«Убийства, в которые я влюблен»

Убийства, в которые я влюблен Маленькие детективы большой Америки рекомендует Алфред Хичкок (сборник)

Темные аллеи славы

Вы открываете, читатель, книгу историй, леденящих душу. Здесь не только убийства, которые понравились некогда одному человеку, знавшему в них толк, здесь — множество пороков, написанных людям на роду, это почти полный набор страстей человеческих: драмы, трагедии, таинственная готика, примитивная уголовщина, детективные забавы и прочее — целая коллекция. И собирал ее всю жизнь один чудак, вовсе не сумасшедший, хотя личность в высшей степени оригинальная.

Это вступление к настоящему сборнику — как бы еще один рассказ в дополнение к тем, что составляют собственно корпус книги. Ибо разные случаи, поведанные нам писателями, имена которых, вероятно, мало что говорят советской аудитории, оказались под одной обложкой лишь потому, что когда-то чудак, тот самый замечательный и сумасброд несуразный, решил включить их в издания, редактором и составителем которых являлся. Ну а кто он сам, как жизнь свою прожил, чем занимался — все это вопросы не менее занимательные, чем проблемы полюбившихся ему литературных героев, попадавших в невероятные ситуации.

С чего это вдруг известный кинорежиссер, почитаемый во всех странах мира, стал с завидной настойчивостью подготавливать к выпуску придуманный им книжный сериал? Почему так увлекся этим? Ларчик сей, наверное, открывается просто — человека обуревала страсть к коллекционированию страшных историй, он собирал их рьяно, восторженно, со знанием дела, как истый профессионал. Подборки были весьма пестрые, он группировал их по сюжетам, аккуратно раскладывал по полочкам, сортировал, изучал, анализировал.

«Убийства, в которые я влюблен» — так назывался лишь один из его сборников. В другом он неожиданно предлагал — «Поговорим о дьяволе», в третьем сажал неискушенного читателя в «Мешок смерти». Затем, если кому-то острых ощущений не хватало, отправлял всех желающих «На поезде смерти». Потом решался преподнести нам «Букет грамотных преступлений и чисто обставленных убийств». Он каждому картотечному ящичку, откуда черпал информацию для будущих книг, придумывал красивое название — кошмарное, интригующее, завораживающее, пикантное, убийственное.

Вот он предлагает познакомиться с набором «Преступлений для мам и всех прочих». Вот на ночь глядя читает вслух свои «Рассказы не для слабонервных». Вот он плывет вместе с теми, кого позвал за собой, «По течению кровавой реки». В какой-то момент решает, что повествование будет неполным без «Репортажа висельника» или интервью с «Дюжиной палачей». Он отправляется на очередное «Свидание со смертью», он вкрадчивым шепотом описывает нам, закрывшим глаза от ужаса, как «Поднимаются могильные плиты», он поздравляет всех «С днем смерти». На карнавале, полном масок, таинственных и мрачных, он знакомит нас с дамой в черном, которая представляется так: «Я любопытная (кровавая)». Он утверждает, наконец, что все мы рано или поздно познаем «Время ужасов».

Здесь перечислена лишь часть названий его сборников, выходивших огромными тиражами. Человек увлекающийся, он с жаром предавался любимому занятию. И простое хобби переросло в нечто большее. Кроме прочего, работа с текстами весьма помогала основной деятельности — многое из прочитанного он переносил затем на экран. Кино и телевидение вывели его к вершинам мировой славы, у нас в стране, к слову, большой Мастер был известен лишь в узких кругах. Имя его, конечно, время от времени упоминали, но все больше в предложениях придаточных и с обязательным — надлежащим — идеологически выдержанным комментарием. Иначе говоря — знали о нем в общем, понаслышке, знали не самого художника, а его пропагандистски обработанный образ «чудища безобразного», порождения их общества. Бренные дела искусства при этом отходили на второй план, на первом — за занавесом «железным» — проступала неясная и в высшей степени подозрительно выглядевшая Тень.

Тень следовала за Мастером неотступно, не отпускала ни на шаг. На Западе его называли «Шекспиром кинематографа», а советских зрителей стращали им как воплощением свинцовых мерзостей капитализма. Голливуд рекламировал его работы, отдавал ему своих лучших исполнителей, а у нас говорили о деградации художника, охваченного противоестественной страстью к изображению зловещих фигур преступных маньяков, монстров и прочих вампиров, главных героев фильмов ужасов. Ярлыков было много, но самих произведений Мастера у нас в стране почти никто не видел. (Лишь в 1988 году в рамках «Золотого Дюка» в Одессе была представлена ретроспектива кинолент режиссера.) Хичкоку импонировало, что его сравнивали с Эйзенштейном и Пудовкиным, чьи работы он знал прекрасно, и он увлеченно мог говорить в несведущей американской аудитории об удивительном мастерстве авторов «Броненосца „Потемкин“» и «Матери».

Тень считала, что она больше Мастера, она — его официальный портрет, и стало быть — она значительнее. Его работы по достоинству оценили коллеги, а Тень взяла да и заслонила собой целый зрительский мир. Случайные люди склоняли его имя, пускали в ход имевшиеся под рукой этикетки, а он и не ведал о том: продавали Тень, она все сносила. И была безукоризненна, как всякое бесплотное создание. А он не укладывался в стандартные рамки. Свои страхи и духовные кризисы мог превращать в мощное, притягательное для масс искусство, при этом постоянно балансировал на грани творческого созидания и подсознательного разрушения. Художник-страдалец и опытный делец, производящий ходкий товар, волшебник сладких кошмаров, маг бессонных ночей, проведенных над леденящими душу повествованиями, и циник до мозга костей, голливудский шоумен и вместе с тем великий Мастер, он и в каждодневной текучке, как в искусстве, был абсолютно разным: мрачный тип и обаятельный шутник, романтик и приспособленец, светский человек и застенчивый одиночка. Все слилось в нем воедино — силы хаоса, жестокости мира и вселенского разочарования и идея порядка, порывы доброты и милосердия, творческого оптимистического экстаза.

Когда Мастер говорил со мной (и всего-то несколько минут: до того, вместе с другими, не один час провел я в полных залах, внимавших ему), казалось — Тень все время рядом. Она опровергала его суждения голосами тех, кто слышал о нем от дежурных критиков, она спорила, как спорили между собой профессионалы и случайные люди, прорвавшиеся на просмотр его картин, она переходила на жаргон киноведов, не желающих и по сей день (когда прошло более 90 лет со дня рождения Мастера) упоминать его имя, не исполнив предварительно обряд очищения: не сплюнув на его мифы «три раза через левое плечо», не спикировав на его картины-откровения, обозвав их фильмами ужасов — «нам сверху видно все», не уподобив творчество его известным проискам, на которые у нас была одна реакция — «следить будем строго». А может быть, все проще — не знали его, да и знать не хотим. Джойс, Элиот, Паунд, Оруэл, Набоков — сколько лет жили без них… и без вашего Мастера… И все-таки читали из-под полы и походили в университетских курсах как декадентов, реакционеров и прочую нечисть. И вот теперь мы в темном зрительном зале, и выходит к нам он (и нет Тени — без света), и ведет доверительный разговор…

7 марта 1979 года Американский институт кино проводил торжественный вечер — чествовали человека, который был удостоен почетной награды, присуждаемой раз в год: «За работу всей жизни». Лауреат (седьмой по счету в истории приза) стал известен еще в августе 1978-го. Съезжались гости — люди известные, кинозвезды и голливудские магнаты, все радостные, оживленные. И только сам он был мрачен, чувствовал себя плохо, накануне даже заявил, что «не желает присутствовать на собственных похоронах». Но уговорили. Через пять дней всю церемонию передавали в записи по телевидению: редакторы поработали на славу. Но и им не удалось скрыть того, каких усилий стоило ему это мероприятие, как в буквальном смысле дотащился, выйдя под объективы камер, до кресла, как тяжело опустился в него: безмерным грузом давили годы. Рядом были жена Альма, друзья — Кэри Грант и Джимми Стюарт, актеры известные всей Америке, Лео Вассерман, его агент и совладелец их кинокомпании. А вела вечер Ингрид Бергман — давно знаменитейшая звезда, а он помнит ее почти девчонкой, юной шведкой, явившейся в Голливуд с другого континента. Милая Ингрид — она пытается шутить, хочет поднять его настроение, вызвать улыбку, расшевелить: поздно, слишком поздно, и он не желает выходить под юпитеры эдаким бодрячком, пусть видят, что сделало с ним время. Хотя любимый анекдот-быль он все-таки расскажет, этот эпизод и пойдет в эфир для миллионов телезрителей, так полюбивших его страшные — бр-р-р — на ночь глядя рассказанные истории: вздрагиваешь от каждого стука, скрипа двери. Так вот — свой первый страх, ужас безмерный, испытал он в шесть лет, когда, набедокурив, был наказан отцом весьма странным образом. Родитель послал его в полицейский участок с запиской к дежурному, в которой содержалась просьба посадить негодного мальчишку для острастки под замок. Всю жизнь он помнил те минуты, что провел в одиночной камере…

Во вступлении к одной из многочисленных «литературных антологий ужасов», которые он составлял в 50—60-е годы, Мастер писал: «Утверждают, что чтение таинственных или страшных историй оказывает на людей благотворное влияние: вы словно очищаетесь от подспудных опасных мыслей, от желания, в котором сами себе боялись сознаться, желания убить; читая — вы вкушаете преступление, которое всегда хотели совершить, но не хватало ни храбрости, ни времени. А коли так, открой эту книгу, читатель, прочти любую страницу: кошмаров и злодейств у нас хватит на всех».

Алфред Джозеф Хичкок родился 13 августа 1899 года, третий ребенок в семье зеленщика из лондонского Ист-Энда. Предки-католики к аристократии вовсе не принадлежали и к искусству отношения не имели. Дед с трудом расписался в брачном свидетельстве, бабка и свидетели поставили крестик. Сына Уильяма воспитали в строгости. И когда он сам обзавелся семьей, нравы в ней сохранил привычные. Каждый вечер перед сном дети исповедовались у постели матери в своих дневных прегрешениях. Чувство неизбывной вины сопровождало Алфреда Хичкока с детства (кстати, мать хотела знать все его тайны, продолжала читать нравоучения и тогда, когда он стал совсем взрослым). И каждое воскресенье — обязательное посещение церкви: страх перед безумным и яростным миром усугублялся потенциальной карой божьей за содеянное. Молчаливым и замкнутым рос ребенок, товарищами детских шалостей не обзавелся — привык быть дома, много читал книг, разных и познавательных. В 1910-м оказался в колледже Св. Игнатия, открытом отцами-иезуитами в конце XIX века. Послушание в стенах этого строгого учебного заведения почитал неизбежным, но, помимо богословских трактатов, жадно глотал Шекспира, Дефо, Диккенса, Скотта.

Шла первая мировая война. Умер отец. Надо было зарабатывать на жизнь. С 1915 года служил мальчиком на побегушках в телеграфной компании. Когда появлялось свободное время, ходил в кино — особенно нравились ленты известного американского режиссера Дэвида Гриффита (1875–1948): «Рождение нации», «Нетерпимость», «Сломанные побеги». Поражали неограниченные возможности нового, набирающего силу вида искусства.

За книги садился при каждом удобном случае круг авторов расширялся — Д. Г. Лоуренс, Джеймс Джойс, «Сыновья и любовники» и «Портрет художника в юности» приводили в восторг. Произведения Стивенсона, Честертона, Уайльда захватывали, Байрон и Вордсворт воодушевляли. Благоговейно преклонялся перед Эдгаром Алланом По. Через всю жизнь пронес увлечение работами мастера мистификации, гротеска и пародии на кошмары готических романов. Семь десятков рассказов и повестей великого американца, произведений, исполненных непередаваемого ужаса и необыкновенных приключений, знал почти наизусть. Уже овладев всеми приемами триллера (особого вида фильмов, вызывающих у зрителей активное сопереживание, сильные эмоции), развивая жанр, Хичкок говорил: «Уверен, что По занимает в мировой литературе особое место. В нем уживаются романтик и представитель современной литературной волны». Хичкок и сам находился как бы между двух огней — его атаковали злые демоны и добрые духи, коварные привидения и простодушные тени. Он одновременно учился и у доктора Джекила, и у мистера Хайда, когда не раз перечитывал известную повесть Роберта Льюиса Стивенсона, в которой рассказывается о трагических последствиях фантастического опыта по расщеплению собственной личности. Он проделал весь путь знаменитого Дориана Грея, литературного героя Оскара Уайльда, путь от неискушенности к горькому познанию, путь человека, пытавшегося заменить реальность грезами, совершить духовный выбор, забывая о том, что каждый его поступок оценивается по высшим этическим нормам.

Но все это впереди, а пока — будни, не радующие романтикой, сплошная проза — работал в рекламном агентстве, а выглядел неказисто: сам потом вспоминал, что «вовсе не обладал привлекательной наружностью и ни разу не назначил девушке свидания — был очень толстым, хоть и с большими амбициями». Случайно узнал об открытии в Лондоне филиала американской кинокомпании — и все в жизни изменилось: молодого задора — хоть отбавляй, да и киноиндустрия, сама ненамного его старше, нуждалась в энтузиазме начинающих и дерзких.

Первая студия в Англии возникла в тот год, когда Хичкок родился. В Париже братья Луи и Огюст Люмьер осуществили публичную демонстрацию кинофильма еще в 1895-м, годом позже открыли для себя кинематограф обитатели Нью-Йорка. К началу XX века на пленку было отснято более тысячи минутных эпизодов. Американский кинобизнес набирал рабочие темпы, английский рынок сдался заокеанским деловым людям почти без боя: лишь в период 1914–1916 годов импорт американских картин удвоился. И компания, в которой теперь трудился Алфред Хичкок, принадлежала Адольфу Цукору, одному из зачинателей голливудской «фабрики грез».

Время шло — Хичкок был сценаристом и художником, ассистентом режиссера. Овладев азами, в 1923 году перешел в английскую фирму «Виктори филмз» — первые самостоятельные режиссерские работы делал в Мюнхене, совместное англо-немецкое производство давало шанс. Картины «Сад удовольствий» (1925) и «Горный орел» (1926) не отличались оригинальностью сюжетов — обычные мелодрамы. Продюсеры не считали, что выбросили деньги, попробовав новичка, но фильмы его, тем не менее, положили на полку, были какие-то деловые соображения. Хичкоку же разрешили следующую работу — в картине «Жилец» (1926), получив возможность обыграть острые детективные моменты, он шел по стопам любимого Эдгара По, умело нагнетал напряженность, но порции страха деликатно перемежал иронией. Фильм сразу пошел в прокат — пресса назвала ленту «лучшей английской работой года», писали о новом подходе к образу, о яркой подаче социальной патологии преступления. Продюсеры воспользовались благоприятной деловой ситуацией, выпустили на экраны обе его предыдущие работы. Критика заговорила не просто о молодом режиссере, подающем надежды, но о вундеркинде.

Над первыми лентами Хичкок работал вместе с милой коллегой, киноредактором Альмой Ревиль. Когда возвращались пароходом из Германии в Англию, сделал ей предложение. В 1926-м они поженились и останутся вместе до конца. Свадебное путешествие по Франции и Швейцарии… и вновь работа, теперь в павильонах только созданной фирмы «Бритиш интернешнл пикчез». Фильмы шли чередой — и каждый проект захватывал. Угнетал лишь контроль со стороны администраторов. Иногда зло срывал на членах съемочной группы. Выливалось это, правда, не в крикливые разносы или жестокие капризы, проявлялось в довольно оригинальной форме: неутомим был на розыгрыши, объектом его странных шуток мог стать любой — чудачество это стало «второй натурой». Мог организовать доставку на квартиру сотрудника, хваставшего приобретенной электроплитой, двух тонн угля, мог прислать в подарок актрисе, вместо цветов и драгоценного сувенира, живую старую клячу, мог пригласить коллегу на маскарад в дом, где давали в тот вечер официальный прием. Дурачился Хичкок откровенно и от души. Иногда и в работах своих делал то же. Подобных грубых шуток, впрочем, избежали знакомые писатели, с которыми он поддерживал тесные отношения, — почтенные Джордж Бернард Шоу и Джон Голсуорси. Они не раз были гостями загородного дома в Винтере Грейс, который чета Хичкоков приобрела почти сразу после свадьбы. Там было уютно и тихо: дивные окрестные пейзажи снимали напряжение, Альма ждала ребенка, дочь родилась в июле 1928-го.

Через год — почти запланированный успех очередного проекта: в уголовной драме «Шантаж» Хичкок в полной мере использовал возможности звукового кино. В этот период он организует собственное дело, открывает фирму «Хичкок Бейкер продакшнс», это студия и рекламное бюро под одной крышей. Трудился увлеченно, но жаждал новых впечатлений: в 1931-м отправился в кругосветное путешествие, где только не побывал. По возвращении довольно близко сошелся со знаменитым продюсером и режиссером Александром Корда. В 1932 году Корда основал фирму «Лондон филмс», привлек к работе целую группу талантливых кинематографистов, некоторое время они успешно сотрудничали. Картины «Человек, который слишком много знал» (1934), «39 шагов» (1935) упрочили авторитет Хичкока у критиков и популярность у зрителей, с чьей-то легкой руки стали величать его «Буддой британского кино». Именно тогда он начал вырабатывать свой образ-маску: «невозмутимый маэстро мрачных эстетизированных кошмаров», «чудовищная глыба (весил к тому времени 365 фунтов. — Ю. К.) садистских эмоций» и т. д. Даже актеров при его виде стало бросать в дрожь — об этом, например, вспоминает Джон Гилгуд, который был занят в фильме «Саботажник» по роману Джозефа Конрада «Секретный агент» (сценарий написал… Сомерсет Моэм). Мотивы неизбежности злого рока, неустойчивости человеческих отношений, бессмысленности деятельности соперничающих группировок, пытающихся, каждая в меру своих сил, предрешить исход неких глобальных (но тайных) операций, звучали навязчиво, но производили неоднозначное впечатление. В Англии «Саботажник» имел шумный успех, в Бразилии, скажем, фильм запретили демонстрировать, усмотрев в сюжете «подстрекательство к терроризму, граничащее с угрозой общественному порядку». А от политики Хичкок, меж тем, был всегда далек, однако мимо событий, происходящих в мире, пройти не мог. Хотя о какой-либо последовательности в этом плане говорить не приходится: в ленте «Леди исчезает» (1938) появляются даже антифашистские мотивы, а уже в следующем фильме, картине «Таверна „Ямайка“» (1939) по роману Д. Дю Морье, действие происходит в XIX веке в среде воров и контрабандистов.

Но прослеживается во всех лентах английского периода творческой деятельности Хичкока интересная закономерность, которая станет доминирующей в его американских работах: все крупные и мелкие экранные конфликты, раскрываемые им, детективные схватки и коварные планы легко вписывались в традиционную теорию борьбы за выживание, только Хичкок ставил в центр картины конкретный эпизод, а не всемирные волчьи законы. И логика его как художника была проста: на свете происходят вещи самые невероятные, и мы не можем закрывать на это глаза, а стало быть — обречены жить с сознанием того, что в любой момент каждому представится случай (независимо от желания) стать не только свидетелем, но и непосредственным участником страшных катастроф и необъяснимых катаклизмов. Но почему же спешат тогда люди в темный кинозал, где ждут их кинематографические ужасы Хичкока, хотя с реальными им не сравниться? Одна из причин парадокса установлена определенно: люди знают, что кино — «безопасно», что события в фильме вымышлены, хотя и соотнесены с окружающей действительностью. Убийца, насильник, вор, шпион — все это люди реальные, но на экране они — лишь образы. И стало быть, сопереживая нафантазированные авторами были-небылицы, зритель как бы становится участником увлекательной игры, где жизнь ему гарантируется, а крупные неприятности происходят понарошку. Но нервы любая кинематографически «нестандартная» ситуация щекочет, как взаправду. Именно такое эскапистское кино проповедовал во все времена официальный Голливуд, к этому стремились умные деловые люди. И поэтому, поняв свои большие возможности и уяснив цели, признанный в Англии «режиссером номер один» Алфред Хичкок еще в 1937 году совершил вояж в Соединенные Штаты. Там он познакомился с положением дел, провел соответствующие переговоры, а в 1939-м, продав недвижимость, навсегда перебрался за океан.

Америка встречала восторженно, почитателей его таланта оказались толпы. Выгодное предложение о сотрудничестве поступило от Дэвида Селзника, крупного голливудского дельца и продюсера таких известных лент, как «Кинг Конг», «Дэвид Копперфилд», «Анна Каренина». Первой американской картиной Хичкока стал фильм «Ребекка» по роману Д. Дю Морье, право на экранизацию которого приобрел Селзник. Режиссер был готов приступить к работе над проектом незамедлительно, но Селзник вынудил Хичкока сделать длинную паузу. Продюсер был так увлечен своей грандиозной идеей осуществления экранизации романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» (фильма, вошедшего в сокровищницу мирового киноискусства), что отложил все текущие дела, ему просто было не до Хичкока. Знаменитый англичанин томился в неизвестности. Селзник хотел было поручить ему режиссуру картины «Интермеццо», первого американского фильма с участием шведки Ингрид Бергман, но Хичкок заупрямился, мотивируя тем, что слишком далеко продвинулся по сценарию «Ребекки» и не хотел бы прерывать начатое. Проходили дни — он читал на досуге лекции по истории театра, поражал своими фундаментальными знаниями в этой области. Затем отправился с семьей в курортное местечко Сан-Вэлли, где познакомился с Эрнестом Хемингуэем, который только что вернулся из Испании и заканчивал «По ком звонит колокол». Хемингуэю ленты Хичкока нравились всегда: он ценил английский юмор и то, что режиссер не забывал шутку в фильмах, по сути своей мрачных и трагических. Хемингуэй, не раздумывая, предложил Хичкоку рассмотреть возможность экранизации его нового произведения. Но Хичкок осторожно ответил, что в политику не ввязывается и ничего в ней не понимает. Так закончилась первая встреча. Через четыре года, увидев «По ком звонит колокол» на экране, Хичкок возобновит контакты с писателем, они выразят намерение «сделать что-нибудь вместе», хотя планам этим так и не суждено будет осуществиться.

К работе над «Ребеккой» Селзник приступать все медлил: то ему не нравились сценарные наметки Хичкока, то он предлагал привлечь к разработке эпизодов маститых голливудских писателей (Лилиан Хеллман, Роберта Шервуда), то они спорили о выборе исполнителей — проблем хватало. Во многих деловых вопросах Хичкок, на удивление Селзника, продюсера, повидавшего на своем веку капризы и причуды знаменитостей, оказался покладистым. Но когда дело дошло до съемок — не терпел руководящих указаний и действовать желал вполне самостоятельно, без подсказок. И на сей раз уступить пришлось всемогущему Селзнику. Словом, общий язык они нашли («Ребекка» получила «Оскара», приз американской киноакадемии, как лучший фильм года), часто общались теперь и вне деловой обстановки. Сначала голливудский промышленник пытался вовлечь Хичкока в светскую жизнь — водил на вечеринки в ночные клубы, но Хич откровенно клевал носом; знакомил на приемах с известными людьми, но, оживляясь в момент встречи, Хич, как только разговор начинал принимать серьезный оборот (Томас Манн, например, завел с ним как-то речь о связи литературы и кино), откровенно скучнел и умолкал. Суета утомляла, Голливуд и Лос-Анджелес, в пределах которого располагалась «фабрика грез», казались ему чересчур пестрыми. Актеру Кларку Гейблу и его жене Кэрол Ломбард, с которыми чета Хичкоков близко сошлась, Хич не раз говорил: «Само это место — райское, но людей здесь не всегда понимаю».

Америка жила своей жизнью, а в Европе бушевала война. В Голливуде стали появляться ленты, в которых художники не только пытались осмыслить происходящие события, но и показать, какую угрозу представляет фашизм. Одной из первых подобных работ была лента продюсера Уолтера Уэнгера «Блокада» (сценарий Джона Лоусона, режиссер Уильям Дитерле), рассказывавшая о борьбе с франкистами в Испании, о мужестве людей, противостоящих агрессивным действиям итало-германского фашизма. У Уэнгера возник новый замысел — постановка антифашистского фильма, действие которого происходило бы в самой нацистской Германии, однако идее этой осуществиться было не дано. Кампания, развернутая правыми силами против прогрессивно настроенных кинематографистов, привела к тому, что банки не предоставили Уэнгеру кредитов. Пришлось перестраиваться на ходу, спасать, что можно: как раз в этот момент Селзник не знал, чем занять Хичкока, и готов был «одолжить» его любому продюсеру (сам при этом в накладе не оставался) — так появился на экранах в 1940 году фильм Алфреда Хичкока «Иностранный корреспондент» (бывший проект Уэнгера под названием «Очень личная история»). Вопросы политики в интерпретации Хичкока отступали на второй план, детально разрабатывались психологические коллизии: американский журналист, работающий в Европе, раскрывает заговор с целью убийства голландского посла, при этом влюбляется в дочь фашистского резидента. К подобным мелодраматическим решениям Хичкок прибегнет еще не раз в своих картинах, сделанных в 40-е. Антифашистские мотивы будут намечаться и в драме «Спасательная шлюпка» (1943), и в детективе «Дурная слава» (1946), но они не станут главной темой.

Эта своего рода нейтральная позиция одного из известнейших английских режиссеров, работающих за океаном, стала вызывать нарекания у его соотечественников. Хичкока обвиняли в отсутствии патриотизма в тяжелую для Англии годину. Утверждали даже, что он дезертировал в Америку. Хичкока подобные разговоры, конечно, не могли оставлять равнодушным, он чувствовал себя виноватым: в Англии умерли мать и брат, уходили друзья — погибла в авиакатастрофе Кэрол Ломбард, совершая турне по стране с целью распространения облигаций военного займа, а он словно бы оставался в стороне. И все же продолжал искренне считать, что искусство выше политики.

В это время он работал над картиной «Спасательная шлюпка». Памятуя о старой договоренности, сценарий предложил написать Хемингуэю, но тот отказался, времени не было. Хемингуэй в 1942–1943 годах был поглощен охотой за немецкими подводными лодками, крейсировавшими неподалеку от кубинского побережья. Его знаменитый катер «Пилар» переоборудовали, снабдили звукопеленгаторной аппаратурой и вооружением, включавшим глубинные бомбы: писатель вел на море свою «личную» войну с фашистами. Хичкока это задевало: в 1944-м, наконец, отправился в Англию, и он пробыл там всего три месяца, но успел сделать два короткометражных фильма об участниках французского Сопротивления. Этим как будто и ограничилось. И лишь спустя 40 лет, в феврале 1984 года, в Лондоне состоялся первый просмотр работы Хичкока, которая была, по решению ведомств США и Англии, ранее запрещена… На том сеансе в аудитории военного музея британской столицы присутствовало всего 15 человек — официальные лица, ученые, писатели; им была продемонстрирована одна из самых страшных картин, которую когда-либо видело человечество. У этого фильма нет названия, он значится лишь под архивным номером 3080. Те, кто работал с копией, однако, окрестили ленту: «Воспоминания о лагерях», 55-минутная работа о зверствах нацистов.

Вводные кадры — немцы экзальтированно приветствуют фюрера, а затем, сразу, без перехода, — апрель 1945-го: документальные съемки двух американских операторов-сержантов Майка Льюиса и Билла Лори в концлагерях, Хичкок собирал картину воедино как режиссер и редактор. То, что происходит на экране, не поддается описанию. Вот что говорил Майк Льюис: «О первом лагере нам сообщили сами немцы — они боялись, что заключенные разбегутся и возникнет эпидемия. За колючей проволокой ходячих, впрочем, осталось не так много. На земле лежало 10 тысяч трупов. После освобождения еще 13 тысяч человек умерли от голода и тифа. Был там и доктор-эсэсовец по фамилии Кляйн, он давал нам интервью, потом его повесили. Бывшие охранники копали ямы и сносили тела, трупный запах был невыносим».

Когда Хичкок, вместе с англичанином-редактором Питером Таннером, приступил к работе, доставили новые киноматериалы — из Дахау, Бухенвальда, Аушвица и других печально известных мест. Мастер трудился, объятый ужасом, — потом все сдал в «фонды»: кто конкретно запретил демонстрацию картины, теперь не установить — две папки с соответствующей документацией из британского архива исчезли. По аналогии — можно лишь констатировать: случилось примерно то же, что и с одной из военных лент американского режиссера Билли Уайлдера, из которой цензоры вырезали 10 минут «нацистского ада»: по их мнению, аудитория подобных реальных ужасов выдержать не могла — это вовсе не развлечение в духе мастеров триллера. «Неизвестный Хичкок» лег на полку, работа, оказавшаяся под запретом, исчезнувшая на десятилетия, вернулась к зрителю неожиданным образом: в 1984-м ленту показали на Берлинском фестивале. В ученых трудах об этом эпизоде пока не прозвучало ни слова.

В том же 1945-м Хич работал в Голливуде над картиной «Завороженный», в которой использовал фрейдовский психоанализ. Это было началом новых обширных планов, которые прослеживались потом в фильмах «Веревка» (1948), «Психоз» (1960), «Марни» (1964) и других. Хичкок настоял, чтобы в работе над художественным оформлением «Завороженного» принял участие Сальвадор Дали. Около сотни рисунков гениального художника, пять полотен, написанных маслом, фигурировали на экране, словно окаймляя сцены ритуальными символами. Режиссера уже тогда, как он сам утверждал, любая страшная история интересовала вовсе не как расследование (кто это сделал), а как психологический этюд (когда собирается тип, его интересующий, совершить преступление, что движет этим человеком, почему он теряет над собой контроль) — и не стоит делать из этого тайны, такое возможно с каждым. Злодеи в его изображении часто — сами жертвы, и жертва — зритель, ибо воспринимает происходящее, словно соучастник, он готов разделить вину, если хватит воображения и характера. Недаром на одной из антологий Хичкока — редактора и составителя алела кроваво-черными буквами следующая реклама: «Когда Хичкок — судья, прежде, чем идти на процесс, подумайте — выдержат ли нервы».

Мастер обкладывал зрителя со всех сторон, красные флажки на белом снегу вели только под его выстрелы. И зритель, пометавшись, запутывался и, очарованный, обманутый, одурманенный, шел след в след за предыдущей жертвой. Умение Хичкока убедительно показать раздвоение личности, неоднозначность поведения людей неоспоримо. Он блестяще использовал эффект неожиданных сюжетных перестроений, изящно трансформировал своих персонажей. Каждую минуту можно было ждать смены декораций и полного перевоплощения.

Фильм «Дурная слава» простотой сюжета тоже не отличался: это история женщины, которая вовлечена любовником в борьбу против нацистов, хотя действие разворачивается в… Бразилии. Получив задание, она выходит замуж за немецкого шпиона. Тот, правда, вскоре догадывается о ее «миссии» и начинает, вместе с матерью-садисткой, медленно отравлять бедняжку. Но американский агент, ради кого она пошла на муки, успевает к счастливой развязке. «Весь фильм, — вспоминал сам Хичкок, — был задуман как любовная история… это картина о человеке, который заставляет женщину лечь в постель с другим мужчиной, потому что так надо для дела… политика меня при этом не интересовала…» И оказалось, что это еще не все метаморфозы с обычным, казалось бы, проектом. По сюжету необходимо было продумать, почему действие происходит в Латинской Америке, что нужно там всем этим людям и агентам. В первом варианте речь шла о месторождении изумрудов, вокруг которых и бушевали страсти. Но потом Хичкока осенило: «А что если это уран!». Продюсер Селзник, прочтя новую сценарную версию, выразил недоумение: уран, который тайно перевозят в винных бутылках? Хич ответил, что мало в этом смыслит, но знает, что уран не менее редок, чем изумруды, и так же нестабилен, как окружающий нас мир. К тому же все вокруг говорят, что атомную бомбу когда-нибудь сделают. А шел 1945 год; и хотя Селзник полагал, что подобная версия — для дураков, Хич оказался провидцем, бомба была взорвана — и весь мир узнал об этом. Да более того — подтвердилась и другая догадка: тысячи недобитых фашистов нашли себе прибежище в Южной Америке… Об этой истории (новой тайне Хичкока) потом много писали, а в 1975 году в Лос-Анджелесе мне довелось услышать ее из уст самого Хичкока: он утверждал, что его сценарная разработка так напугала ФБР, что за ним установили слежку, а на студию даже прислали официальное предупреждение — впредь всякая лента о деятельности американских разведчиков должна проходить цензуру Госдепа и соответствующих учреждений. Одно время Мастер чувствовал себя не вполне уютно — ведь к тому времени он даже не удосужился еще стать гражданином США. Рассказывал, конечно, все это с юмором, Хичкок давно превратил историю в эстрадный анекдот, но тогда было не до смеха, впрочем — обошлось.

В 50-е к Хичкоку пришла международная слава, и в Голливуде он обрел непререкаемый авторитет. Фильмы свои снимал теперь, путешествуя по всему белому свету, — Канада, Марокко, Япония, Италия. Калейдоскоп стран, лиц, вереница картин: драмы, трагикомедии, все вперемешку, причудливая смесь страха и иронии — «Незнакомцы в поезде» (1951), «Я исповедуюсь» (1952), «В случае убийства набирайте „М“» (1953), «Окно во двор» (1954), «Неприятности с Гарри» (1955), «Не тот человек» (1957), «Головокружение» (1958), «К северу через северо-запад» (1959) — длинный список. И за каждым фильмом изнурительная работа, актерские судьбы.

Грейс Келли, прежде чем выйти замуж за князя Монако Ренье III, сыграла в нескольких картинах Хича. Во время съемок последней («Поймать вора», 1955) она и познакомилась со своим будущим мужем. Хич ревновал, он всегда пытался держать своих исполнительниц под абсолютным контролем, даже их интимные дела были ему не безразличны. Но Грейс считала Хича своим учителем в жизни и кинематографе, была ему благодарна. Не раз приглашала погостить в ставшем ей домом карликовом европейском государстве — ее трагическая гибель в автомобильной катастрофе в 1982 году оборвала эту яркую биографию.

В лентах его появлялись не только талантливые «новички», но и уже заявившие о себе исполнители: Дорис Дей вспоминает, что особенно ее шокировало его полное, казалось, безразличие к состоянию исполнителя на съемочной площадке, — когда она «вся выходила из себя» перед камерой (во время работы над лентой «Человек, который слишком много знал»), он словно не замечал ее усилий, постоянно молчал, ни слова доброго, ни указаний. Она решила, что играет из рук вон плохо, — расстроилась, обиделась. А он, узнав, невозмутимо объяснил, что каждую сцену расписывает заранее, рассчитывает на профессионализм исполнителей, лишней болтовни не терпит, а режиссерские наводки дает только в тех случаях, когда совсем все никуда не годится.

Даже к своим любимцам Хичкок был строг, а временами даже жесток. Типпи Хедрен, к которой был неравнодушен (преследовал своими ухаживаниями, доводил до истерик), на съемках его знаменитой картины «Птицы» приходилось просто опасаться за свою жизнь. Он обращался с ней как с куклой, манекеном — на нее бросали настоящих крупных пернатых, она отбивалась, птицы метались, больно царапали, готовы были выклевать глаза, но даже кровь его не останавливала, требовал все новых дублей. С актерами, словом, не церемонился, а собственную дочь жалел: с 13 лет пробовала она свои силы в театре, кино, на радио. В 1952-м в последний раз появилась на бродвейской сцене, а через год вышла замуж и стала рожать детей. Внукам Хичкок был рад — и о карьере другой для своей Пэт не мечтал.

Сам, однако, строил грандиозные творческие планы. Кино казалось мало. С 1955 года пошли по американскому телевидению знаменитые получасовые (впоследствии часовые) программы «Алфред Хичкок представляет» — более 10 лет продолжался этот марафон; каких только кошмаров не было в его «ночных галереях». Параллельно стали выходить антологии Хичкока, литературные сборники, произведения для которых отбирал он сам, затем появился на свет его «Журнал тайн». В 1956-м только на этих изданиях Хичкок заработал 4 миллиона долларов, за год до того он стал гражданином США. Теперь все, к чему он прикасался, превращалось в деньги. Но сравнивал себя не с царем Мидасом, а с волшебником-органистом, которому, стоило лишь нажать клавиши и педали, аудитория внимала, замирая обреченно, ожидая в трансе новых аккордов-откровений. И главная тема звучала все сильнее: мотивы исступленного поиска своего подсознательного «я», борьба личности, раздираемой противоречиями.

В его самой известной картине «Психоз» (1960) фрейдистский конфликт между сознанием и бессознательными влечениями нашел наиболее яркое воплощение. В основе экранизации романа Роберта Блока — «незамысловатый» сценарий, чтобы составить свое счастье и выйти замуж за, увы, бедного любовника, героиня решается на преступление, она похищает крупную сумму денег и бежит из родного города. Застигнутая ночью в дороге, останавливается в пустом мотеле, владелец которого — одинокий молодой человек с большими странностями, временами он воображает себя матерью, жестоко тиранившей его, и ревнует «сына» ко всем окружающим… Героиня понимает нелепость своего поступка, в краже ее уличат непременно — слишком много свидетелей этого неумело совершенного преступления. Все время была она словно во сне, не отдавая отчета в своих действиях. Вот пройдет ночь, думает она, стоя под душем и как бы смывая тяжкий грех с души, и вернется она домой, и покается, потому что жить с этим невозможно. Но не суждено исполниться ее благим намерениям: поднимается и опускается резко вниз — несколько раз — рука с ножом. И на экране крупным планом — кадр, ставший классическим апофеозом режиссера Алфреда Хичкока: сток, куда уходит вода, смешанная с кровью, звук засасывающей эту жидкую смесь воронки. «Мать» совершила возмездие, приревновав «сына», лишь несколько минут назад украдкой наблюдавшего за раздевавшейся молодой женщиной. Ирреальность и ужас происходящего возбуждают любопытство, зритель не может не сопереживать… Дальнейшее развитие событий в картине пересказывать бессмысленно — это не киноведческая работа. Скажем лишь, что непревзойденный мастер умопомрачительного «саспенса» (тревожного ожидания), метода, который ему ближе других, Хичкок держит зрителя в напряжении до конца сеанса. Нервная дрожь, головокружение, утрата чувства реального — это неотъемлемые сопутствующие моменты популярного жанра триллера, в котором он работал всю жизнь и средствами которого, от звуковых эффектов и умения держать паузу до ловкого монтажа и эффективных кинематографических трюков, владел бесподобно. Хичкок не повергал свою аудиторию в шок, но превосходно обставлял соответствующими шаманскими атрибутами церемонию сладостного (с замиранием сердца) погружения в кошмар. Сам он говорил: «Не стану скрывать, что для меня картина „Психоз“ — это лента, которую делал, получая истинное наслаждение. И безусловно, такой фильм — развлечение, это галерея ужасов в парке веселых аттракционов».

И, добавим, это зеркало, отражение личности, сотканной из кричащих противоречий. Тем не менее, при всем многообразии сюжетов произведений Хичкока в них прослеживается внутреннее единство. Это отношение автора к окружающему странному и жуткому миру. Алфред Хичкок — это не Микеланджело Антониони, «поэт отчуждения и некоммуникабельности», давший блестящие картины трагического одиночества человека, картины, фиксирующие малейшие движения скорбной души. Хичкок — не Ингмар Бергман, герои которого испытывают глубокое отчаяние в моменты духовных кризисов, когда в сознании стирается грань между реальностью и химерами, верой и безверием. Хичкок — не Бернардо Бертолуччи с его фрейдистскими мотивами «Последнего танго в Париже» и «Луны», фильмов, подчеркивающих разобщенность людей и выдвигающих на первый план скептически негативную концепцию мира и человека. Но символика Мастера триллера не беднее — богаче, чем у признанных корифеев кино: я это над ними словно витает дух Великого Хичкока. К тому же к зрительской аудитории он как художник неизмеримо ближе, творчество его коснулось миллионов — и это контакт живой, приземленный, хотя Мастер мог говорить на усложненном языке.

В фантастической аллегории «Птицы», фильме 1963 года, доставленном по одноименному произведению Д. Дю Морье, к творчеству которой Хичкок столь часто обращался, в наиболее отчетливой форме проявился этот двойственный подход режиссера к своим работам. В притче о нападении птиц, олицетворяющих силы Живой природы, на людей, представителей рода человеческого, доведших среду обитания до жалкого состояния, проявилась склонность Хичкока к одновременной демонстрации типичных приемов фильмов ужасов и метафорическому их истолкованию. Птицы, атакующие не только грешных и сильных взрослых, но невинных, беззащитных детей, — это посланцы божьи, наказывающие недоброе человечество во всех его коленах, это земля, мстящая неразумным своим обитателям, и это вся накопленная людьми ненависть, некое суммарное скопление ужасов цивилизации, бурлящее в толпе и в каждом. Сколь различны «Птицы» — «черные и белые», и потому так полярно судили о них современники. Федерико Феллини назвал произведение Хичкока «поэмой», «трагической и великой лирикой», Уолт Дисней, придя в ужас, обеспокоился реакцией детской аудитории, смущением юных умов, ожесточением непорочных душ. Разные мнения — но равнодушных не было. И Хичкок был рад этому и не скрывал радости. И мог говорить о своем детище часами. Именно тогда удалось будущему известному режиссеру Питеру Богдановичу, в то время начинающему кинематографисту, взять у него пространное интервью, беседовали три дня — впервые тогда узнали хоть что-то о Хичкоке, помимо его фильмов (хотя сам он иногда называл свои работы «записными книжками», дневником исповедальным).

Другой знаменитый режиссер, Франсуа Трюффо, «допрашивал» его в 1967-м 52 часа — и тоже потом написал книгу. Но первая биография — «Гений тьмы: жизнь Алфреда Хичкока» — появилась лишь в 1983 году: Дональд Спото, теолог и автор исследования под названием «Искусство Алфреда Хичкока» (1976), нарушил табу, которое сам Мастер наложил на свои жизнеописания. Обожавший всяческие тайны, он и свою персону окружил атмосферой секретности. Зачем кому-то знать, что богатое воображение Хичкок питает собственными мечтами и страхами, но при этом понимает, что не одинок, что рядом с такими же, как он, происходит примерно то же, что миллионы его поклонников любят, ненавидят, дышат и умирают, не отдавая себе отчета в происходящем помимо их воли. Будни и праздники, смех и слезы, водевили и маленькие трагедии — полный репертуар. По Хичкоку, кстати, «драма — это сама жизнь, Только наиболее скучные ее эпизоды вырезаны».

Работая в индустрии развлечений, Мастер стал выразителем классической голливудской формулы успеха: используя возможности киноискусства, показывать обыкновенного человека в экстремальной обстановке. Постулат этот Хичкок, однако, развил и усовершенствовал; коммерческие его ленты становились произведениями искусства, ибо он пришел к пониманию того, что зрители вовсе не хотят, чтобы некий заурядный злодей, страшно гримасничая, с ходу бросался на них, демонстрируя свою кровожадность. «Они желают, — говорил он, — видеть нормального человека со всеми его слабостями». И он щедро предоставлял своим почитателям такую возможность. Строил оригинальные планы и соглашался работать по стандартным проектам — слыл лояльным работником американской кинопромышленности. И все-таки, говорит близкий друг Хичкока Сэмюэль Тейлор, «Голливуд никогда не знал по-настоящему этого великого художника. Весь цинизм „фабрики грез“ в том, что кино там никогда не считалось искусством. Хич все это прекрасно понимал, но держал в себе, как же больно было сознавать такое… Но Голливуд продолжал делать из него своего придворного шута». Сказано сильно и точно. И такое положение не могло не угнетать, все меньше работ выходило из-под руки Мастера. Если в Англии в период 1925–1939 годов он поставил 23 фильма, а в США в 1939-1959-м — 24, не считая работ на телевидении, то за 20 последних лет его жизни (1960–1980) вышли на экраны лишь 6 картин. Две из них, по его собственному признанию — самые неудачные, явились порождением «холодной войны».

В «Разорванном занавесе» (1966), юбилейной, 50-й по счету ленте Хичкока, антикоммунистическая направленность и «реакционность» воззрений режиссера, казалось, не вызывали сомнений. Но нельзя пройти и мимо того факта, что автор, несмотря на все свое желание подладиться под существующую конъюнктуру, выполнить социальный заказ общества, которому это якобы нужно, был при всем том весьма далек от приверженности делу «святой борьбы с красными». В руках художника такого масштаба, если он верит в то, что делает, фильм мог бы стать серьезным пропагандистским оружием. Этого не произошло. Разочарованы были исполнители — Пол Ньюмен и Джули Эндрюс (и сегодня, много лет спустя, они говорят об участии в картине как о неудавшейся попытке понять великого режиссера), без восторгов приняли ленту зрители.

Весь следующий год Хичкок провел в затворничестве — он не хотел видеть даже родных. Его отшельничество (которое сравнивали с таинственным исчезновением в 1926 году знаменитой Агаты Кристи, об этой загадке до сих пор спорят исследователи ее творчества) породило множество слухов. Жена считала, что он мог не пережить такой кризис, депрессия и апатия выражались в формах крайних; она умоляла его агента и коллегу Лео Вассермана заинтересовать Хичкока новым проектом — иначе руки на себя наложит. Вассерман решил, что клин клином вышибают. Компания «Юниверсал» как раз искала режиссера для экранизации известного романа Леона Ури «Топаз», шпионской истории, разворачивавшейся вокруг событий карибского кризиса 1962 года. Эта работа и стала следующим и последним эпизодом в «политической карьере» Алфреда Хичкока. Новой славы фильм ему не принес, существенного влияния на уже составленное многомиллионное состояние оказать не мог, а вот по части рекламы лента эта стоит, пожалуй, особняком в голливудской эпопее Мастера. Кампания получилась шумной — в распоряжение Хича выделили самолет, в США он посетил 50 городов, принял участие в 93 телевизионных шоу, ответил на вопросы корреспондентов 21 радиопрограммы, дал более 100 интервью периодическим изданиям. Более того, была организована его поездка на… финско-советскую границу, он устремил свой взор туда — за «железный занавес», — где никогда не был. Чего же еще, куда больше.

После подобного непривычного рекламного марафона безумно устал. Да и посчитал, по зрелом размышлении, все это глупостью и суетой. Но заряд бодрости получил — вновь стал активен. В Канаде читал лекции на тему «Искусство и бизнес в кинопроизводстве», в Американском институте кино выступал перед слушателями семинара (просто любопытных набивалось в зал тоже немало) и рассказывал о своих теориях и фильмах, именно тогда четко определил разницу между работой «в стиле саспенс» и экранизацией детектива — истории, порождающие у зрителей и слушателей тревожное ожидание, рассчитываются в кинематографе и литературе на эмоциональном уровне, увлекательное действие с элементами приключений — на уровне интеллектуальном. Но и то и другое, не забывал добавить он, замешано на том, что «в каждом из нас сидит дьявол»…

Сам в это время с увлечением читал посредственный роман Артура Ла Берна «До свидания, Пиккадилли, прощай, Лестер-сквер». События разворачивались как на одной из главных улиц центральной части Лондона, так и на знаменитой площади в Уэст-Энде, в старину считавшейся излюбленным местом для дуэлей, а затем ставшей частью фешенебельного района английской столицы, где расположено много кинотеатров, театров и ресторанов. Именно здесь будут проходить съемки его следующей картины «Исступление» о респектабельном сексуальном маньяке-душегубе. (В молодости, кстати, Хичкок любил посещать музей Скотленд-Ярда, где его больше всего интересовали «описания техники удушения», — пристрастие к этому питал необъяснимое.) Бульварный роман в дешевой бумажной обложке обрел черты написанного в увлекательной форме и лучших традициях саспенса исследования в манере Эриха Фромма и других представителей неофрейдизма, направления в современной философии и психологии, получившего широкое распространение в США. Интересно отметить, что в работе над сценарием фильма едва не согласился принять участие сам В. В. Набоков; лишь после долгих переговоров с Хичкоком знаменитый писатель все-таки отказался вновь попробовать свои силы в кинематографе, хотя экранизация Стэнли Кубриком «Лолиты» (1962) принесла удовлетворение.

Хичкока в новом герое волновало «социальное бессознательное», его существование рассматривалось как миф, иллюзия, не больше, а сама личность — лишь как некое связующее звено между искаженными или фантастическими образами. Действие, однако, происходило не в закрытых экспериментальных лабораториях, но в процессе реального социального общения, попросту говоря — на улице. И оттого миллионы непросвещенных, никогда не слышавших ни об основоположнике психоанализа Фрейде, ни о неофрейдистах Хорни и Салливане или Фромме, гурьбой повалили в кинозалы, где Хичкок вновь демонстрировал свое искусство общения с массами.

Время, однако, брало свое — работать так дальше на восьмом десятке было не под силу. И все-таки Хичкок довел до конца еще один проект. Летом 1975 года состоялись предварительные просмотры его последней картины «Семейный сюжет», организатором рекламных мероприятий опять выступала студия «Юниверсал». Мне повезло — я оказался в то время в Калифорнии, попал на картину, которая вышла на большой экран лишь в апреле следующего года, и вновь слушал Алфреда Хичкока целое субботнее утро на встрече, организованной инициативными преподавателями колледжей, жителями Беверли Хиллз и Орэндж-каунти, живописных уголков Большого Лос-Анджелеса. Мастер вышел к народу неспешным семенящим шагом, неловко и осторожно неся свое грузное тело. Выразительно произнес — «добрый вечер», за окнами сияло яркое солнце, в зале яблоку негде было упасть, но от этого приветствия, тысячи раз звучавшего из его уст с экранов телевизоров (перед «сеансом кошмаров»), мороз пробирал по коже. А он мило беседовал, шутил, отвечал на вопросы, хотя фразы складывал медленно, словно ждал, когда невидимый переводчик трансформирует их в нашем сознании в знакомые понятия, а не шарады-игры, он хотел быть правильно понятым.

Его последнюю ленту предлагали назвать «Нечто из Хичкока», но «Семейный сюжет», так он считает, звучит интригующе. Да, и это «наиболее веселый» его фильм — «комический триллер». Теперь, к сожалению, почти разучились владеть этим жанром. В США литературный триллер не считается престижной работой, как в Англии, во времена, скажем, Уилки Коллинза. Впрочем, хорошая литература вовсе не обязательно становится блестящим фильмом. Каждый раз — это риск. Он привык планировать картину заранее, расписывать каждый эпизод, обходиться без импровизаций. Так что при монтаже вырезать почти нечего.

Насилия на экране он всегда избегал (!). Обратили ли внимание, что «даже „Психоз“ сделал в черно-белом варианте, дабы не снились потом цветные кошмары»? Игру цвета, эффектного приема киновыразительности, использовал профессионально — съемки ключевого эпизода в картине «К северу через северо-запад» вел, например, только с желтым фильтром: жаркий день, холодный пот, ужас героя Кэри Гранта, которого преследует на открытой равнине самолет-фантом. Зритель начинал ощущать беспокойство уже тогда, когда блекли другие краски и желтый неподвижный воздух заполнял пространство экрана, на котором фигурка человека казалась ничтожной и нелепой. Но нет, он не стращал, всегда старался соблюсти такт и грубо не пугать. Помучить, продлить кошмар — да. Но к зверствам в своих произведениях никогда не призывал, хотя с удовольствием исследовал преступные характеры, неординарные типы. По сути, насилие — на экране — не так уж и вредно: «Ведь мы наслаждаемся опасностью, мы с восторгом охаем в „туннелях привидений“, где бродят тени и пляшут скелеты, мы кричим от ужаса и смеемся одновременно — и это естественная работа нашего подсознания. И, что небезынтересно, мы платим за подобные страхи-увеселения». Читает ли он собственные сборники страшных историй? Нет, теперь, на склоне лет, отдает предпочтение биографиям интересных людей. Глядя в «волшебное зеркало», что видит в будущем, какой кинематограф, ну, скажем, лет через пять? Предсказывает бурное развитие видеотехники, будут смотреть его ленты дома, но и в театры ходить не перестанут. И наконец, подводящая итог беседы «нетактичная» записка: «Скажите, это последний ваш фильм?» И бодрый ответ под аплодисменты зала: «Нет, не последний, ведь я все тот же „мальчик-режиссер“ (так называли Хичкока в далеком 1926-м)…»

Но, к сожалению, не суждено было осуществиться планам Мастера, «Семейный сюжет» подвел черту в его творческой биографии. Оставшиеся годы жизни, хоть и пролетели как одно мгновение, были самыми трудными, словно никак не могли кончиться.

Музей искусств в Лос-Анджелесе организовал ретроспективный показ всех до единой его картин — зал не вмещал всех желающих увидеть произведения художника-легенды, при жизни признанного классиком. В штате Массачусетс один из дней праздновали как день Алфреда Хичкока… а он, устав от чествований, думал о том, что слава в конце жизни — только бремя, здоровья не вернуть, работу сердца уже давно поддерживал стимулятор. Призы и почетные награды ему спешили вручить один за другим, словно боясь опоздать, а он то злоупотреблял своим любимым ликером «Куантро» на торжественных обедах в его честь, то вполне серьезно утверждал, что любимые его темы — это еда, напитки, голливудские слухи и лишь потом кино (именно в таком порядке), то впадал в полную депрессию, болел, всего боялся, говорил, что его бросили и забыли, но он — спохватывался вдруг — еще тряхнет стариной, вот завтра отправится в офис и начнет работу над новым проектом под условным названием «Ночь коротка». И действительно являлся на студию «Юниверсал», начинал диктовать еле слышно какое-нибудь деловое письмо, бросал на середине и, подняв перед лицом дрожащие руки, долго и бессильно разглядывал их. Дома его старалась отвлечь, как могла, жена, изредка навещала дочь, а так никого почти не принимал. В августе 1979 года, когда ему исполнилось 80 лет, навестила Ингрид Бергман; увидев ее, он заплакал и сказал, что скоро умрет. Католик, священников к себе просил не пускать, говорил, что все они его преследуют. Английская королева сделала его кавалером ордена Британской империи — 3 января 1980 года консул вручил сэру Хичкоку награду Ее Величества. Всю церемонию он просидел в кресле, погруженный в раздумья, словно дремал с открытыми глазами. 16 марта его снимали для телевидения — Американский институт кино чествовал старинного друга Хичкока, актера Джеймса Стюарта, и надо было сказать несколько слов. Но уже были улажены все формальности с завещанием, в дом не приглашали больше нотариусов. Он очень ослабел, почти все время спал, как-то произнес: «Умру — и отдохну. Конца своего никто не знает. И нужно умереть, чтобы увидеть, что там — после смерти, хотя католики и питают надежду на лучшее».

Алфред Хичкок, великий художник и простой смертный, скончался 29 апреля, утром, тихо и покойно. Он остался один в темных аллеях славы.

Юрий Комов

Хол Дрезнер Окно с широким обзором

Джекоб Боман, тщедушное тело которого было укутано в одеяла и утопало в самых пышных подушках, какие только можно приобрести за деньги, с отвращением следил, как его лакей устанавливает перед ним постельный столик и открывает шторы, чтобы впустить в комнату утренний свет.

— Открыть окно, сэр? — спросил Чарлз.

— Ты хочешь, чтобы я простудился?

— Нет, сэр. Нужно ли вам еще что-нибудь?

Джекоб покачал головой. Засунув салфетку в пространство между воротом пижамной куртки и худой грудью, он потянулся было, чтобы открыть кастрюльку с завтраком, но остановился и взглянул на Чарлза, который, словно часовой, продолжал стоять у окна.

— Ждешь чаевых? — раздраженно спросил Джекоб.

— Нет, сэр. Я жду мисс Невинс. Доктор Холмс сказал, что вас не следует оставлять одного ни на минуту, сэр.

— Иди, иди, — сказал Джекоб. — Если я задумаю умереть в ближайшие пять минут, я вызову тебя звонком. Ты не пропустишь такого события.

Он дождался, пока лакей выйдет и закроется дверь, приподнял крышку серебряной кастрюльки. На ломтике тоста лежало одно-единственное яйцо, сваренное без скорлупы и напоминавшее затянутый пленкой глаз. Крошечный кусочек мармелада и чашка бледного чая завершали утреннее меню.

Эх! Неприязненно оглядев кушанья, Джекоб повернулся к окну. Сиял великолепный день. Большой газон, простиравшийся перед особняком Бомана, был зеленым и ровным, как бильярдный стол. Его прорезала сверкавшая белым гравием подковообразная подъездная аллея. Там и здесь виднелись бронзовые скульптуры: игривая богиня в окружении херувимов, Меркурий с крылатыми ногами, сердитая львица с детенышами. Все скульптуры были довольно уродливы, но все очень дорогие. В левом конце аллеи возле маленького кирпичного коттеджа управляющего в клумбе с азалиями, стоя на коленях, копался садовник Джекоба мистер Ковени. Вправо от аллеи перед воротами ограды из железных копий находился двухэтажный гараж. Двери его были распахнуты, и Джекобу был виден шофер, полировавший хромированную решетку голубого автомобиля с откидным верхом, принадлежавшего миссис Боман. Работая, шофер успевал болтать с молоденькой мисс Невинс, дневной сиделкой Джекоба. За воротами внешняя лужайка простиралась до самого шоссе — так далеко, что даже острые глаза Джекоба не могли различать проезжавшие по нему машины.

Бедный Джекоб Боман, подумал Джекоб. Все лучшее в жизни пришло слишком поздно. Теперь он владелец впечатляющего поместья, но слишком болен, чтобы в нем блаженствовать. Он женился на молодой женщине, которая настолько хороша, что мужчины оборачиваются при виде ее, — но он слишком стар, чтобы наслаждаться ею. Наконец он, постигший глубинные тайны человеческой натуры, прикован к постели и вынужден довольствоваться обществом своих слуг. Бедный богач Джекоб Боман! Со всем своим богатством, везеньем и мудростью он живет в мире, который ограничен шириной матраса, длиной автомобильной дорожки, видной ему из окна, и глубиной ума мисс Невинс. Где она, кстати?

Боман повернулся к часам, стоявшим на ночном столике среди склянок, таблеток и пузырьков. Шесть минут десятого. Снова выглянув в окно, он увидел, что девушка в белом халате испуганно взглянула на ручные часики, послала шоферу воздушный поцелуй и торопливо пошла к дому. Она была крупной блондинкой с жизнерадостной упругой походкой. Она двигалась, размахивая руками. Эта бьющая через край энергия утомляла Джекоба. И все же он продолжал следить за ней, пока она не скрылась под навесом крыльца, и только затем вернулся к завтраку. Она еще задержится, чтобы пожелать кухарке и служанке доброго утра, и к тому времени, когда она постучится в его комнату, он как раз успеет покончить с яйцом и тостом.

Когда раздался стук, он дожевывал последний крошащийся кусок сухого тоста.

— Уходите! — прокричал он.

И сиделка с улыбкой вошла.

— Доброе утро, мистер Би, — проговорила она весело. Она положила на туалетный столик книжку в бумажном переплете и без особого интереса проглядела оставленный ночной сиделкой бюллетень.

— Как вы себя чувствуете сегодня?

— Жив, — сказал Джекоб.

— Не правда ли, восхитительный день? — Девушка подошла к окну. — Я только что стояла во дворе, болтала с Виком. А там как весной! Хотите, я открою окна?

— Не хочу. Ваш приятель доктор предупредил меня относительно простуды.

— Да, верно… Я забыла. Я, наверное, не очень-то хорошая сиделка. Как вы думаете? — Она улыбнулась.

— Вы сиделка, — сказал Джекоб. — Лучше вы, чем такая, которая не даст мне покоя.

— Вы только так говорите. Я знаю, что это не совсем мое призвание.

— Призвание? Вы хорошенькая девушка, у вас есть другие интересы. Я так полагаю. Вы говорите себе: поработаю я пока сиделкой. Работа легкая, еда хорошая. Так что я скоплю немного денег к тому времени, когда выйду замуж.

Девушка выглядела удивленной.

— Знаете, именно это я себе сказала, когда доктор Холмс предложил мне работу. Вы очень умный, мистер Би. Вы знаете это?

— Благодарю вас, — сухо сказал Джекоб. — Чем старее, тем мудрее.

Он отхлебнул глоток чая и скорчил гримасу.

— Ох! Ужасно! Уберите. — Он вздрогнул под одеялами.

— Вы бы лучше его выпили, — заметила девушка.

— Уберите это от меня, — повторил Джекоб нетерпеливо.

— Порой вы просто как маленький мальчик!

— Ну что ж, я маленький мальчик, а вы — маленькая девочка. Но лучше поговорим о вас. — Он принялся поправлять подушки, но остановился, когда девушка подошла помочь ему.

— Скажите мне, Франсез, — сказал он, когда ее лицо приблизилось к нему, — вы уже подобрали себе мужа?

— Мистер Би! Это слишком личный вопрос, чтобы задавать его девушке.

— Значит, я задаю личный вопрос. Если вы не можете ответить мне, то кому можете? Разве я скажу кому-нибудь? Да и кому рассказать? Ваш доктор-специалист даже не позволяет мне держать у постели телефон, чтобы хоть иногда перезваниваться с маклером. Якобы для меня будет слишком большим ударом, если я узнаю, что потерял несколько тысяч долларов. Он не понимает, что я и по газетам могу с точностью до пенни сказать, сколько я приобрел или потерял… Так что скажите мне, — улыбнулся он доверительно, — как выглядит ваш любовник?

— Мистер Би! Будущий муж — это одно, но любовник… — Она взбила последнюю подушку и прошла к стулу у окна. — Интересно, какой же вы меня считаете?

Джекоб пожал плечами.

— Я считаю вас милой молодой девушкой. Но милые молодые девушки сегодня несколько иные, чем милые девушки пятьдесят лет назад. Я не говорю: хуже или лучше. Я говорю — иные. Я разбираюсь в этом. В конце концов, вы всего на несколько лет моложе моей жены. Мне известно, что мужчинам нравится смотреть на нее, поэтому я знаю, что им нравится смотреть и на вас.

— Но ваша жена красивая. Действительно! Я думаю, она самая потрясающая женщина из всех, что я встречала!

— Тем лучше для нее, — сказал Джекоб. — Так что расскажите мне о своем любовнике.

— Ну что ж, — с явным удовольствием начала девушка. — В общем-то это пока неопределенно. То есть я хочу сказать, что мы еще не договорились о сроках и тому подобное…

— Нет, вы договорились, — сказал Джекоб. — Вы не хотите мне сказать, так как боитесь, что я уволю вас прежде, чем вы сами будете готовы уйти.

— Нет, честное слово, мистер Боман.

— Значит, вы не договорились о точной дате свадьбы. Но месяц да определили. Верно? — Он сделал паузу в ожидании возражений. — Верно. Верьте мне, когда я говорю, что разбираюсь в этом. Итак, в каком месяце? Июнь?

— Июль, — с улыбкой призналась девушка.

— Можете расстрелять меня, я ошибся на месяц… Я не стану утруждать себя вопросом, красив ли он. Я знаю, что да. И сильный тоже.

— Да.

— Но нежный.

Просияв, девушка кивнула.

— Это хорошо, — сказал Джекоб. — Очень важно выйти замуж за мужчину с мягким характером. Но не слишком мягким. Чересчур мягкосердечные позволяют взять себя под каблук. Поверьте мне, я знаю. Раньше я был очень мягким человеком. А знаете, что мне это дало? Ничего, вот что. Поэтому я научился быть другим. Не то чтобы я время от времени не срывался… но каждый раз, когда это случается, я за это плачу. Неудачный брак может быть большой ошибкой. Возможно, самой крупной в жизни. Нужно хорошо знать, что берешь. Но вы же знаете. Правда?

— Да. Он замечательный! Правда, это так! Вы не можете судить, потому что не знаете его по-настоящему, но если бы вы когда-нибудь сели и… — Она запнулась и прикусила губу. — О, я не хотела сказать…

— Стало быть, он из тех, кого я знаю, — сказал Джекоб. — Это уже очень интересно. Я бы никогда не догадался. Может быть, кто-то из моих друзей?

— Нет. Правда, нет, я не это хотела сказать… Просто не так получилось. Это не кто-нибудь…

— Доктор Холмс? — предположил Джекоб.

— О, нет!

— Может быть, кто-нибудь из работающих у меня? — спросил Джекоб лукаво, наблюдая за лицом девушки. — Чарльз?.. Нет, Нет. Это не может быть Чарльз. Вы не очень-то жалуете Чарльза, да, Франсез? Вам кажется, что он смотрит на вас свысока, так?

— Да! — сказала девушка с неожиданным негодованием. — Он заставляет меня чувствовать, что я какая-то — ну, я не знаю — какая. Только потому, что он считает себя таким элегантным. А на самом деле, если хотите знать, он просто рыба.

Джекоб хмыкнул.

— Вы абсолютно правы. Чарльз рыба. Холодная щука. Но тогда кто же это может быть? Мистер Ковени слишком стар для вас, так что остается только… — Он помедлил, его глаза блестели и поддразнивали, рот приоткрылся. — Нет, я не знаю. Намекните мне. Скажите, чем он занимается. Маклерство, может быть? Нефть? Текстиль? — и несколько громче: — Транспорт?

— О, теперь вы меня просто дразните, — сказала девушка. — Вы знаете, что это Вик. Я уверена, вы все время это знали. Я надеюсь, вы не сердитесь. Конечно, я бы сказала вам раньше, но… — Стук в дверь прервал ее.

— Уходите! — прокричал Джекоб.

Дверь открылась, и вошла миссис Боман, поистине потрясающая рыжеволосая женщина, больше похожая на двадцатилетнюю девушку, чем на тридцатилетнюю даму. Она была в бледно-желтом свитере и провоцирующе узких брюках цвета загара.

— Всем доброго утра. Нет, сидите, дорогая, — приказала она Франсез. — Как сегодня ваш пациент?

— Ужасен, — ответил Джекоб.

Его жена наигранно рассмеялась и потрепала его по щеке.

— Ты хорошо спал?

— Нет.

— Он невыносим, не правда ли? — снова обратилась она к Франсез. — Не знаю, ради чего вы его терпите!

— Ради денег, — сказал Джекоб. — Как и ты.

Миссис Боман выдавила смешок.

— Он совсем как ребенок, да? Он уже принимал оранжевую таблетку?

— Да, — ответил Джекоб.

— Нет, — сказала Франсез. — Разве уже пятнадцать минут десятого? Ой, я…

— Боюсь, что уже почти двадцать минут десятого, — холодно заметила миссис Боман. — Хорошо, я сама это сделаю.

Она открыла пузырек и налила в бокал воду из серебряного кувшина.

— Теперь открой рот пошире.

Джекоб отвернул голову.

— Я пока еще могу удержать в руках таблетку и стакан воды, — сказал он. — Ты и отдаленно не похожа на сиделку.

Он забросил капсулу в рот и запил глотком воды.

— Куда это ты собралась, одевшись как школьница?

— Просто в город. Кое-что купить.

— Вик приготовил вашу машину, — сказала Франсез. — Он ее отполировал сегодня утром, и она выглядит как новая.

— Я в этом не сомневаюсь, дорогая.

— Если она недостаточно блестит, купи себе новую, — заявил Джекоб.

— Именно об этом я как раз и думала, — парировала жена. — Но я решила подождать, пока ты поправишься. Тогда мы купим маленькую спортивную машину, двухместную, и поедем в долгое путешествие вместе. Только мы вдвоем.

— Дождаться не могу.

— Боже! — воскликнула миссис Боман. — Не правда ли, какой дивный день! Почему ты не прикажешь Чарлзу открыть окна?

— Потому что я не хочу простудиться и умереть, — сказал Джекоб. — Но за предложение спасибо.

Кисло улыбаясь, миссис Боман приложила пальцы к губам, затем коснулась ими лба мужа.

— Сегодня ты не заслуживаешь даже такого поцелуя, — сказала она. — Если он будет продолжать брюзжать, — обратилась она к Франсез, — даже не разговаривайте с ним. Пусть знает. — Улыбкой она призывала девушку к женской солидарности.

— Я скоро вернусь, — сказала она Джекобу.

— Я буду здесь, — ответил он.

— Бай! — Миссис Боман удалилась.

— Закройте дверь, — велел Джекоб Франсез.

— Как она хороша! — воскликнула девушка, пересекая комнату и потом возвращаясь на место. — Если бы я могла носить такие брюки!

— Сделайте одолжение своему мужу и носите их только до свадьбы.

— Ну, Вик не стал бы возражать! Он совсем не ревнивый. Он сотни раз говорил мне, что ему нравится, когда другие мужчины смотрят на меня.

— А как вам нравится, когда он смотрит на других женщин?

— Да я не против. Я хочу сказать, что, в конце концов, это вполне естественно, разве нет? И Вик имел… — Она слегка покраснела. — Я не знаю, как это мы снова перешли на эту тему. Вы в самом деле ужасны, мистер Боман.

— Позвольте старому человеку немного развлечься болтовней, — сказал Джекоб. — Стало быть, у Вика богатый опыт общения с женщинами, да?

— Иногда действительно даже неловко. Я хочу сказать, что некоторые женщины буквально кидаются на мужчин. Мы были в ночном клубе две недели назад. В выходной Вика.

Джекоб кивнул и опять взглянул мимо девушки, которая стала говорить быстрее. В этот момент показалась его жена. Пересекая лужайку в направлении гаража, она двигалась совсем не так, как Франсез, гораздо медленнее, почти лениво. Ее бедра, затянутые в коричневые брюки, волнообразно перекатывались, словно весы, приходящие в равновесие. Даже вялые покачивания рук, казалось, искусно сохраняли энергию, не тратя ее так расточительно, как Франсез, но скорее экономя и накапливая силу для более важных движений.

— …выглядела она ужасающе, — рассказывала Франсез. — То есть я просто испугалась, когда увидела, что она подходит к нашему столику. Волосы жгуче-черные, и как будто она их неделю не расчесывала, на губах такой толстый слой помады, что она, наверное, выдавила на них целый тюбик…

Джекоб рассеянно слушал, продолжая следить за женой. Вот она подошла к автомобилю и стала, облокотившись о дверь и разговаривая с Виком. Джекоб видел, что ее улыбка становилась все, шире по мере того, как она слушала. И вот, откинув голову, она рассмеялась. Он не мог слышать смеха, но помнил по прошедшим годам, что это был резкий и легкий смех, провоцирующий и ласкающий.

Вик стоял, небрежно опершись одной ногой на бампер машины, скрестив мощные руки на груди и улыбаясь вместе с ней.

— …даже подумала, что она пьяна, — говорила Франсез, целиком погруженная в свой рассказ, — потому что я просто не могу себе представить, чтобы женщина могла решиться просто усесться на колени незнакомому мужчине и целовать его. Ну прямо на глазах его девушки, и вообще. Она ведь не могла знать. Может, я его жена.

— Ну и что сделал Вик? — спросил Джекоб, отвернувшись от окна.

— Да ничего. Ну а что он мог сделать? Мы были в общественном месте, и вообще. Он лишь попытался над этим посмеяться, представил все как шутку или что-то еще. Но я не могла. То есть я пыталась, но девушка не собиралась уходить, а Вик не мог же просто ее спихнуть! Все смотрели, а я свирепела все больше, и — знаете, по правде говоря, мистер Боман, иногда я впадаю в жуткую ярость. То есть, когда это касается чего-то личного, например Вика, я просто теряю над собой контроль.

— Как с Бетти? — спросил Джекоб.

Франсез закусила нижнюю губу.

— Я не думала, что вы знаете об этом, — сказала она. — Я, правда, очень сожалею об этом, мистер Боман, но тогда я вошла в кухню за своим ланчем, а она стояла, обняв Вика, и у меня просто потемнело в глазах.

— Я слышал об этом, — сказал Джекоб, улыбаясь. — Я не видел Бетти до того, как она уволилась, но Чарлз говорил, что она очень подурнела.

— Да, я ее ужасно исцарапала, — сказала Франсез, опуская глаза. — Я сожалею об этом. Я пыталась извиниться, но она не хотела даже слушать меня. Как будто бы одна я была во всем виновата.

— А что вы сделали с девушкой из ночного клуба?

— Я оттащила ее от Вика за волосы, — смущенно призналась она, — и, если бы он не остановил меня, я бы, наверное, попыталась и ей выцарапать глаза. То есть я действительно обезумела! Это было хуже, чем с Бетти, потому что она еще и целовала Вика. Я думаю, если бы рядом был нож или что-нибудь такое, я бы попыталась убить ее.

— Неужели? — удивился Джекоб. Он снова перевел взгляд с девушки на окно. Теперь ни его жены, ни Вика не было видно. Он обвел глазами всю лужайку, скользнул взглядом мимо скульптур, тускло блестевших на солнце, к мистеру Ковени, который все еще копался с азалиями, и вернулся назад, остановившись на сверкавшей решетке автомобиля. Он увидел странную тень на капоте и, прищурившись, определил, что это была тряпка для полирования, которой работал Вик.

— А как эти мелкие ссоры влияют на ваши чувства к Вику? — спросил он невзначай.

— О, да никак. Он же не виноват, что женщины бросаются на него. То есть я хочу сказать, что он вовсе не поощряет их.

— Конечно нет, — сказал Джекоб. Он прищурил глаза, пристально вглядываясь в темное окно над гаражом. Ему показалось, что он увидел, как там мелькнуло что-то светло-желтое. Или это было просто солнце, отразившееся в нижнем стекле? Нет, окно открыто; это не может быть солнце. Вот оно опять, среди двигающихся теней, вполне явное светло-желтое пятно, сейчас сузившееся и медленно поднимающееся, как кусок ткани, возможно, одежды, снимаемой с чего-то или кого-то. И вот оно исчезло, даже теней не стало видно в проеме окна. Джекоб улыбнулся.

— Я не сомневаюсь, что Вик вам верен, — сказал он. — Если кого и винить, то определенно женщину. Ваша ревность весьма понятна. Это справедливо, сражаться за то, что вам принадлежит. Даже если это означает погубить какую-то другую часть своей жизни.

Франсез выглядела озадаченной.

— Вы думаете, что Вик меньше меня любит из-за того, что случилось? Он сказал, что понимает…

— Я уверен, что он понимает, — сказал Джекоб. — И даже, наверное, любит вас еще больше за проявление такой преданности. Мужчины это любят. Нет, я просто так сказал. Болтливость старика, вот и все. В конце концов, чем мне еще заниматься, кроме как поболтать.

— Ну, вы, вероятно, многое могли бы делать, — сказала Франсез. — То есть я хочу сказать, что вы очень умный, по крайней мере я так думаю. Вам нужно найти себе хобби. Кроссворды или что-нибудь. Я уверена, у вас здорово получится.

— Может быть, я как-нибудь попробую, — сказал Джекоб. — Но сейчас, я думаю, я попробую немного поспать.

— Это хорошая мысль, — сказала Франсез. — Я сегодня принесла почитать новую книжку. Я начала ее в автобусе по дороге сюда. Нечто потрясающее! О француженке, которая оставила в дураках несколько королей.

— Звучит интригующе, — сказал Джекоб. — Но пока вы не начали, я бы хотел, чтобы вы оказали мне небольшую услугу.

Он повернулся и открыл единственный ящик в ночном столике.

— Только не пугайтесь, — предупредил он, вынимая маленький серый револьвер. — Я держу его рядом на случай грабежа. Но он так давно не чищен, что я не уверен, работает ли он вообще. Не отнесете ли вы его Вику и не попросите ли осмотреть?

— Конечно, — сказала девушка, осторожно беря револьвер. — Ой, а он легкий! Я всегда думала, что пистолеты весят около 20 фунтов.

— Я думаю, это женский пистолет, — сказал Джекоб, — для женщин и старых мужчин. Только осторожно, он заряжен. Я бы вынул для вас пули, но, боюсь, я не очень-то умею это.

— Я буду осторожна, — сказала Франсез, пробуя держать пистолет как положено. — А вы попытайтесь пока немного поспать. Сказать Чарлзу, чтобы он поднялся, пока меня нет?

— Нет, не беспокойтесь. Со мной все будет прекрасно. Вы не торопитесь, побудьте со своим женихом. Мне кажется, я видел, что он минуту назад поднялся в свою комнату.

— Он спит.

— Почему бы вам не проникнуть к нему потихоньку и не преподнести сюрприз? — сказал Джекоб. — Наверное, он обрадуется.

— Ну, а если нет, я скажу, что это была ваша идея.

— Да. Вы скажете, что это была целиком моя идея.

Он улыбнулся, глядя на уходящую девушку. Потом устроился поуютнее в подушках и закрыл глаза. Было очень тихо. Он и в самом деле устал, так что начал непроизвольно задремывать, когда первый выстрел, сразу же за ним второй и потом третий потрясли лужайку. Он подумал было сесть и понаблюдать в окно за происходящим, но решил, что это требует слишком больших усилий. К тому же, рассудил он, будучи прикован к постели, он ничего не способен сделать.

Илайджа Эллис Чтобы Айрис не волновалась

Уэлдон стучал огромным кулаком в закрытую дверь квартиры. Он нетерпеливо окликал:

— Эй, Джин! Это я, Дейв Уэлдон.

Никакого ответа.

Уэлдон полагал, что с ним обошлись несправедливо. Ну, хорошо, он опоздал на свидание с Джин Деннис на час. Но он же был не виноват, что главный редактор в последнюю минуту подкинул ему задание, как раз когда он уже выходил из конторы «Дейли Пайонир» сегодня, в пятницу, в начале третьего.

Дейв последний раз с отчаянием стукнул в дверь и повернулся уходить. Он направился по затхлому коридору к лестнице. «Чудные эти бабы», — проговорил он вслух.

Но лицо его выражало недоумение. Он не очень хорошо знал Джин. У них было всего несколько свиданий, но она казалась не из тех, кто впадает в истерику из-за опоздания парня, не дав ему возможности объясниться.

Кроме того, когда он говорил с ней по телефону, она сказала что-то о том, что ей особенно нужно повидаться с ним сегодня, что хочет обсудить с ним что-то важное.

Уэлдон остановился в нерешительности на лестничной площадке и бросил взгляд через холл на квартиру Джин.

Он услышал шаги на лестнице. Маленький морщинистый человек, управляющий зданием, поднимался по ступенькам, задыхаясь под тяжестью помятого пылесоса. Он чистил холл внизу, когда Уэлдон вошел в здание несколько минут назад.

— Привет, — сказал Уэлдон и отступил назад, чтобы освободить дорогу.

Мужчина поднялся на площадку и с кряхтеньем опустил пылесос, вытер лицо рукавом. Никогда не верьте, если вам скажут, что чистка и уборка не трудная работа.

— О'кей, — сказал Уэлдон. — Послушайте, вы случайно не видели, выходила ли мисс Деннис в течение последнего часа? Это девушка из двадцать четвертой квартиры…

— Знаю, кто она такая, — оборвал его управляющий. — И нет, не видел ее. А что?

Уэлдон покусывал нижнюю губу.

— У меня было назначено свидание с ней. Но она не отзывается на стук.

— Ха, — хмыкнул мужчина. — Передумала, наверное. — Он оглядел Уэлдона с ног до головы: — Ее можно понять.

— Да, но… в общем я беспокоюсь за нее. Она живет здесь одна, и с ней могло что-нибудь случиться — поскользнулась в душе или еще что-нибудь. Я подумал, может, вы не против открыть ее квартиру? Только чтобы удостовериться, что она…

Уэлдон вытянул из кармана долларовую бумажку. Человек взял ее и пошел к двери квартиры Джин Деннис. Он постучал в дверь. Никакого ответа. Он достал кольцо с ключами, нашел тот, что был нужен, вставил его в замок. Потом повернул ручку и кинул на Уэлдона негодующий взгляд.

— Дверь даже не заперта, — сказал он и, толкнув, открыл ее.

— Я и не подумал открыть, — пробормотал Уэлдон.

Он вошел вслед за ним в квартиру.

— Джин? Кто-нибудь дома?

Тишина. В маленькой, уютно обставленной гостиной никого не было.

Оттуда, где он стоял, Уэлдону было видно, что маленькая кухонька, выходившая из гостиной, была пуста. Значит, оставалась только спальня. Под неодобрительным взглядом управляющего он прошел к закрытой двери спальни, раз стукнул, потом открыл ее.

Джин лежала на кровати. На ней были брюки и легкая летняя блузка. Лицо повернуто в сторону. Казалось, она спала.

Потом Уэлдон увидел ручку ножа, торчавшего из ее груди. Он испуганно вскрикнул, закрыл глаза и яростно потряс головой.

— В чем дело? — Управляющий зданием взглянул из-за Уэлдона на фигуру на кровати. — О, боже, — выдохнул он. Они медленно прошли в комнату, посмотрели на тело.

— Она мертва, — сказал Уэлдон полувопросительно.

— Да, — морщинистое лицо управляющего было болезненно бледным. Потом, с сузившимися глазами, пятясь, он вышел из комнаты, ни на мгновение не сводя глаз с Уэлдона. — Да, — повторил он.

Внезапно повернулся, бросился через гостиную к телефону на маленьком столике. Схватил трубку, набрал номер оператора и выпалил:

— Дайте мне полицию — и быстро!

Уэлдон вышел из спальни. Он закрыл за собой дверь и застыл, моргая, уставившись в пространство. Потом его глаза сфокусировались на человеке у телефона. Управляющий зданием кричал:

— Да, такой адрес, да, я сказал «убийство». Приезжайте сюда скорее. Тип, который натворил это, по-моему, здесь.

Слова пробились сквозь шоковое оцепенение, которое сковало Уэлдона. Он шагнул к управляющему:

— Что за… вы с ума сошли?

Маленький человек бросил трубку. Его рука скользнула в карман брюк и появилась с ножом. Выскочило лезвие.

— Не подходите ко мне, мистер. Не двигайтесь, или я располосую вас на семь равных частей.

Уэлдон уставился на него в полном недоумении:

— Послушайте, я не…

— Оставьте это для полицейских. — Левая рука мужчины сделала движение. Смятая долларовая бумажка пролетела дугой через комнату и упала к ногам Уэлдона. — И вот ваша монета.

— О, ради… — Внезапно Уэлдон замолк, повернулся к открытому проходу, который вел в кухоньку. Он что-то услышал там, мягкий, скребущий звук и вслед за ним щелчок, будто осторожно закрыли дверь. Уэлдон бегом ринулся туда. Но далеко продвинуться ему не удалось. Маленький управляющий зданием метнулся ему наперерез, развернулся лицом к нему, нож поднят и наготове, ноги широко расставлены:

— Еще один шаг, мистер, и вы получите его прямо в живот. — Он был настроен серьезно.

Уэлдон остановился, ругаясь про себя.

Он все еще продолжал ругаться, когда минуту спустя в квартиру ворвались двое полицейских в форме, вслед за которыми вошли двое в штатском.

Потом вошел человек, которого Уэлдон знал, капитан Снайдер, начальник сыскного отдела северного района города.

Уэлдон обошел управляющего зданием:

— Снайдер, кто-то вышел из задней двери кухни всего две минуты назад, вероятно, убийца. Возьмите несколько человек…

— Так, так, — сказал капитан. — Не гордость ли это «Дейли Пайонир»? Что ты здесь делаешь?

Уэлдон заорал:

— Я пытаюсь внушить вам — убийца только что ушел через кухонную дверь!

— Как бы то ни было, а тут он лжет, — вставил управляющий зданием. — Там никого не было, во всяком случае с тех пор, как он и я вошли сюда, десять минут назад.

Капитан Снайдер кивнул своей крупной, лысой головой.

— В любом случае, все выходы под наблюдением наших людей.

Он обратился к одному из полицейских в штатском, топтавшемуся без дела:

— Уведи этого господина в холл и возьми у него показания. Уэлдон, ты сядь там на диване и помолчи. Я подойду к тебе через минуту.

Полицейский в штатском вывел управляющего зданием из квартиры. Уэлдон с досадой махнул рукой и сделал, как, ему было сказано. Он угрюмо наблюдал за полицейскими, занятыми обычной процедурой под руководством капитана, который, казалось, находился во всех местах сразу. Торопливо вошел полицейский врач и направился в спальню, сопровождаемый двумя служащими морга с носилками. Капитан Снайдер, наконец, подошел к Уэлдону и на мгновение остановился, глядя сверху на не блещущее красотой лицо здоровяка-репортера.

— Ну давай, рассказывай, — сказал Снайдер.

— Уверены, что у вас есть время выслушать меня?

Капитан улыбнулся без тени юмора.

— Уэлдон, есть некоторые газетчики, которые мне нравятся, но ты не из их числа. Ну, начинай, рассказывай.

— У-гу. Очень мило, — сказал Снайдер, когда Уэлдон закончил. — По крайней мере, твой рассказ совпадает с рассказом Джонсона до точки. Он не думает, что ты слышал, как кто-то выходил из черного хода на кухне. Фактически он считает, что ты сам всадил в нее перо. Потом, когда ты столкнулся с ним на лестнице, то завел волынку о том, что никто не отвечает на стук. Может быть, он и прав.

Прежде чем Уэлдон сумел ответить, два служащих морга, шаркая, вышли из спальни и потом из квартиры, неся закрытые простыней носилки. Доктор подошел к Снайдеру. Он вытер руки носовым платком и сказал:

— Один удар ножом. Обыкновенный кухонный нож, резак, лезвие длиной около четырех дюймов. Лезвие проникло в сердце, вызвав серьезное повреждение…

— О'кей, — сказал Снайдер, — как давно?

Доктор выглядел огорченным:

— Откуда я знаю? Я забыл захватить с собой кристалл. Я бы сказал около, — он взглянул на свои часы, — около часа назад. Где-то в районе четырех. Но это мое предварительное мнение.

Снайдер кивнул:

— Что-нибудь еще?

— Спросите меня после вскрытия. — Доктор заколебался. — Одно вот только, я заметил, что ее ногти очень чистые, а на среднем пальце правой руки ноготь коротко обломан. Может быть, она сопротивлялась, вонзила ногти в того, кто ее убил. Потом у убийцы хватило хладнокровия вычистить ей ногти, удалив кусочки кожи, которые под ними остались. Во всяком случае, я это проверю.

Доктор ушел. Снайдер повернулся к Уэлдону.

— Сними рубашку и майку.

Уэлдон недовольно зароптал. Но разделся до пояса. На его волосатом торсе не было ни царапины.

— Удовлетворены? — он саркастически усмехнулся.

— Да не особенно. Ты знаешь, что меня действительно беспокоит? Твоя маленькая пикантная подробность о том, что ты слышал, как закрывалась дверь на кухне. Конечно, это может быть и искренней ошибкой, но…

Уэлдон запустил обе пятерни в волосы:

— Все, что я могу сказать вам, это то, что я слышал. Этот идиот Джонсон остановил меня, прежде чем я смог проверить. Но там есть дверь из кухни в ванную и другая дверь из спальни в ванную. Ни один из нас не подумал заглянуть в ванную. Убийца мог быть там, прячась. Потом, когда появилась возможность, он выскользнул через кухонную дверь в коридор, спустился по черной лестнице на улицу.

— Прекрасно, — сказал Снайдер. Он зажег сигарету, глубоко затянулся. — За исключением одного, зачем бы этому таинственному убийце торчать здесь в квартире почти час после убийства женщины? Женщина умерла около четырех. Примерно сорок пять минут спустя, по твоим словам, ты был в коридоре, колотил в дверь. В любую секунду ты мог открыть ее и войти…

— Я не подумал проверить, открыта ли она.

— Так ты сказал. Во всяком случае, все это время убийца спокойно сидит внутри. Ты уходишь и через несколько минут возвращаешься с управляющим зданием. Вы оба входите и бродите по квартире. А убийца все еще здесь. Потом, наконец, он уходит. — Капитан сделал гримасу. — Как насчет этого, Уэлдон?

Уэлдон вздохнул.

— Да. Должно быть я ошибся.

В гостиную вошел полицейский, держа в одной руке маленький целлофановый пакет, а в другой две белые рубашки на плечиках.

— Капитан? Вот парочка предметов. — Он протянул маленький пакет. — Это кусок ногтя, вероятно, тот, что отломался с пальца мертвой девушки. На нем, кажется, есть следы крови. Мы будем знать больше, когда отправим это в город в лабораторию.

— Хорошо. А что за рубашки?

Детектив пожал плечами:

— Висели там в стенном шкафу. Мужские сорочки, размер шестнадцать с половиной, есть метка прачечной. Мы…

— Подождите минутку, — сказал Уэлдон. Он подался вперед, пристально глядя на маленькое пятно на рукаве одной из рубашек. Потом трясущимися руками схватил рубашки и взглянул на метки прачечной внутри воротничков.

— О, нет…

Двое других с любопытством следили за ним.

Уэлдон выдохнул:

— Это мои.

— Я так понимаю, ты знал леди несколько лучше, чем мне сказал, — высказался капитан.

— Нет, — Уэлдон отчаянно покачал головой. — Клянусь, я не приносил сюда эти рубашки. Последний раз, когда я их видел, они висели в моем стенном шкафу дома. Я клянусь…

— Не трудись, — сказал Снайдер. — И вообще, уходи отсюда. Я устал от твоего вида, устал слушать всю эту галиматью, которую ты несешь. Увидимся позже.

Уэлдон направился к входной двери. Полицейские молча стояли в гостиной, глядя ему вслед. Они напоминали Уэлдону свору голодных собак, не сводящих глаз с большой, сочной кости.

Спустившись вниз, он пошел по коридору к выходу из здания. В вестибюле стоял полицейский, разговаривая с Джонсоном. Уэлдон прошел мимо них. Ни тот, ни другой не заговорили с ним, но управляющий зданием бросил на него неприязненный взгляд. Уэлдон тоже взглянул на него с интересом.

Он думал о Джонсоне, садясь в свой старенький форд и отъезжая. Ловкий малый этот Джонсон. Предположим на минуту, что высохший, маленький управляющий зданием по каким-то своим причинам убил Джин Деннис. А потом, когда появился Уэлдон, решил подставить его в качестве убийцы. Есть над чем подумать.

Но это не объясняло, как две рубашки Уэлдона попали в стенной шкаф спальни убитой. И никак не объясняло стук закрывающейся двери на кухне, — а Уэлдон был уверен, что он это слышал, что бы он ни сказал капитану Снайдеру.

Уэлдон свернул на одну из главных автомагистралей, ведущую в деловую часть города.

— Конечно, в этом деле могло быть двое, Джонсон и кто-то еще, — пробормотал Уэлдон вслух. Но почему второй торчал в квартире в течение часа после того, как Джин была уже мертвой? Искал что-то? Его голова работала, как заржавевший механизм выброшенных часов. Он заметил впереди бар, поставил машину напротив и зашел в него.

Уэлдон залпом проглотил двойную порцию. Потом вошел в телефонную будку, позвонил в газету и передал литературному переработчику голые факты этой истории. Потом он их наполнит подробностями. «Пайонир» был дневной газетой, и последний выпуск появился на улице больше часа назад. Завтрашний выпуск выйдет из печати не раньше полудня.

Когда он закончил, переработчик сказал ему:

— Здесь Бранд, хочет поговорить с тобой, подожди секунду.

Лохматые брови Уэлдона поползли вверх. Не в привычках Питера Бранда, главного редактора, было находиться в конторе, когда в газете все замирало до утра, если только не случалось нечто значительное.

— Дейв? Где ты был, и что происходит? — в голосе редактора не было слышно радости. — Мы тут получаем дурные вести в течение последнего часа. Говорят, что ты замешан в убийстве.

Уэлдон вздохнул. Он рассказал Бранду, что случилось.

Редактор застонал:

— О боже, что с этим сделает «Таймс»! — Теперь в его голосе звучал лед. — Я не знаю, как это уладить. Пообедай и приезжай сюда. Я буду здесь. И, Дейв…

— Да?

— Держи рот на замке, если кто-нибудь из «Таймс» найдет тебя. Тем более кто-нибудь из ребят с телевидения или радио… — Бранд повесил трубку.

Ругаясь себе под нос, Уэлдон хлопнул дверью телефонной будки. Он жестом подозвал бармена.

— Принесите мне бутылку и стакан. — Поставив локти на стойку бара, он уставился в свой вновь наполненный стакан. Никакого ответа он там не находил.

Что он знал о Джин Деннис? Очень мало фактически. Он познакомился с ней две недели назад, на коктейльном приеме, который происходил в анфиладе комнат одного из больших отелей деловой части города. Хозяином был конгрессмен от этого района, зваными гостями — журналисты, представители телевидения и радио города, несколько местных политических деятелей и любой, кому захотелось прийти рада бесплатной выпивки и сэндвичей.

Уэлдон пошел только потому, что его редактор Питер Бранд настаивал на этом. Бранд и его жена тоже были здесь, поскольку редактор и конгрессмен были близкими друзьями. Спустя какое-то время вечеринка превратилась в обычный базар. Уэлдон начал медленное, но уверенное движение к выходу.

Тогда у его локтя раздался смеющийся голос:

— Хэлло, мистер Уэлдон. Вы тоже хотите уйти?

Уэлдон, удивленно моргнув, опустил глаза и посмотрел на женщину, которую никогда раньше не видел. На нее стоило посмотреть.

— Э-э, я… Я вас знаю?

— Теперь да, — сказала она. — Я Джин Деннис. Один мой приятель там сказал мне, кто вы такой. Я хотела сказать вам, что мне очень понравилась серия статей, которую вы написали для газеты.

Уэлдон смущенно кашлянул:

— Спасибо.

Они поговорили несколько минут, почти крича, чтобы услышать друг друга сквозь гомон вокруг. Он узнал, что Джин пришла на вечеринку с братом, который был связан с агентством, выполнявшим работу для конгрессмена.

— Честно говоря, — сказала Джин, забавно пожав плечами, — я бы предпочла остаться дома и лечь спать. Здесь сумасшедший дом.

Поддавшись внезапному порыву, Уэлдон предложил:

— Хотите сбежать? Я могу отвезти вас домой.

Джин заколебалась, оглядывая большую, шумную, в сигаретном дыму комнату. Потом сказала:

— Ну что ж, о'кей.

Они пробрались вдоль стены к выходу из апартаментов. Уэлдон оглянулся. Он увидел около стола с закусками Питера Бранда, смотревшего в его сторону, и поднял руку в знак прощания. Редактор нахмурился, потом отвернулся.

В коридоре отеля Уэлдон сказал:

— Уу-х, я рад, что выбрался оттуда. А как же ваш брат?

Джин издала довольный короткий смешок:

— О, с ним все в порядке. У него все будет прекрасно.

Что-то в ее тоне заставило Уэлдона с любопытством взглянуть на нее. Но это его не касалось.

Она не слишком торопилась домой, и потому они остановились в кафе-автостоянке выпить кофе и съесть по сэндвичу. Из их беседы Уэлдон понял, что она в городе недавно, что работает секретарем в каком-то офисе в деловом районе.

— Мне не очень-то нравится здесь, — сказала она. — Город слишком большой, слишком шумный. Я по натуре девушка из провинции.

Взглянув на нее, Уэлдон про себя усомнился в этом. Девушкой ее явно назвать было нельзя. Уэлдон дал бы ей по крайней мере тридцать, но хорошо сохранившиеся тридцать.

Потом он отвез ее домой, но она не пригласила его зайти. Однако согласилась, и с явным удовольствием, пообедать с ним на следующий вечер и сходить в кино.

После этого они еще пару раз проводили вместе время. Джин никогда больше не говорила о своей личной жизни. Более того, каждый раз, когда Уэлдон задавал ей вопросы о ее прошлом, она переводила разговор на другую тему.

Не то чтобы он тогда придавал этому значение, но раз или два, когда они были вместе, Уэлдону казалось, что на ее задорном личике мелькало выражение откровенной скуки. Но если ей с ним скучно, зачем было назначать свидания? Определенно не ради его красивых глаз или денег. Ни тем, ни другим он не обладал.

В ее квартире он был всего два раза до сегодняшнего дня. И ни в тот, и ни в другой раз ничего не произошло, кроме относительно невинных поцелуев. И он совершенно определенно не оставлял у нее дома своих запасных рубашек.

И это подводило к нынешней пятнице. Джин, к его удивлению, позвонила ему в редакцию, и ее голос, когда она пригласила его заглянуть на пару глотков, звучал взволнованно.

Но в последнюю минуту Пит Бранд отправил его на задание. Это отняло почти час. Так что он прибыл к Джин немного позже пяти, вместо четырех, как планировал.

Сейчас Уэлдон щурился на бутылку, стоявшую перед ним на стойке бара. Она была больше чем наполовину пуста. Еще один глоток, и он поедет в здание «Пайонир» держать ответ.

Полицейский врач сказал, что Джин была убита около четырех часов. Если бы он приехал туда как предполагалось, он мог спасти ей жизнь.

Уэлдон вышел из бара и поехал в город в «Пайонир». Он поставил машину на стоянке рядом со зданием и пошел к главному входу. Ранневечернее небо было затянуто мрачными облаками, и в воздухе ощущалось приближение дождя.

Наверху, на третьем этаже, в отделе городских новостей, он направился в огороженный стеклянными стенами уголок главного редактора.

Пит Бранд сидел за своим столом, откинувшись во вращающемся кресле и глядя в потолок. Это был высокий, угловатый мужчина далеко за сорок, с удлиненным, мрачным лицом и прилизанными черными волосами, на висках тронутыми сединой. Он увидел Уэлдона и сказал:

— Заходи и садись, Дейв.

Уэлдон сел на стул напротив редактора по другую сторону широкого стола. Зажег сигарету. Он чувствовал себя одуревшим от виски и осознал, что с утра ничего не ел. Он молча смотрел на Бранда, ожидая.

Бранд забарабанил пальцами по поверхности стола.

— Ты убил эту женщину? — резко спросил он.

— Нет, конечно нет, — ответил Уэлдон. — Я встречался с ней всего несколько раз. Ничего серьезного. Фактически, я едва ее знал.

— Понятно. — Бранд что-то тихо мурлыкал про себя. — У меня один человек и фотограф в городе, охотятся по этому делу. Капитан Снайдер темнит. Типа «арест ожидается в ближайшее время, но на данном этапе заявлений не будет».

Уэлдон беспокойно задвигался на стуле. Хотелось бы знать, что думает Бранд. Наверняка ничего хорошего.

— Пит, я сожалею об этом, — сказал Уэлдон, — но это только одно из тех паршивых дел, которые случаются нередко.

Бранд коротко хохотнул.

— Да, только одно из тех дел. Уверен, это утешит мою жену.

Уэлдон тихо застонал. «Дейли Пайонир» принадлежал жене Бранда, Айрис, которая унаследовала его, вместе с кучей денег, от отца. Из практических соображений, Питер Бранд вел дело. Это не означало, что Айрис не имела голоса. Она к тому же держала в своих руках все финансовые дела и выказывала твердое и абсолютное неприятие всего, что могло каким-то образом повредить ее положению одного из общественных лидеров города.

Уэлдон тихо спросил:

— Ты хочешь, чтобы я сам ушел, или подождать, пока ты меня уволишь?

Бранд не отрывал глаз от своих рук.

— Пока что мы оставим все как есть. — Он отвернул манжету рубашки и взглянул на часы. — Я должен идти. У нас сегодня вечером гости.

— О'кей, — Уэлдон медленно поднялся. — Я…

Внезапно Бранд взорвался:

— Неужели у тебя совсем нет каких-либо соображений по этому поводу? Что-нибудь, что женщина могла сказать тебе, какое-нибудь мимолетное упоминание другого приятеля, кого-то, кого она боялась, — ничего?

— Нет, Пит. Совсем ничего.

Редактор отодвинул назад кресло, встал. Его темные глаза впились в Уэлдона.

— Я бы только хотел быть уверенным в тебе, абсолютно уверенным, что ты не имеешь никакого отношения к этой кутерьме.

— Не имею. Я клянусь тебе, если это чего-то стоит, что знаю об этом не больше, чем ты.

Они вдвоем вышли из офиса, спустились на лифте и пересекли гулкий вестибюль. Снаружи на темном небе тучи сгустились. Редкие капли дождя начали падать, когда они завернули за угол здания к стоянке автомобилей. Бранд остановился около своего большого сияющего седана.

— Куда ты сейчас направляешься? — спросил он, открывая дверь.

— Домой, наверное. Ждать, когда Снайдер явится ко мне с наручниками.

— Очень остроумно, — сказал редактор.

С коротким кивком он сел в машину и в следующий момент выезжал со стоянки.

Уэлдон потащился к своему старенькому форду. Дождь пошел сильнее. Это полностью соответствовало его настроению. Какое-то время он бесцельно ездил по городу. Потом поехал домой, в свои две комнаты с ванной в запущенном многоквартирном доме на окраине делового района.

Он вошел в квартиру, включил свет, огляделся. Прошел в спальню, открыл стенной шкаф. Посмотрел рубашки, висевшие на перекладине. Двух не хватало. Никаких догадок по поводу того, как давно они исчезли, у него не было.

