«Письмо королевы»

Елена Арсеньева Письмо королевы

В одежде гордого сеньора

На сцену выхода я ждал,

Но, по ошибке режиссера,

На пять столетий опоздал.

Илья Эренбург

При помощи совпадений Бог сохраняет анонимность.

Альберт Эйнштейн

Наши дни

Однажды, суровой французской зимой (точнее, парижской, а впрочем, во всех городах прекрасной Франции в ту приснопамятную зиму творилось практически одинаковое безобразие: температура держалась много ниже нуля), некая молодая (относительно) и красивая (безусловно) дама пересекала площадь Сент-Огюстен, то есть Святого Августина. Шла по бульвару Осман, а площадь делила этот бульвар на две части. Женщину звали (и до сих пор, к счастью, зовут!) Алёной Дмитриевой, так мы и станем ее именовать, а слово «женщина» по отношению к ней употреблять перестанем, ибо была она не обычной, а совершенно невероятной.

Алёна, стало быть, Дмитриева не впервые ходила этой дорогой. Нередко вечерами она отправлялась бродить по Парижу – отчасти из любви к городу, из желания видеть его снова и снова, днем и ночью, всегда, – отчасти по простой такой, житейской причине: чтобы избежать искушения поужинать. В многочисленные дорогие и дешевые парижские ресторации и кабаки, источавшие вкуснейшие запахи и приманчиво звеневшие посудой до середины ночи, ее ничуточки не тянуло. Отвращением к общепиту некогда заразил ее родной совок, и никакие, даже изысканные зарубежные заведения это отвращение так и не вытравили. Встречаются такие реликты, да, встречаются! Алёна любила поесть, что да, то да, но только дома – без разницы, у себя ли, то есть в скромном русском городе Нижнем Горьком, или в Париже, блистательном Париже, как пела некогда Карамболина, Карамболетта, если кто-то понимает, о ком я говорю (оперетта нынче не в моде, к сожалению)… Короче, наша героиня, писательница Дмитриева (а она была, вообразите, писательницей, кропательницей, так сказать, детективных дамских романчиков), обожала набивать свой плоский, отлично накачанный при помощи шейпинга животик всякой калорийной прелестью именно после семи вечера, совсем хорошо – после восьми, а еще лучше – после девяти… Сыром, например, жирным, до одури вкусным «Горгонзоля» и потрясающим «Эпуазом», или авокадо, или плиткой шоколада… или двумя плитками шоколада, или финиками, или парочкой ломтиков знаменитого фуагра, или каким-нибудь «рулё прантом», или равиоли с креветками из китайской закусочной на углу Фобур Монмартр и рю де Прованс с рисовыми чипсами из той же самой закусочной… Да мало ли всякой опасной вкусноты в Париже, рассчитанной как на самый привередливый, так и на самый невзыскательный желудок? У Алёны Дмитриевой он таким и был – как привередливым, так и невзыскательным. И вот, ради спасения от переизбытка калорий (джинсы и так уж сидели в переобтяжку, особенно если для тепла поддевались колготки!) она и отправлялась погулять поздними вечерами.

Ей нравилось пройти от рю Друо, близ которой она жила у друзей, по Осману на бульвар Итальянцев, потом к Гранд-опера, перейти на бульвар Капуцинок, а оттуда – на бульвар Мадлен, по которому – к площади того же наименования, недавно во многих подробностях и с большим чувством запечатленной в одном из многочисленных романов, на которые столь горазда была наша героиня… Материал для этого романа (как и всегда, впрочем) подкинула ей сама жизнь, которая весьма щедра на приключения и интриги, когда заходила речь об Алёне Дмитриевой[1].

– Диего, слышишь меня?

– Да, я здесь.

– Как там у тебя?

– Все тихо пока.

– Ты что делаешь?

– Я что делаю?! А, понял. Я жду автобуса. Вместе со мной его ждут еще человек десять. 16-й сегодня на час фактически сняли с маршрута. Там устроили небольшую пробку на углу Миромениль и Фобур Сент-Оноре.

– Ну, парни, вы просто спятили! Там не может быть небольшой пробки! Кому это в голову пришло?!

– Кстати, парни здесь ни при чем, это придумала Мари. И что вам не нравится, Поль? Не придраться!

– Ладно, с Мари я разберусь… потом. Будь все время на связи. Не отключайся ни на миг.

– Само собой, а как же иначе, все в порядке, Поль.

С площади Мадлен по рю Рояль Алёна, как правило, переходила на площадь Конкорд, то есть Согласия, а оттуда путь ее лежал или вокруг темного, загадочно белевшего мраморными статуями, точно привидениями, запертого на ночь Тюильри и Лувра, по авеню Опера, или по Елисейским Полям к площади Этуаль. Очень часто, не дойдя до Триумфальной арки, она поворачивала на рю Миромениль и через нее прямиком выходила снова на Осман. Потом пять-семь минут до площади Сен-Огюстен – и снова по Осману, минуя, кстати, знаменитые «Прантом» и «Галери Лафайет», до рю Лафайет, по ней до рю де Прованс, оттуда на Друо – и вот дом, в котором Алёна останавливалась в Париже столько раз, что он ей стал практически родным. Так же, как и обитающее в нем семейство ее русской подруги Марины, Марининого французского супруга Мориса и двух девочек их совместного производства: Лизы и Танечки.

Путь был нахожен, причем настолько, что Алёна могла его пройти, что называется, с закрытыми глазами. Хотя какой смысл закрывать глаза в Париже, где каждый дом – произведение искусства, где иногда просто отчаяние берет от того, сколько вокруг красоты. Архитектурного безобразия практически не сыщешь – в центре, разумеется, окраинные железобетонные районы в счет не идут, они везде и всюду одинаково уродливы. Есть, правда, в самом центре Парижа центр Помпиду… Но ладно, не будем о грустном! Париж прекрасен даже с центром Помпиду!

Так вот, минувшим вечером Алёне не удалось совершить обычный променад. Морис был в командировке в Брюсселе, а Марина решила воспользоваться редким случаем супружеской свободы и допоздна загостилась у какой-то своей подружки, так что писательница Дмитриева осталась «на хозяйстве». Пришлось готовить детям ужин. Жареная рыба с картофельным пюре оказалась настолько вкусна, что нянька не удержалась и составила оживленную компанию подопечным. Вообще, лучше Алёны Дмитриевой картофельное пюре никто не делает, это так, к сведению. Вроде бы дело нехитрое, а вот ведь…

Оценив адекватно свой труд и воздав ему должное, она улеглась спать с отягощенным пузиком, отчего утром проснулась собою очень недовольная. Выйдя из комнаты, встретила Марину, которая тоже пожаловалась на переедание и сообщила, что пойдет на работу пешком. Алёна обрадовалась и решила отправиться с нею. От дома на рю Друо до Марининого офиса по Осману пешком минут сорок быстрой, спортивной такой ходьбой. Что может быть лучше для начала дня?! В Париже не устроишь себе такого кайфа, как многокилометровые пробежки ранним утром по полям, горам и лесам, это в Мулян, господа, в любимый Мулян, неоднократно бывший ареной невероятных приключений Алёны Дмитриевой и неоднократно же ею воспетый[2]…

В четыре руки юные девицы Лизочка и Танечка были мигом одеты, умыты, накормлены завтраком, высажены в туалеты (благо в огромной квартирище таковых имелось два), а потом спроважены: одна во второй класс начальной школы, эколь примэр, а вторая – в детсад, который тут тоже называется школой – эколь матернель, но в подробности французского образования мы вдаваться не будем. Итак, в половине девятого наши подруги были уже свободны и, болтая, отправились по Осману до Марининого офиса мимо Галери Лафайет, с которой, к сожалению, уже сняли сногсшибательное рождественское убранство. Они перешли площадь Сен-Огюстен, миновали и Миромениль, и рю Гренель, на которой, к слову сказать, некогда находилось первое посольство Советского Союза во Франции и по которой можно дойти до знаменитой рю Дарю, где стоит не менее знаменитый русский православный храм Александра Невского, и наконец-то достигли мощного такого серого здания, в дверях которого и скрылась Марина, на прощанье расцеловавшись с Алёной. А писательница Дмитриева, ощущая приятную легкость во всем теле (прогулка пошла на пользу!!!), отправилась обратно, обдумывая, что приготовить на обед привередливым девчонкам. Штука в том, что в 11.20 ей предстояло забрать из эколь матернель Танечку, а в 11.30 Лизочку (их нянюшка Ирина приболела, так что хозяйственные обязанности Алёны продолжались), накормить их обедом и в 13.20 и 13.30 развести по эколям, причем в обратном порядке – сначала Лизочку, потом Танечку. Затем у няньки наступал заслуженный отдых до 16.20 и 16.30, когда детей предстояло забрать, выгулять, накормить ужином, помыть, а уж укладывать и читать на ночь предстояло Марине, которая возвращалась с работы около восьми вечера.

Свистопляска еще та, между прочим! Однако Алёну эта внезапная семейная суета ничуть не отягощала, потому что она любила эту семью и считала ее практически своей. Проблемы состояли только в плохом аппетите девчонок, особенно Лизочки, и Алёна сейчас напряженно продумывала обеденное меню. При этом она постукивала зубами, потому что минус восемь – это все же низкая температура, а уж для Парижа тем паче. Здесь вообще делается как-то клинически холодно, и Алёна еще ни разу не пожалела, что поехала в город своей мечты не в легкой демисезонной куртяшке, а в каракулевой, вполне зимней шубке с капюшоном. Ругала она себя лишь за то, что отправилась в осенних сапогах, а не в зимних, и не взяла варежки потеплей: в перчатках дико мерзли пальцы.

Парижане переносили маразматическую зиму стоически, по мере сил своих пытаясь приспособиться к внезапно наставшему ледниковому периоду. Нонсенс для Парижа: все в шапках! Тут и там мелькали не только всяческие вязаные шапки, но даже и ушанки, как стилизованные, из синтетики, так и настоящие, меховые. Однажды Алёне даже попался на глаза изысканный господин в солдатской серой ушанке с красной звездочкой образца Великой Отечественной войны! Наверняка она была куплена где-нибудь на Старом Арбате как сувенир, а вот пригодилась же!

Парижанки прятали головы в самые разнообразные шапки, шапочки и шапчонки, а вот платков Алёна не видела. Наверное, здесь их считали слишком уж восточным головным убором.

Размышляя о том, что не худо было бы ввести в Париже моду на оренбургские или павловские платки (и тепло, и красиво, и оригинально, наша героиня шали просто обожала!), Алёна снова пересекла площадь Сент-Огюстен, свернула направо, прошла метров сто по бульвару… и тут ангел-хранитель возмущенно дернул ее за кудряшки, вылетевшие из-под капюшона, и заставил повернуть голову к табличке на углу дома, мимо которого она дефилировала. «Бульвар Мальзерб», – прочла Алёна на этой табличке, и первым делом, интеллектуалка несчастная, вспомнила до уморительности смешной рассказ Ги де Мопассана «Булавки», в котором фигурирует название этого бульвара, потом роман Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» (контора Роллинга располагалась именно на бульваре Мальзерб!), припомнила также, что на этом бульваре в разное время жили Коко Шанель (едва прибыв в Париж) и Сара Бернар (ее спальня была украшена скелетами!), также отдала дань памяти казненному во время Французской революции ученому, в честь коего бульвар был поименован, – и только теперь сообразила, что свернула не туда. Не по той улице идет. В смысле, не по тому бульвару. Ей нужен Осман, а это, как уже не раз было сказано, Мальзерб.

– Диего, ответь.

– Отвечаю.

– Ты на месте?

– Я-то на месте, но Жоэля еще нет.

– Нет?.. Так… А я думал, он все же… Так. У Жоэля, похоже, проблемы.

– Что такое? Что-то срывается?

– Пока не знаю. Он молчит, не отвечает ни мне, ни Кристофу. Жди. Не отвлекайся. Если он появится, немедленно сообщи.

– Само собой, конечно.

Здесь следует сделать одно замечание об особенностях нашей героини. Не то чтобы она страдала топографическим кретинизмом, скорее нет, чем да, в лесу, например, ориентировалась интуитивно-безошибочно, а вот в городах порой… терялась. В буквальном и переносном смысле этого слова. Она неплохо знала Париж, и все же иногда из памяти вылетали некие местные реалии. Вот, например, сейчас она не могла вспомнить, с какой стороны от Мальзерба находится Осман. Возвращаться на площадь и обходить ее не хотелось, Алёна решила сократить путь и пройти улицами, но в какую сторону двигаться, налево или направо?

И она решила поступить так, как всякий заблудившийся путник, у которого нет карты местности (или путеводителя): спросить дорогу у туземца.

Как назло, бульвар в обозримом пространстве был пуст… только у дверей какого-то отеля маячила фигура высокого осанистого мужчины в черной куртке с блестящими пуговицами.

«Ага, – решила Алёна Дмитриева, – швейцар уж наверняка знает, с какой стороны Осман!»

Недолго думая, она двинула к гостинице, которая носила название «Bon chance», то есть удача.

Судьба иной раз шутит совершенно по-дурацки. Шанс-то, может, и добрый, но… в это время на небесах происходило неведомо что, очень возможно, срочная летучка ангелов-хранителей, или какой-нибудь междусобойчик по случаю профессионального праздника. Что бы ни было, Алёнин персональный ангел отвернулся и прозевал тот момент, когда его подопечная подошла к швейцару. А вот интересно, на небесах за халатность карают или списывают все чохом на «mal chance», то есть на неудачу?..

– Извините, скажите, пожалуйста, – начала было Алёна, однако немедля спохватилась, что изъясняется на языке родных осин, и поправилась: – Экскюзе муа, мсьё…

– Да лучше по-русски, – махнул рукой мсьё. – Что вы ищете?

– Ой, ну надо же! – обрадовалась Алёна.

Она почему-то всегда по-детски радовалась, когда встречала в Париже русских. Вот именно – почему?! Не такая уж это редкость, скорее, наоборот, тем паче что далеко не все русские проявляли аналогичный восторг при встрече с нашей героиней. Вот швейцару она явно не понравилась: мельком глянув на Алёну, он озирался по сторонам и вид имел крайне настороженный. С другой стороны, такая их швейцарочья служба: быть постоянно настороже.

– Скажите, с какой стороны бульвар Осман? – спросила Алёна с виноватым видом. – Там или там? – И она помахала руками налево и направо.

Швейцар, казалось, даже растерялся от такой глупости. Глаза его заметались – за плечо Алёны, в сторону, снова за ее плечо, к ней… потом он вспомнил, видимо, что надо быть снисходительным к слабостям ближнего своего, тем более что это – не ближний, а ближняя, да еще очень даже симпатичная, – и отрывисто бросил:

– Направо. Вон туда!

И так резко махнул рукой в указанном направлении, что чуть не заехал Алёне в нос. Она едва успела отпрянуть.

Впрочем, наша героиня не обиделась, напротив, она была очень благодарна за конкретику. Дело в том, что она с детства туговато ориентировалась в правой и левой сторонах. Ну вот бывает такое… даже и с умными людьми, а Алёна Дмитриева вполне может к ним быть причислена. Может быть, она и не знала, что такое эквалайзер, и до сих пор не могла уразуметь, шутки шутил Александр Блок или всерьез писал об интеграле, который дышит в каких-то там стальных машинах, – но в некоторых житейских, весьма запутанных ситуациях разбиралась весьма не худо. Если только не нужно было отличать правую сторону от левой! Впрочем, Алёна все же усвоила: левая сторона та, которая соответствует руке, на запястье коей часы; рука противоположная, с колечком и браслетом, – правая. Но ведь нужно время, чтобы сообразить, где что находится! Поэтому Алёна только радовалась, когда кто-то брал на себя труд указывать направление. И, одарив швейцара ослепительной улыбкой и сияньем своих прекрасных – нет, ну правда, это многие могут подтвердить! – глаз, она сказала «спасибо» – и резво двинулась… навстречу своей участи.

Ангел же хранитель, вернувшийся в это время с летучки или междусобойчика, ринулся вслед, пытаясь ее остановить… но поздно, поздно… и ему теперь ничего не оставалось, как безвольно наблюдать за неостановимым развитием событий и ломать руки, вернее, крылья, поскольку его подопечная шла прямиком к закату дней своих – и произошло это исключительно по его недосмотру!

Ангел чувствовал себя отвратительно. Ощущение беспомощности и для людей-то тяжело, а для существ, практически всемогущих, просто невыносимо. Утратить власть над событиями, лишиться возможности взять их в свои руки, вернее, крылья, пальчиком, вернее, перышком не шевельнуть, тупо ждать, когда снова выпадет шанс вернуть власть над вверенной судьбой, а ведь он может и НЕ выпасть…

Ужас. Нет, честно, ужас! Ангелу-хранителю Алёны Дмитриевой можно было только посочувствовать. А уж ей-то, бедняжке…

– Да вон он, я его вижу. Торчит на автобусной остановке. В своих дурацких синих наушниках.

– Можешь его снять?

– Обалдел, что ли? Стрелять я не буду, там многолюдно. Наверное, давно автобуса не было.

– Ты что, только стрелять умеешь? Подойди поближе и… Сам говоришь, народу много, на тебя никто внимания не обратит.

– А может, не надо? Мы ведь уже сделали, что хотели. Зачем их дразнить?

– Именно этого мне и хочется! Одну потерю они могут расценить как случайность. А вот если практически одновременно мы и этого снимем, тут сразу станет ясно: мы идем на две головы впереди, мы их обставляем играючи, нас не обойти. Иди и делай.

– Ну ладно, только я не хочу в толпе, я что-нибудь другое придумаю.

– Будь проще, ну что тут еще думать?! А впрочем, как хочешь, только не упусти его.

Алёна прошла один квартал по узкой улице Рокепин, однако оказалась не на просторном бульваре Осман, а на еще более узкой рю Д’Астор. «Наверное, бульвар впереди», – подумала Алёна и миновала еще один квартал, после чего оказалась на улице Камбасере и даже прошла квартал, после чего оказалась на крохотной площади, которая, судя по табличке на одном из домов, называлась Соссе. Никаких признаков Османа по-прежнему не наблюдалось. Но этого просто не может быть! Он где-то здесь! Швейцар же не мог перепутать!

А может, лучше снова кого-нибудь спросить?

Навстречу шла дама в бежевой норковой шубке, высоких сапогах, но без головного убора. У нее был красный нос, которым она беспрестанно пошмыгивала. Конечно, замерзла она до крайности. Сразу видно. Ну и чего форсить – без шапки-то?!

– Извините, – робко обратилась Алёна к даме, – в какой стороне бульвар Осман?

Момент для обращения оказался выбран крайне неудачно. Именно в эту минуту дама решила больше не мерзнуть, сунула руку в сумку и вынула оттуда вязаную шапку. Алёна немедленно уставилась на диковинный предмет, потому что более нелепой расцветки в жизни не видела: ну натурально серо-буро-малиновая. И это предполагается надеть в сочетании с бежевой норкой? А как насчет хваленого вкуса парижанок?!

Перехватив взгляд Алёны, дама покраснела, сунула головной убор в сумку, отчаянно шмыгнула носом и кинулась через дорогу, махнув рукой в каком-то неопределенном направлении.

Черт, неловко вышло!

Пробормотав вслед извинение, Алёна огляделась. Она стояла неподалеку от автобусной остановки, на которой толпились люди. Зрелище это для французской столицы, где автобусы ходят как часы, а впрочем, даже еще лучше, настолько необычно, что Алёна сначала глазам не поверила и подумала: не заблудилась ли она настолько, что вообще в другом городе оказалась? В самом ли деле она находится в Париже?!

– Да, – прозвучал в это время мужской голос, и Алёна с ошарашенным выражением – неужели кто-то читает ее мысли?! – повернулась.

Но тут же поняла, что ошиблась: никому ее мысли совершенно не понадобились, просто рядом стоял молодой человек, который разговаривал по мобильному телефону. Хотя создавалось впечатление, будто он беседует сам с собой, потому что трубки в руках у него не было, а наушник был скрыт обворожительными пушистыми штучками цвета электрик, призванными защищать уши от лютого мороза.

Что-то нынче советский граф Алексей Николаевич Толстой часто вспоминается! На сей раз на ум Алёне пришел не «Гиперболоид инженера Гарина», а повесть «Аэлита». В том смысле, что вид у мужчины в синих наушниках был совершенно марсианский. А впрочем… может, только в извращенном воображении нашей писательницы. На самом же деле это был весьма привлекательный и вполне земной человек лет тридцати пяти, с четкими, правильными чертами смугло-бледного лица, очень стройный, в элегантном, хоть и не по погоде легком пальтеце и узехоньких джинсах, заправленных в забавные ботинки на толстой подошве. Шея его была обмотана бежевым шарфом в белую, черную и красную клетку. Это фирменный дизайн шарфов из весьма элитного магазина «Burberry». Стоят там такие кашемировые изделия около пятидесяти евро. Впрочем, большая часть парижан и туристов, прельщенная барберийскими красотками, решает вопрос их приобретения проще и радикальней, покупая нечто подобное, хотя и отнюдь не кашемировое, на лотках уличных торговцев сувенирами, каковые в Париже натыканы на каждом углу, иногда по несколько штук. Алёне было совершенно все равно, за сколько «синие ушки» купил свой шарф, уж очень приятный был парень. Черные жесткие волосы его были острижены довольно коротко и торчали смешным таким ежиком. Невероятный симпатяга! Даже то, что точеный нос сильно покраснел от мороза, его не портило!

– Жоэль так и не пришел, – проговорил в это время симпатяга, и Алёна спохватилась, что неприлично так пялиться на незнакомого человека.

– Почему? – спросил парень, и Алёна подумала: а в самом деле, что тут уж такого неприличного? Почему бы не посмотреть на такого славного молодого человека? Почему бы даже не спросить у него дорогу? Тем паче он разговор заканчивает.

– Хорошо, все, – проговорил симпатяга, очевидно, завершая разговор, и двинулся к обочине тротуара.

– Извините, мсьё, вы не скажете… – воскликнула Алёна и тут же прикусила язык, потому что, кажется, опять влезла со своим вопросом не вовремя: юноша взмахнул рукой, подзывая проезжавшее мимо такси, и машина уже подрулила к тротуару.

Да что ж за невезуха такая! Ну что ж это все норовят сегодня покинуть в беде русскую писательницу, заблудившуюся в Париже?!

Однако парень, уже взявшийся за ручку дверцы, вдруг повернулся к Алёне и спросил:

– Да, мадам, извините, мадемуазель?

Само собой, наша героиня, красотка из красоток, весьма гордившаяся своей невероятно задержавшейся молодостью, немедленно расплылась в обворожительной улыбке. В самом деле, улыбка у нее чудесная, и мало кто мог удержаться, чтобы не улыбнуться в ответ. Вот и этот, с синими ушками, не удержался.

Такси и спешка были позабыты. Теперь его мысли, как и у множества других несчастных, путь которым перешла прелестная русская писательница, были всецело поглощены только ею.

– Не могли бы вы подсказать, где находится бульвар Осман? – произнесла Алёна сакраментальную фразу.

Молодой человек посмотрел с нескрываемым любопытством и усмехнулся:

– О, это очень далеко! Минутах в десяти ходьбы.

Ну да, Алёна так и думала!

– Туда? – спросила она, махнув рукой вправо.

– Нет, туда, – молодой человек махнул рукой влево. – Короче всего получится, если вы пройдете сейчас по рю де ла Вилль, потом повернете на рю д’Анжу – и по ней, никуда не сворачивая, выйдете прямо на Осман в одном квартале от площади Сент-Огюстен.

Алёна тупо смотрела на него. Получается, она все это время шла в совершенно противоположном направлении? Получается, швейцар указал ей неправильный путь? Русский швейцар – русской заблудившейся туристке?! Ну и ну! Это до какой степени ненависти к своим соотечественникам нужно дойти? Впрочем, бытует же известная старинная поговорка: «Кто тебе выколол око? – Брат. – То-то так глубоко!» Извращенец какой-то, честное слово, этот швейцар.

– Вы поняли? – спросил молодой человек. – Не заблудитесь? А то, может быть…

Он не договорил. В глазах его на миг появилось отсутствующее выражение, как будто он к чему-то прислушивался. Например, к своему внутреннему голосу. Ну правильно, при встрече с такой красивой женщиной к внутреннему голосу прислушаться – первое дело! Иначе запросто голову потеряешь.

Алёна готова была спорить, что он собирался предложить проводить ее или даже подвезти на такси, которое все еще терпеливо стояло рядом. Но внутренний голос оказался более громким, чем голос мужского сердца. И фраза осталась неоконченной.

– Я все поняла, спасибо, – сказала она, благодарно улыбаясь. Молодой человек рассеянно улыбнулся в ответ – и вдруг опрометью кинулся к красивому дому, стоящему рядом с остановкой. Мигом нажал какие-то кнопки на кодовом замке – и скрылся за дверью подъезда.

Мать честная… Неужели бедный симпатяга так испугался искушения?! Может быть, он, Господи помилуй, какой-нибудь современный траппист, доминиканец, капуцин, августинец, сиречь монах? И решил избегнуть духовной катастрофы более радикальным способом, чем делал это некогда святой Антоний, как известно, сим искушениям поддававшийся?

– Вы не едете, мсье? – крикнул таксист, не веря, что клиент сорвался с крючка.

– Пожалуй, все-таки не едет, – констатировала Алёна, повернувшись к машине.

Шофер ошарашенно смотрел черными глазами из-под нависших век, и, хоть потере клиента можно было только посочувствовать, Алёна с трудом удержалась, чтобы не прыснуть. Нет, вовсе не потому, что она обладала извращенным чувством юмора и любила смеяться над несчастьями ближних своих! Просто литературные ассоциации донимали ее сегодня и, кажется, не собирались униматься. Например, сейчас она вспомнила старое-престарое, еще шестидесятых годов, огоньковское издание собрания сочинений Конан-Дойля с иллюстрациями бог знает кого к «Этюду в багровых тонах». Главный герой – благородный мститель – был там изображен в виде жуткого пропойцы с набрякшим, пренеприятнейшим, раскрасневшимся лицом, которое было наполовину скрыто каким-то нелепым красным шарфом. Точно таким же набрякшим, раскрасневшимся, утонувшим в красном шарфе было лицо таксиста. Возможно, у него тоже была аневризма аорты, как у Джефферсона Хоупа, а может, просто бургундского или бордо регулярно перебирал.

– L’espagnol maudit! – пробормотал в это время таксист и дал газ с такой яростью, что его серый «Мерседес» даже чуточку подпрыгнул, прежде чем тронуться с места.

Батюшки, какая экспрессия! «Проклятый испанец!» Как будто в первый раз в жизни таксиста клиент внезапно изменил свои планы. А откуда он знал, что молодой человек в синих ушках – испанец? С точки зрения Алёны, типичный француз. Впрочем, много ли она видела испанцев? Аргентинские маэстрос танго (Алёна была истинной фанаткой аргентинского танго) все же не вполне испанцы. Так что таксисту видней. Хотя все равно не с чего в такой гнев впадать.

Впрочем, если бы наша героиня могла слышать весь телефонный разговор «симпатяги», а не только несколько реплик, она бы и сама удивилась, ибо разговор был таким:

– Диего.

– Да.

– Все, операция сворачивается. Уходи оттуда.

– Но Жоэль так и не пришел!

– Жоэль не придет.

– Почему?

– Обстоятельства изменились. Убирайся оттуда. Возьми первое попавшееся такси и уезжай.

…

– Диего, стой! Ни в какую машину не садись, возможна ловушка. Видели одного из них на сером «Мерседесе», замаскированном под такси. Красномордый, в красном шарфе. Уходи запасным путем, код подъезда 6790, как зайдешь, дверь сразу заблокируют на случай погони. Быстро! Беги оттуда!

Вот такие, как принято выражаться, пироги… Но Алёна ничего не слышала, а потому ситуация показалась ей немножко странной, но лишь самую чуточку.

1789 год

– Петруша… Да Петрушечка! Ты уже спишь, никак?!

– Н-неаааа…

– Фу ты, увалень! В точности кот-котофей – наелся, отвалился и немедля храпит!

– Н-не, лапушка, я не храплю, вот те крест святой, истинныыыы…

– Петька! Не спи! Ну чем Господа я прогневила, ну чем, что меня, такую молодешенькую, да сладкую, да пышную, отдал ты этому сухореброму, бездушному, этому…

– Лапушка, Агафьюшка, родимая, не плачь, ну что ты, право… Ну устал я, ну до смерти притомился, прости, Христа ради. Все, больше не сомкну глаза всю ночь. Так и буду лежать, гляделки распялив, да в потолок таращиться.

– Дурень ты, Петька! Всему учить надо! Зачем же в потолок?! Ты на меня таращись!

– Так темно же, Агафьюшка. Я ничего не вижу. Нешто лампадку снова засветить?

– Ну уж нет!!! Мы почему лампадку загасили? Чтобы образа святых-непорочных не видали, как мы тут в пуховиках кувыркаемся. А засветишь, значит, все, нынче ничего уже не будет, знаю я тебя…

– А… а ты еще хочешь, Агафьюшка? Но ведь уже дважды…

– Да хоть бы и трижды! Хоть бы и трижды дважды! Еще хочу! Моя плоть требует! Не смей лампадку возжигать! Коли не видишь меня, то давай это… ощупью. Во-во, ощупью давай. Ой, поиграем, Петруша? Значит, ты слепец, брел по лесной дороге, да споткнулся обо что-то и упал. Бревно, думает? Или животина дохлая? Начал ощупывать… вроде человек. А ты ведь слепой, бабу никогда не видал, ну и не поймешь ничего: человек-то он как человек, а волосья у него долгие, да и на груди какие-то мягкие шишаки наросли, а промеж ног ничего не болтается, а наоборот, дырка какая-то углубляется, и чем же в ту дырку попасть?.. Ну давай, щупай, кому говорено!

– Да я щупаю, Агафьюшка, но ты и так у меня вся давно общупанная! Мы уж повенчаны аж два месяца, небось я тебя наизусть знаю, пышечка моя горячая, знаю и люблю, а пуще всего волосы твои люблю черно-рыжие… Что за волосы такие у тебя, Агашка, ну почему они наполовину рыжие, а наполовину черные, да вдобавок один сверху черный, а второй, наоборот, сверху рыжий, и так все чередуются, ничего не поймешь!

– Ну почему, почему… Уж такая я уродилась. Маманя перед смертью открыла, что не от отца меня родила, а от любовника, верней сказать, от двух любовников враз. Она с ними двумя ночку провела, один рыжий был, как огонь, другой черный, как уголь, а от кого зачала, неведомо, может, будто кошка, от обоих враз!

– Врешь ты все, Агашка, зачем на матушку-покойницу наговариваешь? Я же помню ее, она была такая тихая, болезная…

– Ну, болезная она стала потому, что заболела, а покуда здоровая ходила, на нее никакого угомону не было. Я еще дитятею была, а помню, батюшка из лавки воротится, а матери след простыл, я одна дома сижу да реву. Ринется искать верную жену, да и найдет – то ли у одного соседа, то ли у другого, то ли в солдатской казарме, где ее все по очереди дерут почем зря. И все мужики только руками разводят: да чем же мы-де виновны, Тимофей?! Сама пришла да и ну юбками трясти, ноги раздвигать… а мужика долго ли во грех ввести?! Хотя… это еще поглядеть надо, какого мужика. Тебя вот нипочем не введешь! Ковырнул палкой разок-другой – и храпаковского!

– Прости, родимая, прости, ненаглядная, но до чего ж я нынче устал, кабы ты знала! С ног валюсь, рука не поднимается, не сказать про что иное.

– Устал! Да вы на него только поглядите! Можно подумать, ты на государевой службе дрова грузишь, а не бумажки с места на место перекладываешь.

– А-ха-ха! Уж а-ха-ха!

– Ну чего ты, чего закатился? Вот хохочет, того и гляди с кровати свалится!

– Ах, милая ты моя Агафьюшка, до чего ж ты у меня умница, как же это ты верно сказала, как правильно! С места на место бумажки… а-ха-ха! Вот-вот, этим я на хлеб и зарабатываю, что бумажки с места на место, из одной сумки в другую пересовываю, так ведь, желанушка ты моя, покуда одну переложишь, семь потов, бывает, сойдет!

– Да они, бумажки ваши, что, из железа отлитые?

– Из железа?.. Да нет, они потяжелее будут. Потяжелее и подороже. Они из серебра и золота отлиты – ими болтливость человеческая оплачена, либо от простоты идущая, либо от черного предательства.

– Ну, Петруша, коли ты злато-серебро на дню не раз перекладываешь с места на место, неужто к рукам невзначай хоть крупиночка пристать не может? Разжились бы наконец, а то ты, словно лях: сверху шелк, а в брюхе щелк, да и шелк-то казенный, мундирный, суконишко неказовое, с гнильцой. Ну ладно, ты хоть при мундире, при сапогах, при шпаге. А я у тебя так и вовсе в обносках… ничего нового ты мне не справил, все из приданого своего донашиваю… об том ли я мечтала при красоте моей, когда за тебя шла?

– Агафьюшка, ты что ж… сожалеешь, что за меня вышла? Печалишься об сем?!

– Петруша мой родненький, ну ты сам посуди, а как мне не сожалеть, как не печалиться? Ни своего дома – на квартире стоим казенной. Ни одежды приличной, салопчик мой уж и не греет, мех весь вытерся, а башмаки не хочу шитые, хочу от лавочника французского! Не ходим никуда с тобой – все жены с мужьями, бывает, на гулянки хаживают, на вечорки, поплясать или в картишки перекинуться, а ты возвращаешься порой за полночь да сразу и в постель… и силушки у тебя нет с женой поиграть! Это ж самое обидное! Думала, иду за богатого да горячего, а вышло, что за скудного да скучного.

– Но мы же повенчаны, Агафьюшка… как же теперь-то?

– Про то и разговор, что податься некуда. Хоть сударика заводи!

– Агашка! Прибью! Придушу, зарежу, порешу на месте, коли осмелишься!

– Так не попусти, Петрушка! Не попусти меня! Держи меня, не выпускай, с утра до ночи, с ночи до утра блюди!

– Агашка, ну как же я тебя с утра до ночи буду держать? Я же курьер секретной службы ея величества Екатерины Алексеевны, я ж в себе не волен… Ты уж давай с утра до ночи как-нибудь сама, а с ночи до утра я стараться буду.

– Будешь стараться, говоришь? Ну так старайся! Начинай сей момент!

– Да уж начал, неужто не чуешь?..

– Ой, чую, Петрушечка, ой, чую, да сладко-то ка-а-ак…

Наши дни

Ну ладно, испанец в синих ушках сбежал, нервный таксист «в багровых тонах» уехал, пора и Алёне идти… куда это ее направили? Налево, это она помнила, но какую улицу называли? Черт, а ведь и не вспомнить! Вроде туда показывал любезный беглец?

Алёна обогнула площадь, посмотрела на табличку на углу – рю де ла Вилль, все правильно, а потом вроде должна быть рю д’Анжу. Рю эти были очень коротенькими, Алёна прошла их быстро – и буквально через пять минут перед ней оказался просторный бульвар. Вот он, Осман! Ну, до него оказалось гораздо ближе, чем предрекал испанец, вот здорово!

Однако наша героиня радовалась недолго. Может быть, полминуты, не более. До того мгновения, как взгляд упал на табличку на углу дома: «Бульвар Мальзерб».

– Он смылся! Он удрал! Из рук ушел! Уже садился в мою машину, но какая-то баба ринулась к нему спрашивать дорогу на Осман, он начал объяснять, а потом вдруг сорвался с места и удрал через ближайший подъезд. Наверное, это был давно заготовленный путь для отступления, потому что он знал код.

– Какая-то баба? А может быть, не просто «какая-то»? Мы тут перехватили обрывок разговора – Диего сообщали, что одного из наших видели в машине, замаскированной под такси. Потом мы потеряли сигнал, может, и у них связь прервалась? Может, ее послали, чтобы Диего предупредила?

– Проклятый испанец! Проклятая иностранка!

– Иностранка?

– Ну да, она с акцентом говорила.

– С каким?

– Похоже… кажется, примерно так же говорит наша русская парочка… Да, наверняка – это был русский акцент!

– Русский? Ну точно! Так вот в чем дело! Я так и чувствовал, что мы поторопились, когда вынесли приговор Виктору и его девке! Там был кто-то третий, вернее, он-то и был первый. Виктор не зря клялся, что они действовали вслепую, только по приказу, а кто приказывал? Очень может быть, что она! Ты ее запомнил? Можешь за ней последить?

– Да я уехал сразу, как Диего сорвался! Я теперь уже почти у Триумфальной арки.

– Какого черта ты гнал? Почему сразу не доложил?

– Да я практически сразу…

– Практически! Как она выглядела? Помнишь?

– Да какая-то… никакая. У нее такой глубокий капюшон, что лица не видно.

– Капюшон чего? Пальто? Куртки?

– Так, погоди… серая короткая шубка с капюшоном, черные брюки заправлены в сапоги, сапоги черные, брюки очень сильно в обтяжку, крепенько так все обтягивают, приятно посмотреть…

– Придурок безглазый! Куда ты смотрел? Упустил двоих, а бормочешь про неизвестно что! Волосы у нее какие, лицо?

– Волосы какие, я не разглядел… ага, у нее серые глаза, вот что. А, вспомнил! Кудрявые волосы, я видел, они выбились из-под капюшона. Она шатенка.

– Старая, молодая?

– Ни то ни се. За тридцать, точно. Высокая, не толстуха, если по ногам судить.

– Говоришь, спрашивала дорогу? Куда?

– На Осман вроде. Точно, на Осман. И он ей сказал идти по де ла Вилль и по Д’Анжу…

– Все, поворачивай туда, быстро! Почти сто процентов – там у них точка встречи. Увидишь кого-то из них, Диего или ее, будет возможность – стреляй без разговоров.

– Слушай, а может, она и правда всего-навсего дорогу спрашивала? Может, она ни при чем?

– Мы сегодня уже убрали двоих, которые были ни при чем. Одним больше, одним меньше – думаю, не принципиально. Давай поезжай и не трать время на болтовню.

Опять Мальзерб?! Да они что, все сговорились сегодня – неправильную дорогу указывать Алёне Дмитриевой? И русский швейцар, и этот воистину l’espagnol maudit?! Свинство какое! Издеваются над несчастной заблудившейся женщиной?!

Ну и куда теперь идти, налево или направо? Где искать Осман? Напасть какая-то! Главное, весь Париж утыкан стендами с картами прилегающих районов, а тут, конечно, ничего не видно. Опять спрашивать? Нет уж, спасибо!

Алёна повернулась к неугодному ей Мальзербу спиной и понеслась назад по рю д’Анжу, пытаясь разобраться. Ничего не получалось до тех пор, пока она с налету не вылетела на Фобур Сент-Оноре.

И тут ярость ее мгновенно улеглась. Ведь Фобур, чтоб вы знали, Fraubourg, – это по-французски «предместье». Привет, мсьё Дюма-отец! Именно в этом, мягко выражаясь, предместье (так, на минуточку, теперь это самый центр Парижа) обитал злокозненный Вильфор из романа «Граф Монте-Кристо», а через два квартала находилась собственно улица Сент-Оноре, по которой периодически прогуливались три мушкетера вместе с Д’Артаньяном. Теперь она знала дорогу, потому что на стыке этих двух Сент-Оноре пролегала рю Ройяль, с одной стороны которой находилась площадь Конкорд, то есть Согласия, а с другой – площадь Мадлен, которую писательница Алёна Дмитриева обожала как одну из героинь своих романов[3].

И уже через минуту Алёна увидела здание необычайной красоты – церковь Мадлен. Полюбовавшись прекрасными колоннами, она обежала ее со стороны цветочных павильонов (на этом месте исстари стояли fleuristes, то есть цветочницы, со своими тележками и лотками, переполненными разноцветным благоухающим товаром) и выбежала на бульвар Мадлен, испытывая чудесное ощущение человека, вставшего наконец на правильный путь. На душе сразу стало легко. Теперь прямиком по бульвару Мадлен до рю Комартан, которая ведет на Осман, нет, лучше – до улицы Скриб, любимого драматурга, по ней – мимо Гранд-опера к «Галери Лафайет». Там Алёна уже практически дома. И ни у кого дорогу не надо спрашивать! Нет, все, никаких больше расспросов! А то, понимаешь, любезные французы напосылают ее невесть куда!

И тут Алёна наконец-то узрела сбоку высокий щит с картой прилегающего района и остановилась возле. Нашла маленькую площадь Соссе, на которой видела «проклятого испанца» в синих ушках, обнаружила также рю де ла Вилль, потом рю Д’Анжу… и даже покраснела от осознания собственной дурости. Ну да, эта самая Д’Анжу вела на Мальзерб, но потом-то пересекалась с Османом! И если бы Алёна не взвилась на дыбы, как норовистая лошадка, и не бросилась вскачь куда глаза глядят, она уже давно была бы на Османе… в одном квартале от Сент-Огюстен, как и обещал симпатяга в синих ушках. Итак, он все же был симпатяга, а Алёна Дмитриева – просто балда с явными признаками топографического кретинизма.

Ну и ладно, что же теперь, стреляться, что ли? Не надо, тем паче, что и огнестрельного оружия нету. Придется смириться с тем, что обнаружила у себя очередной недостаток. Как-то сжиться с этим. Алёна Дмитриева не сомневалась, что это ей удастся. В конце концов, с остальными – с немалым, надо сказать, их количеством – она ведь сжилась и даже полюбила их. Надо для начала просто выкинуть этот случай из головы. Забыть о том, как повернула на Сент-Огюстен не туда, как швейцар направил ее не в ту сторону… а все же, зачем он это сделал?! Вот пойти бы туда снова и спросить…

Да ну, пусть живет.

Алёна шла по бульвару, глазея по сторонам. Многочисленные парижские витрины уже давно не приковывали ее внимания, утомила ее их красота и разнообразие, ну вот разве что встретится нечто из ряда вон… ну там ботфорты невероятного ультра-радикально-нежно-зеленого цвета от Жерара Дареля… Конечно, писательница Дмитриева такие в жизни не наденет: не вовсе обезумела – тысячу евро отдавать за обувь, в которой и пойти-то некуда. В них вообще вряд ли возможно ходить, на такой-то платформе, это же сантиметров семь, не меньше! Ну разве что осторожно высунуть ножку из «Линкольна» («Роллс-Ройса», «Мерседеса», нужное подчеркнуть) и быть подхваченной кавалером. Кавалер у Алёны Дмитриевой имелся, и даже не один, а вот автомобиля не было. Поэтому сапогам была вынесена категорическая резолюция: «Отказать!»

А в следующую секунду сапоги, автомобили и кавалеры были позабыты, потому что Алёнин блуждающий взор наткнулся на газетный киоск. Вернее, на газету «Голос Москвы», выставленную на одном из стендов.

Само собой, сначала Алёна решила, что у нее случился глюк, а проще говоря, мерещится ей. В Париже, на бульваре Мадлен – «Голос Москвы»! Типичный глюк. Потом она увидела рядом «АиФ» и «Комсомолку» и поняла, что у этого продавца, наверное, есть русские клиенты, вот он и старается по мере сил удовлетворять спрос. Интересно, что же это за «Голос Москвы» такой? Наверное, новая газета. Бросались в глаза яркие, крупные заголовки: «УДАЛОСЬ ПРЕДОТВРАТИТЬ НОВЫЙ ТЕРАКТ НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ», «ДЕПУТАТ ГОСДУМЫ ЛИШИЛСЯ СТАТУСА НЕПРИКАСАЕМОГО», «ПЕВЕЦ МАТВЕЙ ОКАЗАЛСЯ МУЖЧИНОЙ», «ШУМИЛОВЫ В АУТЕ, ТЕПЕРЬ ОЧЕРЕДЬ ЗА КАНАВОЙ!» Певец Матвей оказался мужчиной?! Интересная постановка вопроса! А кем он должен оказаться?! Ох, умеют, конечно, господа газетчики интриговать! Купить, что ли, этот самый «Голос»? А почему бы и нет? Наверное, Марине тоже будет интересно. Марина не любила читать газеты в Интернете, поэтому Алёна вечно тащила ей from Russia with love невероятное количество бумажного хлама.

Продавец был занят с двумя немолодыми англичанками, которые желали приобрести эротический журнал с умопомрачительно красивым и неправдоподобно-мощно оснащенным юношей на обложке. Учитывая, что англичанки-пуританки очень стеснялись своего стремления иметь этого молодца хотя бы в глянцево-журнальном варианте, они жеманились, показывали то на одну обложку, то на другую, хотя глаза их были просто прикованы к полурасстегнутой ширинке. Продавец не меньше покупательниц был увлечен игрой, поэтому Алёна не стала его отвлекать: положила на прилавок пять евро – слушайте, оказывается, московская пресса просто на вес золота, вот рядом на стойке «Le Mond» и «Figaro» всего за один евро и сорок сантимов, вот «Русская мысль», которая издается в Париже, за два с половиной евро, но не за пять же! – взяла со стенда «Голос Москвы» – номер оказался последним, вот чудеса, за такие деньги, а все расхватали! – и пошла своей дорогой. Разумеется, шла она недолго: не удержалась, чтобы не открыть газету (некоторые страницы не были разрезаны, Алёна не стала их разрывать, чтобы не порвать плотную бумагу) и не пробежать взглядом по другим заголовкам. И замерла, потому что прочла следующее: «Женский детектив умирает».

Выше уже упоминалось, что наша героиня занимается этим хлопотным, нервным, не шибко прибыльным, но исключительно приятным ремеслом. Ее сотрудничество с издательством «Глобус» длилось уже лет, не соврать, пятнадцать, и писательница Дмитриева осчастливила и издателей, и читателей почти сотней романчиков. К числу властителей умов она не принадлежала, однако и у нее имелись пылкие поклонники и поклонницы. Жизни вне своих романов и их создания она себе не мыслила, а потому, прочитав упаднический заголовок, ощутила, что у нее повышается температура, падает давление, начинается тахикардия… в общем, налицо приближение печальной смерти.

Алёна меркнущим взором нашла имя автора – и остолбенела, потому что статья оказалась написана признанной метрессой женского детектива, некоторым образом положившей начало жанру своей многотомной серией романов об этаком Эркюле Пуаро в юбке. Героиня этих романов, болезненная, неженственная, неавантажная, некрасивая, брюзгливая, фригидная, злоязычная, почему-то пользовалась невероятным успехом у публики. Впрочем, написаны книжки были занятно и завлекательно, так что по пути метрессы немедленно ринулись многочисленные эпигонши, которые, в меру сил своих, начали более или менее удачно развивать и тему, и образ, а также плодить новых, более или менее нестандартных героинь. Создательниц женских детективов развелось теперь – не счесть (в эту когорту входила, напомним, и Алёна Дмитриева), и многие из них весьма лихо, не побоимся этого слова, конкурировали с метрессой-прародительницей, а порой и превосходили ее в популярности. Дошло до того, что метрессу начали откровенно задвигать, да и книг новых она выдавала теперь самую чуточку, жила больше былой славой, то есть переизданиями, и беспощадный глагол «исписалась» все чаще звучал рядом с ее именем. И вот вам – статья, в которой выносится смертный приговор всем, кто затмевает метрессу. Они, эти дерзновенные, были перечислены поименно, их романы подвергнуты самому пристальному, уничижительному и весьма убедительному анализу…

Алёна пробежала список вивисектируемых и мысленно перекрестилась, не обнаружив своей фамилии. Начала читать – ну что ж, с оценкой некоторых популярных творений нельзя не согласиться, и какое замечательное сравнение иных женских детективов с фастфудом: пока ешь, вкусно, и только потом начинаешь понимать, какую гадость употребил! Все-таки метресса, конечно, акула, пиранья и барракуда, но при этом умнейшая женщина, честное слово! Хотя такое количество негатива начинает утомлять. Алёна читала с пятого на десятое, то хихикая, то поеживаясь, как вдруг ей почудилось в самом конце статьи знакомое сочетание букв. Присмотрелась. Да, и в самом деле – «Дмитриева». Ее фамилия! Интересно, в каком контексте? Если ее нет в списке обруганных, то, может, она окажется в списке милостиво похваленных?

«Об остальном псевдописательском планктоне, обо всех этих Макаровых, Кузнецовых, Свечкиных и разных прочих Дмитриевых мне даже говорить не хочется, да они и не стоят внимания», – прочла Алёна и почувствовала себя так, будто ей в живот воткнули зазубренный меч. Да уж, надеяться на милосердие саблезубой тигрицы – напрасная затея!

Ничего не видя перед собой, ощущая, как похолодели от ярости руки, губы и щеки, она скомкала газету и отшвырнула прочь. Сделала несколько шагов в таком же неконтролируемом состоянии – и спохватилась, что находится вообще-то в столице мира, на одном из знаменитейших парижских бульваров (в нумере 32, к примеру, некогда находился салон мадам Рекамье, приятельницы мадам де Сталь и Рене Шатобриана, в доме 11 умерла знаменитая Альфонсина Плесси – «Дама с камелиями» Дюма-сына, ну и et cetera, et cetera), а ведет себя так, словно пребывает в центре деревни Гадюкино, в которой, как известно, перманентно идут дожди.

Алёна огляделась, готовая немедленно подобрать поганую газетенку и с покаянным видом потащить ее в ближайшую урну, однако узрела интересную картину. Ветер подхватил смятый в комок «Голос Москвы» и потащил его, словно перекати-поле, по крохотной улице Эдуарда VII к одноименной площади. Это было на редкость рафинированное местечко – сплошь замощенное, уставленное кадками с вечнозелеными деревцами, с мраморным памятником этому самому Эдуарду, королю английскому, который, кажется, более всего прославился тем, что уродился сыном знаменитой королевы Виктории. И тем не менее даже на этой изысканной улочке нашел себе приют парижский клошар, сиречь бомж.

Воспетая некогда Виктором Гюго и разными прочими, условно говоря, Золя, Гонкурами и Сименонами, армия парижских клошаров теперь переселилась из-под сырых, промозглых мостов на сушу и была снабжена некоторыми атрибутами социальной защищенности. У них имелись надувные матрасы, какие-никакие одеяла, иногда даже не на все сто процентов синтетические, некие подобия подушек, у многих – спальные мешки, кое у кого – раскладушки, зонты, а также тележки, чтобы omnia mea mecum porto[4], как завещали мудрые-премудрые, древние-предревние римляне. При этом парижские клошары с давних времен усвоили некую премудрость, каковую знали и российские бедолаги: если мерзнешь, а теплой одежды мало, обернись газетами. Между прочим, жаль, что не существует статистических сведений, скольких человек спасли от переохлаждения и обморожения нижних конечностей элементарные «Правда», «Известия» ну и, само собой, «Комсомолка»! Полагаю, что и «Libйration», и «Le Monde», и «Le Parisien» и, конечно же, «L’Humanitй» и вся прочая парижская пресса также сыграли большую гуманистическую роль этой суровой французской зимой. Судя по всему, свое предназначение предстояло выполнить и «Голосу Москвы», выброшенному Алёной. В то время, когда газетный ком проносился мимо свернувшейся клубком бесформенной массы, покрытой серо-буро-малиновым одеялом, оттуда высунулась лапища в митенке (Бог его знает, отчего эти перчатки с обрезанными пальцами – французское слово mitaines и означает «без пальцев», – бывшие сначала исключительно принадлежностью рыцарских доспехов, потом – ремесленников и торговок из простонародья, а в дальнейшем вдруг обретшие невероятную популярность у самых утонченных дам, – в наше время сделались столь любимыми клошарством!), сгребла грязными, с траурной каймой под ногтями, пальцами газету и поволокла ее под свое одеяло.

Ну что ж, Алёна могла только порадоваться, что ее пять евро не пропали даром, а принесли некую пользу одному из малых сих.

Порадоваться не получилось – очень уж тягостное впечатление произвела статья. Понурясь, обруганная писательница Дмитриева прошла еще квартал и машинально остановилась, потому что зеленая фигурка на светофоре напротив сменилась красной, и несколько автомобилей мигом ринулись по улице Комартан, которая пересекала бульвар Мадлен. И вдруг Алёна растерянно хлопнула глазами. Прямо напротив, на противоположной стороне улицы, тоже под светофором, переминался с ноги на ногу тот самый испанец с площади Соссе! И хотя errare humanum est[5], Алёна была убеждена, что она-то не ошибается. Смугло-бледное лицо, темные глаза, смешно торчащие волосы, узехонькие брючки, заправленные в высокие ботинки, легонькое пальтецо и, конечно, невероятные синие наушники. Он ошарашенно смотрел на Алёну.

Вид испанца был ошеломленным. Он аж губами шевелил растерянно. Наверное, бормотал про себя: «Это каким же образом она сюда угодила, эта дура в серой шубке?! Я ж ей куда дорогу указал? А она куда забрела?!»

– Поль, ты меня видишь?

– Да.

– Посмотри, напротив, около светофора, стоит женщина в серой короткой шубке с капюшоном.

– Вижу.

– Она была там, на остановке, где я ждал Жоэля! Она подошла ко мне, когда я чуть не сел в такси, начала спрашивать, как пройти на Осман, я указал ей дорогу – и вдруг вижу ее здесь. Она следит за мной, она заодно с таксистом, если бы я не рванул так неожиданно с места, они вдвоем запихнули бы меня в машину!

– Так что ж ты стоишь? Здесь неподалеку запросто может оказаться и таксист. Немедленно мотай оттуда! Слева от тебя подъезд, код 1224, ну, быстро!

И перед Алёной разыгралась сцена, аналогичная происшедшей на площади Соссе.

1789 год

– Петр Григорьев, тебя к столоначальнику. Да срочно! Все, говорит, пусть бросит и бежит!

– Бегу, бегу!.. Вызывали, ваше превосходительство?

– Вызывал. Отдышись, ишь, запыхался! В твои-то годы! Когда мне двадцать два было, я соколом летал, а ты тащишься, будто гусенок с подбитым крылом. Устал? Каши мало ел, вон тощеватый какой, нос торчит, будто у дятла. А что это ты обносился так, Григорьев? Паричишко рыжеватый – несолидно, наши все в пудреных ходят либо вороных. И кафтанишко… фу, был черный, теперь тоже порыжел. Приоденься, встречают, знаешь ли, по одежке! Ладно, не за тем зван был. Погляди сюда. Твоей рукой писаны сии листки?

– Да вроде моей, однако дозвольте взглянуть поближе.

– Глазам не веришь? Понимаю! Читай вслух!

– «Доношу вашему превосходительству, что последние два письма г-на посланника без трудности распечатать было можно, чего ради и копии с них при сем прилагаются. Також синий куверт[6] в министерский кабинет в Париж легко было распечатать, однако ж два письма в оном куверте, то есть к королю и в кабинет, такого состояния были, что, хотя всякое старание прилагалось, однако ж отворить оказалось невозможно. Так вышло, что куверты не токмо по углам, но и везде клеем заклеены, и тем клеем обвязанная под кувертом крестом на письмах нитка таким образом утверждена была, что оный клей от пара кипятка, над чем письма я несколько часов держал, никак распуститься и отстать не мог. Да и тот клей, который под печатями находился (хотя я искусно снял), однако ж не распустился. Следовательно же, я, к превеликому моему соболезнованию, никакой возможности не нашел оных писем распечатать без совершенного разодрания кувертов, чего делать остерегся, иначе дело наше наружу вышло бы. Цифирного кабинета Секретной экспедиции чин Петр Григорьев».

– Ну? Чего замолк?

– Так… чего ж еще читать? Кончилось письмо.

– Кончилось, говоришь? Очень печально, коли так!

– А чего ж… да коли так вышло, то есть не вышло, чего ж еще писать?

– Вышло, не вышло… Слушать тошно! Так вот и заставишь ты меня, Петька, пожалеть, что из ничтожества тебя извлек и, во имя дружбы с покойным твоим батюшкой, незабвенным другом моим Федором Иванычем, принял под свое крыло, взял в Цифирный кабинет. Сам знаешь, как на тебя прочие косятся. Они-то все с титулами, дворянские сыновья, а ты…

– Эгеж, знаю я наших титулованных олухов! Задницу от стула не оторвут лишний раз, а я… я-то здесь, при кабинете, днюю и ночую, аж с женой рассорился из-за своего избыточного усердия.

– Ты язык придержал бы, Петр сын Федоров. Мало того, что старшего и начальника дерзаешь перебить, еще и оскорбляешь более удачливых. Молодой граф Шевелев – форсёр[7] из догадливейших, младший Бобчинский – перлюстратор отменный, э-э-э…

– Эх, ваше превосходительство, Алексей Алексеевич, покровитель богоданный, отец названый! То-то и оно, что «э-э-э»! Раз-два усердных господ – и обчелся. Да и таковы ли они в самом деле усердны? Шевелев лишь единожды форсировал новый шифр посланника Сегюра, да и то – как? Основываясь на моих догадках и предположениях. Я уж не стал шума поднимать, когда из моего сундука пропали заметки, кои я делал для составления нового «Цифирного лексикона для господ форсёров», а видимо, следовало жалобу подать, ибо моими догадками Шевелев потом козырял без зазрения совести. Бобчинский… ну Бобчинский горазд послания над паром держать, чтобы печати отклеились, терпения ему не занимать стать так кувертом водить, дабы сургуч не сломался, да зато невнимателен: чернила от пара начинают подтекать. Сами же разнос ему делали за небрежный вид аглицкого письма, кое в его руках побывало!

– Да и что, что небрежный вид имеет, думаешь, после недельного пути в курьерской сумке сохранится в целости и красоте?

– Ох, ваше превосходительство, Алексей Алексеевич, не скажите! Чай, посольский курьер – это не военный нарочный, который сунул пакет под мундир, вскинул два пальца к киверу – и вперед, через реки, через степи, через лужи и болота! В каком виде он там послание привезет – не суть важно, главное, чтоб текст можно было разобрать. Посольский же курьер свой груз бережет, везет в особой сумке… я вот знал одного из итальянской миссии – он куверты мехом оборачивал, потом особенной непромокаемой кожею, а потом укладывал в твердый кофр, чтоб, не дай Бог, печати не сломались, а его бы в небрежении не обвинили. И если курьер не на нашем откупе состоит, если вдруг заподозрит, что к письму чужие лапы протянулись – такой человек предпочтет к своему хозяину воротиться и доложить, что подозревает, куверт-де был вскрыт или хотя бы сделана такая попытка. Который же из господ посланников после такого случая письмо всего лишь перезапечатает и в том же виде отправит? Скорей всего жди перемены шифра, особой осторожности при отправлении, жди замены русских посольских служащих… Опять придется нам и подкуп лакеев сызнова начинать, и всю систему форсирования цифири разрабатывать. А Бобчинский – ему главное, чтобы именно это письмо прочитать, а потом хоть трава не расти. Я почти уверен, что он те печати небрежно на место приляпал, присобачил абы как. Вообще, ваше превосходительство, я к вам давно хотел с докладной явиться… на ту тему, что негоже нам по старинке работать с печатями. Отклеивать, приклеивать вновь… Надобно свои печати по оттискам сделать, чтоб старый сургуч отбросить, отклеив, и куверт залить сызнова сургучом (понятное дело, надобно иметь образцы всех сургучей из всех посольств) – и запечатать.

– Ну, ты хватил, милок! Выдумщик ты, Петька, и отец твой выдумщик был. Заговорил, ну совсем заговорил. Ишь, чего удумал – печати посольские подделать! Да как ты это сделаешь? Чай, господа иноземные министры[8] каждый свою личную печать имеют, на грудях носят, на цепках, на снурках шелковых. Прикажешь им в пазухи лезть, чтобы печати добыть? Да еще надо успеть оттиски восковые сделать, да не один, на всякий-то случай…

– Так, ваше превосходительство, все одно мы деньги большие на подкуп лакеев тратим, ну, придется приплатить.

– Ага, ага, все вы горазды за казенный счет выдумки выдумывать, а кому нож к горлу приставят, когда настанет время отчет сдавать и в тратах виниться? Ладно, это все пустое. Сейчас слушай вот что. Прибежал этот, как его, писарь Сегюра, Ульян…

– Жюль, ваше превосходительство, его Жюлем зовут!

– Да хоть горшком назови, Жюль, Ульян – велика ли разница?! – словом, притащил обрывки каких-то бумажек, по виду, черновик письма, которое хозяин приготовил к нынешней отправке. Взгляни-ка, Петруша, мы его уж форсировали.

– «…у нее претупая голова, мне не удалось заставить ее сочинить шесть стихов на заданную тему. Она беспрестанно делает ошибки против языка и правописания. Коли она была бы частною женщиною во Франции, то многие парижские дамы не нашли бы ее довольно любезною для того, чтобы отужинать с ними. Притом Фитц-Герберт уверяет, что, родись она мужчиной, она была бы мудрым законоведцем, а Кобенцель полагает, что сделалась бы великим министром. Чтобы не отстать от них, мне пришлось уверить ее, что она сделалась бы знаменитым полководцем.

– На этот раз вы ошибаетесь, – возразила она. – Я знаю себя; я бы отважилась на все для славы и в чине поручика в первую кампанию не снесла бы головы.

Эти слова ее очень показательны в том смысле, что довольно говорят о силе ее характера и склонности к авантюрам. Известна история комплота, который привел ее на престол.

В другой раз мы говорили о предположениях, которые тогда делались в Европе по поводу ее минувшего путешествия с императором Иосифом. Мы все были одинакового мнения и уверяли, что везде будут думать, будто она с императором хочет завоевать Турцию, Персию, даже, может быть, Индию и Японию, что ее замыслы занимают и тревожат всю Европу. Она откровенно радовалась этим словам и говорила, что о приписываемых ей планах стоит подумать. А потом выпытывала у меня насчет тех колебаний, которыми сотрясается теперь престол его величества. Не удивлюсь, если эта коварная и алчная особа лелеет надежды воспользоваться ситуацией и присоединить свои усилия к усилиям…»

– Ну, прочитал?

– …Боже ты мой… Это про кого ж он пишет?!

– Разве непонятно? Ты что ж, Петруша, дитя малое?

– Неужто про государыню?

– То-то и оно. И заметь, это всего лишь brouillon[9], а уж коли в черновике такое, то что ж он, гад подколодный, в донесении прямом написал?! Страшно подумать. Теперь, Петруша, надо нам из кожи вон вылезти, а всякую его дипломатическую цидульку иметь для просмотра и копирования. Из этих их дипломатических донесений и расходятся потом по газетенкам сведения для пасквилей, а знал бы ты, как болезненно реагирует государыня на измышления злобные касательно ее особы! Конечное дело, она хоть и императрица, а все женщина пречувствительная! И вот я тебе что хочу поручить, Петруша. Ты с этим Ульяном, ну, секретарем посольским, как его там… Жюлем, значит, сойдись покороче. Ты ж по-французски горазд и читать, и болтать! Малый сей нам вполне может стать нужным и даже необходимым. Подружись с ним, поводи по кабакам, ну, к девкам заглянуть дозволяю…

– Что? Как это – к девкам? Я ж человек женатый! Агафьюшка у меня есть, никакие девки мне не надобны, стыд это и измена!

