убить. Поединки с применением тецубо неизменно заканчиваются смертью одного из участников.

- Вы хотите сказать, что такие поединки все еще случаются?

- Вот вам наглядное доказательство этого, - сказал Нанги, распрямляясь. Он попрощался с Барахольщиком и дал знак Томи отойти в сторонку, чтобы их разговор не слышали медэксперты.

- Что нашли на теле?

- Ничего, - ответила она, - Или он ничего при себе не имел, или же его обчистили, прежде чем бросить в реку. Я думаю, последнее предположение более вероятно.

- Согласен, - подтвердил Нанги. - Вообще-то Барахольщик был очень осторожен и никогда не носил при себе чего-либо подозрительного, по чему можно было бы догадаться, чем он занимается. Только подложные документы и немного денег.

- Было бы очень трудно идентифицировать его, если бы не ваше описание. Следователь сразу же позвонил мне, - сказала Томи. - Мне очень жаль, Нанги-сан.

Нанги кивнул.

- Все это очень печально. И большая потеря для меня. Барахольщик был моими глазами и моими ушами в вопросах, касающихся Кузунды Икузы и его дел. На последней нашей встрече он только в общих чертах обозначил, что ему удалось раскопать. Он мог бы сказать гораздо больше в момент его убийства. - Но, пожалуй, это не суть важно, подумал Нанги. Главное, он указал на цель, с которой Икуза затеял свою операцию: захватить контроль над "Сато" и подразделением "Сфинкс Т-ПРАМ".

И все-таки это было лишь предположение. Надо было иметь наглядное подтверждение. Эх, если бы мертвые могли сказать что-нибудь! Какими бы тайнами ты поделился со мной. Барахольщик, если бы мог?

Единственно ценной информацией было то, что Киллан Ороши, дочь президента "Накано", каким-то образом связана с Икузой. Это поразило нас обоих. Единственной зацепочкой остается только она.

- Сержант Йадзава!

Они оба повернулись на окрик и увидели, что один из экспертов, как сумасшедший, машет рукой, подзывая Томи. Они подошли к тому месту, где укладывали на носилки труп для того, чтобы погрузить его в машину.

- Посмотрите, что мы обнаружили, - сказал эксперт. - Левый ботинок у него свалился, очевидно, в воде. И вот поглядите, что у него привязано к большому пальцу!

Томи и Нанги наклонились, чтобы взглянуть. Барахольщик не носил носков под обувь. Нога его невероятно вздулась. К большому пальцу липкой лентой был приклеен крохотный ключик.

Томи достала перочинный нож и перерезала клейкую ленту, осторожно взяла ключик и уронила его на ладонь Нанги.

- Возможно, - сказала она, - у нас есть еще одна зацепочка.

Из всех правил я больше всего уважаю настоящее, - сказал детектив Эйлбемарл. - Что если наведаться к сенатору Хау прямо сейчас?

Шизей кивнула:

- Как скажете.

- Это сержант Джонсон, - представил Эйлбемарл огромного негра-полицейского, присоединившегося к ним по дороге к выходу.

- Я его помню, - сказала Шизей.

- Вы удивительная женщина, - сделал ей комплимент Эйлбемарл, когда они спускались с крыльца и шли по направлению к машине без опознавательных знаков. Было жарко и душно, хотя с Чезапикского канала и дул легкий ветерок: типичная летняя ночь в столице. - Вы уверены, что хотите принять участие в нашей операции?

- Вы хотите, чтобы я поехала, я и еду. Все очень просто.

Эйлбемарл крякнул:

- Нет ничего простого в этом мире. - Он выехал на улицу. - Когда кто-нибудь из подчиненных Хау начинает перечить ему, этого человека могут ждать неприятности.

- Я не перечу ему, - поправила Шизей. - Я его вам сдаю.

Эйлбемарл не мог сдержать улыбки. - Ну, должен вам сказать, вы крепкий орешек. Правильно я говорю, Бобо?

- Черт меня побери, если это не так, - откликнулся сержант Джонсон с заднего сиденья. У Шизей было ощущение, что он дышит ей в шею.

Эйлбемарл продолжал:

- Я полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что у сенатора достаточно средств, чтобы подрезать вашу карьеру на веки вечные. Это вас не пугает?

Шизей только молча посмотрела на него в темноте салона автомашины.

Он вел машину быстро, но без лихачества. Через несколько минут они уже подъезжали к резиденции Хау на Семнадцатой улице.

- Этому дому следовало бы быть музеем, а не жильем, - пробормотал Эйлбемарл, вылезая из машины. Взглянув вверх, он увидел свет на третьем этаже. Указал рукой: - Я полагаю, вы знаете здесь все входы и выходы?

- Я знаю только офисы на первом этаже. На третьем - личные покои сенатора. Я там никогда не была.

Эйлбемарл опять крякнул, и они поднялись по каменным ступенькам. Позвонил. Ответа не было. Немного подождав, опять позвонил, на этот раз подольше. Тишина. Он повернул ручку - и дверь открылась вовнутрь.

Эйлбемарл и Джонсон немедленно вынули пистолеты. - Когда имеешь дело с параноиком вроде Хау, это явно не помешает.

- Может, лучше вызвать подкрепление? - спросил Джонсон.

- Незачем, - категорично бросил Эйлбемарл. - Он наш. Ни с кем не хочу делиться. - Повернулся к Шизей: - Вы останетесь здесь.

- Я хочу войти вместе с вами, - возразила она.

- Это против правил, - проворчал Эйлбемарл, уже войдя внутрь. Сержант Джонсон сердито посмотрел на нее и последовал за шефом. Через секунду и Шизей прошла вслед за ними.

На первом этаже было темно. Она видела, что полицейские нашли винтовую лестницу и медленно поднимаются по ней. Как тень, она скользнула следом. На втором этаже тоже не было света, но здесь было уже не так темно, потому что сюда просачивался свет с третьего этажа.

- Держи голову пониже, - услышала Шизей шепот Эйлбемарла, и они начали подниматься.

Лестничная площадка третьего этажа была залита светом из дверей комнаты, которая была, очевидно, кабинетом Хау. Книжные шкафы от пола до потолка окружали пару кожаных диванов, повернутых друг к другу лицом, и еще кресло с высокой спинкой - тоже с кожаным сидением. Массивный старинный письменный стол красного дерева с резным орнаментом в виде фруктов и вращающееся кожаное кресло. На стенах с темно-зелеными обоями висели картины, изображающие сцены охоты, - очевидно, работа английских живописцев. Все лампы были включены.

Перед одним из диванов лежал старинный персидский ковер, но теперь за него никто не дал бы и цента, потому что он был залит кровью и заляпан человеческими мозгами. Сенатор Дуглас Хау полусидел в неестественной позе на этом диване. Ноги были нелепо положены одна на другую, будто он отдыхал, - если слово отдых здесь уместно. Руки раскинуты, словно от отдачи. Короткоствольное ружье системы "Магнум" лежало неподалеку от его правой руки. От задней части головы ничего не осталось. Корешки книг в шкафу за его спиной заляпаны мозгами.

- Господи Иисусе! - вот и все, что мог сказать Эйлбемарл. Затем повернулся к Шизей: - Не двигайтесь и ни в коем случае не прикасайтесь ни к чему руками.

Он подошел к телефону и поднял трубку, обернув ее предварительно носовым платком. Набрал номер, пользуясь концом своей ручки, чтобы нажимать кнопки.

- Бобби? Это Фил, - сказал он в трубку. - Пришли сюда машину, группу экспертов-криминалистов и кого-нибудь из медэкспертов. - Затем он назвал адрес. - Да, сам сенатор Хау. Бороться за переизбрание уже не будет, но, ради Бога, постарайтесь, чтобы пресса об этом не пронюхала как можно дольше и не начала наступать нам на пятки. Хорошо? Кого ты мог бы допустить из ихнего брата к этому делу? Годится. Да. Да. И я бы хотел, чтобы ты сам сюда прибыл.

Эйлбемарл положил трубку, внимательно посмотрел на Шизей, чтобы убедиться, что она серьезно отнеслась к его инструкциям. Затем он подошел к Джонсону, который все еще разглядывал Хау, и опустился на колени, внимательно осмотрел "Магнум", затем правую руку Хау.

- Что вас заинтересовало? - спросила Шизей.

- Обычно эти ружья, из которых стреляют с руки, очень редко используются, но за ними требуется уход, чтобы поддерживать их в рабочем состоянии, - изрек детектив.

- На пальцах сенатора явно заметны следы ружейного масла, - заметил Джонсон.

Эйлбемарл поднялся на ноги, взглянул на Шизей:

- Это очень важный момент, потому что если нажал на курок Хау, то это самоубийство, а если кто-нибудь другой, то убийство. Большая разница, особенно для меня.

- Но не для Хау, - сказала Шизей. Джонсон не сдержал усмешки.

- А вам, однако, и здесь не изменяет чувство юмора, - заметил Эйлбемарл.

- Это не юмор, - ответила Шизей. - Просто констатация факта.

Пять минут спустя они услыхали вой сирены и шаги многих людей внизу. Детективы, полицейские, патологоанатом из центра судебно-медицинской экспертизы - все они ввалились в комнату. Работали быстро, профессионально: делали снимки, замеры, проверяли все в комнате на предмет отпечатков пальцев, брали показания Эйлбемарла, Джонсона и Шизей. Сразу же наткнулись на разрешение Хау на хранение "Магнума". Ассистент главного медэксперта сказал Эйлбемарлу:

- Это, конечно, предварительное заключение, Фил, но если это не самоубийство, назови меня дядюшкой макаки.

Шизей наблюдала за всем происходящим с явным удовлетворением. Она знала, что и окончательное заключение не будет ничем существенным отличаться от предварительного, потому что ровно ничего не будет обнаружено такого, что указывало бы на убийство.

Но дело заключалось в том, что несколько часов назад она была в доме Хау. Достала ружье из ящика стола, вложила его в руку Хау, сунула ствол ему в рот и плавно нажимала его пальцем до тех пор, пока громкий выстрел не расколол тишину ночи. Об этом никто никогда не узнает. Это дело останется сугубо на ее совести.

Она стояла в сторонке, чтобы не мешать полицейским, терпеливо ожидая, когда детектив Эйлбемарл доставит ее обратно в участок. Она бы хотела присутствовать при освобождении Брэндинга. Ее работа здесь была почти завершена, но вопрос с Брэндингом все еще не был решен. Как, мысленно обращалась она к нему, веришь ли ты мне по-прежнему? Любишь ли меня?

Ей не терпелось поскорее узнать ответы на эти вопросы.

Сендзин наблюдал, как Николас и Жюстина занимаются любовью, с завистью, которую порой чувствуешь к ровеснику, чья коммуникабельность делает его душой компании. И именно эта зависть быстро перешла в желание убить Николаса прямо сейчас, позабыв свое первоначальное намерение организовать полномасштабное возмездие, которое могло бы полностью удовлетворить его растущий аппетит к разрушению.

Жажду немедленного убийства остановили не логические рассуждения, а некий новый элемент, который он почувствовал в Николасе. Выставив щупальца своего сознания, как он это делал в кабинете д-ра Ханами, Сендзин почувствовал не замкнувшееся в себе, неуверенное существо, как тогда. К его величайшему удивлению, его щупальца наткнулись на черную, безликую стену, за которой ничего не разобрать. Психика Николаса оказалась непроницаемой для дара Сендзина. Что бы это все значило? Сендзин был уверен, что единственный путь к спасению, который еще оставался у Николаса, он уничтожил, совершив ритуальное убийство Киоки - тандзяна, жившего в замке на Асамских горах. Куда потом пошел Николас? Он ведь не вернулся в Токио, поджав хвост, как можно было ожидать, а направился вглубь гор. Зачем? Но в конце концов эти вопросы имели лишь теоретическое значение. Он сосредоточил внимание на практическом аспекте: Николас, очевидно, тоже тандзян. Эта безликая стена, окружившая его психику от вторжения, - это же фирменный знак тандзяна.

Как же так случилось, что он об этом не знал раньше? Но, с другой стороны, и это не важно. Сендзин достаточно подготовлен для того, чтобы пробить и эту стену. Надо только заново оценить ситуацию и выработать новую тактику. Кшира, светозвуковой континуум, учит: янь, мужское начало, порождает энергию, которая дает свет и мысль, а свет порождает огонь; гром порождает звук, а гнев порождает гром. Инь, женское начало, текучее, уступчивое; земля, являющаяся восприемницей мысли и энергии, плавильный тигель мысли. Одно не существует без другого. Но Сендзин знал, что инь дает яню не только силу, но и слабость, а слабость - это конец. Поэтому Сендзин потратил столько времени, освобождая себя от инь - уступчивой, преданной, нежной.

Он поставил себе целью остановить вечный поток двух форм жизни, когда инь вливается в янь. Поэтому он стал дорокудзаем, бичом тандзянства.

Со своего наблюдательного пункта Сендзин, как сова, примостившаяся на сучке, смотрел на спящих Николаса и Жюстину. Он устроился поудобнее, позволив себе слегка расслабиться, подумал о себе словами Жюстины как об облаке, парящем над землей, где негде дышать от скученности, - об облаке, отрешенном от радостей, забот и желаний тех, за кем он наблюдал. Кшира позволила ему видеть все это, его собственная философия - сделать это.

Он глубоко втянул в себя воздух. В воздухе не было запаха смерти. Во всяком случае пока. Есть состояния похуже смерти, и Сендзин позаботится о том, чтобы Николас насладился ими, прежде чем он, Сендзин, позволит ему вкусить смерть.

А пока в воздухе пахнет другой целью, от которой ноздри Сендзина затрепетали. Он пришел за изумрудами тандзянов. Он надеялся, что Жюстина будет в состоянии сказать ему, где они. Но появился Николас. Теперь можно будет одновременно нанести мощный удар и узнать наверняка, не спрятаны ли изумруды внутри дома. Этот удар будет первым в серии, которыми будет изобиловать путь Николаса к гибели.

Тихий, как смерть, Сендзин спустился со своего наблюдательного пункта и, скользя среди теней, занялся своим делом. Когда он закончил его, появился свет там, где прежде его не было, а за светом - жар, с шипением всасывающий кислород из дома.

Через мгновение после того, как Сендзин ушел, Николас, вздрогнув, проснулся. Его легкие наполнились дымом, и он закашлялся. Пламя лизало пол, пожирало темноту ночи.

Киллан и Негодяй стояли на углу улицы в обшарпанном районе на окраине Токио. На другой стороне освещенной, но безлюдной улицы они могли видеть мигающие неоновые иероглифы, возвещающие, что в данном здании размещается отель под названием "Кан".

- Кузунда сказал, что я должна прийти сюда, - сообщила Киллан в четвертый или пятый раз. Она стояла на одной ноге, то на другой - верный знак, что нервничает. - Наверное, тебе не стоило идти со мной.

- Я не могу взвалить все это на тебя одну, - возразил Негодяй, тоже, наверное, в четвертый или пятый раз. - Ты уверена, что он даст нам то, что нам нужно?

- Конечно, даст, - уверила его Киллан с непоколебимой убежденностью революционерки. Она провожала глазами каждую редкую машину, в каком бы направлении она ни двигалась. - У него ведь нет выбора.

Негодяй на это ничего не возразил, только потрогал рукой оттопыривающийся карман нейлоновой ветровки.

Когда Киллан прокрутила запись, которую они с Негодяем составили из тщательно отобранных мест пленки, найденной Негодяем в соседней квартире, Кузунда Икуза улыбнулся.

- Где ты это раздобыла? - спросил он.

- Это неважно, - ответила Киллан авторитетным тоном. - Главное, она у меня. Интересно?

- Естественно, - ответил Икуза, поглядывая на нее из-под жировых складок неподвижным взглядом рептилии.

- И ты хочешь знать, что я хочу за нее? - спросила Киллан, едва сдерживая нетерпение.

- Наверно, опять что-нибудь экстравагантное? - Опять улыбка, будто его ничто на свете не огорчало.

- Мне нужно солидное положение. Не работа по самому низкому разряду в "Накано", не работа рекламного агента, убеждающего клиентов покупать вашу новую продукцию.

- Я думал... - начал Икуза, затем с лязгом захлопнул челюсти. Улыбка исчезла с его лица.

- Беда твоя, Кузунда, - сказала Киллан, - состоит в том, что ты смотришь на меня как на женщину. Ты красиво говоришь о моих способностях, уме, честолюбии, но всегда добавляешь, что, мол, жаль, что я не мужчина. Неужели ты не понимаешь, как это меня унижает? Наверное, нет. Такое тебе в голову и прийти не может.

Но теперь ты должен будешь это понять, потому что я хочу потребовать за эту пленку нечто значительное - хотя бы, чтобы спасти лицо. Мне нужно солидное положение в "Накано".

- А как же с твоими революционными идеями, Киллан? - укоризненно произнес Кузунда. - Должен сказать, ты меня разочаровываешь. - Он надул свои толстые губы. - Теперь я тебя хорошо знаю. Как всякие революционеры, ты жаждешь власти, которую не можешь получить, оставаясь революционеркой. Потому что, получив ее, ты оказываешься в положении человека, купленного истэблишментом. И где же тогда, скажи на милость, твоя революционность? Он сделал примирительный жест. - Ладно, бери свое солидное положение. Любое в коммерческом отделе. Какое хочешь?

Киллан улыбнулась одними губами, но долго сдерживаемый яд все же просочился наружу.

- Ты думаешь, что хорошо знаешь меня, но ты ошибаешься. Мне нужен пост не в коммерческом отделе, который является всего-навсего изящным фасадом концерна, а в отделе, где действительно что-то происходит: в научно-исследовательском. Я хочу получать прибыль от того, что может дать ИУТИР. Десять процентов.

Киллан показалось, что вся кровь отлила от лица Икузы. Она ждала, что он спросит, откуда ей известно про ИУТИР. Но он не спросил. Только назвал ей адрес и время.

- Приноси с собой пленку, и я дам тебе контракт на подпись.

Все прошло на удивление гладко...

- А что если он не покажется? - спросил Негодяй.

- Покажется, - заверила его Киллан, переминаясь с ноги на ногу. - У него ведь нет выбора.

- Надо было настоять на том, чтобы он показал контракт до встречи, сказал Негодяй. - И вести переговоры лучше было бы мне.

- Ты что, шутишь? - возмутилась Киллан. - Тебе надо оставаться невидимкой. Кузунда не должен знать, откуда мне стало известно про ИУТИР. То, что я тебя знаю, одновременно является моей силой и моей слабостью. Так что лучше отойди в тень, когда увидишь Кузунду. Я не хочу, чтобы он тебя узнал.

Уже прошло две минуты после времени, назначенного Икузой для обмена верительными грамотами. Из-за угла появился черный "Мерседес" и направился в их сторону. Негодяй отступил в тень. Когда машина приблизилась, они обратили внимание, что стекла у нее сильно затененные.

Вот она уже на расстоянии одного квартала.

- Это он, - убежденно произнесла Киллан и перестала переминаться с ноги на ногу.

"Мерседес" внезапно начал резко набирать скорость.

- Они что, спятили? - закричал Негодяй. "Мерседес" прыгнул на тротуар и мчался прямо на них.

- Господи боже мой! - выдохнула Киллан, с ужасом глядя на приближавшуюся машину, не в силах пошевелиться. Негодяй бросился к ней, обхватил одной рукой за талию, а другую сунул в оттопыривающий карман ветровки, выхватил оттуда пистолет и прицелился в лобовое стекло приближающегося "Мерседеса".

Сделав два выстрела по стеклу, он спрыгнул с тротуара, увлекая за собой Киллан. "Мерседес" все-таки задел его за плечо, проносясь мимо, но оба они были через секунду на ногах и мчались прочь во всю прыть. Сердце в груди Негодяя так колотилось, что, он думал, его сейчас хватит кондрашка. За спиной раздался звук, похожий на тот, что бывает при аварии автомашины, но они не оглянулись посмотреть, что случилось. За углом их ждала собственная машина. Рычаг передачи заскрежетал, когда Негодяй врубил скорость. Машина с визгом сорвалась с места и понеслась по пустынной улице. Негодяй все еще хватал воздух ртом, Киллан разрыдалась от ужаса и облегчения.

Дым заполнил дом. Он был такой густой и такой едкий, что Николас сразу понял, что это - умышленный поджог.

- Пригнись пониже! - прокричал он в ухо Жюстине. - Ложись на пол!

Они были уже в гостиной, но дым и искры пожара уже заполнили дом. Было невозможно дышать и ничего не было видно. Николас на мгновение даже затруднился сообразить, в какую сторону надо бежать: план дома, в котором он прожил столько лет, помнился смутно.

Везде полно окон - запасных выходов - но вот проблема: как добраться до них. Кругом огонь, и они - посередине. Не менее серьезная проблема дым. Чем дольше они находились здесь - тем опаснее становилась ситуация.

Он взглянул вверх. Морские ангелы, будто чувствуя опасность, сгрудились в центре аквариума, плавники их так ходуном и ходили от волнения. Зубатка, как сумасшедшая, тыкалась носом в камушки на дне, будто что-то искала.

Николас схватил Жюстину за руку. В ее глазах застыл ужас, но в них было и доверие. Он закрыл глаза, сосредоточился. Нашел "гецумей но мичи" состояние, при котором он мог видеть не глядя, при котором он находил выход, не ища его. И он увидел выход.

- Пошли! - крикнул Николас, увлекая Жюстину за собой через пламя, чувствуя отвратительный запах паленых волос. Он знал, что еще шесть футов и они будут у раздвижной стеклянной двери, за которой - спасение. Он бросился вперед, но внезапный резкий треск наполнил воздух. Огонь проел деревянную балку, и она стала падать. Никола-су не требовалось поднимать голову, чтобы увидеть опасность. Он отдернул Жюстину и отскочил сам. Горящая балка рухнула, задев его левую руку. Запахло паленым, и Жюстина с криком бросилась к нему на помощь, закрывая его своим телом от осколков стекла, начавшего трескаться от жара.

Дыму еще больше прибавилось, Жюстина закашлялась и начала оседать на пол. Николас схватил ее на руки и прыгнул через горящую балку. Плечом вышиб закаленное стекло, закрывающее дверь веранды. Ночь рассыпалась на миллиарды стекляшек, но они не ранили, а лишь осыпали Николаса и Жюстину, как град. Уже на берегу Жюстина согнулась пополам, задыхаясь и хватая воздух широко открытым ртом. Ее стошнило. Николас делал медленные и глубокие вдохи. С того самого момента, как он проснулся и почувствовал дым, он дышал особым способом, известным тандзянам, то есть почти не дышал.

Поддерживая Жюстину за плечи, он гладил ее по волосам, успокаивая, как маленькую девочку. У него только волосы на левой руке обгорели, а в остальном он не пострадал. Издалека уже доносился вой сирен приближающихся пожарных машин. Наверно, соседи позвонили. Со всех сторон бежали люди. Кто нес аптечку скорой помощи, кто одеяло. Николас взял одно из принесенных одеял и набросил Жюстине на плечи. Кто-то мазал ему руку антиожоговым кремом. Больше вроде погорельцам было нечем помочь. Все стояли и смотрели на бушующее пламя. Дом был деревянный, как и все другие дома в восточной части Лонг-Айленда, и пламя пожирало его со страшной скоростью

- Что случилось? - спросил кто-то. - Из-за чего возник пожар?

- Не знаю? - ответил Николас. Но он, конечно же, знал. Он носом чуял дорокудзая, Сендзина Омукэ, который и поджег дом. Но зачем? Чтобы убить их? Таким обезличенным способом? Вряд ли. Тогда зачем? Препоручивши свое сознание "гецумей но мичи", позволив ему свободно скользить от ассоциации к ассоциации, он скоро получил ответ. Изумруды! По реакции Николаса Сендзин мог судить о том, не спрятаны ли они внутри дома? Жюстина стояла рядом с ним, склонив голову на его плечо, и вздрагивала. Он обнял ее. - О Ник! тихо сказала она. - Не могу этому поверить. Ничего уже не осталось!

Подъезжали пожарные машины, пожарные суетились, разматывая шланги, присоединяя их к источникам воды, начиная поливать пожарище сразу с нескольких сторон. Они самоотверженно боролись с огнем, но все было напрасно. Огонь с жадностью пожирал остатки дома, не обращая никакого внимания на водяные струи. Его ярость сконцентрировалась в середине здания и совершенно вышла из-под контроля.

- Осторожнее! - крикнул один из пожарников, видя, как центральные балки, переломившись, рухнули внутрь, вызвав целый шквал искр и пепла, взметнувшийся ввысь. Толпа охала и ахала, будто наблюдала фейерверк в честь Четвертого июля.

- Поберегись! Здесь опасная зона!

Николас грустно смотрел на частичку своего прошлого, пожираемого пламенем. Жюстина права, подумал он, ничего уже не осталось.

Детектив Эйлбемарл открыл дверь камеры предварительного заключения, отступил в сторону.

- Вы свободны, сенатор. Искренне сожалею, что пришлось причинить вам некоторые неудобства. Что поделаешь? Работа такая. Иногда бывает весьма неприятной. Как, например, сейчас.

Коттон Брэндинг молча посмотрел на полицейского. Встал, набросил на плечи смокинг. Рукава закатаны по локоть, галстук и кушак, полагающиеся к смокингу, засунуты в карман. Он вышел из камеры и осведомился: - Не будете ли вы так любезны объяснить, что за чертовщина происходит?

