«Семь лепестков»

Лети, лети лепесток

Через запад на восток,

Через север, через юг

Возвращайся, сделав круг

Лишь коснешься ты земли

Быть по-моему вели

Описанные в романе события вымышлены, несмотря на то, что я позволил себе воспользоваться известными мне историями, происходившими в разное время со мной, а также со знакомыми и незнакомыми мне людьми. Тем не менее, сходство или совпадение имен, фамилий и фактов биографий достаточно случайно и не должно расцениваться как указание на того или иного человека.

Прежде всего я хотел бы поблагодарить мою жену, Екатерину Кадиеву, бывшую первым читателем и редактором этой книги, без которой она никогда не была бы написана. Также я рад выразить свою благодарность Ксении Рождественской, без которой эта книга была бы много хуже, а также Максиму Кузнецову, Максиму Чайко, Мите Волчеку, Сергею Немалевичу, Александру Милованову, Елене Дмитриевне Соколовой, Александру Гаврилову, Алене Голяковской, Льву Данилкину, Илье Ценциперу, Кате Панченко, Татьяне Макаровой, Дамиану Кудрявцеву, Соне Соколовой, Юле Миндер, Леониду Юзефовичу, Линор Горалик и Максу Фраю, а также всем тем, кто поддерживал меня в девяностые и другие годы.

Их было семеро. Пятеро мужчин и две женщины – и круглый стол между ними. Антон смотрел сверху, с галереи, опоясывающей большой холл. Последний диск Shamen играл в наушниках, дым от косяка уже растаял в воздухе. Никем не замеченный, Антон, перегнувшись через перила, рассматривал собравшихся.

Всего сутки назад они казались ему пришельцами с другой планеты, персонажами анекдотов про крутых, старыми, уже тридцатилетними, любителями пива и рок-музыки, придуманной едва ли не до их рождения. Теперь он не только знал их по именам, но и примерно представлял себе отношения внутри маленькой группки.

Итак, их было семеро, знакомых друг с другом еще со школы. Может быть – с первого класса. Теперь они собрались вместе, чтобы вспомнить прошлое… впрочем, большинство из них и так виделись каждый день.

Семеро. Высокий и широкоплечий Владимир Белов, хозяин дома. Его ближайший приятель Борис Нордман, которого все называли Поручиком. Голубоглазый толстяк Леня Онтипенко в больших очках в золотой оправе. Худощавый Андрей Альперович. Плотный коротышка Роман Григорьев. Стройная и рыжеволосая Женя, его жена. И Лера, ее подруга.

Все они собрались вчера. Тогда на них, казалось, была униформа: черные – вероятно, дорогие – костюмы. Мифических малиновых пиджаков Антон ни на ком не увидел, хотя у Владимира и Бориса успел заметить золотые цепочки на шее, исчезнувшие сегодня, когда все переоделись в джинсы и свитера. Сейчас эти люди напоминали не «новых русских», а своих сверстников, знакомых Антону по «Петлюре» и случайным вернисажам – постаревших любителей русского рока, группы Deep Purple и крепких алкогольных напитков.

Сегодня ощущение больших денег исходило только от Жени: она уже успела несколько раз переодеться и сейчас была в черном платье с открытой спиной и откровенным разрезом, подчеркивавшим длину ее ног. Платье выглядело несколько неуместно рядом с джинсами и свитерами ее спутников – но, подумал Антон, их джинсы и свитера могли быть незатейливыми только на вид, а опытный взгляд легко определил бы крутизну и запредельную дороговизну этих нарядов. Возможно, не так просты были и лерины черные ботинки с шерстяными носками, и платье, скрывающее очертание ее необъятной фигуры.

Как иногда бывает после травы, стали четче не только звуки, но и очертания предметов – словно кто-то подкрутил ручку настройки в телевизоре или протер влажной тряпкойтусклое стекло, через которое Антон обычно видел мир. Фигуры в колодце холла двигались с грацией, незаметной в обычной жизни, словно принимая участие в каком-то неведомом балете. В наушниках Теренс Маккена по-английски объяснял, что рейв-культура заново открыла магию звука. Амбиентное техно Колина Ангуса тянуло Антона за собой на пыльные тропинки внутреннего космоса. Антон повернул колесико громкости – но вместо того, чтобы прибавить звук, сбил его до минимума.

Сразу стал слышен низкий глубокий голос Леры, чрезмерно взволнованный от только что выпитой водки:

– … а тот ему: «Нет, моя очередь, ты уже за кофе платил сегодня».

Поручик и Владимир захохотали, Роман пожал широкими плечами, Леня засмеялся, поправляя очки, а Женя едва улыбнулась. Андрей сказал:

– Смешно, но на самом деле – брехня. Мне такие не попадались.

– Да ну, старик, – сказал Поручик, – ты же сам мне рассказывал, как Смирнов тебе «Rolex» подарил на ровном месте.

– Как же, на ровном месте, – усмехнулся Леня.

– Так это же был не подарок, – ответил Андрей, – это было вложение. Инвестиция, так сказать. Подразумевалось, что взяв эти часы, я буду ему должен. Так, собственно, и получилось.

Антон снова сделал музыку громче. Внезапно он почувствовал себя ди-джеем, у которого вместо одной из вертушек были живые люди. Он мог выключить их совсем или сделать чуть тише – всего чуть-чуть повернув колесико.

«Видеоклип, – подумал он, наблюдая, как Поручик разливает „абсолют“ по рюмкам, – единственный в мире видеоклип из жизни русских коммерсантов под Re: Evolution. Это очень круто. Снять и продать на MTV».

Внезапно ему показалось, что до него дошел сокровенный смысл происходящего. Какой-то частью сознания он понимал, что это всего лишь новое звено в длинной цепи иллюзий, и, вероятно, это ощущение вызвано третьим с утра косяком. Но чувство понимания было столь сильным и приятным, что отказываться от него не хотелось. Все приобрело смысл: все события последнего месяца его жизни стягивались к сегодняшнему вечеру.

Еще три недели назад он работал официантом в ресторане «Санта-Фе» – на верхнем этаже модного клуба «Гиппопотам». Это была хорошая работа, через день на третий, и начальство ценило его за отсутствие привычки пить на работе. Секрет был прост: Антон и вне работы относился к алкоголю абсолютно равнодушно. В его жизни хватало веществ поинтереснее.

Именно этим веществам он и был обязан тем, что в один прекрасный летний день очутился на улице. В дымно-пьяный вечер, он, как всегда слегка раскуренный, разговорился с клиентом, казавшимся типичным героем анекдота в том самом фольклорном малиновом пиджаке и с настоящей золотой цепью в палец толщиной. Собеседник, которого по всем правилам должны были звать Вованом, но звали почему-то Юриком, похвалялся своими способностями к употреблению горячительных напитков, а Антон пытался обратить его в свою веру.

– Да херня твоя водка, – добродушно говорил он, – только организм гробить. И доблести в этом никакой нет.

– А в чем она, бля, есть, доблесть твоя? – спросил Юрик.

– Да уж в калипсоле и то больше.

– В чем?

– В кетамине. Знаешь, такой… в ампулах. У первой аптеки продают.

– Так его что, пить?

– Зачем пить? – удивился Антон, – в мышцу колоть.

Эта идея – заменить алкоголь калипсолом – возникла после одной истории c кем-то из друзей Антона. Не то к Никите, не то к Саше пристал однажды отец: типа знаю я, что вы с друзьями наркотики употребляете, мол, и мне хотелось бы попробовать. Никита (или, соответственно, Саша) вкатил ему два куба гидео-рихтеровского калипсола и отправил его в жесткий полуторачасовой трип, а сам с интересом естествоиспытателя сел ждать последствий. Очнувшийся отец некоторое время лежал молча, а потом произнес:

– Это очень хорошая вещь. Правильная.

С тех пор венгерский пузырек с зеленой крышечкой всегда стоял у отца в баре – между постоянно обновляемой бутылкой водки и неизменной бутылкой виски Black Label.

Юрик, однако, оказался не столь продвинутым – и вместо того, чтобы отправиться с пацанами к первой аптеке, пошел прямо к владельцам ресторана, визжа, что их бармен только что пытался толкнуть ему героин. Попытки Антона объясниться, взывая к разуму собеседника («во-первых, у меня ничего с собой нет, во-вторых героин вообще говно, и в-главных, его же колют по вене, а я тебе что говорил? Я говорил „в мышцу“!») потерпели неудачу. Наутро он оказался безработным, хотя и не безденежным: по счастливому стечению обстоятельств зарплату ему выдали накануне. Сто долларов он заплатил за месяц вперед за квартиру, а на остаток купил у Валеры травы – чтобы не было проблем со всем остальным.

Антон опять уменьшил громкость – и в уши сразу ворвалась музыка из большого аудиоцентра, стоявшего где-то в углу комнаты. Песни Антон не знал, но похоже было на столетней давности диско… тех времен, когда он еще толком и не родился.

Поручик танцевал с Лерой, раскрасневшейся от водки и, видимо, напрочь забывшей о своих феминистких идеях, которые она так горячо отстаивала вчера. Все остальные галдели что-то свое, уже не слушая друг друга. Только Женя по-прежнему задумчиво стояла в стороне.

– У тебя отличный дом! – крикнула Лера Белову.

– Скажи спасибо Альперовичу! Его находка! – ответил он.

– А почему сам не взял? – спросил Альперовича Роман

– Зачем мне? – ответил тот, – у меня нет гигантомании. Мне бы чего поменьше.

– Восемнадцатый век, не хуй собачий! Красота! – кричал Белов, – главное – подоконники широкие.

Да, Антон его понимал. Дом даже ему понравился с первого взгляда. Снаружи он выглядел как самая обыкновенная помещичья усадьба, но изнутри представлял собой причудливый лабиринт, наполненный, вероятно, скрытым эзотерическим смыслом. Помещик-масон, построивший его в начале прошлого века, спланировал усадьбу в согласии со своими представлениями о гармонии. С последовательностью безумца он расположил комнаты в соответствии с неким символически-осмысленным планом. Сегодня уже нельзя было понять, что он имел в виду, но, казалось, стены еще хранили память о благих намерениях вольных каменщиков, руководивших крепостными строителями. Специфические нужды райотдела ОГПУ, располагавшемся в доме после революции, тоже наложили на планировку свой отпечаток. Оба крыла здания были перестроены в стиле обычных советских учереждений: коридоры и кабинеты с двух сторон. Возможно, подумал Антон, в этом тоже была своя эзотерика – но сегодня она забыта основательней, чем масонство.

Большевики не тронули только центральную залу и семь комнат, выходящих в нее. Неизвестно, для каких целей эти комнаты планировались изначально, но Владимир без особого стеснения разместил в них спальни, а залу превратил в столовую. Антону досталась комната на втором этаже – что его вполне устраивало.

Со своего наблюдательного пункта Антон пытался почувствовать скрытую гармонию семи комнат – безо всякого, впрочем, успеха. Почему так? Одни вещи легко цепляются одна за другую, словно части паззла, а другие, как не бейся, не укладываются. Что бы, интересно, сказал об этом дон Хуан?

Кассета кончилась, и пока Антон переворачивал ее, он успел услышать, как Поручик, подпрыгивая, кричит:

– Ромка, помнишь новогоднюю дискотеку?

– Я же никогда не любил дискотек, – ответил Роман.

– Ну да, – сказал Андрей, – ты тогда был комсомольским боссом.

– Я тоже, – сказал Владимир, – ну и что?

Он тоже уже подпрыгивал, напевая: «Синий, синий иней лег на провода».

– А помните, мы тогда анекдот сочинили и Кларе Петровне хотели еще его рассказать? – спросил Поручик. – Про то, как выходит Леонид Ильич, достает текст речи и читает, – Поручик на секунду замер и скорчил рожу, имитируя покойного генсека: «Дорогие товарыщи, вас никогда не били мокрым веслом по голой пиз… простите, я случайно надел пиджак поручика Ржевского». Идеальный анекдот, точно.

Антон перевернул кассету и включил плейер. Ради одного этого стоило ехать сюда. Тупой анекдот, сочиненный пьяными восьмиклассниками черт-те сколько лет назад, открывал правду: существовал изначальный мир, в котором жили все герои анекдотов, выходя оттуда то в одну, то в другую шутку. Юлик Горский рассказывал ему в свое время про универсальный мир идей («сокращенно он должен называться универмир, наподобие универсама», – предположил тогда Саша) и, видимо, даже у Поручика было ощущение этого мира.

Все было правильно. Правильно было три недели ездить по гостям, курить, слушать новые треки Orbital, Moby или The Foundation K, читать по вечерам Кастанеду и не предпринимать никаких шагов, чтобы найти работу. До тех пор, пока три дня назад не раздался звонок, и Сергей, с которым они были знакомы еще по временам «Санта-Фе», не предложил ему подработать на частной вечеринке у одного из его приятелей, который как раз искал себе «не то официанта, не то сторожа – дачу охранять». Антон не стал объяснять, что бармен и официант – это разные вещи, а просто спросил цену. После того, как цифра была названа, никакого желания спорить уже не было. Несколько дней работы решали его финансовые проблемы на месяц вперед. Он собрал остатки кончающейся травы и через два дня входил в большой двор, напомнивший ему кадр из заграничного фильма – столько там стояло иномарок. И вот теперь их владельцы отплясывали под музыку своей далекой юности, а он смотрел на их беззвучные движения, словно на танец рыб в аквариуме.

Но вдруг что-то сломалось в безмолвном балете. Движения потеряли былую плавность, стали резкими и тревожными. Антон приглушил звук (первая волна травяных вибраций уже прошла, и он начал терять интерес к знакомой музыке) и посмотрел вниз. Женя стояла, резко выпрямившись, все остальные замерли вокруг.

– Это мой последний лепесток, – произнесла она.

Секунду поколебавшись, она отправила в рот что-то, что Антон не мог рассмотреть.

– А с ума ты сейчас не сойдешь? – спросил Владимир.

– Вряд ли, – ответила Лера, – говорят, здоровым людям это только полезно. Да и доза небольшая.

Антон чуть было не присвистнул. Сочетание действий Жени с последовавшим диалогом могло означать только одно: эта тетка только что приняла табл экстази или марку кислоты. Никогда бы не подумал, что увижу тут такое, подумал Антон.

Он полез в карман, чувствуя, что надо еще разок дунуть: зрелище чужого психоделического опыта всегда идет лучше, когда сам хотя бы немного находишься в состоянии high. Но закурить он не успел: Женя вдруг вскрикнула и, хватая ртом воздух, рухнула на ковер. Лицо ее горело, она задыхалась.

«Вот тебе и трип», – подумал Антон, пряча косяк обратно в карман, и в этот момент Роман истошно закричал: «Да она умирает!», а Владимир поднял внезапно потяжелевшую Женю и понес ее к столу, мимо побелевшего Лени и схватившейся за грудь Леры. «Она умирает», – как эхо повторил Андрей, и Антону захотелось объяснить им, что они просто сели на измену, что ничего страшного не происходит, что умирают только от героина, просто надо чуть-чуть подождать и все пройдет, они просто перекурили – и тут он понял, что курил он один, и, значит, все это происходит на самом деле: судорожно глотая воздух, Женя Королева в окружении шести одноклассников отправляла свою душу в последнее путешествие.

Их было семеро. Пятеро мужчин и две женщины – и круглый стол между ними. Короны украшали их головы. Все сидели безмолвно, и в этом молчании Имельда прочла свой приговор. Перебежчица из иного мира, она была обречена.

Она уже не помнила, как давно были знакомы ей эти лица. Со школы? С первого класса? С детского сада? Еще раньше? Кто первый произнес слово Семитронье – Имельда или Алена? Мила или Элеонор?

Две девочки, играющие в принцесс. Они проводили дни в вымышленном мире акварельных рисунков и замков из немецкого конструктора, медленно взрослея под бубнеж телевизора из соседней комнаты, под стихи Сергея Михалкова на уроках, под кумачом ежесезонных лозунгов. Вымысел оброс плотью, герои обрели имена. И пока одноклассницы, листая журналы Burda, учились сплетничать о мальчиках и курить болгарский «Опал», Алена и Мила все дальше уходили в причудливый мир Семитронья, где их звали Элеонор и Имельдой, и пять королей сражались за их руки и сердца. Им не надо было делать выбор – потому что только всемером они могли возродить древний Стаунстоун, лежащий в руинах. И лишь семь гигантских камней напоминали о временах великого царства.

Все началось с телефонного звонка. Мила спросонья взяла трубку и услышала мужской голос, сказавший:

– Солнце восходит над Стаунстоуном, – и тут же гудки, словно кто-то ошибся номером.

Поначалу ей показалось, что сон продолжается. Она недоумевающе смотрела на трубку. Конечно, сон. Что же это еще могло быть. И только днем, уже на третьей паре, она вдруг вспомнила этот голос – и узнала его. Это был голос Дингарда, одного из королей.

Сигналы следовали один за другим. Иногда это были телефонные звонки, иногда – рисунки на лестничной клетке, таинственно исчезавшие на следующий день, иногда – контуры облаков в окне. Она никому не говорила об этом – она вообще, кроме одного раза, никому не рассказывала о Семитронье. Никому, кроме Алены. Но и с Аленой теперь все было кончено. Даже в перерывах между лекциями они старались не замечать друг друга. Элеонор все еще жила в своем замке, но за последний год Мила и Алена не заговорили друг с другом ни разу.

Уверенность крепла в ней. С самого начала оназнала: Семитронье не было вымыслом, в том смысле, в каком оказываются вымыслом детские сказки. Это была правда –иная правда, сокрытая от всех, кроме нее и Алены. А теперь, после алениной измены – от всех, кроме нее. Где-то в иных пространствах и, может быть, временах существовали семь огромных камней, существовал замок с семью башнями, украшенными символами планет; существовал иной мир. Она одна знала ход туда – и вот теперь, словно в благодарность за многолетнее терпение, двери приоткрылись, и дыхание этого мира коснулось весенней Москвы.

Госэкзамены Мила сдала словно в тумане; казалось, кто-то чуть слышно подсказывает ей ответы, воскрешая в памяти слова преподавателей, которых она совсем не слушала на лекциях: там она была погружена в свой мир, ожидала тайных сигналов – проступавших меловыми каракулями на институтских досках, тенями на полу аудиторий, дуновением ветра сквозь распахнутое окно, изредка – голосом в телефонной трубке.

Нельзя сказать, что они разговаривали – просто иногда, всегда утром, когда родители уже уходили на работу и Мила одна просыпалась в своей постели, он напоминал о себе – какой-нибудь фразой, несколькими словами, именами, которых никто не знал, кроме Милы. Она вешала трубку – и каждый раз ловила себя на мысли, что все это – только продолжающийся сон. Временами ей казалось, что рядом с собой она видит чей-то смутный образ, словно мираж в пустыне… но никаких следов Дингард не оставлял: надписи исчезали со стен, и только память хранила слова утренних телефонных приветствий.

Она просила, чтобы он оставил какой-нибудь предмет, что-нибудь, что могло бы всегда напоминать ей о неразрывной связи с Семитроньем; какое-нибудь доказательство того, что все происходящее действительно реально.

В конце августа родители взяли два дня отгулов и уехали на дачу. Мила, словно следуя своим предчувствиям, в последний момент отказалась. Впереди у нее было три дня одиночества, когда никто не мог бы помешать ей молча сидеть, покрывая завитушками чистый лист бумаги, в ожидании телефонного звонка или иного знака.

Мольбы ее были услышаны: в первый же день она получила письмо.

Зара Александровна и Станислав Петрович вовсе не казались Олегу идеальной компанией. Он собирался уехать в воскресенье днем, домчаться до Москвы, слушая «Менструальные годы» Current 93. Под псевдофольклорные напевы английских кроулианцев пейзажи проносились бы за окнами подержанных «Жигулей», которые давно уже тянули только на то, чтобы быть средством передвижения. Но чем непрезентабельнее выглядела машина, тем больше Олег чувствовал свое родство с ней… Учись у сосны – будь сосной; учись у «Жигулей» – будь «Жигулями». Не важно, в конце концов, на чем тренировать свои дзенские навыки – и для городского жителя «Жигули» ближе сосны… тем более, что и сосны в Подмосковье иные, чем в Японии.

Но планам неспешной поездки не суждено было сбыться: еще с вечера соседи попросили Олега добросить их до дома: мол, заготовили варенья, и не хочется тащить его на автобусе. К тому же у Станислава Петровича что-топошаливало сердце, и потому они хотели пораньше попасть в Москву, чтобы не ехать по жаре. «Пораньше» оказалось часов в десять утра – и слабые протесты Олега потонули в армянском напоре Зары Александровны, которой он – еще с детства – совершенно не мог отказать. Олег подумал, что вряд ли их Мила обрадуется внезапному появлению родителей ни свет, ни заря, но тактично не стал говорить об этом.

Они выехали в семь («Это вовсе не рано, я всегда уже на ногах в это время»). Варенье загрузили в багажник, и, выслушав серию вопросов о том, зачем у него на заднем стекле висит куриная лапка («ну это для прикола…» – не объяснять же в самом деле проаби адидж иакуки?), Олег сел за руль. О Дэвиде Тибете сотоварищи пришлось забыть после того, как Зара Александровна предложила лучше послушать Юлия Кима. «Хорошо еще, что не Виктора Цоя», – подумал Олег и, подавив желание поставить в отместку какой-нибудь нечеловеческий нойс, сделал вид, что магнитола внезапно сломалась. Кима он бы не выдержал.

Имя позабытого барда напомнило Олегу о Юлике Горском, к которому он собирался сегодня вечером. Пытаясь по обыкновению найти скрытый смысл в происходящем, Олег размышлял о том, что столь ранее появление в Москве имеет свои плюсы: например, он успеет разыскать дилера и купить травы. Как вежливый человек, он считал, что приходить в гости с пустыми руками неприлично.

Мила сделала все, как просил Дингард. Вечером в субботу она потушила свет во всей квартире, зашторила окна, прикрыла – но не заперла – дверь, разделась и легла в постель, положив – как он и просил – письмо у изголовья. Сложнее всего было найти шелковый шарф, которым Дингард просил завязать глаза – но после двухчасового рытья в ящиках доисторического комода она в конце концов обнаружила старый мамин шелковый платок. Хотя и с трудом, Миле удалось завязать его концы на затылке.

В кромешной темноте Мила лежала и ждала. Она закрыла глаза, и на изнанке век тут же начали вырастать башни Семитронья. Птицы летали в бирюзовом небе, ажурные подвесные мосты поднимались надо рвами, по витым тонким лестницам спешили люди…

Мила чувствовала, что Дингард должен прийти в полночь. Он ничего не писал об этом в письме, но оназнала, что с последним ударом дедушкиных часов услышит скрип двери. Цветы расцветали под шелковой повязкой, Мила вся превратилась в слух.

Вероятно, дверь отворилась беззвучно. Она услышала только шаги по коридору, потом скрип половиц в спальне и шорох снимаемой одежды. Она почувствовала запах, терпкий запах мужского тела, ощутила, как отлетает прочь простыня и воздух холодит кожу. Внезапно она поняла, что мелко дрожит – скорее от волнения, чем от холода. Под повязкой она зажмурилась еще крепче и увидела, как приподнимается занавесь, свисающая с балдахина над ее ложем. Дингард стоял в ногах кровати, а она, обнаженная, лежала перед ним. Золотая корона сияла на его челе, от яркого блеска ее глаза слезились, так, что втом мире она тоже зажмурилась и уже в кромешной мгле ощутила, как мужские руки скользят по ее телу, касаясь шеи, плеч, груди, бедер…

Граница между мирами рухнула. Она уже не знала, кто она и как ее зовут. Тело Имельды трепетало, руки Милы обнимали Дингарда, чувствуя шершавую кожу чужой спины. В неведомо каком мире встречались губы, и незнакомый язык проникал в ее рот, словно предчувствие того, другого, проникновения, о котором она равно страшилась подумать в обоих мирах.

Мила не любила слова «секс»; Имельда не знала его. То, что происходило сейчас, не имело отношения к телам, не было взаимодействием рук, ног и губ – это было величайшее космическое событие, воссоздание разрушенного, обращение времени вспять. И с каждым мучительным выдохом, каждым движением, каждой вспышкой боли, превращающейся во что-то иное, она чувствовала, как башни вырастают до небес, и разрушенный замок восстает из руин Стаунстоуна. Теперь Имельда понимала свое предназначение: еще пять раз следовало повторить это, с пятью другими властителями Семитронья… все они должны слиться воедино – и только тогда замок воспрянет из развалин.

Мила не слышала ни учащенного дыхания лежащего на ней мужчины, ни собственных криков, не чувствовала своего тела, не понимала, что повязка почти сползла с ее лица – и даже почти не заметила как все кончилось. Широко закрытыми глазами она смотрела в синее небо Семитронья, видела нависающие над ней ажурные башни, слышала крики птиц и шум волн. Незнакомые руки обнимали ее, и чужое дыхание постепенно становилось ровным. Ночной гость уснул, а она все еще пребывала в том состоянии, где не различить сна и бодрствования.

Она не видела лучей рассвета, не чувствовала, как мужская плоть снова входит в нее, а просто ощущала, как волна за волной проходит сквозь тело. Что Мила испытывала в этом странном совокуплении? Боль? Наслаждение? Милы не было больше, была только Имельда.

И именно Имельда услышала из глубин окутывающего ее спальню ночного мрака приказ:

– Открой глаза.

Сначала она не поняла, потом – послушалась. Дневной свет, льющийся сквозь занавески, ослепил ее, но даже не будь этого света, она вряд ли была способна понять, где сейчас находится. Балдахин и резные башенки кровати исчезли. Она лежала на смятых, испачканных кровью простынях, и прямо над ней нависало искаженное последней судорогой мужское лицо. Слюна запеклась в уголке рта, глаза закатились под веки, стон с шумом вырывался через стиснутые зубы. Еще один толчок – и объятия ослабли.

Имельда вскочила и отпрянула в дальний угол комнаты. На полу валялась простыня, она прикрылась ей. Все еще не понимая, что происходит, она прошептала, глядя прямо в чужое лицо, постепенно выплывающее из глубин памяти:

– Что ты здесь делаешь?

За прошедшие выходные лифт поломался. Олег безнадежно потыкал пальцем в кнопку и сказал:

– Может быть, варенье я вам в другой раз завезу?

– Да-да, конечно, – поспешил согласиться Станислав Петрович, а Зара Александровна тут же добавила:

– Но ведь сумки ты поможешь нам донести?

Олег кивнул и, взяв самую тяжелую из трех сумок, начал подниматься. Старики остались у подъезда, сторожить остальные вещи. Волоча сумку, Олег с ненавистью думал, что так и не смог избавиться от школьных заповодей: переведи старушку через улицу, донеси сумку, пропусти в дверь… Впрочем, кажется, Конфуций учил чему-то подобному. Так что, может быть, поднимаясь на пятый этаж старого сталинского дома и перебрасывая с руки на руку набитый черт знает чем баул, Олег, что называется,приобретает себе заслугу.

На площадке пятого этажа он столкнулся с незнакомым молодым человеком. Олег не запомнил его: кажется, джинсы, кроссовки, обычная куртка… в память врезалось только мокрое от пота лицо и прилипшие ко лбу волосы. Показалось, что он выходит из квартиры Зары Александровны, но Олег не был в этом уверен.

Подойдя к двери, он увидел, что она не заперта, а только прикрыта. На всякий случай нажал на кнопку звонка, потом толкнул дверь и крикнул, ставя сумку на пол прихожей:

– Ау! Мила, ты дома?

Они толком не были знакомы. Конечно, он видел ее на даче у Зары Александровны, пару раз даже подвозил вместе с родителями на машине, но, пожалуй, ни разу не перекинулся даже парой слов. Два года назад на дне рождения Алены Селезневой он вдруг увидел ее и страшно удивился, что она может здесь делать. Но Мила, подарив имениннице не то книжку, не то картинку, – точно, картинку! – ушла почти сразу, а, может быть, Олег просто не заметил ее ухода, потому что Вадим привез из Питера грибов, и они начали их потихоньку есть на кухне, так что самой Алене ничего, кажется, и не досталось.

Он еще раз окликнул Милу, но вместо ответа услышал из глубины квартиры какие-то странные звуки – не то всхлипы, не то тихий вой. Он скинул сандалии и прошел по коридору. На пороге спальни он увидел Милу.

Она стояла в дверном проеме и, казалось, не замечала его. Спутанные волосы стояли на голове словно панковский гребень, на левой груди виднелся синяк, а на внутренней стороне бедер – потеки крови. Она была совсем голой.

– Что случилось? – спросил Олег.

Мила не ответила. Она продолжала тихо подвывать, и Олег сразу вспомнил, как полгода назад нянчился со своим школьным другом, выкурившим недельный запас гашиша за вечер и впавшим на несколько дней в полное невменялово. Вдруг Мила сказала:

– Он ушел?

– Кто? – переспросил Олег, вспомнив встреченного на лестнице парня.

– Дингард, – сказала Мила, – принц Дингард.

Прошло уже десять минут, а Олег все не появлялся.

– Он не может открыть дверь, а Мила спит, – сказала Зара Александровна и, кивнув мужу, – мол, оставайся здесь, – начала подниматься по лестнице.

Подъем давался ей нелегко и, чтобы придать себе сил, она на каждой площадке кого-нибудь ругала: Станислава, за то, что от него никогда не дождешься помощи, Олега, за то, что не может открыть дверь, Милу, за то, что проспит всю свою жизнь, как она уже проспала два года после школы, пока наконец не поступила в дурацкий Историко-архивный институт, только через несколько лет чудом превратившийся в модный Гуманитарный Университет.

Она толкнула незапертую дверь, про себя обругала Олега – уже чтобы унять тревогу – и, едва не споткнувшись о сумку, вошла в квартиру.

Она ожидала увидеть все что угодно, но только не это. Голая дочь стояла посреди коридора и что-то сбивчиво говорила, а Олег, словно это было в порядке вещей, слушал ее.

– Ты что, с ума сошла? – крикнула Зара Александровна и, едва только слова сорвались с ее губ, они сразу стали мыслью: «Неужели действительно – сошла с ума?» Она оттолкнула Олега и накинула на Милу висевший на вешалке плащ.

– Зара Александровна… – начал Олег, но она не слушала его.

– Быстро в спальню, – крикнула она дочери, но Мила вдруг забилась, закричала:

– Нет, нет, я не пойду! – толкнула мать в грудь и бросилась к двери.

– Ты куда? – только и успела крикнуть Зара Александровна, как Олег, на ходу вдевая ноги в сандалии, побежал следом.

Она неслась вниз по дворцовой лестнице, и мрамор звенел под каблуками ее туфель. Перебежчица из другого мира, она была обречена. Ее слова не были выслушаны – она, только она одна виновата, что привела в Семитронье чужака, человека, одно присутствие которого могло разрушить все то, что с таким трудом воздвигалось годами. Он не был Дингардом, теперь она поняла это – и, значит, она нарушила обет и обречена на изгнание. Имельда выбежала через раскрытые ворота замка, оттолкнула заступившего ей дорогу стражника, выкрикивающего чье-то незнакомое имя, и устремилась к подъемному мосту. За спиной она слышала нарастающий шум погони и вдруг поняла, что ей не суждено спастись. Лес, казавшийся прибежищем, был полон диких зверей – и их рев доносился отовсюду. Она обернулась и последний раз кинула взгляд на башни Семитронья.

–Нет! – закричал Олег, но было уже поздно. Визг тормозов, тупой удар, лужа крови. Он замер посреди тротуара и в этот момент запыхавшаяся Зара Александровна тронула его за плечо:

– Где она?

Олег покачал головой и вдруг вспомнил парня, выходящего из квартиры. Как она сказала? Принц Дингард? Что это значило? Может быть, Юлик Горский смог бы ответить на этот вопрос, да, разве что Горский.

– Где Мила, Олег? – еще раз спросила Зара Александровна, и в этот момент он услышал, как плачет подошедший Станислав Петрович, который уже понял, что случилось.

Петр Степанович не любил таких ситуаций. Все с самого начала пошло наперекосяк: сначала у «скорой» забарахлил мотор, и они застряли по дороге на срочный вызов. Пока толкали – прошло десять минут, так что когда он прибыл в недавно приватизированный Дом Политпросвета, было уже поздно. Он пощупал пульс, послушал сердце, для солидности попробовал искусственное дыхание и массаж сердца – но с первого взгляда было ясно, что рыжеволосая девушка с неподвижным опухшим лицом мертва. Он констатировал смерть, и тут же прибыла милиция. Молоденький лейтенант с плохо скрываемым раздражением осмотрел расставленную на столе серебряную посуду, плюнул в тарелку, буркнул «Буржуи, блин» и собрался писать протокол. В этот момент хозяин отозвал их обоих в сторону.

– Я должен сказать вам правду, – сказал он, – это была передозировка наркотика.

Лейтенант уже открыл было рот, чтобы сказать, что наркотики – это уголовное дело, но Петр Степанович с сомнением покачал головой. Можно подумать, уголовное дело воскресило хотя бы одного человека.

– Можно считать, что это сердечный приступ, – сказал он, и хозяин тут же перебил его:

– Вот и хорошо, пусть будет сердечный приступ. В любом случае я не хочу никаких дополнительных расследований. Давайте закроем это дело, подпишем все бумаги и разойдемся с миром, – и он вынул из кармана джинсов бумажник.

Петр Степанович не любил подобных ситуаций: ему предлагали взятку, и от этого сразу казалось, что здесь произошло преступление, следы которого пытаются замести. Он еще раз оглянулся на окружавших покойницу людей: кто-то рыдал, кто-то стоял с белым и потрясенным лицом, не было похоже, что эти люди только что отравили свою подругу и теперь пытаются скрыть это. Лейтенант тут же забыл о наркотиках.

– Поймите нас, мы ж тоже люди, – сказал хозяин, – не хочется, чтобы женькино имя трепали попусту. Вы ж понимаете… – и он открыл бумажник.

Лейтенант сглотнул.

– А если это убийство? – сказал он.

– Поверьте, – твердо сказал хозяин, – это не убийство. Шесть человек видели, как она сама, добровольно, приняла эту гадость.

– А что это было? – спросил Петр Степанович.

– А я почем знаю? – сказал хозяин, вынимая из бумажника стодоллоровые купюры.

– Так надо выяснить, как этот наркотик к ней попал… – начал было лейтенант, но собеседник, видимо, устав играть в кошки-мышки, спросил напрямую:

– Сколько?

Петр Степанович замялся: в 1994 году было трудно угадать, какую сумму денег считает большой твой собеседник. А маленькую называть не хотелось. Хозяин тем временем не спеша отсчитывал стодоллоровые купюры.

– Пожалуй, хватит, – сказал он и, глянув на Петра Степановича, добавил еще несколько, – значит, договорились? – и, разделив пачку надвое, вручил деньги своим собеседникам.

– Подписано – и с плеч долой, – сказал лейтенант, пряча доллары в карман.

Когда уехали скорая и милиция, все тут же бросились собирать вещи. Но еще до этого Альперович поймал Антона на лестнице и спросил:

– Покурить нету?

Антон покачал головой. Ожидая появления милиции, он спустил в унитаз всю траву – вдруг бы стали обыскивать? – и теперь жалел об этом. Пара хапок ему бы не повредила, а так приходилось утешаться фантазией о белой конопле, вырастающей на дне канализации из семян марихуаны, пустивших корни. Эта белая (из-за отсутствия солнечного света) конопля была настоящей легендой – все слышали о ней, но никто не пробовал сам. Слухи о ее силе тоже ходили разные: одни говорили, что это полный улет, другие – что это даже хуже подмосковной травы, совершенно безмазовая вещь.

– Жалко, – сказал Андрей и пошел к себе. – Я бы сейчас раскурился.

Он еще вечером учуял запах травы, когда Антон тянул в саду свой косяк. Андрей прогуливался с Лерой, та рассказывала об Англии, где провела последние несколько лет, а он все больше слушал, явно думая о своем. На одной из полян парка, окружавшего дом, они наткнулись на Антона, безмятежно смотревшего в чернеющее на глазах небо, куда уплывал горький дымок.

– Ага, – сказал Андрей, – узнаю запах. Трава?

Антон протянул косяк, Андрей покачал головой, а Лера сделала одну затяжку.

– Я с Англии не курила ни разу, – сказала она скорее Андрею, чем Антону.

– Как там в Англии? – спросил Антон, – в Sabresonic была?

Sabresonic было название модного лондонского клуба, о котором он несколько месяцев назад прочел в прошлогоднем номере журнала The Face.

– Ага, – сказалаЛера, – ив Sabresonic, ив The Ministry of Sound. Но самое крутое в Лондоне – это андеграундные партиз.

– А это что такое? – Антон сделал затяжку и протянул ей.

– Ну, хаус-вечеринки не в клубах. Оупен эйры и не только. Три года назад их проводили за городом, за M25 Orbital motorway. Ты знаешь – Orbital от того и Orbital, да?

– Ты любишь Orbital? – с уважением сказал Антон.

Он был потрясен. Меньше всего он ожидал найти здесь человека, разбирающегося в современном техно и английской рэйв-культуре. Спросить тридцатилетнюю толстую тетку о Sabersonic было типичным травяным приколом. Ее ответ поверг Антона в шок. В какой-то момент он даже стал подозревать, что на самом деле Лера говорит о чем-то своем, а ему только по обкурке кажется, что они беседуют об эсид хаусе и, как она это называла, клаббинге. Беседа, впрочем, увлекла его, и он даже не заметил, как куда-то исчез Андрей, а они с Лерой переместились в его комнату.

Сейчас, глядя на Леру, трудно было поверить, что что-то произошло между ними этой ночью. Она просто не обращала на него внимания, точно так же, как и все остальные. Может быть, это и есть тот самый феминизм, о котором они тоже говорили вчера – трахнуться и забыть?

Через полчаса все уже снова толпились в холле, вокруг стола, на котором еще недавно лежало увезенное в морг тело. Антон заглянул в комнату, где ночевала Женя, – ее вещи уже были собраны, и, помогая Роману вынести чемодан, он вдруг увидел валявшуюся под столом бумажку. Подняв ее, он увидел слова «Возвращайся, сделав круг», написанные сверху, а дальше какие-то алхимические символы, стрелочки и кружочки.

Он как раз рассматривал ее, когда в комнату вошел Леня. Антон сразу заметил его покрасневшие глаза, будто он только что плакал.

– Вот, смотрите, – сказал он и протянул ему бумажку. Леня глянул, словно не видя, скомкал ее и бросил в угол, пробормотав: «Чушь какая-то». Антон хотел было поднять ее, но услышал, что Владимир зовет всех в зал.

– Друзья, я попрошу минутку внимания.

Он стоял посреди комнаты, двумя руками опираясь на круглый стол и нависая над ним как над кафедрой. На секунду Антону показалось, что сейчас он скажет надгробное слово, словно священник в церкви. Но Владимир сказал:

– Вот мент, подписывая бумаги, сказал что-то вроде «подписано – и с плеч долой». Но для меня это не так. Мы все помним, что Женя сказала перед смертью: она получила эту отраву здесь. И, значит, кто-то из нас привез это сюда. Я не хочу милиции, следствия и разборок, но хочу знать, по чьей вине она погибла. Кто дал ей эту дрянь, как бы она ни называлась.

– Это была кислота, – подала голос Лера, – ЛСД по-научному. Видимо, это индивидуальная непереносимость…

– Мне насрать, как оно называлось, – внезапно заорал Владимир, – я просто предлагаю сознаться тому, кто привез сюда эту гадость. Ему ничего не будет – просто я не хочу его больше видеть. Никаких личных связей, никаких деловых контактов, ничего – пусть валит отсюда. А лучше – из России вовсе. Все мы люди не бедные, так что кто бы это ни сделал – он найдет, на что жить там, где я его никогда не увижу.

– Мы его не увидим, – сказал Роман.

Андрей согласно кивнул, а Поручик громко и отчетливо сказал, словно повторяя слова Владимира:

– Никаких деловых сношений с этим пидором.

– Да, – сказал Леня, – пусть уезжает.

Лера пожала полными плечами и заметила:

– О чем мы говорим? Ведь никто так и не сознался.

Антон еще успел подумать, что не спросили только его, и тут Леня истерически расхохотался, словно эхо повторив:

– Никто не сознался!

– Ну, тем хуже, – сказал Владимир, – я тогда сам найду его. И он еще пожалеет о том шансе, который у него был. А теперь – поехали.

На секунду его взгляд задержался на Антоне, и тот поежился.

– Пошли, – сказал Владимир, – мне надо с тобой еще расплатиться.

Антон подхватил рюкзак и пошел к выходу. Тайный смысл происходящего, внятный всего несколько часов тому назад, снова был утерян. Надо вечером заехать к Юлику Горскому, подумал Антон, рассказать ему обо всем. Может, хотя бы Горский разберется, что к чему.

Юлик Горский сидел в своем инвалидном кресле и пытался читать недавно принесенную ему английскую книгу Станислава Грофа. Ему было скучно; он бы с большим удовольствием послушал какую-нибудь музыку: стоявший в стереосистеме компакт FSOL надоел за последние сутки, но он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы выполнить требуемые сложные манипуляции с музыкальным центром. Хотя руки еще слушались, любые мелкие движения теперь давались ему мучительно.

Горский часто думал, что во всем есть свои плюсы: после того, как в октябре прошлого года, он оказался прикован к инвалидному креслу, у него появилось куда больше времени для размышлений, медитаций и самосовершенствования. Когда американский благотворительный фонд оплатил покупку необходимого инвалидного оборудования, Горский почувствовал себя почти независимым от окружающего мира. Часами он сидел в своей квартире, слушая музыку и читая книги. Раз в сутки приходила женщина – приготовить еду, да еще вечером регулярно заходили гости.

Он опустил глаза. Вот уже полсотни страниц Гроф объяснял про голографический характер истины, которая может быть познана в каждом своем отдельном проявлении. Мысль эта была безусловно верной, но в то же время слишком очевидной для Горского. С тоской он посмотрел в окно: книги все меньше занимали его последнее время, а музыка – все больше.

Выбор музыки, которую слушал Горский, казался странным даже многим его друзьям. Как можно слушать хаус в инвалидном кресле? Как можно любить техно, оставаясь неподвижным? Но Горский, полюбивший этот саунд еще с Гагарин-Пати, считал, что танцевать надо головой, и просил приносить ему все новинки. Неподвижный танец стал для него чем-то вроде хлопка одной ладони. Впрочем, когда он уставал от подобных дзенских упражнений, он просил поставить ему амбиент, который он любил еще с тех времен, когда еще и слова-то такого не было, а был только Брайан Ино. С каким удовольствием он заменил бы сейчас тех же Future Sound of London на Питера Намлука или на второй том Aphex Twin, недавно принесенный Никитой. Может быть, все-таки попробовать сделать это самому?

Горский вздохнул – и в этот момент на стене запищал домофон, разрешив все его сомнения. Чудесное устройство, тоже поставленное на американские деньги, позволяло Горскому открывать дверь квартиры, не выходя в прихожую – одним нажатием клавиши. Точно так же, как в богатых домах открывали дверь подъезда.

– Кто там? – спросил он.

– Это Алена, – раздался искаженный голос.

– Заходи, – сказал Горский и нажал кнопку, установленную на высоте подлокотника. Несмотря на импортные лекарства, состояние Горского ухудшалось, и он все чаще думал, что если не сделать операцию, то через год его ждет полная неподвижность. Он даже знал, где и какую операцию нужно сделать – но денег не было ни на саму операцию, ни даже на то, чтобы добраться туда, кудане ходят поезда.

Алена повесила плащ на вешалку и вошла в комнату. Она кинула сумку на диван и спросила:

– Есть хочешь?

– Пока нет, – ответил Горский.

– Я тогда чай поставлю, – сказала Алена и пошла на кухню.

– Курить будешь? – спросила она, вернувшись через минуту.

– Да, – кивнул Горский, – только поставь сначала музыку…

Алена подошла к стойке CD:

– Давай Adventures Beyond The Ultraworld? Под нее хорошо идет.

– Давай, – неохотно согласился Горский. В принципе он не имел ничего против, хотя идея уже второй год курить под один и тот же диск казалась ему идиотской. Но, что поделать, таковы были минусы совместного курения травы. Иногда он предпочел бы обойтись без подобнойсинхронизации.

Пока Алена трудилась над положенным на низкий столик листком бумажки, превращая беломорину и сигарету L&M в пригодный к употреблению косяк, вскипел чайник. Заслышав с кухни свистящий звук, Алена отложила недобитую гильзу и через несколько минут вернулась с подносом. Поставив его на пол, она продолжила прерванное занятие.

– Как тебе работа? – спросил ее Горский.

– Мне нравится, – сказала Алена, – у нас работают чудесные люди, очень душевные.

Трудилась она в каком-то совместном торговом предприятии. Должность ее называлась секретарь-референт, но в глубине души Горский подозревал, что это был красивый термин, позволявший получить за одну зарплату секретаршу и переводчицу одновременно. Чем больше он узнавал про ее работу, тем больше он сомневался, что в такой конторе могут быть не то что чудесные, а просто приличные люди. Тем не менее, он вежливо слушал аленин щебет о ежедневных разговорах в курилке и совместных посещениях «Рози О'Грэдис» по пятницам, пытаясь понять, что заставляет эту вроде абсолютно нормальную девушку вот уже год каждый день ходить на работу, переводить никому не нужные факсы и разливать по чашечкам кофе. Он не совсем понимал, сколько денег ей за это платят (двести долларов? триста?), но в любом случае это было явно мало, чтобы променять свою свободу на совместную жизнь с десятком незнакомых и социально чуждых людей.

Алена закрутила кончик и облизала папиросу, чтобы бумага не выгорела раньше времени.

– У меня всю последнюю неделю чудесный роман по факсу, – сказала она, доставая из сумочки зажигалку. – Совершенно замечательный американец из Бостона.

Она закурила и, втянув дым, передала косяк Горскому. С трудом удерживая его в пальцах, он сделал одну затяжку. Его сразу вставило и, закрыв глаза, он сказал:

– Мощная трава.

– Это васина, – ответила Алена, затягиваясь. После паузы она добавила: – ему кто-то принес целый рюкзак, так что он теперь всех раскуривает направо и налево.

Вася, известный всей Москве как Вася-Селезень или – иногда – Вася-Растаман, был аленин брат. В отличие от Алены, уже год снимавшей квартиру где-то в Выхино, он жил с родителями, нигде толком не работал, слушал Боба Марли с Питером Тошем и, разумеется, постоянно курил.

– А ты куришь на работе? – спросил Горский, делая еще одну затяжку.

– Нет. Я попробовала один раз в обед покурить, так потом застремалась, что с работы попрут.