– Ой, да подумаешь, как всполошился! Что я такого сказал? Ну, не хочешь, не таскайся по девкам, зазови его к себе домой, посидите за наливочкой по-семейному. Наливочку-то твоя Агафьюшка ненаглядная ставила? Если нет, я пришлю, у нас наливочка знатная, вишневочка, не одну кварту мы с твоим батюшкой покойным усидели.

– Есть, есть у нас наливочка, не извольте беспокоиться.

– А все ж я своей пришлю, с ней ничто не сравнится. Но ты сам смотри, Петруша: хошь – мою пей, хошь – свою, да только обгуляй ты мне этого Ульяна, сиречь Жюля, чтоб он тебе душу запродал, ровно дьяволу. И денег на него не жалей. Понял? Слух дошел, посольские начали шифры менять, так вот – мне здесь, в Цифирной службе, их новый шифр нужен в тот же день и час, а то и раньше, чем у Сегюра окажется. Понял ли, Петрушка?

– Понял, ваше превосходительство, чего ж тут не понять! Дозвольте идти?

– Иди, да не просто иди, а с Богом!

Наши дни

Н-да… Ну не было больше у Алёны Дмитриевой никаких слов, кроме «н-да»! И смех и грех. Интересно, этот красивенький испанец с такой дикой поспешностью бегал от нее конкретно или являл собою некую разновидность этого, как его там, парня из «Ночного дозора», который непрестанно то входил в Сумрак, то выходил из него? Может, двери, в которые он вбегает, не просто вход в подъезды, а некие разновидности порталов, тем паче что дверь по-французски – porte?

Алёна перешла улицу (красная фигурка на светофоре как раз сменилась зеленой) и подошла к предполагаемому порталу. Да вроде бы ничего фантастического, дверь как дверь… Поцарапала ее ногтем и, начисто забыв, что собиралась свернуть по улице Скриб к Опера, пошла дальше по бульвару Мадлен. При этом она беспрестанно оглядывалась, словно надеясь, что «синие ушки» вот-вот выскочат из портала. На самом деле она, конечно, не надеялась. Просто длилось странное ощущение, будто кто-то смотрит ей в спину. Вот она и думала, что испанец таращится на нее сквозь какую-нибудь щель в портале… Щель в портале!!! Господа фантасты!!! Этот невероятный образ Алёна Дмитриева отдает вам даром!

Между прочим, не зря, не зря чудился ей чей-то взгляд… Взгляд был-таки, а также имел место некий разговор.

– Опять! Она опять подала ему сигнал!

– Ты о чем?

– Я только что видел эту русскую в сером! Видел Диего! Она точно шла на встречу с ним! Они остановились по разным сторонам улицы, и он вдруг сорвался с места и скрылся в каком-то подъезде! А она идет дальше по Мадлен!

– Бруно… сегодня не твой день, как мне кажется. Ты дважды упустил Диего и снова рискуешь упустить его связную. Догони ее и убери. Давай быстрей, и чтобы больше никаких недоразумений на сегодня, понял?

– Понял.

Алёна оглядывалась, оглядывалась и дооглядывалась до того, что услышала вдруг какой-то щелчок, а потом ощутила, как ее черные вельветовые джинсы, до сей минуты даже слишком плотно облегавшие талию, вдруг сделались какими-то странно-свободными. Она воровато просунула руку под шубку и с ужасом ощутила, что крючочек, державший штаны, оторвался. То-то он в последнее время был каким-то слишком гибким и как бы мягким!

Алёна обшарила мысленным взором сумку… нет, булавки нету. Как же быть?! Не идти же, поддерживая штаны! То есть какое-то время так пройти можно, но, пока до дома дойдешь, проклянешь все на свете. Да и уже нет времени заходить на рю Друо, переодеваться и натягивать на себя еще более узкие Маринины джинсы (наша героиня, надеясь прибарахлиться в столице мировой моды, прихватила с собой одну пару брюк), ведь, пока она тут шлялась, время подкатило к одиннадцати, пора со всех ног бежать за Танечкой!

Алёна мысленным взором окинула прилегающие окрестности. Срочно нужен магазин. Они тут на каждом шагу, прямо скажем, натыканы, все-таки дело происходит, прошу не забывать, в Париже, но это должен быть магазин с демократичными ценами – раз, где есть большой выбор одежды – два, а три – с реальными размерами, не только на Твигги рассчитанными, но и на фактурных русских красавиц. О, есть такой! Это «Promod», один из филиалов которого совсем недавно открылся на стыке площади Опера и бульвара Капуцинок, который почему-то в России упорно называют бульваром Капуцинов, а между тем он называется именно boulevard des Capucines, а не Capucins. По бульвару Капуцинок некогда прошел первый парижский омнибус, а в доме № 14 в 1895 году впервые был показан кинофильм братьев Люмьер, и картина Клода Моне называется «Бульвар Капуцинок в Париже», так что в название известного русского фильма вкралась смешная ошибка. Штука в том, что некогда здесь находился женский монастырь ордена капуцинов, и бульвар назвали именно в честь монахинь. Прямо напротив, чуть поодаль, стоял мужской капуцинский монастырь, но он почему-то не удостоился чести быть увековеченным в парижских названиях.

Но о странностях топонимики Алёна сейчас не думала, а думала она только о магазине «Promod». «Promod» – то, что надо! В Нижнем Горьком, где в основном обитала наша героиня, тоже имелось несколько магазинов этой фирмы, в которых Алёна не раз покупала разные рубашки: у нее вообще была слабость к блузкам рубашечного стиля.

Она рысью перенеслась через площадь, даже не удосужившись бросить взор на красивейшее в мире здание – Гранд-опера, а еще менее – на светофоры, и, услышав, как за спиной взвизгнули тормоза очень своевременно остановившейся машины, влетела в распахнутую дверь. По утреннему времени он был практически пуст, только у кассы стояла какая-то девушка в мешковатой серой куртке и с ворохом джинсов в руках. Джинсы от «Promod» писательнице Дмитриевой не нравились совершенно, они были для ее шедевральных бедер мелковаты и плосковаты, а потому Алёна рысью понеслась к стойке, на которой висели брюки.

Что за незадача?! Сплошь новый фасон – широченные в бедрах, зауженные книзу, да еще с манжетами, фу, как напоминают некогда носимые, нелюбимые и благополучно отставленные «бананы». Можно представить, как безобразно они будут толстить… Но выбора нет. Померить хоть эти, серые с ремнем, что ли? Алёна схватила чуть ли не первые попавшиеся штаны, на которых было написано 40 – ее французский размер, в России это то же, что 46, – и кинулась в примерочную, едва не столкнувшись с покупательницей джинсов, которая в это время отошла от кассы и проследовала в другую дверь магазина, выходившую на Шоссе Д’Антен… Где-то на этой улице находится дом, в котором некогда умер Мирабо, один из самых скандальных людей конца XVIII столетия, неутомимый искатель приключений, Казанова номер два, а может, и один, адвокат, который пытался помирить короля Людовика XVI и внезапно сошедший с ума французский народ, может быть, он мог бы предотвратить революционный кошмар, но внезапно скончался… В часы агонии под окнами его дома на Шоссе Д’Антен часами стояли толпы потрясенных парижан, в основном парижанок, и мостовая была засыпана песком, чтобы даже стук колес не потревожил умирающего…

А впрочем, эта чрезмерно начитанная дама, наша героиня, как всегда, растеклась мысию по древу. И мы вместе с ней. Вернемся же к реальности, воплотившейся сейчас для Алёны Дмитриевой в виде серых промодовских штанов!

– Бруно, ты где?

– Около магазина.

– Что?!

– Я преследовал эту русскую, но отстал на светофоре, и она вошла в «Promod» на углу Капуцинок и пляс Опера. Я кое-как нашел место, где поставить машину. Вхожу… Черт! Опоздал! Она только что вышла через другую дверь, на Шоссе Д’Антен, я видел, как мелькнула серая куртка. Так, я тоже туда. Сейчас я ее…

– Что молчишь? Ты ее видишь?

– Нет! Не вижу! Нет! Вижу! Она садится в автобус. Вижу куртку за стеклом.

– Скорей! Преследуй автобус!

– А, merde![10] Моя машина около того входа!

– Твое счастье, что ты далеко.

– Что?! Почему?! То говоришь, преследуй, то – твое счастье…

– Твое счастье, Бруно, что ты сейчас далеко от меня. Иначе это были бы последние минуты твоей жизни. Ну и чего ты замер, кретин?

– Откуда ты знаешь?..

– Оттуда, что я знаю тебя! Беги к авто. Езжай за автобусом. Номер заметил?

– Нет… там такое движение…

– Номер маршрута хотя бы?

– 67-й.

– Уже легче! Постарайся его догнать, вдруг увидишь ее на остановке. Сразу запиши номер автобуса, чтобы не потерять его снова. Не отставай. Будь внимателен, когда пассажиры выходят. Приедет же она куда-нибудь!

– Да, да, я сейчас… я снова через магазин пробегу, вдруг я ее там просто не заметил.

– Кретин, проклятый кретин, так ты даже не уверен, что это она уехала на автобусе?!

– Уверен, я уверен! Конечно, ее не может быть в магазине, я ведь своими глазами видел… Бегу, бегу, я уже в авто, я уже еду, я вижу автобус, теперь она от нас не уйдет!

Алёна смотрела в зеркало и не верила своим глазам. Эти мешковатые, неуклюжие, нелепые, дурацкие штаны сидели отлично! И ничуть не толстили – наоборот, стянутые ремнем на талии, подчеркивали и эту самую талию, и фактурные бедра, и видно было, что на бедрах нет никаких «ушей», и ноги у обладательницы этой талии и этих бедер длиннющие, и попка дерзкая, и живот плоский, и вообще, она элегантно-небрежна и может себе позволить влезть в эту мешковатую одежку именно потому, что у нее безупречная фигура, она может позволить себе все, что угодно, даже такой откровенный эпатаж, и пусть умрут от зависти все на свете тонконогие плоскопопые девочки, немилосердно обтягивающие себя нелепыми джинсиками…

Наверное, кое-кто уже заметил: писательнице Дмитриевой только позвольте повосхищаться своей несусветной красотой, и это может растянуться надолго, ей иногда хорошего пенделя нужно дать, чтобы остановить!

Алёна вдруг ощутила словно бы некий моральный пинок – воспоминание о том, что нужно срочно бежать за Танечкой. Она выскочила из потрясающих штанов, снова впихнулась в свои черные джинсы, которые показались отвратительно тесными, и, поддерживая их на талии, ринулась к кассе, только теперь удосужившись глянуть на ценник.

Боже!!! Эти потрясающие штаны, эти лучшие штаны в мире стоили всего девятнадцать евро! Ну да, сейчас же всюду, во всех магазинах, – знаменитые парижские сольды, soldes de printemps, весенние распродажи!

Так, заплатить эти смешные деньги, снова в примерочную, надеть уже обожаемые, восхитительные штаны с очаровательными манжетами, которые, к сожалению, придется заправить в сапоги… ну и даже заправленные, брючки тоже очаровательны, очень даже вызывающие, этакие модерновые галифе, чуточку милитари, как и сапоги, но самую-самую чуточку…

Алёна запрыгнула в автобус, который повез ее по бульвару Капуцинок, до стыка его с бульваром Итальянцев (именно Итальянцев, а не Итальянок, заметьте себе!), Осману, а оттуда по рю Друо – до поворота на улицу Grange Bateliиre, что в русском переводе означает, вы не поверите, Сарай Лодочницы… Раньше, на заре своих визитов в Париж, Алёна Дмитриева думала, что это улица Великой Баталии, перепутав слова grand и grange, а также bateliиre и bataille. Смех да и только! Именно на этом самом Сарае Лодочницы находилась Танечкина эколь примэр, откуда ребенок был забран своевременно, и вообще все свои воспитательные обязанности Алёна в тот день выполнила с блеском, а потом, вечером, когда Марина вернулась с работы, наша героиня вполне могла себе позволить свое наилюбимейшее парижское развлечение: поход на милонгу.

1789 год

– Ах, Господи! Куда ж ты прешь, глаза вылупив, барин?! Не видишь разве, что человек тут стоит? Ну что мне теперь делать? Яблоки… в грязь… а нынче гости… я их к столу хотела!.. Ты, конечно, думаешь, я в грязюку полезу их собирать да после мыть? Ну уж нет, Агафья Григорьева в навозе да грязище подколесной ковыряться не станет.

– Простите великодушно, красавица!

– Ой, как чудно ты говоришь! Вроде бы и по-русски, а вроде бы и нет. Иноземец, что ли? А чего одет так плохонько? Кафтанишко бы какой, все черное… аль в жалях?

– Пардон, мадам? Что такое есть – «в жалях»? Я хорошо знаю русский язык, знаю слово «жалеть», что означает сочувствовать, но не знаю слово «в жалях».

– Да ничего хитрого в слове нету. Правильно ты сказал: жалеть – значит, сочувствовать. Вот коли кто родню свою на погост свез, тем прочие люди сочувствуют. Жалеют его. А в знак того надевают всякую рванину, да потемней, мол, ничто мирское мне не мило, душа моя на тот свет стремится, за обожаемым созданием.

– Ах вот оно что! Мадам решила, что ее покорный слуга en deuil, в трауре!

– Слушай, а ты с кем говоришь-то? Меня Агафья Леонтьевна зовут-величают, а не мадам. И слуг у нас нету, мы с мужем люди недостаточные.

– Приношу свои извинения, Агафья Леонтьевна. Мадам по-французски – то же, что сударыня, госпожа. А ваш покорный слуга – это я, потому что всегда готов оказать услугу такой красавице, как вы.

– Ах, каково же ты дерзок! Да разве можно такое чужой жене говорить? Это ж распутство!

– Ах, мадам, как уныла жизнь в России! Если бы не служба при господине посланнике Сегюре, я бы давно воротился домой, в прекрасную Францию, duce France, где обычаи не столь тягостны. Любой кавалер может сделать комплимент прекрасной даме, не рискуя, что его обвинят в распутстве. Ведь красивое слово – это все равно что цветок, который можно по своему желанию подарить любой женщине. Тем паче если она так же прекрасна, как вы, мадам.

– Ах нет, я тебя и слушать более не стану. Речи твои опасны и прельстительны. Пойду подобру-поздорову! Ах… но что же яблоки?!

– Неужели кто-то, кроме русских, может называть яблоками сии странные плоды зелено-желтого цвета?!

– Да это ж моченые яблоки, неужто не знаешь? Нынче, в мае, какие ж плоды, кроме летошних мочеников?

– Мадам, мой лексикон не выдерживает такого количества новых слов. К тому же дела вынуждают меня спешить. Но если вы позволите… я хотел бы… как это… indemniser le dommage, возместить ущерб. Эй, торговка! Дай мне десять штук этих странных плодов.

– Барин, мочеников вам? Мочеников изволите? А плошка у вас есть?

– Мадам, что говорит эта женщина?

– Ах Боже мой, сколь вы непонятливы! В горстях вы моченики не понесете же и в полу не положите. Оттого и берут люди с собой посудину для них. Я тоже брала, да, когда вы на меня налетели, плошка моя глиняная упала и разбилась… видите, черепки валяются?

– Плошка… Да, понимаю… сей товар нуждается в посуде. О, вижу! Эй, potier! Potier!

– Да он же вас не понимает, горшечник-то! Откуда ему знать, что это он – potier? Ну и насмешили вы меня, сударь, или как это по-вашему – мсье!

– Что?.. Вы называете меня – мсье? Вы знаете, что такой potier? Но каким образом?! Смею ли я предположить, что вы знакомы с французским языком? Parlez-vous franзais, madame?!

– Ну уж прям парле! Я не парле, я лишь кое-какие слова знаю. А вот муж мой – он да, он по-всякому горазд, и по-французски, и по-немецки, и по-аглицки.

– Знание иноземных наречий – признак отменного ума и интереса к жизни. Увы, средь русских сие большая редкость. И где же служит ваш супруг?

– Курьером при Цифирном комитете. Ах, да это секрет! Что ж это я языком молочу, баба глупая! Узнает Петруша – прибьет.

– Что?! Что вы говорите? Неужто мыслимо сие варварство – хоть пальцем тронуть такую красоту?!

– Ах, ну что это ты опять говоришь… нашел тоже красавицу! И конопушки у меня, и волосы двухцветные… Али в самом деле хороша? Не лжешь?

– Клянусь небесами, мадам, вы прекрасны, как этот майский день! Тем паче не могу поверить, что можно даже помыслить о том, чтобы вас ударить.

– Не изволь волноваться, мужик мой добр и незлобив, отродясь на меня руку не поднял. Это я так… для красного словца. Однако Петруша не единожды сказывал, чтоб не распускала я язык, не болтала о Цифирном комитете, служба-то секретная. Так что, барин, ступай своей дорогой, а я своей. И спасибо тебе за моченики, у нас нынче гость, вот оно к столу и придется. Но погоди, неужто это верно, что ваша нация мочеников не жалует? Понимаешь, у нас нынче к столу француз зван, из числа лакеев господина Сегюра, посланника. Он на тайном жаловании у комитета Цифирного. Понимаешь? Шпионит за хозяином своим, а наши ему платят. Что ж, всяк по-своему зарабатывает! Жюлем его зовут, может, слыхал?

– Не имел чести. Не знаю такого никакого Жюля и не могу сказать, придутся ли ему по вкусу яблоки. Прощайте, прекрасная дама, дела вынуждают меня спешить. А где вы живете, сударыня? Далеко отсюда?

– Да ну, в двух шагах, на Обводном!

– Надеюсь, небеса будут ко мне благосклонны и я смогу еще хоть раз увидеть вас… хотя бы случайно…

– Ну до чего ж ты смешной, мсье! Небеса зачем-то приплел… Я каждый божий день на этот рынок хожу, и дом мой вон там, за углом, при чем тут небеса? Дела земные! А теперь и впрямь прощай!

Наши дни

Милонга, как уже усвоили все, кого жизнь хоть единожды сводила с Аленой Дмитриевой, это вечеринка, где танцуют только аргентинское танго. В Париже огромное количество милонг, побольше даже, чем в Москве, и, уж конечно, в разы больше, чем в Нижнем Горьком. Побывать на всех, конечно, невозможно, у Алёны были свои любимые местечки. Одно из таких местечек – «Retro Dancing» – находилось всего в получасе ходьбы от рю Друо, что необычайно удобно: ведь милонги почти всегда оканчиваются за полночь, не нужно спешить на метро, не нужно тратиться на такси. Опять же – моцион вечерний! Впрочем, танго – само по себе моцион не из последних, особенно когда везет с приглашениями и за три-четыре часа почти не садишься. Музыка этой милонги Алёне тоже нравилась: там редко ставили беспредметное нуэво, которое она терпеть не могла, звучали всегда хорошие классические оркестры, а главное, часто играли танго-вальсы, которые Алёна обожала. Партнеры танцевали в стиле старой школы – сначала осторожно выгуливали даму на простых шагах, корректно накручивали очос и молинете или медиа хиро, кокетничая своими ляписами и энроске, потом начинали поигрывать с барридами и парадами, любили ввернуть ганчо в самый неожиданный момент, а на волькады и кольгады[11] выводили, только если были совершенно уверены в том, что партнерша на это способна. Алёна свою способность не единожды подтверждала, а потому нередко зависала: была «свалена» или «подвешена»[12].

А самое главное, все кавалеры бесподобно музыкальны, а Алёна, которая давно уже излечилась от детской болезни танго-ногомашества и страсти к танго-эпатажу, именно больше всего ценила изысканное умение обыгрывать музыку на простых и изящных движениях. Собственно, к этому в свое время приходят все тангерос, оставляя танцевальную акробатику только для шоу, для танго-рекламы, для привлечения неофитов, которые начинают именно с пылкой страсти к изощренным фигурам и нуэвской музыке, а потом постепенно уходят в спокойный «салон»[13] и одухотворенную музыкальность старых оркестров.

– Элена! – бросился к ней мужчина лет сорока, стройный, подвижный, одетый в цветастую рубашку, джинсы и черно-белые танцевальные туфли – классика танго, хотя такие туфли чуточку походили на башмаки чикагских гангстеров, скажем, на те, которые носят гангстеры в фильме «В джазе только девушки». Его голова была окружена массой весело вьющихся волос, типично галльская смугловатая физиономия сияла улыбкой, темные глаза блестели: – Как я рад вас видеть, знал бы, что вы придете, и сам появился бы пораньше! Танцуете со мной? Слышите? Ваш любимый Ортис, я отлично помню, как вы говорили, что любите Ортиса!

Алёна не стала спорить. Она обожала классические оркестры и знала за собой эту особенность: стоило зазвучать, Карабелли, Ортису, Хуану Маглио Пачо, Ди Сарли, Д’Арьенсо, Фреседо, Донато, Канаро (Канаро, ах, Канаро!!!), как она начинала умиленно причитать: «Ах, как я люблю этот оркестр!», в самом деле искренне и от души любя его в это мгновение больше прочих.

Оркестр Ортиса звучал мелодично, однако голова Алёны сейчас была занята не музыкой. Она пыталась вспомнить имя партнера. Жоэль? Мартин? Себастьян? Оливье? Даниэль?

К счастью, он, как бы ни звался, не принадлежал к числу болтунов: предпочитал молчать во время танго, да и в паузах между ними помалкивал, улыбаясь с загадочным выражениям, как бы уверяя, что лично знаком с диджеем, и обещая, что следующая мелодия будет еще лучше. Ну что ж, обещания сбывались!

– Хотите отдохнуть? – спросил партнер, когда началась кортина. Так называются короткие музыкальные перерывы между тандами, ну а танда – это несколько, обычно четыре, танго, которые танцуются подряд, без перерыва.

– А вы? – дипломатично спросила Алёна, которая, хотя часа два уже практически не присаживалась, отдыхать совершенно не хотела, но опасалась быть надоедливой.

– Я бы с удовольствием еще потанцевал. Сейчас вроде бы милонги будут. С вами их замечательно танцевать, у вас такие ноги легкие! С прошлого года помню, как вы летаете!

Алёна радостно зарделась, нежно улыбнулась – и полетела танцевать милонгу. Ну да, это кроме того, что название вечеринки, еще и быстрый-быстрый танец, иногда напоминающий танго, а иногда – совсем даже нет. И на третьей милонге – это был канаровский «Negrito» – она внезапно вспомнила, как зовут этого тангеро в цветастой рубашке и с веселыми кудрями. Оливье, ну конечно!

– Как классно вы ведете, Оливье! – радостно выдохнула она, утыкаясь носом в немножко колючую, но вкусно пахнущую щеку партнера. – Так легко!

– Я – Даниэль, – усмехнулся он. – А Оливье – мой сын. Вон он стоит у стены, посмотрите направо.

Алёна немножко напряглась, вспоминая, на которой руке у нее браслет и кольцо, и посмотрела в том направлении. И расхохоталась: у стены стояла точная копия ее партнера, в такой же цветастой рубашке, джинсах, туфлях, с тучкой таких же буйных кудрей, только без промельков седины и с меньшим количеством лучиков-морщинок на смуглой физиономии.

– Оливье, иди сюда, – махнул рукой Даниэль. – Я тебя познакомлю с настоящей русской красавицей.

Ах ты Боже ж ты мой, ну до чего же приятный народ – французы!

Впрочем, нет, не все. Этот Оливье явно уродился не в своего обаятельнейшего папеньку. Экая постная физиономия!

– Его партнерша – тоже русская, – болтал Даниэль, нимало не обращая внимания на замкнутость сына. – Ее зовут Ольга. Тоже очень хорошо танцует, как и вы. Оливье нравится танцевать только с Ольгой, все остальные для него просто не существуют. С ней всегда приходит ее молодой человек, который в танго полный профан, но любит смотреть, как танцуют Оливье и Ольга. А чего ты такой унылый сегодня, mon fils, сын мой? – наконец-то заметил он.

Fils смотрел с тоскою:

– Да Ольга куда-то пропала с самого утра. Мы договаривались созвониться, а у нее телефон молчит, не отвечает. Начал звонить Виктору – та же история.

Виктор, догадалась Алёна, наверное, вышеупомянутый молодой человек.

– Ну мало ли какие дела, – начал было успокаивать Даниэль, однако Оливье не успокаивался:

– Что-то недоброе произошло. Когда я позвонил десять минут назад, ответил какой-то мужчина и начал спрашивать, кто я такой. А когда я отключился, подумав, что ошибся номером, он сразу перезвонил мне и опять спросил, кто я и почему интересуюсь Ольгой Шумиловой. С ней какая-то беда!

На самом деле Оливье сказал – Ольга Шумилофф. Вот так они обращаются с нашими русскими фамилиями, эти господа буржуи! Алёна, впрочем, к этому привыкла, потому что ее настоящую фамилию, Ярушкина (как положено настоящему писателю, она творила и издавалась под псевдонимом), произносили вообще как Ярючкин. Так что Шумилофф – это еще вполне корректно.

– Да ладно, успокойся, все будет нормально, – уже гораздо жестче проговорил Даниэль, и Алёна поняла, что в действие начал вступать один из главных законов французского общения: никто не должен знать, что на самом деле у тебя на душе, и, как бы тебе ни было плохо, никого, кроме тебя, это не касается. – Пойдемте лучше выпьем. Сегодня на билеты обещали очень недурное «Cheval Blanc», вообразите, ординарное, конечно, но оно из тех вин, которому зрелость не слишком-то и нужна, оно и молодое прекрасно на вкус.

– А что такое – на билеты? – удивилась Алёна.

– Разве вы не знаете? В стоимость билета входит бокал вина или два любых прохладительных. – И Даниэль вынул из кармана желтый бумажный прямоугольничек с изящным изображением танцующей пары и надписью «Milonga «Retro Dancing». – У вас должен быть такой же.

– Ну да, – пробормотала Алёна, которая, между нами говоря, с редкостной небрежностью обращалась со всеми и всяческими билетами, чеками и прочими, не побоимся этого слова, финансовыми документами. Она совершенно не могла поручиться, что не бросила в мусорную корзинку, едва приобретя его. А может, сунула в сумку? Или в карман шубки? Может, пойти поискать? Вообще, совсем неплохо было бы выпить белого горьковатого, прохладного вина…

– Это белое вино? – уточнила она, и Даниэль усмехнулся в ответ:

– Лошадь – белая. А вино – одно из лучших бордо, настоящий рубин. Очень пряное, терпкое, я бы сказал, с дымком. Жаркий такой вкус, экзотический!

Да, «Cheval Blanc» – белая лошадь, но вино, которое так называется, все же красное. Ну нет, этот номер с Алёной Дмитриевой не пройдет. Она не пьет красных вин, ну не нравятся они ей, бывают такие чудеса в природе… Так что искать свой билет она не станет.

– Я, пожалуй, воздержусь, – сказала Алёна дипломатично. – Слышите, вальс играют? Я так люблю вальсы, а от вина у меня мигом голова закружится.

– Вы танцуете, прекрасная дама? – спросил в эту минуту мужской голос. Это был Себастьян – чудный танцор, учившийся, между прочим, в самом Буэнос-Айресе, Мекке всех тангерос!

– Конечно! – радостно кивнула Алёна и умчалась танцевать вальс.

– У вас такое блаженное выражение лица, – сказал Себастьян, когда наступил перерыв между мелодиями. – Нравится вам здесь?

– Ужасно нравится! – восторженно выдохнула Алёна. – Моя любимая милонга. Мне кажется, это лучшее место в Париже.

– Я тоже так думаю, – улыбнулся Себастьян. – Правда, мне еще нравятся милонги студии «Le 18». Вы там бывали?

– Нет, но, наверное… это уж совсем для молодежи…

– Вы думаете, 18 – это возраст? – засмеялся Себастьян. – Вовсе нет. Студия находится на rue Andrй del Sarte, номер 18, кроме того, это восемнадцатый арондисман[14]. А публика там примерно такая же, как здесь, – самая разнообразная. Будет время – сходите.

– Вряд ли будет, – вздохнула Алёна. – Я через два дня уезжаю. Завтра опять приду сюда, жалко пропускать!

Снова зазвучал вальс, Себастьян обнял Алёну… все-таки замечательно его научили обниматься!

Потом ее еще кто-то приглашал, а когда настало время Золушке бежать к своей тыкве, ни Даниэля, ни его печального сына в зале уже не было.

«Ничего, завтра приду и опять потанцуем!» – подумала Алёна и убежала переодеваться. Собственно, переодевание состояло в том, что она надела под платье новые брюки, сунула ноги в сапоги и накинула короткую шубку. И так, из-под пятницы суббота, отправилась домой.

Что характерно, в родном Нижнем Горьком она бы отродясь носа на улицу в таком виде не высунула, а вот Париж располагал к фривольностям и некоторому нигилизму. Столица мировой моды, что поделать!

По площади Rйpublique, то есть Республики, неподалеку от которой находился «Retro Dancing», завивались прохладные вихри, но, наверное, тут дело было в самой Rйpublique, в ее просторе и неуюте, ну и, конечно, в статуе Республики, этой дородной каменной тетеньке в лавровом венке, с оливковой веткой мира в поднятой руке, у ног которой, вокруг пьедестала, расположились женские фигуры, символизирующие Свободу, Равенство и Братство, а внизу – бронзовый лев в окружении барельефов, отображающих события из истории Франции. Площадь эту Алёна терпеть не могла (у нее вообще ко всем революциям отношение было плёвое, как выразился бы Владимир Владимирович Маяковский), и, кабы не улица Фобур дю Тампль с его «Ретро Дансингом», носу бы сюда не казала. Кстати, название улицы, Предместье тамплиеров, тоже несколько примиряло ее с общим неуютным настроением Републик.

Стоило, впрочем, свернуть на бульвар Сен-Мартен, как мигом потеплело. Алёна даже сняла капюшон и подумала, что, пожалуй, французская зима пошла на спад. В России, понятное дело, впереди еще январь и февраль со всей их пакостностью, а здесь вполне возможно проявление милосердия со стороны природы.

Она бежала по бульварам, переходя с Сен-Мартен на Сен-Дени, на Бон-Нувель, оттуда на Пуссоньер, потом на бульвар Монмартр – под каштанами, под заледенелыми, нагими каштанами! – и наконец сворачивая на рю Друо. По пути она вспоминала, сколько уж раз бегала этим путем и в дождь, и в ясные ночи, и в жару летом, и осенью под ливнем листопада, и весной, чудесной парижской весной, когда однажды вдруг подул сильный ветер и на Алёну начала падать целая лавина цветов с этих каштанов, и это было такое чудо, что она, помнится, заплакала от счастья, вот так стояла посреди бульвара и рыдала блаженно, а парижане и туристы, сидевшие за столиками, выставленными прямо на тротуар, смотрели на нее ошарашенно.

Сейчас, по студеной поре, столики на улицу не выставляли, но, даром что время подкатывало к часу ночи, бистро и ресторанчики были набиты битком. Все ели, ели, ели…

«Ужас, – сурово подумала Алёна. – Не понимаю, как можно есть в такое время! Ночь на дворе!»

Желудок ее, как написано в одном прекрасном романе, требовательно взалкал, и, чтобы его усмирить, Алёна начала вспоминать о милонге, о близком, по-настоящему аргентинском объятии, о водопаде каштановых цветов…

Улыбаясь от воспоминаний, она прибежала домой, а там… а там, как предательский выстрел из-за угла, обрушился на нашу героиню запах курицы гриль, купленной Мариной на ужин. Четвертинка громадной цыпы лежала на блюде рядышком с кучкой хорошеньких, маленьких, промасленных картошечек, а на столе имела место быть записка: «Алёна, это тебе, съедай все!»

Алёна героически отвернулась, пошла умылась, почистила зубы. Разделась, поставила отдыхать затанцованные танго-туфли. Надела ночную рубашку, расстелила постель… Потом, как сомнамбула, вернулась на кухню и, громко вздыхая от наслаждения, съела всю курицу и всю картошку, и еще косточки обгрызла, так это было чудовищно вкусно, а она, оказывается зверски проголодалась. Снова чистя зубы и проклиная себя за слабость, решила: «Завтра пойду Марину провожать с утра пораньше и растрясу! И вообще буду завтра худеть!»

И немедленно на душе стало легче. Ну какое же счастье, что существует магическое слово «завтра»! Алёна упала в постель, поудобней разместила ноющие танго-ножки – и уснула, даже не подозревая о том, что чертова булгаковская Аннушка уже купила масло, и не только купила, но даже, вообразите себе, и пролила!

1789 год

– Эх, Петруша, много чего мы с тобой насочиняли, разных прожектов, ан нет, все наперекосяк пошло.

– Да, Алексей Алексеич, отец родной… Неудачно вышло. Жена моя ужин собрала пышнейший, солений-мочений всяческих, наливок выставила, а Жюль не пришел. Ждал я его в условленном месте, ждал, а он так и не появился. Видать, раздумал.

– Раздумал, говоришь? Неужто не знаешь, что произошло?!

– А что? Не знаю, не ведаю.

– Не ведает он… Плохи наши дела, Петруша. Убили твоего Ульяна, Жюля, значит. На рассвете, еще смеркалось, водовоз нашел его под стеной посольского сада зарезанным, уж он и заколодел, ни сдвинуть, ни согнуть. По слухам, били его так нещадно перед смертью, что живого места нет.

– Мать честная!..

– Вот и я про то же.

– Кто ж его?!

– Да мало ль лихих людишек. Квартальных-то надзирателей на всякого не напасешься.

– Ищут убийцу? Поняли, зачем содеяно сие?

– А чего тут понимать? Видать, грабеж. Карманы выворочены, ни копья, ни полушки, ни бумажки какой.

– Ни бумажки?

– Ну да, а что?

– А то, что Жюль обещался мне кое-какие черновики от господина Сегюра принести. Числом три.

– Ну, теперь простись с ними. Эх, как нелепо все, угораздило ж его на сего татя наскочить!

– Алексей Алексеевич, ваше превосходительство…

– Ну? Чего это ты побелел? Чего глаза таращишь?

– Да вот подумалось… А не знает ли кто, когда именно убили нашего страдальца?

– А кто может сие знать? В котором часу ты его ждал?

– Да к ужину. Сговорились, мол, отзвонят вечерню, ну, он и пойдет. Там-то, в посольском доме, все колокола слыхать.

– Ну вот и смотри. Вышел он к тебе, а тут на него и… Хм! Загадочно!

– Вот и я говорю, Алексей Алексеевич… Какой тать по белому свету бивать станет? А заметит кто? К тому же приходят белые ночи, теперь долго-долго солнце в небесах стоит. Смеркается ближе к полночи. И если бы убили несчастного Ульяна в такую пору, то кто-нибудь да заметил труп. Сторожа квартальные обходами ходят. Прохожий-проезжий человек. Собаки бы наткнулись да вой подняли. А так нашли лишь на рассвете.

– Ну, значит, он к тебе не собирался. Мало ли что помешало! А ближе к полуночи, уже затемно, пошел невесть по каким своим делам – ну и наткнулся.

– Опять неладно получается, Алексей Алексеевич! Нашли его на самом рассвете. А если убили затемно, сколько там времени прошло? Не более четырех часов. За это время окончательно одеревенеть он не мог. Значит, убили его раньше. Убили и… обчистили карманы, забрав не только деньги, а то, ради чего и прикончили: черновики посольских писем.

– Эка ты хватил, Петрушка!

– А чего ж хватил? Ну вы сами посудите, Алексей Алексеевич: на что вору бумажки? Ему монеты нужны полновесные, вещи какие-то. А бумажки вор бросил бы рядом с трупом. А коли нет…

– К чему это ты клонишь, Петр Федорович? А?

– Ох, ваше превосходительство, сдается мне, убили Жюля не там, где нашли.

– Хочешь сказать, мертвым под стенку посольского сада принесли? Но откуда им знать, кто он, откуда? Зачем туда-сюда мертвеца таскать да рисковать, что увидят?

– То-то и оно! То-то и оно! Сдается мне, убили его недалеко… в самом посольском саду.

– Полагаешь, вор забрался туда, чтобы господина Сегюра обчистить, а на него наткнулся Жюль?

– Все может быть. А только вспомните еще раз про черновики исчезнувшие…

– Да скажи прямо, Петрушка, куда клонишь. А то ходишь вокруг да около, не пойму, что к чему.

– Я думаю, Жюля кто-то подстерег. Кто-то сведущий. Его, видимо, подозревали, что знается с нами. Схватили, стали бить… наверняка он сознался. Затем зарезали. Но мертвого надо куда-то девать, надо смерть на кого-то свалить. Перекинули через стену или через калитку вытащили, да и бросили под стеной. Ну кому в голову взбредет подозревать, что французы француза же кончили? Конечно, на наших подумают.

– Вот слушай, что тебе скажу, Петрушка. Ты молод, горяч. Разве впервой ловят кого-то на слухачестве? Это в военное время вражеского лазутчика немедля в петлю суют. А сейчас… ну, скажем, дошли бы до нас новые сплетни, кои господин Сегюр про матушку-императрицу распространяет. Ну, сказали бы мы промеж собой: ах ты сукин сын! Или ее величество на куртаге ему сделала бы афронт. Велика ль беда?! Небось урона для казны в том нет, войну сие не вызовет. За что ж человека убивать? Ну что там могло быть, в тех черновиках?!

– Никто, кроме Жюля, не знал. Никто, кроме него, не знал истинной причины погибели. И убийцу никто в лицо не видел. Но должны же были остаться какие-то следы. Дождей не было, значит, что-то осталось. И я найду. Дозволите, ваше превосходительство, пошарить в польском саду?

– Да ты, Петрушка, спятил? Ась? Спятил или нет?! Мыслимо ли дело… да тебе что в сем за прок, что за забота твоя, не пойму?!

– Как так, что за забота?! Да ведь Жюль ко мне шел! Значит, это я его под нож ненароком подвел. Я! И если я не разузнаю, как и что там произошло, совесть меня загрызет!

– Совесть, ишь… Не совесть у него, а прям-таки собака злая. Ну а схватят тебя в том саду, что скажешь?

– Схватят?.. Ну уж нет, батюшка Алексей Алексеевич! Нельзя, чтоб схватили! Знаете, как говорят: не тот вор, кто воровал, а тот, кто попался. Ну и я постараюсь не попадаться!

Наши дни

«Он? Или не он?»

Алёна прошла мимо отеля и остановилась, доставая из сумки телефон. Приложила трубку к уху и изобразила оживленную мимическую игру. Обернулась, скользнула взглядом по подъезду…

Вроде бы он. Тот самый швейцар, который вчера отправил ее в даль светлую. А зачем?

Именно ради того, чтобы спросить – ну вот зачем ее вчера послали совершенно не в том направлении, сознательно, – Алёна нынче утром, проводив Марину, снова пошла не по Осману, а по бульвару Мальзерб. Разумеется, она не собиралась вот так прямо пристать к швейцару с ножом к горлу и начать его пытать. Задача была как бы невзначай осведомиться о дороге на бульвар Осман, и если швейцар снова покажет направо, значит, он кретин в высшей степени и окрестностей не знает, ну а если налево, значит, вчера просто что-то перепутал.

И лишь дойдя до отеля «Bon chance», Алёна сообразила, что тест по проверке русского швейцара на степень кретинизма вряд ли получится. Они ведь сутками работают, наверное, заступают на смену часов в восемь, ну и меняются во столько же. А сейчас уже без четверти десять. Хотя всякое может быть, вдруг швейцар все же задержался.

Осанистый мужчина в красной форменной куртке стоял у подъезда отеля. Он или не он? Вроде такой же темноволосый, не шибко молодой, но довольно симпатичный и представительный, как положено представителю отеля в три звезды… между прочим, три звезды во Франции – это очень недурно, хотя бы потому, что французы не признают пять звезд, скромно полагая, что гостиничный сервис в их стране до такого уровня не дотягивает просто по определению. Ну так вчерашний это швейцар или нет? Память на лица у Алёны была преотврательнейшая. А вдруг не он? И на ни в чем не повинного человека наша шалая героиня вдруг обрушится с вопросом, зачем он ей указал неверную дорогу! Глупо. Надо начать с подходцев. Например, с такого:

– Excusez moi, мсье, parlez-vous russe[15]?

– Excusez moi, madame, mais non[16], – последовал ответ.

– Ах, какая жалость, – продолжала Алёна с самым приветливым выражением. – А мне сказали, что в этом отеле говорят по-русски, что здесь можно найти переводчика…

– Мадам, вы так прекрасно говорите по-французски, что вам никакой переводчик не нужен, – польстил швейцар, удостоившись приветливой улыбки «мадам», французский которой и в самом деле был недурен. – Что касается русского швейцара, то да, был у нас такой, его звали Алексис, он работал у нас… еще совсем недавно. До вчерашнего дня.

«Неужели он еще кого-то, кроме меня, отправил не туда, куда нужно, на него нажаловались – и хозяева прогнали беднягу?» – подумала Алёна.

Спрашивать о деталях, конечно, было неловко, да и делать ей здесь больше нечего было совершенно, поэтому она приготовилась к отступлению, прочирикав, как, мол, ей жаль, что Алексис лишился места, потому что иностранцу очень нелегко найти работу в Париже.

– Эх, мадам, – пожал плечами швейцар, – Алексису уже никуда не удастся устроиться. Ни в Париже, ни где бы то ни было еще.

– Неужели он получил такую плохую рекомендацию? – удивилась Алёна.

Швейцар посмотрел на нее вприщур:

– Пулю он получил, а не рекомендацию!

– Пулю? – недоверчиво повторила Алёна.

– Да, мадам! – Швейцару явно было приятно смотреть в ее вытаращенные глазки. – Прямо вот здесь, у входа. – Он топнул и посмотрел на тротуар. – Я сам не видел, но говорят, вчера здесь была невероятная лужа крови. Пришлось менять ковер перед дверью.

Алёна посмотрела на ковер. Он сиял чистотой, как, впрочем и тротуар. Его отмыли. Отмыли от грязи и крови. Вот ужас!

– Но за что? – Разумеется, она успела поймать на самом кончике языка дурацкое предположение о неправильно указанной дороге еще кому-то, более нервному и мстительному, чем Алёна Дмитриева.

– Этого никто не знает, – пожал плечами швейцар. – Просто вчера здесь произошло аж три убийства.

– Что?!

Похоже, швейцар был в восторге, что большие и прекрасные глаза русской дамы становятся все больше и больше, а может, даже и прекрасней. Не исключено, он решил выяснить предел их увеличения, потому что с жаром сказал:

– Вот именно! Сначала вон там, – он махнул рукой налево, в боковую улицу, прямо у стены отеля, – застрелили каких-то двоих русских, мужчину и женщину, а потом, приблизительно в это самое время, – он постучал по своему волосатому запястью с огромными часами, – застрелили Алексиса. Возможно, он видел что-то лишнее. За то и получил пулю.

И тут его ожидало разочарование, потому что глаза Алёны перестали увеличиваться, а, наоборот, зажмурились.

Было с чего, между прочим! Ведь вчера она проходила здесь примерно в то же время! И если бы швейцар по имени Алексис показал ей куда надо и не перепутал направление, она оказалось бы на злополучной улочке как раз в ту минуту, когда там убили каких-то русских… А вдруг там проходила организованная охота?! И Алёна попала бы в число жертв! Правда, на физиономии у нее не написано, что она русская, а паспорта там вряд ли спрашивали… да и не носит она с собой загранпаспорт, вот и сейчас его нет в сумке… Нет, она могла словить пулю просто случайно, бывают же такие ужасные моменты на свете. Или оказалась бы свидетельницей преступления и ее убили бы просто потому, что во всех детективах (в том числе и написанных Алёной Дмитриевой) свидетелей всегда убирают. И тогда девчонки остались бы вовремя не забранными из своих эколей, не накормленными, вообще жуткая суматоха и нервотрепка воцарилась бы в доме на рю Друо, а потом страшная весть дошла бы до издательства «Глобус»… Оно лишилось бы одного из своих самых замечательных авторов…

А может, и не столь уж велика потеря, если судить по статье чертовой метрессы, которая писала о псевдописательском планктоне и разных прочих Дмитриевых!

Окончательно решить вопрос, огорчится ли издательство «Глобус», получив известие о гибели писательницы Дмитриевой, оная писательница не успела, потому что за ее спиной раздался резкий, неприязненный голос:

– Прошу прощения, мадам, не могли бы вы объяснить, отчего вас так интересует это событие?

Алёна обернулась и увидела в дверях отеля «Bon chance» не кого иного, как испанца в синих ушках.

Впрочем, на сей раз он был без ушек – то есть при своих, прирожденных, так сказать, он остался, конечно (и надо сказать, они имели неприятно-заостренную форму, несколько напоминая волчьи), а синих пуховичков на нем не оказалось: может, оттого, что мороз изрядно спал. И вообще, вид у него был иной: короткая кожаная куртка с вязаным воротником, из которого виден ворот черной же водолазки. На сей раз никакого шарфа то ли из «Burberry» за 50 евро, то ли с лотка уличного торговца сувенирами за пять евро, и точеный нос теперь не красный… Ну точно, потеплело!

Вот только темные глаза его были холодны, как целая тонна льда, и Алёну пробрал озноб.

– Бонжур, – пробормотала она, чувствуя себя преглупо. – Вы, наверное, считаете, что я круглая дура, но я, честно, вчера просто не поняла, как вы мне дорогу объяснили, в смысле, сразу забыла, что вы говорили. Вы, наверное, подумали, что я идиотка, а может, вы ничего не подумали. В смысле, у меня вообще топографический кретинизм, а в школе по спортивному ориентированию двойка была…

И она прикусила язык, сообразив, что такое совковое понятие, как спортивное ориентирование, вряд ли может быть знакомо французику новейшей формации.

– Извините, мадам, – проговорил испанец… Теперь, заметьте, вот так просто – мадам, весомо, грубо, зримо, без всяких там попыток галантности, без всяких мадемуазелей. – Мне необходимо с вами побеседовать. Полицейский агент Диего Малгастадор.

«Ажан Диего Малгастадор», – так это звучало по-французски, и звучало, прямо скажем, приятно-волнующе, однако сейчас Алёна никакого удовольствия, верите ли, не ощущала.

«Ажан» махнул не то жетоном, не то удостоверением, ошарашенная Алёна толком не разглядела, и припечатал:

– Прошу вас пройти со мной.

И, придерживая жертву под локоток – отнюдь, заметим себе, тоже не из галантных побуждений, а чтобы не сбежала, – весьма настойчиво повлек нашу героиню в отель.

Алёна была в таком шоке, что покорно повлеклась – и одна только мысль промелькнула в ее опустевшей от изумления голове: «А ведь он и в самом деле испанец! Тот таксист угадал!»

Портье расплылся в дежурной улыбке и сунулся было из-за стойки – встречать новых постояльцев, – однако при виде Диего улыбка немедленно слиняла и физиономия приняла уныло-деловитый вид. Похоже, полицейские агенты – Алёне сразу бросились в глаза несколько молодых людей с хищными, ощупывающими, выслеживающими и выведывающими, словно бы даже вынюхивающими глазами, совершенно как у Диего… Такие миноискатели ходячие, понимаете? – изрядно осложнили жизнь этого небольшого уютного отельчика и порядком утомили его обитателей, а уж персонал – точно. Стоило Диего бросить один взгляд на портье, как тот истово закивал и распахнул маленькую дверку рядом со своей конторкой. Диего чуть подтолкнул Алёну, и они оказались в тесной комнатушке. Дверь, в которую они вошли, испанец немедленно запер на ключ, оставшийся торчать в замке, и так же поступил с другой дверью – комнатка оказалась проходной. Здесь стояли стол, стул и, извините за выражение, канапе – самое настоящее, в стиле рококо, обитое зеленым трипом! При виде канапе, а особенно в тот момент, когда ей было жестом предложено сесть на него, Алёна мгновенно пришла в антикварный восторг и испытала одно желание – посидеть на нем. И еще она пожалела, что в квартире Мориса и Марины, этой «лавке древностей», явно не хватает такой пикантной изящной штучки!

Впрочем, этот восторг немедленно улетучился, когда Диего Малгастадор проговорил:

– Прошу вас предъявить документы. Паспорт, права – что угодно.

– Но что, но почему, но у меня нет времени, да я вообще иностранка… – беспомощно залопотала Алёна, покорно открывая сумку и перетряхивая ее.

Паспорт она оставила дома, прав у нее отродясь не было, потому что она не водила машину. Диего внимательно смотрел в недра обширной Алёниной сумки и мог видеть, что она не врет. Она демонстративно открыла перед ним косметичку, кошелек, выпотрошила внутренние и внешние карманы. На одноразовые платки, ключи и мобильный телефон он внимания не обратил, но сделал стойку при виде желтого узкого бумажного прямоугольничка с изображением двух танцующих фигурок и надписью «Milonga «Retro Dancing».

– Откуда это у вас? – Диего выхватил билет из кучки.

– Это билет на милонгу, – гордо сказала Алёна. Надо сказать, что все, кто танцует аргентинское танго, ощущают себя возвышающимися над остальным человечеством как минимум на голову и поглядывают на прочих весьма покровительственно. – Вы знаете, что такое милонга?

– Конечно, знаю, – проговорил Диего. – Это вечеринка, где танцуют только аргентинское танго.

– Ну, тогда вы должны понимать, что танцующему человеку иметь при себе билет – самое обычное дело.

– Конечно, – кивнул Диего. – Но знаете, хоть я и не танцую аргентинское танго, у меня есть аналогичный. Правда, не мой. Взгляните.

И он протянул нашей героине точно такой же бумажный прямоугольник, правда, кроме печатного текста «Milonga «Retro Dancing», на нем было еще написано от руки – Canavin, и стояла какая-то странная закорючка.

– Канавин? – прочитала Алёна. – А это кто?

– Я бы тоже хотел знать, кто такой Канавэн, – проговорил Диего, глядя на нее испытующе.

Алёна вспомнила, где находится. Окончания in французами произносятся как эн, например, Пьер Карден, хотя он Pierre Cardin, Реми Мартен, хотя коньяк называется «Remy Martin», ну и так далее. Канавэн, значит… Ее что-то беспокоило, она не могла понять, что именно. Может, пристальный взгляд Диего?

– А почему вы так на меня смотрите с подозрением? – спросила Алёна вызывающе.

– Потому что этот билет был найден там, где застрелили двоих. Потому что у вас есть такой же билет. Потому что вы интересовались человеком, которого вчера застрелили. Потому что вчера ваша серая шубка попадалась мне на глаза в тех местах, где…

Он осекся, потому что в запертую дверь кто-то начал с силой стучать.

– Merde, – пробормотал Диего. – Момент.

Агент Малгастадор отошел к двери, открыл ее. Мелькнуло встревоженное лицо портье, он что-то прошептал. Диего снова ругнулся, вынул ключ из замка и вышел, бросив:

– Я сейчас вернусь, извините.

И запер дверь.

Алёна посмотрел ему вслед, потом перевела задумчивый взгляд на два билетика, лежащие на столе. Подошла, взяла свой – без корявой надписи, сунула его в сумку, шагнула ко второй двери, ключ от которой по-прежнему торчал в замке, и отомкнула ее. Перед ней оказался короткий и узкий коридор с дверью в конце и надписью над ней: «Sortie». Это слово имело замечательное значение – выход.

В метро такие надписи мелькают тут и там. И в аэропорте…

Впервые в жизни Алёна порадовалась, что скоро уезжает из Парижа!

Не раздумывая, она выдернула ключ из замка и заперла дверь со стороны коридора, оставив ключ в ней. И ринулась к выходу, стараясь не думать, что будет, если окажется заперто. Так и есть!.. Ф-фу, всего лишь задвижка. Легкое движение – и Алёна вырвалась на какую-то узкую улочку, по которой поспешно пошла до поворота, потом снова повернула, и снова, и снова… Она шла куда глаза глядят, не разбирая дороги, понимая, что может заблудиться, но думая только о том, как бы оказаться как можно дальше от опасного места. Вдруг перед ней открылась площадь Мадлен со знаменитой церковью.

– В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам! – пробормотала Алёна, делая знак проплывающему мимо такси, и велела везти себя на рю Друо.

У нее оставалось время дойти до Танечкиной эколь матернэль пешком, но она не хотела рисковать, убедившись за последние два дня, что такое неконтролируемая случайность! Смугло-бледный Диего Малгастадор слишком часто попадался на ее пути, и если против встречи с ним как с крайне, ну очень, ну просто весьма симпатичным мужчиной она ничего против не имела, то в качестве полицейского агента он ей нравился значительно меньше. То есть, положа руку на сердце, совершенно не нравился! Век бы его не видать!

Но у Диего профессиональный, цепкий взгляд, он запомнил Алёнину серую шубку, и, разумеется, не только шубку. Все-таки она дама приметная. В этом большое достоинство ее внешности – и главный недостаток. С агента Малгастадора запросто станется сделать Алёнин фоторобот и разослать по всем отделениям полиции, раздать всем агентам, отправить на вокзалы и в аэропорты…

Алёну начала бить дрожь, когда она представила, как завтра вечером подаст паспорт на пограничном контроле, а пограничник достанет из стола листовку с дурацким, но все же очень похожим изображением ее физиономии (нет, скорее всего изображение выдаст ему компьютер!) – и скажет, пристально вглядываясь то в лицо Алёны, то в ее паспорт:

– Извините, мадам Я-рюч-кин, не соблаговолите ли вы пройти на минуточку вон туда?

И ее отведут в кабинет, и навстречу выйдет смугло-бледный и беспощадный Диего Малгастадор… и загребет мадам Ярючкин в лапы французского правосудия отнюдь не на минуточку!

Впрочем, подумала Алёна, высаживаясь из такси, такую расторопность служители порядка проявляют только в дамских детективах, которые в изобилии сочиняет так называемый псевдописательский планктон, а наяву все сложнее и медленней. Фоторобот в аэропорту – это, конечно, но не сейчас. А вот случайные встречи сбрасывать со счетов не стоит. Полагаться на авось не следует. Береженого Бог бережет. Следует использовать самые элементарные средства защиты, прежде всего – изменить имидж.

Алёна отлично помнила, до какой степени неузнаваемости меняла ее зализанная прическа. Без кудряшек она просто другой человек! Значит, нужно изменить прическу, а еще – избавиться от серой шубки. В России она, конечно, пригодится, но в Париже – безнадежно скомпрометирована. Нужно срочно купить куртку, все равно скоро весна, нужна новая приличная куртка, наша-то совсем раскололась, в смысле, обносилась, как старухино корыто. Но до того, как появится новая…в этой из дому ни ногой!

Едва войдя в квартиру, Алёна достала из шкафа старую-престарую Маринину кожаную куртку, в которой она иногда ходила за продуктами на рынок. Дальше пошла в ванную – менять внешность.

Раздался звонок. Алёну на миг бросило в жар от ужаса – а вдруг пронырливый Диего с его проницательными глазищами умудрился выведать номер ее мобильного?! – но на дисплее высветилось имя Марина.

– Привет, – сказала она таким веселым голосом, что у Алёны мигом полегчало на душе. Ну что за чудный голосок у ее молоденькой подружки, услышишь – и сразу все неприятности тускнеют и вообще отступают! – Что делает нянька?

– Нянька готовится заступать на вахту, – сказала Алёна. – Зашла домой переодеться, что-то мне жарко стало, можно, я твою старую куртку надену? И вообще я бы новую купила…

– Жарко? – ужасно удивилась Марина. – Да-а-а? Ну, если жарко, надевай, конечно, само собой. Кстати о куртках. Морис звонил, он уже в четыре будет дома, сказал, что заберет девок сам и сходит с ними на вторую часть «Артура», он им обещал. В кино и поедят. Так что у нас свободен вечер. Я хотела в «Галери Лафайет» показать тебе одно пальто… Это просто с ума сойти, что такое, но цена соответствующая. А ты посмотришь себе куртку. Поесть зайдем в плохое место, давно там не были.

«Плохим местом» в этой семье назывался МакДоналдс. Морис, рафинированный эстет и поборник здорового питания, презирал эти кафе так, как американскую еду и американский образ жизни могут презирать только французы. В послевоенные годы Франция отдала Штатам непомерно большую дань любви и уважения (ну, было за что, помогли не только от фашистов освободиться, но и от «коммунистической заразы», поразившей половину Европы, защитили!), вплоть до того, что национальная гордость, чудесный рок-певец, забыл данное ему матушкой-француженской имя Жан-Филипп Смет и начал зваться Джонни Холлидей, Johnny Hallyday… Кстати, французы произносят его имя как Жонни Олидей, но не в том суть. Морис запрещал своей семье ходить в МакДоналдс, а Марина, год проучившаяся в Америке и питавшая к биг-макам нежные ностальгические чувства, все же иногда прорывалась туда в сопровождении девчонок, эти чувства, так сказать, унаследовавших. Марина была барышня разумная и демарши совершала не часто, отчего запретный плод становился еще более сладок. Алёна, прямо скажем, тоже не питала к МакДоналдсу особого презрения – ну хотя бы потому, что бывала там «раз в год или два года», как некогда выразился поэт Михаил Кузмин.

Итак, дамы сговорились совершить небольшой шопинг и похулиганить, и Марина положила трубку. Алёна некоторое время постояла в ванной перед зеркалом, совершая некие манипуляции с гелем для волос, заколками и алой помадой, потом надела Маринину куртку, обмотала шею Марининым же шарфом и отправилась за девицами. Результат ее стараний не замедлил себя явить. Франсуаза, воспитательница Танечки, еще утром чрезвычайно любезная с Алёной, сейчас воззрилась на нее подозрительно и не сразу выдала ей ребенка, а сама Танечка заставила Алёну присесть на корточки, потрогала ее прилизанную голову и грустно спросила:

– А где кудряшки?

Всю дорогу до Лизочкиной эколь пример Алёна рассказывала какую-то сказку про кудряшки, которые устали завиваться и легли отдохнуть, а потом пришлось выдержать недоверчивый взгляд Лизочки, которая Алёну признала только потому, что рядом стояла и хихикала Танечка.

Потом позвонила Марина. С работы ее пораньше не отпустили, поход в «плохое место» отменялся, решено было перекусить прямо в «Галери Лафайет», в кафе.

Санкт-Петербург, 1793 год

– Куда это ты на ночь глядя собрался, а, Петруша?!

– Надобность есть срочная.

– В кои-то веки явился домой не за полночь – и сразу за порог?! От родной жены бегом бегаешь, что за мужик такой мне достался!

– А разве вчерашний вечер я не дома провел?

– Так ведь не ради меня, а ради этого французишки, который так и не припожаловал. А в какой расход вошли! В какие хлопоты! Стоило ль для какого-то иноземца этак разоряться. Ты перед ним выслужиться хотел, а он на тебя наплевал!

– Эх, Агафьюшка, ничего-то ты не знаешь… убили гостя нашего. Убили, зарезали!

– Охти мне… Царство небесное… Господи, прости, что лаяла покойника. За что ж его убили? И кто? Небось тати нощные? Говорят, шалят почем зря по всему городу, даром что столица, озоруют, что в лесах дремучих Муромских! И ты вот шляешься по ночам, обо мне совсем не думаешь. А ну как с тобой что стрясется – куда мне, горькой сиротине, тогда податься? Кто за мной присмотрит, кто на кусок хлеба даст?! Петрушка, не ходи никуда!

– Ну, Агафьюшка, ежели я никуда ходить не буду, то жалованья мне не дадут, а значит, куска хлеба не будет ни у тебя, ни у меня. Поэтому поцелуй меня да пожелай удачи.

– Храни тебя Бог, Петенька, друг-надёжа! Иди, а я тебя ждать стану.

– Жди, родненькая, жди, милая… Послушай, Агафьюшка, вот что сейчас в голову пришло… а ты, часом, никому не сказывала, что мы вчера гостя ждали иноземного?

– Христос с тобой, Петенька… кому я скажу?! Соседке тетке Марфе, что ли? Или торговке на Обводном, у которой моченики покупала? Моченики…

– Ты что, Агафьюшка?

– А что?

– Да вдруг побелела вся.

– Ничего я не белела, почудилось тебе! Вечно тебе что-то чудится. А у меня просто голова разболелась. Иди уж давай, да поскорей ворочайся. А я пойду на завалинке посижу.

– Меня не жди, спать ложись. Не знаю, когда ворочусь. И знаешь что, Агафьюшка…

– Что?

– Если со мной вдруг что… если меня вдруг… ты замуж сызнова не шибко спеши, ладно? Хоть немножко погорюй обо мне, Богом прошу!

– Ты что такое говоришь, Петька? Да что с тобой случиться может? – говорила она, а сама думала: «Ну, выдумщик! Нет, это ж надо, а?! И, с ума сойти, замуж не спеши. Ну, это уж само собой, год выждать придется, а там… нет, это последнее дело – женщине в одиночестве жить. А если попадется добрый молодец еще и до года истечения, то, говорят, дозволительно и без венчания… Конечно, молва осудит, ну так и что, венец все прикроет! Ой, о чем это я?! Господи, прости, сохрани, помилуй! При живом-то муже…»

– Мадам, сударыня, Агафья Лионовна!

– Леонтьевна я… ой, кто это?! Никак вы… мсье… Ой, что это вы здесь делаете? Муж мой только что ушел по срочной надобности.

– Прекрасная дама, а зачем вы сообщаете мне, что вашего мужа нет дома?

– Ну… я думала, что вы, может, к нему явились.

– Еще раз задам свой вопрос – зачем? Зачем мне знать вашего супруга? Ни он сам, ни его дела, ни его срочная надобность меня ничуть не волнуют. Я пришел лишь затем, чтобы снова видеть вас. Ваша красота произвела на меня сокрушительное впечатление. Ваши глаза… А ваши волосы! Такое ощущение, что в них смешались чернота адской смолы и жар адского пламени.

– Ой… да как у вас язык поворачивается такое говорить? Что же это… значит, я грешница?

– Пока не знаю, грешница вы или нет, но то, что вы можете любого мужчину во грех ввести, это точно.

– Да полно вам, скажете тоже…

– Вы приказываете мне молчать? Но разве я могу… ваша красота вынуждает меня говорить и говорить, говорить вам об этой красоте снова и снова…

– Ах, сударь, могу ль я вам приказать? Но только скажу, что вы и сами своими словами кого угодно во грех введете!

– Кого угодно мне не нужно. Я отдал бы жизнь, чтобы ввести во грех одну женщину. Ее зовут Агата.

– Что?! Да как вы можете… как смеете… глядите на меня, а про другую говорите?!

– О, душа моя… Агата – так звучит по-французски ваше имя. Агат – это название черного камня. Он такой же черный, как ваши глаза и некоторые пряди ваших волос. Другие же пряди рыжие, словно камень авантюрин. А скажите, мадам, в ваших тайных местах волосы у вас черные или рыжие?

– Что? В каких еще местах?

– Под мышками. И между вашими ногами. Какие там у вас волосы, а ну, скажите!

– Что ты… что ты… да сам возьми и погляди, коли невмоготу!

Наши дни

Учитывая, что вторая половина дня выдалась свободной, Алёна пошла погулять. Стопы свои она направила в сторону, совершенно противоположную бульвару Мальзерб, бульвару Мадлен и связанным с ними неприятностям, а именно – к Лувру, долго бродила по Тюильри и дивилась, глядя на заснеженные его дорожки, на которых птицы оставляли самые что ни на есть причудливые следы, похожие на загадочные иероглифы. Пони, на которых обожали кататься малявки, нынче не выходили, наверное, из-за погоды, в парке было малолюдно, белые нагие статуи богов и богинь словно бы оледенели. Алёне чудилось, что даже их неподвижные взоры выражали страдание и возмущение. Утки, которые с трудом находили полыньи в замерзших фонтанах, сердито покряхтывали. В довольно легкой Марининой кожанке Алёна изрядно промерзла, а потому с удовольствием услышала звонок мобильного.