Шизей, которая до этого стояла в затененном коридоре полицейского участка, вышла на свет. Эйлбемарл провел ее сюда через боковой вход, потому что парадное крыльцо и прилегающая к участку улица были ярко освещены поспешно сооруженными юпитерами телесъемки, забиты репортерами, требующими свежей информации о Брэндинге.

- Твой приятель Хау умер, Кок, - объяснила Шизей. - Застрелился сегодня вечером.

- Что?

- Очевидно, Хау не давал покоя твой успех, - продолжала Шизей, - и он решил предпринять что-нибудь радикальное. В подпитии он подрался с Дэвидом Брислингом и прибил его насмерть. И вот ему пришла в голову фантазия взвалить на тебя это преступление.

- Великий Боже!

- Вполне логичная версия, - подвел итог Эйлбемарл, провожая их по коридору. - Вам надо подписать несколько бумаг, сенатор, и вы сможете забрать свои личные вещи. - Он повернулся к Брэндингу лицом. - Если хотите пригласить на этот торжественный акт кого-нибудь из своих друзей из средств массовой информации, то не стесняйтесь, будьте моими гостями. Там их целый букет собрался. на крыльце. Не знаю, как вы захотите с ними поступить, но, если вы предпочтете проскользнуть незамеченным, то и это можно устроить.

Брэндинг кивнул:

- Это очень любезно с вашей стороны, лейтенант.

Они покончили со всеми положенными формальностями в кабинете Эйлбемарла.

- Он не очень шикарный, - скромно сказал детектив, - но все-таки личный.

- После камеры, - заметил Брэндинг, - он мне кажется чертовски уютным.

Эйлбемарл оставил их на минуту, чтобы подшить к делу подписанные Брэндингом бумаги и принести его вещи.

Оставшись одни, Брэндинг и Шизей посмотрели друг на друга.

- Я все время здесь думал только о тебе, - признался он. - И ненавидел тебя всеми силами души.

Шизей спокойно встретила его взгляд:

- Значит ли это, что теперь ты думаешь иначе?

- Можно подумать, тебе до этого есть дело! - с горечью воскликнул Брэндинг. - Ты держала меня за полного дурака!

- Неужели ты действительно так думаешь?

- Пожалуйста, не надо! Не отпирайся. Я прекрасно все понимаю!

Тут Брэндинг заметил, что Эйлбемарл вернулся и стоит в дверях. Воцарилось неловкое молчание.

Детектив сочувственно оглядел их.

- Немного поцапались? - Он присел на угол стола. - Но мое дело сторона, верно? - Он распечатал большой конверт из бурой манильской бумаги и передал его Брэндингу: - Проверьте, все ли на месте.

- Все, - коротко бросил Брэндинг, рассовывая по карманам бумажник, записную книжку, ключи и прочие предметы, на полицейском жаргоне называемые "личными вещами".

- Подпишите здесь. - Затем Эйлбемарл кивнул, давая понять, что официальная часть закончена. - Я вот что хотел сказать вам, сенатор. Вы, конечно, вольны воспринять мои слова, как вам заблагорассудится. Это ваше дело. Но не могу умолчать, что эта девушка - крепкий орешек. Не знаю, какие у вас с ней отношения, да и знать не хочу. Может, уже слишком много воды утекло... - Он пожал плечами. - Но все равно, я хочу, чтобы вы знали. Она, как львица, боролась за ваше освобождение, не боясь даже себя подставить под мои выстрелы.

Он положил листок, подписанный Брэндингом, в ящик стола.

- Что там ни говори, а это что-то значит, когда люди себя не жалеют. Во всяком случае, мне так кажется. - Он улыбнулся: - А там кто знает?

Он слез со стола.

- До свидания, сенатор, и всего вам доброго. - В дверях он обернулся: - Пользуйтесь моим кабинетом пока. Я выйду к этим индейцам, что собрались снаружи, и объясню им, что и как. А потом вернусь, если нужна моя помощь. Пользуйтесь телефоном, если надо. В город мы звоним через девятку. А в общем, поступайте, как считаете нужным. Работа с прессой - это ваше амплуа. Оставшись опять одни, Шизей и Брэндинг долго смотрели друг на друга. Наконец, поняв, что ему ей нечего сказать, она взяла со стола свою сумочку.

- Подожди, - попросил Брэндинг, - не уходи.

- Ты уже говорил такие слова однажды, - напомнила Шизей. - И сам видишь, что из этого получилось.

- А что именно? - осведомился Брэндинг. Не дождавшись ответа, он взялся за телефон. Первым делом, полистав свою записную книжку, он связался со всеми своими друзьями из средств массовой информации - на работе и дома. Многие из них были уже здесь, перед зданием полиции, и поддерживали связь со своими редакциями по телефону. Эти люди работали без отпусков, новости для них - что зелье для наркомана. Они жить без них не могли.

Через сорок пять минут он обзвонил кого надо. Осталось поговорить с пресс-секретарем, дать ей соответствующие указания.

- Я проведу полномасштабную пресс-конференцию завтра. Нет, не утром. Я уже дал предварительное заявление - пока с них хватит. Займемся шоковой терапией. Ага. Давно пора. Начнем в С-14. - Он имел в виду свое секретное "укрытие" в самом здании Капитолия. - Установим там камеры и напустим побольше интиму. Ну, ты знаешь, что я имею в виду. Фотографии крупным планом не помешают. И подробный комментарии. Я рассмотрю это дело со всех сторон, поставлю точки над всеми I. Это окажет на публику такое же воздействие, как неудачное покушение на Рейгана: когда в него стреляли, но он выжил. Если хорошенько расписать, что пытался со мной сотворить Хау, из меня можно будет сделать национального героя. И еще, Маурин, я хочу, чтобы на пресс-конференции был детектив Эйлбемарл, - он заглянул в бумаги, лежащие на столе, - Филип Эйлбемарл. Нет, не так. Я хочу, чтобы он стоял со мной рядом, плечо к плечу. Ну, ты понимаешь. Пресса будет в восторге. Они увидят в нас братьев, родственников души. Хорошо. Да. До встречи. И еще, Маурин. Спасибо тебе. - Он положил трубку, глубоко вздохнул:

- До чего же долгая ночь!

- А где твой адвокат?

- А он был здесь неотлучно во время допросов, - ответил Брэндинг. Когда они опять отвели меня в камеру, он отправился к судье хлопотать, чтобы меня отпустили на поруки. Я думаю, он и сейчас этим занимается. Брэндинг вдруг рассмеялся: - Пусть себе старается. - Он встал: - Ну, ты что, идешь или как?

Шизей не шелохнулась.

- Я должна тебе кое-что сказать.

Брэндинг взглянул на нее:

- Удивляюсь я, почему ты себя чувствуешь обязанной говорить мне неправду? Неужели ты думаешь, мне так легче?

- Я ненавижу тот костюм от Феро, что носила на банкете, - сказала Шизей. - Я его сожгла, как только ты ушел.

Брэндинг промолчал.

Шизей опустила глаза.

- Не знаю, - призналась она тихим голосом, которого он никогда от нее не слышал.

- Ну, - сказал Брэндинг, - это уже кое-что.

В это утро Кузунда Икуза не имел времени на обмен любезностями. Он подошел прямо к Мадзуто Иши и сунул ему толстый пакет: - Вот ваши деньги. В этом жесте выразилось все его презрение к маленькому человечку.

Иши открыл пакет. Они были одни в Восточном саду императорского дворца. Все в порядке.

- Спасибо вам, Икуза-сан. Спасибо. - Он не переставал кланяться, как болванчик.

- Забудем об этом, - рявкнул Икуза. - что есть у вас для меня? - С нервишками явно хуже, чем вчера. Но вчера тот тип, что шпионил за мной, был на дне Сумиды. Что, во имя Будды, заставило его подняться на поверхность? Не то чтобы Икуза боялся, что от него потянется ниточка и к его персоне, но Икуза верил в приметы, а эта была явно плохая.

- Вы были правы, - ответил Иши, убирая пакет в карман. - Нанги-сан планирует перейти в наступление. - Они двинулись по дорожке сада, начав свое круговое движение. Утро было просто чудесное, солнце уже высушило остатки ночной росы. - И для этой цели призывает под свои знамена всех своих дружков из Министерства внешней торговли и промышленности.

- Я это знал! - с удовлетворением заметил Икуза. С одной стороны, его удручало, что после стольких лет на положении свободного самурая Нанги все еще сохранил тесные связи с родным министерством. С другой стороны, он был рад, что министерство раскрыло наконец карты. Если быть до конца честным, эта война давно назревала. Икуза давно чувствовал зависть со стороны министерских чиновников, зависть к растущему авторитету "Нами". Особенно теперь, после смерти старого императора, когда его преемник дает карт-бланш на все политические решения "Нами". Это особенно действует на нервы МВТП, которое несколько десятилетий заправляло, как хотело, экономической политикой страны, пропихивая свою стратегию в горло промышленного сектора.

Пожалуй, пришла пора положить конец этому соперничеству. В конце концов, у правительственного штурвала не могут стоять сразу два капитана.

"Ну что ж, - подумал Икуза, - раз Нанги ввязывается в бой, он его получит. Но победа будет за мной, потому что вся стратегическая инициатива у меня".

- Так что же за операцию замыслил Нанги? - спросил Икуза.

- Я думаю, финансовую, - ответил Иши, едва поспевая за широко шагающим гигантом. - Судя по тому, какие люди присутствовали на совещании, - здесь он назвал имена самых крупных чиновников МВТП, - можно сделать вывод о направлении их главного удара. Все они связаны с центральными банками. Он хочет переложить финансовые затруднения концерна на их плечи.

- А взамен? - спросил Икуза.

- Замечательные условия, ей-богу. Ему не придется закладывать ни одного из подразделений "Сато". - Иши глубоко вздохнул: - Взамен он предложил им вашу голову.

Ключ. Но ключ к чему? Этого Нанги не знал.

- Первым делом надо тщательно обыскать квартиру Барахольщика, сказала Томи, предлагая обычную в таких случаях методику.

- Мы только зря время потеряем, - возразил Нанги, подбрасывая ключ на руке. - Барахольщик никогда не держал у себя дома ничего важного. Это был один из его законов, которого он всегда придерживался.

- И все-таки, - настаивала Томи, - было бы неразумно без проверки отбросить предположение, что он может к чему-нибудь подойти в доме.

Три часа спустя они удостоверились, что он действительно ни к чему не подходит.

- Фу! Ну и свинарник! - изрекла Томи, оглядывая комнату. Когда они вышли, она прибавила: - Никаких следов тайника или сейфа.

- У Барахольщика сейфа и быть не могло, - заверил ее Нанги. - Ему бы и в голову не пришло завести его, занимаясь таким бизнесом.

- А что это за бизнес?

Нанги улыбнулся:

- Он был большим специалистом по сбору информации. Лучшим из тех, с кем мне когда-либо приходилось иметь дело.

- Хорошо. Ключ не подошел ни к чему в доме. И он не похож на ключ от сейфа. Логично. Учитывая характер его работы, можно предположить, что его тайник находится в месте, доступ к которому открыт круглые сутки. - Томи покачала головой. - Значит, придется обшарить все камеры хранения на всех вокзалах города?

- Нет, - ответил Нанги. - На ключе нет номера. Значит, им ничего не откроешь в общественной камере хранения.

- Так что же он открывает?

Нанги задумался. Что-то сказанное Томи застряло в его мозгу. Но что? Затем он вспомнил ее точные слова, и они навели его на мысль.

- Пойдем, - предложил он, - сыграем в пачинко.

Круглосуточно работающий зал игральных автоматов находился в Гиндзе, шумный, прокуренный и открытый, о чем говорило его название, день и ночь.

Нанги купил несколько фишек у кассира и пошел вдоль ряда автоматов, считая про себя: раз, два, три, четыре, пять. Вот он, шестой автомат в шестом ряду. На нем всегда играл Барахольщик.

Сейчас он был занят парнем лет восемнадцати с бритой головой, но с длинным оселедцем, как у индейца из племени махауков, выкрашенным в цвет оперения фламинго. На ногах были говнодавы со шпорами. Черные джинсы и такого же цвета кожаная куртка покрыты металлическими заклепками, Металлические цепи, свисающие с эполет, ритмично позвякивали, когда парень мастерски работал рычагами, гоняя мяч по лабиринту. Он уже выигрывал целую кучу фишек.

- Это может длиться вечно, - грустно сказал Нанги. Томи раскрыла свое удостоверение и сунула его под нос панку.

- Чего тебе? - буркнул тот недовольно.

- Вали отсюда, а не то я тебя заберу.

- Да ну? - осклабился парень. - А за что?

- За нарушение общественного порядка, сынок, - медовым голосом пропела Томи. - Какой может быть порядок при таких волосах? - Покосившись на пистолет, который ему Томи ненароком показала, парень счел за благо "отвалить".

- Ну, а теперь что? - спросила Томи.

- Сейчас увидим, - ответил Нанги, передавая ей фишку. - Поиграйте пока, да с огоньком.

Томи опустила в прорезь фишку, начала играть. А Нанги тем временем обошел аппарат кругом и, остановившись с его правой стороны, нагнулся. Там должна быть маленькая дверца, которую Барахольщик при нем открывал, чтобы достать фишки. Сердце Нанги встрепенулось. В третьей сверху дверце была замочная скважина.

- Что вы там делаете? - спросила Томи.

- Последний раз, когда мы встречались, Барахольщик привел меня сюда. Отчасти это было из соображений безопасности. Тут всегда стоит такой шум, что никакая электроника не поможет подслушать разговора. А отчасти потому, что Барахольщик любил сюда приходить, чтобы обдумать что-нибудь за игрой. Но он играл за одним и тем же аппаратом. Я все удивлялся почему, пока не заметил, как он открыл одну из дверок, где они хранят фишки.

- Ловкость рук и никакого мошенничества?

- Возможно, - ответил Нанги, - но не только это. УЧИТЫВАЯ ХАРАКТЕР ЕГО РАБОТЫ, МОЖНО ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО ЕГО ТАЙНИК НАХОДИТСЯ НА МЕСТЕ, ДОСТУП К КОТОРОМУ ОТКРЫТ КРУГЛЫЕ СУТКИ. Так сказала тогда Томи о Барахольщике, и это навело Нанги на мысль попытать счастья в зале игральных автоматов.

Он достал ключ, который был обнаружен приклеенным к ноге мертвого Барахольщика, и, читая про себя молитву, вставил его в замочную скважину. Повернул его направо. Никакого эффекта: ключ не пошевелился. У Нанги оборвалось сердце. Затем он попробовал повернуть его налево.

Дверца открылась.

Нанги сунул руку внутрь, пошарил везде. И его рука нащупала что-то приклеенное клейкой лентой к верху ящичка, в который проваливаются проигранные фишки. Нанги судорожно дернул предмет и, порвав ленту, вытащил его наружу. Это была микрокассета.

Вот это называется сорвать банк!

Николас мчался по скоростному шоссе, пересекающему весь Лонг-Айленд. Стрелка спидометра часто заходила за отметку 95 миль в час. Жюстина свернулась калачиком рядом, на месте пассажира. Плечи ее по-прежнему были закутаны в соседское одеяло. Время от времени она вздрагивала во сне и тихонько всхлипывала. Николас положил ей руку на бедро, как бы защищая.

Было 04.30 утра, и небо отливало перламутром, как раковина жемчужницы. Облака на горизонте подернуты бледно-оранжевым цветом.

Николас поднял верх своего "Корвета". Ветер трепал его волосы и выдувал из них отвратительный запах пожарища.

Им с Жюстиной пришлось одолжить у соседей кое-что из одежды: весь их гардероб сгорел.

Через каждые двадцать секунд Николас поглядывал на миниатюрный детектор радара, скрытый под щитком от солнца, хотя он и знал, что детектор запищит, учуяв полицейскую машину, караулящую в засаде нетерпеливых водителей вроде него. Наблюдение за детектором отвлекало от безрадостного пейзажа за окном.

Он одолел расстояние от Вест-Бэй Бриджа до Нью-Йорка за час пятнадцать. Когда он снизил скорость, чтобы войти в тоннель Куинз-Мидтаун, Жюстина проснулась.

- Который час? - спросила она, потягиваясь.

- Еще рано, - ответил Николас, въезжая в тоннель. - Спи себе спокойно.

Жюстина протерла глаза.

- Очень уж противные сны, - сказала она. - Призраки прошлого все тревожат. - Она повернулась к нему. - Ник, мне приснился Сайго. А потом он превратился в тебя.

Николас вздрогнул, вспомнив слова Канзацу: ТЫ БОЯЛСЯ ТЬМЫ ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ. И его ответ: ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО Я И САЙГО - ОДНО И ТО ЖЕ. ОН - ЭТО Я, Я - ЭТО ОН.

- Этого человека зовут не Сайго, а Сендзин, - сказал Николас. - Я хочу, чтобы ты поняла разницу между ними. Сайго был непрошеным злом. Сендзин преступил границу, отделяющую добро от зла. Понятие морали для него не существует. Он живет - или ему кажется, что он живет - вне этих категорий.

- Так живет или не живет?

Они уже вынырнули в Манхэттене, и Николас устремился к центру.

- Не уверен, что знаю это, - ответил он. - Но это и не главное. Узнать бы, что сейчас у Сендзина на уме. Узнав это, я пойму до конца, что это за человек.

Он ехал вниз по Второй авеню до самого Гудзона, а потом свернул на запад. В Сохо он свернул на Грин-стрит и остановился напротив здания, напоминающего фабричный корпус. Пять или шесть лет назад подобные здания, где раньше действительно размещались цеха мануфактурного производства, были переоборудованы в просторные и часто шикарно обставленные жилые помещения.

Николас подвел Жюстину к металлической двери, покрытой эмалевой краской цвета морской волны. Дверь закрывалась на три замка, установленные один над другим, и была укреплена толстыми защитными плитами. Кроме того, дверь была украшена массой кнопок и окошечек с переговорными устройствами. В верхней части Жюстина разглядела стеклышко видеокамеры.

Николас нажал на кнопку, под которой была таинственная надпись: "Кон". Раздался жужжащий звук, и дверь автоматически открылась. Пропустив их, она вновь закрылась, оставив Николаса и Жюстину в кромешной тьме. Прошла минута, другая. Жюстина стояла молча, хотя ее и распирало от желания задать вопрос. Она чувствовала, что Николас стоит спокойно. Значит так и должно быть.

Свет вспыхнул без предупреждения, и Жюстина заморгала. Она увидела себя, окруженную собственными отражениями.

Тошнотворное ощущение галлюцинации прошло, когда одна панель отошла в сторону, и Николас вывел ее из этого зеркального ящика.

Жюстина увидела, что находится в просторном, но теплом помещении с высокими, как в соборе, потолками. Стены были не прямыми, а вогнутыми в одном месте, выпуклыми в другом, напоминая ей формы человеческого тела. Их украшали огромные художественные полотна в постимпрессионистской манере.

Помещение было обставлено мебелью, стилизованной под старинную, но с современной мягкой кожей на сидениях и спинках. Кое-где стояли японские лакированные столики со старинными письменными принадлежностями. В одной из ниш в стене стояла скульптура актера театра Кабуки в натуральную величину, в настоящей одежде и в парике. В центре комнаты была лакированная и позолоченная фигура Будды. Как ни странно, комната создавала впечатление не лавки старьевщика, а какой-то удивительной гармонии.

Посреди комичны стоял японец довольно свирепого вида. Он стоял в напряженной позе и не скрывал этого.

- Быстро же ты обернулся, Тик-Тик, - сказал японец. - Быстрее некуда.

И тут она узнала его:

- Конни? Конни Танака?

- Он самый! - ответил Конни, кланяясь по японскому обычаю, и очень растерялся, когда Жюстина бросилась к нему с протянутыми руками.

Николас рассмеялся:

- Видел бы ты себя сейчас, Танака-сан!

- Это и есть новая квартира? - спросила Жюстина. - Она просто грандиозна.

- Ты еще не все видела, - поспешил ее заверить Николас.

- Тик-Тик! - укоризненно сказал Конни, потом повернулся к Жюстине. Не думай, что я не рад тебя видеть, - сказал он, целуя ее в щеку. Потом опять повернулся к Николасу: - Я прочел то, что ты мне дал, Тик-Тик. Я работал быстро, но, должен признаться, куда мне до тебя? Скажи мне, почему ты здесь? Я думал, ты появишься только через несколько дней.

- Мы работаем по ускоренному расписанию, - объяснил Николас, располагаясь в роскошном кресле а-ля Людовик XIV. - Дорокудзай спалил наш дом прошлой ночью.

Конни в сердцах бросил эпитет по-японски, которого Жюстина не поняла.

- Я приготовлю чай, - сказал он.

Жюстина повернулась к Николасу. Ее глаза потемнели от затаившегося в них ужаса. Она вся дрожала:

- Почему ты мне этого раньше не сказал?

- А какой смысл? - оправдывался Николас. - Ты бы только еще больше разволновалась. А тебе надо было поспать.

- Но, Ник, как он узнал, куда я направляюсь? - На ее лице было написано страстное желание услышать, что это все была шутка или хотя бы страшный сон, от которого она должна скоро пробудиться.

- Боюсь, ты ему сама об этом и сказала, - сказал Николас. Однако он решил ей ничего не говорить, что она указала Сендзину место, где были скрыты изумруды Со-Пенга. Зачем ей чувствовать унижение?

- О Господи! Ник, а что я ему еще сказала? Я ничего не помню!

- Откуда мне знать? - мягко ответил он. Плечи Жюстины поникли. Она внезапно почувствовала усталость. Просто удивительно, какую физическую нагрузку дает порой страх, подумала она. Но тут Конни вернулся с подносом, на котором стояло все необходимое к чаю, и Жюстина немного восстановила душевное равновесие.

До чего мудро поступают японцы, прибегая к чайной церемонии в трудную минуту, подумала она. И культурно, и мудро. За то время, которое требуется для того, чтобы выполнить массу мелких, но важных манипуляций, связанных с церемонией, дух освобождается от тревоги, возвращается на дорогу мысли, которая выведет из затруднения.

После того, как чай был заварен, все формальности соблюдены, ароматная жидкость выпита, Николас рассказал Конни о том, что произошло, а также о том, что за этим кроется по его мнению. Жюстина о многом этом слышала в первый раз, и по телу ее прокатилась дрожь, будто от глотка неразбавленного виски.

- Что бы ты мог поручить мне сделать, Тик-Тик? - спросил Конни, когда Николас закончил.

- Ты это уже делаешь, - ответил Николас, глядя ему прямо в глаза. Мне нужны наличные деньги, кредитные карточки, водительские права. Все это для меня организуют в офисе. Мне надо провернуть много дел, и сделать их могу только я один. Не присмотришь ли ты за Жюстиной, пока я этим занимаюсь?

- Ник! - воскликнула Жюстина, прежде чем Конни мог ответить. - Я хочу быть с тобой. Я не могу вот так сидеть, как кукла без всякой пользы, пока ты...

Николас подошел и сел с нею рядом. Взял за руку.

- Вовсе не без пользы, - сказал он тоном, которому она привыкла безоговорочно подчиняться. - У каждого из нас есть своя роль. Твоя сидеть. Главное, чтобы каждый из нас сыграл свою роль как можно лучше.

Жюстина кивнула, глядя ему прямо в глаза.

- Может, ты оторвался от этого друга, когда примчался сюда? - высказал предположение Конни. - Я знаю, за тобой невозможно угнаться. А поскольку ты потерялся, то почему бы тебе не остаться в этом качестве? Избегай...

- Он меня найдет, Конни, - заверил его Николас. - Куда бы я ни скрылся, он найдет меня. Все это дело времени.

- Но мы можем...

- Нельзя избежать неизбежного, - перебил его Николас. - Просто потратишь зря энергию, если попытаешься сделать это. А нам эта энергия весьма пригодится в ближайшее время. - Он ссутулился, стараясь не смотреть на перепуганное лицо Жюстины. - Цель перед нами одна - играть игру. НАШУ игру. Не в прятки, а в три листа. В основе ее - обман зрения. Мы ему покажем семерку бубен, а когда он изготовится нас срезать, то обнаружит, что это на самом деле туз пик.

- Сильная карта. В ней - смерть, - согласился Конни. - Хороший план.

- Должен быть, - сказал Николас. - Единственный, который может сработать.

Конни собрал чашки и исчез за старинной японской ширмой, на которой были изображены белые цапли, летящие над сверкающим золотом и зеленью морем. Николас повернулся к Жюстине и посмотрел на нее долгим взглядом: Ты просто не представляешь себе, до чего ты мне дорога.

- Ник, Ник, - повторяла Жюстина, пряча у него на груди лицо, мокрое от слез. - Я так боюсь. Ты ко мне наконец вернулся, и я должна быть счастлива. Но я чувствую, что Сендзин близко, и я так боюсь, так боюсь...

Николас нежно притронулся пальцем к ее губам.

- Тсс. Помолчи. Успокойся. Не теряй веры.