Она подвинула свой стул поближе к Горскому, чтобы не слишком тянуться за косяком, откинулась на спинку и начала рассказывать.

– Я тогда только начала и дико напрягалась. Димка мне тогда сказал: ты, типа, дунь в обед, сразу станет легче. Ну, он принес травы, я набила дома косяк, положила в пачку к сигаретам, а когда обедала – зашла в скверик, быстренько пыхнула и вернулась. Причем мне показалось, что меня совсем не вставило… просто ни капельки… только идти до офиса было дольше, чем обычно.

Горский кивнул – мол, знамо дело, совсем не вставило, как же, как же – и тут же закашлялся. Алена протянула ему пятку и он слабо качнул головой – добивай сама, мне хватит. Она сделала последнюю затяжку, растерла окурок в пепельнице и продолжила:

– Ну, я вернулась, а Виталик говорит, что пришел факс и надо его срочно перевести. Я сажусь и тут вижу, что факс-то – на итальянском, а я его не знаю. Ну, я хочу уже Виталику об этом сказать, как понимаю, что села на измену. Факс наверняка на английском, просто я обкурилась и ничего не соображаю. Я дико перепугалась. Думаю, ну все, сейчас меня попрут отсюда в два счета. Думаю, надо потянуть время, чтобы трава выветрилась, – Алена довольно улыбнулась, – хорошая идея, да? Трава же никогда не выветривается, правда?

– Ну да, она… это самое… вымывается. Примерно за 3-4 дня. Период полувыведения у тетрагидроканнабиола такой, – внезапно Горский сообразил, что совершенно неясно, к чему он это сказал. – Но обычно часа за два все проходит. Или за четыре.

– Или за шесть.

Их разобрал смех, и минуту они смеялись, гладя друг на друга. Стоило одному перестать, второй тут же затихал – но только для того, чтобы через несколько секунд снова взорваться приступом беспричинного веселья.

– На ха-ха пробило, – сказал Горский.

– Не, – сказала Алена, – я на измену села. Просто дико села. И тут открывается дверь и появляется человек… ну, как тебе его описать? Собственно, он выглядел как Будда.

– А как выглядит Будда? – заинтересовался Горский

– Не знаю, – задумалась Алена, – ну, в зависимости от перерождения, наверное. По-разному.

– А на этот раз?

– Ну, на этот раз он выглядел обычно. Невысокий, в очень дорогом пиджаке, в золотых очках, кажется… короче, он входит в приемную, а я стою с чашкой кофе посредине… как столб. Я кофе хотела попить, чтобы в себя прийти, – пояснила она. – И он как посмотрел на меня, я сразу поняла: вот человек, который меня понимает. Который меня, так сказать, спасет. Потому что было сразу видно: он во все врубается.

Горский кивнул. Такие истории были обычным делом, хотя мало кого с травы пробивало на столь сильные переживания. Среди его знакомых были люди, находившиеся в сложных эзотерических отношениях с известными артистами, городскими птицами и даже предметами мебели, попавшимися им на глаза в подходящем состоянии. Для себя Горский затруднялся объяснением этого феномена, но склонялся к тому, что в любом объекте можно обнаружить признаки Божественного, а психоделики на то и психоделики, что помогают в этом. Ну, а кто что в чем находит, вероятно, зависит от личной кармы. Или – Пути, которым ты должен идти. Или – просто случайно. На самом деле, ответ на этот вопрос был непринципиален.

– И кто это был?

– Некто Андрей Альперович. Какой-то крутой коммерсант. Он со своим партнером пришел на переговоры к Виталику.

– А что твой факс?

– В тот день до него руки не дошли, слава, как выражается мой брат, Джа.

– Так он действительно был на итальянском?

Алена наморщила лоб.

– Не помню. Сейчас мне кажется, что да, но, может, потом выяснится, что на английском. Когда трава… это самое… рассосется.

Она снова хихикнула, но на этот раз Горский не поддержал. Он задумчиво рассматривал висевшую перед ним на стене картинку с изображением разноцветной мандалы. Пары тибетских божеств белого, красного, желтого и зеленого цвета танцевали по ее краям, а в радужном центре лотосовый владыка танца обнимал свою красную дакини. Вырванная из какого-то журнала копия тибетский тангхи иногда вызывала у Горского странные смещения сознания – но, видимо, трава была хоть и сильная, но спринтерская… полчаса – и как не бывало.

Ему нравилось курить с Аленой. Во-первых – не грузила, во-вторых – подтверждала теорию Горского об изменении отношения к наркотикам. Если десять лет назад вещества были достоянием волосатых и, может быть, блатных, то теперь они все больше распространялись в обществе. Курить траву, есть кислоту, колоться калипсолом уже не означало порвать со всем обществом – это был просто такой способ жизни, точно такой же, как ходить в церковь или, скажем, в синагогу: важный для того, кто следует этому пути, но не мешающий его социальной жизни. Только ради этого и следовало отменить совок несколько лет назад.

Алена начала разливать чай, когда снова запищал домофон.

– Кто там? – спросила она.

– Это Антон, – раздался искаженный до неузнаваемости голос.

– Открывай, – кивнул Горский.

Скинув в прихожей рюкзак, Антон повесил на вешалку джинсовую куртку и снял кроссовки. Кроссовки были битые, и он уже давно хотел купить себе вместо них правильные ботинки типа армейских. Dr.Martens, ставший спустя несколько лет униформой рейверов, тогда еще толком не появился в Москве, и те кто хотели выебнуться, заказывали их в Лондоне или пытались найти что-то похожее. В любом случае, оставшись без работы, Антон оставил и мечту о ботинках.

Он прошел в комнату. Посреди, как всегда, восседал на своем кресле Горский, а у журнального столика примостилась худощавая брюнетка в юбке и белой кофте.

– Привет, – кивнул он ей, – я Антон.

Она неуверенно улыбнулась и сказала «Алена». Даже не глядя на пепельницу, Антон понял, что они уже успели раскуриться. Он бы тоже с удовольствием пыхнул, но посчитал неудобным начать прямо с этого.

Он налил себе чаю и сел на диван.

– Ты бы знал, Горский, как я вляпался, – сказал он.

– А что? – вежливо, хотя и без особого интереса, спросил Юлик

– Вчера вечером на даче тетка от овердоза кинулась… ну, жена одного из этих коммерсантов.

– Что, героин с кокаином мешала? – поинтересовался Горский.

– Нет, маркой траванулась.

– А разве такое бывает? – спросила девушка.

– Своими глазами видел, – повернулся к ней Антон, – съела и через пять минут уже все… ну, или почти все. Вся опухла, словно собиралась лопнуть, глазки стали как щелочки, щеки на поллица, горло, видимо, перекрыло – и пиздец.

– Ужасная история, – сказала Алена, – я и не знала, что от кислоты можно кинуться. Может, оно и к лучшему, что не знала. Я тебе не рассказывала, как я принимала кислоту? – спросила она Горского.

Тот, явно думая о чем-то своем, покачал головой.

– Я пришла к Димке в гости, у него еще приятель его сидел… не помню, как звали. Ну, мы покурили, и я говорю им, что никогда кислоты не пробовала. Они пошептались и достали марку: вот, говорят, пробуй, если хочешь. А я тогда думала, что кислота должна быть в таблетках или там, в ампулах и решила, что они меня разыгрывают. Я им говорю, будто поверила: «Что я буду одна эту бумажку жевать, давайте вы тогда тоже». Ну, Дима еще одну марку достает, режет на три части, а я думаю все – когда им надоест-то? Говорят, клади под язык и соси. Я говорю, ладно, постебались и хватит, чего я дура всякую бумагу жевать? Ну, типа как хочешь, сама просила. Съели свою дозу, я тоже свою как бы съела и думаю: «Когда же им это надоест?» А они сидят, гонят что-то и изредка спрашивают: мол, как, тебя уже вставило? А меня еще раньше от травы вставило, причем сильно, и я сижу, на картинки там смотрю, музыку слушаю и только изредка говорю: «Да ладно уже, надоели с вашей кислотой, хватит уже. А вот трава у вас классная». И вдруг смотрю на часы и понимаю, что нет такой травы, чтобы вставляла на шесть часов с такой силой. И я как заору: «Так это действительно ЛСД?!»

– Поищи-ка на полке папочку с надписью «My Problem Child», – вдруг попросил Горский.

– Зачем? – спросил Антон.

– Да так, одну вещь проверить, – сказал Горский

Антон подошел к полке и стал просматривать папки одну за другой.

– Вроде нет такой, – сказал он.

– Ну, не важно, – ответил Горский, – просто никто никогда не умирал от ЛСД. Грохнули эту твою подругу, вот что.

Иногда Горский любил дешевые внешние эффекты.

– Они все одноклассники, – продолжал Антон подробно пересказывать сцену смерти Жени. – Лет им, я думаю, по тридцать, и у них совместный бизнес. У всех, кроме Леры – она последние три года провела в Англии.

– А что она там делала? – спросила Алена.

– Вроде получила грант от Британского совета на какие-то женские исследования… феминизм и все такое. А сейчас она вернулась, позвонила Поручику и…

– Поручику? – переспросил Горский.

– Это прозвище Бориса… не помню фамилии… еврейская какая-то. Не знаю, почему его так называют… наверное, в честь поручика Ржевского. Он выглядит как типичный крутой – золотая цепь, сотовый телефон, все дела.

– Бандит? – спросил Горский.

– Нннет, не похож. Крутой, но не до такой степени.

– Ага, – сказала Алена, – как мой начальник.

– Ну вот, они близкие друзья с Владимиром, хозяином дачи. Такая контрастная пара: Поручик – душа компании, а Владимир, наоборот, серьезный, жесткий и мрачный. Он, например, собрал всех перед отъездом и предложил сознаться, кто дал Жене кислоту. Они договорились, что не будут передавать дело ментам, а виновный просто уйдет – из бизнеса и из тусовки.

– То есть он знал, что это убийство? – спросил Горский.

– Не думаю… – запнулся Антон, – он, кажется, просто не любит наркотиков… ну, ты знаешь этих тридцатилетних алкоголиков.

– Да, – подключилась Алена, – вот у меня был случай…

– Подожди, – прервал ее Горский, – пусть Антон доскажет. Значит, убийца должен уйти из бизнеса? А какой у них бизнес?

– Не знаю, – сказал Антон, – что-то со строительством, кажется… или с инвестиционными фондами.

Горский кивнул:

– А кто там еще был?

– Еще был женин муж, Роман. Такой неприятный молчаливый мужик… Я с ним и двумя словами не перекинулся. И, кажется, позавчера вечером они с Женей поссорились… во всяком случае, вчера с утра они не разговаривали. Сейчас я вспоминаю, что она была весь день какая-то возбужденная…

– Амфетамины? – спросила Алена.

– Не до такой степени, – ответил Антон, – просто такая экзальтированная по жизни девушка. И вообще, мне показалось, что если кто-то в этой компании и понимает толк в наркотиках, так это Лера и Альперович. Я курил в субботу вечером, и они присоединились.

– Как ты сказал? Альперович? – переспросила Алена.

– Да, а что, ты его знаешь?

– Я просто только что рассказывала Горскому про него. Помнишь, человек, который пришел в офис, когда я на измену села?

Горский кивнул и засмеялся.

– Да, реинкарнация Будды, помню.

– Что это еще за реинкарнация Будды? – спросил Антон.

– Потом, – сказал Горский, – расскажи лучше про седьмого, а Алена пока еще забьет.

– Седьмого зовут Леня. Маленького роста, в очках… персонаж из мультика, в школе, наверное, профессором звали. Но, в общем, ничего примечательного. Пойми, они же все для меня как бы на одно лицо. Так что с меня показания снимать – еще тот труд.

– Хорошо, – кивнул Горский, – давай попробуем по-другому. Сыграем в… как оно? – китайскую рулетку. Типа в ассоциации. Кто из этих семи человек с каким наркотиком у тебя ассоциируется?

– Ну, Поручик – с водкой… водка ведь тоже наркотик, да?

– Так себе наркотик, – сказала Алена, выдувая табак из беломорины.

– Ну и Поручик так себе, – ответил Антон. – Кто там дальше? Лера, наверное, что-нибудь восточное… медленное и тягучее. Гашиш, скажем, или опиум… хотя нет, опиум – это Роман. Он все время как будто полусонный – и без малейшего проблеска просветления. Тогда Женя, наверное, кокаин…

– Да, – сказала Алена, – у них, выходит, был не брак, а сноубол.

– Неудивительно, что они ссорились…

– Видишь, – сказал Горский, – какая хорошая методика. Кто там остался: Владимир?

– Ой, не знаю. Что-то такое агрессивное… может быть, амфетамины, хотя для них он слишком сдержан. Думаю, какие-нибудь смеси… немножко одного, немножко другого… водка с кокаином… нет, не берусь сказать.

– А Леня?

– Думаю, этот вообще ни с какими наркотиками не ассоциируется… разве что с табаком.

– Безмазовый мужик, одним словом, – засмеялась Алена, с ладошки засыпая смесь в гильзу.

– Или нет… помнишь, Горский, ты рассказывал про smart drugs – вот оно и есть! Профессор, одно слово.

– А Альперович?

– Андрей… не знаю. Наверное, грибы. Потому что по нему видно, что он самый продвинутый.

– Тогда пусть кислота будет, – предложила Алена.

– Нет, не до такой степени все-таки… грибы – в самый раз. К тому же сегодня кислота как-то мрачно звучит. Кстати, Горский, ты уверен насчет того, что от ЛСД никто не умирал?

– Абсолютно. Я вот хотел тебе у Хофманна показать в My Problem Child.

– А чего он пишет-то?

– Насколько я помню, пишет, что был только один смертельный случай – у слона, когда ему вкатили 0,3 грамма.

– А зачем понадобилось давать слону кислоту? – спросила Алена, закручивая кончик косяка.

– Просто после того, как Альберт Хофманн в 1948 году синтезировал ЛСД и обнаружил его психоактивные свойства, в течение лет пятнадцати в лабораториях «Сандоз» его серьезно изучали… давали добровольцам, на животных тоже пробовали, дозы варьировали. Возлагали большие надежды – в психиатрии и так далее. В шестидесятые уже много народу над этим работало. Вот Джон Лилли, – Горский кивнул в сторону книжной полки, – укладывался в изотермическую ванну и закидывался. Говорил, что так убираются случайные шумы, и ЛСД действительно становится эффективным инструментом для путешествия, так сказать, вглубь себя. Ну, а потом кислота попала на улицы, ее стали принимать все подряд – и власти быстро прикрыли все эти исследования. Хотя мне как-то показывали советскую упаковку от таблеток с надписью «Диэтиламид лизергиновой кислоты 25».

– Неужто в аптеках продавали? – спросила Алена.

– Нет, разумеется. Использовали для секретных экспериментов.

– Я тут вспомнил, – вдруг сказал Антон, – где-то за полчаса до того, как все случилось, я стоял на галерее вверху и как раз менял кассету. И я услышал, как Женя с кем-то говорила… то есть я не помню, что сказала она, но ее собеседник ответил: «Ты же знаешь, что я люблю тебя». А потом я вставил Shamen и дальше не слушал.

– А с кем она говорила?

– Не знаю, я как-то не вслушивался, не опознал голос. Я же тогда не знал, чем все кончится, – пожал плечами Антон.

– Взорвешь? – спросила Алена, протягивая ему косяк.

Антон чиркнул зажигалкой и затянулся.

– Хорошая трава, – сказал он, передавая косяк Горскому. – А как ты думаешь, кто ее убил?

– Элементарно, Ватсон, – ответил Горский поворачиваясь в профиль и выдыхая дым на манер Холмса.

Все засмеялись. Так, под нервный смех, они и добили косяк до конца.

– Из тебя клевый Холмс получится, – сказала Алена.

– Уж скорее – Ниро Вульф, – ответил Горский, – хотя я для него худощав. Но такой же домосед.

– Я буду твоим Арчи Гудвиным, – засмеялся Антон, – а вместо орхидей тебе надо разводить ганджу.

– Скорее уж кактусы, – заметила Алена, – или цветы какие-нибудь… галлюциногенные.

– Если говорить о цветах, – сказал Горский, – то меня больше всего заинтересовали слова про последний лепесток.

Лепесток первый

– Как ужасно не хочется идти завтра в школу, – сказала Женя.

Они с Лерой Цветковой, поджав ноги, сидели на диване и рассматривали зарубежный журнал мод, принесенный леркиной мамой с работы и утащенный Леркой для визита к подруге. По всем программам телевизора передавали репортаж с XXV съезда КПСС.

– Смотри, – ткнула пальцем в страницу Лерка, – видишь, какую вышивку теперь делают на джинсах… и туфли, посмотри, какие туфли!

Женя мрачно кивала и гнула свое:

– Завтра контрольная по алгебре, а я ничего не знаю…

– Ну, спишешь у меня, – предложила Лера.

– Цветкова! Как я у тебя спишу, когда мы рядом сидим? У нас опять будут разные варианты.

– А я пересяду за тобой.

– Как же! Так Нордман тебя и пустит!

– Пускай он сядет к тебе, а я сяду к Белову.

– Вот уж, – скривилась Женя, – не буду я сидеть с Нордманом. Он мне на прошлой контрольной попытался волосы к стулу привязать. И с Беловым он дружит, а Белов – шпана. Мне Машка говорила, что он ей хвастался, что в первом классе первое сентября прогулял. И вообще Нордман в тебя влюблен, даже на сумке сделал надпись «ЛЕРА».

– Все ты врешь, – сказала Лерка, но без особой уверенности.

– Нет, Цветик, не вру, – Женька немного оживилась, – сама видела.

– Перестань называть меня Цветиком, – огрызнулась Лерка, вставая, – меня так в детском саду дразнили.

– А чего? – сказала Женька. – Хорошее прозвище, чем тебе не нравится? Меня вот Коровой звали.

– А, ладно, – Лера щелкнула переключателем, – давай посмотрим по второй, может, хоть там чего-нибудь другое?

Но по второй тоже был Брежнев и всеобщее голосование поднятием партбилета.

– Звук хотя бы выключи, – сказала Женя, – надоело: всегда одно и то же.

Лерка повернула выключатель и задумчиво прошлась по комнате. Остановившись около «Аккорда», она выудила из стопки пластинок заезженную еще в прошлом году «По волне моей памяти» и торжественно водрузила ее на проигрыватель. Прицелившись, она опустила иголку прямо на третью песню.

– Во, эта самая классная!

На французской стороне На чужой планете Предстоит учиться мне В университете, –

пропел певец, и Лерка, став между диваном и телевизором, начала крутить попой, подпевая:

– До чего тоскую я – не сказать словами…

– А чего тоскует? – раздраженно сказала Женька, – между прочим, в Сорбонну едет учиться. Нам, Лерка, туда вовек не попасть.

– Ну, может, когда станем старые… на какой-нибудь конгресс в защиту мира… лет через двадцать.

– Ага! Только нас там и ждут, на конгрессе! – огрызнулась Женька.

– А что, – ответила Лера, – вот Брежнев же все время ездит… даже в Штатах пару лет назад был. Помнишь, тогда еще американское кино по телеку показывали?

Она плюхнулась на диван и кивнула на экран, где Брежнев безмолвно раскрывал рот под завершающуюся тухмановскую песню.

– Тихо плещется вода в стенках унитаза, вспоминайте иногда Колю-водолаза, – пропела Женя.

Лерка прыснула:

– А я не знала…

– Зато ты алгебру знаешь, – снова вспомнила о своем Женя.

– Женька, ты чудовищная зануда, – разозлилась Лера, – ну, не хочешь писать контрольную – заболей!

– Как же! Заболеешь у моей! Это твои тебе всегда верят, а мои заставляют температуру мерить, – ответила Женька.

– Ну, набей градусник.

– С тех пор как я его попыталась нагреть на батарее, и он показал 41,3, мама всегда со мной сидит … какое уж тут набить!

– Плохо твое дело, – вздохнула Лерка. Она снова подошла к полке с пластинками и теперь перебирала конверты, – а у тебя ничего нет послушать кроме этого?

– Неа, – сказала Женька, – у родителей пленки есть… но там только всякий Высоцкий и Визбор, по-моему.

– Ага, черное надежное золото, – скривилась Лерка, – мои это тоже любят. Тоска, – Она подняла иголку и перевернула пластинку, – значит, будем дальше слушать.

– Я в прошлом году болела, – сказала Женя, – так ее только что купили – я прямо обслушалась. До сих пор все наизусть помню.

– А чем ты болела? – спросила Лерка.

– Гриппом, – ответила Женя, – и потом меня еще таблетками траванули.

– Как траванули?

– Ну, у меня аллергия на эти… на антибиотики… на пенициллин. А меня оставили с бабушкой, и она об этом забыла. И когда врач пришел и выписал рецепт, то она тут же сбегала в аптеку, купила таблеток и меня ими накормила. Я чуть не померла.

– А чего было? – заинтересовалась Лерка.

– Температура – ого-го! И вся опухла, просто как хрюшка была.

– Так это же классно!

– Это тебе классно в хрюшку превратиться, – огрызнулась Женька.

На хрюшку Лерке нечего было обижаться – она была самой худой в классе. Пропустив женькины слова мимо ушей, она продолжила:

– Смотри, что я придумала: ты сейчас принимаешь таблетку этого пенициллина, у тебя подскакивает температура, тебя укладывают в постель – и контрольную можно не писать!

– Классно! – Женька даже подпрыгнула на диване и тут же приуныла: – А где мы возьмем таблетки? Мама все выкинула.

– Наверняка у меня есть, – Лерка уже бежала в коридор, – я сейчас принесу.

– Только быстро, – прокричала ей вслед Женя, – а то мама скоро придет.

– Не переживай, – проорала Лерка из прихожей, – когда мама придет, ты уже будешь горячая, как солнце!

Они жили в одном доме, и Лерке было недалеко бежать. Женька видела в окно, как подруга выскочила из подъезда и стрелой полетела в соседний. Через пять минут она снова появилась на улице, победно помахав рукой. Женька побежала открывать дверь.

Лерка, сбросив пальто, влетела за ней в комнату.

– Принесла, принесла! – пританцовывала она.

– Ах ты мой Цветик-семицветик, – кинулась к ней Женя.

– Какой я тебе цветик-семицветик? – Лера вынула из кармана пачку таблеток и положила на стол. – Те самые?

– Те самые! Давай только полтаблетки, – предложила Женя, – а то от целой мне слишком плохо было… даже неотложку вызывали.

– Ну, ладно, пусть будет семицветик. Только ты больше не дразнись, а повторяй за мной, – Лера надломила таблетку пополам и встав на цыпочки подняла полтаблетки над головой:

Лети, лети лепесток Через запад на восток, Через север, через юг Возвращайся, сделав круг. Лишь коснешься ты земли, Быть по-моему вели.

– Вели, чтобы я завтра не пошла в школу! – крикнула Женька и Лера опустила ей таблетку на язык.

– Теперь рассосать – и все в ажуре, – сказала она.

– Ты таблетки спрячь, – только и успела сказать Женя, чувствуя, как волна поднимающегося откуда-то изнутри жара заливает ее солнечным теплом…

«Жигули» Олега заглохли за два квартала до дома Горского. «Жители деревни умеют по цвету облаков на закате или мычанию скотины определять погоду на завтра и виды на урожай, – думал Олег, запирая машину. – По-настоящему продвинутый городской житель должен по шуму глохнущего мотора машины определять курс доллара будущей осенью».

Конечно, никакой травы он купить не успел. Слезы милиных родителей, допрос в милиции – какая уж тут трава. Теперь он собирался рассказать обо всем Горскому – и в особенности о молодом человеке, которого он встретил на лестничной площадке. Сам не зная почему, он умолчал о нем на допросе в милиции – частично потому, что терпеть не мог ментов, частично потому, что разозлился на то, что его – свидетеля – заставили пройти обычную процедуру снятия отпечатков пальцев и подробного допроса: когда вы познакомились с покойной, что вас связывало и так далее. Да ничего не связывало, да всю жизнь был знаком, у нас дачи рядом и родители вместе работали. Зато отпечатки пальцев теперь есть у ментов, тоже мне радость.

Олег позвонил в домофон, неестественно веселый голос Горского спросил «Кто?», потом взвизгнул замок, и дверь открылась. Уже в прихожей чувствовался запах травы, и Олег перестал переживать, что не заехал к дилеру. Похоже было, что и без того сегодня хватит на всех.

Горский сидел в своем кресле, а незнакомый Олегу молодой человек вдувал паровоз миниатюрной брюнетке, сидевшей к Олегу спиной. Девушка щелкнула пальцами, и парень вынул косяк изо рта.

– Присоединяйся, – сказал он Олегу.

Брюнетка повернулась, и Олег узнал Алену. Она смеялась, дымок от травы выходил у нее изо рта. На секунду Олегу стало жалко обламывать ее, но любопытство было сильнее.

– Привет, Алена, – кивнул он, – ты знаешь Милу Аксаланц?

– Да, мы учились вместе, – сказала она и улыбка сбежала с ее лица, – но мы уже год не виделись. А что?

– Она сегодня под машину бросилась… насмерть…

Алена закричала почти сразу.

Два трупа за один день было слишком много для Антона. Вероятно, это было слишком много для всех: даже Горский на этот раз просто выслушал рассказ Олега, предложил забить еще косяк, переспросил только имя – «Как ты сказал, Дингард?» – и замолчал на весь вечер. Алена курить отказалась, сославшись на то, что завтра ей рано на работу, и как-то очень быстро засобиралась домой. Когда Антон вышел за ней в прихожую, Алена спросила, не хочет ли он проводить ее до дому. Сам не зная почему, он согласился, хотя до этого хотел еще задержаться и поговорить с Горским.

Впрочем, ему показалось, что когда он вдувал ей паровоз, между ними проскочила какая-то искра… не в буквальном, разумеется, смысле. Антон всегда находил очень волнующим выдыхать дым в рот другому человеку. Получалось похоже на дистанционный поцелуй – впрочем, не очень долгий. Считалось, что охлажденный дым действует сильнее – но Антон подозревал, что главное, как и во многих травяных делах, был сам ритуал.

Они спустились в метро и мимо неподвижного милиционера пошли к эскалатору.

– Хороший город Москва, – сказал Антон, – идешь обкуренный и всем хоть бы хны. Вот если бы шел пьяный – точно бы привязались.

Алена ничего не ответила, и Антон сглотнул про себя неприятную мысль о том, что через несколько лет все может измениться… впрочем, он утешил себя тем, что в России наркотики всегда останутся привилегией особо продвинутых. Массы будут по-прежнему пить свою водку.

Алена молчала, и ее молчание начало тяготить Антона. В пустом полночном вагоне он спросил ее:

– А ты хорошо знала эту Милу?

– Мы с ней были ближайшие подруги… с детского сада еще. Почти всю жизнь, получается.

– Ты же говорила, что вы давно не общаетесь?

– Всего год, – ответила Алена.

– А чего поругались?

– Из-за мужика, – голос ее дрогнул, и Антон почувствовал, что она вот-вот заплачет.

– Ладно тебе, – сказал он, обнимая ее за плечи.

Он не любил в себе состояние эротического возбуждения. Тупое, одномерное желание, казалось, принижало его. За то он и любил траву, что, в отличие от алкоголя, она не возбуждала сексуального вожделения, а словно рассредоточивала его… эротизм не был сконцентрирован в женской пизде, а был словно разлит по всему миру. Антон помнил, как в один из первых раз, когда курил гашиш, он целый вечер гладил обивку кресла, получая нечеловеческое удовольствие от тактильных ощущений… мысль о сексе казалась в таком состоянии просто смешной.

Однако ночь, проведенная с Лерой, словно изменила его. Самое странное было то, что он никогда не любил девушек лериного типа – полных большегрудых блондинок, предпочитал как раз миниатюрных брюнеток вроде Алены. К тому же Лера была старше, наверное, лет на десять и слишком активна в постели – на его вкус. Но как бы то ни было, он поймал себя на том, что сидит, обнимая за плечи готовую заплакать Алену, а перед его глазами проносятся отрывочные воспоминания о позапрошлой ночи.

Они вышли в «Выхино», бесконечно долго шли между киосков, потом свернули куда-то вбок и через десять минут вошли в темный двор. Все это время они двигались абсолютно молча, обнявшись, словно превратившись в единый четырехножный механизм. Как иногда бывало под травой, движение почти полностью захватило Антона. «Хорошая шмаль у Горского, – подумал он, – два косяка – а как вставило!»

Алена открыла дверь подъезда. Как само собой разумеющееся, они вошли внутрь и, уже расцепившись, поднялись по лестнице на второй этаж. Свет в прихожей горел и, словно оправдываясь, Алена сказала:

– Не люблю приходить в темноту.

Она снимала маленькую квартирку с небольшой комнатой и кухней. Вся мебель состояла из раздвижной тахты, большого шкафа и стоящего на табуретке телевизора с видеомагнитофоном. Антон живо представил себе, как по вечерам Алена одна смотрит какой-нибудь тупой американский фильм, пытаясь с помощью травы сделать его более интересным.

– Хочешь чаю? – спросила она.

Антон кивнул. Они прошли на кухню. С каждой минутой он все сильнее чувствовал, что надо что-то сделать… попрощаться и уйти, обнять и поцеловать, сказать что-нибудь, в конце концов.

– Отличная у Горского трава, – сказал он.

– Это васькина, – сказала Алена, – хочешь, я тебе тоже отсыплю?

– Конечно, у меня как раз кончилась…

Алена открыла верхний ящик буфета и вынула оттуда металлическую баночку из-под специй.

– Есть куда насыпать?

Антон покачал головой. Алена оглянулась, потом взяла с подоконника лежавшую там рекламную газету, оторвала первый лист и, насыпав на него горку травы, свернула конвертиком и протянула Антону.

– Спасибо, – сказал он.

Вышел в прихожую, сунул пакет во внутренний карман, но вместо того, чтобы вернуться на кухню, зашел в ванную. Вымыл руки, смочил лицо водой и подумал: «Надо либо уходить, либо трахнуть ее немедленно». Теперь он твердо понял: Лера была наваждением, и избавиться от него можно было только передав его другому человеку. Пускай завтра вечером Алена ищет с кем бы ей переспать, а он вернется в свой привычный, безопасный мир, где от других людей не надо ничего – кроме разве что веществ или денег, которые, в конце концов, нужны только для того, чтобы эти вещества покупать.

Когда он вошел в кухню, Алена стояла к нему спиной. Он обнял ее и заглянул ей через плечо. В руках она держала неумело нарисованную картинку, где семь башен высились под синим, уже расплывающимся от слез, небом.

Антон не стал раскладывать диван, и они занимались любовью прямо на полу. Поначалу он пытался целовать ее, слизывая слезы со щек, говорить какие-то ласковые слова, быть нежным исоответствовать моменту, но чем дальше, тем больше им овладевал какой-то амок, словно в васину траву насыпали стимуляторов. Остервенело он совершал поступательные движения, а Алена всхлипывала под ним, не то от удовольствия, не то от продолжающийся истерики. Казалось, что все это может длиться без конца: Антон никак не мог кончить и уже сбил себе все колени на жестком полу. Он попробовал положить девушку на диван, но тот был слишком узок, чтобы продолжать. Держа Алену на руках, он замер, оглядывая комнату. В конце концов он опустил ее обратно на пол, матерясь, раздвинул тахту и, решив обойтись без простыни, положил Алену на живот.

– Так не хочу, – сказала она, приподнимаясь на четвереньки и, когда он вошел в нее, снова зарыдала, словно ждала этого. Глядя на ее выпирающие ребра, Антон живо воскресил в памяти полную спину Леры, и это воспоминание словно прибавило ему сил. Закрыв глаза, он задвигался все быстрее и быстрее, чувствуя, что его член превращается в деталь какого-то сложного механизма. Каждый толчок исторгал из алениных глаз новые потоки. С последним содроганием Антон рухнул на нее, аленины руки подломились и она упала лицом на влажное пятно собственных слез.

– Это я ее убила, – сказала она, – я.

Нездоровый интерес Бориса Нордмана к трудам и дням Поручика Его Императорского Величества Лейб-гвардии гусарского полка Казимира Ржевского насчитывал уже не одно десятилетие. Началось все еще в восьмом классе, когда Нордман, едва ли не впервые напившись, стал хвастать, что происходит из княжеского рода Голицыных. Идея называть его Князем не встретила поддержки, потому что кто-то тут же заметил, что Нордман перепутал: он наверняка происходит не от князя Голицына, а от Поручика Голицына, который бухал вместе с корнетом Оболенским, когда большевики вели их девочек «в кабинет». Несмотря на возражения Нордмана, что девочек у него увести никому еще не удавалось, прозвище Поручик прилипло к нему, и одноклассники с полумистическим ужасом наблюдали, как оно трансформирует своего владельца.

В конец концов Поручик превратил свое прозвище в хобби и начал скупать все, что могло иметь отношение к знаменитому герою 1812 и последующих годов. Комплекты гусарской формы, фарфоровые статуэтки, шпоры, сабли и полковые знамена заполнили собой всю его квартиру – в конце концов Поручику надоело слушать нытье жены и, купив небольшой подвал в центре Москвы, он организовал там клуб «Ржевский». Туда он и свез все свои сокровища – к радости Натальи, которая, впрочем, все равно через полгода развелась с ним.

Именно в одном из кабинетов клуба и сидели Поручик и Владимир. Они пили уже вторую бутылку «абсолюта», и Поручик, уже в который раз, объяснял приятелю идею «Ржевского»:

– Ты не въезжаешь, ты не врубаешься, ты ничего не понимаешь в натуре вообще! Ты пойми: Ржевский – это символ свободы русского духа! Идеальный символ! Это чушь, что тем, у кого есть деньги, хочется жить, как в Европе. Им хочется жить как в России, хотя бы вечером, расслабившись, если днем они вкалывают, как в Штатах. И тут – наш «Ржевский»! Тут тебе, бля, не Америка.

– Тут, знаешь ли, всюду не Америка, – заметил Владимир.

– А ты знаешь почему? Потому что этого никто не хочет! Потому что вся Америка работает на свою пенсию, а мы не рассчитываем до нее дожить. Потому что тут все время происходит такое говно, как с Димоном.

– Со Смирновым? – переспросил Владимир.

– С ним самым. Есть схема, можно сказать – идеальная схема. Еби – не хочу. Димону на счет валятся деньги, и вдруг – он их пиздит и пускается в бега. Вместо того, чтобы как всегда переслать их на хуй дальше, срубив свой процент.

– А сколько было денег?

– Вот! – торжественно провозгласил Поручик, поднимая стопку, – в этом-то и главная хохма! Денег было поллимона зеленых!

Владимир заржал.

– Удивительный мудак! – сказал он, – их же даже не хватит, чтобы хорошо спрятаться.

– А прятаться ему придется хорошо, потому что он подставил, как водится, кучу народу. Хорошо еще, что никто из наших не имел с ним дела.

– Димон, даром что мудак, хороший был парень, – сказал Владимир, – выпьем, чтоб жив остался.

Они выпили.

– Возвращаясь к «Ржевскому», – заметил Поручик, – надо сказать, что пока у нас есть такие люди, Америки у нас не будет. Потому что мы ценим напор и грязь, а вовсе не комфорт и надежность. Возьмем, к примеру, секс. Что такое идеальный секс в Америке? Это когда молодая полногрудая девка сосет тебе хуй и при этом визжит от восторга. Можно забесплатно, а можно – по заранее обговоренному тарифу. А что такое русский секс? Это секс наперекор всему, когда уже не хочешь ебать – а ебешь!

Как в Уваровском совхозе

Ебут девок на навозе.

Их ебут, они пердят,

Брызги в стороны летят! – с выражением продекламировал он, разливая водку по рюмкам.

– Удивительно, насколько ев'геи хо'гошо понимают 'гусскую душу, – нарочно картавя сказал Владимир.

– За дружбу народов! – провозгласил Поручик.

Они выпили.

– Хорошо, – он крякнул, – а что до евреев, не забывай: кто пьет русскую водку, тот русский в душе.

– Мне кажется, ты на «Абсолют» давно перешел, – съязвил Владимир.

– В России и «Абсолют» русский! – провозгласил Борис. – Во всяком случае, со второй бутылки.

– Уж скорее польский, – вставил Владимир, но Поручик его не слышал.

– Идеальное бухло! Потому что – что такое русская выпивка? Это выпивка через «не хочу». Демьянова уха. Чтобы все из ушей лилось! Широта русской души!

Он несколько театрально рыгнул и, почти не меняя тона, сказал:

– А если кто и жидится, так это ты.

– Почему?

– Я тебя сколько уже прошу: продайте мне долю в этом вашем фонде! У меня куча свободных денег, я их вынул из ваучерных дел, пока не грохнулось все – и они мне просто карман оттягивают.

– Боже мой, Боря, как ты утомителен бываешь на второй бутылке, – вздохнул Владимир, сразу меняя тон, – ты бы уж сразу к делу переходил. Сам ведь знаешь: я пьянею медленней тебя.

– Ну, – начал Поручик, но приятель остановил его:

– Ты хочешь базарить про дело? Пожалуйста. Объясняю. – Белов отодвинул бутылки, расчищая место на столе. – Все как всегда: деньги инвестируются не в проект, а во взятки. Все взятки проплачены, налоговые льготы получены, дальше, собственно, остается разрабатывать привычные схемы. Какие еще деньги сюда можно ввести? Я же не могу отдать тебе свою долю?

– Так отдай чужую! – Поручик отодвинул бутылку, – уговори Ромку продать мне Женькину долю – и я в долгу не останусь.

– Ты не понимаешь, – терпеливо объяснял Владимир, – женькина доля не досталась Ромке. Она делится на всех нас: на Леню, Рому, Альперовича и меня. У нас был такой уговор: если кто-то выходит из дела, то его доля делится между всеми.

– Значит, женькина доля распределилась между вами четырьмя? – спросил Поручик, – чушь какая-то!

– Собственно, это я настоял, – сказал Владимир, – вспомнил, как ты разводился с Натальей, и решил, чтобы родственники, что бы ни случилось, ничего бы не получали… никто, конечно, не мог ожидать, что все так повернется.

– Так надо встретиться с ребятами и поговорить…

– Понимаешь, я не могу ни с кем из них встречаться и говорить. Все время думаю: может, это кто-то из них принес ей эту отраву?

– Брось, – сказал Поручик, – не изображай из себя Шерлока Холмса.

– Я считаю, это Лерка, – продолжал Владимир, не слушая его, – она сама говорила, что в Англии пробовала наркотики. Вот она и привезла – и решила подсадить подругу. Тем более денег у нее нет, вот она и решила подторговать…

– Нуууу, – протянул Поручик.

– Ты только вспомни, какую чушь она несла вечером! Про то, как мужчины Женьке век заедают! Это Женьке-то, которая без Ромки вообще была бы сейчас никто и звать никак! Обычная прошмандовка в какой-нибудь конторе.

– Она, собственно, сейчас и так уже – никто, – резонно заметил Поручик.

Они выпили, не чокаясь.

– Я все равно не верю, что это Лерка, – сказал Боря, – какая из нее наркоманка.

– Много ты видел наркоманов? – возразил Владимир, – вот то-то!

– Не знаю даже, – сказал Поручик задумчиво, – я ей тут денег собирался дать, по старой дружбе… но теперь, пожалуй, не буду, коли так.

Он взял бутылку и разлил остатки по рюмкам.

– Но ты все равно поговори с ребятами, – сказал он.

Только через неделю Антон выбрался встретиться с Шиповским. Он вполне верил Горскому на слово, но в какой-то момент ему захотелось почитать что-нибудь психоделическое – и он решил, что история изобретения и распространения ЛСД будет в самый раз. В его жизни настала очередная полоса затишья: полученных от Владимира денег должно было хватить еще на какое-то время, и он снова жил в том тягуче-дремотном режиме, который так любил. Лето было в самом разгаре, и по утрам он выносил кресло на балкон, где, разложив на маленьком столике все необходимое, подолгу смотрел в безоблачное небо, греясь на солнце и воображая себя где-нибудь на Ямайке или в других теплых странах, – их названия напоминали о далеком детстве, романах Жюль Верна и мире, в который иногда так хотелось вернуться. Знакомые звали ехать в Крым, где прошлым летом все было удивительно дешево, но Антон был тяжел на подъем.

Шиповский сказал, что лучше всего будет зайти в редакцию, и Антон без труда нашел сталинский дом рядом с кинотеатром «Прогресс», ставшим после повсеместного внедрения видео таким же ненужным, как и большинство других кинотеатров. Редакция располагалась в небольшой трехкомнатной квартире на первом этаже. Какой-то смутно знакомый молодой человек встретил Антона в прихожей, спросил:

– Вы к кому?

– К Игорю, – ответил Антон, и собеседник указал на дверь в левую комнату.

Там, обложенный журналами, сидел за компьютером Шиповский. В руках он держал свежий номер The Face. Антон даже облизнулся на такую роскошь: более красивых и, как уже начинали говорить в Москве, «стильных», фотографий он нигде не видел.

– Привет, – сказал он, – я Антон, от Юлика Горского.

– А, – сказал Шиповский, – садись.

Антон никогда не встречался с Шиповским, хотя слышал о нем. Говорили, что Игорь Шиповский окончил несколько лет назад не то филфак, не то журфак, и якобы пытался сначала издавать какой-то литературоведческий журнал. Но в какой-то момент он, попробовав экстази, круто въехал в рэйв, затусовался на Гагарин-пати с Бирманом и Салмаксовым, и в результате переориентировался на журнал для любителей продвинутой музыки и правильных веществ. Шиповский был похож на рассказы о себе: в очках, худощавый, в джинсах и свитере, смахивающий вот именно что на филолога. Трудно было вообразить себе человека, менее похожего на рейвера.

– Когда журнал-то выйдет? – спросил Антон.

– Осенью, – ответил Игорь и полез куда-то в груду бумаг, – сейчас обложку покажу.

Обложка была большая, раза в два больше, чем у всех журналов, которые приходилось видеть Антону. Картинка была в меру психоделичной, хотя и недостаточно кислотной, на вкус Антона. Наверху округлым и будто бы расплывающимся шрифтом было написано «ЛЕТЮЧ».

– Круто? – спросил Шиповский.

– Да… – с уважением протянул Антон, – а что такое «Летюч»?

– Это наше название, – объяснил Игорь, – я буду всем говорить, что от «ЛЕрмонтова» и «ТЮТЧева» образовано.

– А Тютчев разве без второго «т» пишется? – спросил Антон.

Шиповский захохотал.

– Да это шутка! – сказал он, – это же в честь Саши Воробьева названо!

– Понял, – сказал Антон, хотя на самом деле понятия не имел, кто такой Саша Воробьев и почему журнал в честь него должен называться «Летюч».

– У нас будет такой крутой журнал, – продолжал Шиповский, – с совершенно обалденным дизайном и очень энергичными текстами. Москва просто взорвется!

– Такой русский The Face? – спросил Антон.

– Что The Face, – махнул рукой Шиповский, – Face отдыхать будет по сравнению с нами. И Wierd с Ray Gun'ом.

Антон не понял, причем тут Рейган, но промолчал.

– Потом мы еще клуб откроем. Миху Ворона позовем, Врубеля, Лешу Хааса… всех. LSDance просто умоется. И коммерчески это будет полный верняк, – сказал Шиповский, – ты знаешь, сколько крутых сейчас пересаживаются на драгз с водки?

– Ну, не знаю, – протянул Антон, вспомнив недавнее посещение загородного особняка.

– А я – знаю, – продолжил Шиповский, не распознав в антоновой реплике мягкой формы скепсиса, – вот у Зубова куча народу берет: и траву, и экстази, и даже кислоту. Иногда, говорит, настоящие новые русские приезжают: крутые тачки, дорогие костюмы, все дела. Так что мы будем делать по-настоящему массовый журнал, без особых заумностей. Кстати, Хофманн поэтому не пойдет. – Шиповский снял папку со стоящего рядом стеллажа и протянул Антону, – так что скажи Горскому спасибо и отдай ему. Почитать было интересно.

– Спасибо, – ответил Антон и сунул папку в рюкзак. Он уже собирался уходить, когда давешний парень, встретивший его в прихожей, заглянул в комнату и спросил:

– Чай будешь пить?

Чай пили на кухне. Дима разлил по надтреснутым чашкам кипяток и бросил туда пакетики. Прихлебывая, Антон думал, что хорошо бы совершить диверсию на чайной фабрике – накрошить туда грибов… совсем немного. Не успел он подумать, как измельчали психоделические люди со времен Тимоти Лири, предлагавшего впрыснуть ЛСД в канализацию, как на кухню заглянул молодой человек в несколько неуместном в этой захламленной кухне костюме, хотя, слава Богу, без галстука.

– Гош, чай будешь? – спросил его Шиповский.

– Какой тут на хуй чай, – загадочно ответил молодой человек, взял чашку Антона и скрылся.

На недоумевающий антонов взгляд Шиповский пояснил, что это сотрудник дружественной риэлтерской фирмы, делящей с редакцией «Летюча» трехкомнатную квартиру. Квартира принадлежит генеральному спонсору всего проекта – уже упомянутому Александру Воробьеву. Выяснилось, что все они – Шиповский, Воробьев, Дима и даже Гоша не то учились в одной школе, не то жили в одном дворе где-то в районе Фрунзенской.

– Вы что, так и общаетесь всем классом? – спросил Антон, чтобы как-то поддержать беседу.

– Да нет, – сказал Дима, – я о большинстве народу вообще ничего не знаю.

– Ты вообще – отрезанный ломоть, – сказал Шиповский, – ты даже на похороны Милы Аксаланц не пошел.

– Какая Мила? – заинтересовался Антон, – та, которая…

– Да, под машину бросилась, как раз недалеко от школы. А ты ее знал?

– Да нет, – Антон смутился, – знакомый рассказывал… а чего это она?

– Она всегда была странная, ни с кем не общалась. У нее с Аленой Селезневой была какая-то своя игра… в какое-то королевство… вот Димка, кажется, рассказывал.

Дима пожал плечами.

– Что-то не припоминаю… Алена вроде говорила что-то, но я забыл уже все.

«Надо будет Горскому рассказать, про королевство», – подумал Антон, и в этот момент снова появился Гоша. Ни к кому не обращаясь, он выматерился свистящим шепотом и отхлебнул чаю из антоновой чашки.

– Чего случилось-то? – спросил Дима.

– Два месяца пасу коммуналку, – объяснил Гоша, – все согласны на все, одна баба хочет переехать с доплатой в тот же район, в двушку. Спрашиваю: «Деньги-то есть?» Отвечает: «Да». Ищу варианты. Один, другой, десятый. Коммуналка очень хорошая, на Кропоткинской, в переулке. Наконец – нашел. Клиентка довольна, все остальные жильцы уже устали ждать и тоже готовы. На той неделе – подписывать и платить. И тут она приходит и говорит, что денег нет. Вышла, мол, осечка. Рабинович сейчас сидит с ней, пытается понять – все совсем накрылось или еще есть шанс. Поеду вечером в «Армадилло», расслаблюсь по полной программе.

