«Золото гетмана»

Виталий Гладкий Золото гетмана

Глава 1 Государь

30 апреля 1722 года выдалось ясным, погожим. Мелкие тучки на голубом небе казались заблудившимися барашками, которые выбились из сил и теперь застыли на месте как приклеенные. Даже серо-голубой, словно наилучшая дамасская сталь, Финский залив, этот никогда не закрывающийся мешок бога Эола[1], успокоился, притих, и только изредка легкий ветерок пробегал по верхушкам деревьев и снова впадал в полуденную спячку, разморенный не по-весеннему жарким солнцем.

Уже подсохшая Петергофская дорога, начало которой положил в 1710 году своим указом царь Петр Алексеевич, полнилась подводами, груженными разнообразными строительными материалами. По указанию самодержца равномерно нарезанные вдоль дороги по обе ее стороны участки раздали знати под усадьбы, а получившийся гигантский архитектурный ансамбль должен был затмить дорогу из Парижа в Версаль. На первых порах строительство усадеб и дач было своеобразной повинностью для приближенных Петра Алексеевича, которая исполнялась ни шатко ни валко, однако постепенно дачная местность у Петергофской дороги стала престижной, и работа закипела.

На даче боярина Петра Ивановича Бутурлина, расположенной в одиннадцати верстах от столицы, рядом с финской деревушкой Уляля, переименованной русскими в Ульянку, трудился десяток казаков Черниговского полка[2], который находился под урядом[3] полковника Павла Полуботка; они достраивали флигель. Большая часть черниговцев копала Ладожский канал, и строители дачи благодарили Бога, что их миновала чаша сия: казаки-землекопы мерли, как мухи, от непривычного холодного и сырого климата, тяжелой работы и недоедания. Но еще больше – от тоски по родным местам.

Петр Иванович Бутурлин с некоторых пор – а точнее, с декабря 1717 года – стал потешным «князем-папой», важной персоной, приближенной к государю. После смерти Никиты Зотова он был назначен на роль «всешутейшего и всепьянейшего митрополита Санкт-Петербургского, Ижорского, Кроншлотского и Ингерманландского». К Бутурлину перешел не только пост Зотова, но и его вдова, с которой новый князь-папа, тоже овдовев, обвенчался по настоянию Петра Алексеевича в 1721 году. Поначалу Бутурлин получил прозвище Корчага за умение пить много и не хмелеть, а с 1718 года и второе – князь-папа Ибасса, чем очень гордился.

Дачу стольника[4] Бутурлина найти было легко, потому что рядом с ней стояла симпатичная деревянная церквушка. Однажды, находясь в гостях у своего нового князя-папы, царь узнал об очередной победе над шведами и тут же велел поставить прямо посреди пустыря «обыденную» церковь в виде армейской палатки, где и отслужил благодарственный молебен. Позже палатку по указанию Петра Алексеевича заменили настоящим храмом. Его посвятили митрополиту Московскому, святителю Петру, небесному покровителю государя, которого он особо почитал.

Казаки как раз варили кулеш с сухими грибами. Они работали с раннего утра – едва начало светать, поэтому здорово проголодались.

– А что, Василь, пшено-то дрянь, с мышиным пометом, – с вызовом сказал один из казаков – темнолицый, жилистый, с лихим взглядом из-под густых черных бровей.

Длинные вислые усы и уже начавший седеть «оселедец» на бритой голове свидетельствовали о том, что в свое время он принадлежал к запорожской вольнице.

– Не хочешь есть, Ширяй, никто тебя не заставляет, – ответил ему молодой казак-кашевар с тонкой ниточкой черных усов, оттеняющих неожиданно жесткий для его возраста излом резко очерченных губ.

– Опять завелись, – недовольно пробурчал старый Мусий Гамалея. – От бисови диты…

– Та ни, батьку, это мы так… – смутился Василь.

Во взгляде, который он бросил на старого казака, сквозили любовь и почитание. Мусий был Василию за отца; он обучал юношу всем премудростям казацкой науки сызмала. Никто не знал, сколько Гамалею лет. Казалось, он живет вечно. Мусий и его брат Григорий вместе с Богданом Хмелем сражались с поляками под Желтыми Водами и Корсунем. А в битве под Пилявцами Гамалея вместе с приходским священником был подослан к польским рейтарам (их якобы взяли в плен) и выдал князю Заславскому, одному из предводителей войск Речи Посполитой, «страшную тайну» – будто бы на помощь казакам пришло сорокатысячное войско крымского хана, чем навел на поляков панический страх.

Святого отца поляки посадили на кол, а Мусий сумел бежать. Как это ему удалось, никто не знал. А расспрашивать побаивались, – Гамалея был человеком немногословным и слыл характерником.[5]

– Гарный кулеш, – отозвался еще один казак, Иван Солонина. – Смачный. Сальца бы в него побольше… Не хватает сальца.

– И горилки б доброй… нашей, казацкой, чтоб изо рта огонь пошел, а из ушей дым, – мечтательно сощурился Петро Вечеря.

– Ты еще о молодице помечтай, – язвительно сказал Ширяй.

– Так кому что… – ухмыльнулся Василий. – У Петра-то с корнем все в порядке…

Ширяй неожиданно побагровел. Его глубоко посаженные глаза зловеще сверкнули, а рука инстинктивно рванулась к поясу, где должна была висеть сабля. Увы, оружие у казаков отобрали, оставив лишь ножи, и то не всем, а старшинам.

Дед Мусий, зорко наблюдавший за взрывным Ширяем, резко сказал:

– Данила, остынь! Негоже нам сейчас ссориться. Иначе нашу задумку придется выбросить псу под хвост. А ты, Василь, следи за своим языком. Он может не только довести до Киева, но и на плаху.

Василий покаянно опустил голову и тихо молвил:

– Прости, Данила. Глупость сморозил. По недомыслию…

– Да ладно, чего там… – Ширяй судорожно сглотнул, расслабился, и начал раскуривать люльку.

В одном из походов на Крым, когда Данила Ширяй числился в запорожцах, пуля из мушкета попала ему между ног. Ранение было тяжелым, но казак выжил, однако его мужское достоинство сильно пострадало.

С тех пор любое, даже самое невинное, упоминание о детородных органах он принимал на свой счет и сразу же хватался за саблю. А поскольку рубака он был знатный, то у записных острословов шансы остаться в живых практически равнялись нулю.

– Когда уйдем, батька? – понизив голос, спросил Петро. – Сил терпеть уже нет никаких.

– Как дороги подсохнут и леса закудрявятся, так и сорвемся, – ответил Гамалея. – Иван, как там у нас с провиантом?

– Дней на десять хватит.

– Мало. Нужно больше.

– Знаю, – хмуро ответил Солонина. – Но кормят нас как собак. Лишь бы не сдохли. Бутурлин, чтоб ему было пусто, скаредный, как наш пан полковник.

Поначалу казаки получали по рублю на рядового и чуть больше на старшину, и по одному кулю муки в месяц на четырех казаков; кроме того, они имели сухари, крупу, сукно, свинец и порох. Но теперь им выдавали в месяц лишь куль муки на шестерых и четверик круп на четверых, а про денежное довольствие уже никто и не вспоминал. Не получая в течение нескольких месяцев ни единой копейки, казаки распродали все свое имущество, обносились и стали похожи на нищих. Замысел побега вызрел в голове Василия. Несмотря на молодость, он проявлял незаурядные способности предводителя. То ли ему передался каким-то образом колдовской талант Мусия Гамалея воздействовать на человеческую психику, или таким уж уродился, но Василий обладал даром красноречия и мог убедить любого.

– Туши костер! – вдруг крикнул Яков Шаула. Он был в «дозоре» – наблюдал за дорогой, забравшись на крышу недостроенного флигеля.

– Что там, Яков? – спросил Гамалея.

– Паны скачут. И, кажись, среди них наш хозяин.

– Про волка разговор, а он до хаты, – сокрушенно покачал головой Мусий. – Казан с кулешом спрячьте…

Кавалькада всадников приближалась. Впереди ехала карета с царскими гербами, а за ней знакомый казакам возок Бутурлина.

– Царь! – загомонили казаки. – Сам царь!

– Гаспид[6]… – с ненавистью буркнул Гамалея.

Карета остановилась, не доехав до дачи Бутурлина. Из нее вышел царь Петр, потянулся до хруста в костях и сказал, окинув взглядом обширный пустырь:

– Место подходящее. Церковь не должна стоять на пустыре. Лопату мне!

Ему дали лопату, и Петр Алексеевич, скинув сюртук, принялся копать ямки, а царский денщик Алексей Татищев, разбитной круглолицый малый с румянцем на всю щеку, начал бросать в них желуди.

– Здесь будет дубовая роща, – молвил государь российский Бутурлину, смахнув пот с чела; князь-папа топтался вместе со свитой позади. – Знатная землица… – И снова принялся за работу.

Бутурлин кисло скривился и пожал плечами – мол, на государя напала очередная блажь, а им – терпи; пора бы и за стол. Солнце вон уже где, а во рту еще не было и макового зернышка. Стоявший рядом придворный начал что-то шептать на ухо князю-папе – наверное, скабрезный анекдот, – и Бутурлин, неожиданно для самого себя, громко хихикнул.

Услышав смех, Петр гневно обернулся.

– Понимаю! – сказал он резко. – Ты мнишь, что не доживу я до матерых дубов. Правда! Но ты – дурак; а я оставляю пример прочим, чтобы, делая то же, потомки со временем построили из них корабли. Не для себя тружусь, для пользы государства. Впрочем, что с тебя, дурака, возьмешь. Слаб ты умом… Петрушка. Ну-ка, скидывай кафтанье и берись за работу. Живо! Будешь ямки рыть вместе со мной.

– Государь, как же я… без лопаты? – заныл Бутурлин.

– Руками копай! – взвился Петр. – Разожрался как боров. Придется немного растрясти жирок. Да перстни-то сними со своих холеных ручек.

Свита словно онемела; придворные даже дышать перестали. Лишь гвардейцы Преображенского полка – охрана – посмеивались над незадачливым князем-папой; бесшабашные удальцы не шибко боялись царского гнева.

Гвардейские полки пополнялись молодежью из лучших дворянских фамилий, служивших в них не только офицерами, но и в качестве рядовых. Условия, при которых выросло и воспиталось это молодое поколение, были иными, чем те, при которых мужали их отцы. Реформы Петра I застали юных отпрысков дворянских фамилий не в зрелые годы, когда бы уже сложились убеждения, взгляды и привычки. Они слышали шум реформ с детской колыбели; их юность проходила под впечатлением постоянных преобразований, поэтому им не пришлось испытать резкий перелом, разрушивший старые священные обычаи, которые были так дороги их отцам.

Поэтому в гвардии не только отсутствовала какая-либо преданность старине, но явно проявлялось сочувствие нововведениям Петра Алексеевича. Понятно, что в этой среде не было у царя врагов, и тем объяснялось его расположение к гвардии. Нередко Петр давал гвардейским офицерам, как особенно доверенным людям, поручения, которые ставили их несравненно выше положения, занимаемого ими на ступенях служебной лестницы.

Казаки, спрятавшись от греха подальше за деревьями, покатывались со смеху, наблюдая за тем, как Бутурлин, обливаясь потом, рыл голыми руками ямки под посадку. Наконец кто-то из гвардейских офицеров сжалился над ним и поскакал на дачу Бутурлина, откуда привез несколько лопат. Вскоре почти все придворные старательно копировали государя, не очень умело орудуя главным инструментом землекопа.

Спустя два часа участок длиною 200 и шириной 50 шагов был засажен. Петр с удовлетворением посмотрел на перепаханный пустырь, вытер руки носовым платком и сказал, обращаясь к Бутурлину – уже вполне миролюбиво:

– Прикажешь, Петр Иванович, своим слугам, чтобы бережно ухаживали за этой рощицей. А для начала пусть хорошо польют посаженные желуди. Да воду надо брать не соленую, не с прибрежных колодцев! Воду возить с реки, и брать ее нужно выше по течению.

– Всенепременно, государь… будет исполнено, – кланялся Бутурлин. – Не изволите ли откушать?

– Недосуг… позже, – бросил Петр, усаживаясь в карету. – Возвращаемся в Петербург. Меня ждут дела.

Бутурлин бросил злобный взгляд на дачу, – наверное, ему очень хотелось немедленно отыграться за свой позор на казаках – и поторопился забраться в свой возок.

– Пошел! – рявкнул он кучеру. – Да побыстрее ты, образина!

* * *

Кабинет-секретарь Алексей Макаров прилежно скрипел пером, едва не уткнувшись носом в бумажный лист. Петр, вышагивая своими длинными, словно циркуль, ногами по собственной канцелярии, которая называлась Кабинетом Его Императорского Величества, диктовал:

– Которые отрубки и сучья есть в остатке от корабельных лесов, тако ж которые впредь оставаться будут, и оные велите отдавать на дело пушечных колес, на косяки и на спицы; тако ж и на станки пушечные, ежели которые отрубки будут годны. При рубке леса оставлять и беречь кудреватые березы, потому что сибирская береза для ружейных лож лучше клена. Записал?

– Заканчиваю…

Петр нетерпеливо притопнул ногой, выглянул в окно и снова принялся мерить кабинет шагами, углубившись в свои мысли. Наконец заметив, что секретарь поднял голову и смотрит на него вопросительно, продолжил:

– Огня ни под какими деревьями стоячими и лежачими ближе двух сажен отнюдь не раскладывать, также в боровых местах проезжим, когда случится огонь раскласть, то оной не затуша отнюдь не оставлять. Равным же образом и в степных местах во всякое время, кроме зимы, в котором месте случится огонь раскласть, тут траву обкашивать или обрезывать, и не затуша огня не оставлять же…

Петр Алексеевич надиктовывал первые наметки давно задуманной им «Инструкции обер-вальдмейстеру». Инструкция должна была охватывать самые разные стороны дела: от правил пользования лесом, его возобновления и до отпуска за море мачтовых лесов.

– Заодно составим письмо и азовскому губернатору, – сказал Петр, когда закончил с «Инструкцией». – Готов?

– Перья бы починить…

– Потом! Пиши…

И снова мерный, басовитый голос царя заполнил комнату:

– На топку всемерно искать торфу, дабы было подспорье дровам. Избы крыть черепицей и дерном, а не дранью и не тесом…

У Макарова уже устала рука, на лбу выступила испарина, а царь все диктовал.

– И на сегодня последнее… – сказал Петр, закуривая трубку. – Пиши указ военному ведомству. Да почини перья! Вишь, чернила брызгают, кляксы оставляют.

Кабинет-секретарь лишь с осуждением вздохнул, но ничего не сказал, а принялся настраивать свой «инструмент». Спустя какое-то время он снова начал терпеливо выводить на бумаге аккуратные завитушки.

– …Зело нужно дабы офицеры знали инженерство; буде не все, то хотя часть онаго, – диктовал Петр. – Ибо случается кто когда откомандирован будет вдаль, или на какой пост, где надлежит оборону сделать, а инженеров не всюды в такия малыя дела посылать. Объявить всем обер– и унтер-офицерам, чтоб инженерству учились, а особливо которые двадцати пяти лет и моложе. С таким объявлением, что сих лет ежели не будет знать, тот не будет произведен выше из того чина, в котором он обретается.

Подписав указ, царь остро посмотрел на дьяка и спросил:

– А что это ты, Алексей Васильевич, в рукаве держишь?

Секретарь сделал вид, что смутился, а затем ответил:

– Генерал-прокурор просил представить сию бумагу пред ваши пресветлые очи…

– Брось витийствовать! Не люблю. Давай! – Петр нетерпеливо взмахнул рукой.

Макаров вручил государю плотный бумажный лист, и Петр принялся читать докладную записку Павла Ивановича Ягужинского, недавно назначенного генерал-прокурором Сената и произведенного в чин генерал-лейтенанта.

Родился Павел Иванович в семье крещеного еврея в Польше. Его отец перебрался вместе со своими сыновьями Иваном и Павлом по приглашению в Москву, чтобы стать органистом лютеранской церкви. Красивая наружность отрока Павла привлекла внимание начальника артиллерии и первого Андреевского кавалера графа Федора Алексеевича Головина, и мальчик был принят в пажи.

В 1701 году, когда ему исполнилось 18 лет, Павел Ягужинский из камер-пажей был зачислен в гвардию – в будущий лейб-гвардейский Преображенский полк, быстро дослужился до офицерского чина и попал в денщики к самому государю. После этого его карьера начала расти как на дрожжах.

Для больших успехов по службе Ягужинский перешел из лютеранства в православие, а также выгодно женился на богатой невесте Анне Федоровне Хитрово. До самого назначения генерал-прокурором Павел Иванович был неразлучным спутником государя во всех его походах и заграничных поездках, чем вызывал злобную ревность другого фаворита Петра, генерал-губернатора Петербурга, светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.

Ни для кого при дворе не было секретом, что Ягужинский и Меншиков друг друга недолюбливали, если не сказать больше. Однако их холодные неприязненные отношения не переступали границы приличий и не казались чем-то из ряда вон выходящим. Дружба среди придворных вообще явление редкое; места под солнцем мало, и каждый стремился получить хоть часть его сияния, для чего нередко приходилось работать локтями, чтобы вытолкнуть соперника из светового круга.

Но на самом деле светлейший князь и генерал-прокурор друг друга ненавидели. И никогда не упускали возможности сделать своему врагу какую-нибудь пакость.

По мере чтения докладной записки лицо Петра Алексеевича начало приобретать пунцовый оттенок, а в выпуклых глазах замелькали искры.

– Сукин сын… – Тяжело дыша, Петр скомкал записку. – Ах, мошенник… Вор! Где… где он?! Найти! Позвать!

– Кого? – спросил Макаров, заранее зная ответ.

В это время отворилась дверь и в кабинет стремительно вошел Меншиков. В свои пятьдесят лет он не утратил молодой подвижности и мог работать сутками, не ощущая усталости.

– Мин херц, ну наконец-то! – воскликнул он, сияя широкой улыбкой. – Едва тебя нашел. Кого ни спроси, все отнекиваются – не знаем, не видели…

– С прибытием… Александр Данилович, – сдерживая рвущийся наружу гнев, ответил Петр.

Меншиков был послан в Малороссию, чтобы разобраться с жалобами и челобитными казаков, которые окольными путями, но все же попали в Петербург. Макарову, напуганному состоянием Петра Алексеевича, невольно пришли на ум выдержки из тех казацких грамоток:

«…Полковники обращают себе в подданство многих старинных казаков. Нежинский полковник в одной Верклеевской сотне поневолил более 50 человек, полтавский полковник Черняк закабалил целую Нехворощенскую сотню… Переяславского полка Березинской сотни баба сотника Алексеиха Забеловна Дмитрящиха больше 70 человек казаков поневолила. А еще полковники казаков, соседей своих по маетностям, принуждают за дешевую цену продавать свои грунты, мельницы, леса и покосы…»

Светлейший князь в Малороссию уже ездил год назад, но лишь затем, чтобы получить очередную мзду от гетмана Скоропадского да всласть покутить на дармовщину. На все остальное у него не хватило времени. Но старшины жалобщиков прикрутили. Отчет о поездке в Малороссию государь прослушал не очень внимательно, занятый какими-то другими мыслями, и Меншиков отделался лишь замечаниями.

Однако на этот раз дело было гораздо серьезней и касалось лично светлейшего князя. Ягужинский накопал на своего недруга столько, что впору было Александру Даниловичу идти на лобное место, чтобы положить голову на плаху.

Генерал-прокурор документально доказал, что в продолжение многих лет Меншиков до крайности бесцеремонно употреблял казенное достояние в свою пользу, покупал за казенный счет в свои дворцы мебель, всякую домашнюю рухлядь, содержал за счет державы лошадей и прислугу и позволял своим клевретам разные злоупотребления, прикрывая своим покровительством. Открылись за ним и противозаконные поступки по управлению Кроншлотом. Поэтому Макаров небезосновательно ждал большой грозы.

– Выйди вон, Алексей Васильевич, – тихо сказал Петр, глядя куда-то в сторону.

Бросив острый многозначительный взгляд на Меншикова, от чего генерал-губернатор начал бледнеть, Макаров быстро покинул Кабинет. Ему вовсе не хотелось попасть под раздачу «сахарных пряников», после чего долго болели ребра. В бешенстве царь мог пришибить и невиновного.

– На, читай! – Петр сунул скомканный лист под нос Меншикову.

Меншиков смущенно потупился.

– Мин херц, ты же знаешь, грамоте я не обучен…

– А воровать ты обучен?! – взорвался Петр; он схватил свою трость, которая стояла подле кресла, и начал лупить генерал-губернатора по чему попало. – Вор, мздоимец! Бляжий сын! Убью! В Сибирь, в кандалы!.. Запорю-ю!!!

Меншиков, согнувшись в три погибели, не уклонялся, лишь пытался прикрыть руками голову и жалобно стенал. Наконец он вообще упал на пол, и только тогда Петр прекратил экзекуцию. Пнув его напоследок сапогом, тяжело дышавший царь отшвырнул трость, схватил со стола чеканный позолоченный кувшин с вином, проигнорировав стоявший рядом кубок, запрокинул голову, и темно-красное бургундское тугой струей хлынуло ему в рот. Утолив жажду, привнесенную бешенством, Петр сказал:

– Вставай, хватит разлеживаться. Да сопли вытри! Внесешь в казну двести тысяч целковых. Двести тысяч! В течение недели! Понял?

– Понял, мин херц, понял. Я завсегда… ты же знаешь. Виноват. Бес попутал…

– Заткнись! Еще раз проворуешься, попадешь на дыбу. Ей-ей! А теперь доложи о поездке.

Опасливо посматривая на государя, Меншиков вытер носовым платком кровь с лица, допил остаток вина в кувшине и начал рассказывать, стоически стараясь не подавать виду, что ему больно.

– …По жалобе казаков на нежинского полковника Журковского. Гетман Скоропадский выдал им грамоты, ограждавшие от дальнейших обид, но когда они с этими бумагами явились к полковнику, тот обобрал их, избил, посадил в тюрьму и держал до тех пор, пока они не дали письменного обязательства быть у него навеки в подданстве… – Тут Меншиков опустил глаза, которыми преданно «ел» Петра Алексеевича.

В эту поездку в Малороссию ему пришлось применить и власть по отношению к зарвавшемуся старшине, что светлейшему не очень хотелось делать, потому что у него самого рыло было в пуху. Скоропадский выделил ему в виде взятки большие имения в Стародубском полку, и не только закрыл глаза на неправильное размежевание, но еще и записал в подданство Меншикова сотню казаков.

Генерал-губернатора утешало лишь то, что от «щедрот» гетмана перепало еще и Шафирову вместе с канцлером Головкиным. Конечно, с Шафировым он на ножах, но Александр Данилович был уверен, что ни тот, ни другой его не выдаст, иначе им самим придется плохо. Что касается гетмана, то Скоропадский известный хитрец – хоть и на ладан дышит, лишнего слова царю не скажет.

– А куда смотрит Протасьев? – нахмурившись, спросил Петр.

– Эти малороссы кого хочешь вокруг пальца обведут, – осторожно ответил Меншиков, которому не хотелось нажить врага в лице влиятельного думного дьяка. – Протасьев не в состоянии решить великое множество вопросов. Надо бы ему на подмогу еще кого-нибудь послать, мин херц.

В январе 1710 года в город Глухов – ставку гетмана – для надзора над Скоропадским был направлен «государев министр», суздальский наместник Андрей Петрович Измайлов. Однако вскоре он совершил нетактичный поступок – подписал вместе со Скоропадским увещательную грамоту к запорожцам, среди которых начались волнения и беспорядки, а также сношения с изменниками. Нетактичность поступка заключалась в том, что Измайлов помешал гетману лишний раз выступить с показной самостоятельностью. Поэтому уже осенью того же 1710 года его отозвали, а на смену ему прислали стольника Федора Протасьева.

– Мы об этом уже подумали, – несколько высокопарно ответил Петр. – Учреждена Малороссийская коллегия. Я вчера подписал указ. Она состоит из шести штаб-офицеров и прокурора под председательством бригадира[7] Степана Вельяминова-Зернова. Это что-то вроде совета при гетмане Скоропадском. Коллегия будет надзирать за судьями, а также имеет право принимать жалобы от населения на казачьи власти, даже на верховный войсковой суд и войсковую канцелярию. Коллегия должна следить за всей входящей и исходящей перепиской канцелярии и осуществлять наблюдение за финансами. Летом Коллегия в полном составе выедет в Глухов.

– Гениально, мин херц! – просиял Меншиков. – Это то, что нужно.

Причина радостного возбуждения Александра Даниловича лежала на поверхности. Генерал-губернатор был в приятельских отношениях с Вельяминовым, и он не сомневался, что тот дружка не продаст и не накропает на него государю какую-нибудь пакостную цидулку.

– Я тут по приезде успел немного покрутиться, пока тебя, Петр Алексеевич, искал… – Меншиков вдруг сделался серьезным. – Думаю, скоро нам придется нового гетмана ставить.

– Почему?

– Хворает Скоропадский. Да и стар он уже… Это сколько ему? Дай Бог памяти… Кажись, семьдесят шесть.

– Пока держится бодро. Не замечал, что его одолевают хвори. Он еще зимой приехал в Петербург вместе со своей гетманшей и свитой, чтобы поздравить нас с заключением Ништадского мира.[8] Ходит на приемы, посещает ассамблеи…

– А у меня есть сведения, что его поддерживают лишь настои какого-то знахаря.

– Тогда и нам с тобой стоит познакомиться с этим эскулапом. – Царь скупо улыбнулся. – Чай, и мы уже не молоды.

– Да-а, мин херц, а бывало… Помнишь?

– Ты мне зубы не заговаривай… – Петр взял со стола серебряный звонок и позвонил.

Спустя считанные секунды в Кабинет влетел Алексей Татищев. Из-за его плеча выглянул Макаров; поняв, что разговор Петра с Меншиковым далеко не закончен и что он не скоро понадобится государю, кабинет-секретарь степенно удалился.

– Алешка, вина! – приказал государь.

Схватив со стола пустой кувшин, денщик вихрем вымелся из кабинета. Меншиков с невольным завистливым вздохом посмотрел ему вслед. Когда-то и он был таким же юным и проворным, как белка, государевым денщиком. Как быстро течет время…

– Вернемся к Скоропадскому, – сказал Петр, озабоченно нахмурившись. – Старику и впрямь нужно подыскивать замену. Как мыслишь, кто это может быть?

Меншиков замялся. Имя нового гетмана у него уже вертелось на языке, но прежний лихой и безрассудный Алексашка давно превратился в умного и хитрого царедворца, поэтому он не торопился с предложением кандидатуры, удобной лично ему во всех отношениях.

Такой человек был – черниговский полковник Павел Полуботок. Вспомнив, сколько Полуботок отсыпал в его карман полновесных золотых червонцев, – за то, чтобы генерал-губернатор поспособствовал ему в получении гетманской булавы и прочих клейнод[9], – Меншиков мгновенно вспотел; а ну как государь узнает про уговор?

Александр Данилович хорошо помнил выборы гетмана после бегства Мазепы, на которые приехал сам Петр Алексеевич.

Больше всех прав на булаву имел Данила Павлович Апостол, миргородский полковник, однако он совсем недавно порвал с Мазепой и был на подозрении; затем – черниговский полковник Павел Полуботок, но тот показался царю опасным, как смелый и энергичный человек. А третьим кандидатом был Иван Скоропадский, на котором Петр и остановил свое внимание, зная его как человека слабохарактерного, ни в каком случае не опасного.

Когда зашла речь о кандидатуре Полуботка, Петр сказал, как отрезал: «Сей человек хитер – из него может выйти второй Мазепа». Вряд ли государь изменил свое отношение к черниговскому полковнику, подумал Меншиков. Составив определенное мнение о человеке, Петр редко его менял; разве что обстоятельства заставляли пойти на компромисс.

Правда, и несостоявшийся гетман не был обделен царской милостью. Полуботку было пожаловано более 2000 дворов. Таким образом Павел Леонтьевич в одночасье стал одним из первых богачей Малороссии, что, безусловно, способствовало росту его влияния.

Меншиков, зная норов Петра, ответил совсем не то, что думал:

– Лучше кандидатуры, чем Данила Апостол, не найти. Он предан тебе телом и душой. Умен, тактичен, большой храбрец… Дрался со шведами аки лев.

Зная изменчивый нрав Петра, светлейший князь всегда ставил на две лошади. На всякий случай. С Апостолом у него тоже были отношения вполне доверительные. Но он, конечно, был победнее Полуботка, а значит, менее выгоден в плане дальнейшего сотрудничества, которое заключалось в дальнейшем приобретении малороссийских земель.

У Петра дернулся левый ус. Он вперил в Александра Даниловича бешеный взгляд, но генерал-губернатор сумел выдержать этот безмолвный напор – смотрел прямо в зенки государя ясными до прозрачности глазами.

– Ври, да не завирайся, – наконец сказал Петр. – Будто мне не ведомо, что ты руку тянешь за Полуботка.

Меншиков неопределенно пожал плечами; и все-таки поморщился от боли – рука у государя по-прежнему тяжела.

– И должен сказать тебе, – продолжал царь, словно и не заметив болезненную гримасу Александра Даниловича, – что ты прав. Апостол если и не умнее, то хитрее, чем Полуботок. Вся эта история с его бегством от Мазепы и тогда, и сейчас кажется мне очень подозрительной…

28 октября 1708 года гетман Мазепа с большинством казацких старшин и шеститысячным войском перешел на сторону шведского короля Карла XII. Среди старшин был и миргородский полковник Данила Павлович Апостол. Он знал о намерениях гетмана отделить Левобережную Украину от России и в этом вопросе был его единомышленником.

Но уже через месяц, 21 ноября, Апостол тайно оставил шведский лагерь и с большим трудом добрался до своего имения в Сорочинцах, где к тому времени стояли русские войска. Оттуда он прислал письмо новому гетману Скоропадскому, избранному на эту должность после перехода Мазепы к шведам, в котором уверял, что попал в шведский лагерь по недоразумению и вынужден был повиноваться Мазепе, пока не выпала возможность освободиться.

Однако, когда миргородского полковника перевели в Лебедин, где находился царский военный штаб, он попросил о встрече с Петром, и на ней от лица Мазепы предложил захватить в плен Карла XII. Сначала посланец гетмана вызвал недоверие царя, так как никаких документов, которые свидетельствовали бы о таких намерениях Мазепы, у миргородского полковника не оказалось.

Тем не менее спустя некоторое время к царю прибыли еще два гетманских посланца, и тогда между Петром и Апостолом начались переговоры.

Самым тяжелым был пункт о гарантиях Мазепе, который, не доверяя царю, настаивал, чтобы их удостоверили представители некоторых европейских дворов. Но и в этом вопросе наконец пришли к соглашению. 22 декабря канцлер России граф Головкин написал Мазепе письмо. Он подтвердил, что на переговорах достигнуто соглашение, и от имени Петра Алексеевича обещал гетману возвращения всех его прав и привилегий, когда тот захватит в плен если не Карла XII, то «прочих знатнейших лиц».

Но Мазепа сам себя перехитрил. Не дождавшись к назначенному времени ответа российского государя, он уже 5 декабря 1708 года направил письмо польскому королю Станиславу Лещинскому, в котором убеждал того поспешить с войском для общей борьбы против Москвы. Посланца Мазепы, ровенского мещанина Хлюса, перехватили и задержали, а текст письма обнародовали. Взбешенный Петр, который верил Мазепе до последнего, в специальном манифесте официально предъявил обвинение гетману в измене и двурушничестве.

Так Данила Апостол и остался в стане российских войск. Как и другим представителям казацкой старшины[10], которые бежали из лагеря шведов после объявленной Петром амнистии, ему возвратили уряд миргородского полковника и все имения. Стараясь реабилитироваться, Апостол храбро воевал со шведами, за что не раз удостаивался царской похвалы.

Однако как он ни старался, а Петр все равно не доверял миргородскому полковнику. На это и надеялся Меншиков, назвав Апостола в качестве главного претендента на гетманскую булаву, которая уже едва держалась в слабых старческих руках Скоропадского.

– Все сходится на Полуботке, – задумчиво сказал Петр. – Будет ли он предан мне?

– Не сумлевайся, мин херц, у Степашки Вельяминова хватка железная. От него ничто не укроется – ни измена, ни лишняя копейка. Будь-то Апостол или Полуботок – всем придется плясать под его дудку.

– Хотелось бы надеяться, что ты прав… однако проверить стоит. Тщательно все там проверить. Ты, чай, по верхам лишь прошелся – с полковниками горилку пил да варениками закусывал. Не спорь! Знаю я тебя. Малороссы умеют накрыть богатый стол. И в пирах сильны, не чета полякам. А выпить ты по-прежнему не дурак.

– Мин херц, как можно… – Меншиков обиженно надулся. – Все твои поручения я выполнил. И даже раньше срока.

– Молодец, хвалю. Ладно, Данилыч, иди, отдыхай. А по поводу нового малороссийского гетмана будем думать. Время еще есть. Кстати, завтра у Головкина ассамблея. Так ты уж постарайся составить мне кумпанию. Катя что-то прихворнула…

– Всенепременно! – просиял Александр Данилович. – Буду как гвоздь!

Меншиков ушел. Петр долго стоял в полной неподвижности, задумчиво глядя ему вслед, пока в дверном проеме не появился запыхавшийся денщик с кувшином в руках.

– Тебя только за смертью посылать, – недовольно проворчал Петр.

– Государь, бургундское закончилось… – растерянно сообщил Татищев.

– Эка жалость! Что ж, придется кое с кого три шкуры содрать за небрежение к царскому винному погребу. Надеюсь, ты хоть что-нибудь принес?

– Да. Токайское.

– А пес с ним! Венгры, конечно, еще те сукины дети, но вина умеют делать. Ну-ка, плесни…

Татищев наполнил кубок и уже собрался покинуть кабинет, но Петр остановил его и приказал:

– Отыщи мне бригадира Румянцева. Да поскорей. Из-под земли достань!

– Но как же, государь… – Татищев беспомощно развел руками. – Я ведь сегодня один на дежурстве.

– Пришли взамен Ваську Суворова. Думаю, он сейчас находится в Кунсткамере.[11] Он все свободное время там пропадает.

Василия Суворова, который был крестником царя, взяли в денщики недавно. Несмотря на то что ему шел всего семнадцатый год, он хорошо знал иноземные языки и, кроме своих основных обязанностей, служил Петру еще и в качестве переводчика.

Татищев убежал. Петр медленно, врастяжку, выпил токайское, наслаждаясь тонким ароматом и вкусом венгерского вина, закурил трубку и задумался, глядя на розовую полоску заката, перечеркнувшую окно.

Глава 2 Павел Полуботок

Богат и знатен черниговский полковник Павел Полуботок. Его обширные владения расположены были на территории Черниговского, Лубенского, Гадячского, Нежинского, Сумского и Охтырского полков. Ему принадлежали около четырех тысяч крестьянских дворов, десятки винокурен, мельниц, гуты[12], рудни[13], табачные плантации, лошадиные табуны и стада рогатого скота.

И в коммерции полковник знал толк. Вся торговля зерном, водкой и табаком на территории Черниговского полка находилась в его руках. Торговал он и с Польшей. В 1715 году Полуботок обменял 575 пудов табака и 100 куф[14] водки на 600 пудов меди, которую тут же с большой выгодой продал царю Петру, испытывающему большую нужду в цветных металлах, необходимых для литья пушек. Однако вскоре после этой сделки черниговский полковник не поладил с польским коммерсантом Кадзинским, который имел неосторожность ссудить полковнику 50 тысяч золотых[15], да так и не дождался возврата ссуды.

О роскоши, в которой жил Полуботок, ходили легенды. Якобы в его родовом гербе, красовавшемся на парадной карете, сверкали бриллианты, а сбрую любимого скакуна арабских кровей украшали самоцветные камни и серебро. Будто бы в каждом из своих домов Павел Леонтьевич держал искусного французского повара, в его оранжереях зрели ананасы, а роль камердинеров исполняли чернокожие арапы.

Правда это или вымысел, никто точно не знал, – сильно скрытен был черниговский полковник, – но дворов Полуботка «с хоромами» и впрямь было много разбросано по всей Левобережной Украине: в Гадяче, Любече, Лебедине, Коровинцях, Грунках, Буймире, Оболони, Орловке, Савинках, Довжике, Боровичах… Однако главная его резиденция находилась в Чернигове. В самом центре города, в пределах старинного детинца[16], Павлу Полуботку принадлежал двухэтажный каменный дом с пристройками и службами. Но большей частью черниговский полковник жил вместе с семьей на живописной окраине Чернигова – Застрижке.

Со стороны могло показаться, что после неудачной попытки заполучить в свои руки гетманскую булаву вся незаурядная энергия черниговского полковника была направлена исключительно на дела хозяйственные и родственные. В феврале 1717 года умерла его первая жена Евфимия Самойловичева, дочь лебединского священника и сестра гадяцкого полковника Михаила Самойловича, мать пятерых детей Павла Полуботка – Андрея, Якова, Елены, Анны-старшей и Анны-младшей. В том же году, в ноябре, черниговский полковник, которому исполнилось 58 лет, женился вторично – на дочери нежинского полкового судьи Анне Лазаревичевой, вдове военного товарища Жураковского.

Вскоре после этого события дочери вышли замуж и покинули отцовский дом. Одну из них, Елену, черниговский полковник очень удачно выдал за Якова Маркевича, любимого племянника Анастасии, властной жены гетмана Ивана Скоропадского. (Впрочем, не без некоторого нажима со стороны вельможной Насти, которая умела пристраивать своих родственников на хорошие места; про нее среди казаков бытовала прибаутка: «Иван носит плахту, а Настя – булаву».) Анну-старшую избрал себе бунчуковый товарищ Григорий Жоравко; их семья поселилась в Новгород-Сиверском. Анна-младшая вышла замуж за Петра Войцеховича – седневского сотника. Яков учился в Киево-Могилянской академии и сдружился там с Феофаном Прокоповичем, который преподавал в этом известном на всю Европу учебном заведении философию, пиитику, риторику и богословие.

Однако мысль стать гетманом Левобережной Украины никогда не покидала Полуботка. «Что ж я… хуже никчемного Ивана? – думал он, оставаясь наедине со своими мыслями. – И казаки за мной пошли бы. А с несогласными, особенно старшиной, я разберусь… Кого деньгами можно привязать, а кого и прижать как следует. А то некоторые больно много о себе возомнили».

Так думал он и сейчас, хотя в горнице был не один. Перед ним сидел пожилой ключник и бубнил монотонным голосом, от которого кидало в сон, – перечислял запасы винного погреба:

– …Бутылей полных с разными водками – восемьдесят пять. Стеклянный бочонок водки померанцевой… Три бочонка больших вишневого вина. Десять бочек с вином сливовым… Восемь больших бочек с яблоками и сливами, залитых вином. Пять бочек с вишнями и грушами, настоянных на вине. Еще четыре бочонка водки, ведер по семь каждый… девять бочек с яблочною водой.6 бочек свиноградом…

– Что ты зудишь, как назойливый комар! – неожиданно взорвался Полуботок. – Поди прочь!

Ключник не торопясь собрал свои записи и степенно удалился. Он не очень боялся панского гнева. Ключник знал, что он незаменим, потому как на нем висело все хозяйство главной резиденции черниговского полковника в Застрижках.

Кроме него, таким же незаменимым считался поляк-кухмистер, заведующий господской кухней, которого звали Юзеф. Полуботок был привередлив в еде и отдавал предпочтение европейской кухне, хотя никому в этом не признавался, особенно казацкой старшине – во избежание лишних пересудов; ему привозили из Европы даже устрицы, от одного вида которых ключнику хотелось плеваться.

Обуреваемый тайными мыслями, Полуботок встал и подошел к собственной парсуне, нарисованной заезжим польским художником. Таких парсун в усадьбе черниговского полковника насчитывалось несколько; на них были изображены его отец, первая жена, все дочери и сыновья. Кроме портретов семейства, жилые помещения украшали еще и около двадцати живописных полотен, большей частью пейзажи и натюрморты кисти высоко ценимых в Европе фламандских мастеров; Полуботок знал толк в живописи.

Но особенно ему нравилась очень дорогая и редкая картина китайской работы, вышитая разноцветными шелковыми нитками по белому атласу. Изображенные на ней птицы, сидевшие на ветках неизвестного дерева, казались живыми.

Полуботок долго вглядывался в парсуну, будто намеревался что-то прочитать на невозмутимом лице своего рисованного двойника. «Ну что, брат, – спрашивал он мысленно, – как наши дела? Как мыслишь, что нам дальше делать? Скоропадский, конечно, уже не жилец на этом свете. Плох, старый дурень, очень плох. В Петербург поехал, царю в ножки кланяться. А дорога не близкая… Кому достанется власть? Почему Петр выбрал тогда этого никчемного слизняка? Данила Апостол был куда лучшей кандидатурой. Не говоря уже обо мне. Меншиков, сукин сын, не поспособствовал. Много ему от меня золотых перепало, ох, много… а толку? Никому нельзя верить…»

Тяжело вздохнув, Полуботок вернулся к столу, сел и продолжил мысленный диалог: «Живу я – вроде больше и желать нечего. В погребцах серебряная и хрустальная посуда, в шкатулках – кресты, перстни, ожерелья и прочие украшения из золота и драгоценных каменьев, в сундуках – свитки китайского шелка, турецкой и греческой парчи, немецкого и голландского полотна, русские кружева. На стенах ковры персидские, оружие, которому нет цены. Часы, венецианские зеркала, меха… Дома, усадьбы, угодья… Три бочонка с золотыми скопил. Все есть! Ан, нет, чего-то все-таки не хватает… Власти! Большой власти! Уж я бы не наделал таких глупостей, как Мазепа…»

Ему показалось, что последнюю фразу он произнес вслух; Полуботок вздрогнул и бросил быстрый взгляд на дверь – не подслушивает ли кто? Имя Мазепы было предано анафеме, и его упоминание могло стоить не только уряда полковника, но и головы.

За дверью и впрямь кто-то был. Там слышался какой-то шум, который нарастал. Полковник прислушался.

– А я говорю – пропусти! – настаивал незнакомый голос.

– Пан полковник занят, – отвечал ему громким шепотом джура[17], юный Михайло Княжицкий. – Нельзя!

– Вот как огрею тебя нагайкой, так сразу станет можно!

– Только попробуй!

– Тихо, вы там! – громыхнул басовито Полуботок. – Михайло, кого там черт принес?

Дверь отворилась, и в горницу, отмахиваясь от цепких рук джуры, протиснулся пропыленный насквозь и загорелый до черноты казак. Полуботок присмотрелся и узнал в нем Свирида Головатого. Казак был одним из тех, кто нес дежурство в стороже, что на главном шляхе.

– Ты что забыл в Застрижке?! – резко спросил Полуботок.

Казак изобразил легкий поклон и ответил, ни мало не смутившись грозного вида своего начальника:

– Добрый день, ваша мосць. Меня послали доложить, что к вам едет генеральный судья Иван Чарныш.

Чарныш?! Эта хитрая бестия?! Что ему понадобилось в Чернигове? Ведь путь от Глухова, где заседал судья, не близок. Полуботок почувствовал неприятный холодок между лопаток. Где появляется Чарныш – там жди больших неприятностей. Ах, как не ко времени он упомянул нечистого!

«Прости, Господи, меня грешного…» – мысленно перекрестился черниговский полковник.

Генеральный судья происходил из простых казаков. Сначала он был канцеляристом, а в 1700—1703 годах стал управителем имений Мазепы под Батурином. С тех пор Иван Федорович Чарныш приобрел покровительство гетмана и, как человек ловкий и умевший прислуживать своему патрону, быстро начал продвигаться по служебной лестнице.

Через Мазепу он сделался лично известен царю Петру. В феврале 1700 года Чарныш был послан в Константинополь с грамотой к послу Е.И. Украинцеву и привез оттуда мирные договоры. Затем он был под Нарвой и Ригой, а в 1701 году Мазепа послал его под Ругволд, в обоз государя. В 1708 года Чарныш участвовал в доносе Искры и Кочубея на Мазепу, и это дело едва его не погубило. Вместе с Данилой Апостолом по решению судей он был выдан гетману, который, однако, простил его.

С избранием в гетманы Скоропадского Чарныш быстро освоился с новым положением вещей и продолжал богатеть и продвигаться по службе. К тому времени Чарныш стал мужем гетманской падчерицы – Евдокии Константиновны Голуб. В 1709 году он участвовал со своим полком в Полтавской баталии и был послан царем Петром к крымскому хану и запорожцам с известием о выборе нового гетмана.

Заехав из Крыма в Кош, Чарныш был там арестован атаманом Гордиенко и передан шведам, которые выдали его вместе с прочими пленниками Меншикову под Переволочной. Получив полковничий уряд, Чарныш стал всевластно распоряжаться в своем полку, тесня казаков и скупая у них насильно земли. Однако Чарныш недолго продержался в своей должности: жалобы на него дошли наконец до царя, и он был смещен со своего уряда в 1715 году, получив взамен его место генерального судьи, освободившееся после смерти Демьяна Туранского.

На уряд был поставлен полковником в июне того же года Михаил Милорадович, назначению которого Иван всячески противился. Тогда Милорадович написал на Чарныша жалобу, по которой было возбуждено дело о его взяточничестве и вскрыто множество злоупотреблений. Как уж там Иван сумел оправдаться перед царем – неизвестно; однако факт – он остался безнаказанным…

– Далеко отсюда? – озабоченно хмурясь, спросил Полуботок.

– Верст[18] пять-шесть. Едут в шарабане, не быстро. Лошадей жалеют. Так что время есть, – сказал казак; и добавил не без умысла: – Я так торопился доложиться, что едва коня не загнал…

– Добро. Ты свободен. Коня поставь в стойло, пусть им конюхи займутся, а сам пойди к Юзеку на кухню, там тебя накормят, – молвил Полуботок; заметив, как Головатый многозначительно поскреб кадык, он скривился, но все же смилостивился: – Скажешь, что я разрешил, чтобы тебе налили две чарки горилки. Заслужил.

Казак ушел, вполне довольный распоряжением полковника. Тем временем Полуботок позвал управителя, отдал ему необходимые распоряжения насчет обеда, а затем приказал джуре:

– Одеваться!

Полковник по своему служебному положению не мог предстать перед генеральным судьей в простом, пусть и с серебряными пуговицами, кафтане и изрядно потертых бархатных шароварах.

Спустя какое-то время Полуботок посмотрел на себя в зеркало и остался доволен. В этом наряде он мог встречать хоть самого русского царя, не говоря уже про генерального судью.

Темно-зеленый кунтуш из китайки,[19] вышитый на груди золотыми шнурами, плотно облегал все еще крепкий, несмотря на возраст, торс полковника. Петлицы искусные швеи-мастерицы тоже обшили золотым позументом, а пуговицы представляли собой позолоченные серебряные чашечки, в которые были вставлены крупные рубины.

Под кунтушом, подбитым алым атласом, был одет жупан[20] из серебристой парчи. Стан Полуботка опоясывал украшенный крупным жемчугом широкий шелковый пояс темно-вишневого цвета, который поддерживал темно-синие шаровары с золотыми полковничьими лампасами. На ногах у него были сапоги из красного крымского сафьяна, вышитого серебряными нитями, а на голове красовалась высокая соболиная шапка с бархатным верхом и соколиным пером, закрепленным аграфом[21] с большим изумрудом в обрамлении мелких бриллиантов.

Брать в руки пернач[22] и цеплять к поясу саблю Полуботок не стал. «Чересчур много чести будет для Чарныша», – подумал он не без некоторой фанаберии.

– Подъезжают! – вбежал в комнату юный дворовой казачок, которому поручили следить за дорогой.

Черниговский полковник набрал в легкие побольше воздуха, будто собирался нырнуть с крутого берега в ледяную воду, и вышел на крыльцо, крышу которого поддерживали резные столбы.

Шарабан генерального судьи уже разворачивался, чтобы Чарныш мог стать на расстеленный перед ступеньками ковер. По своему статусу он не мог позволить себе полноценную карету, но казацкие умельцы соорудили для него на задке шарабана что-то вроде кибитки – защиту от непогоды. А на передних скамейках, кроме кучера, сидели джура и помощник Чарныша из крючкотворов. Выезд генерального судьи охраняли четверо конных казаков.

– Ну здравствуй, Иван Федорович! – Полуботок натянул на лицо свою самую приветливую улыбку.

– Здравствуй, Павел Леонтьевич!

Они обнялись и почеломкались. Когда-то Чарныш и Полуботок были боевыми товарищами, но потом их пути разошлись. Тем не менее хорошие отношения остались, хотя полгода назад Чарныш, уже будучи генеральным судьей, принял в производство одно темное дельце, касающееся черниговского полковника, которое могло стоить тому уряда.

Но Полуботок чересчур хорошо знал жадную до неприличия натуру своего бывшего товарища, поэтому не поскупился и отсыпал Чарнышу полную торбу золотых, после чего на деле был поставлен жирный крест.

– Ехал по делам и решил к тебе заглянуть, проведать, – масляно улыбаясь, сказал Чарныш. – Не прогонишь с порога?

– Что ты, Иван! Как ты мог такое подумать?! Я рад безмерно. Прошу до господы. Твоих хлопцев тоже накормят и напоят.

– А хата у тебя ничего… – Чарныш завистливым взглядом окинул обширное подворье полковника и добротный двухэтажный дом с башенками, крытый красной черепицей. – Княжеские хоромы.

– Так ведь ее еще мой батька строил… царствие ему небесное. – Полуботок перекрестился.

Чарныш тоже изобразил крестное знамение где-то на уровне своего тощего живота, и они зашли внутрь дома.

Стол накрыли в большой горнице, которую с полным на то основанием можно было назвать парадной залой. Она была весьма просторной, с высокими потолками и стрельчатыми витражными окнами на западноевропейский манер. Дом Полуботка в Застрижках, как и в центре Чернигова, тоже был двухэтажным, и все остальные комнаты, переходы и коридоры лепились вокруг залы как ласточкины гнезда.

Залу венчал купол наподобие церковного, в цилиндре которого по окружности были прорезаны окна, поэтому среди дня она освещалась наилучшим образом. Деревянный пол в зале, сработанный из шлифованных и вощеных кедровых досок, покрывали пестрые ковры, а на тщательно выбеленных стенах было развешано самое разнообразное дорогое оружие, добытое Павлом Полуботком в походах. В красном углу, как и положено, находился богатый иконостас, перед которым тлела чеканная серебряная лампада, а в дальнем конце залы был прибит к стене богатый ковер с изображение герба рода Полуботок.

Генеральный судья, который не имел дворянского достоинства, но очень к этому стремился, знал толк в геральдике, так как давно подбирал себе герб, достойный его званию, а главное, тщеславию, лишь усмехнулся в небольшие рыжеватые усы, быстро «прочитав» элементы герба черниговского полковника. Герб – немецкий рыцарский щит, на котором был искусно вышит серебряный кавалерский крест над червонным сердцем на черных перекрещенных стрелах в зеленом поле, – только с виду был древним. Король польский Казимир III нобилизировал Еремея Полуботка, родного деда черниговского полковника, лишь в начале XVII века, дав ему герб и шляхетство.

Но если амбициозность щита можно простить, то корона маркиза с навершием (или клейнодом) из перьев – это был явный перебор. Не говоря уже о шлеме с опущенным решетчатым забралом под короной. Судя по нему, герб должен принадлежать, по меньшей мере, особе королевской крови. Но шлем был не золотым, а серебряным, а значит, просто рыцарским, что и вовсе запутывало ситуацию.

– Садись сюда, Иван Федорович, – подталкивал Полуботок генерального судью к почетному месту под образами.

– Нет-нет, что ты, как можно? – отнекивался Чарныш. – Ты хозяин…

– А ты дорогой гость. Уж не обижай меня, не гневи Бога…

Довольный Чарныш вмиг забыл свои язвительные мысли по поводу герба Полуботка и важно уселся на мягкие атласные подушки с золотым шитьем, заботливо подложенные казачком хозяина под его костлявый зад. Едва он взглянул на гастрономическое изобилие на столе, как его рот тут же наполнился слюной. Несмотря на свой худосочный вид, генеральный судья ел за троих. И куда только влезало в него такое количество харча, всегда удивлялся Полуботок.

Чарныш был истовым приверженцем простой, но сытной пищи и весьма неодобрительно смотрел на ухищрения казацкой старшины, которая, следуя модным веяниям, начала приглашать поваров-иностранцев.

Повар-поляк быстро смекнул, что требует от него господин и, наступив на горло собственной песне, быстро вспомнил рецепты старой шляхетной кухни, которая мало чем отличалась от казацкой.

Главным украшением стола было седло косули, запеченное на угольях, а также свиная голова с хреном. Кроме того, из мясных блюд присутствовали битки, нашпигованные чесноком и салом, тушеная буженина с капустой, колбаса из мяса дикого кабана, зайчатина под кисло-сладким соусом, утка с яблоками, начиненная гречневой кашей, свиные крученики, фаршированные гусиной печенью, копченое сало с разными специями и, наконец, пироги с мясом.

В дополнение к мясным блюдам Юзек расстарался порадовать гостя и рыбными. В большой серебряной тарелке отливали золотом жареные караси в сметане, а рядом с ними на овальном позолоченном блюде показывала немалые зубы щука, фаршированная рачьим мясом. На серебре солидно возлежали запеченные с луком огромные карпы из прудов черниговского полковника, откормленные специальным способом. Возле них серебрился судак, фаршированный грибами, за судаком – копченые угри… Прямо перед Чарнышем стояла глубокая хрустальная салатница, доверху наполненная черной икрой – он был зело охоч до «рыбьих яиц». Но основным козырем трапезы был осетр длиной в аршин[23]. Его запекали на вертеле, зашив в брюхо разные пахучие травки.

Осетров доставляли в Чернигов живыми, в бочках с водой, выложенных травой и водорослями. Точно так же привозили форель и устрицы.

А еще на столе были непременные для малороссийского застолья вареники с сыром, возвышавшиеся в глубокой миске белоснежной горкой рядом с фарфоровой салатницей со сметаной, квашеная капуста с лесной ягодой, моченые яблоки и груши, коржи, вергуны, пампушки с чесноком, шулики медовые с маком, присканцы, пряженцы, сочники, ржаные потапцы с салом и чесноком, поджаренные на смальце… Верхом хлебного многообразия и великолепия являлась огромная и мягкая, как пуховая подушка, пшеничная паляница с пылу с жару. От нее исходил такой потрясающе приятный запах, что Чарныш даже прищурился от предвкушения, словно кот на завалинке солнечным днем.

Что касается спиртных напитков, то и тут черниговский полковник не ударил в грязь лицом перед незваным гостем. На затканной золотом льняной скатерти стояли водки – простая и двойная, – множество настоек и наливок, вино венгерское, валашское, бургундское, кипрское, пенистое монастырское пиво…

Для утоления жажды предлагался хорошо охлажденный малиновый узварец, юха из сушеных яблок, груш и вишен, и не крепкий ставленый мед; его подали в большом серебряном кувшине персидской работы, который стоял в деревянной кадушке, наполненной льдом.

Полуботок не стал испытывать терпение гостя долгим тостом; он подметил, что Чарныш уже начал ерзать от вожделения на своих подушках, пожирая глазами вкусную снедь. Полковник лишь сказал несколько приятных слов, приличествующих моменту, они дружно выпили по чарке, и так же дружно налегли на горячий, только из печи, борщ.

– А хорошо, Иван, с дороги-то, с устатку, горячего борща похлебать, – сказал, посмеиваясь в свои пышные усы Полуботок.

– Ох, угодил ты мне, угодил… – Чарныш работал ложкой с неимоверной быстротой. – Такого борща, доложу тебе, Павло, я никогда еще не едал. Куда там глуховским борщам… Это все твой поляк-кухмистер? Как бы мне списать рецепт, я бы своего повара обучил.

Про рецепт хитрый Чарныш сказал не без задней мысли. Он знал, что в молодые годы во время набегов на крымчаков Павел Полуботок кашеварил. Но, даже возвысившись, он нередко приходил на кухню, чтобы сотворить какой-нибудь кулинарный шедевр. Так черниговский полковник отдыхал от ежедневных забот. Кухмистерство у него было в крови.

Но главным посылом в похвале Чарныша было то, что Полуботок негласно соревновался в изобретении новых блюд с гетманом Скоропадским, таким же ценителем поварского мастерства, которого так и называли за глаза – «ясновельможный гетман борщей».

– А чего проще, Иван? – довольно хохотнул Полуботок. – Я называю этот борщ «гетманским». Он готовится из трех отдельно сваренных бульонов. Один из них костно-говяжий, другой овощной (с кардамоном, помидором, свеклой и яйцом), третий – из телятины, говядины и свинины с картошкой и сушеными грибами (лучше сморчками). Потом в эту смесь из трех бульонов добавляют свекольный квас, те же сморчки, спелые вишни, шинкованную капусту и печеную свеклу. Заправляется борщ старым салом с чесноком и зеленью. Вот и весь секрет. Это я сам придумал, – не удержался полковник от хвастовства.

– Да-а, брат, силен ты в этом деле… – Чарныш отставил опорожненную миску в сторону (ее ту же прибрал казачок) и многозначительно посмотрел на пустую рюмку.

Они выпили водки еще и еще. Затем наступил черед винам и настойкам. Чарныш раскраснелся и немного распустил пояс, потому что живот от большого количества еды стал выпирать из-под кафтана, будто в шаровары запихнули тыкву. Полуботок больше пил, чем ел, поэтому чувствовал себя превосходно. Мало кто знал, что черниговский полковник никогда не пьянел, лишь притворялся пьяным, когда это было нужно для дела.

– А что там у тебя, Иван, с Милорадовичем? – как бы вскользь спросил Полуботок, точно зная, какая будет реакция у Чарныша на его слова.

Ему хотелось расшевелить генерального судью, потому как полковник был уверен, что тот приехал к нему с каким-то важным известием и тянет время лишь по причине застолья. А Чарныш был приверженцем старых традиций: сначала человека накорми, а потом о деле спрашивай.

Что касается Михаила Милорадовича, который получил место Чарныша – уряд гадяцкого полковника, то они сцепились сразу же, едва Иван Федорович передал ему печать и клейноды. Это было еще до приснопамятной жалобы Милорадовича царю Петру на своего предшественника по поводу его злоупотреблений.

Чарныш послал подводы, чтобы вывезти лес из местечка Комышное, принадлежавшее к ранговым имениям гадяцких полковников. Иван Федорович и после назначения генеральным судьей не хотел отказываться от своих бывших владений, чем вызвал крутые и решительные меры со стороны Милорадовича, который прислал в Комышное ротмистра с двумя волохами[24], дабы навести должный порядок.

Явившись в Комышное, ротмистр и его помощники избили местных казаков, державших руку Чарныша, а затем арестовали подводы, присланные от генерального судьи. Мало того, Семен Волошин, слуга Милорадовича, присланный в Комышную «на резиденцию», запретил войту[25] и его подчиненным ходить с докладом к Чарнышу и приказал, чтобы пана судью больше не слушали. Волошин везде приставил сторожей и забрал себе ключи, а дворнику в имении Чарныша не оставил даже запаса продуктов. Кроме того, лошади генерального судьи, находившиеся в стойле, были выгнаны на вольный выпас (поздней осенью!), и сторожам было велено не давать им ни клочка сена.

Народ, испытавший на себе нелегкое бремя правления предшественника Милорадовича, льстил себя надеждой, что новый гадяцкий полковник будет более покладистым и добрым паном, поэтому открыто выражал свою радость по причине удаления Чарныша из Гадяча. Вскоре, однако, комышанцы и другие поняли, что попали из огня да в полымя, но кто же в эпоху крутых перемен дружит со здравым смыслом и предполагает худшее?

Тяжба за Комышное, насколько было известно Полуботку, то затухая, то разгораясь, как костер в степи под порывами ветра, длилась до сих пор.

Черниговский полковник не ошибся: при имени Милорадовича Чарныш взвился, будто его кто-то шилом уколол в мягкое место. В запале генеральный судья даже кубок свой опрокинул.

– Я эту сволочь все равно прижму! – вскричал он, брызгая слюной и хлебными крошками. – Он думает, что оскорбление, нанесенное генеральному судье, можно легко простить и забыть. Как бы не так! А еще я хочу разобраться с некоторыми своими бывшими холопами, посмевшими лаять на меня, как псы из подворотни.

– Это кто ж такие?

– Один из них, думаю, тебе хорошо известен. Стефан Яценко, бывший сотник комышанский. А с ним Иван Зенкувский, Яков Ковтун, Грицко Римаренко и хорунжий Семен Передереенко.

– Что да, то да… – согласился Полуботок. – С Яценко мы ходили на Крым. Дерзкий казак. Но воевал неплохо.

– Тьфу на все его боевые заслуги! – Чарныш злорадно ухмыльнулся. – У меня на столе уже лежит бумага, подписанная комышанской управой: сотником Иваном Крупкой, городовым атаманом Трофимом Гречаным, войтом Федором Дирдой и бурмистром Дорошем Гриценко. В нем перечислены все деяния бунтовщиков во главе с Яценко, а также их подстрекательские речи. Так что холопы свое получат, можешь не сомневаться. А там придет черед и Милорадовичу.

«А не обломаешь ли ты свои зубы о Милорадовичей? – подумал Полуботок. – Они у государя в чести…»

Михаил Милорадович был выходцем из Сербии. Царь Петр, готовясь в 1711 году к войне с турками, искал среди турецких славян искусных агентов. Одним из них стал серб Михаил Милорадович, оставшийся после войны в России вместе с братьями Гаврилой и Александром. Полуботок тоже не любил Милорадовича; он был наслышан о зверствах нового полковника по отношению к казакам гадяцкого полка. Не отставала от Милорадовича и его жена, дочь генерального есаула Бутовича, позволявшая себе измываться над прислугой.

– Это да… – сказал он неопределенно. – А давай, Иван, под вареники выпьем сливянки. Знатная сливянка в прошлом году получилась. Сливы уродились, что детский кулачок.

– Ты лучше скажи мне, Павло, почему сидишь в Чернигове, а не в Глухове? Гетман ведь именно тебе доверил управление, пока не вернется из Петербурга.

– Так ведь ты как раз был в отъезде. Я оставил за себя есаула Василия Жураковского. Ну, да ты уже знаешь… А меня старые раны одолевают. Заболел я, Иван. Спину ломит, левая рука плохо слушается… А в домашних стенах и воздух лечит, и вода колодезная, что бальзам. И потом, я знал, что вы там с Семеном Савичем и без меня справитесь. А тебе так и все карты в руки; ты ведь свояк гетмана. И во всех делах хорошо разбираешься.

– Ох, не хитри, Павло… Знаю я тебя. До сих пор не можешь простить Скоропадскому, что на гетманство поставили его, а не тебя.

– На то была царская воля, – строго ответил Полуботок.

– Так-то оно так, но среди достойных ты был достойнейшим. Это факт. Говорю тебе не как родственник гетмана, а как твой боевой товарищ.

«Куда он клонит? – насторожился черниговский полковник. – Похоже, в верхах что-то затевается, какая-то крупная перемена…»

– Что было, Иван, то прошло, – ответил он. – Мне и в Чернигове хорошо. Сам видишь.

– Вижу… – В глубоко посаженных маленьких глазках Чарныша явственно высветилась зависть. – Я вот потерял полковничий уряд и сразу стал бедным, как церковная мышь.

Полуботок едва не расхохотался. Он сдержал этот неразумный в данной ситуации порыв лишь большим усилием воли. «Да на те деньги, Иван, что тебе перепадают в качестве мзды, можно каждый год храм новый строить, – подумал полковник. – И еще будет оставаться на маленькую церквушку».

– Сочувствую, – ответил он соболезнующим тоном, придав лицу скорбное выражение. – Но ради служения отчизне можно потерпеть. Что ты и делаешь… притом вполне достойно.

Не услышав в его словах фальши, – Полуботок умел, когда нужно, напустить туману, – Чарныш приосанился, пригладил усы, и важно ответил:

– Оно, конечно… ежели подумать, так и есть.

– За что, дорогой мой пан-товарищ, и выпьем.

Они опустошили кубки, и уже пьяненький Чарныш полез целоваться. Полуботок не любил эти «телячьи нежности», как он выражался, но не поворачиваться же к генеральному судье задним местом.

Выдержав напор любвеобильных чувств гостя, полковник поторопился наполнить кубки сладковатым, но крепким венгерским вином, чтобы смыть с губ слюни Чарныша и приступить к седлу косули, которую слуги уже подогрели, облив мясо крепкой двойной водкой и подпалив ее, отчего блюдо вспыхнуло голубым пламенем.

Удивительно, но выпив за компанию с Полуботком венгерского и отведав ароматного мяса молоденькой косули, Чарныш вдруг резко протрезвел. Наклонившись к полковнику, он тихо сказал:

– Пусть пахолки[26] уйдут. Нужно поговорить…

«Вот оно! – подумал Полуботок. – Наконец этот хитрый жук-древоточец вылез из-под коры». Отослав слуг, полковник спросил:

– Ну, что там у тебя? – Заметив опасливый взгляд, брошенный Чарнышом на дверь, он поторопился успокоить судью: – Не сомневайся, там стоит стража, а с ней джура.

– Пришла, Павло, пора тебе булаву брать… – понизив голос, произнес генеральный судья.

Полуботок онемел. Ему показалось, что он ослышался. Но Чарныш продолжал:

– Как не горько мне это говорить, но Иван очень плох… – судья скривился, будто съел кислицу. – И причиной тому не только его преклонные годы. Неделю назад прибыл из Петербурга гонец, и вся наша глуховская старшина узнала черную весть. Тебя она тоже не обрадует.

– Меня уже давно ничто не радует, – угрюмо сказал Полуботок. – Богдан Хмель думал одно, а вышло вон оно как…

– Да. Мазепа тоже мечтал о свободах…

Полуботок остро взглянул на Чарныша и ответил:

– Мечтать никому не грех. Только его «мечтания» стоили жизни многим невинным людям. Вспомни, кого он лично загубил: Петрика[27], фастовского полковника Палия, полтавского полковника Искру, наконец, хорошо тебе знакомого генерального судью Кочубея. Я уже не говорю о гетмане Самойловиче, который пригрел его и всячески поднимал. Он сначала поручил Мазепе воспитание своих детей, затем присвоил ему звание войскового товарища, а через несколько лет пожаловал чином генерального есаула, важнейшим после гетманского. Не по его ли доносу после неудачного крымского похода Самойловича с родными и сторонниками отправили в Сибирь, а воспитаннику Мазепы, сыну гетмана Григорию, отрубили голову? Благодаря этому доносу Мазепа, кстати, и получил гетманскую булаву.

– Ну, про Самойловича тебе лучше знать. Ведь ты был женат на Евфимии Васильевне, племяннице гетмана… царствие ей небесное! – Чарныш перекрестился. – Так что вашему роду повезло, что Мазепа с вами не расправился, как с Самойловичами. Хотя мог бы. Дело с этим чернецом Соломоном, ох, не простое. Мне довелось читать бумаги…

Полуботок нахмурился, но промолчал. Чарныш ему не сват, не брат, чтобы вести с ним откровенный разговор. Что касается чернеца Соломона, то на самом деле это был поп-расстрига Сенька Троцкий… сукин сын! Из-за подметных писем Михаила Галицкого и Лжесоломона польскому королю (которые писались якобы от имени Мазепы и в которых говорилось о том, что гетман спит и видит, как бы снова воссоединить Украину и Речь Посполиту), отца черниговского полковника впутали в опасную интригу, хотя ко всей этой истории он не имел никакого отношения. За исключением того, что Леонтий Артемьевич был родственником Галицкого.

В конечном итоге суд принял неправедное решение лишить обоих Полуботков маетностей[28], конфисковав их в пользу войсковой казны и города Чернигова, а самого Леонтия Артемьевича и Павла долго держали под стражей.

– Однако же, – продолжал Чарныш, – как раз Мазепа поспособствовал твоему возвышению, назначив черниговским полковником.

– Что было, то прошло, – сердито ответил Полуботок. – Моего батьку и Мазепу уже рассудил высший суд, неподвластный человеческим интригам и страстям. Ты лучше расскажи, с чем приехал.

– О! – воскликнул генеральный судья, поднимая указательный палец вверх. – Хорошо, что напомнил. Так вот, по указу царя-батюшки образована Малороссийская коллегия, которую возглавил бригадир Степан Вельяминов-Зернов. Думаю, что к осени он уже будет в Глухове.

Полуботка словно ударили по лбу колотушкой, которой глушат быков на бойне, перед тем как зарезать. Полковник откинулся назад и во все глаза уставился на судью. Он хоть понимает, что теперь и остаткам казацких вольностей пришел конец?!

Но Чарныша занимало другое. Он продолжал:

– А еще скажу тебе, что гетман сильно захворал и его медленной скоростью везут домой. Боюсь, что он недолго заживется на этом свете…

Черниговский полковник молчал. Он уже понял, куда клонит Чарныш. Но Полуботок думал о другом. Он хорошо знал бригадира Вельяминова. Это был малообразованный, грубый и высокомерный человек. Однако как ищейка государя российского он был вне конкуренции. Вельяминова можно было спокойно посылать в тридевятое царство за Кощеевой смертью в полной уверенности, что он найдет и остров, и дерево, и сундук, который на том дереве висит.

– Так я думаю, Павло, быть тебе гетманом! – закончил свою речь Чарныш и впился взглядом в лицо Полуботка.

– Все в руках Господа, – ответил полковник. – И нашего государя Петра Алексеевича.

– Так-то оно так, да вот с хаты как… – Чарныш досадливо поморщился: неужели Полуботок не понял его намека?

«Да понял я, понял, о чем ты мыслишь», – невесело подумал черниговский полковник. Теперь ясно, почему Чарныш примчался в Чернигов, опередив всех гонцов. Хочет остаться в своей должности. А то и получить полковничий уряд. Эти назначения, конечно, в ведении царя, но от гетмана тоже многое зависит.

– Ты, Иван, не переживай, – сказал Полуботок. – Если это дело свершится, то лучшего помощника, чем твоя милость, мне и желать не нужно. Но я почему-то думаю, что гетманскую булаву отдадут Даниле Апостолу. Он ближе к государю.

– Совсем близко… – Чарныш саркастически ухмыльнулся. – Ты как раз уехал в Чернигов, когда пришел наказ государя. Петр Алексеевич изволили персов воевать. Что касается Апостола, то он вместе с полковниками прилуцким Игнатом Галаганом и киевским Антоном Танским повел в Персию десять тысяч казаков. Царь все его испытывает, держит поблизости. Не верит ему Петр Алексеевич после той истории с Мазепой. Не верит! А значит, ставить будет на тебя. Больше не на кого.

– Что ж, поживем – увидим. Но слово мое твердо. Ежели все случится, как ты говоришь, то твоя должность останется при тебе. А дальше подумаем. В обиде не будешь.

Чарныш, который в этот момент был напряжен, как струна кобзы, расслабился, а в его глазах появилась собачья преданность.

– Не сумлевайся, Павло, я буду с тобой до конца, – сказал он проникновенно. – Сам понимаешь, если уйдет Скоропадский, надеяться мне больше не на кого.

– Понимаю. Можешь на меня рассчитывать. Давай выпьем… за все хорошее…

Ближе к вечеру Чарныша, который уже не держался на ногах, отвели в предназначенную для него комнату – почивать. Полуботок остался за изрядно порушенным столом наедине со своими мятущимися мыслями. Он даже прогнал прочь слуг, которые намеревались собрать объедки и грязные миски.

Полуботок никак не мог понять, почему после слов Чарныша, что вскоре желанная гетманская булава очутится в руках черниговского полковника, у него на душе поселилась тревога. Казалось бы, радоваться нужно. Он никого не подсиживал, Скоропадский сам уйдет на тот свет (не сейчас, так позже; гетман и впрямь очень слаб и часто хворает), значит, на то будет воля Божья, если он получит вожделенную булаву и, самое главное, – большую власть.

И все равно, что-то шпыняло под сердце, и воображаемая боль отдавала даже в голову.

Черниговский полковник понял, откуда происходит тревожное чувство, лишь когда вспомнил о бочонках с золотыми, которые он спрятал в надежном тайнике. Годы его тоже немалые, а быть гетманом – это все равно, что ходить по лезвию сабли. Споткнуться и порезаться можно в любой момент. И что тогда?

А тогда приедут комиссары царя, опять все опишут, как при Мазепе, и нажитое, в том числе и золото (если, конечно, найдут), отпишут в казну. И пойдут его дети по миру голыми и босыми. Ему-то что, осталось всего ничего. Большой кусок жизни позади. Да и дочери хорошо пристроены, их, скорее всего, не тронут. Но вот сыновья…

«Да, все верно! Только так! Нужно на всякий случай обезопасить сыновей, дав им возможность в случае моей опалы жить безбедно».

Напряжение, не оставлявшее полковника битый час, мгновенно спало. Он налил себе двойной водки – прямо в кубок, выпил до дна одним махом и принялся медленно жевать моченое яблоко. На душе у него воцарились неземное спокойствие и благодать. Решение было принято, и дело оставалось за малым – привести его в исполнение.

Глава 3 Таинственный старик

Глеб Тихомиров любил «блошиный» рынок. Он существовал с царских времен, как это ни удивительно. Особенно бурная жизнь на Пряжке (так именовался этот дикий рынок) происходила в годы НЭПа, сразу после Отечественной войны и в лихие девяностые прошлого – двадцатого – столетия. Чтобы элементарно выжить, люди несли на Пряжку все более-менее ценные домашние вещи, среди которых нередко попадались настоящие сокровища. Естественно, для людей, знающих толк в старинных раритетах.

В отличие от одноименной реки, что в Санкт-Петербурге, название которой связано с прядильными мастерскими, переведенными в Коломну из района Адмиралтейства (это случилось в XVIII веке), рынок стал называться «Пряжкой» с 1912 года после посещения города каким-то важным царским сановником. Он приехал вместе с женой, которая не нашла ничего более интересного, как поглазеть на местный рынок, где в те времена, кстати, все было чинно и благородно.

За исключением одной маленькой, но существенной детали – рынок (собственно говоря, как и другие торговые учреждения подобного рода по всей России) облюбовали «деловые», как охарактеризовали бы эту прослойку городского общества веком позже. Нет, это не была босота, – оборванцы или попрошайки всех возрастов и степеней падения – за этим лично следил полицмейстер, получавший ежемесячную мзду от купцов, солидные лавки которых обсели рыночную площадь, как грачи одинокое дерево. Покупателей «обрабатывала» целая бригада высококвалифицированных карманников, одетых с иголочки; их можно было принять за мещан, студентов, приказчиков – в общем, за кого угодно из «приличных», только не за мазуриков, коими они являлись на самом деле.

Но особо «козырным» среди них считался Яшка Дым. Про ловкость рук этого «щипача» ходили легенды. Одна из них и дала рынку его название.

Некая заезжая дама для пущего эффекта – чтобы блеснуть столичным шиком перед провинциалками – нацепила кучу разных дорогих побрякушек. Но гвоздем ее туалета была платиновая пряжка от известного парижского ювелира, усыпанная крупными бриллиантами. Скорее всего, пряжка являлась брошью, которой закалывали воротник.

Как Яшка Дым сумел исхитриться среди бела дня незаметно отцепить пряжку прямо с пышной груди санкт-петербургской красотки, которую охраняли городовые, про то история умалчивает. Но когда дама обнаружила пропажу, ее сановный муженек поставил и сам рынок, и весь город на уши. В общем, его приказ был ясным и не двусмысленным: найти пряжку-брошь во что бы то ни стало, иначе… Дальше можно не продолжать. Каждый чиновник боится подобного «иначе» как черт ладана.

Рынок и всех, кого удалось задержать после оцепления, обыскали с беспримерной тщательностью. Каждый квадратный сантиметр рыночной площади был прочесан дважды – у полицмейстера теплилась надежда, что дама просто потеряла пряжку. Но все усилия подчиненных были тщетны. Пряжка как в воду канула.

Следующие три дня город лихорадило. Были перекрыты дороги, железнодорожный вокзал, речная пристань. Полиция перетрясла все ночлежки, бордели и притоны. Агенты простые и секретные работали без сна и отдыха сутками. И все напрасно.

Нет, кое-какие успехи все же были, но они не касались пряжки. Нашли динамитную мастерскую эсеров, поймали нескольких убийц, находившихся в розыске, и даже арестовали известнейшего фармазона[29] международного класса, подвизавшегося под именем графа Оржеховского. Не будь наказ столичного вельможи так ясен и однозначен (найти пряжку – и точка), кражу столь дорогого украшения повесили бы на этого лжеграфа. Куда он девал пряжку, не суть важно. Продал какому-нибудь проезжему, потерял, наконец, выбросил в реку – не все ли равно? Главное – злодей изобличен и наказан.

Но не тут-то было. И тогда несчастный полицмейстер, чувствуя близость краха своей карьеры, упал в ноги местному Ивану (или пахану – вору в «законе», по современной терминологии). Что уж полицейский чин обещал своему антиподу, неизвестно. Но Иван бросил грозный клич, и Яшка Дым явился пред его ясные очи вместе с пряжкой, которую тут же и отнесли в полицейский участок.

Так Яшка стал знаменитостью не только среди местных воров; его «слава» достигла даже губернских высот. А рынок получил новое название: для городских обывателей эти три дня были самым большим потрясением в их неспешной провинциальной жизни; 1914 год, революция и гражданская война были еще впереди.

В 1927 году в местности, где располагался рынок, случилось сильное наводнение, и многие ветхие домишки унесла разбушевавшаяся река. Те же, что остались, ремонту не подлежали. Поэтому власти распорядились перенести строительство новых зданий из пряжкинской прибрежной низинки повыше, ближе к центру, а уцелевшие дома разобрать для последующего использования строительных материалов, в коих наблюдался большой дефицит.

Короче говоря, город ушел от Пряжки, а она осталась. И зажила еще круче, с бóльшим размахом, нежели прежде. Только не было уже оставшихся от капитализма добротных купеческих лавок и лабазов. Их заменили хлипкие, сбитые на скорую руку прилавки под дырявыми крышами; а на месте вместительного, весьма приличного трактира под символичным названием – «На грязях» появилась советская столовка с алюминиевыми столиками, железными стульями, водянистым компотом из сухофруктов и котлетами с мясным запахом – мясо обычно разворовывали повара.

Действительно, чего-чего, а грязи на Пряжке всегда хватало, особенно в весенние месяцы. Река разливалась почти каждый год (правда, не так сильно, как в 1927-м), и оставшееся после нее болото подсыхало очень долго, поэтому между торговыми рядами были проложены дощатые тротуары, которые от поступи покупателей плевались грязевыми фонтанами, обрызгивая зазевавшихся до самого пояса.

Пряжка изменилась лишь в начале XXI века, когда ее прибрал к рукам какой-то делец. Большую часть отдали под вещевой рынок, где выстроили более-менее приличные торговые места, крытые прозрачным пластиком; а собственно развал с разным старьем оттеснили поближе к Канавке – так называли грязный ручей, впадающий в реку. Всю площадь, на которой располагалась Пряжка, заасфальтировали, так что теперь поход на «блошиный» рынок считался едва не воскресным променадом.

Глеб не стал выгонять из гаража машину, а решил пройтись пешком – чтобы размяться после многочасовых бдений за компьютером. Он как раз подбирал нужные архивные материалы по интересующей его проблеме и вычерчивал на карте маршрут поиска – готовился к очередному сезонному выходу в «поле». Так у «черных» археологов, к которым принадлежал и кандидат исторических наук Глеб Тихомиров, назывались незаконные раскопки.

И он, и его отец, Николай Данилович (который в последние годы очень часто обретался за границей – кого-то там консультировал на предмет приобретения старинных раритетов), принадлежали к династии потомственных кладоискателей Тихомировых. Они жили в частном двухэтажном доме почти в центре города, и оба были холостяками. Мать Глеба умерла, когда он был еще совсем юным, и отец с тех пор так и жил бобылем. А Тихомиров-младший в свои тридцать с копейками все никак не мог подыскать невесту по нраву, благо временных подружек у него хватало.

День выдался на удивление погожим, солнечным. Весна пришла ранняя, теплая, и земля уже начала покрываться зеленым ковром. Воздух был напоен потрясающе приятными ароматами, которые забивали даже смрад от выхлопных труб машин, и Глеб дышал полной грудью, хватая свежий весенний воздух открытым ртом, будто пил чистейшую талую воду, стоя под водопадом. А как сейчас здорово в «поле»! – думал он в радостном предвкушении скорого свидания с раскопом, который он законсервировал прошлой осенью.

Пряжка, как обычно, полнилась народом. И что удивительно, в последние два-три года людей на развалах толклось больше, нежели в рядах, где «челночники» торговали одеждой.

На «блошином» отделении Пряжки можно было найти все что угодно – от тупых, никому не нужных иголок к швейной машинке «Зингер», изготовленных на заводах Третьего рейха, и стволов охотничьего ружья «Зауэр» без механизма, будто бы принадлежавшего самому Герингу, до изрядно помятого тульского самовара начала XX века с клеймом наследников В.С. Баташова, а также разнообразной полуантикварной мелюзги советской эпохи, больше интересующей любителей-дилетантов, нежели серьезных профессиональных коллекционеров.

Цены на эти «раритеты» варьировались от нескольких тысяч до червонца. Один ухарь даже согласен был в срочном порядке продать оптом свой «скарб» – чтобы только хватило денег на бутылку и закуску. Его «торговая точка» располагалась возле самой Канавки и представляла собой гору кожаных обрезков, пробок, разнообразных крышек для банок, бывших в употреблении, безнадежно испорченных часовых механизмов – большей частью от часов-ходиков, ржавых гаек и болтов, негодных электродов для сварки, шарикоподшипников непонятно от каких машин и механизмов и прочей дребедени.

Впрочем, Глеб знал из опыта – покупатель находился на все, что продавалось на развале «блошиного» рынка.

Присмотревшись к продавцу-«оптовику», он немедленно изменил курс, свернув на другую «линию». Но не тут-то было. Заметив Тихомирова-младшего, продавец с диковатым похмельным блеском в глазах, изрядно выцветших от постоянных возлияний, бросился за ним и схватил за куртку.

– Глебушка, постой! Ты ли это, друг мой! Сколько лет, сколько зим…

– Ну я… – Глеб резким движением освободился из цепких клешней Шишкана; так кликали его старого знакомого, хотя фамилия его была Шишкарев.

В свое время они жили в одном дворе – когда у Тихомировых была квартира в пятиэтажке сталинской постройки, и даже находились в приятельских отношениях. Может, потому, что Шишкан считал себя «козырем» и верховодил во дворе.

Потом их пути разошлись: Глеб с семьей переехал в новый дом, а Шишкана за что-то посадили. Правда, не надолго. По выходе из зоны Шишкан ударился во все тяжкие, однако не воровал (хотя «не пойман – не вор»), и в лихие девяностые не пристал ни к одной банде. Наверное, ему разонравилось торчать за колючей решеткой. И уж тем более не хотелось попасть на «аллею бандитской славы» на городском кладбище.

– Слышь, Глебушка, – без всяких предисловий доверительным голосом зашептал Шишкан, словно боялся, что его подслушают, – займи… м-м… сотенную. Позарез надо! Я верну… как только получу бабки, так сразу и…

– Держи… – Глеб без лишних разговоров сунул в потную пятерню Шишкана сто рублей.

– Отдам, гад буду, отдам! – еще раз заверил Шишкан и, даже не попрощавшись, помчался в направлении рюмочной.

Облегченно вздохнув – уф! легко отделался, – Тихомиров-младший продолжил экскурсию по «блошиному» рынку. Его интересовал «отдел» старины, где продавались вещицы конца XIX – начала XX века. Он не всегда функционировал – с приходом в бывший СССР нового капитализма старинных раритетов значительно поубавилось: зажиточные люди, словно взбесившись, гребли все подряд, в основном для своих загородных дач.

И все же иногда попадались с виду невзрачные, но стоящие вещи, которые могли оценить лишь такие профессионалы, как Тихомиров-старший и Глеб. Обычно они скупали эти раритеты, чтобы потом (чаще всего после реставрации) продать их в несколько раз дороже. В общем, голый бизнес, приносящий Тихомировым только деньги, но не радость первооткрывателя. Настоящие ценности отец и сын привозили из раскопок, и они хранились в подвале их дома, похожем на бронированный сейф банка, – с толстенной металлической дверью, швейцарскими замками и сигнализацией.

Вдруг Глеб остановился, словно наткнулся на прозрачную стенку. В области груди появилось какое-то томление, постепенно переходящее в жар. Еще не осознавая, что с ним творится, Тихомиров-младший посмотрел по сторонам и наконец увидел нечто очень необычное и интересное для пряжкинской «блохи».

Возле Канавки, разложив свой нехитрый скарб на картонках, сидела на пустом ящике весьма колоритная личность. Это был вылитый – можно даже сказать хрестоматийный – казак-запорожец, только очень старый. Он был сильно загорелый, его изрезанное морщинами темное обветренное лицо аскета с хищным орлиным носом было угрюмым и сосредоточенным, голова чисто выбрита, и только изрядно поредевший длинный клок седых волос – «оселедец» – нарушал ее куполообразную гармонию. Наконец общий физиономический облик дополняли вислые усы и потухшая люлька, которую «запорожец» не выпускал изо рта.

Что касается одежды, то она была самая обычная, современная: широкие темные штаны в полоску, коричневые сандалии на босу ногу, видавший виды пиджак размера на два больше, чем нужно, а под ним – белая сорочка, вышитая черными и красными нитками. Она была расстегнута, и Глеб увидел, что на груди этого колоритного старца висит на кожаном гайтане большой резной крест из священного сандалового дерева. Судя по типу и тщательности исполнения резьбы, крест был очень старым. Эта деталь особенно заинтересовала Глеба, который имел просто собачий нюх на старинные раритеты.

Но даже не крест привлек пристальное внимание молодого Тихомирова, а вещицы, разложенные для продажи. На картонках лежали оригинальные рыцарские шпоры, скорее всего польские (требующие солидной реставрации), несколько пенковых трубок, явно дореволюционных, деревянное католическое распятие, несколько низок старинных бус, россыпь изрядно потемневших от времени медных монет (в основном царские пятаки, как определил Глеб на первый взгляд), два подсвечника, явный антиквариат, и еще много разной дребедени, по которой Тихомиров-младший лишь скользнул безразличным взглядом.

Однако при виде медальона, который лежал рядом со шпорами, Глеб почувствовал огромное волнение. Жжение в районе груди усиливалось, и он наконец понял его источник. У него под рубахой висел почти такой же медальон. Это был языческий оберег – квадратная пластина из темного металла, на которой неведомый мастер очень тонко прочеканил человеческую голову о трех ликах – видимо, изображение какого-то божества. Края пластины украшал орнамент, напоминающий языки пламени.

Несколько лет назад Глеб и «черный» археолог Гоша Бандурин, по прозвищу Бандарлог, нашли нечто, о чем по взаимной договоренности решили не рассказывать никому. Нашли, но не взяли. Потому что ОНО было выше их понимания. К тому же и взять тот артефакт (хрустальный череп со странными свойствами) было очень сложно, если не сказать – вообще невозможно. Из подземелья, в котором была спрятана удивительная реликвия неведомого народа, они захватили лишь этот оберег. Он достался Бандурину.

Вскоре Гоша куда-то исчез, а спустя полгода Глеб получил бандероль из небольшого городка в уральской глубинке. В ней лежал оберег с изображением трехликого божества, но к нему не прилагалось ни единого словечка – хотя бы виде записки, нацарапанной на клочке бумаги. А обратный адрес, указанный на бандероли, Бандарлог, скорее всего, взял от фонаря, потому что на запрос Тихомирова-младшего в адресное бюро пришел ответ, что на указанной им улице дома с таким номером не существует.

С той поры Глеб иногда брал оберег в экспедиции. Временами ему казалось, что, если оберег на шее, у него прибавляется энергии, а все чувства обостряются. Возможно, этому способствовали воспоминания о смертельно опасных приключениях, которые ему довелось испытать вместе с Гошей Бандуриным. А может, медальон-оберег и впрямь обладал СИЛОЙ.

В своих приключениях на ниве поисков сокровищ Тихомиров-младший несколько раз сталкивался с совершенно необъяснимыми вещами с точки зрения науки и здравого смысла. Он не считал себя ни шибко верующим, ни атеистом – то есть, был как основная масса человечества (не верил в разную чертовщину), но бывали случаи, которые не вкладывались ни в религиозную обойму догм, ни в атеистическое мировоззрение.

В такие моменты Глеб благоразумно отходил в сторону и старался забыть увиденное. Этому его научил отец, сам не раз побывавший в подобных переделках.

«Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…» – любил говаривать Николай Данилович. Он был большим поклонником Шекспира и, довольно часто наезжая в Лондон по приглашению аукционного дома «Сотбис», в котором подрабатывал по договору в качестве эксперта-консультанта, обязательно ходил на спектакли гениального драматурга в исполнении лучших английских актеров.

«Что мы вообще знаем о том мире, в котором живем? – риторически вопрошал Тихомиров-старший. – Ну да, мы добрались до генной инженерии, скоро сварганим человека, сложим его из кубиков, как детский конструктор. И даже запихнем в этого нового Франкенштейна суррогат души, ибо натуральная, по-настоящему живая, дается нам свыше; откуда? – поди знай. Все это примитивно и грубо. Мы осваиваем лишь физический, материальный мир. А вот его самую тонкую и важную духовную составляющую оставляем почти без внимания. Она не пускает нас в свои чертоги! Осмыслить ее пытаются – различные философские течения, религии и верования, – но это опять-таки все поверхностно, умозрительно, ориентируясь на придуманные догмы, а не на твердое знание предмета».