"Памятка для себя, - послышался трескучий голос Барахольщика. Эта памятка, как и все другие, была датирована. "Что касается вирусной атаки на компьютер в "Сато". Дал дискету с записью атаки Мики. Позвонить через два дня... Памятка для себя: звонил Мики. Пока никаких результатов. Говорит, структура вируса совсем незнакомая. Это плохо. Однако хорошо, что Мики интересно заняться этим делом и загнать сосунка в угол. Звонить ежедневно... Памятка для себя: Мики говорит, что вирус способен к мутациям, он поселяется на компьютерной программе, проникает в защитную систему и приспосабливается к ней... Памятка для себя: согласно Мики, вирус предназначен для разрушения компьютерных программ. Это своего рода звено в коммуникативной цепочке между защищенными файлами и теми, у кого на руках вирус. Час от часу не легче. Мики работает день и ночь, пытаясь разгадать этот механизм... Памятка для себя: я думаю, Мики уже находится близко к разгадке тайны вируса. Считает, что дискета, на которой записана атака на "Сато", зафиксировала испытание вируса. Также очевидно, что вирус еще не доведен до совершенства. Говорит, что знает только одного парня - только одного - который способен сотворить нечто подобное: вирус, адаптирующийся к программе. Настоящий компьютерный гений. Работает в научно-исследовательском отделе "Накано". Случайность? Вряд ли. Надо позвонить Нанги..."

Запись кончилась, но в воздухе, кажется, повисла невидимая энергия. Первая запись была сделана в тот день, когда Нанги встретился с ним в электронных джунглях Акихабары, последняя - за день до его исчезновения.

Нанги смотрел, не отрываясь, на крошечный магнитофон. Они находились в офисе Томи в здании полиции. Сама хозяйка офиса ходила взад-вперед в таком волнении, что Нанги, несмотря на его собственную озабоченность, заметил это:

- В чем дело?

Томи грустно усмехнулась.

- Ничего особенного, - ответила она, поджав губы, - но если сказанное Мики - правда, то найти того, кто создал этот супервирус, нам не составит особого труда. Я его знаю.

Нанги поднял голову. Томи перестала носиться по комнате, остановилась, подбоченясь.

- И не надо на меня так смотреть. Я даже знаю, как этот вирус называется: ИУТИР. Расшифровывается так: Искусственный Универсальный Тактический Интегрированный Разрушитель. По-моему, я ничего не напутала. Мой приятель описал его как адаптирующийся вирус. Он использует защитную систему компьютера для внедрения в программное обеспечение. Слово "адаптирующийся" повергло меня в шоковое состояние.

- Твой приятель создал этот ИУТИР? - переспросил Нанги. Его спокойный голос заставил Томи вздрогнуть. Она кивнула:

- Его имя Седзи Кикоко, но все называют его Негодяем. Работает в научно-исследовательском отделе "Накано". Я его сто лет знаю. Старый, проверенный друг. Я просто не верю, что он знает, для каких целей используется его программа.

- Должен знать, - возразил Нанги, глядя ей прямо в глаза. - Этот вирус - настолько новое слово в компьютерном деле, что только он один может оценить полностью диапазон его использования.

Томи кивнула, соглашаясь. Она тяжело опустилась в кресло, провела рукой по волосам. Какая-то пустота воцарилась в ее душе.

- Я должна поговорить с ним, выяснить...

- Рано, - прервал ее Нанги.

Томи навострила уши:

- Что у вас на уме?

- Я просто думаю, что мы оказались вплетены в такой крупномасштабный заговор, что пересечь его - вне нашей компетенции. - Он взглянул на нее. Теперь я понимаю, что такое стоять между мишенью и стрелком. Николас был прав. По дороге в аэропорт он просветил меня на этот счет. Нас с ним не прихлопнули только благодаря нашему чистому везению. Операция тщательно спланирована заранее.

- О какой операции вы говорите?

Нанги уперся руками и подбородком в набалдашник своей трости.

- Я еще и сам не очень представляю, насколько широко раскинута сеть, медленно произнес он, - и каковы конечные цели ловцов. Нечто аналогичное этому замечательному супервирусу. Как и консультант Барахольщика по компьютерному делу, Мики, я вижу структуру, но не очень уверен, что понимаю предназначение.

Он взглянул на часы, поднялся. Положил в карман магнитофончик.

- Пойдемте. Пора пожинать плоды нашей собственной операции.

Мадзуто Иши, вице-президент компании "Сато", ждал их в доме Нанги. Уми угостила его чаем и сладостями, удобно устроив в комнате, выстланной татами, которая обычно служила местом проведения секретных совещаний.

Одна из стен открывалась на веранду, отделанную лакированным деревом, откуда был выход во внутренний садик. Иши попивал чай и любовался азалиями и пионами. Когда в комнату вошли Нанги и Томи, он вскочил на ноги, отвесил низкий поклон. Поскольку Иши и Томи не знали друг друга, Нанги познакомил их с надлежащей торжественностью.

Вошла Уми и принесла еще чаю. Села рядом с Нанги. Наконец Нанги перешел к делу:

- Какие новости?

Иши улыбнулся, достал видеокассету из тонкого дипломата.

- Все здесь, Нанги-сан, - сказал он, подавая ее с поклоном. - Все вышло, как вы и предсказывали.

Нанги одобрительно крякнул, взял кассету, вставил ее в видеоприставку, стоящую сверху телевизора с большим экраном. С помощью дистанционного управления Нанги запустил кассету, опять усевшись рядом с Уми.

- Смотрите повнимательней, - предупредил он. Цветная таблица сменилась изображением. Томи сразу поняла, что это не любительская съемка, а работа профессионала. И мастера слежки.

Они сразу узнали Восточный сад императорского дворца. Затем в кадре появился Иши, а немного погодя - и Икуза. В нижней части кадра появились цифры: число, месяц, час и минуты, когда производилась съемка, - чтобы не возник вопрос, когда и с какой целью происходила встреча. Резким жестом Икуза сунул Иши толстый конверт. Иши открыл его и показал в сторону камеры толстую пачку иен. Оператор сразу же дал ближний план.

Двое мужчин поговорили немного, прогуливаясь по саду. Пленка не имела звуковой дорожки. Наконец Иши и Икуза расстались. Камера проводила Икузу до его машины, которая скоро тронулась и исчезла. Затем камера вернулась к Иши, проводила его до машины и осталась с ним.

Машина Иши остановилась где-то на узкой улочке. Иши посмотрел на часы. Скоро в кадре появилось новое лицо. Человек открыл дверцу машины Иши, залез внутрь. Крупным планом лицо человека: Хагава-Ловкач, известный букмекер, заправила игорного бизнеса, связанный с преступным миром. Хагава что-то сказал Иши. Тот без слов протянул ему конверт, тот же самый конверт, что Икуза передал Иши. Хагава открыл его, дважды пересчитал деньги, коротко кивнул, сунул деньги обратно в пакет, а пакет - в карман. Затем вылез из машины. Машина Иши уехала за пределы кадра. Конец.

- Господи Иисусе! - выдохнула Томи.

Нанги поклонился своему вице-президенту:

- Прекрасная работа, Иши-сан.

Крошечный человечек поклонился в ответ еще более низко.

- Спасибо, Нанги-сан. Целостность "Сато Интернэшнл" должна быть сохранена любым путем. Атака на корпорацию - личное оскорбление каждому ее служащему, принимающему интересы корпорации близко к сердцу. Я глубоко польщен вашим доверием. То, что удалось сделать мне, - пустяк по сравнению с тем, что предстоит сделать вам.

- Каждый индивидуум - часть сообщества, - откликнулся Нанги, очевидно польщенный словами Иши. - Вклад каждого, сделанный от чистого сердца, одинаково значим. Это - один из фундаментальных законов "Сато Интернэшнл".

- Каким образом вы смогли все это подстроить, Нанги-сан? - не смогла удержаться от вопроса Томи.

Нанги повернулся к ней с улыбкой:

- Эта была идея Николаса. Вы ведь хорошо знакомы с тактикой айкидо? Эта борьба по справедливости называется искусством концентрических кругов. Она использует инерцию противника против него самого, таща его на себя, вместо того чтобы делать более трудные вещи, отпихивая его от себя или отбрасывая в сторону. Мы использовали точно такую же тактику. Вместо того, чтобы отбивать атаки Икузы и переходить в контратаки, мы, наоборот, потянули его на себя, апеллируй к его жажде власти и злорадному чувству, разгорающемуся в нем при виде наших бед. - И он рассказал о том, каким образом Иши удалось войти в контакт с Икузой. - История Иши сразила его наповал, потому что он увидел в ней способ использовать Иши против нас. Как мы и подозревали, Икуза решил через Иши пронюхать о наших стратегических планах в борьбе против него. - Нанги опять улыбнулся. - И Иши-сан уважил его просьбу. А сейчас вы видели пленку, на которой Кузунда Икуза - высшей морали высший образец - передает через посредника пачку денег известному преступнику Хагаве-Ловкачу.

- Но ведь на самом деле это не так, - сказала Томи. - И Икуза очень быстро оправдается.

- Ничего быстрого у него не получится, - возразил Нанги. - Видите ли, на высокоморальных котурнах, на которые забрался Икуза, нет места для ошибок и слабостей. Ну, а как он сможет объяснить действия, запечатленные на пленке? Ведь правду он сказать тоже не может. А любая ложь выдаст его с головой. В этом случае - как и во многих других - объективная реальность не очень важна. Интерпретация ее людьми - вот что важно. Перед нами свидетельство предосудительного действия. То, что это есть иллюзия, в данном случае не суть важно. Поверьте мне, эта иллюзия породит весьма реальный скандал, от которого Икузе несдобровать.

Шизей отвезла Брэндинга к себе домой, потому что его дом наверняка был осажден репортерами.

- Я хочу, чтобы ты была со мной всегда, - провозгласил он. - После того, что случилось, я не хочу новых сюрпризов.

- Кок, - сказала она, - знаешь, в Японии есть школа, где обучают лгать глазами?

Он посмотрел на нее и начал раздеваться. - Надо принять душ, - сказал он. - У меня такое ощущение, словно я только что прилетел из Гонконга. И я хочу, чтобы и в ванной ты была со мной.

- Я не уйду от тебя. Кок. Можешь не беспокоиться.

Брэндинг уже разделся. Он скомкал свои вещи.

- Не знаю, куда их деть.

Шизей протянула руку.

- Дай их мне. Я их отнесу в чистку.

Брэндинг бросил вещи на кровать.

- Ты, я вижу, совсем не слушаешь, что я говорю?

В голосе у нее не было ничего: ни боли, ни, разумеется, жалости к себе, - и это подействовало на Брэндинга.

- Ты мне говорила про эту школу в Японии, - сказал он, направляясь в ванную.

- Мне идти с тобой? - спросила Шизей. Он остановился и стал смотреть, как она раздевается. Интересно, кто учит женщин этому? Уж точно не матери.

- Я почему-то думала, ты будешь бояться меня, - сказала она.

Брэндинг включил воду, и скоро ванная наполнилась паром. Стало неприятно жарко. Он распахнул дверь, а сам стал под душ. Шизей последовала за ним, предварительно закрыв дверь.

- Так что ты мне хотела рассказать про ту школу? - спросил Брэндинг. Было очень приятно стоять под струями горячей воды. Они смывали с него грязь и пот. Пот от страха. Боже, как он испугался, увидев труп Брислинга в багажнике! Но еще больше он испугался, когда его арестовали. Я не смог бы стать преступником, подумал Брэндинг. У меня бы для этого просто духу не хватило.

- Эта школа находится в сельской местности, - начала Шизей, намыливая его тело. - Все здания ее напоминают по архитектуре швейцарские шале, и вся атмосфера школы какая-то сказочная. Называется она "Кинзей но комо", что значит "Золотое облако". Все предприятия в Японии в свое название включают лозунг, который должен скандироваться с гордостью людьми, причастными к нему. Вот и школа эта к своему названию присоединяла лозунговые эпитеты "кийоки уцукушики кандзен" - "чистая, прекрасная, совершенная".

В "Золотом облаке" учились только девочки, но все преподаватели были мужчины. Это была своего рода школа актерского мастерства, если под актерством понимать не только игру на сцене. Ты помнишь, что означает слово "ката"? Оно означает незыблемые правила. Так вот, все в этой школе делалось в соответствии со строгими правилами: игра на сцене, еда, сон, омовение. Все.

Нас учили играть только мужские роли, по многим причинам. В основе этой идеи лежит убеждение великого артиста Йошидзавы Аямы - его биографию мы должны были зубрить наизусть - что цель театрального действа - воплощать идеал. И, говорил он, женщины, играя женщину, не могут воплотить его, механически подчеркивая отдельные женские атрибуты: губы, бедра, груди. Это акцентирование внешних черт разрушает внутреннюю структуру образа, поэтому только мужчина может создать на сцене женский идеал.

- Но, по-моему, это чепуха, - прокомментировал Брэндинг.

- Ты думаешь? - намыленные руки Шизей спускались все ниже и ниже по его спине. - Не так уж это и глупо, если вдуматься. Тебе разве не приходило в голову, что идеальное воплощение возможно только при условии его полнейшей искусственности? Чем ближе к естественности - тем дальше от идеала, который является, по существу, иллюзией, мастерски созданной большим художником.

Брэндинг повернулся к ней.

- И что, эта мысль справедлива также по отношению к женщинам? Что только они способны воплотить мужской идеал?

- Да.

- Но ведь ты женщина и, должен сказать, мастерски играешь женскую роль.

- Я выпускница той школы, - объяснила Шизей, - а не просто ученица. Кроме того, большинство из моих соучениц по "Золотому облаку" находились там, потому. что, играя мужские роли, они избавлялись в какой-то мере. от своей женственности, становились отчасти бесполыми. Дело в том, что в японском обществе женщинам отводится чисто служебная роль, а "Золотое облако" помогало им, избежать такой участи, хотя бы на время.

- А ты что там делала?

- До поступления в школу я уже знала, что хочу стать таленто, звездой масс-медиа, - ответила она. - Я помню, как-то увидела по телевидению церемонию бракосочетания двух знаменитых таленто. Она совершалась с пышностью, невиданной для Японии. Все газеты на ушах стояли. Ни один премьер-министр не удостаивался такой чести. К ним было отношение как к королевской чете. Атмосфера была буквально пропитана поклонением, и, как сейчас помню, я тогда подумала, что эти двое живут, как в раю. У них есть все. Все, о чем я мечтала.

Длинные ресницы Шизей отяжелели от влажности в ванной.

- По правде говоря, я пошла учиться в "Золотое облако", чтобы научиться воздействовать на других людей, - сказала она. - Подчинять их своей воле. Женское начало мешает этому.

Брэндинг смотрел, как вода струйками бежит по прекрасно развитому телу Шизей. Во впадинках и в ложбинках она держалась каплями.

- Значит, ты там научилась лгать глазами, - подытожил он. - А не учили тебя там заодно также и обманывать свое сердце?

Она подняла на него глаза:

- Кок, я...

Он коснулся ее рукой.

- Как бы я хотел, чтобы мне ты не лгала!

- Зачем тебе так нужна правда? - спросила Шизей тихо.

- Потому что правде я посвятил свою жизнь.

- Но все в жизни лживо.

- О, Шизей, ты ведь сама не веришь тому, что говоришь.

- Верю, Кок. Действительно верю. И ты бы поверил, если бы повидал в жизни с мое.

Брэндинг внезапно обхватил ее за плечи, привлек к себе так, что их губы почти соприкасались, и заглянул ей в самые глаза, глаза, которые прошли специальную подготовку, осваивая искусство лжи.

- Кто ты, Шизей? Самоуверенная лоббистка, скользящая по коридорам власти, играющая свою роль лучше, чем другие? Самоотверженная защитница окружающей среды с чистым сердцем? Страдающее человеческое существо, съежившееся от ударов судьбы, как тот паук, нарисованный у тебя на спине сумасшедшим художником? Или ты колючая молодая женщина, прошедшая в "Золотом облаке" прекрасную школу обуздания собственного естества ради достижения безумного идеала? Какие из перечисленных мною черт лучше всего описывают твою личность?

Она покачала головой.

- Не знаешь. Я думаю, ни одна из них, как в отдельности, так и в сочетании с другими, не отражает твоей сущности. Я думаю, ты сама знаешь, кто ты, потому что на своем жизненном пути ты потеряла себя. Тебя научили обманывать - в этом я не сомневаюсь. Но беда твоя заключается в том, что в конце концов ты обманула саму себя.

С тихим стоном Шизей выскользнула из его объятий и села у его ног, свесив голову. Вода сильными струями била на нее сверху, и волосы закрыли ее лицо, как черный занавес.

- Шизей, что с тобой? - забеспокоился Брэндинг, опускаясь с ней рядом на колени и поднимая ее.

- Кок, милый, - прошептала она, - я в жизни предпочитаю ложь, потому что правде не могу смотреть в глаза.

- Преодолей себя, - уговаривал Брэндинг. - Сделай хотя бы первый шаг навстречу правде, начав с правды о самой себе.

- Не могу.

- Скажи мне правду о себе, - молил он. - Если ты скажешь ее, это будет началом новой жизни для тебя.

- Нет! - она прижалась к нему, - Нет, Кок! Не заставляй меня!

- Шизей, - прошептал он, обнимая ее, - я не могу заставлять тебя... Но, должен признаться, не могу и не заставлять.

Шизей закрыла глаза, ее сердце колотилось в груди.

- Я очень устала, Кок.

Брэндинг выключил воду. Она вытерла его полотенцем, потом начала вытираться сама.

- Мне кажется, в моем шкафу есть кое-что из твоей одежды, - сказала она.

Брэндинг выбрался из ванной, прошел к шкафу. Действительно, там он нашел свой халат, пару белья. Рубашка и легкие брюки тоже были на месте.

Он снял с вешалки халат, надел его. Когда он повязывал пояс, его взгляд упал на угол шкафа. На высоте человеческого роста на нем было темное пятно. Место тщательно вытирали, так, что даже образовались царапины на дереве. Царапины были явно свежими. Он уставился на пятно, как будто слыша обвинительный хор древнегреческой трагедии. В его памяти снова возник труп Брислинга, скрючившийся в багажнике его машины, со смертельной раной на голове. Форма раны напоминала латинскую букву Y, по словам. Эйлбемарла. Он тогда ему сам сказал во время допроса в участке. И еще крохотные частички дерева были обнаружены в ране. ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ, ЧЕМ МОЖНО БЫЛО НАНЕСТИ ТАКУЮ РАНУ, СЕНАТОР? НУ-КА ПОПРОБУЙТЕ ДОГАДАТЬСЯ! Тогда Брэндинг так и не смог догадаться. А вот теперь кое-какая догадка у него появилась.

На лице его было по-прежнему задумчивое выражение, когда из ванной появилась Шизей. Она заплетала волосы в толстую косу, но остановилась, увидев выражение лица Брэндинга.

- Шизей, - спросил он ровным голосом, - не знаешь ли ты, кто убил Дэвида Брислинга?

- Дуглас Хау.

- Это так полиция думает, - уточнил Брэндинг.

Лампа освещала Шизей сзади, и он не мог видеть выражения ее лица.

- Зачем ты спрашиваешь? Ты ведь знаешь, что я солгу.

- Прошу тебя, не делай этого, - сказал Брэндинг. - Но если в твоем тайном, страдающем сердце есть место для меня, ты мне скажешь правду.

- Кок, я люблю тебя.

Он покачал головой:

- Я не уверен, что понимаю значение этого слова в данной ситуации.

Шизей стояла неподвижно, но даже на расстоянии Брэндинг заметил перемену в ней. В ней появилась напряженность, так что даже воздух между ними, казалось, начал немного искрить. Ему стало страшно. Как это она сказала? Я ПОЧЕМУ-ТО ДУМАЛА, ТЫ БУДЕШЬ БОЯТЬСЯ МЕНЯ. Если она убила Брислинга, ее действительно стоит опасаться. Она так и меня прихлопнет... Но доказательства у него не было и, по-видимому, никогда не будет. Только красноречивое темное пятно на дверце шкафа да еще его разыгравшееся воображение.

После долгой паузы Шизей спросила:

- Что бы ты сделал, если бы я сказала тебе правду?

Брэндинг покачал головой:

- Правду говорят потому, что хотят ее сказать, а не в зависимости от реакции собеседника.

Глаза Шизей горели, как янтарь на свету. Она сделала глубокий вдох, пытаясь вернуть себе чувство равновесия. Воздух в комнате колебался, рябь, как от волн, разбегалась во все стороны, пока наконец не успокоилась на уровне груди Брэндинга.

- Да, - прошептала она. - Я знаю, кто убил.

Брэндинг сделал выдох, будто долгое время задерживал дыхание, потом повернулся к кровати и начал разбирать ее на ночь.

Шизей приблизилась к нему:

- И это все, что ты хотел спросить? Ты не хочешь знать большего?

Брэндинг выпрямился, посмотрел ей прямо в глаза:

- Это я уже знаю. - Опять ощущение напряженности, расползающееся вниз по позвоночнику.

- Я хочу, чтобы ты кое-что поняла хорошенько, Шизей. Я люблю тебя. Но я не знаю, кого я люблю. Люблю ли я иллюзию - прекрасную иллюзию, которую ты сотворила сама? Или же я люблю тебя такой, какая ты есть - скрытную, таинственную, полную слабостей и недостатков? - Его глаза не отрывались от ее глаз. - Мне нужна твоя помощь, чтобы разобраться в этом. Я уже имел возможность хорошо познакомиться с иллюзией. Дай же мне возможность узнать настоящую Шизей. Помоги мне.

Шизей заплакала:

- Я не верю, что ты по-прежнему со мной. Я не верю, что ты не ушел. Почему ты остался? Не понимаю. Чем больше страшных вещей обо мне ты узнаешь, тем ближе ты подходишь ко мне. Разве такое возможно? О Боже мой! Господи!

У Брэндинга было страшное желание подойти к ней, взять ее на руки, но он не решался, чувствуя, что пошевелиться сейчас - значит сделать непоправимую ошибку. Он вспомнил, как ездил однажды в отпуск на Запад. Там он разговаривал с одним ковбоем, который только что укротил дикого мустанга. Ковбой ему тогда сказал, что мустанг опаснее всего в тот момент, когда он уже готов сдаться: принял мундштук, слушается узды, немного освоился с непривычной тяжестью на спине. ВОТ ТОГДА ОН ТЕБЯ И ПРИЛОЖИТ, сказал ковбой, - ПОТОМУ ЧТО ТЫ РАССЛАБИЛСЯ, ДУМАЯ, ЧТО ДЕЛО СДЕЛАНО И ЧТО. ТЕПЕРЬ ТЫ В БЕЗОПАСНОСТИ. И ТУТ НЕБО ТЕБЕ С ОВЧИНКУ ПОКАЖЕТСЯ, КОГДА ТЫ ПОЛЕТИШЬ ВВЕРХ ТОРМАШКАМИ. И ТЕБЕ ЧЕРТОВСКИ ПОВЕЗЕТ, ПРИЯТЕЛЬ, ЕСЛИ ТЫ НЕ СВЕРНЕШЬ СЕБЕ ШЕЮ.

Какой-то инстинкт говорил Брэндингу, что сейчас он находится в аналогичной ситуации с Шизей. И хотя у него сердце разрывалось, он не расслабился, а внимательно наблюдал за ней, как она плакала.

- Правда? Какая правда? - Шизей остановилась, собралась с духом и продолжила: - Игра до такой степени вошла в мою плоть и кровь, что я не знаю... Я любила театрализованные зрелища, всегда любила. Но еще больше я любила играть сама, потому что я чувствовала любовь к себе, коллективную любовь моей аудитории.

Она опять остановилась и молчала так долго, что Брэндинг уже было решил, что сегодня он ничего больше из нее не выжмет.

- А мой брат запретил мне играть, говоря, что игра приведет меня к духовной смерти, - вымолвила наконец она.

- Я и не знал, что у тебя есть брат.

- Брат-близнец, - она грустно улыбнулась. - Ты очень многого не знаешь обо мне. Кок. Многого, о чем мне страсть как не хотелось бы тебе говорить.

- Почему? Неужели ты думаешь, что я покину тебя, узнав это?

Шизей шумно вздохнула:

- Кок, никто не любил тебя так, как я. И не полюбит, потому что так, как я, любить никто не умеет. Что бы ни случилось, это чувство во мне останется неизменным. Клянусь, что сейчас я говорю тебе чистую правду.

- Да. Я знаю.

- Как бы мне хотелось верить тебе!

- Я никогда не лгал тебе, - он протянул к ней руку. - Освободись от силков, куда ты сама себя завлекла, живя среди обманов.

Она тяжело опустилась на кровать, как будто внезапно потеряла силы даже стоять прямо.

- О Господи, что ты от меня хочешь? Неужели ты не понимаешь, что правда погубит меня?

- Не говори так, Шизей, - упорствовал он. - Ты сама создала для себя пугало. Все, что я хочу, это вытащить тебя из ямы, в которой ты сидишь Бог знает сколько лет. Я предлагаю тебе жизнь, и только жизнь.

Шизей вся дрожала:

- Я играла перед тобой Сирену, а потом - Иуду. А теперь ты хочешь, чтобы я оставила вес роли, которые я для себя столько лет разрабатывала, и осталась ни с чем? Как я могу на это пойти?

- Конечно, это трудно, - признал Брэндинг. - Потому что ты не знаешь, с чем останешься, отказавшись от всех ролей. Ты ведь не знаешь себя. Каждый человек предпочитает цепляться за то, что знает, нежели за то, чего не знает.

- Но я не человек! - почти закричала Шизей, сама испугавшись, что у нее вырвалось признание, которое она давно зареклась никогда не делать. мы с братом стоим вне человечества. Мы - тандзяны. Обладая даром видеть, чувствовать и знать то, что скрыто от всех людей, мы можем делать то, что не может делать ни один смертный.