Выпалив все это на одном дыхании, Гоша вылетел с кухни. Антон, подхватив свой рюкзак, засобирался следом.

– Номер-то подаришь? – спросил он Шиповского.

– Даже на презентацию позову, – ответил тот, – как бы вместо Горского. Полномочным представителем.

Антон вышел в коридор. Гоша как раз закрывал дверь за очередным ушедшим клиентом.

– Успеха тебе, – сказал ему Антон. Тот, открывая дверь, кивнул – скорбно и сосредоточено.

Под металлический лязг за спиной, Антон повернул на лестницу – и сразу увидел в проеме подъездной двери знакомый силуэт. Имя он крикнул вполсилы, как-то даже неуверенно, но Лера услышала и обернулась.

Второй лепесток

Нордман разлил портвейн по стаканам.

– Это, конечно, не вдова Клико, но тоже неплохо, – сказал он, подкручивая воображаемый ус.

Настоящие усы у Нордмана только начали появляться: над верхней губой или, точнее, под носом, чернел пушок, который можно было уже брить, но уж, конечно, не завивать.

– За прекрасных дам! – и Нордман поднял стакан.

Прекрасных дам, собственно, было две – Женя и Лера. Кавалеров изображали Андрей Альперович, Нордман и Володька Белов. Родители Альперовича уехали на дачу, и на радостях Нордман и Белов постановили устроить у него пьянку в честь грядущего открытия Олимпиады. Предполагалось, что они вместе готовятся к вступительным экзаменам, и потому бывшие одноклассники надирались свободно. Взяли два портвейна и три «Фанты» – ядовито-оранжевой новинки этого лета. В последний момент Нодман позвонил Лерке, а та позвала подругу, зная, что Женька, хоть пить и не будет, но придет: во-первых, ее родителей все равно нет в Москве, а во-вторых, у нее свой интерес.

Допивали уже вторую бутылку портвейна. Альперович изображал хозяина дома – впрочем, с каждым стаканом все менее уверенно, – Белов уговаривал Лерку потанцевать, а Нордман возился с «Электроникой 302»: подкручивал ручку «тембр», пытаясь добиться какого-то особенного звука. Остальным на звук было наплевать: кассету все равно давно знали наизусть, и только когда доходило до припева, лениво подпевали:

Moscow, Moscow закидаем бомбами Будет вам Олимпиада Ха-ха-ха-ха

– Жалко, что американцы не приедут, – сказала Лерка.

– Ага, – откликнулся Альперович, – наши этому только рады: они не могут позволить свободного обмена информацией.

– Альперович, ты не на политинформации, – сказала Лера, и Андрей тут же обиделся.

Из всего класса он был самым большим антисоветчиком: регулярно слушал вой глушилок на волне «Голоса Америки», не скрывал, что его дядя пять лет назад уехал в Израиль и, выпив, намекал, что со временем последует его примеру. Все это, впрочем, не мешало ему быть постоянным победителем различных конкурсов политинформации и политической песни. С Беловым они составляли неразрывный песенный тандем: он писал слова, а Белов подбирал аккорды на гитаре. Потом все хором исполняли наспех написанную песню со сцены актового зала.

Последнее их выступление, впрочем, едва не окончилось грандиозным скандалом. Ко Дню Антифашиста Альперович слепил песню, начинавшуюся словами «На нашем шаре жив еще фашизм», которые Нордман, едва услышав, переделал в «на нашем шаре жив еще пиздец», а Леня Онтипенко растрепал о переделке всему классу. Репетиции были сорваны, поскольку то и дело кто-нибудь из хора начинал ржать при исполнении злосчастной строки. Желая загладить свою вину, Нордман предложил несколько раз спеть вариант с «пиздецом», чтобы он потерял свою привлекательность, но его послали на хуй с такими советами. В результате все кончилось хорошо, хотя певцы во время исполнения ставшей знаменитой песни пели вразнобой, а зал взорвался удивившими всех учителей аплодисментами и хохотом.

Вот и сейчас, вооружившись гитарой, Белов, перекрывая «Чингисхан», запел: «Быстро приближается земля, мой „Фантом“ не слушает руля», – словно откликаясь на Леркину реплику про несостоявшийся приезд американцев.

Нордман выключил магнитофон, а Альперович удалился на кухню – не иначе как шарить по родительским полкам в поисках выпивки. Лерка заговорщицки показала Женьке глазами на дверь – давай, мол, но та только покачала головой.

Андрей Альперович был не самым красивым мальчиком в классе. Худой, чуть сутулый, с вечно нечесаными, под хиппи, волосами – тут не до красоты. В лучшем случае его можно было назвать самым умным – хотя Леня Онтипенко регулярно оспаривал у него и это звание. Что не мешало им быть ближайшими друзьями – очкарику Онтипенко и задохлику Альперовичу, вместе прогуливавшим физкультуру и ездившим на математические олимпиады по воскресеньям.

Не самый умный, не самый красивый и уж точно не самый кайфовый. Одним словом, Женя чувствовала себя полной дурой, потому что вот уже год бессмысленно и безответно была влюблена в Алльперовича.

Лерка все это время крутила романы с кем попало – не исключая одного студента-первокурсника и даже известного бабника Нордмана, заслужившего за свои подвиги кличку «Поручик». Ценные советы, которые она давала подруге, сводились к незамысловатому «надо быть активней», и уже одним этим страшно раздражали: Лерка была стройная, с хорошей фигурой и рано развившейся грудью, а Женька – полноватая и нескладная. Она и целовалась всего несколько раз в жизни, не говоря уж о чем-то более серьезном. Она стеснялась мальчиков, так что даже сейчас за весь вечер не сказала почти ни единого слова, молча сидела в углу и только изредка отпивала портвейн из стакана, который даже забывали наполнять, настолько медленно уменьшался в нем уровень жидкости.

– Глядите, что я нашел! – появился на пороге комнаты Альперович, победно вздымая над головой бутылку.

– Виски, бля буду, – закричал Белов, откладывая гитару.

– Не матерись при девушках, – сказал Альперович.

– «Джек Дэнниэлз», – тоном знатока собщил Нордман.

– Ух ты, я никогда не пробовала, – сказала Лерка, пододвигая стакан.

– Виски из стаканов не пьют, – сказал Нордман, – виски пьют как водку, из рюмок.

– Можно подумать, водку не пьют из стаканов, – сказал Белов.

– Водку пьют каждый день, а виски – дефицит. Альперович, тащи рюмки! – скомандовал Нордман.

Андрей поставил бутылку на стол и через минуту вернулся с пятью коньячными рюмками. Поручик скептически осмотрел их, буркнул «сойдет» и быстро разлил полбутылки.

– Чтоб мы все поступили, – предложил Альперович, но Лерка забраковала его тост:

– За любовь, – сказала она.

– Иными словами – тост номер два! – провозгласил Поручик, и все выпили.

– Что такое «тост номер два»? – спросила Женя, почувствовав прилив смелости.

– Ой, Женечка, это очень неприлично, – сказал Нордман, – тебе это еще рано.

Женя обижено посмотрела на Андрея, надеясь, что он за нее заступится, но тот сосредоточено изучал бутылку, уровень жидкости в которой заметно понизился.

– Не дрейфь, – сказал Белов, – сейчас мы все исправим. Заварка в доме есть?

Вскипятили чайник, заварили чай и поставили его остужаться в холодильник. Нордман предложил выпить еще раз, потому что пить виски, разбавленный чаем, очевидно, невкусно. Выпили еще по разу, потом Белов поставил кассету Eruption и со словами «а теперь – дискотека!» утащил упирающуюся Лерку танцевать под One Way Ticket.

Женька отпила «Фанты» и попыталась подпеть, но кроме «у-у-у-у» у нее ничего не получалось. Нордман тем временем рассказывал Альперовичу, что ему привезли диск Boney М, и надо его быстро переписать на кассету, а потом обратно заплавить в полиэтилен и продать на толкучке у «Мелодии» на Калининcком.

– У меня сейчас проигрыватель не работает, – сказал Альперович, и Женя посчитала, что настало время вмешаться в разговор.

– Можно у меня, – сказала она, но в этот момент песня кончилась, Лерка выскользнула из объятий Белова, сделала шутливый книксен и пошла за чаем. Все были уже пьяны, и потому налить чай в горлышко бутылки оказалось нелегкой задачей. Минут за десять с ней удалось справиться, залив попутно стол и нордмановскую импортную рубашку. На радостях Альперович выпил Женькин портвейн, скривился, запил его «Фантой» и быстро ушел из комнаты.

Лерка в дальнем углу целовалась с Беловым, упорно пропуская мимо ушей его предложение пойти узнать, какие еще комнаты есть у Альперовича в квартире. Нордман выжидающе посмотрел на Женьку, и та поспешно встала и пошла вслед за Андреем.

Дверь в ванную была широко открыта, и, проходя мимо, она увидела Альперовича, который нагнувшись стоял над раковиной. Лицо его было искажено. Женька решительно шагнула внутрь.

– Милый! – сказала она, опуская руку на плечо Андрея.

Тот поднял голову. Губы его были приоткрыты, и Женя с чувством «сейчас или никогда» притянула его к себе. Она едва успела ощутить поцелуй, как Андрей резко отпихнул ее и снова нагнулся над раковиной.

– Ебаный портвейн, – сказал он, и его вырвало.

Несмотря на то, что девушки жили в соседнем доме, Белов вызвался их проводить. На улице он тут же полез в высаженную к Олимпиаде клумбу и нарвал для Лерки букет садовых ромашек. Получив букет, Лерка царственно отправила кавалера восвояси, сказав, что дальше они дойдут сами. На прощание она подарила ему беглый поцелуй, который не обещал ничего большего – по крайней мере, в ближайшее время.

Они сели на скамейку Женькиного подъезда.

– Почему мне так не везет? – обрывая лепестки с леркиных ромашек, спросила Женька.

– Не переживай. Все фигня, кроме пчел, – ответила Лерка и, не дождавшись обычного отзыва, досказала сама: – Да и пчелы, если подумать, тоже фигня.

– Знаешь, чего бы я хотела? – со злостью сказала Женька, – чтобы ко мне так же мужики липли, как к тебе. И чтобы навсегда забыть Андрея.

– И что ты в нем нашла? – пожала плечами Лера

– Не знаю… – честно сказала Женька и после секундного колебания добавила: – У него руки красивые. Пальцы длинные… и вообще.

Лерка хмыкнула, не то понимающе, не то презрительно, и подняла голову. Луна висела посредине неба как геометрически точный круг.

– В полнолуние все желания сбываются.

– Только не у меня, – отрезала Женька.

– Фигня! У тебя-то как раз все всегда бывает отлично!

– И это ты мне говоришь? Совести у тебя нет, Лерка. Вот, посмотри на себя: мужики к тебе липнут…

– Ты чудовищная зануда, Женька. И вообще, отдай ромашки – Белов их мне подарил.

– Вот видишь!

– Постой! – Лерку осенила какая-то идея. – Помнишь цветик-семицветк?

– Чего?

– Сказку! Мы в нее в пятом классе еще играли. Когда ты в школу не хотела идти. Повторяй за мной:

Лети, лети лепесток, Через запад на восток,

Через север, через юг, – откликнулась Женька, и уже хором они продолжили:

Возвращайся, сделав круг. Лишь коснешься ты земли – Быть по-моему вели

– Вели, чтобы мальчики любили меня, а Альперовича я забыла! – крикнула Женька и оторвала лепесток.

– Ты теперь только не упусти свой шанс, – напутствовала ее Лерка, – и все у тебя сбудется.

Нордман позвонил на следующий день. Церемонно осведомился, правильно ли он помнит, что у Женьки был свой проигрыватель и что у нее можно переписать Boney M. Женька ответила «да», и вечером Нордман появился на пороге с букетом цветов, бутылкой сухого вина, громоздким кассетником «Грюндик» и бережно завернутой в полиэтиленовый пакет «Мальборо» пластинкой.

В отсутствии одноклассников Поручик оказался куда менее шумным и, тем самым, более приятным. Он открыл вино, разлил его по бокалам, мельком посетовал на то, что всю ночь убирал квартиру Альперовича и стал обсуждать перспективы поступления. Женька шла на английский в пед, а Нордман хотел бы поступать в Университет, но боялся: в этом году из-за Олимпиады июльский набор отменили, и все ВУЗы сдавали экзамены в августе: если бы он провалился, второго шанса у него уже не было бы. А это значило – армия.

– Вот Белову хорошо, – говорил Нордман, – во-первых, он Белов, а во-вторых, надеется откосить, если что. Вроде у его родителей есть блат в военкомате.

Женя не верила в рассказы о том, что евреев специально заваливают на вступительных в Университет, но знала, что спорить тут бесполезно, и потому вежливо согласилась:

– Да, Белов – это, конечно, не Нордман.

Они выпили уже полбутылки, Поручик открыл балконную дверь, стала видна луна, и Женька вспомнила окончание вчерашнего вечера. «Быть по-моему вели», – повторила она про себя.

Спохватившись, что пластинку он так и не переписал, Нордман достал из пакета диск, на котором четыре одетых в белое негра летели сквозь звездное небо. Женька рассматривала обложку, пока Поручик соединял проводками магнитофон и проигрыватель.

– Классная группа, – сказал Поручик, – удивительно даже, что они к нам приехали. Знаешь, кстати, анекдот, про то, как у них поломался ревербератор?

– Нет, – сказала Женя и напряженно замерла: было известно, что Поручик любил только пошлые анекдоты.

– Ну вот, приехали «Бони эМ» в Москву, а у них ревербератор поломался. А на утро – концерт. Что делать? Вызывают ремонтника, который в ЦК электронику ремонтирует. Посмотрел, говорит: «Сложный прибор, ничего не могу понять, за ночь не справлюсь». Ну, вызвали еще кого-то, скажем, из секретной лаборатории КГБ. Тот тоже отказался. А тут барыга приходит, фарцовщик. Говорит, починить я вам не могу, а вот продать – продам. Секретная разработка, только у меня и есть. Лучше западной. Ну, «Бони эМ» приходят, стоит ящик с микрофоном. Он говорит: крикните «Раз» Они крикнули, а он им отвечает «Раз-раз-раз». Крикнули «Два!», он им отвечает «Два-два-два». Короче, класс. Ну, заплатили они тысячу рублей, приходят на концерт, начинают петь. А у них получается «Сале-раз-раз-раз, Сале-два-два-два».

Женя с некоторым разочарованием рассмеялась. Анекдот оказался, конечно, глупый, но не пошлый.

– А, кстати, – спросила она, – что такое «тост номер два»?

– Предупреждаю, сказал Поручик, – он похабный.

– Я догадалась, – сказала Женя.

– Давай договоримся, – предложил он, – я тебе рассказываю тост номер два, а ты мне переводишь какую-нибудь песню «Бони эМ».

– Идет, – сказала Женя.

Нордман вылил остатки вина.

– Ну, тост номер два, – он поднял бокал, – иными словами, чтобы член стоял, и деньги были.

– Фу, – сказала Женя и выпила, – а почему «номер два»?

– Чтобы при дамах говорить. А что такое номер один, все забыли давно.

И Поручик пересел на диван.

– Теперь переводи, – сказал он.

Женя сразу поняла, в чем тут наколка: «Rasputin» была единственная песня, которую Boney M не пели в Москве – или, по крайней мере, единственная, которую не передавали по телевизору. Впрочем, можно было и так догадаться: только у нее и были интересные слова. В «Сале-але-але» пели про любовь – собственно, так и пели, I love you, и никаких двухгодовых занятий с репетитором не надо, чтобы в этом разобраться, а другая, любимая, которой концерт завершался, была просто непонятная: «На реках вавилонских мы сидели и кричали / И даже там помнили о Зайоне». Ясно, что это был какой-то религиозный гимн – об этом Женя догадалась, потому что читала «Библейские сказания» Зенона Косидовского – но общий смысл был неясен: наверное, имелось в виду вавилонское пленение древних евреев, но что такое Зайон, она не знала.

К счастью, со словами в той песне, которая интересовала Нордмана, было куда проще:

Жил-был человек, В России давным-давно Большой и сильный И с огненными глазами Большинство людей смотрели на него С террором и со страхом Но для московских модниц Он был как любимый мишка,

переводила Женя, а Поручик придвинулся уже совсем вплотную – вероятно, чтобы лучше слышать перевод. Луна светила сквозь открытую балконную дверь, и на словах Russian crazy love machine он прошептал «Русская секс-машина – это я», и поцеловал Женю. Это было так глупо и вместе с тем смешно, что она неожиданно для себя ответила на поцелуй.

– У тебя дома курят? – спросила Лера.

– Да, – ответил Антон, – причем преимущественно траву.

– Траву сейчас не хочется, – она пожала полными плечами и потянулась к сумочке, – принеси мне, пожалуйста, пепельницу.

Антон встал, шлепая босыми ногами по линолеуму, пошел на кухню и вернулся с пепельницей. Лера, обмотавшись простыней, сидела в постели и курила Lucky Strike.

Антон присел на край кровати.

– А что ты делала в Англии? – спроил он.

– У меня была там стажировка, – ответила Лера.

– И как?

– Интересно. Европейский вариант феминизма вообще интересней американского.

– А что, существует несколько феминизмов?

– Феминизмов существует более чем несколько. Их basically существует до хуя и больше.

– И как они различаются? – спросил Антон, не столько потому, что ему это было так интересно, сколько из-за того, что он вообще не знал, что надо делать после секса. Хорошо, когда можно вместе покурить или – еще лучше – когда девушке надо куда-то бежать. Это незнание, не особо удручавшее его во время редких половых контактов, сейчас беспокоило не на шутку – пожалуй, впервые он трахался со взрослой женщиной, которой – страшно сказать – было за тридцать. Наверняка у нее было больше мужчин, чем у всех подруг Антона вместе взятых. К тому же она только что вернулась из Англии, танцевала в «Гасиенде» и была феминисткой.

– Весь вопрос заключается в том, – объясняла тем временем Лера, – является ли разница между мужчиной и женщиной биологической или социально-конструируемой.

– Ну, это вроде как ясно… – сказал Антон несколько смущенно, – у мужчин типа мужской половой член…

– А у женщин – женская половая пизда, – кивнула Лера. – Но каковы отсюда следствия? At first, мужская сексуальность сосредоточена в одной точке, в фаллосе, то есть на хую. А он, как ты знаешь, либо стоит – либо нет. Отсюда – приверженность мужчин к бинарной логике, принципу either/or то есть, прости, или-или. Во-вторых – сосредоточенность на одном. В смысле – на одной идее, одной мысли или одном чувстве. И причина этого – то, что если у женщины вся поверхность тела эрогенна, то у мужчины – только хуй.

– Почему это – только хуй? – возмутился Антон. – Да я каждый раз, когда хорошенько покурю, чувствую, что у меня все тело открыто космосу. А от кислоты, сама знаешь, вообще кончаешь всей поверхностью. И внутренними органами тоже. Хуй при этом лично у меня вообще не стоит. Да и у других, похоже, тоже.

– Вот поэтому наркотики и запрещены, – сказала Лера, – потому что наше общество, в смысле европейское, фаллоцентрично… то есть ориентировано на мужское начало. И потому женщины и так называемые наркоманы – естественные союзники.

Естественные союзники сидели на большой разложенной тахте, посреди однокомнатной квартиры, которую Антон снимал. Только воспитанная Лера могла спросить, курят ли здесь, потому что даже стены, казалось, пропахли застарелым запахом травы, смешанной с «Беломором». Из мебели в комнате были еще два стула и этажерка с дешевым двухкассетником. Антон собрался было включить Shaman, которых он слушал последний месяц, но подумал, что музыка может напомнить Лере о смерти ее подруги, и поставил Moby.

– А что ты делала у Шиповского? – спросил он.

– Где? – не поняла Лера.– А! в конторе этой? пыталась купить квартиру… точнее, приносила извинения по поводу сорванной сделки.

– Так это про тебя Гоша рассказывал? – догадался Антон. – Ну, про расселение коммуналки.

– Угу, – кивнула Лера, – мне Поручик обещал дать денег и в последний момент передумал.

– В смысле – в долг дать?

– Как бы в долг. Беспроцентным кредитом с неопределенным сроком возврата. Какая, впрочем, разница, раз все равно не дал? С другой стороны, чего удивляться? На него никогда нельзя было положиться.

– А вы правда со школы все знакомы?

– Ну да. Basically. Ромка был немного в стороне, он был типа главный комсомольский босс, едва ли не в райкоме сидел… мы его не очень любили. Леня и Альперович были два самых умных мальчика в классе и, соответственно, дружили… или, если угодно, конкурировали. Поручик, то есть Боря, и Володя Белов тоже были ближайшие друзья, а мы с Женькой вообще в соседних подъездах всю жизнь прожили.

Лера замолчала, и Антон неожиданно сообразил, что Shaman ей бы ни о чем не напомнили – ведь кассету-то слышал он один. Вот идиот, обругал он себя, а вслух сказал:

– Какая ужасная смерть…

Лера кивнула и полезла за следующей сигаретой.

– А ты не знаешь, – осторожно спросил Антон, – что значили ее слова про последний лепесток?

– Ну, – задумчиво протянула Лера, щелкнула Zippo, затянулась и, помолчав, добавила, – догадываюсь в общих чертах. Это была такая детская игра… помнишь сказку про цветик-семицветик?

Антон кивнул, хотя сказку помнил смутно.

– Ну, Женька верила в то, что иногда ее желания сбываются… собственно, это я придумала. Она как-то раз не хотела в школу идти, и я ее уговорила съесть таблетку пенициллина, на который у нее была аллергия. И стишок прочитала. А потом еще раз, летом после десятого класса, она загадала… ну, в общем, чтобы трахнуться хорошо… и я позвонила Поручику, с которым у нас осенью как раз был роман, и он к ней очень удачно сходил в гости. Потом они еще несколько месяцев встречались, и вообще с тех пор все у нее с мужиками было хорошо… в смысле, нормально. Как у всех, одним словом.

Лера погасила сигарету и добавила:

– Третье желание было как-то связано с Володькой Беловым, это уже в институте было… мы тогда меньше общались. Ну, потом их было еще три, видимо. И это было как раз последнее. Ты же помнишь, она еще стишок читала: лети, лети лепесток, через запад на восток…

– Не, не слышал, – сказал Антон, – я в ушах был… в смысле, музыку слушал. А с чего вы, кстати, взяли, что это была марка с кислотой? От кислоты ведь никто еще не умирал. Может, там как раз и был тот самый пенициллин?

Лера возмущенно заговорила – мол, непонятно, откуда это Антон может знать, что от кислоты никто не умирает, вот от экстази уже человек десять в Англии умерло, может, у Женьки была индивидуальная непереносимость и вообще… и с каждым сказанным словом она все яснее понимала, что все ее возмущение вызвано лишь одним: она ни за что не хочет себе признаться, что Женьку убили. И убил ее кто-то из своих, из тех людей, которых она знала всю свою жизнь. И все это время стишок про лепесток, облетающий землю, вертелся в голове у Антона, и он все пытался вспомнить, где же видел его совсем недавно.

Нет ничего противней, чем телефонный звонок, который будит тебя ни свет, ни заря – в одиннадцать или даже в десять часов. Канабиол все еще гуляет в крови, и спросонья ты с трудом различаешь границы яви.

– Алло, – пробормотал Антон.

– Это Владимир Белов, – сообщила телефонная трубка, – мне Поручик… то есть Нордман… сказал, что ты Лере рассказывал кое-что интересное… про Женькину смерть.

– Да, – ответил все еще непроснувшийся Антон.

С их встречи прошло уже два дня, и сейчас было трудно вспомнить, что он говорил тогда… да, про смерть, конечно. Сон подобен смерти, надо проснуться в конце концов.

– Подъезжай ко мне в офис прямо сейчас, – сказал Белов не терпящим возражений тоном, – перетереть надо.

– Что перетереть? – спросил Антон и почему-то подумал про шишечки. Но в ответ раздались гудки, и он понял, что Белов повесил трубку.

Офис Владимира находился в маленьком особняке, затерявшемся в чистопрудных переулках. Собственно, Антон не знал, принадлежал ли весь особняк Владимиру, арендовал он его целиком или по частям – да это было и не важно: с точки зрения Антона, сумма, предполагаемая любым из перечисленных вариантов, была столь астрономически велика, что разницы, фактически, не было.

Охранник спросил в переговорное устройство имя и цель визита; щелкнул замок, Антон оказался в предбаннике. Детина в камуфляже посмотрел паспорт и вернул его Антону.

– Куда идти-то? – стараясь придать голосу независимую интонацию, спросил Антон.

– Вас проводят, – ответил охранник с точно выверенной смесью подобострастия и презрения.

И в самом деле – раздался цокот каблучков, и из-под подмышки вохровца появилась полноватая брюнетка.

– Вы к Владимиру Сергеевичу? – спросила она.

Антон кивнул, и девушка повела его по длинному коридору. Они вошли в полуоткрытую дверь. Брюнетка нажала клавишу переговорного устройства и доложила:

– Владимир Сергеевич, пришел Антон, – и она назвала его фамилию.

– Пусть заходит, – раздался искаженный интеркомом голос Белова. Секретарша указала Антону на следующую дверь, а сама села за стол. Кроме компьютера на нем ничего не было – «Тетрис» заменил секретаршам полировку ногтей и разговоры о дефиците. Последние, впрочем, были знакомы Антону в лучшем случае по фильмам Эльдара Рязанова.

Потому он равнодушно скользнул взглядом по секретарше, привычно сосредоточившейся на дешевом EGA мониторе, и подумал о том, что путешествие через вложенные друг в друга двери напоминает ему не то знакомую по книгам структуру Запретного Города в Пекине, не то русскую матрешку. Впрочем, учитывая, что матрешка – тоже восточное изобретение, разница невелика. Как ни верти, все это вместе было похоже на многоступенчатый галлюциноз, с каждой новой дверью норовящий обернуться бэд трипом. Всплыло из памяти знакомое по рассказам Горского словечко «шизокитай», и Антон в который раз подивился величию медгерменевтов.

Впрочем, кабинет Белова не напоминал ни о Китае, ни о последней матрешке – это был обычный советский кабинет, со столами, составленными буквой Т. О том, что на дворе не 1984, а 1994 год, свидетельствовал разве что компьютер, стоявший на главном столе, да отсутствие портрета Ленина на стене.

– Садись, – сказал Владимир, и Антон сразу же попался в геометрическую ловушку: заняв место за длинным столом, он оказался боком к собеседнику – чтобы посмотреть на Белова, ему каждый раз приходилось выворачиваться, от чего чувство дискомфорта все возрастало.

– Так ты говоришь, от ЛСД нельзя умереть? – спросил Владимир.

– Умереть можно от чего угодно, – ответил Антон, – но вообще-то ЛСД считается безопасным наркотиком. От героина умереть проще простого, от кокса тоже, в общем, можно кинуться… амфетамины вроде сердце сажают и обезвоживание опять-таки, – Антон внезапно понял, что для драгюзера со стажем он непозволительно мало знает о медицинских эффектах различных веществ.

Он полез в рюкзак и достал оттуда папку Горского.

– Вот тут, – сказал он. – «Токсичность ЛСД определялась на нескольких видах животных. Нормой для измерения токсичности вещества является индекс ЛД50, то есть средняя летальная доза, от которой погибает 50% испытуемых животных»

– Что это за хуйня? – спросил Белов.

– Это из книги человека, который открыл ЛСД, – сказал Антон, – вот, он пишет дальше… так, для мышей, для крыс, для кроликов…один слон, которому ввели 0.297 грамма ЛСД, умер через несколькоминут. Вес этого животного определили как 5000 кг, что соответствует летальной дозе 0.06 мг/кг… ага, вот оно – малые дозы, вызывающие смерть у подопытных животных, могут создать впечатление, что ЛСД очень токсичное вещество. Однако, если сравнить летальную дозу для животных с эффективной дозой для человека, которая составляет от 0.0003 до 0.001 тысячной грамма на килограмм веса тела, выясняется необычайно низкая токсичность ЛСД. Только 300-600-кратная передозировка ЛСД, если сравнивать с летальной дозой кроликов, или даже 50000-100000-кратная передозировка, в сравнении с токсичностью у мышей, могла бы вызвать смертельный исход у человека. И дальше: «летальная доза для человека не установлена. Насколько мне известно, до сих пор не зафиксировано ни одной смерти, которая была бы прямым последствием отравления ЛСД. Многочисленные случаи смертельных последствий, приписываемые употреблению ЛСД, действительно имели место, но все это были несчастные случаи, даже самоубийства, которые можно отнести на счет дезориентирующего состояния, возникающего при интоксикации ЛСД. Опасность ЛСД лежит не в его токсичности, а, скорее, в непредсказуемости его психических эффектов».

– Так он, небось, на содержании у наркомафии был, этот писатель, – кивнул на папку Белов.

– Он был на содержании швейцарской фирмы «Сандоз», – ответил Антон, – а наркомафии, я думаю, вообще не существует.

– Завидую твоей наивности, – сказал Белов, – так он пишет, что летальная доза не установлена?

– Фактически это означает, что чистая кислота абсолютно безопасна, – сказал Антон, – В марках могут быть всякие примеси…

– В каких марках? – перебил его Владимир.

– Ну, то что Женя приняла… кусочек бумажки такой. Его называют маркой или еще промокашкой, а по-английски dotted paper. Обычно это такой большой лист плотной бумаги, с определенным рисунком, поделенный на такие квадратики… вот такого размера, – Антон показал ноготь мизинца. – Технология здесь такая: делается раствор кислоты, то есть ЛСД, иногда туда еще добавляют чего-нибудь, ну, по вкусу – амфетаминов обычно или еще чего, – потом опускают в раствор лист бумаги, он впитывает все зто дело, его сушат, а потом продают кусочками или там целиком. Обычно это делают где-нибудь в Голландии, а сюда уже потом привозят. ЛСД в России никто не производит, по-моему. Если не считать питерской кислой, но это вообще пиздец и ее в марках не бывает.

– Но может же быть, что в той марке, которую Женя приняла, была какая-то опасная примесь?

– Я же объяснил, – сказал Антон, – если бы там была опасная примесь, то еще марок сто таких же ходило бы по Москве… я бы знал уже давно про это. Так что проще предположить, что кто-то специально изготовил для нее эту марку… взял раствор пенициллина и…

– А ты сам откуда все так хорошо знаешь? Сам, небось,балуешься? – тоном вызывающего на откровенность учителя спросил Владимир.

– Я не балуюсь, – с достоинством ответил Антон, – я употребляю.

Антон считал, что психоделики не выносят баловства, а требуют ответственного подхода. Цель приема кислоты, грибов или калипсола – не банальныйкайф, о котором так любили писать газеты и журналы, – эти статьи Антон читал еще в школе, – а прорыв за грань реальности. Обретение Истины с большой буквы, сокровенного смысла бытия. Однако он не успел объяснить все это Белову, потому что дверь резко распахнулась, и на пороге появился Андрей Альперович.

– Занят? – спросил он Белова, в несколько гигантских шагов преодолевая пространство кабинета.

– Так… беседую, – уклончиво отвели Владимир, кивая на Антона. – Юноша мне лекцию о наркотиках читает.

– А что, – сказал Альперович, садясь на главный стол и, тем самым, сводя на нет всю столь продумано выстроенную геометрию кабинета, – а что, ты тоже считаешь, что Женю убили?

– Что значит тоже, – опешил Владимир, – а кто вообще так считает?

– Я, – ответил Альперович, – я так считаю.

Антон видел только его согнутую спину. Длинные пальцы барабанили по столу.

– А ты что, тоже стал специалистом попси-ха-ди-лическим веществам? – сказал Владимир, выделив незнакомое слово.

– Вещества тут ни при чем, – сказал Андрей, – просто слишком многим женькина смерть на руку.

– Многим – это кому?

– Во-первых – Леньке, Ромке, мне и тебе. Как ты знаешь, мы все получили четвертую часть от ее доли, – сказал Альперович.

– Ну, это еще бабушка надвое сказала, что там за доля, – отмахнулся Владимир.

– Да? – Андрей саркастически приподнял брови. – Во-первых, Поручик готов ее хоть сейчас купить, а во-вторых, как раз сейчас должна пройти первая проводка…

– Я понял, – перебил его Владимир, – тогда мы можем исключить Ромку. Потому что так на семью он получил бы прибыль в размере двух долей, а так – только одну с четвертью.

– Это если бы они не развелись, – сказал Андрей, – а они были в ссоре, как ты знаешь.

– Но Ромка не стал бы убивать Женьку из-за денег.

– Никто из нас не стал бы убивать Женьку. Но ее убил кто-то из нас.

– Похоже, что так, – согласился Белов.

– Так что, – продолжал Альперович, – у всех есть свои резоны. Но мне не кажется, что сейчас время об этом говорить, – и он повернулся к Антону.

– Я пойду? – сказал тот, вставая.

– Постой, – прервал его Владимир, – у меня к тебе дело. Я хочу, чтобы ты нашел того, кто торгует этим говном.

– Да таких людей несколько десятков в одной Москве, – неуверенно возразил Антон: честно говоря, цифру он взял из головы.

– На этой марке был изображен лепесток, – твердо сказал Владимир, – Я близко стоял и успел рассмотреть, до того как Женька… – и он сделал неопределенный жест рукой, могущий равно означать забрасывание марки в рот и истечение встречным курсом Женькиной души.

– Я попробую, – неуверенно начал Антон, но Андрей перебил его:

– Мне бы не хотелось подключать к этому делу посторонних…

– Наоборот, – ответил ему Владимир, – только посторонним это дело и можно доверить. Потому что только в них и можно быть уверенным. Так что, – он опять обернулся к Антону, – считай себя моим консультантом по этому делу. Если что узнаешь – получишь денег. А нет – так всегда можно посчитать, что это ты Женьке марочку продал. И сделать выводы.

Возможные выводы Антона почему-то не страшили – на самом деле его волновало сейчас только одно: как бы спросить Владимира про третий лепесток.

Третий лепесток

– Угораздил меня Бог родиться 10 ноября, – жаловался Леня Онтипенко, – нет, удружили мне пэрента, ничего не скажешь, крепко удружили.

Марина затянулась «Космосом», которым угостил ее Альперович, и сказала:

– А чем тебе не нравится? Хороший день для бездника. Самая середина Скорпиона.

– Какого скорпиона? – Леня поправил очки и посмотрел на нее так, словно она сама была если не скорпионом, то пауком или мухой.

– Знака зодиакального, – сказала Марина, – не знаешь, что ли? Я тебе дам почитать, у меня ксерокс в общаге есть.

– Да я не верю в это, – Леня раздраженно пожал плечами.

– Это неважно, – ответила Марина, – веришь, не веришь – знак зодиака он и есть знак зодиака. Скорпионы, кстати, очень сексуальны, – неожиданно сказала она.

Онтипенко сегодня выглядел еще менее сексуальным, чем обычно. Съежившись в своей осенней куртке, как всегда не сходившейся на его животе, он сидел на скамейке рядом с кинотеатром «Литва». Сумка из кожезаменителя стояла тут же, скрывая три бутылки вермута. Андрей, Крис, Марина и Женя сидели рядом. Настроение у всех было подавленное.

– Куда пойдем? – спросил Альперович, барабаня длинными пальцами по скамейке.

Он чувствовал себя немного виноватым: ведь именно он обещал, что можно будет вписаться в общагу и там отметить день рождения Онтипенко. У Лени в этот момент были напряги с родителями, и потому он был рад этой идее. Альперович гордился своей способностью вынуждать других людей делать то, что ему было нужно: вот и неделю назад он, как ему казалось, блестяще провел переговоры, посулив обитателям комнаты 244 бесплатную выпивку в обмен на вписку именинника и его друзей. Но тут грянуло 10 ноября, траурные митинги, печальная музыка по всем каналам – и хозяева сдрейфили, сказав, что боятся устраиватьв такой день шумную пьянку, так что и сам Альперович, и Леня с Женькой обломались. Впрочем, на лестнице они встретили Маринку и попытались вписаться к ней в комнату, но тут ее соседка заявила свое твердое «нет» и в результате, захватив с собой маринкиного Криса, они выкатились на улицу. Теперь они сидели и ждали Белова, который вот-вот должен был появиться.

– Может, к Ромке? – предложил Леня.

– Да ну, – сказал Альперович, – он наверное скорбит сегодня. Поставил перед собой портрет Леонида Ильича и плачет.

Марина засмеялась, и Женька поняла, что та страшно ее раздражает. Мало того, что Марина прибилась к чужой компании – так она ни на секунду не переставала тянуть одеяло на себя. В конце концов, Леня, Андрей и она, Женька, знали друг друга десять лет как минимум, и хотелось бы, чтобы сегодня был такой ностальгический праздник, воспоминание о школе, о времени, когда они были молодыми,… тем более, что и траурная музыка, беспрерывно нудящая вот уже два дня, настраивала на элегический лад.

Вот и сейчас – чего она засмеялась. Она же Ромку никогда не видела и не может понять, какая это смешная картина: Рома, маленький крепыш в вечно отутюженном костюме с комсомольским значком на лацкане, рыдает над портретом генсека, сохраняя то же серьезное выражение лица, с которым он вел все школьные собрания.

Впрочем, Женя была готова простить Маринке ее бесцеремонность – потому что Крис, который был как бы ее друг, оказался действительно очень классным. Хайр до плеч, тертая джинсовая куртка, колокольчик на штанине – плюс полный набор системных штучек: расшитый бисером ксивник, шерстяной хайратник и фенечки на запястьях мускулистых рук. Маринка училась в Универе вместе с Альперовичем, а вот Крис был настоящим системным. Его цивильное имя было Витя, но под этим именем его никто, кажется, не знал.

– А если к Лерке? – предложил Андрей.

– Она болеет, – сказал Леня, – я звонил ей.

– А чего с ней? – спросил Альперович.

Женька лучше других знала, что произошло с Леркой, но промолчала. На первом курсе ее подруга вдруг начала стремительно поправляться – и никакие диеты (ни по Шелтону, ни по Грэггу) не помогали ей. Сейчас родители уложили ее в какую-то блатную больницу – едва ли не в «десятку» – в надежде, что удастся хоть что-то изменить. Сама Женька, словно по какому-то неведомому закону равновесия, за эти несколько лет похорошела: казалось ее ноги стали длиннее сантиметров на десять, а грудь неожиданно для нее самой увеличилась на один размер. Может быть, за это следовало благодарить ее активную половую жизнь и сопутствующие гормональные изменения – а может быть, просто кончился подростковый возраст.

Белов подкрался незаметно: с шумом хлопнув по плечу Онтипенко, он заорал на всю улицу:

– Леонид умер, да здравствует Леонид!

– Ты охуел, что ли? – испуганным прошептал Ленька.

Обернувшись на Володю, он так и замер. Сегодня Белов был при полной выкладке: начищенные сапоги, гимнастерка, блестящая пряжка кожаного ремня. Вся его фигура, казалось, сошла с плаката «На страже мира и прогресса» – и только глумливый огонек в глазах давал окружающим понять, что перед ними скорее персонаж дембельского альбома.

Белов бухнул на скамейку зачехленную гитару и спросил:

– Чего ждем?

Альперович в двух словах доложил ему диспозицию.

– Обломись, бабка – мы в пролете, – подытожил Белов. Он с интересом посмотрел на Криса и тоном знатока сказал: – Классный прикид.

– Ну что, – Крис встал, словно не услышав слов Белова, – куда двинем?

– Пошли к Нордману, – предложил Володя, – он дома должен быть.

– Может, позвоним сначала? – сказала Женя, – двушка есть у кого?

Начали шарить по карманам, но кроме трех рублей и дюжины гривеников ничего не нашли. Идею звонить десятикопеечной монетой отвергли как мажорскую, а предложение Маринки нааскать двушку – как слишком утомительное.

– Тут дольше аскать, чем ехать, – сказал Альперович.

Все вместе они загрузились в автобус и доехали до метро. У Лени и Андрея были проездные, но Альперович отдал свой Женьке – не столько из галантности, сколько для того, чтобы не выглядеть мажором в глазах приятелей. В результате он, Крис и Марина прошли по одному пятаку, и Женька даже подумала, что была бы сама не прочь пройти между ними двоими, почти вплотную, как на дискотеке.

Вышли на «Парке культуры» и двинулись к одному из ближайших переулков. По дороге Белов рассказывал фольклорные армейские анекдоты, выдавая их за случаи из его недавней службы. Марина слушала с интересом, Крис кривился, а Леня с Андреем то и дело шепотом обсуждали, достаточно ли они купили бухла в «Балатоне» или надо еще зайти в винный.

Как Женя и предчувствовала, дома Нордмана не оказалось.

– Хуйня, – провозгласил Белов, – надо его подождать, он скоро будет. Тем более все равно лучше места мы не найдем.

Некоторым образом он был прав: Поручик жил в старом доме, с двумя лестницами – и если войти через черный ход, то можно было сидеть так, что сквозь маленькое оконце были видны подступы к его квартире, в то время как собравшихся на черной лестнице заметить было нельзя.

Леня скинул куртку и предложил Женьке сесть на нее. Марина посмотрела на Женьку с легким презрением и уселась на пыльные ступеньки в своих давно не стиранных джинсах. Крис сел рядом с ней, Альперович примостился на ступеньку ниже. Белов и именинник достали бутылки.

– С бездником тебя, – сказал Крис и, сняв с руки одну из своих бесконечных фенечек, надел ее на руку Лене.

Женька вытащила из сумки кассету «Sony», на которую сама записала последних «смоков», Альперович выдал какую-то завернутую в газету папку, заговорщицки сказав: «Дома развернешь», – Белов сказал, что его подарок будет потом, а Маринка поцеловала именинника в губы.

Первую бутылку пустили по кругу.

– Хороший вайн, – сказал Крис.

– Боже мой, какую же дрянь я пил в армии, – заметил Белов и сел на ступеньку рядом с Женей.

– А я вот в армию не ходил, – сказал Крис, – я в крейзе косил.

Женька подумала, как это здорово: не пойти в армию, выбрав вместо этого сумасшедший дом.

– Ну и как там? – спросил Альперович, – аминазином кормили, как генерала Григоренко?

– А что, генералы тоже косят? – хихикнула Марина, а Белов в этот момент снова завладел бутылкой и сказал, что надо выпить за покойного генсека.

– А еще лучше – каждому в его память рассказать по анекдоту.

– Мой любимый, – сказал Леня, – это про то, как вампиры волокут Леонида Ильича, а один другому говорит: «Ну как, за стаканами пойдем или здесь горло прокусим?»

– А тот отвечает, – подхватил Альперович, – «Ты что? Как можно? Пять звездочек – из горла?»

– Кончай стебаться, – сказала Марина, – все-таки человек умер.

– Тем более что и Героем он был, кажется, шесть раз, – сказал Белов.

Первая бутылка быстро кончилась, принялись за вторую. Альперович расчехлил беловскую «Кремону» и тихо настраивал ее в углу, перебирая струны своими длинными пальцами.

– Может, не стоит? – спросил Леня, поправляя очки, – ведь люди сбегутся.

– На хуй, – сурово сказал Андрей и, ударив по струнам, шепотом запел «Дай мне напиться железнодорожной воды». Этим летом он был в Питере, переписал себе кассету «Аквариума» и теперь пел только Гребенщикова.

– Кайфовая вещь, – сказал Леня.

– Ага, – согласился Альперович и открыл третью бутылку.

Вермут кончался стремительно. Женя уже чувствовала, как лестница плывет у нее перед глазами, и все плотнее прижималась к Крису.

– А системный пипл любит «Аквариум»? – спросил Белов.

– Только пиплы и понимают «Аквариум», – ответил Крис.

– А я больше люблю Цоя, – сказал Белов.

– Кто это? – спросила Женя.

– Тоже из Питера, – ответил Белов, – китаец, как Брюс Ли. Тут у нас одному земляки кассету прислали, там всего пара песен было… Альперович, дай гитару, я спою.

Белов ударил по струнам и во все горло запел:

Ночь коротка, цель далека, Ночью так часто хочется пить, Ты выходишь на кухню, Но вода здесь горька, Ты не можешь здесь спать, Ты не хочешь здесь жить.

На третьем куплете с парадного входа раздались возмущенные голоса, и в окне появилось недовольное женское лицо. Тетка строго посмотрела на развалившихся на ступеньках молодых людей и, бормоча что-то себе под нос, пошла дальше.

– Кончаем песни, – сказал Леня.

Белов отложил гитару.

– Женька, а куда Лерка подевалась? – спросил он.

– Болеет она, – ответил Альперович.

Женька вспомнила про подругу, и, словно искупая злорадство, которое она иногда испытывала, захотела рассказать о ней что-нибудь хорошее.

– А вы знаете телегу про цветик-семицветик? – спросила она.

Никто не знал, и на теплой волне вермута она рассказала о том, как в первом классе ей не хотелось идти в школу и как Лерка дала ей таблетку пенициллина, и она свалились и осталась дома.

– Откосила, говоря по-нашему, – сказал Альперович.

– Цветик-семицветик – это же травка, – сказала Марина, – очевидно.

– Нет, – сказал Крис, – это символ детей цветов, волосатых то есть.

– Flower Power, – кивнул Альперович.

– А много еще лепестков ты сорвала? – спросил Белов.

– Только один, – ответила Женя и вспомнила, как Поручик лишил ее девственности. Ей показалось забавным, что цветик-семицветик помог ей в дефлорации… был в этом какой-то лингвистический каламбур.

– А можешь вышить мне вот тут твой цветик-семицветик? – спросил Крис, беря Женю за руку и показывая ее пальцами на свое колено.

– Конечно – ответила Женя. Потом Крис поцеловал ее ладонь, а она поцеловала его в губы. Перед тем, как закрыть глаза, она взглянула на Марину. Та сидела насупленная, но всем своим видом изображала: «Мы – за фрилав, нас ничем не смутишь».

Альперович снова взял гитару и запел: «Рутман, где твоя голова? Твоя голова там где чай». Она услышала, как Леня говорит «За что мне нравится Гребенщиков, так это за дзенскую загадочность: при чем тут чай?», но не стала прерывать поцелуя, чтобы спросить, что значит «дзенская загадочность».

– Вайн еще есть? – спросила Марина.

– Внимание! – громогласно провозглосил Белов, – настал черед моего подарка!