«Мы оторвались от земли, вот в чем суть проблемы», – отвечал Глеб.

«Именно так. Мы разучились понимать речь зверей и птиц (а ведь раньше умели! я в этом не сомневаюсь), не разумеем, о чем шепчутся деревья и травы; да что там мир дикой природы! Мы сами себя понять не можем. Цивилизация заменила естественные первобытные инстинкты набором искусственных правил и законов, которые противны самой природе человеческой. Мы стали глухи и слепы, наше обоняние уже почти не делает различия между вонью помойки и запахами цветущего луга. И как тогда, скажи на милость, мы сумеем отличить необыкновенное от обыденного? Как можем объяснить чудеса, встречающиеся на каждом шагу? (А в нашей профессии – тем более.) Все странности и необъяснимые явления ученые умники объединили в единое понятие – НЛО. И все. На этом точка. Что такое НЛО и с чем его едят, никто толком объяснить не может. Почему? А потому, что опять-таки рассматривается лишь физическая сущность проблемы…»

Сегодня Глеба будто кто подтолкнул под руку. Он уже собрался выходить из дому, но тут его взгляд зацепился за шкатулку, в которой лежали всевозможные мужские мелочи: запонки, несколько зажигалок разных конструкций и стоимости (одна вообще была золотой, фирмы «Зиппо»), маленькие ножницы, двое часов («Командирские», которые Глеб надевал, когда выходил в «поле», и швейцарский серебряный брегет XIX века; с ним Тихомиров-младший покорял дам, рассказывая небылицы, связанные с этими карманными часами), комбинированный перочинный нож с набором необходимых инструментов, браслет из нержавейки с гравированными на нем именем и фамилией Глеба, номером домашнего телефона и группой крови (весьма полезная и необходимая вещь при работе в «поле»), ну и еще много всякой всячины, а среди нее – оберег, подаренный Гошей Бандуриным.

Немного поколебавшись, Глеб, повинуясь предчувствию, нацепил на себя подарок Бандарлога. И вот теперь он подал ЗНАК.

Не отдавая себе отчета, Тихомиров-младший быстро нагнулся и поднял медальон с трехликим божеством, который лежал перед странным стариком. Он был и похож на тот, что висел под рубахой Глеба, и в то же время сильно отличался.

Во-первых, оберег был изготовлен из меди (возможно, с малой примесью других металлов), в отличие от Тихомировского. В свое время Глеб пытался сделать анализ сплава, из которого неведомые мастера изготовили пластину для медальона, но его приятель-инженер, специалист высокой квалификации, заведующий лабораторией металлографии, лишь развел руками – ни один самый современный прибор не мог этого сделать. Получалась какая-то невообразимая смесь металлов, которые в принципе не способны воссоединяться в сплавах.

Приятель, сильно заинтересованный необычными свойствами артефакта, хотел продолжить исследования, но Глеб не позволил. Он ведь знал, при каких обстоятельствах был найден этот оберег…

Во-вторых, по размерам медальон старика был несколько больше, а вместо языков пламени, обрамляющих трехликое божество, гравер изобразил остроконечные листья лавра. Они слегка напоминали пламя, но только если смотреть издали. Да и черты лица божества были не так суровы и жестко очерчены, как на обереге Глеба.

А в-третьих, вместо изящной, замысловато сплетенной цепочки, к которой крепился оберег Тихомирова-младшего, медальон странного старца был подвешен на кожаном гайтане, украшенном крохотными серебряными колечками.

И все равно оберег был старинным. В этом Глеб не сомневался. Он обладал удивительной способностью мгновенно отличать настоящие раритеты от подделок или имитаций.

– Сколько? – долго не раздумывая, спросил Глеб.

– Положь… – раздалось в ответ.

На удивление, голос старца был сильным и густым. Он смотрел на Глеба из-под седых мохнатых бровей, как коршун на добычу, – не мигая. Глаза у него были янтарного цвета, слегка поблекшие от старости.

– Не понял… Вы ведь продаете эту вещь?

– Нет, не продаю.

– То есть, как… – удивился Глеб. – А зачем тогда выложили для обозрения?

– Гляделки есть не просят, – ответил дед. – Хай себе лежит…

– А может, сговоримся? Хорошую цену дам.

– Скилько? – Старик остро прищурился.

– Ну… пару тыщ, – ответил Глеб и тут же быстро уточнил: – Рублей.

– Гуляй, хлопче, – ответил дед и начал раскуривать трубку.

– Ну почему сразу – гуляй. Давайте поторгуемся. Товар ваш, а я купец. И стоим мы на рынке. Назовите вашу цену.

Старец пыхнул трубкой несколько раз, окутавшись клубами ароматного дыма, и озабоченно сказал:

– От бисова люлька… Пора менять. Шось там опять засорилось… – Затем он поднял глаза на Глеба и пробубнил: – У тебя столько денег не будет. Сказано же – не продается.

– Я дам вам двести долларов.

– Нет! – отрезал старик.

Глебу нужно было уйти, но он почему-то завелся:

– Пятьсот! Подумайте – пятьсот баксов за эту никчемную железку. – С этими словами Глеб полез в нагрудный карман за портмоне. – И это мое последнее слово. Больше вам никто в жизни не даст. Думайте. Да – да, нет – значит нет.

Перед тем, как достать портмоне из кармана куртки, Глеб наклонился и положил медальон на место. При этом движении оберег Бандарлога выскользнул из широкого выреза спортивной майки и закачался на цепочке прямо перед глазами старого упрямца.

Оберег произвел на него огромное впечатление. Казалось, что старика ожгли по спине нагайкой со свинцовыми наконечниками. Его лицо исказилось – но не от боли, а от какого-то иного, очень сильного и болезненного чувства, а в глазах полыхнул яркий огонь. Глеб даже опешил, ощутив на себе этот пламенный взгляд.

Он отшатнулся и произнес:

– Ладно, все, проехали. Нет, так нет. Торг окончен. Прощевай, дедушка. Может, ты и прав. Пусть эта вещица остается у тебя.

Ему вдруг расхотелось приобретать медальон. Мало того, в этот момент Глеб почувствовал даже какое-то отвращение к нему. «Тоже мне… спец! – подумал он со злой иронией. – Полтыщи зеленых тугриков за такой дешевняк. “В своем ли ты уме, младшой?” – вспомнил он отца. – Это какая-то подделка… или оберег-новодел, выполненный по сказочным мотивам и искусно состаренный. Такого добра сейчас навалом. Особенно много поддельных монет разных времен и народов».

Он круто развернулся, собираясь уходить, но тут же и остановился. Старик неожиданно резво вскочил на ноги, будто вспомнил молодость, цепко ухватил Глеба за рукав и потянул обратно.

«Блин! – раздраженно подумал Тихомиров-младший, вспомнив Шишкана. – Так мне эти базарные жуки все рукава пообрывают. А курточка, между прочим, новье, мне ее батя подарил, из Англии привез, и стоит она тысячу хрустящих бумажек с изображением королевы Елизаветы. Что нужно этому дедуле?»

– Один момент, – просительным голосом сказал старик. – У меня есть встречное предложение. Продай мне ту железячку, что носишь на шее. Я щедро заплачу.

Глеб невольно опешил.

– Вы шутите? – спросил он, вытаращив глаза. – Я ничего не продаю.

– Я вполне серьезно. Сколько ты хочешь?

– Нет!

– Слушай, сынок, давай сговоримся. Назови свою цену.

– Да отстаньте вы, наконец! – Глеб попытался вырвать рукав из цепкого захвата старика, но «запорожец» на самом деле оказался гораздо крепче, чем с виду. – У вас денег не хватит, чтобы купить этот амулет.

– Считай гроши в своем кармане. – На лице старика вдруг появилось надменное выражение, которое совсем не соответствовало его внешнему облику – Я могу предложить больше, чем ты себе представляешь. Смотри…

Старик полез во внутренний карман и достал оттуда тряпичный узелок. Когда он развернул его, то Глеб невольно поразился: на темной заскорузлой ладони «запорожца» лежал старинный золотой перстень с бриллиантом! Опытный взгляд Тихомирова-младшего сразу оценил изящную вещицу, явно сработанную средневековым западноевропейским ювелиром; перстень тянул минимум на десять тысяч долларов. Это если не учитывать исторической ценности вещицы.

– Махнемся, а? – Старик пытался всучить перстень Глебу. – Да ты не сомневайся, перстень не ворованный. Фамильная ценность. Уж он-то стоит гораздо дороже, чем твоя железячка.

Глеб не колебался ни секунды. Десять тысяч долларов и впрямь большие деньги, но не для него. Да и перстень всего лишь украшение. К артефактам его трудно отнести. Поэтому Глеб резко ответил:

– Мне это безразлично. Еще раз повторяю – я пришел на рынок покупать, а не продавать. К тому же хозяин этого амулета не я.

Эта мелкая ложь практически была правдой. Оберег с трехликим божеством фактически был ничейным. Бандарлог тоже не мог назвать оберег своим – хотя бы потому, что поначалу его нашел Глеб. Кроме того, амулет принадлежал кому-то в прошлом, и от ауры прежнего владельца его вряд ли освободили даже столетия.

Глеб (как и Николай Данилович) был уверен, что вещи имеют свою память и что она может дурно влиять на тех, к кому они переходят по наследству. Поэтому от артефактов с темным, а то и кровавым прошлым Тихомировы старались избавляться, а если и оставляли самые ценные экземпляры, то держали их в сейфе, который находился в специальном подземном хранилище под домом. И лишь «светлые» раритеты они выставляли в комнатах своего особняка на всеобщее обозрение.

Впрочем, в гости к ним ходили только друзья и собратья по ремеслу, спецы высокого класса. Притом неоднократно проверенные, которым можно было доверять.

– Ты кривишь душой. Я это вижу. Прошу тебя, продай, – умолял старик.

– Зачем он вам?

– Нужен. Очень нужен. Это долго объяснять… да и вряд ли стоит. А вот ты напрасно его носишь. В нем много доброй, но еще больше – злой силы, которая не доведет тебя до добра. Продай и спасешься.

– Не могу и не хочу! Все, разговор закончен. Всех вам благ.

– Постой, не уходи! Давай еще поговорим. Мы придем к согласию, я в этом уверен.

– Нет, черт побери! – неожиданно разъярился Глеб. – Я же сказал – не продается!

Резким рывком освободив свой рукав, в который старик вцепился снова, он быстро пошагал к выходу с рынка. Настроение было испорчено вконец. Глеба уже не радовал ни теплый солнечный день, ни атмосфера «блошиного» рынка с ее аурой таинственности и непредсказуемости.

Старик глядел ему вслед с каким-то странным и немного диковатым выражением на темном, изборожденном морщинами лице, представляющим собой смесь глубокого разочарования, коварства и злобы. В его облике было что-то дьявольское, и какая-то молодуха, проходившая мимо, невольно шарахнулась в сторону, взглянув на физиономию «запорожца».

Глава 4 Гетман Скоропадский

Гетман Иван Скоропадский лежал на пуховых подушках с лицом неподвижным и бледным, словно у покойника. Только капельки пота, выступающие на челе, подсказывали стороннему человеку, что он еще жив и борется с болезнью. Гетман дышал неровно, прерывисто, а в груди раздавались хрипы. Его исхудавшие руки, прежде крепкие и проворные, стали похожи на птичьи лапки; они судорожно вцепились в край барсучьего одеяла, которым знахарь укрыл Скоропадского, – гетмана все время знобило.

Знахарь Анатий Воропай был опытным врачевателем; в свое время он пользовал запорожскую старшину, поэтому хорошо знал свойства барсучьих шкур. Они могли излечить от многих хворей, в особенности от простуды, но только не от той болезни, которая одолевала гетмана. Она была известна Воропаю, да вот беда – излечиться от нее человек мог только сам, лишь с малой помощью знахаря. Был бы организм здоровый. Увы, этим-то гетман как раз и не мог похвастать.

Болезнь свалила Скоропадского еще в Петербурге, когда он понял, что умыслил царь Петр – дать полный окорот малороссийским старшинам, поставив над ними русских воевод, а фигуру гетмана низвести до уровня потешного князя-папы Бутурлина. Уж как довезли его до Глухова, только Бог знает. Печаль и полное бессилие сразили гетмана как острая сабля. Не будь с ним Насти, любимой жены, которая всю дорогу почти не смыкала очей, воркуя над ним, как горлинка, не видать бы ему родной стороны…

Болезнь опустошила душу гетмана, иссушила тело, выпив почти все его жизненные соки, но не смогла вымести из головы мрачные мысли и воспоминания. Там крутили нескончаемую карусель статьи, поданные им 17 июля 1708 года на подпись царю Петру Алексеевичу:

«По превеликой милости своей, ваше царское величество обещали утвердить и сберечь все наши права, вольности[30] и порядки войсковые; теперь просим о милостивом пожаловании тех статей…»

Резолюция: «Права, вольности и порядки прежние, а особливо те, на которых приступил Богдан Хмельницкий с народом под высокодержавную руку царя Алексия Михайловича. Государь в грамоте, им подписанной, подтвердил уже генерально, и ныне ненарушимо содержать их по милости своей обещает. А статьи обстоятельные дадутся гетману после; ныне же это невозможно по неимению времени и по случаю похода государева в Польшу…»

Где эти права и вольности?! Да и как они могут быть, если статьи и резолюции к ним подписал не сам государь, а канцлер граф Головкин. Обвели новоиспеченного гетмана вокруг пальца, как сельского дурачка…

«Воеводам будет дано повеление, – отписался Головкин, – чтоб они без указу до малороссиян притязаний не имели, вольностей их не нарушали, в суды и расправы не вмешивались. А если будет какое важное дело к малороссиянину, то розыск и справедливость чинили б с согласия полковников и старшин…»

Ложь, сплошное надувательство! Сначала в Киеве поставили наместника-воеводу, князя Голицына, а в Глухове учредили должность «государева министра» – особого чиновника, который должен был отвечать перед правительством за благонадежность гетмана и участвовать вместе с ним в управлении страной. Первым таким «министром» стал суздальский наместник Измайлов. Затем на его место были назначены двое: думный дьяк Виниус и стольник Федор Протасьев.

И вот теперь учреждена Малороссийская коллегия. Это удар в самое сердце казачества. В ответ на жалобу Скоропадского, что этим уничтожаются пункты Хмельницкого, царь Петр собственноручно написал: «Вместо того, как постановлено Хмельницким, чтоб верхней апелляции быть у воевод великороссийских, оная коллегия учреждена, и тако ничего нарушения постановленным пунктам не мнить».

Умница Настя не раз предупреждала его, что государь из-за предательства Мазепы может вознамериться извести гетманщину. И что ему нужно искать милостей не только самого Петра Алексевича, но и его любимцев и фаворитов.

Гетман лишен был права дарить и отнимать маетности народные, но мог распоряжаться своим наследными и ранговыми владениями. При царе Петре ранговые владения уже были весьма незначительны. Прежде гетманам принадлежало Чигиринское староство, затем Гадячское, но и оттуда была отнята Котельва и причислена к Ахтырскому полку. Генеральный обозный имел четыреста дворов, генеральные судьи и подскарбий[31] – по триста, генеральный писарь, есаул, хорунжий и бунчужный – по двести; из этого, весьма ограниченного, состояния трудно было уделять другим.

Но Скоропадскому в удел попали некоторые владения Мазепы и его товарищей, и он решился частью из них пожертвовать в пользу вельмож московских – чтобы задобрить их, умаслить. Гетман подарил светлейшему князю Меншикову Почеп и Ямполь с четырьмя мельницами, исключая находившиеся там казацкие земли. При этом Меншиков получил благодарственный универсал, в котором сказано, что это дается ему в знак признания и уважения понесенных им трудов на благо Малороссии и знаменитых его побед. А Шафирову подарил местечко Понорницу, село Вербы и сельцо Козолуповку, принадлежавшие прежде генеральному обозному Ломиковскому, одному из главных сторонников Мазепы.

И что же Меншиков? Получив Почеп, он увеличил свой надел собственной властью вдесятеро. Под видом древнего Почепского уезда присоединил к Почепской волости еще и сотни – Мглинскую, Бакланскую, а также часть Стародубской и Погарской. Вошедшие в эти пределы владельцы, чиновники и казаки с их крестьянами и посполитыми[32] были причислены к Почепу и обложены повинностями как жители удельного княжества Меншикова.

Возмущенный Скоропадский обратился к Петру. В результате Меншиков в очередной раз получил серьезную выволочку, дьяка Лосева, который межевал Почепщину, удалили, а государь издал Сенату указ: тому, что гетман после Полтавской баталии отдал князю Меншикову и что жалованной грамотой утверждено – быть за ним. А что сверх того примежевано и взято, возвратить гетману и послать нарочного, чтобы то размежевание упразднить.

Озлобленный на Скоропадского, Меншиков конечно же выпросил у государя помилования, но поклялся отомстить и гетману, и Малороссии. Мелкие уколы не в счет – сколько их было! Но тотчас же после ссоры с Меншиковым из Петербурга начали поступать приказы о посылке казаков на работы и в походы.

В 1716 году несколько тысяч казаков под командой генерального хорунжего Сулимы были отправлены на рытье канала Волга – Дон; в 1720 году – 12 тысяч для работ на Ладожском канале и 5 тысяч – на постройку Киевской крепости; в начале 1721 года пришел указ выделить 10 тысяч казаков для похода на Персию.

А до этого, в декабре 1720 года, пришло повеление отправить на земляные работы по строительству Ладожского канала еще 12 тысяч казаков с тремя полковниками, что и было исполнено в феврале следующего года. Начальниками были наказной гетман, черниговский полковник Павел Полуботок, лубенский полковник Андрей Маркевич и опять-таки генеральный хорунжий Иван Сулима, который умер в дороге.

В этот поход были призваны казаки всех полков. Из них перемерло на работе 2461 человек и осталось в больницах над Ладогою 244. И это не считая умерших и больных казаков миргородских и стародубских, о которых ведомость не была составлена.

К зиме, оставив казаков на попечение Маркевича, Павел Полуботок вернулся домой, сказавшись больным. Но при встрече со Скоропадским рассказал гетману всю жестокую правду.

«Нас там всех уложат, Иван, – сумрачно вещал черниговский полковник. – Если так и дальше пойдет, казаки или разбегутся, уйдут за Днепр, или восстанут».

«Чур тебя! – замахал на него руками испуганный гетман. – Нам сейчас только и не хватает большой крови. От мора 1711 года до сих пор не можем прийти в себя».

Полуботок горестно вздохнул: от моровой язвы, что длилась три года, в Черниговском полку умерло почти 12 тысяч человек. А потом еще саранча все посевы сожрала, и к болезням добавился голод.

«Господи, за что ты караешь Украйну?!» – воскликнул в конце разговора Полуботок. Эти слова черниговского полковника, которые он произнес год назад, вдруг зазвучали в голове Скоропадского как похоронные звоны. Он встрепенулся и с трудом поднял тяжелые веки. Над ним склонилась Настя.

– Ивасю, выпей… – Она заботливо поддержала его голову, и теплый травяной отвар полился в желудок.

Сделав последний глоток, Скоропадский откинулся на подушки и уже вполне осмысленно посмотрел на жену. Он знал, что казаки называют его подкаблучником, но ничего поделать с собой не мог – свою Настю он любил больше всего на свете. Скажи она, чтобы гетман оставил булаву и стал простым пасечником, он сделал бы это, не задумываясь.

Настя родилась в семье еврея-выкреста Марка, который имел пятерых сыновей и семерых дочерей от брака с дочерью прилуцкого старосты Григория Корниенко (тоже еврея, который стал основателем рода Огановичей). Красавицей была у Марка жена. И дочери красотой в нее пошли. Повлюблялись в них казацкие сотники. Однако сабли имеются не только у сотников, но и у врагов: послетали вскоре головы с плеч у всех зятьев. Но недолго горевали Марковы дочки вдовами.

И года не проплакала о своем генеральном бунчужном Косте Голубом дочь Марка Анастасия. Потерял из-за нее голову сам гетман Иван Скоропадский. Пал на колени под ее каблучок, да так до конца жизни и не поднялся.

Не Иван Скоропадский правил отчаянными казаками, а его жена. Вытащила Настя к богатству всех своих пятерых братьев, да и о сестрах не забыла, устроив их мужьям подлинную синекуру. И отца облагодетельствовала – благодаря любимой дочери он получил дворянское звание и стал шляхтичем. От имени гетмана Настя подарила ему два больших прилуцких села – Большие и Малые Девицы.

Став родичами гетмана, ни Марк, ни его сыновья времени даром не теряли. Настя назначила брата Андрея походным гетманом на то время, когда казаков погнали строить Петербург и воевать со шведами. Летели под шведскими палашами казацкие головы, тонули казаки в петербургской грязи, а сундуки счастливчика Андрея наполнялись талерами и драгоценностями.

Когда Меншиков стал теснить Мазепу, да так, что тот сбежал к Карлу ХII, первым, кто примчался доложить светлейшему князю об измене гетмана, был сын Марка. Меншиков воровал по-крупному, но и своим приближенным давал возможность красть, запуская руку в государеву казну; а любимчикам, среди которых был и Андрей Маркович, раздавал такие должности, что они могли золото грести лопатой.

И у Андрея было много сыновей и дочерей. Младший сын, Яков, рвался в науку, был любимчиком самого Феофана Прокоповича. Но не захотела тетка, чтобы племянник стал монахом, женила его на дочке полковника черниговского Полуботка. Да вот только Павел Полуботок почему-то сильно невзлюбил и Анастасию Марковну, и ее племянника.

Но именно его имя назвала Настя, когда гетман окончательно пришел в себя:

– Ивасю, там к тебе Павел Леонтьевич…

В ее черных, как виноград, глазах мелькнула фиолетовая искорка. Она тоже не особо жаловала Полуботка, так что их «любовь» была взаимной.

– Зови! – оживился гетман.

– А может, ты отдохнешь? Потом…

– Настя, моя голубка, я скоро отправлюсь на вечный отдых.

– Не говори так, Ивась! Ты крошишь мое сердце на кусочки.

– Бедная, бедная… – Гетман поднял исхудавшую руку и погладил жену по щеке. – Что с тобой будет, когда я уйду… Люди злые… Так и норовят обидеть. Все, все, не плачь… Кличь Павла! Времени осталось мало, а я должен с ним поговорить.

Анастасия Марковна тяжело вздохнула, смахнула слезы и вышла из опочивальни. Вскоре дверь отворилась, и на пороге появился Полуботок.

– Павло… – Скоропадский с усилием привстал. Полуботок бросился к постели и подложил ему под спину подушки, чтобы гетман мог разговаривать с ним полусидя. – Здравствуй, Павло…

– Ах, Иван Ильич, что же с тобой болезнь сделала! – воскликнул искренне огорченный Полуботок.

– То не болезнь, Павло, то смертонька моя иссушила меня, а царские лизоблюды душу выпили до дна и разбили ее, как хрустальный кубок, – вдребезги. Слыхал про Малороссийскую коллегию?

– Да… – Полуботок помрачнел еще больше. – Конец нашим вольностям…

– Беда, Павло, ох, беда… И как ее отвести, не знаю. Вон там, на столике, указ о создании Коллегии. Прочитай…

Полуботок, пропустив «шапку», начал читать главные пункты – обязанности и права Коллегии:

«1) Надзирать за скорым и беспристрастным производством дел во всех присутственных местах и обиженным оказывать законное удовлетворение.

2) Иметь верную ведомость о денежных, хлебных и других сборах и принимать их от малороссийских урядников и войтов.

3) Производить из этих денег жалованье с гетманского совета сердюкам и компанейцам[33], иметь приходные и расходные книги и ежегодно представлять их прокурору в Сенат.

4) Препятствовать с гетманского также совета генеральным старшинам и полковникам изнурять работами казаков и посполитых людей.

5) Смотреть, чтоб драгунам отводимы были квартиры без всякого исключения, даже в гетманских поместьях, кроме двора, где он живет, также дворов старшин, священно– и церковнослужителей.

6) Рассматривать вместе с полковыми командирами имеющие поступать жалобы от нижних чинов и малороссиян.

7) Наблюдать, чтоб присылаемые к гетману указы от государя и Сената были записываемы в генеральной канцелярии и в свое время доставлялись рапорты; также препятствовать писарям гетманским подписывать вместо него универсалы и отправлять их из Коллегии».

Скоропадский наблюдал за ним с каким-то просветленным выражением, будто Полуботок читал не указ царя Петра, а отходную молитву. Он вдруг почувствовал, как огромная тяжесть власти, давившая его все эти нелегкие годы, свалилась с плеч, растаяла словно утренний туман. Душа гетмана наполнилась давно забытой умиротворенностью, а темные болезненные мысли осветлились до полной прозрачности.

– Тебе еще неведомо, – сказал он, когда Полуботок вернул указ на место, – каких «почестей» я удостоился под конец моего пребывания в Петербурге. Поначалу все было хорошо. Мне был отведен дом князя Прозоровского, который караулила рота солдат. На другой день меня посетили Меншиков, Ягужинский и многие другие царские приближенные. Затем государыня пожаловала Настю своей парсуной в серебряной рамке, украшенной драгоценными каменьями. В Сенате меня принимал обер-прокурор и экзекутор; в присутствии я сидел между генерал-адмиралом и великим канцлером, а во дворце за столом – подле императора. По жалобам на Меншикова я тоже был удовлетворен…

Скоропадский умолк, чтобы промокнуть кружевным платком капельки пота, выступившие на лбу, и продолжил:

– А затем вдруг состоялся указ: быть при гетмане бригадиру и шести штаб-офицерам на основании договоров, составленных с прежним гетманом, – якобы для прекращения беспорядков в войсках и в судах. В тот же день государь вынес решение и на представленные мною статьи. Это был отказ вывести полки из Украины, и ни слова в ответ на мои мольбы оставить малороссиян в прежних правах и вольностях. Государь даже не соизволил со мной попрощаться – уехал в Коломну… – Скоропадский горестно вздохнул. – А, что там говорить! Я всегда знал – царь Петр не простит мне, что я отказался участвовать в суде над его сыном Алексеем Петровичем и подписать обвинительный приговор. Между прочим, ты, именно ты подсказал мне тогда мысль ответить ему отказом!

– Не имел ты ни власти, ни права судить сына с отцом и государем своим, – твердо ответил Полуботок. – В подобном деле нельзя быть беспристрастным.

– И то правда. Бог ему судья… Что ж, былого не воротишь. О другом нужно думать. Ухожу я, Павло… Позвал я тебя, чтобы попрощаться.

– Что ты такое говоришь?! Побойся Бога, Иван Ильич. Ты еще поживешь.

– Ну, с Богом-то мы скоро свидимся… Он напомнит мне о моих грехах… много их было, ох, много! Но про то ладно. Есть у меня большая к тебе просьба – не оставь в своих милостях и заботах мою Настю, когда станешь гетманом.

– Это в тебе болезнь говорит, – из вежливости упрямился Полуботок. – Знахарь твой – еще тот кудесник. Он и мертвого на ноги поставит. А что касается гетмана… ты же знаешь, что государь ко мне относится весьма прохладно.

– Да, это так, – неохотно согласился Скоропадский. – Помню, потом Меншиков в хорошем подпитии передал мне слова Петра Алексеевича, сказанные о тебе: «Больно хитер он, может с Мазепой уравняться». А еще скажу по большому секрету, что сам светлейший князь примерялся к гетманской булаве, да государь не дал добро. В Петербурге, при царе, Меншиков был нужней.

– И все равно, я думаю, что булаву из твоих рук может принять только Данила Апостол. (Хоть это и грешно говорить при живом человеке, но ты вынудил меня, прости.) Он сейчас при царе, в походе, там и сговорятся. Петр Алексеевич считает меня большим хитрецом, да только Данила самого сатану может перехитрить. Ты ж его знаешь, черта одноглазого.

– Знаю. Как и то, что пока ты жив, выше полковника ему не подняться.

Острый взгляд Скоропадского полоснул по лицу Полуботка словно саблей. «Догадывается или знает о наших с Меншиковым отношениях? – подумал черниговский полковник. – Иван любит дурачком прикидываться и за Настину плахту прятаться… В наблюдательности ему не откажешь. Да и доносы на меня он получал. Что в них было написано, поди знай».

– Павло, распоряжение уже отданы, будешь меня заменять, пока я болею, – сказал Скоропадский неожиданно твердым голосом. – Все необходимые бумаги я подписал, они у Чарныша.

– Добро, – сумрачно ответил Полуботок.

– А теперь иди… иди, Павло. Устал я. И Настя, наверное, истомилась в ожидании… Прощаться не будем. Ты теперь из Глухова никуда. Вечером снова свидимся. Не все еще проговорено…

Полуботок низко поклонился Скоропадскому и вышел. Настя, стоявшая под дверью («Как всегда, подслушивала», – подумал с невольным раздражением полковник), обожгла его взглядом, в котором были намешаны многие чувства: и горечь предстоящей утраты мужа, которую Анастасия Марковна уже чувствовала благодаря своей женской интуиции, и неприятие Полуботка, и страх неизбежных перемен к худшему, и пиетет перед будущей властью нового гетмана.

– Как наши дети? – спросил Полуботок, лишь бы сказать хоть что-нибудь.

– Дети? У них все хорошо.

– Ну, слава богу…

На этом они и распрощались; Настя скрылась за дверью опочивальни, а черниговский полковник размашистым шагом направился не в канцелярию Чарныша, как следовало бы ожидать, а на гетманский постоялый двор, где расположилась его челядь и верный джура Михайло Княжицкий.

Постоялый двор был построен при Скоропадском. Он несколько отличался от подобных заведений России; и прежде всего, обширностью территории и добротностью построек. Поговаривали, что идею гетманского постоялого двора подсказала своему любимому Ивасю все та же Настя. И небескорыстно – в просторном шинке, главном средоточии жизни постоялого двора, всеми делами заправлял еврей Абрахам, какой-то дальний родственник Марковичей, который платил гетманше процент от своего гешефта.

Он же распоряжался обустройством гостей, заказывал корм для лошадей и командовал обслугой – пахолками-переселенцами, для которых служба на постоялом дворе за один лишь харч уже была большой удачей.

Когда Полуботок появился во владениях Абрахама, жизнь на постоялом дворе била, что называется, ключом. Даже кони под навесом, обычно спокойно жующие отаву[34], прекратили это приятное и полезное занятие и, прядая настороженными ушами, прислушивались к шуму и металлическому звону, заполнившему пространство постоялого двора.

Казаки устроили показательную рубку. На саблях бились джура и старый запорожец Грицко Потупа. Молодой Княжицкий азартно налетал на своего противника со всех сторон, как ястреб, а дед Потупа спокойно отмахивался от него, словно от назойливого овода, вычерчивая своей карабелой[35] сверкающий жалящий частокол, сквозь который юный Михайло никак не мог пробиться.

Нужно сказать, что такие поединки редко обходились бескровно. В лучшем случае бойцы ограничивались царапинами, но иногда случались и раны посерьезней. Острая как бритва сабля не разбирала, кто перед ней – свой или чужой, и разила наповал. Только большое искусство во владении холодным оружием спасало поединщиков от страшных увечий; да и неписанный рыцарский закон гласил – лучше самому нарваться на удар, чем ранить товарища в тренировочной схватке.

Наверное, Потупе уже надоела долгая возня, или, возможно, он заметил появление Полуботка, но старый запорожец вдруг преобразился. От благодушной ленцы не осталось и следа. Несколько страшных по силе и молниеносности ударов (чего джура, усыпленный инертностью противника, не ожидал) – и сабля Княжицкого выпорхнула из рук юноши как ласточка.

– Бисова дытына… – довольно проворчал Потупа, вкладывая в ножны свою карабелу. – Загонял деда. А что, хлопцы, – обратился он к зевакам, образовавшим круг, – хороший казак растет. Только сабелька у тебя, Михайло, никчемная. Где ты только нашел этот клыч[36]? Длина клинка это еще не все. Управляться с такой саблей трудновато. Тут нужна железная длань. А у тебя еще кость не окрепла.

– Здоровы будете, казаки! – поприветствовал собравшихся Полуботок, кинув поводья своего жеребца юному конюху-пахолку.

Постояльцы начали кланяться и раздалось нестройное:

– Добрыдень, ваша мосць! Здравствуйте, ясновельможный пан! Помогай Бог, пан полковник!

Только Потупа, пригладив усы, сказал просто:

– А здоров, Павло. Шо ты такой засмученый?

«Чертов характерник! – мысленно выругался Полуботок. – Насквозь человека видит. Никак не отучу его от фамильярности. Хоть бы при людях сдерживался. Ишь, моду взял – обращается ко мне, как к простому сердюку… Ну да ладно. Прожуем. Старый богохульник мне еще не раз пригодится…»

Черниговский полковник три года ел кашу из одного котла с Потупой. Друзьями они не стали – не тот уровень, – но отношения у них были доверительными. Полуботок знал, что если старый запорожец даст клятву беречь какую-нибудь тайну, то ее и калеными клещами из него не вытащишь. И язык он всегда держал за зубами, даже под хмелем.

– Ты мне нужен, Грицко, – сухо сказал полковник. – Собирайся в путь.

– В путь, так в путь, – беззаботно ответил Потупа. – Харчи дашь или готовить свои?

– Провиант получишь.

– Ну так была бы забота…

Потупа не имел ни кола ни двора. Не было у него и семьи. Он то появлялся в Чернигове, то надолго исчезал. Куда? – этого не знал даже Полуботок. Старый запорожец был сама таинственность. Но одно было хорошо известно черниговскому полковнику: старый пластун Потупа знал все потайные стежки-дорожки в Крым. Что касается днепровских плавней, то они были для него, как раскрытая книга для грамотея.

Уезжая из Чернигова по вызову Скоропадского, полковник наказал срочно отыскать Потупу. И вот старый запорожец в Глухове. Что ж, очень вовремя…

– Михайло! – позвал Полуботок джуру. – Седлай своего коня. Мы уезжаем. А ты, Грицко, жди на постоялом дворе. Где-то тут шатается Солодуха, так ты ему скажи, что в дороге он будет прикрывать твою спину.

– Петро Солодуха? – обрадовался Потупа. – Оцэ дило… А скажу, скажу. Когда выезжаем?

Полковник посмотрел на небо – уже близился вечер – и ответил:

– Сегодня уже поздно. Завтра, с утра пораньше. Огневой припас и деньги на дорогу привезет Михайло.

Полуботок и джура уехали. А Потупа пошел искать своего старого друга Солодуху, тоже бывшего запорожца. Он был из мазепинцев, и после разгрома шведов под Полтавой ушел, как и многие другие казаки сначала в Буджак, а затем во вновь образованную Сечь – Олешковскую.[37] Но уже спустя три года Солодуха вернулся домой, и как-то так случилось, что его взял под свое крыло черниговский полковник. Возможно, потому, что в свое время Петро спас Полуботку жизнь в бою.

Солодуха часто выполнял тайные поручения полковника и был не менее надежен, чем Потупа.

Солодуха, здоровый и налитой, словно пивная бочка, как обычно, сидел в шинке. Он уже изрядно выпил и вел «философские» беседы с Абрахамом, который слушал его разглагольствования, да на ус мотал; а точнее, на пейсы.

– …А признайся мне, Абрахам, – вопрошал Солодуха, хитро прищурив правый глаз, – не твой ли дед обманул самого шведского посла Веллинга, который к Богдану Хмелю в 1657 году приезжал? Известная история…

– Побойтесь Бога, пан! – возмущался Абрахам. – Мой дед был честным человеком.

– Но ты же сам говорил, что родом из Сорок.

– Ну да, так оно и есть.

– И тот еврей был из Сорок. И звали его точно так же, как тебя, – Абрахам. А скажи-ка мне, как твоего деда кликали?

– Ой, пан, вы совсем ввели меня в смущение! – рассердился шинкарь. – Вон вы уже выпили на целый золотой, а денег ваших я пока не видел.

– Ты наливай, наливай… – Солодуха отцепил от пояса кожаный кошель и бросил его на стол; раздался малиновый звон золотых и серебряных монет. – Это чтоб запорожец, да пил на халяву… – в жысть такого не было, еврей!

В глазах Абрахама появился диковатый огонек; не отводя жадных глаз от кошелька, он быстро наполнил вместительный кубок до краев и пододвинул к казаку.

– Не гони так быстро, Петро, – сказал Потупа и с силой хлопнул Солодуху по плечу. – А то вся горилка закончится и мне не достанется.

– Грицко?! Друже… – Солодуха прослезился и полез целоваться. – Вот так встреча… Это же сколько лет прошло, сколько зим, когда мы… эх! Чего стоишь?! – громыхнул он своим басищем на Абрахама, который по-прежнему глядел на кошелек казака как лиса в известной басне на виноград. – Неси келых[38], горилку и что там у тебя есть закусить. Да смотри, не притащи мясо дохлой коровы! А то знаю я вас… Давай свежую свинину и вареники.

Шинкарь убежал на кухню. Потупа сел на лавку напротив товарища и спросил:

– Что ты тут за историю вспомнил?

– Ты о чем? – с недоумением посмотрел на него Потупа.

– Ну про посла швенского, Веллинга. Я с ним встречался… кажись, в 1688 году. Охраняли мы его с братчиками. Приезжал охмурять Мазепу. Гетман уже тогда в кусты норовил прыгнуть.

– А… Этот самый Абрахам (точно – дед нашего шинкаря!) упросил посла захватить его с собой. Веллинг согласился, потому что еврей говорил на немецком и русском и в дороге мог быть переводчиком. Абрахам доехал с посольским обозом до самого Чигирина, где устроил послу такой фокус. Он предложил продать ткани из Молдавии, принадлежащие Веллингу, и на вырученные деньги купить послу прекрасных соболей. Но вместо ценного меха принес послу такую дрянь, что тот выгнал его пинками. На другой день Абрахам вернул послу ткань, но когда ее перемерили, оказалось, что еврей отрезал себе половину. За этот фокус посол его сильно отругал и прогнал прочь. А по мне, так нужно было посадить Абрахама на кол.

Потупа раскатисто рассмеялся.

– Ты только не рассказывай это при Насте, жинке гетмана, – сказал он весело. – Теперь и я вспомнил.

– Почему нельзя рассказывать?

– Абрахам из Сорок – ее дед.

– Иди ты!

– Точно. У него было трое сыновей – Яков, Абрахам и Марк. Про первых двух я ничего не знаю, а вот Марк – отец Анастасии.

– Что б я сдох… – У Солодухи глаза от удивления полезли на лоб.

– У тебя скоро может появиться такая возможность.

– Это как?

– Полковник хочет послать нас с каким-то тайным поручением. И боюсь, что оно окажется очень опасным.

– Верю. Тебе верю. У тебя нюх на опасности. И когда?

– Завтра. На зорьке.

– Ну что же, до утра время есть, – без особых эмоций ответил Солодуха; ему было не привыкать вскакивать на коня и мчатся неизвестно куда и неизвестно зачем. – А пока – гуляй казак! Где этот чертов шинкарь! – снова включил он свой басище.

Тем временем Полуботок и джура подъехали к дому, который принадлежал его старому приятелю, бунчуковому Константину Савичу.

Хозяина не было – он ушел в персидский поход вместе с Данилой Апостолом, – и его жена радушно предложила черниговскому полковнику свой дом в полное распоряжение, а сама уехала в село Семешково, купленное Савичем у вдовы покойного писаря Федора Подлесского, который примкнул к Мазепе. Там у Савичей была новая усадьба, где они с детьми отдыхали в летнее время.

В доме Полуботка уже ждал накрытый стол. Повар-поляк, которого полковник всегда возил с собой, расстарался на славу. Кроме рыбного и мясного разнообразия, он подал хозяину на ужин один из любимых его борщей – холодный. Лето было в разгаре, жара спадала лишь после захода солнца, поэтому истомившийся за день организм просто жаждал прохлады.

– Садись, Михайло, откушаем, чем Бог послал, – сказал полковник.

Джура, заинтригованный такой милостью, не стал отнекиваться и спустя минуту уплетал за обе щеки и свежие коржи с маком, и крученики, и хорошо прожаренную свиную колбасу, которая таяла во рту и брызгалась горячим жиром, и холодный борщ.

Этот вид борща Полуботок не без завистливой иронии называл «ясновельможным», намекая на Скоропадского. Именно гетман изобрел это блюдо, перехватив пальму первенства по части кухмистерства из рук черниговского полковника. В огненно-красной жидкости, расцвеченной на поверхности янтарными капельками постного масла, плавали «балабушки» – маленькие шарики из молотого щучьего мяса, начиненные рублеными сухими грибами, а также маслины, оливы и жаренные на подсолнечном масле небольшие карасики, вывалянные в муке.

Обычно к «ясновельможному» борщу полагались постные пирожки с кислой капустой, кашей или с грибами, но тут уж и Полуботок внес свою лепту в рецепт холодного борща: к нему подавали ржаные пампушки с чесноком, испеченные на капустном листе.

Насытившись, полковник движением кустистых седых бровей отправил повара Юзека, который лично прислуживал хозяину, восвояси, и, подождав, пока за ним закрылась дверь, сказал:

– Вот что, Михайло, наступил твой час сослужить мне важную службу. Если честно и в срок исполнишь мой наказ – награжу тебя по-царски. Дам тебе село. Но ежели предашь меня… – Волчий взгляд Полуботка буквально пригвоздил юношу к лавке; у Княжицкого даже дрожь пошла по телу. – Тогда не будет пощады ни тебе, ни твоим родителям. Ты все понял?

– П-понял, пан полковник… Исполню.

– Тогда слушай. Я дам тебе пакет к главному крымскому мурзе Жантемир-бею, вручишь ему лично. Лично! Если тебя перехватят сечевики или – что еще хуже – царские солдаты, пакет сожги, утопи, наконец, съешь, но чтобы в руки к ним он не попал.

– Не сомневайтесь, пан полковник, – уже гораздо тверже сказал джура. – Пакет они не получат. Разве что вместе с моим бездыханным телом.

– Нет! Ты должен выжить и исполнить поручение. Татарский язык ты знаешь, так что общение с крымчаками тебя не затруднит. С тобой поедут старые запорожцы Потупа и Солодуха. Они проведут тебя хоть к черту в пекло, не то что в орду. А теперь иди, отдыхай. Завтра утром в путь. Насчет припасов я распоряжусь. Коня дам тебе самого быстрого и выносливого, из своей личной конюшни.

Джура ушел. Черниговский полковник налил в кубок романеи[39], отпил несколько глотков и задумался. Интрига, которую он задумал, могла стоить ему не только полковничьего уряда, а в перспективе – гетманской булавы, но и жизни.

После долгих размышлений Полуботок решил отправить часть своих сокровищ за границу. Прячь в Чернигове, не прячь, все равно могут найти. А в заграничном банке лежать им будет надежней. Дальше положишь, ближе возьмешь. Но как туда добраться?

Было два пути, два «окна» в заморские страны – Петербург и Крым. Но через столицу, где от бдительного глаза царских фискалов трудно что-либо скрыть, везти бочонки с золотом, равносильно сунуть голову в пасть льву. Мало того, что отберут в казну, так еще начнут расспрашивать (с пристрастием!) куда везешь, кому и зачем.

А вот Крым… Это другое дело. Тоже, конечно, опасно, особенно плыть до Босфора. Могут перехватить турецкие военные галеры. Да и синопские паши[40] нередко озорничают, пиратствуют на свой страх и риск.

И все же этот путь знаком, можно сказать, обжитой. Черное море для запорожских казаков что дом родной. Они исходили его вдоль и поперек. Дело оставалось за малым: получить у Жантемир-бея пропуск-ярлык через Босфор и найти подходящее иностранное судно; однако не просто торговое, а оснащенное для огневого боя, чтобы при случае отразить нападение пиратов.

Главное – сговориться с Жантемир-беем. Полуботок был знаком с мурзой и знал, что за деньги тот готов на все. Большего взяточника в орде найти было трудно. Его не повесили за мздоимство лишь потому, что сестра Жантемир-бея была замужем за крымским ханом Саадет-Гиреем.

Полуботок коротко вздохнул и перевел взгляд на иконы. Святые смотрели сурово и мрачно, будто предостерегая полковника от каких-то пока неведомых бед.

«Да знаю я, знаю… – подумал он устало. – Гетманская булава – тяжкая ноша. Мне бы раньше ее получить… Иван погубил своей бесхарактерностью все, что только мог. Как выправить положение? Как избавиться от этой новой напасти – Коллегии? Тяжело будет… И потом – Данила Апостол. Поди, улещает царя Петра, змей… Уж он-то спит и видит, как бы в Глухове угнездиться».

За окном раздались веселые голоса, звонкий девичий смех, а затем запели струны бандуры. Полуботок невольно заслушался. Это играл и пел его любимый бандурист Грицко Любисток, родом из Прилук, с которым черниговский полковник никогда не расставался:

Состарившись, На Русь пойти мушу, Ачей там отпоминают Попы мою душу…

«Придется его царю Петру отдать, – подумал с сожалением Полуботок. – В прошлый мой приезд в Петербург он окинул Грицка взглядом. Да и Меншиков намекал… Очень понравились Петру Алексеевичу песни Грицка и как тот играл. Будет Любисток потешать вельможных панов на ассамблеях. Гляди, и к нам, бедным, государь помягче станет…»

Уже будучи в постели, черниговский полковник снова вспомнил своего соперника. «А чтоб тебя!..» – выругался Полуботок и смежил веки, потому что полная луна, которая заглядывала в окно, напоминала ему единственный глаз Данилы Апостола.

Глава 5 Данила Апостол

Ранним утром 29 июня 1722 года, задолго до рассвета, в доме астраханского купца Панкратия Курочкина царил переполох. Слуги наряжали двенадцать крепких молодых музуров[41] в богатое парадное платье, а купец самолично отсчитывал каждому по 1000 серебряных рублей.[42] Всем известный хитрец Панкратий, прослышав о прибытии Петра Алексеевича во главе с войском в Астрахань, набрался смелости и решил явиться к государю для поздравления его с днем тезоименитства, благо жилище купца находилось в 200 саженях от дворца, где квартировал царь.

– Государь проснулся! – вбежал в залу слуга купца, востроглазый татарин Ахметка.

Его еще затемно послали наблюдать за балконом дворца, по которому обычно прогуливался царь после пробуждения.

– Ох ты господи! – всполошился Курочкин. – Не опоздать бы… Поспешай, братцы, поспешай! Все за мной! – И он ринулся к двери.

Петр и впрямь встречал восход солнца на балконе. Он был в одном нижнем белье, на которое небрежно набросил шлафрок[43]. Блаженно щурясь, словно большой котище на завалинке, он подставлял первым лучам солнца свое круглое лицо, на котором топорщились маленькие усики; в руках царя дымилась длинная глиняная трубка. Многие жители Астрахани пугались, когда царь ходил по улицам, держа в зубах трубку. В их представлении только сатана мог изрыгать изо рта дым и огонь.

Когда об этом сказали Петру, он сначала рассердился, а затем долго смеялся.

За полгода до его приезда губернатор Астрахани Волынский приказал снести в Кремле все ветхие строения и построить рядом с губернаторским домом специальную резиденцию для новоиспеченного императора, поручив надзирать за строительством Алексею Ивановскому. Кроме этого государю соорудили еще один дворец – вниз по реке Кутум, в Заманском саду. Это был лучший сад в городе. Строительство дворца началось в начале 1722 года и к лету было закончено.

Дворец в Заманском саду Петру понравился больше; здесь он и остановился. В саду срочно отремонтировали различные увеселения: качели, карусели, места для скачек, а рядом с дворцом построили небольшой мост через ерик. Петр с интересом осмотрел сад, где были посажены лозы венгерского и рейнского винограда, и велел устроить поливные машины для орошения садов, а также учредить особую садовую контору.

В Кремль царь добирался на своей плезир-яхте «Эксперанец»[44] с золотым орлом на мачте, поднимаясь вверх по Кутуму. Яхта служила императору и для осмотра окрестностей города.

Южную окраину Астрахани окружали сточные воды солончаков, испарения которых отравляли воздух. Петр предложил осушить болота. Для этого он дал указание прорыть канал от Волги до Кутума, который мог стать укрытием для многочисленных мелких судов во время шторма, а также служил бы естественным дренажом и доставлял в центр города чистую проточную воду.

Однажды, совершая на яхте вместе с императрицей Екатериной прогулку по Кутуму, Петр заплыл в речку Луковку, а из нее в большой пруд, где находился государев Птичий двор. Этот двор был создан в Астрахани еще в 1718 году Алексеем Татарниковым по личному указанию царя. Там содержались для дальнейшей отправки в Петербург различные породы птиц. Осмотрев Птичий двор, Петр остался доволен, но приказал, чтобы в Птичьем дворе содержали еще и разных зверей. Царю хотелось, чтобы здесь приручали гепардов и других экзотических хищников.

Однако государь приехал в Астрахань не для отдыха. Он самым тщательным образом готовился к походу на персов. В петровском дворце, который находился в Кремле, часто собирались сподвижники Петра Алексеевича – адмирал Федор Апраксин, тайный советник Петр Толстой, навигатор Федор Соймонов, капитан-лейтенант Карл Верден, князь Дмитрий Кантемир, бывший господарь Молдавии, а нынче советник государя. Здесь вынашивались все планы и детали будущей кампании и составлялись манифесты к горским народам Кавказа.

Начиная с января 1722 года в Астрахани стали делать островные лодки и ластовые суда[45] для похода. Были построены «Гиркания», «Гилян», «Рящ», «Дагестан». Кроме того, в Астрахань постепенно прибывали и другие корабли для участия в персидском походе. У берегов Волги их ремонтировали и усовершенствовали, набирались команды. В свою команду Петр подобрал маститых офицеров, хорошо знавших Каспийское море – братьев Урусовых, Золотарева, Лунина… В самой же Астрахани рукой Петра Алексеевича был заложен порт. Он располагался в очень живописной местности, утопающей в зелени. Обычно здесь швартовалась и плезир-яхта государя.

Курочкин остановился под балконом в смиренной позе (музуры пока прятались за кустами), но царь его не заметил. Подождав немного, купец вежливо прокашлялся. Петр вздрогнул и сердито посмотрел вниз.

– Чего надобно? – спросил он резко и пыхнул несколько раз душистым дымом.

«А табачок-то, знамо, голландский, с травками…» – некстати подумал Панкратий и смело ответил:

– Тебя, государь-надёжа!

– Меня? Что, так срочно?

– Да, государь, срочно.

– Ну тогда входи…

Оставив музуров в ближайшей комнате, купец вступил в залу. Петр был один. Увидев государя, Курочкин встал на колени и сказал:

– Отцы наши учили поздравлять именинника[46] хлебом-солью. А ты, государь, как раз нынешний день именинник!

Петр сначала опешил, а потом рассмеялся.

– И где же твои хлеб и соль? – спросил он, продолжая улыбаться.

Купец вскочил на ноги, отворил дверь в соседнюю комнату, и вошедшие музуры осыпали ноги царя звонким серебром.

– Вот тебе мои хлеб и соль, надёжа-государь! – торжественно провозгласил Курочкин и низко поклонился.

– Ах, стервец! – восхитился Петр. – Чего удумал… Ну благодарствую. Поди сюда.

Курочкин приблизился, царь обнял его и расцеловал. А затем начал расспрашивать купца: как зовут-величают, где живет, а также чем он занимается.

– Что ж, иди домой, купец, – благосклонно кивнул царь. – Еще раз повторюсь – премного благодарен. Сегодня мне некогда с тобой долго разговаривать, но послезавтра жди нас с государыней в гости.

1 июля Петр и Екатерина со всем своим придворным штатом в половине одиннадцатого явились в дом Курочкина, который встретил дорогих гостей прямо посреди улицы.

– Добро пожаловать, – низко кланяясь, сказал Курочкин.

Он буквально лучился от радости; то-то другие купцы ему будут завидовать. Сам государь соизволил прийти в гости к Панкратию Курочкину!

– И где же ты живешь? – спросил удивленный Петр, когда вошел во двор.

Там, кроме высокого забора и недостроенного здания, ничего не было.

– А сюда, сюда, ваше величество, – указал купец на вход в землянку.

У Петра гневно дернулся ус, но он промолчал и по широким ступенькам спустился вниз. Увиденное поразило государя – под землей находились целые хоромы. В комнатах стояли многочисленные шкафы с серебряной посудой, а пол и стены укрывали дорогие персидские ковры.

– Перед твоим приездом, государь, губернатор приказал все ветхие строения разрушить, а новые построить не успели, – объяснил Курочкин. – Вот так и живем, государь. Можно бы и лучше жить, да губернатор солеварни на откуп не дает. Совсем они захирели. Поднять бы их; и державе прибыток, и торговому люду хорошо. Город бы отстроили…

– Хитре-ец… – протянул царь. – Окружил меня. Ну что же, веди полдничать. Чай, уже все готово?

– Всенепременно, государь!

Все поднялись наверх, где в наскоро сооруженном стеклянном павильоне был накрыт богатый стол с такими яствами и закусками, что и на царском пиру редко бывают. Петр сел и приказал хозяину занять место возле себя. Во время обеда он все расспрашивал Курочкина о Персии, про которую купец знал достаточно подробно. Он не раз там бывал по торговым делам.

– Проводников для войска найдешь толковых? – спросил Петр.

– Найду, государь. Среди моих музуров есть несколько человек, владеющих персидским языком. Хаживали они… Потайные тропы знают.

Когда гости, насытившись, поднялись из-за стола, к Петру подошла жена Курочкина и поднесла ему серебряную ендову, доверху наполненную золотыми монетами. Совсем разомлевший царь поцеловал сильно смутившуюся женщину в губы, поблагодарил за подарок и спросил, склонившись к уху купца:

– А что, Панкрат, соляные озера возьмешь на откуп?

– Государь!.. – воскликнул Курочкин и едва не бухнулся царю в ноги, но Петр его вовремя подхватил со словами: «Эка, нашел время валяться!». – Велика твоя милость!

– Владей, – сказал Петр. – Зайдешь ко мне 16 числа, получишь нужные бумаги. А твои сказки насчет города, что купечество может быстро его отстроить, я запомнил накрепко. Не подведи, Панкрат. Приеду года через два – проверю.

– Все будет сделано, государь! Одно твое слово, и мы создадим кумпанство на паях, материал подвезем…

– Ну тогда с Богом…

Спустя две с половиной недели Панкратий Курочкин принимал походного атамана малороссийских казаков миргородского полковника Данилу Апостола. Купец «обмывал» полученные в царской канцелярии бумаги на владение соляными промыслами. Они сидели за накрытым столом все в том же стеклянном павильоне, где купец привечал государя. Курочкин был на седьмом небе от счастья.

– …Представляешь, Данила Павлович, – почти вся астраханская соль моя! – радовался Курочкин. – Это же такое богатство!

– Что да, то да, – соглашался Апостол не без зависти. – Нашим чумакам[47] в Крым приходится за солью ездить. Далек путь и опасен. Татары могут напасть, гайдамаки… Многие не вертаются. А у вас тут соль под ногами валяется. Нагнись и черпай.

– Это все твои советы, Данила Павлович. Ты как в воду глядел. Царь сам предложил мне откуп. Сам! Я даже не заикался о челобитной. Может, ты наколдовал? – высказал предположение купец и тут же рассмеялся нелепости своей выдумки.

– Не без того, – очень серьезно ответил Данила Апостол, и его единственный глаз зажегся опасным огнем.

Курочкин закрыл рот с такой поспешностью, что даже щелкнул зубами. Он мгновенно стал серьезным. Нагнувшись, купец поднял с пола увесистый кожаный мешок и положил его на скамью рядом с полковником.

– Это все тебе, Данила Павлович, – сказал он немного взволнованно. – Золотые. Без твоего участия мне бы удачи не видать. Да что там эти деньги! Я должен тебе гораздо больше. Но – что могу…

– Что ж, добрый совет дорогого стоит… – ответил Данила; но на мешок с деньгами даже не посмотрел. – Я оценил твою благодарность. Но мне не деньги нужны, Панкрат. Я приехал в Астрахань, чтобы приобрести табун лошадей. Мои казаки совсем с ног сбились; они сейчас идут сюда по берегу моря, ноги бьют. Почти половина коней пала. А казак без коня – не казак. Тем более в этих степях. Пешим ходом мы тут много не навоюем. Все бесславно ляжем. И харчей бы чуток…

– Так это для меня не проблема! – воскликнул купец. – Помогу, не сумлевайся. Чистокровных дончаков много не обещаю, только для старшин, а табун калмыцких лошадок найду. Они будут получше любых рысаков. Неприхотливы, выносливы и недорого стоят. А еще фуражу достану. Но вот насчет провианта… Государевы слуги все закрома выгребли. Сам понимаешь – война, поход… Но постараюсь что-нибудь придумать.

– Значит, сговорились, Панкрат?

– Сговорились. Даю тебе мое купеческое слово. А не пора ли нам пустыньку в горле оросить? Ой, пора… Твое здоровьице, Данила Павлович!

Довольный разговором с Курочкиным и немного хмельной после щедрого угощения, миргородский полковник ехал по Астрахани в сопровождении верного джуры. Но мрачные мысли все равно не покидали Данилу Апостола. Они нет-нет да и появлялись в голове – как мелкие тучки в ясный день, которые ненадолго закрывали солнце.

Поход на персов не задался с самого начала. Из-за негодной постройки почти сразу утонули тридцать два судна с провиантом, запасом сена и порохом. От бескормицы лошади околевали сотнями. В одну лишь ночь казаки лишились 1700 коней. Неведомые болезни, против которых были бессильны и врачи-грамотеи, и знахари, косили казаков беспощадно и каждодневно.

Обычно запорожцам в походе строго-настрого запрещалось употреблять спиртные напитки, но Апостол махнул рукой на дедовские правила и приказал выдавать казакам по чарке горилки утром и вечером. После этого болезни пошли на убыль, но тут подоспела другая беда – в кровь сбитые ноги. Оставшись безлошадными, казаки быстро износили обувь и теперь шли по бездорожью босиком.

Для облегчения страданий есаул Кирик Черный, бывший запорожец, посоветовал делать опорки из шкурок зайцев и лис, коих казаки немало били по пути к Астрахани для приварка. (Зайчатина была у казаков в чести, но от лисьего мяса многие поначалу плевались; однако голод не тетка. Если уж конину приходилось есть, что вообще было противно казачьему духу – не басурмане же какие-нибудь, – то приправленный разными пахучими травами кулеш с лисьим мясом, заправленный старым салом, шел за милую душу.)

Так постепенно бравые казаки превращались в худых – кожа да кости – оборванцев, и Данила Апостол с замирающим сердцем прислушивался к ропоту, который нарастал по мере продвижения войска к конечной цели. Он боялся, что казаки не выдержат тягот пути и сорвутся. А там бунт, и чем он мог закончиться, можно было лишь догадываться.

Слава богу, помогли казаки-донцы атамана Краснощекова. Они подбросили малороссиянам и провианта, и огненного зелья, а главное – доброй горилки.

Но все равно, дела у казаков шли настолько худо, что Апостол не выдержал. Оставив вместо себя полковника Галагана, он взял в повод двух запасных коней и помчал вместе с джурой в Астрахань, чтобы решить вопрос с закупкой лошадей.

Конечно же, как он и ожидал, царские чиновники развели руками – не имеем такой возможности. Тогда полковник кинулся к губернатору. Но Волынского занимала только одна мысль – как ублажить царя, чтобы он не стал разбираться с валом челобитных и жалоб на губернатора-мздоимца, который обрушился на канцелярию с приездом государя в Астрахань. Поэтому Волынский отмахнулся от походного атамана, как от назойливой мухи, и пришлось Апостолу самому голову ломать над столь насущной и почти неразрешимой, как ему поначалу показалось, проблемой.

Хорошо, что Апостолу в свое время свезло познакомиться с Панкратием Курочкиным. У купца были какие-то торговые интересы в Малороссии, и Даниле хватило ума приветить его в своей миргородской резиденции…

Апостолу город понравился. Конечно, Киев был краше, ни о каком сравнении не могло быть и речи, но и Астрахань впечатляла. Она состояла из трех частей – Кремля, Белого города и Земляного города. В Кремле находились хоромы губернатора и митрополита, приказная палата, Троицкий мужской монастырь, Успенский собор и почти две сотни дворов, в которых жили дворяне, священники, стрельцы, монастырские служители и посадские люди. Кремль был хорошо укреплен, и в случае осады города мог укрыть за своими стенами всех его жителей.

Площадь, которую занимал Белый город, была в три раза больше территории Кремля. Его тоже окружали каменные стены с башнями, но укреплен он был похуже. Белый город славился своей торговлей. Торговые ряды – большой, рыбный, мясной, калашный, ветошный, шапошный, сапожный – ломились от товаров; как рассказал миргородскому полковнику купец Курочкин, в торговых рядах было больше трехсот лавок. В восточной части Белого города, за торговыми рядами и гостиными дворами (их было три – Русский, Армянский и Индийский), располагался Спасо-Преображенский мужской монастырь и Благовещенский женский монастырь.

В Белом городе насчитывалось более полутора тысяч дворов. В них проживали дворяне, духовенство, стрельцы, работные люди и иноземцы.

К Кремлю и Белому городу примыкал Земляной город. Он начинался от Крымской башни у Волги. Эта часть Астрахани была окружена земляным валом и деревянными стенами с башнями. Земляной город – это почти сплошь небольшие дома и грязные улочки. На юго-востоке Земляного города раскинулась армянская слобода, где жили армяне, грузины и греки. В юго-западной его части находилась татарская слобода. Здесь был базар и мечети. В Земляном городе находились склады, рыбная и садовая конторы, бани и ремесленные мастерские. Вдоль его стен, по обоим берегам рек Кривуш и Кутума, тянулись виноградники, сады и огороды.

«Красиво… – думал Данила Апостол, любуясь видом на Заманский сад и реку. – Зелень, цветы… пчелки жужжат. Медом пахнет… А Украина все равно краше. Эх, где ты родная сторонка!»

– Пан полковник, приехали!

Голос джуры Ивана Сербина заставил задумавшегося Апостола вздрогнуть. Он в недоумении перевел взгляд на юного казака, который указывал нагайкой на ворота постоялого двора, и какое-то время рассматривал джуру, словно впервые увидел.

Наконец сообразив, где находится, миргородский полковник тяжело вздохнул, спешился, отдал поводья Ивану и неспешной походкой, немного косолапя, как все, кто много ездит верхом, направился в отведенные ему покои.

Там его уже ждал гонец. Увидев запыленного и загорелого до черноты казака, Апостол почувствовал, как в груди сильно забилось сердце. Перед ним стоял один из самых верных и надежных его слуг, волох Петря Бурсук, бывший запорожский пластун.

Апостол и Петря были земляками. Отец миргородского полковника, Павел Ефремович, был выходцем из Валахии и принадлежал к старому знатному роду. Поселившись на Левобережной Украине, он записался в казацкое войско и вскоре пробился в старшины. В 1658 году Апостол-старший стал сотником, через год – полковником Гадяцького, а позднее и Миргородского полков. Во время военных походов его не раз избирали приказным гетманом Левобережной Украины.

Значит, пришла какая-то весть из Глухова… Данила Апостол никогда не скрывал своих амбиций. В Миргородском полку, кроме гетманских компанейцев и сердюков, он завел еще и личную охрану, которую содержал за свой счет – волохов и куренных стрельцов. Они охраняли отары овец, которые насчитывали более десяти тысяч голов, пасеки, мельницы, поля, сенокосы, леса, хутора и прочие маетности миргородского полковника.

Мало того, у миргородского полковника почти во всех известных городах Малороссии были свои соглядатаи, которые постоянно докладывали ему обстановку, а при них гонцы, готовые в любое время дня и ночи скакать с донесением. Были верные люди и в Петербурге. Никто не знал, даже пронырливый Полуботок, что Данила Апостол уже много лет ведет постоянную переписку с Меншиковым. Падкий на лесть светлейший князь весьма благоволил к миргородскому полковнику, который не жалел славословий в его адрес.

Но еще больше Меншиков любил деньги. Однако Апостол не сильно широко раскрывал перед светлейшим свою мошну, притворяясь если и не бедным, то человеком с достатком чуть выше среднего (применительно к старшине). Он лишь обещал Меншикову золотые горы в случае избрания его гетманом.

– Ваша мосць… – Бурсук низко поклонился.

– Здравствуй, Петря, – сказал Апостол. – Тебя покормили? – спросил он, чтобы оттянуть момент, когда гонец сообщит ему новость.

А в том, что она приятная, у полковника были некоторые сомнения. Осторожный и предусмотрительный Данила Апостол всегда сомневался, даже когда дело было абсолютно верное. Но неизвестность еще хуже. Поэтому он предпринимал все необходимые меры, чтобы получать достоверную информацию.

– Перекусил, – коротко ответил волох.

Он был невысокого роста, худощав, жилист и мог обходиться без пищи долгое время.

– Ну, говори, – с кислой миной на лице разрешил Апостол.

– Третьего июля скончался ясновельможный пан гетман…

Миргородский полковник вскинул голову; ноздри раздулись, и выражение торжества на миг осветило мрачные черты его лица, которые еще больше усиливала черная повязка, закрывающая правый глаз. Вот он, долгожданный момент!

Но тут же, бросив быстрый взгляд на Бурсука, полковник поспешно «нацепил» соответствующую моменту маску, представляющую собой смесь горечи, скорби и тихой грусти.

– Царствие небесное рабу божьему Ивану, – проникновенно произнес Апостол и перекрестился; его примеру последовал и волох, впрочем, без должного рвения.

Перекрестившись, миргородский полковник вперил глаз, полыхающий черным огнем, в невозмутимого Бурсука. Тот понял безмолвный приказ и продолжил доклад:

– Схоронили пана гетмана пятого числа, в Гамалеевке, в девичьем монастыре.

Апостол молча кивнул. Монастырь построила на свои средства Анастасия Марковна, жена гетмана. «Предусмотрительно, – подумал полковник; и сразу же другая мысль прорезалась в голове, как всплеск молнии темной ночью: – Все честь по чести. А где тебя, Данила, похоронят? Не останется ли твое тело на поживу воронью где-нибудь под Дербентом? Кто знает, как повернется кампания…»

Но тут же усилием воли Апостол избавился от дурных мыслей и спросил:

– Это все?

– Нет, не все, ваша мосць, – по-прежнему невозмутимо ответил волох с непроницаемым выражением лица. – В Глухов приехал пан полковник черниговский. За несколько дней до смерти ясновельможный пан гетман поручил ему временное управление – до своего выздоровления.

«Дьявол! – мысленно возопил Апостол в полном отчаянии. – Полуботок опять меня обскакал! Как тогда, когда я ушел с Мазепой, а он поспешил к государю с верными ему казаками. Я едва избежал дыбы, а ему Петр две тысячи дворов пожаловал. Эх! И теперь Павло на коне. Сначала попросился в Петербург со своим полком на рытье каналов – чтобы не идти на войну, а затем, когда войска двинулись на Персию, быстренько вернулся домой. Знал, что Скоропадскому долго не жить. Все предвидел. Сучий сын! Теперь из его рук булаву трудно будет вырвать…»

– Иди, – глухо сказал Апостол. – Отдохнешь пару дней. А там видно будет… Скажи джуре, пусть определит тебя на постой и снабдит всем необходимым. Это на расходы… – Полковник дал гонцу два рубля. – Купи своим домашним гостинцев.

После ухода волоха он добрых полчаса сидел в полной неподвижности – думал.

«Эх, Иван, Иван… Прожил ты большую жизнь, имел власть – а толку? Все при твоем правлении шло наперекосяк. При тебе были уничтожены статьи Хмельницкого, при тебе насильно переселяли казаков из Заднепровья, при тебе то и дело случались набеги запорожцев – а ведь можно было договориться о мире и согласии. Три года моровой язвы, людей погибло – не счесть, саранча, постои царских войск, что еще разорительней прожорливой саранчи, походы казаков на Ладогу, на Сулак, на Дон и Волгу… Сколько бед и несчастий обрушилось на наши головы! Может, Мазепа прогневил Бога и навлек все эти несчастья на Украйну, но есть и твоя, Иван Ильич, часть вины. А, что там говорить! Ты теперь ТАМ, а нам все это разгребать. Что касается гетманской булавы, то не все еще потеряно. Полуботок назначен ВРЕМЕННО. Значит, государь должен сделать выбор. Напишу ему грамотку! Чтобы напомнить ему о своей персоне…»

– Ивашко! – позвал он джуру.

– Слушаю, пан полковник! – влетел в комнату Сербин.

– Бумагу мне и письменный прибор, – приказал Апостол. – А еще принеси вина. Фряжского.

Вскоре миргородский полковник каллиграфическим почерком писал письмо-прошение царю Петру:

«…Вашему Императорскому Величеству не безызвестно есть, что я службу произвожу, яко полковник, тому уже больше сорока лет безо всякого порока. Чего ради, видя, Ваше Императорское Величество, мою верную службу, многажды от Вашего Величества высочайшим милостивым словом призрен был. А понеже ныне в Малороссии гетмана не обретается, а старее меня из малороссийских полковников никого нет – да повелит Ваше Державство меня, нижайшего Вашего раба, пожаловать за мою верную службу в Малороссии Гетманом на место умершего Гетмана Скоропадского, за которую Вашего Императорского Величества высочайшую милость должен всегда в службе за Ваше Величество кровь свою проливать».

По приезде в Астрахань миргородский полковник, как и должно, явился к Петру на доклад. Но тот, занятый какими-то прожектами, лишь отмахнулся, отправив его решать проблемы на несколько ступеней ниже, к чиновникам своей канцелярии.

Нужно заметить, Данила и не надеялся на помощь государя в приобретении коней. Не царское это было дело. Миргородский полковник даже о чиновных казнокрадах Петру не заикнулся, мудро рассудив, что своим докладом делу не подсобит, а лишь умножит число личных врагов.

Но теперь совсем другое дело. Гетманскую булаву он может получить только из рук царя.

И тем не менее, пойти на прием к Петру, чтобы лично попросить о великой милости, миргородский полковник не рискнул. Он слишком хорошо изучил изменчивую натуру российского самодержца. В разговоре один на один можно нечаянно зацепить какую-нибудь больную струнку государя, и тогда вместо награды есть вероятность получить в лучшем случае выговор, а в худшем…

Апостол невольно содрогнулся, вспомнив историю из придворной жизни, которую как-то рассказал ему Меншиков и которая наиболее полно характеризовала нрав государя. Узнав о любовных отношениях своей бывшей жены Евдокии Лопухиной, находящейся в монастыре под именем инокини Елены, с офицером охраны Степаном Глебовым, Петр пришел в бешенство. Оказалось, что епископ Досифей попустительствовал этой связи, позволив инокине носить мирское платье. Петр велел казнить Глебова мучительнейшей казнью (он был посажен на кол), а епископ был отрешен от сана и колесован. Что касается самой Евдокии, то она была переведена в Ладожский монастырь с гораздо более строгим режимом.

Вот и попробуй узнать, где эта больная струнка у государя. Со своей бывшей женой Петра уже ничто не связывало, а поди ж ты, как обозлился…

Нет, решил Апостол, письма государю недостаточно. Нужно действовать и через Меншикова. Он должен его поддержать. Но светлейший князь сейчас в Петербурге. Эка жалость… Что ж, придется Бурсука гнать в столицу. Никого другого под рукой нет. Выборы гетмана не скоро, а пока суд да дело, там и светлейший подключится, замолвит за него перед царем словечко.

И Данила Апостол принялся составлять грамотку Меншикову.

Глава 6 Старая колдунья

Глеба начали донимать кошмары. Чтобы хоть как-то избавиться от навязчивых видений, он просиживал за компьютером до двух-трех часов ночи. А затем, уже падая от усталости, добирался на полусогнутых до постели и засыпал, едва голова касалась подушки.

Иногда это помогало, и тогда Глеб поднимался бодрый и хорошо отдохнувший. Но чаще бывало, что он просыпался внезапно, в диком ужасе от творившихся перед его глазами кровавых мистерий.

Однако хуже всего было то, что Глеб и сам нередко участвовал в них. То он летел впереди войска на лихом коне и его сабля с невероятной легкостью снимала головы врагов. То сражался в пехотном строю с какими-то полузверями-полулюдьми и реки крови текли под ногами. А то пробирался плавнями, убегая от преследователей, имеющих злые намерения, и все никак не мог убежать.

В детстве ему часто снились страшные сны. Но если какой-нибудь нехороший человек или зверь настигал его, Глеб обычно взмывал в поднебесье и кружил над землей как птица. Это были потрясающе волнующие моменты. Проснувшись, юный Тихомиров долго не мог освободиться от ощущения полета; его так и подмывало забраться на подоконник и сигануть вниз с высоты четвертого этажа.

Однажды он рассказал о своих ощущениях и намерениях деду, и тот отвел его к знахарке, и вовремя. Иначе он точно отправился бы в непродолжительный «полет» – до асфальтовой мостовой. После того как бабка пошептала, страшные сны пошли на убыль, а потом и вовсе исчезли.

И вот теперь они вернулись. Кошмарнее всего было одно видение, которое повторялось через каждые два-три дня. Это была смесь из пиратских историй и рассказов-страшилок Гоголя. Глеб и еще трое незнакомых мужчин, по виду казаков, закапывают в землю сундуки с золотом и драгоценностями. Когда работа подходила к концу, один из них, с темным лицом и лихим взглядом, достав пистолет, устраняет своих товарищей выстрелами в упор, а с Глебом дерется на саблях.

В конце концов противник Глеба превращался в Басаврюка[48], раздавался дьявольский хохот, и сабля колдуна наносила Глебу смертельную рану. Он был еще жив и видел, как колдун, сбросив трупы в яму, где находились сундуки с сокровищами, начал ее засыпать. Земля давила Глебу на грудь все сильнее и сильнее, он начинал задыхаться… и просыпался в холодном поту. Схватка была настолько реальной, что у Глеба болели кисти рук – его иллюзорный противник обладал просто-таки нечеловеческой силой.

«Все, брат, ты уже почти пациент дурдома. Похоже, к тебе в гости пожаловал северный пушной зверек в белой шубке. В общем, полный атас…» – С этой мыслью Глеб и поплелся в ванную. В это чудное солнечное утро он казался себе столетним старцем.

Контрастный душ немного взбодрил, и Глеб начал быстро одеваться. «Поеду к бабе Дуне, – подумал он с отчаянной решимостью. – Дед ее не очень жаловал, я бы даже сказал, не любил, а скорее всего побаивался, но, судя по его рассказам, баба Дуня – мощнейший экстрасенс. Гляди, поможет…»

Баба Дуня жила в частном доме на окраине города. Сколько ей было лет, не знал никто. Наверное, эти сведения были в собесе, но похоже, до бабы Дуни никому давно уже не было никакого дела. За исключением редких посвященных, которые знали о ее весьма специфических талантах.

Баба Дуня была колдунья. Самая настоящая, так сказать, в классическом варианте. У нее даже был здоровенный черный котище, исполняющий обязанности пса. Когда кто-то нечаянно забредал на подворье бабы Дуни (в основном по пьяной лавочке), кот бросался на незваного гостя, царапал его и кусал, пока тот не давал деру.

В молодые годы Дуняша была весьма привлекательной особой, но ухажеры почему-то долго с ней не вожжались. Спустя какое-то время вокруг нее образовался как бы вакуум – парни начали обходить Дуняшу стороной. Почему так получилось, долго никто не мог понять. И только когда она, плюнув на личную жизнь, начала пользовать больных и немощных, все в одночасье прозрели: конечно же Дуняша – колдунья!

Нужно сказать, ее колдовская сила была потрясающей. Со слов деда Данилы, однажды она спасла семью Тихомировых от голодной смерти. Прадед посеял на принадлежавшем ему клочке земли пшеницу, она уже начала дозревать, но тут на нее налетели тучи голодных птиц – от воробьев до воронья. Ничто не помогало: ни огородные пугала, ни ветряные трещотки, ни стрельба по птицам из двустволки.

И тогда совсем отчаявшийся Данила (в те времена он был молодым парубком) вспомнил про таланты Дуняши. Он тоже, грешным делом, ухлестывал за нею, но и ему не выпал жребий. Правда, с Дуняшей он остался в дружеских отношениях. Возможно, потому, что у него самого были некие неординарные способности.

Дуняша охотно откликнулась на просьбу о помощи. Наказав никому за собой не следить, она вышла ночью в поле и обошла его кругом против часовой стрелки три раза, что-то бормоча себе под нос и размахивая руками – будто зерно сеяла. (Конечно же Данила не утерпел, затаился за овином и все видел.)

На следующий день Тихомировы глазам своим не поверили – подлетающие к полю птицы шарахались от него, будто наталкивались на невидимую стену. Пшеница созрела, ее обмолотили, и до следующего лета Тихомировы были с хлебом. (Правда, прадед сумел вовремя припрятать пшеницу от властей, которые осенью выгребли из амбаров крестьян весь хлеб до зернышка.) А случилось это в голодном 1933 году, когда еду нельзя было купить ни за какие деньги.

Спустя два года Тихомировы переехали поближе к центру города, потому что их очень настойчиво начали «приглашать» в колхоз, хотя прадед и числился в мастеровых. (На самом деле он, как и весь клан Тихомировых, занимался кладоискательством и нигде не работал.) А Дуняша так и осталась в своей избе на городской окраине.

Жилище бабы Дуни и впрямь напоминало избушку на курьих ножках. Она залихватски покосилась, но ее при строительстве поставили на высокий венец, поэтому изба, сложенная из почерневших от времени бревен, не казалась совсем уж одряхлевшей. Тем более что была крыта не корой или гонтом, а изрядно замшевшей красной черепицей.

Глеб заглянул через невысокий забор. Вокруг стояла нереально жуткая тишина. Изба смотрела на него подслеповатыми бельмами небольших оконец с нескрываемой враждебностью. Так же как и черный кот, греющийся под лучами солнца на завалинке. От его пристального взгляда Глебу стало не по себе. Но еще больше он обеспокоился, когда котище неторопливо поднялся и неспешно направился к воротам.

– Эй! – крикнул Глеб. – Дома есть кто?

Тишина. А кот не останавливается…

– Баба Дуня!!! – вскричал испуганный Глеб; в этот момент кот обнажил свои внушительные клыки и угрожающе зашипел. – Вы дома?!

– Дома, дома…

Она, казалось, выросла из-под земли. Только что на этом месте находилось прохудившееся эмалированное ведро с мусором, а теперь стоит древняя старуха, опираясь на клюку. Но ее глаза были не по возрасту живыми и блестящими. «Похоже, бабуля хлебнула какого-нибудь тонизирующего напитка», – мельком подумал Глеб.

– И чего тебе надобно, добрый молодец? – спросила старуха чисто по-сказочному.

«Меч-кладенец, ковер-самолет и шапку-невидимку», – едва не сорвалось с уст Глеба, который мигом успокоился и солидно ответил:

– Мне бы… полечиться.

Старуха поджала губы и сухо молвила:

– Не занимаюсь.

– Я хорошо заплачу!

– Тебя лечить, только портить, – ответила старуха и обожгла Глеба тяжелым, жалящим взглядом. – Ты здоров как бык.

Казалось, что у бабы Дуни нет зрачков; на Глеба посмотрела сама космическая пустота. Он невольно вздрогнул, но быстро совладал с нервами и сказал:

– У меня дурные сны. Я знаю, что вы можете помочь.

Старуха какое-то время присматривалась к Глебу, а затем произнесла немного изменившимся голосом, обращаясь в первую очередь к себе:

– Он кого-то мне напоминает… Кто ты?

– Меня зовут Глеб.

– А как фамилия?

– Тихомиров, – не очень охотно назвался Глеб.

Баба Дуня сделала шаг назад, словно ее толкнули в грудь. Кот, сидевший у ее ног, беззвучно обнажил клыки, и его изумрудные глазищи угрожающе сверкнули.

– Тихомиров… – повторила старуха. – Как же я сразу не распознала… Похож, очень похож. Вылитый Данила. Что ж, заходи, Тихомиров… Глеб. Уголек, марш на место! – скомандовала она коту, и тот, мигом утратив к Глебу интерес, степенно направился к завалинке.

Они прошли в горницу. Она оказалась достаточно просторной и на удивление светлой. Может, потому, что в ней было семь окон – на три стороны избы. А в остальном Глеб увидел именно то, что и рисовал в своем воображении.

Это была классическая изба деревенской знахарки: пучки сухих лекарственных трав и кореньев на стенах, полки с банками и пузырьками, заполненными разными снадобьями, и горящая плита, на которой тихо булькало какое-то варево, явно не съедобное. На широком деревянном столе в беспорядке стояли мраморная ступка с пестиком, керамические миски-чашки с порошками разного цвета, подсвечник на три свечи и спиртовка; там же лежали старинная книга в порядком потертом кожаном переплете (она несколько выделялась на фоне общей картины), круглые «чеховские» очки, блокнот с рецептами и два карандаша. И наконец этот «натюрморт» завершали плетеная из лозы вазочка с домашними коржиками и солдатская эмалированная кружка с недопитым чаем.

– Садись… – буркнула старуха, указывая на колченогий табурет.

Глеб послушно сел. Табурет под ним заскрипел, качнулся, но устоял, хотя Глеб уже напружинился, готовый вскочить на ноги в любой момент.

– Я чужих не пользую, – без обиняков заявила баба Дуня. – Но для тебя сделаю исключение.

– Что так? – не удержался Глеб.

– Пойдешь в церковь и поставишь от моего имени свечу за упокой души раба божьего Данилы, твоего прадеда, – вместо объяснений, сумрачно приказала старуха.

– Заметано, – несколько развязно ответил Глеб.

– Что? – не поняла баба Дуня.

– Я говорю, сделаю.

– А… Сделай, сделай, будь добр. Данила был достойным человеком… – Тут старуха перевела взгляд на Глеба (до этого она смотрела куда-то в пространство; наверное, ее одолевали воспоминания). – В отличие от тебя, касатик.

– Не понял… – Глеб удивленно вытаращил на нее глаза. – Это когда же я успел нагрешить? И что именно вы ставите мне в вину?

– Твоих грехов я не ведаю, ни в чем обвинять не собираюсь, не мое это дело, но вижу, что тебе пришлось общаться с теми, с кем не следовало бы.

– Вы говорите загадками…

– Эти «загадки» написаны на твоем лице, и я читаю их, как книгу. Расстегни рубаху! – вдруг скомандовала старуха ржавым голосом сержанта из учебки.

Ошарашенный Глеб беспрекословно повиновался.

Отправляясь к бабе Дуне, он решил снова нацепить на шею оберег с изображением неизвестного трехликого божества. С того памятного дня, когда он встретился на «блошином» рынке с «запорожцем», Глеб даже не прикасался к амулету. Ему показалось, что пластина с изображением трехликого начала излучать какую-то энергию.

Глеб не стал разбираться, что это такое, а просто запрятал оберег в сейф, который находился в подземном хранилище. Он не думал, что амулет может принести несчастье, так как знал откуда его взяли. Ко всему прочему, Глеб получил его из добрых рук. Но все же он решил, что предосторожность в таком деле не помешает.

И вот сегодня Тихомиров-младший опять прикоснулся к оберегу. Нужно сказать, что прикоснулся не без душевного трепета. Однако амулет снова стал обычной чеканной пластиной, холодной на ощупь. И Глеб успокоился, мысленно попеняв себя за дурацкие измышления по поводу оберега.

– Я так и знала… – увидев оберег, сказала каким-то упавшим голосом старуха и села на табурет напротив Глеба.

– Что вы знали?

– Это древнее колдовство. Гораздо древнее, чем век человеческий.

– Извините, но я не понимаю…

– Я тоже ничего не понимаю. Но ЗНАЮ. С ним ничего нельзя поделать. Я никогда ни с чем подобным не сталкивалась, но слышала.

Глеба бросило в пот.

– Это значит… это значит, что мне каюк?! – спросил он заплетающимся языком и быстро снял оберег.

– Поздно снимать, – сказала баба Дуня. – ОНО уже внутри тебя.

– Оно? Что значит – оно?

– Если бы я знала… – Баба Дуня сокрушенно покачала головой. – Эк тебя угораздило… Я бессильна чем-либо помочь.

– Так что мне, завернуться в белую простыню и тихим ходом чесать на кладбище?! – в отчаянии воскликнул Глеб.

Он ни на йоту не усомнился в «диагнозе» старой колдуньи. Другая бы на ее месте начала разводить трали-вали, вешать лапшу на уши, чтобы выудить из клиента побольше денежек. А баба Дуня сразу сказала – не могу. И точка.

Старуха несколько натянуто улыбнулась.

– Ну зачем же… – Она поднялась, направилась к плите и поставила закипевший чугунок на подставку. – Ты теперь будешь жить долго. Очень долго. Да только жизнь твоя будет сплошной мукой. Я не знаю, в чем она выражается, потому что еще не встречала людей с таким амулетом. Но моей бабушке о нем было известно. Она и рассказала мне про это древнее колдовство.

– Значит, те страшные сны, что снятся мне каждую ночь, я буду видеть до скончания века?

– Сны? Какие сны?

Глеб рассказал. Баба Дуня ненадолго задумалась. А потом решительно сказала:

– С этим делом я попытаюсь тебе помочь. Надеюсь, у меня получится…

Дальнейшие действия бабы Дуни мало чем отличались от выкрутасов различных «народных целителей» и экстрасенсов, большинство из которых были обыкновенными шарлатанами и проходимцами. Она шептала заклинания, делала над головой Глеба пассы руками, брызгала на него святой водой, затем дала выпить стакан горького травяного отвара с полынным запахом…

А в конце «представления», как мысленно окрестил этот сеанс врачевания Глеб (он и верил и не верил в свою затею), баба Дуня всучила ему небольшой полотняный мешочек, набитый сухими, остро пахнущими травами.

– На ночь положишь под подушку, – сказала она усталым голосом; похоже, целительство забрало у нее много сил.

Баба Дуня села, двумя глотками допила давно остывший чай и сумрачно посмотрела на Глеба.

– Больше я не в состоянии что-либо сделать, – сообщила она без особого сожаления; просто констатировала факт. – Если сны опять появятся, придешь ко мне еще раз. Но я тебе советую найти того человека, который наслал на тебя порчу.

– Порчу? То есть, меня кто-то сглазил?

– Не совсем так. Сглаз – это одно, а порча – совсем другое. Сглазить способен практически любой человек. Нечаянно. А целенаправленной мыслью можно убить. Только нужно знать, как именно. Кому это ведомо и кто обладает злой, пропащей душой, тот наводит порчу. Какому-то человеку, похоже, ты сильно насолил. Вот если бы тебе удалось вспомнить, кому именно…

– Я догадываюсь, – медленно сказал Глеб; в этот момент перед его внутренним взором возникла фигура старика с рынка. – Но я ничего плохого ему не сделал!

– Тебе так кажется. Иногда достаточно одного неосторожного слова, чтобы человек стал на всю твою жизнь личным врагом. Расскажи мне о своей догадке.

Глеб рассказал. Когда он описал портрет «запорожца», старуха побледнела. Это было странно наблюдать: ее темная, как у американского индейца, морщинистая кожа, похожая на старый пергамент, вдруг начала покрываться мелкими светлыми пятнышками, которые постепенно увеличивались в размерах.

– Мне говорили, что ОН иногда появляется в нашем городе, – сказала она тихо. – Но никогда бы не подумала, что его можно встретить на рынке, притом в облике старьевщика…

– Он – это кто?

– Дед Пихто! – отрезала старуха, приходя в себя. – Тебе это знать ни к чему. Могу лишь сказать, что ты попал в паршивый переплет.

– Этот дед – колдун? – догадался Глеб.

– Все колдуны супротив него – дети малые. И все, все, больше я не скажу тебе ни слова! Но мой совет остается в силе – найди его. Только он может снять порчу. Упади перед ним на колени, повинись, сделай, что он просит, и тогда ты получишь освобождение. Возможно, получишь.

– Вы хотите сказать…

– Да. Не всегда это удается. Некоторые заклятья может снять только сырая земля. А в твоем случае они усилились стократно благодаря оберегу. И зачем ты только его надел! Ладно, что ж теперь… Пути Божьих помыслов нам не понять. Но все равно, ищи его. Сдается мне, что ему ведомо, как обращаться с этим оберегом. Значит, для тебя еще не все потеряно.

«Твою мать!.. – мысленно выругался Глеб. Он уже начал постепенно восстанавливать душевное равновесие и к нему пришла злость. – Найду этого старого урода и придушу… ей-ей, придушу! Если, конечно, он не снимет порчу».

Вопреки ожиданиям Глеба, баба Дуня не оказалась бессребреницей. Она спокойно, не моргнув глазом, взяла пятьсот баксов, которые он нечаянно «зачерпнул» из портмоне.

«Может, и мне переквалифицироваться в знахаря? – злобился Глеб, машинально переключая рычаг скоростей. – Не хилые аппетиты у бабули… Но я тоже хорош. «Сотки», максимум двух, за глаза хватило бы. Не думаю, что клок сена в мешочке, что она дала мне, и ее бормотанье над ухом стоят больше».

Так он брюзжал до самой Застежки. Глеб решил не откладывать в долгий ящик свое намерение разыскать «запорожца». «Пусть он будет трижды колдуном, – думал Глеб, – но душу из него я все равно вытрясу».

Увы, место, на котором располагался со своим «скарбом» старик, пустовало. Его даже никто не занял. Расстроенный Глеб спросил, куда девался «запорожец», у тетки, которая торговала по соседству разными деревяшками: ложками, разделочными досками, вазочками, выточенными из корневищ, подставками под сковородки и даже грубовато сработанными древесными фигурками зверей и птиц.

– Мамай? А кто его знает, – ответила тетка. – Он тут появляется как ясное солнышко – когда ему вздумается.

– Как вы его назвали? – удивленно спросил Глеб.

Тетка рассмеялась.