Марина уже была свободна. Сговорились встретиться на первом этаже «Галери Лафайет», возле эскалатора на подъем.

Алёна пришла первой и маршировала туда-сюда около витрины фирмы «Burberry Weekend», как раз возле входа на эскалатор. Хотела купить флакон любимых духов, но посмотрела на желто-черно-белую коробку – и вспомнила Диего в таком же шарфе. Немедленно расхотелось. Да что ж это такое, подумала Алёна расстроенно, да неужели теперь всегда придется о нем вспоминать, и даже аромат любимых духов будет отравлен мыслями об этом смугло-бледном агенте полиции с его острыми, волчьими ушами? И хватка у него волчья – поистине полицейская! Наверное, все же уши характеризуют человека. Вот бредет мимо, рассеянно поглядывая на стойки и витрины, худой мужчина в слишком просторном сером пальто, которое болтается на нем, как на вешалке. У него уши маленькие, плотно прилегающие к голове, почти без мочек. Какой характер это изобличает? Слишком мягкий, женственный? Между прочим, точно такие же женственные уши были у Игоря… Но он был вовсе не женственным, ого, брутальности имел в избытке, вот разве что инфантилен бывал порой не в меру… Эти его уши казались писательнице Дмитриевой верхом совершенства, как, впрочем, и все черты его несравненного лица и, не побоимся этого слова, члены обожаемого тела.

Так! Стоп! Решено и подписано – забыть далекое прошлое и никогда к нему не возвращаться, тем паче, что никаких эмоций, ни горя, ни боли, ни радости, при воспоминаниях о смертельной любви уже не испытываешь, а раз так, зачем вообще вспоминать?

Зазвонил телефон.

– Алёна, ты где? – нетерпеливо вскричала Марина. – Я тут уже час торчу около эскалатора и задыхаюсь!

Алёна огляделась и впрямь увидела подругу в двух шагах от себя. Марина рассеянно скользила по ней взглядом, не узнавая, конечно, ни своей куртки, ни шарфа, ни заколки, ни помады, ни самой Алёны в вызывающем макияже.

– Посмотри направо, – усмехнулась Алёна.

Марина повернула голову и посмотрела в противоположном направлении.

– То есть налево! Да вот она я, в твоей куртке!!!

– О господи, – сказала Марина, чмокая ее в щеку. – Да я бы тебя в жизни не узнала! Пошли скорей! – потащила она Алёну на эскалатор.

Человек в сером мешковатом пальто рассеянно поглядел им вслед.

Алёна украдкой улыбнулась. Ее не узнала Франсуаза, ее не узнала Лизочка, ее не узнала Марина… надо думать, и опасно-смуглый Диего тоже не узнает. Хотя скорее всего Алёна перестраховывается. Ну что она такого сделала? Ровно ничего. Так почему же бегает от Диего сломя голову?!

– Ну как? – послышался голос Марины, и Алёна, очнувшись от своих дум, обнаружила, что они уже стоят среди множества разнообразных пальто и курток, рассчитанных на все вкусы, но в основном на очень тугие кошельки, ведь это все же «Галери Лафайет», а ноблесс оближ, фирма веников не вяжет. Она чуть приуныла, но тут же заметила кругом таблички с магическим словом «Soldes» – и несколько повеселела. Она немедленно начала шарить взглядом под этими табличками, выискивая что-нибудь подходящее, но тут Марина дернула ее за руку и повторила с придыханием:

– Ну как?

Алёна повернулась – и увидела безголовый манекен, а на нем – самое прекрасное пальто в мире. Ну, может, не самое прям пресамое и не во всем мире, но безусловно – суперское! Бежевое, кашемировое, с каштаново-коричневой норкой, с поясом, с карманами, глубокое, мягкое, свободное, струящееся – мечта, короче, любой блондинки (а также брюнетки и шатенки), как легкомысленной, так и респектабельной. Ну вот на все вкусы! И цена, между прочим, вполне демократичная – полторы тысячи евро. Скидка на это пальто не распространялась, к сожалению, но ведь скидка – это понятие относительное. С точки зрения писательницы Дмитриевой, это важное и ценное дополнение торговли. С точки зрения какой-нибудь там жены депутата Госдумы – лишняя докука глазам, читать еще эти буквы и цифры, соображать, что они значат…

– Ну как? – с тем же придыханием опять сказала Марина. – Шедевр, правда?

– Шедевр, – кивнула Алёна. – Но только к этому шедевру необходимы некоторые детали…

– Ну да, сапоги нужны другие, – выставила Марина ножку в черном простеньком сапожке. – На шпильке, низкий каблук здесь неуместен. И сумка, и…

– И шляпка, и перчатки, и шарф, и макияж, а главное – отдельный шкаф для хранения.

– Почему это? – хлопнула глазами Марина.

– Да потому. Представь, ну куда ты в нем пойдешь? В магазин? Гулять с девчонками в скверике Монтолон, сидеть на тамошних лавочках? Это пальто забастовку объявит, если ты в нем подойдешь к пони в Тюильри или сядешь на карусель около Сакре-Кер. Раз в две недели в ресторан с Морисом выйдешь, вот и все.

– Ну, ты преувеличиваешь, – пробормотала Марина. – Мы раз в месяц в ресторан ходим, а то и реже. Нет, гулять с девчонками я в нем не буду, конечно, там песочницы, горки, качели, куда?! А… а например, на работу почему нельзя? В метро, конечно, ездить не получится, оно не для метро, но оно будет меня стимулировать ходить пешком и худеть! Ты же ходишь!

– Ты сама только что сказала, что нужны сапоги на шпильках. Часик бегом на шпильках туда, часик обратно…

– Да я пятнадцати минут на шпильках не выдержу, ты что?! – воскликнула Марина. – Ты права, конечно… Если бы оно стоило хотя бы евро пятьсот, еще можно было бы позволить такую штучку – раз в неделю надеть, но за полторы тысячи… Слушай, а может, его украсть?

Алёна даже покачнулась. Юрист, жена юриста – да Марина ли это?! До чего довела хорошего человека жизнь в насквозь прогнившем буржуазном обществе!

– Пошли! – схватила она подругу за руку. – Бежим прочь от искушений, давай лучше поищем куртку, которую я честно куплю на честно заработанные деньги.

– Да нет! – засмеялась Марина. – Я не имею в виду, что сама буду его красть. Боже сохрани! Просто няня Ира говорит, что здесь есть такие люди, это целый бизнес! Они тырят из магазинов не просто так, а то, что нужно. Видишь, скажем, сумку, которая тебе не по карману, делаешь заказ, тебе ее через несколько дней приносят, ты платишь половину цены – и все! Представляешь? И у нее есть такой контакт.

Няня Ира, по мнению Алёны, была настоящим кладом. Расторопная, веселая, чистоплотная, отлично печет блины (девчонки обожали блины!), она только недавно, поступив на службу к Морису и Марине, обрела возможность жить в Париже легально, а потому, как и многие русские, которым в прекрасной Франции приходится не столько жить, сколько выживать, отлично знала все способы облегчить существование и сделать его менее напряженным с материальной точки зрения. Негласные биржи труда, пункты раздачи пособий, дешевые комнаты, распродажи, дни завоза уцененки, места, где разгружаются фуры с дешевыми продуктами из Украины и Белоруссии… Да, вообразите, есть в Париже и такие места! Все это Ирина отлично знала, а потому неудивительно, что среди ее контактов значился также и вор по заказу.

Ну, если не самой красть, а потом только купить у вора… Цена пальто явно задрана, ну явно, в самом деле – красная цена ему евро пятьсот, так и быть – семьсот. «Галери Лафайет» не обеднеет, если лишится этого пальтеца!

Словом, мысли нашей авантюрной героини мигом потекли в направлении, свидетельствующем о ее моральной неустойчивости, но тут она заметила нечто, чего не видела раньше: пальто, оказывается, не просто так было надето на манекен – оно еще было к нему приковано! Натурально! Цепями, увесистыми такими, причем запертыми на висячий замок.

Подруги переглянулись – да так и покатились со смеху. Неизвестно, о чем подумала в эту минуту Марина, а Алёна вспомнила пионерский лагерь «на Воронеже» (это такое местечко вблизи города, где ей иногда доводилось проводить лето в далеком детстве), бачок с намалеванными краской буквами: «Вода питьевая», а также прикованную к этому бачку обшарпанную эмалированную кружку. Цепь была толще и тяжелее кружки раза в два. Чтобы соблюсти санитарию и гигиену, рядом стояло ведро с водой из-под крана, где следовало кружку ополаскивать, прежде чем пить из нее. Елена Ярушкина (Лена Володина в прежние времена) была продуктом общества, строившего развитой социализм, но не знавшего о существовании одноразовой посуды.

– Нет, это пальтишко так просто не стибришь, – сказала, просмеявшись, Алёна. – Сюда нужно с набором отмычек приходить, а лучше – с газовым резаком. А если серьезно, давай сегодня ничего не решать. Загляни сюда завтра с Морисом. Если он захочет, чтобы у тебя было такое очаровательно-непрактичное пальтецо, оно у тебя будет. А теперь давай мне куртку смотреть.

Процесс пошел… Шел он долго, потому что курток было много, но все они были какие-то… не такие. Вроде когда висит – ничего, симпатичная. А наденет ее Алёна – то не идет, то не сидит, то короткая, то в обтяжку, то слишком свободная, то капюшона нет, то слишком много всяких «золотых» и «серебряных» пряжек, то черный мех, а Алёна терпеть не могла черный мех около лица… Притомившись, дамы сходили в местное кафе перекусить, а потом снова вернулись в зал. И вот тут им наконец-то повезло! Куртка нашлась. Причем Алёна готова была поклясться, что она и раньше перебирала вещи на стенде «Louise Darrelle», но этой куртки там не было. Может, и впрямь ее только вывесили, как награду особо терпеливым покупательницам? Да, это была истинная награда! Черная, отличной кожи, самую чуточку утепленная синтепоном, с капюшоном, отделанная чернобуркой того единственного серебристого оттенка, который безусловно шел Алёне, изящная, дивно сидящая, самой лучшей длины – прикрывающая попу…

Чудо, а не куртка! И такая красотень готова была отдаться всего за двести евро, хотя раньше стоила пятьсот! Да здравствуют сольды!

Алёна все еще вертелась перед зеркалом, когда у Марины зазвонил телефон.

Она прижала трубку к уху – и через миг лицо ее приняло привычное озабоченно-обреченное выражение, смягченное, впрочем, улыбкой.

– Ладно! – сказала она. – Уже иду. Бегу. Надеюсь, за пять минут они не поубивают друг друга.

Марина говорила по-французски, из чего Алёна заключила, что звонил Морис, исполнявший свои семейные обязанности.

– Там девки не слушаются, дерутся и плачут, – сказала Марина виновато. – Пришли из кино и почем зря буйствуют. Я побегу, ладно? Не сердишься?

– Конечно, нет, – успокоила ее Алёна. – Мы же выбрали куртку. Осталось только заплатить. Ты беги, а я сразу вслед.

Марина кинулась к эскалатору и исчезла, а Алёна взяла куртку и пошла к кассе.

Маленькая негритяночка за кассой, сияя необычайно зубастой улыбкой (ну вот почему все улыбающиеся негритосы, даже самые симпатичные, казались Алёне чуточку людоедами?), сняла с куртки увесистую блямбу, повозила полами по своему хитромудрому столу (наверное, там были еще какие-то сигнализаторские штучки… а интересно, как в этом случае обходятся воры по заказу, ведь если блямбу еще можно сковырнуть, то как быть с внутренними маяками?) и посмотрела на дисплей своего кассового аппарата, напоминавшего навороченный компьютер. Снова повозила курткой по столу, снова посмотрела на компьютер.

Пожала плечами:

– Прошу меня извинить, мадам, но я не могу принять от вас деньги. Эта вещь почему-то не проходит по компьютеру. И на ней нет метки магазина. Видимо, какая-то ошибка. Вы не можете взять другую такую же куртку?

– Не могу, – решительно сказала Алёна. – Она была там одна!

«Из тех, что в магазине стояли на витрине, овальная, хрустальная, она была одна!» – вспомнился вдруг любимейший стишок детских лет, и она невольно улыбнулась.

Негритяночка снова продемонстрировала свои невероятные зубы:

– Сожалею, мадам, я не из этого отдела, я заменяю продавца, который отлучился на совещание… Нужно найти его, чтобы заглянул в базу, только тогда мы сможем выбить чек. Но я не могу отлучиться, видите, эти господа… – Она сделала красноречивый жест в сторону небольшой, но все же имеющей место быть очереди. – Магазин закрывается через пятнадцать минут. Может быть, вы окажете такую любезность и позовете продавца? Или, если нет такого желания, оставьте куртку здесь или на той стойке, где вы ее взяли, и приходите завтра с утра. Добрый вечер, мсье, слушаю вас! – И она отвернулась от Алёны к низенькому – чуть возвышавшемуся над прилавком! – необычайно толстому арабу, который положил на прилавок… Боже мой! – то самое пальто, которое так понравилось Марине.

Алёна оглянулась и увидела вдали голый манекен, обвитый цепями. Некая инсталляция на известную тему о том, что есть и чего нечего терять пролетариям…

Да, Марина огорчится. Вдруг бы Морис да расщедрился на пальтецо для любимой жены. А теперь его будет носить любимая жена этого араба… третья или пятая, а может, восьмая… И если Алёна оставит до завтра свою восхитительную куртку, она тоже запросто может уйти в какой-нибудь гарем!

Нет, лучше поискать продавца.

Она кивнула кассирше, взяла куртку и пошла вокруг стоек, заглядывая то в один отдел, то в другой. На этаже было клинически пусто, покупатели спешили к лифту или эскалатору, только тот самый дяденька, которого Алёна уже видела на первом этаже (ну, в болтающемся сером пальто и с женственными ушами), задумчиво перебирал пакеты с мужскими шарфами, все сплошь от Армани, Кензо, Пако Рабанн, Труссарди и разных прочих маэстрос мужской моды.

Обойдя этаж и почти вернувшись к кассе (около которой, кстати, уже никого не было, и зубастой негритяночки тоже), отчаявшаяся Алёна вдруг заметила дверь с табличкой «Accиs de service», что означало – «Служебный вход». Рядом была нарисована перечеркнутая фигурка человека, означавшая, что посторонним сюда – строго-настрого ни-ни. Может быть, здесь и скрываются продавцы?

Алёна осторожно потянула дверь, готовая к тому, что та не откроется, но она открылась. Наша героиня вошла и оказалась в длинном коридоре. Издалека доносился звон бокалов и смех. Так вот оно что! Вот они все куда подевались! Междусобойчик… Значит, служащие престижнейшей «Галери Лафайет» тоже этим грешат. Ничто человеческое им не чуждо!

Печально, что придется прервать их приятное времяпрепровождение, но что делать? Вариантов нет!

Она сделала несколько шагов по коридору, как вдруг из-за двери, мимо которой она в эту минуту проходила, раздался невеселый мужской голос:

– Ты сама понимаешь, что Мальзерб уже больше ничего не скажет.

Алёна споткнулась. И тут Мальзерб?! Ну, знаете… Сначала она отреагировала на название бульвара и только потом сообразила, что звучала русская речь.

Тем временем человек снова заговорил, и снова по-русски, и с тем же унынием:

– Ему вполне спокойно на том свете. А мы теперь своими головами рискуем из-за того, что он влез в этот дурацкий сейф.

– И все же я не пойму, не пойму… – раздался другой голос – женский. В нем звучали слезы, но мужчина раздраженно перебил:

– Да чего тут понимать? Не отдадим это поганое письмо – с нами сделают то же, что с Ольгой и Виктором.

– Но письмо… – Женщина начала рыдать. – Оно же черт знает где! Как туда добраться? А там – где искать?

– Добраться самолетом, как еще, – пробурчал мужчина. – Или поездом, но это долго, а нам времени оставлено – чуть. Где искать, должен знать граф Альберт, и нам нужно сделать все, прежде чем эта сволочь Градский доберется до нас. И хватит истерики закатывать, этим не поможешь. Пошли, пока нас тут не застукали.

– Да, пошли, мне еще нужно пакеты в кассу отнести, – протяжно всхлипывая, проговорила женщина, и дверь распахнулась, чуть не стукнув Алёну Дмитриеву по ее любопытному носу.

Алёна отшатнулась, сконфуженно глядя на молоденькую и очень хорошенькую блондинку в форменном платье «Галери Лафайет» (по лицу ее было видно, что она недавно плакала) и с охапкой фирменных бело-черно-красных пакетов этой самой «Галери». Рядом стоял высокий мрачный мужчина в черной куртке и с ежиком седых волос на крупной голове.

– Je demande pardon, je suis trиs dйsolйe, excusez moi! Mais cette veste… Прошу прощения, я очень сожалею, извините! Но эта куртка… – забормотала она почему-то по-французски, наверное, от растерянности. Да и неловко было, заговорив по-русски, показать этим людям, что их разговор мог быть подслушан.

– А, вас за пакетами послали! – воскликнула тоже по-французски блондинка, глядя на cette veste, которую Алёна держала на вытянутых руках, и улыбнулась так приветливо, что влажные ресницы мигом высохли, а натянувшиеся в широчайшей улыбке щеки чуть не лопнули. И, покосившись на своего спутника, добавила по-русски, не убавляя приветливости: – Представляешь, эта Жаклин, черномазая такая сучка, не могла подождать, пока я вернусь, людей стала ко мне посылать!

С этими словами она выхватила у Алёны куртку и сунула ее в пакет – большущий и шумно шелестящий.

– Вы купили чудесную куртку, – перешла она на французский. – Но поторопитесь, мадам! Магазин закрывается.

И в самом деле – раздался мелодичный перезвон, означающий скорое закрытие магазина.

– Но я еще не… – начала было Алёна, однако девица ее не слушала: рассудив, что, коли магазин закрывается, пакеты на кассу нести надобности никакой нет, она очень ловко и любезно выдавила Алёну за дверь с надписью «Служебный вход» и закрыла ту перед ее носом.

– Мадам! – Вежливо, но укоризненно качая головой, к ней спешил секьюрити. – Прошу вас поспешить. Нет-нет, к сожалению, эскалаторы уже выключены, пожалуйста в лифт.

И он чуть ли не под белы рученьки повел нашу растерявшуюся героиню к лифту.

– Но я хотела… – пролепетала было она, показывая ему пакет с курткой, однако охранник не слушал, впихнул ее в кабинку и замахал кому-то рукой: – Господа, прошу вас не задерживаться!

Вслед за Алёной в лифт вошел – откуда взялся вообще? – тот самый дяденька в мешковатом пальто, которого она уже встречала прежде, а за ним, когда дверцы уже начали закрываться, протиснулся седой русский, которого Алёна видела с девушкой-продавщицей.

Дверцы сомкнулись, и лифт поехал вниз.

Алёна в изнеможении прислонилась к стенке. Да что же делать-то?! Ее практически вынудили украсть куртку! Просто измором взяли! Конечно, можно попытаться заговорить с охранником внизу, но почти наверняка ей и слова молвить не дадут, вытолкают в три шеи: уже ровно половина восьмого, универмаг закрывается, никому ни до чего нет дела.

– Сперла курточку-то? – раздался рядом чуть слышный шепот, и Алёна чуть не подскочила от изумления: показалось, что с ней общается ее собственная совесть, тем паче что это была русская речь… правда, непонятно, почему женская совесть вдруг заговорила мужским голосом. Ну да, голос мужской, и принадлежал он не кому иному, как тому самому – в мешковатом пальто, который сначала маячил около «Burberry Weekend», а потом здесь, на четвертом этаже, около стойки с шарфами.

– С чего вы взяли? – пересохшими губами прошелестела наша героиня, стараясь, чтобы ее не услышал седой. Она помнила, что он тоже русский.

Вообще кто-нибудь скажет, французы в Париже еще остались?!

– С чего взял? – переспросил «мешковатый». – Да сам видел, как тебя от кассы завернули продавца искать, а ты раз – и в лифт шмыгнула.

Шмыгнула?! Это называется – шмыгнула?!

От возмущения Алёна слова не могла сказать, но «мешковатый» не особо ждал ответа:

– А ты представляешь, что будет, если я сейчас внизу шум подниму? Сто процентов, вечерок закончишь в комиссариате! А если ты ее все же купила, покажи чек.

И снова Алёна не нашла в себе силы справиться с клиническим онемением. Ведь никакого чека у нее, сами понимаете, люди добрые, не было…

– Ладно, так и быть, – сказал ужасный «мешковатый». – Гони полтораста ёро – и я промолчу.

Алёна, не сводя с него затравленных глаз, дрожащей рукой полезла в сумку за кошельком. Если бы он запросил сейчас двести, триста, пятьсот евро, или, как он произнес на французский манер, ёро, – она отдала бы все, чтобы избегнуть скандала. А впрочем, нет, пятьсот бы не отдала. Потому что столько не было.

– Эй ты, придурок, отстань от дамы, а то хуже будет, – послышался вдруг невыразительный, именно невыразительностью пугающий голос, и тот мрачный, седой, которого Алёна видела с продавщицей, сгреб «мешковатого» за грудки и хорошенько тряхнул. И вдруг… Алёна даже зажмурилась на миг недоверчиво! – из мешковатого посыпалось всякое добро. Коробки с кремами, с флаконами духов, галстуки какие-то, несколько пакетов с кашне и шарфами…

– Если ты все это купил, покажи чек, – ехидно проговорил седой. – Интересно, кто из секьюрити с тобой в деле, через какую дверь ты должен выйти, чтобы сигнализация не сработала?

«Мешковатый» посмотрел на него и на Алёну с ненавистью и наклонился было собрать свое добро, но тут лифт приземлился, дверцы разошлись – и он рванул со страшной скоростью прочь. Добежал до дверей и выскочил на улицу, коренастый охранник даже в затылке не успел почесать.

– Пойдемте, – седой подхватил Алёну под руку, – а то кто-нибудь еще решит, что это мы с вами стащили, да уронили.

И они поспешно вышли из магазина навстречу ветру – отнюдь не веселому, а довольно противному, от одного прикосновения которого Алёна мигом затряслась, как осиновый лист… а может, это ее запоздалый мандраж пробил.

– Ради бога, – пробормотала известная русская писательница, клацая зубами, – вы только не подумайте…

– Да ладно, не парьтесь, – с грубоватой небрежностью проговорил седой. – Вика сама виновата. Ну, эта продавщица, из-за которой вы в такую ситуацию попали. Понимаете, у них в отделе довольно часто бывает, что некоторые вещи списывают (ну, например, запасных пуговиц нет или из подкладки чуть-чуть синтепон лезет) и раздают служащим. Девушки могут их продать, но не через магазин, это строжайшим образом запрещено. А Вика по дурости взяла и вывесила куртку на стенд. Кассирша вечером была из другого отдела, она всех этих тонкостей не знает, вот и отправила вас искать продавца. Вика сама куртку вам в пакет сунула, я же видел! Она просто испугалась. Если бы узнали, что она пыталась через свой же отдел реализовать списанную вещь, ее выгнали бы вон и не взяли бы на работу ни в один хороший магазин. Так что держите куртку и не мучайтесь. Вы никого не ограбили, вы ее, можно сказать, в подарок получили от «Галери Лафайет». Ничего страшного, буржуи не обеднеют. И вообще, я бы вам советовал ее надеть, а то дует, вы вся дрожите.

Он помог Алёне снять Маринин куртец и надеть экстремальную обновку – восхитительно-теплую, с обворожительно-мягким мехом внутри капюшона… Конечно, ветер и под нее пробирался, но не так яростно.

– Счастливо! – сказал седой. – Будьте здоровы!

И канул в темноту и вечернее многолюдье бульвара Осман.

Алёна смотрела ему вслед, часто мигая от растерянности. Дай бог здоровья, конечно… Какой странный Робин Гуд попался, и какой странный разговор он вел с этой Викой! Мальзерб, главное! Что-то завис над писательницей Дмитриевой Мальзерб, как летающая тарелка! Но, конечно, эти русские говорили не о том Мальзербе, в честь которого назван бульвар, что он им? А интересно, почему в его честь назван бульвар, что он такого особенного совершил? Надо спросить у Мориса или Марины.

Вообще, странное ощущение, странное, как будто Алёна что-то хочет вспомнить и не может…

Виктор и Ольга… Ольгой зовут партнершу Оливье. Он говорил, что она пропала. Виктором зовут ее молодого человека. «С нами сделают то же, что с Виктором и Ольгой», – тоскливо сказал седой. Что же с ними сделали, из-за чего такая тоска в его голосе и слезы девушки?

Билетик «Retro Dancing» в руках Диего Малгастадора. Билетик, найденный на месте убийства. Швейцар говорил о каких-то русских, убитых около отеля на бульваре Мальзерб. И эта диковинная фраза: «Мальзерб больше ничего не скажет!»

Какая между всем этим связь? И есть ли она вообще? А если есть, какое может быть дело до нее Алёне Дмитриевой?!

Ее даже подташнивать чуточку начало от непонятности происходящего, а главное, от того, что она, пусть бочком, пусть краешком, прикоснулась к чему-то страшному и кровавому.

Захотелось положительных, чистых, незамутненных эмоций. Вообще, существовало на свете два места, где именно такие эмоции получить удавалось. Первое – милонга, второе – балет, причем желательно «Лебединое озеро», а еще лучше – «Жизель». Но сейчас уже поздновато ломиться в Гранд-опера, да и вряд ли там нынче идут именно эти балеты. А вот милонга – это реальность. Завтра Алёне поздно вечером, практически ночью улетать из Парижа, так почему не сбегать потанговать?

И тут она все поняла и даже споткнулась. Вот что подспудно тревожило ее весь день! Тот желтый прямоугольничек, который показывал Диего, второй билет на милонгу с надписью «Retro Dancing». Чччерт… ведь Диего запросто может связать концы с концами и заявиться на эту милонгу под сенью гранд-дамы Републик. Ни к чему это новое общение с синеухим и красноносым, смугло-бледным полицейским агентом! Ни к чему. Нет, конечно, Алёна ничего дурного не сделала, и еще утром у нее не было никакого повода скрываться от полиции – но сейчас их как минимум два: во-первых, она сбежала от представителя власти, находившегося при исполнении служебных обязанностей, а во-вторых, против своей воли украла куртку в «Галери Лафайет».

Нет уж, нынче в «Retro Dancing» наша героиня ни ногой! О какой это милонге говорил вчера Себастьян? Какая-то цифра… «Le 18», а находится она на улице Андре дель Сарт, номер 18, в восемнадцатом арондисмане. Но ведь это в двух шагах от дома Марины и Мориса! Не то чтобы в двух, но в двадцати минутах ходьбы, сразу же за Сакре-Кер!

Ура! Решено и подписано: последний вечер в Париже Алёна проводит на милонге «Le 18»!

А про Ольгу и Виктора, про Мальзерба, про какой-то сейф надо немедленно забыть. Факт, что ничего страшного не произошло, факт, что Алёна Дмитриева, как всегда, все нафантазировала!

Санкт-Петербург, 1793 год

«Эх, сколько времени зря потратил, пока нашел то место, где лежал убитый Жюль! Алексей Алексеевич сам толком не знал, ну и мне обсказать не мог. Украдкой раз обошел мимо посольской ограды, другой раз… Ни капли крови. Значит, так и было, как я думал: зарезали Жюля не здесь. Он в другом месте кровушкой истек. Однако я приуныл… Мне надо было знать, где его нашли, чтобы напротив того же места в сад пробраться. Вряд ли волокли издалека, наверняка тут же через забор перекинули да успокоились, в полной уверенности, что на посольскую территорию никто сунуться не посмеет. Опять пошел по кругу – опять ничего. Не станешь же, аки пес, вынюхивать, нос в землю уткнув… Неужели возвращаться ни с чем?! Ага… Ну, помоги Бог». – Эй, малец!

– Чего изволите, барин?

– Поди сюда. Пятачок заработать хочешь?

– Пятачок! А кто же не хочет! Неужто и правда дашь пятачок?

– Я говорю – заработать нужно.

– Чего делать-то, сказывай, барин.

– Делать ничего особо не надобно, а надобно мне знать: как твое имя и ты тутошний ли?

– А то, вон там, за углом, живу, дом сапожника Ивана Ильина, а я у него в мальчишках. Кличут меня Ваняткою. А ты чего, сапоги пошить решил?

– Никаких сапог я шить не буду. Ты вчера на улицу выходил?

– Конечно! Думаешь, я только и знаю, что с шилом да дратвой сижу? Меня хозяйка туда-сюда почем зря гоняет, то за молоком ихнему дитяти, то за дровами, то за селедкой, да мало ли за чем!

– Не слышал ли ты, Ванятка, чего о том, что тут вчера у вас приключилось?

– Эт про мертвяка хранцузского? Как не слыхать! Не только слыхал, но и видел его!

– Сам видел?! Врешь небось. Вся ваша братия вечно врет. Все вы видели, все вы знаете, а ведь слабо небось тебе будет показать, где он лежал, мертвый-то.

– А он и не лежал. Он сиднем сидел, к забору прислонясь.

– Сидел?!

– Сам весь свесился, голову ниже плеч – и сидел. Вон там.

– Где?

– Да вон там же, где доски забора чуток проломлены сверху.

– А что ж это они проломлены?

– Кто их знает, тебе про что знать-то нужно, про доски или про мертвяка?

– Про него, страдальца, царство небесное. А кто его нашел, не знаешь?

– Бабы-чухонки, что молоко на рынок несли. Ой, крик подняли, весь квартал перебудили. Я в портки вскочил – и на улицу. Ой, мамыньки… Бабы кругом стоят, орут на все голоса, ревмя ревут, как их коровы, от такого вопля-рева и мертвый, по пословице, пробудится. Ан нет, не пробудился он, горемычный, так и сидел, пока не набежали посольские люди. Полопотали они чего-то по-своему, подняли – а он колода колодой, не разогнуть! – и унесли.

– Это место?

– Оно самое.

– Ну ладно, держи свой заработок. А если наврал, я тебя, Ванятка, сыщу у сапожника Ивана Ильина и, уж не взыщи, все уши тебе обтреплю.

– Во, много вас, охотников уши-то трепать! На вас на всех ушей не напасешься.

– А кто тебя еще стращал?

– Да такой… носатый, черный, аки ворон. Из этих, посольских. Я его раньше не видал. Волосы торчат, как черные перья, сам в черном, глаза черные, усы торчком. Чисто ворон. А может, черт. Вчера, когда мертвого уже унесли и суматоха улеглась, зеваки разошлись, я на улицу вышел – и снова сюда. Охота еще раз на это место стало посмотреть. А он тут стоит. Эй, говорит, подь сюды!

– Ванятка, ну будет врать-то! Француз тебе говорит – подь сюды! Прямо по-русски!

– А по-каковски, по-твоему? Немножко коверкал слова, но не так, чтобы очень. Поди, говорит, сюды и покажи мне, видел ли ты место, где сидел мертвый человек. Я опять же сюда показываю. Он мне сует копейку и говорит, мол, коли спросит тебя кто, где сидел мертвый, ты другое место покажи. Я ему – зачем, барин? А он – не твое дело, покажи другое место – и все, а не покажешь – из-под земли тебя выну. И сунул мне еще копейку. Я взял, ладно, говорю, покажу другое место… И деру дал, а он пошел вон туда, доску в заборе отодвинул – и в сад просунулся.

– Экой же ты, Ванятка, оказался… тебя просили иное место указать, а ты что же?

– Да он мне всего две копейки дал, а ты пятак, ну, кто дороже заплатил, того и товар. К тому же у тебя рожа наша, русская, а он – чужак, рыло иноземное, черный, что ворон, а может, черт! Неохота мне черту служить, я его копейки уже в церкву снес и в кружку положил на большую свечу. Может, Господь меня простит за то, что я третьеводни мух в хозяйские щи подсыпал.

– Батюшки, это что ж ты так? За что ты их?

– Было, знать, за что! Ремеслу не учат, а все дырки в хозяйстве мной затыкают. Брошу я их, подамся к другому хозяину. А напоследок и еще мух подсыплю – теперь уж в кулагу[17].

– Брось, Ванятка, не бери грех на душу, на тебе еще пятачок, да смотри, держи язык за зубами, никому не сказывай, что мне поведал. С этими господами чужеземными шутки могут быть весьма плохи!

– Да уж не учи ученого! Спаси Христос, барин, прощевай покуда, меня хозяин за делом послал, а я с тобой тут лясы точу.

– Ну беги, Ванятка, храни тебя Бог, потому что тебя не иначе как сам Господь мне послал!

«Так… кто ж это может быть, черный, как ворон или черт? Нету вроде бы такого средь посольских… Новый служащий? Отчего тогда докладу о нем не было? Тайно явился? А почему тайно? И почему ему так нужно было, чтобы о том месте, где нашли Жюля, никому сказано не было? Может, опасался он, что сыщется кто-то вроде меня – догадливый да въедливый? А раз так, мне непременно нужно поскорей за оградой оказаться, пока сумерки не снизошли. Ну, помогай Бог Петру Григорьеву! Давненько через заборы я не лазил, да, видать, сей навык невозможно позабыть!»

Наши дни

– Марина, – сказала Алёна Дмитриева, – а кто такой Мальзерб?

Они только что уложили детей и накрывали на стол. Для французов ужинать в девять вечера – нормальное явление. И не толстеют ведь! Морис регулярно наедался на ночь и все равно был стройный, тонкий, звонкий и легкий.

– Бульвар Мальзерб, – сказала Марина. – Это что, а не кто, это бульвар. Нет, шучу, это вроде бы какой-то знаменитый адвокат был. Точно не знаю. Морис! Кто такой Мальзерб? Ну, который бульвар.

– Кретьен Мальзерб, – проговорил Морис тоном человека, который все знает. Он и правда знал обо всем на свете, энциклопедия ходячая! – Один из министров Людовика XVI. Правдолюбец, справедливейший гуманист, филантроп. Очень крепко прижимал заворовавшихся чиновников. Не боялся и королю правду в глаза сказать. Именно ему Франция обязана уничтожением «lettres de cachet» – тайных приказов за королевской подписью об аресте и тюремном заключении без суда и следствия любого француза или иностранца. В пропущенные строки этих приказов можно было вписать имя любого человека. Министр лично явился в Бастилию и освободил содержавшихся там многочисленных узников, арестованных на основании «lettres de cachet». Если бы Людовик слушался его, кто знает, может быть, и революционного кошмара не было бы. Однако Мальзерб был отправлен в отставку, откуда возвратился, чтобы стать одним из защитников Людовика на суде над ним, который был устроен Фуке и прочими кровавыми чудовищами. Конечно, дело защиты было проиграно, однако Мальзерб боролся до последней минуты. За это ему страшно отомстили революционеры. Дело в том, что его дочь и внучка эмигрировали в Англию. Якобинцы заигрывали с Мальзербом, задабривали его, уверяя, что террор во Франции закончен. Ну что ж, он очень хотел верить и поверил. И написал дочери, чтобы она скорей возвращалась, потому что все ужасы революции позади. Она вернулась с маленькой дочкой. Через несколько дней сам Мальзерб, его дочь и внучка были арестованы и казнены. Причем сначала обезглавили девочку на глазах ее матери и деда… это входило в ассортимент пыток. Потом была казнена дочь Мальзерба, и только потом – он сам.

– Боже ты мой! – всхлипнула Алёна. Марина уже рыдала вовсю. Потом, переглянувшись заплаканными глазами, они, не сговариваясь, вышли из столовой и побежали в спальни девочек. Постояли сначала над спящей Лизочкой, потом над спящей Танечкой и, вздыхая, успокоенные, вернулись к Морису.

Нет, сначала Алёна зашла в ванную и смыла экстремальный, сейчас весь растекшийся от слез макияж, а также причесалась как человек. Высвобожденные из заколок кудряшки так и взвилась!

«Нет, – подумала она, рассеянно глядя в зеркало, – Мальзерб тут ни при чем. Он явно ни в какой сейф не лазил просто потому, что никаких сейфов в то время не было. Тот Мальзерб, о котором говорили Вика и седой, – какой-нибудь медвежатник, наверное. Взломщик сейфов, так сказать, cambrioleur de coffre-fort!»

Марина начала расставлять на столе тарелки.

– Знаете что? – сказала Алёна. – Я, наверное, сегодня немножко похудею. Главное, вы мне ничего не оставляйте вроде вчерашней провокационной курицы. А я пойду пройдусь.

– Танго? – с непостижимым выражением лица спросил Морис, поднимая бровь.

– Оно самое, – улыбнулась Алёна, доставая из шкафа куртку.

– О, какая красивая! – оценил Морис. – В «Галери Лафайет» купили?

– Там, – кивнула Алёна, стараясь не смотреть на Марину, которая делала вид, будто занята сугубо раскладыванием вилок и ножей, а также салфеток. Алёне было видно, как дрожат ее губы, но на сей раз вовсе не от слез. Марина с трудом удерживала смех. История так называемой покупки позабавила ее до истерического хохота, и ничего предосудительного в поведении Алёны она не видела. Видимо, юристы и в самом деле такие же циники в области законности, как сочинители детективов. Врачи тоже циники, но в своей сфере. Вообще, каждый профессионал циничен профессионально, так странно, да? Только тангерос, кажется, исключительно романтичны… «Не виноватая ты, они, буржуи, сами лабухи. Носи и не сумлевайся!» – был Маринин приговор.

– На улице похолодало, – сказал Морис, глядя в окно. – Смотрите, снег идет. Ну и зима! Даже моя maman такой зимы не помнит. Наденьте лучше шубку, Алёна, а то простудитесь, я вам точно говорю!

Морис прав, конечно, но с курткой, даже практически краденой, расставаться жутко не хотелось. И не только потому, что она так на душу легла. Шубка засвечена… засвечена, как пачка старой фотобумаги! Да ладно, в «Le 18» увидеть Диего никаких шансов, не надо нагнетать негатив и мерзнуть. Поэтому Алёна сунула в сумку мешочек с танго-туфлями – настоящими аргентинскими, безумной красоты и танцевабельности, а также цены, – потуже намотала шарф, накинула капюшон серой каракулевой шубки – и вышла в заснеженный Париж.

Видимо, так сходились звезды над этим прекраснейшим городом, что Алёна уж который раз заблудилась в трех соснах. То есть дом номер 18 на углу улиц Андре дель Сарт и Клинанкур она нашла сразу. Однако сколько ни ходила вокруг него туда-сюда (дом тянулся на целый квартал), не могла обнаружить никаких признаков милонги. Тишина, все двери заперты, никакой вывески. Типичный жилой дом – спокойный, тихий и практически уже уснувший. Алёна уже впала было в отчаяние, когда, в очередной раз маршируя мимо дома, позаботилась взглянуть внимательней на номер. Да, вот 18, но пониже – цифра 4. Какая же она балда! Совсем забыла о том, что говорил Себастьян: милонга «Le 18» находится в восемнадцатом арондисмане. Конечно, на всех парижских домах первая цифра – это обозначение арондисмана, а только потом ставится номер самого дома! Просто удивительно, уж который раз Алёна в Париже, а только впервые обратила на эту деталь внимание. Вот раззява! Ничего не видит дальше своего носа, а иногда даже и этого не замечает!

Поругав себя как следует – ничего, для разнообразия оно полезно, не все же хвалить себя, ненаглядную! – Алёна пошла дальше и скоро увидела дом, в номере которого сошлись две цифры 18. Тут она услышала женский смех, доносящийся, чудилось, прямо из-под земли, и увидела, что в подвале открыто окно. Через окно была видна внутренность дамского туалета: кабинки, умывальник, большое зеркало, а перед ним – две веселенькие барышни в черных джинсах и черных свитерках.

– Интересно, придет ли Карлос? – донеслось до Алёны. – Если его не будет, можно считать, что вечер пропал.

– Да ладно, нельзя на одном мужчине зацикливаться! – зазвучал другой голос. – Погоди, я закрою окно, ужасно дует.

И Алёна увидела, как одна из дам взяла табуреточку, задвинутую под умывальник, и пошла к окну. Алёна поспешно отпрянула, опасаясь, как бы ее не застигли подглядывающей в дамский туалет (ну ладно бы еще в мужской, а то прямо извращение какое-то!), и почти сразу увидела на стенке скромную вывеску: «Tango-studio «Le 18».

Надо сказать, что скромной была не только вывеска, но и сама tango-studio, находившаяся в отдельном маленьком крыле. Довольно обшарпанные стены и местами вспученный ламинат: потолок, похоже, протекает. Гардеробной нет, просто стойка с крючками и несколько заваленных одеждой стульев за низенькой перегородкой, тут же рядом – лестница в подвал, на перилах картонка с надписью «Toilette». Ха, а не в туалет ли этой студии заглянула Алёна ненароком? Точно, вот и две знакомые барышни поднимаются, окидывая ее любопытствующими взглядами… Карлос, видимо, какой-нибудь суперпартнер. Эх, хорошо бы потанговать с суперпартнером, это именно то, что нужно Алёне, чтобы забыться – и забыть все неприятности последних дней, чтобы проститься с Парижем с привычной нежностью и желанием скорей вернуться!

Алёна сняла шубку, но, поскольку на ней не было вешалки, положила ее на стул, рядом поставила сапожки, надела туфли, сунула под шубку сумку и прошла за перегородку в собственно танцевальный зал. На стенах во множестве висели картины – холст, так сказать, масло, – изображающие различные сцены танго-жизни. Впрочем, они были на диво однообразны, эти сцены: мужчины поголовно – плохо выбритые мачо, женщины напоминают проституток, которые взяли клиента в оборот, даже не доведя до постели. Изображены в самых невероятных кебрадах, изломах, нога женщины агрессивно закинута на бедро партнера или невообразимым болео задрана ему за спину. У тангерос такие аффектированные позы насмешливо называются «роза в зубах». Тот, кто занимается танго не для позировки, знает, что оно – проще и сложнее, чувственней и нежнее, спокойней и тревожней, в нем одновременно больше и меньше… всего, в том числе и страсти. Его танцуют живые люди, и в нем все зависит от того, кто обнимает тебя и с кем обнимаешься ты.

В углу комнаты стоял стол с аппаратурой, рядом возвышался мужчина лет сорока – почему-то в вязаной шапочке. У него было озабоченное выражение лица – как поняла Алёна, это был хозяин студии и диджей. Наша героиня подошла, поздоровалась. Положила на стол пять евро (эта милонга дешевле, чем в «Retro Dancing», однако вина и прохладительных на билеты тут явно не собирались давать, бара просто не было нигде видно) и огляделась.

Несколько пар танцевали, и сразу стало ясно, что уровень их мастерства повыше, чем в «Retro Dancing». Даниэль и Себастьян выглядели бы здесь своими, а остальные явно не потянули бы.

Алёна мысленно потерла руки: вот тут-то она натанцуется! Скорей бы кто-нибудь пригласил, уж она покажет, на что способна!

Звучал оркестр Хуана Д’Арьенсо, танго под названием «Pensalo bien», что означало «Подумай хорошенько», и Алёна невольно улыбнулась, вспомнив своего любимого партнера из Нижнего Горького, Николашу. По осени от него ушла девушка. Первое время он просто жутко переживал и даже поместил однажды на городском танцевальном форуме, где тусовались почти сплошь тангерос, слизанный откуда-то из Интернета перевод текста этого танго:

Подумай хорошенько, прежде чем сделать этот шаг, после которого, скорее всего, уже нельзя вернуться. Подумай хорошенько, я так любил тебя, а ты забыла меня ради другой любви.

Наверное, Николаша надеялся, что «изменщица», прочтя эти слова, немедленно вернется в его объятия. Алёна же Дмитриева, которая эту хорошенькую девицу, похожую на хитренькую, ну очень хитренькую лисичку, почему-то недолюбливала, хладнокровно пропела: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло!» – и, что характерно, оказалась права, потому что чуть ли не через неделю Николаша утешился в объятиях прелестной барышни, которая и раньше была влюблена в него до одури, а теперь просто не верила в свалившееся на нее счастье и от этого имела несколько растерянный вид, ну а лисичка тоже полностью растворилась в новом избраннике, и можно было только радоваться за них, молодых и гуттаперчевых, с молодыми и гуттаперчевыми сердцами. Хотя нынче, наверное, более уместно слово «латексные»…

– Мадам танцует? – подошел к Алёне приятный молодой человек, и она кивнула.

Танда прошла в напряженных попытках понять его слишком осторожное, как бы настороженное ведение, и оба украдкой вздохнули с облегчением, когда можно было расстаться без ущерба для взаимного самолюбия. Потом подошел диджей в вязаной шапочке и начал уныло выгуливать Алёну по залу на простых шагах и без всяких фигур, даже без ускорений и замедлений, все в сильную долю. Она занервничала и начала сбиваться с ноги. Ей хотелось танцевать, а не шагистикой заниматься! Наконец музыка кончилась, партнер поклонился и отошел с непроницаемой физиономией. Алёна поняла, что ей вынесен приговор, но какой?!

Около стола диджея собрались все партнеры и принялись о чем-то совещаться. Не выбирали ли для нее палача?

Алёна скромно сидела в сторонке, сложив руки на коленях, чуть поигрывая ножками в черных сетчатых колготках и ошеломительных байресовских туфельках, на которые пялились вообще все, что мужчины, что женщины. Таких здесь не имелось ни у кого, то есть даже близко. Вообще, Алёна, единственная из дам, была в платье. Прочие явились на милонгу в джинсах и каких-то там… э-э… кофточках. Париж – город контрастов, что поделаешь!

Наконец от толпы возле стола отделился человек лет тридцати пяти, чем-то похожий на Пушкина, особенно неуемными бакенбардами, и подошел к Алёне. У него были черные, но не яркие, а совершенно непроницаемые глаза, как бы шторками прикрытые, даже несколько тускловатые. Пока он шел к Алёне, та прикидывала, достанет ли он ей до плеча. Ничего, достал, ее нос приходился ему примерно в макушку. Ну, с такими партнерами Алёне танцевать приходилось, опыт имелся. Один из лучших тангерос Нижнего Горького, Олег, был невысок, зато яр, ярок и яростен настолько, что с ним Алёне танговалось просто с восторгом! Между прочим, подлинные аргентосы, носители, так сказать, танговской культуры, по большей части ростом не выдаются, зато блещут качеством ведения и самого танца.

Что характерно, «Пушкин» не подкачал. Он чувственно обнимался, вел отчетливо и бережно, шагал сильно, у него был безупречный баланс и надежная стойка. Вот только танцевал он жутко развратно, часто делая ну просто блюзовые движения, соединяя свои бедра и сплетая ноги с Алёниными, что в танго вроде бы теоретически не одобряется, но практически приветствуется. А в очос вел Алёну в таком близком объятии, что хотела она или нет, но ее замечательный бюст так и перекатывался по его худой груди, и вот тут-то у него просто перехватывало дыхание. Алёна сначала напрягалась и ежилась, чувствуя его откровенно нарастающее и поднимающееся, скажем так, возбуждение, но потом расслабилась, разошлась и принялась вовсю играть в эту сверху донизу и вдоль и поперек знакомую ей игру – отношения мужчины и женщины.

Почему-то кортины, означающей перерыв между тандами, все не было и не было, они танцевали и танцевали минут уже пятнадцать, а то и двадцать, и Алёна всерьез начала задумываться о том, чем же все это вообще закончится, потому что бледный висок партнера порозовел, грудь ходила ходуном, а руки стали горячими.

Алёна отстранилась и уже совсем было собралась смыться под каким-нибудь деликатным предлогом, типа в подвальный туалет, как вдруг снова зазвучало танго «Pensalo bien». Пропустить эту музыку у Алёны не было сил!

– О, Д’Арьенсо! – сказала она весело. – Люблю Д’Арьенсо!

– В России знают Д’Арьенсо? – удивился ее партнер.

– В России знают аргентинское танго! – вызывающе ответила Алёна.

– Я это заметил, – кивнул «Пушкин». – Вы прекрасно танцуете, должен вам сказать. Чудесно, wonderful, – зачем-то уточнил он по-английски.

– Это вы чудесно ведете, – засмеялась чрезвычайно довольная Алёна. – Давно не танцевала с таким партнером. Скажите, вы, случайно, не Карлос, которого тут с нетерпением ждут дамы?

– Нет, я Жоэль, – ответил он, и в голосе зазвучала улыбка. – А Карлос вот-вот придет, он мне звонил как раз перед тем, как мы с вами начали танцевать.

– Карлос – испанское имя, – сказала Алёна, снова обнимая его и делая первый шаг. – Он испанец? По-французски его звали бы Шарль. Кстати, Жоэль – довольно редкое имя, мне кажется.

– Наверное, вы чаще слышали английский вариант – Джоэл, – кивнул тот. – Знаете, есть такой писатель, Джоэль Харрис? «Сказки дядюшки Римуса» читали?

– «Только не бросай меня в терновый куст?» – усмехнулась Алёна. – Конечно, кто же их не читал!

– А вас как зовут, кстати?

– А откуда вы знаете, что я русская? – с некоторым опозданием удивилась Алёна.

– Ну, вы очень красивы, – усмехнулся Жоэль ей в шею. – Русских женщин сразу видно. На наших милонгах часто появлялась одна русская – Ольга. Тоже очень красивая. Прекрасно танцевала. К сожалению, вчера ее убили. Оказывается, она впуталась в одну неприятную историю. Женщины, тем более молодые, тем более – красивые, бывают порой очень легкомысленны. Они думают, что мир добродетелен и безопасен, а это далеко не так, тем более – мир чужой страны, где все уже, как говорится, поделено и распределено, а потому с чужаками разговор короткий. Тем паче, если эти чужие пытаются диктовать свои законы. Например, человек становится обладателем какой-то вещи и пытается ею торговать, забывая, что здесь свой рынок со своими продавцами, покупателями и посредниками. Человек не учитывает, что вместо сдачи можно получить пулю. А это скорее убыток, чем прибыль.

Алёна остановилась, отстранилась от Жоэля. Д’Арьенсо продолжал звучать – прекрасная музыка с четким, выразительным ритмом, дивная мелодия, но Алёна уже не слышала ни ритма, ни мелодии.

– Зачем вы мне это говорите? – спросила она, подозрительно глядя в черные, непроницаемые глаза.

Он пожал плечами, отвел взгляд, повернул голову…

– А вот и Карлос, – сказал Жоэль, кивая на дверь.

Алёна посмотрела.

В дверях стоял Диего Малгастадор, полицейский агент.

– Бруно, ты меня слышишь?

– Да, я как раз собирался позвонить. Ну, все в порядке, я его сопроводил. Он на рю Андре дель Сартр, номер 18, как и следовало ожидать, потащился на другую милонгу. Здесь и исполнит свое последнее танго в Париже!

– Почему ты не убрал его по пути?

– Так он был не один, за ним еще две машины ехали. Вот куда тратят деньги налогоплательщиков – чтобы какого-то флика до танцулек сопроводить под охраной! Можно подумать, у них тут боевая операция должна состояться!

– А сейчас где охрана?

– Все уехали, этот проклятый испанец в зал вошел один. Я, наверное, подожду, пока он выйдет, и сразу на пороге – шпок!!!

– Смотри, чтобы опять не исчез.

– Здесь нет другого выхода.

– Он может позвонить охране, перед тем как уходить, они подгонят машину прямо к двери, и ты опять останешься ни с чем. Мне это надоело, Бруно! Клянусь, надоело! Сначала девка в серой шубе исчезла, теперь Диего уходит снова и снова…

– Да зачем они тебе нужны? Кого надо было убрать, мы убрали.

– Ты что, не знаешь Диего Малгастадора? Он встал мне на след, а если он кому-то встанет на след, то не сойдет с него, пока не вцепится в горло. Мне почему-то не хочется ощутить на своем горле клыки Диего Малгастадора.

– Хорошо. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Я хочу, чтобы ты вошел в зал с автоматом и перестрелял всех, кто там есть. Мне плевать, сколько народу ты положишь. Главное, чтобы среди трупов валялся Диего.

– Но… но ведь…

– Если бы ты устроил стрельбу еще вчера на остановке, у тебя не было бы сейчас никаких забот. А может быть, ты предпочитаешь, чтобы я послал еще кого-нибудь сделать за тебя эту работу? Нет проблем, нет проблем… Только знай: среди трупов будет лежать не только Диего Малгастадор, но и Бруно Матти. Тебе знаком человек с таким именем и такой фамилией?

– Я… Да, знаком. Потому что Бруно Матти – это я. Хорошо. Я… иду. Я беру автомат и иду! Нет. Минуточку…

– Что еще?!

– Тут вышел какой-то низенький, пусть он отойдет подальше, чтобы меня никто не видел. Так, а что это он делает?! Стоп! А это кто?! Не верю глазам! Вот повезло! Это она! Она!!! Теперь я их всех… сейчас…

Санкт-Петербург, 1793 год

«Коли тот человек этим пролазом воспользовался, воспользуюсь и я. Стало быть, именно этой дорогой Жюль и пытался тайно уйти. Ну да, все ясно, чего они береглись… кровища еще не вся в землю ушла. Как это я угадал… Прирезали Жюля здесь, далеко нести не стали. Перекинули через забор – дураки, мол, русские не допетрят, что на самом деле приключилось. Ан нет, один такой сыскался, допетрил. А что толку-то? Ну что мне в этой угаданной догадке? А то, что… Ну что? Да то, что Жюль узнал нечто очень опасное. Может статься, он нам нес не токмо брульоны Сегюровы, а кое-что другое. О чем? О ком? Не о том ли черном, аки ворон или черт, про коего говорил Ванятка? В чем его опасность? Только лишь для нас она, для России, для матушки-императрицы или для самого Сегюра тоже? Может статься… Но тогда и его упредить надо. А как? Не заявишься же к господину послу короля французского запросто, как я к Алексею Алексееичу вваливаюсь, не ляпнешь: так, мол, и так, ваше сиятельство… А как же быть? Вдруг и ему грозит смертельная опасность? А то записку подкинуть безымянную? Или все же Алексея Алексеевича подговорить? Может, с кем из министров побеседует, чтоб остерегли посланника? Да как бы не навредить, дипломатия – дело тонкое, пальчиками надо, самыми кончиками, на цыпочках надо, а не всей пятерней или топая обеими ногами… Лучше пойду я. Что хотел – увидал. Что надо – узнал. Чу! Идет кто-то!

Эх, листвы мало, не спрятаться… ну, Бог не выдаст, свинья не съест, пронеси, Господи, прижмусь к землице потесней. А земля уже тепла, по деревням небось картошку вовсю сажают, да и тутошние огородники тоже… Скоро Агафьюшка ворчать начнет, что у нас огород не копан, а когда ж мне… Так, вроде шаги мимо прошуршали. Можно голову поднять. Вижу его! Человек или птица черная промелькнула? Вон он, к дому посольскому идет. Ну куда ты, куда, Петр Григорьев? Зачем за ним крадешься? Вот обернется он – куда кинешься? Где спасения искать станешь? В каждом шаге его – опасность. Так вот, крадучись, но стремительно, Лихо-Горе ходит.

Не обернулся. Стал под окошком. Свистнул. Может, это ухажер к девке горничной посольской припожаловал, а я невесть чего мню по своему обыкновению? Ан нет, не девка в окошко высунулась, а сам господин посланник. Да мрачен каков! Словно смерть свою увидал…»

Наши дни

Диего даже не взглянул на Алёну, да и она мгновенно отвела глаза, но много ли времени нужно, чтобы понять: попалась! Она попалась, Диего ее настиг.

Как, каким образом? В случайности она не верила. Диего ее вычислил, выследил, и не так уж трудно догадаться, как. И угораздило же ее во всем Париже попасться на зубок именно полицейскому-тангеро! Может быть, он один-единственный из всех парижских полисье[18] танцует танго, и вот ведь… вот ведь…

Карлос, видите ли! Карлос! Ну прямо как Гардель! Как Ди Сарли! Как Лафуенте! Как Акунья! Как Родригес! Хотя нет, тот Родригес, который «Кумпарситу» написал, он не Карлос, а Матос[19]. А агент Малгастадор не Карлос, а Диего!

Она снова посмотрела в непроницаемые глаза Жоэля и пожала плечами:

– Ну, Карлос так Карлос.

Возможно, Жоэль, который, конечно, тоже был в игре, ожидал, что она воскликнет: «Да какой же это Карлос, это полицейский агент Малгастадор!» Но ожидал он этого напрасно.

И не дождетесь, как сказала в свое время матушка-императрица Екатерина Великая… Между прочим, благодаря ее покровительству целые тучи французов нашли в России приют во время и после их кровавой революции. И вот какой черной неблагодарностью они теперь платят потомкам великой императрицы!

С другой стороны, Диего (Карлос, нужное подчеркнуть) – не француз, а испанец, то есть испытывать благодарность к Екатерине Великой он не обязан. Тем паче что и Алёна Дмитриева (Елена Ярушкина, нужное подчеркнуть) – не потомок бывшей Софии-Августы-Фредерики, принцессы Цербстской… Ну и что, все равно свинство! Преследовать ее, испортить последнюю парижскую милонгу! Главное, за что? Она ни в чем не виновата, кроме того, что оказалась в неподходящее время в неподходящем месте. Ну, еще имела несчастье страдать топографической тупостью.

Конечно, может быть, если бы Алёна вот так все подробно объяснила, рассказала, попыталась оправдаться, может быть, этот Диего-Карлос или Карлос-Диего поверил бы ей.

Может быть, да. А может быть, и нет! Ну так вот не будет Алёна Дмитриева ни перед кем оправдываться в том, в чем она не виновата. Не дождетесь!

Она улыбнулась Жоэлю и сказала:

– Извините, мне нужно в туалет.

Его глаза насмешливо сузились. Не исключено, что он подумал, что у русской преступницы от страха расстроился желудок. А не плевать ли ей на то, что там о ней думает какой-то «дядюшка Римус»?! Только не бросай меня в терновый куст, понял?!

Агент Как-его-там Малгастадор тем временем сунул куртку на вешалку и подошел к столу диджея. Алёна сразу заметила, что он не в бутсах, шнурованных до колен, а в танцевальных туфлях – черных, с замшевыми серыми вставками. Аргентинские!

Значит, он приехал сюда на автомобиле. Переобулся, конечно, еще на Фобур дю Тампль, в «Ретро Дансинге», где надеялся сцапать Алёну Дмитриеву, как наивную курочку. Вот, наверное, удивился, не обнаружив ее там! И ринулся сюда. Как догадался? Ну, это просто. Поговорил с тамошними завсегдатаями, не в курсе ли, они, мол, собиралась ли прийти такая вот разэтакая русская красотка, ну и, наверное, Себастьян сказал, что она могла пойти в «Le 18». Тогда, конечно, Малгастадор отправил сюда на разведку Жоэля, а когда Алёна появилась, тот начал с ней танцевать, чтобы задержать до приезда главного ловчего пса. Ловчего и гончего… А танго оказалось лучшей приманкой для Алёны Дмитриевой, это точно!

Да, вероятно, там, в «Retro Dancing», Малгастадор все о ней выспросил… Однако что он мог узнать? Что ее зовут Елена, Елена? Ну, мало ли на свете Елен! Что она приехала в Париж к своей подруге? Ну, мало ли на свете подруг! Что она из Нижнего Новгорода? Ну, мало ли… Мало. Вот уж точно – мало… Так, кольцо вокруг Алёны смыкается. И еще сильнее оно смыкается потому, что Алёна имела неосторожность сказать: мол, улетает домой через два дня. Стоп… Кажется, есть-таки шанс…

Но, чтобы им воспользоваться, надо не ждать два дня, а сейчас, прямо сейчас выскользнуть из лап агента Малгастадора, который, конечно, считает себя круче волжского откоса… Хотя нет, о волжском откосе он не имеет представления, считает себя круче горы Муласен, или какая там самая высокая гора в Испании? Ну и зря, зря, зря о себе возомнил!!!

Ишь, улыбается, делает вид, что русская дама его ничуть не интересует, даже не смотрит в ее сторону!

Ну и дурак. Дурак!

Алёна с независимым видом прошла мимо вешалки, даже не взглянув на нее. Пусть все видят, что она не собирается одеваться и бежать отсюда. И этот чувственный шпик Жоэль, и сам Диего Малгастадор, у которого явно глаза на затылке, могли убедиться, что с вешалки она ничего не взяла.

Но стоило Алёне зайти за барьер, который отделял зал от мини-раздевалки и лестницы в туалет, как она поравнялась со стулом, где лежали ее шубка и сумка. А внизу стояли сапоги. Чем ниже она спускалась по ступенькам, тем надежней прикрывал ее барьер. Из зала не было видно, что она успела схватить свои вещи и пошла вниз.

Повезло! И второй раз повезло – туалет оказался пуст. Алёна мигом переобулась, спрятала в сумку бесценные аргентинские туфельки (она ведь была Дева, а значит, человек практичный. И не собиралась без крайней необходимости расставаться со своим любимым имуществом), надела шубку, перекинула сумку через плечо и вскочила на стул, который так и стоял под окнам. Открыла створку и приступила к процессу вылезания.

Это был именно процесс, причем ужасно мучительный. Окно оказалось совершенно дурацкое, меньше всего рассчитанное на то, что через него будет спасаться бегством дама ростом 172 сэмэ, весом 65 кэгэ, одетая в платье с юбкой-разлетайкой, в сетчатых колготках, высоких сапогах и короткой шубке с капюшоном!

Ага, можно поступить проще…

Алёна сняла шубку, высунула ее из окошка на край тротуара, положила рядом сумку, тихо молясь, чтобы тут не возник какой-нибудь клошар, который сцапает ее вещи так же проворно, как его собрат с улицы Эдуарда VIII – выброшенную Алёной газету «Голос Москвы».

Какая-то мысль пронзила Алёну при воспоминании о клошаре, о его чумазой клешне, о скомканной газете… Но мысль эта вспыхнула – и исчезла так же мгновенно, как исчезает шальная пуля, просвистев мимо и не успев никого поразить.

Ну и ладно, может, вспомнится потом, а сейчас все неважно, кроме собственного спасения!

Без шубы пошло лучше. Алёна подтянулась, втащила себя в окно, просунулась вперед, навалилась своим умопомрачительным бюстом на тротуар, протиснулась, с облегчением ощутив, что вылезла-таки. Кряхтя, поднялась с колен, наклонилась, чтобы посмотреть, порвались ли колготки… слава богу, целы!

– Позвольте вам помочь надеть вашу прелестную шубку, а то нынче холодно, – раздался знакомый мужской голос.

Алёна вскинула голову, не веря ушам. Глазам пришлось поверить.

Перед ней стоял Жоэль.

Алёна какое-то время стояла столбом, но Жоэль совершенно спокойно подал ей шубку. Алёна машинально сунула руки в рукава, машинально застегнулась, машинально перекинула через плечо сумку, тоже поданную Жоэлем. Откуда взялся этот мелкий бес?!