Под торжествующие крики он извлек из кармана ноль-пять водки. Бутылку немедленно вскрыли и пустили по кругу. Женя тоже отпила, совсем чуть-чуть. Альперович схватил пустую бутылку из-под вермута, метнул ее в окно черного хода, и стекло со звоном разлетелось.

– Дайте мне гитару! – закричал он.

Из подъезда донеслись раздраженные голоса, но, когда разгневанные жильцы заглянули на черный ход, Андрей начал орать во всю мощь своей глотки «Электрического пса». На словах про похожий на плавки и пахнущий плесенью флаг негодующие лица исчезли. Альперович все равно не мог остановиться и пел дальше:

Но женщины, те, что могли быть как сестры, красят ядом рабочую плоскость ногтей, и во всем, что движется, видят соперниц, хотя уверяют, что видят блядей.

При этом он с осуждением посмотрел на Марину с Женей, хотя никто из них пока не давал друг другу никаких оценок.

Когда он кончил петь, раздался восторженный голос Лени:

– Андрюха, ты гений! Посмотрите только, что он мне подарил!

Онтипенко поднялся, держа в руках несколько машинописных листков. Поправляя на носу очки, он захлебываясь от восторга читал:

– О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа – время от рассвета до открытия магазинов! Сколько лишних седин оно вплело во всех нас, в бездомных и тоскующих шатенов. Иди, Веничка, иди.

И как раз на словах «Ангелы господни! Это вы опять?» внизу раздались шаги и громкий женский голос сказал:

– Как раз на третьем этаже, товарищ лейтенант, эта шпана и собралась. Такой день, а они буянят, песни поют, радуются!

– Полиса! – прошептал Крис, – скипаем, пипл.

С неожиданной ловкостью он освободился от женькиных объятий и протиснулся в разбитое окно парадного. Марина последовала за ним, а Женя замешкалась на минуту – и эта минута оказалась роковой: два милиционера и разгневанная представительница общественности уже поднимались на площадку.

– Пиздец, – тихо сказал Альперович.

Онтипенко сел на свой Самиздат, сняв очки и вертя их в руках. Женя судорожно представляла – в порядке возрастания ужаса – все возможные последствия этого дня рождения: бумага в комитет комсомола, исключение из института, скандал дома. В этот момент Белов нагнулся к ней, подмигнул и сказал:

– Самое время обрывать третий лепесток, да?

Как загипнотизированная, Женя забормотала про себя песенку вплоть до волшебных слов «лишь коснешься ты земли, быть по моему вели»:

– Вели, чтобы все обошлось, – прошептала она, и в этот момент Белов поднялся и направился к двум стражам социалистической законности.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант, – гаркнул он, – сержант срочной службы Владимир Белов.

– Буяните здесь? – спросил несколько растерявшийся лейтенант.

– Никак нет, – рявкнул Белов, – поминаем Генерального Секретаря ЦК КПСС Председателя Верховного Совета СССР Леонида Ильича Брежнева.

– Поминают они, как же! – пробурчала женщина, – песни они горланят, вот что.

– Поем революционные песни, – сказал Белов, – про Ленина, про партию, про советскую родину. Леонид Ильич, – повернулся он к женщине, – правильно говорил на XXVI съезде нашей партии: «Песня, товарищи, надежный помощник и в радости, и в горе». Именно эти его слова нам хотелось бы вспомнить в этот траурный день, в день, когда весь народ объединяется в своем горе, несмотря на попытки наших врагов посеять раздор, внести разброд, – голос его звенел и взлетал до космических высот, – в наши ряды.

Сказав это, Белов со значением посмотрел на вызвавшую милицию гражданку.

– Черте что, – пробормотала она и заспешила вниз по лестнице.

– А стекло кто разбил? – спросил лейтенант.

– Тут волосатые какие-то приходили, – сказал Белов, – они и разбили. Полчаса уже как. Мы их прогнали, паскуд. Ты ж понимаешь, я со службы таких не терплю. Ты не волнуйся, командир. Если снова придут – мы с ними сами разберемся. И милиции не надо. Не посмотрю, что дембель – вломлю по-нашему, по-армейскому!

– Дембель, говоришь? – спросил второй мент.

– Ага, – ответил Белов, – две недели уже. – Он полез в нагрудный карман и достал сложенную вчетверо бумажку. – Вот копия приказа, смотри. Сам понимаешь, старых друзей встретил, как не выпить. Тем более что – день такой траурный.

И с этими словами Белов снова извлек из своего кармана бутылку – на этот раз уже полупустую – и протянул лейтенанту.

– Помянешь Генерального Секретаря, лейтенант?

– Да я на службе, – как-то нерешительно сказал тот.

– Возьми с собой, – сказал Белов, – как служба закончится – выпьешь, как все советские люди, за упокой души Леонида Ильича.

Когда шаги ментов стихли, Альперович шепотом сказал:

– Я всегда подозревал, что демократическое общество в России может быть построено только на взятках и кумовстве.

– Надо было еще водки взять, – сказал Белов, пряча в карман бумажку.

«Это же и есть третий лепесток», – вдруг пробило Женю. Она до сих пор не могла поверить, что все обошлось.

– А Брежнев в самом деле говорил… – начал Альперович.

– Понятия не имею, – сказал Володька, – Он что, проверять по книжке будет? – Он посмотрел на часы и добавил: – Поручик, похоже, так и не придет, так что пора уходить. Пойдем, Женька, я тебе одну вещь покажу, – и, взяв ее за руку, он повел Женю вверх по лестнице. Поднимаясь, она слышала, как Леня сказал Альперовичу:

– Ты представляешь, что бы было, если бы меня повязали с «Москвой-Петушками»?

Когда Женя встала, она неожиданно поняла, что изрядно пьяна. Голова кружилась, ноги подкашивались. Белову пришлось поддерживать ее, чтобы она не упала.

– Что ты мне покажешь? – спросила Женя, когда они поднялись на два лестничных пролета.

– Не знаю, – ответил Белов, – вот, скажем, окно.

Он легко поднял ее и посадил на широкий каменный подоконник, с которого открывался вид на питерского вида колодец.

– И что я буду здесь делать? – спросила Женя.

– А ты как думаешь? – сказал Белов, расстегивая пуговицу на ее блузке.

– Послушай, – прошептала Женя, – неужели ты хочешь делить меня с этим грязным подъездом?

– Ага, – ответил Белов и расстегнул еще одну пуговицу.

Она закрыла глаза и подставила губы для поцелуя.

Алена заплакала.

– Еще косячок? – заботливо спросил Горский.

– Это была моя идея, – сквозь слезы говорила девушка, – когда мы были в первом классе, я придумала это Семитронье… мы в него играли несколько лет… а потом я поняла, что у Милы это серьезно… что она уже не Мила, а Имельда – и я испугалась.

Антон погладил ее по плечу, но Алена раздраженно скинула его руку. Он чувствовал себя отвратительно: кто же мог знать, что его вопрос о королевстве, которое упомянул Шиповский, обернется неожиданной истерикой? Какой смысл разбираться во всем этом – Милу уже не вернуть, а лично ему было бы куда интересней узнать, что Горский думает про Женю, ее одноклассников и фальшивую марку кислоты.

Сегодня Алена пришла прямо с работы и была одета в униформу бизнес-вумен: строгие лодочки, светлые колготки, юбка чуть ниже колена, пиджак и светлая блузка. Теперь, когда ее косметика расплылась от слез, весь этот образ казался смазанным.

Раздался зуммер переговорного устройства, Горский, прокричав в микрофон «Олег, это ты?», открыл дверь. Антон поразился, какую бешеную деятельность развил Юлик за последние несколько часов.

Видимо, его трава не цепляет, – подумал он, – а если цепляет, то не так, как меня.

Трава в этот раз была сильная: Антон специально купил самые лучшие шишки, которые смог вызвонить: финансовая проблема в очередной раз чудесно разрешилась, когда выданные Владимиром деньги уже начали кончаться. Два дня назад вдруг снова позвонила Лера, которой Поручик все-таки выдал денег на квартиру. При этом он сознался, что в какой-то момент думал о том, что Лерка дала Жене марку, но теперь, когда все заговорили об убийстве, он понял, что она ни при чем. Лера, считавшая, что слова Антона как раз и стали основой этой новой версии, сочла необходимым поделиться с ним – по причинам, которые Антон назвал бы магическими, а Лера предпочитала называть этически-религиозными. Как бы то ни было, фантастическая сумма в тысячу долларов перекочевала в тощий антонов бумажник на условиях того же беспроцентного кредита с неопределенным сроком отдачи, что получила Лера – только сумма была раз в тридцать меньше.

Денежные потоки ничем не отличаются от любых других – и, точно так же, как, получая заряд космической энергии, иногда стремишься поделиться им с другими, Антон посчитал правильным что-то сделать для Горского. Денег бы тот не взял, и потому хорошие шишки были, с точки зрения Антона, лучшим выходом. К тому же он все равно брал их и на свою долю.

Шишки оказались даже слишком хороши: его вырубило с первого косяка, да так, что он не помнил, как Алена оказалась у Горского. Просто в какой-то момент Антон оторвался от созерцания изнанки собственных век и стал слушать историю про Семитронье, о котором он мельком упомянул Горскому, пока забивал косяк.

– Было пять королей и две королевы. Две королевы – это мы, нас звали Имельда и Элеонор. К моменту, когда мы расстались с Милой, у нее в голове уже созрел план спасения Семитронья…

– Почему его надо было спасать? – спросил Горский со своего кресла.

– Потому что еще до нашей встречи Семитронье было разрушено. И мы должны были вступить в брак со всеми пятью королями… и тогда мы бы образовали такой круг… из семи частей.. и Семитронье было бы восстановлено.

– Что-то вроде алхимического брака? – спросил Олег, оторвавшись от пустой беломорской гильзы.

– Наверное, – не очень уверено ответила Алена.

– Ты табаку побольше клади, – со своего места подал голос Горский, – а то просто крутейшая вещь… никакого ЛСД не надо.

– Мы привычные, – сказал Олег, растирая шишечки между пальцами. – Тут и к доктору ходить не надо, и без Юнга все понятно. Семь властителей – это семь металлов, соответствующих семи планетам. Солнце – это золото, Луна – серебро, Марс – железо, Меркурий, ясное дело, ртуть, Юпитер – олово или цинк, не помню точно, Венера – медь, а Сатурн – свинец.

– Кажется, я начинаю понимать, – произнес Антон одними губами, – семь металлов, семь планет и семь дней недели. В каждый день недели надо носить свой металл…

Он глубоко задумался. В наркотических прозрениях была одна беда – по мере того, как так называемая реальность вступала в свои права, они утрачивали убедительность. Семь дней недели, семь лепестков, семь разрушенных тронов…

– Откуда ты все это знаешь? – спросил он Олега.

– Я специально про дни недели все изучал, – ответил тот, – потому что в вудуистком пантеоне боги тоже разнесены по дням недели. Эшу – понедельник, Огун – четверг, Шангу – пятница, Барон Самеди, сам понимаешь, суббота и так далее.

– Круто, – сказал Антон

– И, значит, – продолжил Олег, – если семь властителей – это семь металлов, то можно считать, что Мила не умерла. Что просто произошло превращение, алхимическая трансфигурация…

И он, взорвав, протянул косяк Горскому.

– Может быть, – сказал Горский, выпустив остаток дыма из носа, – все может быть. – Он передал джойнт вытеревшей слезы Алене и продолжил: – Твоя трактовка не просто изящна. Она, вероятно, даже верна. Но она ни на шаг не приближает нас к ответу на вопрос, кто же виновен в смерти Милы Аксаланц, 24 лет от роду. Потому что ты сам видел мужчину, который выходил из ее квартиры, а я не верю в суккубов.

Косяк добрался до Антона, он затянулся и на выдохе сказал:

– Юлик, но ты же понимаешь, что на некотором уровне…

– Все я понимаю про уровни, – как-то даже раздраженно ответил Горский, – на некотором уровне нет не только смерти или нас с вами, но и металлов и планет. Не надо просто путать жанры. Олег пришел ко мне, чтобы я помог ему в решении практического вопроса: кто убил его соседку. Неважно, как я найду решение и неважно, что, скорее всего, оно не принесет никому облегчения… Но если мы ищем решение, то оно и должно быть найдено. И не надо подменять его твоими метафизическими спекуляциями.

Косяк снова попал к Горскому, и, затянувшись, он спросил Алену:

– А как звали этих королей?

– Лешутен, Корогун, Шангуил, Баросам и Дингард, – без запинки ответила она.

– Бля, – сказал Олег, – я слышал это имя. Его Мила сказала… она меня спросила что-то вроде: «А Дингард ушел?»

Антон добил пятку – и тут все понеслось в ускоренном темпе, как в анекдоте про черепах, которыекак ломанутся. Горский спросил Алену, кто еще знал имена, кроме них двоих. Алена, потупившись, сказала, что однажды под грибами рассказала все своему приятелю, с которым у нее был роман. И что когда Мила про это узнала, они и рассорились.

– На самом деле я была только рада, – призналась она, – я ее и так уже перестала понимать.

Впрочем, роман у них уже закончился, и парня этого она уже полгода не видела. Он был их одноклассником, и звали его Дима Зубов.

– Постой, – вдруг спросил Антон, – а он сейчас не в «Летюче» работает… ну в журнале, который Шиповский делает?

– Ну да, – сказала Алена.

– Так я же его знаю, – сказал Антон, – высокого роста, блондин с хорошей фигурой.

Алена кивнула, а Олег, оторвавшись от рассматривания радужной стороны вынутого из аудиоцентра компакта, неестественно громко сказал:

– Да и я, кажется, тоже его видел.

Она спросила «Проводишь?» и Антон повелся, хотя сегодня никакого интереса Алена у него уже не вызывала: не то трава вставила слишком сильно, не то просто после двух свиданий с Лерой морок рассеялся, и секс снова стал тем, чем он и был раньше: чем-то, чему люди придают слишком большое значение. Впрочем, в какие-то моменты Антон чувствовал в колыхании необъятной лериной плоти некую особую психоделику, как бы грезы о слиянии с матерью-землей, о погружении во влажные плотные глубины, о медленном тягучем ритме вечной трансформации, о времени, которое уже не время вовсе, потому что длится вечно… почти как под грибами, хотя грибы, конечно, лучше, тут и двух мнений быть не могло.

Впрочем, в любом случае бросать Алену сегодня вечером было неправильно. Теперь она чувствовала себя двойной предательницей: выдала Милу Зубову, а Зубова – Горскому и Олегу. В мгновение ока обнаружился его номер пейджера («буржуй», – подумал было Антон, но, узнав, что Дима торгует веществами, решил, что вещь полезная и практически оправданная), Горский вызвал его на завтра с тремя порциями грибов и «еще чем-нибудь в том же духе». Решено было тогда же всем собраться и довести дело до конца.

Обо всем этом Алене говорить не хотелось – впрочем, и без того у нее хватало неприятностей.

– Похоже, накрылась моя работа, – говорила она, – Виталик сказал, что его дико кинули и потому деньги у нас вышли.

– Бандиты кинули? – сочувственно спросил Антон.

– Почему бандиты? – удивилась Алена, – просто коммерсант какой-то, Дмитрий Смирнов, он вместе с Альперовичем работал.

Фамилия Альперовича снова вернула Антона к мыслям о жениных одноклассниках. Их, собственно, тоже было семеро – по числу лепестков, планет и металлов.

– А мы разве не к тебе едем? – спросил Антон, внезапно обнаружив, что вместо того, чтобы перейти на выхинскую ветку, они направляются к выходу в город.

– Нет, – сказала Алена, – меня Вася просил какие-то его кассеты у родителей забрать и передать ему завтра.

– А он что, сам не может? – удивился Антон.

– Он там сейчас не появляется, – с неохотой объяснила Алена, – он как бы в бегах.

– Что значит «как бы в бегах»? От армии косит?

– Нет, от армии он уже откосил… он типа от наркомафии бегает.

– А разве у нас есть наркомафия? – еще с большим удивлением спросил Антон.

– Черт ее знает, – пожала плечами Алена, – бегать ведь можно и от того, что не существует.

Вкратце история Васи-Селезня сводилась к тому, что, получив «на реализацию» несколько килограмм афганской травы, он умудрился за месяц скурить и раздать почти все, не выручив ни копейки. К его удивлению, владельцы травы в один прекрасный день возникли на пороге, требуя свое. Не обнаружив денег, остатки травы они забрали, а Васе предложили на выбор несколько равно неприятных вариантов, включавших продажу родительской мебели, техники и в недалекой перспективе квартиры; отработку денег путем торговли более жесткими наркотиками под контролем васиных кредиторов, или немедленную – в течение трех дней – отдачу 800 долларов отступных. Последний вариант был, конечно, наиболее предпочтительным, но, вместе с тем, и наиболее невероятным, поскольку денег у Васи не было, а с родителей, как назло уехавших в деревню, тоже было нечего спросить – все их накопления лежали в банке «Чара» и вынуть их оттуда раньше, чем через месяц, не представлялось возможным. Свободных денег у них, само собой, не было.

Впрочем, глядя на дом, где они жил, впору было подумать, что денег нет вовсе: если у зданий, как у людей, существует свое проклятье, то проклятьем дома, где жили Селезневы, было ожидание. Двадцать последних советских лет дом безрезультатно ждал капитального ремонта, чтобы на излете перестройки возложить остаток надежд на богатую риэлтерскую фирму, которая все никак не появлялась. Вероятно, нехватка финансов компенсировалась перебором фекалий, резкий запах которых ударил Антону в нос, едва они зашли в подъезд. Лестница на второй этаж напоминала о бренности нашего мира лучше, чем любой заезжий евангелист.

Квартира алениных родителей служила прекрасным продолжением этой невысказанной проповеди. Когда-то это была обычная обеспеченная интеллигентская квартира. Но сегодня выменянные на макулатуру тома Александра Дюма, стоящие на чешских полках (с портретами Высоцкого и Визбора, вставленными между стеклами), выглядели ненамного лучше составленного в сервант хрусталя, радужные блики которого играли на выпуклом экране телевизора «Рубин».

Впрочем, Антон только мельком глянул в родительскую комнату – девушка сразу увела его на васину половину. Пресловутый generation gap, видимо, проходил прямо между комнатами: здесь уже не было портретов русских бардов, зато со стены во всей красе львиной гривы своих дредлокс смотрел Боб Марли. В комнате царило запустение, обои были в пятнах от загашенных – случайно или нарочно? – подумал Антон, – бычков, а кассеты были свалены горой в углу. На диване лежал раскрытый том Кастанеды и полная пепельница окурков от «Беломора».

– Знал бы ты, как я ненавижу моего брата, – сказала Алена, бессильно опускаясь на пол.

– Может, дунем? – предложил сердобольный Антон, нашаривая в кармане початый корабль.

И они дунули. Разок, а потом другой. И тут Антона срубило.

Проснулся он от чудовищного звона. «Эфиопы, – невпопад подумал он, – тоже православные. И значит, это растаманский благовест». Тут он проснулся окончательно и понял, что звонят в дверь. Также он понял, что спал не раздеваясь, а Алены нигде нет. Матерясь, он пошел в прихожую и, зачем-то накинув цепочку, приоткрыл дверь, даже не спросив, кто там.

Пришедшие напоминали продолжение дурного сна – впрочем, не того, что снился Антону.

– Вася дома? – спросил один из них.

– Неа, – ответил Антон, размышляя, сколько секунд понадобится каждому из гостей, чтобы высадить дверь.

– А где?

– Хуй его знает, я за него не ответчик, – сказал Антон и по изменившемуся лицу собеседника понял, что сказал что-то не то, и потому добавил, пытаясь собраться: – а вы по какому делу?

– Он нам должен, – сказал второй.

– Да, я слышал, – вспомнил Антон вчерашний рассказ Алены, – 800 баксов, так?

– 900 уже, – сказал первый визитер, – мы его на счетчик поставили. Завтра будет 950.

– Не будет, – сказал Антон, сам на себя удивляясь, – он вам деньги велел передать. Типа расплатились с ним, все нормально.

Он постарался вспомнить какое-нибудь специфичное слово – «в натуре»? «базаров нет»? – но подумал, что вряд ли сможет его правильно употребить и решил быть немногословным.

Достав бумажник, он вынул оттуда девять купюр – почти все, что осталось у него от лериной щедрости – и показал их гостям.

– Другое дело, – сказал второй.

При передаче денег возникла заминка – Антон стал судорожно соображать, не надо ли взять с названных гостей расписки, те же заподозрили Антона в желании денег им не давать. В конце концов, дверь захлопнулась, Антон запер замок и подумал, что надо бы позвонить Алене на работу, сказать, что васины проблемы он решил. Но страшно хотелось спать, и он свалился на диван в родительской комнате, пытаясь вспомнить сон, от которого его оторвали. Снились ему семь человек, сидящих за большим круглым столом. Перед каждым стоял металлический кубок, а над головой каждого, подобно короне, вращалась его личная планета.

Легкость, с которой Горский разрешил «Дело о девушке-самоубийце», вселяла в Антона надежду, что и «Дело о кислотном овердозе» можно разрешить так же успешно. Так что сделанное неделю назад предложение Владимира упало на подходящую почву: заваривая чай в селезневской кухне, Антон обдумывал слова Альперовича о том, кому это могло быть выгодно. Вне подозрений оказывались Лера и Поручик, который, как понял Антон, не был в доле. С Лерой он уже говорил – и, по логике расследования, нужно было теперь встретиться с Нордманом. По счастью, у Антона сохранился буклет клуба «Ржевский», который он, сам не зная зачем, прихватил в офисе Владимира. Найдя контактный телефон, он набрал номер, решив, что даже если Поручика нет в клубе, ему скажут, где его искать. Трубка заговорила похмельным голосом Нордмана:

– Добрый день, это говорит автоответчик клуба «Ржеский». Наш клуб работает с пяти часов вечера до восьми утра. Сейчас он закрыт, и чтобы утешиться, вы можете прослушать новый анекдот о поручике, признанный лучшим анекдотом прошлого месяца.

Поручик Ржевский решил принять участие в подготовке референдума. Агитаторы сообщили ему новый лозунг: «Чтобы не стряслась беда, голосуй „нет нет да да“„. Ну, Поручик обрадовался, пришел к господам офицерам и говорит: «Господа офицеры! Мне тут новый каламбур сказали. Я дословно не помню, но речь там о референдуме. Короче, что-то вроде: «Чтобы не стряслась беда, суй свой хуй туда-сюда“.

Спасибо за внимание.

Под звук коротких гудков, Антон пытался вспомнить, в каком году был референдум и что за четыре вопроса на нем задавали. Вопросов вспомнить не удалось, что же касается даты народного волеизлияния, то Антон припомнил, что было это года полтора назад – как раз в том месяце, когда Никита привез из Амстердама двадцать марок кислоты и они устроили настоящий кислотный марафон в лучших традициях Кена Кизи и его Merry Pranksters. В конце концов они выяснили, что толерантность заметно возрастает, если принимать слишком часто: последние пять марок, можно сказать, пропали зря.

Когда вечером Антон добрался до Горского, Дима Зубов был уже там. Ни Алены, ни Олега не было, зато на столе лежал бумажный пакетик, про который Зубов как раз что-то объяснял:

– Одним словом – новая сильная вещь. Круто повышает интуитивный потенциал и дает очень яркие визуальные образы. На мой вкус – даже покруче кислоты будет. Ты ж известный психоделический гуру, должен оценить…

– Сколько стоит-то? – спросил Горский.

– Как говорили калифорнийские хиппи, – ответил ему Дима, – если ты считаешь, что можешь купить это, значит, ты не способен этим воспользоваться. – И без паузы добавил: – 40 долларов доза.

– Ого! – сказал Антон, но Горский показал ему на полку, где лежал приготовленный конверт с деньгами. Дима дал сдачу с полусотенной и уже собирался уходить, когда снова зашумело входное устройство. Через минуту в комнату вошел Олег.

Дима представился и протянул ему руку.

– Мы знакомы, – сказал Олег и руки не подал, а вместо этого кивнул Горскому и сказал: – Это он, я его узнал.

– В каком смысле – узнал? – спросил Дима, – мы, что, в «LSDance» встречались?

– Нет, на лестнице в доме Милы Аксаланц.

– Кого? – спросил Дима. По всем правилам жанра он должен был побледнеть, но он даже не изменился в лице.

– Девушки, которую ты убил, – начал было Олег, но Зубов перебил его:

– Ты что, охуел?

Горский попытался изобразить рукой примиряющий жест и с интонацией Кота Леопольда сказал:

– Ребята, давайте только не будем ругаться. Антон вот нам косячок смастерит, а мы пока побеседуем.

– Косячок – это дело, – сказал Зубов и плюхнулся на диван. Олег сел в кресло, а Антон устроился рядом с Димой и начал забивать.

– Понимаешь, – спокойно объяснил Горский, – мы тут на днях с Аленой Селезневой вспоминали ее одноклассницу, Милу Аксаланц. Они, как ты знаешь, играли в такую игру, типа всяких толкинутых игрищ… про Семитронье. Алена тебе рассказывала.

– Ну, – кивнул Дима.

– Дело в том, что кроме них только ты один знал всякие детали – имена, то-се… А Мила перед тем, как… – Горский помедлил, ища подходящее слово, – перед тем как перекинуться, успела Олегу сказать, что у нее только что был Дингард. А Олег как раз тебя встретил на лестнице…Ну, вот я тебя и хочу спросить: чего тебе от девушки надо было? Уж не секса же в самом деле.

Антон подивился тому, как Горский вел беседу: словно вина Зубова уже установлена, да и не вина это вовсе, а так – действие, не подлежащее моральной оценке и интересное только с точки зрения мотивации.

Дима пожал плечами.

– Да ты сам все понимаешь. Ты же гуру, ты должен понимать. Когда мне Алена рассказала про это дело, я страшно возбудился. Ты прикинь: это же галлюциноз! Галлюциноз безо всяких веществ, крутейшая вещь. Вот если тебе кто-то хороший трип рассказал, ты чего хочешь? Вещество такое же попробовать и такой же трип словить, так? А тут – что делать? Поскольку это девка – ее надо трахнуть. С Аленой тогда все обломилось, она меня два месяца мурыжила и так толком не дала… то есть дала, но потом уже, когда она этим Семитроньем вовсе не занималась. Неинтересно было, обычный перепихон.

Антон протянул Олегу косяк, тот прикурил его и передал Диме. Затянувшись, Зубов продолжил:

– И я решил, что если Милу эту самую трахнуть – то тогда вставит по-настоящему. Представляешь, ты ее ебешь, а она в это время в Семитронье… – и он захохотал.

– А не жалко… – начал Олег, но Дима перебил его:

– Конечно, жалко. Столько усилий – и все зря. Уж сколько ее обхаживал, чего только не придумывал – звонил, писал мелом на лестнице всякие глупости, просто как школьник… на секс развел – а все равно: не вставило. Меня от этого, собственно, и злость забрала: просыпаюсь утром, лежит девка подо мной и ни хуя не понимает, как ее наебали… может даже, что выебли, не понимает. Ну, я ей и велел глаза открыть. А как она меня узнала, пришлось съебывать. – Он еще раз затянулся и сказал: – Трава ваша, кстати, совсем не цепляет.

Трава, определил Антон, цепляла Зубова чрезвычайно неприятным для окружающих образом: он становился чрезмерно разговорчив, причем в какой-то алкогольно-матерной манере. Никогда не думал, что человек, который имеет дело с веществами почти профессионально, может оказаться настолько безмазовым, подумал он. Ему бы больше пошло водку пить.

– Милу, я спрашиваю, не жалко? – повторил Олег.

– Милу? – переспросил Дима и рассмеялся, словно эта мысль показалась ему очень смешной, – Она же на всю голову ебнутая. Это, можно считать, естественная убыль. Скажем, какой-то процент окончательно сходит с ума от психоделиков, а она от дефлорации ебнулась насмерть. В конце концов, суицид для провидцев – обычный риск. Достойный конец.

– Суицид – глупость, – сказал Горский.

– Да ты – подонок! – крикнул Олег и неожиданно вцепился Диме в волосы.

Это было одновременно неуместно и смешно. Антон подумал, что от фразы за версту несет старым советским кино, и кинулся оттаскивать Олега.

– Ну, хорошо, пусть я буду подонок, – сказал Дима, отдышавшись, – и дальше что? Не будете же вы на меня в милицию теперь заявлять. Да и за что?

– Как за что? – крикнул Олег с кресла, в котором его безо всяких усилий удерживал Антон, – Да вот за наркотики на тебя и стукнем! Думаешь, это западло? А что девушка под машину бросилась – не западло?

– Ну, знаешь, – как-то сразу обиделся Дима, – все-таки разница есть. Должны же быть хоть какие-то пределы.

– Еще скажи – понятия! – выкрикнул Олег и Горский, сквозь неожиданный смех, сказал:

– Ну, я думаю, мы без милиции обойдемся.

– Я не сомневаюсь, – ответил Дима, всем своим видом показывая, что он оценивает слова Олега как неуместную, но все-таки шутку, – мы тут все свои.

С этими словами он вдруг полез в карман и достал пейджер. Он быстро посмотрел на экранчик и деловым тоном сказал:

– Простите, ребята, дела, надо бежать. Клиенты не ждут.

Антон так и не понял, не то он не услышал звонка, не то Зубов просто придумал этот вызов, чтобы поскорее уйти.

Уже с порога комнаты Дима обернулся к Горскому:

– Ты звякни, скажи, как тебя вставило. Интересно же.

Когда за Зубовым закрылась дверь, Антон освободил Олега, который повел себя странно: тут же взял страницу газеты «Сегодня», лежавшую на столе у Горского, и начал аккуратно заворачивать в нее что-то, зажатое в кулаке.

– Ты чего? – опешил Антон

– Это волосы Зубова, – сказал Олег, – впрочем, ногти, конечно, было бы лучше… или зубы… но я побоялся, что силы не хватит. Я же не боксер.

– А зачем они тебе?

– Не понимаешь? – удивился Олег, – Слышь, Горский, он еще спрашивает – зачем? А скажи, у меня натурально получилось?

– Не очень, – сказал Горский, – я догадался. Особенно когда ты реплики с места начала подавать.

– Это я для правдоподобия… чтобы он не подумал, что я быстро остыл.

Олег сунул кулек в карман и сказал:

– Представляешь, менты меня останавливают, обыскивают, думают, что там трава – а там волосы. Ты, кстати, знаешь пиздатую историю про Пушкина?

Горский не знал, и Олег в красках рассказал известную московскую байку, про человека, родители которого давно, еще в шестидесятые, подозревали, что онпокуривает травку. И однажды они в кармане его пиджака нашли пакетик с какой-то органической субстанцией, явно растительного происхождения. Решили проверить что это. Мама велела привязать себя к стулу, папа свернул цигарку, она ее выкурила и, в общем, даже что-то почувствовала. Голова закружилась, то-се…

– А зачем к стулу привязывать-то? – спросил Антон.

– А она боялась, что вдруг буянить начнет или там в окно решит прыгнуть, – предположил Олег и продолжил: – Сын приходит домой, родители ему все рассказывают, так, мол, и так, нам все известно, не отпирайся, а он в ужасе говорит: «Мама! Что ты наделала! Это же былгроб Пушкина». И выясняется, что он ездил куда-то по пушкинским местам, а там, в шестидесятые, как раз Пушкина перезахоронили… и он отщипнул от гроба кусочек. Типа на память. А мама его и выкурила. Он потом хвастался, что его мать – единственный человек, который курил гроб Пушкина.

– Самое характерное, – сказал Горский, – что ее вставило.

– Неудивительно, – вспомнил васину комнату Антон, – Пушкин же был эфиоп. Как Хайле Силассе.

Олег поднялся.

– Пойду, чайник поставлю, – сказал он, – а то цеплять не цепляет, а сушняк налицо.

Когда он вышел, Антон спросил Горского:

– Юлик, а для чего ему волосы?

– Ну, в магии, наверное, будет упражняться. Не знаешь что ли, для чего людям волосы.

– Не, все-таки цепляет, – сообщил всем вернувшийся Олег, – я на кухне думал о том, что будет, если электрический чайник еще на плите подогреть. Совершенно ебнутая идея, да?

Антон кивнул и в свою очередь спросил:

– А ты из волос Зубова куколку будешь делать?

– Конечно. А как же иначе? Не в милицию же идти. Как-нибудь сами разберемся.

Антон пожал плечами. Он верил в магию – после того количества психоделиков, которые он принял, трудно было бы в нее не поверить – но допустить, что кто-то из людей его круга собирается ей всерьез заниматься, было как-то странно.

– А какая магия? – вежливо спросил он.

– Я бы описал это как смесь кроулианства и вуду, – ответил Олег.

– А… – протянул Антон, – каждый мужчина и женщина – это звезда. Как же, как же.

Эта фраза была единственным, что он знал о Кроули. Антон сам уже не помнил откуда.

– Типа того, – ответил Олег.

– А как вуду сочетается с Кроули? – спросил Горский.

– Легко, – Олег заметно возбудился, – вуду вовсе не догматическая религия. Она позволяет принимать в себя фрагменты любых практик и религий мира – от католицизма до кроулианства. Думаю, даже у Билли Грэхема можно что-то взять – неясно, правда, для чего.

– А ты из Димы сделаешь зомби? – поинтересовался Антон.

– Зачем? – удивился Олег, – просто убью.

Антон вежливо рассмеялся. «Вот человек, с которым я бы кислоту принимать не стал», – подумал он и тут же снова рассмеялся, вспомнив, с кем только ему не доводилось, как выражался Никита, «преломлять марку».

– И давно ты практикуешь? – спросил он.

– Да уж года полтора. Вот, машину себе наколдовал. Правда, она поломалась сейчас… так что надо еще работать и работать. Это тебе не бизнес – тут деньги легко не даются.

– Понятно, – Антон кивнул, – как травы не будет, к тебе приду.

– Ну, не знаю, – протянул Олег, – для других колдовать всегда сложно… совсем другое дело.

– А ты проходил посвящение, стал магом, да? – Антону было с одной стороны интересно, с другой – немного странно. Почему-то ему казалось, что настоящие маги не говорят о своих магических занятиях. Скорее он бы поверил в то, что маг – Горский.

– Меня скорее следует назватьфилью-ди-санта, – ответил Олег.

– А что это… – хотел было спросить Антон, но Олег, словно прочитав его недавние мысли, прервал его:

– Чего мы все об умном. Может, дунем на дорожку – и я пойду?

Когда за Олегом закрылась дверь, Антон сказал Горскому:

– Мне вот всегда было интересно: если вуду такая успешная практика, почему вудуисты, как правило, такие бедные люди? То есть я равнодушен к деньгам, но если бы их можно было наколдовать – я б не отказался.

– Давай не будем считать чужие деньги, – сказал Горский, – а лучше вернемся к этой истории про твоих деловых друзей, у которых, вероятно, свои способы наколдовывать капиталы. Ты мне много нового рассказал, но к разгадке мы не продвинулись. Ясно, что кто-то, кто был в курсе истории с цветиком-семицветиком, подкинул этой Жене марку кислоты… то есть не кислоты, а этой отравы. Сделать это мог любой, выгодно это всем… впрочем, все это было и так ясно.

– Почему?

– По требованиям жанра. Герметический детектив. Шесть подозреваемых, одна жертва. В случае топорно сделанной работы убийца – тот, на кого меньше всего падает подозрение.

– В каком смысле топорной работы? – удивился Антон.

– Если автор – халтурщик, – объяснил Горский, – потому что если он не халтурщик, то подозрение падает на всех в равной степени. Хотя, конечно, есть определенные идеологические предпочтения.

– Что значит… – начал было Антон, но Горский, судя по всему, вышел на автономный режим и не нуждался в дополнительных вопросах.

– Что я имею в виду под идеологическими предпочтениями? – спросил он сам себя. – Ну, к примеру, в советских детективах старый большевик никогда не может оказаться преступником. И даже старый заслуженный рабочий. Опять же, если детектив написал англичанин и действие происходит где-то в Европе, среди немцев и французов, то вряд ли единственный затесавшийся в их ряды британец окажется убийцей. Или, возьмем, к примеру, евреев. Ни один уважающий себя русский автор не рискнет делать главным преступником еврея: потому что тогда он сразу попадет под традиционные обвинения в антисемитизме.

– Значит, Поручика и Альперовича можно исключить? – ехидно спросил Антон.

– Можно было бы, если бы ты был уверен, что автор этой истории – русский.

– А кем он, собственно говоря, может быть, если действие происходит в Москве?

– Знамо кем, – сказал Горский, закатывая глаза под веки, – кто у нас автор всех происходящих с нами историй? Вот Он-то и есть. И о его национальности лично мне ничего неизвестно. А ведь автор – главная фигура в детективе. Например, ты понимаешь, почему все преступления в классическом детективе совершаются из-за секса или денег? – продолжил Горский. – Просто потому, что канон задал Конан-Дойль, а его Холмс сидел на кокаине. Если бы на Бейкер-стрит ели мескалин, то в детективах совершались бы одни только ритуальные убийства.

– Я думал, – сказал Антон, – все убийства как бы из-за денег, потому что типа бизнес.

– Ну, – задумчиво сказал Горский, – это смотря как посмотреть. Можно ведь считать, что психоделия и бизнес – почти одно и то же. Просто в одном случае циркулирует космическая энергия, а в другом – финансовые потоки.

Антон вспомнил Лерины деньги, уплывшие в конце концов к безвестным драгдилерам, и кивнул.

– Я вот когда-то читал, едва ли не в школе еще, что люди употребляют наркотики, в смысле жесткие наркотики, из-за тяги к саморазрушению. Я, между тем, уверен, что смертность среди банкиров больше, чем среди наркоманов. По крайней мере – сегодня в России. Так что можно сказать, что трупы убитых в разборках соответствуют томящимся в дурке телам, потерявшим свою душу в бесконечных дурных и благостных трипах, – отчеканил Горский.

Воспоминания о дилерах снова напомнили Антону об ушедшем Диме Зубове.

– Ты говоришь, – сказал он, – убийцу определяет, типа, автор для своих идеологических штук. Тогда получается, что Зубов оказался подонком, потому что он – дилер. А торговать наркотиками как бы плохо.

– Да ладно тебе, – сказал Горский, – кто нынче не приторговывает? Дилер – это человек, у которого доходы от торговли наркотиками составляют приличную часть его доходов. Хотя бы треть. Но, конечно, этот веский довод в милиции не предъявишь. С другой стороны, торговать наркотиками – неправильно.

– Даже если это психоделики?

– Даже если. Деньги можно брать только на покрытие расходов. Если ты считаешь, что наркотики – дрянь, то нехуй их продавать. Это, так сказать, случай герыча. Если же считаешь, что они – как святое причастие, то как можно торговать святым причастием?

– А третьего варианта нет?

– Остальные варианты – линейная комбинация этих двух. С различными коэффициентами. И результат такой же. На 30 процентов подлец, на 70 – святотатец. Или – наоборот. Но это, конечно, не повод, чтобы не пользоваться услугами дилеров.

– А Зубов кто?

– Зубов – несчастный человек, которого никогда ничего не вставляет. То есть вставляет – но не до конца. И потому он живет отраженным светом – рассказами тех, кого вставило. Потому его и сжигает зависть к тем, кто получает опыт, которого у него все равно нет – что он ни пробует. Оттого он и продает, оттого и с Милой спал – ну, ты сам слышал.

– А почему с ним так происходит?

– Можно, конечно, сказать «карма» или чего-нибудь про эндорфинный баланс. Но я думаю, что он просто не может поверить в подлинность каждого своего переживания, психоделического в том числе. Он все время сравнивает его с тем, что читал или слышал. А это, сам знаешь, последнее дело. Короче, чужой трип ему всегда интересней, просто потому что – чужой. Вот он и меня упрашивал рассказать, что я увижу под его порошком.

– Но цену не сбросил! – возмутился Антон

– Конечно. Я же, по его представлениям, свой кайф получу, а он – только деньги. Кстати, я порошок для тебя брал.

– Для меня?

– Ну да. Смотри: у Холмса от кокаина была мания величия и он верил в силу своего разума. Ты, кстати, знаешь, что кокаин изобрел Фрейд?

– Нет.

– Еще один фанатик рационального постижения мира, насколько я понимаю. И на сексе его здорово клинило. Так вот, мы же с тобой – не кокаинисты и потому не думаем, что узнаем правду, потому что такие умные. Просто есть место, где эта правда лежит – и надо туда попасть и ее увидеть. Все факты про эту Женю у тебя есть, убийцу ты видел. Так что осталось чем-то подстегнуть интуицию – и все. Случай сложный, потому нужно особое вещество. А если простой, как с Милой, то и травы хватает.

– А с Милой разве была трава?

– Да я же сразу все понял, когда ты мне про Шиповского рассказал. Покурил – и увидел эту девушку, которая в замке с тронами и прекрасными принцами. И понял, что ее просто кто-то на это развел. Ну, а поскольку Олег сказал, что видел какого-то парня, а Алена говорила, что поругана с Милой, то все было ясно. Она кому-то рассказала, а он и воспользовался. Дальше – дело техники, сам видел.

– А что Алена-то не пришла? – вспомнил Антон. – Небось, позвонить ей надо.

– Да что звонить, – ответил Горский, – она и так все с самого начала знала. Куда раньше нас с тобой.

Трудно было понять, каменный ли это забор или бесконечная задняя стена гаражей. Казалось, электричка едет мимо стены уже целую вечность – и Антон готов был поручиться, что выкуренный в тамбуре косяк тут ни при чем. Бетонная поверхность была покрыта примитивными граффити, в которых имена российских политиков как-то странно сочетались с бессмысленными английскими словами. И те, и другие, казалось, пережили какую-то неведомую трансформацию: Эльцин и Гайдарайс выглядели ничуть не лучше слов типа Chelsi или Unaited. Вероятно, подумал Антон, две банды граффитчиков воевали на этой стене… или надписи являлись какими-то секретными сигналами. Но их неясный смысл был, вне сомнения, мрачным и агрессивным, так что даже не хотелось представлять, под каким наркотиком он мог бы открыться.

Антон ехал в загородный дом Владимира. Хозяину он наплел что-то про забытые там вещи и необходимость еще раз осмотреть место происшествия, но настоящая его цель была иной. Впрочем, шансы, что все сложится благополучно, были невелики, хотя попробовать стоило.

На этот раз он встретил у Владимира Леню Онтипенко. И опять Владимир, совершенно не стесняясь возможного подозреваемого, спрашивал Антона, как подвигается расследование. Казалось, всем своим видом Белов давал понять, что ни Онтипенко, ни Альперович не могут быть убийцами. Оставались Роман и Поручик, женин муж и ее бывший любовник.

Что означали эти намеки? Что Белов хочет прикрыть своих наиболее близких друзей? Что он хочет увести следствие по ложному следу? Что инициировав расследование, он не заинтересован в том, чтобы убийца был найден? Уж не потому ли, что он внезапно узнал что-то, что изменило его планы после того, как он уже нанял Антона?

Впрочем, куда сильнее намеков Белова – если это были намеки – Антона занимали аналогии между историями гибели Милы и Жени. Сходство их было разительным: девушки погибли с разницей в несколько часов, в обоих случаях их смерть напоминала самоубийство, но на самом деле могло считаться убийством. И главное – в обоих случаях фигурировала цифра «семь»: семь тронов сказочного королевства вторили семи лепесткам волшебного цветка; корни обоих преступлений уходили в детство жертв. Лере выпадала роль Алены, подруги и напарницы по играм. Ему, Антону, роль любовника подруги.

Труднее всего, однако, оказывалось разложить оставшихся действующих лиц. Пятеро одноклассников Жени и Леры должны были соответствовать Шиповскому, Зубову, Гоше и, вероятно, главному «летючу» – Воробьеву. Для симметрии следовало добавить Олега, функция которого, видимо, соответствовали функции Белова – инициатора расследования. Оставалось понять, кто из четырех оставшихся соответствовал Диме Зубову.

«Эти две компании – как два вида граффити», – подумал Антон, – «Они – на разных языках, но об одном и том же.»

Оставалось понять – о чем.

С шумом по вагону прошел книгоноша, предлагая «свежие американские детективы», изданные, наверное, еще при советской власти. Пьяный мужик, нагнувшись к Антону, спросил, какая станция следующая. Антон не знал, и тот удалился, недовольный.

«Это только на первый взгляд кажется, что нынешние коммерсанты оторвались от народа, – подумал Антон, – на самом деле они – точно такие же. Потому что реально не существует людей, а существуют вещества, которые они употребляют. Хлеб, вода, вино, трава, водка. Мясо или растения».

В этом смысле тридцатилетние Белов и Нордман были куда ближе к мужику из электрички, чем к Антону. Мои сверстники, подумал он, совсем другие, не потому что моложе, а потому что не пьют. Разве что Альперович и Лера могли усидеть на этих двух стульях сразу.

Альперович будет Шиповским, решил он. Потому что мне нравится. Потому что у Рекса Стаута если кто нравится Арчи Гудвину, значит, он хороший, а я нынче – за Гудвина.

Стоп, сказал себе Антон. Так далеко можно зайти. Горский же предупреждал, что нам неизвестно, кто автор этого детектива. И потому все, что мы имеем – это цифра семь и сходство двух сюжетов. От этого и будем плясать.

Что он знал о Зубове? Только то, что тот был когда-то любовником Алены, так сказать, предшественником Антона. Если, конечно, одна проведенная вместе ночь дает право называться любовником. «Любовник» было старое слово, слово из книжек. Из тех, других, книжек, которые Антон читал, когда еще не было русского Кастанеды. Из макулатурного Дюма, пылящегося нынче на полках алениных родителей. Любовником Леры был, очевидно, Поручик. Потому что иначе – зачем бы он дал ей денег? И, значит, все нити вели к нему. Поскольку автор этого детектива не был русским, национальность не служила алиби.

От станции до дома Владимира идти было довольно долго. Купить дом в таком месте мог только человек, который не предполагал, что туда будут добираться иначе, чем на машине.

Главной проблемой в психоделическом способе детективного расследования, предложенным Горским, было то, что в измененном состоянии так называемого сознания было довольно трудно сосредоточиться. Текучесть предметов вполне соответствовала текучести мыслей, переходивших с одной идеи на другую, – что-то вроде галлюцинаторной паутинки, возникавшей на любой поверхности, на какую ни посмотри. Зафиксировать ее взглядом было так же трудно, как удержать в голове одну мысль или один вопрос. Тем более, если это был вопрос «кто убил?», от которого за версту несло паранойей, изменой и бэд-трипом. Потому нужен был якорь, предмет концентрации, что-то вроде места силы у Кастанеды. Лучше всего – вещь, принадлежавшая Жене. Самым простым было попросить что-нибудь у Романа, но Антон, склонный подозревать его едва ли не в первую очередь, не хотел одалживаться. Да и в конце концов, как объяснить ему свою просьбу? «Не дадите ли вы мне какую-нибудь вещь вашей покойной жены? Я тут решил посвятить ей один свой трип».

