«Праздник перепутий»

Праздник перепутий

Читателям хорошо знакомы книги Сергея Высоцкого «Смерть транзитного пассажира», «Наводнение», «Крутой поворот». Пишет ли автор о суровом времени ленинградской блокады, о нелегких буднях работников уголовного розыска, о судьбе эмигрантов — произведения его всегда остросюжетны. Но динамизм, напряженность повествования — не самоцель. С их помощью писатель пытается определить нравственный потенциал своих героев, ответить на вопрос: что заставляет людей совершать те или иные поступки.

В эту книгу вошли новые рассказы С. Высоцкого и две повести — «Недоразумение» и «Крутой поворот».

Рассказы

Неизвестный голландский мастер

Никогда не думал, что могу быть таким нерешительным. Вот уже час хожу около кассы в большом шумном зале Московского вокзала и никак не решу окончательно — уехать или остаться? Делаю очередной круг, прохожу мимо скамейки, на которой расположилось большое семейство: миловидная, с чудесными русыми волосами женщина, две девочки, похожие на мать, и мрачноватый мужчина неопределенных лет, скорее всего глава семейства, в джинсовом костюме. Мужчина поглядывает на меня сердито. Возможно, принимает мои круги на счет своей супруги. Краем глаза я замечаю, как он, наклонившись к уху, что-то говорит жене. Наверное, обо мне, и, конечно, нелестное. Женщина смотрит в мою сторону, улыбается.

Вчера я уже сдавал билет и брал новый. Хорошо, что это была суббота. Но сегодня воскресенье, завтра мне на службу, командировка закончилась. Правда, я могу позвонить начальству и попросить один день за свой счет. Но зачем? Я еще не решил для себя главного: сказать или не сказать...

Все началось с того, что мне захотелось вспомнить прошлое, и, выйдя вечером из гостиницы, я отправился на Васильевский остров. Нет, уж если рассказывать, то надо с самого начала...

Мне показалось, что этого человека я уже когда-то видел. Во всяком случае, он напомнил мне довоенное детство. В душном вагоне метро он стоял в толпе сосредоточенных, большей частью хмурых людей и улыбался удовлетворенно и чуть застенчиво, показывая редкие, порченые зубы. Сделав из ладони трубочку, он то и дело подносил ее к глазам и пристально и подолгу вглядывался туда. На его худом, заросшем белой щетиной лице дегенерата в эти моменты отражалось какое-то непонятное, раздражавшее меня блаженство. Оторвавшись от созерцания, мужчина оглядывался на пассажиров, словно хотел кому-нибудь рассказать о том, что он увидел. Но люди отводили глаза или хмурились отчужденно, и мужчина, виновато улыбнувшись, опять углублялся в свое занятие.

До войны в нашем дворе жил Миша, молодой парень, дебил. Впрочем, мы, мальчишки, такого слова не знали и дразнили Мишу просто психом, когда он выходил гулять со своей матерью. Мать всегда крепко держала Мишу под ручку и шла, низко опустив голову, не глядя по сторонам. А парень вот так же застенчиво и блаженно улыбался, вглядываясь в сложенную трубочкой ладонь, и, завидев кого-нибудь из мальчишек, тянулся к нему, приглашая поглядеть. «Иди, псих!» — обычно кричали мы на его приглашение, и Миша, улыбаясь, смотрел на кричавшего с сожалением. Вот этого сожаления мальчишки и не могли ему простить.

Я прикинул: Мише до войны было уже лет восемнадцать, а этому мужчине не больше сорока. Впрочем, психи всегда выглядят моложе своих лет. Но нет, это был не Миша, тот погиб во время блокады. Сначала умерла его мать, потом две тети — старые девы... Кто-то из оставшихся в живых ребят говорил мне, что умер и Миша. Да он просто не мог не умереть, беспомощный и одинокий.

Перед войной я слышал, как моя мать рассказывала приехавшей погостить из деревни тетке, что психи вроде Миши родятся, если женятся близкие родственники. Но в доме у Миши мужчин не было видно, и о его отце никто ничего не знал.

Встреча с сумасшедшим напомнила мне мое детство. Но так уж, видно, предназначено мне было сегодня — вспоминать. Какой-то механизм сработал в моей памяти при виде этого человека, и люди, давно ушедшие или совсем забытые, обступили меня со всех сторон. В кармане у меня уже был билет на ночной поезд в Москву. Оставалось немного свободного времени, и мне захотелось побродить по тем улицам, где прошло мое детство, заглянуть во дворы, что служили нам, мальчишкам, полем нескончаемых битв между красными и белыми. Увы, война пришлась как раз на то время, когда только начинаются первые прогулки по набережной со знакомыми девочками, и вспомнить по этой части мне было совсем нечего.

От гостиницы я прошел набережной, через мост Лейтенанта Шмидта, по пыльной Восьмой линии. Долго стоял на углу Среднего и Седьмой, около школы, в которой начинал учебу.

Уже смеркалось. Правда, электричество на улице еще не зажигали, но в окнах домов то тут, то там вспыхивал свет. Вспыхнул он и в огромных окнах на втором этаже большого дома прямо передо мной, на другой стороне неширокого Среднего проспекта. В комнатах мелькнула женская фигура и исчезла. А несколько секунд спустя зажегся свет в окне рядом. Видимо, это была кухня. Но я смотрел в светлые окна комнаты и не мог отвести взгляда — на темно-синей стене висела огромная картина в богатой золоченой раме. Мне была видна только часть картины, но я сразу узнал ее. До войны она украшала нашу квартиру, совсем недалеко отсюда, на Третьей линии.

Ночное море, рассеченное лунной дорожкой, несколько мрачных утесов, белеющая кайма прибоя и на рейде большой парусник со спущенными парусами. Вокруг какая-то тревожная пустынность, и только на корме у парусника горит свет в небольшом окошке...

У нас дома было много картин, но эта мне нравилась больше других. Я мог часами сидеть на диване и, вглядываясь в мрачные скалы, искать притаившихся там разбойников, задумавших напасть на парусник. Даже перед сном мне обязательно хотелось взглянуть на картину — проверить, есть ли в окне свет. Пока горит огонек, думал я, паруснику нечего бояться. Значит, люди не спят, и кто-то стоит на вахте и зорко следит за берегом. Чуть что — прозвучит сигнал тревоги, взовьется белый дымок над амбразурой, и просвистит над скалами пушечное ядро. И я могу спать спокойно...

Почему я всегда думал, что этот дом на Среднем проспекте весной сорок второго разрушило бомбой? Ну, конечно, разрушило. В нем погиб мой приятель Костя Лебедев. Только он жил в другом подъезде, ближе к Пятой линии. И когда после войны я узнал о несчастье, то поставил крест на всем этом доме. Мне хотелось забыть его навсегда, забыть, несмотря на то, что в нем жил Костя Лебедев, мой приятель. Но там жил и мой враг — дядя Коля, фамилии которого я, кажется, никогда не помнил. Там жил человек, о котором мать в день первого знакомства сказала мне: «Это дядя Коля, сынок». И поэтому я навсегда вычеркнул большой серый дом с венецианскими окнами на углу Среднего и Пятой из своей памяти. Я ведь думал, что вместе с моим другом Костиком Лебедевым погиб и мой враг, дядя Коля.

В первый момент, увидев картину, я просто обрадовался, как радуются хорошему другу. Я даже не сразу вспомнил про дядю Колю. Выбрал позицию поудобней, откуда было видно большую часть картины, и разглядывал ее, не обращая внимания на толчки прохожих.

Господи, как же это все было давно, думал я. Наша большая, но такая уютная квартира, заставленная шкафами с книгами, стены, завешенные видами старого Петербурга, запах пирогов, которые пекла бабушка. И мои «кругосветные путешествия», когда, составив из нескольких стульев корвет, подняв паруса-одеяла, запасшись провизией, компасом и картой, я отправлялся в путь, навстречу паруснику, красовавшемуся на картине. Я не знал имени художника. Сейчас я вспомнил почему-то Тернера и подумал, что это был скорее всего какой-то английский мастер.

В комнате опять появилась женщина, мне показалось, что она совсем молодая. Она подошла к окну, некоторое время смотрела на улицу. Потом задернула штору в одном окне, в другом...

Минут пять я еще стоял и всматривался в окна, как будто женщина могла снова раздернуть шторы. Слабый свет, чуть проникавший из-за них, породил во мне чувство одиночества и неприютности. Я почувствовал, что на улице прохладно, что с Невы тянет сырой сентябрьский ветер, но уходить отсюда мне не хотелось. На Шестой линии, в сквере, стояли скамейки, и я сел на одну из них.

...К февралю сорок второго года мать продала на рынке свое последнее кольцо — обручальное. Еще раньше отдала за дуранду шубу, старенькое пианино...

Однажды, когда мы пошли продавать мамин оренбургский платок, я заметил, как высокий сутулый мужчина, весь заросший щетиной, придирчиво листал какую-то небольшую книжку, предложенную ему старухой. Старуха смотрела на мужчину с надеждой, а он все листал и листал книгу, что-то читал, и я даже испугался — вот он сейчас прочитает всю книгу и отдаст старухе, ничего ей не заплатив. Но, видно, книга его заинтересовала, потому что мужчина, порывшись в своей черной сумке, достал кусок хлеба и протянул старухе. Та взяла хлеб и быстро спрятала на груди.

— Мама, смотри, за книги тоже хлеб дают, — сказал я, удивившись. Мне сразу представилась гора хлеба, которую мы смогли бы получить за свою библиотеку.

Я сам подтолкнул мать к этому человеку.

Оставив меня в сторонке, мама подошла к сутулому и долго о чем-то говорила ему, время от времени оглядываясь на меня. Я видел, как мужчина изредка отрицательно качал головой, и сердце у меня падало. «Наверное, у него нет больше хлеба», — с тоской думал я. Но мать снова что-то говорила, и мужчина, глядя на нее исподлобья, кривил тонкие губы, словно жевал корку хлеба. Наконец он вытащил из кармана клочок бумаги и, написав что-то на нем толстым красным карандашом, отошел.

На бумажке был адрес: Средний проспект, дом 23, квартира 9.

На следующий день мать долго перебирала одну за другой книги в шкафу. Все книги были в красивых переплетах, с золотым тиснением на кожаных корешках. Наконец она отобрала несколько томов, я уже не помню их названий, и отнесла по адресу. Домой она вернулась веселая. С порога показала мне пузатый пакет из пожелтевшей бумаги. Это было пшено в довоенной расфасовке.

Что может быть в жизни лучше горячей, рассыпчатой пшенной каши! Даже если она без капельки масла, а просто с куском сыроватого черного хлеба.

...Я смотрю на часы. До отхода моего поезда остается час. Можно еще успеть сдать билет. Правда, я потеряю несколько рублей, ну да бог с ними.

Невольно я опять вспоминаю довоенное детство, несметное количество книг, за которые даже в дни блокады давали то пакет пшена, то кусок хлеба. А картины и старинные гравюры?

Но главное — книги. С раннего детства я благоговел перед ними. И сейчас, заходя иногда к букинистам, я вдруг загораюсь при виде томика «Русской старины» или помятой, трижды перепроданной, но не потерявшей своей элегантности и притягательной силы книжки «Столицы и усадьбы». Я осторожно листаю тома, у меня начинает шевелиться мысль о том, как было бы здорово собрать хорошую библиотеку и вечерами погружаться в книги. Но, окинув взглядом забитые книгами полки магазинов, я остываю. Время упущено. Мне уже сорок пять. Книги баснословно дороги. Их теперь не покупают, а скупают. Скупают люди, которые раньше скупали хрусталь.

Поздно.

...В тот первый вечер, продрогнув, сидя на бульваре, я все-таки вошел в дом. Я сразу узнал эту лестницу. Даже странно! Не был тридцать лет и сразу узнал. Наверное, потому, что десять — двадцать минут, которые мне приходилось проводить на лестнице в ожидании матери, казались мне нескончаемыми. Даже сейчас, как только я вступил на лестницу, меня прохватил озноб.

...Каким могильным холодом тянуло тридцать лет назад снизу, из подвала. На лестнице, что вела туда, громоздились наросты льда. Я боялся смотреть в ту сторону. Не знаю, лежали ли там вмороженные покойники, но в нашем доме лежали, и я боялся.

Дней через пять после того, как мать принесла пшено, дядя Коля пришел к нам сам. Небритый, сутулый, все в том же засаленном ватнике, с большой черной сумкой. Но у нас дома мужчина расстегнул свой ватник, и я увидел под ватником красивую меховую безрукавку.

— Это дядя Коля, сынок, — сказала мать.

Я сидел на диване и молча наблюдал за человеком, который ходил по комнате, как хозяин, подолгу останавливался у гравюр и, прищурившись, внимательно их разглядывал, листал книги, откладывал некоторые в сторонку.

Наверное, он почувствовал мою угрюмую недоброжелательность.

— Пускай мальчишка посидит в другой комнате, — сказал он матери.

И больше никогда сам не приходил к нам и меня не впустил ни разу в свою квартиру.

Почему?

Теперь я думаю, что дядя Коля был человеком дальновидным. И, наверное, считал, что у меня больше шансов выжить. Что мать, отрывая от себя последний кусок хлеба, выходит меня, а сама выживет вряд ли.

Дяде Коле не нужны были свидетели.

А тогда мне казалось, что он просто меня боится.

Он ничего от нас не унес и ничего нам не оставил.

Мы сами на следующий день к вечеру отнесли дяде Коле отобранные им гравюры. Мать вытряхнула ноты из большого черного альбома с завязками, и мы их туда сложили. Осторожно вынимали каждую из рамки, прокладывали нотными листами. Папка была большая и тяжелая, я подумал, что нести ее будет тяжело, и предложил:

— Давай свернем их в трубочку. Упакуем в газету.

— Дядя Коля просил не комкать. Мятые не возьмет. А газету залепит снег, и она размокнет. — Мать вздохнула.

Гравюры мне было совсем не жаль. Кроме одной. На ней был изображен парад на Дворцовой площади. И все участники парада — крохотные пехотинцы, кирасиры, уланы, драгуны и еще бог знает кто были изображены так четко, так скрупулезно точно, что у меня дух захватывало от этой пестроты. Отдельно толпились вельможи, а царь поднял шпагу, мчался во весь опор на белом коне. Эту гравюру я пожалел и спросил у матери:

— Мам, а что нам за это даст дядя Коля? Опять пшена?

— Обещал хлеба.

Слова о хлебе смирили меня с потерей.

Мать уложила последнюю гравюру, завязала тесемки у альбома и села. Дышала она тяжело, с каким-то свистом.

— Папа сделал бы то же самое, — сказала мама, глядя куда-то вдаль, сквозь замерзшее толстым слоем льда окно. — И дедушка твой тоже.

Отец мой, историк, преподаватель университета, погиб в начале войны под Лугой, а дед умер в Малой Вишере.

Идти нам было совсем недалеко, несколько кварталов, но мы останавливались раз пять. Отдыхали. А когда поднимались по лестнице, отдыхали чуть не на каждой ступеньке.

В каждом марше этой лестницы было двадцать шесть ступеней. Мраморных, очень стертых, широких ступеней с бронзовыми ушками у основания. В сорок втором году, когда, ожидая мать и стараясь отвлечься от своих страхов, я считал ступени и заметил эти ушки, то не знал, что в них просовывают прутья для крепления ковровых дорожек.

Меня мучили страхи. Я боялся, что мать убьют за этой обитой дерматином дверью, а гравюры заберут себе. Я боялся, что здесь, на полутемной лестнице, убьют меня, и вздрагивал каждый раз, когда где-то хлопала дверь. Уж лучше бы они хлопали чаще и по лестнице ходили жильцы. Но за все мои сидения только дважды мимо меня прошли люди. Один раз откуда-то сверху спустился старик, подозрительно оглядевший меня с головы до ног, в другой — поднималась на третий этаж женщина. Усевшись рядом со мной на ступеньку, она спросила, кого я жду. Я сказал, что маму. Женщина хотела еще что-то спросить, но в это время вышла мать, и она ничего спрашивать не стала.

За гравюры дядя Коля дал полбуханки хлеба и банку сгущенки. Радости нашей не было конца. Дома, прежде чем открыть сгущенку, я играл с банкой, как с самой дорогой игрушкой, прижимал ее к груди, целовал.

...Я медленно поднимался по ярко освещенной лестнице. Мраморные ступени были те же, широкие и стоптанные. Пахло свежей краской. Видно, лестницу недавно ремонтировали. Стены были выкрашены в нежный сиреневый цвет, плафоны вымыты. Одолев первый марш, я остановился у окна и задумался. «Чего я туда иду? Кого надеюсь встретить? Дядю Колю? Так его уже давно нет в живых — он и в сорок втором казался мне стариком. Кто эта женщина, задергивавшая шторы? Дочь? Внучка? А может быть, посторонняя? Ведь сколько я сам слышал таких историй, когда все жильцы в квартире умирали и поселяли чужих людей из разрушенных домов. Оставляли им мебель, утварь.

Дядя Коля умер? Выменивавший на куски хлеба в пшено произведения искусства, редчайшие книги! Нет!

А бомбежки? А снаряды? В конце концов даже в этот дом попала бомба и убила моего приятеля Костю Лебедева. Костю убила, а дядя Коля остался жив.

Но зайти все-таки надо. Взглянуть на старый парусник. На гравюры, если они целы. Что я теряю? Несколько секунд неловкости и замешательства, пока объясню, кто я и зачем? Переживу. Мало ли в жизни приходится терпеть даже унижений!

Я стал подниматься выше, но почувствовал, что слишком волнуюсь. Нет, сегодня я не готов идти в гости. Мне надо быть спокойным, корректным. Надо получше выбриться, отутюжить костюм. На вокзале я попросил перекомпостировать билет на завтра, позвонил домой и сказал, что вынужден задержаться на день.

Ночью мне не спалось. Как только я закрывал глаза, так видел освещенные окна и картину с парусником. Временами я начинал думать, что сделал большую глупость, оставшись. Поддался минутному чувству! Прошел бы мимо, спокойно спал сейчас в поезде, воскресенье провел с семьей и не мучил себя воспоминаниями.

Нет-нет! Это проще всего — взять и уехать. Надо выяснить все до конца, кто бы ни жил в квартире номер девять, ценности там — и наша картина с парусником, даже если, кроме нее, ничего больше не осталось, — краденые! Выменянные за куски хлеба у полумертвых, распухших от голода людей...

Спор этот продолжался долго. Наконец в комнате с ярко освещенными окнами появилась девушка, посмотрела в мою сторону и задернула шторы. Я заснул.

Никогда нельзя откладывать задуманное! Я считал, что мне следует подготовить себя к посещению квартиры номер девять, войти в нее спокойным, собранным, но утро не прибавило мне решимости. Я волновался еще больше. Никак не мог придумать вразумительную причину своего прихода, мучительно ломал голову над первой фразой. Кончилось все тем, что я спустился в буфет и выпил полстакана коньяку.

Уже стоя перед самой дверью, я выругал себя за опрометчивость — уверенности мне коньяк не прибавил. Зато теперь будет пахнуть, и хозяйка подумает обо мне бог знает что. А может быть, в этой квартире есть и хозяин? Необязательно же дядя Коля. Молодой муж молодой хозяйки.

Я позвонил. Машинально позвонил три раза, как звоню у себя дома.

Дверь открылась почти сразу. У меня мелькнула мысль о том, что если бы женщина была одна, то обязательно спросила: «Кто?» — прежде чем отворять.

Не знаю, что она подумала обо мне. В первый момент я не только не уловил выражения ее лица, но даже плохо разглядел саму женщину.

— Вчера вечером, — сказал я, поздоровавшись, — в вашей квартире не были занавешены окна, и мне бросилась в глаза большая картина. Парусник...

Женщина кивнула.

Я молчал как истукан, не зная, что сказать дальше.

— И что же? — спросила женщина. — Вы пришли узнать, не продается ли она?

— Нет, вы меня неправильно поняли, — начал я горячо. — Не подумайте ничего плохого. Вот мой паспорт. В Ленинграде я в командировке. На один день задержался, чтобы попросить вас...

Она смотрела на меня чуть-чуть удивленно, но без насмешки, и первое, что я наконец разглядел в ней, были добрые глаза.

Я протянул ей паспорт. Она отодвинула его.

— Вы хотите посмотреть картину? Пожалуйста.

Женщина отступила, пропуская меня в квартиру, закрыла дверь.

— Почему картина заинтересовала вас?

— У нас дома до войны висела очень похожая. Ночное море, парусник на рейде и только одно освещенное окно...

Женщина посмотрела на меня удивленно.

— Вы и окно разглядели? С улицы?

— Да нет, вашу картину я видел плохо. Общие контуры. А на той... На той, что висела дома, окно светилось.

Ей было больше тридцати. Короткие каштановые волосы лежали свободно и красиво. Теперь я разглядел цвет ее глаз. Темно-карий.

Идя вслед за хозяйкой по широкому коридорчику, заставленному старинными шкафами с книгами, я успел разглядеть светлые, телячьей кожи, с золотым тиснением тома «Жизни и деяний Петра Великого», Эти тома могли быть из нашей библиотеки. Женщина привела меня в большой мрачноватый кабинет.

— Посидите здесь несколько минут. В гостиной не прибрано.

Увидев, что я все еще держу в руках паспорт, она засмеялась.

— Да спрячьте вы свой паспорт. Просто скажите, как вас зовут.

— Анатолий Сергеевич.

— А меня Софья Николаевна...

Сердце мое екнуло. Софья Ни-ко-ла-ев-на... Значит, она дочь дяди Коли? Да ведь он еще в сорок втором был совсем-совсем старый... А ей только за тридцать. Нет, пожалуй, побольше. Где же ты была, милочка, в сорок втором? В эвакуации? Или в этой пропахшей запахом съестного квартире?

Я чувствую, как волна ненависти прокатывается через мое сердце. Спокойно! Дети за отцов не отвечают. У этой женщины добрые глаза.

Видимо, заметив мою нервозность, Софья Николаевна посмотрела на меня с любопытством, хотела что-то спросить. Но не спросила. Сказала только:

— Посидите, я сейчас. — И вышла.

В одиночестве я немного пришел в себя.

Кабинет был большим. Только поначалу, из-за обилия шкафов с книгами и пришторенных окон, он показался мне маленьким. На двух больших стенах, самых затененных, висели гравюры и акварели старого Петербурга. Я сразу увидел парад на Дворцовой площади и мчащегося галопом царя перед выстроившимися шпалерами войсками. Других рисунков я не помнил, но в кабинете их висело значительно больше, чем было когда-то у нас. Нет, не одни мы приходили в тот год за куском хлеба к дяде Коле.

— Анатолий Сергеевич! — Ее слова вернули меня к действительности. — Можно пройти в гостиную. Взгляните на картину. — Она уже успела переодеться. Вместо платья на ней был черный тонкий джемпер и белые брюки.

— Вот с этого места видно лучше всего, — сказала Софья Николаевна и подвела меня к маленькому диванчику в углу большой светлой комнаты.

Голос у хозяйки приветлив. Глаза смотрят на меня без всякой настороженности. Скорее с любопытством. Слишком непринужденно она ведет себя со мной. Слишком! В этой ее непринужденности я начинаю ощущать какую-то скрытую для себя угрозу. Почему она не боится? Все-таки незнакомый человек, выдумал нелепый повод — посмотреть картину, случайно замеченную в окне. А если вор? Наверное, мое объяснение выглядело слишком нелепым, чтобы заподозрить подвох. Плохие намерения скрываются за более логичными объяснениями.

Как бы то ни было, я сажусь на диванчик и смотрю на картину. Желтым светом светит мне окно на корме парусника. Вот и встретились старые друзья. На какое-то мгновение мне чудится, что свет в окошке начинает мигать, словно передают сообщение по азбуке Морзе. Меня тоже узнали? Нет. Просто изломанный лучик солнца отразился от проезжавшего по улице автомобиля. Вот еще один. И еще... Лучики мешают мне сосредоточиться. Я встаю с диванчика и, виновато посмотрев на Софью Николаевну, пристроившуюся на круглом стуле у рояля, чуть-чуть задергиваю штору.

Она смеется:

— Я тоже люблю смотреть на картину вечером, при свете электричества. Зажечь?

— Спасибо. Так тоже хорошо.

— Анатолий Сергеевич, вы художник?

Ах, вот в чем дело! Она приняла меня за художника. Считает, что только художник может позволить себе такое сумасбродство — вломиться к чужим людям, случайно увидев с улицы картину.

— Я инженер. — В моем голосе появляются какие-то игривые нотки. Дескать, я инженер, но...

Софья Николаевна поддается на мою приманку. Она улыбается, и по этой улыбке я вижу, что она мне не верит. Ну и пускай думает, что хочет.

— Выпьете чашку кофе? — спрашивает хозяйка. — Раз уж пришли в гости, придется вас угостить.

А она приятная женщина, думаю я и киваю в знак согласия. Глаза у нее добрые. И мелкие-мелкие морщинки у глаз, и волосы она, пожалуй, красит. Наверное, есть седые. Но выглядит совсем молодо...

Софья Николаевна уходит. Я снова один в этой похожей на антикварный магазин комнате. Но я отвожу взгляд от уникальных ваз, от чужих картин. Только сейчас я по-настоящему вижу свою картину. Солнечный зайчик снова пляшет на ней. Правда, теперь на раме. На массивной золоченой раме. Это редкая рама. Даже дядя Коля сказал нам: «Редкая рама».

...Еще раза два или три мы с мамой возили дяде Коле на саночках книги. «Жизнь и деяния Петра Великого», редкие издания Пушкина, «Хиромантию, написанную французской девицей Ленорман». Мы жили в эти дни! И даже не просыпались спозаранку, чтобы встать в очередь за своими дневными пайками хлеба. Мать выкупала их, когда шла с работы.

В одно из воскресений она даже навестила тетку — двоюродную сестру отца. Тетка жила за Большим Охтенским мостом на Новочеркасском проспекте. Мать отнесла ей немного хлеба и крошечный кулек пшена, но пришла совсем разбитая. Не снимая пальто и валенок, долго лежала на диване с закрытыми глазами. Лицо у нее было опухшее.

Однажды, к моей радости, мать вышла от дяди Коли очень быстро. Только радость моя была преждевременной. Вместо хлеба в руках у нее была связка книг, которые мы только что привезли. Мать села рядом со мной и заплакала.

— Книги он больше не берет, — сказала она, немного успокоившись. — Обещал за большую картину дать хлеба и банку сгущенки. И то слава богу!

Связку книг мы оставили прямо на лестнице у дверей дяди Колиной квартиры. Везти их назад не было мочи.

Несколько дней мы никуда, кроме булочной, из квартиры не выбирались. Мать чувствовала себя очень плохо, почти не вставала с постели. Я приносил ей из маленькой аптечки старые, еще довоенные пузырьки, и она говорила, откуда накапать капель. Вряд ли эти выдохшиеся капли могли помочь. Да, не скоро собрались мы к дяде Коле. Но лучше бы уж не собирались никогда.

С трудом сняли мы картину со стены. Почти целый день, осторожно, боясь попортить холст, мать вытаскивала гвозди, которыми он был прибит к раме.

— Завтра распилим ее, — оказала мать, кивнув на раму, — и неделю будем топить «буржуйку»...

...«Неужели можно было бы неделю топить «буржуйку» этой рамой?» — думаю я, внимательно разглядывая ее. Солнечный зайчик все еще скачет по прихотливой вызолоченной лепнине. Правда, рама на удивление массивная, но и неделя — срок немалый.

Откуда-то из-за дверей, наверное из кухни, доносится приглушенный вой кофемолки. Софья Николаевна готовит кофе. Какая большая у них квартира! Собственно, у кого «у них»? Пока я видел только одну Соню. Мысленно я называю ее Соней, а не Софьей Николаевной, и чувствую, что мне хотелось бы так называть ее и в разговоре...