Не исключено, что этот вопрос исторгло все ее измученное и изумленное существо, а может быть, Жоэль обладал даром читать мысли измученных и изумленных, потому что проговорил:

– Видите ли, я очень давно посещаю эту студию, а потому знаю, что в дамском туалете есть окно, через которое можно вылезти на улицу. Кстати, в мужском туалете тоже есть аналогичное, но оно выходит на другую улицу, вон там, за углом, – он махнул рукой. – Но я был далек от мысли, что вы вздумаете бежать через окно мужской туалетной комнаты, а потому даже не стал сторожить вас там.

– А почему вы вообще догадались, что я собираюсь бежать? – сказала Алёна, лишь бы что-нибудь сказать. Нет, ну правда, ситуация – глупее не придумаешь!

– Да я и сам бежал бы со всех ног и в любом направлении, если бы мне в хвост вцепился Диего-Карлос Малгастадор, – усмехнулся Жоэль. – Конечно, я не оказался бы в такой ситуации, потому что служу с ним в одном ведомстве. Это мой друг и коллега, но, между нами, человек страшный! И, если вы умудрились вляпаться в это дело, в это грязное и кровавое дело…

Он не договорил и с сочувственным выражением пожал плечами, а у Алёны Дмитриевой начался в голове легкий странный перезвон. Ощущение нереальности происходящего, которое поражало ее этим вечером, например, когда она увидела Диего в дверях танцевального зала, или когда протискивалась в туалетное окно, или когда Жоэль помогал ей подняться с тротуара, настигло ее, как та самая шальная пуля, которая свистела-свистела мимо – да наконец-то попала в цель.

Слезы так и хлынули из глаз, и Алёна замерла, пытаясь справиться с всхлипываниями и стиснув у горла ворот шубки.

– Если бы… если бы хоть кто-нибудь сказал мне, в чем вообще дело! – прорыдала она. – Я ничего не понимаю! Меня травят, как эту… – Она хотела сказать: как бешеную собаку, но не смогла употребить такой безобразный эпитет по отношению к себе, любимой, даже в полуобморочном состоянии, а потому выбрала слово, более обтекаемое: – Как преступницу! Что я сделала?!

– Ну да, – хмыкнул Жоэль, – вы не преступница, а злодей Магластадор… кстати, вы знаете испанский? Ну так вот, его фамилия означает расточитель, мот, транжира, словом, совсем плохой человек! – просто так, из вредности, не дает вам покою. А вы ничего не понимаете!

– Не понимаю! – всхлипнула Алёна. – Я проклинаю день и час, когда попала на бульвар Мальзерб. Это несчастная случайность, что я оказалась рядом с отелем перед тем, как убили Алексиса, Ольгу и Виктора. Потом я случайно встретила Диего, а он, как Антон Городецкий, беспрестанно шмыгал в какие-то, не побоюсь этого слова, порталы, даже тот таксист в красном шарфе был в шоке! Вообще, все это каша какая-то! Алексис, Ольга, Вика, граф Альберт, Канавин, Мальзерб с его сейфом…

– Ого! – присвистнул Жоэль. – И вы говорите, что ничего не знаете?! Да вы знаете даже больше, чем я, хотя я по самую макушку в этой истории! Но слышу новые имена, узнаю о новых лицах! Например, кто такие Вика, граф Альберт и Антон Городецкий?

Мгновение Алёна смотрела на него, а потом… начала хохотать. Конечно, у нее была истерика, но, честное слово, от такого идиотизма немудрено!

Идиотизм, неправдоподобный идиотизм! Причем если бы Алёна вздумала описать эти приключения в каком-нибудь из своих детективов, ее бы осудили все, от читателей до издателей. Вернее, наоборот, поскольку издатели первыми встречают автора на его пути к читателю.

«Какая убогая у вас фантазия», – сказали бы ей.

«Вообще, все это мелкотемье! – добавили бы ей.

«Да что вы переливаете из пустого в порожнее?!» – воскликнули бы.

«Все это совершенно нереально, в жизни не бывает таких совпадений!» – пояснили бы ей.

«Да и вообще, где вы нашли таких придурковатых, а главное – болезненно-подозрительных сыщиков? Ведь дело происходит во Франции в 2010 году, а не в Советском Союзе – в 1937-м!» – резюмировали бы.

Что характерно, и издатели, и читатели были бы совершенно правы, говоря все это. Но и писательница Дмитриева права – ведь все, что происходило с нею, имело место на самом деле!

На самом деле она стояла и дергалась то от слез, то от истерического смеха перед малорослым, развратно танцующим тангеро по имени Жоэль, на самом деле клубились вокруг какие-то тени… Ольга, Виктор, Алексис, Мальзерб, Вика и еще какой-то неведомый Канавин… они обступали Алёну, как Генрих VI, юный принц Эдуард, леди Анна, Бекингем и другие призраки обступали Ричарда III в известной пьесе Шекспира. Но вся разница между Алёной и Ричардом состояла в том, что он и впрямь обагрил руки в крови, а она совершенно ни в чем не виновна! И все же она готова тоже вскричать: «Коня, полцарства за коня!» – только бы сбежать от Диего и Жоэля и не быть обвиненной в преступлениях, которых не совершала. Еще слава богу, что Вика жива! И тот седой из «Галери Лафайет». А также, очень может быть, граф Альберт. И, может быть, неизвестный Канавин, чья фамилия была нацарапана на билетике «Retro Dancing!»

А может, седой и есть этот самый Канавин?!

И вдруг чумазая клошарская лапа снова возникла в памяти. Она сгребла газету, скомкав беспощадные откровения детективной акулы, бесценные сведения о певце Матвее, о…

Алёна не успела додумать, как заговорил Жоэль – со странной интонацией, с какой-то болезненной насмешкой:

– Я не соврал, когда сказал, что русские женщины необычайно красивы. Я их много видел, но таких, как ты, не встречал. Ты красива просто невероятно, ты прекрасна, даже когда плачешь… Это неправдоподобно!

Сказать, что Алёна при этом вытаращила глаза, остолбенела, оцепенела или проделала что-то в этом роде – значит просто ничего не сказать.

Вот именно – неправдоподобно! Красный нос, красные глаза, вспухшие скулы – вот типичная картина ее слез. Просто Елена Прекрасная! С ума сойти!

– У меня никогда не было такой женщины, как ты, – пробормотал Жоэль, и его глаза, прежде казавшиеся Алёне тусклыми, внезапно засверкали алчным, почти безумным блеском. – Ради такой, как ты, я на все готов! Хочешь, я тебя отпущу? Скажи потом Диего, что ты успела убежать, что я искал тебя, но не нашел. Он ничего не знает о тебе, кроме того, что тебя зовут Элен и что ты послезавтра улетаешь в Санкт-Петербург.

– Что? – промямлила растерянно Алёна. – Когда? Куда?!

И прикусила язык, сообразив, что судьба дает ей последний шанс избавиться от Диего Малгастадора (он же Карлос, суперпартнер). Очевидно, ее кавалеры из «Retro Dancing» то ли что-то перепутали, то ли нарочно натянули Диего нос. Алёна улетает не послезавтра, а завтра, и не в Санкт-Петербург, а в Москву! И даже если послезавтра весь аэропорт Шарль де Голль, Roissy тож, будет уставлен, как фикусами в кадках, клонированными Диего Малгастадорами и Жоэлями Как-его-там, то все они будут там цвести и пахнуть напрасно, потому что Алёна Дмитриева до этого улизнет в Москву. И след ее затянет серебристый иней суровой французской зимы… Это образно говоря, а выражаясь точнее, след растает в воздухе.

Она так увлеклась метафорами, что очнулась, лишь сообразив, что Жоэль воспользовался ее, так сказать, замешательством, облапил и куда-то уже влечет, как суетливый муравей гусеницу, которую счел дохлой. Но Алёна Дмитриева, во-первых, не была гусеницей, во-вторых, считала себя вполне живой, а потому она выразила неудовольствие.

– Что такое? – забормотала она, отпихивая Жоэля. – Куда вы меня тащите?

– Вон туда, – пробормотал он совершенно обморочным голосом. – Вон моя машина. – Он махнул рукой в сторону темного «Смарта». – Только один раз, только раз… и я тебя отпущу, и ты уедешь, а я потом всю жизнь буду вспоминать…

Голос его прервался спазмом, а впрочем, Алена Дмитриева более не имела желания его слушать.

Что?! Этот жидконогий французский полисьешка будет всю жизнь вспоминать, как отымел русскую писательницу, тангеру и просто красавицу в каком-то малолитражном «Смарте», напоминающем железную коробочку, сплющенную с двух сторон презрительными пинками? Да за кого он вообще Алёну принимает?!

Нет, господа, дело вовсе не в том, что у советских собственная гордость! Давайте расставим все точки над i, ё, й, а также черточки на t. Алёна Дмитриева вовсе не была такой уж закоренелой привередой, которая раскидывала ноги, как выражаются господа литературные сочинители, исключительно закутав сердце в шелк и шинишля или на лепестках из роз. Ей случалось проделывать сию нехитрую операцию в весьма разнообразных, порой совершенно непрезентабельных местах. Например, в те времена, когда Алёна была до беспамятства, до безумия, до изнеможения влюблена в Игоря, а он подрабатывал ночным сторожем в ремонтируемом ночном клубе, она бегала к нему на свидания в промерзший подвал и они там предавались бурной страсти на мешках с цементом. И это было так прекрасно, что Алёна рыдала от счастья, цепляясь за своего ненаглядного. Да и после Игоря в ее жизни, прямо скажем, случалось всякое. Но не до такой же степени! И не из меркантильных же соображений! Она могла отдаться… но не в качестве взятки!

Возмущенная Алёна рванулась из рук Жоэля так пылко, что он покачнулся и навалился на капот такси, которое как раз проезжало мимо, да приостановилось. В то же мгновение дверца такси распахнулась, и оттуда появился невысокий плотный мужчина в короткой куртке и шарфе, намотанном так высоко, что в нем тонула половина лица. Черт его Алёна не могла различить, однако ей показалось, будто видела его раньше. И еще почему-то Шерлок Холмс при взгляде на него вспомнился, а почему, спрашивается?

– Ага, – пробормотал таксист, уставившись на Алёну, – так я и знал, что тебя встречу. Вы друг за дружкой ходите, где ты, там и проклятый испанец.

Проклятый испанец, он сказал – l’espagnol maudit! И тут Алёна его узнала: тот самый таксист с площади Соссе, который лишился пассажира, потому что Диего Малгастадор решил изобразить из себя Антона Городецкого. Но сейчас таксист был не растерянный и забавный, каким казался тогда, а сосредоточенный, напряженный, словно пистолет со взведенным курком.

Сравнение пришлось в самую точку, потому что в руках он держал… даже не пистолет, а автомат. Черный, как в кино про убийства. Про множество убийств…

– Бруно, – пробормотал Жоэль, отшатываясь, – уходи отсюда! Что ты задумал?!

– Надо, надо! – авторитетно заявил таксист, поднимая автомат и направляя его на Алёну.

– Да вы с ума сошли, – промямлила она и вяло, нерешительно стукнула сумкой по стволу. Бруно, похоже, очень удивился: автомат дрогнул в его руках, ствол чуть отвернуло в сторону, и тут Жоэль мгновенно кинулся, повис на нем, как кошка, и заорал:

– Беги! Зови Диего! Скорей!

Алёне понадобилось несколько мгновений, чтобы сообразить, что этот дурацкий приказ – призвать Диего – обращен к ней. К ней, которая от этого Диего второй день пытается спастись!

Ничего себе, беги, мышка, сама к коту! А что делать? Больше нечего!

От Диего она, может, как-нибудь и избавится, а вот если здоровяк Бруно одолеет хилого Жоэля, то, дураку ясно, мигом его пристрелит. И Алёну снимет одной очередью!

Она метнулась к двери, ведущей в студию, но тут навстречу ей выскочили несколько мужчин. Впереди бежал Диего. Он мельком глянул на Алёну – и кинулся к Бруно. Послышались чавкающие звуки ударов. Там завязалась нешуточная драка.

– Жан-Клод! – раздался прерывающийся голос Диего. – Смотри, чтобы эта русская не сбежала снова!

Хозяин студии, который выскочил из двери с некоторым запозданием и теперь мчался к месту драки, затормозил, проворчав сакраментальное «merde», а потом пошел к Алёне, расставив руки и тесня ее к стене. Он был длинный, ногастый и рукастый, он явно догонит Алёну, если она побежит…

Ей ничего не оставалось делать, как отступать. Оглянувшись через плечо, она обнаружила, что Жан-Клод норовит прижать ее к тому самому туалетному окошку, через которое она пыталась удрать.

Алёна с ненавистью взглянула на диджея, но он только усмехнулся из-под съехавшей на лоб дурацкой шпочки – усмехнулся с явным намерением ее унизить.

Ну хорошо! Ну раз так… Ну, ты сам этого хотел, чертов Жорж Данден, то есть Диего Малгастадор и иже с тобой!

Она нагнулась, присела на тротуар, просунула ноги в окошко и нашарила ими стул. Протащила себя в окно, чудом не свалившись со стула, обернулась – и увидела злорадную ухмылку Жан-Клода, который наклонился – и захлопнул окошко.

Так. Теперь он уверен, что мышеловка захлопнулась, «эта русская» никуда не убежит, – и он с чистой совестью отправился помогать Диего. На это и был Алёнин расчет, основанный на одной судьбоносной обмолвке Жоэля…

Болтун – находка для шпиона! Да здравствуют болтуны!

Алёна вылетела из женского туалета и увидела прямо перед собой дверку с сакраментальной мужской фигуркой. Распахнула ее, стараясь не думать, что может там увидеть. И правильно, что не думала, ибо ничего и никого не увидела: туалет был пуст, все тангерос кинулись на помощь Карлосу, забыв про писсуары. Вот и правильно, делу время – потехе час.

Алёна подбежала к окну. Самое смешное, что и под ним тоже, как по заказу, стоял стул.

Ну да, чтобы русским красавицам-тангерам было удобней сбегать от французских тангерос-полисье, само собой!

С проворством, которое приобретается лишь тренировками, Алёна выскользнула в окно, отряхнулась, мельком поразившись, что колготки на коленях не порвались… а бывало, слегка зацепишь каблуком в переднем болео – и дыра мгновенно, а тут все цело, просто чудеса какие-то! – и прислушалась. За углом раздавались крики и пыхтенье: наверное, Диего, Жоэль, Жан-Клод и другие тангерос били там Бруно, а может, это он бил Диего, Жоэля, Жан-Клода и других тангерос. Честно – Алёне было все равно, кто кого побьет, главное, чтобы били подольше.

– Там били девочек – Марусю, Розу, Раю, и бил их лично Вася Шмаровоз, – пропела она, со всех ног летя в направлении, противоположном тому, в котором осталась студия «Le 18».

Такси плыло навстречу – Алёна махнула рукой, вскочила в кабинку, назвала адрес.

– Терновый куст – мой дом родной! – прибавила она и нервно засмеялась, поймав изумленный взгляд водителя.

Домой! Все! И завтра из дому – ни ногой! Хватит с нее парижских приключений! А вечером – в Нижний Горький.

Ох, скорей бы!

И она всхлипнула от злости на придурков, которые отравили ей пребывание в городе ее мечты. Отныне все они находились в списке кандидатов на самую черную месть Алёны Дмитриевой.

Вот тебе и сказки дядюшки Римуса!

Санкт-Петербург, 1789

– Опять вы, Виллуан…

– Ничего, господин посланник, я не стану долго вам досаждать. День-другой – и отправлюсь в обратный путь.

– Надеюсь, это свое обещание вы исполните.

– А почему столько ехидства в вашем голосе? Разве какое-то мое обещание осталось неисполненным? Да и вообще – какие обещания я вам давал?

– Вы клялись, что участь Жюля останется никому не известной! А вместо этого поднялся превеликий шум!

– Успокойтесь, граф, я сделал все так, как считал нужным.

– Вы наглец! Это Господь Бог делает так, как считает нужным, и то, случается, ошибается. Например, явно ошибся, произведя на свет такую каналью, как вы, Виллуан.

– Позвольте уточнить: меня произвела на свет Жанна-Аннет Виллуан, и Господь Бог тут совершенно ни при чем. И, хоть отца своего я не знал, зачатие вряд ли было непорочным. Хотя бы потому, что я не верю в Бога!

– Ах вот оно что, значит, Виллуан, – это ваша подлинная фамилия? А я думал, вы взяли эту кличку, чтобы быть, так сказать, поближе к народу, интересы которого вы представляете… Ведь ваша фамилия звучит почти как слово «виллан».

– Наверное, это потому, что все мои предки были простолюдины, крестьяне, вилланы, в лучшем случае – ремесленники. Я вырос в предместье Сент-Антуан.

– Я слышал, именно там сейчас бурлит кровавая революционная брага, именно там вербует сторонников герцог Филипп Орлеанский, этот… этот…

– Поосторожней, граф. Этот, этот, как вы изволили выразиться, очень может быть, станет главой новой Франции. И вряд ли он оставит на таком тепленьком местечке, как должность посланника, человека, который отзывался о нем нелояльно.

– Да Боже мой, нашли чем испугать. Я просто мечтаю, как бы поскорей покинуть эту неуютную страну и ее непредсказуемую императрицу!

– Есть места гораздо более неуютные и вещи более непредсказуемые, граф. Например, помост, на котором стоит плаха, – он продувается насквозь всеми ветрами. Только палачи нечувствительны к сквознякам, а прочие люди, вообразите, мгновенно заболевают воистину смертельно и расстаются с жизнью. Фортуна же куда более непредсказуема, чем русская императрица, и, посадив человека в тепленькое местечко, может низвергнуть его воистину в бездны преисподний.

– Да вы меня пугать намерены, Виллуан?

– Не намерен, а уже пугаю. Призовите на помощь воображение, граф… Известно немало случаев, когда его отсутствие мешало людям заглянуть в будущее – которого они из-за этого лишались. Я говорю вам: дни королевской власти во Франции сочтены. Аристократам будут определены места на фонарях. Только в вашей власти решить, желаете ли вы сохранить жизнь, примкнув к новому правительству, или вам приятнее будет болтаться в петле. Ну а сейчас поговорим о настоящем. Об этом Жюле, коего гложет сейчас адский огонь. Имейте в виду, что вам теперь необходимо сменить всех служащих, в том числе и французов. Ваша секретная переписка не в безопасности до тех пор, пока русские подбирают ключики к сердцам – а вернее, кошелькам – ваших людей. Жюль назвал имя человека, к которому шел. Это некто Петр Григорьев. Он простолюдин, дослужившийся до чина в так называемой Цифирной коллегии. По отзывам, человек опасный. Умен, хитер. Беззаветный патриот. Дурные качества, когда сочетание их встречаешь у неприятеля! Превосходные качества для друга! Но, к несчастью, Петр Григорьев не друг нам. Вы должны будете проверить, чтобы новые ваши люди ни в коем случае не имели с ним сношений. По сведениям, которые дошли до меня, он первостатейный перлюстратор и форсер дипломатической корреспонденции. При этом очень радеет за то, чтобы письмо оставалось внешне в неприкосновенном виде, чтобы никто и помыслить не мог, будто оно вскрывалось. Русские отчего-то полагают, что нам неизвестно об этом их Цифирном комитете. Если во Франции есть Cabinet noir, почему в России не быть чему-то подобному? Однако упрямство Григорьева нам на руку. Я предлагаю вам впредь отправлять дипломатические письма не просто запечатанными, а прошитыми нитками насквозь вдоль и поперек, так, чтобы невозможно было вскрыть письмо, не порвав бумагу.

– Так, так… Ну а вообразите, что русские перлюстраторы раздобудут схожие нитки и научатся аккуратно разрезать их, чтобы потом прочесть письмо и вдернуть на то же место другие? Конечно, это работа не для грубых мужских рук, но для сего вполне могут быть привлечены искусные швеи… Что с вами, Виллуан? Что вы так побледнели? Что схватились за грудь?

– Ни-че-го страшного, граф. Минутное недомогание… это бывает со мной часто… дьявольщина… ничего, я научился это одолевать усилием воли. Боль уже прошла, не тревожьтесь. О чем бишь мы говорили?

– О том, что схожими нитками искусная швея…

– В том-то все и дело, все так сладить надобно, чтобы схожих ниток раздобыть было невозможно! У меня есть на сей счет некая мысль… я раздобыл нитки, которые сами по себе, быть может, единственные в природе. И то письмо, которое я повезу, будет прошито именно ими. Даже если, предположим, я буду перехвачен в дороге, задержан по каким-то причинам, опоен снотворным (ко мне трудно подобраться, однако никакую случайность нельзя исключить), ни один здравомыслящий человек не сможет вскрыть письмо, потому что сразу поймет: я немедленно обнаружу перлюстрацию. Разумеется, ради тех дворцовых сплетен, которые поставляете вы ко двору, я не стану принимать таких мер безопасности. Кстати, донос, который вы отправляете насчет моего у вас появления, запечатан простыми печатями? Тогда можете не сомневаться, что русские уже прочли о том, что прибыл к вам… как это вы писали? «Ставленник герцога Орлеанского и его опасных приятелей»?

– Что?! Откуда вам сие известно?! Неужели…

– Нет, не волнуйтесь, ваше письмо мною не было вскрыто. Однако вы забыли, что Жюль нес Григорьеву ваши черновики! Весьма неосторожно было не сжечь их. А впрочем, это даже неплохо! Ведь теперь ваш враг – то есть я – оказался вашим спасителем. Кто знает, каких еще благоглупостей понаписали бы вы, если бы я не воззвал к вашей бдительности, к вашей осторожности. Теперь вы мне обязаны и должны отплатить добром за добро.

– Вот как? И какого же добра вы от меня ждете?

– Мне нужны имена русских, которые сейчас находятся в Париже.

– Но их там несколько десятков!

– Мне нужны все имена. Собственно, можете не стараться ради подагрических князей или их обрюзгших жен. Меня интересуют имена молодых русских, которые отправились или намерены отправиться в Париж учиться, изучать чужую страну и ее язык. Мне нужны имена людей дерзких, любознательных, отважных, внутренне неблагонадежных и готовых войти в оппозицию с правительством Екатерины.

– Вот те на! Уж не решили ли вы и в России начать мутить воду так же, как вместе со своими робеспьерами, маратами и демуленами мутите ее во Франции.

– Вы угадали, граф. Франция – только первый шаг революции по миру.

– Да это только небольшие бунты… настроения… еще и не пахнет никакой революцией!

– Уповайте на Господа Бога, граф. Сейчас весна, деревья в цвету… все только начинается. Первые плоды появятся в середине лета, а урожай начнем собирать по осени. И сбор этот будет долгим. Выбирайте, быть ли вам жнецом или срезанным колосом. Я ведь знаю, что настроения ваши либеральны, что вы одобряете созыв Генеральных штатов. В отличие от русских, которые видят в этом проявление слабости королевской власти. Между нами… я тоже вижу в этом проявление слабости. Так встаньте же на сторону сильных, граф!

– Проклятье! Где мне прикажете узнавать имена этих будущих русских революционеров?

– Ну, это ваше дело, граф. Каждый из них обращался за оформлением дорожных бумаг, паспортов… Ищите там, где эти бумаги были подписаны.

– Все русские, которые прибывают в Париж, должны непременно явиться к Симолину, тамошнему русскому министру и моему коллеге. Не проще ли озаботиться тем, чтобы получить сии сведения от него?

– Симолин несговорчив и неподкупен. Мы уже пытались действовать через него, однако… Словом, граф, через два дня я должен покинуть эту страну, увозя от вас список. А теперь довольно. Я хочу немного отдохнуть. Нынче у меня был утомительный, хоть и приятный вечер.

– Приятный? Судя по вашей улыбочке, речь идет о прекрасной даме?

– Да, я немного развлекся… хотя при этом и немало потрудился ради пользы дела. Спокойной ночи, граф, я ухожу к себе. А вы нынче званы на прием к Храповицкому, секретарю императрицы, не так ли? Думаю, кое-какие, если не все, сведения, меня интересующие, вы сможете там получить.

– Вы что, Виллуан? Храповицкий никогда и ничего лишнего не скажет.

– Значит, вы должны действовать через его секретарей, через писарей, через слуг! Подкупайте, не стесняйтесь в средствах. Обеспечивайте свое будущее! Идите, работайте на благо будущей Французской республики!

Наши дни

У Алёны достало сил выполнить свое обещание и сиднем сидеть дома. Она возилась с девчонками, собирала вещи, готовила прощальный обед. Вспомнила, что забыла купить сувениры знакомым, но решила сделать это в аэропорту. Пусть дороже, зато безопасней!

Была суббота, и Морис с Мариной пошли в «Галери Лафайет» – поискать что-нибудь адекватное замечательному пальто, о котором продолжала горевать Марина. Алёна велела им на прощанье насладиться свободой, а сама наслаждалась общением с детьми. Как обычно, сожаления о том, что у нее нет детей, сменялись тихой радостью от того, что их нет. Нет, ну в самом деле, какая из нее, одинокой, капризной, язвительной, лишенной малейшей терпеливости эгоцентристки, мать? Однако осознание того, что любимых девчонок она теперь не увидит очень долго, делало ее и терпеливой, и снисходительной, и всепрощающей, и всеразрешающей, и вот наконец Лизочка и Танечка были накормлены и уложены, и Алёна сама прилегла было вздремнуть (ночью-то почти не спала, отходя от стресса!), но не получалось. Мысли о жутком приключении, в которое она попала, не давали ей покоя. А впрочем, вся жуть позади, о случившемся можно вспоминать теперь только как о дурацком недоразумении. Диего принимал ее за кого-то другого, Бруно – тоже… с этим Бруно вообще бред какой-то! Еще Жоэль с его внезапно вспыхнувшей страстью… Какие у них все же моральные устои шаткие, у французских полицейских! Готов был ее отпустить за минутку постельного, вернее, автомобильно-постельного восторга! А если бы Алёна в самом деле оказалась закоренелой преступницей, виновной в убийстве тех русских, Ольги и Виктора?!

«Ольга Шумилофф», – прозвучал в эти мгновения в ее памяти унылый голос Оливье. И – всплыли перед глазами яркие, крупные буквы: «ШУМИЛОВЫ В АУТЕ!»

Это заголовок из газеты «Голос Москвы», вспомнила Алёна. Той самой, которую она купила на бульваре Мадлен. Причем купила спустя не более часа после того, как Ольга и Виктор были застрелены на бульваре Мальзерб.

Нет, это, конечно, не те Шумиловы. Никаким образом известие об их смерти не попало бы в газету с такой скоростью. И вообще, кто они такие, чтобы об этом извещать всех читателей? Глупости. Это не те Шумиловы.

Интересно, однако, за что убили Ольгу? Поскольку девушка танцевала аргентинское танго, Алёна испытывала к ней особенное сочувствие. Тангерос всего мира связаны необъяснимыми узами взаимной симпатии. К тому же Ольга танцевала в любимом Алёной «Retro Dancing», ее партнером был сын Даниэля… Как переживал Оливье, теперь, наверное, вообще в трансе… Что же Ольга такого сделала? Почему ее нужно было убить? Может быть, это на нее намекал Жоэль, когда говорил: «Женщины, тем более молодые, тем более – красивые, бывают порой очень легкомысленны. Они думают, что мир добродетелен и безопасен, а это далеко не так, тем более – мир чужой страны, где все уже, как говорится, поделено и распределено, а потому с чужаками разговор короткий. Тем паче если эти чужие пытаются диктовать свои законы. Например, человек становится обладателем какой-то вещи и пытается ею торговать, забывая, что здесь свой рынок со своими продавцами, покупателями и посредниками. Человек не учитывает, что вместо сдачи можно получить одну или несколько пуль. А это скорее убыток, чем прибыль».

Может быть… Но что пыталась продавать Ольга? Если предположить, что разговор, услышанный в «Галери Лафайет», шел о ней… наверняка о ней, ведь там упоминалось и ее имя, и имя Виктора! – что она продавала? Не то ли, что нашел Мальзерб в сейфе? Какое-то письмо… Вика и тот, седой, Алёнин спаситель, говорили о каком-то письме, которое Мальзерб якобы нашел в сейфе. Наверное, его убили именно из-за этого письма, седой сказал: «Ему вполне спокойно на том свете!» И еще добавил: «Не отдадим это поганое письмо – с нами сделают то же, что с Ольгой и Виктором». Теперь письмо далеко, за ним нужно лететь. Где оно – знает граф Альберт.

Граф Альберт! Где нынче остались графы?! Ну, наверное, где-нибудь и остались, в той же Франции их немало, правда, своими титулами они не особенно кичатся: Алёна отлично помнила, как одно время к Морису и Марине, которые в ту пору занимались ремонтом, ходил глава фирмы сантехников – умопомрачительно-красивый, высоченный веселый брюнет… как бишь его звали… так вот, он был самый настоящий граф! Но деньги к титулу не прилагались, деньги он сам зарабатывал, причем работу свою обожал.

Впрочем, ясно, что граф Альберт – не во Франции, во Франции никуда не надо лететь. Хотя… если из Парижа в Ниццу – почему бы и нет? Графы вроде бы есть также в Англии, в Испании, Италии… Альберт – имя вполне интернациональное. Правда, во Франции оно произносится как Альбер, «т» на конце не читается, а седой произнес точно с «т»: «Граф Альберт».

А все равно не догадаться, какой Альберт имеется в виду! Точно так же, как не догадаться о Мальзербе. Их небось пруд пруди!

Алёна поднялась с диванчика, на котором прикорнула в гостиной, и пошла в кабинет Мориса, где стоял компьютер. Включила его, ругательски себя ругая за дурацкое любопытство. Набрала в поисковике – Malesherbes, в очередной раз подивившись тому, какие чудеса французское правописание делает со словами. Еще Бордо в этом смысле очень показательно, которое пишется как Bordeaux. А beaucoup, которое означает «много» и произносится как «боку€»?! О великий и могучий французский язык!

Как бы там ни писался Мальзерб, «Google» расщелкал его, как орешек, выдав за 0,66 секунды 3 430 000 результатов.

Алёна нравственно и морально покачнулась. Она ожидала чего-то в этом роде, но не до такой же степени! И, конечно, практически все эти Мальзербы были Кретьенами-Гийомами (Chrйtien-Guillaume Malesherbes), то есть речь шла в подавляющем большинстве о том самом адвокате несчастного короля Людовика XVI. Правда, мелькнули еще какие-то Martin de Malesherbes, Louis Malesherbes, Jean-Jacques Malesherbes и Pereire Malesherbes, но разве догадаешься, о ком из них вел речь седой?! Нет, конечно, Алёна не просмотрела все 3 430 000 результатов, это просто нереально, но и просмотренного ей вполне хватило, чтобы понять: на Интернет в данной ситуации надежды нет. Она попыталась схитрить, набрав рядом слова Malesherbes и coffre-fort, то есть сейф, и через 0,22 секунды получила 2120 результатов, свидетельствующих о том, что во всех отелях на бульваре Мальзерб имелись надежные coffre-forts, в которых господа постояльцы могли хранить свои драгоценности и бумаги. Словосочетание Malesherbes safe, смесь французского и английского, за 0,33 секунды ста двумя тысячами результатов оповестило ее о том, что каждый отель на бульваре Мальзерб is located in a smart, calm and safe residential area of Paris’s 17th arrondissement, то есть расположен в удобном, спокойном и надежном месте в 17-м округе Парижа, ведь слово safe значит именно надежный. А вот слова Мальзерб и сейф, весомо, грубо, зримо набранные по-русски, произвели неожиданный эффект!

Кроме совершенно случайных сочетаний этих слов, типа «… его внук нашел в запертом сейфе не опубликованный доселе один из первых романов… которые на правом берегу следовали по бульварам Мажента и Мальзерб…», или «…открыл стоявший в углу кабинета сейф и достал из него небольшую шкатулку…Через несколько минут он вновь вышел на бульвар Мальзерб и направился в…», или «внуках консьержей и извозчиков, обслуживавших бульвар Мальзерб. О Париже: не Париже вообще…Пятьдесят тысяч в банке, сто в бумагах, сто в сейфе дома…», а также уже надоевшей информации о том, что в каждом отеле бульвара Мальзерб имеются сейфы, она прочла: «Уже 20 ноября в Лувре был обнаружен секретный сейф, в котором содержались документы… Его блестяще защищал Мальзерб – видный государственный деятель до…»

Ага! Уже интересней! Алёна перешла по ссылке и оказалась на страницах «Исторического лексикона XVIII века». Статья называлась «Людовик XVI», и, наскоро пробежав ее глазами, Алёна наткнулась на такую информацию:

«Уже 20 ноября в Лувре был обнаружен секретный сейф, в котором хранились документы, свидетельствовавшие о тайных связях короля с недругами Франции, в частности, с государями враждебных ей стран. Понятно, что в республике, решавшей судьбу бывшего монарха и его семьи, эти связи были объявлены преступными.

Процесс начался 11 декабря в Конвенте. Подсудимый держался с большим достоинством, не соглашался ни с одним из предъявленных ему обвинений. Его блестяще защищал Мальзерб, видный государственный деятель дореволюционной поры, поборник справедливости и закона, сторонник свободы слова и печати, друг и покровитель многих знаменитых просветителей. Все тщетно. При поименном голосовании недавний суверен был признан виновным и приговорен к смерти. 387 депутатов проголосовали за казнь, 334 – против. 18 января 1793 года так же поименно 380 голосами «за» и 310 – «против» приговор был подтвержден тем же судилищем».

Занятно… Ну и какое значение имеют письма давно казенного короля для современных торговцев секретами? Может быть, речь идет о том, что кто-то, например, Ольга или Виктор, заполучили одно из тех писем? «Поганое письмо», – говорил седой. Раритетные подлинники, конечно, в большой цене, Алёна ничего об этом бизнесе не знает, но, наверное, это немалые деньги, из-за которых и в самом деле могут убить…

Ну что ж, это так же похоже на правду, как и не похоже на нее. Прояснить ситуацию наверняка мог бы некий полисье по имени Диего-Карлос Малгастадор, но, во-первых, он вряд ли бросится откровенничать с «этой русской», скорей, попытается выудить у нее максимум сведений, которыми она вообще-то и не обладает, а главное, «эта русская» не имеет ни малейшего желания с ним общаться, о чем-то его спрашивать и тем паче что-то ему рассказывать. И остается только горевать о том, что суперпартнер Карлос оказался полицейской ищейкой и с ним так и не удалось потанговать. Ну что ж, зато танго с Жоэлем было весьма и весьма интересным!

Как всегда при мысли о танго, Алёна забыла обо всем на свете и начала думать только о том, что завтра, в воскресенье, она будет дома только поздним вечером, а значит, ей никак не успеть на милонгу студии «Атанго», которая именно завтра будет иметь место. Милонга закончится в десять вечера, а поезд Алёны придет в половине десятого. Хоть так, хоть этак – не успеть.

Может, задержаться в Москве? Завтра воскресная милонга в «Арме», замечательном местечке, где однажды Алёна, натурально между двумя тандами, распутала кровавую криминальную историю о кресте, 8С и бутерброде[20]…

Задержаться-то можно. Оставить вещи в камере хранения, ночь провести на милонге, а утром уехать самым ранним поездом, если таковой найдется…

Стоит подумать. Но – если удастся поменять билет. То есть вопрос остается открытым.

А вообще, может, и в самом деле задержаться в Москве еще и на понедельник? Сходить в издательство «Глобус» и поговорить насчет той жуткой статьи?

А впрочем, зачем? Ну, деликатные редактрисы начнут отводить глаза и фальшивыми глазами уговаривать Алёну не обращать внимания на тональность и подбор слов акулы-метрессы, а она будет слушать все эти добрые, задушевные голоса – и думать, что на самом деле эти милые дамы, очень может быть, в глубинах своих деликатных душ вполне согласны со злобной метрессой, написавшей, что женский детектив мертв, а писательница Дмитриева вовсе не писательница, а этот, как его… планктон!.

Наверное, каждого хоть раз посещало неодолимое желание поковырять незажившую царапину или коснуться языком больного зуба. Совершенно аналогичное желание внезапно посетило и Алёну. Иными словами, ей невероятно захотелось снова прочесть статью в газете «Голос Москвы». Интересно, есть ли ее сайт в Интернете?

Алёна набрала в поисковике название. «Google» выдал сообщение: «Результаты 1 – 10 из примерно 1 740 000 для «Голос Москвы». 0,61 сек.».

Алёна просмотрела эти результаты.

«Голос Москвы (beta) – Рейтинг

Сайт «Голос Москвы» несет исключительно информативные цели и выражает личное мнение пользователей данного проекта. Вы сами составляете рейтинг и ни робот…»

«Голос Москвы (beta) – Бензин Москвы

Качество и стоимость бензина… АЗС, автозаправки, автозаправочные станции, стоимость бензина, отзывы, рейтинги, качество, оценка, дизтопливо».

«Голос Москвы (beta) – Рестораны Москвы

Рестораны Москвы – Отзывы, рейтинг московских ресторанов, лучшие рестораны Москвы».

«Голос Москвы (beta) – Роддома Москвы

Роддома Москвы – Отзывы, рейтинг московских родильных домов».

Что за чепуха?! Ага, вот, нашла!

«Голос Москвы», ежедневная политическая газета, орган партии октябристов, издававшаяся в Москве с 23 декабря 1906 г. (5 января 1907 г.) по 30 июня (13 июля) 1915 г.»

Нет, опять не то!

Надо перейти на другую страницу, может, там?

Но этого сделать не удалось: вернулись Марина и Морис, купившие пальто – не такое, не вчерашнее, а другое, в три раза дешевле и в три раза краше. Начались примерки, охи-вздохи, проснулись дети, на стол поставили торт, купленный по случаю обновки, это был любимый торт Алёны под названием «Opera», поэтому она мигом забыла обо всем на свете и спохватилась только через час, когда уже пора было собираться в аэропорт – и не просто собираться, а хватать чемодан и бегом бежать на автобус, если русская писательница не хотела опоздать.

Она не хотела, поэтому собралась, надела куртку, с облегчением запихав засвеченную шубку в чемодан, и в самом деле побежала, сопровождаемая призывами приезжать еще, приезжать скорей, не забывать Париж!

Да разве его забудешь… Нет, ну в самом-то деле?!

1789 год

«Ох, голова кругом, с ума сойти можно… Не помню, как ушел из этого посольского сада. Куда теперь? К его превосходительству? Нет, поздно, и не заметил я, как стемнело. Поутру, все поутру… время есть. Через два дня, сказал этот Виллуан, он уезжает через два дня. Не пропустить бы. Нельзя пропустить! Нельзя, чтобы он увез это письмо, этот список фамилий. Начнут там из наших людей лазутчиков делать. Одурманят им головы, зажгут сердца крамольными идеями… Нельзя сего допустить! Посоветоваться… ах, как мне нужно сейчас хоть с кем-то посоветоваться! А больше не с кем, кроме как с родной женой. Да что проку? Агафьюшке до забот моих дела нет. Ей одно от мужика нужно – чтоб ее обихаживал. Ну что ж, приятное дело, да больно уж она ненасытная, милая моя женушка. Придется, знать, потрудиться сейчас, ну а потом расскажу ей, что на душе. Что на сердце, что на ум пришло.

Тихо в доме… Неужто спит Агафьюшка? Не похоже на нее! Обычно ждет меня, она ведь уснуть не может, если я ее не приласкаю. Не случилось ли чего? Какая тишина странная… Что-то сердце сжалось…

А почему так темно? Ни лучинки… и лампадка не горит…

Какие страшные мысли лезут в голову!»

– Агафьюшка! Ты спишь?

«Тишина… Вот, нащупал постель… Лежит… Холодная… постель сырая вся… Да что ж это?! Отчего мне вдруг про Жюля зарезанного подумалось? Нет, прочь страшные эти мысли!» – Господи, Агафьюшка!!

– Ну чего орешь?! Только уснула!

– Прости, милая, не сердись, я подумал… испугался… темно, ты вся холодная, постель сырая…

– Взопрела я! Испотелась вся от жарищи! Вертелась, как карась на сковородке. Окна-то не отроешь – комарье мигом налетит.

– Комарье? Да что ты, Агафьюшка, какое нынче комарье? Все говорят, мол, некомариный год начинается, негнусный. На улице ни единый не пищит, я вот сейчас тоже сидел сиднем… э… в кустах, так хоть бы кто куснул или пропищал над ухом! Тишина.

– В каких это ты кустах сидел?! А сказывал, в службу ушел!

– В том служба моя на сей раз и состояла, чтобы в кустах сидеть. Зато много чего нужного и важного я узнал.

– Ой, важного! Велика ли твоя персона, что ты из себя корчишь?

– А вот и не корчу я ничего, сам слышал, как только что один француз честил меня перед посланником Сегюром на чем свет стоит, а коли враг тебя бранит, значит, и впрямь честит!

– Нешто французы – враги наши? Слышала я, с туркой воюем, с полячишками неприятельствуем, а французы тебе чем не угодили?

– А кто хочет России угодить? Она одна – все против нее. Господин посланник Сегюр государыне речами мед расточает, а сам стакнулся с лазутчиком крамольников, кои сейчас расплодились во французском королевстве. И для них сведения намерен добыть о наших русских, которые сейчас в Париже. Спустя два дня уедет один человек отсюда… ох, вот чего ты не знаешь! Помнишь, я тебе говорил, что Жюля убили? Так вот я сегодня своими глазами видел того, кто его убил. Черный такой, худой, высокий, нос у него – что воронов клюв, глаза огненные, не человек, а сущий дьявол.

– Что? Он убил Жюля? Все ты врешь! Зачем ему?

– Почему это я вру? Отчего ты так решила? Я сам слышал, как он Сегюру об сем говорил. Странно мне: ты этого человека в жизни не видала, а заступаешься за него, мне, мужу своему, не веришь.

– Потому и не верю, что всякую чушь несешь. Пришел невесть откуда, говоришь невесть что… Что ты сказал?! Он уедет через два дня?! Быть того не может!

– Агафьюшка, ты о чем? Кто уедет через два дня? Ах да, я сказал, этот черный француз уедет, ну да, а тебе-то что за печаль?

– Какая мне печаль?! Да такая, что… никакой! Надоело мне болтовню твою слушать! Спать хочу.

– Агафьюшка…

– Не мешай! Убери руки! Иди вон на лавке ложись, тут и одной жарко.

– Что такое, не пойму, приключилось? То от бабы не отобьешься, то к бабе не пробьешься! Агафьюшка, желанная моя…

– Уйди! Надоел! Не надобен ты мне! То не допросишься, то лезет – не прогонишь! Спать хочу! Голова болит, вишь, даже платком повязалась, тело ломит, живот пучит, спину скорчило, ох, тошнехонько мне!

– Агафьюшка, тебе, может, кваску попить? Или водички? Молочка? Скажи, чего хочешь, я подам!

– Ничего мне не надо, отвяжись! Ах, Господи, да что же ты меня так… да за что?!

«Ничего не пойму. Ровно белены баба объелась. Ну и ладно, посплю на лавке, все равно завтра чем свет к его превосходительству Алексею Алексеевичу с докладом… нельзя нам упустить черного этого… не то ворона, не то дьявола… как верно Ванятка сказал… а-ах… сплю… а все же почему Агафьюшка… а-ах…»

Наши дни

Прямо скажем, Алёна изрядно нервничала, пока проходила паспортный контроль в аэропорту Шарль де Голль. А вдруг зловредный Диего Малгастадор решил подстраховаться и начал подстерегать «эту русскую» заранее?

Но никаких подозрительных личностей, шныряющих вокруг, в аэропорте не наблюдалось. Секьюрити, у которых взгляды вообще перманентно пронизывающие, уделили Алёне не больше внимания, чем любой другой пассажирке. Точно так же вежливо и спокойно посмотрел на нее наголо бритый пограничник-араб, поставил в паспорте штамп о прохождении границы и сказал:

– Au revoir, до свидания!

Алёна ответила тем же и проследовала на таможенный досмотр. Он прошел без всяких приключений, в отличие, например, от того, который она проходила минувшим летом, когда везла одну картину, купленную случайно, на уличном puce[21]… Ох и натерпелась она из-за этой картины волнений[22]!..

И вот все досмотры позади. Алёна обулась, надела куртку и перекинула сумку через плечо, перехватив при этом взгляд, которым девушка в форме таможенницы окинула куртку. Мгновенно стало не по себе… ну да, на воре шапка, в данном случае куртка, горит! Но когда таким же заинтересованным взглядом ее окинула идущая мимо дама, в которой никак нельзя было заподозрить представительницу власти, а потом и другая, и третья, Алёна поняла, что они просто любуются. Черт, и в самом деле потрясающе! Черно-бурый мех, изящество покроя, тонкая, отличной выделки кожа, большие ажурные пуговицы цвета старой бронзы… На куртке как бы было написано: «Я – дорогая вещь!» – и в мире, где по одежке встречают, она была своей. Алёна заметила, что куртка вызывала особо почтительные улыбки даже у служащих магазинов дьюти-фри, с курткой был невероятно любезен красивейший блондин – приказчик, который упаковывал Алёне четыре маленькие пластиковые бутылочки ее любимого ликера «Baileys», название которого он, как и положено во Франции, произносил с ударением на последнем слоге, и советовал еще прикупить две обычные, стеклянные бутылки, потому что они «идут нынче с хорошей скидкой», как сообщил он интимным шепотом – между прочим, на хорошем русском языке, хотя и с акцентом. Этот парень также поведал куртке, что он из семьи эмигрантов, но не последних времен, а тех, настоящих, послереволюционных, и ему очень нравится обслуживать русских туристов, это утихомиривает его nostalgie russe, которой, по его мнению, перманентно страдает каждый русский, независимо от того, где был рожден.

Видимо, приказчик был просто пленен курткой, потому что никак не мог от нее отвязаться и в изысканных выражениях советовал обратить внимание то на этот ликер, то на другой, то на какой-то особенный горький шоколад – совершенно новая марка и потрясающий вкус, продается только в нашем аэропорту, практически без калорий, его можно есть сколько угодно без опасения испортить фигуру! – то на сувениры… Куртка, то есть, извините, Алёна вспомнила, что сувениры ей и правда нужны, и прошла-таки в тот отдел. Блондинчик проводил куртку трепетным взором – и точно таким же встретил входящее в магазинчик кашемировое пальто, отделанное леопардовым мехом.

Ах, как непостоянны мужчины!

Алёна купила две красивые кружки, несколько забавных брелков с Эйфелевой башней, сувенирную упаковочку с духами – и обратила внимание на стойку с прессой.

– А у вас есть русские газеты? – спросила она.

– Да, мадам, – улыбнулась ей хорошенькая продавщица. – Вот они.

На стойке лежали АиФ, МК, «Комсомолка» и «Новая газета». Стоили они просто сумасшедших денег. Интересно, какой идиот их покупает здесь, если через четыре часа сможет приобрести в Москве в десять раз дешевле?! Впрочем, может, у кого-то нет сил ждать четыре часа, а деньги ведь, как известно, не главное, если одолевает пресловутая nostalgie russe и просто смерть как охота незамедлительно узнать новости!

Алёну nostalgie не одолевала, да и не нужны ей были АиФ, МК, «Комсомолка» и «Новая газета», ее интересовало нечто другое.

– Скажите, а у вас есть газета «Голос Москвы», «La voix de Moscou»?

– Сожалею, мадам, но такой газеты у нас никогда не бывает, – последовал ответ.

Алёна кивнула. Ну да, ну да, если даже нет сайта в Интернете, с какой радости газета должна продаваться в аэропорту Шарль де Голль… правда, немножко странно, почему она была в газетном киоске на бульваре Мадлен? Ну, может, там другой канал поставок русской прессы.

Да и ладно, гори оно все огнем!

– Внимание, дамы и господа! Вылет рейса 2945 в Москву задерживается на час в связи с техническими неполадками. Компания «Эр Франс» приносит свои извинения за доставленные неудобства.

Алёна покачала головой. Ну вот, а она мчалась, как ненормальная!

Теперь нужно как-то убить время.

Алёна прошла в огромный, ну просто неправдоподобно огромный зал ожидания терминала Е 2 и села напротив gate 31, выхода, через который будет производиться посадка на самолет.

Чем бы заняться? Снова отправиться бродить по дьюти фри? Да ну, неохота. Нужно насладиться жизнью. Все же улетать из Парижа – в этом есть особое, почти чувственное наслаждение, ничуть не меньшее, чем прилетать или быть здесь. Чудесный аэропорт, чудесный терминал Е 2, чудесная атмосфера… А может, добавить еще капельку удовольствия? Или даже две капельки? В смысле, немножко расслабиться? Расслабиться ужасно хотелось, причем именно с помощью любимого «Бейлиса», который приманчиво булькал в сумке. Но не станешь же вот так, при всех, клюкать из горла. Все-таки куртка… чернобурка… пуговицы… кожа… вообще – такая женщина… вчера не захотела обниматься с Жоэлем в «Смарте», а сегодня, понимаешь, будет публично напиваться в аэропорту Шарль де Голль!

А если не напиваться, а отпить самую чуточку? И не публично, а втихаря? Можно, к примеру, пересесть подальше, вон на тот совершенно пустой ряд, устроиться с самого краешку, прикрыться газеткой…

Алёна с независимым видом встала, прихватив со стойки с бесплатной прессой первую попавшуюся газету, и пошла в укромный уголок, где и принялась с несказанным удовольствием осуществлять задуманное, мимоходом просматривая публикации. Это оказалась «Le monde», которую Алёна не любила за то, что в редакции явно не любили Россию и вечно что-нибудь врали. Впрочем, нынче про Россию ничего не было, газету занимали сугубо внутренние дела, в частности, демонстрации протеста, которых только в Париже и только за прошлую неделю прошло, оказывается, аж двенадцать.

Алёна озадаченно покачала головой. Это же надо! А ей не встретилось ни одной, а ведь против чего и за что только не демонстрировали все кому не лень, от антиглобалистов до поборников конституционной монархии. Нет, ну правда, есть, оказывается, во Франции люди, желающие ее восстановления! Из статьи Алёна узнала, что их особенно поддерживает министр экологии граф Альбер Леруа, потому что конституционная монархия, дескать, дисциплинирует нацию и не дает ей нивелироваться как в экономическом, так и в этническом отношении.

Алёне стало смешно. Фамилия Леруа по-французски писалась так: Leroi. Вообще, le roi – это король. Неудивительно, что человек с такой фамилией ратует за восстановление монархии! Как бы noblesse oblige!

Кстати, интересное совпадение – граф Альбер… Может, это и есть человек, который знает «где искать», как говорил седой в «Галери Лафайет»? Трудно, правда, представить, что русская продавщица и какой-то седой мрачный тип могут быть связаны с французским министром и что именно он знает, где они должны искать какое-то загадочное письмо!

Ой, хватит, вся эта криминальная история должна быть как можно скорей забыта. Даже неохота использовать ее как материал для могущего быть детектива. Слишком много неправдоподобных совпадений и необъяснимых случайностей, к которым непременно прицепится какая-нибудь недоброжелательная критикесса вроде той акулы пера…

Странным образом любимый «Бейлис» не произвел ожидаемого впечатления на мироощущение нашей героини и удовольствия не только не добавил, а даже сократил. Настроение у Алёны ухудшалось с каждой минутой, и обычный кайф расставания с Парижем словить никак не удавалось – напротив, все больше хотелось еще и еще поковыряться в ране.

Она мрачно завинтила пробку на бутылочке, отложила газету и пошла к столикам, на которых стояли компьютеры. Отсюда всего за два евро можно было выйти в Интернет.

Алёна опустила монету в приемник, получила чек и набрала кодовый номер. Всемирная паутина маняще затрепетала перед ней. Ну что? Будем снова искать «Голос Москвы»? Но поисковик по-прежнему выдавал самые невразумительные ответы. Может, поганая статейка появилась где-нибудь в Инете сама по себе? Как бишь она называлась? «Женский детектив мертв»?

Алёна набрала три этих ужасных слова – и даже ахнула при виде бурной реакции всего прогрессивного человечества на инсинуации метрессы! Нет, в самом деле – за десять дней, прошедших со времени публикации статьи в газете «Голос Москвы», откликов набралось – хоть пруд пруди, причем практически все, подобно фельдшерице Жабе, утверждали, что пациент скорее жив, чем мертв! И все ругали газету, которая для пилотного номера выбрала такой скандальный и во многом несправедливый материал.

Так вот оно что. Газета совсем новая, понятно, почему у нее своего сайта до сих пор нет. Хотя могли бы подсуетиться, конечно. Значит, статья вышла десять дней назад… Странно, что она так задержалась в том газетном киоске на Мадлен, хотя что странного – при такой-то цене!

Текста самой статьи Алёна так и не нашла. Ну что ж, нужно поспрашивать у киоскеров в России, вдруг газета где-нибудь да залежалась. Зря она ее так решительно выбросила там, на Мадлен, подумала Алёна, и снова какое-то странное ощущение зацепило… и ушло, оставив раздражение.

У нее еще оставалось оплаченное время, и она открыла родной Танцевальный форум. Не была там только сутки, а понаписали-то, понаписали… Новые танго-видео из Ютюба, новые выкладки танго-музыки, новые холивары о том, почему на милонгах звучит в основном классика, а не нуэво (любимая тема!), кто-то продавал танго-туфли, кто-то спрашивал адреса ателье, где можно дешево и хорошо шить танцевальные костюмы, шла потоком информация о мастер-классах… ух ты, приезжают Сильвина и Оливер, надо обязательно сходить, но только с Николашей, больше ни с кем… Вот сообщение об открытии детской балетной студии, вот вопрос, где в Нижнем обучают стрип-пластике, а вот информация о том, что в Оперном послезавтра «Жизель» – единственный спектакль за сезон, а в концертном зале «Октябрьский» – ирландские танцы, «Риверданс».

Ирландские танцы Алёну совершенно не интересовали, в отличие, между прочим, от ирландского ликера «Бейлис», а вот «Жизель»… Ну прямо как по заказу! В Париже Алёна пошла на милонгу, потому что не могла пойти на «Жизель», а в Нижнем пойдет на «Жизель», потому что не смогла пойти на милонгу. Решено, задерживаться в Москве она не будет, сегодня же уедет домой, надо завтра насчет билета на балет подсуетиться, а то как бы не пропустить…

Объявили посадку, и Алёна пошла к выходу. Видимо, компания «Эр Франс» и впрямь чувствовала себя виноватой, потому что пассажиров затолкали в самолет со страшной скоростью. Народу было много, и Алёна очень скоро рассталась с мыслью расположиться посвободней, что, конечно, вполне возможно, если хотя бы одно место из трех в ряду пустует. Иногда сильно везло: пустовали аж два, – но это случалось ужасно редко. А сейчас все были заняты.

Соседями Алёны оказались молодой человек и девушка – оба высокие, очень светловолосые, белокожие и при этом очень яркие, схожие так, как бывают схожи или брат с сестрой, или супруги, которые иногда подбираются именно по странному, какому-то судьбоносному сходству. Оба они мигом уснули: девушка – свернувшись калачиком в своем кресле у окна, молодой человек – откинувшись на спинку кресла и закинув голову, отчего его чуточку горбатый и очень аристократичный нос казался подчеркнуто хищным.

«Ему очень подошло бы зваться графом Альбертом», – подумала Алёна и покачала головой: крепко же ее переклинило! Между прочим, главного героя «Жизели», возлюбленного бедной девушки и ее погубителя, зовут именно граф Альберт…

Все! Хватит! Надо снова отвлечься, но пить здесь «Бейлис» ужасно неловко: вдруг проснется сосед, или стюардесса мимо пройдет…

Ничего, скоро начнут разносить напитки и еду, Алёна возьмет белого вина, выпьет, поест и спокойно поспит до прилета в Москву.

Она разулась, надела носки, протянула ножки под переднее кресло. Замечательно!

Так, самолет уже набрал высоту, можно достать коммуникатор и почитать. Еще перед отъездом в Париж Алёна скачала из Интернета «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Этой книгой она когда-то в юности зачитывалась, и теперь наслаждалась снова и снова прекрасным текстом, интеллектом автора, точными образами и приметами далекой-предалекой жизни. Она вообще любила мемуары – это ведь такая машина времени: читаешь – и можно ощутить аромат былого. Ах, какое оно, это былое, и как жаль, что многие понятия совершенно утрачены, вызывают или недоумение, или смех. Алёна достала блокнот и наспех выписывала особенно понравившиеся цитаты:

«Вместо миньона или шакона моих детских лет барышни разучивали перед испуганными мамашами кекуок и матчиш: просвещенное человечество приближалось к фокстроту. Студенты спорили, является ли Санин Арцыбашева идеалом современного человека: здесь было и ницшеанство для невзыскательных, и эротика, более близкая к конюшне, чем к Уайльду, и откровенность нового века… Никто не предвидел, что через десять лет появятся пшенная каша и анкеты; жизнь казалась чересчур спокойной, люди искали в искусстве несчастья, как дефицитного сырья…»

«Летом Москва была очень зеленой, зимой очень белой. Снег не убирали, и к Масленой нарастали огромные сугробы. Бесшумно скользили сани. В мае узкие щербатые тротуары засыпал сиреневый снег; перед домами были палисадники. Золотели или голубели купола церквей. Торчали загадочные сооружения – пожарные каланчи; на верхушке вывешивали шары, помогавшие распознать, в какой части города происходит пожар. Районы города отличались также мастями лошадей пожарных: гнедые, белые, вороные. Когда мороз достигал двадцати пяти градусов по Реомюру, занятий в гимназии не было; я с вечера отогревал замерзшее стекло, глядел на термометр – вдруг мороз покрепчает; но утром на каланче флага не было – об отмене занятий также узнавали по каланче».

«Впервые меня повели в театр на «Спящую красавицу». Околдованные феей балерины искусно замирали на пуантах. В ложах впереди сидели гимназисты в мундирах с яркими пуговицами и гимназистки в коричневых или синих платьях с нарядными передниками. Сзади томились взрослые. Отец мне протянул коробку с шоколадными конфетами, наверху лежал кусок ананаса и серебряные щипчики; щипчики я взял себе. В коридорах театра цепенели пышные капельдинеры. Горничные в вязаных платках держали шубы, и шубы казались зверями; сибирские леса подходили вплотную к бархату и бронзе Большого театра – выдры, еноты, лисицы, соболя».

«Извозчики везли седоков на Болото, на Трубу, в Мертвый переулок, в Штатный, в Николо-Песковский или в Николо-Воробьинский, на Зацепу, на Живодерку, на Разгуляй. Странные названия, будто это не улицы большого города, а вотчины удельных князей».

Как сказано, а?! Вотчины удельных князей! Да, в Нижнем тоже полно таких же названий, похожих на вотчины удельных князей: Ошара, Лыкова Дамба, Варварка, Кунавино, Печеры, Почайна…

Какая-то мысль чиркнула по краю сознания, почти зацепилась за него, но Алёна была слишком увлечена Эренбургом:

«Весной выставляли двойные рамы, и Москва сразу становилась невыносимо шумной: пролетки громыхали. Возле некоторых особняков с колоннами мостовая была залита асфальтом, и колеса, как бы различая табель о рангах, переходили на почтительный шепот. В середине мая начиналось переселение на дачи. По улицам двигались высокие возы с буфетами, пуфами, туалетными столиками, самоварами. Кухарка держала в руках клетку с канарейкой, а рядом бежала собака».

Ну, на дачи и теперь переселяются, пусть и менее помпезно, и без кухарок (хотя не факт, между прочим!), а вот насчет того, чтобы рамы выставлять…

Вспомнилось вдруг из Аполлона Майкова:

Весна! выставляется первая рама — И в комнату шум ворвался, И благовест ближнего храма, И говор народа, и стук колеса.

Опять про то же! Про целый ушедший мир!

А вот это?!

«Древние римляне не зря обожествляли Януса. У Януса было два лица, не потому, что он был двуличным, как часто говорят, нет, он был мудрым: одно его лицо было обращено к прошлому, другое – к будущему».

Ну и ну! Вот тебе и двуликий Янус! Оказывается, он вполне мог быть богом историков, которые постоянно смотрят в прошлое – и оглядываются на настоящее, а впрочем, нет, лучше бы Янусу быть трехликим, ведь история смотрит и в будущее, поскольку прошлое и настоящее его формируют, и это не обязательно должны быть вселенские категории, а просто день, который, к примеру, изменит судьбу если не всего человечества, то небольшой группы людей, а то и одного.

От чрезмерно умных мыслей нашу героиню всегда клонило в сон, вот и сейчас дремота склеила ресницы. Ей снился бог Янус, причем одно лицо у него было Алёниного соседа по самолету, а другое – соседки, а тело одно, но какое-то бесполое, как у андрогина.

Разбудила ее стюардесса. Алёна сунула коммуникатор в карманчик стоявшего впереди кресла. Опустила столик и, облизываясь, поставила на него поднос с едой, стаканчик апельсинового сока и малехонькую бутылочку белого вина – из какого-то неведомого французского шато.

Девушка у окошка тоже проснулась и начала будить своего спутника, а он все спал. Алёна покосилась на его хищный профиль, и, черт знает почему, он представился ей в постели… Нет, не с нею, почему-то никакого соответственного волнения у нее ни в каких местах не возникло, – а просто в постели, в горизонтали, как любила говорить наша героиня, которая четко разграничивала удовольствие, получаемое в вертикальной позиции – например, в танго, – от сексуального. Представила, как этот поджарый (исключительно подходящее к нему слово!) молодой человек долго и неутомимо трахает свою даму, а потом, точно уловив момент, когда количество фрикций должно перейти в качество, кончает, и от этого кончает и дама – от самого зрелища его запрокинутого лица, напряженного горла, натянувшихся мышц на руках и ощущения мощной горячей струи, бьющей в дно ее лона.

Алёна с досадой качнула головой, заметив, что уже съела салат с креветками, а вкуса даже не почувствовала, думая невесть почему о сидящем рядом молодом человеке, вернее, о том, что таится в его штанах. Да не очень-то и таится, вон как взбугрились ладони, сонно сложенные внизу живота!

Конечно, это все двухнедельное воздержание виновато. Вот приедет домой – и отведет душу. С кем сначала, с Дракончегом или с Алексеем? А кого она больше хочет?

Почему-то в памяти вдруг мелькнул образ Диего с его жестоким взглядом, но Алёна, досадливо поморщившись, изгнала его. Между прочим, далеко не факт, что Диего нравятся взрослые красавицы-нимфоманки, скорее, нет… а впрочем, он ведь преследовал «эту русскую» с настойчивостью, в которой было что-то от неудовлетворенности…

Внезапно вспомнилось из любимой «Ребекки», как эта противная тетка, миссис ван Хоппер, сказала про кого-то: «Мужчины иногда так странно себя ведут. Я помню одного весьма известного писателя, у него была привычка удирать черным ходом, как только он замечал, что я поднимаюсь по парадной лестнице. Думаю, он был неравнодушен ко мне и не мог за себя поручиться».

Да, все при желании можно истолковать в свою пользу, и даже преследование Диего! Так выпьем же за то, что он своего не добился! И Жоэль не добился! Выпьем же за свободу, товарищи!