Пораженный Брэндинг, как сомнамбула, двинулся на ватных ногах к тому месту, где сидела, съежившись в комок, Шизей.

- Ты хочешь сказать, что обладаешь феноменальными способностями?

Она горько рассмеялась.

- Только в широком смысле. Мы ничего общего не имеем с шарлатанами, способными угадать дату рождения человека, подержав какую-нибудь принадлежащую ему вещь. Совсем не это. Наш удар куда более могущественный.

Брэндинг сел с ней рядом. Он чувствовал ее боль как свою собственную. Улыбнулся через силу, чтобы ободрить ее.

- Так это и есть та страшная тайна, рассказав о которой ты боялась потерять меня?

- Нет! - Шизей тяжело дышала. - Боже, помоги мне! - она вся содрогнулась, затем сказала: - моя ужасная тайна - мой брат-близнец. Мои неразрывные связи с ним. Это он, а не сумасшедший художник Задзо, которого я выдумала, мучил меня, выкалывал на моей спине чудовище, которое преследовало его во сне.

Мой брат-близнец, с которым я связана такими нитями, которых ты не можешь себе вообразить. Мой брат-близнец, который уничтожил всех, кто хотел любить меня так, как любит он.

Мой брат-близнец, мой дьявол-хранитель, мой призрак-любовник, моя другая половина - темная, запретная, пахнущая смертью.

Брэндинг смотрел на распростертую на кровати Шизей, видел, как шевелится на ее спине гигантский паук: дышит вместе с ней, живет ее жизнью. И в первый раз он по-настоящему ощутил ее страдания, ужаснулся темнице без стен, в которую она была замурована.

Он протянул руку, чтобы коснуться ее.

- Шизей...

- Подожди, это еще не все! - остановила она его. - Мой брат мне звонил вчера. Он здесь, в Америке. В Нью-Йорке. Что-то случилось. Он зовет меня.

- Но тебе не обязательно отзываться.

- Обязательно, Кок! - она перекатилась на живот. - Если ты хоть немного знаешь меня, то понимаешь, что это обязательно. "Ката", правила. "Гири", долг. Эти понятия по-прежнему остаются ключевыми в моей жизни. Без них я - ничто.

Она села на кровати. Ее глаза молили, но не о сочувствии - этого она никогда не хотела - а о понимании. Казалось, они говорили ему: Кок, забудь на минуту, что ты - человек западной культуры, посмотри на все это глазами восточного человека. Прими все как есть. Будь терпелив.

Она протянула к нему руки.

- Обними меня. Кок. Я боюсь.

- Твоего брата? - спросил он, крепко прижимая ее к груди.

- Да, - прошептала она. - И себя тоже.

- Я думаю, это хороший знак. - Брэндинг ощущал запах ее влажных волос, аромат ее кожи. Он пьянил и дурманил, как целое море диких цветов на лугу. Кок прижал ее еще крепче, чувствуя ту израненную и измученную часть ее души, которую она привыкла презирать, но которую он любил, несмотря ни на что.

- Кок, - сказала она, опять вздрогнув. - Я должна буду уйти. Утром. Первым делом.

- Ты ему расскажешь обо мне?

- В этом не будет необходимости, - в голосе Шизей звучала жуткая безнадежность. - Он и так сразу узнает, только взглянув на меня.

Брэндинг почувствовал неприятное ощущение, будто паук Шизей переполз на его спину.

- И что же будет?

- Не знаю. Мой дар не распространяется на предвидение будущего. Но он достаточен для того, чтобы чувствовать твою любовь. Она как сладкая боль в моем сердце.

Они покачивались, обнявшись, как дети, пережившие что-то очень страшное.

- Я не могу пойти с тобой, Шизей, - сказал Брэндинг. - Я не могу позволить себе разочаровать прессу, когда начинаются сенатские слушания моего законопроекта по АСИКСу. Я внес этот законопроект, и я должен быть на месте. "Ката". "Гири".

- Я понимаю.

- Но я все равно всегда с тобой, Шизей, - Брэндинг поцеловал Шизей в шею с такой нежностью, что она опять заплакала.

- О Кок, как я люблю тебя! - прошептала она, впиваясь ногтями, в его спину.

Когда Томи вернулась в офис, чтобы взять какие-то понадобившиеся ей записи, один из полицейских сказал, что ее кто-то дожидается. И она сразу вспомнила, что вот точно так же около месяца назад ей сказали то же самое, - и тогда она впервые увидела Нанги.

Подойдя поближе к столу, она сразу же узнала ждущего ее человека и, вернувшись к столу с общественным самоваром, налила две чашки чая, и только потом приблизилась к своему столу.

- Привет, Негодяй! - поздоровалась она, ставя поднос на стол. - Как дела? Хреново? - По его запавшим, испуганным глазам она поняла, что догадалась.

- Спасибо, Томи-сан, - ответил Негодяй, с благодарностью принимая чашку. Он выпил ее тремя жадными глотками.

- Если хочешь еще, сам знаешь, где можно налить, - сказала она.

- Спасибо, - опять поблагодарил он и даже поклонился вполне традиционным образом. Совсем не похоже на прежнего улыбающегося, беззаботного японского Билли Айдэла, показывающего фигу всему миру. Томи смотрела, как он идёт налить себе еще чашку чая, и дивилась перемене, которая с ним произошла. Когда он вернулся, она сказала: - Должна признаться, я удивилась, увидев, что ты пришел один.

- Что?

- А где Киллан?

Негодяй так вздрогнул, что пролил на себя чай. Томи дала ему несколько бумажных салфеток.

- Что, обжегся? - спросила она.

- Ничего, - ответил Негодяй.

- Я не про чай. - Их глаза встретились. - Почему Киллан не пришла вместе с тобой? - мягко спросила она. Железная рука в бархатной перчатке, подумал Негодяй.

- Киллан? А зачем ей приходить?

- Потому что она в этом деле повязана с тобой.

- В каком деле?

- Кончай это! - Томи сказала это так резко, что он замер, не донеся чашки до губ. - Ты пришел сюда за помощью. И слепому ясно, что ты попал в переделку. Так что давай экономить время. Я знаю, что такое ИУТИР, и я знаю его возможности. Пока ты занимался своими темными делами, я работала с Тандзаном Нанги. Знаешь такого? Должен бы знать. Ты проводил испытание своего вируса на его компьютерной системе. - Томи покачала головой. - И скажу я тебе, Седзи, что ты вляпался в порядочное дерьмо. Я тебя знаю как облупленного. Знаю, на что ты способен - и на что у тебя никогда рука не поднимется. Поэтому я уверена, что с этим как-то связана Киллан Ороши. Помнишь, как мы были дружны когда-то? Три мушкетера? Как мы шатались по кинотеатрам, по Гиндзе? Обжирались пиццей и надувались пивом?

Негодяй откашлялся.

- Да, много времени утекло.

- Ой, не говори, братишка! - Томи положила руки на стол. - Ладно! Давай подведем черту под воспоминаниями. Ты пришел за помощью, и я могу ее тебе оказать, но только если ты не будешь финтить. Говори правду, только правду, и да поможет тебе Джон Уэйн.

Широкая улыбка осветила было лицо Негодяя, но быстро увяла.

- Ты должна понять. Киллан мне тоже друг. У меня есть обязательства...

- Какие обязательства, Седзи? Посмотри на нее. Фокусник-манипулятор! Вот и доманипулировалась!

- Вы двое просто...

- Забудь об этом! - оборвала его Томи. - Почему ты не пришел раньше?

- Киллан не велела.

- Опять Киллан! - Томи едва сдержалась, чтобы не ругнуться. - Я тебе друг, Седзи. Приди ты раньше, я бы могла тебе больше помочь. Я помогу тебе и сейчас, если ты не будешь мне мешать.

Негодяй опустил глаза. Он не мог вынести ее укоризненного взгляда. Отставил в сторону чашку, закрыл лицо руками.

- Томи-сан, нас с ней вчера чуть не убили. Я... я нашел пленку и подслушивающее устройство в пустующей квартире рядом со мной. Кто-то - я не знаю, что случилось с ним - шпионил за мной, за Киллан и за Кузундой Икузой. Особенно много неприятного для Икузы. Вот Киллан и пришла на ум идея продать эту пленку ему. Говорила, что сладит это дельце сама. Чтоб я не дергался. Ну, вместо этого его машина нас чуть не задавила. Эта сучья тачка стала гоняться за нами прямо по тротуару! Слава Богу, мне удалось всадить две пули в лобовое стекло! А то были бы мы с Киллан покойниками...

- Обожди! - сказала Томи. У нее так забилось сердце, что даже мысли стали путаться. Неужели та пленка, что попала к Негодяю, записана Барахольщиком? Нанги говорил, что тот ходил по пятам за Икузой. Если это так, то зачем Барахольщику шпионить за Негодяем? Впрочем, между ними есть связь: через Киллан Ороши.

Томи подняла трубку, позвонила в оперативный отдел.

- Необходимо выслать группу экспертов по следующему адресу, - сказала она, называя адрес и номер квартиры Негодяя. - По соседству находится брошенная квартира.

Надо прочесать там все от и до. Дело необычайной срочности. Мне нужны результаты анализа сегодня же.

Затем она позвонила по другому номеру. Поговорила с дежурным офицером, осведомившись о зарегистрированных подозрительных дорожных происшествиях за последние 24 часа. Дежурный сообщил ей о черном "Мерседесе", врезавшемся в витрину магазинчика на окраине города. Водитель и пассажир погибли. И еще, сказал дежурный, в лобовом стекле две пробоины от пуль.

Томи спросила, опознаны ли жертвы. Названные дежурным имена ей ничего не говорили. Она спросила, нет ли в компьютере каких-либо сведений о пострадавших. Есть, ответил дежурный, и поэтому их дела будут переданы в отдел, к которому относится сама Томи.

- Эти ребята - боевики, работавшие на один из преступных кланов, пояснил дежурный.

Томи поблагодарила за информацию, положила трубку, задумалась. Потом подняла глаза на Негодяя.

- Ты был прав, - сказала она. - Кузунда Икуза действительно подсылал к вам убийц. Я, пожалуй, возьму тебя под стражу, чтобы с тобой чего-нибудь не случилось. Где Киллан?

- Я...

Томи схватила свою сумочку, вышла из-за стола:

- Лучше уж скажи мне сейчас, дружок, а то завтра может быть слишком поздно.

На лестнице она протянула руку:

- Отдай это мне.

И Негодяй послушно положил в ее руку кассету, найденную им в пустующей соседней квартире.

Куда бы Кузунда Икуза ни посмотрел, всюду он видел свое собственное лицо, будто отраженное в ужасном зеркале. Включив телевизор, он увидел себя самого, вручающего Мадзуто Иши конверт, набитый деньгами, а затем - руку Иши, передающего тот же конверт Хагаве-Ловкачу. По радио все как с цепи сорвались, комментируя скандал. Во всех газетах он видел свое лицо на фотографии, сделанной с той чертовой видеокассеты.

Я как зверь, запертый в клетке, подумал Икуза. Люди собираются вокруг, чтобы поглазеть на меня, погрозить пальцем или неодобрительно поцокать языком.

Телефон начал звонить сразу после того, как первые новости вышли в эфир. Икуза похолодел. Он знал, кто ему звонит. "Нами". Он имел наглость втянуть "Нами" в скандал, и за это ему не будет прощения. Узы, связывающие его так прочно с группой "Нами", благодаря которым он был одним из самых могущественных людей в Японии, теперь грозили задушить его.

Икуза знал, что он не должен позволить этому случиться. У него свой путь, по которому надо дойти до конца.

Под проливным дождем Икуза выскользнул из своего дома через заднюю дверь. На нем были джинсы, свитер, потрепанные кроссовки и длинный хлорвиниловый плащ с капюшоном, глубокие карманы которого были заполнены не только его огромными кулаками. Никто его не заметил.

Пройдя несколько кварталов пешком, Икуза спустился в метро. Пока поезд нес его сквозь темные тоннели, он размышлял о мимолетности человеческого счастья. Как долго он чувствовал себя могущественным? Этого он не знал. Время утрачивает всякое значение, когда человек становится почти богом. Странно все это. Время и Власть, должно быть, связаны друг с другом таинственными нитями, о существовании которых даже Эйнштейн не догадывался.

И еще один очень интересный аспект. Власть кажется такой реальной, такой физически ощутимой силой, когда ее имеешь, и такой эфемерной и нематериальной, когда ее теряешь. Роняя стекающие с него дождевые капли на два сиденья, которые он занимал в грохочущем вагоне метро, Икуза пришел к выводу, что власть есть иллюзия. Она, должно быть, существует только в сознании человека, раз ее можно так просто получать и терять.

Протискиваясь к дверям сквозь толпу, чтобы сойти на следующей остановке, он подумал, что если понимать единственно реальным аспектом ее является возможность распоряжаться их жизнью и смертью: захочу - убью, захочу - помилую.

На поверхности дождь лил по-прежнему. Небо нависло над землей черным саваном. Водяные капли лупили по морю зонтиков и по тротуару с каким-то дьявольским злорадством.

Овцы населяют этот город, эту страну, подумал Икуза. Все они движутся в одну сторону и с одной целью. Хотя он шел среди них, ощущал их рядом, он уже не чувствовал себя частью этого человеческого стада, не гордился своей сопричастностью к их жизни. Теперь он парил сам по себе, как воздушный шар, когда перерубили канаты, привязывавшие его к земле. Он уходит ввысь на крыльях невидимых ветров.

Остановившись перед синтоистским алтарем, Икуза дернул за веревочку колокола. Это, говорят, созывает духов предков, которые существуют повсюду. Но он не почувствовал должного священного трепета, отторгнутый даже от элементарных сил природы: мертвец, идущий среди живых.

Эта видеокассета так гнусно, так предательски отобрала у него "тотемэ" - образ достоинства и чести, связанный с его личностью в мнении людей. Без тотемэ, который был так важен для него самого и для "Нами", он лишился места в цивилизованном обществе. Он потерял лицо. Живой мертвец. Бездомный.

Расталкивая толпу плечом, он вдруг вспомнил песню из одного из самых популярных фильмов Якудзы, очень созвучную его теперешнему состоянию. ПРОХОДЯ ПО ЖИЗНИ СТРАННИКОМ, Я ВИЖУ СВЕТ В ОКНАХ ДОМА И МИЛЫЙ ОБЛИК МАТЕРИ. НО ВИДЕНИЕ ТАЕТ НА ГЛАЗАХ.

И Икуза заплакал, как некоторые плачут во время цветения сакуры, когда красота и печаль сливаются воедино в изысканной нежности раскрывшегося бутона, - так быстро наполняющегося жизнью и так скоро опадающего на землю. Возвращающегося домой. Как стремительно летит время! Как резко обрывается счастье! Как скоро кончается жизнь!

Увидев в витрине магазина свое отражение, Икуза ужаснулся, потому что заметил слезы на глазах. Он не плакал с детства, когда впервые потерпел поражение на соревнованиях в боевых искусствах. И о доме он не вспоминал сто лет. Не было ни времени, ни, честно говоря, настроения. По мере роста его власти уменьшалось желание заглянуть в свое прошлое. Чудно, что сейчас он об этом вдруг вспомнил.

В микрорайоне под названием Азакуза он нашел здание из железобетонных блоков, в котором размещался безымянный, дешевенький отель. Поднявшись по лестнице, он направился прямо через безликий холл к ничем не отличающейся от других двери. Он даже не стал стучаться, - просто ударом плеча снес дверь с петель. Для человека его габаритов и силы это было сделать нетрудно.

Внутри комнаты спрятаться было некуда.

- Я велел следить за вашими с Кикоко передвижениями, - сказал Икуза, обращаясь к человеческой фигуре, едва различимой во тьме комнаты. - Но в принципе это было и ненужно. Я и так знал, где ты будешь прятаться, как крыса.

- Я думала, что здесь буду в безопасности, - отозвалась Киллан Ороши.

- Ты не можешь быть в безопасности, пока я существую, - сказал Икуза, надвигаясь на нее. - Пора бы об этом знать.

- У меня нет пленки, - предупредила Киллан. - Я вернула ее назад Седзи, а он понес ее в полицию.

- Она меня не волнует, - буркнул Икуза. - Дело и без нее зашло достаточно далеко. - Он двинулся, как мощное дерево, сорванное с места лавиной, через замкнутое пространство крошечной гостиничной комнаты.

Киллан пошевелилась, и ее силуэт изменил ракурс, когда она подняла правую руку.

- Не двигайся! У меня в руке пистолет!

- Пистолет меня не остановит, Киллан. Ничто не остановит меня на пути к цели. - Его голос был почти нежен, но в нем звучала такая убежденность и такая окончательность, не подлежащая обжалованию, что ей стало не по себе.

Теперь обе ее руки были вытянуты вперед. Икуза уловил отблеск вороненой стали. - Я серьезно! - предупредила она. - И я тоже, - заверил он ее.

За окном бушевал ливень, будто живое существо, пытающееся ворваться в дом. Алюминиевые жалюзи дребезжали, и сквозь них в комнату время от времени попадали искорки света, словно всплески крошечных молний.

- Стой! - крикнула Киллан. - Ты загоняешь меня в угол!

Щелкнул взведенный курок - сухой, решительный звук, отозвавшийся эхом в пустых углах комнаты.

- Я знаю, ты убил человека, который следил за нами. Ты размозжил ему голову, но со мной тебе этого проделать не удастся. Я не позволю тебе подойти настолько близко.

- Тебе не следовало шантажировать меня, Киллан. Это была твоя ошибка. Я был готов мириться с твоими революционными бреднями, так как думал, что мне удастся использовать в своих целях твой острый ум. Я думал, его можно будет направить по традиционным рельсам. И это была моя ошибка.

- Твоя главная ошибка заключалась в том, что ты пытался использовать меня в своих целях, - в голосе Киллан звучало неприкрытое презрение. - Но ты ничего в жизни не умеешь делать, кроме этого. Ты использовал в своих целях даже фирму моего отца - фирму, создавать которую он помогал моему деду. Ты отнял ее у него, ты разрушил его жизнь, втоптал его в грязь, - и при этом улыбался, как невинный младенец.

Икуза нахмурился.

- Я думал, ты ненавидишь своего отца. Ты что, даже в этом мне лгала?

- У тебя слишком тупая башка, ты слишком занят собой, чтобы заметить, что я ненавидела тебя куда больше, чем могла когда-либо ненавидеть отца. Киллан расхохоталась: - Ты, придурок, оказал мне даже услугу, заставив увидеть отца в совершенно новом свете. Благодаря тебе я смогла увидеть его честность и благородство, увидеть, как много значила для него его фирма. Когда я увидела его разбитым, униженным, я не могла не полюбить его вновь, как в детстве.

- Слабое утешение перед смертью, - промолвил Икуза.

- Умереть сейчас придется не мне.

Икуза бросился на нее. Киллан нажала на курок, и отдачей ее отшатнуло на шаг назад. А он был уже рядом. Она выстрелила во второй раз, но что-то, зажатое в левой руке Икузы, ударило ее в плечо. Жаркая боль захлестнула всю руку, и Киллан вскрикнула. Кровь залила ее рукав.

Икуза тоже был в крови. Одна пуля угодила ему в грудь, другая - в бедро. Но он не обращал внимания на боль. Он твердо, обеими ногами стоял на тропе, на которую вступил, услышав первое сообщение о разразившемся скандале.

Это Киллан привела его на край пропасти. Лишенный власти, лица, тотемэ, он понял, что своим падением он обязан ей. Ее глумливой улыбке, ее страстным объятиям, ее лживым рукам. В своем высокомерии он думал, что может - ее слова! - кататься на спине дракона. Но теперь он знал то, что ему следовало бы знать давным-давно: на спине дракона кататься опасно!

И еще одно он понял, когда разразился скандал: если кататься на драконе опасно, то можно, по крайней мере, свернуть ему башку. Это, слава Богу, пока еще в его власти.

Он схватил ее за горло и начал душить. Киллан ударила его по лицу рукояткой пистолета. Хлынула кровь, ослепляя его. Но ему и не нужны были глаза, чтобы закончить то, что начал. Руки его все крепче стискивали ее горло, выдавливая из ее рта крик вместе с воздухом, как зубную пасту из тюбика. Вот вроде и выдавил. Замолчала. Икуза видел, что руки и ноги Киллан дергаются, как у тряпичной куклы: самопроизвольное сокращение мышц. Она разинула рот, потом опять захлопнула с такой силой, что зубы лязгнули.

Медленно, как воздушный шар, она с шипением выпускала воздух. Икуза чувствовал во всем тебе свинцовую тяжесть. В ушах стоял несмолкаемый грохот. Кровь сгустилась до консистенции жидкой грязи и с трудом продвигалась по венам, делая удары пульса все медленнее и медленнее.

Ее руки дергались, лицо бледнело, и глаза выпучивались. Он хотел, чтобы она поскорее умерла, как никогда и ничего не хотел в жизни. Он видел направленный на него ствол, но не верил, что у нее хватит сил спустить курок. "Куда ей, чертовой кукле!" - подумал он и рассмеялся ей прямо в лицо.

Киллан оскалила зубы. Она уже ничего не видела, руки и ноги не двигались, но лицо - его лицо - хохочущее, издевательское - плыло перед глазами, как августовская луна по ночному небу. Не даст она ему этого удовлетворения. Не даст, будь он проклят!

Руки ее дрожали и не слушались, она даже не знала, в какую сторону смотрит дуло пистолета. Она сделала то, что была в силах еще сделать, пока сознание не покинуло ее. Обеими руками она нажала на курок.

Выстрел прозвучал, как гром. Пистолет, который Негодяй ей дал для самозащиты, прыгнул в ее ослабевших руках и отбросил ее к стене. Она пыталась закричать, но, как в кошмарном сне, рот беззвучно открывался и закрывался.

Киллан упала на колени. Правая сторона тела ничего не чувствовала, и весь низ у нее был мокрый, будто она запакостилась. Все вокруг было липким от крови, и прямо перед ней лежал обрубок гигантского дерева, уставившись в потолок ничего не видящими, черными, как пуговицы, глазами. И тут Киллан услышала жалобный протяжный вой, постепенно заполняющий всю комнату, словно кровавый клинок заговорил. А потом и люди появились в дверях. Знакомые лица: Негодяй, Томи Йадзава.

И тут до Киллан дошло, что вой исходит из нее. Она пыталась его остановить, но все было напрасно. Полная боли и отчаяния, она беспомощно смотрела на них. И выла. Кто-то поднял ее на руки и понес к дверям, люди ей что-то говорили, но она не понимала их и не хотела понимать. Она хотела только выть, выть, выть и выть. Она и выла.

Огонь все еще пылал в воображении Сендзина: темное, трескучее пламя, очищающее поганый воздух, полный скверны. Оно дольше горело в воображении, чем на самом деле. Но горело ли оно ярче? Пожалуй, нет.

Сегодня день его рождения. Ему двадцать девять, но будет только один человек, с которым они отметят эту дату:

Шизей. Он вызвал ее, оставил весточку в ее автоответчике, не называя своего имени. Она уже опаздывает. Он надеялся, что она будет ждать его в Вест-Бэй Бридже. Почему она не появилась? Он так надеялся, что увидит ее лицо, заглянет, как всегда, в ее сознание, - и начнется этот упоительный обмен информацией: от сердца к сердцу, без посредства человеческого языка.

Ему так хотелось взглянуть на картину, которую он нарисовал у нее на спине, лежа рядом с ней, переплетаясь с ней сознаниями, - их уникальный метод общения. Подарок в день рождения.

Сендзин никогда не праздновал свой день рождения: никогда не было ни праздничного семейного застолья, ни сборища с друзьями, ни подарков или даже просто поздравительных открыток, - чтобы хоть как-нибудь отличить этот день от других дней в году. Впервые он услышал о традиции дарить подарки в день рождения, когда был уже довольно взрослым, - и она ему очень не понравилась. Получая подарки в этот день, он чувствовал меланхолию, инстинктивно воспринимая ее как проявление слабости. А со слабостями надо бороться.

Но сегодня Сендзин наконец решился сделать себе подарок. Близится начало конца: последние шаги, которые ему предстоит сделать по дороге, которую он для себя выбрал. Сэнсэй готовил его к этому моменту, хотя и подсознательно. Его сознанию не хватало широты, размаха. Он, конечно, был тандзяном, и у него не отнимешь его дара, но дорокудзаем он не был, и, следовательно, он не мог представить себе значения этих шагов.

С другой стороны, Аха-сан, возможно, и смогла бы. Он вспомнил день, когда они с ней ездили в город. Путешествие было долгим, утомительным и нудным. Он бы предпочел остаться с сэнсэем. Но сэнсэй исчез, отправившись в одно из таинственных путешествий, которые он время от времени предпринимал. А Шизей куда-то отправилась по поручению Аха-сан.

В городе они пошли в банк. Сендзин помнил, как они сели напротив человека с несгибающейся спиной и таким же несгибающимся воротничком, высовывающимся из-под черного сюртука. Он задал Аха-сан несколько вопросов личного характера, записывая ее ответы на специальной карточке. Потом он дал ей заполнить какой-то бланк. От нечего делать Сендзин читал, что она пишет, и, к его удивлению, в графе о дате рождения она поставила не свою дату, а их с Шизей. После, уже на улице, Сендзин указал ей на этот казус.