– А деда все так кличут, – ответила она. – Кто его назвал Мамаем, уже и не вспомнишь. Он не обижается. По-моему, это прозвище ему даже нравится. Но как на самом деле его зовут, никто не знает.

– М-да… А песика у него, случаем, нет? – не без некоторой иронии спросил Глеб, вспомнив, кто такой Мамай[49] в украинской мифологии.

– Был. Такая маленькая вредная такса. Целый день по рынку моталась, харч себе добывала. Только зазеваешься, а такса уже тут как тут. В мясном ряду ее как облупленную знали, но прибить никак не могли. Больно шустрая. И разборчивая – воровала только самые лакомые куски. Предпочитала телячью вырезку. Наверное, сидела на диете… – Тетка хохотнула. – Но на этот раз Мамай приехал один. Наверное, песика кто-то кокнул или сам подох.

– Дела-а… – Глеб не знал, что и думать.

Мамай! Это уже совсем попахивало чертовщиной.

– Вы не знаете его адрес? – спросил он тетку.

– Что ты, мил человек. Мы тут все чужие, посторонние. В гости друг к другу не ходим. Правда, иногда созваниваемся, если что-то нужно. Но у Мамая нет телефона.

– Сегодня его не было?

– Не было.

– А почему место никто не занял? Тут ведь торговцев столько, что яблоку негде упасть.

Тетка вмиг помрачнела.

– Занять его место никто не может, – сухо ответила она и отвернулась, давая Глебу понять, что разговор окончен.

Но он не отставал.

– Почему не может?

– Любопытному простофиле нос прищемили, – с осуждением сказала тетка. – Шел бы ты, парень, дальше. Покупателей отпугиваешь. Дамочка, дамочка, не проходите мимо! – заверещала она, будто ее резали. – Посмотрите, какая красивая вазочка! А запах какой! Сделана из можжевельника…

Тетка занялась покупательницей, и Глеб счел благоразумным оставить ее в покое. «И что теперь мне делать? – думал он в полной растерянности. – Где искать этого Мамая… чтоб его? А может, все это хрень собачья? Ну подумаешь, сны дурацкие снятся. Такое со мной уже случалось. Если не поможет камлание бабы Дуни, схожу в больничку, пусть мне пропишут что-нибудь успокоительное. А так я вполне здоров и работоспособен. И чего я всполошился?»

Так он успокаивал себя до самого дома. Но когда Глеб загнал машину в гараж, ему вдруг почудилось, что позади кто-то стоит. Он резко развернулся – и почувствовал, что волосы на голове встали дыбом. На него из темного угла смотрели два огромных светящихся глаза!

Глеб, не отводя взгляда от видения, беспомощно пошарил руками по капоту – словно хотел найти какое-нибудь оружие, а затем медленно начал отступать в глубь гаража. Голова вдруг опустела – как тыква, которую приготовили для Хэллоуина, а ноги стали ватными и плохо повиновались.

Неизвестно, что было бы дальше, но тут «глаза» погасли, и до Глеба наконец дошло, что они собой представляют. Нервно хохотнув, он подошел к полке, прибитой к стене в углу гаража, и набросил кусок ветоши на два старых подфарника. Происхождение свечения уже не представляло для него загадки: просто в гараж заглянул солнечный луч и осветил подфарники.

«Нет, точно пойду к врачам! – решил Глеб. – Совсем с нервами плохо стало. Это же надо – подфарников испугался! Пуганая ворона куста боится… Наговорила мне баба Дуня всякой ереси, теперь буду дрожать как заяц от малейшего шороха».

Закрыв гараж, Глеб вышел во двор – покурить. Но едва он достал сигареты, как где-то неподалеку завыл пес. Он выл так долго и так громко, что Глеб не выдержал, бросил недокуренную сигарету и, ругаясь, как сапожник, зашел в дом.

Напольные часы в гостиной пробили пять раз.

Глава 7 Беглецы

По лесной дороге ехала кибитка, запряженная тройкой лошадей. Ее можно было принять за ямщицкую, но позади трусила рысцой охрана, два панских гайдука, – сытые, хорошо кормленые молодцы в польских кафтанах.[50] С некоторых пор русские баре взяли за моду одевать своих слуг в иноземные наряды – кто в голландские, кто в немецкие, а кто и в польские, отличающиеся особой пышностью и богатой отделкой.

В кибитке сидел господин в полувоенном костюме иноземного покроя. Скорее всего, это был помещик средней руки, который удачно избежал военной государевой повинности; но, чтобы не выглядеть белой вороной среди своих соседей, он носил то, что предписывалось указом государя 1701 года.

Указ гласил: «Всем служилым и всяких чинов людям, и московским, и городовым жителям, и которые помещиков и вотчинниковы крестьяне приезжая, живут в Москве для промыслов, кроме духовного чину, священников, дьяконов и церковных причетников, и пашенных крестьян, носить платье немецкое верхняя саксонския и французския, а исподнее – камзолы, штаны, сапоги, башмаки и шапки – немецкие, и ездить на немецких седлах; а женскому полу всех чинов и детям носить платье, шапки и кунтыши, а исподния – бостроги, юпки и башмаки – немецкие же; а русского платья – черкесских кафтанов, тулупов, азямов, штанов, сапогов, башмаков и шапок – отнюдь никому не носить, на русских седлах не ездить, мастеровым людям не делать и в рядах не торговать».

На душе у помещика почему-то было неспокойно. Он все время понукал кучера, но дорога была в ухабинах, с глубокой колеей, пробитой колесами повозок в весеннюю пору, когда земля была сырая, поэтому лошади едва плелись.

В отличие от своего господина, гайдуки, разомлевшие от полуденного солнца, сонно клевали носами, и только привычка к верховой езде, выработанная с детства, помогала им удержаться в седлах и не свалиться под копыта коней. Они были хорошо вооружены: за плечами у них висели ружья, из-за пояса торчали рукоятки пистолей, а на левом боку у одного и у другого в добротных ножнах покоились польские карабелы.

Нападение произошло так стремительно, что помещик не успел и охнуть, как к его горлу приставили нож и грубый голос сказал:

– Молчи! Иначе смерть.

Он не мог знать, что случилось с охраной. Гайдуки даже не успели понять, что за напасть с ними приключилась, как их души, освободившись от бренной оболочки, уже летели к божьему престолу.

Люди, которые выскочили из зарослей, действовали по-волчьи молниеносно и тихо. Запрыгнув с разбега на круп лошади позади гайдука, каждый из нападавших сделал короткое движение правой рукой, и тут же мгновенно наклонил свою жертву вперед – чтобы кровь из перерезанного горла стекала на землю, а не на одежду.

Среагировать на нападение успел лишь кучер, совсем юный малый, проворный как белка. Он соскочил с облучка и, низко пригибаясь, чтобы не быть заметным, шмыгнул в кусты; но далеко убежать ему не удалось. Когда он поднял голову, чтобы осмотреться, то увидел, что перед ним, словно из-под земли, вырос суровый старик с клоком седых волос на бритой голове и огромными глазищами, в которых горел дьявольский гипнотизирующий огонь.

У кучера почему-то отнялись ноги; он застыл перед страшным стариком, как истукан. Тот неторопливо приблизился к юноше, взял его левой рукой за чуб, а правой нанес кучеру один-единственный удар в висок. Последнее, что увидел кучер в своей жизни, было нестерпимо яркое сияние, которое затмило даже солнце. А затем начался его долгий полет в бесконечную черную пустоту…

Казаки бежали, не дожидаясь белых ночей. Темнота была их лучшим другом и помощником. Беглецов было всего шестеро: старый Мусий Гамалея, Василий, Данила Ширяй, Петро Вечеря, Иван Солонина и Яков Шаула. Остальные казаки, которым они доверяли и которых подговаривали в побег, удариться в столь опасное предприятие не рискнули.

«Уйдем на Сечь, братья, нас оттуда никакой царь не достанет, – уговаривал Гамалея. – Ну а кто не хочет к запорожцам, по хуторам спрячетесь».

«Так-то оно так, – отвечали казаки черниговской сотни Полуботка. – А что будет с нашими семьями? Доберутся ведь и до них. Вон, Меншиков сжег Батурин, не пожалел ни женщин, ни детей…»

«То было при Мазепе, – сердито отвечал Гамалея. – Народ замутил, старшину и казаков подставил, а сам вместе с Карлой швенским сбежал. И потом, мы же не супротив царя воевать собираемся. Мало ли нашего брата бегает… Всех ловить никакого войска не хватит».

«Не, Мусий, и не уговаривай. Оно хоть мы и на чужбине, но все ж земля русская. А Сечь нонче под ордынцами, под басурманами. Грешно веру менять».

«Вы знаете, как там на Сечи?! А я бывал. Никто на нашу веру не покушается. Живут люди свободно, как раньше жили, церковь построили, попы службу ведут. Хуторами обросли, хозяйством обзавелись…»

«Может, ты и правду говоришь, но все равно никуда мы не пойдем».

Гамалея потом жаловался Василию: «До чего же упертый народ! С голоду мрут, а с места их не сдвинешь. Долбят, как дятлы, одно и то же».

«Боятся, – отвечал Василий. – Много бед видели, считают, что еще одну им не пережить. Сам знаешь, что бывает за побег».

«Ничего они не боятся! Просто отупели от безысходности. Тянут свое ярмо, как волы. Чтобы зажечь их, нужна не лучина, а большой костер».

И так уж вышло, что в побег ушли почти все холостяки; за исключением Ивана Солонины. Но у него была такая вредная жена, что он не без злорадства сказал: «А пусть ее хоть на вербе повесят вниз головой. Чертова баба! Ей бы в аду грешникам кулеш варить, а она мне досталась. Давно хотел уйти на Сечь, так разве от нее отвяжешься?»

Мусий Гамалея никогда не имел супруги, Василий и Яков не сподобились завести жен по причине своей молодости, Данила Ширяй и хотел бы жениться, да не мог из-за увечья, а семья Петра Вечери попала в полон к крымчакам и следы ее давно сгинули.

Харчей хватило только на две недели, хотя экономили, как могли. Попутно подкормиться казаки не имели возможности – в лесу еще не было ни ягод, ни грибов, а заходить в деревни они опасались. И тогда было решено устроить засаду…

– А глянь, Иван, что там у барина в сундучке, – приказал Мусий.

Гамалею, не сговариваясь, сразу признали атаманом.

– Вино! – обрадовался Солонина.

– Дурень! – разозлился Гамалея. – Еду смотри.

– И еда есть: вареное мясо, хлеб…

– Это хорошо… – Мусий перевел взгляд на помертвевшего помещика. – Не повезло тебе, барин. Раздевайся…

Помещика раздели до исподнего.

– А что, Василь, одежка как раз тебе подходит, – сказал Гамалея. – Снимай свои обноски.

Казаки выглядели как оборванцы. Их одежда и так была ветхой, порядком изношенной, а лесное бездорожье, по которому они пробирались в родные края, и вовсе изодрало ее в лоскуты.

Остальные переоделись уже в лесу, куда от греха подальше загнали кибитку. Василий в одежде помещика совершенно преобразился. На его юном лице появилось выражение важности и значимости, а подвешенная к поясу сабля добавила Василию уверенности.

– Сойдешь за пана, – с удовлетворением сказал Гамалея. – И языкам иноземным ты обучен. Польский знаешь, немецкий… хоть и через пень-колоду. Ну для машкераду твоих знаний хватит.

– Что вы задумали, батьку? – насторожившись, спросил Василий.

– А поедем дальше, как люди… – Мусий хитро прищурился. – Ты будешь играть роль немца – как в вертепе[51]. Только свою мову на время представления забудь! Данила и ты, Иван, будете гайдуками. Лишнего не болтать! За сабли не хвататься, пока я не подам знак. Но будем надеяться, что Бог нас сохранит.

– А что с этим делать? – спросил Ширяй, указывая на помещика.

– Что, что… – Гамалея сокрушенно вздохнул. – Ты будто сегодня родился…

– Понятно…

Карабела вылетела из ножен с легким свистом, и в следующее мгновение голова помещика покатилась по земле.

– Добрая сабля, – с удовлетворением сказал Данила, вытер клинок пучком травы, и бросил карабелу в ножны.

– Эгеж… – согласился Солонина с лихим смешком. – Жаль, Петрик давно лежит в сырой земле. Некому народ поднять. У меня уже давно руки чешутся панам ребра пощекотать.

– Другие найдутся, кто поднимет, – угрюмо сказал Гамалея. – Но Петрика жаль. Какой лыцарь был! Помню я, помню… Ладно, нам пора. Яков, ты садись вместо кучера, а мы с Петром в кибитку. Нужно поднять верх, а мы спрячемся под попонами. Ты, Василий, держись уверенно, ежели стража какая встретится. Знай, лопочи себе что-нибудь по-немецки…

Василий был внебрачным сыном дочери прилуцкого полковника Дмитрия Горленко. Сама Мотря Горленко недолго зажилась на свете; она умерла, когда Василию было семь лет. От кого она понесла ребенка, Мотря так никому и не сказала. Даже отцу. Из-за чего была лишена отцовского благословения и отправлена жить на хутор у речки Громоклея. Там жил родственник прилуцкого полковника, старый запорожец Григорий Железняк, бывший куренной товарищ и полковой есаул.

Возможно, прилуцкий полковник и принял бы после смерти дочери более деятельное участие в судьбе своего внука (которого он никогда не видел), да ему самому пришлось несладко. В 1708 году Дмитрий Горленко вместе с Данилой Апостолом и другими старшинами явился к царю Петру с изъявлением покорности, но уже в 1711 году он примкнул к приверженцам Орлика[52]. В конечном итоге ему пришлось бежать в Бендеры, а оттуда – в Константинополь.

Вернулся Дмитрий Горленко на Украину только в 1714 году. Царь помиловал его, но он был отвезен в Москву, где проживал хоть и на свободе, но под негласным надзором. Так что бывший прилуцкий полковник понятия не имел, где находится его внук и жив ли он, а сам Василий не спешил заявлять свои права на родство с Дмитрием Горленко. Он не мог простить деду того, как тот обошелся с матерью.

Василия воспитывал старый Мусий Гамалея, который как раз прятался на хуторах от царских войск. Никто не знал, что простой, грубоватый с виду казак был образованным человеком. В свое время Мусий окончил Киево-Могилянскую коллегию при Киевском Братстве[53], которая затем получила статус академии. Он знал латынь и другие иностранные языки, в которых имел возможность усовершенствоваться, немало попутешествовав по белому свету.

Гамалея научил Василия всему, что знал сам. В том числе грамоте и обращаться с оружием, как огнестрельным, так и холодным. А в этом деле мало можно было найти равных Мусию, даже среди казаков-запорожцев.

Когда пришла Василию пора записываться в войско, предусмотрительный Гамалея посоветовал ему сменить фамилию. Больно уж Горленки были известны на Украине. (Так поступали многие, особенно после шведской войны.) Поэтому Василий записался как Железняк – по фамилии старого запорожца, приютившего Мотрю с малолетним сыном.

Немного подкрепившись, преобразившиеся казаки выехали на дорогу и спустя несколько часов оказались на шляху. Там движение было гораздо оживленней, нежели на проселочной дороге. Поразмыслив, Гамалея принял решение передвигаться в основном по ночам, благо небо было чистым, без туч, и полная луна светила как фонарь.

Днем они отдыхали, забираясь в лесные чащи – подальше от греха. Вопрос с провиантом решил счастливый случай – на привале им попался лось, которого опытный охотник Петро Вечеря убил с первого выстрела. Часть мяса испекли, а часть подкоптили, и благодаря этой охотничьей удаче они какое-то время не думали о том, как добыть себе пропитание.

Неприятности начались на десятый день пути. Успокоившись и повеселев от того, что за ними нет погони, казаки ослабили бдительность, за что едва не поплатились головами. В это раннее утро шлях был пустынен, и все, не сговариваясь, приняли решение ехать до дальнего леса, который темнел у горизонта, благо утренняя свежесть бодрила и сна не было ни у кого, ни в одном глазу.

Откуда появилась стража, никто и не заметил. Наверное, конники таились в каком-нибудь ярке неподалеку от дороги. По тому, как они с похвальной стремительностью окружили кибитку, видно было, что отряд стражников хорошо вымуштрован. Все их действия были точными и слаженными. Василий поначалу даже немного запаниковал, но тут за спиной послышался приглушенный голос старого Мусия:

– Спокойно, сынку, спокойно… Держи себя в руках. И будь готов…

К чему он должен быть готовым, Василий знал. Из оружия у него был только нож, но он управлялся с ним не хуже, чем с саблей. Лишь бы не сорвался раньше времени Яков, подумал он с тревогой, заметив, как у горячего чрез меру Шаулы напряглась спина.

– Кто такие? – строго спросил офицер.

Он был в небольших чинах – всего лишь фанен-юнкер[54], но ему очень хотелось показать свою значимость, и Гамалея, который прятался под попоной и наблюдал в щелку за происходящим, сокрушенно вздохнул – этот так просто не отцепится.

Казаков остановили полицейские драгуны, как определил опытный запорожец Мусий. Они были одеты в суконные кафтаны и короткие штаны василькового цвета, а также в камзол зеленого цвета. Дополняли униформу полицейских драгун синие чулки и завязанные бантом черные галстуки. Головы драгун прикрывали карпусы – невысокие, чуть зауженные кверху цилиндры с нашитой на тулью байковой опушкой, прикрывающей уши и затылок. Они были вооружены, что называется, до зубов: ружье, по паре пистолетов и палаш.

Василий изобразил возмущение и залопотал на скверном немецком (впрочем, он не догадывался, что сильно коверкает язык):

– В чем дело, почему нас остановили?!

– Но-но, потише! – осадил его фанен-юнкер. – Что он говорит? – спросил он у Якова.

Его обмундирование отличалось от униформы подчиненных золотыми галунами по борту кафтана и по обшлагам, золочеными пуговицами и плюмажем из белых и красных перьев на шляпе.

– Барин сердится, – ответил Шаула; и добавил: – Он очень важная шишка, господин офицер. Едем по государевым делам. Шибко торопимся.

Фанен-юнкер смешался; ему очень хотелось показать перед проезжим барином свою власть, но в то же самое время он хорошо знал, что государь не помилует, ежели к иноземцу будет проявлено непочтение, и уж тем более, если у того какое-то важное государственное дело.

Наверное, все обошлось бы по-хорошему ко всеобщему удовольствию, но тут вмешался непредвиденный случай, которыми так изобилуют человеческая жизнь. Один из драгун, пока его командир разговаривал с Шаулой, все приглядывался к Солонине. Иван уже и так и эдак отворачивал свою физиономию, но упрямый драгун, понукая свою лошадку, постепенно приблизился к казаку почти вплотную.

– Экая птица нам попалась! – наконец воскликнул он в радостном изумлении. – Господин офицер, вы только поглядите, кто перед нами.

Фанен-юнкер обернулся на зов.

– Что там, Сазонов? – спросил он, недовольно поморщившись.

– Если мне не изменяет память, это тот запорожец, который в 1709 году, когда мы воевали Сечь, захватил в плен полковника Урна, которого потом казаки повесили. Его долго искали, да так и не нашли. Сбежал, мерзавец.

– А ты откуда знаешь, что это тот самый казак? – Фанен-юнкер недоверчиво всматривался в невозмутимое лицо Ивана Солонины, на котором не дрогнул ни единый мускул.

Иван был сама невинность. Казалось, что он вообще не понимает, о чем идет речь. Но Василий точно знал, что Солонина был среди защитников Запорожской Сечи, которую осадила карательная экспедиция под командованием полковника Петра Яковлева. Солонина часто сокрушался, что так и не смог достать саблей бывшего запорожца полковника Ивана Галагана, который с отрядом конников пришел на выручку Яковлеву и обманом заставил казаков сдаться на милость победителя.

И «милость» была явлена. После схватки в плен взяли кошевого атамана, войскового судью, 26 куренных атаманов, 2 монахов и 250 казаков. Из того числа 156 казаков и атаманов казнили, причем часть из них была повешена на плотах, а сами плоты спустили вниз по Днепру на страх другим.

– Так ведь меня тогда тоже в плен взяли, вместе с полковником, – смутился драгун.

– И тебя не повесили? – Фанен-юнкер явно издевался.

– Повезло… – буркнул драгун.

– Везучий ты, Сазонов… – Фанен-юнкер подъехал к Солонине. – Ну что, голубок, попался? Разоружить! – приказал он драгунам. – Разберемся…

– Дурак ты, Сазонов, – хищно ухмыляясь, сказал Иван. – А мог бы дожить до старости…

Карабела ударила словно молния. Солонина срубил драгуна как лозу на тренировочных занятиях. И тут же нанес смертельный удар фанен-юнкеру. В следующее мгновение его душа уже трепетала невидимыми крылышками в прозрачном эфире.

Захваченные врасплох драгуны схватились за оружие, но уже было поздно: одного из них поразил Ширяй коварным ударом сбоку, а двух остальных застрелили из пистолетов Гамалея и Петро Вечеря, которые давно держали их на прицеле.

– Вот и кончилось твое везение, Сазонов, – сказал Солонина с ненавистью и плюнул на труп драгуна. – Я тоже его вспомнил. Первым вешателем был. Мстил за свой испуг и позор. Наши пластуны взяли его тепленьким, он уснул в карауле. Я был ранен, лежал среди трупов и видел, как казнили казаков. Меня сочли мертвым. Ночью я выбрался из Сечи, нашел в камышах челн, так и ушел.

– Все, все, хватит воспоминаний! – Гамалея указал куда-то вдаль. – По-моему, к нам приближается обоз. Драгун в кибитку, сами на коней! И вон в тот лесок. Поспешай!

Спустя несколько минут шлях опустел. Из-за дальних лесов показался щербатый кусочек солнца, и равнина окрасилась в розовый цвет. Туман, который начал подниматься с окрестных озер, размыл очертания предметов, и картина пробуждающейся от сна природы стала напоминать марево, мираж. Казалось, что вот-вот леса и луга поднимутся и улетят, исчезнут вместе с рассветной дымкой, которая неспешно струилась между высоких сосен и таяла под напором солнечных лучей.

Глава 8 Алжирские пираты

В один из солнечных летних дней 1722 года тяжело груженый флейт[55] «Сан-Криштован» под португальским флагом рассекал волны Средиземного моря. Встречный бриз заставлял идти галсами, и обычно быстроходное судно едва ползло по аквамариновой водной поверхности, шероховатой от мелких волн. Капитан флейта, старый морской волк Альваро да Силва, стоя на квартердеке[56] внимательно наблюдал через подзорную трубу за берегом, который был слева по борту.

Он опасался мавританских пиратов. Их быстроходные дау[57] могли в любой момент выскочить, как стая гончих псов, из неприметной бухточки, которыми изобиловали берега. А быть проданным на алжирском невольничьем рынке в качестве раба какому-нибудь бею или аге за сотню-другую пиастров у капитана не было ни малейшего желания, поэтому в самых опасных местах он составлял компанию впередсмотрящему матросу, не надеясь на его бдительность и зоркость.

Конечно, нынче мавританские пираты не те, что были раньше, когда юный Альваро служил юнгой. Чего стоил один лишь предводитель алжирских пиратов Меццоморте. Он убил правителя Алжира бея Бабу-Гассана, который хотел выдать пирата французам, и занял его место. А затем нанес большой урон эскадре французского адмирала Дюкена, после чего в 1684 году Франции пришлось заключить мирный договор с алжирским пиратским государством.

В начале XVIII века военные корабли французов и португальцев разорили главные разбойничьи гнезда на побережье Средиземного моря. Но все равно истребить всех пиратов они не смогли. Капитану да Силве уже приходилось спасаться бегством от пиратских посудин, но тогда флейт не был загружен так сильно и смог уйти в открытое море, куда пираты на своих судах, в основном предназначенных для каботажного плавания, не рисковали выходить.

Наблюдая за берегом, капитан время от времени отрывался от окуляра подзорной трубы и с интересом посматривал в сторону двух молодых людей в европейском платье, которые о чем-то оживленно спорили на незнакомом ему языке. Они стояли на палубе юта[58] и яростно жестикулировали.

Они зафрахтовали «Сан-Криштован» в Константинополе и заплатили золотом, не торгуясь, – сколько наугад брякнул да Силва. Капитан потом пожалел, что не запросил вдвое больше. Он совершенно не сомневался, что молодые люди приняли бы и эту цену без особых возражений.

Но что сделано, то сделано. Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. А слово такого известного и уважаемого в купеческом мире Средиземноморья мореплавателя, как Альваро да Силва, стоит дороже золота.

Поначалу капитан думал, что его пассажиры – беглецы. В последние годы многие стремились в Англию, куда держал курс и да Силва. Но потом, по здравому размышлению, капитан поймал себя на мысли, что больно уж уверенно держатся молодые люди. В конечном итоге да Силва решил, что это просто богатые путешественники, решившие повидать мир за счет родительских средств.

Личного багажа у них было совсем мало, чем молодые люди здорово отличались от французов, которые тащили за собой многочисленные сундуки с одеждой. Не были они похожи и на итальянцев, не мысливших путешествия без винного погребка. И уж совсем пассажиры «Сан-Криштована» не напоминали греков (хотя тоже были черноволосыми и сильно загорелыми), которые обычно везли с собой целый арсенал разнообразного оружия.

Впрочем, молодые люди, а также их слуги не были безоружными, хотя держали свои сабли и пистоли не на виду. Но капитан, немало повидавший на своем веку, был уверен, что они и голыми руками способны разогнать половину его матросов, вооруженных кутласами.[59]

Особенно поразили да Силву двое телохранителей. С виду они были совершенными разбойниками: жилистые, поджарые, в шрамах от сабельных ударов и с диковатыми волчьими взглядами.

Когда они ступили на судно, то были одеты в турецкие халаты и фески и при этом шли слегка согнувшись, как паломники, глядя строго под ноги, – чтобы не показывать свои лица. Это да Силва понял уже потом, когда флейт вышел в море и телохранители с видимым облегчением сняли свои маскировочные одежды. Теперь они расхаживали по верхней палубе как нобили[60], поглядывая на матросов и даже на капитана с плохо скрываемым превосходством.

И только когда да Силва увидел их чубы, представлявшие собой клок волос посреди бритой головы, он наконец понял, что перед ним запорожские казаки. Молва об этих степных рыцарях достигла даже Португалии. Их вождь Сагайдак-бей[61] в свое время взял турецкую крепость Варну, Синоп, Кафу, сжег весь турецкий флот.

Поэтому в Константинополе казаки предпочитали турецкую одежду, чтобы их не узнали, и дальше порта не совались. Спрятаться в порту было легко, потому что там бурлило человеческое море, – Турция весьма оживленно торговала со многими странами.

Пассажирами португальца были Андрей и Яков, сыновья черниговского полковника Полуботка. Они прибыли в Константинополь на фелюке[62] крымского мурзы Жантемир-бея с его ярлыком[63]. В какую сумму вылилась отцу эта услуга мурзы, сыновья могли только догадываться. Но уговор был исполнен честно, и два бочонка с золотыми монетами – главный багаж Андрея и Якова – удалось скрыть от острых глаз турецкой портовой стражи.

С Альваро да Силвой сговаривался Яков, более искушенный в иностранных языках. Сыновьям Полуботка очень повезло, что португалец согласился принять их на борт. Другие капитаны наотрез отказывались брать пассажиров. Их не прельщала даже большая сумма золотом, которую предлагал Яков.

Проблема заключалась в том, что при наличии посторонних людей на торговом судне турецкие таможенники обыскивали его с большой тщательностью и никакой бакшиш не мог воспрепятствовать их рвению. Для всех, связанных с морской торговлей, не было большим секретом то обстоятельство, что многие суда везли в своих трюмах малую (а нередко и большую) толику контрабанды. Наличие пассажиров на борту таможенники связывали с особо ценным контрабандным грузом, нуждающимся в сопровождении. По этой причине придирчивый досмотр капитанам был ни к чему.

Андрей и Яков спорили, куда пристроить двести тысяч золотых червонцев, которые находились в бочонках.

– …Отец сказал, что золото лучше положить в Английский банк! – настаивал старший по возрасту Андрей.

– Два с половиной процента годовых! – фыркнул Яков. – Так мне объяснил в Константинополе английский шкипер. Это же сущий мизер.

– Зато надежно!

– В банке Ост-Индской компании дают четыре процента. При таких процентах на вклад не распространяются правила конфискации за давностью лет, что для нас немаловажно. Кто знает, как сложится наша дальнейшая судьба… И потом, два с половиной и четыре процента – это большая разница.

– Может, это и так, но Английский банк, по моему уразумению, надежней.

– А чем тебе не нравится Ост-Индская компания?

– С этими торгашами только свяжись… Могут и обмануть.

– Шкипер клялся, что надежней заведения, чем банк Ост-Индской компании, во всем подлунном мире не сыскать. Он там держит свои сбережения. И потом, компания торгует со всем белым светом, золото к ним ручьями течет. Кто ж будет при таких барышах обманывать, ронять свою репутацию?

– Эх, Яков, Яков… Учили тебя, учили, а главного ты не знаешь. Что может быть самым надежным в наше время? Ну-ка, ответь.

– Глупый вопрос… Конечно, золото. Есть у тебя деньги – ты человек, нет – тобой как скотиной помыкают.

– Умная голова главное, Яков. В ней все твои сокровища. Вспомни нашего батьку. Все у нас Мазепа забрал, едва по миру с протянутой рукой не пошли. Ан нет, выжили. И снова богатство накопили. И все благодаря отцу, его светлой голове.

– Ум – это хорошо. А удача – еще лучше. Но без золота все равно никуда. Чем больше у человека денег, тем он умнее.

– Не понял… Ты это серьезно?

– Куда уж серьезней. Вспомни Чарныша – каким он был до того, как стал генеральным судьей. Неприметной серой мышью, кормившейся зернышками с господского рваного мешка. Никто его за умного человека не держал. А нынче поди ж ты… Кладезь ума. Как набил мошну на взятках, так сразу стал великим мыслителем. Ты бы видел его в суде. Не говорит, а вещает как пророк.

Андрей рассмеялся.

– Что да, то да, – сказал он весело. – У нас есть пример еще ближе. Черниговский сотник Пидкуймуха. Раньше в шинке даже после доброй чарки не мог двух слов связать, – наверное, стеснялся своей драной свитки, – а теперь, когда ему батька хутор подарил и когда он надел польский кунтуш, соловьем заливается. Такие речи толкает, что твой Сократ.

Теперь уже засмеялся и Яков. Он хотел что-то сказать, но тут с квартердека раздался крик капитана:

– К оружию! Пираты! Гомеш, где тебя черти носят?! – позвал он своего помощника. – Диаш, Франсишку – к орудиям! Алвариш, раздать ружья и порох! Сампайо, Гонсалвиш, натянуть сети!..

И Андрей, и Яков знали предназначение сетей, растянутых над палубой. Они предохраняли экипаж судна от обломков матч в случае удачной стрельбы противника по снастям.

Едва флейт покинул Константинополь, сыновья Полуботка с разрешения капитана прежде всего ознакомились с устройством судна; им никогда прежде не доводилось плавать на таком корабле. Даже самые большие казацкие «чайки»[64] не шли ни в какое сравнение с «Сан-Криштованом».

Помощник капитана, Фелипе Гомеш, исполнявший за пару серебряных монет обязанности гида, рассказал, что в первую очередь на судно грузят чугунный балласт в виде брусков. Наибольшее количество брусков размещалось в центре тяжести судна – в районе грот-мачты. Поверх балласта засыпался мелкий камень. Затем ставили пустые бочки для воды. Нижний ряд бочек – самых крупных по величине – до половины зарывали в каменный балласт. Затем все бочки наполняли водой. В некоторых бочках трюма хранилась провизия – вино, масло, солонина.

Под нижней палубой находился кубрик. Он занимал всю ширину корабля. В кубрике размещался весь сухой провиант – кули с мукой, солью, крупой. Там же хранилось хозяйство кока: котлы, тарелки, чарки, весы. Трюм – пространство под кубриком – делился поперечными переборками на ряд отсеков, в которых хранился груз судна. В носу и корме находились крюйт-камеры для хранения пороха. Носовая крюйт-камера называлась большой, а кормовая – малой. Бочки с порохом плотно укладывались на стеллажах. Внутри крюйт-камеры было специально отведенное место для насыпки пороха в картузы.

Над крюйт-камерами раскладывались артиллерийские принадлежности. Около выхода из крюйт-камер находилась каюта шкипера, где хранились парусина, тенты, парусные нитки, лини, свайки, молотки и другие судовые принадлежности. На нижней палубе, ближе к носовой части, жили матросы. Здесь же находились якорные клюзы. Для хранения ружей и холодного оружия было отведено специальное место перед бизань-мачтой.

В носовой части под баком находился камбуз. Во время плавания на верхней палубе имелись загородки и клетки для живности – кур, уток, гусей, свиней и телят, – которая скрашивала скудный матросский рацион. В самой корме располагалась капитанская каюта.

Пушки были установлены на лафеты и крепились к бортам талями и просмоленными канатами. Часть ядер укладывали рядом с пушкой в кранцах – кольцах из толстого троса, не позволявших ядрам раскатываться по палубе. Другая часть ядер хранилась в ящиках, установленных в трюме около грот-мачты.

Братья посмотрели туда, куда указывал да Силва. Три быстроходных судна размером поменьше, чем флейт, на всех парусах летели к «Сан-Криштовану». Это были самбуки[65], разновидность дау. Их намерения не оставляли простора для толкования – на палубах судов толпились вооруженные люди, которые что-то кричали и размахивали руками.

– Приказывают остановиться, – угрюмо объяснил капитан.

– Кто это? – спросил Андрей.

– Алжирские пираты. Если мы не отобьемся… – Не закончив фразу, да Силва в отчаянии махнул рукой; впрочем, в дальнейших объяснениях не было нужды. – Спуститесь в трюм. Там будет безопасней.

Но Андрей и Яков лишь мрачно ухмыльнулись в ответ. Они уже увидели Потупу и Солодуху, которые несли им оружие.

– А что, хлопцы, гарная потеха намечается! – сказал Потупа, который просто лучился от удовольствия.

– Эгеж, – подтвердил Солодуха, широко улыбаясь.

Они устали от однообразия морского путешествия и теперь им хотелось немного размяться. В Константинополе Потупа недовольно бурчал: «Ото скилько тут этих басурман, аж руки чешутся. Но – не моги…»

Тем временем самбуки пиратов все сокращали и сокращали расстояние до флейта португальцев. «Сан-Криштован» прибавил в скорости, шел под всеми парусами, но все равно его мореходные качества проигрывали по сравнению с легкими пиратскими судами, узкими и стремительными как барракуды.

– Будем принимать бой, – нехотя сказал да Силва. – Уйти нам не удастся. Картечью – заряжа-ай! – скомандовал он во всю силу своих легких. – Попробуем ударить по парусам. Гляди, отстанут.

Флейт лег на другой галс и начал маневрировать – с таким расчетом, чтобы канониры могли как можно точнее нацелить на пиратские суда свои орудия и чтобы избежать ответного залпа. Впрочем, этого можно было не бояться – фальконеты алжирских пиратов были опасны только в том случае, когда самбукам удавалось приблизиться на пистолетный выстрел. Пушки флейта были большего калибра и стреляли дальше.

Первый же залп португальцев оказался весьма удачным. Один из самбуков мгновенно сбавил ход, а затем и вовсе остановился – шрапнель изорвала его паруса в клочья. Но два других пиратских судна упрямо шли на сближение, надеясь взять флейт на абордаж. Теперь они применили другую тактику – разлетелись в разные стороны, чтобы зажать судно португальцев в клещи с носа и кормы, где не было орудий.

Альваро да Силва метал громы и молнии, но ничего поделать не мог. Маневры тяжело груженого флейта выглядели неуклюжими на фоне стремительных перемещений пиратских судов. Наконец и фальконеты самбуков плюнули огнем. Больших повреждений флейту ядра пиратских пушек не нанесли, но матросы (в том числе и штурвальный), не привычные к морским сражения, в страхе попадали на палубу, тем самым оставив судно без защиты и управления.

Пока капитан, взбешенный бестолковостью и трусостью своих подчиненных, наводил порядок на верхней палубе, один из самбуков под прикрытием порохового дыма вплотную сблизился с флейтом, а вскоре абордажные крючья и «кошки» связали два судна намертво. Толпа смуглолицых алжирцев пестрым потоком хлынула на борт флейта, и завязалась жаркая схватка.

В Англию сыновья Полуботка взяли только Потупу и Солодуху – во избежание огласки. Этим двум бывалым казакам можно было довериться. Остальные сопровождающие – в основном пахолки черниговского полковника – вернулись на фелюке в днепровские плавни. И теперь, образовав смертоносное запорожское «коло» – спиной к спине, все четверо дрались с пиратами.

Не будь казаков, португальцы долго бы не продержались. Один вид пиратов мог устрашить кого угодно. Смуглые, обнаженные до пояса, в дикарских татуировках, увешанные амулетами, среди которых были и высушенные человеческие уши, они казались богобоязненным морякам исчадиями ада. От диких воплей пиратов впору было сойти с ума. И уж совсем страшными оказались кривые сабли алжирцев. Они походили на турецкие, но были длиннее и с более широкой и тяжелой елманью[66]. Даже массивными кутласами тяжело было сдержать удар пиратской абордажной сабли.

Однако длинные казацкие карабелы оказались гораздо проворней. Они разили наповал. Толпа пиратов отхлынула от казацкого «кола», как морская волна от гранитного утеса, оставив у ног путешественников гору трупов. Но морских разбойников больше поразило не потрясающее владение противником своим оружием, а то, с каким выражением на лицах они дрались.

Андрей и Яков улыбались и работали саблями будто играясь. Что касается Солодухи, так тот вообще хохотал в эйфории боя, а в перерывах между приступами смеха валил пиратов одного за другим, будто они были обычными снопами. Его карабела почти не соприкасалась с саблями пиратов; он наносил молниеносные разящие удары на замахе противника.

А виной всему был старый Потупа. Он очутился в своей стихии и сыпал шутками-прибаутками как горохом:

– Не горел, не болел, сразу околел… Иди сюда, иди, гаспид! Схороню тебя на могиле, чтобы волки выли. А ты куда?! Вишь, какой шустрый… Гех! Не ищи, дурень, смерти, она сама придет. Кто умер, тот до ямы, а кто живой – тот с нами. Чего приумолкли, чертовы дети! Солодуха, поддай жару, зажги! А то они что-то быстро начали тухнуть.

– А поддам, поддам… – Карабела Солодухи со свистом рассекла воздух, и раздался короткий предсмертный крик. – Ты глянь, оно еще и брыкается… Сто чертей тебе и серая свитка! Получи!

Как он заметил в круговерти жаркой схватки, что один из пиратов целится пистолем в Андрея (старший Полуботок был самым высоким из всех казаков и выделялся богатой одеждой, поэтому его приняли за главного), уму непостижимо. Достать пирата карабелой Солодуха уже не успевал, и ему оставалось единственное – закрыть Андрея своим телом. Грохнул выстрел, и Солодуха, обливаясь кровью из раны, упал. Пуля попала ему в живот.

– Петро-о!!! – Крик Потупы перекрыл гвалт, стоявший на палубе флейта.

Старый казак, не обращая внимания на пиратов, опустился на колени перед старым другом и побратимом. Андрей и Яков мигом закрыли брешь в обороне, скрестив свои сабли-«молнии» над головой Потупы.

– Как же так, Петро? Ты лежи, лежи… я сейчас. Сделаем перевязку, заживет рана як на собаке. Первый раз, что ли…

– Нет, Грицко, не надо никаких перевязок… – Голос Солодухи был тих, как шелест молодой травы под весенним ветром. – Пришел мой час. Сон мне снился… Будто я совсем маленький, бегу по лугу, а вокруг все цветет. И так ярко, так красиво, словно в раю. А потом я полетел… Давно не летал, с детства. И так хорошо мне стало, так хорошо, что и пером не описать… Проснулся я и понял – это знак. Пора мне… Прощай, друже. Хотелось умереть на родной земле… да куда денешься – судьба. Не поминай лихом… А-а!

Солодуха дернулся и затих. Навсегда. Потупа прикрыл ему веки, поцеловал в лоб – попрощался, а затем взял в левую руку саблю побратима и пружинисто встал на ровные ноги. Его вид был страшен. Что-то изменилось в облике старого казака – словно он надел маску. И маска эта была личиной зверя.

– У-у-у!!! – дикий вопль Потупы, похожий на волчий вой, заставил отшатнуться от него даже сыновей Полуботка.

А дальше началось неистовая рубка. Казалось, что в Потупу вселился сам бес. Он врубился в толпу пиратов с двумя карабелами в руках, и на какое-то время его фигура сначала раздвоилась, а затем и вовсе утратила привычные очертания, с такой невероятной скоростью перемещался старый казак-характерник. Он вертелся, как волчок, и после каждого оборота на палубу летели разрубленные тела морских разбойников.

Оторопевшие от доселе невиданного зрелища, Андрей и Яков поневоле остались в стороне от схватки, так же как и матросы флейта, которые вообще едва умом не тронулись, глядя на то, что вытворял пассажир «Сан-Криштована». Что касается пиратов, то они уже были не рады, что пошли на абордаж. Неуязвимость Потупы их сначала удивила, а затем они и вовсе пришли в ужас – после того как один из них истошно завопил перед тем, как пасть под ударом карабелы казака: «Это иблис[67]!»

Пираты начали прыгать за борт флейта, стараясь попасть на свое судно. Очутившись на палубе самбука, они с остервенением принялись рубить веревки, связывающие его с «Сан-Криштованом». Никто из них уже и не помышлял о добыче, которую они самонадеянно видели даже не в мыслях, а в своих кошельках.

Но не тут-то было. Увидев бегство противника, Потупа последовал за пиратами – спрыгнул на палубу самбука – и снова завертелась кровавая круговерть.

Тем временем третий самбук обошел флейт с другой стороны и его команда, будучи в полной уверенности, что матросам «Сан-Криштована» сейчас не до них, потихоньку подводила судно к борту португальского корабля, чтобы без особой спешки и без урона в живой силе собрать плоды успешной атаки своих товарищей.

Завидев этот маневр, да Силва оторвался от созерцания боя и прокричал:

– Канониры, к пушкам! Кому сказал, глухие ослы, якорь вам в печенку! Быстрее, быстрее! Ядрами заряжа-ай!

Залп пушек «Сан-Криштована» по почти вплотную приблизившемуся самбуку мог оказаться совершенно бесполезным, потому что борта пиратского судна были ниже, чем у флейта, и ядра в лучшем случае повредили бы лишь надстройки. Но тут португальцам повезло – одно ядро попало в крюйт-камеру самбука. Раздался оглушительный взрыв, во все стороны полетели куски обшивки пиратского судна, и оно мигом пошла на дно, провожаемое радостными криками португальских матросов.

На другой стороне тоже все было кончено. Совершенно обессилевший Потупа, тяжело дыша, сидел среди разбросанных по палубе трупов и злобно смотрел вслед пиратам, оставшимся в живых; они бросились в воду и поплыли к виднеющемуся вдалеке самбуку с рваными парусами…

Когда отмыли палубу флейта от крови, пришел черед хоронить Солодуху. Капитан не мог поверить своим глазам: совсем недавно страшный казак, практически в одиночку захвативший самбук и изрубивший на куски добрую половину пиратов, теперь плачет над телом своего товарища как ребенок!

Совсем притихшее море приняло завернутое в парусину тело Солодухи с легким всплеском. Подождав, пока ядро, прицепленное к ногам покойника, утащит его на глубину, Потупа достал из багажа баклажку с оковитой и сказал:

– Помянем доброго казака Петра Солодуху. Пусть чужое море будет ему мягче родной землицы…

С этими словами он отхлебнул три глотка и передал баклагу Андрею; тот скрипнул зубами от горя и молча выпил. Его примеру последовал и Яков, у которого снова появились слезы на глазах. За время путешествия он успел искренне привязаться к балагуру и весельчаку Солодухе, в котором была кладезь народной мудрости.

Наблюдавший за ними да Силва подошел к Якову и сказал, подавая ему кошель, наполненный монетами:

– Вот… Возьмите.

– Что это? Зачем?

– Это ваши деньги. Команда решила отблагодарить вас за то, что вы помогли нам отбиться от пиратов. Мы доставим вас в Англию бесплатно.

– Что ж, спасибо… Но у меня есть другое предложение, капитан. Деньги оставьте себе, а наш общий приз – пиратский самбук – продайте и вырученную сумму передайте семьям погибших матросов. Это будет справедливо.

– Вы настоящие рыцари! – восхищенно сказал Альваро да Силва.

В это время подул сильный ветер, и палубная команда бросилась ставить паруса. Флейт вздрогнул, словно конь, которого огрели нагайкой, и понесся по волнам. Казалось, что схватка с пиратами добавила судну прыти, которой недавно ему так не хватало…

Роберт Майлз, капитан английского котра[68] с поэтическим названием «Аделаида», не без интереса наблюдал за тем, как трое иноземцев, – молодые джентльмены и старик, наверное, их наставник – набившиеся к нему в пассажиры, вкатывают на палубу судна два небольших, но тяжелых бочонка. «Что в них может быть?» – спрашивал себя капитан. Однако, несмотря на весь свой немалый опыт, ответить не мог.

Он лишь два дня назад пришел в Порстмут с грузом контрабандного беспошлинного товара с материка, – чай, табак, спиртные напитки – с хорошей выгодой сдал его надежным торговцам, и теперь для отвода глаз таможенникам загрузился разной дребеденью, чтобы сделать рейс в Лондон. А затем «Аделаида» должна была взять курс на Ла-Рошель, где в условленном месте на пустынном берегу капитана уже ждали партнеры – чтобы разделить барыши и взять новую партию контрабанды.

Пассажиры попросили, чтобы он доставил их в столицу Англии. Однако, их выбор транспорта капитан не одобрял. В Портсмуте даже дети знали, что быстроходные котры обычно принадлежат контрабандистам, у которых скверная репутация.

Впрочем, об этом было известно и береговой охране, совершенно беспощадно истреблявшей контрабандистов и их суда. Поэтому приходилось ставить на котры пушки, которые, несмотря на свой небольшой калибр, все же значительно снижали грузоподъемность.

Конечно, команда у капитана Майлза вымуштрованная и слушается его беспрекословно, но среди сорока матросов есть несколько настоящих головорезов, которым убить человека, что муху прихлопнуть. Кто может поручиться, что в какой-то момент одному из них не попадет вожжа под хвост и он не пустит в ход наваху[69]? А это лишние хлопоты для капитана.

Хорошо, если никто из друзей иноземцев не знает, что они погрузились на «Аделаиду». Но если им это известно, тогда жди беды. Конечно, в том случае, если пассажиры пойдут на дно кормить крабов…

Котр покинул Порсмут ближе к обеду. Молодые джентльмены с интересом разглядывали береговые укрепления и форты Спитхейдского рейда, скопление военных судов, людской муравейник на причалах, но их наставника это зрелище, судя по его виду, мало интересовало. Он с облегчением снял стеснявшую его шляпу с широкими полями и подставил загорелое лицо, сплошь покрытое шрамами, свежему ветру.

Завидев его бритую голову с длинной прядью седых волос, Роберт Майлз присвистнул от удивления. Так вот кто его пассажир! Это был русский kossak. Капитан был наслышан о них. Сокрушенно покачав головой, Майлз подумал: «Нужно будет сказать моим болванам, чтобы они ни в коем случае не связывались с пассажирами. Нет, не сказать, а строго-настрого приказать! Эти русские могут отправить в Эреб[70] всю команду, если судить по тем рассказам, что я слышал».

Капитан знал, что пассажиры везут с собой оружие, завернутое в пестрый турецкий коврик. А это значит, что они воины. И явно не из рядовых, если судить по богатой одежде. Капитан докурил трубку и спустился в трюм. Ему было о чем поговорить со своим помощником Уилкинсом и командой…

На удивление, плавание в Лондон обошлось без происшествий. Даже береговая охрана не останавливала «Аделаиду» для досмотра. «Счастливчики эти русские…» – решил про себя Роберт Майлз и проникся еще большим уважением к своим пассажирам, которые вели себя очень вежливо, но с достоинством.

Когда до Лондона осталось не более пяти морских миль[71], к Майлзу подошел один из русских, которого звали Яков. Он довольно сносно разговаривал на английском и несколько раз составлял капитану партию в криббедж[72]. Играл русский неважно – он только начал учиться, – но его проигрыши приносили Роберту Майлзу большое удовлетворение.

К счастью, он не знал, что братья Полуботки таким образом отвлекали капитана от дурных мыслей; им очень не хотелось, чтобы он попытался выведать, что хранится в бочонках. А так и волки сыты, и овцы целы; несколько серебряных монет, перекочевавших в кошелек Майлза, были не в счет.

– Господин капитан, нам нужна ваша помощь, – сказал Яков.

– Все, что в моих силах, джентльмены. – Майлз изобразил легкий поклон.

– Не думаю, что это вас затруднит. – Яков испытующе посмотрел на капитана. – Нам нужен банк Ост-Индской компании. Может, вы согласитесь нас туда проводить? К сожалению, мы не знакомы с Лондоном. Не беспокойтесь, ваша услуга будет щедро оплачена.

«Дьявол! – как молния пронеслась в голове капитана мысль. – Майлз, ты идиот! Как можно было не догадаться, ЧТО находится в бочонках?! ЗОЛОТО! Только оно имеет такой большой вес при маленьких объемах. Чтоб тебе, старый дурень, до конца жизни жрать полову вперемешку с морскими ракушками! А ведь можно было ночью разобраться с этими русскими… Это какая же сумма хранится в этих бочонках?! На всю оставшуюся жизнь хватило бы мне… и Уилкинсу».

Яков с интересом наблюдал за капитаном. Он словно читал его мысли. От этого ему стало смешно и он невольно улыбнулся.

Капитан спохватился, что пауза слишком затянулась, и быстро ответил:

– Да-да, конечно. Я проведу вас, не беспокойтесь.

– Но это еще не все. Судя по разговорам среди команды, после разгрузки судна вы отправляетесь во Францию. У нас нет намерений задерживаться в Лондоне. Нам тоже нужно на материк.

Роберт Майлз замялся.

– М-м… Понимаете, какое дело… – Он запнулся, не зная, что сказать.

– Понимаю, сэр, понимаю… – Яков снова улыбнулся. – Но ваши тайные дела нас не интересуют. Поверьте, мы не будем вам помехой. А в щедрости нашей вы уже убедились. Деньги никогда не бывают лишними…

«Они знают! Они все знают! – Капитан побледнел. – Откуда?! Похоже, кто-то из моих олухов распустил язык… И что теперь? А, ладно! Была не была. Чем я рискую? Ничем. Судно будет идти без груза, высажу их не там, где меня ждут, а неподалеку от Ла-Рошели… И потом, по моим наблюдениям, эти джентльмены не из тех, у кого чересчур длинный язык. А денежки и впрямь не помешают».

– Договорились, – решительно сказал Роберт Майлз. – Готовьтесь сойти на берег.

«Аделаида» входила в порт – знаменитый Лондонский Пул…

Судно бросило якорь неподалеку от здания королевской таможни, напротив ряда серых каменных пакгаузов, принадлежащих компании купцов, торгующих с Испанией и Португалией. На реке под Лондонским мостом стояло мало торговых судов, и «Аделаида» прошла свободно, не лавируя, как обычно. Вода в реке была коричневато-серой, и Андрей поморщился – то ли дело Днепр… Эх!

И, тем не менее, Темза радовала взгляд. На южном берегу реки за обителью Святой Катерины и вдоль Хорсей-Даун (эти названия Полуботки узнали от Майлза, который решил не откладывать договоренность в долгий ящик и сразу приступил к своим обязанностям гида) прямо к приливным отмелям Темзы спускались ряд за рядом кустарниковые изгороди, усыпанные красными и белыми цветами.

Лондон уже вышел за пределы старых городских стен, тянущихся длинным эллипсом от мрачного здания театра «Блекфрайэрс», в котором раньше находился монастырь, до Тауэра, и новые жилища всевозможных видов выстроились, как солдаты в парадных мундирах, вдоль ряда низких холмов; параллельно им образовалась улица Темз-стрит – главная артерия столицы Англии. На ней находились публичные дома, объяснил капитан, посмеиваясь над смутившимися молодыми людьми; этот квартал разврата оканчивался у края воды среди оживленных причалов и доков.

День выдался безветренным, и дым от тысяч лондонских труб поднимался вертикально в небо, занавешивая голубовато-серой полупрозрачной вуалью шпиль собора Святого Павла. Матросы сноровисто спустили шлюпку, в которую погрузили бочки с золотом, сели на весла и, повинуясь указаниям опытного Майлза, поплыли к дальнему причалу, где никак нельзя было ожидать встречи с таможенниками – русским этого очень не хотелось…

Глава 9 Федюня

Страшные сны и впрямь перестали сниться. То ли помог «спектакль» бабы Дуни с пассами и нашептываньем, то ли свое дело сделали душистые травки, которые Глеб держал под подушкой. Как бы там ни было, но теперь он спал крепко и практически без сновидений. И, тем не менее, тревога где-то в глубине души осталась.

Мало того, ему стало казаться, что за ним кто-то следит. Это ощущение не покидало Глеба, и когда он ехал в машине или шел пешком по улице, и когда сидел в баре или рылся в архивах. Это сильно беспокоило и раздражало Тихомирова-младшего. Он пытался вычислить своего преследователя (если это был один человек), но легче было поймать в ладони солнечный зайчик, нежели заметить слежку.

Все чаще и чаще перед его внутренним взором вставала фигура торговца с «блошиного» рынка. Почему баба Дуня, когда он обрисовал портрет, так сильно разволновалась? Скорее, испугалась, хотя и старалась не подать виду. Кто этот «запорожец»? Уж не Басаврюк ли собственной персоной?

«Ну ты вообще… – разозлился на самого себя Глеб. – Тоже мне, фантаст хренов. Чушь! Объяснение моим душевным переживаниям может быть только одно – накопившаяся усталость. Сколько лет ты, милый друг, не был в нормальном отпуске? Правильно – шесть. Как только лето начинается, рюкзак за плечи – и в “поле”, на раскопки. Которые отдыхом можно назвать, лишь имея богатое воображение. А отец ведь предупреждал… Может, махнуть куда-нибудь на месячишко? Лазурное море, песчаный пляж, пальмы, виндсерфинг, дайвинг, коктейль в кокосовом орехе… И вокруг мулатки, метиски красивые, доступные… Блеск!»

Размечтавшись, Глеб невольно вздрогнул, услышав, как зазудел зуммер, связанный с кнопкой на воротах. Он быстро включил монитор, и на экране высветилось знакомое лицо Федюни Соколкова. Как обычно, тот был в своей неизменной штормовке, старых китайских кедах, – воспоминание о временах «застоя»; впрочем, Федюня с гордостью всем объявлял, что кеды нынче являются последним писком моды – и в потертых джинсах, которые он стирал раз в два года.

Федюня был уникальной личностью. Никто не знал, сколько ему лет. А сам он помалкивал, изображая из себя красную девицу. Есть такие люди, которым и в шестьдесят больше тридцати лет не дашь. К этой категории относился и Федюня. Он был худощав, строен, с лицом молодого хиппи шестидесятых. Это сходство подчеркивала прическа Федюни: его все еще густые, крашеные волосы – увы, их уже посетила седина! – спускались до плеч.

«Специальность» у Федюни была та же, что и у Глеба. Он был прирожденным и весьма удачливым кладоискателем. Иногда Федюня наталкивался на такие находки, что даже Тихомировым, большим спецам в «черной» археологии, было завидно. Он обладал уникальным чутьем. Если Глеб в основном брал «наукой» – рылся в архивах, искал старинные карты и дневники, «листал» странички Интернета, – то Федюня рыскал по «полю» как охотничий пес, надеясь на свой потрясающий нюх на артефакты и удачу. И она его не подводила.

В общем, Федюня был одним из последних романтиков кладоискательского промысла. Он мог поверить россказням какого-нибудь проходимца, бросить все – даже верное дело – и отправиться за тридевять земель на поиски того, что там никогда не лежало. Но самое интересное: пока его коллеги по ремеслу смеялись над ним, обзывая простофилей, Федюня раскапывал на «гиблом» месте такое, отчего у тех потом отвисали челюсти от изумления и сочился изо рта яд от зависти.

Федюня, как всегда, не вошел в дом, а впорхнул. Он чем-то напоминал воробья – такой же шустрый и задиристый.

– Приветик от стареньких штиблетик! – Федюня с силой потряс руку Глеба. – Да-а, живут же люди… – оглядел он кабинет Тихомирова-младшего. – А кожа-то, кожа какая! – Федюня с видом знатока пощупал новый кожаный диван. – Нежная, как у младенца. Италия, сразу видно. Поди, штук пять «зеленью» отвалил? – И, не дожидаясь ответа, без всяких предисловий перескочил на другую тему: – А я к тебе по делу.

– Принес что-то?

Свои самые интересные находки Федюня обычно сбывал Тихомировым. Он знал, что здесь его не обманут. Конечно, настоящую цену за них он и не надеялся получить; для этого нужно было иметь выход на богатых коллекционеров или за рубеж. Но за серьезные артефакты Тихомировы платили в разы больше, чем другие скупщики.

– А то… – ответил Федюня и полез в карман.

Глеб вдруг почувствовал волнение. Так бывало, когда на горизонте появлялось что-либо стоящее. И когда Федюня извлек из штормовки полиэтиленовый пакетик с медальоном, Глеб уже не сомневался – эта вещь должна иметь немалую цену.

– Вот… – Федюня передал пакетик Глебу.

Глеб извлек медальон и сразу понял, что держит в руках нагрудную парсуну. Судя по некоторым признакам, ей было никак не меньше трехсот лет. Парсуна была в хорошей сохранности, только в цепочке, на которой она висела, отсутствовало несколько звеньев.

Парсуна была овальной формы, размером примерно шесть на четыре сантиметра. На ней был изображен мужчина в расшитом золотом кафтане. Основой медальона служило серебро, а сам рисунок представлял собой великолепный образец перегородчатой эмали. Это была очень сложная техника, подвластная лишь большим мастерам.

– Ну как? – спросил Федюня не без некоторого хвастовства.

– Нормалек, – сухо ответил Глеб, он старался не подать виду, что его очень заинтересовал медальон.

– Купишь?

– А почему нет? Сколько просишь?

– Отдаю даром.

Глеб в изумлении уставился на Федюню.

– Ты это серьезно?! – спросил он изменившимся голосом.

– Вполне.

Глеб не знал что и думать. Он ни в коей мере не сомневался в профессионализме Федюни. И был уверен, что тот знает подлинную цену парсуны. За нее даже на внутреннем рынке можно было выручить большие деньги. Тогда почему он решил сделать такой щедрый подарок? С какой стати Федюня ударился в благотворительность?

– Знаешь, где я нашел этот медальон? – Федюня загадочно улыбнулся. – Угадай.

– Даже не представляю… – Глеб взял лупу и присмотрелся к медальону повнимательней. – Судя по манере, парсуна писана в бывшей Малороссии, – сказал он спустя минуту. – Да и одежда человека, изображенного на ней, типична для тех краев – смесь венгерского и польского кроя. Если парсуну изготовили в восемнадцатом веке (или в конце семнадцатого), то местом находки может быть только Украина. В России в те времена носили другое платье. Оно несколько отличалось от изображенного на парсуне. Конечно, польские кафтаны носили и в Петербурге, и в Москве, но в них присутствовала некая строгость – влияние немецкой и голландской моды.

– Да-а, Глеб, мне бы твои познания… – Федюня восхищенно поцокал языком. – Силен! Медальон я нашел на Украине. Недавно. В город вернулся три дня назад.

– Что так рано? – поинтересовался Глеб. – Похоже, ты напал на золотую жилу. Почему не разрабатываешь?

– Напал. Да вот только одному там делать нечего. Не подниму я один. Короче: приглашаю тебя в компанию. Ты да я, да лопаточка моя. Что найдем, делим пополам. По-честному.

– Нет-нет, Федор, я не могу.

– Почему?! Дело верное, нутром чую.

– И не проси. У меня стоит ценный раскоп с прошлого года. Боюсь, его могут перехватить. Народ у нас шустрый.

– Ты лучше спроси, в каком именно месте я нашел медальон.

– Считай, что уже спросил.

– В Чернигове.

У Глеба даже ладони вспотели, а в голову бросилась кровь. Чернигов! Место, где захоронена куча кладов! Данные на сей счет вполне достоверны. Там уже найдено много сокровищ – в Детинце, у Спасского и Борисо-Глебского соборов, возле кургана Черная могила, в западной части Предградья и еще в нескольких местах. Неужели Федюне повезло? Это еще тот счастливчик.

– Не спрашиваю точную локализацию, ты все равно не скажешь…

– Скажу. Если примешь мое предложение. Знаю, ты не станешь бока мочить и не попытаешься обойти меня на повороте. Потому к тебе и пришел.

– И все равно, ничем не могу помочь. Разве что куплю медальон… если ты, конечно, продашь.

– Ладно, слушай дальше, Фома Неверующий. Думаешь, я лапшу тебе вешаю на уши? Ничего подобного. Медальон я нашел в подземелье. Он лежал рядом со скелетом в медной шкатулке размером с портсигар. Там было еще несколько мертвецов… Бр-р! Неприятная картина, доложу я тебе. Поначалу я даже не подозревал о существовании подземелья. Работал по наводке, надежный человек указал место. Копал, копал – и провалился. Я прошел по подземному ходу метров тридцать. Куда он ведет, бог его знает. У меня не хватило дыхалки. Чтобы обследовать подземелье, нужна маска и баллоны с кислородом. Я знаю, что у тебя есть такое оборудование.

– Ну, наличие подземного хода не есть факт, подтверждающий наличие в нем чего-нибудь стоящего. Не исключено, что там можно найти лишь ржавое оружие или черепки, не более того.

– Не факт, говоришь? А как тебе это? – Федюня достал из кармана несколько монет и положил на стол перед Глебом; это были золотые червонцы.

Глеб взял золотой кругляшек в руки, нацелил на него лупу и глазам своим не поверил – это был первый петровский червонец 1701 года выпуска! Притом весьма неплохой сохранности. Он был для нумизматов просто бесценным, потому что таких червонцев отчеканили чуть больше сотни.

– Я нашел их на полу подземелья, – объяснил Федюня. – Червонцы будто специально рассыпали, чтобы указать дорожку. Как зерно, когда нужно подманить кур – цып-цып-цып… Но я думаю, что монеты просто потерялись, когда клад тащили в тайник.

– Удивил, – признался Глеб. – Но все равно будет нечестно, если я отгрызу от твоего навара половину. Купи себе акваланг, а лучше дыхательный аппарат «Спасатель» новой модели, он удобней, возьми запасные баллоны, думаю, не меньше четырех штук, – и вперед.

– Глеб, я ж не тупой, сам все понимаю. Но одному туда соваться боязно. Я бы мог пройти и дальше, но мне почему-то так страшно стало, как никогда прежде. И я повернул оглобли назад. Пойдем, а?

– Ну не знаю, не знаю…

– Да не ломайся ты, как красная девица! Все будет путем, точно тебе говорю. И потом… – Живое лицо Федюни вдруг приобрело таинственное выражение. – Знаешь, что думаю насчет этого подземелья?

– Давай, звони.

– Так вот, Глебушка, я предполагаю, что именно в нем гетман Полуботок спрятал свои сокровища!

Глеб рассмеялся.

– Ты фантазируй, но не завирайся, – сказал он весело. – Клады Полуботка – впрочем, как и казну Мазепы – ищут впустую уже десятки лет и тысячи энтузиастов. Хочешь, чтобы и мы с тобой примкнули к этой когорте наивных (если не сказать глупых) романтиков? Я – прагматик, Федя. Рою землю лишь там, где уверен, что место надежное. А идти наобум, не ориентируясь в обстановке… прости, но это не в моих правилах.

– Ладно, скажу больше! – воскликнул Федюня. – Подземелье находится в бывших владениях Полуботка!

– Заявка серьезная… – Глеб ненадолго задумался. – Ну ты змей-искуситель!

– Так что, по рукам?

– Дай мне время до завтра. Хочу все хорошо обдумать. Только без обид. Предприятие серьезное может выйти, поэтому нельзя к нему подходить с бухты-барахты. Мне нужно пораскинуть мозгами. Все так неожиданно…

– Заметано. До завтра, так до завтра. У тебя есть мой телефон?

– Есть.

– Тогда звони. Лучше до обеда. С утра пораньше.

– А как насчет этой парсуны?

– Я же тебе сказал: идешь со мной – она твоя.

– Хорошо. Но мне хотелось бы на время оставить медальон у себя. Не мешает исследовать его более детально.

– Какие проблемы. Ты же ученый, кандидат наук. Не то что я с моим техникумом торговли… Исследуй. Тебе и карты в руки.

На том они и расстались. Глеб предложил Федюне выпить коньяка – за встречу, но тот куда-то торопился, и пришлось Тихомирову-младшему лечить свои нервы в одиночестве.

Он был сильно возбужден. А что, если Федюня прав и действительно взял горячий след, который приведет к сокровищам Полуботка? Глеб этой проблемой никогда не интересовался, но кое-что об этом слышал.

«Был бы батя дома… – сокрушался Глеб. – Вот у него материалов по Украине полно. Он немало там поскитался по раскопкам. Но, насколько я помню, к рассказам о золоте гетмана Полуботка он относился скептически…»

Тут зазвонил мобильный телефон, и Глеб услышал в трубке голос отца:

– Как поживаешь, сынок? Еще не соскучился по блудному отцу? Ты дома? Тогда встречай. Я уже на подлете к аэропорту. Нет, встречать не нужно. Возьму такси – и домой. Ты лучше приготовь мне что-нибудь поесть. А то английская кухня мне уже поперек горла стала.

«На ловца и зверь бежит!» – обрадовался Глеб. Достав из холодильника кусок свежей свинины, он занялся готовкой. Когда отец появился на пороге, его уже ждал сытный обед: отбивные с пылу с жару, сковородка жареной картошки, селедка, присыпанная зеленым луком, маринованные маслята, ржаной «бородинский» хлеб и запотевший графинчик холодной водки.

– До чего же здорово! – Николай Данилович, разомлевший от обильной еды, мелкими глотками пил кофе, сваренный Глебом по специальному рецепту. – Родина! Как много в этом слове… Нет, нет, это не патетика! Поэт знал, о чем говорил. Скучно там, в этой Англии. Все размерено, расчерчено, отвешено; шаг влево, шаг вправо – нарушил закон, штраф или тюрьма… А разговоры только о деньгах. Даже в самом паршивом пабе, где ошиваются одни работяги и кокни[73], только и слышишь: «Акции, дивиденды, сокращения, рецессия, безработица, пособия, фунт упал ниже евро…» Как на бирже. То ли дело наши мужики гутарят – или о политике, или о женщинах.

– Кстати, о разговоре. Нам сегодня есть о чем поговорить. Момент… – Глеб подхватился, сходил в свой кабинет и принес Федюнину парсуну. – Как тебе сей раритет? – спросил он, передавая медальон отцу.

– Классная работа! – восхитился Николай Данилович. – Скорее всего, начало восемнадцатого века. Очень напоминает руку и стиль Ивана Никитина[74]… впрочем, я могу и ошибиться. Он не работал в такой технике. По крайней мере, о подобных вещицах его кисти я не слыхал. Хотя кто знает… Но если это и впрямь Никитин, то медальону нет цены. Откуда он у тебя?

Глеб рассказал о предложении Федюни. Отец весело рассмеялся.

– И ты повелся… – сказал он с сарказмом.

– Пока нет. Я мало что знаю о кладе гетмана Полуботка. Слыхал лишь, что все это туфта. А что ты на это скажешь? Просвети свое неразумное чадо.

– История золота Полуботка, скорее всего, из разряда местечковых мифов. Будто бы хитроумный гетман, предчувствуя серьезную размолвку с царем Петром, решил позаботиться о своем богатстве. О его ценности мнения расходятся. Одни ведут речь о двухстах тысячах золотых червонцев, другие – о миллионе фунтов стерлингов. По тем временам, что одна сумма, что другая – просто фантастическая. Короче говоря, гетман решил, чем дальше его сокровища находятся от Москвы, тем они будут целее. И отправил свои денежки в Лондон. Будто бы помог знакомый дипломат – он переправил через границу и деньги, и распоряжение об их размещении в банке. Хотя есть другая версия: золото вывезли сыновья гетмана.

Николай Данилович допил кофе, вытер губы бумажной салфеткой и продолжил:

– В каком банке оказалось золото? Сведения опять же неточные. Это может быть Bank of England или банк Ост-Индской компании. А вот разногласий об условиях размещения денежек почти нет – четыре процента годовых и без конфискации за давностью. То есть, золото может лежать сколь угодно долго, «тяжелея» от процентов. После смерти Полуботка этими деньгами заинтересовался Меншиков. Еще бы – Александр Данилович был весьма привержен золотому Тельцу. Он подгребал под себя все, до чего только дотягивались его руки. За что неоднократно был бит Петром Алексеевичем. Меншиков направил в Англию официальный правительственный запрос, на который, однако, положительного ответа не получил. При Екатерине II такая же попытка вернуть казне золото гетмана Полуботка предпринималась фаворитом императрицы Потемкиным. Секретные сведения по этому поводу стали известны российским и украинским историкам через 160 лет после смерти Павла Полуботка, когда Ост-Индская компания прекратила свое существование. Виновником утечки информации считают графа Капниста, женатого на родственнице гетмана. Именно к нему обратился какой-то архивариус с предложением заняться поисками золота, принадлежавшего предку жены графа. Конечно же Капнист был не против. Но в этом темном деле его смущало, что сыновья Полуботка, якобы сдавшие деньги на хранение в Лондонский банк, не оставили потомкам никаких документов о вкладе. Тем не менее новый виток интереса к лондонскому наследству гетмана Полуботка пришелся на 1908 год. Было подсчитано, что вклад Полуботка вместе с процентами составлял сумму в 800 миллионов рублей.

– Ух, ты! – У Глеба перехватило дух от удивления. – В начале двадцатого века это были огромные деньжищи.

– Кто бы спорил… Так вот, некий профессор Рубец в 1908 году собрал родственников Полуботка (их оказалось почти полтысячи) в захудалом уездном городишке Стародубе, и они отправили в Лондон целую делегацию. Но служащие банка, ссылаясь на режим секретности вкладов, не допустили российских наследников гетмана к архивам и банковским документам. С тем они и возвратились в Россию, не солоно хлебавши. Кажись, в 1958 году уже Инюрколлегия СССР через своих английских коллег тоже пыталась разыскать активы Полуботка в Английском банке и казначействе Великобритании, но все попытки остались безрезультатными. «Бэнк оф Инглэнд» и главный казначей сообщили, что никаких сведений на этот счет у них нет.

– Еще бы… – Глеб саркастически ухмыльнулся. – Чтобы англичане выпустили из рук такую кучу бабок – да ни в жысть. Они всю свою историю только то и делали, что под себя гребли. Полмира ограбили.

– Да уж… Ну а потом, уже через восемьдесят лет, тема гетманского золота возникла на сессии украинской Верховной Рады. Авторы запроса заявили, что золотой вклад, хранящийся в Лондонском банке, гетман Полуботок завещал Украине, когда она обретет самостоятельность. Они сделали перерасчет вклада за 280 лет и пришли к выводу, что Англия должна вернуть Украине… 16 миллиардов фунтов стерлингов! «Специалисты» считать чужие деньги тут же определили, что каждый гражданин Украины получит по 300 тысяч долларов. Это позволит ему жить припеваючи до конца своих дней на одни лишь проценты от этой суммы.

– Наши братья-украинцы известные мечтатели…

– Мы от них в этом вопросе недалеко ушли.

– И что дальше?

– А ничего. Все на этом и закончилось. Англия опять сделала невинную физиономию, недоуменно развела руками и ответила: «Извините, ничем не можем помочь. Гуд бай».

– Значит, золото гетмана – это выдумка?

– Я бы так не сказал. Сокровища у Полуботка были, и немалые. Но после его смерти гетманская казна практически оказалась пуста. Дело в том, что во времена Полуботка его личные сокровища и казна составляли одно целое – так было принято. Комиссия нашла лишь несколько мешков мелочи. Куда девалось золото? Это вопрос. Как тебе уже известно, он мучил не только родственников Полуботка, но и Меншикова. Не говоря уже о Петре I, которому деньги для его грандиозных планов и свершений всегда нужны были позарез.

– У тебя есть какое-нибудь предположение на сей счет?

– Намекаешь на заявку Федюни? Не знаю, не знаю… Все может быть. Ведь существуют и иные версии о местонахождении наследства Полуботка. Одна из них напрашивается в первую очередь: сокровища где-то закопаны или спрятаны в кладке одного из многочисленных домов гетмана. Должен тебе признаться, что наш дед Данила искал золото Полуботка еще в советские времена. Он у нас, как и Федюня, был романтиком… – Николай Данилович задумчиво улыбнулся. – В общем, у деда вышел облом, и он больше никогда к этой теме не возвращался. Мало того, дед и мне запретил соваться в Чернигов. Уж не знаю, почему. Намекал на нечистую силу, но, я думаю, он просто запугивал меня в воспитательных целях.

Услышав про нечистую силу, Глеб вздрогнул. Ему почему-то сразу вспомнились его кошмарные сны и старик-«запорожец».

– Однако есть и другая легенда, – продолжал отец. – Будто бы у Полуботка был незаконнорожденный сын, самый любимый. Опасаясь преследований за грехи отца, он ушел в леса и стал разбойником. Его шайка грабила помещичьи усадьбы, торговые обозы, монастыри, церкви и крестьянские дворы. Добычу разбойники свозили в глубокие овраги и землянки. Награбленные сокровища закапывали, прятали в тайниках – в основном по берегам рек. Вроде бы этот незаконнорожденный сын гетмана и спрятал бочонки с отцовским золотом. Местоположение тайника он не выдавал никому, не доверяя даже ближайшим сподвижникам. В конечном итоге сын Полуботка погиб, и разбойничья шайка, оставшись без предводителя, распалась. Ну а гетманские сокровища, как гласит легенда, до сих пор лежат в земле, дожидаясь своего часа.

– Значит, есть надежда…

– Сынок, надежды юношей питают. А тебе уже тридцать. Взрослый мужик. Конечно, если хочешь съездить на экскурсию – пожалуйста. Чернигов красивый город. Тихий, спокойный, зеленый, есть памятники старины. Ну а что касается басен Федюни, то не очень верь этому краснобаю. Он много чего может наговорить. А вот парсуна и впрямь вещь весьма любопытная. Нужно присмотреться к ней повнимательней.

Николай Данилович взял в руки медальон, повертел его так и эдак, и вдруг его лицо закаменело. Это был признак большого волнения. Он даже побледнел. Не говоря ни слова, Николай Данилович вскочил и, кивком головы позвав сына за собой, выбежал из кухни, которая в доме Тихомировых служила и столовой. Удивленный Глеб последовал за отцом.

Тихомиров-старший заскочил в свой кабинет и включил компьютер. Пощелкав клавишами, он вывел на монитор несколько изображений – сканов картин – и взволнованно сказал:

– Смотри. Никого не узнаешь?

На картинах был изображен украинский казак в годах. Притом явно не простолюдин, судя по богатой одежде. Скорее всего, это был полковник, потому что на одной из картин был нарисован стол, а на столе пернач – знак полковничьей власти.

– Неужто не узнал? – Николай Данилович от нетерпения барабанил пальцами по столу.

Глеб уже хотел ответить отрицательно, но тут его словно током ударило – казак на цветной картинке был как две капли воды похож на того, что изображен на медальоне!

– Наконец дошло до тебя… – Николай Данилович довольно заулыбался. – Знаешь, кто это?

– Откуда?

– Перед тобой бывший черниговский полковник, а затем наказной гетман Левобережной Украины Павел Полуботок!

Глеб так и сел на диван. Гетман Полуботок! Медальон найден в подземелье… В Чернигове! А что, если Федюня прав?

Глава 10 Олешковская Сечь

Солнце каталось по безоблачному небу, словно большой маковый корж, только что вынутый из горячей печи. Начало лета выдалось знойным, и луга в низовье Днепра быстрее, чем обычно, покрылись цветочным ковром. Под жаркими солнечными лучами молодые листья на деревьях стали как лакированные, а вода в речных заводях к вечеру становилась, будто парное молоко – теплой и шелковистой.

На левом берегу Олешковской Конки[75], которая впадает в Днепр, беглыми казаками-запорожцами был устроен перевоз. У примитивной пристани плескались на легкой волне дуб[76], перевозушка – весельная лодка поменьше и поплоше, и паром – большой плот, на котором переправляли с одного берега на другой телеги и мажары[77]. На берегу, рядом с пристанью, перевозчики соорудили две мазанки, и теперь они своими белеными стенами издали напоминали две ромашки, невесть каким образом выросшие на песчаных барханах.

Перевоз назывался Голым. Это название как нельзя лучше подходило к местности, где его поставили. Кругом, куда не кинь глазом, раскинулись пески, вплотную подступавшие к голым берегам речки, которую татары прозвали Илкысу – Конские воды. По ней проходила граница Крымского ханства. Название речке дали табуны тарпанов – вымерших диких предков лошадей, которым Конка служила местом водопоя.

Возле мазанок горел костер, на котором висел вместительный казан. Кашеварил еще крепкий дедок в линялых шароварах, на которых уже негде было ставить заплаты, так много их было. Левая рука, изуродованная сабельным ударом, повиновалась старому казаку плохо, но он как-то ухитрялся проделывать все необходимые манипуляции и одной правой.

В реке, неподалеку от пристани, четверо казаков-перевозчиков, глубоко не забредая, тянули невод. Рыбы набилось в сеть немало; она выскакивала из невода и слитками живого серебра плюхалась в воду. Рыбаки беззлобно поругивались и торопились побыстрее сомкнуть крылья невода.

Неожиданно благостную идиллическую картину разрушил крик с другого берега:

– Агов! Братчики, перевозу!

Казаки с укоризной переглянулись, словно кто-то из них был виноват в том, что мешал ватаге рыбачить, и, как ни чем не бывало, продолжили свое дело. На какое-то время над речкой воцарилась тишина. Но, видать, будущий клиент перевозчиков был слишком нетерпелив, потому что вскоре раздалось:

– Вы что там, уснули?! Сто чертей вам в печенку! Мы можем перебраться и вплавь, чтобы дать вам отведать наших канчуков!

Рыбаки наконец вытащили невод на берег и один из них – наверное, старший – сказал:

– Ну что, Федор, и ты, Лаврентий, ваша очередь. А мы тут с рыбой будем разбираться.

Два немолодых кряжистых казака, сумрачно покивав чубатыми головами, направились к плоту; им одного взгляда хватило, дабы определить, что люди на лошадях. Переправа не заняла много времени, и вскоре вновь прибывшие уже расседлывали своих уставших коней, готовясь немного передохнуть после длинного пути. О том, что он был долгим и нелегким, можно было догадаться по изможденным лицам шестерых мужчин.

Старый кашевар, подслеповато щурясь, пытался понять, что за птички прилетели к ним. Все шестеро щеголяли в добротных дорогих одеждах (правда, изрядно припорошенных дорожной пылью), и кони у них были первостатейные. Мало того, у каждого в поводу была еще и запасная лошадь с полными саквами. «По говору как будто наши люди, – подумал дед. – Слава богу, не басурмане! Но все равно какие-то не такие. Кто бы это мог быть?»

– Тетеря, ты что, своих не узнаешь? – сказал один из прибывших, обращаясь к деду.

– Свят, свят!.. – испуганно перекрестился старый казак. – Ты ли это, Мусий?!

– А то кто же, – весело улыбаясь, ответил Гамалея.

– Так тебя же нет в живых!

– Придет пора – помру. А пока, сам видишь, жив, здоров, чего и тебе желаю.

– А мне сказали… – Тетеря смутился и умолк.

– Что тебе сказали?

Дед понизил голос, словно его мог услышать кто-то чужой:

– Будто бы тебя вместе с Петриком… того… – Он характерным жестом чиркнул себя ладонью по горлу.

– Мазепа не Бог, чтобы моей жизнью распоряжаться, – сурово ответил Мусий. – Не он меня вписывал в книгу судеб, не ему мое имя оттуда вымарывать. Наш давний спор закончился, и оба мы проиграли. Только он уже ТАМ, а я немного задержался на этом свете, как видишь.

– Что да, то да… – покивал головой Тетеря. – Помню я, помню… Ты был против любого иноземного владычества. Вы не только с Мазепой спорили, но даже дрались на саблях, когда он руку к шведам начал тянуть.

– Надо было ему эту руку отрубить, – сердито сказал Гамалея. – Пожалел паршивца… Эх! Сколько из-за него голов казацких напрасно полетело!

– И мне памятка на всю жизнь… – Тетеря показал увечную руку. – Под Полтавой…

– Говорил я тебе, Опанас, еще до того, как он царя Петра обманул и к Карле швенскому переметнулся: не слушай Мазепу, обманет. Так и вышло. Сам сбежал, а народ в ярмо загнали по его милости.

– Что ж это я вас байками кормлю! – спохватился Тетеря. – А идите, паны-товарищи, к нашему столу. Отобедаем, чем бог послал…

Длинный стол, сбитый из нестроганных досок, перевозчики поставили под навесом. И от солнца защита, и рыбе есть где вялиться – в холодке да с ветерком. Гамалея вместе со своими товарищами сел по одну сторону стола, а старый казак-запорожец Тетеря и перевозчики – по другую.

– Отведайте нашей щербы[78], – приглашал дед. – Хлеб у нас, конечно, не ахти, да что поделаешь, в этих местах ни пшеница, ни рожь не растет. Вот и жуем коржи из корней рогоза.[79]

Непритязательная казацкая щерба в больших мисках показалась голодным беглецам вкуснее царской ухи. А когда они выпили по кружке охлажденной в кринице бузиновки[80], то и вовсе жизнь показалась им прекрасной, а компания – лучше не придумаешь. Кроме щербы и коржей, на стол положили и вяленое мясо тарпана. Оно было очень вкусным и на тарпанов специально охотились. Но в степи их трудно было найти, и животных чаще всего били на водопое.

А еще в костре запекалась только что выловленная рыба – большие щуки и судаки. Их предварительно обмазали глиной, закопали на небольшую глубину – чуть-чуть присыпали землей, а сверху накидали горящих угольев.

– Из далеких краев прибыли? – спросил Тетеря, когда со щербой было покончено и на стол подали рыбу.

Глиняная обмазка закаменела, и ее легко можно было снять вместе с рыбьей шкурой – словно очистить вареное яйцо. Запеченные в собственном соку щуки и судаки явили миру бледно-розовое мясо и умопомрачительно вкусный запах, который участники застолья тут же подкрепили очередной кружкой ароматной бузиновки.

Гамалея глянул на него исподлобья, покосился на остальных перевозчиков, и нехотя ответил:

– Дальше не бывает…

– Да ну! – оживился старик. – Неужто басурман ходили щипать? Это святое дело… А вот нашим казакам бить крымчаков и турок не моги.

– Что так?

Мусий не хотел прежде времени рассказывать кому бы то ни было о приключениях беглецов. Тетере он доверял, но что касается остальных перевозчиков, то Гамалея их не знал и опасался, что у этих казаков могут оказаться чересчур длинные языки.

– А… – махнул рукой Тетеря. – Мы живем здесь на птичьих краях. Как Олешковскую Сечь построили с разрешения крымского хана, так и началось. Конечно, он, вместо жалованья, дал нам право охотиться на землях орды, рыбачить, соль добывать беспошлинно; однако за это мы должны выставлять хану войско, когда крымчаки идут войной на черкесов или калмыков. И обычно посылает наших казаков к лешему на кулички – куда подальше. Но про то ладно, воевать мы привычны. Все ж какое ни есть, разнообразие. Главное поруганье со стороны басурман в том, что они запретили нам строить сечевую церковь выше, чем всадник на коне с поднятой вверх саблей. Как тебе это?

– В чужой монастырь со свом уставом не ходят, – мрачно ответил Гамалея. – Не сладка судьба изгнанников…

– И валы оборонные нельзя выше двух метров возводить. И пушки хан запретил на валы ставить. Чтоб его черти колотили! Казаков вольных за слуг держит!

– Неужто казачки татар втихомолку не шарпают?

– Бывает… – Тетеря грустно улыбнулся. – Только за это Кошу приходится дорого расплачиваться: на Сечь после каждого такого нападения прибывают татарские мурзы и принуждают кошевого платить втрое большую сумму, чем стоит отнятое у татар добро.

– А много ли на Сечи народу?

– На сегодня тысячи полторы. Не больше.

– Не густо…

– Так ведь что тут товариществу делать? Вишь, какая природа – пески кругом и солончаки. В Сечи постоянно живет холостая молодежь да старики бессемейные – голытьба, которой некуда приткнуться. Кто побогаче, те проживают на хуторах, кто немного беднее – большей частью обретаются в бурдюгах[81] и зимовниках, которые стоят по Самаре и по Бугу. Там можно и огород свой иметь, и сад посадить, и пасеку завести. И вообще, эта новая Сечь только потому считается наследницей Запорожской, что мы имеем кошевого атамана и храним военные клейноды…

Их беседу неожиданно прервал резкий свист. Гамалея обернулся, и увидел, что на другом берегу Конки гарцует на добрых конях небольшой татарский чамбул[82]. Судя по богатой одежде одного из крымчаков, скорее всего, какого-то важного ханского чиновника, это были его телохранители.

– Клятые басурмане! – выругался Тетеря. – И пообедать спокойно не дают православному люду. Хлопцы, идите на переправу. Да язык там попридержите! А то могут укоротить. У них это быстро.

– Та знаем, батьку…

Перевозчики погнали паром к противоположному берегу, а Гамалея быстро мигнул беглецам. Они сразу поняли его безмолвный приказ, и в мгновение ока все огнестрельное оружие было спрятано в небольшом стожке сена рядом с навесом. Кони казаков уже стояли позади мазанок у коновязи, где в тени чахлых деревьев жевали жесткую траву вместе с низкорослыми степными лошадками перевозчиков. Хорошо зная нравы крымчаков, Мусий не хотел, чтобы у татарского бея возник соблазн присвоить чужое добро. А ружья и пистоли у казаков были новыми и очень дорогими. Не говоря уже о лошадях.

По пути в родные края беглецы распотрошили обоз английского купца. Они захватили не только целую кучу дорогого оружия, но и несколько превосходных английских жеребцов, которых называли «берберами». В жилах этих коней текла кровь арабских скакунов, поэтому по скорости и выносливости им мало было равных. Разве что чистокровные дончаки могли составить им конкуренцию, но они были по карману только казацкой старшине и зажиточным казакам.

Татарский бей лишь мельком взглянул на казаков, вопреки опасениям Мусия. Видимо, спешил. А может, опытный военачальник просто не хотел нарываться на неприятности, сразу определив по внешнему виду Гамалеи и беглых казаков, что перед ним опытные бойцы, способные оказать его телохранителям серьезное сопротивление. Вскоре о чамбуле напоминала лишь пыль, поднятая копытами татарских коней.

– Калга-султан[83], – сказал Тетеря. – Второе лицо после хана. Что-то он зачастил в нашу Сечь… Нутром чую – не к добру это. Все обихаживает кошевого.

– У вас кошевым по-прежнему Кость Гордиенко?

– А то кто ж… – Тетеря скорчил кислую мину. – Все мудрует, хочет и здесь полной свободы – как было в старой Сечи. Да только хан не позволит нам развернуться в Олешках как дома. На чужом пиру и сдобная пампушка горше полыни.

– Это да…

– Вы на Сечь или как? – осторожно поинтересовался Тетеря.

– На Сечь. Будем проситься в товарищество.

– И правильно. Такие казаки, как ты, Мусий, и твои хлопцы, на Сечи нужны. Проситесь в курень к Ивану Гусаку. Он правильный человек. Да что я говорю! Тебе ли не знать Ивана.

Гамалея скупо улыбнулся и ответил:

– Как не знать…

Тетеря лукаво прищурился и негромко молвил – так, чтобы не слышали казаки, которые уже поднялись из-за стола и раскуривали в сторонке свои трубки:

– А хорошо вы погуляли с Иваном в Подолии[84]. Польские паны до сих пор зубы на вас точат.

– С казака беда, как с гуся вода. Пусть шляхта точит. Пока их не выбили.

– А пора бы…

– Старый греховодник! Ты на что меня подбиваешь?

– Казачки совсем без дела истомились. Обнищали, дальше некуда. Кто ж еще, как не ты, может собрать ватагу и повести в поход на ляхов? И я бы пошел. Ей-ей! Правая рука у меня добрая, не забыла, как саблю держать. Я и кулеш буду для всех варить, и в дозоре постою, потому как все равно мало сплю. Возьмешь?

– Опанас, не искушай! Цыпленок еще в яйце, а ты уже хочешь кинуть его в борщ.

– Я что, я ничего… – Тетеря расплылся в довольной улыбке.

Если Гамалея так говорит, значит, что-то держит в уме. Старый Опанас слишком хорошо знал Мусия. Трудно было поверить, что тот прибился в Олешковскую Сечь лишь для того, чтобы дожить до своей кончины беззаботно и в полном покое…

Василий жадно вглядывался в стены Сечи, которые приближались с каждым шагом коня. Лошади беглецов все порывались перейти на рысь, словно чуяли, что скоро им предстоит длительный отдых, но казаки придерживали их, чтобы насладиться зрелищем, волнующим душу каждого запорожца.

Сечь! Родной дом, колыбель запорожского казака! В Сечи и дым костров, что утренний туман, не выедает глаза, и дышится легче, и простая непритязательная еда кажется панским застольем. А уж горилка какая! Нигде в мире такой забористой не сыщешь. Она не пьянит, она веселит. Выпьет казак – и горе ему не беда, и жизнь кажется не такой уж и короткой, как на самом деле, – возможно, до первого боя.