Алёна вылила вино в стаканчик и залпом осушила его. И опьянение словно ударило внезапной сонливостью! Она не стала доедать, не стала ждать чаю, выпила только сок – и уснула, как сурок.

И снова являлся ей двуликий Янус, и граф Альберт танцевал с виллисой-Жизелью, и звучала музыка из второго акта, такая прекрасная, что Алёна проснулась, когда самолет уже приземлился и все вокруг начали собирать вещи, с острым желанием как можно скорей оказаться в Нижнем Горьком и как можно скорей очутиться в Оперном. Это желание и голова, затуманенная смесью «Бейлиса» и эр-франсовского «Шато», заставили ее торопливо надеть сапоги, схватить куртку, сумку и ринуться к выходу, едва открыли двери. Сапоги почему-то немилосердно жали, ноги, что ли, от вина отекли?! Не сразу Алёна сообразила, что натянула сапоги на очень толстые носки, надо было срочно переобуться, но она просто не могла остановиться. Из-за этой клинической спешки она оказалась первой перед только что открывшимся окошечком пограничного контроля, и чемодан ее первым выплыл на ленту транспортера, и Алёна, чуть прихрамывая и морщась – сапоги жали-таки! – неровной рысью помчалась в новый корпус Шереметьева, откуда уходила электричка на Белорусский вокзал.

Ура-ура, да здравствует прогресс, не надо больше задыхаться в автолайне, унижаться в тесноте и грязище или тратить безумные деньги на такси! Все чисто, красиво, прелестный зал ожидания, кресла кругом такие удобные…

Алёна плюхнулась в одно из них, переобулась, сняв носки, потом пошла за билетом на поезд, который отходил через десять минут, и тут увидела киоск с прессой.

– Скажите пожалуйста, у вас есть такая газета – «Голос Москвы»?

– Она теперь называется «Московский вестник», – сказала хорошенькая девушка в сногсшибательной аэропортовской форме. – Они изменили название после очень неудачного пилотного номера. Кстати, второй, с новым названием и менее агрессивный, разошелся куда лучше. А первый практически весь заторчал, как говорится.

– Ой, мне как раз нужен первый! – обрадовалась Алёна. – Если он заторчал, наверное, у вас найдется экземплярчик?

– Что вы! – удивилась девушка. – Непроданные газеты практически сразу забирают, а то нас завалит макулатурой.

– Что такое не везет и как с ним бороться, – вздохнула Алёна и пошла было к выходу на перрон, но тут девушка воскликнула:

– Ой, знаете, у меня тут одна газетка случайно завалялась, только, извините, в ней весь кроссворд исчеркан. Я вам ее подарю, не надо денег!

Алёна улыбнулась, поблагодарила и поспешила к поезду. Она устроилась в вагоне, начала было разворачивать «Голос Москвы», но поняла, что желание ковыряться в пресловутой ране ее оставило. Сложила газетку, спрятала в боковой карман чемодана, откинулась на спинку и снова придремнула. Во сне явился какой-то странный человек в шляпе фасона «котелок» и в сером плаще. Он отчаянно бранил Алёну за то, что она не знает его, Великого Учителя и Мессию.

«Да кто вы такой? – изумилась во сне Алёна. – Почему я должна вас знать?» «Я Хулио Хуренито!» – гордо заявил он. «Ну, тогда мы знакомы, – усмехнулась Алёна. – Илья Эренбург написал про вас роман, но это жуткая скукотища, такая же, как «Падение Парижа», а вот «Люди, годы, жизнь» – это шедевр».

Хулио Хуренито сардонически захохотал и ушел из сна, а вошел в него мужской голос, любезно сообщивший, что поезд прибывает на Белорусский вокзал.

Москва была, как всегда, неприветлива и угрюма, серое, мутное небо сулило оттепель, но пока еще студеные вихри подловато вывертывались из-за углов, и Алёна с облегчением вскочила в душную преисподнюю, которая называется «московское метро». Ей нужно было на Курский вокзал. Через двадцать минут она уже была там и стояла в небольшой очереди в кассу. Поменяла свой сидячий дешевый билет на дорогой купейный и, ужасаясь тому, что может сделать с хорошим человеком смесь «Бейлиса» и французского белого вина, забралась на верхнюю полку, которая ей досталась, и накрепко уснула, почти физически ощущая напряжение, которое испытали при этом два молодых ражих мужика, ее соседи по купе. Ни один из них даже не подумал предложить ей устроиться на нижней полке, то есть она, конечно, и сама не согласилась бы, потому что хотелось выспаться, и все же…

К счастью, Хулио Хуренито, видимо, крепко на нее обиделся и более в сон не возвращался. Снилось что-то белесо-призрачное, может, образы виллис, а может, просто снег, который на всем протяжении от Москвы до Нижнего беспрестанно реял за окном.

Алёна наконец проснулась. В купе было темно – попутчики крепко спали. Она потянулась и решила почитать, надеясь, что зарядки в капэкашнике хватит еще часа на два. Но сначала – в туалет.

Едва Алёна вышла из места общего пользования, как на нее налетела высокая светловолосая девушка. Налетела – и отпрянула, глядя изумленно.

Лицо ее показалось Алёне знакомым, но кто это – не вспомнить.

– Ой, – воскликнула девушка радостно, – это вы!

Наша героиня сделала самую скромную физиономию. Сейчас девушка скажет: «Это вы – Алёна Дмитриева? Я обожаю ваши детективы!»

– Неужели это вы?! – продолжала девушка. – Какая удача! Нет, ну правда! А мы-то думали, где же будем вас в Нижнем искать? Там у вас в данных указано, что место жительства – Нижний Новгород, улица Ижорская, а ни номера дома, ни квартиры, ни фамилии своей вы не написали.

Алёна вытаращила глаза.

– Конечно, – тараторила девушка, – вы гадали, где могли его потерять, а ведь его просто положили на переднее кресло и забыли!

– Да-да, – тупо сказала Алёна, совершенно не представляя, что она могла забыть и в каком карманчике.

– Подождите минуточку, – щебетала девушка, – я сейчас его принесу, я вас в купе не приглашаю, там Влад спит, ну и соседи тоже, я быстренько достану и принесу!

Она побежала в конец коридора и исчезла за дверью, а Алёна несколько мгновений стояла в полном, так сказать, никакизме от изумления, пока ее просто-таки не пронзила догадка: да это ее соседка по самолету! Ну и ну, до чего же тесен мир! А речь она ведь вела о том, что Алёна забыла в самолете коммуникатор! Не может быть!

Мигом обшарила сумку, висевшую на плече. Конечно, любимого коммуникатора там не было. Ха, а ведь Хулио-то Хуренито не просто так снился! Это подсознание, которое отлично знало, что коммуникатор потерян, пыталось заставить Алёну всполошиться! И, наверное, это был вообще сам Эренбург, который с того света явился к поклоннице своей лучшей книги! Ну, лихо… Вот бы кто-нибудь таким же невероятным образом подсказал ей разгадку того, кто такие граф Альберт и Канавин… А впрочем, зачем ей это? Зачем? Все осталось в Париже! Пусть Янус смотрит в прошлое, если ему охота. А она будет смотреть в настоящее и радоваться, что снова обрела свой верный капэкашник!

Кстати, в самом деле, нужно там в данных написать фамилию и номер телефона. Вдруг, Господи помилуй, еще раз случится проявить склероз и вдруг, Господи, помоги, снова окажутся рядом такие честные и порядочные люди!

Девушка вернулась, помахивая драгоценностью Алёны Дмитриевой. Писательница выражала свою признательность со всем доступным ей красноречием:

– Вы меня буквально спасли, дорогая…

– Меня зовут Лариса, – сказала девушка.

– Я просто не знаю, как вас благодарить, – причитала Алёна. – Если вы любите детективы, я вас ими натурально засыплю, честное слово! Я ведь их сочиняю, понимаете ли.

Девушка уставилась изумленно.

– Я знаю, – сказала Алёна не без досады, – что вид у меня легкомысленный, не писательский, но вот визитка, это раз, – она с трудом выудила из карманчика скользкую визитку – недавно отпечатала новые, они были еще скользкие, не ухватишь! – а во-вторых, можно проверить в Интернете, там все обо мне есть и фотка есть. Сравните – и убедитесь, что я не вру.

– Да что вы, – смущенно сказала Лариса, – я верю… Просто я не очень люблю детективы. И не надо мне никаких благодарностей, я очень рада, что смогла порадовать хорошего человека.

– Дай вам Бог удачи! – от души воскликнула Алёна, и девушка кивнула:

– За это большое спасибо, удача мне очень даже понадобится. Говорят, тут скоро морозы завернут, так вот хотелось бы наши дела закончить, пока тепло.

– Морозы завернут? – озабоченно сказала Алёна. – Как жаль! У меня куртка новая из Парижа, безумно красивая, так неохота опять в шубку залазить.

– Кстати, тут, наверное, можно недорого шубу хорошую купить? – спросила девушка, и Алёна радостно закивала:

– Конечно! У меня такая серая каракулевая, с серой ламой на капюшоне и по рукавам, я ее всего за тридцать тысяч купила, рублей, понятно, это меньше тысячи евро, в Париже таких не найти. На пересечении Покровки и Октябрьской есть такой Дом культуры, а с его торца магазин «Казанские меха». И выставки меховые там регулярно проходят. Обязательно загляните, не пожалеете!

– Спасибо, если время будет, – сказала девушка и, еще раз обменявшись самыми любезными улыбками, они расстались.

Алёна вернулась в купе, размышляя, какие, мол, люди приятные, но какие у них кошмарные имена. Отчего-то она не любила имя Лариса, ну и твердо знала, что, если мужчину зовут Влад или Стас, это непременно окажется надутый павлин или претенциозный шут. Да и ладно, что павлин, зато честный, а Лариса вообще прелесть!

Она снова забралась на свою верхнюю полку. К сожалению, коммуникатор не работал, наверное, безнадежно разрядился. Наверное, Алёна его забыла выключить, перед тем как вообще забыть. Ну что ж, значит, Эренбург подождет. Читать газету было неловко: включать свет, шуршать страницами – соседи спят.

И она снова задремала… Эренбург, бородатый и всклокоченный, несколько напоминающий «проститутку Троцкого», на минуточку заглянул в ее сон. В руках у него была лопата, он что-то отправлялся копать, может, яму ближнему своему. «Копать яму, – думала Алёна во сне, – траншею, ров, могилу… ужас какой, а что еще можно копать?»

Она проснулась, когда поезд остановился. Дверь в коридор была открыта, угрюмые, заспанные попутчики собирались. Мимо стремительно прошли Влад и Лариса, в одинаковых синих куртках – и впрямь довольно легких для русской зимы, с одинаковыми сумками через плечо. Алёна мысленно сопроводила их самыми добрыми пожеланиями и улыбнулась: она так и не узнала, брат это и сестра или муж и жена, первый раз они в Нижнем Горьком или живут здесь, что привело их из Парижа.

А может, они здесь живут и в Париже просто гостили, как и она?

Да запросто!

Она вышла на привокзальную площадь и сразу взяла такси, ощущая, что голова болит, хочется спать, и давая себе слово больше никогда не мешать «Бейлис» с дешевым эр-франсовским вином.

1789 год

– Боже ты мой, Господи, что ж ты со мной делаешь, что творишь? Мыслимо ль в такие превратности человека швырять? Сам не знаю, куда это меня занесло и когда остановлюся! Страшно вспомнить, сколько событий приключилось за столь малое время с того дня, как поведал я Алексею Алексеевичу о разговоре графа де Сегюра с этим Виллуаном. Его превосходительство немало встревожился – а как тут не встревожиться?! – и велел везти себя к начальству. Уж не знаю, у кого он был, может статься, у самого князя Безбородко, однако воротился озабоченный и сказал, что попали мы в очень сложное положение. Препон этому Виллуану чинить мы никак не можем на выезде из России, все же он королевский курьер, однако и письма с перечнем наших неблагонадежных дворян из пределов страны тоже не можем выпустить. Мало ли во что их превратят французские уловители умов! Того и гляди изготовят из них врагов Отечества! Не станешь же их для проверки по острогам содержать, когда в Россию воротятся. Нет, тут лучше постараться за курьером последить и, улучив момент, настигнуть его, чтобы письмом завладеть. Причем сделать сие нужно за пределами державы нашей, чтобы, вздумай он снова вернуться в Петербург за повторным списком, туда дороги бы ему более не было. Паспорт его закончится, подорожная закроется. А тем временем Сегюр будет зван к государыне императрице для важнейшего приватного разговору. И уж она-то, матушка наша, сумеет ему внушить, чтоб не портил ни себе карьеру, ни отношения между государствами.

Решено было, что следить за Виллуаном стану я. Почему меня такой чести удостоили, знать не знаю и ведать не ведаю. Сунулся я сам в эту докуку – и теперь выбраться не чаю, а как – не ведаю. Воистину, коготок увяз – всей птичке пропасть.

Разумеется, сидеть, как пришитый, под забором посольского сада я не мог. Разрывался между домом, службой и слежкой. Все не ладилось, а пуще всего Агафьюшка не в себе. Как подменили бабенку! И прежде-то она бывала всякая, как ветерок на взморье, то холодна, то жарка, а тут вовсе во вьюгу зимнюю обратилась. Сидела букой в углу, по дому ничего не работала, голову платком повязала, словно горькая вдовица в жалях. Нипочем не хотела со мной разговаривать, словно с врагом самым злобным. Конечно, в те дни дома я бывал наскоком-налетом, но объяснил же ей! Объяснил, что заботы об интересах Отечества призывают меня в недолгий отъезд.

Думал, она мне глаза выцарапает, когда сказал…

От ложа было мне отказано. А когда ни свет ни заря примчался нарочный с известием, что Виллуан покинул Санкт-Петербург и что мне надлежит немедля бежать к условленному месту, где меня будет ждать лошадь с кибиткою, тут жена моя даже слова прощального сказать не сподобилась. И ни мгновения не мог я лишнего промедлить на то, чтобы в последний раз спросить, что все-таки случилось-то?! А впрочем, если она за предшествующие дни сего мне не сказала, неужто сейчас ответила бы? Вот каков состоялся наш прощальный разговор:

– Уезжаю я, Агафьюшка.

– Да чтоб ты провалился, постылый!

И ушел я, повесив голову и думая: жаль, что я не таков, как все прочие мужики. Кулаками бы измесить бабу-дуру, а я никогда в жизни и руку на нее не поднял, и голоса не возвысил. Вот и получил… И самое дурное то, что проклятье сие начало надо мной сбываться немедленно.

Под Нарвою пала моя лошадь. Пришлось кибитку продать и ехать на перекладных, потому что деньгами я был снабжен недостаточно. Дождь лил беспрерывно, замедляя путь, и оставалась только надежда, что и Виллуан движется так же медленно. Он тоже отправился на перекладных, и поэтому я лелеял мечты, что рано или поздно на одной из станций мы сойдемся. У меня имелось пред ним преимущество: я знал его в лицо, а он меня – нет.

От Нарвы до Риги комиссары на всех станциях – немцы, оттого и почта называется здесь немецкою. Ямами называть почтовые дома язык не поворачивается, здесь порядок и забота о проезжающих. Любезные комиссары с радостью отвечали на мои вопросы, и мне быстро удавалось вызнать, что такой-то господин, ликом схожий с вороном (эта примета оказалась весьма точна), проезжал здесь совершенно вот только что и направился в таком-то направлении. Ехать Виллуан, очевидно, решил через Ригу, Митаву, Кенигсберг, польские земли – дорогой хоть и более дальней, но куда более безопасной, чем путь через Малороссию. Я дышал ему в затылок – и никак не мог нагнать.

На одной станции за Дерптом сказали, он проехал часом раньше. Я не стал отдыхать ни часу и велел кучеру погонять. По пути встретили мы кибитку, возвращающуюся на станцию.

– Вот те на! – сказал мой кучер. – Михайла возвращается! А ведь это он увез того господина, о котором вы спрашивали!

Я не знал, то ли высунуться из кибитки, то ли спрятаться получше. Конечно, был расчет на то, что Виллуан не знает меня, а все же лезть ему на глаза не больно хотелось. Я только хотел сказать своему кучеру, чтобы ехал не останавливаясь, ни о чем Михайлу не спрашивая, как тот заорал:

– Бывай здоров! Чего ворочаешься? Забыл чего?

Михайла являл собой вид весьма унылый. Понуро повернулся и печально возвестил:

– Да седок мой меня покинул. Велел возвращаться. И на чай ни полушки к прогонным не прибавил.

– Неужто решил дальше пешком идти? – высказал кучер вопрос, который так и вспыхнул в моей голове.

– Пешком, как же! – обиженно буркнул Михайла. – Кибитка его ждала вон там, за поворотом.

– Кибитка?! – Тут я не выдержал и, откинув полог, высунулся. – Что за кибитка?!

– Да самая обыкновенная, только маленькая и черная. Конь черный и кучер такой же.

– Да ведь и господин тоже черен, что ворон, – хмыкнул мой кучер.

– Или что черт… – пробормотал я, чувствуя, как губы мои холодеют, и понимая, что, кажется, упустил того, за кем гнался с самого Петербурга…

Наши дни

Алёна полила цветы, распаковала вещи (уборку квартиры оставила на завтра, поздно гудеть пылесосом, соседей будить жалко) и перед тем, как выставить чемодан на застекленный балкон, выполнявший также роль кладовочки, достала из бокового кармана «Голос Москвы». Конечно, голова болела, однако в смысле душевного равновесия алкогольная смесь подействовала благотворно: читать антидетективные инсинуации вообще не было никакого желания.

«Хорошо, что мне эту газетку просто подарили, не пришлось снова на нее деньги тратить», – подумала Алёна, мельком глянув на первую страницу и с мстительной ухмылкой запихивая скомканный «Голос Москвы» в пакет с мусором.

Она пошла в ванную и встала под душ, и вдруг ей показалось, что в газете было что-то не так. То ли тактильное, то ли зрительное ощущение некоего несоответствия возникло – и не давало покоя.

Надо сказать, что чрезмерно развитое любопытство иногда вынуждало нашу героиню совершать самые неожиданные поступки. Вот и сейчас оно просто-таки вытолкало ее из-под душа. Кое-как вытерев волосы, Алёна завернулась в белый купальный халат (образ Дракончега, который частенько дефилировал из спальни в ванную в этом халате, коротковатом для него, высоченного, мелькнул в сознании и заставил ее вздохнуть и улыбнуться) и пошла на кухню, где выудила из мусора, в основном бумажно-оберточного, а не пищевого, «Голос Москвы» и развернула на столе. Посмотрела на первую страницу – и не поверила глазам. Та страница – и в то же время не та. Вот знакомые заголовки: «УДАЛОСЬ ПРЕДОТВРАТИТЬ НОВЫЙ ТЕРАКТ НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ», «ДЕПУТАТ ГОСДУМЫ ЛИШИЛСЯ СТАТУСА НЕПРИКАСАЕМОГО», «ПЕВЕЦ МАТВЕЙ ОКАЗАЛСЯ МУЖЧИНОЙ»… А это что-то новое: «АКТЕРА БЛАГОВИДОВА РВУТ НА ЧАСТИ ПОБОЧНЫЕ ДЕТИ!» Или Алёна просто не заметила там, в Париже, этого заголовка? Зато там она заметила другой: «ШУМИЛОВЫ В АУТЕ, ТЕПЕРЬ ОЧЕРЕДЬ ЗА КАНАВОЙ!» А сейчас этого заголовка не было…

Она переворошила страницы. Все как в том, парижском номере. Вот и статейка метрессы… а про Шумиловых ни слова!

Да нет, этого не может быть. Получается, кто-то зачем-то набрал на компьютере текст «ШУМИЛОВЫ В АУТЕ, ТЕПЕРЬ ОЧЕРЕДЬ ЗА КАНАВОЙ!», сверстав его так, чтобы ничем не отличался по стилю от обычных газетных заголовков, и наклеил поверх «АКТЕРА БЛАГОВИДОВА РВУТ НА ЧАСТИ ПОБОЧНЫЕ ДЕТИ!» Алёна вспомнила ощущение, что газета, когда она ее раздраженно скомкала там, на Мадлен, показалась ей какой-то тяжелой, некоторые страницы слиплись… Похоже, они именно что склеились!

Итак, новый текст был наклеен и газета выставлена в киоске – ради чего? Ради того, чтобы известие о ликвидации Шумиловых дошло до какого-то неведомого человека.

Алёна прикинула время. Предположим, если сообщение действительно имело отношение к убийству Ольги и Виктора, то человек, наклеивший текст, узнал об их смерти немедленно, ведь меньше часа времени прошло между тем, как швейцар Алексис отправил Алёну не по той дороге, – и тем, как она увидела на бульваре Мадлен «Голос Москвы». Ничего себе, оперативно! А может, все было сделано заранее? Убийство, наверное, произошло не спонтанно, оно было спланировано, и информация о нем была наготове.

Получается, что продавец из того киоска замешан в этом деле. Явно не мог случайный человек подойти и просто так поставить газету на самый приметный стенд! Алёна попыталась вспомнить, как выглядел продавец, но не смогла, она вообще не обратила на него внимания, помнила только черную куртку, зато хорошо запомнила двух немолодых англичанок, которые покупали эротический журнал. Нет, ну в самом деле, кто вообще обращает внимание на продавцов?!

Ладно, предположим, газету выставил продавец. Но кому было адресовано это известие? Какому-то русскому, само собой. Русскому, для которого известие о гибели Шумиловых имело огромное значение, русскому, который в это время должен был пройти мимо… Успел ли он получить информацию? Неизвестно, потому что Алёна Дмитриева купила газету, и никто этого не заметил. Да уж, вот, наверное, впал в ступор продавец, не обнаружив газеты на месте! Из-за чрезмерного любопытства русской детективщицы неведомый подельник или друг Ольги и Виктора узнал об их смерти с запозданием.

А почему этот русский такой уж неведомый? Почти наверняка это тот седой спаситель Алёны из «Галери Лафайет», приятель продавщицы Вики. Или господин Канавин, наверное, это его прозвище – Канава…

О Господи…

Канавин! Канава!

Так вот что именно рыл в ее сне Илья Эренбург, признательный за то, что кто-то стряхнул пыль с его памяти, прочитав его книгу! Он выдавал своей читательнице очередную разгадку! Канаву он рыл. Не просто яму или могилу, а именно канаву. Ведь канава – это…

Как это Алёна подумала в самолете, читая Эренбурга? «Извозчики везли седоков на Болото, на Трубу, в Мертвый переулок, в Штатный, в Николо-Песковский или в Николо-Воробьинский, на Зацепу, на Живодерку, на Разгуляй. Странные названия, будто это не улицы большого города, а вотчины удельных князей». И она подумала, что в Нижнем тоже полно таких же названий, похожих на вотчины удельных князей: Ошара, Лыкова Дамба, Варварка, Кунавино, Печеры, Почайна…

Кунавино! Ага! Как можно было сразу не догадаться! Не Канавин, а Канавино! Район Нижнего Горького, называемый Канавинским!

Еще в 1599 году здесь находилась какая-то Кунавинская слобода. Точно неизвестно происхождение этого названия, но некоторые филологи считают, что оно возникло от названия денежной единицы – куны. Дескать, жили здесь люди, умеющие считать и копить. По другой версии, жила здесь невероятная красавица, жена знатного человека, от эрзя-мордовского слова «кунава», – возможно, она владела этими землями. Алёне приходилось слышать, что якобы на левом берегу Оки стоял шинок, принадлежавший некоей «куме», и любители гульбы и пьянства ещё с реки, приближаясь к шинку, кричали: «Кума, вина!» Ну, эту версию никто из серьезных специалистов по топонимике не принимал за состоятельную. Постепенно, с течением лет, примерно в первой половине XX века, произошел переход от произношения Кунавино к Канавино. А в обиходе очень часто говорится даже не Канавино, а просто – Канава.

Алёна вспомнила, как выглядела надпись на билетике «Retro Dancing», которую ей показывал Диего. Эта странная закорючка после n, как будто слово недописано… Конечно, недописано, здесь должна была стоять буква о. И слово бы читалось как Canavino.Кто-то, наверное, Виктор или Ольга, хотели кому-то из французов – написано-то не по-русски, – сообщить это название, но не успели. Может быть, именно в эту минуту они были убиты. И Диего так и не поймет никогда, что след ведет в Канавино… Где ему угадать! Так и будет искать в Париже господина по фамилии Канавин, в то время как его нет и никогда не было, и не в Париже надо искать, а в Нижнем Горьком. В Канаве!

Но вот вопрос – что искать?!

Да ну, чепуха! Конечно, Нижний Горький иногда называют третьей столицей России, но чтобы сюда протянулись из Парижа нити какого-то интернационального преступления… Смесь французского с нижегородским, ну и смехота!

А может, это каким-то образом связано с Нижнегорьковской ярмаркой, на которой крутятся немалые деньги? Наверное, французы могли бы иметь тут свой интерес, Алёне не понять, какой, но гипотетически…

А при чем тут все же Мальзерб и сейф? И граф Альберт?!

Алёна подошла к столу, взяла одну тетрадку из стопки таких же простеньких, общих, в клеточку, прихватила гелевую ручку, села и задумчиво погрызла колпачок.

Надо сказать, мыслительный процесс нашей героини стимулировался очень странным образом. Она никогда не могла забыть тех далеких времен, когда была просто двоечницей, которая вечно что-нибудь переписывала начисто. Почерк у нее был отвратительный! И сюжет каждого из своих романов сначала прописывала в клетчатой тетрадке и непременно авторучкой, которая заправляется чернилами. Но поскольку эти ручки вечно текли и взрослая дама, к тому же ослепительная красавица, ходила с перепачканными чернилами пальцами, как неряшливая школьница, она постепенно переметнулась к гелевым ручкам. А погрызть колпачок надо было всенепременно, тут словно бы некий щелчок в ее мозгу раздавался. Щелк – и мысли в голове волнуются в отваге…

Однако сейчас ничего так уж особенно не волновалось.

Она записала в столбик:

Мальзерб

Сейф

Шумиловы Виктор и Ольга

Билет в «Retro Dancing»

Канавин

Канавино

«Голос Москвы»

Вика

Седой

Граф Альберт

Таксист Бруно

Диего Малгастадор

Жоэль

Немного подумав, добавила к списку еще имя – Жан-Клод, хотя и не знала зачем. Вообще Алёна ничего не знала и не понимала в загадочном сочетании этих слов.

А может, и загадки-то никакой нет? И все это случайные совпадения?

Да в любом случае – что ей с того? Что ей Гекуба и что она Гекубе?

Гекуба не Гекуба, а ее чуть было не замели в комиссариат за соучастие…

Наконец-то захотелось спать.

Алёна пошла чистить зубы, посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась. Волосы, которые она вытерла и не причесала, высохли, завились как попало и являли собой перепутанное сорочье гнездо. Алёна с трудом вытерла их и подумала, что утром голову снова придется мыть. В таком виде из дому не выйдешь!

Кстати, не забыть завтра сходить за билетом на «Жизель». Да-да, за одним билетом. Она пойдет на балет одна. Оба ее кавалера – люди женатые. Подруги – все замужние, всюду ходят только парами. А потом, «Жизель» – это такой восторг, такое удовольствие, которое лучше ни с кем не делить.

1789 год

«Я велел кучеру поспешать к тому месту, где Виллуан покинул наемную кибитку. На боковой лесной дороге свежего колесного следа не было, а значит, он последовал далее по проезжей. Однако произвелось у меня впечатление, что к кибитке своей он приделал крылья, потому что нигде, ни на одном постоялом дворе или прогонной станции, на которых я бывал далее, его не видели и ничего о таком-то человеке не слышали. Или впрямь помогала ему нечистая сила, прообразом коей он в моих глазах являлся?

Тяжек был мой путь… почти без денег – хватало только на дорогу, вечно полуголодный, не имеющий должного багажа, я вынужден был питаться всухомятку и впроголодь, мыться только в реках и ручьях, а также стираться там, благо погоды стояли просто жаркие. Вид мне надлежало сохранить приличный, чтобы люди не шарахались от меня, как от разбойника с большой дороги, а с готовностью отвечали на мои расспросы о Виллуане. Они отвечали, дай им Бог здоровья, однако ответ был один: никого, схожего обликом с чертом, в черной кибитке с черным кучером, они не видели.

Что это могло означать? Виллуан оказался стократно хитрее, чем Петька Григорьев, и обвел его вокруг пальца. Наверное, и лошадь, и повозку он уже сменил, а заодно изменил и внешность свою. И продолжает менять, заметая следы. На одной станции явится горбуном, на другой – стариком, на третьем – купцом толстопузым. Никак мне не удавалось его настигнуть, одно удерживало от того, чтобы, бросивши все, воротиться домой: я точно знал, что путь Виллуан держал в Париж. А раз так, в Париж стремился и я. Конечно, с мыслью отнять у него послание с перечнем фамилий я уже простился, к сему могло привести только чудо. Но я решил во что бы то ни стало добраться до столицы французского королевства, явиться к посланнику, министру Симолину, и все ему обсказать случившееся. Конечно, никаких вердиктных грамот[23] у меня не было, до сего мы с Алексеем Алексеевичем не додумались, что мне придется в самый Париж путь держать, однако я надеялся, что мне удастся убедить Симолина верить мне. Ну а нет… ну что ж, на нет и суда нет, только знал я, что с пустыми руками домой не вернусь, и ежели ждет меня неудача, то лучше возьму я грех на душу и прекращу жизнь свою в какой-нибудь реке… Небось сыщется близ Парижа этого какая-никакая речушка!

На границе польских земель поиздержался я совершенно, и тут явил мне Господь милость: встретился знакомый человек, возвращавшийся из Пруссии. Для начала он выручил меня из безнадежной ситуации и заплатил необходимую мзду польским приставам. Всего-то сорок копеек, однако у меня и тех не было! Это был наш курьер Феклистов, благородное существо, коему я доверился вполне и поручил передать Алексею Алексеевичу весть о моих обстоятельствах. Феклистов обещал все исполнить, а в дополнение к обещанию, видя мою нищету, отдал мне почти все свои деньги, оставив только минимум на обратную дорогу, а еще подарил перстень с алмазом и сказал, чтобы я его в случае крайней нужды продал без раздумий, потому что был он Феклистовым найден на улице – должно, кто-то его потерял, – а потому удача случайная и дорожить им не стоит. Перстень показался мне не из самых драгоценных, да и работы не филигранной, и алмаз тускловат, однако вполне годился для поддержания живота моего в самую трудную минуту. Принял я его с признательностью, Феклистова облобызал – и простился с ним, вновь поверив в удачу.

Напоследок я задержался около моря, которое находилось от дома приставов не далее чем в двухстах саженях. Волны волновались неуемно, и никакой рыбак не осмелился вывести свой челн на игралище порывистому ветру. Я взмолился Господу, чтобы утихомирил он причудливый ветр судьбы моей и сделал его попутным. И с этой мыслью и упованием продолжил путь свой в Париж, что значило для меня – в никуда».

Наши дни

Наутро обыденность вовсю взяла Алёну Дмитриеву в оборот. Уборка, стирка, все такое… короче говоря, за билетом она выбралась только во второй половине дня.

Билеты в кассе еще оставались. Алёна попросила ряд в проходе, чтобы можно было сидеть, привольно вытянув длинные ноги. Таких рядов было два: девятый и двадцатый. Девятый оказался весь продан, Алёне предложили двадцатый по цене… сорок рублей.

Алёна ужаснулась. Нет, не в том смысле, что далеко, – она вообще любила сидеть на балете подальше от сцены, чтобы не было слышно, как стучат пуанты, – но просто жутко отдавать такую мизерную сумму за высокое искусство. Балетная труппа Нижнегорьковского оперного ну очень хороша! И платить копейки… С одной стороны, это хорошо, что театр доступен широким народным массам. С другой…

Как-то печально все это. Три поездки на маршрутке или билет на балет?!

Она взяла «дорогой» – за восемьдесят – в десятом ряду просто ради того, чтобы поддержать любимый Оперный материально, и пошла домой.

На углу здания театра висела афиша, извещающая, что такого-то числа будет дан балет «Жизель». Она была самая простая: белый фон, синие буквы, – ничем не отличалась от висящих рядом афиш оперы «Кармен» и оперетты «Веселая вдова», однако Алёне казалось, что особенным выглядит все, от шрифта до имен исполнителей. Все же, если привязанность носит характер мании, она заставляет человека воспринимать реальность довольно своеобразно. Нет, ну в самом деле, все потрясающе красиво! Жизель – заслуженная артистка РФ, лауреат конкурса «Звезды России» Василина Васильева! Граф Альберт – артист Петр Фоссе! Ганс – заслуженный артист РФ, заслуженный работник культуры Вацлав Жизнев! С ума вообще сойти, какие имена!

Первое и последнее были Алёне, частой посетительнице Оперного, хорошо знакомы, а вот про Петра Фоссе она узнала впервые. Иностранец, что ли? Фамилия почти как у крошки Фоссез, любовницы короля Анри IV. Как попал иностранец в Нижний Горький? Ну, например, его откуда-то пригласили… например, из Парижа, услужливо подсказало Алёнино разнузданное воображение. И на самом деле его зовут Пьер… А при чем тогда тут Канавино? Ну, например, Пьер Фоссе, он же – граф Альберт, поселился в Канавине…

Из каких-то закоулков вчерашнего полупьяного забытья выглянул вдруг Илья Эренбург и сказал по-французски: «Ne tendre pas un piиge pour autrui!» Это означало – не ставь другому ловушку…

Так, уже глюки начались. Запросто можно свихнуться от всей этой ерунды. Хватит, хватит!

Она завернула за угол, прошла несколько шагов по улице Ванеева и очутилась напротив артистического подъезда. Дверь то и дело открывалась, люди входили и выходили. Одни актеры, очевидно, шли на репетиции, другие уходили.

Внезапно роскошный белый автомобиль мягко вплыл на стоянку перед дверью. Он весь был обворожительно-приземистый, прогонистый – и в то же время вальяжно-широкий, как бы вдавленный в землю – и в то же время взмывающий над ней… Он носил потрясающее имя «Bugatti Veyron», и его не была способна испортить даже грязная снежная каша, там и сям прилипшая к крыльям и кузову. Из автомобиля вышел мужчина, при виде которого Алёна натурально разинула рот, хотя считала это весьма неэстетичным.

Он был высок, темноволос, кудряв, кареглаз, с обольстительной эспаньолкой и усиками, и вообще очень напоминал рубенсовский портрет самого, по мнению нашей героини, красивого мужчины в мире – герцога Бекингема. А уж одет он был так, что Джордж Вильерс обзавидовался бы! Куртка светло-рыжая замшевая, присобранная на бедрах, бежевые брюки, присобранные, как шаровары, на щиколотках, немыслимой силы и красоты коричневые шузы (назвать их ботинками или туфлями язык не поворачивался), окованные вокруг каблуков серебром… факт, не простым каким-то металлом, а именно серебром… ну, может, белым золотом!..

Нет, ну просто фантастика! Честное слово, если в наше время все-таки еще не все графья выкорчеваны, как класс, они должны одеваться только так, а не иначе!

А вдруг это тот самый Фоссе? Вид у него – ну прямо сейчас из бутика Армани на авеню Опера. Вдруг… вдруг и правда есть связь между ним и тем убийством на бульваре Мальзерб?

Когда воображение у детективщиц расходится, унять их невозможно, даже пытаться не стоит! Спустя две минуты после того, как герцог Бекингем, он же – граф Альберт, скрылся за дверью артистического подъезд, Алёна последовала за ним.

Весьма презентабельная немолодая вахтерша, уютно устроившаяся в доисторически-облупленном кожаном кресле и читавшая «Историю театрального костюма», подняла на Алёну глаза, расплывающиеся за толстенными стеклами очков, и спросила интеллигентным голосом:

– Добрый день. Вы кого-то ищете?

– Да, – сказала Алёна. – То есть нет. То есть… Извините, вот этот человек, который сейчас вошел, ну, такой, в эспаньолке и шароварчиках, это, случайно, не Петр Фоссе?

– А вам зачем? – Глаза за стеклами очков сузились, а в голосе зазвучали нотки подозрительности.

Алёна, которая никогда за словом в карман не лезла, не полезла и теперь. Не моргнув глазом, она соврала, что хотела бы взять автограф у знаменитого балетного танцора, который танцует партию графа Альберта в балете «Жизель».

Вахтерша громко фыркнула, хотя это совершенно не шло к ее презентабельной внешности:

– Да боже мой, вот уж нашли знаменитость! Фоссе вообще неизвестно кто! Его в наш театр по протекции взяли, сразу такую роль дали!

– Извините, а он, случайно, не был в Париже совсем недавно?

– Где?! – Вахтерша чуть не уронила очки. – В Париже?! О господи… В Париже! Да он сплошная провинция, просто насквозь, по каким-то театришкам разным шатался раньше. А между тем учился в Петербурге! То есть задатки есть, но… Там он не ужился, тут не ужился – у нас тоже не уживется, с его претензиями, это точно! Сразу хочет и Зигфрида в «Лебедином озере» танцевать, и Эскамильо в «Кармен-сюите», а сам… да сам просто ничтожный человек и самый настоящий балерун, а не артист балета! Просто не пойму, почему ему все роли дают. Наш худрук вообще мужчина железный, а тут… Ничего понять не можем! Вы знаете, у нас такие замечательные актеры исполняли партию Альберта, вот увидите, в фойе выставка фотографий, посвященная пятидесятилетию первой постановки! Какие танцоры, какие все красавцы, а этот – смотреть не на что, к тому же у него ноги короткие и ляжки слишком толстые.

Алёна вспомнила ходячий портрет лорда Бекингема. Ничего себе, смотреть не на что! И ноги вроде какие надо…

– А по-моему, он весьма эффектен, – сказала она запальчиво. – И внешность, и одежда, и автомобиль…

Вахтерша расхохоталась:

– Это вы о том господине, который сюда вошел? Ну это же не Фоссе! Это наш спонсор, муж Васечки, то есть Василины Васильевой, ну, которая партию Жизели танцует! Дай ему Бог здоровья, благодаря ему и занавес новый пошили, и декорации сменили, и костюмы, и вообще ремонт смогли сделать в театре…

– Э-э… Вера Ивановна! – ворвался в коридорчик невысокий бледный мужчина в заношенной дубленке нараспашку. – Что опять за…

– Я не Вера Ивановна, а Ольга Сергеевна, – с достоинством перебила вахтерша. – Что вам угодно, господин Фоссе?

При этих словах она бросила мгновенный взгляд в сторону Алёны: мол, ну как, правду я говорила?

Да уж… Правду. Ноу комментс, как говорится. Чччччерт, а стоит ли вообще идти на балет, где танцует такой граф Альберт?!

– Мне угодно знать, куда девалось мое кашне, которое я вчера забыл в гримерной! – скандальным голосом вскричал «граф Альберт». – Мне угодно знать, кто вчера убирался в моей гримерной и прикарманил его!

– Господин Фоссе! – величаво поднялась из кресла вахтерша. – Почему бы вам получше не поискать несчастное кашне в своих вещах? До вашего появления у нас никогда и ничего не пропадало в театре! Вы вечно всех обвиняете, а потом оказывается, что просто-напросто забыли эту вещь где-то в другом месте. У вас просто мания преследования какая-то.

– Что? – страшным голосом проговорил Фоссе. – Что вы сказали?! Вы слышали? – обернулся он к Алёне. – Вы будете свидетельницей! Она сказала, что у меня паранойя!

– Ничего подобного она не говорила, – усмехнулась Алёна. – А что касается паранойи… если у вас паранойя, это не значит, что за вами не следят!

Неведомо, почему и зачем она ввернула эту расхожую фразу. Наверное, для того, чтобы Фоссе оцепенел от изумления.

И он оцепенел-таки.

– Ну вот видите теперь? – плачущим голосом воскликнула вахтерша. – А вы еще хотели у него автограф взять!

Невыразительная физиономия Фоссе преобразилась столь мгновенно, что Алёне стало смешно – и в то же время жалко его. Отказаться от автографа было теперь невозможно. Она достала блокнот.

Чтобы не волновать Веру Ивановну, то есть Ольгу Сергеевну, которая смотрела на нашу героиню с презрением и укоризной, Алёна предложила выйти на улицу.

– Вот-вот, – ядовито проворчала вслед Ольга Сергеевна. – Как на меня – так орать, а как автограф – сразу сладенький. Фу! Неискренний вы человек! Двуликий Янус, одно слово!

– Кому написать добрые пожелания? – играя глазами (ну, между нами, играть особо было нечем, так себе глаза!), спросил Фоссе.

– Меня зовут Алёна Дмитриева, – ответила наша героиня, не надеясь, само собой, на узнавание. Она писала детективы. Дамские. Этим все сказано.

«Артист балета Петр Фоссе желает счастья прекрасной Алёне Дмитриевой!»

Начертав эту галантную фразу, Фоссе изящно расписался.

Бормоча слова искренней благодарности – нет, ну правда, слова-то приятные! – Алёна вгляделась в почерк. Почерк был острый, резкий, никакого сходства с круглым, мелким, которым было написано слово на билетике «Retro Dancing». Да уймись ты уже, расследовательница, мысленно воззвала Алёна, неужели ты всерьез могла предположить, что этот Фоссе… однако расследовательница не унималась:

– Вы недавно в Нижнем, я слышала? А где поселились? Наверное, недалеко от театра?

– Вот именно что далеко, – вздохнул Фоссе. – У меня недавно отец умер, оставил кое-какие деньги… очень небольшие, правда, ну, я купил квартиру аж в Щербинках! Страшно неудобно добираться. Я бы ее сдал, чтоб деньги капали, а сам поселился бы в другом месте. Вы не знаете, где-то здесь, поблизости, никто квартиру не сдает?

– Нет, но я знаю, что в Канавино сдают, – голосом кинопровокатора проговорила Алёна.

Фоссе посмотрел на нее пренебрежительно:

– Канавино! Это очень далеко и непрестижно, заречная часть города… нет!

– Ну да, у нас эти районы не очень котируются, – согласилась Алёна. – Канавинский район вообще иногда Канавой называют…

В глазах Фоссе мелькнула обида.

– Серьезно? – холодно сказал он. – Ни разу не слышал. Нет, в Канаву я не хочу.

В это мгновение в кармане у Фоссе зазвонил мобильный, он достал его, покосившись на Алёну с тем же холодным, обиженным выражением… и наша героиня, кивнув на прощанье, ринулась домой, не зная, то ли радоваться, то ли печалиться, что не обнаружила никакой связи с парижским делом.

Наверное, все же стоит радоваться. Ну, обнаружила бы, ну и что бы она с этой связью дурацкой делала?!

В эту минуту ее телефончик брякнул. Пришло сообщение – эсэмэска от Дракончега, и вот тут уж у Алёны не возникло никаких сомнений в том, что ей надо радоваться, радоваться и только радоваться!

Радоваться – и с нетерпением ожидать темной ноченьки…

1789 год

«От одних названий мест, через которые лежал мой путь, можно опьянеть, словно от доброго вина. Мемель, Тильзит, Кенигсберг, Мариенбург (здесь, по совету Феклистова, данному мне на прощание, побывал я у нашего консула, г-на И., этот человек оказался весьма любезен к моему сбивчивому и весьма причудливому рассказу и снабдил меня не токмо деньгами, но и рекомендательным письмом к нашему парижскому министру Симолину, который, как сказывают, с незнакомцами не весьма приветлив), Данциг, Варшава, Штутгард, Берлин, Дрезден, Мейсен, Лейпциг… Ах, как завидовал я путешественникам, которые отправляются в путь по своей воле и властны над временем своим, которых не влечет долг, не гложут ежеминутно тревоги и сомнения! Право, словно за призраком гнался я. Нигде не встречалось мне следа Виллуана. Несомненно, выбрал он путь кратчайший, а не тот, который диктовался законами почтовых перевозок. Ах, как же боялся я, что он прибудет в Париж много раньше меня и немедленно начнет свою черную деятельность по уловлениею и развращению младых русских умов! Одно утешало меня: нужно не только знать фамилии русских дворян, но и места, в коих те обитают, а об сем скорей всего сведом только Иван Матвеевич Симолин, из коего, по отзыву самого же Виллуана, никаких сведений не вынешь.

И вот уже Страсбург, уже Франция! И вот уже Париж!

Наконец открылась обширная равнина, а на равнине, во всю длину ее, – город!

Сердце мое билось. Что думал я? Нет, не о том, что вот, мол, передо мной город, имя которого произносится с благоговением учеными и неучеными, философами и щеголями, художниками и невеждами по всему миру. Я думал только о том, что здесь я настигну того, кого преследовал, и лишь потом естественное любопытство путешественника заслонило страсть гончего пса, в коего я превратился за эти два почти месяца пути.

Кучер мой, весьма довольный тем, что седок свободно говорит по-французски, разглагольствовал, указывая кнутом направо и налево:

– Здесь, на правой стороне, видите вы предместье Монмартр и дю Тампль; напротив – святого Антония, а на левой стороне за Сеною предместье Сен-Марсель, Сен-Мишель и Сен-Жермен. Эта высокая готическая башня есть древняя церковь Богоматери; сей новый великолепный храм, которого архитектуре вы, конечно, удивляетесь, есть храм Святой Женевьевы, покровительницы Парижа; там, вдали, возвышается с блестящим куполом Королевский Дом Инвалидов…

Проезжать выпало нам через предместье святого Антония, и мне почудилось, что в другой город попал. Узкие грязные улицы, убогие дома и люди в рубищах. Порой они были в одних исподниках, едва прикрытых рубахами.

– Боже, что за непристойные болваны! – сказал я, и кучер захохотал:

– Мсье не нравится их нищета? Им тоже. Их называют бесштанными! Sansculottes! Санкюлоты! Но мсье должен знать, что санкюлоты скоро могут прибрать к рукам большую власть. Они поджигатели мятежа. Здесь, в Сент-Антуанском предместье, беспрестанно горит костер, из которого всякий желающий может взять головню и поджечь ею Париж.

Его образная речь меня восхитила, однако, когда он обернулся и я увидел его в самом деле горящие глаза, стало мне не по себе.

«Боже, да ведь это один из тех крамольников, которых следует остерегаться!» – подумал я и перестал расспрашивать его о тех местах, которые мы проезжали.

Мы въехали на берег Сены – и я снова принялся ахать, озираясь по сторонам. Дворцы, истинные дворцы! Дома в шесть этажей, я не верил глазам! Богатые лавки! Какое многолюдство! Какая пестрота! Какой шум! Карета скачет за каретою; кучера беспрестанно кричат: «Gare! Gare! Берегись!» Мой «санкюлот» тоже начал покрикивать, потому что неосторожные прохожие так и лезли под упряжку.

А народ кругом волновался, как море… как море, которое радостно играет с ветром, но не подозревает еще, что вот-вот взвихрит его жестокий шторм».

Наши дни

– Слушай, а у тебя в самом деле никого не было все это время? – спросил Дракончег, осторожно целуя Алёнин висок.

Ее голова лежала у него на плече. Они были чуть живы. Едва дышали. Полное умопомрачение, а не свидание. Рук-ног нет, то есть они, может, и есть, но их не чувствуешь. Голова кружится, пульс зашкаливает, в горле пересохло, вон у Дракончега голос какой хриплый. И надо же, еще остались силы ревновать!

– Не было, – прохрипела в ответ Алёна и откашлялась. – А должен был? Ты меня что, считаешь такой легкомысленной, что, лишь ступив на французскую землю (правильней в данной ситуации было бы сказать – на французский снег, вспомнила она заснеженные дорожки Тюильри и уток в полузамерзшем бассейне фонтана), я должна бросаться в объятия к какому-нибудь незнакомцу и немедленно предаваться с ним горизонтальному фитнесу?

– Между прочим, я был практически незнакомцем, когда мы предались горизонтальному фитнесу, как ты это называешь.

– Ну нет, – хохотнула Алёна. – Ты мне был практически родным! Я тебя ненавидела так, как только можно ненавидеть давнего, насквозь знакомого врага[24]!

Дракончег хмыкнул, вспоминая историю двухлетней давности, после которой начался их невероятный роман, и снова спросил:

– Нет, серьезно, никого не было?

– Тебе соврать или правду сказать? – не удержалась от ехидства наша героиня.

– Чистую правду! – Голос Дракончега построжал.

Алёна вспомнила Диего и Жоэля – и ответила чистую правду:

– Клеились там ко мне два придурка… один испанец, другой – француз. Француз, как и положено, клеился очень постельно, испанец – платонически и с оттенком агрессии, но я отвергла обоих, можно сказать, бежала от них без оглядки и надеюсь больше никогда их не видеть. Кстати, а почему ты спрашиваешь? Считаешь, я была сегодня не такой пылкой, как всегда?

– Нет, ну просто… Когда я не с тобой, когда мы долго не видимся, я всегда по вечерам думаю, с кем ты сейчас?

Он вздохнул.

Наверное, это было очень трогательно. Наверное, Алёне тоже следовало растрогаться и разнеженно вздохнуть. Но она с трудом сдержала смех. Если учесть, что Алексей, второй ее кавалер, в отличие от Дракончега, пташки ночной и вечерней, приезжал к Алёне только днем (у него были свои принципы насчет того, что женатый человек должен проводить вечера только в семье), то по вечерам Дракончег мог не волноваться!

Разумеется, объяснять причины своей вечерней верности она не стала.

– Сейчас я с тобой всем телом и душой, о наилучший из Дракончегов, – сказала она, – и каждый вечер мечтаю, чтобы ты поехал на мойку или еще куда-нибудь.

«Поехать на мойку» – это была обычная отмазка Дракончега для того, чтобы улизнуть из дому ближе к ночи. Типа днем машину помыть – очередь огроменная, а вечером чуток меньше…

– Мечтаешь? – Голос Дракончега потеплел. – И завтра будешь мечтать?

– Сразу после половины девятого, – пообещала Алёна. – До этого никак, а после этого – сразу!

– А почему только после полдевятого? – забеспокоился Дракончег. – А до этого что будет?

– Театр. Я иду на балет.

– С кем?

– Да ни с кем, одна.

– Что за ерунда, – сказал он настороженно, – люди всегда ходят в театр с кем-нибудь.

– Я бы пошла с тобой, – ласково сказала Алёна. – Но ты же не сможешь.

– Ну, я же не единственный мужчина в твоей жизни! – буркнул он.

Не следовало бы ему говорить в таком тоне…

– Да ведь и я не единственная женщина в твоей, – сказала Алёна – еще спокойно сказала, но голову с его плеча подняла и села.

Дракончег надулся:

– Но я женат! А ты…

– А я свободна, – кивнула Алёна. – Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Тотчас она пожалела об этих словах и о своем тоне. Сама Дракон, она знала, что так с Драконами говорить нельзя. Ну и… реакция последовала незамедлительно. Дракон немедленно начал бить напалмом.

– Надеюсь, с моими, так сказать, постельными коллегами ты трахаешься в презервативах. А то не оберешься этих самых последствий.

Алёна с трудом перевела дух и нашла силы ответить спокойно:

– Ты хочешь сказать, что это они трахаются со мной в презервативах? Это как бы мужская забота.

Дракончега передернуло.

– То есть ты не заботишься о безопасном сексе? – спросил он с ненавистью. – Не покупаешь им презервативы? Не знаешь, какие у них размеры? А какие у них размеры, кстати сказать? Тебе хватает? В длину и ширину?

«Мне хватило бы только твоего, – чуть не сказала Алёна, – если бы мы виделись хотя бы раз в неделю, а не в две или даже три. Честно, хватало бы! Но я не могу позволить себе влюбиться в тебя, зависеть от тебя! Я не могу позволить себе единственного мужчину, единственную любовь. Все это в моей жизни уже было. Сердце больше не выдержит!»

Конечно, она ничего этого не сказала. Только шепнула с горечью:

– Зачем тебе этот разговор? Ну зачем ты его затеял?

– Сам не знаю, – Дракончег встал с кровати. – Наверное, потому, что мне пора уходить.

Он пошел в ванную. Алёна допила «Бейлис», который оставался в ее стакане.

Второй вечер подряд ложиться с затуманенной головой, разве это дело? Надо браться за работу, через три недели сдавать в издательство роман, а там и конь не валялся…

Дракончег появился – хмурый и чужой.

У Алёны дрогнуло сердце.

– Слушай, – сказала ласково, – ну я честно иду завтра в театр одна!

– А потом? – спросил он непримиримо. – Ночь тоже одна проведешь?

– Ну хочешь, приезжай, проведу с тобой!

– Завтра не смогу, она гостей позвала, – угрюмо отозвался Дракончег.

Он всегда называл жену только «она». Алёна даже не знала, как ее зовут. Да и не хотела знать. Понимала, что Дракончег таким наивным способом пытается дать понять любовнице, что жена не много для него значит. Конечно, вранье, но трогательное.

– Ну, гости так гости, – сказала Алёна печально. – Уходишь? Не забудь вот это.

Сувениры из Парижа. Красивый брелок в виде, конечно, фаллического символа – Эйфелевой башни. Зажигалка и ручка с ее изображением, смешные трусы со множеством смеющихся Эйфелевых башен… «чтоб стояло», так сказать.

– Черт, как я все это объясню ей, – озадаченно сказал Дракончег. – Особенно трусы! А?

Ну, это слишком, честное слово! Алёна не выдержала:

– Не можешь объяснить, не бери. Я найду, куда пристроить.

– Да, правильно, не теряйся, тут аж на четырех стебарей хватит, – сказал, словно плюнул, Дракончег и вышел вон.

В прихожей он даже обуваться не стал – схватил свои ботинки, куртку и в одних носках выбежал в подъезд, словно опасался, что Алёна погонится за ним со скалкой или чем-нибудь в этом роде.

Не погналась. Наверное, следовало бы, но она просто не могла тронуться с места.

Ну почему мужчины такие сволочи?!

Потом она подумала, что Дракончег, наверное, сейчас размышляет: «Ну почему бабы такие сволочи?» – и ей стало смешно.

Ненадолго. На чуточку. Потом…

Потом она заперла дверь, вернулась в комнату, легла в постель, пахнущую Дракончегом, и заснула, обнимая подушку и отгоняя ужасную мысль, что, может быть, теперь так будет всегда – подушка вместо него…

1789 год

– Кто б подумать мог?! Замыслили здешние лиходеи и Россию ввергнуть в пучину мятежа! Да чему я дивлюсь? От них всего можно ожидать. Чернь распустилась отвратительно. Король и королева вызывают все меньше верноподданнического уважения! А самое грустное, что господа дворяне сами порочат имена венценосцев. Самый опасный – герцог Орлеанский.

– Брат короля?! Что вы, господин Симолин… да мыслимо ли такое?!

– Один из его кузенов. Герцог Филипп, прежде носивший титул Шартрского, после смерти отца ставший герцогом Орлеанским. Грех такое говорить о родственнике короля, но его манеры и образ жизни… Страшный распутник, ненавидит королеву и распространяет о ней самые гнусные слухи.

– Но почему? Чем она заслужила?

– Да небось дала потаскуну от ворот поворот! Герцог Филипп хочет быть популярным в народе. Народ дурно относится к «австриячке». А его величество никогда не умел держать в узде чернь, он всегда был слишком мягок, а та непрерывная смена министров, которая происходит сейчас, это заигрывание с простолюдинами, – все это только еще больше показывает его слабость. Король не имеет права быть человеком, но во Франции всегда слишком много болтали о том, каков он как мужчина и какова королева как женщина. О ней, бедняжке, чего только не пишут, ей присваивают самые страшные грехи. У нее была подруга – принцесса Ламбаль. Когда они познакомились, королеве было шестнадцать, принцессе – девятнадцать. Бедная Мария-Антуанетта, одинокая в чужой стране, конечно, подружилась с Ламбаль. Но у нее долго не ладилась интимная жизнь с королем, и дружбу с принцессой стали извращать самым гнусным образом. Их обвиняли в лесбийском, сапфическом грехе!

– А это что за грех?

– Ой, Петрушка, да неужто остались еще люди столь невинные, неиспорченные, как ты?! Неужто не знаешь? Это когда две дамы вступают промеж собой в постельные игры и приносят друг дружке удовольствие.

– Да как же сие мыслимо? А… чем орудуют-то?!

– Ну, пристал! Я не дама распутная, я в последовательницы Сапфо не записывался. Подробности тебе нужны – ступай по улицам пройдись, узнаешь, что было и чего не было. Просветишься в этом просвещенном государстве! Смотри-ка, переодетый да помытый, ты на человека стал похож, только физиономия наша, насквозь российская.

– Сударь, Иван Матвеевич, а как же быть с русскими молодыми господами, ради уловления коих так старается Виллуан? Может быть, упредить их об опасности? Вам же все фамилии известны.

– Конечно, известны, только о большей части их тревожиться не стоит. Настроения их мне беспокойства не внушают. Это аристократы, кои аристократами умрут, и вскипевшая черная пена, которая выплескивается сейчас на улицы, вызывает в них брезгливость и отвращение. Только двое… Двое кажутся мне подходящими для насаждения в них революционной заразы. Имена их – Новиков Николай и Радищев Александр. Новиков уже много чего успел накуролесить в России… А здесь вступили они в так называемый Бретонский клуб, в коем поначалу собирались депутаты Национального собрания (вот где сборище предателей Франции!) от Бретани. Правда, сейчас, вот уже с месяц, туда набилась общепарижская шушера, и зовут они себя jacobins, якобинцы, потому что место для своих сборищ выбрали в доминиканском монастыре святого Якова. Вот туда наши два смятенных русских ума и прибились. А жаль, потому что люди оба образованные, недюжинные! Да вот только от добра добра искать горазды… Если в их настроения проникнет зараза якобинская всерьез, это, по возвращении их на родину, две такие бомбы в Отечестве нашем взорвутся… Я тебе опишу, как они выглядят, и скажу, где обосновались. Ты там походи поблизости. Авось удастся незаметно проследить, с кем Радищев и Новиков встречаются.

– Да мне бы Виллуана сыскать…

– А как ты его сыщешь? Разве что тоже встретишь случайно. Все, теперь это проклятущее донесение уже у тех, кому было назначено. Но, как говорили древние мудрецы, praemonitus praemunitus, предупрежденный вооружен. Мне известно, откуда и для кого ждать беды. Всем нашим отправлю предупреждения, однако, повторюсь, ни в ком не сомневаюсь, кроме этих двоих. Ну, Петруша, ступай, прогуляйся по великому городу, послушай, чего говорят, да попытайся сыскать не Радищева, так Новикова, а то и обоих вместе.

Наши дни

Говорят, подлинные знатоки всегда приезжают на «Жизель» ко второму акту, когда начинают танцевать виллисы. А первый, с этими пасторальными сценками, – типа ну, не посмотрел, так не посмотрел, ничего особенного. И музыка, мол, второго действия совершенно иная, более возвышенная и пронзающая душу.

Алёна, наверное, тоже была знатоком (все же этот балет она видела раз пятнадцать), но очень любила первое действие. И нынче наслаждалась от души, и даже неотступные и очень тягостные воспоминания о ссоре с Дракончегом и зрелище графа Альберта в исполнении Петра Фоссе не могли ей отравить удовольствие. Удивительно прекрасно все нынче танцевали: и почти полностью сменившийся кордебалет, и очень молодая пара в па-де-де, и прелестная, тонкая, легкая, хотя и несколько высоковатая, возвышавшаяся на голову и над подругами, и над матушкой, и над обоими своими кавалерами Жизель – Василина Васильева, и мрачно-ревнивый Ганс (немедленно снова вспомнился Дракончег)… И даже Петр Фоссе оказался не так уж плох, честное слово, особенно если учесть, что на нем было глухо-черное трико, и удлинявшее, и стройнившее мощные ноги. Да, собственно, много ли требуется от партии графа Альберта в «Жизели»? Это вам не Зигфрид из «Лебединого озера». Альберт – более или менее статичный инструмент для поддержек. Выразительность страданий выпадет в этом балете на долю Ганса, который сначала своими изобличениями – а ведь он искал только правды, он вывел на чистую воду лгуна и ловеласа графа Альберта, который так и так разбил бы сердце Жизели, ведь он был обручен с графиней Батильдой! – довел Жизель до могилы, а потом был замучен виллисами. И зачем он только потащился на кладбище среди ночи? Знал ведь, что там блуждают призраки красавиц, умерших до свадьбы по вине неверных возлюбленных!..

Словом, первым актом Алёна осталась более чем довольна, и в антракте решила усугубить удовольствие в буфете. По пути вспомнила, что вахтерша Ольга Сергеевна вчера советовала посмотреть выставку каких-то фотографий. Ну, посмотрит после спектакля.

Буфет Оперного был столь же несуразен внешне, как и вообще весь театр, которому, по мнению Алёны, очень сильно не хватало пышности и помпезности. Она была твердо убеждена, что театров не пышных и не помпезных быть не может как таковых, именно поэтому не могла смотреть на стеклобетонную Opera Bastille в Париже. Ну, Оперный был родной, другого все равно нет… ах, был бы такой, как Драматический, напоминающий роскошный торт… однако на нет и суда нет. Зато именно пирожные-корзиночки с кремом были в буфете Оперного до невозможности хороши!

Наверное, это шло из детства. Театр – корзиночка в антракте – стакан ситро или крем-соды… Теперь она заменяла ситро или крем-соду бокальчиком мартини бьянко, которое к корзиночкам подходило неимоверно. И возвращалась в зал с чуточку кружащейся головой, которая при первых же звуках увертюры ко второму акту начинала кружиться еще сильней, и все земное, мучительное, печальное улетало прочь. Оставались только красота музыки и красота движения. Почти как в танго!

Феерические сильфиды, воистину призрачные создания! Мирта зловеще-обворожительна. Бедный Ганс, вот они его затанцевали, загубили, как ни молил он Мирту… Граф Альберт ничего, очень трогательно танцует с тенью Жизели… ах, красота, Жизель ну просто… Голова кружится, кружится… Музыка уносит, уносит… Или это она в сочетании с мартини так действует? Да какая разница, действует – и ладно!

И вот с рассветом исчезают тени виллис, исчезает и Жизель, Альберт сам не знает, то ли радоваться, что остался жив, то ли тосковать по Жизели. Нет, ну молодец Петр Фоссе, зря вахтерша его честила!

Алёна хлопала, не жалея ладошек, занавес закрывался и открывался снова, и еще раз, и еще… «Интересно, Фоссе меня видит? Наверное, теперь решил, что я и впрямь неистовая поклонница его таланта. Вчера автограф взяла, сегодня на спектакль пришла…»

Наконец занавес окончательно задернули. Алёна вышла из зала, спустилась по лестнице – да так и ахнула при виде толпы, обступившей гардеробную. Четыре немолодые тетеньки просто с ног сбивались, бегая туда-сюда. Нет, для такой работы кто-нибудь порезвей нужен.

Сильно дуло по ногам. Может, кто и ходит теперь в театр в сапогах, но Алёна всегда брала с собой туфельки. Оно, конечно, комильфо, но пока достоишься в очередище и получишь сапоги и куртку, замерзнешь начисто!

Ага, самое время посмотреть выставку фотографий. Где она может быть? Наверное, на втором этаже?