Повернувшись, он посмотрел на дальнее окно. Совсем рядом с ним проходила пожарная лестница, а он никогда не давал себе труда его запирать. Любой, кто хотел, мог войти и выйти.

Но зачем? Создать впечатление, что Уэлдон и Джин Деннис были чем-то большим, чем просто друзьями, положив пару паршивых рубашек в ее квартиру? Если полиция принимает версию о том, что он и Джин были любовниками, то это дает ему — по крайней мере, в их представлении — серьезный мотив для ее убийства: ревность, ненависть, любое извращение, которое, предположительно, вытекает из сомнительных любовных связей.

Ясно одно — убийца знает его, по крайней мере то, где он живет и что он и Джин провели несколько вечеров вместе. По каким-то причинам он хотел, чтобы выглядело так, будто Уэлдон был тесно с ней связан, хотел подставить Уэлдона, чтобы отвести возможный огонь от себя.

Уэлдон бродил по маленькой квартире, пытаясь понять, не исчезло ли что-нибудь еще. Казалось, все было на месте. Однако он никогда не был хорошим хозяином. Десятки людей могли пройти через его квартиру, и, скорее всего, он не заметил бы никаких следов их присутствия.

Он вспомнил тот единственный раз, когда Джин была здесь. Она хотела посмотреть, как он живет. Одного взгляда ей было достаточно. «Что, здесь пронеслось торнадо?» — смеялась она. Уэлдон пробормотал какое-то неуклюжее объяснение и увел ее как можно скорее.

Виски, которое он выпил раньше, перестало действовать. Он чувствовал тошноту, болела голова. Это, во всяком случае, можно вылечить. Он отыскал непочатую бутылку бурбона. Не успел он вылить, как зазвонил телефон. Он неохотно вышел в гостиную, поднял трубку.

— Да, — сказал он устало.

— Это ты, Уэлдон? Снайдер говорит.

— Прекрасно, — горько проговорил Уэлдон.

— Спокойнее. Какой у тебя тип крови?

— Тип О. А что?

— Везунчик. Мы это проверим, и если ты лжешь, то ты попался. Но…

Уэлдон прервал его:

— Вы не могли бы объяснить, о чем вы говорите?

— Тот маленький кусочек ногтя, который ребята нашли в квартире Деннис — он был на ковре в спальне, — оказался ее ногтем. На нем было пятнышко крови и парочка микроскопических кусочков кожи. Тип крови АБ. Так…

— А вы случайно не подумали осмотреть этого идиота управляющего, Джонсона?

Капитан засмеялся:

— Да, было дело. Ему ни капельки не понравилось, когда мы велели ему раздеться. На нем ни царапины — по крайней мере, ничего свежего. Кроме того, у него, как и у тебя, тип О.

— Жаль, — сказал Уэлдон. — Что теперь происходит? Вы нашли брата Джин? Я говорил вам о нем.

— Нет, мы не нашли его. В сущности, я не думаю, что он существует. Он не работает в рекламном агентстве, которое занимается паблисити нашего конгрессмена здесь, или в каком-нибудь другом агентстве, из тех, что мы уже проверили.

Уэлдон задумался.

— Я начинаю думать, что Джин Деннис вообще не существовала.

— Забавно, но я с тобой согласен. В этой квартире и в сумочке женщины не было ни единой вещички, которая бы указывала, кто она такая была. Ни водительских прав, ни писем, ни счетов, не было ничего, за исключением небольшой дорожной сумки, которую мы нашли на полке в стенном шкафу, с инициалами. Но не Д. Д., а Л. Н. Кое-что еще было в этой сумке — тысяча четыреста долларов с мелочью, наличными.

— Ничего себе!

— Ты пока еще не выпутался, Уэлдон, так что не вздумай вдруг уехать из города. — Голос капитана посуровел. — Но я думаю, ты можешь вынуть свою машинку и начать выстукивать свою очередную миленькую историю о назойливости полицейских и тотальной глупости официальных лиц. Твоя последняя статья о полиции мне доставила истинное удовольствие. В самом деле.

Капитан отключился. Уэлдон стоял, глядя на телефонную трубку. С кривой улыбкой он осторожно положил ее на рычаг и потянулся за бутылкой бурбона. Он чувствовал себя лучше. Внезапно он почувствовал, что голоден как волк. Он быстро принял душ, побрился, потом оделся и направился к выходу из квартиры. Он уже взялся за ручку двери, когда опять зазвонил телефон. «Теперь что?»

Он ответил, и сразу же испуганный голос выпалил:

— Это Дейв Уэлдон? Слушайте, Уэлдон, я должен вас увидеть. Прямо сейчас.

— Кто это?

— Это Джонсон — вы знаете, я видел вас сегодня днем. Я сожалею обо всем этом. Но вы должны помочь мне. Больше некому. Я не могу идти в полицию, сейчас нет. Но…

— Хорошо, хорошо, успокойтесь, Джонсон.

— Я знаю, кто это был, кто убил ту женщину. Я не был уверен раньше, но теперь уверен. — Он издал звук, похожий на что-то среднее между смехом и всхлипом. — Я видел этого человека два или три раза входящим в квартиру этой женщины, всегда поздно вечером. Сегодня днем я опять его видел. Он вошел через черный ход и поднялся по запасной лестнице. Это было около четырех часов. Он не знал, что я видел его…

— Кто, Джонсон? Кто это был? — настойчиво кричал Уэлдон.

Джонсон продолжал бубнить, как будто не слышал:

— Я знал имя этого человека. Я решил разузнать, несколько дней назад. Подумал, что это может когда-нибудь пригодиться. Потом, сегодня днем, когда мы обнаружили, что женщина мертва, я подумал, что есть шанс отхватить кое-что. Поэтому я так себя и вел. Помешал вам преследовать этого малого, когда он удрал через кухонную дверь. Потом, когда полицейские наконец ушли, я позвонил ему, сказал, что нам бы лучше поговорить. Он пришел ко мне час назад. Он не пытался прикидываться. Просто спросил, сколько я хочу. Потом он предложил мне эту сделку.

Джонсон остановился, переводя дыхание. Уэлдон молчал. Он боялся, что человек запаникует и повесит трубку. Он переложил телефонную трубку к другому уху. Влажной ладонью свободной руки провел по рубашке.

Джонсон судорожно сглотнул, вздохнул и продолжал:

— Он хотел, чтобы я помог ему кокнуть вас, Уэлдон. У вас есть что-то, я не знаю что, но он отчаянно хочет это заполучить. Он боится вас, понимаете? Я не пойду на это. Обвинение в убийстве мне ни к чему. Я ему это сказал, и он наставил на меня пистолет. Пошел на меня. Но я распахнул дверь моей квартиры и побежал, он за мной, выскочил из дома и рванул. Каждую секунду я ожидал, что он станет палить, но он этого не сделал. Но преследовал меня. В конце концов я стряхнул его. По крайней мере, я так думаю. Уэлдон, помогите мне.

— Где вы?

— Телефонная будка на заправочной станции в двух кварталах вниз по улице от нашего дома. Угол Третьей и Гарвей. Приезжайте.

— Кто был этот человек? Скажите мне!

Но Уэлдон кричал в пустоту.

Долю секунды он колебался, кусая нижнюю губу. Потом положил трубку и выбежал из квартиры. «Сначала найти Джонсона. Потом связаться с капитаном Снайдером. Но сначала к Джонсону».

Уэлдон достиг угла Третьей и Гарвей меньше чем через пять минут. Но с тем же успехом это могло быть и через пять лет, в смысле помощи, которую это оказало Джонсону.

Уэлдон припарковал машину, направился к волнующейся толпе людей на углу напротив закрытой станции обслуживания. В проезде стояла полицейская машина, красные огни на крыше мигали. Уэлдон пробирался сквозь толпу, пока не увидел телефонную будку, разбитое стекло в ее складной двери, и распростертое тело. Полицейский в форме наклонился над ним.

Человек рядом с Уэлдоном возбужденно говорил:

— Такой дьявольщины в жизни не видел. Просто как в кино или телевизионной пьесе. Я стоял на своем пороге, через улицу. Заметил, как здесь шла машина, очень медленно. Она остановилась прямо там, у обочины, и пух, пух, пух. Прямо так. Потом рванула вниз по улице, шины аж завизжали. Этот человек, он выпал из телефонной будки…

Уэлдон не стал ждать продолжения. Он вернулся к машине, сел в нее. Сжал кулак и ударил по рулевому колесу. Уехал.

Дежурный сержант в помещении Северного отделения полиции сказал ему, что капитан уже ушел. Уэлдон поблагодарил сержанта, вышел из старинного здания и вернулся к машине. Вероятно, он мог бы найти Снайдера дома.

Он уже было поехал к Снайдеру, но вдруг осознал, что не знает его адреса. Его собственная квартира была недалеко, поэтому он заехал туда, тяжело поднялся по лестнице на второй этаж и вошел в квартиру. Нашел телефонную книгу, перелистал ее до страницы на «С».

Джонсон сказал, что у Уэлдона есть что-то, чего хочет убийца, хочет отчаянно, достаточно для того, чтобы убить. Джонсон много сказал, но только не имя убийцы. А без этой малости все остальное было бесполезно.

А так ли это? То, чего хочет убийца, по всей вероятности, нечто материальное, — дала ему Джин Деннис. Только это имеет какой-то смысл. Но дело в том, что Джин Деннис ничего ему не давала.

Уэлдон медленно обвел глазами неприбранную гостиную. Он опять вспомнил, что Джин Деннис однажды была здесь. Но он каждую минуту был с ней. У нее не было возможности что-то припрятать. Нет, подожди, не каждую минуту.

Она сказала, что хочет пройти в ванную. Там она была одна.

Уэлдон торопливо пошел в спальню и в смежную с ней ванную. Он отбросил в сторону грязное белье в углу. Там ничего не было, так же как и под проржавевшей металлической раковиной или за ней, ничего в аптечном шкафчике, кроме беспорядочной кучи принадлежностей для бритья, зубных щеток и тому подобного, и ничего на полке над раковиной. Вот и все, что здесь было. Что ж, идея казалась такой замечательной.

Он повернулся к двери. Потом взглянул через плечо на унитаз. Чувствуя себя несколько глупо, он подошел, поднял крышку бачка и заглянул внутрь. И там-то это и было, погруженное в темноватую воду, — маленький сверток, завернутый в пластик.

Уэлдон погрузил руку в бачок, достал пакет. Вскрыл его. Внутри верхней пластиковой обертки была другая, что делало содержимое непромокаемым, внутри второй обертки находилась плотно свернутая бумага и что-то еще — золотое обручальное кольцо. Уэлдон с удивлением взглянул на него. Потом медленно развернул бумагу. Это было брачное свидетельство, составленное десять лет назад в каком-то городке в Мэриленде, удаленном отсюда на полконтинента. Уэлдон прочитал имена, вписанные в документ. Одно было «Лола Норис». В квартире Деннис была найдена сумка с инициалами «Л. Н.».

Потом другое имя, мужское, бросилось в глаза Уэлдону и ошеломило его. Он внезапно сел на унитаз, глядя на имя неверящими глазами.

Но так оно и было. «Питер Джон Бранд», — прочитал он вслух.

— Это я, — сказал голос из открытой двери. — Нет… Не шевелись Дейв. Не двигайся.

Уэлдон взглянул на главного редактора «Пайонира», на пистолет в его руке, опять на его решительное лицо. Бранд слегка помахал пистолетом.

— Ты, Пит? — с запинкой проговорил Уэлдон. — Я не понимаю…

Дуло пистолета было направлено Уэлдону в грудь.

— Дай мне эту проклятую бумагу и кольцо.

Уэлдон протянул их, и Бранд, быстро глянув, засунул в карман пиджака. Уэлдон в изумлении покачал головой:

— Но как?..

— Очень простая, мрачноватая сказка, — сказал Бранд. — Давным-давно я женился на девушке по имени Лола Норис, в Мэриленде. Примерно месяцев через шесть она мне надоела. Я сбежал, но не побеспокоился развестись. В конце концов осел здесь. Шло время. Если я вообще и думал о Лоле, то только в том смысле, что она, вероятно, оформила развод. Мне не составило труда устроиться в «Пайонир». Вскоре у меня очень неплохо закрутилось с дочкой босса…

Уэлдон провел пальцем по воротничку. Пот градом катил по его лицу.

— И что потом?

Бранд продолжал:

— Я женился на этой даме. Старик очень кстати умер примерно в то же время, и я сделал карьеру. Но слишком громкую. Мое имя как редактора «Пайонира» упоминалось в других газетах. Лола увидела его. Как только она сумела выудить у какого-то простачка деньги на дорогу, она прибыла сюда. Она называла себя Джин Деннис, но то была моя собственная прелестная Лола. Она не оформила развод, что делало меня двоеженцем. Можешь себе представить, что бы моя жена сказала на это? Я откупался от Лолы месяца два. Остальное ты можешь себе представить. Она стала жадничать, хотела больше и больше.

Бранд криво улыбнулся:

— От нее нужно было отделаться. Но после того коктейля в отеле она сказала, что имеет запасной козырь. Я видел ее с тобой в тот вечер. Поэтому поверил ей, когда она сказала, что отдала тебе запечатанный конверт со свидетельством о браке, сказав, чтоб ты его вскрыл, если с ней что-нибудь случится…

Уэлдон перебил:

— Она никогда ни слова не говорила мне о чем-нибудь подобном.

Бранд вздохнул:

— Теперь я это знаю, но сейчас уже несколько поздно. Ты должен винить Лолу — или Джин, если хочешь.

Палец Бранда начал сжимать курок.

— Подожди минуту! — крикнул Уэлдон. — Дай мне выкурить сигарету.

Бранд нахмурился. Слегка опустил пистолет:

— О'кей. Кури свою сигарету.

Уэлдон неловко вытащил пачку, сунул сигарету между губами. Сумел ее зажечь. Сердце билось о грудную клетку, как зверь в западне. Если бы хоть на одно мгновение Бранд ослабил бдительность…

Бранд говорил спокойно:

— Я разговаривал с Лолой по телефону сегодня утром, и она сказала мне, что ты позднее зайдешь к ней выпить. Я заподозрил, что она что-то задумала. Возможно, она собиралась рассказать тебе об этом маленьком пакете в твоем унитазе. — Бранд засмеялся. — Нашла местечко, где спрятать! Я обшарил в этой крысиной норе все углы вчера вечером, когда был здесь и взял две рубашки. Везде смотрел, кроме того места, где это было.

— А зачем тебе нужны были эти рубашки? — спросил Уэлдон.

— Ну, небольшая декорация. Я отнес их в Лолину квартиру сегодня днем, после того как отправил тебя на это бессмысленное задание. Я всадил нож в Лолу практически сразу, как только она открыла дверь. Но не раньше, чем она успела расцарапать мне руку.

Он расстегнул левую манжету, закатал рукав. Вдоль руки тянулись четыре параллельные красные царапины. Уэлдон слегка пошевелился, и Бранд быстро вернул пистолет в прежнюю позицию.

— Ты готов? Тогда сиди смирно. На мне была рубашка с короткими рукавами, когда я ходил туда. Мне пришлось проделать весь путь до дома, чтобы надеть эту, в которой я сейчас. Ну, в общем, я убил ее, положил на кровать и стал ждать — тебя, Дейв, мой мальчик. Даже оставил дверь незапертой, чтобы ты без труда мог войти. Я собирался выстрелить тебе в висок, потом вложить пистолет в твою руку и положить рядом с Лолой. Любовная ссора, за которой последовали убийство и самоубийство. Но тебе нужно было притащить с собой это несчастное маленькое ничтожество. Поэтому мне ничего не оставалось, как ускользнуть оттуда через заднюю дверь — и выжидать.

— Вот, должно быть, обидно-то было, — сказал Уэлдон без всякого выражения.

— Потом этот Джонсон позвонил мне в офис. Но я думаю, все хорошо, что хорошо кончается, а?

Уэлдон с трудом облизал пересохшие губы.

— Ты пошел к Джонсону, потом, когда он убежал от тебя, следовал за ним. Ты, должно быть, потерял его достаточно надолго, чтобы он успел позвонить мне по телефону. Потом ты опять его нашел.

— Нечто в этом роде. Ну что ж, Дейв, мне совсем не хочется это делать, но я действительно должен ехать домой. Айрис будет волноваться. А мы ведь не можем этого допустить, не так ли?

Пистолет поднялся, замер. Уэлдон знал, что с ним все кончено. Он напряг мышцы для отчаянного прыжка. Но внезапно Бранд дернулся назад. Его руки взлетели вверх, и он издал испуганный пронзительный вопль. Пистолет выстрелил, и тяжелая пуля пробила дыру в потолке, рассыпав известку.

Потом Бранд был на полу, с вывернутыми за спину руками. Капитан Снайдер, прижав его коленями, проворно защелкивал наручники на запястьях редактора.

Снайдер бросил Уэлдону мимолетную улыбку:

— Сержант в участке сказал, что ты заходил, искал меня. Я уже слышал, что Джонсона убили, подумал, что здесь может быть какая-то связь, и поэтому приехал с визитом. Я вошел минут пять назад, наверное. — Он показал жестом в сторону Бранда. — А этот явно любит поговорить, да?

Уэлдон попытался что-то сказать, но не смог. Он лишь покачал головой. Наконец сумел проговорить:

— Вы были здесь все это время? Почему же вы не…

— Я должен был выслушать все, что Бранд хотел рассказать. — Капитан опять улыбнулся. — Кроме того, я подумал, что тебе не повредит немного попотеть.

Уэлдон глубоко вздохнул и медленно выдохнул.

— Это просто прелестно, капитан. — Он помедлил. — Вы любите отбивную в сопровождении бурбона? Давайте устроим это как-нибудь. Я угощаю.

Харолд Р. Даньелз Три способа ограбить банк

Рукопись была аккуратно отпечатана. Письмо, предваряющее ее, было будто слово в слово скопировано с одного из изданий «Будь писателем», включая формальное «Подлежит публикации на ваших обычных условиях». Мисс Эдуина Мартин, помощник редактора издательства «Криминальные и детективные рассказы», прочла его первым.

Две вещи привлекли ее внимание. Первая — это название: «Три способа ограбить банк. Способ 1». Вторая — имя автора: Нейтан Уэйт. Мисс Мартин, знавшая почти всех профессиональных писателей детективного жанра в Соединенных Штатах и с большинством из них непосредственно имевшая дело, этого имени припомнить не могла.

Письмо не отличалось цветистостью слога, обычной для зрелого писателя, но один абзац в середине привлек ее внимание. «Возможно, вы захотите изменить название, потому что совершенное Ролингзом фактически не было грабежом. Скорее всего, это даже законно. Сейчас я работаю над рассказом, который я назову „Три способа ограбить банк. Способ 2“. Я пришлю его вам, когда он будет перепечатан. Способ 2 практически законный. Если вы хотите проверить Способ 1, я рекомендую вам показать его вашему банкиру».

Ролингз, как следовало из рассказа, был главным героем. Сам рассказ был сырым и многословным, характеры в нем не разрабатывались, и служил он почти исключительно средством описания Способа 1. Метод же основывался на продлении кредитов владельцам текущих счетов — одна из тех операций, когда банк побуждает владельцев текущих счетов расплачиваться чеками, не имея под них фондов. Банк продлевает кредит. Никаких документов. Никаких записей. (В рассказе явно проступало недоверие автора к этой форме торговли.)

Первым порывом мисс Мартин было отправить рассказ обратно с вежливым отказом (она никогда не использовала бессердечную форму отказа на напечатанном бланке). Но что-то беспокоило ее в той уверенности, с которой автор излагал этот метод. Она прикрепила к рукописи памятку, вывела на ней большой вопросительный знак и передала на усмотрение редактора. На следующий день рукопись вернулась с дополнительной надписью: «Это ужасная галиматья, но план выглядит вполне реально. Почему бы вам не проконсультироваться у Френка Уорделла?»

Френк Уорделл был вице-президентом банка, который обслуживал издателя мисс Мартин. Она договорилась с ним о дне, когда они смогли бы встретиться за ланчем, передала ему письмо и рукопись и стала просматривать какие-то гранки. Она вскинула на него глаза, когда услышала, как он судорожно вздохнул. Он так побледнел, что его лицо приобрело зеленоватый оттенок.

— Это могло бы сработать?

— Я не совсем уверен, — промямлил вице-президент. — Мне нужно проконсультироваться кое с кем из отдела кредитов. Но думаю, что да. — Он был в растерянности. — Боже праведный, это могло бы нам обойтись в миллионы. Послушайте, вы же не собираетесь это публиковать? Я хочу сказать, если это станет достоянием широкой публики…

Мисс Мартин, которая не слишком восхищалась складом ума банкиров, ответила уклончиво.

— Над этим нужно поработать, — сказала она. — Мы еще не решили.

Банкир отодвинул тарелку.

— И он говорит, что у него еще есть Способ 2. Если это что-то похожее, то ведь тогда можно разрушить все банковское дело. — Его осенило. — Он называет это «Три способа ограбить банк». Значит, должен быть и Способ 3. Это ужасно! Нет, нет, мы не можем позволить вам это публиковать, и мы должны немедленно увидеть автора.

Это был неверный подход к Эдуине Мартин, и она протянула руку за рукописью и письмом.

— Это решаем мы сами, — холодно сказала она.

Только после того, как Уорделл упомянул о потенциальном развале всей экономики страны, она позволила ему взять бумаги с собой в банк. Он был настолько расстроен, что забыл оплатить счет за ланч.

Несколько часов спустя он позвонил ей.

— У нас было чрезвычайное совещание, — сказал он. — Сотрудники из «Кредитных чеков» считают, что Способ 1 мог бы сработать. И что, возможно, он укладывается в нормы закона, но даже если нет и мы бы затеяли процесс, то он бы обошелся нам в миллионы. Послушайте, мисс Мартин, мы бы хотели, чтобы вы купили этот рассказ и права на публикацию передали нам. Это гарантирует, что он не продаст рассказ кому-нибудь еще?

— В таком виде да, — ответила она. — Но ему ничто не помешает написать другой рассказ с использованием этого способа. — Помня, что банкир не заплатил за ланч, она не была особенно расположена идти ему навстречу. — И мы не покупаем рукописи, которые не собираемся печатать.

Однако после чрезвычайных переговоров между Комитетом Ассоциации городских банков и издателем, представлявших собой не обычное заседание, было решено купить рассказ Нейтана Уэйта и запереть рукопись в самое глубокое хранилище самого большого банка. В интересах национальной экономики.

«Экономия» было бы более подходящее слово, решила мисс Мартин. Во время переговоров старый ящерообразный предприниматель, личное состояние которого исчислялось десятками миллионов, поднял вопрос о гонораре Нейтану Уэйту.

— Я полагаю, мы должны купить рукопись, — проворчал он. — Сколько вы обычно платите за такого рода рассказы?

Мисс Мартин, зная, что автор, никогда не публиковался и поэтому надбавка за «имя» ему не полагалась, назвала сумму.

— Но, разумеется, — сказала она, — поскольку рассказ никогда не будет напечатан, автор лишается возможности гонораров от изданий за рубежом, за включение в антологии, не говоря уже о возможных выплатах за право экранизаций и телепостановок (ящерообразный вздрогнул). Поэтому я думаю, что будет справедливо заплатить автору больше обычной суммы.

Ящерообразный запротестовал:

— Нет, нет. Об этом и думать нельзя. В конце концов, мы никогда не вернем эти деньги. А нам еще придется покупать Способ 2 и Способ 3. Подумайте об этом. Кроме того, мы еще должны придумать, как помешать ему написать другие рассказы с использованием этих же методов. Обычной суммы вполне достаточно. Никаких надбавок.

Поскольку в Ассоциации состояло тридцать банков и на каждый из них пришлось бы меньше десяти долларов за рассказ, мисс Мартин не сумела проникнуться сочувствием к ящерообразному.

В тот же день мисс Мартин отправила Нейтану Уэйту чек и письмо. В письме объяснялось, что в настоящее время срок публикации назначить невозможно, но что редактор очень хотел бы познакомиться с рассказами, излагающими способы 2 и 3 ограбления банка.

Она подписала письмо с неприятным чувством. Для начинающего писателя, знала она, чек был несущественным по сравнению с радостью быть опубликованным. Чего никогда не будет.

Через неделю пришло письмо и рукопись «Три способа ограбить банк. Способ 2». Рассказ был ужасен, но сам способ опять показался убедительным. На этот раз он основывался на магнетических чернилах и компьютерной обработке данных.

Предварительно договорившись, мисс Мартин принесла рассказ в офис Фрэнка Уорделла. Он быстро прочитал его и содрогнулся.

— Этот человек — гений, — пробормотал он. — Правда, у него большой опыт работы в этой области.

— О чем это вы? Что вы можете знать о его опыте? — спросила Эдуина.

Он с готовностью ответил:

— Ну, мы, конечно же, тщательно его проверили. Обратились в одно из лучших детективных агентств — сразу, как только вы показали мне первое письмо. Ничего против него не нашли.

Голос мисс Мартин был угрожающе ровным:

— Вы хотите сказать, что подвергли проверке мистера Уэйта — человека, о котором узнали только через его переписку с нами?

— Конечно. — Голос Уорделла был несколько удивленным. — Этот человек владеет весьма опасной информацией. Мы не могли просто положиться на удачу, что он не использует ее как-нибудь еще, помимо написания рассказов. О нет, этого нельзя так оставлять, ни в коем случае. Он многие годы работал в банке, понимаете? В маленьком городке в Коннектикуте. Год назад его уволили. Нужно было освободить место для племянника президента. Правда, ему дали пенсию. Десять процентов зарплаты.

— Многие годы, вы говорите? Сколько же лет?

— Ну, я не помню. Нужно заглянуть в отчет. Лет двадцать пять, я думаю.

— Тогда, конечно же, он не должен обижаться на то, что его уволили, — сухо сказала она. И протянула руку. — Дайте мне еще раз взглянуть на его письмо.

В письме, сопровождавшем вторую рукопись, выражалась почтительная благодарность издателю за то, что он принял первый рассказ, и за чек. В одном абзаце было сказано: «Я полагаю, что Способ 1 вы удостоверили у своего банкира, как я советовал. Я надеюсь, что вы покажете ему и Способ 2, просто чтобы быть — уверенным, что он реален. Как я говорил в своем первом письме, его законность почти несомненна».

Мисс Мартин спросила:

— Это законно?

— Что законно?

— Способ 2. Тот, о котором вы только что прочитали.

— Скажем так, он не незаконен. Чтобы сделать его незаконным, каждый банк, в котором используется компьютерная обработка данных, должен был бы внести значительные изменения в формы бланков и процедуры. На это ушли бы месяцы, в течение которых мы бы потеряли еще большее количество миллионов, чем при Способе 1. Это ужасно, мисс Мартин, — ужасно!

Способ 2 вызвал панику в кабинетах Ассоциации городских банков. Все были согласны, что второй рассказ должен быть немедленно куплен и навеки упрятан. Все были также согласны, что, поскольку Способ 3 может оказаться потенциально еще более катастрофическим, не следует ждать других рассказов от мистера Уэйта. (Присутствовавшая там мисс Мартин спросила, не следует ли повысить плату за второй рассказ, поскольку теперь, по получении первого чека, мистер Уэйт является профессиональным писателем. Ящерообразный указал, что Уэйт не был опубликован и потому надбавка не оправдана.)

Был принят план. Мисс Мартин должна была пригласить мистера Уэйта приехать из Коннектикута, якобы для беседы автора с редактором. На самом же деле он предстанет перед комитетом, выбранным Ассоциацией городских банков. «Там будут наши адвокаты, — сказал ящерообразный. — Мы до смерти его напугаем. Заставим его рассказать о Способе 3. Заплатим ему стоимость еще одного рассказа, если придется. Потом придумаем, как заставить его молчать».

Мисс Мартин, ее коллеги-редакторы и издатель согласились с этим планом весьма неохотно. Она почти жалела, что просто не отклонила первую рукопись Нейтана Уэйта. Более всего она возмущалась поведением банкиров. С их точки зрения, Нейтан Уэйт был не кем иным, как обычным преступником.

Она позвонила Нейтану Уэйту домой в Коннектикут и пригласила его приехать. Ассоциация городских банков оплатит ему расходы, какие бы дьявольские меры ей ни пришлось предпринять, решила она про себя.

Его голос по телефону был на удивление молодым, с легкой гнусавостью жителя северных штатов.

— Полагаю, мне очень повезло продать два рассказа один за другим. Я весьма благодарен, мисс Мартин. И я буду счастлив приехать и встретиться с вами. Я думаю, что вы хотите поговорить о следующем рассказе.

Она сочувствовала укол совести.

— Ну, вообще-то да, мистер Уэйт. Способы 1 и 2 настолько изобретательны, что вызвали большой интерес к Способу 3.

— Зовите меня просто Нейт, мисс. Первое, что я хочу сказать о Способе 3, это то, что относительно его законности нет ни малейших сомнений. Он абсолютно легален. То есть, по сравнению со Способами 1 и 2. Кстати, говоря о Способах 1 и 2, проверили ли вы их у своего банкира? Я понял, что вы должны были показать ему Способ 1, прежде чем купить рассказ. Мне вот только интересно, произвел ли на него впечатление Способ 2?

Она ответила невыразительным голосом:

— О да, произвел.

— Тогда, я думаю, его очень интересует Способ 3.

Они договорились встретиться через два дня и повесили трубки.

Уэйт появился в кабинете мисс Мартин точно в срок — маленького роста мужчина лет за пятьдесят с блестящими седыми волосами, старомодно зачесанными на косой пробор. Лицо его было загорелым и составляло эффектный фон для пронзительных голубых глаз. Он поклонился с трогательной почтительностью, что заставило мисс Мартин еще острее почувствовать себя Иудой. Она вышла из-за своего стола.

— Мистер Уэйт… — начала она.

— Нейт.

— Хорошо, Нейт. Мне отвратительна вся эта затея, и я не знаю, как мы позволили уговорить себя на это. Нейт, мы купили ваши рассказы не для того, чтобы их печатать. Чтобы быть честной — и сейчас самый момент для этого, — рассказы ужасны. Мы купили их, потому что банк — банки, я бы сказала, — попросили нас это сделать. Они боятся, что, если их опубликовать, люди действительно начнут использовать ваши методы.

Он нахмурился.

— Ужасны, вы говорите. Я очень разочарован. Мне казалось, что тот, что о Способе 2, не так уж плох.

Она сочувственно дотронулась до его руки, но, подняв глаза, увидела на его лице усмешку.

— Конечно, они ужасны, — сказал он. — Я специально их так написал. Держу пари, это почти так же трудно, как написать хороший рассказ. Значит, банки решили, что эти методы реальны, да? Я не удивляюсь. Я много думал, над ними.

— Еще больше их интересует Способ 3,— сказала мисс Мартин. — Они хотят встретиться с вами сегодня во второй половине дня и обсудить покупку вашего следующего рассказа. Фактически, они хотят заплатить вам за то, чтобы вы не писали его. Или что-нибудь другое, — добавила она.

— Это не будет большой потерей для литературного мира. Кто будет на этой встрече? Ассоциация городских банков? Старик, который похож на крокодила?

Мисс Эдуина Мартин имела острое чутье на интригу, развившееся под влиянием тысяч прочтенных детективных рассказов. Она отступила назад и с интересом взглянула на Уэйта.

— Вы все знаете, — произнесла она тоном обвинителя.

Он покачал головой.

— Не все. Но я в какой-то мере все это спланировал. И понял, что все сработало именно так, как я задумал, когда они наняли детективное агентство, чтобы раскопать обо мне сведения.

— Они не имели права делать это, — сердито сказала мисс Мартин. — Я хочу, чтобы вы знали, что мы к этому не имеем никакого отношения. Мы даже узнали об этом только потом. И я не иду с вами на эту встречу. Я умываю руки. Пускай они покупают ваш следующий рассказ сами.

— Я хочу, чтобы вы пошли, — сказал он. — Вы можете получить удовольствие.

Она согласилась при условии, что он будет настаивать на большей сумме, чем якобы ее издатель платил ему.

— Я в общем-то рассчитывал на то, что будет назначена несколько большая сумма, — сказал он ей. — Я хочу сказать, учитывая, что они так заинтересованы в Способе 3.

За ланчем он рассказал ей кое-что о годах своей работы в банке и гораздо больше о своей жизни в маленьком городке Коннектикута. Этот бесхитростный, простой человек был, как она узнала, математиком-любителем с хорошей репутацией, авторитетом в области кибернетики и почитаемым астрономом.

За кофе выявилось кое-что из его личных взглядов на жизнь.

— Я не был расстроен, когда банк уволил меня, — сказал он. — Семейственность у нас была всегда. Думаю, что в большом банке я мог бы быть магнатом. Но я довольствовался тем, что зарабатывал себе на жизнь, и эта работа оставляла мне время для занятий тем, что мне действительно нравится. Моя жена умерла спустя несколько лет после нашей женитьбы, и не было никого, кто бы заставлял меня продвигаться по службе дальше, чем я хотел.

Кроме того, есть нечто специфическое в работе в маленьком банке маленького города. Ты знаешь проблемы каждого, денежные и прочие, и ты можешь время от времени нарушать правила, чтобы выручить людей. По-своему, банкир так же важен, как и врач. — Он помолчал. — Теперь все уже не так. Все систематизировано, компьютеризовано и дегуманизировано. В прежнем смысле слова банкира уже нет. У вас есть управляющий финансами, который все больше и больше становится частью крупной корпорации, ответственной перед Советом директоров. Он должен работать по строгим правилам, которые не учитывают никаких человеческих факторов.

Мисс Мартин, зачарованная, знаком попросила подать еще кофе.

— Например, вклад денег, — продолжал он. — Раньше, бывало, вы приходите в банк, вносите в бланк свое имя, адрес и сумму, которую хотите отложить. Человек чувствует, что он делает хорошее дело, полезное и для себя. «Мое имя Джон Дой, я заработал эти деньги, здесь я живу и хочу, чтобы вы сохранили для меня эту сумму». Вы отнесете бланк кассиру и с минуту поболтаете с ним о жизни.

Нейт положил в кофе сахар.

— Очень скоро никаких кассиров не будет. Уже сейчас в большинстве случаев вам не надо заполнять бланки вклада в самом банке. Они вам высылают перфокарты для компьютера с вашим именем и номером. Все, что вам нужно вписать, это дату и сумму. Деньги, которые они экономят на том, что не используют кассиров, они тратят на идиотские телерекламы. Именно реклама банка по телевидению и вдохновила меня на эти рассказы.

Мисс Мартин улыбнулась:

— Нейт, а ведь вы нас использовали. — Потом улыбка померкла. — Но даже если вы заставите их заплатить вам больше, это заденет разве что их чувства. Деньги пойдут не из их кармана, и даже несколько тысяч долларов для них ничего не будут значить.

Он тихо сказал:

— Важно заставить их осознать, что любую механическую систему, которую может изобрести человек, человек же может и разрушить. Если я смогу заставить их почувствовать, что с человеческим фактором нельзя не считаться, я буду удовлетворен. Ну что ж, я думаю, нам пора идти на встречу.

Мисс Мартин, которая до этого переживала за Нейтана Уэйта, вдруг обрела уверенность. Нейт сможет потягаться с дюжиной ящерообразных.

Комитет из двенадцати членов Ассоциации в окружении дюжины юристов ждал их.

Нейтан Уэйт, войдя в комнату, кивнул. Ящерообразный сказал:

— Вы Уэйт?

Нейт спокойно ответил:

— Мистер Уэйт.

Молодой адвокат в безупречном сером костюме сказал:

— Эти рассказы, что вы написали и за которые мы заплатили… Вы понимаете, что ваши так называемые Способы незаконны?

— Сынок, я участвовал в составлении банковских законов моего штата и время от времени выполнял разную работу для Федерального совета по резервам. Я был бы рад побеседовать с вами о банковских законах.

— Замолчи, Энди, — сказал адвокат постарше. Он повернулся к Нейту. — Мистер Уэйт, мы не знаем, преступны или нет ваши два первых метода. Но мы знаем, что провести испытательный эксперимент стоило бы нам больших денег и неприятностей. И в то же время, если бы Способы 1 или 2 стали достоянием широкой публики, это бы вызвало неисчислимый урон и потери. Мы хотели бы заверений, что подобное не произойдет.

— Вы купили рассказы, объясняющие первые два метода. В общем, меня считают честным человеком. Как могла бы это сформулировать мисс Мартин, я не буду повторно использовать эти же сюжеты.

Серый костюм цинично проговорил:

— Может быть, на этой неделе нет. А как насчет следующей недели? Вы полагаете, что прижали нас к стенке.

— Я просил тебя замолчать, Энди! — в ярости воскликнул адвокат постарше. И снова обратился к Нейту. — Я Питер Харт, — сказал он. — Прошу прощения за своего коллегу. Я принимаю заявление, что вы честный человек, мистер Уэйт.

— Все это не важно, — прервал его ящерообразный. — Как насчет Способа 3 — третьего метода ограбления банка? Он такой же подлый, как и первые два?

Нейт мягко возразил:

— Как я уже сказал мисс Мартин, слово «ограбить» неподходящее. Способы 1 и 2 — неэтичные, возможно, незаконные методы заимствования денег из банка. Способ 3 легален. Говорю это без малейшей тени сомнения. Можете положиться на мое слово.

Двенадцать банкиров и двенадцать юристов заговорили одновременно. Ящерообразный остановил шум поднятой рукой.

— И вы хотите сказать, что он так же действенен, как и два первых метода?

— Я уверен в этом.

— Тогда мы покупаем его. По той же цене, что и два первых рассказа, и вам даже не нужно будет писать его. Просто расскажите нам, в чем суть Способа 3. И мы дадим вам 500 долларов за ваше обещание никогда не писать других рассказов. — Ящерообразный откинулся в кресле, переполненный сознанием собственного благородства. Питеру Харту, казалось, это было отвратительно.

Нейтан Уэйт покачал головой.

— У меня с собой есть бумажка, — сказал он. — Она составлена юристом — лучшим специалистом по составлению контрактов в нашем штате. Он мой близкий друг. Я буду рад позволить мистеру Харту просмотреть ее. Ее смысл в том, что ваша Ассоциация будет платить мне 25 тысяч долларов пожизненно, и после моей смерти эта сумма будет выплачиваться непрерывно различным благотворительным организациям, которые будут названы в моем завещании.

Разразился скандал. Мисс Мартин была готова аплодировать и поймала улыбку восхищения на лице Питера Харта.

Нейт терпеливо ждал, когда шум уляжется. Когда в зале немного стихло, он продолжал:

— Это слишком большие деньги всего лишь за рассказ. И поэтому, как оговаривается в контракте, я буду служить в качестве консультанта Ассоциации городских банков — назовем это консультантом по социальным связям. Это красивый титул. Будучи консультантом, я, конечно же, буду слишком занят, чтобы продолжать писать рассказы. Это тоже есть в контракте.

Серый костюм вскочил на ноги, требуя внимания.

— Что насчет Способа 3? Он объясняется в контракте? Мы должны знать про Способ 3!

Нейт кивнул.

— Я расскажу вам о нем, как только контракт будет подписан.

Питер Харт поднял руку, призывая к тишине.

— Не подождете ли вы в приемной, мистер Уэйт, мы бы хотели обсудить контракт между собой.

Нейт ожидал вместе с мисс Мартин.

— Вы были потрясающи, — воскликнула она. — Думаете, они согласятся?

— Уверен, что согласятся. Они могут возражать против пункта 7, дающего мне право одобрять или не одобрять все рекламные телефильмы банка. — В его глазах мелькнул огонек. — Но они так напуганы Способом 3, что я думаю, они согласятся даже на это.

Через пять минут Питер Харт позвал их обратно, чтобы предстать перед группой подавленных членов комитета.

— Мы решили, что Ассоциация остро нуждается в консультанте по социальным связям, — объявил он. — Мистер Грейвс, — он кивнул в сторону опустошенного ящерообразного, — и я подписались от имени Ассоциации городских банков. Между прочим, контракт прекрасно составлен, никаких возможностей для правовых лазеек. Вам осталось только самому подписать его.

Снова вскочил Серый костюм.

— Подождите минуту! — закричал он. — Он все еще не рассказал нам о Способе 3!

Нейт потянулся за контрактом.

— Ах, да, — пробормотал он, подписав его. — Три способа ограбить банк. Способ 3. Ну что ж, он очень простой. Вот это и есть Способ 3.

Чарлз Эйнштейн Случай с телефонным номером

Нельсон Холлистер, известный по прозвищу «Голова», закинул ногу на ногу и откинулся в кресле.

— Я так понимаю, — сказал он, — мой визит нежелателен.

— Вовсе нет, — отозвался инспектор Вэпсанд из отдела по расследованию убийств, — всегда приятно увидеть старого друга. Не правда ли, сержант?

Сержант Гейтс, его помощник, кисло улыбнулся. Все трое сидели в кабинете Вэпсанда. Голова сказал:

— Вы оба понимаете, что я более ловок, чем вы. Вы, полиция, пользуетесь методом дедукции. Я применяю метод вникания. Вот поэтому я выдающийся частный детектив.

— Допустим, я принимаю ваше последнее высказывание, — сказал ему Вэпсанд, — хотя должен заметить, что не улавливаю, какая может быть разница между дедукцией и вниканием.

— Представьте себе, — начал Голова, — что вы видите много чисел, написанных на доске в учебном классе колледжа. Ваше мнение, по какой дисциплине проходило занятие в этом классе?

Вэпсанд пожал плечами.

— Я не знаю. Математика.

— Вы дедуктивно выходите на математику. Хорошо. Но вникаете ли вы при этом в математику?

— Нет.

— В этом вся разница, — сказал Голова. — Недавно я оказал значительную помощь одной небольшой центральноамериканской стране — это к разговору о разнице между дедукцией и вниканием. Был убит вице-президент во время торжества в его честь. Арестовали не того человека — кого-то, кто был там во время убийства. Полиция пришла к выводу, что у преступника не было возможности убежать.

— Ну и?.. — спросил Вэпсанд.

— Я только обратил их внимание на то, — продолжал Голова, — что убитый в молодости работал в цирке канатоходцем.

— Значит, труп удрал по канату?

— Не говорите глупостей, — сказал Голова. — Один из его заклятых врагов из циркового периода его жизни был «человек-ядро». Он и оказался убийцей.

— Но я не понимаю, — возразил инспектор Вэпсанд. — Допустим, «человек-ядро» действительно убил вице-президента. Как он мог сбежать, если для этого не было возможности?

— Через пушку, — сказал Голова и зевнул. — Празднование в честь вице-президента включало салют из двадцати одного орудийного выстрела.

— Пожалуйста, уходите, — сказал Голове сержант Гейтс.

— Ничего подобного, — любезно ответил Голова. — Я знаю, у вас возникли сложности с одним делом. Я пришел помочь.

— И с каким же это делом? — спросил инспектор Вэпсанд.

— Убийство Филлипса.

— Там нет никаких проблем, — сказал Вэпсанд. — Как вы, возможно, знаете, убитый был найден с оторванным клочком бумаги, зажатым в руке. На бумаге был нацарапан телефонный номер племянника Филлипса, являющегося наследником по завещанию. Ничего сложного. Одна эта улика…

Голова поднял руку.

— Вы видите! — воскликнул он. — Вы использовали дедукцию, но не вникли в ситуацию.

— Что вы имеете в виду?

— Если умирающий хотел указать на своего племянника, почему же он написал его телефонный номер? Почему не имя?

Инспектор неуклюже потянулся за своей трубкой.

— Предположим, мы примем ваше замечание. Но что это меняет?

— Я только хочу сказать, что у Филлипса была причина написать именно телефонный номер.

— Но это ведь то же самое, как если бы он написал имя племянника, — возразил инспектор. — Это был номер племянника. Какая разница?

— Неужели вам не приходило в голову, — продолжал Голова, — что это мог быть неверный номер?

— Это вряд ли возможно, — сказал сержант Гейтс. — Кстати, я сейчас заочно изучаю курс бухгалтерского дела и в течение года уйду из полиции.

— Понимаете, — добродушно сказал Голова, — вы используете дедукцию, а я пытаюсь вникнуть.

— И до чего же вы довникались? — спросил Вэпсанд тихо.

— До того, что и умерший или умирающий может иногда ошибиться в номере телефона. С живыми это то и дело случается.

— И следовательно? — Голос Вэпсанда стал еле слышен.

— Следовательно, убийца был человеком с очень распространенным именем. Ищите кого-нибудь с телефонным номером, похожим на номер племянника. Но с очень простым именем. Типа Джон Джонс или Боб Смит — это и будет нужный вам человек.

— Почему вы так считаете? — спросил инспектор. Трясущейся рукой он пытался разжечь трубку.

— Потому, — объяснил Голова, — что именно по этой причине убитый написал телефонный номер. Если бы он написал Джонс или Смит, что это было бы за свидетельство? Джонсов и Смитов сотни тысяч. Умирающий знал, что должен быть однозначный указатель, связывающий убийцу с убийством, и он бы этого не достиг, написав на бумажке лишь «Джонс». Поэтому он выбрал единственно верный путь. — Голова снисходительно улыбнулся. — К несчастью, он написал неверный номер.

— Шеф, можно я его отсюда выставлю? — спросил сержант. — Выставить?

— Нет, — устало сказал инспектор. — Мне неприятно вам это говорить, но племянник уже сознался.

— В таком случае я имею честь оставить это дело. — Голова встал, вытянувшись во весь рост. — Очевидно, что вы не хотите искать глубже. Кого-то, кого, возможно, племянник хочет покрыть. Кого-то, кого зовут, допустим, Джонс.

— Племянника зовут Джонс, — сказал инспектор.

Дональд Хонинг Очаровательный призрак

Фитзхью часто видел, как они катались на байдарке в этой живописной, безлюдной части озера. Девочка грациозно восседала на носу, прикрываясь маленьким белым зонтиком, если светило яркое солнце, а ее отчим греб на корме.

Хижина Фитзхью скрывалась за кустами и густо разросшимися, тесно стоявшими вдоль берега озера елями и кедрами, так что старик мог сидеть там, никому не видимый. Он радовался их появлению. Редко кто забирался в эту глушь, и временами он ощущал одиночество. Обычно он сидел на лавочке перед хижиной и наблюдал за ними, очарованный изящным, легким скольжением байдарки в голубизне воды и мягкими взмахами весла. Довольно сомнительная профессия, которой он отдавался многие годы и от которой теперь временно отошел (как он предпочитал говорить, а в действительности удрал), развила в нем восприимчивость к прекрасному.

Было чудесно смотреть в заозерную даль, до самого горизонта покрытую лесом. Но как раз здесь у них обычно вспыхивала ссора. Девочка каждый раз хотела плыть дальше, через узкий пролив, образуемый выступающей частью берега, которым озеро Большой Оленихи соединялось с рекой Большой Оленихи, а ее отчим раздраженно кричал, что он уже достаточно далеко заплыл. Чистым детским голоском она просила его не кричать, а это злило его еще больше, и он начинал ругаться с такой яростью, что байдарка раскачивалась.

Здесь было так тихо, что каждое их слово звучало отчетливо, и Фитзхью, сидевший в тени деревьев, все слышал. Ссора, возникавшая неизменно, нарушала идиллически безмятежную сцену, и это глубоко огорчало безмолвного, не видимого сквозь гущу кустов старика, потому что по натуре был он человеком мягким, несмотря на то что его жизнерадостное, розовое лицо смотрело со стен почти всех почтовых отделений округи.

Этим солнечным днем он услышал их прежде, чем они появились из-за поворота бухточки. До него донесся плачущий голос девочки, говорившей: «Ты же сказал! Ты обещал!» — и резкий голос мужчины, гневно велевший ей замолчать.

Байдарка появилась из бухточки, мягко разрезая водную гладь. Мужчина перестал грести, ругая девочку, и байдарка сама по себе покачивалась на воде. Девочка, милый голосок которой от крика стал пронзительным, напоминала ему о каком-то обещании.

Фитзхью наблюдал из-за деревьев. Мужчина втянул весло в байдарку и теперь угрожающе подался вперед к девочке, не вставая с места и держась за планширы.

Старик на берегу нахмурился.

Мужчина дотянулся до девочки, сидевшей на носу, и произошла яростная неравная схватка. Ее крики слабо доносились с воды, приглушаемые деревьями. Байдарка закачалась. Мужчина наклонил девочку над бортом и внезапным резким движением сбросил ее в воду. Потом схватил весло, развернул байдарку и начал яростно грести, отбрасывая снопы брызг.

Фитзхью на мгновение замер, изумленно подняв брови. Он не верил своим глазам. Воды озера сомкнулись там, куда упала девочка. Круги на воде разошлись. Байдарка исчезла за поворотом бухты.

— Невероятно, — пробормотал Фитзхью.

Но вдруг с озера донесся легкий всплеск, и из воды показалась маленькая, светловолосая, похожая на растрепанный цветок головка. Девочка плыла к берегу.

Фитзхью издал смешок, вскочил и прихрамывающей стариковской походкой поспешил сквозь деревья к озеру.

— Сюда, детка, сюда! — звал он на берегу. Он пробрался сквозь прибрежные кусты на узкий, покрытый галькой пляж. Он махал рукой и звал ее.

Она увидела его и поплыла к тому месту, где он стоял, шлепая маленькими руками по воде.

— Вот молодец, — ободряюще прокричал он, когда она приблизилась.

Она доплыла до мелкого места и встала на ноги. Вода стекала с нее струями. Белое платьице было испорчено, светлые локоны свисали тонкими сосульками. Она шла к нему по воде с отрешенным, испуганным лицом.

Фитзхью протянул руки к промокшему приблудившемуся существу. Глаза ее закатились, и, если бы он не подхватил ее, она бы упала навзничь в легкие волны.

Прежде чем она смогла что-либо сказать, измождение и тепло его рук погрузили ее в сон.

Он пронес ее сквозь кусты вверх на берег и через деревья к своей хижине, не отрывая восхищенного взгляда от прекрасного детского лица, такого доверчивого во сне.

— Какое зверство по отношению к ребенку, — пробормотал он, — и какому ребенку!

Он внес девочку в хижину и положил на кровать. Потом выпрямился и минуту разглядывал ее. Ей не больше десяти лет, решил он. Лицо ее было утомленным, с выражением глубокого, безмятежного доверия, которое бывает у спящего ребенка. В ней было чарующее, неотразимое обаяние. Что-то неуловимое в форме маленького алого рта наводило на мысль, что она частенько задумывается. «Какая прекрасная маленькая леди», — думал он.

Он осторожно снял с нее мокрую одежду, переодел в одну из своих длинных фланелевых рубах, положил в кровать, натянул одеяло ей до подбородка и подоткнул. Потом вскипятил молоко, упрекнул себя за то, что попробовал его пальцем, и принес ей. Мгновение он колебался, затем осторожно разбудил ее. Огромные голубые глаза девочки открылись. В них все еще был виден страх. Фитзхью успокаивающе кашлянул.

— Вот и ты, — сказал он.

Она, казалось, боялась пошевелиться.

— Ну же, — улыбнулся он. — Выпей это.

Выражение испуга на ее лице постепенно уступило место неуверенности.

— Все в порядке, — произнес он тихим, мягким голосом.

— Кто вы?

— Я твой друг. Теперь выпей это.

Что-то в нем, в его старом, розовом лице и маленьких, живых голубых глазах успокоило ее. Из-под одеяла показалась маленькая, белая ручка. Она села, взяла молоко и покорно начала пить. Ее глаза неотрывно смотрели на него поверх стакана.

— Молодчина, — сказал он, взяв у нее стакан.

Она снова нырнула под одеяло, внимательно глядя на него нежными, невинными глазами олененка.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Не знаю, — ответила она слабым, робким голоском.

— Воды много наглоталась?

— Я не знаю.

— Кто был этот мужчина?

— Мистер Гроув, мой отчим. Он ужасный человек.

— Да, соседи мне это говорили. Интересно, какую сказку он собирается рассказать твоей матери?

— Вы знаете мою маму?

— Нет, лично не знаю. Но о богачах всегда все становится известно. Я знаю, что ты Шерли, что приехала домой на летние каникулы. Я знаю, что твой отчим каждый день, в хорошую погоду, катает тебя на байдарке и что как раз сегодня ему это надоело.

— Я просила его спуститься вниз по реке. Говорят, там так красиво, — сказала девочка. — Но он никогда этого не делает. Он злой.

— Похоже, он малоприятная личность.

— Он шлепает меня, когда мамы нет.

— Ты жаловалась ей?

— Да, но она говорит, что, наверное, я сама виновата. Она считает его замечательным. Отправляет меня в школу, чтобы я не ссорилась с ним.

Он улыбнулся про себя серьезности и почти взрослой рассудительности девочки.

— Расскажи мне, — попросил он, — что там произошло?

— Он разозлился, когда я попросила показать мне реку, и сказал, что сейчас он мне ее покажет.

— И сделал это. Я думал, что ты уж точно на дне озера.

— Он не знал, — сказала Шерли с гордостью и детским торжеством, — что я в школе научилась плавать. Я не говорила им, чтобы это был сюрприз.

— Это будет тот еще сюрприз, я представляю, — заметил Фитзхью, — но под водой…

— Я первый раз попробовала.

— Ты никогда не плавала под водой?

— До сегодняшнего дня нет.

— Поразительно!

— Он думает, что утопил меня.

— Какой оптимист!

Они оба засмеялись, девочка хихикала под одеялом. Потом она перестала смеяться и взглянула на него со спокойным любопытством.

— Кто вы? — спросила она напрямик.

— Альберт Фитзхью.

— Вы здесь живете?

— Да.

— Всегда здесь жили?

— Последние несколько лет.

— Я никогда вас раньше не видела.

— Нет, видела — из окна вашей большой, быстрой машины.

— Ой, я ненавижу эту машину.

Он хмыкнул.

— Вы живете один?

— Совсем один.

— Почему?

— Старые люди часто живут в одиночестве.

— А сколько вам лет?

— Шестьдесят семь.

Она серьезно кивнула.

— Вам нравится жить здесь?

— Я стараюсь чувствовать себя здесь как дома.

— У вас никого нет на всем свете?

— Ни души.

— Как несправедливо. Вам одиноко?

— Иногда. Но думаю, что порой это со всяким случается. Даже с тобой в вашем огромном доме.

— Ох, этот дом! Я ненавижу его, мистер Фитзхью. Так много, ужасно много пустых комнат.

Хижина Фитзхью отличалась своеобразным грубоватым шармом. В ней был суровый уют и, как и у ее безмятежного старого хозяина, забавные и незатейливые особенности. Мебель, грубая и основательная на вид, казалась подобранной в случайных местах. Дощатый пол был чисто выметен. На голых некрашеных стенах из соснового дерева одиноко висел календарь, купленный у местного торговца. Около кирпичного камина стояла швабра.

Фитзхью задумчиво смотрел на девочку.

— Ты не любишь свой большой дом, а? — переспросил он.

— Ненавижу его.

— Но ведь тебе пора возвращаться туда.

Девочка удрученно затихла, приложив палец к губам. Спустя какое-то время она призналась:

— Мистер Фитзхью, я не хочу туда возвращаться. Я боюсь.

— Мистера Гроува? Ну, о нем ты не беспокойся. То, чему я сегодня был свидетелем, угомонит его надолго. Когда полиция узнает… — Он запнулся, уловив смысл того, что сказал. Полиция, повторил он про себя. Нет, это не пойдет. Никак.

— Я ненавижу этот дом, мистер Фитзхью, — повторила Шерли. — Я терпеть его не могу!

— Но это твой дом, Шерли.

— Это не мой дом. — В ее голосе звучали слезы. — У меня вообще нет дома.

— Но твоя мама…

— Моя мама совсем не будет скучать по мне.

— Шерли, — упрекнул ее Фитзхью. — Как ты можешь такое говорить?

— Потому что я знаю маму. Сегодня вечером она выпьет успокаивающее, а завтра уговорит себя, что я в школе. У нее очень здорово получаются такие вещи. Именно так она и поступила, когда умер мой папа.

— Да?

— Да.

— И тебе совсем-совсем не жаль ее?

— Нет. Потом она будет в это играть, пытаясь встретиться с моим духом из иного мира.

— Что ты имеешь в виду?

— Она так делала, когда умер папа. Моя мама очень суеверный человек — глуповерная, так я обычно называю ее. Она приглашала в дом каких-то ужасных полусонных людей, и они пытались вступить в контакт с моим отцом в том мире.

— Как интересно, — задумчиво проговорил Фитзхью, приподняв брови. — И получалось?

— Ой, мистер Фитзхью, вы же не верите в это, правда?

— Человек моего возраста ни в чем не может быть уверен.

— Нет, это никогда не получалось.

— И ты думаешь, что она будет проделывать то же самое с твоим маленьким промокшим духом?

— Когда-нибудь да.

Фитзхью глубоко задумался, постукивая пальцами по колену. Когда-то давно ему рассказывали о таких сеансах. Кто же это был? А, да Майкл Рэт, в Бостоне. Они пытались вызвать с того света какого-то богатого дедушку или что-то в этом роде, и им почти удалось это, но что-то сорвалось. Всегда что-то срывается в этих проектах, потому что, конечно же, невозможно связаться с кем-то из того…

Он взглянул на девочку, подумал об огромном доме Гроувов, о деньгах.

— Ты не хочешь возвращаться домой? — спросил он.

— Нет, — ответила она, надув губки.

— Но что же ты будешь делать?

— Не знаю. Я буду жить в лесу.

— Это не очень-то удобно.

Ее лицо осветилось.

— Мистер Фитзхью! — воскликнула она. — А почему бы мне не остаться здесь?

— Остаться здесь?

— Да. Вы же сказали, что у вас на всем свете никого нет.

— Но что же ты будешь здесь делать?

— Я буду вашей прислугой. Готовить для вас, штопать и подметать.

— Но ты же не можешь остаться здесь навсегда, Шерли, — заметил он.

— Ну хотя бы на немножечко, ну пожалуйста, миленький мистер Фитзхью, — умоляла она ласковым, милым голоском.

— А потом?

— А потом я пойду домой и отправлю мистера Гроува в тюрьму.

— Ты должна пообещать, что через некоторое время вернешься домой.

— Конечно.

— Но тебе же нечего на себя надеть.

— Я сошью платье из вашей старой шерстяной рубахи.

Он засмеялся.

— Ну и выдумщица, — искренне восхитился он.

Она засмеялась вместе с ним, сидя в кровати и обхватив руками колени.

— Мистер Фитзхью, — она ласково смотрела на него. — Я вас люблю.

Он улыбнулся и все еще продолжал улыбаться, когда подошел к двери и стоял там, глядя в дверной проем на залитые солнцем деревья. «Ну и закавыка, — в изумлении думал он. — Боже праведный, а ведь это верняк».

Каждое утро, как только солнце поднималось высоко над горизонтом, Фитзхью выходил из своей хижины. Он шел по лесу в благодушной безмятежности, скорее очарованный, чем заинтригованный мириадами таинств и драм, разворачивающихся вокруг него. К интимной жизни леса он относился с уважением, никогда не прикасаясь ни к одному цветку, не трогая листьев на свисавших к земле ветвях деревьев.

Пройдя короткий путь через лес, он выходил на проселочную дорогу и шел по ее тенистой стороне к лавчонке миссис Дженифер за продуктами. Здесь лес редел, отступал от дороги, а во многих местах был вырублен. Дальше, там, где он вообще исчезал, появлялось несколько больших, ухоженных домов с верандами и нарядными зелеными газонами. Маленькая лавчонка миссис Дженифер стояла на правой стороне дороги, перед ее домом.

Фитзхью, с покатыми плечами и розовым, почти лысым черепом, обычно шагавший в этот час по дороге, был здесь привычной фигурой. Встречные махали ему рукой, и он приветствовал их в ответ.

Примерно на милю дальше по дороге находился дом Шерли — особняк Гроувов, величественный, огромный дом на озере. Он не раз подходил к нему, чтобы повосхищаться, потому что созерцание внешнего проявления богатства всегда завораживало его.

Сегодня, как обычно, он вошел в лавку. Миссис Дженифер, седая, сухощавая, похожая на птицу женщина, сидела за прилавком с газетой на коленях. Она подняла на него глаза, печальнее которых он никогда не видел.

— Вы знали ее, мистер Фитзхью? — скорбно спросила она.

— Знал ли я кого, миссис Дженифер?

— Маленькую Шерли Гроув.

Он едва не улыбнулся, но одернул себя.

— Кажется, я видел ее несколько раз. А почему вы спрашиваете?

Миссис Дженифер смотрела на него большими, полными слез глазами.

— Она умерла.

— Умерла?

Она молча кивнула.

— Что случилось? — спросил Фитзхью, изображая искреннее огорчение.

— Она вчера упала в озеро и утонула.

— Как ужасно.

Миссис Дженифер протянула ему газету. Он увидел заголовок статьи о трагедии на озере Большой Оленихи. Скорбно покачал головой и причмокнул.

— Все в таком ужасе! — сокрушалась миссис Дженифер.

— Естественно, — пробормотал Фитзхью.

— Такое несчастье!

— Какая жалость.

— Она была таким жизнерадостным существом, — печально продолжала миссис Дженифер. — Всегда искрилась радостью. У меня не укладывается в голове, что ее нет.

— Невозможно поверить.

— Она погибла недалеко от вашей части озера.

— Правда?

— Очень печальная история.

— Мистер Гроув катался с ней на байдарке? — сказал Фитзхью, кивнув на газету.

— Говорят, бедняга от горя не в состоянии говорить, — сказала миссис Дженифер.

— В газете написано, что он не умеет плавать.

— В том-то и трагедия, — подтвердила миссис Дженифер.

— Как прискорбно.

— Я говорю, что на то была воля божья, — сказала миссис Дженифер. — Такой был ей отпущен срок. Нам не дано знать об этом.

— Как это верно, миссис Дженифер.

— И мы можем утешиться этим.

— Аминь, — сказал Фитзхью.

Вместе с продуктами Фитзхью купил газету и побрел по дороге обратно, стараясь не насвистывать до тех пор, пока не отойдет достаточно от магазина. Он прошел через лес и вернулся в хижину.

Когда он вошел, Шерли смеялась.

— Проплывала байдарка, — сказала она, — и я подумала, вот был бы номер, если бы я подплыла к ним и неожиданно высунула голову из воды.

— Ах ты, маленький шаловливый гном. Только помни, Шерли, если кто-нибудь тебя увидит, ты возвращаешься.

— Я знаю это, мистер Фитзхью. Но мне бы очень хотелось являться призраком на озере.

— Смотри, что у меня здесь, — сказал он, раскладывая газету на столе.

В явном возбуждении она прочитала статью и пришла в восторг, увидев свою фотографию. В газете излагалась версия Харри Гроува о трагедии. Он рассказал, что девочка перегнулась через борт, чтобы сорвать водяную лилию, несмотря на его предостережение не делать этого, и упала прямо в воду.

— Как они могут верить такой нахальной лжи? — спросила Шерли.

— Здесь говорится, что мистер Гроув убивается из-за того, что не умеет плавать, — прочитал Фитзхью. — Говорят, что он рыдал, когда говорил это.

— Иногда он действительно бывает чувствительным, — серьезно сказала Шерли.

— Харри Гроув рассказал дальше, как он видел утонувшее тело девочки в прозрачной воде, уносимое глубинным течением в сторону реки.

— Какое поразительное воображение! — прокомментировала она.

В тот день они видели, как полиция обшаривала дно озера. Шерли, наблюдавшая из-за кустов на берегу, была очень горда.

Вместо обуви Фитзхью заставил ее надеть свои толстые шерстяные носки, чтобы не поранить ноги. Поскольку в его хижину редко кто-нибудь наведывался, он считал безопасным позволить ей гулять. Шерли особенно любила берег озера. Она часто наблюдала, как ее немолодой хозяин, который, несмотря на солидный возраст, был все еще хорошим пловцом, переплывал озеро туда и обратно — после чего обычно остаток утра не мог отдышаться.

Через несколько дней после того, как он вытащил Шерли из озера, они увидели одну из ее туфелек, плававшую среди лилий. Шерли обрадовалась, вошла в воду, достала ее и унесла в хижину. В ту ночь, после того как она заснула, Фитзхью сидел допоздна и, попыхивая трубкой, задумчиво разглядывал туфлю.

— Маленькая мокрая туфелька, — тихо проговорил он. — Во сколько же тебя оценить? Скажем — десять тысяч?

До тех пор он уклонялся от всех попыток девочки расспросить о его прошлом. Но со следующего утра он начал рассказывать ей кое-какие истории своей жизни, свои столкновения с законом. Она слушала с детской сосредоточенностью и вниманием, узнавая новые для себя вещи и раздумывая над ними серьезно, увлеченно.

— Я бы никогда не заподозрила, что вы бесчестный человек, мистер Фитзхью, — заметила она.

— Это не было бесчестно, Шерли, — возразил он. — Просто я пользовался обстоятельствами.

— Но разве не было нечестным то, что вы делали, — продавали вещи, которые не имели ценности?

— Нет. Это было использование благоприятного случая.

— А подменить бриллианты той милой старушки?

— Минутная слабость, — признался он.

— Но все равно, — засмеялась она, — я люблю вас. И мне бы тоже хотелось быть бесчестной. А в тюрьме вы когда-нибудь были, мистер Фитзхью?

— Да, время от времени.

Лежа на полу, она засмеялась, глядя на него снизу вверх.

— У вас такой невинный вид, — сказала она.

— Профессиональная необходимость. — Он лукаво улыбался, не вынимая трубку изо рта.

— Как называется ваша профессия?

— Разные люди называют ее по-разному.

— Вы были мошенником?

— Шерли, если бы ты знала, сколько в моей профессии требуется мастерства, воображения и изобретательности, ты бы никогда не выразилась столь грубо.

— Извините, — сказала она.

Он смотрел на нее с ласковой усмешкой, явно забавляясь.

— Наверное, это так увлекательно.

— Что именно?

— Быть бесчестным.

— Может быть, однажды мы с тобой вместе провернем какое-нибудь дельце, — обнадежил ее он.

— Вы бы мне доверяли, мистер Фитзхью?

— Полностью, — ответил он.

Ночью он думал над этим. Дело было абсолютно надежным. Имеется клятвенное заверение Харри Гроува, что он видел тело под водой. Мама верит в явления с того света. Известно, что такие люди платят большие суммы денег, чтобы встретиться с умершими. Майк Рэт рассказывал ему множество подробностей о том, как проводится сеанс. Важно помнить, говорил он, что необходимо создать таинственную обстановку.

На следующее утро он объявил, что отправляется в особняк Гроувов.

— Зачем, мистер Фитзхью? — спросила девочка.

— Хочу прощупать, какая там атмосфера.

— Но вы ведь не выдадите меня?

— Нет. Но мы должны подготовить маму к твоему возвращению. Ну-ну, не надо огорчаться. Быть может, мы сумеем поразвлечься всем этим.

Взяв маленькую туфельку, которую они извлекли из озера, Фитзхью ушел. В безмятежном расположении духа шагал он по лесу и насвистывал. Вышел на дорогу и до особняка Гроувов прошел около мили приятного, спокойного пути.

Полный благоговения, он приблизился к дому Гроувов. К подобным местам он относился с большим знанием дела. Прошел по длинной, посыпанной гравием подъездной аллее, ответвлявшейся от дороги, рассматривая дом задумчивым, изучающим взглядом. Особняк стоял на берегу озера — длинное двухэтажное здание, затянутое плющом, с двумя верандами-соляриями и портиком с колоннами. Прошел по дорожке вокруг широкой, идеально ухоженной лужайки с небольшим белым фонтаном. Негромко постучался в парадную дверь, которую через мгновение распахнула служанка. Он спросил миссис Гроув мягким, почтительным голосом, сказав, что у него к ней дело чрезвычайной важности. Служанка окинула его неодобрительным взглядом и полуприкрыла дверь, удалившись в дом.

Вышла женщина. Блондинка, лет за тридцать, одетая строго в черное. Печальные, распухшие от слез глаза смотрели на него с укором.

— Да? — сказала она.

— Извините меня, миссис Гроув, — начал он, приподняв руку в знак приветствия. — Меня зовут Альберт Фитзхью. В лесу около озера у меня хижина. Может быть, это как-то связано с тем, что я живу в непосредственном общении с природой, но я обнаружил в себе восприимчивость к весьма странным, необъяснимым явлениям — особенно из потустороннего мира.

Миссис Гроув пристально смотрела на него, в ее глазах появились признаки какого-то томления и беспокойства.

— Вы медиум, мистер Фитзхью? — спросила она.

— Если и так, то по рождению, а не по выбору.

— Я верю в медиумов, — почти прошептала она. — Верю в сверхъестественное, несмотря на некоторые неудачи, которые мне дорого обошлись.

— Понимаю. Так много беспринципных людей. Но я бы не стал вас беспокоить, если бы не надеялся помочь вам.

— Помочь мне?

— Прошлой ночью мне показалось, что я слышал в лесу голос девочки. Я не был уверен, потому что в шуме ветра часто слышатся такие звуки. Но потом утром я обнаружил на столе… — И он вынул туфлю.

— Это туфля Шерли! — воскликнула она. Осторожно и нежно взяла ее, как будто она была живой.

— Знак, — проговорил он.

— Мистер Фитзхью, — прошептала она, крепко сжимая туфлю, — вы пытались установить контакт?

— Нет, — ответил он. — Я подумал, что сначала следует поговорить с вами.

— О чем?

— Попытка установить контакт требует огромного напряжения. Вот если бы была…

— Какая-нибудь финансовая поддержка?

— Только на тот случай, если мне это удастся, миссис Гроув, — сказал он, подняв палец.

— Если вам это удастся, мистер Фитзхью, никакое вознаграждение не будет слишком щедрым.

Они договорились, что сеанс должен состояться следующим вечером. Поначалу Фитзхью собирался потянуть с этим недельку или около того, но потом решил, что, поскольку Харри Гроув все время присутствует в доме, было бы лучше покончить с этим как можно скорее. Единственным его условием было то, что дом должен быть абсолютно пустым, за исключением его самого и миссис Гроув (которая должна приготовить 5000 долларов наличными и чек на такую же сумму, чтобы отдать их ему в тот момент, когда он представит девочку).

Вернувшись в хижину, он сказал Шерли, что ей предстоит быть его партнером в деле. Девочка была в восторге.

— Мы поиграем с твоей мамой, — пояснил он. — Если ты будешь делать все так, как я скажу, мы очень позабавимся.

Он объяснил ей, что она должна делать.

Из простыни он соорудил для нее одеяние потустороннего призрака, которое спускалось до пят и придавало ей облик святой.

— Завтра вечером, Шерли, — сказал он, — тебе предстоит явиться из мертвых.

Девочка была в восторженном возбуждении.

— Вы думаете, она в самом деле поверит?

— Почему бы и нет? Ты же появишься, — логично заметил он, пожав плечами.

— А мой отчим не попытается вмешаться?

— Но у него нет для этого оснований. Он думает, что ты умерла, не забывай. На всякий случай я позаботился о том, чтобы в критический момент его не было.

— Я всегда буду его бояться.

— Может быть, мы и для него придумаем что-нибудь.

— Мистер Фитзхью!

— Да?

— Вы, наверное, считаете мою маму невероятно инфантильной?

— Совсем наоборот. Я думаю, что она очень умная женщина.

Девочка пустилась в пляс, прихлопывая ладонями.

— Завтра я явлюсь из мертвых, — пела она.

— И тем самым создашь прецедент, — сказал Фитзхью, улыбаясь ей.

Была ясная, звездная ночь. Серп луны возлежал в окружении плеяды ярких звезд, сверкавших над вершинами деревьев. Фитзхью вел девочку вдоль озера, предпочтя этот путь дороге. Она была в своем белом одеянии, золотистые волосы аккуратно причесаны. Фитзхью нес единственный реквизит, — длинную белую свечу.

— Только помни, Шерли, — говорил Фитзхью, — это не пустячное дело. Легкий смешок или намек на улыбку могут все испортить. Так что будь милым, безмолвным призраком, хорошо?

— Да, мистер Фитзхью, — сказала она.

Они тихо приблизились к дому. В соответствии с планом Шерли проникла в дом через боковой вход и спряталась наверху, чтобы ждать сигнала Фитзхью — трех ударов по столу. Тогда она зажжет свечу и спустится с ней вниз.

Теперь, когда девочка находилась на подступах к миру живых, Фитзхью позвонил в дверь. Его впустила миссис Гроув, у нее был полуотрешенный, таинственный вид, вполне подобающий ситуации.

— Мы одни? — спросил Фитзхью.

— Да, — выдохнула миссис Гроув.

Они вошли в гостиную. Сели по разные стороны длинного, гладкого стола из красного дерева. Фитзхью заметил у локтя миссис Гроув пачку денег. Лампа погасла, и комната погрузилась в глубокий, напряженный мрак.

Фитзхью начал ритуал, большей частью совершенный экспромт.

Все располагало к грандиозному событию — мрак, безмолвие, отблеск луны на столе, шелест ветра в деревьях. Тонко восприняв драматичность момента, Фитзхью подвел мистическую процедуру к кульминации. Миссис Гроув погрузилась в забытье. Он поднял кулак, трижды громко ударил по столу, и мошеннический проект двинулся дальше. Украдкой он взглянул наверх в направлении лестницы.

Наступил момент напряженной тишины, затем он увидел призрачный, неровный свет опускающейся свечи. Она отбрасывала на стену движущееся, зловещее желтое пятно. Фитзхью наблюдал за ним.

— Обернитесь, миссис Гроув, — прошептал он.

Не дыша, женщина повернулась на стуле.

Там была Шерли, ступавшая медленно и величаво, ангелоподобная в своем белом одеянии, с длинной горящей свечой в руках, пламя которой освещало ее ясное, отрешенное лицо.

Миссис Гроув издала крик и тут же подавила его. Ребенок медленно и беззвучно спускался с лестницы, ступенька за ступенькой.

Миссис Гроув поднялась, глядя на девочку, в состоянии транса и полнейшей невозмутимости. Фитзхью тоже поднялся, двинувшись в сторону денег. Он схватил их и исчез за дверью как раз в тот момент, когда миссис Гроув в слезах обнимала свою девочку у подножия лестницы.

Он прошел по подъездной аллее и поспешил по дороге к своей хижине, зажав деньги подмышкой. Идя через лес, он заметил в свете луны, что около его хижины что-то движется. Вглядываясь, он остановился. Там кто-то был. Он спрятал деньги в листьях и осторожно двинулся дальше.

Он узнал Харри Гроува, худого, нервного человека с маленькими усиками. Харри Гроув приближался к нему в свете луны.

— Вы Фитзхью? — спросил он резко, высокомерно.

— Да, — ответил Фитзхью.

— Ну а мое имя Гроув. Я муж миссис Гроув.

— Как поживаете?

— Это опустим. Я не знаю, какой трюк вы выкинули, папаша, но зато знаю, что сегодня вечером она дала вам десять тысяч, и значительную часть — наличными.

Фитзхью, невозмутимо глядя на него, кивнул.

— Она дала их мне сегодня днем, а не вечером, — уточнил он.

— Хорошо, — сказал Харри Гроув с некоторым раздражением. — Мне все равно когда, важно то, что они у вас. Я не знаю, что вы такое там провернули, но с этими десятью тысячами у вас номер точно не пройдет. Моя жена женщина доверчивая. Вы можете попасть в тюрьму за то, что воспользовались ее слабостью, особенно когда она в таком состоянии.

Фитзхью кивнул.

— Думаю, вы правы, — признал он.

— Ну так где они?

— Мы их поделим поровну, — предложил Фитзхью.

— Хорошо. — Харри Гроув криво улыбнулся. — Я возьму наличные, а вы можете себе оставить чек.

— Прекрасно, — сказал Фитзхью. — Вы умеете грести на лодке?

— На лодке?

— Деньги в озере.

— В озере?

— На мелком месте, конечно. Я бросил их там сегодня днем, именно по тем соображениям, которые вы упомянули.

— Вы знаете место?

— Конечно.

Они сели в старую лодку, которую кто-то бросил у хижины Фитзхью несколько лет назад, и поплыли к середине озера.

Старый джентльмен, с иголочки одетый и весьма респектабельного вида, сидел в скором поезде с довольной полуулыбкой на губах. Он смотрел на проносившийся за окном пейзаж.

«Что ж, одну вещь мы во всяком случае выяснили, — размышлял он. — Дно у старой лодки действительно прогнило, что я всегда и подозревал. И еще то, что во всем этом деле Харри Гроув по крайней мере один раз сказал правду. Он действительно не умел плавать».

X. А. Де Россо Эта горькая сладкая месть

Дорога была перегорожена. По обеим ее сторонам в земле были укреплены стояки, к которым прибиты щиты с предупреждающими надписями: «Оседание грунта. Проезд не рекомендуется».

Уилл Оуэн затормозил и свернул на обочину, подпрыгивая на колеях, изрытых машинами рыбаков и охотников, объезжавших заграждение.

Миновав огороженный участок, он опять вырулил на шоссе и набрал скорость.

Фары машины прорезали ночь, выхватывая из тьмы то смутные очертания поросших травой отвалов, то стальной каркас мрачного и безмолвного надшахтного сооружения.

Он снова затормозил, развернул машину и выключил мотор. В возникшей тишине он слышал лишь глухие удары своего сердца да кваканье лягушек в ближнем пруду. И больше ни звука.

Он потянулся было за сигаретами, но раздумал, посчитав, что лучше не рисковать и ничем не выдавать своего присутствия. Однако спустя минуту он все же закурил, решив, что в полночный час здесь никто не может появиться, кроме нее.

Ожидание угнетало его. Возможно, так действовала на него окружающая обстановка: заброшенная железорудная шахта и ощущение запустения, вызываемое безлюдными зданиями, поросшими травой отвалами и ржавеющим инвентарем. Но для встречи с ней это было самое подходящее место.

Он включил свет на панели с приборами, взглянул на часы и забеспокоился. Приедет ли она?

По телефону он говорил с ней очень жестко и дал понять, что отказа не примет. Она умоляла его, говорила, что дома будет муж и она не представляет себе, каким образом ей удастся ускользнуть в такой поздний час. Он был непреклонен. Она должна найти способ.

И теперь он сидел здесь, курил, изнывая от тревоги и в который раз задавая себе вопрос, правильно ли он все делает. Прежде он и думать не мог, что докатится до такого.

Он уже был готов признать свое поражение, как вдруг на дороге показался свет приближающейся машины. Он открыл дверцу и вышел в темноту. Сердце отчаянно колотилось. Он не мог бы с уверенностью сказать, чем вызвано его волнение, — тем, что предстояло сделать, или новой встречей с ней. Как же много времени прошло с тех пор, когда они виделись в последний раз!

Машина круто повернула вокруг шахтного отвала, и свет ее фар ослепил его. Он выругал себя за то, что встал здесь, всем напоказ, хотя нужно было соблюдать осторожность, может быть, даже спрятаться. Но он был новичком в этом деле, к которому не испытывал ни малейшей склонности. Необходимость и ненависть — вот что руководило им.

Машина остановилась, фары погасли. И снова ничто не нарушило ночную тишину.

— Сибил? — окликнул он. В горле у него запершило. Он опять совершил глупость — не следовало ее окликать, вдруг это вовсе и не она… При одной мысли об этом по его телу пробежал озноб.

Дверь машины открылась, и в мелькнувшем свете салона он увидел ее, Сибил.

Вновь все погрузилось в темноту, только у машины теперь сгустилось новое пятно — тень Сибил.

— Иди сюда, — позвал он. Боль и оскорбленная гордость говорили за него.

Тень не пошевелилась.

— Я сказал, иди сюда, — скомандовал он так громко, что слова эхом отозвались где-то в ночи.

Она двинулась к нему и остановилась так близко, что он почувствовал запах ее духов. Сирень, как и когда-то. Резко и гневно он отбросил воспоминания.

Он не знал, с чего начать. Перейти сразу к делу казалось грубым и даже кощунственным. Но нужно было что-то сказать.

— Ты опоздала.

— Раньше уйти не удалось. И потом, я неуверенно себя чувствовала на этой дороге. Перегорожена, предупреждение о провалах. Я… мне было страшно.

— Это предупреждение, только чтобы снять ответственность с компании, на всякий случай, если действительно, образуется провал. Охотники и рыболовы все время пользуются этой дорогой. Здесь недалеко река.

— Но вокруг старых шахт действительно бывают проседания грунта.

— Я же сказал тебе, чтобы на знак ты не обращала внимания. А старая дорога в Бессемер? Там полно таких знаков. Но по ней спокойно ходят автобусы. Бывает, конечно, случаются провалы, но крайне редко.

Он поймал себя на том, что пытается представить себе, как она сейчас выглядит. В темноте вырисовывалась лишь ее высокая, изящная фигура, он мог видеть, что на ней надеты брюки и светлый, с открытым горлом джемпер. Волосы — наверное, копна светло-золотистых колец, а лицо… Он на мгновение прикрыл глаза, пытаясь вспомнить его. Но горечь вновь затмила все чувства. Он понял, что прочитанная им лекция о провалах грунта была попыткой оттянуть начало разговора, который касался их обоих.

— Ты привезла? — Он заметил, что его голос был напряженным.

— Деньги?

— Да, да. Что же еще? Ты все привезла?

— Тысячу, как ты сказал.

— Хорошо, давай их сюда.

Она не двигалась.

— Чего ты ждешь?

Он услышал, как она прерывисто вздохнула.

— Я не могу в это поверить. Только не отец. Только не он.

— Но ты же видела фотокопии, которые я послал тебе? Ты же узнала почерк.

— Мой отец был хорошим человеком. Он никогда не брал взяток. И никогда не имел дела с незаконными доходами.

— Из письма следует иное.

Она снова судорожно вздохнула.

— Неужели в тебе нет ни капли милосердия? И ты не можешь оставить мертвых в покое?

— Он не единственный, кто умер, — сказал он и почувствовал прилив ненависти. Мой отец тоже умер, и только по вине твоего, подумал он.

Она молчала, будто тоже думала об этом несчастье, которое уничтожило все то нежное и прекрасное, что было между ними.

— Так ты собираешься мне их отдать?

Она сунула ему что-то быстрым и сердитым движением. Его пальцы ощутили плотный конверт. Он даже не взглянул на него. Пристально всматриваясь в ее лицо, он стремился что-то прочесть на нем, но темнота скрывала его.

— Ты не собираешься их пересчитать? — Насмешка сделала ее голос резким. — Не боишься, что я обману тебя?

Он был благодарен темноте, которая скрыла вспыхнувшее краской лицо.

— Я потом пересчитаю.

— Я думаю, на этом ты не остановишься?

— Нет.

— И сколько же еще ты потребуешь?

Он было смущенно зашевелился, потом взял себя в руки.

— Не знаю. — Он отчаянно ненавидел себя в этот момент.

— Будет ли когда-нибудь достаточно? — продолжала она. — Ты будешь тянуть и тянуть из меня, а потом все-таки предашь это письмо гласности?

На это он ничего не ответил. Она отвернула лицо в сторону, наклонив голову.

— Ты плачешь?

Она мгновенно вскинула голову и после минутной паузы произнесла:

— Из-за чего мне плакать? Все свои слезы я уже выплакала. Все, чего я сейчас хочу, это уехать и… и…

Она повернулась, села в машину; завелся мотор, и через несколько мгновений красные огни задних фар исчезли за отвалом шахты. Она оставила его одного, несчастного и невыносимо одинокого. Наедине с мертвой шахтой, мертвыми воспоминаниями и бесплодными мыслями…

Он сидел, зажав в руке забытую рюмку, безразлично глядя на изощренные движения стрип-герл.

«Я не думал, что так получится, — говорил он себе. — Я думал, что по крайней мере извлеку какое-то удовольствие. Но все, чего я добился, — это сделал больно Сибил. Я хотел отомстить ему, но он мертв; единственное, что мне остается, — это отомстить его памяти, — а это значит, опять ранить Сибил».

До его сознания дошло, что рядом на соседнем табурете кто-то сидит. Запах духов обволакивал его.

— Не угостишь ли меня, милок?

Он повернул к ней усталый, тяжелый взгляд. Сейчас на ней было побольше одежды. На лице сияла хорошо поставленная улыбка, такая же искусственная, как длинные ресницы, рыжие волосы и иллюзия красоты в полумраке бара.

— Ты так мило просишь.

Ее пальцы поигрывали его ухом.

— Что случилось, дорогой? Тебя кто-нибудь обидел? — Он почувствовал, как ее бедро прижалось к нему. — Купи мамочке стаканчик и все расскажи.

Кто-то вошел в бар и прошел сзади них. Краем глаза Уилл Оуэн узнал его. В нем снова вспыхнула обида и затаенная злоба.

— Обратись к нему, — с горечью сказал он. — Может быть, он купит тебе бутылку шампанского. Наверное, ему не впервой.

— Спасибо за все, глупышка.

Она ушла. Так, значит, он и есть то, чего ты хочешь, Сибил? Должно быть, так, раз именно за него ты вышла замуж. Эван Стерлинг. Ему потребовалась вся его воля, чтобы не выплеснуть вино — из своего стакана в лицо Стерлингу.

Танцовщица и Стерлинг отошли от стойки бара и направились за столик. Она обхватила его за плечи, он громко хохотал. По всей видимости, был здорово пьян.

Оуэну стало так противно, что во рту выступила горькая слюна. Он так и не допил содержимое своего стакана и вышел на улицу. Уже светало, над крышами домов появились первые лучи солнца. Резко и звонко пропела птица. Но Оуэн ничего не замечал.

Лачуга располагалась на небольшой поляне в стороне от боковой дороги. Ее окружали тополя и хвойные деревья. Участок перед домом был неухожен, весь зарос пожелтевшей высокой травой золотарника и чертополоха. Старый автомобиль, казалось, застрял здесь навеки.

Оуэн заметил, что одно стекло в четырехпанельном окне разбито и в дырку всунут кусок мешковины. Он стал стучать в дверь, она затрещала.

— Корбетт! — позвал он. — Открой, Корбетт!

Из лачуги не доносилось ни звука. Он посмотрел кругом. Снова бросил взгляд на пыль и грязный плимут-41 и постучал вновь.

— Корбетт! Проснись! Это Оуэн!

Внутри кто-то зашевелился. Дверь слегка приоткрылась; мутные глаза моргнули на яркий солнечный свет. Рука почесала щетину на лице.

— Что вам?

— Поговорить с тобой, Корбетт.

Тот мгновение колебался. Потом неохотно проговорил:

— Ладно. Входите.

На старой деревянной плите стояли грязные кастрюли, стол был завален грязной немытой посудой. Постель разворочена, видно, что ее только что покинули, простыни серые. Около кровати почти пустая бутылка джина.

Корбетт тяжело плюхнулся в кресло и кивнул Оуэну на другое. Налитые кровью глазки недобро смотрели на него.

— Ну?

Оуэн осматривался, чтобы привести в порядок свои мысли. В одном углу однокомнатной хижины были свалены капканы и рыболовная снасть. Над кроватью на деревянных штырях висело ружье. Острые запахи рыбы и сохнущих шкур наполняли комнату.

— Насчет письма Блэкуэлла, которое ты продал мне, — медленно произнес Оуэн. — Не расскажешь ли ты мне еще раз, где ты его взял?

Нахмурив брови, Корбетт пристально смотрел на Оуэна.

— Я уже говорил.

— Я бы хотел услышать еще раз.

— Зачем?

— Неважно зачем. — Голос Оуэна стал тверже. — Расскажи мне.

Корбетт посмотрел по сторонам, как будто хотел убедиться, что в комнате никого больше нет. Спустя минуту он заговорил:

— Как я уже рассказывал вам, я проник в коттедж Блэкуэлла. — Он старался не смотреть на Оуэна. — Какого черта? У меня были тяжелые обстоятельства. Почти ничего не попалось в капканы за целую зиму. Рыбалка тоже почти ничего не дала, и работы проводником было мало. У Блэкуэлла было чем поживиться. Я и подумал пошуровать там, если они все не вывезли.

— Когда ты туда проник?

— Ну, где-то прошедшей весной. В апреле или мае. Точно не помню.

— Где ты нашел письмо?

— А? — Корбетт явно вздрогнул. Потом взял себя в руки. Бросил тоскующий взгляд на бутылку с джином. — В… в книге. Там валялось много разных книг. Оно было в одной из них.

— Как называлась книга?

— Откуда я могу знать? Я же не искал, что бы мне почитать.

— Уж это точно, — сухо сказал Оуэн. — А почему вообще ты заглянул в эту книгу? На интеллектуала ты не похож.

— Нечего острить, — вдруг ощетинился Корбетт. — У меня нет настроения слушать всякие шуточки.

— Почему ты заглянул в эту книгу? — повторил Оуэн.

— Ну, люди же иногда прячут что-нибудь в книгах, разве не так?

— Разве?

— Чего вы хотите? Зачем задаете эти вопросы? Вы же получили это письмо, так? И сделали на нем хорошие деньги.

— Получил? — очень спокойно произнес Оуэн.

Корбетт перегнулся через стол, с откровенной враждебностью глядя на Оуэна.

— Чего вы добиваетесь? Что вы здесь вынюхиваете?

— Блэкуэлл жил в южной части штата, — сказал Оуэн, — а летний домик его здесь на севере. Он умер в прошлом январе на Юге. Ты находишь письмо в его летнем коттедже. Как ты это объяснишь?

— А? — Стул скрипнул под Корбеттом, когда он сменил позу. Его взгляд устремился в открытую настежь дверь, на высокую траву, мягко колыхавшуюся на легком ветру. Откуда-то доносилось громкое и звонкое пение овсянки. — Старик Блэкуэлл был здесь прошлые лето и осень, разве не так? — Корбетт с вызовом посмотрел на Оуэна. — Вероятно, тогда он и написал письмо и спрятал его в той книге. Во всяком случае, он не хотел, чтобы его нашли до его смерти. Так сказано в письме.

— Почему ты продал его мне?

Стул опять скрипнул.

— Ну, я все знал про вашего папашу. Я работал у него одно лето, с год назад, на строительстве дороги. Вы всегда говорили, что именно Блэкуэлл разорил его — не выполнив обязательства по договорам — и из-за него он и застрелился. Вы растрезвонили об этом по всему городу, Оуэн, так что почему бы и мне этого не знать? Все знают, что вы ненавидите Блэкуэлла. Ну и… я решил, что вы захотите отплатить ему.

— Отплатить после его смерти?

— Но у него же есть дочь, ведь так? И потом, письмо-то я нашел только после его смерти.

— Почему ты его сразу мне не продал?

— Не пришло в голову. Я не знал, что с ним делать, пока сюда на север не приехала его дочь.

Оуэн почувствовал, как учащенно забилось его сердце. Он старался поймать взгляд Корбетта, но глаза пропойцы блуждали, ни на чем подолгу не задерживаясь!

— А почему ты сам не воспользовался письмом, Корбетт? Вчера я отхватил за него тысячу долларов, запросто. И могу получить больше, много больше. А ты почему-то продал его мне всего за двести долларов.

— Я уже говорил, что сидел на мели. Мне нужно было достать хоть сколько-то, лишь бы быстрее.

— С помощью этого письма ты мог получить деньги так же быстро.

— Ладно, — с вызовом выпалил Корбетт, покраснев. — У меня маловато мозгов для такого дела. Вот почему. Я не слишком-то грамотный. Шантаж не по моей части, не знаю, с какого бока браться.

— Почему бы не предложить мне партнерство?

Корбетт вскочил на ноги, с грохотом уронив стул.

— К чему вы ведете? Какого черта, я сыт по горло вашими вопросами. Убирайтесь из моего дома!

Оуэн медленно поднялся на ноги, настороженный, весь напрягшись внутри. В висках сильно пульсировала кровь. Странное возбуждение охватило его.

— Все это дело очень подозрительно, — тихим, твердым голосом проговорил он. — И я разберусь с этим, Корбетт. Не уеду отсюда, пока не разберусь.

Со звериной проворностью Корбетт повернулся и прыгнул. Оуэн сделал быстрое движение к нему, но их разделял стол. Он опрокинул его вместе с посудой и рванулся вперед, но к этому моменту Корбетт уже дотянулся до ружья и сорвал его со стены. На его лице было злорадное торжество, когда он повернулся и направил его на Оуэна.

— Ты уходишь, Оуэн, — сказал Корбетт. — Ты сейчас же отсюда уходишь, по своей воле или ногами вперед…

Оуэн медленно ехал по асфальтовой дороге, какое-то смутное предчувствие, которое он не мог ничем объяснить, тревожило его. Подсознательно он ощущал необходимость чего-то остерегаться. Но чего?

Ярко светило солнце. Деревья были покрыты сочной зеленью позднего лета. Только нескошенная трава на невспаханных полях пожелтела и увяла — предвестник умирающей природы в канун осени.

Сзади раздался сигнал машины, который своей неожиданностью заставил его вздрогнуть и резко свернуть к обочине. Он мгновенно узнал машину, просвистевшую мимо.

Машина Эвана Стерлинга.

Это был ягуар, единственный в этих краях. Сибил водила бьюик, но Эван не мог до него опуститься, ядовито подумал Оуэн.

«Почему я так ненавижу его? — спросил он себя. — Потому что он женился на Сибил? Мы поссорились и разошлись. Должна же она была за кого-то выйти замуж. Она молода, красива и богата, она не могла не выйти замуж. Но почему за Стерлинга? Он по крайней мере лет на двадцать старше ее и не имеет ни пенни собственных денег, живет за ее счет. Но он прекрасно сложен и хорош собой. Седина на висках придает ему импозантный вид. Может быть, поэтому она и вышла за него?»

Он не считал, что его отношение к Эвану вызвано ревностью. Он смирился с тем, что Сибил выйдет за кого-нибудь. То, что он испытывал к нему, было сильнее и злее, чем ревность. Нечто, почти пугавшее его.

Он доехал до города и свернул на главную улицу. В конце ее, там, где дорога спускалась вниз и на целый квартал не было ничего, кроме таверн, он увидел припаркованный ягуар. Стерлинг стоял рядом, разговаривая с женщиной с крашенными в рыжий цвет волосами — в резком дневном свете она выглядела суше и старше.

Стерлинг зацепил взглядом Оуэна и продолжал смотреть на него, пока тот проезжал мимо. Взгляд его был хищным, острым и пронзительным…

Смеркалось, и он включил фары. В лишенном ветра воздухе вяло и безжизненно, будто смертельно уставшие, свисали листья деревьев. Пыль, поднятая машиной, — долго висела в воздухе, лениво кружась, как желтый дым.

Он оставил машину, не доезжая до цели своего путешествия, и дальше пошел пешком. Сердце сильно стучало. В сгущавшихся сумерках громко и сиротливо прокричала сойка.

Перед поворотом к хижине Оуэн помедлил. Он вспомнил ружье и выражение лица Корбетта. Но на этот раз он не даст напугать себя ружьем. Оуэн твердо обещал это себе. Он не допустит этого и заставит. Корбетта рассказать все, что знает.

Света в хижине не было. Темная и необитаемая, она бесформенным пятном вырисовывалась на фоне окружавших ее деревьев. Плимут, однако, стоял на том же месте, что и днем.

Дверь хижины была распахнута. Оуэн остановился перед ней, охваченный тревожным чувством. Он собирался окликнуть хозяина, но что-то подсказало ему не делать этого.

Он не имел представления, сколько времени простоял там, весь в напряжении и нерешительности, пытливо вслушиваясь и всматриваясь в пустоту.

Он сразу ощутил присутствие смерти, как только переступил через порог. Она притаилась в темных углах, она наполняла собой комнату, она свисала со стен и потолка.

Он достал зажигалку и щелкнул ею. Тени неохотно расступились. Сделал два шага и увидел Корбетта.

Тот лежал на спине, вытянувшись на полу вдоль кровати. Пуля вошла в висок через маленькое, опрятное, сине-красное отверстие и вышла на противоположной стороне черепа, превратив его в темно-красное месиво. Рот его был широко открыт, как будто он все еще пытался издать последний, агонизирующий вопль. Ружье лежало около его руки.

Зажигалка погасла. И в зловонной тишине на Оуэна вдруг снизошло озарение.

Стоя в телефонной будке, он сказал:

— Сибил?

— Да?

— Я должен тебя увидеть. У шахты. Сегодня.

Наступила тишина, продолжавшаяся так долго, что он было подумал, не положила ли она трубку.

— Но сейчас — сейчас так поздно, — наконец проговорила она.

— Вчера тоже было поздно.

— Я хочу сказать, слишком поздно, чтобы взять что-то в банке.

— Да кто про это говорит? — вскричал он, но потом приглушил в себе нетерпение и поднимавшуюся панику и спокойно сказал:

— Я возьму чек, что угодно. Только будь там.

Он понял по наступившему молчанию, что она уловила неубедительность его слов, но было поздно пытаться изменить.

— Нельзя как-нибудь в другой раз? — попросила она.

— Нет. Это должно быть сегодня ночью.

— Но я — я не одна сегодня.

— Ну и что? — агрессивно наступал он. — Скажи что-нибудь. Больная подруга. Что-нибудь придумай. Но ты должна приехать.

Он почувствовал нежелание, презрение, горечь в ее тоне, когда она ответила:

— Хорошо. Я приеду.

Он резко нажал на педаль, и машина, взвизгнув тормозами, остановилась. Быстро переключил на заднюю передачу и отъехал назад.

«Если бы я ехал чуть быстрее, — подумал он, ощущая одновременно страх и облегчение, — я бы не сумел остановиться вовремя».

В свете фар он увидел глубокую расселину посреди дороги, там, где грунт просел и обвалился в заброшенную шахтную выработку. Он подождал, пока улеглось возбуждение от радости, что он едва избежал опасности, и потом вышел из машины. Прошел несколько шагов вперед и остановился на краю провала овальной формы. Поднял с земли камень и бросил его в яму. Он слышал, как тот несколько раз ударился и отскочил от стенок, и потом не было ни звука. Достиг ли он дна или все еще летел вниз, он не знал.

Лихорадочно соображая, Оуэн пошел назад к машине. После некоторого раздумья он завел ее, перевел на первую передачу, свернул с шоссе, пересек неглубокий кювет и стал объезжать опасное место по чертополоху и золотарнику, которые скреблись по дну машины. Объехав расселину, он выехал на шоссе и остановился. Потом вернулся к яме пешком, обошел ее и остановился в ожидании. У него был с собой фонарь, и время от времени он поглядывал на часы. Было десять минут первого, когда он заметил свет фар.

Он был уверен, что это Сибил, потому что никто другой не поехал бы этой дорогой в такой час. Он посигналил фонарем, и машина остановилась.

— На дороге обвал, — сказал он. — Сразу за поворотом. Тебе отсюда не видно из-за кучи камней.

— Где твоя машина?

— Я объехал яму. К счастью, я ехал не очень быстро. Выходи. Я проведу твою машину.

— Это не опасно?

— Больше не провалится, не сейчас, по крайней мере. Выходи.

Ее голос был напряженным от страха.

— А здесь мы не можем поговорить?

— Выходи. — В его голосе прозвучала сталь, и она подчинилась.

Он поставил ее машину рядом со своей. Они сидели в ней неподвижно и молча, каждый занятый своими мыслями.

— Я… у меня нет с собой денег, — наконец заговорила она. — Я не ожидала, что ты потребуешь их так скоро.

— Да, да. Ты права. Я все равно не мог их тратить. Такого сорта деньги мне не нужны. Теперь я это знаю.

Он ощущал на себе ее пристальный взгляд.

— Уилл? Что ты хочешь сказать, Уилл?

Он вдруг подумал, как давно она не обращалась к нему просто по имени. Воспоминания захлестнули его, но теперь, странно и удивительно, ему не хотелось отгонять их.

— Я не могу продолжать мучить тебя, — сказал он. — Думал, что смогу, потому что нет возможности отомстить твоему отцу, а я должен был как-то отплатить ему. Но каким бы он ни был и что бы он ни сделал, тебе я никогда больше не причиню зла. Ты можешь оставить себе это письмо, Сибил. Делай с ним что хочешь.

Она наклонилась к нему:

— Уилл, я…

— Мне не нужно никаких благодарностей, — с горечью прервал он ее. — У нас, может быть, мало времени, и я хочу, чтобы ты быстро и честно ответила мне. Какие у вас отношения со Стерлингом?

Она отодвинулась от него. Он мгновенно ощутил ее холодность и отчужденность. Она не отвечала.

— Ответь мне, — настаивал он со сдерживаемым гневом. — Я не пытаюсь соваться не в свое дело. Я спрашиваю только потому, что от этого зависит твоя жизнь.

— Что ты такое говоришь, Уилл?

— Пожалуйста, просто ответь на мой вопрос.

Она смотрела на свои руки, сложенные на коленях.

— Я… я знала, что он собой представляет, до того как вышла за него, поэтому не имею права жаловаться.

— Стало быть, ты несчастлива с ним?