Олешковская Сечь отличалась от остальных прежде всего застройкой.[85] В плане она была прямоугольной, по углам стояли дозорные башни, а ворота смотрели на север – туда, где находилась родная сторонка. С бугра, на котором остановились беглецы, чтобы получше рассмотреть милую их сердцу картину, были хорошо видны и валы Сечи, и собственно Кош[86] внутри валов с куренями по периметру, сечевой площадью и миниатюрной низенькой церквушкой, больше похожей на часовою, чем на полноценный православный храм.

За валами, перед воротами, находилось предместье. Там были построены мастерские, крамницы, мазанки ремесленников, дымились кузнечные горны, жарко горели печи стеклодувов, а на небольшой площади у одного из шинков веселилась молодежь. Даже с достаточно приличного расстояния хорошо были слышны звуки бубна, цимбал и сопелок.

Позади валов, немного поодаль, густо стояли кресты. Там располагалось казацкое кладбище. Мусий Гамалея с болью в сердце отметил, что, несмотря на малый век Олешковской Сечи, казацких могил считать было не пересчитать.

При въезде в предместье небольшой отряд Гамалеи встретил валку чумаков. Хорошо отдохнувшие серые волы бодро тащили тяжело нагруженные солью возы, а их погонычи с завистью и грустью посматривали на веселящихся казаков и обменивались впечатлениями от увиденного. Им предстоял длинный путь на Слобожанщину[87] (так определил Мусий по говору чумаков), и никто из них не мог знать, как оно все обернется.

Валку сопровождал отряд реестровых казаков, явно нанятых чумаками по уговору с полковником какой-нибудь малороссийской сотни. Процент от торговли солью был еще одной статьей доходов украинских можновладцев.[88]

Путешествия чумаков были весьма опасны, так как они часто подвергались набегам со стороны гайдамаков и татар. Поэтому чумаки редко отправлялись в путь в одиночку. Обычно их сопровождали конвойные, которым чумаки платили особый «ралец». В случае набега гайдамаков или ногайцев, чумаки для защиты строили из возов табор. Всякая валка имела своего выборного атамана, избиравшегося из опытных чумаков; он указывал путь, определял дневных и ночных сторожей для скота, распоряжался временем езды и отдыха, разбирал ссоры между своими товарищами и вообще был для всех отцом и старшим братом. Кроме атамана, каждая валка имела еще кашевара, на возу которого находились съестные припасы, а также казан и таганы.

В юности Гамалея тоже несколько лет ходил вместе с чумаками в Крым за солью. Как впоследствии он признавался сам себе, это были лучшие годы его жизни. Поэтому вид чумацкой валки пробудил в его огрубевшей, заскорузлой за годы скитаний душе яркие воспоминания, и глаза старого запорожца неожиданно увлажнились. Смутившись, он сделал вид, что ему в глаз попала соринку, и быстро смахнул набежавшую слезу краем широкого шелкового пояса алого цвета, который был намотан поверх расшитого серебряной и золотой нитью зеленого кунтуша с позолоченными пуговицами.

Нужно сказать, что казаков во главе с Мусием сразу заметили. Чересчур ярко и пышно выглядели они на фоне сечевиков, одетых бедно и небрежно. В сундуках богатого англичанина, кроме ларца с золотыми и серебряными монетами, было немало дорогой одежды, которая перекочевала в саквы беглецов, и, перед тем как распрощаться с перевозчиками, Гамалея приказал казакам снять простое дорожное платье и переодеться во все самое лучшее, чтобы не ударить в грязь лицом перед сечевым товариществом.

Что касается запорожцев, то у многих не было даже рубах, благо стояла летняя пора, а сквозь прорехи в прохудившихся шароварах проглядывало тело – ставить заплаты многие из казаков считали ниже своего достоинства. Да и вообще любой физический труд, особенно крестьянский, на Сечи считался зазорным. Старым запорожцам, наставникам молодежи, немало приходилось приложить труда, чтобы заставить молодое пополнение куреней в качестве тренировки рыть окопы и строить валы.

А уж кони беглецов и вовсе вызвали тихий ажиотаж. Казаки понимали толк в лошадях. Иметь быстроного выносливого жеребца было мечтой каждого запорожца. Это был лучший друг, который в тяжкую годину и от вражеской сабли может спасти – в атаке верхом многое значит быстрый поворотливый конь, который улавливает даже мысли хозяина, и от пули убережет – попасть в конника гораздо сложнее, чем в пехотинца, и от любой погони унесет.

Заметили казаков и шинкари. Один из них, старый еврей в линялом лапсердаке неопределенного цвета, который по ветхости был близким родственником шаровар его клиентов, завидев Гамалею, охнул от удивления и всплеснул руками, а затем нырнул куда-то в глубь шинка и спустя минуту-другую выскочил на дорогу прямо перед мордой жеребца Мусия, держа на подносе квадратную карафку[89] зеленого стекла и вместительную серебряную чарку.

– А чур тебя! – гневно воскликнул Гамалея, резко осаживая своего жеребца. – Ты что, еврей, сбрендил?! Или хочешь, чтобы копыта коня выбили пыль из твоего вретища?[90]

– Ах, пан Мусий… – Еврей прямо лучился от радости. – Вы ж не будете топтать старого Лейзера. Мы ж таки с вами не один пуд соли вместе съели.

– Лейзер?! – У Гамалеи глаза полезли на лоб. – Свят, свят! Тебя ж повесили!

– Э, пан Мусий, старого еврея Лейзера и вешали, и топили, и в шинке сжигали – а я вот он, как видите, жив. Не принимают меня на небесах, и все тут.

– Удивил… Только насчет небес, мне кажется, ты немного загнул. Нас там точно не ждут.

– Пан Мусий, и вы, значные паны, – поклонился Лейзер остальным казакам, – позвольте угостить вас доброй горилкой в честь вашего прибытия на Сечь. Настоянная на десяти травах, лучшая горилка во всем поднебесном мире. Уж поверьте старому Лейзеру.

– Что ж, коли так… – Мусий пригладил усы. – Уважим просьбу? – обернулся он к казакам.

– Знатная горилка, – сказал Солонина, жадно глядя на карафку. – Пил такую. Давно не приходилось пробовать ее на вкус…

– Тогда наливай, – сказал Гамалея, истолковав слова Ивана как всеобщее согласие.

Горилка и впрямь была как огонь. Только она не опалила горло, а разожгла костер где-то внутри, даже не в желудке, во всем теле, и постепенно добралась до головы. Невольное напряжение при виде стен Сечи (примут ли запорожцы в свое товарищество беглецов?) мгновенно исчезло, растворилось как соль в проточной воде. Казаки повеселели, заулыбались, Солонина и Петро Вечеря уже глазом косили, чтобы Лейзер повторил, но Гамалея сурово нахмурился и мигом разрушил их вожделение следующими словами:

– Ну, бывай, Лейзер. Поехали мы дальше.

– Заходите ко мне, обязательно заходите! – трусцой бежал рядом с конем Мусия еврей. – Вон мой шинок, запомните! Хороший шинок! А еда какая – пальчики оближешь! Хоть среди ночи приходите, Лейзер всегда встретит!

– От сучий сын! – рассмеялся Гамалея, когда Лейзер отстал и его пронзительный бабий голос заглушил лихой свист и топот каблуков – у соседнего шинка по-прежнему горилка лилась рекой и шла веселая гульба; похоже, какой-то казак швырял деньгами направо и налево, обмывая свою удачу. – Хватка у Лейзера, что у генерального судьи Чарныша. Как вцепится – не оторвешь. За версту видит прибыль. Нутром чует, что мы при деньгах.

– Батьку, а откуда вы знаете этого еврея? – спросил Василий.

– У него в Батурине был большой шинок. Его действительно однажды казаки подпалили спьяну, и Лейзер, спасая свое добро, едва не сгорел. Это было до Мазепы. Потом Лейзер новый шинок отстроил, еще добротней прежнего. Правда, цены у него кусались. Но народу всегда было полно. И я не раз захаживал. А когда Меншиков взял Батурин приступом, шинок снова сожгли. Мне говорили, будто бы Лейзера повесили – за компанию с казаками. От жадности он решил не уходить из города, потому что во время осады за еду и выпивку большие деньги платили. А что жалеть золотые, если не сегодня-завтра все равно уйдешь к праотцам. Похоже, Лейзер в очередной раз откупился…

Ворота в Сечь никто не охранял. Вернее, охрана была – с десяток казаков, но они сонно лежали на охапках сена в тенечке под навесом и лишь проводили отряд Гамалеи безразличными взглядами. Старый казак скрипнул зубами при виде такого ротозейства. То ли дело в старые времена… Передовой дозор уже давно проверил бы – еще за стенами: кто едет в Сечь, откуда и по какому делу.

Перед церковью казаки сняли шапки и истово перекрестились. У Василия перехватило горло – он впервые увидел Сечь. Взволнованы были все. Для беглецов-дезертиров начиналась новая жизнь. Что она им сулит? Никто пока этого не знал.

Глава 11 Париж

В конце июля 1722 года дожди, которые полоскали улицы Парижа почти две недели, закончились, и природа наконец расщедрилась на теплые солнечные дни. Парижане радовались как дети, и площадь Дофина, отмытая до блеска потоками дождевой воды, полнилась народом. Кого только не было среди праздношатающейся толпы! В одном конце площади веселили народ итальянские комедианты, в другом устроили променад девицы легкого поведения, и франтовато одетые жуиры не преминули воспользоваться моментом, чтобы обменяться с ними сальными шуточками.

Там же шарлатаны предлагали разные снадобья от всех болезней, неподалеку от них расположились картежники, преимущественно шулера, которые предлагали всем желающим «сорвать банк», рядом с ними дурачились студенты, разыгрывая какого-то незадачливого буржуа, который вывел на прогулку двух своих юных дочерей. И конечно же в толпе сновали туда-сюда мазурики, обитатели Дома Чудес[91]. Для них день Спаса (который как раз и праздновали парижане) был самым что ни есть подарком небес.

Впрочем, их трудно было отличить от законопослушных граждан, потому что гильдия парижских воров разрешала «охотиться» на площади Дофина только самым искусным и удачливым карманникам, которые нередко одевались по последней моде.

В плане площадь выглядела большим треугольником, один из углов которого облюбовал знаменитый на весь Париж зубодер Толстый Фома. Он был едва ли не главной и, пожалуй, самой полезной достопримечательностью площади Дофина. К нему всегда стояла очередь из страждущих, и Толстый Фома лихо, с шутками-прибаутками, пользовал очередного страдальца, да так ловко, что больной зуб исчезал изо рта словно по мановению волшебной палочки – быстро и безболезненно.

Как зубодер ухитрялся это делать, никто не знал, тем не менее услуги Толстого Фомы пользовались повышенным спросом, потому что его коллеги по ремеслу своими ухищрениями и методами больше напоминали палачей из Бастилии. Возможно, безболезненному врачеванию способствовало полпинты[92] какого-то горького напитка, который пациенты пили перед операцией, а может, Толстый Фома обладал магнетическими свойствами и просто заговаривал зубы.

Однако главным козырем площади Дофина был вернисаж. Площадь неожиданно стала центром художественной жизни Франции. В свое время король Людовик XIV начал (с 1663 года) устраивать художественные салоны, где члены академии – и только они – представляли свои работы на суд аристократов. Салон прекратил свое существование в 1704 году. У художников больше не стало места, чтобы предстать перед зрителем. И тогда молодые, никому не известные дебютанты стали выставлять свои холсты для всех желающих на многолюдной площади Дофина. Для этого они выбрали день Спаса.

Спонтанные вернисажи сначала привлекали только зевак, но год от года они становились все популярнее, и уже начиная с 1721 года выставками заинтересовались специалисты. На площади Дофин начали выставляться даже академики, а крупный художественный журнал помещал отчеты о вернисажах на своих страницах. Благодаря этим выставкам были открыты такие имена, как Фрагонар и Шарден.

В толпу зевак на площади Дофин затесались и трое иностранцев. Конечно же иноземных граждан здесь было больше, но троица все же здорово отличалась от остальных. Это сразу отметил юный, но уже достаточно известный в своей среде вор-карманник по прозвищу Бомбанс. Иностранцы были одеты строго, как пуритане, но их платье шили отменные портные, а материал и отделка золотым шитьем стоили очень дорого. Мало того, пуговицы на одежде стояли золоченые, а уж шпаги, указывающие на их принадлежность к дворянскому сословию, и вовсе были на загляденье.

К сожалению, Бомбанс не очень хорошо разбирался в оружии. Иначе он понял бы, что перед ним не какие-нибудь изнеженные франты, прибывшие в Париж развлечься, а суровые воины. Несмотря на то что эфесы и ножны украшали полудрагоценные камни, клинки шпаг были тяжелее и шире общепринятого во Франции образца, а дамасская сталь, из которой их изготовили, считалась по тем временам лучшей в мире.

Это были сыновья Полуботка, Андрей и Яков, а с ними их верный наставник и телохранитель старый запорожец Грицко Потупа. Он был очень недоволен, когда молодые люди решили держать сабли, пистоли и ружья под замком в дорожном сундуке, а для защиты прикупили «никчемные штрыкалки», как назвал шпаги Потупа. И как ему не объясняли, что с саблями у пояса по Парижу много не нагуляешь, потому что они вышли из моды, и что не стоит привлекать к своим персонам излишнее внимание, старый запорожец лишь гневно бурчал в ответ: «Можно подумать, что мы не бивали этих хранцузов… Кого тут бояться?! Не сглазят».

Полуботки пока не могли рассказать Потупе, что они приехали в Париж не для праздного времяпрепровождения – чтобы отдохнуть от переживаний, которые выпали им по пути в Лондон, а затем еще и после высадки неподалеку от Ла-Рошели, где в устье какой-то реки казакам пришлось отбиваться от так называемых речных пиратов. Они выходили на свой промысел преимущественно в ночное время, и горе тому капитану, который не позаботился об охране своего груза и не выставил сильную стражу.

Иногда пираты просто вырезали ножами обычно немногочисленный экипаж торгового судна, а если капитан отпускал матросов на берег и нанимал охрану, то они сговаривались с этими ночными караульными и грабили судно еще с большей легкостью. Попутно пираты прихватывали в качестве добычи и пассажиров торговых судов, людей денежных, которые часто везли с собой контрабанду, и не только чай или кофе, но и драгоценности. За таких контрабандистов речные пираты и приняли казаков. Это было самой большой их ошибкой…

Андрей и Яков должны были выполнить кое-какие тайные поручения отца, в том числе встретиться с Филиппом Орликом. Отец наказал сыновьям передать ближайшему соратнику гетмана Мазепы тысячу золотых и письмо без обозначения имени отправителя. Что в нем было написано, сыновья не знали, а отец не сказал, но предупредил, что письмо ни в коем случае не должно попасть в чужие руки. «Хоть съешьте его», – сказал Полуботок-старший, сурово сдвинув свои густые кустистые брови.

Черниговский полковник объяснил, что Орлик, до недавних пор находившийся в Кракове, теперь живет в Салониках, городе, принадлежащем туркам, поэтому там Андрею и Якову встречаться с ним будет небезопасно. Но Орлик предупрежден и должен приехать в Париж, чтобы получить деньги и письмо лично, а не через третьи руки. К кому обратиться в Париже, отец рассказал, и сыновья вместе с неразлучным Грицком Потупой как раз и направлялись к тому человеку, который должен был свести их с Орликом или подсказать его адрес. Но так уж вышло, что их нежданно захватило невиданное для Малороссии зрелище, которое называлось вернисажем.

– А что, Андрей, может, купим несколько картин отцу в подарок? – шепотом спрашивал восхищенный Яков. – Какая красота…

– Да, красиво… – соглашался Андрей. – И главное, недорого… по нашим меркам. Сколько отец отвалил за свою парсуну?.. То-то. На эти деньги можно было купить два хутора. Хороши картины… Рука сама тянется к кошельку, но… нельзя.

– Почему?!

– Потому. Ты и вправду не понимаешь?

– А что я должен понимать?

– Молод ты еще, Яков, и глуп! – рассердился Андрей, но сразу же остыл. – Прости… Не обижайся. Если мы привезем картины домой и кто-нибудь из царских прихвостней их увидит, то сразу же напишут царю донос. А тот спросит: откуда привезли? Потом задаст следующий вопрос: кто ездил, зачем, кто послал? Мало ли у отца забот… Так недолго и голову потерять. Между прочим, отец пошел на большой риск, послав с нами пакет для Орлика. Уж не знаю, зачем он это сделал. Но это не наша забота.

– Как думаешь, что все-таки находится в пакете?

– Письмо, что же еще. Деньги для Орлика мы в кошельках везем.

– Представляю, что может быть, если письмо окажется в руках у царя Петра…

– Ничего такого. Письмо шифрованное, прочитать его не смогут. Отец не пострадает. А вот нам, если мы упустим письмо, будет худо. Тогда дорога домой для нас будет закрыта. Придется скрываться.

– И то так…

Пока шел этот разговор, проныра Бомбанс неслышными прикосновениями к одежде казаков (в толпе сделать это было легко и безопасно) успел определить, что самый увесистый кошелек прицеплен к поясу слуги молодых господ. В отличие от изрядно образованных сыновей Полуботка, восторженно глазеющих на полотна французских художников, старый Потупа относился к искусству достаточно индифферентно. Его больше интересовали дома, окружавшие площадь, и прекрасный вид на Новый мост и Королевский сад, который своей пышной зеленью напоминал запорожцу Украину.

Архитектура домов на площади Дофина и впрямь была оригинальной. Все они были трехэтажными, с аркадами на первых этажах, сложенные из красного кирпича и отделанные белым камнем. Дома имели два фасада – один выходил на площадь, другой – на набережную Сены. В лавках под аркадами на набережной в основном размещались ювелиры.

«Такие бы дома – да в наш Киев, – думал Потупа. – Умеют строить… А вот простора тут нету. И воздух не тот. Запахи стоят как у коновязи, которую год не чистили. Да и где это видано, чтобы ночные горшки на головы выливали!»

С казаками случился неприятный казус. Прогуливаясь по Парижу, они немного заплутали и шли по улочкам шириной в сажень. (Собственно говоря, и на площадь Дофина казаки попали случайно.) Неба над головой в таких улочках почти не было видно, потому что второй этаж дома нависал над первым, а третий – над вторым, оставляя вверху лишь узкую щель, в которую почти никогда не заглядывало солнце.

Грязь под ногами и копящийся годами мусор были по щиколотки, а вонь от гниющих отбросов была такой, что даже привычный ко всему Потупа морщил нос и плевался, не говоря уже о сыновьях черниговского полковника. Чтобы хоть как-то забить омерзительные запахи, казаки задымили своими люльками и не выпускали их изо рта до самой площади Дофинов.

Но когда Потупа едва увернулся от содержимого ночного горшка, которое выплеснула на улицу сонная француженка, запорожец так взъярился, что едва не пришиб какого-то верзилу, попавшегося ему под горячую руку.

Бомбанс наконец получил выгодную позицию и, улучив момент, когда Потупу кто-то сильно толкнул, профессионально отработанным движением срезал острым как бритва ножом туго набитый кошелек, висевший на поясе старого запорожца. Но юркнуть в толпу, чтобы затеряться среди зевак, вор не успел. Худая жилистая длань старого запорожца молниеносно, как атакующая змея, метнулась к горлу Бомбанса, и мазурик, выронив и нож, и свою добычу, начал задыхаться в железных тисках.

– От бисови хранцузы… – ворчал Потупа, с непринужденной, почти юношеской грацией нагибаясь за кошельком; при этом Бомбанса из рук он так и не выпустил. – На ходу подметки режут…

– Что такое?! Что случилось?! – в один голос воскликнули сыновья Полуботка.

– Вора поймал, – объяснил Потупа и немного разжал хватку, потому что Бомбанс уже начал синеть. – И что теперь с ним делать?

– Дать пинка под зад и отпустить! – сердито сказал Андрей. – Не вести же его к парижскому прево[93]. Нам ни повышенное внимание к своим персонам, ни лишние вопросы не нужны, и даже вредны.

– Погоди! – остановил Яков старого запорожца, который уже намеревался последовать совету Андрея. – Этот воришка может быть нам полезен.

– Каким образом? – удивился Андрей.

– В качестве гида. Уж он-то знает Париж как свои пять пальцев.

– И то верно, – немного подумав, согласился Андрей. – Но как его заставить это сделать? Сбежит ведь.

– Не сбежит, – уверенно ответил Яков. – Даже бродячий пес ласку разумеет. Ты голоден? – спросил он Бомбанса по-французски; Потупа уже выпустил горло мальчишки и придерживал его лишь за одежду, которую никак нельзя было назвать парадной, хотя она была довольно чистой и не совсем старой.

– Да… очень… ваша милость, – машинально ответил Бомбанс, дрожа всем телом.

Он уже мысленно видел себя в тюрьме.

– Мы накормим тебя. Но нам нужны твои услуги. За них ты получишь это… – Яков полез в свой кошелек и достал луидор[94]. – Согласен?

Глаза мальчишки жадно блеснули. Луидор! Целое состояние! Ах, как он прокололся! Это же сколько таких золотых монет находилось в том кошельке, который он срезал с пояса слуги?! А кошелек был очень тяжелым…

Бомбанс едва не застонал от обиды на свое невезение. Упустил такой фарт… Что теперь о нем скажут в Доме Чудес? (Если, конечно, узнают о его промашке.) Он считался одним из лучших парижских карманников. Поэтому главари преступного парижского «дна» и выдали Бомбансу «разрешение» чистить кошельки парижан и приезжих на площади Дофина в день вернисажа, надеясь на ловкость его рук и почти всегда сопутствующую ему удачу.

Естественно, Бомбанс получал лишь свой процент (достаточно небольшой) от «улова». Все остальное забирал его «покровитель», содержатель воровского притона Жермен Ришло по кличке «Монах». Он провел десять лет в тюрьме Дурдана, где вел себя набожно и смиренно как истинный христианин, за что и получил досрочное освобождение по королевской милости.

На самом деле папаша Ришло лишь здорово притворялся. После выхода на свободу он сколотил шайку воров и грабителей, которая вскоре заявила о себе серьезными делами. Но Монах был настолько хитер, что поймать его с поличным никто не мог. Все приказы он отдавал через своих подручных – «лейтенантов», а ограбления планировал со всевозможной тщательностью и предусмотрительностью.

– Согласен! – решительно ответил Бомбанс.

Юного вора совершенно не волновало то, что именно он должен был сделать для этих богатых господ. Быстрый ум мальчишки мгновенно просчитал возможные комбинации такого сотрудничества, и Бомбанс понял, какая удача сама плывет в его руки.

– А почему не спрашиваешь, что мы от тебя потребуем? – с внезапно проснувшимся подозрением спросил Яков.

– Я не думаю, ваша милость, что вы хотите меня погубить и заставите кого-нибудь зарезать, – с наигранным смирением ответил Бомбанс; притворяться он умел.

Яков с облегчением улыбнулся; забавный малый, подумал сын черниговского полковника.

– Нет, ни в коем случае, – ответил Яков. – Мы люди законопослушные. В отличие, кстати, от тебя. Будешь воровать – закончишь свои дни на Гревской площади. Мы желаем, чтобы ты некоторое время побыл нашим гидом.

Бомбанс с облечением вздохнул – всего лишь! Как здорово все складывается, подумал юный мошенник. Держаться поближе к этим богатеям – его самое заветное желание.

– С превеликим удовольствием, ваша милость! – не сдержав эмоций, радостно воскликнул мальчишка.

– Что это его так обрадовало? – с подозрением спросил Андрей.

В отличие от младшего брата, который владел добрым десятком иностранных языков, старший сын Полуботка из французского знал совсем немного, лишь несколько слов и фраз.

– Он согласен нам услужить, – ответил Яков.

– Еще бы… – недовольно буркнул Потупа. – Малое, а хитрое. Я этого поганца насквозь вижу. За ним нужен глаз да глаз. Ну ничего, это уже будет моей заботой.

– Для начала скажи, как тебя зовут? – требовательно глядя прямо в глаза Бомбансу, спросил Яков.

– Жак, – быстро ответил юный вор, стараясь выглядеть предельно честным; ему вовсе не хотелось, что эти иноземные господа знали его прозвище, которое было знакомо многим обитателям парижского «дна».

– Э, да мы с тобой тезки! – воскликнул Яков.

– У них тут всех Жаками зовут, – хмуро сказал Андрей. – Врет, поди.

– Пусть его. Нам какая разница? Не детей же с ним крестить. А скажи мне, Жак, ты знаешь, где тут можно найти приличное заведение, чтобы вкусно и сытно отобедать?

– Как не знать. Вам нужно в ресторацию мсье Буланже, – ответил Бомбанс, довольный тем, что его не стали расспрашивать дальше – какую он носит фамилию и где живет.

Было бы сложно объяснить иностранным господам, что фамилии у Бомбанса, как таковой, не было. Он не соврал, назвавшись Жаком. Но вот насчет всего прочего… Все называли его «Жак, внук старого Себастьяна, которого повесили в 1715 году». Мать бросила Бомбанса, когда ему был всего лишь год от роду и сбежала с каким-то офицером. Так уж получилось, что Жак оказался не крещенным, а значит, никаких записей в церковных книгах о его появлении на свет не было.

Дед мало интересовался внуком; он с ним почти не разговаривал, хотя деньги на кормление – этим занималась одна зловредная старушка – давал исправно. Когда деда – весьма известную в воровских кругах Парижа личность – повесили за грабеж с кровавым исходом, деньги на содержание Жака, естественно, быстро закончились, и старушка выгнала мальчика на улицу. Когда ему стукнуло шестнадцать лет, он все же решил узнать свою фамилию, но к тому времени старушка умерла, а справляться о своем деде в канцелярии прево Жак не рискнул. Поскольку кличка у деда была Бомбардье, то Жака по аналогии стали называть Бомбансом.

– Тогда веди нас туда, – решительно сказал Яков и дал знак, чтобы Потупа отпустил рукав мальчика.

Харчевня мсье Буланже оказалась небольшим, но премилым заведением. Свое звучное наименование «Ресторация» и вполне заслуженную славу харчевня приобрела после того, как ее хозяин, тогда мало кому известный повар Буланже, придумал прибить над входом объявление на латинском языке следующего содержания: «Приходите ко мне все, у кого плохо работает желудок, и я восстановлю ваши силы». Слово «восстановлю» звучит как «реставрирую», поэтому со временем харчевня превратилась для парижан в «ресторацию», что и было зафиксировано красивой вывеской, над которой поработал один из лучших художников-графиков Парижа.

В ресторации Буланже стояли небольшие изящные столики с мраморными крышками, а клиентов обслуживали не разбитные и нередко хамоватые гарсоны, как в других заведениях подобного рода, а весьма симпатичные и обходительные девицы в накрахмаленных передниках и кокетливых чепчиках. Но уважаемых и богатых клиентов нередко привечал сам мсье Буланже, уступивший место у плиты своим сыновьям.

Богатых иностранцев мсье Буланже заметил сразу. И роль шустрого подростка-клошара[95] (проницательный Буланже сразу определил, кем является Бомбанс, несмотря на достаточно приличную одежду мальчика) он истолковал правильно – приезжим в хитросплетениях улиц и переулков Парижа без сопровождающего из местных жителей трудно было обойтись. Владелец «Ресторации» приосанился и направился к столику, который заняли казаки, обогнав при этом официантку. Впрочем, она поняла, что честь обслужить богатых господ ей на этот раз не светит, поэтому и не торопилась.

– Я приветствую вас, мсье! – торжественно изрек Буланже и изобразил легкий поклон.

С некоторых пор он зауважал себя со страшной силой. А как не возгордиться, если его ресторацию с большой охотой начали посещать даже титулованные особы. Кухня у повара Буланже и впрямь была великолепной.

– Я так понимаю, вы решили у нас отобедать, – тем временем продолжал мсье Буланже. – Это верное решение, мсье. Абсолютно верное! У Буланже (позвольте представиться – это я и есть собственной персоной) вы можете отведать самые изысканные блюда. Позвольте предложить вам крем-суп «Лавальер» с сельдереем и профитролями, нашпигованными цыплячьим муссом. О, это такой суп! Его рецепт создали в честь фрейлины принцессы Генриетты Орлеанской, возлюбленной нашего пресветлого короля Людовика ХIV (которого прозвали «Король-Солнце»). И смею вас уверить, мсье, никто в Париже, кроме Буланже, не умеет готовить этот суп, как должно. А отварное филе из морских языков с грибами и устрицами под нормандским соусом! Пальчики оближете…

Голодные казаки взяли все, что предложил мсье Буланже: и суп с дивным названием, и филе из морских языков, в котором присутствовали живые устрицы (Потупа только покривился – что за гадость?! какие-то слизняки…), и лангустов с трюфелями, и запеченного с артишоками барашка, и каплуна, испеченного на вертеле на ароматных можжевеловых угольях. Что касается вин, то и здесь им был предоставлен большой выбор. Но хорошо образованные сыновья Полуботка заказали шипучее вино, которое впоследствии назовут «шампанским».

– О, мсье, вы знаете толк в винах, – с уважением сказал мсье Буланже. – Должен вам доложить, что во Франции уже больше двадцати лет сходят с ума по этому вину, которое изобрел Дом Периньон, монах-бенедектинец из аббатства Отвильер. Представляете, он даже смог получить из черного винограда белое вино! Удивительный человек…

Вино и впрямь оказалось превосходным и необычным на вкус. Лишь Потупа кривился – не вино, а квас; но все равно пил.

– Горилки бы нашей под этого барашка, – сказал он, отхватывая себе добрый кус засапожным ножом. – Для полного удовольствия…

– Для полного удовольствия нам еще кое-чего не хватает, – посмеиваясь, сказал Яков. – Зря мы не заказали гадюк, тушеных в оливковом масле с ароматическими травами. Или змеиное желе.

– Тю на тебя! – замахал на него Потупа. – Не порть аппетит! Помню однажды едва с голоду не померли, скрываясь в камышах от татар, а этой гадости не ели, хотя всяких тварей ползало и прыгало вокруг предостаточно. Не божеское это дело.

– Я где-то слышал, что одна из фавориток короля Людовика ХIV… как ее?.. а, вспомнил! – мадам де Монтеспан только и делала, что сидела на диете, питаясь гадюками и ужами, – молвил Андрей. – Говорят, что в любви такая еда очень даже помогает.

Яков рассмеялся и ответил:

– Этот королек вообще был неуемным по женской части. У него фавориток было больше, чем у нас с тобой пальцев на руках и ногах. Только, думаю, всякие ползучие гады здесь ни при чем. Между прочим, король лично контролировал торговлю гадюками. Он ограничил их продажу докторам и аптекарям, а также запретил готовить блюда из ужей в пригородных харчевнях и тавернах. Вот так-то.

– Откуда знаешь? – поинтересовался Андрей.

– У нас в Киево-Могилянской академии был преподаватель-француз. Вот он и рассказывал нам разные истории из жизни Парижа и Франции.

– Жабоеды… – неприязненно сказал Потупа и недобро покосился на сидевших за соседним столиком офицеров, которые шумно отмечали какое-то событие.

Тем временем Бомбанс сидел в укромном закутке на кухне и уписывал за обе щеки все, что ему подавали. Он не был в обиде на иностранцев, которые не посадили его за общий стол. Еще чего – где господа, а где он. Да и мсье Буланже значительно повеселел, когда богатые клиенты ресторации попросили его накормить мальчика, предоставив какое-нибудь укромное местечко. Что хозяин заведения и сделал с легким сердцем. И даже не поскупился на угощение. Правда, никаких изысков Жаку не дали, но подогретые остатки вчерашней паэльи[96] с овощами и рыбой, добрый кусок горячей баранины с чесночным соусом, мягкие хлебцы и вместительная кружка недорогого вина быстро привели юного воришку в отменное расположение духа.

«Славные господа, – думал мальчишка. – Добрые. Вот бы к ним наняться в услужение… Так не возьмут же. Побыли в Париже немного – и уехали. Зачем я им потом буду нужен? А мне никак нельзя терять покровительство папаши Ришло. Иначе сдохну в какой-нибудь грязной яме, голодный и запаршивевший. Да, жаль… Что ж, придется сыграть свою роль. Только без помощи Монаха никак. Что за потрясающая реакция у этого страшного старика?! Он так и ест меня глазами. Не верит. Это плохо. Если что-то заподозрит – убьет, не задумываясь. Уж я-то знаю таких типов…»

Покинув ресторацию мсье Буланже, сытые и всем довольные казаки направились по адресу, который дал им черниговский полковник. Теперь они уже не плутали, потому что Жак и впрямь знал Париж как свои пять пальцев. Тем более что дом, где проживал граф де Шароле, который должен был свести их с Орликом, находился неподалеку от весьма приятного заведения мсье Буланже.

На звон колокольчика из дома вышел привратник – весьма хмурая личность неприятной наружности. Он был одет во все черное, сам черен, как галка, немного хромал на одну ногу и вооружен до зубов. На поясе у него с одной стороны висела шпага в простых ножнах, с другой – длинный нож, а когда он повернулся к казакам спиной, то они увидели еще и небольшой пистоль в открытой кобуре (чтобы легче было выхватить). Похоже, этот господин принадлежал к дикому и необузданному племени бретёров[97], решил про себя Яков. Он был немало наслышан о них от француза-профессора.

Привратник тоже оценил, что за гости пожаловали к его сюзерену[98]. Особенно пристально он посмотрел на старого Потупу. Похоже, француз сразу определил, кто из всех троих наиболее опасен.

– Я слушаю вас, господа, – сказал он ржавым голосом.

– Нам нужно встретиться с графом де Шароле, – ответил Яков. – Приватное дело.

– Вам назначено?

– Нет. Мы приехали издалека.

Привратник пожал плечами и ответил:

– Ничем не могу помочь. Сегодня граф не принимает. Скажите ваши имена, я доложу его милости, и он назначит вам аудиенцию. Приходите… м-м… послезавтра.

– Милостивый сударь! Мы не можем так долго ждать. У нас мало времени. А дело очень важное. Оно не терпит отлагательств.

– Кольцо… – тихо напомнил Андрей. – Предъяви ему кольцо.

Яков спохватился, снял с пальца простое серебряное кольцо с замысловатой монограммой, которое должно было послужить условным знаком и которое дал им отец, и передал его привратнику со словами:

– Это графу. Он знает…

Кольцо мигом сняло все возражения. Привратник взял его в руки, изобразил легкий поклон и удалился. Наверное, он привык к подобным «паролям», которые были более действенны, чем любые слова и заверения.

Бомбанс, завидев привратника, спрятался за спины казаков. Он был напуган, но его интерес к иностранцам еще больше возрос.

Юный воришка хорошо знал привратника. Да и кому из парижан не был известен слуга Шарля Бурбона, графа де Шароле, которого звали Фоссар! Это был забияка, каких поискать. Но Бомбансу также было известно, что Фоссар на короткой ноге с папашей Ришло. Какие уж там они обделывали делишки, подросток не имел понятия, но однажды он и Фоссар столкнулись лицом к лицу на пороге тайного убежища Монаха, и теперь Бомбанс боялся, что слуга графа может его узнать.

Фоссар возвратился нескоро. Сыновья Полуботка устали ждать и начали злиться. Только старый Потупа был спокоен; раскурив люльку, он уселся на выступ каменного забора и предался философским размышлениям о смысле жизни. Наверное, подслушав его мысли, Андрей и Яков сильно удивились бы. Но иногда даже на самого примитивного необразованного человека накатывает что-то вроде прозрения, и тогда его суждения становятся удивительно здравыми и отнюдь неглупыми.

Возвратившись, Фоссар коротко сказал:

– Идите за мной.

Казаки поднялись на второй этаж дома, где находилась просторная, но очень неухоженная гостиная с неубранным столом, на котором громоздились пустые бутылки из-под вина, кубки, грязные тарелки, обгрызенные кости, куски лепешек – в общем, натюрморт, который остается после допоздна затянувшейся гулянки. Пахло чем-то прокисшим, мочой и мышиным пометом. Фоссар исчез за дверью одной из комнат – скорее всего, спальни; казаки переглянулись, однако промолчали.

Прошло еще добрых полчаса, пока наконец шевалье Фоссар (который, судя по всему, исполнял не только обязанности привратника, но еще был и камердинером графа) не появился в гостиной с флаконом душистой воды. Он начал разбрызгивать ее по углам помещения, и в воздухе сильно запахло фиалками.

Потом он опять вернулся в спальню, и спустя минуту-две на ее пороге появился молодой человек (ему было не больше двадцати пяти лет, как определил про себя Яков). Он был небрежно одет, небрит, а его изрядно помятое лицо подсказывало искушенному наблюдателю, что ночь у него выдалась бурной.

– Я вас пгиветствую, господа, – сказал он с легким поклоном, сильно картавя; при этом молодой человек старался сохранить равновесие, но это ему не очень удавалось.

Даже от такого легкого движения он пошатнулся, однако Фоссар, стоявший позади, придержал его за пояс.

– Позвольте пгедставиться – я граф де Шероле. – Видимо, он напрягся и в окончании фразы буква «р» прозвучала совершенно отчетливо. – Мне пегедали кольцо; это знак того, что вам можно довегять, – сразу, без раскачки, приступил он к делу; похоже, ему очень хотелось побыстрее выпроводить незваных визитеров. – Гетман Оглик сейчас в Пагиже. Он живет… м-м… упомнил. Впгочем, неважно, где он живет. Вы все едино его не найдете. Вас пговодит Фоссаг.

Неожиданно его мутный взгляд прояснился, остановившись на кошельке, подвешенном к поясу Якова.

– Я так понял, вы дгузья гетмана Оглика? – спросил он и икнул, прикрыв рот ладонью.

Яков не стал ни отрицать, ни что-либо объяснять.

– Вроде того, ваша милость, – коротко ответил сын Полуботка.

– Знаете ли… э-э… он должен мне некую сумму… Фоссаг! Сколько задолжал гетман?

– Двадцать пистолей[99], ваша милость, – ни секунды не колеблясь, ответил шевалье.

– Да-да, точно! Двадцать. Не могли бы вы… м-м… вегнуть мне этот долг. Я должен сгочно уехать, поэтому… ну, в общем, вы понимаете меня. У меня дела…

«Чего ж тут не понять, – с иронией подумал Яков. – Ваша милость поиздержалась, а у беглого гетмана нет лишней копейки в кармане. Нужно пойти навстречу этому сиятельному прощелыге. Должен ему Орлик или нет – не суть важно. За услуги, тем более тайного характера, нужно платить».

– Господин граф, мы к вашим услугам…

С этими словами Яков отсчитал графу двадцать монет, которые Фоссар тут же сгреб в тощий кошелек, похожий на вымя выдоенной козы. Он был неглупым человеком, отдал ему должное Яков. Фоссар не стал зарываться и назвал вполне приемлемую сумму. В противном случае граф получил бы отказ.

На этом они и попрощались. Когда казаки вышли за ворота, Бомбанса и след простыл. Едва увидев, что они возвращаются вместе с Фоссаром, мальчик нырнул за каменную тумбу и притаился там, стараясь не выпускать из виду иноземных господ. При этом его левая рука находилась в кармане, словно он боялся потерять лежавший там честно заработанный луидор. Бомбанс размышлял: отдавать ему золотую монету папаше Ришло или не стоит? Когда иностранцы, ведомые Фоссаром, удалились на безопасное расстояние, мальчишка выбрался из своей засады и скрытно пошел следом.

Яков быстро смекнул, как расположить к себе мрачного Фоссара, который сразу же «онемел», едва они вышли на улицу – выступать в качестве простого слуги-провожатого, тем более каких-то подозрительных иностранцев, возможно даже не дворян, у гордого шевалье не было никакого желания. Но ослушаться своего господина он не посмел.

Достав из кошелька два луидора, Яков сказал:

– Это вам за то, что вы согласились нас сопровождать. Не сочтите за оскорбление… но я считаю, что каждая услуга – тем более со стороны дворянина – должна находить достойное вознаграждение.

Фоссар просиял. Луидоры были очень даже кстати. Для стесненного в средствах шевалье это были большие деньги.

При всех своих достоинствах, бретер был беден как церковная мышь. Услужение графу де Шероле давало шевалье Фоссару лишь определенный статус в высшем свете Парижа, не более того. Граф в основном платил ему обещаниями разных благ и объедками со своего стола. Впрочем, и у самого де Шероле, несмотря на то что он был принц и происходил из знатного дома Бурбон-Конде, с деньгами было не густо.

Ему очень хотелось поправить такое положение, и он едва не зубами вцепился в предложение русского царя Петра, который намеревался породниться с Бурбонами, выдав за графа де Шероле свою дочь Елизавету. Якову эту историю поведал Фоссар, который, разговорившись и почувствовав в казаках родственные души, начал болтать, как попугай.

– …Сначала ваш царь сватал свою дочь за самого короля, Людовика XV, – рассказывал Фоссар. – И вроде бы получил согласие. Но регент, герцог Филипп Орлеанский, решил по-другому, и в прошлом году объявил о предстоящем браке короля с одной из испанских инфант. Тогда и зашла речь о моем господине. Он ведь высокородный принц. Граф был на седьмом небе от счастья. Тем более что за русскую принцессу обещали дать большое приданое. Однако в верхах что-то опять не связалось, поэтому мой господин пребывает в большом унынии. Я так думаю, – только пусть это будет между нами! – герцог Орлеанский решил сочетать браком с вашей принцессой Елизаветой своего старшего сына, герцога Шартрского.

– Интересно, почему он принял такое решение? – полюбопытствовал Яков. – Как я понимаю, герцог Шартрский занимает более высокое положение, чем ваш господин. За него с радостью выйдет замуж принцесса любой цивилизованной страны. – Тут он скупо улыбнулся и добавил: – Вы ведь русских считаете варварами.

– Мсье, золото не пахнет, – цинично улыбнувшись, ответил Фоссар. – Неважно, в каких оно побывало руках, главное, чтобы его было много. Страну, богаче Руссии, трудно найти. Ну разве что Испания с ее заокеанскими колониями и золотыми приисками. Но тут дело в другом. По моему уразумению, герцог Орлеанский метит поставить своего старшего сына на польский престол. Король польский Август II совсем плох, похоже, ему осталось недолго жить, а лучше кандидатуры на трон Ягеллонов, чем породнившийся с русским царем герцог Шартрский, не сыскать. – Шевалье снова ухмыльнулся – на сей раз хищно. – Регент задумал достать Орлеанской линии дома Бурбонов то, чего ей сильно нехватает – королевскую корону.

«Понравится ли Англии такое сближение России и Франции? – скептически подумал Яков. – Европейская политика не для слабонервных. Боюсь, что царь Петр и на этот раз получит отказ…» Долгие беседы с Феофаном Прокоповичем на разные темы, часто касающиеся вещей весьма отдаленных от тех предметов и наук, которые Яков изучал в Киево-Могилянской академии, вызвали у молодого Полуботка большой интерес к международной политике; поэтому он неплохо ориентировался в дипломатических хитросплетениях.

Так, коротая время в разговорах, они и дошли до постоялого двора, где квартировал гетман-эмигрант Орлик. Это заведение называлось «Золотая шпора».

Такое же наименование носили и гостиница с таверной, принадлежавшие хозяину постоялого двора. Однако столь благозвучное название совсем не соответствовало внешнему виду «Золотой шпоры». Постоялый двор находился на грязной кривой улочке с домами старой постройки (хотя он и был расположен недалеко от центра Парижа), и здесь селились разве что обедневшие шевалье да небогатые купцы.

Бомбанс, который следовал за казаками, как привязанный на веревочке, недоумевал: что забыли такие богатые и знатные господа, которых принимал сам принц, граф де Шароле, в столь убогом пристанище?! Это попахивало тайной, и юный воришка решил разбиться в лепешку, но узнать, в чем тут дело.

По дороге Бомбанс неожиданно почувствовал, что проголодался (подростка даже после сытной еды никогда не оставляло чувство голода, от которого он натерпелся в детстве), поэтому мальчик ухитрился стащить с тележки зеленщика несколько огурцов. Устроившись в чахлом кустарнике возле коновязи, Бомбанс звучно, с хрустом, раскусил длинный зеленый плод, чем вызвал неподдельный интерес к своей персоне двух одров, которые вяло жевали перепревшее сено.

Весело подмигнув лошадиным мордам и в который раз ощупав в кармане золотой кругляшек, юный вор с огромным терпением и стоицизмом, вообще присущим его «профессии», приготовился сколь угодно долго ждать появления иностранцев, которые зашли в помещение гостиницы, – хоть до нового пришествия.

Глава 12 Авария

Сон был похожим на явь. Только на этот раз Глеб был не в качестве участника мрачного действа, а сторонним наблюдателем.

Ему приснилась баба Дуня. Она сидела возле стола и, делая пассы руками, глядела в большой эмалированный тазик с водой. С того места, где находился Глеб, не было видно, что творится в тазике, но, судя по отблескам на лице старухи, он исполнял для нее роль телевизора. Только картинки, которые мелькали в нем, не являлись очередным дурацким шоу бездарных телеведущих; они были живыми и жили своей жизнью. Глеб откуда-то это знал и совсем не удивлялся такой потрясающей метаморфозе, случившейся с обычным тазиком для стирки белья.

Неожиданно водная гладь в тазике взбурлила, пошел дымок, похожий на предутренний туман, и из его седых завитков сложился как в детском конструкторе джинн Хоттабыч, который по мере обретения новых фрагментов все больше и больше становился похож на торговца с рынка, таинственного «запорожца».

Наверное, баба Дуня не ожидала его появления, потому что она отпрянула от тазика и взмахнула рукой, отгоняя, как ей показалось, наваждение. Но старик не исчез. Он превратился в живую плоть и грузно ухнул по другую сторону стола. Встав на ноги, оживший призрак вперил свой страшный огненный взгляд в старуху. Судя по шевелению его губ, он что-то говорил, но Глеб не слышал слов. Он так сильно был потрясен увиденным, что закричал от испуга, однако крик так и остался где-то у него внутри; Глеб онемел.

Тем временем баба Дуня пришла в себя от неожиданности и начала творить какие-то заклинания. Но старик лишь презрительно расхохотался. Прекратив смеяться, он набрал побольше воздуха и сильно дунул на старуху. Баба Дуня вмиг завяла – будто ее опалил космический холод. Закатив глаза, она медленно повалилась навзничь. И снова раздался дьявольский хохот старика.

Совсем обезумев от ужаса, Глеб попытался бежать. Но его ноги словно приросли к полу, и даже огромные усилия, которые он прилагал, позволили ему сдвинуться лишь немного в сторону, всего на несколько миллиметров.

Лучше бы он этого не делал. Страшный старик наконец заметил и Глеба. Он вперил в него безумные глаза и потянулся к нему своей огромной костистой рукой. Рука все удлинялась, удлинялась, вот она уже почти добралась до горла Глеба… и тут из оберега, с изображением неизвестного трехликого божества вырвался голубой луч. Он ударил по руке колдуна, как огненная плетка, вмиг превратив ее в черный тлеющий обрубок. Дикий вопль старика обрушил на голову Глеба потолочное перекрытие, которое тяжко придавило его к полу. Он начал задыхаться, попытался выбраться из-под завала… и проснулся весь в поту и с дикой головной болью.

Сна не было ни в одном глазу. Глеб подошел к окну, распахнул его настежь и шумно задышал полной грудью, стараясь восстановить душевное равновесие. Небо уже посветлело, и над горизонтом появилась оранжевая полоска – вот-вот должно было появиться солнце.

Снова кошмар… А ведь баба Дуня обещала, что избавит его от наваждений. Глеб неожиданно разозлился – за что заплатил пятьсот зеленых неубиенных енотов с изображением американского президента?! Нет, так дело не пойдет. «Поеду и выскажу бабе Дуне все, что я думаю о ее камлании!» – решил Глеб.

Быстро плеснув в лицо холодной водой, он оделся и, стараясь не разбудить отца, спустился в гараж. Мысль позавтракать даже не пришла ему в голову. Какая-то неведомая сила властно усадила Тихомирова-младшего за руль, и он выехал за ворота. Но перед этим Глеб решительно снял оберег с изображением трехликого божества и оставил его в гараже, повесив на крючок.

«Все, к бениной маме! Больше я к этому “подарочку” не прикоснусь, – поклялся Глеб. – Ведь знал же, знал, что с этим оберегом не все ладно, ан, нет, нацепил на шею. Хотел снять, да передумал… Почему? А фиг его знает. Идиот! Осел безмозглый! Съезжу к бабе Дуне, а затем… затем схожу в церковь. Грехи замолю. Их у меня хватает. Гляди, поможет».

Едва Глеб зашел во двор бабы Дуни, как к нему опрометью бросился ее черный котище. Тихомиров-младший даже шарахнулся в сторону от неожиданности – а ну как вцепится своими когтями! Но кот повел себя совсем иначе: начал ластиться, тереться о ноги, и, как показалось Глебу, стал настойчиво подталкивать его к двери избы, которая почему-то была полуоткрытой.

Обуреваемый нехорошими предчувствиями, Глеб вошел в избу – и застыл в изумлении. В избе все было перевернуто вверх дном – словно по ней прошелся ураган. А баба Дуня лежала возле стола и не подавала признаков жизни.

«Мать твою!.. – невольно выругался Глеб. – Что ж это творится?! Неужели к бабе Дуне забрались грабители?»

В его домыслах не было чересчур много фантазии. В последнее время по окраинам города начали рыскать наркоманы, которые грабили стариков и старух, отбирая у них пенсионные деньги – чтобы купить себе дозу наркоты. Иногда не обходилось и без членовредительства, а то и убийства. Похоже, и баба Дуня теперь попадет в милицейские сводки по этой статье.

Глеб подхватил легкое тело старухи на руки и положил на кровать. Баба Дуня застонала. «Жива! – обрадовался Глеб. – Нужно вызвать “Скорую”… Блин! Где моя мобила?!»

Отыскав в своих многочисленных карманах мобильник, Глеб набрал нужный номер и позвонил оператору «Скорой помощи». На удивление, приятный девичий голос пообещал, что машину прибудет в течение десяти минут.

Дожидаясь врачей, Глеб решал важную проблему: вызывать милицию или не стоит? Конечно, толку от этого будет мало – баба Дуня ведь не может выступить в качестве свидетеля. Пока не может; пощупав у нее пульс, Глеб убедился, что сердце старухи работает ровно, без сбоев, хотя и слабо. Значит, есть надежда…

Но чем больше Глеб присматривался к окружающей обстановке, тем сильнее в нем зрело убеждение, что грабители здесь ни при чем. В избе происходила борьба – это точно, но почему тогда на бабе Дуне нет следов насилия? Да и вряд ли она могла оказать достойное сопротивление здоровому мужику или парню. Скорее всего, отдала бы свои накопления без лишних «уговоров». Тем более что от этого баба Дуня не могла сильно пострадать в материальном плане: у нее и пенсия есть, и на своих знахарских делах она неплохо зарабатывает. Так что голод ей не грозил.

Но что же тогда случилось? Кто здесь разбойничал?

Приехала «скорая». Старуху начали накачивать разными лекарствами, и Глеб отошел в сторонку. Кот по-прежнему держался рядом с ним, но его глазищи не отрывались от хозяйки. Он и так был здоровущим, но, похоже, все еще находился в стрессовом состоянии, отчего шерсть кота встала дыбом, и он казался еще больших размеров, чем на был самом деле.

«Расспросить бы тебя, животина, что тут стряслось, – подумал Глеб, взглянув на кота. – Уверен, что тебе многое известно. Жаль, что ты не можешь говорить. Но, судя по твоему виду, здесь явно происходило что-то неординарное…»

Сон! Глеба будто током стегануло. Неужели все это случилось здесь и наяву?! Глеб посмотрел на стол и только теперь заметил, что там стоит… эмалированный тазик! С водой! Он похолодел. Нет, этого не может быть. Не может! Или он сходит с ума, или… О втором «или» Глеб боялся даже думать…

Когда бабу Дуню уложили на носилки, она вдруг открыла глаза. Увидев Глеба, который подошел поближе, старуха что-то прошептала. Он нагнулся ниже и услышал:

– Милицию не надо… Найди его… – Баба Дуня будто подслушала его мысли.

«Скорая» уехала. Глеб стоял столбом посреди избы, словно превратился на какое-то время в статую. Что же это творится?! Мистика… Бред! Пойди туда – не знаю куда, найди то – не знаю что.

Из состояния прострации его вывел кот. Он вдруг требовательно заурчал и потерся о ногу Глеба, да с таким напором, что тот пошатнулся. Мигом выбросив все дурные мысли из головы, Глеб пошел к соседям бабы Дуни, таким же старикам, и поручил им присматривать за избой и кормить кота, дав на расходы тысячу рублей. А затем сел в свою «ауди» и поторопился вслед за «Скорой».

По просьбе Глеба, подкрепленной сотней «баксов», бабу Дуню определили в хорошо оборудованную палату на двоих. Еще сто долларов ушли на дефицитные лекарства, которые он прикупил для нее в аптеке при больнице. Когда Глеб выходил из больницы, ему вдруг послышался шепот бабы Дуни, который шел как бы ниоткуда: «Найди его… Найди…»

Усевшись в машину, Глеб первым делом решительно набрал номер Федюни. «Ну, нет уж! – злобно подумал он. – Хватит с меня всех этих заморочек! Никого я искать не буду. И с Федюней не поеду. Лучше махну с отцом на юга, чтобы нервишки подлечить. Давно вместе не отдыхали. А то лезет в голову разная чертовщина. Совсем издергался».

– Алло, ты не спишь? – спросил он, услышав в трубке голос Федюни.

– Никак нет! Жду твоего звонка.

– Считай, что дождался. Визит в братскую страну отменяется.

– Ты что, Глеб?! Дело верное… – начал было свою «песню» Федюня, но Глеб перебил его:

– Пошел к черту! Нет, значит, нет!

Отключив мобильник, он со злостью бросил его в бардачок и решительно нажал на газ. «Ауди» прыжком сорвалась с места и вылетела за ворота больницы.

Весь во власти нехороших мыслей и переживаний, Глеб рулил по проспекту, почти не глядя по сторонам. И, как это нередко бывает с автолюбителями, нарвался на очередного дурака. Его авто марки «шевроле» на полной скорости выскочило из переулка на красный свет и врезалось в машину Глеба. Последнее, что он запомнил перед тем, как погрузиться в беспамятство, были огни светофора, которые превратились в кроваво-красные глаза старика с Пряжки, возникшего из грохочущей темноты…

Очнулся Глеб от громких голосов, которые что-то горячо обсуждали. Он в недоумении уставился на белый незнакомый потолок и попытался повернуться на бок. Боль обрушилась на него как морская волна во время шторма. Глеб застонал.

– Лежи, сынок, лежи! – Над Глебом склонился отец: у него было бледное лицо и темные круги под глазами. – Ну, слава богу, пришел в себя…

– Где я? Что со мной? – прошептал Глеб.

– В больнице, – строго ответил мужчина в годах, одетый в белый халат.

Это врач, понял Глеб. Но почему он в больнице? Что случилось? Отец объяснил:

– Ты попал в аварию. «Ауди» вдребезги – туда ей и дорога. Главное, ты жив и вроде ничего такого…

– Да, – солидно подтвердил врач. – У вас, Глеб Николаевич, сломаны четыре ребра, сильно травмировано левое бедро, а ушибов и не сосчитать. Но все заживет быстро, ручаюсь. Вы молоды и здоровья вам не занимать. А пока лежите и старайтесь поменьше двигаться. Ну, вы тут можете разговаривать, а мне пора. Больные ждут…

Врач ушел. Глеб требовательно уставился на отца, желая более подробных объяснений.

– Когда я осмотрел твою машину, – сказал Николай Данилович, – то ужаснулся. Как ты мог выжить в такой аварии, да еще и отделаться сравнительно легко, уму непостижимо. Зайду в церковь, поставлю свечку во здравие.

– А тот, кто в меня въехал? – Теперь уже и Глеб начал кое-что вспоминать.

– С тем парнем дело худо. Лежит в реанимации. Его машина тоже изрядно покорежена.

– Он что, с ума спрыгнул так летать?!

– Пьян был.

– А… Тогда понятно.

– Но ты-то почему по сторонам не глядел? Я ведь предупреждал тебя, что в нынешние времена водитель должен быть похож на летчика во время воздушного боя. Верти головой на триста шестьдесят градусов, чтобы противник не ударил тебя с тыла или сбоку, и долгая жизнь автомобилиста тебе гарантирована. И не кивай на правила дорожного движения. Их сейчас мало кто придерживается. Башню у современной молодежи совсем сорвало.

– Да, виноват… Но у меня есть оправдание. На дом бабы Дуни совершено нападение, ей стало плохо, и мне пришлось устраивать старушку в больницу. Потрепали мне нервы, пока я не определил ее в нормальную палату… Хотели вообще кровать в коридоре поставить. В общем, пришлось покрутиться. Ругался, деньги платил… Сам знаешь, как теперь с этим делом. Потому и голова была забита разной чепухой, а от того и внимание притупилось.

– Знаю. Уже знаю, как сейчас лечиться… – Николай Данилович сумрачно улыбнулся. – Твои больничные проблемы мне, ох, как недешево обошлись. Но бог с ними, с этими деньгами. Зато у тебя отдельная, отлично оборудованная палата, как тут говорят – с «евроремонтом». Плюс повышенное внимание и забота со стороны медперсонала. Постой, – спохватился он, – это ты о ком? Какая баба Дуня?

– Та самая.

– Колдунья?!

– Ну…

– Какая нелегкая тебя занесла к ней?!

– Уж не знаю, как и объяснить. Вся эта история похожа на бред воспаленного воображения, и тем не менее она со мной приключилась…

И Глеб рассказал отцу все – и как встретил на рынке старика-«запорожца», и про свои кошмарные сны, и о том, как ездил к бабе Дуне «лечиться».

– Что ж ты у меня до сих пор такой глупый?! – сказал Николай Данилович, в отчаянии схватившись за голову.

– Почему глупый? – Глеба задела реакция отца.

– Бабу Дуню даже наш дед боялся как огня! И это человек, который побывал в таких передрягах, что, как говорится, ни в сказке рассказать, ни пером описать. От ее колдовских штучек многие пострадали. Правда, было это в глубокой молодости бабы Дуни. Наверное, тогда она просто не могла совладать со своей силой.

– Батя, но это же бред! Ты что, веришь в белую и черную магию?

– А какого беса ты к ней поперся?! Умник…

– Сам не знаю… Меня этот старик просто преследует. И не только в снах. Только о нем и думаю.

– Выбрось эту чертовщину из головы! Ты же не хочешь попасть в психушку. А что касается этого деда… – Тут Николай Данилович ненадолго задумался: – Я помню его по своим прежним походам на «блошиный» рынок. Колоритная фигура. Он тоже мне в мозги когда-то въелся. Но несколько по иному поводу… А, впрочем, все это чепуха! Забудь о нем – и все тут.

– Нет уж, договаривай! – потребовал Глеб.

– Как-нибудь потом… Мне пора, сынок. Завтра с утра буду здесь как штык.

– Постой! Па, не темни. Выкладывай все, что знаешь. Иначе я не усну. И вообще, я раненый-увечный, поэтому ты должен относиться ко мне как к малому ребенку. То есть, исполнять все мои капризы.

– Все-все, убедил… – Николай Данилович с нежностью погладил Глеба по щеке. – Дите неразумное… Когда я впервые увидел этого старика-«запорожца» (кажись, в 1996 году), мне показалось, что мы знакомы. Но откуда? Я долго пытался вспомнить и все никак. А однажды – во время переезда в новый дом – я полез в семейные архивы (помнишь, в старой квартире картонная коробка на антресолях стояла?) и нечаянно наткнулся на большую, слегка пожелтевшую фотографию. На ней были изображены наш дед Данила и несколько мужчин – я так думаю, его коллеги по «профессии». На обороте снимка карандашом был написано «Июль 1931 года». Судя по ландшафту и флоре, – деревья, холм, речушка, разные травки (объектив фотоаппарата был с большой глубиной резкости) – вся эта гопкомпания работала где-то на Украине. И что ты думаешь: рядом с дедом сидел тот самый «запорожец»!

– Да ну!

– Точно. Но про то ладно – сидел так сидел. Мало ли когда и где они могли познакомиться. Возможно, этот странный старик тоже кладоискатель. На это указывает и набор вещиц, которыми он торговал. Что-нибудь стоящее добыть старик уже не в состоянии, поэтому пробавляется разной дребеденью. Так сказать, приработок к пенсии. Но одно мне бросилось сразу в глаза – за шестьдесят пять лет он совершенно не изменился! Будто его законсервировали. Я просто обалдел. Долго думал над этой загадкой, а потом решился, взял фото и пошел на Пряжку. Хотел узнать у него что-нибудь новенькое про деда, а заодно и еще раз сравнить натуру «запорожца» с его фотографическим изображением. Увы и ах – старика как корова языком слизала. Мне сказали, что возвратился домой, на Украину, и что он бывает у нас наездами. Притом регулярности в таких гостевых посещениях не наблюдается. Вот и вся моя история. Больше я никогда его не видел, да и не искал: зачем?

– Невероятно… – прошептал Глеб.

– И, тем не менее, если твое описание точно, то старик и впрямь личность незаурядная. Это сколько же ему может быть лет? Никак не меньше ста двадцати. А то и больше. Иногда к старости, знаешь ли, время перестает отражаться на внешности человека. В особенности это относится к мужчинам. Знавал я таких индивидуумов… Но организм все равно стареет. А ты говорил, что этот дедуля двигался как молодой, даже не кряхтел, когда поднимался.

– Именно так. И рука у него как стальной капкан.

– Живой артефакт… – Отец хмыкнул. – Похоже, старик начинает день с гимнастики, и трубку свою раскуривает только после завтрака, на полный желудок. В отличие от некоторых…

– Ну брошу я курить, брошу. К зиме. Кстати, ты сигареты привез?

– А то как же. Иначе ты и поломанный пойдешь по палатам побираться. Знаю я тебя. Вон там, слева, тумбочка. Можешь курить прямо в палате. Я договорился. Только включай вентиляцию. Зеленая кнопка на панели. Красная – вызов дежурной медсестры. На тумбочке пульт от телевизора, можешь смотреть этот зомбоящик хоть до посинения, никто тебе слова не скажет. Только надень наушники.

– Спасибо, па.

– Все, мой дорогой, я убегаю. Выздоравливай. Ежели что, рядом с пультом лежит твой мобильник. Только он и уцелел…

Николай Данилович ушел. Глеб некоторое время лежал неподвижно, тупо разглядывая потолок. Сведения, которые он выудил у отца, требовали осмысления.

Старику-«запорожцу» больше ста двадцати лет… По идее. А ведь он в прекрасной форме, весь как литой. И жилы – как стальные канаты. Что за дьявольщина! Нет, такого не может быть. Скорее всего, торговец с Пряжки всего лишь сильно похож на того человека, который сфотографирован рядом с дедом Данилой. Это вполне возможно. «Выйду отсюда, – решил Глеб, – найду снимок и сравню…»

Так, в мыслях о странном старике он и задремал. А когда проснулся, то увидел взволнованного Федюню. Не решаясь разбудить Глеба, он нетерпеливо ерзал на стуле, который стоял возле кровати, и своим видом напоминал незадачливого рыбака, с утра не выловившего ни одной плотвички и следившего за неподвижным поплавком, как кот за аквариумом – и рыбка вот она, рядом, а достать ее – никак.

– Ну ты, блин, даешь! – сказал «романтик» кладоискательского дела и облегченно вздохнул. – Сначала меня послал куда подальше, а потом чуть сам не отправился на тот свет. Тебя как, сильно помяло?

– Могло быть хуже, – неприязненно ответил Глеб.

– Какая муха тебя укусила? Мы ведь почти договорились!

– Тебе показалось. Я не поеду в Чернигов. Тем более, что ты сам видишь, в каком я состоянии. Месяца два как минимум вылетает. И потом, у меня масса других дел. Если тебе срочно требуется парсуна, позвони моему отцу, он отдаст.

– Да на кой ляд она мне нужна! А я так на тебя надеялся…

– Еще разрыдайся тут! Найдешь напарника. Тем более, если уверен, что дело стоящее. Или у тебя нет надежных людей нашей «профессии»? Могу посоветовать.

– Упал бы мне твой совет на одно место… – Федюня пригорюнился.

– Ладно, не переживай, – оттаял Глеб. – Так получилось. Сам понимаешь, поломанный напарник – это обуза. Мне с моими травмами дойти до кондиции понадобится полгода как минимум.

– Да знаю я, знаю… Сам попадал в такие передряги. Но как же обидно… ядрена вошь! – Наверное, Федюня намеревался выдать нечто покруче, но тут в палату вошла медсестра с капельницей, и он поспешил ретироваться.

Вечером у Глеба поднялась температура. Ближе к полуночи он уже пребывал в каком-то странном состоянии полубодрствования, полубреда. Слабенький ночник на тумбочке, который он поленился потушить, сеял на стены голубоватый призрачный свет, и в какой-то момент Глебу показалось, что тени пришли в движение. Создавалось впечатление, что он находится в театре и наблюдает смену декораций.

Напуганный фантасмагорическим видением, Глеб нажал на красную кнопку, и медсестра впорхнула в палату, как добрая фея. Измерив температуру, она сделала укол, влив ему несколько кубиков жаропонижающего препарата, с полминуты пощебетала, изображая искреннюю заботу, а затем Глеб снова очутился наедине со своими мыслями и ощущениями.

Некоторое время все было как обычно. И даже в голове прояснилось – похоже, температура пошла на спад. Успокоенный, Глеб облегченно вздохнул и закрыл глаза. И в тот же момент почувствовал, что в палате произошли изменения – чуть слышно скрипнула дверь, раздались тихие шаги и Глебу почудилось, что его тело очутилось в коконе, состоящем из миллионов тоненьких жалящих иголок.

Он резко распахнул глаза, словно оконные створки, – настежь. То, что Глеб увидел, привело его в полное смятение. Но рвущийся крик ужаса мгновенно угас где-то внутри, так и не вылетев наружу.

Возле кровати стоял старик-«запорожец». На этот раз он вырядился в красную шелковую рубаху, подпоясанную наборным казацким ремешком, тщательно выбрился, а длинный клок волос – хохол – был аккуратно завернут за ухо. Но в его глазах по-прежнему пылал дьявольский огонь (возможно, это было отражение ночника), отчего выражение лица было хищным и злым.

Не говоря ни слова, он сдернул с Глеба простыню и сильным движением порвал майку, оголив ему грудь. Глеб словно окаменел – лежал неподвижно, не в силах ни крикнуть, ни сделать хотя бы какое-то движение. А старик тем временем достал откуда-то горшочек с едко пахнущей мазью и начал втирать ее в том месте, где находились сломанные ребра.

Постепенно от его размеренных круговых движений кожа начала разогреваться, будто рядом находился разожженный камин. Покалывания во всем теле усилились, но они не были неприятными, скорее, наоборот. Казалось, что каждый мелкий укол вливает в тело Глеба новую порцию энергии. Она уже просто бурлила внутри, готовая выплеснуться наружу. Но старик искусным массажем словно удерживал ее внутри, прессовал, мял, перекрывая энергетические «дыры», которые время от времени возникали в коже. Так он прошелся по всему телу Глеба несколько раз. Когда наконец «запорожец» закончил свои манипуляции, каждая клеточка организма превратилась в крохотный атомный котел, работающий автономно, и одновременно в сцепке с другими клетками.

А затем старик тихо запел. Это не была мелодия, которую напевают матери своим малым детям, чтобы они побыстрее уснули. Она состояла из трех-четырех нот и была тягучей и заунывной, как песнь кочевника, пасущего табуны коней в бескрайней степи. Тело Глеба постепенно охлаждалось, глаза начали слипаться, а когда старик закончил свои певческие упражнения и накрыл его простыней, Тихомиров-младший уснул будто провалился в черную бездну.

Последнее, что он услышал перед тем, как окончательно отдаться во власть Морфея, были слова: «Теперь ты мой должник. Я жду тебя…»

Когда Глеб проснулся, солнце уже успело заглянуть в палату, и она показалась ему какой-то невероятно светлой и праздничной. Не соображая спросонок, где он и что с ним, Глеб бодро вскочил на ноги – и застыл, пораженный: у него ничего не болело!

Не веря своим ощущениям, он прикоснулся к ребрам, придавил их – и не ощутил ни малейших намеков на боль. Не может быть! – мысленно воскликнул ошарашенный Глеб и принялся исследовать свое тело. Оно было в синяках, но на эти мелочи не стоило обращать внимания.

– Что вы делаете?! – послышался испуганный возглас – в палату вошел лечащий врач. – Немедленно ложитесь в постель! Вам нельзя…

– Можно, – перебил его Глеб, широко улыбаясь. – Я уже здоров. Здоров! Все нормально, док.

– То есть, как это – нормально?!

– А так. На мне все заживает очень быстро, как на собаке.

– С ума сойти… – Доктор подошел вплотную и силком усадил Глеба на постель. – Ну-ка, посмотрим… Невероятно, – бормотал он, тиская Глеба как охальник красную девицу. – На состоянии шока не похоже… впрочем, какой там к черту шок! Здесь болит?

– Нет.

– А здесь?

– Да все в ажуре. Выписывайте меня.

– Э-э, нет, так дело не пойдет. С такими травмами…

– У меня есть предложение. Направьте меня на рентген. Дабы все убедились, что вы не врач, а кудесник.

Совсем сбитый с толку врач согласился, а когда спустя час разглядывал рентгеновские снимки, на него жалко было смотреть.

– Нет, этого просто не может быть… – Он сравнивал снимки вчерашние, которые делали, когда Глеб лежал без памяти, и новые. – Мистика!.. Будто и не было никаких переломов. Вы просто уникум!

– Я ведь говорил вам.

– И все равно – не верю!

Глеб рассмеялся.

– В моем случае, – сказал он весело, – наука бессильна. Занесите в свои анналы. Ну что, выписываемся?

– Придется…

«Что-то, дружочек, ты не очень радуешься моему быстрому выздоровлению, – с иронией подумал Глеб. – Оно и понятно – такой козырный клиент уплывает. Интересно, сколько батя ему бабок втулил? Док надеялся на продолжение дождя из манны небесной, а тут такой облом…»

Возвратившись в палату, он первым делом набрал номер Федюни. Решение пришло сразу – словно кто-то шепнул ему, едва он вышел из ординаторской, где находилось рабочее место доктора.

– Алло! Федор? Привет. Короче говоря, готовься. Завтра… нет, послезавтра в путь. Болен? Не переживай, в дороге у меня будет отличная сиделка. Кто? Ты. Шучу. Я уже здоров. Все, все, разговоры потом. Пока… – И отключился, чтобы не слышать радостных воплей будущего напарника.

Глава 13 Поединок

– Или глаза мои врут, или на старости лет я совсем дурнем стал… От скажите мне, хлопцы, это Мусий Гамалея, или я сплю?

– До старости тебе, Иван, точно не дожить, не дадут клятые паны и подпанки, а что касается дурня, так кто ж куренного выберет не сполна разума?

– Мусий! А чтоб тебя!..

– Здоров был, Иван!

– Вот радость-то… Давай почеломкаемся.

– А давай…

Такой диалог происходил возле одного из куреней Олешковской Сечи. Куренной атаман Иван Гусак, грузный, краснолицый, с пышными усами, которые были его гордостью, раскрыл объятия, и побратимы расцеловались. Заслышав имя Гамалеи, к куреню начали постепенно сходиться казаки всех возрастов. Запорожцам старый характерник был известен не меньше, чем какой-нибудь гетман. Он считался живой легендой Сечи.

– Здравствуй, Мусий! Узнаешь?

– Ну-ка, ну-ка… Вот так дела! Максим Собачий Сын! Старый греховодник! Кафу помнишь?

– А то… Были времена…

– Приветствую тебя, Мусий! Доброго здоровья, Мусий! Какими судьбами? – раздавалось со всех сторон.

– Хома Крючок, Петро Зайтава! И вы тут, мои товарищи боевые! А это кто? Неужто Ясько Дигтярь?! С тебя же хан крымский, мне говорили, кожу снял и в бочке засолил. Живой… – Мусий совсем расчувствовался, даже слезы навернулись. – А что, паны-товарищи, в свой курень нас примете?

– Примем, примем! – раздалось дружное.

Иван Гусак приосанился, выпятил широкую, как бочка грудь и сразу стал похож на птицу, от которой он получил свое прозвище. Тем более, что у него был широкий плоский нос – словно клюв.

– В Бога веруете? – спросил он строго у беглецов, которые стояли позади Мусия Гамалеи.

– Веруем, батьку! – дружно ответили казаки.

Гамалея отмолчался. Но с него был другой спрос. Старому характернику ничего не нужно было доказывать и утверждать. Его заслуги перед сечевым товариществом все и так знали, поэтому каждый курень счел бы за честь иметь его в своих рядах.

– В церковь ходите?

– Ходим!

– Тогда перекреститесь!

Казаки начали креститься, а Гусак с удовлетворением улыбнулся – лучшего пополнения куреня и желать не приходилось. Все новоприбывшие молодцы были как на подбор.

– Истинно христианские души, – сказал он с воодушевлением. – Что ж, заходите в курень, располагайтесь, братья наши новые.

– А это наш взнос… – Мусий бросил одному из молодых казаков кошелек, который откликнулся мелодичным серебряным звоном. – Доброе дело нужно обмыть, чтоб не заплесневело.

Сечевики ответили радостным гомоном.

– Лаврин и ты, Панько, смотайтесь в шинок, – приказал куренной атаман. – Принесите горилки и что-нибудь закусить.

– Пусть купят у Лейзера, – сказал Мусий. – Скажете, что вас послал Гамалея. Лейзер хоть и обманет при расчете, но горилка у него всегда отменная.

Курень, в который приняли беглецов во главе с Мусием Гамалеей, назывался Пластуновским. Среди тридцати восьми куреней Запорожской Сечи Пластуновский курень – факт сам по себе удивительный. Все сечевые курени назывались либо в честь атамана-основателя (к примеру, Васюринский, Брюховецкий, Поповичевский), либо по местности, откуда вышли первые запорожцы (Уманский, Полтавский, Каневский). И только Пластуновский курень назывался по роду деятельности казаков, его составлявших.

Деятельность пластунов всегда окутывал покров тайны. Скрываясь, как звери, по тернам и камышам, они умели выть волком, кричать перепелом, ужом проникать в самые узкие лазы, быть бесшумными, как сова-охотница, и питаться всем, что только попадалось им на пути. Пластуны выслеживали врагов, внезапно нападали на них и даже в малом количестве побеждали значительно превосходящие силы противника.

Их нередко путали с казаками-могильниками, устраивавшими свои наблюдательные посты-засады на высоких степных могилах (курганах) и сообщавшими о передвижении татарских чамбулов, а также с характерниками, о которых ходили легенды. Живя вблизи татар, которые главным своим занятием считали набеги на христиан, запорожские казаки всегда принимали меры по охране своих границ от внезапного вторжения. Даже в Олешковской Сечи, будучи практически подданными крымского хана, сечевики не забывали о предосторожности.

Средствами охраны у запорожцев были бекеты, радуты, фигуры и могилы. Бекетами назывались конные разъезды казаков, радутами – тщательно замаскированные помещения для сторожевых бекетов, а фигурами – ряд бочек, связанных между собой и поставленных друг на друга. На верху фигур устанавливались пучки соломы, которые зажигались при появлении татар.

Обычно пластуны шли в поиск небольшими группами по три, пять или десять человек, устраивая в густых зарослях у троп свои «засеки» или «залоги», в которых томительно долго сидели на корточках, не шелохнувшись, порой всю ночь. Почуяв опасность, пластун мог отреагировать на нее молниеносно метким выстрелом даже в полной темноте, поскольку посредственных стрелков в пластуны не брали.

Вся деятельность пластуна так или иначе была связана с понятием «сакмы». Само это слово в переводе с татарского означает вообще любой след, оставленный человеком или зверем, но у пластунов оно приобрело более широкое значение.

Бывалые опытные сечевики слушали «сакму», прислонив ухо к земле; и если слышен был гул от копыт лошадей татарской орды, то говорили: «сакма гудит». Пробираясь потайными тропами в днепровских плавнях, пластуны чутко присматривались ко всем следам, оставленным на мягкой заболоченной почве. Порою передвижение противника можно было определить по стаям всполошенных появлением человека птиц, а вражескую засаду с головой выдавали тучи кровожадной мошкары, клубившейся над этим местом.

Когда за пластунами устраивали погоню, они могли не только бесшумно ползать, вжимаясь телом в землю и работая локтями и коленями. Пластуны начинали «путать сакму», применяя различные хитрости: долго петлять, прыгать на одной ноге или идти спиной вперед, вводя противника в заблуждение. Нередко пластуны, чтобы сбить со следа собак, натягивали на себя свежие бараньи шкуры или посыпали тропинку смесью табака и других травок, напрочь отбивающих нюх у ищеек.

Сама специфика их службы с чередованием долгой, томительной бездеятельности и постоянной готовности к схватке породила особый тип воинов. Пластунами были в большинстве своем люди средних лет, поскольку считалось, что молодые слишком горячи для этого дела, а к старости человек уже становится тяжелым на подъем, не обладающим нужной реакцией и сноровкой.

Василий, которому никогда не доводилось бывать в Сечи, был на седьмом небе от счастья. В отличие от старших товарищей по побегу, все ему было внове, интересно, он везде совал свой нос и не получал по нему лишь по той причине, что многие в Коше знали, какая фигура стоит за его спиной – характерника Мусия Гамалею не только уважали, но и побаивались.

В противном случае новоиспеченный сечевик запросто мог стать мишенью для насмешек, благо острословов в Сечи хватало; и что еще неприятней, Василию, как самому молодому, могла светить в курене роль помощника кашевара, мальчика на побегушках, который носит воду для костра, заготавливает дрова и разделывает рыбу или дичь, когда охотники возвращаются с удачей.

Но мудрый Мусий по молчаливому согласию с куренным атаманом дал Василию возможность обжиться, присмотреться к вольной сечевой жизни, которая на поверку оказалась не такой уж безоблачной и легкой, как сначала показалось молодому неофиту. Буйные степные ветры постоянно засыпали наполненные водой рвы, окружавшие валы Сечи. И как не тяжко было избавляться от извечной казацкой лени (очень похожей на зимнюю спячку некоторых животных), овладевавшей запорожцами в промежутках между боевыми походами, все равно приходилось брать в руки лопату и надрывать руки и спину, очищая рвы от ила и песка.

Конечно, в куренях находился и работный люд. Но то были мастера: кожемяки, кузнецы, шорники, сапожники, оружейники, портные… Использовать их на земляных и иных работах, не связанных со специальностью, запрещалось. Разве что во время осады Сечи; но тогда все становились воинами, а если требовалось, то и землекопами.

Казацкой сторожевой залоги в Сечи насчитывалось чуть больше полутора тысяч сабель (хотя на самом деле запорожцев было значительно больше). Другие запорожцы кочевали куренями по Бугу, Великому Ингулу, Исуни, Саксагани, по Базавлуку, Малой и Великой Камянках, по Суре, Самаре и самому Днепру – по обеим его сторонам.

Забот и работ тем, кто остался в Коше, хватало. Нужно было и охотиться, и рыбу ловить, и соль заготавливать для продажи, и селитру, чтобы из нее делать порох, и на сторожевых вышках нести дежурство, чтобы в Сечь не пожаловали незваные гости – солдаты русского царя или татарская орда. Хоть запорожцы и жили последнее время с крымчаками в мире, но веры им все равно не было.

О том, чем кормить общество, должны были заботиться куренные атаманы. В каждом курене (а было их тридцать восемь) велось свое хозяйство, и на общие средства содержался стол для всех его членов. Обычной пищей сечевиков были соломаха – ржаное квашеное тесто, кулеш – просяная каша с салом, тетеря – похлебка из ржаной муки и щерба – рыбная уха.

Средства и всякие припасы сечевики добывали преимущественно на своих вольностях. На новогоднем собрании все вольности расписывались по количеству куреней на тридцати восьми бумажках – так, чтобы во всякой части более-менее одинаково было земельного и водного добра. На глазах всего общества военный писарь скручивал эти бумажки – их называли лясы – и клал их в свою шапку, а потом, хорошо потрусив, предлагал куренным атаманам тащить свой жребий. Какому куреню какие вольности приходились, теми он и должен был пользоваться весь год.

Обычно накануне весны в куренях тянули еще одни лясы – кому из товарищей выпадет жребий промышлять в запорожских вольностях, а кому оставаться на страже в Сечи. Как только реки сбрасывали лед, большинство запорожцев уходило рыбачить и охотиться.

Мясо казаки в основном коптили и вялили, а рыбу солили, оставляя столько, сколько было необходимо куреням до следующей весны; остальное продавали чумакам. На вырученные за рыбу деньги покупали у них же для Коша муку, пшено, сукно, порох и свинец. Шкуры и мех в основном везли в Польшу и немецкие земли. Чаще всего этим делом занимались армянские купцы, которые имели с торговли большую прибыль, хотя она и была небезопасна.

Конечно же Олешковская Сечь ни в коей мере не напоминала Чертомлык. В отличие от старой Сечи, жизнь здесь была скудной, нередко полуголодной, требующей много усилий для поддержания Коша в надлежащем виде. Да и мелководная Конка мало походила на могучий полноводный Днепр.

Всякий казак всю свою добычу – и охотничью, и воинскую (кроме оружия) – должен был положить в общий котел. Утаивание казаком даже ее части считалось серьезным преступлением.

Добычу потом делили на общем военном совете. Не менее половины ее шло в военную казну, с оставшейся части половина отдавалась церкви и монастырям, и лишь остаток предназначался обществу в равных долях: и тем, которые были в походе, и тем, что рыбачили и охотились или присматривали за Сечью. Исключалось из добычи только оружие – оно не подлежало дележу, считаясь собственностью того, кто его добыл.

Но что особенно поразило Василия, так это большая, даже фанатичная религиозность сечевиков. Воспитанный Мусием, который не совсем ладил с церковью: его вера была скорее языческой, нежели христианской (впрочем, об этом старый характерник не распространялся), молодой Горленко – а точнее, Железняк, под этой фамилией он был записан в реестре – относился к церковным условностям несколько легкомысленно. Чего никак нельзя было сказать о запорожцах.

Небольшая сечевая церквушка Покрова Богородицы, у которой стены были из тростника, а крыша из парусины, никогда не пустовала. Службы в ней шли каждодневно, без выходных, по исстари заведенному порядку. Вместе с главной своей заступницей – Богоматерью, казаки особенно чтили святого Николая, святого Михаила и первого провозвестника христианской веры в приднепровских краях Андрея Первозванного. Несмотря на убогий внешний вид, внутреннее убранство церкви поражало красотой и богатством. Запорожцы не жалели денег на церковь – как военных, так и своих собственных.

Кроме здания церкви и куреней, на территории Коша находилась пушкарня – неглубокий, но просторный погреб для хранения пушек, ручного огнестрельного оружия, конской сбруи, пороха, ядер, серы, селитры и другого военного имущества, и казна – такой же погреб для хранения муки, пшена, сала, рыбы и прочего пищевого припаса. Там же в небольших бочках хранились и военные деньги для текущих нужд. Но основной скарб был запрятан где-то в плавнях, на одном из многочисленных островков Днепра. О его местонахождении знали всего несколько человек во главе с казначеем.

Впрочем, Василий подозревал, что денег там немного. Лихолетье, обрушившееся на головы запорожской вольницы, практически закрыло для них главный источник поступлений в казну денежных средств – лихие набеги на улусы крымчаков, а также возможность совершать морские походы на Турцию.

Справа от ворот стояло главное здание Сечи – паланка. В ней размещалась канцелярия кошевого атамана, совершался суд и хранились военные клейноды. Паланка была меньше по размерам, нежели курени, но потолки в ней были повыше, и построена она была по-иному.

Чтобы соорудить курень, копали длинную прямоугольную яму глубиной до полутора метров, вкапывали по углам и по периметру столбы и плели стены из ивняка. Потом для утепления курень обкладывали камышовыми связками.

Крышу обычно делали из камыша, а потом укрывали тонким слоем дерна или конскими шкурами – чтобы во время возможной осады Сечи татарами их зажигательные стрелы не нанесли куреням вреда. Поэтому крыши всегда зеленели свежей травой, и вросшие в землю приземистые курени казались старыми курганами. Благодаря такой конструкции, зимой внутри куреней было тепло, а летом – прохладно.

Что касается здания паланки, то оно было сложено из окоренных бревен, весьма дефицитного и ценного материала в этих краях. Внутри паланку оборудовали на татарский манер – все стены и полы покрывали ковры. На стенах было развешано оружие и разное воинское снаряжение – сабли, копья, ручницы и старые гаковницы[100], хранившиеся как память о Старой Сечи, мушкеты, пистоли, келепы, ладунки[101], пороховницы… В святом – красном – углу солидно отсвечивал позолотой иконостас, и темные лики святых теснились позади кошевого (который обычно сидел под образами), как ипостаси славных лыцарей-запорожцев былых времен.

А еще в Коше было много ям-погребов, где хранилось зерно. Стены и дно зерновых погребов обмазывали глиной, просушивали, а затем выжигали. Хранившегося в ямах зерна обычно не хватало до нового урожая, а если была засуха, то и вовсе погреба пустовали.

И тогда на выручку приходила мука с корней рогоза. Чего-чего, а этого добра в плавнях хватало.

Казаки заготавливали не только корневища, но также листья и пыльцу. Корневища резали на куски и высушивали в тени, предварительно провялив на солнце. Листья рогоза казацкие знахари использовали как противоцинготное средство, а пыльца обладала сильным кровоостанавливающим эффектом. Ели и молодые побеги, которые варили и солили. Кроме использования в казацкой медицине, из листьев плели корзины, циновки и коврики.

В первый же день пребывания в Сечи Василию пришлось столкнуться с запорожским судом. Во время буйного пиршества, устроенного Мусием по случаю вступления беглецов в Пластуновский курень, непривычный к большим дозам спиртного Василий вышел проветриться. И сразу же наткнулся на столб, к которому был прикован цепью за ногу и привязан запорожец, преступивший казацкий закон.

Судя по его изможденному виду, возле столба он стоял никак не меньше двух суток. Когда Василий подошел к нему, казак дремал, опустив голову на грудь; упасть или сесть ему не позволяли веревки. Рядом лежала связка палок – кийков. Из рассказов Гамалеи о нравах и обычаях Сечи, Василий знал назначение этих палок. Во время стояния преступника у позорного столба к нему подходили товарищи. Одни, более жалостливые, лишь молча смотрели на осужденного, даже утешали, а другие, напившись пьяными, ругали его и били киями.

Но были и любители поиздеваться. Захватив с собой горилку и калачи, они поили и кормили нарушителя неписанного казачьего законодательства, а если тот отказывался от угощения, то кричали: «Пей, ворюга, курвий син! Если не будешь пить, то будем тебе бить!» Когда преступник поддавался на уговоры и выпивал чарку-другую, то эти «шутники» говорили: «Ну а теперь мы тебя немного побьем!» И напрасно тогда преступник молил о пощаде; на все его просьбы о помиловании казаки упорно отвечали: «Потому ми тебе, собака, и горилкою поили, чтобы хорошо побить!»

В таком положении преступник мог оставаться до пяти суток – по усмотрению судей. Но чаще всего спустя день-два преступника забивали до смерти, после чего его имущество отбиралось в пользу войска. Однако были случаи, когда некоторые из преступников не только оставались после такого наказания в живых, но даже получали от сердобольных товарищей деньги на откуп.

Василий хотел уже потихоньку отойти от столба, но тут казак поднял веки, посмотрел на Железняка мутными, слезящимися глазами, и тихо сказал охрипшим голосом:

– Что стоишь? Бери кий и бей. Да посильнее. Мне уже давно пора умереть… а смерть все никак не идет.

Его оголенная спина, над которой роились мухи, была сплошь исчерчена синими и красными полосами. Похоже, истязатели казака не сдерживали силу удара.

– Мне ничего не известно о твоих провинностях, – ответил сильно смущенный Василий. – Так что бить я тебя не буду.

– Ты чересчур добрый… молод еще. Ну, коли так, принеси воды. Во рту пересохло…

Василий сбегал к колодцу и притащил к позорному столбу полную бадейку. Казак пил так долго, что Железняк испугался, как бы он не лопнул. Оторвавшись от бадейки, казак сказал:

– Хух! Как на свет народился. Вылей остаток мне на голову…

Холодная вода освежила и взбодрила казака. Его глаза прояснились, очистились от мути, и стали жгуче-черными. Василий даже вздрогнул, когда встретился с ним взглядом.

– Что-то я не припоминаю тебя… – сказал казак.

– Нас только сегодня приняли в Пластуновский курень.

– К Ивану Гусаку? Это человек… Не то что наш кошевой, Кость Гордиенко… чтоб его в пекле черти цепами молотили, как ржаной сноп! – выругался казак. – Загнал нас к басурманам и держит тут всех, как Рябка, на привязи. Ничего не моги – ни татар пощипать, ни польской шляхте кровь пустить. Казаки мы или нет?!

Василий промолчал – вопрос был чисто риторическим. Казак зло сплюнул, а затем вдруг спросил:

– А кого это – «нас»? Я так понял, что, кроме тебя, к пластунам еще кто-то прибился. Я правильно разумею?

– Да. Кроме меня и Мусия Гамалеи…

– Стоп! – страшным голосом вскричал казак. – Повтори, что ты сказал! Мусий Гамалея в Сечи?!