- Вот как? - ответила Аха-сан довольно равнодушно. Потом улыбнулась: Ну, это естественная ошибка. Ваш день рождения - самая яркая дата в моей жизни.

Только много лет спустя Сендзин понял, что она имела в виду. Она до такой степени была погружена в жизнь детей, что та стала ее "икагай", то есть смыслом ее жизни. И когда это произошло, она спихнула на них все недостатки своей собственной личности, все ее страхи, боль, ярость: все слабости, которые она таким образом преодолела в своей собственной жизни.

Сендзин сунул руку в карман, и его пальцы сжали аккуратно завернутый пакетик с изумрудами. Их сила сразу стала переливаться в него, пульсируя в стиснутой ладони. Их было шесть: плохое число, опасное, дестабилизирующее. Он знал, что он сильно рискует, нося их с собой. Они вполне могут сами собой построиться в знак скорпиона - знак разрушения. Только его собственная внутренняя энергия держала в узде разрушительную энергию шести изумрудов.

Ему надо добыть недостающие изумруды, чтобы было хотя бы девять. Только тогда он выполнит свое предназначение на земле. Последнее звено - и Вечность в его власти.

Непобедимый, стоящий выше понятия добра и зла, он пройдет по жизни, и все на этом пути будут склоняться, выполняя его прихоти.

Сейчас, стоя перед нелепым зданием на Грин-стрит, похожим на фабричный цех, он чувствовал, что подобрался уже близко к заветным изумрудам. За этим он, собственно говоря, и прибыл сюда. За этим, и еще для того, чтобы провести Николаса Линнера через несколько филиалов ада на земле, а потом убить.

Но в данный момент Николас был где-то на периферии его сознания. Сейчас главное - Жюстина. Именно она, думал Сендзин, откроет ему тайну местонахождения изумрудов. Ему хватит и десяти секунд, чтобы вломиться в ее сознание и похитить эту тайну оттуда. А потом он приколет ее к стене, как бабочку.

Слившись с тенями вокруг, Сендзин стоял неподвижно.

Он видел из своего укрытия, как из дома вышел хозяин квартиры, где скрывается Жюстина, Конни Танака, приземистый и страшный на вид японец. Сошел с крыльца, остановил такси, уехал. А еще десять минут спустя и Николас Линнер вынырнул из этих дверей цвета морской волны, легко сбежал по ступеням и направился куда-то пешком. Сендзин почувствовал, что разрывается на части. С одной стороны, было бы полезно узнать, куда направился Николас, но, с другой, это здание скрывало куда более соблазнительную цель. Два дня назад Сендзин видел Николаса, как тот входил в башню "Томкин Индастриз", а затем позднее - у додзе Конни Танаки. Сендзин знал о связях Николаса с этой школой боевых искусств, как и о других местах в Нью-Йорке, где он мог бывать: в компьютере полиции города Токио имеется множество полезных данных. А чего не было в нем, можно добыть через Интерпол.

Сам Танака и привел Сендзина к этому зданию, используемому Николасом и Жюстиной в качестве базы. Может, здесь и сами изумруды хранятся?

Сендзин проводил тут большую часть времени, после того как три дня назад Николас с Жюстиной сменили Вест-Бэй Бридж на Манхэттен. Он снял комнату в гостинице, но фактически не бывал там. Ее адрес он сообщил Шизей, когда его планы внезапно переменились. Огонь он запалил куда как яркий: пламя лизало сами небеса. Теперь ничего не осталось у Николаса в Вест-Бэй Бридже. И Сендзину там тоже нечего делать.

Он продолжал наблюдение за дверью цвета морской волны. Раз Танака ушел, а за ним и Линнер, это означает, что Жюстина сейчас там, причем одна. Два часа назад он видел, как они зашли в эту дверь все трое. Других выходов из здания не существовало. Это он сам проверил.

Вопрос о том, одна сейчас Жюстина или под охраной, был несущественным. Он до нее доберется в любом случае. Это лишь вопрос количества крови, которую при этом придется пролить. Он подождал, пока Николас исчезнет в толпе. Посмотрел на часы. Где ты, Шизей? Почему ты не пришла?

На улице не так уж много пешеходов - во всяком случае, по Токийским меркам. Микроавтобус ремонтной службы стоял неподалеку, рядом с открытым люком, загороженным черно-желтыми щитами с надписями: ОПАСНО! ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ! НЕ ПОДХОДИТЬ! Задние двери микроавтобуса были открыты, но людей в нем не было: все трое уже спустились в люк.

Было почти два часа дня. С утра у Сендзина было достаточно времени, чтобы ознакомиться со всеми зданиями в квартале и даже сходить в магазин хозтоваров по соседству. Он вышел из тени, пересек улицу. Снизу из открытого люка доносились голоса рабочих.

Сендзин быстро нырнул в микроавтобус и скоро вынырнул оттуда, облаченный в полную форму ремонтника. Затем он с деловым видом направился к соседнему зданию, где, немного повозившись, открыл замок на двери. Он бы, конечно, мог позвонить в любую квартиру и представиться ремонтным рабочим, но не хотел рисковать: вдруг нарвется на какого-нибудь параноика, который потребует у него удостоверение личности.

Оказавшись внутри, Сендзин вошел в большой грузовой лифт и поднялся на самый верхний этаж. Быстро пройдя по коридору, он приблизился к двери, ведущей на крышу. На ней была повешена табличка, гласящая: ОСТОРОЖНО! НЕ ОТКРЫВАТЬ! ДВЕРЬ ПОДКЛЮЧЕНА К СИГНАЛИЗАЦИИ!

Сендзин опустился на колени, нашел место, где провод входил в металлический брусок, идущий поперек двери. Он сделал петлю, подсоединил ее с помощью прищепок к проводу в двух местах, затем перерезал провод и открыл дверь на ширину, позволяемую петлей. Осторожно проскользнув в дверь, он закрыл ее за собой. Никто даже не заметит, что с дверью что-то не так.

На крыше было жарко. Черное гудроновое покрытие липло к ногам и Сендзин двигался там, где была хоть какая-то тень, наступая на гудрон с большой осторожностью.

Скоро крыша кончилась, и начиналась крыша дома Танаки. Сендзин изучал ее пространство, как будто это была вражеская территория во время войны. Его глаза фиксировали мелочь: цвет, фактуру, наклон. Она несколько отличалась от крыши, на которой он стоял. В гудроновое покрытие был вкраплен гравий. В центре крыши - застекленный люк, через который можно проникнуть в здание. Наверное, тоже снабжен сигнализацией. И сам люк, и подходы к нему.

Удовлетворенный осмотром, Сендзин перелез через кирпичную стену и оказался в зоне, контролируемой противником. Только ступив на крышу, он замер, уловив боковым зрением нечто подозрительное. Он вернул голову на прежнее место: опять что-то блеснуло. Теперь снова пропало. Он отступил на шаг, глядя на подозрительное место боковым зрением.

Снова что-то блеснуло, будто солнце посеребрило паутину. Что-то в этом духе.

Сендзин сел на корточки, присмотрелся. Всего в трех футах от него на высоте щиколотки был протянут тончайший провод сигнализации. Один шаг - и сработал бы сигнал внутри здания.

Проще всего было бы просто перешагнуть через провод. Но это было уж слишком просто, и Сендзин не решился на такой шаг. Из силков можно попасть в настоящую западню. Он крутил головой туда-сюда, пытаясь рассмотреть лежащую впереди опасность.

И наконец рассмотрел. Электрические "глазки", ловко замаскированные. Они были на высоте пояса, и тот, кто будет перешагивать через провод, обязательно пересечет невидимый луч. Эти глаза ему ослепить не удастся: их мозг находится внутри дома.

Все еще сидя на корточках, Тандзян мысленно измерил высоту, на которой был протянут провод, потом удовлетворенно кивнул головой. Из кармана он вытащил моток длинной тонкой веревки. Это была необыкновенная веревка сделанная из женских волос, невероятно прочная и эластичная, практически невесомая и не перетирающаяся о твердые поверхности. К концу ее был привязан металлический крюк.

Затем в руках Сендзина оказалась простая с виду палка длиной в два фута. Конечно, палка была далеко не простая. Взяв ее двумя руками, он вытянул ее, как телескоп. И тотчас же из ее конца вылезли птичьи когти. Очень хитроумное приспособление для лазания.

Прикрепив конец веревки к этим "когтям", он просунул их под провод сигнализации и зацепился за выступ вентиляционной трубы. Затем, держа в руках веревку, он лег на спину и начал ползти по гудронному покрытию, перехватываясь руками. Скоро его голова и плечи прошли под проводом. Но тут он замер, заметив, что грудь его выше уровня провода. Тогда он выдохнул из груди весь воздух, так, что она сплющилась, и свободно пролез под проволокой.

Так Сендзин тащил себя на спине, перехватываясь руками за веревку, пока не почувствовал уверенность, что ушел достаточно далеко из зоны действия электрических глазков. Затем он поднялся на колени, свернул "когти", отцепив их от вентиляционной трубы, смотал веревку, спрятал ее в карман. Потом приблизился к застекленному люку и внимательно его осмотрел.

Естественно, и здесь была сигнализация. К стеклу была приклеена коробочка. Любое прикосновение к нему с большим усилием, нежели можно ожидать от лап опустившегося на стекло голубя, включает сигнал тревоги.

Механизм был весь на виду. Это плохо. Сендзин не был склонен оценивать подобное устройство по внешнему виду, особенно после того, как обнаружил столько хитроумных приспособлений, затрудняющих проникновение на крышу. Интересно, какой механизм прячется в тени, где ничего не видно сверху? Он оставил этот вопрос на время, занявшись обезвреживанием того жучка, что сидел на виду. Первым делом он обрызгал его из крошечного пульверизатора, заряженного фреоном, затем быстро покрыл сверху быстро твердеющей пеной. Осторожно подрезал проводки со всех четырех сторон. Пока все было тихо, как в могиле. Только снизу доносились звуки большого города: сирена скорой помощи, редкие автомобильные гудки, визг шин при резком торможении. Как облако, он парил над землей, где нечем дышать от людской скученности. Вот только облака не бывают так опасны.

Сендзин вскарабкался на застекленный люк, распластавшись на нем, подобно морской звезде. Руками, глазами и даже ушами он искал слабое место в люке, сквозь которое можно проникнуть внутрь. Скоро он нашел такое: прямо посередине.

Он достал тонкое, длинное лезвие, вставил его в середину стыков рамы. Сухое дерево подалось, и он стал водить лезвием туда-сюда по шву. Дерево треснуло, и Сендзин откатился в сторону. Теперь надо было сделать то же самое с другой стороны рамы. Здесь дерево было попрочнее, но он справился с ним. Раму уже давно надо было заменить.

Теперь Сендзин смог проскользнуть внутрь, подняв раму ровно настолько, чтобы можно было пролезть. Он уцепился "когтями" за край люка и начал опускаться вниз, держась за телескопическую ручку. Уже покидая люк, он остановился в нижней его части, заметив там теплочувствительный датчик. Всякое теплокровное существо, пролезавшее мимо, заставит его сработать. Заморозка фреонового аэрозоля даст аналогичный результат. Он вытянул из кармана металлическую ленту и закрыл ею датчик. Теперь можно спокойно спускаться: датчик не зарегистрирует тепла его тела.

Спрыгнув на пол, он оказался в редко посещаемой мансарде. Когда этот дом был фабрикой, здесь стояли машины. Теперь место использовалось как склад.

Скоро Сендзин нашел дверь, за которой начиналась лестница, ведущая вниз. Он прислушался у закрытой двери: ни звука. Чуть-чуть приоткрыв ее, опять прислушался. Затем выглянул. Открыв дверь ровно настолько, чтобы просочиться, он покинул мансарду. Теперь он был внутри вражеской крепости. И гораздо ближе к Жюстине, чем до начала операции.

- Не пойму, почему я разрешил тебе притащить меня сюда, - сказал Нанги.

Сидя на скамейке в соборе св. Терезы, они слышали, как снаружи грохотал гром и по каньонам Токио неслись машины.

- Я давно ничего не чувствую, приходя сюда. Ничего не чувствую.

Дождь стучал по цветным витражам так, что казалось, будто Матерь Божья в центре картины дрожит от страха в предчувствии трагической судьбы, ожидающей сына.

- Тсс, - прошептала Уми. - Мы мешаем службе.

- Какое мне дело до службы? - ответил Нанги. - Я здесь чужой, вроде как сирота в божьем доме.

- Ты не сирота, - возразила Уми, прижимаясь к нему своим теплым боком. - Ты просто слепец.

- Что ты можешь знать о Боге, изучая мифы? Мифы - это нечто другое, обитель языческих богов.

- Вроде Будды?

Нанги увидел, что она подтрунивает над ним, но не сердился. Она имеет право на скепсис по отношению к его религиозным чувствам. С сожалением он должен был признать, что он не был хорошим католиком.

- Будда - не бог, - поправил ее Нанги. - Он - идеал.

- Другими словами, миф. Как миф об Иисусе, сыне Божьем.

- Или как твоя Женщина-Паук, плетущая свою паутину для индейцев хопи. Это ведь тоже миф. Однако ты, кажется, веришь в него.

- Я верю во все реальное, - ответила Уми. - И мне не обязательно его видеть своими глазами и трогать руками. Но если мое космическое сознание может охватить это, значит, оно реально для меня. Есть такие истины, любовь моя. И есть космические часы, отмеряющие не время (время есть иллюзия), а постоянно изменяющееся неустойчивое равновесие между порядком и хаосом. Надо только решить для себя, какую сторону принять. А когда решение принято, ты имеешь право честно смотреть в глаза самому Господу Богу. И, увидев там отражение, мы сможем уразуметь смысл собственного существования.

- Ты хочешь сказать, что мы лишь его отражение? - захотел уточнить Нанги.

У ми взяла его за руку. - Ты ничего не понял. Мы являемся проявлением порядка и хаоса. Деятелями, в самом прямом смысле. Все остальное есть иллюзия, мешающая нам постичь правду. Если и есть Бог, дорогой мой, то он живет внутри нас.

Нанги подумал, что слова Уми довольно точно описывают смысл человеческого существования. Он потер ногу, которая всегда беспокоила его в сырую погоду. Уми умела умиротворить его душу. Немного погодя Нанги склонил голову и начал молиться. Закончив читать свои молитвы, он опять повернулся к ней!

- Хотел бы я знать, где сейчас Николас. Тогда мне было бы спокойнее.

- Он мне говорил о своих планах, - ответила Уми. - Но он просил ничего не говорить тебе, чтобы не волновать зря.

- Будучи в неведении, я волнуюсь больше, - сказал Нанги, глядя ей прямо в глаза.

- Он дал мне телефон, - призналась Уми. - По этому телефону можно дозвониться до человека, для которого Николас - Тик-Тик.

- Да. Конни Танака, - кивнул Нанги. - Николас рассказывал о нем.

Уми коснулась его локтя.

- Я думаю, тебе надо помолиться за Николаса.

- Он всегда присутствует в моих молитвах, - отозвался Нанги.

- Он - мой сын, которого у меня никогда не было. Мой наследник. Он всегда в моих мыслях, как моя собственная плоть и кровь.

- Тогда помолись за него еще раз, Нанги-сан. Помолись, чтобы он пережил тебя, - голос Уми повис в воздухе, как дым. - Близится конец, который был предсказан многими религиями. Прежде чем он наступит, будет смерть и опять смерть.

Сендзин был уже внутри дома Конни Танаки. Он даже думать почти перестал, сосредоточившись на работе мысли. Не сходя с места у входа на лестницу, ведущую на чердак, он с помощью своего дара обшарил весь дом. Наконец нашел Жюстину и двинулся вперед. В ее квартире, кроме нее, никого не было, но был еще голос. Голос Николаса Линнера.

Набросив что-то темное и тяжелое на правую руку, Сендзин пошел на голос, намереваясь установить его источник, как путешественник идет вверх по излучинам реки, чтобы найти ее истоки.

Сендзин сцепил пальцы внутри "некоде" - кожаной боевой рукавицы, которыми пользовались ниндзя столетия назад. Она вся усажена металлическими шипами и такая жесткая, что при владении соответствующей техникой этой рукавицей можно остановить даже удар меча.

Он начал спускаться по лестнице.

"И ТЕПЕРЬ ВОШЕЛ В ТЕБЯ, ДУХ ПЕЧАЛИ, И ТЫ, СКЛОНИВШИСЬ ПЕРЕД СУДОМ НЕБА, ОПУСКАЕШЬСЯ НА ЗЕМЛЮ. ТВОЙ ДУХ ОТЯЖЕЛЕЛ ОТ ЖЕЛАНИЯ. ВЛАСТЬ ВЕЧНОСТИ РАСТЕТ, ОСВОБОЖДЕННАЯ ОТ ОКОВ ВРЕМЕНИ. ГОЛОСА СВЕТА РАЗНОСЯТСЯ ДАЛЕКО ВОКРУГ. РУКИ ЗВУКОВ КАСАЮТСЯ ТВОЕЙ ПЛОТИ. ВОТ СУД НЕБЕС Я НАКЛАДЫВАЮ НА ТЕБЯ ЖЕЛЕЗНЫЕ ЦЕПИ".

Голос Николаса повторял эту литанию снова и снова, будто это была молитва. Сендзин прирос к месту. "Он здесь, - подумал он, - но я его просто не вижу. Он использует против меня магию Тао-Тао. Чего он хочет?"

"ТЕПЕРЬ ВОШЕЛ В ТЕБЯ, ДУХ ПЕЧАЛИ".

Сендзин оставил вопросы, на которые он пока не знал ответа, уловил биотоки Жюстины и двинулся вперед по холлу, а потом - вниз по лестнице.

"...ДУХ ОТЯЖЕЛЕЛ ОТ ЖЕЛАНИЯ".

Она была на втором этаже.

"ВЛАСТЬ ВЕЧНОСТИ РАСТЕТ..."

Жюстина лежала на кушетке, объятая сном. Комната невелика, но вся тонет в тенях. Тени окрашены голосом Николаса:

"ГОЛОСА СВЕТА РАЗНОСЯТСЯ ДАЛЕКО ВОКРУГ".

Сендзин, сам как тень, стоял у истоков реки, поднявшись к ним вверх по течению. Тяжелые портьеры от пола до потолка закрывали окна. Пол деревянный, паркетный. Черно-оранжевые персидские коврики были разбросаны на нем.

Два позолоченных кресла стояли лицом друг к другу, словно молчаливо разговаривали. Черные динамики стереосистемы были почти не видны в темных углах комнаты. Это из них доносился голос Николаса, как водопад, с которого начинается река.

"РУКИ ЗВУКОВ КАСАЮТСЯ ТВОЕЙ ПЛОТИ".

Все-таки его здесь нет, подумал Сендзин. Он оставил эту литанию на языке вечности охранять ее, пока его нет. Тандзян сделал шаг по направлению к спящей Жюстине, подумав: с чего это он оставил ее одну, без присмотра?

Он стоял так близко к ней, что видел, как подымалась и опускалась грудь в медленном, ровном дыхании. Она действительно спит, подумал он. Но она не может быть одна, без присмотра.

"ВОТ СУД НЕБЕС..."

Затем он вспомнил, как ловко преодолел все преграды на крыше, и подумал, что они, конечно, должны полагать, что она под присмотром. В безопасности от него.

"Я НАКЛАДЫВАЮ НА ТЕБЯ ЖЕЛЕЗНЫЕ ЦЕПИ".

Жюстина открыла глаза, села на кушетку, посмотрела на Сендзина.

- Я знаю тебя, - сказала она.

"...И ТЕПЕРЬ ДУХ ВОШЕЛ В ТЕБЯ, ДУХ ПЕЧАЛИ".

- Зачем ты следуешь за мной повсюду, даже здесь, в Америке? обратилась Жюстина к нему со своего ложа.

- Ты меня не знаешь, - сказал Сендзин, двигаясь к ней, как туман. - Я тебе снюсь. Ты выдумала меня, создав из собственного одиночества, боли и подавленных желаний.

- Плыл за мной, - продолжала Жюстина, - подобно облаку над землей, считая, что на ней невозможно дышать. Сендзин прикоснулся к ней, и она вздрогнула. "И ТЫ, СКЛОНИВШИСЬ ПЕРЕД СУДОМ НЕБА, ОПУСКАЕШЬСЯ НА ЗЕМЛЮ".

- Этот голос, - сказал Сендзин, указывая пальцем на динамики, - ты не можешь его выключить?

- Я не слышу никакого голоса, только твой... и мой, - ответила она.

"ВЛАСТЬ ВЕЧНОСТИ РАСТЕТ, ОСВОБОЖДЕННАЯ ОТ ОКОВ ВРЕМЕНИ".

Сендзин оставил ее на минуту, подошел к каждому из динамиков и вырвал провода.

"ГОЛОСА СВЕТА РАЗНОСЯТСЯ ДАЛЕКО ВОКРУГ. РУКИ ЗВУКОВ КАСАЮТСЯ ТВОЕЙ ПЛОТИ".

Голос Николаса не замолчал. Казалось, он рождается из стен, из потолка. Будто он является живым существом, живущим в этой комнате.

- Что это у тебя такое, - повернулась к нему Жюстина, - в глазах?

Сендзин опять коснулся ее. - Где изумруды, которые спрятал твои муж? Он спросил это тем же тоном, которым попросил продавца в хозяйственном магазине принести аэрозоль фреона и другие нужные ему вещи.

- Запечатаны в коробке, - ответила Жюстина.

- Что он сделал с коробкой, Жюстина? Зарыл ее? - спросил Сендзин, сокращая расстояние между ними.

- Нет. Он отправил по почте.

- Куда?

Она наморщила лоб. - Я не знаю. Я...

- Нет, ты ЗНАЕШЬ, - убеждал ее Сендзин. - Ты видела адрес.

- Нет. Не видела. Я...

- Думай!

Она подскочила от его крика, как от удара током.

"И ТЕПЕРЬ ДУХ ВОШЕЛ В ТЕБЯ..."

- Ты знаешь, Жюстина!

- Да, - ответила она, как машина. - Думаю, что знаю. У моего мужа есть старый, верный друг. Льюис Кроукер. Лью живет на острове Марко, во Флориде. У него есть лодка. Он...

Позвонки на шее Сендзина даже хрустнули: так резко он повернул голову на какой-то новый звук. "ВЛАСТЬ ВЕЧНОСТИ РАСТЕТ, ОСВОБОЖДЕННАЯ ОТ ОКОВ ВРЕМЕНИ..."

Этот звук донесся сверху. Кто-то есть наверху. Значит, его проникновение сюда обнаружено.

Подушечками пальцев Сендзин закрыл Жюстине глаза и уложил ее назад на кушетку. Быстро пересек комнату, отодвинул сначала одну штору, потом другую. Окон не было. За портьерами висели картины, изображающие сельские пейзажи.

Сендзин повернулся, пошел по направлению к двери и дальше - в холл. Куда бы он ни повернулся, всюду он натыкался на безликую, черную стену. Николас!

Он побежал вниз по ступенькам. И, врезавшись во тьму, остановился, исследуя пространство все расширяющимися кругами. Он не обращал внимания на звуки, которые он один мог расслышать, - звуки шагов по лестнице над ним. То спускается Николас, но сейчас главное - освоиться на месте. Он очень хотел встретиться с Николасом для решительного боя, но предпочел бы, чтобы сражение произошло хотя бы на нейтральной территории.

Сендзин нашарил рукой выключатель, нажал. Он увидел себя окруженным собственными отражениями. Потом к ним прибавились отражения Николаса.

"И ТЕПЕРЬ ДУХ ВОШЕЛ В ТЕБЯ, ДУХ ПЕЧАЛИ".

Вокруг него стояло пять Николасов, нет - шесть. Сендзин совсем растерялся. Он тщетно пытался нащупать сознание Николаса, а это значило, что он не мог отличить подлинного Николаса от его отражения.

Он повернулся, и Николас тоже повернулся. Или это отражение Николаса? Есть только один способ разобраться в этом.

"И ТЫ, СКЛОНИВШИСЬ ПЕРЕД СУДОМ НЕБА, ОПУСКАЕШЬСЯ НА ЗЕМЛЮ".

Сендзин пригнулся. Взмахнул рукой раз, другой, третий. Стекло со звоном осыпалось на пол, когда одна за другой летающие звезды вырывались у него из руки и вонзались - но не в грудь Николасу, а в его отражения. Так он долго одно за другим разбивал все зеркала.

Теперь остался только один Николас. И только один Сендзин.

- Вот он я, - сказал Николас голосом, которым он бесконечными повторениями литании только что собирал энергию на мембране кокоро. - Ты не меня ли ищешь?

Сендзин бросился вперед - и влетел в зеркало. Тысячи осколков света осыпались на пол водопадом звуков и образов. Затем он почувствовал, что его разворачивают вокруг собственной оси. Руки Тандзяна.

"РУКИ ЗВУКОВ КАСАЮТСЯ ТВОЕЙ ПЛОТИ".

Так вот в чем состояла стратегия Николаса! Сотрясения мембраны кокоро нельзя игнорировать, никогда. Записанную на пленку литанию он воспринял как отвлекающий маневр, но в голосе на пленке такая же сила, как если бы Николас говорил "живьем". Мембрана кокоро отвечала на повторяющиеся слова молитвы. Этого добился Николас своей записью, ну, а Сендзин получил то, что хотел: место, где хранятся остальные изумруды.