И потому оставалось одно – поехать на дачу Белова и поискать что-нибудь там: собирались в спешке, вполне могли забыть в женькиной комнате косметику, белье, сережку… что еще остается от умерших женщин?

Вероятность, конечно, была мала, но попробовать стоило. Тем более, что Антон сам не знал, так ли уж он хочет, чтобы его путешествие оказалось результативным. Предложенный Горским трип немного пугал его: он боялся, что, сконцентрировавшись на Жене, узнает не столько о ее смерти, сколько о посмертной жизни. Оказаться по ту сторону, да еще и в чужом сознании, Антон немного опасался.

Проходя по поселку, Антон внезапно увидел этот жилой массив, выстроенный вокруг гигантской усадьбы, как отдельный организм, расположенный вокруг сердца – или, если угодно, мозга. Красные комиссары двадцатых или Владимир Белов девяностых, с точки зрения этого организма были одним и тем же: вирусом, внедрявшимся в него и захватывающим «пульт управления». Вероятно, благодаря этому поселок и приобрел иммунитет, словно после вакцинации: он приучился жить так, словно в его центре было пусто. Дом Белова существовал сам по себе, со своим высоким забором, видеокамерами слежения и вычурными, явно недавними, воротами. Только в одной из поселковых улиц, вероятно, и сегодня еще носящих гордое имя Горького или Ленина, стояла припаркованная иномарка. Антон прошел мимо нее, подумав, что, видимо, Владимир был не единственным «новым русским», купившим здесь дом.

Отперев ворота, Антон вошел во двор. Раньше здесь был сад, но за годы Советской власти он пришел в запустение, и Владимир велел вырубить его: теперь на всем пространстве от ворот до дома виднелись только пни – немым напоминанием о чеховской пьесе.

Антон вспомнил, как в прошлый раз покидал этот двор – и вдруг сердце его учащенно забилось. Он понял, что не вернется сегодня без трофея: словно на фотобумаге, на сетчатке его глаза проступила женина комната – вид через закрывающуюся дверь. На полу, там, куда ее кинул Леня, лежала скомканная бумажка.

Там она должна лежать и сейчас, подумал Антон, ведь Владимир сказал, что за это время ни разу не приезжал сюда. Внезапно все стало на свои места: Антон вспомнил, что на записке были напечатаны те самые стихи – «Лети, лети лепесток», – и были нарисованы какие-то знаки. Явное указание, оставленное Жене убийцей. Он открыл дверь и собирался сразу броситься на поиски – но в последний момент остановился и снял ботинки. Развязывая шнурки, он явственно услышал шорох – словно кто-то крался в глубине дома. «Наверно, крысы», – подумал Антон.

Он не любил крыс. Они напоминали ему не то о двух рассказах Лавкрафта, прочитанных пару лет назад в каком-то журнале, не то о неприятном кетаминовом трипе, в котором он однажды эти рассказы «вспомнил». Самым странным было то, что ни в самом трипе, ни в рассказах о крысах не было ни слова.

Коридором Антон прошел в гостиную с круглым столом, в которую выходили двери семи спален. Женина была первой справа, Антон вошел внутрь и заглянул под стол. Там было пусто.

И в этот момент гулко хлопнула входная дверь. Вскочив, он побежал назад, распахнул ее – и еще успел разметить, как захлопнулись ворота, скрывая от него незнакомого гостя.

«Похоже, глючит» – подумал Антон.

Но это была не галлюцинация. В этом он еще раз убедился, осмотрев дом. Окно первого этажа было разбито, на полу виднелись свежие следы. Вспомнив про видеокамеры, Антон бросился в чулан, переоборудованный под пункт управления – но выяснил, что камеры все показывают, но ничего не пишут.

Непохоже было, что орудовал вор: Антон, разумеется, не знал, где у Белова хранятся ценные вещи, но по крайней мере вся электроника стояла на местах, и следов взлома шкафов или ящиков тоже не было видно. Единственным, что точно пропало, была злосчастная бумажка, на которую Антон так рассчитывал. Значит, кто-то – логично предположить, что убийца Жени – проник в дом, уничтожил улику и, завидев Антона, убежал, хлопнув на прощанье дверью. Антон вспомнил про иномарку, увиденную им в поселке, и пожалел, что не запомнил номер или хотя бы модель… для него все такие машины были на одно лицо.

Но поездка оказалась не напрасной: обратно Антон ехал, сжимая в кулаке находку, о которой не мог и мечтать. Эту вещицу он нашел на полу жениной комнаты, когда решил для верности проверить, не занесло ли бумажку сквозняком под кровать. Она сверкнула сразу, как только он нагнулся – и всю обратную дорогу Антон сдерживался, чтобы не достать ее прямо в электричке.

Это было золотое кольцо с маленьким бриллиантом. Оно наверняка было сделано на заказ и могло принадлежать только Жене: оправа камня представляла собой цветок, три лепестка которого были оборваны. Оставалось только четыре. Итого – семь.

Четвертый лепесток

Красный «ниссан» остановился у дверей ресторана. Он был украшен традиционными белыми лентами, но вместо пупса впереди восседала купленная на Арбате матрешка в виде Горбачева с родимым пятном на полголовы.

– Горько! – заорал Поручик и метнул горсть десятикопеечных монет под ноги выходившему из машины Белову. Распахнув заднюю дверь, Владимир подхватил на руки невесту в белой фате и понес ее к входу.

– Обрати внимание, голубчик, как она одета, – сказала Наталья Поручику, – надо будет узнать у нее телефон портнихи.

– Володька небось ее в Париж свозил, – сказал Альперович, а Нордман метнул в него преувеличено возмущенный взгляд – мол, ты поговори еще у меня!

Сам поручик приехал на белой «хонде» с правым рулем.

– Надо бы переделать, – сказал он, – но все руки не доходят. И без того идеальная машина.

– Да скажи лучше прямо – денег нет, – улыбнулся Леня, поправляя очки. У меня тут двое знакомых провернули одно дельце, срубили баксов немеряно и купили себе «мерседес». На все. А на оформление – ну там, растаможка, ГАИ, все такое – денег уже не осталось. Так «мерседес» у них и гниет теперь потихоньку.

– Идеальная история, – заржал Поручик.

– Голубчик, – сказала Наталья, – нас уже пригласили. Неудобно заставлять молодых ждать. Ты же шафер сегодня.

Все поспешили к дверям. Альперович на секунду придержал Леню и шепнул:

– А телефончик этих твоих ребят дашь? Я бы перекупил.

Для своей свадьбы Белов снял весь ресторан. Он не поскупился: столы были плотно заставлены тарелками с сервелатом, красной рыбой, тарталетками с сыром, бутербродами с икрой и другими дефицитом, которого Женя уже давно не видела. Лерка потянулась к буженине, но Женька возмущенно дала ей по руке:

– Положи на место! В Лондоне наешься!

Она все никак не могла прийти в себя от того, что Лерка уезжает. Нельзя сказать, чтобы они часто виделись последние годы, но сама мысль о том, что в городе всегда есть Лерка, была приятна. К подруге было хорошо заехать с бутылкой портвейна или просто тортом – тем более, что Лера окончательно бросила идею похудеть и своими необъятными габаритами каждый раз словно говорила Женьке: «Ты-то еще ничего, на меня посмотри!». Странно было вспоминать, что в школе она была первой красавицей, а Женька – гадким утенком.

Поручик, как свидетель, занял место слева от жениха, оплаченный ресторанный тамада начал стихотворную речь:

Мы собрались сегодня здесь, друзья, чтобы поздравить Володю и Машу, Чтобы восславить пару вашу, Позвольте, подниму свой тост и я!

Стишок был явно стандартный, написанный для каких-нибудь Павлика и Даши или Пети и Наташи, потому имена молодоженов выбивались из размера.

– Сказал бы лучше «Вовочку и Машу», – предложил Леня, накладывая себе на тарелку ветчины.

– На Вовочку Белов еще в школе обижался, – возразил Рома, – помню, мы как-то были с ним на школе комсомольского актива, так он…

Но в этот момент Поручик вырвал у тамады микрофон и заорал:

– Выпьем за то, чтобы столы ломились от изобилия, а кровати – от любви! ГОРЬКО!

Женя выпила, и приятное тепло разлилось по телу. Белов с новобрачной взасос целовались во главе стола. Внезапно Женя поняла, что смотрит на них с завистью: ведь у нее тоже когда-то что-то могло получиться с Володькой, когда он только вернулся из армии… и она бы сейчас в парижском платье выходила с ним под руку из роскошной иномарки. А так уже пятый год сидит редактором в издательстве, и надежды на лучшее будущее нет и не предвидится.

– Хочу снять себе кабинет, – тем временем рассказывал Роман, – в здании СЭВа, с видом на статую Меркурия. Чтобы иностранцы, когда на переговоры приходят, сразу в ступор впадали.

– Я как-то не рвусь заниматься бизнесом, – ответил ему Леня, – вот Андрей как-то раз попросил меня помочь, так сказать, для пробы. Я должен был отвезти компьютер в один кооператив, в эмгэушную общагу. Деньги с них получить и Альперовичу отдать. И вот, приезжаю я, захожу в комнату, а там сидят два вооот таких амбала. И говорят мне: «Привез? Ставь сюда». Я так компьютер аккуратно ставлю, и бочком выхожу… я ведь подрядился отвезти и деньги взять, так? А умирать за эти деньги меня Альперович не просил.

– Да ты просто обосрался от страха! – хлопнул его по плечу Рома, – небось, просто обычные были ребята, вот они удивились, когда ты денег не взял.

– Удивились они, – сказал через стол Альперович, – когда к ним Гамид с друзьями приехал. Вот тогда они действительно удивились.

«Боже мой, – подумала Женя, – как тускло проходит моя жизнь. Кто бы мог подумать, что эти ребята, с которыми я десять лет сидела за соседними партами, будут теперь ворочать такими деньгами, что и представить нельзя?»

– А сколько стоит такой компьютер? – спросила она.

– Ну, – протянул Альперович, – это зависит. Во-первых, XT или AT, 256 или 356 опять же, во-вторых – монитор, в третьих – винчестер. Бывают ведь под сорок мегабайт, не хухры-мухры.

– Опять же, – добавил Леня, – флопы. Косые или прямые, тоже важно.

– Не говоря уже про опт и розницу, – сказал Рома, – но на самом деле это все вчерашний день. Сегодня надо переключаться на ртуть.

– Опять же – Меркурий, – заметила Лера.

Рома нагнулся к ней и бегло поцеловал ее в губы. Это выглядело как шутка, но внезапно догадка пронзила Женю: у них роман! Лерка, разжиревшая корова, подцепила Ромку! А ей не сказала ни слова!

Тем временем тамада снова завладел микрофоном:

– У одного мудреца была дочь. К ней пришли свататься двое: богатый и бедный. Мудрец сказал богатому: «Я не отдам за тебя свою дочь», – и выдал ее за бедняка. Когда его спросили, почему он так поступил, он ответил: «Богач глуп, и я уверен, что он обеднеет. Бедняк же умен, и я предвижу, что он достигнет счастья и благополучия». Если бы с нами был сегодня тот мудрец, он поднял бы чашу вина за то, чтобы при выборе нашего жениха ценились мозги, а не кошелек.

– Мозги, – сказал Альперович, – это как раз то, за что мы всегда ценили Белова.

– Именно поэтому ни один из нас не вышел за него замуж, – сказал Леня.

Все засмеялись.

Оркестр заиграл «Белые розы», народ повалил танцевать.

– Интересно, – сказал Альперович, – сегодня будут играть «семь-сорок»? На всех свадьбах, где я был, всегда играли. Даже если я был там единственный еврей.

Ромка встал, отодвинул стул и галантно подал Лере руку. Плавно поднявшись, она пошла следом за ним в центр зала, где толкались начинавшие пьянеть гости. Они были странной парой – высокая, необъятных размеров Лера и низенький, плотный Рома. В школе она бы на него и глядеть не стала, подумала Женя.

– Потанцуем? – спросил Леня Женю, убирая в карман пиджака очки. Она покачала головой. Почему ей всегда интересуются такие никчемные люди, как Онтипенко? Нынешние кооператоры, будущие миллионеры – Белов, Нордман, Альперович, Ромка – они все выбирают себе других девушек. Глядя на Леру, нельзя даже сказать, что более красивых или молодых.

Альперович, вероятно и не подозревавший о том, что Женя прочит его в будущие миллионеры, внезапно перегнулся через стол и сказал ей:

– Ты знаешь, я иногда думаю, что все это – морок. Все эти деньги, машины, ресторан за десять тысяч рублей. Что я проснусь в один прекрасный день – и на дворе все тот же серый совок, что был всегда.

– Ты думаешь, консерваторы победят? – спросила Женя. – Думаешь, Горбачев не выстоит?

– Какой на хуй Горбачев, – отмахнулся Андрей, – я думаю, что все кончится само. Знаешь, как молодость проходит.

– Но деньги-то – останутся, – сказала Женя.

– Деньги, – ответил Альперович, поднимая длинный указательный палец, – это только форма азарта. Материальное его выражение. Я понял, что это – то, что мне нужно, когда два года назад встретил Володьку около «Лермонтовской». У него был такой полиэтиленовый пакет, с «Мальборо». Он шел и им помахивал. Потом он открыл его и показал: там лежали пачки денег. И я понял: вот оно. Это – настоящее.

Музыка внезапно кончилась. Тамада снова закричал, перекрывая начинающийся ропот:

– Чтобы дожить до серебряной свадьбы, надо иметь золотой характер жены и железную выдержку мужа. Выпьем же за чудесный сплав, за расцвет нашей отечественной металлургии!

– Идиот, – сказал Альперович и поднялся.

– Горько! – закричал Леня.

Теперь уже целовались не только Белов с Машей. Сидевший рядом с ним Поручик тискал свою Наталью, а Лера с Романом так и не разомкнули объятий. Женя чувствовала, что сейчас заплачет. Водка явно не пошла ей впрок, и она ощущала, как слезы начинают щипать глаза изнутри. Она опустила глаза и увидела, что давно уже теребит в руке розу из свадебного букета, стоящего на столе. Пальцы ее обрывали лепестки, словно гадая «любит-не любит», хотя сама Женя не могла бы ответить, про кого она спрашивает. Разве что – про Того, от Которого зависит счастье и несчастье ее жизни.

– Что ты загадываешь на этот раз? – неожиданно раздался над ее ухом голос Леры.

– Ничего, – торопливо ответила Женя, опуская цветок.

– Что значит – «загадываешь»? – спросил Рома. Он стоял рядом, все еще придерживая Леру за то место, где десять лет назад у нее была талия.

– Ну, это у Жени такая игра, – сказала она, – в цветик-семицветик.

– Какой еще цветик? – сказал вернувшийся Альперович. – Цветные металлы?

– Цветные металлы и нефть, говорю я, – сказал Рома, хотя до этого ничего подобного он не говорил, – но тут надо все сделать тонко.

Он отпустил Леру и повернувшись к Альперовичу, начал что-то втолковывать ему тихим шепотом.

– И давно? – спросила Женя подругу, опасаясь, что злость прорвется в ее голосе.

– Уже полгода, – ответила Лера.

– Почему же ты мне не сказала?

– Да мы не так часто виделись… да и неясно, как про это говорить.

Женька взяла две рюмки и, вручив одну из них Лере, увела ее от стола.

– Ну, не знаю… как все началось, какой он в постели… что говорят обычно?

– О! – Лерка заметно оживилась, – вот про постель я тебе такое расскажу!

– Горько!!! – снова взревел зал, и девушки послушно выпили. В нескольких метрах от них Поручик танцевал с Натальей, подмигивая из-за ее спины подруге невесты. Несмотря на торжественный день, он был одет в мятые джинсы и вельветовый пиджак – зная Нордмана, можно было поверить, что они куплены едва ли не за валюту, но обычно через неделю после покупки все его вещи выглядели так, словно были подобраны на помойке. Наталья же была в вечернем платье с открытой спиной и белыми перчатками до локтя. «Какая странная все-таки пара», – подумала Женя.

– Понимаешь, у него веки короткие, – продолжала Лера.

– Где веки? – спросила Женя, не понимая.

– На глазах, где же еще! – рассмеялась Лера, – и когда он спит, глаза у него не закрываются до конца. Ты представляешь? Страшно трогательно, по-моему. Как зверюшка или там кукла. Кладешь спать – а глазки не закрываются полностью.

– Ты его любишь?

– Наверное, – Лерка пожала плечами, – я как-то не задумывалась.

– А зачем же ты уезжаешь?

Лера помолчала, оглядывая зал. Потом нашла то, что искала, подошла к столику, взяла бутылку, налила себе и Жене и молча выпила.

– Понимаешь, может быть, поэтому я и уезжаю. Ты же понимаешь, чем Рома занимается?

– Не совсем, – честно сказала Женя.

– Я тоже не совсем, но это не важно, – сказала Лера, – если я останусь, я выйду за него замуж. А потом его убьют. Или он начнет убивать. Понимаешь, я не хочу играть в эти игры.

– Но ведь это такой случай… – начала Женя.

– Я бы не хотела им воспользоваться. Последние годы я предпочитаю позицию наблюдателя, а не действующего лица.

Она внезапно замолчала: Рома шел к ним.

– Секретничаете? – спросил он.

– Ага, – улыбнулась Лера.

– А я вот сейчас все узнаю, – сказал Рома и нагнувшись к Жене спросил: – Потанцуем?

Женя кивнула. На этот раз музыканты играли «Розовые розы Светке Соколовой» – розы были в моде в этом сезоне. Под такую музыку было трудно танцевать медленно, но Рома обхватил Женю и начал двигать ее в каком-то собственном внутреннем ритме.

– Так что это за цветик-семицветик? – спросил он.

Неохотно Женя начала рассказывать – про аллергию, таблетки, высокую температуру, про то, как Лерка научила ее оторвать лепесток и загадать желание. Она всегда рассказывала только про первый лепесток – все остальные мало подходили для рассказа. Теперь их оставалось только четыре, и неожиданно она поняла, на что бы она потратила один из них.

– Ты не знаешь, почему мы так мало общались в школе? – спросил Рома.

– Ну, ты был как-то увлечен комсомольской работой, – ответила Женя.

– Володя тоже, – и он кивнул на счастливого молодожена, танцующего со своей Машей.

– Ну, и ты был слишком серьезен, – добавила Женя.

– Я и сейчас серьезен, – ответил Рома.

– Да, ты теперь такой деловой, – улыбнулась Женя, – тебе даже идет.

– Можно сказать, я нашел себя, – все так же серьезно сказала Рома.

– Про тебя можно в «Огонек» писать. «Перестройка помогла молодому кооператору найти себя».

– Ну, в «Огонек», пожалуй, не надо…

– Рэкета боишься? – спросила Женя.

– Да нету никакого рэкета. Просто есть у меня люди, я им плачу деньги, чтобы если что случилось со мной или вокруг меня – они разобрались. Вот и все.

Музыка кончилась, и тамада снова закричал:

– Я предлагаю тост за все черное! Давайте выпьем за то, чтобы у невесты муж был в черном костюме, с черным дипломатом, чтобы ездила она на черной «волге», отдыхала у Черного моря. Чтобы ела черную икру и пила черный кофе.

– Это что! – закричал Поручик над самым ухом Жени, – я лучше вам расскажу анекдот про черное!

– Какое это анекдот про черное? – спросила Женя.

– Ой, Женечка, ты маленькая еще, – сказал Нордман, – тебе еще рано.

Что-то мелькнуло у Жени на краешке сознания, но тут же погасло. А Поручик уже досказывал анекдот:

– …А она отвечает: «Мухи!»

– Фу! – сказала Женя.

– Голубчик, – сказала Наталья, – ты оскорбляешь хороший вкус собравшихся. Будь любезен, постарайся больше так не поступать.

Жена Нордмана была известна тем, что стремилась говорить изыскано. Впрочем, ее великосветский жаргон, то и дело сбивающийся то на приторное сюсюканье, то на слог газетной передовицы, на деле прекрасно дополнял сквернословие Нордмана. То, как она говорила, вызывало в памяти второсортные фантастические видеофильмы, где андроиды произносят слова особенно плавно и правильно; казалось, что это не настоящая женщина, а женщина-робот, женщина-терминатор, таящая в себе скрытую угрозу.

– Идеальная свадьба, – сказал Поручик, – полный пиздец. Все пьяны и счастливы. Давайте устроим групповик и выебем жениха с невестой.

– Боря, – сказал Белов, – ты бы сократился, а то вылетишь отсюда. Я уже говорил тебе, что я люблю Машу и в самом деле хочу прожить с ней всю жизнь.

– Горько! – крикнул Нордман.

И пока все кричали «горько-горько», Женя выскользнула из толпы и вернулась к своему столику. Истерзанная роза одиноко лежала на столе. Она взяла ее в руки и, оторвав лепесток, прошептала про себя магические слова:

Лети, лети лепесток, Через запад на восток, Через север, через юг Возвращайся, сделав круг, Лишь коснешься ты земли – Быть по-моему вели.

– Вели, чтобы я максимум через полгода вышла замуж, чтобы мой муж любил меня, чтобы у него были деньги, и чтобы я никогда не знала ни в чем недостатка.

Женя не назвала имени, но сама она твердо знала, кого имеет в виду.

На вкус зубовская смесь оказалась менее противной, чем Антон ожидал. Впрочем, со вкусом у наркотиков вообще все обстояло странно: можно ли говорить о вкусе, когда твой организм реагирует столь сильно? Может ли быть «вещество без вкуса, цвета и запаха, вызывающее сильные вкусовые и осязательные галлюцинации»? Даже от марки кислоты во рту остается привкус – может быть, привкус сведенных мышц – а однажды Антон слушал долгий спор о том, чемпахнет кокаин.

Итак, Антон сам не знал, есть ли вкус у зубовской смеси, но тошнить его начало сразу же. Он сразу вспомнил, как однажды кто-то привез стеблей каких-то эквадорских лиан, кору которых следовало сварить, чтобы получить аяхуаску. Вываривали кору долго, но выпить образовавшееся пойло было почти невозможно. Галлюцинаций не получилось, но зато в процессе приготовления все пришли в состояние ultimate high – вероятно, от общего возбуждения. Потом, вроде бы, выяснилось, что надо было использовать не кору, а побеги и листья – но повторить эксперимент не представлялось возможным.

Внезапно тошнота кончилась, или, точнее, отошла на второй план. Возможно, Антону наконец-то удалось сконцентрироваться на лежавшем на столе колечке, а, может быть, действие психоделика само по себе вступило в новую, галлюцинаторную, фазу. Он снова был в вагоне электрички и глядел в окно, где опять тянулась бесконечная стена, но на этот раз вместо агрессивных надписей на ней расплывались бесформенные и текучие пятна, вроде тех, что появляются на воде, если капнуть туда бензина. «Цветик-семицветик», – повторил про себя Антон, не то пытаясь придать этим пятнам форму, не то просто для того, чтобы не забыть, зачем он отправился в это путешествие. Словно в ответ на заклинание его на секунду отпустило, вагон исчез, и он понял, что стоит на четвереньках в своей комнате. «Интересно, вырвало меня или нет?» – подумал он, но, опустив голову вниз, увидел все те же радужные – семицветные – разводы. Антон провел по полу руками, но руки погрузились в узоры как в жидкость, или, точнее, как в желе. От испуга Антон неожиданно для себя самого вскочил. Ему показалось, что он поднял себя силой мысли, потому что тело по-прежнему ему не повиновалось. Может быть, впрочем, он оставался неподвижным, и вскочил только внутри собственной галлюцинации. Возможно, впрочем, что и на четвереньках он стоял только внутри нее. Так или иначе, он сделал несколько шагов. Какое-то странное пятно в углу комнаты привлекло его внимание, и он направился к нему.

Это была печатная машинка. В этом фантомном мире она одна была столь восхитительно материальна, что Антон начал гладить ее металлический корпус и истертые овалы букв. «Кажется, галлюцинации кончились», – подумал он и порадовался, что может отличать реальность от иллюзии. Но тут же он рассмеялся: это, конечно же, была не настоящая печатная машинка, а воспоминание о машинке, на которой подрабатывала машинисткой его мама, когда он еще учился в школе. Хотя, может быть, она не подрабатывала, а, напротив, перепечатывала запрещенные книги, которые Антону потом было скучно читать даже в перестроечных журналах. Сейчас он провел рукой по черной ленте и посмотрел на свои пальцы: на них, словно после прикосновения к крыльям бабочки, осела радужная пыльца. Он почувствовал себя удивительно спокойно и неспешно тюкнул по клавише.

Машинка поддалась, словно давно ждала этого прикосновения, отозвавшись целой трелью коротких ударов. Так повторилось несколько раз, и Антон чувствовал нарастающее ощущение счастья. Он обратил внимание, что удары по разным клавишам вызывают стрекочущие очереди разной продолжительности, и некоторое время забавлялся, пытаясь угадать, по какой клавише лучше ударить в следующий раз. Это было как будто занятие сексом с Лерой, когда он пытался прочувствовать желание партнера, но гораздо сильнее и выразительней.

Внезапно он почувствовал, что хочет пить. Повернувшись, он подошел к росшему из стены крану и включил воду. После нескольких тщетных попыток набрать пузырящуюся субстанцию в ладони, ему удалось поймать ее ртом. Немного подумав, Антон решил, что следовало бы напоить машинку тоже. Вода сливалась в небольшой бассейн, и рядом с ним Антон нашел большую плоскую чашу, уже заполненную радужной переливающейся жидкостью, которую он и вылил в распахнутый рот машинки. Машинка тут же заблестела, словно этого действия ей и не хватало, чтобы окончательно обжиться в этом мире. Антон подумал, что еще он мог бы сделать для нее и, наконец, понял: машинка просила бумаги. Он был уверен, что, как в любом благостном галлюцинозе, все что нужно само появляется из ниоткуда. И действительно, вскоре он нашел пачку бумаги, постоянно меняющей свой цвет. Он подивился было, откуда в его прошлом взялась такая бумага, но тут же забыл об этом, столкнувшись с почти полной невозможностью засунуть лист в машинку. Когда ему, наконец, это удалось, он снова ударил по клавишам. Нагнувшись к листу, он собирался прочесть напечатаное, когда внезапно увидел двух странных существ, сидящих на верхней части машинки.

С первого взгляда Антон принял их за тараканов, рыжего и черного, но потом рассмотрел их лица, показавшиеся ему скорее человеческими, чем насекомыми. Выпуклые глаза рыжего смотрели прямо на него. Не в силах пошевелиться, Антон замер, глядя, как существа, шевеля хвостами, двигаются к нему. Вглядевшись пристальней, он едва не закричал от страха: у рыжего таракана был наглухо зашит рот, а у черного – глаза.

– Простите меня, – сказал Антон, почему-то чувствуя свою вину перед ними. И в этот момент он увидел, как за спиной тараканов на бумаге розоватым огнем горят две напечатанные им фразы:

–Что мне делать?

– Задай им вопрос.

Антон дважды перечитал этот странный обмен репликами, но только когда тараканы коснулись его руки, понял, что от него требуется:

– Кто убил Евгению Королеву? – спросил он.

В тот же момент рыжий развернулся и бросился бежать, а черный пополз по руке вверх. При этом Антон почувствовал, как его взгляд отделяется от тела и следует, словно по воздуху, за бегущим тараканом. Таракан двигался так стремительно, что Антон с трудом поспевал за ним, но его не покидало ощущение, что они повторяют хорошо знакомый ему маршрут. В какой-то момент ему показалось, что он все еще сидит перед печатной машинкой и кто-то на ухо рассказывает ему о том, что происходит. Рыжий таракан внезапно оказался в загородном доме Владимира. Антон – точнее, та его часть, которая последовала за тараканом – попал в женину комнату и увидел стоявшего к нему спиной человека. В руке этого человека на секунду блеснул какой-то металлический предмет – и тут же его руки словно погрузились в стену. Когда человек снова вынул их, они были пусты.

Потом он повернулся, но Антон не успел рассмотреть его лицо – его словно выдернуло из галлюциноза. Будто сквозь толщу воды он поднимался к реальности, и главным было вспомнить, зачем ему нужно выбраться на поверхность.

Когда Антон очнулся, был уже вечер. Он хотел сразу позвонить Горскому, но потом передумал. Почему-то не хотелось так сразу бежать и рассказывать – пусть даже и Горскому – о только что перенесенном. Некоторым образом, подумал Антон, это было бы предательством. Впечатления должны внутренне сформироваться, чтобы быть рассказанными. Кто-то из ветеранов-психонавтов справедливо говорил, что не так важен галлюциноз, как то, что ты про него рассказываешь. Потому что – «мы все это знаем» – на самом деле никакого галлюциноза вовсе нет.

Антон подумал, что хорошо бы куда-нибудь сходить – но сначала, чтобы выход вреальный мир не был таким омерзительным, покурить. Он выкурил половину от кусочка гашиша, а вторую решил оставить на утро. Хорошо, кстати, было бы заехать к дилеру и взять еще травы. Он набрал номер Валеры, но никого не было дома. Антон огорчился – не столько из-за того, что, похоже, разжиться травой сегодня не удастся, сколько из-за того, что хотелось куда-нибудь уйти из дома. Он было подумывал оправиться в LSDance, но почувствовал, что ехать в Ясенево нет никаких сил. В результате Антон отправился на Петровский бульвар, в известный «всей Москве» сквот Петлюры. Один раз, после грибов, он забрел сюда по чьей-то наводке и весь вечер медитировал на песню про зайцев, под которую отплясывали во дворе традиционно пьяные гости. Что за трын-траву они косили, от которой не то что не бывает измены, но вообще – проходит страх? И почему косить ее надо в полночь?

Сегодня сквот был полон. Установленные в разных комнатах мониторы показывали бесконечные цветовые пятна, и Антон удивился, откуда здесь столько народу… каким образом можно было любоваться на всю эту красоту в неизмененном состоянии, он не совсем понимал. Между тем, большинство петлюриных гостей производили впечатление людей, понимающих под словом «трава» укроп, а под «грибами» – шампиньоны. Именностарые алкоголики и были постояльцами Петлюры, хотя те, кого через несколько лет назовут «продвинутой молодежью» (продвинутой кем и куда?), тоже захаживали в сквот на Петровском… во всяком случае, Шиповского Антон видел там не один раз.

Возможно, идея пойти к Петлюре зародилась у Антона как раз потому, что сквот был единственным местом в Москве, где встречались и мирно сосуществовали старая алкогольная и новая психоделическая тусовки. Неслучайно кто-то говорил ему, что именно тут начинал Компас-Врубель, нынче крутящий диски в LSDance. Так что если души Жени и Милы где-то и могли пересечься в географии этого мира, то только здесь.

Антон не успел обдумать эту мысль, когда его окликнули: это был Шиповский.

– Когда журнал выходит? – спросил его Антон.

– Считай уже вышел, – сказал Игорь, – мы сняли станцию метро. Отлично, что я тебя встретил. Будет по-настоящему круто. Погоди, я тебе сейчас приглашение дам.

И он полез в сумку.

– А покурить у тебя нет? – спросил Антон, принимая из рук Игоря сложенный пополам прямоугольник плотной бумаги.

– Прости, – и Игорь развел руками, – пусто. Сегодня вечером Сашка обещал табла поднести, так что заходи, если хочешь.

– Спасибо, – ответил Антон, – но на эту тему я сегодня пас.

– До завтра тогда, – ответил Шиповский, – мне еще Никиту найти надо, приглашение ему передать.

Антон махнул ему рукой и отошел к одному из компьютерных мониторов. Радужные пятна должны были навевать воспоминания о недавнем путешествии, но сколько Антон ни пытался поймать вибрацию – ничего не выходило. Голова его была занята мыслями, далекими от психоделии: он пытался понять, кто был тот человек, которого он видел в галлюцинозе и что, собственно, было у него в руках. Металлический предмет… крупный металлический предмет.

Мысли Антона перескочили на подозреваемых. Он чувствовал себя обязанным поговорить с каждым из них. С кого следовало начать? Ему было, собственно, все равно – но в любом случае он не знал, как к ним лучше подступиться. Перетекающие друг в друга мандельбротовы узоры на мерцающих фракталах казались не облаками или бензиновыми разводами на поверхности лужи, а извилинами сошедшего с ума коллективного мозга, текучими и неспособными удержать ни одной мысли. Возможно, именно этот эффект и входил в задачи видеохудожника. Антон успел подумать, что среди множества мест, где можно навсегда затеряться, это не самое лучшее, когда кто-то тронул его за рукав. Он обернулся – перед ним стояла Лера, появившаяся неожиданно, как всегда в его жизни.

– Привет, – сказал он.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она.

Антон затруднился с ответом, но Лера уже вела его на улицу, безостановочно говоря про Нам Джун-Пайка и видеоарт, от чего количество английских слов в ее речи увеличилось минимум вдвое.

– Я сюда Ромку привела, – объяснила Лера, словно не она Антона, а Антон ее спросил две минуты назад «что ты здесь делаешь?». Антон подумал, что ее речь все больше и больше напоминает монолог, в котором все вопросы были риторическими или обращенными к ней самой. – Я считаю, ему надо развеяться.

«Поди теперь пойми, кто ее любовник на самом деле», – подумал Антон, а вслух сказал:

– А, понятно.

– Well, – перевела Лера и замахала рукой Роману, который с бутылкой «абсолюта» в руке понуро стоял во дворике.

– И как выставка? – спросил он, но на этот раз Лера только махнула рукой и коротко сказала:

– Хуйня.

Потом они еще выпили и стали танцевать, а Антон все не уходил, думая, что последнее время получает ответы на свои вопросы подозрительно быстро – вот что значитправильные вещества. Стоило ему спросить, с кем из подозреваемых нужно побеседовать первым, как ответ последовал сам собой. Осталось дождаться момента и поговорить с Романом. Что-то подсказывало ему, что Лера исчезнет так же внезапно, как и появилась.

Так и получилось. Уже три раза ставили «Песню про зайцев» и два – про медведей и земную ось, Роман и Лера допили бутылку и обсуждали, что надо взять еще. Кто-то искал пани Броню, кто-то говорил о том, что сквот скоро разгонят, но ему никто не верил, потому что было ясно, что Петлюра – это навсегда. Антон залез на переднее сидение «мерседеса» и Роман уже попал ключом зажигания в замок, когда Лера сказала, что не поедет, потому что Ромка пьяный и все сейчас разобьются, и ей finally ни к чему так по-дурацки умирать на любимой native land – и, хлопнув дверью, сорвалась в ночь ловить такси, возможно, рассчитывая, что Роман бросится за ней. Но он просто повернул ключи и газанул, буркнув под нос «Ну и хуй с тобой!»

Следовало бы придумать детектив, – думал Антон, поднимаясь вместе с Романом на лифте, – герой которого все определял бы про подозреваемых на основании того, в какой квартире они живут. Тело – это дом души. И, значит, любой человек – как душа в теле своего дома. А это значит, что…

Он не успел додумать. Роман открыл дверь и щелкнул выключателем.

– Проходи, – буркнул он и, кинув плащ на вешалку, пошел куда-то по коридору.

Антон последовал за ним. Квартира не выражала ничего. Точнее, она намекала на какие-то запредельные суммы – просто в силу расположения в центре, четырехметровых потолков, стеклопакетов в окнах, белых стен и изобилия золота в виде ручек, рамок и люстр. Это была образцовая квартира коммерсанта: богатая, но при том не впадающая в пародию. Не было ни живого варана, встречающего гостей в прихожей, ни кокаина, рассыпанного по столу, словно соль. Все предметы были пригнаны друг к другу без зазора, никакие сюрпризы не ждали посетителя. Казалось, что попал на страницы мебельного каталога, который так стремится показать товар лицом, что становится ясно, что жить в окружении такой мебели просто нельзя. Интерьер говорил о Романе не больше, чем новый автомобиль – о своем владельце. Потом уже появится золоченая корона, царапины, отпечатки зубов в салоне и какая-то игрушка на ветровом стекле – но только что купленная вещь ничего не говорит о покупателе. То же было и с квартирой – она быланежилой. Впрочем, возможно, это и была подсказка, намекающая, что и сам Романне жил.

– Отличная квартира, – сказал Антон.

– Это я для нас с Женькой купил, – ответил Роман, – но как-то она ей не приглянулась. Словно чувствовала, что не жить ей здесь. Я-то думал, что, – и он открыл дверцу холодильника, – а вот оно как повернулось.

В холодильнике было пусто, и он закрыл дверцу.

– Ты молодой еще, не понимаешь, что значит, когда ты с женщиной пять лет прожил, – продолжал Роман, открывая одну за другой дверцы кухонного гарнитура. – А мы вместе года с девяностого. Она редактором работала, когда я ее встретил, а я компьютерами торговал. Тогда, собственно, все компьютерами торговали, кроме тех, кто сразу сырьем торговать начал. Месяца через три и поженились… я еще кольцо ей подарил, на заказ сделанное. Цветик-семицветик, помнишь, сказка была такая?

Антон кивнул.

– Не могу найти теперь. Вроде, всегда на пальце у нее было, а как стали… – он замешкался, не в силах подобрать глагол, – так смотрю – и нет. Я и дома искал, и в ее вещах – нет и все. Жалко. Хоть память бы осталась.

Антон порылся в кармане и вынул уже ненужныйпредмет силы.

– Это? – спросил он. – Я на даче нашел.

Роман сразу оживился.

– Да, оно, оно самое! Где оно было?

– В ее комнате, на полу. Я когда убирал…

– Дура, – вдруг выругался Роман, – как была дурой, так дурой и померла. Орала, кричала, кольцо срывала, ключи от квартиры мне в лицо бросила… Куда бы она пошла?

– А она бросила? – осторожно спросил Антон, понимая, что допроса по всей форме не получится, но, может, оно и к лучшему.

– Да, прямо там. Накануне вечером, в спальне. И кольцо, видать, тогда же. Мы часто ругались последний год, сейчас кажется – из-за пустяков. Нет, ты скажи, что ей было от меня надо? Я ей не изменял, денег не жалел, жить не мешал… я только покоя просил. Чтобы отстала от меня, сука ебаная.

Он наконец нашел бутылку водки, какой-то чудовищной новой российской водки с дурацким названием «Привет», скептически посмотрел на бутылку и свинтил крышечку.

– Вот и отстала теперь, – вздохнул он и, повернувшись к Антону, спросил: – Будешь?

Антон покачал головой.

Роман отпил из горлышка, скривился, и, поискав взглядом закуску, поставил бутылку на стол.

– Обидно, что последние сутки мы не разговаривали даже. Ни слова друг другу не сказали, как чужие были.

Антон внезапно вспомнил слова, сказанные кем-то Жене за полчаса до ее смерти – самые банальные слова, которые мужчина может сказать женщине.

– А мне казалось, вы говорили, – сказал он, желая проверить предположение. – На галерее, там, на даче.

– Не говорили мы, я зол на нее был – и молчал как на допросе.

– Значит, другой кто-то был, – презирая себя за собственное коварство, с деланным безразличием сказал Антон.

– А о чем говорили-то? – подал запланированную реплику Роман.

– Да и не было разговора толком. Я только слышал, как мужской голос сказал «Женька, ты же знаешь, я люблю только тебя».

– Угм, – мрачно кивнул Роман, – только тебя. Блядью была и блядью осталась.

– Ну, почему ты так, – сказал Антон, чтобы сказать хоть что-то – и тут Роман взорвался:

– Ты думаешь, я не знал, что у нее есть любовник? Я, что, мальчик? Я, что, не чувствую, что мою бабу кто-то ебет? За кого она меня держала? Смешно!

– Не обязательно же это любовник… – начала Антон

– А я тебе скажу – обязательно.Он там был, точно. И именно он ее и убил – потому что ни от кого другого она бы этой дряни не взяла. Зачем, почему – не знаю. Но чувствую –он и убил.

– А кто это – он?

Роман внимательно посмотрел на Антона

– Если бы я знал – я бзаказал его давно. И уж сейчас – точно.

– Даже если это был кто-то из своих?

– Нету у меня своих. Женька одна и была. А остальные – чужие они мне. И сейчас чужие, и в школе были. Они же презирали меня. Я же выслуживался! Я же был комсоргом! Мне характеристика была нужна для института! Я же первый деньги начал зарабатывать! Мне же больше всех всегда нужно было! А сейчас – мне уже достаточно, я уже остановился! А им все завидно! Да любой из них убил бы Женьку просто чтобы мне насолить! Кому она была нужна, сама по себе? Таких можно – за рубль десяток, за доллар – две дюжины.

И он еще раз отпил из горлышка, предоставив Анотону самому решать, каков должен быть курс валюты при такой неожиданной арифметике.

Дима Зубов уважал новых русских. В глубине души он считал, что они с ним – коллеги. Полагая, что сегодняшний коммерсант – это вчерашний советский фарцовщик (что вообще-то было неправдой), Дима думал, что делает то же, что делали нынешние деловые десять лет назад. Он нелегально торговал – тем, что на обычном рынке не было никакой возможности купить. Если в России объявят лигалайз – даже частичный, как в Голландии, – он сразу становится легальным бизнесменом. А что лигалайз могут объявить, Зубов не сомневался – на его памяти все, о чем говорили в школе, перевернулось с ног на голову, и он не видел ничего удивительного в том, что рано или поздно портрет Альберта Хофманна будет висеть в каждом классе, как нынче висят портреты Менделеева, придумавшего рецепт русской водки. Тогда Зубов и его клиенты вместе напишут мемуары, о том, как они боролись за лучшую жизнь для всех. И даже, наверное, попадут в Думу или получат персональные пенсии. У них будут роскошные машины и большие квартиры, как у бизнесменов теперь. Зубов даже вывел формулу: «Драгдилер сегодня – это новый русский завтра». Поэтому ему нравилась его работа, и поэтому он уважал крутых коммерсантов.

Уважение его, в частности, проявлялось в том, что цены им он назначал ровно в два раза больше, чем обычным клиентам. Как коммерсанты они должны были понимать, что цена зависит не столько от товара, сколько от платежеспособности покупателя и, значит, никаких обид. Впрочем, богатых клиентов у него было не так уж много – один, может быть – два человека. Вероятно, сравнительная неудача Зубова на этом рынке объяснялась тем, что он не торговал кокаином – не из каких-либо принципиальных соображений, а просто потому, что никак не мог выйти на оптовых распространителей. Впрочем, со временем Зубов надеялся наладить нужные контакты, и тогда бизнес должен был круто пойти в гору, потому что – он это знал – торговать жесткими наркотиками гораздо выгодней, чем травой, психоделиками и экстази.

Впрочем, несколько клиентов подобного рода у него все-таки было – и потому, получив от одного из них сообщение на пейджер с просьбой о встрече, Зубов обрадовался и сразу отложил все остальные дела.

Сначала Олег приготовил алтарь. Мелом на поверхности исцарапанного полированного стола он нарисовал круг и разметил его семью несимметричными трезубцами, сгруппированными в правой части. Потом зажег свечи, положил в центр хрустальный шар и разложил подношения: два пера, несколько очищенных бананов, привезенные из Крыма ракушки, блюдечко с благовониями Абра-Мелина, таблетку «экстази» и череп. Череп был кошачий, хотя, конечно, лучше был бы настоящий, человеческий. Когда он на Пасху ходил с родителями на кладбище к деду, он даже присматривал могилу, которую было бы сподручней раскопать – но вот так и не собрался, а теперь было не до того. Хорошо, что он успел нарыть тогда могильной земли, которой сейчас присыпал контур круга. Потом он зажег красные свечи – в отличие от черных, они означали быструю смерть.

Олег сел на стул, уставился глазами в шар и постарался войти в транс. Прежде всего следовало прогнать воспоминания о люстре, которую этот шар когда-то украшал. Люстра висела в большой комнате, в квартире его родителей, и иногда, когда болел младший брат, Олега укладывали спать там. В свете фар проезжавших за окнами машин, шар был очень хорошо виден, и каждый вечер, когда ему доводилось ночевать в гостиной, маленький Олег подолгу на него смотрел. Теперь он склонен был считать это своими первыми опытами медитации и трансовых состояний – но в настоящий момент мысли о детстве (сказка на ночь, мамин поцелуй, детский сад по утрам) следовало прогнать. «Мое тело застывает, я не могу пошевелиться, – сам себе сказал Олег, – с каждой секундой я все больше погружаюсь. Я не двигаюсь, но не чувствую напряжения. Я вхожу в транс».

В магнитофоне играли Dead Can Dance, уже изрядно надоевшие Олегу, но почему-то прекрасно помогавшие в таких делах: возможно, как раз поэтому и помогавшие хорошо.

Мало-помалу дыхание стабилизировалось, предметы, находившиеся по краям поля зрения, покрылись белесой пеленой. Олег медленно начал считать до десяти. С десятым выдохом он замер и оставался неподвижным долгое время.

Это был тот самый коммерсант, которого Зубов только условно считал своим клиентом. Всего однажды, месяца два назад, он взял у Димы пару марок кислоты, и тот, понимая, что такого покупателя грех упускать, продал ему самое лучшее, что было на тот момент в Москве, чистое ЛСД, без примеси амфетаминов и других веществ, которые недобросовестные оптовики добавляют в кислоту, чтобы привлечь дискотечную молодежь. Возникла, правда, смешная проблема: покупатель требовал, чтобы на марке было обязательно изображено что-то вроде цветка или лучше даже лепестка. Пришлось долго рассматривать блок «котов» в поиске чего-то мало-мальски похожего на цветок. Игра стоила свеч – клиент был человек солидный, сразу видно – не любитель рейвов, скорее – вдумчивый исследователь, прочитавший наконец-то Кастанеду и решивший, что пора набраться психоделического опыта. Такому ни к чему была танцевальная эйфория – куда больше он был бы рад увидеть места силы в своей квартире или понять тайную структуру мира. Впрочем, чего тут понимать: мир – это место, где циркулируют энергии. Так, во всяком случае, считал Дима Зубов.

Расчет его оказался точен: клиент снова вышел на связь и, значит, хотел купить еще, убедившись, что дело стоящее. Что было приятно не столько по финансовым соображениям (хотя и по ним тоже), но и потому, что Зубов лишний раз убедился, что он умеет разбираться в людях. Потому что драгдилер тоже должен быть психологом, чтобы продать клиенту нужный наркотик: это только так говорится – «кислота», а марки – они разные бывают. Где спида добавят, где других амфетаминов, а кто-то, говорят, и опиатами не брезгует. Потому и картинки рисуют, чтоб человек знал, что покупает. И, соответственно, что продает.