– В Сечи. Сегодня прибыли…

– Так что ж ты раньше ничего не говорил?! Ступай к Мусию и скажи, что его кличет Иван Дзюба. Поспешай, казак, поспешай!

Василий повиновался. Огромное волнение приговоренного к позорной казни передалось и ему.

При упоминании имени Дзюбы старый характерник удивленно поднял седые брови и обернулся к куренному атаману. Иван Гусак допил чарку, вытер обшлагом кунтуша усы и ответил на безмолвный вопрос Гамалеи:

– Чтоб этому Дзюбе лошадиным копытом под ребро! Подставил Сечь, сучий сын, перед татарами. У басурман сейчас замирение с царем Петром, а Дзюба подался в гайдамаки. Собрал людишек, пятнадцать человек, – шляхтичей, донских казаков, крестьян, молдаван, даже двух крещеных евреев – и ну разбойничать на Киевщине и Брацлавщине. Кордон они перешли под предлогом поступления на польскую службу – шляхтичи играли роль вербовщиков. Много купеческих обозов ограбили. Хороший куш взяли. Дзюба сам рассказывал, что однажды на долю каждого пришлось по 450 злотых. Ого!

– Эка важность – гайдамаки… – Мусий облегченно вздохнул. – Всего-то пощипали богатеев… Я, грешным делом, подумал, что Иван проворовался, а это на него совсем не похоже.

– Такие дела нынче хуже воровства! – разгорячился куренной атаман. – Мы в Олешках и так на птичьих правах, татары помыкают нами, как хотят. А тут еще русские взбеленились, бумагу татарскому хану на Дзюбу прислали. Пришлось хану своего калгу-султана посылать к нам, чтобы он разобрался с этим делом. Калга хотел Дзюбу вообще на кол посадить, но я вступился. Негоже заслуженного казака предавать казни, которую выдумала польская шляхта. Да и казаки начали роптать.

– Откуда русским стало известно? Дзюбу ведь не поймали, как я понимаю.

– Другие попались. Нагулявшись вволю – пять лет разбойничали, гайдамаки разбрелись по селам, где и затаились; все переженились, хозяйство доброе на свою долю из общего дувана[102] завели. Зажиточными стали. А шляхтича Михайлу Янковского и его пахолка Илька Ледовского дернул нечистый заглянуть в Немиров. Решили в корчме пображничать – золотых-то полные пояса[103]. Там их и повязали. Узнал кто-то. Вот они на допросе все и выложили. Пришлось нам брать Дзюбу под стражу, когда он появился в Коше, а затем судить. Гордиенко настоял.

– И что, никого не нашлось, кто бы внес за Ивана выкуп? – спросил Мусий.

– Никого. Зажиточные казаки все разбрелись по хуторам; мы собираем их лишь при большой надобности – когда хан набирает казачье войско для похода вместе с его ордой. А в Сечи осталась одна сирома.[104] Что было, то пропили, а на те копейки, что остались, можно купить вскладчину разве что бочонок бузиновки и десяток калачей на закуску.

– Сколько стоит свобода Дзюбы? – спросил Мусий.

– Калга много запросил… – Куренной атаман смущенно прокашлялся. – Пятьдесят золотых… Мы, конечно, торговались, цену сбили, но и эта для нас неподъемная.

Мусий понял причину его смущения. Ивану Гусаку было стыдно, что басурмане помыкают вольными казаками как быдлом.

Гамалея решительно поднялся.

– Я плачу выкуп за Дзюбу! – сказал он громко, чтобы услышали все казаки Пластуновского куреня, которые уже были на изрядном подпитии.

Он достал из пояса кошелек, отсчитал пятьдесят золотых и бросил их на стол. Поступок Мусия сечевики встретили одобрительными криками.

– Бери горилку и чарку, – сказал Мусий, обращаясь к Василию, – и иди за мной.

Завидев Гамалею, Дзюба сильно побледнел и задрожал всем телом как в лихорадке. Он смотрел на старого характерника так, будто тот был архангелом и явился звать его на Страшный суд.

– Стоишь, Иван? – спросил Мусий безо всякого вступления.

– Стою, Мусий…

– Выпей, Иван… – Гамалея мигнул Василию, и тот поднес Дзюбе полную чарку.

Подождав, пока Дзюба выпьет, Мусий нагнулся, взял кий и неожиданно для всех – пластуны во главе с куренным атаманом стояли позади характерника – сильно ударил казака по спине.

– За что, Мусий?! – вскрикнул больше от неожиданности, чем от боли, Дзюба.

– Бью тебя, Иван, не за то, что разбойничал, а за то, что попался, – сурово ответил Гамалея. – Впредь будь осторожней в подборе людей, не бери в отряд разных халамидников[105]. Отвяжите его.

Дзюбу отвязали и он, искупавшись, присоединился к пластунам, которые продолжили пировать на щедроты Мусия Гамалеи. Еще совсем недавно многие из казаков, сидевших за пиршественным столом рядом с Дзюбой, охаживали его киями, но теперь не было между ними и отпущенником ни капли вражды или просто недоразумения. Прошлое было тут же забыто, и Дзюба снова стал равным среди равных.

Спустя неделю Василий сподобился попасть на герц. Притом не в качестве зрителя, а как участник.

Кто затеял эти тренировочные поединки, с какой стати – никто не знал. В Сечи всегда так – слетелись казаки, в основном молодежь, как воробьи, в кучу, и понеслась потеха. Если это случалось за валами, на расчищенной от кустарников площадке, где обычно тренировалась молодежь, то начинались соревнования в ловкости и боевой выучке. А ежели в шинке, то кто-нибудь из казаков заказывал «для затравки» угощение на всю честную компанию, и кружила январской метелицей бесшабашная гульба и танцы до упаду весь день и всю ночь.

И не беда, если деньги быстро заканчиваются. А одежда на что? Она тоже имеет свою цену. А коль уж совсем туго становилось с финансами и больше нечего заложить, кроме что шаровар, то шинкарь-еврей давал в долг. Правда, под такие проценты, что казаку впору самого себя продать туркам в рабство – гребцом на галеры, или повеситься.

Но казак не сильно кручинился по поводу долга: он пойдет либо в поход и, вернувшись со знатной добычей, рассчитается с шинкарем, либо падет в бою и его похоронят где-нибудь на чужбине. А с мертвого какой спрос? Потому-то самыми большими плакальщиками над погибшими во время похода казаками и были шинкари, горевавшие о безвозвратно утерянном гешефте.

Когда Василий появился возле гурта за валами Коша, заинтересованный веселым гвалтом, казаки соревновались в джигитовке. Разогнав коней, молодые сечевики вставали на седло в полный рост, подбрасывали вверх шапку и стреляли по ней из пистоля или мушкета. Промахи случались редко, но в конце концов победителем стал казак из Величковского куреня Демко Легуша. Напоследок он не только поразил цель, но еще сделал сальто на полном скаку и при этом снова очутился в седле.

Этот трюк казаки встретили одобрительными возгласами, а когда Демко спешился, окружили его и долго в полном восхищении хлопали по спине, да с такой силой, что гибкий, как лоза, юноша даже морщился.

– А что, паны-товарищи, у кого есть охота стать со мной на настоящий боевой герц? – раздалось над ухом Василия; он даже вздрогнул от неожиданности и отшатнулся.

Обернувшись, Василий увидел бывалого воина лет тридцати – тридцати пяти, лицо которого было исполосовано шрамами от сабельных ударов. Он смотрел на Василия в упор, с пренебрежительным видом поигрывая рукоятью кривой турецкой сабли. Похоже, казак снял ее с собственноручно сраженного в бою турецкого бея, потому что эфес оружия был богато украшен позолотой и драгоценными каменьями.

Василий сразу понял, кто перед ним. Из рассказов Мусия Гамалеи он знал, что встречаются бойцы пострашнее характерников. Если характерник распалялся лишь в бою с врагами, и тогда ему не было удержу, то «свободный поединщик», или бретер, – так называли этих неистовых дуэлянтов и больших мастеров фехтования в Западной Европе – даже в мирное время постоянно искал с кем скрестить сабли. И если сечевики в тренировочных поединках обычно дрались на саблях до первой крови, то «свободных поединщиков» устраивала лишь смерть противника.

«Свободные поединщики» редко подолгу задерживались в Сечи. Строгие, а иногда и жестокие законы запорожцев никому не позволяли проливать кровь своих товарищей на территории Коша; даже драки были строго наказуемы. За них полагался позорный столб; или судьи наносили драчуну такие же увечья, как и у потерпевшей стороны. (Обычно этот вид наказания применялся к людям, которые не принадлежали к запорожской общине.) Но если случалось убийство в Сечи, то убийцу закапывали в могилу вместе с жертвой – живым.

В поисках приключений «свободные поединщики» путешествовали по всей Европе и Азии; нередко их приглашали в качестве учителей фехтования как военачальники для обучения офицеров, так и частные лица, в основном дворянского сословия. Но главным видом заработка «свободных поединщиков» были заказные дуэли. Спрос на убийства, замаскированные под благородную дуэль, никогда не падал.

Мастерам клинка позволяли беспрепятственно пересекать любые границы. Официальные власти их не трогали, так как искусство фехтовальщиков нужно было всем.

Перед Василием как раз и стоял «вольный поединщик». Молодой Железняк не знал, к какому куреню принадлежит этот человек, да это и не было важно. Возможно, «вольный поединщик» даже не был сечевиком, а приехал в Олешки по какой-то своей надобности. В таком случае сечевые правила на него не распространялись, тем более за валами. И поединок, если он случится, будет не до первой крови, а до серьезного ранения или смерти кого-нибудь из поединщиков.

Василий сразу понял, что на боевой герц приглашают его. Понял он и то, что поединка не избежать – решительный вид казака и напористый наглый взгляд не вызывали сомнений в серьезности его намерений. Что касается причины, побудившей казака бросить такой серьезный вызов Василию, то она была налицо. В отличие от остальных сечевиков, беглецы были одеты вызывающе ярко и богато. У них просто не было другой одежды, так как отряд Гамалеи пользовался гардеробом английского купца. Тот же в свою очередь отдавал предпочтение не строгому пуританскому стилю в темных тонах, приличествующему подданному британской короны, а носил в основном красочные польские и венгерские одеяния.

Кроме того, на боку Василия висела превосходная и очень дорогая карабела с клинком «дамаск».

Она досталась ему по жребию, когда беглецы делили добро и деньги купца. Одни только ножны составляли целое состояние. Они были сделаны из черного дерева, обтянутого перламутровой кожей неведомого, скорее всего, морского зверя. В серебряную оковку ножен вместе с золотыми чеканными бляшками были вставлены три яхонта; такой же, только значительно крупнее, яхонт был вмонтирован и в навершие эфеса, представлявшего собой голову орла. Сама рукоять сабли была выполнена из зеленого нефрита, украшенного золотой инкрустацией.

Василий лихорадочно соображал. Если не принять вызов, тогда не избежать ядовитых шуточек «вольного поединщика» и даже насмешек. Железняк был уверен, что казак не остановится ни перед чем, лишь бы скрестить с ним сабли. А согласиться на поединок с этим мастером фехтования равносильно самоубийству. Василий был хорошим бойцом, но ему никогда прежде не доводилось драться насмерть. А тренировочные схватки на саблях «до первой крови» не шли ни в какое сравнение с герцем, когда на кону стоит чья-то жизнь.

Неожиданно Василий заметил, что вокруг него и «вольного поединщика» образовалось свободное пространство, хотя недавно здесь стояла толпа. Казаки почему-то поскучнели и, пряча глаза, начали расходиться. Что это с ними?! – удивился Железняк.

Тут он краем уха услышал обрывок тихого разговора: «Опять это гаспид за свое!» «Пропал хлопец…» «И что этому Кондрату в его Пруссии не сидится?! Будто Сечь ему медом намазана». И тут до Василия наконец дошло, что казак – иностранец. В нем было все чуждо: и манера держаться, и какая-то «деревянная» речь с едва уловимым акцентом, и даже одежда; несмотря на то что она почти не отличалась от платья запорожцев, ее крой и пошив явно были иноземным.

Во все времена в Сечи находилось немало иностранцев. Это были не только романтические искатели приключений, но большей частью авантюристы, которых привлекала возможность поправить свое финансовое состояние за счет добычи от набегов. Но больше всего им импонировала свобода, о которой даже нельзя было помыслить в тесных и грязных городишках Западной Европы, как паутиной опутанных законами королей и распоряжениями магистратов.

Кого только нельзя было встретить в пестром иноземном воинстве, прибившемся к Сечи! И французского дворянина, третьего или пятого сына в роду, оставшегося без наследства и вынужденного зарабатывать себе на пропитание шпагой; испанца, на свою беду не придержавшего руку с навахой и отправившего на тот свет задиристого сеньора, к сожалению, имевшего чересчур влиятельных родственников; и потомка гордых тевтонских рыцарей, у которого Речь Посполита отобрала последнее, что у него было, – полуразваленный замок и клочок земли; литовского шляхтича, наотрез отказавшегося менять православную веру отцов на католическую… А еще были московиты, донцы, принявшие православие татары, турки, поляки, венецианцы – в общем, как говаривал, посмеиваясь, Мусий Гамалея, всякой твари по паре.

Попав в запорожское товарищество, большинство иностранцев растворялось в нем как в плавильном котле. Они меняли свои иноземные имена на малороссийские, а фамилии – на прозвища. Педро превращался в Петра, Грегуар – в Грицка, Конрад – в Кондрата, француз по фамилии Шарлемань становился Шарком, а немца Детлоффа кликали Дятлом. И только очень немногие выпадали из этой колоды, не в состоянии принять ни образ жизни запорожцев, ни их свободные демократические нравы.

Обычно такие «отверженные» возвращались в Европу, где становились непримиримыми врагами не только православного казачества, но и России. Они немало крови попортили российским дипломатам и посланникам, а если затевался какой-нибудь поход против российского государства, то бывшие запорожцы иноземного происхождения непременно шли в первых рядах захватчиков. Они не гнушались поступать на службу даже к турецкому султану, несмотря на свою веру. Если подобные отщепенцы попадали казакам в плен, пощады им не было.

Воин, который стоял перед Василием, скорее всего и принадлежал к этой категории вольницы. Видимо, он не состоял ни в одном курене и, скорее всего, был в наемной страже какого-нибудь армянского купца. Они старались нанимать охрану своих обозов из людей бывалых, знакомых с местными обычаями, которые хорошо знали степные дороги, а в особенности скрытные места в виде балок и яруг, где можно найти безопасное, скрытное место для привалов, чтобы не опасаться внезапного нападения разбойничьих шаек и татарских чамбулов.

– А что, пан непременно хочет сегодня кого-нибудь убить? – едко спросил Василий, который уже понял, что герца не избежать; если он уклонится от схватки, то запорожцы будут считать его трусом до конца жизни.

Василий уже выбрал линию поведения с «вольным поединщиком» и начал обычный в таких случаях диалог без предисловий; но сердце у него сжалось и заледенело.

– Ты словно подслушал мои мысли! – радостная улыбка осветила мрачную физиономию бретера, отчего она стала зловещей.

– То пан может сделать это у шинкаря Лейзера, – с насмешкой сказал Железняк. – Он как раз ищет мясника, который бы мог забить годовалого бычка.

Это был дерзкий выпад. «Вольный поединщик» даже опешил. Но затем он налился кровью и злобно прошипел:

– Ты заплатишь мне за эту дерзость! К бою, щенок!

Василий уже схватился за рукоять сабли, как вдруг между ним и бретером вырос Мусий Гамалея.

– Негоже обижать молодых, Конрад Вартенбург, – сдержанно сказал Мусий. – Противник в герце должен быть ровней. Я принимаю твой вызов вместо этого казака.

– Гамалея?! – Вартенбург отшатнулся и его до половины вынутая из ножен сабля вернулась на свое место; в один миг он стал бледный до синевы, как мертвец. – Ты… жив?!

– Как видишь. Удивлен? Еще бы… Ты ведь считал, что я погиб при взрыве порохового погреба. Между прочим, Ахмет-санджакбей[106], у которого ты служил переводчиком, очень хочет с тобой встретиться. Он просто мечтает задать тебе несколько вопросов. Например, куда исчезла его походная казна.

«Вольный поединщик» быстро восстановил присущее его профессии хладнокровие. Он шумно втянул воздух и ответил с ледяной вежливостью:

– Вынужден разочаровать тебя, Мусий Гамалея. Молодой человек нанес мне оскорбление и должен за это ответить. Ты знаешь закон. И мы не в Коше.

Крыть было нечем. Мусий скрипнул зубами и вперил в Вартенбурга свои бешеные глаза.

– Должен предупредить тебя, вылупок прусской суки, – сказал старый характерник, – если ты убьешь его, то следующим твоим противником буду я. Откажешься выйти со мной на герц – тебя закопают в могилу живьем. То, что мы не в самой Сечи, тебя не спасет. Все, я сказал. Начинайте.

Обернувшись к Василию, Гамалея шепнул:

– У него сабля с отточенной елманью. Используй венгерскую защиту. Твое преимущество – колющий удар. Помни о нем! С Богом…

Едва поединщики скрестили сабли, как Василий тут же убедился, что старый характерник оказался прав – большая елмань турецкой сабли Конрада Вартенбурга и впрямь имела заточку на обухе. В таком варианте елмань (или перо) не только усиливала инерцию сабли при рубке (а значит, и силу удара), но еще использовалась и для подсекающего движения. Даже если противник парировал удар, клинок сабли поворачивался обухом к его корпусу и при возврате резал (подсекал) незащищенные участки тела.

Василий сразу же применил венгерскую или «длинную» защиту. Только она могла уберечь его от коварных свойств отточенной елмани. Венгерский способ отличался тем, что кончик клинка при оборонительной позиции направлен в землю, а не вверх. Клинок нужно было подставлять под рубящие удары держа руку выше точки соприкосновения сабель, чтобы оружие противника соскальзывало вниз и не могло задеть ни кисть обороняющегося, ни какие-либо другие части корпуса.

Конрад Вартенбург был великим мастером клинка, это Василий понял сразу. Его стиль фехтования был идеальным.

Железняк как ни бился, а найти хотя бы узенькую щелку в защите Вартенбурга не мог. В то же время «вольный поединщик» постоянно жалил его как шершень, находя в обороне казака даже не щели, а бреши, и только отменная реакция и большая гибкость молодого тела спасали Железняка от ранений. Но долго так продолжаться не могло. Василий это хорошо понимал. И готовил свой коронный удар.

Венгерская школа фехтования по тем временам была одной из лучших в Европе. Немало помыкавшийся по свету Мусий Гамалея, учивший Василия сабельному бою, в совершенстве владел секретами венгерских фехтовальщиков. Для венгерской школы фехтования были характерны коварные кистевые удары. Их большая эффективность заключалась в том, что они наносились неуловимым поворотом кисти руки, и такой удар часто достигал цели. Сила его была меньше силы локтевого удара, но серьезно ранить противника им можно было.

Наверное, Вартенбург не был готов к тому, что Василий столь искушен в венгерской защите, и вскоре его натиск ослабел. «Вольный поединщик» был озадачен и немного сбит с толку. Он хотел закончить бой как можно быстрее; при этом его желание убить Василия, чтобы завладеть дорогим оружием Железняка, скукожилось до обычного герца, который шел до первой крови, – Конрад Вартенбург знал, что Мусий Гамалея слов на ветер не бросает. А каким старый характерник бывает в бою, «вольному поединщику» уже приходилось видеть, поэтому иллюзий на свой счет он не питал.

Но Василия такой поворот не устраивал. Он завелся, попал в ритм боя, и его карабела порхала как ласточка.

Железняк уже понял, что рубящим ударом Вартенбурга не достать. Если бы схватка происходила в настоящем сражении, Василий мог применить кое-какие тайные приемы, способные обеспечить победу, но в лыцарском герце они были непозволительны. Значит, оставалось последнее – последовать совету многоопытного Гамалеи и применить колющий удар.

Василий не сомневался, что этим приемом владел и Вартенбург. Но кривая турецкая сабля не позволяла воспользоваться им в полной мере. А вот карабела, имевшая небольшой изгиб, была хорошо приспособлена для колющего удара. Тем более что трофейная сабля Василия тоже имела небольшую елмань с заточкой с обеих сторон – как у Вартенбурга.

Мусий Гамалея долго бился над Василием, пока тот не выучил этот сложный, но очень эффективный фехтовальный прием. Во время тренировок старый характерник становился возле деревянной стены и ронял кусок кожи размером с ладонь. В момент падения этой «мишени» Василий должен был успеть приколоть ее саблей к стене. Постепенно дистанция до стены увеличивалась – так, что кожу можно было приколоть только с глубокого молниеносного выпада. Мало того, Гамалея заставлял Василия стать в неудобное для колющего удара положение и требовал обязательного поражения импровизированной мишени.

Василий словно услышал мысленную команду Мусия: «Выпад!» В этот момент Вартенбург сделал шаг назад, чтобы оказаться на безопасном (по его мнению) расстоянии от противника и готовился к новой атаке. На какое-то мгновение его мышцы расслабились, а реакция притупилась.

Железняк буквально распластался над землей в длинном прыжке. «Вольный поединщик» уловил лишь финальную часть движения и сделал слабую попытку отмахнуться, парировать удар, но от него можно было защититься, лишь отклонившись назад или отскочив. Увы, он не был готов к такой прыти со стороны юнца, пусть и отлично владеющего саблей, но все же не настолько хорошо, как Вартенбург, опытный, закаленный в сражениях боец.

Укол пришелся в правое плечо. Вартенбург охнул, не удержался на ногах и упал. Но взыгравшее ретивое заставило его подняться – он приготовился встретить свою смерть стоя.

Однако Василий лишь рассмеялся, отсалютовал ему саблей и бросил ее в ножны. Мусий, который уже намеревался остановить своего ученика, с облегчением вздохнул; правила герца были соблюдены. Конечно, в душе старый характерник сожалел, что удар не оказался смертельным, – на то у него были веские причины, – но все равно за Василия он порадовался.

Гамалея подошел к Конраду Вартенбургу и процедил сквозь зубы:

– Доволен? – И, не ожидая ответа, продолжил: – Мой тебе совет – убирайся отсюда по-добру по-здорову. И как можно дальше. Забейся в какую-нибудь нору и сиди там, не выглядывая. Потому что при следующей нашей встрече с тобой будет разговаривать уже моя сабля.

Круто развернувшись, он пошел вместе с Василием в шинок – такую победу следовало отпраздновать. Собравшиеся за валами восхищенные казаки приветствовали их криками. Что касается Вартенбурга, то он злобно смотрел вслед Гамалее, не обращая внимания на кровь, которая текла из раны.

Василий сказал не без бахвальства:

– Ну как я его, батьку?..

– Плохо! – буркнул Гамалея, мгновенно помрачнев. – Ты проваливался в защите как неоперившийся птенец. Завтра приступим к тренировкам. Буду гонять тебя до седьмого пота. Совсем разленился…

Василий опешил. Но спорить с ним не стал. Он понял, что Гамалея бурчит для порядка, а на самом деле рад за своего воспитанника. Да и некогда было вступать в пререкания – им навстречу бежал вприпрыжку улыбающийся Лейзер, до которого уже каким-то образом дошла весть о победе Василия в герце.

Шинкарь знал, что его ждет хороший гешефт…

Глава 14 Агенты тайной канцелярии

Российский посол во Франции, тайный советник князь Василий Лукич Долгоруков, удобно расположился в большом кресле и курил кальян, который начал входить в моду среди парижских жуиров[107]. Князь слыл большим модником и в одежде следовал всем новым веяниям.

Мужская фигура уже в эпоху Регентства утратила свой суровый и чопорный вид; мода рококо придала ее линиям еще большую мягкость. Уменьшились высокие каблуки башмаков, исчезли кружевные украшения эпохи барокко, сохранились только пряжки.

Яркий цвет чулок на стройных ногах посла сменился на палевый, штаны до колен были совершенно гладкими, без единой складки. Куртка князя представляла собой короткий жилет с полами; она утратила рукава, но сохранила отделку по краю, а также изящную вышивку. Вырез на груди был украшен нарядной кружевной накладкой – жабо. Старомодный шейный платок Василий Лукич заменил плотно облегающим шею галстуком. Его приталенный сюртук лишился роскошного приклада, предписываемого модой барокко, в частности тяжелого металлического орнамента и позумента по краю и на карманах; обшлага были небольшими и не так бросались в глаза.

Вместо обязательного ранее парика князь носил прическу из крупных локонов, уложенных параллельными рядами. Его густые темные волосы были зачесаны назад, связаны на затылке в хвост черной лентой и убраны в футляр из черного бархата, который был украшен золотой пряжкой с рубином. Эта прическа называлась «а-ля бурс» – кошелек.

Сотрудник Тайной канцелярии гвардии капитан Иван Иванович Ягужинский, сидевший напротив посла, чувствовал себя неловко. Его громадный парик и старомодное платье смотрелось в Париже совершенным анахронизмом. Капитан замечал на себе недоуменно-веселые взгляды парижан и злился на самого себя. Ему не раз приходилось бывать за границей с тайными поручениями государя, но так глупо опростоволоситься его угораздило впервые.

– …Должен вам сказать, милейший Иван Иванович, операцию с Войнаровским[108] в Гамбурге вы провели блестяще. Я искренне восхищен. С чем вас и поздравляю.

– Это был всего лишь малозначительный эпизод в моей службе, ваше сиятельство.

– Ну-ну, не скромничайте. Вас отметил сам Петр Алексеевич. Как вам это удалось?

– Чего проще, ваше сиятельство, – Ягужинский смущенно улыбнулся. – Видите ли, Войнаровский был не только охотником до высоких чинов и званий (Станислав Лещинский нарек его коронным воеводой королевства польского, а Карл дал ему чин полковника шведских войск), но также любил пожить на широкую ногу… – При этих словах Долгоруков, сам большой мот и сибарит, немного поскучнел. – Притом за чужой счет. В Гамбурге он был проездом – направлялся в Швецию, чтобы истребовать с короля Карла двести сорок тысяч талеров, занятых им у Мазепы. А еще он был большим почитателем слабого пола. В общем, как говорят французы, ищите женщину… И мы ее нашли. Притом весьма прелестную – вдовствующую графиню Кенигсмарк, мать принца Морица Саксонского и бывшую любовницу короля Августа. И подставили ее Войнаровскому. Он просто не мог отказаться от приглашения к ней на обед. Видимо, надеялся на продолжение отношений… После свидания с графиней мы его и сцапали в Гамбурге, на улице Магистратов. Не помог ему ни чужой паспорт, ни измененная внешность… – Капитан снова заулыбался. – Даже высокородные графини иногда бывают в стесненных денежных обстоятельствах. Впрочем, ее помощь обошлась казне относительно недорого.

– Что ж, любезный Иван Иванович, теперь пришел черед гетмана Филиппа Орлика? – Посол вопросительно посмотрел на Ягужинского.

Несмотря на большую разницу в статусе, Долгоруков относился к Ягужинскому как к ровне, потому что за спиной агента Тайной канцелярии высилась грозная фигура его брата, генерал-прокурора Сената. Даже намек на конфликт с капитаном гвардии может обернуться для князя большими неприятностями – брат Ивана Ивановича, бывший денщик государя Павел Иванович Ягужинский, был любимцем Петра Алексеевича и одним из ближайших его помощников.

– Именно так, ваше сиятельство. Я прибыл в Париж в связи с вашим донесением.

– Да-да, мои агенты-греки доложили, что Орлик покинул Салоники и направился в Париж. Не исключено, что он уже здесь. К сожалению, в его поимке я не смогу вам помочь. У меня под рукой нет надежных людей, которым я мог бы полностью доверять. И потом, в таком деле мое имя ни в коей мере не должно присутствовать.

– Не беспокойтесь, ваше сиятельство, это мои проблемы. Я приехал в Париж со своими помощниками. От ваших агентов мне нужен лишь адрес тайной резиденции Орлика.

– Помилуй бог, – улыбнулся посол, – какая резиденция? Орлик весьма стеснен в денежных средствах. Так что остановится он, скорее всего, в какой-нибудь дешевой затрапезной таверне. Надеюсь, вычислить его будет легко.

– Это обнадеживает.

– К сожалению, я все же обязан вас огорчить. На вашем месте я бы не питал особых надежд на удачный исход вашего предприятия, любезный Иван Иванович.

– Почему?

– Видите ли, несмотря на дружеские отношения, установившиеся в последнее время между Россией и Францией, некоторые французские вельможи весьма благосклонны к Орлику. Боюсь, что они воспрепятствуют его выдаче России. Особенно благоволит к Орлику бывший епископ Фрежюса – де Флери. В 1715 году, в связи с пошатнувшимся здоровьем, он попросил о другом назначении и получил аббатство де Турню. И вскоре стал воспитателем будущего короля Людовика XV. Он приложил много усилий, чтобы добиться расположения своего августейшего воспитанника, который очень к нему привязан. Де Флери спит и видит себя в кардинальской шпаке. И думаю, он скоро ее получит. Так что сами понимаете, насколько влиятелен этот человек.

– Это небольшая помеха. Я предполагал нечто подобное. Мы увезем Орлика тайно. В Тулоне нас будет ждать российское судно. В его трюме есть тайник.

– Вы чертовски предусмотрительны! – восхитился Долгоруков. – Вам бы стоило попробовать себя на дипломатическом поприще. Я так понимаю, что кроме французского, вы владеете и другими иноземными языками?

– Да, ваша светлость, владею. Немецким, польским, свободно читаю латынь, немного знаю древнегреческий…

– Тогда вам и карты в руки!

– Если будет на то воля государя… – скромно ответил Ягужинский. – Я всего лишь верный слуга его императорского величества.

«А ты, братец, отменный фарисей, – подумал князь. – Что ж, еврейская порода дает о себе знать… Нужно держать с ним ухо востро».

«Сибарит… – тем временем насмешливо думал Ягужинский. – Вишь как вырядился – что твой павлин. Живет в Париже – и не тужит. А тут бегаешь по Европе, как пес, с высунутым языком. Предателей расплодилось, словно летом зеленых мух на навозной куче. Роями летают. Попробуй, вылови всех…»

– Как вы относитесь к музыке? – спросил посол, чтобы сменить тему разговора.

Практически все, что касалось поимки Орлика, было оговорено, а до обеда – стол накрывали в соседнем помещении – еще оставалось добрых полчаса, и это время нужно было как-то скоротать.

Ягужинский насторожился и невольно помрачнел. В голосе князя ему послышалась издевка.

Иван Иванович терпеть не мог, когда кто-нибудь, пусть и невзначай, без задней мысли, напоминал ему о том, что он сын органиста лютеранской церкви, выходец из низов общества. Чаще всего такой неосмотрительный человек становился его личным врагом. В лучшем случае Иван Иванович старался избегать с ним встреч, а если выпадала возможность насолить, Ягужинский никогда ее не упускал.

Дело в том, что Ивана Ивановича тут же начинали посещать воспоминания о своем полуголодном детстве, когда он был свинопасом. И о том, как его выпороли, когда волк задрал свинью, да так, что после этой экзекуции он полмесяца провалялся в беспамятстве, едва не помер.

Капитан обладал очень развитым воображением…

– Положительно, – сухо ответил агент Тайной канцелярии.

– Ах, милейший Иван Иванович, как вам повезло! – возбужденно воскликнул князь, не заметив, как изменилось настроение его гостя. – Вам будут завидовать в Петербурге! У вас есть возможность послушать игру на клавесине великого Франсуа Куперена, композитора и музыканта. Завтра он будет давать концерт в театре Пале-Рояль. Это недалеко отсюда, на рю де Валуа. Нет, нет, насчет контрамарки не беспокойтесь! Я составлю вам протекцию. Творчество маэстро Куперена – вершина французского клавесинного искусства. Его музыка отличается мелодической изобретательностью, грациозностью, отточенностью деталей…

Пока князь Долгорукий и гвардии капитан Ягужинский проводили время за светской беседой, на одной из грязных улочек Парижа в питейном заведении под названием «Таверна лучников» происходили не менее важные события. Просторное помещение полнилось народом. Клиенты таверны сидели за длинными деревянными столами (достаточно чистыми, наверное, их скоблили каждый день) и наливались дрянным виноградным вином. Испарения от человеческих тел, запахи кухни, не претендующей на французский изыск, а также прокисшего вина и клубы табачного дыма создавали неповторимую атмосферу парижского шалмана, не раз и не два описанного романтиками от литературы.

Если что и было в таверне романтического, так это огромный камин в конце зала (в котором на угольях зажаривались каплуны, нанизанные на вертел), развешанные по стенам луки и арбалеты разнообразных конструкций, а также принадлежности для стрельбы – арбалетные болты в футлярах и стрелы в колчанах. Мужчина в костюме матроса, сидевший неподалеку от камина, не без удивления отметил, что хозяин таверны был большим знатоком этого вида метательного оружия. Его коллекции могла бы позавидовать даже императорская Кунсткамера, что в Петербурге.

Это был служивый Тайной канцелярии Коростылев в звании армейского майора, помощник Ягужинского. Он не обучался никаким иноземным языкам, мало того, почти не разумел грамоту, но нюх у него на преступников был поистине собачий. Однако самое интересное заключалось в том, что незнание чужих языков вовсе не мешало Коростылеву чувствовать себя за границей как дома. А когда он весьма искусно притворялся глухонемым, то и вовсе сходил за своего.

Майор был верным соратником бригадира Александра Ивановича Румянцева, который обычно выполнял секретные поручения Петра Алексеевича; совсем недавно они инспектировали хозяйство гетмана Скоропадского, и у Коростылева даже появился малороссийский акцент. Но Румянцев в настоящее время находился в персидском походе вместе с государем, и пришлось Коростылеву поступить под начало гвардии капитана Ягужинского – зная его цепкость и невероятную выносливость, Иван Иванович настоял, чтобы майора определили ему в помощники.

Такой поворот Коростылеву был не по нраву, но его подкупало то, что ему выдали на проезд и пропитание большие деньги, и прижимистый майор, мечтавший к старости скопить небольшое состояние, смирился со своим положением, хотя способности Ивана Ивановича по части сыска он и в грош не ставил. А потому относился к нему, как человек бывалый, несколько снисходительно.

Майор ждал соотечественника, который проживал в Париже. Чтобы ориентироваться в хитросплетении улиц и переулков столицы Франции (для операции, на которую его нацелил Ягужинский, это было жизненно важно), нужен человек, хорошо знакомый с местностью. А для Коростылева, кроме всего прочего, было важным, чтобы этот человек владел русским языком и знал нравы и обычаи парижан.

Где найти такого человека, Коростылеву подсказали в портовой таверне. Среди матросов полиглоты встречались гораздо чаще, нежели среди горожан. Один из таких морских волков, немного понимавший русский язык, и подсказал майору адрес русского эмигранта. Он жил в крохотной съемной квартире неподалеку от «Таверны лучников» и перебивался случайными заработками, в том числе подрабатывал портовым грузчиком. Дома его не оказалось, и Коростылев оставил записку, в которой назначил соотечественнику время и место встречи (для этого ему пришлось здорово потрудиться, потому что по своей малограмотности он не писал, а царапал, как курица лапой).

– Это… ваша цидулка?

Коростылев даже вздрогнул, услышав родную речь. Он немного задумался и не заметил, как к столу подошел молодой человек приятной наружности с клочком бумаги в руках, одетый чрезвычайно бедно и, скорее всего, в чужие обноски.

– Всенепременно, – брякнул невпопад обрадованный майор, который уже не очень надеялся на встречу, потому что соотечественник сильно опаздывал. – Присаживайтесь… э-э… как вас зовут?

– Алексей… – робко ответил молодой человек и сел на скамью с таким видом, будто она была утыкана гвоздями острием вверх.

– А меня Петр… Кузьмич. Вот и познакомились.

По тому, как заблестели глаза молодого человека и как он судорожно сглотнул слюну, когда увидел на столе еду, Коростылев понял, что Алексей очень голоден.

– Ты вот что, мил человек, закажи себе, что желаешь, да побольше, чтобы и мне хватило; спешить нам некуда, будем долго сидеть. Я за все заплачу. И вино тоже пусть подадут, да чтобы получше, чем эта кислятина – от нее у меня изжога. А то я по-французски ни бум-бум.

Молодой человек не стал упираться и отнекиваться, и вскоре стол ломился от еды. Вино, которое заказал Алексей, и впрямь оказалось отменным – крепким, как шафранная настойка, густым и ароматным.

«Это же сколько оно стоит? – встревожено думал Коростылев, чувствуя, как по жилам разлилась неземная благодать. – Губа у этого парнишки не дура… Чую, в разор меня введет, ей-ей. Придется Ягужинского потрясти. Не свои же денежки выкладывать на приманку…»

От обилия сытной еды молодой человек опьянел больше, чем от вина. Обрадованный встречей с соотечественником, он стал болтать как попугай, расписывая красоты французской столицы. Но Коростылеву нужно было другое. Для начала сотрудник Тайной канцелярии должен был выяснить, как попал этот малый в Париж и не числится ли за ним таких грехов, после которых дорога лишь одна – на дыбу.

– А как ты здесь оказался? – спросил Коростылев, когда решил, что молодой человек уже проникся к нему доверием.

– О, это длинная история… – Алексей поскучнел.

– Ну, ежели это какая-нибудь тайна, если не хочешь говорить, то и не надо, – с деланной беззаботностью махнул рукой Коростылев. – Плесни и мне чуток, – указал он на свою кружку.

– Что мне таиться? – Молодой человек допил вино и продолжил: – История моя проста, как выеденное яйцо. Я бывший гардемарин. Нас послали в Кадикс учиться морскому делу. Поначалу все шло отлично – как на празднике. Нам даже выдали мундиры испанских гардемаринов: кафтаны васильковые, обшлага красные, пуговицы и петли золотом обшиты, камзолы и чулки красные, штаны васильковые… В общем, не то что серенькая форма наших моряков, которые даже верхней одежды для защиты от непогоды никакой не имеют.

Он с сожалением посмотрел на пустую бутылку, затем перевел взгляд на Коростылева; тот согласно кивнул, и Алексей, подозвав гарсона, заказал еще вина.

– Потом начались будни… – Молодой человек тяжело вздохнул. – Вскоре мы уже ничему не были рады, в том числе и красивой форме. В Кадисе все мы часто болели; наверное, климат нам не подошел. А там, ежели гардемарин занеможет, его кладут в госпиталь и потом вычитают из жалования деньги на лечение. Квартиры нам не давали; каждый нанимал жилье за свои деньги. А жалованья на месяц было положено всего 10 ефимков. По ордеру королевскому всякой гардемарин должен быть во втором часу ночи на своей квартире и никуда не отлучаться; за этим досматривал бригадир, совершая ночные обходы. Если гардемарин провинился, то наказывали так: первый раз – арест на квартире; второй – сажали в камору и замыкали; третий – по великой вине – сажали в тюрьму и есть, кроме хлеба и воды, ничего не давали. Учили нас артиллерийскому искусству, математике, солдатскому артикулу, биться на шпагах и танцевать. Но толку от этого обучения было мало, так как никто из гардемаринов не знал гишпанского языка. Спустя год мы так обнищали, что ели только грубую пищу и пили одну воду. Платье наше прохудилось, а новое нам было не положено. Некоторые из нас просились на действительную службу, на галеры (мы узнали, что там хорошо платят), но им ответили, что его королевское величество содержит только шесть галер, да и те в Сицилии…

Принесли вино. Алексей налил полкружки и жадно выпил. «Эк его забрало… – встревоженно подумал Коростылев. – Опьянеет, какой потом с него толк?»

– Не знаю, как было бы дальше, но тут со мной случилась неприятная история… – Молодой человек сокрушенно покачал головой. – Угораздило меня сойтись на дуэли с гишпанским офицером. Ладно бы я только ранил его, но так вышло, что мой удар пришелся ему точно в сердце. А в Кадиксе с этими делами строго. Мне светили каторжные работы, а с каторги, как рассказали бывалые люди, редко кто возвращался живым. И я решил податься в бега… Так я и оказался в Париже. Здесь легче затеряться, к тому же Франция с Испанией живут как кот с собакой. Меня быстрее выдали бы свои.

– Постой, постой… А как твоя фамилия? Да ты не бойся, я не выдам.

– Чего ж мне теперь бояться? Я почти все рассказал. А концы с концами свести – плевое дело. Белосельский я.

– Князь Алексей Белосельский?!

– Был князь, да весь вышел.

– Но ведь ты умер! По крайней мере, так было написано в бумагах, полученных из Испании.

– Это придумал наш наставник, капитан Канон Никитович Зотов. Дабы избежать позору. Да и не хотелось ему подставлять свою голову. Кто знает, как отнесся бы Петр Алексеевич к такому упущению по службе – ведь Зотов был за нас в ответе.

– Но есть акт о твоей смерти, подписанный должностными лицами Кадиса!

Бывший гардемарин скупо улыбнулся.

– Чего проще… Нашли мертвеца, немного похожего на меня, переодели в мою одежду, положили в нее мои документы и бросили в море недалеко от берега. На другой день «утопленника» вытащили в своих сетях рыбаки. На опознание ходил Канон Никитович, который с полной уверенностью «узнал» в утопленнике гардемарина Белосельского. А я в это время уже был на полпути к Франции. Нанялся гребцом на венецианскую галеру. Меня взяли в экипаж с дорогой душой, потому что быть гребцом мало охотников.

– А документы?

– Канон Никитович – храни его Господь! – и в этом деле помог. Он дал мне паспорт своего покойного слуги…

Неожиданно мысли Белосельского приняли другое направление, и он с подозрением спросил:

– Позвольте, а откуда вам известна моя история? Вы ведь представились матросом… уж не помню, как называется ваше судно. По-моему, вы его даже не назвали.

– Обманул я тебя, – ответил Коростылев. – Да ты сиди, сиди! – схватил он за рукав бывшего гардемарина, который уже вознамерился дать деру. – Я ведь сказал, что не выдам тебя. Мало того, я могу тебе помочь – и документы новые выправить, и, если пожелаешь, домой вернуться. Чай, родители твои заупокойные службы справляют по безвременно усопшему отроку Алексею? Они ведь не знают, что сын их жив и здоров. Вот порадуются-то старики, когда вернешься…

– Кто вы?!

– Как ты уже, наверное, понял, я не матрос. Кто я точно, знать тебе не следует. Отвечу так – слуга государев. Имеющий определенные полномочия и власть. Прибыл в Париж по важному делу. Это все, что я могу тебе сказать. Мне нужен надежный помощник, владеющий французским языком, который знает Париж как свои пять пальцев. Надеюсь, зря время ты здесь не терял?

– Н-нет, не терял… – Голос Алексея дрогнул; он боялся поверить в такую удачу. Неужели своенравная богиня Фортуна повернулась к нему лицом и он наконец сможет вернуться домой? – Париж я знаю хорошо.

– Принимаешь мое предложение?

– Д-да… А какие гарантии? – спохватился бывший гардемарин.

– Гарантии нужно заработать, – веско ответил Коростылев. – Надо мной есть начальство. Если будешь полезным в нашем предприятии, окажешь нам большую помощь, то тогда можешь считать, что твое дело решено положительно. Но свою настоящую историю больше никому не рассказывай.

– Я просто давно не видел соотечественников…

– И расчувствовался. Впредь запомни – язык свой всегда держи на привязи. От него все беды. А что касается твоих похождений, выдумай какую-нибудь сказку. Например, что тебя похитили мавританские пираты и ты все это время провел в качестве раба на галерах. Это чтобы не подставить капитана Зотова. Судя по всему, он хороший человек. Понял?

– Конечно! Что мне нужно делать?

– Для начала ты должен прилично – но небогато! – одеться и снять другую квартиру, не в этой крысиной норе. Вот деньги… – Коростылев отсчитал молодому человеку несколько золотых. – Потом составишь отчет, как ты их израсходовал. Все это нужно сделать быстро. Как только обоснуешься на новом месте, найди меня. Я живу… – Коростылев назвал адрес постоялого двора. – Знаешь, где это?

– Знаю.

– Вот и ладушки… – Коростылев весело улыбнулся. – Ну что, князюшка, выпьем на коня? Нам пора…

Спустя двое суток после этого разговора агенты князя Долгорукова сообщили ему наименование постоялого двора, где остановился Орлик. И уже к вечеру третьего дня Коростылев со своими людьми обложил гостиницу «Золотая шпора» по всем правилам воинского искусства. К сожалению, он не мог учесть одну-единственную, но очень серьезную помеху в своем предприятии. И имя этой помехи было Бомбанс.

Однако все по порядку. Пока воришка Бомбанс терпеливо ждал, когда богатые иноземцы покинут «Золотую шпору», в просторном гостиничном номере шли оживленные переговоры гетмана Правобережной Украины в изгнании Филиппа Орлика с сыновьями черниговского полковника Полуботка.

– …Из-за этого негодяя Войнаровского, – возмущался Орлик, – казачество и старшина, которым пришлось уйти на чужбину, остались без средств! Он, видите ли, изъявил желание, как родственник Мазепы, получить все его имущество. Даже те шестьдесят тысяч талеров, которые Мазепа одолжил Карлу XII в Будищах из военной казны, что удостоверено было векселем. Для правового выяснения сложившейся ситуации шведский король назначил комиссию, в состав которой вошли польский генерал Понятовский, канцлер фон Мюллерн, камергер Клингерштерн и советник канцелярии фон Кохен. Но комиссия полагалась прежде всего на свидетельство Быстрицкого, бывшего управляющего имений Мазепы, а также на близких ему лиц и решила дело в пользу Войнаровского. А Карл подтвердил ее решение. Кому поверили – Быстрицкому! Этот мошенник еще при жизни Мазепы был замешан в разных аферах. И сидеть бы ему на колу, да он вовремя сбежал. А потом прибился под крыло Войнаровского. Сукин сын!

Андрей и Яков вежливо внимали речам беглого гетмана, который сильно оживился, когда они передали ему деньги. По такому случаю Орлик закатил целый пир, на котором присутствовал, кроме сыновей Полуботка, секретарь гетмана капитан де Клюар; им прислуживал старый слуга Орлика, которого звали Кароль.

– Не имея постоянного места, где бы я мог приклонить голову, – тем временем продолжал Орлик, – мне пришлось стать позорищем перед миром и людьми, переезжая с места на место под чужим именем, при этом выдавая себя за чужеземца. Русский посол в Вене, ссылаясь на приязненные отношения Австрии и России, добился от цесаря приказа об отказе мне в праве приюта. Власти потребовали, чтобы я выехал с семьей из цесарских владений. Не помогли ходатайства ни чешского канцлера, ни папского нунция, ни английского посла в Вене, ни польского короля, ни шведского правительства…

Сыновья Полуботка уже откровенно томились, слушая нескончаемые речи Орлика. Беглый гетман наконец нашел достойную аудиторию и заливался перед казаками соловьем. Наверное, в Салониках, где турки разрешили жить беглому гетману, упражняться в красноречии, которым славился хорошо образованный Филипп Орлик, ему было не перед кем.

– Иногда не было за что купить даже хлеба и дров… – Орлик допил свой бокал, который тут же наполнил бесшумный, словно болотный лунь, Кароль.

Старик и похож был на эту птицу: в темно-коричневом, изрядно потертом сюртуке, рыжий, плешивый и с огромными глазищами, замечавшими малейший непорядок на пиршественном столе.

– Да что дрова! Стыдно признаться, но однажды, чтобы не умереть с голоду, я заложил клейноды – две булавы и пернач. Назначенная мне шведским королем ежегодная пенсия в семнадцать тысяч серебряных талеров была заменена бумажными ассигнациями, стоившими дешевле, чем бумага, на которой их напечатали. Этих денег совершенно не хватало, чтобы содержать семью и службы. Пришлось мне перевезти жену и детей в Краков, где я устроил их в францисканском и бернардинском монастырях…

Пока господа вкушали непритязательные, но сытные блюда шеф-повара «Золотой шпоры», старый казак Грицко Потупа набивал брюхо отварной говядиной, запивая ее крепким вином из фляжки. Он сидел в своего рода предбаннике, от которого брал начало узкий коридор, ведущий в комнату Орлика.

От сомнительной чести присутствовать на ужине, устроенном Орликом по случаю встречи с сыновьями Полуботка, он отказался наотрез. «Это он привел на Украину хана Ислам-Гирея! – гневно ответил старый казак Якову, который вышел из комнаты Орлика, чтобы позвать Потупу к столу. – Вы ему напомните, как татары обдирали и опустошали церкви, оборачивали их в конюшни или вообще сжигали, как топтали ногами святые дары, глумились над иконами, как насиловали наших девчат, а детей малых рубили на куски. Ясыря в Крым увели – не считано. Многие так и остались в полоне. Казаков погубил… из шестнадцати тысяч, что пришли вместе с ним на Украину, осталось всего три. В общем, мне лучше держаться от гетмана подальше. Иначе ей-ей не выдержу и покрошу его в капусту. Скажите, что оставили меня на часах».

«А неплохое винцо», – с удовлетворением думал старый казак, время от времени прикладываясь к фляжке. Как его понял гарсон, Потупа и сам не знал – они объяснялись жестами, как глухонемые; но француз принес ему именно то, что хотел запорожец.

Неожиданно он насторожился. В темном переходе, который вел к «предбаннику», послышался подозрительный шорох. Несмотря на то что последний месяц ему пришлось жить среди огромного количества громких звуков, сильно давивших на уши, слух старого воина не потерял свою остроту. Этот шорох явно отличался от мышиной возни в стенах и под полом гостиницы.

Незаметно переменив позу, Потупа положил руку на эфес шпаги, а затем стремительно – что вовсе не вязалось с его внешним обликом достаточно немолодого и несколько медлительного человека – бросился в переход и вытащил за шиворот под свет масляной лампы мальчишку, который извивался в его руках как угорь, но освободиться от железной хватки казака не мог. Это был Бомбанс.

– Что тебе нужно?! – грозно спросил Потупа, приставив острый конец шпаги к подбородку Бомбанса. – Ты следил за нами? Отвечай! Э, да это старый знакомый… – наконец узнал он воришку. – Опять ты?! Что ты здесь делаешь?

Мальчик что-то оживленно залопотал по-французски, уже не пытаясь вырваться из рук старого казака, но Потупа не понял его.

– От клятые жабоеды! – сплюнул он с отвращением. – И что у них за мова такая – ничего не понять.

Он отпустил мальчишку и сел на табурет, поставив шпагу между ног. Бомбанс опасливо покосился на оружие и снова с жаром принялся что-то объяснять:

– Пуф-пуф! – сложил он пальцы, изображая пистолет. – Там бандиты! Их много! Они окружили «Золотую шпору»! – Бомбанс жестами объяснял то, что пытался донести до Потупы.

Старый казак нахмурился. Он наконец уловил смысл речей мальчика. «Ах ты, мать честная! – подумал казак. – Похоже, мы попали как тот глупый петух в борщ…»

– Сиди здесь! – приказал он Бомбансу. – На, жуй, – отдал мальчишке остатки мяса. – Я сейчас…

И Потупа, постаравшись спрятать свое ретивое куда подальше, направился в комнату Орлика.

Бомбанс, который изрядно проголодался, сидя в засаде, жадно вонзил зубы в нежданный подарок судьбы.

Он совсем замаялся ждать, когда наконец чужеземцы покинут «Золотую шпору». Бомбансу очень хотелось узнать, где они остановились. У таких богатых господ, был уверен воришка, есть чем поживиться, кроме денег, которые они держат в кошельках. А забраться в гостиничный номер – раз плюнуть. Конечно, это не его «профиль», но у Бомбанса был приятель, который «специализировался» на таких кражах. Ему нужна была лишь стоящая «наколка». В таких случаях Бомбанс получал свой процент.

Задумавшись, Бомбанс невольно вздрогнул, когда неподалеку от него материализовались две тени, в которых он узнал обитателей Дома Чудес. Одно из них звали Гото, а второго – Цезарь. Это были грабители и убийцы, по которым давно плакала тюрьма. Что они здесь делают?

Ответ на мысленный вопрос Бомбанса пришел незамедлительно:

– Этот русский не обманет? – спросил Гото.

– Уж мы проследим, чтобы он выполнил уговор… – проворчал Цезарь. – Заплатит, как миленький.

– А если не получится?

– Получится. Их там трое, а нас вместе с русскими десять человек. Надеюсь, ты не разучился драться на шпагах?

– Думаешь, придется?

– Постараемся взять их без шума. Но, сам знаешь, загад не бывает богат.

– Русские ловят русских… – Гото фыркнул. – В Париже только этих варваров и не хватало. Со всего мира разная рвань съезжается.

– А нам какая разница? Чем больше приезжих, тем для нас лучше. Полиция на их жалобы не очень-то обращает внимание. Так что перед нами нива непаханая.

– Кто еще подписался на это дело? – спросил Гото.

Цезарь перечислил. Бомбанс мысленно присвистнул от удивления: возле «Золотой шпоры» собрались самые отъявленные негодяи; некоторые из них даже были изгнаны из Дома Чудес, потому что парижское «дно» тоже имело свои законы, а к нарушителям порядка главари воров и бандитов были безжалостны.

– Ну тогда я спокоен, – сказал Гото. – Дело должно сладиться. Народ в шайке козырный. А чего мы ждем?

– Команды. Русский сказал, что брать будем, когда все уснут.

– Умно… Самое наше время.

Теперь Бомбанс все понял. Бандиты охотились на чужеземцев! Мальчик всполошился – у него из рук уплывали такие жирные караси! Нет, этому не бывать! В голове мальчишки, развитого не по годам, мгновенно сложилась интрига, и он начал тихо отползать назад – туда, где потемнее. А затем встал на ноги и, соблюдая все предосторожности, бросился к «Золотой шпоре».

Проникнуть в гостинцу ему не составило труда. Он схватил в охапку несколько чурок, лежавших в поленнице, и под видом прислуги попал на кухню, а затем по служебной лестнице поднялся на второй этаж, где был номер Филиппа Орлика.

В какой комнате находились чужеземцы, Бомбанс выяснил заранее, можно сказать, нечаянно. Когда казаки появились в номере беглого гетмана, слуга Кароль тут же зажег три дополнительные лампы, и окна помещения ярко осветились. Бомбанс был уверен на все сто, что богатые господа зашли именно в этот номер. А чтобы точно удостовериться в своих предположениях, Бомбанс не поленился и забрался на дерево, откуда комната Орлика просматривалась как на ладони. Так он еще раз убедился, что чужеземцы живут в другом месте, а сюда пришли к кому-то в гости.

Старый казак возвратился с Яковом.

– Расскажи ему, что ты там лепетал, – строго молвил Потупа.

Удивительно, но Бомбанс понял, что от него требуется, и тут же начал быстро сыпать словами – как горохом о стенку.

– О чем он болтает? – спросил старый запорожец.

– Говорит, что у него есть важная для нас информация. Жизненно важная. И требует за это денег.

– Гони этого малого под три черта! – рассердился Потупа.

– Боюсь, нам придется заплатить. Похоже, он не врет.

– И сколько хочет этот башибузук?

– Немного, если сравнить с ценой наших жизней. Всего два пистоля.

– Вот стерво собачье! – возмутился старый казак. – Такое малое, а торгуется как наши бабы в Умани на базаре. Хватит ему и одного золотого.

– Нет уж, заплачу ему, сколько он просит. Что-то тревожно мне…

Яков отсчитал в грязную ладонь Бомбанса требуемую сумму (правда, серебром; золота у них уже мало осталось), и мальчишка рассказал все, что услышал от Гото и Цезаря. По хмурому лицу Якова старый запорожец понял, что дела плохи.

– Ну?

– На нас открыли охоту, – ответил Яков. – Впрочем, я думаю, не сколько на нашу компанию, как на Орлика. Его уже давно хотят схватить и вывезти в Россию. Это не секрет. «Золотую шпору» окружили парижские босяки, а возглавляют банду русские.

– Нужно отсюда уходить, – сказал Потупа. – Притом срочно.

– Нужно, – согласился Яков. – Между прочим, они не знают, что нас шестеро. Мальчишка сказал, что бандиты упомянули лишь трех человек. Это Орлик, его секретарь и слуга. Так что есть шанс воспользоваться этим, хотя и небольшим, преимуществом.

– Нам бы убраться через черный ход. Если он тут?

– Попробую выяснить… – И Яков стал расспрашивать Бомбанса.

Оказалось, что юный воришка знает «Золотую шпору» как свои пять пальцев. Из «скромности» он умолчал, откуда у него такие познания, но на этот вопрос мог бы ответить папаша Ришло.

Год назад в гостинице останавливался весьма состоятельный купец из какой-то далекой страны, и воры подсунули ему Бомбанса в качестве гида. Почему купец выбрал «Золотую шпору», можно было только гадать – в Париже человек при деньгах мог выбрать себе жилье гораздо лучшего качества; но этот вопрос Монаха волновал меньше всего. Главным было то, что к его берегу приплыл жирный «карась» и его нужно было поймать.

Юное симпатичное лицо прилично одетого мальчика вызывало доверие, и вскоре Бомбанс стал неизменным спутником купца, который почти не говорил по-французски. Спустя несколько дней мальчик уже знал, где купец хранит деньги, кто его охраняет, какой системы замки на дверях гостиничного номера и вообще массу других, весьма нужных и полезных для воров вещей.

Купца ограбили мастерски, с выдумкой. Бомбанс сумел подсыпать в его бокал снотворное, и пока воры опустошали купеческие сундуки, их хозяин спал мертвым сном, по-детски причмокивая во сне полными губами. Пробуждение купца мальчику не повезло увидеть, хотя очень хотелось; в этот момент он уже превратился из добропорядочного чистенького мальчика Жака в замызганного обитателя Дома Чудес, одетого в лохмотья; опрятный «выходной» костюм Бомбанс надевал лишь тогда, когда шел «работать».

– Все в порядке, – сообщил Яков старому запорожцу. – Запасной выход есть.

– А не заведет ли нас этот постреленок в западню?

– Вряд ли. Зачем это ему?

– Кто знает, кто знает… Предупреди хлопчика, что, если он задумал что-то плохое, я убью его. – И Потупа со свирепым видом уставился на Бомбанса, который под его взглядом задрожал как осиновый лист.

Яков повторил слова казака, и мальчик успокоился. Он улыбнулся и что-то в ответ прощебетал.

– Что он говорит? – спросил Потупа.

– Мальчик принимает наше условие. Он даже готов поклясться на кресте, что действует исключительно из добрых побуждений, потому что мы ему нравимся.

– Не так мы, как наши деньги… – буркнул Потупа, все еще во власти сомнений.

– Скорее всего, – согласился Яков. – Но это не умаляет ценности его информации. Все, я пошел. Нужно уводить Андрея… и Орлика, чтоб его! А ты приглядывай за мальчишкой – на всякий случай.

– Пригляжу…

Коростылев был как на гвоздях. Ему не первый раз приходилось участвовать в поимке преступников, случались подобные истории и за границей, но майору казалось, что в Париже все идет не так, как нужно.

Во-первых, Ягужинский не пошел вместе со всеми, хотя должен был. По крайней мере, бригадир Румянцев, под началом которого служил Коростылев, никогда не перекладывал на плечи подчиненного ответственность за порученное ему дело и в сложных ситуациях всегда был рядом.

Во-вторых, Ягужинский с непонятной легкостью согласился привлечь к операции обитателей парижского «дна» – бандитов и грабителей. Воспользоваться их услугами присоветовал беглый гардемарин Белосельский, который из кожи вон лез, лишь бы быть полезным. Он был знаком с каким-то «папашей», главарем шайки, и тот за большой куш предоставил в распоряжение Коростылева семерых уголовников. При одном взгляде на их отвратительные физиономии у майора начиналась изжога. Этих «помощников» никак нельзя было назвать надежными.

Но надо было отдать князю Белосельскому должное. Это он очень быстро вычислил гостиницу, в которой остановился Филипп Орлик. Коростылев подозревал, что бывший гардемарин не обошелся без помощи обитателей парижского «дна», но это было не суть важно. Главное, что Орлик оказался в западне.

Коростылев считал, что четверых человек для поимки беглого гетмана, который не имел личной охраны, а путешествовал лишь с двумя слугами, вполне хватит. Это, если учитывать и Ягужинского. Из русских, кроме Коростылева и Белосельского, был еще один агент Тайной канцелярии, подпоручик Беклемишев. Он тоже, как и Ягужинский, знал французский язык (правда, через пень-колоду), но зато отменно владел холодным оружием, что, видимо, и было определяющим для посылки Беклемишева в Париж.

Однако, осмотревшись на месте, Коростылев отдал должное предусмотрительности Ягужинского. «Золотая шпора» была двухэтажным зданием старой постройки и своей планировкой напоминала каракатицу. Здание расползлось по большой площади и, скорее всего, имело несколько запасных выходов. Поэтому вчетвером перекрыть их не представлялось возможным.

Конечно, замысел был несколько другим: когда постояльцы «Золотой шпоры» уснут, с помощью отмычек (Коростылев мог вскрывать замки не хуже какого-нибудь мазурика) тихо забраться в их номер и повязать всех спящими. Но опытный сыщик Коростылев хорошо знал, что от замысла до исполнения расстояние как от Москвы до Парижа. По пути столько будет неучтенных колдобин и ям, что только держись. А вдруг Орлик проснется и доберется до шпаги?

Судя по информации, он был отменным бойцом (собственно, как все запорожцы), а значит, потерь не избежать. Мало того, не исключен вариант, что Орлик сможет прорвать жидкий кордон из четырех человек, и потом свищи-ищи ветра в поле.

Значит, Ягужинский был прав, когда дал «добро» на привлечение парижских уголовников. И все равно в сердце Коростылева торчала заноза, не дававшая ему покоя, начиная с обеда. Он чувствовал, что в этом деле что-то идет не так, но что именно, понять не мог…

Гото и Цезарь недолго таились в том месте, которое облюбовал и Бомбанс. К ним подошел их главарь, хорошо известный в Париже грабитель по прозвищу Минго, и приказал им взять под контроль тыльную сторону здания. «Зачем?! – дружно спросили приятели. – Ведь “птичку” решили ловить в гнезде». «Затем! – грубо ответил Минго. – Не вашего ума дело. Топайте. И смотрите в оба!»

Недовольные Гото и Цезарь поплелись на задний двор, где с трудом отыскали более-менее свободный от конского навоза клочок земли, и, подстелив охапку прелой соломы, оборудовали таким образом свой новый наблюдательный пункт. Все это время они сквозь зубы тихо ругали Минго, который обошелся с ними словно с какими-то мальцами. Приятели надеялись войти в гостиницу с главной группой – чтобы по ходу дела быстро прихватить из номера все самое ценное. А теперь сиди тут…

Первым темные фигуры, выскользнувшие из неприметной двери, заметил востроглазый Гото. Он с силой ткнул кулаком под бок Цезаря и показал в ту сторону.

– Это они… – шепнул Гото.

– Откуда знаешь?

– Не знаю, но чувствую. Почему таятся?

– И то верно.

– Берем? Их только двое.

– Берем! Поди, кошельки у них доверху набиты пистолями.

Гото полез в сумку, прицепленную к поясу, и достал оттуда болас – связанные в пучок тонкие веревки, на конце которых были прикреплены небольшие металлические шарики. Раскрутив над головой это охотничье изобретение бразильских индейцев, он резким движением швырнул его в сторону одной из темных фигур, и она, тихо охнув, упала на землю, опутанная веревками, как жертва паука нитями его паутины.

– Вперед! – скомандовал Цезарь, и обнажив кутлас, который предпочитал шпаге, бросился на вторую темную фигуру; за ним последовал и Гото.

Им здорово не повезло. Они вступили в схватку с Потупой; спеленутый боласом Андрей ворочался на земле, изрыгая проклятья и пытаясь самостоятельно освободиться от пут. Осторожный Орлик, который сразу же взял на себя командование, отправил их вперед, на разведку; он опасался ловушки. И оказался прав.

Цезарь умер, так и не скрестив свой кутлас с оружием старого запорожца. Потупа с отменным хладнокровием молниеносно проткнул бандита шпагой как манекен на тренировке.

Оружие для казака было необычным, но несколько приемов обращения со шпагой показал ему Яков, искушенный в этих барских «штучках» (в Киево-Могилянском коллегиуме был кружок шпажистов; многие отпрыски украинских старшин готовились жить за границей или путешествовать по Европе, поэтому прилежно изучали этикет и учились владеть тем оружием, которое было принято во Франции, законодательнице мод). Для опытного мастера фехтования этого оказалось достаточно, тем более что шпага очень напоминала карабелу.

Гото видел, что Цезарь свалился на землю (он тешил себя мыслью, что его приятель, который был плохим фехтовальщиком, только ранен), но и не подумал дать деру. Может, потому, что в свое время Гото брал уроки обращения со шпагой у самого Ля Боассьера. Правда, тогда у Гото была другая фамилия и он вращался совсем в других кругах парижского общества, нежели сейчас.

Первый же его выпад показал Гото, что противник неловок в обращении со шпагой; скорее всего, решил грабитель, это новичок, который знал один-два вольта, батман, купе[109] и еще несколько несложных приемов. Гото приободрился и обрушился на Потупу с намерением закончить бой как можно быстрее.

О том же думал и старый запорожец. Он сразу понял, что перед ним настоящий мастер клинка. Поэтому решил усыпить его бдительность с помощью той же уловки, которая получилась у него совершенно случайно, когда он довольно неуклюже парировал колющий удар Гото. Француз нападал, а Потупа отмахивался от него как от назойливой мухи, стараясь не показать все свое умение. Полная луна наконец выскользнула из-за туч и осветила задний двор «Золотой шпоры» словно фонарем. Поэтому все движения Гото старый запорожец мог не только видеть, но и предвидеть.

Краем глаза Потупа увидел, что в дверном проеме показался Андрей со шпагой в руках; позади него стояли и остальные. Старый запорожец быстро изобразил свободной рукой жест, который был понятен Андрею, – освободи от веревки Якова и не лезь в драку, я сам – и сын Полуботка тут же переменил свое решение броситься на выручку Потупе. Он понял, что в этой схватке будет ему помехой.

Наконец и до Гото дошло, что противник играет с ним как кот с неразумной мышью. Все его удары и уколы встречали жесткую защиту; она была неуклюжей и даже на первый взгляд вообще никакой, но, тем не менее, ни один выпад Гото не достиг цели. Тогда грабитель пошел ва-банк; он включил максимальную скорость, и его шпага запорхала вокруг старого запорожца словно бабочка.

Наверное, Потупа только и ждал этого момента; наконец противник занервничал. Казак словно проснулся. И ответил Гото таким вихрем ударов и уколов, что грабитель сначала попятился, а затем, совершенно не соображая, что делает, сделал попытку выйти из боя и сбежать. Все-таки жизнь среди отбросов общества на парижском «дне» вконец вытравили из него главную особенность истинных мастеров шпаги – драться нужно до конца, каким бы он ни был. Победа в схватке с равным, это всегда дело случая.

На этот раз запорожец сделал чисто сабельный удар; коварным, неуловимым для глаз движением кисти руки он располосовал грудь Гото, который все же успел уйти с дистанции, поэтому был только серьезно ранен. Грабитель упал и крикнул:

– На помощь! Сюда!

Это были его последние слова. Потупа хладнокровно приколол Гото к земле как бабочку. Но крик услышал Коростылев. Он сразу все понял.

– Дьявол! – выругался майор. – Они уходят! Беклемишев, бери четверых урок и за мной! Белосельский, ты командуешь здесь! Понял?

– Так точно!

– Смотри, проворонишь – лично повешу тебя на первом же дереве!

Когда Коростылев со своей «гвардией» оказался на заднем дворе, то несколько опешил: вместо трех человек перед ним стояли шестеро! И все вооруженные! Откуда они взялись?!

Филиппа Орлика майор узнал сразу: он неудачно охотился на него в Бреславле[110]. Правда, тогда Коростылев был мелкой сошкой; настолько мелкой, что командующий операцией по поимке гетмана все тот же Иван Иванович Ягужинский даже не удосужился с ним познакомиться. Поэтому от Коростылева мало что зависело. Он лишь следил. (Впрочем, Коростылев был послан в Бреславль не только с целью помочь Ягужинскому, но и понаблюдать за действиями Ивана Ивановича; так приказал Румянцев, непосредственный начальник майора.)

Тогда Орлик прятался в богатом доме, больше похожем на небольшую крепость. Хозяин дома не сдался ни на подкуп, ни на увещевания Ягужинского и не открыл агентам Тайной канцелярии ворота. А рано утром Орлик и его семья в сопровождении сильной охраны покинула гостеприимный дом, и Ягужинский лишь злобно скрипел зубами, глядя Орлику вслед. Коростылев увидел лицо Орлика в окне кареты: оно было бледным до синевы.

Таким же бледным, как и в эту лунную ночь. Завидев Орлика, майор крикнул «Мой!» и скрестил с ним шпаги. Беглого гетмана требовалось взять живым, и Коростылев решил заняться им лично. Нужно сказать, что майор был весьма неплохим фехтовальщиком. Его натаскивал сам Румянцев, который с любым холодным оружием был на «ты». Однако Орлик оказался упорным соперником. Он не атаковал, а больше защищался, но делал это умело – сказывалась казацкая выучка.

Остальные участники ночного сражения разбились по парам. Андрею достался Беклемишев, Якову – здоровенный битюг, в руках которого шпага казалась соломинкой, де Клюар, превосходный дуэлянт, дрался с шустрым мазуриком, тоже понимающим толк в фехтовании, а Потупе достались двое французов, потому что старый слуга гетмана Кароль держал шпагу, как баба помело, и испуганно отмахивался от противника, будто тот был шершнем.

Яков уже нанес здоровяку несколько ран, а тот все еще не сдавался. Он был неповоротлив, поэтому юный сын Полуботка бегал вокруг него как лайка, которая держит медведя: вырвала зубами клок шерсти – отпрыгнула на безопасное расстояние, укусила еще раз – опять назад…

Де Клюар фехтовал так, будто позировал перед дамами. Его техника изобиловала очень сложными, но эффектными приемами, которые фехтовальщики применяли только в залах или на дуэлях «до первой крови». В бою это было опасным излишеством. Скорее всего, секретарь Орлика никогда не дрался по-настоящему.

В сложных ударах малейшая неточность более опасна для того, кто наносит удар, чем для противника. Тот, кто использует такие приемы, часто вынужден пренебречь защитой, что может привести к фатальным последствиям. В настоящем сражении прямой удар и прямой отвод единственно верные приемы; прочие считаются слишком опасными.

Об этом и хотел сказать Яков де Клюару, – они дрались рядом, – но не успел. Очередной изящный и чрезвычайно сложный финт, под ногу де Клюара попадает камешек – и вот он уже теряет равновесие и не может защититься от прямого выпада мазурика. Яков лишь крякнул с досады; мгновенно сменив позицию, он нанес противнику де Клюара, который на миг расслабился от радости победы, сильный и точный укол в бок.

При этом сын Полуботка едва сам не поплатился, но вовремя успел среагировать на рубящий удар своего противника-громилы. Для этого ему пришлось упасть, перекатиться на бок и атаковать битюга с нижней позиции, чего тот никак не ожидал; все-таки он был чересчур медлителен. Шпага вошла в живот француза как в масло; он с удивлением ощупал место укола, посмотрел на окровавленную руку и упал, да с таким грохотом, словно где-то рядом рухнула сторожевая башня.

Потупа тоже не стал затягивать финал. Коротким и страшным по силе ударом он пригвоздил противника к стене гостиницы, куда тот отступил под его натиском, а затем занялся бандитом, который продолжал атаковать старика Кароля. Правда, атаки эти были опасливые; мазурик все посматривал в сторону запорожца, ожидая, что тот может в любой момент охладить его пыл добрым ударом шпаги, от которого он защищался с трудом. Француз сразу понял, что этот чужестранец – большой мастер. Поэтому бандита больше устраивал затянувшийся «танец» с Каролем, который мало что смыслил в фехтовании.

Наверное, мазурик хотел таким образом дотянуть до конца схватки. Если ее выиграют свои – он герой; живой герой. Ну а ежели победа будет на другой стороне, то тогда ноги в руки – и подальше от «Золотой шпоры», благо его противник был немолод и угнаться за ним не мог.

Но его мечты разрушил Потупа. Убив своего противника, он немедленно принялся за хитроумного французика, который отбывал номер со старым Каролем. Однако, отразив первый удар Потупы, мазурик вдруг бросился бежать. Он не горел желанием последовать за своим приятелем, который корчился в конвульсиях возле стены гостиницы.

Старый запорожец огляделся. Андрей дрался со своим противником – Беклемишевым, на равных. Яков, совершенно обессилевший от огромного напряжения, отдыхал, опираясь на шпагу. Де Клюар, судя по всему, был ранен легко, и теперь пытался остановить кровь, которая лилась из раны в предплечье. Что касается Орлика, то он начал отступать под бешеным натиском Коростылева, хотя и защищался довольно успешно.

Потупа сразу понял, что на ногах остались только русские, судя по некоторым скабрезным словечкам, которые срывались с их губ. Он поманил за собой Якова, и они подошли к сражающимся.

– Стоп! – грозно сверкая глазами, сказал Потупа. – Может, хватит? Негоже нам своих убивать.

Все остановились, как показалось старому запорожцу, с облегчением. Он продолжил:

– Вы оставляете нас в покое, а мы вас – в живых. Хороший обмен, поверьте.

Коростылев посмотрел на свое «воинство» в лице тяжело дышащего Беклемишева и понял, что люди Орлика спокойно отправят на тот свет и его, и подпоручика, и остальных бандитов во главе с князем Белосельским. Отсалютовав Андрею шпагой, он ответил:

– Предложение принимается. Дуэль получилась потрясающей. А что, неплохо размялись! – И он, собрав волю в кулак, непринужденно рассмеялся.

Коростылев в душе ликовал: в защитниках Орлика он опознал сыновей Полуботка! Это ценнейшая информация, которая была не менее важной, чем поимка Орлика. Значит, Полуботок ведет двойную игру… Очень интересно.

Нет, о сыновьях Полуботка он не станет докладывать Ягужинскому. Только самому царю Петру Алексеевичу! Орден и следующий чин ему обеспечены.

Орлик и остальные ушли, поддерживая под руки стонущего де Клюара. Беклемишев с недоумением спросил:

– Что, мы так и отпустим их?!

– Хочешь остановить? Давай. А я посмотрю на тебя издали. Или тебе жизнь надоела? Они нас зарежут как баранов. Скажи спасибо тому старику, у которого проснулось к нам сочувствие. Иначе мы уже были бы у Господнего престола.

Беклемишев сумрачно кивнул, соглашаясь, и они пошли искать Белосельского, который, не находя себе места от волнения, ждал в засаде неизвестно кого и чего, прислушиваясь к звону клинков.

Звуки боя разносились далеко по округе, но никто из горожан даже в окно не выглянул. И не потому, что была глухая ночь, а по той причине, что подобные схватки происходили в Париже с завидной регулярностью. А ввязываться в выяснение отношений между дуэлянтами ни у кого не было ни малейшего желания.

Глава 15 Гостиница с привидениями

«Глаза» преследовали Глеба, куда бы ни шел. Как только они с Федюней приехали в Чернигов, мерзкое ощущение постоянной слежки не покидало Тихомирова-младшего ни в городе, ни в гостиничном номере. Он пытался определить, кто за ними следит, но с таким же успехом можно было искать след голубя, пролетевшего над гостиницей. На чердаке здания обитали дикие голуби, и поскольку искателям кладов номер достался на самом верхнем, третьем этаже, их воркованье слышно было постоянно.

Гостиница, где они поселились, чем-то напоминала монастырские дортуары. Такие же толстенные стены, узкие окна и номера-кельи, правда, с удобствами. Судя по всему, раньше здесь находился обычной жилой дом, но очень старой постройки, который какой-то бизнесмен выкупил у владельцев и приспособил под современный постоялый двор.

Позади здания находилось достаточно обширное пространство, переоборудованное под огороженную высоким сетчатым забором автостоянку, что весьма импонировало путешествующим на личном транспорте. А Глеб с Федюней как раз и принадлежали к беспокойному племени туристов на колесах.

Несмотря на сходство с монастырем, гостиница оказалась достаточно приятным местом: фасад был украшен различными каменными финтифлюшками, имел несколько круглых декоративных балкончиков и две угловые башни. Гостиницу покрасили в радующий глаз палевый цвет, а выступающие архитектурные детали оставили белыми. В общем, все было очень даже симпатично, а при свете заходящего солнца (Глеб и Федюня Соколков приехали в Чернигов вечером) здание вообще казалось только что сошедшим со старинной праздничной открытки.

Конечно, сервис был «ненавязчив», однако новая мебель не скрипела, постельное белье было белоснежным, сухим и даже накрахмаленным, а тесноватая душевая встретила путешественников красивой кафельной плиткой и сиянием никелированных кранов и смесителей. А если учесть, что в трубах была еще и горячая вода, то первый вечер в незнакомом городе после длинной дороги оказался весьма приятным и расслабляющим. Тем более что крохотный ресторанчик при гостинице порадовал неплохим выбором блюд и вин при вполне сносных ценах.

Удивительно, но цена номера тоже была божеской. Федюня, на правах «старожила», объяснил, что чем гостиница дальше от Детинца, центра средневекового Чернигова, тем она дешевле.

Поскольку «ауди» приказала долго жить, Глеб решил ехать на своем любимом «бычке», который именовался УАЗ-469багги. Этот непритязательный труженик-вездеход мало подходил для городской местности; обычно Глеб использовал его при выездах в «поле», где почти сплошное бездорожье и где сам нечистый ногу сломит. «Бычок» ревел, прыгал, бодался, пыхтел, но все равно продвигался вперед (хоть и не так быстро, как импортный «джип») с похвальной настырностью и неутомимостью.

Перед тем, как уехать из родного города, Глеб зашел в больницу навестить бабу Дуню. Что его потянуло к ней, он не знал. Не хотел идти, а пошел. Будто его кто на веревочке притянул.

То, что он там увидел, не порадовало. Физически баба Дуня была уже практически здорова, как сказал лечащий врач, но что касается всего остального… Она превратилась в живую мумию – лежала совершенно неподвижно на спине, уставившись в потолок огромными немигающими глазищами и, казалось, не дышала. Создавалось впечатление, что ее взгляд пробивает бетонное перекрытие и достает до звезд.

Она не среагировала на появление Глеба – по крайней мере, не подала виду, что заметила его. Потоптавшись несколько секунд возле ее кровати, Глеб беспомощно пожал плечами и вышел из палаты. Но уже на самом выходе в голове снова прозвучало: «Найди… Найди!» Обескураженный Глеб ткнул в руки доктора триста долларов с наказом со всем усердием заботиться о больной, подкинул с теми же словами и медсестре деньжат, чем вызвал у нее невиданный прилив энтузиазма, и уехал.

Всю дорогу Глеб сосредоточенно размышлял над постигшими его перипетиями. Иногда он совершенно механически прикасался к груди, где под рубахой у него висела целая коллекция оберегов. Он не очень верил в их магические возможности (хотя ему и случалось наблюдать некоторые явления, связанные с ними, которые не имели научного объяснения), так как был верующим атеистом (есть такая разновидность человеческих особей; они не верят в Бога, но обращаются к нему, когда им становится совсем худо), однако без какого-нибудь оберега в «поле» не выходил – привычка.

Среди них был, во-первых, старинный – дедовский – крестик, считавшийся «счастливым»; дед Данила никогда с ним не расставался, а перед кончиной доверил его не своему сыну Николаю, а любимому внуку Глебу.

Во-вторых, еще один крест, анк[111], на цепочке, звенья которой были выполнены из неизвестного светлого металла в виде крохотных смородиновых листиков. Историю, с ним связанную, Глеб не любил вспоминать, она чересчур больно задевала его душевные струны. Он никогда не носил этот крест, спрятал его подальше, но теперь вспомнил и решил на всякий случай взять с собой, так как однажды имел возможность убедиться в его силе. Гляди, и поможет, ежели что.

И наконец все тот же злополучный амулет с изображением трехликого божества, неизвестного мифологии. Не взять его Глеб просто не мог, хотя и зарекался не иметь больше с этим оберегом никаких дел.

– Ну ты, блин, козырный! – сказал Федюня, когда оголенный до пояса Глеб вышел из душевой. – Клевые кресты. Где взял?

– Не спрашивай меня о том, о чем я не хочу говорить, – сердито ответил Глеб.

– Понял, шеф, сваливаю. Как водичка?

– Супер. Мойся быстрее. Иначе можем попасть на разбор шапок и в ресторане для нас не найдется свободных мест. А я голоден как волк. Только побрейся. А то с твоей трехдневной щетиной в приличное заведение нас не пустят.

– Усек. Буду как огурчик…

Федюня был переполнен энтузиазмом. Дорогой от переизбытка чувств он все время ерзал на сиденье, и Глеб уже начал побаиваться, что его напарник протрет дыру не только на своих штанах, но и в обивке кресла.

Плотно поужинав (что для Глеба было нехарактерно, но пример Федюни, который, несмотря свою худобу, ел за троих, оказался заразительным), они дружно отправились на боковую. Среди ночи Глеба разбудил дикий вопль. Он вскочил как ошпаренный, не соображая, где находится. И только больно ударившись ногой о кресло – в комнате царила абсолютная темень, поскольку окна были зашторены, – Глеб наконец понял, что это гостиничный номер.

Кричал Федюня. Когда Глеб включил верхний свет, то увидел своего напарника, которой стоял в углу номера и закрывался от чего-то или кого-то простыней – будто его голым неожиданно вытолкнули на подиум перед толпой истосковавшихся по мужской ласке женщин.

– Что случилось?! – спросил Глеб, у которого все еще бегали по спине мурашки от воплей Федюни.

– В-ва-ва… Бу-бу… – лепетал Федюня. Его остановившиеся глаза были белыми от страха и, не отрываясь, глядели на входную дверь.

Глеб схватил со стола стакан, наполнил водой и, особо не церемонясь, выплеснул в лицо напарника. Федюня тихо охнул, захлопал веками, и наконец на его белой как мел физиономии появились признаки румянца.

– Ты чего вопишь? – снова спросил Глеб. – Кошмарный сон приснился, что ли?

– П-помоги… д-дойти до к-кресла… – заикаясь, попросил Федюня.

«Ни фига себе! – подумал обескураженный Глеб. – Эк его хватило… Так и родимчик может приключиться. Возись потом с дуриком… Мне одной бабы Дуни достаточно. Оказывается, кошмарные сны – это не только мое “хобби”».

Он исполнил просьбу Федюни. Усадив напарника в кресло, Глеб первым делом достал бутылку коньяка, которую прикупил по дороге в Чернигов, налил полстакана и приказал:

– Пей!

Федюня послушно, как сомнамбула, опорожнил стакан, некоторое время прислушивался к чему-то внутри себя, затем перевел взгляд на Глеба и сообщил:

– Не поверишь, но я видел… призрак!

– Где?

– Вон там, у двери стоял… Бр-р! – Федюня содрогнулся. – Как в кино! Прошел сквозь дверь, весь в сиянии, будто раскаленная болванка.

– И покойнички вдоль дороги с косами стоят, – скептически продолжил Глеб словами персонажа старого комедийного фильма. – Не нужно на ночь так нажираться. На полное брюхо и не такое может привидеться.

– Это не сон! Я видел! В комнате! Гад буду! Чтоб мне на этом месте провалиться!

– А я утверждаю, все это тебе просто приснилось. Так иногда бывает.

– Что… и у тебя тоже? – недоверчиво спросил Федюня.

– Не часто, но случается. В подобные моменты трудно понять, где сон, где явь. Ты устал за дорогу, потом плотно поел, хорошо вмазал – вот и привиделась чертовщина. К тому же, обстановка здесь располагает к разным фобиям. Я это кожей ощущаю. Надо будет утром расспросить старожилов, что это за дом. Может, и впрямь с ним связана какая-то нехорошая история. Ученые утверждают, что камни (и кирпичи тоже) могут считывать и запоминать информацию. Только прочесть ее наука пока не в состоянии. А вот во сне она доступна человеку, когда активна лишь подкорка, а разум, наш сторожевой пес, отдыхает. Такие дела, коллега.

– Уф! – облегченно вздохнул Федюня. – Ну надо же так!.. Плесни коньячку еще чуток…

Когда Глеб наливал коньяк, его рука дрогнула и несколько капель янтарной жидкости попали на стол. Привиделось ли? В этом Глеб уже начал сомневаться. Но промолчал, чтобы вконец не добить бедного Федюню.

На следующий день, с утра пораньше, они отправились погулять по городу. Так решил Глеб. Федюня, который уснул только к утру, хотел немедленно приняться за дело, но Глеб остудил его порыв, сказав, что спешка нужна только при ловле блох. А в таком серьезном деле, как поиск клада, она тем более непозволительна. Нужно осмотреться, наметить план действий, а главное, где-то поменять рубли на гривны. Оказалось, что это серьезная проблема. Обменные пункты торчали везде как грибы, но там принимали только доллары и евро, которые Глеб решил поберечь.

Федюня, с трудом задавив свое ретивое, с его доводами нехотя согласился. Не мог же Глеб признаться, что, кроме всего прочего, хочет еще проверить и свои ощущения на предмет слежки. А она точно была. Иногда ему казалось, что чьи-то недобрые глаза просто высверливают в его затылке дырки. Но когда Глеб резко оборачивался, сзади не было никого подозрительного. Распознать в толпе человека, который за тобой следит, нужно быть профессионалом.

Деньги обменяли у какого-то «жучка» – свободного менялы. Он слонялся у киоска словно неприкаянный, и когда Глеб «облагодетельствовал» его пачкой пятитысячных купюр, он просто расцвел.

– У народа деньги пропали, – жаловался он, отсчитывая гривны со скоростью опытного кассира. – Ну и жизнь настала… Если вам еще понадобятся наши тугрики, я всегда к вашим услугам.

Повеселевший Глеб, которому надоело общаться с красотками из обменных пунктов, повел Федюню в ближайшее кафе, где они наконец плотно позавтракали, хотя время уже близилось к обеду. Удивительно, но чувство, что за ними следят, исчезло, едва напарники начали «инспектировать» обменники. Похоже, топтун, следивший за ними, притомился.

Сытые и повеселевшие, кладоискатели еще немного побродили по городу, знакомясь с достопримечательностями, и даже добрались до вала бывшей цитадели, с которого открывался прекрасный вид на город. Старые укрепления уже давно срыли, ничего не осталось и от замка-цитадели, который располагался на самом высоком месте над Десной в польско-литовские времена, и только галерея старых пушек – то ли трофеи от Наполеона, то ли от Карла XII после Полтавской битвы – напоминала о славных былых временах.

Федюня, грызя на ходу фисташки и посмеиваясь, рассказал интересную историю, касающуюся этих пушек:

– У местных девчонок в ходу классный прикол: если парень ей не нравится, она назначает ему здесь свидание у тринадцатой пушки. А их тут всего двенадцать. Слушай, Глеб, хватит нам попусту ноги бить! – сказал он без всякого перехода. – Поехали, на место глянем. Чего тянуть?

– Что ж… может, ты и прав. Айда!

Вернувшись в гостиницу, Глеб забрал своего «бычка» с автостоянки, и они поехали по указанному Федюней адресу.

Лучше бы и не ездили. Место, к которому они стремились, было расчищено и заасфальтировано. Образовалась небольшая площадь, на которой уже строили пестрые балаганчики и карусели. Оказалось, что местные власти решили сделать детям подарок – организовали парк аттракционов.

– Волки позорные! Уроды! – бушевал Федюня. – Сто лет никому не было дела до этого места, а когда мне… когда нам засветила удача, они закатали ее в асфальт! Убийцы! Навуходоносоры!.. – Дальше пошло и вовсе непечатное.

Федюня матерился и прыгал, размахивая руками, минуты две. Наконец выдохшись, он упал на землю и от переизбытка чувств заскрежетал зубами.

– Что это с ним?! – спросил мимоходом какой-то мужик-строитель в оранжевой каске. – Схоронил кого-то близкого, что ли?

– Ага, – мрачно ответил Глеб. – Свою тещу. Теперь не знает, как жить без нее дальше. Такое горе…

Мужик удивленно глянул на него, но вдаваться в детали не стал и удалился. Федюня скрежетал зубами и тихо ругался еще какое-то время, а затем затих – лежал, прикрыв голову руками и вздрагивая всем телом.

– Ладно, хватит землю греть, – выждав немного, сказал Глеб. – Вставай. Еще ничего не потеряно. Это я тебе говорю.

Кряхтя, как столетний дед, Федюня встал и обратил свою покрасневшую физиономию в сторону Глеба.

– И что теперь делать?! – спросил он хрипло. – Асфальт по ночам ковырять?! Откуда мне знать, где вход в подземелье?! Ориентиров нету… все, хана.

– Чудак человек… – Глеб снисходительно улыбнулся. – Наша задача всего лишь усложнилась. Да и сколько тут этой площади? Найдем.

– Да мы можем здесь копать хоть до Судного дня и ни хрена не откопаем! Мне тогда повезло, потому что я случайно начал рыть в том месте, где подземный ход, скорее всего, выходил на поверхность. Дальше он идет все вниз и вниз. И потом, кто нам позволит ковыряться? Теперь здесь будет охрана, менты… Повяжут и доказывай потом, что ты не верблюд.

– А башка тебе на что?

– Причем тут башка?

– Очень даже при чем. Впрочем, – Глеб вздохнул, – зачем грузить тебя тем, что ты не понимаешь?

– Что же я не понимаю?

– Любой выход в «поле» в подобной ситуации предусматривает прежде всего ознакомление с материалами: различной справочной литературой, архивами, картами, планами… в том числе и с планами подземных ходов, если они имеются в наличии.

– На кой это нужно?! У меня один план: копай поглубже, набирай на лопату земли побольше, кидай подальше, пока летит – отдыхай. До сих пор все работало безотказно.