"ВОТ СУД НЕБЕС..."

В атакующей позе "змеи" Сендзин нанес удар с колена, известный как "поднимающееся облако". Усилие концентрируется в нижней части спины, в месте, противоположном нижней части живота, - это самая важная энергетическая точка тела. Когда находишься в нижней стойке, ноги и бедра бесполезны, и поэтому полагаться приходится на торс.

Использование "поднимающегося облака" из позиции стоя застало Николаса врасплох. Сендзин почувствовал мгновенную заминку противника и обрушил на него серию ударов, используя локти, костяшки пальцев и ребро ладони.

Николас отступил, и Сендзин перехватил инициативу, нанес несколько сильных ударов в нервные узлы предплечий Николаса. Он не собирался быстро убивать противника, хотя считал, что мог бы это сделать, если бы захотел. Медленная смерть, смерть по частям: сначала друзей, потом жены, и только потом - его собственная, - вот что было целью Сендзина.

Однако инициатива была скоро упущена Сендзином: двумя молниеносными ударами Николас отбил атаку приемом, известным как "встречный ветер", - им он и атаку отбил, и прорвал оборону противника.

Николас опустил руки, и Сендзин тотчас же сделал то же самое, усвоив еще со школы правило следовать взглядом за руками противника - не за движением плеча или взглядом, которые могут быть обманными. Там, где руки, там и главная линия атаки.

Их руки соприкоснулись, и руки Николаса оказались сверху. Сендзин, естественно, с презрением отбросил их в сторону. И только он сделал это, как руки Николаса, соединившись, ударили в незащищенную грудь Сендзина, отшвырнув того к стене. Он ударился головой о то место, где еще держался последний осколок зеркала, - и острый край порезал ему лицо. Сендзин дернул головой в сторону, и Николас нанес ему еще один сильный удар в грудь, снова бросив противника на осколок зеркала. Сендзин опять порезался.

Не давая ему опомниться, Николас ударил снова, но Сендзин не обращал внимания на боль. Искры вспыхнули у него перед глазами, и он с трудом дышал. Ему нужно было хоть чуточку времени, чтобы обуздать боль и остановить кровотечение. Вернуть своему сознанию сосредоточенность, необходимое для использования Тао-Тао.

Он извернулся, подставив Николасу левое плечо, и, когда тот атаковал его, внезапно поднырнул под его руки и ударил коленом в нижнюю часть живота. Николас упал на колени, и Сендзин, воспользовавшись этим, перелетел через него и помчался вверх по лестнице, туда, где лежала Жюстина, опутанная магией Тао-Тао. Ею можно воспользоваться как живым щитом против нападения Николаса. "...Я НАКЛАДЫВАЮ НА ТЕБЯ ЖЕЛЕЗНЫЕ ЦЕПИ"

Нанги повернулся к Томи:

- Я хочу поговорить с этим парнем, с Негодяем. У него есть ключ, но я сомневаюсь, что он об этом подозревает.

Томи кивнула, соглашаясь. Она провела Нанги в комнату для допросов в здании полиции. Прошло уже три дня с тех пор, как Икуза напал на Киллан Ороши в гостиничном номере, но она все еще опасалась за жизнь своего друга. Хотя Икуза и мертв, но кто знает, сколько людей он вовлек в свою операцию. Нанги, в свою очередь, все эти дни был занят на переговорах с "Нами" по поводу судьбы "Сато" и "Томкин". Борьба шла не шуточная, а вполне "монументальная", как он сам говорил.

- Все, что вы просили, вы найдете там, - сказала она Нанги, а сама пошла за Негодяем.

Томи никак не могла отделаться от преследовавших ее образов Киллан Ороши и Икузы. Когда она врывалась в комнату гостиницы, больше всего она беспокоилась о своем друге. Она бы никогда не разрешила ему ехать туда вместе с ней, но Негодяй чувствовал свою ответственность за жизнь Киллан. Ему не удалось тогда утащить ее с собой в полицию: она не могла преодолеть своей антипатии к Томи. Киллан отказалась идти вместе с ним с повинной - и с кассетой.

Бедняга Киллан. Ее залитое кровью лицо, ее дикий крик до сих пор не давал покоя Томи. Сегодня она решила рассказать Негодяю все, что знала о Киллан.

Вид у него был по-прежнему бледный и испуганный, когда Томи пришла за ним.

- Она умерла? Так и не оправилась после того, как Икуза ее...

- Он, конечно, пытался... - ответила Томи, давая знак охраннику открыть дверь камеры.

Негодяй вышел в коридор, щурясь от яркого света.

- Ты хочешь сказать, она жива? Киллан жива?

- Жива.

Дверь камеры закрылась за его спиной со стуком, и он вздрогнул. Потом нервно рассмеялся. Вид у него был ужасный: как у отпетого наркомана или приговоренного к смерти преступника.

- Здесь очень быстро теряешь ощущение перспективы, - сказал он, когда они шли по гулкому коридору. - Я знаю, что ты посадила меня сюда для моей же собственной безопасности. Но когда я думаю о глупостях, которые совершил, я очень просто могу вообразить себя засевшим здесь всерьез. - Он сглотнул застрявший в горле комок. - Что со мной будет, Томи?

- Это будет зависеть от некоторых фактов, - ответила Томи и, увидев его горестное выражение лица, сжалилась и притронулась к его руке: - Да ты не мучайся так. По-моему, ты никаких законов особо не нарушил.

- Но морально...

- Мораль - это другое дело, - оборвала его Томи. - Полиция не может арестовать людей из-за этого.

Негодяй глубоко вздохнул, провел рукой по своим всклокоченным платиновым волосам.

- А что ты имела в виду, когда сказала, что это зависит от некоторых факторов?

- Тут есть один человек, который хотел бы поговорить с тобой. Его зовут Тандзан Нанги. Ты слышал о нем, - сказала она, по-особому сжав губы, произнося последние слова. Конечно, Негодяй слышал о Тандзане Нанги. Это на компьютерной системе фирмы Нанги он впервые испытал свой вирус ИУТИР. - Я думаю, что именно от Нанги будет зависеть, как сложится твоя дальнейшая судьба.

Негодяй застонал, опустив голову.

Томи ввела своего друга в комнату для допросов. Нанги выключил магнитофон, повернулся, чтобы посмотреть на Сендзи Кикоко.

- Я только что прослушал всю запись, - сообщил он, отодвигая магнитофон в сторону и придвигая к себе лакированный поднос, на котором стояли три фарфоровых чашки и лежала палочка тростника. Нанги взял в руки тростник. - Я заварил зеленый чай. Сидеть в тюрьме по какой угодно причине - малоприятное занятие. - Его руки ловко двигались, сбивая воду и чайные листья в бледно-зеленый бульон и одновременно вращая чашку. Он пододвинул одну чашку Негодяю. - Угощайтесь, Кикоко-сан, - любезно предложил Нанги. Выпейте. Расслабьтесь. Нам с вами надо многое обсудить.

Консьержка подала Шизей записку, в которой Сендзин сообщал ей, что снял комнату.

СЕСТРА, ГДЕ ТЫ? КУДА ТЫ ЗАПРОПАЛА? Я ЖДУ ТЕБЯ. ТЫ МНЕ НУЖНА. ГИРИ.

А эту записку, вместе с адресом дома на Грин-стрит, которым она заканчивалась, Шизей нашла в женском туалете в холле гостиницы. Прочитав ее, она смяла записку, бросила в унитаз и спустила воду. А потом три дня ждала в гостиничном номере, который снял ее брат-близнец. Три дня лежала в постели, глядя в потолок, или сидела на смятых простынях, свесив ноги с кровати и прислушивалась к приглушенным голосам и взрывам эмоций, доносящимся через стенку справа и слева.

Время от времени Шизей заказывала по телефону что-нибудь поесть: гамбургеры, мясо по-французски, коку. Через двадцать минут после того, как она съедала чужеземную и неудобоваримую пищу, она бежала в туалет, и ее страшно рвало. А потом лежала в прострации какое-то время, ощущая страдание. И это ее радовало: раз чувствует боль - значит, еще жива.

Хоть какое-то разнообразие в ощущениях по сравнению с жуткой пустотой, царящей в ее душе, когда она лежала вот так на кровати, закрывшись покрывалом до подбородка, или сидела на краю, натягивая на плечи простыню побелевшими руками, сжатыми в кулаки. Прислушивалась.

Хлопали двери, голоса за стенкой то затихали, то опять становились громче. Два раза в день мимо комнаты Сендзина, где лежала, сидела или стояла на коленях, прижимаясь лбом к прохладной раковине умывальника, Шизей, державной поступью проходила горничная-мулатка, косясь на табличку на ее двери: ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ.

Шизей прислушивалась к голосам, которые спорили, беседовали, скулили или смеялись; к звукам телевизионных шоу, викторин и мыльных опер. Это все днем. А по ночам была другая музыка: пыхтение и стоны, ритмичный скрип коек спаривающихся соседей. Все эти звуки доносились сквозь стены ее темницы, где она ждала, полная тревоги и нетерпения, когда же закончится победой той или иной силы борьба, которая шла, не прекращаясь, в ее душе.

СЕСТРА, ГДЕ ТЫ? КУДА ТЫ ЗАПРОПАЛА? Я ЖДУ ТЕБЯ. ТЫ МНЕ НУЖНА. ГИРИ.

"Гири". Долг и жажда освобождения боролись в ней. Она нужна Сендзину. Прежде она всегда бросалась по первому требованию на его зов. Но сейчас все было иначе. Только взглянув на нее, он узнает все о Коттоне Брэндинге. Сендзин ее растопчет. Он сразу же попытается подвести черту под их отношениями, страшную черту - как тогда, когда она полюбила студента-юриста Еидзи.

Шизей встала, направилась в ванную. Там было два зеркала: одно большое, на двери, перед которым одеваются, и другое - поменьше, над раковиной умывальника. Приоткрыв дверь так, чтобы зеркала оказались друг против друга, Шизей встала между ними. Встала и смотрела, не мигая, на себя, на огромного паука, вытатуированного у нее на спине. Паук Сендзина, его наваждение и его спасение. Демоническая Женщина из японских мифов имеет такого же паука на спине. Демоническая Женщина олицетворяет собственные подавленные страхи Сендзина. Пометив таким образом Шизей, он одновременно ликвидировал угрозу для себя со стороны Женщины-Демона и намертво привязал к себе сестру.

Сендзин рассказывал ей, что Женщина-Демон когда-то была женой рыбака. Они жили вполне обеспеченно, имея большую лодку, на которой муж выходил в море с целой командой помощников. В обязанности жены входило вставать в два часа ночи, обходить дома помощников мужа и будить их, потому что на лов они всегда выходили в три.

Иногда, особенно когда было теплое лето и лунная дорожка плясала на воде, ей нравилось идти по берегу, чувствуя прохладное дыхание ночного бриза, и она воображала себя русалкой, сидящей на одном из морских камней у самой воды. Но чаще ей было страшно проходить здесь среди жуткой тишины ночи, когда все живое попряталось, когда из всех природных звуков остался лишь плеск воды и жалобное поскрипывание искривленных веток сосен на дюнах. Зимой она пробегала по берегу, дрожа от холода. И часто дождь беспощадно хлестал ее, и на ней не оставалось ни одной сухой нитки, пока она обходила дома рыбаков, стучась в ставни.

В ее обязанности также входило собирать жен помощников мужа на причале, когда рыбаки возвращались с уловом, чтобы помочь выгрузить рыбу, рассортировать и отвезти на рынок. В те дни все делалось вручную. А еще она должна была находить замену заболевшим рыбакам.

Особенно тяжело ей приходилось в плохую погоду. Около полумили ей надо было идти по голым камням, становящимся скользкими от дождя и моха, покрывающего их, подобно пуху на голове ребенка. Торопясь вовремя разбудить всех, кого надо, она часто падала и больно ранила себе руки и ноги.

И тогда она лежала на камнях, не в силах подняться, и плакала. Но сознание того, что она может опоздать, подстегивало ее, она поднималась и ковыляла дальше. Но порой все-таки не успевала всех обойти вовремя, и тогда муж и свекор ругали ее почем зря. Что она, совсем обленилась, что не может выполнить простейшие поручения?

Но она никогда не жаловалась. "Гири". Ее жизнь была подчинена долгу. Без "гири" она ничто: хуже диких животных, спаривающихся в кустах. Она должна быть благодарна за то, что у нее есть "гири". Выполняя свой долг, она подтверждает свой человеческий статус.

Однажды ночью муж разбудил ее, дрожа от гнева: она проспала. Дождь хлестал в ставни их дома, и ветер был готов их сорвать. Жена стала уговаривать его не выходить в море в такую ночь. Но тот не слушал ее и бушевал по-прежнему. "На что мы будем жить, если не будем каждую ночь выходить в море? Кто нас будет содержать? Уж не ты ли, лентяйка? Тебе бы все нежиться в теплой постели, когда мы все трудимся в поте лица! Делай, что велят!"

Жена, спотыкаясь, выбежала в ночь по направлению к дому одного из членов мужниной команды, потому что она уже опоздала. Обстучав около половины домов, она выбежала на каменистый берег, мокрая и дрожащая, - и увидела человеческую фигуру на камнях. Ее сердце замерло в груди от страха, и она повернула было назад, но "гири" не позволил ей этого сделать. Что скажут муж со свекром, если она вернется домой, не разбудив всех, кого надо?

Но она не решилась пройти мимо той фигуры на камнях и поэтому пошла окольным путем, подальше от берега. Скоро она услыхала за собой хруст сучьев: за ней кто-то шел по лесу. Испугавшись до смерти, она бросилась бежать, но споткнулась о выступавший корень и упала в грязь. Она попыталась встать, но тот человек был уже рядом, огромный, заросший бородой до самых глаз, злобно сверкавших на страшном лице.

Человек навалился на нее так, что чуть не раздавил. Она попыталась кричать, но он ударил ее наотмашь по лицу сначала ладонью, а потом и кулаком. Сорвал с нее одежду и, как зверь, овладел ею, вдавил в забрызганную кровью грязь. Дождь хлестал ей в лицо, ветер гнул макушки деревьев. Было такое ощущение, словно она попала в стаю волков: она слышала рычание и сопение вокруг себя, невыносимо воняло псиной от немытого тела, навалившегося на нее. А внутри ее что-то двигалось и билось, как неумолчный прибой. Она потеряла сознание.

Много времени спустя жена рыбака выползла из леса. Она с трудом подняла голову и увидела катящиеся прямо на нее морские волны. Узнав знакомые камни, она снова упала и лежала неподвижно. Молнии освещали ее разбитое лицо, израненное тело. Ее рот был открыт, и она судорожно, как выброшенная на берег рыба, втягивала в себя воздух. Кровь вытекала из тела и всасывалась в песок и мох между камней, и даже дождь не успевал ее смыть.

Несколько часов спустя рыбак и его отец вышли на берег и стали затаскивать в море их лодку. Они были одни, потому что те члены их команды, которых успела разбудить жена до того, как с ней случилось несчастье, не пошли с ними, сказав, что в такую гнусную погоду они в море не выйдут.

Рыбак и его отец почти закончили свое дело, когда вдруг увидели, что к ним приближается фигура, одетая во все белое. Когда она подошла поближе, они, к своему удивлению, увидели, что это голая женщина. Ее кожа была белее снега и совершенно лишена растительности, даже между ног. Черные волосы, будто клубок змей, извивались на ее голове. Лицо было страшно: лицо демона. Когда она подошла еще ближе, она повернулась к ним спиной, и они увидели, что на ее спине притаился гигантский паук.

Они стояли, не в силах от ужаса пошевелиться, а паук сбежал со спины женщины, осторожно передвигая лапами по ее ягодицам, а потом и по ногам. Он был чудовищем. Оказавшись на земле, паук побежал прямо на них и сожрал их обоих. Насытившись, он вернулся к женщине и снова забрался к ней на спину. А она повернулась, подошла к лодке и, схватив ее за борт, подняла в воздух и зашвырнула в море. Скоро шторм вынес лодку на зубастые скалы и ударил ее о них. Деревянная обшивка затрещала, и лодка затонула. И что-то завыло и застонало над морем. Наверно, то ветер бушевал в просоленных сучьях корявых сосен. Когда воды сошлись над затонувшей рыбацкой лодкой, Женщина-Демон с горящими, как угли, глазами начала растворяться в воздухе.

Наутро, когда взошло солнце, все, что от нее осталось, - это белый туман, прилипший к обросшим мхом скользким камням и не исчезающий даже с приходом жаркого дня.

Шизей лежала на кровати, глядя в потолок и прислушиваясь к голосам, доносящимся из-за стен, и к стуку собственного сердца: тук-тук, тук-тук, судя по которому она еще не умерла. Ее тело превращалось в туман.

Здесь, в Лимбе, а может, в Чистилище, ее жизненные функции постепенно исчезали. Остались только голоса в темноте, голоса чужих людей, спорящих, разговаривающих, любящих, ненавидящих, смеющихся и плачущих за стенами ее темной комнаты: светящиеся призраки, за которыми она наблюдала со стороны и которые говорили ей, что она еще не умерла за то время, пока шла в ее душе страшная борьба.

СЕСТРА, ГДЕ ТЫ? КУДА ТЫ ЗАПРОПАЛА? Я ЖДУ ТЕБЯ. ТЫ МНЕ НУЖНА. ГИРИ.

Паук Женщины-Демона зашевелился на ее спине. Разве это справедливо? Усвоила ли она свой урок, когда Сендзин убил Еидзи, ее возлюбленного, и устроил из этого ритуал, вызвав энергию с мембраны кокоро? Ритуал, который увеличил их собственные силы и их власть?

"Я это сделал ради тебя, Шизей. Я люблю тебя. Ты мне нужна. Мы будем вместе навсегда".

Но умертвив Еидзи, разве ты не умертвил мое будущее?

ГИРИ.

Женщина-Демон.

Шизей встала, и простыня, обертывающая ее тело, соскользнула на пол. Голоса за стеной замерли.

Паук двинулся.

Когда Сендзин вбежал в комнату, где вместо окон были написанные маслом пейзажи, Жюстины там уже не было. Пустая кушетка стояла посреди комнаты, словно глумясь над ним. Провода, вырванные из динамиков, лежали на черно-оранжевых персидских коврах, как змеи, высунув свои медные языки.

Обхватив голову руками, чувствуя теплый ток крови и все ускоряющееся биение сердца, Сендзин приблизился к кушетке и лег на нее. Он ощущал запах Жюстины, тепло ее тела, еще не покинувшее опустевшее ложе. Он расслабился, вбирая все это в свое тело, как он некогда вобрал в себя последний вздох Марико. Жаль, он опоздал. Последний вздох Жюстины подпитал бы его силы для последней схватки с Николасом Линнером. Возможно.

Сейчас надо послать вызов на мембрану кокоро: начать медитацию, правда, без одновременной готовности к ритуальному убийству, которое могло бы усилить убедительность его вызова.

Он сфокусировал свое сознание на кокоро и начал повторять заклинания. Мгновенно сердцебиение начало замедляться. Он регулировал поток крови, освобождая сознание от боли. Скоро кровь перестала сочиться из ран, начал образовываться струп. Процедура выздоравливания шла своим путем, и он приступил к восстановлению сил, собирая пульсирующую энергию с кокоро, сердца всего сущего.

Восстановление сил было еще не закончено, когда его глаза вдруг открылись.

Шизей!

Она здесь! Она пришла!

Конни Танака нагнулся, увидел свое отражение в сотнях осколков разбитого зеркала. И темные пятна между ними.

- Его кровь, - промолвил он. - Вот что случается, когда семерка бубен превращается в туза пик.

Николас стоял, прислонившись спиной к стене.

- Он еще не получил сполна, - отозвался он. Все тело болело, но пуще того - душа. - Как Жюстина?

Конни кивнул:

- Нормально. Я забрал ее из комнаты. Она в безопасности.

- Но Сендзин получил от нее больше, чем, я думал, он получит, - с горечью сказал Николас. - Слишком долго он находился с ней наедине. Это был ужасный риск, но надо было его хорошенько обработать с помощью той литании, что я дал тебе записанной на пленку. Мне нужно было время, и он им воспользовался.

- Похоже, это его несколько ослабило, - сказал Конни. - Как ты и рассчитывал.

- Но зато теперь он знает, где находятся остальные изумруды Со-Пенга, - сказал Николас, прижимаясь затылком к стене. - Его нельзя выпускать отсюда.

Конни посмотрел на Николаса, потом на миллион осколков, осыпавших пол, подобно звездам на небе.

- Мне кажется, у тебя никогда и не было намерения выпускать его.

Николас кивнул:

- Конечно, все это и не могло кончиться иначе. Но мне как-то трудно было себе в этом признаться. Теперь я твердо знаю, что я должен убить его, а не то он убьет меня.

- Сильно он тебя задел?

- Ничего, переживу, - ответил Николас и посмотрел на лестницу. Что-то там больно тихо. Интересно, чем он там занимается? - Но он уже чувствовал колебания кокоро и понимал, что это значит. Он слишком неопытен в тандзянской магии. В открытом бою Сендзин побьет его. Надо найти какой-нибудь другой путь, чтобы одолеть его, подумал Николас.

- Хорошо, - сказал Конни, потирая руки. - Какой у нас запасной план действия?

Николас посмотрел на друга, грустно улыбнулся:

- Нет никакого. Ничего пока в голову не приходит. Этот подонок не собирается сдаваться, и, боюсь, я не смогу остановить его.

- Тебе надо передохнуть, - сказал Конни.

- Если он до меня доберется, - откликнулся Николас, - у меня будут неограниченные возможности отдыхать.

Конни подошел к Николасу, протянул ему чашку холодного чая.

- Кое-что произошло, пока ты воевал со своим тандзяном, - сообщил он. - Мне позвонил твой друг Нанги и многое порассказал.

Конни налил еще чаю, понаблюдал, как Николас выпил ее, решив не говорить ничего о травах, на которых настоен чай. Они прибавят ему сил и одновременно замедлят обмен веществ, помогая думать и выбирать стратегию. Скоро он и сам почувствует это.

- Прежде всего, Кузунда Икуза мертв. Они нашли пленку Барахольщика, компрометирующую Икузу, Киллан Ороши и еще одного гения по прозвищу Негодяй. Похоже, этот Негодяй создал супервирус, способный вгрызться в компьютерное обеспечение, поселяясь на его защитной программе и мутируя. Насколько мне известно, вы с Нанги думали, что "Нами" нацелилась на "Сато" ради микропроцессора "Сфинкс Т-ПРАМ". Однако, по-видимому, это только подливка, а мясо - проект "Пчелка". Вы с Нанги подписали контракт с "Хиротеком" на производство некоторых компонентов к американскому проекту "Пчелка", так ведь? Ну, а по словам Негодяя, "Нами" собирается заразить вирусом ИУТИР эти компоненты, и он будет действовать подобно бомбе с часовым механизмом, в виде безобидного электронного сигнала. Когда надо, ИУТИР оживет, вгрызется в "Пчелку", и она начнет пересылать информацию в "Нами".

Николас ужаснулся:

- Господи, да ведь эта система планируется к широкому использованию в правительстве США: и в Пентагоне, и в Совете национальной безопасности, и в ЦРУ и повсюду? Это будет означать, что "Нами" будет в курсе всей деятельности администрации!

Конни кивнул:

- Неплохо, да? И, главное, утечки информации никто не обнаружит. Обороноспособности страны это могло бы нанести непоправимый ущерб. - Конни и сам отхлебнул чаю. - Но это еще не все. Группа "Нами" наняла двоих людей, которые должны ей помочь в осуществлении этого плана. Один из них сейчас в моей квартире, там, наверху. Наверное, залил мне всю кушетку кровью. В его обязанности входило вывести тебя из игры так, чтобы ты не мог вмешаться. Тебя эти господа явно побаиваются. А другой человек работает на другом конце трубопровода. Это сестра-близнец этого мерзавца. Ее зовут Шизей. Задание у нее такое: втереться в доверие к одному сенатору, который опекает проект "Пчелка" - его фамилия Брэндинг - и сделать все возможное, чтобы законопроект по финансированию "Пчелки" прошел без задержки через конгресс.

Николас задумчиво кивнул:

- Это объясняет многое. Почти все, кроме одной детальки: почему Сендзин не убил меня, когда мы с ним встретились в первый раз. Если "Нами" наняла его, чтобы отделаться от меня, то почему он не воспользовался шансом, получив его?

ЕСЛИ ТЫ УМРЕШЬ СЕЙЧАС, ЭТО БУДЕТ СЛИШКОМ ЛЕГКАЯ СМЕРТЬ. ТЫ ДАЖЕ НЕ УСПЕЕШЬ ПОНЯТЬ... Понять что? Этого Николас не знал. Он знал только одно: у этого человека к нему какая-то личная ненависть. Отчего? Он положительно был уверен, что никогда не сталкивался с ним в жизни до той встречи в кабинете д-ра Ханами.

Пытаясь глубже проникнуть в эту тайну, Николас погрузился в "гецумей но мичи": белый ниндзя, убийство д-ра Ханами, хирурга, который позволил Сендзину внести свою лепту в операцию по удалению опухоли Николаса; убийство д-ра Муку, психиатра, который мог догадаться о роли Сендзина в этой операции; убийство Киоки, тандзяна, который мог бы помочь Николасу. Ничто из этого не вписывается в стратегию ниндзя, нанятого для устранения человека, который мог бы помешать широкомасштабному шпионскому плану. Это стратегия человека, движимого личной ненавистью, стратегия, направленная на планомерное разрушение другой человеческой личности. Николас возблагодарил провидение, направившее его к Канзацу. Ему чертовски повезло, что Сендзин не знал о брате Киоки, жившем высока в Японских Альпах, неподалеку от Черного Жандарма.