...Мы свернули картину трубкой и запеленали в мягкую цветастую материю. Перевязали бечевкой. Она и без рамы была тяжелой. На улице, прикрутив рулон с картиной к саночкам, мать с трудом распрямилась и покачала головой. Картина выглядела словно мертвец, которого везут на кладбище. Только тех заворачивали в белые простыни или одеяла, а не в яркую цветочками фланель. Но делать было нечего. Не возвращаться же домой за новой оберткой?

Мы взялись за веревку и потихоньку поехали. На углу Третьей и Среднего какая-то старушка перекрестилась, глядя на сверток. Может быть, покойник в таком пестром покрывале показался ей кощунством.

Мама думала, что дядя Коля поможет нам втащить картину. Но он отказался. В тот раз впервые я стоял на пороге его квартиры. Буквально несколько секунд. Но их хватило мне, чтобы уловить запах еды.

В этот день нас ждал страшный удар — мать вышла ко мне сама не своя: дядя Коля потребовал привезти раму.

— Может быть, он и прав? — задыхаясь, через силу говорила она. — Где ему найти такую красивую и большую раму? Только надо было сразу сказать!

Как бы ни был я мал, но понял, что с рамой нам не справиться. Не поднять, не поставить на санки. Да наши маленькие санки и не годились для такой громадины.

Усталые, молчаливые, мы вернулись домой. Не затопили «буржуйку» — не было сил. И варить на ней было нечего. Дневные пайки хлеба мы съели утром. Надеялись на дядю Колю.

А утром я проснулся и увидел, что мать, ползая на коленях вокруг рамы, пытается отвернуть какие-то винты. Оказалось, что рама скреплена металлическими уголками. В первую минуту я обрадовался. Это же так просто! Отвинтим уголки, разберем раму и отвезем дяде Коле.

Какое изнурительное дело — вывинчивать старые, ржавые, просидевшие, может быть, сто лет в прочном, словно камень, дереве, винты!

Шестнадцать винтов. Отвертка скользила с противным скрежетом, срывалась с винта, оставляя лишь легкие царапины на металле. Не было сил прижать ее так, чтобы хоть немного стронуть винт с места. Только бы чуточку вылез он из своей берлоги! Тогда можно зажать его плоскогубцами и крутить, крутить, крутить, с радостью ощущая, что хоть и туго, но винт поддается.

Казалось, эту работу мы не закончим никогда. Но вот последний винт, с приросшими к нему ошметками дерева, падает рядом с другими. Мама целует меня.

...Ей стало плохо, когда мы возвращались от дяди Коли. Она села прямо на сугроб и стала судорожно расстегивать пальто, срывать с себя платок.

Я стоял рядом и кричал сквозь рыдания:

— Мамочка, не надо! Мамочка, не надо!

Что было дальше, я помню плохо. Маму везли куда-то на санках, я шел рядом...

...На какое-то время я перестал себя ощущать. Это был не обморок, не забытье. Я ходил, разговаривал а вошедшей в комнату Софьей Николаевной как во сне. Ощущение реального вернулось в тот момент, когда, сидя за столом и помешивая ложечкой в чашке, я говорил ей:

— У вас замечательный дом. Такие книги, прекрасные картины...

— Эта, — Софья Николаевна кивает на картину с парусником, — работы неизвестного голландского мастера. Шестнадцатый век...

— А мне показалось, что это Тернер...

— Вы ошибаетесь, — почему-то радуется она. — Манера очень близкая. Особенно море. Эту картину, когда папа был жив, просили продать Эрмитажу. Предлагали какую-то баснословную сумму. Но он отказался...

Ее папа умер... Нет дяди Коли. Интересно, давно ли, думаю я и сам удивляюсь. Какое это имеет значение? Хотя нет, имеет. Мне хочется знать, насколько дольше моей мамы он прожил.

— Почему отказался? — спрашиваю я. Кофе она приготовила прекрасный, и поджаренный хлеб с сыром кажется мне очень вкусным. — Разве не приятно видеть в музее восхищенных людей у картины, которая когда-то принадлежала вам? А назойливые разгильдяи перестанут ломиться к вам в дом!

Она смеется и смотрит на меня ласково. У нее ласковые глаза. Это я заметил сразу. Ничего не заметил, только ласковые глаза. Я знаю, что нравлюсь некоторым женщинам. Правда, недолго. Что-то отпугивает их.

— Он хотел ее подарить... При условии, если повесят табличку о том, кто подарил... Папа был чуточку тщеславным. Особенно в старости. — Она улыбается грустно и ласково.

Он хотел подарить картину музею... Подумайте только — он хотел! В один прекрасный день я мог увидеть свой парусник в Эрмитаже с табличкой: подарок дяди Коли. Проклятье! Я даже не знаю его фамилии. Ее фамилии. Хотя у нее уже давно другая.

— Папа всю жизнь собирал книги и гравюры. Коллекция гравюр у нас изумительная. Ее тоже хотели купить. Для Русского музея, для Музея-квартиры Пушкина. Я вам покажу. Вы оцените.

Я пью кофе, шучу, веду себя как заправский бонвиван. Софья Николаевна мило принимает мою дурацкую трепотню. Мне только этого и надо.

Я страшно не хочу уходить! Моментами, когда я, отрываясь от кофе и светского разговора, пристально гляжу на картину, у меня пропадает ощущение реальности, уши словно забиты ватой. Голос Софьи Николаевны едва доносится до меня. Какой-то неизвестный голландский мастер написал это ночное море, скалы, парусник. И вот уже сотни лет светит единственное окошко на паруснике самым разным людям — хорошим, плохим, «таксебесым», как говорила моя мать.

Почему так несправедливо устроен мир — эта красивая женщина с добрыми глазами показывает мне нашу — мою! — картину, с моим парусником, и я жалкой болтовней пытаюсь продлить свое пребывание рядом со своей картиной.

А я не лукавлю? Тридцать лет я прожил без нее и, если бы не случай, никогда не увидел. Может быть, мне не хочется уходить из-за добрых темно-карих глаз Софьи Николаевны, Сони. Нет, это было бы несправедливо перед памятью матери — остаться. Она умерла из-за этой картины, а я мило болтаю с хозяйкой.

В конце концов при чем здесь Софья Николаевна? Она ничего не знает. Ее отец, дядя Коля, был крупный коллекционер; всю жизнь испытывая тягу к прекрасному, он занимался собирательством, он создал уникальную коллекцию.

Он даже занимался благотворительностью.

Голодным людям он давал хлеб в обмен на никому не нужные в блокадном городе книги и гравюры. Он, может быть, помог мне выжить. Он не знал, что у мамы больное сердце, иначе не попросил бы ее везти эту дурацкую раму. Прекрасную раму. Без нее неизвестный голландец очень бы проиграл. Таких рам и в Эрмитажа немного. Ну, конечно, картина в Эрмитаже. И с табличкой о том, что зимой сорок второго Леокадия Александровна Боброва продала эту картину за буханку хлеба и банку сгущенки известному коллекционеру и ценителю прекрасного дяде Коле?

— Ваш папа был искусствовед? — спрашиваю я Софью Николаевну.

— Нет. Он был инженер. — Она смеется. — Совсем как вы. Вы же тоже представились инженером. Папа был инженер-путеец. Строил железные дороги. Всю жизнь разъезды. Любил книги, живопись... Привозил со всех концов страны редкие книги, гравюры. Знаете, в захолустье иногда можно встретить удивительные вещи.

И не только в захолустье, думаю я. Главное — купить их за бесценок. А во время блокады забросить свои железные дороги и пристроиться на продовольственном складе. И скупать, скупать, скупать...

— Сначала это было увлечение. Потом он занялся искусством всерьез. Собрал почти все книги о Петре Первом. У него были редкие рукописи...

Интересно, с таким ли воодушевлением ты рассказывала бы мне обо всем этом, если бы знала, как добывал твой папа, эти книги и картины? Как гладко она все это излагает! Словно заправский экскурсовод. Может быть, сюда, в квартиру дяди Коли, водят экскурсии?

...— О нем даже писали в книгах, — продолжает Софья Николаевна. — Его имя вам наверняка знакомо. Черкезов Николай Борисович. На него есть ссылки в «Иконографии Петра Первого» и «Русской акварели». Черкезов! Наконец-то я узнал его фамилию. Как же, как же, слыхали! Кто бы мог подумать. Черкезов — дядя Коля!

— Знаю, знаю! — улыбаюсь я. — У меня есть «Русская акварель». Видите ли, уехав из Ленинграда, я восполняю потерю книгами о нем...

— Ах, вы тоже ленинградец! — радуется она.

Пора уходить. Какие-то волны временами сжимают мне голову. Я начинаю бояться — не было бы плохо.

Да и хозяйка мне нравится. Чем дольше я сижу здесь, тем меньше во мне ожесточения. При чем здесь она? Ведь дети за отцов не отвечают! Кто придумал эту мудрую фразу? И когда?

Но дети должны знать, что натворили их отцы. Их деяния... Чтобы не повторять... Не повторять — чего? Их ошибок? Я совсем запутался. Я не в силах сейчас решить — сказать или не сказать? Мне надо подумать.

Я прощаюсь. Смотрю внимательно ей в глаза, благодарю. Даже целую ручку. Мне надо подумать.

— Будете в Ленинграде, милости прошу. Пороетесь в книгах. Папа собрал очень много по искусству, — говорит мне Софья Николаевна. — Я в Москву выбираюсь редко. Только летом. А так — лекции, лекции...

Ах, она преподает. И хочет, чтобы я дал ей свой телефон?

...Я снова делаю круг по залу ожидания. Сдавать мне билет или не сдавать? Ведь надо же сказать ей правду! Тогда она пойдет в Эрмитаж, в Русский музей, отнесет мой парусник, гравюры, книги.

А может быть, она и не поверит? Кто посмеет вычеркнуть образ отца из ее сердца?

В конце концов надо решиться. Решиться и сказать обо всем Софье Николаевне.

И вдруг мне приходит в голову одна простая мысль: прошлого не вернуть. Нельзя изменить того, что уже произошло. Не вернется ко мне мое детство, большая уютная квартира на Третьей линии, картина работы неизвестного голландского мастера. И мама.

Надо садиться на поезд.

 

1977 г.

Сороковой день

Прямо с вокзала Алексей Николаевич пошел пешком на Сенную площадь. Ему не хотелось ни обращаться в справочное, ни расспрашивать прохожих о том, ходит ли по-прежнему с Сенной, как много лет назад, автобус до села Рождественно. И вообще не хотелось ни с кем разговаривать... Он был весь в ожидании предстоящих встреч. В голове теснились обрывки воспоминаний далекого детства — то неясных, расплывчатых, то настолько реальных, что Алексей Николаевич ощущал запах печеной картошки, только что вытащенной из костра, разложенного на берегу Оредежа.

Народу в автобусе было мало. Три старухи с пустыми корзинками. «Наверное, привозили на Сенной рынок редиску или лук», — решил Алексей Николаевич. Тоненькая девушка с парнем, всю дорогу о чем-то весело спорившие, да пьяненький мужчина, пытавшийся побалагурить с симпатичной кондукторшей. Кондукторша неприступно молчала, рассеянно поглядывая в окошко, а мужчина, так и не добившись от нее ни слова, уснул и всю дорогу мирно похрапывал.

Автобус мчался, обгоняя грузовики, тормозя перед стадами коров, лениво переходящих через шоссе. На редких остановках входили и выходили пассажиры. В Никольском автобус заполнили шумные, нарядные школьники. По их репликам Антонов понял, что едут ребята с первого экзамена.

И Алексей Николаевич сразу же вспомнил Ольгу Ростиславну, учительницу начальных классов из той деревни, куда он ехал. Несколько лет тому назад, когда Антонов в последний раз наведался в гости к своей тетке, Дарье Филипповне, Ольга Ростиславна была еще жива. Уже совсем старенькая, в неизменной шляпке-панамке, в золотом пенсне на крупном носу, в потрепанном плюшевом полупальто, она заглянула «на огонек» и долго расспрашивала Антонова о его житье-бытье. И Алексей Николаевич с удовольствием рассказывал ей об экспедициях в Заполярный Урал, о своей кандидатской по минералогии, о туристской поездке в Англию. Ольга Ростиславна слушала внимательно, даже чересчур внимательно, как показалось Алексею Николаевичу, а когда он стал говорить об Англии, строго спросила:

— Ты, конечно, побывал в Стратфорде-на-Авоне?

— Нет, Ольга Ростиславна, не побывал, — улыбнулся Антонов. — У нас другие города в программе были... — Он хотел еще сказать, что название этого города надо произносить чуть-чуть по-другому, но побоялся обидеть ее и только с сожалением подумал: «Стареет Ольга Ростиславна».

— Как же так, Алеша? — укорила его Ольга Ростиславна. — Зачем же ты ехал в Англию, если не побывал на родине Шекспира?

Потом она великодушно простила Антонова и даже пожалела, что он проучился у нее в классе только два года, а не все четыре...

«Сколько же ей может быть сейчас лет?» — подумал Антонов. И поймал себя на том, что никогда раньше не интересовался ее возрастом. Не спрашивал ни у тетки, ни у Саши, своего двоюродного брата, который преданно любил Ольгу Ростиславну, как, впрочем, и все ее бывшие ученики самых разных поколений.

В Рождественне автобус остановился у большой, красного кирпича церкви. Наискосок от церкви у двухэтажного магазина сидели на крылечке несколько женщин. Ждали, когда магазин откроется с обеда. Молоденькая продавщица мороженого, примостившись рядом со своим ящиком на маленьком раскладном стульчике, читала толстую затрепанную книжку. Пахло свежевыпеченным хлебом и разогретым асфальтом. Антонов свернул с шоссе на тенистую улицу и пошел не торопясь к Оредежу. На плотине маленькой электростанции мальчишки ловили рыбу. Яркие красные поплавки лениво кружились среди широких листьев кувшинок. До войны Антонов тоже ловил здесь крупных скользких плотвиц и темных колючих окуней. Да и позже, уже став взрослым, женатым человеком, приезжая в гости к тетке, Алексей Николаевич приходил сюда с удочками.

Прямо от плотины неширокая дорога круто взбегала на красный берег, где под старыми дубами зарастали год от года густым кустарником оставшиеся с войны развалины сельскохозяйственного техникума. Место это с незапамятных времен называли «мызой». Отсюда до деревни, где жила тетка, вела дорога, которую Антонов любил больше всех дорог на свете. Она была совсем короткой — километра полтора, — неухоженной, немощеной. Весной и осенью колеса телеги вязли на ней по самую ступицу. Но по обе стороны росли такие могучие березы, какие редко где можно было увидеть. Справа вилась утоптанная, как камень, прорезанная узловатыми корнями тропинка. Когда в детстве Антонов ездил здесь на велосипеде, руль всегда стремился вырваться у него из рук. Рядом лежало неширокое, окаймленное зарослями черемухи поле. На поле этом чаще всего сеяли рожь или пшеницу, и когда бы Алексей Николаевич ни вспоминал про этот короткий путь от мызы до деревни, он чувствовал запах колосящихся хлебов, смешивавшийся с запахами лебеды, клевера и других трав. Справа от дороги тоже лежало поле, за которым высокой стеной вздымался Рукавишников лес, где они с матерью собирали подосиновики.

Осенью грибы росли прямо вдоль дороги, на канаве, и Антонов уже знал, под какой из берез искать белые, а где, раздвинув траву, можно обнаружить аккуратные бело-розовые волнушки...

Дорога мало изменилась с тех пор, как Алексей Николаевич прошел по ней в последний раз. Ее не замостили, не заасфальтировали. Было похоже, что и ездить-то по ней перестали. Она заросла травой и даже стала от этого более привлекательной. Только в строгой цепи берез то тут, то там сияли широкие бреши, а трухлявые пни казались надгробиями погибшим березам. «Что ж не подсадят молоднячка, — с досадой подумал Антонов. — Такая аллея гибнет!»

...В теткином доме все оставалось по-прежнему. Так же пахло пирогами, в большой синей вазе стояли темно-красные и желтые георгины. Полы и в кухне, и в комнатах как всегда были устланы чистыми неяркими половиками. Да и сама Дарья Филипповна, которой подкатило уже под восемьдесят, как показалось Алексею Николаевичу, мало изменилась.

— А вы, тетушка, молодцом. Не стареете! — сказал Антонов, усевшись на свое любимое место — напротив окна — место за обеденным столом в кухне. — Что через год встретимся, что через пять, — никакой разницы.

— Ну теперь-то, Алеша, и пяти ждать не придется! Годика через два приедешь, сравнивать уже некого будет, — сказала тетка. В ее голосе не чувствовалось ни горечи, ни сожаления. Добрые серые ее глаза смотрели ласково и спокойно. И Антонов подумал: «Неужели и я когда-нибудь буду говорить о смерти так же спокойно и просто?»

Ближе к вечеру приехал на мотоцикле Саша, двоюродный брат Алексея Николаевича, работавший на станции сцепщиком вагонов. Увидев Антонова, сидевшего на старой скамеечке у калитки, Саша крикнул:

— Наконец-то! И нас вспомнил, деревенщину!

Они обнялись, и Алексей Николаевич почувствовал запах водки.

— Ты никак и за рулем принимаешь? — удивился Антонов.

— Так сегодня какое число, братец? — засмеялся Саша. — Четырнадцатое? Или у вас в столице получку в другие числа дают? Соскучился я по тебе, Леха! — Он сел рядом и обнял Алексея Николаевича за плечи, и Антонов почувствовал, какие сильные и теплые у него руки. И на душе сделалось тепло и спокойно, как давно уже не бывало.

— Сегодня вечером кое-кого из наших увидишь, — сказал Саша. — Борю Ситникова с женой, Анку Семенову... Ольге Ростиславне сороковой день, так решили собраться.

— Ольга Ростиславна умерла? — воскликнул Антонов. — Вот так-так! А я, понимаешь, школьников в автобусе сейчас увидел и про нее вспомнил. Совсем она старенькой показалась мне в прошлый раз!

— В прошлый раз! — насмешливо сказал Саша. — Когда ты был-то у нас в прошлый раз?! Уж, поди, лет десять прошло! Она тогда еще молоденькой была!

— Вот так-так! — повторил огорченно Алексей Николаевич, и больше про Ольгу Ростиславну они до вечера не сказали ни слова.

...В детстве Алексей Николаевич не любил Ольгу Ростиславну. Может быть, это пошло с первой встречи?

Они сидели тогда на кухне, пили чай. Большое окно выходило прямо на запад, и вечернее солнце заливало кухню красноватым, ласковым светом, играло на пузатых боках самовара, начищенного бузиной с речным песком.

По дороге, — так бывало почти всегда во время чаепитий, — пастух гнал домой стадо. Алеша с братом внимательно следили, какая корова пойдет по деревне первой. Если красная — погода назавтра будет хорошая, красная с белым — так себе, черная — дождь зарядит на целые сутки. Каждый вечер они затевали эту игру, и выигравший получал десяток фантиков.

Дверь растворилась, и в кухню вошла пожилая, крупная женщина. Она остановилась на пороге и, прикрыв ладонью глаза от солнца, поздоровалась.

— Здравствуйте, Ольга Ростиславна! — приветливо сказала тетка и, вскочив из-за стола, суетясь, стала доставать из буфета чайный прибор, тарелки.

Ольга Ростиславна не спеша повесила на вешалку свою похожую на панамку шляпку. Сколько потом ни встречал ее Алексей Николаевич, учительница всегда ходила в такой шляпке-панамке. И зимой, и летом...

— Ну что, Александр, еще не всю рыбу в Оредеже выловил? — усевшись за стол, спросила Ольга Ростиславна Алешиного брата. — Смотри, за тобой уха для класса. Помнишь свое обещание?

— Не клюет! Вот в августе...

— В августе, так в августе. Только не забудь. Уха чтоб была по всем правилам!

Она тут же, как показалось Антонову, потеряла всякий интерес к Саше и, обернувшись к Дарье Филипповне, с довольной улыбкой смотрела, как та подкладывает в блюдечко сочные тяжелые соты, наливает крепкий, почти черный чай.

— Ну, удружила Дарьюшка. Чай с медом для меня — королевское лакомство.

— Кушайте, Ольга Ростиславна. Медок-то свой, только вчера снимали. А чай цейлонский. Племянник из города привез, — она кивнула на Алексея.

— Панин сын? — она пристально посмотрела на Антонова, и он прочел в ее взгляде скрытую жалость. А жалости, даже скрытой, Алеша не переносил. Тяжело болел его отец, и все наперебой жалели Антонова, ничуть не заботясь о том, приятна ли ему эта жалость. Он был все время насторожен и, почувствовав, что его начинают жалеть, замыкался.

Тетка с учительницей заговорили о видах на урожай, о том, что год очень удачный, травы уродились густые, а рожь уже вымахала в рост человека.

— Наша учителка, — шепнул Антонову брат.

Алеша не очень-то прислушивался к их разговору и насторожился только тогда, когда Ольга Ростиславна обратилась к дяде, молча и сосредоточенно пившему чай:

— Ты, Николай, похоже, сильно озабочен? — Не дожидаясь ответа, она покачала головой. — Знаю, знаю... Все о председательстве думаешь?

Николай Иванович насупился, а тетка, поставив на стол блюдце, так и впилась взглядом в Ольгу Ростиславну.

Все последние дни в доме только и разговоры были об этом председательстве. За выпивки сняли председателя колхоза, и правление обратилось к Николаю Ивановичу с просьбой принимать дела. Работал он механиком, чинил старые косилки и жатки и даже собрал маленький колесный трактор, пролежавший в колхозном сарае чуть ли не с революции. Но главным аргументом, склонившим правленцев в пользу Николая Ивановича, была его трезвость. Водки он не пил вовсе. Дарья Филипповна упрашивала мужа не соглашаться, не брать на себя непосильную обузу, а Алексей с Сашей страстно желали, чтоб он стал председателем. Им казалось, что с этого момента начнется у них райская жизнь — походы в ночное, купанье колхозных лошадей на реке, поездки с Николаем Ивановичем на бричке на дальние покосы...

— Ты, Николай, на уговоры не поддавайся, — сказала Ольга Ростиславна, и стекла ее золотого пенсне строго блеснули. — Не для тебя это дело — председательское. Ты как был кустарем-одиночкой, так и остался, Я тебя не первый год знаю. Все от людей в сторонке...

Короткий разговор этот врезался в память Антонова навечно. Каждый раз, вспоминая о нем, Алексей Николаевич ощущал, как горели его уши от обиды за дядю, сильного, на всякое дело умелого и очень доброго, несмотря на внешнюю хмурость, человека. Алексей сидел как на раскаленных углях, негодуя, что дядя Коля спокойно слушает эту чудну́ю учительницу в хрупком пенсне, так не идущем к ее широкому мужицкому лицу. Его престо подмывало сказать учительнице что-нибудь обидное... А тетка поддакивала ей, явно обрадованная:

— Вот-вот, Ольга Ростиславна! И я ему, козлу, про то же толкую... — Но дядя Коля посмотрел на нее сурово, исподлобья, и она смолкла.

— У тебя, Коля, вся мудрость — в руках. Ты ими чудеса делаешь, а разговоры говорить не мастак. Ты ведь Прошу Ветрова отговорить от выпивки не сможешь? Не сможешь. И пристращать не сможешь! Лучше сам за него косить поедешь. А таких, как Ветров, у нас — через дом. Занимайся ты в своей мастерской железками. Может, еще такое изобретешь, что все ахнут. И не суйся в председатели, судьбу свою не ломай!

Алексей думал, что дядя Коля рассердится, цыкнет на учительницу или уж, по крайней мере, «одарит» ее суровым взглядом. А дядя посмотрел на Ольгу Ростиславну виновато, и губы его тронула еле заметная застенчивая улыбка.

— Так ведь они прямо с ножом к горлу...

— А ты характер прояви, — строго сказала Ольга Ростиславна. — Уцепились они за тебя, а главное — позабыли. Кто технику в колхозе чинить будет? Нет у них такого мастера. И в Рождественне нет. Ты же чинить и будешь!

— Из Гатчины третьего дня приезжали, — уже открыто улыбнулся Николай Иванович. — Новую жатку получили, а не идет. Просят взглянуть. Поеду завтра... — Он помолчал немного и обернулся к сыну: — Ну как, Санька? Не пойдем в председатели?

Саша пожал плечами — ну совсем как отец — и сказал, глядя в сторону:

— Не пойдем, пап...

Алексей потом долго зудил ему за отступничество, а брат твердил, как попугай:

— Да раз Ольга Ростиславна сказала, так что уж!

Много времени прошло, прежде чем Антонов научился спокойно, вот так, как сделал это Николай Иванович, выслушивать правду о себе, но заставить себя в душе согласиться с этой правдой, принять ее — удавалось ему не всегда. В таких случаях он вспоминал Ольгу Ростиславну, вспоминал этот разговор, услышанный в далеком детстве. Вспоминал свои стычки и ссоры с учительницей. Повзрослев, Антонов стал относиться к Ольге Ростиславне чуть-чуть снисходительно, иногда даже подшучивал над ней, объясняя ее прямолинейность и максимализм причудами старой девы. И только после сорока понял наконец ее доброту и большой человеческий талант. И жалел, что такие люди редко оказывались рядом с ним в трудные минуты. И ловил себя на мысли, что ему проще с людьми легкими, с людьми, которым нет дела до его слабостей и недостатков, а, значит, попросту говоря, и до него самого. И старался держаться подальше от таких людей, хотя и не всегда решался с ними ссориться, оправдывая себя тем, что неудобно, дескать, сказать человеку в глаза то, что о нем думаешь. Ведь ты и сам не святой...

Временами у Алексея Николаевича появлялось страстное желание поговорить с Ольгой Ростиславной, рассказать ей о том, что вот теперь он понял ее и полюбил. И что, как ни трудно ему порой, он старается быть прямым и открытым. Ему хотелось проявить о ней заботу, обласкать ее, чтобы и Ольга Ростиславна не думала о нем плохо. Одно время Антонов даже решил пригласить ее к себе в гости в Москву, но приходилось много ездить по экспедициям, а потом навалились диссертантские дела.

В один из своих редких приездов в деревню Антонов уже собрался было пойти к Ольге Ростиславне, но тетка сказала, что ее сейчас нет дома. В Замостье, в соседней деревне, свадьба, так она там.

— Кто-то из бывших учеников пригласил? — поинтересовался Антонов.

— Пригласили аль нет, не знаю, — ответила Дарья Филипповна. — Да она и без приглашения ходит. И на свадьбы, и на похороны...

Алексея Николаевича это немножко покоробило. «Опустилась, старая», — подумал он, и у него пропала охота изливать Ольге Ростиславне душу. Когда Ольга Ростиславна зашла на следующий день к тетке, Антонов подарил ей коробку конфет, специально для этого случая привезенных из Москвы, перекинулся парой нечего не значащих фраз, но серьезного разговора заводить не стал.

Наверное, Ольга Ростиславна что-то почувствовала. Она поблагодарила за конфеты и, разглядывая застывшую в прыжке балерину на коробке, спросила с грустной улыбкой:

— Они горчить не будут, Алеша?

...Когда умер отец, Алеше пришлось два года проучиться в деревенской школе, у Ольги Ростиславны, в третьем и четвертом классах.

Не очень-то у него тогда ладились отношения с одноклассниками. Наверное, кое в чем он успевал лучше — в городской школе требования были повыше. Наверное, и домашние избаловали Алешу своим вниманием. Он мог посмеяться над мальчишкой, которому с трудом давались задачки, съязвить, услышав неверно поставленное в слове ударение. В классе Антонова считали задавакой. А к Ольге Ростиславне он относился с недоверием и неприязнью. Особенно после одной ссоры в классе.