После длительной паузы она ответила:

— Да.

— Он это знает?

— Да.

— Другими словами, брак долго не продержится?

Она умоляюще смотрела на него.

— Пожалуйста, Уилл. Мне больно об этом говорить. Я ни с кем не обсуждаю эту тему, никогда. Пожалуйста, давай прекратим.

— Я вынужден говорить об этом, — теперь уже мягко сказал он, — это связано с твоей жизнью, Сибил.

— Почему ты все время это повторяешь?

Он рассказал ей о Корбетте.

Ее глаза широко распахнулись. Она выпрямилась на сиденье машины, как будто страх служил ей опорой.

— Но… но как это касается меня?

— Это он убил Корбетта.

— Эван?

— Я уверен в этом. Больше ни у кого не было причины.

— Но зачем Эвану убивать Корбетта?

— Потому что тот мог рассказать мне, что письмо твоего отца ему дал Стерлинг.

Она качала головой, ошеломленная.

— Не может быть, — едва слышно проговорила она.

— Послушай, Сибил. Только два человека могли найти это письмо, ты или он, и ты не нашла его. Он знает, что ваш брак долго не продлится. Он мог использовать письмо, чтобы шантажировать тебя, но потом придумал более хитрый план — захватить все, что у тебя есть.

Она смотрела на него со страхом и недоумением.

— Я не понимаю.

— Если ты умрешь или тебя убьют, он все наследует, не правда ли? Как вдовец?

— Это несерьезно, — проговорила она внезапно охрипшим голосом.

— Он отдал письмо Корбетту и заплатил ему за то, чтобы тот продал его мне. Как только я начал бы шантажировать тебя, я оказался бы в ловушке. Все, что ему оставалось бы сделать, это убить тебя, и в этом обвинят меня. Будет выглядеть так, что я убил тебя, потому что ты отказалась платить мне дальше. Ты понимаешь?

Она заплакала, тихо, горестно.

Он подождал немного; потом спросил:

— Стерлинг знает, где ты сейчас?

— Думаю, да. Он видел, как я уезжала. — Она схватила его за руку. — Ты думаешь, он поехал за мной?

— Если все, что я предполагаю, верно, то он будет здесь. Он не знает, что мне известно, что Корбетт мертв. Он должен довести все до конца прежде, чем я это узнаю и заподозрю его. Это должно произойти сегодня ночью. Если он не появится, значит, я ошибался насчет него с самого начала.

— Но если он собирается убить меня? — Ее голос зазвенел.

— У меня с собой пистолет.

На темном небе мелькнул свет, как будто светлячок.

— Ты думаешь, это он?

— Никто другой не поедет этой дорогой в такое время. Это наверняка он.

Опять мелькнул свет, быстро приближаясь по дороге. Его отблеск смутно высветил здание шахтного лифта.

— Расселина! — вдруг вспомнив, крикнула она. — Он не сумеет вовремя остановиться. Ты же знаешь, как он ездит!

— Знаю, — сказал Оуэн.

Мак Моррис Вежливость в горах

Картер Бетан ехал стоя в кузове грузовика. Он наклонился вперед над кабиной, и концы его длинных черных волос хлестали ему лоб. Ощущение было словно от уколов маленьких игл и столь постоянное, что лоб онемел, и он перестал обращать внимание.

Не обратил он внимания и на глаза мужчин в грузовике, сочувствующие глаза, когда они остановились посадить его и подвезти в город. Он видел их глаза, но мозг его находился в оцепенении.

Так было уже несколько дней.

Когда прибыл шериф, Картер Бетан теребил рукав своей военной рубахи — рубахи, в которой он демобилизовался, с желтой эмблемой, теперь уже сморщенной и почти белой. Он не отрываясь смотрел на пятна крови на выцветшей, застиранной одежде. Следы сержантских нашивок тоже почти стерлись. Но кровь была свежей — ярко-красной, и он смотрел на нее в состоянии начинающегося оцепенения. Он говорил медленно, в недоумении:

— Я обрабатывал грядку табака и видел, как она пошла в сторону дороги. Но я не придал значения. Она знала, что нельзя выходить на дорогу. Она была хорошим ребенком в этом отношении, никогда далеко не уходила. Я сказал Анне, что приведу ее назад.

Он взглянул на рукав своей рубашки.

— Я это и сделал.

Шериф слушал его с чувством неловкости. Кожа его ремня и кобуры поскрипывала, когда он переносил вес на другую ногу. Его вопрос прозвучал почти ласково:

— Ты ведь так и не видел никакой машины, да, Картер?

— Гора скрывает все шоссе в том месте, где я находился. Я ничего не видел, шериф, — сказал Картер, медленно произнося слова, — я только слышал. Всего два транспорта прошло мимо.

Если слово «транспорт» и прозвучало странно, Картер этого не осознавал. В армии любая машина — транспорт, какого бы она ни была веса и размеров. Картер Бетан был солдатом долгое время, дольше, чем он был бывшим солдатом, дольше, чем он опять был дома, в Теннесси, и женат, и отец.

— Я слышал, как они ехали от города, газ выжат до предела, один за другим. Они внезапно притормозили, оба, когда как раз были здесь. Потом опять наддали газу. Я и внимания не обратил тогда.

Кожаные ремни шерифа скрипнули громче:

— Мне жаль, сынок. Нельзя определить машину на слух — никак, если находишься по другую сторону горы. Любой адвокат разделает тебя в пух и прах на суде.

Молодой человек стоял молча, теребя рукав, и на участке дороги воцарилась тишина.

— Да, — сказал он, — наверное, адвокат разделает.

— Мы сделаем все, что можем, сынок.

— Я буду очень обязан, шериф. Она теперь умерла. И мало что мы можем сделать.

— Да, если только нам не повезет.

— Наверное, так. Я никогда, не был, что называется, по-настоящему везучим. А вы, шериф?

— Мне жаль, сынок, — сказал шериф. — Во всяком случае, мы сделаем все, что сможем. Это трудно, без свидетелей. Тут должно случиться почти чудо, так сказать, чтобы добиться справедливости в подобном случае. Я сомневаюсь даже, осталась ли вмятина на машине, она была такой маленькой девочкой…

Он уже не слышал шерифа, потому что окончательно оцепенел. Шериф отвернулся от него и сурово обратился к своим помощникам.

— Поехали дальше, к Джилли, — сказал он. — Был звонок опять о каких-то неприятностях там. Похоже, что некоторые рождаются мерзавцами.

Он опять повернулся к Картеру и сказал:

— Мне жаль, сынок. Мы сделаем все, что сможем.

Молодой человек не почувствовал, как шериф застенчиво коснулся его рукой.

Сейчас Картер Бетан стоял, раскачиваясь на широко расставленных ногах, и смотрел, как узкая асфальтовая дорога скользила под колеса, поворачивая, поднимаясь и круто спускаясь, как это бывает в горах. Из кабины под ним доносились выкрикиваемые обрывки разговора, звучавшие отдаленно и слабо сквозь шум вибраций грузовика и ветра в ушах.

Сзади вопросительно прозвучал сигнал автомашины, и Картер Бетан рассеянно показал рукой, что впереди дорога свободна. Это было вежливостью, обычной на дорогах в горах. Машина уверенно пошла вперед. Молодой человек взглянул на нее, и его оцепеневший мозг зафиксировал: шевроле-36 седан.

Молодой человек принадлежал к поколению, в котором натренированность в определении всех марок и моделей автомобилей являлась предметом гордости, и этот навык оказался полезным во время войны, потому что был частью существования того поколения. В горах машина стала механическим продолжением жизни, как некогда винтовка, и как винтовка она была инструментом смерти.

Опираясь о кабину грузовика, раскачиваясь вместе с наклонами широкого пола кузова, Картер Бетан стоял, оцепеневший, на холодном ветру. Он отрешенно наблюдал, как грузовик вписывался, то влево, то вправо, в знакомые повороты дороги, ведущей в город. Не было нужды сосредоточиваться на дороге: Картер знал ее наизусть, и этими изгибами и поворотами она утешала его, как друг, в его беспомощном гневе и боли.

Он не оборачивался до тех пор, пока не услышал опять сигнал автомобиля.

Джип был ярко-оранжевый, с надписью «Братья Джилли. Станция обслуживания» на раме ветрового стекла. Ее водитель пристально смотрел на молодого человека в кузове грузовика, потом выглянул за грузовик, чтобы увидеть извивающуюся дорогу впереди. Картер повернулся лицом к ветру; не оборачиваясь, он подал водителю сигнал ждать, следовать за грузовиком. Машина, ехавшая навстречу им, просвистела мимо. Джип нетерпеливо дернулся влево, к центру дороги. Рука Картера сделала отмашку назад. Опять по противоположной полосе прошла машина.

Грузовик, с джипом почти под задним бортом, вошел в длинный S-образный поворот: направо, потом налево, потом опять направо, сначала под гору, потом, на середине поворота, вверх. Джип резко выстрелил знакомой выхлопной трубой — незабываемый, безошибочно узнаваемый звук, — когда мотор сбросил обороты на спуске. Водитель следил за рукой Картера.

Лоб Картера онемел еще больше, ветер дул сильнее, когда он повернул к нему лицо. Но его мозг мгновенно стал ясным и острым. На другом конце S-образного поворота, на противоположной горе, он увидел мелькнувшее пятно оранжевого цвета. Он следил за ним с холодной расчетливостью, теперь уже больше не беспомощный.

Он оглянулся на оранжевый джип сзади. Глаза водителя были сконцентрированы на Картере; слегка поднялись выше руки, сигнализирующей предостережение. Какой-то момент двое мужчин в упор смотрели друг на друга, как будто загипнотизированные ощущением ветра и скорости.

Потом, когда он почувствовал, что грузовик отклоняется влево, в длинную составляющую S, Картер перенес вес на другую ногу, чтобы сохранить равновесие, опять повернулся лицом к ветру и весь подобрался.

Он почувствовал, как пол грузовика пошел вверх, прижимаясь к его ступням, на изгибе средней кривой. Он изменил свой сигнал и отмахнул джипу «вперед» длинным грациозным движением левой руки — жест уверенности, абсолютной надежности.

Нетерпеливый джип, тащившийся сзади, мгновенно рванул влево, послушный яростно выжатому акселератору. Грохот удара оранжевого с оранжевым был значительно более мощным, чем шум ветра.

Грузовик затормозил и остановился, и Картер, и трое из кабины спрыгнули с машины и побежали назад, к столкнувшимся джипам. Стояла тишина, полная и умиротворяющая после шума ветра. Голоса мужчин звучали в ней приглушенно. Сначала они кричали, потом заговорили тихо, по привычке и в благоговении.

— Оба брата Джилли — голова в голову.

— Боже, взгляните на них! Они никогда никому не давали водить свои джипы. Если бы этого не знать, никак не скажешь, кто это, да?

Они топтались вокруг, наблюдая, как колесо вращалось медленнее и медленнее.

— Я знал, однажды с ними что-нибудь случится, так эти сумасшедшие идиоты ездили.

Когда колесо остановилось, человек, говоривший последним, сказал:

— Ну, поехали, вызовем шерифа. Здесь мы ничего сделать не можем.

Потом он продолжил:

— Я думаю, это последняя неприятность, которая предстоит шерифу с братьями Джилли. Бог свидетель, у него их было достаточно. У него и у многих других. Похоже, что эти двое родились негодяями, мерзкими негодяями.

Он повернулся к Картеру и с неуместностью, присущей человеку в шоке, спросил:

— Тебе там нормально наверху ехать, парень? Я и забыл про тебя.

Картер кивнул, потом добавил таким же спокойным тоном:

— Я собирался поехать на станцию с одним из них, вместо города. Я слышал, что один из джипов проехал от города какое-то время назад, и ожидал, что он будет возвращаться.

— Тебе бы пришлось его ждать вечность.

— Нет, — сказал Картер, перелезая через задний борт. — Я не думал, что долго придется ждать, там или здесь, того или другого.

Мужчины, стоявшие на дороге, не слышали его. Все еще в состоянии благоговейного ужаса, один из них сказал:

— Забавно, если подумать об этом, да? Ведь это, можно сказать, единственные два джипа, которые встречаешь на этой дороге.

Мужчины забрались в машину, и грузовик двинулся. Опять опираясь о крышу кабины, Картер Бетан думал о том, что теперь его поездка в город бессмысленна. Возможно, ему бы и не понадобилось больше двух патронов, которые были в его автоматическом пистолете 0.45 под рубахой. Но было бы лучше иметь магазинную коробку полной. Теперь это не имело значения.

Сзади опять прозвучал сигнал автомашины, и рука Картера Бетана мгновенно просигналила «осторожно». Они приближались к еще одному изгибу дороги.

Ричард Деминг Услуга за услугу

Хотя мой зять носил титул лишь помощника вице-президента, он являлся высшим должностным лицом местного банка. Национальный банк Фостер в Мидуэй Сити был отделением крупной банковской ассоциации, и ни один из управляющих филиалом, даже если это был банк в большом городе, не имел более высокого титула, чем вице-президент.

Арнолд Стронг и я ладили гораздо лучше, когда моя сестра была жива, потому что я был ее любимцем и он не хотел обижать ее. Он устроил меня на работу в банк, он одалживал мне деньги, когда мне было нужно, и даже покрыл меня в первый раз, когда в счетах, которые я вел, не хватало пары сотен долларов.

Эта его услуга сопровождалась занудной лекцией, но уволен я не был. Он возместил деньги из своего кармана и принял мое обещание, что я никогда больше не притронусь к фондам банка. И он больше не упоминал об этом, пока у меня опять не случилась недостача.

К тому времени он стал вдовцом, и ему не нужно было больше беспокоиться, что скажет Мари. На этот раз у меня не хватало всего каких-то семидесяти пяти долларов, но можно было подумать, что миллиона. Он сразу же уволил меня, дал мне двадцать четыре часа на то, чтобы вернуть семьдесят пять долларов, и сказал, что упрячет меня в тюрьму за растрату, если я не возмещу деньги. Мне пришлось одолжить их у ростовщика.

Вообще-то он оказал мне услугу, уволив меня, потому что я нашел работу получше. Гарри Кунц, букмекер, чья небрежная кредитная система была причиной обеих недостач, направил меня к Большому Джо Вартцу. Большой Джо занимался транспортировкой и распространением контрабандных товаров с перехваченных грузовиков, и ему нужен был шофер. Я получил работу на двести долларов в неделю и занимался ею два года, пока ФБР не перехватило один из грузов Большого Джо, состоящий из контрабанды. К счастью, ни ФБР, ни полиция до меня не добрались, так что иное наказание, которое я понес, была потеря работы. У меня как раз деньги были на исходе, когда я наткнулся на Арнолда, впервые после того, как он меня уволил. Это случилось в заведении под названием «Том-Том», примерно в десяти милях города. В местечке такого рода никак не ожидаешь встретить «табельного банкира». Это одно из тех заведений, где официанты носят с собой фонарики-карандаши на случай, если кто-нибудь захочет взглянуть на меню. Случается такое не часто, поскольку туда редко приходят, чтобы пообедать. Клиентура исключительно мужская, и приходят они туда только для того, чтобы в кабинах потискаться с девицами, которые там работают. Управляющие не возражают, если за дополнительную плату клиенты уводят их сотрудниц с собой.

Хотя внутри «Том-Тома» слишком темно, чтобы можно было узнать кого-то на расстоянии более двух футов, снаружи он освещен хорошо. Было около десяти вечера, и я как раз подошел к главному входу, когда двери раскрылись и вышла привлекательная, хрупкая брюнетка лет около тридцати. На ней был искусственный мех под выхухоль, надетый поверх плотно обтягивающего фигуру зеленого платья, толстый слой косметики, сильно накрашенные ресницы и густые тени. Я узнал в ней одну из девиц «Том-Тома».

Вслед за ней вышел плотный, представительный мужчина лет сорока пяти. Я в изумлении приостановился, когда узнал и его.

— Привет, Арнолд, — сказал я.

Они оба остановились. Возможно, мне привиделось, что он покраснел, так как голос его отнюдь не был смущенным.

— Как поживаешь, Мел? — спросил он.

— Прекрасно, — я улыбнулся женщине.

— Это мисс Тина Крауфорд, — представил он. — Тини, это мой Мелвин Холл.

Я понял по ее глазам, что она узнала меня. Совместных сессий в кабинах у нас с ней не бывало, но она заигрывала со мной в баре пару раз, а запомнить меня нетрудно. Ростом я шесть футов и один дюйм и все еще в приличной физической форме для мужчины, приближающегося к сорока.

— Мне кажется, мы встречались, — сказала она металлическим голосом.

— У-гу, — сказал я. — Как поживаешь, Тина?

Она ответила, что прекрасно, и они оба двинулись дальше. Я стоял, с любопытством глядя им вслед, пока они не завернули за угол здания к находившейся там стоянке автомобилей. Мысль о том, что мой степенный зять начал прожигать жизнь после полутора лет целомудренного вдовства позабавила меня.

Вдруг мне пришло в голову, что попечительскому совету Национального банка Фостер наверняка не понравилось бы, что управляющий одного из их отделений проводит время с девицей из бара. Намек на это мог бы заставить моего зятя согласиться на небольшую частную ссуду.

Стоянки для автомобилей располагались по обе стороны здания, и моя машина находилась напротив той, куда направились Арнолд и Тина. Передумав входить в «Том-Том», я поспешил обратно к машине.

С другой стороны здания появился синий седан. В свете, падавшем от подъезда здания, я ясно различил Тину и Арнолда на переднем сиденье. Выехав на шоссе, машина повернула направо в сторону от города. Я дал ей уйти на пятьдесят ярдов, потом последовал за ней.

Арнолд проехал еще пятнадцать миль, прежде чем свернул на дорогу, покрытую гравием. Мне стало еще интереснее, потому что я знал эту дорогу. Минуя пару ферм, она упиралась в тупик в самом центре островка леса.

В конце дороги стояло большое двухэтажное здание, уютно расположенное среди деревьев. Оно было известно как клуб «Тридцать три». На первом этаже находился легальный ночной клуб, а на втором — нелегальное игорное казино.

К моменту, когда я проезжал между каменными колоннами при въезде на территорию, Арнолд уже поставил машину и уводил Тину внутрь. Я объехал вокруг стоянки, отыскал его машину, потом нашел свободное место во втором ряду сзади, там машины скрывали бы меня и в то же время я мог бы за ним следить. Я подождал пять минут в машине, потом вошел в здание.

Внутри было много народу, и никто не обратил на меня внимания, когда я проходил по танцевальному залу. Арнолда и Тины в зале не было, не было их и в баре. Поскольку других помещений, за исключением кухни, на первом этаже нет, то это означало, что они, должно быть, сразу прошли в казино.

Совет попечителей Арнолда одобрил бы его частые посещения игорного казино не в большей степени, чем свидания с девушкой из бара, подумал я. Я мысленно увеличил размер ссуды, за которой намеревался обратиться.

Я вернулся назад к машине и стал ждать. В полпервого появились Арнолд и Тина. Я опять позволил седану удалиться на пятьдесят ярдов и потом поехал. Арнолд сразу же направился в город и там свернул к собственному дому.

Я остановил машину на противоположной стороне улицы и наблюдал, как он закрыл двери гаража, потом повел Тину к боковому входу в дом и открыл его. Они исчезли внутри.

Поскольку Арнолд и Мари никогда не имели детей, он теперь жил в доме совсем один, и ничто не мешало ему приводить к себе женщин. За исключением того, что банкиры, как и священники, должны быть безупречны. А ведь у него были соседи. Я с удивлением отметил, что Арнолд, учитывая его положение, довольно беззаботно относится к своей репутации.

Если я удачно сформулирую условия, то, может быть, мне удастся заключить договор с моим зятем-банкиром о максимальной беспроцентной ссуде в тысячу долларов.

На следующий день, а это был четверг, около двух часов дня я заглянул в банк. Когда я просунул голову в кабинет Арнолда, он приветствовал меня без особой радости, но и без неудовольствия.

— Привет, Мел, — сказал он. — Входи. — Он отодвинул в сторону письмо, над которым сосредоточенно работал.

Закрыв за собой дверь кабинета, я сел на стул около его стола и предложил ему сигарету. Когда он просто покачал головой, я прикурил свою и бросил спичку в идеально чистую пепельницу на столе.

— Зачем пришел? — спросил он.

Я выпустил дым в его направлении.

— Я подумал, что нам следует загладить нашу ссору, Арнолд. В конце концов, мы же родственники.

— Я на тебя зла не держу, Мел. Я никогда бы больше не взял тебя на работу и у меня нет намерения одалживать тебе деньги, если ты за этим пришел. Но я вполне готов к цивилизованным отношениям. Я бы тебе даже дал рекомендацию на работу, при условии, что работа никак не будет связана с денежными делами.

Я взглянул на него с оскорбленным видом.

— Ну, вряд ли ты мог бы ожидать, что я дам тебе рекомендацию в какой-нибудь банк, — рассудительно сказал он. — Если ты хочешь получить рекомендацию, то должен торопиться с этим. Завтра мой последний день здесь.

— Ты уходишь в отставку? — с удивлением спросил я.

— В сорок-то пять? Едва ли. — Он подвинул мне письмо, которое читал, когда я пришел.

Это был бланк Леверетского отделения Национального банка Фостер, и в письме сообщалось:

«Дорогой м-р Стронг.

В соответствии с нашей последней договоренностью, мы ожидаем вас поездом 14.10 из Мидуэй Сити в понедельник, 14 сентября.

К сожалению, я не смогу встретить ваш поезд в связи с обязательством, данным раньше, поэтому вас встретит наш главный бухгалтер мисс Стелла Маршалл. Я забронировал для вас комнату в отеле Леверет, и мисс Маршалл отвезет вас туда или в банк, как вы предпочтете. Я буду находиться в банке до 17.00, если вы пожелаете встретиться со мной в понедельник, во второй половине дня. В противном случае я буду рад встретиться с вами утром во вторник.

Я с искренним удовольствием ожидаю нашего знакомства, а также длительного и приятного сотрудничества в качестве вашего помощника.»

Письмо было подписано Раймондом Бэрком, главным кассиром.

— Что это означает? — спросил я, возвращая ему письмо.

— Меня переводят, — сказал он меланхолично. — Управляющий отделением в Леверете умер несколько дней назад от сердечного приступа, и меня посылают на его место.

— Похоже, ты не слишком этому рад?

— В общем, это повышение. Я стану полным вице-президентом, но там незнакомое окружение, а я здесь был вполне счастлив. Совсем не хочется расставаться со всеми друзьями.

Включая и Тину Крауфорд? — спросил я себя. И сказал:

— Но у тебя должны быть какие-то приятели в том банке.

Он покачал головой.

— Я знал старину Сэма Моррисона, бывшего управляющего, но он умер. Это отделение новое, оно начало действовать около месяца назад, и я никогда не встречался ни с кем из его служащих. Я никого не знаю в городе.

Откуда ни возьмись, фантастическая мысль пришла мне в голову. Я сказал:

— Совсем никого?

— Я никогда не был в Леверете. Это в трехстах милях отсюда.

Вдруг я перестал думать о своем первоначальном проекте, потому что фантастическая мысль пустила корни в моей голове. Я спросил:

— Почему ты едешь поездом, а не на машине?

— Мою машину пора менять, так что я продаю ее и, когда приеду, куплю новую. Дом и мебель я уже продал. Мне повезло найти покупателя, который хотел обставленный дом. У нового хозяина есть набор всех ключей, так что все, что мне остается сделать в понедельник утром, это выйти из дома.

— Когда уходит твой поезд? — спросил я.

— В полшестого утра. А что?

— В прошлом ты оказал мне несколько услуг. Я подъеду за тобой и отвезу на вокзал.

— Спасибо, но я уже заказал такси.

Для того, что я задумал, мне не так уж было необходимо подвозить его, поэтому я не настаивал. Погасив сигарету, я поднялся и протянул ему руку.

— Ну что ж, желаю успеха, Арнолд. Рад был повидать тебя перед твоим отъездом.

Он тоже встал и сердечно пожал мне руку.

— Спасибо, Мел. Удачи и тебе. Мое предложение о рекомендации все еще в силе.

— Оно мне не нужно. У меня все идет отлично. Я заскочил, только чтобы загладить наши разногласия.

Из банка я поехал в Ривервью Пойнт, припарковал машину и, глядя на реку, думал. И постепенно, по мере того как мои планы выстраивались, мысль, которая зародилась у меня в кабинете Арнолда, казалась мне все более и более осуществимой.

Поскольку Арнолд никого не знал в Леверете, то, следовательно, и его там никто не знал. Проработав три года кассиром в банке, я достаточно знал о банковских операциях, чтобы оставаться неразоблаченным по крайней мере пару дней. А именно столько и потребуется.

Управляющий банком, совершенно естественно, имеет доступ к хранилищу, знает комбинацию шифра и даже имеет ключи от здания. Если у меня хватит решительности пойти на это, я могу отхватить состояние и быть за пределами страны прежде, чем кража обнаружится.

Единственное затруднение заключалось в том, что я не видел возможности осуществить свой план без убийства. Я сидел и думал, пока не стало темнеть, и так и не смог решить эту проблему. В конце концов я решил, что большой барыш стоит большого риска. И потом, не так уж я и любил Арнолда.

Я сконцентрировался на первой задаче — избавиться от моего зятя так, чтобы его не хватились. Я понимал, что выбор момента будет зависеть от планов Арнолда на уикэнд. Было бы катастрофой, например, если банк назначил на субботу прощальный банкет в его честь, а виновник торжества не явится.

Самым простым способом узнать о его планах было спросить у него. В половине девятого я позвонил ему домой.

— Это Мел, Арнолд. Я подумал, что я тебе многим обязан за услуги в прошлом, и мне хотелось бы пригласить тебя пообедать, перед твоим отъездом. Или ты связан на весь уикэнд какими-нибудь — приглашениями?

— Нет. Служащие банка устроили мне банкет в прошлую субботу. Я вообще не собираюсь оставаться в городе на уикэнд.

— Да? Я думал, ты уезжаешь только в понедельник.

— Это так, но я собираюсь на рыбалку на озеро Бемус. Два часа назад я продал машину, но покупатель согласился, чтобы я задержал ее у себя, а в понедельник он ее заберет. Я поеду на озеро завтра вечером и не вернусь до вечера воскресенья. И я, думаю, вряд ли буду расположен что-то праздновать тогда, потому что утром в понедельник я должен буду сесть на поезд в пять тридцать.

Я придал голосу нотку сожаления.

— Значит, это отпадает. С кем ты едешь на рыбалку?

— Ни с кем. Я еду один.

Все складывалось превосходно. Я сказал:

— Ну что ж, удачи на озере.

— Спасибо. И спасибо за приглашение.

Повесив трубку, я сидел и обдумывал все детали моего плана. Потом лег спать и прекрасно проспал всю ночь.

В пятницу утром я сделал несколько покупок в хозяйственной лавке. Я купил двенадцать футов оконного шнура и четыре утяжелителя к нему. Сложил свои покупки в багажник машины.

На случай, если Арнолд вдруг уйдет с работы раньше в свой последний день и сорвет все мои планы, уехав на озеро прежде, чем я приеду к нему, я решил держать его под наблюдением. В два часа дня я припарковал машину на стоянке напротив банка. Седан Арнолда стоял на площадке у банка.

В полпятого из дверей потянулись бухгалтеры и кассиры. К пяти почти все служащие ушли. Прошло еще десять минут, прежде чем вышли Арнолд и Норман Брэди.

Они прошли на стоянку, постояли несколько минут у машины Нормана Брэди, разговаривая, потом пожали друг другу руки. Брэди сел в свою машину, а Арнолд прошел к своей. Прежде чем покинуть стоянку, я дождался, пока обе машины уехали.

В доме Арнолда двери гаража были открыты, и седан находился в гараже. Прошло минуты две после того, как я позвонил в боковую дверь, прежде чем он открыл. Он взглянул на меня с удивлением.

— Я был наверху, заканчивал сборы, — сказал он. — Извини, что заставил ждать. Входи.

Я вошел, и он закрыл за мной дверь. На нем все еще был костюм и галстук, отметил я. Первое, что я делаю, когда вхожу в свою меблированную комнату, это переодеваюсь в удобную одежду, но Арнолд всегда был одет несколько официально.

— Продолжай заниматься своими делами, — сказал я. — Я заглянул, только чтобы попрощаться.

— Я закрывал последний чемодан, когда ты позвонил, и теперь все закончил. Не могу предложить тебе что-нибудь выпить, потому что я все вывез из дома, за исключением мебели.

— Ничего, — сказал я, продолжая проходить дальше, в переднюю комнату.

Идя за мной, он смотрел на меня с некоторым сомнением.

— Кто-нибудь есть в доме? — спросил я. — Ждешь кого-нибудь?

Он озадаченно посмотрел на меня.

— Нет. Я собирался через несколько минут уходить.

Улыбаясь, я стал приближаться к нему. Он был совершенно не готов к тому, что я ударю его сбоку по шее со всей силой, на какую способен.

Он с хрипом упал на колени, его взгляд стал бессмысленным, и он ткнулся вперед, лицом вниз.

Удар карате, нанесенный с достаточной силой, должен убить человека, сломав ему шею. Но у Арнолда, должно быть, была крепкая шея. Он еще дышал, когда я его перевернул на спину. Тогда я ударил его еще раз, под переносицей, и почувствовал, как под онемевшим ребром моей ладони хрустнула кость. Его колени подтянулись к груди. Потом дыхание прекратилось.

Поднявшись, я пошел проверить, все ли двери заперты, потом вернулся к телу. Повернув его на бок, я достал бумажник из кармана его брюк и осмотрел. Там было много документов, удостоверяющих его личность, на случай, если бы мне пришлось подтвердить, что я Арнолд Стронг. Описание его внешности в водительских правах моей не соответствовало, но никто, кроме полицейских, никогда не читает описание в правах, когда их представляют в удостоверения. В бумажнике также было более двухсот долларов в чеках.

Я переложил свой собственный бумажник во внутренний карман пиджака, а бумажник Арнолда в карман брюк. В кармане его пиджака я нашел комплект ключей от машины и еще одно кольцо с ключами. Их я стал пробовать на боковой двери, пока не нашел тот, который подходил. Все другие ключи я положил в карман.

Наверху в спальне я обнаружил упакованные чемоданы и сумку. Портфель, который я видел в руках Арнолда, лежал на кровати, и я подумал, что в нем могут быть какие-то бумаги, с которыми управляющему отделения Национального банка Фостер в Леверте следует быть знакомым. Однако он был пуст.

Я два раза спускался, перенося багаж вниз. Потом, поскольку ничего больше не мог делать до наступления темноты и мне не хотелось несколько часов сидеть рядом с мертвым, я вышел через боковую дверь и запер ее за собой.

Я вернулся около одиннадцати, заехал во двор и остановил около бокового входа. Достав из багажника шнур и утяжелители, я вошел в дом и настороженно прислушался.

В доме была кромешная тьма, но с помощью спички я нашел лампу и зажег ее. Арнолд лежал точно так, как я его оставил. Я быстро снял с мертвого одежду. Приподнял два чемодана, прикинул, что в более легком, вероятно, больше свободного места, открыл его. Положил в него белье, рубашку и брюки, но для пиджака и туфель там места не было. Мне пришлось сесть на него, чтобы он закрылся.

Я сумел затолкать пиджак во второй чемодан, но туфли туда не вошли. Судя по тому, какой тяжелой была сумка, места для туфель в ней не было. Тогда я вспомнил о портфеле, и проблема была решена.

Я привязал утяжелители оконного шнура к каждой руке и ноге голого тела. Выйдя из боковой двери, я открыл багажник машины и огляделся. В соседнем доме горел свет, но он находился более чем к пятидесяти футах, и свет из его окон сюда не доходил. Единственный свет, который зажег я, это лампа в передней комнате, так что из открытой боковой двери никакой свет не просачивался.

Я достаточно сильный человек, но изрядно вспотел, укладывая тело в багажник машины.

Я уже положил багаж и портфель на заднее сиденье, выключил и запер боковую дверь, когда мне пришло в голову, что Арнолд мог положить в багажник седана рыболовные снасти. Новый хозяин машины может счесть это странным, подумал я, и было ни к чему оставлять какие-нибудь зацепки. Я проверил, но там ничего не было.

Вероятно, они хранились где-нибудь в гараже, решил я. Но я не хотел рисковать и зажигать свет в гараже, поэтому я это так и оставил. Вставил ключи в зажигание машины и закрыл дверь гаража.

В полночь редкие машины проезжают по мосту Ривервью Пойнт. Когда я остановился посреди моста, было темно и только одна пара огней приближалась спереди. Я подождал, пока машина проедет, потом быстро вышел из своей машины и открыл багажник.

Я только успел перевалить тело через перила, когда сзади за четверть мили засветились фары машины, направленные на мост. Внизу глухой всплеск почти совпал со звуком захлопнутой мною крышки багажника. Я поднял капот, как будто у меня что-то случилось с мотором. Мимо просвистела машина. Пока я сбрасывал багаж и портфель, других машин не появлялось.

К часу ночи я был дома в постели. В субботу утром я подъехал к стоянке подержанных автомобилей и продал свою машину. Остаток субботы и все воскресенье я потратил на то, чтобы набить руку в подписи Арнолда по ее образцу в водительских правах. Это, вероятно, было излишней предосторожностью, чувствовал я, но, судя по письму, которое Арнолд показывал мне, он переписывался с главным кассиром, и тот мог заметить разницу, если бы мне пришлось что-нибудь подписывать.

Мне не нужно было долго паковаться, потому что я жил в меблированной комнате и ничего своего у меня не было, кроме одежды. В воскресенье вечером я предупредил хозяйку и в понедельник без четверти пять утра сел в такси со своими двумя чемоданами.

В поезде в течение восьми часов мне нечего было делать, и я начал думать о сотне возможных ловушек в моем проекте. Допустим, что какой-то служащий банка раньше жил в Мидуэй Сити и знает в лицо меня или Арнолда Стронга? Предположим, кто-то из членов совета попечителей решил навестить отделение в Леверете? Даже если кто-нибудь из членов совета или из отделения в Мидуэй Сити просто позвонит Арнолду Стронгу, мой маскарад провалится.

Думаю, что я оставил бы эту затею, если бы не совершенное убийство. Я был решительно настроен уехать из страны, но не хотел это делать нищим.

Наконец, я сумел успокоить себя, решив, что проведу в банке как можно меньше времени. Я отложу свой первый визит туда до утра вторника, и, когда получу комбинацию к сейфу и необходимые ключи, я очень кстати заболею и не покину свою комнату в отеле, пока не буду готов действовать.

Стелла Маршалл, главный бухгалтер, оказалась чопорной, пожилой старой девой. Она не выказала удивления по поводу моей внешности, и таким образом первый барьер был взят. Я был на шесть лет моложе Арнолда, а возраст нового управляющего, вероятно, известен, по крайней мере руководству, потому что, вполне естественно, приход к ним Арнолда как-то обсуждался. Или она не подумала о возрасте, или приняла меня за моложавого сорокапятилетнего.

Я сказал ей, что простудился и не в состоянии посетить банк в тот же день, и она отвезла меня в Леверет.

По дороге она сказала:

— Мистер Бэрк не знал ваших планов относительно постоянного жилья, поэтому ничего не подыскивал до разговора с вами.

— Как далеко от отеля находится банк? — спросил я.

— Всего полтора квартала.

— Тогда временно я буду жить там. У меня, понимаете, нет семьи.

— Да, — сказала она, — мистер Бэрк сказал мне, что вы вдовец.

Высадив меня у отеля, она предложила заехать за мной следующим утром, но я сказал ей, что, поскольку отель так близко, я предпочитаю ходить пешком.

На следующее утро я прибыл в банк ровно в девять. Раймонд Бэрк, главный кассир и второе по рангу должностное лицо филиала, оказался худым, лысеющим мужчиной лет тридцати пяти, в очках с толстыми стеклами. Он, как и Стелла Маршалл, принял меня без всяких вопросов.

Я притворно сморкался каждые две минуты и пожаловался, что у меня начинается грипп. Бэрк, казалось, должным образом сочувствовал.

Показав мой кабинет, он провел меня по банку, представляя служащих и демонстрируя оборудование. Каждый поприветствовал меня с вежливым дружелюбием и без тени подозрения. Я начал дышать свободнее.

В хранилище мы пришли в последнюю очередь. Оно было такое же, как и в Мидуэй Сити, так что здесь мне не нужно было ничего объяснять.

— Мистер Моррисон всегда ставил время в пять часов, со мной или мисс Маршалл в качестве свидетеля, — сказал Бэрк. — После его смерти это делаю я, в ее присутствии. Вы хотели бы взять эту обязанность на себя?

— Да, — сказал я. — Где регистрационный журнал?

Он показал мне регистрационный журнал хранилища, который оказался просто большой записной книжкой. В нее в конце каждого рабочего дня тот, кто закрывал хранилище, вписывал количество часов, которое было набрано на циферблате, и подписывался своими инициалами. Свидетель тоже проставлял свои инициалы.

Мы вернулись в мой кабинет, и Бэрк указал на толстую папку на моем столе.

— Это сводка всей деятельности банка, которую я составил, чтобы вам было удобнее, — сказал он. — Вы найдете здесь перечисление всех активов и пассивов, полный список ссуд, капиталовложений и так далее. Если возникнут какие-нибудь вопросы, позовите меня.

— Спасибо, — сказал я. — Ознакомление с этим займет, вероятно, весь день, так что я предпочел бы, чтобы меня не беспокоили. Давайте по крайней мере сегодня вы будете вести все дела, как это делали до моего приезда.

— Конечно. Я всех предупрежу, чтобы вас сегодня не трогали.

Когда он вышел и закрыл за собой дверь, я открыл папку.

Большая часть ее содержимого не представляла для меня интереса, но один пункт меня весьма заинтересовал. Сумма наличных денег на момент закрытия накануне составляла 251 372, 087 долларов. Четверть миллиона долларов, подумал я. Конечно, часть этих денег состоит из однодолларовых купюр и мелочи, но, даже если пятьдесят тысяч окажутся слишком громоздкими, чтобы их унести с собой, останется двести тысяч. Хотелось бы знать, представляет ли эта цифра обычную среднюю сумму, оставляемую в хранилище на ночь.

За исключением перерыва на ланч, я провел весь день в уединении в своем кабинете, в самом деле просматривая материалы, на случай, если Раймонд Бэрк захочет обсудить дела банка.

Около пяти часов я вышел и спросил главного кассира, готово ли хранилище к тому, чтобы его закрывать.

Он дал мне листок бумаги с выбранными им цифрами. Каждый вечер вводилась новая комбинация, и цифры записывались на двух листках бумаги. Один оставался у того, кто ставил замок с часовым механизмом, другой у свидетеля.

— Кстати, вот ключи от здания, — сказал он, протягивая мне два медных ключа, — это от главного входа, а это от запасного, — указал он пальцем на каждый.

Мы пошли в хранилище, и он дал мне ключ от замка с часовым механизмом. Я убедился, что язык замка отодвинут, иначе при заведении часов замок заклинивается. Открыв стеклянную дверь, я вставил ключ в скважину под наборным диском.

— Мы ставим так, чтобы открывать в девять пятнадцать, — сказал Бэрк. — Это будет через шестнадцать часов с четвертью.

Я поворачивал ключ до тех пор, пока на циферблате не обозначилось шестнадцать с четвертью, вынул его, закрыл стеклянную дверь, захлопнул дверь хранилища и повернул ручку, чтобы язык замка встал на место.

Вписав время в регистрационный журнал, я проставил инициалы А. С. Ниже Раймонд Бэрк написал свои.

Я уже решил, что логичнее всего проникнуть в хранилище в пятницу ночью, потому что тогда у меня будет время до утра в понедельник, прежде чем кража обнаружится. Пока же чем меньше времени я буду проводить в банке, тем меньше шансов, что я буду разоблачен.

В среду утром я позвонил в банк в девять пятнадцать и охрипшим голосом попросил Бэрка. Когда он ответил, я сказал ему тем же хриплым голосом:

— Это Арнолд Стронг, Бэрк. Я в постели с гриппом. Мне очень неприятно на второй же день отсутствовать на работе, но я просто не в состоянии.

— Сочувствую вам, — сказал он. — Мог бы я чем-нибудь вам помочь?

— Нет. Доктор рекомендует постельный режим. Он также не советует, чтобы меня навещали. Ради безопасности посетителей, не моей. Наверное, эта штука очень заразная. Все, что мне нужно, я могу заказать через обслуживающий персонал, так что все в порядке. Завтра я приду или позвоню вам.

— Хорошо, мистер Стронг, — сказал он. — Ни о чем не беспокойтесь. Мы справимся.

Как только он повесил трубку, я позвонил в аэропорт и навел справки относительно зарубежных рейсов. После полуночи никаких рейсов не было до шести утра. Я забронировал место на свое собственное имя на шесть утра в субботу. Таким образом, я буду вне досягаемости прежде, чем будет обнаружено пустое хранилище. Потом я вышел на улицу, нашел ломбард и купил кожаный чемодан.

Утром в четверг я опять позвонил Бэрку и сказал ему, что я по-прежнему болен.

— Не торопитесь, — сказал он. — У нас все идет нормально. Вчера звонил мистер Реддинг, но он хотел лишь узнать, как у вас дела. Я сказал ему, что вы больны, и он попросил, чтобы вы позвонили ему, когда выйдете на работу.

Байрон Реддинг был президентом совета попечителей центрального банка. Если бы я был там, когда он звонил, я бы оказался в пиковом положении.

— Я позвоню ему отсюда, — сказал я. — Я достаточно хорошо себя для этого чувствую.

В пятницу утром я опять позвонил в банк, на этот раз без хрипоты в голосе.

— По-моему, мне лучше, — сказал я. — Пока еще немного кружится голова, но я постараюсь справиться с этим ко второй половине дня. Ждите меня перед закрытием.

— Хорошо, — сказал Бэрк. — Хотя особой необходимости приходить сюда нет, если вы будете чувствовать себя недостаточно хорошо для этого.

— Я уверен, что буду чувствовать себя хорошо, — заверил я.

Я приехал в банк около трех часов. Бэрк проводил меня в мой кабинет. Я спросил:

— Есть ли здесь где-нибудь вода? Мне пора принять таблетку от гриппа.

— Я принесу вам, — сказал он, выходя из кабинета. Он вернулся, неся бумажный стакан с водой.

— Спасибо, — я проглотил таблетку и запил ее водой.

— Мистер Реддинг снова звонил сегодня утром, — сказал он. — А также мистер Брэди из Мидуэй Сити, час назад. Я сказал обоим, что вы будете к трем часам и им позвоните.

Когда он показывал мне два телефона на столе, я размышлял, как бы мне избежать необходимости звонить.

— Тот левый телефон идет через коммутатор, — сказал он. — А другой на прямой внешней связи.

— Прекрасно, — сказал я. — Теперь, если не возражаете, я хотел бы им позвонить.

Он вышел и закрыл за собой дверь.

Я не звонил ни тому, ни другому, конечно, но Бэрк никак не мог знать этого. Я сидел в страхе, пережидая медленно тянущееся время, надеясь, что они так и не соберутся позвонить опять.

Когда на моих часах было пять минут шестого, а телефон по-прежнему молчал, я встал и вышел из кабинета.

Бэрк вошел в тот же момент со стороны хранилища, и мы встретились на середине комнаты.

— Комбинация уже проставлена, — сказал он, передавая мне листок с цифрами и ключ от замка с часовым механизмом.

Положив листок в карман, я пошел к хранилищу. Бэрк шел рядом. У деревянной вертушки, которая вела в помещение хранилища, я остановился, вынул пузырек с лекарством, вытряхнул таблетку в ладонь.

— Пора опять принять лекарство, — сказал я. — Вас не затруднит еще раз принести воды?

— Нет, конечно, — сказал он, направляясь к фонтанчику питьевой воды в другом конце комнаты.

Толкнув вертушку, я прошел, проверил язычок замка и открыл стеклянную дверь. Я завел часы на семь часов вперед, вынул ключ, закрыл стеклянную дверь и захлопнул дверь хранилища. Я только успел повернуть ручку, поставив язычок замка на место, как появился Бэрк с чашкой воды.

Он выглядел несколько удивленным, что хранилище уже заперто, но ничего не сказал. Я взял воду, принял таблетку и швырнул пустую чашку в стоявшую рядом мусорную корзину.

В регистрационном журнале хранилища я записал, что замок поставлен на шестьдесят четыре с четвертью часа. Подписался инициалами, и Бэрк ниже поставил свои.

— Приятного вечера, — вежливо сказал я. — До понедельника.

Когда я вернулся в полночь, на улице никого не было. С чемоданом в руке я прошел по аллее за банком и вошел через запасной вход.

Через пятнадцать минут я вышел с чемоданом, который теперь был набит пятидолларовыми и более крупными банкнотами. Я не задерживался и не пересчитывал их, но оценил, что сумма составляла более двухсот тысяч долларов.

Когда я вернулся в отель, я оставил распоряжение, чтобы меня разбудили в полпятого утра, и попросил, чтобы было такси, готовое отвезти меня в аэропорт в пятнадцать минут шестого.

Чтобы пересчитать все деньги, мне пришлось просидеть почти до часу ночи. Получилось чуть больше двухсот тысяч долларов. Только я закрыл чемодан, как раздался стук в дверь. Бросив чемодан в стенной шкаф, я подошел и открыл ее. Там стояли двое незнакомых мужчин.

— Мистер Арнолд Стронг? — спросил высокий.

— Да, — ответил я.

Показав бляху, он прошел в комнату, его более приземистый компаньон следовал за ним.

— В чем дело? — спросил я.

— Почему вы решили, что у вас это пройдет, мистер Стронг? — спросил высокий. — Чтобы обнаружить первую недостачу, потребовалось бы некоторое время, поскольку вы очень хитро это провернули. Главный бухгалтер даже сказал, что она могла бы не вскрыться в течение нескольких месяцев, если бы эта последняя недостача не заставила его начать копаться. Вы должны бы знать, что обнаружение вторых ста тысяч, которые вы вынесли, — вопрос нескольких дней, даже с этим поддельным обязательством, которое вы подложили в картотеку. Почему вы не подались на юг?

Пока я взирал на него в немом изумлении, до меня дошло, что я был не единственным, кто присвоил деньги Национального банка Фостер. Неудивительно, что Арнолд не был в восторге от перевода. Раз он покрывал стотысячную недостачу в банке, значит, его визит в клуб «Тридцати три» в ту ночь, когда я его видел, не был первым.

Потом я сообразил, что имеет в виду полицейский. Арнолд унес вторые сто тысяч наличными. Я вспомнил о портфеле, с которым я его видел выходящим из банка, а потом лежавшим пустым на кровати.

Он и не собирался на рыбалку… Он планировал поехать в аэропорт, бросить машину и улизнуть из страны.

Почему я не обыскал его багаж?! Я вышвырнул сто тысяч в реку! Безжизненным голосом я проговорил:

— В действительности я не Арнолд Стронг. Я его зять. Мелвин Холл.

— Да? — спросил высокий мужчина, вынимая наручники. — Где же тогда Стронг?

Это придется долго объяснять, подумал я, в то время как полицейские защелкивали наручники.

Джо Горес Прощай, Папси

Я сошел с междугородного автобуса и стоял, глубоко вдыхая морозный воздух Миннесоты. Накануне я добрался из Спрингфилда, штат Иллинойс, до Чикаго, и вот теперь я оказался здесь. Я перехватил свое отражение, мелькнувшее в окне автобусной станции, — высокий, грубый мужчина в плохо сидящем пальто. Увидел я и другое отражение, мелькнувшее в окне автобусной станции, от которого кровь застыла в моих жилах: полицейский в форме. Знают ли они, что в сгоревшей машине вместо меня был другой?

Полицейский отвернулся, потирая руки в перчатках, и я снова вздохнул свободно. Я поспешил к стоянке такси. Там стояли только две машины; когда я подошел, водитель первой из них опустил стекло.

— Вы знаете дом Миллера к северу от города? — спросил я.

Таксист оглядел меня:

— Знаю. Пять долларов. Плата вперед.

Я заплатил ему из тех денег, которые отнял у пьяного в Чикаго, сел и откинулся на заднем сиденье. Когда он развернул машину на покрытой льдом улице, у меня разжались кулаки. Если бы я позволил этому клоуну провести меня, то вполне бы заслужил возвращения в тюрьму.

— Я слышал, старик Миллер серьезно болен. — Он полуобернулся, чтобы краем глаза взглянуть на меня. — У вас к нему дело?

— Да. Мое дело.

На этом беседа закончилась. Меня встревожило, что Папси настолько болен, что этот клоун знает об этом; но, может быть, это объяснялось тем, что мой брат Род был вице-президентом банка.

К западу от города было много новых сооружений и автострада со сложными эстакадами, соединяющими ее со старым шоссе. Через милю после нового участка дороги простирались двести акров холмистой, покрытой лесами местности, которую я так хорошо знал.

После побега из федеральной тюрьмы в Терс-Хот, штат Индиана, два дня назад я такими же лесами прорывался сквозь кордон. Я выбрался из тюрьмы в грузовике, ехавшем на запад через Иллинойс, в бочке с помоями, предназначенными для свиней тюремной фермы. Я хорошо ориентируюсь на открытом пространстве, так что к рассвету я был на сеновале около города Парис, штат Иллинойс, примерно, в двадцати милях от тюрьмы. Когда что-то очень нужно, сумеешь это сделать.

Таксист в сомнении остановился перед въездом на частную дорогу.

— Послушай, друг. Здесь, я вижу, снег счистили, но выглядит она уж очень обледенелой. Если я попытаюсь проехать и свалюсь в кювет…

— Я дойду пешком.

Я подождал у дороги, пока он уедет, затем, преследуемый северным ветром, двинулся вверх по холму и вошел в голый, без листьев лес. Кедры, которые Папси и я посадили для защиты от ветров, были выше и гуще. Тропинки, проложенные кроликами, тянулись вдоль жесткого, как колючая проволока, заграждения из кустов дикой малины, глубоко врезаясь в снег. На вершине холма под дубами стоял старый двухэтажный дом, но я сначала пошел к псарне. Там был глубокий нетронутый снег. Нет больше английских гончих. Как нет и толченого зерна в кормушках для птиц у кухонного окна. Я позвонил.

Дверь открыла моя невестка, Эдуина, жена Рода. Ей было тридцать два, она была моложе меня на три года.

— Боже мой! Крис! — Она сжала губы. — Мы не…

— Мама написала, что старик болен.

Она действительно написала: «Твой отец очень болен. Хотя тебя, конечно, никогда не волновало, живы мы или нет…»

И тогда Эдуина решила, что мой тон дает ей право продемонстрировать свою добропорядочность:

— Я удивляюсь, что у тебя хватило нахальства явиться сюда, даже если тебя и отпустили под честное слово или еще как-то.

— Стало быть, обо мне пока никто не справлялся.

— Если ты опять собираешься втаптывать в грязь имя семьи…

Я прошел мимо нее в холл.

— Что со стариком? — Я называл его «Папси» только про себя.

— Он умирает, вот что с ним.

Она произнесла это с каким-то злобным удовольствием. Ответ потряс меня, но я лишь произнес нечто нечленораздельное и прошел в гостиную. С верхней площадки лестницы крикнула моя старуха:

— Эдди! Кто это?

— Просто… торговец, мама. Он подождет, пока уйдет доктор.

Доктор. Как будто какой-то проклятый костолом был единственным в мире целителем. Когда тот спустился вниз, Эдуина попыталась быстро проводить его, прежде чем я его увижу, но я поймал его руку, когда он просовывал ее в рукав пальто.

— Хочу задержать вас на минуту, док. Насчет старика Миллера.

Он был около шести футов, на пару дюймов ниже меня, но фунтов на сорок тяжелее. Он высвободил руку.

— Послушай, парень…

Я схватил его за лацканы и встряхнул так, что одна пуговица отскочила и очки съехали на нос. Его лицо налилось краской.

— Старый друг семьи, док. — Я показал большим пальцем наверх. — В чем там дело?

Это было идиотизмом, полным идиотизмом, конечно, расспрашивать его; в любую секунду полицейские могли догадаться, что фермер в сгоревшей машине был все-таки не я; я влил достаточно бензина, прежде чем чиркнуть спичкой, так что они смогли бы снять отпечатки только с ботинка, который я подбросил; но они установят его личность по форме зубов, как только обнаружится, что он пропал. А установив это, они придут сюда, чтобы задать вопросы, и тогда этот брюзга сообразит, кто я такой. Но я хотел знать, действительно ли Папси был так плох, как сказала Эдуина, а терпением я никогда не отличался.

Костолом одернул пиджак, пытаясь восстановить достоинство.

— Он… судья Миллер очень слаб, слишком слаб, чтобы двигаться. Вероятно, он не доживет до конца недели. — Он всматривался в меня, пытаясь увидеть на лице огорчение, но ничто так не учит скрывать свои чувства, как федеральная тюрьма. Разочарованный, он продолжал:

— Легкие. Я взялся за это слишком поздно, конечно. Он быстро сдает.

Я опять указал ему большим пальцем:

— Вы знаете, как выйти.

Эдуина стояла на верхней площадке лестницы, на ее лице снова появилось выражение воплощенной добродетели. Похоже, это семейная черта, даже у тех, кто вошел в нее не так давно. Только Папси и я были лишены этого.

— Твой отец очень болен. Я запрещаю тебе…

— Прибереги это для Рода, с ним это может пройти.

В комнате я увидел руку старика, безвольно свисавшую с кровати, дымок от зажатой в пальцах сигареты поднимался к потолку тонкой прямой струйкой. Рука, бицепсы которой в обхвате когда-то были добрых восемнадцать дюймов и от маленького плотно сжатого кулака которой мне не раз доставалось, эта самая рука теперь не могла даже сигарету удержать в вертикальном положении.

Старуха поднялась с кресла, стоявшего в ногах его кровати. Лицо ее побелело. Я обнял ее.

— Привет, ма.

Она напряглась в моих руках, но я знал, что высвобождаться она не будет. Только не здесь, не в комнате отца.

На мой голос он повернул голову. В его шелковистых седых волосах мелькнул отблеск света. Его глаза, слегка затуманенные надвигающейся смертью, были чистого светло-голубого цвета, как тень березы на свежем снегу.

— Крис, — произнес он слабым голосом. — Сукин сын, мальчик… Я рад, тебя видеть.

— Еще ли тебе не радоваться, ленивый черт, — горячо отозвался я. Я стянул с себя галстук. — Так разленился, что даже английских гончих больше не держишь!

— Хватит, Крис, — сказала мать, стараясь, чтобы ее голос звучал непреклонно.

— Я просто посижу здесь немного, ма, — добродушно сказал я. Я знал, что Папси не протянет долго, и хотел побыть с ним как можно больше. Она темной тенью в нерешительности постояла в дверях, потом повернулась и молча вышла, вероятно, чтобы позвонить в банк Роду.

Следующие два часа говорил в основном я; Папси просто лежал с закрытыми глазами, как будто спал. Но потом заговорил, вспоминая былые времена: как мы с ним обегали систему капканов, как однажды, в брачный сезон, большой белохвостый самец оленя преследовал его по лесу, пока Папси не хлестнул его веткой по носу. Только после того, как он стал судьей, мы стали отдаляться друг от друга. Наверное, в двадцатилетнем возрасте я был слишком необузданным, таким, как и он был прежде. Только я остался таким и потом.

Около семи часов в дверях появился мой брат Род. Он был выше меня, светлоглазый, со срезанным подбородком, широкий и массивный, атлетического телосложения — да только кишка у него была тонка, и в школе он не играл в футбол.

— Моя жена рассказала, какие гадости ты ей наговорил, — это было сказано тем самым тоном, каким он давал разнос кассирам. — Мы обсудили это с мамой и хотим, чтобы ты уехал отсюда сегодня же вечером. Мы хотим…

— Вы хотите? Пока старик не умер, это его дом, не так ли?

Тут он бросился на меня — удар был правой, и я блокировал его открытой ладонью. Потом дважды ударил наотмашь тыльной стороной ладони, сильно, по лицу, так что голова его качнулась.

Я прижал его к стене. Я мог врезать ему в пах так, чтобы он согнулся, и, сцепив руки, ударить по основанию шеи, одновременно двинув коленом в лицо; и я с удовольствием сделал бы это. Необходимость уйти прежде, чем за мной придут, грызла меня подобно тому, как куница в западне перегрызает собственную лапу, чтобы освободиться. Но я лишь отступил назад.

— Ты… ты хищная тварь! — Он чисто женским жестом приложил ладони к щекам. Вдруг глаза его театрально округлились, его осенило. Я удивился, почему это дошло до него так нескоро.

— Ты… Ты сбежал! — выдохнул он. — Совершил побег! Скрываешься от правосудия!

— Да. Что и буду делать дальше. Я знаю вас, всех вас. Больше всего вы боитесь, что полиция заберет меня именно здесь. — Я попытался имитировать его интонацию. — О! Скандал!

— Но они будут тебя искать…

— Они думают, что я мертв, — отрезал я. — Я сорвался со скользкой дороги в угнанной машине на юге Иллинойса, она перевернулась и взорвалась вместе со мной.

— Ты хочешь сказать… что в той машине действительно находится тело? — Он был парализован ужасом.

— Точно. — Я знал, что он думает, но не стал рассказывать, как оно было на самом деле, — старый фермер согласился подвезти меня в Спрингфилд, потому что принял сжатый кулак в кармане моего пальто за пистолет. На безлюдной проселочной дороге он задел обледенелый участок и сорвался. Его проткнуло рулевой колонкой, поэтому я забрал его ботинки и на одну его ногу надел свой. Другой, на котором были мои отпечатки пальцев, я оставил лежащим поблизости, чтобы его легко было найти, но не настолько близко, чтобы он сгорел вместе с машиной. Род все равно бы этому не поверил. Я сказал:

— Принеси мне бутылку виски и пачку сигарет. И позаботься, чтобы Эдди и ма молчали, если кто-нибудь будет спрашивать обо мне.

Я открыл дверь, чтобы Папси мог слышать:

— Ну что ж, спасибо, Род. Действительно приятно снова быть дома.

Одиночное заключение приучает легко обходиться без сна или мгновенно засыпать, в зависимости от того, что требуется. Последние тридцать семь часов жизни Папси я не спал, покидая стул около его кровати только для того, чтобы посетить ванную или послушать с верхней площадки лестницы, когда раздавались звонки телефона или в дверь. Каждый раз я думал — вот оно! Но мне продолжало везти. Если бы только они еще задержались, чтобы я мог побыть здесь до тех пор, пока Папси не умрет. В ту секунду, когда это случится, говорил я себе, я уже буду в пути.

Когда наступил конец, Род, Эдуина и ма были здесь. Сзади маячил доктор, опасаясь, что ему забудут заплатить. В самом конце Папси пошевелил мертвенно-бледной рукой, и ма быстро присела на край кровати — маленькая, прямая, весьма непреклонная женщина с лицом, которому пошел бы лорнет. Она не плакала, наоборот, выглядела какой-то просветленной.

— Держи мою руку, Айлин. — Папси замолчал, набираясь сил, чтобы сноба заговорить. — Держи мою руку. Тогда я не буду бояться.

Она взяла его за руку, он как будто улыбнулся и закрыл глаза.

Мы ждали, слушая, как его дыхание становилось все медленнее, а потом прекратилось, как выдохшиеся дедушкины часы. Никто не пошевелился, никто не заговорил. Я обвел их глазами, таких изнеженных, таких непривычных к смерти, и почувствовал себя лисицей в курятнике. Потом ма зарыдала.

Тот день был ветреный, со снегопадом. Я остановил джип перед кладбищенской часовней и пошел по скользкой тропинке; ветер трепал полы моего пальто; я в сотый раз говорил себе, какой я идиот, что остался на заупокойную службу. К этому времени они уже должны были знать, что мертвый фермер не я; к этому времени какой-нибудь сообразительный тюремный цензор должен был вспомнить письмо ма о болезни Папси. Уже два дня, как он умер, и сейчас мне уже следовало бы быть в Мексике. Но как-то все еще не было ощущения завершенности. Или, может быть, я обманывал себя, может, это было прежнее стремление подразнить власти, которое всегда губит таких, как я.

Издали Папси был похож на себя, но, приблизившись, можно было увидеть наложенную косметику и то, что ворот был размера на три больше, чем нужно. Я дотронулся до его руки: она была холодной, как у статуи. Чужая рука, только вот жесткие, слегка загнутые книзу ногти были знакомы.

Род подошел ко мне сзади и тихо, чтобы слышал только я, сказал:

— Я не хочу, чтобы ты оставался в моем доме.

— Как не стыдно, братец, — усмехнулся я. — Еще даже не оглашено завещание.

Мы следовали за катафалком по заснеженным улицам на соответствующей похоронной скорости с выключенными фарами. Служащие кладбища мягко выкатили тяжелый гроб по смазанным рельсам, потом подхватили его на ремни над открытой могилой. Вихревые потоки снега хлестали с серого неба, тая на металле гроба и стекая ручьями по его стенкам.

Я ушел, когда священник начал заупокойную службу, побуждаемый потребностью двигаться, уехать, но в то же время движимый и еще одним желанием. Я хотел взять кое-что из дома, прежде чем все скорбящие прибудут поесть и напиться. Ружья и амуниция уже были составлены в гараж, поскольку Род в жизни не отстрелял ни одного патрона; но элегантный маленький пистолет 22 калибра с длинным стволом взять было легко. Папси и я провели сотни часов, упражняясь с этим пистолетом, так что рукоятка стерлась до гладкости, а металл от воздействия на него самой разной погоды утратил свой голубоватый налет.

Включив привод джипа на все четыре колеса, я поехал среди деревьев по ложбине между двумя холмами, потом пошел пешком сквозь темнеющий лес. Я шел медленно, вызывая в себе воспоминания о Корее, чтобы нейтрализовать обжигающий холод снега в моих рваных ботинках. Выскочивший из-под лежавшего на земле засохшего дерева кролик мелькнул коричневым пятном в сторону кучи гниющих дров, которые я сложил много лет назад. Моя пуля попала ему в позвоночник, парализовав задние лапы. Он дергался и извивался, пока я не сломал ему шею ребром ладони.

Я оставил его там и двинулся дальше, вниз, в заболоченный треугольник между холмами. Быстро темнело, пока я шел, сшибая замерзшие кочки. Наконец, во всей своей красе взлетел фазан с полосатой шеей, его длинный хвост трепетал, и короткие крылья бились, поднимая тяжелое тело. Он находился выше и чуть правее меня, и я мог не торопиться. Я спустил курок вполоборота, зная, что выстрел был идеальным, даже прежде, чем он спикировал в головокружительном штопоре.

Я отнес их назад к джипу. На клюве фазана выступила капля крови, а у кролика между передними лапами было еще тепло. Когда я парковался на извилистой дорожке кладбища, я включил фары. Гроб все еще не опустили, и снег покрыл его мягким одеялом. Я положил на него кролика и фазана и стоял минуту или две не двигаясь. Ветер, наверное, был сильный, потому что я ощутил, как слезы обожгли мне щеки.

Прощай, Папси! Прощай, оленья охота вне сезона, прощай, вспугиванье уток в низовьях реки! Прощай, дым костра и вкус выдержанного виски у огня, прощай, все то, что было частью тебя и что стало мной. То, до чего им никогда не добраться.

Я повернулся, направляясь к джипу, — и остановился как вкопанный. Я даже не слышал, как они приблизились.

Их было четверо, они терпеливо ждали, как будто отдавали дань уважения умершему. И тому фермеру в сгоревшей машине, которого, по их мнению, убил я. Я напрягся, подумав о пистолете 22 калибра, о котором они не знали. Да. Вот только убойная сила его была не больше, чем лисье тявканье. Если бы только Папси имел склонность к пистолетам большего калибра! Но он не имел.

Я поднял руки над головой, очень медленно, так, как будто они внезапно отяжелели.

Майк Бретт Отпуск

Мотель представлял собой роскошное П-образное строение, образуемое тремя двухэтажными зданиями из красного дерева, алюминия и стекла, вдоль второго этажа которых тянулся сплошной балкон, открывавшийся на огромный плавательный бассейн. Чарлз и Лайза Ханнафорд прибыли из аэропорта в час дня на такси. Отдыхающие стояли группами вокруг бассейна или нежились в пляжных креслах в тепле январского солнца. Они были одеты в шорты, сарафаны или купальные костюмы. До Ханнафордов доносились смех, обрывки оживленных разговоров.

Это был курорт во Флориде, и Чарлз уже начинал чувствовать, как напряжение от чрезмерной работы начинает его отпускать. Бассейн выглядел соблазнительно. Ему хотелось переодеться в купальный костюм, нырнуть в воду, а потом провести остаток дня, лежа на солнце.

Они собирались провести здесь неделю. Может быть, завтра он попробует себя в гольфе, или, возможно, Лайза захочет выйти с ним на лодке в море порыбачить на глубине.

Лайза взяла его за руку.

— Здесь прекрасно, Чарлз, да? — сказала она, улыбаясь.

— Да, приятно. — Он никогда не переставал изумляться ее красоте. Ей было тридцать два теперь, и они были женаты восемь лет. Это произошло десять лет спустя после смерти его первой жены; он сам воспитал двух сыновей до того, как женился на Лайзе. Будучи старше на двадцать лет, он остро ощущал ее свежесть, живость и удивительную привлекательность.

В своей комнате они переоделись в купальные костюмы, и он поцеловал ее.

— Ты опять права, — сказал он. — Я рад, что мы сюда приехали.

Это была ее идея взять отпуск. Он был владельцем фирмы по продаже недвижимости, крупной фирмы, и напряженно работал. Но в последнее время несколько крупных сделок сорвалось и некоторые мелкие тоже туго продвигались. Он приходил домой усталым и раздражительным. С каждым годом вокруг него возникало все больше конкурентов, и каждый день был сражением.

На его чувствах к Лайзе, однако, это не отражалось. Изумление и очарованность все равно были здесь, в нем. Вечером, когда они оставались одни в своей комнате, он смотрел, как она расчесывает свои длинные черные волосы, и сознавал, что она была сокровищем его жизни.

Но напряжение стало сказываться на нем. Многие вечера он просиживал в офисе до полуночи. Он слишком много курил, пил слишком много мартини и очень располнел.

Перевес мнений против его женитьбы был подавляющим с самого начала. Некоторые из лучших друзей предостерегали его против того, чтобы жениться на ней. Все они, конечно, были тактичны. «Не следует жениться на девушке с ее репутацией, Чарли», — говорили они. Никто не называл вещи своими именами, не наклеивал ярлыков.

Проезжая по мосту по дороге домой в один из дождливых вечеров, он увидел, как она забралась на перила, готовая прыгнуть в темную воду. Ей было тогда двадцать четыре года, и она уже настолько была полна ощущением пустоты своего существования, что не хотела жить.

Но Чарлз Ханнафорд увидел что-то в этой девушке; он отчаянно старался внушить ей, что она была достойным человеческим существом, и предложил выйти за него замуж. После длительных уговоров он сумел убедить ее, что очень одинок и что она действительно осветит его дом.

Хороший дом, узкий круг друзей (некоторые не приняли ее) и уютное ощущение надежности истинной любви Чарлза Ханнафорда, вернули ее к активной жизни. Позади у них было восемь хороших лет, и ему казалось, что сейчас она еще красивее, чем прежде.

Лайза видела, под каким грузом забот он жил последние месяцы. Его подавленное состояние имело под собой серьезную почву. Грозный призрак разорения маячил перед ним. Казалось безумием оставлять дела в плохом состоянии ради развлечения. Но теперь он был рад, что они взяли отпуск. Оптимизм Лайзы каким-то образом передался и ему.

Неприятности начались практически сразу же, как они вышли из комнаты и направились к бассейну. С узкого балкона, окаймлявшего второй этаж мотеля, светловолосый гигант атлетического сложения крикнул: «Лайза, голубка!» — и тут же прыгнул в бассейн. В эти несколько секунд Чарлз увидел, что на лице Лайзы мелькнуло выражение страха.

— Что-нибудь не в порядке? — спросил он. — Ты белая, как простыня.

— Нет. Со мной все в порядке. Я была знакома с ним, Чарлз. Я жила некоторое время во Флориде, десять лет назад. Мы можем уехать, если хочешь, — добавила она выразительно. — Я думаю, так было бы лучше.

— Нет. Мы останемся. Мы ни от чего не убегаем, Лайза, — сказал он.

Тот человек вылез из бассейна, вода стекала с него. Он был высокий, с выпуклыми мышцами, тяжелоатлет, прекрасно развитый физически мужчина. С длинными светлыми волосами и сильно загоревшим телом, он был похож на бога викингов.

Он подошел к Лайзе, как будто расстался с ней только вчера, и взял ее за руку повыше кисти.

— Лайза, голубка! Где ты пропадала? Я узнал тебя сразу же, как увидел. — Он обращался к ней, но глазами оценивающе разглядывал Ханнафорда.

— Это мой муж, — быстро сказала она, и Чарлз отметил ее нервозность. — Мой муж, Чарлз Ханнафорд, — подчеркнуто повторила она и неуверенно добавила: — Боюсь, я не помню вашего имени.

Чарлзу передалось состояние жены. Он ощутил то же смятение. Подобный случай произошел впервые с тех пор, как они поженились. Ее прошлое выпрыгнуло из ниоткуда. Теперь уже этого избежать было нельзя. Светловолосый гигант, стоя перед ней, закрыл солнце. Его тень обволокла ее, как объятие зла.

Блондин стоял уверенно, руки на бедрах, широко расставив ноги.

— Естественно, ты забыла мое имя, — сказал он и улыбнулся. — Я Билл Ренни. Давно это было, и ты общалась со многими, когда жила здесь. Сигарета есть? — небрежно спросил он.

Чарлз протянул ему одну и поднес огонь.

Ренни откровенно разглядывал Лайзу. Потом его тонкие губы растянулись в многозначительной улыбке.

— Это было давно, но определенно здорово увидеть тебя опять. Ты выглядишь потрясающе, просто потрясающе. — Его глаза скользнули по ее фигуре. — Поправилась на пару фунтов с тех пор, как я видел тебя последний раз. Я помню тебя совсем тонюсенькой девчонкой. — Он простер руку в сторону Чарлза. — Вы счастливчик, — сказал он, — настоящий счастливчик.

Чарлз уловил насмешку в его тоне.

— Спасибо, именно так я к этому и отношусь.

Билл повернулся к Лайзе.

— Ты, наверное, удивилась, увидев, как я взлетел в воздух. Уверен, все отдыхающие каждый раз вздрагивают, когда видят это. Они никак не ожидают, что оттуда кто-нибудь может прыгнуть. — Он подмигнул ей. — Помнишь меня, бэби? Я всегда прыгал с большей высоты, чем все другие.

— Да, — сказала она, — я помню тебя.

Он похлопал своей большой ладонью по животу.

— Все еще в великолепной форме. — Он показал наверх на балкон. — Его сделали по моему заказу. Я живу там наверху, в пятнадцатой комнате. Встаю утром и взлетаю, как птица. Никогда не пользовался лестницей, чтобы спуститься к бассейну. Это исключительно для туристов. Мы, местные, не такие глупцы. Вы надолго сюда, друзья?

— На неделю, — сказал Чарлз.

Лайза быстро проговорила:

— На один день, наверное.

— Нет, — сказал Билл. — Оставайтесь подольше. Это потрясающее местечко. За одну неделю вы только начнете входить во вкус.

Он опять взглянул на Лайзу и сказал:

— Мистер Ханнафорд, вы определенно вытянули счастливый номер.

— Да, это так, — приветливо отозвался Чарлз.

Билл стряхнул пепел с сигареты.

— Почему бы вам, друзья, не заглянуть ко мне сегодня вечером? У меня будет вечеринка. Несколько местных и кое-кто из туристов. У нас будет бал. Можете прийти в чем хотите. Шорты, купальник, платье для коктейля или вечерний костюм, как угодно, лишь бы вам было удобно. Что касается меня, я буду в плавках.

— Я не знаю, — сказала она неуверенно. — Думаю, мы не сможем. Мы только что приехали, и долгая дорога…

— Ну же, приходите! — весело сказал Билл. — Это будет как в старое доброе время, Лайза. Нам с тобой есть о чем поболтать, и вы тоже хорошо проведете время, сэр, — сказал он Чарлзу.

— Я в этом уверен, — ответил Ханнафорд. — Мы придем. Спасибо, с удовольствием.

Произнесенное Ренни «сэр» заставило его почувствовать себя значительно старше.

— Превосходно, — сказал Билл. — Мы начинаем около двенадцати часов. Здесь много не спят, знаете ли.

Чарлз смотрел вслед уходящему Ренни, на его плечи, сильно загоревшее тело, длинные светлые волосы и развязную походку.

— Я не хочу идти, — сказала Лайза очень тихо.

— Мы и не обязаны, — мягко ответил он. — Но мне кажется, нам следует пойти.

Ее лицо вспыхнуло.

— Ты видел его. Видел, как он смотрел на меня.

Он медленно кивнул.

— Он заблуждается. Он смотрит на нечто в прошлом.

— Таким он его помнит. — Она коснулась рукой его локтя. — Нам не обязательно оставаться здесь, Чарлз. Так много мест, где бы мы могли пожить более уединенно.

— Место не имеет значения. Единственное, что важно, — это ты.

— Тогда давай уедем отсюда, Чарлз. Правда, я хочу уехать. Остаться здесь было бы несправедливо по отношению к тебе. — Она отвернула голову в сторону, голос ее был очень спокойным: — Я была дрянью тогда, когда мы были знакомы. Ты слышал его и видел, как он смотрел на меня. Он заставляет меня чувствовать себя грязной.

Он покачал головой:

— Мы остаемся.

Многозначительные намеки в тоне молодого человека все еще отдавались в нем глухой болью.

— Что ты хочешь доказать? — гневно спросила она.

— Ничего, совсем ничего. В этом суть. Мы ничего не должны доказывать.

— Спасибо тебе, — сказала она, и он почувствовал укол жалости, увидев, как она вымученно улыбнулась. — Он не отстанет, Чарлз.

Он серьезно покачал головой, солидный, основательный человек.

— Он не знает, с кем имеет дело. А я знаю.

— Я люблю тебя, Чарлз, — просто сказала она.

Потом она убежала от него, и он увидел, как она, словно нож прорезав воздух, прыгнула в бассейн. Она великолепно плавала. Он же едва мог держаться на воде.

Немного погодя он вошел в воду на несколько минут, потом вылез и встал на солнце, чтобы высохнуть. Он прислушивался к обрывкам разговоров и взрывам хохота вокруг бассейна, шумной возне детей, восклицаниям игроков в карты.

Он растянулся в пляжном кресле и прикрыл глаза от солнца. Пробегавший мимо ребенок, с которого струями стекала вода, заставил его сесть. На другой стороне бассейна он увидел Лайзу и Билла Ренни, которые сидели рядом и болтали ногами в воде. Мужчина смеялся, и даже с расстояния, через бассейн, Чарлз видел выражение муки на лице Лайзы.

— Вот уж храбрец, — сказал себе Чарлз, — настоящий герой. Тебе пятьдесят два года, и ты бросаешь ее навстречу парню, который может оказать на нее давление.

Он смотрел, как Лайза улыбнулась Биллу.

— Насколько же ты самоуверен, Ханнафорд? — спросил он себя. — Ты женился на ней и уже использовал все свои шансы. Чего же еще ты хочешь?

Но сбежать сейчас значило бы признаться в недоверии к ней. Это бы разрушило все то, что они создали между собой.

Потом они обедали в ресторане мотеля, выходящем на бассейн, и она была тихой и задумчивой. Бассейн опустел, и уборщики чистили его от маслянистого налета по краям большими щетками.

Они немного погуляли после обеда, потом вернулись в свою комнату. Оба очень устали, и она предложила подремать. Он лег в постель и слушал, как она двигалась по комнате, потом до него донеслось тихое журчание душа. Спустя некоторое время он слышал, как она вышла из душа, села и начала расчесывать волосы. Чарлз заснул. Проснулся он в темноте, в комнате мерно гудел кондиционер. Он был один. Лайза ушла. Он ощутил, как сильнее забилось его сердце. Он лежал, страдая от мучительной боли.

Потом он услышал звук ключа в замке. Сам не зная почему, закрыл глаза и притворился спящим. Она крадучись вошла в комнату, осторожно переставляя ноги. Он почувствовал, как прогнулась кровать, когда она легла рядом, и, потом услышал ее учащенное дыхание. Он изнывал от боли.

Спустя некоторое время она встала и оделась. Он осознал, что, должно быть, опять задремал, когда она слегка потрясла его, чтобы разбудить. Было без четверти двенадцать.

На ней было белое с блестками вечернее платье. Волосы красиво причесаны. Шея белая и стройная, губы полные и яркие.

— Вставай, — сказала она, улыбаясь, — мы идем на вечеринку. Ты, наверное, захочешь надеть спортивный пиджак.

Когда они пришли, вечеринка была в полном разгаре. Билл Ренни, тип голливудского, любовника, приветствовал их. Чарлз заметил в глазах Ренни мелькнувший огонек насмешки… Гости были одеты так, как он и говорил. В комнате было человек пятнадцать, и разнообразие их туалетов простиралось от коктейльных платьев до брюк и купальных костюмов.

Чарлз отметил, что здесь были красивые женщины. Но не было ни одной красивее его жены. Он ощутил необъяснимое чувство печали.

Гости танцевали под архаичный граммофон, стоявший в углу. Билл танцевал с разными женщинами, оживленными и улыбающимися. А потом он танцевал с Лайзой, тесно прижав ее к себе. Он беспрерывно что-то шептал ей на ухо.

К трем часам большая часть гостей была пьяна. Одна эксцентричная темноволосая девица впала в истерику. Она любит своего босса, но, увы, он любит свою жену.

Чарлз смотрел, как его жена танцует с Ренни. Он видел, как она кивнула в ответ на что-то сказанное им. Она быстро отошла от Ренни и подошла к нему. Ее голубые глаза казались невероятно огромными на поразительно бледном лице.

— Я пойду ненадолго в нашу комнату, — тихо сказала она. — Мне нужно там взять кое-что и поправить помаду на губах.

— Конечно, — сказал он, — конечно.

Он сделал себе еще одну порцию напитка, но знал, что все имеющееся здесь виски не смогло бы избавить его от горького привкуса во рту.

В центре комнаты Билл Ренни вдруг прикинулся очень пьяным. Вплоть до этого момента он был совершенно трезв. Он слегка качнулся и сделал объявление:

— Прощай, жестокий мир, — сказал он, вслед за тем вскарабкался на подоконник и замер, готовый прыгнуть. Те, кто никогда не видели, как он прыгал в бассейн из своей комнаты, издали панические крики, а те, кто видел, — дико хохотали.

Чарлз мельком перехватил взгляд Билла, и увидел в нем насмешку. Ему все теперь было ясно. Лайза уже ушла; теперь Билл Ренни собирается присоединиться к ней. Он прыгнет в бассейн, гости закричат, ожидая увидеть его искалеченное тело внизу.

Билл Ренни должен был где-то встретиться с его женой. Чарлз рискнул и проиграл. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким старым, таким усталым.

Билл Ренни прыгнул с балкона в бассейн, выдающийся трюк. Кое-кто из гостей прилип к окну. Какая-то женщина завизжала, но это было не всерьез. Вокруг нее множество гостей оставались спокойными. Это было что-то вроде вставного номера в представлении.

Вдруг внизу, у бассейна, закричала другая женщина. Ее крик разорвал ночь, и во всем мотеле начали загораться окна.

Со всех сторон бежали мужчины. Они вытащили Билла Ренни из бассейна и положили его в ожидании «скорой помощи».

Он был жив. Обе руки были сломаны, на голове глубокая рана. Лицо его уже никогда не будет прежним. Один из тех мужчин, кто вынимал его из бассейна, сказал:

— Ему повезло. В глубокой части бассейна все еще оставалось несколько футов воды. Это-то и спасло ему жизнь.

Прибыла полиция с сиренами, взорвавшими ночь. Они провели расследование и установили, что какой-то шутник открыл оба выпускающих крана и почти осушил бассейн.

— Это, должно быть, случилось в начале вечера, — предположил управляющий отелем. — Нужно несколько часов, чтобы настолько опустился уровень.

Чарлз Ханнафорд медленно направился в свою комнату.

Несколько часов, чтобы уровень воды в бассейне упал. Это примерно то время, когда он заснул вечером, сразу после обеда.

Очень тихо Чарлз вошел в комнату. Горела маленькая лампа, и он увидел свою красавицу-жену, она спала. Показалось ему, или действительно в уголках ее рта затаилась легкая улыбка?

Чарлз наклонился, поцеловал ее и ощутил пьянящее чувство триумфа. Нужно бороться, чтобы сохранить то, что имеешь.

Уэнзел Браун Плохой бизнесмен

Мартин зло смотрел на натюрморт; прикрепленный к мольберту. Он знал, что обладает заурядным талантом. Давным-давно он расстался с надеждой стать знаменитым художником и смирился с положением второсортного мазилы. Однако иногда он кое-что продавал. Чаще, возможно, чем его дружок Натан, чьи мазки несмешанной краски и эксцентричные сюжеты только подчеркивали его заурядность.

Он подошел к широкому окну-«фонарю» и прислонился к раме. Как-то нужно убить полчаса до встречи с Натаном в баре Падди. Там они пропустят несколько рюмочек перед регулярным турне по Городку.

Ниже этажом ему были видны увядающая герань и засохший плющ на террасе Брекхама. Укол зависти пронзил его при мысли о Чарльзе Брекхаме. Тот был высокого роста, атлетически сложен, с точеными чертами лица. Брекхам владел этим домом, и Мартину говорили, что он фигура на Уолл-стрите. Он слышал и другие слухи, будто недавно Брекхам растратился и находится в затруднительном положении и что большая часть имущества записана на имя его жены, Бетти, а она отказывается помочь ему.

Во всем остальном он мог бы завидовать Брекхаму, но определенно не хотел бы иметь такую жену. Бетти была увядающей блондинкой со сварливым характером и голосом нытика. Часто, стоя здесь у окна, он слышал перебранку супругов. Обычно ссора кончалась тем, что Брекхам хлопал дверью, заглушая звуки рыданий Бетти.

Как раз этим они сейчас и занимались, и довольно энергично. Только сегодня их голоса звучали по-другому. Голос мужчины был спокойнее, чем обычно, и с нотками издевки. Голос женщины был напряженным, истеричным, словно она была чем-то напугана.

Мартин перегнулся через окно, чтобы разобрать слова.

— Возьми жемчуг, — говорила она, — он должен стоить тысячи две. Возьми все, что хочешь. Я никому не пожалуюсь, если ты только уйдешь и оставишь меня в покое.

Ответ прозвучал лениво-протяжным голосом:

— Какой мне прок от жемчуга? Я не имею ни малейшего представления, где его продать. Все знают, что я плохой бизнесмен.

Потом раздались другие звуки, трудно определимые. Крик, который прервался, едва возникнув, затрудненное дыхание, что могло бы быть выдохом при боли, вслед за тем глухой звук, как от соскользнувшего на пол тела.

Мартин напряженно вслушивался. Несколько минут было тихо. Потом где-то мягко закрылась дверь, и вниз по лестнице раздались легкие быстрые шаги.

Мартин оставался неподвижным, его сердце болезненно колотилось, руки дрожали. Внизу совершено убийство? Если так, то его долг сообщить в полицию, но эта мысль ужаснула его. Он ощущал себя робким, слабым человеком. Что, если он ошибся? Он представил себе грубые голоса полицейских, их насмешки и презрение. Даже если он прав, смог ли бы он противостоять такому человеку, как Чарльз Брекхам? В глубине души он был твердо уверен, что Брекхам каким-нибудь образом все повернет против него. Его даже могут обвинить в преступлении.

Легкий стук в дверь костяшками пальцев вывел его из тяжелых раздумий и поверг в панику. Но это был лишь управляющий домом, который пришел починить протекающий кран. Мартин наблюдал за его работой и заплатил щедрые чаевые. Он подумал было о том, чтобы рассказать об услышанном, но инстинктивная осторожность заставила его промолчать. Это было не его дело, и он не хотел вмешиваться.

В Падди-Бар он пришел на несколько минут позже. Натан выбрался из круга развеселых выпивох и сжал Мартина в буйных объятиях.

— Марти, мой мальчик, сегодня мы празднуем. Я только что продал картину. Мы обойдем все бары в Городке. Что скажешь, старина?

Мартин вяло протестовал. Каждый раз, когда Натану удавалась продажа, он тратил все деньги за одну ночь.

— Деньги для того и созданы, — прервал его Натан. — Легко наживаешь, легко тратишь. Таков мой девиз.

Мартин намеревался посоветоваться с Натаном, но не было возможности это сделать, не выложив всю историю перед полудюжиной людей.

По мере того как выпивка набирала темп, он почти забыл о Брекхаме, а когда вспоминал, то подробности услышанного были туманными и нечеткими, как в полузабытом сне.

Но сон тот оказался кошмарной реальностью. Когда он пришел домой, там все кишело полицейскими. Может быть, если бы он был более трезв, он бы рассказал им правду. Но он изрядно выпил и был уверен, что они его поймают на чем-нибудь. Так что он придержал язык и заявил, что ничего не слышал.

Он ожидал, что полицейские будут допрашивать его, но все прошло как по маслу. В течение следующей недели лейтенант Пейсон из отдела по расследованию убийств несколько раз заглядывал, чтобы уточнить его рассказ, но он сам обрек себя на молчание, и теперь другого выхода не было. Да и зачем бы ему говорить? Он ничего не выиграет от того, что все сообщит полиции.

Тем не менее невозмутимое поведение Брекхама раздражало его. Сначала тот напустил на себя скорбь, но к концу недели вернулся в свое обычное состояние, вышагивая так, будто владел всем миром, одаривая Мартина высокомерной улыбкой, когда встречал его на лестнице. Он не был бы таким надменным, если бы знал, какой властью над ним обладал Мартин. Кстати, а почему бы не сказать ему? Мартин оказал ему большую услугу. Брекхам должен быть благодарен.

Чем больше Мартин думал об этом, тем больше утверждался в мысли, что ему следует обратиться к Брекхаму. Это не будет шантажом. Он не будет как-то угрожать или упоминать о деньгах. Легкого намека на свое затруднительное финансовое положение должно быть достаточно.

Мартин набирался мужества для этого разговора. Он не должен забывать, что этот человек был хладнокровным убийцей. Застать его в квартире одного было бы слишком опасно. Он должен перехватить его где-нибудь в общественном месте, где достаточно народу вокруг для безопасности и никого в пределах слышимости.

В тот вечер он последовал за Брекхамом, когда тот вышел из дома. Брекхам облегчил ему дело. Через несколько минут он вошел в ресторан. Шикарное заведение, непохожее на те, где обычно питался Мартин. Он заколебался, но потом собрал все свое мужество и вошел вслед за своей жертвой внутрь. Обстановка была великолепной. Ресторан был наполовину заполнен, но Брекхам сидел один за столиком в углу.

Брови Брекхама удивленно вскинулись, когда Мартин сел напротив него.

Мартин тщательно подготовил свою речь, но с трудом начал и никак не мог перестать запинаться.

— Мистер Брекхам, есть кое-что, о чем, как мне кажется, я должен вам рассказать в связи со смертью вашей жены.

По мере того как Мартин, запинаясь, продвигался в своем рассказе, поведение Брекхама менялось, становясь обезоруживающе вежливым. Он хотел знать все подробности, и Мартин сообщил их ему, ощущая, как торжество заполняет все его существо. Он взял Брекхама на короткий поводок. Парень даже не пытается защищаться.

Когда он кончил, Брекхам серьезно сказал:

— Я хочу поблагодарить вас, Мартин, я действительно очень признателен вам. И теперь хочу попросить вас еще об одном одолжении.

— Конечно. Все, что могу.

— Подождите здесь несколько минут. Еще кое-кому, я думаю, следует услышать ваш рассказ.

Мартин был в замешательстве, но согласно кивнул. Брекхам поднялся и направился к телефонной будке в углу. Его беседа длилась не более минуты, и Брекхам вернулся, уговаривая Мартина выпить с ним коктейль.

Мартин испытал внезапный порыв убежать, но это было глупо. Может быть, Брекхам позвонил одному из друзей, чтобы тот привез сюда деньги. Может быть, расчет произойдет прямо сейчас, без всякой суеты, волнений и намека на шантаж.

На столик легла тень, и Мартин поднял глаза. У него похолодело внутри, и все, что он мог сделать, это не закричать. Человек, стоявший рядом, был лейтенант Пейсон.

Брекхам встал, улыбаясь. Он сказал:

— Спасибо, что так быстро пришли, лейтенант. Я уверен, вы помните Мартина. У парня есть кое-что, что вам следует услышать. Конечно, он должен был сразу все рассказать, но я надеюсь, вы не будете слишком строги к нему. Мартин не хотел ничего плохого. Просто он робкий человек.

Пейсон сурово кивнул и сел. Как в тумане, Мартин повторил свой рассказ, в то время как лейтенант делал записи. Затем Пейсон предложил пройти в квартиру Мартина. Мартин был смертельно напуган, но во время разговора Пейсон оставался учтивым. Никаких грубостей. Всего лишь мягкая настойчивость, чтобы Мартин повторял и повторял свой рассказ, пока слова не стали почти автоматическими.

Прошло не меньше двух часов, прежде чем Пейсон поднялся, чтобы уйти.

— Есть еще один вопрос, — сказал он спокойно, — который я хотел бы вам задать, Мартин. И вам лучше сказать мне правду. Вас Брекхам надоумил на это?

— Брекхам? Зачем ему? Ведь это доказывает, что он убил свою жену.

Пейсон покачал головой.

— Совсем наоборот. Вы обеспечили ему абсолютное алиби. Согласно вашим показаниям, убийство произошло без десяти пять, и это совпадает со временем на разбившихся часах Бетти Брекхам. Но часы могли разбить намеренно и переставить стрелки на удобное для убийцы время. Именно в этом мы и подозревали Брекхама, но теперь наша теория лопнула. Брекхам был на совещании директоров между четырьмя и половиной шестого. У него есть по крайней мере десяток свидетелей, которые могли бы подтвердить это. Солидный бизнесмен. Безупречный гражданин. Если ваш рассказ достоверен, он снимает с него подозрения. Хотите изменить рассказ, Мартин?

Мартин облизал сухие губы.

— Я не могу. Это правда.

Пейсон пожал плечами:

— Может быть, вы так и считаете, но одно определенно — кого бы вы ни слышали в тот день, это не был Чарльз Брекхам.

Затем Пейсон ушел, и Мартин остался один. Он обыскал кладовку, пока не нашел бутылку виски, и налил себе, не разбавляя. Он выпил залпом и плюхнулся в кожаное кресло.

Он слышал ссору и полузадушенный крик Бетти Брекхам. Воспоминание было слишком отчетливым, чтобы принять его за галлюцинацию. Голос Бетти был высоким от страха, но легко узнаваемым. Голос мужчины тоже был знаком. Медлительный и врастяжку, насмешливые интонации, которые он неоднократно слышал раньше. Он был уверен, что это говорит Брекхам, потому что именно его голос он ожидал услышать. Но если подумать, обычно речь Брекхама была более отрывистой. Даже когда он бывал разгневан, его голос был холодным, но не насмешливым.

Истина явилась ему с содроганием, которое заставило его выпрямиться в кресле.

Конечно, голос был знаком. Он теперь вспомнил слова: «Все знают, что я плохой бизнесмен», Чарльз Брекхам этого бы не сказал, то была похвальба ближайшего друга Мартина.

Он попытался встать, но опять рухнул в кресло. Он не слышал, как открылась дверь. Натан стоял, прислонившись к стене всего в нескольких футах от него. В его руке был пистолет с черным дулом.

Улыбка сожаления тронула губы Натана:

— Мне жаль делать это, старина Мартин. Честно. Но ты же знаешь меня, всегда ищу, у кого вытянуть деньги. Я позволил Брекхаму уговорить себя укокошить его мегеру всего за две тысячи, а надо бы взять вдвое больше.

— Я не расскажу, Натан. Правда.

Натан печально улыбнулся и покачал головой:

— Именно в этом я и пытался убедить Брекхама. Но он не хотел и слушать. Он сказал, что рано или поздно ты передумаешь и все расскажешь полиции. А ты знаешь, он мне даже ничего не платит за эту работу. Говорит, это ради моей собственной защиты. Так что я должен всадить в тебя пулю бесплатно.

Мартин был не в состоянии отвечать. Даже когда он увидел медленное движение пальца на курке и ощутил нечто, похожее на гигантский кулак, вогнавший его в спинку кресла.

Но он все еще мог слышать насмешливый голос Натана:

— Это ничтожная сделка, Марти. Но, как я всегда говорил, я плохой бизнесмен.

Мэри Барретт Смерть вне очереди

Склонившись над клумбой в своем саду, мисс Уитерспун маленьким совком взрыхляла землю вокруг цветов, стараясь не повредить нежные корни. Она очень заботливо ухаживала за садом, о чем свидетельствовали плоды ее трудов. Цветы и лекарственные растения были лучшими в городе и вызывали всеобщую зависть, в чем могли бы признаться даже соседи, будь они великодушнее.

Бритомар потерся о ноги мисс Уитерспун, и она рассеянно провела левой, одетой в перчатку рукой по его черной шерстке.

— Хэллоу, мисс Уитерспун! — окликнула ее женщина из-за забора. Это была миссис Лорел, элегантная дама в разводе, поселившаяся здесь недавно. — Вы составляете свои майские корзины, о которых я столько наслышана? — поинтересовалась она наигранно дружеским тоном, который, однако, не скрывал насмешки.

Мисс Уитерспун выпрямилась, оторвавшись от своего занятия.

— Совершенно верно, — подтвердила она с холодной вежливостью.

Миссис Лорел снисходительно улыбнулась и пошла дальше. Мисс Уитерспун вновь занялась цветами, как будто ее и не прерывали. У нее было слишком много неотложных дел, чтобы обращать внимание на бестактное вмешательство миссис Лорел.

К тому же, мисс Уитерспун привыкла к насмешкам. За многие годы она снискала репутацию эксцентричной дамы. Конечно, в городе были и другие, образ жизни которых выбивался из общепринятых норм, — пьяницы, слабоумные, даже один убийца, если можно считать таковым Джейка Холби, который избил до смерти свою худосочную жену, застав ее в сарае с наемным работником. Но ни одно из этих отклонений от нормы не шло ни в какое сравнение со странностью, отличавшей мисс Уитерспун — ее феноменальной необщительностью. Ни один человек ни разу не входил в ее дом; только наиболее отчаянные мальчишки, не устояв перед искушением риска, осмеливались ступить на ее вылизанный газон, проникнув в сад через калитку или перемахнув через белую изгородь, и то только ночью, когда старая женщина уже спала. Несколько лет назад городские мальчишки сочинили дразнилку, которую весело распевали до сих пор, — «Мисс Уитерспун — на голове колтун». Однако мало кто из них осмеливался сделать это, когда она была неподалеку, — потому что боялись ее, хотя никогда бы не признались в этом ни себе, ни друг другу.

Никто не помнил случая, чтобы мисс Уитерспун мимоходом заговорила с кем-нибудь или поприветствовала кого-то из соседей из-за изгороди. Она никогда не приносила чашку бульона заболевшему или кусок пирога соседу-вдовцу. Короче говоря, она пренебрегала всеми элементарными правилами общежития. Рискни кто-то интересоваться причиной и соблаговоли она ответить, выяснилось бы, что всем людям она предпочитала растения, ибо они безгрешны и не способны на зло. Была и еще одна причина. Отстранившись от людей, она могла пристальнее наблюдать за окружающими, с особой пристрастностью подмечая их проступки.

Однако у мисс Уитерспун был один, в некотором смысле общественный, обряд, который она неукоснительно выполняла раз в год в Вальпургиеву ночь. Именно его и имела в виду миссис Лорел. Но ни она, и никто другой не знали истинного смысла этого ежегодного ритуала.

В этом году, впервые, мисс Уитерспун подумывала несколько изменить процедуру. В конце концов, она старела, артрит все больше давал себя знать. Еще не известно, хватит ли ей оставшейся жизни на то, чтобы полностью выполнить намеченную программу. Может быть, на этот раз ей следует охватить сразу двоих. Но нет, решила она в результате. Уж коль выработался определенный порядок, который до сих пор обеспечивал удачу, то следует придерживаться его и дальше.

Вальпургиева ночь была единственной датой в году, которая имела для мисс Уитерспун какое-то значение, единственной, которую она подчеркивала в своем календаре. Ночь под первое мая, названная в честь английской миссионерки и аббатисы, снискавшей известность за изгнание ведьм. Как знает каждый, читавший работы сэра Джеймса Фрэзера, это ночь, когда непременно появляются ведьмы.

Ежегодно в канун первого мая мисс Уитерспун составляла ровно десять корзин. И каждый год в эту ночь она развешивала их на ручки дверей десяти домов. Каждый раз дома были разные, хотя за многие годы ей иногда приходилось повторяться. Среди этих корзин избиралась одна, которая должна была содержать особый презент.

Горожане, разумеется, знали, кто был этим первомайским дарителем. У кого, как не у мисс Уитерспун, в саду росло такое разнообразие трав и цветов. Для них было своеобразным развлечением пытаться отгадать, кто на сей раз будет облагодетельствован маленькими корзиночками с цветами и травами. В корзинке непременно обнаруживалось стихотворение или пословица, написанная аккуратным почерком мисс Уитерспун. Все посмеивались над регулярностью эксцентричного жеста старой дамы. Вот только от их внимания ускользало, что каждый год получателя одной из корзин постигала странная и необъяснимая судьба.

Это, однако, не огорчало мисс Уитерспун. Она не стремилась к славе.

Солнце приятно пригревало спину старой женщины, в то время как она подбирала и срезала цветы для корзинок. Приятно было произносить их красивые латинские названия: Zathyrus odoratus (душистый горошек), Zobularia maritima (сладкий бурачок), Convalaria majalis (горная лилия) и, конечно же, сказочный гиацинт, возникший из крови умирающего друга Аполлона, «кровавый цветок скорби».

Наконец, все корзинки были наполнены, и она поставила их в прохладное место в тени клена. Теперь оставалось последнее, самое важное. Что выбрать для особой, десятой корзины? Можно было бы воспользоваться побегом подофила; но он не настолько красив, чтобы привлечь внимание. Подошел бы и шпорник. Но для этого нужно сушить семена, а это слишком хлопотно.

Символики ради, было бы соблазнительно использовать цветок белладонны, «прекрасной дамы», или аконит, второе название которого «монах». Но нет. Самое лучшее — Digitalis purpurea — наперстянка. Правда, у нее в саду была только американская разновидность, Phytolacca americana, или лаконос — название, вызывавшее у нее отвращение. Но у него были прекрасные темно-пурпурные ягоды, казавшиеся очень аппетитными. Они хорошо выполнят свое назначение.

Она положила ягоды лаконоса в корзину вместе с листком бумаги, на котором аккуратным почерком написала две строки из Редьярда Киплинга:

Чудные травы древние знали. Травы, снимавшие тяжкую боль…

И уже от себя добавила: «Пурпурные ягоды, съеденные в любом виде, самого вялого мужчину превращают в пылкого любовника».

Мисс Уитерспун сожалела, что пришлось прибегнуть к столь явной лжи. Она занималась своим делом с истинным артистизмом и хотела бы, чтобы ее ритуал был во всех отношениях безупречен. Но придется простить себе эту фальшивую деталь ради успеха всего предприятия.

Той ночью мисс Уитерспун отправилась на выполнение своей миссии в сопровождении Бритомара. Ярко светила луна, во влажном воздухе ощущалось дыхание весны. Мисс Уитерспун, несколько возбужденная, нашептывала себе строки из «Венецианского купца»: «…в такую ночь Медея собирала волшебные травы…»

Она разнесла по домам девять корзин и, наконец, десятую надела на ручку двери миссис Лорел.

Два дня спустя мучительной и непонятной смертью умер портной Эдвард Джонстон. Он стал жертвой какого-то сильного рвотного, попавшего в пищу, которую ему приготовила и подала хорошенькая миссис Лорел, разведенная дама. Ибо самое странное, что умер он не у себя дома, в окружении жены и четверых детей, а у очаровательной соседки мисс Уитерспун. Единственной, кого этот факт не удивил, была мисс Уитерспун, потому что только она заметила тайные визиты портного и только она догадалась, какая из десяти заповедей нарушается в доме миссис Лорел.

На следующее утро после того, как эта поразительная новость потрясла город, к мисс Уитерспун, как обычно, мирно работавшей в саду, зашел необычный посетитель. По выложенной камнем дорожке к ней приближался шериф.