Через час Олег почувствовал, что готов к следующему переходу. Он сказал себе, что хрустальный шар станет для него воротами в мир духов, и еще раз сосчитал до десяти. Потом он произнес призывание всей семьи Эшу, а после – призывание Эшу да Капа Претта:

Эшу да Капа Прета Ком эле нингем поди Тем шифрес кому капета И барбиша комо боди.

Эшу да Капа Претта, часто отождествляемый с прославленным Бароном Самеди, был одним из самых мощных и мрачных духов из первого пантеона лоа. Он считался специалистом по черной магии, и работать с ним надо было чрезвычайно осторожно. Именно поэтому Олег слегка беспокоился в связи с кошачьим черепом.

Он повторил призывание несколько раз, а потом внезапно почувствовал, что Эшу да Капа Претта здесь. Тогда он достал сделанную из черного крепа куколку.

Материалом ему послужил кусок траурной ленты, все на ту же Пасху оторванной от венка какого-то братка на кладбище (на памятнике покойник был изображен на фоне своей машины. Эмблема «мерседеса», знакомый Олегу по одноименной серии «экстази», был хорошо различим). Куколку Олег соорудил заранее, засунув ей в голову волос Зубова. Он посчитал, что этого достаточно для того, чтобы отождествление произошло.

Теперь он взял приготовленный нож с белым лезвием и сделал разрез на спине у куклы. Олег боялся, что кукла развалится, но она выдержала. В прорезь он положил клочок пергамента с написанным на нем именем «Дмитрий Зубов», а также посыпал туда перец чили. Потом он положил куколку в круг и обратился к Эшу да Каппа Претта.

Надо сказать, что Олег никогда раньше не практиковал подобной магии. Одно дело – наколдовать себе немного денег или попросить помощи в сексуальных делах, другое дело – убить человека. Может быть, Олег потому так и уцепился за этот случай, что давно уже думал, что хорошо бы попрактиковаться вбилонго. Как всегда, главное было найти жертву, и Олег уже прикидывал, не поместить ли где объявление – мол, берусь за выполнение заказов. Это решало и другую проблему: в случае, если жертва оказывалась хорошо защищена, ответное проклятие поражало заказчика, а не самого мага. У магов – особая карма и свои расчеты с судьбой. Но с другой стороны Олег опасался так открыто выходить на рынок киллерства: профессионалы, работавшие по старинке огнестрельным оружием и взрывчаткой, вряд ли обрадовались бы появлению конкурента.

В момент раздумий и объявился Дима – и это сразу решило все вопросы. Мир Милы был таким же тонким и неральным миром, как вселенная вудуистких божеств. Получалось, что своей бестактной мистификацией Зубов потревожил покой универсума, намного превосходящего сложностью структуры его собственный – и потому было бы справедливо, если бы возмездие пршло из магического мира. Духи Вуду отомстили бы за поруганных принцев Семитронья.

Клиент должен был ждать Диму во дворе в девять вечера. В это время уже темнело, и труднее было заснять их встречу – и хотя заказчик ни о чем не просил, Дима на всякий случай взял с собой десяток марок: вдруг тот клюнет и удастся спихнуть ему все, уверяя, что это – опт и потому дешевле.

В прошлый раз, когда они встречались, покупатель приехал на роскошной машине. Дима залез внутрь, и из рук в руки они передали под приборной доской несколько купюр и две марки. Это было удобно, хотя Зубов чуть было не сел на измену – если бы покупатель хотел его наебать, лучшего места, чем машина, для этого нельзя придумать: пригрозить пистолетом или там ножом, все отобрать и выкинуть на полном ходу. Кто будет разбираться?

В тот раз, однако, все обошлось, а сегодня покупатель был без машины. Он сидел на скамейке в тени и окликнул Зубова, когда тот замер посреди двора, оглядываясь по сторонам. Дима радостно махнул рукой и, только приблизившись, понял, что это совсем другой человек.

Теперь пришел черед игл. Он втыкал их одну за другой, все двенадцать штук, стараясь попадать в те места, где должны были бы находиться чакры. Впрочем, он знал, что главная игла – тринадцатая. Священность этого числа в вудуисткой традиции имело множество объяснений, но сейчас Олег представил себе семь властителей Семитронья в качестве идеальных сущностей и прибавил к ним шестерых соответствующих им неведомых живых людей. Седьмой была Мила, она была мертва, и потому иголок было только тринадцать. Он воткнул последнюю прямо в сердце фигурки и замер, ожидая какого-то знака. Его не последовало, но он и так знал, что дело сделано. Смертоносное железо вошло в сердце – куколки ли, живого ли человека – теперь уже не разобрать.

Он поблагодарил всех Эшу и в особенности – Эшу да Каппа Претта и начал обратный отсчет. На счет «один» он должен был выйти из транса.

«Подпись я, что ли, перепутал?» – подумал Зубов. Каждый из клиентов имел условную подпись для сигналов на пейджер – так безопасней. Хотя риска не было фактически никакого, Зубов на всякий случай страховался: мало ли что будет дальше?

Сидевший в тени человек оказался старым знакомым, тоже – из деловых, как раз и познакомивший его с давешним покупателем. «Ну что ж, как говорится, старый друг лучше новых двух», – подумал Дима, огорченный, что его хитрые расчеты не сбылись и, похоже, ему так и не удалось заполучить нового клиента – и в этот момент человек поднялся со скамейки и вскинул руку. Беззвучный огонь дважды сверкнул в лицо Зубову.

Пятый лепесток

Загремел гром.

– Сейчас польет, – сказал Женя.

– До машины успеем добежать, – ответил Альперович, но со вторым раскатом грома ливень обрушился им на головы. Они влетели в первую попавшуюся дверь. Над входом было написано «Хинкальная». Внутри пахло.

– Переждем тут, – сказал Андрей.

– Как ты думаешь, есть тут можно? – спросила Женя.

– Во всяком случае, можно пить, – и Альперович направился к стойке, – у вас грузинское вино есть?

– Конечно, – ответила продавщица, толстая пергидрольная блондинка в белом, похоже еще советских времен, халате.

– А какое?

– «Хванчкара», «Кинзмараули», «Васизубани», «Алазанская долина», – над ее головой возвышалось чучело орла, вероятно – горного, учитывая грузинский колорит.

– А какое лучше? – спросила Женя.

Продавщица посмотрела на нее с изумлением.

– Все хорошие, – ответила она. – Настоящие. Хозяин сам из Грузии возит.

На секунду Андрей представил себе хозяина: почему-то в виде бородатого гиганта, сурового античного бога.

– Тогда бутылку «Долины», – сказал Альперович.

– Есть будете?

– Нет. То есть да. Хлеба, пожалуйста. И пускай столик вытрут.

Молодая, еле волочащая ноги, девушка выплыла из подсобки и лениво пошла вытирать столик. Альперович подумал, что они должны бы быть матерью и дочерью, и толстая апатичная тетка за прилавком – неизбежное будущее этой делано-томной девицы.

– Я не могу жить в этой стране, – сказала Женя, – какая, к чертовой матери, частная собственность, когда даже в частном кафе тот же срач, что и везде? Мы были на майские с Ромкой в Вене – совсем другой разговор.

– Там просто другой климат, – сказал Альперович, разливая вино.

Они встретились случайно, на улице. Женя решила купить себе новые туфли, а Альперович просто решил пройтись, отправив шофера на сервис менять масло. Так они и увидели друг друга в сквере, «словно молодые и бедные», как он пошутил.

– Я живу странной жизнью, – рассказывала Женя, – фактически я проживаю Ромкины деньги. Я не знаю, откуда они берутся и когда кончатся. Ты же знаешь, формально я что-то делаю у него в конторе, отвечаю за рекламу, провожу даже какие-то переговоры… но все это – словно игра, словно понарошку. Теперь вот они с Володей придумали какой-то фонд.

– Я знаю, – быстро сказал Альперович, – если все выгорит, будет очень круто.

– Рома сказал, у Володьки какие-то проблемы сейчас.

– Я знаю, – повоторил Альперович, – он вчера Машу с дочкой в Лондон отправил.

– Надолго?

– Не знаю. Надеется – не больше, чем на месяц, пока все не устоится. А потом они вернутся.

– Лерка тоже в Лондоне, – сказала Женя, – слетать, что ли?

– Они с Машей не знакомы? – спросил Андрей.

– Нет. То есть Лерка была на их свадьбе и улетела через неделю.

– А, вспомнил. Смешная была у Белова свадьба… теперь уже таких не будет. Районный ресторан, стандартный тамада, черные «волги»…

– Наш роман с Ромкой как раз там начался, – вздохнула Женя, – я лепесточек оборвала, чтобы его у Лерки отбить.

Она налила еще вина и задумчиво выпила.

– Впрочем, что там было отбивать? Лерка улетела через неделю, и прямо из аэропорта мы с ним поехали вместе. Типа ужинать в «Пиросмани». Там он мне и подарил это кольцо, – и Женька вытянула руку, на среднем пальце которой блестело кольцо в виде цветка с оборванными лепестками.

– Осталось четыре, – сказал Андрей.

– Он не знал, что я один уже оторвала, – грустно улыбнулась Женя.

Альперович разлил остатки вина по бокалам. Ветлицкая в телевизоре запела «Посмотри в глаза, я хочу сказать…»

– Не похоже оно на настоящее, – сказал он.

– А ты сомневался?

– Ни на минуту, – и он махнул рукой продавщице, – еще одну, пожалуйста.

Женя чуть пригубила свой бокал и снова посмотрела за окно, где стояла сплошная стена дождя. Сверкнула молния, почти сразу раздался гром.

– Когда Ромка спит, – сказала она, – у него веки не закрываются. Словно он смотрит на меня. Как сыч или там филин. Представляешь? Страшное зрелище.

Альперович поежился.

– Стоглазый Роман. Тысяча глаз коммерсанта Григорьева, – он глянул на Женю.

Она вертела в руках полупустой бокал и подпевала «и больше не звони, и меня не зови, я забуду про все, что ты говорил, я верну тебе все, что ты подарил».

– Ты счастлива? – спросил Альперович и тут же, словно смутившись, добавил: – То есть я хотел сказать, ты довольна, что тогда оторвала свой лепесток?

Женя покачала головой.

– Конечно, довольна. Новый «сааб», уикэнд в Париже, соболья шуба, дача на Рублевке… кто будет недоволен? Жалко только, детей нет. А я бы уже завела себе мальчика. Или девочку.

– Ну, так за чем дело стало? – спросил Альперович

– Ромка не хочет, – пожала плечами Женя, – но это даже неважно. Я ведь всем довольна. Но если бы на то была моя воля, я бы все это отменила и сделала как-нибудь по-иному.

– Ты знаешь как? – спросил Андрей.

– Просто отменила бы. – Женя помолчала и потом продолжила, – Ты знаешь, я была влюблена в тебя в школе? В десятом классе.

– Нет, – ответил Альперович.

– Я знаю, что ты не знаешь. Ты меня не замечал. Но я часто думала потом, а что было бы, если бы я тебя все-таки соблазнила? Если бы у нас был с тобой роман и мы, скажем, поженились бы на втором курсе?

Она посмотрела на него, словно ожидая ответа, и, не дождавшись, сказала:

– Это был бы пиздец, я думаю.

Оба они рассмеялись, Женя нарочито развязно, Альперович – немного принужденно. Пальцы его отбивали привычную чечетку по тусклой поверхности стола.

– То есть ты чудесный, и милый, и замечательный и действительно мой близкий друг – но не могу представить сейчас, чтобы я спала с тобой. И то же самое – с Ромкой, но по-другому. Не в смысле «спать», спать с ним вполне можно, нет. В смысле исполнения желаний. Некоторым желаниям лучше не сбываться – потому что когда они сбываются, это как будто крышка захлопывается, понимаешь?

Альперович кивнул.

– Ничего ты не понимаешь, – сказала Женя, – мужчинам такое трудно понять. Но если бы у меня был цветик-семицветик, я бы попросила все назад. Чтобы ни брака, ни машины, ни дачи.

– У тебя есть маникюрные ножницы? – вдруг спросил Альперович.

С недоумением Женя полезла в сумочку и вытащила косметичку.

– Да, а зачем?

Альперович протянул руку к букету искусственных цветов, стоящих на столе и вытянул стебель с полураскрывшимся пластмассовым бутоном. Женькиными ножницами он аккуратно срезал все лепестки, кроме трех и протянул покалеченный цветок ей.

– Ну, давай, – сказал он.

Женя пожала плечами. Взяв у Альперовича ножницы, она надрезала лепесток и скороговоркой пробормотала про себя: «Летилетилепесток…бытьпомоемувели». Дернув, она отделила пластиковый обрывок от черенка и бросила на пол со словами:

– Вели, чтобы все вернулось назад.

Потом, наподдав лепесток носком туфли, она улыбнулась, словно сама не веря в то, что все происходящее имеет хоть какой-то смысл.

– Прекратите мусорить, – закричала из-за стойки буфетчица, – пришли, ничего не съели, а цветы ломают.

– Пойдем отсюда, – сказала Женя.

– Иногда хочется, – заметил Альперович, вставая, – позвонить ее начальнику и сказать, чтобы выгнал ее к ебеной матери. И ведь я знаю, что я смогу так ему сказать, что он выгонит, – он вздохнул, – но ведь не буду я этого делать. Поэтому у нас всегда и будет совок.

Дождь кончился, и гром громыхал уже где-то вдалеке. Они вышли на улицу. Оторванный лепесток остался лежать на грязном полу хинкальной.

Утром, по дороге от Романа к метро, Антон привычно думал о том, какая все-таки гадость алкоголь. Каждый раз, когда он видел людей в утреннем похмелье, он размышлял о том, насколько преступно продавать алкоголь, запрещая траву. Кто бы стал пить, привычно рассуждал Антон, если бы марихуана была легализована и продавалась на каждом углу? Ни похмелья, ни запоев. Лигалайз нужен не тем, кто курит, а тем, кто пьет. Только марихуана может спасти алкоголика. Впрочем, говорят, еще калипсол хорошо помогает.

Антон постарался как можно скорее покинуть квартиру Романа, оставив того мрачно сидеть на кухне с бутылкой утреннего пива.

– Надо сходить за водкой, – угрюмо говорил он, – потому что лучше всего похмеляться тем, что пил вечером.

Все-таки никакого сравнения с травой, думал Антон. Жесткий и мерзкий отходняк. Хуже, вероятно, только от героина. Но, слава Богу, хотя бы этого опыта у него никогда не было.

В метро он перебирал все вещества, которые ему приходилось пробовать в своей жизни. Да, от перуанского Сан-Педро рвало прямо в процессе приема, от калипсола казалось, что сердце выскочит из грудной клетки, под кислотой он однажды подумал, что разучился дышать. Даже под травой его пару раз вытошнило – вероятно, в неблагоприятные дни. Но, как правило, наутро он чувствовал себя всего лишь немного сонным и уставшим – ничего подобного алкогольному похмелью, этому облому без кайфа, ему испытывать не приходилось.

Страшно хотелось дунуть. Дома у него был заныкан кропаль гашиша, но до дома надо было ехать через весь город. Между тем, Антон уже неделю собирался заехать в книжный на Лубянке, где по слухам появился новый том Кастанеды. Трава не вызывает зависимости, подумал он, значит, я спокойно подожду до вечера. Сначала куплю книжку, а потом уже поеду домой. Тем более, что кропаль был все равно несерьезный и лучше было бы домой не ехать, а позвонить дилеру Валере и взять у него грамма три… или еще лучше – стакан шишек.

Антон нашел телефон-автомат и набрал валерин номер. Дома никого не было, и он подумал, не сбросить ли сообщение на пейджер, но в последний момент сообразил, что неясно, куда Валера будет перезванивать. Деловым в этом смысле было не в пример легче: у них были мобильные телефоны. Но, с другой стороны, они ничего не понимали в наркотиках, кроме, разве что, кокаина. Может стоит попробовать коксу сейчас, подумал Антон, когда у меня много денег? Впрочем, нет. Все, что он слышал, убеждало его, что игра не стоит свеч. Лучше все-таки взять кислоты и потратить на нее все выходные. А для быстрого и жесткого прихода всегда можно съесть в LSDance две или даже три таблетки «экстази».

Без травы мир был какой-то не такой. Антон помнил, что существует множество оттенков зеленого, и умел ими наслаждаться, гуляя по городу. Он помнил, что поезда в метро подобны чудовищам, способным испугать или подарить силу. Даже то, что время между станциями бесконечно растяжимо, а лица прохожих воистину прекрасны, он твердо знал. Но сейчас эта память и это знание оставались абстрактной памятью и абстрактным знанием – словно он прочитал об этом в книге, а не испытал когда-то сам. Это были пустые, мертвые слова – и чтобы они стали плотью, надо было пыхнуть.

Он вышел на «Лубянке» и еще раз позвонил Валере. Дома все еще никого не было, и Антон начал волноваться. «Может, пойти к первой аптеке и чего-нибудь взять там?» – подумал он. Калипсол наверняка должен был быть – но чтобы вмазаться, пришлось бы все равно ехать домой. А если добраться до дома, то можно было и дунуть. К тому же, последнее время его совсем уже не тянуло на калипсол. Сколько же можно умирать, в конце концов!

На пороге книжного он задумался. Может, ну его – маленького Карлито? Это ведь тоже всего-навсего слова. Лучше поехать домой, не тратя времени попусту. В последний момент он, впрочем, пересилил себя и поплелся в магазин, проклиная толчею и давку у прилавков.

Никакого Кастанеды в магазине, разумеется, не оказалось. «Хорошо Горскому, подумал Антон, он всего Кастанеду по-английски прочел. А мне как быть? Ведь не переведут – так и буду все знать только в его пересказе. А разве ж это знание? Впрочем, может как раз это оно и есть».

Размышляя о том, что лучше – плохой перевод человека, который никогда ничего в этой жизни не видел, или пересказ Горского, Антон поплелся к метро. Да, лучше всего прямо сейчас поехать к Валере, решил он. Может быть, он просто спит и не слышит телефона, и надо разбудить его звонком в дверь. Для очистки совести Антон еще раз позвонил из метро (безрезультатно), а потом поехал на «Рязанский проспект». Проходя мимо ларьков, он подумал, что надо бы разменять доллары, и некоторое время искал обменник. «Вот ведь были времена, – подумал Антон, – когда валюту меняли в любом киоске… лафа была все-таки два года назад. И трава была дешевле, и бабулек от первой аптеки никто не гонял».

Он еще раз позвонил Валере из уличного таксофона, но никто не подходил, так что Антон не был особо удивлен, когда никто не ответил на его звонки в дверь. Он восемь раз нажал кнопку, подождал, пока последняя трель затихнет, и, ругаясь на себя, пошел прочь.

В метро Антон сообразил, что можно же заехать к Алене – у нее наверняка найдется трава. Он позвонил ей из автомата, она на его счастье была дома. Антон сказал, что приедет через пятнадцать минут – благо она жила на следующей остановке.

Алена встретила его в халате и с завязанным горлом. Судя по пропавшему голосу, ее скосила ангина. Она сказала, что в доме пусто и предложить она может разве что чай.

– А дунуть у тебя ничего нет?

– Вчера последний косяк ушел, – ответила она.

Больше всего Антону хотелось сказать «Ну ладно, тогда я пошел», но он удержался. Сказав «лежи, я сам заварю», он пошел на кухню и оттуда позвонил на пейджер Валере, оставив аленин телефон. Две чашки чая он отволок в комнату и сел напротив Алены в кресло. В телевизоре крутилась кассета с кроликом Роджером – одним из тех фильмов, которые особо хорошо идут под травой, но при этом вполне радуют и без нее. Как и многие его друзья, Антон знал этот фильм почти наизусть. Впервые они с Пашкой смотрели его у Горского – еще до того, как Горский стал инвалидом. Ту, первую кассету он до сих пор любил больше всего: почему-то оригинальная звуковая дорожка была на итальянском, зато перевод был отличный.

Сейчас зловещий судья, сам оказавшийся мультиком, рассказывал о том, что он задумал уничтожить город мультиков, чтобы построить на его месте скоростное шоссе.

– Очень люблю это кино, – осипшим голосом сказала Алена.

– Угу, – кивнул Антон и посмотрел на часы. Если еще через пять минут Валера не перезвонит, надо будет идти.

В этот момент зазвонил телефон.

– Это меня, – сказал Антон и снял трубку.

Это и в самом деле был Валера.

– У меня сейчас ничего нет, – сказал он, – но позже будет. Я тебе перезвоню через два часа.

– Давай домой, – сказал Антон, – я буду ждать.

– Дилер? – спросила Алена.

– Типа того, – неохотно кивнул Антон. Подобные вопросы всегда казались ему верхом бестактности. Еще бы телефон попросила.

Автоматически он потянулся к лежащей на столе бумажке и перевернул ее. Это было приглашение на презентацию «Летюча».

– О, это же сегодня, – воскликнул он, – а я совсем забыл.

– Хочешь – возьми, – сказала Алена, – я все равно не пойду.

– У меня есть, – ответил Антон, – мне Шиповский дал.

Теперь будущее выглядело радужным. Через полчаса он будет дома, выкурит последний кропалик и будет ждать валериного звонка. Потом они встретятся, он возьмет еще травы, дунет вместе с Валерой и поедет на презентацию. Антон облегченно вздохнул.

Планам, однако, не суждено было сбыться: дома Антон понял, что с ним случилось самое плохое, что могло произойти. Он забыл, куда сунул последний кусок гашиша. Один раз такое уже было – тогда так и не удалось найти полтора грамма отборного марокканского гаша. На этот раз Антон утешал себя тем, что кропаль был все равно микроскопический – и так, утешая себя, он методично начал перерывать всю квартиру. Он посмотрел в карманах всех джинсов, включая пятый маленький кармашек. Он перерыл все бумаги на столе и все шкафчики на кухне. Он расстелил газету и выкинул на нее содержимое мусорного ведра. Потом он решил, что по обкурке мог спрятать гашиш в книгу – и начал пролистывать книги. Потом ему пришло в голову, что кропаль мог быть в рюкзаке, с которым он ходил по городу (вот было бы смешно! Можно было бы и у Алены дунуть!) – но нет, это было не смешно, в рюкзаке тоже ничего не оказалось.

Хорошо, сказал себе Антон, поступим по-другому. Перестанем устраивать бардак и лучше уберем в квартире. Пока я буду убирать, я его как бы случайно найду. Я словно скажу ему «на хуй ты мне сдался!» и не буду его искать. Не искать – это лучший способ найти. Как там сказано в «Бардо Тодол» –без вожделения и страха. Так и будем поступать.

Он расставил по местам все книги, собрал бумажки со стола, отнес джинсы в пакет в ванной и там на всякий случай вывернул все грязные носки – но нет, идиотская идея прятать гашиш в носках ему в голову все-таки пришла впервые: там ничего не было. Он выкинул мусор обратно в ведро и решил даже вынести его – но, глянув на часы, понял, что Валера уже полчаса как должен был позвонить. Антон снова позвонил на пейджер, оставив на этот раз свой домашний номер, и стал ждать.

Самое глупое заключалось в том, что он не мог думать ни о чем, кроме травы. Нет, он легко мог обходиться без травы неделю или даже две – но если весь день был устремлен к тому, чтобы дунуть, то, не дунув, просто невозможно было существовать.

– Надо взять себя в руки, – сказал сам себе Антон, взял чистый лист бумаги начал медитативно рисовать на нем цветик-семицветик. «Кто же мог убить Женю Королеву?» – написал он в красивой рамке. В самом деле – кто? И как ответ – если он его получит – приблизит его к ответу на единственный вопрос, который его волнует на самом деле: куда делся Валера и почему он не звонит?

После ночной беседы Романа хотелось вычеркнуть из числа подозреваемых – его было по-человечески жалко, и трудно предположить, что он мог убить женщину, которую так любил. На роль жениного любовника могли претендовать все оставшиеся мужчины, но основные подозрения падали на Владимира и Поручика: у них, как помнил Антон, были романы с Женей еще в юности. А говорят, что первая любовь – самая крепкая. С другой стороны, можно предположить, что Роман просто пытался отвести от себя подозрения и на самом деле именно он убил Женю, потому что не хотел разводиться с ней или просто из ревности.

Зазвонил телефон. Антон схватил трубку – но это был Паша, легендарный московский психонавт, который принимал все, что могло сойти за наркотик.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответил Антон, – я как раз хотел тебе позвонить. У тебя травы нет случайно?

– Совсем пусто, – ответил Паша, – я вот тебя хотел спросить о том же.

– Мне перезвонить сейчас должны, – сказал Антон, – я не могу говорить.

– Понял, пока, – и Паша отсоединился.

Антон еще раз позвонил Валере домой (никого) и собрался было позвонить на пейджер, как вдруг страшная мысль о том, что Валеру повязали и звонок будет подобен самодоносу, остановила его.

Антон достал из кармана приглашение на презентацию «Летюча» и стал рассматривать его. Арендовать под представление журнала станцию «Красные ворота» – это крутая идея.Ворота намекали на психоделическиеврата восприятия, а доперестроечное название станции – «Лермонтовская» – на фамилию поэта, якобы зашифрованную в названии журнала. «Чем демократам не угодил Лермонтов? – подумал Антон, – скорее уж коммунисты должны были держаться за красный цвет». Не иначе как здесь была своя тайна, но Антону сейчас было не до нее: внезапно он сообразил, что поскольку дома у него ничего нет, то даже если менты получат его телефон, то в этом не будет ничего страшного. Он снова позвонил на пейджер и оставил свой номер.

Он дал себе еще час. Если Валера не перезвонит, то надо будет идти на презентацию. Во-первых, Горский просил его принести первый номер журнала. Во-вторых, там наверняка можно будет чем-то разжиться.

Вестибюль «Красных ворот» был забит народом. Из глубины неслись звуки музыки, какой – трудно было разобрать, потому что слышались только низкие частоты. Оглядываясь в поисках знакомых, Антон увидел Алену.

– Ты же не собиралась сюда идти? – сказал он.

– Да вот, Вася подъехал и полечил меня немного, – ответила Алена и кивнула на молодого парня в вязаной шапке растаманских цветов. Это и был пресловутый Вася-Селезень.

– Привет, – сказал Антон, а Вася со словами – «Jah live!» стукнул его кулак своим.

– Это Антон, – сказала Алена, – он как раз за тебя и расплатился.

– Спасибо, брат, – ответил Вася, – но вообще ты зря парился. Они наверняка позитивные ребята, все понимают… сам подумай – с афганки-то разве можно не въехать?

– Особо позитивными они мне не показались

– Да ты просто на измене все время, мэн. Тебя просто бычит. Небось, и денег они у тебя не взяли, да?

– Хули не взяли, – с некоторой обидой сказал Антон. Получалось как-то глупо: он заплатил 900 баксов и не услышал даже благодарности. Можно было, впрочем, посчитать этозаслугой и на этом успокоиться.

– Потому что ганджа – такое дело, – продолжал Вася, – она же на могиле царя Соломона выросла, ты знаешь, да?

Антон рассеяно кивнул и подумал, что у Селезня наверняка с собой есть, но в этот момент от толпы отделился человек, которого он меньше всего ожидал здесь увидеть.

– Привет, привет! – в нелепо смотревшемся здесь костюме и галстуке перед ним стоял уже изрядно пьяный Леня Онтипенко. Золотые очки сверкали на его носу.

– Привет, – откликнулся Антон, – а как ты сюда попал?

– А меня Сашка Воробьев пригласил, – объяснил Леня, – он типа финансирует все это дело.

– А… – сказал Антон, а Вася, не замечая появления нового слушателя, продолжал развивать тему:

– Разборки – это из-за героина или кокса там. А ганджа – позитивный наркотик, ты рисунок его когда-нибудь видел? – и он ткнул пальцев в изображение зеленого листика на своей футболке.

– Ну, – непонимающе сказал Антон.

– Это же цветик-семицветик, исполнитель желаний. Сказку небось в детстве читал?

Леня вздрогнул и сказал «Да», хотя вопрос был обращен к Антону.

– Ну вот, – сразу переключился на него Вася, – ганджа она и есть цвет семи цветов. Как радуга, сечешь? Расклад такой: есть Бабилон и Зайон и между ними – радуга, по которой надо пройти. И ганджа это и есть этот путь, въезжаешь?

– Бабилон и что? – переспросил Леня.

– Зайон. Сион по-русски. Потому что на самом деле настоящие сионисты – это растаманы. Эфиопы – они же и есть подлинные евреи, это еще Маркус Гарви доказал.

– А я думал, что настоящие евреи – это русские, – пошутил Леня, нервно поправляя очки.

– Точно, – откликнулся Вася, – все русские растаманы в душе. Например, знаешь, что слово «кореш» значит «корешок», то есть «корень»?

– Ну и что?

– «Человек-корень» – это же «рутман», въезжаешь? – спросил Вася.

Леня не понял.

– Ну, – пояснил Вася, – есть такое понятие в растафарайстве – «рутс», корни то есть. Верность своим корням, Эфиопии там, Хайле Силассе Аю, Богу Джа и т.д. А Рутман – это человек корней, чего тут не понять. У Гребенщикова, небось, слышал: «Рутман, где твоя голова? Моя голова там, где Джа», или вот «Чтобы стоять, я должен держаться корней».

– Я думал это такое… почвенное, – сказал Леня, – а про кореша мне приятель, Андрей Альперович, говорил, что «кореш» – это Кир на иврите. То есть в Торе Кир называется «Кореш». А Кир был хороший царь, в смысле евреям друг, кореш ихний. И потому в Одессе так и говорили, если человек хороший – значит, кореш.

– Ну, это то же самое. Кир же был это… персидский царь. А где Персия была? Где сейчас Иран с Афганистаном. Афганка, я же тебе говорил? – повернулся он к Антону. – Все сходится.

Антон посмотрел на Васю и внезапно подумал о том, что если бы он хотел снять пропагандистский фильм о вреде наркотиков, он бы пригласил Селезня на главную роль. И под конец «Минздрав предупреждает: употребление наркотиков может серьезно сказаться на ваших умственных способностях». Самое обидное заключалось в том, что все, что Вася говорил, было абсолютно верно: трава в самом деле позитивный наркотик, психоделики – к которым он тем временем перешел – в самом деле расширяют сознание («Это как ворота в другой мир, мужик. Ну это… Джим Моррисон… двери восприятия»), путать их с героином и кокаином могут либо идиоты, либо люди, которые сознательно хотят дискредитировать марихуану, грибы и ЛСД. Но несмотря на то, что Антон был с Васей во всем согласен, слушать Селезня было невозможно… может быть, потому, что Вася уже покурил, а Антон – нет.

Но в этот момент он увидел Никиту, который о чем-то беседовал с питерским Вадимом. Антон подошел к ним и поздоровался.

– Классная тусовка, – сказал Никита.

Антон давно уже понял, что Никиту тусовки интересовали больше веществ и музыки. Казалось, что он слушает и курит только за компанию. Интереснее всего было, что он делает, когда остается один.

– Да, круто, – ответил он, – а журнал ты уже видел?

– Журнал – фуфло, – ответил Вадим, – пизженный дизайн и голимые тексты.

– А по-моему – ништяк, – сказал Никита, – все пропрутся по полной.

– На тему пропереться, – спросил Антон, – ничего нет?

Вадим и Никита одновременно повернули головы, посмотрели друг другу в глаза и хором сказали:

– Нет.

Это могло означать все что угодно – и то, что в самом деле ничего нет, и то, что просто не хочется делиться, и то, что им уже хорошо.

– Сейчас ничего нет, – пояснил Вадим, – но вчера было ДМТ. Я тебе скажу – это полный пиздец. Смерть и воскрешение в одном флаконе.

Как раз в этот момент подошел Вася с бутылкой Seven Up в руке.

– Знаетехохму? – сказалон, – Seven was Up, «Twenty Five» was Getting Down.

– Чего? – переспросил Антон, – я не понял.

– Это мой каламбур, – объяснил Вася, – сам придумал. Типа «Севен Ап» выпит, «двадцать пятая» проглочена.

– Да я нормальной «двадцать пятой» сто лет не видел, – сказал Никита, а Алена, пожав плечами, сказала:

– У Димы всегда есть.

– У Зубова? – спросил Леня.

– А ты что, знаешь его? – удивился Вася.

– Ну да, – замялся Леня, – он, кстати, здесь должен быть… он ведь, вроде, в этом журнале работает?

– Поди найди здесь кого, – как-то неуверенно сказала Алена, а Антон даже забыл про облом с травой. Все стало ясно: Леня знал Диму, он мог брать у него кислоту. Дилер, которого просил найти Белов, найден. Оставалось выяснить у Димы, что покупал у него Леня – и впервые за время расследования в его руках могут очутиться не психоделические, а самые настоящие доказательства. «Алену, что ли, попросить?» – подумал Антон. Самому ему, после сцены у Горского, было неудобно звонить Зубову. Алены ведь не было во времяразборки, и потому она смело могла спросить Диму о чем угодно.

Но Антон ошибался. Спросить Зубова не могла уже ни Алена, ни кто другой. Его тело в залитой кровью и обожженной на груди футболке уже увезли из тихого двора в районный морг, а душа отправилась туда, где деньги не имеют цены, да и в наркотиках нет никакой нужды.

С Валерой Антону удалось встретиться только на следующий день к вечеру. Ожидая его звонка, Антон даже малодушно подумывал, не позвонить ли Зубову, но поборол себя. Словно в награду за принципиальность, Валера позвонил через полчаса: извинившись, сказал, что вчера убился совсем и потому не мог перезвонить.

Трава, впрочем, стоила долгих ожиданий: с первой затяжки Антона вставило. Мир снова стал прекрасен. Дым поднимался над трубочкой. Антон вышел на балкон и сел на пластмассовый стул. Оказалось, снаружи настало бабье лето. Солнце светило, листья отливали золотом в его лучах. Птица пролетела по небу. Доносился ровный шум идущих по невидимой улице машин, шумел ветер. Тень от соседнего дома косо лежала на перилах балкона, словно перечеркивая их. Боже мой, подумал Антон, почему же я не сидел так же вчера, что мне мешало? Неужели без травы небо не было столь же прекрасным? Как я мог забыть все это? Смешно, в самом деле. Он затянулся последний раз, вытряс пепел вниз и вернулся в комнату. В развале кассет нашел Underworld, сунул в магнитофон, сделал звук погромче, и, открыв дверь, снова вышел на балкон. Как он мог жить без этого целых два дня? Теперь, почувствовал Антон, все будет хорошо. Все всегда будет хорошо, не только сегодня. Пусть только Джа не даст ему забыть все это – синеву неба, тень от дома, шум машин, шорох листьев, музыку из окна. Почему-то он вспомнил Алену и подумал, что она – удивительная девушка, на самом деле прекрасно понимающая его. Все-таки, как ему повезло, что он повстречал таких чудесных людей, как Горский, Пашка, Алена… даже Зубов. Несчастный, в сущности, человек. Надо же – его никогда не торкает. Пиздец просто. Это ж лучше умереть, чем так жить.

В этот момент зазвонил телефон. Антон снял трубку.

– Юлик! – обрадовано сказал он, – а я как раз о тебе думал.

– И что? – спросил Горский.

– Ну, так просто, – смешался Антон, – просто думал. Ничего конкретного.

– Ко мне Олег тут заезжал, – сказал Горский, – он немного не в себе сейчас, так что имей в виду.

– А что с ним? – с искренним сочувствием спросил Антон.

Что, в самом деле, могло случиться с Олегом? Может, ему нужна помощь? Надо будет ему позвонить.

– Он думает, что он убил Зубова.

– А Зубов убился? – спросил Антон.

Ну, наконец-то. Зубову удалось убиться. Повезло. Вставило все-таки. Стоило только о нем подумать.

– А чем он убился?

– Он не убился, – терпеливо сказал Горский, – его убили.

– То есть как? – не понял Антон.

– Кажется, застрелили вчера.

– Ой, блядь! – выпалил Антон и подумал, что надо как-то срочно вернуться в обычное состояние сознания, хотя и неясно – как.

Горский тем временем рассказывал, как Олег приехал к нему сегодня днем и не то просил отпущения грехов, не то похвалялся своими достижениями. Подобные параноидальные пробои были обычным делом. Горский знал, что любой, кто экспериментирует с магией, – будь то экзотическое вуду или заурядное ЛСД, – рискует приобрести малоприятное сочетание мании величия с чувством вины. Потому он довольно спокойно отнесся к неожиданной истерике Олега, хотя и посчитал нужным предупредить общих знакомых.

Антона не особо беспокоило моральное состояние Олега. Возвращаясь к реальности, он осознавал, что появившаяся было ниточка быстро оборвалась. Антон не слишком-то верил в эффективность вуду и именно поэтому испугался всерьез. Как и положено в детективах, количество трупов возрастало по мере развития сюжета, но Антону, в отличие от Эркюля Пуаро, никто не мог дать гарантии, что сам он доберется до финала живым.

Потому утром следующего дня он кинулся звонить Владимиру, который – как ни крути – был кем-то вроде его работодателя. Антон не хотел объяснять все по телефону: в конце концов, Белов тоже был одним из подозреваемых, и потому Антону было интересно увидеть, как он отреагирует. Впрочем, поговорить с Беловым было все равно невозможно: дальше секретарши Антону не удалось пробиться, а та в конце концов снизошла до сообщения, что «Владимир Сергеевич будет ждать вас завтра в пять вечера».

В пять вечера Белова в офисе не было, секретарша равнодушно предложила Антону подождать в приемной. Сорок минут ушло на то, чтобы прочитать три последних номера «Коммерсанта», лежавших тут же на журнальном столике. Общественная жизнь настолько мало интересовала Антона, что изучение газет превращалось для него в увлекательное занятие, сравнимое разве что с попыткой читать многотомную фантастическую эпопею типа «Хроник Эмбера» с пятого тома. Безвылазно прожив в Москве всю свою жизнь, Антон до сих пор имел слабое представление о том, кто такой Черномырдин, и считал, что достаточно того, что он узнает Ельцина на фотографиях.

– А вы уверены, что Владимир придет сегодня? – спросил Антон у секретарши.

– Нет, – так же невозмутимо ответила та, а на возмущенную реплику «Но мне же было назначено!» пожала плечами и вернулась к своему «тетрису».

И тут же в глубине здания хлопнула дверь, и раздались уверенные, хозяйские шаги. «Ну, слава Богу», – подумал Антон и ошибся: в дверном проеме появилась худая фигура Альперовича.

– А Володька у себя? – спросил он секретаршу, едва кивнув Антону. Выслушав в ответ, что «Владимира Сергеевича нет», Андрей повернулся к Антону:

– Тоже ждешь?

– Да, – сказал Антон, вставая, – он мне на шесть назначил.

– Тогда уже ясно, что не придет, – сказал Альперович, – поехали со мной в «Бункер», он там обещал быть.

«Бункер» оказался клубом где-то на окраине Москвы. Больше всего Антона удивил контраст между роскошными машинами, припаркованными снаружи, и персонажами, находившимися внутри. Казалось, что из 1994 года Антон попал прямиком в передачу «Шестнадцатый этаж» пятилетней давности: в то время людей, похожих на посетителей клуба, называли «неформалами». Они любили «Битлз» и Бориса Гребенщикова. При удачном стечении обстоятельств из них получался Вася-Селезень. Впрочем, собравшиеся были намного его старше.

Стоило Альперовичу войти, как к нему бросился немолодой уже, лет за тридцать, мужчина в рваной брезентовой куртке и с волосами до плеч.

– Андрей? – неуверенно спросил он Альперовича.

– Витя? – с несколько преувеличенной радостью откликнулся Альперович.

– Ну! А то кто же! А ты как?

– Ну, так как… штучки делаю.

– Какие штучки?

Альперович устало вздохнул.

– Ну, штуки я делаю, штуки, – и сев за стол, поманил к себе официанта. Он долго изучал меню, потом заказал себе виски и спросил Антона и Витю, что они будут пить.

– Я бы водки выпил, – сказал Витя, а Антон заказал себе «Кока-колы».

– А чего ты в прошлый вторник на Силю не пришел? – спросил Витя.

– Занят был, – ответил Альперович, – дела, я же говорю.

– Да ты стал совсем цивильным, – сказал Витя, оглядывая собеседника.

Альперович пожал плечами.

– Помнишь у Умки песню? Типа: «Раньше ты в столовой собирал объедки, раньше ты ходил в разодранной жилетке?»

– Было что-то такое, – наморщился Андрей, – а что Умка?

– Не видел ее давно. Говорят, она тоже цивильной стала. А ты, небось, теперь на машине ездишь… волосатых-то хоть подбираешь?

– Да какие теперь волосатые, – все так же без энтузиазма ответил Альперович.

Появился официант, расставил посуду на столе и удалился.

– За встречу! – сказал Андрей, и они выпили.

– Ты разве не за рулем? – спросил Витя.

– У меня шофер, – вздохнул Альперович, и Витя неожиданно заржал.

– Ну, ты даешь! Никак не привыкну, как все изменилось! А помнишь, как мы с тобой на третьем курсе циклодол ели?

Не то от воспоминания, не то от виски Альперович оживился.

– А то! В 215 комнате, в общаге! С Маринкой и Петюней!

– И слайды Дали еще смотрели!

– Ага! Да, Дали… ты знаешь, я, когда во Флориде был, специально в тамошний музей сходил – никакого сравнения. Первый раз – все-таки самый сильный.

– А ты знаешь, мне недавно альбом подарили – мне до сих пор нравится.

– Счастливый ты, – сказал вдруг Альперович, – вот я смотрю на тебя и думаю, что ты почти не изменился: Силю слушаешь, Дали смотришь, волосы до плеч, колокольчики-то хоть отпорол с клешей? (Витя кивнул.) А у меня вот ощущение, что жизнь двигается с такой скоростью, что если я чуть замедлюсь, то превращусь даже не в пенистый след за кораблем, а в такие слизистые дорожки, как после улиток остаются.

– Ага, – сказал Витя, – ты читал «Лангольеров» Кинга? Там про то же самое, про то, как эти самые лангольеры съедают вчерашний день.

– Нет, не читал, – покачал головой Альперович, – я теперь мало читаю. А Кинг – это тот, который «Мертвая зона»?

– Ага, – кивнул Витя, – он самый.

– Как говоришь, называется? – и Андрей вынул из кармана пиджака кожаную записную книжку.

– «Лангольеры», – повторил Витя и Альперович, открыв свой «паркер», аккуратно записал название на чистой страничке.

– Прошлое, говоришь, съедают? – переспросил он.

Витя кивнул и, помолчав, добавил:

– А для меня восьмидесятые остались навсегда.

Он ушел через полчаса. Глядя ему вслед, Антон подумал, что не представляет себе своих друзей через десять лет. Когда он был молодым, все изменилось стремительно – советская власть истаяла, перестройка, гласность, журнал «Огонек» и даже талоны на водку превратились в слабое воспоминание. Все, что было до того, как он, впервые затянувшись предложенным ему Бобом косяком, понял, кто он такойна самом деле, стало туманным прошлым, – таким же, как и сам Боб, которого он и не видел с тех пор. Но осталось ощущение, что история, которой с избытком хватило на его школьные годы, уже закончилась. То, что происходит вокруг – чужие деньги, квартиры друзей, трава, кислота и калипсол, – останется навсегда. Уже года два, как мир перестал меняться – и потому Антон никогда не сможет быть столь вызывающе несовременным, как этот старый хиппи.

– Чтобы стоять, я должен держаться корней, – произнес задумчиво Альперович и посмотрел на часы. – Похоже, Белов так и не появится.

– А он тоже принимал циклодол в институте? – спросил Антон, чтобы начать разговор.

– Нет, – сказал Андрей, – мы в разных местах учились. Это были наши забавы, химиков. А Белов на истфаке учился. Знаешь анекдот про Фантомаса?

– Нет, – сказал Антон.

– Ну, умирает Фантомас, а тут комиссар Жюв появляется. Срывает он с него маску, а Фантомас ему говорит: «Видишь теперь, Петька, как нас судьба-то разбросала».

– Это ты к чему? – удивился Антон.

– Это я про нас всех. Мы же снова все собрались только в конце восьмидесятых. Кажется, сначала Поручик Белова встретил, тот уже занимался бизнесом, потом они стали вдвоем работать. Володька, надо тебе сказать, всегда был неимоверно крут. Я помню, он еще в первом классе умудрился прогулять первое сентября. Ты только подумай – в первом классе! Какой надо драйв иметь для такого, не говоря уже про мозги.

Альперович налил себе еще стакан и залпом, как водку, выпил.

– Потом Белов по каким-то делам с Ромкой пересекся, а тот уже мне позвонил. Ну, и Леня все время где-то рядом со мной был, мы же с ним ближайшие друзья еще со школы… Так вот и выглядит все теперь, будто мы все эти годы не расставались. А я в институте их почти и не видел, так, на днях рождения встречались.

– Хипповал? – спросил Антон.

– Да нет. Я в Системе никогда серьезно не был, я всегда был такой… полуцивильный. Как говорила моя подружка: «Я из тех, которые под рваными джинсами всегда носят чистые трусы». Олдовые волосатые таких не любили, наверное. Впрочем, мало чего изменилось – вот Витя и сейчас на меня косо смотрит.

– А по-моему вы вполне хорошо потусовались, – сказал Антон.

Альперович скривился.

– Его тогда звали Крис. Он был тогда пионером, но из кожи лез вон, чтобы прослыть олдовым… и вот теперь он в самом деле всем олдовым олдовый, но только ни прежних олдовых больше нет, ни Системы самой.

Андрей выпил и задумчиво продолжил:

– Понимаешь, самое главное, что я понял году в девяностом – это что нельзя сочетать рефлексию и действие. И надо выбрать что-то одно. Ну, и я выбрал действие. И чтобы этот выбор был окончательным, я сделал несколько символических жестов – например, отнес в «Букинист» почти все свои книги. А ты знаешь, как я любил книги когда-то? Но книги – это рефлексия, а я выбрал действие. А когда ты выбираешь действие – рефлексия уже не нужна. Вот видел я на днях человека, который залез в долги и, испугавшись, убежал со всеми деньгами. В том числе – с частью моих денег. И он мне сказал, что поначалу ему казалось, что главное – это разобраться с бандитами, а то, что он кинул друзей – это не так уж важно, это он как-нибудь потом исправит. А теперь он понимает, что с бандитами все равно разобраться нельзя и его все равно убьют, и поэтому лучше бы ему было вовсе не кидать друзей, а сразу сдаться. Вот это – рефлексия. Но она живет совсем отдельно от действия, потому что я уверен, что повторись все сначала, он бы сделал то же самое. Потому не надо лицемерить перед собой – и если выбираешь действие, надо его выбирать на самом деле.

– А Витя выбрал рефлексию? – спросил Антон.