— Антонов, иди-ка ты, голубчик, к доске, — вызвала его однажды Ольга Ростиславна. Но когда Алеша, взяв мел в руку, приготовился решать задачки, она не стала ему ничего диктовать, а спросила:

— Ты, когда вырастешь, кем собираешься стать?

— Геологом-разведчиком, — не задумываясь, ответил Антонов. Мать работала в институте усовершенствования учителей лаборанткой на кафедре химии и брала иногда Алешу с собой. Больше всего ему нравилась огромная коллекция минералов, и он часами любовался причудливыми кристаллами берилла, горного хрусталя, медного колчедана... И в мечтах уже видел себя путешествующим по горным ущельям и тайге.

— Геологом-разведчиком... — повторила, словно эхо, Ольга Ростиславна и вздохнула. — Ничего у тебя не получится...

— Нет, получится! — запальчиво крикнул Антонов.

— В одиночку только в книгах Джека Лондона золото находят, — спокойно сказала Ольга Ростиславна. — А сейчас геологи сообща работают...

«Откуда вы знаете?» — хотел сказать Алеша, но сдержался. Он считал, что, кроме арифметики да правил правописания, Ольга Ростиславна ничего знать не может.

— ...А другие люди с тобой не пойдут, — продолжала учительница. — Не пойдут ведь, правда, дети?

Ребята сдержанно засмеялись, а Богунков, второгодник и драчун, пробасил с «камчатки»:

— Не пойдут!

— Не пойдут, потому что ты, Антонов, относишься к ним свысока. Можешь обидеть любого... Да и плохо привыкаешь к деревенской жизни. А геолог — он все в поле, в горах, — опять вздохнула Ольга Ростиславна. — Вот мы осенью на экскурсию ходили — так ты даже волчьи ягоды от черной смородины отличить не смог. И вереск с можжевельником путаешь...

Кто-то из ребят снова хихикнул.

— Это кто там смеется? — строго спросила Ольга Ростиславна. — Аникина? Ты подожди смеяться. На следующем уроке я вчерашнюю диктовку раздам. Так мы и похохочем вместе. Над тем, как ты знаки препинания расставила...

— Ничего я не путаю, — обиженно буркнул Алеша. Он совсем растерялся и не знал, как себя вести — то ли заплакать от обиды и убежать, то ли продолжать огрызаться.

— А вдруг заблукаешь? — снова подал голос веселый Богунков.

— Ребята, а как Антонов с костром справляется? — спросила Ольга Ростиславна. — Может он быстро запалить?

— С одной спички, — вступился за Алексея Саша.

— Я все минералы знаю! — буркнул Антонов, ободренный поддержкой брата. — И где их искать знаю! У меня мама с профессором Верховским работает...

— Чтобы с камешками разобраться, надо с людьми подружиться, — сказала Ольга Ростиславна. — Не будешь с людьми дружить, ничего не добьешься. Вот ты про маму сказал... Я ее хорошо знаю. Она у тебя прекрасный человек. Парасковью Филипповну в деревне с детства все любили, маму твою. И когда она в сельскохозяйственной школе кухаркой работала...

— Она лаборант! — запальчиво крикнул Антонов. — И не работала кухаркой!

— Ну что ж тут плохого? — удивилась Ольга Ростиславна. — Сейчас там Ани Семеновой мама работает.

— А моя мама не работала! Не работала! — закричал Антонов. Слезы душили его. Он уже не мог сдерживаться и все твердил и твердил, остервенело, не слыша звона колокольчика, возвестившего перемену: — Не работала, не работала!

Он сам не понимал, почему, но с того случая как-то постепенно, сами собой, у него наладились отношения с учениками. Только на Ольгу Ростиславну он еще долго был обижен и, отвечая ей на уроке, всегда отводил глаза. А когда приехала в одно из воскресений из Ленинграда мать — спросил ее про сельскохозяйственную школу. Работала ли она там кухаркой?

Мать засмеялась.

— Работала, Леха. Я и с папкой твоим в этой школе познакомилась... Приехал он читать курсантам лекции. И неделю я кормила его супами своими... — Она обняла Алешу, прижала к себе. — Папка уж и не мог потом без моих супов. Это только ты, привереда, супы плохо ешь!

 

...Вечером в доме у Дарьи Филипповны собрался народ. Алексей Николаевич с трудом узнал Аню Семенову, когда-то веселую и озорную девчонку, с которой они были особенно дружны в детстве. Деревенские мальчишки, из тех, что помладше, дразнили их: «Тили-тили тесто, жених и невеста».

— Что, Лешенька, на улице не признал бы? — спросила Семенова и улыбнулась. И Антонов почувствовал в ее наигранно-бодром голосе обиду. Обиду за то, что не смог он сразу узнать Аню, не смог скрыть своего разочарования.

Загорелая до черноты, с выцветшими на солнце волосами, Аня показалась Антонову задерганной и неспокойной. Она то громко смеялась по любому пустячному поводу, то вдруг задумывалась, и лицо у нее становилось замкнутым и отрешенным. Зато Борис Ситников, которого Алексей Николаевич не видал, наверное, лет двадцать, был таким же добродушным и улыбчивым увальнем, как и раньше. Только на большой сивой голове появились залысины да отрастил курчавую, тоже сивую, бородку. Жену его, Варвару, Антонов видел впервые — Ситников женился совсем недавно. «Своих-то баб мало, — успела шепнуть Алексею Николаевичу тетка с осуждением, — так с Псковщины привез».

Разговор получился шумный, безалаберный, как всегда бывает при встрече старых знакомых. Дарья Филипповна уже несколько раз заглядывала на веранду и приглашала к столу. Наконец все перешли в избу.

После того как помянули Ольгу Ростиславну, Антонов спросил:

— А как она умерла? Не очень болела? — И по тому, как все неожиданно притихли, понял, что здесь не все просто.

— Это я, я во всем виновата! — со вздохом сказала Аня Семенова, и губы ее страдальчески скривились.

— Ну, Аня! — ласково сказал Саша. — Перестань, в чем ты виновата?

Она взмахнула рукой, словно хотела от кого-то защититься, и разрыдалась. Варвара обняла ее и стала что-то ласково шептать.

— Ты, мама, не рассказала Леше? — обернувшись к Дарье Филипповне, спросил Саша. Та отрицательно качнула головой.

— Неладно с Ольгой Ростиславной вышло, — хмуро сказал Ситников. — Утонула она. Пошла зачем-то ночью на реку. На ГЭС. То ли в голове у нее помутилось, то ли еще чего... Утром выловили.

— Все у нее с головой было в порядке, — подняла глаза Аня. — Утопилась она, Алеша! Утопилась!

— Опять за свое! — буркнул Саша.

— Правда, Аня, чего ты все болтаешь? — вступился Ситников. — Ее и похоронили на кладбище. А вот Марусю-нищенку поп не дал на кладбище хоронить. Самоубийц только за оградой можно...

— Да ладно вы! — вспылила Аня. — Говорю, что знаю...

«Неужели это правда? — подумал Антонов, но расспрашивать не решился. — Завтра все узнаю подробно». Он вдруг вспомнил, как шел сегодня по плотине, вспомнил чистую, отразившую белые облака и прибрежный лес воду, широкие листья кувшинок и тоненький одинокий поплавок, медленно кружащий над омутом.

— Я виновата, — чуть успокоившись, пробормотала Семенова и с каким-то остервенением, по-мужицки, не закусывая, выпила водку. — Перед той ночью пришла к ней. Принесла молока, колбасы из города привезла. Убралась... Сидели, чаевничали. Ну, и разговорились. О наших ребятах. Кто, где... Я возьми да и брякни: «Какие-то мы все неприкаянные у вас, Ольга Ростиславна, получились. Мыкаемся по свету, ищем все чего-то, а чего — сами не знаем...»

— Ну ты даешь, подружка... — с осуждением покачала головой Варвара.

— Сама понимаю, что дура, — опять всхлипнула Анна. — Словно за язык кто дернул...

Несколько минут все молчали.

— Глупость ты, Анька, конечно, ляпнула, — хмуро сказал Саша. — Только к ее смерти это отношения не имеет.

— Имеет, имеет! — упрямо твердила Анна. — И не глупость, да только зачем я старуху обидела.

Общий разговор распался. Борис и Саша сидели притихшие, задумчивые, сосредоточенно курили. Дарья Филипповна собрала со стола закуски, убрала недопитую водку.

Анна с Варварой затеяли вполголоса разговор о какой-то проворовавшейся Алке из сиверского универмага. Алку они единодушно осуждали и горевали по поводу ее детишек, которым теперь года три придется мыкаться без матери, с пьяницей отцом.

Антонов молча курил, приглядываясь к своим сильно постаревшим однокашникам, и в голову ему лезли какие-то нелепые обрывки воспоминаний из далекого детства. Про то, как они с Ситниковым наловили раков и засунули Ане в портфель, а раки расползлись по классу, И было столько веселого визга! Про то, как Саша, ревновавший к нему Аню, подстерег ее вечером во время купанья и спрятал одежду. И Анька вылезла из воды голая и спокойно стала искать в кустах свое платье, а Саша, красный как помидор, убежал в деревню и долго боялся показаться Ане на глаза...

На столе появился самовар, вазочки с вареньем.

— Ну, чего пригорюнились? — сказала Дарья Филипповна. — Давайте чайку погоняем. Хороший чай — он половину забот снимает...

— А что тебе, Аня, Ольга Ростиславна ответила? — неожиданно спросил Борис.

— Ну вот, опять двадцать пять! — недовольно проворчал Саша. Анна по-детски виновато улыбнулась и пожала плечами.

— Ничего особенного. «Были бы у меня, Анюта, свои ребятишки, — сказала, — может, и вас я по-другому учила. А петушиного слова на счастье — не знаю. Знала бы — каждого вызубрить заставила...»

— Последние годы она уже не в себе была, — сказала Варвара. — Заговаривалась.

— Ты доживи до ее лет, — оборвал жену Ситников. — Двух слов не свяжешь...

— Ей восемьдесят четыре было, — напомнил Саша.

— Небось тоже немало... — Анна с сожалением покачала головой и упрямо бросила: — И все-таки...

Даже Дарья Филипповна сердито зыркнула на нее:

— Вот до чего упрямый человек! Так и будет зудить одно и то же... И вся ваша порода, семеновская, такая...

— Да что вы, тетя Дарья, сердитесь? И правда, ведь мы какие-то строгие к жизни выросли...

— Или жизнь к нам строгая, — засмеялся Борис.

Анна отмахнулась от него.

— Вот я о себе скажу... — она оглядела всех сидящих за столом, словно приглашая в свидетели. — Да вы и сами знаете. Какая уж любовь у нас с Николаем была! Красивая! Пять лет жили душа в душу. А как узнала, что он у Натки Гоноховой в городе переночевал — все из сердца вон.... Не смогла я его простить.

— А Ольга Ростиславна-то при чем? — спросил Антонов.

— А-а... При чем, при чем... — как-то неопределенно, многозначительно протянула Анна. — Будь та же Натка Гонохова на моем месте — она бы простила. Сколько таких семей... Или вот с работой. Тоже ведь... Сидела бы тихо, как другие. Так нет. Образование не позволяет. На дороге работала. Счетчиком. Самосвалы с песком да щебнем считала. Прораб в конце месяца говорит: «Ты, Анна, со своим счетом мужиков без заработка оставишь. А у них — семьи». Я смотрю на него как дурочка: «А что, Михаил Сидорович?» Он и объяснил мне, что к чему. «Нет, — говорю, — эта работа не для меня. Нас еще в первом классе научили, что дважды два четыре, а не восемь». Оборжал он меня в тот раз и отпустил с миром... И в магазин я не пошла. А как звали... Да ты, Варвара, знаешь, — обернулась Аня к Ситниковой. Та кивнула:

— Помню, как директор сельпо уговаривал...

— Вот-вот! А я не пошла. Там у них — и не хочешь, а к рукам прилипнет, — Анна строго поджала губы. — Из нашего класса одна Катька Соленова хорошо пристроилась. С молодости — в санатории сестрой-хозяйкой. А там и Зухера себе приглядела...

Павел Семенович Зухер когда-то работал мельником на маленькой мельнице, потом завхозом в санатории. Добродушный и веселый, он стал полулегендарной личностью из-за своего большого живота. «Пузо-то наел, — говорили в деревне, — как у Зухера».

— Три года получила твоя Катька за недостачу, — буркнул Саша.

— Подумаешь, три года, — криво усмехнулась Анна. Она, похоже, опьянела и спорила теперь из окаянства. — Отсидела-то год! За примерное поведение два года скостили. Да и то на фабрике работала. В тепле. Одета, обута. Еще и деньжат привезла.

— Соленова в нашем классе всего год проучилась, — сказал Борис. — Нашей ее и считать-то нельзя. — И все посмотрели на Антонова.

Алексей Николаевич улыбнулся:

— И меня за своего не считаете?

— Сиди уж! — обнял его за плечи Саша. — Ты у нас благополучный. До самой столицы добрался.

— В Москве тоже не сладко. От одной толчеи в глазах темно, — вздохнула Дарья Филипповна. Пять лет назад она наконец вняла настойчивым письмам Антонова и вместе с Сашей гостила у него две недели.

— А все равно тянутся туда люди, будто медом намазано, — сказал Борис.

— Борьке вот Ольга Ростиславна вскружила голову. Простите, Борису Ивановичу. — Анна дурашливо поклонилась в сторону Ситникова. — «У тебя талант! Будешь великим художником». Он и ушел из техникума. А мог бы стать хорошим ветеринаром. Вот Виктор Андреич, мой сосед, живет как барин, всего в избытке! Любо-дорого посмотреть. А Борис из техникума ушел, а пришел куда?

— У Бориса выставка была в Гатчине. Во Дворце культуры, — возразил Саша.

Анна покачала головой.

— На шестом-то десятке! Да и что здесь особенного? Красиво не скажу плохого. А сколько он в жизни помаялся? И лесником поработал, и на почте — по столбам лазал. И в пожарке...

— Что ты чужую жизнь-то считаешь! — раздраженно перебила Анну Варвара. — Живем не хуже других!

— Вот то-то, что не хуже! А где оно, счастье?

— И счастьем бог не обидел. Боря, скажи ты ей! — обернулась Варвара к мужу, но тот только подмигнул ей и улыбнулся.

— А Вася Богунков? — напомнил Саша, и все оживились.

— Ну, конечно. А Вася-то! Васю мы и забыли...

Вася, Василий Сергеевич Богунков, их соученик по начальной, а потом и по средней школе, стал человеком знаменитым, настоящим художником. И в Ленинграде, и даже в Москве устраивались его персональные выставки, о нем нет-нет да и писали газеты. И лучшие его картины, — так, во всяком случае, считали все его земляки, — были написаны в родной деревне, в окрестных борах, на высоких красных берегах Оредежа, в Батове. Раньше Василий каждое лето до глубокой осени проводил на родине, но три года назад умерла его мать, и он, заколотив дом, больше не появлялся. А на прощанье сказал друзьям: «Вот поезжу по свету — вернусь насовсем. Помирать дома буду...» Может, и для красного словца сказал, но в деревне эту фразу крепко запомнили и нет-нет да и приводили к слову.

— Жаль, что Вася не написал портрет Ольги Ростиславны, — сказал Антонов.

— И правда, — спохватилась Анна. — Вот ведь как здорово было бы! Висел бы портрет на выставках. Смотрели бы на него люди, читали подпись: «Учительница Ольга Ростиславна...»

— И мы не надоумили, — сказал Саша.

— Сам не маленький. Мог бы сообразить, — проворчал Борис.

— Давайте пошлем Васе ее фото, — Анна обвела всех взглядом, ища поддержки. — Ведь может же он и с карточки нарисовать? Правда? Найдем покрасивее, там, где Ольга Ростиславна молодая...

— Конечно, может с карточки, — поддержал Антонов. — И не надо искать красивую. Пошлем такую, какой она всегда была, — и подумал о том, что, сколько помнит Ольгу Ростиславну, она была всегда для него одинаковая. Даже тогда, когда он впервые увидел ее. Она всегда казалась ему старой в своей смешной шляпке-панамке и в золоченом пенсне. Сколько же лет ей было тогда, перед войной? Он прикинул: в восемьдесят четыре ее не стало. Значит, сорок пять. Да, немало... Немудрено, что она казалась ему старухой.

— А ты, Боря, тоже мог бы портрет сделать, — сказала Варвара мужу. — Маму нарисовал — уж так похоже.

— Попробую, — отозвался Борис.

— Нарисуй, Боренька, — попросила Анна. — Мы портрет в Рождественском музее повесим...

Сидели за чаем долго. Дарье Филипповне пришлось еще раз ставить самовар. Первой поднялась Варвара:

— Нам пора, — она поглядела на маленькие часики. — Хоть немного поспать. Давай, Боря, поднимайся.

Варвара работала дояркой, и вставать приходилось спозаранку. Вслед за Ситниковыми потянулись остальные.

— Я вам чего на прощанье-то посоветую, — сказала вдруг Дарья Филипповна. Она все еще сидела за столом, и в большой, расписанной яркими розами, чашке дымился крепкий чай. — Нечего вам казниться да сердце себе рвать. Жить она устала, Ростиславна. Вот чего. И только. Доживете до старости, сами поймете...

— Скажешь ты, мама! — недовольно буркнул Саша. — Жить еще никто не уставал.

— Доживешь — и про это узнаешь, — повторила Дарья Филипповна. — Я уж тоже переходила, живу по накату. Давно умирать пора, да остановиться некогда. А уж как устала, как устала... — она тяжело, как-то очень горько вздохнула и будто съежилась. И Антонов увидел, что она все-таки очень постарела за последние годы.

— Не было бы вас да внуков-оболтусов — легла бы да умерла, не сходя с места. — Дарья Филипповна осторожно налила себе чай в блюдце и задумчиво посмотрела в окно, в белые сумерки июльской ночи.

— А я читал, что древние греки в глубокой старости ложились, задерживали дыхание и умирали, — сказал Борис.

Дарья Филипповна обернулась от окна и посмотрела на него долгим грустным взглядом.

— Ладно, грек! — легонько толкнула Бориса жена. — Завтра опять не добудиться будет.

— Она всю жизнь одинокой была, — задумчиво сказал Саша, когда они вышли на улицу.

— Вот-вот. Одинокой! — подтвердила Анна. — А мы? Мы-то где были? Здрасте, Ольга Ростиславна. До свиданья, Ольга Ростиславна! Обросли детишками, мужьями да женами, огородами да мотоциклами.

— Но, но! — шутливо прикрикнул Саша. — Ты насчет мотоциклов-то полегче!

— Не в этом дело, — с горячностью сказал Алексей Николаевич. — Не в этом дело! Ты могла бы хоть об стенку разбиться, а семьи, своей семьи, Ольге Ростиславне не заменила. Даже если бы переселилась к ней жить! Не в этом дело! — снова повторил он, не зная, как бы лучше объяснить свою мысль.

— А в чем же? — спросила Анна с вызовом. Но Антонов промолчал. Он думал о том, что, наверное, Ольга Ростиславна была очень гордой и переживала за своих учеников. Переживала за то, что они не смогли добиться того, чего она им страстно желала и на что они — она-то знала об этом лучше других — были способны. А с жизнью не так-то легко справиться, думал Алексей Николаевич. И не все мы были к этому готовы, не все сумели следовать тому прекрасному, что она сумела приоткрыть нам. А еще вспомнились ему слова какого-то философа: «Я научил вас думать хорошо. Теперь попробуйте так же хорошо поступать...»

...Антонов пошел проводить Анну. На западе, в Зарецкой стороне, светлела широкая полоса неба. В деревне почти нигде не было видно света, и только в новом угловом доме у прогона в одном из окошек горел свет.

— Ленка, Володи Маричева племянница, к экзаменам готовится, — сказала Анна. И вздохнула. Володя Маричев учился вместе с ними у Ольги Ростиславны. Мальчишкой ушел в партизаны и погиб.

«И Николай Гонохов в партизанах погиб, — подумал Антонов. — И тоже у Ольги Ростиславны учился...»

...Они молча прошли по деревне, до самого Оредежа. Ночью река не показалась Алексею Николаевичу такой узкой и мелкой, как днем. У Большого камня, как и в далеком детстве, журчала, обтекая его, быстрая серебристая вода. Слева, где до войны стояла мельница, слоился плотный туман.

— Ну я пришла, — Анна остановилась и показала рукой на неясный силуэт дома на высоком берегу. — Я теперь здесь живу. Недавно построились. Ты не забудь про Васю-то. Разыщи. Пускай портрет нарисует...

— Разыщу. Не беспокойся, — ответил Антонов и подал Анне руку. Ладонь у нее была крепкая, мужская, Не оборачиваясь, Анна пошла вверх по дорожке.

«Когда-то мы с ней целовались здесь на берегу», — подумал Антонов.

Идти домой не хотелось. И он пошел по тропке вдоль реки, вдоль молодого сосняка, и вышел в поле. Здесь, как и в детстве, пахло поспевающими хлебами, лебедой, клевером...

 

1979 г.

Венеция, вид с Моло

Поезд Рим — Триест отходил от вокзала Термини в десять тридцать вечера. За полчаса до отправления мы попали в пробку, и надо мной вполне реально нависла угроза опоздания.

— Володя, погуди им, — попросила мужа Лидия Никитична, с беспокойством вглядываясь в армаду застрявших перед нами автомашин. Она жила в Риме третий месяц и, попав в автомобильную ловушку, остро переживала состояние бессилия и обреченности.

Владимир Афанасьевич, представитель нашего «Интуриста», лишь улыбнулся и покрутил головой.

С истошным завыванием, чудом прокладывая себе дорогу, медленно двигалась полицейская машина. Синие отсветы мигалки причудливо изменяли тона, отражаясь на желтых, красных, зеленых, черных машинах. К сиренам полицейских автомобилей, то и дело проносившихся по Риму, привыкнуть было невозможно. Не знаю, как уж там подбирают тембр этих сирен, но их высокий — на одной ноте — долгий вой вселял чувство тревоги и надвигающейся беды.

Внезапно, словно кто-то открыл в нужном месте заслонку, поток автомобилей двинулся, набирая скорость. Пять минут бешеной езды, пятнадцать минут поиска места для стоянки — и мы под сводами огромного вокзала.

— Перейдете через Большой Канал, спросите, как найти площадь Рима, — говорит Владимир Афанасьевич. — Там недалеко и ваш отель.

Лидия Никитична протягивает полиэтиленовую сумку:

— Здесь яблоки и апельсины. В дорогу...

Мелодичный перезвон по вокзальному радио. «Поезд Рим — Триест отправляется...» Медленно проплывают мимо станционные постройки, темные составы. Потом какие-то пакгаузы, мрачные, без единого огонька, кирпичные дома. Даже не верится, что еще несколько часов назад я бродил у Колизея, поднимался на Авентинский холм, ехал по блещущей огнями Виа Национале.

В купе сидячего вагона только двое попутчиков. Пожилая грузная женщина в черном платье. Доброе лицо омрачено страдальческой гримасой — у нее опухают ноги. Женщина искоса посматривает на меня и на другого соседа — молодого стройного мужчину с напомаженными волосами и идеальным пробором, — пытается определить, удобно ли в нашем присутствии снять туфли. Наконец, решив, что удобно, она, тяжело вздохнув, сбрасывает их и, поймав мой взгляд, чуть виновато улыбается. Молодой мужчина раскрывает свой «дипломат», достает пачку бумаг и с серьезным видом углубляется в их изучение. Но не проходит и получаса, как мужчина складывает назад в чемоданчик бумаги, аккуратно расправляет шлицы пиджака и, усевшись поудобнее, засыпает. Я гашу свет. Ехать всю ночь — поезд прибывает в Венецию в шесть утра, — но спать не хочется. Меня все больше и больше одолевает нетерпение, желание поскорее увидеть гондолы на каналах, знаменитый Палаццо Дукала — Дворец Дожей, о котором я столько читал а столько раз видел его на фотографиях и на картинах.

Мы не властны в своих воспоминаниях. Они приходят самым неожиданным образом, чаще всего тогда, когда мы их не зовем. И могут воскресить события, о которых мы не вспомнили ни разу в жизни.

Так случилось и со мной — я вспомнил Венецию моего раннего детства...

В детстве я слышал о Венеции, наверное, больше, чем о каком-либо другом иностранном городе. Еще не подозревая о том, что она существует, я уже знал, что такое «венецианские окна» — такие окна были в нашем доме на Третьей линии Васильевского острова. На том же этаже, что и мы, в квартире напротив, жили две сестры и брат. Ольга Ивановна, Мария Ивановна и Алексей Иванович. Мои родители, уходя изредка вечером в гости или в театр, оставляли меня со стариками. Впрочем, стариками я их называю условно: мне было шесть-семь лет, и все люди старше тридцати казались мне пожилыми.

Почему они жили одни, я не знаю: родители никогда при мне о соседях не говорили. В моей памяти даже не сохранилось их фамилии. А скорее всего я и не знал ее.

Пребывание в квартире напротив было для меня всегда праздником. Больше всего я любил Марию Ивановну, самую старшую из них. Радушная и ласковая, она усаживала меня за большой обеденный стол и вытаскивала из шкафа альбомы с открытками, на которых были изображены города мира. Мы перелистывали страницу за страницей, шумно обсуждая проблему, в каком городе интереснее жить, и Мария Ивановна неизменно останавливалась на Венеции.

— После нашего Васильевского острова, — говорила она, положив мне на плечо свою легонькую ласковую руку, — я могла бы жить только в Венеции.

А мне хотелось в Лондон, мама читала мне Конан Дойля, и я знал, что Шерлок Холмс живет на Бейкер-стрит. Жить в одном городе со знаменитым сыщиком мне казалось большим счастьем.

Мы с таким увлечением обсуждали с Марией Ивановной проблемы нашего будущего места жительства, что из другой комнаты выходила молчаливая Ольга Ивановна. Некоторое время она слушала наши препирательства молча, потом вдруг вынимала из альбома какую-нибудь открытку и говорила:

— А эту Алеша прислал нам из Парижа... Помнишь, Маша? Мы так долго ждали. Волновались... «Не волнуйтесь за меня, красули, целыми днями пропадаю в Лувре. Деньги еще есть. Да здравствует луковый суп!»

Сердце мое замирало. Но не от чтения поблекших строчек, написанных фиолетовыми чернилами, — на открытке была марка. Женский профиль в непонятном головном уборе. Недавно я начал собирать марки и не мог смотреть на них равнодушно. Но как ни горели мои глаза во время этих «путешествий» по городам и странам, язык мой не поворачивался попросить Марию Ивановну содрать марку с открытки. Вряд ли я понимал, как дорожат сестры открытками, — просто боялся Алексея Ивановича.

...Венеции был посвящен целый альбом. Как сейчас помню, на его пухлой обложке красовалась крошечная картинка с видом на Дворец Дожей.

— Вот это площадь Святого Марка, — показывала мне Мария Ивановна. — Это Гранд Канал. Гранд — значит большой, — тут же поясняла она. А Ольга Ивановна опять вынимала одну из открыток и начинала читать:

«Милые мои красули — что за чудо этот город! Писал бы да писал, не отрываясь на сон и еду. Особо красива площадь Сан Марко. В скуоле Сан-Рокко открыл для себя настоящего Тинторетто...»

— Тинторетто — итальянский художник, — шептала мне Мария Ивановна. — Жил четыреста лет назад.

«...Очень скучаю, — продолжала читать Ольга Ивановна. — Как-то поживают мои красули и мой Питер?»

Один раз я попал к соседям днем. Мария Ивановна провела меня в большую комнату, увешанную картинами. Алексей Иванович, с которым я встречался очень редко и никогда еще не разговаривал, стоял у мольберта. Не помню, писал ли он или готовил холст. Я был взволнован тем, что меня ввели в святая святых, и мало что замечал вокруг.