— Доброе утро, мисс Уитерспун, — окликнул он ее через аккуратно подстриженный газон.

Старая женщина подняла голову от клумбы.

— Доброе утро, шериф, — ровным голосом отозвалась она. — Вы хотите поговорить со мной?

— Да, хотел бы. — Неуверенный голос шерифа выдавал его смущение и сомнения. Сейчас, когда он смотрел на нее, она казалась ему совершенно безобидной, неспособной причинить кому-либо неприятность. И все же, когда сегодня утром его версия окончательно выстроилась, она обрела до странности убедительную форму.

— Давайте войдем в дом, — пригласила мисс Уитерспун. — Там беседовать будет удобнее.

Они вошли в прохладную, несколько сумрачную гостиную и сели друг против друга за чайный столик. Бритомар прыгнул на колени мисс Уитерспун, и, поглаживая его, она заговорила.

— Я уже несколько лет ожидаю вашего прихода.

— Несколько лет? — Шериф был поражен.

— Ну да. Я знала, что вы неглупый человек и должны когда-нибудь понять смысл моего ритуала.

— Вы хотите сказать, что и… э-ээ… раньше делали это?

Мисс Уитерспун кивнула.

— Вы знали, что когда-нибудь вас изобличат, и тем не менее продолжали?

— Конечно продолжала. Ведь вы же не отказались бы так просто от своей миссии, от своего предназначения в жизни, не правда ли, шериф? — старая женщина помолчала, хотя ее вопрос был явно риторическим.

— Конечно, не отказались бы, — ответила она сама на свой вопрос. — Вот и я тоже. В конце концов, мы служим одному делу и не можем его бросать. Человечество нуждается в наших усилиях.

Шериф, начиная кое-что понимать, мягко спросил:

— И в чем же, по вашему мнению, состоит наше дело?

— Конечно же в том, чтобы избавить город от зла, — уверенно заявила она. — Одному вам не справиться. Город кишит злом, и все его проявления вы не в состоянии заметить. Вот почему каждый год я выбираю по одному кандидату на уничтожение.

Шериф не нашел что ответить.

Мисс Уитерспун сбросила с колен кота и поднялась.

— Извините меня. Я приготовлю чай.

Через несколько минут она вернулась из кухни с подносом в руках, на котором стояло все необходимое для чая. В ее отсутствие шериф сумел собраться с мыслями и придумать следующий вопрос.

— Как вы выбираете своих… э-ээ… кандидатов на уничтожение?

— Я замечаю, кто и какую из десяти заповедей нарушает, и по очереди избавляюсь от них, только и всего. В этом году я дошла до седьмой заповеди. — Она опустила глаза на скрещенные на коленях руки, смущенная необходимостью произнести вслух при мужчине греховное слово — «Не прелюбодействуй».

— Вы хотите сказать, что… э-ээ… уже избавились от шестерых?

— Да, — в голосе мисс Уитерспун явно прозвучало торжество, — начиная с Джона Леджера, президента банка, который откровенно нарушал первую заповедь — деньги были для него кумиром, он поклонялся им. И дальше я шла по списку вплоть до седьмой заповеди.

Она помолчала, как будто ожидая похвалы. Ее не последовало, и тогда она продолжала:

— В прошлом году возникла серьезная трудность — найти кандидатуру для шестой заповеди. Дело в том, что виновных в убийстве вы добросовестно выявляете сами, — теперь она говорила тоном профессионала. — Но в конце концов я вышла из положения. Видите ли, заповедь не уточняет, кого именно «не убий», а ведь всем известно, что Эдна Феербанкс подкладывала кошкам отравленное мясо.

— Так вот оно что! — воскликнул шериф с облегчением. Наконец-то найдено объяснение загадки годичной давности. И поинтересовался: — Ну а вы сами, мисс Уитерспун? Разве вы не нарушаете шестую заповедь?

— Вовсе нет, — ответила старая женщина. Ее глаза светились радостью от того, что наконец-то она может поделиться с кем-то хитроумностью своего замысла. — Я над этим много думала. Дело в том, что ведь сама я никого не убиваю. Всего лишь помещаю инструмент смерти в пределах их досягаемости. А против этого никакой заповеди нет.

«Старуха-то спятила еще больше, чем я думал», — подумал шериф. Вслух он сказал:

— Но вы делали все возможное, чтобы этим инструментом наверняка воспользовались. Именно записка в майской корзине миссис Лорел и навела меня на мысль о вас.

— Это правда, мои записки подталкивали этих людей испытать действие трав. Но преуспела я только потому, что послания взывали к худшим сторонам их натуры — к той самой греховности, за которую они и понесли наказание.

— Что ж, — произнес шериф с недобрым восхищением. — Вы сделали свое дело. Но тем не менее мы не можем оставить вас на свободе.

— О, я прекрасно вас понимаю, — беззаботно отозвалась мисс Уитерспун. — Вы должны выполнять свой долг.

Шериф с облегчении вздохнул. Это будет легче, чем он опасался.

— Соберитесь с мыслями и приготовьтесь. А я зайду попозже с ордером.

— Очень хорошо, — согласилась мисс Уитерспун, провожая его до двери.

Не было причин волноваться. Измельченная ядовитая петрушка, которую она добавила в чай шерифа, действует быстро и эффективно. Она столь же смертоносна, как и болиголов — напиток Сократа.

Она только сожалела, что эта смерть будет вне очереди. Но в конце концов, чрезвычайная ситуация вынуждает. Шерифу она, конечно, не сказала, что из-за него ей приходится пропустить одну заповедь. Насколько ей было известно, он ничего не крал. Но не вызывает сомнений, что он был готов нарушить девятую. Ибо то, что он собирался сделать, было не чем иным, как лжесвидетельством против нее. Это-то она сразу поняла.

Лоренс Блок Заложник воображения

Уоррен Катлетон вышел из своей меблированной комнаты на Восемьдесят Третьей улице и направился в сторону Бродвея. Было ясное утро, светило неяркое солнце, и воздух был прохладным. На углу мистер Катлетон купил номер «Дейли Миррор» у слепого продавца, у которого каждое утро покупал газеты и который не по голосу и не по шагам, а каким-то своим способом всегда узнавал его. Потом он вошел в кафе, где обычно завтракал, и, зажав аккуратно сложенную газету под мышкой, взял сладкую булочку, чашку кофе и сел за свободный столик, чтобы прочитать «Дейли Миррор» от корки до корки.

Дойдя до третьей страницы, он перестал жевать и отодвинул чашку. Там была статья об убийстве женщины в Центральном парке прошедшей ночью. Ее звали Маргарет Уолдек, она работала медсестрой в больнице на Пятой Цветочной авеню. Ее смена кончалась в полночь, и, когда она возвращалась через парк домой, кто-то набросился на нее, повалил, надругался и нанес множество ножевых ранений в грудь и живот. Это было длинное и достаточно красочное повествование, дополненное жутковатой фотографией мертвой Маргарет Уолдек. Уоррен Катлетон прочел статью и взглянул на страшную фотографию.

И вспомнил.

Воспоминание захлестнуло его. Аллея парка. Ночной воздух. Длинный и холодный нож в руке. Рукоятка ножа, влажная от назойливого пота. Ожидание на холоде, в безлюдье парка. Звук шагов, ближе, ближе. Его рывок с тропинки в темноту кустов и появление женщины. И затем — остервенелая ярость его нападения и гримаса боли на лице женщины, ее вопли в ушах. И нож — вверх, вниз, вверх, вниз. Слабеющий и, наконец, оборвавшийся крик. Кровь.

У него закружилась голова. Он взглянул на свою руку, как будто ожидая увидеть в ней нож. Рука, однако, держала на треть съеденную сладкую булочку. Пальцы его разжались, булочка упала на стол. Ему казалось, что его вот-вот стошнит. Но этого не случилось.

— О боже, — тихо проговорил он. Никто его не слышал.

Он повторил это чуть громче и трясущимися руками зажег сигарету. Попытался задуть спичку, но это никак не удавалось, бросил спичку на пол и придавил ее ногой. И глубоко вздохнул. Он убил женщину. Совсем незнакомую, он никогда прежде даже не видел ее. В статье его называли извергом, бандитом, убийцей. Он совершил убийство, полиция непременно найдет его, вынудит признаться. Будет суд и приговор, потом просьба о помиловании, отказ, и тюремная камера, и долгий, долгий путь к электрическому стулу, и разряд, и потом, к счастью, больше ничего.

Он закрыл глаза. Руки сжались в кулаки. Он прижал их к вискам и несколько раз лихорадочно вздохнул. Почему он это сделал? Что с ним произошло? Почему, почему, почему он убил? Почему вообще убивают?

Он продолжал сидеть за столом, выкуривая одну сигарету за другой. Когда третья сгорела до конца, он встал и пошел к телефонной будке. Бросил десятицентовую монету, набрал номер и ждал, пока ответят.

— Это Катлетон, — сказал он. — Меня сегодня не будет. Неважно себя чувствую.

Трубку подняла одна из девушек в офисе. Она сказала, что очень сожалеет, но надеется, что Катлетон вскоре поправится. Он поблагодарил ее и повесил трубку.

Неважно себя чувствует! За двадцать три года, что он работает компании Барделла, он всего два раза пропускал работу по болезни, когда у него поднималась температура. Так что они должны верить ему. Он никогда не лгал и не увиливал от работы, его наниматели знали это. И все-таки ему было неприятно, что пришлось обмануть.

На обратном пути домой он купил «Дейли Ньюз», «Геральд Трибюн» и «Таймс». В «Ньюз» ему не пришлось долго искать статью, они тоже поместили ее на третьей странице и дали тот же текст и ту же фотографию. С «Таймс» и «Геральд Трибюн» было сложнее, обе газеты закопали статью об убийстве Уолдек глубоко во втором разделе, как будто это было какое-то незначительное событие. Он не мог этого понять.

Вечером он купил «Джорнал Американ», «Уорлд Телеграм» и «Пост». «Пост» поместил интервью с единокровной сестрой Маргарет Уолдек. Интервью было очень скорбное, Уоррен Катлетон плакал, когда читал его, проливая слезы в равной мере как по Маргарет Уолдек, так и по себе.

В семь часов он пришел к выводу, что обречен. Он убил и должен поплатиться за это жизнью.

В девять часов он решил, что может избежать наказания. Судя по статьям в газетах, у полиции не было никаких улик. Об отпечатках пальцев не упоминалось, к тому же он знал, что с него никогда их не снимали и они нигде не зафиксированы. Стало быть, у полиции нет оснований связывать его с убийством. Если только его никто не видел, а он не припоминал, чтобы там могли свидетели.

В полночь он лег спать. Спал урывками, заново переживая все ужасы минувшей ночи — звук шагов, нападение, нож, кровь, свое бегство из парка. Последний раз он проснулся в семь часов, вырвавшись из ночного кошмара, весь в поту.

Если эти кошмарные сновидения будут преследовать его ночь за ночью, то жизнь теряет всякий смысл. Он не психопат, и понятия «хорошо» и «плохо» имеют для него принципиальное значение. Искупление в объятиях электрического стула казалось наименее ужасным из всех возможных наказаний. Теперь он уже не хотел скрываться. Он хотел освободиться.

Катлетон вышел на улицу и купил газету. Никаких новых сведений в ней не было. В «Миррор» он прочел интервью с маленькой племянницей Уолдек, и оно вызвало у него рыдания.

Никогда раньше ему не приходилось бывать в полицейском участке. Он располагался всего в нескольких кварталах от многоквартирного дома, в котором жил Катлетон, но ему пришлось заглянуть в телефонный справочник, чтобы узнать точный адрес.

Он вошел внутрь и в нерешительности остановился, отыскивая глазами кого-нибудь не слишком высокого по званию. Наконец обнаружил дежурного и обратился к нему, объяснив, что хочет видеть кого-нибудь по поводу убийства Уолдек.

— Уолдек? — переспросил дежурный.

— Женщина в парке.

— А-а. Информация?

— Да, — ответил мистер Катлетон.

Присев на деревянную скамью, он ждал, пока дежурный звонил наверх, чтобы выяснить, кто занимается делом Уолдек. Потом его попросили подняться к сержанту Рукеру. Катлетон послушно пошел наверх.

Рукер оказался молодым человеком с озабоченным лицом. Он сказал, что ведет дело Уолдек, но сначала посетителю придется сообщить свое имя, адрес и другие сведения о себе.

Катлетон сообщил все, что от него хотели, Рукер записал все сведения на желтом бланке и задумчиво поднял на него глаза.

— Ну хорошо, с формальностями покончено, — сказал он. — Что у вас есть для нас?

— Я сам, — ответил мистер Катлетон и, когда сержант Рукер удивленно нахмурился, объяснил: — Я сделал это. Убил ту женщину, Маргарет Уолдек. Это сделал я.

Сержант Рукер и еще один полицейский отвели его в отдельную комнату и задали много вопросов. Катлетон рассказал все в точности, как помнил, с начала и до конца, изо всех сил стараясь не терять самообладания в наиболее жутких местах. Дважды он все-таки не выдержал. Рыдания удалось сдержать, но ему закладывало грудь, в горле вставал комок, и некоторое время он не мог говорить. Они продолжали задавать вопросы.

— Где вы взяли нож?

— В магазине «Пять и десять» [1].

— Где именно?

— На Колумбия Авеню.

— Помните магазин?

Он помнил прилавок, продавца, помнил, как расписывался за нож, как унес его. Он только не помнил, что это был за магазин.

— Почему вы сделали это?

— Не знаю.

— Почему именно Уолдек?

— Просто она… попалась.

— Почему вы напали на нее?

— Что-то нашло на меня. Толкало сделать это. Не понимал этого тогда, не понимаю и сейчас. Неодолимая потребность. Мне необходимо было сделать это!

— Почему вы ее убили?

— Так случилось. Я убил ее. Этот нож, вверх, вниз. Вот почему я купил нож. Чтобы убить ее.

— Вы заранее планировали это?

— Лишь… смутно.

— Где нож?

— Его нет. Выбросил. В канализационный люк.

— Где этот люк?

— Не помню. Где-то.

— У вас на одежде должна быть кровь. Ведь из убитой она хлестала, одежда не могла не испачкаться. Она у вас дома?

— Я избавился от нее.

— Как? Бросили в люк?

— Послушай, Рэй, нельзя вести допрос с пристрастием, если человек сам признается.

— Виноват. Катлетон, одежда где-то недалеко от вашего дома?

Что-то смутно всплывало в памяти. Что-то, связанное с огнем.

— Топка для сжигания мусора.

— В вашем доме?

— Нет, в каком-то другом. В нашем такой нет. Я пришел домой, переоделся. Это я помню. Связал одежду в узел, побежал в другой дом, бросил ее в топку для мусора и помчался обратно к себе. Умылся. Помню, что под ногтями у меня была кровь.

Они попросили его снять рубашку. Осмотрели руки, грудь, лицо и шею.

— Никаких царапин, — сказал сержант Рукер. — Ни единого следа, а она царапалась, у нее под ногтями обнаружена кожа.

— Но, Рэй, она ведь могла сама себя царапать.

— М-мм. Или на нем все быстро заживает. Пойдемте, Катлетон.

Они привели его в другую комнату, сняли отпечатки пальцев, сфотографировали и предъявили обвинение в преднамеренном убийстве. Сержант Рукер предложил ему позвонить своему адвокату. Катлетон не знал ни одного адвоката. Был один, который как-то заверял ему документы, но он не помнил его имени.

Потом его отвели в камеру. Он вошел туда, и за ним заперли дверь. Сел на табурет, закурил сигарету. Впервые за последние двадцать семь часов у него не тряслись руки.

Через четыре часа в камеру вошли сержант Рукер и другой полицейский. Рукер сказал:

— Вы не убивали эту женщину, мистер Катлетон. Теперь объясните нам, зачем вам понадобилось говорить, что вы сделали это?

Он в изумлении уставился на них.

— Начнем с того, что у вас есть алиби, и вы о нем не упомянули. Вы ходили на двухсерийный фильм, в кинотеатр Лоуеса на Восемьдесят Третьей улице. Кассир опознал вас по фотографии и вспомнил, что вы покупали билет на девять тридцать. Билетер тоже опознал вас. Он помнит, что когда вы шли в туалет, то споткнулись, и ему пришлось поддержать вас. Это было уже после полуночи. Дома вы направились прямо в свою комнату. Женщина, живущая ниже вас, помнит это. Мужчина из комнаты дальше по коридору клянется, что к часу ночи вы были у себя и через пятнадцать минут после того, как вы вошли, у вас погас свет. Так какого же черта вы сказали нам, что убили женщину?

Это было невероятно… Он не помнил никакого кинофильма. Не помнил, чтобы покупал билет или как споткнулся по дороге в туалет. Ничего подобного. Он помнил только, как прятался в кустах, помнил звук шагов, нападение, нож, крики. Помнил, как бросил нож в люк, а одежду в какую-то топку для мусора и как смывал кровь.

— Более того. Мы нашли человека, который, по всей вероятности, является убийцей. Его имя Алекс Кэнстер. Он был дважды осужден за попытки нападения. Мы взяли его при обычном патрульном обходе. Под подушкой нашли нож в пятнах крови. Его лицо все исцарапано, и я ставлю три против одного, что сейчас он уже признался. Это он убил Маргарет Уолдек, вы ее не убивали. Так почему вы это взяли на себя? Зачем вы доставили нам столько хлопот? Зачем лгали?

— Я не лгал, — пробормотал мистер Катлетон.

Рукер тяжело вздохнул. Вмешался второй полицейский:

— Рэй, у меня есть идея. Пригласи кого-нибудь, кто умеет работать с детектором лжи.

Катлетон был очень смущен. Его привели в какую-то комнату, привязали к странной машине с самописцем и начали задавать вопросы. Как его имя? Сколько лет? Где он работает? Убивал ли он Уолдек? Сколько будет четыре плюс четыре? Где он купил нож? Какое его второе имя? Куда он подевал свою одежду?

— Ничего, — сказал полицейский. — Никакой реакции? Понимаешь? Он верит в это, Рэй.

— Может быть, он просто не реагирует на эту штуку? Она ведь не на каждом работает.

— Тогда попроси его солгать.

— Мистер Катлетон, — сказал сержант Рукер. — Сейчас я спрошу вас, сколько будет четыре плюс три. Нужно, чтобы вы ответили — шесть. Просто скажете — шесть.

— Но ведь это будет семь.

— Неважно, мистер Катлетон, вам нужно сказать шесть.

— А-а-а.

— Сколько будет четыре и три?

— Шесть.

Реакция была, и сильная.

— Вот в чем дело, — объяснил второй полицейский. — Он действительно верит в это, Рэй. Он не собирался создавать нам лишние проблемы, он верит в это, независимо от того, правда это или нет. Ты же знаешь, что может вытворять воображение. Знаешь, как иногда свидетели клянутся, утверждая ложь. Им так помнится, вот в чем дело. Он прочел статью в газете, воображение сыграло с ним злую шутку, и он сразу в это поверил.

Они долго беседовали с ним, Рукер и второй полицейский, объяснив все до мелочей. Они говорили ему, что в глубине его раненой души таится подавленное желание, это создает беспричинное чувство вины, которое и берет на себя ответственность за убийство миссис Уолдек. И потому он считает себя виновным, хотя вовсе не убивал ее. Долгое время, слушая их, он был уверен, что они сошли с ума. Но в конце концов они доказали ему, что он никак не мог совершить то, в чем признается. Они обосновали это фактами, и у него не было аргументов, чтобы возразить им. Он был вынужден им поверить.

Он поверил им, он знал, что правы они, а не он, или, вернее, не его память. Но это ни в какой мере не влияло на тот факт, что он помнил, как убивал. До мельчайшей детали. И это значило, что он, несомненно, сошел с ума.

— Теперь вы, наверное, считаете, — понимающе сказал сержант Рукер, — что сошли с ума. Но пусть вас это не волнует, мистер Катлетон. Такое стремление — признание в совершении преступления — встречается гораздо чаще, чем вы думаете. Каждая публикация об убийстве приводит к нам дюжину желающих в нем сознаться, и большая часть из них искренне уверена, что так оно и было на самом деле. В вашем подсознании живет побуждение к совершению убийства, ваша совесть страдает, стремится избавиться от чувства вины, восприятие реальности искажается, вы верите в то, что сделали это, и в конце концов являетесь с признанием в том, чего никогда не смогли сделать в действительности. Мы постоянно сталкиваемся с такими вещами. Правда, не у всех убежденность так сильна, как у вас, и не все в состоянии так точно описать ситуацию. Детектор лжи помог нам понять вас. Не нужно волноваться о том, что вы психически больны. Вы вполне можете себя контролировать. Только не надо все время думать об этом.

— Психология, — заметил второй полицейский.

— Вполне возможно, что у вас это повторится, — продолжал Рукер. — Но не позволяйте этим мыслям завладеть вами. Старайтесь выбросить их из головы и напоминайте себе, что вы никого не убивали. И все будет в порядке. И никаких признаний, о'кей?

Какое-то время, он чувствовал себя эмоционально отупевшим. Потом наступило облегчение, огромное облегчение. Ему больше не грозит электрический стул. И не давит постоянное чувство вины.

Той ночью он спал без всяких сновидений.

Это произошло в марте. Четыре месяца спустя, в июле, все повторилось. Он проснулся, спустился вниз, вышел на улицу, на углу купил «Дейли Миррор», сел за столик со сладким пирогом и кофе, открыл газету на третьей странице и прочитал статью о четырнадцатилетней школьнице, которая прошлой ночью возвращалась домой, но так туда и не пришла. Какой-то мужчина затащил ее в глубь аллеи и бритвой перерезал горло. Статья сопровождалась страшной фотографией девушки с перерезанным от уха до уха горлом.

Подобно вспышке света на фоне темного неба, сверкнуло воспоминание, восстановившее всю картину.

Он вспомнил бритву в своей руке, отчаянно вырывавшуюся девочку. Вспомнил ощущение ее нежного, напрягшегося от ужаса тела, ее стоны, потоки крови, хлынувшие из вспоротого горла.

Картина была настолько реальной, что прошло некоторое время, прежде чем он вспомнил, что его память уже не в первый раз проделывает с ним эту жестокую шутку. Он напомнил себе о том, что было в марте. В тот раз его память ошиблась. Сейчас, по-видимому, тоже.

Но нет. На этот раз ошибки быть не могло. Он ясно помнил каждую деталь. Так поразительно ясно.

Он пытался убедить себя. Он сражался с собственной памятью. Он напоминал себе, что сержант Рукер предупреждал его, что такое может повториться. Он сопротивлялся, как мог.

Но порой логика бессильна против упорствующего сознания. Если человек ощущает, что держит в руке розу, чувствует ее аромат, колется о ее шипы, то никакие доводы рассудка не способны поколебать его уверенность в том, что роза действительно существует. Память о розе столь же убедительна, сколь и роза в руке.

В тот день Уоррен Катлетон все-таки пошел на работу. Однако ни ему, ни его делу это не принесло никакой пользы. Сосредоточиться на бумагах, лежащих у него на столе, он был не в состоянии. Ни о чем другом, кроме как об убийстве Сандры Гиллер, он думать не мог.

Девушка в офисе заметила, что он был озабоченным и подавленным, и справилась о его самочувствии. Сослуживцы интересовались, давно ли он проверялся у врача. В пять он ушел домой. По дороге ему с трудом удалось не приближаться к полицейскому участку.

Сны были настолько реальны, что он постоянно просыпался. Один раз даже кричал. К утру он оставил попытки заснуть.

Простыни, матрас на постели были мокрыми от пота. Он долго стоял под холодным душем. Потом оделся. Спустился вниз и отправился в полицейский участок.

В прошлый раз он пришел сюда с признанием в совершении убийства. Они убедили его в невиновности. Казалось невероятным, чтобы тогда они ошиблись. Может быть, и на этот раз сержант Рукер сумеет избавить его от призрака убитой девочки. Признание, потом доказательство его невиновности, и он снова сможет спать, по ночам.

Не останавливаясь у стола, дежурного, он прошел прямо наверх и нашел сержанта Рукера. Увидев Катлетона, тот прищурился.

— Уоррен Катлетон, — сказал он. — Признание?

— Я пытался удержаться и не приходить сюда. Вчера я вспомнил, как убил девочку в Куинсе. Я знаю, что сделал это, и в то, же время — что не мог это сделать. Но…

— Уверены, что убили ее?

— Да.

Сержант Рукер все понимал. Он отвел Катлетона в комнату. Не в камеру, а в комнату. Попросил его подождать там немного. Вскоре он вернулся.

— Я звонил в отдел по расследованию убийств в Куинсе, — объяснил он. — Узнал кое-какие подробности, которые не упоминались в газетах. Вы помните, что вы что-то вырезали у нее на животе?

Он тотчас же вспомнил. Бритва, кромсающая обнаженное тело.

— Что именно вы вырезали, мистер Катлетон?

— Я… я точно не помню.

— Вы вырезали «Я люблю тебя». Вспоминаете?

Да, он вспомнил. «Я люблю тебя». Эти три слова, вырезанные на нежном теле. Доказательство того, что его страшный поступок был в такой же мере актом любви, как и уничтожения. О да, он помнил. Так же четко, как вид, открывающийся из окна кабинета, в котором он сейчас находился.

— Мистер Катлетон, мистер Катлетон. Вовсе не эти слова были вырезаны на теле девочки. Выражение было нецензурным. Первое слово — бранное, второе — «тебя». Не «Я люблю тебя», а нечто совсем другое. Вот почему этого не было в газетах. Поэтому, и еще для того, чтобы иметь возможность отмести ложные признания. И, поверьте мне, это была прекрасная идея. В тот же момент, как я произнес слова, вырезанные на теле, ваша память включилась. Произошло нечто, подобное мощному внушению. Вы никогда не притрагивались к этой девочке, но что-то щелкнуло у вас в голове, воображение ухватилось за образ и воспроизвело всю сцену. Вы как будто вспомнили, так, как иногда вспоминаешь то, что когда-то прочитал в газете.

Некоторое время он сидел неподвижно, молча глядя на свои ногти, в то время как сержант Рукер выжидающе смотрел на него. Наконец Катлетон произнес:

— Я все время знал, что не мог этого сделать. Но это ничего не меняло.

— Я понимаю.

— Мне нужно было, чтобы меня убедили. Когда помнишь все до последней мелочи, то не можешь просто сказать себе, что ты сумасшедший, что этого ничего не было. Я не спал по ночам.

— Понимаю.

— Во сне я каждый раз переживаю все заново. Как и в прошлый раз. Я понимаю, что не должен был приходить сюда, что я зря трачу ваше время. Я все прекрасно понимаю, сержант.

— Но вам нужно, чтобы вас убедили.

Он обреченно кивнул. Сержант заверил его, что беспокоиться не о чем. Конечно, он отнял некоторое время, но на самом деле у полиции больше свободного времени, чем думают некоторые, хотя и меньше, чем представляют себе другие, и что мистер Катлетон может приходить к нему всякий раз, когда ему это нужно.

— Прямо ко мне, — сказал сержант Рукер. — Это упростит дело, поскольку я вас понимаю, знаю, что с вами происходит, а другие могут не понять, не будучи в курсе дела.

Катлетон поблагодарил сержанта Рукера и пожал ему руку. Он вышел из участка и зашагал по улице легко и свободно, как будто с него скинули тяжелую и назойливую ношу.

Эта ночь прошла без сновидений.

Следующий раз это случилось в августе. На Двадцать Седьмой улице в своей квартире куском электрического провода была задушена женщина. Он вспомнил, как за день до этого покупал такой провод именно для этой цели.

На этот раз он сразу же пошел к Рукеру. Все оказалось совсем просто. Полиция схватила убийцу всего несколько минут спустя после того, как были набраны последние выпуски утренних газет… Им оказался дворник того дома, где жила убитая женщина. Его задержали, и он сознался.

Однажды, в конце сентября, Катлетон возвращался из офиса домой. Целый день лил дождь, а к вечеру вдруг неожиданно выглянуло солнце. По дороге Катлетон остановился у китайской прачечной, чтобы забрать свои рубашки. Потом завернул за угол к аптеке на Амстердам Авеню и купил пачку аспирина. На обратном пути к дому он прошел, вернее, проходил мимо небольшого скобяного магазина.

И тут что-то произошло.

Невольно он вошел в магазин, как будто кто-то другой взял на время в свои руки управление его телом. Терпеливо подождал, пока продавец закончил с продажей банки шпаклевки мужчине с приплюснутым носом. Потом купил топорик для льда. Пошел к себе домой. Распаковал рубашки, шесть штук, белые, сильно накрахмаленные, с одинаковыми старомодными воротничками, все купленные в одном маленьком галантерейном магазине, и убрал их в шкаф. Вынул две таблетки аспирина и положил пачку в верхний ящик шкафа. Потом взял в руки топорик и потрогал его, ощущая шероховатую поверхность деревянной рукоятки и холодную сталь лезвия. Острием коснулся ногтя большого пальца и почувствовал, какое оно острое.

Положил топорик в карман, сел и медленно выкурил сигарету. Потом спустился вниз, вышел из дома, направился в сторону Бродвея. На Восемьдесят Шестой улице он вошел в метро, опустил жетон и прошел через турникет. Сел в поезд до Вашингтон Хейтс. Вышел из поезда и пошел в небольшой парк. Пробыл там минут пятнадцать, как будто чего-то ожидая. Потом ушел.

К этому времени уже стемнело и стало холодно. Катлетон зашел в небольшой ресторан на Дикман Авеню. Заказал отбивную с картофелем, жареным по-французски, и чашку кофе. С большим аппетитом поел.

В уборной ресторана он вынул топорик из кармана и снова его погладил. Такой острый, такой крепкий! Он улыбнулся и поцеловал острие, раздвинув губы, чтобы не порезаться. Такой острый, такой прохладный!

Он оплатил счет, оставил чаевые официанту и вышел из ресторана. Была уже ночь, и настолько холодная, что мысли замерзали в зародыше. Он шел по пустынным улицам. Свернул в какой-то переулок. Остановился и стал ждать, молча и неподвижно.

Шло время.

Его взгляд был прикован к пересечению переулка с улицей. Там проходили люди — юноши, девушки, мужчины, женщины. Он не шевелился. Замер. Ждал. В какой-то момент появится кто-то подходящий. И никого другого тогда уже не будет. Улица опустеет. И тогда он сделает это. Сделает быстро.

Он услышал стаккато высоких каблуков по асфальту, приближающееся к нему. Ничего больше слышно не было — ни машин, ни других шагов. Медленно, осторожно он двинулся к пересечению переулка с улицей. Увидел молодую, хорошенькую женщину, стройную, с копной иссиня-черных волос и ярким ртом. Прелестная женщина, его женщина, именно такая, она. Ну же!

Она была на расстоянии вытянутой руки. Туфли продолжали стучать по асфальту. Мастерски, как бы одним непрерывным движением, он схватил ее одной рукой за голову, зажав алый рот, и другой с силой дернул за талию. Она потеряла равновесие, и он втянул ее в переулок.

Она начала было кричать, но он стукнул ее головой об асфальт, и она потеряла сознание. Закричала она позже, но он зажал ей рот рукой, и крик оборвался. Ей не удалось укусить его, он был очень осторожен.

Она пыталась вырваться, но он воткнул острие топорика точно в сердце.

Он оставил ее там, мертвую и холодеющую. Топорик выбросил в канализационный люк. Нашел вход в метро и поехал домой. Вошел к себе в комнату, умылся, лег в постель и тотчас заснул. Спал он крепко и без всяких сновидений.

На следующее утро он проснулся в обычное время, как всегда бодрый и готовый к рабочему дню. Принял душ, оделся, спустился вниз, купил «Дейли Миррор» у слепого продавца. Прочитал статью. Молодая женщина, иностранка, исполнительница экзотических танцев по имени Мона Мор подверглась нападению в Вашингтон Хейтс и была убита ударом топорика для льда.

И он вспомнил. Внезапно все вернулось — тело девушки, топорик, убийство.

Он до боли стиснул зубы. Все это было так реально. Подумал, не обратиться ли к психиатру. Но это так дорого. И у него ведь есть собственный психиатр, бесплатный, сержант Рукер.

Но он все помнил! Как покупал топорик, как опрокинул девушку, как воткнул в нее лезвие. Он с силой втянул в себя воздух. Нет, нужно все сделать по порядку. Он подошел к телефону и позвонил в свой офис.

— Это Катлетон. Я сегодня буду позже, через час или около того. У меня визит к врачу. Приду, как только освобожусь.

— Ничего серьезного, надеюсь?

— Нет, нет, — ответил он. — Ничего серьезного.

Ведь это и нельзя считать ложью. В конце концов, сержанта Рукера вполне можно назвать личным психиатром. А психиатр — это врач. И у него действительно назначен визит к нему — постоянно назначен, без фиксированной даты, поскольку сержант приглашал его приходить, если случится что-либо подобное. И то, что не произошло ничего серьезного, тоже было правдой. Потому что он знал, что на самом деле не виновен, как бы настойчиво ни обвиняла его память.

Рукер встретил его, приветливо улыбаясь.

— О, смотрите, кто пришел! — воскликнул он. — Я должен был этого ожидать. Это преступление ведь в вашем вкусе, да? Женщина подверглась нападению и убита. Ваш почерк, верно?

Уоррену Катлетону было не до смеха.

— Я… Эта девушка Мор. Мона Мор.

— У этих девиц из стриптиза невероятные имена, правда? Звучит как Mon Amour. Она француженка.

— Да?

Сержант кивнул.

— И убили ее вы, так я понимаю?

— Я знаю, что не мог, но…

— Вам нужно прекратить читать газеты, — сказал сержант Рукер. — Давайте разберемся, чтобы вы могли избавиться от этого.

Они прошли в комнату. Катлетон сел на стул с прямой спинкой. Сержант Рукер закрыл дверь и встал у стола.

— Итак, вы убили женщину. Где вы взяли топорик?

— В скобяном магазине.

— В каком именно?

— На Амстердам Авеню.

— Почему именно топорик для льда?

— Он меня заворожил. Гладкая, крепкая рукоятка и острое лезвие.

— Где он сейчас?

— Я бросил его в канализационную трубу.

— Понятно, как всегда. Так… Должно быть, было много крови?

— Да.

— Ваша одежда была вся в крови?

— Да. — Он вспомнил окровавленную одежду, вспомнил, как спешил домой, надеясь, что его никто не увидит.

— Где же одежда?

— Бросил в топку.

— Но не в своем доме?

— Нет. Я переоделся дома и побежал в другое здание, не помню куда, и бросил одежду в топку для мусора.

Сержант Рукер хлопнул ладонью по столу.

— Становится все проще и проще, — сказал он. — Или я уже набил руку. Танцовщицу ударили острием топорика прямо в сердце, она практически сразу же скончалась. Ранка маленькая. Ни капли крови. У мертвых кровь не идет, а из таких ран вообще не бывает обильных кровотечений. Так что ваша история расползается, как мокрая бумага. Ну как, вам полегчало?

Уоррен Катлетон медленно кивнул.

— Но это все так невероятно реально…

— Так всегда бывает. — Сержант Рукер покачал головой. — Эх вы, несчастный бедолага. Интересно, сколько это еще будет продолжаться. — Он криво усмехнулся. — Еще несколько таких случаев, и один из нас спятит.

Эдвин П. Хикс Глазами полицейского

Джой Чависки, отставной полицейский детектив, мучился от бессонницы в десятом номере мотеля «Хэппи Холлоу Кортс» на озере Пайн Вэлли. Вытащив свое большое тело из постели, он натянул одежду и направился в ресторан. Может быть, порция ванильного мороженого и болтовня с Сэмом Уиллоуби отвлекут от мыслей об утренней рыбалке и ему удастся хоть на время уснуть. Забавно, что человек его возраста, на счету которого тысяча рыбалок, приходит в возбуждение перед очередным набегом на окуня.

Было пятнадцать минут одиннадцатого. Перед рестораном стоял автомобиль-развалюха с номерными знаками Оклахомы. Машина была в грязи и потеках масла и показалась ему подозрительной. Джой понял, что в нем говорит инстинкт старой ищейки, и усмехнулся. Трудно привыкнуть, что ты уже не полицейский и что молодость прошла.

Он обрушил свои 115 килограммов на кожаный табурет у стойки бара. Гремел музыкальный автомат. Какой-то гнусавый бездельник исторгал душераздирающую балладу о красотке-блондинке, которая увела его из родимого дома.

Четыре темные личности, два парня и две нечесаные блондинки в тесно облегающих эластичных брючках и блузках с низким вырезом, занимали столик рядом с автоматом.

Сэма Уиллоуби не было. Миссис Уиллоуби казалась крайне взволнованной, ее глаза припухли и покраснели. Она поставила перед Джоем заказанное им мороженое.

— Рада тебя видеть, Джой. Сэм плохо себя чувствует, пошел домой. Я так волнуюсь! Только бы не аппендицит…

— Так что же ты не закроешь заведение и не пойдешь к нему?

Миссис Уиллоуби кивнула в сторону компании:

— Я как раз собиралась закрывать, когда вошли эти четверо. Что-то они мне не нравятся. Боюсь, засидятся.

— Дай мне их счет. Если они попросят пиво или кофе, я подам. А ты иди к Сэму. Я все закрою.

— Правда, Джой?

— Правда. А если Сэму будет что-нибудь нужно — прокатиться до больницы, например, — дай мне знать. Я в десятом номере.

— Джой, ты милый, — улыбнулась миссис Уиллоуби, уходя.

Джой был занят своим мороженым и мыслями о Сэме, когда один из парней крикнул:

— Эй, толстяк! Ты здесь командуешь?

Джой повернулся и посмотрел на него. Тот был худой и бронзовый от загара. Правое ухо сплющено в великолепный кочан цветной капусты, нос свернут влево. Профессиональный боксер? Второй — смуглокожий, жгучий брюнет.

— Да, — ответил Джой, подавив раздражение. Ему не нравилось, когда его называли толстяком: — Я здесь командую. Вы что-то хотите?

— Пиво, — резко бросил загорелый. — Всем пиво, и побыстрей!

Джой открыл четыре бутылки пива и понес к столику, по две в каждой руке.

— Так пиво не подают, — продолжал задираться парень. — Ты что, не можешь это сделать как следует?

Пробурчав что-то, Джой вписал пиво в чек и пошел обратно к стойке.

— Не любишь, когда тебя называют, толстяком? А, толстяк?

— Да, мне это неприятно.

— Какая жалость! — Парень проворно выставил ногу, чтобы подсечь его, когда он повернется. Джой всей тяжестью наступил на нее, и парень завопил, а потом выругался.

— Так тебе и надо, — засмеялась одна из блондинок.

— Да? Ну что ж, еще посмотрим, кто посмеется последним!

Они взяли еще пива. Автомат не переставал грохотать кантри.

Джой взглянул на часы. Было без десяти одиннадцать. Все клиенты мотеля крепко спали. Вряд ли сегодня вечером еще кто-нибудь сюда заглянет. Будем надеяться, что эти выпьют свое пиво и уйдут без приключений.

Компания потребовала еще пива.

— Заведение закрывается в одиннадцать, — сказал Джой, громыхнув бутылками.

— Мы уйдем, когда захотим, — отозвался парень.

Джой записал пиво в чек и неторопливо отошел к своему табурету. Как удачно, что он не смог заснуть. Трудно представить себе, как миссис Уиллоуби оказалась бы здесь наедине с таким квартетом. Сэм держит пистолет 45 калибра в ящике под кассовым аппаратом, так что он-то с ними справится. Но миссис Уиллоуби была бы совершенно беспомощна — эта четверка явно нарывается на скандал.

Теперь там возникла ссора между молодчиком, который хамил Джою, и той блондинкой, что сидела напротив, рядом со смуглокожим. Время от времени встревала пронзительным голосом другая девица. Темноволосого молчаливого парня они называли Педро, второго — Френчи.

Было одиннадцать, но Френчи опять стучал по столу, требуя пива.

— Все, больше ничего не будет. Время закрывать, — сказал Джой. — Пора вам, ребята, уходить.

— Я сказал, еще пива! — заорал Френчи.

Джой подошел к столу:

— А я говорю — расплачивайтесь и уходите.

С быстротой, удивительной для количества выпитого им пива, Френчи вскочил на ноги. Девица, сидевшая рядом с ним, вцепилась в его руку. Повернувшись, он ударил ее по лицу.

Джой схватил его за шиворот, но тот двинул его кулаком в челюсть. Удар был первоклассным. Джой отлетел назад, к стойке, но резво вернулся в позицию, схватил Френчи и сжал его как гармошку, пока тот не выдохнул весь воздух из легких.

В следующий миг он понял, что имеет дело с дикой кошкой. Как бы он ни захватывал Френчи, тот ухитрялся доставать его, нанося удары кулаками, коленями, царапаясь и лягаясь. Джой швырнул парня на пол, сел ему на живот и сжал его бицепсы так, что почувствовал под пальцами кости.

— Кладите деньги по счету на стол и убирайтесь отсюда! Как только вы исчезнете за дверью, я выброшу вам этого клоуна!

Они положили деньги на стол.

— Теперь уходите! — сказал Джой.

— Мистер, вы не знаете, с кем имеете дело, — затараторила блондинка, получившая пощечину. — Вам придется убить его, чтобы остановить! Ну же, начинайте! Мне хотелось бы на это посмотреть!

— А ну, давайте, отваливайте! — прохрипел Джой.

Они вышли за дверь. Девицы при этом не переставая что-то говорили.

— Они правы, — проскрежетал Френчи. — Ты еще не знаешь, с кем связался… Как только ты вошел в эту поганую дыру, мне сразу же захотелось тебе врезать… При виде таких здоровяков, как ты, у меня руки чешутся…

— Мистер, я — отставной полицейский. И я с тобой не ссорился. Сейчас я тебя отпускаю и ты уходишь отсюда, как послушный мальчик. Не заставляй меня делать тебе больно!

Джой встал и приготовился к защите на случай, если парень будет задираться. Френчи повернулся и пошел к двери. В следующее мгновение в Джоя летел стул, а за ним — пятками вперед — Френчи. От стула Джой уклонился, но избежать встречи с пятками ему не удалось. Одна ступня скользнула по виску, другая ударила в плечо.

Удар развернул Джоя. Он сумел схватить Френчи сзади, обхватив его одной рукой, а предплечьем другой блокировал шею. Он нажимал все сильнее и сильнее, пока не испугался, что сломает ему позвоночник. Тогда он вышвырнул его за дверь и повернулся, чтобы ее захлопнуть, но Френчи опять был здесь, молотя ему лицо отменными ударами левой.

Джой перехватил и отжал вниз руку противника и выбросил свою правую в лицо Френчи. Удар только задел цель, потому что Френчи был в беспрерывном движении. Но все-таки он упал.

Ругаясь на чем свет стоит, Джой бросился на него, безжалостно нанося удары. Некоторые были удачны, но большая часть приходилась мимо, потому что два жестких колена молотили его по спине, а голова каталась по полу, напоминая маневры боксера прошлых времен, уклоняющегося от удара.

За тридцать лет службы в полиции Джой накопил большой опыт рукопашного боя, так что одолеть его было не просто. Однажды он голыми руками свернул голову человеку, впавшему в безумие, чем спас группу подростков в автомобиле. Сейчас ничья жизнь не находилась под угрозой. Кроме его собственной, о которой, как считал Джой, он сумеет позаботиться. Поэтому он опять позволил Френчи подняться.

Это было ошибкой. Схватка возобновилась вновь. Схватка грузного, уже стареющего полицейского, пусть удивительно подвижного для своей комплекции, и молодого бандита, едва ли среднего веса, который упорно не хотел сдаваться.

Джой еще несколько раз укладывал своего противника, но не мог удержать на полу. Френчи, казалось, получал удовольствие от драки. Он знал кое-какие приемы дзюдо и обладал великолепной реакцией. Обе женщины и смуглолицый Педро опять влезли в ресторан и наблюдали за схваткой, подбадривая то одного, то другого.

Джой начинал уставать. Можно сказать, что они проводили пятнадцатый раунд на ринге с полной выкладкой и без перерывов.

Теперь Френчи усмехался! Казалось, что с каждым полученным ударом он становился только сильнее.

Джой никогда в жизни не был так зол. Он закричал второму парню и девицам:

— Да остановите же его! Какой бес в него вселился?

У Френчи была собачья выносливость. Остановить его, казалось, было невозможно. Десятки раз кулачищи Джоя бросали его через весь ресторан, но он мгновенно возвращался назад.

С Джоя уже градом лил пот. Лицо было в синяках и кровоподтеках. Левый глаз почти закрылся. Все тело ныло от ударов. Пора с этим кончать. Потому что он уже сдает. Он, Джой Чависки, которому приходилось одолевать полдюжины парней сразу.

Но на один хороший удар силы еще оставались. Левой рукой он перехватил увертливую голову Френчи и правым кулаком нанес сокрушительный удар по ухмыляющейся физиономии. На этот раз Френчи упал как подкошенный. Он отключился. Может быть, даже умер? Джой не знал. И выяснять это он был уже не в состоянии.

Шатаясь, как пьяный, на ватных ногах, Джой подтащил Френчи к двери и вышвырнул его в ночь.

Обессиленный, с пеленой перед глазами, он вернулся в ресторан, и тут обе блондинки бросились к нему с объятиями.

— Наш чемпион! — визжала одна из них. — Френчи давно напрашивался на такую взбучку! Я надеюсь, вы пришибли его?

Джой молча стряхнул их. Для слов сил уже не оставалось. Пошатываясь, он зашел за стойку, достал из-под кассы пистолет 45 калибра, неверной походкой вышел в зал.

— А теперь убирайтесь к чертям отсюда! Все! — Черный зрачок пистолета внимательно следил за Педро. Тот молча повернулся к дверям. Боковым зрением Джой успел увидеть, как в руке одной из блондинок сверкнула пивная бутылка, но увернуться уже не успел.

Кто-то тряс его за плечо. Джой открыл глаза и поймал взглядом циферблат чьих-то часов. Было без десяти двенадцать. Человек, который тормошил его, оказался знакомым участковым полицейским. Рядом с ним стоял человек в штатском.

— Ну же, Чависки, очнись! — гудел участковый. — Что здесь произошло, Джой?

— Драка с бандитом. Просто дикая кошка! Одна из его девиц шарахнула меня пивной бутылкой.

— А как вы объясните это? — спросил человек в штатском. Джой признал в нем шерифа Гартона из Блейкли Сити.

«Это» было телом Френчи. Сбоку на голове зияла омерзительная пулевая дыра, под левой рукой — другая.

Пистолет 45 калибра, который Джой взял из-за стойки, лежал на полу рядом.

Участковый просунул в скобу карандаш, поднял оружие и понюхал его.

— Из него стреляли, это несомненно. Джой, ты убил этого человека?

— Нет, — покачал он головой. — Не я, это точно. Парня, которого они называли Френчи, я в конце концов вышвырнул на улицу. После того, как мы с ним повозились с полчаса. Избавившись от него, я зашел за стойку, взял пистолет Сэма Уиллоуби и начал выставлять остальных — смуглого парня и двух блондинок. Но тут одна шлюха зашла сзади и саданула меня бутылкой. Они все были накачаны пивом. Я думаю, что этот смуглый прикончил Френчи, а потом все обставил, как будто это сделал я.

Затылок Джоя раскалывался от боли. Он осторожно приложил к нему ладонь и ощутил шишку размером с куриное яйцо. Когда он отвел руку, та была в крови.

Джой оперся на стул и обвел помещение мутным взглядом.

Шериф Гартон принес из машины аптечку и перебинтовал ему голову. Обыск Френчи обнаружил очень немногое. В бумажнике оказались водительские права на имя Генри Газзола из Дугласа, штат Аризона — вероятно, украденные, и что-то около пятидесяти долларов. Больше ничего. Руки его были исколоты лихими татуировками, включая изображение сердца с инициалами «Г. Ф.» внутри.

Дальше все происходило как положено. Джой в своей машине поехал вслед за шерифом Гартоном в Блейкли Сити. По радиопередатчику вызвали машину «скорой помощи», чтобы увезти тело. Участковый полицейский остался в ресторане.

В полиции он дал описание двух женщин и Педро и сообщил номерной знак оклахомской машины. Верный полицейской выучке, он запомнил его, когда увидел машину около ресторана. Это оказался номер округа Секвойя, штат Оклахома. Из сообщения, поступившего по радио в кабинет шерифа, выяснилось, что эти номера были сняты четыре дня назад с машины на автостоянке. По всей вероятности, они поменяют их еще до рассвета; было отдано распоряжение установить контрольные посты в Тексаркане, Форт Смит, Литл Рок, Шреверпорте, Мене и Декуине. Но эти трое вполне могли проскользнуть сквозь редкую сеть постов по одной из боковых дорог.

Тем временем Джой рассказал полицейским все, что знал. Присутствовали начальник окружной полиции, Чиф Маккрей из полиции Блейкли Сити, начальник сыскного отдела, шериф Гартон и помощник окружного прокурора.

— Ну, что вы скажете? — обратился Чиф Маккрей к шерифу. — Похоже, это та компания, которую разыскивают в связи с ограблением супермаркета в Спрингфилде?

Гартон кивнул. Джою показали отчет ФБР и тюремные фотографии, которые поступили как раз накануне. Он узнал их. Это были Педро и Френчи, без сомнения. Уже десятый день их разыскивали за ограбление супермаркета в Спрингфилде на сумму в 8 тысяч долларов. Тот, кого называли Френчи, оказался Гаспаром Франсуа, или Френчи Красавчиком. Когда-то был боксером, кочевал с атлетическим шоу по ярмаркам, неизменно одерживая победы в боксерских и борцовских матчах, отсидел один год за грабеж. Он и Педро разыскивались в связи с ограблением банка в Аризоне и по спрингфилдскому делу. У Педро Гонзалеса был такой же впечатляющий послужной список, он тоже отсидел три года по обвинению в непреднамеренном убийстве.

Все устали. Расследование решили продолжить утром. Джой поехал назад, в мотель «Хеппи Холлоу». Голова раскалывалась, и парочка костей, похоже, была сломана. Лицо распухло и отекло. Ныла каждая клеточка тела. Но он чувствовал себя значительно лучше после того, как прочитал отчет о Френчи. Все-таки тот был не обычной шпаной, а опытным боксером, и все еще в прекрасной форме. Неудивительно, что Джой так выдохся.

У себя в кабине он, кряхтя, забрался в постель. Все тело болело. Рыбалка, благодаря этим мерзавцам, кажется, накрылась.

Он слышал, как вдалеке ухала сова и эхом отзывалась другая; в поросшем ивняком болоте размером с пуговицу на краю бухты квакали лягушки. На склоне холма тявкала лисица.

Прошел час, а он все еще не мог уснуть. Как удачно сложилось, что миссис Уиллоуби не пришлось остаться одной с этой мерзкой четверкой. Трудно себе представить, что могло бы случиться. И Джой продолжал размышлять обо всех событиях этой ночи, размышлять как полицейский с тридцатилетним стажем работы.

Он встал в семь утра. Принял душ, оделся и выглянул в окно, на озеро. Туман уже поднялся, и на поверхности воды играла небольшая рябь. Подходящая погода для рыбалки. Но сегодня она не для него.

Супруги Уиллоуби были в ресторане.

— Хэлло, Сэм, как твой аппендицит?

Сэм Уиллоуби смущенно усмехнулся:

— Да, видимо, это были обычные боли в кишечнике.

Пол был начисто выскоблен. Уиллоуби неопределенно кивнул головой в сторону зала.

— Спасибо тебе, Джой. Что позаботился о Сью… и за все…

Компания приехавших на рыбалку завтракала яичницей с ветчиной, весело болтая о том, что они собираются поймать, когда выйдут на озеро. Джой с любопытством взглянул на них. Настоящий рыбак еще до восхода солнца был бы на месте. Судя по всему, они не подозревали о том, что случилось здесь прошлой ночью. Никто из них не слышал двух выстрелов, которыми был убит Френчи. Все крепко спали.

Уиллоуби принес две чашки дымящегося кофе и сел за столик лицом к Джою.

— В утренних новостях из Блейкли Сити о стрельбе едва упомянули, Джой. Наверное, для их корреспондента — слишком рано…

Подошла Миссис Уиллоуби, чтобы принять заказ.

— Доброе утро, мистер Чависки! И спасибо…

Даже толстый слой пудры не мог замаскировать ее покрасневшие и припухлые веки.

— Я хочу сказать тебе, Джой, — начал Уиллоуби после того, как она отошла, — что очень переживаю из-за всего, что случилось здесь ночью. Они ведь могли убить тебя. И я всегда буду тебе благодарен за то, что ты спас Сью.

Он молчал, не отрывая взгляда от лица Сэма.

— В чем дело, Джой?

Он продолжал в упор смотреть на Сэма, ничего не отвечая.

— Проклятье, Джой! Да что с тобой?

— Я думал, что ты мне друг, — медленно проговорил он.

— Но… Я и есть твой друг!

— Тогда зачем ночью ты пытался меня подставить?

— Что ты хочешь этим сказать — пытался подставить?!

— Ты подложил к моей руке пистолет.

— Кто сказал, что я подложил пистолет?

— Я говорю…

Сэм Уиллоуби опустил глаза.

— Когда Сью рассказала тебе, что здесь могут произойти неприятности, ты поехал в ресторан и поставил машину у заднего входа, так? И вошел, когда они уже оглушили меня…

Теперь Уиллоуби смотрел прямо в глаза Джою.

— Так оно и было, Джой! Я вошел через заднюю дверь как раз в тот момент, когда они чистили кассу — те две женщины и парень. Увидев меня, они выскочили через главный вход. Я хотел взять пистолет, но его не оказалось на месте. Тогда я увидел, что он лежит на полу рядом с тобой. Я поднял его. В это время другой парень, которого я еще не видел, как сумасшедший ворвался в дверь. Он подхватил ту бутылку, которой они ударили тебя по голове, и склонился над тобой. Быстрый, как кошка! Я заорал на него. Но он уже чуть было не перерезал тебе горло, поэтому я дважды выстрелил, и он упал. Потом я позвонил шерифу, сказал, что живу в мотеле и что слышал стрельбу. Я оставался присмотреть за тобой до тех пор, когда, по моим расчетам, уже вот-вот должен был прибыть шериф, а потом уехал домой. С выключенными фарами всю дорогу.

— Это не ответ на мой вопрос. Почему ты пытался меня подставить?

— Понимаешь, я подумал, что ты-то без труда выберешься из этой ситуации, Джой. Такой уважаемый полицейский, и вообще, наверное, это было глупостью?..

— Явной глупостью! Если бы не эта мелочь — то, что ты приложил мои пальцы к пистолету, — тебе вообще не из-за чего было бы волноваться. Я думаю, жюри бы тебя оправдало. А теперь ты влип.

— Джой, ты не выручишь меня?

Джой наклонился вперед и сжал руку Сэма.

— Выручу, конечно, Сэм! В конце концов, ведь ты же спас мне жизнь…

— Как обрадуется Сью! Она ужасно переживает… Но как ты догадался, что это был именно я, а не тот смуглый парень или одна из девиц?

— Нечто странное я заметил сразу же, как только участковый и шериф подняли меня с пола. Но в тот момент, с шишкой на голове, я еще плохо соображал. Потом мне все время что-то не давало покоя. Но понял я, что именно, только когда вернулся из Блейкли Сити и лег в постель. Мне припомнилась одна странная деталь. Дело в том, что зал был почти в идеальном порядке! Все стулья, которые мы перевернули во время драки, были аккуратно опрокинуты на столы. Это мог сделать только ты. Разве банда хулиганья когда-нибудь наводит порядок после драки?

— Ну, будь я проклят, Джой! Наверное, я это сделал чисто механически. Пока ждал полицию…

Джеймс Холдинг Младший Предательский выхлоп

Если вам нужно попасть в городок Вашингтон в штате Пенсильвания, вы едете на восток от Питтсбурга миль двадцать по 78-й автомагистрали в направлении Ривертонской заставы на Пенсильванской платной автостраде. При подъезде к Вашингтону, там, где шоссе уходит вниз, вы проезжаете большой новый торговый центр и, спустившись в широкую долину, минуете семь бензозаправочных станций, три придорожных магазина, два местных банка, гараж со сдающимися в прокат трейлерами и несколько относительно чистых кафе, обслуживающих, главным образом, водителей грузовиков.

Сразу перед выездом из этой широкой долины на западную гряду, слева от шоссе, можно заметить группу домов. Это и есть городок Вашингтон. И поскольку несчастный случай произошел на автомагистрали 78, буквально перед зданием муниципалитета, расследование этого дела подлежало юрисдикции полиции Вашингтона. Ответственным за него был назначен лейтенант Рэнделл. Однако без помощи официантки по имени Сара Бенсон ему бы никогда не удалось найти виновного.

16 декабря, в 5.30 утра, плимут седан выпуска 1954 года, двигаясь по 78-й магистрали, с трудом преодолевал подъем на гряду, ограничивающую Вашингтонскую долину с запада. У машины был не в порядке мотор, и она двигалась рывками, временами почти останавливалась. Дорога была очищена от вчерашнего снегопада, который покрыл ее слоем снега толщиной не менее пяти дюймов. По бокам шоссе высились сугробы. Было еще темно и очень холодно.

Хьюб Грант, сидя за рулем машины, сказал своей жене:

— Если только нам удастся забраться на эту гору, то там, может быть, мы найдем какую-нибудь заправку или гараж. Нужно что-то делать с машиной, до Коннектикута мы не дотянем.

— Да, Хьюб, но сейчас так рано, — озабоченно кивнула его жена. — Боюсь, что все будет закрыто. Надо было нам остановиться в одном из мотелей.

— Да, надо было, — согласился Хьюб.

Машина взобралась на вершину холма. Перед ними безмолвно расстилалась заснеженная равнина, темноту которой прорезали лишь несколько одиноко светящихся точек вдоль шоссе.

— Там бензозаправка. Давай подъедем туда, — сказал Хьюб.

Он повел неуверенно движущуюся машину к бензозаправочной станции Амоса Уайта, которая находилась на середине спуска с холма. В этот момент мотор плимута окончательно заглох.

Используя спуск, Хьюб подтянул машину к обочине шоссе, где она уткнулась в сугроб и остановилась. Хьюб открыл дверь и вышел в морозную темноту. Он подошел к бензозаправке и убедился, что она пуста. Зимой Амос не начинал работу раньше семи часов утра.

Хьюб вернулся к машине.

— Там никого нет. — Он взглянул в сторону городских огней. — Попробую-ка я спуститься в долину. Похоже, там что-нибудь открыто. — Замерзшими руками он похлопал себя по бокам. — Господи, ну и холод. Ты посиди здесь и подожди меня, дорогая. И закрой двери. О'кей?

— О'кей, я подожду здесь, — отозвалась жена.

— Надеюсь, я ненадолго. — Он захлопнул дверь машины и двинулся вниз по шоссе в сторону торгового центра.

Было 5.41.

В это время Сара Бенсон шла от своего дома на окраине Вашингтона в направлении 78-й автомагистрали, тоже в сторону торгового центра. На ней было толстое клетчатое пальто и зеленый шарф на тициановских волосах. На этой неделе была ее очередь открывать кафетерий Райта и готовить кофе для сонных, замерзших водителей, которые скоро начнут подъезжать. Большинство из них были постоянными клиентами, они знали, что кафетерий Райта открывается ровно в шесть, что кофе здесь хороший и горячий и что Сара Бенсон — самая красивая официантка на всем пути между Нью-Йорком и Чикаго.

Дойдя до шоссе, Сара направилась к кафетерию, находившемуся в сотне ярдов от автостоянки перед торговым центром. Было ужасно холодно и все еще темно. Изредка мимо нее по асфальту проносились легковые машины или грузовики. Она доставала ключ от кафетерия, когда вдруг услышала сзади чьи-то шаги.

Она удивленно обернулась и на фоне белеющего сугроба увидела спешащий к ней силуэт темной долговязой фигуры. По-видимому, прохожий тоже заметил ее, потому что вдруг поднял руку и окликнул:

— Эй, послушайте!..

Но закончить он не успел. По правой стороне дороги, там, где он шел, на бешеной скорости неслась машина. Свет ее фар мгновенно выхватил его фигуру из темноты. Мужчина судорожно метнулся к стене снега на обочине. Но было слишком поздно.

Водитель затормозил, на колесах взвизгнула резина. Застыв от ужаса, Сара видела, как машину бросило в сторону, как после страшного удара о бампер, словно в замедленной съемке, тело мужчины по изогнутой траектории пролетело в воздухе и, неестественно распростершись на снегу, замерло в двадцати ярдах от нее.

Едва сознавая, что произошло, Сара перевела глаза на машину. Водитель включил стоп-сигналы и, казалось, собирался остановиться. Но вдруг мотор оглушительно взвыл, машина резко набрала скорость и рванулась по шоссе в направлении восточной гряды холмов.

Сара не верила своим глазам.

— Стой! — закричала она. — Стой! — Ей казалось, что сейчас ее стошнит. — Вы сбили человека! — Но хвостовые огни машины-убийцы скрылись по ту сторону восточной гряды.

Сара изо всех сил пыталась сдержать дрожь в ногах и спазмы в желудке. Она побежала к неподвижной фигуре на снегу. Увидев, что человеку уже ничем нельзя помочь, она вернулась к кафетерию, открыла ключом дверь, включила свет и позвонила в полицию.

Было 5.55.

Лейтенант Рэнделл и полицейская «скорая помощь» прибыли на место происшествия в 6.05, с началом рассвета. К этому времени здесь, собралось множество машин; вид распростертого на окровавленном снегу тела и стройная фигурка Сары, стоявшей рядом с ним в ожидании властей, привлекли внимание проезжавших водителей.

Прибыв на место и выяснив, что никто из собравшихся здесь зевак не был свидетелем происшествия, Рэнделл распорядился, чтобы все они разъехались; жертва несчастного случая была отправлена в больницу Вашингтона, где и зарегистрировали смерть, наступившую в результате многочисленных травм.

Усевшись за стойку бара в кафетерии Райта, Рэнделл начал подробно расспрашивать единственного свидетеля происшествия — мисс Сару Бенсон. Все еще бледная от пережитого потрясения, она потягивала кофе, стараясь привести в порядок нервы и быть по возможности полезной.

Рэнделл рассчитывал как можно скорее получить описание автомобиля. И тем не менее он заметил, как хороша Сара Бенсон, как великолепны ее рыжие волосы, осеняющие матовую кожу, и спокойные голубые глаза.

— Какая это была машина? — спрашивал он.

— Я не знаю. Было темно. Когда она приблизилась, ее фары ослепили меня. Я ничего не могла разглядеть.

— Этого-то я и боялся, — вздохнул Рэнделл. — Но после того, как она сбила мужчину, вы говорите, что опять взглянули на нее… уже вслед, когда она удалялась?

— Да.

— И вы не разглядели, что это за модель?

— Нет. Вроде седан темного цвета, однотонный. Это единственно, в чем я уверена. И стоп-сигналы светились, очень ярко, прежде чем водитель решил удрать.

— А стоп-сигналы, — продолжал Рэнделл, — какой они формы?

— Мне кажется, круглые.

— Вам кажется?

— Я не уверена.

— Большие и круглые или маленькие и круглые? — настаивал Рэнделл.

— Средние и круглые, я думаю, — предположила Сара. — Я не заметила. Я была так потрясена…

— Вы видели машину сзади, — довольно резко прервал ее Рэнделл, — с горящими стоп-сигналами, и их ничто не загораживало. Значит, вы должны были видеть номер, или по крайней мере номерную табличку. Подумайте как следует, пожалуйста.

— Я думаю, лейтенант.

— Это был пенсильванский номер? Или нью-йоркский? — Он все еще надеялся. — Вы разглядели?

— Боюсь, что нет, — она с сожалением покачала головой.

— Проклятье! — не выдержал лейтенант. — Вы должны были разглядеть!

Она сочувственно улыбнулась, понимая, как ему необходимо вытянуть из нее описание машины.

— Нет, — очень тихо проговорила она. — Я не видела номера автомобиля.

Он покраснел.

— Извините меня, мисс Бенсон. Но описание машины, хотя бы приблизительное, необходимо для того, чтобы иметь какой-то шанс найти виновного. Вы ведь понимаете это? Если вы не видели номера, то, может быть, заметили что-нибудь другое? Вмятину на заднем бампере, возможно, трещину на заднем стекле, светящуюся наклейку, что-нибудь?

Она закрыла глаза и попыталась восстановить ужасную сцену, пережитую четверть часа назад. Ее молчание было долгим. Наконец она открыла глаза и сказала:

— Я ничего больше не помню. Из выхлопной трубы выходил белый пар, сквозь него ничего не было видно.

Рэнделл встал.

— Ну что ж, большое спасибо. Нам придется обойтись общим описанием. Есть свидетельство того, что у машины сломана передняя решетка. Мы нашли кусок от нее на дороге. — Он повернулся, чтобы уйти, но остановился. — Не могли бы вы сегодня завернуть к нам в участок и подписать свои показания? Было бы полезно иметь официальные показания очевидца.

Сара допила кофе и потянулась за своим пальто, которое висело на крючке позади стойки бара.

— Я поеду сейчас, — сказала она. — Дженни справится до моего возвращения.

Дженни, полная блондинка с лицом болезненного цвета, уже подавала кофе и рогалики четырем шоферам, расположившимся в дальнем конце кафетерия.

— Хорошо, — кивнул Рэнделл. — Я подвезу вас. Пойдемте.

Было 6.24.

Когда в 6.45 Амос Уайт подъехал к своей бензоколонке, он обнаружил уткнувшийся в снег плимут седан, на переднем сиденье которого одиноко сидела женщина, воротник ее пальто был поднят, в глазах застыло беспокойство.

Амос открыл свой кабинет. Молодая женщина вылезла из машины и робко попросила разрешения воспользоваться его телефоном. Она звонила в полицию. Амос позаботился о ней в те первые страшные мгновения, когда она была оглушена сообщением о смерти ее мужа под колесами скрывшейся машины.

На часах Амоса было семь.

Все эти события произошли в течение одного часа в городке Вашингтон, утром 16 декабря. В последующие шесть часов вообще ничего не происходило.

По крайней мере, так казалось лейтенанту Рэнделлу. Он, разумеется, разослал свои скудные сведения о разыскиваемой машине в полицию штата, округа и на дорожные контрольные пункты. Он прочесал участок вдоль шоссе между торговым центром и восточной грядой, надеясь найти еще одного свидетеля, который мог бы дать более подробное описание скрывшейся машины.

Но все было безрезультатно.

В час дня он сидел за своим столом в участке и жевал бутерброд с ветчиной в ожидании каких-либо сведений о машине.

В это время снизу ему позвонил дежурный сержант и сказал, что его хочет видеть какая-то женщина. Это была Сара Бенсон.

Когда она вошла в кабинет, он судорожно проглотил кусок бутерброда и встал.

— Опять вы, Сара, — проговорил он.

Она слегка приподняла брови, удивившись столь фамильярному обращению к ней, но оставила его без комментариев. Сев на жесткий стул у его стола, она сказала:

— Опять я, лейтенант. Я подумала кое о чем, что может оказаться полезным.

— Замечательно. И что же это?

— Вы помните мои показания… — неуверенно начала она.

— Конечно. — Лейтенант взял со стола отпечатанный текст ее показаний и протянул ей.

Она медленно прочла: «Из выхлопной трубы выходил белый пар, и из-за него я не видела ни номера, ни других регистрационных знаков».

Рэнделл выжидающе смотрел на нее.

— Ну и что? Вы уже говорили мне об этом сегодня утром. Машина сильно дымит. Наверное, требуется регулировка поршневых колец. Я уже передал эту информацию.

Теперь она оживилась.

— Этот пар, — проговорила она, подавшись вперед, — вовсе не был отработанным газом. Он был светлее. Как тот пар, который выдыхаешь изо рта морозным утром.

Рэнделл ничего не понимал!

— Да? Ну и что?

— Вы знаете кафетерий Райта, где я работаю? — довольно непоследовательно ответила она. — Он сразу через шоссе, напротив грузовой базы Дженсона. Там всегда стоят грузовики в ожидании погрузки.

Он кивнул.

— Ну вот. Я видела, как эти грузовики отъезжают в холодные дни. И заметила, что когда они всю ночь простоят на холоде, то, выезжая, выпускают точно такой же пар, как и та скрывшаяся машина.

Рэнделл продолжал смотреть на нее в полном недоумении.

— А когда к нам заезжают грузовики после целой ночи езды, из их выхлопных труб такой пар никогда не идет.

Рэнделл резко выпрямился, глаза его округлились.

— Вот это да! — воскликнул он.

— Вот именно, — улыбнулась Сара. — Я звонила своему брату, чтобы проверить эту догадку. Он механик в гараже в Питтсбурге. И он подтвердил.

Рэнделл развернулся на стуле, схватил телефонную трубку.

— Тысячу раз спасибо, Сара, — сказал он ей через плечо, давая понять, что она может идти. — Я позвоню вам.

Когда позднее он позвонил ей домой, она сама сняла трубку.

— О, привет, лейтенант Рэнделл, — приветствовала она его. — Есть какие-нибудь новости?

— Множество, — с удовлетворением ответил он. — Благодаря вам полиция штата час назад задержала его недалеко от Аллентауна. На его машине вмятина впереди, поврежденная сетка радиатора, к которой наверняка подойдет кусок металла, найденный нами на шоссе, и следы крови и волос. Так что мы разобрались с этим делом. — Он поколебался, чувствуя несвойственное ему смущение. — Мне бы хотелось рассказать вам об этом, Сара.

— Давайте, лейтенант, — сказала она. — Я слушаю.

— Да, но я имею в виду… — он нервно провел рукой по волосам, — лично.

— Так, значит, этот белый пар действительно помог? — продолжала она, не обратив внимания на его слова. Ему показалось, что она его слегка поддразнивает.

— Конечно помог, — с некоторой досадой ответил он. — Пока вы не обратили на это мое внимание, мне и в голову не приходило, что белый пар из выхлопной трубы в холодную погоду обычно означает, что мотор заведен совсем недавно. Я все время думал, что эта машина шла откуда-то издалека, нигде поблизости не останавливаясь. Но белый пар свидетельствовал, что скрывшийся водитель либо местный, либо провел ночь где-то здесь и что машина заведена незадолго перед происшествием, а ночью стояла на холоде где-то неподалеку. Поэтому для начала я проверил первое, что приходит в голову, и сразу попал в цель.

— И откуда ехала машина?

— Из мотеля «Буена Виста». Водитель приехал туда в три часа дня, проспал до пяти утра и опять отправился в путь. Оказалось, что только одна эта машина из всех, останавливавшихся в мотеле, выехала в такую рань. Это темно-синий форд седан, с пенсильванским номером YN 167. Она была зарегистрирована в «Буена Висте». Я передал эту информацию, и уже через двадцать минут его задержали.

— Хорошо, — сказала Сара.

Он резко изменил тему разговора:

— А почему вы приняли такое горячее участие в этом деле — звонили брату и все такое, — только чтобы помочь полиции?

— Потому что я хотела помочь вам найти этого водителя. — В ее голосе прозвучали нотки пережитого потрясения. — И кроме того, — добавила она, — вы мне понравились, лейтенант.

Рэнделлу почудилось, что она улыбается.

— Хорошо, — сказал он. — Даже прекрасно. Я тоже надеялся, что отчасти из-за этого. У меня есть одна идея, которой я хотел бы с вами поделиться.

— Если это та же идея, какая обычно возникает у шоферов грузовиков в моем кафетерии, то можете забыть ее.

Он откашлялся.

— Я думаю, у вас есть склонность к полицейской работе, Сара. Не откажетесь ли вы пообедать со мной сегодня вечером и обсудить это?

Она колебалась ровно столько, чтобы он начал беспокоиться.

— С удовольствием, — наконец тихо сказала она.

Рэнделл положил трубку и взглянул на круглые, выцветшие часы на стене кабинета.

Они показывали 5.45.

Эдвард Д. Хок Человек, который был повсюду

В первый раз он заметил этого человека по дороге со станции домой. Это был высокий и худой мужчина. По его виду Рей мог сказать, что он был англичанином. Он не мог бы это объяснить, просто парень выглядел как англичанин.

Это все, что касается их первой встречи. Вторая произошла так же случайно в пятницу вечером на станции. Парень жил где-то около Пэлхама, может быть, в том новом многоквартирном доме в соседнем квартале.

Но на следующей неделе Рэй стал замечать его повсюду. Высокий англичанин ездил с ним в Нью-Йорк на поезде 8.09 и однажды в полдень обедал через несколько столиков от него у Гаварда Джонсона. Но такое случается в Нью-Йорке, успокаивал себя Рэй, когда иногда встречаешь кого-нибудь каждый день в течение недели, как будто законов вероятности не существует.

Был уикенд, и Рэй с женой отправились в Стэмфорд на пикник. Англичанин продолжал преследовать его даже там, в пятидесяти милях от дома. Высокий незнакомец шел не спеша широкими шагами среди холмов, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться природой.

Наконец однажды вечером, когда Рей Бэнкфорд шел домой, его терпение иссякло.

Он подошел к мужчине и спросил:

— Вы что, преследуете меня?

Англичанин опустил глаза, озадаченно сдвинув брови.

— Прошу прощения?

— Вы преследуете меня? — повторил Рэй. — Я везде вас встречаю.

— Дорогой мой, уверяю вас, вы, должно быть, ошибаетесь.

— Я не ошибаюсь. Прекратите преследовать меня.

Но англичанин лишь грустно покачал головой и ушел. А Рэй стоял, глядя ему вслед, пока тот не скрылся из виду.

— Линда, сегодня я снова его видел!

— Кого, дорогой?

— Этого проклятого англичанина. Он был в лифте, в моем здании.

— Ты уверен, что это был именно он?

— Конечно. Я же тебе говорил, что он везде! Я его встречаю ежедневно, на улице, в поезде, во время ланча, и вот сейчас в лифте! Это сводит меня с ума. Я уверен, что он меня преследует. Но почему?

— Ты с ним говорил?

— Я говорил с ним, угрожал ему, кричал на него. Но это ничего не дало. Он был в недоумении и ушел. И вот, на следующий же день появляется снова.

— Может быть, тебе следует позвонить в полицию? Но я думаю, он же ничего конкретно не сделал.

— В этом-то и проблема, Линда. Он не сделал ничего определенного. Единственное — это то, что он все время крутится вокруг. Проклятье, я схожу с ума.

— Что… что ты собираешься делать?

— Я тебе скажу, что я собираюсь делать! В следующий раз, когда я его увижу, я собираюсь схватить его и все из него выбить. Я доберусь до причины.

На следующий вечер высокий англичанин появился опять. Он шел перед ним по железнодорожной платформе. Рэй побежал к нему, но англичанин исчез в толпе.

Возможно, все это было совпадением… и все же…

Позднее, тем же вечером, у Рэя кончились сигареты, и, когда он вышел из дома и направился к аптеке на углу, он знал, что высокий англичанин будет ждать его где-нибудь по дороге.

И когда он оказался под бледным красноватым светом мигающих неоновых ламп, то увидел этого мужчину, медленно идущего через улицу от железнодорожного полотна.

Рэй знал, что это будет последняя встреча.

— Эй, давай поговорим!

Англичанин остановился и с отвращением посмотрел на него, потом повернулся и пошел прочь.

— Эй ты, подожди! Давай разберемся раз и навсегда!

Но англичанин продолжал идти.

Рэй выругался и бросился за ним в темноту.

— Подойди сюда, — крикнул он, но теперь англичанин почти бежал.

Рэй быстро шел за ним по узкой улице вдоль железнодорожного полотна.

— Черт побери, иди сюда! Я хочу поговорить с тобой.

Но англичанин двигался быстрее и быстрее. Наконец Рэй, задыхаясь, остановился.

Англичанин тоже остановился впереди.

Рэй увидел слабый отблеск от его наручных часов, когда тот поднял руку и поманил его за собой.

Рэй снова бросился бежать. Англичанин немного подождал и тоже побежал, держась вплотную к краю железнодорожной насыпи. Лишь в нескольких дюймах от него на глубине двадцати футов находилось железнодорожное полотно.

Вдалеке Рэй услышал низкий гудок Стэмфордского экспресса, мчавшегося сквозь ночь.

Англичанин впереди обогнул кирпичную стену, которая доходила почти до края насыпи. На время он исчез из вида, но теперь Рэй почти догнал его. Он обогнул стену и увидел, уже слишком поздно, что англичанин ждал его там.

Сильные руки схватили Рэя и тут же толкнули его в сторону, за край насыпи. Рэй беспомощно цеплялся руками за воздух.

Последнее, что он увидел, надвигающийся на него Стэмфордский экспресс, заполняющий все вокруг своим ужасающим грохотом.

Некоторое время спустя высокий англичанин, глядя сквозь клубы голубого сигаретного дыма на изящную фигурку Линды Бэнкфорд, говорил:

— Как я заметил в самом начале всей этой истории, настоящее убийство — это искусство.

Толмадж Пауэлл Чтобы избежать скандала

Дорогой друг, вся эта история не стоит выеденного яйца. Я никогда не любил обсуждать подобные вещи, но теперь мне придется это сделать. Иначе, боюсь, ваше мнение об этом эпизоде сложится только под влиянием скандальных газетных статей, которые пишут жадные до сенсации люди самого низкого пошиба. Я содрогаюсь при одной только мысли о том, что создается в их ничтожных умишках. А я готов скорее умереть, чем оказаться замешанным в скандальную историю.

Поверьте, мое отвращение к скандалам — плод утонченного воспитания многих поколений моих предков. И это вошло в мою кровь, стало моей сутью. На этом континенте мой род прослеживается на двести лет назад. И никогда никто из членов моей семьи не бывал причастен к громким историям. По отцовской линии в моем роду врачи и профессора колледжей, а по материнской — общественные деятели и поэты. С самого юного возраста меня научили ценить изящное. Моя дорогая мама внушила мне, что имя моей семьи — Кройден — ценность, которую я не должен запятнать.

Вы говорите, несчастный случай? А видели вы в газете фото моей женушки, распростертой на асфальте? Поверите ли, я близок к обмороку при одном только воспоминании о нем. Я не могу понять, почему фотограф счел нужным сделать этот снимок. Я убежден, что некоторые вещи безнравственно выносить на всеобщее обозрение.

Я расскажу вам все по порядку, и вы поймете, что с самого начала и до конца это действительно несчастный случай. Даю честное слово, сэр. Слово Кройдена.

О своем происхождении я вам уже рассказал. При некотором воображении вы можете себе представить мой дом, где все было изысканно и где звучала музыка Шуберта и Шопена в исполнении моей мамы.

Вопреки ее надеждам я не проявлял интереса к музыке. Я представить себя не мог пианистом, потому что сама мысль о появлении на сцене перед публикой была мне невыносима. Но даже если бы я преодолел себя, я все равно не смог бы стать музыкантом. По натуре я очень пунктуален и всегда во всем предельно аккуратен. Еще в детстве, завязывая ботинки, я добивался того, чтобы концы шнурков были абсолютно одинаковой длины. Свои брюки я вешал точно по сгибам. Наша служанка сетовала, что моя комната совсем не похожа на детскую. Она говорила, что вообще не скажешь, что в ней кто-то живет. Это была крупная женщина, носившая небрежные свободные блузы. Все время была чем-то недовольна. Я считал ее несколько глуповатой и немного жалел.

В то время, когда я учился в колледже, мои родители, один за другим с разницей в полгода, умерли. Они покинули этот мир весьма пристойно, в изысканном стиле, скончавшись в своих постелях и без излишней суеты.

Когда было уточнено финансовое положение семьи, выяснилось, что я не могу продолжать образование и должен искать работу. В нашем городе была очень уважаемая старая семья банкиров, чьи корни уходили глубоко в историю наших мест. Мне повезло получить у них место бухгалтера. Я любил свою работу. Четкие ряды цифр доставляли мне наслаждение. Летели месяцы и годы. Я продвинулся по службе. Теперь мне приходилось самому нанимать служащих. К этому я подходил очень строго. Ведь скандал частного характера мог отразиться на репутации банка. Поэтому я стремился брать людей из хорошей семьи, людей своего уровня. А это было совсем не просто.

Женщины никогда меня особенно не интересовали. Я обожал цифры, наслаждался своей аккуратной квартирой, где даже булавка для галстука лежала на своем месте, и мог позволить себе тратить свободное время на хобби. Их у меня было два: марки и шифры. Алтия была первой женщиной, которая заинтересовала меня, встретил ее однажды в доме своего шефа, когда как-то вечером пришел туда выполнить срочную работу. Она показалась мне мягким, тихим созданием. Когда мы кончили работу, она подала нам чай и одарила меня сдержанной улыбкой. Ее нельзя было назвать красивой, но я счел ее вполне привлекательной. У нее было безмятежное, с неброскими чертами лицо, милые голубые глаза и темно-каштановые волосы. Она была кузиной моего шефа.

Период ухаживания был коротким. Несколько раз мы вместе обедали в тихой обстановке, вечерами сидели в доме шефа и смотрели развлекательные программы по телевизору. Посещали концерты, субботу после обеда прогуливались в парке.

Мне стало не хватать времени на хобби. По меньшей мере пять новых шифров лежали без движения, я никак не мог ими заняться, тогда в гостиной моего шефа я сделал Алтии предложение.

Она бросилась мне на шею, вне себя от радости. Поцеловала меня мокрыми губами. Я был ошеломлен. Это было так не похоже на нее. Увидев ее в новом для меня состоянии, почти неприлично возбужденной, я заколебался.

Но мое предложение было уже принято. По дороге домой я был настолько поглощен сомнениями в мудрости своего шага, что даже забыл купить вечернюю газету. Конечно, я знал, что в людях таятся глубоко запрятанные свойства, которые, при некоторых обстоятельствах вырываются наружу. Именно это и произошло с Алтией. Тем вечером я увидел иную Алтию, примитивную, почти вульгарно возбужденную.

Однако прежде, чем я смог тактично взять свое предложение обратно, она уже объявила о помолвке. Теперь я не мог пойти на попятную — был бы ужасный скандал. Итак, мы сыграли свадьбу — пристойно, в кругу лишь ее непосредственных родственников и близких друзей.

Мы обосновались в моей квартире. И с самого начала я знал, что из этого союза ничего не получится. У нее были отвратительные привычки. К завтраку она появлялась в пижаме. Отправлялась в магазин без списка необходимых покупок. Часто опаздывала с обедом, ни много ни мало на тридцать минут. О, это была совсем не та тихая, скромная Алтия, на которой, как мне казалось, я женился.

И кроме того, она была настолько глупа и невежественна, что не могла понять мои увлечения и не проявляла к ним ни малейшего интереса. Более того, она ревновала меня к ним.

Безвыходность положения приводила меня в отчаяние. Квартира перестала быть уютной обителью, куда я стремился после полноценно проведенного рабочего дня. Мне казалось, что меня изгнали из восхитительной жизни-мечты в кошмарную жизнь-карикатуру. Что мне было делать? Куда бежать? Некуда, сэр. И я был совершенно несчастен.

В банке я, конечно же, ничем себя не выдавал, и окружающие считали, что в моей жизни по-прежнему был полный порядок.

Но я все серьезнее и серьезнее задумывался над своим положением. И в тот день, когда она уничтожила мои шифры, я понял, что больше терпеть не могу.

В тот день, подходя к дверям квартиры, я услышал, как она что-то напевала. На мгновение я прислонился к стене и прикрыл глаза, собираясь с силами. Потом открыл дверь и замер на месте, лишившись дара речи.

В квартире было все вверх дном, и повсюду стояла новая мебель вульгарной современной формы. Смотреть на это было невыносимо. Казалось, я схожу с ума.

— Привет, дорогой, — весело крикнула она. — Как тебе это нравится?

— Чем ты занимаешься, Алтая? — спросил, я, сдерживаясь.

— Как? Я меняю обстановку в квартире, дорогой, — удивилась она.

— Я вижу, — процедил я сквозь зубы.

Едва держась на ногах, я направился в маленькую комнату, которую давно, еще в те счастливые времена, приспособил под кабинет. Когда я переступил порог, кровь ударила мне в голову. Ее варварская деятельность проникла и сюда! Исчез мой любимый письменный стол, не было книжных полок орехового дерева с аккуратно сложенными шифрами.

— Алтия, Алтия, — закричал я. — Что ты здесь натворила?

— Но я навела здесь небольшой порядок, дорогой. Эта твоя старомодная лампа вредна для глаз, а мебель была очень мрачная.

— А мои шифры?

— Эти старые бумаги? — удивилась она. — Я их выбросила. Что с тобой, дорогой, ты болен?

Еще бы! Конечно, я был болен. Но болезнь эту ей не дано было ни знать, ни понять. Пошатываясь, я вышел из кабинета, отбросив ее протянутую руку. Ее прикосновение мне было отвратительно. Боже, и зачем она только встретилась на моем жизненном пути! Как бы я хотел, чтобы она рассеялась, как грозовая туча в солнечный день!

— Может быть, тебе лучше прилечь, дорогой? — услышал я ее голос.

Я поднял глаза. Почему-то я сидел в гостиной на одном из этих кошмарных полосатых стульев.

— Нет, — ледяным тоном отозвался я. — Я прекрасно себя чувствую.

— Ты уверен?

— Если бы не был уверен, я бы не говорил, — отрезал я.

Она продолжала что-то болтать, и ее голос сводил меня с ума.

В квартире был маленький балкон. Я никогда им не пользовался. Она, продолжая что-то говорить, взяла четыре плоских пластиковых подушки.

— Ты не откроешь мне дверь, Хорес? — попросила она, держа их обеими руками.

Открыв двойную дверь на балкон, я увидел, что он обставлен комплектом из металлического круглого стола и четырех стульев. Подушки, по-видимому, предназначались для стульев.

Помню, я осмотрелся. Высоко над головой летел, оставляя след, самолет. Он блестел, как серебряная капля в лучах заходящего солнца. Снизу доносился приглушенный шум города. Справа на улице я видел несколько машин и мальчишку — продавца газет на тротуаре.

Снаружи все было в порядке. Но мой внутренний мир пошатнулся. И я понял, что есть только один способ восстановить его.

Она разложила подушки на стулья и отступила назад, любуясь обновленным балконом. Она стояла рядом с перилами.

Четырьмя этажами ниже простиралась покрытая асфальтом улица.

Я шагнул к ней. Схватил и перекинул через перила.

Ее замирающий крик отрезал ее от жизни. От меня. От кошмарного хаоса, который она внесла в мою жизнь.

Дорогой мой, я почувствовал невероятное облегчение. Конечно, я не должен был это показывать. Теперь у меня была роль, которую мне предстояло играть. Но я был уверен, что справлюсь с этим, потому что награда была столь велика. Я выдержу это, потому что потом квартира приобретет свой прежний опрятный вид, как будто ее никогда здесь не было. Потому что потом моя жизнь снова станет прекрасной.

С хриплым криком я бросился в коридор. Распахнулось несколько дверей, показались соседи.

— Моя бедная жена, — стонал я. — Она упала с балкона.

Потом я рухнул.

Они отнесли меня в квартиру. Смочили лицо водой. Что-то кричали, указывая друг другу, что нужно делать. «Вызовите доктора!», «Вызовите скорую помощь!», «Позвоните в полицию!» Как бестолково суетливы были они! Изо всех сил я старался не выказывать своего презрения.

Через некоторое время сквозь кольцо соседей протиснулся грубоватый, неуклюжий парень.

— Вы Кройден? — обратился он ко мне.

— Да, — ответил я, сидя на краю дивана. — Я Хорес Кройден.

— Тогда встаньте, — приказал он.

— Офицер, — проговорил я, глядя на него снизу вверх. — Я пережил сильное потрясение. Вы не имеете права…

— У меня есть все права, приятель. Вы, наверное, собираетесь утверждать, что она сама упала.

— Конечно, так оно и было.

— Ничтожный лгун. — Он смотрел на меня так, как будто ему хотелось с отвращением сплюнуть. — Это ты сбросил ее с балкона. Видишь ли, внизу находился мальчик, продавец газет: он говорит, что ты его постоянный покупатель. Когда наверху пролетал самолет, он загляделся на него. Как любой мальчишка, размечтался, что когда-нибудь и сам будет управлять такой штукой. И он видел вас. Он все видел.

В квартире вдруг наступила тишина. Оглушенный, я сел. Я был испуган.

— Зачем вы это сделали? — спросил полицейский.

— Она… она разрушила мою жизнь, — пролепетал я.

— Так почему же просто не развестись с ней?

Разве способен понять меня этот деревенский парень? И вдруг все лица стали похожими на лицо полицейского. Они все были неспособны меня понять!

— Развестись с ней? — ошеломленный, услышал я собственный голос. — Пойти на бракоразводный скандал?

Гилберт Рэлстон Очень осторожный человек

Ресторан Розетти втиснут в перестроенное здание из красного кирпича на 46-й улице Нью-Йорка, достаточно близко от Парк-авеню, чтобы считаться удачно расположенным. Когда-то, во времена чарльстона и сухого закона, это было одно из наиболее роскошных заведений, где производилась незаконная торговля спиртным. Сейчас он превратился в заурядный ресторан, из тех, которые во множестве рассеяны по всему Ист-Сайду.

Ли Коста задержался на минуту, чтобы припомнить, как в прошлом Толстяк Джо Ваксман, владея заведением, отечески присматривал за благополучием нанятых им молодых парней, выполнявших весьма сомнительные поручения, и уделял особое внимание развитию мастерства наиболее способных из них, одним из которых был Коста.

Ваксман в нем не ошибся. Из Ли Коста вышел толк. Толстяк Джо был бы горд этим августовским вечером, глядя, как он стоит здесь, плотный, грубовато сложенный мощный мужчина, тешась ностальгическими воспоминаниями и спокойно разглядывая группу шикарного вида посетителей, входивших в реставрированное заведение.

Войдя в дверь, Коста опять помедлил, окидывая взглядом помещение. Внутри все было так, как он помнил: длинная стойка бара вдоль одной стены напротив ряда кабин, площадка с обеденными столиками, гардеробная справа от него.

Он постоял немного в дверях около столика для резервирования мест, ожидая, пока из глубины затемненного зала к нему подойдет старший официант.

— Я ищу Джо Розетти, — сказал Коста.

— Как мне о вас доложить?

— Скажите ему, что здесь страховщик.

— Без имени?

— Скажите именно так. Он поймет.

— Вы можете подождать в баре, если хотите.

Коста пересек гардеробную, чтобы повесить пальто. Когда он повернулся, направляясь в бар, дорогу ему преградила мощная фигура одного из официантов.

— Пошли, — сказал тот. — Я провожу вас наверх. — Он дернул большим пальцем в сторону старинного лифта в углу комнаты.

Квартира Розетти занимала весь четвертый этаж; замок на двери открылся с приглушенным жужжанием, когда проводник Коста нажал на кнопку звонка. Они вошли в гостиную, которая занимала значительную часть крыла здания и была хорошо и просто обставлена. Несколько тяжелых антикварных вещей придавали ей уютную атмосферу старомодной роскоши.

В дверях комнаты стоял пухлый маленький человечек и испытующим взглядом рассматривал Косту.

— Я Джо Розетти, — сказал он с акцентом, выдававшим итальянское происхождение. Он и не подумал протянуть руку Косте. Коста стоял и смотрел на него, слегка склонив набок голову с легкой морщинкой сосредоточенности на лбу.

— Вы не такой крупный мужчина, как я ожидал, — сказал он. — Проходите. Садитесь. Ты тоже, Зигги. — Он открыл дверь во внутреннюю комнату, придерживая ее, пока Коста и его проводник проходили. — Познакомься с Ли Костой, мама, — сказал он. В противоположном конце комнаты миниатюрная темноволосая женщина подняла голову и долгим взглядом посмотрела в глаза Косте, изучая его лицо. Она вздохнула, и этот звук прорвал тишину комнаты, как легкий взрыв.

— Это он? — спросила она.

Продолжая внимательно разглядывать Косту, она отложила свое вязанье.

— Заканчивай свои дела, папа. Потом мы будем обедать. — И она вышла из комнаты.

Зигги встал и сверху вниз поглядел на Косту.

— Этот парень пришел чем-то тебе досадить? — спросил он Розетти.

Розетти отрицательно покачал головой.

Холодные голубые глаза Косты вдруг стали настороженными.

— А если бы досадить, тогда что бы ты сделал?

— Вышвырнул бы тебя отсюда, — ответил здоровяк, сделав шаг в его сторону.

Коста повернулся к Розетти:

— Посадите-ка лучше свою обезьяну на цепь. — Он взглянул на стоящего перед ним громилу. — Отойди, толстячок, — спокойно сказал он.

Зигги протянул к нему руки, схватив за отвороты пиджака. Когда он наклонился, Коста выбросил вперед ногу, ударив его в живот. Издав мучительный стон, тот согнулся вдвое. Коста шагнул к нему и сильным ударом сбил с ног.

— Извините, мистер Розетти, — сказал Коста. — Он сам на это напросился.

Розетти перегнулся через стол, чтобы взглянуть на распростертого на полу, корчившегося от боли официанта.

— Молниеносно, — отметил он. — Как змея.

— Вы мастер своего дела, мистер Розетти. Я — своего.

— Он убьет вас, — сказал Розетти.

Коста покачал головой.

— Не убьет, мистер Розетти. Он пойдет вниз и займется там теми, кто напился. Ты ведь сделаешь так, Зигги?

Человек на полу тяжело дышал, вывернув голову, как раненая черепаха. Он скосил глаза на улыбающееся лицо Косты.

— В следующий раз, — сказал Коста, — я обойдусь с тобой не так нежно. Запомни это.

Промычав что-то нечленораздельное, Зигги с трудом поднялся и, шатаясь, вышел из комнаты.

— Почему Зигги был здесь, мистер Розетти? — спросил Коста.

— Я боялся.

— Меня? Вам нечего бояться. Я профессионал. Я делаю то, за что мне платят, и ничего лишнего.

Розетти нервно откинулся на спинку кресла.

— Ну же, расскажите мне, — сказал Коста. — Наш общий друг сказал, что у вас какие-то затруднения.

— Да, у меня затруднения. Поэтому я послал за вами.

— Назовите мне имя вашего затруднения.

— Его имя Бакстер. Рой Бакстер.

— Другой возможности уладить это дело нет?

— Я бы мог откупиться.

— Обычно с шантажистами на этом не кончается, — сказал Коста.

— Вы знаете об этом деле?

— Только то, что рассказал мне наш друг. Он сказал, что кто-то пытается вас потрясти.

Розетти был в нерешительности.

— Ну, смелее, мистер Розетти. Можете мне довериться.

Розетти отвел глаза, его лицо исказила гримаса.

— Когда-то давно я убил человека. Бакстер узнал. Он хочет денег. Я знаю его. Он не остановится. Он никогда не остановится, если я заплачу. Поэтому я позвонил нашему другу. Однажды я оказал ему услугу. Большую услугу. Теперь он мне возвращает долг. Вами.

— Вы рассказали своей жене?

— Она знает. Но она будет молчать.

— Кто-нибудь еще знает обо мне?

— Нет. Только я, мама и наш друг. — Розетти полез в ящик стола. — Вот адреса Бакстера. Домашний. Рабочий. Фотография.

Коста взглянул на адреса.

— Чем он занимается?

— Он юрист. Или выдает себя за юриста. Я не знаю, как он зарабатывает деньги. Но считается, что они у него есть.

— Почему тогда он хочет ваших денег?

— Не знаю. Может быть, у него большие расходы.

— Расходы. У меня они тоже есть, — сказал Коста.

— Я знаю. Я смогу заплатить.

— Мой друг велел назначить вам оптовую цену. — Коста опять ему улыбнулся. — Могли бы вы позволить себе пять тысяч?

— Да. Если учитывать, чего хочет Бакстер, это разумная цена.

— Сколько он вам дал времени?

— Он сказал, что дает мне две недели на то, чтобы достать двадцать пять тысяч. Потом пойдет в полицию.

Коста встал, аккуратно убирая бумаги в карман.

— Я обдумаю ситуацию. Дам вам знать.

Розетти взглянул на него, его руки нервно двигались.

— Пожалуйста, — сказал он.

— Я очень осторожный человек, мистер Розетти. Я все проверю. Дам вам знать. — Коста перевел глаза на скульптуру на камине, изображающую вздыбившегося тарпана.

— Вы нервничаете, — сказал он. — Почему бы вам не съездить на несколько дней на рыбалку?

Розетти скривился.

— Мне? — проговорил он. — Каждый уикэнд я ловлю рыбу. Все лето. Мама и я. Каждый уикэнд. У нас небольшая лодка. Мы живем тихо. Занимаемся рестораном. Ловим рыбу. Вдруг звонок от Бакстера. Я не ловлю рыбу. Не занимаюсь рестораном. Только нервничаю.

— Я сделаю, что смогу, мистер Розетти. Может быть, скоро вы опять будете ловить рыбу.

Коста вышел из комнаты, вежливо кивнул маме Розетти, проходя через гостиную. Она подняла голову, глядя ему вслед своими печальными глазами.

— Вы обедали? — спросила она.

— Еще нет.

— Спускайтесь вниз. Мы поедим. — Она прошла к другой двери. — Ты идешь, папа?

Тот появился в дверях.

— Идите ешьте, — сказал он. — А я пока посплю.

— Укройся хорошенько, папа, — сказала она.

Они сидели в одной из кабин ресторана. За все время еды маленькая женщина произнесла всего несколько слов. Наконец, когда был подан кофе, она взглянула на него.

— Это печально, — сказала она. — Папа боится.

— А вы? — спросил Коста.

— Я? Нет, я не боюсь. Что суждено, того не миновать. Другого выхода нет. Всегда человек должен сражаться. Всю жизнь. Я знаю это.

— Не беспокойтесь об этом. Я буду очень осторожен.

— Осторожен. Да. Я осторожна тоже. Вы должны быть очень уверены.

— Не беспокойтесь, мама Розетти.

Коста поднялся, чтобы уйти.

— У вас есть пальто?

— Да. В гардеробной.

— Хорошенько застегнитесь. Не простудитесь.

Ее черные глаза неотрывно смотрели ему вслед, когда он выходил из ресторана.

На следующее утро он провел обычную рекогносцировку перед предстоящей работой. Офис Бакстера находился в Уэст-Сайде на 56-й улице. Коста прибыл туда незадолго до девяти часов и смешался с толпой сотрудников офиса, входивших в здание; он остановился в конце холла на одиннадцатом этаже, откуда мог видеть вход в офис Бакстера. Обстановка ему не понравилась. Для убийства ситуация была неподходящей: лифт управлялся оператором, люди непрерывно входили и выходили.

Бакстер появился в половине десятого — щегольски одетый приземистый человек с огрызком сигары, зажатым во рту. Коста еще пятнадцать минут подождал в холле, потом вошел в офис и показал секретарю Бакстера визитную карточку, на которой было обозначено, что он является торговым агентом компании по снабжению конторским оборудованием. Он вежливо принял заявление секретаря, что мистер Бакстер вполне доволен своим постоянным поставщиком, и ушел, предварительно окинув взглядом интерьер офиса. Спускаясь на лифте, он неудовлетворенно качал головой.

Во второй половине того же дня он поехал на взятой напрокат машине в Коннектикут и остановился у конторы агента по продаже жилых помещений поблизости от второго адреса Бакстера, который дал ему Розетти. Агент услужливо провезла его по всему району, при этом без умолку расхваливая достоинства жизни в Коннектикуте. Изучение дома Бакстера облегчилось тем, что через несколько домов от него был свободный дом, к которому он проявил большой интерес. По его просьбе агент провезла его по улице, чтобы он взглянул на дома своих потенциальных соседей. Дом Бакстера был крайним в группе из шести домов, броским строением в современном стиле, обнесенным высокой кирпичной стеной, с видом на пролив. Коста остановился на минуту, чтобы рассмотреть его. Вход преграждали металлические ворота, украшенные орнаментом, в углу которых висела табличка «Осторожно, собака». Во дворе при их приближении громадный боксер поднял отчаянный лай.

Остаток дня Коста провел как перспективный покупатель, полностью убедив агента в том, что он был служащим небольшой компании по имени Зуэллер, что его переводят сюда из Огайо, что вскоре приезжает его жена и что он еще раз приедет сюда с ней, чтобы купить дом. При этом он получил добровольно выданные сведения об образе жизни местных домовладельцев, включая Бакстера, о котором было известно, что он вдовец, ведет размеренный образ жизни, живет в настоящее время один и что его обслуживает чета шведов, которые ночуют в городе.

В шесть часов он снова сидел в гостиной Розетти. Хозяин разместился в кресле за своим столом. Мама Розетти в противоположном углу комнаты со своим бесконечным вязаньем.

— Я попросил маму быть здесь. Как вы сказали по телефону.

Коста взглянул на женщину, потом опять на Розетти.