Но стратегия Сендзина включала в себя также еще одну линию, кроме уничтожения Николаса: похищение изумрудов Со-Пенга. Может, они являются связующим звеном между нами? Эх, знать бы побольше о том, что за человек был мои дед!

Он почувствовал на своем плече руку Конни и открыл глаза.

- Ник, с тобой все в порядке? - спросил Конни. - Мне показалось, что ты не дышишь.

- Кто-то идет сюда, - сказал Николас, поднимаясь. Конни бросил взгляд на лестницу.

- Не там, - ответил Николас на его немой вопрос и направился к парадной двери. Открыл ее.

- Привет, Шизей. Я Николас Линнер, - сказал он, все еще прощупывая ее с помощью своего дара тандзяна. - Но я думаю, тебе это уже известно.

Шизей смотрела ему прямо в лицо:

- Привет и тебе, мой враг. Я думала, мое сердце остановится, когда я увижу тебя. - Они говорили по-японски, инстинктивно выбрав этот язык, который позволяет общаться одновременно на нескольких уровнях.

- Заходи, - пригласил Николас.

Не поворачиваясь к ней спиной - на всякий случай - он представил ее своему другу. Конни грязно выругался по-японски.

- Ты что, Ник, спятил? Зная, кто она, ты приглашаешь ее войти в дом?

- Не думаю, что мы смогли бы ее удержать за дверью, - ответил Николас, ни на секунду не спуская с девушки глаз. - Конни, у нас совсем кончился чай.

Когда они остались одни, Николас сказал:

- Вот видишь, ты взглянула на голову Медузы, но все еще жива.

Оба они беспрестанно двигались, описывая круги по полу, с хрустом давя свои отражения в осколках зеркал.

- Обстоятельства переменились, - сказала Шизей. - Я пришла сюда не убивать тебя, и даже не для того, чтобы помогать брату.

- Тогда зачем же ты пришла? - мягко спросил Николас.

- Чтобы спасти себя, - ответила Шизей. Между ними шел не только этот разговор. Обмен словами, предложениями, паузами сопровождался разговором их сознании, которые, встретившись в центре комнаты, создали такой психический вихревой поток, что, когда Конни вошел с чаем, он почувствовал такое головокружение, что чуть не уронил поднос.

Услышав дребезжание чашек, как во время землетрясения, Николас сказал:

- Побудь с Жюстиной; Конни. Оставь чай и не возвращайся, пока мы здесь не закончим разговор.

- Но, Ник...

- Делай, как я прошу, - настойчиво повторил Николас. - Я не хочу, чтобы Жюстина была одна.

- Он настоящий друг, - сказала Шизей, когда Конни вышел. - Я завидую тебе.

- Жаль, что у нас так мало времени, чтобы узнать друг друга.

- Действительно, жаль, - согласилась Шизей. - У нас его хватит только на то, чтобы прийти к какому-нибудь соглашению. Я слышу, как содрогается кокоро. Это значит, что скоро мой брат наберет столько сил, сколько ему требуется.

- Он украл шесть моих изумрудов.

- Вот когда он соберет их все, - сказала Шизей, - тогда он будет воистину непобедимым. Сложив девять изумрудов особым образом, он станет так силен, что земля содрогнется. Он сольется с Вечностью и будет равен богам. Вот о чем он мечтает всю жизнь. - Она бесстрастно двигалась, будто через физическую активность давала выход душевному напряжению. Интересно, кому она больше не доверяет: ему или себе, - подумал Николас. - Этим изумрудам не везет: их все время воруют. Сначала их украл Со-Пенг...

- Мой дед никогда и ничего не украл в жизни!

- Может, и не украл, - согласилась Шизей. - Но это и не важно. Важно то, что на уме у моего брата. Мы с ним прямые потомки Цзяо Сиа, человека, которого Со-Пенг утопил в водопаде у горы Гунунг Мунтак около ста лет назад.

- Получается, что меня пытается убить прошлое, о котором я ничего не знаю.

- Мой брат - заложник этого же самого прошлого.

- Не хочешь ли ты, чтобы я его пожалел?

- Нет, - ответила Шизей. - Но понять - должен. И вот я еще что скажу: его не одолеть, используя Тао-Тао. Он пошел дальше, создав свою собственную систему магии, с которой не знакома даже я.

- Ты боишься его, так же, как и я? - спросил Николас и почувствовал темную пульсацию ее сознания, красноречиво отвечающую на его вопрос. - Как ты можешь любить того, кого ты так боишься?

- Я ничего не могу с собой поделать, - в глазах Шизей были слезы. - Он мой брат. У нас с ним одна плоть.

- Но сознание - разное.

- Мы с ним как два хрустальных фонарика, горящие во тьме, - сказала Шизей. - И похожие, и разные. До сегодняшнего дня я не могла полностью уразуметь это.

- Я думаю, что это ты уразумела давно, - сказал Николас. - Просто тебе потребовалось много времени, чтобы принять это.

Шизей и Николас продолжали ходить по кругу, переплетясь сознаниями. Инь и янь, тьма и свет, мягкое и твердое, мужское и женское, - но теперь дефиниции становились все более и более размытыми.

- Можешь ты мне сказать, зачем он убивает? - спросил Николас. - Какое удовольствие он от этого получает?

- Убийство - это тоже одно из средств для достижения поставленной им цели, - ответила Шизей. - Он убивает не просто так, а с соблюдением особого ритуала, включающего в себя и ритуальные действия, и постоянные построения ритуальных заклинаний. Он и кожу сдирает со своих жертв по этой же причине. Действия, соединенные с заклинаниями, оказывают могучее воздействие на кокоро. В этом он черпает свои силы, и поэтому его силы беспрерывно увеличиваются.

Николас вздрогнул.

- Этому надо положить конец, Шизей, - сказал он. - Другого пути нет.

- Знаю. И поэтому я здесь.

- Я новичок в Тао-Тао, - признался Николас. - Без твоей помощи он со мной быстро разделается.

- И это я знаю.

Шизей вдруг остановилась и повернулась спиной к Николасу. Расстегнув блузку, она спустила ее с плеч. Нижнего белья под блузкой не было.

- Вот что сделал из меня брат, - сказала она, показывая гигантского паука. - Вот кто я теперь. Существо, которого он боялся всю свою жизнь. Женщина-Демон.

Николас пошел за подносом, который оставил им Конни, принес чаю. Они сели лицом друг к другу, выпили по чашке, помолчали. И эта пауза была исполнена значения, она говорила о начале нового этапа в их отношениях.

Николас поставил пустую чашку.

- Ты пойдешь со мной, чтобы встретиться с Сендзином?

- Нет, - ответила Шизей. - Это твое дело, и ты его выполнишь сам. Я не об одной себе беспокоюсь. Есть одно важное дело, которое я должна довести до конца. И есть один человек.

Николасу не нужно было спрашивать, что это за человек: сознания их соприкасались. Он знал, кто это Коттон Брэндинг.

- Ты еще этого не знаешь, - сказал Николас, - но группе "Нами" пришел конец. Кузунда Икуза мертв. Вирус ИУТИР больше не под его контролем.

И он почувствовал ее облегчение, и порадовался вместе с ней.

- Подойди сюда, - приказала Шизей.

Когда Николас приблизился, она открыла свою сумочку, достала макияжные принадлежности. Быстрыми, уверенными движениями она стала гримировать его лицо, держа в памяти образ Женщины-Демона, идущей по изрытому штормовой волной берегу, чтобы покарать своего мужа, а в его лице - всех мужчин, которые смотрят на женщин как на низших существ. И еще она вспомнила свою подругу Кику в ночь праздника полнолуния, которая своими руками создала из себя самой идеальный мужской образ. До чего хорош был Самурай!

Оглядывая критическим оком то, что у нее получилось, Шизей сказала: Ты выглядишь великолепно и вполне устрашающе. Но волосы никуда не годятся. Что делать с твоей мужской стрижкой?

- Подожди минутку, - попросил Николас. Он исчез и вернулся меньше чем через тридцать секунд. На нем был костюм актера театра Кабуки. В руке он нес роскошный парик. Снова сев напротив Шизей, подставил ей свою голову. Она надела на него парик, поправила его так, чтобы он полностью соответствовал ее эстетическому чувству. Затем достала из сумочки зеркало и позволила ему полюбоваться плодами ее труда.

- Просто изумительно, - сказал пораженный Николас. - Где ты этому научилась?

- Слыхал о школе "Золотое облако"?

- Кийоки уцукушики кандзен? - проскандировал Николас. - Конечно, слыхал. - Он посмотрел на свою отражение. - Ты из меня действительно сделала нечто Чистое, Прекрасное и Совершенное.

Позвякивание чашек, похожее на звон колокольчика на шее странствующего монаха, все нарастало.

- Он спускается, - сказал Николас. - Я должен идти.

- Теперь ты знаешь, чего он боится, - сказала Шизей.

Она предала Сендзина - свою другую половину, темную сторону своей души, своего мучителя и любовника - и знала это. Даже если бы она больше ничего не сделала сейчас, она знала, что ее приход сюда был не напрасен. Не для нее сидеть и ждать, что случится. Дни и ночи, проведенные наедине с собой в комнате, снятой братом в гостинице, не прошли даром.

Николас повернулся, чтобы уйти, когда она остановила его.

- И еще кое-что, - сказала она, держа что-то, зажатое между двух ладоней. - Кое-что я хочу тебе дать, кроме моих советов и моего искусства, потому что, боюсь, одними ими тебе не остановить моего брата. Он уже слишком силен.

И она дала ему кольцо с изумрудом, которое Сендзин подарил ей в тот день, когда убил ее возлюбленного Еидзи.

- Это изумруд тандзянов, - сказала она. - Единственный подарок брата. Но он никогда не был моим. Я всегда это подозревала. Теперь я знаю наверняка.

Николас взял кольцо: сверкающий камень, посаженный в платину, - и почувствовал то, что чувствовала Шизей. Ярость Женщины-Демона.

Повернувшись грациозно, как могла бы повернуться сама Шизей, он пошел по направлению к лестнице. Взглянуть смерти в лицо.

Энергия кокоро омывала Сендзина, как мать купает ребенка. Один раз он почувствовал присутствие еще кого-то, у сердца всего сущего, и он отпихнул того, другого, уже чувствуя себя почти богом и пользуясь своей божественной властью. Это, конечно, был Николас Линнер, который сразу же отшатнулся от кокоро, когда Сендзин поводил у мембраны своими стальными щупальцами. Отшив так успешно Николаса от источника энергии Тао-Тао, Сендзин был теперь уверен в своей победе.

Он сел на кушетке. Колебания кокоро пульсировали в его сознании, в его теле, заставляя и его самого вибрировать. Даже сэнсэи в Дзудзи не могут так доить кокоро, подумал он. Они все боятся слишком сильным давлением повредить мембрану, принеся хаос миру. Я этого не боюсь. Я использую кокоро по своему усмотрению.

Он выставил щупальца своего сознания, проверяя, на месте ли Шизей. Хорошо бы, чтобы и она присоединилась к нему в праздновании его победы. Кстати, пора забрать у нее подарок - изумруд тандзянов, который он вставил в платиновое кольцо и дал ей поносить.

Сендзин сделал ее хранительницей реликвии так, что она об этом даже не догадывалась. Он сам украл этот изумруд, покидая монастырь Дзудзи, хотя знал, что сам он сохранить его не сможет - во всяком случае на первых порах, когда пропажа обнаружится. Сэнсэи имеют достаточно силы, чтобы обнаружить изумруд, задумай он хранить его у себя. Но Шизей никогда не было в Дзудзи, и она не изучала их версии Тао-Тао. Так что с ее сознанием их сознание вряд ли пересечется, и у нее изумруда они не найдут.

Но где Шизей? Сендзин чувствовал ее присутствие в доме, но он хотел быть ближе к ней: у нее изумруд тандзянов. Может, это Николас не пускает ее к нему?

Он вышел из комнаты с нарисованными окнами. Кончики его пальцев испускали искры: энергия кокоро.

У входа на лестницу он остановился: услышал чьи-то легкие шаги. Выставив свои щупальца, он уперся ими в гладкую, безликую стену. Николас Линнер.

Но Шизей была ближе. Спускаясь по лестнице, Сендзин улыбался. Снизу просачивался свет, косой, но постепенно становящийся интенсивнее. Вспомнив трюк с зеркалами, Сендзин вознамерился лишить его света и послать его вверх тормашками во тьму, прежде чем отнять у него жизнь.

Свет заливал нижнюю часть искривленной лестницы, как незадолго до этого энергия кокоро заливала Сендзина. И вот в этом замкнутом освещенном пространстве появился актер, изображающий женщину: янь, превращенный в инь. Свет, ставший тьмой.

Наступил момент, который Сендзин давно предвкушал: сейчас он снимет с Цзяо Сиа бесчестье поражения, умертвив последнего потомка предателя Со-Пенга, а потом и соберет украденные изумруды тандзянов. Но в этот момент предвкушаемого торжества он вдруг оказался лицом к лицу с кошмаром, преследовавшим его всю жизнь.

С Женщиной-Демоном.

Она выросла из моря света и закрыла свет собой, поднимаясь: бледное лицо с черными глазами, одновременно свирепое и ласковое, полное любовной неги и мстительности.

Лицо Аха-сан.

Сендзин то ли закричал, то ли завизжал, как женщина, - он и сам не знал. Это уже не пьеса, смотреть которую он приводил своих будущих жертв, не игра на залитой светом рампы сцене, по которой движется, наполняя его ужасом и восторгом, страшный образ Женщины-Демона.

Здесь все взаправду. Это - не театр. Сама Женщина-Демон, родившаяся из прибрежного тумана, пришла за ним. Шок длился примерно секунду. Но и этого времени оказалось Николасу достаточно, чтобы нанести свой первый удар, используя язык Вечности - акшару, которому его научил сэнсэй-тандзян Канзацу.

АКШАРА ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ МОЛЧАНИЕ НАСТОЛЬКО ПОЛНОЕ, НАСТОЛЬКО САМОДОВЛЕЮЩЕЕ, ЧТО ЕГО МОЖНО НАЗВАТЬ МАЛОЙ ВСЕЛЕННОЙ. ВЫРАЖАЯ СЕБЯ С ПОМОЩЬЮ АКШАРЫ, НЕТ НУЖДЫ ПРИБЕГАТЬ К ЯЗЫКУ. ОНА СУЩЕСТВОВАЛА ДО ТОГО, КАК ПОЯВИЛАСЬ НУЖДА В ЯЗЫКЕ. ИСПОЛЬЗУЯ АКШАРУ, МЫ НАХОДИМСЯ В САМОМ ЦЕНТРЕ ВСЕЛЕНСКОЙ СИЛЫ.

Хотя сознание Сендзина было парализовано видением Женщины-Демона, хотя удар акшары был и силен, но Сендзина было не легко сломить. Как и предсказала Шизей, он собрал достаточно силы, выдаивая ее из мембраны кокоро, так что и эти удары не могли его остановить.

Врезавшись в парапет лестницы, Сендзин кубарем перекатился через несколько ступенек. Но его сознание уже оправилось от первого шока, и он выставил щупальца, как таран, зондируя гладкую безликую стену, оказывая на нее все большее и большее давление, пока наконец эта стена не рухнула посреди рокочущей тишины.

А Сендзин был уже внутри сознания Николаса, используя всю энергию кокоро, чтобы разорвать его пополам. Конец приближался скорее, чем Николас мог себе представить. Он упал на колени. Его костюм трещал по швам, парик свалился с головы. Он не мог ни дышать, ни шевельнуться. Он еще мог мыслить, но и эту функцию он быстро терял под давлением натиска Сендзина. Тьма спускалась на него.

И только одна светящаяся точка продолжала тлеть в темноте: хрустальный фонарик... При чем здесь он? КАК ДВА ФОНАРИКА... И ПОХОЖИЕ, И РАЗНЫЕ... Это Шизей!..

Вот теперь иди ко мне, сестра моя, любовь моя, думал Сендзин. Вот теперь ты мне нужна. Темные кольца его сознания поползли вперед, ощупывая стену сознания Николаса. Но стена уже не была бесформенной грудой. На ее изгибе сверкал кристалл его сестры. Шизей тянулась к нему, и Сендзин потянулся к ней, но был встречен страшным мстительным смерчем, сотканным из тумана. Шизей! - кричало его сознание. Николас рылся в кармане, но пальцы не слушались: они были словно налиты свинцом. Боль терзала его тело, сердце стучало с такой неистовой силой, словно собиралось взорваться.

Вот он, изумруд тандзянов, данный ему Шизей. Последним усилием воли Николас сжал его рукой. И тотчас же почувствовал, что какая-то неистовая сила подхватила его и понесла прямо на Сендзина, все быстрее и быстрее, как будто два невероятно мощных магнита движутся навстречу друг другу, чтобы коснуться. И они коснулись...

Среди пляшущего огня, заполнившего сознание Сендзина, была небольшая пазуха, вроде как пустота. Он смотрел на нее как бы издалека и думал, полный отчаяния, что он покинут, предан существом, которое сам создал. Его единственной любовью. Его последним кошмаром. Женщиной-Демоном Шизей...

Ограненный изумруд будто превратился в клинок: коснувшись груди Сендзина, он пропорол кожу, ткани, сухожилия и кости. Кровь фонтаном брызнула из рассеченной груди, обдав Николаса, лестницу, стены. Тело Сендзина изогнулось дугой. Его глаза выпучились, рот раскрылся в беззвучном крике. А потом свет и жизнь покинули его, будто божественная рука потушила огарок.

Шизей закричала и рванулась. Если бы она не схватилась за широкие плечи Конни Танаки, она бы неминуемо упала, почувствовав смерть своего брата-близнеца, как Земля чувствует затмение Солнца.

Она судорожно хватала ртом воздух. Ощущение было такое, словно жестокий скальпель хирурга в мгновение ока отсек у нее какую-то важную часть тела, к которой она так привыкла за годы своей жизни.

Тьма, жуткий холод бесконечной ночи. А затем, как по волшебству, из схваченной морозом почвы выбежал нежный росток. Свет и тепло возвращались.

Один удар сердца: тук! - вместо двух: тук-тук! Тишина взамен пляски смерти; спокойствие, сменившее лихорадочный звон. Шизей начала дышать. Темные, блестящие кольца сознания Сендзина отпустили.

- С тобой все в порядке? - спросил Конни.

- Да, - с трудом выдавила Шизей. - Теперь все.

И тотчас же боль стала отпускать Николаса. Бренная оболочка Сендзина Омукэ, дорокудзая, лежала, раскинувшись, на ступеньках лестницы, жалкая, как всякий прах. Темные колебания прекратились.

Дальние звоны, как эхо, потом - тишина.

Кокоро успокоилось.

ОСТРОВ МАРКО - ТОКИО - ВАШИНГТОН

ВРЕМЯ НАСТОЯЩЕЕ, ЛЕТО - ОСЕНЬ

Солнце сияло над всей юго-западной Флоридой, когда Николас и Жюстина проезжали на взятой напрокат машине через дамбу Сан-Марко, чтобы попасть на остров Марко.

Лью Кроукер и Аликс встретили бы их в аэропорту Форт Майерс, если бы не неожиданно подвернувшийся фрахт: пришлось выйти в море. К полудню должны вернуться.

Николас свернул на бульвар Коллиера, направляясь в сторону доков, где была стоянка Лью. Они проехали мимо роскошных частных вилл, окруженных буйной тропической зеленью, затем мимо кооперативных стандартных домиков, стоящих вдоль берега, о который ласково плескались прозрачные волны Мексиканского залива.

Николас заехал на стоянку, выключил двигатель. Какое-то время они сидели неподвижно, прислушиваясь к ветру, шевелящему пальмовые листья, к крику чаек, наблюдая за пеликанами, как те по-змеиному извивали шею, процеживая сверкающую алмазами воду в поисках пищи.

- Жюстина, прости меня, - сказал вдруг Николас. - С самого начала я отгородился от тебя. Я думал, что так будет лучше, что так я смогу спасти тебя от того, что неминуемо должно было случиться со мной. - Он взял ее за руку. - Но это еще не все. Я отгородился от тебя даже раньше. Я так радовался, что вернулся в Японию, что мне просто в голову не приходило, что ты можешь относиться к этому иначе - что ты НЕ МОЖЕШЬ НЕ ОТНОСИТЬСЯ к этому иначе. Ты не знала языка и обычаев страны, среди моих знакомых не было твоих сверстниц, с кем ты могла бы подружиться. И, главное, ты скучала по дому.

- Ник...

- Не перебивай, дай мне закончить. - Соленый ветерок играл ее локоном. - По иронии судьбы, благодаря Сендзину я обрел тебя снова, начав понимать корни нашей размолвки. Но затем я предал тебя во второй раз. Я использовал тебя, чтобы заманить в ловушку Сендзина, лишить его хотя бы части его могущества, которое росло с каждым часом. Я подставил тебя. Это был рассчитанный риск, признаюсь, потому что я уложил тебя на кушетку в самом центре сцены во время представления страшной пьесы, которую я сочинил. Но...

Рука Жюстины прикоснулась к его губам, заставив замолчать. Солнце сияло в ее глазах, отчего они стали зелеными-зелеными. Красные точечки плавали в этой зелени, как отблески далеких костров.

- Ник, если бы ты знал, как сильно я тебя люблю! Слова ничего не значат. Но ты можешь заглянуть в мою душу - после событий последних дней, я знаю, ты умеешь это делать. И ты почувствуешь, что чувствую я. - Она поднесла его руку к губам, поцеловала ладонь. - Я благодарю Бога за то, что он внушил тебе рассказать мне все как есть и что это не то, чего я так боялась. Ник, долгое время я была убеждена, что твоя неприязнь ко мне вызвана тем, что ты винишь меня в смерти нашей дочери.

- Жюстина, как ты могла...

- Помолчи, пожалуйста. Дай мне закончить. Беда моя заключалась в том, что я действительно мучилась от чувства вины. Ты об этом не знаешь, потому что я боялась в этом признаться даже самой себе, но меня приводило в ужас, что у меня родится ребенок. И когда наша дочь умерла, мне запала в душу мысль, что мой страх каким-то образом убил ее...

Она откинула локон со лба.

- А что касается Сендзина, ты сделал то, что был вынужден сделать. Не ты меня вовлек в кровавую драму, а Сендзин. Твоя реакция на это была единственно правильной. Никто, кроме тебя, не смог бы остановить его. В этом я уверена.

Она крепко поцеловала его в губы.

- Теперь все позади. Во мне растет новая жизнь. Наше дитя, Ник. И я не боюсь этого. Я хочу его так же страстно, как я хочу тебя. И очень скоро мои желания сбудутся, и это будет чудесно.

Она положила ему голову на плечо, почувствовала силу его рук, обнимающих ее.

- Господи, как я тебя люблю, - прошептала она.

Из-за мыса вынырнула лодка Кроукера. На носу стояла Аликс. Держа руку щитком над глазами, она старалась разглядеть их на берегу. Они замахали руками, и Аликс улыбнулась, махая в ответ. Через десять минут лодка подошла к причалу. Аликс сразу же спрыгнула на доски и помчалась к ним, чтобы поскорее обнять. Лью Кроукер помогал своим клиентам с их уловом: потрясающей величины меч-рыбой.

Он прекрасно выглядел, загорелый, подтянутый. Флоридское солнце наградило его несколько пиратским прищуром глаз, и волосы он отпустил немного подлиннее, чем в бытность свою детективом в нью-йоркской полиции.

- Привет, Ник!

- Лью!

Они пожали друг другу руки, потом обнялись.

Немного позже, на борту "Капитана Сумо", Лью Кроукер предложил: - Мы уже отошли на несколько миль от берега. Как насчет того, чтобы поохотиться на меч-рыбу? Сегодня хороший день для рыбалки.

Николас покачал головой.

- Спасибо, но я бы предпочел несколько другой вид отдыха. Немного устал от охоты и убийств.

Кроукер бросил на него быстрый взгляд.

- Уж не превратился ты в своей Японии в чертова вегетарианца?

Николас засмеялся:

- Боже мой, Лью, до чего же я рад тебя видеть!

- Да. Какое-то время я думал, что нам с тобой больше не суждено увидеться на этом свете.

- Друзья слишком важны в жизни, чтобы их терять, - заметил Николас.

- Эй, дружище, смотри-ка, что я тебе сейчас покажу! - Кроукер запустил руку в большой холодильник, стоящий на палубе, и извлек оттуда две банки пива. Одну бросил Николасу, другую поднял в левой руке. Титаниево-графитовый протез, который медицинские кудесники из Токийского университета приделали к его культе, был похож отчасти на монтажные фиксаторы, отчасти на щитки какого-нибудь экзотического ракообразного. Кроукер говорил, что первое время он надевал на протез перчатку, но скоро понял, что она выглядит на руке довольно глупо, особенно в тропическом климате.

- Вот смотри!

Рука Кроукера сжалась. Раздался звук, похожий на небольшой взрыв. К небу взметнулся гейзер пенистого пива и, опускаясь вниз, изрядно окатил их обоих. Рука разжалась, и на палубу упала сплющенная банка.