— А мы пришли к тебе в гости, Алешенька, — сказала Мария Ивановна.

Алексей Иванович повернул свою большую голову, улыбнулся.

— А-а... Сосед. Добро пожаловать... — И снова занялся своим делом. А мы переходили от одной картины к другой, и Мария Ивановна вполголоса рассказывала мне о них. На нескольких картинах были изображены венецианские пейзажи. Я помню только яркие, красочные тона и голубое-голубое небо.

— Ну, видишь, как красиво? Что твой мрачный Лондон! — сказала Мария Ивановна. — То ли дело Венеция. Вот где жить интересно.

— Не слушай, сосед, тетю Машу! — вмешался вдруг Алексей Иванович. — Уже если где и жить, так в нашем Питере! На Третьей линии. Лучше места не придумаешь!

Когда началась война, Алексей Иванович ушел на фронт. Мария Ивановна и Ольга Ивановна эвакуироваться отказались, остались в городе. Я думаю, они бы выжили — неприхотливые, аскетического склада, — но пришла похоронка на брата. Это подкосило сестер. В январе сорок второго умерла Мария Ивановна. А Ольга Ивановна не выдержала, кончила жизнь самоубийством. Об этом я узнал только в апреле сорок второго, когда сандружинницы вскрыли квартиру соседей.

...Я все-таки уснул и проснулся от резкого толчка — поезд отходил от какой-то станции. Названия я не успел прочесть — в предрассветной фиолетовой мгле уже мелькали пригороды спящего города. Попутчики мои вышли где-то по дороге. В купе было пусто и холодно, Я пытался включить отопление, но кран не работал. Внезапно перед глазами открылась широкая водная гладь. Вдали на рейде маячило несколько судов — еще с непогашенными огнями на мачтах. Совсем рядом со мной катил по шоссе пустой автобус. Я прочитал на маршрутной доске: «Венеция — Местре — площадь Рима». Мы ехали по знаменитому четырехкилометровому мосту Ферровия, соединившему Венецию с материком, а справа и слева темнели воды спящей лагуны.

На вокзале Санта Лючия с поезда сошло лишь несколько пассажиров. Три пожилых японца, увешанные фотоаппаратами, остановились рядом со своими чемоданами на грязноватом перроне и растерянно озирались по сторонам.

— Это Венеция? — спросил один из них по-английски, когда я проходил мимо. Я кивнул. Японец что-то сказал своим спутникам. Они взялись за чемоданы и несмело, словно чем-то разочарованные, пошли вдоль перрона.

Я вышел на привокзальную площадь. В нескольких шагах, рябой от мелкого дождя, рассеченный надвое отчаянно дымившим пассажирским пароходиком, плескался Большой канал. Мокрые, потемневшие дома вдоль набережной выглядели неуютно. Редкие пассажиры, поеживаясь, разбредались с вокзала. Я вспомнил напутствие Владимира Афанасьевича, перешел через горбатый мост, свернул направо и через несколько минут стучал в двери отеля «Канал». Стучать мне пришлось долго. Наконец усатый здоровяк портье впустил меня в холл, убрал с дивана подушку и клетчатый плед, раскурил трубку, и только тогда на его лице появились первые признаки осмысленности.

Оказалось, что номер забронирован лишь с одиннадцати утра и ни одного свободного места в отеле нет. Портье показал мне комнату, где можно было привести себя в порядок, и через полчаса, оставив чемодан в гостинице, я шагал по городу.

Я ехал в Венецию с вполне сложившимися представлениями о том, что меня здесь ожидает. Город-сказка, город-легенда, где приезжему не остается ничего другого, как ходить и восторгаться легкими гондолами, скользящими по водам лагуны, великими художниками и знаменитыми архитекторами, слава которых прочно утвердилась в умах человечества. «Царьградских солнц замкнув в себе лучи, ты на порфирах темных и агатах стоишь, согбен, как патриарх в богатых и тяжких ризах кованой парчи...» Так писал русский поэт о соборе святого Марка, и мне не терпелось поскорее увидеть эту «розу Византии».

Я шел по улочке, такой узкой, что косой дождь достигал зданий лишь на уровне второго этажа, а плиты мостовой были почти сухими. Впереди меня из подъезда вышел мужчина с огромным боксером. Мужчина поднял голову и неприязненно посмотрел на белесую полосу неба, просвечивающую между домами. Наверное, эта белесая полоска не доставила ему радости, и, подняв воротник, мужчина, ссутулясь, пошагал по улочке. Пес все время оглядывался на меня, и мужчина нетерпеливо дергал поводок. Я легонько свистнул. Боксер словно только и ждал от меня хоть маленького внимания к своей особе. Он весело тявкнул и, уже не оглядываясь, спокойно потрусил рядом с хозяином.

Время от времени я упирался в каналы, такие же узкие, как и улицы, и с беспечностью человека, которому некуда спешить, шел по набережной до первого мостика. Несколько раз меня угораздило попасть в настоящие каменные мешки с одним-двумя окошками на третьем-четвертом этаже. Облупленные стены, грязь, мутно-зеленые воды каналов и противный, непрекращающийся дождь точно сговорились помытарить меня по трущобам, прежде чем выпустить на туристские тропы.

Вскоре я вышел на улочку пошире. По обилию магазинов, еще безжизненных, с опущенными жалюзи и решетками на заполненных богатой сувенирной мишурой витринах, можно было догадаться, что улочка из главных. На табличке было написано: «Merceria». Я вспомнил, что не прочитал ни одной книжки, ни старой, ни современной, где не поминалась бы эта Мерчерия, центральная улица Венеции с самыми дорогими магазинами. Отсюда до Сан Марко и Моло — мола перед Дворцом Дожей — было уже рукой подать.

...Я сел за столик небольшого кафе, расположенного на набережной. Прямо передо мной рябили волны лагуны. Дождь наконец-то прошел, и над водой стелился густой туман. Солнце высветило строгий силуэт зданий на острове Сан Джорджо — белоснежную церковь Сан Джорджо Маджоре и стройную красноватую колокольню.

На набережной пробуждалась жизнь. Не так далеко двое художников, хмурых, с помятыми лицами, приладили свои мольберты. На штативе от фотоаппарата уже красовались написанные акварелью и углем виды города: «Собор Сан Марко», «Палаццо Дукала», «Лагуна и остров Сан Джорджо»...

Один из художников, с огромной гривой черных волос, развевающихся на ветру, одетый в видавшую виды теплую куртку из искусственной замши, долго дул на пальцы, грел их, засовывая ладони под мышки. Потом прикрепил к мольберту лист ватмана и, даже не скосив глаза на то, что собирался писать, быстрым и точным движением нанес первые штрихи. Лицо его было все так же хмуро и меланхолично, художник словно понуждал себя делать необходимое, но совсем безразличное ему дело.

«Что же у него получится? — подумал я. — Вариация на тему «Дворец Дожей и лагуна»?»

Он рисовал, наверное, около часа. И за все это время ни разу не посмотрел на дворец, который с каждым штрихом все ярче и ярче утверждался на ватмане. Наконец сделал последний штрих, положил в коробку кусок угля и чуть отстранился от рисунка. По его лицу нельзя было понять, нравится ему работа или нет — ни улыбки, ни легкого движения губ, ни вздоха облегчения... Достав из голубой холщовой сумки банку пива, он деловито открыл ее и с наслаждением выпил. А я смотрел на его произведение со смешанным чувством восхищения и грусти. Можно было сантиметр за сантиметром сравнивать рисунок с оригиналом и нигде — даже в тончайших линиях капителей легких колонн — невозможно было найти разночтения. Архитекторы будущего смогли бы с полным основанием судить по рисунку уличного художника об этом уникальном образце пышной венецианской готики, об этом фантастическом чуде архитектуры. Не было только одного — легких солнечных лучиков, разрезавших голубую тьму лоджии, да маленькой девочки в красном платье, бежавшей по Пьяцце, поднимая в прозрачный воздух тучи сизых голубей...

Набережная постепенно заполнялась туристами. Еще два-три художника заняли позиции на Моло. Чувствовалось, что они давно знакомы друг с другом, как знакомы рабочие фабрики, изо дня в день работающие на одном конвейере. Легкий кивок головы, рука, поднятая в приветствии, несколько фраз о дожде, распугавшем туристов, и работа, работа.

Я не торопился уходить с набережной. После узких щелей венецианских улиц, грязных, пахнущих сыростью и нечистотами каналов и канальцев, здесь, на берегу лагуны, был настоящий праздник красоты и света, свежего морского ветерка, треплющего флаги на гигантских флагштоках возле собора святого Марка. Казалось, стоит уйти с набережной, и снова небо затянут тучи и пойдет холодный дождь. Мне даже не хотелось идти в музеи. «Гид все равно начнет рассказывать о том, что давно известно, или, по крайней мере, то, о чем можно прочесть в книге, — думал я. — А вот о том, как пахнет свежий ветер с моря, как спорят гондольеры за бутылкой вина, разложив тут же на набережной свою снедь, о том, как живет город, чуть согретый апрельским солнцем, не прочтешь нигде. Это нужно увидеть».

Еще один художник заинтересовал меня. Он пришел позже всех и долго выбирал место, таская за собой огромную кожаную сумку на колесиках. Пожилой, подтянутый, с короткими — ежиком — седыми волосами, он выделялся из довольно живописной когорты собратьев своей обыкновенностью. Обычный горожанин в грубошерстном костюме, в серой рубашке с темным галстуком... Только глаза у него были тревожными. И это тоже отличало его от других художников, спокойных, меланхоличных, чуточку равнодушных. На подставке у него висело только две готовых работы. Две пастели. В них чувствовалось настроение, праздничность. И бросалась в глаза одна особенность, которую мне трудно было объяснить: остров Сан Джорджо с собором и колокольней, огромный собор Санта Мария делла Салуте словно бы надвинулись на зрителя, художник стянул их своей волей в тугой узел, отчего картина получилась насыщенной и собранной.

Художник долго не мог начать работать. Два или три раза он перевешивал картон, двигал мольберт. Потом вдруг вскакивал и начинал вышагивать взад и вперед по набережной. Что-то беспокоило художника, какая-то тревога мешала ему обрести равновесие. Наконец он сел, взял в руки сангину. Но в эту минуту рядом с его мольбертом остановилась, сухая, выбеленная временем и красками старуха в кокетливой соломенной шляпке. Она что-то спросила у художника и показала на готовые картины. Наверное, спросила, сколько стоят. Художник резко обернулся — лицо у него было злое — и показал на бумажку с ценой, прикрепленную к картине. Там стояла цифра «20 000». Старуха смерила художника презрительным взглядом и медленно двинулась дальше. Скорее всего ей пришлась не по вкусу его резкость. Цена-то была мизерная...

А художник опять сидел словно в прострации, так и не сделав ни одного штриха.

Мелодичные, чуть хрипловатые звуки колокола вдруг заполнили площадь, набережную, все вокруг. Непреклонные «мавры» с Часовой башни возвестили полдень...

Я вернулся в гостиницу часов в пять. Усатый портье, попыхивая короткой трубкой, вручил мне огромный, точно от городских ворот, ключ. А в номере, узком, как купе вагона, даже одному было трудно повернуться. Окно с закрытыми жалюзи выходило в какой-то сумрачный дворик, лампочка над умывальником не горела, ковер был прожжен в нескольких местах. Зато огромная, с бронзовыми шарами кровать звала прилечь. Где-то совсем недалеко негромко и неназойливо опять звонили колокола. Скопившаяся за последние дни усталость, быстрая смена впечатлений, постоянное недосыпание — все навалилось на меня разом. Я лег на кровать, решив отдохнуть хоть пять минут перед обедом, и заснул. Несколько раз я просыпался и каждый раз слышал колокольный звон. То ли так долго звонят к вечерне — мелькнула ленивая мысль, — то ли я не проспал и двух минут...

Снился мне жаркий июльский день. Я выхожу из леса с корзинкой ранних подосиновиков, а передо мной огромное поле пшеницы на крутом взгорке. Жаркий ветер гонит по полю плавные волны, воздух напоен запахом колосящихся хлебов и полевых цветов. На горизонте, раскрашенные, как арбузы, высятся купола церкви и несется над полями тихий колокольный звон. Там, впереди, село, где родилась моя мать, где с самого раннего детства купался я вместе с другими мальчишками в холодной, прозрачной воде реки Оредеж, ходил за ягодами и грибами, водил коней в ночное...

Проснулся я рано утром... Сквозь амбразуру окна виднелся яркий лоскуток неба. То и дело набегали облака, и небо темнело. И в номере сразу становилось мрачно и неуютно...

Мне захотелось скорее на набережную, туда, где свежий ветер с моря, где много солнца.

На Моло все было как вчера. Гулко хлопали наполненные ветром флаги, со свистом резали воздух тучи голубей. Все те же художники писали все те же ведуты — городские пейзажи. Только все вокруг — набережная, площадь Св. Марка, Пьяцетта, — все было заполнено туристами. Словно упругой волной вынесло их из сотен мрачноватых отелей и узких улиц города на берег лагуны.

Вокруг мольбертов толпились любопытные. Правда, никто не покупал. Люди словно хотели, прежде чем выложить деньги, убедиться, что рисунки рождались здесь же, на набережной, и на них затрачены время и труд. Я уже прошел мимо, но рисунок на одном из мольбертов заставил меня вернуться. Мне вдруг почудилось в нем что-то очень знакомое и близкое. И совсем не здешнее. Не помню точно, но, кажется, я подумал о галлюцинациях человека, начинающего скучать по дому. Нет, никаких галлюцинаций не было. С неоконченного рисунка смотрел на меня мой родной город... Светилось ласковое утро, плыл над Невой легкий туман, и вместе с ним плыла подтаявшая в дымке и потерявшая свою строгость Петропавловка...

Прежде чем окончательно поверить, что на рисунке Нева и Петропавловская крепость, я взглянул на лагуну, на остров Сан Джорджо. Над розовато-голубой гладью кое-где тоже клубились зайчики утреннего тумана, но силуэт прекрасной церкви знаменитого Андреа Палладио даже отдаленно не напоминал мне неповторимый силуэт творения другого итальянца — обрусевшего Доменико Трезини, Андрея Петровича Трезини, — силуэт, украсивший город на Неве.

Я посмотрел на художника. Это был пожилой мужчина, рисунки которого так понравились мне вчера. Его пастели и сегодня висели на подставке непроданными. К ним прибавилась еще одна — бесконечные аркады трехэтажного здания Старых Прокураций, примыкающего справа к Часовой башне, а слева словно растаявшего в голубом сумраке вечера.

Лицо художника было сосредоточенным и хмурым. Не обращая внимания на сутолоку, царящую на Моло, он весь углубился в работу. Иногда худая и загорелая его рука вдруг замирала на несколько мгновений в воздухе, словно не зная, куда опустить толстый карандаш. Мне бросилась в глаза предательская бахрома на рукаве выношенной серой рубашки, и я поспешно отвел глаза, испугавшись обидеть художника своим нескромным взглядом.

Сначала у меня мелькнула мысль, что передо мной советский художник, приехавший в командировку. Сколько наших знаменитых соотечественников черпали вдохновение, изучая шедевры итальянских мастеров, «расписываясь» на полных мягкой прелести пейзажах Апеннин. Но маленький листок с цифрой «20 000» на его пастелях красноречиво свидетельствовал совсем о другом.

— Вы русский? — спросил я, когда рядом с его мольбертом не осталось ни одного прохожего.

— Ну и что из этого? — Он не оторвался от работы, не повернулся ко мне.

Я сразу вспомнил, как сердито срезал он вчера старуху туристку, спросившую о цене рисунков.

— Ничего... Увидел необычный для Венеции пейзаж и спросил. Я сам из Ленинграда...

Художник не ответил. Но я чувствовал, что мое присутствие раздражает его. Словно бы невзначай он опустил руку, в которой держал пастель, спрятав в рукав пиджака затрепанный манжет рубашки. Он ждал, когда я уйду.

— Да, этот пейзаж ни с чем не сравнишь, — сказал я примирительно.

Он опять ничего не ответил. «Наверняка какой-нибудь эмигрант? — подумал я. — Нос от земляков воротит, а рисует-то Питер!» Наконец художник не вытерпел моего присутствия и, повернувшись ко мне, сказал не зло, нет, но с надрывом:

— Оставьте меня в покое! Идите в музеи, идите в магазины. Отоваривайтесь культурой и шмутками, пользуйтесь случаем!

Его лицо было загорелым от долгих сидений на набережной, но сквозь загар проступала краска. На лбу сошлись в какой-то страдальческой гримасе три глубоких морщины, как будто минутное общение с соплеменником доставило художнику глубокое огорчение.

Я повернулся и пошел по заполненной людьми набережной, туда, где зеленел парк Венецианской Биеналле...

На одном из широких горбатых мостов сидел нищий — прилично одетый мужчина — и играл на небольшой дудке. Если бы не кепка с горстью монет, лежавшая перед ним, трудно было бы представить, что человек просит подаяние. Играл он энергично, громко. Одна итальянская мелодия, другая... И вдруг неожиданно — «Полюшко-поле»... Шли по венецианской набережной туристы: японцы, американцы, англичане. Изредка бросали в шапку нищему монетки, чаще — фотографировали его. А нищий итальянец играл невесть как залетевшее в этот самый морской из всех морских городов русское «Полюшко-поле». Я тоже бросил несколько монеток в шапку, но фотографировать не стал. «Зачем? Зачем сыпать соль на открытую рану, зачем показывать лицо человека, попавшего в крайнюю нужду, когда знаешь, что сотни и тысячи других, только более сильных, переносят свое горе и нужду в одиночестве».

Вечером я опять пошел на набережную. С моря дул резкий, прохладный ветер, за столиками возле ресторанов было пусто, лишь редкие парочки сидели с бутылками пива или вина, сдвинув стулья и обнявшись. Я зашел в маленькую пиццерию. Народу здесь было немного: несколько пожилых итальянцев, три лохматых девицы, судя по одежде и прическам, хипующие туристки. А рядом с маленьким столиком, куда я сел, оказался тот самый художник с Моло и приятная черноволосая женщина. Перед ними стояла большая оплетенная бутыль кьянти, пицца, тарелка с горой мелких устриц. Я заметил, что лицо у художника уже не такое отчужденное, как днем. Оно подобрело, разгладились резкие складки на лбу. Он что-то с улыбкой рассказывал женщине.

Гладкий вежливый официант принял у меня заказ, тут же поставил передо мной бутылку минеральной воды, виртуозно быстро пронесся между столиками с подносом, на котором стояла рюмка виноградной водки.

Художник узнал меня и что-то шепнул своей соседке. Женщина взглянула в мою сторону и, улыбнувшись, сказала:

— Батюшка.

— Не батюшка, а товарищ, — поправил ее художник и спросил меня:

— Проголодался, земляк? Я кивнул.

— Ты живешь в Ленинграде? — поинтересовалась женщина.

— Жил. Теперь в Москве. Откуда вы знаете русский?

Она улыбнулась и показала два пальца.

— Два года училась в школе.

Художник разлил вино и, не дождавшись, пока женщина поднимет бокал, выпил. Выпив, он исподлобья посмотрел на меня, улыбнулся каким-то своим мыслям, налил снова и сказал:

— Осторожничаете. Не пьете в чужой стране...

Я кивнул на рюмку граппы. Художник поморщился и, подняв бокал, слегка прикоснулся им к бокалу своей соседки. И снова выпил до дна. Было видно, что он захмелел. Наверное, он пил еще и раньше. Может быть, днем на набережной.

— Ну как там, в Ленинграде? — спросил он. Пьяная интонация явственно чувствовалась в его голосе.

— Хорошо. Скоро пойдет ладожский лед...

— Я — Анна-Мария, — сказала женщина и улыбнулась, показав на себя пальцем, на котором красовалось маленькое изящное колечко. — А вы?

Я назвал свое имя.

— А кроме ладожского льда, там ничего нового? — Художник явно задирался. — Все те же сфинксы у нашей академии? — Он снова налил себе полный бокал, но Анна-Мария не дала ему выпить до дна. Художник поцеловал ее руку, задержавшую бокал, и улыбнулся. Улыбка у него сейчас была добрая.

— Я живу здесь легко и весело. Пишу, что захочу...

— Пьяцца, Пьяццале, лагуна и Моло, Моло, лагуна. Пьяццале и Пьяцца. — Анна-Мария засмеялась.

Он посмотрел на нее с укоризной. Потом перевел взгляд на меня.

— Поедешь в свой Ленинград?

Я не ответил. Он некоторое время пристально рассматривал меня. Потом вздохнул и спросил тихо:

— Вы знаете улицу Халтурина? Бывшую Миллионную... Я там жил... Дом номер пятнадцать, четвертый этаж. Она всегда стоит у меня перед глазами...

— Кто?

— Нева! — Он широко развел руками. — Утром, днем и вечером. — Он встал из-за своего столика, подсел ко мне. — Понимаете, мои окна выходили на Неву. В детстве сидел за столом, решал задачки по Фалееву и Перышкину, а Нева была передо мною. И Петропавловка, и слева — ростры Стрелки...

— Теперь по праздникам на них горит огонь.

Художник как-то дико посмотрел на меня и насупился.

Анна-Мария подсела к нам, захватив бутыль и бокалы. Погладила художника ласково по руке. Рубашка на художнике была все та же, серая, с бахромой на манжетах...

— Художник должен жить легко и беззаботно, — сказал он тихо и повторил с ударением: — Легко и беззаботно! Так работали все великие итальянцы. А как пишут у нас? — Он усмехнулся и показал на меня пальцем. — У вас! Все тяжелое, безотрадное, словно душу хотят выворотить. И с каждой такой картиной умирает художник. Не хочу!

— Микеланджело тоже писал легко и беззаботно?

Он посмотрел на меня с укором и небрежно махнул рукой. И вдруг без всякого перехода сказал:

— А жизнь здесь дурацкая. Сколько живу — не могу привыкнуть к этим тысячам! Работаешь, работаешь, все равно их не хватает. — Он взял путеводитель по городу, который я купил вчера днем. Перевернул его и показал цену.

— Тысяча пятьсот?

— Да...

Он снял пластмассовую обертку, подковырнул ногтем наклейку с ценой. Рука у него дрожала, и снять наклейку ему удалось не сразу. Наконец он содрал ее. Под ней стояла первоначальная цена — 1000 лир.

— Вот! В прошлом году стоил тысячу, а теперь полторы. И так во всем. Нужны комментарии? — Он небрежно бросил путеводитель на стол и поднялся.

— Я мигом. Глотну свежего ветра на набережной.

— Вы его жена? — спросил я Анну-Марию, глядя, как художник, слегка покачиваясь, идет к выходу.

— Нет. Соседка. — Она умоляюще посмотрела на меня. — Вы его не спрашивайте ни о чем. Как он попал сюда, не скучает ли... Ладно? Он все тоскует и просит, чтобы разрешили вернуться. А ему все отказывают и отказывают. Наверное, потому, что тоскою вину не искупить. А каждая встреча с русским для него болезнь. Неделя, две недели... — Она с опаской посмотрела на дверь, не возвращается ли художник. — Не будете спрашивать?

«А почему его надо жалеть? — подумал я. — Почему ни о чем не спрашивать?» Но сказал, пожав плечами:

— Конечно, не буду. Да мне и уходить пора. — Я повернул голову, отыскивая официанта, а он, заметив мое движение, уже стоял рядом. Я расплатился.

— Синьору у нас понравилось? — спросил он, приветливо улыбаясь.

— Очень.

— Мы будем всегда вам рады.

— Ариведерчи! — сказал я Анне-Марии.

— До свидания! — ответила она. — Привет Ленинграду. Думаю, мне повезет, и я побываю там. И в Москве. Сколько стоит туда дорога?

Я ответил и вышел на набережную, на знаменитый Моло. Огоньки обступили лагуну со всех сторон. Какой-то большой теплоход медленно двигался по проливу Джудекка. Покачивались на воде черные лакированные гондолы. От них веяло чем-то похоронным. Мне вспомнились строки Александра Блока:

Холодный ветер от лагуны. Гондол безмолвные гроба. Я в эту ночь — больной и юный — Простерт у львиного столба. На башне, с песнию чугунной Гиганты бьют полночный час. Марк утопил в лагуне лунной Узорный свой иконостас.

У самой воды, глядя куда-то вдаль, в темноту, стоял художник. Что он там видел, в тревожном ночном небе? То же, что и Алексей Иванович из моего далекого детства? Или что-то другое?

* * *

Уже вернувшись домой, я как-то нашел у Врубеля такие строки, написанные в письме из Венеции: «Крылья это — родная почва и жизнь, жизнь — здесь можно только учиться, а творить — только или для услаждения международной праздности и пустоты, или для нескончаемых самоистязаний по поводу опущенной или поднятой руки...

Ах... сколько у нас красоты на Руси!»

 

1979 г.

Венеция — Москва

Реки Вавилона

Вера Ивановна проснулась рано. Небо за окном еще только-только начинало синеть, смерзшаяся за ночь темень словно подтаивала, подогретая пока невидимым солнцем. На пустынной улице гулко раздавались шаги первых прохожих. С натужным гудением прополз лифт. Хлопнула дверь парадной, и по асфальту лениво заскребла метла дворничихи. Вера Ивановна ясно представила себе, как загребает метла желтые листья, нападавшие за ночь с большого тополя, что растет рядом с домом.

Ночью она плохо спала. Еще с вечера разболелась голова, но Вера Ивановна принимать пирамидон не стала. Подумала, что уснет и так, а после сна боль пройдет. Но боль не прошла. И потому, наверное, снились всякие кошмарные сны. Снился муж Анатолий. Как будто она с другими женщинами копает под Колпином окопы, поднимает голову и видит Анатолия, заросшего густой темной щетиной, опухшего и грустного. Вера Ивановна бросает лопату, хочет выбраться из жидкой глины, но сил у нее не хватает, ноги будто чугунные, не оторвать от земли.

«Толя, Толя!» — кричит она и просыпается в испуге.

— Приснится же такое, — громко сказала Вера Ивановна, чтобы хоть как-то разогнать окружающую ее тишину.

В июне сорок первого Анатолий ушел в ополчение, а в ноябре погиб. Лишь однажды заскочил на час домой, опухший от голода, небритый — такой, каким и увидела Вера Ивановна его сегодня.

Не зажигая света, Вера Ивановна привычно протянула руку, нащупала на тумбочке валидол, достала одну облатку, разломила пополам и половинку положила под язык. Уснуть-то уснула, но дурные сны преследовали ее всю ночь. А теперь вот вдобавок от валидола горечь во рту.

По коридору прошелестели легкие крадущиеся шаги, звякнула кастрюля на кухне, тонкой струйкой потекла вода из крана. «Чепикова заходила», — с неприязнью подумала Вера Ивановна. Чепикову она не любит. С давних пор. Пожалуй, с сорок пятого, когда поселилась, вернувшись из эвакуации. Их дом был разрушен, поселили вот здесь, в крохотную комнатку рядом с кухней. В бывшую людскую. Обещали потом дать что-нибудь получше, да так и не дали ничего. Даже после того как отремонтировали их старый дом на Седьмой линии. Для Веры Ивановны с сыном места там не нашлось. Она ходила в исполком, требовала. Имела право требовать — жена погибшего фронтовика. Но зампред исполкома сказал, что дом перепланировали, построили ванные комнаты, которых раньше не было, квартир стало меньше. Потом-то Вера Ивановна наведалась в этот дом, даже позвонила в свою бывшую квартиру. Открыла ей пожилая приятная женщина. Провела по комнатам. Ванну там, правда, сделали, но за счет кухни. В квартире было чисто, стояла красивая мебель. Вера Ивановна на несколько минут задержалась в большой комнате с фонарем. Они любили здесь собирать гостей и подолгу чаевничать. Потом играли в лото, в «девятый вал»...