— Я хотел поговорить с вами обоими, — сказал он. — Работа выполнима. Только одно мне не нравится.

— Что вам не нравится?

— Мне нужна некоторая гарантия, — сказал Коста.

Розетти подался к нему.

— Вы хотите сказать, что не будете этого делать?

— Я хочу сказать, что не буду этого делать без помощи. Вы оба мне нужны.

Мама Розетти сложила руки на коленях.

— Объясните, — попросила она.

— Для проведения работы его офис мне не понравился. Слишком оживленно. Это должен быть его дом. Но на машине я туда не поеду. — Он сделал паузу.

— И это значит? — спросил Розетти.

— Это значит, что в этот уикэнд мы поедем на рыбалку. Все втроем. Я скажу вам, где бросить якорь. Я займусь делом, пока вы будете там. Таким образом, вы будете соучастниками до и после совершения факта. Это обеспечит нам милые отношения в будущем.

Розетти повернулся к женщине.

— Мама? — сказал он.

Она долго, не отрываясь, смотрела на Косту. Потом вздохнула, медленно кивнув головой.

— Я думаю, это правильно, папа, — сказала она. — Нам придется пойти на это. Я не виню его за эту предосторожность.

— Мы сделаем это, — повернулся Розетти к Косте. — У нас нет выбора.

— Договорились, — сказал Ли Коста.

— Что мы должны делать? — спросил Розетти.

— Подхватите меня в субботу утром на заправочной пристани на Сити Айленд. Заправьте лодку. Я поднимусь на борт, пока заправщик будет занят. — Коста поднялся. — Потом я скажу вам, куда ехать. Остальное предоставьте мне.

— Хорошенько застегнитесь, — сказала мама Розетти. — Не простудитесь.

В следующую субботу, находясь на шумной пристани, Коста был неприметен, затерявшись в толпе яхтсменов и их гостей. Он спокойно наблюдал, как на маленькой яхте прибыл Розетти, как пришвартовывал ее к пристани. Потом пробрался сквозь толпу рыболовов, поднялся на борт и прошел в каюту, в то время как Розетти занимал работой сбившегося с ног служащего пристани. Через несколько минут они двигались к берегу Коннектикута, Розетти за штурвалом, Коста рядом с ним, мама Розетти за своим бесконечным вязаньем в плетеном кресле.

Вскоре после полудня они опустили якорь в тихом месте поблизости от той точки полуострова, где находился дом Бакстера.

— Что теперь? — нервно спросил Розетти.

— Есть. Ловить рыбу. Развлекаться, — ответил Коста.

— Вы голодны? — спросила мама Розетти.

— Немного.

— Я приготовлю обед. А вы пока половите с папой рыбу.

В шесть часов она окликнула их из дверей каюты:

— Спускайтесь на первый этаж. Мы поедим.

— Вниз, мама, — сказал Розетти, — а не на первый этаж.

— На первый этаж, — повторила она. — Ты моряк, я кухарка.

Трапеза проходила в напряженной, атмосфере. Розетти то и дело замирал, нервно вскидывая глаза на Косту, мама Розетти была молчалива и поглощена подачей блюд с плиты в камбузе.

Потом Коста полчаса отдыхал, а когда поднялся с койки, встретился с пристальными глазами Розетти.

— Пойду искупаюсь, — сказал Коста.

Мама Розетти протянула маленькую смуглую руку и похлопала его по руке.

— Будьте осмотрительны, — сказала она.

Он улыбнулся, глядя на нее сверху вниз.

— Я всегда осмотрителен, — сказал он. — Я очень осторожный человек.

Он исчез в каюте, появился через несколько минут в плавках и жилете от костюма для подводного плавания. Он задержался на минуту на корме, надел на голову резиновую шапочку, ласты на ноги, надвинул на лицо маску и трубку и мягко спустился в воду. Он проверил ворот жилета, чтобы убедиться, что маленькая пластиковая сумочка, которую он за него засунул, на месте, нащупал резиновые перчатки, прикрепленные к поясу, и медленно поплыл к берегу, мягко скользя в темной воде, удерживаемый на поверхности резиновым костюмом и ластами. Через полчаса в нескольких футах от края причала у дома Бакстера он остановился, дав возможность волнам отдрейфовать его ближе к берегу, пока не смог достать ногами дна. Он опять потянулся к воротнику жилета, вынул сумочку, открыл ее, стараясь не замочить в воде кусок мяса, который был в ней. Он тихонько свистнул и ждал, когда раздастся ритмичный стук собачьих лап по причалу. Швырнул мясо почти под самые лапы собаки, чей лай эхом разнесся по всему тихому пляжу.

Потом он опять погрузился глубоко в воду и поплыл, держа голову низко в воде и дыша через трубку, головой вниз, практически невидимый с берега. Лай стал громче. Через минуту на веранде второго этажа появилась фигура Бакстера в халате, с фонарем в руке. Внимательно осмотрев двор, тот прикрикнул на собаку, чтобы ее успокоить. Коста ждал.

После того как Бакстер вернулся в комнату, собака беспокойно поводила носом по причалу и потом занялась мясом. Коста видел очертания фигуры животного, обнюхивающего мясо, слышал отвратительные звуки, когда она его заглатывала. Он ждал. Собака издала мучительный вой, ее лапы судорожно забились о причал. Когда она затихла, Коста подплыл к берегу и еще раз тихонько свистнул. Собака не реагировала. Коста осторожно поднял голову над водой. Животное лежало у края причала. Коста снял ласты и маску, затем оттащил тело собаки в тень, отбрасываемую лодочной будкой. На деревянном настиле причала еще оставался маленький кусочек мяса. Он осторожно поднял его и швырнул в море, потом вернулся в укромное место и принялся терпеливо ждать долгие полчаса. Точно в срок из задней двери появились слуги и сели в автофургон. Они уехали, и ворота автоматически закрылись за ними.

Коста выждал, пока стихнет шум отъезжавшей машины, снял подводный костюм и двинулся к веранде. Медленно, пригнувшись, он поднялся наверх, бесшумно перелез через перила, полежал там добрых десять минут, прежде чем двигаться дальше. Лежа на животе, он надел перчатки и потом подполз к французским окнам. Они были открыты. Через две минуты он стоял над спящим Роем Бакстером. Он расставил пошире ноги. Руки сомкнулись на горле спящего человека. Коста долго держал их в таком положении, потом снял с правой руки перчатку, чтобы проверить пульс. Убедившись, что Бакстер мертв, он снова надел перчатку и ушел тем же путем, каким и вошел.

На причале он надел свое снаряжение для плавания, подтянул тело собаки к краю причала и спустился с ним в воду. Прежде чем отбуксировать тело собаки далеко в пролив, определил направление, в котором находилась яхта Розетти. Он отпустил собаку там, где течение, направленное в сторону от яхты, подхватило ее и унесло. Медленно и без напряжения он проделал путь обратно к яхте, стараясь, чтобы течение помогало ему в его долгом передвижении. Приблизившись к яхте, он увидел сидящего на корме Розетти.

— Коста? — окликнул Розетти.

— Иду, — сказал Коста. Он передал ему ласты и маску, перелез через борт почти у самых ног Розетти. — Дело сделано, — сказал он.

Мама Розетти взглянула на него, выражение ее черных глаз в мягком освещении было непостижимо.

— Никаких неприятностей?

— Никаких.

— Снимите одежду. Вы простудитесь.

В каюте Коста стянул с себя резиновый жилет, вытер голову, надел брюки и свитер и вернулся к Розетти.

Мама Розетти снова сидела в плетеном кресле, и ее руки вновь были заняты вязаньем. Папа Розетти извлек откуда-то бутылку вина.

— Идите сюда, — сказал он Косте. — Выпьем. — Он наполнил три стакана.

Они выпили. Мама Розетти долгим взглядом всматривалась в лицо Косты.

— Все в порядке, а? — сказала она.

— Все вышло отлично, — сказал Ли Коста. — Никто меня не видел. Никто не знает, что я здесь. Никто не знает, что случилось. Кроме вас и меня.

— Вы застрелили его? — спросил Розетти.

— Я не пользуюсь пистолетами, — сказал Коста. — Этого вполне достаточно. — Он поднял крепкую руку, демонстрируя жесткие мозоли на ребре ладони.

Розетти стоял у двери в каюту.

— Я устал, мама.

Она взглянула на него, ее лицо выражало заботу и участие.

— Укройся хорошенько, папа. Спи спокойно. — Она повернулась к Косте. — Вы тоже, Коста. Вам нужно поспать.

Коста поднялся на ноги, потянулся.

— Хорошая ночка, а? — сказал он, улыбаясь ей.

— Да, — сказала она, вынимая из-под вязанья маленький уродливый пистолет. — Очень хорошая ночь.

Она выстрелила в него дважды, в сердце. Тело Косты опрокинулось назад, с мягким шлепком упав в воду.

Мама Розетти, с пистолетом в руке, перегнулась через поручни, глядя, как тело погружается в воду и течение медленно относит его.

— Что теперь, мама? — высунул голову из двери каюты Розетти.

Она с суровым выражением лица повернула к нему голову.

— Больше ничего. Все кончено. — Она перебросила через поручни пистолет в воду. — Укройся хорошенько, папа. Не простудись.

Роберт К. Окверт Убийца свидетельствует

Джек Юстис всегда мечтал быть при лошадях — ковбоем, цирковым наездником, коннозаводчиком — в любом качестве. Вместо этого, из соображений более практичных, он сделался местным адвокатом, потом окружным шерифом. По иронии судьбы одна из его первых встреч с Ральфом Бертоном произошла в тот день, когда жена Ральфа Анита была убита лошадью на их большой коневодческой ферме. Было очевидно, что это несчастный случай. Гнедая кобыла Аниты шарахнулась от змеи и сбросила всадницу на камень. Смерть наступила мгновенно в результате кровоизлияния в мозг. Вся компания выехавших на прогулку была свидетелем этому, и визит шерифа был связан не с тем, чтобы задать вопросы, а чтобы выразить соболезнование.

Момент для зарождения дружбы был неподходящим, но именно тогда что-то сразу же возникло между переживавшим боль утраты Ральфом Бертоном и шерифом, мечтавшим о лошадях. В течение следующего года, когда на ферме Бертона произошли большие изменения, Юстис бывал частым гостем в конюшнях коннозаводчика и начал знакомиться с лошадьми.

Большие изменения на ферме Бертона состояли в том, что она перестала быть конным заводом с сотней лошадей, бродивших по ее полям и заполнявших выгоны. Док Уили сказал Ральфу Бертону, что он должен щадить свое сердце. Или замедлить темп, или ускорить смерть. И Ральф замедлил темп. Он никогда не упоминал, что думает продать ферму, которую создал из ничего, ферму, которая, как говорили, принесла ему полмиллиона. Но он продал свой табун, за исключением шести старожилов, которых он оставил, чтобы ездить верхом, разговаривать и общаться. Он закрыл верхний этаж большого дома, тем самым облегчив работу миссис Хоуэл, своей экономке, и не успокоился до тех пор, пока все его работники не получили работу по крайней мере не хуже, чем имели у него. Он оставил у себя Уиллиса Томаса, который был с ним с самого начала в качестве управляющего фермой, хотя теперь и управлять-то было нечем. У него остались и два молодых парня, Барри О'Ши и Тимоти Алден, оба любители лошадей, приходившие из города на день, чтобы убрать в конюшнях. И все.

Некоторые говорили, что это расточительство, считали, что Ральфу Бертону следовало все продать и поселиться в квартире в городе. Шериф Юстис понимал, почему он этого не делал. Человек хотел жить там, где был счастлив. И доктор сказал, что, если Ральф будет осмотрительным, он проживет еще 20 или 30 лет.

У Джека Юстиса скоро вошло в привычку заглядывать на ферму при любой возможности. Он и Ральф Бертон стали настоящими друзьями — любовь к лошадям сблизила их. Ральфу хотелось говорить о них и учить, а шерифу — говорить о них и учиться.

В возрасте тридцати четырех лет Джек Юстис научился ездить верхом. Он садился на гнедую лошадь и ездил шагом и галопом по прогулочному кругу.

— Сиди прямо и не раскачивайся из стороны в сторону, — все время напоминал Ральф. — Только нижняя часть спины может двигаться — в такт движению лошади. Научишься этому — станешь наездником.

Со временем Юстис научился и этому, и тогда они с Ральфом ездили вместе по холмам фермы. Когда они останавливались передохнуть, Ральф рассказывал о лошадях, а Юстис слушал. Ральф знал историю лошадей, начиная с коротышек-аборигенов пещерного века вплоть до времен выведения чистокровных пород. Но больше всего он рассказывал о временах диких мустангов, тех потомков испанской лошади, которые распространились по всему Западу, пока люди не обуздали их, а потом уничтожили.

Ральф делился не только своими знаниями по истории, но и всем, что знал о том, как правильно обращаться с лошадьми, как их выводить и тренировать.

В один прекрасный день вернулся домой младший брат Ральфа. Ллойд Бертон был моложе Ральфа на двадцать лет и провел большую часть своего детства под его опекой. Неугомонность и непоседливость увели его несколько лет назад в торговый флот. (И кто знает, куда еще? Однажды Юстис получил странный запрос о Ллойде от начальника полиции Калифорнии.) Говорили, что Анита Бертон терпеть не могла Ллойда и была рада, когда он уехал из дома. Юстис вполне мог в это поверить.

Было очевидно, что и работникам фермы не нравилось, что Ллойд снова здесь.

— Все время хочет, чтобы ему прислуживали, — фыркнула однажды миссис Хоуэл. — Можно подумать, что он принц!

Старый Томас, обычно молчаливый, тоже высказался по этому поводу:

— Мистеру Ральфу с его сердцем незачем волноваться из-за этого бездельника!

Ллойд Бертон был всегда любезен с Юстисом, но шерифу молодой моряк казался слишком гладким и неискренним. Его забота о Ральфе — «Я вернулся домой заботиться о тебе и следить, чтобы ты не надрывался», — повторял он без конца — казалась преувеличенной. Юстис подозревал, что истинной причиной возвращения Ллойда домой было ожидание скорого наследства. Со смертью Аниты Ллойд становился главным наследником.

Несколько раз Ллойд ездил верхом с Ральфом и шерифом. Он был хорошим наездником, лошадь слушалась его. И он знал лошадей, поскольку вырос здесь. Но Юстису было очевидно, что Ллойд лошадей не любил. Ему нравилось сломить волю животного, заставить его подчиняться себе.

Юстис чувствовал себя неуютно в обществе Ллойда и сократил свои визиты на ферму, надеясь, что Ральф сам поймет причину.

Однажды, когда он не виделся с Ральфом почти месяц, Юстису случилось проезжать мимо фермы Моргана Рейнса, бывшего конкурента Ральфа. Когда Ральф продавал своих лошадей, многих из них купил Рейнс.

Заметив Рейнса, который стоял, прислонившись к ограде из столбов и перекладин, Юстис остановился поговорить о лошадях. Рейнс провел его посмотреть свои конюшни.

— Если бы вы видели дикую лошадь, которая у меня была! — сказал Рейнс. — Черный красавец, но неуправляем совершенно и непригоден на хозяйственной ферме. Я пытался отговорить Ральфа Бертона от покупки этой лошади, но он даже не слушал.

Оказалось, что две недели назад Ральф заехал навестить Рейнса. У Ральфа только что умер старый чалый мерин. Он увидел Эбони (ему больше подошла бы кличка «Дьявол») и влюбился в него с первого взгляда. Ральф увел лошадь с собой.

Юстиса беспокоило, что Ральф взялся за дело, которое может оказаться слишком тяжелым для него, и на следующий день заехал к нему. Ллойда не было видно. Ральф сердечно пожал руку шерифу, и ни один из них не упомянул о долгом отсутствии Юстиса. Ральф очень изменился, и Юстис не сразу понял, в чем дело. Раньше он одевался очень опрятно. Теперь же саржевые брюки его и рубашка хаки были пропотевшими и грязными. Сегодня он был таким же замызганным и грязным, каким большую часть времени ходил Ллойд.

— Я несколько ароматизирован, — усмехнулся Ральф, — но это потому, что я пытаюсь приучить Эбони к себе. Лошадь узнает носом. Ни один старый мустангер, когда приручает лошадь, не поменяет одежду, а с ней и свой запах.

Ральф повел Юстиса к единственной оставшейся конюшне и с гордостью показал ему Эбони. Лошадь была красива. Иссиня-черная, крепкого телосложения, с элегантной осанкой, гордо поднятым хвостом и благородной головой. И сравнительно спокойная. Когда они вошли, вместо того чтобы разнести стойло, как ожидал шериф, она только привстала на дыбы и заржала.

Ральф подошел прямо к лошади и погладил ее заостренную морду. Лошадь заволновалась, но осталась стоять неподвижно в своем стойле.

— Каждая лошадь рождается с дикарской наклонностью, — объяснил Ральф, — а у этой двойная доза. У нее было несколько владельцев, и, я думаю, с ней плохо обращались. Лошадь ненавидит того, кто обижает ее, и она узнает своего врага по запаху так же, как чувствует воду, а чувствует она ее издалека. Я стараюсь быть ласковым и показать, что я ей друг.

Внезапно лошадь отдернула голову, оскалила зубы, заржала, ее уши напряглись и встали торчком. Дверь открылась, и вошел Ллойд. Лошадь вскинулась на дыбы и со стуком опустилась на копыта.

— Ты раздражаешь ее, Ллойд, — сказал Ральф. — Давайте выйдем.

На улице Ллойд мрачно повернулся к брату, вытянув вперед палец:

— Это лошадь-убийца, поверь мне, Ральф. Никто, кроме тебя, не может подойти к ней, чтобы она не вскинулась, она и на тебя еще набросится! Дикие всегда набрасываются, Ральф. Избавься от нее.

— Не беспокойся, Ллойд. С Эбони все будет в порядке.

Ллойд пожал плечами и ушел, а Ральф, нахмурившись, смотрел ему вслед. Потом повернулся к Юстису.

— Эбони не убийца, Джек. Просто он родился не в свое время, вот и все. Он должен был родиться сто лет назад. Ты представляешь себе его диким и свободным, ведущим свой табун через прерии?

— Я не знаю, Ральф. Может быть, Ллойд прав. Будь осторожен.

В течение следующих десяти дней Юстис был слишком занят судебными делами, чтобы опять заехать на ферму Бертона. В день, когда он выбрался, ближе к вечеру, небо хмурилось. За исключением Ральфа, на ферме никого не было. Ллойд уехал в город, миссис Хоуэл навещала свою сестру, а старый Томас остался со своей больной дочерью. Ребята поденщики — Барри О'Ши и Тимоти Алден — только что уехали в город.

— Хочу тебе кое-что показать, Джек, — сказал Ральф с улыбкой.

Он повел Юстиса в конюшню. Эбони спокойно дал себя оседлать. Через минуту Ральф круг за кругом прогуливал его по тренировочному манежу. Они остановились рядом с Юстисом, и Ральф похлопал лошадь по крупу:

— Обращайся с лошадью хорошо, с любой лошадью, и в один прекрасный день она твоя. Подожди, еще Ллойд это увидит. Дело в том, что Эбони никому не позволяет сидеть на себе верхом дольше одной минуты.

Когда они вернулись в конюшню, Эбони забеспокоился, заржал, стал бить копытом землю.

— Он чувствует приближающуюся бурю, хотя она, возможно, все еще на расстоянии нескольких часов, — сказал Ральф. — Буря и огонь пугают всех лошадей.

Юстис тоже чего-то боялся. Ему не нравилось, что Ральф здесь один. А что, если у него будет внезапный сердечный приступ?

— Пойдем ко мне, поужинаешь с Нэнси и со мной, — уговаривал Юстис.

— Спасибо, Джек, но я должен остаться здесь и приготовить что-нибудь поесть Ллойду, когда он вернется. Этот парень даже яйцо не может себе сварить.

Шериф неохотно уехал. Весь вечер ему было не по себе. Его тревога усилилась, когда около девяти часов разразилась буря. Ливень и ветер, каких Юстис не помнил уже много лет, бушевали в течение часа.

Буря уже кончалась, когда позвонил Ллойд и сказал, что Ральф умер.

Тело Ральфа Бертона было ужасно. Оно представляло собой кровавое месиво, как тела, извлеченные из сплетения машин после автокатастрофы. И ужасной была тишина, когда Док Уили, врач Ральфа, склонился над мертвым.

— Убит ударами копыт, — хрипло сказал Уили. — Одновременно мог быть сердечный приступ. Этого мы никогда не узнаем.

Юстис взглянул на лошадь. Копыта Эбони запачканы кровью. Лошадь стояла совершенно неподвижно, словно мертвая. Это было так же жутко, как и та сцена, которую он застал, приехав сюда впервые, — жеребец, скулящий над человеком, которого он затоптал до смерти. Со странной покорностью Эбони подчинился, когда Юстис отвел его в стойло.

Шериф повернулся к Ллойду:

— Рассказывай медленно и четко.

— Мы с Ральфом ели тушеную баранину, когда налетела буря. Сквозь грохот мы слышали крики лошадей, и Ральф беспокоился, все ли с ними в порядке. Мне кажется, он опасался, не вырвалась ли эта лошадь-убийца из своего стойла и не угрожает ли она другом лошадям. Свет погас как раз тогда, когда мы подошли к конюшне. — Ллойд замолчал.

— Продолжай, — сказал шериф.

— Шум в темной конюшне был ужасающий, хуже, чем буря. Я знал, что эта лошадь вырвалась из стойла и носится по всей конюшне, и сказал, что входить туда — самоубийство.

— И ты не вошел, так?

Глаза Ллойда сузились.

— Тогда нет. Ральф отправил меня в дом за фонарем. Когда я вернулся, все было кончено. Я не мог подойти близко к Ральфу. Я направил фонарь в морду лошади, и она ринулась на меня. Я едва успел отскочить. Побежал в дом и позвонил вам.

Шериф взглянул на вялую, притихшую лошадь и промолчал.

— Эту сумасшедшую лошадь нужно застрелить, — сказал Ллойд, — и именно я готов это сделать.

Юстис повернулся:

— Ты не застрелишь ее. Я тебе приказываю не делать этого. Если Эбони станет твоей собственностью, ты можешь делать с ней все, что захочешь. Но не раньше. Понял?

Ллойд заколебался, потом вспыхнул:

— Когда она будет моя, она умрет.

Ллойд сделал шаг — всего один шаг — в сторону стойла Эбони, и лошадь пробудилась из своей скорбной летаргии. Ее уши злобно оттянулись назад, глаза вспыхнули, челюсти разомкнулись, она вскинула круп вверх и с грохотом опустилась на копыта.

— Видите? — сказал Ллойд, отступая. — Она хочет и меня тоже убить.

Что-то в этом было не так.

Вся история, как рассказал ее Ллойд, была вполне логична, и никто не мог бы сказать, что все случилось иначе. Не было оснований для расследования, и в любом случае единственным свидетелем был Ллойд, если не считать тех, кто не дает показаний, — немых лошадей.

Придраться было не к чему. Но что-то здесь было не так. И это мучило шерифа. Он упорно спрашивал себя, что же его беспокоит, но ничего не мог найти.

На похоронах Ральфа присутствовало много народа, его любили. Вскоре шериф узнал, что после смерти Аниты Ральф составил новое завещание, оставляя основную часть состояния Ллойду, но со значительным вознаграждением миссис Хоуэл и старому Томасу. В завещании оговаривалось, что в случае смерти Ллойда до вступления в силу завещания ферма должна отойти университету штата для его ветеринарной школы.

На следующий день после похорон шерифу случилось встретиться с миссис Хоуэл и со старым Томасом. Оба они ушли с фермы, как только хозяином ее стал Ллойд.

— Если бы вопрос стоял так: работать на него или голодать, я бы предпочла голодать, — фыркнула миссис Хоуэл, а старый Томас добавил:

— Жаль, что Эбони не выбрал лучшую жертву. Конечно, — продолжал старый Томас, — когда лошадь напугана, она бросается к тому, кто любит ее и кого она любит. Мне кажется, в конце концов Эбони полюбил Ральфа. Но он определенно ненавидит Ллойда. Смертельно ненавидит.

Несколько дней спустя шериф столкнулся с Тимоти Алденом и узнал, что и его, и Барри О'Ши Ллойд отпустил.

— Сказал, что сам присмотрит за фермой, пока уладятся дела с наследством, — сказал Тимоти. — Потом — он собирается ее продать, если сумеет получить нужную цену.

— Как Эбони? — спросил Юстис, интересуясь, не проигнорировал ли Ллойд его приказ не пристреливать лошадь.

— Никогда не видел, чтобы с лошадью случилась такая перемена. Правда, я мало ее видел, потому что Ллойд сам ходит за лошадьми, но, судя по тому, что я наблюдал, Эбони потерял дух. То есть он просто стоит в стойле, грустный, как будто убивает себя скорбью.

Разгадка явилась Юстису посреди ночи через неделю после похорон Ральфа. Это была тоненькая ниточка, но он был уверен, — что не ошибается.

Юстис приехал в похоронное бюро, когда Чарли Адамсон еще завтракал. Он вздохнул с облегчением, когда Чарли сказал, что вещи Ральфа еще здесь.

— Не знаю, почему Ллойд не забрал их, — сказал Чарли, — я напоминал ему дважды. Там часы и кольцо. И конечно, окровавленная одежда Ральфа, но я не думаю, что Ллойд захочет ее забрать.

— Я захочу, — сказал Юстис и ушел с одеждой Ральфа в белой коробке.

Юстис направился прямо на ферму Рейнса. Он рассказал коннозаводчику о своей версии смерти Ральфа Бертона. Рейнс слушал его с округлившимися глазами.

— Сомнительно, — сказал Рейнс, — но возможно.

— Вы поедете со мной на ферму Бертона? Мне будет нужен свидетель.

Десять минут спустя они въезжали на ферму Бертонов. Ферма казалась вымершей. Вероятно, Ллойд еще спал. Они прошли к конюшне, к Эбони. Лошадь лежала в стойле и не пошевелилась, когда они остановились перед ней.

— Лошадь ложится, чтобы спать или когда она больна, — сказал Рейнс. Он наклонился к лошади и нахмурился. — Лошадь выглядит исхудавшей, и губы запеклись. Ллойд медленно убивает беднягу голодом и держит ее без воды. Лошади требуется двенадцать фунтов овса, четырнадцать фунтов сена и дважды в день вода, или она быстро умрет.

Шериф сжал кулаки.

— Вы не попробуете накормить и напоить лошадь, Морган? Я пойду за Ллойдом.

Ллойд Бертон открыл дверь, натягивая рубашку. Юстис прошел мимо него, направляясь прямо в спальню Ральфа на первом этаже, распахнул дверь стенного шкафа. Он сдернул брюки для верховой езды и рубашку с вешалки и повернулся к Ллойду.

— Ты идешь со мной в конюшню, Ллойд, — приказал он.

Ллойд побледнел, в его глазах блеснул страх пойманного в западню животного. Однако он пошел в конюшню. Шериф следовал за ним.

Они застали Рейнса на коленях перед Эбони. Рейнс обеспокоенно поднял голову.

— Он выпил немного воды и отрубевого пойла, но ему нужно гораздо больше, прежде чем он начнет выходить из этого состояния.

— Посмотрим, как он на это прореагирует, — сказал Юстис и положил одежду Ральфа Бертона перед носом лошади. Голова Эбони дернулась, он медленно поднял ее и тихонько заржал.

Юстис взглянул на Ллойда: молодой человек смертельно побледнел.

— А теперь, — сказал Юстис, — мы посмотрим, как Эбони реагирует на одежду, которая была на Ральфе, когда он погиб.

Шериф убрал одежду, которую взял из шкафа Ральфа, и положил вместо нее окровавленные вещи, привезенные из города. Больная лошадь тотчас же отозвалась. Уши оттянулись назад, глаза сверкнули, челюсти раздвинулись, и по ее телу пробежала судорога. Она попыталась вскочить, но была слишком слаба и снова улеглась, храпом выражая свою ярость.

Юстис повернулся. Ллойд отступил назад, как будто боялся, что лошадь действительно поднимется и бросится на него.

— Когда ты понял, что сердце Ральфа не убьет его так скоро, как тебе хотелось бы, — сказал Юстис, — ты взял дело в свои руки. Ты сделал это, надев на него свою одежду!

— Я… не знаю, о чем вы говорите…

— Обстоятельства были великолепны… Свидетелей нет. Буря напугала лошадей до безумия. Свет отключился, и они ничего не видели. А ты знал, что лошадь узнает по запаху! Ты ударил Ральфа и переодел его в свою одежду. Потом принес его сюда и швырнул внутрь, где свободно носился Эбони. Одежда пропахла твоим потом, и Эбони в темноте ударил, потому что ненавидел тебя, может быть, потому что за спиной Ральфа ты стегал его. Это убийство в такой же мере, как если бы ты нанес смертельный удар сам. Ты использовал своего врага — эту лошадь, — чтобы убить своего брата!

— Вы не сможете доказать эту безумную версию. Кто вам поверит? — после долгого молчания, запинаясь, проговорил Ллойд.

И тут заговорил молчавший все это время Морган Рейнс:

— Жюри поверит, когда увидит, как лошадь реагирует на одежду, как она это сделала только что. И Эбони поправится. Уж я об этом позабочусь.

Ллойд выскочил из конюшни, шериф рванулся за ним. Первый же предупредительный выстрел заставил Ллойда остановиться.

Морган Рейнс остался на ферме присматривать за Эбони. Шерифа же звали в город дела. Ему нужно было отвезти в тюрьму Ллойда Бертона.

Эд Лейси Мелочи

С довольным видом попыхивая трубкой, шеф полиции Пол Поло ждал Гарри Морриса, который прибывал на поезде в 18.45. Поло, крупный, полнеющий пожилой мужчина, едва знал Морриса, но ждал его с гордостью.

Его настроение никак не было связано с сообщением в газетах. Поло слишком давно был полицейским, чтобы обращать внимание на упоминание своего имени в печати. Но дело это не было обычным.

Поло в одиночку исправил ошибку правосудия и был этим доволен, потому что своим поступком подтвердил собственное представление о работе полицейского: ищи и ищи, и разгадка преступления должна непременно обнаружиться, хотя бы и через десять лет.

Развернув местную газету (редактор был уверен, что телеграфные агентства подхватят это сообщение и Поло прославится на всю страну), он перечитал статью.

«Каррингтон Коув. Гарри Моррис возвращается домой из тюрьмы штата, где он отбывал пожизненное заключение за убийство. Его освобождение — конечно, важное событие, но еще более важно то, что оно служит выдающимся примером блестящей работы полицейского, нашего шефа Пола Поло.

Из-за быстрого роста населения нашего города в последние десять лет мало кто помнит мистера Морриса. Когда Каррингтон был всего лишь неизвестной рыбацкой деревней, Гарри Моррис был первым художником, поселившимся здесь. Шеф Поло вспоминает его как „…очень замкнутого человека, почти отшельника“.

Он не покидал свою хижину в Коув, неутомимо работая над своими полотнами. Позднее мы узнали, что мистер Моррис бросил хорошую работу в рекламном агентстве в Нью-Йорке, чтобы посвятить себя живописи.

Спустя год после того, как Моррис поселился в Каррингтоне, миссис Луси Мур, эффектная блондинка, приехавшая провести здесь лето, была найдена застреленной в своем коттедже. Мистер Моррис с готовностью признал, что он не только подружился с красивой блондинкой, но и был её любовником. Он заявил, что в ночь убийства заходил к ней, сказал, что их связь окончена, и утверждал, что разрыв был мирным и дружеским. Потом, по его словам, он вернулся в свою хижину, находившуюся примерно в полумиле от коттеджа Мур, и лег спать. Он отрицал, что когда-либо имел пистолет. Из-за своего отшельнического образа жизни Гарри Моррис не мог доказать, что в момент убийства он находился у себя дома. Мистер Мур, который был в отъезде по торговым делам, имел железное алиби. Шеф Поло, тогда рядовой полицейский, арестовал Морриса, на суде Гарри Моррис был признан виновным в убийстве на основании косвенных улик и приговорен к пожизненному заключению. Пистолет, которым было совершено убийство, так и не был обнаружен.

В то время Каррингтон не был тем вольным богемным центром, каким является сегодня, и тот факт, что Моррис состоял в связи с убитой женщиной, обличал его в глазах общества.

Полицейский Поло все время чувствовал, что вина Морриса весьма сомнительна. „Я как-то не мог представить себе его преступником. И не мог поверить в версию обвинителя, что миссис Мур возражала против их разрыва, угрожая преследовать его, и что поэтому Моррис застрелил ее“.

В течение многих лет, в свободное время и на собственные деньги, не извещая об этом Гарри Морриса, шеф Поло продолжал расследовать это дело. Однажды шеф Поло и миссис Поло проводили отпуск в Лос-Анджелесе, где шеф обнаружил, что Луси Мур вовсе не была женой мистера Мура, а в действительности являлась миссис Дональд Джексон.

Шефу Поло потребовалось еще несколько лет, чтобы найти след Дональда Джексона, который часто переезжал с места на место. Шесть месяцев назад Поло узнал, что Джексон находится в туберкулезном госпитале в Колорадо. За свой счет шеф Поло полетел туда и расспросил Джексона относительно того, где он находился в ночь убийства девять лет назад. Будучи очень больным, Джексон отказался отвечать. Шеф Поло вернулся в Каррингтон, но почти каждую неделю звонил Джексону, напоминая ему, что невиновный человек находится в тюрьме. Наконец, три недели назад, незадолго до смерти, Дональд Джексон подписал признание в том, что он, в приступе ревности к Луси, сбежавшей с мистером Муром, поехал в ту ночь в Каррингтон и убил ее.

Сегодня Гарри Моррис возвращается в Каррингтон благодаря неустанным усилиям шефа Поло восстановить справедливость. В наше время, когда по всей стране газеты пестрят заголовками о коррупции и жестокости полиции, Каррингтон с гордостью приветствует нашего шефа полиции Пола Поло».

Поло сунул газету в карман. Он всегда добросовестно делал свою работу, гордился своим полицейским значком, и статья несколько его смутила.

Поезд прибыл, и Пол легко узнал Гарри Морриса среди загоревших туристов. Моррис был худ и бледен, с сединой над все еще тонким, выразительным лицом. Он держался подтянуто и прямо в дешевом костюме, в левой руке у него была холщовая сумка. Оба мужчины какой-то момент пристально смотрели друг на друга, потом улыбнулись; Моррис, глубокий голос которого контрастировал с болезненным цветом лица, сказал:

— Что ж, мне не нужно спрашивать, кто вы. Я хорошо понимаю, насколько слабо должны прозвучать слова «спасибо вам», но я действительно говорю вам — спасибо, шеф.

— Всего лишь выполняю свою работу, — пробормотал Поло, еще больше смутившись. — Послушайте, Моррис… Гарри, я не знаю ваших планов. Полагаю, вы будете судиться со штатом из-за ошибочного ареста, но на это уйдет время и…

— Нет, сэр, я не буду судиться. Хотя я и не могу сказать, что хорошо провел время в заключении, но это дало мне новый опыт и возможность оценить свою работу. Я не живописец, у меня нет чувства цвета. Но я хороший гравер, офортист, и мне не терпится начать работать.

— Как вы увидите, Каррингтон теперь совсем не та площадка для отдыха на большой дороге, каким вы его помните. Ваш дом и земля давно проданы за налоги. Я что хочу сказать… чтобы найти работу, потребуется время, и я предлагаю вам пожить со мной и Мод бесплатно.

На лице Морриса сверкнула широкая улыбка.

— Еще раз спасибо, шеф, но в этом нет необходимости. Ко времени ареста у меня в банке было тысяч долларов. Сегодня, с процентами, это более 9 тысяч. Я сниму комнату в отеле на недельку, пока подыщу спокойное место для жилья, и тогда начну работать.

— У меня здесь машина. Вас подвезти?

— Шеф, я бы предпочел пройтись, посмотреть на город. Я долгое время мечтал о такой прогулке. — Моррис еще раз пожал мясистую руку Поло и пошел по короткой и пустынной дороге, вливавшейся в главную улицу Каррингтона, которая сейчас, в сумерки, оживала огнями.

Гарри Моррис почти достиг главной улицы, когда с ним поравнялась машина и пуля пробила ему голову. Из машины выскочил молодой человек, схватил дешевую холщовую сумку, быстро обшарил карманы мертвого человека, потом прыгнул обратно в машину и уехал.

Указывая на стол с накрытым ужином, Мод Поло сказала:

— Послушай, Пол, третий вечер подряд ты только ковыряешь в тарелке. Я слишком хорошо стряпаю, чтобы так относиться к моей еде. Ты должен перестать нервничать из-за убийства Гарри Морриса.

— Да я не то чтобы нервничаю, — сказал Пол, ковыряя вилкой стоявшее перед ним мясо. — Ты знаешь меня, я никогда не приношу мысли о работе домой. То, что меня беспокоит, — это несправедливость. Невиновный человек отсиживает десять лет по ложному обвинению, и, прежде чем он получает возможность насладиться свободой, вкусить ее, так сказать, его пристреливают. Это просто насмешка над правосудием.

— Ты нервничаешь, иначе бы ты ел. Пол, ты найдешь убийцу. Ты будешь раскапывать и раскапывать все факты, пока не найдешь виновного.

— Я копаю, как испуганный крот, и не нашел даже намека на какую-нибудь зацепку. У Гарри Морриса не было никаких родственников, так что семейная вражда отпадает. Убийство было совершено в старом гангстерском стиле, но в тюрьме штата настаивают, что Гарри держался особняком, ни с какой шпаной не путался.

— Я тоже думала про это, — сказала Мод, начиная убирать со стола остатки ужина. — Он сказал тебе, что увлекается гравированием. Не мог ли Гарри быть связан с фальшивомонетчиками?

Пол покачал своей косматой седой головой.

— Это я тоже проверял. Надзиратель утверждает, что у него не было никаких мошенников, связанных с фальшивыми деньгами. Он сказал, что их помещают в федеральную тюрьму. И кроме того, они особенно пристально следили за его гравированием именно по этой причине. Только помяни граверные работы, и каждый подумает о фальшивых деньгах. Нет, Мод, я много обдумывал и перетасовывал все факты, и только в двух отношениях Гарри Моррис отличается от обыкновенного заключенного, освобождающегося из тюрьмы: он был художником, что, как я думаю, не имеет никакого значения в деле убийства, и у него было 9 тысяч долларов в банке. Может быть, как раз деньги и являются ключом. В Каррингтоне три банка, и завтра…

— Но десять лет назад здесь был только один Сберегательный банк Каррингтона, — перебила его Мод.

— Правильно. Словом, завтра я зайду и поговорю с Эдом Джонсом. Конечно, Гарри мог держать деньги в банке какого-нибудь большого города, и таких должно быть не меньше тысячи. Но посмотрим. Может быть, у Гарри было гораздо больше, чем 9 тысяч.

На следующее утро шеф Поло сидел напротив Эда Джонса, президента Сберегательного банка Каррингтона. Джонс был импозантным мужчиной, выглядевшим так, как должен выглядеть человек, дважды занимавший пост мэра Каррингтона. Пол объяснил, что привело его сюда.

— Я сам посмотрю картотеку, — сказал Эд. — Я помню Морриса. Он то и дело обращался ко мне за оплатой чеков наличными. Счета личные, в каком-то городском банке, может быть, в Нью-Йорке. Это было десять лет назад, и я подробностей не помню. Но это помню, потому что убеждал его в то время открыть счет. Мы тогда были маленьким банком, нуждавшимся во всех вкладах, какие только могли заполучить. Ну и кроме того, оплачивать ему счета означало вести отдельную бухгалтерию, связанную с ожиданием подтверждения, что чеки обеспечены. Я не могу припомнить, открыл ли он в конце концов счет, но я посмотрю.

Шеф Поло откинулся в элегантном кожаном кресле, восхищаясь роскошным кабинетом и тем, какой хорошенькой стала Эдит Блум, секретарь Эда. Поло помнил ее еще ребенком в бакалейной лавке ее отца.

Он сказал:

— Ты определенно красавица, Эдит. Наверное, скоро замуж выйдешь.

— В июне, как только Мики Ганс кончит университет в Сиракузах. Его ждет работа в Калифорнии, и мне не терпится туда переехать.

— Нашей Торговой Палате такие речи бы не понравились. Чем плох Каррингтон?

Эдит усмехнулась.

— Я люблю Каррингтон. Все дело в работе. — Она понизила голос. — Конечно, я собираюсь некоторое время поработать, после того как выйду за Мики, но не здесь. Старый зануда просто рабовладелец какой-то. Ни секунды передышки не дает. Сделай то, сделай это, дай то или…

Вернулся Эд Джонс, качая своей лысеющей головой.

— Ничего, Пол. Наш архив охватывает одиннадцать лет, и Гарри Моррис никогда не имел счета. Сожалею, но ничем не могу помочь. Послушай, Пол, ты еще не выходил в море на моем новом катере?

— Нет.

— В любой выходной, когда захочешь, мы сходим порыбачить. Прекрасный способ провести уикэнд. На крупную рыбеху, за 30 или 40 миль от берега.

— Спасибо, Эд. Я сейчас несколько занят, но когда будет свободное время… Ловлю тебя на слове.

Уходя из офиса, шеф Поло помахал Джеду Уэрту, охраннику, кивнул нескольким кассирам, направляясь к двери. Он поинтересовался у Джо Роджерса, как его новорожденный ребенок, подмигнул Лоуренсу Генри, который когда-то был единственным малолетним правонарушителем Каррингтона, имевшим привычку «одалживать» чужие гребные шлюпки. Он остановился, чтобы спросить Фреда Скейлза:

— Полагаю, у тебя есть шансы в автогонках штата?

— Надеюсь, мистер Поло. Я только что поставил форсированный движок Феррари в свою тачку, и она набирает сто миль в час прежде, чем я включаю зажигание.

— Только будь осторожен, — предупредил Поло, подходя к последнему окну, к Марку Гайлутину. — Как жена?

— Она быстро поправляется, шеф, но доктора говорят, что ей нужно еще несколько месяцев побыть в санатории.

— На тебя слишком много свалилось, Марк. Сначала твоя бедная мать, а теперь жена. Скажи Мэри, что я справлялся о ней.

Вернувшись в свой маленький кабинет, Поло позвонил в департамент банков штата.

— По закону, — объяснили ему, когда он рассказал, в чем дело, — мы можем запросить сведения в каждом банке штата, но представляете ли вы, что это будет за работа? Это займет все рабочее время всех наших сотрудников в течение нескольких месяцев. Шеф, вы должны будете заручиться распоряжением суда, чтобы вынудить нас пойти на это, и, честно говоря, мы будем сопротивляться. Слишком расточительно.

Вечером, обгладывая косточки телячьих отбивных, он сказал Мод:

— Никого не интересует отдельный человек, вот в чем беда нашего времени. Я даже ходил к судье Хаффу, и он все время твердил, что это обойдется штату в 100 тысяч долларов — поднять картотеки всех банков за последние десять лет. Я сказал ему, что нельзя правосудие выражать в денежных знаках.

— Неужели Ларри Хафф отказался выдать тебе судебное распоряжение?

— Ну, не так прямо. Он просто пытался отговорить меня от этого. Во всяком случае, мне придется обратиться в более высокую судебную инстанцию.

— Пожалуйста, ешь мясо, Пол, — попросила Мод, — я больше не буду его подогревать. Действительно странно, что Гарри Моррис не имел счета в нашем банке. Я имею в виду все эти хлопоты с оплатой чеков другого банка, когда нужны деньги на жизнь.

— Я тоже так думаю. Ларри Хафф рассказал мне интересные вещи о банковских счетах. Знаешь, если вклад лежит замороженным в течение десяти лет, то есть деньги с него не снимаются и не поступают, то он отходит в собственность штата. Конечно, если владелец объявится, он всегда может забрать свои деньги. И кроме того…

— А Гарри Моррис провел почти десять лет в тюрьме! — вставила Мод. — Не думаешь ли ты, что Эд Джонс мог подделать подпись Гарри и снять деньги, полагая, что Моррис будет в тюрьме до самой смерти?

Шеф Поло несколько секунд пережевывал кусок мяса. Потом сказал:

— Не знаю. Я не могу себе представить, чтобы Эд, с его машинами, прекрасным домом, лодкой, его положением в обществе, украл 9 тысяч. Да он имеет по крайней мере сто тысяч. Но это может быть один из кассиров. У Джоя Роджерса теперь четверо детей; Лоуренс Генри — ну, ты знаешь его прошлое, может, он еще не позабыл свою склонность брать чужое; Фред Скейлз поставил новый дорогой мотор в свою колымагу, да и Марк Гайлутин обременен всеми этими больничными счетами. Любой из них мог снять деньги и уничтожить все сведения об этом счете. Поэтому-то расследование так дорого. Им бы пришлось провести ревизию и проверить баланс бухгалтерских документов за последние десять лет.

— И что же ты собираешься делать, Пол?

— Попробовать сблефовать. Я собираюсь дать знать, что у меня есть распоряжение суда на проверку картотек всех банков штата, и посмотреть, не заставит ли это кого-то из нашего Сберегательного банка ринуться из города.

На следующий день шеф Поло был в банке, чтобы оплатить небольшой чек, и между делом рассказал кассирам, как он получил одобрение суда на проверку картотек всех банков штата. При этом, простодушно подмигнув, он добавил:

— Смотрите, ребята, не ошибайтесь, начнут они, вероятно с вашего банка.

Кроме того, Поло установил скрытый контроль на единственной автомагистрали, выходящей из Каррингтона. Сам он следил за пристанью.

В 2 часа дня большой седан Эда Джонса, за рулем которого сидел Фред Скайлз, остановился у пристани. Когда Фред начал вынимать чемоданы, чтобы погрузить их на борт, шеф Поло выступил из укрытия, Фред и Эд Джонс побежали к лодке, и, прежде чем они остановились, Поло пришлось прострелить канат, удерживающий подвесные мостки.

«Это были деньги не только бедного Гарри Морриса, — сказал Поло на следующее утро репортерам. — Они обворовывали замороженные счета в течение последних пяти лет и сознались в присвоении более 80 тысяч. Если никто не трогает счет в течение десяти лет, то можно с уверенностью предполагать, что владелец умер, а возможные наследники о нем ничего не знают. Так что у них все шло хорошо, пока они не взялись за счет Гарри, никак не ожидая, что он будет освобожден. Но если бы он представил свою банковскую книжку, то всплыли бы и все остальные их махинации, поэтому они убили его, забрав единственную вещь, связывающую его с ними, — банковскую книжку».

Но в тот же вечер, когда Поло удобно расположился в своем старом кресле, испытывая приятную сытость после обильного ужина, Мод спросила:

— Пол, но почему же все-таки ты заподозрил Эда Джонса? Раз ты наблюдал за его лодкой, ты должен был быть уверен, что это именно он. Эд очень важничает, но за жулика я бы его никогда не приняла.

Излучая удовольствие, Пол ответил:

— Именно потому, что он такой важный. Одна мелочь, которую он допустил, заставила меня заподозрить его. Эд всегда говорил, что начальник не должен выходить из-за своего стола. А когда я спросил, был ли у Морриса счет, Эд пошел посмотреть сам. Мне это показалось неестественным. Вероятно, он хотел убедиться, что никаких следов его счета не осталось. — Пол вздохнул. — Лучше бы ты не готовила тушеное мясо, Мод, ты же знаешь, что я не в силах от него отказаться. А мне не следовало набрасываться на тот последний ломоть пирога. Как и в случае с Эдом Джонсом, именно мелочи всегда подводят самых больших преступников и обжор.

Лоренс М. Джанифер Старо как мир

Сидя в скромной, маленькой спальне истсайдской квартиры Флоры, Филип Девайс тихонько вздохнул, потрясенный ощущением полного счастья. Мужчине в сорок три года, рассудительно сказал он себе, не годится чувствовать себя свободным, как ветер, и молодым, как Пат Бун. Но факт остается фактом, он чувствовал себя великолепно. Бессмысленно было это отрицать.

Конечно, не последнюю роль здесь играла Флора — чудесная, молодая, полная энтузиазма, красивая Флора. Кто бы мог подумать, что она так отчаянно увлечется мужчиной среднего возраста? Хотя Филип и не представлял себя стареющим, лысым мужчиной с большим животом, но особых иллюзий относительно своей внешности не имел. Да в конце концов в сорок три года сногсшибательная красота и неуместна. Но все же Флору что-то пленило в нем.

Дело было не во Флоре. Он и раньше проводил с ней вечера, когда его жена думала, что он задержался на работе или уехал из города, и никогда не чувствовал себя таким свободным и счастливым.

Он улыбнулся. Причина его состояния была очевидна. Это, конечно же, грядущее убийство.

Флора уютно прижалась к нему на большой красной тахте.

— О чем задумался, милый?

— Пустяки, — ответил он, — ни о чем особенном. Просто думаю, как я счастлив. С тобой и вообще.

— Я рада, — гортанным голосом сказала Флора. — Скажи мне, дорогой, я делаю тебя счастливым?

— О, конечно! — ответил Филип несколько театрально и обнял ее.

— А я и хочу сделать тебя счастливым, — проговорила Флора со вздохом.

Филип поцеловал ее.

— И больше ничего?

— Но, дорогой, — возразила Флора. — Я люблю тебя. Чего же мне еще хотеть?

Филип подумал о своей жене, и лицо его искривила гримаса.

— Внимания, — сказал он. — Все время внимания, каждую минуту, каждую секунду. Одежду. Меха. Драгоценности. Почему, Флора, единственное, чего ты хочешь, это сделать меня счастливым?

— Потому что я люблю тебя, — сказала Флора.

Он обнял ее, чувствуя себя совершенно удовлетворенным.

Филип прочел слишком много детективных рассказов и не думал, что убийство жены могло бы сойти ему с рук. Он хорошо знал, что в таких случаях первым и часто единственным подозреваемым является муж. И исходя из этого первоначального предположения современная, хорошо экипированная полиция, о которой он много читал, непременно найдет подтверждающие доказательства. Филип же, несмотря на то, что его стремление отделаться от жены, как от старой, отслужившей и неприятной кожи, было очень сильным, не испытывал сильного желания угодить за это в тюрьму или на электрический стул.

И тогда — это было поразительным совпадением — он встретил Флору и Шустака, одновременно.

Сначала появилась Флора. Это было в баре, неподалеку от его квартиры на 70-х улицах Ист-Сайда. Она вошла, увидела его, и как-то так получилось, что они разговорились. Это все казалось таким естественным… А потом были другие встречи, и наконец он пришел к ней в квартиру, и с этого-то по-настоящему все и началось.

Как бы далеко он позволил себе зайти с Флорой, если бы в то же самое время не встретил Шустака? Наверное, все было бы так же; в конце концов, ко времени, когда он познакомился с Шустаком, Флора уже все знала о нем, начиная с его детства и вплоть до злосчастной женитьбы.

Естественно, Флора расспрашивала его о возможности развода. Но он знал, что о разводе не могло быть и речи. Так он ей и сказал. Его жена никогда бы не согласилась на развод, все ее воспитание было против этого, и кроме того, сказал он Флоре с кривой улыбкой, она не собирается лишиться золотой жилы.

У него были деньги, его семья наживала их на протяжении нескольких поколений, отец Филипа нарастил капитал до такого уровня, что слово «богатство» было бы самой подходящей характеристикой их состояния. Может быть, жена Филипа и вышла-то замуж из-за денег, зная ее, он вполне мог это допустить. В любом случае, развод был невозможен.

Про убийство он, конечно, не говорил. Самое большее, что он допускал в разговорах с Флорой, это обсуждение детективных сюжетов. Флора и убийство просто несовместимы. Она отнюдь не была невинной, однако Филипу не хотелось говорить ни о чем неприятном, когда он был с ней. Он хотел, чтобы в отношении Флоры все было безупречно.

И так оно и было. По крайней мере, так говорила сама Флора. Она продолжала жить в своей квартире, отказывалась от его подарков, в общем, жила своей собственной жизнью. «Только теперь это и твоя жизнь, — говорила она, — потому что я принадлежу тебе».

Однажды утром в его офис пришел Шустак.

— Он говорит что-то по поводу Флоры Арнолд, — сказала Филипу его секретарь.

Филип побледнел, но сумел не потерять самообладания.

— Пригласите его, — сказал он, и, когда вошел Шустак, худощавый, непринужденный, с расчетливыми, точными движениями, Филип попросил:

— Закройте дверь.

— Конечно, — сказал Шустак и прикрыл дверь. Он сел по другую сторону стола напротив Филипа.

Филип набрал в легкие воздух:

— Вы упомянули моему секретарю имя Флоры Арнолд, — сказал он.

Шустак кивнул, шевельнув головой не более чем на три четверти дюйма.

— Именно, — ответил он и вынул золотой портсигар. Он извлек сигарету, прикурил ее, положил портсигар обратно и продолжал: — Я сожалею, что доставил вам некоторое неудобство. Но это был единственный верный способ быть допущенным в ваш кабинет, не раскрывая истинных мотивов.

— Я не хочу, чтобы имя Флоры… имя мисс Арнолд… использовалось в… — дойдя до этого места, Филип остановился. — Ваши истинные мотивы? — спросил он, уже совершенно другим тоном. — Шантаж, я полагаю. — Он покачал головой. — Вам не повезло, мистер Шуман или как там вас зовут. Я не заплачу ни цента.

— Шустак, — поправил тот. — И у меня нет намерения шантажировать вас. Наоборот. Я здесь для того, чтобы оказать вам услугу.

Филип кивнул.

— Конечно, — с горечью сказал он. — Вы знаете о Флоре и понимаете, что я хотел бы держать все это в секрете. Итак…

— Может быть, вы выкинете из головы мисс Арнолд? — спокойно сказал Шустак. — Я упомянул ее имя только для того, чтобы увидеть вас. Я не знаю эту женщину, никогда не встречал ее и не имею ни малейшего желания знакомиться с нею. Мое дело едва касается ее, если вообще касается. Я здесь, чтобы помочь вам.

Филип на секунду закрыл глаза. Когда он их открыл, то все еще чувствовал легкое головокружение.

— Вы ее не знаете, — сказал он. — Тогда почему же вы знаете ее имя?

— Потому, — осторожно проговорил Шустак, — что я знаю вас. — Он стряхнул пепел с сигареты в пепельницу на столе и продолжал:

— Не лично, конечно. Но я знаю о ваших неприятностях с вашей… э… женой. Я знаю о вашем желании решить эту проблему. — Он улыбнулся. — Я здесь, чтобы предложить решение.

— Моя жена, — сухо сказал Филип, — мое личное дело. Так же как и Фл… мисс Арнолд. И я не понимаю, какое вы имеете право приходить сюда и торговаться…

— Право? — удивился Шустак. — Но вы пригласили меня. — Он поднял руку, останавливая Филипа. — И я должен как-то заставить вас поверить мне, мистер Девайс, я заинтересован только в том, чтобы помочь вам. У меня есть решение вашего… э… затруднения.

Филип нахмурился. Против своей воли он начал верить этому человеку.

— Никакого решения не существует, — сказал он.

— Есть одно, — вкрадчиво проговорил Шустак.

Филип заморгал. Наступившее молчание, казалось, затянулось навечно.

— Мистер Девайс, — сказал наконец Шустак. — Вы читаете детективы.

— Откуда вы знаете? — спросил Филип.

Шустак пожал плечами.

— Я также знаю и о мисс Арнолд, — напомнил он. — И о вашей жене. Наша организация особенно гордится своим отделом расследований.

— Организация? — спросил Филип.

Шустак кивнул. Он аккуратно загасил сигарету.

— Позвольте мне продолжить, — спокойно сказал он. — Вы читаете детективы. Вы, по-видимому, часто встречали ссылки на некий крупный синдикат, который за вознаграждение… э… ликвидирует указанную личность.

— «Убийство Инкорпорейтед», — сказал Филип.

Шустак нахмурился.

— Не так грубо, — попросил он. — Скажем просто, у нас есть метод — абсолютно не выявляемый метод — ликвидации. Этот метод в вашем распоряжении — за вознаграждение.

— Это смешно, — сказал Филип.

— Так ли? — отозвался Шустак. — И это говорите вы, любитель детективов? Да ведь это очень старая идея. И вас удивляет, что она претворяется в реальность?

— Но…

— Я понимаю, — сказал Шустак. — Вы колеблетесь. Позвольте мне оставить мою визитную карточку, вы можете позвонить мне, конечно, в любой рабочий день. Наша контора открыта с полдесятого до пяти. — Он достал из нагрудного кармана бумажник, извлек из него маленькую белую карточку и положил ее на стол Филипа. Поднялся и пошел к двери.

— Одну минуту, — вдруг сказал Филип.

Шустак медленно повернулся:

— Да?

— Вы хотите сказать… — Филип моргнул. — Вы хотите сказать, что за вознаграждение вы беретесь… убить мою жену?

— Я? — сказал Шустак. — Нет, мистер Девайс. Конечно нет. Я только торговец. В наш век специализации, мистер Девайс, мы считаем целесообразным нанимать… специалистов.

— Но я буду под подозрением, — сказал Филип. — Они обнаружат… Расследуют все по цепочке и обнаружат, что это я нанял вас, и тогда…

— Ничего подобного они не сделают, — сказал Шустак. — Они никогда не поймут, что ваша жена… э… убита. Наша технология совершенна.

— Но…

— Пожалуйста, позвоните мне, — ровным голосом сказал Шустак, — когда будете готовы обсудить все аспекты более подробно.

Дверь за ним закрылась.

Филип неподвижно смотрел в стену.

— Мистификация, — сказал он себе. Предложение Шустака казалось возмутительным. И тем не менее у Филипа появилась надежда.

Он обсудил все с Флорой — осторожно, не позволяя себе ни малейшего намека на истинную ситуацию, как будто это случилось с «другом». Когда он кончил, она явно не заподозрила, что он говорил ей о действительном событии, происшедшем непосредственно с ним.

Ее совет был как раз таким, на какой он надеялся. «В конце концов твой друг ничего не потеряет, если позвонит и задаст еще несколько вопросов, так ведь? Я хочу сказать, чем это может повредить? И у него всегда остаются пути к отступлению».

На следующее утро, после множества колебаний, тревожащих и внезапных, он позвонил по номеру, указанному в маленькой белой карточке Шустака, и договорился о визите.

Конторское здание было старым и обветшалым. Филип поднялся на лифте на десятый этаж и быстро нашел комнату 1012. На двери с матовым стеклом не было никаких других табличек, и, когда он открыл ее, в комнате не было ничего, кроме единственного стола и мистера Шустака за ним.

— Наша контора в связи с необходимостью, очень скромная, — улыбнулся Шустак. — Мы содержим и более солидные помещения… э… за городом. Садитесь.

У стола стоял стул. Филип молча сел.

— Вы, конечно, понимаете, — начал Шустак, — что мы совсем не стремимся привлекать к себе внимание.

— Конечно, — рассеянно ответил Филип. Он достаточно много прочел, чтобы этого не знать. За кого этот человек его принимает? — Я хотел бы поговорить об этом… этом вашем методе.

— У-гу, — Шустак прикрыл глаза. — Боюсь, что о самом методе я смогу вам сказать очень немного, он должен оставаться нашим секретом. Вы понимаете?

— Но…

— Безопасность гарантируется. В конце концов, если бы вас начали беспокоить, то и мы тогда оказались бы под угрозой. Пожалуйста, поймите, что в наших интересах, точно так же, как и в ваших, проследить, чтобы все прошло гладко.

— Конечно, — сказал Филип. — Прошу… прощения. Но мне все же кажется, что…

— Что кое-что вам следует знать? — сказал Шустак. — Совершенно справедливо.

И он назвал одно имя.

— Вы хотите сказать, что это вы…

Шустак кивнул, на этот раз шевельнув головой на полный дюйм.

— Но эта была… естественная смерть, — сказал Филип. — Сердечный приступ.

Шустак кивнул:

— Так было в отчете судебного эксперта. Вы понимаете, наш метод новый и практически не выявляемый.

Филип вздохнул. Казалось, прошло много времени, прежде чем он сказал:

— Вы в тот раз упомянули вознаграждение.

Шустак секунду молчал, сосредоточенно глядя в стол.

— Скажем… десять тысяч долларов?

— Десять? Десять тысяч — это смешно! У меня нет…

— Мистер Девайс, — холодно перебил его Шустак. — Вы не доверяете нашему учреждению? Нам известно — сколько у вас денег, чем вы располагаете. Десять тысяч — довольно скромная сумма.

Филип покачал головой.

— Я не заплачу десять тысяч вперед.

— Конечно нет, — сказал Шустак. — Пять тысяч сейчас, остальные пять — после… э… успешного завершения.

— Это слишком много, — горячо сказал Филип.

Шустак снова опустил глаза, глядя в стол.

— Сожалею. Пожалуйста, не э… хлопайте дверью, когда будете уходить.

— Но…

— Мы не торгуемся, — холодно сказал Шустак.

Воцарилось молчание.

— Вы хотите чек? — тихо спросил Филип.

На лице Шустака появилось подобие улыбки:

— Наличными, — сказал он. — Принесите их сюда, завтра днем.

Его голос снова стал приветливым.

Теперь оставалось только ждать. Устроившись на красной тахте в объятиях Флоры, Филип улыбался. К тому времени, когда он придет домой, его жена будет ликвидирована. Он будет свободен.

Он подумал о Флоре, о новой женитьбе. Легкая складка появилась на его лице. Наверное, не стоит опять себя связывать так скоро после… смерти. Кроме того, Флора — не единственная женщина, которая была бы счастлива показаться рядом с ним. Теперь, когда он свободен и богат.

Она шевельнулась у него в руках.

— Дорогой, — хрипловато проговорила она, — ты не думаешь, что тебе в самом деле пора идти?

Филип заколебался, потом кивнул.

— Наверное, пора. Но я вернусь завтра. И может быть, мне уже не нужно будет уходить никогда.

Он вел машину, не обращая внимания на дорогу. Он знал, ему нужно будет выглядеть убитым горем, как положено любящему мужу. Это не так уж трудно, важно разыграть удивление и потрясение, а это, говорил он себе, будет легко.

А потом, после всего этого… Он улыбнулся и позволил себе помечтать. Свобода — полная, абсолютная свобода. Не будет больше придирок, не будет упреков в невнимании, не будет больше… Словом, не будет больше миссис Филип Девайс.

К тому времени, когда он подъехал к дому, он определенно решил больше не жениться. Насвистывая, он открыл дверь квартиры. Где она будет? В гостиной? Или в спальне?

Он не придержал дверь, позволив ей захлопнуться за ним, и прошел вперед. Потянулся к выключателю.

— Филип!

Это был ее голос. Она была жива.

И — он тут же это обнаружил — никто на нее и не покушался. Она была точно такая же, как и всегда.

Шустак вздохнул.

— Ну вот и все, — сказал он девушке, находившейся рядом. — Он дома, и он знает. Конец.

— А он не может… ну… пойти в полицию? — спросила она.

— С чем? — Шустак покачал головой. — Он нанял кого-то убить свою жену, а они не объявились? Нет, мы в безопасности. Конечно, если бы она поскользнулась в ванне или что-нибудь еще, мы могли бы приписать это себе и забрать остальные пять тысяч — но слишком жадничать неразумно. И контора закрыта — неизбежные накладные расходы, но как обидно было платить за первый месяц аренды. Мы уехали, и он никогда не найдет нас.

— Ты просто чудо, — сказала она.

— Чудо? — засмеялся Шустак. — Из-за этого? Но все было просто — получить о нем сведения, забросить наживку, поводить его за нос, получить деньги. И смыться. Да и мысль не новая — всего лишь адаптация старой идеи специально для человека, который любит детективы. Идея старая как мир.

— И все равно я думаю, что ты чудо, — сказала она, прижимаясь к нему.

— Почему, Флора? — сказал Шустак, без особого, впрочем, удивления, и обнял ее.

Мириам Аллен Дефорд Без сучка, без задоринки

Двое мужчин тихо вошли в большой дом через черный ход, где соседи не могли их видеть. У них не было ключа от парадной двери, и, если бы они позвонили, им бы никто не открыл.

— Ну хорошо, — сказал Фергюсон. — Мы забежали выпить рюмочку-другую. Это тебя касается?

Герднер холодно взглянул на него.

— Да, и даже очень. Еще раз такое повторится, и я с вами больше не имею дела. Найду кого-нибудь другого. Идите в вашу комнату, оба.

Она должна была прибыть с минуты на минуту. Как всегда, опаздывала. Герднер усмехнулся. Она бы опоздала даже на собственные похороны.

Так же как и на похороны своего мужа.

В час ночи он услышал шум подъезжающей машины.

Была темная безлунная ночь. У него, как и всегда, все продумано. Не включая свет на пороге, он лишь осторожно открыл дверь, чтобы впустить ее. Потом сам отогнал машину за угол дома, туда, где были густые кусты. Указать ей, где поставить машину, означало лишь вступить в пререкания. Вскоре он вернулся и запер за собой дверь.

Она ждала, стоя в холле. Он не предложил ей войти в комнату.

— Все готово? — спросила она своим надменным тоном.

— А у вас все готово? — в таком тоне он мог разговаривать не хуже ее.

Она улыбнулась:

— Вы имеете в виду деньги? Я их привезла — половина сейчас, половина после.

Герднер сдержал раздражение.

— Мы договаривались не так, мадам. Вы что-то покупаете, я это продаю. Если бы вы не знали, что у меня есть то, что вам нужно, и что я могу гарантировать вам предоставление этого, вы бы и не пришли ко мне. Я должен рассчитаться со своими людьми завтра утром. Заплатите мне сколько положено, и кончим на этом.

Она упрямо покачала головой. Герднер сжал кулаки.

— Чего вы боитесь? — спросил он. — Шантажа? Я торговец. После того как мой товар продан, я больше не поддерживаю отношений с покупателем.

— Не вы — люди, которых вы наняли.

— Очень точное слово — я нанял их. Я нанимал их раньше и несомненно буду нанимать опять, или других, подобных им. Они технические исполнители — профессионалы. Их ничто не интересует, кроме выполнения своей работы и получения за нее платы. Кроме того, пожалуйста, запомните, любые неудовлетворительные последствия неизбежно затронут и вас. Это защищает нас обоих, или всех нас, если хотите.

Она неохотно раскрыла свою сумку из крокодиловой кожи. Он аккуратно пересчитал деньги, проследив, чтобы купюры были разного достоинства и номера не шли подряд. Небрежно положив пачку на стол в холле, он опять открыл дверь.

— Спокойной ночи, мадам, и прощайте. Не включайте фары, пока не выедете на шоссе. — Он слегка улыбнулся. — Послезавтра ваши мечты сбудутся. Поздравляю.

Он закрыл и запер за ней дверь, подождал, пока не услышал, что машина уехала, взял пачку денег, выключил лампу в холле и поднялся вверх по лестнице.

Он сразу лег в постель и крепко проспал восемь часов.

Данлэп, глухонемой, которого Герднер много лет назад вытащил из трущоб и который служил ему с рабской преданностью, подал Коатсу и Фергюсону завтрак на кухне. Герднеру он принес его на подносе в спальню. После того как Герднер поел, принял ванну, побрился и оделся, он спустился в кабинет и позвонил, чтобы те двое пришли к нему.

Он критически оглядел их: Коатс, более крупный мужчина, был, как всегда, спокоен и молчалив, но Фергюсон выглядел нервозным и был явно с похмелья. Герднер отметил про себя, что на следующий контракт его нужно заменить. Хотя сегодня сойдет.

Он был здесь всего лишь в качестве помощника Коатса, а на Коатса можно положиться, он все сделает согласно указаниям и профессионально, коль скоро деньги за работу надежно упрятаны у него в кармане.

Времени было много: Джеймс Уордл Блейкни никогда не появлялся в своем офисе раньше половины двенадцатого.

— Что делать, вы знаете, — энергично сказал Герднер. — Вопросы есть?

Фергюсон нервно суетился:

— То же самое, что и в деле с Санчесом, да?

— Совершенно не то же самое, что с Санчесом, — отрезал Герднер. — То было обычное похищение, а последствия были случайны. На этот раз нам платят за то, чтобы все выглядело как случайность.

Фергюсон, проявив бестактность, хихикнул. Да, он должен выйти из дела, а это, конечно, означает, что его нужно убрать. Как могло случиться, чтобы человек с его опытом работы настолько деградировал? Герднер заметил, что Коатс нахмурился. Должно быть, он думал так же.

— Кроме того, — добавил Герднер, — ты бы должен знать, что не следует упоминать прошлые дела.

— Конечно, конечно, — нервно ответил Фергюсон.

Интересно, подумал Герднер, не оттого ли это, что он позволил себе жениться? В их деле женитьба убила немало отличных людей. Очень осторожно, чтобы не видел Фергюсон, он поймал взгляд Коатса и положил еще несколько купюр в одну из двух пачек, лежавших на столе. Коатс незаметно кивнул.

— Вот ваши деньги, — сказал Герднер. — Пересчитайте их и потом отправляйтесь. Расписание вы знаете, авиабилеты у вас на руках. Все о'кей?

— Конечно, конечно, — повторил Фергюсон, засунув свои деньги в карман, даже не взглянув на них. Коатс аккуратно пересчитал купюры, снова кивнул и положил деньги в бумажник. Прощай, Фергюсон, подумал Герднер, ты должен будешь присоединиться к Джеймсу Уордлу Блейкни еще до того, как кончится день.

Двое мужчин вышли через заднюю дверь. Герднер прислушивался до тех пор, пока не услышал, что дверь закрылась и Данлэп запер ее на задвижку. Теперь, когда все его волнения закончились, он растянулся в кресле и закурил первую за этот день сигару. Еще одна выгодная сделка совершена. Надо устроить себе отдых, размышлял он, может быть, отправиться куда-нибудь в путешествие, перед тем как заняться следующим делом. Не стоит жадничать.

Джеймс Уордл Блейкни, сам того не зная, имел много общего с Огастусом Герднером: он был надменен, горд, независим, упрям и пунктуален; в то же время во многом они были несхожи, но в данном случае это не имело значения.

Чтобы сохранить форму — вопрос тщеславия для сорокачетырехлетнего мужчины, имеющего двадцатишестилетнюю жену, — он взял себе за правило, когда был в городе, проходить пешком полторы мили от своего городского дома до конторы, независимо от того, какая была погода, — за исключением урагана или снежной бури. Он всегда шел одним и тем же маршрутом, шел быстро, не обращая никакого внимания на окружающее, погруженный в ожидавшие его дела.

Сегодня основной проблемой было слияние «Метрополитен». Следует ли ему использовать эту новоизобретенную штучку во время предстоящего совещания за ланчем? Этично ли это? Стоит ли выгода от ее применения той доли непорядочности, которая в этом присутствует? Ньюхолм — клиент нечистоплотный, размышлял он, он бы несомненно ее использовал, если бы сумел приобрести. Да, решил он, следует это сделать. Он дотронулся до нагрудного кармана. Поразительно, до чего дошла техника в наше время!

В этот момент, к его неудовольствию, к нему обратился шедший навстречу мужчина. Досада была вызвана еще и тем, что он не мог вспомнить этого щегольски одетого, улыбающегося человека небольшого роста, который стоял перед ним, протягивая руку.

— Мистер Блейкни! — сказал мужчина, сверкая зубами. — Как приятно опять увидеться с вами!

Блейкни встречался со многими людьми, при самых разных обстоятельствах. Никакая память не смогла бы увязать все эти лица с именами. Кроме того, как он с огорчением замечал, память его уже не была такой эластичной, как двадцать лет назад. Но вежливость требовала от него пожать протянутую руку.

— Мне тоже очень приятно вас видеть, э-э… — начал Блейкни и остановился, надеясь, не настолько явно, чтобы обидеть человека, который, возможно, претендует на то, чтобы его помнили.

Но вместо того чтобы продолжить разговор, маленький человечек с неожиданной силой схватил Блейкни за руку и, вызвав у того замешательство и испуг, потащил его, словно рыбу на спиннинге, в машину, остановившуюся у обочины. Прежде чем Блейкни сумел собраться с мыслями — он был погружен в размышления о том, что он собирался предпринять в связи со слиянием «Метрополитен», — другой мужчина, крупный и мощный, схватил его за вторую руку. Находясь между ними, он был втиснут в машину и менее чем через минуту брошен на пол сзади с кляпом во рту и повязкой на глазах, прикрыт какой-то тряпкой и прижат ступнями высокого к полу. Блейкни безуспешно извивался и хрипел, в то время как машина не торопясь двигалась по улице.

Очень скоро он прекратил свои попытки высвободиться. Было очевидно, что он был похищен с целью получения выкупа. Ему казалось, что подобные вещи вышли из моды еще до второй мировой войны. Но он хорошо помнил то, что читал о таких случаях, что именно те, которые не теряли голову и пытались что-то придумать, не только оставались невредимыми, но и смогли вывести полицию на преступников, а в некоторых случаях даже вернуть выкуп. Все органы чувств были у него заблокированы, за исключением слуха, и он мог его использовать.

Блейкни знал сценарий подобных похищений наизусть. Его должны доставить в какое-нибудь убежище, изолировать там, в то время как похитители отправят письмо его жене или свяжутся с кем-нибудь из его деловых партнеров. Скорее всего, они выберут последнее, поскольку Айрис не имеет представления, где и как достать необходимую сумму, которая, конечно, будет потребована. Ее или кого-нибудь из партнеров, должно быть, предупредят, чтобы они не ставили в известность полицию. Но он опасался, что они тайком все-таки сделают это. Он бы предпочел, чтобы они обошлись без полиции. Когда посредники не выполняют условия, для похищенного это может обернуться неприятностями.

Блейкни слышал, как машина свернула на шоссе, слышал, как шоссе сменилось грунтовой дорогой, проходящие машины встречались все реже и вскоре совсем исчезли. Близ любого крупного города, в пределах недолгой езды на автомобиле, все еще есть участки незастроенной или заброшенной земли, где маловероятны случайные посетители. Эти двое были профессионалы. У них, должно быть, уже было приготовлено укромное место. Блейкни имел довольно ясное представление о направлении, в котором они ехали из города, и мог припомнить несколько подобных участков земли, мимо которых он временами проезжал на своей машине и едва обращал внимание. Он полагал, что на одном из них должен быть какой-нибудь захудалый домишко.

И действительно, автомобиль остановился — этакая развалюха, что опять-таки доказывало опытность преступников: несомненно, они приобрели его дешево на какой-нибудь стоянке подержанных автомобилей, и все, что от него требовалось, это доставить их туда, куда они наметили, и потом обратно, но без Блейкни и того, кто будет его охранять. После этого машина будет брошена где-нибудь на тихой улице. Таким образом, никаких осложнений, связанных с кражей автомобиля. Обладая талантом администратора, Блейкни почти одобрил организацию этой операции: она была четкой и деловой.

— Вылезай, — сказал высокий, снимая ногу с покрытого покрывалом Блейкни. Это было первое произнесенное им слово. С Блейкни сорвали покрывало, и он неуклюже выбрался в открытую дверцу на неровную почву. У него было впечатление, что вокруг находились деревья. Одно, во всяком случае, было совсем рядом, и он оперся о него, пока не исчезло покалывание в затекших руках и ногах. Сейчас они должны запихнуть его в дом, который должен быть поблизости, в темную комнату, которая будет его тюремной камерой до тех пор, пока его не выкупят. Ему и в голову не приходило, что здесь на милю вокруг не было ни одного строения.

— О'кей, — произнес Фергюсон. — Отойди.

Он сказал это Коатсу, который отпустил руку Блейкни. Фергюсон встал между двумя низкорослыми сосенками, оставшимися на этом вырубленном участке, и аккуратно прицелился в затылок Блейкни.

Блейкни тяжело, без звука упал ничком. Его тело судорожно дернулось и затихло.

— Неплохо, а? — хихикнул Фергюсон. Он засмеялся высоким, похожим на ржание смехом.

— Чисто сработано, — согласился Коатс. — Я слышал, у тебя никогда проколов не бывает.

Настал момент вносить изменения в первоначальный план.

Фергюсон был сильно возбужден. Коатс смотрел на него с отвращением. Герднер прав: Фергюсон был полезен в свое время, но время это прошло. Теперь его можно было пустить в расход.

— Ну а теперь, — возбужденно сказал Фергюсон, — переверни его — он тяжелый. Мы оставим бумажник при нем, они должны найти удостоверение личности. Но парень вроде него должен иметь при себе кучу денег, и почему бы нам не взять их. Вроде премии, — хихикнул он.

Первое изменение в плане: деньги не должны быть взяты у Блейкни, иначе полиция будет знать, что был кто-то третий. Медлить нельзя.

Фергюсон положил пистолет в кобуру и прикурил сигарету. Он продолжал топтаться вокруг и болтать.

— Стало быть, как только мы все закончим, садимся в машину и сматываемся, так? Добираемся до города, бросаем эту развалину там, где ты сказал, и потом расстаемся, и каждый добирается до аэропорта, а дальше ты своей дорогой, а я своей. Ты когда-нибудь раньше работал на Герднера?

— Дважды, — ответил Коатс, — а ты?

— Больше. Но в таком деле никогда — только обычная работа, убрать кого-то. — Он засмеялся. — Это дельце — тот еще цветочек, правда? Этот Герднер, ну и головастый парень!

— Умолкни, — сказал Коатс. Пустая болтовня, вот чего он не выносил.

Фергюсон снова засмеялся и продолжал болтать.

— Кто здесь может услышать, кроме тебя и нашего покойного друга? Черт возьми, ты слышал когда-нибудь о такой затее? Как одним махом стать богатой вдовой! Интересно, как она, прежде всего, вышла на Герднера?

— Так же как и мы, — ответил Коатс, — по связям организации. Она не шлюха, но и явно не святая. Вероятно, она с самого начала это задумала. Ну, если ты готов…

— Хорошо, хорошо, дай мне сначала отдышаться. Не спеши. Да, я думаю, что так и было. Она вдвое моложе него и вдвое симпатичнее. — Фергюсон хихикнул. — Он, наверное, сначала подцепил ее где-нибудь в баре, а потом она окрутила его. Я отчасти восхищаюсь ею. Конечно, Герднер, наверное, детали проработал с ней, но в целом — написать самой себе записку о выкупе, под диктовку Герднера, я думаю, и он должен был проследить, чтобы у нее была надежная пишущая машинка, от которой впоследствии можно было бы избавиться, потом заявить в полицию, после того как она уже как бы заплатила выкуп, и бьюсь об заклад, он был большой — нам хорошо заплатили, но это лишь малая часть всей суммы…

С Коатса было достаточно.

— Эй! — резко сказал он. — Смотри!

Вздрогнув, Фергюсон повернулся. Коатс, будучи вдвое тяжелее и сильнее, мгновенно схватил его, вытащил его пистолет — обе пули должны были быть выпущены из одного оружия — и раньше, чем тот успел собраться с мыслями, выстрелил ему в висок. Пистолет был приставлен вплотную, и на коже остался пороховой ожог.

Фергюсон грузно упал. Коатс ловко вложил пистолет ему в руку. Стирать отпечатки пальцев необходимости не было — и на машине тоже; он не дотрагивался до предметов, на которых это было бы заметно, а Фергюсон теперь больше не имел значения.

Второе изменение в плане: машину он взять не мог. Это тоже было бы свидетельством того, что здесь замешано третье лицо.

Ничего, было еще рано, и не более четырех-пяти миль до ближайшей автобусной станции в небольшом городке. Что-нибудь еще осталось сделать?

Да, гонорар Фергюсона. Он, Коатс, заработал его, и кроме того, выглядело бы подозрительно, если бы у Фергюсона при себе было слишком много денег. Он взял все, кроме той разумной суммы, которую Фергюсон мог носить с собой, и переложил банкноты, вместе со своей еще большей суммой, в пояс для денег, который он захватил, чтобы не оттопыривались карманы. Авиабилет Фергюсона? Нет, его нужно оставить. Он поможет им установить его личность раньше, чем идентифицируют отпечатки пальцев. Коатс подтянул брюки и огляделся вокруг, чтобы убедиться, что ничего не забыл.

Все в порядке. Фергюсон покупал машину, Коатс никогда не видел этого маленького человечка до вчерашней встречи у Герднера, так что нет ничего, что бы их связывало. Лишь один вопрос: следует ли ему ускорить обнаружение тела анонимным телефонным звонком? Герднер разъяснил, что тело Блейкни должно было быть найдено сразу. Мертвый супруг должен быть предъявлен до того, как может быть заморожено завещание. Место это безлюдное, но не могло бы так случиться, что охотники, дети или туристы, срезая путь, наткнулись бы на него в течение следующего дня? Может быть, и нет.

Ну что ж, перед тем как сесть в автобус, он позвонит в полицейский участок в городе, даст им информацию и повесит трубку. Она собиралась позвонить в полицию сразу же по получении письма с требованием выкупа, которое сама себе отправила, и к этому моменту все уже будет в газетах и по телевидению.

Бросив взгляд на живописно убедительную сцену вокруг, Коатс уверенно зашагал по грязной дороге к шоссе, готовый спрятаться при виде какого-нибудь путника. Ни одно живое существо не встретилось ему по дороге, за исключением одного пушистого кролика. При том, как ему сейчас везет, на шоссе не должно быть много машин в это время дня, а если он увидит какую-нибудь, он побежит трусцой. Он был одет не так солидно, как Герднер, но достаточно, чтобы сойти за приверженца нового увлечения бегом трусцой. Во всяком случае, никто не принял бы его за человека, голосующего на дороге.

Он шагал, с улыбкой вспоминая внезапный ужас на лице Фергюсона за секунду до смерти. Пусть поломают голову, почему похититель убил свою жертву, а потом вдруг, по непонятной причине, сам застрелился из того же пистолета.

Хорошая работа, отлично выполнена, торжествовал Коатс. Вполне профессиональная работа, без сучка, без задоринки.

Все шло как по маслу. Айрис Блейкни даже не волновалась. Нечего было волноваться, имея такого исполнителя, как Герднер. Единственное, что от нее требовалось, это строго следовать его инструкциям, и она делала это. Вероятно, один из его людей даже позвонил в полицию, чтобы бедного Джеймса быстрее обнаружили и чтобы тело уже было найдено в тот же вечер еще до наступления темноты.

Она прорепетировала потрясение и горе, которые должно было вызвать у нее сообщение. Вскоре начнет звонить телефон, и ее будут осаждать репортеры, друзья Джеймса, его родственники и сослуживцы. Слава богу, своих близких у нее не было. Всего лишь неделя хлопот и нервотрепки, и потом начнется ее новая, замечательная новая жизнь. Вот уже и звонок в дверь. Она напряглась и приготовилась к встрече, когда услышала, что служанка пошла открывать.

Вошли двое мужчин. Они были в штатском, но она, конечно, поняла, что это детективы.

— Есть ли… есть ли у вас какие-нибудь новости? — спросила она дрожащим голосом, как если бы не слышала об этом по телевизору.

В полном отчаянии она слушала, как один из них начал произносить ритуальную фразу, предшествующую каждому аресту со времен Миранды[2].

— В чем, собственно, дело… — начала она, мгновенно сменив состояние шока на гнев.

— Кончай это, сестричка, — устало сказал второй детектив. — Знаешь, что мы нашли в нагрудном кармане пиджака твоего супруга? Такое маленькое новое приспособление — мини-магнитофон. Когда твой муж упал, магнитофон ударился о землю и включился. И мой бог, Он нам такое выдал!

Роулд Дейл На волнах мечты

На утро третьего дня море успокоилось, самые чувствительные пассажиры — те, кого не было видно на судне с момента отплытия, — вылезли из своих кают и поднялись на верхнюю палубу, где палубный стюард предложил им кресла, укутал ноги пледами и оставил лежать рядами, с поднятыми к бледному, почти не греющему январскому солнцу лицами.

Первые два дня умеренно штормило, и эта внезапная тишь и ощущение комфорта, которое она принесла, создали более уютную обстановку на всем судне.

К вечеру, когда хорошая погода держалась уже двенадцать часов, пассажиры обрели уверенность, и в восемь часов главный обеденный салон был заполнен людьми, которые ели и пили с самоуверенным и благодушным видом бывалых моряков.

Обед еще и наполовину не был закончен, когда пассажиры почувствовали по легкому отклонению сидений стульев под собой, что большое судно опять начало раскачиваться. Сначала это было очень мягкое движение, всего лишь медленный, ленивый крен в одну сторону, потом в другую, но его оказалось достаточно, чтобы вызвать едва заметное мгновенное изменение настроения во всем салоне. Несколько пассажиров подняли глаза от своих тарелок, в неуверенности, в ожидании, пытаясь уловить следующий крен, нервно улыбаясь, с легким выражением предчувствия в глазах. Некоторые оставались совершенно невозмутимыми, другие откровенно бравировали, были и такие, которые отпускали шутки по поводу еды и погоды, чтобы поиздеваться над теми, кого уже начало мутить. Затем качка стала быстро нарастать, и всего пять или шесть минут спустя после того, как был замечен первый толчок, судно уже тяжело перекатывалось с борта на борт, и пассажиры пытались укрепиться на стульях, держась за поручни, как в автомобиле в момент крутого поворота.

Наконец последовал действительно сильный толчок, и мистер Уильям Ботибол, сидевший за столиком судового интенданта, увидел, как его тарелка с отварной рыбой под голландским соусом внезапно выскользнула из-под вилки. Возник возбужденный шумок, все хватали свои тарелки и бокалы. Миссис Реншоу, сидевшая справа от интенданта, слабо вскрикнула и вцепилась в руку этого господина.

— Предстоит ненастная ночь, — заметил интендант, глядя на миссис Реншоу. — Думаю, к ночи разыграется буря. — В его голосе ощущалось едва заметное удовольствие.

Торопливо вошел стюард и побрызгал водой на скатерть между тарелками. Возбуждение улеглось. Большинство пассажиров продолжали есть.

Несколько человек, среди них миссис Реншоу, осторожно поднялись и, скрывая поспешность, стали пробираться между столиками на выход.

— Так, — сказал интендант, — она уже пошла. — Он с одобрением оглядел своих оставшихся подопечных, которые продолжали спокойно и благодушно сидеть, на их лицах открыто сияла невероятная гордость, которую обычно испытывают пассажиры, зарекомендовавшие себя «хорошими моряками».

Когда еда была закончена и принесли кофе, мистер Ботибол, который с момента первого толчка был необычайно серьезен и задумчив, неожиданно встал и перенес свою чашку на освобожденное миссис Реншоу место рядом с интендантом. Он сел на ее стул, наклонился и начал что-то возбужденно шептать на ухо интенданту.

— Извините меня, — говорил он, — но, будьте добры, не могли бы вы мне кое-что сказать?

Интендант, маленький, толстый и с красным лицом, наклонился вперед.

— В чем дело, мистер Ботибол?

— Вот что я хотел бы знать. — Он был чем-то обеспокоен, и интендант внимательно вглядывался в его лицо. — Мне хотелось бы знать, сделал ли уже капитан оценку суточного пробега — ну, вы понимаете, для аукционных ставок? Я имею в виду, до того как сейчас начало штормить?

Интендант, приготовившийся услышать конфиденциальное сообщение, улыбнулся и откинулся на стуле, выставив свой солидный живот.

— Я бы сказал… пожалуй, да, — ответил он.

Он не стал говорить это шепотом, хотя автоматически понизил голос, как это обычно бывает, когда собеседник шепчет.

— Когда приблизительно, вы думаете, он это сделал?

— Где-то днем. Обычно он это делает в середине дня.

— Примерно в какое время?

— Ну, я не знаю. Около четырех, я думаю.

— Тогда скажите мне еще одну вещь. Каким образом капитан решает, сколько составит пробег? Делает ли он тщательные расчеты?

Интендант взглянул на взволнованное, напряженное лицо мистера Ботибола и улыбнулся, хорошо понимая, куда тот клонит.

— Ну, понимаете, капитан проводит небольшое совещание со штурманом, они изучают погоду и много других вещей и делают оценку.

Мистер Ботибол кивнул, обдумывая ответ. Потом сказал:

— Как вы думаете, капитан знал, что погода сегодня испортится?

— Не могу вам сказать, — ответил интендант. Он смотрел в маленькие черные глаза собеседника и видел пляшущие в их зрачках огоньки возбуждения. — Я действительно не могу вам этого сказать, мистер Ботибол. Я не знаю.

— Если погода ухудшится, наверное, стоит поставить на низкие номера. Как вы думаете? — Теперь шепот стал более настойчивым, более обеспокоенным.

— Может быть, так, — ответил интендант. — Я сомневаюсь, чтобы старик мог предполагать действительно бурную ночь. Днем, когда он делал оценку, было довольно спокойно.

Другие пассажиры, сидевшие за этим столом, замолчали и вслушивались, глядя на интенданта тем пристальным, настороженным взглядом, который называется «ушки на макушке» и который можно увидеть на скачках, где пытаются подслушать тренера, рассуждающего о своих шансах: слегка приоткрытые губы, приподнятые брови, голова наклонена вперед и чуть вбок — тот отчаянно-напряженный, полузагипнотизированный, вслушивающийся взгляд, когда ловишь информацию прямо из уст лошади.

— Ну, предположим, вам было бы позволено поставить на какой-то номер, что бы вы выбрали сегодня? — шептал мистер Ботибол.

— Еще не знаю серию, — терпеливо отвечал интендант. — Они не объявляют серию до начала аукциона после обеда. Да я и не очень в этом разбираюсь. Я ведь всего лишь интендант, знаете ли.

Тут мистер Ботибол встал.

— Прошу всех извинить меня, — сказал он и осторожно пошел прочь по качающемуся полу между другими столиками, и дважды ему пришлось ухватиться за спинку стула, чтобы удержать равновесие при наклоне судна.

— Пожалуйста, на верхнюю палубу, — сказал он лифтеру.

Ветер ударил ему в лицо, когда он вышел на открытую палубу. Он споткнулся, ухватился руками за перила и стоял там, глядя на темнеющее море, по которому перекатывались высоко вздымавшиеся волны и белые барашки неслись навстречу ветру, оставляя позади себя шлейф брызг.

— Мало приятного там, да? — спросил лифтер, когда они спускались.

Мистер Ботибол приглаживал волосы маленькой красной расческой.

— Вы думаете, мы сколько-нибудь снизили скорость из-за погоды? — спросил он.

— О, конечно, сэр. Мы сбросили значительно с момента, когда это началось. В такую погоду скорость нужно обязательно снижать, иначе расшвыряешь пассажиров по всему судну.

Внизу в курительном салоне люди уже собирались на аукцион. Они произвольно группировались вокруг столиков, учтиво рассаживались, мужчины, немного чопорные в своих смокингах, с розоватыми, слишком тщательно выбритыми лицами, рядом со своими сдержанными, с оголенной белизной рук, женами. Мистер Ботибол сел на стул поближе к столу аукциониста. Он положил ногу на ногу, скрестил руки на груди и уселся на стуле с отчаянным видом человека, который принял грандиозное решение и не даст себя запугать.

Пул, говорил он себе, будет, вероятно, около семи тысяч долларов. Почти столько достигала сумма предыдущие два дня при размере ставок где-то между тремя- и четырьмястами каждая. Так как это было британское судно, они считали в фунтах, но он предпочитал делать свои расчеты в уме в собственной валюте. Семь тысяч долларов — это большие деньги. Боже, это сумма! И что он сделает, так это попросит выплатить ему в стодолларовых купюрах и сойдет на берег, положив их во внутренний карман пиджака. Никаких проблем. И сразу, да, сразу же он купит линкольн с откидным верхом. Он купит его по дороге с судна и приедет на нем домой исключительно ради удовольствия посмотреть на лицо Этель, когда она выйдет на порог и увидит машину. Это будет грандиозно — увидеть лицо Этель, когда он мягко подкатит к двери в новом бледно-зеленом линкольне! «Привет, Этель, лапочка, — скажет он небрежно. — Я тут подумал сделать тебе небольшой подарок. Увидел его в витрине, проходя мимо, и подумал о тебе и о том, как тебе всегда хотелось такую машину. Тебе она нравится, милая? И цвет?» И при этом он будет смотреть на ее лицо.

Аукционист теперь стоял за своим столом.

— Леди и джентльмены! — провозгласил он. — Капитан оценил суточный, кончая серединой завтрашнего дня, пробег в пятьсот пятнадцать миль. Как обычно, мы добавляем по десять с каждой стороны, образуя таким образом серию. Итак, она получается от пятисот пяти до пятисот двадцати пяти. И конечно, для тех, кто считает, что истинная цифра будет вне этих пределов, существует также «нижний филд» и «верхний филд», которые продаются отдельно. Теперь мы вынимаем первый номер из шляпы… вот он… пятьсот двенадцать?

В салоне наступила тишина. Люди сидели молча в креслах, не отрывая взгляда от аукциониста. В воздухе ощущалось определенное напряжение, и по мере того, как ставки становились выше, напряжение возрастало. Это не было забавой или шуткой; в этом можно было убедиться, видя взгляд, который бросал один из участников на другого, поднявшего свою ставку, — может быть, и с улыбкой, но только на губах, глаза же оставались сосредоточенными и совершенно холодными.

Номер пятьсот двенадцать пошел за сто десять фунтов. Следующие три или четыре номера были проданы примерно за ту же сумму.

Судно тяжело ворочалось, и каждый раз, когда оно накренялось, деревянные панели стен скрипели, как будто вот-вот разойдутся. Пассажиры держались за ручки кресел, сосредоточенно следя за ходом аукциона.

— Нижний филд! — выкрикнул аукционист. — Следующий номер — нижний филд.

Мистер Ботибол выпрямился на стуле и напрягся. Он решил, что подождет, пока другие кончат делать ставки, потом вступит и назовет последнюю цену. Он полагал, что дома на его счету в банке должно быть по крайней мере пятьсот долларов, вероятно, около шестисот. Это составляет около двухсот фунтов — больше двухсот. Больше такой суммы этот номер не потянет.

— Как все вы знаете, — говорил аукционист, — нижний филд охватывает все номера ниже меньшего номера в серии, в данном случае любой номер меньше пятисот пяти. Значит, если вы считаете, что это судно за двадцать четыре часа, кончая завтрашним полуднем, покроет менее пятисот пяти миль, вам имеет смысл вступить и сделать ставку. Итак, какие предложения?

Ставки достигли ста тридцати фунтов. Очевидно, что и другие, помимо мистера Ботибола, заметили, что погода плохая. Сто сорок… пятьдесят… Здесь остановка. Аукционист поднял свой молоток.

— Сто пятьдесят — раз…

— Шестьдесят! — крикнул мистер Ботибол, и все лица в салоне повернулась к нему.

— Семьдесят!

— Восемьдесят! — выкрикнул мистер Ботибол.

— Девяносто!

— Двести! — выкрикнул мистер Ботибол. Теперь он не остановится — ни за что!

Наступила пауза.

— Кто больше двухсот фунтов?

«Сиди спокойно, — сказал он себе. — Сиди абсолютно спокойно и не поднимай глаз. Это к неудаче, поднять глаза. Не дыши. Никто не перебьет твою ставку, пока ты затаил дыхание».

— Двести фунтов — раз… — У аукциониста была розовая лысая голова, на макушке блестели мелкие капли пота.

— Два… — Мистер Ботибол не дышал.

— Три… Продано! — Аукционист ударил молотком по столу. Мистер Ботибол подписал чек и передал его помощнику аукциониста, потом уселся на стул ждать окончания. Он не хотел идти спать, пока не узнает, каков пул.

Они подсчитали пул после того, как был продан последний номер, и сумма составила две тысячи с чем-то фунтов. Девяносто процентов отходят выигравшему, десять — на благотворительность в пользу моряков. Девяносто процентов от шести тысяч — это пять тысяч четыреста. Что ж, этого достаточно. Он сможет купить линкольн, и еще кое-что останется. С этой приятной мыслью он ушел, счастливый и возбужденный, в свою каюту.

Когда мистер Ботибол проснулся на следующее утро, он несколько минут лежал совершенно неподвижно с закрытыми глазами, ожидая услышать шум ветра, ощутить крен судна. Никакого шума ветра не было, и судно не качалось. Он вскочил и выглянул в иллюминатор. Море — о боже! — было гладким как зеркало, большое судно двигалось быстро, очевидно, наверстывая время, потерянное за ночь.

Мистер Ботибол отвернулся от иллюминатора и медленно опустился на край койки.

Под кожей живота забегали тонкие электрические иголки страха. Теперь у него нет надежды. Наверняка выиграет один из верхних номеров.

— О мой бог! — проговорил он вслух. — Что мне делать?

Что, например, скажет Этель? Просто невозможно сказать ей, что он истратил почти все их двухлетние сбережения на судовом аукционе. Но и скрыть это тоже невозможно. Для этого пришлось бы сказать ей, чтобы она прекратила расплачиваться чеками. А что делать с ежемесячными взносами за телевизор и Британскую Энциклопедию? Он уже видел гнев и презрение в глазах жены, из голубых они превращаются в серые и сужаются, как это всегда бывает, когда они становятся злыми.

— О боже! Что мне делать?

Было бессмысленно притворяться, что теперь у него оставался хоть малейший шанс. Если только проклятый корабль не начнет двигаться назад. Чтобы сейчас появился хоть какой-то шанс выиграть, нужно развернуть судно, идти полным ходом назад и так продолжать. А что, может, ему попросить капитана именно это и сделать? Предложить десять процентов прибыли. Предложить больше, если он этого захочет. Мистер Ботибол начал хихикать. Потом вдруг, остановился, глаза и рот широко раскрылись, ибо поразительная идея осенила его именно в этот момент. Она овладела им сразу и полностью, и он вскочил с постели невероятно возбужденный, подбежал к иллюминатору и опять выглянул. А что, подумал он, почему бы и нет? Почему в самом деле нет? Море было спокойно, и он без всяких трудностей мог бы продержаться на воде, пока его не подберут. У него мелькнуло смутное ощущение, что кто-то когда-то это уже делал, но его это не остановило. Судно должно будет остановиться и спустить шлюпку, шлюпка должна отплыть назад, может быть, на полмили, чтобы забрать его, и потом она должна вернуться на судно и быть поднятой на борт. Это все займет по крайней мере час. Час — это 30 миль. Суточный пробег снизится на тридцать миль. И этого будет достаточно. Тогда наверняка выиграет нижний филд. Конечно, если он сделает так, чтобы кто-то наверняка видел его падающим за борт; но это будет нетрудно устроить. И лучше надеть легкую одежду, что-нибудь, в чем легко плавать. Спортивную, вот что. Он оденется, как будто собирается поиграть в теннис на палубе — только рубашку, шорты и теннисные тапочки. И оставить часы в каюте. Сколько времени? Пятнадцать минут десятого. Чем скорее, тем лучше. Сразу же за дело и покончить с этим. Да и необходимо провернуть все поскорее, потому что полдень — контрольное время.

Когда мистер Ботибол вышел на верхнюю палубу, одетый по-спортивному, он испытывал страх и возбуждение. Его маленькая фигурка была широкой в бедрах и сужалась кверху, переходя в крайне узкие покатые плечи, так что напоминала, по форме, во всяком случае, кеглю; бледные худые ноги были покрыты темными волосами.

Он вышел на палубу настороженно, мягко ступая в теннисных тапочках, и нервно огляделся. В поле зрения был только один человек, пожилая женщина с толстыми лодыжками и неимоверных размеров ягодицами, которая, облокотясь о перила, смотрела на море. На ней было каракулевое пальто с поднятым воротником, так что мистеру Ботиболу не было видно ее лица.

Он постоял, внимательно рассматривая ее издали. Да, сказал он себе, она вполне подойдет. Вероятно, поднимет тревогу так же быстро, как и любой другой. Но подожди минуту, Уильям Ботибол, не торопись. Помнишь, что ты себе говорил несколько минут назад в каюте, когда переодевался? Помнишь это?

Мысль о прыжке с судна в океан за тысячу миль от ближайшего берега сделала мистера Ботибола — довольно осторожного человека — необыкновенно предусмотрительным. Пока что он совсем не был убежден, что эта женщина, которую он сейчас разглядывал, абсолютно точно поднимет тревогу, когда он прыгнет. По его мнению, существовали две возможные причины, по которым она могла бы подвести его. Во-первых, она может оказаться слепой или глухой. Это маловероятно, но, с другой стороны, не исключено, и зачем рисковать? Все, что ему нужно сделать, — это проверить, предварительно поговорив с ней. Во-вторых — и это показывает, каким подозрительным может стать человеческий ум, когда он подстегивается инстинктом, самосохранения и страхом, — во-вторых, ему пришло в голову, что эта женщина сама может оказаться обладателем одного из верхних номеров в пуле и как таковая может иметь вескую финансовую причину быть незаинтересованной в остановке судна. Мистер Ботибол вспомнил, что люди убивали себе подобных за значительно меньшие суммы, чем шесть тысяч долларов. В газетах это описывается каждый день. Так что зачем рисковать и в этом случае? Проверь прежде. Удостоверься во всем. Выясни это в легкой вежливой беседе. И тогда, если женщина к тому же окажется приятным, добрым человеком, дело решено и он может прыгнуть за борт с легким сердцем.