– Думаю, у него рефлексии никогда и не было. А поэтому если он что и выбрал, то не знает – что. То есть в некотором смысле это все равно, что он вообще ничего не выбирал. Вот Лерка выбрала рефлексию – и уехала в Англию.

– А Женя? – осторожно спросил Антон.

– Женя? – Альперович задумчиво постучал пальцами по столу, – За Женю всегда выбирали другие. Она только брала то, что ей предлагали. Неудивительно, что она так умерла по-глупому. Даже любовника ей выбрал я.

Антон замер.

– А кто был ее любовником?

Альперович посмотрел на него удивленно.

– Ну, ты и Шерлок Холмс, – и он налил себе еще виски, – это же всем было ясно. Конечно, Леня, кто же еще.

– А когда… – начала Антон, но Альперович перебил его.

– Ладно, давай я тебе все расскажу, – он был уже заметно пьян и нагибался к самому лицу Антона, – слушай. О покойных либо все, либо ничего. Значит – все.

Андрей выпил и начал рассказывать, зачем-то загибая пальцы.

– Все знают, что у Женьки был роман с Поручиком в десятом классе, потом – уже в институте – она спала с Беловым, на Ромке она женилась, а я, значит, оставался ее единственной мужской подружкой. Знаешь этот жанр? Существо другого пола, к которому девушки ходят за советом и поддержкой. Но никогда не спят, даже если спят со всеми вокруг. У нынешних, небось, такими друзьями будут пидоры, а вот Женьке приходилось обходиться мной. Я встретил ее однажды, года через два после того, как она за Ромку вышла. Тут как раз выяснилось, что Ромка детей не хочет, Женька вроде бы их хотела, или просто считала, что хочет, раз Ромка их так не хотел. Один лепесток – кажется, пятый – она потратила на то, чтобы, как она это называла, «отыграть все назад». Чтобы это ни значило, ничего из этого не вышло. Это только в сказке, если попадешь на Северный полюс, то можешь вернуться назад. А тут – что заказала, то и получила. Как говорится, не ебет, уплочено, – и он снова налил.

– Ну вот, – продолжил Альперович, едва поднеся стакан к губам, – вот. А шестым лепестком я ей удружил. Сюжет был простой: Ромка был весь в работе, Женька тосковала, и я подумал, что было бы здорово, если бы она завела любовника. Ну, ты понимаешь – грустно смотреть на красивую бабу, которую никто не трахает. И ты выбираешь другого мужика и используешь его как искусственный хуй.

– И ты выбрал Леню?

– Конечно. Кого же еще? Мой приятель близкий, можно сказать – лучший друг, все мне расскажет, к тому же – в той же тусовке, так что лишних людей не будет. Можно сказать, я все организовал.

– А Рома? – осторожно спросил Антон.

– А что Рома? Он и не догадывался ни о чем. Он жеработал, делал эти самые… штучки, – и Альперович усмехнулся.

– Мне он сказал, что знал, что у Женьки был любовник, – сам не зная зачем, сознался Антон.

– Значит, он умней, чем я думал, – сказал Альперович, выливая остатки виски в стакан. – Хорошо все-таки, что у меня шофер. Страшно подумать, чтобы сейчас машину вести, не говорю – пешком.

Андрей поежился, а Антон подумал, что его расследование продвигается странным образом: в решающие моменты никто из действующих лиц не находился в нормальном состоянии. Сам Антон был то покуривший, то вовсе съевший магической зубовской смеси, Ромка и Альперович были пьяные, и даже Лера была после секса, что, говорят, тоже раздвигает границы сознания. Очевидно, истина, обретенная в результате такого расследования, должна была отличаться от истины, полученной традиционным методом – что, впрочем, и неудивительно, если учесть, что началось все с марки кислоты – пусть даже поддельной.

– А скажи мне, – неожиданно спросил он Андрея, – как ты думаешь, кто же мог убить Женю?

– Любой из нас, – ответил Альперович, – ты же наркоман и должен понимать, что на самом деле убить можно только того, кого любишь. А ее, в том или ином смысле слова, любили все. Я один с ней не спал. Впрочем, – со вздохом добавил он, – это вряд ли проканает в качестве алиби.

Он посмотрел на Антона.

– Еще что-нибудь хочешь спросить? Давай я тогда еще вискаря возьму.

И он подозвал официанта.

– Смотри, – говорил Антон на следующий день, сидя на диване в квартире Горского, – получается, как в классическом детективе: у каждого есть свои мотивы.

– Какие мотивы? – как-то лениво спросил Горский. Он сидел, прикрыв глаза, в своем кресле, и сегодня его фигура еще больше, чем обычно, походила на аллегорию бессилия и усталости.

– Ну, во-первых, Роман, женин муж. Он мне сам говорил, что устал от ее блядства, от того, что она ему изменяет. К тому же, Альперович рассказал вчера про структуру дележа денег… все, кроме Поручика, имели свою долю в деле, включая Женьку. И в случае жениной смерти ее доля делилась между всеми остальными. А в случае развода – вся уходила ей, потому что Роман сам ввел ее в число как бы акционеров… чтобы на его семью больше приходилось. И потому теперь всем выгодна ее смерть.

– Кроме Поручика, – все также не открывая глаз сказал Горский

– Но у Поручика есть свои мотивы. Он был ее первым мужчиной, все это знают. И ему, наверное, было обидно, что… ну, типа, он из тех мужиков, которые относятся к женщинам, как к собственности и поэтому… ты понимаешь.

– Не понимаю, – покачал головой Горский, – но это не важно. Ты продолжай. Кто там еще, кроме Поручика и несчастного вдовца?

– Леня, то есть любовник. Я с ним толком не говорил, но против него много улик. Во-первых, он знал Зубова. Во-вторых – чем ближе человек к жертве, тем сильнее подозрения. Может, он столковался с конкурентами, а Женя про это узнала.

– То есть либо деньги, либо секс – других причин у тебя не получается?

– Ну да. Потому что все мужчины в этой компании либо когда-то спали с ней – и потому могли ревновать, либо имели финансовый интерес в случае ее смерти.

– Ты говорил, – и тут Горский открыл глаза, – что Альперович не спал с ней.

– Он говорил, что не спал, – поправил Антон, – но это тоже причина. Не спал, ревновал к другим, все такое…

– И Лера твоя не спала. Но зато она спала с Романом и не вышла за него замуж, только потому, что уехала в Англию. Ну, и она могла надеяться, что если Женя умрет, то, – и Горский сделал еле заметный жест ладонью.

Боль в последние недели вернулась, и каждое движение давалось ему с трудом, но старые привычки не хотели уходить. И потому теперь, вместо полного жеста, он обходился слабым указанием на него – так сказать, знаком жеста.

– Смотри, как смешно получается, – продолжил он, – в том, что касается секса и денег, любой факт становится уликой. Между тем, единственный человек, который выиграл от случившегося, – это ты: переспал с Лерой и заработал кучу денег. Отсюда, следуя твоей же логике, ты и должен быть убийцей. К тому же, согласись, и кислоту тебе проще достать, чем любому из них.

– Но я же не убийца!

– Я знаю, – слабо кивнул Горский, – но о чем это свидетельствует? Только о том, что твой метод – стандартный метод старых детективов – не работает. Ты ищешь, кому выгодно, а на самом деле люди не убивают из-за выгоды. Потому что все выгодно всем. И, значит, преступления совершают из любопытства или потому, что представилась возможность. Как Женя из любопытства съела марку. Как Пашка не знает понятия дозы.

Про Пашку Горский точно заметил. То, что он был до сих пор жив, можно было считать мелким чудом – мелким, на фоне других чудес, которые должны были происходить с человеком, имевшим привычку употреблять все наркотики, до которых он мог дотянуться. По счастью, он ограничивался травой и психоделиками всех мастей – но каждый раз, глядя на него, Антон вспоминал драматическую историю о человеке, везшем из Голландии лист марок и почувствовавшем в аэропорту, что егопасут. Он съел все, что у него было с собой, тем самым променяв несколько лет тюрьмы средней комфортности на пожизненное пребывание в комфортабельной психолечебнице. Если бы дело происходило в России, Антон еще мог бы его понять – но поскольку историю рассказывал кто-то из эмигрантов, приезжавших в Москву на лето, то и ее действие, по всей видимости, происходило не то в Америке, не то в Праге. Кстати, подумал Антон, эта история – еще одно подтверждение, что Женя не могла умереть от передозировки. Разве что – сойти с ума.

– Кстати говоря о дозе, – словно прочитав его мысли продолжил Горский, – я тут беседовал на днях с одним специалистом… так, кажется, твоя версия про пенициллин никуда не годится

– Почему? – удивился Антон.

– Потому что аллергия не убивает в пять минут, – пояснил Горский, – то есть убивает, но если укол сделать. А перорально – это еще полдня можно промучаться. Так что это не только не кислота, но и не пенициллин.

– А что же?

– Мне сказали – все, что угодно. Клофелин, любое сильнодействующее сердечно-сосудистое. Если еще на алкоголь – то не только мотор останавливает, но, как правило, экспертиза ничего не находит. Типа, сердце отказало – и все.

– Надо, наверное, Белову сказать, – забеспокоился Антон.

– Зачем? – удивился Горский, – разве это что-нибудь меняет? В любом случае все лекарства общедоступны. Почти как наркотики – идешь в первую аптеку и покупаешь. Если по рецепту – то у бабок на улице.

– Некоторым образом, это справедливо, – заметил Антон, – ведь, собственно, лекарства и есть наркотики.

– К слову сказать, – ответил Горский, – с наркотиками ты совершенно не умеешь обращаться. Вот ты виделнечто, благодаря покойному Зубову. И что ты сделал с этим? Ты это забыл и вместо того, чтобы думать, что это был за предмет и кто был этот человек, по-прежнему играешь в Шерлока Холмса.

– Предмет мог быть чем угодно. Если бы это было кино, это был бы пистолет – но пистолету нечего делать в этой истории. Женю ведь отравили, а не застрелили.

– Зубова застрелили, – сказал Горский.

– Но его застрелили не на даче Белова, – ответил Антон.

– Ну, – Горский улыбнулся одними губами, – давай подождем, пока кого-то застрелят на даче. Когда вы туда едете?

– В выходные, – ответил Антон. Эта мысль была ему неприятна: после того, как он сегодня утром дозвонился до Белова и сказал ему по телефону о том, что у него есть новые сведения, тот заявил, что на уикэнд снова хочет собрать всех на даче, «потому что уже пора кончать эту историю». Амбивалентное слово «кончать» в этом контексте совсем не нравилось Антону, – в пятницу вечером поедем.

– В пятницу, – задумчиво повторил Горский, – пятница – день Венеры. Шестой день недели по западному календарю.

Шестой лепесток

Поначалу она думала попросить Колю довести ее до клуба, но в последний момент решила, что поедет сама – хотя бы для того, чтобы не напиваться. Проезжая через мост, она кинула взгляд на сожженное здание Верховного Совета и вспомнила, как в ночь событий сидевший у них Смирнов потирал руки и говорил: «Это же мой участок! Подряд на строительство, какой подряд на строительство!». Интересно, подумала Женя, досталось ему что-нибудь или нет? Глядя на белый с черными разводами дом, она вдруг поняла, что понятия не имеет, из-за чего случилась стрельба. То есть Альперович с Ромкой говорили про какую-то финансовую схему с фальшивыми авизо, которую надо было прикрыть – но в деталях ей было лень разбираться. Похоже, что опять наши сражались с ненашими – и наши снова победили. Потому что наши всегда побеждают.

Женя подумала, что это чувство было главным из того, что дал ей Ромка. Наши всегда побеждают. С того момента, как она надела себе на палец кольцо с бриллиантовым цветиком-семицветиком, она навсегда перешла в лагерь победителей. Женя могла – в приступе слабости или раздражения – жаловаться на жизнь, но в глубине души она знала: все ее мечты сбылись. Муж, прекрасная квартира, комфортабельная машина, уикэнды в Европе, отпуска на южных островах. Можно было еще завести себе ребенка, но это когда-нибудь потом. Она еще слишком молода, еще не все взяла от жизни. Не зря же американки рожают только под сорок.

Клуб назывался «Полет», и попала в него Женя случайным, чтобы не сказать таинственным образом. Два дня назад, сразу после того, как Рома улетел в Нижневартовск, FedEx принес ей заказное письмо. «Это круто – отправлять письма по Москве FedExом», – подумала она тогда. Письмо представляло собой сложенную пополам четвертушку тисненой бумаги. На внутренней стороне было напечатано приглашение на вечер в недавно открывшийся арт-клуб, а на внешней, рядом с тисненой эмблемой клуба, был изображен цветок, у которого остался только один лепесток. Предпоследний был уже оторван, ветер уносил его куда-то за пределы белого поля.

Цветок не то был нарисован от руки, не то – напечатан типографским способом. Женя задумалась. Пятый лепесток она оторвала полгода назад, во время случайной встречи с Альперовичем. Недавно, на дне рождения Бори Нордмана, он еще спросил ее – сбылось ли? Ну, конечно, ничего не сбылось. Детская магия перестает работать, когда ты становишься взрослой.

В центре клуба стоял большой самолет, играла незнакомая Жене музыка. Она попробовала потанцевать, но как-то не пошло. Протиснувшись к стойке, она заказала себе «Маргариту» и выпила ее залпом. «Зачем я сюда пришла?» – подумала Женя.

На самом деле она знала ответ: ей хотелось приключения. Отлетавший лепесток был еще одним, невысказанным, желанием – и это совпадение заворожило ее. Нет, теперь Женя уже не хотела ничего отыгрывать назад – она бы предпочла сохранить все, что получила, добавив к этому что-то, для чего трудно было подобрать слова.

В этот момент она увидела Леню. Толстый и неуклюжий, он стоял в центре танцпола, растеряно озираясь. На лице его словно было написано: «А что я здесь делаю?». Костюм мешковато сидел на нем, и он казался старше своих лет – или, может быть, он-то как раз и казался тридцатилетним, тогда как Женя все еще чувствовала себя года на двадцать три максимум.

Она окликнула его, но за грохотом музыки он ее не услышал. Женя поставила допитый бокал на стойку и стала пробираться к Лене, сквозь танцующих и подпрыгивающих людей. «Наверное, я все же старею, – подумала она, – в институте-то вон как отплясывала».

Неожиданно она почувствовала, что устала и уже не хочет никаких приключений. Хотелось напиться, а потом взять такси или попросить Леню довезти ее до дома, рухнуть в кровать, включить телевизор и уснуть. Каждый вечер она собиралась посмотреть какое-нибудь кино, из тех фильмов, что Рома покупал на видеодисках, огромных, как старые виниловые пластинки – но почему-то сон охватывал ее минут через пять после титров.

«Надо вернуться к стойке и взять еще „Маргариту“«, – подумала Женя, и в этот момент Леня обернулся и увидел ее.

Сидя за угловым столиком, они пили и сплетничали. Леня рассказал, как Наталья оставила Поручика без квартиры – и неожиданно для себя Женя испытывала одновременно чувство женской солидарности и верности старой дружбе. Наталья была молодец, но Борьку было жалко и поэтому она была мерзкая эгоистичная сука.

– Да, – сказала она в конце концов, – я всегда чувствовала: от женщины, которая так говорит, добра не жди.

Леня рассмеялся и привычным жестом поправил очки.

– А помнишь Лерку? – спросил он.

– Конечно, – ответила Женя, – она, кстати, должна приехать уже скоро. Она мне электронное письмо прислала на той неделе.

– Она была первая моя знакомая, которая ругалась матом. До этого я считал, что девочки таких слов вообще не знают.

– Да, Лерка была боевая, – без энтузиазма согласилась Женя и, словно вспомнив о чем-то, спросила: – это ты прислал мне приглашение?

– Нет, – недоуменно ответил Леня, – я думаю, это их пи-ар отдел всем рассылал. Хотя странная идея – рассылать приглашения FedExом. Обычно курьера отправляют.

– Ну ладно, – сказала Женя и, допив свою «Маргариту» (пятую? шестую?), поднялась и спросила: – Потанцуем?

Леня спратал очки в футляр и убрал его во внутренний карман пиджака. Играла какая-то медленная музыка, слова было уже лень разбирать. Леня танцевал на удивление хорошо, и Женя вдруг почувствовала, что вечер удался. Было так приятно плыть по алкогольным волнам музыки, не думая ни о чем, не волнуясь и не переживая.

Они вернулись к столику.

– А ты не знаешь, Маша так и останется в Англии? – спросил Леня.

– Не знаю, – сказала Женя, – Володя ничего об этом не говорил. Но вроде ведь дела у него наладились?

– Да, конечно, – ответил Леня, – все хорошо. Мы чудесную схему сейчас разработали…

– Да, Ромка мне говорил что-то… я, вроде, тоже туда подписана.

– Но, похоже, Машке там просто больше нравится, – сказал Леня.

Женя пожала плечами. Она не любила Лондон, находя сам город сырым и тусклым, англичан – неоправданно снобистскими, а хваленую моду – слишком плебейской.

– Кто бы мог знать, что так все кончится, – вздохнул Леня, – только ты с Ромкой и осталась. А Володька ведь как Машку любил, а?

– С возрастом это проходит, – пошутила Женя, – впрочем, ты ведь никогда не был женат?

– Слава Богу, – ответил Леня, – то есть я хотел сказать, это потому что Ромка меня опередил, – поправился он.

Женя рассмеялась и потрепала его по щеке.

– Не завидуй так уж сильно, – сказала она.

Садясь в ленину «вольву», Женя поняла, что совсем уже пьяна. «Зачем я, все-таки, столько пью?» – пробормотала она. Впрочем, это было все еще приятное опьянение, что-то обволакивающее, мягко баюкающее.

– Ты слышала уже нового Гребенщикова? – спросил Леня – «Песни Рамзеса IV», крутая вещь.

– Нет, – сонно сказала Женя. Она скинула туфли и с ногами залезла на переднее сидение. Было немного неудобно, но ей почему-то казалась смешной мысль сесть так, как она сидела в кресле маленькой девочкой… маленькая девочка, в короткой юбке, в белых гольфах…

– Или я лучше тебе старенькое поставлю… – сказал Леня. – Привез из Германии себе недавно. Классическая музыка конца семидесятых, странно, что мы в школе его пропустили.

Он щелкнул магнитолой, диск с мягким звуком ушел в нутро автомобиля, и Дэвид Боуи запел:

Do you remember a guy that's been In such an early song

– Ничего я не помню, – ответила Женя.

Машина тронулась по опустевшему ночному городу. Сквозь сон она чувствовала, как Леня гладит ее бедро, и слышала, как Дэвид Боуи поет:

Ashes to ashes, funk to funky

We know Major Tom's a junkie

Все так же не просыпаясь, она думала о том, как все странно обернулось, что никогда бы она не подумала, что это будет Леня… скорее уж – Альперович, если бы он был чуть сообразительней… между ними же проскочила тогда какая-то искра, тогда, полгода назад. Но она уже понимала, что они едут к Лене домой, знала наперед, что останется у него ночевать, что первый раз изменит Ромке – но она еще не догадывалась, что за этой ночью последуют много других ночных свиданий, дневных встреч, теплых снов, испуганных торопливых поцелуев в коридорах на общих праздниках, торопливых совокуплений и прерванных телефонных звонков. Только через полгода она поймет, что если пятый лепесток не сдержал своего обещания, то шестой исполнил свое сполна.

В электричке, везшей его мимо покрытых знакомыми граффити мокрых заборов к даче Владимира, Антон почему-то вспомнил, как Сашке однажды принесли амстердамской травы. Он щедро забил косяк «на двоих», и они с Антоном дунули. Антона срубило почти мгновенно и, честно говоря, ему никогда не было так плохо. Состояние high если и наступило, то где-то между третьей и четвертой затяжкой – и тут же ему на смену пришла тошнота и ощущение полного бессилия. Несколько часов он сидел на полу на кухне и слабо мычал. Вероятно, то же самое испытывает обычный человек, выпивающий залпом бутылку спирта: чувство опьянения сменяется тяжелым алкогольным отравлением так быстро, что не успеваешь получить удовольствие. Он помнил, что в какой-то момент его глаза сконцентрировались на портрете Боба Марли, висевшем у Сашки на стене, и он подумал, что на самом деле Боб Марли был антихристом, потому что призывал всех курить траву. А ведь непонятно, как человек добровольно может ввергнуть себя в такое омерзительное состояние, думал тогда Антон. И, значит, это колдовское наваждение, можно сказать – сатанинское. В тот момент он напрочь забыл, что никто не заставлял его курить этот злосчастный косяк – напротив, это он сам уговаривал Сашку не скупиться и забить побольше. Самым ужасным было то, что из этого состояния никак невозможно было выйти.

Вероятно, именноневозможность выйти и стала главной темой размышлений Антона. Еще он вспоминал печальную историю о том, как несколько лет назад впервые угостил травой одну свою приятельницу. Зная, что первый косяк может и не вставить, он забил «с запасом». Он не рассчитал – и после второй затяжки девушка села на пол и сказала: «Я хочу выйти из этого самолета».

Антон тоже был бы рад выйти из того самолета, в который сам себя посадил. Почему-то он не ждал ничего хорошего от поездки на дачу к Белову. Можно было бы, конечно, сказать, что после смерти Зубова он сел на измену – но, так или иначе, ехать ему совсем не хотелось. Он думал даже сказаться больным, но решил, что это не путь воина – и потому поехал. Но всю дорогу мысль о том, что было бы очень здорово найти способ выйти из этого самолета, не давала ему покоя.

Идя под осенним дождем по знакомой дороге, Антон внезапно понял, что как мантру повторяет себе под нос «мне ничего не грозит, мне ничего не грозит». Смысл мантры, как известно, заключен не в словах, а в их звучании, и совпадают они только в сакральных языках. Является ли русский язык сакральным? И если нет, то каков настоящий смысл произносимой им мантры? И есть ли он вообще? Сработают ли слова как заклинание – и если да, то в какую сторону? Может быть, на том языке, которые понимают Неведомые Божества, «мне ничего не грозит» значит «сегодня я умру». Впрочем, возможно, это и так одно и то же.

Резкий гудок за спиной заставил Антона прервать размышления. Обернувшись, он сквозь струи дождя увидел роскошный мерседес, притормозивший в нескольких метрах от него. Сказав себе «роскошный мерседес», Антон покривил душой – он не разбирался в машинах, и потому считал любой мерседес роскошным. Возможно, подумал он, на этой машине давно неприлично ездить.

За рулем сидел Леня.

– Садись, – сказал он, – я тебя подброшу.

Антон кинул мокрый рюкзак в багажник и сел рядом с Леней. Из динамиков что-то пел про кокаин Борис Гребенщиков.

– А вы еще слушаете БГ? – спросил Леня.

– Ну, редко, – ответил Антон, – лет пять назад слушали.

– Да, – кивнул Леня, – сейчас Гребень уже не тот.

– Я хаус сейчас слушаю, – сознался Антон.

– Хаос? – переспросила Леня.

– Ну, электронную такую музыку, – сказал Антон, – знаешь, техно, транс … всякое такое.

Леня кивнул, и некоторое время они ехали молча.

– Ты не знаешь, – спросил он, – зачем нас Белов собирает?

– Ну, кажется, он хочет довести до конца расследование, – и, поколебавшись, добавил, – его как-то смерть Зубова взволновала.

– А чего Зубов? Передознулся?

– Нет, его застрелили.

Леня резко затормозил и повернулся к Антону. Только тут он заметил, что сегодня на Лене нет очков.

– То есть как?

– Я не знаю. Я же не милиция.

– Наверное, какие-то его драг-дилерские дела, – задумчиво сказал Леня, по-прежнему не трогаясь с места.

– Может быть, – промямлил Антон и спросил: – А ты откуда с ним знаком?

– Не помню уже, – ответил Леня и почесал переносицу, – в каком-то клубе встретились, кажется. А какое дело Белову до Зубова?

– Ну, есть подозрение, что именно он продал эту марку… ну, которую Женя приняла.

Только сказав это, он понял, что на самом деле подозрение ни на чем не основано. Точнее – основано на внутреннем убеждении Антона во внутренней связи двух смертей, к которым он оказался причастен.

– А откуда вообще взялась идея, что это – убийство? – спросил Леня.

– От кислоты просто никто не умирал еще, – сказал Антон.

– Нуууу, – протянул Онтипенко, – я в этом не так уверен. И ты это сказал Володьке? И он тебе поверил?

– Не только я, – ответил Антон, – вот Альперович тоже говорил.

Леня включил передачу и машина поехала.

– Альперович тоже так говорил? – с каким-то удивлением в голосе спросил он.

– Ну да. Он же первый пришел к Белову и…

Внезапно Антон понял, что все происходящее напоминает допрос. Только на этот раз подозреваемый допрашивал его. Решив перехватить инициативу, он спросил:

– А правда, что вы с Женей были любовниками?

Леня повернул голову и посмотрел на Антона.

– Мы любили друг друга, – сказал он. – Вот это – правда.

Вдалеке показались ворота беловского дома. Дворник перед лицом Антона описывал полукруг по ветровому стеклу, и беловский дом был вписан в этот полукруг, как в раму. Времени почти не оставалось, и Антон понял, что надо спешить. Одновременно с этим он понял, что ему, собственно, не о чем спросить Леню.

– А почему она не развелась с Ромой?

– Ты думаешь – из-за денег? Ничего подобного. Деньги у нее были. У нее не хватало сил на это. Потому что развод – это всегда страшно трудно. Ты Поручика спроси. Ей нужно было откуда-то взять энергию, найти в себе что-то, на что она могла опереться…

– Сдвинуть точку сборки, – подсказал Антон.

Леня, казалось, не услышал его.

– Снова почувствовать себя молодой, – продолжил он, – тогда бы – да, тогда бы она развелась.

Ворота мягко открылись, и они въехали во двор.

– Ну, пойдем, – сказал Леня, открывая дверь. Он окинул взглядом стоявшие во дворе машины и задержался на одной из них. – А это еще чья?

– Это Альперовича, – раздался голос Романа.

Антон поднял голову. Белов и Роман стояли на крыльце. Оба были немного смущены – в руках Белов держал странный предмет, которым водил по телу своего приятеля.

– Это что у тебя? – спросил Леня, – металлоискатель?

Белов серьезно кивнул.

– Да. Я решил всех проверить на тему оружия. Слишком много трупов тут уже.

– Да ты сдурел просто – проверять. Сказал бы – мы бы сами не брали. – и засунув руку под пиджак он, к изумлению Антона, отстегнул кобуру и бросил ее на сидение, – и что дальше с этим делать?

– Дальше, – ответил Владимир, – мы все пойдем в дом, запремся и будем говорить, пока не разберемся, что к чему. А потом сядем по машинам, пристегнем свои пистолеты назад и поедем по домам. А до этого – никто из дома не выйдет.

– Ты сошел с ума, – сказал Леня и снова почесал переносицу. Антон обратил внимание, что это не был вопрос – скорее, утверждение. Типа «ага, я понимаю, что тут происходит». Чувство это было ему знакомо: по крайней мере один раз ему в самом деле казалось, что его собеседник сошел с ума. Это было год назад, когда Вадим появился ночью в его квартире под грибами и с рассказом о том, что за ним следит «мафия мертвецов».

– Мне тоже провериться? – сказал Антон Белову.

– Конечно, – кивнул Белов, и Антон посмотрел ему в глаза. Ни грана безумия не было в них – они были такими же, как обычно.

Как и месяц назад они собрались в большом зале внизу. Владимир расселил их по тем же комнатам, что и раньше. Антону была предложена женина комната, но он отказался.

– Из суеверных соображений? – спросил Поручик.

– Скорее, из магических, – ответил Антон.

– А разве это не одно и тоже?

– Антон считает, что нет, – сказал Альперович, – но я не так в этом уверен.

Сегодня, когда все были напряжены и собраны, Альперович пребывал в состоянии какого-то вызывающего веселья. С удовольствием он рассказывал про новую машину, постукивал длинными пальцами по большому столу и предлагал всем ехать зимой в Давос кататься на горных лыжах.

– Чему ты радуешься? – спросил его Леня.

– Считай, что я так нервничаю, – ответил Андрей, – так же, как ты переносицу теребишь.

– Я просто линзы наконец вставил, – очень серьезно ответил Леня, – а привычка осталась.

– Замена счастию, – заметил Альперович и отошел к бару.

– Я бы на его месте не так уж и радовался, – заметил Рома, – когда Володя меня разоружил, я как раз подумал, что хороший был бы ход, если бы в конце ужина сюда вошли его ребята с автоматами и просто всех нас перестреляли бы. Представляешь, сколько в бизнесе мест освободилось бы.

– Ну, – сказал Поручик, – мы же не бандиты все-таки.

– А кто мы? – спросил Рома

– Ну, мы… мы – друзья.

– Какие вы друзья, мальчики, – сказал Лера, – вы же вечные конкуренты.

Сегодня она была одета совсем по-московски – в черные джинсы и черную рубашку. Вся московская богема, знакомая Антону по Петлюре, одевалась в черное, но сегодня на Лере этот цвет смотрелся цветом траура.

– Почему мы – конкуренты? – спросил Поручик.

– Потому что я вас со школы знаю. Вы же все время хуями мерились.

– Никогда, – захохотал Поручик, – никогда мы не мерились. Ромка не даст соврать.

– Идиот, – сказала Лера и чуть дотронулась до его локтя кончиками пальцев. Ногти на них были по-прежнему ненакрашены, и Антон подумал, что сегодня им бы пошел черный цвет, – я имела в виду в переносном смысле. Кто круче.

– Выше нас только небо, круче нас только яйца, – привычно сказал Поручик.

– Я имею в виду, что для мужчины очень важен количественный критерий. У кого длиннее член, кто быстрее всех написал контрольную, кто больше женщин трахнул, кто больше денег заработал, у кого машина быстрее…

– А разве у женщин не так? – пожал плечами Рома. – Можно подумать Женя не различала, когда денег много, а когда – мало.

– Это – совсем другое, – сказала Лера, – для женщины деньги – это конкретные вещи, которые можно купить. А для мужчины деньги – это форма абстрактной идеи.

«Тогда, наверное, я женщина», – подумал Антон и в этот момент раздался голос Белова:

– Ну, кажется, все собрались? Тогда – начнем.

Они расселись за стол. Первым заговорил Альперович:

– Скажи, Володя, зачем ты нас собрал здесь?

Белов встал и оглядел собравшихся. Сейчас он как никогда напоминал комсомольского босса, каким он был в годы своей школьной юности. Он стоял с таким видом, словно собирался открыть собрание маленькой ячейки.

– Настало время со всем разобраться, – сказал он. – И у меня появились новые данные, которые, собственно, и позволят мне сегодня назвать убийцу Жени.

– И, конечно, это один из нас, – сказал Альперович.

– Да.

– Прекрасно, – и Андрей откинулся на спинку кресла, всем своим видом показывая: «ну, расскажи нам, а я послушаю».

– Как вы уже все знаете, – начала Володя, – на самом деле смерть Жени наступила не от отравления ЛСД, а от аллергического шока на пенициллин, которым была пропитана эта так называемая «марка». Все мы знали, что у нее аллергия, и любой из нас мог изготовить эту марку, чтобы убить ее. Но убийца поступил иначе. Он купил настоящую марку, пропитал ее раствором пенициллина и подсунул Жене. Любая экспертиза нашла бы следы ЛСД в организме.

– Любой эксперт знает, что от ЛСД никто не умирает, – сказала Лера, – это же была отправная точка всего расследования.

Антон захотел сказать, что, кажется, это и не пенициллин, но в последний момент передумал. Что это меняло, в конце концов? Обыкновенный яд тоже ведь мог дать любой из них. К тому же, подумал он, я что-то сомневаюсь, что экспертиза найдет ЛСД в организме… попробуй найди 400 микрограмм.

– Помолчи, пожалуйста, – сказал Белов, – я знаю, что говорю. Дело в том, что Антону удалось найти торговца наркотиками, который продал убийце марку. Я допросил его, и он назвал мне имя человека, который купил у него марку.

«Когда он успел? Ведь я рассказал ему про Зубова только после того, как его убили. Или он узнал о Зубове от кого-то еще? Или же он сам знал Зубова?» – все эти мысли стремительно пронеслись у Антона в голове в ту секунду, которая разделяла последние слова Владимира и выкрик Нордмана. Вскочив, Поручик заорал:

– Перестань нас разводить! Что значит «Антон нашел торговца и тот сказал»? Все это могло быть подстроено с самого начала! Антон подставляет какого-то своего приятеля, а тот называет то имя, которое нужно назвать. Остается только узнать, кто заплатил Антону за то, чтобы тот…

– Мне никто не платил, – крикнул Антон, – Владимир попросил меня найти дилера, и я нашел его!

В этот момент он в самом деле верил, что нашел Зубова и доказал, что именно он и был тем, кто продал марку убийце Жени.

– И кто же был тот дилер? – крикнул Альперович, пытаясь перекричать Поручика, который орал Белову: «Володька, прекрати разводить нас как лохов!»

– Его звали Дима Зубов, – сказал Антон, вставая.

– И как же ты докажешь, что, то, что он сказал – это правда? – спросил молчавший до того момента Роман.

– Мне он ничего не говорил, – сказал Антон, – он с Владимиром разговаривал. Но я знаю, кто был тот человек, который покупал у него кислоту.

Взглянув в этот момент на Белова, Антон увидел, как что-то дернулось в его лице, и отчетливо понял, что Белов блефовал. Он никогда не встречался с Зубовым и никогда не беседовал с ним. Точно так же, как Антон, он уверовал в связь убийства дилера со смертью Жени и, преследуя какие-то свои цели, разыграл весь этот спектакль.

– Твое знание, – медленно сказал Роман, – не стоит выеденного гроша. Потому что я скажу тебе, как было дело.

– Ну, скажи, – ответил Антон, почувствовав внезапную радость, что ему не придется закладывать Леню Онтипенко.

Роман встал. Стоя, он как раз оказался одного роста с Беловым.

– Лерка приехала сюда из Англии и сразу поняла весь расклад. Она видела, что мы с Женькой живем как бойцовый кот с течной сукой и посчитала, что случись что, легко займет ее место. И тогда она провернула все это дело с маркой, а потом снюхалась с тобой, чтобы ты помог ей замести следы.

– Что значит «снюхалась»? – спросил Поручик.

– «Снюхалась», Боренька, значит, вероятно, «еблась». Или не еблась, я им свечку не держал. Но я тоже не мальчик в таких делах – и видел, как они смотрели друг на друга, когда я встретил их у Петлюры.

– Стрелки переводишь? – спросил Альперович Рому, но Антона уже охватила паника. То, чего он так боялся, случилось. Почему-то он сразу поверил Роману – или, точнее, сразу поверил, что все поверили ему. Как и положено, круг замкнулся и убийцей оказывался первый же подозреваемый. А он, Антон, оказывался крайним, слепым орудием преступления. Оставалось только сопротивляться до последнего.

– Во-первых, у Петлюры я встретил вас, а не ты – нас, – сказал Антон.

– А во-вторых? – спросил Белов.

– А во-вторых, – раздался голос Лени, – марку сюда принес я.

Он тоже встал, свесив живот над столом, и теперь только Лера и Альперович продолжали сидеть.

– Я сделал это, – продолжил Леня, – я привез сюда марку и передал Жене. Я спрятал марку тут, в доме, и написал ей записку, в которой объяснил, как ее найти.

– Это была та самая записка… – начал Антон.

– … да, со стихами про цветик-семицветик и алхимическим знаком ее комнаты. Ты видел ее в день ее смерти, но я ее у тебя забрал и выбросил. Думаю, она и сейчас где-нибудь в комнате валяется.

– Но разве… – начал Антон.

– Но я не хотел убивать ее! – внезапно закричал Леня, – я не хотел этого. Я ее любил! Мы любили друг друга! Я думал, что это поможет ей уйти. Даст ей энергию, которой ей так не хватало.

– Ну вот, – сказал Роман, садясь, – двумя тайнами меньше. Теперь мы знаем, кто был ее любовником и кто ее убил.

– Что я был ее любовником, знала каждая собака! – закричал Леня, – только ты, как последний мудак, до сих пор думал, что она тебе верна.

Роман снова вскочил.

– Я думал, что она мне верна? Я думал, что она спит с вами всеми по очереди! Потому что она была последней блядью всю свою жизнь…

– Не смей о ней так говорить, – крикнул Леня и, вдруг, развернувшись, бросился прочь. Антону показалось, что он заплакал.

– Действительно, – сказал Альперович, беря Рому за руку, – не надо о ней так говорить. Она уже умерла, а мы все ее любили.

– Это я уже заметил, – буркнул Рома и сел.

– И что мы будем теперь делать? – спросил Альперович, обращаясь ко всем, но прежде всего – к Белову.

– Сейчас Володя позвонит в колокольчик и поднимутся братки со стволами, чтобы грохнуть Ленечку, – сказал Поручик, и в этот момент Антон почему-то подумал о чекистких подвалах и призраках мертвых чекистов, которые по звонку появляются, держа наготове свои маузеры – или что у них там было?

– Ну, мы же говорили, – сказала Лера, – виновный должен уйти…

– Когда я говорил «должен уйти», я имел в виду, что это был несчастный случай, – сказал Белов.

– Но он же сам сознался, – сказала Лера.

– Когда его к стенке приперли.

– Если уж на то пошло, то к стенке приперли Леру, – сказал Поручик.

– Меня? – крикнула ему Лера, – Я вообще тут не при чем. Это все ваши мужские игры во власть. Дать женщине наркотик, чтобы подчинить ее своей воле! Можно ли придумать лучшую метафору…

Громкий выстрел прервал ее речь.

Седьмой лепесток

– А что значат эти картинки? – спросила Женя

– Понятия не имею, – ответил Белов, – то есть вот этот – это мужской символ, а этот – женский, но что значат остальные – я понятия не имею.

– Это Марс и Венера, – сказала Лера, – а все остальные – это другие планеты. Плюс Солнце и Луна.

– Алхимическая символика, – сказал Альперович и добавил, повернувшись к Белову, – я же говорил, что первый хозяин был масоном.

– Масоны – это круто, – сказал Нордман, – мы, жиды, их всегда высоко ценили. Так что, Володька, и ты наконец-то причастился.

– Ну, спасибо, – ответил Белов и еще раз оглядел собравшихся, – выбирайте себе комнаты, друзья.

– Сначала – дамы, – сказал вежливый Альперович

– И не подумаю, – сказала Лера, – это сексизм, твое «ladies first».

– А я возьму вон ту, – откликнулась Женя, – со значком, похожим на букву h.

– Сатурн, – пояснила Лера, – он же – Кронос, если я ничего не путаю.

Роман криво усмехнулся.

– Я, пожалуй, возьму ту, – и он показал в противоположную сторону.

– Вы разве не вместе? – спросил Белов.

– Разве нет, – ответила Женя.

Интересно, – подумала она, – он помнит, как мы трахались с ним в подъезде, когда Брежнев умер? Или забыл? Она посмотрела на Володю: за прошедшие годы он стал больше – не столько раздался в плечах, сколько стал более грузным и тяжелым. Вероятно, так приходит к мужчинам старость.

– Мы с Леней возьмем соседние, – сказал Альперович, – как раз между Женькой и Ромкой, – будем по ночам пугать друг друга стуком в стену, как граф Монте-Кристо.

– Тренироваться перед тюрягой? – хохотнул Поручик, – я себе тогда возьму с яйцеклеткой. Авось приманю кого-нибудь, – и он, подкрутив воображаемый ус, кинул взгляд в сторону Женьки с Лерой.

– Белову, – сказала Лера, – надо отдать Марс.

– Почему? – спросил Белов.

– Фаллический символ, – и Лера изобразила рукой в воздухе круг со стрелой, – разве не видишь? Хуй, говоря по-нашему. А у кого власть – у того и хуй всех длинней. Это и называется фаллоцентризм. А ты сегодня у нас хозяин, так что и власть за тобой.

– Марс так Марс, – пожал плечами Белов, – мне, собственно, все равно. Пошли, что ли?

Едва только увидев знак Сатурна, Женя поняла, что предчувствия не обманули ее. Точно такой же был нарисован на маленьком листке бумаги, лежавшем в ее сумке – листочке, который с многозначительной миной Леня сунул ей в карман при последней встрече.

– Последний лепесток, – прошептал он и она сразу поняла.

Это было их игрой – потому что они всегда помнили, что именно шестой лепесток, оторванный на пригласительном билете клуба «Полет», и свел их впервые. Леня жалел, что не может подарить Жене еще одно кольцо – но зато при каждом удобном случае дарил ей букеты цветов, где среди роскошных роз пряталась одинокая маргаритка с единственным оставшимся лепестком.

– Боря, – сказала она Нордману, – помоги мне закатить чемодан в комнату.

– Не вопрос, мадам, – и легко подхватив увесистый женин «самсонит», Нордман пошел к ее комнате.

Оставшись одна, Женя развернула записку еще раз: внизу был написан знакомый стишок из старой сказки, а наверху нарисован знак, похожий на букву h, под ним – стилизованное изображение окна, стрелочка вбок с цифрой 5 и вниз с цифрой 3. Потом стоял крестик, как на старых, из детства, пиратских картах.

Женя задумчиво подошла к окну и выглянула вниз. Большой двор, семь иномарок, как спинки жуков. Какой-то парень с рюкзаком входит в ворота. Она перевела взгляд на стену, сложенную из крупных – не чета нынешним – кирпичей. Пять вбок и три вниз. Женя постучала по камню коленкой, закованной в лайкру чулка, потом пожала плечами и присела. Потыкала пальцами в углы камня, успела подумать «что за глупость», как вдруг кирпич поддался и плавно повернулся, открывая тайник.

Почти одновременно за спиной заскрипела дверь, и Женька спешно вернула камень на место. Она обернулась – на пороге стоял Рома.

– Что тебе надо, – спросила она, поднимаясь.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал он.

– Нам не о чем разговаривать.

– Послушай, – он сел на неудобный резной стул в углу комнаты, – что мы изводим друг друга? Я же люблю тебя.

Женя передернула плечами и красиво замерла на фоне окна, сжимая в кулаке записку от своего любовника и стараясь прикрыть тайник в стене.

– Мы вместе уже пять лет, все эти годы я старался быть тебе хорошим мужем, я не изменял тебе, не жалел денег, делал для тебя все. Ты только посмотри, кем ты стала! Я ввел тебя в бизнес, я купил тебе роскошную машину, я показал тебе весь мир, в конце концов! А в ответ я прошу всего ничего – нормального отношения.

Он поднялся.

– Ты же знаешь: я люблю тебя.

Рома сделал шаг к ней и тут же, словно дожидаясь этого, Женя закричала:

– Не приближайся! Не смей меня трогать!

Она выставила вперед руки и отшатнулась к окну. В глубине души она представляла себя со стороны и думала, что никогда она не была так прекрасна, как в этот момент.

Рома замер на месте.

– Вспомни, как все начиналось, – продолжал он, – Володькина свадьба, цветик-семицветик, кольцо, что я тебе подарил. У нас еще осталось три лепестка.

– Ничего у нас не осталось! – закричала Женя, – у нас все кончено! Разве ты не понимаешь – все кончено!

Она заплакала, и продолжая рыдать, кричала на него:

– Лепестков больше не осталось! У нас ничего больше нет – и быть не могло! Я проебала на тебя всю свою жизнь! Забери свое поганое кольцо – и она начала сдирать с пальца бриллиантовый перстень, стараясь не выронить зажатую в руке записку, – забери все, что подарил! Машину, квартиру, все забери! Ничего мне не надо!

На секунду она вспомнила гром за окном, грустного Альперовича, барабанящего пальцами по столу в такт песне Ветлицкой, но в этот момент, наконец, сорвала с пальца кольцо и швырнула Роме в лицо. Сверкнув, оно покатилось куда-то под кровать.

– Что ты делаешь, Женя? – крикнул Рома и попытался обнять ее. Она ударила его по лицу, сначала один раз, потом другой, не переставая плакать, и в самом деле все больше и больше веря, что именно он погубил ее жизнь, свел на нет все обещания, что были даны когда-то, обманул, превратил в истеричку, состарил раньше времени.

– Мне уже четвертый десяток, – кричала она, – я не успокоюсь! У меня уже нет времени!

– Успокойся, – повторял Рома, а она кричала «не смей меня трогать!» и вырывалась.

Внезапно Рома отпустил ее. Резко развернувшись, он пробормотал что-то вроде «Как же ты надоела мне, сука!» – и резко вышел из комнаты.

Женя заперла за ним дверь и снова вернулась к тайнику. Внутри него лежал маленький прозрачный пакетик, а в нем – бумажный квадрат с чем-то, похожим на лепесток. Она сразу поняла, что это.

Впервые Леня рассказал ей об ЛСД несколько месяцев назад. То есть, конечно, она и раньше слышала о наркотиках, даже как-то раз курила травку, но не читала Кастанеды, не знала, что наркотики могут давать силу – думала, это так,пробить на ха-ха, для веселья. И выпить, конечно, все равно лучше. Леня тогда сказал, что Андрей рассказал ему, как это круто, ЛСД, как это может изменить жизнь человека. И еще сказал, что хочет принять вместе с ней, на двоих съесть эту, как она называется,марку. Женя тогда сказала ему, что у них и так слишком много всего «на двоих» и уж если есть – то каждому по отдельности. На этом разговор вроде и кончился, но Леня почему-то решил, что она попросила его ЛСД достать, и несколько раз извинялся, что никак не получается. Тут, видимо, исхитрился – и сунул-таки в тайник, пока Володя водил всех по дому. Ходили они так долго, что за это время можно было не только сунуть марку в тайник, но обратно вынуть ее, выкинуть, найти и снова сунуть – неудивительно, что эта экскурсия совсем измотала ее.

Женя зевнула и сунула пакетик в сумочку. На хуй мне это ЛСД, подумала она, я и без того уже скоро стану алкоголичкой. Женский алкоголизм не лечится, да. Она достала из чемодана бутылку «Бейлиса» и отпила из горлышка. Как они меня все достали, подумала она и пошла в душ.

Утром долго завтракали, мальчик-официант неловко, но старательно подавал еду, потом пошли кататься на володькином моторном катере по реке, распугивая местных рыболовов, потом вернулись в усадьбу и все уже начали пить в ожидании обеда, а Женя зашла к себе переодеться. В черном коктейльном платье она чудо как понравилась себе – но почему-то настроение ухудшалось с каждой минутой. Она не присоединилась к остальным, а поднялась на галерею. Стоя у перил, она глядела на своих одноклассников сверху. Мальчик уже разносил блюда, Поручик был уже пьян и кадрил Леру, Рома сидел мрачнее тучи, а Леня о чем-то шептался с Андреем. Худой, горбящийся Альперович и толстый, нервно поправляющий очки Леня. Всю жизнь рядом. Кем мне приходится ближайший друг моего любовника? Есть ли для этого специальное слово? А я ведь была влюблена в него когда-то.