Женщина предложила Вере Ивановне выпить чаю. Но это было бы слишком тяжело. Она извинилась и ушла. Что было делать? Снова идти к зампреду? Писать куда-то выше, как делали многие. Вера Ивановна махнула рукой. Сын вырос, женился, уехал в другой город. Теперь в этой маленькой комнатке она одна. Хорошо бы, конечно, на старости лет пожить в однокомнатной квартире с ванной. Что, разве не заслужила она всей своей судьбой несколько лет такой жизни? Тогда, правда, пришлось бы больше платить квартплату, а пенсия у нее небольшая, сорок семь рублей.

Одно время стали говорить, что всем ленинградцам, пережившим блокаду, дадут отдельную жилплощадь. Веру Ивановну даже вызывали в исполком, вносили в какой-то список, но потом все заглохло. Приходится мириться с жильцами. И с Чепиковой приходится мириться. Вера Ивановна даже раскланивается с ней, как ни в чем не бывало. Но не любит ее. Даже тихие ее шаги по утрам раздражают Веру Ивановну больше, чем откровенный топот Кирилла, второго соседа. Все эти тихие шаги и приторные улыбки у Чепиковой — неискренние, показные, на публику. Вера Ивановна никогда не забудет, как Чепикова спросила однажды ее на кухне, в присутствии других жильцов: «А почему бы вам, Верочка Иванна, не попроситься в дом для престарелых? Там ведь прекрасные условия».

Это ей-то — в дом для престарелых? Слава богу, она пережила здесь в Ленинграде самые тяжелые годы. И работала, не отлеживалась дома. Да и теперь у нее сил хватает. И к сыну она могла бы поехать. Что он, не принял бы мать? Правда, не очень-то хорошие отношения сложились у нее с невесткой. Ну и что? Стерпится — слюбится.

Вера Ивановна догадывается, почему Чепикова спит и видит, когда она умрет или съедет с квартиры — комнатушку ее сразу приспособят под ванну.

Хлопнула входная дверь. Это ушел на работу Кирилл. Он всегда уходит первым. Ехать ему далеко, к Нарвским воротам. Кирилл хоть и грубоват, но к нему Вера Ивановна относится с уважением. Вот уж работяга. Уже к семидесяти, а все таскается на свой завод. И пенсию хорошую мог бы получать. Живет один. Три года, как похоронил жену.

Вслед за Кириллом ушла Чепикова. Тихонько притворила за собой дверь, подергала для верности. Эта работает директором диетической столовой. Денег у нее, как считает Вера Ивановна, куры не клюют, а жить по-человечески не умеет. Одевается кое-как, только все пальцы в золотых кольцах. Кольца массивные, с большими камнями. Моветон. Куда она это копит? Ни мужа, ни детей. С собой ведь не заберешь! И питается дома кое-как. Раньше, пока кофе еще не подорожал Вера Ивановна варила себе по воскресеньям. Понемногу, по чашечке. Так Чепикова сказала:

— Как это вы, Верочка Иванна, со своей скромной пенсией умудряетесь натуральный кофе пить? Наверное, еще бабушкины драгоценности продаете?

Никаких драгоценностей, кроме изящного колечка с крошечным бриллиантом — подарка мужа, — у Веры Ивановны и в жизни не было. Все только самое необходимое. И никогда никому не завидовала, не изводила себя оттого, что кто-то из знакомых купил новую шубу или красивую мебель. «Поэтому, наверное, и здоровье у меня до сих пор еще приличное, — думала Вера Ивановна, — а ведь семьдесят семь уже». Чепикова же всему завидует — увидала как-то у Веры Ивановны колечко на пальце, пристала — продайте. И потом два месяца проходу не давала. Потому-то она и похожа на воблу. Все ей хочется иметь, всем завидует. Висели у Веры Ивановны в комнате две маленькие старинные акварели — марины. Так тоже просила продать. Но Вера Ивановна, когда пришла нужда — собралась однажды к сыну на день рождения съездить, — в комиссионный отнесла акварели, а Чепиковой не продала. Красивые вещи нельзя в плохие руки отдавать. Правда, дали за акварели гроши, еле-еле на дорогу хватило. Сын потом ругался, сказал, что просто-напросто обманул оценщик мать, что акварелям этим цены нет. «Хотела приехать — написала бы, — сказал он. — Выслал бы деньги». Ну а чего же писать? Ей хотелось сюрприз сыну сделать. И опять же, просить у него деньги — стыдно.

После того как ушла Чепикова, в квартире минут на двадцать установилась тишина. Вера Ивановна лежала в теплой постели, думала о разном. Она любила эти утренние часы, когда никуда не надо было спешить, когда можно побаловать себя, поваляться всласть. Всю жизнь Вера Ивановна вставала рано. Когда сын был маленький, надо было успеть отнести его в ясли, потом в детский садик и успеть к восьми в магазин, где она работала кассиршей. Эту работу она не любила — все на нервах, все в спешке. Вечные очереди. Да и с деньгами не очень приятно иметь дело — то недостача, то останутся несколько лишних рублей. Как открыли в Ленинграде метро, она ушла работать дежурной. Сидела у эскалатора на сквозняках. Но здесь платили побольше, да и время свободное было. Последние пятнадцать лет перед пенсией Вера Ивановна проработала в театре. Билетершей.

Уже совсем рассвело. Кусочек неба, который виднелся Вере Ивановне с дивана, на котором она лежала, был холодно-голубым. Потом утерял свой льдистый оттенок и чуть позолотился. Вставало солнце. «Наверное, будет хорошая погода, — подумала Вера Ивановна. — Наконец-то. Надоели дожди. И голова у меня с вечера разболелась не зря. К перемене погоды». Она вспомнила, что сегодня у них посиделки в парке. «У них» — это значит у таких же пенсионеров, как и она. Лет пять назад они познакомились в парке. И с тех пор встречаются раза два в неделю. А если погода хорошая, то и каждый день. Познакомились они, конечно, не все сразу. Сначала Вера Ивановна с Лилей Трофимовной. Потом к ним на скамеечку как-то подсела Аня Удальцова. Аня Удальцова была у них самая молодая. Веселая, энергичная. С ней всегда было интересно. А как быстро сгорела. И года не прошло со дня их знакомства. Шестьдесят два года стукнуло Анне. За месяц до смерти они побывали у нее на дне рождения. Дома. Такой Аня наполеон испекла! И наливки малиновой выпили. Разговорились старухи, раскраснелись. И попели, и поплакали. Анина квартира произвела на всех впечатление. Две комнаты огромные, рояль, книг много, красивые безделушки повсюду. По стенам картины. И все так неназойливо, не напоказ. Все с большим вкусом и тактом. Теперь этого не умеют. Красивые вещи расставят так, чтобы они сразу в глаза бросались, кричали: вот мы какие красивые и дорогие! «Мало осталось интеллигентов, — говорит Лиля Трофимовна. — Далее в Ленинграде их раз-два, и обчелся». И Вера Ивановна с нею согласна.

Хорошо они отпраздновали Анин день рождения, душевно. Тем более что в гости-то они друг к другу почти не ходят. Соберутся в парке, поговорят, редко когда в театр вместе сходят — и все. Это у Анны такая хорошая квартира была — она вдова профессорская. Сама когда-то в университете преподавала — а другим гостей и пригласить некуда. Живут все тесновато. Когда собираются вместе да разговоры ведут про свое житье — можно подумать, что у каждой хоромы. Но Вера Ивановна знает, что хоромы не лучше ее комнаты. Понадобилась ей однажды Татьяна Константиновна Зевельт — в театре дали две контрамарки, хотела ее пригласить на балет, — разыскала ее, так сама не рада была. И Татьяну Константиновну в неудобное положение поставила. Правду та говорила, что с дочкой и зятем живет в большой трехкомнатной квартире, да только сама-то спит в чуланчике без окон. Наверное, когда-то кладовка была. Позвонила Вера Ивановна в квартиру. Долго не открывали. Потом скрипучий мужской голос спросил: «Кого надо?» Узнав, что Татьяну Константиновну, мужчина открыл, зажег свет в коридоре и, буркнув: «Она у себя» — скрылся за одной из дверей.

Так и осталась Вера Ивановна в растерянности посреди коридора одна. Дверей несколько. В которую стучать? Хорошо Татьяна Константиновна услышала, как зять хлопнул дверью, и вышла из своего чуланчика.

А сама она? Разве может пригласить гостей в свою маленькую комнатку? Ведь и посадить негде. Стол крошечный. В буфете четыре чашки с блюдцами. Правда, от хорошего сервиза. Кузнецовский фарфор. Вот этот сервиз ей, и верно, от матери достался. Были и еще красивые вещи, да в блокаду на хлеб сменяли. И не жаль! Слава богу, сами остались живы.

Из кузнецовских чашек она чай не пьет. Бережет. Уже давно сыну сказала:

— Это тебе хоть маленькая память о матери будет.

Вера Ивановна встала. Долго расчесывала седые длинные волосы. Потом аккуратно сложила спальное белье, подушку, сунула в шкаф. Поднимать диван и засовывать белье туда ей тяжело. Да и порвать можно, а простыни и наволочки и так штопаны-перештопаны. В это время за стенкой мощно взревела музыка. Низкие негритянские голоса запели там что-то про реки Вавилона. Проснулся их четвертый сосед — Олег Борзунов, Борзунчик, как звала его Вера Ивановна. Вслед за музыкальной увертюрой сам Олег, напевая себе что-то под нос, прошествовал по коридору. Минуты через две он постучал в дверь.

— Вера Ивановна! Пора вставать! Сейчас будем пить чай. По-то-ро-питесь!

Вера Ивановна улыбнулась. Олегу она симпатизировала. Во-первых, Олег был похож на ее мужа, а во-вторых, он был добрым, веселым, открытым. Когда три года назад он въехал к ним в комнату, жильцы которой дождались отдельной квартиры, Вера Ивановна забеспокоилась: молодой разведенный. А вдруг пьяница? Или хулиган? Олег не был ни хулиганом, ни пьяницей. Недавно закончил институт имени Репина, развелся. Жил тем, что иллюстрировал книги да время от времени получал заказы от художественного фонда. Любил современную музыку, а так как свободного времени у него было хоть отбавляй, то музыка стала звучать в их квартире постоянно. Прокручивал Олег свои пластинки и кассеты через какую-то мощную и очень дорогую систему, которую он шутя называл «системой си», и Чепикова, объединившись с Кириллом, ходила жаловаться на него в домоуправление. Когда пришла комиссия и Веру Ивановну спросили, мешает ли ей музыка, Вера Ивановна ответила, что нисколько. Ей, и правда, музыка не мешала. Она радовалась, что наконец-то в квартире нет этой гнетущей тишины, которой Вера Ивановна боялась больше всего на свете. Вере Ивановне не очень-то нравились шумные ритмы каких-то диско и рока, заунывные повизгивания в стиле кантри. Олег все пытался объяснить ей происхождение этих многочисленных стилей, меняющихся чуть ли не каждый божий день, но Вера Ивановна, улыбаясь, махала рукой и говорила:

— Да ну их, Олежек! Уж коль играют, значит, кому-то нравится. Ну и пусть играют.

Иногда она просила поставить пластинку с песнями Мирей Матье или ту, где так ладно и красиво поют две испанские девицы. Название их ансамбля она никак не могла запомнить.

А вообще-то она любила классику. Любила органные концерты Баха. И здесь их вкусы совпадали. И вот эта чудна́я и даже чуть-чуть таинственная песня про реки Вавилона ей очень нравилась. Она вспоминала годы своего замужества, Анатолия, который занимался в аспирантуре и писал диссертацию о памятниках материальной культуры Вавилонского государства.

Комиссия потом приходила еще раз. Чепикова, теперь уже в одиночестве, пожаловалась на то, что Олег водит к себе молодых женщин.

— Неужели ваша Чепикова думает, что я буду ухаживать за ней? — смеялся Олег. — Вот вы, Вера Ивановна, немолодая красивая женщина. Да еще вдобавок умная! Не считаете ли вы, что я должен приударить за Чепиковой?

Вера Ивановна не считала. Она, улыбаясь, слушала Олега и только просила его:

— Вы хоть раскланивайтесь с нею, Борзунчик. Она же приведет еще двадцать две комиссии. Вас выселят и мне не с кем будет пить чай по утрам. И потом, Олег, — вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, старуху, — но вам бы надо сделать наконец выбор... Прошлый раз вы знакомили меня с такой прелестной блондинкой.

— А! Вам понравилась Алла? — радовался Олег. — Она мне тоже нравится, а Чепиковой — нет. Она так посмотрела на Алочку, когда мы встретились на лестнице, что бедная моя невеста, придя ко мне, расплакалась.

— Вам необходим уход, правильное питание, — говорила Борзунову Вера Ивановна.

— Вот женюсь, Вера Ивановна, все будет — и правильное питание, и уход. Но Алла отпадает. Она совсем не умеет готовить.

«Есть в нынешней молодежи что-то хорошее, — думала Вера Ивановна. — Вот какие они все рослые, красивые. И знают куда больше, чем знали мы. И радоваться умеют, и не скопидомы. А то, что музыка гремит да девчонки ходят... Ну и что? Сама-то Чепикова была молодой или такой сушеной воблой и родилась?»

— Вера Ивановна! — Олег снова стучал. — Чай готов. Такого вы еще не пили — моя новая невеста работает в Елисеевском.

Под рев каких-то западных цыган они пили чай, болтая о всяких пустяках. И Вере Ивановне было легко и свободно разговаривать с Олегом, расспрашивать его о современных художниках. Она чувствовала, что и Олегу интересно слушать о ее молодости, о том, как увлекались они, молодые девчонки, имажинистами, бегали слушать Блока. Потом осаждали концертные залы, где пел Печковский.

«А вот Володя мой никогда меня об этом не расспрашивал, — думала Вера Ивановна. — Почему? Жизнь тогда была труднее, что ли?»

— Вот когда я женюсь, — говорил часто Олег, — я, Вера Ивановна, обязательно напишу ваш портрет. Пошлю на выставку. Пресса его заметит. И напишет, что «Портрет ленинградки Веры Ивановны» работы известного художника Борзунова — гвоздь сезона!

— Когда вы женитесь, Борзунчик, — грустно отвечала ему всегда Вера Ивановна, — меня уже не будет...

В сентябре, — точнее предугадать трудно, — в Ленинграде обязательно устоятся несколько чудных солнечных дней. Стихает свежий ветер с Финского залива, прекращаются дожди, и Нева застывает между опрокинутыми в воду и размытыми легкой дымкой берегами. Особенно хорошо в это время на Каменном острове. Обязательно в будний день, обязательно утром. Если сесть на скамейку где-нибудь недалеко от легкого, холодновато-белого, словно тронутого инеем Летнего театра, то можно услышать, как с жестким шорохом падают с кленов желтые листья. Город шумит за деревьями приглушенно, только время от времени резко застонут где-то тормоза автомобиля да, словно дятел, долбит автоматический молот, забивая сваи на набережной.

Туда, на Каменный остров, поехала сегодня Вера Ивановна, радуясь неяркому солнцу, ленивому туману над Невой. Народу в трамвае было немного. Вера Ивановна удобно села и глядела на мелькавшие за окном серые, давно не крашенные дома Среднего проспекта. Потом трамвай помчался по Тучкову мосту, мимо речного вокзала, мимо больших пассажирских пароходов. Вера Ивановна с удовольствием вспомнила, как ездили они на пароходике в Петродворец. Это было в прошлом году. Тогда еще к ним на Каменный ходила Тая Викторовна, худая, всегда подтянутая, с большим узлом черных крашеных волос на затылке. Красивые, икрастые ноги, а главное — походка — сразу выдавали в ней бывшую балерину. Одевалась Тая Викторовна со вкусом, и только внимательный взгляд мог заметить, что все ее красивые вещи давным-давно перелицованы, перешиты и кое-где подштопаны. Уж это-то Вера Ивановна видела сразу. Да и не только она — все они, старые ленинградки, отводившие душу в разговорах, не слишком были заласканы жизнью. Каждая по себе знала, с каким трудом удается дотянуть от пенсии до пенсии. Но говорить об этом никто не говорил. Даже наоборот! С каким неподдельным восторгом рассказывала какая-нибудь из подруг на очередных посиделках в парке, что на днях получила письмо от дочери или сына и перевод.

— Немного, конечно. Но к моей пенсии это такая прибавка...

И в доказательство вытаскивала из сумки или обыкновенной авоськи белую коробочку с пирожными.

— Конечно, от Норда! И, конечно, самые свежие.

Это могли быть и маленькие бутерброды с сервелатом. А сервелат непременно из Елисеевского.

Все восторгались, хвалили заботливую дочку или сына, с удовольствием ели пирожные, запивая их кофе из маленьких стаканчиков.

Кофе — это была традиция. Они приносили его по очереди в большом китайском термосе, который подарила им покойница Аня Удальцова.

И Тая Викторовна приносила пирожные от Норда, — они обязательно называли Норд, а не Север, — приносила и расхваливала своего сына, который жил с нею вместе и был очень заботлив и внимателен. Но однажды Тая Викторовна не пришла к ним на скамеечку, хотя и погода стояла прекрасная и ее очередь была принести кофе. Не пришла она и в следующий раз. А когда Татьяна Константиновна Зевельт заглянула к ней домой на Староневский, то сын сказал, что Таю Викторовну удалось поселить в Дом ветеранов сцены, она очень довольна. Дом такой фешенебельный, живется там славно. И отдал Татьяне Константиновне китайский термос.

В один из дней подруги сговорились встретиться не на Каменном острове, а в парке около стадиона Кирова. Дом ветеранов был там рядом. Но Таю Викторовну они повидать не смогли. Дежурная сходила за ней, но вернулась одна:

— Тая Викторовна неважно себя чувствует. Она не сможет с вами встретиться.

Всем было грустно. Они шли по пустынным аллеям парка и молчали, стараясь не глядеть друг другу в глаза. Они хорошо понимали Таю Викторовну.

— Она ведь там не одна, — сказала после долгого молчания Вера Ивановна. — Найдет себе подруг.

Одиночество. Больше всего они боялись одиночества, одинокой старости. Потому и собирались, однажды разговорившись случайно в парке, потому и держались друг за друга. И вели нескончаемые разговоры о детях, живших своей, особой, конечно же интересной жизнью. И счастье детей было для них главным, наполняло их сердца радостью и чувством исполненного долга. Ну и что из того, что к этой радости примешиваются капельки горечи? Это ведь их горечь, горечь, которой они не делятся ни с кем, и она даже помогает им жить, чувствовать, что они еще сильны. Иначе ведь эта горечь могла отравить все последние годы их жизни. А они еще радуются жизни, радуются хорошим погожим дням, красоте осеннего парка, веселому смеху играющих детей, чудным ритмам песенки «Реки Вавилона».

Трамвай все мчался и мчался по своему маршруту, входили и выходили люди, от остановки к остановке, по мере того как трамвай приближался к кольцу, к своей конечной станции, людей становилось все меньше и меньше. Веру Ивановну утомило мелькание домов, улиц, автомашин. У нее слегка закружилась голова, и она прикрыла глаза. Ей вдруг показалось, что она, совсем молодая и легкая, едет на этом же трамвае, на тот же самый Каменный остров, на гребную базу, где ждет ее Анатолий. Они сядут на остроносую, поблескивающую коричневатыми лаковыми боками двойку и легко заскользят по невской глади...

На кольце молодая вагоновожатая, взяв свой маршрутный лист, пошла к диспетчеру, тоже молодой и симпатичной. Минуты три, — расписание позволяло, — они поболтали о каких-то своих мелких делах. О том, что в магазинах пропали хорошие колготки, что в модной парикмахерской при Октябрьской гостинице насидишься в очереди прежде чем попадешь к хорошему мастеру.

— Ну мне пора! — поднялась со стула вагоновожатая. — Теперь еще два круга — и пересменка.

Она вышла из диспетчерской и пошла к своему трамваю. И тут заметила, что во втором вагоне сидит какая-то женщина. «Заснула, что ли?» — подумала вагоновожатая.

— Гражданка! — тронула она за плечо седенькую, аккуратную старушку в шляпе из черной соломки. — Гражданка, мы уже давно приехали!

Но Вера Ивановна уже ничего не слышала.

Повести

Недоразумение

1

Редколлегия была назначена на двенадцать, но редактор задерживался. В «предбаннике» — так окрестили приемную, где сидела секретарша и курьеры, — толпились сотрудники редакции, курили, обсуждали последний матч нашей сборной с профессионалами НХЛ. Кое-кто из членов редколлегии уже сидел за большим столом в зале заседаний — каждый на своем строго определенном месте. Как ни высмеивалась эта традиция в новогодних капустниках, соблюдали ее неукоснительно. Справа и слева от шефа сидели его заместители, потом ответственный секретарь, зав. партийным отделом. Затем шли места заведующих промышленным отделом, отделом быта, информации, литературы, искусства. Так как за столом мест для всех членов редколлегии не хватало, то новичка всегда сажали у стены, туда, где сидели остальные сотрудники. Алексей Иванович Рукавишников, заведующий отделом литературы городской газеты, три года просидел «у стены», пока не освободилось место у стола.

Воспользовавшись неожиданной паузой перед заседанием, Рукавишников читал свежие гранки. Только что принесенные из типографии, гранки были чуть сыроватые, пахли типографской краской. Это была большая статья о книгах Виктора Северцева. Алексей Иванович любил его романы за свежесть взгляда на события, казалось бы хорошо известные еще из школьных учебников, за умение передать колорит эпохи. Северцев любил и ненавидел, осуждал и восхищался своими героями, но он не был к ним равнодушен. Автору статьи удалось показать это качество романиста, и Алексей Иванович радовался, отыскивая в ней созвучия своим собственным мыслям. Его только раздражал плохой набор. То и дело приходилось править опечатки. Да и опечатки были странные — рука линотиписта, казалось, обгоняла его глаз: он начинал печатать слово не с первой буквы, а со второй, потом спохватывался, и получалась чепуха — вместо «воитель» он печатал «овитель». «Прямо болезнь какая-то, — подумал Рукавишников. — Наверное, придется этому линотиписту менять профессию».

— Что-то вы интересное читаете, Алешенька? — сладенький голос редактора отдела культуры Аллы Николаевны Соленой оторвал Алексея Ивановича от гранок.

— Да вот подготовили статью про советского Дюма, — шутливо ответил Рукавишников и отложил гранки в сторону. Уж если Соленая зацепилась за тебя, почитать больше не удастся...

— Это кого ж вы так величаете? — с неподдельным восторгом удивилась Алла Николаевна. Маленькие хитрые глазки так и впились в Алексея Ивановича. Веснушчатые ее руки, увешанные вычурными серебряными браслетами и перстнями с огромными тусклыми камнями, всегда находились в движении, ползали по столу, передвигали бумажки, игрались брелоком с мощной связкой ключей. Алексея Ивановича раздражали эти постоянно ищущие руки, жившие словно бы отдельной от их хозяйки своей, обособленной жизнью. Иногда они напоминали Рукавишникову руки слепца, читающего свою книгу, иногда двух паучков, плетущих тенета.

— Кого ж еще, если не Северцева, Алла Николаевна, — бодро ответил Рукавишников, стараясь не глядеть на паучков, скручивающих в трубочку лист белой бумаги.

— Ну уж и хватили вы, Алешенька! — разулыбалась Соленая. — И как вам такое могло в голову прийти! Дюма-то — талантище! Величина! А Северцев ваш...

— Да не мой, Алла Николаевна. Наш.

— И не спорьте, Алешенька. Не надо, не надо! Покойный Николай Павлович Акимов говорил мне...

О чем говорил Акимов, Алексей Иванович так и не узнал, потому что в зал вошел редактор. Скидывая на ходу дубленку, он раскланивался со всеми и одновременно говорил секретарше Зинаиде, шедшей вслед за ним со списком звонивших в его отсутствие людей:

— Потом, потом, Зинуля! Скажи только Рачикову, пусть приходит к пяти. Из дома не звонили?

— Нет, Василий Константинович. Звонили из Кировского исполкома.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался шеф. Зинаида перешла на шепот. Редактор, чуть склонив голову к ней, слушал и кивал большой седой головой. Наконец он уселся на свое председательское кресло, оглядел всех весело.

— Не очень соскучились?

— Соскучились, Василий Константинович! — пропела Соленая.

Редактор, услышав ее голос, словно бы вспомнил что-то.

— Вы мне будете нужны, Алла Николаевна! После редколлегии задержитесь на несколько минут...

Соленая закивала. Лицо ее посерьезнело, замкнулась, словно она догадалась, что разговор с шефом будет важным и значительным.

— Ну что, какие итоги за неделю? — обернулся редактор к ответственному секретарю.

— Итоги нормальные, Василий Константинович, — ответил Горшенин. — Все номера подписали вовремя. Только опечаточку в субботнем допустили...

— Какую?

— Счет в матче неправильный указали.

— Ну это не смертельно, — с облегчением оказал Василий Константинович.

— Для кого как! — усмехнулся Горшенин. — В спортивном отделе болельщики телефон оборвали — звонят, возмущаются. Такой редкий случай — ленинградские армейцы выиграли! А у нас все наоборот.

По кабинету прошел сдержанный смешок.

Редактор поморщился. На редколлегию были приглашены гости с турбинного завода, и Василию Константиновичу не хотелось при них обсуждать редакционные огрехи.

— Борис Савельич! — строго сказал он, обращаясь к заведующему отделом спорта. — На первый раз мы тебя предупреждаем, но учти...

Борис Сарматов покраснел, как помидор, и начал было вставать, чтобы объясниться, но редактор остановил его, подняв ладонь:

— Не надо, Боря,  н е  н а д о.

— Моей вины здесь нет, Василий Константинович. В подписной полосе все было верно...

— Товарищи, давайте посмотрим план следующего номера, — не обращая внимания на слова Сарматова, сказал редактор.

— Может, дать поправку в очередном номере? — предложил ответственный секретарь, — А то болельщики будут названивать еще неделю.

Больше всего не любил редактор поправок. Он с укоризной посмотрел на Горшенина, словно хотел сказать: «Ну что ты, мил друг, мелочишься?», и раскрыл папку с планом номера.

Нынешняя редколлегия ничем не отличалась бы от десятков других обычных редколлегий, если бы не присутствие на ней представителей завода — в повестке дня стоял вопрос о шефстве редакции над реконструкцией одного из заводских цехов — гидротурбинного.

Идея шефства принадлежала старому приятелю Рукавишникова, Грише Возницыну, заведующему промышленным отделом редакции.

Реконструкция в цехе проводилась без остановки производства, и, конечно, коллективу требовалась помощь. А редакция имела много возможностей эту помощь оказать. Но была здесь одна закавыка, которая, как считал Алексей Иванович, могла скомпрометировать хороший замысел. Возницын предлагал широко поддержать обязательство цеха на полгода раньше срока построить турбину для Сибирской ГЭС. И каждый месяц вручать лучшей бригаде переходящий Кубок газеты.

«Почему на полгода раньше? — думал Рукавишников. — А если машинный зал плотины не будет еще готов к тому времени?» Он специально полистал газеты и нашел обязательства строителей ГЭС. По всему выходило, что с турбиной торопиться незачем — первоначальные сроки были увязаны очень туго...

— Ну что ж, теперь займемся главным! — сказал Василий Константинович после того, как утвердили план текущего номера. — Из промышленного отдела все сотрудники пришли?

— Все, — откликнулся Возницын, — Даже дежурный читчик здесь.

— Правильно, Это наш бенефис, Как мы построим обсуждение? Может быть, вы первым и доложите? — спросил шеф у Возницына. Редактор чуточку слукавил — роли были распределены заранее.