Мистер Ботибол — небрежно двинулся в сторону женщины и остановился рядом с ней, облокотившись о поручни.

— Хэлло! — сказал он приветливо.

Она повернулась и улыбнулась ему неожиданно милой, почти прекрасной улыбкой, хотя само лицо было совсем некрасивым.

— Хэлло! — ответила она ему.

«По первому вопросу галочка, — сказал он себе. — Она не слепа и не глуха».

— Скажите мне, — сказал он, сразу переходя к делу, — как вам понравился вчерашний аукцион?

— Аукцион? — спросила она, нахмурившись. — Какой аукцион?

— Ну, знаете, эта распространенная забава, которая вчера после обеда проводилась в салоне, продажа номеров по суточному пробегу судна. Просто подумал, интересно, как вам это показалось.

Она покачала головой и опять улыбнулась своей мягкой и приятной улыбкой, может быть, чуть виноватой.

— Я очень ленива, — сказала она. — И всегда рано ложусь. Я обедала в постели. Это так умиротворяет, обед в постели.

Мистер Ботибол улыбнулся ей и бочком начал отходить.

— Нужно идти зарядку делать, — сказал он. — Никогда не пропускаю свою утреннюю разминку. Приятно было поговорить с вами, весьма приятно. — И он отошел шагов на десять, женщина отпустила его, не проводив взглядом.

Теперь все было в порядке. Море спокойно, он легко одет для плавания, в этой части Атлантики определенно нет акул-людоедов, и есть эта приятная добрая женщина, чтобы поднять тревогу. Теперь остается только вопрос, достаточно ли длительна будет задержка судна, чтобы перевесить баланс в его пользу. Почти наверняка да. Во всяком случае, он и сам может кое-что сделать, чтобы тому поспособствовать. Он может создать некоторые трудности, когда его будут поднимать на спасательную лодку. Поплавать вокруг немного, незаметно отплывать от них, когда они будут пытаться подойти поближе, чтобы вытащить его. Каждая выигранная минута, секунда помогла бы ему. Он опять пошел вперед, к поручням, но теперь новый страх охватил его. Вдруг он попадет в винт? Он слышал, что такое случалось с людьми, которые падали за борт с больших судов. Но ведь он не собирается падать, он будет прыгать, а это совсем другое дело. Если он прыгнет достаточно далеко, то наверняка минует винт.

Мистер Ботибол медленно приблизился к поручням и остановился ярдах в двадцати он женщины. Она на него сейчас не смотрела. Тем лучше. Он не хотел, чтобы она видела, как он прыгнет.

Если его никто не увидит, то потом он сможет сказать, что поскользнулся и случайно упал. Он посмотрел за борт. Долго, ох долго лететь. Кстати, он может сильно изувечиться, если упадет на воду плашмя. Кажется, был такой случай, когда кто-то распорол себе живот, упав плашмя в воду с большой высоты. Ему нужно прыгнуть солдатиком и войти в воду ногами вперед. Как ножом разрезать. Да, сэр. Вода казалась холодной, глубокой и серой, и вид ее вызвал у него содрогание. Но теперь или никогда. Будь мужчиной, Уильям Ботибол, будь мужчиной. Так… сейчас… пошел…

Он влез на широкую площадку деревянных перил, три кошмарные секунды постоял, балансируя, и потом прыгнул — вверх и вперед, насколько мог дальше — и одновременно закричал: «Помогите».

— Помогите, помогите! — кричал он, падая. Потом достиг воды и скрылся под нею.

Когда раздался первый крик о помощи, женщина, стоявшая у перил, выпрямилась и слегка вздрогнула от удивления. Она быстро посмотрела по сторонам и увидела, что мимо нее, распластавшись в воздухе, пролетает и одновременно кричит тот маленький человек в белых шортах и теннисных тапочках. На какой-то момент она казалась растерявшейся, не уверенной, что ей следует делать: бросить спасательный пояс, побежать и поднять тревогу или просто повернуться и закричать. Она сделала шаг в сторону от перил, полуобернулась, обратившись лицом к мостику, и на короткий момент оставалась неподвижной, оцепеневшей в нерешительности. Потом почти сразу же как будто расслабилась и перегнулась через перила, пристально всматриваясь в воду, туда, где она бурлила в кильватере судна. Вскоре среди пены появилась малюсенькая круглая черная голова, над ней была поднята рука, раз, другой неистово взмахнувшая, и был слышен слабый, отдаленный голос, кричащий что-то, что было трудно разобрать. Женщина еще дальше перегнулась через перила, стараясь удержать в поле зрения маленькое, то появляющееся, то исчезающее черное пятнышко, но скоро, очень скоро оно было уже так далеко, что она не была даже уверена, что оно вообще там было.

Спустя некоторое время на палубу вышла другая женщина. Эта была костлявой и угловатой, в очках в роговой оправе. Она заметила первую женщину и пошла к ней, вышагивая по палубе размеренной, военной походкой старой девы.

— Так вот вы где, — сказала она.

Женщина с толстыми лодыжками повернулась и посмотрела на нее, но ничего не сказала.

— Я ищу вас, — продолжала костлявая, — везде ищу.

— Так странно, — сказала женщина с толстыми лодыжками, — только что мужчина прыгнул за борт, не раздеваясь.

— Чепуха!

— Правда! Он сказал, что хочет немного размяться, и нырнул, и даже не потрудился раздеться.

— Давайте-ка лучше идите вниз, — сказала костлявая женщина. Рот ее вдруг стал твердым, лицо резким и напряженным, голос менее мягким, чем раньше. — И никогда не ходите гулять на палубу одна. Вы прекрасно знаете, что должны ждать меня.

— Да, Магги, — ответила женщина с толстыми лодыжками и опять улыбнулась мягкой, доверчивой улыбкой, взялась за руку другой женщины и позволила увести себя с палубы.

— Такой приятный мужчина, — сказала она. — Он мне помахал.

С. Б. Гилфорд Уикэнд втроем

Был конец недели, то есть вечер пятницы, и я собирался уходить. Гордон Шепли постучал в мою дверь ровно в 6 часов. Я его не ожидал, и уж определенно не ожидал вопроса, который он задал от двери, не потрудившись войти.

— Алекс, — начал он низким, хриплым голосом, — ты любовник моей жены?

Допускаю, что я мог выглядеть достаточно смущенным, может быть, даже иметь виноватый вид, но в следующий момент вопрос заставил меня рассмеяться, хотя Гордон Шепли не был из породы легкомысленных шутников.

— Шеп, старина, мне приходилось в свое время встречаться с очаровательными преамбулами к беседе, но такая побивает…

— Я задал простой, прямой вопрос, — быстро ответил он. — Я жду простого, прямого ответа.

— Являюсь ли я любовником Дианы? Да или нет?

— Да или нет. — Он был абсолютно серьезен.

— Хорошо, тогда нет, конечно, — сказал я.

Он какое-то время испытующе смотрел на меня, потом, наконец, слегка расслабился.

— Спасибо, — сказал он. — Я тебе верю.

Но он не верил мне. Он явно хотел поверить, и это выглядело почти трогательно.

— Это все, что ты хотел знать? — спросил я его.

— Это все, — ответил он.

Но не уходил. Продолжал, не совсем уверенно держась на ногах, стоять в дверях. Или он был пьян, или ему необходимо было выпить. И все же не чувство жалости заставило меня предложить ему войти. Я презирал Шепли. Но все, что касалось Дианы, меня интересовало.

Он вошел, когда я предложил ему, сел и угрюмо ждал, пока я наливал, не разбавляя, ему виски. Я стоял над ним и смотрел, как он его приканчивает.

Наконец, он поднял на меня глаза и сказал:

— Алекс, я почти хотел бы, чтобы твой ответ был «да».

Интересно, что я должен был ответить на это? Что я с ним согласен? Но Шепли, похоже, не был способен на какие-то уловки.

— Почему ты этого хочешь? — Мне было действительно интересно.

— Это бы все разрешило, — сказал он, как будто все объяснив.

Но это ничего не объясняло. И поскольку я не знал, как сформулировать следующий вопрос, я вместо этого зажег сигарету, заметив при этом, что мои руки дрожат. И внимательно посмотрел на Шепли, еще раз окинув его взглядом с ног до головы. За год или около того, что мы не виделись, он изменился. Волосы, еще черные, слегка поредели, и на лице были морщины, которых я не помнил. Всего лишь год… но он выглядел состарившимся больше чем на год. Правда, он всегда выглядел несколько обеспокоенным и озабоченным. Я полагаю, деньги — когда ты сам их зарабатываешь — так действуют на человека. Кроме того, в то время он переживал тяжелый период, усиленно уговаривая Диану выйти за него. Но сейчас было другое. Опять Диана… Но теперь волнения иного свойства… Ты любовник моей жены?

— Послушай! — вдруг заговорил он. — Ты собирался уходить, и я задерживаю тебя.

— Я не спешу.

— У тебя назначена встреча?

— У меня свидание.

Он кивнул в нерешительности.

— Тебе не следует заставлять ее ждать, — пробормотал он.

Таков был Шепли, сама вежливость и учтивость с женщинами.

Это злило меня, как и все в нем.

— Она подождет, — сказал я. — Она будет ждать до скончания века. Теперь ты расскажешь мне, в чем дело?

Ему нужно было, чтобы его, наконец, подтолкнули. Он хотел рассказать. Но почему-то боялся.

— У вас что-то не ладится с Дианой? — с надеждой спросил я.

— И да, и нет.

Мне хотелось крикнуть на него, подхлестнуть. Но я подавил ярость, раздавив сигарету.

Он сглотнул в нерешительности и сказал:

— У меня сны, Алекс.

— Сны! — это было не совсем то, что я ожидал.

— Ну, собственно, один сон. Но он повторяется и повторяется. И наконец… Ну, наконец, я решил, что он должен что-то значить.

— Продолжай.

— В этом моем сне, Алекс, Диана оставляет меня и уходит к тебе.

Это я никак не прокомментировал. Только сел глубже в кресло и старался выглядеть спокойным. Но я чувствовал озноб, от которого дрожал, и электрическое покалывание по всему телу до кончиков пальцев.

— Это странный сон, — продолжал он, на этот раз без понукания. — В сущности, я не вижу тебя в этом сне, Алекс. Персонально нет. И Диану тоже не вижу, если на то пошло. Потому что у нас раздельные спальни, понимаешь, а это всегда случается посреди ночи. Я сплю, но мне снится, что я просыпаюсь. Просыпаюсь от того ужасного ощущения, что она ушла. Я знаю это… но как я знаю, я не могу тебе описать. И чтобы убедиться, я иду в ее комнату. Ее там нет. Постель раскрыта, а ее нет. Конечно, она могла быть где угодно. Она могла просто спуститься вниз, почитать. Но я знаю, что все это не так просто. Нет никакой записки или чего-нибудь еще. Но я знаю, что она ушла навсегда. Я потерял ее. Я здесь один. Один… О, боже, это ужасное ощущение… Говорят, это и есть ад, ощущение всего того, что ты утратил. Я просыпаюсь в темноте, и мне плохо, физически плохо. У меня не хватает мужества пойти в ее комнату и выяснить, соответствует ли сон действительности. Я только лежу, съежившись в темноте, дрожа всем телом, до утра. А когда я спускаюсь и встречаю ее внизу за завтраком, я стараюсь сделать вид, что ничего не случилось.

Ему и сейчас это давалось тяжело. На лбу у него выступили капли пота, и он массировал кулаком ладонь другой руки.

— Как насчет ещё выпить, Шеп? — спросил я его.

— Хорошо, — сказал он.

Я налил на этот раз нам обоим.

— Ну а я каким образом участвую? — спросил я. — Ты говоришь, я не появляюсь во сне. Почему ты думаешь, что Диана уходит от тебя ко мне?

— Ты и она были когда-то очень близки, — ответил он после некоторого молчания. — О, не пытайся щадить мои чувства. Диана никогда определенно ничего не рассказывала, что между вами было, но я в общем догадываюсь.

Я осушил свой стакан, и виски обожгло мне горло. И я старался не думать о Диане. Но это было невозможно.

— Как она? — спросил я.

Он вздрогнул:

— Диана?

— Да. Как вы ладите?

Он отвернулся в сторону.

— Нормально, по-моему. Вот только этот сон…

Я уставился на него.

— Ты хочешь сказать, — требовательно спросил я, — что сон — это единственное, что тебя беспокоит?

— Единственное. Я пытался найти что-нибудь еще. Я наблюдал за ней, когда она не смотрела на меня. Одно время я даже нанял частного детектива.

— Ты идиот, — сказал я.

Он кивнул:

— Нетрудно быть идиотом, когда дело касается Дианы.

Но я не мог скрыть своего отвращения.

— Ты получил ее. Каждый нормальный мужчина был бы счастлив. А ты — у тебя сны, и ты пришел ко мне, чтобы задать смехотворный вопрос.

— Может быть, это звучит смехотворно, — признал он. Теперь он смотрел на меня, возможно, не обвиняюще, но требовательно, прося сочувствия и понимания по крайней мере. Что-то в этом роде. Если бы он был кем-то другим, а не мужем Дианы, я бы мог пожалеть его.

— Но смешон ли вопрос, который я задал тебе? — спросил он. — Я женат на Диане уже год. И я регулярно вижу этот сон, раз или два в неделю. Наверное, около ста раз за все время. Он снился мне и в брачную ночь. Это было до отдельных спален, Алекс, но сон предсказал раздельные комнаты.

Я вздрогнул, сам не знаю почему. Он просто сумасшедший, подумал я. Он дурак и идиот, и к тому же ненормальный. Я поднялся и прошел через комнату за другой сигаретой.

— Но теперь-то хотя бы ясно, да? — сказал я с расстояния. — Я сказал тебе правду. У нас с Дианой нет романа, и даже таких помыслов. Я не видел ее со времени вашей свадьбы.

Но Шепли не удовлетворяли разумные объяснения. Он тоже встал и последовал за мной.

— Хорошо, — сказал он. — Значит, сейчас между вами ничего нет. Но я начитался литературы о снах, Алекс. Физический феномен, вот что это такое. Известно, что сны являются предупреждением. Мой сон предсказал раздельные комнаты. Возможно, что он также предсказывает, что у вас с Дианой будет в будущем.

Я попытался парировать:

— Это не обязательно предсказание. Просто ты заимствовал идею раздельных комнат из сна.

Он стоял, пошатываясь, передо мной. Виски, должно быть, подействовали на него, и он был упрям, настойчив.

— Что бы ты сделал, Алекс, если бы Диана пришла к тебе? Что, если бы она, а не я постучалась в твою дверь? Что, если бы она спросила: «Ты возьмешь меня обратно, Алекс?» Что бы ты тогда сделал?

— Но послушай… — сказал я.

— Ответь на мой вопрос, — настаивал он.

— Я отказываюсь отвечать. — Я отошел от него. — Как я могу предсказать, что бы я сделал? Может быть, я пригласил бы ее войти. Или, может быть, во мне есть скрытое благородство. Кто знает, что бы я сделал? Я не знаю.

— Не пытайся провести меня, Алекс, — нажимал он на меня. — Не пытайся меня провести. Я знаю, что бы случилось. Ты все еще любишь ее, ведь так?

— Нет. В сущности, никогда не любил.

— Это ложь.

— Ты не понимаешь таких, как я, Шеп. Если бы я любил ее, я бы женился на ней задолго до того, как ты появился.

— Ты не понимал, что такой женщине, как Диана, нужно замужество. Но ты обнаружил это, когда появился я. Ты бы женился на ней сейчас, если бы у тебя была возможность. Ты бы увел ее от меня, если бы была возможность. Потому что ты любишь ее. Я вижу это по тебе, Алекс…

Мне хотелось ударить его.

— Заткнись и убирайся отсюда, — сказал я.

— Ты хотел бы доказать, что не влюблен в нее? — настаивал он.

— Что ты имеешь в виду?

— Проведи у нас уикэнд.

Это был предел. Я оглядел его, пытаясь проникнуть сквозь этот дикий взгляд в его глаза. Так это приглашение было истинной причиной его прихода ко мне, в этом дело?

— Зачем тебе это?

— Если окажется, что ты не влюблен в нее, это облегчит мне душу.

Я рассмеялся ему в лицо.

— Ты имеешь в виду, что, если я не начну ухаживать за твоей женой, будучи твоим гостем в твоем доме, это удовлетворит тебя?

Он проигнорировал мой насмешливый тон.

— Совсем не обязательно явное проявление с твоей стороны, — сказал он.

— Как насчет Дианы? Она посвящена в заговор?

— Неделю назад я рассказал Диане о снах. Мы неоднократно обсуждали этот вопрос. Я спросил ее, видит ли она тебя. Она сказала, что нет. Так сказал и ты, Алекс. Я спросил, есть ли у нее еще какие-нибудь чувства к тебе? Она это отрицала. Как и ты отрицал, что любишь ее, Алекс. Но когда я предложил ей пригласить тебя, она согласилась.

Стало быть, это было причиной его прихода сюда, заманить меня к Диане.

— Я сожалею, — сказал я, — но меня это не интересует.

— Диана хочет видеть тебя.

Я смотрел на него в упор. Сейчас он изучал меня или пытался понять.

— Нет, — сказал я. Но это звучало менее убедительно, даже для меня.

— Я не прошу тебя поверить в мои сны. Всего лишь провести приятный уикэнд.

— У меня есть свое представление о приятных уикэндах.

Он прямо взглянул на меня.

— Кого ты боишься, — спросил он, — Диану или меня?

Сидя там, в гостиной Шепли, попивая лучшие виски Шепли, я чувствовал неодолимое желание быть неприятным, оскорбительным и грубым.

— Тихое место, не правда ли? — спросил я, оглядываясь вокруг.

— Мирное, — поправила меня Диана.

Я отказывался смотреть на нее долго. Еще ни разу не посмотрел, и не хотел. Даже смутно осознаваемый факт, что женщина, которая когда-то тебе нравилась, более прекрасна, чем ты ее помнил, не утешает, совсем нет, в той ситуации, в которой я находился.

— Как назвать такой образ жизни? — спросил я их. — Провинциальная респектабельность?

Шепли удавалось почти не участвовать в беседе. Он занимался тем, что следил за огнем в камине и наполнял наши стаканы.

— Ты, я вижу, не завидуешь нам, Алекс, — сказала Диана.

— Боюсь, что нет. И меня поражает, что ты, похоже, полностью адаптировалась.

— Это доказывает, — ответила она, — что ты не так уж хорошо понимаешь женщин, как всегда утверждал, Алекс.

Я даже старался не вслушиваться особенно в ее голос. Боялся вслушаться. Я мог услышать тот же голос, произносящий забытые слова.

— Конечно, у Шепа больше денег, чем когда-нибудь будет у меня, — сказал я. — А деньги очаровывают.

— Ну что ж, по крайней мере, ты не изменился, — сказала Диана. — Я помню, ты обвинил меня в том, что я выхожу замуж за деньги, когда я впервые рассказала тебе о Шепе. Ты не стал более мягким, да, дорогой?

Намеренное использование этого интимного слова кольнуло меня. Я смотрел в стакан, но она оставалась на периферии моего зрения. Она сидела одна на этой невероятно длинной софе, которая делала ее такой маленькой, затянутые в нейлон ноги поджаты под себя — ее манера сидеть как маленькая девочка. Волосы она носила длинные, и я не мог заставить себя не замечать яркого контраста, который создавала их чернота на фоне белой шеи и плеч.

— Хорошо, так почему же ты вышла замуж за Шепа? — спросил я.

— Как же, назло тебе, дорогой. Это ведь тоже твое объяснение этого факта, помнишь?

— Ну а какова же истинная причина?

— Да, истинная причина…

Последние слова произнес Шеп, и, по-моему, мы оба вздрогнули. Что касается меня, то я сумел почти забыть о его присутствии здесь. А Диана, сохраняя все свое спокойствие, замолчала. Каким-то образом, хотя я не смотрел на нее, я чувствовал, что в течение этой паузы она не отрывала от меня глаз.

Шепли подошел и сел, как-то осторожно, на незанятый край софы. Что сохраняло довольно большую дистанцию между ним и Дианой, но помещало его между нами.

— Алекс, — начал он. — Я не думаю, чтобы Диана когда-нибудь рассказывала тебе, как я делал ей предложение.

Он казался более спокойным, лучше владевшим собой, чем в начале вечера, у меня дома. Сейчас в нем ощущались сдержанность и упрямая целеустремленность.

— Кажется, нет, — сказал я.

— Ничего романтического в этом не было, — признался он. — Я не мог бы быть романтичным, даже если бы захотел. Интересно то, что я делал ей предложение десятки раз, опять и опять, в одной и той же примитивной, лишенной фантазии манере. И в конце концов она ответила «да». Совершенно внезапно, понимаешь. После месяцев «нет» вдруг «да»! Я всегда спрашивал себя, что заставило ее передумать.

Она смотрела на него печально, но, пожалуй, и ласково тоже. Я сидел здесь два часа, искоса наблюдая за ней, и все еще не мог понять ее.

— Бедный Шеп, — сказала она, — я предполагаю, что ты тоже держишься версии «назло».

— Я не уверен, — сказал он. — Но во всяком случае, эта история мне всегда казалась несколько загадочной. Ты и Алекс были очень увлечены друг другом. Он был гораздо красивее меня и бесконечно более блестящим. Его недостатки были гораздо привлекательнее моих достоинств. И вдруг ты оставляешь его и выходишь за меня. Удивительно ли, что у меня появились дурные сны?

— Ох, эти глупые сны, — сказала она.

— Ты считаешь их глупыми? — спросил я ее.

— Конечно глупые. Я не верю в предсказателей, телепатию или спиритизм. Так что я не верю и в сны, которые предсказывают будущее.

— Нет, я не это имел в виду. — Я был прямолинеен, но в конце концов Шеп этого и хотел. — Я имею в виду, Диана, считаешь ли ты глупым, что ты могла бы когда-нибудь оставить Шепа и вернуться ко мне?

Она прямо взглянула на меня, и впервые я пожалел о своей неспособности к телепатии. Мне хотелось понять, что происходило в ее красивой головке.

— Я сказала тебе, — проговорила она совершенно спокойно, — что я не верю, что кто-нибудь может предсказать будущее.

Я услышал слабый вздох, возможно, разочарования, который издал Шеп, как будто он задержал дыхание. Он встал и пошел назад к камину, где опять принялся шуровать в огне кочергой.

— Не говори мне, Алекс, — сказала Диана, — что ты веришь в сны моего мужа.

— Я довольно тщеславен, — сказал я ей. — Это — задевает гордость, знаешь ли, быть брошенным женщиной, даже такой красивой, как ты. Так что вообразить, что ты возвращаешься ко мне, лестно для меня.

Я в упор смотрел на нее, и она отвела глаза. Ей нравилось быть загадкой, и именно такой она сейчас и старалась казаться. Но легкие движения пальцев на коленях выдавали ее состояние.

— Дорогой Алекс, — сказала она после паузы, — разве не оказался бы ты в крайне неловком положении, если бы я действительно прибежала к тебе обратно? Не стали бы новые девушки возражать?

— Любимая, — сказал я, — разве тебе не доставило бы огромное удовольствие поставить меня в неловкое положение?

У нее не было ответа на столь прямой вопрос, и отсутствие его уязвило ее. Едва заметный румянец окрасил ее бледные щеки.

— Алекс, — сказала она, — не правда ли, весьма неблагородно с твоей стороны делать мне подобные предложения?

— Дорогая, разве не для этого я здесь? Чтобы выяснить, стоит ли в действительности что-либо за снами Шепа? Чтобы выяснить, нравлюсь ли я тебе все еще? Поэтому я вынужден делать неблагородные предложения.

Она внезапно встала и пересекла комнату. Я смотрел, как она шла, и следить за ее движениями доставляло одновременно и удовольствие, и боль.

— Я позволила Шепу пригласить тебя сюда, Алекс, чтобы удовлетворить его каприз. — Теперь она была совершенно холодна и надменна. Но не было ли это раковина, в которую она пряталась?

— Мне не нравилась эта идея, и теперь, когда я тебя увидела, она нравится мне еще меньше. Можем мы считать эксперимент законченным, Шеп?

— Но решения еще нет, — заметил я.

— Если тебя интересует, не влюблена ли я в тебя все еще, Алекс, то ответ абсолютно ясен. Такой опасности совершенно нет.

— Мне кажется, леди протестует слишком энергично, — прокомментировал я.

Она была близка к ярости, хотя и старалась скрыть это, и в таком настроении она мне нравилась даже больше. Когда злилась, она была еще прекраснее.

— Шеп, пожалуйста, отвези нашего гостя домой, — сказала она властно.

Шеп колебался. Он всегда побаивался ее, и сейчас тоже.

— Слишком поздно, — сказал я. — В этот самый момент, несомненно, у моей двери расположилась разочарованная блондинка, и вы не можете бросить меня волчице. Я претендую на древнюю привилегию гостеприимства. На горе или радость, Диана, но тебе придется приютить меня на ночь под своей священной крышей.

Я совершенно намеренно придал этим словам двусмысленное звучание. Потом я тоже поднялся и пошел к ней. Я почти ожидал, что она убежит, потому что она знала, что я собираюсь сделать. Возможно, она была слишком горда. Или, может быть, и не хотела убегать.

Я подошел, обнял ее. Она подняла лицо, чтобы взглянуть на меня, возможно, испугавшись. Я был охвачен тогда только двумя желаниями: поцеловать ее и сделать ей больно. Я поцеловал ее жадно, умело, так, как я поцеловал бы, если бы Шепа не было в комнате.

Потом она только смотрела на меня, молча и неподвижно. Но я узнал признаки, потому что я знал Диану. Напряженность и неподатливость ее тела в моих руках были прелюдией к расслаблению. Бледность на лице могла быть только началом страсти. И моей радости не было границ.

Я взглянул на Шепа, но был слишком полон другими эмоциями, чтобы почувствовать жалость к нему.

— Спокойной ночи, — сказал я, — я помню дорогу, так что, пожалуйста, не беспокойтесь. Я оставляю вас вдвоем… — И в дверях я опять обернулся к нему: — Теперь у тебя есть пища для твоих снов. Так что приятных сновидений, старина, и расскажи мне утром, как там все обернулось.

Спал я крепко. Странно, но так. Может быть, потому, что теперь я был уверен, и ничто меня не беспокоило, ничто не мешало спать.

Когда я начал осознавать, что просыпаюсь, я чувствовал, что пробуждение происходит медленно. Я почти тотчас же понял, что нахожусь в спальне для гостей в доме Шепли. Но что разбудило меня, я так быстро понять не мог. Звук был таким тонким и тихим, звук дыхания. И запах был неясный, эфемерный — то есть, то нет, — пока я полностью не вырвался из сна.

Дыхание было дыханием Дианы. Она стояла, едва переступив порог моей комнаты. Дверь была слегка приоткрыта, и свет из холла выхватывал ее белую фигуру из темноты. Запах духов распространился через комнату к моей кровати, как пятна невидимого тумана, раздразнил и уплыл прочь. Но это не были духи, которыми она пользовалась тем вечером. То были прошлогодние духи, легко узнаваемые, потому что аромат их все еще витал в местах, которые мы знали вдвоем.

— Алекс, — прошептала она.

Я колебался, онемев от возбуждения. Когда мои глаза привыкли к тусклому свету, я увидел ее отчетливее. Она была в пеньюаре — белом и прозрачном, и босиком, как греческая богиня. Пеньюар был моим подарком, и каким-то образом, по какой-то причине все то время, что она была замужем за Шепом, она хранила его. Ждала?

— Алекс, — повторила она.

Я встал с постели и очень медленно двинулся к ней. Она не шевелилась, даже не подняла руки. Потому что была испугана, как и я, тем, что происходит с нами с такой внезапностью и неотвратимостью.

Я остановился перед ней.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? — спросил я ее.

— Да, — сказала она, и ее голос дрожал в унисон с дрожью во всем ее теле.

Я обнял ее. Она была водоворотом, в который я с готовностью бросился.

Когда я отпустил ее, я увидел в холле Шепли. Он держал пистолет, маленький автоматический пистолет с курносым дулом, и он был направлен на меня.

Если и есть какая-то страсть сильнее любви, то, наверное, это страх.

— Но ты же хотел этого, — сказал я ему. — Ты устроил так, чтобы это случилось. Что…

Он судорожно спустил курок, огонь полыхнул из пистолета, и я почувствовал сотрясающий удар. Я отчаянно приник к Диане, но мои ладони соскользнули вдоль ее рук, моя щека сползла по мягкой ткани пеньюара, и я был у ее ног, ее прохладных беломраморных ног богини.

Потом и богиня, и комната, и боль, и темнота — все растворилось в черноте, которая была полной, и окончательной, и бесконечной.

Но всему приходит конец, даже бесконечности снов. И я просто умер во сне.

Серость осеннего рассвета заполняла комнату, и сырой, прохладный ветерок врывался в полуоткрытое окно. Я дрожал от холода и обнаружил, что был покрыт потом.

Было семь часов. И все же даже в семь часов, живой и при дневном свете, я испытывал желание закричать. Я зарылся лицом в подушку, и этот порыв изошел в тихих стонах, слышимых только моему внутреннему слуху. Животный ужас постепенно прошел, оставив меня вспотевшим и ослабленным.

О боже, подумал я, разговоры Шепа о снах оказались убедительными в конце концов, и они воздействовали на мое воображение больше, чем я подозревал. Или я слишком много выпил. Или и то, и другое. Во всяком случае, я должен был взять себя, в руки.

Я с трудом слез с постели и мгновение подержался за стул, чтобы сохранить равновесие. Потом мне почти пришлось заново учиться ходить. Расстояние до ванной было тягостно и бесконечно. Я принял горячий, успокаивающий душ, а потом холодный. Я побрился все еще дрожащей рукой и при этом дважды порезался.

Было уже половина девятого, когда я кончил одеваться и рискнул выйти из комнаты. Я старался не присматриваться к окружающему слишком внимательно, но это был тот самый холл, откуда вошел и убил меня Шепли в моем сне. Я поспешил вниз.

Я нашел их обоих в столовой. Они были напряжены, натянуты как струны и выглядели усталыми, как будто просидели здесь всю ночь, ожидая, когда я спущусь к завтраку. Шеп был бледен и с ввалившимися глазами. Диана, по-видимому, плакала.

— Доброе утро, — сказал я. Я пытался изобразить беспечность. Это получалось плохо.

Шеп ответил мне, и Диана попыталась улыбнуться. Я сел за длинную сторону стола, между ними. Строгая пожилая женщина принесла кофе и фруктовый сок, к которым мы все проявили притворный интерес. Я отказался от яиц, но пощипал гренок. Приходы и уходы женщины всех нас устраивали. Но когда она исчезла окончательно, атмосфера сгустилась, став невыносимо натянутой. Когда я задел ложкой за кофейную чашку, звук заставил всех вздрогнуть.

— Извините, — сказал я.

— За что ты извиняешься? — раздраженно спросил Шеп.

— За свою неуклюжесть.

— Я думал, это относится к тому, что ты вчера вечером поцеловал мою жену.

После этого мы перестали делать вид, что заняты едой. Я поднял глаза и увидел, что Диана смотрит на меня. Как женщина может быть такой очаровательной? — спросил я себя. Она в ужасном напряжении, она озадачена, может быть, даже напугана ситуацией. Но все равно красива, прелестна. И она любит меня. Именно это говорят ее глаза. Ты поцеловал меня вчера, Алекс, и кое-чему научил… Я люблю тебя.

— Что касается того, что я поцеловал твою жену, — сказал я Шепу, — то я определенно об этом не жалею.

Шеп изучал свою тарелку.

— Понятно, — сказал он.

— Или это Диана хочет извинений? — бросил я вызов.

— Я не могу говорить за Диану, — сказал он.

Я опять на нее посмотрел, и опять я знал, что не ошибся. Шеп тоже смотрел на нее. Что он видел? Правда была написана на ее лице, разве что он намеренно закрывал на нее глаза. Мы оба ждали слов Дианы, но она не заговорила. Я был окрылен ее молчанием.

И Шеп, казалось, тоже понял. Его лицо окаменело.

— Вчера вечером, — сказал он, — вы оба насмехались над моими снами. Моими снами, которые предсказывали будущее. Что вы теперь скажете?

Мое ликование и уверенность в отношении Дианы заставили забыть об осторожности.

— Мы ошибались, и ты был прав, — сказал я ему.

Он пристально смотрел на меня с несколько пугающей холодностью и самодовольством. Я скорее ожидал, что он эмоционально взорвется, но он был странно спокоен.

— Значит, вы согласны, — сказал он, — что мой сон по сути верен? Что Диана сейчас готова уйти от меня и вернуться к тебе?

Я почувствовал внезапную необходимость быть осмотрительным.

— Я думаю, она могла бы, — сказал я осторожно. — В конце концов, мы вроде бы согласились, что прежде всего ей не следовало выходить за тебя замуж.

И я был прав относительно необходимости быть осмотрительным. Потому что следующее, что он сказал, было:

— Этой ночью мне опять приснился сон.

Это удивило и Диану:

— Что это было? — быстро спросила она и украдкой взглянула на меня.

Он не потрудился заметить ее взгляд.

— Что-то вроде продолжения прежнего сна, — сказал он. — Опять тот же сон, только он длился дольше и зашел дальше.

Теперь Диана побелела, и она больше не смотрела на меня, только на своего мужа. Сейчас я был уверен, она испугана. И вдруг — не знаю почему — я тоже испугался.

— Что случилось? — спросила она. Вопрос был задан шепотом.

— Вчера вечером я был здорово выведен из равновесия, — сказал он ей, глядя мимо меня. — Видеть Алекса целующим тебя мне было малоприятно. Я знал, что у меня будет сон. Я его не хотел, честно говоря. Я боролся со сном. Внезапно мне расхотелось видеть будущее. Но сновидение оказалось сильнее меня. Я быстро заснул, против воли, и спал крепко, почти как в забытье. Сновидение пришло сразу же, мне кажется. Но с некоторой разницей. Мне снилось настоящее, Алекс был гостем в этом доме. И он поцеловал тебя, точно так же, как я видел это…

Я почувствовал, как по позвоночнику побежали мурашки. В этом было что-то загадочное, сверхъестественное.

— А потом мы все расстались, — говорил он. — Точно так, как это было вчера. Я пошел в свою комнату — в моем сне — и лег спать. Потом, как всегда раньше, я проснулся с ужасным ощущением, что ты ушла. Я пошел в твою комнату, и кровать была пуста. В этом месте раньше, ты помнишь, сон всегда кончался. Но на этот раз было иначе, потому что Алекс — во сне, как и в реальности, — был в нашем доме. Так что я знал, где ты, понимаешь? Я прошел сквозь твою комнату в холл, прошел по холлу и обнаружил, что дверь в комнату Алекса открыта.

Я выпалил мгновенно. Не задумываясь. Не оценивая последствий.

— Ты кое-что забыл, — сказал я.

Движением крутящейся на месте, загнанной в угол, фыркающей кошки он перебросил свое внимание на меня:

— Что ты имеешь в виду?

Теперь пришла моя очередь рассказывать. Я должен был рассказать Диане.

— Потому что я тоже видел сон, — с натугой проговорил я.

Руки Шепли сжались на столе в кулаки, белые как скатерть, и в его глазах было дикое выражение триумфа.

— Диана пришла в твою комнату, не так ли, Алекс?

Ничего, по-видимому, не оставалось, как признать это.

— Да, она пришла в мою комнату, — сказал я.

— И что случилось?

Диана, не выдержав, вступила в разговор.

— Прекратите это, пожалуйста, — умоляла она нас. — Я не ходила в комнату Алекса. Вы говорите об этом так, будто это действительно случилось. Ты сказал, что тебе снилось настоящее…

Шепли прервал ее:

— Хорошо, давайте назовем это ближайшим будущим. Ты останешься сегодня ночевать, да, Алекс?

Теперь она была по-настоящему, совершенно напугана.

— Я не собираюсь к нему идти и сегодня тоже, — настаивала она. — У меня нет такого намерения — только потому, что вам обоим приснилось это…

— Помолчи, пожалуйста! — Его голос был резким, властным. Она замолчала и умоляюще взглянула на меня.

— Я спросил тебя, Алекс, — продолжал он, — что случилось в твоей комнате?

Тут я поймал его!

— Ты не знаешь, что случилось? Твой сон был неоконченным?

— К сожалению. Но по тому, как ты себя ведешь, я вижу, что твой был завершен.

Я мог сказать ему! Я мог сказать ему, что его жена все еще любила меня, что она пришла ко мне, что она моя теперь и он может…

Я видел, что его правая рука была в кармане халата и что-то там нащупывала. И я знал — я знал, — что это было. Я знал, что это пистолет, и знал точно, какой именно.

— Что случилось в твоей комнате, Алекс? — спросил Шепли.

Я посмотрел на Диану. Теперь она плакала, тихо, безнадежно.

Я подумал тогда, как часто думал и потом, не видела ли и она сон тоже, не видела ли пистолет из того сна, который меня застрелил.

— Она пришла ко мне в комнату, — сказал я Шепли, — и сказала мне, чтобы я уехал… и никогда не возвращался… мое присутствие немного ее разволновало… но что она… что она любит тебя…

Фредерик Браун Слепой свидетель

1

Уже читая газету, я начал нервничать. Почему-то у меня сразу возникло предчувствие, что это дело повесят на меня и что оно мне не понравится. Конечно, могло случиться и так, что они уже закрыли его к моему возвращению, — дело было вечером за день до конца моего отпуска. Но, увы, в этом я очень сомневался.

Я опустил газету и, чтобы выбросить из головы эту историю, взглянул на Мардж. Я все еще любил смотреть на нее, даже после четырех лет брака.

Но на сей раз это не отвлекало меня. Наоборот, вновь обратило мои мысли к прочитанному. Я подумал, как бы было ужасно ослепнуть и больше никогда не видеть Мардж. Статья в газете была о слепом, бывшем единственным свидетелем убийства.

Мардж подняла глаза, спросила, о чем я думаю. Она заинтересовалась этой историей, и я рассказал ей подробности, о которых упоминалось в газете.

— Имя слепого Макс Истер. Он был бухгалтером на заводе Спрингфилд Кемикл. За три дня до этого он еще не был слепым — да и сейчас нет уверенности, что он ослеп навсегда; производственная травма на заводе. Какая-то кислота попала ему в лицо, когда он собирал карточки рабочего времени на заводе. Думают, что поправится, но сейчас он совершенно слеп, глаза забинтованы.

Итак, вчера вечером он находился в своей спальне — он все еще на постельном режиме — и беседовал со своим другом по имени Армин Робинсон, который зашел навестить его. Их жены — Истера и Робинсона — ушли вместе в кино в центре города. Двое мужчин были в доме одни — помимо убийцы.

Армин Робинсон сидел на стуле около кровати, дверь спальни была открыта, Макс Истер был в постели, и они разговаривали. Потом Истер услышал, как скрипнула дверь и кто-то вошел в комнату. Робинсон пошевелился, и Истер подумал, что тот, наверное, встал. Ни одного слова произнесено не было. Затем совершенно внезапно раздался выстрел и шум падающего тела. Шаги направились в глубь комнаты. Истер сидел в постели, ожидая, что сейчас выстрелят и в него.

Дальше следует нечто странное. Вместо ожидаемого выстрела, Макс Истер почувствовал, как что-то упало на кровать. Он потянулся, и в его руке оказался маленький пистолет. Затем, услышав, что убийца пошевелился, он повернул револьвер в его направлении и оттянул курок…

— Ты хочешь сказать, что убийца дал ему револьвер? Бросил его на кровать? Разве он не знал, что слепой может выстрелить на звук?

— Я знаю только то, что в газетах, Мардж. Так они передают рассказ Истера. Но это вполне вероятно. Наверное, убийца не предполагал, что шлепок по матрасу может указать Истеру, куда упал пистолет, и что он так быстро схватит его, с первой же попытки. Наверное, он думал, что к тому времени, когда Истер нащупает пистолет, он уже уйдет.

— Но зачем вообще было его давать Истеру?

— Не знаю. Но продолжим рассказ Истера; когда он направил пистолет на звук, он услышал шум, как будто человек стукнулся коленом об пол, и решил, что убийца присел, чтобы оказаться ниже линии выстрела. Поэтому Истер направил пистолет вниз на пару футов выше пола и спустил курок. Всего один раз.

А потом вдруг испугался того, что он делает, и бросил пистолет. Он стрелял втемную — буквально. Если он неверно истолковал происходящее, то могло оказаться, что он стрелял в Армина Робинсона или в кого-то еще. Ведь он не мог быть уверен, что в комнате действительно был убийца, и не знал, что происходит.

Во всяком случае, он бросил пистолет. Тот задел край кровати и звякнул на полу. Так что теперь он бы не смог взять его снова.

И он просто сидел в ужасе, а в это время кто-то двигался по комнате, а потом ушел.

Мардж недоуменно спросил:

— Двигался по комнате? Зачем, Джордж?

— Откуда же Истеру знать? Но исчез бумажник Армина Робинсона. И собственный бумажник Истера пропал с туалетного столика, где, как показала позднее жена, он лежал. И пропал маленький чемоданчик.

— Чемоданчик? Зачем ему брать чемодан?

— Чтобы положить туда столовое серебро. Его не оказалось в нижних комнатах; и еще какие-то мелочи, которые грабитель мог прихватить. Истер говорит, что этот человек, как ему показалось, долго находился в его комнате, но, вероятно, это длилось всего одну или две минуты. Потом он услышал, как тот стал спускаться по лестнице и некоторое время передвигался внизу, а потом открылась и закрылась дверь черного хода.

Он не решался встать, пока не услышал, что убийца покинул дом. Потом он встал, на ощупь нашел Робинсона и обнаружил, что тот мертв. Тогда он ощупью спустился по лестнице и позвонил в полицию. Точка. Конец истории.

— Но как-то странно, — сказала Мардж. — Одно с другим не вяжется, и все не очень понятно.

— Вот именно. И потом, я представляю себе картину, как слепой стреляет в темноту, а потом пугается, потому что не знает, во что он стрелял.

— Джордж, но у слепых ведь развивается особая чувствительность. Я хочу сказать, что они, например, могут узнать человека по звуку шагов.

Я терпеливо напомнил:

— Макс Истер слепой только три дня. Может быть, он и смог бы отличить мужские шаги от женских — если бы женщина была на высоких каблуках.

— Да, ты прав. Даже если бы он знал этого человека…

— Даже если бы этот человек был его другом, он бы не узнал его, — перебил я. — Ночью все кошки черные.

— Все кошки серые.

— Ты ошибаешься.

— Посмотри в «Цитатах» Барлетта.

Мы с Мардж постоянно спорим по таким вопросам. Я вынул из шкафа книгу Барлетта и заглянул в нее. На этот раз она была права. Я ошибся и в отношении «ночью» тоже. Это звучит так:

«Погаси свечи, и все кошки „будут серые“».

Когда я признался Мардж, что на этот раз она права, мы какое-то время спорили по этому поводу, но потом ее мысли опять вернулись к убийству.

— А как насчет пистолета, который он оставил, Джордж? — спросила она. — Может он вывести на него? Номер серии или еще что-то.

— Это был собственный пистолет Макса Истера. Он находился в нижнем ящике стола. Я забыл об этом сказать. Прежде чем подняться наверх, убийца, наверное, шарил в столе.

— Джордж, ты думаешь, что это просто грабитель?

— Нет, я не думаю, — ответил он.

— И я нет. Есть здесь что-то странное, какая-то фальшивая нота.

— Больше, чем фальшивая нота. Полный диссонанс. Но в чем именно, не могу понять.

— Этот Макс Истер. Может быть, он вовсе и не слепой, — задумчиво проговорила жена.

На это я хмыкнул.

— Женская интуиция! Предположить такое — все равно что сказать, что он стрелял в серую кошку только потому, что я упомянул эту поговорку. Если, конечно, на то нет оснований.

— Может быть, это действительно была серая кошка.

На это уж и вовсе не стоило отвечать. Я опять взял газету и погрузился в спортивную страницу.

На следующий день газеты уделили загадочному убийству много внимания, но ничего нового не было. Никто не был арестован, и, по всей видимости, никого даже и не подозревали. Я очень не хотел, чтобы мне поручили это дело. Даже и не знаю, почему именно. Просто очень не хотел.

2

Но мне его поручили, можно сказать, прежде чем я вошел. Еще и плащ не успел снять, как мне сообщили, что капитан Эберхарт хочет меня видеть.

— Хорошо провел отпуск, Джордж? — спросил он, когда я вошел. И, не дождавшись ответа, перешел к сути. — Я ставлю тебя на дело Армина Робинсона. Ты читал о нем в газетах?

— Конечно.

— Тогда ты знаешь столько же, сколько и все мы, за исключением одной детали. Об этом я тебе скажу, но в остальном ты должен подойти к делу заново, без предварительных версий. Мы зашли в тупик, и, может быть, тебе удастся найти что-то, что мы пропустили. Есть смысл попробовать.

Я кивнул.

— А как насчет отчетов лаборатории, баллистической экспертизы? Я могу снова опросить людей, но хотелось бы иметь факты.

— О'кей. По заключению судебного медика, смерть Робинсона наступила мгновенно от сквозной пули в голову. Пулю мы нашли в стене в трех футах позади того места, где он сидел, и примерно на пять с половиной футов выше уровня пола. Она вошла в стену почти под прямым углом. Все совпадает, если он встал, когда убийца вошел в комнату, и если в момент выстрела убийца стоял в дверях или у самого порога и держал пистолет на уровне глаз.

— Пуля соответствует пистолету?

— Да, и другая пуля тоже. Та, которую выпустил Макс Истер. В пистолете было две пустых гильзы. На пистолете никаких отпечатков, кроме отпечатков Истера. Убийца, наверное, был в перчатках. И миссис Истер сказала, что из кухни исчезла пара хлопчатобумажных перчаток для работы.

— А никак нельзя предположить, что Макс. Истер выпустил обе пули, а не одну?

— Абсолютно нет. Он действительно слеп — по крайней мере временно. Доктор, который его лечит, ручается за это; существуют исследования — реакция зрачков на внезапный свет, что-то такое. Слепой мог бы попасть кому-то в самый центр лба, только подойдя вплотную и приложив пистолет к коже, — но никаких следов порохового ожога нет. Нет, хотя рассказ Макса Истера и кажется надуманным, но все факты ему соответствуют. Даже время. Несколько соседей слышали выстрелы. Думали, что это выхлопы автомобиля, и не проявили интереса, но в это время по радио как раз была восьмичасовая смена программы. А телефонный звонок Истера к нам был зарегистрирован в двенадцать минут девятого. Двенадцать минут соответствуют тому, что, по его словам, происходило между выстрелами и тем, когда он добрался до телефона.

— Что относительно алиби обеих жен?

— Железное. В момент убийства они были вместе в кино. Вошли туда примерно в восемь и в фойе встретили друзей, так что это не только их слова. Можешь считать, что с алиби все в порядке.

— Хорошо. Ну а как насчет той подробности, которая не попала в газеты?

— Лабораторные анализы пули, которую Истер выпустил в убийцу, показывают следы органического вещества.

Я присвистнул.

— Значит, убийца был ранен? Это бы намного облегчило дело.

— Может быть, — вздохнул кэп Эберхарт. — Мне очень жаль тебе это говорить, Джордж, но если так, то тогда это был петух в шелковой пижаме.

— Прекрасно, — сказал я ему. — Моя жена говорит, что Истер стрелял в серую кошку, а она обычно бывает права. Во всем. Ну, а теперь, может быть, ты выскажешься определеннее?

— Если ты сможешь уловить в этом какой-нибудь смысл, то превосходно. Мы извлекли пулю из стены у самого пола. Тот, кто исследовал ее под микроскопом, говорит, что на ней присутствуют мельчайшие следы органического вещества трех типов. В микроскопическом количестве, не поддающемся анализу; только это он и смог определить, и даже тут не уверен. Но он думает, что это кровь, шелк и перья. Цыпленок в шелковой пижаме был бы одним из подходящих вариантов.

— Какая кровь? — спросил я. — Какого типа перья?

— Никаких шансов это установить. Микроскопические следы, больше он ничего не может сказать, даже на уровне догадки. А что с серой кошкой?

Я рассказал ему о нашем споре по поводу поговорки и шутливом замечании Мардж.

Потом я вернулся к делу.

— Серьезно, сэр, похоже, что убийца действительно ранен. Всего лишь царапина, наверное, поскольку потом он продолжал заниматься своим делом. Это объясняет кровь на пуле, а шелк уж не так трудно объяснить. Шелковая рубашка, шелковые шорты, шелковый галстук — все что угодно. Но вот с перьями потруднее. Единственное место, где мужчина может носить перо, — новая шляпа.

Эберхарт кивнул.

— Если отказаться от петуха в пижаме, то это самая лучшая версия, которую мы на сегодня имеем. Могло быть так: убийца видит пистолет, поворачивающийся в его сторону, и падает вниз, заслоняясь рукой от пистолета. Ладонью пулю не остановишь, но люди часто так поступают, когда в них вот-вот выстрелят.

Пуля касается шелковой ленточки с пером на его шляпе, но его самого не задевает и входит в стену. Потом, когда убийца видит, что Истер отбросил пистолет и что теперь он в безопасности, перевязывает палец носовым платком и занимается своим делом.

— Могло быть так, — согласился я. — Кто-нибудь из тех, кто фигурирует в деле, ранен?

— Внешне, во всяком случае, нет. И у нас нет достаточных оснований, чтобы кого-то из них притащить сюда и раздеть. Мы ведь фактически даже не установили, кому выгодно это убийство. Как бы неправдоподобно это ни выглядело, Джордж, мы почти склонились к тому, что это действительно было лишь ограбление. Вот и все, что я могу тебе сказать. Попробуй взглянуть на все свежим взглядом, и, может быть, ты найдешь что-нибудь интересное.

Я надел плащ и вышел.

3

Прежде всего предстояло сделать самое тяжелое — поговорить с вдовой убитого. Я надеялся, что первый период потрясения и горя она уже пережила.

Удовольствия мне этот разговор не доставил, но все было не так уж плохо. Миссис Армин Робинсон была подавлена и угнетена, но могла спокойно отвечать на вопросы. Эмоции, по-видимому, были загнаны и не угрожали вылиться в истерику.

Прежде всего я выяснил ее алиби. Да, она и миссис Истер, жена ослепшего, встретились в восемь часов в фойе кинотеатра.

Она уверена, что было ровно восемь часов, потому что они отметили тот факт, что обе пришли вовремя: Луиз пришла первой, но ждала меньше минуты. Она разговаривала с двумя подругами, которых встретила случайно в фойе. Четыре женщины вошли в зал вместе и сели рядом. Она назвала мне имена и адреса двух других женщин. Все выглядело, как и сказал Эберхарт, безупречно. Кинотеатр, в котором они были, находится по крайней мере в двадцати минутах езды от дома Истеров.

— Были ли у вашего мужа враги? — спросил я.

— Нет… определенно нет. Возможно, некоторые не любили его, но не более того.

— Почему же некоторые не любили его, миссис Робинсон? — осторожно уточнил я. — Какие черты его характера…

— Он был слишком общительным. Вы понимаете, типичный экстраверт. Любил вечеринки. Когда немного выпивал, то мог действовать на нервы. Но это случалось не часто. И потом, некоторым он казался излишне откровенным. Но это все мелочи.

Действительно, всего этого было маловато для хладнокровного убийства.

Я перешел на другую тему.

— Ваш муж был дипломированным бухгалтером-ревизором. Это так?

— Да. Независимым. Сам себе босс.

— У него были служащие?

— Только секретарь, на полный рабочий день. Если случалась слишком большая для одного человека работа, он просил помочь кого-нибудь из коллег.

— Насколько вы с мужем дружили с Истерами?

— Мы довольно близкие друзья. Наверное, Армин и Макс больше дружили, чем Луиз и я. Откровенно говоря, мне не очень нравится Луиз, но я лажу с ней из-за дружбы наших мужей. Не то чтобы я имела что-то против нее — не поймите меня неправильно, — просто мы совсем разные. Кстати, я думаю, что Армину Луиз тоже не особенно нравилась.

— Как часто вы виделись?

— Обычно раз в неделю. Временами чаще. Мы были членами клуба игры в бридж, состоявшего из четырех пар. Собирались в доме каждой пары по очереди.

— Кто были другие?

— Энтони и Элдреды. Билл Энтони — редактор «Спрингфилд Блейд». Он с женой сейчас в отпуске во Флориде. Ллойд Элдред служит на заводе Спрингфилд Кемикл — там же, где работал Макс Истер. Он непосредственный начальник Макса.

— А Макс Истер бухгалтер?

— Да, бухгалтер и кассир. Ллойд Элдред — казначей компании. Разница, по-видимому, не такая большая, как кажется. Я думаю, что Макс, наверное, получает около десяти тысяч в год, а Ллойд около двенадцати. Спрингфилд Кемикл своим сотрудникам платит немного.

— Ваш муж проводил когда-нибудь ревизии для Спрингфилд Кемикл?

— Нет. В течение многих лет ревизии у них проводят Крамер и Райт. Я думаю, Армин мог бы получить заказ, если бы добивался этого, но у него было ровно столько работы, сколько он был в состоянии сделать.

— Значит, дела у него шли хорошо?

— Довольно хорошо.

— Это неприятный вопрос, миссис Робинсон. Как вы думаете, могла ли его смерть быть кому-то выгодна?

— Нет, если не считать меня. Муж был застрахован на десять тысяч. Ну, и дом полностью выплачен. Но почти никаких сбережений. Мы купили этот дом год назад и истратили все свои накопления, чтобы оплатить его сразу. И дело Армина не может быть продано — нечего продавать. Я хочу сказать, что он просто продавал свои услуги в качестве ревизора.

— Тогда я бы не сказал, что вы что-то выгадываете от его смерти, — сказал я. — Страховка в десять тысяч не компенсирует ежегодный доход в десять тысяч.

— И потерю мужа, мистер Хирн.

Это могло бы показаться мелодраматичным, если бы не прозвучало искренне.

Ее замечание напомнило мне, что я хотел поскорее кончить и уйти, поэтому я перешел к сути дела.

— Ваш муж заранее собирался навестить Истера? — спросил я. — И знал ли кто-нибудь, что он предполагал туда пойти?

— Никто, кроме Луиз и меня. А мы узнали непосредственно перед его уходом. Вот как это произошло. Луиз и я договорились пойти в кино еще до несчастного случая с Максом. Около половины седьмого в тот вечер, когда Армин и я сели обедать, позвонила Луиз. Она сказала, что лучше не оставлять Макса одного дома, что у него очень подавленное настроение. Армин по моим репликам догадался, о чем идет речь. Тогда он подошел к телефону и сказал Луиз, чтобы она не меняла свои планы. Он готов подъехать и посидеть с Максом.

— В какое время он туда отправился?

— Около семи, потому что поехал на автобусе и хотел быть там к половине восьмого, чтобы Луиз могла успеть вовремя. Он сказал, чтобы я взяла нашу машину и заехала за ним после фильма.

— И он успел к Истерам к половине восьмого?

— Да. То есть Луиз так сказала. Она говорит, что он сразу прошел наверх в комнату Макса. Она ушла минут через десять. Она тоже поехала на машине, так что мы как-то не очень удачно все спланировали.

— Было ли что-нибудь необычное в поведении вашего мужа в пятницу вечером? — спросил я. — Перед тем, как он уехал? Или, если уж говорить об этом, вообще в последнее время?

— Последние два-три дня он был несколько мрачен и озабочен. Я несколько раз спрашивала его, не расстроен ли он чем-нибудь, но он неизменно отвечал, что все в порядке.

Тут я попытался копнуть поглубже, но не смог выяснить, были ли у нее какие-нибудь догадки о причине его озабоченности. Она была уверена, что это не были финансовые неприятности.

Я оставил эту тему. Предупредил, что могу еще раз прийти с ней поговорить. Она отнеслась к этому любезно, сказав, что понимает.

Сев в машину, я обдумал услышанное. Алиби обеих жен выглядело убедительным. Ни та, ни другая не могли находиться в восемь часов в кинотеатре и в то же время убить Армина Робинсона. Но я не хотел ничего принимать на веру и поэтому поехал по адресам двух других женщин, которые видели Луиз Истер и миссис Робинсон в фойе кинотеатра. Я поговорил с обеими и, когда уезжал от второй, уже ни в чем не сомневался.

Я снова сел в машину и поехал на завод Спрингфилд Кемикл. Представить себе, каким образом несчастный случай с Максом — его слепота — мог быть связан с убийством Робинсона, я не мог, но, прежде чем поехать к Истерам, хотел окончательно снять этот вопрос.

Спрингфилд Кемикл, вероятно, имела эффективную систему административного управления; их офисное здание было слишком маленьким для завода, где работало более ста человек.

Я вошел. В конторе стояло два стола, но только один из них был занят. Высокий, стройный, почти женственный мужчина с взлохмаченными черными кудрями поднял глаза от стола и сказал: «Да?» — тоном, который означал: «Я надеюсь, это не отнимет много времени; я ужасно занят». И судя по количеству бумаг, громоздившихся на его столе, так оно и было.

— Мое имя Джордж Хирн, мистер Элдред. Из отдела по расследованию убийств, — сказал я и сел на стул перед его столом.

Он запустил руки в волосы, и стало понятно, почему они у него такие лохматые.

— Опять об Армине Робинсоне, я полагаю.

Я признал, что так.

— Он был вашим близким другом?

— Ну, не совсем. Мы виделись не реже раза в неделю, в клубе бриджа, члены которого собирались поочередно в наших домах. Истеры, Энтони, Робинсоны, моя жена и я.

Я кивнул.

— Миссис Робинсон рассказала мне об этом. Вы собираетесь продолжать встречи?

— Не знаю. Может быть, если найдем другую пару. Но не раньше, чем у Макса Истера восстановится зрение. Сейчас нам не хватает двух пар — даже трех, пока Энтони не вернутся из Флориды.

— Вы думаете, зрение Истера восстановится?

— Почему бы и нет? Доктор в этом уверен, и даже удивлен, что этого до сих пор не произошло. Мы давали ему образец кислоты. Он считает, что она не могла нанести серьезный ущерб зрению.

Он опять запустил пальцы в волосы и добавил:

— Я очень надеюсь, что он скоро вернется на работу. Помимо прочих, у меня еще и эгоистический интерес — я делаю сейчас и его, и свою работу и совершенно зашиваюсь.

— А что, ваша компания не может нанять кого-нибудь?

— Может, я думаю. И наверное, сделала бы это, если бы я настаивал. По правде говоря, мы обсуждали такой вариант. Но дело в том, что уйдут недели на то, чтобы ввести нового человека в курс дела, а до тех пор он будет больше мешать, чем помогать. Да и доктор уверяет, что Макс самое большее через неделю вернется на работу. Но в любом случае запарка только до среды, то есть до послезавтра, потом будет легче.

— Почему до среды? — спросил я.

— День выдачи зарплаты за истекшие две недели. Это основная обязанность Макса. Он ведет учет рабочего времени и составляет ведомость зарплаты. Сейчас все это делаю я, так что до среды будет очень напряженно. У меня же еще и своя работа. Но если Макс не сможет прийти и к следующей зарплате, то придется что-то менять. Я же не могу бесконечно работать по двенадцать часов в сутки.

Я кивнул. Было очевидно, что у парня действительно работы сверх головы. Мне понравилось, что он лишь тактично намекнул на это, не сетуя, что я отнимаю у него драгоценное время. Так что я задал ему первый обязательный вопрос — знает ли он кого-нибудь, кто мог быть заинтересован в смерти Робинсона, — и в ответ получил категорическое «нет». И такое же «нет» на вопрос, о чем мог беспокоиться Робинсон за несколько дней до смерти. Элдред вообще не заметил, чтобы тот был чем-то встревожен, когда видел его последний раз за игрой в бридж. Тогда я перешел к другой теме.

— Не расскажете ли, как произошел несчастный случай с Истером?

— Об этом вам Макс может рассказать лучше, потому что он в тот момент был один. Я знаю только, что он был на заводе, собирал карточки отработанных часов в гальваническом цехе во время перерыва на ланч. Он всегда так делает, потому что в отсутствие рабочих он за час обходит весь завод. А сам уходит на ланч позже.

— Разве он не рассказывал, как это случилось?

— Конечно рассказывал. Он вошел в одно из небольших кубовых помещений рядом с гальваноцехом, чтобы взять карточку с полки, где ее всегда оставляет работающий там человек. Когда он достал ее, то случайно сбросил с полки бутыль. Она упала в куб, стоявший под ней. Тянуться через куб, чтобы что-то взять с полки, очень неудобно, потому что полка выше уровня глаз. Теперь мы там все переставили.

— Кислота была в бутыли или в кубе?

— В кубе. Бутыль упала в самый центр, и его забрызгало кислотой.

— Кроме глаз, что-нибудь пострадало?

— Нет, если не считать одежду. Костюм, наверное, весь испорчен. Но кожа не повреждена, потому что кислота не сильная.

— Ответственность компания взяла на себя?

— Конечно. Во всяком случае, он получает сейчас полную зарплату и медицинские расходы за наш счет.

— А если травма окажется невосстановимой?

— Это исключено. Так нас уверяет врач. Он вообще считает, что слепота может быть следствием нервного потрясения. Вы слышали, наверное, об истерической слепоте.

— Слышал, — ответил я. — Но принято считать, что такое бывает только при наличии скрытого психического расстройства. В случае с Максом можно это предположить?

Мне показалось, что, прежде чем ответить, Элдред мгновение колебался.

— Нет, насколько я знаю.

Я помолчал, думая, что бы еще следовало спросить. Но ничего не придумал. Судя по выражению лица Ллойда Элдреда, он был удивлен, что я так много спрашиваю про несчастный случай с Максом и о самом Максе. Я еще раз взглянул на стопки бумаг на столе, поблагодарил его и извинился.

Было около полудня. Я находился всего в десяти минутах езды от дома, поэтому решил пообедать с Мардж. Иногда я заезжаю на обед домой, иногда нет, в зависимости от того, в какой части города окажусь к этому времени. Мардж всегда держит наготове что-нибудь, что можно быстро разогреть.

4

— Эту историю повесили на меня, — объявил я, как только вошел. Мардж поняла, что я имею в виду. За едой я рассказал ей то немногое, что узнал и чего не было в газетах.

— Так что видишь, Макс Истер стрелял в темноте вовсе не в серую кошку, а в петуха в шелковой пижаме. На этот раз твоя интуиция тебя обманула. Так же как и в отношении другого твоего откровения — Истер действительно слеп.

Она вздернула носик.

— Ставлю десять центов, что это не так.

— Значит, я разбогатею на десять центов.

— Может быть. Насчет серой кошки я, пожалуй, пари держать не стану, но это не глупее петуха в пижаме капитана Эберхарта. Или твоей шляпы с пером.

— Да, но если это была шляпа, то он в ней и ушел. А если серая кошка, то что же с ней случилось?

— Убийца вынес ее в чемодане, который взял из стенного шкафа, естественно.

Мне оставалось только сдаться.

Шутки шутками, но Мардж всерьез подозревала, что Макс Истер на самом деле не был слеп. А когда Мардж относится к своим предчувствиям серьезно, я ей верю. Во всяком случае, до такой степени, чтобы все проверить досконально. Поэтому, прежде чем уйти из дома, я позвонил кэпу Эберхарту и взял имя и адрес окулиста, лечившего Макса Истера.

Мне повезло, я сразу же попал к врачу в кабинет. Представившись и объяснив, чего я хочу, я спросил:

— Как скоро после несчастного случая вы осмотрели Истера?

— Думаю, что приехал на завод не позже чем через двадцать минут после звонка. А позвонили они мне, по их словам, немедленно.

— Вы заметили что-нибудь необычное в состоянии его глаз?

— Ничего необычного, учитывая, что в них попала слабая кислота. Я не уверен, что понимаю ваш вопрос.

Я и сам не был уверен, что понимаю свой вопрос. Я не знал, что ищу.

— У него была сильная боль?

— Боль? Да нет. Тетриановая кислота вызывает временную слепоту, но без боли. Не больше чем борная.

— Не могли бы вы описать мне этот эффект, доктор?

— Эта кислота, подобно белладонне, расширяет зрачки. И она в конечном счете так же безвредна. Но кроме расширения зрачков, что является мгновенной реакцией, она еще вызывает временный паралич глазного нерва и соответственно временную слепоту. Длится она обычно от двух до восьми часов, в зависимости от насыщенности раствора.

— А какая была насыщенность раствора?

— Средняя. Зрение должно было восстановиться не более чем через шесть часов.

— Но оно не восстановилось, — заметил я.

— Пока нет. И из этого следует два возможных вывода. Первый, что у него аномальная восприимчивость к этому веществу. В этом случае возвращение зрения — вопрос времени. Очень скоро оно восстановится. Ну, а второй — это, конечно, истерическая слепота — слепота, вызванная самовнушением. Но я почти уверен, что в случае с мистером Истером это не так. Однако, если его слепота продлится еще больше недели, я буду рекомендовать обратиться к психиатру.

— А нет ли третьей возможности? Например, симуляция? — спросил я.

Он улыбнулся.

— Не забывайте, мистер Хирн, что я нанят компанией и стою на страже ее интересов. Невозможно симулировать расширение зрачков, а у Истера они до сих пор расширены. Кроме того, существуют специальные исследования, которые показали, что он не притворяется слепым. Кстати, до сих пор сохраняющееся расширение зрачков подкрепляет мою уверенность, что его слепота не истерического происхождения. Истерика могла бы вызвать паралич нерва, но не должна была повлиять на состояние зрачков.

— Когда последний раз вы его осматривали?

— Вчера днем. Я навещаю его каждый день в четыре часа.

Я поблагодарил его и ушел. Предчувствие Мардж на этот раз не оправдалось.

Я уже достаточно долго оттягивал визит к Истерам. Пора было отправляться к ним.

На мой звонок дверь открыла женщина, которая оказалась миссис Истер, Луиз Истер. Я представился, она назвала себя и пригласила войти. Даже в домашнем платье она была красива. Было бы любопытно проверить, нет ли у нее на теле царапины от пули, но, увы, ее алиби было абсолютно безупречным. И к тому же, есть Мардж.

Ее муж, сказала мне Луиз Истер, находится наверху в своей комнате. Он все еще в постели, не хочу ли я туда подняться. Я ответил, что хочу, но было бы хорошо, если бы она провела меня сначала по нижним комнатам, потому что я хочу познакомиться с обстановкой дома.

Она все мне показала. Ящик, из которого был взят пистолет Макса; сервант, из которого исчезло серебро; полку на кухне, где лежали хлопчатобумажные перчатки.

— Больше ничего не пропало? — спросил я.

— Ничего. То есть внизу ничего. Наверху он взял бумажник Макса и часы с тумбочки. В бумажнике было около двадцати долларов. Это единственные деньги, которые в тот момент были в доме. И еще чемодан.

— Какого он был размера?

Она вытянула руки, что-то около двух футов в длину. Слишком большой для вещей, которые он взял, — но, может быть, он надеялся найти что-нибудь еще?

Я попросил ее рассказать о происшедшем в тот вечер, начиная с момента, когда она позвонила миссис Армин Робинсон, чтобы отменить встречу.

— Было где-то около половины седьмого, — рассказала она. — Я подала Максу обед, но еще не помыла посуду. Я решила, что лучше мне никуда не ходить и не оставлять Макса одного. Но потом Армин по телефону сказал, что посидит с Максом, так что я могу пойти. Ко времени, когда я помыла посуду и оделась, Армин уже приехал. Думаю, было около половины восьмого. Мы договорились встретиться в кинотеатре в восемь, так что у меня было пять-десять минут до выхода, и я некоторое время поболтала с мужчинами наверху в комнате Макса. Потом я уехала. Было по крайней мере без двадцати восемь. В кино я приехала на одну-две минуты раньше времени, а миссис Робинсон вовремя.

— Когда вы уходили, вы заперли дверь?

— Нет. Я собралась было запереть, но там замок сам не защелкивается, так что мне нужно было взять ключ и запереть дверь снаружи. И мне показалось нелепым — запирать Армина и Макса. Черный ход был закрыт.

— Вы думаете, что убийца проник в дом после того, как вы ушли, в период между вашим уходом и восемью часами?

— Должно быть, так, если только он не прятался в подвале. Наверху он быть не мог, там только две спальни, холл и ванная, и во все эти помещения я заходила. И внизу он быть не мог, потому что, когда я спустилась, уже собираясь уходить, я не смогла сразу найти свою сумку и повсюду искала ее. Потом нашла ее в кухне.

— Как глаза вашего мужа? Лучше? — спросил я.

Она покачала головой.

— Боюсь, что нет. Я начинаю серьезно беспокоиться, несмотря на уверения доктора. До сегодняшнего утра, во всяком случае, никакого улучшения не было.

— Сегодняшнего утра?

— Когда я меняла повязку и промывала ему глаза. Примерно через час я это снова буду делать. Ваш разговор не продлится дольше часа?

— Вероятно, даже меньше, — сказал я. — Но тогда, пожалуй, я этим сразу и займусь.

Мы пошли по лестнице вверх. Дверь одной из спален была приоткрыта, как, наверное, и вечером в пятницу. Сквозь проем был виден Макс Истер, сидевший в постели с забинтованными глазами. Таким, наверное, видел его и убийца, когда поднялся по лестнице после ухода Луиз Истер. Я стоял в дверях, где, наверное, и убийца сначала остановился, чтобы выстрелить в Армина Робинсона, прежде чем подойти ближе к кровати и швырнуть пистолет на матрас.

Луиз Истер вошла в комнату впереди меня и сказала:

— Макс, это мистер Хирн из отдела по расследованию убийств.

Я подтвердил это, но рассеянно, потому что осматривал комнату, глядя на стул около кровати, на котором, наверное, сидел Армин Робинсон, на след в штукатурке выше и сзади этого стула, там, где из стены вынули пулю. Я повернулся и увидел то место, где извлекли вторую пулю, — на полтора фута выше пола и на пять футов в сторону от двери. Пуля, которую выпустил Макс Истер и на которой были обнаружены следы крови, шелка и перьев. Не кровь, пот и слезы — кровь, шелк и перья.

Я мысленно проследил траекторию выстрела. Представил себе, как Макс, сидя в кровати, целится на звук, потом опускает дуло, услышав, как о пол ударилось чье-то колено. Я пытался представить себе убийцу, стоявшего где-то на линии выстрела и потом пригнувшегося и упавшего на колени.

В это время Макс Истер что-то произнес, и я сообразил, что он предлагает мне сесть. Поблагодарив, я прошел к стулу, который тогда занимал Робинсон. Взглянул на дверь. Нет, под этим углом Робинсону не была видна верхняя площадка лестницы. Как бы широко ни была открыта дверь, он не мог увидеть убийцу прежде, чем тот вошел в комнату.

Я перевел взгляд с Макса Истера на Луиз Истер, потом дальше по комнате и тут понял, что еще не сказал ни одного слова и что Истер не мог знать, чем я сейчас занимаюсь.

Тогда я объяснил:

— Я осматривался, мистер Истер, чтобы представить себе, как все случилось.

— Не беспокойтесь, у меня уйма времени, — вяло улыбнувшись, проговорил он. — Луиз, я хочу ненадолго встать. Устал все время быть в постели. Дай мне, пожалуйста, халат.

— Конечно, Макс, но… — Каковы бы ни были ее возражения, она не стала продолжать. Достала из стенного шкафа халат и помогла ему надеть его поверх пижамы. Он опять сел на край кровати.

— Не хотите ли бутылочку пива, мистер Хирн? — спросил он.

Я открыл было рот, чтобы ответить, что никогда не пью во время работы. Потом догадался, что сам он не может его принести и за ним придется спуститься Луиз.

Возможно, именно это ему и было нужно. Может быть, он хочет сказать мне что-то наедине.

— Конечно, спасибо, — ответил я.

Но когда Луиз ушла вниз к холодильнику, оказалось, что я ошибся. Очевидно, Максу Истеру нечего было мне сказать.

Он поднялся с кровати.

— Попробую-ка я свои силы, мистер Хирн. Пожалуйста, не помогайте мне. Луиз бы настояла на помощи, если бы была здесь, но я хочу научиться ориентироваться сам. Я намерен пересечь комнату и дойти до второго стула.

Он ощупью шел по ковру в противоположный конец комнаты, почти точно в то место, где в штукатурке стены была дыра, из которой извлекли выпущенную им пулю.

— Надо этому научиться. Мало ли что… — Он не кончил фразу, но было понятно, что он хотел сказать.

Он коснулся рукой стены, потом стал нащупывать стул. Но стул был не совсем там, где он искал его, и я направил его, сказав:

— Чуть правее, на два шага.

— Спасибо. — Он двинулся вправо, нащупал рукой прямую спинку стула, стоявшего у стены, и сел. Я заметил, что сел он как-то тяжело, как бывает, когда сиденье оказывается ниже, чем предполагаешь. Как будто на стуле должна была лежать подушка, но ее не было.

Особой сообразительностью я не отличаюсь, но и совсем тупым меня не назовешь. Мысль о подушках напомнила мне о перьях. Кровь, шелк и перья. Подушка на стуле в шелковой наволочке. Что-то в этом есть, хотя и не совсем ясно, что именно.

И еще возможно, что чувство пространства не подвело Макса Истера. Он ведь шел точно к тому месту, где пуля вошла в стену. И если стул должен был стоять именно там, где он искал его, и если на стуле лежала подушка, то пуля могла пройти сквозь нее.

Я не стал спрашивать, лежала ли раньше на стуле подушка. Теперь я был уверен, что так оно и было.

Мне стало не по себе.

Луиз Истер поднималась по лестнице. По полу процокали ее каблуки, и она появилась в комнате с подносом в руках, на котором стояли три бутылки и три стакана. Она подошла ко мне. Я взял стакан и бутылку, но думал в этот момент совсем не о пиве.

Думал я о крови. Откуда появились шелк и перья, я теперь знал.

Я поднялся на ноги и осмотрелся. Никакой крови я не увидел. Но заметил кое-что необычное — штору на единственном в комнате окне. Она была двойная, очень плотная, необычайной конструкции.

Мне стало не по себе. Должно быть, это отразилось в моем голосе, когда я спросил о шторе.

Ответил мне Макс.

— Да, я сделал эту штору на заказ, мистер Хирн. Я фотограф-любитель и в этой комнате устраиваю лабораторию. Дверь тоже плотно заделана, так что в щели не проходит свет.

Я посчитал, сколько прошло времени с тех пор, как она меняла ему повязку…

— Макс! — сказал я, не сознавая, что обратился к нему просто по имени. — Снимите-ка повязку!

Бутылку и стакан я поставил, так и не налив себе. Когда что-то должно произойти, лучше руки иметь свободными.

Макс Истер неуверенно коснулся повязки на голове.

— Макс, не надо! — воскликнула мисс Истер. — Доктор… — Ее глаза встретились с моими, и она поняла, что продолжать бесполезно.

Макс встал со стула и стянул повязку. Моргнул, неуверенно потер глаза ладонями.

— Я вижу… — проговорил он. — Расплывается, но начинаю…

Потом, должно быть, расплываться стало меньше, потому что его взгляд сфокусировался на жене.

И он начал прозревать.

Остальное я сделал по возможности быстро и безжалостно — ради Макса Истера. Я увез ее в участок. Прихватил с собой бутылку с надписью «Борная кислота». В ней оказалась тетриановая кислота, с помощью которой она поддерживала его слепоту.

Мы привезли Ллойда Элдреда. Он ни в чем не сознавался до тех пор, пока двое полицейских с ордером на обыск не поехали к нему домой. Там они нашли чемодан, закопанный на заднем дворе. И тогда он заговорил.

5

На то, чтобы раскрутить такую историю, потребовалось время. Домой я попал только около восьми. Но не забыл предварительно позвонить Мардж, чтобы она держала обед наготове.

Когда я приехал домой, я все еще был взвинчен. Мардж решила, что мне станет легче, если я выговорюсь, и я рассказал ей, как все было.

— Ллойд Элдред и Луиз Истер собирались вместе убежать. Но это только одна сторона дела. Другая — это то, что Ллойд растратил деньги Спрингфилд Кемикл. Говорит, что около четырех тысяч. Возместить он их не мог — проиграл в рулетку. А через две недели у них должна быть проведена ревизия — обычная ежегодная процедура. Так что удрать ему было необходимо — с Луиз или без.

Но ему нужно еще было раздобыть денег — так сказать, подъемные, на первое время. Он лихорадочно заготавливал фальшивые расписки и отсылал себе чеки под разными именами. Но тут ему мог помешать Макс. Помимо выдачи зарплаты, тот еще вел и бухгалтерию и непременно бы заметил подлог. В среду на этой неделе, то есть послезавтра, на заводе должна быть выдача двухнедельной зарплаты. В отличие от служащих, рабочим ее выдают наличными. Если бы ему удалось избавиться от Макса, он мог бы прихватить эти деньги — а это значительная сумма.

Итак, он создает в кубовой такую ситуацию, что, когда Макс тянется за блоком рабочих карточек на полке, бутыль падает в кислоту. Таким образом он на время устраняет Макса. Но чтобы удержать его в этом состоянии подольше, ему нужна помощь Луиз. Он дает ей разбавленный раствор тетриановой кислоты, взятой на заводе. Она промывает мужу глаза этой кислотой, выдавая ее за борную, несколько раз в день. Причем делает это в затемненной комнате. Не думаю, что она потихоньку от мужа затягивала штору, — просто говорила ему, что необходимо это делать в темноте. Промывание глаз она проводила за час или два до прихода врача, который навещал его ежедневно. Когда врач снимал бинт, чтобы осмотреть глаза, он каждый раз находил их в том же состоянии, что и сразу после травмы.

Мардж смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

— Значит, в действительности он не был слепым, Джордж! Но я ведь предполагала это просто потому…

— Как бы то ни было, — перебил я, — ты оказалась права. Но подожди. Я еще не подошел к финалу. Никакое убийство заранее не планировалось. Оно случилось просто по ходу дела. Видишь ли, Армин Робинсон узнал о тщательно скрываемом романе Ллойда Элдреда и Луиз Истер. Может быть, случайно видел их где-нибудь — во всяком случае, ему это стало известно. Про растрату Ллойда или про их планы совместного побега он, конечно, ничего не знал. Но он знал, что жена Макса обманывает мужа, — а Макс был его лучшим другом. Сказать ему об этом или нет — вот что его мучило.

В тот вечер, когда они были одни, он решает рассказать об этом Максу. Возможно, Луиз догадалась. По тому, как он себя держал или как с ней разговаривал, она заподозрила, что он что-то знает и собирается рассказать Максу после ее ухода. Она было решила остаться дома и отменить встречу с миссис Робинсон. Но потом поняла, что это ничего не изменит. Она вполне может уйти, понадеявшись, что Макс не поверит тому, о чем собирался ему рассказать Армин.

Когда она уже уходила, появился Ллойд Элдред. Он зашел, как обычно, чтобы навестить Макса, и принес ему подарок. То, что, по его словам, доставит ему удовольствие и развлечет его, пока он в таком состоянии. То, с чем он мог бы играть, находясь в постели.

Мардж догадалась, что последует дальше. В изумлении она приложила ладонь к губам.

— Ты имеешь в виду…

— Да, — подтвердил я. — Котенка. Макс помешан на кошках. У них была кошка, но за неделю до этого ее сбила машина. Ллойд хотел принести ему что-то, что он действительно любит и чем может заниматься, будучи слепым. Книги и тому подобное исключались, а цветы мужчинам не дарят. Котенок был самым подходящим подарком.

— Какого он был цвета, Джордж?

Я продолжал:

— Луиз встретила Ллойда в дверях, сообщила, что у Макса сидит Армин и что тот, по ее предположению, собирается все рассказать Максу. Ллойд сказал, чтобы она уезжала, а он обо всем позаботится. Но как именно позаботится, он не говорил.

Итак, она уехала, а Ллойд вошел в дом. Ситуация встревожила его гораздо больше, чем Луиз. Он понимал, что если часть правды выйдет наружу, то за ней потянется цепочка и, возможно, выявится и его растрата. Все его планы рухнут, ему придется скрыться без денег, которые он ждал и на которые рассчитывал.

Он положил котенка в карман и направился в комнату за пистолетом. Он знал, где Макс держал его. Взяв пистолет, он увидел хлопчатобумажные перчатки и надел их. Поднялся на цыпочках по лестнице и встал за дверью. Услышав, что Робинсон начал фразу: «Макс, мне неприятно тебе это…» — он вошел в комнату. Когда Армин увидел его и приподнялся, Элдред выстрелил в него. Хорошо, что Армин не успел назвать его по имени, а то пришлось бы убить и Макса.

— Но зачем он бросил пистолет на кровать?

— Он не хотел уносить его с собой. Первое, что ему пришло в голову, — это спутать все карты, оставив пистолет на кровати. Котенка он тоже собирался оставить там — то, как он его раздобыл, не смогло бы навести полицию на его след. Понимаешь, это не было заранее продуманным убийством, так что он на ходу импровизировал.

Он подошел к кровати, швырнул пистолет и уже держал котенка за шкирку, готовый бросить его туда же, как вдруг увидел, что Макс нащупал пистолет и направил на него. Макс оттянул курок, и Ллойд пригнулся, опустившись на колено, чтобы быть ниже линии выстрела. Макс наклонил пистолет вниз к полу и выстрелил. Пуля убила кошку и вошла в стену, пройдя сквозь шелковую подушку на стуле.

Потом Макс уронил пистолет, тот упал на пол так, что он уже не смог бы до него дотянуться. Опасность миновала. Ллойд решил, что лучше всего инсценировать ограбление. Он забрал бумажники, часы и взял из стенного шкафа чемодан. Котенок в сцену ограбления не вписывался — грабители не подбрасывают кошек. Направляясь к стенному шкафу, он, чтобы освободить руки, бросил мертвого котенка на стул, на простреленную пулей подушку. Достав чемодан, он положил туда и котенка, и подушку, потому что на ней осталась кровь.

Между тем Макс не шевелился — и Ллойд знал, что тот не решится пошевелиться, пока не услышит, что входная дверь закрылась. Так что можно было не спешить. Он прошелся по нижнему этажу, прихватил столовое серебро и несколько мелочей. Потом ушел. Вот и все.

— Джордж, какого цвета была кошка?

— Мардж, — ответил я. — Я не верю в интуицию и не верю в ясновидение. Так же как и в совпадения — не до такой степени, во всяком случае. Так что черта с два я тебе когда-нибудь скажу, какого она была цвета.

Но думаю, что это был достаточно ясный ответ. Больше она ничего не спросила.

Пол и Карен Андерсон Первый приговор

Бенруд почувствовал удовлетворение, позвонив Хорнеру и пригласив его зайти выпить рюмочку и для небольшого делового разговора.

С минуту он стоял, не убирая руки с телефона, невысокий человек, который никогда не был толстым, а теперь приближающаяся смерть и вовсе иссушила его тело. Дыхание застревало у него в горле, но почему-то, может быть, из-за возбуждения, боль стихла. Он чувствовал ее только во время разговора, когда замолкал, и поэтому старался говорить как можно меньше.

Вот если бы только он мог спать по ночам! Сама по себе работа легких мешала ему спать в такой же мере, как и кашель, и он едва мог припомнить день, когда бы утомление не вызывало в его голове ощущения тяжести. В таком состоянии он находился не так долго, всего несколько месяцев, но память о прежних годах, годах здоровья, уже затуманивалась.

В доме была тишина. Мойра с детьми уехала навестить мать за сотню миль. Это была инициатива Бенруда: он объяснил, что у него много работы и он будет плохой компанией, пока ее не закончит.

— Ты не должен так утруждать себя, — сказала Мойра. При свете лампы были заметны легкие морщинки вокруг глаз, почти единственный признак, что ей уже сорок. — Ты неважно себя чувствуешь.

— Я говорил тебе и повторяю, — ответил Бенруд, — это все проклятая аллергия, и, пока не определят, что ее вызывает, я должен с ней мириться. А ты знаешь, что я практикуюсь кашлять по всей музыкальной гамме? Лучше всего у меня получается в «ля диез», но и все остальные ноты хорошо идут, так что я подумываю отправиться на концертные гастроли.

Она улыбнулась, все еще обеспокоенная, но уже несколько утешенная им и своими ничтожными познаниями в медицине.

— Только, пожалуйста, определяй поскорее, — сказала она, — потому что уж очень тоскливо одной по ночам.

— Мне тоже, — сказал он. Он перебрался в свободную спальню, как только узнал диагноз. Отчасти для того, чтобы не мешать своим кашлем ей спать, как он ей объяснил, а отчасти, чтобы она не видела кровь, которая стала появляться при кашле.

— Я все-таки думаю, что это связано с лабораторией, — сказала она, — все эти вещества, с которыми ты имеешь дело.

Он пожал плечами, потому что уже заявил, что анализы органических веществ, с которыми он ежедневно работал, на возможный аллерген дали отрицательный результат. Что было бы правдой, если бы эти анализы были действительно сделаны. На самом же деле он не потрудился их сдать, потому что к тому времени он уже знал, в чем дело.

Она подалась вперед в кресле и дотронулась до его руки. Свет вспыхнул в ее волосах цвета красного дерева. Сегодня вечером ее глаза были почти зелеными.

— Но по крайней мере отпуск ты мог бы взять? — спросила она. — Джим поймет. Он сможет управиться один, пока тебя не будет, и, если тебе станет лучше, это докажет… — Она уловила его скрытое недовольство и остановилась. — Во всяком случае, отдых пойдет тебе на пользу. Джим, когда я видела его последний раз, сам настаивал, чтобы я уговорила тебя уехать.

— Милый старина Джим Хорнер, — пробормотал Бенруд.

— Послушай, почему нам не оставить детей у мамы и не уехать? Она поймет. Мы вдвоем. Может быть, опять туда, в то маленькое местечко в Мексике. Вряд ли оно сильно изменилось, дорогой, даже за… восемнадцать лет, и…

— Прекрасная идея! — Если бы у него были силы проявить энтузиазм! — Да, я хочу отдохнуть. Конечно. Но я должен сначала разобраться с этим делом, иначе все время буду об этом думать.

Она понимающе кивнула, хорошо узнав его за то время, что они были вместе.

— Поэтому я и хочу, чтобы ты сейчас уехала, дала мне возможность все привести в порядок. Как только с этим будет покончено, конечно же, у меня будет долгий отдых.

— Ты позвонишь мне сразу же, как закончишь, обещаешь?

— У-гу.

И она уехала.

Бенруд еще некоторое время нерешительно стоял у телефона. То было единственное обещание, которое ему хотелось бы сдержать. Это была бы небольшая уступка своей слабости, позвонить, сказать: «Я люблю тебя», — и опять повесить трубку. Но нет, это было не в его характере.

Нож Хорнера лежал около телефона. Бенруд тронул ногтем широкое, острое лезвие. Хорошая шведская работа прошлого столетия. Такие ножи теперь трудно найти.

Джим Хорнер всегда любил себя побаловать.

Бенруд осознал, что делает попытку вздохнуть, но вздох затерялся где-то в хрипах его распадающихся легких. Он отошел от столика около кушетки и медленно пересек комнату мимо книжных стеллажей к бару с напитками. Они с Джимом установили маленький современный холодильник внутри дубового шкафчика викторианской эпохи пять лет назад, чтобы не нужно было ходить за льдом и холодной содовой на кухню. Бенруд помнил крупные руки Хорнера, державшие стакан с напитком, — и шутливое замечание, брошенное проходившей мимо Мойре. Когда он изменился? Да и менялся ли? Бенруд не был уверен, зная за собой приступы ярости, случавшиеся время от времени, как это бывает со всеми. А ведь он был спокойным, книжным человеком. Так что, может быть Хорнер, амбициозный сверх всякой меры, всегда был себе на уме.

Бенруд наполнил два стакана льдом, плеснул виски и поставил один на подсобный столик около кресла Мойры для Хорнера. Другой держал в руке. «По крайней мере, у нас обоих одинаковый вкус в напитках», — подумал он. — «Но почему по крайней мере? Мы работали с одним и тем же металлом, и смеялись одним и тем же шуткам, и дело у нас общее, и, как я подозреваю, продолжаем любить одну и ту же женщину.»

Книги напомнили ему, что он хотел перечитать несколько любимых страниц, и мгновение это желание было настолько сильным, что он чуть не отменил свой план. Но, нет, подумал он, я слишком устал, чтобы извлекать удовольствие из любой ситуации.

Слабый спазм боли пронзил его грудную клетку.

Раздался звонок в дверь. Квартира Хорнера находилась в нескольких шагах от этого дома. Бенруд открыл. Его партнер стоял на пороге, за его спиной на улице скользили машины, виднелись дома и спуск к сиявшему огнями Сан-Франциско, к бухте и мостам.

— Привет. — Хорнер вошел и закрыл за собой дверь.

«Интересно, думает ли он об этом доме уже как о своем?» — подумал Бенруд.

— Ты, кажется, что-то сказал насчет выпивки?

— Там. — Бенруд кивнул в сторону столика.

Крупный мужчина пересек комнату энергичной походкой, по которой можно было его узнать за два квартала. Бенруд опасался, что он увидит нож около кушетки. Я чересчур беспокоюсь, сказал себе Бенруд, это всегда было моим слабым местом; я больше строил планы, чем делал дело. Правда, поэтому мои планы реже терпели фиаско, чем планы Джима. Но зато он мог бы сказать, что получал больше удовольствия от жизни, даже от неудач.

Хорнер сел, кресло уютно скрипнуло под ним, и взял стакан.

— Выпьем! — сказал он. Одной рукой он вынул сигарету, швырнул спичку в огонь.

Бенруд сел на кушетку и залпом выпил свой виски. Не для того, чтобы набраться храбрости — в этом он уже не нуждался, — а чтобы успокоиться. Хорнер устремил на него пристальный, как у охотника, взгляд.

— Зачем ты меня позвал? — поинтересовался он.

— А-а-а… Разное. — Бенруд указал на нож, лежавший на телефонном столике. — Я одолжил его, когда был у тебя на днях.

— Да?.. — Хорнер был поражен. — Но это мой любимый. И ты не спросил меня?

— Извини. Я неважно себя чувствовал. Как-то забыл.

— Ты не прав, Гарри, — сказал Хорнер. Он помолчал, потом медленно проговорил: — Почему ты не расскажешь мне, что сказал доктор?

— Я же объяснил…

— Ерунда. Для Мойры это годится. Но я твой партнер. Мы вместе основали Научную лабораторию по изучению свойств металлов. Я вложил капитал в твое здоровье, Гарри.

Бенруд мысленно вспомнил два десятилетия их знакомства. То были хорошие годы, его и Джима. Женитьба на Мойре, остановившей на нем свой необъяснимый выбор, не разлучила их. Лаборатория, которую они основали сразу же после войны, процветала; и, что более важно, работа была одним долгим путешествием в мир кристаллов; их дружеские бифштексы, поджаренные на бунзеновской горелке в три часа утра, когда долгожданная реакция только что закончилась… Что бы ни было теперь, этого у них не отнять.

— Ты сможешь обойтись без меня, — сказал он.

— Ну конечно, теперь-то, когда все идет так гладко, и с молодыми талантливыми сотрудниками. Давай, бери отпуск. — Хорнер смял сигарету в пепельнице и посмотрел на него сузившимися глазами. — Но мне бы хотелось, чтобы ты мне рассказал, что же с тобой такое.

— Честно говоря, — сказал Бенруд, — именно за этим я и позвал тебя сегодня.

Хорнер ждал.

— Отравление бериллием, — сказал Бенруд.

— Что? — вскричал Хорнер, резко выпрямившись, так что чуть не перевернул пепельницу.

— Смертельная доза, — сказал Бенруд. — Легкие полностью поражены, и процесс распространяется быстрее, чем когда-либо было зарегистрировано в подобных случаях. Так мне было сказано.

— О нет, — прошептал Хорнер.

— Очевидно, несколько месяцев назад я вдохнул дьявольское количество бериллиевой пыли, — сказал Бенруд.

Он допил свой виски, встал и пошел к бару, чтобы налить еще. В течение нескольких секунд единственными звуками в комнате были звяканье, плеск и бульканье; а за окном, там, где мерцала бухта, почему-то наводил тоску шум проезжавших автомобилей.

— Но — бога ради, дружище!

— Естественно, доктор хочет, чтобы я лег в больницу, — сказал Бенруд. — Я не понимаю этого. А ты, Джим? Никакого лечения не существует. Просто лежать там, кашлять и тратить тысячи долларов.

— Христа ради, Гарри! — Хорнер вскочил и стоял, расставив ноги, будто готовясь к схватке. — Если тебя это волнует, то, Христа ради, у меня есть деньги!

— И у меня тоже, — признал Бенруд спокойным тоном. — И лаборатория может позволить себе заплатить за меня. Но может ли себе позволить это моя семья в течение месяцев, может быть, года или двух, пока я буду умирать? И могу ли я?

— Гарри, — пробормотал Хорнер, — ты уверен? Доктора ведь могут ошибаться. Я не могу понять, как…

— Я тоже сделал анализы своей мокроты. — Бенруд вернулся на свое место. Бессонница осталась сейчас только привкусом во рту, мозг работал с обостренной чувствительностью. Но спина болела, и сесть на кушетку было облегчением.

— Садись, Джим.

Тот опустился в кресло. Они молчали. Хорнер, очевидно, почувствовал тлеющую между пальцами сигарету; он выругался себе под нос и глубоко затянулся. Свободной рукой поднял стакан с виски и с шумом глотнул.

— Я никогда не был сентиментальным или религиозным, — улыбнулся Бенруд. — Наша жизнь есть результат некоторых случайных химических реакций миллиард лет назад. Это все, что мы имеем, и мы не обязаны держаться за нее, если в результате другой случайности она потеряла смысл.

Хорнер облизал губы.

— Мост через Золотые ворота? — спросил он резко.

Бенруд пожал плечами.

— Я найду подходящий способ.

— Но… Я хочу сказать…

— Давай теперь поговорим о деле, — сказал Бенруд. — Поболтать мы сможем потом. Мойра, естественно, наследует мою долю, но у нее совершенно нет делового чутья. Ты позаботишься о ней и о детях, да?

— Да, — прошептал Хорнер, — боже, конечно, позабочусь.

— Знаешь, — сказал Бенруд, — в общем, я склонен этому верить. И ты все еще любишь ее. Почему ты не женился все эти годы?

— Но подожди, — начал Хорнер, — подожди, сейчас не время для… — Он откинулся на спинку. — О'кей, — вздохнул он, — говори, как считаешь нужным, Гарри.

Бенруд, нахмурившись, смотрел в свой стакан.

— Беда вот в чем, — продолжал он. — Я ошибался в характерах раньше. И могу очень легко ошибиться опять. Из тебя может получиться великолепный муж и изверг-отчим. Я никогда не любил рисковать.

Он бросил быстрый взгляд на Хорнера. Тяжелое лицо компаньона покраснело, и рука плотно сжалась в кулак. Но он сдержался и ничего не сказал.

— Как ты говоришь, — напомнил ему Бенруд, — наши очень знающие сотрудники сумеют вести дела лаборатории без нас обоих.

Хорнер опять выпрямился. Его голос в середине фразы сорвался:

— К чему ты ведешь?

Бенруд перекатил во рту виски. «Хороший продукт, — подумал он. — Если кельты ничего другого и не сделали, то они внесли свой вклад в цивилизацию виски, Джеймсом Стефенсоном и каноническими постулатами Гамильтона. Это наследие сделает честь любой нации».

— Я искал причину моих неприятностей, — сказал он. — Ты помнишь это, да? Я не признавался, что ищу конкретно бериллиевую пыль, но я проверил каждый сосуд, респиратор и все остальное, что только могло прийти в голову. Полезное дело в любом случае. Мы действительно имеем под рукой опасные компоненты. — Он помедлил. — Я ничего не нашел.

— Да, но это могла быть какая-то странная случайность, — сказал Хорнер. Хладнокровие вернулось к нему — если он в самом деле терял его.

— Методичные люди, подобные мне, редко подвергаются странным случайностям, — заявил Бенруд, — хотя наверняка полиция будет вынуждена принять это объяснение по прошествии столь долгого времени.

— Но что еще… Гарри, ты знаешь, я сожалею обо всем этом, но если ты настаиваешь на обсуждении причины — то что еще могло вызвать это?

— Я спрашивал себя об этом, — сказал Бенруд. — И потом я вспомнил случай семимесячной давности, когда у меня была обычная ангина и ты уговорил меня попробовать аэрозоль, с которой экспериментировал какой-то химик из Лос-Анджелеса; ты дал мне баллончик, заполненный ею. Мутная жидкость. Я не мог заметить коллоидные частицы.

Хорнер снова вскочил на ноги, стакан при этом упал, и кубики льда рассыпались по ковру.

— Что за чертовщину ты несешь? — воскликнул он.

— Я вспомнил, как ты настаивал, чтобы я продолжал впрыскивание до тех пор, пока пульверизатор не опустеет, даже если горло очистится раньше, — сказал Бенруд. — А потом ты попросил баллончик назад. На что тебе эта двухгрошовая пустяковина?

— Господи, — прошептал Хорнер. — Ты не в своем уме.

— Возможно. — Бенруд отхлебнул еще один большой глоток. Он старался не двигаться. Этот здоровяк сумеет скрутить его в два счета, если потребуется. — Зачем тебе нужен был этот пульверизатор? — спросил он. — Где он сейчас? Кто этот твой друг-химик и где он живет?

— Я… Послушай, Гарри, ты болен. Давай я помогу тебе лечь в постель.

— Дай мне имя и адрес этого парня, — улыбаясь, сказал Бенруд. — Я напишу, и, если он ответит, я униженно попрошу у тебя прощения.

— Он умер, — сказал Хорнер. Он стоял, сжав кулаки, и смотрел на Бенруда немигающим взглядом.

— Ну что ж, скажи мне по крайней мере его имя и адрес. Живой или мертвый, все равно нужно проверять. В конце концов, Джим, я хочу быть уверенным в отношении будущего опекуна моей семьи.

Хорнер ударил кулаком в ладонь другой руки. Губы его растянулись, обнажив крупные, ухоженные зубы. Хорнер всегда был необычно внимателен к своему великолепному телу.

— Я говорю тебе, ты бредишь, — сказал он. Он постоял мгновение, размышляя.

— Так чего же ты хочешь? — резко спросил он.

— Доказательств относительно химика.

— Какого химика? Никто не упоминал никакого химика. Ты болен, и ты бредишь.

Бенруд вздохнул. Он вдруг опять почувствовал себя очень усталым.

— Давай оставим этот вздор, — сказал он. — Я знаю, какие ощущения при лихорадке. У меня ее нет.

Хорнер стоял неподвижно, его свободная спортивная рубашка собиралась в складки при дыхании, незатрудненных вдохах и выдохах здоровых легких. Наконец он сказал, глядя в сторону:

— Ты вполне можешь все это забыть, Гарри. Этого нельзя доказать, ты ведь знаешь.

— Я знаю, — сказал Бенруд. — Если бы я рассказал об этом, ты бы смог убедить Мойру, что мой мозг так же разложился, как и легкие. Я не хочу, чтобы она помнила меня таким.

Хорнер опять сел. Бенруду было бы легче продолжать, если бы тот проявил проблеск скрытого удовлетворения, но с таким лицом Джим вполне мог сидеть за покерным столом в одной из тех ночных игр, которые у них бывали раньше. Бенруд кашлянул, все взорвалось у него внутри, и он подумал, что сможет скоро с этим покончить.

— Мне жаль, — сказал Хорнер тусклым голосом.

— Мне тоже, — просипел Бенруд. И, помолчав, добавил: — Но я человек и хочу возмездия. Было бы хорошо, если бы тебя признали виновным. В Калифорнии за предумышленное убийство дают газовую камеру — изысканный садизм. Ты никогда не признал бы себя виновным, как бы плохо все ни складывалось; ты прошел бы сквозь всю процедуру до конца.

— Потому что я невиновен, — сказал Хорнер.

— Если нет, тогда ответь на мои вопросы.

— Ой, оставь это! Я иду домой.

— Одну минуту, — медленно произнес Бенруд. — Откуда ты знаешь, что я не отравил твой виски?

Хорнер застыл. Краска сошла с его лица.