– И на старуху бывает проруха, как говаривал один литературный герой. У нас как раз тот самый случай. Начнем сначала. И что меня вдохновляет – не с нуля. Потому что знаем точно – клад существует. Не так ли?

– Так, – угрюмо подтвердил Федюня.

– Вот и отлично. Держи хвост пистолетом. И напряги свои извилины. Вспомни, в каком направлении шел ход. И дай хотя бы примерную привязку к тому месту, где ты провалился. Сможешь?

– Хрен его знает…

Федюня долго ходил туда-сюда, что-то бормоча себе под нос, а затем сказал с убитым видом:

– Ни фига. Все срыли, никаких ориентиров не осталось.

– Ну, присмотрись еще раз!

– Говорю тебе – чужое место! Примерно там стояло сухое дерево. Теперь нет и пня. И я уже сомневаюсь, не привиделось ли мне и дерево это, и какие-то старые развалины… где они? А нету их, и все тут. У-у! – В бессильной злости он с силой треснул кулаком о деревянный щит.

– М-да… Задача. – Глеб почесал в затылке. – Чертовски не хочется снова влезать в архивную пыль. Это дело длинное и неблагодарное. Мало того, оно не дает гарантии успеха.

– И как нам теперь быть?!

– Устроим генеральный совет. Только в нормальной обстановке. В гостинице. Нужно подумать. Спокойно, без психоза. Взвесим все «за» и «против», выработаем план дальнейших действий – и вперед. Мы оба парни упрямые, так неужели нас может смутить какой-то асфальтоукладчик, закрывший вход в подземелье? Я почему-то уверен, что у входа есть и выход. В старину тупиковые тоннели практически не рыли. Подземелье с одним лишь входом – это западня. В годы военных лихолетий богатые господа берегли свои денежки и свою драгоценную жизнь точно так, как наши олигархи: золото рассовывали по разным «корзинам», заводили сильную охрану и готовили коридор для тайного бегства.

– Ты думаешь?..

– Уверен! Клев у нас уже пошел, осталось лишь терпеливо ждать, пока рыбка сядет на крючок. Как долго это будет длиться, для настоящего рыбака не суть важно. Главное – результат. И мы его добьемся. Поехали!

Вместо обсуждения дальнейших планов получилась пьянка. Федюня ни в какую не хотел садиться за «стол советов», не приняв на грудь стакан «живой воды», как он выразился. Нужно сказать, что и Глеб не был против этих «лечебных процедур». Слишком велико было разочарование в таком нелепом начале.

Пришлось им сгонять в приличный гастроном и затариться по самое некуда спиртным и продуктами. К ночи кладоискатели уже были хороши, и если Тихомиров-младший еще мог кое-что соображать и даже передвигаться, то Соколков, едва добравшись до кровати, упал, не раздеваясь, и уснул, что называется, на лету – до того, как его голова коснулась подушки.

Помыкавшись немного по номеру и тупо послушав новости на мове (о чем шла речь, так и не понял: дикторы несли какую-то ахинею на предмет очередного газового спора между Россией и Украиной), Глеб разделся и лег спать, благо уже стемнело. На душе по-прежнему было неспокойно, но хмель постепенно выдавил тревогу, и Глеб забылся сном младенца.

Проснулся он снова от Федюниного концерта. Теперь тот даже не кричал, а выл, укрывшись с головой одеялом, во всю мощь своих легких.

Глеб вскочил как ошпаренный, кинувшись было к выключателю, но тут же плюхнулся обратно на постель. Возле двери стояло привидение! Оно было точно таким, как его описывал Федюня – нечетко очерченная человеческая фигура (черная, с красноватым отливом), окруженная сиянием.

Глава 16 Поход

В Сечи царили переполох и смута. На площади перед церковью казаки били в бубны, а довбыш[112] в литавры; туда же стекался и народ со всех куреней – созывалась внеочередная казацкая рада. Сечевики были злы, как потревоженные осы, и старшины[113] во главе с кошевым атаманом Костем Гордиенко, сидя в паланке, в большой тревоге прислушивались к нарастающему гулу и крикам.

– Опять Пластуновский курень Гусака бунтует, – оскалился войсковой писарь, втягивая голову в плечи. – Ребелия… – тихо буркнул себе под нос.

Он был урожденным шляхтичем и в Кош попал благодаря каким-то тайным и нелицеприятным обстоятельствам своей жизни. Писарь был неизменным попутчиком и войсковым товарищем Гордиенко с давних пор. Они вместе пошли за Мазепой, потом воевали под рукой Орлика против царя Петра и наконец возглавили Олешковскую Сечь.

– Я так и знал, что калга-султан втянет нас в какую-нибудь темную историю, – молвил шафарь[114]; он был самым старым из всех собравшихся и, пожалуй, самым мудрым. – Басурман проклятый…

– Надо было послушать Гусака! – брякнул войсковой есаул, не отличающийся особым умом; он стал старшиной только благодаря своим боевым заслугам. И тут же потупился, потому что Кость Гордиенко бросил на него свирепый взгляд, не предвещающий ничего хорошего.

В декабре месяце калга-султан прибыл в Сечь и велел кошевому атаману Гордиенко собрать отряд в количестве 2000 сабель и двинуться вместе с ним на Буджак усмирять мурз, которые якобы злоумышляют против нового крымского хана Менгли-Гирея. Куренной Гусак, похоже, почуяв неладное, вместе с бывшим кошевым атаманом Иваном Малашенко устроил бучу. Он потребовал, чтобы калга-салтан представил от хана ярлык на этот поход.

Но Кость Гордиенко, который терпеть не мог атамана Пластуновского куреня, а тем более, Малашенко, считал его гораздо хитрее прямолинейного Гусака, не внял разумным доводам, и сечевики пошли воевать против Белгородской орды. Однако спустя какое-то время оказалось, что это калга-султан восстал против Менгли-Гирея. Весной в Буджак прибыл сам хан с большим войском, и, захватив калгу-салтана, отправил его в Стамбул на смертную казнь. А полторы тысячи плененных запорожцев, отобрав у них оружие, велел продать в неволю на галеры.

– Что будем делать, Карп? – спросил Гордиенко у кряжистого седоусого запорожца, сидевшего с краю стола.

Карп Сидоренко, единственный из присутствующих, не занимал никакой должности. Но, как бывший кошевой атаман, пользовался большим влиянием на казаков благодаря своему открытому, незлобивому характеру и потрясающей отваге. Карп был одним из тех, кто утверждал, что лучше ходить под татарами, нежели копать каналы в Петербурге. Он считался наравне с Гордиенко основателем Олешковской Сечи и был единомышленником кошевого.

– Выйдем к народу, – сурово ответил Сидоренко. – Ты же знаешь наши законы. Иначе нас вынесут… вперед ногами.

Побледневший Кость Гордиенко набрал в грудь побольше воздуха, будто перед нырком в воду, и сказал:

– Тогда есаул бери клейноды – и на майдан…

Площадь кипела. Казаков было меньше, чем обычно – сказывалось отсутствие тех, кто ушел с калгой-салтаном, но за то время, пока они воевали, в Кош приняли больше двух сотен беглых из Правобережной Украины. Там происходили трагические события, жертвой которых стали казацкие вольности. Поляки, захватив Правобережье, запрещали даже упоминания о казачестве и превращали людей в крепостных. Как воронье налетели на Украину потомки польских господ и магнатов, которые во время восстания Богдана Хмельницкого и борьбы с Дорошенко или погибли от казацких сабель, или сбежали.

Вслед за крупными хищниками – господами, на Правобережье проникла и мелочь – деловые люди разных национальностей, которые были не менее корыстолюбивы, хитры и жестоки, чем их польские покровители. Снова появились аренды шинков, речек, озер и перевозов, а чтобы держать крестьян в покорности, шляхта, как и сто лет назад, стала заводить надворные роты казаков.

При появлении есаула, который начал выносить на майдан клейноды (войсковое знамя и бунчуки), толпа немного притихла; старинные боевые регалии вызывали у казаков священный трепет – не меньший, чем при виде церковных икон. Установив на специальной подставке сечевую хоругвь, есаул встал рядом, словно врос в землю, положив руку на эфес сабли. Хоругвь была малинового цвета. На ее лицевой стороне был изображен архангел Михаил, а на оборотной – белый крест, окруженный небесными светилами.

Наконец появились и старшины во главе с кошевым атаманом Костем Гордиенко; в знак уважения к товариществу они сняли шапки. Несмотря на бедственное положение Коша, изгнанного из собственных земель, атаман старался выдерживать все старинные ритуалы запорожского казачества. В руках у кошевого была булава – знак его власти, судья нес большую войсковую печать, писарь вышел с серебряной чернильницей, а шафарь – со шкатулкой для сбора податей.

Заняв свое место под бунчуком и осенив себя крестным знамением, Гордиенко вместе со старшиной поклонился на все четыре стороны и сказал:

– Панове молодцы! Славное войско запорожское и Кош днепровский и Кош морской! Какая причина побудила вас, паны-товарищи, собрать раду?

– А то ты не знаешь! – закричали самые горячие.

– Такая беда, наших товарищей в каторгу сдали, а он дурня строит!

– Это твоя вина, что мы под басурман легли!

– Кошевого – геть!

– Уж вы войскового хлеба наелись, сучьи дети, пора и честь знать!

– Долой!..

Толпа распалилась не на шутку. Привычный к таким бурным порывам казачьей вольницы, Гордиенко терпеливо ждал, опустив голову с покаянным видом. Теперь была лишь одна надежда – на Карпа Сидоренко, который мог одним словом утихомирить буянов. Но старый кошевой чего-то выжидал. Он стоял в стороне от старшин и хмурил седые кустистые брови. Сидоренко чувствовал, что весь этот сыр-бор зашумел неспроста. Праведный гнев сечевиков явно направляла чья-то твердая рука.

Ответ пришел очень скоро. Вперед выступил Иван Малашенко и, возвысив голос, сказал:

– Тихо, панове! Дайте слово молвить!

– А говори, говори… – раздалось с разных сторон.

– Пусть скажет…

Казаки притихли и Малашенко начал свою речь:

– А скажите, паны-товарищи, не предупреждал ли я с куренным Гусаком, что калге-салтану нельзя верить?

– Предупреждали! А как же, предупреждали! – раздалось дружное.

– И кто нам рты затыкал, кто сулил всем вам золотые горы в том походе?

– Кошевой! Атаман!

– А теперь он сидит в своей канцелярии и носа не кажет. Молчит. Кто же наших товарищей из неволи будет выручать, если кошевому до этой беды дела нету?

– Заелся, собака! Паном стал! Геть!

– Гнать его в три шеи!

– Клади булаву, антихрист!

– Булаву-у-у!..

Толпа снова заволновалась, пришла в движение; шум нарастал, словно на море начался шторм и где-то рядом ударил прибой. Гордиенко с надеждой бросил быстрый взгляд исподлобья на Карпа Сидоренко, но тот лишь сурово сдвинул брови и отрицательно покрутил головой – ничего нельзя сделать: поздно.

«Опередили! – злобно подумал Гордиенко, наблюдая за тем, как казаки Пластуновского куреня горохом рассыпались по всей толпе, образовавшей круг. – Народ пошли настраивать… Это все Мусий Гамалея! Чтоб его черти молотили как горох! Только появился в Сечи, а уже покоя никому нет…»

Крики усилились. Ненависть к атаману, подогретая пластунами, уже выплескивалась через край. Гордиенко хотел было обратиться к казакам с речью, чтобы оправдаться, но встретив предостерегающий взгляд Карпа Сидоренко, стушевался. Он знал, что разбушевавшаяся толпа может и прибить его насмерть, несмотря на все воинские заслуги. Поэтому кошевой низко поклонился сечевикам, бросил на землю свою шапку, положил на нее булаву и поторопился скрыться среди своих немногочисленных сторонников.

– А как нам быть, панове? – отважился спросить шафарь. – Прикажете тоже положить знаки достоинства?

– Вы тут ни при чем! – прогудела толпа. – Оставайтесь!

– Кроме писаря! – закричали казаки Пластуновского куреня. – Они с Гордиенко рука руку моют! Сдай свой каламарь, подпевала!

Бывший шляхтич скрипнул зубами, глянул волком на победно ухмыляющегося Малашенко, с которым давно был не в ладах, и мигом исчез – будто его прибрал сам нечистый.

Теперь бразды правления взял на себя войсковой судья, второе лицо после кошевого.

Важно пригладив длинные усы, он выступил вперед и спросил:

– Шановное товарыство, кого будет ставить кошевым?

– Малашенко! Малашенко! – раздалось несколько недружных голосов.

– Карпа давай, Сидоренко! – прокричал из толпы одинокий голос.

Малашенко поднял руку, требуя внимания, и сказал:

– А я считаю, что лучше Ивана Гусака кошевого нам не сыскать. Что воин знатный, что хозяин хороший. Гусака!

– Гусака, Гусака! – эхом ответили ему сечевики; особенно старались казаки Пластуновского куреня.

Вскоре имя куренного атамана многократно и многоголосно повторял почти весь майдан.

– Где он? Давайте его сюда!

Ивана Гусака вытолкнули из толпы – для виду он немного посопротивлялся.

– Иди, иди, народ требует! – кричали казаки. – Принимай честь, коли тебе ее дают!

– Ну что, панове, – снова возвысил свой голос судья, – согласны ли вы, чтобы куренной Гусак был у нас кошевым?

– Согласны, согласны! С богом, в час добрый! Слава! Слава!

Шум и гам выплеснулись за валы Сечи и покатились по предместью. Встревоженные шинкари-евреи, которые не знали причины переполоха, творившегося в Коше, побледнели и засуетились – а ну как опять казаки начнут искать крайних в своих бедах и невзгодах? Лейзер торопливо ссыпал серебро и несколько золотых в небольшой горшочек и начал закапывать свое сокровище под пол своей крохотной конуры. Он копал и ругал себя последними словами, что не послушал старого пройдоху Шмуля, который предлагал ему вложить деньги в одно верное дело в Кракове.

Дождавшись пика народного одобрения, судья взял в руки булаву и поднес ее новоизбранному кошевому. Согласно старинному обычаю, Гусак два раза ответил отказом и принял знак власти лишь на третий раз. Дружный крик, словно вздох богатырской груди, пронесся над Кошем – свершилось! Из предместья взлетела стая воронья, заржали испуганные лошади у коновязей, а Лейзер схватился за сердце – ему показалось, что ворота Сечи открылись и оттуда бежит разъяренная толпа казаков, чтобы бить и крушить все, что попадется ей на пути, как уже бывало.

Но страхи его оказались напрасными. Взяв булаву, Иван Гусак покорно склонил голову перед четырьмя старыми запорожцами-ветеранами, которые доживали свой век в Коше. Изрубленные саблями, увечные, все в темных шрамах, они, тем не менее, держались бодро и долг свой выполнили как подобает: набрав в руки земли, старики положили ее на голову новому кошевому атаману – чтобы не чурался сиромы, не зазнавался и помнил, что все уходит в сырую землю, а слава и доброе имя остается на долгие времена.

Земля не задержалась на голове Гусака, осыпалась с тихим шорохом песчинками вниз, запорошив одежду. Глядя на это, многие казаки (особенно те, кто постарше) тяжко завздыхали, вспомнив родные края – Базавлуцкий луг, где чернозем жирный, как масло; воткни в землю вербовую палку и через год она превратится в дерево; а трава такая высокая, что видна только голова коня, а волов и вовсе скрывает, лишь рога торчат.

– Тихо! Кошевой будет речь держать! – провозгласил судья, после того как переизбрали и писаря.

Место шляхтича занял Левко Турковский, недоучившийся студент Киево-Могилянского коллегиума, сбежавший на Сечь в поисках романтики. Выходец из старшинского сословия, он, тем не менее, полюбился казакам своим легким, веселым нравом и бесшабашной удалью. Последнее время Левко томился от бездействия и не вылезал из шинка, поэтому должность войскового писаря, у которого всегда полно разных канцелярских работ, его вполне устраивала.

Иван Гусак поднял вверх булаву, и гудевший, словно пчелиный улей, майдан мгновенно стих. Все знали – буйство закончилось, начались серьезные события. И теперь нарушителям порядка грозили плети или штраф.

– Позвольте, панове, поблагодарить вас за оказанное мне доверие, – начал новый кошевой. – Мне не хватит и всей моей жизни, чтобы его оправдать. Но я постараюсь…

«Старайся, старайся, – раздалось в ответ. – А то сам знаешь, что будет, если не в ту дуду начнешь дуть…»

– А теперь вот что скажу я вам, паны-товарищи. Беда пришла на Сечь. Она давно нас преследует – видно, такая наша судьба, да раньше никогда так плохо не было. Басурмане творят сплошные несправедливости. Перед походом калги-султана на Буджак азовские татары пленили около двух десятков наших братьев, которые ходили на реку Кальмиус по зверя. Хоть мы и просили хана освободить ни в чем не повинных казаков, он отказал нам в этом. Хан отобрал у нас крепость Кодак, всех ее жителей разогнал, саму крепость разрушил, а город отдал в полное владение полякам. До чего дошло – мы не можем даже молиться, как подобает православному люду, не имеем права строить храм, какой нам нравится! Хан запретил нам сооружать в Сечи постоянную церковь, а теперь уже начал покушаться и на нашу веру, пытается заставить принять мусульманский обряд.

По лицу Гордиенко, который стоял в толпе, спрятавшись за спины казаков, пробежала тень: он понял, куда клонит Гусак, и обеспокоился. Но что-либо предпринять был бессилен.

– Мы такого хотели, когда бежали сюда от русского царя? – вопрошал Иван Гусак. – У нас даже пушки басурмане забрали, а чем воевать? Прежний хан Каплан-Гирей подарил нам Кизикерменский перевоз через Днепр со всеми его прибылями, а новый недавно отменил и фирман на перевоз, и право добывать в лиманах соль, и возможность беспошлинно ею торговать. А теперь пришла другая, совсем уж черная весть – наших братьев на турецкие галеры хотят отправить. Ханы дерутся, а у казаков чубы трещат. Вот я и спрашиваю вас, запорожцы, будем мы и дальше терпеть такие надругательства?!

– Не будем! Хватит! Натерпелись! – забушевала толпа.

Кошевой властно поднял булаву; шум затих.

– Так что вы посоветуете, панове? – спросил он с неподражаемым коварством, заранее зная ответ. – Как нам дальше быть?

– В поход! Собираемся в поход! Нужно освободить наших товарищей! Смерть басурманам! Веди нас, батьку!

– Ну, как скажете, дети мои… – благодушно согласился новый кошевой, приглаживая свои пышные усы. – Ваше слово для меня – закон. Осталось выбрать наказного атамана – и с богом.

Наказным выбрали, как и следовало ожидать, Ивана Малашенко. Тут уже Кость Гордиенко не выдержал. Решительно выступив вперед, он сказал со свойственной ему безрассудной смелостью, благодаря которой и стал кошевым:

– Куда вы, дурни, засобирались?! Хан передавит вас, как блох! У него под рукой десять тысяч воинов! А если кинет клич, то и все пятьдесят наберет!

– А это уже не твое дело! – закричали казаки. – Лезь на печку, кости грей! Откомандовался!

– Тихо! – громыхнул своим пономарским басом Карп Сидоренко; наконец и он решил взять слово. – Что-то вы, паны-товарищи, расшумелись как лягушки на болоте?! Вам дело говорят. Не зная броду, не суйся в воду. Или хотите как можно быстрее присоединиться к тем, кто пошел с калга-султаном? Знайте же: если мы поднимемся супротив хана, Сечь сровняют с землей. Куда потом бежать будем?

Откуда появился Мусий Гамалея, никто не заметил. Он вырос возле кошевого словно из-под земли. Завидев всеми уважаемого старого характерника, казаки, которые после речи Сидоренко несколько притихли, и вовсе утратили дар речи; над майданом повисла густая, настороженная тишина, в которой каждое слово Мусия казалось расплавленным свинцом, льющимся в форму для изготовления пуль.

– И ты, Карп, и ты, Кость, и я, старый дурак, – все мы виноваты перед товариществом… – Глаза Гамалеи были страшными; черные, бездонные, они, казалось, пробивали казацкие груди как арбалетные болты. – Мы завели запорожцев в пропасть, повинуясь капризу человека, для которого родина – пустой звук, для которого власть и обогащение – смысл жизни. Мы пошли за Мазепой, надеясь на какие-то свободы. От кого?! Где в этом мире свобода?! Она была только у нас, в Сечи. А мы ее променяли на пустые обещания. Сами своими руками убили! Кого теперь винить? Вспомни, Кость, гетмана Орлика. Человека не нашей крови и не нашей веры. Он погубил цвет казачества. И ради чего?! Чтобы потом татары, которых Орлик привел на Украину, сожгли ее, опустошили, угнали десятки тысяч людей в ясыр. Где он теперь? Из-за границы грамотки в Сечь пишет… А казаки лежат в сырой земле!

Кость Гордиенко, на которого все обратили гневные взоры, судорожно сглотнул слюну и потупился. Он понял, что проиграл и этот последний бой. Против Гамалеи не выстоит и Карп Сидоренко, обладающий незавидным красноречием.

– Нам ли теперь чего-нибудь бояться? – тем временем продолжал Мусий. – Честь дороже жизни. Если мы не освободим своих товарищей из татарской неволи, то будем не казаки, а бабы, и всяк будет плевать нам вслед. А тебе, Карп, я тоже скажу. Не сладко и под ханом, и под русским царем. Трудно выбрать, какое из этих двух зол лучше. Если хан уничтожит Сечь, уйдем отсюда, построим новую, свободную. Земли хватает. Есть такие места, куда не дотягиваются загребущие руки панов, есть! Но всю жизнь подгибать плечи для казака недостойно.

Майдан умолк. Тишина после речей Мусия казалась надгробной плитой, давящей на плечи сечевиков тяжким грузом. Сечевики стояли потупившись, все во власти мыслей, столь несвойственных казацкой вольнице.

Иван Гусак с отеческой любовью оглядел собравшихся, большей частью молодежь, широко улыбнулся, отчего даже помолодел, и сказал, чтобы разрядить обстановку:

– Подготовку к походу начнем с утра. Так что до завтра – гуляй казак! Все в шинок, угощенье за мой счет!

Рада словно взорвалась. Напряжение мгновенно спало, и орава сечевиков хлынула к воротам. Обычай отмечать избрание кошевого не могли отменить даже плохие времена.

Евреи-шинкари, увидев бурлящую толпу, катившуюся по предместью словно водяной поток, уже начали прощаться с жизнью, лишь один Лейзер каким-то десятым чувством почуял, что это идет не гроза с градом, а золотой дождь, и стоит побыстрее подставить под него ковшик. Он выкатил прямо на дорогу бочку горилки и начал наливать всем желающим, мудро рассудив, что даже если никто и не заплатит, то это невелика потеря – облегчение, которое наступило после разных нехороших предчувствий, стоило гораздо дороже.

Казаки гуляли до полуночи. Везде горели костры, и небо над Сечью посветлело так, будто в ней был большой пожар. Сторожевые посты в степи недоумевали – что там такое творится? Уж не басурмане ли тайком подобрались к Кошу и теперь избивают казаков?

Сколько было выпито горилки, меда и пива, никто не считал. Когда кончились деньги, которые дал на гулянье новый кошевой, начали пить в долг; а когда хмель ударил в буйные головы со всей силой, шинкарей прогнали прочь, и уже никто не мерил и не считал ни выпитое, ни съеденное. Лишь к утру Сечь забылась хмельным сном. Казаки засыпали там, где их сморила усталость – и под шинком, и возле коновязей, и возле валов, и даже посреди дороги, а большинство на берегу Конки, хотя ночи еще были прохладными, а от реки тянуло сыростью.

Только сторожа в Сечи не дремали. Новый кошевой атаман был строг, все это знали. Затворив ворота и заложив их на брус, сечевики с завистью прислушивались к звукам музыки, к песням и смеху, доносившимся с предместья.

Утром, едва рассвело, кошевой собрал совет. На него были приглашены не только старшины, но и казаки-ветераны.

– А что скажете, панове, как нам быть? – спросил Иван Гусак, обводя тяжелым взглядом сечевиков.

Совещание устроили в помещении Пластуновского куреня, потому что паланка не могла вместить такое количество людей.

– То и скажем, что затея наша никчемная, – ответил Василий Осипов; он был полковником и добрым воином. – Пока соберем казаков, пока собьем их в сотни, наших товарищей отправят в Стамбул (если еще не отправили). А с теми силами, что у нас сейчас в наличии, нечего и бучу затевать.

– И то правда… Кх-кх! – осторожно прокашлялся старый казак Лаврин Шрам. – Не догоним басурман. А догоним, то зря казаков погубим. Сила у хана большая…

– Прав был Кость – Менгли-Гирей не простит нам такой дерзости, – угрюмо сказал есаул Василий Ерофеев по прозвищу Гуш; он был боевым побратимом Гордиенко. – Пойдем в поход на татар, сразу же нужно искать новое место для Сечи. И потом, что толку будет, если к тем полутора тысячам наших товарищей, что в плену, положим в землю еще несколько сотен казаков?

– Может, ты хочешь умереть как баба – на лавке под образами? – насмешливо поинтересовался Малашенко. – Так скажи нам, и мы обойдемся без тебя.

Гуш гневно вскинулся, но тут же и сник – военный совет не был местом, где выясняют отношения. Но по большому счету наказной атаман оскорбил Ерофеева. Смерть в своей постели для запорожца считалась едва не позором; поэтому казаки, особенно старые, не боялись умереть в бою, а некоторые даже искали в сражениях славную кончину.

– Вот что я скажу вам, – взял слово Мусий Гамалея. – На суше мы действительно бессильны против чамбулов Менгли-Гирея. Положить казаков зазря – невелика честь. Для этого много ума не надо. А вот на море, даже с теми малыми силами, что имеем, потрепать басурман и отбить пленников сможем. И потом, если у нас выгорит дело, море скроет все наши следы.

– Дельное предложение… Дельное… – загудели куренные атаманы.

– А что, если мы опоздали и казаков уже нет в Крыму? – снова взял слово Осипов.

– Пусть о том голова у тебя не болит, – отрезал Гусак. – Мои пластуны донесли, что казаки пока еще в Буджакской орде. Там же и хан Менгли-Гирей – проводит свое следствие. Пластуны поймали на аркан татарского мурзу и тот им «исповедался» – рассказал все как на духу.

Собравшиеся моментом расслабились и весело загомонили.

– Ну что, паны-товарищи, значит, решили? – спросил кошевой.

– Решили! – дружно ответили все, даже приободрившийся Василий Гуш.

– Ну тогда благословляю вас на ратный подвиг! А теперь послушаем, что скажет наказной атаман.

Малашенко поднялся, пригладил усы и молвил:

– Я так мыслю, что нужно собрать всех зимовых казаков,[115] которые живут неподалеку от Сечи. На это понадобится самое большее неделя. А за это время мы подготовим наши морские «чайки» и боезапас.

– Без пушек будет совсем худо… – понуро пробурчал Лаврин Шрам. – Самопалами много не навоюешь.

Мусий Гамалея загадочно улыбнулся.

– Лаврин, ты, похоже, совсем забыл про поход под началом кошевого Мороза, – сказал он, обращаясь к Шраму. – Тогда вы ушли степью, а мы – на Низ.

– Помню я, помню…

– Так вот, пушки, отбитые у турецкого сераскера[116], мы сняли с галеры и потом спрятали, зарыв в песок на сухом берегу Днепра.

– Ох ты, мать честная! – всплеснул руками старый казак. – Совсем я из ума выжил! Мне ведь говорили… Но вот только где то место, да и лежат ли там пушки, – засомневался Лаврин. – Времени ого сколько прошло…

– Там они, в целости и сохранности. Что с медью станется? Ждут своего часа. Я послал двух казаков – Ивана Солонину и Якова Шаулу, – чтобы они откопали пушки и ждали, пока мы не погрузим их на «чайки».

– Ну а коли так, то с богом! – торжественно провозгласил кошевой, и все разошлись по своим делам.

Василий Железняк, который не сподобился поучаствовать ни в одном серьезном походе, а тем более морском, жадно впитывал все казацкие премудрости, творившиеся на его глазах.

Его послали помогать мастерам, которые оснащали для дальнего похода быстрые казацкие «чайки». Заготовленные впрок липовые долбленые колоды были спрятаны в днепровских плавнях, подальше от татарских глаз. Хан не только отобрал у сечевиков пушки, но и запретил им выходить в море. Колод насчитывалось мало, но рубить новые не было времени. Хорошо хоть доски для бортов не пришлось строгать; они были заготовлены заранее и хорошо просушены.

Гамалея, руководивший этими импровизированными корабелами, лишь скрипнул зубами и мысленно послал проклятье бывшему кошевому Косте Гордиенко, который плохо заботился о состоянии казацкого флота. «Чаек» должно быть гораздо больше – чтобы вся Олешковская Сечь, существующая на татарской земле на птичьих правах, при надобности могла быстро сняться с места и уйти по воде от любой напасти.

Работа закипела. Она шла практически круглосуточно, с небольшими перерывами на сон и еду. На долбленки ставились ребра (казаки называли их опруги), к которым деревянными гвоздями внахлест крепились доски бортовой обшивки. Поставив борта, стелили второе дно – стлань, устанавливали лавки для гребцов и перегородки. Весь набор и обшивку обильно смолили, и вскоре Василий стал совсем чумазым от черного дыма, который валил из котлов с варом – специальным составом для осмолки.

Затем вдоль бортов при помощи липового лыка закрепили толстые, как бочка, связки камыша. Даже если «чайка» наполнится доверху водой, камыш не даст ей утонуть. А еще камышовые связки служили защитой от пуль, когда казаки шли на абордаж галеры.

Когда корпуса «чаек» были увязаны камышом, самые опытные мастера из старых запорожцев установили мачты с прямым парусом и два съемных рулевых «пера» – на нос и корму. И если к самой мачте претензий не было, то при виде парусины бывалые казаки лишь сокрушенно вздыхали и качали головами: она была очень ветхой.

Не долго думая, Гамалея взял с собой Василия, и они помчались в Сечь. Не заезжая в сам Кош, старый характерник зашел в шинок Лейзера и застал его за починкой своего лапсердака. Шинкарь старательно лепил еще одну латку – поверх остальных. Его одеяние напоминало лоскутное одеяло, так много на нем было заплат.

– Заведи себе бабу, – поморщившись, грубо сказал Мусий.

Лейзер лишь мечтательно вздохнул, а затем бросился накрывать на стол. Когда он показал из-под полы штоф с горилкой, Мусий отрицательно покрутил головой.

– Только поесть, – сказал он строго.

Лейзер понимающе кивнул; в предместье уже ни для кого не было секретом, что сечевики готовятся выйти в поход, а значит, главную статью доходов шинкарей – хмельные напитки, можно было не предлагать. Иначе и казак будет наказан, и шинкарю немало достанется. Хорошо, если его вообще не повесят на первом попавшемся суку. Но Лейзер так сильно уважал и боялся Гамалею, которого считал колдуном, что просто не мог не предложить ему выпивку. Наверное, это понял и сам Мусий, потому что сделал вид будто ничего и не было.

Быстро перекусив, Гамалея сказал:

– Вот что, Лейзер, у тебя есть возможность послужить доброму делу.

– Ах, моцный пан! Старый Лейзер всегда готов услужить доброму человеку.

– Вот и отлично. Мне срочно нужна хорошая парусина. Хорошая, не гнилье! Достанешь – в накладе не останешься. Срок – пять дней. Сколько метров? Много… – Мусий назвал количество. – Оплата будет двойная – за срочность.

У Лейзера загорелись глаза. Парусина! Казаки собрались в морской поход! Ах, какой может быть знатный гешефт! Сначала парусина, а затем, когда казаки вернутся с добычей, уж Лейзер постарается, чтобы они оставили в его шинке как можно больше денег с дувана. Но пять дней… Где найти столько парусины за такое короткое время?

– Это невозможно, – начал было ныть Лейзер. – Дайте мне десять дней…

– Пять! – отрезал Мусий, поднимаясь из-за стола. – И ни дня больше. Не уложишься в срок… что ж, тогда пеняй сам на себя.

С этими словами старый характерник и покинул шинок. Он был уверен, что Лейзер разобьется в доску, но парусину достанет.

Мусий не ошибся. Спустя полчаса два молодых еврея на добрых конях уже летели к Голому перевозу. Лейзер глядел им вслед, кусал нижнюю губу и от нетерпения притопывал, словно таким образом мог ускорить их возвращение…

На шестой день после начала подготовки к морскому походу все было готово. В том числе и новые паруса. Лейзер, получив за них добрый куш, сиял как те золотые, что звенели в его кошельке.

Оборудованные «чайки» уже ждали казаков все в тех же плавнях, где они строились. Малашенко наказал держать их там из опасения, что о подготовке к морскому походу узнают татарские лазутчики. Конечно, в последние годы их стало гораздо меньше – Сечь и так была на виду, но все же некоторые мурзы не отказывали себе в удовольствии натаскивать на фактически бесправных запорожцах своих молодых воинов, которые все больше и больше наглели.

Иногда из-за озорства они умыкали целые семьи зимовых казаков для продажи на невольничьем рынке, а когда сечевики догоняли молодых наглецов и с боем возвращали ясыр, тогда хан грозил запорожцам разными карами и требовал выплатить большой штраф.

В «чайки» уже было погружено и огненное зелье, и квадранты[117] для определения направления пути, и продукты – сухари, пшено, соломаха, сушеное мясо и рыба, а также высушенный и измельченный в порошок корень аира – весьма действенное лечебное средство от воспаления кишечника. Там же стояли бочонки с ключевой водой, в которые священник опустил серебряные крестики – чтобы вода хранилась подольше.

Воды было немного, и ее взяли лишь потому, что в поход шла в основном молодежь. Бывалые запорожцы в морском плавании утоляли жажду жидкой соломахой, которая была им и пищей и заменяла воду.

Не было в челнах лишь никаких спиртных напитков. В походе запрещалось пить горилку под страхом смертной казни. Только на поясе у сотников – атаманов челнов, и есаулов висели фляжки с крепкой оковитой для обработки ран и поддержания духа у тех, кто готовился предстать перед всевышним.

Торжественный молебен отслужили после обеда. Странное зрелище представляли казаки, собравшиеся перед церковью на майдане, где происходило действо. Они напоминали шайку оборванцев, потому что в поход запорожцы всегда надевали все самое ветхое и старое – чего не жалко. Но начищенное до блеска оружие, которым казаки были увешаны с головы до ног, и суровые сосредоточенные лица подсказывали постороннему наблюдателю, что это не какие-нибудь нищие, а суровые бесстрашные воины.

После молебна все выпили по «прощальному» ковшу медовухи, перекрестились на храм Божий и колонной вышли из ворот Сечи. Жители предместья провожали их молча; но у каждого в глазах стоял тоскливый вопрос – что-то теперь будет? Никто из них не знал ни цели похода сечевиков, ни как он будет совершаться (за исключением Лейзера; но шинкарь быстрее дал бы отрезать свой язык, чем сболтнуть лишнее). Но все были уверены, что предстоят серьезное разбирательство с ханом (который запретил запорожцам любые воинские походы не под его бунчуками), и кто знает, чем оно закончится…

Степь цвела. Весна стремительно ворвалась на ее бескрайние просторы и вдохнула живительные силы в забывшуюся в летаргическом зимнем сне пожухлую траву, которая оживала на глазах. Молодые стебли росли так быстро, что вечером можно было лечь спать на голом месте, а проснуться на зеленом ковре, в котором легко укрыться. И только камыши в устье Днепра по-прежнему стояли плотной стеной цвета светлой глины, помахивая густыми темными метелками, и ни единый новый росток не поднимался над мелководьем, потому что вода в реке еще не прогрелась как следует.

Сторожевой разъезд Буджакской орды в составе трех человек неторопливо ехал по степи. Берег Днепра был неподалеку – на расстоянии десяти полетов стрелы. Низкорослые мохнатые лошадки ордынцев временами тонули в прошлогоднем сухостое, и над безбрежным ковыльным морем виднелись лишь головы их хозяев.

Неожиданно одна из лошадок тихо заржала. Татары насторожились и напрягли зрение и слух. А старший из них – самый опытный – слез с седла и приник ухом к земле. Когда спустя какое-то время он снова забрался на лошадь, его узкие раскосые глаза и вовсе превратились в щелки, а на лоснящемся от жира лице появилась довольная улыбка. Он молча показал своим товарищам грязный палец, и ордынцы быстро разъехались, чтобы охватить как можно большее пространство.

По степи скакал казак. Похоже, ехал он издалека и сильно торопился, потому что его конь был весь в мыле. Удивительно, но казака это обстоятельство ничуть не волновало и он продолжал гнать своего скакуна, не жалея нагайки.

Татары выметнулись ему навстречу с трех сторон. В воздухе зазмеились арканы, но казак нырнул под брюхо жеребца, тем самым избежав пленения, а когда опять оказался в седле, в его руке матово блеснул пистоль. Раздался выстрел, и возвышавшаяся над сухостоем голова одного из ордынцев исчезла, будто ее сшибли камешком.

Ордынцы завыли как волки и, обнажив сабли, начали стремительно сближаться с казаком. Но он оказался на удивление шустрым. Бросив пистоль, казак мигом сдернул с плеча самопал и выпалил второму татарину едва не в лицо, так близко к нему были ордынцы. Татарина смело с седла будто сильным порывом ветра.

Но третий уже замахнулся саблей, и казалось, что казаку пришел конец. Он не успевал ни защититься, ни уклониться. И тут случилось то, чего никак не ожидал ордынец. Казак словно взлетел над седлом своего коня, и сабля татарина поразила пустоту. А в следующий момент каблук казацкого сапога проломил ордынцу висок, и освобожденная от груза татарская лошадка, до этого по-волчьи скалившая зубы и готовая перегрызть горло коню казака, тут же успокоилась и начала мирно пастись, благо на пригорке, где происходило действо, было много молодой сочной травы.

Казак не стал искать оброненный им пистоль, не говоря уже о том, чтобы увести с собой добычу – лошадей ордынцев, представлявших немалую ценность для воинских забав. Это были специально обученные боевые кони, повинующиеся командам, как собаки. Они были неутомимы в беге, неприхотливы в еде и в битвах сражались наравне с хозяевами – били копытами и кусались. А когда раненый хозяин оставался один на один со степью, ордынский конь мог противостоять волчьей стае, отгоняя кровожадных хищников от своего господина и повелителя.

Успокоив свистом, напоминающим соловьиную трель, жеребца, который дрожал от боевого возбуждения, казак дал ему шенкеля, и конь пошел галопом. Вскоре казак уже был на берегу Днепра, в лесных зарослях, напоминавших обитые зеленым бархатом ножны, в которые был вложен серый клинок одного из рукавов могучей реки. Там он сложил ладони у рта лодочкой и закричал пугачом: «Пу-гу! Пу-гу Пу-гу!»

– Казак с Лугу, – раздалось над его ухом. – Мы уже заждались тебя, Демко.

– Уф-ф… Напугал ты меня… – Казак (это был Демко Легуша) широко улыбнулся Василию Железняку, который легко и пружинисто, как большой кот, спрыгнул с дерева.

– Ну, какую весть принес? – озабоченно хмурясь, спросил Василий.

– Завтра с утра пораньше наших отправляют в Стамбул. Уже прибыли грузовые суда из Турции, привезли оливковое масло и вино в бочках. До вечера разгрузят.

– Нужно доложить атаману… Тишко! – крикнул он в сторону зарослей. – Ходь сюда.

Из чащи выскочил шустрый как белка подросток. Он был сыном одного из ремесленников сечевого предместья. Несколько таких подростков казаки взяли с собой, чтобы они присматривали за вьючными лошадьми, на которых привезли к «чайкам» недостающие припасы.

– Забери коня на выпас, – приказал Василий мальчику. – Мы уходим ненадолго. Спрячьте лошадей в балках, в Сечь не гоните. Ждите от нас гонца.

Мальчик уехал, а Василий и Демко Легуша спустились к берегу, где в камышах их ожидала небольшая лодка-дубок и несколько казаков-гребцов. Они уже притомились ждать Легушу, – он отсутствовал больше суток – поэтому даже в карты играли как-то вяло, без огонька. Обмотанные тряпками весла всколыхнули темную гладь заводи, и лодка исчезла в камышовых протоках как призрак – без единого плеска и шороха…

Боевая турецкая галера стояла на якоре неподалеку от берега. Она перегораживала русло Днепра не хуже чем один из днепровских порогов.

– Я думал, что турки перестали нас бояться, – сказал Мусий Гамалея, глядя на темный силуэт галеры. – Дай бог памяти, когда запорожцы ходили в последний морской поход…

– Чтоб им… было пусто! – выругался Иван Малашенко. – Не хотелось шуметь раньше времени, а придется. Как к галере подобраться? Кругом чистая вода. Пока мы выскочим из камышей, они успеют изготовиться и дать по нам залп из пушек.

– Что-нибудь сообразим, – уверенно сказал Мусий. – Для абордажа нам полторы сотни молодцов вполне хватит. То есть, экипажа двух «чаек». Не так ли?

– Так, – ответил наказной атаман. – Что ты задумал?

– Мы пойдем не по воде, а под водой. Половодье еще не прошло, и по Днепру всякого мусора и хлама плывет большое количество.

– А! – радостно воскликнул Малашенко. – Ну, так бы сразу и сказал. Когда начнем?

– Как хорошо стемнеет и появится молодык.[118]

Две «чайки» разгрузили быстро. Когда на темном небе, усеянном бриллиантовой россыпью ярких звезд, появился узкий золотой серп, челны перевернули, и абордажные команды, оставшись в одних шароварах, забрались под эти импровизированные водолазные «колокола». Течение подхватило перевернутые «чайки», и они медленно поплыли в сторону галеры.

Для маскировки казаки набросали на челны много веток и сухую траву, и со стороны «чайки» казались неприкаянными островками, великое множество которых вешние воды несут в открытое море, оторвав от берега или сотворив на длинном пути от верховьев Днепра до Низа.

Часовые на галере все же заметили странные островки, но не придали им большого значения, тем более что они должны были проплыть мимо. Но едва челны оказались в тени бортов, как тут же изменили курс и начали стремительно сближаться с галерой. Легкий толчок возвестил казакам, что они достигли цели. Всплыв на поверхность, казаки метнули абордажные крюки и за считанные секунды связали «чайки» и галеру в одно целое. А еще спустя минуту полуголые запорожцы, спросонок показавшиеся туркам оравой злых джиннов, ворвались на палубу галеры, и началась страшная, беспощадная резня.

Все было кончено очень быстро. Часть турецких матросов попыталась спастись бегством, вплавь, но на воде их уже ждали остальные «чайки». Чтобы не шуметь, пловцов добивали стрелами, а тех, кто поближе, саблями. Когда забрезжил рассвет, галера была освобождена от трупов, а на ее палубе царило буйное веселье – гребцы, в большинстве своем украинцы и русские, праздновали освобождение от турецкой каторги.

– Ну что, галеру на дно? – спросил Иван Малашенко у Мусия.

Несмотря на свой статус наказного атамана, он относился к старому характернику весьма предупредительно и внимательно прислушивался к его советам.

– Можно и на дно… – Мусий задумчиво покусывал ус. – Но это как-то не по-хозяйски…

– Тогда нужно спрятать в плавнях. Авось, когда и пригодится.

– Прятать не стоит. Это не иголка. Татары найдут. А насчет пригодится… Это да. И прямо сейчас.

– Не понял… Как это?

– Как думаешь, я за турецкого агу[119] сойду?

Малашенко критически осмотрел Мусия с головы до ног и ответил:

– Если переодеть тебя, да на голову чалму нацепить, чтобы спрятать чуб…

– Вот тебе и ответ. Гребцы у нас есть – все освобожденные невольники горят желанием отомстить туркам, одежды турецкой тоже хватает, язык басурман знаю не только я один, а еще добрый десяток старых запорожцев… Так что нам все карты в руки. Галера пойдет в открытую, а «чайки» мы спрячем.

– Как?

– Увидишь, – хитро улыбнулся Гамалея.

Если бы Василий наблюдал за галерой с некоторого отдаления, то никогда не узнал бы в пожилом турецком аге старого характерника. Гамалея стоял на капитанском мостике и уверенно отдавал приказания; правда, пока на родном языке, благо до небольшой турецкой эскадры еще было далеко. Огромная чалма, искусно наверченная вокруг головы Мусия, напоминала тыкву, и Василий, несмотря на серьезность положения, едва сдерживал смех.

Нужно сказать, что конвой был солидным – три галеры. Они сопровождали пять карамурсалов[120], загруженных невольниками под завязку. Обычно быстроходные суда еле ползли – над морем воцарился штиль, и паруса обвисли как тряпки, вывешенные для просушки. Это сильно нервировало реиса[121] Мехмет-пашу, который торопился побыстрее выйти в открытое море, потому что такая погода предвещала внезапный шторм, как это часто случается в водах Кара-Дениза[122]. А во время шторма идти на веслах – одна маета.

Возможно, потому реис и не обратил должного внимания на галеру, которая шла с подветренной стороны, пересекая курс эскадры Мехмет-паши почти под прямым углом. Он лишь глянул на нее с удивлением: откуда, куда и кто может плыть в такое раннее утро? К сожалению, реис не мог рассмотреть, под флагом какого паши идет галера.

Но удивление и замешательство Мехмет-паши трудно было бы даже представить, загляни он по другую сторону галеры. Под прикрытием ее бортов, выстроившись в две шеренги, плыли будто связанные невидимыми нитями казацкие «чайки». Их было десять штук. А всего в морской поход пошло шестьсот двадцать казаков; большего количества не наскребли. В Сечи осталась лишь залога – около полусотни стариков и увечных.

Галеры постепенно сближались, и уже реис ясно различил на капитанском мостике хмурого агу, который даже не ответил, как должно, на приветствие Мехмет-паши. Странно, подумал обескураженный реис, что это с ним? И потом, почему возле пушек дымятся жаровни для каления ядер, словно галера готовится принять бой? С кем?

Ответ последовал незамедлительно. Раздался залп, и корпус галеры реиса содрогнулся от метких попаданий. Раздался грохот взрывов, треск, вопли раненых, в трюме начался пожар. Потерявший дар речи Мехмет-паша увидел, как на море, словно по мановению волшебной палочки, появились запорожские «чайки» и во всю прыть, как гончие псы, понеслись к остальным двум галерам его эскадры.

Пока он думал и соображал, что творится и как ему поступить, галера под командой Мусия Гамалеи шустро повернулась к судну реиса другим боротом, и еще один залп смел с верхней палубы турецких пушкарей, которые в лихорадочном темпе готовили орудия к бою. А затем начался абордаж. Обнаженные до пояса казаки хлынули на борт галеры со страшным воем, будто сама преисподняя исторгла их из своих адских глубин.

С высоты капитанского мостика Мехмет-паша в полном отчаянии мог наблюдать, что и на остальных двух галерах тоже идет жестокая сеча. Запорожцы не ходили в морские набеги уже лет двадцать, поэтому турецкие матросы отвыкли от постоянной готовности принять бой. Мало того, у них почти отсутствовали навыки рукопашных схваток, поэтому казаки резали их как баранов.

Только около полусотни янычар, распределенных по галерам и карамурсалам, которых Мехмет-паша взял в поход больше для того, чтобы присматривать за невольниками, нежели ради подобной смертельной неожиданности, и смогли оказать запорожцам достойное сопротивление. Их можно было узнать по длинным вислым усам и бритым подбородкам, что не характерно для мусульман, а также белым войлочным колпакам. Но янычар задавили, погребли под массой тел, и вскоре на галерах не осталось ни единого живого турка.

Василий как раз и натолкнулся на янычарского агу, когда вскарабкался на борт галеры. Высокий и гибкий янычар бешено вертелся на крохотном пятачке, нанося страшные по силе и точности удары. На глазах Василия янычарский ага разрубил голову одному из казаков, как гнилой арбуз, а второго ранил в бок. У него была тяжелая кавказская сабля с длинным клинком, и тем не менее янычар орудовал ею с необыкновенной легкостью, которая обличала в нем великого мастера фехтования.

Железняк едва успел отвести следующий удар аги, направленный в грудь третьему казаку; янычар уже обезоружил запорожца и готовился добить его. Карабела Василия и сабля аги столкнулись, и в воздухе заискрило. Похоже, и у янычара была «адамашка» – так запорожцы называли сабли из непревзойденной дамасской стали.

Боевой герц Василия и янычарского аги оказался очень захватывающим. Рука у турка была поистине железной; такие сильные удары молодому казаку еще не доводилось испытывать. Кавказская сабля порхала будто ласточка, била словно большой кузнечный молот и жалила как змея. Василий едва успевал парировать выпады аги. Янычар понимал, что обречен, но это никак не сказывалось на его боевом азарте и мастерстве сабельного боя.

И все же Василию удалось его ранить. Ага поскользнулся на залитой кровью палубе, и Железняк успел нанести удар, который прорезал кафтан янычара и оцарапал его тело. И тут противник Василия впервые за время схватки сквозь зубы выругался. Казак оторопел – ага говорил по-украински! Похоже, судьба свела Василия в схватке с потурнаком – земляком, принявшим турецкую веру.

Ненависть к вероотступнику хлынула в голову Железняка горячей волной, и он начал рубиться еще с большим ожесточением. Но и в потурнака после ранения словно вселился сам дьявол. Небольшая рана лишь подхлестнула его; оскалив зубы, как загнанный в ловушку волк, он с диким воем бросился вперед, и Василий был буквально смят этим неистовым порывом. Если бы не каждодневные учебные герцы с Мусием, Василий уже лежал бы на палубе галеры с раскроенной головой.

И все равно защищаться от неистовых атак потурнака было тяжело. В какой-то момент Василий дрогнул; он довольно неуклюже поставил защиту, и сильный удар сбоку заставил его пошатнуться. Холодея от дурного предчувствия, Железняк чисто интуитивно парировал укол в шею, чем еще больше нарушил собственное равновесие, но от коронного, как он наконец понял, удара аги сверху он был беспомощен.

Увидев над собой молнией сверкнувшую «адамашку» потурнака, Василий в отчаянном усилии попытался подставить под удар свой клинок, но в какой-то момент он вдруг понял, что не успевает. Из его горла рванулся крик отчаяния… – и в этот момент голова ага отделилась от плеч и покатилась по палубе.

– Я ж тебя предупреждал – не маши саблей, как баба ухватом! – сердито сказал Мусий Гамалея, вытирая окровавленный клинок своей карабелы об одежду поверженного аги. – Где твой холодный рассудок?! В бою не должно быть места никаким эмоциям. Только трезвый расчет.

– Прости, батьку… Спасибо. Если бы не ты… – Василия трясло. – Это же потурнак!

– А… Тогда другое дело. Собаке собачья смерть. Но все равно, я тобой недоволен. Что ж мне, палкой тебя учить? Ну ладно, потом поговорим… – Мусий осмотрелся. – Вроде с галерами разобрались. Пора народ собирать до купы…

Тем временем «бесхозные» грузовые карамурсалы, которые остались в стороне от сражения, начали спешно поворачивать назад, чтобы уйти под прикрытие крепостных стен, едва виднеющихся на уже далеком берегу. Но Мусий верно рассчитал и место и время морского сражения. Тяжело груженные посудины не могли развить быстрый ход; мало того, на какое-то время среди турецких капитанов воцарился полный разброд: одни рвались к берегу, а другие намеревались как можно дальше уйти в открытое море. Два карамурсала от этой неразберихи даже столкнулись.

А потом началось то, чего больше всего боятся капитаны невольничьих суден, – на карамурсалах начался бунт. Запорожцам, которые услышали шум сражения и поняли его смысл, удалось вырваться из трюмов, и понеслась апокалипсическая потеха, о которой невозможно рассказать. У невольников не было оружия, но они грызли турок зубами, душили их цепями, рвали на куски руками, которые стали как железные. А когда казакам попало в руки оружие, истребление турок превратилось в кровавую вакханалию.

Наверное, в этот момент наружу выплеснулись все самые темные чувства, копившиеся годами: и зло на казачью старшину, из-за которой запорожцам пришлось покинуть родные края, и горечь от постоянных унижений от татарского хана и мурз, и безысходность вольной птицы, запертой в клетку, в которую постепенно превращалась Олешковская Сечь, и, наконец, ярость за коварный обман калга-султана, из-за которого их превратили в невольников.

И все же одному карамурсалу удалось избежать абордажа; он успел развернуться и направился к берегу. Но далеко уйти ему не дали. Иван Малашенко на передовой – сторожевой – «чайке», подчищавшей огрехи остальных, зорко следил за событиями. Он скомандовал, и вода под веслами запорожцев буквально закипела. Вскоре «чайка» догнала грузовой корабль турок, благо ветер почти стих, и они сдались на милость победителя.

Но это их не спасло.

– Всех за борт! – скомандовал наказной атаман; никаких следов остаться не должно…

Спустя час на поверхности моря плавали лишь различные деревянные части корабельной оснастки, обломки весел, соломенные тюфяки матросов, деревянные башмаки и прочие житейские мелочи. Но к обеду ветер усилился, и волны разнесли этот мусор по всему морю. Море спрятало в своих глубинах очередную тайну, и ничто не напоминало о недавнем сражении.

Только буревестник, паривший высоко в небе, мог наблюдать эскадру из пяти карамурсалов, которая держала курс на гирло Днепра. Галеры решили затопить, чтобы не мучиться на веслах, а «чайки» шли в кильватере лишь с двумя рулевыми, без команд, привязанные канатами к парусникам. Остальные казаки перебрались на карамурсалы.

Небо потемнело. Порывы сильного ветра словно граблями процарапали морскую гладь, и она стала шероховатой от небольших волн. Где-то вдалеке послышались раскаты грома, и испуганные чайки стали садиться на прибрежные отмели. Приближалась гроза.

Глава 17 Фальшивомонетчик

Весна 1723 года выдалась в Глухове хмурой и дождливой. Мещане ругали, почем свет, и скверную погоду, и старшину, которая совсем перестала заботиться о народе, и свою неустроенную жизнь под двойным гнетом – царя и гетмана, только свиньям была благодать и полное удовлетворение, благо дожди шли теплые и по всему городу появилось много грязных луж, где так хорошо поваляться и понежиться.

Мрачный Полуботок сидел в глуховской резиденции гетмана и в который раз перечитывал указ царя Петра, словно пытаясь найти в нем что-то новое – хотя бы между строк:

«Божиею поспешествующею милостию Мы, Петр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая.

Нашего императорского величества подданному, черниговскому полковнику Павлу Леонтиевичу Полуботку, и генеральной старшине, Наше Императорское милостивое слово:

Понеже сего июля 11 дня, по доношению вашему из Глухова июля 4, известно учинилось, что сего ж июля 3 дня, верный Наш подданный, Гетман Иван Ильич Скоропадский, волею Божиею умре, того ради Наше Императорское Величество указали Малую Россию, до избрания другого Гетмана, по прошению вашему, ведать и всей той Малой России управление чинить по правам малороссийского народа, вам, подданному Нашему, полковнику и генеральный старшине обще, только во всех делах и советах и в посылках в Малую Россию универсалов иметь вам сношение и сообщение с определенным, для охранения народа малороссийского, бригадиром Нашим, Вельяминовым. И как вы сию Нашу, Императорского Величества, Грамоту получите, и вам чинить по вышеписанному Нашему Императорского Величества указу; а в котором числе сия Наша Императорского Величества Грамота получена будет, о том к Нашему Императорскому Величеству в Правительствующий Наш Сенат писать, а Наш, Императорского Величества, указ о том к бригадиру Нашему, Вельяминову, послан. Писан в Москве лета 1722, июля 11 дня.

Подлинная подписана тако:

Канцлер граф Головкин

Граф Брюс

Граф Иван Мусин-Пушкин

Барон Петр Шафиров

Князь Григорий Долгорукий

Граф Андрей Матвеев

Князь Дмитрий Голицын

Обер-секретарь Иван Позняков».

Не все сложилось в ту мозаику, которую замыслил черниговский полковник, а местами и совсем не так. Назначенный, приказной гетман – не всенародно избранный гетман. Это обстоятельство сильно угнетало Полуботка, не давало ему возможности по-настоящему насладиться властью. Получается, что он стоит ниже, чем какой-то заурядный бригадир, коих в России пруд пруди.

Мало того, из Сената поступил указ о назначении в Чернигов, Переяслав и Стародуб военных комендантов. А Коллегия дополнила его требованием фактического подчинения комендантам местных полковников. Это уже было чересчур.

Павел Леонтьевич вспомнил вчерашнее заседание Коллегии. Большего оскорбления ни ему, ни старшине еще не доводилось испытывать. Коллегия собралась в полном составе: сам Вельяминов, его помощники – полковник Кошелев и полковник Ушаков, подполковники Щепотьев и Жданов, майоры Молчанов и Лихарев, и генеральные старшины – судья Иван Чарныш, писарь Семен Савич, есаул Василий Жураковский и бунчужный Яков Лизогуб.

Коллегия была собрана по настоянию Вельяминова. Гетман без согласования с Вельяминовим издал важный универсал, в котором говорилось: «Полковникам всем в полках своих предостеречь накрепко, чтобы посполитые не показывали никакого самовольства против своих хозяев, а где будут происходить нарушения, то оных брать в тюремное заключение и по рассмотрении вины карать беспощадно». Бригадир сразу понял, что этим универсалом Полуботок пытается перехватить инициативу у Коллегии. Этого допускать было нельзя.

Однако сразу спор зашел за хлебные и денежные сборы. Этими вопросами раньше занимались старшины, но теперь бригадир перепоручил это делать своим присным. Кроме того, Вельяминов ввел еще и пошлины с пчельников и на табак. Затем Вельяминов выхлопотал по одному отставному унтер-офицеру в каждый малороссийский полк – для надзора за сборщиками. С его подачи государь велел возобновить отмененные Сенатом сборы с мельниц, с гетманских поместий, с продажи вина, не исключая ни старшин, ни знатных казаков, ни войсковых товарищей, ни владений церковных и монастырских.

Возмущению гетмана и старшин не было предела: своим грубым вмешательством в малороссийские дела бригадир фактически разорял украинских можновладцев, лишая их больших доходов. Свое видение проблемы Полуботок и высказал Вельяминову, благо особого пиетета перед ним не испытывал.

И тут бригадира прорвало. «Что твоя служба против моей?! – кричал гетману Вельяминов. – Ведаешь ли ты, что я бригадир и президент! Ты предо мной ничто!» Потом его гнев обратился и на старшин: «Я согну вас так, что и другие треснут! Ваши привилегии государем переменить велено, и поступать с вами я буду по-новому». А когда Полуботок указал бригадиру на его неприличное поведение, Вельяминов и вовсе взъярился: «Я вам тут указ, и никто другой!» Пришлось смолчать, потому что взбешенные старшины уже начали хвататься за сабли, и могла случиться большая беда.

Но сразу же после заседания Коллегии гетманом и старшинами была послана жалоба государю на Вельяминова – за то, что он непременно хочет на каждом универсале подписываться, и за то, что вздумал переменить слог в письме малороссийском, к которому народ и урядники давно привыкли.

Едва получив указ царя Петра о своем назначении, Полуботок тут же обратился к государыне с просьбою, чтобы она посодействовала скорейшему всенародному избранию гетмана. Кроме того, с различными представлениями по этому же поводу в Сенат и к государю в Петербург поехали наказной стародубский полковник Петр Корецкий и полковник переяславский Иван Данилович, бунчуковый товарищ Дмитрий Володьковский, судья Григорий Грабянка и старший войсковой канцелярист Николай Ханенко. Это были грамотные и толковые люди, имеющие хорошие связи среди российских вельмож. Но и они не добились желаемого результата.

Государь утверждал, что в договоре Хмельницкого предоставлено российскому воеводе чинить расправу в малороссийских городах, если недовольные казацким судом пожелают перенести к нему свои дела. Полуботок отвечал письменно, что такой статьи в договоре Хмельницкого нет, что об этом был только словесный разговор с боярами и что Хмельницкий сказал так: «Вначале изволь, твое царское величество, подтвердить права и вольности наши войсковые, как из веков бывало в войске запорожском, что своими правами судились и вольности свои имели в доходах и судах, чтобы ни воевода, ни боярин, ни стольник в наши суды войсковые не вступали, но от старейшин своих чтобы товарищество сужено было – где три казака, там два третьего должны судить».

«Не только родитель твой, – писал Полуботок, – но и ты, Государь, собственноручно утвердил сию статью при избрании покойного гетмана Скоропадского, обещая цело, свято и нерушимо содержать составленный с Хмельницким договор».

Царь Петр ответил: «Как всем известно, со времен Богдана Хмельницкого до Скоропадского все гетманы явились изменниками и какое бедствие от того терпело наше государство, особливо Малая Россия. То и надлежит приискать в гетманы весьма верного и известного человека, о чем имеем мы непрестанное старание. А пока оный найдется, для пользы вашего края определено правительство, которому велено действовать по данной инструкции. И так до гетманского избрания не будет остановки в делах, почему о сем деле докучать не надлежит…»

Невеселые размышления наказного гетмана прервал джура Михайло Княжицкий. Он осторожно приоткрыл дверь и тихо поскреб ногтем по дверному полотну. Джура всегда так поступал, потому что Полуботок гневался, когда в его важные державные думы врывались с грохотом и топотом, как в шинок.

– Тебе чего? – недовольно спросил гетман.

– К вам старый Потупа…

– А! – воскликнул, оживляясь, гетман. – Зови!

Грицко Потупа по приезде из странствий первым делом пошел в шинок, где выкатил бочку горилки и угощал всех желающих, поминая своего друга и побратима Петра Солодуху. Он пил три дня и три ночи без отдыха, а потом забылся богатырским сном и проспал двое суток, да так, что его никто не мог разбудить. И, тем не менее, он был крайне нужен Полуботку.

Вернувшись из Франции, Андрей и Яков не поехали в Глухов; таков был наказ отца. Они встретились с Павлом Леонтьевичем тайно, под Киевом, где и рассказали ему всю свою одиссею. Речи сыновей приободрили старого гетмана, однако в сердце почему-то заползла, как змея, тревога, от которой он никак не мог избавиться.

По здравому размышлению Полуботок рассудил, что все они сделали верно. И, тем не менее, ему казалось, будто он упустил какую-то важную деталь из того вороха информации, что сыновья высыпали перед ним словно всякую всячину из мешка колядника.

Прощание получилось тягостным. Полуботок наказал Андрею и Якову молчать даже под пытками о поездке в Лондон и о встрече с Орликом. А чтобы и вовсе оградить детей от возможных бед, гетман посоветовал Якову отправиться в Петербург под крыло к Феофану Прокоповичу, который стал большим человеком, – в 1721 году царь Петр назначил его вице-президентом Святейшего Синода.

Андрея же Павел Леонтьевич отправил в Черниговский полк бунчуковым товарищем[123] – вместо себя, благо освободилось место. Надолго ли? – этого приказной гетман не знал. Но он хотел, чтобы сыновья были подальше от него, пока не сварится та каша, которую он готовил.

Старый казак как обычно скупо приветствовал Павла Леонтьевича. Поздоровавшись, он сел с независимым видом, осмотрелся и сказал:

– А что, Павло, гарно ты устроился. Вишь, какая знатная горница. В большие паны выбился. Гетманом стал. Теперь на нашего брата-сиромаху с высоты будешь смотреть.

– Ты зубы мне не заговаривай! – сердито ответил Полуботок. – Говори по делу. Где он?

– На хуторе.

– Никто не видел?

– Обижаешь… Кроме варты и меня – никто. Но уж больно он сердит. Лопочет что-то по-своему и руками машет как ветряк. Горилку не пьет, вино ему подавай, романею. Не наш человек…

– Собирайся, едем! – нетерпеливо сказал гетман, по-молодому подхватываясь из-за стола.

– Что мне собираться? Я готов. Люлька и кисет в кармане, сабля на боку, оседланный конь стоит у коновязи, сено жует…

Они вышли из гетманской канцелярии, и вскоре за ними только пыль стала столбом. На этот раз Полуботок не взял с собой не только сердюков-телохранителей, но и джуру, чем сильно удивил Княжицкого. Но Михайло уже привык к различным тайнам, которые постоянно окружали черниговского полковника; поэтому, немного послонявшись без дела по двору гетманской резиденции, он направил свои стопы к хате Самойлихи, у которой молодежь собиралась на вечерницы.

Местные бабы поговаривали, что Самойлиха ведьма, но рассудительный не по годам Михайло решил, что все это брехня. Как может быть ведьмой обходительная и веселая молодица, краснощекая и упругая словно наливное яблоко? Ведьма в представлении Михайлы была старой засушенной грымзой с желтыми кривыми зубами, а у Самойлихи зубы ровные и белые, что твой перламутр.

Но даже если это и правда, то столь ничтожное обстоятельство все равно не могло остановить джуру – на вечерницах у Самойлихи всегда собирались самые красивые и веселые девушки; а уж какие музыки у нее играли! Ноги сами тянули молодого казака на подворье Самойлихи…

Несмотря на преклонные годы, Полуботок сидел в седле как влитой. Его громадный черный жеребец летел в сумерках словно лунь – почти беззвучно. Может, потому, что дорога к хутору была не разбитая и не укатанная и на ней рос густой спорыш.

Этот хутор черниговский полковник присмотрел давно. Он был очень удачно расположен – в глубокой балке, скрытой от любопытных глаз густой дубравой, и недалеко от Глухова. Когда-то хутор принадлежал одному из сподвижников Мазепы. Сам он то ли сгинул на поле брани, то ли бежал вместе с гетманом. А что касается семьи хозяина хутора, то она осталась без средств к существованию, и Полуботок, пользуясь правом победителя, купил хутор за бесценок.

Но главным достоинством хутора было даже не его удачное месторасположение, а дом-камяница с тайными подвалами. О них мало кто знал. И уж тем более никому не было ведомо, ЧТО хранили эти подвалы.

Но Павлу Леонтьевичу благодаря случайному стечению обстоятельств удалось разгадать тайну хутора. В свое время Мазепа пригласил из Франции монаха-алхимика, чтобы тот поискал на Полтавщине серебро и золото. Приглашение было обставлено всяческими предосторожностями, однако черниговский полковник, затаивший обиду на гетмана, который лишил Полуботков маетностей и богатств, следил за его действиями как кот за мышью, старательно фиксируя все промахи. По этой причине злопамятный Полуботок решительно стал на сторону царя Петра – чтобы насолить Мазепе и отомстить ему за прошлые обиды.

Прибытие монаха в Батурин конечно же не прошло мимо его внимания. Удивительно, но алхимик действительно нашел месторождение серебра. Вот только где оно находилось, выяснить так и не удалось. Эту тайну Мазепа скрывал весьма тщательно. А те, кто подходили к ней слишком близко, бесследно исчезали. Поэтому осторожный Полуботок лишь намотал себе на ус опасную информацию и отложил ее в дальнюю камору – авось пригодится.

Не стал он посвящать в свое открытие и царя Петра, так как знал, что государь к нему не благорасположен, а значит, даже такое щедрое подношение самодержцу вряд ли что изменит.

Монах-алхимик вернулся во Францию (странно, что гетман отпустил его живым-здоровым; наверное, надеялся на продолжение сотрудничества), а тайный серебряный рудник заработал на полную мощность. Именно он сделал Ивана Мазепу самым богатым человеком в Европе.

На руднике трудились только забитые безграмотные волохи, как случайно выяснил Полуботок, которые были выкуплены из турецкой неволи и которые не знали никаких языков, кроме родного. Куда они потом исчезли после Полтавской битвы, когда Мазепа сбежал за границу, можно было лишь догадываться…

Кроме своей миссии в Лондоне и встречи с Орликом в Париже, сыновья должны были отыскать во Франции и монаха-алхимика. Полуботок очень на это надеялся.

«Найдете монаха, – сказал он Андрею и Якову, – сулите ему золотые горы. Дадим ему все, что попросит. Хоть сказочную скатерть-самобранку. Но привезите его сюда. Если не захочет ехать… что ж, тогда попробуйте выведать, где находится серебряный рудник. Ну а ежели и тут у вас не получится, то доставьте его на Украину в мешке, в ящике… в чем угодно! Но самое главное: случись, что вас захватит царская стража, убейте его».

Принимать крайние меры не пришлось. Монах охотно согласился поехать вместе с сыновьями Полуботка. Наверное, Мазепа был очень щедр к нему. К тому же Яков, который знал, кто такие алхимики и что их больше всего прельщает, посулил монаху оборудовать просторную лабораторию, где он мог бы безбоязненно и беспрепятственно проводить свои опыты по поиску философского камня…

Хутор охраняли казаки Черниговского полка. Это были надежные, проверенные люди. Они быстро разожгли огонь в камине, а Потупа выставил на стол вино и снедь, которую гетман захватил с собой. Полуботок сел в кресло с высокой спинкой и сказал старому запорожцу:

– Веди его сюда…

Монах был тощим и каким-то взъерошенным – словно мартовский кот. Завидев гетмана и сразу определив его статус, он выдал гневную тираду по-французски, в которой жаловался на все подряд: и на плохо приготовленную пищу, и на скверное вино, и на грубое обхождение, но самое главное – на то, что до сих пор ему не предоставили обещанную лабораторию, и он изнывает от безделья.

– Садитесь, святой отче, – любезно пригласил Полуботок на французском языке, будто и не услышав гневного панегирика. – Не согласитесь ли отужинать со мной?

Монах запнулся на полуслове и озадачено посмотрел сначала на своего визави, а затем на стол, накрытый возле камина. Три бутылки дорогого вина и гора деликатесов быстро привели его в благодушное настроение, и алхимик не стал кочевряжиться и изображать из себя обиженного. Он шустро устроился напротив гетмана и без лишних слов (правда, какую-то молитву монах все же пробормотал себе под нос) принялся набивать свой отощавший желудок, запивая еду такими порциями вина, что Полуботок диву давался.

Вскоре тепло от огня снаружи и от доброй романеи изнутри привели монаха-алхимика в отменное расположение духа. Допив свой кубок, он звучно отрыгнул и сказал:

– Пардон… Мсье, а вы кто?

– Гетман, – ответил Павел Леонтьевич.

– О-о… – Монах встал и поклонился. – Ваше высочество, простите, не знал…

– Сидите, сидите, святой отец. У меня есть к вам один очень серьезный вопрос. Но прежде вы должны знать, что все гарантии, полученные вами, остаются в силе. Лабораторию мы уже готовим. Только извольте дать перечень необходимого оборудования и материалов. Кое-что, я знаю, вы привезли из Франции. Но остальное придется заказывать в Европе. Сами понимаете, у нас наука пока не на должной высоте…

– Да-да, понимаю…

– А вопрос мой будет следующим: где находится серебряный рудник, который вы открыли по поручению гетмана Мазепы?

Монах смешался. Он покраснел – что было удивительно наблюдать на его бледных ланитах – и заерзал в кресле, как провинившийся бурсак.

– Ваше высочество… м-м… это никак нельзя… – промямлил он, пряча глаза. – Я не могу вас сказать, не имею права.

– Почему?

– Я дал клятву гетману Мазепе сохранить все втайне.

– Как правопреемник гетмана, я освобождаю вас от этой клятвы.

– Но я поклялся на кресте!

– Что ж, это обстоятельство предполагает некоторые неудобства…

Полуботок встал, прошелся по горнице, задумчиво покусывая ус. Затем сел и, вперив в монаха тяжелый взгляд, молвил:

– Все верно, крест – это святое. И страдания нашего Господа, распятого на кресте, воистину огромны. Но Христос – Сын Божий. Он взошел на Голгофу по велению свыше и принял муки за весь род людской. А каково может быть нам, сирым, у кого нет такой высокой цели, способной укрепить дух перед нечеловеческими страданиями, если доведется когда-нибудь испытать на себе такую казнь?

Алхимик помертвел. Он был чересчур умным и проницательным человеком, чтобы не расслышать угрозы в мягком голосе гетмана. Судьбы алхимиков нередко были трагичны. Обычно алхимиков-обманщиков казнили как фальшивомонетчиков. Если же алхимик не был уличен в обмане, его ожидала другая перспектива – заточение в тюрьму за отказ раскрыть тайну философского камня.

О том, на что способны казаки, чтобы добиться своего, монах знал не понаслышке. И теперь он ругал себя последними словами за то, что поддался искушению и снова приехал в эту варварскую Украйну.

Тяжело вздохнув, алхимик сказал:

– Quod principi placuit, legis habet vigorem[124]. Я к вашим услугам, сир. Но понимаете ли… я не могу показать расположение рудника на карте местности, потому что никогда ее не видел.

Полуботок встревожился.

– Это скверно… – Он посмотрел на монаха таким страшным взглядом, что тот даже задохнулся на какой-то миг. – И как теперь нам быть?

– А вот дорогу туда я знаю! – заторопился алхимик. – По приметам. Только нам придется ехать…

– А… – Гетман оттаял. – Это хорошо. Святой отец, вы сняли камень с моей души…

Отправив монаха-алхимика, который к концу ужина оказался в изрядном подпитии, отдыхать, Полуботок позвал Потупу, и они вместе спустились в подвал. Наказав старому запорожцу сторожить, чтобы никто сюда не вошел, гетман отворил личным ключом тяжелую железную дверь и очутился в просторном помещении, похожем на тюремную камеру. Меблировка помещения была под стать сему мрачному заведению: деревянные полати с сенником, стол, два табурета, у входа на высокой подставке кувшин с водой, чтобы можно было умыться, и большой ночной горшок, накрытый крышкой из досок.

Возле стола, на котором горела свеча, сидел сильно заросший мужчина в изрядно замызганном польском кафтанье и старательно шоркал напильником по куску металла. Он так увлекся своим занятием, что даже не услышал, как отворилась дверь его узилища. Впрочем, ее петли были хорошо смазано и совсем не скрипели.

– Вечер добрый, пан Вельский! – стараясь придать своему голосу побольше бархатных ноток, сказал гетман.

Узник от неожиданности подскочил на табуретке, словно его укололи шилом, а затем, узнав Полуботка, подхватился на ноги и склонился в низком поклоне.

– Мое шанование, ясновельможный пан гетман! – ответил он охрипшим от волнения голосом.

Полуботок с удовлетворением улыбнулся. Он долго искал этого человека. И не будь у черниговского полковника связей среди польских купцов, пан Казимеж Вельский так и затерялся бы на просторах Речи Посполитой. Но деньги могут все, а большие деньги – тем более. Поиск Вельского вылился в немалую сумму, но гетман знал, что пан Казимеж стоит гораздо дороже.

Казимеж Вельский слыл в Польше уважаемым ювелиром и гравером. Но на свою беду он связался с Мазепой, который лестью и посулами заставил его стать фальшивомонетчиком.

Гетман Мазепа не стал торговать серебром, добываемым на тайном руднике. Он нашел ему более выгодное применение – с помощью Вельского начал чеканить польские злотые, которые на поверку оказались лучше тех, что выпускались королевским монетным двором; содержание серебра у них было выше. А подпольная мастерская, где чеканились фальшивые злотые, находилась на хуторе, который позже достался Полуботку, в подвалах каменного дома.

Когда начались военные действия и Мазепа пошел против царя Петра, хитрый гравер быстро смекнул, что является для гетмана опасным свидетелем его незаконных деяний, и в одну из темных ночей исчез, будто его проглотила сырая земля. Возможно, Мазепа искал Вельского, а может, ему было не до этого, но в конечном итоге гравер-фальшивомонетчик сохранил себе жизнь и даже честное имя, потому что никто не знал, чем он занимался в Украйне.

Никто, кроме Полуботка. Однажды его казаки перехватили мажару, груженную мешками с новенькими злотыми, которые были спрятаны под копной сена. Возчик так и не выдал, – даже под пыткой – кто он и откуда у него такие большие деньги. Но когда его увидел Полуботок, то сразу узнал в возчике старого мажордома Мазепы. Это был верный пес, преданный хозяину до мозга костей.

Тут-то Павел Леонтьевич, которого никак нельзя было обвинить в отсутствии ума и проницательности, и сообразил, что это за деньги и кому они принадлежат. Судя по количеству фальшивых злотых (впрочем, никто так и не понял, что деньги поддельные), тайный серебряный рудник был поистине золотым дном. Этот денежный трофей еще больше утвердил черниговского полковника в мысли, что докладывать царю Петру об этих злоупотреблениях Мазепы не стоит.

Жизнь – это карточная игра. И только дурак ходит сразу с козырей.

– Пан соскучился по работе? – Полуботок кивком головы указал на слесарные и граверные инструменты, разложенные на столе.

– О-о… – простонал от избытка чувств гравер. – Моя праца… Ясновельможный пан гетман, без работы я не жывый.

– У вас будет много работы, пан Вельский. Если мы, конечно, придем к согласию.

– Я згоден!

– И вы даже не хотите спросить, какие услуги от вас потребуются?

– Надеюсь, ясновельможный пан не будет требовать от меня невозможного.

– Ни в коей мере. Вы, пан Казимеж, займетесь своим любимым делом. За которое я буду щедро платить вам.

– Ясновельможный пан очень добр ко мне, – Гравер заметно волновался. – Но я не понимаю…

– Для меня вы будете делать то, что в свое время делали для Мазепы, – отчеканил гетман.

– Пенёндзы?! – Гравер отшатнулся назад с таким видом, словно перед ним появилось какое-то страшилище.

«Откуда ему известно?!» – подумал ошарашенный Вельский. Он не строил больших иллюзий насчет своего пленения. Его вывезли из Польши в бессознательном состоянии, после того как он поддался искусу и отобедал в корчме с незнакомым шляхтичем, который сорил злотыми направо и налево. Наверное, ему в питье или еду подмешали какое-то сильнодействующее сонное зелье.

И все равно предложение гетмана оказалось для гравера неожиданностью.

– Именно так, – твердо сказал Полуботок. – Деньги.

– Но пан…

– Да-да, у вас, пан Казимеж, есть выбор, – Гетман коварно улыбнулся. – Однако я не думаю, что он вам понравится.

Гравер грустно вздохнул и пожал плечами – куда денешься? Но тут же оживился и предложил:

– Ясновельможный пан, я могу сделать такие золотые, что они будут как настоящие!

– Это как? – заинтересовался гетман.

– О, для этого я много работал… И получилось! Медные заготовки покрываются золотым сплавом. Даже еврейские негоцианты в Кракове купились на мои деньги как дети.

– Нет, пан Казимеж, нам не нужно мошенничать. Вы будете чеканить польские злотые из серебра. Главное, чтобы их нельзя было отличить от настоящих.

– Тогда мне нужно хорошее оборудование.

– Достанем все, что вы скажете.

– А где то, что было здесь?

Полуботок с недоумением посмотрел на гравера и ответил:

– Когда я купил хутор и этот дом, подвалы были пустыми.

Вельский коротко улыбнулся и сказал:

– То пан ясновельможный гетман забыл, что Мазепа был хитрый хлоп?

– Мазепины хитрости я хорошо помню… – Павел Леонтьевич потемнел лицом. – Но причем здесь подвалы?

– Тут есть тайная комната. О которой известно было только мне и Мазепе.

– И где она?

– Я покажу…

Комната находилась в конце подземного коридора, в тупике. Вальский нажал на выступ в стене, затем с силой потянул за скобу, к которой был приделан длинный штырь, и часть стены со скрипом отъехала в сторону. Осторожный Полуботок передал подсвечник Вальскому, и тот первым вошел в тайную мастерскую.

Оборудование и стеллажи с разнообразными инструментами и кусками металла находились на своих местах, изрядно припорошенные пылью. Только исчезли матрицы и заготовки монет. Даже в большой спешке Мазепа остался верен себе – оставлять как можно меньше улик. Поэтому подвальное помещение на первый взгляд казалось не убежищем фальшивомонетчиков, а всего лишь хорошо оснащенной слесарной мастерской; подобную Полуботку доводилось видеть во Львове. В мастерской было холодно, но сухо, потому что дом построили на пригорке, а подвал был вырыт в мощном глиняном пласте.

– Я готов начать работать хоть завтра! – воскликнул обрадованный гравер.

– Именно этого я и хочу от вас, – ответил Полуботок, у которого словно гора свалилась с плеч – теперь не нужно будет тратить время и деньги на закупку нового оборудования, что может вызвать подозрение со стороны фискалов царя Петра.

– Но пан ясновельможный гетман, в моим покою ест за зимно…

– Пусть пан Казимеж не волнуется на сей счет. Прямо сейчас мы с вами поднимемся наверх. Там вас ждут просторные и теплые апартаменты, а также новая одежда, хорошая еда и доброе вино.

– Дзенкуе, бардзо дзенкуе, ясновельможный пан!

Спустя полчаса Полуботок и Потупа покинули хутор. Дождь прекратился, небо очистилось от туч, и яркий месяц осветил окрестности. Когда топот копыт затих, большой куст, угнездившийся возле самой дороги, вдруг зашевелился, сбросил ветви, и на его месте вырос человек, закутанный в бурку. Выждав какое-то время, сторожко озираясь по сторонам, человек тихо свистнул. В лесу затрещал сухостой, и вскоре перед ним появился конь. Тихо всхрапнув, он коснулся мягкими губами лица человека – словно поцеловал, за что тут же получил сухарик.

Забравшись в седло, человек два раза несильно хлопнул ладонью по шее коня, и животное сразу же пошло с места в галоп. Похоже, таинственный соглядатай торопился догнать гетмана и Потупу. Вскоре он выехал на открытое место и подставил свое лицо лунному сиянию. Будь в этом глухом месте миргородский полковник Данила Апостол, он сразу бы узнал в незнакомце своего верного слугу, волоха Петрю Бурсука.

Петря возвратился из Астрахани с наказом стать тенью Полуботка. Данила Апостол мог быть уверен – бывший запорожский пластун, случись гетману спуститься в ад, последует за ним без малейшего промедления и колебания.

Глава 18 Странные события

– Кыш! – сказал Глеб дрожащим голосом, будто перед ними был не призрак, а курица.

Увы, призрачное видение не исчезло. Оно даже стало ярче, и комната осветилась. Мало того, призрак двинулся к Глебу явно с нехорошими намерениями. Это уже было слишком. Совсем не соображая, что делает, Глеб нащупал на тумбочке левой рукой пустую бутылку из-под минералки, правой перекрестился и хрипло каркнул, как старая ворона:

– Изыди! Сгинь, нечистая!

А затем пустил в ход свое метательное «оружие». Бутылка пролетела сквозь призрачную человеческую фигуру, врезалась в дверь и разбилась с таким грохотом, что Глебу показалось, будто гостиница вздрогнула. Сияние стало уменьшаться, и вскоре призрак скукожился до пятна размером с футбольный мяч, а затем и вовсе исчез, оставив после себя неприятный запах – то ли болота, то ли прелых листьев.

«Что крест животворящий делает…» – ни к селу ни к городу вспомнилась ему реплика героя одной старой комедии, и Глеб глупо хихикнул. Подождав какое-то время, Глеб поднялся и почему-то на цыпочках пошел к выключателю. Люстра под потолком зажглась неожиданно ярко (вечером она еле тлела), и Глеб почувствовал огромное облегчение. Все его страхи исчезли в момент, словно их и не было.

– Вылезай из своего «бункера»! – Глеб стянул с Федюни одеяло. – Будем похмеляться. Там у нас кое-что осталось.

– В-все… Я в з-завязке. Б-больше н-не пью… – напарник дрожал как осиновый лист. – Иначе к-крыша поедет…

Похоже, Федюня на сей раз решил, что у него глюки. «Ладно, пусть его, – подумал Глеб. – А я выпью. Потому что меня начинает знобить… Интересно, что это было? В привидения я не очень-то верю, скорее, это какое-то физическое явление…»

Едва он выпил рюмку коньяка, как в дверь постучали. «Кто бы это мог быть?» – удивился Глеб. И пошел открывать.

В коридоре стояла дежурная администраторша весьма преклонного возраста. Глеб, увидев ее вечером, даже подивился: почему владелец гостиницы не взял на работу, как это заведено у нынешних буржуев, молодую красотку, у которой ноги растут от ушей?

– У вас все в порядке? – спросила женщина, бросив любопытный взгляд на стеклянные осколки, которые Глеб так и не удосужился убрать.

– В общем… да, – ответил Тихомиров-младший.

Администраторша скептически улыбнулась и предложила:

– Если хотите чаю, то спускайтесь ко мне на первый этаж.

С этими словами она развернулась и ушла. А ведь ей что-то известно, вдруг понял Глеб. Чай – это предлог для общения. Интересно…

– Пойдем пить чай, – сказал Глеб напарнику, когда смел с пола стеклянный бой и выбросил его в урну. – Нас угощают.

– Чай? – Федюню все еще знобило. – Ч-чай это х-хорошо…

Комнатка дежурной администраторши была крохотной, но по-домашнему уютной. Чай она заваривать точно умела: он был крепкий и ароматный. Наверное, женщина добавляла в него какие-то травки.

– А меня зовут Анна Никитична, – сказала она, когда Глеб и Федюня назвали свои имена.

Когда была выпита первая чашка, Анна Никитична вдруг спросила:

– К вам приходил Он?

Федюня поперхнулся на последнем глотке. Глеб, который предполагал нечто подобное, усмехнулся и ответил несколько неопределенно:

– А мы думали, что нам мерещится…

– Все так думают. Все, кому Он является.

– О как… Выходит, Он не к каждому благоволит?

– Только к тем, кто приезжает в Чернигов искать клады.

Глеб смешался. Стараясь не подавать виду, он неторопливо налил в чашку заварку, добавил кипятку, а затем спросил:

– Я похож на кладоискателя?

– Вы – не очень. А вот ваш товарищ… – Анна Никитична повернулась к Федюне, который следил за ней как завороженный. – Федор, сознайтесь, что вы любитель приключений.

– М-м… – промычал Федюня, пряча глаза.

За него поторопился ответить Глеб:

– Вы почти угадали. Мы археологи. В основном находим черепки. Но ежели подвернется клад… не буду лукавить, такая находка нас очень радует.

– Только не в Чернигове.

– Почему?!

– О, это давняя история…

– Расскажите, – попросил Глеб. – Если, конечно, это вас не затруднит.

– Я на смене. Так что беседа с вами для меня сплошное удовольствие. Быстрее время пробежит…

Анна Никитична долила воды в чайник и включила его; судя по этим приготовлениям, она намеревалась говорить долго.

– Дело в том, что в Чернигове много различных находок связано с именем гетмана Полуботка, – начала она свой рассказ. – Чернигов – его вотчина. В 1978 году, неподалеку от Успенского собора Елецкого монастыря, во время земляных работ был случайно найден фамильный склеп Полуботков. В просторном каменном помещении, выложенном из кирпича, находились четыре деревянных гроба – один детский и три взрослых. На крышках двух гробов для взрослых головками бронзовых гвоздей были нанесенные узоры, а напротив лиц мертвецов сделаны круглые стеклянные вставки. На одной из крышек был прибит большой серебряный крест. Текст гравировки на поверхности креста свидетельствовал, что в том гробу покоился прах Леонтия Полуботка, родного отца гетмана Павла Полуботка. Там же была найденная небольшая металлическая икона. На одной ее стороне просматривалось изображение казака, державшего за повод оседланного коня; став на одно колено, казак склонил голову перед иконой на стволе дерева. А на второй стороне иконы был вычеканен образ Богоматери с грудным ребенком и ангелами вокруг нее…

Анна Никитична перекрестилась.

– Царствие им небесное… – Она ненадолго умолкла, словно восстанавливая в памяти давние события, затем продолжила: – Другую часть находок составили два нательных серебряных креста, каждый из них настоящее произведение ювелирного искусства, серебряная застежка в виде двух цветков и кусочки почти полностью истлевшей обуви. Найденные ценности были переданы в фонды Черниговского архитектурно-исторического заповедника. Откуда мне это известно? В свое время я работала в заповеднике… – Анна Никитична ностальгически вздохнула. – Господи, как это недавно и как давно это было!

Глеб и Федюня тактично промолчали.

– В общем, кто, кроме Леонтия Артемовича Полуботка, был похоронен в склепе, установить не удалось… – Анна Никитична налила себе чаю и отхлебнула несколько глотков. – Но на этом история с находками в склепе Полуботков не закончилась. Дело в том, что когда-то в помещении этой гостиницы находился филиал архитектурно-исторического заповедника. Здесь работали эксперты и реставраторы и находился склад артефактов. Потом находки распределили: часть отправили в музей, остальные – в специальное хранилище на другом конце города. Поэтому все вещи, найденные в склепе Полуботков, поначалу привезли сюда. Тут-то и произошла странная история, о которой знают очень немногие.

Анна Никитична порылась у себя в сумочке, достала сигареты и закурила.

– Вот… курю, – сказала она виновато. – Врачи запрещают, а я, старая дура, никак не могу избавиться от этой скверной привычки. Как начинаю волноваться, так и… – Анна Никитична сокрушенно вздохнула. – На чем я остановилась? Ах, да, история с исчезновением… В общем, где-то спустя неделю после того, как гробы (скорее, то, что от них осталось) оказались здесь, специалисты начали с ними работать – осмотр, консервация, подготовка к длительному хранению и прочее. Можете представить их удивление, когда они обнаружили, что один из гробов пуст! Между прочим, на него реставраторы возлагали особые надежды, так как гроб – единственный из всех – оказался в хорошей сохранности, а через стекло (правда, оно было очень мутным) просматривался не череп, а голова мумии. И эта мумия исчезла! Был такой переполох… Даже милицию вызывали. И ничего. Все пломбы оказались целыми, замки никто не вскрывал, сигнализация не срабатывала… Короче говоря, мистика. Так сказал наш бывший шеф… помер он намедни… хороший был человек, порядочный. Таких начальников теперь днем с огнем не сыщешь. Сказал «мистика», будто в воду глядел. Где-то через полгода в филиале началась самая настоящая чертовщина. То загремит в комнатах что-то, то бумаги загорятся ни с того ни с сего, то со стеллажей чья-то невидимая рука сбросит все, что на них лежало, то краны в туалете сами откроются и вода зальет все этажи… Наши девушки боялись ходить на работу. Да что на работу – в туалет шли гуртом! Кто-то из них, пользуясь своими связями, брал больничный, а некоторые даже уволились…

На втором этаже что-то стукнуло. Глеб, увлеченный ее рассказом, вздрогнул. Анна Никитична умолкла на полуслове и прислушалась. Но стук больше не повторился, и она успокоилась.