— Только прежде я хотел бы представить всех присутствующих друг другу, — продолжал он. — Теперь самое время — начнем спорить, так хоть будем знать с кем. — Василий Константинович сделал паузу и продолжил, улыбаясь: — Только чего ж тут спорить? Дело-то вон какое большое!

— У нас спорщики всегда найдутся, — строго бросила Соленая. — Мы на то и газетчики, чтобы все взвесить.

— Ну вот, с Аллы Николаевны я и начну представлять наших членов редколлегии, — сказал редактор. — Самая жаркая спорщица — товарищ Соленая. Прошу любить и жаловать. Заведует отделом культуры. Но спорит не на страницах газеты, а только в редакторском кабинете. И только на одну тему — почему статьи отдела культуры слетают с полосы. Я вам, товарищи гидротурбинщики, выдам секрет, но только вам. — Редактор улыбнулся чуть плутоватой, доброй улыбкой. Он умел так улыбаться. — Слетают статьи, потому что скучные.

В зале засмеялись. Шеф не раз подтрунивал над Соленой, но все знали, что Алла Николаевна его главная советчица.

Василий Константинович представил всех членов редколлегии, потом обернулся к пожилому крупному мужчине с обвислыми, как у бульдога, щеками.

— Александр Александрович Матвеев, начальник гидротурбинного, всему делу — голова.

Матвеев слегка поклонился.

— Вы, Александр Александрович, представите своих коллег? — спросил редактор.

— Да, конечно, — Матвеев кивнул сидящему рядом с ним широколицему улыбчивому парню:

— Петр Иванович Зайцев, начальник участка.

Потом перевел взгляд на молодого пижонистого мужчину в замшевой куртке:

— А это Леонид Петрович Куприянов, наш парторг. В трудные минуты встает к своему карусельному...

— А в легкие пытается с Александром Александровичем придумать, как бы избежать этих трудных минут, — весело сказал Зайцев.

— Пытаемся, — усмехнулся парторг. — Да только без особого успеха.

Возницын достал из малиновой папки члена редколлегии несколько листочков и бросил мимолетный взгляд на Алексея Ивановича. И была в его взгляде, и тревога, и мольба, и, как показалось Рукавишникову, даже угроза. А может, Алексею Ивановичу это только показалось. Правда, у Возницына были основания для такого взгляда. Накануне вечером Алексей Иванович зашел к нему и высказал свои сомнения по поводу шефства:

— Отложи, старик, вопрос. Посоветуйся со специалистами, съезди в Москву, в Госплан.

— Ты что, Алеша, обалдел! — возмутился Возницын. — Все давно согласовало. Не я ведь выдумал обязательства. Их принимали в цехе.

— Но ты же хочешь раструбить о них на весь Союз.

— Ты против шефства?

— Нет, не против, — покачал головой Рукавишников. — Но не хочу, чтобы газета поддержала опрометчивое решение.

— Что мне выяснять? — Густые Гришины брови полезли вверх. — Дело-то ясное, как дважды два!

— Представь, старик, что турбина готова на полгода раньше, а ГЭС еще не построили! И будет она ржаветь на заводском дворе! Неужели непонятно? — раздражаясь, сказал Алексей Иванович. — Я уж не говорю о том, что затрачен труд людей, использован металл, дефицитные материалы, которые распределяются в строгом соответствии с планами! Но турбина еще и морально стареет!

— Ну и ну! — развел руками Возницын. — Да ты просто дока в энергетическом машиностроении! Неужели ты думаешь, что все остальные простофили?

Алексей Иванович понимал упрямство Возницына. Место слева от главного редактора, где обычно сидел Головко, один из его заместителей, пустовало уже два месяца. Головко проводили на пенсию. Это был первый случай на памяти Рукавишникова, когда сотрудник редакции сам, по своей воле, ушел на пенсию. В редколлегии, пожалуй, два или три человека не перевалили за шестьдесят. В конце прошлого года отметили пятидесятилетие главного и Соленой. «Да Гриша мой ровесник», — прикинул Алексей Иванович.

Самому Рукавишникову сегодня исполнялось сорок восемь. С утра он побывал в магазине, потом договорился в ресторане «Север», что к пяти заедет за котлетами по-киевски и шампанским, которое перед Новым годом всегда исчезало с прилавков магазинов. Гриша Возницын обещал привезти из дому знаменитые фирменные пирожки с мясом, которые мастерски готовила его жена...

О том, что Возницына собираются сделать замом, стали говорить, как только ушел Головко. Слухи, наверное, доходили и до самого Возницына, но он молчал. Даже с Алексеем Ивановичем не перемолвился об этом ни словом, хотя обычно делился своими переживаниями.

Исчерпав во вчерашнем споре все аргументы и почувствовав, что Алексей Иванович может своими сомнениями посеять на редколлегии недоверие к его проекту, Возницын попросил:

— Не встревай ты, Алеха, в это дело! Главное — завтра все утвердить. Опубликуем решение о шефстве, условия соревнования, а потом будем подгонять детали. На заводе тоже не лыком шиты, в политике разбираются. — Он не выдержал сердитого тона и улыбнулся:

— Друг ты мне, Алеха, или нет?

Что и говорить — с Гришей Возницыным Рукавишников был знаком очень давно. С довоенных лет. Перед самой войной они учились в одной школе, в параллельных классах. Да и весной сорок второго, когда оставшихся в живых ребят собрали в тридцатой школе, на Среднем проспекте, первым, кого повстречал там Рукавишников, был Гриша Возницын.

 

...Гриша докладывал сжато, не рассусоливал. Рукавишникову нравились деловитость и рационализм в своем приятеле. И сейчас, несмотря на то что он не во всем был с ним согласен, Алексей Иванович отметил про себя, что Возницын многое успел сделать. Партком завода уже утвердил заводской контрольный пост, сотрудники промышленного отдела побывали в командировках на предприятиях, которые должны поставлять цеху новое оборудование. В проектный институт Возницын съездил сам, выступил там на общем собрании...

— Вот молодчина-то, Гришенька! За всем усмотрел, — восхитилась Алла Николаевна, когда Возницын закончил свое сообщение. Редактор посмотрел на нее строго, а один из представителей завода, парторг Куприянов, засмеялся. Даже начальник цеха, преодолев свою сосредоточенность, поднял наконец голову, посмотрел на Соленую с интересом. Уж больно по-домашнему, совсем как добрая бабушка послушного внучка, похвалила она докладчика. К таким репликам Аллы Николаевны в редакции уже давно привыкли, но гостям Соленая, наверное, показалась забавной. Частенько на редакционных летучках кто-нибудь покритикует материал отдела культуры, Алла Николаевна разулыбается вся и запоет:

— Милые вы мои, да как же вы не заметили в этой статье тему-то огромную. Значимую! Ведь сколько сейчас внимания уделяет партия и правительство нашей самодеятельности!

Статьи о работе коллективов художественной самодеятельности были главным коньком Соленой, — все восторженные, все на один лад, как расписные матрешки из сувенирного магазина. Без проблем, без анализа, они нравились только самой Алле Николаевне да заведующей отделом культуры облсовпрофа. Редактор недовольно морщился, когда очередную статью приходилось ставить в номер.

Не было ни одной летучки, на которой бы не выступала Соленая. Иногда и выступать-то, кажется, не о чем. Напечатает кто-то из молодых репортеров заметочку в пятнадцать строк — не важно какую — о театральной премьере, об открытии новой автобусной станции, о том, что выпал первый снег, — для Соленой и это тема:

— Ну до чего хорошо написала Танечка заметку! Блеск! Как точно, как четко выражена идея — ну прямо ни прибавить, ни убавить.

Глаза Аллы Николаевны светятся, источая вроде бы радость и теплоту, но когда кто-то из сотрудников видел ненароком, как она искоса взглядывала на человека нелюбимого, — его брала оторопь.

Похвал Соленой молодые сотрудники боялись больше, чем критики.

 

— Ну что ж? Какие будут вопросы? — спросил редактор после того, как утих смешок, вызванный репликой Аллы Николаевны.

— Какие уж тут замечания, Василий Константинович! — сказала Соленая, смутить ее было невозможно. — Все так продумано, так интересно. Все так, я не побоюсь этого слова, гениально. Просто и гениально. И главное — в русле тех задач, которые стоят перед нашей редакцией в новом году. И больше того, я вам скажу, товарищи, — прикоснувшись к делам заводским, мы и сами станем богаче, почувствуем ритм жизни...

— Вы так говорите, Алла Николаевна, словно сотрудники редакции и завода настоящего не видели! — усмехнувшись, вставил заместитель редактора Кононов.

— Я что-нибудь не так сказала? — удивилась Соленая и посмотрела на редактора.

— Продолжайте, продолжайте! — кивнул Василий Константинович.

— Так вот, я и говорю, наш отдел со своей стороны включается в это шефство. Мы и самодеятельность в цехе организуем, и артистов пригласим туда. Будем считать цех своим родным домом.

— Спасибо, Алла Николаевна. Кто хочет еще высказаться? Может быть, вопросы есть? — спросил редактор.

Алексей Иванович чертил на листке бумаги квадратные рожицы, а сам чувствовал на себе напряженный, ищущий взгляд Гриши Возницына.

— Скажите, Александр Александрович, в результате модернизации цех будет оснащен современным оборудованием? — спросил Валентин Спиридонов. И, не дав Матвееву ответить, продолжил: — А то у нас тут одну ткацкую фабрику модернизировали — и смех, и грех. У новых машин производительность оказалась на десять процентов меньше, чем у старых. Да и в обслуживании они сложнее...

— Мы о таких модернизациях знаем, — сказал Матвеев. — В цехе будут установлены карусельные станки, которых нет еще у американцев. Они сейчас ведут переговоры с нашим министерством о покупке лицензии. Производительность станков намного выше, чем у тех, на которых, мы работаем. Я вам могу точно сказать... — Александр Александрович торопливо вытащил из кармана миникомпьютер и, смешно сложив губы в трубочку, начал считать. Все с интересом смотрели на него.

— Вот... Производительность в итоге вырастет больше чем на тридцать процентов.

— Вот это да! — восхитилась Алла Николаевна.

— А как с финансированием? С фондами? — продолжал Спиридонов. Алексея Ивановича всегда восхищала его дотошность. Валентин Сергеевич заведовал отделом быта. Острых статей, с которыми он выступал, директора столовых и коменданты общежитий боялись больше, чем пожаров. Да и начальники рангом повыше поеживались, когда к ним в гости приезжал Спиридонов или кто-нибудь из сотрудников его отдела. Один знакомый директор автопарка рассказал однажды в минуту откровенности Рукавишникову: «Вашего Спиридонова на мякине не проведешь — все облазит. И гаражи, и контору, ни одного закоулка стороной не обойдет. Я его, ей-богу, больше горкомовского начальства боюсь». И вот показатель — ни на один самый острый материал Спиридонова никто не жаловался, ни одну строку не оспаривал. Проходило время, утихало раздражение на критику — как же, на весь город ославил, а мы ведь не хуже других, — и покритикованные, смеясь, вспоминали: «А здорово ты, Валентин Сергеевич, нас зацепил! За самое больное место. Ты бы вот теперь приехал, посмотрел...» И Спиридонов ехал.

Кое-кто в редакции считал Валентина Сергеевича педантом и занудой — не всем нравилась его манера называть вещи своими именами. А Рукавишников любил его за надежность.

— С финансированием все в порядке, — ответил на вопрос Спиридонова начальник цеха. — А фонды Госснаб нам выделил еще не все. Здесь мы просили бы помочь.

— Что за разговоры! Давайте статью. Напечатаем на самом почетном месте. Вместо передовой, — поддержал редактор.

— Вы хотите построить турбину на полгода раньше срока, — пытался докопаться до сути дела Спиридонов. — А плотина к тому времени будет готова?

«Молодец, — подумал Рукавишников. — Смотрит в корень». И ему стало обидно, что не он, а Спиридонов сказал об этом во всеуслышание.

Все вдруг зашумели, переговариваясь, обсуждая сказанное Спиридоновым. Алексей Иванович посмотрел на представителей завода. Парторг что-то быстро-быстро шептал начальнику цеха. Тот улыбался, как показалось Алексею Ивановичу, скептически.

— Товарищи, товарищи! — Редактор постучал по столу толстым красным карандашом. — Кончайте шуметь. Вопрос ведь непростой. Я только удивляюсь, почему товарищ Спиридонов до сих пор молчал. Мог бы и пораньше о своих сомнениях поведать. Давайте послушаем, что скажут производственники. Что вы думаете, Александр Александрович?

— Конечно, у строителей гидростанции есть свои обязательства, — сказал начальник цеха, — но почему бы нам, с помощью газеты, не скоординировать свои действия? Я думаю, это будет всем на пользу. Со временем так и поступим...

Внимательно слушая все выступления, Рукавишников никак не мог решить — выступать ему против предложения Возницына или не выступать. Он хорошо понимал, что может повредить Грише. «Если сейчас поддержать Спиридонова и привести все аргументы против, то вопрос могут снять с повестки редколлегии как неподготовленный, шеф рассвирепеет... — думал он. — И плакало Гришино выдвижение». А потом еще, Рукавишникову очень не хотелось омрачать свой день рождения! Соберутся друзья, сослуживцы, и старый его приятель, Гриша Возницын, как всегда, будет в застолье тамадой. А промолчать — значит смалодушничать, и поэтому он сидел и мучился до тех пор, пока не пришло спасительное, как ему показалось, решение: на редколлегии против не выступать, а попытаться доказать шефу свою точку зрения в спокойной обстановке. Зайти как-нибудь на днях вместе со Спиридоновым и поговорить по душам. К тому времени и вопрос о Гришином выдвижении может решиться...

...— Ну что ж, — пробарабанив пальцами по столу, сказал редактор. — Коллектив гидротурбинного начал очень ответственное дело. Государственное дело. Проведена серьезная подготовительная работа для того, чтобы построить турбину на полгода раньше срока. У людей большой трудовой энтузиазм. И наш долг — помочь им... — Он оглядел сидевших за столом членов редколлегии, словно хотел удостовериться, поддержат ли они его. — Помочь, а не сеять скептицизм!

«Ну, теперь спорь, не спорь, — подумал Алексей Иванович, — шеф настоит на своем...»

— Кто за то, чтобы утвердить предложения промышленного отдела? — спросил редактор. Все, кроме Спиридонова, подняли руки. Поднял и Алексей Иванович.

— А против?

Против был один Валентин Сергеевич.

После редколлегии, когда сотрудники расходились по своим кабинетам, Рукавишникова догнал Гриша, дружески хлопнул по плечу:

— Спасибо, Алеха! Я уже боялся — вылезешь ты со своей демагогией. Как Валентин...

— Иди ты, Гриша, в баню! — огрызнулся Рукавишников. — Это ты демагогией занимаешься! А я тебе дело говорил, — и захлопнул дверь кабинета перед самым носом Возницына. Гриша приоткрыл дверь. Спросил весело, как ни в чем не бывало:

— Сбор в семь?

— В семь. Пироги не забудь, — сердито ответил Алексей Иванович, но не смог сдержать улыбки.

В комнате надрывался телефон. Рукавишников не обратил на звонки внимания, не снял трубку. Задумчиво глядел на улицу, на пеструю текучую толпу. Не лучшим образом все получилось, — думал он. — Да ведь неудобно Грише ножку в такое время ставить. И не все еще упущено. Время есть...

Алексей Иванович вздохнул, сел за стол, в мягкое крутящееся кресло. Разволновавшись, он всегда доставал из стола трубку, табак, долго прочищал трубку, потом так же долго, плотно утрамбовывал табак и с удовольствием закуривал. Вся эта процедура требовала внимания, сосредоточенности, успокаивала. Но сейчас Рукавишников делал все почти автоматически, и даже первая затяжка не принесла ему радости.

«А не слишком ли много я забочусь о том, как бы кого-то не обидеть? — подумал он. — Что-то не замечал я такой заботы у других».

И еще он подумал о том, что всю жизнь старался быть хорошим работником, прилежным и исполнительным, всегда опасался кого-то подвести, не оправдать чьего-то доверия. Всегда что-то давило на него: задание, которое требовалось выполнить к сроку, обязательство кому-то помочь, необходимость перед кем-то отчитаться. Не то чтобы он боялся начальства. Нет! У него всегда была своя точка зрения, и он открыто ее высказывал, но всегда как-то уж слишком хорошо понимал и помнил: то-то и то-то надо делать, а этого, напротив, делать никогда не следует. Даже когда он писал, в нем сидел внутренний редактор, который шептал ему: об этом писать не надо, эту тему лучше обойти — все равно не пройдет. А бывало ли так, что ничто не висело над ним, никакой червячок не точил внутри? Бывало ли полное раскрепощение?

Алексей Иванович поймал себя на мысли о том, что многие его поступки объясняются до неправдоподобия просто: ему не хотелось, чтобы о нем плохо думали. Ему нравилось выглядеть в глазах каждого, с кем он встречался, умным, энергичным, принципиальным. Ему хотелось, чтобы всем нравились его статьи. Чтобы о них говорили. И говорили только хорошее.

«Ну и что? — подумал он. — Разве есть люди, которым безразлично отношение окружающих к тому, что они делают? Мне не в чем себя упрекать. Какая чушь, эта никому не нужная рефлексия!»

— Какая чушь! — повторил он вслух и, словно сбросив с себя оцепенение, встал из-за стола. Посмотрел на часы. Было без пятнадцати три. «Надо ехать домой. К семи подгребут гости, а там еще конь не валялся. Приедет ли помочь Лида?»

2

Лида была приятельницей его бывшей жены. Она нравилась Алексею Ивановичу своим спокойным, ровным характером, чуть ироничным взглядом на жизнь. В молодости она была очень красивой, пожалуй, даже не столько красивой, как эффектной. Высокая, стройная, с длинными черными волосами и матовой кожей лица, Лида нравилась мужчинам, и Рукавишников всегда удивлялся, почему жена, настороженно относящаяся ко всем его знакомым женщинам, так спокойна, когда дело касалось ее подруги. Она даже сказала как-то с едким сарказмом Алексею Ивановичу после одной вечеринки, на которой он много танцевал со своей сослуживицей, веселой и энергичной Таней Шмелевой:

— У тебя, Алеша, плохой вкус. Бабы тебе нравятся всегда вульгарные. Я бы на твоем месте уж если ухаживала за кем, то только за Лидой Каревой. Все при ней: и красивая, и фигурка что надо, и умница...

Рукавишников и сам все это видел. У него с Лидой сложились очень добрые, дружеские отношения. Проскальзывала в этих отношениях какая-то нарочитость, то чуть-чуть преувеличенная любезность, то грубоватая фамильярность. Так, как бывает у брата и сестры, половину жизни проживших под одной крышей. Но светилось в Алексее Ивановиче, особенно в первые годы их знакомства, скрытое за этой внешней суетой отношений и более глубокое, нежное чувство к Лиде. Он любил свою жену, был даже по-настоящему влюблен в нее, но ему всегда доставляло огромную радость общение с Лидой. Наверное, такая добрая дружба не могла бы продолжаться долго, если бы Рукавишников не чувствовал ответной теплоты. Но в их отношениях существовала особая демаркационная линия, дальше которой они, по обоюдному молчаливому согласию, не шли. Только один раз переступил Алексей Иванович эту линию...

Так совпало, что в одно и то же время они приехали в командировку в Москву. Лида остановилась у своих дальних родственников, Рукавишников жил в гостинице «Россия». Всю неделю они были заняты и только по вечерам перезванивались по телефону. В пятницу Лида должна была уехать в Ленинград, и они сговорились встретиться в час в скверике Большого театра, а потом вместе пообедать. Алексей Иванович освободился раньше, чем ожидал, и, не зная, куда себя деть, бесцельно бродил по улице Горького. Он пожалел, что не назначил Лиде встречу пораньше. «Погуляли бы вместе по Москве, успели бы сходить в Кремль». Он с удовольствием думал о предстоящем свидании с Лидой, о том, как пойдут они пообедать, обязательно в «Россию» и обязательно в ресторан на двадцать первом этаже. А потом все-таки погуляют вместе по Москве. И жалел, что некуда ей сейчас позвонить.

В двенадцать Рукавишников подходил к Большому театру. А Лида уже сидела на скамейке среди сосредоточенных, углубленных в себя стариков и старушек, греющихся на ярком майском солнце. Она тоже решила прийти пораньше...

Радостное возбуждение не покидало их весь день.

После обеда они пришли в номер к Рукавишникову. Казалось, что вся Москва затоплена солнцем. Оно било прямо в глаза, мешая смотреть на Кремлевские стены, у основания которых уже собиралась вечерняя синь, на белую чудо-колокольню, на древнюю площадь, рябившую сеткой брусчатки.

— До чего же хорошо! — мечтательно вздохнула Лида, остановившись у окна. — Так бы и смотрела не отрываясь...

Рукавишников подошел сзади и обнял ее. Лида склонила голову чуть набок, прислонилась к Алексею Ивановичу.

— Правда хорошо, Алеша? — тихо спросила она.

— Правда, правда, — сдавленным голосом сказал Рукавишников и стал целовать ей шею, щеки. Потом повернул ее к себе.

— Ты ли это, Алешенька? — шептала Лида, улыбаясь. — Откуда столько нахальства? — Он стал целовать ее в губы, не давая сказать ни слова.

Она не сопротивлялась, когда Рукавишников снимал с нее одежду, только улыбалась, смотрела на него. Без удивления, без укора. А потом вздохнула и сказала тихо:

— Не надо, Алеша! Завтра ты казнить себя будешь. Я тебя знаю...

Они сблизились только после того, как Рукавишников развелся. И произошло это как-то само собой, очень просто и естественно. Рукавишниковы разменяли свою большую квартиру. Алексею Ивановичу досталась однокомнатная, в центре. Он не стал дожидаться, пока в ней сделают ремонт, переехал сразу, как только получил ордер. Купил в тот же день пахнущий лаком, обитый неимоверно ярким материалом широкий диван, книжные полки. Кухонную мебель ему отдала жена. Вечером, когда в огромной, неуютной комнате, с ободранными обоями и яркой лампочкой в запыленном патроне, он разбирал пачки с книгами, в дверь позвонили. Никто из друзей еще не знал его нового адреса, и Рукавишников удивился: кто бы это мог прийти?

На пороге стояла Лида.

— С новосельем, соломенный вдовец! — приветствовала она Алексея Ивановича. — Забирай приношения волхвов. — Лида протянула большой пакет, перевязанный бечевкой, и хозяйственную сумку. Алексей Иванович забрал вещи, провел Лиду в комнату. В сумке что-то позвякивало.

— Откуда ты узнала адрес? — Рукавишников был приятно удивлен.

— От Анюты, от кого же еще. — Лида деловито оглядывала комнату. — А знаешь, Алешенька, у тебя будет прекрасная квартира. Я так и представляю здесь темно-синие обои, большую хрустальную люстру, нейлоновые занавески.

— Ага! — отзывался Алексей Иванович скептически. — И кузнецовские тарелки по стенам! — Все сейчас выглядело здесь запущенно и уныло.

— Твоя бывшая Анюта сказала мне по телефону, что забыла выделить тебе кастрюли и посуду. А ты небось и не вспомнил о том, что придется теперь готовить самому? Правда, не вспомнил?

В хозяйственной сумке оказалась посуда — кастрюльки, старая сковородка, разномастные тарелки и чашки. Рукавишников узнал две чашки — лет десять тому назад они дарили такой сервиз Лиде на день рождения.

— Потом выбросишь, — сказала Лида, заметив, что Алексей Иванович смотрит на посуду с сомнением. — Когда разбогатеешь... Зато постельное белье я купила тебе прекрасное, настоящий лен.

Рукавишников нашел еще в сумке две пачки «Московских» пельменей, пачку соли и банку с горчицей.

В два часа ночи Лида закончила мытье полов, уборку кухни.

— Давай-ка, Алешенька, ставь чайник да свари пельменей, — сказала она. — А я пошла в ванну.

Из ванны Лида вышла раскрасневшаяся, в чалме, повязанной на голове. Пижама Алексея Ивановича, которую она надела, очень шла ей к лицу.

— Лидка, а ты еще хоть куда! — восхитился Рукавишников. — И почему тебя замуж никто не берет?!

— Замуж? Чтобы потом с каким-нибудь олухом, вроде тебя, вот так же разъезжаться? Нет уж, увольте, Я женщина другая и свободная...

Она постелила новое льняное белье на новом, пахнущем свежим лаком диване. Подушка была только одна, и Лида надела наволочку на свернутые в валик полотенца.

— А помнишь майский день в Москве? — спросил Алексей Иванович, гладя еще влажные Лидины волосы. Она прильнула к нему всем телом и тихо засмеялась.

 

...С тех пор прошло уже четыре года. Они встречались не часто: Лида подолгу бывала в командировках на консультационных пунктах своего института, разбросанных по городам Северо-Запада. Она преподавала английский на заочном отделении.

Рукавишников не раз думал о том, а не жениться ли ему на Лиде. Когда тебе за сорок, становишься придирчив и осторожен. Но Лиду он знал уже столько лет! И все-таки тянул, не мог решиться, оправдывая себя тем, что смешно надевать хомут, недавно выйдя от судьи, признавшего недействительным прежний брак. И Алексей Иванович все хотел оглядеться, вкусить, как он сам говорил, холостой жизни...

Домой он попал лишь к шести — за час до того срока, к которому пригласил друзей. Стол уже был накрыт, на кухне стояли блюда с салатом, красиво разделанная селедка, тонко нарезанная ветчина. Лежала буханка хлеба и батоны, а рядом с ними — большой нож. Рукавишников улыбнулся — Лида не подвела, обо всем позаботилась. В комнате, на журнальном столике, стоял большой букет белой сирени, початая бутылка его любимого «Отборного» коньяку и две рюмки. Одна целая, другая пустая. И записка:

«Алешенька, — писала Лида, — я тебя поздравляю! Будь всегда добрым и не забывай про меня. За твое здоровье я выпила эту рюмку. Моим коньяком одров своих не пои. Мы его выпьем вдвоем».

«Не осталась!» — с сожалением подумал Алексей Иванович. Лида еще вчера предупредила его, что на вечеринке не будет, но он до последнего момента надеялся.

В те времена, когда Рукавишников был еще женат, Лида частенько ходила вместе с ним и с Анютой на редакционные вечера, на новогодние капустники, хорошо знала многих сотрудников редакции, а Гриша Возницын даже пытался за ней ухаживать, но безуспешно. Возницына Лида недолюбливала. «Слишком самоуверен», — отвечала она Анюте, когда та допытывалась о причине неприязни, и держалась с Гришей всегда подчеркнуто холодно.

— Ты просто сердишься на Возницына за то, что он уже женат, — подтрунивал над Лидой Алексей Иванович. Подтрунивал до тех пор, пока она не сказала ему с какой-то странной улыбкой:

— Я же не сержусь на тебя за то, что ты любишь Анну.

Рукавишников не нашелся что ответить, но именно с тех пор почувствовал, что за дружеским Лидиным расположением к нему скрывается нечто большее.

Иногда Лида появлялась у них вместе со своим сослуживцем Виталием Петровичем, крупным, седовласым и респектабельным. Виталий Петрович был старым холостяком, до приторности вежливым и чопорным. Наверное, эта приторность и отпугивала Лиду — у Виталия же Петровича, похоже, были самые серьезные намерения. Он даже знакомил Лиду со своей старенькой мамой...

С тех пор как Рукавишников разошелся со своей женой, Лида старалась не встречаться с его сослуживцами. На все расспросы Алексея Ивановича она лишь пожимала плечами и говорила, как непонятливому ребенку:

— Неужели ты сам не догадываешься почему? — И больше, как ни старался, Рукавишников ничего от нее добиться не мог.