Она пошла вверх по лестнице. Вслед зацокали высокие каблучки. Какая-то женщина в изящной черной норковой шубке, на которой нежно и невинно смотрелась короткая белокурая коса, видневшаяся из-под маленькой, черной же норковой шапочки, обогнала Алёну, преодолев лестницу в три гигантских шага (ее узкая юбка едва не лопалась на хорошеньком точеном задике), в фойе подскочила к какой-то табличке, висевшей на стене на крючочке, сняла ее – и пошла к другой лестнице, зацокала каблучками, спускаясь.

Ага, вот и выставка. Старые фотографии, да, в самом деле, история балета «Жизель» в нижнегорьковском оперном театре! Декорации по сравнению с теперешними очень пышные, на сцене даже тесновато. Жизели довольно пухленькие и, прямо скажем, коротконогенькие. Графы Альберты тоже так себе, старообразные какие-то. Правда, чем ближе к новейшим временам, тем актеры становились привлекательней.

Алёна помахала им на прощанье и повернула к лестнице. Путь ее лежал мимо еще одной выставки – на сей раз рисунков. Эскизы костюмов, декораций, сцены из спектаклей, какие-то картиночки… Одна привлекла внимание Алёны. Нарисована была женщина со странными черно-рыжими волосами: ну вот именно, половина головы у нее была брюнетистая, даже жгуче-брюнетистая, вторая половина – рыжая. Дама была облачена в наряд второй этак половины XVIII века, в платье с глубочайшим, ну натурально до пояса, декольте и широченным кринолином. В пышных юбках ее были многочисленные прорези, ну, вроде карманов, из которых торчали носовые платочки, какие-то клочки бумаги – видимо, любовные записочки, – розы, а также – мужские головы и ноги. Создавалось ощущение, что одни кавалеры ей под юбки лезут, другие там уже побывали, потому что все они имели на лицах выражение шкодливое и притомленное. Ох и фривольная была дама, наверное! Алёна подумала, что в таком стиле вполне можно было бы изобразить интимную жизнь Екатерины Великой. Но эта красотка вовсе не была Екатериной – просто какая-то распутница, каких на свете много… Среди ее «подъюбочников» обращали на себя внимание две физиономии. Одна являла собой чисто-русский простодушный тип, другая была весьма востра на гасконский манер. Кавалеры смотрели друг на друга с неприкрытой ненавистью. Видать, ревновали нешуточно. Алёна вспомнила Дракончега, но воспоминание не отозвалось прежней болью. Все заслоняло восхищение, которое вызывал рисунок. Вот точность, вот тонкость каждый линии! Морис, Маринин муж, коллекционировал рисунки XVIII века, и Алёна именно благодаря ему научилась ценить изящество карандашных линий.

Интересно, кто художник? Рисунок не был подписан.

Алёна огляделась. Может, имя автора значилось на табличке, которую сняла дама в шубке?

– Девушка! – раздался возмущенный голос. Алёна, не обинуясь, обернулась и увидела контролершу, поднимающуюся по лестнице. – Девушка, что ж вы всех задерживаете? Гардероб давно пуст, только одна куртка висит. Это ваша, с чернобуркой?

– С чернобуркой – моя, – обернулась Алёна. – Извините, я тут на выставку загляделась, времени и не заметила. Какие чудесные работы! А кто художник?

Контролерша не ответила. Всем своим пышным телом она подалась к пустому гвоздику и уставилась на него так пристально, словно не могла глазам поверить.

– Интересно, а кто табличку снял? – спросила она изумленно. – И зачем?

– Не знаю, – пожала плечами Алёна. – Какая-то дама в черной шубке.

– А, наверное, кто-то из Союза театральных деятелей приехал, работы перевозить собираются. У них там тоже выставка завтра открывается. Но вы все ж идите, девушка, одевайтесь. Гардеробщицы сердятся.

И правда, снизу донесся гневный вопль:

– Да где она там? Вот как запрем сейчас ее несчастную куртку на замок и уйдем! Что сегодня за народ такой несобранный, то один что-то забудет, то другой, кто-то вообще гуляет по театру!

Алёна понеслась вниз.

И правда, пусто кругом, все гардеробные тетеньки злые-презлые…

– Извините, – смиренно сказала Алёна, – я смотрела картины наверху и обо всем забыла.

– Картины она смотрела, – проворчала гардеробщица. – А мы тут жди, а нам домой надо! Мы весь день на ногах!

Весь день, главное. Спектакль всего два часа шел. Кто мешал во время действий посидеть отдохнуть? Но лучше не спорить.

– Извините, – снова вздохнула Алёна, одеваясь и чувствуя неодобрительные взгляды, которыми тетеньки провожали ее вызывающую куртку. – Спокойной ночи.

Она вышла на улицу и сразу ощутила, как резко похолодало за эти два часа. Надела капюшон. Вообще, да здравствуют капюшоны, особенно вот такие, отделанные чернобурочкой! В Нижнем Горьком всегда так: после оттепели стужа наваливается мгновенно. Эх, не удалось вволю пофорсить в курточке, завтра уже без шубы не выйдешь. Хоть бы снег пошел ночью, а то, если застынет снежная каша, поутру здесь будет настоящий каток, да еще с препятствиями.

Она повернула за угол – и затряслась на пронизывающем ветру. Скорей домой, домой, домой! По Ванеева до знакомого перекрестка… на светофоре вспыхнул зеленый, Алёна перешла улицу и только ступила на тротуар, как позади взвизгнули тормоза резко остановившейся машины и раздался голос:

– Девушка, подождите!

Она даже не обернулась. Больно надо!

– Подождите, говорят вам! – Голос стал настойчивым, раздраженным. – Милиция.

Алёна обернулась через плечо. Рядом стояла серая машина, на крыше – трехцветная длинная мигалка. Плотный мужчина в серой форме медленно выбрался с водительского места:

– Добрый вечер. Документики предъявим.

– Здравствуйте, – растерянно пробормотала Алёна, опуская руку в сумку, хотя заранее знала, что документов у нее нет. На миг подумалось, что нечто подобное с ней уже происходило не столь давно, но она отогнала эту мысль как провокационную. Дежавю, ага. – А что случилось?

– Ваш паспорт, пожалуйста.

Похоже, он не собирался снисходить до объяснений.

– Нету у меня паспорта, – с ноткой раздражения ответила Алёна. – А что? Моя внешность кажется вам кавказской национальности? Или я похожа на террористку-смертницу, агента Аль-Каиды?

– Вот вы шутите, – сказал он наставительно, – а в самом деле очень кое на кого похожи. Нам ориентировка пришла на воровку, которая очень удачно чистила крупные супермаркеты, продукты воровала, вещи, куртки… э… шубы, парфюмерию…

У Алёны при слове «куртки» на мгновение подогнулись ноги, и она нервическим движением стиснула края капюшона. Ласковое прикосновение теплого меха успокоило.

Глупости. Об этом никто не может знать.

– Я не воровка, – передернула она плечами. – Вы ошиблись. Паспорта у меня нет, это верно, потому что я в театр ходила, а там как бы не спрашивают паспортов. Вот билет. – Она пошарила в карманчике сумки и достала мятый бумажный прямоугольник.

На миг опять пробило предательским воспоминанием: она сидит перед Диего в гостинице и показывает ему бумажный прямоугольник с надписью «Retro Dancing». Вот уж правда – затянувшееся дежавю.

– Паспорта нету… – задумчиво повторил милиционер. – Ну что ж, тогда придется проехать в отделение. Садитесь. – И он шагнул к задней дверце, явно намереваясь открыть ее перед Алёной.

Она заметила, как смутный силуэт шевельнулся на заднем сиденье, отодвигаясь, чтобы освободить место.

Алёне почему-то стало не по себе. Хотя что такого? Патрульный не может ездить один. И все же…

– Слушайте, я тут живу через полквартала, – сказала она торопливо. – Давайте я пойду вперед, вы за мной поезжайте, я вынесу вам паспорт.

– Хорошая мысль, – кивнул милиционер. – Садитесь, мы вас подвезем.

– Да я лучше пешком… – заикнулась Алёна.

– Садитесь, садитесь! – властно приказал он. – А то шмыгнете куда-нибудь в проходной двор, и поминай как звали. Садитесь, а то…

Она попятилась. Нет. Нет. Она не сядет. Жутко от этих совпадений, от этих недоразумений, жутко!

Алёна рванулась, но он успел поймать ее за руку. Задняя дверца открылась…

Никакого спасения! Проехал мимо громоздкий черный джип и вроде бы даже замедлил ход, но разве кто вмешается, если тут милиция выполняет свой, так сказать, служебный долг?!

Еще один автомобиль возник вдруг, откуда ни возьмись, и затормозил все с тем же визгом тормозов, похожим на боевой клич.

– Эй, командир! – послышался голос, при звуке которого у Алёны подкосились ноги. – Чего к девушке пристал? Она вроде бы на зеленый свет дорогу переходила, я сам видел!

Дракончег! Это Дракончег!!! Откуда он взялся? Откуда прилетел?!

Не может быть…

Может. Вот выходит из своего «Ниссана», вот идет к Алёне, вот становится рядом – высоченный, мощный, спокойный, улыбчивый, опасный, злой, ревнивый… любимый!

Ну, в данный момент – точно любимый, как ни один человек в мире.

– Угомонись, мужик, – сказал милиционер, – я на службе. Девушка похожа на фотку, которую дали в ориентировке. Воровка. Курточки и прочие шмотки тырила из магазинов. Документов нет, я имею право задержать ее и отвезти в отделение для установления личности. А ты езжай отсюда, а то я дам твой номер в ДПС, не оберешься проблем.

Ну, это он зря… Разве можно Драконов на слабо брать?! С другой стороны, он же не знал, что перед ним – самый настоящий, стопроцентный Дракон?

– А с каких это пор, – сказал Дракончег все так же спокойно, – задержание воровок входит в прерогативу сотрудников этой самой ДПС? – И похлопал по крылу милицейской машины. – Патрульный автомобиль несколько иначе выглядит, сколь я помню. Да и на кузове надпись…

Милиционер откровенно опешил, но собрался быстро:

– Между прочим, у нас по всем отделениям и постам теперь ориентировки рассылают, чтоб ты знал. И каждый из нас имеет право и обязан…

– Ладно, – перебил Дракончег примирительно. – Раз пошел разговор о правах и обязанностях, не стану возражать. Спорить с законом не имею желания, более того, сам отвезу эту подозрительную особу в ваше отделение. Она сядет со мной, а ты, командир, нас сопровождай, договорились? Можешь быть спокоен, поеду именно в райотдел. Не сбегу никуда. Ты ведь видел мой номер, какой смысл устраивать гонки с преследованием?

– Да чо ты влез?! – разъярился милиционер. – Ты вообще кто такой?

– Я ее адвокат, – спокойно ответил Дракончег. – Она не будет вступать ни в какие отношения с органами власти без своего адвоката.

– Это еще почему? – опешил парень.

– Потому что она знаменитая писательница, – небрежно сказал Дракончег. – И если станет известно, что ее задержала милиция – пусть даже по недоразумению, – «желтая пресса» такой вой поднимет! «Желтая пресса» – черный пиар, понял? Она, – кивок в сторону замершей в восхищении Алёны, – вообще на ваши внутренние органы в суд подать может. И на наружные тоже… А еще хуже – в своем романе изобразит. Ну, это вообще полный песец… Она жутко пишет, живого места не оставляет! Про акул пера слышал? Ну так вот одна из них перед тобой.

Жена Лота нервно курила в сторонке – такое зрелище оцепенения явил собой злополучный страж закона, осмелившийся задержать акулу пера Алёну Дмитриеву.

– Или девушка едет в моей машине, или я звоню Муравьеву, – не унимался Дракончег.

Муравьев! Лев Иваныч! Алёна начисто забыла, что рассказывала Дракончегу о своем влиятельном знакомце – начальнике следственного отдела областного УВД. Да, Лев Иваныч необычайно вырос по службе, и если раньше Алёна, бывало, получала у него нужную информацию, а порой и сама давала ее, совершенно случайно выводя следственные органы из затруднений[25], то теперь просто стеснялась обращаться к столь влиятельному лицу. Да и надобности никакой не возникало, к счастью.

– А это кто… – заносчиво начал было милиционер, но поперхнулся. Видимо, вспомнил, кто это такой – Лев Иваныч Муравьев.

Краем глаза Алёна увидела, что внутри машины ДПС что-то мелькнуло, свет какой-то, и в ту же минуту зазвонил телефон милиционера.

– Да! – быстро ответил он. – Слушаю. Понял… да, понял.

Убрал трубку.

– Ладно, – сказал угрюмо, взглянув на Дракончега исподлобья. – Бери свою писательницу Дмитриеву и вези ее в отделение Советского района. Знаешь, где это?

– Разумеется, на Советской же площади, – кивнул Дракончег.

– Мы… я за вами поеду, так что не вздумай смыться, – предупредил милиционер, садясь в свой автомобиль.

Алёна покачнулась было, но Дракончег поймал под локоть, сунул в «Ниссан», неспешно, в полном молчании, поехал вниз, к перекрестку, проплыл мимо въезда в Алёнин двор, повернул на Ижорскую, потом на Республиканскую, все время поглядывая в зеркальце заднего вида, а на перекрестке, вместо того чтобы вывернуть налево, в направлении Советской площади, взял да и свернул направо, доехал до того самого перекрестка, где писательницу Дмитриеву едва не замели, двинулся снова по направлению к Ижорской…

– Ты что? – очнувшись, пискнула Алёна. – Надо же в милицию!

– Тебе охота? – удивился Дракончег. – Ну так поехали.

– Да нет! – испугалась Алёна. – Но он же… едет за нами…

– В том-то и дело, что за нами никто не едет, – усмехнулся Дракончег. – Он отвязался практически моментально, как только мы тронулись. Я сразу понял, что никакой ориентировки про воровку, на которую ты похожа, и в помине нет. Тебя просто хотели снять. Ты, наверное, заметила – на заднем сиденье сидел какой-то чувак, он руководил этим ментом, но понял, видно, что они зарвались, ну и дал отбой. Так что не волнуйся, от тебя отстали. Вот видишь, что значит ходить одной по вечерам. Понесло же в этот театр…

– Зато теперь ты убедился, что я и в самом деле ходила туда одна, – невинно проговорила Алёна. – Слушай, а откуда ты здесь взялся? Как сюда попал? Почему приехал?

– Потому что перпендикуляр, – буркнул Дракончег, который тоже любил Вересаева… Может, их двое таких осталось, летающих ископаемых, любивших «Невыдуманные рассказы о прошлом» Викентия Викентьевича Вересаева! – Ревновал, понимаешь? Вот и приехал… ревностью гонимый и ею же томимый.

Он смотрел в сторону. Ему было неловко.

Алёна наклонилась и поцеловала его руку, лежащую на руле.

У него были длиннющие пальцы, утончающиеся к ногтям. Дивные пальцы. Когда-то Дракончег учился играть на аккордеоне. Неизвестно, какой он там был аккордеонист, а вот как он этими пальцами перебирал все струночки Алёниного тела…

И она снова поцеловала его руку.

– Ты что, – сказал Дракончег испуганно. – Ну что ты?

– Сам знаешь. – Она с трудом сдерживала слезы. Пробило вдруг… наверное, любого пробьет от таких событий! И вдруг спохватилась: – Слушай, а как же твои гости?!

– Гости сидят и ждут, когда я привезу хлеб, – вздохнул Дракончег. – Понимаешь, в последнюю минуту выяснилось, что забыли купить хлеба, я и смылся. То есть я его нарочно забыл купить, понимаешь? И ждал тебя около театра этого чертова. Высматривал. Понимаешь?!

– Я понимаю, – сказала Алёна, глядя на него и всхлипывая, – что если бы я могла в кого-нибудь влюбиться, то только в тебя.

– А я понимаю, что если я сейчас тебя не изнасилую, то умру на месте, – сказал он тяжелым голосом. – Прямо сейчас. Прямо здесь.

– Да, – сомнамбулически сказала Алёна, начиная расстегивать куртку. – Хорошо. Я тоже… я… – И вдруг спохватилась: – То есть нет! Если менты за нами все же следят… Если они подойдут к машине, увидят, что мы делаем… Так что лучше пошли в постель.

– До постели я не дойду, – предупредил Дракончег, как-то неловко въезжая во двор и подруливая к крыльцу.

– А до диванчика в коридоре? – озабоченно спросила Алёна, выскакивая из машины.

– Ну, до диванчика… может быть, не знаю… – пробубнил Дракончег, вылезая на снег неуклюже, как тяжелораненый.

Ничего, до диванчика он дошел… И через полчаса уехал наконец за хлебом для оголодавших своих гостей.

Алёна проводила взглядом мерцанье фар его «Ниссана», выезжающего из двора, потом постояла под душем, потом завернулась в халат, села с ногами в кресло, взяла тетрадку в клеточку, гелевую ручку и стала думать, грызя колпачок. Подумала и написала крупными буквами:

– куртка

– писательница Дмитриева

Именно на этом она должна была сейчас сосредоточиться.

Пока не удавалось.

Тогда, снова чуточку подумав, Алёна приписала еще несколько слов:

– роли Фоссе. Почему?

Ну, теперь нужно было только найти ответ. Но где и как?

«Куртка, – снова и снова писала она, – куртка, куртка, писательница Дмитриева, Дмитриева, Фоссе, Фоссе, Фоссе…»

В память снова влез занудный Эренбург и пробубнил наставительно: «Ne tendre pas un piиge pour autre!»

– Ну да, – растерянно пробормотала Алёна. – Но почему piиge? Это значит – ловушка. Не расставляй ловушку другому! При чем тут ловушка? Ловушка, сеть, силки, ловчая яма… Яма?.. Яма!

И вдруг, чудилось, в то самое мгновение, когда торкнуло догадкой, раздался телефонный звонок. Звонил мобильный, но, когда Алёна посмотрела на дисплей, там высветилась надпись: «Номер засекречен».

Обычно на такие вот ну прямо секретные звонки она не отвечала, однако нынче был отнюдь не обычный вечер. Поэтому нажала на зелененькую трубочку:

– Алло?

– Никуда не лезь, Алёна Дмитриева. Поняла? Целее будешь. А еще раз увижу тебя с ментами, считай, ты труп! – прошелестел в ухе хриплый шепот, не понять, мужской или женский, а потом раздался гудок.

Алёна оглянулась почему-то на окно. Подумала и пробормотала:

– Не звони, Римский, никуда, худо будет…

Ну да, наша героиня шпарила свой любимый роман практически с любого места наизусть.

И опять села, завернувшись в плед (после звонка, как она ни храбрилась, побежали по спине мурашки), и взялась за ручку. Вдруг вскочила, кинулась в коридор, где лежала под пресловутым диванчиком сумка, заглянула внутрь, в карманчик, где лежали дисконтные и визитные карточки.

Ну да… Это тоже возможно… Но с чего? Почему?!

– Вот чтобы я еще раз зашла на этот ваш бульвар Мальзерб! – проворчала Алёна, но не стала доварчивать, мол, чтобы я еще раз приехала в этот ваш Париж.

Да разве это возможно – туда не ездить?! Но, честное слово, на Мальзерб – больше ни ногой.

Она постояла у двери, прислушиваясь к звукам, доносившимся из подъезда (на самом деле оттуда совершенно ничего не доносилось, никаких звуков), потом подошла к пульту сигнализации и включила ее. За окно можно не беспокоиться, а дверь… Береженого Бог бережет!

1789 год

«Ну и город! Головокружение! Ну и народ! Да закрывает ли кто-нибудь рот?! Ну и спешка! Всяк норовит другого сшибить. Ну и суматоха! Ну и нравы! Ну и одежда! Груди из корсетов так и вываливаются! По лавкам косыночки кругом выставлены, нарочно чтобы перси прикрывать, фишю называются, fichu, так ведь мало кто ими пользуется. Хотя жарища… ох, жарища! Немудрено, что все голорукие да гологрудые бегают. Бабенки простоволосые… уже нагляделся я на такое, покуда по Европе ехал, ан нет – Париж всего распущенней. Улицы мощены, грязны, так хочешь не хочешь, а надобно красотке юбку задрать, чтобы лужу перескочить. А мужчины глазами проворными так и норовят на ту ножку глянуть. А что, хороши ножки у парижанок, хотя сами девицы – ну, куда им против моей Агафьюшки! Вот кабы ее с ее-то статью этак нарядить, в двадцать юбок, одна другой пышней, да обуть в шелковые туфельки… Ан нет, не желаю я, чтоб кто-нибудь на нее глаза пялил! Она моя, а тут всяк норовит чужой даме под юбку залезть.

Не пойму, или впрямь Париж таков всегда, или оттого, что черная пена вскипает, так безудержны языки, столько грязи льют на королевскую семью?

Да мыслимо ли про королеву книжонку напечатать и назвать ее – «Бешенство матки Марии-Антуанетты»?! Да за такое надо сразу рубить обе руки и голову в придачу! Город просто наводнен какими-то газетенками, кругом продают и просто листки, на которых то стишок грязный напечатан, то картинка похабная намалевана, то памфлет высокопарный, то призывы к убийствам, грабежам…. Так вот что значит – революция! Мажь грязью все, что можешь, все, что хочешь, и из этого свою выгоду извлекай. Такого начитался да наслушался, что и не знаю, чему верить. Да, узнал я и про принцессу Ламбаль… Фаворитка королевы была! Ближайшая подружка! И в Трианоне для нее лучшие покои и высокая придворная должность главного управляющего королевского дома. А в этих листках зовут ее «Сафо Трианона». Начитался… плеваться охота… «Милый ангел» королевы, принцесса Ламбаль, стала во главе «анандринской секты», «секты без мужчин», «лесбийского заговора, цель которого – довести Францию до полного бесплодия». «Двор не замедлил последовать этой моде, где каждая женщина является одновременно лесбиянкой и потаскухой»; «детей больше не рожают, так гораздо удобней»; «пенис больше не нужен, его заменяет игривый и развратный пальчик!»

Господи, за что наказуешь, за что осквернил меня этим новым знанием?!

Королеву уничижают, а герцога Орлеанского превозносят. И каких-то новых расплодилось людей с именами, похожими на прозвища. Какой-то Марат, Робеспьер, Демулен… Этот последний впереди всех гарцует. Только и знай кричат о речи, которую он произнес в садах Пале-Рояль. Это, оказывается, дворец герцога Орлеанского. Да и впрямь, вот где рассадник мятежа! Понесся я туда, думал, может, там наткнусь на Новикова или Радищева. Дома их нет, а то как же, но и тут не встретил никого, по описанию схожего с тем, кое дал мне Иван Матвеевич Симолин. Сказать правду, не мог с головой окунуться в их розыск, ибо то и дело темнело в глазах, когда слышал что-то вроде:

А вот Мари-Антуанетт, ее распутней в мире нет. Продажные девицы – пред нею голубицы. Чтоб утолить любви экстаз, Троих мужчин берет зараз. А что же делают они? Здесь нет большой загадки. Под одеялом короля Играют вместе в прятки. «Французские штучки» – скромней этой сучки, Которая ждет кобеля. Все шлюхи Парижа на голову ниже Законной жены короля. Вот эту паскуду – в короне покуда — Мы выгоним вон из страны. Пусть ведьмы на шабаш к себе приглашают Любимую дочь сатаны. Австрийскую квочку, испортив ей ночку, К родне отвезет батальон, А коль не захочет – нож повар наточит И сварит отличный бульон!

– Чего стал, как дурак? Тебе на голову дерьмо льют, а ты и рот раскрыл, авось попадет?

Ого, какой тычок я получил, со злобищей какой! Голос женский, а словечки-то… Обернулся: ишь какая! Мещаночка парижская, но не расфуфыренная, а в черном да в сером, груди прикрытые, на шее фишю, волосы под белым чепцом, однако одна или две пряди на плечи упали и ветром развеваемы. Волосы так себе, пепельные, не то что у моей Агафьюшки, да и глаза серые, как пепел, однако очень хороши: огромные, яркие, злые.

– Простите, сударыня, я в жизни такого не слыхивал, вот и обомлел. Не меня бранить надобно, а тех ваших соотечественников, кто позволяет себе государыню свою так честить.

– По говору слышу, ты не француз. Да и физиономия другая. Откуда ты? Германец? Поляк?

– Русский я. Из Петербурга.

– Что за город такой? Столица Московии? Слышала, у вас вечная зима и медведи по улицам шляются? Домов у русских дикарей нету, все в шалашах еловых живут и никогда не моются. Грамоте не знают, песен не поют, танцевать не танцуют, знай ждут, с кем в драку ввязаться, а в драках их бьют все кому не лень.

– Ах ты дура парижская, была б ты мужиком, я б тебе показал, как русские дерутся! Кулаками бы так измесил, что и не встала бы. Знаешь, лучше дикарем быть, чем петь на улицах гнусные песенки про свою государыню. Для сего большой образованности не нужно, достаточно скотиной быть!

Повернулся и пошел прочь. Иду, а сам аж трясусь весь.

Ах, как эта сучка французская меня задела! Оскорбила – дальше некуда! И чего она ко мне прицепилась? Как будто никто другой не слушал эту песенку поганую!

Да забудь о ней, Петька Григорьев, по сторонам гляди! Это ж все революционеры, где-то тут и Новиков с Радищевым шатаются. Ох, гляжу я на эти рожи голодные, на обноски, в которые одеты здешние властители умов, и смекаю: первое, что они сделают, если, храни и помилуй Господь, до власти дорвутся, это платья королевины и королевские и придворные наряды промеж себя разделят, да и потом свои обноски будут соратникам раздавать.

Ох, что творится! Куда это все понеслись, орут…

– Демулен! Камилл Демулен! Слушайте Демулена!

Граф де Сегюр о нем говорил… да как охульно! Демулены, мараты, робеспьеры… словно о разбойниках с большой дороги! Ну, по обличью-то он не разбойник, тощий, прыщавый, недокормленный, а вот глаза по-разбойничьи горят. И что говорит, выкликает-то что!..»

Наши дни

С утра, после довольно беспокойно проведенной – в раздумьях, в тяжких и порой парадоксальных умозаключениях, а также в кропотливом ползании по Интернету, – ночи, она позвонила в театр. Ни один номер не отвечал, кроме дежурной службы, как ее назвали в справочной. Алёна подозревала, что имеется в виду телефон, который стоит на столике вахтерши, охраняющей служебный вход.

– Скажите пожалуйста, – вежливо спросила Алёна. – Как фамилия художника, выставка которого находится у вас на втором этаже?

– А мне почем знать?! – возмущенно ответила дежурная… явно это была уже другая дама, не вчерашняя словоохотливая Ольга Сергеевна. – Я где, а выставка – где?!

– А кто может знать?

– Ну, наверное, администратор, только сейчас в театре никого нет, раньше полудня не появятся. Что это вы вздумали – в восемь утра названивать?!

Да, в самом деле, рановато… Надо звонить Лешему, вот кто все знает! И ему в это время совершенно не рано. Потому что он самый жаворонистый жаворонок на свете.

Леший был лучший друг, товарищ и брат Алёны Дмитриевой. Ее квартира была увешана его картинами – Леший был художник. Алёна называла его самым главным мужчиной своей жизни. Прочие – мужья, любовники – приходили и уходили, Леший оставался навсегда. И при том, что отношения у них были самые что ни на есть товарищеские. Иногда для удобства Алёна представляла его людям как своего двоюродного брата.

– Лешенька, привет.

– Моя ты! – вскричал он радостно. Между прочим, обычное для Нижнего Горького выражение. Моя ты… кто? Да кто угодно, на ваш выбор. – А я как раз собирался тебе звонить.

Ну да, само собой! Звонка от Лешего можно было ждать месяцами, но стоило набрать его номер, как тут же выяснялось, что он только что собирался звонить Алёне.

– Феич еще пару экземпляров романчика просит. У тебя остались? Ты его таким популярным сделала… От клиентов отбою нет!

Приятель Лешего Феич (не сын какого-нибудь Фея, как можно было бы подумать, а просто Тимофей Тимофеич) был обычным деревенским знахарем. В прошлом году Леший возил к нему писательницу Дмитриеву – врачевать внезапно разболевшуюся ногу. Феич сперва подвесил Алёну вниз головой на каком-то чудодейном кресле, потом посадил на горячую печку, потом… потом обстоятельства так сложились, что ей пришлось ползать по подземелью, не зная, сможет ли она оттуда выбраться. Не обошлось, понятно, без мимолетного, но бурного романтического приключения. В результате какой-то из этих процедур, а может, и всех, вместе взятых, нога перестала болеть. Все это Алёна, мимо которой ни одно событие жизни даром не проходило, потом описала в детективе, который и сделал Феича популярнейшим из знахарей нашего времени[26].

– Найду я для него книжки, само собой, – заверила Алёна. – Только ты мне вот что скажи, Леший… Чья выставка сейчас открыта в Оперном?

– Какая выставка? Ты что, Леночка? – Леший был практически единственным человеком на свете, которому было дозволено называть Алёну ее «мирским» именем. Имя Лена, тем паче – Леночка она просто ненавидела. – Откуда я знаю? Я ж тебе говорил, что с театрами покончил, я теперь сугубо свободный человек, те годы, что вкалывал в ТЮЗе, вспоминаю, как страшный сон!

– Да? – огорчилась Алёна. – То есть ты вообще никого из театральных художников не знаешь?

– Да почему? – изумился Леший. – Конечно, всех знаю, и живых, и усопших. Они же все состояли или состоят в нашем Союзе, у некоторых мастерские там же, где у меня, да и вообще, я столько лет отдал ТЮЗу, само собой, со всеми коллегами знаком. А тебя кто интересует? Между прочим, завтра в СТД, в Союзе театральных деятелей, вечером открывается выставка сценической графики. Рисунки, эскизы, наброски, все такое. Так что если что-то хочешь узнать…

– А кто там выставляется?

– Да многие, думаю, – предположил Леший. – Ну, факт будет Юрий Москвин, это наш главный мастодонт из Драмы, будет Венька Львовский из Комедии, Шура Гусев из Оперного, Славка Прут из ТЮЗа, Алик Графов из…

– Алик Графов? – внезапно охрипшим голосом переспросила Алёна. Ну и ну, неужели попала?! – Алик Графов… А еще кто?

– Ну, работы Алика Григорьева будут, конечно, представлены, думаю, приедет из Жердинска Володя Антипов с женой, она тоже театральная художница, Надюшка…

– Погоди, а что у вас так много Аликов? Их как зовут? Альбертами? Вот этого Графова как зовут?

– Да фиг его знает, я его сто лет знаю, и все это время он Алик, даже под таким именем выставляется всегда. А Григорьев покойный был в самом деле Альберт, Альберт Александрович.

– Слушай, – спросила Алёна напряженно, – а он, случайно, не в Канавине жил?

– Ну и шутки у тебя, – почему-то обиделся Леший. – Слушай, у меня тут мобильник разрывается, давай я тебе чуть позже позвоню?

– Давай, – кивнула Алёна, прекрасно понимая, что Леший опять пропадет бесследно и надолго. – До связи!

Положила трубку. Собственно, Лешему, наверное, больше ничего не известно… По всему выходило, что непременно нужно тащиться на эту выставку в СТД!

Днем особенно никуда идти Алёне нужно не было, она и не пошла. Если выходила, то снова только в Интернет. Однако нынче никаких особенно интересных сведений ей там почерпнуть не удалось. Те вопросы, которые ее интересовали, на сайте Оперного никак не освещались. Сайт был довольно убогонький, и если об актерах, режиссерах и истории постановок речь еще как-то шла, то никаких житейских подробностей, конечно, не публиковалось. А Алёна практически не сомневалась, что все сходится именно на Оперном. Почему? Да просто потому, что никуда, кроме как в Оперный, она, вернувшись из Парижа, попасть еще не успела. Поход в ближний «Спар» за продуктами вряд ли считается. И кого-то этот ее визит в театр страшно обеспокоил. Опять же – почему? Ну, потому что, судя по всему, сама того не зная, она натолкнулась на нечто тайное. А человек, которого это обеспокоило, наверное, знал, что за штучка писательница Дмитриева. Откуда знал? Ну вот откуда-то. Гораздо больше ее интересовало, откуда ему известно, кто она вообще такая! Попытка посадить ее в милицейскую машину… потом звонок… Одно и то же? Предупреждение? Да нет, они явно исключали друг друга! И, Алёна не сомневалась, имели отношение к ее парижским приключениям. Собственно, она уже практически знала, кто сидел в машине, а кто звонил. Ответы лежали на поверхности. Но почему? Что стояло за всем этим? «Цена вопроса» должна быть невероятно высока, если за ней потянулась, так сказать, «рука Парижа». Но что же имеет такую цену? Какая связь между Мальзербом и неведомым письмом, которое нужно искать в Канаве, причем в наши дни?!

Алёна догадлива, слов нет. Но, господа, воля ваша, как можно о чем-либо догадаться, имея в активе только обрывки подслушанных разговоров, какие-то смутные предположения и пару реальных фактов? Оставалось надеяться, что поход в СТД поможет пополнить копилку сведений.

…Почему-то она думала, что выставка театральных художников соберет невероятное количество народу. Однако хорошо, если в фойе топтались человек тридцать. И то, даже их не слишком интересовали развешанные по стенам картины, гравюры, рисунки. Они нетерпеливо поглядывали на запертые двери небольшого зала.

– А что там будет? Чего все ждут? – спросила любопытная Алёна у стоящей неподалеку тощенькой интеллигентной старушки, неуловимо напоминающей актрису давно ушедших лет. На старушке было темно-синее платье с кружевным, явно вручную вязанным воротничком. Седенькие, чуть вьющиеся волосы подстрижены в стиле, который в 30-е годы назывался вроде бы «бубикопф». Обворожительна! Цветок, найденный между книжных страниц! Как у Пушкина, в любимом стихотворении Алёны Дмитриевой:

Цветок засохший, безуханный, Забытый в книге вижу я, И вот уже мечтою странной Душа наполнилась моя…

– Спектакль будет, – проговорил между тем «цветок засохший, безуханный». – Как же вы не знаете? Вы же внизу заплатили за билет?

– Заплатила, – кивнула Алёна. – Но я думала, это за вход на выставку. А какой спектакль?

– Выставка бесплатная, а спектакль… Ваня и Даша поставили пьесу собственного сочинения, – сказала старушка небрежно. – Ну, посмотрим… пара эта, конечно, любопытная, но лучше бы они в какой-нибудь театральный штат поступили, чем просто так с антрепризами по миру мотаться.

– А, понятно, – пробормотала Алёна, которая ничего не поняла, – спасибо большое.

И отошла к картинам.

В большинстве своем они ее не впечатлили. Работы театральных художников вне сцены лишены жизни, кажутся невыразительными или, наоборот, слишком, ненатурально яркими. Только сцена, только актеры, только действие насыщают их подлинной жизнью.

Или не насыщают, и такое бывает.

Алёна, которая никогда не интересовалась сценической графикой, смотрела на сами работы вполглаза. Ее гораздо больше интересовали фамилии. Ага, вот он – Алик Графов. Рядом с табличкой висела биографическая справка, из которой выяснилось, что настоящее имя Алика Графова – Александр Шевронович (вот это да, папу звали Шеврон, что ли… как там у Нарбута… «От птичьего шеврона до лампаса казачьего – все погрузилось в дым…»?) Графский. И его работы были отнюдь не теми, которые Алёна видела в фойе Оперного. Какой-то назойливый авангард.

Стоп. А вот и те работы. Вон рисунок с черно-рыжей красавицей-распутницей! И еще кое-какие гравюры и рисунки, которые висели в Оперном.

Ну? Кто автор? Вот биографическая справка…

Алёна глянула на фамилию – и тихо ахнула. Этого художника звали Альберт Григорьев, но это оказался псевдоним. Его настоящее имя было – Альберт Александрович Канавин. А жанр, в котором он работал, – рисунки, акварель, графика. График Альберт… вот так, по сути дела, выходило, и Канавин к тому же…

Нашла, значит? Что нашла? Кого?

Алёна перевела глаза на листок, висевший рядом. Это оказалась биографическая справка.

Так, Альберт Александрович Григорьев (Канавин) родился в 1950 году, окончил Нижнегорьковское художественное училище, потом Ленинградскую академию театрального искусства, работал там-то и там-то, потом вернулся в родной город, трудился в театрах… последнее место работы – Нижнегорьковский Оперный театр… Что? Тяжелая болезнь? Долгие годы лечения? Преждевременная смерть?

Так он умер? Но как же… Как же тогда быть с этой фразой: «Где искать, знает граф Альберт»?

Черт! Опять не тот граф, что ли? В смысле, он просто график, а не граф? И все зря? И все зря собрались здесь, в Нижнем?! А ведь целая компания ринулась за этим неведомым письмом! Ловцы жемчуга, ишь!

Ловцы… ловчая яма…

Нет, не зря, не зря Алёна уверена, что все скрыто в этих словах! График Альберт умер, но остался его… Тогда почему о нем никто не знает?! Вообще кое-что можно предположить, конечно…

– Боже мой, ну и публика… – раздался шепоток за спиной, и Алёна обернулась. Это шептала старушка, похожая на актрису, ну, которая «цветок засохший, безуханный». Ее изумленный взор был устремлен на вошедшего в фойе невысокого парня в черной бандане. Кроме этого самого подходящего для зимы головного убора (правда, видимо, для вящей защиты от мороза, бандана была с козырьком) на парне была черная кофта и черные джинсы, а также тяжеленные ботинки на ребристой подошве. Все это было исколото булавками, увешано цепями, испещрено значками. На увесистом ремне болтались даже наручники! Рокерская бижутерия дополнялась портретами легендарного Че и надписями типа «No pasaran!», хотя это, как полагала Алёна, разнилось с Че и по времени, и по месту.

Видимо, панк, или рокер, или кто он там был такой, несколько засмущался произведенным эффектом (в самом деле, все уставились на него!) и стал в уголке, скромно опустив голову.

– Ну и публика! – повторила старушка возмущенно.

– А что такого? – рассеянно дернула плечом Алёна. – Тянутся люди к искусству, наверное, это лучше, чем трава.

– Какая трава зимой, вы что, в сказке Маршака? – изумленно воззрилась на нее старушка. Видимо, это и впрямь подлинный цветок былых времен, сущий божий одуванчик, трогательный своей мумифицированной невинностью (и это в наше время!).

Алёна улыбнулась ласково:

– Извините, я оговорилась. Я хотела сказать, это лучше, чем употреблять наркотики. Возвышающая сила искусства, ну и всякое такое…

– Ну, не знаю… – поджала губы старушка. – Не знаю, что там Ваня с Дашей накуролесили, может, их творение и не очень-то возвысит.

– А зачем же вы пришли на спектакль? – изумилась Алёна. – Если заранее ничего хорошего не ждете?

Старушка улыбнулась так прелестно, что выцветшие глаза вдруг стали ясно-голубыми:

– Потому что театр – это моя жизнь. Я просто не могу без спектаклей… днем, вечером… не могу без них. Телевизор не может их заменить, мне нужна эта атмосфера… пусть даже самой второсортной антрепризы. Нет, вы не думайте, не актриса… я всего-навсего костюмер. Но я с такими людьми работала… Я даже помню Вацека Дворжецкого, Женю Евстигнеева! Ну и, конечно, всех наших… кого-то очень любила, кого-то нет, но помню всех…

– Извините, – сказала Алёна нерешительно, – вас как зовут?

– Аделина Астафьевна Русланова, – представилась старушка.

– О господи… – выдохнула Алёна. – Вот это имя! С ума сойти… И это самое настоящее имя? Напоминает актерский псевдоним.

– Самое настоящее, – засмеялась Аделина Астафьевна. – Я, может, из-за этого имени в театр и пошла. Как корабль назовете, так он и поплывет, слышали такое? Но только актрисы из меня не вышло, очень уж я волновалась на сцене, ну просто в обморок падала, даже если нужно было в массовке пройтись или постоять. Нервничала… храм искусства, понимаете… – Она печально вздохнула. – Так и не стала жрицей.

Алёна посмотрела на нее с нежностью. Наверное, когда-нибудь, ну, через сколько-то лет, когда роскошная женщина, писательница Дмитриева, тоже станет иллюстрацией к своему любимому стихотворению Пушкина и сделает себе такую же причесочку бубикопф, она сможет с таким же печальным вздохом сказать о себе: мол, так и не стала жрицей в храме большой литературы, была в нем истопником, подбрасывала в ненасытный, вечно пылающий огнь его жертвенника свои бесчисленные романчики…

Имя им легион, этим несчастным истопникам… так и хочется поставить после этих слов двоеточие с открывающейся скобкой, :-(, что означает печальный смайлик, вот такой – :-(…

Но сейчас было не до того, чтобы предаваться печальным прогнозам – да ведь и все прогнозы, даже самые радужные, печальны по сути своей, ибо, как принято выражаться, человек родится на смерть! – а следовало воспользоваться счастливой случайностью.

– Скажите, Аделина Астафьевна, – вкрадчиво проговорила Алёна, – ну, я понимаю, в актерской среде так принято – брать псевдонимы. – И в писательской – тоже, могла бы добавить она, но не стала. – А почему вот у этого художника псевдоним? Потому что фамилия Канавин казалась ему неблагозвучной? Конечно, Канавин – не бог весть что, но Григорьев – как-то очень уж просто. Взял бы какой-нибудь звучный псевдоним, – ну, не знаю… типа… типа Фоссе!

У нее даже губы похолодели от собственной наглости. Но Аделина Астафьевна ничуть не удивилась, а только усмехнулась невесело:

– О, да вы в курсе дела! Слухи, значит, пошли?

– Пошли, – подтвердила, сама себя не слыша, Алёна: подтверждалась ее самая смелая догадка!

– Да, – вздохнула Аделина Астафьевна, – Петенька не то чтобы отрекся от фамилии отца, но и брать ее не захотел. Не мог простить, что Алик развелся с его матерью. А Алик всегда Лидуше, ну, своей первой жене, которая в Питере осталась, помогал чем мог, и деньгами, и всем, и Петю помог устроить в Хореографическое училище, правда, только в Башкирское, ну что ж, тоже хорошая школа, Петенька выучился, и потом его Алик пристраивал то в один театр, то в другой. Алик очень жалел, что сын не стал художником. Сам-то Алик был невероятно талантлив, он не только рисовал, но и скульптором был хорошим, и кукол делал. Его куклы в театральных костюмах – это что-то невероятное! У него в мастерской была вот такая же кукла, как эта дама с рыже-черными волосами. Юбка у нее пышности невероятной, только кавалеры оттуда не лезут. Очень красиво сделано! Я же говорю, Алик был ну просто в каждом деле талантлив. Петенька не в него пошел. Танцевал, правда, недурно, но нигде, ни в каких театрах не задерживался, пока сюда, в наш Оперный не прибился. Рудик Михайловский, это худрук Оперного, с Аликом дружил всю жизнь, ну и не мог его сыну отказать, хотя, конечно, между нами, скандальный человек и вообще не самый лучший танцор на свете!

– А по-моему, вчера он очень неплохо танцевал в «Жизели», – вступилась Алёна исключительно из чувства справедливости.

– Правда? – посветлела лицом Аделина Астафьевна. – Ну, я очень рада за Петеньку. Хорошо было бы, если бы он прижился в Нижнем, отец ему и деньги оставил, и друзьям завещал заботиться… Но вы меня о другом спрашивали. Почему Алик взял псевдоним Григорьев…

Честно говоря, Алёна так обрадовалась, получив очередное подтверждение своей гениальной догадливости, что даже забыла о своем вопросе. Да и имеет ли это теперь какое-нибудь значение?

– А, – сказала она, – ну да, спрашивала.

– Честно говоря, – виновато проговорила Аделина Астафьевна, – я и сама толком не знаю, в чем там дело, но только еще отец Алика взял эту приставку к фамилии. Что-то я такое слышала, будто он вообще фамилию сменить хотел, но не разрешили ему. Тогда он стал писаться везде самостоятельно – Григорьев, в скобочках – Канавин, ну и Алик тоже.

– Да почему Григорьев-то? – спросила Алёна исключительно из вежливости. – Что он сделал, кто он был, Григорьев этот?

– Да не знаю толком, вроде бы предок их, что ли, его бумаги отец Алика случайно нашел под обложкой какой-то старинной книги, и так этими бумагами впечатлился, что даже фамилию решил сменить. Алик даже сына в честь этого предка назвал!

У Алёны даже в висках застучало!

– А что за бумаги, не знаете? – с усилием выговорила она.

– К сожалению… – покачала головой Аделина Астафьевна. – Алик был не очень доверчивый человек. Довольно замкнутый. У него практически не было друзей. Со второй семьей тоже не сложилось, детей там не было, сын Маши Градской, первой жены Алика, вырос и уехал, она умерла, там какая-то неприятная история произошла… Алик все мечтал с сыном этим встретиться, он же его вырастил, привязался к нему, планировал поездку за границу, но болезнь мешала, да и Петенька злился, ревновал… Так ничего и не успел. Думаю, Алик чувствовал, что умирает, потому что среди ночи вдруг вызвал такси и поехал в свою мастерскую… знаете на Рождественской мастерские художников?

Алёна кивнула. Там же была и мастерская Лешего.

– И там у него случился приступ… а он был один… Ну, в общем, понятно.

Аделина Астафьевна печально вздохнула, но тотчас оживилась, схватила Алёну за рукав, дернула, потащила:

– Смотрите, открывают двери! Скорей идемте, надо занять места, там они не нумерованы, кто где успеет, там и сядет.

Честно говоря, у Алёны не было ни малейшего желания смотреть на творение неведомых Вани и Даши. Она с гораздо большим удовольствием поизучала бы еще работы «графа Альберта». Среди них она заметила рисунок, на котором был изображен какой-то забавный молодой человек, стоящий перед зданием Бастилии – той, старой Бастилии, которую восставшие парижане снесли еще в 1789 году и которая знакома последующим поколениям только по гравюрам, – а вот он же беседует с каким-то важным вельможей, вот бредет, босой и сирый, с котомкой на спине, по тропке среди берез – совершенно российский пейзаж! Это какой-то сюжет… Алёна Дмитриева, само собой, обожала сюжеты! Но крошечная Аделина Астафьевна обладала невероятной цепкостью, а сзади напирали желающие «занять место», и Алёна глазом не успела моргнуть, как ее впихнули в зал и начали проталкивать в самый конец ряда.

Народу как-то незаметно набралось изрядно, Аделина Астафьевна где-то потерялась. Алёна увидела рядом дверь, кинулась было к ней, надеясь смыться, но дверь оказалась заперта. Чтобы уйти, надо проталкиваться обратно через весь ряд! А тут и свет погас, и зазвучала музыка, и замелькали на сцене две белые тени – спектакль начался.

Черт… Пришлось сесть.

– Авантюры! Эротика! – дурашливыми голосами кричали со сцены два существа в балахонах. Однако Алёне это было совершенно неинтересно. Она сидела, тупо глядя в одну точку (на самом деле совсем не тупо, потому что в голове ее, как пишут в романах, совершалась гигантская мыслительная работа). Впрочем, иногда она все же взглядывала на сцену. Авантюры пока что заключались в том, что Ваня то и дело норовил залезть на огромную железную стремянку, увешанную разноцветными шариками (по ходу она изображала также Эйфелеву башню). Даша то выбегала в коротюсеньком платьице, которое при каждом повороте норовило приоткрыть краешек ее попки (какой-то дяденька позади Алёны при виде этого одобрительно покряхтывал), то вовсе эту попку обнажала, появляясь в золотистых или розовых стрингах, а бюст прикрывался то золотыми, то алыми сердечками. Видимо, в этом состояла эротика. Дяденька позади громко хлопал и кричал: «Бис!», хотя и так вроде бисее было некуда.

«Как бы смыться?» – с тоской подумала Алёна. Прошло только двадцать минут, а действо, наверное, рассчитано на час, на полтора… Это мыслимо ли вообще пережить?!

В это мгновение на сцене погас свет, зал погрузился во тьму. Ваня выбежал с двумя мощными фонариками и принялся светить ими в зал. Луч угодил Алёне прямо в глаз, и она чуть не вскрикнула от боли.

Ну нет! С нее довольно!

Она вскочила и, наплевав на приличия, принялась протискиваться к выходу. Ряды стояли тесно, и сколько ног отдавила Алёна Дмитриева, а также сколько негодующего шипения выслушала, не поддается исчислению.

Да пропади все пропадом! Ее словно подгрызало некое смутное беспокойство, заставляя прорываться вперед. Наконец, свобода! Алёна ринулась к двери, открыла ее, выскочила в фойе, прижмурилась от света, показавшегося таким ярким…

Воровато огляделась, ожидая упрека каких-нибудь администраторов, контролеров… «Да я сюда на выставку пришла, – скажет она в случае чего, – мне интересно выставку смотреть, а не это… действо. Деньги за билет я же не прошу обратно? Ну и вот, и отвяжитесь, и дайте мне за сто рублей спокойно посмотреть рисунки!»

Впрочем, к ней никто не привязывался. Алёна беспрепятственно отошла к стенду с работами графа Альберта. Глянула – и ахнула: рисунки с изображением молодого человека – ну, который около Бастилии и на тропе среди берез, – бесследно исчезли.

И распутной черно-рыжей красавицы вместе с ее одушевленными юбками тоже не было на месте.

1789 год

– К оружью, граждане! Измена! Король изменил народу и отправил в отставку министра Неккера, единственного, кто сдерживал неистовые аппетиты аристократов! Австрийские шпионы наводнили страну. Варфоломеевская ночь грядет! По приказу короля снова начнут убивать французов! В Версале ненавистные наемники, отборные Royal allemand, Королевский германский полк, и Royal suisse, Королевский швейцарский полк. Нужно встретить их вооруженными! На нашей стороне la garde francaise, Французская гвардия, но этого мало, чтобы защитить Париж. Нужна своя гвардия. Мы все станем ее гвардейцами, а узнавать друг друга будем по кокардам. Какой цвет хотите вы? Зеленый, цвет надежды, или синий, «цинцинатус», под которым защищалась революция в Америке? Да что нам Америка! Примем зеленый цвет! Вот я срываю листок платана и надеваю на шляпу! Я готов сражаться! К оружию, народ парижский! Оружие мы возьмем в Бастилии! Кто с нами – наденьте этот знак!

«Ишь ты, этак ведь в Пале-Рояле и листьев на деревьях не останется! Вся орава ощипывать ринулась. Да неужто ты в самом деле видишь мятеж навроде пугачевского, Петька Григорьев?! Эх, французы, да ведь вы в точности как мы, русские, верите, что те, кто власть делит, за вас потом стеной станут? Эх… в такие сказки одна детвора верует, ибо каждому свое место определено от веку!»

– Эй, а ты почему стоишь без зеленой кокарды? Или ты не друг народа? Граждане, это изменник!

– Кто изменник?! Чего ты на меня наскочил, как сумасшедший? Я не изменник. Я тут вовсе просто так…

– Ага, пришел вынюхивать, чтобы потом доложить своим господам в Версале? Почему не надеваешь кокарду друга народа? Граждане, бейте его!

– Да вы что, рехнулись все тут?! Куда вы на меня валите всем скопом?!

– Граждане, не слушайте дураков! Кокарды зеленого цвета носить нельзя! Ведь зеленый – цвет ливрей герцога Артуа! Большего роялиста, чем сам король! Любовника королевы! Вы что, хотите, чтобы вас причислили к лакеям Артуа?!

«Боже милостивый, опять она! Та самая… в сером, которая грязью меня давеча поливала. А теперь за меня заступилась. Кабы не она, растерзали б меня эти сумасшедшие! А теперь их как в землю врыли. Кто зеленые листки наземь бросает, кто с ними спорит. Но главное, им не до меня!»

– Беги, дурень! Беги, дикарь! Чего встал? Сейчас они очнутся и разорвут тебя в клочки! Беги, скрывайся!

– Ты спасла меня. Почему?

– Потому что я капризна, как моя госпожа, герцогиня Ламбаль. Она веселая, добрая, приветливая, она совсем не такая, какой ее рисует в своих памфлетах злобная чернь. Я ее лектрисса[27], ее конфидентка, я знаю все ее тайны – и я-то знаю, что греховодничала она только с мужчинами. Любовников своих она счесть не могла бы, а теперь те, кто был ею отвергнут, прежде всего герцог Орлеанский, ее поливают грязью так же, как королеву. Королева и его отвергла, а любила она… Ой, бежим! Сейчас нам обоим достанется! Вон туда, под деревья. Скорей! Проклятье, санкюлоты гонятся за нами! Нет, не уйти… Пропали мы! Убьют! Нет, придумала! Скорей в кусты! Вон туда! Падай наземь. Снимай штаны!

– Что?!

– Дурак! Этот сад, с легкой руки герцога Орлеанского, – пристанище шлюх и блудодеев! Самая надежная маскировка!

– Но я… но ты… Бесстыжая, штаны с меня совлекла! Ох, лежу наг на песке, а она… А она юбки задрала и пала на меня сверху, как всадница на коня! Навалилась на грудь грудями, впилась в губы губами, а лоном накрыла мое естество и… Милостивый Боже, что это я делаю?! Милостивый Боже, обездвижь меня, не дозволяй шевелиться вместе с ней! Агафьюшка там… а я… грешник великий! Господи! Не допусти! Ох… Ох!! Ох!!! Ох… Боже, ну что ж ты, а?! А еще всемогущим зовешься…

– Ой, смотрите, граждане, эти двое не утерпели, блудят, да как! Даже деревья шатаются!

– Да тебе-то что, пускай их, бежим за изменниками!..

– Убежали… мы спасены, они нас не узнали. Теперь можем встать. Я спасла тебя, что ж не благодаришь? Спросил бы, как меня зовут, за кого Бога молить! Да и мне имя свое скажи… и я поблагодарю тебя…

– Скажи, как зовут тебя? Кого мне проклинать за то, что во грех ввела перед женой?

– Ах Боже ты мой! Неужто она тебе не изменяла?! Видела дур, но таких!..

– Ах ты ведьма! Распутница!

– Нет, ты ошибся, имя мое – Мадлен Консор! Прощай, дикарь! Впрочем, надеюсь, мы еще увидимся. Ведь теперь ты у меня в долгу, а я не намерена прощать должника!

Наши дни

Нет, конечно, очень может быть, что их кто-то из администрации снял… Просто так – взял и снял. Или не просто так. Например, нужно было перевезти рисунки на очередную выставку. Именно эти рисунки. Альберта Григорьева, который Канавин. Который отец Петра Фоссе… Фоссе!

И все же прежде, чем делать очередной смелый вывод, нужно спросить.

В фойе второго этажа пусто.

Алёна спустилась на первый этаж, в вестибюль. Что характерно, он тоже был пуст, даже звероватого вида охранник, всегда дремавший у входа, исчез. Может статься, предположила писательница Дмитриева, возвышенная натура, все тутошние обитатели поднялись наверх, чтобы приобщиться к творениям Вани и Даши? Может быть, они, как обворожительный седенький цветочек Аделина Астафьевна, жить не могут без каких-нибудь, каких угодно мистерий в своем храме?

Однако иллюзии Алены немедленно рассеялись, потому что она услышала веселый говор и стеклянный перезвон за приоткрытой дверью, а посмотрев украдкой в щелочку, поняла, что в крохотной вахтерской происходит маленький междусобойчик: там возле тумбочки собрались гардеробщица, вахтерша и билетерша, а на тумбочке стояла бутылочка «Рябины на коньяке».

Ну что ж, мешать им вряд ли имело смысл. Явно же, ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знают.

Охранник по-прежнему не появлялся.

В вестибюле было прохладно, с улицы ощутимо дуло, и Алёна подошла к вешалкам. Никто не помешал ей зайти за стойку, взять свою куртку и повесить на место номерок. А ведь проделать это мог бы кто угодно, любой прохожий человек, возымевший недобрые намерения! Нет, пожалуй, все же имеет смысл сказать пару ласковых теплой компании!

Она только что надела перед зеркалом куртку и собралась войти в закуток – поговорить на тему охраны вверенного их попечению имущества, – как оттуда выскочила гардеробщица и с суматошным видом огляделась. Была она большая, можно сказать, роскошная, хотя уже и несколько приувядшая брюнетка, и ее черные глаза вспыхнули при виде Алёны боевым огнем.

– Это во что вы одеваетесь, интересно?! – вскричала она.

– В свою куртку, – спокойно ответила наша героиня.

– В свою? – Голос гардеробщицы на этом притяжательном местоимении завибрировал, как если бы она выделила слово курсивом. – А чем вы докажете, что взяли свою куртку?

– Да я и доказывать не стану, – пожала плечами Алёна.

– Почему это?!

– Потому что это моя куртка.

– Нет, докажите! Покажите номерок.

– А номерок я повесила на то место, где была куртка, – пояснила Алёна.

– Какое вы имели право? – вскричала брюнетка. – Какое вы имели право вешать самовольно номерок?

– Да ведь не было никого в гардеробной, – пыталась объяснить Алёна. – Что ж, мне было ждать, пока вы там напьетесь… – Тут она сообразила, что, кажется, нарывается на скандал, и быстренько добавила: —… чаю?

Однако на скандал она уже нарвалась.

– Надо было не ждать! – провозгласила гардеробщица. – Надо было постучать, а ни в коем случае не лезть за прилавок, не брать чужую вещь и не вешать номерок неизвестно куда.

– Да прекратите! – рассердилась Алёна. – Я никуда не лезла, это раз, куртка моя, а номерок я повесила туда, где он должен быть. Номер двенадцатый – можете проверить, вон он, на своем месте.

– И все-таки, чем вы докажете, что это ваша куртка? – не унималась брюнетка.

– Ну хотите, – вздохнула Алёна, начиная уставать, – я перечислю вам все, что лежит в карманах?

– Ага, хитренькая какая! – взвизгнула билетерша, выходя из, не побоимся этого слова, распивочной, видимо, не в силах оставаться долее непричастной к скандалу. – Так вы уже туда сто раз руки сунули и все могли обсмотреть, что в карманах-то!

Вообще-то все это было скорее грустно, чем смешно. Второй уже раз из-за этой куртки она очутилась в совершенно двусмысленном положении, это просто какой-то рок. С позиции на горних высях, где сидят, к примеру, три парки (или норны, или мойры, или славянские Среча и Несреча), сидят и прядут нити судьбы, все это кажется, наверное, вполне нормальным, закономерным развитием событий, и если Алёна сейчас не сможет доказать принадлежность куртки, Алёне придется с курткой расстаться. Парки (и все прочие) только меланхолически кивнут. Но штука в том, что расставаться она совершенно не хотела… несмотря ни на что.

– Короче говоря, – сделала резюме появившаяся в этот миг контролерша, – если не можете доказать, что куртка ваша, сидите и ждите, пока все со спектакля придут и оденутся. Если никто пропажу своей вещи не обнаружит, значит, она и правда ваша. Тогда и наденете.

– Я уже надела, вы не заметили? – не удержалась от ехидства Алёна.

Разумеется, она не имела ни малейшего желания торчать тут еще невесть сколько времени, пока не закончится бессмертное творение Вани и Даши. Кроме того, после спектакля наверняка предполагается выпивон, как это водится в актерской среде, так что, ей еще и это пережидать?! Вообще стоило попытаться сбежать… Однако все три тетеньки, разогретые спиртным, словно прочитали ее мысли и собрались около дверей на улицу, мощными грудями закрывая выход.

– Ну ладно, – вздохнула Алёна, не смиряясь с неизбежным, но решив на время отступить. – Можно, я хотя бы в туалет схожу?

– Нет, вы сбежите! – в один голос сказали три дамы.

– У вас там окно на улицу, что ли?

– Нету там никакого окна!

– Тогда как? В канализацию просочусь, что ли?! Пусть кто-то со мной пойдет и под дверью кабинки постоит, раз вы такие недоверчивые!

– Катерина, иди! – определили в надсмотрщицы гардеробщицу как лицо, наиболее материально заинтересованное. – Если надо женщине по-маленькому… А мы что же, звери, что ли?

И Катерина в самом деле вошла с Алёной в просторный туалетный зальчик, однако в кабинку за ней все же не последовала, а остановилась у зеркала.

Алёна вошла, заперлась, сделала все, что намеревалась, и тут перчатка, небрежно засунутая в карман куртки, упала на пол. Алёна нагнулась – и невольно бросила взгляд на пол в соседней кабинке. Да так и замерла в согнутом состоянии.

На полу лежали наручники.

Ну, если даже учесть, что наша героиня порой натыкалась в туалетах на самые поразительные вещи (однажды в упоминавшейся уже «Арме», в Москве, нашла танго-туфли, а в туалете аэропорта Шарль де Голль, мужском туалете, кстати, – собственную, украденную у нее же, картину), – находка была невероятная!

Потянулась, достала их и вышла из кабинки.

Гардеробщица Катерина уставилась с ужасом:

– Что это?!

– Не знаю, – пожала плечами Алёна, – думала, может, это ваше, в смысле, имущество СТД. Может, вы тут людей к трубам отопления приковываете, если сомневаетесь, его ли одежда, и держите так до прибытия милиции.

– Вы что такое говорите? – последовал возмущенный вопль. – Да у нас все трубы отопления в кафель утоплены, нам и приковать-то не к чему!

Алёна только фыркнула.

Дамы вышли в коридор, и в это самое мгновение в дверь ворвался охранник. Вид он имел еще более звероватый, чем прежде, потому что волосы растрепались, а лицо раскраснелось.

– Ты где был, Вася? – мигом приняла игривый тон Катерина. – Мы тут тебя искали, хотели позвать с нами вы… попить чайку… с рябиновым вареньем.

– Сваренным на коньяке, – не удержалась от ехидного шепотка Алёна, однако немедленно приняла столь невинный вид, что оглянувшаяся Катерина, конечно же, должна была счесть, что это шепчет вовсе не предполагаемая воровка курток, а ее собственная, Катеринина, малость подвыпившая совесть.

– Да я за этим бисексуалом бегал! – раздраженно выдохнул Вася.

– За кем?! – в один голос воскликнули трио СТД и примкнувшая к ним Алёна.

– То есть трансвеститом, – махнул рукой Вася. – Помните, приперся на спектакль панк, а может, рокер, кто их разберет? Ну, весь в железяках и кандалах? Спустился, значит, с лестницы – и прямиком в женский туалет. А туда как раз какая-то дамочка зашла. И он следом пристроился, значит. Я вбежал в туалет, а он уже в кабинку входит. В соседнюю, рядом с дамочкой, чтобы, значит, снизу за ней подглядывать! Я кричу: «Стой, извращенец!» Он спохватился, выскочил из кабинки, меня отпихнул – и бегом на улицу, знай хвостик светлый из-под платка этого его по спине плещется! Я за ним. Побежал вниз, к Алексеевской, потом к рынку повернул, а сам телефон из кармана вытащил и кричит в него какую-то дребедень: «Секур, плювит, пляс!»

– Пляс? – изумилась Катерина. – Плясать, что ли, хотел?

– Да хрен его знает, что он хотел! – возбужденно махнул рукой охранник. – Главное другое. Домчались мы с ним так аж до площади Минина, он засекся весь, запыхался, спотыкаться стал – сейчас упадет! – и только я руку протянул, чтобы его схватить, как, оттуда ни возьмись, выскочил огромный такой джипяра, дверца распахнулась, оттуда ручища вытянулась, беглеца внутрь втащила – и все, поминай как звали. Я еще за ними по Варварке долго бежал, да разве нагонишь! Так и удрал, чертов трансвестит!