– Но тут нам повезло – здание решили поставить на капитальный ремонт. Нас перевели в другое помещение, ремонт, как это обычно бывает, затянулся, затем началась «перестройка», стройматериалы разворовали, и в конечном итоге городское начальство, в основном занятое своими личными проблемами, перестало интересоваться старым обветшалым домом, который требовал больших финансовых затрат. И лишь недавно нашелся богатый человек, который выкупил здание, реставрировал его, и теперь тут гостиница. Но едва в номерах поселились первые постояльцы, как явился Он. И как его изгнать, не знает никто.

– Кто это – Он? – спросил Глеб.

– Я предполагаю, что эта исчезнувшая мумия, – твердо ответила Анна Никитична.

– Послушайте, вы это серьезно?

– Вполне.

– Но это же бред!

– Этот «бред» вы уже имели возможность лицезреть. Не так ли? – Она посмотрела на Федюню, которого опять бросило в дрожь.

– Ы-ы… – Кладоискателя снова переклинило; похоже, он обладал чересчур развитым воображением, и слова Анны Никитичны превратились перед его мысленным взором в зрительный образ.

– Да, мы наблюдали необычное явление, – ответил Глеб. – Но объяснений ему может быть множество. К примеру, шаровая молния – в этот момент неподалеку шла гроза.

– Ах, молодой человек… – Анна Никитична покачала головой. – Как вы думаете, зачем меня, старую грымзу, взяли в такую шикарную гостиницу администратором? Добавлю – ночным администратором. (Я работаю только по ночам.) А затем, что более молодые и симпатичные бросают все и в ужасе сбегают. Жить хотят. Ну а мне чего бояться? Моя жизнь уже позади. Однако… – Тут она нахмурилась. – Однако странно…

– О чем вы?

– До сих пор Он бродил по коридорам. В номера не заглядывал. Сначала гас свет, а затем появлялось и его величество, весь в сиянии. Я видела несколько раз.

– Вы упомянули ранее, что Он являлся только кладоискателям? Следовательно, Он все-таки заглядывал в их номера?

– Нет. Встречи происходили в коридоре. Возможно, Он предупреждал, чтобы они не совались в его владения.

– Если бы я своими глазами не видел НЕЧТО, то никогда б не поверил тому, что вы рассказали. При всем уважении к вашим сединам. Уж извините за прямоту. Не скрою, с мистическими явлениями я уже сталкивался. Но все они, по моему мнению, имели физическое объяснение. Поэтому я считаю, что и этот призрак из той же серии. Кто-то вас всех (и нас тоже) дурачит. Как он это делает, сказать трудно. При современной технике можно и не такое отчебучить.

– Это ваше дело, верить или нет. Я рассказала, что знала. Но с той поры, как появился Он, клады находить практически перестали. Последние раскопки проводились в Детинце в 1985 году. Нашли три позолоченные чаши и ювелирный набор. А после этого – как обрезало. Наверное, Он хочет, чтобы сокровища остались в земле.

– Огромное вам спасибо, Анна Никитична. То, что вы нам рассказали, весьма интересно и познавательно. Только не сердитесь на нас и не обижайтесь. Молодость отличается от зрелости шапкозакидательскими настроениями. Так устроен мир. Что ж, нам пора. Уже светает. Спасибо вам за чай. Он у вас просто потрясающий. И будьте здоровы.

Они вернулись в номер. Федюня выглядел обалдевшим. Он глупо хлопал ресницами и, прежде чем прилечь, осмотрел все углы и заглянул в душевую.

– Не дрейфь, пехота! – бодро сказал Глеб. – Прорвемся. Теперь будем спать, не выключая свет. И потом, нам ли бояться привидений? Мы ведь всегда ходим на грани между реальным миром и далеким прошлым, которое вполне может быть совершенно фантастическим, не таким, как его описывают историки-прагматики. А старушка – большая сказочница. Но очень приятная дама.

– Я предпочитаю по грани не ходить, – огрызнулся Федюня.

– Тогда что ты предлагаешь?

– Съехать отсюда. Мало ли в Чернигове других гостиниц без всякой чертовщины.

«Знал бы ты, парниша, почему я здесь, – подумал Глеб. – Тогда этот никчемный гостиничный призрак показался бы тебе милым дядюшкой…»

Они спали до обеда. Притом так крепко, что призрак мог преспокойно сплясать канкан на столе, но и тогда кладоискатели вряд ли проснулись бы. Приняв душ и перекусив, они сели решать, что им делать дальше.

– Надо идти к деду Нечаю, – сказал Федюня.

– А это кто еще?

– Так он и подсказал мне, где нужно копать.

– Вот прямо так взял и подсказал? И ты сразу попал, что называется, в «яблочко»…

– Ну да. А что тебя удивляет?

– Все, – прямо ответил Глеб. – Что-то в нашем деле слишком много наворочено разных «случайностей». Даже то, что мы остановились в этой гостинице. Вспомни: таксист даже не спросил, где мы желаем остановиться, а привез сюда и сказал, как отрезал: «Здесь». И что самое удивительное, его действия нам почему-то не показались странными. Извини, но я в случайности не верю. Предопределенность – да, так бывает. Но глупый случай снисходит в основном к глупцам. Ты же не считаешь себя идиотом?

– Так ведь все очень просто! Когда я приехал в Чернигов, то сразу же пошел искать дешевое жилье. Это мы с тобой козырные – благодаря твоим денежкам, живем в гостинице. А тогда у меня в кармане бегала вошь на аркане. Денег было всего ничего. Мне подсказали, что самое дешевое жилье недалеко от центра можно снять на Кавказе…

– То есть?..

– Кавказ – это такой микрорайон под Детинцем, у пристани, – объяснил Федюня. – Сначала там была солдатская слободка, а потом в ней поселили пленных после ермоловской кампании на Кавказе. Отсюда и название. Так в поисках пристанища я и очутился в доме деда Нечая. Он живет на улице Быдлогонной.

– Хорошее название, – улыбнулся Глеб.

– На самом деле улица называется Новой. Это ее аборигены по привычке именуют Быдлогонной. До революции половина города гнала скот на выпас через Кавказ, именно по этой улице.

– Тогда зачем нам зря голову ломать? Съездим к этому деду Нечаю. Гляди, посоветует что-нибудь толковое.

Глеб рулил по городу с дрожью в душе. А что если дед Нечай – тот самый старьевщик-«запорожец»? Уж больно складная – подозрительно складная! – история получается…

Когда напарники оказались на месте, у Федюни от изумления отказала речь. Он лишь тыкал указательным пальцем в сторону старой нежилой развалюхи и беззвучно разевал рот – как большая рыбина, вытащенная рыбацкой сетью на берег. Хата была настолько древней, что непонятно, как она держалась и почему до сих пор не рухнула. Двор сильно зарос бурьяном, а единственная тропинка вела к колодцу с дубовым срубом; наверное, в нем была очень хорошая вода, которую брали жители соседних домов, большей частью добротных и вполне современных.

– Тебя что, переклинило? – спросил Глеб. – Ну и где твой дедушка Мазай?

– Н-нечай… – поправил его Федюня.

– Да мне один хрен, как его зовут! Испарился твой дед. Его тут и не было. И ты хорош… Сусанин! В такие дебри завел меня, простофилю, что мама не горюй. Ты сколько принял на грудь, когда знакомился с этим Нечаем?

– Глеб, гад буду, трезвым был, как стеклышко! Ничего не понимаю… Дом вроде тот самый, но тогда он был поновей. И плетень стоял, а теперь одни колья…

– Ладно, чего гадать. Давай поспрашиваем соседей. Что они скажут. Уважаемая, можно вас на минутку! – позвал Глеб женщину в годах, которая ковырялась неподалеку в огороде. – Здравствуйте!

– Добрый день добрым людям, – ответила женщина, подходя к забору и на ходу вытирая о передник измазанные землей руки.

– Скажите, пожалуйста, где хозяин этого дома?

– Далеко, – ответила женщина.

– Адрес не подскажете?

– Могу даже показать. – Женщина улыбнулась и ткнула пальцем в небо. – Дед Нечай на небесах уже лет восемь. А вы кто будете, родственники?

– Как вам сказать… – замялся Глеб, не найдя, что ответить.

– Значит, покупатели, – констатировала женщина. – Хотите купить участок деда Нечая? Тогда вам нужно обратиться в исполком. У деда не было родни (по крайней мере, никто так и не объявился), поэтому его земля и отошла государству.

– Нет, мы не родственники… и пока не покупатели, – почти честно сказал Глеб. – Просто… интересуемся.

– Зря интересуетесь.

– Почему?

– А как доходит дело до оформления документов, так покупатель дает обратный ход. Сколько раз так было. Заговоренное это место.

– Кем?

– Дедом Нечаем. Он был колдуном. Ну да, вы, молодые, в колдунов не верите… но я говорю правду. Зла никому он не делал, а лечил многих. Меня вот тоже… Как со спиной начались проблемы, так дед Нечей пошептал немного, на позвоночник нажал – ох, как больно было! – что-то хрустнуло, и с той поры (тьху, тьху!) я про спину забыла. Когда он умер, мы всем Кавказом его провожали в последний путь. Хороший был человек… хоть и колдун.

– Понятно… – Глеб мельком глянул на Федюню; его напарник стоял как с креста снятый – бледный до синевы. – Что ж, спасибо за информацию. Здоровья вам. Всего доброго!

Когда садились в машину, Глебу вдруг почудилось, что подворье деда Нечая начало на глазах преображаться. Будто кто-то невидимый снял с живописной картины мутную пленку, предохранявшую полотно от пыли, и она заиграла яркими, свежими красками. А уж хата и вовсе стала новой. Даже дым над трубой появился.

Глеб закрыл глаза и тряхнул головой, прогоняя наваждение.

– Ты видел? – услышал он голос Федюни.

– Что?

– Ну, это…

– А точнее можешь?

– Нет… я ничего. Поехали отсюда… – В голосе Федюни послышалась мольба.

«Эк его достало, – подумал Глеб. – Похоже, и ему привиделся тот же мираж. Чудеса…»

Он пересилил себя и посмотрел на хату деда Нечая. Она по-прежнему представляла собой печальное зрелище – одряхлевшая, никому не нужная уродина, крытая гнилой соломой.

– Я не мог ошибиться… Не мог ошибиться… – бормотал Федюня, тупо глядя перед собой.

– Ладно тебе, – сказал Глеб бодрым голосом. – Закрываем эту тему. В нашей профессии случаются и не такие чудеса. Я уже проходил подобные «университеты». Как-нибудь расскажу.

– Но ведь должно же быть какое-нибудь объяснение всех этих непоняток?!

– Должно. Но пока его нет. Однако я думаю, что скоро все станет на свои места.

– Почему ты так уверен?

– Потому как мне известно больше, чем тебе. Только не спрашивай, что именно! Найдем мы этот клад, будь спок. В жизни не бывает случайностей, Федя. Она изобилует закономерностями. Правда, многие из них остаются непонятыми нами.

– А ты можешь перевести, что сказал, со своего умного языка на мой, простонародный?

– Могу. Делай, что должно, и будь что будет. Наше дело искать. И мы найдем. Вот и вся философия настоящего кладоискателя. Все остальное – от лукавого.

– Но я могу поклясться, что видел деда Нечая, разговаривал с ним! Ведь это он указал мне место, где лежит клад. Он!

– Я могу тебя утешить. Ты просто видел вещий сон. С красочными и очень живыми подробностями. Такое случается. Давай на этой версии и остановимся. А кстати, какая нечистая занесла тебя в Чернигов? Ты ведь, насколько мне помнится, обычно копал в других краях. И между прочим, года два назад – я теперь вспомнил – ты как-то сказал, что на Украину ни ногой. Что-то тут у тебя не сварилось. Было такое?

– Было… – нехотя признался Федюня. – Менты в Крыму поймали. Так отметелили, что едва дуба не врезал. Чистое зверье. Они там своих крышуют, а я влез. Вот и получил.

– Да, в Крыму есть хорошие места… Но без протекции там делать нечего. Я сам однажды еле ноги оттуда унес. А все равно тянет. В Крыму для нашего брата золотое дно. Там столько всего в земле лежит… Но увы и ах. Ладно, это к слову. Так что тебя подвигло приехать на раскопки в Чернигов?

– Ну, не знаю… – не очень уверенно ответил Федюня. – Потянуло – и все.

– А если подумать?

– Что ты ко мне пристал? – вдруг рассердился Федюня. – Говорю тебе, пришла мысль в голову, взял и поехал. И в общем-то, не прогадал. Если бы не эти козлы со своими аттракционами…

Глеб решил оставить расспросы на потом. Федюня явно что-то не договаривал. Но что?

Они решили еще раз съездить на заветное место. Нужно было внимательно осмотреть окрестности и поискать пустоты. Глеб имел для этого соответствующее оборудование – детектор аномалий EXP 5000, который отец привез из Англии.

Детектор влетел в немалую копеечку, но стоил того. Кейс с контрольным блоком управления, блоком питания и зарядным устройством, а также видеоочки со встроенными наушниками и телескопическую штангу с антенной для обнаружения тоннелей Глеб оставил в сейфе гостиницы – так сказать, «во избежание». Тихомиров-младший не очень доверял гостиничной охране – ЕХР 5000, случись кража, был бы для воров чересчур лакомым кусочком.

Днем в гостинице все встало на свои места. За конторкой администратора сидела молодая девица: в шикарном прикиде, с ногтями, как у голливудского монстра Фредди Крюгера, и с ресницами, как у сказочной Мальвины – необыкновенной длины и пушистости. Она выдала Глебу детектор, одарив его профессионально цепким взглядом, а затем сказала:

– Вам письмо.

– Мне? – удивился Глеб. – Вы не ошиблись?

– Ни в коей мере. Вы ведь Тихомиров Глеб Николаевич, не так ли?

– Так.

– Тогда получите… – С этими словами девушка достала из почтовой ячейки большой конверт и вручила его Глебу.

Заинтригованный Тихомиров-младший уселся в фойе на кожаный диванчик, вскрыл конверт и достал оттуда сложенный вчетверо… лист пергамента! Развернув его, Глеб почувствовал, как к лицу прихлынула кровь – он держал в руках старинную карту Чернигова с изображенными на ней тоннелями, которые были прорисованы тонкими линиями. И это была карта именно того места, где, по уверениям Федюни Соколкова, находился клад!

Глава 19 Гайдамаки

Темная безлунная ночь упала на землю со стремительностью коршуна. Этому способствовали мрачные черные тучи, предвестники сильного дождя, которые с вечера обложили весь горизонт с западной стороны. Но гроза так и не пришла, лишь посверкала молниями издалека и на том все закончилось. Только поднялся сильный шквалистый ветер, который обрывал листья с деревьев и ломал тонкие ветки.

Мрачный замок на высоком скалистом берегу речки Жванчик давно уснул, лишь кое-где на высоких стенах трепетали огни факелов, подбадривающие немногочисленную ночную стражу. Да и чего было бояться польским жолнерам? С турками и татарами Речь Посполита в замирении, русский царь Петр воюет с персами, а запорожские казаки, потеряв свои исконные земли, теперь влачат жалкое существование на территории орды и давно растеряли прежний воинственный пыл.

Оставались лишь гайдамаки, эти схизматы, воры и разбойники, которые совершали набеги на поместья шляхты. Но уж замок Жванец им точно не по зубам. Это твердо знали как жолнеры, так и владелец замка, их начальник, коронный стражник полковник Лянцкоронский, староста овруцкий.

Василий Железняк лежал в кустах возле дороги, которая вела в замок. С того места, где он притаился в засаде, Жванец казался громадой, которую не под силу одолеть не только немногочисленной ватаге гайдамаков, но и целому войску.

Южную сторону замка защищал скалистый берег Жванчика, а с других сторон он был окружен глубоким рвом с водой. Зубчатые стены с бойницами, шесть башен, одна из которых надвратная, окованные металлом тяжеленные ворота из дубовых плах недвусмысленно предупреждали, что штурмовать такие мощные укрепления столь малыми силами – пустая затея. Когда днем Василий вместе с Демком Легушей ходили на разведку, то Железняк подивился тому, что в стены надвратной башни были вставлены чугунные ядра; наверное, для красоты.

Но не это интересовало лазутчиков ватаги гайдамаков. Для них главное было – узнать расположение постов на стенах, количество жолнеров, охраняющих замок, а также выведать удобные и скрытные подходы к стенам.

Конечно, сто лет назад мысль о захвате Жванца могла прийти в голову лишь безумцу. Но большие разрушения, которые замок претерпел в 1653 году во время войны Хмельницкого с поляками, а также в период турецкого владычества на Подолье в последующие годы, значительно ослабили его оборонительные возможности. Особенно Жванец пострадал во время захвата замка Яном Собеским в 1684 году, когда был разрушен и сожжен.

После освобождения от турок новые владельцы замка Лянцкоронские в какой-то мере восстановили оборонительный потенциал Жванца. Однако до былой мощи ему было далеко. И, тем не менее, для разрозненных ватаг гайдамаков замок все еще представлял неприступную твердыню, за стенами которой укрывался торговый люд – греки из Хотина, армяне и евреи из Каменца.

После освобождения братьев-запорожцев из татарско-турецкой неволи отряд Ивана Малашенко распался. Какая-то часть казаков вернулась в Олешковскую Сечь, но большинство, в том числе и те, кого татары намеревались продать на галеры, во избежание больших неприятностей со стороны крымского хана ушли на Гард[125] и рассыпались по хуторам и зимникам.

Узнав о пропаже галер с невольниками, Менгли-Гирей был в ярости. Он не верил, будто разыгравшийся шторм потопил все суда, хотя ему и докладывали, что в море казаки замечены не были. Особенно подозрительным казалось исчезновение сторожевой галеры в устье Днепра. Здесь явно не обошлось без опытных в таких вопросах сечевиков.

Но идти войной на казаков Менгли-Гирей не рискнул. При всех своих воинственных заявлениях он понимал, что восстановить против себя запорожцев, окопавшихся в Олешковской Сечи, просто, но потом с таким грозным врагом не будет никакого сладу. Тем более что отношения с набравшим силу русским царем начали портиться; и если к царю Петру примкнут еще и обозленные сечевики, то тогда крымчакам несдобровать.

Хан уже был не рад, что в горячности принял решение продать на галеры полторы тысячи запорожцев; он провел расследование и убедился, что во всем виноват калга-салтан, которого казаки не могли ослушаться. Поэтому комиссия во главе с Жантемир-беем, нагрянувшая в Сечь вскоре после морского боя, ограничилась казенным подходом; татарские чиновники, встреченные по высшему разряду, лишь опросили старшин и нового гетмана и с тем удалились. Даже противники Ивана Гусака прикусили языки. Они знали, что одно неосторожное слово может погубить не только нового гетмана и казаков, ходивших в морской поход, но и Кош, и их самих.

Только неуемный Мусий Гамалея не захотел прятаться и греть старые кости на печи. Он собрал из запорожцев и казаков ватагу гайдамаков и устроил в Подолии кровавую жатву. На это у старого запорожца были веские причины.

Польские паны, изгнанные при Хмельницком из Украины, начали постепенно возвращаться в свои прежние владения; кроме того, они захватывали и пустующие земли. Для ведения хозяйства им нужна была рабочая сила, и шляхта стала зазывать к себе насельников, привлекая обещаниями льгот и разных выгод.

Новоселы приходили, но с тайным недоверием к этим обещаниям и с неприязнью в сердце к польскому шляхетству. И они оказались правы – польские паны не оставили прежнего способа обращения с подвластным им народом. Они отдавали земли вместе с крестьянами арендаторам-евреям, которые выжимали из насельников последние соки. Не покинули паны и своего католического фанатизма и стали вводить в народ унию.

Но и это еще было полбеды. Польская шляхта всегда отличалась своевольством. Для панов закон был неписан. Нередко шляхтич, поссорившись со своим соседом, таким же шляхтичем, как и он сам, вместо того чтобы учинить судебный иск, нападал на его имение с шайкой головорезов. При таких наездах происходили всякие бесчинства и разорения.

Особенно лютовала шляхта, когда кто-нибудь из насельников, не выдержав обид и издевательств, уходил в гайдамаки. В таких случаях поляки вырезали весь хутор, где жил гайдамак, и хорошо, если хуторяне гибли в схватке. Это было везением. Тех, кого брали живыми, ждала страшная участь. Пытки, которым они подвергались, не применяли даже инквизиторы.

На такой хутор и наткнулся Гамалея со своей ватагой. Небольшое поселение напоминало бойню. У одного хуторянина была содрана кожа, а тело брошено собакам; трех других, после того как им отрубили руки и ноги, кинули на дорогу и потоптали лошадьми. Около десяти человек, подвергнув пыткам, распяли на деревьях, чтобы они подольше мучились до того, как испустят дух; двух стариков закопали живьем, а женщины и дети были изрублены на куски.

Гнев, который испытали казаки, нельзя описать. Месть! Месть!!! Это слово никто не вымолвил, но все его услышали. Казалось, запорожцы закаменели в страшном горе. Хоронили убитых молча, даже молитву кто-то из старых казаков произнес шепотом. Создавалось впечатление, что казаки боятся нарушить мертвую тишину, царившую на хуторе.

Кто это сделал?! Это был первый вопрос, который задали себе казаки. И ответ пришел раньше, чем они предполагали.

Когда над братской могилой вырос холмик, неожиданно в кустах раздался тихий стон. Казаки бросились в заросли и осторожно вынесли на свободное пространство мальчика лет десяти. Видимо, он пытался убежать и его догнала пуля из пистоля. Но мальчику все же хватило сил заползти в кусты терновника, где поляки так и не смогли его найти.

Знахарь быстро перевязал рану и напоил мальчика целебным отваром. Однако раненый так много потерял крови и был настолько слаб, что не мог глотать, и большая часть жидкости пролилась ему на грудь. На какое-то мгновение мальчик пришел в себя. Открыв удивительно яркие голубые глаза и увидев над собой лица запорожцев, он попытался улыбнуться и прошептал:

– Я знал… Я знал, что нас спасут…

– Кто… кто на вас напал?! – каким-то чужим голосом спросил Мусий.

– Староста… Лянцкоронский. Его люди… Из Жванца…

После этого мальчик снова закрыл глаза – на этот раз навсегда. Его головка, покоящаяся на вишневом бархате турецкого кафтана – добыче казаков, казалась головой ангела, а на бледном лице застыла счастливая улыбка…

Взять Жванец на саблю решили без длинных обсуждений. В ватаге Мусия насчитывалось восемьдесят три человека; это было немного для такого серьезного предприятия, но большую часть новоявленных гайдамаков составляли пластуны куреня Ивана Гусака. А они были способны вынуть яйцо из гнезда, не потревожив наседку.

Дело оставалось за малым – провести разведку и выбрать время для нападения. О его исходе никто не думал. Когда казак шел в бой, он всегда рассчитывал на победу. А если не повезет, то казак был уверен, что уж в рядах небесного воинства место ему точно обеспечено.

Вернулся Демко Легуша. Он показал пластунам места, где будет полегче забраться на стены. Пластуны шли первыми. Они должны были уничтожить стражу и открыть ворота. Остальные гайдамаки ждали своего часа в небольшой рощице. Лишь Василий и Мусий Гамалея занимали удобную позицию для наблюдения неподалеку от ворот, возле юго-западной стены замка.

– Ну как там? – спросил Гамалея.

– Все готовы, – коротко ответил Демко. – Ждут сигнала.

– Что ж, пора… Давай, Демко.

Легуша набрал в легкие побольше воздуха, сложил у рта ладони дудочкой, и над уснувшим замком – время уже давно перевалило за полночь и близилось к утру – прозвучал крик выпи. Часовые, которых одолевал предутренний сон, даже не шелохнулись; почти все они уже не прохаживались, а сидели кто где, только их начальник – молодой ротмистр, бегал по стенам туда-сюда, едва не пинками заставляя своих подчиненных исправно нести сторожевую службу. Жолнеры нехотя вставали, но едва ретивый ротмистр исчезал за поворотом стены, как тут же часовые впадали в полудрему.

Острые глаза Василия уже давно привыкли к темноте. Однако и он не сразу заметил, как по стенам замка поползли вверх бесформенные тени. Они были чернее ночного мрака, который ближе к утру начал рассеиваться и таился только в проемах бойниц и возле контрфорсов. Мудрый Гамалея решил напасть на замок, когда начнет светать – чтобы в сумятице боя не перепутать своих с чужими.

Железняк смотрел и диву давался – как можно так быстро и с виду легко подниматься по отвесной стене?! Вскоре пластуны достигли зубцов и исчезли в тени навеса, предохранявшего замковую стражу от непогоды. Потянулось томительное ожидание. Удастся ли пластунам бесшумно снять часовых и открыть ворота? – в огромной тревоге думал каждый казак.

Но недаром пластунов часто путали с характерниками. Почти все жолнеры умерли, так и не поняв, что с ними стряслось. Только ротмистр в последний миг успел заметить какое-то лохматое чудище (пластуны вымазали лица грязью и надели невообразимые лохмотья темного цвета), выросшее словно из каменной стены. Крик застрял у ротмистра в горле, но рука инстинктивно метнулась к эфесу сабли. Это было последнее его осмысленное движение; в следующий миг длинный и узкий нож пластуна (таким можно было легко пробить любые латы в местах сочленений металлических пластин) вошел ему в горло, и душа поляка отправилась к праотцам.

Замковые ворота отворились без скрипа; наверное, смотритель ворот смазал петли совсем недавно. Снова закричала выпь – теперь уже дважды, и из рощицы выметнулся конный отряд гайдамаков. Все они были разбиты на десятки, и каждый десяток имел опытного, бывалого вожака из запорожцев. Среди них были Грива, Медведь, Харько, Гнат Голый и еще много других, не менее известных в казачьей среде личностей.

– Мусий! – раздалось неподалеку. – Ты где?

– Здесь я! – откликнулся Гамалея и покинул место засады.

Под пригорком стоял Петро Зайтава, державший в поводу коней атамана, Василия и Демка Легуши. Забравшись в седла, они поскакали вслед остальным гайдамакам, которые уже ворвались в сонный замок. Когда небольшой отряд во главе с Мусием въезжал в распахнутые ворота, раздался чей-то предсмертный крик, затем другой, третий… А потом начали гореть постройки, и вскоре в крепости стало светло, как днем.

Василий держался рядом с Мусием. Только старый запорожец сохранял трезвую голову на фоне всеобщей вакханалии. Даже обычно сдержанный Василий, всегда бравший пример со своего наставника, поддался общему настроению всепожирающей ненависти к полякам, и в каком-то неистовстве рубил направо и налево. Гамалея тоже работал саблей, но время от времени он отдавал короткие приказания Демку Легуше, который был джурой атамана, и тот мчался исполнять его распоряжения.

Теперь все сражались пешими (если резню застигнутых врасплох обитателей Жванца можно было назвать сражением). Коней молодые казаки вывели за пределы крепостных стен, потому что скакуны боялись огня. Кроме того, лошади стали бесполезными, когда гайдамаки, расправившись с немногочисленными жолнерами, начали шерстить лавки, коморы и помещения замка.

Убивали всех, невзирая на пол и возраст. Кровь лилась рекой. Даже Василий, охваченный жаждой истребления, невольно содрогнулся, когда один из гайдамаков с безумным смехом бросил в огонь годовалого ребенка.

– Батьку! – Василий умоляюще посмотрел на Гамалею, который, как обычно, находился рядом с ним. – Может, хватит?

– Ты думаешь, я могу их остановить? – сурово ответил Мусий. – Тем, кто пьет чужую кровь, следует знать, что расплата неотвратима.

Сказав это, Гамалея мощным пинком, совсем не соответствующим его преклонному возрасту, выбил дверь, и они ворвались в какую-то лавку. В ней не было никого. Неожиданно в углу, под прилавком, послышался шорох. Василий бросился туда, как кот за мышью, и выволок на свет ясный человека, прятавшегося за ворохом разного барахла. Он коротко замахнулся, но тут же его рука с саблей застыла на полпути, схваченная железной дланью Гамалеи.

– Остановись! – скомандовал Мусий. – Ты погляди, кто перед тобой.

– Лейзер?! – Василий отступил назад.

– Пан Мусий?! – полумертвый от страха шинкарь заплакал. – Пан Мусий… Не убивайте бедного еврея! Я перед вами ни в чем не винен! Вы ж меня давно знаете… Я всегда ссуживал казаков деньгами под мизерный процент. Я сделаю все, что ваша душа пожелает! Может, вам золото нужно? Так я дам… только здесь у меня нету. Но я привезу, куда скажете. Клянусь моими детьми!

– Как ты тут оказался?! – грозно спросил Гамалея.

– Ой, пан Мусий, все моя жадность… Вы ж знаете, что Сечь опустела и в ней торговому человеку уже делать нечего. Ицко, чтоб его черти колотили, сманил меня сюда. Говорит, гешефт будет такой, что пальчики оближешь. Пан Лянцкоронский подати берет самый мизер, лишь бы к нему люди торговые ехали.

Мусий выглянул на улицу и, увидев бегущих по улочке гайдамаков, торопливо спросил:

– Погреб тут есть?

– Есть, а как же.

– Лезь в погреб, а я завалю крышку мусором. Быстрее!

– Пан Мусий, я никогда не забуду…

– Лезь, кому говорю, нехристь, пока я не передумал! Быстрее!

Лейзер нырнул в узкий люк, а Гамалея вместе с Василием набросали сверху скобяных изделий, на которые никто не позарится. В дверь лавки заглянул Демко Легуша и облегченно вздохнул:

– Хух… А я думаю, куда вы запропастились? – Он вытер рукавом вспотевший лоб.

– Передай братчикам, что пора закругляться. Неровен час, подоспеют отряды шляхты…

Демко убежал. Спустя полчаса из крепости начали выезжать возы, нагруженные добром. Гайдамаки брали не все подряд, лишь золото, серебро, драгоценности, оружие и добротную дорогую одежду. Вскоре окрестности Жванца опустели, и когда взошло солнце, то его лучи осветило уже догорающий замок. Длинный дымный шлейф тянулся на многие версты, и посполитые, работающие на полях, смотрели на него с тревогой – неужели снова война?..

В начале мая 1723 года по разбитой колесами мажар дороге вдоль правого берега речки Громоклеи ехал молодой казак-запорожец. Одет он был богато: суконный жупан фиалкового цвета с золочеными пуговицами, широкий кожаный пояс, окованный чеканными серебряными бляхами, шапка соболиная с бархатным верхом, сапоги из красного крымского сафьяна, вышитые серебряными нитями… Кроме того, из одежды у него была еще и бурка, притороченная к седлу вместе с тугими саквами.

Что касается оружия удальца, то и оно было на загляденье. Карабела-адамашка в дорогих ножнах, превосходный мушкет, приклад которого был инкрустирован перламутром, и два пистоля работы французских мастеров – все это представляло собой большую ценность. Не говоря уже о превосходном английском жеребце, который нетерпеливо грыз удила, порываясь пойти в галоп. Но казак придерживал своего скакуна; и не потому, что не торопился, а по причине поэтичности своей натуры.

Он любовался пейзажами, которые в этот ранний час казались сказочными. Весна выдалась ранней, земля быстро зазеленела и расцвела. Солнце уже поднялось над горизонтом, и крупные капли росы сверкали словно бриллианты. Россыпи самоцветов были везде, куда не кинь глазом: и на деревьях, и на придорожных кустах, и на траве.

Проезжая мост через неширокий и прозрачный, как стекло, приток Громоклеи, запорожец – это был Василий Железняк – придержал коня, чтобы посмотреть на рыбьи игры. Молодая щука пыталась поймать карасика и все тщетно – он был словно заворожен. Со стороны даже создавалось впечатление, что шустрый карась наслаждается опасным приключением. В конечном итоге разочарованная хищница бросила эту затею и скрылась в зарослях камыша, а храбрый карась присоединился к безмолвным зрителям захватывающего поединка – такой же мелюзге, как и сам.

Рассмеявшись, Василий переехал мост и дал, наконец, волю коню, благо теперь он свернул со шляха на мало езженную проселочную дорогу, которая по этой причине была гладкая как скатерть – без выбоин и колдобин. Жеребец помчался с такой скоростью, что в ушах засвистело; казак уже не смотрел по сторонам, а лишь вперед. Вся его поза выражала огромное нетерпение. Будь у него такая возможность, он поднялся бы в небо и соколом полетел к намеченной цели…

Ватага Мусия недолго гуляла по Подолии. Обеспокоенные дерзостью гайдамаков, польские власти с трудом собрали отряд в полтысячи сабель и поставили ему задачу во что бы то ни стало поймать этого «здрайцю» атамана и посадить его прилюдно на кол – чтобы другим было неповадно разбойничать.

Для польской администрации в крае собрать столь большой отряд было непростой задачей. Польское государство в ту пору имело незначительные военные силы. В 1717 году своевольная шляхта добилась ограничение постоянной армии до 24 тысяч, что царю Петру было на руку. Тем временем соседка Польши, небольшая Пруссия, держала под ружьем сто тысяч человек, а Россия – двести.

Фактически Польша имела в постоянной готовности всего 17—18 тысяч жолнеров. Для такого большого государства, каким являлась Речь Посполита, это были совсем мизерные силы. Из них 12 тысяч стояли в самой Польше, остальные находились в Литве. Польская армия была разделена на четыре так называемые партии: великопольскую, малопольскую, сандомирскую и украинскую. (Партия означала дивизию или корпус.) И огромную область Правобережной Украины, три большие губернии – Волынскую, Подольскую и Киевскую, – охраняла всего одна дивизия, в которой не насчитывалось и четырех тысяч солдат.

В конечном итоге ватагу Мусия Гамалеи полякам удалось разбить. Последний бой был знатным, спаслись немногие, в основном пластуны, которые умели раствориться буквально на глазах. Наверное, Мусий был неправ, когда отказывался принимать в ватагу, состоящую из казаков, крестьян и пахолков. Так, по крайней мере, думал Василий и сказал об этом своему наставнику. Тогда у них было бы не сотня гайдамаков, а больше тысячи. На что Гамалея резонно ответил ему: «Не лезь поперед батьки в пекло. Еще не пришло время народ поднимать. Всякому овощу свой час. Люди еще не готовы, как при Хмеле, дружно подняться и пустить панов под нож».

Деньги и ценности, отнятые у шляхты, гайдамаки зарыли в землю, взяв с собой лишь столько, сколько могли унести. И разбежались, рассыпались кто куда. Часть осела в зимовниках, кто-то ушел на Гард, а кто и в Сечь, благо ханская гроза лишь погромыхала над Кошом, но вреда никакого не нанесла.

Обычно неразлучные Мусий и Василий тоже решили ехать на Сечь. Но на некоторое время они разделились. Гамалея вознамерился проведать старого боевого товарища, а Василий уже давно горел желанием навестить хутор возле речки Громоклеи, где он вырос и где находилась могила его матери…

Хутор, притаившийся в балке, заметить было трудно. Только запах дыма из печных труб выдавал присутствие людей в этом глухом месте (уже вечерело и хозяйки готовили ужин), да узкая, изрядно заросшая дорога, хранившая на себе слабые отпечатки колес крестьянских телег.

Хутор был небольшим – всего семь хат и два десятка камор, сараев и овинов. Возле каждой хаты рос сад, где стояли пчелиные ульи, но плетней, обычных в украинских селах, казак не заметил. Похоже, на хуторе жили люди, которым делить было нечего, – земли в этих безлюдных краях хватало и за межи никто тяжбы не устраивал.

Василий подъехал к одной из хат и спешился. От волнения у него даже ноги подкашивались; впрочем, не столько от волнения, сколько от длинной дороги и усталости – он ехал всю ночь. Хата была большой, ухоженной, в ней явно жил не бедный человек. Казак хотел окликнуть хозяев, но в горле у него пересохло, и он лишь хрипло каркнул.

Неожиданно кусты бузины раздвинулись, и перед казаком появился мальчик; ему было не более трех лет. В руках он держал самодельный детский лук с наложенной на тетиву стрелой.

– Ты кто? – пытаясь быть грозным, спросил мальчик. – Стой, иначе получишь!

– Меня зовут Василий, – сказал казак, присаживаясь на корточки. – А тебя как?

– Максим Зелезняк, – серьезно ответил мальчик, но лук не опустил.

– Железняк… – Глаза казака неожиданно увлажнились. – Максимка… Сынок…

– Максим, где ты там, горе луковое? – раздался женский голос. – Иди до хаты! Ужин стынет.

На пороге появилась высокая статная молодица в очипке, вышитой сорочке и узорчатой плахте.[126] Завидев Василия, она мгновенно побледнела. А затем громко вскрикнула, словно раненная чайка, и бросилась к казаку.

– Я уже не чаяла увидеть тебя живым! – лепетала она сквозь радостные слезы, осыпая лицо казака поцелуями. – Любимый мой, солнце мое!.. Как долго тебя не было. Я так по тебе соскучилась!..

– А как я скучал… – Глаза Василия Железняка тоже были на мокром месте. – Милая Калинка…

– Что ж мы тут стоим, как засватанные? – наконец спохватилась Калина, с трудом оторвавшись от Василия. – Пойдемте в хату. Максимка, это твой батька.

Василий подхватил сына на руки, крепко поцеловал и передал его Калине со словами:

– Я сейчас. Коня расседлаю…

Калина была дочерью полкового есаула Григория Железняка, который приютил на своем хуторе Мотрю Горленко с малолетним сыном Василием. Калина и Василий росли вместе, играли вместе, и их детская привязанность друг к другу в конечном итоге вылилась в более сильное чувство – любовь.

Проживи есаул дольше, возможно, все случилось бы по-иному, как предписывал старинный обычай, и брачные узы Василия и Калины были бы освящены церковью. Но так уж вышло, что Василию пришлось записаться в войско, и сначала его послали строить Киевскую крепость, а затем рыть каналы в Петербурге, а Калина осталась одна, потому что вслед за отцом умерла и мать – родители уже были в годах. В редкие страстные встречи Василия и Калины и случилось то, что и должно было случиться между молодыми, любящими друг друга людьми. Так родился Максимка. Василий видел его лишь один раз, когда мальчик был еще в колыбели.

На хуторе, кроме Калины, жили дальние родственники Григория Железняка – казаки, и две семьи наемных работников – беженцы из Подолии и Валахии. К столу звать никого не стали – чужие люди при встрече возлюбленных были лишними. Калина переоделась в обновки, которые привез для нее Василий, и блистала за столом как настоящая королевна. А маленький Максимка с восхищением разглядывал саблю, подаренную отцом. Никакими уговорами и посулами его нельзя было оторвать от оружия, он и спать лег с подарком.

Ночь пролетела, как один миг. Усталости, накопившейся за дорогу, будто и не бывало. Василий и Калина чувствовали себя словно в раю. Счастливая Калина уснула лишь тогда, когда пропели петухи, и утренняя заря окрасила полнеба в малиновый цвет. Василий вышел во двор, полюбовался небесными красками и начал раскуривать люльку.

И в это время ему на голову накинули сеть, а затем на Василия навалилось несколько человек.

– Попался, бесовское отродье! – радовался черный, как галка, сердюк, сидя верхом на Василии и связывая ему руки. – Вишь, какую знатную птицу поймали – самого Железняка. Большая премия нам полагается. Как думаешь, Кашуба?

– Ты, Шлёндик, вяжи покрепче… – проворчал второй сердюк, похоже, старший. – Это тебе не какой-нибудь посполитый. Опасный человек… Малашенок!

– Здесь я… – отозвался невысокий сердюк с рябой физиономией.

– Приведи его коня из конюшни.

В это время отворилась дверь хаты, и Калина, как была, в одной нижней сорочке, бросилась к сердюкам.

– Ой, что ж вы делаете, люди добрые! – заголосила она, пытаясь прорваться к Василию. – Ой, не забирайте моего соколика! Он ничего вам плохого не сделал!

– В суде разберутся. Да заберите от меня эту бешеную бабу, в конце концов! – рассердился Кашуба.

Шлёндик развернулся и с размаху ударил Калину в ухо. Она упала и потеряла сознание. Василий зарычал, как раненый тигр.

– Запомни, пес! Я убью тебя! Где бы ты ни был, найду и убью! – Василий в ярости заскрежетал зубами.

– Ох, какие мы страшные… – Шлёндик пнул лежащего Василия ногой. – А может, пустим его на распил? – спросил он Кашубу с ленцой. – Сопротивлялся, хотел бежать…

– Но-но! Ты это брось. Приказано доставить живым. – Глянув на лежащую Калину, сердюк смущенно кашлянул и продолжил: – А лапы свои попридержи. Баба за мужика не в ответе…

Сердюки уехали, забрав с собой Василия; его положили, как мешок с овсом, на спину жеребца, а чтобы он не свалился, стянули чересседельником под животом коня руки и ноги. Какое-то время возле хаты царила тишина. Жители хутора, напуганные отрядом сердюков, налетевших внезапно, попрятались кто где, а Калина все еще пребывала в беспамятстве. Но вот из хаты выбежал испуганный Максимка и принялся тормошить мать.

Голос ребенка оказал на Калину стимулирующее воздействие. Она встрепенулась, подняла голову, осмотрелась, а затем мигом вскочила на ноги.

– Василий! – вскричала Калина в отчаянии и зарыдала.

Максимка подошел к матери, обнял ее за колени и тесно прижался. Глаза его были мокрыми, но он сдерживал слезы изо всех сил; мальчик знал, что настоящие мужчины не плачут. Так сказал отец, когда дарил ему саблю.

Вдруг Калина перестала плакать. Какая-то новая мысль пришла ей в голову. Она быстро оделась и направилась на конюшню. Там стояли волы и два десятка лошадей. Калина осмотрела каждую, и когда наткнулась на взмыленного жеребчика, ее лицо вдруг закаменело, а в очах появился опасный блеск.

Она вышла во двор и сказала Максимке:

– Сынок, принеси маме свою саблю, – а затем громким голосом позвала: – Все ко мне!

Хуторяне появились как из-под земли. Вскоре Калина оказалась в окружении своих работников.

– Кто сегодня брал Вихря? – спросила Калина, остро глядя на хуторян.

Хуторяне молчали.

– Еще раз спрашиваю: кто ездил на Вихре?!

Опять молчание. Все недоуменно пожимали плечами и отводили глаза под пристальным взглядом хозяйки хутора. Наконец один из казаков, мужик в годах, – видимо, тугодум – неторопливо вынул люльку изо рта и сказал:

– Кто же, как не конюх Григор. Вихрь только его подпускает.

– Григор? – Калина круто обернулась и посмотрела на молодого парубка-волоха, который старался спрятаться за спины хуторян. – Ну-ка, подойди сюда. Живо!

Парубок повиновался. Он пытался изобразить невиновность, но это у него плохо получалось. Волох побледнел. Калинка буквально прожигала его насквозь своими черными глазищами.

– Что у тебя в поясе? – спросила она глухо.

– Н-ничего… Ничего в нем нет.

– Дядьку Гнат и ты, Тимош, посмотрите.

Мужик с люлькой – он был родственником Железняков – и еще один казак бесцеремонно взяли волоха в оборот, и спустя короткое время в руках у дядьки Гната оказался мешочек с монетами. Калина высыпала его содержимое на ладонь, и все увидели, что это серебро.

– Откуда у тебя такие большие деньги? – спросила Калина. – Только не ври!

Парубок вдруг упал на колени и заплакал:

– Простите меня, ясная панна! Простите! Не по своей воле… Сердюки наказали следить, и если появится пан Василий, чтобы я немедленно им сообщил. Они грозили мне разными карами… я боялся! Ночью я взял Вихря и съездил на пост в Бобринец. Это они дали мне деньги. Простите меня, великодушная панна, Христа ради, простите!

– Кары, говоришь, боялся?! – Лицо Калины пылало. – Ты послал моего мужа на верную смерть! Вот тебе кара, умри же, пес смердящий!

Никто не заметил, как в руках Калины оказалась сабля, которую принес Максимка. Короткий замах – и голова предателя раскололась на две половинки как перезревший арбуз. Все невольно ахнули, а семья волоха заплакала, запричитала.

– Бог тебя простит, – сурово сказала Калина. – Заройте где-нибудь эту падаль, – приказала она работникам. – Дядьку Гнат, дайте его семье телегу, лошадей, харчей на дорогу и пусть убираются отсюда на все четыре стороны.

С этими словами она забрала Максимку и скрылась в своей хате. Над мирным хутором словно прошелестели огромные черные крылья беды; где-то вдалеке прогремел гром. Дядька Гнат, который был травником и знахарем (а кто ж не знает, что все знахари – колдуны; поговаривали, что он водил знакомство с разной нечистью), глянул на небо и в страхе перекрестился, будто и впрямь увидел там нечто страшное.

Глава 20 Отец и сын

«Ах, змей подколодный! Ах, сучий сын!» Такие нелестные эпитеты мысленно расточал наказной гетман Полуботок давнему сопернику, миргородскому полковнику Даниле Апостолу.

Гетман сидел, запершись, в своей канцелярии и наливался охлажденной романеей. За окнами уже вечерело, но дневной зной все еще давал о себе знать, и сорочка гетмана была мокрой от пота: лето 1723 года началось с большой засухи. Мухи то и дело заглядывали в серебряный кубок, чтобы и самим испробовать доброго вина, и раздраженный Полуботок со свирепым видом махал руками, как ветряк крыльями, отгоняя назойливых насекомых.

В два часа пополудни прибыл гонец из Петербурга. Он привез гетману тайное послание Меншикова.

Светлейший князь писал, что Данила Апостол проявляет большую активность в борьбе за гетманскую булаву. Полуботок не сомневался в том, что Данила захочет скрестить с ним сабли в битве за малороссийский престол. Однако на стол государю легли и другие бумаги. Их писал не миргородский полковник, но его присутствие за спинами доносителей ощущалось вполне явственно.

Стародубские и любецкие поселенцы послали в Петербург своих челобитников с жалобами на старшину и с просьбой заменить неправедный гетманский суд имперским. В связи с этими жалобами в Сенате забеспокоились и перестали полагаться на Полуботка. Обер-прокурор Скорняков-Писарев писал кабинет-секретарю государя Макарову: «Изволишь старание приложить, чтоб кого в Малороссию его величество приказал отправить для правления гетманского из знатных, понеже от Полуботка правлению надлежащему быть я не надеюсь, ибо он совести худой».

Эту записку Меншиков скопировал для Павла Леонтьевича в точности. Уж непонятно, зачем; наверное, хотел уязвить наказного гетмана, показать ему, что без его поддержки Полуботок – ничто, меньше чем ноль.

«Теперь понятно, – мрачно думал Полуботок, – откуда ветер дует… Мало того, что великоросс Вельяминов воду в Малороссии мутит, так еще и свой, Данила Апостол, подпрягся. Будто не видит, что конец казацким вольностям приходит. К тому же Меншиков несомненно ведет двойную игру – и вашим, и нашим. Он и с Апостолом в дружеских отношениях, и со мной заигрывает, ждет подношений. Падок на мзду светлейший князь, ох, падок… А что там у царя в голове, один бог ведает. Как решит, так и будет, и никакие Меншиковы и прочая ему не посмеют перечить».

Гетман вспомнил указ Петра, который царь дал Сенату в начале 1723 года: «Объявить казакам и прочим служилым малороссиянам, что в малороссийские полки по их желанию определяются полковники из русских, и притом же объявить, что ежели от тех русских полковников будут им какие обиды, то мимо всех доносили бы его величеству, а посылаемым в полковники инструкции сочинять из артикулов воинских, дабы никаких обид под смертною казнью никому не чинили». Этот указ подействовал на старшину как ледяная купель. Как можно?! А наши права, а казацкие свободы?!

Права… Полуботок горько улыбнулся; получилась не улыбка, а скорбная гримаса. Права нужно отстаивать сообща, гуртом, а старшина кто в лес, кто по дрова. Вот и появляются такие инструкции, одну из которых получил при назначении на уряд новый полковник Стародубского полка великоросс Кокошкин.

Гетман порылся в бумагах, лежавших на столе, нашел изрядно помятый листок (полковой писарь, которому немало заплатили за копию, прятал ее в шароварах) и начал читать:

«Так как обыватели малороссийского Стародубского полка несносные обиды и разорение терпели от полковника Журавки и для того били челом, чтоб дать им полковника великороссийского, поэтому в незабытной памяти иметь ему, Кокошкину, эту инструкцию, рассуждая, для чего он послан, а именно чтоб малороссийский народ был свободен от тягостей, которыми угнетали его старшины. Прежние полковники и старшина грабили подчиненных своих, отнимали грунты, леса, мельницы, отягощали сбором питейных и съестных припасов и работали при постройке своих домов, также казаков принуждали из казацкой службы идти к себе в подданство, то ему, Кокошкину, надобно этого бояться как огня и пропитание иметь только с полковых маетностей. Прежние тянули дела в судах, а ему надобно быть праведным, нелицемерным и безволокитным судьею. Надобно удаляться ему от обычной прежних правителей гордости и суровости, поступать с полчанами ласково и снисходительно. Если же он инструкции не исполнит и станет жить по примеру прежних черкасских полковников, то и за малое преступление будет непременно казнен смертию, как преслушатель указа, нарушитель правды и разоритель государства».

Что да, то да, Лукьян Журавка был неправ… Нельзя доводить голоту до белого каления. Кнут – это хорошо, это правильно, народ без строгостей начинает на шею садиться, но и медовый пряник нельзя забывать.

Вот и допрыгался Лукьян… до конфискации всего нажитого. Забыл, что сладкие речи и бочонок горилки из полковничьих погребов на праздники оказывают на сирому гораздо большее влияние, чем любые, самые строгие, указы.

Но зачем все это Апостолу, если он вознамерился принять гетманскую булаву? Или до него не доходит, что своими злокозненными действиями он рушит даже не стены, а фундамент Гетманщины?

Впрочем, на Данилу это похоже… Ведь это Апостол донес Мазепе, что Полуботок-старший находится в сношениях с низложенным Иваном Самойловичем и что он якобы благоприятствует намерениям Самойловича произвести в Малороссии смуту, чтобы самому сделаться гетманом, после чего у Полуботков отобрали маетности, отца лишили полковничьего уряда, и всю семью едва не отправили на каторгу. А могли отца и Павла даже на голову укоротить.

Конечно, в этом доносе была вина и Павла Леонтьевича. Тогда он состоял в дружеских отношениях с Апостолом и как-то в хорошем подпитии рассказал Даниле, что слышал от Самойловича недобрые речи про гетмана. А миргородский полковник, чтобы подлизаться к Мазепе, раскрутил из пьяной болтовни целый заговор.

Но то дела давно минувших дней. А что сейчас делать? В конце января Вельяминов ездил в Москву для личного отчета Петру Алексеевичу о положении в Украине и о деятельности Малороссийской коллегии. Вдогонку ему Полуботок отправил шестерых своих посланников – В. Кочубея, С. Гамалею, Г. Грабянку, П. Войцеховича, И. Холодовича и И. Доброницкого. Они повезли челобитные об избрании гетмана и замещение вакансий генеральной старшины и полковников.

В марте стало известно, что царь, оставляя без ответа эти просьбы, вскоре собирается отправиться из Москвы в Петербург. Встревоженный Павел Леонтьевич приказал посланцам ехать следом и предложил генеральному есаулу Жураковскому, который на этот момент находился в Петербурге, подключиться к ходатаям.

А 22 мая из Петербурга пришел внезапный вызов. Царь и Сенат требовали для отчета гетмана, генерального судью Чарныша и генерального писаря Савича. Павел Леонтьевич быстро снарядил депутацию к царице Екатерине, которая к нему благоволила, чтобы она оказала содействие казацкой старшине в вопросе выбора гетмана. Старшина била челом государыне с просьбою явить к ним свое заступничество, чтобы царь повелел избрать гетмана вольными голосами из малороссиян.

Посланники повезли Екатерине дорогие подарки, но кто знает, какая вожжа попала под хвост Петру Алексеевичу? Когда государя несет, ничто и никто не может его остановить, даже любимая супруга.

Полуботок стремился выиграть время, старался за всякую цену сплотить казацкую старшину на защиту бывших прав и вольностей. Срочно готовились две челобитные: одну должна была подписать генеральная старшина и полковники, другую – полковая старшина и сотники. Ради этого гетман пригласил их съехаться в Глухов, но подавляющее большинство старшин под разными предлогами уклонились от участия в этом деле.

Павел Леонтьевич был в ярости: ладно его, как наказного гетмана, не уважили, но ведь сами идут на дно и не хотят даже пальцем шевельнуть, чтобы вынырнуть из глубокого омута, куда их затащила Коллегия во главе с бригадиром Вельяминовым. Скоро вольное малороссийское казачество превратится в слуг для великороссов!

Гетман рывком расстегнул на груди рубаху; на пол полетели оторванные пуговицы. «Душно мне… Душно!» – хотелось крикнуть ему на весь свет.

«Беду чую… – думал он тоскливо. – Ох, чую! С какой стороны она нагрянет? Как ее отвести? А может, зря я ввязался в борьбу за гетманскую булаву? И годы уже преклонные – семьдесят три стукнуло, и силы не те… Да и врагов столько наплодилось за последние два года – не счесть. Конечно, большое количество врагов и недоброжелателей – это удел всех порфироносцев. Но в нашей сторонке эти вражьи дети плодятся как мухи на навозной куче. Народ много воли взял. А все благодаря запорожцам, которые всегда были смутьянами… – Тут его мысли снова переключились на присланный из Петербурга вызов. – Ехать нужно. Куда денешься? Вот только вернусь ли…»

И тут в дверь сильно постучали. Полуботок невольно вздрогнул. Кто посмел?! Гетман приказал его не беспокоить, а джура Полуботка, молодой казак Михайло Княжицкий, отличался исполнительностью.

– Вот я вам постучу! – громыхнул разгневанный Павел Леонтьевич. – Вишь, моду взяли… Всякий так и норовит проскочить без доклада. Михайло, это ты?

– Открывай, Павло! – раздался за дверью чей-то очень знакомый голос.

Гетман почувствовал, как по спине побежали мурашки. Этот голос… Он звучал глухо, будто с того света. Голос навевал неприятные ассоциации, но Полуботок не мог понять, по какой причине и кому он принадлежит. Он тяжело поднялся из-за стола и пошел открывать дверь, хотя делать это ему очень не хотелось. Тем не менее гетмана словно тащила к двери какая-то неведомая сила.

Звякнула щеколда, дверь распахнулась, и в дверном проеме нарисовался богато разодетый запорожец. Он был уже далеко не молод, но крепко сбит. Его сильно загорелое – почти до черноты – лицо изрезали глубокие морщины, хищный крючковатый нос казался ястребиным клювом, а длинные усы свисали до золоченых пуговиц кунтуша. Но самыми примечательными были глаза запорожца. В них горел какой-то дьявольский огонь.

Казак остро взглянул на Полуботка, и гетмана словно кто-то толкнул в грудь.

– А что, Павло, неужто я так сильно изменился, что ты не признал меня? – спросил запорожец, криво улыбнувшись.

– Мусий Гамалея… – с трудом ворочая языком, ответил ошеломленный гетман. – Ты ли это?!

Он готов был увидеть кого угодно, но только не старого характерника. Гетман считал, что старый Гамалея, с которым у него были связаны не очень приятные воспоминания, уже давно в могиле.

– А то кто ж… Угостишь? – Мусий показал на бутылку с вином.

– Садись, – коротко ответил Полуботок, постепенно обретая душевное равновесие. – Каким ветром занесло тебя в Глухов?

Гамалея одним махом опрокинул вместительный кубок с вином себе в горло, крякнул, вытер усы ладонью и ответил:

– Лихим ветром, Павло.

– Что ж так?

– Знаешь, я готов простить тебе даже Петрика. Это ведь твои люди по твоему прямому указанию заманили нас в ловушку. Ты сильно хотел загладить свои провинности перед Мазепой, чтобы получить прощение в деле с чернецом Соломоном и уряд. Не спорь! Мне все ведомо. Но то, что ты держишь в темнице моего воспитанника, это уже дело из ряда вон выходящее. Этого я так оставить не могу.

– О ком ты говоришь? Не понимаю…

– О Василии Железняке.

– А… Этот хлоп. Он дезертир и гайдамак. Из Петербурга получено указание уничтожать отряды гайдамаков. Царь Петр не желает осложнений с Речью Посполитой из-за каких-то разбойников. Так что извини, Мусий, ничем помочь тебе не могу. Им занимаются люди из Коллегии. Завтра или послезавтра его повесят.

– Ты позволишь, чтобы повесили твоего родного сына?

– Что… что ты сказал?!

– То, что ты слышал. Твоя мосць еще не забыла Мотрю Горленко? Вспомни ваши тайные встречи и что ты нашептывал глупой девчонке на ухо. А она потом от тебя понесла. И родила. Сына Василия. Которому полковой есаул Григорий Железняк дал свою фамилию. Ты должен его помнить.

– Помню… а как же… – Полуботок на негнущихся ногах подошел к своему креслу и не сел, а рухнул в него. – Хочешь сказать, что этот гультяй, этот разбойник… мой сын?!

– До тебя, я вижу, мои слова доходят как до пожарной каланчи. Да, ясновельможный пан гетман, он твой сын, Василий Полуботок. И никакой он не гультяй, а добрый казак. Не обижен ни умом, ни статью, ни казацкими доблестями.

– А что Мотря… как она? – каким-то чужим голосом спросил гетман.

– Молись за упокой ее светлой души. Она уже на небесах. Всю жизнь любила тебя одного, так и не вышла замуж.

– Василий… сын… – Полуботок напряженно размышлял.

Он уже пришел в себя от неожиданного известия и думал, как ему поступить. В том, что Мусий говорит правду, гетман не имел ни малейшего сомнения. Гамалея никогда не лгал. Нередко в ущерб самому себе. Но Полуботок никогда ничего не начинал делать, не взвесив все «за» и «против».

«Третий сын… Что ж, это хорошо, хоть и неожиданно. Тем более, если он добрый казак, как утверждает Гамалея, – думал Полуботок. – Мотря… А ведь я тоже ее любил. Но она так неожиданно исчезла… Я искал ее, долго искал. И все напрасно. Кто ж знал, что Мотря забеременела… Что же делать? То, что Василия нужно вызволять, сомнений нет. Иначе Мусий соберет ватагу и разрушит половину Глухова. С него станется… А под рукой у меня всего ничего, сотня сердюков. Случись так, о булаве мне можно будет забыть. И потом эта поездка в Петербург… Ох, душа моя не на месте! Сны плохие снятся… Не к добру. Ладно, все равно нужно что-то решать!»

– Вызволить Василия своей властью я не могу, – с горечью сказал гетман. – Царские слуги обложили меня со всех сторон. А вот вызвать его на допрос прямо сейчас – это не проблема. У тебя есть надежные люди?

– Думаешь, я совсем с ума спрыгнул, чтобы соваться в твое логово без подстраховки? – Гамалея ухмыльнулся. – Не сумлевайся, я понял твой замысел. Мы отобьем его по дороге.

– Я пошлю за ним всего двух сердюков. Будет хорошо, если они останутся в живых…

– Это можно.

– Кстати, где мой джура?

– Спит. Только не ругай его. Это я «приспал» твоего джуру. Буду уходить – разбужу.

«Чертов характерник! – со злостью подумал гетман. – Вечно он со своими штучками… А как он прошел охрану? Там ведь четверо сердюков», – спохватился Полуботок; но спрашивать не стал.

– Подождите меня за городом… – Павел Леонтьевич назвал место. – Я хочу видеть сына. Нам есть о чем поговорить. Только лишних людей не нужно! Отошли их куда-нибудь. Никто, кроме тебя, не должен быть при нашей встрече.

– Это ты правильно решил. Все сделаю, как должно. Бывай…

С этими словами Мусий покинул гетманскую канцелярию. Спустя минуту в помещение влетел взъерошенный Княжицкий.

– Звали?

– Звал, – коротко ответил гетман. – Прикажи, чтобы сердюки доставили ко мне на допрос пойманного гайдамака… как его?..

– М-м… – пожевал губами джура, глубокомысленно глядя в потолок; похоже, он все еще никак не мог отойти от своего «сна». – А, вспомнил! Железняк.

– Вот-вот. Двух сердюков для конвоя, думаю, хватит. Разбойник в цепях, никуда он не денется.

Михайло Княжицкий убежал. Потянулось томительное ожидание. Гетман сидел как на иголках. Примерно через час на пороге канцелярии вновь появился джура. Он тащил за собой сердюка, который судорожно мял в руках шапку и был пунцовый, как вареный рак.

– Привели? – спросил гетман, мельком посмотрев на вошедших.

– Говори… – Княжицкий вытолкнул вперед сердюка.

– Ясновельможный пан гетман! – довольно бодро начал сердюк, но сразу же смешался. – Мы того… а они – этого… Ну, в общем, никак. Нас-то всего двое… А их с полсотни. Ей-богу, не брешу! – Он перекрестился.

– О чем он говорит? – удивленно спросил гетман, глядя на джуру.

– Гайдамак сбежал, – коротко ответил джура.

– То есть, как это – сбежал? Почему?!

– Этот дурень говорит, что на них напали какие-то вооруженные люди. Много. И отбили разбойника.

– Тэ-ак-с… – Гетман встал и вышел из-за стола. – И как же так получилось, что вы остались в живых? – спросил он сердюка. – Говори, ну!

– Ваша мосць! – возопил бедный сердюк. – Ничего не помню! Меня ударили по голове и я потерял сознание. Вот здесь шишка, как кулак. А моего напарника, Ивана Бабака, спеленали словно ребенка и колпак на голову натянули, чтобы ничего не видел.

– Понятно… – Гетман повернулся к джуре. – Завтра разберемся. Может, они были в сговоре с гайдамаком. Молчать! – прикрикнул Полуботок на сердюка, который пытался возразить. – А пока обоих в холодную. Пусть мышей покормят. Там их много.

Джура вывел сердюка под руку из канцелярии, у которого от такой немилости ноги отказали, а когда вернулся, то застал гетмана уже одетым и готовым к выезду.

– Вели подать коня, – приказал гетман. – Сам можешь почивать. И охрана не нужна. Я еду один.

Княжицкий беспрекословно повиновался. Его уже ничто не удивляло. Как назначили Полуботка гетманом, так вся жизнь черниговского полковника стала сплошной тайной…

Полуботок взял с собой лишь Потупу, благо он всегда был под рукой; старый казак вел бесконечные разговоры о славном прошлом запорожцев в соседнем с гетманской канцелярией шинке, за что благодарные слушатели поили его и кормили. Они выехали за околицу Глухова и углубились в лес. Вскоре узкая лесная дорога уперлась в лесную сторожку, окна которой светились.

– Жди меня здесь, – приказал Полуботок. – И смотри, чтобы никто чужой тут не шлялся.

Потупа с философским видом кивнул и повел лошадей к коновязи, где уже стояли два жеребца. Привязав коней, он надергал две охапки сена из стожка, который лесники сложили рядом со сторожкой, и благородные животные с удовольствием принялись жевать ароматный корм – сено было свежее, нового укоса.

В сторожке сидели двое – Мусий Гамалея и молодой симпатичный казак. Кандалы с него уже сняли, и они валялись на полу. За время пребывания в темнице Василий похудел, черты его лица заострились, но в настороженной фигуре по-прежнему угадывались сила и хищность зверя, готового сражаться за свою жизнь до последнего.

Когда Полуботок вошел в сторожку, казаки встали. Василий, узнав гетмана, низко поклонился ему, но смотрел на Павла Леонтьевича по-прежнему настороженно, как на чужого. Похоже, Гамалея не сказал парубку, с кем ему придется встретиться, смекнул Полуботок.

– А что, Мусий, – сказал гетман, – может, ты познакомишь нас?

– Давно пора, – сухо ответил Гамалея. – Василий, перед тобой твой родной батька. Ну, я пошел. Выйду, покурю. А вы тут поговорите…

Василий был сражен наповал. Старый характерник даже не намекнул по какой причине они не бегут подальше от Глухова, а остановились в сторожке, которая находится рядом со шляхом. Василий стоял, почти не дыша, и смотрел на Павла Леонтьевича округлившимися от дикого удивления глазами. С течением времени он начал догадываться, что его отец где-то неподалеку, душой это чуял, но даже не мог предположить, что когда-нибудь их встреча состоится, притом в таком месте и по такому случаю.

Полуботок в свою очередь тоже был поражен. «Мотря! – думал он. – Одно лицо! Как он похож на мою ясочку… Сын. Сынок…»

– Ну что, сынку, может, обнимемся? – не очень уверенно предложил гетман.

Василий подошел к нему, и Полуботок прижал его к своей груди. Железняк все еще находился в легком трансе, потому его движения были вялыми, а лицо не выражало никаких эмоций.

– Давай присядем, – сказал Павел Леонтьевич.

Они сели на скамью подле колченогого стола, сколоченного из не строганых досок. Гетман достал из кармана кунтуша серебряную фляжку и две золоченые рюмки.

– За встречу, – сказал Павел Леонтьевич. – За долгожданную встречу.

Они выпили. Дорогое фряжское вино горячим потоком сначала согрело голодный желудок, а затем ударило в голову. Василий немного расслабился и начал чувствовать себя гораздо свободней.

Гетман – его отец! Это была новость, которую он никак не мог переварить. Мать никогда не рассказывала об отце; она лишь скупо сообщила, что родитель Василия ушел на войну и где-то пропал. Может, погиб, а может, в плену. В те смутные времена многие росли без отцов – кого татары в ясыр взяли, кто погиб под Полтавой, а кто умер от болезней и недоедания на рытье петербургских каналов.

Кто он и почему ему дали чужую фамилию, мать не говорила. Это была запретная тема, и со временем Василий смирился с таким положением вещей, хотя и чувствовал, что за материными недомолвками скрывается какая-то тайна, к которой опасно прикасаться.

– Расскажи о себе, – попросил гетман. – У тебя есть семья?

Василий рассказал, не вдаваясь в подробности. Он понимал, что хоть гетман и отец, но его никак нельзя поставить вровень со старым Мусием, который был для Василия самым дорогим и родным человеком на всем белом свете. Поэтому многие личные тайны в своем рассказе он опустил. Впрочем, гетмана больше интересовали подробности жизни матери.

Мусий, выйдя из сторожки, сразу заметил темную фигуру, расположившуюся на толстом бревне. Поняв, что это телохранитель гетмана, Гамалея мгновенно успокоился. Неторопливо набив люльку табаком, он пустил в ход кресало и закурил. При этом его лицо на миг осветилось, и тут же со стороны бревна послышался удивленный возглас.

– Это ты, Мусий, или я сплю?

Гамалея подошел поближе, присмотрелся и широко улыбнулся.

– А то кто же, – ответил он и с удовлетворением выпустил дымное облако. – Здоров будешь, Грицко!

– Буду, а как же, – бодро ответил Потупа. – Чего ж не быть, если в поясе деньги звенят, а в шинке горилка как слеза. Ну, здравствуй, боевой товарищ… – Они обнялись.

– И где тебя черти носили, старый греховодник? – спросил Гамалея.

– Там же, где и твою милость.

Оба дружно рассмеялись. Неожиданно Мусию показалось, что под окнами сторожки мелькнула какая-то тень.

– Заметил? – тихо спросил он Потупу.

– Заметил, – так же шепотом ответил старый запорожец.

– Разделимся? Ты налево, я направо.

– Разделимся…

Гамалея хорошо раскурил люльку и примостил ее в развилку молодого деревца – чтобы соглядатаю был виден огонек, и тут же сгинул, словно его проглотила земля. Минутой раньше такой же трюк проделал и Потупа.

Соглядатай нашел удобное место, чтобы подслушать разговор Полуботка с Василием. Он прильнул к прорезанному в деревянном срубе небольшому отверстию, предназначенному для проветривания сторожки. В зимнее время оно закрывалось изнутри заслонкой, но сейчас было открыто, и соглядатай слышал каждое слово собеседников.

Мусий и Потупа хотели взять его живым, поэтому передвигались как бесплотные тени – так, что не было слышно ни единого шороха. Но не получилось. Соглядатай обладал поистине звериным чутьем. Едва казаки приблизились к нему, как он молниеносно выхватил саблю, и будь на месте Потупы кто-нибудь другой, менее искушенный в фехтовании, тут ему и пришел бы конец.

Чудом уклонившись от удара, старый Грицко мигом обнажил свою карабелу, но герца не получилось. В воздухе просвистела сабля Мусия, который не стал изображать галантного кавалера и искушать судьбу, и смертельно раненый соглядатай тонко закричал, как заяц-подранок.

– Капец, – с удовлетворением констатировал Потупа. – А что, Мусий, ты еще ого-го, и молодого за пояс заткнешь.

– Да и ты пока на коне. Я бы так шустро не смог уйти с дистанции.

– Так я тебе и поверил…

Из сторожки с оружием в руках выскочили Полуботок и Василий, которые услышали крик соглядатая.

– Что случилось?! – спросил гетман.

– Бродят тут всякие… – небрежно ответил Потупа.

Полуботок понял его с полуслова.

– Зажги факел, – приказал он старому запорожцу. – Посмотрим…

Человек, который лежал возле стены сторожки, был одет в невообразимые лохмотья, а лицо его было вымазано сажей. Тем не менее Потупа узнал его сразу.

– Бурсук! – воскликнул он удивленно. – Это бывший запорожец, из Пластуновского куреня. Попался на воровстве, был бит киями, но оклемался, не подох. Когда войска Яковлева взяли Сечь, появились подозрения, что Бурсук был заодно с Иваном Галаганом, этим подлым предателем. Будто бы Бурсук показывал царским войскам тайные проходы в укреплениях. Мы хотели его поспрашивать, но он куда-то исчез. И вот появился… Что эта хитрая вороватая тварь тут забыла?

– Я догадываюсь, что ему было нужно… – сказал Полуботок, и на мгновение черты его лица исказила ненависть.

В отличие от казаков, он знал, чем занимается Петря Бурсук. Гетман давно хотел «познакомиться» с ним поближе, но волох был скользким как угорь и его никак не удавалось схватить.

«Апостолу все известно! – вдруг ударила в голову страшная мысль. – Не исключено, что пронырливый Бурсук уже побывал на хуторе, где чеканятся злотые и все выведал. Если это так, то вскоре там можно ждать царских солдат. Такие козыри Апостол не преминет использовать в нашей игре, это как Бог свят. А потом… потом каторга или виселица. Нужно немедленно замести следы. Этим делом заняться сегодня же!»

– Уберите его куда подальше, – сказал гетман, указав на труп Бурсука. – А мы еще немного побеседуем…

Полуботок и Василий вернулись в сторожку. Павел Леонтьевич уже принял решение, и некоторая расслабленность и мягкосердечие, проявившиеся в нем во время разговора с сыном, уступили место деловитости, жесткости и целеустремленности – качествам, присущим людям, имеющим большую власть.

– Мне уже пора, сын, – сказал Полуботок. – Дела. Прости меня за все. Так получилось. Не держи на меня обиду. И самое главное… – Он полез за пазуху, достал оттуда небольшой пергаментный свиток и отдал его Василию. – Это карта Чернигова. На ней указано место, где лежат сокровища. Я спрятал в подземелье бочонок с золотыми, ларцы с разным украшениями и еще кое-что по мелочи. Это все для тебя и внука. Послезавтра я уезжаю в Петербург и если вернусь оттуда, то мы продолжим наше общение. Я хочу официально объявить тебя своим сыном. Не спорь, так надо! Ну а ежели не судьба нам больше свидеться… то храни тебя Господь, сынок. Не поминай меня лихом!

Лесная сторожка опустела. А вскоре начался дождь – сильный и затяжной. Небо словно смилостивилось над изнывающей от засухи землей и щедро открыло свои шлюзы.

Глава 21 Царь и гетман

Зима 1723 года выдалась холодной и вьюжной. Правобережную Украину замело так, что казакам пришлось размечать высокими вешками с красными матерчатыми лоскутами наверху главные шляхи, потому как их не успевали расчищать, и нередко путники, а то и целые обозы сбивались с дороги, блудили, а иногда и вовсе замерзали насмерть.

Миргородский полковник Данила Апостол сидел дома, прислонившись к теплой печи спиной, с довольным видом оглаживая усы. Он уже в который раз перечитывал цидулку, полученную из Петербурга с нарочным. Свет от окна был слабым, но полковник, несмотря на преклонный возраст, обладал отменным зрением.

Апостол был доволен своим иезуитским планом, на который попался даже такой хитрый и проницательный человек, как Полуботок. А все светлейший князь Меншиков… Вот где голова! Все-таки до него дошло, что миргородский полковник гораздо более достоин гетманской булавы, нежели Полуботок, который славен лишь удачной женитьбой на племяннице гетмана Ивана Самойловича, да тем, что не пошел с Мазепой.

Как-то в разговоре с ним Александр Данилович обронил нарочито небрежным тоном, что государю уже до смерти надоели прошения казацкой старшины и что он когда-нибудь точно взорвется и покажет всем малороссам, где раки зимуют.

Апостол сначала не придал особого значения словам светлейшего, но по возвращении домой его вдруг осенило. Ай да князь, ай да сукин сын! Коротким замечанием – вроде бы и не по теме – он дал миргородскому полковнику потрясающе простую и эффективную идею, как избавиться от соперника и при этом не замарать свое доброе имя предательством.

И Данила начал действовать. Зная, что Полуботок спит и видит, чтобы укрепить свой статус гетмана всенародным избранием, Апостол пошептался с некоторыми старшинами, и они внесли Павлу Леонтьевичу в голову мысль, что нужно писать царю еще одну челобитную. Но на этот раз под ней должны были стоять подписи не только гетмана, Чарныша и Савича, но и всех старшин.

Полуботок ухватился за эту идею как черт за грешную душу. Он приготовил челобитную одного содержания в двух экземплярах, которую должны была подписать на общем сборе в Глухове генеральная старшина и полковники, а также полковые старшины и сотники. Увы и ах, многих из них гетман так и не дождался. Благодаря стараниям Апостола, старшина узнала, что ей предстоит, и под разными предлогами уклонилась от поездки.

Что и требовалось доказать. Апостол торжествовал. Он знал, что Полуботок попал в безвыходное положение и теперь должен обратиться к нему за помощью. А больше не к кому. Только миргородский полковник пользовался среди старшин почти таким же уважением, как и сам гетман. Так и случилось.

Чтобы предотвратить возможность бунта малороссийской старшины в связи с нововведениями Вельяминова, в середине августа киевский губернатор Голицын получил от царя указание: «Велеть по своему рассмотрению выйти в поле всем в Малой России обретающимся полкам и черкасам, под видом осторожности для охранения Украины от татарского нападения». Казацкое войско отправилось в поход и расположилось лагерем на реке Коломак, что на Полтавщине. Данилу Апостола назначили походным гетманом.

Приказы российского самодержца не подлежали обсуждению или уклонению от обязанностей, поэтому на маневры съехалась вся старшина. Тут-то и пришло к Апостолу письмо от Полуботка с просьбой посодействовать в подписании челобитной. Втихомолку посмеиваясь, миргородский полковник исполнил пожелания малороссийского гетмана. Мало того, что свою подпись Данила поставил первой – чтобы его ни в чем не заподозрили, так он еще и принудил сомневающихся присоединиться к тем, кто уже подписался под грамотками. Вот только во всей этой истории с подписанием челобитной была одна маленькая тонкость – Апостол собственноручно кое-где подправил текст и кое-что в ней изменил.

В челобитной содержались три главных пункта: упразднить равное налогообложение для всех (то есть отменить его для магнатских поместий); избавить Малороссию от Коллегии; разрешить избрание гетмана.

Прочитав первоначальный вариант челобитной, Апостол лишь грустно вздохнул: Павло в любимой стихии – своя рубаха ближе к телу. Из документов была убрана единственная, хоть как-то способная облегчить жизнь простого народа просьба – об упразднении постоя царских драгун в крестьянских дворах. А сколько было говорено на эту тему, сколь копий сломано в жарких спорах на собраниях старшин… И Апостол недрогнувшей рукой вернул этот пункт в челобитную, заранее зная, как он подействует на государя.

В сентябре, возвратившись из похода, Данил Апостол передал челобитные в Генеральную военную канцелярию. Посвященный в планы Павла Полуботка генеральный есаул Жураковский приказал новгород-сиверскому сотнику Галецкому и сенчанскому сотнику Криштофенку немедленно отправляться в путь, но они были задержаны Малороссийской коллегией. Тогда Жураковский 20 октября втайне от всех отправил в столицу военного канцеляриста Романовича.

В воскресенье 10 ноября он уже был в Петербурге и подал коломацкие челобитные лично Петру Алексеевичу, когда тот после обедни выходил из Троицкой церкви. Царь зашел просмотреть их в аустерию[127] «Четыре фрегата», а депутация во главе с Полуботком осталась ждать царской милости под дверью.

Данила Апостол читал: «Государь, вышедши из кофейного дома, изволил приказать своими устами с большим гневом и яростью генералу-майору и гвардии Преображенского полка майору Андрею Ивановичу Ушакову взять под караул полковника Павла Полуботка, судью генерального Ивана Чарниша и Семена Савича, писаря генерального, там же при кофейном доме стоявших, а также всех остальных, кто с ними был. Отвязавши своими руками сабли арестованных, тот же генерал Ушаков велел всех сопроводить в замок каменный петербургский, где все были под караул посажены…»

За решеткой Петропавловской крепости, кроме Полуботка, Савича и Чарныша, оказались также писарь Черниговского полка Янушкевич, казак Черниговского полка Рикша, военный товарищ Стародубского полка Косович, судья Гадяцкого полка Грабянка, канцеляристы Генеральной военной канцелярии Ханенко и Романович, есаул и приказной полковник Переяславского полка Данилович, приказной полковник Стародубского полка Корецкий, бунчуковый товарищ Володьковский, военный товарищ Быковский, а также сыны генерального судьи Иван и Петр Чарныши – всего пятнадцать человек.

Апостол с удовлетворением ухмыльнулся. Одним махом семерых побывахом… Вышло даже лучше, чем он мог надеяться в самых лазурных мечтаниях. Вместе с Полуботком в опалу попали почти все его присные. Поле расчищено от сорняков, теперь уже никто не будет мешать править так, как он мыслит. Если, конечно, Полуботок останется гнить в царских казематах, а ему, Даниле Апостолу, государь доверит гетманскую булаву. А это еще не факт…

Миргородский полковник озабоченно нахмурился.

Еще до ареста Полуботка, когда гетман уже был в Петербурге, на Украину приезжал высокопоставленный эмиссар государя – бригадир Александр Иванович Румянцев, с приказом разобраться с ситуацией на месте. Не принимая на веру ни челобитные казацкой старшины, ни доклады Вельяминова, он лично объездил все полковые и сотенные города, задавая их жителям и старшинам всего несколько простых вопросов. А именно: хотят ли они упразднения Малороссийской коллегии, хотят ли выборов гетмана, имеют ли претензии к своей старшине и возражают ли против назначения российских офицеров на полковничьи должности? И получил утвердительный ответ только насчет старшинских злоупотреблений.

Вот и вышло, что угроза народного восстания, которой так боялся царь Петр и из-за которой Апостолу вместе со старшинами пришлось терпеть неудобства в абсолютно не нужном походе к речке Коломак, оказалась на поверку мыльным пузырем. Простой народ уже так достали и местные паны, и пришлые россияне, что выбор между ними был сродни выбору дерева, на котором их должны были повесить.

Все это, конечно, играло на руку Апостолу, но вместе с гетманской булавой он получит в наследство те же проблемы, что были у Полуботка, и как их разрешить, Данила Павлович пока не знал.

Едва Полуботок с компанейцами[128] отбыл в Петербург (это случилось 13 июня), как Апостол направил верных людей на хутор гетмана – на тот, тайный, месторасположение которого установил Петря Бурсук. К сожалению, сам волох куда-то запропастился, но, кроме него, у Апостола еще были верные казаки.

Увы, хутор оказался покинутым. Нет, в комнатах каменного дома все осталось на прежних местах, даже присутствовал сторож, который был одновременно истопником, когда наступали холода. Но в подвалах царило запустенье, хотя они и были освобождены от непременного хлама: рассохшихся бочек из-под вина, пустых штофов и бутылок, сломанных кресел и стульев, щербатых макитр и горшков и другой хозяйской утвари, пришедшей в негодность.

По докладу сотника, возглавлявшего отряд, ничего необычного, а тем более предосудительного в подвалах не нашли. За исключением нескольких бесформенных комочков неизвестного металла, в котором спустя несколько дней миргородский поп-расстрига, которого обвинили в сношениях с нечистым и лишили прихода, опознал серебро. Бывший священник имел несчастье увлечься алхимией и другими естественными науками, за что и был наказан святым Синодом.

Значит, он на правильном пути! Выходит, Полуботок все-таки нашел тайные рудники Мазепы!

О них знали многие старшины, да мало кто верил. И вот подтверждение – самородное серебро в доме, принадлежащем гетману.

Почему серебро оказалось в подвале камяницы, для Апостола загадкой не было. По шуму (хотя он и был едва слышен), который доносился из-под земли, удивленный Бурсук определил, что там работает кузница. Миргородский полковник не стал разубеждать волоха или объяснять ему, ЧТО там куется, или вернее, чеканится. Он точно знал, ПОЧЕМУ в подвале стучит молот. Там изготовляли серебряные монеты. Ай да Полуботок! Ай да хитрец! Везде умеет найти свою выгоду.

В вопросе сдавать мастерскую фальшивомонетчиков царю Петру или нет, у Апостола сомнений не было. Конечно, это был сильный козырь в его игре простив Полуботка. Он мог стоить головы Павлу Леонтьевичу. Но такой «приз» был для Данилы наименее желанным. На все воля Господа, и Апостол все же не Иуда. А вот получить вместе с гетманской булавой неисчерпаемый источник богатства, это дорогого стоило.

Тогда Апостол решил действовать менее прямолинейно. Он знал, что государь встретил делегацию во главе с Полуботком вполне любезно. Павел Леонтьевич приободрился и даже уверовал, что Петр Алексеевич вполне может согласиться с доводами казацкой старшины, изложенными в челобитной, и с нетерпением ждал посланника от Апостола с документом.

Но миргородский полковник для подстраховки своего замысла послал вслед канцеляристу Романовичу, который отвез в Петербург челобитную, еще троих – ходоков от народа. Это были казаки Стародубского полка Чахотка и Ломака, а также давний недоброжелатель Павла Полуботка священник Гаврила из Любеча. От лица жителей края они просили защиты от старшинского произвола.

Понятно, что Апостол и в этом деле остался за кулисами, действуя через подставных людей, обеспечивших ходоков и грамотками, и деньгами на проезд. Даже осторожный Полуботок ничего не заподозрил; он утверждал на допросах, что ходоки – это происки Малороссийской коллегии. Но разгневанному царю такие доводы показались чересчур слабыми…

Апостол оставил бумаги, поднялся и подошел к божнице[129]. Темные лики смотрели на него мрачно и строго. Крохотная лампадка высвечивала глаза святых, которые в ее неверном свете казались ожившими. Миргородский полковник вдруг упал перед образами на колени и начал истово молиться: «Господи, прости меня грешного! Не ради корысти и своего тщеславия мыслю я завладеть гетманской булавой, а токмо ради того, чтобы принести пользу своему народу!»

Эти слова прозвучали столь напыщенно и фальшиво, что Данила невольно содрогнулся и торопливо осенил себя крестным знамением. Бог милостив, он простит…

Прошел год. Декабрь 1724 года принес в Петербург промозглую сырость и резкий порывистый ветер, который забирался под любую одежду, вызывая озноб. После полудня царь Петр уединился со своим кабинет-секретарем Макаровым в канцелярии, чтобы ознакомиться с донесениями послов. Государь был мрачнее грозовой тучи. Он ходил по канцелярии из угла в угол и вслушивался в монотонный голос Макарова:

– …А еще пишет наш резидент в Константинополе Иван Неплюев, ссылаясь на сведения, полученные в секрете от французского консула: «Приезжали из Левобережной Украины от некоторых казацких командиров люди к татарскому главному мурзе Жантемир-бею с жалобами, что у них все прежние привилегии отняты, в чем они били челом в Петербурге, но ничего из этого не вышло. Поэтому они желают податься под турецкую протекцию, но без помощи турецкой сделать того не могут, потому что на Украине у них русского войска много».

– Ивану можно верить, – буркнул Петр. – Зря не скажет…

В свое время Ивашка Неплюев, проявивший большую живость ума, был зачислен по настоянию Меншикова в Новгородскую математическую школу. Вскоре за усердие в учебе он был переведен в Нарвскую навигацкую школу, откуда через три месяца за проявленное дарование был направлен в Петербургскую Морскую академию. Здесь Неплюев не раз видел и слушал Петра и стал его ревностным приверженцем. Именно по воле Петра в качестве гардемарина Иван Неплюев был отправлен за границу для прохождения стажировки и пополнения образования.

В Европе он больше всего находился в Венеции и Испании, очень толково использовав время. Вернувшись в Россию в 1720 году, Неплюев сдавал экзамены самому императору. Высокий стройный блондин с прекрасными голубыми глазами, спокойным и добрым выражением лица, глубоко овладевший морским делом, иностранными языками и другими науками, покорил и растрогал Петра.

Именно тогда государь выделил Неплюева из многих сдававших экзамены. Он присвоил ему офицерское звание, а вскоре назначил его главным смотрителем строящихся на Петербургских верфях морских судов.

О том, насколько значительной была эта должность, свидетельствует то, что до Неплюева ее занимал Меншиков. Высокая оценка Петром поручика Неплюева: «В этом малом путь будет» – предопределили успех карьеры молодого человека с самого начала его государевой службы. Вскоре Иван Иванович Неплюев был назначен посланником России в Константинополь.

– А еще Неплюев докладывает, что тот же французский консул, с которым у него сложились весьма доверительные отношения (нужно сказать, они обходятся нам недешево, но стоят того), рассказал, что его шпионы летом позапрошлого года заметили в константинопольском порту двух молодых казаков, и будто бы один из этих шпионов, бывший запорожец, принявший ислам, узнал в них сыновей гетмана Полуботка.

– Сие донесение весьма интересно… – Петр насторожился. – Это все?

– Нет, государь. Дальше Неплюев пишет: «С большими трудами мне удалось установить, что эти казаки наняли португальский флейт под названием “Святой Христофор”, который взял курс на Англию. К сожалению, дальнейший маршрут сыновей Полуботка (если это и впрямь были они) проследить не удалось».

– Лето 1722 года… – Государь налил в кубок мальвазии[130] и жадно выпил; большое волнение всегда вызывало у него жажду. – Ну-ка, отыщи мне донесение сотрудника Тайной канцелярии некоего майора Коростылева.

– Который осмелился подать рапорт на ваше имя через голову своего непосредственного начальника капитана гвардии Ягужинского, – с легким осуждением продолжил Макаров. – И которого разгневанный Иван Иванович упек туда, где Макар телят не пас. Искать не нужно. Рапорт в этой папке.

Петр пропустил замечание кабинет-секретаря мимо ушей; он быстро пробежал глазами донесение Коростылева и негромко молвил:

– Вот и связалась веревочка… Судя по данным нашего посла во Франции князя Долгорукова и рапорту майора, сыновья Полуботка навещали в Париже опального Филиппа Орлика. По времени и по месту событий все сходится. Так прав я был или неправ, Алексей Васильевич, когда утверждал, что все малороссийские гетманы начиная со времен Богдана Хмельницкого до Скоропадского, а теперь уже и Полуботка – изменники?!

– Прав, государь, ты всегда прав, – ворчливо ответил Макаров.

– Ну хоть ты, Алексей Васильевич, не кидай мне леща! На тебя это не похоже. Ты всегда говорил мне правду, какая бы она горькая ни была. И так вокруг одни подхалимы и лизоблюды… Всяко случалось. Но Полуботок хоро-ош… Кому можно верить?! Люди подлого званья гораздо чище и совестливей вельмож. Алексей Васильевич, напишешь указ! Майора Коростылева из ссылки вернуть, повысить в звании, определить на прежнее место службы с повышением в должности и выплатить ему пять тысяч золотых за поруганное достоинство. Деньги взять из доходов Ивана Ягужинского.

– Будет исполнено, государь…

В дверь канцелярии постучали, но не робко, а с напором. Макаров вопросительно посмотрел на Петра; тот согласно кивнул.

– Войдите! – строго сказал кабинет-секретарь.

В помещение вошел Александр Данилович Меншиков. От него повеяло соленым морским бризом, и Петр, расширив ноздри, с удовольствием втянул в себя стылый воздух.

Несмотря на годы, бывший денщик государя Алексашка, а ныне князь и герцог Ижорский, генералиссимус, верховный тайный действительный советник, государственной Военной коллегии президент, Санкт-Петербургский генерал-губернатор, подполковник Преображенской лейб-гвардии, вице-адмирал, кавалер орденов Святого апостола Андрея, датского Слона, польского Белого и прусского Черного орлов и Святого Александра Невского по-прежнему был энергичен и деятелен.

– Мин херц, легче взять бастион швенский на шпагу, чем к тебе пробиться! – воскликнул он, глядя с любовью на государя. – Сначала преображенцы грудью вход в здание заслонили, а потом Алешка Татищев готов был умереть, но сохранить твое уединение.

– С чем пришел, Александр Данилович? – спросил, оттаивая, Петр.