 

Первым пришел Гриша Возницын.

— Старик, мои тебе поздравления и скупой мужской поцелуй! — Возницын, держа в одной руке букетик гвоздик, в другой — кулек с пирожками, крепко обнял Алексея Ивановича и поцеловал. От Гриши чуть-чуть попахивало спиртным, и Рукавишников поинтересовался:

— Где ты успел причаститься? Думаешь, здесь тебя поить не будут?

— Учуял, старый лис? — рассмеялся Гриша. — Надо же было отметить мой бенефис, как изволил выразиться шеф. Выпили с ребятами по рюмке. — Он разделся и прошел в комнату. Положил на стол кулек и поискал глазами, куда бы поставить гвоздики. Заметив букет сирени, сказал:

— Меня опередили? И я не ошибусь, если скажу, что женщина. — Он приоткрыл дверь в кухню, заглянул туда и разочарованно пробасил:

— Никого... А где же добрая фея? Не сам же ты создал это благолепие? — Возницын кивнул на стол, заставленный закусками.

— Добрые феи творят свои дела незаметно, — рассмеялся Алексей Иванович.

— Нет, правда, Алеша, а где же Лида?

— Она сказала, что ты напьешься и опять будешь приставать к ней.

Возницын поморщился:

— Любишь ты, дружище, говорить неприятные вещи. Если бы я не знал тебя уже лет тридцать, я бы обиделся. Но за то, что не стал раздувать свои бредовые сомнения на редколлегии, — спасибо. Правда, Алексей, спасибо! А то если уж старые друзья начнут ставить палки друг другу в колеса, то хоть в петлю полезай. — Он подошел к столику, на котором стоял магнитофон, порылся в кассетах, выбрал одну из них и включил звук. Рукавишников уже знал, что сейчас запоет цыганские песни Валя Дмитриева. За долгие годы знакомства Алексей Иванович хорошо изучил Гришины привязанности и вкусы...

 

Вскоре после Гриши пришли остальные приглашенные — заместитель главного Кононов, Спиридонов, Борис Сарматов, молоденькая сотрудница из отдела литературы Оленька Белопольская, заведующая редакцией Вера Савельева. Принесли огромный именной торт из «Севера» и красивую настольную лампу.

— Чтобы вам, Алексей Иванович, писалось при свете этой лампы легко и интересно, — сказала передавая подарок, Оленька и, смутившись, покраснела.

— Вот что делается в литотделе! — закричал Сарматов. — Сплошной подхалимаж. Обзавелся юными сотрудницами и небось разводит с ними шуры-муры! — Оленька совсем засмущалась, а все дружно галдели и тискали Рукавишникова в объятиях. Только Гриша Возницын смотрел косо на Спиридонова. Да и то пока не выпил несколько рюмок.

Застолье получилось непринужденное и веселое. Много танцевали, спорили, обсуждали редакционные дела. Каждый старался перещеголять другого по части красноречия. Тосты за новорожденного были теплые и задушевные. Алексей Иванович сидел умиротворенный. Думая о том, что хорошо все же иметь много друзей, собираться вот так время от времени, спорить о жизни, о литературе. Он жалел только о том, что нет с ним сейчас Лиды. Он даже звонил ей и пытался уговорить приехать.

— Алеша, я уже бай-бай. Выкупалась в ванне и читаю детектив...

Гриша, услышав, что Алексей Иванович разговаривает с Лидой, выхватил трубку и кричал ей:

— Лидок! Я сейчас беру такси и еду за тобой! Будь готова, старушка!

Но Лида повесила трубку.

— Вот так со старыми друзьями! — обиженно протянул Гриша. — Сказала, в следующий раз...

Расходились после двенадцати. Алексей Иванович вышел проводить гостей. Все, кроме Возницына, ехали на метро.

3

На световом табло рядом с Московским вокзалом скакали два всадника. Один из них поднял руку и раскрутил лассо... «СКОРО» — вспыхнули огромные синие буквы. Морозный воздух светился вокруг них сине-зеленым нимбом. И снова скакали неоновые всадники, а над ними повис уже настоящий, тоже в морозном нимбе, ущербный месяц.

«Скоро на экранах новый художественный фильм...» — прочитал Алексей Иванович. Долго же нет автобуса. Рукавишников чувствовал, как медленно заползает холод под дубленку, под шерстяную рубашку и начинают леденеть пальцы в теплых сапогах. Но Алексею Ивановичу было лень двигаться. Ему казалось: начни он двигаться — уйдет последнее тепло. Он смотрел на рекламу, на всадников, преследующих кого-то среди гор и гигантских кактусов, и улыбался: «Вот сейчас бы туда, в горы. В тепло...»

— Ты чего, Алеха, лыбишься? — спросил Возницын. — Вот отморозим мы сейчас с тобой ноги — тогда поулыбаешься. — Сам Возницын то смешно подпрыгивал, то стучал ботинком о ботинок. Да, зима в Ленинграде выдалась суровая, с пронизывающими северными ветрами, с морозами под тридцать. Еще не было и часа, а Невский словно вымер. Редко-редко виднелись прохожие с поднятыми воротниками да проносились одинокие автомобили, оставляя за собой клубы белого пара. Автобуса не было.

— Пошел бы сразу пешком, давно был бы дома, — ворчал Возницын. Ехать ему было совсем недалеко, но, простояв пятнадцать минут, всегда начинаешь думать: стоит только пойти пешком, как тут же обгонит автобус.

Рядом с автобусной остановкой уже несколько минут назад остановилась женщина. Алексея Ивановича поразило, как легко она одета: короткое серенькое пальто, темный платок повязан на голове, как у деревенских богомолок. Ее лица не было видно: облокотившись на железный поручень у витрины магазина, она стояла к ним спиной, но, судя по фигуре, женщина совсем молодая. Рукавишников обратил внимание на стройные ноги в нейлоновых чулках.

— Она же обморозится, — сказал Алексей Иванович, кивнув на нее Грише. — Тоже мне, выфрантилась, ноги-то совсем красные!

И тут он не услышал, нет, а почувствовал, что женщина плачет. Плечи ее дергались, да и по всему телу время от времени словно судорога пробегала.

«Ну вот еще история... — подумал он. — С мужем поругалась, что ли? Уж выплакивалась бы дома, в тепле...» Он оглянулся, подумав, что тот, с кем поссорилась женщина, может быть где-то рядом. Но улица была пустынна. Лишь вдалеке, ссутулившись от мороза, удалялись двое мужчин.

— Да, по такой погоде застынет девка, — покачал головой Возницын. — А может, пьяная?

Алексею Ивановичу стало жаль плачущую женщину, и он подошел к ней, смутно ощутив, что вся эта история не закончится здесь, на морозной привокзальной площади.

— Может быть, вам нужна помощь? — спросил Алексей Иванович.

Женщина не откликнулась, только плечи ее перестали трястись.

— Вас кто-то обидел?

Она повернула к нему лицо, и Алексей Иванович увидел, что перед ним девушка, почти девчонка. Из-под платка торчал черный вихор, большие глаза были заплаканы, по щекам размазана тушь.

— А вам-то что?! — устало сказала девушка.

— Да ведь холодно. Замерзнете.

— Алеша! Мой автобус! — крикнул Возницын, Алексей Иванович обернулся. К остановке, и правда, подходил автобус. «Эх, надо мне было привязаться к девчонке со своими расспросами!» — мысленно обругал он себя, но уйти от нее уже не мог.

— Подожди, Гриша, — попросил он. — Нужно же ей помочь! Пропадет.

Возницын нехотя подошел, и с сомнением уставился на девушку. С грохотом захлопнулись двери «тройки», и автобус ушел.

— Девушка, так нельзя! — сказал Алексей Иванович как можно мягче. — Вы же простудитесь. Скажите адрес, я отвезу вас домой. Сейчас остановим такси и поедем.

— Ну что ты, дядечка, привязался. Нет у меня дома. — В глазах у девушки было такое безразличие, что Алексею Ивановичу стало не по себе.

— Тогда надо устроиться в гостиницу. — Девушка отвернулась от него, и Рукавишников увидел, что ее бьет мелкая дрожь. — Я вам помогу устроиться в гостинице. Есть недорогая в Новой Деревне. У меня там знакомый администратор, — он обернулся к Грише. — Отвезем ее в «Лесную»?

Возницын пожал плечами:

— Можно и отвезти. Только она же не мычит не телится! Милая, — обратился он к девушке. — Тебя же небось мама обыскалась. Сейчас дадим денег на такси, остановим машину...

Похоже, что слова не доходили до нее. «Может быть, она обыкновенная потаскуха? — подумал Рукавишников. — Какой-нибудь «возлюбленный» побил ее, вот и плачет. Пусть разбираются сами...»

Но что-то заставило его остаться. Непохожа была девушка на «привокзальную красотку». Алексей Иванович хоть и не разглядел хорошо ее лицо, но успел заметить, что в нем нет и намека на стервозную вульгарность и потасканность — этих непременных спутников женской распущенности. И одета она была слишком скромно. Бедно и скромно.

— Что же нам с тобой делать? — задумчиво сказал он. — Оставить тебя одну на таком морозе мы не можем... Ты знаешь, сколько градусов? Тридцать пять. Меня уже в шубе начинает колотить. Может быть, есть знакомые в городе?

— Нету, — она наконец заговорила.

— Ну, а вариант с гостиницей? Если у тебя нет денег, я заплачу. — Рукавишников начал говорить ей «ты» машинально, наверное оттого, что вдруг почувствовал себя ответственным за эту девчонку, и это как бы давало ему право на покровительственный тон.

— У меня нету паспорта.

Все оказывалось значительно сложнее. Без паспорта не поможет ни один знакомый администратор. Алексей Иванович присвистнул.

— Может быть, пойти в милицию? Они помогут с ночлегом, — сказал он как можно мягче, но и сам чувствовал, что милиция не лучший вариант. Есть ведь специальные комнаты...

Девушка посмотрела на него с укором и, резко отвернувшись, пошла в сторону Московского вокзала.

Рукавишников догнал ее. Взял под руку. Она не вырвала руку, но и не убавила шагу. Гриша, ворча что-то себе под нос, шел следом.

— Про милицию я сказал не подумав. Но есть и другие варианты.

Никаких других вариантов не было. Кроме одного — привести ее к себе домой. Или к Грише. Пусть переночует... Но у Алексея Ивановича никак не поворачивался язык сказать ей об этом. Его мучили сомнения. А вдруг она все-таки из этих... Или воровка, работающая под «сироту казанскую»...

Наконец он решился:

— Переночуешь у кого-то из нас. — Он подумал о том, что лучше всего было бы отвезти ее к Грише. Там жена, теща, — женщины поймут, что к чему. Подумал так и посмотрел на Возницына. Но Гриша, уловив, чего хочет от него приятель, недовольно сморщился и, стараясь, чтобы не увидела девушка, махнул рукой.

— Пойдем ко мне, — сказал Алексей Иванович. — А утром займемся поисками твоих родных.

Девушка остановилась и посмотрела на Рукавишникова долго, в упор. Словно хотела узнать, что у него на уме. Потом просто, без всяких интонаций, сказала:

— Пойдем.

— Ты мне утром позвони, Алеша, — сказал Возницын. — Я тоже подключусь. А ты, девушка, не робей! Поможем. И дом найдем, и маму найдем! — Он обернулся и увидел автобус, подходивший к остановке. — Ну я помчался! Это небось последний. — Возницын подмигнул Алексею Ивановичу и вприпрыжку побежал к остановке.

«Ну и приключение нашел я на свою голову!» — подумал Алексей Иванович и усмехнулся. Ему даже стало весело. Он подумал о том, что дома еще не убраны со стола закуски, выпивка. Он поджарит картошки, накормит девушку. У него у самого снова пробудился аппетит, а хмель уже давно выветрился из головы. И еще он подумал о том, что семейство Маркеловых, живущее в квартире напротив, уехало на неделю за город и никто их с девушкой не увидит. Не то чтобы к Рукавишникову никогда не ходили женщины, просто эта была слишком молода.

Он взял ее под руку и снова почувствовал, как мелко-мелко дрожит худенькая рука. Девушка не отняла руку, и они быстро пошли по улице, за всю дорогу не проронив ни слова. Молча поднялись по лестнице на третий этаж. Алексей Иванович торопясь открыл дверь и пропустил вперед девушку. Она безбоязненно шагнула в темноту.

— Сейчас, сейчас. — приговаривал он, ища рукой выключатель. Вспыхнул свет. Алексей Иванович ободряюще улыбнулся.

— Снимай пальто. Вешай сюда, — он быстро стянул с себя дубленку, кинул на маленький столик шарф, шапку.

Девушка словно оцепенела, стояла не шелохнувшись, не расстегнув пуговиц пальто.

— Ну что ж ты? — Алексей Иванович понял, что гостья намерзлась и боится пошевелиться, боится снять пальто.

— Раздевайся, раздевайся! Сейчас вскипячу чай, поесть подогрею. — Алексей Иванович расстегнул пуговицы ее пальто. Оно было совсем легонькое. — И платок снимай. Все же холодное! Сейчас укутаю потеплее.

На девушке было красивое, вишневого цвета, шерстяное платье. Словно она только пришла с вечеринки или праздничного бала. Только на груди, от самого ворота до талии платье было разорвано. Девушка подняла руку, стянув ворот в горсть и всхлипнула. Рука ее бессильно опустилась. В вырезе виднелся уголок тела, покрытого гусиной кожей.

Алексей Иванович принес из ванны толстый махровый халат, накинул ей на плечи.

— Пойдем, милая, в комнату, — он легонько подтолкнул девушку к двери. Зажег свет.

Стол был заставлен тарелками с недоеденными закусками, грязными рюмками, початыми бутылками. Скользнув по нему равнодушным взглядом, девушка подошла к окну и с каким-то стоном лихорадочно прижала руки к батарее.

Рукавишников подвинул к батарее кресло, усадил свою необычную гостью.

— Сними туфли, ноги погрей! — скомандовал он и дотронулся до батареи. И тут же отдернул руку. Батарея была раскалена. Пока стояли сильные морозы — топили на совесть.

— Да как же ты не обожжешься? — изумился Алексей Иванович. И в первый раз увидел улыбку на ее лице.

— Н-не-е обож-ж-гусь, н-нн-е беспокойся. — У нее зуб не попадал на зуб.

— Ну и хорошо, ну и хорошо! — обрадовался Рукавишников.

У девушки была добрая улыбка. Да и лицо, хоть и посиневшее, хоть и с размазанной тушью под глазами, было красивое и доброе. Она сбросила прямо на пол платок, и густые черные волосы рассыпались по плечам.

Алексей Иванович пошел на кухню, поставил чайник. «Вот так штука, вот так штука! — шептал он, вытаскивая из шкафчика сковородку, кидая на нее холодный картофель. — Откуда она свалилась на мою голову? А хороша-то как?! Правда, хороша...» — Ему понравилось, что девушка обратилась к нему на «ты». Было в этом «ты» что-то такое, от чего сердце у Рукавишникова екнуло, словно сбилось с привычного ритма.

Когда он вернулся в комнату, она уже сняла туфли и прислонила ноги к батарее. Сквозь нейлон краснела схваченная морозом кожа, Алексей Иванович принес теплые войлочные тапки и сел на стул рядом с девушкой. Она посмотрела на него благодарно и снова улыбнулась.

— Как тебя зовут?

— Лариса.

— А меня Алексей Иванович. Можешь звать Алексеем.

Лариса кивнула. Он увидел, что девушка смотрит на стол с остатками ужина.

— Сейчас поджарится картошка. Может быть, дать пока бутерброд?

— Ага.

Он взял кусок хлеба, густо намазал маслом, положил обветрившийся уже ломтик ветчины. Потом в нерешительности посмотрел на бутылку с водкой. Лариса заметила его взгляд.

— Налей, быстрее согреюсь.

Из того, как ее передернуло после глотка водки, Алексей Иванович понял, что этот напиток Лариса употребляет не часто.

Ела она медленно, не жадно и постепенно приходила в себя. От тепла и от водки на бледных щеках проступал румянец. Глаза заблестели.

— Хорошо-то как. Я думала, совсем замерзну. — Она встала, сунула ноги в тапки. Халат скользнул с плеч на пол. Разорванный ворот платья повис, открыв красивый кружевной лифчик. Лариса нагнулась за халатом, и Рукавишников подумал о том, что ей уже лет восемнадцать. У нее была большая грудь.

— Как это тебя угораздило? — спросил Алексей Иванович и кивнул на разорванный ворот платья.

— А-а... — Лариса болезненно сморщилась. — 3наешь, мне бы сейчас под горячий душ. Согреться как следует.

— А ужин?

— Я уже не хочу есть, — она обвела глазами комнату, на секунду задержала взгляд на стенке с книгами.

— У тебя однокомнатная?

— Да.

— А где же мне лечь?

— Да вот же, диван.

— А ты?

— У меня есть раскладушка.

Лариса как-то совсем по-бабьи, по-взрослому усмехнулась и вздохнула:

— Покажи, где ванна... — Она упорно не называла его по имени.

Алексей Иванович провел девушку в ванну, показал, где взять мыло, шампунь. Когда он принес из комнаты большую махровую простыню, Лариса была уже без платья и снимала колготки.

— Прости, — сказал Рукавишников хрипловатым голосом. — Вот тебе вытираться. — Лариса протянула руку за простыней, и он заметил у нее на руке, на груди ссадины и кровоподтеки.

Алексей Иванович осторожно притворил дверь ванны и прошел в комнату. «Вот так штука, — опять прошептал он и улыбнулся. — Неужели она... нет. Кажется, скромная девчонка. Наверное, попала в переплет. Может быть, поссорилась с мужем? А хороша...» И снова у него сладко заныло в груди.

Он собрал со стола грязную посуду, унес в кухню. В ванной лилась сильная струя воды, и Алексей Иванович представил, как стоит под душем его стройная молодая гостья. И тут же отогнал эту мысль. «Ну-ну, старый конь, без иллюзий. Решил быть добрым христианином, так уж и будь им до конца». Но мысль эта не ушла совсем, а только отодвинулась куда-то глубоко-глубоко. Он чувствовал ее присутствие, как чувствует роговица глаза недавнее присутствие уже вынутой песчинки.

Расстелив постель на диване, Рукавишников достал с антресолей раскладушку, расставил ее у книжных шкафов, подальше от дивана. Потом пошел на кухню, заварил чай и стал мыть посуду.

«Долго же Лариса отогревается, — подумал он, прислушиваясь к мерному шуму воды в ванной. — Намерзлась, бедняга». Что-то насторожило его в шуме воды. Шум был слишком равномерный и жесткий, совсем не такой, как если бы вода лилась на человеческое тело. И не слышалось плеска, звуков моющегося человека. «Может быть, она уже одевается?» Но шли минуты, а вода лилась так же ровно и монотонно.

Обеспокоенный Рукавишников подошел к двери, позвал:

— Лариса? Ты скоро? Чай заварен...

Может быть, она там заснула?

— Лариса!

Никакого ответа. Алексей Иванович постучал громче. Еще громче.

Монотонный шелест дождя, падающего на озеро...

Дверь была не заперта. Вода, заполнившая ванну до краев, тоненькой струйкой бежала по черному кафелю на пол. Черные волосы, словно водоросли, колыхались на поверхности воды, скрывая лицо девушки. На какую-то долю секунды Алексей Иванович замер, как будто его разбил внезапный паралич. И в эту долю секунды, — не подумал, нет, просто не успел бы подумать, а сразу осознал — и умом и сердцем, каждой клеточкой своего существа, — случилось непоправимое. Это было как падение с огромной высоты — когда времени хватает лишь на то, чтобы понять: обратной дороги нет.

...Он кинулся к ванне, выхватил ее тело из воды. «Искусственное дыхание, искусственное дыхание», — шептал он, словно хотел успокоить и себя, и Ларису, но уже понимал, что все это бесполезно, — и по тому, как повисли ее руки, и по тому, каким неподатливым было ее горячее тело. Бегом он принес девушку в комнату, положил на постель. «Искусственное дыхание... — снова пробормотал он, еще не представляя, как его нужно делать. — Кажется, сначала положить на живот, чтобы вылилась вода...» Ничего не помогало. Рукавишников начал щупать ее пульс и от волнения хватал то за одну, то за другую руку. Наконец он сообразил, что надо вызвать «скорую помощь»...

Позвонив, он пошел в ванную комнату, закрыл душ. На полу плескалось море воды, но Алексей Иванович не обратил на это внимания. Он и сам промок насквозь пока вытаскивал Ларису.

Рукавишников накрыл девушку одеялом, подложил под голову подушку. Ему вдруг показалось, что она жива, приходит в себя. Он начал трясти ее, повторяя, как в бреду:

— Лариса, Ларисочка, ну очнись же, очнись!

...«Скорая» приехала минут через десять. Врачиха и сестра, обе молоденькие, усталые, медленно, как показалось Рукавишникову, очень медленно разделись.

— Где можно помыть руки?

— Руки? — переспросил он и вспомнил, что ванна залита водой.

Он провел их в кухню, дал полотенце. На плите свистел чайник. Алексей Иванович выключил его.

— Что случилось? — спросила врачиха, входя в комнату. Она поеживалась, зябко потирала руки.

— Вот... — Рукавишников протянул руку к дивану, на котором лежала Лариса. Мокрые черные волосы разметались на подушке.

— Что с ней? — врачиха подошла к дивану, внимательно вглядевшись в лицо девушки. Сестра стала у нее за спиной, выглядывая из-за плеча.

— Она мылась в ванной, — он говорил с трудом, еле ворочая языком. — Довольно долго мылась. Я стал беспокоиться...

Врачиха откинула одеяло, взяла безжизненную руку, отыскивая пульс. Ссадины на руке, на большой красивой груди Ларисы стали багровые.

— Когда я вошел, она была в воде. Я пытался сделать искусственное дыхание...

Врачиха отпустила Ларисину руку, вынула из халата стетоскоп и приложила под левой грудью. Сестра с жалостью посмотрела на Рукавишникова.

— Ваша дочь?

— Нет. И не дочь, и не жена, — сказал Алексей Иванович, чтобы сразу внести ясность. — Просто знакомая.

— Какая хорошенькая, — сестра покачала головой и снова посмотрела на Рукавишникова. Теперь к жалости примешалось любопытство.

— Она умерла, — сказала врачиха. Алексея Ивановича поразило, как спокойно и деловито она это сказала. — Видимо, захлебнулась.

— А реанимация? Реанимация! Неужели ничего нельзя сделать? — Он почувствовал, как срывается у него голос, и никак не мог унять внутреннюю дрожь.

— Какая реанимация, гражданин, — врачиха отошла от дивана. — Девушка мертва. Где можно мне сесть? — она посмотрела на обеденный стол, с которого Рукавишников еще не успел убрать бутылки. Несколько тарелок с колбасой и сыром выглядели нелепо.

— Вот сюда, пожалуйста сюда, — пригласил он ее к письменному столу. Сдвинул какие-то рукописи, книги.. Одна книга упала, и сестра подобрала ее.

— Скотт Фицджеральд, — пробормотала она. — В нашу библиотеку не дали ни одного экземпляра.

— Галина, — строго сказала врачиха, — ты опять за книги! Подай, пожалуйста, портфель...

Рукавишников метнулся в прихожую. Принес маленький портфельчик. Наверное, врачиха заметила, как дрожат у него руки.

— Вам нехорошо? Галя, сделай укол. — Она назвала какие-то лекарства, но Алексей Иванович не расслышал.

Пока сестра готовила шприц, позванивая иглами в железном ящике, Рукавишников сидел на стуле, вцепившись руками в колени.

— Как зовут умершую? — спросила врачиха.

Алексей Иванович вздрогнул. Это слово никак не укладывалось у него в мозгу. Час назад он чувствовал себя чуть ли не спасителем замерзавшей на улице девчонки... Всего час назад.

— Ее зовут Лариса.

— Назовите фамилию, отчество. Год рождения.

Рукавишников покачал головой:

— Это все, что я знаю. Час назад я встретил ее на улице. Совсем замерзшую, без денег, без паспорта. И привел сюда. — Он не сказал: «Привел к себе». Ему казалось, что все это происходит в каком-то чужом доме и сам он посторонний здесь. Случайный свидетель.

— Наверное, она поссорилась дома... Что-то случилось... Лариса не рассказала... Не успела рассказать. Может быть, ее побили. У нее было разорвано платье и синяки, — он говорил не поднимая головы, не замечая, как напряженно, все больше и больше хмурясь, смотрит на него врачиха. Наконец он почувствовал ее взгляд, поднял голову. — Это все, что я знаю...

— О господи! Вот так история, — испуганно сказала сестра.

— Что же делать, Галина? — спросила врачиха. — Наверное, милицию надо вызвать?

— Да, наверное...

— Вы не вызывали?

Рукавишников мотнул головой. Он встал, подошел к телефону и, стиснув зубы, поднял трубку...

Все последующие события Алексей Иванович помнил плохо. Сестра сделала укол, и на него навалилась тупая, тягучая усталость. Он равнодушно отвечал на вопросы приехавших милиционеров, принес им из прихожей легонькое Ларисино пальто, равнодушно смотрел, как эксперт фотографировал труп, показывал, как лежала девушка в ванне. И делал с покорной обреченностью все остальное, о чем его просили. Только один раз он вспылил, закричал на сотрудника, составлявшего протокол. После каждого ответа Алексея Ивановича сотрудник кривил губы в усмешке и многозначительно приговаривал: «Понятно».

— Значит, познакомились с покойной у Московского вокзала? Понятно... Пригласили к себе? С какой целью? Понятно.

— Ничего вам не понятно! — крикнул Рукавишников. — И никому пока не понятно! А вы заладили, как попугай....

— Прошу без оскорблений, — строго сказал сотрудник. Но от комментариев уже воздерживался. Писал свой протокол молча и сосредоточенно.

Врачиха и сестра сидели в сторонке, внимательно следя за всем происходящим. Только сестра время от времени вздыхала, качая головой, и, как показалось Рукавишникову, поглядывала на него с сочувствием.

Когда все было закончено, Рукавишников подписал протокол и санитары унесли Ларису, сотрудник сказал Алексею Ивановичу:

— Временно, пока будет идти расследование, прошу из города никуда не уезжать.

Врачиха попрощалась с Рукавишниковым кивком головы, а Галина пожала руку.

— Вы не убивайтесь так сильно...

Оставшись один, Алексей Иванович лег на раскладушку и пролежал до утра, бездумно рассматривая причудливые блики, отбрасываемые уличными фонарями на потолок.

4

Он задремал лишь тогда, когда начало светлеть. Но тут же проснулся. Наверное, потому, что вздрогнул, увидев во сне, как проваливается в бездонную пропасть. Проснувшись и отойдя от испуга, долго лежат с закрытыми глазами, отдаляя момент, когда придется увидеть следы ночного кошмара, пугаясь оттого, что надо будет опять с кем-то разговаривать, отвечать на вопросы, на которые не существовало ответов. Наконец он взял себя в руки и вскочил с раскладушки. В комнате горел свет, было натоптано. Алексей Иванович подошел к дивану. На подушке лежало несколько длинных черных волосинок...

В прихожей, в ванной тоже горел свет. Выходная дверь на лестницу была чуть приоткрыта.

Умывшись в кухне, Рукавишников оделся и вышел на улицу. Мороз немного отпустил, На остановках толпились люди. Шум и сутолока большого города вернули Алексею Ивановичу ощущение жизни. Он зашел в парикмахерскую, побрился.

Первым, кого он встретил в редакции, был Гриша Возницын.

— Ну как, старик? Самочувствие нормальное? — Гриша внимательно посмотрел на Рукавишникова. — А что мы такие кислые? Кажется, все было вчера в норме. Никто не перебрал, и новорожденный в том числе. Я помню, сколько осталось недопитого... — Он вдруг хитро улыбнулся. — Да, кстати, а та замерзающая снегурочка?