– Почему ты думаешь, что он трансвестит? – подала голос билетерша.

– Ну он же в женский туалет поперся, извращенец!

– Так он трансвестит или извращенец? – не унималась билетерша.

– А трансвестит – не извращенец, скажете?! – возмутился охранник.

Алёна не стала ждать окончания теоретического спора – выскользнула за дверь и только теперь заметила, что все еще сжимает наручники.

Ну и ладно. Может, пригодятся как оружие. Другого-то у нее нет, а на улице, как она только теперь поняла, довольно опасно.

Почему? По многим причинам. Например, потому, что загадочный крик панка-рокера-трансвестита «Секур, плювит, пляс!» очень напоминал вот такие французские слова: «Au secours! Plus vite! Sur place!» Это означало: «На помощь! Скорей! На площадь!» И мощная рука, высунувшаяся из «джипяры» – из джипа, заметьте себе… и хвост светлых волос, метавшийся по спине панка… и светленькая косичка на черной шубке… Да-да, на новехонькой черной норковой шубке!

Алёна оглянулась. На миг ей захотелось вернуться под надежную защиту бдительных дам, подождать, пока вся публика не спустится, спектакль, а потом и банкет, не кончатся, не разберут всю верхнюю одежду с вешалок…

А потом? Потом-то все равно что-то предпринимать придется. А эти тетки точно не дадут ей подумать. А думать надо. Думать и действовать!

1789 год

– Петруша, мы с тобой станем свидетелями страшного события – гибели королевства. Я видел сон: золотые королевские лилии затопило грязной болотной жижею. Я видел, будто трясина разверзлась на месте Бастилии и поглотила собой королевский трон. И болотная вода имела ржавый оттенок крови. Нынче ночью огни горели во всем Париже. Из Сент-Антуанского предместья шли новые и новые толпы. Люди не возвращались домой, а располагались лагерями на улицах. Ясно, что нынче нужно ожидать дальнейшего обострения событий.

– Что такое Бастилия, Иван Матвеевич? Арсенал? Я слышал третьеводни в Пале-Рояле, как некий крикун по имени Демулен призывал народ идти добывать в Бастилии оружие.

– Так вот они что задумали… Бастилия – королевская тюрьма, позор и проклятье Франции. Сказать «Бастилия» – это то же, что сказать «lettres de cachet». Эти письма – приказы об арестах, которые подписывались королем и пачками давались кому угодно: министрам, губернаторам, любовницам, фаворитам. Такой приказ, загодя подписанный королем, повелевал коменданту Бастилии заключить в крепость человека (в бумаге оставлялось место для имени и фамилии) и держать его впредь до распоряжения. Таким образом, сановник или любимец, которому в порядке милости давалась такая бумажка, мог вписать в бланк любого, кого вздумается, и передать приказ полиции. Человека заключали в тюрьму и держали его до тех пор, пока владелец приказа не соблаговолит испросить у короля позволения выпустить заключенного или сам король о нем не вспомнит. Держали и год, и пять лет, и тридцать пять лет, а о некоторых забывали совсем…

– Да это ж зверство какое…

– Ну, что ты с этими властителями поделаешь, Петрушка. Вот такие они, и наше дело не судить их, а защищать. Ну так вот, слушай. Кроме того, что Бастилия – тюрьма, это еще и немалый арсенал. Уверяю тебя, мятежников влечет вовсе не идея освобождения заключенных. Не сегодня завтра войдут в Париж, а может быть, уже сейчас входят в него королевские войска из Версаля. Еще вчера народ бросился к лавкам оружейных мастеров, все лавки и мастерские были мгновенно опустошены. Кинулись во Дворец инвалидов, где тоже хранилось оружие. Сколь слышал, командир гарнизона дворца Безанваль пытался вступить в переговоры с толпой. Но толпа не расходилась, а с силой ворвалась во двор. Офицеры, потерявшие веру в своих солдат, не решились пустить в ход оружие. Безанваль со своим отрядом вынужден был удалиться. Народ ворвался во Дворец инвалидов, захватил 32 тысячи ружей, но пороху найдено было мало. Бросились в Арсенал, но и там пороху почти не оказалось. Порох был заранее перевезен в Бастилию! И вот почему они рвутся туда, как голодные крысы к наполненным амбарам.

– Что же делать нам теперь?

– Я виделся вчера со всеми нашими молодыми русскими. Я в них не сомневался, и правильно делал. Они не станут вмешиваться в бунт из чистого любопытства или озорства, не станут печь каштаны на чужом огне.

– Каштаны?! Это такие катышки, вроде конского навоза, которые тут жарят и едят? Фу, гадость, однако! Наша печеная картошка не в пример слаще!

– Земли тут мало – картошкой засадить, чтобы всем хватало полакомиться. А каштаны на деревьях растут не вширь, а ввысь. Места много не занимают. Вот и пользуются… Да ладно, французы вообще чудной народ. Ты еще не знаешь, каких осклизлых морских существ они почем зря лопают да похваливают! А улитки? А лягушки?!

– Неужто и лягушек едят?! Спятили! Воистину спятили! Теперь понимаю, почему страна ополчилась на властителей: все в одночасье спятили, лягушачьего мяса наевшись!

– Спятили, верно ты говоришь, Петруша. Но вернемся к нашим мутонам[28], то бишь к нашим двум молодым упрямцам, Новикову и Радищеву. Чует мое сердце, нынче они непременно к Бастилии потащатся. Иди туда, ищи их, останови, остереги. Спаси души от греха разрушения, слышишь?

– Я постараюсь, Иван Матвеевич, клянусь!

– Постой-ка, Петруша. У тебя есть оружие?

– Какое оружие? Я человек мирный.

– Мирный, да не к мирным идешь. Нож есть?

– Ну дорожный, каким я хлеб резал, да и тот в котомке моей остался.

– Вот этот возьми. Спрячь его под рубаху, держи в ножнах, больно востер он, да несколько раз попробуй его, удобен ли, как в руку ложится, как его удобней выхватить, случись что. Кто знает, может, он тебе жизнь спасет… Идешь-то в разбойничье логово, а с волками, сам знаешь, жить – по-волчьи выть.

Наши дни

На улице было полутемно, ветрено, пустынно. Алёна шла по Покровке – все же пешеходная улица, тут ни на джипах, ни на каких других машинах не больно-то разъездишься, – но все же старалась держаться поближе к дверям магазинов. До восьми оставалось пять-десять минут, все закроется, пути отступления будут отрезаны, надо спешить!

Пока шла от Пискунова до площади Минина, более или менее вырисовался план действий. Ужасно, ну просто ужасно не хватало тетрадки в клеточку, ручки и ее колпачка. То есть все это лежало в сумке, но сейчас Алёна просто не могла себе позволить зайти куда-то, ну, например, в кафе «Мишель», заказать кофе и посидеть, подумать, позаписывать свои странные, парадоксальные, но, похоже, правильные выводы. Во-первых, опасно. Люди, против которых она нечаянно начала играть, рисковые, соображают быстро, ну а за тем, чтобы сунуть руку в карман и выхватить пистолет, не то через карман выстрелить в зарвавшуюся писательницу, у них тоже не заржавеет. Досидишься этак до выстрела через витринное стекло и рухнешь, выронив на пол тетрадку и ручку, а колпачок зажав в зубах… неэстетично! А во-вторых, времени нет рассиживать. Опасно. И надеяться можно, как сплошь и рядом бывает в жизни, только на себя. Не то чтобы только, но преимущественно.

Но сначала надо кое-что проверить. Прежде чем вызывать на подмогу кавалерию, которая на сей раз представлена ну просто-таки, можно сказать, императорскими отборными кавалергардами, следовало в последний раз уточнить, не нафантазировала ли себе кое-что писательница Дмитриева, не перепутала ли она, как это порой с ней бывало, реальность с вымыслом.

Для этого нужна была минутка или полторы полной безопасности и уединения.

«Может, такси взять?» – подумала Алёна, но тут же отказалась от этой мысли. В случае чего на таксиста надежды никакой. Эти ребята храбры только деньги вынимать из пассажиров, а защищать их от внезапно надвинувшейся опасности – ни, нема дурних! С другой стороны, своя рубашка ближе к телу, и это правда.

Жаль, сберкасса уже закрыта. Она недавно начала работать после ремонта, сияла ну просто невозможной чистотой, и охранники были ну очень ражие и глазастые. Такие мигом приведут в действие табельное оружие, даже и думать не станут, стоит только почуять даже намек на некий неадекват! Может, палить и не станут, но палками резиновыми приложат дай боже, и наручники тоже в ход пойдут.

Ах да, наручники! Алёна сунула в сумку свой трофей, который мог привлечь нездоровое внимание какого-нибудь невесть откуда взявшегося милиционера, и вошла в книжный магазин.

– Через пять минут закрываемся, – предупредила донельзя уставшая продавщица на входе. – Вера, повесь табличку, чтобы никто больше не входил!

Алёна одобрительно кивнула и зашла за ближайший стеллаж, который прикрывал ее от окна. Достала телефон, посмотрела на список вызовов, которые делала с утра. Ага, вот телефон Оперного.

– Добрый вечер, скажите, пожалуйста, Петр Фоссе сегодня занят в спектакле?

– Нет, а кто его спрашивает?

– Ну, это… по личному делу. Извините, а нельзя ли у вас узнать его телефон?

– Конечно, конечно, можно, пожалуйста, записывайте! Вам какой, домашний или сотовый?

Алёна опешила и даже, отодвинув мобильник от уха, посмотрел на него недоверчиво. Честное слово… странно! Обычно телефоны актеров никому не дают, чтобы их личную жизнь не нарушали назойливые поклонницы. Не факт, что у Фоссе таковые имеются, конечно, а впрочем, пуркуа бы не па, как говорят, вернее, как не говорят французы?

Тем, что само идет в руки, грех не воспользоваться.

Она выхватила из сумки ручку и тетрадку:

– Э… говорите, я записываю!

Номера были ей продиктованы и даже повторены на всякий случай.

Алёна нахмурилась. Что-то здесь не то…

– А извините… может, вы и адрес домашний дадите?

– Конечно, конечно, записывайте!

Был продиктован и адрес, и даже объяснено, что все подъезды со стороны улицы закрыты, входить в дом следует со двора.

– Спасибо, – поблагодарила настороженно Алёна. – А что, скажите, вы всем подряд даете координаты актеров?

– Ну что вы? – обиделись на том конце провода. – Ни в коем случае, это строго запрещено! Но Петр Альбертович (у Алёны глухо стукнуло сердце – да, все правильно!) очень просил, очень… – Она кокетливо выделила голосом слово «очень», голос стал сладкий, словно после коробочки «Рафаэлло», но Алёна подумала, что, наверное, конфетами дело не обошлось, Фоссе наверняка добавил чего-нибудь более весомого, грубого, зримого для такой покладистости. – Просил, если позвонит девушка и будет его спрашивать, немедленно сказать ей все: и адрес его, и все телефоны.

«Опаньки!» – как выразился бы какой-нибудь экстремальный персонаж писателя Бушкова.

– А… он не сказал, как зовут девушку? – осторожно поинтересовалась она.

– Алёна, – ответила вахтерша простодушно – и вдруг засуетилась: – Ой, а разве вы не девушка? Не Алёна?!

– Алёна, Алёна, – успокоила ее наша героиня и положила трубку, оставив вопрос о том, девушка она или не девушка, открытым.

Как интереееесно… Фоссе, кажется, полный дурак и, что хуже, всех подобными себе полагает. Интересно, он сам надумал расставить простодушную ловушку – выкопать, так сказать, яму ближнему своему… можно употребить и неблагозвучный синоним этого слова! – или ему посоветовал некто… некто, прибывший из далеких краев и имеющий большой опыт в том, как сваливать в… яму тех, кто осмелится встать посреди дороги?

– Магазин закрывается, девушка, вы что, решили здесь ночевать остаться? – раздался рядом возмущенный вопль, и Алёна спохватилась, что забыла о времени.

– Извините, ой, извините…

Сопровождаемая выразительно-осуждающим молчанием продавцов и охраны, она вылетела из книжного и кинулась было к площади Минина, но притормозила. Слишком много открытого пространства. Опасно.

Остановилась на краю площади, прикрытая с одной стороны горсткой угрюмых таксистов, бесплодно ожидающих пассажиров (здешние обитатели славились непристойно задранными ценами, немного находилось лохов садиться в их обшарпанные колымаги на колесах), а с другой – бронзовой статуей (чуть выше человеческого роста) городового начала ХХ века. Алёна, как и все, пожалуй, нижнегорьковцы, его обожала и вполне могла доверить ему собственную жизнь. Стоя рядом с городовым, она выжидала удобного момента. С одной стороны, более или менее плотной группы народу, с другой – появления троллейбуса, который готовился бы развернуться на площади и идти по Варварке. И вот такой момент выпал! Под прикрытием группы отвязного молодняка, которому приспичило покинуть ночной клуб «Авентура» и искать приключений где-то в другом месте, она перебежала площадь и вскочила в троллейбус очень удачно – за миг перед тем, как он тронулся. И она могла быть уверена, что вслед за ней никто не ворвался в вагон. И по крайней мере на одну остановку она может освободиться от страха за свою жизнь… вернее, от страха за то, что ее собьет пуля влет, как неосторожно взлетевшую птаху, и она не сможет рассказать… поведать… никому не сможет сообщить о своих поразительных открытиях!

Именно по этой причине Алёна решила не выходить на своей остановке, а ехать до конечной, вернее, по кольцу. Но вот если троллейбус идет в парк… Вот тут писательнице Дмитриевой худо придется. Однако водитель и кондукторша пока что молчали про парк. Может, не стукнет им ничего в голову, может, так и пройдут по всей Ванеева до Рокоссовского, а оттуда, через Кузнечиху и Четвертый микрорайон, снова в центр? И за это время, глядишь, подоспеет кавалерия… Ну, выручайте, святые небесные силы!

Святые небесные силы переглянулись и подумали: «Эх, пропадет ведь девка-то!! Надо что-то делать, что ж это она у нас сколько уж времени без пригляду, на свой страх и риск… Непорядок!»

Непорядок, верно. И что? Надо как-то реагировать!

Ну ладно, поглядим, может, и прореагируем…

А может, и нет!

Пока некоторые в небесах чесали затылки, осененные нимбами, Алёна начала было набирать первый из тех номеров, по которым собиралась звонить, но что-то ее дернуло проверить баланс.

Проверила – и увидела надпись: «Ваш баланс 80 рублей».

Ну да, самое время оказаться без денег! То есть для местных разговоров этого хватило бы, но она собиралась звонить не только на местные номера, это раз, а во-вторых, даже и здешние разговоры не имели права быть прерваны в самую неподходящую минуту из-за такой ерунды, как рассеянность Алёны Дмитриевой, забывшей положить деньги на счет.

Она подумала и нашла в телефонной книжке номер, по которому звонила очень редко. Эсэмэски туда посылала достаточно часто, и получала – тоже, но звонки – это только для экстренных случаев. Такого, как сейчас.

– Привет, – раздался в трубке удивленный голос Дракончега. – Что-то опять случилось?

– Ну, в общем, да, – сказала Алёна, невольно улыбаясь и вспоминая минувший вечер. – Тебе удобно говорить? Или ты дома и не один?

– Вполне. Я еще не дома, только подъезжаю.

– Я хотела тебя попросить… нет, сначала скажи, как твои гости?

– Какие гости? – спросил он очумелым голосом.

– Ну, вчерашние. Хлеба дождались?

– Нет, – хохотнул Дракончег. – Поели и так. Я приехал, а все уже сытые и пьяные. И все им по фигу, был хлеб, не было хлеба, был я, не было меня…

– То есть все обошлось?

– Ну, более или менее. Она немножко пошумела утром, да ладно, не в первый раз и не в последний, думаю. Так что там у тебя?

– Ты не мог бы мне помочь?

– Мог бы. Чем?

– Мне нужно, чтобы ты сейчас, прямо сейчас, срочно положил на мой счет, в смысле, на мой телефон пятьсот рублей. А лучше тысячу. А лучше две. Сколько есть, короче.

– Есть пять, – сказал Дракончег растерянно. – Все положить?

– Да нет, пять, наверное, слишком. Положи две… просто на всякий случай. Завтра же я тебе отдам. У меня деньги есть, просто я не могу выйти из троллейбуса.

– Господи, что еще?! Какого троллейбуса?!

– Из «девятки», – вздохнула Алёна. – Дракончег, я тебя прошу, ни о чем не спрашивай, ладно? Мне срочно нужно звонить и, возможно, долго говорить по телефону, поэтому ты просто положи деньги на счет, а завтра я тебе все объясню. И деньги верну.

– Да что ты – верну, верну! – рассердился он. – Не в этом дело. У тебя что, опять какие-то проблемы? Хочешь, я приеду?

«Да!» – чуть не закричала Алёна, а потом вспомнила… бульвар Мальзерб и сказала:

– Дракончег, положи деньги на счет. Все, пока, я тебе позвоню, если…

Она чуть не ляпнула: «Если останусь жива», но прикусила, понятное дело, язык. И отключилась.

Главное, все так глупо завихрилось, что теперь из этого дела уже не выйдешь. Даже если выйдешь – в буквальном смысле – из троллейбуса, встанешь – лапки вверх – и закричишь во весь голос: «Да я толком ничего не знаю, мне вообще и дела-то нет ни до чего, делайте что хотите, продавайте и покупайте, только меня оставьте в покое!» – никто не поверит. Ее могут убрать просто на всякий случай… потому что кто-то слишком много знал, как пишут в детективах. Во всем виновата она сама, Алёна Дмитриева, она сама, ее безумное любопытство – и репутация мисс Марпл, которая иглу в яйце видит, как выражаются в Нижнем Горьком.

Так что делать нечего. Придется довести расследование до конца. Интересно, кто-нибудь вел расследование и задержание преступников из троллейбуса? Бессмертный Глеб Жеглов и Володя Шарапов брали Сеньку-Кирпича в трамвае, а вот в троллейбусе вроде бы пока еще никто не отметился. Ну что ж, у Алёны Дмитриевой все шансы создать ноу-хау в этой области… если при этом она останется жива и будет кому об этом ноу-хау поведать.

У нее имелось не так уж много средств, чтобы обеспечить сохранность своей пока что не слишком надоевшей ей жизни. И она сделала все, что могла: села на очень вовремя освободившееся место спиной к движению, лицом ко всем пассажирам, но не со стороны водителя, а с противоположной, к тротуару. Теперь она видела салон, двери и всех, кто входит и выходит. Правда, за спиной оставалась необозреваемая дверь рядом с водительской кабиной, но ее зимой никогда не открывают, пассажиры к ней даже не подходят. Условно говоря, ее можно сбросить со счетов. Если же в среднюю или заднюю дверь войдет вдруг кто-нибудь знакомый, Алёна заорет, поднимет шум… так или иначе не даст пристрелить себя тихо и незаметно, как пристрелили на бульваре Мальзерб несчастных, зарвавшихся Ольгу и Виктора Шумиловых, а потом швейцара Алексиса, и никто не знает, кто их убил.

Если бы она сидела с другой стороны, ближе к дороге, в нее могли бы выстрелить из машины. А с этой стороны она худо-бедно защищена.

Алёна гнала от себя мысли о том, что, окажись она на месте убийц, она высмотрела бы во время движения троллейбуса, где сидит зловредная писательница, а потом обогнала бы троллейбус на машине, дождалась бы его на очередной остановке, спокойно подошла бы к окну, около которого сидит Алёна Дмитриева, да и выпалила бы.

Ей стало худо. Мелькнула было мысль, что, может, зря она так уж сильно мандражирует, может, никто вообще не видел, как она села в этот троллейбус, может, за ней никто и не гонится…

Может быть. И все же… Как говорится, надейся на лучшее, но готовься к худшему! Вот она и готовилась по мере сил.

Телефон брякнул – пришло сообщение. Через миг – второе. Первое было от Дракончега:

«Деньги положил».

Коротко и ясно. Хотя странно, что не позвонил, не предложил помощь снова. Алёна, конечно, отказалась бы, и вообще, у нее нет сейчас времени на посторонние разговоры, а все же…

Второе сообщение пришло из МТС:

«На ваш счет поступила сумма 2000 рублей».

Отлично! Можно начинать!

Алёна набрала первый номер.

– Ой, Алёна, привет, это ты, как здорово, а я как раз хотела тебе звонить, узнать…

– Со мной все в порядке, Марин, – перебила Алёна. – В смысле, долетела нормально, погода пока хорошая, хожу в новой куртке. Марин, я тебя сейчас попрошу кое-что сделать, просьба дикая, но ты не удивляйся, я не спятила, честно, то, о чем я попрошу, мне очень нужно! Ты… я сейчас буду говорить по-французски, просто… ну, это конфиденциально.

Она высказала свою просьбу, и в телефоне воцарилось такое глубокое молчание, что Алёна встревожилась, не прервалась ли связь:

– Алло, Марина! Ты где?!

– Я здесь, – отозвалась ее подруга. – Я просто думаю, как это лучше сделать.

У Алёны перехватило горло.

– Значит, ты веришь, что я… что…

– Ну я же тебя не первый день знаю, – перебила Марина. – Я понимаю, что ты не стала бы вот так с бухты-барахты просить. Я готова. Но тебе же надо срочно, я так понимаю?

– Срочно – это не то слово, – вздохнула Алёна.

– Сама понимаешь, ни в каком комиссариате мне ничего не скажут. Думаю, в студии «Le 18» меня тоже легко и непринужденно пошлют на бэашвэ…

И тут Алёна, несмотря на безумное напряжение, не удержалась и расхохоталась. На их с Мариной (и с Морисом, посвященным в тайну) языке сказать – пошлют на бэашвэ – значило то же, что послать на три буквы. BHV – это такой огромный, очень хороший хозяйственный магазин в Париже на рю Риволи, неподалеку от Отель де Вилль. В этот магазин Морис одно время – когда в доме делали ремонт – очень часто ходил. И как ни спросишь, где Морис, Марина непременно отвечала: «Пошел в BHV». Лизочка никак не могла запомнить эту аббревиатуру и говорила: «Папа пошел в магазин, где три буквы». Ну вот постепенно это и стало простым и сакраментальным.

Марина тоже прыснула:

– Сама понимаешь, даже разговаривать не станут. Но одна наша русская девочка вышла замуж за парня, который служит в полиции. Я им о тебе рассказывала, она твои книжки читала. Я попытаюсь добиться до них, объяснить… Вдруг парень поможет? Вот все, что я смогу.

– И все-таки… Попробуй сначала позвонить в комиссариат. По идее, они должны обращать внимание на все звонки такого рода. Главное, ты скажи, что речь идет об убийствах на бульваре Мальзерб. Что его разыскивает русская в серой шубке.

– Я поняла, – проговорила Марина. – Ну ладно, не будем времени терять. Пошла звонить. О результатах сообщу.

И она отключилась.

Алёна огляделась, поймала изумленный взор кондукторши, которая, хоть убей, не могла понять, почему в простом русском троллейбусе нужно непременно растопыривать пальцы и говорить по-французски, – и слабо улыбнулась. Хорошо бы, если б на сегодняшний день это осталось вашим самым сильным впечатлением, гражданочка!

Алёна глянула в окно. Ого, пока она говорила с Мариной, троллейбус уже приблизился к Советской площади. Теперь до поворота на Рокоссовского практически пустынное шоссе. Стреляй не хочу.

«Не хочу», – мрачно подумала Алёна и принялась искать в телефонной книжке нужный номер.

Так, вот и он.

Набрала его.

Гудки.

– Вы позвонили в приемную начальника следственного отдела областного УВД, – произнес холодноватый мужской голос. – Вы можете оставить сообщение после звукового сигнала, а в случае срочной необходимости позвоните, пожалуйста, в ближайшие отделения милиции. Их телефоны…

Алёна не стала слушать дальше.

Можно вообразить, что было бы, вздумай она позвонить в милицию родного Советского района. Вот уж точно на три буквы угодишь, причем отнюдь не на цивилизованные бэашвэ!

Сообщение оставлять – тоже смысла нет. Начальник следственного отдела областного УВД нужен Алёне Дмитриевой сейчас, лично и срочно! Несмотря на то, что уже девятый час вечера и все имеют право на заслуженный отдых.

Нужно позвонить Льву Иванычу домой, но телефона у Алёны нет. Раньше был, но Муравьев переехал на другую квартиру и, представьте себе, такой-сякой, не удосужился сообщить новый номер писательнице Дмитриевой. В справочную звонить бессмысленно… О, стоп! Миша, сосед Миша! Именно благодаря ему Алёна и познакомилась года три назад со Львом Иванычем, который с первой минуты знакомства проникся к ней величайшим отвращением и отношения своего, по сути, никогда не менял[29]!

Снова звонок.

– Миша… привет, это Алёна Дмитриева, ну, соседка ваша. Ради бога, очень важное дело. Мне срочно нужно связаться с Львом Иванычем. На работе его уже нет, пожалуйста, можно его телефон попросить? Я понимаю, вы сомневаетесь, но…

– Почему сомневаюсь? – послышался добродушный голос соседа. – Сейчас дам. Кстати, Левка мне вчера звонил и о вас спрашивал, мол, давно не видел писательницу, как она поживает. Я сказал, что вы только что из Парижа вернулись, а он почему-то рассердился и говорит: «Вечно ее носит где не надо!» Ну, вы же знаете, Левка человек сложный и к вам непросто относится.

– Да уж, – проворчала Алёна. – Честно говоря, я к нему тоже непросто отношусь и не стала бы беспокоить, но вот надо позарез.

– Верю. Записывайте телефоны, домашний и сотовый.

При этих словах Алёна вспомнила вахтершу из Оперного, коробочку «Рафаэлло», а может, и другие, более веские причины ее словоохотливости, и ее пробил нервный смех при мысли о Петре Фоссе, который сидит сейчас в засаде в своей квартире на проспекте Гагарина, остановка – «Музей Сахарова», и ждет, когда примчится эта дура, писательница Дмитриева.

И не один, наверное, сидит. С напарником!

Ну так вот – не дождетесь, господа!

– Алёна, вы меня слышите?

– Ну да. А что?

– Да вы как-то кашляете…

– Ничего, это я немножко поперхнулась, – соврала Алёна, решив не уточнять, что давится нервическим смехом.

Записала телефоны.

– Спасибо, Миша.

Ну вот, теперь надо набраться храбрости и позвонить Муравьеву…

Троллейбус остановился около Кардиоцентра. Быстро доехали. Слишком быстро.

Дверь водительской кабины открылась, в салон вошла маленькая немолодая женщина с измученным жизнью лицом.

«Так, – испуганно подумала Алёна. – Сейчас скажет – едем в парк».

Но водитель троллейбуса прошла через салон, посмотрела в заднее стекло – и вернулась в кабину.

– Надя, ты что? – окликнула кондукторша, но та не ответила.

Троллейбус тронулся.

Алёна немножко подумала, собралась с мыслями – и набрала номер.

– Слушаю, Муравьев, – ответил Лев Иваныч по домашнему телефону так, как всегда отвечал по служебному.

– Лев Иваныч, здрасьте, это Алёна Дмитриева, писательница, – быстро, чтобы не растерять решимость, проговорила она. – Лев Иваныч, вы только не подумайте, что я спятила, но тут дело по-настоящему серьезное, речь идет, во-первых, о контрабанде, о вывозе исторических материалов, имеющих баснословную ценность, а во-вторых, о возможной перемене государственного строя во Франции…

Лев Иваныч молчал. На самом деле Алёна его понимала. Она тоже молчала бы на его месте! А потом, немного придя в себя, она выпалила бы: «Ну и ну! Да ведь я так и знал, что вы сумасшедшая!»

– Ну и ну… – Лев Иваныч не выпалил, а выговорил это медленно, видимо, пытаясь освоиться со злобой дня. – Ну и ну! Да ведь я так и знал… так и знал, что это именно о вас рассказывал мне коллега Малгастадор! Но как, скажите на милость, вам удалось вмешаться в дело, которым занимается Интерпол?

1789 год

«Может, когда-нибудь, когда я, Петр Григорьев, сын Федоров, выберусь из сего Содома с Гоморрою, называемого французской державою, терзаемой революцией, я смогу обо всем написать спокойно или рассказать связно, но сейчас, по истечении сего дня, 14 июля, в голове одни сполохи мельтешат, никакого порядку нет: то себя вижу, то иные лица, то слова какие-то вырываются, звуча как бы сами собой… Лежу на лавке в приемной Ивана Михайловича Симолина, где он мне место для спанья определил, а сам будто на огненной сковородке кручусь, вспоминаючи, чего нагляделся нынче…

Что ж она такое, эта Бастилия? Теперь-то ее и следа нету! Разобрали по камушкам! А была-то огромной твердыней, одной из самых грозных крепостей, которые стояли когда-либо в городах. Она находилась у самого входа в Сент-Антуанское предместье, и выстрелами из орудий, кои на стенах ее стояли, могла бы покрыть не только предместье, но и кварталы, расположившиеся вокруг в форме звезды. Я таковых-то крепостей не видал, хоть, почитай, пол-Европы изошел!

Вот вижу, как огромная толпа бросилась к Бастилии. Все как с ума сошли. Рожи безумные, глаза горят!

Выступает вперед какой-то вояка из низших чинов и ну кричать:

– Выдайте оружие восставшему народу Парижа!

– Не сходите с ума, господа! – послышался громкий насмешливый голос, и на стенах появился господин в кирасе, так ярко начищенной, что она слепила глаза. И в шлеме его сияло солнце. Это был комендант крепости де Лонэ. – Лучше разойдитесь и вспомните о том, что творите. Не поддавайтесь на речи зарвавшихся буржуа, которые на ваших костях в рай хотят въехать, вашей кровью власти добиться. Опомнитесь!

– Ишь, красно плетет, – послышался рядом ехидный шепоток, и я не тотчас осознал, что слышу русскую речь. Поглядел – да вот же они, наши голуби, Николай Новиков и Александр Радищев. В точности такие, как их описывал Иван Матвеевич: у Новикова лицо длинное, нос длинный, глаза темные, насмешливые, губы пухлые, Радищев собой хорош, тоже темноглазый, губы тонкие, лоб высокий… Да и у Новикова лоб высокий, что ум обличает. На что ж этот ум направится?!

– Господа, – говорю я им, – я к вам от Симолина с поручением.

– Ах, еще одна нянька назначена для попечения над нами, – томно сказал Радищев, насмешливо кривя узкий рот. – Надоели все! Прочь поди, не суйся на глаза более.

Новиков фыркнул, но смолчал.

– Господа добрые, – говорю я им, – одумайтесь и уходите отсюда. Негоже русским дворянам даже из простого любопытства присутствовать при попытке другое государство уничтожить. Грех это. Все равно как муками чумного больного любоваться. Ведь не ровен час – сам тлетворную заразу подхватишь.

Новиков глянул исподлобья, Радищев оскалился. Оба не сказали ни слова. Но и послушаться меня не думали. Оно и понятно! Кто они – и кто я? А глаза их так и липнут к воспаленным лицам, красным глазам и ртам распяленным, что мелькают кругом.

Передернулся я с отвращением и невольно вспомнил стих из «Телемахиды» великого нашего пиита Василия Тредиаковского, который пса Кербера, трехглавого обитателя Аида, описывал:

– Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй…

Новиков хитро так хохотнул, но тут же умолк, а Радищев разъярился, махнул на Бастилию:

– Да вон оно, чудище! Сейчас стрелять станут, узнаешь, каково лает!

В это мгновение к стенам крепости подошел какой-то солдат в мундире гвардейца.

– Юлен, это Пьер Юлен! – загомонили вокруг. – Его выбрали переговоры вести с комендантом. Ничего, что он простой blanchisseus, голова у него пудовая.

Солдат и впрямь был большеголов.

– Blanchisseus! – так и закатился Новиков. – Что за слово такое? Знаю blanchisseuse, – прачка, портомоя по-нашему, а blanchisseus – он кто? Стирщик, что ли? И это стирщика, портомойца я должен слушать? Да провались они все пропадом, голоштанники! Пошли отсюда, Радищев!

Однако тот зверем на товарища глянул и в толпу ломанулся, а Новиков махнул рукой и начал проталкиваться к краю площади. Я хотел последовать за ним, потом подумал, что этот заблудший теперь одумался, а вот Радищева надо все же вернуть. Начал проталкиваться за ним – да в эти мгновения толпа вовсе сомкнулась и зажала меня, словно в тисках, ни туда ни сюда.

Юлен что-то кричал, Лонэ не поддавался.

Послышались звуки выстрелов. Я видел во многих руках ружья и пистолеты. Более того, прикатили откуда-то небольшую пушку, поставили на лафет и пустили в сторону Бастилии ядро! Оттуда тоже прогремело несколько выстрелов, однако они быстро утихли. Стрельба с двух сторон перемежалась минутами затишья и взаимного ожидания. Вдруг несколько человек бросились к подъемному мосту, ведущему во внутренний двор, и опустили его. Опустили и другой мост, отбили его от скреп. Огромный мост упал, раздавив одного человека и поранив нескольких. Не обращая внимания на жертвы, толпа бросилась вперед и проникла во внутренний двор. Я не мог выбраться, меня несло по воле этой кошмарной волны.

– Де Лонэ! – закричал Юлен. – Вы ждете помощи от герцога де Бройля? Но помощь не придет! Из Версаля войска так и не вышли. Все полки переходят на сторону народа. Сдавайтесь! У вас сотня инвалидов, а не гарнизон, и провианта всего на 24 часа и не более чем на 36 человек. Нам все известно! Бастилию мы все равно возьмем штурмом и поднимем вашу голову на пику. Лучше сдавайтесь! Сдавайтесь, и мы сохраним вам жизнь!

Дальше все смешалось. Потом я видел белый флаг на стенах крепости и понял, что Лонэ решил открыть ворота. Толпа безумцев понесла меня вперед. Я видел, как убивали защитников крепости, которым обещали сохранить жизнь, как голова Лонэ поднялась на острие пики… чудом отпустили Юлена, крича, что он предатель и не имел права давать такое обещание.

Я не чаял, как выбраться из этой огненной и кровавой круговерти, но не мог закрыть глаза свои и пресечь своего любопытства. Я думал: коли такая страшная тюрьма, то сейчас побредут выпущенные на свободу узники, в цепях и оковах, благословляя своих избавителей. Однако из камер вывели только семерых каких-то злосчастных, которые, кажется, не слишком были довольны, скорее, боялись бушевавшего кругом отребья. Между ними видел я глубокого старца, который еле тащился, опираясь на клюку. Кто-то сказал, что это граф де Лорж, который содержался здесь в заключении более сорока лет. По лицу его текли слезы, но мне почудилось, что и это были слезы страха, а не радости.

– Тонтон! Тонтон! – послышался вдруг женский голос, который показался мне знакомым.

Я оглянулся, но не увидел ни одной женщины. Вместе со мной обернулся также и один узник, мужчина лет сорока с лицом, поглядев на которое, я подумал, что этому отребью лучше бы вернуться в узилище, дабы не оскорблять глаза тех, кто на него имеет несчастье смотреть. На нем было написано: я прощелыга, лжец, плут, негодяй и распутная скотина.

– Мадлен! – проскрипел он, пуча глаза и разевая беззубый рот. – Ты пришла за мной?

– Я пришла за письмом, дурак! – холодно проговорил тот же голос… И я обнаружил, что высоконький худенький парнишка в шляпе, напоминающей гриб-поганку, вовсе не парнишка, а…

Та самая девка из сада Пале-Рояль! Та самая… ну, в общем, ТА САМАЯ.

Я прянул за угол, прижался к стене, чтоб меня не снесла толпа, мятущаяся по тюремным коридорам. Они с Тонтоном прижались к стене с другой стороны, так что я слышал каждое слово.

– А я думал, ты вспомнила наши прошлые забавы, – хохотнуло мерзейшее существо. – Пришла со мной поласкаться.

Меня так и скрутило злобой. С кем я изменил моей Агафьюшке?! С подлинной шлюхой!

– Наши забавы существуют только в твоей безумной башке, Тонтон, – надменно проговорила Мадлен. – Ты мог оболгать меня перед людьми, но себе лгать нет смысла. Ты прекрасно знаешь, что я к тебе относилась всегда только с брезгливостью, как к грязному таракану.

Бог весть почему, с души у меня отлегло. Значит, она все же не такая…

– Где письмо, Тонтон? – прошипела Мадлен.

– А почему я должен тебе это сказать?

– Да потому, что, стоит мне крикнуть, что передо мной бывший лакей принцессы Ламбаль, которую тут все ненавидят, тебя разорвут в клочки.

– Ну и кричи, большая беда, – фыркнул прощелыга, – да, я ее бывший лакей, которого она упекла в Бастилию потому, что через королеву выпросила у короля letter de cachet, куда вписала мое имя. Она хотела подальше упрятать человека, который слишком много знал о тайных делишках королевы… убить меня она не могла, потому что десять лет назад я спас ее, когда она тонула… Я думал, лучше бы убила, чем похоронила заживо, но теперь… о, теперь я свое возьму! Я знаю, где находится письмо. Я его найду и стану предлагать тем, кто щедрее заплатит. Королева – за то, чтобы избавиться от позора, или мятежники – за то, чтобы предать ее позору. А тебе, Мадлен, я бы советовал разговаривать со мной повежливей. Ведь если я крикну, что передо мной лектрисса принцессы Ламбаль, которая воспользовалась мятежом, чтобы отыскать письмо, компрометирующее королеву Франции, и спасти ее…

Я аж за грудь схватился от ошеломления – и пальцы мои нащупали перевязь ножа, который дал мне накануне Иван Михайлович Симолин.

– А ну тихо, свинья! Нож вострый, чуешь, какой? Ох ты, задергался! Не нравится? Живо говори, где искать письмо! А начнешь голосить, истинно прирежу без жалости, как свинью зловонную!

– Дикарь! Дикарь, что ты говоришь?! Я не понимаю тебя, и Тонтон тоже не понимает.

– А, черт… Я забылся и говорил по-русски. Я сказал, что прирежу его, если он крикнет. Пусть ведет нас туда, где письмо королевы!

– Дикарь… Ты решил вернуть мне долг?

– Долг мужчины помогать женщине, попавшей в беду. Но я помогаю не столько тебе, сколько королеве. Иди, Тонтон. Не дергайся. Иди… Куда мы направляемся?

– А тебе не все равно?! Откуда ты навязался на мою голову? Кто ты такой? Новый любовник этой гульливой сучки? Ну да, за ней вечно целая свора кобелей бегала!

– Не заговаривай мне зубы. Куда мы идем, говори, а то…

– Эй, ты спятил! Ты зарежешь меня!

– Потише. Не визжи. Может быть, зарежу, а может быть, нет.

– Куда мы идем?

– Ведите меня на второй ярус, в пятую камеру. Сначала меня посадили туда, у меня был сосед. Он показал мне тайник под стеной… шестой камень от угла. Я спрятал туда самое ценное, что имел в жизни. Потом, среди ночи, меня перевели в подвал. Я не успел забрать письмо из тайника, но надеялся… Надеялся, что когда-нибудь заберу.

– Не ной. Пошли, быстро.

– Что я буду делать, как буду жить, если вы отнимете у меня письмо?!

– Подожди верещать, мы еще ничего не нашли. У тебя еще ничего не отняли.

– Эй, куда вы идете? Куда вы тащите этого человека? Это узник? Что, неохота уходить из тюрьмы? Двери открыты – беги, куда хочешь!

– Мы его друзья. Он хочет показать нам, где томился столько времени. Хочет плюнуть на пол в том каземате, где его держали.

– Ну, идите.

– Ох, горазд же ты врать, дикарь!

– Кажется, мы пришли. Это здесь, Тонтон?

– Проклятье! Проклятье! Я не отдам!

– Мадлен, иди, посмотри.

– Вот шестой камень. Но я не могу его поднять, нужно что-то…

– Держи нож!

– Спасибо. Ну вот. Здесь деревянный пенал. Вот он. А в нем… О да, шелковый платок моей госпожи! Письмо не тронуто плесенью. Оно как будто написано вчера. Хотя прошло три года… Я порву его, чтобы больше никто…

– Рви скорей, Мадлен… А, черт! Он вырвался! Он убегает!

– Пусть бежит.

– Возьми письмо, Мадлен. Сейчас его некогда рвать. Надо бежать! Он позовет на помощь.

– Да, бежим! Бежим! Ой, я его уронила! Смотри, оно падает… падает вниз…

– Я спущусь! Я его найду, чего бы мне это ни стоило! Я бегу вниз!

– Дикарь! Найди письмо и порви его! Или доставь… Дикарь! Ради всего святого, дикарь!

«Письмо… письмо… белый листок летит все ниже и ниже… я бегу за ним… бегу… поймал! Мадлен!.. Нет, ее не видно. Надо уходить отсюда, может быть, мы встретимся на площади? А ежели нет, я найду ее в доме герцогини де Ламбаль!»

Наши дни

– Ну да, – продолжал Лев Иваныч, причем голос его звучал странно, как бы издалека, вроде бы пробиваясь сквозь шум и скрежет… то ли неполадки со связью, а скорее всего, это вибрировало и скрежетало недоумение в Алёниной голове, – как только он сказал, дескать, высокая дама с серыми глазами, волосы кудрявые, из Нижнего Горького, зовут Елена, натворила каких-то дел в Париже, я сразу почуял неладное. Насколько я помню, портрет вполне ваш, да и по паспорту зовут вас – Елена Дмитриевна, вы еще на меня вечно шипели, чтобы я вас по имени-отчеству не называл. А еще когда он сказал, что вы окривели, тут я окончательно уверился: это вы, больше некому!

– Что?! – возмущенно заорала Алёна, и на нее начали оглядываться немногочисленные пассажиры девятого троллейбусного маршрута. – Я окривела?! Да он совершенно спятил, этот испанец! – продолжала она возмущенным шепотом, прикрывая рукой прижатый ко рту телефон. – Он за мной гонялся, как гончий пес! Но я ведь ни к чему вообще не причастна, я просто неправильно поняла, куда он меня посылал… а меня, такое ощущение, считали чуть ли не сообщницей всех этих негодяев! Ну ладно, я признаю, с курткой как-то нелепо получилось. Но я честно хотела за нее заплатить, я ведь даже ходила и искала продавцов, потому все это и услышала! И еще вдобавок я окривела! Нет, я понимаю, мы с вами давно не виделись, но этот Диего… он же видел, что я не… я не…

Видимо, нервы совершенно расшатались на почве всех этих бед, и Алёна ощутила, что слезы подкатили к глазам.

– Спокойно, Елена Дмитриевна! – прикрикнул Муравьев. – Спокойно. Не понимаю, что это вы так разошлись? Что я такого сказал? Разве вы сменили профессию? Разве вы уже не пишете свои детективчики?

– Пишу! – всхлипнула она. – Тем более как я могу, интересно, я с одним глазом…

– Господи! – испугался Муравьев. – Да нет, вы что?! Вы меня неправильно поняли! Он когда вас искал там, в каком-то месте, где это ваше танго танцуют, ему кто-то сказал, мол, она не из Санкт-Петербурга, а из Нижнего, и она окрив… тьфу, экрив… ну или как там по-французски писательница будет?

– Йcrivain! – закричала Алёна. – Экривен, вот как это называется! Никто не окривел, понятно?!

– О господи, какой же я дуб, – растерянно произнес Лев Иванович. – Ну простите, а?

Это прозвучало так прочувствованно, что Алёна мигом перестала обижаться.

– Да что вы, – сказала она великодушно. – Никаких проблем. На самом деле я тоже хороша. Вроде бы свободно владею французским, а как дошло до дела, так я даже и не подумала фамилию Фоссе перевести! А если бы додумалась, сразу поняла бы, где Канавина искать. Потому что fossе по-французски – канава! Правда, сдвоенное ss не произносится, это слово звучит просто как фосе.

– Канавин… – Голос Муравьева дрогнул. – Так это все же человек?! А я-то Малгастадора уверял, что Канава или Канавино – просто район в нашем городе. И это слово – фосе – он тоже произносил. Так, значит, здесь живет человек с такой фамилией? Сейчас я немедленно дам задание всю городскую базу фамилий перешерстить…

– Погодите, – усмехнулась Алёна, – не спешите. Думаю, в базе вы ничего не найдете, потому что Фоссе – это псевдоним. Настоящая фамилия этого человека – Канавин, Петр Альбертович Канавин.

– Петр Альбертович… Альберт Канавин… – забормотал Муравьев. – Слушайте, мне это имя что-то говорит! Ах да, вспомнил! У нас был такой художник, Альберт Григорьев, его настоящая фамилия Канавин… Неужели этот Петр – его сын? Погодите, не может быть, его сына как-то иначе звали, и фамилия другая была, я же помню это дело…

– Какое дело? – насторожилась Алёна.

– Лет пять назад были ограблены мастерские Союза художников – те, которые около Советской площади находятся. Я тогда еще в городском следственном отделе работал, но дело находилось под особым контролем, очень громкое дело было, тем паче что в этом оказался замешан сын Григорьева-Канавина. Стойте. Но его как-то иначе звали, не Петром! И к балету он не имел отношения…

Ясно-голубые глаза Аделины Астафьевны вспомнились Алёне, и словно бы зазвучал в ушах ее голос:

«Со второй семьей тоже не сложилось, детей там не было, сын Маши Градской, первой жены Алика, вырос и уехал, там какая-то неприятная история произошла, жена умерла…»

– Лев Иваныч, – сказала она, – Петр – старший сын Альберта Григорьева-Канавина. Сын от первого брака. А вы, наверное, говорите о пасынке. Он женился на женщине с ребенком, вырастил его. И что, тот оказался замешан в грабеже?

– Ну да, причем обчистил и чужие мастерские, и отцовскую. Да так бездарно: унес картины и сразу отдал их на Покровку перекупщикам, ну, которые возле Решеток торгуют, а те же знатоки, сразу поняли, что дело нечисто, да и подписаны картины… Словом, парня мигом вычислили, но скандал замяли ради отца. Григорьев-Канавин потом уехал из тех мастерских, переселился на Рождественскую. Все, больше я ни о нем, ни о сыне его ничего не слышал. Как же его звали, этого парня?!

У Алёны мелькнула мысль, но наша героиня не рискнула высказать ее вслух. Сначала нужно было убедить Муравьева в том, что «коллега Малгастадор» идет в поисках ее по ложному следу! Не в ту сторону смотрит! То есть смотрит в сторону правильную – Нижнего Горького, – но не на Алёне Дмитриевой должно быть сосредоточено его внимание!

Нет, в принципе, она его внимания заслуживает вполне, но не в данной ситуации!

– Лев Иваныч, – начала она решительно, – я вам еще раз говорю…

Троллейбус остановился. Алёна мельком глянула в окно. Она не знала, как называется эта остановка, но место помнила. Ровно год назад – ну как тут не провозгласить чего-нибудь сакраментального о быстротечности времени! – Алёна именно в этом месте нечаянно испытала на прочность «воздушную подушку» некоего «Лексуса» – и ввязалась в нешуточную автомобильную историю с погонями, преследованиями, шантажом, экскурсами в неприглядное прошлое… и грандиозной автокатастрофой в финале. К счастью, Алёна Дмитриева только наблюдала катастрофу со стороны, хотя имела все шансы оказаться в эпицентре[30]!

Водитель троллейбуса снова вышла из кабинки и прошла по салону, вглядываясь в заднее стекло.

– Что ты, Надя? – встревожилась кондукторша.

– Да не пойму, – сказала та мрачно, – какой-то джип пристроился – с самой площади Минина тащится следом и тащится. И что ему надо?

У Алёны пресеклось дыхание.

Кондукторша тоже пошла было к заднему стеклу, но тут кто-то из пассажиров сердито воскликнул:

– Да вы хоть дверцы закройте, что ли! Не лето, чай! И вообще, мало ли кто куда едет, ваше дело троллейбус вести, а не в окошки глядеть!

Кондукторша и Надя переглянулись, кондукторша фыркнула, а Надя, бросив на недовольного пассажира выразительный взор, прошла на свое место.

Дверцы закрылись. Троллейбус тронулся.

Алёна смогла вздохнуть.

Джип. С площади Минина.

Сколько остановок у нее в запасе, прежде чем ее преследователи поймут: писательница Дмитриева не просто так катается в троллейбусе, она не собирается оттуда выходить, это вообще даже не троллейбус, а ее крепость… последний рубеж обороны! И тогда они, эти преследователи, на раз снесут рубеж и прорвут обороны.

Диего Малгастадор и его выдумки далеко. А эти… дышат, можно сказать, в затылок. И надо успеть…

«Есть пули в нагане и надо успеть сразиться с врагами и песню допеть!» Нету пуль, нету нагана, но сразить и допеть шанс есть!

– Лев Иваныч, – сказала Алёна быстро, – у вас к телефону какое-нибудь записывающее устройство подключено?

– Э… – ошарашенно проговорил Муравьев. – Э… а вам как желательно, чтобы оно было подключено или не было?

– Желательно, чтобы да.

– Тогда подключено.

– То есть наш разговор записывается?

– Безусловно, – усмехнулся Лев Иваныч. – Запись включается автоматически. Вы же разговариваете с кем? С начальником следственного отдела областного УВД!

Алёна не стала уточнять, что в данной ситуации гораздо важнее, не с кем, а кто говорит. На амбиции времени не было.

– Слушайте, Лев Иваныч, наш разговор в любую минуту может прерваться, потому что за моим троллейбусом едет черный джип, аж с площади Минина едет, а мы уже почти практически в Кузнечихе, так что… В общем, я быстро говорю, пока время есть, а вы не перебивайте. Ладно? Короче, дело в том, что Альберт Александрович Канавин, ну, Григорьев, вернее, его отец, каким-то образом получил…

И тут вдали кто-то заорал страшным басом:

– Возьми трубку, трубку возьми!

А потом послышался напряженный голос Льва Иваныча:

– Алло! Алло!

На миг Алёне показалось, что проблемы со связью и Муравьев перестал ее слышать, но тут же она поняла, что у него зазвонил мобильный телефон и он ответил на звонок.

Господи, ну что за безответственное существо! А еще следователь, да в каких чинах! Ему тут человек, можно сказать, последнее слово готов сказать, к тому же раскрыть международный заговор, а он…

– Диего! – заорал в это мгновение Лев Иваныч. – Ай эм лисн! Ай эм лисн ту ю! Йес, олл из нормал! Энд хау а ю? Ху? Элен! Я эм лисн ту ю, ай эм лисн ту хё. О, ши из спикинг он зэ май хоум телефон! Ю а спикинг он зэ мобиль, энд Элен из спикинг он зэ хоум фоун!!! Йес, нау, нау, ин зис тайм!!!

Алёна с замиранием сердца продиралась сквозь пиджин-инглиш Льва Иваныча. Муравьев сообщал Диего, что говорит с Элен сейчас, в эту самую минуту, по домашнему телефону. С Диего – по мобильнику, а с Элен – по домашнему. Это была просто какая-то фантастика!

– Елена Дмитриевна! – заорал в ухо Лев Иваныч. – Мне звонит коллега Малгастадор!

– Да я поняла, что он вам звонит! Но почему… но как…

– Ваша подруга сообщила, что ему нужно срочно с вами связаться, но у вас телефон занят. Что ж вы просите человека вам перезвонить, а сами по телефону разговариваете?

У Алёны Дмитриевой было одно свойство… в самые рискованные минуты ее не столько на патетику тянуло, сколько безумный какой-то смех пробивал. Может, это извращение, конечно, но вот… имело место.

– Да я ведь с вами по этому телефону говорю, Лев Иваныч, – пояснила она сдавленным голосом. – Поэтому он и занят.

– А другого телефона нет? – озабоченно спросил Муравьев. – А то мы сейчас устроили бы селекторное совещание… Мой французский… прошу прощения, на нуле, а английский на троечку. А вы бы и ему, и мне рассказали, что нарыли. И повторяться бы не пришлось, и сразу бы все точки зрения свели.

– Хорошо бы, – вздохнула Алёна, – только второго аппарата у меня нет…

– Вы можете воспользоваться моим, – послышался вежливый мужской голос, и что-то сильно ткнуло Алёну в бок.

Она повернула голову. Рядом сидел светловолосый молодой человек в синей куртке, легковатой, пожалуй, для русской зимы. В одной руке он держал черный «Sagem» и протягивал его Алёне.

– S’il vous plaоt! – сказал он и улыбнулся всем своим красивым, точеным, румяным и белокожим, хищно-горбоносым лицом. А потом еще крепче прижал другую руку к боку Алёны.

Больно. Смертельно больно.

1789 год

– Прочти-ка это, Петруша.

– Да как же, Иван Матвеевич… Ваше послание… Посольское секретное донесение… к его сиятельству князю Безбородко…

– Читай, говорю!

– Извольте. «Революция во Франции свершилась, и королевская власть уничтожена. Восстание города Парижа, к которому умы, казалось, были подготовлены, разразилось на другой день после отъезда г-на Неккера. В следующие дни оно продолжало разрастаться, как вы, ваше сиятельство, увидите из прилагаемого «Журнала» о происходившем здесь с субботы до пятницы; к нему я беру на себя смелость присоединить несколько печатных изданий, во всех подробностях излагающих событие, которого Европа никак не ожидала. Это восстание сопровождалось убийствами, вызывающими содрогание; обстоятельства, при которых они были совершены, доказывают невинность нескольких жертв.

Жестокость и зверство французского народа проявились при всех этих событиях в тех же чертах, как и в Варфоломеевскую ночь, о которой мы еще до сих пор с ужасом читаем, с тою только разницей, что в настоящее время вместо религиозного фанатизма умы охвачены политическим энтузиазмом, порожденным войною и революцией в Америке.

Если бы король отказался подчиниться требованиям Постоянного муниципального комитета, народ, по всей вероятности, сверг бы его; таким образом, этот добрый государь, не желающий никому зла, был поставлен в жестокую необходимость сдаться на милость бунтовщиков, тем более что французская гвардия его подло покинула и он совсем не мог полагаться на войска, сосредоточенные вокруг Парижа и Версаля.

Всякое внешнее сообщение прервано с понедельника для всех, независимо от их звания, и буржуазная гвардия у застав довела строгость при обысках до того, что раздевала лиц обоего пола, как выходивших из города, так и входивших в него.

Я счел своим долгом не медлить с отправкой курьера с известием о событии столь большой важности при любых обстоятельствах и имеющем в настоящее время особое значение для нашего двора.

Было бы заблуждением рассчитывать теперь на союз и тем более на политическое влияние Франции. Каковы бы ни были соображения нового министерства по отношению к предполагаемому союзу с Ее Императорским Величеством, оно не может уделить ему большого внимания, и надо рассматривать Францию при решении стоящих перед нами в данный момент вопросов, как несуществующую. Я не беру на себя смелость давать советы, но все же считаю своей обязанностью доложить о положении дел, каким оно мне представляется, и сказать, что Франция, даже с наилучшими намерениями по отношению к нам, не сможет оказать нам никакой услуги и что союз с ней будет иллюзорным для Российской империи. Кроме того, нация питает отвращение к союзу с австрийским домом из-за королевы, и если бы даже можно было заключить договор, он был бы нарушен, потому что министры будут вынуждены следовать принципам и побуждениям третьего сословия, которые возьмут верх над всеми другими соображениями. Если императрице нужны посредники, чтобы облегчить завершение двух войн, которые она ведет, то будет совершенно необходимо обратиться к кому-либо другому.

Ваше сиятельство должны объяснить моим усердием к службе и интересам нашей великой и августейшей государыни ту свободу, с которой я выражаю свое мнение о том, что касается этих интересов. Все поражены при виде того, как в течение тридцати шести часов французская монархия была уничтожена и ее глава вынужден соглашаться на все, чего разнузданный, жестокий и варварский народ требует от него с такой дерзостью и таким повелительным тоном, и еще считать себя при этом очень счастливым, что народ соблаговолил удовлетвориться его отречением от своей власти и от своих прав.

Многие придворные уехали. Среди них называют г-жу де Полиньяк, герцогиню де Ламбаль, герцогиню де Гиш, ее дочь, графа де Водрейль, г. барона де Безанваля, подполковника швейцарской гвардии, и многих других. Принц Ламбеск вместе с маршалом де Брольи уехал во главе королевского немецкого полка, который провел ночь с пятницы на субботу в Сен-Дени, на пути к Нанси[31]».

– Герцогиня де Ламбаль… Уехала! Значит, и Мадлен в Париже больше нету… Не увижу ее… То-то бродил я возле дворца герцогини, а там заперто все, не пройти. А в королевский дворец письмо доставить – как? Мыслимо ли?! Кто меня туда пустит?!

– Ты чего бормочешь, Петр Григорьев?

– Да это я так, ваше превосходительство, Иван Михайлович. Просто так…

– Заметил, что я написал про курьера?

– Конечно, как не заметить! Кого посылаете?

– Тебя.

– Меня?! Но как же… Я ж…

– Что ты?

– Я ж за другим делом в Париж прибыл. Мне Виллуана отыскать надо.

– Не нужен нам никакой Виллуан. Теперь другое важнее.

– Но мне нужно…

– Нет сейчас ничего важнее, чем доставить донесение нашей государыне. Она должна получить известие о происходящем во Франции из первых рук. Ковалевский, мой лучший курьер, свалился в горячке. А тебе пора возвращаться в Россию. Скоро всем нам приспеет пора Францию покинуть. Костер этот, пожар этот не скоро уймется. Поезжай, да поскорей. Поедешь на фельдъегерских лошадях – по всей Европе, хвала Господу, порядки цивилизованные, в самый короткий срок домчишься. В путь, Петруша. Храни тебя Господь!

Наши дни

– Ну-ну, не смотрите так ошарашенно, – шепнул сосед по троллейбусному сиденью, он же сосед по самолету, он же Влад.

Да, не зря ей никогда не нравилось это имя…

Алёна его мигом узнала, да и не много времени прошло с последней встречи, чтобы забыть, тем паче что вспоминала она о нем очень часто, да вот буквально пять минут назад последний раз!

– Скажите, что вы нашли аппарат в сумке, пусть Малгастадор перезвонит вот по этому номеру, – прошипел Влад, показывая визитку, на которой значился только номер телефона и еще цифры 1789 – строкой ниже. При этом Влад все сильнее вдавливал что-то в бок Алёны, да так, что у нее перехватило дыхание. – И имейте в виду, в руке у меня пистолет, одно слово – и я стреляю. Не надейтесь на мое милосердие, вы, конечно, в курсе, что было с теми, кто осмелился нам помешать. И в родимых местах мои нравы не смягчились. Чуть что – и я стреляю. Лариса едет вслед за мной, я слиняю отсюда прежде, чем кто-то успеет пискнуть. На помощь вам никто не придет, жизнь дороже. Поняли меня?

Как он сюда попал? Значит, дверца около водителя все же иногда открывается… Он вошел за спиной Алёны – и вот…

– Поняли, спрашиваю? – Пистолет вдавился сильнее.

Алёна кивнула и проговорила с трудом:

– Лев Иваныч? Я случайно нашла другой телефон, он у меня в дальнем… в дальнем кармане лежал в сумке.

– Ну и сумка у вас! – хохотнул Лев Иваныч.

– Да, – осипшим голосом сказала Алёна, – сумка, да… Записывайте номер.

– Называйте цифры сразу по-русски и по-французски, – попросил Лев Иваныч. – И я телефон запишу, и Малгастадор вам немедленно перезвонит.

– Хорошо, – сказала Алёна, – значит, так… плюс 7, plus sept, 10, dix, 33, trente trios, 6, six…

– Погодите, – удивился Муравьев, – это какой же у вас оператор? Почему 10, 33, 6?

Пистолет вдавился сильнее. Владу было слышно каждое слово: голос Муравьева никогда нельзя было назвать тихим!

– Скажите, это ваш парижский номер, – выдохнул он. – Вы же только что из Парижа, он поверит!

– Это, Лев Иваныч, мой парижский телефон, – послушно повторила Алёна. – Я там сим-карту купила, ну и…

– А, понятно, – усмехнулся Лев Иваныч, – значит, экономия Малгастадору выйдет: из Парижа в Париж будет звонить, – ну а для вас вообще все входящие бесплатно, говори – не хочу! Ну, диктуйте дальше.

Алёна назвала остальные цифры номера Влада и услышала, как Муравьев неуверенно, порой дублируя их на своем забавном английском, продиктовал их Диего.

Алёна прикрыла глаза. Вспомнилось смугло-бледное лицо, напряженные темные глаза, навостренные волчьи уши… Диего, Диего, гончий пес!

– В общем, он сейчас перезвонит, а вы пока рассказывайте, где вы, что с вами?

– Да что рассказывать, – промямлила Алёна. – Ну, еду в троллейбусе 17-го маршрута и ужасно хочу ананас.

– Что?! – изумился Муравьев. – С чего это вас на ананасы среди зимы потянуло?

– Да вот захотелось ананаса, – тупо повторила Алёна. – Со мной такое бывает, если вы помните. Редко, но бывает. И в тот раз тоже среди зимы было…

Ах, если бы Муравьев понял… понял бы и вспомнил, как три года назад, студеной зимой, она сумкой с ананасом стукнула в рейсовой маршрутке маньяка, который уже собрался в нее стрелять. Лев Иваныч при сем присутствовал, Алёна тогда выволокла на свет божий такие давние и страшные, почти фантастические дела, что сама с трудом верила[32]. Но если бы не ананас, переспелый ананас, который был предназначен для новогоднего стола, невесть сколько народу положили бы в той приснопамятной маршрутке. Лев Иваныч! Ну вспомните, а?!

– Не уводите разговор в сторону! – дохнул ей в ухо Влад. – Рассказывайте, до чего вы там додумались, мне тоже нужна информация, но не забывайте…

Да, как будто забудешь об этой боли в боку!

В это мгновение «Sagem» в руке Алёны зазвонил. Прижав свою родимую «Nokia» плечом, Алёна нажала на клавишу ответа:

– Алло?

– Элен? Элен, привет, это Карлос.

– Карлос…

И при звуке этого имени ее пронзила догадка. Милонга, танцевальный зал, звуки танго… И «Pensalo bien» оркестра Д’Арьенсо:

Подумай хорошенько, прежде чем сделать этот шаг, после которого, скорее всего, уже нельзя вернуться.

«Николаша, спасибо тебе за подсказку! Вряд ли ты сейчас думаешь обо мне, ты даже представить не можешь, что со мной, но все равно – спасибо!»

У нее есть только одна-единственная возможность послать сигнал о помощи. Муравьев ничего не понял, теперь вся надежда на кавалерию из Парижа.

– Карлос! – воскликнула Алёна. – Как я тогда мечтала с вами потанцевать! Эти танго… Эти очаровательные названия… «Pensalo bien», Карлос! «Mala junta»! «La Patota»! «En esta tarde gris», «Cуmo se pianta la vida»! «El adiуs»… «Pensalo bien», Карлос. «Pensalo bien», Диего, por favor!