— Как я говорил, — сказал Бенруд, — ты борец. И, как я теперь понимаю, отчаянный эгоист, достаточно приятный, достаточно компанейский, но, когда все карты на столе, ты тот человек, который считает, что ничего кроме него самого не существует. Так что, если тебе предъявят обвинение в убийстве, ты будешь бороться. Не будет признания вины, ничего такого, что бы помогло получить смягчение приговора. И ты будешь сидеть на стуле, стараясь не дышать, пока твои легкие выдержат.

— Ты отравил виски? — бормотал Хорнер.

— Мотивы легко можно найти, конечно, — сказал Бенруд.

Пот на лице Хорнера блестел, как масло.

— Деньги, ревность. Ты мог…

— Ты отравил виски? — Хорнер спрашивал стариковским голосом.

— Нет, — сказал Бенруд. — Я не хочу, чтобы Мойра помнила меня и таким тоже. Или даже как самоубийцу.

Он встал. Хорнер тоже поднялся, слегка дрожа, хотя ночь была летней. Бенруд осторожно взял в руки нож. Его собственные отпечатки пальцев не будут иметь значения, потому что отпечатков Хорнера там, конечно же, в изобилии.

У здоровяка появилась усмешка.

— Ты, издыхающая букашка, — сказал он, — всерьез надеешься, что сумеешь мне навредить?

— Несколько иначе, — сказал Бенруд.

Он заранее выяснил, где лучше всего резать, и нож вошел в него с гораздо меньшей болью, чем он ожидал. Хорнер закричал и бросился к нему. Кровь залила ему руки. Бенруд оттолкнул его. Хорнер качнулся назад. Брошенный стакан хрустнул под его башмаком, и он свалил столик.

Бенруд набрал на телефонном диске «О».

— Оператор! — задыхаясь, проговорил он. — Полиция. На меня нападают, Джим Хорнер нападает на меня, Джим Хорнер, это Гарри Бенруд, я…

Хорнер навалился на него снова. Телефон упал на пол. Потребуется время на то, чтобы установить, откуда был звонок, и пока приедет полиция. Достаточно для того, чтобы раненный, ослабленный человек успел умереть. Бенруд откинулся на спину и отдался охватившей его темноте.

Роберт Алан Блер Толстый Джоу

На двери пронзительно звякнули колокольчики. Толстый Джоу, подметавший пол, недовольно поднял голову. Недовольство перешло в отвращение, смешанное со страхом, когда он узнал Лео Линднера, Счастливчика.

— Где босс? — требовательно спросил Линднер, занятой человек, не утруждавший себя вежливостью.

Нетерпеливым кивком головы старый клерк указал на крутую лестницу в дальней части магазина и снова принялся подметать.

Он редко прибегал к своему безупречному английскому, потому что этот резкий язык оскорблял его восточное ухо, привыкшее к мелодичной речи. Он переместился поближе к лестнице, чтобы лучше слышать. За сорок два года службы у Мун Кая мало что ускользало от внимания старого клерка.

Вскоре рассерженный голос Линднера стал громче:

— У меня семь лет ушло на то, чтобы всех вас приструнить, и я не допущу, чтобы какой-то мелкий мошенник, вроде тебя, разрушил всю организацию.

Ответ Мун Кая был монотонным и неразборчивым.

Линднер сказал:

— Почему не проявить благоразумие, папаша? Дело не только во мне. Тебе ведь известно, что, как только ты побежишь в полицию жаловаться, они зажмут в тиски твою лотерею.

Мун Кай повысил свой тонкий голос:

— Я буду делать то, что считаю нужным, мистер Линднер, не спрашивая вашего совета.

— О'кей. Теперь ты знаешь мою позицию. Подумай об этом, вот и все. Больше я просить не буду.

Линднер тяжело протопал вниз по лестнице и вышел за дверь, сопровождаемый звоном колокольчиков.

Мун Кай вышел на лестницу, на ходу застегивая пиджак.

— Я должен ненадолго выйти, — сказал он клерку. Он был спокоен, но его глаза сердито блестели.

— Вы идете в полицию? — спросил Толстый Джоу.

Он не хотел, чтобы у его хозяина были неприятности. Так же он не хотел, чтобы из-за него пострадала лотерея. Но положение Толстого Джоу не давало ему права выражать свое мнение.

Мун Кай задержался у двери.

— Если бы хоть один торговец имел мужество обратиться в полицию, бедствиям пришел бы конец. — Он вздохнул. — Не лучше ли позволить закрыть лотерею, чем покорно подчиняться Линднеру?

— Не знаю, — сочувственно пробормотал Толстый Джоу.

— Да и не навечно ее закроют, — рассуждал Мун Кай. — Полиция — как птицы на рисовом поле. Стремительно нападают, потом насыщаются и улетают.

— Вы идете в полицию один?

Мун Кай слабо улыбнулся.

— Не бойся. Я не буду действовать в одиночку. Сейчас пойду поговорю с Ли Киунгом, хозяином макаронной фабрики, и Гимом Вонгом из швейной мастерской. Они тоже устали от «протекции» Линднера.

С недобрыми предчувствиями Толстый Джоу проводил взглядом уходящего хозяина. Он предвидел неминуемые изменения в своем упорядоченном существовании, которым так дорожил. В течение сорока двух лет он работал на Мун Кая, жил поблизости в однокомнатной квартире на нижнем этаже, покупал скудную провизию в соседних магазинах, вел неторопливые беседы с друзьями. Поистине спокойная жизнь, не требующая ни инициативы, ни изобретательности.

Поскольку магазин лечебных трав более располагал к серьезной беседе, чем макаронная фабрика или швейная мастерская, Мун Кай привел обоих торговцев с собой. Наверху за чаем они долго и серьезно совещались, но, когда Мун Кай спустился на минуту, чтобы отпустить Толстого Джоу, они были так же далеки от согласия, как и в начале.

С легким сердцем Толстый Джоу отправился домой. Мун Кай обещал не действовать в одиночку.

Рано утром Толстый Джоу шел по улице к магазину, чтобы открыть его на день. Он остановился под выгоревшей вывеской «Лечебные травы» и испуганно замер. Дверь была не заперта и при его прикосновении распахнулась в полутемное внутреннее помещение. Уходя вечером из магазина, Мун Кай никогда не забывал запереть ее.

Толстый Джоу посмотрел по сторонам вдоль улицы, но в этот ранний час он был один. Поднявшись на цыпочки, он попытался заглянуть в окно витрины, но шторы из неотбеленного муслина хорошо скрывали внутреннее помещение магазина от глаз прохожих.

Толстый Джоу подавил страх и вошел. Магазин выглядел обычно, пыльные полки заставлены банками, коробками из фольги и картона, пучками веток и корней причудливой формы. Потом он увидел, что наверху горит свет. Как не похоже на Мун Кая платить за ненужный ночной свет.

Медленными шагами Толстый Джоу поднялся по тесной, крутой лестнице.

Мун Кай лежал лицом вниз между столом с крышкой на роликах и вертящимся креслом. Тусклое пятно с черным отверстием в центре темнело на спине серого сатинового жилета его хозяина.

Толстый Джоу был в ужасе. После сорока двух лет существования по указке босса он был вынужден принимать решение самостоятельно.

Вот теперь нужна полиция. Телефон был рядом на столе, но он не мог заставить себя приблизиться к телу, чтобы дотянуться до трубки. Спотыкаясь, он спустился вниз к телефону на стене и остановился. Полиция только ускорит крушение его пошатнувшегося мира. Он заставлял себя думать. Если он не позовет кого-нибудь, Мун Кай будет лежать здесь бесконечно. Жена не придет искать своего мужа, потому что Мун Кай вдовец. Хозяин дома не придет за платой раньше конца месяца.

А-а… У Мун Кая есть сын в городе, в колледже. Ему только двадцать четыре, но он-то и был тем, кто снимет с Толстого Джоу ответственность.

Телефон общежития был написан карандашом на стене у телефона. Толстый Джоу позвонил, и сонный молодой голос заверил его, что сына разыщут.

Толстый Джоу безвольно упал на стул с плетеным сиденьем рядом с телефоном. Его настороженные глаза скосились в сторону лестницы на верхний этаж.

Теперь пришла ярость, она медленно разрасталась в нем. Толстый Джоу прикрыл глаза и сложил руки на коленях. Может быть, именно ему надлежит сохранить ясность ума в этой ситуации.

Единственный сын Мун Кая, с надеждой названный Первый Сын, приехал на такси. Раскованный, американизированный китаец сейчас выглядел осунувшимся от волнения. Он схватил клерка за плечи.

— В чем дело, старик? Мой отец… они ничего мне не могли сказать. Он болен?

Толстый Джоу указал наверх.

— Ты захочешь пойти туда один, — мягко сказал он.

Первый Сын рванулся и взлетел вверх по лестнице, прыгая через ступеньки.

Крик, один-единственный крик ужаса… и тишина.

Когда он вернулся, его глаза были красными от слез, но вместе с горем в них был гнев.

— Кто сделал это? — спросил он сурово.

Толстый Джоу внимательно всматривался в него. Неужели он думал обращаться к такому молодому за помощью?

— Это Лео Линднер, — сказал он.

Растерянность умерила гнев Первого Сына.

— Ты уверен? — прошептал он.

— Или Линднер, или тот, кого он нанял. Он был разозлен, потому что твой отец собирался пожаловаться в полицию. Он угрожал, но Мун Кай не испугался его угроз.

Первый Сын проговорил с печальной гордостью:

— Мой отец так легко не отступался.

Он вышел на порог и взглянул вдоль улицы.

— Где полиция? Почему они не едут?

Толстый Джоу склонил голову в ожидании тирады, которая должна будет последовать:

— Я не вызывал полицию.

Первый сын разъяренно повернулся к нему.

— Где твоя голова, старик? Мой отец правильно говорил, даже в мелочах за тебя должны думать другие. — Он потянулся к телефону.

— Подожди! — резко сказал Толстый Джоу, схватив Первого Сына за запястье. В обычной ситуации он бы и мысли не допустил касаться его персоны. Он продолжал:

— Послушай человека, который любил твоего отца не меньше, чем ты, и хотел бы, чтобы он был отомщен.

Первый Сын спросил более спокойно:

— Тогда почему же ты не позвонил в полицию?

— Я должен был получить твое разрешение, чтобы сказать им то, что хочу.

Первый Сын воздел руки и глаза к потолку, призывая его в свидетели своего долготерпения.

— Что ты можешь сказать им, кроме правды?

Толстый Джоу покачал головой.

— Все не так просто. Если за это ответственен Линднер, будь уверен, он сможет отчитаться за каждый свой шаг прошлой ночью. У нас нет доказательств.

— Но другие торговцы?.. Разве они не захотят дать показания?

— Нет. Они боятся, и это напугает их еще больше. Вот подтверждение, что Линднер быстро разделывается с теми, кто ему противостоит. В их глазах он дьявол, которому нельзя возражать. В действительности его деньги и его адвокаты творят злую магию, выводя его из-под закона. Они создают атмосферу страха.

В глазах Первого Сына нарастал страх.

— Тогда я должен пойти к Линднеру сам, — сказал он решительно. Тонким был слой его американизма, под ним простиралась философия тысячелетий.

Толстый Джоу поднялся и ласково положил руку на плечо молодого человека.

— Линднер гораздо искусней в насилии, чем ты, сын мой. Не дай погубить себя ради личной мести.

— Но что же мне делать? — крикнул Первый Сын.

— Позволь мне позвонить в полицию и встретить их, когда они придут. Зачем искать Линднера на его территории, если мы можем привести его на нашу?

Первый Сын посмотрел на Толстого Джоу с уважением.

— Звони, — сказал он.

Толстый Джоу подготовился к приходу полиции, обеспечив их тривиальным мотивом убийства. Он опустошил ящик кассы и оставил его открытым.

Надев пиджак Мун Кая, Толстый Джоу встретил полицию, проводил на верхний этаж и там произнес с искренней скорбью:

— Это мой преданный клерк, Толстый Джоу.

Они не подвергли сомнению личность убитого. Для них все китайцы, особенно пожилые, были на одно лицо. Они задали вопросы соседним торговцам, но восточный склад ума, сложившийся в условиях многовекового угнетения, отвергал любое чиновничество. Каждый из них непреднамеренно способствовал обману Толстого Джоу универсальным ответом: «Ничего не видеть».

Этот обман был раскрыт быстро и легко, но не раньше, чем появились дневные газеты с короткой заметкой на первой странице под заголовком: «Клерк убит при ограблении в китайском квартале».

Поздно вечером Толстый Джоу сидел за письменным столом с крутящейся крышкой, заканчивая работу над расходной книгой, которую Мун Кай начал накануне. Его неожиданно обретенная уверенность в себе таяла с каждым часом, и голова болела от непривычного напряжения мысли. Он часто поглядывал в маленькое зеркало, которое поставил так, чтобы в нем отражалась лестница. Поскольку во всем магазине горела только голая лампочка у него над головой, то в том месте, где лестница уходила вниз, ему был виден лишь черный ее край. В пиджаке Мун Кая он чувствовал себя беззащитным.

Внизу тишина… бесконечная тишина. Как незваный посетитель сумел неслышно подобраться к Мун Каю? А он сумел, иначе Мун Кая не нашли бы лежащим у своего стола. Очевидно, колокольчики не зазвенели. Бесшумное нападение наводило на мысль, что нападавшим был не Линднер, а кто-то другой.

Толстый Джоу вздрогнул от пронзительного звона колокольчиков. Вторжение было наглым и уверенным. На лестнице раздались тяжелые шаги. Толстый Джоу заставлял себя смотреть в бумаги, но его глаза скосились на зеркало.

Из темноты материализовалась смутная человеческая фигура. Толстый Джоу задержал дыхание. Лео Линднер идет завершить задание, которое провалил его наемник.

— Эй, папаша! — рявкнул Линднер. — Я хочу поговорить с тобой. Я искренне сожалею о том, что произошло. Я этого совсем не хотел. Но это должно служить предостережением… — Он остановился и с подозрением проговорил: — Ты не Мун Кай!

Толстый Джоу повернулся:

— Вы, конечно, знаете про Мун Кая, мистер Линднер?

Внизу вспыхнул свет, Линднер обернулся и увидел, что лестница блокирована торговцами. Он ринулся вверх по оставшимся ступенькам, на второй этаж, но там был встречен другими торговцами, вынырнувшими из укрытия.

Первый Сын при резком движении руки Линднера к лацкану пиджака прыгнул вперед и толкнул его плечом, выведя из равновесия. Остальные приблизились и держали его, в то время как Первый Сын отбирал пистолет.

— Я воспользуюсь им, если будет необходимо, — сказал он, нацелив его в глаза Линднеру. Тот прекратил сопротивление и свирепо оглядывался в полном ошеломлении. Страха не было… пока.

Толстый Джоу освободил вращающееся кресло:

— Пожалуйста, садитесь, мистер Линднер, — пригласил он.

У Линднера не было выбора. Его подтолкнули к креслу.

Толстый Джоу спросил:

— Почему вы решили убедиться, что Мун Кай мертв?

Линднер смотрел на него с мрачным вызовом.

— Я не буду говорить без моего адвоката, — прорычал он.

— Время разговоров прошло, — сказал Толстый Джоу. — Вашего адвоката здесь нет. Здесь нет никого, кроме обвиняемого и обвинителей.

Возмущение Линднера было не очень уверенным:

— Послушайте. Что это за спектакль? Позовите сюда полицейских, и давайте кончать эту дешевую комедию.

— Едва ли комедию, — не согласился Толстый Джоу. — Один умер, а другой должен эту смерть искупить. К сожалению, у вас есть способы обходить западный закон… поэтому мы на этот закон не полагаемся. Древний же закон требует — око за око. Как вам известно, наша традиция имеет много эффективных способов наказания.

Он жестом дал сигнал остальным:

— Привяжите его.

При виде веревок Линднер испугался.

— Но одну минуту… подождите! — запротестовал он, не веря в то, что происходит. Он пытался встать, но они толкнули его обратно в кресло и крепко привязали.

Когда они завязали Линднеру глаза, голос его стал жалобным.

— О, прекратите эти игры. Вы же знаете, что блефуете. Меня не так легко запугать.

— Увидим, блеф ли это, — сказал Толстый Джоу. — Вы сейчас сидите там, где умер Мун Кай.

Линднер облизал пересохшие губы.

— Что вы хотите, парни? — вскричал он. — Я отстану от вас. Могу даже дать расписку.

— Теперь уже поздно, — сказал Толстый Джоу. — Ничто не вернет Мун Кая. — Его голос стал жестким. — Мун Кая, который никого не обидел и за которого западный закон не отомстит.

Первый Сын сказал:

— Ты много говоришь, старик. Позволь нам начать.

— Я позволяю, — сказал Толстый Джоу с суровой учтивостью. — У кого есть нож?

Линднер, связанный, напрягся.

— Вы не смеете! — завопил он. — Сейчас двадцатый век. Мы в Соединенных Штатах. Я… Это противозаконно!

— То, что сделали с Мун Каем, тоже противозаконно, — сказал Толстый Джоу. — Первый Сын, тебе доверяется право первой крови. Начинай с лица. Там нет жизненно важных органов.

Голос Линднера огрубел до хрипа.

— Это дикарская пытка! Вам это даром не пройдет!

— Легче, — инструктировал Толстый Джоу. — Сразу много крови нам не нужно.

Первый Сын выступил вперед и слегка скользнул ножом сверху вниз по левой щеке Линднера. Тот закричал от невыносимой боли, а потом, всхлипывая, безвольно повис на веревках.

Но на его лице не появилось никакого следа, кроме влажной полоски. Первый Сын научился в школе не только инженерному делу; ритуальный обряд вступления в братство оказался полезным. Оружием в его руках был всего лишь кусок льда.

— Еще раз, — сказал Толстый Джоу.

— Нет, нет, нет! — кричал Линднер. — Это была случайность, клянусь! Я только хотел слегка потрепать Мун Кая. Откуда я знал, что этот паршивый бандит начнет палить?

Толстый Джоу отступил назад, чтобы взглянуть на лица торговцев.

— Полюбуйтесь, друзья. Это мистер Линднер, который всех вас держал в страхе. Если вы будете продолжать молчать и терпеть «защиту» этого низкого человека, будете ли вы когда-нибудь опять жить в мире с самими собой?

Пристыженный и разгневанный Гим Вонг сказал:

— Я буду давать показания… один, если придется.

Линднер, оправившись от почти истерического состояния, едва слышно прошептал:

— Я достану вас… всех до одного.

Первый Сын затолкал носовой платок в открытый рот, и угрозы перешли в мычание.

Последовал интенсивный обмен мнениями среди торговцев, сопровождаемый мимикой и жестикуляцией.

— Есть ли среди вас кто-то, — спросил Толстый Джоу, — кто не будет давать показания?

Торговцы замолчали. Толстый Джоу обвел глазами одного за другим, но никто не ответил.

— Сейчас я позвоню в полицию, — сказал он.

Все торговцы появились в суде в своих лучших костюмах, и каждый рассказал все, что знал о Лео Линднере. Адвокаты Линднера оказались недостаточно изобретательными, чтобы отвести от него обвинение в убийстве. Самое большее, что они смогли сделать, это спасти своего клиента от газовой камеры.

Внимание официальных лиц, привлеченное процессом, неизбежно привело к тому, что лотерею закрыли. Но жесткое давление на традиции, так глубоко укоренившиеся в сердцах людей, не может продолжаться бесконечно.

Поблекшая вывеска «Лечебные травы» по-прежнему раскачивалась над дверью магазина, но степенный торговец, восседавший за столом с крутящимся верхом, был Толстый Джоу. Благодарный Первый Сын, который не тяготел к профессии отца, сделал из клерка хозяина.

В течение ленивых послеполуденных часов Толстый Джоу беседовал за чаем с другими торговцами, которые, почитая его, часто обращались к нему за советом.

Жизнь Толстого Джоу снова стала упорядоченной, но на другом уровне. Временами он с грустью вспоминал, как жил прежде, свободный от необходимости решать что бы то ни было самому.

Ричард Х. Хардуик Преемник

Джон Флизон сидел в кресле на веранде большого дома Коры, отошедшего к ней по наследству. Шотландский виски привычно согревал его изнутри.

Флизон никогда не рассчитывал иметь в жизни все и с тем большим удовлетворением обозревал то многое, что внесла в его жизнь Кора. Роскошный дом среди пальм и дубов. Белая яхта, пришвартованная у длинного причала, тянувшегося вдоль набережной Берегового Канала в пятидесяти ярдах от того места, где он сидел.

Гараж, в котором стояло несколько автомобилей. Взвод прислуги, копошившейся в доме и в саду. И наконец, искусно разбитый сад, за которым, как за грудным младенцем, ухаживали высокооплачиваемые садовники.

Это было все, чего он хотел от жизни.

Он взглянул на Кору, слегка прищурил глаза. Напевая что-то неопределенное, она сидела перед натянутым холстом и легкими мазками наносила на него краски.

— Джон! Джо-он! — пропела она своим пронзительным голосом, от которого у Джона каждый раз по спине начинали бегать мурашки.

— Да, Кора. Я здесь, дорогая. Что ты хочешь?

— Джон, не принесешь ли ты мне стакан чая?

— Кора, у нас здесь ровно одиннадцать слуг. Тебе не кажется, что мы вполне могли бы доверить это дело одному из них?

— Почему такой тон, Джон? Мне кажется, было бы так мило с твоей стороны принести мне чай. Знак внимания и заботы, — она улыбнулась ему. У нее были огромные челюсти, и, хотя ей было немного за сорок, она выглядела значительно старше.

— Ты полагаешь, это будет заботливостью, даже если ты сама об этом побеспокоилась?

— Джон, не принесешь ли ты мне чаю? — повторила она и вновь повернулась к холсту. Она знала, что он сделает это, и не видела смысла продолжать дискуссию.

Джон поднялся, вспоминая, как она продала яхту и подарила новый феррари шоферу — в отместку за гораздо меньшие его проступки, чем отказ принести стакан чая. Она вполне может опять его наказать.

В который раз Флизон с горечью признался себе — Кора владеет им. Она выдавала ему не более ста долларов в неделю и, хотя и оплачивала его долги, в которые он время от времени влезал, играя в казино, никогда не позволяла ему купить что-то существенное. По прошествии пяти лет совместной жизни Джон все еще был вынужден обращаться к ней, когда ему требовалась новая пара туфель. К Коре, у которой, как говорили, было по меньшей мере четыре миллиона. Джон Флизон знал, что по завещанию, написанному ее собственной рукой, он получит все, если переживет ее. А он был на десять лет моложе и обладал превосходным здоровьем.

Он вернулся на веранду с чаем и лениво направился через лужайку к Коре, которая сидела под деревьями.

— Спасибо, милый, — сладким голосом произнесла она. — Видишь, как это прелестно выглядит? — Она улыбнулась, и Джону нестерпимо захотелось всадить кулак в ее жирное лицо. Вместо этого, однако, он заставил себя улыбнуться.

— Это выглядело очень трогательно, дорогая Кора. Я могу идти?

Ее лицо стало жестким.

— Я бы не советовала тебе так себя вести. Как тебе известно, ты не первый мой муж. И вполне возможно, что не последний. — Она улыбнулась, и ее лицо при этом как будто треснуло пополам. Даже родной матери это вряд ли бы понравилось, не говоря уж о купленном муже.

Она и раньше грозила ему разводом. Едва ли месяц из пяти лет их супружеского счастья прошел без подобных угроз. Он был ее собственностью, такой же, как машины, дома, слуги, и должен был безропотно подчиняться.

Угрозы развода были лишь угрозами. Но время от времени она отнимала у него его игрушки. Просто, чтобы он знал свое место. Поэтому он приносил ей чай, конфеты, ее краски и все, что ей было нужно. Он все сносил, внушая себе, что игра стоит свеч. Он дождется ее смерти, чего бы это ему ни стоило. Наступит день, когда все здесь будет принадлежать ему.

Ее сердце все меньше справлялось с теми горами пищи, которые она поглощала. Ее врач получил расчет за то, что порекомендовал соблюдать диету. Взамен Кора нашла какого-то шарлатана, чьи нравственные принципы находились в прямой зависимости от банковских вкладов. Такой врач вполне устраивал Джона. Он даже решил, что после похорон, а он искренне надеялся, что до них осталось недолго, должным образом вознаградит его.

И наступил момент, когда однажды к воскресному завтраку Кора пригласила Оскара Уотена. Для Джона это было подобно кинофильму, который начали крутить по второму разу. Только он не собирался покидать зал. Он прекрасно помнил тот день, когда Кора — тогда она была Кора Бартон — пригласила его на воскресный обед. Он тогда внимательно следил за лицом Генри Бартона. Тот смотрел на него, как маленький ребенок на соседского хулигана, который того и гляди отберет у него все игрушки. В тот вечер Генри наблюдал за хихикающей и кокетничающей, как старшеклассница весом в триста фунтов, Корой, а в последующие две недели, когда появился адвокат с документами на развод, он понял, что миллионы уплывают от него.

Теперь, очевидно, наступила очередь Джона. Поскольку невозможно найти мужчину, который смог бы выносить Кору, такая участь постигнет и следующего мужа. Однако последнему из них достанется все.

Пять лет! И вот теперь, когда кардиограф начал стучать как счетчик Гейгера, Кора выкидывает этот номер! Флизон знал, что отставному мужу Кора выделяла лишь жалкие гроши. Если он протестовал, в дело вступали адвокаты, и в этом случае муж лишался и этого. Кора однажды рассказывала ему про своего второго мужа, показала фотографии и документы, представленные на суде, против которых тот не имел ни малейших шансов. То же самое они могут проделать и с Джоном Флизоном.

Его преемник уверенно расхаживал по дому. Все игрушки Джона — если произойдет то, что должно произойти, — оказываются под угрозой.

У него осталось не больше недели, если начинать отсчет с того дня, когда Оскар Уотен, улыбаясь, вошел в дом. За эту неделю он должен что-то предпринять. И очень скоро, совершенно неожиданно, ему представилась такая возможность. В понедельник утром он раскрыл газету и на первой же странице прочитал статью о том, что из тюрьмы на севере страны бежали восемь заключенных. Шестеро из них были приговорены к пожизненному заключению за убийство.

— Майлз! — позвал он дворецкого. — Майлз, ты слышал об этом по радио? — Он показал на заголовок статьи.

— Да, сэр, мистер Флизон. Меньше часа назад об этом было сообщено подробнее. Полагают, что они могут быть где-то в наших местах и им необходимы деньги и еда. — Майлз обвел глазами глухой лес, окружавший дом со всех сторон, кроме той, где проходил канал, и добавил: — Они вполне могут быть прямо здесь.

Идея обретала конкретные формы.

— Спасибо, Майлз, — сказал Джон и добавил про себя, когда тот вышел из комнаты: — Вот уж действительно спасибо.

Беглые заключенные! Доведенные до отчаяния и где-то поблизости. Он улыбнулся.

В тот день, после полудня, Кора вернулась домой из бассейна, ее пронзительный смех проникал сквозь все двери и стены. Она ворвалась в комнату, сопровождаемая, словно ухоженным, аккуратно стриженным двуногим псом, Оскаром Уотеном. На его грубоватом лице сияла улыбка.

Флизон вспомнил, что когда-то тоже был в состоянии улыбаться Коре. Для этого он выбрасывал Кору из головы и вызывал в воображении картины роскошной жизни, о которой мечтал. И тогда он мог улыбаться. Но постепенно улыбка становилась все тоньше и тоньше, поскольку Кора выдавала ему жалкие гроши и дергала его, как обезьянку на веревочке.

А, эти ночи! Ложиться с Корой в постель было подобно тому, что забираться в голландскую печь. Гигантская плоть источала жар — и все больше, больше жара. Ее объятия вызывали у него омерзение — и тем не менее он их терпел, и с поразительной регулярностью. Иногда, ночами, лежа в луже пота, он почти сожалел, что жизнь свела его с ней.

— Хотите выпить, Флизон? — подошел к нему Оскар Уотен.

Флизон был восхищен. Вот это наглость! Дает понять, что уже заступил на его место!

— Спасибо, Уотен. Очень мило с вашей стороны. Виски с содовой, пожалуйста.

Он видел улыбку на лице своего преемника, когда тот наливал воду из хрустального графина.

— Вы знаете, Уотен, за те пять лет, что мы с Корой женаты, у меня выработался вкус к виски. Трудно заснуть без шести-семи порций.

— Я думаю, Флизон, что вас уже не долго будет это беспокоить, — с улыбкой проговорил Уотен.

Флизон вспыхнул и уже был готов парировать, когда в дверях появился Майлз.

— Мистер Флизон, сэр, — сказал дворецкий тихим голосом. — Я не хотел бы вас беспокоить, мистер Флизон, но есть кое-какие новости о беглых заключенных. Они застрелили человека на развилке Уинслоу. По радио передали, что они пытаются добыть деньги и пищу. В вечерних газетах поместили их фотографии. Малоприятная компания. — Он протянул Флизону газету. Фотографии были на первой странице, с описанием каждого и указанием преступления, за которое тот был посажен в тюрьму. Джон с особым интересом прочел их описание. Отметил, что они одеты в серые тюремные костюмы.

— Они вполне могут уже быть у нас во дворе, фигурально выражаясь, сэр, — сказал дворецкий. — Я подумал, что вам нужно об этом знать.

— Примите все меры предосторожности, Майлз. И спасибо вам.

Когда Майлз вышел, Джон посмотрел на часы. Половина десятого. Развилка Уинслоу находилась в семи милях от усадьбы. Чтобы пройти это расстояние через лес, избегая людей, нужно два-три часа. Полночь самое подходящее время, чтобы привести в действие его план. Уотен уедет, а слуги лягут спать.

Обед был накрыт во внутреннем дворике. Кора явно старалась исключить Джона из беседы. Вспоминая идентичную сцену пятилетней давности с Генри Бартоном, роль которого он исполнял сейчас, Флизон посмотрел на толстощекую чревоугодницу и непроизвольно разразился громким смехом. Сидящие за столом удивленно взглянули на него.

— Это было не очень смешно, Джон, — недовольно заметила Кора.

«О чем это она? — пожав плечами, подумал Джон. — А-а, наверное, Уотен отпустил какую-нибудь шутку».

Обед закончился, когда Кора поглотила третий кусок пирога. Майлз налил бренди.

Улыбки, которыми беспрестанно обменивались между собой Кора и Оскар, напоминали Флизону, что у него осталось совсем мало времени. Если Кора на что-то решилась, она действует быстро. Но он должен ее опередить. Взяв свой стакан с бренди, он мысленно произнес тост: «За меня!» — и выпил содержимое одним глотком.

После обеда они перешли в гостиную пить кофе. В одиннадцать часов Оскар поднялся.

— Спокойной ночи, Кора. Все было очаровательно. Спокойной ночи, Флизон. — Он направился к двери.

— Спокойной ночи, Уотен, — ответил Джон и, пройдя через комнату, похлопал его по спине. — Не стесняйтесь, заходите к нам в любое время, когда только пожелаете.

Уотен и Кора удивленно взглянули на него, но ничего не сказали. Вскоре послышался шум отъезжающей машины Уотена.

— Ты странно себя вел, Джон, — холодно заметила Кора. — Что это на тебя нашло? Я думаю, эту ночь тебе следует провести в кабинете.

— Почему же?

— Разве это не понятно, Джон?

— Ты хочешь сказать, что мы… фить! Конец? Меня выставляют?

— Да. — У двери Кора обернулась. — Утром у меня будет с тобой серьезный разговор. — Дверь за ней закрылась.

Джон налил себе бренди. В комнату вошел Майлз.

— Что-нибудь еще, мистер Флизон?

«Да, Майлз, всего лишь небольшое убийство», — подумал он. Потом улыбнулся и сказал:

— Нет, на сегодня все. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мистер Флизон. — Майлз вышел. Джон знал, что он направился в свою комнату в доме для прислуги, который находился в пятнадцати минутах ходьбы. Это значило, что в большом доме они с Корой остались вдвоем.

Он выпил еще бренди и в половине двенадцатого пошел в небольшую комнату, где снял со стены свой охотничий карабин. Зарядил полную обойму и вставил патрон в патронник. Скорее всего она сейчас на кухне, изучает содержимое холодильника, ищет что-нибудь, что поможет ей «пережить ночь».

Джон взял из ящика чистую тряпку и положил ее в карман. Потом подошел к застекленным дверям и распахнул их. В ярком свете луны вода в канале казалась такой же светлой, как и днем. В лесу же было темно, так как густая крона деревьев не пропускала лучи света. Пора было звать Кору. Но он сначала наклонился и поднял с земли кусок ржавой колючей проволоки, которая уже несколько дней лежала под окном. Он все собирался проверить, сколько же времени она проваляется здесь, пока кто-нибудь не скажет этому болвану-садовнику убрать ее. Он поднял проволоку, обернув ее тряпкой, чтобы не касаться руками.

— Кора! — Он ждал. Знал, что она слышала, но повторил еще раз, с настойчивостью в голосе. — Кора, иди быстрее!

Услышал ее шаги. Под весом ее туши колыхался весь пол.

— Что такое, Джон? — Она вошла в комнату.

— Сюда. Посмотри, быстрее!

Она подошла к дверям. Челюсти ее двигались. Он никогда не видел, чтобы она что-нибудь не жевала.

Она всматривалась в темноту.

— Где, Джон? Что здесь случилось? Где…

Концы проволоки он держал в руках. Накинув петлю ей на шею, он сильно рванул назад, чувствуя, как проволока впивается ей в горло. Она взмахнула руками, пытаясь за что-нибудь уцепиться. Она задыхалась. Джон потянул еще и перекрутил проволоку. И так еще несколько раз. В течение нескольких секунд Кора дергалась так, что Джон вспомнил историю о Моби Дике. В свете луны ее глаза, неотрывно смотревшие на Джона, казались огромными. Из порезов, куда вонзились острия проволоки, потекла кровь. Она не издала ни единого звука. По подбородку текла струйка съеденной ею пищи. Наконец она тяжело упала на пол, еще несколько секунд билась в судорогах и затихла.

Джон взял в руки карабин и расстрелял все патроны в сторону леса. Потом побежал в кабинет, снял трубку телефона и набрал номер.

— Алло! Это офис шерифа? Говорит Джон Флизон. Да, так. Здесь произошло нечто ужасное. Моя жена… Ее убили! Эти беглые. Я стрелял в них, но было темно, и… То есть как? Да, конечно, я уверен! Я стрелял в них, но не знаю, попал ли. Вы будете здесь? Очень хорошо. До свидания. — Он положил трубку на рычаг и улыбнулся. Его план развивался просто превосходно.

В дверях холла появился Майлз. Его глаза округлились до такой степени, что представляли собой два шара с точками посередине.

— Мистер Флизон… радио… мистер Уотен…

— Ради бога, Майлз, говорите вразумительно, — закричал на него Джон. — В чем дело?

— Радио… я… — постепенно его речь стала более связной, в словах появился смысл. — Они убили его. Мистера Уотена. Беглые. Вскоре после одиннадцати, сказали по радио. — Майлз с трудом сглотнул. — Через пятнадцать минут после того, как он уехал отсюда, мистер Флизон. В десяти милях сторону развилки. Вскоре после этого их взяли. Это ужасно, не правда ли, мистер Флизон? Это ужасно!

— Да, — механически произнес близок. — Это действительно ужасно.

Он повернулся к застекленным дверям. Огромное лицо Коры лежало на пороге дверей в такой позе, что губы, прижатые к деревянной планке, создавали иллюзию гротескной улыбки, а мертвые глаза были устремлены прямо на Флизона.

Ему казалось, что он слышит ее смех.

Генри Слезар Сердце Сэма

Все, он прекращает волноваться. Пусть у Кроули и остальных голова болит за компанию до конца недели; он поедет в спортивный магазин и купит самый большой винчестер, какой только найдет там, позвонит в «Истерн» и закажет билет в горы. Потом он подстрелит самого крупного, самого наглого зверя, которого только сумеет выследить, и все время, пока будет целиться и нажимать спусковой крючок, будет думать о мерзкой физиономии Айверсона. Никакая работа не стоит тех обид, которые приходилось терпеть от Джоя Айверсона, этого негодяя, этого садиста, этой вонючки.

Он опять заводился. Сэм Виктор положил ладонь туда, где по его представлениям, находилось сердце, и мягко поглаживал его. Как будто говорил — тихо, тихо, старина, не допускай больше этого. Миллион Джоев Айверсонов не стоят того, миллион расчетов не стоят одного крохотного удара сердца.

Так сказал Доктор. Доктор с большой буквы. Сэм Виктор никогда не верил врачам, докторам с маленькой буквы, пока этого не случилось. Теперь это был Доктор, с большой «Д», и все, что бы ни сказал Доктор, Сэм Виктор принимал безоговорочно. А что он сказал? То, что Сэм сейчас говорит. Не волнуйся, старина, сказал он. Расслабься. Не делай больше того, что ты мне однажды устроил.

Он ушел из офиса в пять с пустым портфелем-дипломатом и прошел по холлу к лифту, при этом его каблуки громко цокали по мраморным плитам пола. Как обычно, в кабине лифта он был ниже всех ростом, но это его не смущало. Жизнь представляла собой ценность, жизнь, пульсирующая под его дорогим пиджаком, в его пухлых запястьях, в основании его массивной шеи, в висках его лысой головы. Жизнь — вот что имело значение, не Рост, не Молодость, только Жизнь.

К тому моменту, когда Сэм очутился на улице, он уже чувствовал себя так хорошо, что почти был готов обменяться рукопожатием с Айверсоном. В конце концов, дело было не только в хорошем расчете. Само существование его компании зависело от этого. И поэтому у него было основание быть благодарным, что заказ на расчет все еще у них. Если бы только Айверсон не распускал свой мерзкий язык, воздерживался от ругани и несправедливых требований к нему, если бы он мог себя вести как приличный человек — ох! — подумал Сэм с отвращением. Черт с ним, с Джоем Айверсоном. Сегодня такой прекрасный день, слишком хороший, чтобы думать об этом человеке.

Он доехал на такси до спортивного магазина и, прежде чем войти, с интересом осмотрел витрину. Отдел оружия находился на втором этаже, и стеллажи с винтовками смутили его. Он не бывал на охоте с детства. Не окажется ли он в дурацком положении перед продавцом? Сэм очень не любил глупо выглядеть.

Продавец одарил его широкой улыбкой, вероятно, правильно оценив дорогой пиджак Сэма, мягкую велюровую шляпу и первоклассные английские ботинки. В покупателях, он, по-видимому, разбирался. Сэм почувствовал себя увереннее.

— Мне нужна хорошая тяжелая винтовка. Может быть, вон тот «Винчестер-70» со скользящим затвором, когда-то у меня был такой, но я его отдал. Племяннику.

Он покраснел, осознав, что слишком много говорит.

— Давайте кое-что уточним, — вежливо сказал продавец. — Вам она нужна для охоты на крупного зверя?

— Да, именно так. — Сэм потянулся к карману, в котором раньше носил сигары. — Я хотел сегодня вечером поехать на север штата, немного поохотиться.

— На оленя?

— Да. Когда-то у меня неплохо получалось. Когда мне было четырнадцать лет, я подстрелил самца в штате Мэн.

— Боюсь, что именно сейчас вы не сможете серьезно пострелять, сэр. Хотя мне и хотелось бы вам что-нибудь продать. — Он улыбнулся, стараясь быть приятным. — Сезон на оленя пока не открыт. Но вы можете поохотиться на какую-нибудь мелкую дичь.

— Сезон. — Рука Сэма взметнулась к подбородку. — О да, сезон! — Он был обескуражен. — Ну что ж, конечно, и мелкая дичь подойдет. Все, что мне надо, это развлечься, вы меня понимаете, расслабиться.

— Не желаете ли какую-нибудь легкую винтовку? Или, может быть вы склоняетесь к пистолету…

— Конечно, я не против, — сказал Сэм. — У меня никогда не было пистолета. Наверное, это неплохая идея.

Продавец провел его к застекленному шкафу.

— У меня, я полагаю, лучшая коллекция в городе. Конечно, все зависит от того, что вы предпочитаете. Лично я питаю слабость к «Кольту Командору» 45 калибра, с автоматической зарядкой. Вы только попробуйте в руке этого красавца.

Сэм взял предложенное оружие, и ему понравилось, как оно легло в руке, всколыхнув воспоминания об играх в полицейских и разбойников среди многоквартирных домов на уэстсайдской улице.

— Это солидное оружие, — говорил продавец, голос его был вкрадчивым, вышколенным, убеждающим. — Очень популярное. Это облегченная версия государственной модели. Но если бы вы хотели взглянуть на что-нибудь менее устрашающее…

— Нет-нет, — сказал Сэм, чувствуя, что его мужественность ставится под сомнение. — Это прекрасный пистолет, замечательный, как раз то, что я хочу. Моя охотничья лицензия допускает такой?

— Конечно. Теперь что касается цены…

Продавец пробил чек, взял оружие из потной руки Сэма и завершил сделку.

Продать сопутствующие товары было для него детской игрой — кобуру через плечо, пахнущую чистой, новой кожей, амуницию, плотно упакованную в тяжелые деревянные коробки, футляр для пистолета с изящными, блестящими замком и петлями. Продавец предложил доставить покупки к нему домой, но Сэм сказал, что нет, он положит футляр и амуницию в свой дипломат, а кобуру и пистолет наденет на себя, чтобы привыкнуть к этому ощущению. Продавец улыбнулся, предупредил, чтобы он не носил оружие на себе слишком долго (есть законы, понимаете ли, усмехнулся он), и помог Сэму надеть снаряжение.

Когда Сэм вложил пистолет в кобуру, он был удивлен его тяжестью, но сетовать не стал.

Спускаясь на первый этаж, он уже чувствовал себя весьма самоуверенно, и его первой реакцией была польщенная улыбка, когда служащий магазина окликнул его:

— Мистер Виктор? Вы мистер Виктор?

— Да.

— Вас просят к телефону в отделе спортивной одежды. Это сюда.

— К телефону? — Сэм удивленно моргнул.

— Мужчина очень хорошо вас описал. — Служащий улыбнулся и сопроводил его к телефону, трубка которого в ожидании лежала на стеклянном прилавке. — Я думаю, это из вашего офиса, мистер Виктор.

Сэм взял трубку.

— Сэм? Это Дейв. Слушай, Айверсон почти в истерике. Только не говори: «А когда он в другом состоянии?», потому что сейчас это нечто иное. Он, можно сказать, голову мне сорвал с плеч, когда позвонил и я сказал, что тебя здесь нет…

— Что? О чем ты говоришь?

— Минут десять назад он позвонил, и я сказал то, что ты мне велел, что тебя нет, что ты уехал до конца недели, я не знаю куда. Тогда он раскричался еще громче, Сэм. Я и раньше слышал, как он психует, но это было что-то особенное.

— И что же он хочет? — сердито спросил Сэм. — Чего ради ты меня беспокоишь?

— Я вынужден, Сэм, поверь. На случай, если он настроен всерьез. Он сказал, что хочет, чтобы ты позвонил ему сразу же, или все, он порывает с нами.

— Сейчас почти шесть часов! Что этот человек хочет от меня?

— Понятия не имею, Сэм, но ты же знаешь его. Бога ради, позвони ему — прямо сейчас.

— Хорошо, — резко сказал Сэм. — Я позвоню.

Он положил трубку, но руку с телефона не убирал. Оглянулся, чтобы найти служащего, но того не было видно. Он пожал плечами и набрал номер офиса Джоя Айверсона.

— Привет, Джой. Сэм Виктор.

— Так, так, так. Благодарю за одолжение.

Он ненавидел этот голос, грубый, гнусавый, полунасмешливый голос, который совсем не искажался телефоном.

Сэм прикрыл глаза и отдался полудремотному состоянию пассивного отвращения. Этот человек на годы сокращал ему жизнь. Сколько сердце может это выдержать?

— Я думаю, что, может быть, тебе следует подъехать сюда, — говорил Айверсон. — Полагаю, это важно. Я буду здесь до половины седьмого.

— Но я не могу, Джой. У меня кое-какие дела.

— Ты меня не понял. Здесь у меня один парень, Сэм. Он только что показал мне нечто интересное. Это прикидочный расчет, вроде тех, что вы для меня делаете, только он думает, что, может быть, сделает их на четыре цента за дюжину дешевле. Ты слышишь, что я говорю?

— Я слышу тебя, — сказал Сэм.

— Он показал мне образец, может быть, он хороший, а может — кусок дерьма. Я хочу, чтобы ты приехал и посмотрел. Я не намерен поступаться качеством, ты понимаешь? Так что, думаю, тебе лучше приехать. Может быть, ты сумеешь меня убедить, что это кусок дерьма.

— Джой, мы сотрудничаем семь лет…

— Да, конечно, и каждый год цена поднимается. Этот парень считает, что я, может быть, переплачиваю. Поэтому, я думаю, ты уж лучше приезжай.

Вспышка сопротивления недолго пылала в тщедушной грудной клетке Сэма.

— Хорошо, Джой, — сказал он. — Я буду у тебя через двадцать минут.

Он сел в такси, которое было припарковано перед магазином, и всю дорогу до небоскреба Айверсона на Двадцать третьей улице был на грани слез от ярости и беспомощности.

Угроза его не беспокоила, то не было реальной, серьезной угрозой быть обойденным конкурентом. Сэм знал свое дело и знал, что Джой Айверсон осознавал выгодность их сделки. Из-за нескольких пенни он не передумает, у них были другие преимущества, например оперативность и надежность, и готовность компании Сэма мириться с оскорблениями и бранью ради получаемой прибыли.

Улицы деловой части города пустели, и такси доехало вдвое быстрее.

Здание было закрыто, и Сэму пришлось постучать в стеклянные панели двери, чтобы привлечь внимание служащего, который уже начинал мыть грязный мраморный пол.

Он ворчал, когда открывал дверь, и продолжал ворчать, когда включал лифт.

Двери лифта раздвинулись на четвертом этаже, и Сэм вышел из кабины. Направлявшийся к лифту человек остановился, увидев Сэма. Он был одет в нескладный, потрепанный пиджак, руки засунуты в карманы.

— Вниз? — спросил лифтер.

Рот человека дернулся; он ринулся мимо лифта к двери с надписью «Выход».

— Что это с ним?

— Странно себя ведет, — сказал Сэм. — Вы его знаете?

— В этом здании он не работает, это точно. Может быть, мне лучше спуститься и посмотреть.

Сэм кивнул, и, когда лифт стал спускаться, пошел по коридору, ожидая услышать звуки разговора из кабинета Айверсона. Но там было тихо. Дверь с табличкой «Айверсон Пластик» была приоткрыта, и он вошел не постучавшись. Во внешних кабинетах кое-где еще горел свет, и беспорядок на столах свидетельствовал о торопливом уходе сотрудников. Но тишина была странной, и Сэму она не понравилась. Обычно, если Джой Айверсон был на месте, особенно тихо не бывало.

Он толкнул вращающуюся дверь, которая вела внутрь, и пошел по коридору к угловому кабинету.

— Джой? Ты здесь, Джой?

Он вошел в дверь, и первое, что ему бросилось в глаза, это венецианская штора, свисавшая с окна под необычным углом. Потом он увидел стол Айверсона и пустое вращающееся кресло. Он перевел взгляд со стола на пол и увидел ноги. Ботинки были не чищены.

В одно-единственное мгновение он выстроил версию, он представил себе открывающиеся возможности, вспомнил свои страхи, свои сомнения в надежности желудочка своего сердца и с откровенной радостью пришел к выводу, что Айверсон мертв. Но когда он наклонился, чтобы внимательно всмотреться в неподвижного мужчину, то услышал, как легкие судорожно проталкивают воздух через горло, и понял, что Айверсон еще будет жить достаточно долго, чтобы успеть в воплях излить свою ярость по поводу совершенного на него нападения.

Сэм огляделся. В углу кабинета Айверсона находился вделанный в стену черный сейф, и его дверца была открыта. Айверсон всегда держал при себе слишком много мелких денег и теперь за это поплатился. Человек, который выдал себя за конкурента Сэма Виктора, тот, который промчался мимо него в холле, воспользовался этим.

Сэм вышел из кабинета, размышляя, не позвать ли на помощь, и будучи совершенно безразличным к состоянию Айверсона. Он заслужил это, мерзавец, он заслужил даже худшего.

За вращающейся дверью появился лифтер с недоуменным выражением лица.

— Не мог найти этого типа: должно быть, выскочил из здания. Мистер Айверсон, о'кей?

— Нет, — сурово сказал Сэм. — Тут было совершено ограбление. Вызовите-ка полицию.

Лифтер моргнул и судорожно сглотнул.

— Идите же, — сказал Сэм. — Вызовите полицию.

— Да, сэр.

Лифтер повернулся и ушел.

Сэм медленно вернулся в кабинет Айверсона, в висках пульсировала кровь.

У него возникла идея, столь ужасная и пугающая (и столь прекрасная, желанная), что усиленная работа мысли вызывала почти невыносимую боль. Она зародилась в тот момент, когда он увидел, со смешанным чувством сомнения и надежды, неподвижную фигуру Айверсона, когда он почувствовал прилив радости при мысли о смерти Айверсона. Потеря была бы небольшой. Мир будет прекрасно вращаться и без Айверсона. Заказ на расчеты через более цивилизованных наследников Джоя Айверсона останется за компанией Сэма Виктора. И оскорбления больше не будут отравлять ему жизнь. Он бы несомненно многое выиграл, если бы вор проделал свою работу более тщательно.

— Но разве уже поздно? Разве не осталось времени для… тщательности? И без риска?

Он вошел в комнату.

— Ты знаешь, что я о тебе думаю, ты, мерзавец, — прошептал он неподвижной фигуре. — Вот что я о тебе думаю.

Он поднял тяжелый дипломат на письменный стол. Открыл его и вынул коробку с амуницией. Отодвинул крышку и достал одну блестящую пулю. Потом выдернул пистолет из кобуры и зарядил его.

Его рука дрожала, когда он сомкнул пальцы вокруг ствола пистолета, и палец на спусковом крючке как будто застыл в неподвижности. Какой-то момент ему казалось, что он ни за что не сможет совершить этот хладнокровный акт. Потом он подумал об олене, которого много лет назад убил в Мэне, прекрасное, длинноногое, гордое животное, заслужившее такую судьбу в значительно меньшей степени, чем Джой Айверсон, и эта мысль придала ему как раз столько решимости, сколько было необходимо, чтобы чуть-чуть сдвинуть палец.

Пистолет выстрелил, и человек на полу конвульсивно дернулся. И потом застыл в неподвижности.

Сэм был гораздо спокойнее, когда все кончилось. Он вложил пистолет обратно в кобуру, защелкнул дипломат и тщательно застегнул пиджак. Потом вышел и направился к лифту.

Он был готов нажать кнопку, когда над головой вспыхнул свет и двери раздвинулись. Из кабины вышел лифтер и за ним двое мужчин. Один был в полицейской форме, другой в штатском.

— Сюда, — сказал Сэм Виктор, судорожно сглотнув. — Бедный Джой.

Потом все было просто. Поразительно просто. Они задали много вопросов, но ответы следовали механически, убедительно. Кто он? Сэм Виктор, президент компании «Виктор Мануфактуринг», Джой был его клиентом. Когда он прибыл сюда? Около десяти минут назад, когда уже все произошло. Лифтер кивнул в знак согласия. Мог ли он описать мужчину, который сорвался и побежал? Нет, свет в холле был слишком тусклый. Почему он здесь? Сэм рассказал и предложил связаться с его офисом. Всегда ли Айверсон держал много денег в сейфе? Насколько он знает, да, слишком много. Был ли он мертв, когда Сэм Виктор пришел? Да, он был мертв, бедный Джой, он был явно мертв.

— Хорошо. — Детектив нахмурился. — Хорошо, мистер Виктор. Большое вам спасибо. Я бы на вашем месте в течение нескольких дней оставался в пределах досягаемости.

— Конечно, — сказал Сэм Виктор. — Все, что в моих силах. Абсолютно все.

Он вздохнул, скорбно покачал головой и повернулся, чтобы уйти. Он чувствовал спиной взгляд детектива, когда выходил, но знал, что все в порядке. Все, что ему оставалось сделать, это пройти сквозь вращающуюся дверь к лифту, спуститься на нижний этаж, пересечь мраморный холл и выйти на улицу. Потом он возьмет такси и поедет домой, в безмятежный уют семьи. Он даже может сегодня вечером выпить, несмотря на то, что сказал Доктор.

Путь к двери казался длинным. Ноги отяжелели, дыхание участилось. Он помедлил, оперевшись рукой о деревянные перила, прежде чем пойти дальше.

— Мистер Виктор? — сказал детектив. — С вами все в порядке?

— Да, — ответил Сэм едва слышно.

Он закрыл глаза и вдохнул как можно больше воздуха. Воздух прошел сквозь дыхательное горло и, казалось, застрял в груди. Левую руку внезапно пронзила острая боль.

Он прекратил сопротивление и позволил себе соскользнуть на пол. С ним все в порядке. Он знал, что все в порядке. Это совсем не так, как в прошлый раз; всего лишь слабый приступ, еще одно небольшое предостережение, пустяки.

— Мистер Виктор, — над ним склонилось лицо детектива.

— Все нормально, — слабо проговорил Сэм. — Это мое сердце.

Детектив просунул руку под пиджак, чтобы послушать сердце Сэма Виктора, и Сэм слишком поздно вспомнил, что сердце его скрыто за новенькой кожей и блестящей сталью, и за стволом пистолета, все еще теплого и откровенно обличающего.

Генри Слезар Неприятности с Рут

Резкий звук захлопнувшейся за Ралфом двери хлестнул Рут, как удар.

Между ними вырастала стена. Оба страдали, но ничего не могли поделать. Они были женаты почти десять лет и по негласному договору никогда не засыпали и не прощались, не загладив ссору. Но когда Ралф поцеловал ее перед уходом, его губы были холодными.

Рут вздохнула и пошла в гостиную. На телевизоре лежала открытая пачка сигарет. Она закурила. Вкус сигареты был горьким и отвратительным; она загасила ее. Пошла на кухню, налила вторую чашку кофе и села. Она знала, что последует теперь. Через полчаса муж приедет в офис. И через пять минут после этого он уже будет говорить по телефону, бестактно рассказывая ее матери о вчерашнем случае, третьем за последние три недели. Голос матери будет восхитительно спокойным, когда она будет отвечать ему, но к моменту, когда она наберет номер Рут, к ее горлу уже подступят рыдания, и первые слова, которые она произнесет, прозвучат сдавленно и горько.

Без четверти десять телефон зазвонил.

Рут, улыбаясь, взяла трубку. Ее прогноз подтвердился.

— Алло?

Это конечно же была ее мать. Она тонким прерывающимся голосом начала сокрушаться и сожалеть.

— Мама, пожалуйста. — Рут прикрыла глаза. — Тебе придется просто примириться с тем, что я краду, мама. Я ничего не могу с собой поделать. Постарайся понять, что…

Затем пошли разговоры о докторах, о поездках за границу — о том, чего Рут с мужем не могли себе позволить.

— Я знаю, что это болезнь, — говорила она. — Я знаю, что это нехорошо. В наши дни лучше быть убийцей или алкоголиком. Больше сочувствия…

Мать плакала.

— Пожалуйста, мама. Это не помощь. Так ты мне совсем не помогаешь.

Когда Рут сочла, что молчание затянулось настолько, что можно было попрощаться и положить трубку, она вернулась в гостиную и села, положив голову на подлокотник дивана.

Ее мучили вопросы: «Как это случилось? Почему это началось? Почему я краду? Мог ли врач — такой врач — помочь ей?» Она содрогнулась. Она росла совершенно нормальным ребенком. Ее семья имела деньги, во всяком случае, кое-какие деньги. Они жили в прекрасном двухэтажном доме с видом на бухту Сан-Франциско. И она отлично училась в школе, была первой ученицей. Никто не приносил домой табель с более длинным рядом оценок «А», ей уступали даже две сдержанные, задумчивые юные леди — ее старшие сестры. И кроме того, Рут была популярна среди ровесников.

Но она крала, даже тогда. Ее первое преступление — пенал Фанни Риттер — прекрасная вещь с потайными отделениями, обшитая голубым бархатом. Она допустила оплошность, продемонстрировав свое новое приобретение дома, и тогда они узнали. Все узнали. Она была воровкой!

Рут Муди в свои теперешние двадцать восемь лет рыдала в своей гостиной над неприятностями тринадцатилетней девчонки.

Нет, решила Рут, как решала и раньше. С прошлым это никак не связано. Ее прошлое было хорошим и невинным.

Но вопрос оставался без ответа. Почему она крала? Почему она взяла катушки ниток в магазине на Вашингтон-авеню? Дешевые перламутровые пуговицы в галантерейной лавке? Почему ушла из магазина одежды на Четвертой авеню с неоплаченной вечерней сумочкой?

Они отнеслись с пониманием. Все. Они позвонили Ралфу. Они сознавали, что она была вовсе не магазинной воровкой, а женщиной, у которой проблема. Все было очень просто улажено. Ралф заплатил за взятые вещи, в кассе выбил обычный чек за покупку. Ее имя и описание внешности внесены в картотеку, чтобы легко было справиться о ней в случае, если это опять повторится.

В одиннадцать часов ее разбудил звонок. Она не сразу сообразила, что это был звонок в дверь. На пороге стоял мужчина. Он снял шляпу, когда Рут появилась перед ним, но это оказался единственный жест вежливости с его стороны. Он вошел без приглашения и закрыл за собой дверь. Это был человек маленького роста с воспаленным, даже обгоревшим лицом, как бывает после сеансов облучения лампой солнечного света. Его густые волосы лоснились, а одежда была так отутюжена, что имела слишком много острых углов.

— Вы Рут Муди? — спросил он.

— Да. — Она была скорее раздражена, чем испугана.

Он улыбнулся, обнажив испорченные табаком зубы.

— Я хотел бы обсудить с вами одно небольшое дело, миссис Муди.

Он кивнул в сторону гостиной.

— Не пройти ли нам в комнату?

— Какое дело? Если вы что-нибудь продаете…

— Я покупаю, миссис Муди. — Он издал смешок. — Ничего, если я сяду? — Он уже садился на диван, подтянув на коленях брюки, чтобы сохранить острые как ножи складки. — Я думаю, вам лучше выслушать, — начал он осторожно. — Это касается вашего мужа.

Она села в противоположном конце комнаты, стиснув рукой ворот халатика.

— Что вы имеете в виду?

— Я знаю кое-что о вашем муже, — сказал он, — и значительно больше о вас. Если это соединить, то могут получиться неприятности. — Он положил свою шляпу рядом с собой на подушку.

— Миссис Муди, — продолжал он, — как вы смотрите на то, чтобы заработать тысячу долларов?

— Что? — спросила Рут недоуменно.

— То, что вы слышали. У меня есть к вам небольшое предложение. Если вы пойдете мне навстречу, то получите тысячу долларов. Если нет — ну, тогда у вашего мужа могут быть финансовые трудности. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Нет!

— Позвольте мне пояснить следующим образом. Если бы вы были руководителем и узнали бы, что жена вашего подчиненного — магазинная воровка…

Рут вскинула руки ко рту.

— Вот так. Вы понимаете, что я имею в виду? Это меняет дело, не правда ли? Я хочу сказать, что в наше время семья сотрудника имеет значение. Надо думать о репутации фирмы, и все такое. Понимаете, что я хочу сказать, да?

— Как вы узнали? — спросила Рут в отчаянии. — Кто вам сказал?

— Не спрашивайте меня об этом, миссис Муди. Скажем просто, у меня есть источники. Но не расстраивайтесь. Это же болезнь, понимаете, как пневмония или сенная лихорадка. Вы же ничего не можете с собой поделать.

Рут жестко взглянула на мужчину. Потом сказала:

— Сколько вы хотите?

Он отмахнулся рукой:

— Мне не нужны ваши гроши, миссис Муди. Разве я не говорил вам? Я здесь, чтобы купить.

— Но что?

— Ваши услуги. Все, что вам нужно сделать, это помочь нам, и вы сможете получить тысячу долларов. Поверьте мне на слово, вы ничем не рискуете.

— Что я должна сделать?

— Я не могу вам этого рассказать. Но у меня есть друг, понимаете? Он введет вас в курс дела. Все, что вам нужно сделать сейчас, это надеть шляпку и пальто и пойти со мной. Мой друг все вам объяснит. Это совсем легко, поверьте. Вы ни минуты не пожалеете об этом.

Она встала.

— Я не пойду с вами!

— Как угодно. — Казалось, что ему действительно безразлично. — Нам не так уж необходима ваша помощь, миссис Муди. Но мы думали дать вам шанс. — Он вздохнул, поднялся и взял свою шляпу с дивана. — Но если вы не хотите пойти нам навстречу…

— Это несерьезно.

Он улыбнулся, полез во внутренний карман и вынул маленькую деловую визитную карточку. Прочел надпись, сделанную карандашом:

— «Отто Мэвьюс и Компания, Пятая авеню 420». Там работает ваш муж, верно?

— Но я не одета! — в отчаянии сказала она. — Я не могу сейчас с вами идти!

— Я могу подождать, миссис Муди. Я не тороплюсь.

Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом она круто повернулась и убежала в спальню.

Через полчаса они сидели в такси, и человек с обгоревшим лицом назвал водителю адрес скромного отеля в центре города. Рут рухнула в противоположный угол сиденья, крепко обхватив себя руками, чтобы скрыть дрожь во всем теле. Мужчина тоже не был расположен к беседе и не отрывал глаз от бокового окна. Но когда машина подъехала к ничем не примечательному входу в отель, его лицо оживилось.

У двери комнаты 408 мужчина сказал:

— Вы расслабьтесь, миссис Муди. Вам понравится мой друг. Он джентльмен.

Джентльмен был в парчовом халате и курил турецкую сигарету. Он устроился в номере 408 как дома, но в комнате ощущалась атмосфера внезапных прибытий и поспешных отъездов. Он сидел на огромной тахте, используя овальный кофейный столик в качестве импровизированного рабочего стола. На нем были разбросаны бумаги, и джентльмен что-то писал на листе, водя при этом языком по верхней губе.

Он поднял глаза, когда вошли Рут и обгоревший мужчина, и его бледное моложавое лицо сразу же стало радушным. Он дописал что-то, положил ручку и пригласил их пройти.

— Вы, должно быть, Рут Муди, — приветливо сказал он. — Проходите, садитесь на тахту. Здесь это единственное удобное место. — Он взглянул на второго мужчину. — Почему бы тебе не приготовить миссис Муди что-нибудь выпить?

— Конечно. Что бы вы хотели, миссис Муди?

— Можно чашку кофе?

— Безусловно, — сказал джентльмен. Кивком головы он попросил обгоревшего мужчину подать кофе. Мужчина пошел к столу с остатками гостиничного завтрака.

— Ну что ж, миссис Муди. — Джентльмен откинулся назад, обхватив руками одно колено. — Все ли рассказал вам мой друг о нашем плане?

— Нет.

— Это ничего. Позвольте мне вам все объяснить.

Он погасил сигарету.

— Это очень просто, — продолжал он беззаботно, глядя, как его товарищ ставит перед ней чашку кофе. — Нам случилось узнать, что вы страдаете клептоманией. Ну, ну, не расстраивайтесь из-за этого. Мы оба с моим другом понимаем, это вовсе не означает, что вы преступница. Мы уважаем вашу болезнь. Не правда ли?

Обгоревший мужчина кивнул.

— И поэтому, — сказал джентльмен, — мы хотели бы сделать вам небольшое предложение. Надеемся, что вы не откажетесь, потому что, если откажетесь…

— Я говорил ей, Гарри.

— Хорошо. Тогда этой стороны дела я касаться не буду. Но существенный момент, который я хочу чтобы вы помнили, это то, что, что бы ни случилось, вы в безопасности. Вы это понимаете? Вас не могут арестовать за то, что мы хотим вам предложить сделать.

— Арестовать? — ахнула она.

— Вы понимаете, по закону вы не подлежите аресту за ваши мелкие кражи. Наверняка вы в этом уже убедились. Вы крадете, потому что не можете не красть; никакой другой причины. Если вас поймают — ну что ж, вы всего лишь возвращаете украденное, вот и все.

— Я ничего не понимаю. — Ее голос срывался на крик, и она с трудом контролировала его.

— Пожалуйста. Позвольте мне объяснить. Мы знаем, что вас задерживали три раза.

Она отпивала едва теплый кофе, и ее рука, державшая чашку, дрожала.

— Это означает, что вы уже признаны клептоманьяком, миссис Муди. Магазины и полиция все о вас знают. Если вас поймают на краже чего-либо — чего-либо, скажем, несколько более ценного, чем катушка ниток…

Ее глаза расширились, и мужчина издал смешок.

— Я вижу, вы понимаете нашу идею, миссис Муди. Теперь позвольте объяснить наш план в деталях.

Он взял с кофейного столика лист бумаги.

— Вот что именно вы должны делать. Завтра днем, в четверть первого, вы войдете в магазин под названием «Трэвелл'з» на 47 улице. Вы, возможно, его не знаете. Это довольно шикарный ювелирный магазин, не совсем такой, как Тиффани, может быть, но на высоком счету. Вы должны подойти к определенному прилавку, который я изображу вам на плане, и занять внимание продавца. Вы попросите посмотреть определенный лоток — я опишу вам его тоже, — и потом, спустя минуту после того, как вы начнете его рассматривать, в магазине произойдет переполох.

Низкорослый мужчина с довольным видом засмеялся.

Джентльмен продолжал:

— Десять против одного, что продавец оставит вас наедине с лотком, поскольку переполох случится совсем рядом. Во всяком случае, его внимание будет отвлечено на достаточное время, чтобы вы успели незаметно взять булавку. В любом варианте вы просто берете бриллиант в правом верхнем углу и выходите за дверь. Всего лишь.

Кожа Рут покрылась холодным потом.

— Бежать не нужно, понимаете? Просто выйти за дверь. Когда вы окажетесь снаружи, вы увидите человека с желтой канистрой, собирающего деньги в фонд защиты детей. Вы просто опускаете бриллиантовую булавку в щель на верхней крышке канистры и идете на угол. Там вас будет ждать такси, там стоянка. Вы сядете и дадите ему свой домашний адрес. — Он откинулся назад и улыбнулся. — Вот и все.

Она не могла вымолвить ни слова. Бессмысленно посмотрела на дверь, потом на окно. Поднесла к губам чашку кофе, но жидкость была холодной и безвкусной.

— Я не могу этого сделать, — прошептала она. — Я такое сделать не могу.

— Как я уже говорил, — сказал джентльмен ровным голосом, — вам ничто не угрожает. Вы абсолютно ничем не рискуете, миссис Муди. Если вас остановят прежде, чем вы дойдете до выхода, просто отдайтесь им в руки. Когда в «Трэвелл'з» узнают о вашей… болезни, вам ничего не сделают. Это будет всего лишь еще один… медицинский случай. Вот и все.

— Я не смогу! У меня не выдержат нервы!

Джентльмен опять улыбнулся.

— Нервы, миссис Муди? Ну что вы, право!

Он взглянул на низкорослого мужчину.

— Где, ты сказал, работает мистер Муди?

С усмешкой на губах обгоревший мужчина полез в пиджак.

Рут сказала:

— Ладно. Расскажите конкретно, что я должна делать.

Фасад магазина «Трэвелл'з» был оформлен изысканно, но без претензий. Не более одного драгоценного камня на витрину, но, чтобы определить ценность каждого из них, не требовалось ни глаза эксперта, ни лупы ювелира. Рут Муди, в своем лучшем платье, хорошем пальто и новейшей шляпке, вошла в главный вход и почувствовала себя воровкой, коей и собиралась стать.

Она сразу же узнала обстановку внутри магазина по четкому плану, который накануне показал ей джентльмен. Пятнадцать или двадцать прилавков, каждый под управлением элегантных продавцов в темных костюмах и серебристо-серых галстуках; потолок, который мог бы соперничать с кафедральным собором, и соответствующая тишина. Около десятка человек отдавали дань почтения драгоценным камням, выставленным в различных витринах.

Рут подошла к прилавку, который ей описали. Продавец слегка склонил голову, спрашивая, может ли он быть ей полезен.

«Помоги мне бог», — прошептала про себя Рут.

— Этот лоток, — тихо сказала она, опираясь обеими руками о прилавок, чтобы поддержать свое ослабевшее от волнения тело, — тот, что на второй полке. Могу я взглянуть на него?

— Конечно, мадам. — Всем своим видом он показал, что ее вкус превосходен. Он отпер заднюю стенку шкафа и достал бархатный лоток, который ослепил ей глаза бриллиантовыми сверкающими звездами.

— Лучшие камни нашей коллекции! — с энтузиазмом сказал мужчина. — Вы хотите что-то определенное?

— Я не уверена. — Она взглянула на эффектный бриллиант в верхнем ряду. «Что же произойдет теперь?» — спросила она себя.

Ответ последовал почти тотчас же. Менее чем в десяти футах от нее джентльмен в пальто с бархатным воротником и фетровой шляпе с перламутрово-серой лентой вдруг выкрикнул какое-то слово, которое могло быть «О боже». Но его крик потонул в пронзительном звоне разбитого стекла. Она увидела, что, как только раздался шум, лицо продавца стало покрываться бледностью.

У джентльмена в шляпе был зонтик с тяжелой металлической ручкой, он размахивал им, весьма небрежно, и случайно разбил стекло.

— Извините меня!

Продавец помедлил долю секунды, как будто бы чтобы забрать лоток, потом ринулся к месту происшествия. Рут слышала эту суматоху, но прошло пять драгоценных секунд после того, как он отошел, прежде чем она вспомнила, что ей нужно делать. Ее рука скользнула в правый верхний угол лотка и сжала крупную бриллиантовую булавку.

Она опустила камень в карман пальто и двинулась в долгий путь к выходу.

До него было всего пятнадцать ярдов, но к тому моменту, когда дверь закрылась за ней, она была без сил. Улица была залита ярким солнцем, мимо шли прохожие. Там были смех, цоканье каблуков и множество нормальных, будничных звуков, которые вернули ей уверенность. Но она была напугана. Когда она увидела знакомое обгоревшее лицо и услышала звон монет в канистре, то испытала истинную радость.

— Не поможете ли детскому фонду, леди? — усмехнулся он ей.

— Да, — как во сне сказала Рут. — Да, конечно. — И она внесла свой вклад.

Она села в такси, но они уже проехали половину улицы, прежде чем она смогла вспомнить собственный адрес.

Когда в тот вечер Ралф вернулся домой, он застал жену в слезах.

— Родная! Что это? В чем дело?

— О, Ралф…

Его лицо потемнело.

— Это случилось опять? В этом дело?

Она с несчастным видом шевельнула головой.

— Что на этот раз? — сказал он, стараясь, чтобы голос не звучал гневно. — Что ты взяла?

— «Трэвелл'з», — рыдала она.

— Что?

— «Трэвелл'з». Ювелирный магазин.

— Нет, Рут! Только не драгоценности!

— Ты не понимаешь. Я не взяла. Я украла, Ралф. Ты представляешь? Я совершила кражу.

Немного погодя, когда его гнев утих, он вытянул из нее всю историю.

— Я так испугалась, — говорила она. — Не знала, что делать. — Она схватила его за рукав. — Ралф, я сделаю то, что вы с мамой предлагаете. Я собираюсь пойти к врачу.

— Может быть, лечиться уже поздно, — ответил он. — Это не катушка ниток или сумка, которые ты брала, Рут. Это нечто ценное. Одному богу известно, насколько ценное.

— Но они заставили меня сделать это! Они шантажом втянули меня!

— И это мы скажем полиции!

— Полиции?

— Конечно. Мы должны их вызвать, Рут. Неужели ты этого не понимаешь?

— Почему? Почему мы должны?

— Потому что не обратиться к ним опасно. Если тебя опознают — если этот продавец сможет дать твое описание, тогда все будет выглядеть хуже, чем есть. Разве ты этого не понимаешь? Мы должны их позвать!

Когда он набирал номер, Рут сказала:

— Но, Ралф… а что, если они мне не поверят?

Капитан Самьюэл Райт, седеющий, интеллигентного вида полицейский, отнесся к рассказу с недоверием. Его слова, когда Рут Муди рассказала всю историю, не ободряли:

— Послушайте, миссис Муди. Если вы что-то скрываете, то лучше не надо. Я не говорю, что ваша история выдумана. Чутье мне подсказывает, что это слишком дерзко, чтобы быть придуманным. Но я могу и ошибаться, очень ошибаться. Так вот, если бы вы могли дать ключ к опознанию этих людей…

Муж Рут горячо вмешался:

— Зачем ей лгать? Какую выгоду от этого она может иметь?

Капитан покачал головой:

— Ну-у… Это не аргумент. Она может иметь бриллиант, бриллиант стоимостью в восемь-десять тысяч. Она могла заподозрить, что ее приметили у «Трэвелл'з», и решила подстраховать себя этой выдуманной историей. — Он поднял ладонь вверх. — Я не говорю, что именно так и случилось. Но я не сижу на судейской скамье, мистер Муди. Я полицейский.

— Но это правда, — жалобно сказала Рут. — Так помогите мне, это же правда.

— Надо сказать, это дьявольский способ совершить ограбление. Многие ли поверят вам? — Он с сомнением пожал своими широкими плечами.

Некоторое время он мерил шагами комнату.

— Если бы вы только могли дать мне более подробное описание. Кроме того, что один был с обожженной кожей, нам не с чем работать. Вы говорите, они выглядели «обыкновенно».

— Но вы же проверили тот отель, вы знаете, что они занимали эту комнату.

— Мы знаем только, что кто-то занимал эту комнату, миссис Муди. Кто-то, кто расписался в книге как мистер Фред Джонсон из Кливленда. У нас нет возможности убедиться, вымышленное это имя или нет, теперь, когда этот человек выписался.

— Но разве это не доказывает…

— Это ничего не доказывает. Они могут покрасить волосы, изменить внешность. Обгоревший, например… Это же скоро проходит. — Он покусывал губу.

Ралф щелкнул пальцами.

— Тысяча долларов! Они обещали выслать ей тысячу долларов, если она согласится участвовать. Разве это не доказывает, по крайней мере, что моя жена невиновна?

— Не рассчитывайте на эту тысячу, мистер Муди. Если ваша жена говорит правду, вы ни звука никогда больше не услышите от этих парней.

Капитан сел, его лицо было напряженным.

— О'кей. Может быть, вы правы. Не исключено, что это новый трюк. Может быть, этим парням действительно удаются эти грабежи «без риска» повсюду. Возможно, один из них работает в магазине и имеет доступ к именам зарегистрированных клептоманьяков…

— Не могли бы мы проверить все магазины? Всех служащих?

— Вы представляете себе, сколько народу там работает? Вы хотите слишком многого, мистер Муди.

Опять полились слезы, и Рут потянулась за своей сумочкой и платком. Кончиком его она промокнула влажные глаза.

Что-то в сумочке, когда она собиралась ее закрыть, привлекло ее внимание.

Она вынула этот предмет и уставилась на него. Потом повернула боком и внимательно всмотрелась.

Когда она подняла голову, глаза ее блестели и были на удивление сухими.

— Капитан!

— Да, миссис Муди?

— Вам нужно их точное описание? А имя человека из комнаты в отеле могло бы помочь?

— Его имя? — Капитан подбоченился. — Вы смеетесь? Вы действительно можете сказать мне его имя?

— Могу. Я могу! — сказала Рут. И тут она захохотала. Этот хохот испугал ее мужа, пока он наконец не понял, что то был нормальный, искренний смех.

— Вот, — сказала она, протягивая предмет из своей сумочки. — Я не знаю, почему я это сделала, — но сделала. Я взяла это вчера в той комнате в отеле.

Капитан вертел предмет в руке. Это была довольно дорогая шариковая ручка, золотая, с черным колпачком. Он вгляделся внимательнее в золотые буквы, выгравированные на ней: «Гаррисон В. Мойер».

Он улыбнулся Рут и пошел к телефону. Номер полицейского участка он набирал кончиком этой ручки.

Генри Слезар День казни

Когда старшина присяжных заседателей, встав, зачитывал вердикт, Уоррен Селви, судебный обвинитель, слушал объявление о признании виновности, как будто эти слова были провозглашением его личной заслуги. В суровом тоне старшины он слышал не осуждение обвиняемого, который поник как сожженная спичка на скамье подсудимых, а воздание должного его, Селви, уму и блеску. «Признан виновным согласно обвинению…» Нет, торжествующе думал Уоррен Селви, виновен согласно моим доказательствам.

В какой-то момент меланхоличный взгляд судьи встретился с глазами Селви, и старый человек в судейском кресле испытал шок, увидев сиявшую в них радость. Но Селви был не в состоянии скрыть ощущение счастья, удовлетворения от проделанной работы, своей первой значительной победы.

Он быстро складывал бумаги, стараясь придать своему тонкому загорелому лицу приличествующее его положению выражение строгости, хотя его губы так и растягивались в улыбке. Он взял папку под мышку и повернулся к возбужденно шумевшим зрителям. «Извините», — проговорил он сухо и начал пробираться к выходу, думая теперь только о Дорин.

Он пытался представить себе ее лицо, увидеть алый рот, который мог быть жестким или тающе мягким в зависимости от того, какое настроение ею владело. Он старался вообразить, какое у нее будет лицо, когда она услышит его рассказ, как он ощутит рядом ее теплое тело, как ее руки обнимут его.

Но это воображаемое предвкушение прелестей Дорин было прервано. Люди старались перехватить его взгляд, протягивали ему руки, чтобы поздравить. Гарсон, окружной прокурор, улыбался и кивал львиной головой в знак одобрения своего подопечного. Ванс, помощник окружного прокурора, улыбался натянуто, он был не в восторге от того, что младший по службе оказался в центре внимания. Тут же вертелись репортеры и фотографы.

Раньше всего этого было бы достаточно для Уоррена Селви. Но теперь была еще и Дорин, и при мысли о ней он стремился покинуть арену своей победы ради более спокойного, более полного вознаграждения.

Но ему не удалось сбежать. Гарсон поймал его за руку и затащил в серую машину, ожидавшую у обочины.

— Ну и как ощущения? — Гарсон усмехался, похлопывая Селви по колену, в то время как машина тронулась.

— Ощущения довольно приятные, — сдержанно сказал Селви, стараясь соблюсти скромность. — Но черт возьми, я не могу принять на себя всю заслугу, Гарсон. Ваши ребята обеспечили обвинение.

— Ну, в самом деле ты же так не думаешь. — В глазах Гарсона мелькнул огонек. — Я наблюдал за тобой во время процесса, Уоррен. Ты жаждал крови. Ты являл собой меч отмщения. Ты включил его в список на электрический стул, не я.

— Это не так! — резко сказал Селви. — Он был виновен как сам грех, вы знаете это. В конце концов, свидетельства были очевидны. Жюри ничего другого не оставалось.

— Правильно. При том, как ты вел дело, жюри ничего другого не оставалось. Давай посмотрим правде в глаза, Уоррен. С другим обвинителем они, может быть, могли поступить и как-то иначе. Где заслуга, там и хвала, Уоррен.

Селви больше не мог сдерживать улыбку. Она осветила его длинное, с острым подбородком лицо, и, расслабившись, он почувствовал облегчение. Он откинулся на мягкое сиденье машины.

— Может быть, и так. Но я считал его виновным и старался убедить в этом остальных. Ведь дело не только в наборе свидетельств. Это все юридическая софистика, вы же знаете. Иногда просто ощущаешь…

— Конечно. — Окружной прокурор посмотрел в окно. — Как жена, Уоррен?

— О, Дорин прекрасно.

— Рад слышать. Прекрасная женщина Дорин.

Она лежала на кушетке, когда он вошел в квартиру. Эту деталь своего триумфального возвращения домой он в воображении не проигрывал.

Он подошел к ней, и она слегка подвинулась на кушетке, чтобы дать ему возможность обнять себя.

Он сказал:

— Ты слышала, Дорин? Ты слышала, что случилось?

— Я слышала по радио.

— Ну? Ты понимаешь, что это значит? Я выиграл обвинение. Мое первое обвинение, и в крупном деле. Теперь я уже не младший обвинитель, Дорин.

— Что они сделают с этим человеком?

Он быстро взглянул на нее, пытаясь определить ее настроение.

— Я требовал смертного приговора, — сказал он. — Он хладнокровно убил свою жену. Почему он должен получить что-нибудь другое?

— Я только спросила, Уоррен. — Она прижалась щекой к его плечу.

— Смерть — часть этой работы, — сказал он. — Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Ты не сердишься на меня за это?

Она оттолкнула его на мгновение, как будто бы решая, сердиться ей или нет. Потом быстро притянула к себе, опалив ему ухо горячим и частым дыханием.

Они пустились в недельное празднование. Сдержанные, интимные ужины в полумраке вечерних клубов с близкими знакомыми. Селви не пристало появляться на публике веселым в данных обстоятельствах.

Вечером того дня, когда осужденный Марри Родман был приговорен к смерти, они остались дома и пили из больших стаканов бренди, согревая его руками. Дорин захмелела и была дразняще страстной, и Селви думал, что счастливее быть невозможно. Он начал с юридической школы среднего уровня и должности служащего третьего ранга в юридическом департаменте штата, а достиг важного и уважаемого положения. Он женился на прекрасной, избалованной женщине и мог заставить ее стонать в своих руках. Он был горд собой. Он был благодарен Марри Родману за то, что тот предоставил ему шанс.

В тот самый день, на который было назначено исполнение приговора над Родманом, к Селви подошел сутулый седой человек в засаленной шляпе.

Он вышел из дверей аптеки. Его руки были засунуты в карманы грязного твидового пальто, шляпа надвинута низко на глаза. Лицо заросло седой щетиной.

— Пожалуйста, — торопливо проговорил человек, — могу я поговорить с вами минуту?

Селви оглядел его и полез в карман за мелочью.

— Нет, — поспешно сказал незнакомец. — Мне не нужно подаяния. Я только хочу поговорить с вами, мистер Селви.

— Вы знаете, кто я?

— Да, конечно, мистер Селви. Я все о вас читал.

Суровый взгляд Селви смягчился.

— Но я сейчас тороплюсь. Назначена встреча.

— Это важно, мистер Селви. Клянусь богом. Не могли бы мы куда-нибудь зайти? Может быть, выпить кофе? Всего пять минут.

— Почему бы вам не отправить мне письмо или не зайти в контору? Мы располагаемся на улице Чамберс.

— Это по поводу того человека, мистер Селви. Которого сегодня ночью казнят.

Прокурор всмотрелся в глаза незнакомца. Он увидел, насколько пристальным и острым был его взгляд.

— Хорошо, — сказал он. — Дальше по улице есть кафе. Но только пять минут, помните.[3]

Время было за половину третьего. Обеденная суматоха в кафе уже прошла. Они нашли свободное место в конце зала и молча сидели, пока официант убирал со стола.

Наконец старик наклонился к прокурору и заговорил:

— Меня зовут Арлингтон… Фил Арлингтон. Я уезжал из города во Флориду, а то бы не допустил, чтобы дело зашло так далеко.

— Я не понимаю вас, мистер Арлингтон. Вы говорите о суде над Родманом?

— Да-да, именно так. Когда я вернулся назад и услышал, что произошло, я просто не знал, что делать. Я был ошеломлен, прочтя о том, что случилось с этим беднягой. Но боялся. Понимаете? Боялся!..

— Чего боялись?

Тот проговорил, глядя в чашку:

— Я пережил страшные минуты, стараясь решить, что делать. Но затем я решился… Черт возьми, Родман этот — человек молодой, полный сил и здоровья. Сколько ему: тридцать восемь?.. А мне шестьдесят четыре, мистер Селвей. Так что, по-вашему, лучше?..

— Лучше для чего?

Раздражение охватило Селвея. Он посмотрел на часы.

— Ближе к делу, мистер Арлингтон. Я человек занятой.

— Я хочу спросить у вас совета… — Седой старик облизнул пересохшие губы. — Я испугался пойти сразу в полицию и подумал, что мне вначале надо спросить у вас… Мистер Селвей, надо ли мне рассказать полиции о том, что я натворил? Должен ли я им рассказать, что это я убил ту женщину? Должен или нет?..

Мир словно взорвался в сознании прокурора… Руки Уоррена Селвея, сжимавшие чашку горячего кофе, похолодели.

— Что вы сказали? — глухо выдавил он. — Ее убил Родман. Он убил свою жену, мы доказали это.

— Нет-нет! В этом-то вся штука. Я пробирался попутным транспортом на восток. Так доехал до Вилфорда, бродил по городу в поисках хлеба и работы. Я постучался в тот дом. Дверь открыла красивая леди. Она угостила меня бутербродом с ветчиной.

— Какой дом? Как вы могли узнать, что это была миссис Родман?

— Это я потом узнал. Я видел ее фотографию в газетах. Она была славной женщиной. Все было бы о'кэй, если бы она не вошла невзначай на кухню.

— Что-что?… — поспешно проговорил Селвей.

— Мне не следовало бы так делать. Я хочу сказать, она действительно хорошо отнеслась ко мне, очень доброжелательно и сердечно, но я был сломлен совершенно. Пока ее не было, я начал шарить по всем банкам на полках. Вы знаете женщин: они всегда прячут мелкие деньги в банках, домашние деньги, как они их называют. Она застала меня за этим занятием и взбесилась. Нет, она не раскричалась, но я видел, что она замышляет недоброе.

Тогда-то я и сделал это. Я потерял голову.

— Я не верю вам, — сказал Селви. — В округе никто ничего не видел. Родман и его жена все время ссорились.

Седой человек пожал плечами.

— Про это я ничего не знаю, мистер Селви. Я ничего не знаю об этих людях. Но так все случилось, и я прошу вашего совета. — Он потер лоб. — Я хочу сказать, если я сейчас сознаюсь, что они со мной сделают?

— Сожгут вас, — холодно ответил Селви. — Сожгут вас вместо Родмана. Вы этого хотите?

Орлингтон побледнел.

— Нет. Тюрьма, о'кей. Но не это.

— Тогда просто забудьте про это. Понимаете меня, мистер Орлингтон? Я думаю, вам все это приснилось, не так ли? Думайте об этом именно так. Плохой сон. И теперь продолжайте свой путь и забудьте об этом.

— Но тот человек… Они его убьют сегодня ночью.

— Потому что он виновен. — Селви ударил ладонью по столу. — Я доказал, что он виновен. Понятно?

Губы незнакомца дрожали.

— Да, сэр.

Селви встал и бросил пять долларов на стол.

— Заплатите по счету. И оставьте себе сдачу.

В тот вечер Дорин в четвертый раз спросила его, сколько времени.

— Одиннадцать, — мрачно сказал он.

— Еще один час. — Она глубоко утопала в подушках софы. — Интересно, что он сейчас чувствует…

— Прекрати!

— О, да мы сегодня нервничаем.

— Моя часть работы закончена, Дорин. В который раз я тебе это говорю. Теперь дело штата сделать свою.

Она задумчиво прикусила свой розовый язычок зубами.

— Но это ты отправил его туда, где он теперь находится, Уоррен. Ты не можешь этого отрицать.

— Жюри отправило его туда!

— Ты не должен кричать на меня, прокурор.

— О, Дорин… — Он наклонился к ней, хотел извиниться, но зазвонил телефон.

Он сердито поднял трубку.

— Мистер Селви? Это Орлингтон.

У Селви участился пульс.

— Что вы хотите?

— Мистер Селви, я все обдумывал это. То, что вы мне сказали сегодня. Мне кажется, было бы неправильно просто забыть об этом. Я хочу сказать…

— Орлингтон, послушайте меня. Я бы хотел увидеть вас. Я хотел бы, чтобы вы пришли сейчас ко мне.

— Эй! — воскликнула Дорин.

— Прежде чем вы сделаете что-нибудь поспешное, я хочу поговорить с вами, растолковать вам ваше правовое положение. Я думаю, вам следует это узнать ради самого себя.

На другом конце провода наступила пауза.

— Думаю, может, вы и правы, мистер Селви. Только я в дальней части города, и к тому времени, когда я доберусь…

— Вы можете успеть. Поезжайте на метро, это быстрее всего. Сойдете на остановке «86-я улица».

Когда он повесил трубку, Дорин встала с софы.

— Дорин, подожди. Я сожалею об этом. Этот человек — важный свидетель в деле, которым я занимаюсь. Единственное время, когда я могу его увидеть, — это сейчас.

— Желаю хорошо провести время, — проговорила она и направилась в спальню.

— Дорин…

Дверь за ней закрылась. На мгновение стало тихо. Затем Дорин защелкнула замок.

Селви выругался себе под нос по поводу смены настроений жены и направился к бару.

Ко времени, когда Орлингтон позвонил в дверь, Селви уже успел пропустить шесть рюмок бурбона.

В роскошной квартире засаленная шляпа и грязное пальто Орлингтона выглядели еще более убого. Он снял их и робко огляделся.

— У нас есть только 45 минут, — сказал он. — Я должен что-то предпринять, мистер Селви.

— Я знаю, что вы можете предпринять, — улыбнулся прокурор. — Вы можете выпить и все обсудить.

— Я думаю, что мне не стоит… — Но его глаза уже остановились на бутылке в руках Селви. Улыбка юриста стала шире.

К половине двенадцатого голос Орлингтона стал хриплым и взгляд менее напряженным, озабоченность по поводу Родмана не столь навязчивой.

Селви следил, чтобы стакан гостя был наполнен.

Старик начал что-то бормотать. Он невнятно рассказывал о своем детстве, о былом достатке и яростно ругал каких-то людей, которые ему навредили.

Вскоре его нечесаная голова начала склоняться то к одному, то к другому плечу, глаза закрылись.

Из дремоты его вывел бой каминных часов.

— Што этт?..

— Всего лишь часы, — усмехнулся Селви.

— Часы? Сколько времени? Сколько времени?

— Двенадцать, мистер Орлингтон. Ваши беспокойства окончены. Мистер Родман уже заплатил за свое преступление.

— Нет! — Старик встал, бессмысленно крутясь на месте. — Нет, это неправда. Я убил эту женщину. Не он. Они не могут его убить за то, что он…

— Успокойтесь, мистер Орлингтон. Теперь вы уже ничего не можете изменить.

— Да, да! Должен сказать им… полиции…

— Но почему? Родман казнен. Как только пробили эти часы, он умер. Чем вы теперь можете ему помочь?

— Должен! — Старик всхлипнул. — Неужели вы не понимаете? Не смогу жить сам с собой, мистер Селви. Пожалуйста…

Неверной походкой он направился к телефону. Прокурор быстро положил руку на трубку.

— Не надо, — сказал он.

Их руки сцепились в борьбе за телефон, и более молодой легко одержал верх.

— Вы не остановите меня, мистер Селви. Я сам поеду туда, я расскажу им об этом. И я расскажу им о вас.

Нетвердой походкой он двинулся к двери. Селви протянул руку и развернул его.

— Сумасшедший старый бродяга! Ты нарываешься на неприятности. Родман мертв…

— Все равно!

Селви размахнулся и ударил по обрюзгшему, с седыми бакенбардами лицу. Старик всхлипнул от удара, но упорно пытался идти к двери. Селви разозлился еще больше, он ударил еще раз и, ударив, обхватил руками тощую шею старика.

Следующая мысль пришла естественно. Не так уж много жизни пульсировало в этой старой шее. Немножко сдавить, и Селви мог остановить лихорадочное дыхание, хриплый, скрипучий голос, проклятые слова.

Селви сдавил, сильнее, сильнее.

И потом отпустил его. Старик качнулся и сполз на пол.

В дверях, застыв, с ледяными глазами стояла Дорин.

— Дорин, послушай…

— Ты задушил его, — сказала она.

— Самозащита! — кричал Селви. — Он ворвался сюда, пытался ограбить квартиру.

Она захлопнула дверь, повернула внутренний замок.

Селви рванулся по ковру к двери и отчаянно застучал. Он тряс ручку и звал ее по имени, но ответа не было. Потом он услышал звук вращаемого телефонного диска.

Было скверно и без Ванса среди кучи людей, заполнивших квартиру. Ванс, помощник окружного прокурора, который терпеть его не мог. Ванс, которому хватило проницательности, чтобы без труда разбить версию о грабителе, который докопался, что посетитель Селви пришел не случайно. Ванс, который мог только радоваться его сложному положению.

Но Ванс не радовался. Он был озадачен. Он взглянул на мертвое тело на полу квартиры Селви и произнес:

— Я не понимаю, Уоррен. Я просто не могу этого понять. Зачем тебе вздумалось убивать безобидного старика?

— Безобидного? Безобидного?

— Конечно. Безобидного. Это старый Орлингтон. Я знаю его давно.

— Ты знаешь его? — Селви был потрясен.

— Конечно. Я встречался с ним, когда работал в округе Беллэр. Сумасшедший старик, ходит и делает признания в совершении убийств. Но зачем убивать его, Уоррен? За что?

Артур Порджес Капкан

В течение нескольких последних дней майор Хью Морли просыпался по утрам сразу после восхода солнца и путем замысловатых, болезненных манипуляций переносил свое искалеченное тело в кресло на колесах, стоявшее около кровати. Сидя в нем около окна, он мог наблюдать, как Геринг проползал мимо дома к маленькому ручью.

Прозвище, его собственное изобретение, казалось ему вполне подходящим, так как большая гремучая змея с алмазной спинкой была толстой, мишурно яркой и опасной. Подобно большинству диких существ, у змей существует своя территория и определенный ритуал, который они соблюдают с неукоснительным постоянством. Старая и мудрая, около пяти футов длиной и толщиной в человеческую руку, она научилась избегать людей. Если ей нужно было проползать мимо фермы, она это проделывала с той стороны, где ее вряд ли кто-нибудь мог заметить. Она не подозревала о наблюдателе наверху, который со скрытым удовлетворением следил за ее передвижениями. Змее нужна была вода. Год выдался сухой, и многие дикие животные, чтобы напиться, вынуждены были вторгаться в сады и на фермы. И Геринг проползал вблизи дома, так как между его норой под камнем и ручьем пролегала глубокая, заросшая канава, пересекать которую было бы сложно и долго.

— Точно по графику, как обычно, — пробормотал майор в то утро. Он знал, что с той же пунктуальностью и тем же путем гремучая змея будет возвращаться в середине дня — более рискованное предприятие, поскольку в это время более вероятно присутствие людей вокруг. Но на этой заросшей кустарником территории в пятьдесят акров, где жили только Морли, его сестра Грейс и его ненавистный зять Малколм Ланг, передвижение было легким, и Герингу почти нечего было опасаться. Женщина при виде толстой змеи убежала бы, визжа на весь дом, а змея бы тем временем ускользнула в укромное место. Что касается Ланга, то обычно он был в таком подпитии, что если бы и сумел заметить змею, то насчитал бы их сразу шесть.

У майора было основание ненавидеть своего зятя. Год назад, будучи пьяным, то есть в своем обычном состоянии, тот свернул с шоссе на проселочную дорогу на скорости шестьдесят пять миль, с ревом влетел во двор, практически не сбросив газ, и, налетев на Морли, отбросил его так, что тот пролетел двадцать с лишним фута в воздухе и ударился в стену сарая. Если бы старые доски не треснули от удара, жертва бы не выжила. Теперь, мучаясь болью и будучи не способным даже спуститься без посторонней помощи со второго этажа, майор не считал благом то, что остался жив. До несчастного случая он был активным человеком, отличным охотником и рыболовом, и переход к созерцательному образу жизни инвалида давался с трудом. Ланг, что естественно в этом иррациональном мире, отделался небольшой царапиной на лбу, машина разбилась вдребезги.

Это преступление по пьянке было только последним и наихудшим из всех его деяний. Женившись на Грейс, Ланг основательно спутал все карты майору. И Морли, и его сестра унаследовали от отца большое количество ценных бумаг, но майор, по натуре биржевой игрок, вскоре потерял из своей доли все до последнего пенни. В результате он был рад жить вместе с Грейс, которая в свои тридцать два года, казалось, вряд ли когда-либо найдет себе мужа. Морли не учел притягательную силу денег. Она была крупной, пышной и очень медлительной в движениях. Он обнаружил, что ею легко управлять, и надеялся использовать ее ценные бумаги для пополнения семейного состояния — пока не появился Ланг. Привлекли ли его дом и наследство или то была истинная любовь, майор не мог утверждать наверное, но имел на этот счет свое мнение. Однако тут он ничего не мог поделать; коль скоро солидный мужчина захотел Грейс, она была только счастлива, и никаких советов ей не требовалось. Она сочла даже, что спасти Малколма от проклятия алкоголя — ее предназначение. Она была легкой жертвой. Протесты Морли не могли предотвратить проматывания Лангом значительной части ее состояния, но по крайней мере ему удавалось замедлить этот процесс, в результате чего Ланг оскорблял жену и в качестве наказания пил еще больше. В большинстве случаев Грейс вставала на сторону мужа.

После несчастного случая Морли получил от страховой компании двести долларов в месяц пожизненно, но, поскольку ему требовался уход, который, если его можно было вообще получить за деньги, стоил бы значительно больше этой суммы, он должен был с кем-то жить. Вынужденный жить в одном доме с человеком, который сделал его инвалидом, он не обязан был быть от этого в восторге, и ненависть его росла. Он видел, как Ланг безобразно обращается с беспомощной Грейс, которая готова была терпеть мужа — пьяницу и сутенера, напивающегося в стельку и растрачивающего ее деньги — деньги, за которые майор считал себя частично ответственным, даже если отец оставил эту часть сестре.

По истечении нескольких месяцев этого малоприятного существования Морли пришла в голову мысль об убийстве. Это средство выхода из создавшегося положения. Если бы можно было навечно устранить Ланга, причем так, чтобы ни на Грейс, ни на него подозрение не пало, жизнь стала бы терпимей. Будучи больше не в состоянии заниматься охотой или рыбной ловлей, Морли мог бы найти утешение в игре на бирже и, как он искренне надеялся, восстановить состояние Грейс, несколько истощившееся, но все еще солидное.

Но для искалеченного человека, прикованного к инвалидному креслу, убийство активного противника, который держится на расстоянии, представляло сложную проблему. Майор, опытный стрелок, мог взять свою винтовку и всадить в Ланга кусок свинца с любого расстояния в пределах трехсот ярдов, прямо из окна, но это означало бы подвергнуться высшей мере наказания в газовой камере. Нет, идея состояла в том, чтобы избавиться от этой свиньи и не быть пойманным. Вот тут-то и требуется Геринг. Все дело в том, как в нужных обстоятельствах свести вместе змею и жертву, и Морли разработал превосходный план.

Сегодня наступил тот самый день. Грейс отправлялась в город. Ланг собирался остаться дома, и, если расчет Морли окажется верен, он вдребезги напьется. Морли надеялся, что Геринг содержит в себе яд в том количестве, которое можно предполагать по его размерам. Если так, то Ланг не успеет понять, что происходит; алкоголь ускорит смерть, расширив сосуды и быстро распространив яд по всему телу. Это очень важно. Майору не нужно было, чтобы парень вошел в дом и, может быть, даже оставил записку, которую убийца не смог бы уничтожить, не будучи в состоянии спуститься.

Грейс принесла наверх ланч.

— Я сейчас уезжаю, дорогой, — сказала она. — Здесь есть лишнее печенье на случай, если ты захочешь попозже сварить кофе на плитке. Если понадобится что-нибудь еще, — добавила она неуверенно, — Малколм будет здесь, позови его.

— Малколм! — громыхнул майор так, чтобы Ланг слышал его. — Ты еще и на милю не отъедешь, как этот забулдыга в стельку напьется.

Она испуганно вздрогнула.

— Пожалуйста, дорогой, ну не надо. Он так переживает из-за… из-за всего.

— Ха! — хмыкнул Морли. Он похлопал по ее большой, мягкой руке. — Не беспокойся обо мне, хорошенько развлекись в городе, скупи там все!

Поев более торопливо, чем обычно, майор подъехал в кресле к окну. Конечно же, Ланг вышел с пинтой лучшего виски и растянулся на лежаке всего в нескольких ярдах от дома, где тень эвкалипта защищала его от майского солнца.

Первый винтик встал на свое место, с облегчением отметил Морли. Если бы его зять решил напиться дома, то замысел на этот раз бы не удался.

Пропустив четыре быстрых, больших глотка, Малколм взглянул вверх на калеку и прокричал;

— Никто мне не будет указывать, когда пить! — В его голосе уже появилась некоторая сипловатость. «Он даже ничего не поел, — с ликованием сказал себе майор. — Эта свинья мгновенно отключится!»

Вскоре этот прогноз подтвердился. С побагровевшим лицом, хрипло дыша, Ланг откинулся на стуле и забыл об окружающем. Маловероятно, что смерть даже в столь ужасной форме вернет его к действительности до того, как сердце навсегда остановится. По крайней мере, Морли надеялся на это.