Кроукер рассмеялся, заметив выражение лица Николаса.

- Пожалуй, этого даже ты не сможешь сделать, - сказал он добродушно.

Стоя за штурвалом, Аликс кивнула на них Жюстине:

- Посмотри, прямо как дети! До чего же здорово, что вы с Ником выбрались к нам! Сколько же сможете погостить?

Глядя на разыгравшихся больших детей, Жюстина сказала с грустью:

- К сожалению, не так долго, как хотелось бы.

Киллан очнулась, когда сумерки стали просачиваться сквозь открытое окно. К кисти привязана капельница, по которой в ее вену поступала питательная жидкость. На стуле рядом с кроватью темнел сгорбленный силуэт. Лица не было видно, но Киллан сразу узнала эти старые, натруженные руки, когда на них упал мягкий свет. Искривленные пальцы не потеряли былой ловкости, сгибая туда-сюда листок рисовой бумаги. Вот уже и готова фигурка поднявшегося на дыбы коня. Слегка повернув голову, Киллан увидела на подоконнике целый бумажный зверинец, сделанный ласковыми руками бабушки.

- Дай попить. - Голос хриплый, какой-то каркающий. Бабушка поднялась, поднесла к губам Киллан фарфоровую чашку. Тепловатый чай, ароматный, восхитительный. Выпила до капли. Потом опять закрыла глаза, уснула.

Когда она снова проснулась, в окно струился яркий свет дня. Бабушка сидела на том же месте, и ее пальцы работали, работали. Еще зверюшки. Разные. Оригами. Почувствовав какое-то движение подле кровати, Киллан повернула голову. Отец.

- Пить хочу. - Все то же карканье.

Бабушка поднялась было, но Кен Ороши остановил ее.

- Я сам. - Он поднес чашку, и Киллан с жадностью выпила.

- Помню, как я поил тебя холодным чаем, как сейчас, когда ты была маленькой, - сказал Кен Ороши. - Ты ужасно болела в детстве. Твоя мать просто с ума сходила, тревожась за тебя. - Он поставил чашку. - Врачи проинструктировали меня, чтобы я сказал тебе, когда ты очнешься, что прошла уже неделя, как тебя принесли сюда. Они предупредили, что, очнувшись, ты можешь быть немного дезориентирована во времени. - Его глаза изучали ее разбитое, опухшее лицо. - Полицейские мне все рассказали.

Не все, подумала она, опять закрывая глаза.

- Врачи сказали, что они напичкали тебя болеутоляющими средствами.

- Не знаю, - сказала Киллан все тем же каркающим голосом. - Я ничего не чувствую. - Интересно, почему у него такое озабоченное лицо? Наверно, все дела фирмы не дают покоя. Хоть Икуза и отправился в мир иной, но "Накано" - то не вернешь...

- Это хорошо, - успокоил ее отец. - Тебя, наверное, беспокоит, почему у тебя такой голос? Врачи говорят, что повреждены голосовые связки.

- Ничего, - ответила она. - Мне даже начинает нравиться, как он звучит.

Отец неловко откашлянулся, и Киллан подумала, чего это он хочет от нее? У нее всегда было ощущение, когда он с ней разговаривал, что он от нее что-то хочет. Например, чтобы она не водилась со своими "опасными" революционерами...

- Знаешь, мне с недавних пор не дает покоя мысль, что я не всегда относился к тебе так, как к твоим братьям. Ты моя дочь. Я никогда не имел ничего против того, чтобы иметь дочь. Женщины занимают важное место в обществе, но, конечно, не такое важное, как мужчины. Так я всегда думал.

Он неловко переминался с ноги на ногу, явно чувствуя себя неловко рядом с ней.

- И еще я хочу тебе сказать, поскольку это, по-видимому, для тебя важно, что мне удалось немного уладить свои дела. Тандзан Нанги, который приобрел "Накано", надавил на "Нами". Из-за скандала с Икузой группа "Нами" понесла непоправимый урон. Император отвернулся от них, отказав в своем доверии. У них не было другого выбора, как подмахнуть контракт, который составил Нанги. В результате Нанги оказался собственником всей фирмы, включая научно-исследовательский отдел. Он попросил меня остаться президентом фирмы. Конечно, сам Нанги будет ее председателем, и я буду подотчетен ему. Но он дал мне полную автономию. Например, я смогу сам заниматься кадровыми вопросами. Впервые за многие годы я почувствовал, что управляю своей фирмой.

Киллан уловила в голосе отца новые нотки. Неужели смиренность?

- Когда ты поправишься, - продолжал Кен Ороши, - я бы хотел, чтобы ты посетила нашу новую штаб-квартиру в здании "Синдзюку Сутоту", где располагается и "Сато Интернэшнл". Я бы сам провел тебя по всем офисам "Накано". А научно-исследовательский отдел теперь там занимает целый этаж. И его бы я тебе показал. А потом мы с тобой пообедали бы, поговорили... Я очень этого хочу, Киллан.

Глядя прямо в глаза отцу, Киллан молча кивнула. Когда он ушел, она опять устало закрыла глаза. Почуяв какое-то движение рядом с собой, открыла их и увидела изумительного бумажного мишку-панду у себя на одеяле. Киллан взяла его в руки, улыбнулась. Она так давно не делала этого, что мышцы лица даже отвыкли растягиваться в улыбке.

- Там, в полиции, - сказала бабушка, - отцу дали прослушать кассету. Сама знаешь какую. То, что он услышал, открыло ему глаза. Он был потрясен и шокирован твоими делами, но одновременно почувствовал какую-то гордость. Впервые в жизни он понял, чего тебе надо. Может быть, ты и сама теперь это лучше понимаешь.

Так вот что означали новые нотки в голосе отца! Это была не смиренность, а уважение.

- В любом случае, - продолжала бабушка, - ты вернула его к жизни. И теперь он хочет вернуть тебе долг.

Какое-то время Киллан лежала молча. Потом она пошевелилась, как будто во сне.

- Бабушка, - попросила она, - сделай мне обезьянок. Я всегда любила этих проказниц.

- Конечно, - сказала старушка, беря с подоконника трех мартышек, и поставила их на грудь внучке. - Я знаю.

Это было самое горькое возвращение Николаса в его любимую Японию. Мысль о том, что они с Жюстиной не могут остаться там навсегда, как грустный спутник, сидела с ним рядом на всем пути. Не то чтобы он раскаивался в принятом решении, к которому они вместе пришли на острове Марко. Они не могут быть одинаково счастливы, живя в Японии, - это факт. Чтобы не ставить их отношения под угрозу, Николас был готов довольствоваться периодическими наездами в Токио.

Нанги, Томи и Уми нетерпеливо поджидали его и Жюстину в аэровокзале, пока они проходили таможенный досмотр. Нанги выглядел довольно изможденным, но бодрился.

Уми отвела Николаса в сторону. - Лед начал таять, - сказала она, как всегда, метафизически. - Я рада, что вы вернулись. Но я чувствую, что кое-что тебе еще предстоит узнать.

В машине Нанги болтал без передышки, рассказывая о слиянии "Накано" и "Сато", о том, каким образом научно-исследовательский отдел в ближайшие годы умножит доходы их предприятия.

В этот поток новостей Николас только изредка умудрялся вставить слово. Большую часть пути он казался рассеянным, задумчиво глядя на пробегающий за окном пейзаж.

- Ник, что с тобой? - тихо спросила Жюстина. Уми сидела с закрытыми глазами, очевидно впав в медитацию. Нанги и Томи разговаривали вполголоса о чем-то своем, и, таким образом, Николас с Жюстиной получили минутку для личного общения, на которое можно рассчитывать даже в Японии. - Что тебя беспокоит?

- Я все думаю про своего деда, - ответил Николас. - Сестра Сендзина считает, что Со-Пенг был негодяем, даже убийцей, что его мать похитила изумруды тандзянов у старейшин в Дзудзи и держала их у себя. Мне бы хотелось докопаться до правды.

- Но кто может тебе сказать правду? - усомнилась Жюстина. - Никого из них не осталось в живых.

Николас задумчиво покачал головой.

- Кое-кто знает правду, Жюстина.

ХОДАКА

Пятнадцать дней настоящего лета пришли и на верхние склоны Ходаки в Японских Альпах. Ярко-черные тона уступили место сероватым. Нагромождения скал как-то смягчились, казались менее беспощадными. Снег потерял свою хрупкую корочку, и даже ледники кое-где подтаяли, дав начало студеным ручьям. Три дня после того, как они с Жюстиной приехали в Японию, Николас преодолевал последний участок пути, ступая по каменистой тропе, ведущей к хижине Канзацу.

- Много ли раз я приходил сюда? - спросил Николас, когда его учитель открыл дверь при его приближении.

- Нет, - улыбнулся Канзацу, - такие встречи бывают только раз. - Он отступил в полутьму хижины. - Входи.

После чая Канзацу признался:

- По правде говоря, я не думал увидеть тебя вновь.

- Разве Ваш дар ничего Вам не говорил?

- Нет, - ответил Канзацу, - на твои дела мои пророчества не распространяются. - Он немного помолчал. - Значит, Сендзина уже нет.

Николас удивился.

- Вы знали его имя?

- Не только имя, Николас. Он был какое-то время моим учеником. Поэтому я отлично знал, какую опасность он собой представляет, и мне было страшно. Но когда ты пришел сюда впервые, карабкаясь на Ходаку, задирая голову, чтобы взглянуть на свою Немезиду, Черного Жандарма, я понял, что есть надежда.

- Если Вы знали, что Сендзин опасен, то зачем Вы его учили? - спросил Николас.

- По правде говоря, я не учил его, - глаза Канзацу под сумрачными бровями были непроницаемы. - Я назвал его учеником просто для удобства, не имея термина для того, чтобы лучше описать наши с ним взаимоотношения. Сендзин пришел сюда, чтобы испытать меня, точно также, как он испытывал перед этим моего брата Киоки. Я предвидел смерть брата и, соответственно, знал, каким образом можно обмануть дорокудзая. Когда он впервые появился здесь, он был куда сильнее меня. Он владел языком Кширы - языком светозвукового континуума. Это более продвинутая форма Тао-Тао.

Канзацу пожал плечами.

- Я делал, что мог. Я ублажал его. Все, что мне удалось сделать, так это утаить от него мои способности предвидения и мою неприязнь к нему. Поэтому много лет спустя, когда он сделал тебя широ ниндзя, он убил моего брата Киоки, а не меня. Киоки допустил ошибку, угрожая Сендзину. А я заставил его поверить в то, что безвреден для него. Более того, он считал, что научился у меня кое-чему, живя здесь. Сендзин не считал меня врагом. Ему и в голову не приходило, что я могу тебе помочь, даже если бы ты знал, как найти меня.

Что-то в пропахшей благовониями хижине зашевелилось, замаячило за спиной Николаса, вызвав неприятное чувство. Он тряхнул головой.

- Не понимаю. Вы знали, что Сендзин убьет вашего брата, и Вы ничего не сделали, чтобы остановить его?

- Это не так, - возразил Канзацу. - Я воспитал тебя.

- Меня? Но как Вы могли знать, что я остановлю его, если даже Вам это было не под силу?

- Потому что, дорогой мой Николас, ты - избранник. Последний в роде Со-Пенга и хранитель тандзянских изумрудов.

- Значит, это правда.

Канзацу кивнул.

- Более правдивой правды не бывает.

- Я хотел расспросить о своем деде, - сказал Николас. - Был ли он тем обманщиком, лжецом и убийцей, каким его считал Сендзин?

- Разве это так важно?

- Очень важно, - ответил Николас. - Для меня. Канзацу вздохнул и встал. - Давай продолжим этот разговор на Ходаке.

Они вышли из хижины, перешли через длинную ложбину, покрытую снегом.

- Вот правда, - сказал Канзацу. - Там, - прибавил он, указывая рукой в сторону Токио, - там правды нет. Но ты и сам это знаешь. Иначе не проделал бы такой долгий путь сюда. - Они шли, оставляя следы на снегу, который тихонько подтаивал. В чуткой тишине гор можно было даже расслышать этот звук таяния. - Но я должен предупредить тебя, Николас, что правда может быть опасной. Часто лучше повернуться к ней спиной и уйти прочь, не оглядываясь.

- Я хочу знать, - упрямо сказал Николас. - Я должен знать.

- Да, - медленно подтвердил Канзацу, - конечно, должен. - В его голосе была странная нотка, будто он с неохотой и печалью в сердце принимал неизбежное.

Они пересекли ложбину, прошли по черной каменной гряде, с которой ветры давно сдули снег. Ниже был провал в четыре тысячи футов глубиной, выше - отвесная стена Черного Жандарма, уходящая в сиренево-голубое небо.

Канзацу смотрел куда-то посередине, на ландшафт, видимый только ему одному.

- Не подлежит сомнению, что твоя прабабушка, мать Со-Пенга, бежала из монастыря Дзудзи, прихватив с собой магические изумруды тандзянов. Она взяла шестнадцать. Это было ее наследие, ее по праву с того момента, как она с плачем появилась в этом мире. У тандзянов остались, конечно, другие изумруды. Но они бездумно растратили их силу, перегружая кокоро своими амбициозными планами иметь своих представителей в чужих краях. И вот пришло время, когда им потребовались те шестнадцать изумрудов.

Они состряпали жалкую историю и скормили ее молодому тандзяну по имени Цзяо Сиа. Он был очень способным человеком, но излишне впечатлительным. Поэтому старейшины и остановили свой выбор на нем. Они отправили его в Сингапур, чтобы он доставил им изумруды вместе с Со-Пенгом, который, как они знали, в тандзянской магии был совершенно не искушен.

Мать Со-Пенга забеспокоилась и, боясь худшего, рассказала сыну ту часть, истории о своем наследии, которую смела рассказать. Со-Пенг сделал все, что мог. Он выследил Цзяо Сиа, и произошел бой, в котором победил Со-Пенг. Но победа далась ему дорогой ценой. Перед смертью Цзяо Сиа сообщил Со-Пенгу, что они братья: вышли из одного чрева. В последующие месяцы, зная, что за ним и его матерью ведется наблюдение, Со-Пенг поручил хранение изумрудов человеку по имени Дезару: тот ему был обязан жизнью своей любимой собаки, которую Со-Пенг спас во время охоты на тигра. Этого человека никто не знал, и никто не догадывался о его связях с Со-Пенгом.

Почувствовав, что им не удается заполучить назад изумруды, старейшины тандзянов решили идти более изощренным, поистине дьявольским путем: они извели всех дочерей Со-Пенга, чтобы тандзянский дар исчез из его рода. Дело в том, что он передается только по женской линии. Со-Пенг ничем не мог воздать им за это, а его друг По Так пытался отомстить тандзянам, но погиб сам.

Только после смерти второй жены, когда Со-Пенг поклялся, что больше не женится, тандзянские шпионы оставили его в покое, уверенные, что у него уже не будет дочери.

Но Со-Пенг все-таки перехитрил их всех. Он нашел сиротку, обнаружил у нее тандзянский дар. Приняв ее в свою семью, он сам занялся ее воспитанием и любил ее больше, чем даже собственных детей. Эта девочка была твоей матерью Чеонг. Через нее Со-Пенг обеспечил продолжение рода.

- Значит, все, чему верил Сендзин, было чепухой.

- Чистейшей.

ЕСЛИ ТЫ УМРЕШЬ СЕЙЧАС, ТО ЭТО БУДЕТ СЛИШКОМ ЛЕГКАЯ СМЕРТЬ. ТЫ ДАЖЕ НЕ УСПЕЕШЬ ПОНЯТЬ... Но, получается, это Сендзин не успел ничего понять.

- Его ненависть, его обет кровной мести ни к чему не привели, промолвил Николас.

Канзацу остановился у края пропасти. Его глаза были широко открыты, и свет, попадая на радужную оболочку, заставил ее как бы светиться.

- О нет, не так уж и ни к чему, Николас. Они привели тебя ко мне.

Канзацу улыбнулся, и Николаса опять посетило неприятное ощущение, что за его спиной что-то зашевелилось.

- И не только тебе. Тандзянские изумруды тоже.

- Что Вы этим хотите сказать? - И все еще Николас не верил этому. Но, видно, пришло время взглянуть в глаза тому, что маячило у него за спиной: опасной правде.

- Те изумруды, что сейчас находятся у тебя, - единственные, которые остались, - сказал Канзацу. - Тот, кто ими обладает, держит в своих руках Вечность.

Николас вспомнил предостережение Уми. Он тогда улетал в Нью-Йорк. ДОРОКУДЗАЙ БЛИЗОК. БЛИЖЕ, ЧЕМ ТЫ МОЖЕШЬ СЕБЕ ВООБРАЗИТЬ. ПОМНИ ОБ ЭНЕРГИИ ЕГО МЫСЛИ. И О ДАРЕ ОБМАНЫВАТЬ ЗРЕНИЕ.

Николас отступил назад.

- Это тебе не поможет, - сказал Канзацу.

- Вы использовали Сендзина, чтобы напасть на меня. Вы использовали меня, чтобы убить его. Он был единственным человеком, который мог отнять у меня изумруды.

- Я же тебя предупреждал, что правда здесь и эта правда опасна.

- Но Вы не всегда были таким, - сказал Николас. - Манипулировать людьми, убивать чужими руками! Я Вас всегда считал неподкупным бессребреником, чуждым алчности.

- Алчность - странная вещь, - изрек Канзацу. - То тебе вроде и ничего не надо, а потом в один прекрасный день обнаруживаешь, что без этого жить не можешь. Тогда ничего не остается делать, как только сказать себе, что нет ничего слаще, чем поддаться искушению.

- Господи, Вы говорите об этом, как человек, который на старости лет решился на внебрачную связь!

- Ну что ж, аналогия убедительная, - согласился Канзацу. - Я сошел с прямого пути акшары. Но зато и награда! Теперь у меня будет все!

- Нет! - Николас поднял сжатый кулак. - Канзацу, ты сам сказал, что решил поддаться искушению. Но ты ничего не получишь.

Николас разжал руку. На ней лежали девять изумрудов.

- Нет.

Это был более чем крик. И даже более чем вопль. В этом коротком слоге было все: смена прилива отливом, белого черным, света тьмой, бессребренничества корыстью. Путь в силки.

И силки обернулись ямой.

Воздух наполнился шипением, искрами и треском, будто огонь в камине запылал или с небес слетела шаровая молния. Изумруды в руке Николаса зашевелились, ожили. Их было девять: мистическое число, почитаемое тандзянами с самого начала времени.

Изумруды сложились в сложную, объемную конфигурацию. Эта фигура поднялась в воздух и, как стая рассерженных шмелей, ринулась на Канзацу.

Камни ударили его в лицо с такой страшной силой, что мгновенно превратили его в кровавую кашу. Какое-то мгновение Николас видел их сверкающие грани, внедрившиеся в человеческую плоть, как звезды в бархат неба. И тотчас же в прозрачном воздухе Ходаки разнеслась вонь паленого мяса, как с языческого погребального костра. Страшный крик, подхваченный эхом в заснеженных каньонах Ходаки, раздался, - и Канзацу смело со скалы, как выстрелом из пушки. Перелетев через гряду камней в поднявшемся снежном вихре, он исчез черной точкой в синем-синем небе.

Растаял в небытии.

Николас судорожно хватал ртом воздух. Лихорадочный стук сердца причинял боль. Жуткий страх леденил его: страх, что он сейчас схватился с учителем - в каком-то смысле его отцом, хотя бы и духовным; страх того, что он заглянул в лицо столетиям таинственной силы, основанной на обмане и иллюзии; страх того, что в его руках оказалась возможность уничтожить эту силу.

Вот уж воистину, избранник. Хранитель тандзянских изумрудов. Он исполнил предназначение.

- ТЕПЕРЬ все кончено, - тихо сказал Николас. Никого рядом не было, но тем не менее он знал, что сказал он это непосредственно своему деду.

А потом он повернулся и начал тихо спускаться с Ходаки. И даже не обернулся на грозно возвышающегося на фоне багрово-синего неба Черного Жандарма.

Теперь это был всего-навсего большой кусок черной горной породы.

Осень отказывалась приходить в Вашингтон. Листья на платанах и вишневых деревьях, такие сочные летом, висели пожухлые и неподвижные в удушающем пекле. Потомак казался таким прохладным и живительным, журча под душным одеялом октябрьской жары.

Законопроект Брэндинга по финансированию АСИКСа прошел через обе палаты с подавляющим числом голосов "за", и везде высказывалось мнение, что если "Пчелка" пройдет все строгие заключительные испытания, то она составит основу правительственной компьютерной системы уже в ближайшие два года.

Популярность Брэндинга ширилась по всей стране, и он выжимал все, что можно, из все более щедро отпускаемого ему телевизионного времени. Он уже был в программе "Лицом к нации", в "Телевизионном знакомстве". Си-Эн-Эн посвятила ему целый очерк, и с огромным успехом он отвечал на вопросы журналистов в программе "Горячая линия".

Они с Шизей сочетались гражданским браком перед Мемориалом Линкольна. По этому поводу разговоров в Вашингтоне было хоть отбавляй. Зачем сенатору из Нью-Йорка жениться с такой помпой в Вашингтоне, если не с каким-то далеко идущими политическим целями?

Освещение свадьбы в прессе было просто беспрецедентным, ни одна программа новостей не обошла вниманием это событие. Весело разукрашенные балаганчики, смеющаяся публика, звуки музыки, хлопки откупориваемого шампанского. "Форбс" и "Форчун" боролись за право эксклюзивного интервью с Брэндингом. "Ньюсуик" поместил фотографию Брэндинга и Шизей на обложке: "Золотая пара". Журнал "Пипл" поместил фотографию, на которой они целовались по завершении брачной церемонии. Но всех переплюнул "Тайм", назвав их "Новой королевской четой планетарного масштаба".

Шизей обратилась с просьбой в предоставлении американского гражданства, и уже через месяц (естественно, Брэндинг нажал на иммиграционные службы) она приняла присягу вместе с десятками других иммигрантов разных наций. Церемония тоже удостоилась пристального внимания прессы. Она даже растрогалась, присягая американскому флагу. В этом же месяце всем его товарищам по партии стало ясно, что Брэндинг - их лучшая кандидатура на предстоящих президентских выборах. Так что - чем черт не шутит? - не исключено, что ему самому и придется через два года наблюдать, как в Овальном кабинете устанавливают терминал "Пчелки".

Был воскресный день, и счастливая пара только что закончила заниматься любовью. День был долгий и томный. Жара с улицы проникала даже под кожу, и они весь день спали и любились. Наконец Шизей поднялась с кровати и направилась в ванную. Проходя мимо кровати, превращенной в ее кабинет, она заметила, что на ее компьютере горит красный огонек. Очевидно, какое-то послание.

Заинтересовавшись, Шизей подошла, нажала на кнопку, дав машине задание вывести послание на экран. Она села на стул, полная предчувствий. И вот на экране расцвел серпантин вируса ИУТИР. Новая модификация, более быстрая, с новыми элементами, которые выдавали информацию в потоке, перескакивая через гребни волн.

Через мгновение на экране высветилась надпись - и замигала: ИУТИР УСОВЕРШЕНСТВОВАН. ВНЕДРЯЙ НЕМЕДЛЕННО.

Шизей погасила экран.

Новый ИУТИР был уже посажен в ее компьютер, как джин в стеклянный сосуд. Он и сидел там, дожидаясь, когда его выпустят наружу. Терпеливый, как бог.

1 Лонг-Айленд - расположенная к юго-востоку от Нью-Йорка курортная зона, протянувшаяся от устья р. Гудзон и отделенная от р-нов Манхэттен и Бронкс рекой Ист-Ривер. Восточная часть его (Ист-Энд) заканчивается двумя острыми мысами.

2 de riguir (фр.) - настоятельно необходимый, незаменимый.

3 Трумэн Капоте - американский писатель, автор известных романов "Другие голоса, другие комнаты" (1948), "Лесная арфа" (1951) и "Завтрак у Тиффани" (1958) и др.

4 Итеки (яп.) - варвар, презрительное обращение к европейцу.

5 Мусаши - известный японский теоретик и практик боевых единоборств.

6 Ронин (яп.) - свободный самурай, не находящийся ни у кого на службе.

7 Розеттский камень - обнаруженный в Египте камень с надписью, сделанной с помощью знаков трех различных видов письменности, в том числе и иероглифами. Расшифровав надпись, Ж. Шампольон нашел ключ к египетским иероглифам.

8 Дислексия (от греч. lexis - речь) - психическое отклонение, выражающееся в том, что человек не понимает смысла прочитанного текста.

9 Здесь шекспировские аллюзии (Макбет, акт V): "Жизнь - это повесть, которую пересказал дурак: в ней много шума, ярости, но смысла нету".

10 L'affaire d'amour (фр.) - любовные дела.

11 Даосизм - философско-религиозное учение о "дао", или "пути вещей", возникшее в Китае в VI - V веках до н. э. Основоположником считается Лао Цзы.

12 Лимб - место, примыкающее к аду, где, согласно некоторым христианским доктринам, пребывают души "добрых язычников": хороших людей, родившихся в другой религии, некрещеных младенцев и т.

13 Американский генерал, командующий 3-й армией на Европейском театре военных действий в годы второй мировой войны. Прославился быстрыми и решительными действиями в заключительный период войны.