В этот момент Альперович поднял голову, и их глаза на секунду встретились. Он еще выпил водки, не спеша поднялся, и направился к лестнице. Мысли он мои, что ли, читает? – подумала Женя.

– Скучаешь? – спросил Альперович.

– Нет, просто так стою.

Он стал рядом, словно собираясь обнять ее и не решаясь.

– Вы что, с Ромкой поссорились?

– Я думаю, мы разведемся, – ответила она.

– И зря, – сказал он, – у вас хорошая семья.

– Тоже мне, семьянин, – фыркнула она, – сам-то все не женат.

– Как-то не получается, – сказал он.

Они помолчали.

– Помнишь, как мы в городе тогда смешно встретились? – спросила Женя.

– Ага, – оживился Андрей, – еще в шашлычную эту ходили… в «Хинкальную».

– Я тогда лепесток оторвала, чтобы все вернулось, – сказала она, – ничего не получилось, ты знаешь.

– Надо было что-то другое загадывать, – сказал он, – то, что на самом деле хотелось.

– А что мне тогда хотелось? – спросила она и посмотрела на него сквозь полуопущенные ресницы, чуть повернув голову.

– Не знаю, – сказал Альперович, но голос его чуть дрогнул, – я думаю, каждый получает то, что хочет в любом случае. С цветочками или без.

– Что хочет или что любит? – спросила Женя.

– Или кого любит, – ответил Альперович, опуская руку ей на бедро.

– А ты кого любишь? – она не отстранилась и не придвинулась, словно решив про себя: будь что будет.

– Ты же знаешь, – ответил он, – что я люблю только тебя. Всю жизнь.

В этот момент мальчик-официант пробежал за их спинами, громыхая посудой. Звук словно отрезвил Женю, она бегло поцеловала Альперовича в губы и сказала:

– Пойдем обедать.

– Постой, – он попытался удержать ее.

– Я страшно проголодалась, – сказала она, отстраняя его руку, – и у нас еще много времени впереди.

– Я тебе скажу, что значит быть богатым, – сказал Поручик, наливая водки, – вот когда мы были школьниками и студентами – водка всегда кончалась раньше еды. А теперь – наоборот, – он обвел рукой стол и захохотал.

В самом деле – обед был съеден, а несколько бутылок «Распутина» все еще громоздились в центре стола.

– Я его люблю больше «Абсолюта», – сказал Белов, – во-первых «Абсолют» весь паленый, а во-вторых, «Распутин» – это как-то патриотичней.

– Уоу, уоу, Распутин, Рашн крейзи лав машин, – фальшиво пропел Поручик и подмигнул Жене.

Лера метнула на него быстрый взгляд и сказала:

– Чудесный анекдот мне на днях рассказали. Приходят двое новых русских в автомобильный салон, и один говорит «Посмотри, какой хороший шестисотый мерседес!», а тот подзывает к себе сэйлермэна и выписывает чек. Первый говорит: «Да я сам заплачу», а тот…

Сколько раз так было, подумала Лера, наливая себе еще водки, сколько раз она слышала это «я сам заплачу». Она взглянула на сидящих за столом мужчин. Удивительно, подумала она, Андрей единственный здесь, с кем я не спала.

– Смешно, но брехня, – сказал Андрей. – Мне такие не попадались.

– Не говори так, старик, – сказал Поручик, – ты же сам мне рассказывал, как Смирнов тебе «Rolex» подарил на ровном месте.

Никакого «на ровном месте» не бывает, подумала Женя. Всю жизнь мне мужчины делают подарки, словно ничего не прося взамен. Бриллиантовое колечко, пластмассовый лепесток, бумажку с ЛСД. Но на самом деле и я, и они знают, что полагается взамен.

– Подразумевалось, что взяв эти часы, я буду ему должен, – сказал Андрей, – Так, собственно, и получилось.

– То есть коммерчески осмысленный случай превращается в анекдот только благодаря тому, что утерян контекст, – сказала Лера, – и если бы мы знали, что происходило между ними раньше, мы бы поняли, почему один из них купил другому мерседес… по-научному называется «потлач».

– На «пиздец» похоже, – хохотнул Поручик.

– Заебал уже со своим матом, – отмахнулась Лера и продолжила, – потлач – это форма символического обмена, когда в конкуренции между вождями кланов они обмениваются подарками. И кто больше подарит – тот и круче.

– Каких таких кланов? – спросил Альперович, постукивая пальцами по столу.

– Ну, кажется, племен индейских.

– Мы для этого, – сказал Поручик, – используем женщин: кто ей больше подарит, тот ее и – того-с.

– Вот и я говорю, – согласилась Лера, – вы используете женщин.

Использовал ли меня кто-нибудь? – подумала Женя. Лера говорила ей после своего возвращения из Лондона, что жизнь при богатом муже и без собственных интересов должна быть унизительна. Не отвечать же ей, что у нее собственных интересов – пруд пруди. Вот сидит ее интерес, наливает себе водку, шушукается с Альперовичем, смеется анекдоту. Кто меня использует? Ромка? Леня? Я сама использую их – для денег или для удовольствия. Пожалуй, иногда хотелось бы и самой быть использованной. Чтобы, наконец, расслабиться и плыть по течению. Как когда напивалась первые разы, пока еще не вошло в привычку. Принять ли, что ли, в самом деле, эту марку? Интересно, что будет?

– А если подарков не брать? – спросил Альперович.

– Нельзя, – сказала Лера, – западло. Тогда ты проиграл.

– А если стрелки перевести? Кому-то другому передарить?

– Тоже западло, – вдруг сказал до того молчавший Белов, – я считаю, надо брать, что дают. Нельзя отказываться. Иначе – какой ты вождь? Или там – коммерсант.

Да, она всегда брала, что ей давали. Это точно. Мальчики могли бы ею гордиться. Она, на свой манер, тоже неплохой коммерсант. Понять бы только, что она продает. Вряд ли – свое тело.

Женя встала и прошла через весь зал к стереосистеме. Пусть все любуются, подумала она. Тридцатник, а фигура как у двадцатилетней. Она включила музыку.

– О! Молодость-молодость! – заорал Поручик, – членом туда, членом сюда. Бони эМ и АББА.

– Пойдемте танцевать, – закричала Женя, перекрикивая ностальгическую музыку.

– Хороший я диск заначил, а? – кричал Белов.

Звук чуть приглушили, чтобы не мешать разговору.

Поручик обнял Лерку, и они стали танцевать. Боже мой, подумала Женя, почему так? Почему Лерка всегда в центре внимания? Ведь еще со школы… а теперь посмотреть на нее – что осталось? Она чувствовала, что настроение стремительно портится.

– У меня все – по высшему разряду, – кричал пьяный Белов, – что дом, что музыка.

– У тебя отличный дом! – крикнула Лера.

– Скажи спасибо Альперовичу! Его находка!

– А почему сам не взял? – спросил Роман.

– Зачем мне? – ответил Андрей, – у меня нет гигантомании. Мне бы чего поменьше.

– Восемнадцатый век, не хуй собачий! Красота! – кричал Белов. – Главное – подоконники широкие.

Все-таки помнит, подумала Женька. Подоконники широкие! Смешно вспомнить. Сколько нам лет тогда было? Тогда еще Брежнев умер – кто мог знать, что будет дальше.

Заиграл «One Way Ticket», и Поручик, отлепишвись от Леры, заорал, подпрыгивая и размахивая руками:

– Ромка, помнишь новогоднюю дискотеку?

А что там было на новогодней дискотеке? – подумала Женька. Уже и не вспомнить. Напились? Трахнули Лерку? Или, напротив, Таньку из «Б» класса? Боже мой, это же было полжизни назад.

Белов запел:

Синий, синий иней лег на провода В небе темно-синем синяя звезда Только в небе, в небе темно-синем. УУУУ…

А Поручик не в такт подпел:

УУУУ… Пиздец! Билет в один конец!

Пиздец, подумала Женька. Как я устала от всего. Одна и та же музыка полжизни, одни и те же шутки, одни и те же мужчины. Надо что-то сделать.

Она вернулась к своему стулу, открыла сумочку и вынула оттуда прозрачный конверт. Маленький клочок бумаги, в самом деле – как лепесток. Даже рисунок похож. Что она увидит сейчас? Андрей говорил Леньке, что это самый лучший способ измениться.

Внезапно почувствовала приступ решимости, словно перед прыжком в воду, словно перед первым самостоятельным поступком в жизни.

– Эй, – крикнула она, – смотрите! Я сейчас приму ЛСД.

Все замерли. Глаза снова были прикованы к ней. Она с удовольствием видела, как с лиц сбегает выражение делано-беззаботного веселья. Теперь они вновь стали разные: Белов смотрел с недоумением, Леня – с восторгом, Рома – с раздражением, Андрей – с ужасом, а Лерка – с одобрением.

Она быстро пробормотала стишок (… возвращайсясделавкруг…) и крикнула:

– Это мой последний лепесток!

– А с ума ты сейчас не сойдешь? – спросил Белов.

Хотела бы я знать, подумала Женя.

– Вряд ли, – ответила Лера, – говорят, здоровым людям это только полезно. Да и доза небольшая.

Женя высунула язык и положила на него бумажку. У нее успела мелькнуть мысль, что желание-то она забыла загадать! Что же попросить, господи Боже мой! Чего-то, о чем она забывала все эти годы, что-то самое сокровенное, настоящее, главное! Что-то не про деньги, не про приключения, не про удачу. Может быть – про несбывшуюся любовь? Тут она заметила, что Альперович с искаженным лицом метнулся к ней, но внезапно все закружилось и только припев One Way Ticket навязчиво звучал в ушах, пока перед глазами проносились разрозненные картины: две девочки у телевизора, луна в проеме окна, бритая голова Володьки Белова, колечко с цветком, чучело орла над прилавком, самолет посреди дискотеки, а потом все закружилось, и она поняла, что значит билет в один конец, и поняла, что круг сделан, и пора бы вернуться. Но в этот миг ее тело коснулось земли, а душа взлетела ввысь, навстречу семи неведомым существам с нерусскими именами.

Словно эхо выстрела Поручик сказал «Ах, блядь!». Альперович вскочил, опрокинув стул, а Белов неожиданно резко выхватил откуда-то из подмышки пистолет и замер, не зная, куда его направить. Лера первая взбежала по лестнице, и ее крик словно придал сил находившимся внизу. Через мгновение все уже толпились в жениной комнате. Леня лежал на полу, рука его сжимала пистолет, кровь, пульсируя, вытекала из дыры в черепе.

– Что говорят-то в таких случаях? – пробормотал Поручик.

– Ashes to ashes, прах к праху, – ответил Альперович, – впрочем, я не знаю.

Он пожал плечами и отошел в сторону.

– Блядь, – сказал Роман, – это я все…

– Откуда он взял пистолет? – спросил Белов, вынимая оружие из мертвой руки Лени.

– Не трогай! – крикнула Лера, – милиция же…

– Мы не будем вызывать милицию, – сказал Владимир, – как-нибудь уж сами разберемся.

– Ты уже однажды это говорил, – крикнул Поручик, – и вот результат.

– Здесь был тайник, – сказал Роман, – ты знал об этом?

Он показал на отверстие в дальнем конце комнаты, у самого окна. Камень был вынут из стены, открыв небольшую нишу.

– Нет, – сказал Белов.

«Совсем уже какой-то „Граф Монте-Кристо“, – подумал Антон. Он оказался ближе других к тайнику. Внутри лежала записка – та самая, которую он тщетно искал в прошлый свой приезд. Теперь ее смысл был абсолютно ясен: под уже знакомым стишком (лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели) был нарисован знак Сатурна, изображение окна и изогнутая стрелочка с цифрами 3 и 5. Три кирпича вниз и пять вбок, так оно и было.

– Как он его туда положил? – спросил Поручик.

– Он был здесь месяц назад, – сказал Антон, – я почти столкнулся с ним. Я думал, он пришел забрать записку, а он, оказывается, положил сюда пистолет.

– Идиот, – сказал Поручик, – настоящий идиот.

Лера заплакала, и ее плач почему-то напомнил Антону о том, как плакала в его объятьях Алена, оплакивая свою единственную подругу, которую она так глупо предала. Он прислонился к стене. Владимир по-прежнему вертел в руках пистолет, Альперович и Роман поднимали мертвое тело, видимо, чтобы положить его на кровать, но на самом деле – просто потому, что не могли больше бездействовать. Поручик что-то говорил рыдающей Лере и гладил ее по спине. Сцена выглядела зеркальным отражением той, с которой все началось. Тогда завязка произошла в жениной комнате, помеченной знаком Сатурна, а развязка – в зале, на этот раз – наоборот. Из одной и той же дыры в стене появились и марка, и пистолет.

– Идиот, – повторил Альперович, присаживаясь на кровать рядом с трупом Лени. – Он всегда был идиот. Еще со школы. «На нашем шаре жив еще пиздец?» Он всем растрепал тогда, помнишь, Поручик?

Антон подумал, что это очень хорошая строчка – чтобы она ни значила и откуда бы ни взялась.

– А я его, наверное, любил больше всех, – сказал Альперович, и в этот момент в голове Антона как будто что-то взорвалось. Снова заиграл Shamen, тот же голос сказал «ты же знаешь, я люблю только тебя». На секунду все исчезли, и комната снова стояла пустая. Темная фигура положила пистолет в тайник и обернулась. На этот раз Антон успел разглядеть лицо. Сомнений не было: это был Андрей Альперович. Единственный здесь человек, который не побоялся бы явиться в чужой галлюциноз.

Антон прислонился к стене. По телу тек пот, сердце бешено стучало. Откровение было физиологичным, как овердоз. «Надо надеяться, никто на меня не смотрит», – подумал он. И одновременно еще две мысли, словно его мозг разделился на три самостоятельные части. Мысли эти были: «Вот так и сходят с ума» и «Кажется, я все-таки сделал это».

Ощущения реальности медленно возвращались к нему и одновременно, словно куски головоломки, все расставлялось по местам: удивление Лени, когда он узнал, что Альперович первый заговорил об убийстве; слова «Ты же знаешь, я тебя люблю», сказанные Альперовичем Жене за полчаса до смерти, его знакомство с миром психоделиков. Было понятно, почему Леня говорил, что записка до сих пор лежит на полу, и что он не хотел убивать Женю. Он мог дать Жене марку, но не мог убить. Ни ее, ни Зубова. Он не мог позволить, чтобы все свалили на Леру и Антона, и даже не мог сказать, что именно Альперович познакомил его с Зубовым и – наверняка – он же и рассказал о тайнике в доме. Зная о тайнике, Альперович подменил марку до того, как Женя забрала ее оттуда, а потом вернулся, чтобы положить туда пистолет – на всякий случай или потому, что он знал, что именно в женину комнату побежит Леня после разоблачения. Из этого пистолета он убил Зубова, или из другого – было уже неважно. Некоторые части паззла все еще не укладывались на места, но впервые за все время Антон не подозревал – он знал. Он знал все, что произошло, – не знал только, что делать с этим знанием.

Разъезжались молча, в темноте. Владимир сказал, что ему надо разобраться с трупом, и остался в доме.

– Подвезти? – спросил Альперович Антона, но тот покачал головой. Открывшаяся ему час назад истина словно раздавила его. В конце концов, все это время Альперович казался ему самым близким из всех подозреваемых, как-никак – единственный хотя бы отдаленно психоделический человек среди алкоголиков.

– Ну, как хочешь, – сказал Альперович, и на секунду их глаза встретились. «Господи, – взмолился Антон, – только бы он ничего не понял». Глаза у Альперовича были грустные, как раз такие, как должны быть у человека, не то убившего, не то – просто потерявшего своего лучшего друга. Пожав плечами, Андрей пошел к своей новой машине.

«Зачем он сделал это? – подумал Антон. – Ведь были же у меня какие-то идеи на этот счет…»

Все получилось так, как и предсказывал Горский: дедукция оказалась ни к чему. Увидев пистолет, он сразу понял, что именно этот предмет неизвестный прятал в тайник; услышав голос Альперовича, он увидел все остальное. Теперь он знал, кто и как убил, – но совершенно забыл, зачем.

– Ты едешь? – спросила его Лера.

Они оставались в темном дворе вдвоем. В стороне были припаркованы три машины – лерины «жигули» и две роскошных иномарки. Может быть, сейчас душа Леонида Онтипенко металась за дымчатыми стеклами машины, которую она сочла последним обиталищем его тела.

– Да, спасибо, – ответил Антон, стараясь не думать о призраках, окружавших дом Белова.

Некоторое время они ехали молча.

– Как нас с тобой повенчали-то, а? – с деланной веселостью сказал Антон. Ему самому собственный тон напомнил о вечерней развязности Альперовича. Зачем, в самом деле, он инициировал все это расследование? Ведь в одиночку Антон ни за что не убедил бы Белова в том, что это действительно убийство.

– Да, у Ромы оказался наметанный взгляд, – сказала Лера, – но я думаю, он basically просто хотел заставить тебя сказать все, что ты знаешь.

– Ему это почти удалось. Я бы назвал Леню, если бы он сам не встал.

– А Зубов действительно говорил тебе о нем?

– Нет, – покачал головой Антон, – это Леня говорил мне о Зубове.

– Зачем? – спросила Лера.

«Потому что он не убивал», – хотел было уже сказать Антон, но вместо этого только пожал плечами.

– Все равно Белов знал об этом, – сказала Лера, – и, я думаю, Альперович.

– Белов блефовал, – ответил Антон, – а почему Альперович?

– Ты помнишь, Леня сидел между нами. И когда он вскочил, я откинулась назад и случайно поймала взгляд Альперовича. У него был очень усталый взгляд, скучающий, я такой еще по школе помню. Когда у доски рассказывали решение задачи, которую он сам давно сделал.

– А откуда он мог знать?

– Не знаю, – сказала Лера, – наверное, от Лени. Они же были очень близкими друзьями.

– Да, действительно, – Антон помолчал, – Альперович мне даже говорил, что он подстроил, что Женя стала Лениной любовницей.

– May be. Он любит манипулировать людьми.

В свете фар проносились желтые деревья.

– Я все-таки не понимаю, – сказала Лера, – зачем он убил Женю. Ведь он сам сказал, что любил ее.

И в этот момент Антон не выдержал.

– Альперович мне сказал, что убить можно только того, кого любишь.

– У Андрея бывают странные идеи, – ответила Лера

– Вероятно, убивать тех, кого любишь – одна из них? – спросил Антон.

– Что ты имеешь в виду?

И тогда Антон рассказал ей все.

Лера свернула на проселочную дорогу и остановила машину.

– Я не верю тебе, – сказала она, – Андрей не мог этого сделать. Ты знаешь, Женька была влюблена в него в школе?

Антон покачал головой, и в этот момент Лера рухнула лицом на руль и зарыдала. Антон обнял ее за плечи, и она соскользнула ему на грудь. Он гладил ее по голове, слушал всхлипы, а тело сотрясалось в его объятиях будто на автопилоте или в торжественном финале любовного акта.

За ветровым стеклом пролетел желтый кленовый лист. На секунду он задержался в воздухе прямо перед лицом Антона. Тот ясно различал его резные края и чуть тронутую увяданием ножку. Этот лист, танцующий в потоках восходящего воздуха, недосягаемый за прозрачным стеклом машины, был совершенен. Мгновение Антон не мог отвести от него глаз – но тут ветер подхватил его и унес прочь.

– Я не верю, – повторила Лера сквозь всхлипывания. Круг замкнулся: она стала неотличима от Алены, их влажные от слез лица и потные от страсти тела словно склеились воедино в памяти Антона. Он прижал Леру к себе и внезапно с удивившей его самого остротой понял, что обнимает ее в последний раз.

Наутро его разбудил звонок Белова. Повесив трубку, Антон пошел забивать утренний косяк, думая при этом, сильно ли он удивлен тем, какой расклад принимают дела. Очевидно, Лера позвонила Владимиру сразу, как только добралась до телефона. Зачем Антон рассказал ей все? В память о двух ночах любви? Потому, что считал, что ни один суд в мире не примет его видений за доказательство? Или чтобы она убедила его, что он ошибался?

На этот раз они встретились у Белова дома. Небольшой особняк в центре города поразил Антона своей неприкаянностью: он напоминал скорее склад, чем дом. На старинном (сразу видно – антикварном) столе стояла пустая бутылка водки и две кофейные чашки. Вместо одного стула была коробка от монитора, а другой стул заменяло глубокое кресло, на сиденье которого были брошены несколько томов «Британики». Белов сидел на широком подоконнике и курил.

– Ты говоришь, на полу записки не было? – спросил он вместо приветствия.

– Не было.

– А машина, которую ты видел на улице в тот раз – это была серебристая Audi?

– Я не разбираюсь в иномарках, Володя.

– Но, может быть, увидев, ты бы ее узнал. И типа Альперович поэтому сменил машину. Может быть.

Белов посмотрел на Антона вопросительно, словно предлагая ему опровергнуть это рассуждение.

– Наверное, – кивнул Антон, – я еще подумал, когда он стал всем хвастать, что непонятно, откуда у него деньги на новую машину.

– В каком смысле – откуда? – спросил Белов.

– Ну, у него же были неприятности… с этим, с Дмитрием Смирновым.

– А при чем тут Димон? – быстро спросил Владимир.

– Он же работал с Альперовичем, – сказал Антон, – так что может быть…

– Откуда ты знаешь? – Белов оживился

– Кто-то говорил, – ответил Антон, – да и сам Альперович, кажется, рассказывал.

– Тогда все ясно, – оживился Владимир, – тогда он должен был быть в полной жопе. Если ты не врешь, конечно.

Антон пожал плечами

– Зачем мне… – начал он, но Белов уже набирал телефонный номер.

– Максим? Это Владимир Белов. У меня к тебе просьба: пробей по своим каналам Дмитрия Смирнова. Да, того самого. Меня интересует, не работал ли он с Андреем, да, с моим Андреем, с Альперовичем. Да. И сразу перезвони мне.

Он повесил трубку.

– Если подтвердится – тогда пиздец, – сказал он.

Антон опустил глаза, и его взгляд наткнулся на грязный серо-зеленый носок, валявшийся под столом.

– Я хочу еще раз подчеркнуть, что это – только видение, ничего больше, – сказал он.

– На хуй видения, – сказал Белов, – видения тут ни при чем, – и он кивнул Антону на стоящее у стола кресло, мол, садись.

Антон подвинул к себе кресло и сел. На столе плашмя лежала стеклянная рамка с фотографией молодой женщины с ребенком на руках. Антон автоматически взял ее и стал рассматривать.

– Я еще вчера вечером, после вашего отъезда понял, что Леня говорил правду: он никого не хотел убивать, – вслух размышлял Белов, – Человек, который через две минуты вышибает себе мозги, не врет. А когда Лера мне позвонила, стало ясно и остальное. Ведь если Леня сказал, что бумажка с планом лежит на полу – значит, он не забирал ее и не клал в тайник. И, значит, пистолет туда положил тоже не он. Это сделал настоящий убийца, и он же подменил настоящую марку на поддельную. Сделать это мог – и тут ты прав – только тот, кто знал про план Жени и Лени с кислотой и, одновременно, знал о существовании тайника. И весь твой наркотический бред тут вовсе ни при чем, это и так все ясно.

Женщина на фотографии выглядела довольной, ребенок же был несколько апатичным. Кто же это такие? – подумал Антон.

– Когда Альперович свел Женю с Леней он, возможно, еще ничего не имел в виду, – продолжал Белов, – но в начале этого года дела у всех пошли хуже, и стало ясно, что эпоха первоначального обогащения сменяется эпохой большого дележа. Он решил, что, убрав Женю, увеличит свою долю прибыли – и тут он был прав. Он наверняка соловьем пел ей о креативности наркотиков, а Лене говорил о том, что они могут дать энергию – и, в конце концов, тот сам попросил его свести с наркомафией.

– Нет никакой наркомафии, – не сдержался Антон.

– Ну, в смысле с этим… с Зубовым. А может быть, идея убить Женю возникла у него только тогда, когда Леня уже купил марку. Он рассказал ему про тайник, потом успел подменить марку – и дело было сделано.

Белов загасил окурок о стену и полез за новой сигаретой. Внезапно Антон осознал, что этот дом – еще одна метафора судьбы «новых русских». Что ты подумаешь о человеке, у которого особняк на Ордынке? Что это – роскошный дом, набитый голденью и хай-фай техникой. Но внутри ты находишь тот же бардак, что в любом другом доме. Тот же бардак, что снаружи.

– Даже если так, – сказал Антон, – зачем Альперович приехал ко мне и первый сказал, что от кислоты не умирают?

Именно в этот момент он впервые заподозрил, что такой же хаос царил и в головах всех этих людей. Огромные деньги, которые они заработали (или, если угодно, украли) никаким образом не могли служить доказательством того, что сознание новых хозяев жизни отличается от сознания советского функционера или инженера из НИИ. В головах крутых бизнесменов и всесильных олигархов царил тот же бардак, что и внутри черепных коробок старых пердунов, вылезающих на трибуны и телеэкраны.

– Альперович всегда был манипулятором, – ответил Белов, – именно поэтому он все и делал так сложно. Мог же попросту заказать кого-нибудь из нас. Я бы, к слову, так и поступил. А когда Женя умерла, земля уже совсем горела у него под ногами. Смирнов был в бегах, деньги кончались, и жениной доли уже не хватало. К тому же, он рассчитывал, что ее продадут Поручику – но Леня и Рома были категорически против. И, вероятно, Альперович думал, что расследование, к чему бы оно ни привело, изменит положение дел. Теория возмущений, кажется так. Он много про это говорил, когда мы обсуждали бизнес. Типа, если положение неблагоприятно – сделай что-то неожиданное и резкое.

– Бизнес-дзен, – сказал Антон.

– Да, бизнесмен, – не расслышал Белов, – да. То, что он говорил, звучало странно, но работало. Как, собственно, и в этом случае: ведь теперь ему принадлежит уже треть в деле.

«Боже мой, – подумал Антон, – зачем я задаю все эти вопросы? Мне что, как Кастанеде, нужно подтверждение того, что я действительно побывал на дне пропасти? Я же и так знаю, что это Альперович – к чему мне логические доводы?» Но, тем не менее, он задал последний вопрос – возможно, для того, чтобы проще было все рассказать Горскому.

– А почему Андрей убил Зубова?

– Наверное, потому что боялся, что если выйдут на него, то Зубов скажет, что именно Андрей свел его с Леней. Что Леня его не выдаст, он был почему-то уверен. Все-таки – друзья.

История повторилась: о том, что Женя убита, Антон рассказал Лере, она – Белову, Белов вызвал его к себе. То же самое – с именем убийцы. Лера, Белов и опять – Антон. На выходе и в том, и в другом случае оказываются деньги. На этот раз их было много больше – Владимир сдержал свое слово. Он открыл ящик в столе, вынул оттуда картонную коробку из-под зефира и, раскрыв ее, начал отсчитывать сотенные купюры. Потом задумчиво посмотрел на Антона, кинул отсчитанные деньги назад, прихлопнул их крышкой и отдал коробку Антону.

– Деньги? Мне? – недоумевая, спросил Антон

– Я же за этим тебя и вызвал, – ответил Белов, – не для того же, чтобы отвечать на твои вопросы, так ведь? Ты вел расследование и довел его до конца. К тому же, с каждым новым трупом я становлюсь все богаче, ты же понимаешь.

Означали ли деньги, что Антон рассказал все Лере не случайно, а потому, что в глубине души знал: она перезвонит Белову и круг замкнется? Так или иначе, он уже понял, куда пойдут эти деньги. Вставая, он последний раз взглянул на фотографию.

– Да положи ты ее на место, – неожиданно сказал Белов и вырвал у Антона из рук рамку.

– Кто это? – спросил тот.

– Жена и дочка, кто же еще. Сейчас в Лондоне живут. Я их туда пару лет назад отправил – чтобы горячее время переждали. Ну, как-то оно так и получилось.

Он снова закурил.

– Все как-то наперекосяк идет. Если бы я знал, чем все это кончится, никогда бы и не начинал всего этого бизнеса. Уехал бы себе в Америку, работал бы на фирме какой-нибудь, ездил бы на подержанном «форде». А с Альперовичем только переписывался бы. Мы же с ним друзья на всю жизнь, можно сказать – братья по крови.

Белов усмехнулся, словно желая сказать «сам-то я понимаю, что говорю?» и положил фотографию обратно на стол.

– И что ты будешь теперь делать? – спросил Антон Белова, – в милицию позвонишь?

– Не надо милиции, – сказал Белов, – я уж как-нибудь сам.

В прошлые два раза он говорил «мы», подумал Антон. Но, кажется, время «мы» для него закончилось.

В этот день он отпустил шофера и вел машину сам. Было о чем подумать. Несколько лет своей жизни он потратил на то, чтобы научиться зарабатывать деньги. Поначалу он думал, что надо просто хорошо просчитывать варианты – и тогда все будет получаться. Но по мере того, как один за другим откалывались люди, умеющие считать, он начинал понимать, что зарабатывание денег – на самом деле не про деньги, а про что-то другое. Это как в «Звездных войнах»: чтобы попасть в цель, надо закрыть глаза. Вероятно, деньги зарабатывают не те, кто интересуется деньгами, а те, кто мыслит в терминах финансовых потоков и движения капитала. Потому что если целишься в другую сторону, именно тогда и попадаешь в цель. Так он думал год назад.

Дорога из офиса домой была знакомой, и он почти не замечал ее. Перестроился из ряда в ряд, мягко подкатил к светофору. Все оказалось сложнее, и забыть о деньгах – как бы забыть о деньгах – было недостаточно. Этого хватало на прорыв – но не хватало на то, чтобы удержать заработанное. Деньги таяли, вчерашние друзья мало-помалу превращались в конкурентов. Деньги – думай о них или нет – обладали уникальным свойством: на всех их никогда не хватало.

О них надо было не думать – и одновременно надо было их любить. Деньги не прощали упущенной возможности. На шестом году своей деловой жизни он понял, что все совсем просто. Надо просто использовать каждый случай. Надо брать, что дают. Те боги, что ведают его миром, не прощают ни отказа, ни промедления. Они просто ждут жертвы – ждут все эти годы. И только когда жертва принесена, ты можешь вздохнуть спокойно.

Вот я убил человека, – размышлял он, – не своими руками, но это неважно. Убил человека, которого знал много лет, которого любил больше, чем кого-либо из своих друзей. Жалко ли мне его? Да. Или – нет. Точнее – неважно. Просто у меня не было другого выхода. Все так сложилось.

Он подъехал к дому и выключил мотор. Открывая дверь, он на секунду почувствовал себя героем античной трагедии, человеком, который следует своему року – без радости, без гордости, без каких-либо чувств. До самого конца. Следует потому, что у него действительно нет другого выбора. Потому что все, что он делал эти годы, естественно привело его к тому решению, которое он принял. Доброе утро, античный герой. Здравствуй, античный герой.

Человек в плаще, ждавший его уже полчаса, отделился от стены дома, на ходу вынимая «макарова». Бежать поздно, он пытается достать свой пистолет, но не успевает. Беззвучный выстрел, боль в плече, он падает, потеряв равновесие. Вторая пуля попадает в голову, выбивает зубы и, пробив щеку, выходит, почти не причинив вреда. Рот наполняется липкой кровью, он пытается откатиться, но третья пуля отрывает ему ухо. В голове шумит, словно кричат сотни голосов, кровь льется по коротко стриженным волосам. Четвертая пуля разбивает коленную чашечку, и он замирает в луже собственной крови, подергиваясь, словно перевернутый на спину жук. Киллер подходит ближе. Черный кружок глушителя, две пули в грудь – и седьмая, контрольная, в голову, словно точка, на полуслове обрывающая пульсирующую сквозь непереносимую боль мысль о том, что это конец.

Утром Вася Селезень позвонил Антону и попросил его записать сегодняшней ночью с телевизора фильм про Питера Тоша. Сам Селезень собирался за грибами и отменить такое дело не мог даже при всей своей любви к регги. Антон пытался отбазариться, говоря, что сам вечером уходит из дома, а таймер в магнитофоне не работает, но это не помогло. С чего Селезнь решил, что именно Антон должен записывать Питера Тоша, было неясно – но, приняв это решение, Вася стал действать с таким напором, что Антон не устоял. Потому сегодня вместо привычной электроники квартира Горского была наполнена звуками регги.

– Как-никак – предшественник джангла, – сказал Юлик, – и вообще – хорошая музыка. Позитивная.

Он как всегда сидел в своем кресле, Антон расположился рядом.

– Ну вот, – говорил Горский, – теперь мы знаем, кто убийца. Но легче ли нам от этого? Ведь что мы искали? Не детали жизни, а сокровенную истину. Когда я брался за это дело, мне хотелось постичь сокровенный смысл происходящего. Но именно он-то и ускользает все время.

– Ты знаешь, – сказал Антон, – я вот вспомнил, какой сон мне приснился однажды. Будто лепестки – это люди, которые сидят за столом. И их всех обрывает одного за другим, пока не остаются только трое. Может быть, в этом сне и заключен весь скрытый смысл этой истории?

Горский посмотрел на экран, где только что кончили рассказывать о том, как маленький Питер Тош упал на колючую проволоку и повредил себе глаз.

– Мне все больше и больше начинает казаться, – сказал он, – что скрытые смыслы на то и скрыты, что существуют в своем особом психоделическом мире и не нужны миру реальному. Может быть, даже вредны ему. Вот ты понял, что Альперович – убийца. В результате стало на два трупа больше. Разве это было твоей целью?

Вторым трупом был Владимир Белов, убитый через три дня после смерти Альперовича. О его смерти Антону сообщила Лера. «Представляешь, – с легким восхищением сказала она, – про это даже в газетах не написали. Это Поручик постарался, чтобы не ворошить все это дело. Даже подумать страшно, сколько надо было за это заплатить. Говорит, это высшая степень признания в их мире».

– Я ведь думал, что надо выйти из этого самолета! – воскликнул Антон, – а ведь не вышел. Более того – продолжал в нем лететь и даже иногда объяснял, в какую сторону штурвал крутить.

– Из какого самолета? – спросил Горский

– Ну, помнишь, я тебе рассказывал, про то, как Вика сказала после первого косяка?

– А, – вспомнил Горский, – так вот я однажды тоже попытался раскурить одного знакомого… знаешь, из поколения тех, кому сейчас уже за пятьдесят. И он, когда покурил, все приставал ко мне, когда же это кончится – ну, потому что ему было непривычно в новом состоянии, и он боялся.

– Ага, – кивнул Антон.

– Ну, а я тоже был покуривший и потому сказал ему: «Да как ты захочешь, так оно и кончится». И с самолетом твоим, собственно, то же самое: когда захочешь, тогда и выйдешь. Может быть, оттого оно так и получилось. Ты же знаешь. Исход в детективе всегда зависит от следователя.

– А как же то, что было на самом деле? – спросил Антон.

– Ты лучше косячок сначала забей, а потом уже спрашивай, – по-сказочному ответил Горский.

Антон вынул из кармана черную коробочку от фотопленки и пачку «Беломора». Кинув взгляд на экран, где негры с роскошными дредами пели что-то на своем патуа, он приступил к делу.

– Но ведь все разлеглось в конце концов, – заметил Антон, – даже мотивы стали ясны. Напарник убежал, деньги вышли, надо было ускорить дележ… Владимир мне все объяснил.

– Ерунда все это, – сказал Горский, – дурацкий это был план, неслучайно он не сработал. Просто твой Альперович был безумен. Помнишь, в «Кролике Роджере»? Только мультику могла прийти в голову идиотская идея про скоростное шоссе. Вот так и с Альперовичем. Ему только казалось, что он знает, зачем он заварил всю эту кашу – а что там скрывалось у него в глубине души никому, слава Богу, не известно.

– Почему – слава Богу?

– Потому что тайные импульсы обычно довольно мерзкая штука. А именно они управляют любой историей – что с большой, что с маленькой буквы. Именно они, а не рациональные построения, которые придумывают, как правило, задним числом.

– И потому, – кивнул Антон, – проще найти убийцу, приняв наркотик, чем вычислить его дедуктивно.

– Да, – согласился Горский, – можно сказать, он сделал это, потому что любил Женю и Леню, и потому хотел их убить. Чтобы их повенчать таким образом. А можно сказать, что он просто убил, потому что представилась такая возможность. Знаешь, как Паша не может сказать «нет», если ему предлагают? Так и Андрей не смог сказать свое «нет», когда понял, что может безнаказанно убить. Может, он все время слышал подобные тысяче громов крики «убей! убей!»? Так сказать, естественное звучание той Истины, которую мы так искали.

На экране негры потрясали автоматами, и на Ямайке вовсю полыхала гражданская война, так похожая на бандитскую разборку. Антон кончил забивать косяк и непонимающе посмотрел на Горского.

– Это из «Бардо Тедол», – пояснил Горский, – Ченьид Бардо. Если я правильно помню – как раз седьмой день. Впрочем, – и он сделал первую затяжку, – может быть, в конце концов он затеял это, потому что знал, что все равно обречен, после того, как этот Смирнов убежал. И потому хотел, чтобы его убили те, кто его любит.

Минуту они молча передавали косяк друг другу.

– Я не понимаю одного, – спросил в конце концов Антон, – почему все-таки эти две истории так похожи? Может быть, важен не только гороскоп рождения, но и гороскоп смерти? То есть если люди умирают примерно в одно время, то их судьбы ретроспективно оказываются связаны?

– Не гони, – лениво сказал Горский, – они умерли с разницей в несколько часов. Для гороскопа это очень много. Дело просто в том, что у этих историй слишком много общих действующих лиц: ты, я и Зубов как минимум. И вообще – если употреблять столько, сколько мы употребляем, все в этом мире окажется связанным. Любопытно другое: Олег не верит, что Зубов был убит не из-за его колдовства – и точно так же ты не готов предположить, что Альперовича и Белова убили по каким-то причинам, не связанным с этим делом.

– Смотри сам, – горячился Антон, – Белов сказал, что он разберется, и через неделю Альперовича убивают на пороге его офиса. А еще через три дня убивают самого Белова. Понятно, что это какие-то люди просто отомстили ему за смерть Альперовича… те, с кем он работал.

– Или нет. Почему не предположить, что существует еще одна история, к которой и Белов, и Альперович имеют то же отношение, что Зубов – к смерти твоей Жени? И эти истории вложены друг в друга как матрешки.

– И так – до бесконечности?

– Или до семи, – кончиками губ улыбнулся Горский, – раз уж это число тебе так нравится.

– Но ведь это сводит на нет саму идею расследования, – сказал Антон, – ты посмотри: если все равно всех должны убить в конце, то какая разница, кто был первым убийцей? Представь себе такой сюжет: скажем, корабль. И на нем – убийство. Долгое расследование, и когда уже всем ясно, кто и что – корабль случайно врезается в айсберг и идет ко дну. Или, еще лучше, больница для больных чем-нибудь смертельным, типа СПИДа. И вот они умирают естественным, так сказать, путем, а тем временем детектив идет своим чередом. И это, собственно, соревнование между сыщиком и смертью: он раскроет убийцу или убийца умрет сам по себе.

– Твоя больница – это и есть наша жизнь, – ответил Горский, – только в ускоренной записи.

– Ты только посмотри, – перебил его Антон, показывая на телевизор.

На экране морщинистые черные руки сворачивали косяк за косяком, огромные кусты марихуаны тянулись к самому небу. Между ними шел Питер Тош – или не Питер Тош – и пел про Бога Джа и его священную траву. Казалось невозможным, что все это они видят по обычному телевизору.

– Они там с ума посходили, такое показывать, – сказал Антон и, помолчав, добавил, – все-таки мы живем в прекрасной стране.

Деньги, которые Белов заплатил Антону, он почти целиком отдал Горскому, считая это справедливым. Превращенные в тревелчеки, они лежали где-то в ящике стола, а рядом с ними – билет на самолет. Антон забил еще косяк и передал его Юлику. Мертвый Питер Тош пел Legalize it!, и переводчик привычным ко всему голосом зачитывал подстрочник:

Доктора курят Медсестры курят Судьи курят И даже адвокаты курят Легализуйте! Не критикуйте! Легализуйте – и я буду ее рекламировать!

Тени умерших и живых растворялись в конопляном дыму, и, казалось, между ними уже нет разницы. Мир предстал исполненным гармонии, и каждому – и мертвому, и живому – нашлось в нем свое место. Они добили косяк, а за ним еще один. А потом еще, и еще.

Эпилог

Антон больше никогда не встречал героев «Дела о кислотном овердозе». Клуб «Ржевский», одно время не сходивший со страниц желтых газет, канул в безвестность, как и многие клубы середины десятилетия. Только Леру Антон однажды встретил на большом рейве, куда теперь ходили все, кому не лень. Шиповский сдержал свое слово и раскрутил «Летюч» так, что тот стал символом эпохи – хотя сам Александр Воробьев, подаривший ему свое прозвище, убыл в далекие края: возможно, там нельзя было встретить Альперовича и Белова, но Смирнов запросто мог оказаться там же.

На танцполе Лера с Антоном только кивнули друг другу – музыка все равно заглушала слова, к тому же оба были под экстази, на самом пике движения, так что говорить и не хотелось. Потом они потеряли друг друга в толпе – да и что бы они сказали друг другу? – и только выходя из клуба, Антон увидел, как Лера садится в новую иномарку – возможно, купленную на деньги Поручика, как и квартира. Хотелось бы верить, что у него все хорошо. Возможно, как он и мечтал, он смог подмять под себя все дело – а, может быть, все деньги достались Роману. Этого Антон так и не узнал – да и не особо стремился.

– Вот и ищи, «кому выгодно», – написал ему Горский из Америки по электронной почте. Это была уже совсем другая эпоха, в которой жили совсем другие люди.

На исходе бэдтрипа Паша перерезал себе вены в собственной ванной. Питерский Вадим уехал в Германию и, по слухам, перебрался оттуда в Амстердам. Олег стал клубным промоутером и при каждой встрече грозился привести в Москву Current 93 – судя по всему, это было последнее, что осталось от его мании величия. Саша забросил калипсол и пересел на кислоту, обнаружив в себе при этом неожиданные коммерческие таланты: теперь он вовсю занимался каким-то бизнесом, и его имя даже пару раз мелькало в газетах. Селезень женился и после рождения ребенка исчез с горизонта Антона. Никита подсел на героин и изменился так, что, встретив его в метро, Антон не узнал старого приятеля. Именно он, однако, рассказал Антону историю Алены, встреченной им у знакомого дилера. Никита, как всегда, покупал «второй номер», а Алена брала траву.

Потеряв работу, она на полгода выпала из привычной жизни, начала курить все больше и больше, так что воздушный замок ее благополучия лопнул, словно был сделан из влажной резины воздушных шаров. Когда она снова устроилась секретаршей, было уже поздно что-то менять. В ее новой жизни не было ничего, о чем снимают фильмы – она не отдавалась за корабль травы, не продала квартиру (которой у нее и так не было), не выбросилась из окна. Через месяц она на неделю заперлась дома с двумя стаканами шишек и курила, не подходя к телефону. Когда трава кончилась, она устроилась на новую работу, чтобы через два месяца повторить все тот же марафон. У нее была коллекция трубок, набор видеокассет и музыки, специальные альбомы и купленный в «Пути к себе» кальян. Выныривая на поверхность, она легко находила новую работу, давала себе зарок «больше никогда», но через месяц снова срываясь, исчезала на неделю, по окончанию которой из ее памяти стиралось все, что было до того. Каждые полтора месяца она начинала с чистого листа, с младенчески ясной памятью, в которой хранились только доведенный до автоматизма basic English, канцелярские навыки и цифры постоянно возрастающих цен на траву.

Выслушав никитину историю, Антон подумал, что существует множество способов пустить под откос свою жизнь – и Алена сумела обойтись без тех сильнодействующих средств, избегать которых с каждым месяцем становилось все труднее. В Москве пушеры меняли ассортимент наркотиков, все чаще и чаще предлагая героин пришедшим за гашишом, в то время как глянцевые журналы вовсю писали о новой психоделической революции. Просматривая присланный Олегом апрельский номер «ОМа», Горский понимал, что для него эта революция уже закончилась. Роман с наркотиками подошел к концу. Как и предупреждал Кен Кизи, кислотный тест должен быть сдан. Все чаще Горский понимал, что психоделики создают свою собственную реальность, и к той, в которой обитают люди, она имеет отдаленное и непонятное отношение. Пожалуй, это было главное, что он понял из истории с психоделическим расследованием, проведенным Антоном.

Впрочем, были и другие побочные следствия. Подписывая чек на операцию, Горский по старой памяти возздал хвалу Джа – и потому воспоминания об истории семи лепестков иногда посещали его. Когда он вечером шел по ярко освещенной Маркет или Мэйн, радость движения напоминала ему о том, чего он был лишен и что смог себе вернуть. В один из таких наполненных воспоминаниями дней он и услышал окончание истории, некогда рассказанной Олегом.

Спустя много лет жена шестидесятника, чьи родители когда-то выкурили гроб Пушкина, уезжала из России. Уже много лет они с мужем жили в Америке, но смерть свекрови заставила ее вернуться в Москву, чтобы разобраться с квартирой и прочим имуществом. На вылете в Шереметьево ее багаж придирчиво осмотрели и, среди вещей покойной свекрови, обнаружили шкатулку. Ключ был утерян, но несмотря на протесты наследницы – довольно энергичной еврейской дамы – шкатулку вскрыли и нашли там пакет с изрядно выцветшей, но не потерявшей своих свойств марихуаной. Впрочем, времена уже были либеральные и потому веский довод, что только идиот повезет в Нью-Йорк траву, которую можно легко купить по ту сторону Централ-парка, оказал неожиданное воздействие. Таможенники поверили и отпустили наследницу, конфисковав траву, которую ее свекровь побоялась уничтожить много лет назад. Вероятно, она опасалась, что на этот раз это будет прах Гоголя.

Обладателем подобного ларца чувствовал себя и Горский. Его воспоминания были памятью о временах не столь далеких, как шестидесятые, но столь же безвозвратно прошедших. Они были трогательны и бесполезны, словно никем не выкуренная трава, чудом сохранившаяся в шкатулке, или цветик-семицветик, засушенный на память между страниц книги.

2000-2001

Беэр-шева – Москва – Пало Альто

Оглавление

Сергей Кузнецов. . Семь лепестков

  Лепесток первый

  Второй лепесток

  Третий лепесток

  Четвертый лепесток

  Пятый лепесток

  Шестой лепесток

  Седьмой лепесток

  Эпилог