– А все с тем же. Малороссийские дела. По твоему указу миргородский полковник Данила Апостол арестован и водворен в крепость. Вместе с ним мы взяли Жураковского, Лизогуба, Милорадовича, Галецкого и Криштофенка. Славная компания… – Меншиков широко улыбнулся.

– Ты, я вижу, радуешься?

– А почему я должен горевать? Предательство нужно рубить под корень!

– Так уж и предательство… Ты говори, да не заговаривайся, – строго сказал Петр. – Их вина пока не доказана. Между прочим, кто меня убеждал, что Полуботок будет мне верен? Мы оказали ему большое доверие, а он начал вольности прежние требовать и права. Это непозволительно! Если не укоротим его сейчас, в будущем можем получить второго Мазепу.

– Мин херц, я же не святой! – воскликнул Меншиков. – Каждый может ошибиться. И потом, эти малороссы еще те хитрецы. Поди знай, что у них на уме.

– Это точно, – Петр задумчиво погрыз чубук трубки. – Румянцев доложил мне, что казна малороссийская почти пуста. Немного серебра, несколько десятков мешков меди… Куда девалось золото? Полуботок убеждает, что все золотые пошли на нужды войска.

– Кто знает… – Меншиков покривился. – Бумаги есть, но в них настолько все запутано, что сам черт ногу сломит. Наши канцеляристы так и не разобрались в этих отчетах до конца. Возможно, Полуботок и не врет…

Петр остро глянул на светлейшего князя, но лицо Александра Даниловича выражало полную невинность, что давалось ему с трудом.

Он уже знал через своих людей в Малороссии, что несколько бочек с золотом и сокровища семьи Полуботок исчезли. В поместьях гетмана нашли много чего, но это была в основном мягкая рухлядь[131], ковры, ткани, хрусталь, парсуны, иконы и оружие. Но золото и драгоценности бесследно испарились.

Впрочем, один след намечался. Он был связан с сыновьями Полуботка, которые будто бы вывезли золото за границу. Но куда и сколько? Меншиков не стал говорить о своих подозрениях и предположениях государю. И уж тем более не решился трогать ни Андрея, ни Якова, чтобы не вспугнуть «дичь» раньше времени.

Он был уверен, что богатства у Полуботка большие. Неплохо бы и ему зачерпнуть из этой полноводной реки несколько ковшиков. Но молчит старик, замкнулся. Даже если его будут пытать, он ничего не скажет. В этом Александр Данилович был уверен, так как знал гетмана давно и достаточно хорошо.

Нужно бы поговорить с ним по душам, пооткровенничать, предложить свои услуги в освобождении из темницы… А помощь светлейшего князя дорого стоит. Да вот беда – ослаб Полуботок. Заболел. И то понятно – сырой каземат, да еще в такую скверную промозглую зиму, это не опочивальня в гетманском доме.

Но как подобраться к Полуботку? Тайная канцелярия сторожит его с большим усердием. Никого к нему не пускают, даже самого светлейшего князя – приказ государя. А если гетман вообще умрет, что тогда? В таком случае о его золоте можно будет забыть. Остаются Андрей и Яков Полуботки, но обвинить сыновей опального гетмана не в чем, а выудить лаской или угрозами нужные сведения будет трудно – натура у них отцовская, упертая.

– Мин херц, здоровье Полуботка стало совсем худым… – осторожно сказал Меншиков.

– Что с ним?

– Хворает.

– Откуда знаешь?

– Так ведь это никакой не секрет. Солдаты крепостной охраны между собой болтают.

– А что лекарь говорит?

– Какой лекарь, мин херц, о чем ты?! Без твоего указу к Полуботку и мышь не пропустят.

– Дьявол! – Петр рассвирепел. – Неужто ни в ком из вас нет сострадания?! Заключенный – не значит брошенный на произвол судьбы. Тем более гетман! Между прочим, первым из малороссиян стал супротив Мазепы. Собирайся! – вскричал он в запале. – Немедленно едем в крепость!

– Слушаюсь, мин херц! – ответил Меншиков, стараясь скрыть радость; вот и появился шанс посмотреть на Полуботка хоть одним глазком. А дальше – по ситуации…

Пока ехали, Петр не проронил ни слова. Он был задумчив и хмур. Его терзала какая-то важная мысль, но она была настолько неуловимой и быстрой, что, едва влетев в голову, тут же исчезала, и потуги государя вспомнить хоть что-то оказывались тщетными. Меншиков тоже молчал. Он знал, что в такие минуты царя лучше не беспокоить, иначе он может взорваться и тогда только держись.

Петропавловская крепость встретила их удивительной тишиной. Казалось, что ее мощные стены надежно сторожат не только узников, но и все звуки, большая часть которых ловко обходила каменные бастионы и, вырвавшись на простор Невы, гуляла по реке и людным даже в зимнее ненастье петербургским улицам.

Полуботок находился в отдельной камере. Она была просторной и напоминала казарменное помещение. Только вместо солдатских полатей в камере стояла одна-единственная широкая кровать с толстым тюфяком и всем необходимым набором постельных принадлежностей – все-таки узник был гетманом. А в углу – его условно можно было назвать «красным» – перед большой иконой теплилась лампадка, что казалось совсем уж необычно в камере, где заключен важный государственный преступник.

Впрочем, не исключено, что именно здесь в свое время содержался казненный сын царя Алексей, потому что Петр, когда вошел в камеру, неожиданно вздрогнул и сильно побледнел. Меншиков бросил на него тревожный взгляд, опасаясь приступа эпилепсии, которая мучила царя с отрочества, но Петр стоически выдержал внезапный напор трагических воспоминаний и резко сказал светлейшему князю:

– Оставь нас одних.

Меншиков немного замялся, но все же вышел из камеры, однако массивную дубовую дверь, окованную железными полосами, притворил неплотно. Ему очень хотелось послушать, о чем будут говорить Петр и Полуботок.

Властным взглядом отослав тюремного надзирателя прочь, Меншиков прилип ухом к щели. Дело опального гетмана находилось в ведении Тайной канцелярии, и Александр Данилович мог лишь локти кусать – ознакомиться с протоколами допросов Полуботка и остальных малороссийских старшин он не имел ни малейшей возможности.

Полуботок лежал на кровати, вытянувшись во всю длину своего немалого тела, словно в забытьи. Он глядел в потолок ничего не видящими глазами и даже не шелохнулся, когда в камеру вошел государь. Гетман дышал тихо, но все равно в груди были слышны хрипы.

Павел Леонтьевич вспоминал. В этот день все его тревоги вдруг улетучились, и даже болезнь, терзающая кашлем, отступила, и до этого сумбурные мысли потекли плавно, как Днепр в летнюю пору. Перед его глазами за считанные минуты пронеслась вся его жизнь. Когда скрипнули петли двери, он в этот момент думал с сожалением: «Надо было раньше умереть… Задержался я на этом свете. Все нужно делать вовремя, даже уходить из жизни…»

Петр поглядел на гетмана и нахмурился. Он был на его последнем допросе три недели назад. Но с той поры Полуботок сильно похудел и стал седым как лунь, а в его глазах, не по годам острых и настороженных, появилось выражение покоя и умиротворенности.

Царь потянул к себе табурет и сел возле кровати. Он понял, что Полуботок очень плох, и встревожился. Смерть гетмана не входила в его планы, он еще не ответил на слишком многие вопросы. Полуботок услышал наконец шум в камере, повернул голову и увидел Петра. Ни одна мышца не дрогнула на его изможденном лице, только в глазах появились знакомые царю искорки, которые подсказали ему, что гетман в здравом уме и понимает ситуацию.

– Государь, – тихо молвил Полуботок. – Вишь, какой я скверный хозяин. Даже встать не могу, чтобы поприветствовать столь высокого гостя. – Тут он сильно закашлялся, закатив глаза.

– Алексашка! – по старой привычке рявкнул Петр.

– Я здесь, мин херц! – вбежал в камеру Меншиков.

– Твою заветную фляжку! Быстро!

Светлейший князь засунул руку в карман мундира и выудил оттуда серебряную с позолотой баклажку. Она была небольшая по размерам, плоская, но вместительная. Привычка таскать с собой спиртное осталось у светлейшего еще с тех времен, когда он исполнял обязанности денщика государя. Петру могло приспичить промочить горло в любое время дня и ночи.

– Что в ней? – спросил государь.

– Французский кагор, – извиняющимся тоном ответил Меншиков.

Он даже самому себе не хотел признаваться, что годы берут свое, поэтому в баклажке была налита не романея и даже не водка, а лечебный французский кагор, рекомендованный дворцовым лекарем.

– Очень хорошо! Помоги!

Вдвоем они приподняли голову Полуботка, и Петр влил несколько капель кагора в рот гетмана, который слабо реагировал на происходящее.

Кагор оказался поистине волшебным напитком. Полуботок оживал на глазах. Когда его взгляд стал осмысленным, он перехватил баклажку своей рукой и выпил ее почти до половины. Петр и Меншиков лишь переглянулись.

– Фляжку оставь, а сам выйди, – приказал Петр; Меншиков повиновался.

– Испил – как причастился… – молвил Полуботок и скупо улыбнулся. – Благодарствую за заботу, государь.

В его голосе послышалась насмешка. Царь нахмурился. В поведении гетмана, обычно льстивом и угодливом, появилась непривычная дерзость.

– Я пришлю лекаря, – сказал Петр.

– Зачем? Это лишнее. Тебе ли, августейший монарх, в твоих государственных заботах и высоких мыслях о благе отчизны думать о каком-то несчастном узнике.

– Ты болен и тебя нужно лечить. – Петр пропустил мимо ушей насмешку, явственно прозвучавшую в словах Полуботка, за которые в другое время и при иных обстоятельствах можно было не сносить головы.

– Поздно, государь, поздно… Мне пора уходить… Хочу сказать тебе на прощанье, как на духу, – не предавал я тебя никогда. Даже в мыслях. А теперь послушай мои откровения. Народ наш, бывши единоплеменен и единоверен твоему, усилил и возвеличил царство твое добровольным соединением с ним. Мы знатно помогли вам во всех воинских ополчениях и приобретениях ваших. Одна шведская война доказывает беспримерное усердие наше к тебе и к России. Ибо всем известно, что мы половину армии шведской погубили, не вдаваясь ни в какие искушения и сделав тебя способным пересилить удивительное мужество и отчаянную храбрость шведов. Но, вместо благодарности и воздаяния, ныне повержены едва не в рабство. Мы платим огромную дань, нас заставили рыть линии и каналы, осушать непроходимые болота, удобряя землю телами наших мертвецов, падших тысячами под тяжестью голода и климата. Мы всего лишь просим о пощаде отечества нашего, неправедно гонимого и без жалости разоряемого, просим о восстановлении прав наших и преимуществ, торжественными договорами утвержденных, которые и ты, государь, несколько раз подтвердил.

Тут уж Петр не выдержал. Кровь прихлынула к его несколько одутловатому лицу, и он запальчиво ответил:

– Я строю державу, коей не будет равной во всей Европе! А вы своими мелкими дрязгами и заботами только о своем благополучии подрываете фундамент оной! Это благодаря малороссийской старшине народ твой терпит разорение и тягости! Это твои полковники и старшины грабят подчиненных своих, отнимают грунты, леса, мельницы, отягощают сбором питейных и съестных припасов и работами на постройке своих домов! Мало того, они принуждают малороссиян из казацкой службы идти к себе в подданство!

– Есть и наша вина, не буду спорить. Но раньше мы были свободны! А нынче великороссы заправляют на наших пажитях как у себя дома. В неволе счастья нет. Тот кто отведал воли, не будет спокойно ходить в ярме! Запомни это, государь.

– Ты тоже запомни! Пройдет сто лет, может, немного больше, и следа не останется на земле от ваших чубов и вольностей. Малоросс станет во всем похожим на своего брата великоросса. И никто не сможет их отличить. И только тогда, когда Украина забудет о своих гуляках запорожских, вельможных мздоимцах, предателях и крамольных гетманах, она обретет покой и счастье!

При этих словах Полуботок, который во время своих дерзких речей привстал на постели, опираясь на руку, без сил откинулся на подушку и сказал:

– Оставь меня, государь… Повторюсь еще раз – вражды к тебе не питаю, и с тем ухожу в мир иной, как добрый христианин. Я верю, – нет, знаю! – что Петра и Павла рассудит только высший судия, всемогущий Бог. Мы скоро оба перед ним предстанем. Не откажи мне в последней просьбе: пусть ко мне пришлют священника…

Гетман закрыл глаза и снова стал неподвижным и почти бездыханным – как египетская мумия. Петр хотел было продолжить свои речи, но странное смущение овладело царем. В последних словах Полуботка прозвучали вещие нотки, и они дошли даже до прямолинейной и прагматичной натуры Петра.

Он молча поднялся и вышел. Увидев Меншикова, который с красным лицом отскочил от двери, как нашкодивший бурсак, царь строго приказал:

– Врача моего сюда. Немедленно! Пошли нарочного.

– А как насчет батюшки? Плох он…

– Попа можно и позже позвать. Иди!

Меншиков быстрым шагом пошел по сводчатому коридору. Петр последовал за ним. «…Скоро оба перед ним предстанем», – словно звон большого колокола гудели в его голове слова Полуботка.

Царь был мрачнее грозовой тучи.

Полуботок умер на следующий день. Привычной рукой канцеляриста был составлен соответствующий документ, который начинался так: «Декамбрия, 18 дня, года 1724, в три часа пополудни в крепости Петра и Павла умер полковник Павел Леонтьевич Полуботок…» Государь тоже недолго зажился после встречи с опальным гетманом. Он представился в январе 1725 года. Слова Полуботка оказались пророческими…

Меншикову все-таки удалось заполучить в свои руки из архива Тайной канцелярии дело Полуботка, когда он правил Россией вместе с царицей Екатериной I. Алчный царедворец хотел отыскать сокровища гетмана. Он был уверен, что Полуботок где-то спрятал их. Каким-то образом светлейший князь проведал об экспедиции сыновей Полуботка в Англию, и даже отправил запрос в банк Ост-Индской компании, но положительного ответа так и нет дождался.

После смерти государя Екатерина выпустила малороссийских старшин на свободу. Многие из них были больны цингой, а генеральный писарь Семен Савич и бунчуковый товарищ Дмитрий Володьковский скончались. Но Данила Апостол своего добился. Ощущая неизбежность войны с Турцией, русское правительство пошло на некоторые уступки казацкой старшине и населению Левобережной Украины – лишь бы удержать их в составе империи. Ведь в будущей войне эта территория, благодаря своему географическому положению, должна была играть важную роль.

В начале 1726 года на заседании Верховного тайного совета России было принято решение – разрешить выборы гетмана. Государыня издала указ, что налоги из населения Левобережья собирать не в царскую казну, как раньше, а в малороссийскую военную сокровищницу; восстановили местные судебные органы, а в Малороссийской коллегии рассматривались только дела по апелляциям.

В воскресенье 1 октября 1727 года в городе Глухове – гетманской столице Левобережной Украины – властвовала торжественная приподнятость: казацкий совет должен был избрать нового гетмана. Утром войско во главе с бунчуковыми, сотенной и полковой старшиной, музыкантами собралось на площади и стало в круг. Торжественно, на серебряном блюде, покрытом красной тафтой, внесли грамоту царя Петра II[132] и казацкие клейноды – гетманскую булаву, хоругвь, бунчук и печать. Посреди площади уже стоял стол под красным сукном.

По одну сторону от него стали царский министр, тайный советник Федор Наумов, и казацкие полковники; по другую – казаки, которые несли клейноды. Наумов сообщил о разрешении правительства избрать гетмана Левобережной Украины и спросил у войска и старшины, кого они хотят видеть гетманом. «Миргородского полковника Апостола!» – был ответ. И еще дважды, как того требовала казацкая традиция, министр обращался к присутствующим с тем же вопросом. И слышал один ответ: «Данилу Апостола!..»

Тогда тайный советник обратился к миргородскому полковнику: «Его императорская величественность по свободным голосам именным своим указом жалует тебя в гетманы». Так новым гетманом Левобережной Украины стал Данила Апостол, которому к тому времени исполнилось 73 года.

Прошли годы, на престол вступила Екатерина II. Весной 1768 года в районе Черкасс вспыхнуло восстание, которое возглавил Максим, сын Василия Железняка. Громя польские вооруженные отряды и помещичьи имения, повстанцы-гайдамаки во главе с Максимом овладели Смолой, Каневом, Черкассами, Уманью и другими городами. Народ провозгласил Максима Железняка гетманом. Когда ему вручали клейноды, он вынул из ножен саблю, подаренную отцом, опустился на одно колено и поцеловал ее со словами: «Клянусь, батьку, что жизни своей не пожалею за нашу свободу!»

Говорят, что рядом с ним всегда видели старого казака-запорожца. Он опекал Максима Железняка, словно своего сына. Кто он и как его звали, народная молва осталась в неведении…

Осень 1728 года в землях Черниговского полка выдалась поистине золотой. Леса под пронзительно голубым небом блистали лакированным от росы багрянцем, солнце, по утрам немного сонное, а потому прохладное, к обеду просыпалось, разогревало свою печь, и к обеду все живое нежилось в его ласковых лучах, стараясь вобрать в себя побольше тепла перед грядущим зимним ненастьем. Речка Стрижень, несущая воды в Десну, к осени стала ýже (даже в устье ее ширина была не более десяти саженей) и изменила свой цвет – с темно-голубого на коричневато-черный. Поэтому палые листья, плывущие вниз по течению, особенно ярко выделялись на фоне воды, при тихом ветре напоминающей ожившее обсидиановое стекло.

По тракту вдоль Стрижня двигался большой посольский обоз. Куда он направлялся, никто из гайдамаков, затаившихся в лесных зарослях, не знал. Но это было не суть важно. Главное заключалось в том, что охрана у обоза была слабой, всего около двух десятков гвардейцев. А тяжело груженные и туго увязанные кибитки и колымаги сулили знатную добычу – посольские всегда везли с собой богатые дары.

За большим пнем-выворотнем притаился Василий. После того как Полуботок освободил его из темницы, Железняк больше не рискнул появиться на хуторе. Тем более, что его старательно искали, притом по велению гетмана. Не мог же Павел Леонтьевич признаться взбешенному побегом гайдамака Вельяминову, который намеревался устроить Василию допрос с пристрастием, что разбойник бежал не без его участия.

Так Василий и старый Мусий Гамалея стали изгоями, которым некуда было приклониться. Постепенно к ним начали присоединяться прежние товарищи – все по разным причинам – и снова образовалась ватага гайдамаков, которым нечего было терять.

Демко Легуша, который оставил Сечь и даже завел хозяйство, решил опять податься в гайдамаки из-за неразделенной любви; его зазноба, дочь сотника, выбрала себе жениха из старшинских сынков. Примкнул к ватаге и запорожец Иван Дзюба, на которого Кость Гордиенко, вновь переизбранный кошевым атаманом, смотрел косо и строил разные козни. Даже старый Тетеря плюнул на свои обязанности перевозчика и едва не слезно упросил Мусия не отказать ему в последней милости – чтобы он мог умереть не в постели, а в бою, как подобает настоящему казаку.

Годы шли, неуловимая ватага Мусия Гамалеи наводила страх не только на Правобережье, в Подолии, но и в Левобережной Украине, где совсем распоясались свои паны и подпанки. Но к лету 1728 года за гайдамаков всерьез взялись царские войска, и братчикам пришлось туго. Вскоре от их ватаги осталось всего ничего – около сорока человек. Остальные или погибли, или разбежались. Разбойный промысел дело свободное, здесь даже атаман не указ.

На обоз гайдамаки наткнулись совершенно случайно. Мусий уже подумывал о том, что вскоре наступит хлябь, осеннее ненастье, и пора искать надежное пристанище. Он вел братчиков в глухие леса, где был оборудован просторный зимник. Но такую удачу, которая сама шла в руки, гайдамаки упустить не могли. Решили взять обоз и как можно быстрее скрыться в лесах.

– Ну что, братчики, – сказал Гамалея, когда обоз приблизился на расстояние ружейного выстрела, – с богом! Демко, Иван, берите на прицел тех, кто впереди. Вечеря, Ширяй, бейте задних. Берем их в клещи. Пли!

Грянул залп, и прозрачный полуденный воздух заволокло пороховым дымом. Бросив бесполезные мушкеты, гайдамаки схватились за сабли, и началась беспощадная сеча. Оставшиеся в живых гвардейцы защищались с отменной стойкостью и отчаянностью обреченных. Это были добрые воины; за короткий промежуток времени они успели уложить пятерых братчиков. Но количественный перевес и внезапность нападения гайдамаков сделали свое дело.

Неожиданно послышался топот многочисленных копыт, и из-за поворота дороги выметнулся большой отряд драгун. Наверное, они тоже были в охранении посольского обоза, но по какой-то причине отстали. В новых синих кафтанах с отложными воротниками и обшлагами, в штанах из лосины, сапогах с раструбами и накладными шпорами драгуны казались ожившими кентаврами, так ловко они управляли своими огромными голштинскими жеребцами.

Судя по черным шляпам с белой отделкой, плюмажам, белым галстукам, а главное, боевым коням, посольство было важным. Голштинские кони были дорогими, в России их было мало, поэтому строевых жеребцов брали под седло только на время парадов или для серьезных посольских выездов – чтобы не ударить в грязь лицом перед иностранцами.

«Мы пропали!» – в отчаянии подумал Василий и услышал голос Мусия Гамалеи:

– Пять человек вместе со мной прикрывают отход!.. – Он назвал фамилии. – Остальным уходить в лес! Место сбора вам известно! Василий, ты будешь за главного! А ты куда со своей увечной клюкой?! – накинулся он на Тетерю. – Беги, пока не поздно!

– А в самый раз, Мусий, – весело ответил старик. – Мое место рядом с тобой. Чую, пришла за мной костлявая… Дай умереть по-человечески.

– Что ж, вольному воля.

Драгуны налетели как ураган. Огромные боевые жеребцы перли напролом, словно перед ними стояли не люди, а мешки с соломой. Раздались нестройные выстрелы из пистолей, несколько драгун упало под копыта коней, и началась бешеная рубка.

Мусий был страшен. Таким Василий никогда еще не видел своего наставника. Казалось, у старого характерника выросли крылья. Он вертелся, как вьюн, и почти каждый его удар достигал цели. Железняк уже готов был скрыться в кустах, но что-то неудержимо тянуло его остаться, чтобы помочь Мусию. И когда на атамана гайдамаков набросились сразу трое драгун, которые наконец распознали в нем главную опасность, Василий не выдержал и кинулся на помощь.

Вдвоем они отбились быстро, хотя и не без труда. Увидев рядом своего воспитанника, Гамалея только крякнул, но ничего не сказал. Может, потому, что в этот момент один из драгун срубил Тетерю. Старый запорожец тихо охнул, упал и умер со счастливой улыбкой на морщинистом лице. Но и драгун недолго зажился – свистнула сабля характерника, и душа драгуна вознеслась в заоблачные выси.

– Уходим! – вскричал Гамалея, оглянувшись: ватага уже исчезла за деревьями.

И в это время драгунский офицер прицелился из пистоля и выстрелил в Железняка, который находился близко к нему. Сильный удар пули в грудь бросил Василия на землю. Уже теряя сознание, он услышал страшный, нечеловеческий крик Гамалеи, а затем наступила темная ночь…

Очнулся Железняк в подземелье. Он лежал на груде мягкой рухляди, а над ним склонился Гамалея. На бочке стоял жировой светильник, и в его неверном колеблющемся свете резко очерченное лицо старого характерника казалось маской тревоги и сострадания. Заметив, что Василий пришел в себя, Мусий немного посветлел лицом, но страшная тревога, затаившаяся в глубине его глаз, так и не покинула запорожца.

«Плохи мои дела… – провидчески подумал Железняк. – Если уж Мусий так переживает…»

– Где мы? – тихо спросил он, когда Гамалея смочил его губы водой.

– В тайнике.

– А…

Теперь Василий узнал и сводчатое перекрытие подземной камеры, и бочку, на которой стоял светильник; в ней находилось золото гетмана. План, который отдал Полуботок сыну, привел их к сокровищнице Павла Леонтьевича, которая находилась в Чернигове. Чтобы добраться в подземную камеру, обложенную кирпичом, им пришлось долго пробираться подземным ходом, который шел под дном Стрижня, пока они не очутились где-то в районе Детинца.

Камера была квадратной; в ней стояла бочка с золотом, три бочки с новенькими злотыми, несколько ларцов с драгоценностями, сундук с дорогим оружием и еще два сундука с мехами. В подземелье было сухо, поэтому мягкой рухляди, пересыпанной табачной крошкой для лучшей сохранности, ничего не грозило, а оружие было смазано смесью свиного и барсучьего жира.

– Как я сюда попал? – снова спросил Василий.

– Иван Солонина помог вытащить тебя из боя.

– Что с нашими?

– Не знаю… Многие полегли. Я сразу ушел в Чернигов. В городе можно достать нужные лекарства…

– Ну да…

К тайнику вело несколько подземных тоннелей. Вместе они составляли целый лабиринт, выбраться из которого человеку, не знакомому с планом, не представлялось возможным. В этом Василий уже убедился. Один ход выводил едва не в центр Чернигова.

Временное облегчение прошло. Василий быстро терял силы. Он вдруг понял, почему Гамалея притащил его в это подземелье. Будь у старого характерника хоть малейшая надежда на то, что его воспитанник выживет, они остались бы в лесу. Мусий был опытнейшим знахарем и нередко творил своим искусством врачевания настоящий чудеса безо всяких аптечных снадобий.

Значит, тайник отца станет ему усыпальницей… На бледном лице Василия появилась умиротворенная улыбка, и он тихо прошептал:

– Спасибо за все, батьку… Проща-а…

Это был его последний вздох.

Гамалея упал рядом с Василием, обнял бездыханное тело, и нечеловеческий, звериный вой вырвался из его груди. Но мрачное подземелье быстро потушило все звуки, и они умерли, едва родившись, погребенные под земной толщей.

Глава 22 Старый колдун

– Ну и что ты обо всем этом думаешь? – спросил Федюня, когда они уселись в машину.

– Нас ведут, – коротко ответил Глеб.

У него совсем не было эйфории по поводу «чудесного» появления плана. Их буквально подталкивали под локоть, вели в нужном направлении. Какие-то непонятные чудеса, явления, кошмарные сны, приключения (даже авария), были, скорее всего, взаимосвязаны, но КТО вязал хитрую интригу и главное – ЗАЧЕМ, это был вопрос.

Ответ у Глеба напрашивался сам по себе, но он не очень доверял ни своим выводам, ни ощущениям. Оставалось несколько важных моментов, на которые у него не находилось ответа. А они являлись ключевыми.

– Кто? – Вопрос Соколкова был вполне естественным и ожидаемым.

– Похоже, твой дед Нечай.

– Ты в своем уме?! Он уже на небесах.

– Но ты ведь совсем недавно утверждал обратное!

Федюня смущенно засопел и объявил:

– Это меня бес попутал. А может, я и впрямь того – перебрал лишку и ко мне пришла «белочка».

– Не исключено. Только вот незадача: она со своим пушистым хвостом все время мелькает у нас перед глазами.

– Все, я совсем запутался! – воскликнул Федюня и в отчаянии запустил пальцы в свою густую шевелюру.

– Я тоже, – признался Глеб. – Вот сижу и думаю – что нам дальше делать? Может, плюнуть на все и дать обратный ход? Пока не поздно.

– Ты что, сбрендил?! – ужаснулся Федюня. – Находиться в двух шагах от клада – и повернуть лыжи обратно?! Да пусть меня расстреляют, но я просто обязан спуститься в то подземелье. Если золотые там валяются на полу тоннеля, то что может находиться в самом тайнике?

– Уж не знаю, что и думать, – Глеб потер виски. – Не готовят ли нам роль агнцев, предназначенных к закланию?

– Тебе не сложно выражаться по-человечески? Какие агнцы?

– Ну да, историю религий в школе не изучают… А напрасно. Агнец – это ягненок, пасхальная жертва у древних евреев.

– Теперь понятно. Но почему у тебя возникла такая мысль?

– В нынешние времена, Федя, расплодилось столько разных сект – как грязи. И не все они исповедуют добро.

– А почему мы?

– Это вопрос. Соображения, у меня, конечно, имеются, но уверенности никакой. Не знаю, не знаю… Может, мы какие-то особенные. Кровь у нас, например, голубая или кости сахарные. Ладно, хватит болтать. Пора делами заняться. Поехали!

– И куда едем? – спросил Федюня, когда Глеб завел мотор. – Маршрут прежний?

– Да, но малость скорректируем его.

– Почему? Мы вроде намылились найти вход в подземелье. Все оборудование уже в машине…

– Сначала устроим нашему «благодетелю» небольшую проверочку. Чтобы жизнь ему медом не казалась. Он, похоже, уверовал, что мы достаточно напуганы и не свернем с намеченного им пути ни под каким предлогом. А мы возьмем и выкинем маленький фортель.

– Это как?

– Махнем в Киев.

– Чего?! Что я там забыл?

– Съездим на экскурсию. В Киеве есть что посмотреть.

– Нет, ну ты ваще… А если нас кто опередит?!

– Не думаю. Повторяю, Федя, – ему нужны МЫ. И точка. Все, кончаем базар-вокзал, я так решил, как начальник экспедиции. И без возражений! Пристегнись.

– Зачем?

– Чтобы не оказаться в кювете с проломленной башкой.

– Ты думаешь?..

– Ага. Чем черт не шутит, пока бог спит. Если за нас взялись всерьез, то подстроить аварию для нашего «доброжелателя» – раз плюнуть.

– Зачем я с тобой связался?! – обречено спросил Федюня и затих, с тоской глядя на пробегающие по правую сторону от машины пейзажи.

«Затем, Федюня, что ты исполняешь роль наживки, – подумал Глеб. – Только я не глупый карась и заглотнул ее лишь потому, что мне и самому интересно стало, чем кончится эта история».

О том, что она может закончиться плохо, возможно, трагически, Тихомиров-младший старался не думать.

Мотор заглох в двадцати километрах от города. Как Глеб ни бился, но железное сердце его выносливого четырехколесного коня, который никогда не подводил своего хозяина, не хотело стучать, хоть тресни.

– Ну и чё? – затосковал Федюня. – Будем пилить до Киева на буксире? Или вернемся?

– Нет, попробуем завестись с буксира…

Водитель остановленного грузовика оказался свойским парнем; он без лишних разговоров протащил их километра три, но все было тщетно – мотор молчал. Федюня матерился как сапожник, а Глеб молча размышлял.

– Есть предложение. Мы сейчас стоим на подъеме, – немного подумав, сказал он, – поэтому давай развернем машину и покатимся в сторону Чернигова.

– Считаешь, в низинке веселей куковать, чем на возвышенности? – скептически усмехнулся напарник.

– Вроде того. Толкай!..

Это было сродни чуду. Прокатившись вниз метров двести, мотор заработал как часы. Огорошенный Федюня лишь глупо хлопал ресницами.

– Ну, понял? – спросил Глеб.

– Что?

– Нас не выпустят из Чернигова, пока мы не слазаем в это проклятое подземелье.

– Уедем… поездом! – запальчиво воскликнул Федюня, который вдруг испугался неизвестно чего. – Н-ни за к-какие шиши!.. Не полезу! Золото – это зло. – Его тело сотрясала крупная дрожь.

– Вот и я об этом. Наконец до тебя дошло. Только и с поезда нас снимут. Я в этом уверен. Уж не знаю, что тут за силы задействованы, но они явно превосходят наше воображение. Так что, как говорят братья-украинцы, «не тратьте кум силы, спускайтесь на дно». Иного выхода я не вижу.

Федюня молчал. Какое-то безразличие охватило Соколкова, и он прикрыл глаза. Темнота казалась ему тихим и спокойным убежищем, где можно было спрятаться от чего-то страшного, неотвратимого, надвигающегося на Федюню как тот танк, под который его заставляли ложиться на войсковых учениях. Под гусеницами танка хлипкий окопчик осыпался сухими комьями земли, и скукожившийся в нем Соколков мысленно прощался с жизнью.

– Завтра! – решительно сказал Глеб, когда они вернулись в гостиницу. – Сегодня уже поздно. Начнем с утра.

Конечно, лезть в подземелье можно было в любое время суток. Но у Глеба было кое-что другое на уме…

Вечером опять дежурила Анна Никитична. Дождавшись, пока постояльцы гостиницы улягутся спать, Глеб спустился на первый этаж (Федюню он решил с собой не брать), зашел в ее комнатку и начал деловито разворачивать пакет, в котором находилась бутылка хорошего импортного вермута, коробка конфет и апельсины.

Анна Никитична лукаво улыбнулась, полезла в шкафчик и достала оттуда начатую бутылку коньяка.

– Я думаю, что вино предназначено мне, – сказала она.

– Вы угадали, – улыбнулся в ответ Глеб. – Если честно, вермут я не очень…

– Тогда я буду угощаться вермутом – у меня, кстати, и лед есть в морозилке, а вы – коньяком.

Глеб пил коньяк мелкими глотками, молол языком и ненавязчиво наблюдал за Анной Никитичной. Она явно понимала, что постоялец пришел к ней не просто побеседовать, чтобы скоротать время, – между ними была чересчур уж большая разница в возрасте. Мало того, как показалось Глебу, Анна Никитична догадывается, что привело его к ней.

И он не стал затягивать паузу. Когда Анна Никитична сварила кофе и они пропустили по второй рюмке, Глеб сказал, как отрубил:

– Думаю, у вас есть какая-то защита от той нечисти, которая бродит по гостинице.

– Все-таки вы поверили в существование призрака…

– Я в него верил и раньше. Но у моего напарника не столь крепкая нервная система, как у меня, поэтому нужно было его успокоить. К сожалению, это мне не удалось. Так как насчет защиты? Только не говорите мне, что не понимаете, о чем идет речь!

– Понимаю, понимаю… – Анна Никитична посерьезнела. – А как вы догадались?

– Я вообще человек догадливый.

– Это не ответ.

– Хорошо, скажу честно. Я чую это. Уж не знаю, каким образом. И потом, даже ваша работа в археологическом управлении вряд ли помогла бы вам при встрече с тем странным мистическим явлением, которое нам довелось наблюдать. Это, знаете ли, сильно действует на нервную систему. А на женскую – тем более.

– Все верно. И сейчас боюсь. Но в меру, я бы так сказала. Он избегает меня. Я же со своей стороны стараюсь по ночам не ходить по коридорам без нужды. А защита у меня простая. Вот…

Анна Никитична потянула за тонкий кожаный гайтан, который был не виден из-за воротника кофточки, и вытащила наружу маленький квадратный мешочек размером примерно пять на пять сантиметров из домотканого полотна. Он был вышит черными и красными нитками и чем-то туго набит.

– Это оберег, – сказала она. – Его дал мне один старик.

Тут Глеба осенило, и он быстро спросил:

– Уж не дед ли Нечай?

Анна Никитична не просто удивилась; она была изумлена до предела.

– Откуда вы знаете его?! – воскликнула Анна Никитична.

– Этот странный тип что-то слишком часто начал путаться под ногами, – угрюмо буркнул Глеб. – Не имел чести с ним познакомиться. Но наслышан.

«А может, знаком? – вспомнил он “запорожца” с Пряжки. – Вдруг дед Нечай и торговец – одно и то же лицо? Возможно, хотя не факт. Нет, все это бред! Нечай умер восемь лет назад, как утверждает его соседка. А нынче покойники гуляют по земле только в американских фильмах-страшилках».

– Я надеялся, вы подскажете, как нам соорудить защиту от всякой черниговской нечисти, но теперь вижу, что моим надеждам сбыться не суждено, – произнес Тихомиров-младший.

– Вы все-таки решили попытать счастья… – с плохо скрытым осуждением молвила Анна Никитична. – Но хоть под землю не лезьте. Это очень опасно! Тем более что Он почему-то начал нервничать.

– Создается такое впечатление, что вы находитесь в постоянном контакте с призраком и Он докладывает вам о своих заботах, – насмешливо заметил Глеб.

– Раньше Он появлялся редко, а теперь – через день. Что-то его сильно беспокоит.

– Матерь Божья! – воскликнул Глеб и схватился за голову. – О чем мы говорим?! Послушав нас со стороны, можно сделать вывод, что мы или чокнутые, или уфологи, что почти одно и то же.

Анна Никитична промолчала. Видно было, что она взволнована и смотрела на молодого человека, как ему показалось, с состраданием.

– Что ж, – сказал Глеб, – коли так, пойду я… Завтра предстоит трудный день, нужно выспаться.

«Какой там сон! – подумал он тут же. – После коньяка и кофе… Что ж, посижу, подумаю, пораскину мозгами. Гляди, что и забрезжит в моем смущенном сознании».

– Вам не нужна защита, – вдруг сказала Анна Никитична. – Она у вас уже есть.

– Вы о чем? – удивился Глеб.

– О ваших амулетах. Они гораздо сильнее моего оберега.

Сказать, что Тихомиров-младший был удивлен, значит, ничего не сказать. Он был потрясен. Откуда Анна Никитична узнала про амулеты?! Они были спрятаны под рубахой. Глеб посмотрел прямо в глаза Анне Никитичне и почувствовал, что проваливается куда-то в пустоту – на него смотрела космическая бездна.

Усилием воли сохранив присутствие духа, Глеб опустил взгляд и тряхнул головой. «Карету мне, карету!.. – мысленно воскликнул он словами литературного героя; и тут же добавил, уже на современный лад: – Надо сваливать. Эта бабка-ёшка не так проста, как кажется. Или у меня уже ум за разум заходит…»

У него были кое-какие подозрения, но он держал их при себе. Особенно Глеба заинтересовала история с картой. Оказалось, что пакет появился как бы ниоткуда. По крайней мере, так утверждала девица-администратор. Когда Глеб попытался выяснить, кто его прислал и как он оказался в ячейке, она смущенно призналась, что не имеет понятия. Пришла на работу – пакета не было; повертелась немного – и вот он, нарисовался. А заметить его было несложно – почти все почтовые ячейки пустовали: нынче письма редко пишут, чаще звонят.

Значит, пакет в ячейку положил кто-то из сотрудников гостиницы. Кто? Поди знай. Можно лишь гадать…

– Возможно, вы правы, – сухо согласился Глеб, чтобы не развивать тему амулетов, не задавать вопросы об истоках сверхпроницательности Анны Никитичны. – Спасибо вам за компанию. Пойду я… Спокойной ночи.

– И вам того же…

Федюня крепко спал при включенном свете; он даже не шелохнулся, когда Глеб опрокинул стул, зацепив его ногой. Во сне лицо Соколкова имело глуповато-обиженный вид. На тумбочке возле его кровати стояла пустая водочная бутылка. Когда Глеб уходил, водки в ней было больше половины. Похоже, Федюня употребил ее вместо снотворного, и не прогадал.

Глеб тоже не стал выключать свет. «А не пошел бы Он!..» – подумал о призраке, уже засыпая. Удивительно, но ни коньяк, ни кофе не повлияли на его молодой крепкий организм. После того как Глеб очутился в постели, он уснул спустя считанные минуты…

Ориентируясь по плану, вход в подземелье они нашли быстро. Оказалось, что он находится на берегу Стрижня, в лесном массиве. Там лежало много замшелых валунов, скорее всего, принесенных в эти края оледенением, произошедшим миллионы лет назад. Глебу и Федюне пришлось здорово потрудиться, прежде чем они оттолкнули в сторону камень, закрывающий провал в земле.

Пришлось вырубить несколько толстых жердей (благо топор, саперную лопату и ножовку Глеб всегда возил в машине). Только тогда дело пошло гораздо легче.

Спускались в подземелье, экипированные словно какие-нибудь киношные спецназовцы, притом в голливудском исполнении: влагонепроницаемые костюмы с многочисленными карманами, похожие на облачение ниндзя, ботинки с металлическими носами (вдруг камень упадет на ногу), маски с очками, кислородные баллоны, каски, небольшие ломики, кирки, охотничьи ножи, тонкая, но очень прочная бечёвка в бухте, фляги с водой у пояса, в рюкзаках аптечки, запас продуктов, мощные электрические фонари, стеариновые свечи, компас, в карманах бензиновые зажигалки, и наконец, Глеб тащил еще и детектор аномалий EXP 5000.

Он боялся доверить его Федюне, чтобы тот, случаем, не грохнул детектор о камни, хотя ЕХР 5000 и был сделан весьма прочно.

Судя по наклону и направлению подземного хода, он уходил под дно Стрижня и вел на другой берег. Глеб поначалу опасался, что ход может быть затоплен, но его страхи оказались напрасными. Тоннель вырубили на большой глубине, в глиняном пласте, и за столетия глина на стенах окаменела, а пол был сухим и чистым, словно его, как минимум, раз в год подметали.

Наконец нижняя точка подземного хода оказалась позади, и начался крутой подъем. Здесь уже тоннель был поуже и пониже, и временами кладоискателям приходилось пробираться вперед на карачках. Кроме того, их снаряжение цеплялось за стены подземного хода, что только добавляло трудностей.

Но вот Глеб, который шел первым, облегченно вздохнул – луч его фонаря, вместо серовато-желтой глины стен подземного хода, уперся в чернильный мрак. Значит, они до чего-то добрались…

Камера, в которой очутились кладоискатели, была достаточно просторной. Ее стены были сложены из кирпича, а на полу лежала большая куча свежей земли. Откуда она здесь? – с недоумением подумал Глеб.

Его удивление тут же рассеял Федюня. Он радостно воскликнул:

– То самое место! Это сюда я провалился! А потом, чтобы вскарабкаться наверх, подкладывал кирпичи. Видишь, целая стопка у стены. Еле вылез… – Тут он запнулся, немного помолчал, а потом неуверенно сказал: – Но тогда я видел здесь только один тоннель. Вон он, – указал Федюня лучом фонаря. – Там я нашел монеты. Там и скелеты… А вот того хода, по которому мы только что шли, не было. Ей-богу, не было!

– Ты мог не заметить, – ответил Глеб, внимательно осматривая стены подземной камеры.

– Что я, крот?! Не слепой, чай. Я тут обшарил каждый квадратный сантиметр. Надеялся найти еще что-нибудь, кроме монет.

– Сим-сим, откройся, – Глеб скупо улыбнулся. – Не буду спорить. Все может быть. Подземные лабиринты – дело загадочное и малопонятное. Хотя… по-моему тут лабиринтом и не пахнет. Обычный подземный ход, через который осажденные противником черниговцы могли незаметно пробраться в тыл врага и навести там шороху. Впрочем, не исключено, что об этом ходе знал лишь князь и его домочадцы, так как он уводит далеко от Детинца. В те далекие смутные времена (впрочем, как и в нынешние) власть имущие в первую очередь беспокоились о своей драгоценной шкуре.

– Кто бы сомневался…

– Ладно, хватит точить лясы. Готов?

– Готов.

– Тогда пойдем. И будь внимателен! Смотри на потолок, потому что он может обвалиться в любой момент, и под ноги. Не исключены ловушки.

– Ты ведь первым идешь…

– Да. Но случаются и такие заморочки: первый человек проходит свободно, а второго или плита сверху прихлопнет, или он провалится в тартарары.

– А зачем так?

– Чтобы мучился подольше. У средневековых создателей ловушек было своеобразное чувство юмора. Они понимали, что быстрая смерть в некоторых случаях благо. А вот когда человек несколько суток помыкается по подземному лабиринту безо всякой надежды выбраться на поверхность, тогда ему точно не позавидуешь.

– Тебе приходилось?..

– Потому и говорю. Между прочим, зарекался лазить под землю. И вот опять… Дурак.

Федюня промолчал. Лишь нахмурился. В глубине его души постепенно зарождался пока еще неосознанный страх, и он уже начал сожалеть, что подбил Глеба на поездку в Чернигов. Но делать нечего, раз взялся за гуж… И Соколков, тяжело вздохнув, поплелся за Глебом.

Наконец они дошли и до скелетов, о которых упоминал Соколков. Они находились в боковом ответвлении, довольно просторном тупике, похожем на тюремную камеру, стены которого были выложены кирпичом.

Один из скелетов просто валялся на полу подземелья – у него был пробит череп, а остальные три находились в рядом расположенных нишах, забранных толстыми металлическими прутьями. От них остались лишь хлопья ржавчины и коротенькие огрызки, торчащие сверху и снизу словно гнилые зубы дохлого трехглавого чудовища, в агонии разверзшего свои пасти.

Кто были эти люди, за что их так жестоко наказали, оставив умирать в подземелье, можно было только гадать. Но если предположить, что к подземному ходу имел отношение миргородский полковник, то, похоже, его враги недолго заживались на белом свете…

Спустя какое-то время они наткнулись на кучку польских злотых. Монеты будто специально оставили посреди тоннеля, на самом виду.

– Серебро, – объявил взволнованный Глеб. – 1722 год. Это нумизматическая редкость… – Он присмотрелся к монетам повнимательней. – Странно…

– Что именно?

– Такое впечатление, что они не были в обороте, а попали сюда прямо из монетного двора Речи Посполитой. Ну да ладно, это я к слову. Нам какая разница. Улов пока хороший. Начало есть. Двигаем дальше…

Ему не хотелось даже допускать мысли, что «улов» – не монеты, а они сами. Как это говорил Федюня при первой встрече: «Монеты были разбросаны по полу как зерно, когда нужно подманить кур – цып-цып-цып…»

Они прошли по тоннелю еще сотню метров, но никакой нехватки кислорода не наблюдалось. Мало того, создавалось впечатление, что подземелье хорошо проветривается.

– Ну и зачем мы тащим наши «спасатели»? – спросил Глеб.

– Ничего не пойму… – Федюня растерянно развел руками. – Воздух как в Сочи. Нет, посуше. Но в прошлый раз все было иначе. Я думал, что сдохну, так задавило! Еле выбрался наружу. Дышал как пьяный сом.

«Значит, нужно ждать сюрпризов…» – с тревогой подумал Глеб. Но мысль вернуться назад даже мельком не посетила голову. Что-то буквально тащило Глеба вперед. Он шел все быстрее и быстрее, уже не особо присматриваясь к пути.

И вдруг они очутились в просторном помещении с высоким сводчатым потолком, которое было… освещено! Но это не сильно обрадовало кладоискателей. Свет исходил от десятка толстых восковых свечей, которые окружали гроб. Под стенами подземной камеры стояли небольшие бочки, кованые сундуки, ларцы, а поверх гроба лежали мушкет в отличном состоянии и сабля с драгоценной рукоятью.

Сам гроб был как новенький – черный, лакированный. Наверное, за ним тщательно ухаживали, потому что на его поверхности не было видно ни пылинки. Там, где должно находиться лицо покойника, мастер-гробовщик прорезал круглое смотровое окошко. Отверстие было обрамлено золотой полосой и застеклено.

Увидев оружие, Федюня издал возглас, похожий на стон вожделения, но с места не сдвинулся. Глеб почувствовал, как у него по коже пробежали тысячи мелких мурашек с ножками-иголочками. В отличие от Соколкова, он обратил внимание на нечто иное.

Слева от гроба – там царил полумрак – на коленях стоял человек. Он явно молился, но непонятно какому Богу, потому что перед ним не было ни иконы, ни распятия. И, тем не менее, не был он и мусульманином. Когда человек встал и обернулся к ним, Глеб увидел у него на груди деревянный крест, скорее всего кипарисовый. Он был хорошо заметен, так как рубаха на груди человека была расстегнута.

Присмотревшись к незнакомцу, Глеб невольно отступил назад – перед ними стоял тот самый «запорожец» с Пряжки! «Кто бы сомневался…» – мелькнула в голове испуганная мыслишка, чтобы сразу уступить место холодной сосредоточенности. Это было обычное состояние Глеба в сложных ситуациях. Иногда ему казалось, что в такие моменты им руководит его любимый дед Данила, хотя это, конечно, было лишь игрой воспаленного воображения.

– Вот ты и пришел ко мне… – с удовлетворением констатировал старик.

– Пришел, – ответил Глеб. – И что?

– За тобой долг. Ты не забыл?

– Да, я помню. Но зачем вам этот амулет?

– Это не твое дело. Нужен – и все.

Тут рядом зашевелился и Федюня, который, увидев старика, пребывал в ступоре.

– Это же дед Нечай! – вскричал он в страхе.

– Ага, – с напускной веселостью ответил Глеб. – Спустился с небес. Нет, скорее вылез из преисподней. Да-а, зажали вы нас… Круто. Нужно отдать вам должное, вы отличный манипулятор. Небось и Федор не по своей воле явился ко мне, чтобы сманить меня в эту экспедицию. Не так ли, Федя? А, теперь ты вспомнил… Так оно и есть. Сильная вы личность, уважаемый. И очень нестандартная, доложу я вам. Никогда бы не поверил, что колдуны способны на такие вещи. Признаю – я был неправ. Ваша взяла. Ладно, коль вы так хотите заполучить амулет, я готов его продать. Но очень дорого.

– И что же ты за него хочешь? – сурово спросил Нечай.

– А вон ту бочечку. Нутром чую, что в ней золото. Ну что, идет?

– Нет! Все, что тут находится, останется здесь до скончания века. Не вами положено и не вам его брать. А Исток Жизни ты отдашь даром. Иначе вам отсюда живыми не выбраться. Будешь упираться, я просто отниму его.

«Исток Жизни! – мысленно воскликнул Глеб – Наконец я узнал, как именуют этот оберег. Но что это значит?»

– Вы, конечно, мужик крепкий, несмотря на преклонные годы, – насмешливо ответил Глеб. – И все же есть одно «но»: насколько мне известно, насильно забирать его вы не станете.

– Почему?

– Потому, что я должен передать вам амулет из рук в руки. По доброй воле. Иначе он потеряет силу.

– Что тебе ведомо об этих делах… мальчишка! – Нечай мигом очутился возле Тихомирова-младшего и сжал его руку словно в тисках; Глеб даже охнул от боли. – Стой спокойно, иначе умрешь!

«Запорожец», гипнотизируя Глеба своими страшными глазищами, в которых горели зловещие огоньки, протянул руку к амулету – и вдруг, увидев анк, поспешно отдернул ее, словно обжегся. На лице старика появилось удивленное выражение, смешанное с почтением.

– Прости, я не знал… – пробормотал он, склонив голову. – Перед вечным животворящим крестом я бессилен… Прости.

Нечай сгорбился и неожиданно стал тем, кем был на самом деле – жалким, старым оборванцем, обладающим тайными знаниями, которые для людей бесполезны. По его морщинистым темным щекам потекли слезы, и он отвернулся, чтобы скрыть свою временную слабость.

Глеб принял решение мгновенно. Его уже давно тяготил этот амулет. Выбросить его он не мог, продать тоже – все-таки память. Но неведомая, непонятная сила, которая временами исходила от оберега, пугала Глеба. «Ну его к лешему! – подумал он. – Было бы за что цепляться… Чужие тайны – да еще такие – нужно обходить десятой дорогой. Надо же – Исток Жизни… Чудеса!»

Он с благодарностью прикоснулся к своему кресту-анку, который дед Нечай назвал животворящим, а затем снял с шеи амулет с трехликим божеством.

– Оберег вы получите, – сказал Глеб. – С условием, что мы уйдем свободно и беспрепятственно. Даю слово, что сюда больше никто из нас не вернется. И мы никому не скажем о подземной усыпальнице. Я так понимаю, она очень дорога вам. Договорились?

– Да.

– Хорошо, я вам верю… Но у меня есть один вопрос. Если сможете, ответьте: что это за амулет? В чем его сила?

– Другому бы не сказал… а тебе отказать не могу, – глухо ответил старик.

Он уже справился с временной слабостью, и в его глазах загорелись радостные огоньки; он уже предвкушал, что вскоре получит то, о чем мечтал и что так долго разыскивал.

– Он дает долгую жизнь, – сказал Нечай. – Но только тем, кто знает, как с ним обращаться. У меня есть его копия – ты видел на рынке – но сила у нее малая.

– Зачем вам долгая жизнь? Двести или триста лет… Это же с ума можно сойти! Ладно бы оставаться все время молодым, но про вас этого не скажешь…

Ответить старик не успел. Неожиданно подземелье ярко осветилось… и перед кладоискателями появился призрак! Тот самый, из гостиницы. Он находился так близко, что его можно было потрогать рукой. Глеб стоял, боясь шевельнуться. Вблизи это аномальное явление напоминало несколько удлиненную шаровую молнию больших размеров. Только от нее исходил не жар, а холод – словно открыли дверку морозильника.

– Изыди! – вскричал Нечай, делая руками быстрые пассы. – Прочь, нечистый дух! Тебе не взять его душу! Он мой! Я за него в ответе перед небом и Всевышним!

Рядом с Глебом послышался тихий вскрик и звук падения чего-то тяжелого – это испуганный до умопомрачения Федюня потерял сознание.

Призрак не отреагировал ни на слова старика, ни на его колдовские штучки. Казалось, что он здорово разозлился, потому что сияние стал сильнее и внутри ореола забурлил, как в плавильном котле, огненно-красный туман. Нечай, бормоча заклинания, начал отступать – похоже, он растерялся. И тогда на Глеба снизошло нечто наподобие прозрения. Он вдруг вспомнил, при каких обстоятельствах к нему попал оберег и, нимало не колеблясь, сунул руку с ним прямо в огненное и одновременно ледяное нутро призрака.

Взрыв, который последовал вслед за этим, отбросил Тихомирова-младшего и Нечая к стене. Казалось, что лопнул огромный футбольный мяч. Не было ни огня, ни дыма, лишь упругая воздушная волна в один миг погасила все свечи, и чернильная темень вмиг воцарилась в подземелье, а воздух наполнился болотными миазмами. Глеб не испугался – не успел, лишь оказался в состоянии ступора.

Однако в таком положении Глеб пребывал недолго. Послышалась возня, затем чиркнула спичка, и старик начал зажигать свечи. Вскоре стало светло, как прежде. Глеб перевел дух и сделал два шага вперед.

– Все, Он ушел навсегда, – с видимым облегчением сказал Нечай. – Наконец-то…

– Кто это – Он? – непослушными губами спросил Глеб.

– Никому об этом знать не положено, – строго ответил «запорожец». – Это было мое проклятье. Но теперь, благодаря тебе, я от него избавился. Поэтому ты свободен от всех обязательств передо мной. Мы квиты.

«Это радует… Но не ты ли, дедуля, подстроил мне аварию с последующим чудесным излечением? На тебя это очень даже похоже…» – подумал Тихомиров-младший; однако тут же эту мысль и отбросил, как ненужный хлам. Что было, то прошло.

– Что ж, коли так… И то верно – лишние знания обременяют человека. – Глеб протянул оберег Нечаю. – Возьмите амулет. Мне долгая жизнь как-то ни к чему. Сколько отмерено свыше – столько и мое.

– Благодарствую, – ответил старик, с благоговейным видом прижимая к груди древнюю реликвию. – От всей души благодарствую за вашу доброту и бескорыстие. Да, еще одно… – Он подошел к Глебу вплотную и, пришептывая что-то, сделал перед его лицом несколько пассов; в груди молодого человека вдруг разгорелся сильный пожар, даже больно стало, но тут же и потух, словно на него вылили ведро ледяной воды. – Вот теперь все.

– Что вы сделали? – удивился Глеб.

– То, что должен и что ты очень хотел. Я снял порчу. Сидевшее в тебе древнее колдовство ушло.

– Значит, мне не будут сниться кошмарные сны? – с недоверием спросил Глеб.

Старик улыбнулся – первый раз за все время.

– За это я не ручаюсь, – ответил он. – Такие сны снятся всем. Периодически. Это твои страхи выходят наружу, освобождая душу от лишних терзаний. Но зло, сидевшее внутри тебя, обезврежено. Больше оно не проявится. А теперь идите с богом. Нет, постойте!

Он подошел к одному из ларцов, пошарил в нем и возвратился с двумя коробочками.

– Это вам, – сказал Нечай. – Любое доброе дело должно быть вознаграждено. А теперь прощайте. Мне нужно нести мой крест дальше. А вам туда… – Он указал на черный зев подземного хода; но это был не тот тоннель, по которому они попали в подземную усыпальницу.

Глеб молча поднял Федюню, который уже пришел себя, но продолжал сидеть на полу, глупо хлопая ресницами, и они нырнули в черное чрево извилистого хода. Он был уверен, что старик не станет их губить и что он указал верный путь…

На поверхность они выбрались спустя час в пустынной части городского парка. Она была неухоженной, замусоренной. Едва Глеб и Федюня отошли от провала в земле на несколько шагов, как вдруг земля у них под ногами дрогнула, пласты сдвинулись, и от дыры в земле осталось лишь лысое, без травы, пятно.

Федюня перекрестился и сказал:

– Ужас! Я, наверное, поседел. Хорошо хоть живы остались… Чтобы я когда-нибудь приехал в Чернигов… Бр-р! Да пусть меня волки сожрут! Между прочим, оказывается, ты тоже знаешь Нечая. Откуда?

– Расскажу… позже. Но могу утешить твое самолюбие – не только тебя использовали в качестве одноразового предмета первой необходимости. Я тоже крупно попал. Кстати, не исключено, что все нами виденное – мистификация. Этот дед еще тот фрукт. Такого туману напустил, что только держись… Ладно, проехали. Между прочим, можешь утешиться: мы с тобой единственные на всем белом свете кладоискатели, которым выпала удача хоть одним глазком посмотреть на сокровища гетмана Полуботка. Уверен, что это они.

– Уже утешился, – буркнул Федюня. – Эх, такая лафа проплыла мимо!

– Не горюй. Какие наши годы. Все у нас впереди. Все, кроме золота гетмана. С такой охраной, как этот колдун, его тысячу лет не найдут. Интересно, чей гроб он так надежно охраняет? Но только не гетмана Полуботка, потому что похоронили его в Петербурге, на кладбище церкви Святого Самсония за Малой Невой. Да, загадка… Кстати, давай посмотрим, чем нас колдун облагодетельствовал. А то, знаешь ли, мне почему-то вспомнился Гоголь с его рассказами. Все, что получено от нечистой силы, превращается в прах. Впрочем, дед Нечай хоть и колдун, но вроде не совсем уж конченый тип. Только больно странный… если не сказать больше. Ну да не будем об этом…

Коробочки были примитивными – эдакие крохотные деревянные шкатулочки, размером чуть больше тех, в которых современные женщины держат серьги или кольца с камнями. Но когда кладоискатели открыли их, то невольно ахнули. В каждой коробочке лежало по бриллианту; и они были размером с лесной орех!

– Чтоб я сдох!.. – Ошеломленный Федюня хотел еще что-то добавить, но ему не хватило воздуха.

«Да-а, старик дорого заплатил за амулет, – подумал Глеб. – Нечай… А может, Мамай? Кто знает, кто знает… Весьма таинственная личность. А все-таки, мне кажется, я здорово продешевил…»

Он с силой втянул в легкие чистый воздух, затем выдохнул, изгоняя из них миазмы подземелья, и с чувством восхищенного преклонения посмотрел на ясное безоблачное небо. Оно было словно купол огромной вселенской церкви, стены которой опирались на земной шар.

Примечания

1

 Эол – в древнегреческой мифологии владыка ветров, обитавший на плавучем острове Эолии.

(обратно)

2

 Черниговский полк – административно-территориальная и войсковая единица Левобережной Украины в XVII—XVIII веках. Создана в 1648—1654 годах с центром в городе Чернигов. В 1720 году Черниговский полк насчитывал 18 сотен казаков.

(обратно)

3

 Уряд – служебное положение, степень должности; временное состояние в определенном чине.

(обратно)

4

 Стольник – дворцовый чин, затем придворный чин в Русском государстве в XIII—XVII веках. По росписи чинов XVII века стольники занимали пятое место после бояр, окольничих, думных дворян и думных дьяков.

(обратно)

5

 Характерник – вещун, колдун в Запорожской Сечи. Обладал даром ясновидения, занимался лечением раненых казаков, психотерапией и психофизической подготовкой бойцов. Был своеобразным духовным наставником, которого казаки уважали и опасались; хранитель традиций и тайн боевого искусства запорожского казачества.

(обратно)

6

 Гаспид – злой дух, дьявол; злой, лукавый человек.

(обратно)

7

 Бригадир – воинское звание выше полковника и ниже генерал-майора, существовавшее в русской армии XVIII—XIX веков. Было введено Петром I. Во флоте ему соответствовало воинское звание капитан-командор, в гражданской службе – чин статского советника.

(обратно)

8

 Ништадский мир – заключен 30 августа 1721 года. Им была завершена Северная война. Швеция признала присоединение к России Лифляндии, Эстляндии, Ингерманландии, Кексгольма, Выборга, части Карелии и других территорий. Россия вернула Швеции Финляндию, должна была уплатить два миллиона ефимков (голландских талеров) за четыре года и не принимать на себя никаких обязательств против прежних союзников. В итоге Россия стала главной державой на севере Европы и окончательно вошла в круг европейских государств. Во время торжественного празднования по поводу заключения Ништадского мира 22 октября 1721 года. Сенат присвоил Петру I титул императора.

(обратно)

9

 Клейноды (от нем. Kleinod – сокровище, драгоценность) – драгоценные знаки старшинской власти: булава кошевого атамана, пернач полковника, серебряная печать писаря, палица судьи, украшенная серебряными кольцами и др.

(обратно)

10

 Казацкая старшина – здесь: верхушка зажиточного казачества, занимавшая, как правило, руководящие выборные должности – старшин, куренных, гетманов.

(обратно)

11

 Кунсткамера (нем. Kunstkammer – собрание диковинок) – первый общедоступный музей, созданный в 1714 году по инициативе Петра I в Санкт-Петербурге. В 1719 году Петр издал указ об открытии коллекций Кунсткамеры для осмотра публикой в доме опального вельможи, причастного к заговору царевича Алексея, Александра Кикина (его дом у Смольного собора в Петербурге после раскрытия заговора в 1718 году конфисковали и передали под выставку). Помимо анатомических и зоологических экспонатов в Кунсткамере была представлена начавшая создаваться историческая коллекция – образцы одежды и предметы быта разных народов, населявших Россию.

(обратно)

12

 Гута – стеклянный завод.

(обратно)

13

 Рудня – примитивного устройства рудник, место добычи руды.

(обратно)

14

 Куфа – бочка вместимостью в 30 кварт (1 кварта = 1,1 литра).

(обратно)

15

 Золотой, злотый – золотая, затем серебряная польская монета; в середине XVIII века злотый равнялся 4 серебряным и 30 медным грошам. Как счетная единица, злотый был распространен в украинских и белорусских землях, где его называли «золотым». На «золотые» считали не только польские, но и литовские, и западноевропейские монеты. Даже когда в XVII веке в денежное обращение Левобережной Украины влились русские монеты, все равно их считали на «золотые». Злотый равнялся тогда в среднем 20 копейкам.

(обратно)

16

 Детинец – синоним слова «кремль».

(обратно)

17

 Джура – оруженосец у казацких старшин.

(обратно)

18

 Верста – русская единица измерения расстояния, равная 500 саженям, или 1066,7 м.

(обратно)

19

 Кунтуш – старинный польский и украинский кафтан с широкими откидными рукавами. Китайка – шелковая гладкокрашеная ткань полотняного переплетения, ввозившаяся из Китая.

(обратно)

20

 Жупан – разновидность полукафтана.

(обратно)

21

 Аграф – нарядная застежка или пряжка на одежде, пришедшая на смену фибулам.

(обратно)

22

 Пернач – ударное холодное оружие, разновидность булавы с головкой из металлических перьев. В XVII—XVIII веках в Османской империи, Речи Посполитой и Российском государстве пернач стал символом офицерской власти и признаком порученных монархом обязанностей. В казацкой Украине XVI—XVIII веков пернач был символом полковничьей власти.

(обратно)

23

 Аршин – устаревшая мера длины, применявшаяся в ряде стран до введения метрической системы мер (Болгария, Турция, Россия, Иран и др.); изначально равнялась 27 английским дюймам. Петр I специальным указом приравнял аршин к 28 дюймам.

(обратно)

24

 Волох – так в старину называли румын или молдаван.

(обратно)

25

 Войт – возглавляющее магистрат служебное лицо в городах Беларуси, Литвы, Польши и Украины, основанных на магдебургском праве. Войтов в городах Украины утверждал гетман. На Левобережной и Слободской Украине войты были и в селах, где их избирала сельская община. Должность войта существовала в украинских селах до XVIII века, а в городах – до отмены магдебургского права в начале XIX века.

(обратно)

26

 Пахолок – слуга, батрак.

(обратно)

27

 Петрик – Петро Иваненко – канцелярист, был женат на племяннице Кочубея. В 1691—1692 годах поднимал запорожских казаков одновременно и против гетмана Мазепы и против московской власти. Истинный «самостийщик», он был против любого иноземного владычества, в том числе и против поляков. В 1696 году его убили казаки из отрядов Мазепы, устроившего на Петрика настоящую охоту.

(обратно)

28

 Маетность – поместье, имение (польск.).

(обратно)

29

 Фармазон (фармазонщик) – мошенник, занимающийся сбытом краденых драгоценностей.

(обратно)

30

 Вольности – земли.

(обратно)

31

 Подскарбий – казначей (польск.).

(обратно)

32

 Посполитые – войсковые подданные; не казацкое сельское население Украины. Состояло из беглых семейных крестьян, которые не принимались в войско, но несли различные повинности в его пользу.

(обратно)

33

 Сердюки – казаки наемных пехотных полков на Левобережной Украине, сформированных в 70-х годах XVII века. Сердюки содержались за счет гетманской казны и несли охрану гетманской резиденции, военных складов и войсковой артиллерии. Были распущены в 1726 году царским правительством в связи с его политикой ограничения гетманской власти.

Компанейцы (охочекомонные) – конные войска, которые набирались из людей свободных, молодых и способных к кавалерийской езде. Компанейцы получали от гетмана жалование и зависели исключительно от него. Их старшины считались степенью ниже войсковых. Выходивший в отставку компанеец должен был приписаться к какому-нибудь разряду жителей; если он оставался в городе – то к мещанам, если приобретал землю в повете – к казакам, и т. д.

(обратно)

34

 Отава – второй укос посевной или самородной травы. Состоит из мягких и нежных стебельков, питательность которых обычно выше по сравнению с сеном первого укоса.

(обратно)

35

 Карабела – сабля с крестовиной, концы которой загнуты в сторону острия; может иметь прямой или слегка искривленный клинок. Карабела со второй половины XVII века наиболее популярное холодное оружие среди польской шляхты.

(обратно)

36

 Клыч – турецкая сабля с большой кривизной клинка.

(обратно)

37

 Олешковская Сечь – территориально-войсковая организация запорожских казаков на левом берегу Днепра, в низовье, на территории Крымского ханства. Основана в 1711 году. после уничтожения российскими войсками Старой Чертомлыкской Сечи в 1709 году. Находилась в урочище Олешки, напротив современного Херсона. В мае 1728 года в Олешковской Сечи вспыхнуло восстание. Казаки свергли кошевого атамана Костю Гордиенко и двинулись вверх по Днепру. Олешковская Сечь просуществовала до 1734 года, когда казаки переселились из турецких владений в украинские земли и основали Новую Сечь.

(обратно)

38

 Келых – стакан для вина (польск.).

(обратно)

39

 Романея – сладкая настойка на фряжском (французском) вине.

(обратно)

40

 Паша – титул высших военных и гражданских сановников в бывшей султанской Турции, в Египте (до 1952 г.) и некоторых других мусульманских странах.

(обратно)

41

 Музур – матрос на купеческих и промысловых судах Каспия; как бурлак, матрос на речном судне.

(обратно)

42

 Рубль – петровский серебряный рубль весом около 28 г (вес западноевропейского талера, а также 100 серебряных копеек) систематически выпускался с 1704 года. В 1699—1704 годах. Петром I была успешно проведена денежная реформа. Он ввел регулярную чеканку золотой монеты: одинарных, двойных червонцев и двухрублевиков. По его указу была налажена регулярная эмиссия крупной банковой серебряной монеты достоинством в один рубль, полтину и полполтины, а также разменной серебряной монеты: гривенников, пятачков, алтын, грошей и копеек. Кроме того, Петр успешно ввел в денежный оборот медные монеты номиналом в пять, две и одну копейки, а также деньгу, полушку и полполушки. А в 1725 году были отчеканены медные рубли, полтины, полполтины и гривны.

(обратно)

43

 Шлафрок – длинный просторный домашний халат, подпоясанный обычно витым шнуром с кистями.

(обратно)

44

 Эксперанец – надежда (лат.).

(обратно)

45

 Ластовое судно – плашкоут; несамоходное грузовое судно с упрощенными обводами для перевозки грузов на верхней палубе. Использовалось в основном для перегрузочных работ на рейде. Плакшоуты служили также опорами наплавных мостов.

(обратно)

46

 Петр I родился 30 мая (9 июня) 1672 года; 29 июня – католический праздник святых Петра и Павла.

(обратно)

47

 Чумаки – украинские торговцы-возчики, которые в XVI—XIX веках отправлялись на волах к Черному и Азовскому морям за солью и рыбой, развозили их по ярмаркам, а также занимались доставкой других товаров. Кроме крупной торговли с турками, поляками, украинцами, новосербами и жителями Крыма, чумаки вели торговлю (обычно мелкую) и внутри Сечи, предметом которой были епанчи, седла, стрелы, луки, стремена, сабли, удила и т. д.

(обратно)

48

 Басаврюк – колдун, персонаж повести Н.В. Гоголя «Вечер накануне Ивана Купалы»; дьявол в человеческом образе.

(обратно)

49

 Мамай – запорожский казак-характерник; символическая фигура. Когда вспыхивали народные восстания на Украине, среди повстанцев обязательно появлялся Мамай. У гайдамаков было три атамана, носившие псевдонимы Мамай. На многочисленных картинах Мамай обычно изображался в сидячем положении с кобзой в руках. Рядом лежит оружие – сабля, ружье и пороховница, неподалеку пасется оседланный конь, над костром висит казанок, а на рушнике перед Мамаем стоят бутылка и чарка. Обычно казака Мамая сопровождал маленький песик.

(обратно)

50

 Польский кафтан – отрезной по талии, с лифом, который плотно охватывал фигуру; нижние полы кафтана состояли из сшитых и собранных в сборку кусков ткани. Рукава у польского кафтана были очень широкими и пышными у плеча, но узкими от локтя до кисти.

(обратно)

51

 Вертеп – буквально: макет церковки; здесь – один из видов фольклорного театра, характерного для многих европейских стран с христианским вероисповеданием. У украинцев такое явление носит название: вертеп, яселки, бетлегем, райок; у русских – петрушка; у белорусов – батлейка, остлейка, вяртеп; у поляков – шопка; у чехов и словаков – бетлем.

(обратно)

52

 Орлик Филипп Степанович (1672—1742) – ближайший соратник гетмана Ивана Мазепы, после смерти которого был провозглашен в Бендерах гетманом Правобережной Украины. В 1711 году сторонники Орлика из числа запорожских казаков (под командованием кошевого атамана Кости Гордиенко) вместе с татарскими войсками совершили опустошительный военный поход на Правобережную Украину. В 1714 году, после прекращения русско-турецкой войны, был вынужден уехать в Швецию. В 1722 году переехал на турецкую территорию. Будучи в эмиграции, продолжал считать себя гетманом и надеяться на то, что с помощью иностранного вмешательства удастся добиться выхода Украины из-под власти России.

(обратно)

53

 Киевское Братство – национально-религиозное общественное объединение при православных церквах Киева (ок. 1615 – кон. XVII в.). Имело школу (1615), преобразованную в Киево-Могилянскую академию (1632). В 1620 году в Киевское Братство записалось все запорожское войско во главе с гетманом П.К. Сагайдачным.

(обратно)

54

 Фанен-юнкер – в русской армии до 1856 года звание юнкеров (кандидатов на присвоение первого обер-офицерского звания) легкой кавалерии; по правовому статусу было равно званию подпрапорщика.

(обратно)

55

 Флейт – парусное трехмачтовое судно; имело борта, которые выше ватерлинии были завалены внутрь. На флейте впервые был применен штурвал. Длина ок. 40 м, ширина ок. 6,5 м, осадка 3—3,5 м, грузоподъемность 350—400 тонн. Для самообороны на них устанавливали 10—20 пушек. Экипаж состоял из 60—65 человек. Эти суда отличались хорошими мореходными качествами, высокой скоростью и большой вместимостью. На протяжении XVI—XVIII вв. флейты занимали господствующее положение на всех морях.

(обратно)

56

 Квартердек – приподнятая часть верхней палубы в кормовой части судна.

(обратно)

57

 Дау – быстроходные парусники водоизмещением до 300 тонн. Это были килевые суда с наборным корпусом из тикового дерева. Доски обшивки, особенно корма, обильно украшались резьбой или ярко раскрашивались, причем каждый вид дау украшался по-своему в каждом регионе. Корма арабского судна была самой настоящей визитной карточкой, указывающей из каких краев его нахуда – капитан.

(обратно)

58

 Палуба юта – кормовая часть верхней палубы. На парусных судах ют, как часть палубы, выделяли от кормы до бизань-мачты (кормовой мачты). Ют в этой части палубы служил для укрытия штурвала от непогоды, а также для размещения кают капитана и его помощников.

(обратно)

59

 Кутлас – короткий, заостренный с одной стороны меч длиной ок. 60 см с изогнутым лезвием. Он напоминал саблю, но был короче и массивнее. Благодаря большей массе кутласа, с его помощью можно было не только сражаться с противником, но также рубить канаты, реи и даже тяжелые двери. Так как абордаж чаще всего происходил в тесных помещениях, небольшая длина кутласа являлась важным преимуществом перед обычными саблями или шпагами.

(обратно)

60

 Нобиль – средневековый дворянин.

(обратно)

61

 Сагайдачный Петр Кононович (Конашевич), Сагайдау-бей (1570—1622) – кошевой атаман Запорожской Сечи, уроженец села с. Кульчицы под г. Самбором.

(обратно)

62

 Фелюка – небольшое морское и прибрежное парусно-гребное судно, по конструкции близкое к галере. Фелюка имела от 10 до 16 весел и латинский парус. На фелюке было две мачты – грот-мачта, стоявшая вертикально посередине судна, и передняя фок-мачта, находившаяся очень близко к носу и наклоненная вперед.

(обратно)

63

 Ярлык – грамота татарского хана на неприкосновенный проезд.

(обратно)

64

 «Чайка» – беспалубный плоскодонный челн запорожских казаков в виде огромной выдолбленной колоды, по бортам обшитой досками. Длина – ок. 18 м, ширина – 3-4 м, высота бортов – до 1,5 м. Снаружи бортов для увеличения остойчивости и плавучести крепился камышовый пояс. Челн имел поперечные переборки и скамьи, мачту с парусом, 10—15 пар весел, носовой и кормовой рули, вмещал до 70 человек. Вооружение – 4—6 фальконетов (пушки калибром до 30 мм). На борту имелся достаточный для длительных морских походов запас оружия и провианта. Вместе с «чайками» казаки использовали и другие лодки, как речные, так и морские: дубы (их делали из дуба) и байдаки.

(обратно)

65

 Самбук – парусное двухмачтовое судно водоизмещением до 200 т.

(обратно)

66

 Елмань – расширение в боевой части клинка с двусторонней заточкой, переходящее в острие. Предназначено для утяжеления клинка и увеличения силы удара. Холодное оружие с елманью способно рассечь цель на всю свою длину, свободно выходя из раны.

(обратно)

67

 Иблис (шайтан) – в исламе злой дух, демон.

(обратно)

68

 Котр – парусник для плавания по рекам и для каботажного плавания; появился в XVIII веке, как дальнейшее развитие яхты. Типичный котр имел 17 м длины и одну мачту. Первые английские котры, кроме штормового фока, несли от 2 до 3 прямоугольных парусов. Котры были настолько быстроходными, что их нарасхват покупали контрабандисты.

(обратно)

69

 Наваха – длинный испанский складной нож, служащий оружием.

(обратно)

70

 Эреб – в греческой мифологии олицетворение вечного мрака.

(обратно)

71

 Миля (от лат. milia passuum – тысяча двойных римских шагов) – путевая мера для измерения расстояния. Величина мили различна в разных странах; 1 морская миля = 1852 м.

(обратно)

72

 Криббедж – карточная игра для 2 игроков, придуманная в XVII веке. Для игры используется полная колода – 52 карты. Цель игры – раньше противника набрать 121 очко.

(обратно)

73

 Кокни – пренебрежительно-насмешливое прозвище уроженца Лондона из средних и низших слоев населения.

(обратно)

74

 Никитин Иван Никитич (ок. 1680 – ок. 1720) – живописец; происходил из среды московского духовенства. Обучался граверному делу в типографической школе при Оружейной палате, затем изучал живопись в Италии. Придворный художник Петра I, портретист.

(обратно)

75

 Конка – левый приток Днепра; в зависимости от прилегающих к ней селений, речка носит разные названия: Олешковская Конка, Кардашинская Конка, Казачелагерная Конка, Конка Фролова озера – напротив реки Тягинки, Подпольная Конка, Подстепенская Конка и др.

(обратно)

76

 Дуб – парусное грузовое судно длиной до 20 м; дуб набирался из вершковых досок и имел до 10 бабаек (сидений для гребцов).

(обратно)

77

 Мажара – большой чумацкий воз.

(обратно)

78

 Щерба – похлебка из рыбы.

(обратно)

79

 Рогоз – высокая болотная трава; мука из сушеных корней рогоза по калорийности и вкусу мало чем отличается от пшеничной муки грубого помола.

(обратно)

80

 Бузиновка – вареный сироп на меду, который неделю настаивали под солнцем на цветах бузины; слабоалкогольный тонизирующий напиток, по вкусу напоминающий полусухое шампанское.

(обратно)

81

 Бурдюг – примитивное казацкое жилище – землянка или полуземлянка. В его основе была прямоугольная яма глубиной 1—1,5 м, в которую по углам вкапывались столбы, а между ними ставился плетеный из хвороста каркас. Бурдюг обмазывался глиной и иногда белился известью. Крыша укрывалось камышом, а сверху часто накладывался грунт. В бурдюге летом было прохладно, а зимой хорошо сохранялось тепло от примитивной печи-каменки.

(обратно)

82

 Чамбул – отряд, конный разъезд в степи.

(обратно)

83

 Калга – титул второго по значимости после хана лица в иерархии Крымского ханства. Должность калги была учреждена третьим ханом Крыма Менгли I Гераем. Каждый хан при вступлении на престол назначал калгу – почти всегда из числа своих братьев, сыновей или племянников. Поскольку эту должность занимали только княжичи из ханского рода Гераев, именовавшиеся в Крыму султанами, по отношению к ним часто использовалось название «калга-султан». Резиденцией калги был г. Акмесджит (ныне Симферополь).

(обратно)

84

 Подолия – земля между Днестром и Южным Бугом. С XIII века Подолия находилась под оккупацией сначала татар, затем Литвы, а с XVI века – Польши. Возвращена России только после раздела Польши в 1793 году.

(обратно)

85

 Первая из известных Запорожских Сечей – Хортицкая, существовала в 1553—1557 годах. Всего на территории современной Украины в разное время было восемь Сечей, и одна – Задунайская – в Добрудже (совр. Румыния).

(обратно)

86

 Кош – временное помещение (татар.); под словом «Кош» подразумевали временную ставку Войска Запорожского, а Сечь – это его постоянная столица. Этим объясняются подписи на письмах: «Дан на Кошу Сечи Запорожской», то есть в самой Запорожской Сечи, «Дан с Коша при Буге», то есть во временном лагере при Буге.

(обратно)

87

 Слобожанщина, Слободская Украина – историко-географический регион на территории современной северо-восточной части Украины и юго-востока Черноземья. Занимала территорию нынешних Харьковской, Сумской, северной части Донецкой и Луганской областей Украины, а также юго-восточную часть Воронежской, юг Курской и большую часть Белгородской областей России. Название региона пошло от вольных казацких поселений – слобод.

(обратно)

88

 Можновладцы – местная власть.

(обратно)

89

 Карафка, карафа – то же самое, что графин.

(обратно)

90

 Вретище – убогое платье, рубище.

(обратно)

91

 Дом Чудес – трущобы, парижское «дно».

(обратно)

92

 Полпинты – примерно 250 г; английская пинта = 0,568 л; американская пинта = 0,473 л.

(обратно)

93

 Прево – королевские чиновники, обладавшие судебной, фискальной и военной властью в пределах административно-судебных округов.

(обратно)

94

 Луидор – старинная французская золотая монета, чеканка которой по образцу испанского пистоля началась в 1640 году при Людовике XIII (отсюда и название монеты) и продолжалась до Великой французской революции 1789—1794 годов.

(обратно)

95

 Клошар – нищий, опустившийся человек; бездомный.

(обратно)

96

 Паэлья – испанское (валенсийское) блюдо из риса, подкрашенного шафраном с добавлением оливкового масла. Кроме этого в паэлью могут добавляться морепродукты, овощи, куриное мясо, колбаса и т. д.

(обратно)

97

 Бретёр – профессиональный дуэлянт, готовый драться на дуэли по любому, даже самому ничтожному, поводу. Чаще всего дуэль намеренно провоцировалась бретёром.

(обратно)

98

 Сюзерен – в Западной Европе в Средние века верховный сеньор территории (король, герцог, князь, граф), являвшийся государем по отношению к зависимым от него вассалам.

(обратно)

99

 Пистоль – старинная испанская золотая монета; чеканилась в XVI—XVIII веках. С XVII века название «пистоль» получили почти все золотые монеты, равные по весу испанскому пистолю, обращавшиеся во Франции, Италии, Германии и некоторых других странах.

(обратно)

100

 Ручница – раннее европейское ручное гладкоствольное огнестрельное оружие. Появилось во второй половине XIV века. Ствол ковали из железа, позднее – отливали из бронзы. Калибр – от 12,5 до 25 мм, прицельная дальность стрельбы – до 150 м. В XVI—XVII веках ручницы были вытеснены мушкетами. Такое оружие называлась по-разному: пищаль и ручница – на Руси, ручная бомбарда или кулеврина – во Франции и Италии, ручная пушка – в Англии.

Гаковница – ручница с крюком (гаком) для гашения отдачи.

(обратно)

101

 Келеп – боевой молот на длинной рукоятке, заостренный с одного конца; обычно келепом разбивали панцири.

Ладунка – патронташ; сумка для зарядов, употребляемая в коннице.

(обратно)

102

 Дуван – у казаков и вольницы сходка для дележа добычи, сама добыча или доля добычи при дележе.

(обратно)

103

 Широкий длинный пояс из материи (чаще всего из персидского шелка) был обязательной деталью костюма как высшего казачества Украины, так и польского панства в XVII—XVIII веков. В пояса (в основном они были красного, фиолетового, сиреневого цвета) запорожские казаки вкладывали деньги, письма, огниво, нюхательные рожки с табаком и прочие мелкие вещи. Наиболее распространенными среди запорожских казаков были турецкие и персидские пояса, которые привозили армянские купцы. Что касается кожаных поясов, украшенных металлическими накладками, то их длина позволяла лишь обернуть стан.

(обратно)

104

 Сирома – бедняки (запорож.).

(обратно)

105

 Халамидник – босяк, голодранец, мелкий воришка.

(обратно)

106

 Санджакбей – военно-административный управитель санджака, административной единицы в Османской империи. Ему подчинялись феодалы, которые в случае призыва к военному походу должны были со своими отрядами собраться под знамена санджакбея.

(обратно)

107

 Жуир – весело и беззаботно живущий человек, ищущий в жизни только удовольствий.

(обратно)

108

 Андрей Войнаровский – украинский казацкий старшина, крупный землевладелец, сторонник передачи Украины под власть Польши. Племянник Мазепы и соучастник мятежа. Многократно ездил к крымскому хану и турецкому султану, чтобы побудить их к войне с Россией. После Полтавской битвы бежал в Германию, жил в Гамбурге, в 1717 году был схвачен российскими агентами и со всем семейством сослан в Якутск, где и умер в 1740 году.

(обратно)

109

 Вольт – защита от наносимого удара движением. Батман – удар по клинку. Купе – скольжение по клинку.

(обратно)

110

 Бреславль – ныне город Вроцлав – историческая столица Силезии, один из самых крупных и старых городов Польши, расположенный на обоих берегах среднего течения Одры, на Силезской низменности.

(обратно)

111

 Анк – крест с петлей; наиболее древний крест, изображения которого встречаются в гробницах египетских фараонов. Египтяне считали этот символ ключом в загробный мир. Он заключал в себе идею бессмертия, соединяя два знака: крест – символ жизни, и круг – символ вечности.

(обратно)

112

 Довбыш – ведал войсковыми литаврами, которыми он призывал казаков на рады, общие и частные. Кроме этого довбыш иногда исполнял и другие обязанности: снимал с осужденных преступников платья и приковывал их к позорному столбу, присутствовал при исполнении судебных приговоров, взыскивал в пользу войска пошлины и перевозы через реки и т. д.

(обратно)

113

 Старшины – войсковые начальники запорожцев: кошевой атаман, войсковый судья, писарь, есаул, полковник, сотник, куренные атаманы. Также войсковые служители (младшая старшина): подписарий, подъесаул, хорунжий, бунчужный, булавничий, перначий, довбыш, поддовбыш, пушкарь, подпушкарь, гармаш, толмач, шафарь, подшафарь, кантаржей и канцеляристы.

(обратно)

114

 Шафарь (от польск. Zsafarz – эконом, ключник) – собирал доходы в пользу войска на перевозах, с купцов, мелких торговцев и ремесленников. Шафарь также вел приходно-расходные книги коша.

(обратно)

115

 Запорожское войско делилось на «сечевых» и «зимовых» казаков. Первые составляли цвет казачества и назывались «лыцарством», или «товарыством». Только эти казаки имели право выбирать из своего состава старшину, получать денежное жалованье и вершить все дела войска. Зимовые казаки в Сечь не допускались, а жили вблизи нее и также входили в состав Войска Запорожского.

(обратно)

116

 Сераскер – в султанской Турции XVIII века заместитель великого визиря, командующий сухопутными войсками или флотом.

(обратно)

117

 Квадрант – старинный угломерный астрономический инструмент для измерения высоты небесных светил над горизонтом и угловых расстояний между светилами.

(обратно)

118

 Молодык – молодой месяц.

(обратно)

119

 Ага – в султанской Турции титул военачальников.

(обратно)

120

 Карамурсал – (от тур. kara – «черный» и mursal – «посол»); турецкое грузовое судно Средних веков. Имело две мачты (с прямым и косым парусом), а также бушприт с кливером. Строили эти суда из древесины платана и красили в черный цвет.

(обратно)

121

 Реис – глава, предводитель, начальник; здесь – капитан эскадры.

(обратно)

122

 Кара-Дениз – Черное море (тур.).

(обратно)

123

 Бунчуковые товарищи – обычно сыновья генеральных старшин, полковников и знатнейшего шляхетства. Состояли под начальством генерального бунчужного. Служили без жалования, на собственном содержании, не имели определенной должности. В отсутствие полковников командовали полками, председательствовали в полковых канцеляриях, присутствовали по гражданским делам в генеральном суде и в особых комиссиях.

(обратно)

124

 Что угодно повелителю, то имеет силу закона (лат.).

(обратно)

125

 Гард – казацкая слобода; находилась на Буге близ нынешнего с. Богдановка, Домановского района. Свое название получила от Гарда – места ловли рыбы и рыбного завода, построенного запорожскими казаками в XVI веке. Гард стоял на важном торговом пути и соединял Запорожские земли с Польшей и Крымом. Среди переправ через Буг переправа возле Гарда была одной из важнейших до конца XVIII века.

(обратно)

126

 Очипок – шапочка-чепец, головной убор замужних украинских женщин. Плахта – старинная украинская женская поясная одежда; надевалась в виде юбки поверх более длинной рубахи. Спереди закрывалась фартуком.

(обратно)

127

 Аустерия (австерия) – постоялый двор, гостиница в европейских странах. В петровскую эпоху – трактир, род клуба, где устраивались вечеринки, ассамблеи и т. п., и продавались спиртные напитки.

(обратно)

128

 Компанейцы – легкая конница при малороссийских гетманах; в последствии 3 полка в 1775 году преобразованы в регулярные легкоконные.

(обратно)

129

 Божница – полка или киот с иконами.

(обратно)

130

 Мальвазия – греческое вино из винограда того же названия с островов Эгейского моря, отличающееся сладким вкусом и великолепным букетом. Русские летописи отмечают ее как первое заморское вино. Лучшую мальвазию изготовляли на острове Крит, и она была, по-видимому, одним из самых древних вин в мире.

(обратно)

131

 Мягкая рухлядь – название пушнины в XV—XVIII веках в России; мягкая рухлядь выступала не только как товар, но и как денежный эквивалент. Использовалась царским правительством в виде пожалований и наград служилым людям и иноземцам.

(обратно)

132

 Петр II Алексеевич – император всероссийский, внук Петра Великого, сын царевича Алексея Петровича и принцессы Софьи-Шарлотты Бланкенбургской. Вступил на престол 7 мая 1727 года после смерти Екатерины I.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Государь

Глава 2 Павел Полуботок

Глава 3 Таинственный старик

Глава 4 Гетман Скоропадский

Глава 5 Данила Апостол

Глава 6 Старая колдунья

Глава 7 Беглецы

Глава 8 Алжирские пираты

Глава 9 Федюня

Глава 10 Олешковская Сечь

Глава 11 Париж

Глава 12 Авария

Глава 13 Поединок

Глава 14 Агенты тайной канцелярии

Глава 15 Гостиница с привидениями

Глава 16 Поход

Глава 17 Фальшивомонетчик

Глава 18 Странные события

Глава 19 Гайдамаки

Глава 20 Отец и сын

Глава 21 Царь и гетман

Глава 22 Старый колдун X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?