Это было все, что Алёна могла сделать. Ведь по-французски Диего ничего не скажешь: Влад, приехавший из Парижа, поймет. Оставался только испанский, а по-испански она не знала ни слова, кроме por favor, что означало – пожалуйста, и названий некоторых танго. Как назло, в голову практически ничего не шло, вот все, что она вспомнила, так сказать, в тему. Нужно быть осторожной, чтобы сидящий рядом убийца не заподозрил, что это не просто названия танго Алёна перечисляет, а неуклюже пытается рассказать Диего о том, что с ней произошло: «Подумай хорошенько»! – говорит она. – «Плохая компания»! «Шайка»! «Этим хмурым вечером» «Жизнь ускользнула сквозь пальцы»! «Прощание»! «Подумай хорошенько», Карлос. «Подумай хорошенько», Диего, пожалуйста!

– Да, конечно, Элен, – несколько растерянно проговорил Диего. – Но вам удобно говорить? Ваша подруга разыскала меня по телефону через нашего сотрудника и сказала, что дело срочное. Я готов вас выслушать, но сначала должен перед вами извиниться. Это дурацкое недоразумение, эта цепочка совпадений… Бруно, ну, тот таксист, который чуть не подстрелил вас и Жоэля, признался, что видел в вас нашу сотрудницу и даже преследовал, пытаясь убить, но вы скрылись от него в магазине «Promod». А я-то видел в вас его сообщницу. И еще этот билет на милонгу со словом «Canavin»… Все сходилось против вас. Кстати, вы узнали, кто такой мсье Канавин? Лион Муравьефф уверял меня, будто это некий арондисман в Нижни Горки?

– Эй, господа хорошие, – возмущенно воскликнул Лев Иваныч, – я по-французски не парле, так что переводите мне, пожалуйста! Транслейт ми, плиз! – заорал он в сторону Парижа.

– О, Лион не понимает! – засмеялся Диего. – Вы можете рассказывать параллельно мне и ему?

– Конечно, – промямлила Алёна. – Да, я постараюсь.

И наскоро пересказала Муравьеву свой разговор с Диего, опустив, между прочим, названия танго.

Возможно, Влад подумает, что танго – просто танго. Что ананас – просто ананас…

А Диего? Он что-нибудь понял? Или кавалерия отдыхает?

В это время вдали раздалось протяжное мелодическое звучание.

– Это мне эсэмэска пришла, – сказал Муравьев. – От… что?! От жены, значит, эсэмэска. Телефоны-то все заняты, прозвониться она не может. Ничего, продолжайте, Елена Дмитриевна… Элен, короче.

– Итак, Канавино – это не только арондисман, но и фамилия одного художника, – заговорила Алёна, перескакивая с русского на французский и, честно говоря, мало заботясь о грамматике и правильности произношения. – Его звали Альберт Канавин. Он занимался графикой, поэтому носил прозвище граф Альберт.

– Merde… – протянул Диего.

– Да нет, – слабо улыбнулась Алёна, – он был на самом деле хороший человек. А предок у него был, я так понимаю, человек непростой. Фамилия его была Григорьев. Каким-то образом ему в руки от этого предка попало уникальное письмо. Не уверена, но вроде бы оно было написано еще в XVIII веке и имело прямое отношение к престолонаследию в королевстве Франция. Тогда Франция была еще королевством… Я, честно говоря, не знаю, кем оно написано…

– Собственноручно королевой Марией-Антуанеттой, – сказал Диего, и Лев Иваныч (Лион Муравьефф тож), выслушав поспешный перевод, тихо сказал:

– Ну и ну!

– А откуда это известно? – спросила Алёна. – Неужели вам удалось перехватить письмо?

И ощутила, как напрягся, сдавленно вздохнул Влад, сидящий рядом.

– Нет, – невесело ответил Диего, – письмо пока что в Нижни Горки, и где его там искать, мы не знаем. А вы… а вам удалось что-нибудь выяснить? Лион очень высокого мнения о ваших аналитических способностях!

Влад хмыкнул.

– Да, – сказала Алёна, – кое-что мне выяснить все же удалось.

– Ну! – нетерпеливо вскричал Диего. – Рассказывайте!

– Давай, колись! – прошипел Влад, толкнув Алёну в бок еще сильней. – Неужели не врешь, неужели и правда догадалась?!

«Мне кажется, да, – подумала Алёна. – Но нужно проверить… А я не знаю, удастся ли это сделать…»

В это время в трубке, через которую Алёна общалась с Муравьевым, снова пропел сигнал поступившей эсэмэски.

– Блин! – воскликнул Муравьев. – Ну и дела! Что-то моя там пишет и пишет. Извините, дамы и господа. Дела наши внутренние, сугубо семейные. Алёна, вы скажите Малгастадору, мол, Лиона жена эсэмэсками достает, Лион великодушно извиняется, но вынужден отойти от телефона. Однако трубку я класть не буду, минут пять – и вернусь. Вы ему рассказывайте, Алёна, а я потом запись прослушаю.

– Лапоть, – прошелестел шепот Влада около Алёниного уха. – Раньше ты повострей был, а теперь мозги ожирели! Давай, иди к своей бабе, катись!

«Раньше ты повострей был…» Интересная фраза. Да ну, собственно, что в ней особо интересного, она только подтверждала то, до чего Алёна и так уже додумалась. Но вот вопрос, удастся ли ей и этот свой гениальный вывод сообщить Муравьеву и Диего?

– Я предполагаю, – проговорила Алёна, – что в этом письме был лично заинтересован французский министр экологии граф Альбер Леруа, который ратует за восстановление конституционной монархии во Франции. Я узнала из Интернета, что Леруа скомпрометировал себя связью с «черными антикварами», которые торгуют украденными из частных и государственных коллекций и архивов письмами государственных деятелей. Его интересует все, что касалось частной жизни династии Бурбонов. Говорят, он считает себя косвенным потомком кого-то из братьев короля Людовика XVIII?

– Леруа возводит свой род прямиком к Карлу Артуа, будущему Карлу X, тому самому, кого Людовик XVI, его старший брат, некогда назвал plus royaliste que le roi, большим роялистом, чем сам король, – сказал Диего. – Разыскивая письмо королевы, Леруа пытается подтвердить давно гулявшую среди историков версию о том, что у Карла Артуа была связь с Марией-Антуанеттой, результатом которой стал побочный сын. Ребенок воспитывался в провинции, но именно он, по французским законам, имел бы право стать легитимным королем Людовиком XVII, а вовсе не Луи-Филипп, герцог Прованский, брат короля и Карла Артуа. Королева почти не вспоминала об этом ребенке – она обожала своего законного сына, рожденного в браке наследника, дофина. Но, понимая, что дофину грозит казнь или его могут заморить в тюрьме, она открыла тайну Мальзербу, одному из адвокатов короля. Она также сообщила ему, что ее письмо было отнято у одного из лакеев принцессы де Ламбаль, в свое время – близкой подруги королевы. Лакей украл письмо, но его схватили и упрятали в Бастилию. Потом, после штурма крепости, письмо удалось у лакея отобрать. Мария-Антуанетта отчего-то была убеждена, что письмо хранится в железном ящике-тайнике короля, среди других самых секретных бумаг. Королева надеялась с его помощью убедить Конвент, что юный Людовик – вовсе не дофин, что его нет смысла держать в тюрьме, его можно отпустить и не опасаться, что он захочет вернуть престол, что опасаться нужно юного Генриха Леруа… Однако в железном ящике, который был открыт слесарем Гаменом, нашли море каких угодно компрометирующих бумаг, но только не то письмо. Оно пропало. И королева таким образом лишь туже затянула петлю на шее своего мужа, сына и на своей собственной шее. Или, выражаясь точнее, навострила топор палача… И вот спустя двести лет среди черных антикваров вдруг распространился слух, что кто-то из России, из города Нижни Горки, пытается торговать этим письмом! Конечно, мало кто поверил, однако именно в это время знатоки стряхнули пыль с дневников Мадлен Консор, лектриссы и конфидентки принцессы Ламбаль. Мадемуазель Консор была с герцогиней в эмиграции в Англии, с ней вернулась в Париж и чудом осталась жива после того, как зверски убили ее госпожу. В своих записках она упомянула о каком-то русском, который завладел письмом во время разгрома и грабежа Бастилии и даже намеревался доставить его королеве, однако почему-то исчез. Мадлен называла его mon sauvage, мой дикарь, и горевала о нем, думая, что он погиб. Но, возможно, он не погиб, а впрямь увез письмо в Россию, и только теперь оно было найдено его потомками.

– Да! – жарко выдохнул Влад. – Да!

Он так же, как и Алёна, забыл об осторожности, он забыл об опасности, которую представляла для него эта женщина, равно как и он – для нее. Он забыл, что находится в полупустом троллейбусе, который уже описал круг через Кузнечиху и возвращается в центр. Люди входили, выходили, черный джип тащился следом… Влад не помнил ни о чем. Он потерял осторожность! Он не подумал, что его восклицание может быть услышано там, почти за три тысячи километров, что это может насторожить Малгастадора…

Ах, как на это надеялась Алёна!

Но нет. Голос Диего по-прежнему звучал ровно.

Он ничего не слышал. Он ничего не понял…

– Случилось так, что торговать письмом начал человек, который среди черных антикваров проходил под шифрованным обозначением «граф Альберт». Однако вскоре стало известно, что на торги в качестве посредника выходит его сын. Он давно живет в Париже и хорошо знает конъюнктуру. Он знает также, что Леруа не постоит за ценой, и хочет получить такую сумму, которая на первый взгляд казалась нереальной, неразумной. Но лишь на первый взгляд! Сын «графа Альберта» чувствовал себя очень уверенно: ведь за его спиной стояла самая крупная группировка «черных антикваров». Это были люди, известные своей жестокостью. Они готовы были «ломать» Леруа сколько угодно, однако тот согласился заплатить любые деньги – но только после экспертиз, которые докажут безусловную подлинность письма. Посредник пообещал, что через неделю или две привезет письмо из России, и собрался ехать туда вместе со своей боевой подругой, такой же красивой, бесстрашной, рисковой, как и он. И вдруг к Леруа обратились другие русские. С ними каким-то образом связался другой сын «графа Альберта», который тоже не прочь был поторговать семейной реликвией. Ему сначала не поверили, однако он назвал подлинную фамилию «графа Альберта» – Канавин-Григорьефф. – Русские фамилии Диего произносил с ударением на последнем слоге, так что выходило – Шумило€фф, Григоре€фф. – Связь с ним осуществляли молодые эмигранты по фамилии Шумилофф, Виктор и Ольга. Однако к ним в доверие втерся ставленник первой группировки, швейцар отеля «Бон Шанс» Алексис Рудаков. Он вызвал молодых людей якобы на встречу с покупателем, но туда явился первый посредник, тот, кто первый начал торговать письмом, и застрелил обоих. Заодно был убит Алексис – просто потому, что сын «графа Альберта» не любил оставлять свидетелей.

При этих словах Влад тихонько хихикнул, и Алёна почувствовала, как у нее заледенели пальцы, которые сжимали телефоны.

Собственно, аппарат, с помощью которого она общалась с Муравьевым, был не нужен – Лев Иваныч так и не вернулся к трубке. Но она не выпускала телефон из рук – это была ее «Нокия», поверенная стольких тайн, свидетельница стольких событий ее жизни, что Алёна чувствовала к ней доверие, как к подруге.

– Более того, первый посредник пригрозил, что уничтожит всех своих конкурентов – а он знал состав группы, и они имели все основания ему верить, особенно после гибели Шумилофф и Алексиса, – если они не доставят ему письмо, – сказал Диего.

– То есть получается, он и сам не знал, где его искать? – ахнула Алёна, ощутив, что Влад нервно дернулся рядом. – Торговал неким товаром, но не представлял, где он находится?

– Получается, так, – согласился Диего. – Получается, он продавал воздух.

– Козел… – прошипел Влад. – Что б ты понимал! Воздух! Я продавал письмо! Кто же знал, что отец…

Алёна покосилась на его разъяренное лицо, и тут ее осенило.

– Он не продавал воздух, – сказала она медленно. – Он ведь действовал не сам по себе, а по просьбе отца. Отец дал ему поручение, а потом скоропостижно умер. Если бы он остался жив, можно не сомневаться, что первый посредник получил бы письмо. Ведь Альберт Александрович очень любил этого парня, несмотря на то, что тот был его пасынком. Он ведь вырастил его, считал за родного и все ему прощал. Например, простил попытку ограбить мастерские. На самом деле парень уже тогда искал заветное письмо, а остальные вещи из мастерских были украдены лишь для вида. Этим делом занимался Лев Иваныч Муравьев, и расследование было прекращено по настоятельной просьбе Альберта Александровича, который не хотел губить юношу. Пасынок же Григорьева-Канавина считал, что ему удалось обвести следствие вокруг пальца, что Муравьев просто-напросто лапоть… ну, то есть недогадливый такой старый башмак.

Влад чувствительно потыкал Алёну стволом в бок:

– Эй, что-то ты разошлась…

– Я знаю, что такое лапоть, я слышал это русское слово, – сказал Диего. – Это вид допотопной, грубой обуви, вроде наших французских сабо. Однако мне кажется, что молодой человек ошибается относительно коллеги Муравьефф.

– Он ошибается относительно меня, это факт, – послышался голос Льва Ивановича, и в тот же миг что-то рвануло Влада и сбросило его с сиденья, причем пистолет в полсекунды был вышиблен из его руки.

Там, в горних высях, Алёнин ангел-хранитель, который наконец с блеском использовал свой шанс, повернулся к святым небесным силам, одобрительно смотревшим на него, и вытянулся во фрунт:

– Задание выполнено!

Алёна изумленно посмотрела на свою «Нокию», повела глазами и обнаружила, что сбросило Влада с сиденья вовсе не неизвестное создание, а ражий человечище в сером камуфляже. Такими же огромными, грозными, мощными существами был уже заполнен остановившийся троллейбус, и пассажиры испуганно жались к стенкам.

– Спокойно, товарищи, – сказал Лев Иваныч, и Алёна снова посмотрела на телефон. Но нет, голос шел не из трубки. Лев Иваныч собственной персоной стоял перед Алёной – в черной кожаной куртке, джинсах, тяжелых ботинках, имея вид вполне респектабельный и совершенно не вяжущийся ни с громилами в сером, ни с пистолетом Влада, зажатым теперь в его, Муравьева, руке.

– Давайте отключим связь, – сказал он Алёне, беря у нее «Нокию» и выключая ее. Потом взял «Сажем» и произнес на своем отпадном инглише: – Диего, зис из олл нау. Финиш! Хи из арестид. Ай шелл колл ю ин ван ауэ энд телл олл.

Алёне было слышно, как Диего сказал, что будет ждать, потом попросил передать привет Элен и отключился.

А она никак не могла поверить, что все кончилось.

И вдруг ее осенило!

– Так значит, вы поняли про ананас? – спросила изумленно.

– Конечно, – хохотнул Муравьев. – А Диего понял про танго, про этого, как его… «Пузатый Бен»?

– «Пузатый Бен»? – в ужасе переспросила Алёна. – Какой «Пузатый Бен»?! «Pensalo bien»!

– Ничего, он не обидится, – хладнокровно отмахнулся Муравьев. – Главное, что Малгастадор все понял и немедленно начал слать мне эсэмэски, мол, у Элен какие-то проблемы! Да я и сам смекнул. Ну и поднял отряд. Все остальное – технические детали. Да, мы с Диего оказались очень понятливые мужики. А ты, Влад, так ничего и не понял, – с грустью посмотрел он на поверженного врага. – Одно могу сказать: хорошо, что твой отец не дожил.

– Черт, черт, черт… – шипел Влад, повернув грязное лицо (он лежал щекой на троллейбусном полу и бешено косил взглядом на Алёну). – Как ты догадалась, что это я – сын «графа Альберта»?!

– Мы перешли на «ты»? – надменно спросила Алёна. – Изволь. Догадалась, потому что ты сказал, что в родных местах твои нравы не смягчились.

– Да мало ли кто что говорит! – так и взвился Влад, но тяжелый спецназовский ботинок указал ему его место.

1789 год

Который день уже в пути, а пути не помню. Никогда с такой стремительностью не езживал. Точно на крыльях лечу. Сколько дней прошло – всего ничего, а уже почти прибыл в Дерпт. На беду, ось колесная сломалась. Пришлось задержаться на постоялом дворе, где уже останавливался я прежде, по пути в Париж. Где-то здесь я утратил след Виллуана, да так и не отыскал его, к сожалению…

Не выполнил своего задания – зато в иное ввязался, да в какое!

Присел я чайку попить – и чай, и кофе тут редкостно дурные, ну разве сравнишь с теми, что пивал я в Париже?! – а голова словно бы на две половинки расколота. Одна стремится домой, в Россию, а другая вся поглощена тем, что в Париже видел, в чем участвовал. Одна рвется к Агафьюшке и тоскует по ней, другая…

Нет! Никакой другой быть не должно!

Первым делом, как приеду, на исповедь. Так и так, скажу, батюшка, был грех, прелюбодействовал, но то не по воле моей доброй вышло, а по наущению дьявольской силы! Батюшка грех отпустит, Господь меня простит, а вот простит ли Агафьюшка?..

А может, ей вовсе ни о чем и не сказывать? Ведь чего не ведаешь – то и не помешает?

Так размышлял я, когда мне сказали, что карета исправлена и можно ехать. Выходя в съезжую из отдельной горницы, предоставленной мне для ночлега, увидел я ямщика, рожа коего показалась мне знакомою. Ба, это ведь тот самый кучер, с которым я путешествовал, когда пробирался в Париж! Ну, конечно, с этой самой станции он и вез меня в Дерпт!

– Барин, да вы ли это?

– Здравствуй, голубчик Михайла.

– Нет, я не Михайла! Меня Феклистом звать. А Михайло – это тот, что нам с вами голову задурил.

– Как же задурил, скажи на милость?

– А помните ль господина, за коим вы гонялись? Ну, черный весь такой?

– Как не помнить!

– Так ведь он преставился!

– Преставился? Умер?! Откуда ты знаешь?

– Да я сам его мертвым видел.

– Вот как… значит, он тут недавно проезжал?

– Ну, нет, сюда он не возвращался и не мог воротиться. Тогда и умер, когда мы с вами за ним гонялись. А помните ли, как это было?

Как не помнить, снова подумал я. Частенько тот злополучный день, когда я упустил Виллуана, воскрешался моей памятью. Вот мы с кучером, вот с этим самым Феклистом, спешим по лесной дороге, и вдруг он восклицает: «Вот те на! Михайла возвращается! А ведь это он увез того господина, о котором вы спрашивали!»

Я не знал, то ли высунуться из кибитки, то ли спрятаться получше. Я рассчитывал, что Виллуан не знает меня, а все же не хотел попасться ему на глаза. Тем временем Феклист заорал: «Бывай здоров! Чего ворочаешься? Забыл чего?» Михайла печально возвестил: «Да седок мой меня покинул. Велел возвращаться. И на чай ни полушки к прогонным не прибавил. Кибитка его ждала вон там, за поворотом». – Кибитка?! – высунулся тогда я. – Что за кибитка?!» – «Да самая обыкновенная, только маленькая и черная. Конь черный и кучер такой же». – «Да ведь и господин тоже черен, что ворон», – хмыкнул мой приметливый Феклист…

Так все происходило. И что же оказалось на поверку?! Сам не свой слушал я рассказ Феклиста:

– Оказывается, барину вдруг стало в дороге дурно. Да так, что он каждый миг Богу душу готов был отдать. А до станции далеко еще. Он велел Михайле поворачивать и везти его на предыдущую станцию. Видать, там отлежаться хотел. Однако отчего-то приказал Михайле всякому встречному говорить, седок-де его на полдороге сошел и в другую кибитку пересел. Да еще и приплатил негоднику за ложь. Тот и рад был стараться. Привез черного господина на станцию, стали его в дом заносить, а он за сердце похватался – и отдал Богу душу, ни словечка не промолвив. Помер, стало быть!

Я слушал это – и сам был ни жив ни мертв. В ушах зазвучал вдруг голос графа Сегюра:

«Что с вами, Виллуан? Что вы так побледнели? Что схватились за грудь?»

И то, как Виллуан отвечал слабым голосом: «Ни-че-го страшного, граф. Минутное недомогание… это бывает со мной часто… дьявольщина… ничего, я научился это одолевать усилием воли. Боль уже прошла, не тревожьтесь».

Итак, он был болен, видать, от треволнений надорвал сердце, да и умер. Так что же получается, я гнался воистину за призраком?! Я промчался пол-Европы за несуществующим черным вороном? И письмо, коего воздействия я так опасался, никогда не попадало в Париж?!

Я был сам не свой в эту минуту. Попадись мне сейчас тот сговорчивый лгун Михайла, я бы, наверное, прибил его. Несколько месяцев моей жизни было у меня изъято! Я мог бы давно воротиться домой! К Агафьюшке! Я был бы избавлен от разрывающих сердце событий, в коих принужден был участвовать! Я не согрешил бы с Мадлен, не овладел бы письмом королевы, не вез бы сейчас донесение Симолина для князя Безбородко…

Я опустил голову, не ведая, как можно оценить события моей парижской жизни. То ли черной краскою закрасить их, то ли… нет, белою никак нельзя, но и только черною – тоже несправедливо!

И вдруг меня осенило!

– Постой, Феклист! А не сохранилось ли вещей того господина? Он вез при себе важные бумаги, все думают, что они пропали… Или все его добро было выброшено?

– Отчего ж оно было вдруг выброшено? – удивился Феклист. – Разве вы не знаете немцев? Они ничего не выбрасывают. Хозяин здешней станции – немец, Ганс Иваныч. Значит, у него все в сохранности и целости сохраняется. Ежели желаете, я его покличу.

Явился Ганс Иваныч. Он соблаговолил вспомнить сию историю, однако не спешил выдавать мне имущество Виллуана. Последовали долгие переговоры, в ходе коих я кое-как смог убедить важного, положительного немца, что ни платье, ни белье, ни обувь, ни прочие вещи покойного не имеют для меня никакой ценности, а необходимо мне увидеть лишь бумаги, которые он вез с собой. Самую решительную роль в переговорах сыграли несколько монет (теперь, путешествуя с официальным званием курьера, я не был стеснен в средствах), и вот наконец отдали мне плоский кожаный кошель, который Виллуан носил на шее. Я раскрыл его и начал торопливо просматривать бумаги. Их было немало, но меня они мало волновали, хотя, должно быть, его превосходительство Алексей Алексеевич и сам граф Безбородко сочтут их заслуживающими внимания. И вдруг среди вороха писем и бумаг увидел небольшой пакет, насквозь, вдоль и поперек, прошитый нитками.

Вот оно! Вот письмо, за которым я гонялся! Виллуан, как и обещал тогда Сегюру, обезопасил его от вскрытия. В самом деле, невозможно распечатать конверт, не разрезав ниток. А восстановить прежний вид письма потом тоже немыслимо, ибо ниток таких вовек не подобрать. То-то Виллуан хвалился:

«Я раздобыл нитки, которые сами по себе, быть может, единственные в природе. И то письмо, которое я повезу, будет прошито именно этими нитками».

В самом деле, нитки удивительные. Длинные, тонкие, шелковистые, да как причудливо окрашенные – с одного края черные, с другого – рыжие. В точности волосы моей Агафьюшки!

Боже ты мой… да ведь это не нитки! Это и есть волосы… ее волосы!

Несколько мгновений я ощущал себя так, словно из груди моей выдернули сердце. Не верил глазам, снова и снова ощупывал волосы, опутывающие, скрепляющие, охраняющие тайны письма Виллуанова, а перед глазами так и вспыхивали картины минувшего. Вот мы с женой ждем в гости Жюля, и только два человека знают о том, что он должен прийти: Алексей Алексеевич и Агафьюшка. Жюль не приходит, он найден убитым. Все его бумаги украдены. Вот Агафьюшка отворачивается от меня, гонит прочь, отталкивает, плачет непонятными слезами, зовет постылым…. Вот она беспрестанно повязывает голову платком… Виллуан! Он соблазнил Агафьюшку, это она рассказала ему обо мне, о моей должности, он срезал с ее головы волосы, он убил Жюля!

Я сидел, как громом поражен, и планы самой страшной мести роились в мыслях моих.

Не ведаю, сколько времени минуло. Я одумался. Кому я буду мстить, вдруг подумалось мне. Виллуану? Он мертв. Агафьюшке? Она грешна передо мной, да ведь и я пред ней грешен! Мы квиты, и ни слова упрека не скажу я ей… однако и сам каяться не стану.

Нужно скорей воротиться в Санкт-Петербург. Нужно отдать начальству письмо Симолина, а самому… В это мгновение я твердо решил уйти в отставку, забрать жену и уехать с ней из столицы, уехать куда-нибудь в глушь, в провинцию, еще не знаю куда. На Волге, в Нижнем, есть у меня дядька, отправлюсь к нему. Нужно выкинуть из головы, из сердца все, что было. Столичная жизнь тлетворна и развратительна, что у нас, что в Париже. Французская королева признавалась в тайном грехе, в обмане супруга… Я прочел это проклятое письмо! Чего же я жду от несчастной жены моей? Бежать из столицы, бежать, не подвергаться искушению самому, уберечь от искушений Агафьюшку… В столицах вызревают мятежи и зреет разврат, в глуши – покой мыслям и отдохновение сердечное!

Но письма королевы я не отдам никому. Какая ни есть, она все же беззащитная женщина, и мне ее жаль. Кто знает, как сложатся отношения России и Франции. Не хочу, чтобы эта тайна стала оружием в руках врагов королевы. Чует мое сердце, чашу, полную несчастий, предстоит испить бедной женщине, но я не добавлю к ним ни единой капли из рук своих.

Наши дни

Влада увели первым. За ним – Ларису, все это время следовавшую за троллейбусом в черном джипе, но в один миг захваченную спецподразделением, бойцы которого попали в троллейбус все через ту же дверь, что и Влад, а потому остались незамеченными и им, и Алёной.

– Лихие ребята, – глядя на Ларису и Влада, сказал Муравьев с таким выражением, словно грязно выругался. – Не успели приехать в Нижний, а чужую машину уже увели. В угоне джипяра-то. Лихачи!

В багажнике джипа, в большой сумке, лежала небрежно свернутая черная норковая шубка вместе с прочими атрибутами цивилизованной дамы, в образе которой Лариса мелькнула перед Алёной в Оперном театре. А за рулем она пребывала в жутковатом образе панка-рокера-трансветита-извращенца.

Лариса, уже стоя в наручниках (настоящих, а не бутафорских, которые Алёна с облегчением вынула из кармана), посмотрела на писательницу Дмитриеву белыми от ненависти глазами и буркнула:

– Вот и делай после этого добро людям! Зачем мы только вернули вам ваш дурацкий капэкашник! Выкинули бы в помойку, тогда бы вы нас сроду не вычислили!

– Да, – грустно сказала Алёна. – Наверное, не вычислила бы. Хотя вы сами в этом виноваты. Ну, дала я вам визитку… Ну и сунули бы ее куда-нибудь – куда суют всякие визитки, или хоть в пубель[33] отправили бы, – а вы зачем-то в Интернет сунулись, верно? Ну и прочитали там невесть что обо мне. Правда же?

Лариса угрюмо кивнула:

– И такая, и сякая, и благодарности от УВД, и раскрытие кражи в Художественном музее[34], и бесценный аналитический ум…

– Бесценный аналитический? – пробурчал Муравьев. – Это ж надо! А что, ведь в самом деле так!

Алёна не обольщалась его словами, так как по опыту знала, что Муравьев всегда добрел непосредственно после того, как писательница Дмитриева подверглась смертельной опасности. Потом он свыкался с мыслью, что эта зануда с парадоксальным умом жива и здорова, – и начинал вести себя по отношению к ней с прежним ехидством и недоверием. Интересно, на сегодня его лояльности хватит? Дело-то ведь еще до конца не доведено!

– Прочитали и забеспокоились, – сочувственно продолжала Алёна. – И начали за мной следить. Пугать по телефону принялись, а ведь тот милиционер… он… им меня тоже пугали! Ну, впрочем, неважно. Увидели, что я в Оперный пошла, – и решили, что я вот так влет обо всем догадалась. И на всякий случай подстраховались: сняли табличку с именем Альберта Григорьева-Канавина, которая висела рядом с картинами. Вы только один просчет допустили: самую лучшую его картину не сняли. Ту, где черно-рыжая дама в таких невероятных юбках изображена. Если б не эта картина, я и внимания не обратила бы на другие работы. И очень может быть, вы успели бы забрать письмо прежде, чем я обо всем догадалась.

– А вы догадались, где оно? – взволнованно спросила Лариса.

– Думаю, по-прежнему в мастерской графа Альберта, где же еще, – пожала плечами Алёна. – Да вы и сами знаете.

– Я? – изумилась Лариса.

– Ну, может, не вы, но Влад точно знает.

– С чего вы взяли? – глянула исподлобья Лариса.

– Тогда зачем сегодня забрали картины с выставки? Пришли туда, понятное дело, чтобы ко мне поближе подобраться, может, подстеречь меня и припугнуть. А то и вовсе заставить замолчать так же решительно и брутально, как это сделали в Париже с Шумиловыми и Алексисом. А картины зачем забрали?

– Ну, мы увидели, что там довольно много народу, – пробурчала Лариса. – К вам не подобраться. И решили вас выманить. Мы же понимали, что вы ради этих картинок пришли, что клюнете, будете искать, кто их унес.

– Вы меня собирались в женском туалете подстерегать, верно? Да охранник спугнул.

Лариса молча опустила глаза.

– Понятно, – протянула Алёна. – А я-то думала, вы ту картину забрали из-за куклы.

– Какой куклы? – безразлично спросила Лариса.

Алёна глянула испытующе:

– Ну, в мастерской Альберта Александровича стоит кукла, такая же, как та женщина, которая изображена на этом рисунке. С рыже-черными волосами.

– А вы откуда знаете? Вы и туда нос сунули, и в мастерскую? Или вам Петька наплел? Я так и знал, что вы с ним спелись! Вы и Шеню!

– Шеню? – удивленно повторила Алёна – и осеклась.

Шеню! Chenu по-французски – седой!

– Будто не знаете! – взвизгнула Лариса. – Строите из себя овечку, жертву невинную, а на самом деле… на самом деле… все знаете! Письмо прикарманить хотите! Вы ей не доверяйте! – завопила она, повернувшись к Муравьеву. – У нее благодарность от УВД, она иглу в яйце видит! – И задохнулась, зашлась в истерических рыданиях, вспомнив, что говорит с тем самым человеком, который больше всего и пел дифирамбов писательнице Дмитриевой, выдавал ей грамоту с благодарностью.

Муравьев махнул рукой, Ларису вытащили из троллейбуса.

– Так, – мрачно сказала кондукторша, – теперь, надо быть, наша очередь на допрос? Или нас домой все ж таки отпустят сегодня?

– Это ж надо! – воскликнула водитель Надя, которая все еще никак не могла успокоиться. – Главное, мне на мобильник диспетчерша звонит, мол, не подавай виду, но твой вагон сейчас будет спецназ штурмовать, так что ты первую дверку по-тихому открой… Это ж надо! – И уставилась на Алёну: – А он в вас правда пистолет втыкал? Чего ж не выстрелил?

– Да я ему зубы заговорила, – слабо улыбнулась Алёна. – Я – и еще один полицейский из Парижа по мобильнику.

– Ну, в Париже, значит, хорошие деньги полицейским платят, что могут аж в Россию звонить и по полчаса трепаться!

– Платят, платят, – сказал Муравьев. – Ну, закончим на этом. Спасибо за приют. Нам и правда пора. На выход, дамы и господа!

Господа в сером камуфляже послушно посыпались из троллейбуса. Дама – она же Алёна Дмитриева – тоже шагнула было к выходу, однако Муравьев поймал ее за руку:

– Так, секундочку, Елена Дмитриевна. Кто такой Шеню? И при чем тут кукла?

Алёна отвела глаза.

«Не отдадим это поганое письмо – с нами сделают то же, что с Ольгой и Виктором.

– Но письмо… Оно же черт знает где! Как туда добраться? А там – где искать?

– Добраться самолетом, как еще. Или поездом, но это долго, а нам времени оставлено – чуть. Где искать, должен знать граф Альберт, и нам нужно добраться до него раньше, чем эта сволочь Градский доберется до нас. И ладно, хватит истерики закатывать, этим не поможешь. Пошли, пока нас тут не застукали».

У нее не было ни малейшего сомнения в том, что человек, которого Лариса назвала Шеню, выручил ее тогда в «Галери Лафайет», а сейчас он находится в Нижнем Горьком. Как только гаишник, разыскивающий мифическую воровку, ляпнул, что она-де крала куртки, Алёна насторожилась. Конечно, на воре шапка горит, а все же… Она, как и Дракончег, сразу заметила, что человек, который сидит в машине, руководит милиционером. И все же была далека от того, чтобы прямо так сразу заподозрить, что это ее парижский знакомец. Но когда Дракончег начал говорить, что она писательница, а человек, сидевший в машине, дал по телефону отбой своему сообщнику, и тот назвал ее писательницей Дмитриевой, хотя до этого не были названы ни фамилия, ни псевдоним, – тут она озадачилась во второй раз. Парижский знакомый ее фамилию не знал. Но он знал про куртку. Ее фамилию знали Влад и Лариса, но они не знали про куртку. Потом последовал звонок на ее мобильный номер. «Нежный таинственный голос» начал ее пугать. Но шутка в том, что мобильный номер писательницы Дмитриевой знало малое, ну просто очень малое количество народу. Ни в каких справочниках его, понятно, не было. На старых визитках значился только квартирный телефон. Но вот на новых, отпечатанных перед самым отъездом в Париж, мобильный номер был. Однако из всей пачки визиток за это время Алёна взяла только одну и отдала ее любезной попутчице Ларисе. Конечно, это было слишком смелое предположение… но надо учесть, что наша героиня все же писательница, причем – детективщица, и если бы она не делала беспрестанно самых смелых предположений, которые по большей части вполне стыковались с реальностью, она бы не только ничего не написала бы, но, очень возможно, и вообще жива бы не была… словом, она сделала это слишком смелое предположение, которое заключалось в следующем: ей звонила Лариса. А в машине ДПС сидел седой. То, что его интересует загадочное письмо «графа Альберта», Алёна знало точно. И если он оказался здесь, значит, письмо в Нижнем. Но получалось, что и Ларису оно интересует. Лариса предупреждала, чтобы писательница не общалась с милицией. Значит, она находилась совершенно в противоположных отношениях с седым. Но откуда седой знал, что Алёна – писательница и что ее фамилия – Дмитриева?

Ну ладно, о ее профессии он услышал от Дракончега, сидя в машине ДПС. Но фамилию Дракончег не называл. Зато фамилию Алёны знал человек, имеющий хотя бы номинальное отношение к двум загадочным словам – «граф Альберт». Свою фамилию Алёна сказала Петру Фоссе… и в этот же день на нее «наехала» машина ДПС.

Хотел ли седой обезвредить опасную писательницу? Или припугнуть ее? Или просто предупредить, чтобы не вмешивалась в опасные дела?

Алёна предпочитала думать, что предупредить, хотя кто знает… одно дело куртка за какие-то там полторы сотни евро, а другое…

И все же она еще сомневалась в его связи с Фоссе. Но на другой день узнала, что Петр Фоссе – сын художника-графика Альберта Григорьева-Канавина, это раз, а во-вторых, у этого художника был еще один сын, пусть и не родной. По фамилии Градский. Это оказался Влад…

Влад и Лариса гонялись за Алёной, как за опасным хищным зверем. Фоссе расставил ей ловушку в своей квартире, не сомневаясь, что ушлая детективщица ринется по его следу. Вырыл, выражаясь фигурально, ту самую пресловутую fosse ближнему своему.

И что? На дне этой ямы-канавы-ловушки где-то в Щербинках до сих пор сидит Шеню, подкарауливая добычу? И если бы Алёна, радостно разинув рот, туда ринулась, это была бы ее, как пишут в романах, последняя ошибка?

Невесть почему Алёна не могла в это поверить.

И не только в благородстве седого дело!

Что, если допустить, что ловчая яма, эта пресловутая fosse, – тоже отвлекающий маневр? Так же, как и кража картинок с выставки? И если Алёна и все те, кого она призовет на помощь, ринутся домой к Петру Фоссе, они там никого не найдут, в то время как Фоссе и Шеню будут…

Ну конечно! Им нужно время! Им нужно время на поиски, они ведь не знают, где именно нужно искать!

А Алёна знает.

Или хотя бы догадывается.

– Скорей! – повернулась она к Муравьеву. – Нужно срочно ехать в мастерские Союза художников на Рождественскую.

– Еще чего? – глянул тот неприветливо. Видимо, лимит добрых чувств Льва Иваныча к писательнице Дмитриевой медленно, но верно сходил на нет. – Вы мне лучше про Шеню рассказывайте. И про Фоссе.

– Если поторопитесь, у вас будет шанс с Фоссе повидаться, – сказала Алёна. – Ну, скорей! Поехали! Ведь вы хотите вернуть Французской Республике ее национальное достояние?

Похоже, кредит доверия еще не был исчерпан, потому что Муравьев только моргнул изумленно – и без разговоров выскочил из троллейбуса и чуть ли не забросил Алёну в фургончик, где уже сидели спецназовцы в камуфляже. Из-под своих масок они не без любопытства поглядывали на Алёну, размышляя, наверное, что это за штучка, которой они только что жизнь спасли. А она думала, что сделает с ней Муравьев, если «национального достояния Французской Республики» в мастерской не окажется. Ну, если оно уже украдено, то проще, тогда нужно будет перехватить Шеню в Шереметьеве. А вот если рыже-черная дама в принципе ни при чем…

Сейчас все выяснится. И про седого, и про письмо, и про фантастическую догадливость писательницы Дмитриевой, и про лояльность Муравьева.

Подъехали к мастерским. Алёна задрала голову и посмотрела на освещенные окна самого верхнего этажа.

В стародавние времена в этом красивом здании с затейливым фасадом находились на верхних этажах нумера с девицами, вроде бы даже где-то здесь размещалась знаменитая и весьма разорительная для клиентов «Магнолия», обслуживающий персонал которой выезжал на стажировку в Париж, вывезя оттуда устрашающий запас французских духов и приобретя настоящий французский шик, что, очевидно, особенно ценилось при занятиях французской любовью. Теперь на пятом этаже – то есть назывался он пятый, но из-за двух пролетов внизу – пустых, бесквартирных, – был фактически седьмым, – нашли себе приют нижнегорьковские художники, в том числе Леший, друг, товарищ и брат. А еще там до сих пор находилась мастерская покойного Альберта Григорьева-Канавина. Леший как-то рассказывал, что в Союзе художников были странные и очень милосердные порядки: никто не торопил родственников усопших художников с выселением и вывозом имущества, поэтому иные мастерские годами стояли фактически бесхозными.

– Ну что, на самую верхотуру поплетемся? – уныло спросил Муравьев, который, судя по всему, здесь бывал и знал хитрости расположения этажей.

– Хорошо бы вызвать вертолет, – задумчиво сказала Алёна. – Во-первых, не пришлось бы по лестнице брести, а во-вторых, у тех, за кем мы гоняемся, не было бы шанса уйти через крышу.

Муравьев поглядел дикими глазами:

– Ну это, знаете, Елена Дмитриевна… мы же не в романе, где невесть что случается! Вы что, думаете, у меня вертолеты по карманам рассованы? Да даже если я поведусь на вашу очередную авантюру и дам вызов, машина не раньше чем через час прибудет! Уж за час мы как-нибудь и сами поднимемся, и крышу обложим. Давайте-ка ты и ты через другой подъезд на чердак, подежурьте там, – скомандовал он паре своих людей. – Остальные – пешком.

Алёна поняла, что входит в число остальных, и более не стала тратить времени на споры.

Начали подниматься. Алёна шла, уткнув нос в душистый мех чернобурки, и добрым словом вспоминала седого.

Теперь на лестницах этого исторического дома не пахло французским парфюмом, а ужасно воняло газом и жареным луком, потому что как завелся в бывших нумерах коммунально-социалистический быт в двадцатые годы, так и не выводился, и не выветривался. Один раз Алёна шла в гости к Лешему, будучи некоторым образом беременна. Ее выворачивало на каждом пролете… на четвертом она сдалась перед позывами природы и сбежала вниз, на свежий воздух. Давно это было, давным-давно, и ребенка она того не родила, потому что муж не хотел, и муж уже перешел давно в разряд бывших, и боль по тому и другому поводу стала плюсквамперфектом, а все равно даже сейчас затошнило от одних только воспоминаний.

Как хорошо, что есть куда сунуть нос! И человека, который ей так помог, она сейчас натурально сдаст милиции?! Господи, ну что за безумное, разрывающее чувство между общественным и личным, между долгом и благодарностью!

«Если его придется арестовать, я эту куртку выкину», – дала она себе слово и с горьким, прощальным, тоскливым ощущением снова прильнула щекой к теплому, очаровательно-душистому меху.

Наконец группа захвата подошла к двери, украшенной двумя десятками кнопок со звонками и надписями, например: «Леший, живописец», «Ковалев, график», «Нина Перебокина, керамистка», «Веденеев, скульптор», «Григорьев-Канавин, график».

– Я так понимаю, нам сюда? – указал Муравьев на эту последнюю табличку и уже вознамерился воткнуть палец в кнопку звонка, но Алёна успела схватить его за руку:

– Вы что?! Кому вы звоните?!

– Ах да, – спохватился Лев Иваныч. – Хозяин-то умер!

– Да не в том дело, – простонала Алёна. – А в том, что в мастерской, очень может быть, сейчас находятся грабители.

– О черт! – нахмурился Лев Иваныч. – А ну, навались, ребята!

– Нет! – пискнула Алёна, понимая, что ребята сейчас с шумом начнут штурмовать дверь и всех на свете распугают. – Минутку! – И нажала на ту кнопку, возле которой значилось: «Леший, живописец».

А вдруг его нет? Нет, он на месте, вот слышно, как спешат по коридору шаги, вот открылась дверь:

– Леночек?!

– Тихо, Леший, – сказала Алёна, просачиваясь в коридор мимо тощей фигуры и мимоходом чмокая в щеку. – Иди к себе в мастерскую и пока не высовывайся. Я тебе потом все объясню, только скажи, где мастерская Григорьева-Канавина.

Леший посмотрел за ее спину, где громоздились серые комбинезоны в бронежилетах, сделал большие глаза, машинально посторонился, пропуская в коридор группу захвата, и прошептал мгновенно охрипшим голосом:

– Шестая дверь налево.

Алёна посмотрела на одну руку (на пальце кольцо, на запястье браслет – нет, это правая), потом на другую (с часами… ага, на левой она часы и носит, горячо!), кивнула и пошла по тускло освещенному коридору, глядя на ту сторону дверей, которая соответствовала руке с часами.

Раз дверь, два… четыре… шесть. Есть! Вот и табличка: «График Альберт Григорьев-Канавин».

«Ну, граф Альберт, извини», – проговорила она мысленно и, обернувшись к Муравьеву, кивнула.

– Посторонитесь, – одними губами проговорил Муравьев и махнул своим: – Ребята, делаем на счет три. Один, два… три!

Дверь исчезла, будто ее и не было, десяток спецназовцев вмиг втянулись в образовавшийся проем. Следом вскочили Муравьев и Алёна.

И замерли. Беспорядок кругом царил ужасающий. Картины, рисунки, книги валялись на полу вперемешку с растоптанными букетами сухих цветов, которые почему-то так любят держать в своих мастерских художники. Диван вверх ногами, подушки вспороты, одеяло разорвано. Посуда перебита, на пол высыпаны залежалые, местами заплесневелые крупы и окаменелый сахар. Посреди этого кошмара стоял Петр Фоссе с поднятыми руками.

При виде Алёны он сначала вытаращил глаза, а потом зажмурился.

Алёна огляделась. Все разгромлено, все… Не тронуты только куклы, сидящие рядком на высокой полке. Красивые куклы в национальных костюмах, в театральных костюмах… их тут не меньше десятка. А вот и она. Черно-рыжая дама в необъятных юбках.

– Смотрите, тут еще кто-то есть! – услышала она голос и повернула голову.

За диваном вниз лицом лежал человек с ежиком седых волос на бритой голове. Кажется, он был без сознания.

– Крепко его приложили, – сказал Муравьев, разглядывая кровоподтек на затылке. – За что? – повернулся он к Фоссе. – Чего не поделили?

Тот приоткрыл глаза, посмотрел на седого, помотал головой…

– В несознанку уходишь, – грустно констатировал Муравьев. – Ну и зря. Посмотрите, ребята, карманы этого бедолаги.

Посмотрели. В карманах «бедолаги» оказался паспорт французского гражданина по имени Georges Sedov.

– Ишь ты, сам седой и фамилия Седов, – удивился Муравьев.

«Lui-mкme chenu, et le nom son Sedov[35]», – подумала Алёна о том же, но только почему-то по-французски. И промолчала, само собой.

Бывают говорящие фамилии. Их очень любил знаменитый драматург Александр Николаевич Островский. Лютов – значит, по натуре он такой, лютый. Кудряш – веселый, кудрявый. Кабаниха – ну, с ней все ясно. Счастливцев и Несчастливцев – с ними тоже все точки над i расставлены. Ну и совершенно так обстояли дела и с Седовым. Шеню – он и в Африке шеню.

Да, все же хорошо, что Муравьев не знает французского языка… И тут же она испугалась своей мысли. Значит, хорошо?! Значит, она уже решила не выдавать этого человека, хотя ничего не знает о нем? Значит, настолько доверяет своей интуиции? Ну, интуиция писательницу Дмитриеву редко подводила, однако, к примеру, в случае с Владом и Ларисой подвела просто клинически. Вместо того чтобы еще в самолете ощутить исходящую от них опасность, она стала думать, каков Влад в постели. Бред, конечно…

«Пить надо меньше, надо меньше пить, – сурово сказала она себе. – Я была вся затуманена «Бейлисом». Это не считается ошибкой интуиции!»

Кто-то из спецназовцев, очевидно, обладавший медицинскими познаниями, возился с лежащим без чувств седым. Похоже, познания были недурными, потому что тот открыл глаза. Посмотрел на Алёну мутным взором и пробормотал по-французски:

– Я только хотел предупредить вас. Вы не должны меня бояться. Этого милиционера я подкупил… Я хотел предупредить, что Фоссе может быть опасен, что он пытается наладить контакт со своим братом, а тот сначала стреляет, потом думает…

– Что он говорит? – насторожился Муравьев. – Он говорит про этого типа? – Лев Иваныч кивнул на Фоссе, который находился в состоянии полной прострации. – Фоссе, я слышал!

– Я ничего не поняла, – пожала плечами Алёна. – По-моему, это бред. А слово «фосе» означает по-французски яма, канава, ловушка. Он говорит про какую-то ловушку… Ничего не поняла!

У нее были совершенно невинные глаза, и Муравьев, конечно, купился… не он первый, не он последний!

Если Фоссе выдаст Седова, если станет выставлять как своего сообщника, – это их личные дела. Но Алёна Дмитриева к аресту этого человека не будет иметь отношения, она это решила сейчас и окончательно.

Может быть, ей жаль расставаться с курткой. Может быть! А скорей всего, ей жаль этого человека, которому по ее вине сейчас придется испытать такой удар. Ему предстоит обнаружить, что в Россию он ехал напрасно, потому что…

А если она ошиблась? Если и тут ее хваленая интуиция подсказала неправильный ответ?!

Да хватит уже терзаться, надо взять и проверить.

Алёна подошла к полке с куклами.

– Ага, – ехидно сказал Муравьев, – самое время сейчас в куклы играть. Вы мне лучше скажите, как в этом содоме разобраться? – Он развел руками, показывая на царящий вокруг беспорядок.

– А зачем разбираться? – рассеянно проговорила Алёна. – Кто его устроил, тот пусть и разбирается.

Она сняла с полки ту даму. Лицо ее было намалевано грубовато, поэтому казалось не столь лукавым и интересным, как на рисунке. Вообще, это была небрежная работа: волосы из черных и ярко-оранжевых ниток разной длины, кружево лифа кое-где отпоролось и торчало, одна шелковая туфелька потерялась, как у Золушки, которая так и не нашла своего принца. Зато юбка была сшита с невероятной тщательностью. Из ее многочисленных карманчиков торчали конфетные фантики, разноцветные лоскутки и ленточки, засушенные цветы.

Алёна вынимала эти мелочи одну за другой и складывала на угол полки.

– Елена Дмитриевна, что это с вами? – встревожился Муравьев. – Что вы делаете? Тоже мне, Офелия с веточками-прутиками… «Возьмите розмарин, это для памяти…»

В другой раз Алёна просто в обморок упала бы от изумления, а тут пропустила Шекспира мимо ушей, настолько озабочена была.

Внезапно Фоссе истерически вскрикнул и рванулся к Алёне, однако был немедленно перехвачен.

– Merde, – как и полагается если не французу, то французскому гражданину, простонал Седов, и Алёна поняла, что, по крайней мере, двое из присутствующих смекнули, что она делает и зачем.

Из последнего кармана торчали сразу три ленточки: синяя, белая и красная. Собственно, она сразу поняла, что ей нужен именно этот карманчик, ведь таковы цвета французского флага, принятые как государственный символ 20 мая 1794, года, называемый drapeau bleu-blanc-rouge[36], а на военном жаргоне – les couleurs[37]. Вообще-то, если уж следовать исторической правде, здесь должен был находиться белый шелковый лоскуток, расшитый золотыми лилиями, но «граф Альберт», очевидно, просто не знал, каким именно был штандарт французских королей. Да и ладно, и так понятно.

Алёна потянула за ленточки. Оказалось, что они были привязаны к застежке «молнии», которая тотчас разошлась. Верхняя юбка – легкая, шелковая, – соскользнула, и под ней на кукле оказалась надета нижняя, которая, собственно, исполняла роль кринолина. Она была сшита из плотной хлопчатобумажной ткани и тоже застегивалась на молнию. Алёна расстегнула и ее. Юбка свалилась, теперь кукла неприлично белела нагим тряпичным телом. Внизу ее живота были нарисованы кудрявые черно-рыжие волоски.

Муравьев хмыкнул, но тотчас сделал вид, что закашлялся.

Алёна отложила куклу и осмотрела «кринолин». Внутри находился еще один конверт – на сей раз шелковый. При каждом движении он начинал хрустеть, и Седов проскрежетал сквозь зубы:

– Doucemen! Осторожней!

Алёна и сама понимала, что нужно быть осторожней. Чуть касаясь, она вытаскивала нитки, которыми «на живульку» был прихвачен конверт. Раздвинула его края, и все увидели лист пожелтелой, тонкой, словно папиросная, бумаги, исписанной небрежным почерком.

Алёна не стала вытаскивать листок, взглянула только на первую строку: Ma chиre Lambal! – и на подпись: M-A.

– Вот! – сказала она восхищенно. – Вот письмо королевы!

1785 год

Моя дорогая Ламбаль! Моя незабвенная и вечно любимая подруга, Вы удивитесь, получив это письмо, но разрыв наших отношений невероятно огорчает меня. И теперь, когда родился дофин, мой ненаглядный сын, получивший при рождении титул герцога Нормандского, тот, кто в свое время должен стать Людовиком XVII, королем Франции, я хочу снова сблизиться с Вами. Не единожды я пыталась дать Вам понять, что нужно забыть обиды, тем паче что не я виновна в Вашем отстранении от должности, а король и герцог Орлеанский, имеющий на него немалое влияние. Да и герцог Прованский льет, как и подобает, масло в огонь[38]… Однако мое к вам отношение не менялось никогда. Я ценю Вашу стоическую верность, Ваше умение молчать и хранить тайны. Вспоминаю событие, свершившееся в известное Вам время, в известном Вам месте. Вспоминаю – и дрожь пробегает по спине. Как безумно молода и неосторожна я была тогда, как безумно молоды и отважны были Вы! Как я любила Юнца[39], как он любил меня… Я забылась, он забылся… а спасать меня пришлось Вам. Каким чудом удалось Вам сохранить тайну? Весь двор тогда думал, что королева и принцесса Ламбаль просто помешаны на придумывании новых фасонов платьев, а мы ведь тщились скрыть мою беременность. Нам приписывали невероятные пакости, а мы беспрестанно уединялись и не подпускали ко мне никого другого только для того, чтобы сохранить в тайне мой невольный грех. Не всегда это удавалось, до меня доходили слухи о каких-то памфлетах, которые живописуют мою связь с Юнцом… Людовик ничему не верил, дай Бог здоровья моему дорогому супругу. Но нам-то с Вами известна истина.

Вы упрекали меня за то, что я ничего не знаю и знать не хочу о неcчастном ребенке, коего произвела на свет. А как я должна была поступить? Признать его? И отправиться в Консьержери или быть высланной за супружескую измену? Даже Юнец не мог признать его – по той же причине. Если бы мы поддерживали хоть какую-то связь с людьми, которым отдали ребенка на воспитание (их фамилия Леруа – словно нарочно выбрана!), это могло бы выдать нас. Роль королевы обязывает актрису, которая ее играет, слишком ко многому. Я изгоняю его образ из своего сердца и вспоминаю мою родственницу Анну Австрийскую, которая вот так же изгоняла из своего сердца всякую память о несчастном, которого называют Железная маска. У каждого человека есть образ, который иногда высовывается из-за его плеча и смотрится вместе с ним в зеркало…

Моя дорогая Ламбаль, я подписала письмо для увеличения Вам королевского пенсиона. Вы должны знать, что эти деньги назначены для благосостояния того несчастного и семьи, в которой он воспитывается. Не сомневаюсь, что Вы проследите за этим, а также за тем, чтобы сие письмо не попало в чужие руки. Впрочем, надеюсь, и эту тайну Вы верно сохраните – так же, как и всегда хранили мои тайны!

С надеждой на встречу с Вами, всегда любящая Вас – М.-А.

Наши дни

Ну, наконец-то кончился этот бесконечный вечер. Рыдающего Фоссе никак не могли успокоить, пришлось вызвать «Скорую» и везти его на улицу Ульяновых, в психушку. Похоже, он сделал слишком большую ставку на письмо королевы и просто не вынес того, что все его планы пошли псу под хвост… были сметены, так сказать, в fosse d’aisances, выгребную яму. Седов уверял, что хотел просто посмотреть картины покойного Альберта Григорьева-Канавина… об этом-де был уговор еще с самим художником при его жизни… Однако сын его и наследник в процессе этого показа вдруг спятил и принялся швыряться вещами и все громить. Врал Седов (или Chenu, кому как больше нравится) очень правдоподобно, и если Муравьев не верил, то и опровергнуть ничего не мог, тем паче, что Алёна молчала как рыба. Никакого повода задерживать иностранного гражданина у Муравьева не было, вдобавок Седов предъявил билет на ночной рейс «Люфтганзы» до Парижа. Как известно, из Нижнего Горького можно попасть в Париж, либо доехав на поезде до Москвы, а там улетев на самолете, либо сразу на самолете – «Люфтганзой» – с пересадкой во Франкфурте-на-Майне. Это удобный, но ужасно дорогой рейс. Алёна им, к примеру, никогда не летала. Седов, видимо, считал, что цель оправдывает средства… Ну что ж, он был прав. Алёна подумала, что если бы Влад и Лариса тоже так считали и тоже летели «Люфтганзой», все эта история могла бы кончиться совершенно иначе…

Еще из мастерской они с Муравьевым позвонили Диего-Карлосу Малгастадору и сообщили, что письмо найдено, а его дальнейшая судьба непредсказуема. Может быть, останется в русских архивах, может, будет передано во Францию. В любом случае в руки графу Альберту Леруа оно не попадет и не станет его козырем в попытках установления конституционной монархии во Франции. Да и вряд ли это в принципе реально. Времена уходят, и тут уж точно: кто не успел, тот опоздал.

Как не вспомнить все того же Эренбурга:

В одежде гордого сеньора На сцену выхода я ждал, Но, по ошибке режиссера, На пять столетий опоздал.

На прощанье Диего взял с Алёны слово, что когда она снова приедет в Париж, то немедленно позвонит ему и они тотчас отправятся на милонгу – в «Le 18», «Retro Dancing» или куда пожелает Алёна, – где блистательный Карлос будет все время танцевать только с ней. Разумеется, Алёна с восторгом дала слово.

По указанию – в форме приказания – Льва Иваныча Алёну увезли домой на спецназовском автобусе. Бравые ребята выгрузили ее около подъезда и порывались проводить до квартиры – на всякий случай, – но Алёна не позволила. Она не знала, конечно, что ее ангел-хранитель снова заступил на боевое дежурство, но почему-то была уверена, что лимит случайностей для этой истории исчерпан.

Она поднялась на свой четвертый этаж, вошла в квартиру, включила свет. Тишина и покой, бояться нечего.

Алёна приняла душ и пошла в постель. И вдруг вспомнила про Дракончега.

Бог ты мой, она же обещала ему позвонить, когда (если!) все кончится. И не позвонила. Бедный Дракончег, наверное, весь изволновался!

А может быть, и нет. Изволновался бы – так хоть раз позвонил бы или эсэмэску прислал. А тут – полное молчание!

А может, она просто не слышала звонка?

На всякий случай Алёна решила проверить и достала телефон. Да так и ахнула – он был выключен! Должно быть, Муравьев нечаянно нажал не на ту кнопку!

Алёна скорей включила свою верную «Нокию» – и в течение нескольких минут тупо смотрела на дисплей, на котором вспыхивали желтые конвертики, и выслушивала короткие гудки, означающие поступление сообщений. Они были ужасно однообразны: «Где ты?», «Как дела?», «Что случилось, почему не отвечаешь?», «Позвони или пошли эсэсмэс, как у тебя дела», и все исходили с одного номера, который в телефонной книжке Алёна значился как «Дракончег». Все письма, которые посылал ей верный возлюбленный все эти часы, посыпались теперь на ошарашенную Алёну, как из сумки волшебного почтальона. Особенно ее потрясло сообщение, пришедшее непосредственно от МТС и оповещавшее: «Этот абонент (номер Дракончега) звонил вам 17 раз».

Алёна немедленно набрала номер, тут же спохватилась, что в такую позднотищу телефон, конечно, отключен, а если нет, то там же рядом и она, хотела нажать на сброс, но не успела – послышался его голос:

– Ну наконец-то ты про меня вспомнила!

– Извини, тут такое было, это просто невероятное что-то… – начала Алёна, однако Дракончег перебил:

– Судя по тому, что тебя провожало целое подразделение спецназа, и в самом деле было что-то невероятное.

– Откуда ты знаешь? – испуганно спросила Алёна. – Ты что, во дворе был?

– Почему был, я и сейчас там. И не понимаю, почему все еще там, а не здесь, в смысле, не у тебя.

– Нет, серьезно, ты можешь зайти?.. – спросила Алёна недоверчиво. – А как же… или ты опять поехал на мойку?

– Нет, я опять поехал за хлебом, – усмехнулся Дракончег.

Примечания

1

Об этой истории можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Эротический кошмар», издательство «ЭКСМО».

(обратно)

2

См., например, романы Елены Арсеньевой «Поцелуй с дальним прицелом», «Ведьма из яблоневого сада», а также «Париж. ru», «Повелитель разбитых сердец» и др.

(обратно)

3

Об этом можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Мужчины Мадлен», издательство «ЭКСМО».

(обратно)

4

Все свое ношу с собой (лат.).

(обратно)

5

Человеку свойственно ошибаться (лат.).

(обратно)

6

То есть конверт (старин.).

(обратно)

7

В описываемое время слово «форсировать» в секретной службе употреблялось в значении «дешифровать», форсёрами же называли дешифраторов, разгадывателей шифров.

(обратно)

8

В описываемое время послов иностранных государств часто называли министрами.

(обратно)

9

Черновик (франц.).

(обратно)

10

Так всегда говорят французы в любых мало-мальски затруднительных ситуациях, хотя это благозвучное слово имеет самое что ни на есть неблагозвучное значение: дерьмо.

(обратно)

11

Названия различных фигур аргентинского танго.

(обратно)

12

Значение слов volcadas и colgadas в переводе с испанского.

(обратно)

13

Салон, милонгеро, нуэво – основные стили аргентинского танго.

(обратно)

14

Arrondissement – округ или район Парижа, они значатся под порядковыми номерами.

(обратно)

15

Извините, мсье, вы говорите по-русски? (франц.)

(обратно)

16

Извините, мадам, но нет (франц.).

(обратно)

17

Кулага – овсяный кисель (старин.).

(обратно)

18

Policier – полицейский (франц.).

(обратно)

19

Гардель, Лафуентес, Акунья – известные певцы, исполнители аргентинского танго, носившие имя Карлос; Карлос Д и Сарли – знаменитый композитор и дирижер; Матос Родригес – композитор, автор культового танго «Кумпарсита».

(обратно)

20

Об этом можно прочитать в рассказе Елены Арсеньевой «Рождественское танго» в сборнике «Рождественский детектив – 2009» издательства «ЭКСМО».

(обратно)

21

Puce – блоха (франц.) – так во Франции называются маленькие рынки, где торгуют подержанными вещами. Самый знаменитый из них – Marche aux puces – Блошиный рынок в Париже.

(обратно)

22

Об этом можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Мужчины Мадлен», издательство «ЭКСМО».

(обратно)

23

То же, что верительные грамоты; документ, удостоверяющий чьи-либо полномочия (историч).

(обратно)

24

Об этой истории можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Академия обольщения», издательство «ЭКСМО».

(обратно)

25

Об этом можно прочитать в романах Елены Арсеньевой «Крутой мэн и железная леди», «Час игривых бесов», «Мода на умных жен», «В пылу любовного угара», издательство «ЭКСМО».

(обратно)

26

Об этом можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Девушка для знахаря» издательства «ЭКСМО».

(обратно)

27

Знатные дамы приглашали к себе девушек хорошего происхождения, красивых, умных, образованных, с хорошим голосом, чтобы те читали им модные книги. Звались такие служительницы лектриссами.

(обратно)

28

Mouton (франц.) – баран.

(обратно)

29

Об этой истории можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Крутой мэн и железная леди», издательство «ЭКСМО».

(обратно)

30

Об этом можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Лесная нимфа», издательство «ЭКСМО».

(обратно)

31

Выдержка из подлинных донесений русского посланника в Париже И.М. Симолина.

(обратно)

32

Об этой истории можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Час игривых бесов», издательство «ЭКСМО».

(обратно)

33

Poubelle (франц.) – мусорный ящик.

(обратно)

34

Об этом можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Мода на умных жен», издательство «ЭКСМО».

(обратно)

35

Сам седой, и фамилия Седов (франц.).

(обратно)

36

Сине-бело-красный флаг (франц.).

(обратно)

37

Цвета (франц.).

(обратно)

38

Каламбур Марии-Антуанетты основан на том, что оливковое масло в основном производят в Провансе, оттого часто называют его прованским.

(обратно)

39

В узком кругу друзей королевы прозвище Jouvenceau (Юнец) носил Карл Артуа, младший брат короля.

(обратно)

Оглавление

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

Санкт-Петербург, 1793 год

Наши дни

Санкт-Петербург, 1793 год

Наши дни

Санкт-Петербург, 1793 год

Наши дни

Санкт-Петербург, 1789

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1789 год

Наши дни

1785 год

Наши дни X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?