Час спустя появился Геринг, возвращавшийся с водопоя и охоты у ручья. Сидя у бокового окна, майор был наготове. Он вооружился удилищем длиной в девять футов с катушкой, на которую была намотана двадцатифутовая нейлоновая леска. На конце лески находилась тщательно завязанная петля. Она должна была туго продвигаться по леске и оставаться открытой, но быть свободной настолько, чтобы затянуться, когда он дернет леску.

Геринг был сегодня не совсем в норме. Громадная змея несколько раз неожиданно останавливалась, тревожно втягивая зловещую голову и оглядываясь вокруг. Дважды она громко шипела и, казалось, без причины корчилась. Ну что ж, сказал себе Морли, чем раздраженнее, тем лучше.

Потребовалось все его мастерство, чтобы манипулировать удочкой через окно. Для свободного броска никакой возможности он не имел. Движения требовались иные, нежели когда забрасывают маленькую блесну на воду на много ярдов от берега. Он опустил петлю прямо перед сверкающим, как алмаз, существом, которое сердито приподнялось. При этом поднятый хвост его забился, так что превратился лишь в неясное пятно. Это и был самый подходящий момент для майора: мастерским движением он накинул петлю на голову змеи, продвинул ее дюймов на пятнадцать вдоль тела и туго затянул.

В ярости, сбитая с толку, громадная змея сражалась против пленившего ее таинственного врага.

Но Морли не терял времени; он крутил катушку, поднимая свою пленницу вверх. Это было очень тонкое дело. Ему нужно было втянуть змею через широкое окно, спустить через другое — и при этом не дать себя укусить.

Он отъехал назад от подоконника, осторожно втянул извивающуюся ношу, повернулся на нужный угол и быстро выбросил Геринга в другое окно. «Этот старичок тяжелый, — подумал он, — должно быть, весит по крайней мере фунтов пятнадцать».

Придвинувшись очень близко к подоконнику и используя всю длину удилища — к счастью, руки его все еще были сильными, — Морли сумел опустить алмазноспинную прямо около лежака. Вдруг заколебавшись, он с всхлипом втянул воздух. Если бы каким-то чудом Малколм пришел в себя или появился какой-нибудь свидетель, он всегда мог сказать, что это была шутка, что он хотел попугать парня, и не имел намерения допустить змею настолько близко, чтобы она смогла напасть на зятя. Но и когда Ланг будет укушен, подумал он, я все равно могу сказать, что это была шутка, что я просчитался и слишком отпустил катушку. Он вспомнил ужасный момент, когда сам был подброшен в воздух, а потом недели страданий, и свое искалеченное тело. Теперь это предстоит Лангу, но он не будет знать, что поразило его, а это лучше, чем то, что случилось с Морли.

Извиваясь и шипя, змея опустилась на грудь Малколма. Обнаружив под собой что-то твердое, большая змея атаковала с молниеносной быстротой. Дважды, трижды она ткнулась в шею, лицо Ланга. Несмотря на свою ненависть и ожесточение, Морли побледнел, его руки задрожали. Но Малколм ничего не сознавал. Он пьяным жестом провел рукой по лицу, как будто ему досаждала муха, и опять погрузился в оцепенение. Майор дал возможность Герингу укусить зятя еще раз. Этого должно быть достаточно. Ланг уже выглядел плохо, конвульсивно дергался по мере того, как яд распространялся по расширенным сосудам. Вряд ли он вообще придет в сознание.

Теперь предстояла самая сложная операция. У майора был шест длиной почти в один ярд, к которому он привязал острый перочинный нож с открытым лезвием. Ему нужно было поворотом катушки поднять змею вверх и потом обрезать леску там, где она петлей охватывала ее тело. Он не мог убить ее, потому что это никак нельзя было приписать Лангу. Если бы Малколм приподнялся на стуле и потом свалился на землю, то Морли мог бы забить змею и бросить ее поблизости вместе с палкой. Но распростертая на стуле жертва, очевидно, была не в состоянии убить своего врага. Не мог майор и вытянуть змею из петли рыболовным крючком — высвободить блесну с зазубринами потом бы никак не удалось. Вот была бы улика!

Он потихоньку поднял извивающуюся пленницу вверх к окну. Ему пришлось опереть удочку о ручку кресла и, придерживая ее одной рукой, в то же время другой потянуться вперед с нацеленным ножом. Но змея вдруг мощно рванулась своим большим, сильным телом, ствол удочки соскользнул, так что ее кончик резко дернулся вниз, сильно ударив по подоконнику; леска оборвалась, и Геринг шлепнулся на землю. Там, с волочащимся кончиком нейлоновой нити длиной в один фут, тянущимся от ее живота, змея с комичной поспешностью уползала прочь.

Морли в ужасе не отрывал от нее глаз. Если кто-нибудь найдет эту змею, опоясанную рыболовной леской! Потом он расслабился. При том, как змея трется брюхом о землю, нейлон вскоре порвется, если Геринг в раздражении не вывернется из петли еще раньше.

И все же ему бы надо избавиться от остатка лески, чтобы не было возможности для сопоставления; но, конечно же, он не мог попросить Грейс спрятать ее; как и не мог бросить ее в мусор для сожжения. Да нейлон и не сгорал как следует, только размягчался и издавал отвратительный запах. Нет, он вынужден будет оставить ее здесь. Риск был минимальным — Геринга с куском нейлона никто не найдет.

Во всем проекте было только одно слабое место, но тут уж ничего не поделаешь. Кто-нибудь может усомниться, могла ли змея укусить человека в лицо, находившееся высоко от земли. Однако лежак был довольно низкий, даже в той части, где его спинка приподнималась, и крупная змея могла дотянуться. Утверждение, что не могла бы, особенно если ее не дразнили, было спорным и точно доказанным быть не могло. Более существенным был тот факт, что при любых подозрениях и Морли, и его сестра были чисты — она была далеко, в городе, он — прикован к комнате наверху. Мысль об использовании удочки настолько сложна, что вряд ли об этом догадается самый проницательный шериф.

«Жаль, — думал майор, — что я не могу избавить Грейс от потрясения при обнаружении мужа. Но если я позвоню в полицию и сообщу о смерти Малколма, то придется объяснить, как это произошло, а мне совсем бы не хотелось рисковать и давать подробное описание. Да и сказать, что он мертв, я не могу, так как отсюда сверху установить это трудно. Так что эта забота ложится на Грейс. Ничего, она по натуре довольно толстокожа. Она это переживет. Да и не такая уж Малком, я думаю, большая потеря».

Произошла довольно тяжелая сцена, когда Грейс вернулась домой и обнаружила Малколма на кресле мертвым и распухшим. Но выражение его лица было мирным, алкоголь ускорил его путь к могиле, но избавил от страданий.

Прибывший вскоре шериф, похоже, был озадачен происшедшим.

— Я не могу себе представить, с чего бы змее укусить человека, который лежит в кресле и никому не мешает… разве что Ланг раздразнил ее, бросив камень, или как-нибудь еще. Но и в этом случае… не знаю.

Потом лицо его посуровело.

— В этом году в наших краях слишком много гремучих змей. Послезавтра мы планируем устроить облаву. Полагаю, вы не против, если мы охватим и ваше ранчо. Лоусоны согласились, и Уилерсоны, и Харперы.

— Я не думаю… — поспешно начал Морли, но Грейс перебила его.

— Конечно, — сказала она. — Я бы только хотела, чтобы вы провели облаву до… до того, как бедный Малколм… — Она опять рыдала.

— Вы что-то сказали? — спросил шериф, глядя на майора.

— Я только подумал, что бедная Грейс предпочла бы не иметь вокруг столько людей, кричащих и шныряющих по кустам, но… — Он пожал плечами. Когда они найдут Геринга и если найдут, петля почти наверняка изотрется. Во всяком случае, слишком решительно протестовать он не осмелился.

— Ну, тогда решено, — сказал шериф. — Думаю, пока все.

Когда он отъезжал, Морли имел задумчивый вид. Однако вскоре просветлел. Было очевидно, что тот ничего не заподозрил, только был несколько обескуражен необычными обстоятельствами. Что касается облавы, то жаль, что Грейс так быстро дала разрешение. Правда, пока они поубивают большое количество гремучих змей — и множество других безвредных пресмыкающихся, — мудрые ветераны, подобные Герингу, будут глубоко в своих норах и в безопасности. Да и леску на себе алмазноспинная протаскает не дольше двадцати четырех часов, и прежде, чем облава начнется, предательский кусок нейлона будет всего лишь мусором в кустарнике.

В день великой облавы на змей около трех часов дня группа мужчин и юношей добралась до ранчо Ланга. Большинство из них были вооружены мотыгами, цепями и дубинами, но некоторым постарше и поуравновешеннее были разрешены дробовики. Широкой цепью они прочесывали кусты, шаря в них, крича, топая; те, кто шел впереди, чувствовали себя уверенно в высоких сапогах. Им понадобилось два часа, чтобы охватить всю территорию, наконец они перешли во владения Харпера, и шум затих.

Грейс была подавлена, но относительно спокойна; она никогда не ждала многого от жизни и теперь неожиданно осознала преимущество свободы распоряжаться своим собственным временем, собственными деньгами и собственными чувствами — в особенности последним.

Морли тоже чувствовал себя лучше. Он знал, что прежние теплые отношения между ним и Грейс быстро восстановятся и отныне он должен удерживать Грейс от завязывания знакомств с другими искателями богатых невест. До того как появился Ланг, некоторые местные крутились вокруг, но, за исключением шерифа, они едва ли были подходящими женихами даже для такой неброской женщины, как Грейс. У шерифа же, однако, так и не появилось возможности воспользоваться своим преимуществом. Малколм Ланг, который был моложе, много обходительнее и значительно красивее, опередил его. Шериф Доусон теперь был женат. Майор подумал об этом со злорадным удовлетворением. Пусть только кто-нибудь из тех других клоунов попробует! Теперь он знает, чем рискует, и будет всерьез вставлять им палки в колеса, яростно сражаясь, — вплоть до самых грязных методов, если потребуется.

На следующее утро после облавы Морли был удивлен и несколько встревожен, когда к нему наверх заявился шериф Доусон — по личному делу, как сказал он Грейс, оставив ее внизу.

— Доброе утро, шериф, — сказал майор, внешне совершенно беззаботный. — Что привело вас сюда снова?

— Дело в том, — сказал полицейский, при этом его светлые серые глаза скользили по комнате, потом задержались на двери стенного шкафа — что мы нашли нечто интересное во время облавы на змей. Остальные не придали этому значения, но я все еще продолжал размышлять, с чего бы это гремучей змее нападать на человека, развалившегося пьяным в кресле.

Морли почувствовал, как внутри у него все сжалось под действием выделившегося адреналина и сопутствующих гормонов, но выражение лица он сохранил невозмутимым — или, по крайней мере, он так думал.

— Ну знаете ли, — протянул он, — животное не подчиняется нашим законам. Какие-нибудь парни, сидя в кабинетах, решают, как должна поступать змея, но змее-то этого никто не объяснил. Не так ли? Вы проводите много времени на природе, вы видели, какие невероятные вещи вытворяют звери.

— Но одного-то они точно не вытворяют, — последовал сухой ответ, — они не носят поясов. Мы нашли свежую змеиную кожу, сброшенную день или два назад, и будь я проклят, если на ней не было нейлоновой петли, туго завязанной вокруг брюха, — кусок рыболовной лески, двадцатифутовой, толстой, как для акулы. Я слышал разговоры, что когда-то вы были асом в ловле на удочку с катушкой.

Сердце майора сильно колотилось; это было плохо, очень плохо.

— К чему вы клоните? — спросил он, стараясь говорить ровным голосом.

— Я только подумал, что если заглянуть в этот шкаф, то можно было бы даже найти леску, из которой сделана эта петля, похоже, что она оторвалась.

Морли был в ярости, хотя лицо его оставалось невозмутимым. Каким он был идиотом! Геринг был раздражен, и даже его окрас был какой-то унылый и тусклый. Любой болван мог догадаться, что змея вот-вот сбросит кожу. Осуществление плана нужно было отложить до другого раза. Но с другой стороны, откуда он мог знать, что петля оборвется? Просто не повезло, тот самый случай, который никакая предусмотрительность не могла бы ни предсказать, ни проконтролировать.

— И в какое положение это ставит меня? — спросил он, прямо глядя на Доусона. — Я арестован? Что вы намерены предпринять?

— Я знаю, что мне следует предпринять, — сказал шериф, и неопределенность его ответа испугала Морли сильнее, чем осознание возникшей опасности минуту назад.

— Ваша сестра прекрасная женщина, — сказал затем Доусон. — Это было бы еще одним потрясением для нее после потери Ланга, если бы вас судили за убийство. Она бы потеряла и вас тоже. Ваша судьба в наших руках, у нас все одно к одному — эта кожа, и леска, и то, как умер Ланг. Да, — повторил он, — она чрезвычайно хорошая женщина; и это очень хорошее ранчо. Вы, может быть, не слышали, — сказал он, рассеянно уставившись в потолок, — что моя жена берет развод. Мы с самого начала не сошлись.

Майор минуту помолчал, хотя испытывал острое желание нового убийства. Потом спокойно проговорил:

— Грейс очень хороший человек. Но я не уверен, что она опять выйдет замуж; она скорее предпочтет остаться свободной.

— Если вы как следует замолвите слово за меня, — сказал Доусон, — она передумает. Я не Ланг. Со мной легко жить. Хорошая еда и внимание — все, что мне нужно, и тогда я приятнейший на свете человек. Она высокого мнения о вас. Если вы кого-то одобряете, то тот оказывается в выгодном положении в глазах Грейс. — Он опять поднял глаза к потолку. — Многие охотятся на змей с палкой и арканом. Во время этой облавы никто не заметил, что это была рыболовная леска. И если на то пошло, нет закона, запрещающего использовать рыболовную леску для ловли змей. Никаких вопросов никогда не должно возникнуть. Человек не поднимет шума против своего шурина — это не понравилось бы жене. Конечно, — добавил он, опустив свои бесцветные глаза на Морли, — я, само собой, спрячу эту кожу в надежное место; в своем роде это раритет. Сухая змеиная кожа хранится годами; и при взгляде на эту кожу всегда может появиться свежая мысль, что-то, что сначала ты случайно упустил. Не обязательно так должно случиться, но возможно, а в отношении убийства срока давности не существует. Как я сказал, если вы поговорите с Грейс…

— Я поговорю с ней… на днях, — мрачно проговорил майор.

— Прекрасно. — Доусон просиял. — Между прочим, я тоже не прочь выпить, как и Ланг. Но до бесчувствия я никогда не напиваюсь и под вашим окном засыпать не собираюсь. Кроме того, я, скорее всего, всю вашу рыболовную снасть буду держать внизу; ведь вам она уже ни к чему, а я всегда хотел иметь по-настоящему хорошие удочки и катушку. Ну что ж, приятно было поболтать, но я, пожалуй, пойду вниз. Грейс печет пирожки со свежими яблоками.

Морли угрюмо смотрел ему вслед. В результате всех своих проектов и надежд он сумел всего лишь сменить в своей жизни альбатроса на ястреба.

Артур Порджес Абсолютный слух

Если человек охраняет имущество стоимостью в несколько миллионов, он не может позволить себе даже малейшей оплошности. А Данни Флинн допустил серьезную ошибку.

Конечно, если в течение трех лет работы не случилось даже такой малости, как пьяный, от которого пришлось бы оградить своих подопечных, то нельзя поставить человеку в упрек, что он ослабил бдительность. Поэтому, когда хорошо одетый мужчина подошел к нему на пустой автостоянке, Флинн навострил свои настороженные голубые глаза вперед, но упустил из виду тыл. Когда вдруг стало понятно, что происходит нападение, тертый экс-полицейский потянулся за своим кольтом 38 калибра, но сделал это недостаточно быстро. Громила, подкравшийся сзади, ударил первым, и Флинн упал на асфальт, выведенный из строя одним из экспертов Ларраны.

Примерно в этот момент на стоянке появилось и ценное имущество — девятилетние близнецы Борофф, музыкальные гении; их специальность — Бетховен, но они также на короткой ноге и с Бартоком, и с Шопеном. Минут двадцать назад они закончили концерт и пришли на стоянку, рассчитывая найти «дядю Данни» у машины. Тот должен был отвезти их домой, в поместье отца в Палос Вердесе.

Вместо этого, прежде чем они сообразили, что происходит, три незнакомых человека в черных масках-чулках набросились на них, мгновенно надели им на головы мешки из коричневой бумаги и втащили в машину Флинна.

— Не шевелиться и заткнуться! — грубо сказал один из похитителей. — Вас никто не тронет. — Когда Саша Борофф с возмущением схватился за пакет, пытаясь стянуть его с головы, ему крепко связали руки. Его сестра Таня захныкала, услышав это, мальчик с еще большей яростью попытался освободиться. Но все было бессмысленно; что могли поделать два испуганных ребенка против трех взрослых мужчин.

Полиция занялась этим делом раньше, чем планировали похитители, благодаря крепкому черепу Флинна. Он быстро пришел в себя, поднял тревогу. Смотритель автостоянки был найден в темном углу, ему не так повезло: у него было сотрясение мозга.

Что ж, было большой удачей получить сообщение так быстро, но ситуация от этого не менялась к лучшему. Операцию по похищению Ларрана разработал очень тщательно и ничего не упустил. Буквально ни одной детали. Он выбрал идеальные жертвы, нападение было быстрым и точно рассчитанным по времени, придумал великолепный механизм получения выкупа без риска — момент, на котором срывается большинство преступников, — и легко мог улизнуть.

Вы, конечно, помните этих ребятишек. Саша и Таня Борофф — брат и сестра, музыкальные вундеркинды. Она — пианистка, он — скрипач. Такие же, как Менухин и Итурбис несколько лет назад.

Саша и Таня близнецы; их отец Николай Борофф — крупный авиаконструктор и промышленник. Он стоит по крайней мере пять миллионов долларов и испытывает большую привязанность к каждому центу. Но нужно этому парню отдать должное, я думаю, он предпочел бы скорее потерять их все, чем испортить одному из детей музыкальное будущее. Он вдовец, который пытается быть отцом и матерью одновременно и преуспевает в этом.

Сейчас Борофф большой человек в этих краях, и, когда он получил известие, в полиции началось столпотворение. Все, начиная с комиссара и кончая мной, последним детективом-новобранцем, были в запарке. Все, что мы пока имели, это рассказ Флинна и машину, брошенную преступниками в десяти милях от концертного зала.

Следующие двадцать четыре часа были безумными. Мы спали урывками, такой сон не удовлетворил бы даже котенка. Мы, конечно, представляли дальнейшее развитие событий. Будет доставлено требование выкупа, или Бороффу позвонят из телефона-автомата. Вместо этого, к нашему изумлению, прибыл сам Саша. Ребенок остановил на Сепулведе машину и попросил, чтобы его подвезли домой. Однако водитель поступил мудро и доставил Сашу в полицию. Бороффа сразу же известили, а мы начали расспрашивать мальчика. Он был весьма толковый ребенок, но мало что мог рассказать. После покушения похитители везли их на машине около часа, потом затолкали в лифт в каком-то доме и запрятали в квартире. Их держали в комнате с задвинутыми шторами, поэтому никто из них не смог бы сказать, в каком районе находится здание.

Вместо того чтобы связаться с Бороффом обычным образом, Ларрана задумал держать Таню и отпустить ее брата в качестве посланника. Он, должно быть, рассудил, что Саша сумеет убедить отца в серьезности их намерений и тем оказать дополнительное давление на случай, если Борофф соблазнится потянуть время, пока полиция найдет зацепки. Они сказали мальчику, что если двести тысяч долларов не поступят быстро, то каждый день по одному из гениальных пальчиков Тани будет отсылаться папе до тех пор, пока он не заплатит.

Таким образом, Сашу, после того как его продержали в укрытии в квартире весь четверг, ночью потихоньку вывели через заднюю дверь с мешком на голове, отвезли в центр города на Сепулведу, где его и нашли.

Метод выплаты выкупа оказался весьма изобретательным. Он оставлял полиции мало шансов для выработки контрмер. В пятницу, ровно в полдень, телефон Бороффа прозвонит определенное количество раз. Никто не должен отвечать. Сашу проинструктировали относительно нескольких возможных способов, каким Борофф должен доставить деньги. Один телефонный звонок означал, что должен быть использован первый способ, два — второй и так далее. Каждый из способов был замысловат и достаточно сложен, так что мы не могли взять под контроль все возможные ключевые места одновременно. Один из способов в особенности носил печать выдающегося ума.

Деньги должны быть оставлены в мужском туалете на железнодорожном вокзале в половине первого — всего лишь полчаса спустя после телефонного звонка, что не давало нам достаточно времени для установления надзора. Мы должны были оставить деньги в мелких, непомеченных купюрах в одной из кабинок, там, где случайный посетитель не мог на них наткнуться. В потоке входящих и выходящих на протяжении дня людей было бы трудно определить того единственного, кто вошел бы в кабинку и, скрытый от всех глаз, положил деньги под пальто. Он наверняка будет мелкой сошкой, каким-нибудь юным воришкой, нанятым для этой части работы и ничего не знающим про остальное. Кроме того, похитители наверняка оставят одного или двоих поблизости, чтобы быть уверенным, что за этим нанятым парнишкой нет слежки.

Два других плана были такими же ловкими, и было похоже, что похитителям удастся забрать выкуп не пойманными.

Это дело было хорошей учебой для меня. Меня только что повысили, переведя из регулярного моторизованного патруля в отделение сыска. Удачный арест одного преступника, произведенный мною, был причиной такого продвижения. У меня нет технического образования — которое теперь имеют высшие чины в полиции. Большинство полицейских в гражданской одежде — выпускники факультета подготовки полицейских Калифорнийского университета. Я не имею представления о химии или астрофизике. Единственное, в чем я действительно разбираюсь, это в музыке. Я люблю музыку, от Эллы Фицджеральд до Рената Тебальди, от Еллоу Дог Блюз до сонаты для скрипки-соло Баха. Я не умею читать ноты или играть хотя бы на губной гармошке. Я просто люблю музыку.

Что и говорить, трудно представить, чем Бетховен может помочь сыщику-новобранцу, но именно это мне обеспечило второй крупный успех. И самое смешное, совсем не я расколол это дело; маленький Саша разложил передо мной все факты, и все они хорошо подходили друг к другу. Мне потребовалось только давать Сашиным мыслям нужное направление.

В пятницу утром я присутствовал на пристрастном допросе мальчика. Никто не ожидал, что он сможет существенно помочь в поисках квартиры, где все еще держали Таню. Ведь он ничего не видел. Так что после нескольких довольно поверхностных вопросов мои начальники передали мальчика мне, больше для того, чтобы предоставить новобранцу возможность попрактиковаться в допросах, чем для получения каких-то результатов. Они, естественно, просили его описать мужчин и интерьер квартиры — малозначимая информация на тот момент. Но пока сержант Маннинг задавал эти вопросы, я придумал совсем другой подход и теперь применил его. В первую минуту Саша не мог понять, в чем дело, потом его глаза вдруг засияли, как маяки.

— Теперь ты понял, — сказал я. — У тебя абсолютный слух, так? Я читал об этом тогда, когда ты и твоя сестра исполняли бетховенский цикл. Так вот, ты должен был слышать что-то помимо шума — какой-то звук, увязываемый с музыкальной нотой, что поможет нам найти Таню. Вспоминай. Крепко подумай.

Я помнил, что эти маленькие музыканты, даже с мешками на голове, все равно имеют большие уши. А этот был не просто музыкант, а один из тех музыкальных самородков, которые могут назвать любую ноту в гамме или даже четверть тона между ними. Такие люди обладают тем, что музыковеды называют «абсолютным слухом».

Ребенок очень старался, видно, помимо музыкального таланта он имел хорошие мозги.

— Вы правы, — взвизгнул он, его толстенькое личико сияло. — Там был телефон, это во-первых. Он дважды звонил. Я точно помню. Чуть выше ноты «си». Нет двух телефонов, которые бы имели одинаковый звонок, наш дома — «ля диез».

— Хорошо, — подхватил я. — Что еще?

Его пухлые щеки напряглись от усилия.

— Ну, еще лифт, на котором мы поднялись. Когда мотор включился, это было почти «ре диез». То есть, это когда он начал двигаться, а до того это было четверть тональный бемоль. Я уверен, что где-то в здании есть второй лифт. Из квартиры было хуже слышно, но я уверен, он звучал как «фа», чуть выше.

— Прекрасно! — воскликнул я. — Но нам нужно что-нибудь вне здания, если возможно. Чтобы определить район. Гудок фабрики или, может быть, железнодорожный переезд.

— Я не припоминаю чего-либо подобного, — сказал он в свойственной ему довольно формальной, книжной манере говорить. — Хотя подождите. Где-то рядом там должна быть школа. Я слышал, как звенел звонок на утренние занятия, на перерывы. И днем тоже, в четверг.

— Какой тон у звонка? Это бы очень помогло.

— Позвольте подумать. — Он закрыл глаза и стал производить какие-то мурлыкающие звуки. — Есть! — почти закричал он. — Школьный звонок между «до» и «ре бемоль». Я помню, мне хотелось, чтобы они настроили его пониже или повыше немного. Это ужасно раздражало. Впрочем, я не выношу диссонанс.

Но сферу поисков эти находки не сужали, потому что в Лос-Анджелесе школ почти так же много, как и машин. Но потом Саша вспомнил нечто действительно важное. Оказалось, что перед тем, как приехать в укрытие, они миновали какой-то транспорт, который гудел, а не звучал, как обычный автобус или трамвай. Это был важный момент, потому что в городе осталась только одна троллейбусная линия. По остальным маршрутам ходят автобусы и трамваи. Так что теперь я знал: нужное нам место находится недалеко от Шестой улицы, в какой-то точке вдоль нее.

К тому времени у нас оставалось всего три часа до того момента, когда должен был последовать звонок, разумеется, если похитители придерживаются своего графика. Поэтому я посадил Сашу в конспиративную машину, и с сержантом Маннингом и тремя детективами, следовавшими сразу за нами, мы начали прочесывать пять школ — начальных и средних, которые находились в пределах слышимости от Шестой улицы в разных частях троллейбусной линии, к счастью, не очень длинной.

Их администрация принимала нас за сумасшедших, но сделала нам одолжение, коротко прозвонив школьными звонками. Им, вероятно, понадобилась вооруженная охрана, чтобы удержать учеников от попытки сорваться домой при первом же звонке.

В третьей школе, услышав звонок, Саша замер и сказал:

— Вот этот, мистер Гамильтон, — все еще между «до» и «ре». Ужасно!

Теперь мы должны были прочесывать район в поисках многоквартирного дома с двумя лифтами. Таких больших домов оказалось немного, мы нашли шесть, прежде чем мальчик услышал и опознал тон звука лифта. И здесь мы чуть не дали маху, из-за ужасной спешки едва не забыв попробовать служебный лифт. По мне, он шумел точно так же, как и все остальные, но Саша торжествующе воскликнул:

— Слышите! Начал чуть ниже «фа», потом перешел чуть выше на чистую ноту. Как будто его настроили — правда, странно? Так редко бывает с естественными звуками.

Теперь настал момент поговорить с управляющим зданием, но от него было мало толку. По крайней мере в дюжине квартир этого большого дома в последние несколько дней сменились жильцы. А что касается посетителей, то в такое большое здание с черным входом можно было ночью незаметно провести целую роту.

Но если бы нам пришлось проверять все квартиры, снятые в течение последнего месяца, нам бы, не хватило времени. На деле же, однако, этого не потребовалось, тоже благодаря Саше. Мы потихоньку проходили по коридору четвертого этажа. Вдруг мальчик застыл и сделал нам знак затихнуть.

Я слушал, но не слышал ничего определенного, кроме слабых фоновых шорохов, как слуховой эффект в морской раковине, что бывает во всех домах. У Саши же уши были как у рыси.

— Там! — прошептал он, указывая на дверь 416, всего в нескольких футах от нас.

— Ты уверен, парень? — прошипел сержант Маннинг. — Если мы ворвемся не в ту квартиру, бандиты смекнут, в чем дело, и тогда произойдет черт знает что.

— Конечно я уверен, — пропищал Саша. — Я знаю, потому что…

— Если он говорит, то это точно, — вставил я свое грошовое мнение, — можете положиться. Лучше не тратить лишнего времени, сержант.

Маннинг холодно взглянул на меня, как бы сказав: «Я займусь тобой позднее, салага». Потом он отодвинул Сашу с линии огня. Моя роль была окончена, и если это не та квартира, то мои рейды с сыскной командой прекратятся тоже.

Маннинг и его ребята мастерски выбили дверь тяжелыми ботинками, — почти сорвав ее с петель. Внутри, застигнутые врасплох, находились Ларрана и его банда. Прежде чем их глаза окончательно вылезли из орбит от удивления, детективы защелкнули на них наручники.

Маленькая Таня тоже была здесь, и в полном порядке. Более того, она, похоже, очаровала всю банду.

Когда все было кончено, у меня оставалась пара вопросов к Саше.

— Мне бы хотелось узнать, — спросил я его, — как так получилось, что ты запомнил все эти разрозненные музыкальные звуки. Не может же быть, что ты специально запоминаешь все, что слышишь каждый день, — или это так?

— Нет, — признался он почти с сожалением. — Но понимаете, мистер Гамильтон, я обычно практикуюсь по крайней мере шесть часов в день. Когда они меня заперли без моей скрипки, было ужасно скучно. И поэтому я начал извлекать те музыкальные уроки, какие были возможны в данных обстоятельствах. Я регистрировал любые тончайшие звуки, особенно если тон был необычным. Я не собирался использовать эту информацию, конечно; просто, чтобы заняться чем-нибудь и держаться в пределах своей профессии. Только когда вы начали спрашивать меня, я понял, что у нас есть хороший материал для работы.

У меня оставался последний вопрос.

— Как ты определил квартиру? Я не слышал никаких звуков. Это должно было быть что-то очень слабое и тонкое.

Он слегка покраснел.

— Да, это был слабый звук, но я боюсь, вы будете разочарованы.

— Почему же?

— Ну, потому что после того, как я определил все эти звуки неодушевленных объектов, таких как лифты и телефоны, мне следовало бы продолжить в том же духе, — он смущенно улыбнулся, — но дело в том, мистер Гамильтон, что я услышал Танин голос — вот и все!

Ну, а мне приписали большую заслугу, чем следовало, потому что, как вы видели, основную работу проделал Саша. Я также получил два бесплатных билета на исполнение детьми Борофф Крейцеровой сонаты. Великолепная игра — поистине они довели этот опус до совершенства!

Недра Тайэр Маргаритки свидетельствуют

Дверь в библиотеку тихо отворилась. Она подняла голову от стола, за которым перебирала папку с фотографиями цветов. Она словно ожидала чего-то. Сейчас поняла, чего именно. Смерти.

Она смотрела, как ее внучатый племянник пересекает просторную комнату по не застланному ковром паркету.

— Тетя Аманда, — сказал он, — я не знал, что ты еще здесь. Я спустился, чтобы взять что-нибудь почитать на ночь. Слишком устал и не могу сразу заснуть.

Он лгал. Он ждал, пока его братья лягут и уснут. И вернулся вниз. Он все тщательно продумал.

— Здесь ужасно душно, тетя Аманда. Ты не против, если я открою окно?

Она не ответила, да он и не ждал ответа. Распахнул створки окна. Хотя воздух не был холодным, она содрогнулась: ей показалось, что дуновение шло из ее могилы.

За свою долгую жизнь она никогда раньше не ведала страха. Теперь она узнала его.

Он собирается убить ее, и нельзя остановить его. Если она закричит, никто ее не услышит: слуги ушли домой несколько часов назад. Лу Барнес, ее полуглухая компаньонка, спит на третьем этаже. Остальные внучатые племянники находятся в гостевом крыле дома. Они спят, иначе он не рискнул бы опять спуститься вниз.

Она продолжала перебирать содержимое папки, и ее острый стариковский ум пытался ухватиться хоть за что-нибудь, что могло дать ей надежду на спасение. Она обречена, но, может быть, и ему убийство не сойдет с рук. В полиции, в отделе по расследованию убийств, у нее хороший друг. Его компетентности можно довериться. Несколько месяцев назад она пошутила, пообещав, что если когда-нибудь будет убита, то оставит ему ключ для раскрытия преступления.

— Не предложишь ли ты мне что-нибудь почитать, тетя Аманда?

Он подошел к полкам. Его сильные руки пробежались по корешкам книг. Остановились на одной. Он и не пытался сделать вид, что действительно выбирает книгу. Среди ее четырех внучатых племянников именно он был жадным, она всегда знала это.

Надежда блеснула опять — не на жизнь, а на возможность разоблачить убийцу. Она вынула из папки один из фотоснимков цветов, положила его на стол и придавила тяжелым пресс-папье. Затем закрыла папку и положила на угол стола. Это был последний осознанный поступок в ее жизни, перед тем как страх и ужас охватили ее. В панике она бросилась было к двери, но не было никаких шансов избежать его рук и тяжелой кочерги, которую он выхватил из камина. Смерть настигла ее рядом с письменным столом.

Убийца вытер кочергу и поставил на место. Больше нечего было приводить в порядок. Роскошный дом был тих. Он выскользнул из библиотеки и поднялся по импозантной лестнице. На втором этаже он прошел несколько поворотов к гостевому крылу, где располагались комнаты его и трех его братьев. Ему хотелось принять ванну, но это могло кого-нибудь разбудить, а он не хотел привлечь чье-либо внимание. Он разделся, надел пижаму и лег в постель. Интересно, сколько потребуется времени для того, чтобы оценить состояние? Впрочем, сейчас это не слишком его заботило. Деньги будут кстати в любое время. Он мгновенно уснул.

На нижнем этаже ветер из открытого окна коснулся хрупкого тела мертвой женщины на полу и шевельнул края фотоснимка маргаритки, прижатого к столу пресс-папье.

Лейтенант Уильямс из отдела по расследованию убийств никогда раньше не занимался преступлением, жертвой которого был бы его близкий друг. Он был глубоко удручен убийством Аманды Голлейс. Он очень любил ее. Она была интеллигентной, обаятельной женщиной. И очень щедрой. Конечно, с таким состоянием можно было позволить себе быть щедрой. Ее мудрость проявилась в том, как она распорядилась обеспечить внучатых племянников, своих единственных родственников: она выделила им щедрые суммы на содержание, но не обеспечила свободными деньгами, пока они были молодыми. Она считала, что мужчина должен научиться самостоятельно строить свою жизнь. И гордилась достижениями своих племянников. Один был финансовым управляющим в рекламном агентстве, второй занят в юриспруденции, двое остальных были банкирами инвестиционных банков.

Уильямс впервые встретил Аманду Голлейс в женском клубе, где читал лекцию о преступности несовершеннолетних. Ей понравилась лекция, и, чтобы продолжить беседу, она пригласила его к себе в гости. С тех пор он стал часто бывать в ее доме. С самого начала они очень понравились друг другу, и его симпатия к ней возрастала. Он восхищался живостью и глубиной ее ума. Она проявляла интерес к преступности, особенно к проблеме убийства. Однажды она сказала: «Если меня когда-нибудь убьют, Джон, я оставлю вам ключ. Я просто не могу поставить в неловкое положение дорогого друга, став жертвой неразрешимого преступления». Как блестели ее глаза, когда она говорила это! Ну и шутка! Они оба смеялись.

Вся беда в том, что жертва очень редко имеет время и возможность оставить ключ.

Обычно сам убийца выдает себя из-за небрежности или спешки. Но убийца мисс Голлейс не был небрежен и не спешил. Он не оставил никаких следов. Это должен быть кто-то из внучатых племянников, и никто другой. Уильямс был уверен в этом. Слуги к моменту преступления уже давно разошлись по домам. Мисс Барнес, компаньонка, не могла убить мисс Голлейс, слишком была к ней привязана. Так что это — один из племянников.

Но они все выглядели убитыми горем. В разговоре с Уильямсом каждый из них подробно рассказал о своей любви к двоюродной бабке, о своей благодарности за ее неизменное великодушие и понимание. Самоубийство отца оставило их без средств; подготовительная школа, колледж и путешествия были бы недоступны им, если бы не тетя Аманда. Она помогала им в поисках работы, писала рекомендательные письма нужным людям. И дела у всех действительно шли хорошо.

— Я не могу поверить в это! — заявил Стюарт Аллен. — Невозможно представить, что кто-то мог настолько ненавидеть тетю Аманду, чтобы убить ее. Ее смерть, наверное, была случайна. Тетя Аманда, должно быть, вспугнула вора в библиотеке.

— Но ничего не было взято, мистер Аллен.

— Господи, да после того, как человек совершил убийство, у него не хватило бы самообладания ограбить дом.

— Некоторые убийцы имеют огромное самообладание. Ну, а теперь расскажите мне точно, что вы делали прошлой ночью.

Отчет Лютера Аллена не отличался от рассказа Стюарта. Оба были утомлены долгой дорогой, связанной с ежегодным визитом к своей тете, и около половины одиннадцатого, пожелав ей доброй ночи, отправились наверх спать.

Двое других братьев, Гауэн Аллен и Лоуренс Аллен, могли бы сойти за актеров на одну и ту же роль. Их рассказ был идентичен сообщениям Стюарта и Лютера. Они тоже очень устали после долгой дороги, рано пожелали тете спокойной ночи и удалились в свои комнаты.

Кто-то из братьев лгал. Один из них нуждался в деньгах и решил, что настал момент разделить состояние мисс Голлейс на четыре равные части, убил ее, и этим утром все они проснулись весьма состоятельными людьми.

Медицинский эксперт, фотографы и большая часть сотрудников отдела по расследованию убийств были заняты в библиотеке мисс Голлейс, так что Уильямс разговаривал с братьями Аллен в верхней гостиной. Как раз когда Уильямс закончил свое последнее интервью, снизу сержант Мур прокричал, что в библиотеке они закончили, и Уильямс, стоя на верхней площадке широкой лестницы, наблюдал, как мисс Голлейс в последний раз покидала свой дом. Потом он спустился и вошел в библиотеку.

Он прошелся по комнате и остановился у письменного стола. Должно быть, мисс Голлейс сидела здесь, когда вошел убийца. Во всяком случае, она сидела за столом, по словам племянников, когда они покинули ее и ушли спать. Стол был пуст. На нем не лежало ничего, кроме какой-то папки и фотоснимка цветка, прижатого пресс-папье. Он сдвинул пресс-папье и взял снимок. Это была фотография маргаритки. Ее ботаническое название было написано курсивом — chrysanthemum leucanthemum.

Зачем фотоснимок вынули из папки? Он был придавлен к столу таким образом, как будто был оставлен как знак, предназначенный кому-то для расшифровки.

Должно быть, это и есть ключ, который мисс Голлейс обещала ему оставить. Каким-то образом она сумела найти способ сообщить, кто убийца.

С фотоснимком в руках Уильямс отошел к креслу и сел. Долгое время он смотрел на маргаритку, задаваясь вопросом, что же она могла означать?

Маргаритки никогда не дают показаний, только и мог придумать он.

Когда вошел убийца, мисс Голлейс, вероятно, просматривала папку.

Фотоснимок должен иметь отношение к кому-то, кто был в доме предыдущим вечером и все еще находится здесь. Итак, здесь два банкира, юрист и управляющий рекламой — маргаритки среди них нет. Тогда, может быть, маргаритка связана с какой-то семейной шуткой. Или, возможно, один из племянников женат на женщине по имени Маргарет. Кстати, маргаритки также называют и хризантемами. Может быть, один из них женат на женщине по имени Хризантема. И в последнюю секунду единственным ключом, которым могла воспользоваться мисс Голлейс, было указание на жену убийцы.

Уильямс еще раз позвал братьев. Он чувствовал, что нужно быть осторожным. Нельзя выдать свидетельство фотоснимка. Он не должен открыть слишком много.

В разговоре с Алленами он старался ставить вопросы не прямо. Как и раньше, они были любезны и исполнены готовности помочь, но ничто из того, что они сказали, не оказалось полезным. Никто из них не занимался садоводством. Никто не увлекался цветами. Никто из них не знал женщины по имени Маргарет или Хризантема.

Лютер сказал: «Наша мама любила цветы. Но я помню, что только те, что с сильным ароматом. Так что вряд ли ей нравились маргаритки. Мне чертовски жаль, но это все, что я знаю о цветах в связи с нашей семьей».

Стюарт, Гауэн и Лоуренс также очень сожалели, что не могут снабдить Уильямса полезной информацией.

Уильямс был вынужден принять все их ответы. Но он знал, что один из них убийца.

Разгадка заключалась в фотографии. Мисс Голлейс оставила ему намек, он был уверен. И он должен разобраться, что же означает этот фотоснимок. Цветы считаются символами, и он был намерен выяснить, что они означают: красные розы — истинная любовь и тому подобное. В Публичной библиотеке должны быть книги, содержащие эти сведения.

Когда в Публичной библиотеке он обратился за помощью в справочный отдел, молодая девушка протянула ему маленькую книжечку под названием «Язык цветов». Он лихорадочно пролистал ее. Но значения, приписываемые маргариткам, ничего не подсказали ему. Они были безобидны, связаны с невинностью и разлукой. Никакого намека на убийство или насильственную смерть.

Он вернул книгу.

— Девушка, — попросил он, — не могли бы вы помочь мне? Не вспомните ли вы какого-либо упоминания, возможно, в поэзии, о маргаритке в связи с преступной личностью или преступным действием?

Она подумала минуту, затем покачала головой.

— Вот так сразу, боюсь, я ничего не смогу вспомнить. Поэты любят сирень и фиалки, мирт и нарциссы, примулы, розы и водосбор, гиацинты, тюльпаны и лилии. Я не могу припомнить ни одного упоминания маргаритки. Можете ли вы дать мне некоторое время поработать над этим? Я могу просмотреть некоторые книги и спросить у других наших сотрудников. А если не получу здесь ответа, мы можем позвонить на факультет английской литературы в университет.

Пока она искала, он сидел и ждал. Машинально изрисовал клочок бумаги набросками маргаритки. Он прислушивался к ее разговору по телефону. Ему хотелось заглянуть через ее плечо, когда она листала справочники.

Спустя некоторое время она вернулась с несколькими поэмами, упоминавшими маргаритки. Но ни одна из них не оказалась ему полезной. Ни одна не указывала на убийцу мисс Голлейс.

Как раз в этот момент пришли сменить библиотекаря справочного отдела, которая пыталась помочь ему. Молодая женщина, забрав свой блокнот и собираясь уходить, выразила сожаление, что не смогла дать ему нужную информацию. Он поблагодарил ее и снова сел за стол. Он не мог смириться с неудачей. Но было похоже, что придется.

Он вышел из библиотеки. Проходя сквозь вращающуюся дверь, он вдруг вспомнил, что не обедал. Он не был голоден, но чувствовал слабость. Он был раздражен и разочарован. Рядом с библиотекой он увидел маленькое кафе и вошел в него. Час ланча миновал, и зал был пуст. Уильямс прошел вглубь, какая-то молодая женщина улыбнулась ему.

— Мне так жаль, с этими маргаритками, — сказала она. Это оказалась уже знакомая молодая библиотекарь. — Когда я не могу помочь посетителю, я чувствую себя как доктор, который не сумел облегчить боль пациенту. Но, пожалуйста, не отчаивайтесь. Иногда у нас уходят недели, даже месяцы на то, чтобы получить точную информацию.

Недели. Месяцы. Нельзя позволять убийце так долго оставаться на свободе.

Он спросил, можно ли присесть к ней.

— Если хотите. Не будет ли с моей стороны излишним любопытством спросить, зачем вам нужны эти сведения о маргаритках? Если это что-то личное, я сохраню это в секрете, обещаю.

— Я думаю, вы знаете, что прошлой ночью была убита мисс Аманда Голлейс?

— Да, знаю. Она была таким великодушным человеком. Пожертвовала средства в пользу детского отдела библиотеки и на галерею.

— Я расследую ее убийство.

— Значит, вы полицейский? Вы не похожи.

— Не знаю, комплимент это или нет. Во всяком случае, в данный момент я не чувствую себя полицейским.

И он рассказал ей о найденном фотоснимке маргаритки.

— И вы думаете, что этот снимок указывает на конкретного человека? Кто бы это мог быть?

— Полицейский не имеет права обсуждать подозреваемых.

— Но вы ищете помощи. В конце концов, должны быть конкретные лица, которых вы подозреваете?

— Я скажу вам по строжайшему секрету. Это должен быть один из четырех наследников — братьев Аллен — Стюарт, Лютер, Гауэн или Лоуренс.

Библиотекарь подносила чашку кофе ко рту. Она опустила ее на стол, не отпив.

— В таком случае ответ прост. Правда, вам нужно будет еще привести доказательства, не так ли? Я уверена, это всегда непросто. Но гауэен — так называются маргаритки в Шотландии и северной Англии, так что это должен быть Гауэн Аллен…

Лейтенант Уильямс не дал ей закончить. Он выскочил из кабины, поблагодарив ее. Ему нравились умные и красивые женщины. Он воздаст должное уму и привлекательности девушки, как только у него будет время. Сейчас же он торопился сорвать маргаритку, маргаритку внучатого племянника, известного как Гауэн.

Джек Риччи Плата за постой

Я не мог ничего предпринять, поэтому перемешал карты для нового пасьянса.

Высокий, которого называли Хэнк, угрюмо уставился в окно, а Фред, мужчина мощного сложения, был занят тем, что пытался поймать местные новости по портативному радиоприемнику.

Парень с тонкими усиками, который, по всей видимости, командовал, сел около стола, наблюдая за моим занятием.

— Что ты делаешь в такой дыре? — спросил он.

Я разложил несколько карт.

— Немного охочусь и ставлю капканы зимой. Время от времени ловлю рыбу. Когда нужно, занимаюсь огородом.

У их босса вдобавок к тонким усикам были темно-карие глаза и едва заметная улыбка, постоянно присутствовавшая на лице.

— Ты довольно спокойно это принимаешь.

Я пожал плечами:

— Я пока не знаю, из-за чего мне волноваться.

Он ухмыльнулся.

— Так и надо к этому относиться. Веди себя хорошо, и у тебя не будет неприятностей.

В полдень они вошли втроем, вооруженные пистолетами, и заняли мой дом. Им нужен был не я. Я лишь оказался в том месте, где они решили остановиться.

Фред убавил громкость радиоприемника.

— Я голоден.

— В кладовой есть кусок оленины, — сказал я. — Отрежь, сколько хочешь. Лучше возьми фонарь. Там нет ни окон, ни света.

Фред взял из ящика кухонный нож и вернулся с тремя фунтами мяса. Положив его на стол, он сказал:

— Займись-ка им, мистер.

Я подошел к раковине и стал нарезать куски оленины для бифштексов. Босс прибавил звук радиоприемника, так как начались шестичасовые новости.

Когда передача закончилась, я снял с крюка на стене большую сковороду.

— Они дали отличное описание всех вас. Вы, я думаю, совсем не спешили.

— Пусть это тебя не волнует, — сказал Фред.

Я закурил сигарету.

— Надо думать, вы потеряли хладнокровие. Кассира убивать было вовсе ни к чему. Джим Тернер был очень смирный человек. Он не доставил бы вам никакого беспокойства.

Фред откинулся на спинку стула.

— Банк в вашем городе вскрывается с легкостью картонной коробки из-под печенья. По сообщению диктора, в прошлом году он тоже был ограблен.

Я кивнул:

— В округе говорят, что в этом был замешан Вилли Стивенс. После того как это случилось, его никто не видел.

Хэнк выключил радио.

— Мы были бы сейчас в Чикаго, если бы ничего не случилось с этой вонючей машиной.

Я затушил окурок об пол.

— Я бы сказал, что вам повезло, что она сломалась. Если бы вы поехали дальше, то, вероятно, напоролись бы по дороге на пост. Вы, городские, думаете, что у нас здесь легко заниматься грабежом, потому что дома стоят редко. Но у нас в округе есть радиофицированные патрульные машины.

Фред хмыкнул:

— Удалось же это вашему Вилли.

Я пожал плечами.

— Вилли из этих мест. Он знает множество дорог, которых нет на карте.

Я подбросил в печку дров.

— Полагаю, вы оставили машину прямо там, где она сломалась.

Босс ухмыльнулся.

— У нас, городских, тоже есть голова на плечах. Ее никто не найдет, пока мы не отвалим отсюда.

Хэнк открыл сумку, которую они принесли с собой, и вывалил деньги на стол. Его длинное лицо выражало полное удовлетворение.

— Восемнадцать тысяч.

Я открыл несколько банок консервированных овощей и стал варить кофе.

— Выходит по шесть тысяч. Если вы делите справедливо и поровну.

Босс посмотрел в мою сторону.

— Это наше дело.

Я слегка ухмыльнулся.

— Я только подумал. Шесть тысяч — неплохая сумма денег. Как раз около того, сколько зарабатывает хороший водопроводчик за год. Хотя, возможно, ему пришлось бы работать и сверхурочно.

Я перевернул бифштексы на сковороде.

— Выглядит забавно, что вы в одной категории с водопроводчиками.

Босс нахмурился и отодвинул стул.

— Уберите это со стола и давайте есть.

Я накрыл на стол и принес еду.

Хэнк говорил с набитым ртом:

— Когда мы доберемся до города, у меня будет все лучшее. Толстые бифштексы, дорогие напитки и такие же женщины.

Я проделал дырки в банке со сгущенным молоком и поставил ее на стол.

— Вопрос может показаться глупым, но что вы думаете относительно моего будущего?

Фред обнажил свои белые зубы:

— Не беспокойся о своем будущем. Все предусмотрено.

Когда они кончили есть, Хэнк занялся зубочисткой и взглянул на двух других.

— Как насчет покера на четверть доллара? Надо чем-то заняться, чтобы убить время.

Я пошел к полке за картами. Они были заняты подсчетом своей мелочи, и я быстро вынул из колоды пикового туза и положил его в карман.

Потом я сделал себе сэндвич с бифштексом и сел за стол наблюдать за их игрой.

Хэнку везло, и, когда он выложил стрит, чтобы побить три туза Фреда, я тайком вынул пикового туза из кармана и прижал коленом под столом.

— Иногда о человеке можно судить лишь по тому, как он играет в карты, — сказал я. — Особенно в такую честную игру, как эта.

Босс поставил пятьдесят центов.

— Заметил что-нибудь интересное?

Я помедлил несколько секунд, потом откашлялся.

— Нет. Думаю, нет.

Фред задумчиво посмотрел на меня, потом взял карты и начал их считать.

Я убрал колено, и туз соскользнул на пол.

Фред сунул колоду мне в руки.

— Одной не хватает.

Я наклонился и посмотрел под стол.

— Вот она. На полу. Наверное, случайно упала. — Я улыбнулся Фреду. — Думаю, она пригодилась бы тебе в последней игре. Очень жаль, что ее не было в колоде.

Фред взглянул на Хэнка, и по его глазам было видно, что он над чем-то размышляет. Я знал, что в этот вечер покера больше не будет.

Взглянув на часы, я зевнул.

— Здесь только одна койка. Догадываюсь, что мне вы ее не предоставите, но и в этом случае двоим из вас все же придется спать на полу. — Я показал на колоду. — Почему бы вам не кинуть на картах, кому она достанется?

Босс бросил взгляд на двух других и потом встал. Пошел к койке и начал снимать обувь.

— Ну что же, — сказал я, давая возможность Хэнку и Фреду видеть мою улыбку. — Полагаю, вопрос с койкой решен.

Босс поставил один ботинок на пол и посмотрел на меня.

— Ты спишь в кладовой. Не хотелось бы, чтобы ты расколол нам черепа топором, пока мы будем спать.

Я зажег запасную лампу, прихватил одеяло и пошел в кладовую. Один из них задвинул засов и засунул что-то в скобу.

Кладовая — это вторая из двух комнат в моей хижине. Она выкопана в склоне холма и в ней земляной пол. Чтобы войти в нее или выйти, нужно пройти через основную часть хижины. Я подождал пару часов, пока не убедился, что они спят, и занялся делом. Я взял с полки маленькую лопатку и начал копать пол около двери.

Когда яма достигла восьми дюймов в глубину, я выбрал один из моих капканов, тот, самый большой, на который прошлой зимой я поймал медведя.

Я взвел его и закрепил в яме. Затем поверх ямы туго натянул кусок мешковины, прибив его деревянными колышками, и засыпал сверху землей.

Поверх я положил доску и пошел к бочке с картошкой, где я держал свои деньги в клеенчатой сумке. Я вынул пятнадцать двадцатидолларовых бумажек и засунул себе в карман.

Остаток ночи я провел, сидя на ящике и обдумывая то, что собирался сделать утром.

Было около восьми часов, когда Хэнк отпер дверь. Я вошел в комнату.

— Доброе утро! — сказал я, стараясь, чтобы это звучало достаточно бодро, с тем чтобы вызвать у него раздражение.

Босс все еще спал на койке, а Фред сидел за столом. После ночи, проведенной на полу, он выглядел не слишком веселым.

— Свари кофе, — зло бросил он.

Я усмехнулся и начал готовить завтрак. Когда я подошел к буфету за яйцами, то оставил дверцу открытой, чтобы они могли заметить кувшин на одной из полок.

Запах жареного бекона разбудил босса. Он зевнул и нащупал сигареты.

Я кивнул ему:

— Здешний воздух и отличный ночной сон делают тебя новым человеком.

Фред хмуро взглянул на меня.

— Что там в кувшине?

Я неуверенно покачал головой.

— Кое-что, что может оказаться слишком крепким для такого раннего утра. Если только вы не привыкли к этому.

— Неси сюда, — рявкнул он.

Он вытащил пробку и понюхал содержимое. Потом налил себе в стакан и выпил глоток.

— Сам готовишь эту дрянь? — произнес он осипшим голосом.

Я пожал плечами.

— На кувшине нет этикетки.

После завтрака я сел за стол и начал лениво тасовать карточную колоду.

— Думаю, ни у кого из вас нет желания сыграть в покер?

Фред налил себе еще виски и пристально посмотрел на Хэнка.

— Почему бы и нет? Ничего нет лучше дружеской игры.

Я положил на стол мелочь и сказал:

— Давайте сначала пересчитаем карты.

После нескольких партий Хэнк тоже выпил.

— Как долго нам еще здесь оставаться?

— Еще пару дней, — ответил босс.

У Хэнка был мрачный вид.

— По-моему, лучше уехать прямо сейчас. Если достаточно долго подождать, то мы сможем поймать какую-нибудь машину на этом проселке.

Босс поднял глаза от карт.

— Мы останемся здесь до тех пор, пока я не скажу, что пора уходить.

Секунд десять они смотрели друг другу в глаза, потом Хэнк отвернулся.

Я звякнул своими монетками и сказал:

— Кто здесь босс, понять легко.

Хэнк бросил на меня свирепый взгляд и снова наполнил свой стакан. Он снял пиджак и бросил его на койку рядом со спортивным пиджаком босса.

Через полчаса Хэнк начал выигрывать. После того как он выиграл у босса крупный банк, я покачал головой и сказал:

— Наверное, мне нужно выпить немного виски. Подозреваю, это приносит Хэнку удачу.

Босс погасил сигарету:

— Мне тоже налей.

Когда раздали карты для семикарточного стад-покера, я вышел из игры после четвертой карты и пошел к ведру с водой.

За столом шла напряженная игра, и они не обращали на меня никакого внимания. Я вынул из кармана двадцатидолларовки и сунул их на койку под пиджак Хэнка.

Когда я сел на место, они продолжали играть. В банке было около сорока долларов, когда босс сложил свои карты и вышел из игры.

Фред и Хэнк продолжали поднимать ставки, пока, наконец, Фред не остановился.

Хэнк ухмыльнулся и открыл четыре девятки.

Лицо Фреда посерело, и он швырнул свои карты.

— Я завязываю с этой грязной игрой!

Хэнк перестал ухмыляться и перегнулся через стол.

— Что именно ты имеешь в виду?

Фред поднялся на ноги, одновременно вынимая из нагрудной кобуры пистолет.

— Постоянно никто не выигрывает. Разве что при помощи ловких рук.

Босс встал с напряженным лицом.

— Убери пистолет.

Фред медленно опустил оружие.

— Это была наша ошибка, что мы взяли с собой этого типа. Мы же ни черта о нем никогда не слышали.

Я подошел к койке и поднял пиджак Хэнка вместе с деньгами, придерживая их снизу.

— Вот твой пиджак, Хэнк, — сказал я. — Я так понимаю, ты здесь больше не нужен.

Я слегка встряхнул пиджак, и деньги со шлепком упали на пол. Звук привлек всеобщее внимание.

Несмотря на большое количество выпитого, Фред среагировал первым. Он свирепо уставился на Хэнка.

— Ты, грязный ублюдок! Я знал, что с этого дела мы должны были получить больше, чем восемнадцать кусков.

Хэнк уставился на деньги с открытым ртом.

Фред снова поднял пистолет.

— Это ты все время нес сумку, — сказал он. — И у тебя был ключ.

До Хэнка дошло, что должно произойти, и в попытке защититься его голос перешел в крик.

— Я никогда эти… эти деньги раньше не видел!

Но свирепое выражение лица Фреда не изменилось, и пистолет в его руке дважды выстрелил.

Хэнк дернулся, когда две пули вошли в него, и рухнул на пол. Он был мертв еще до того, как коснулся пола.

Фред, трясясь от ярости, смотрел вниз на тело. Босс, с жестким выражением лица, тоже смотрел на Хэнка.

Я опустился на койку, все еще держа в руках пиджак. Через пару секунд я положил его и на несколько дюймов переместил руку. Когда я снова встал, в моей руке был пиджак босса.

— Ну вот, — тихо проговорил я. — Теперь, как я понимаю, вы будете делить деньги только на две части.

Они взглянули на меня, и глаза Фреда, смотревшие на пиджак, сузились.

— Ну-ка, ну-ка, — почти закричал он.

Он вырвал пиджак у меня из рук и повернулся к боссу.

— Это твой пиджак, а не Хэнка, — угрожающе произнес он.

Я начал пятиться в сторону кладовой.

Босс озадаченно нахмурился, посмотрел на пиджак, а потом на меня.

Его глаза расширились, когда он вдруг все понял.

— Не будь дураком, Фред. Неужели ты не видишь, что происходит?

Но Фред не слушал. На его лице опять появилось выражение ярости.

— Ты, сопливый идиот… — истерически закричал босс.

Прогремел выстрел.

Я бросился в кладовую и захлопнул за собой дверь.

Двигаясь в темноте на ощупь, я оттянул доску, прикрывавшую мой капкан. Потом спрятался за одной из бочек с картошкой и стал ждать.

Прошло не более полминуты, когда Фред открыл дверь. Его силуэт вырисовывался на фоне света. Одной рукой он держался за дверной проем, в другой был пистолет.

Я позвал его по имени и бросил в него картофелину. Она попала ему в грудь, и он выстрелил в темноту.

Потом он что-то пробормотал и шагнул вперед.

Сделав второй шаг, он завопил, когда челюсти моего капкана с треском захлопнулись.

Я шарил рукой по стене, пока не нащупал лопату. Он был стиснут стальными челюстями, когда я размахнулся и ударил его лопатой по голове. Одного удара было достаточно.

Я подобрал с пола его пистолет и осторожно вошел в хижину. Босс был мертв, как и Хэнк, мертв, как и Фред.

Потом я налил себе выпить.

Предстояла тяжелая работа — тащить этих троих в лес и там закапывать.

Но по крайней мере не было проблем с тем, где именно я это сделаю. Небольшой овражек позади хижины вполне подходит. Там достаточно места еще для троих.

Именно там я закопал около года назад Вилли Стивенса, после того как мы ограбили банк. Мы взяли всего пять тысяч, и я подумал, что не стоит их делить.

Я нашел у Хэнка ключ и пошел посмотреть на свои деньги.

Джек Риччи Орел или решка

— Я гражданин и исправный налогоплательщик, — заявил я. — И требую, чтобы вы по окончании своей опустошительной деятельности все вернули в первоначальное состояние.

— Пусть это вас не беспокоит, мистер Уоррен, — сказал инспектор полиции сержант Литтлер. — Городские власти об этом позаботятся. — Он улыбнулся. — Независимо от того, найдем мы что-нибудь или нет.

Он, разумеется, имел в виду тело моей жены. Пока они его не нашли.

— Для этого вам придется потрудиться, сержант. Весь сад перекопан. Лужайка похожа на вспаханное поле. Вы перевернули вверх ногами весь дом, а теперь, я вижу, ваши люди тащат в подвал отбойный молоток.

Мы сидели на кухне, и Литтлер не спеша потягивал кофе. Он все еще был преисполнен уверенности.

— Общая площадь Соединенных Штатов составляет три миллиона двадцать шесть тысяч семьсот восемьдесят девять квадратных миль, включая водоемы.

Он явно выучивал такие цифры специально для подобных случаев.

— Включая Гавайские острова и Аляску? — язвительно спросил я.

Он не рассердился.

— Их, я думаю, мы можем исключить. Как я уже сказал, общая площадь Соединенных Штатов три миллиона двадцать шесть тысяч семьсот восемьдесят девять квадратных миль. Это горы, города, фермы, озера и пустыни. И тем не менее, если человек убивает свою жену, он неизменно закапывает ее на своей территории.

Естественно, подумал я. Самое безопасное место. Если это сделать в лесу, то какой-нибудь бойскаут в поисках наконечников для стрел непременно наткнется на нее.

Литтлер снова улыбнулся.

— Каков точный размер вашего участка?

— Шестьдесят на сто пятьдесят футов. Вы хотя бы понимаете, что я потратил годы на то, чтобы создать в саду слой плодородной почвы? Ваши люди подняли весь дерн, повсюду вылезает глина.

После двух часов, которые он провел здесь, он все еще был уверен в успехе.

— Боюсь, у вас будут более серьезные причины для беспокойства, чем плодородная почва, мистер Уоррен.

Через окно кухни я видел задний двор. Восемь или десять человек, служащих городского управления, под присмотром полиции серией траншей перекапывали мой двор. Литтлер наблюдал за ними.

— Мы очень основательны. Возьмем на анализ сажу из вашей трубы, тщательно проверим пепел в камине.

— У меня отопление на мазуте. — Я налил себе еще кофе. — Я не убивал жену. В самом деле не знаю, где она.

Литтлер взял еще сахару.

— Тогда как же вы объясняете себе ее отсутствие?

— Да никак не объясняю. Эмили просто упаковала ночью чемодан и ушла от меня. Вы заметили, что часть ее вещей исчезла?

— Откуда я могу знать, что у нее было? — Литтлер взглянул на фотографию моей жены, которую я ему дал. — Не сочтите за бестактность, но почему вы на ней женились?

— По любви, конечно.

Это было совершенно неправдоподобно, и даже сержант этому не поверил.

— Ваша жена была застрахована на десять тысяч долларов, не так ли? И в вашу пользу?

— Да. — Страховка, конечно, имела значение, но не главное. Основная причина, по которой я избавился от Эмили, была весьма уважительной — я больше не мог ее выносить.

Нельзя сказать, что, когда я женился на Эмили, я был охвачен пылкими чувствами. Это мне не свойственно. Думаю, что я вступил в брак главным образом под влиянием общественных представлений, что не следует слишком долго оставаться холостяком.

Мы с Эмили работали в Компании бумажной продукции Маршалла. Я — в качестве старшего бухгалтера, Эмили же была добросовестной машинисткой без каких-либо видов на замужество. Она была заурядной, тихой, скромной женщиной. Одеваться хорошо не умела; беседы ее ограничивались обсуждениями погоды. Единственным ее интеллектуальным занятием было беглое просматривание газет.

Короче говоря, она была идеальной женой для человека, в представлениях которого брак — это некое соглашение, а не романтический союз.

Но совершенно поразительно, как, заручившись законным браком, заурядная, тихая, покорная женщина смогла превратиться во властную и сварливую жену. Она могла быть хотя бы признательна мне.

— Какие у вас были отношения?

Плохие. Но я ответил иначе:

— У нас были разногласия. Но у кого их нет?

Сержант, однако, был хорошо информирован.

— По словам ваших соседей, вы с женой почти непрерывно ссорились.

Говоря о соседях, он, конечно же, имел в виду Фреда и Вильму Триберов. Поскольку у меня угловой участок, их дом — единственный, находящийся непосредственно рядом с ним. Я сомневаюсь, чтобы голос Эмили долетал через сад до Моррисонов. Но и это было возможно. По мере того как она прибавляла в весе, ее голос крепчал.

— Триберы слышали, как вы с женой спорили практически каждый вечер.

— Они могли что-нибудь слышать только в перерывах между своими ссорами. И это ложь, что они слышали нас обоих. Я никогда не повышал голоса.

— Последний раз вашу жену видели в пятницу вечером, в шесть тридцать, когда она входила в дом.

Да, она как раз вернулась из супермаркета с консервированным обедом и мороженым. Это был почти единственный ее вклад в искусство кулинарии. Я сам готовил себе завтрак, на ланч я ходил в кафетерий компании, а вечером либо самостоятельно готовил еду, либо ел что-нибудь из того, что требуется разогревать сорок минут при 350 градусах.

— Может, кто-то и видел ее в последний раз, — возразил я. — Я же видел ее вечером, когда мы были одни. А проснувшись утром, обнаружил, что она упаковала вещи и ушла.

Внизу отбойный молоток начал долбить бетонный пол. От него было столько шуму, что я был вынужден закрыть дверь черного хода, ведущую в подвал.

— Кто же все-таки видел Эмили последним?

— Мистер и миссис Трибер.

Между Эмили и Вильмой, несомненно, было сходство. Обе они превратились в дородных женщин с мужским характером и карликовыми мозгами. Фред Трибер — тщедушный мужчина с водянистыми — то ли по природе, то ли поблекшими за время супружества — глазами. Но он неплохо играл в шахматы и искренне восхищался присущей мне решительностью, которой ему не хватало.

— В тот вечер в полночь, — сказал сержант Литтлер, — Фред Трибер слышал неземной вопль из вашего дома.

— Неземной?

— Именно так он выразился.

— Фред Трибер лгун, — решительно заявил я. — Полагаю, его жена тоже это слышала?

— Нет. У нее крепкий сон. Но его это разбудило.

— Разбудил ли этот так называемый «неземной» вопль Моррисонов?

— Нет. Они спали, и к тому же они живут на значительном расстоянии от вашего дома. А Триберы всего лишь в пятнадцати футах. — Литтлер набил свою трубку. — Фред Трибер раздумывал, будить ли жену, но решил этого не делать. Она, кажется, с характером. Но заснуть он, однако, не мог. Позже, в два часа ночи, он услышал шум из вашего двора. Он подошел к окну и там, при свете луны, увидел как вы копали в саду. Наконец он собрался с духом, чтобы разбудить жену. Они оба видели вас.

— Жалкие шпионы. Так вот откуда вы все это узнали?

— Да. Почему вы взяли такую громадную коробку?

— Единственная, которую я смог найти. Но по форме она даже близко не похожа на гроб.

— Миссис Трибер думала об этом всю субботу. И когда вы сообщили ей, что ваша жена «уехала и некоторое время ее не будет», она, наконец, решила, что вы… э-э… привели тело вашей жены в более компактный вид и похоронили ее.

Я налил себе еще кофе.

— Ну хорошо, и что же вы нашли?

— Мертвую кошку. — Сержант смутился.

Я кивнул.

— И следовательно, я виновен в захоронении кошки.

Он улыбнулся.

— Но вы об этом умолчали, мистер Уоррен. Сначала вы отрицали, что вообще что-то захоронили.

— Я считал, что кошки не входят в вашу компетенцию.

— А когда мы обнаружили кошку, вы утверждали, что она умерла естественной смертью.

— Значит, тогда мне так показалось.

— Кошка принадлежала вашей жене, и кто-то раздробил ей череп. Это очевидно.

— У меня нет привычки изучать дохлых кошек.

Он курил свою трубку.

— По моей версии, после того как вы убили свою жену, вы разделались и с кошкой. Возможно, потому, что ее присутствие напоминало вам о жене. Или потому, что кошка видела, как вы избавлялись от тела вашей жены и могла бы вывести нас…

— Право же, сержант, перестаньте, — сказал я. Он покраснел.

— Но ведь известно же, что животные раскапывают землю в тех местах, где похоронены их хозяева. Собакам, например, это свойственно. Почему бы этого не делать и кошкам?

Я и вправду призадумался над этим. А почему бы не кошкам?

Литтлер некоторое время прислушивался к отбойному молотку.

— Когда мы получаем сообщение, что кто-то исчез, наша обычная процедура — это отправить сведения в Бюро по пропавшим. Потом мы выжидаем. Почти всегда через неделю-другую пропавший человек возвращается домой. Обычно после того, как у него кончаются деньги.

— Но, боже мой, почему же тогда вы не поступили так же и на этот раз? Я уверен, что через несколько дней Эмили вернется домой. Насколько я знаю, она взяла с собой только около ста долларов, а она смертельно боится оказаться перед необходимостью самой себя содержать.

Он ухмыльнулся.

— Когда мы узнаем об исчезновении жены, о человеке, который слышит пронзительный крик, и о двух свидетелях мистического захоронения в саду при лунном свете, мы понимаем, что налицо все признаки преступления. Мы не можем позволить себе ждать.

Как и я. Кроме всего прочего, тело Эмили не может храниться вечно. Вот почему я убил кошку и позаботился о том, чтобы меня видели, когда я закапывал коробку. Но я сказал кислым голосом:

— И поэтому вы незамедлительно хватаете лопаты и начинаете крушить частное владение? Я вас предупреждаю, что подам в суд, если каждый колышек, камень, кирпич и щепотка чернозема не будут возвращены точно на свое место.

Литтлер был невозмутим.

— И далее. На коврике в вашей спальне мы обнаружили кровь.

— Уверяю вас, это моя собственная кровь! Случайно разбил стакан и порезал руку. — Я опять показал ему заживающий порез. Это не произвело на него впечатления.

— Отговорка, чтобы объяснить это пятно, — сказал он. — Вы специально порезались.

Он, конечно, был прав. Пятно на коврике понадобилось мне в случае, если остальных обстоятельств будет недостаточно для того, чтобы полиция начала поиски.

Я увидел Фреда Трибера, который, облокотившись на забор, разделявший наши территории, наблюдал, как люди сержанта разрушают мой участок.

Я встал.

— Пойду поговорю с этим созданием.

Литтлер последовал за мной во двор. Я прошел между кучами земли к забору.

— Полагаешь, это был акт добрососедства?

Фред Трибер сглотнул.

— Но, Альберт, я не имел в виду ничего плохого. Я не думаю, что ты действительно это сделал, но ты же знаешь Вильму с ее воображением.

Я взглянул на него со злостью.

— В шахматы мы больше никогда с тобой не играем. — Я повернулся к Литтлеру. — Почему вы так уверены, что я избавился от жены именно здесь?

Литтлер вынул трубку изо рта.

— Ваша машина. В пятницу, в половине шестого вечера, вы приехали на ней на станцию обслуживания. Вам ее смазали и сменили масло. Служащий, как обычно, наклеил этикетку на стояк двери изнутри, отметив на ней время, когда была закончена работа, и пробег автомобиля по спидометру на тот момент. С тех пор вы проехали на машине лишь восемь десятых мили. И это как раз расстояние от станции до вашего гаража. — Он улыбнулся. — Другими словами, вы поехали на машине прямо домой. По субботам вы не работаете, сегодня воскресенье. Ваша машина не трогалась с места с пятницы.

Я рассчитывал, что полиция заметит эту этикетку. Если бы этого не случилось, мне бы пришлось обратить их внимание на нее как-нибудь по-другому. Я слегка улыбнулся.

— А вам не приходило в голову, что я мог отнести ее тело на какой-нибудь пустырь поблизости и закопать там?

Литтлер снисходительно хмыкнул.

— Ближайший пустырь находится более чем в четырех кварталах. Представляется маловероятным, чтобы вы несли ее тело по улицам так далеко, даже ночью.

Трибер перевел взгляд с группы мужчин на моей клумбе.

— Альберт, поскольку ваши георгины все равно уже выкопаны, не хотите ли поменять свои Розовые Гордон на мои Янтарные Голиаф?

Я развернулся на пятках и прошествовал обратно к дому. Медленно приближался вечер, и постепенно, по мере того как Литтлер получал сообщения от своих людей, уверенность исчезала с его лица.

Темнело, и в полседьмого отбойный молоток в подвале смолк.

Сержант Чилтон вошел в кухню. Он выглядел усталым, голодным и расстроенным, брюки его были запачканы глиной.

— Внизу ничего. И вообще абсолютно ничего.

Литтлер сжал зубами трубку.

— Ты уверен? Вы везде смотрели?

— Клянусь головой, — ответил Чилтон. — Если бы тело было где-то здесь, мы бы его нашли. Люди во дворе тоже закончили.

Литтлер свирепо посмотрел на меня.

— Я знаю, что вы убили свою жену. Я чувствую это.

Есть что-то жалкое в том, когда обычно разумный человек взывает к своей интуиции. Но как бы то ни было, в данном случае он был прав.

— А не приготовить ли мне сегодня вечером печенку с луком, — бодро сказал я. — Целую вечность ее не ел.

С заднего двора в кухню вошел полицейский.

— Сержант, я только что говорил с этим… соседом Трибером.

— Ну и что? — нетерпеливо потребовал Литтлер.

— Он говорит, что у мистера Уоррена есть летний домик на озере в округе Байрон.

Я чуть не уронил пакет с печенкой, который вынул из холодильника. Этот идиот Трибер со своей болтовней!

У Литтлера расширились глаза. Его настроение мгновенно изменилось, и он, довольный, засмеялся.

— Вот оно! Они всегда, всегда закапывают их на своей собственной земле.

Наверное, я побледнел.

— И ногой не смейте ступить на эту землю! С тех пор как я ее купил, я вложил в нее две тысячи долларов, а после вторжения ваших вандалов от нее ничего не останется.

Литтлер рассмеялся.

— Чилтон, захватите несколько прожекторов и соберите людей. — Он повернулся ко мне. — Ну, и где же находится ваше скромное убежище?

— Я категорически отказываюсь отвечать. Вы же знаете, я никак не мог добраться туда. Вы забыли, что по спидометру моего автомобиля видно, что я никуда не уезжал с вечера пятницы.

Он преодолел это препятствие:

— Вы могли перекрутить спидометр назад. Ну, так где же находится коттедж?

Я скрестил руки на груди, Литтлер улыбнулся.

— Я отказываюсь отвечать.

— Бессмысленно тянуть время. Или вы собираетесь прокрасться туда ночью, выкопать ее и закопать где-нибудь в другом месте?

— У меня нет подобных намерений. Но я настаиваю на своем конституционном праве хранить молчание.

Литтлер позвонил по телефону местным властям в округ Байрон, и через сорок минут у него был точный адрес моего коттеджа.

— А теперь слушайте, — угрожающе произнес я, когда он, наконец, положил трубку телефона. — Вы не смеете устроить там такой же погром, как здесь. Я немедленно позвоню мэру и добьюсь, чтобы вас уволили.

Литтлер был в хорошем настроении и потирал руки.

— Чилтон, проследи, чтобы завтра сюда приехали рабочие и все вернули на свое место.

Я проводил Литтлера до двери.

— Каждый цветок, каждый кусочек дерна, иначе я свяжусь со своим адвокатом.

Печенка с луком в тот вечер не доставила мне удовольствия.

В половине двенадцатого раздался тихий стук в заднюю дверь, и я пошел открыть ее.

У Фреда Трибера был сокрушенный вид.

— Прошу меня извинить.

— Какого черта ты упомянул о коттедже?

— Мы разговаривали, и у меня просто сорвалось с языка.

Я с трудом сдерживал гнев.

— Они там все разрушат. И как раз после того, как мне удалось сделать отличный газон.

Взбешенный, я мог еще долго продолжать в том же духе, но взял себя в руки.

— Твоя жена спит?

Фред кивнул.

— До утра она не проснется. Ночью она никогда не встает.

Я взял шляпу и пиджак и пошел с Фредом к нему в подвал.

В прохладном месте под брезентом лежало тело Эмили. Я считал, что на некоторое время это вполне подходящее место. Вильма никогда не спускается вниз, за исключением тех дней, когда устраивает стирку.

Мы с Фредом перенесли Эмили обратно в мой дом и положили в подвал. Впечатление было такое, что там прошло сражение. Мы опустили ее тело в одну из глубоких ям и насыпали сверху около полутора футов глины и земли. На этом мы свою задачу выполнили.

Фред выглядел несколько нервным.

— Ты уверен, что они не найдут ее?

— Конечно нет. Лучше всего прятать там, где уже искали. Завтра сюда вернутся рабочие. Закопают ямы и восстановят пол.

Мы поднялись в кухню.

— Я действительно должен ждать целый год? — жалобно спросил Фред.

— Безусловно. Мы не можем шутить с такими вещами. Месяцев через двенадцать или около того ты можешь убить свою жену, а я спрячу ее у себя в подвале, пока у тебя в доме не закончат поиски.

Фред вздохнул.

— Как еще долго ее терпеть! Но все правильно, мы честно бросили монету, и ты выиграл. — Он откашлялся. — Ты ведь не всерьез это сказал, правда, Альберт?

— Что сказал?

— Что никогда больше не будешь играть со мной в шахматы?

Когда я подумал о том, что в этот момент полиция творит с моим коттеджем и садом, я был готов сказать ему, что именно это и имел в виду. Но у него был настолько жалкий и раскаивающийся вид, что я вздохнул и ответил:

— Наверное, нет.

Фред просиял.

— Тогда я пойду за доской.

Джек Риччи Патовая ситуация

— Не виновен, — упрямо сказал Генри Уатсон.

Стенли Вэттер продолжал опрос членов суда присяжных.

— Ротуэлл?

— Виновен.

— Дженкинс?

— Виновен.

— Коулмен?

— Виновен, — провозгласил я.

После чего все одиннадцать заседателей уставились на Уатсона.

— Итак, я должен заключить, — произнес Вэттер, — что и на двадцать шестой баллотировке мы имеем одиннадцать голосов за признание виновности и один за оправдание.

Я судорожно вздохнул:

— По-моему, мы имеем дело с идиотом.

Уатсон вскочил:

— Послушайте, вы…

— Спокойно, спокойно, Уатсон, я уверен, что Коулмен совсем не то хотел сказать, — вмешался Вэттер.

— Именно то, — жестко прервал я его. — В жизни не видел такого настырного, упрямого как осел человека.

Вэттер наклонился ко мне и прошептал на ухо:

— Мы ничего не добьемся, если восстановим его против себя.

— Мы уже пытались по-хорошему переубедить его, и это ничего не дало, — возразил я. — Мы взывали к его разуму, но, видимо, это было бесполезно.

Вэттер был склонен все проблемы решать успокаивающим похлопыванием по плечу:

— Давайте не будем волноваться и раздражаться.

Я гневно повернулся к Уатсону:

— Вы что, действительно считаете, что Дьюк О'Брайен невиновен?

Он смущенно заерзал:

— О нет, я думаю, что он, конечно, виновен. Но вы, по-видимому, не понимаете мою позицию. По моему мнению, суд не доказал, что он убил Мэтта Тайсона.

— Может быть, и так, сынок, — согласился Вэттер. — Но если именно таково ваше мнение, то здесь вы одиноки, как капеллан в русской армии.

Я заговорил с подчеркнутой сдержанностью:

— Дьюк О'Брайен и Тайсон были одни в комнате. В задней комнате табачной лавки. Случилось так, что в это время в лавке оказался полицейский, на досуге зашедший купить трубку. Он услышал выстрел и ринулся в заднюю комнату. И когда он открыл дверь, то увидел следующую картину: Мэтт Тайсон мертвый на полу, в воздухе запах пороха, а Дьюк О'Брайен пытается убежать через окно. Полицейский бросился за ним в погоню, преследовал его по всем кварталам и закоулкам, сделал несколько предупреждающих выстрелов. Поэтому ли или потому что О'Брайен выдохся… но в конце концов он сдался.

— Но полиция так и не нашла орудие убийства, — упорно настаивал Уатсон.

Ротуэлл, болезненного вида тщедушный аптекарь, который, казалось, родился на свет с головной болью, поддержал атаку:

— Убегая от преследования, О'Брайен пробежал несколько кварталов, сквозь дворы и через изгороди. Был вечер, темно, и у него была тысяча возможностей отделаться от пистолета. Полиция занялась поисками только утром. — Было очевидно, что Ротуэлл возмущен подобной недобросовестностью. — Что первое сделал О'Брайен, когда его привели в полицию? Он потребовал своего адвоката, и полиция удовлетворила его просьбу. И я могу сказать вам, о чем О'Брайен говорил с адвокатом. Он сказал ему, где выбросил пистолет, адвокат связался с одним из парней Дьюка и велел найти пистолет тем же вечером.

— Но Дьюк утверждал, что у него не было с собой пистолета.

— На нем была кобура. Пустая кобура через плечо. Стал бы он ее надевать, если бы не взял пистолет?

— Но Дьюк объяснил, что обычно он носит с собой пистолет, просто в тот вечер забыл взять его.

Ротуэлл на мгновение прикрыл глаза.

— Полиция обнаружила следы пороховой пыли на правой руке О'Брайена.

— Я знаю, — согласился Уатсон. — Но О'Брайен говорил, что за два часа до этого он занимался стрельбой по мишеням. Вот откуда следы пороха у него на руке.

Раздался стук, и в дверях возникли голова и плечи секретаря суда.

— Судья хочет знать, вынесли ли вы вердикт.

Я раздраженно повернулся к нему:

— Стали бы мы здесь сидеть!

Он отпрянул назад.

— На меня-то зачем спускать собак? Судья просто велел мне спросить.

Мисс Дженкинс, чопорная школьная учительница, обратилась к Уатсону таким тоном, будто он был третьеклассником:

— Вы же знаете, что Дьюк О'Брайен плохой человек, правда?

— Ну… да.

— Он ведь рэкетир, так?

— Думаю, да, но…

— Он контролирует преступный мир города, не так ли? Наркотики, игорные дома и… — она слегка покраснела, — и другие заведения. Все это под его контролем, ведь так?

— Да, — с отчаянием в голосе подтвердил Уатсон. — Но судим-то мы его не за это. А за убийство.

— Мистер Уатсон, — строго произнесла мисс Дженкинс. — Вы очень упрямый человек.

Уатсон пытался убедить нас:

— Если Дьюк О'Брайен такая крупная шишка… если у него своя организация… с профессиональными убийцами и тому подобное — зачем ему было самому убивать Тайсона? Он же мог нанять кого-то, а сам, укатив куда-нибудь подальше отсюда, обеспечить себе алиби.

— Это было сделано под влиянием минуты. Табачная лавка — прикрытие какого-то другого заведения, букмекерского притона, например. Они с Тайсоном поругались из-за чего-то, О'Брайен потерял над собой контроль и застрелил Тайсона. Вам что, непременно нужно, чтобы были свидетели?

— Нет, но…

— Мистер Уатсон, вы знаете, что такое косвенные доказательства?

— Да, но все равно я думаю, что суд не доказал…

Я снова вмешался:

— Давайте на минуту предположим, что вы неглупый человек. Как вы думаете, почему О'Брайен убегал, если был невиновен?

— Он запаниковал.

— Ну а какова его собственная хиленькая версия того, что произошло?

Уатсон потер шею.

— О'Брайен сказал, что они с Тайсоном разговаривали и вдруг кто-то выстрелил через открытое окно.

Я скептически улыбнулся.

— Открытое окно? На улице было 3 градуса. Кто в такую погоду держит окно открытым?

— О'Брайен сказал, что в комнате было накурено.

— Следствие установило, что ни О'Брайен, ни Тайсон не курят.

— О'Брайен сказал, что в комнате было уже накурено, когда они вошли.

— О'Брайен сказал то, О'Брайен сказал это, — зло оборвал его Ротуэлл. — Вы верите всему, что он говорит. Почему? — Он подался на стуле вперед. — Не собираетесь ли и вы тоже купить новую машину, если вынесение вердикта будет блокировано?

Уатсон побледнел.

— Послушайте, я не потерплю, чтобы со мной так разговаривали. Я требую извинений!

Миротворец Вэттер поднял руку.

— Я думаю, мы все устали и проголодались. Что, если нам устроить перерыв?

Мы послали за кофе и бутербродами.

Вэттер, Ротуэлл и я сели со своими чашками кофе за одним концом длинного стола.

Ротуэлл ел без всякого аппетита.

— Предположим, что дело кончится, как и первый процесс?

— Будем надеяться, что нет, — вздохнул Вэттер.

Ротуэлл свирепо взглянул на Уатсона, который ел в одиночестве.

— Он не сделает такой глупости, чтобы сразу купить машину. Он спрячет деньги до тех пор, пока не будет безопасно их тратить.

— Давайте не будем делать поспешные выводы, — остановил его Вэттер. — Может быть, он искренне верит, что вина О'Брайена не доказана.

Это был уже второй суд над О'Брайеном за убийство Мэтта Тайсона. Первый процесс кончился блокированием жюри. Одиннадцать за обвинение, один за оправдание.

Спустя три дня после роспуска прежнего жюри тот присяжный заседатель, который настаивал на оправдании, купил новый автомобиль. Это было замечено его соседями и не ускользнуло от внимания властей. Было также установлено, что за день до этого на его счет в банке поступило пять тысяч долларов.

Сейчас ему предъявлено обвинение, и, хотя он ни в чем не признался, очевидно, что О'Брайен сумел подкупить его.

Мы подождали, пока секретарь суда убрал чашки и тарелки, и вновь заняли свои места за столом.

— Мистер Уатсон, правосудие осуществляет свою миссию особым образом, — начал Вэттер.

— Да?

Вэттер кивнул.

— Вы читали о рэкетирах, которых отправляют в тюрьму?

— Конечно.

— И вы, наверное, заметили, что они редко проходят по статье рэкета. Обычно их судят за что-нибудь другое — например, за уклонение от уплаты налогов.

— Да.

— И они получают необычно суровый приговор, не правда ли? Десять лет? Даже пятнадцать?

Уатсон молчал, ожидая, что последует дальше.

Вэттер улыбнулся:

— К обычным нарушителям уплаты налогов, как правило, относятся весьма снисходительно. Штраф, возможно, или условное наказание, иногда тюремное заключение на короткий срок. Но рэкетирам дают максимальный срок и максимальный штраф.

Уатсон кивнул.

— Вы понимаете, в чем тут дело? Фактически судья выносит ему приговор не за уклонение от налогов, а за все преступления, которые за ним известны — но которые нет возможности доказать.

Уатсон вздохнул:

— Я понимаю, что вы хотите сказать, однако…

— Даже если вы считаете, что его вина в совершении данного преступления не доказана, вы наверняка должны знать, что он виновен во множестве других. Вам следует признать его виновным в самом факте преступной жизни, которую он ведет.

— Пожалуй, — неохотно согласился Уатсон. — Но тюремное заключение — это одно, а… Я хочу сказать, что если мы признаем его виновным, то в этом штате такое преступление карается смертью.

Ротуэлл полуприподнялся на стуле.

— Так вы поэтому не хотите признать О'Брайена виновным? Потому что он пойдет на электрический стул?

Уатсон старался избежать его взгляда.

Ротуэлл повысил голос:

— Прежде чем вас избрали в состав жюри, вас спрашивали, не возражаете ли вы против смертной казни. И по-видимому, вы ответили, что нет, иначе вас бы не было сейчас в этой комнате.

Уатсон покраснел.

— Да, я не был против… и сейчас не против. Но… этот Тайсон не лучший из наших сограждан… и О'Брайен, можно сказать, сделал благое дело. — Он сглотнул. — Не кажется ли вам, что смертный приговор — слишком суровое наказание для такого случая?

Некоторое время в комнате была тишина, потом Вэттер спросил:

— Сынок, неужели ты хочешь, чтобы убийца свободно разгуливал по улицам?

— Нет, конечно нет. — Уатсон глубоко вздохнул. — Но допустим, что наше жюри блокирует вердикт. Это же не означает, что О'Брайена выпустят на свободу. Будет еще один процесс, и в следующий раз его признают виновным.

Мисс Дженкинс была шокирована.

— Мистер Уатсон, вы понимаете, что вы говорите? Вы в действительности считаете О'Брайена виновным, но хотите, чтобы кто-то другой сделал за вас… грязную работу.

Вэттер печально покачал головой.

— Значит, вы думаете, что будет еще один суд над О'Брайеном?

Уатсон провел пальцем под воротом рубашки.

— Ну конечно.

— Что ж, может быть, — печально улыбнулся Вэттер. — Но я не очень в этом уверен. Теоретически вести процесс по делу О'Брайена можно до бесконечности, до тех пор пока не будет вынесен тот или иной вердикт. Но когда блокированы два жюри подряд, обвинительная сторона начинает сомневаться. Достаточно ли данных по делу, чтобы убедить суд присяжных? Стоит ли продолжать тратить время и деньги, вновь созывая суд, чтобы в результате, быть может, опять не получить вердикта от жюри? Или даже получить решение об оправдании? Не исключено, что обвинителю это все надоест и он скажет: «Я не в состоянии найти двенадцать присяжных заседателей, у которых хватило бы честности и мужества отправить О'Брайена туда, где ему надлежит быть. И черт с ним тогда. Мы отпустим его. Значит, он как раз то, чего заслуживают граждане этого города. Они сами виноваты».

Уатсону было явно не по себе.

— Может и по-другому случиться, — продолжал Вэттер. — Вдруг полицейский, который поймал О'Брайена, «забудет» то, что он видел. У него, как и у других, могут быть закладные, которые он должен выплачивать, и он может предположить, что О'Брайен будет продолжать откупаться от электрического стула, и почему бы тогда, решит он, и ему не подзаработать.

— Послушайте, Уатсон, — вступил Ротуэлл. — Вы ведь посылаете О'Брайена на электрический стул не только за одно это убийство. Может быть, он не заслужил смертной казни за то, что убрал Тайсона, но заслужил ли он освобождения?

— Сынок, — опять заговорил Уат Вэттер. — Ты думаешь, что это первая смерть, в которой повинен О'Брайен? Каждый раз, когда ты читаешь о том, что кто-то был найден мертвым в багажнике своей собственной машины, ты точно знаешь, кто за этим стоит.

— С какой стороны ни посмотреть, — горячо вступил я, — О'Брайен заслужил то, чтобы сгореть на стуле.

Уатсон только моргнул глазами.

— Мистер Уатсон, — спокойно вмешалась мисс Дженкинс, — у вас есть дети?

Уатсон кивнул.

— Двое. Мальчику четырнадцать и девочке семнадцать.

— Вы думаете, они будут гордиться вами, если вы выпустите О'Брайена на свободу? Если вы не выполните свой долг?

Уатсон молчал.

— Вы знаете, каков уровень продажи наркотиков в нашем городе? — продолжала мисс Дженкинс. — И какое количество старшеклассников посажены на иглу О'Брайеном и ему подобными?

Долгое время в комнате стояла тишина, но наконец Уатсон поднял голову. И вздохнул:

— Вы правы. Все. Я был… трусом.

Вэттер просиял.

— Давайте придадим этому официальную форму. Я делаю перекличку.

Когда назвали имя Уатсона, он встал и твердо произнес:

— Виновен.

Вэттер одобрительно кивнул и продолжал:

— Дженкинс?

— Виновен.

— Коулмен?

— Не виновен, — сказал я.

Все головы разом повернулись ко мне.

Я встал.

— Мне вдруг пришло в голову, что мы нарушаем один из основополагающих принципов правосудия. Мы обвиняем О'Брайена за то, каким его считаем, а не за поступок, который привел его под суд.

Но это, конечно, не было истинной причиной перемены моего решения.

Пока Уатсон держался, все было прекрасно. Я бы предпочел, чтобы он оказался ответственным за невозможность для жюри прийти к единому решению, и поэтому я не переставал пытаться разозлить и оскорбить его, в надежде подстегнуть его упрямство.

Но теперь Уатсон передумал.

Я обвел глазами одиннадцать удивленных присяжных заседателей и понял, что теперь мне предстоит отрабатывать свои деньги.

Я должен сделать так, чтобы все было убедительно.

В конце концов, Дьюк О'Брайен дал мне десять тысяч долларов за то, чтобы быть уверенным, что и на этот раз вердикта не будет.

Джек Риччи Восьмой

Я выжимал около восьмидесяти миль, но на прямой, ровной дороге казалось, что скорость вдвое меньше.

Глаза рыжеволосого паренька, который слушал автомобильный радиоприемник, были блестящими и несколько диковатыми. Когда сводка новостей закончилась, он выключил звук.

— Пока они нашли семь его жертв. — Он вытер рукой уголок рта.

— Я слушал, — кивнул я.

Я снял одну руку с руля и потер затылок, пытаясь ослабить напряжение.

Он посмотрел на меня и хитро улыбнулся:

— Ты из-за чего-то нервничаешь?

Я бросил на него быстрый взгляд.

— Нет. С чего бы мне?

Он продолжал улыбаться.

— Полиция блокировала все дороги на пятьдесят миль вокруг Эдмонта.

— И это я тоже слышал.

Паренек почти хихикал.

— Он слишком хитер для них.

Я взглянул на сумку на молнии, которую он держал на коленях.

— Далеко едешь?

Он пожал плечами.

— Не знаю.

Паренек был немного ниже среднего роста и хрупкого телосложения. Он выглядел лет на семнадцать, но, поскольку у него был детский тип лица, мог быть лет на пять старше.

Он вытер руки о штаны.

— Ты не задумывался, что заставляет его делать это?

Я продолжал смотреть на дорогу.

— Нет.

Он облизнул губы.

— Может быть, им слишком много помыкали. Всю его жизнь кто-нибудь всегда давил на него. Кто-то все время решал за него, что делать и чего не делать. В какой-то момент это давление стало невыносимым.

Паренек пристально смотрел вперед.

— Он взорвался. У каждого есть свой предел. Потом что-то рвется.

Я ослабил ногу на акселераторе.

Он посмотрел на меня.

— Почему ты сбавляешь скорость?

— Мало бензина, — сказал я, — бензостанция впереди — первая, которую я вижу за последние сорок миль. Может быть, другая будет еще через сорок.

Я свернул с дороги и остановился на стоянке рядом с тремя бензоколонками. Пожилой мужчина обошел машину и приблизился со стороны водителя.

— Наполните бак, — сказал я, — и проверьте масло.

Паренек рассматривал бензостанцию. Это было небольшое здание, единственная постройка в океане пшеничных полей. Окна были пыльными. Я едва мог различить внутри настенный телефон.

Парень покачивал ногой.

— Старик долго копается. Я не люблю ждать.

Он смотрел, как тот поднимает капот, чтобы проверить масло.

— Почему такие старики хотят жить? Ему бы лучше умереть.

Я зажег сигарету.

— Он бы с тобой не согласился.

Парень снова посмотрел на бензостанцию и ухмыльнулся.

— Там есть телефон. Ты не хочешь кому-нибудь позвонить?

Я выпустил струю сигаретного дыма.

— Нет.

Когда старик вернулся, паренек наклонился к окну:

— У вас есть радио, мистер?

— Нет. Я люблю, чтоб было тихо, — покачал головой старик.

— Точная мысль, мистер. Когда все тихо, живешь дольше, — ухмыльнулся парень.

Выехав на дорогу, я снова довел скорость до восьмидесяти. Некоторое время парень молчал, а затем сказал:

— Нужна немалая выдержка, чтобы убить семерых человек. Ты когда-нибудь держал в руках пистолет?

— Я думаю, почти каждому приходилось.

Его вздрагивающие губы обнажали зубы.

— А ты когда-нибудь на кого-то наставлял его?

Я взглянул на него. Его глаза блестели.

— Это здорово — заставлять людей бояться тебя, — сказал он. — Если у тебя в руках оружие, ты уже больше не маленького роста.

— Да, — сказал я. — Ты уже не карлик.

Он слегка покраснел.

— Ты высочайший человек на свете, — сказал я, — до тех пор, пока ни у кого другого нет оружия.

— Чтобы убить, нужны крепкие нервы, — повторил парень. — Многие этого не знают.

— Один из этих убитых был мальчик пяти лет, — сказал я. — У тебя есть что сказать по этому поводу?

Он облизнул губы.

— Это могла быть случайность.

Я покачал головой.

— Никто так не подумает.

В его глазах как будто на мгновение мелькнула неуверенность.

— Почему, ты думаешь, он мог убить ребенка?

Я пожал плечами.

— Трудно сказать. Он убил одного, потом еще и еще. Возможно, с какого-то момента ему стало безразлично, кто они такие. Мужчины, женщины, дети. Все они были одинаковы.

Парень кивнул.

— Может развиться вкус к убийству. Запросто. После нескольких первых уже перестает иметь значение. Ты уже к этому пристрастился.

В течение пяти минут он молчал.

— Они никогда его не поймают. Он слишком хитер для этого.

Я ненадолго оторвал взгляд от дороги.

— Как ты себе это представляешь? Вся страна ищет его. Все знают, как он выглядит.

Парень пожал тощими плечами.

— А может, его это не волнует. Он сделал то, что не мог не сделать. Люди будут знать, что теперь он большой человек.

Мы молча проехали милю, потом паренек повернулся на сиденье.

— Ты слышал его описание по радио?

— Конечно, — сказал я. — Всю прошлую неделю.

Он серьезно посмотрел на меня.

— И ты не побоялся подсадить меня?

— Нет.

Он все еще хитро улыбался.

— У тебя что, железные нервы?

Я покачал головой.

— Нет. Я вполне могу испугаться, если на это есть причина.

Он продолжал смотреть на меня.

— Я вполне подхожу под описание.

— Это точно.

Дорога уходила вперед, и по обе стороны не было ничего, кроме гладкой равнины. Паренек хихикнул.

— Я выгляжу точь-в-точь как убийца. Все пугались меня. Мне это нравится.

— Я надеюсь, ты развлекался.

— За два последних дня полицейские трижды забирали меня на этой дороге. У меня такая же известность, как и у убийцы.

— Я знаю, — сказал я. — И я думаю, что ты получишь еще большую известность. Я предполагал, что найду тебя на этой дороге где-нибудь.

Я сбавил скорость.

— А как насчет меня? Подхожу ли я под описание?

Парень полупрезрительно усмехнулся.

— Нет. У тебя каштановые волосы. Он рыжий. Как я.

Я улыбнулся.

— Но я мог их перекрасить.

Глаза у парня расширились, когда он понял, что должно было случиться.

Он будет восьмым.

Примечания

1

Магазины, где любой товар стоил пять или десять центов. Теперь они называются «магазины дешевых товаров». (Здесь и далее примечания переводчиков.)

(обратно)

2

В 1966 г. некто Миранда был арестован, однако при этом его не проинформировали о его праве молчать, не отвечать на вопросы и требовать адвоката. На этом основании на суде адвокат отверг предъявленное обвинение, построенное на признании обвиняемого, и судья вынес оправдательный приговор. С тех пор полиции вменено в обязанность перед арестом произносить фразу: «Вы имеете право…» и т. д.

(обратно)

3

Ниже курсивом вставлена пропущенная в исходном файле страница, текст взят из другого издания, в переводе Николая Колпакова.

(обратно)

Оглавление

Темные аллеи славы

Хол Дрезнер Окно с широким обзором

Илайджа Эллис Чтобы Айрис не волновалась

Харолд Р. Даньелз Три способа ограбить банк

Чарлз Эйнштейн Случай с телефонным номером

Дональд Хонинг Очаровательный призрак

X. А. Де Россо Эта горькая сладкая месть

Мак Моррис Вежливость в горах

Ричард Деминг Услуга за услугу

Джо Горес Прощай, Папси

Майк Бретт Отпуск

Уэнзел Браун Плохой бизнесмен

Мэри Барретт Смерть вне очереди

Лоренс Блок Заложник воображения

Эдвин П. Хикс Глазами полицейского

Джеймс Холдинг Младший Предательский выхлоп

Эдвард Д. Хок Человек, который был повсюду

Толмадж Пауэлл Чтобы избежать скандала

Гилберт Рэлстон Очень осторожный человек

Роберт К. Окверт Убийца свидетельствует

Эд Лейси Мелочи

Лоренс М. Джанифер Старо как мир

Мириам Аллен Дефорд Без сучка, без задоринки

Роулд Дейл На волнах мечты

С. Б. Гилфорд Уикэнд втроем

Фредерик Браун Слепой свидетель

  1

  2

  3

  4

  5

Пол и Карен Андерсон Первый приговор

Роберт Алан Блер Толстый Джоу

Ричард Х. Хардуик Преемник

Генри Слезар Сердце Сэма

Генри Слезар Неприятности с Рут

Генри Слезар День казни

Артур Порджес Капкан

Артур Порджес Абсолютный слух

Недра Тайэр Маргаритки свидетельствуют

Джек Риччи Плата за постой

Джек Риччи Орел или решка

Джек Риччи Патовая ситуация

Джек Риччи Восьмой X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?