Алексей Иванович взял Возницына под руку, завел в свой кабинет, показал на кресло, а сам остался стоять, прислонившись к подоконнику.

Гриша, недоумевая, смотрел на Рукавишникова.

— Случилось большое несчастье, старина...

Он стал подробно рассказывать о ночном кошмаре и вдруг почувствовал, что Возницын страшно испугался. Испугался не за него, не за то, что произошла трагедия. Испугался за себя... На лбу у Гриши выступили мелкие бисеринки пота, он опустил голову и весь напрягся, словно его корежила судорога. Рукавишников замолк на полуслове. В первый момент у него даже появилась мысль: уж не плохо ли Грише? Он даже хотел предложить Возницыну воды, но Гриша вдруг резко поднялся с кресла и прошелся по комнате. Когда наконец он повернул лицо к Рукавишникову, Алексей Иванович понял: Гриша его предаст.

— Что тебе сказали милиционеры? — Голос Возницына прозвучал холодно и отчужденно.

Рукавишников потерянно усмехнулся:

— Какое это имеет значение!

Гриша долго и сосредоточенно смотрел в окно.

— Я тебе, Алексей, в этом деле ничем помочь не смогу, — выдавил он наконец из себя.

...Что ощущает человек, которого предали? Гнев? Ужас? Боль? Страх? И эти чувства тоже. Но прежде всего невыразимую горечь опустошенности. А предатель? Что волнует его слабую душу? Об этом знает только он один. Но он молчит...

Весь день Алексей Иванович провел как в бреду. Он отвечал на телефонные звонки, читал и засылал в набор материалы, разговаривал с коллегами. Но делал это как автомат. Он не старался понять, почему повел себя так Гриша, не ругал его. Он даже не вспоминал о нем. У него было какое-то странное состояние обреченности.

Лишь иногда Рукавишников словно просыпался и тогда мучился вопросом, звонить или не звонить в милицию? Ему было невмоготу сознавать, что где-то произносится его фамилия, решается его судьба, а он ничего об этом не знает. Сидит, потерянный, за столом и занимается обыденными делами, словно ничего не произошло. Словно мир все еще такой же, каким был и вчера. Он находил десятки доводов за то, чтобы позвонить следователю, и тут же отвергал их. «Когда я им понадоблюсь, меня вызовут, — уговаривал он себя. — Зачем навязываться? Надо вести себя спокойно и естественно... Но ведь естественно и проявить беспокойство», — спорил он сам с собой, чувствуя, что смерть этой девушки стала теперь навсегда фактом его биографии.

Человеческая память имеет свои особенности, наверное у каждого очень индивидуальные. Рукавишникову не раз приходилось слышать, что некоторые люди запоминают или самые радостные, или самые горькие события. А другие помнят все, даже цвет одеяла, в которое кутали их в младенческие годы. У Рукавишникова, как ему казалось, была щадящая память — она хранила в деталях, в первозданной ясности и чистоте лишь немногие эпизоды далекого детства. Самые тяжелые и горькие дни оставались в ней лишь смутными холодящими тенями. Но иногда он ловил себя на том, что не память его щадит, а он сам пытается спрятаться от прошлого, боится нарушить мирное течение жизни горькими воспоминаниями. Ведь как только Алексей Иванович начинал вспоминать о своем детстве, о днях блокады, то сразу же выплывали вопросы, на которые ему было трудно ответить. И правда, почему, например, он ни разу не съездил в Пермь и не разыскал могилу матери? В первые послевоенные годы сделать это тринадцатилетнему парню было не под силу. Потом учеба в морском училище... Тоже сложно. Ну а потом, потом, когда он крепко встал на ноги, обзавелся семьей, перестал жить от получки до получки?

Мать умерла в Перми, во время эвакуации. Все друзья Алексея Ивановича знали об этом, но никто никогда не спрашивал:

«А ты побывал, старик, на могиле у матери? Где, на каком кладбище она похоронена?» Рукавишников и сам редко задумывался об этом. Лишь иногда писал в очередной анкете: «Мать, Рукавишникова (Антонова) Евдокия Филипповна, умерла в городе Пермь в 1942 году во время эвакуации из Ленинграда»... Или когда показывал кому-нибудь из друзей старые, довоенные фотокарточки...

— Какая красивая женщина, — говорили друзья, рассматривая семейные портреты.

И Рукавишников, грустно вздыхая, поддакивал:

— Да, красивая.

Когда она умерла, ей только что исполнилось тридцать три года. Отец, пропавший без вести под Ленинградом в декабре сорок первого, был на год старше.

Рукавишников любил мать, и каждое воспоминание о ней отдавало горечью и болью в сердце.А вот на могилу к ней ни разу не съездил!

 

...На перроне Московского вокзала было многолюдно, но удивительно тихо. Сидели на узлах и чемоданах настороженные, с заостренными лицами дети, оцепеневшие, безучастные ко всему старики, похожие на мумии. Какие-то люди с красными повязками на рукавах раздавали белые квадратики бумаги с печатью и надписью «питание». Рукавишников помнил, что мать, получив такие талоны, принесла откуда-то кастрюльку, на дне которой лежали макароны с тушенкой. Это была неслыханная роскошь — макароны по-флотски! Но Рукавишников не смог съесть ни одной ложки — словно какой-то комок застрял у него в горле. От одного вида еды Алексея подташнивало, апатия навалилась на него, и всю дорогу — с момента, когда они уселись в старенький дощатый вагон пригородного поезда, и до прибытия эшелона с эвакуированными на станцию Пермь-II — какая-то тоска, какая-то скрытая хворь точила его душу. Он ничего не ел — ни хлеб, ни горячую кашу, которой кормили на больших станциях, не попробовал даже свежих овощей, принесенных матерью, пока они ждали состава в Кобоне. Только пил кипяток, в который мать скоблила тоненькие стружки от плитки шоколада, выданного на детские карточки.

Даже шторм, разыгравшийся на озере, не вывел Алешу из оцепенения. Он сидел на узле, прижавшись к матери, и равнодушно смотрел, как сшибаются свинцовые волны, взметая вверх пенистые фонтанчики. Сидел и не отворачивался от холодных брызг.

— Ну что ты, Алешенька? — шептала ему мать, гладя по лицу, по волосам. — О чем ты все думаешь? Может, болит где?

Алексей мотал головой.

— Ну, а что же с тобой, сынок? Совсем ты у меня затих. Поесть бы тебе надо... — Он чувствовал, как мать тяжело вздыхает, как перекатываются с ее щеки на его лицо одна за другой теплые слезинки.

— Все хорошо, мама, — говорил он совсем чужим, ему самому незнакомым голосом. И это пугало мать еще больше.

Только время от времени проносившиеся над их караваном на бреющем полете «ястребки» охранения привлекали внимание Алексея. Он встречал и провожал их взглядом и долго вглядывался в хмурое небо, ожидая, когда они появятся снова.

И еще он думал о том, почему не поехали с ними Возницыны — Гриша с матерью. Ведь столько разговоров было, так подробно обсуждали они с Гришей, что брать с собой, так много мечтали об увлекательной жизни в Армении. Неужели случилось что-нибудь нехорошее? Ведь это от Гриши впервые услышал он о возможности эвакуироваться в Армению, и острое желание перемен, стремление увидеть новые края заставляло его день за днем уговаривать мать уехать.

...После Ладоги они ехали в теплушках. Алексей с матерью лежали на нарах на втором ярусе, в середине. Около маленького окошка положили больного старика, которому было трудно дышать в спертой духоте вагона. Старик все время стонал: «Дайте вздохнуть. Свежего воздуха, воздуха...» И молодая женщина, наверное его дочь, положив голову старика себе на колени, подставляла его к окошку. В одну из ночей старик умер, и в Котласе его унесли санитарки. Осталась там и молодая женщина.

Теперь у окна лежал Рукавишников и глядел, как медленно проплывают мимо тронутые желтизной леса, редкие деревеньки. Иногда с грохотом проносились встречные эшелоны с пушками и танками, врывался в окно теплушки обрывок удалой солдатской песни. Встречный поезд исчезал, но Алексею казалось, что отзвук песни, попав в их теплушку, мчится теперь уже вместе с ними и звенит, постепенно затихая. Он даже пытался уловить, чья песня звенела в их вагоне дольше.

На больших станциях, принеся Алеше кипятку, мать надолго исчезала — в соседней теплушке ехала тетка с крошечной, чуть больше года, дочерью. Рукавишников совсем не мог вспомнить, видел ли он тетку во время посадки на Московском вокзале, на барже? И почему они оказались в разных теплушках?

Мать приходила хмурая, расстроенная — девочка болела, и надежды на то, что она выживет, не было. А на четвертый или на пятый день мать и сама слегла. Лицо ее сразу как-то осунулось, провалились щеки. Поднялась температура. Она часто бредила и все время звала Алешу, отыскивая его горячей, совсем тоненькой рукой. Он прижимал ее руку к груди, и мать затихала.

На станции Пермь-II к их теплушке тоже подошли две санитарки с носилками и врачиха. Мать была в беспамятстве. Когда санитарки выносили ее из вагона, Алеша заплакал.

— Не плачь, — сказала одна из санитарок. — Сейчас отвезем твою мамку в больницу, подлечим, подкормим. Вон она какая у тебя легонькая стала, как пушинка...

Они уложили мать на носилки и вопросительно посмотрели на врачиху.

— Подождите меня в машине. Мальчика я отправлю в детскую комнату, — сказала она и спросила у Алексея: — У тебя много вещей?

Вещей было много. Рукавишников забрался в теплушку и стал лихорадочно выбрасывать вещи на перрон.

— Чужого не навыбрасывай! — хмуро сказала маленькая, с почерневшим лицом женщина, ехавшая а ними в теплушке. Она внимательно оглядела все, что Рукавишников уже выбросил на перрон, а потом, медленно шевеля запекшимися губами, стала пересчитывать свои тюки. В вагоне оставалось еще много народу — кто лежал на нарах, кто сидел, безучастно глядя на него, — но никто не сдвинулся с места, никто ему не помог. Все здоровые, не потерявшие еще способности двигаться, разошлись — кто стоял в очереди за кипятком, кто обменивал вещи на продукты на привокзальной площади.

Когда Алексей с последним чемоданом в руках появился на пороге теплушки, санитарки с носилками уже подходили к зданию вокзала. Какой-то мужчина в солдатской форме, но без погон, распахнул перед ними массивную дверь и, чуть подавшись к носилкам, вгляделся в лицо лежащей на них матери. Вот исчезла за дверью одна санитарка, потом другая. Дверь гулко хлопнула и тут же снова открылась. Шли люди. Кто с чайником, полным кипятку, кто прижимая к груди каравай хлеба.

Подошла тетя Вера. Она пошепталась о чем-то с врачихой, показывая рукой то на Алешу, то на вещи. Врачиха согласно кивнула. Потом они распрощались, и врачиха торопливо пошла к вокзальным дверям, где только что скрылись санитарки с носилками.

— Алешка, — сказала тетя Вера, — мама пролежит в больнице недели две-три... Она к нам приедет.

Тетя Вера говорила все это, а сама с трудом забрасывала тяжелые узлы обратно в теплушку.

— Я останусь, — мотнул головой Алексей.

— Алешик, да пойми же ты, маленький, тебя не пустят в больницу. А через две недели вы будете вместе, — в глазах тети Веры стояли слезы.

— Останусь! Останусь! — твердил Алексей. Он оттолкнул тетю Веру и снова полез в вагон. Со злостью выбросил на асфальт с таким трудом поднятые вещи. В одном из узлов что-то хрустнуло, наверное посуда.

— Ну что ты делаешь, что ты делаешь! — тетя Вера плакала и, подбирая рассыпавшиеся вещи, все подталкивала и подталкивала их к вагону.

Ударил вокзальный колокол. Алексей соскочил на перрон. В нем проснулась теперь неуемная жажда действовать. Он уже знал, что будет делать. Самое первое — сдать вещи в багаж, потом ехать в больницу. Он узнает, куда отправили мать, он разыщет ее, будет жить рядом и ходить к ней каждый день, пока она не поправится...

— Тетечка Верочка, все будет хорошо, — уговаривал он разрыдавшуюся тетку, бессильно опустившуюся на чемодан. — Мы с мамой напишем вам, приедем... Ну не плачьте, не плачьте...

Второй раз ударил колокол. Люди, что толпились на перроне и следили за разыгравшейся на их глазах трагедией, полезли по вагонам. Лихорадочно обнимая и целуя Алексея, тетя Вера шептала:

— Я тебя найду, Алешик, найду.

Едва она забралась в свой вагон, как состав с грохотом дернулся и медленно тронулся. Рукавишников остался один на огромном, сразу опустевшем перроне среди своих тюков и чемоданов.

Уже темнело. Алексей оглянулся, надеясь отыскать железнодорожника, который бы объяснил ему, куда можно сдать на хранение вещи. Но никого поблизости не было. Лишь два парня, года на два, на три постарше его самого шли мимо. Парни, замедлив шаг, пристально разглядывали его, и он понял, что от них можно ожидать только плохого. Алексей поправил висящую на боку планшетку. Мать отдала ее, как только почувствовала, что заболевает. В планшетке были деньги, документы и открепительные талоны на продуктовые карточки. Потом он сложил кучнее вещи и стал ждать. «Придет же какой-нибудь дежурный», — думал он. Парни вернулись и прошли совсем рядом. Они смотрели на вещи так, словно выбирали, какие им больше подходят. Но в это время на дальнем конце перрона появился мужчина в железнодорожной форме. Он шел прямо к Алексею, словно давно уже знал, что тот сидит здесь в ожидании помощи. Походка у него была вразвалочку, уверенная и вместе с тем ленивая. Увидев парней, ошивающихся неподалеку, железнодорожник крикнул хрипловатым голосом:

— А вы чего тут, шантрапа! Марш с перрона!

Парней словно ветром сдуло.

— Ты, никак, от эшелона отстал? — спросил он, остановившись рядом с Алексеем.

— Маму в больницу забрали... Тут один ваш дяденька обещал помочь, а сам все не идет.

— У нас тут не один дяденька, — улыбаясь, сказал железнодорожник. — Ленинградцам мы все помочь рады. В беде не оставим, — он смотрел на Рукавишникова ласково, с сочувствием.

— Ночевку тебе надо устроить, паря! Только детская комната у нас забита. В городе нет знакомых?

Алексей отрицательно кивнул.

— Куда же тебя пристроить? Может, на квартиру свезти?

— Я никуда не поеду, — сказал Рукавишников. — » Сдам вещи в багаж и пойду в больницу.

— Молодец, — одобрил железнодорожник. — Хочешь ; подле мамки. Ну что ж, в багаж так в багаж, — он оглядел вещи. — Зараз не перенести. Давай так, ого-1 лец, — я буду носить, а ты стереги. Много тут всяких типов шляется...

Железнодорожник вынул из кармана широкий ремень, умело перехватил им два узла. Третий узел взял в руку.

— Жди, я быстро, — подмигнув Алеше, он зашагал по перрону. Только не к дверям вокзала, а в сторону.

«Куда же он? — Рукавишников внезапно понял, что уже никогда не увидит ни этого железнодорожника, ни своих вещей. — Может быть, крикнуть?» — подумал он, но не крикнул. Успокоил себя, прошептав:

— Такой хороший дяденька. Сейчас он вернется... — И сам в это не поверил.

 

...Потом в железнодорожном отделении милиции пожилой милиционер с досадой качал головой и выговаривал Алеше:

— Эх, малец, да разве можно отдавать свои узлы первому встречному? Неужели жулика от честного человека отличить не можешь? Надо же, пять минут дежурного не дождался! — он достал из стола бумагу, обмакнул перо в чернильницу-непроливашку: — Ну давай писать, что там у тебя пропало? Вот ведь нелюди, на горе людском наживаются!

Что лежало в пропавших узлах, Алексей не знал.

Просил только милиционера:

— Ну пожалуйста, отведите меня поскорее в больницу. К маме.

Но милиционер отвел его в детский приемник. А в больницу его пригласили через два дня. Старенькая сестра, шаркая больными ногами, провела его по бесконечному коридору в кабинет главврача. Кабинет был маленький, холодный, неуютный. За маленьким письменным столом сидела женщина в белом халате. Рукавишников не запомнил ее. Осталось только впечатление, что была она красивой и большеглазой.

— Леша, мама твоя умерла, — сказала женщина, и потом они долго сидели молча. Кто-то заглядывал в кабинет, но женщина качала головой, и люди исчезали.

— Леша, — наконец сказала она. — Мы с мужем живем вдвоем, детей у нас нет. Оставайся жить с нами. Если захочешь — вернешься после войны в Ленинград учиться...

Алексею показалось, что если он останется с этой красивой женщиной, то совершит предательство по отношению к матери — два дня прошло, как она умерла, а он уже нашел себе новую семью! Стесняясь оттого, что обижает женщину отказом, он опустил голову и сказал тихо, но твердо «нет».

Старушка сестра отдала ему небольшой узелок — мамины вещи. Спускаясь по лестнице, Рукавишников оглянулся и, убедившись, что никого нет, положил узелок на подоконник.

В сорок пятом году Рукавишников вернулся в Ленинград и встретил Гришу Возницына живым и невредимым.

— Ты знаешь, Леха, — сказал он. — Матери накануне отъезда сказали, что Кавказ немцы отрезали и вместо Армении эвакуировать будут на Урал. Ну и решили мы не ехать. Я подумал — завтра сбегаю предупредить вас — а с утра как фрицы артобстрел заладили, так на целый день...

С Третьей линии до Тучкова переулка, где жили Рукавишниковы, было рукой подать.

Да, задумывайся, Алексей Иванович, почаще о своем прошлом — его, наверное, всю жизнь мучили вопросы: если бы не уговорил он мать уехать из города, может быть, она осталась жива? И почему продолжает он дружить с Возницыным, уже не раз его предававшим?..

5

Вечером Алексея Ивановича пригласил редактор.

— Что ж не рассказываете о своих приключениях?

Его игривый тон взбесил Рукавишникова, но и помог ему собраться. Едва сдерживаясь, чтобы не нагрубить, Алексей Иванович сказал жестко:

— Если у вас, Василий Константинович, есть ко мне вопросы, я готов ответить. Но только без сарказма.

Редактор откинулся назад, на высокую спинку крутящегося кресла и некоторое время молча смотрел на Рукавишникова, постукивая по столу карандашом.

— Вот вы какой, Алексей Иванович, — наконец сказал он. — Что ж, я задам, с вашего позволения, несколько вопросов. Только в присутствии секретаря партбюро...

Василий Константинович нажал на клавиш селекторной связи. В динамике отозвался хрипловатый басок Спиридонова:

— Слушаю, Василий Константинович.

— Можешь заглянуть? Есть серьезный разговор...

До прихода Спиридонова они не сказали друг другу ни слова. Редактор демонстративно углубился в какую-то рукопись, а Рукавишников отрешенно смотрел в окно. Когда Валентин Сергеевич, поздоровавшись с Рукавишниковым, уселся за стол, редактор позвонил секретарше.

— Зиночка, не пускай к нам никого. И по телефону не соединяй...

— У нас в редакции произошло ЧП, — сказал шеф. — Полчаса назад мне позвонили из милиции, запросили подробную характеристику на товарища Рукавишникова...

Спиридонов с удивлением посмотрел на Алексея Ивановича.

— Что, Алексей, и ты с соседями ссоришься?

Недавно партбюро разбиралось с жалобой соседей на заведующего корректурой Рыбкина. Все считали Рыбкина тихим и безобидным стариком, а оказалось, что старик этот любит выпить и, «нагрузившись», гоняет по огромному коридору коммунальной квартиры своих соседок. За недостаточное уважение к личности единственного квартиранта-мужчины.

— Нет, дело посерьезнее, — продолжал Василий Константинович. — Я только удивлен, почему Алексей Иванович сам обо всем не рассказал, и мне пришлось выслушивать новости от других людей и от милиции.

«Неужели Возницын сказал? — ужаснулся Алексей Иванович. — Да нет! Этого не может быть! — Но кроме Гриши в редакции никто не знал о случившемся. Выходило, что Гриша... запачкаться боится?» — Рукавишников вздохнул.

Редактор пересказал все, о чем ему сообщили из милиции. Коротко, без комментариев, одну голую суть. И суть эта выглядела так, что хуже быть не могло...

— Завели уголовное дело... Просят дать объективную характеристику... Хорошенький подарок всем нам, — начав говорить бесстрастно, редактор разволновался. — Алексей Иванович обиделся на мой тон... Ну что ж, может быть, я не прав. Но история-то неприятная! Мы вас все давно знаем, и никому в голову не придет подумать, что вы утопили девчонку. Но привели-то ее домой вы! И даже фамилию не спросили, — редактор посмотрел на Рукавишникова, потом на Спиридонова. Вид у него был растерянный.

— Ты подумай, — обратился он к Спиридонову, — девка несовершеннолетняя!

— В милиции узнали, кто она? — спросил Рукавишников, надеясь, что хоть это удалось выяснить.

— Ничего они не узнали. Нету меня! Нет! — рявкнул он, заметив, что секретарша приоткрыла дверь.

— Вот это история! — пробормотал Спиридонов. — Отчего хоть она умерла?

— Вот! — редактор показал на Рукавишникова. — У Алексея спрашивай. Он лучше знает, а следователь темнит. «В ближайшее время поставим в известность...»

Спиридонов кивнул Рукавишникову.

— Пошла мыться в душ... — сказал Алексей Иванович и замолк. Звучало это и впрямь чудовищно. Спиридонов и редактор смотрели на него с напряженным интересом.

— Надо с начала, — тихо сказал Рукавишников и подробно рассказал все. С момента встречи на автобусной остановке. Не упомянул только про Возницына.

— Ты правильно сделал, — сказал Спиридонов, — Только привез бы ее к кому-нибудь из знакомых. Ко мне, что ли...

— К тебе! — грустно усмехнулся Рукавишников. — Был же час ночи. Тащиться такую дорогу... — Спиридонов жил в Парголове.

— Что бы ни рассказывал Алексей Иванович, а факты есть факты. Люди будут судить о событиях по фактам. Это мы его знаем хорошо и уверены, что он не преступник. А другие? Милиция, прокуратура? А читатели нашей газеты, которые теперь будут смеяться над статьями Рукавишникова: смотрите какой моралист, а до чего докатился! Факты, факты — вот что главное, — редактор стукнул кулаком по столу. — Возьмем самое очевидное — член редколлегии водит к себе по ночам несовершеннолетних девчонок! Кто поверит, что холостяк пригласил на ночь молодую девчонку, испугавшись, что она обморозит себе нос! Только мы с вами, Валентин Сергеевич!

Рукавишников чувствовал, что редактор не верит ему. Не может поверить.

— Для нас главный факт — доброе имя Алексея Ивановича, — вставил Спиридонов, задумчиво глядя на Рукавишникова. — Мы ему верим, поверят и другие. Да и в милиции разберутся.

— Да! Разберутся! Допустим! — проворчал редактор. — Но дело совсем в другом. Они разберутся и увидят, что произошел несчастный случай. А то, почему оказалась девчонка в квартире у Алексея Ивановича, они выяснять не будут. Это уже из области морали, а полиции нравов у нас нет. И это будет висеть на нас с вами.

— Не пойму я вас, Василий Константинович, — сердито сказал Спиридонов. — Вы что ж, не верите Рукавишникову?

— Верю. Я, как его товарищ, как человек, проработавший бок о бок с ним много лет — верю. Но я еще и главный редактор. Лицо подотчетное. Думаете, т у д а  не доложат? Будьте уверены — доложат. И спрашивать будут с меня. А я буду говорить: неизвестная девчонка, неизвестно почему у нее следы насилия, неизвестно почему утонула, когда мылась в ванне у известного члена редколлегии известной газеты. Да меня засмеют, дорогой Валентин Сергеевич! И вы это прекрасно понимаете, — он замолчал и беспомощно развел руками. — Ты, Алеша, не обижайся на нас, но пока мы вынуждены будем временно не печатать твои статьи. Даже под псевдонимом. Ты же понимаешь ситуацию? Выяснится все — статус-кво восстановим. И с начальством я вынужден посоветоваться. А характеристику тебе дадим самую хорошую...

— Вы напрасно говорите все время «мы», — перебил редактора Спиридонов. — Я категорически против того, чтобы запретить Рукавишникову печататься...

Алексей Иванович устало поднялся со стула. Сказал апатично:

— Если вы не возражаете, я уйду... — и, не дождавшись ответа, вышел.

— Чего у вас там за секретные бдения? — спросила секретарша, но Рукавишников только махнул безразлично рукой.

6

Было уже поздно, а идти домой ему не хотелось. Обычно в том случае, когда некуда было себя деть, а работать над очередной статьей не хотелось, он звонил Грише Возницыну. Гриша тоже жил в центре, у него была большая квартира, и Людмила Васильевна, его жена, добрая милая женщина, всегда была рада приходу гостей, а к Алексею Ивановичу питала какие-то материнские чувства. Наверное, из-за того, что последнее время он жил один, без женского присмотра.

Поужинав, они садились с Гришей за шахматы и просиживали до полуночи, а то и позже. Иногда Рукавишников оставался у Возницыных ночевать — ему стелили диван в Гришином кабинете. Кабинет был большой, уютный, весь заставлен шкафами с книгами. Особенно много было энциклопедий — Гриша коллекционировал старинные энциклопедии. У него были и словарь Гранат, и Брокгауз и Эфрон, и словари Павленкова, и Еврейская энциклопедия.

— Ты вот, старик, покупаешь книги бессистемно, — корил иногда Гриша Алексея Ивановича. — Покупаешь, что под руку попадет. А энциклопедии — самое увлекательное чтение! Этим свидетелям мирового прогресса цены нет! — он любовно проводил рукой по тисненым золотым корешкам.

Они всю жизнь считались хорошими друзьями. Еще бы — дружили с блокадных времен. Вместе учились в школе, на филфаке университета. И снова несколько лет тому назад судьба свела их вместе. И помог судьбе сам Алексей Иванович, порекомендовавший Возницына, долгие годы работавшего в заводской многотиражке, главному редактору. Нет, к Возницыну он теперь не прядет никогда. Рукавишников снял трубку и набрал номер. Довольно долго слышались длинные гудки, наконец мягкий женский голос произнес:

— Алё?

— Алё, — подражая голосу, сказал Алексей Иванович. Он всегда так делал, когда звонил Лиде Каревой.

— Алешенька, здравствуй, дружочек, — пропела Лида. — Что-то ты долго не звонил? Или торжество продолжается?

По телефону ее голос всегда звучал очень мягко, нараспев, как-то по-детски. Человек, незнакомый с Лидой, мог бы подумать, что она делает это нарочно, кокетничает. На самом же деле получалось это у нее совершенно естественно, а если и была тут доля кокетства, то непроизвольного, ставшего частью ее натуры.

— Вот звоню...

— Молодчина. А голос почему скучный?

— Давно не ел твоих пельменей, — сказал Рукавишников и усмехнулся. Лида, умевшая под настроение прекрасно готовить, питалась кое-как у себя в институте, а дома почти всегда готовила купленные в магазине пельмени. «Лучше поваляюсь на диване с книжкой», — говорила она.

— Ой, Лешка, а я только что купила две пачки, — обрадовалась Лида. — Собиралась приготовить на ужин. Приедешь?

— Уже еду, — сказал Рукавишников и повесил трубку. Оттого, что ему не придется сейчас тащиться к себе домой, у него отлегло от сердца.

...Лида ждала его. На столе дымились пельмени, заваривался чай в огромном чайнике, накрытом смешной матрешкой, и стояли две рюмки.

— По какому случаю гуляем? — спросил Алексей Иванович.

— По случаю твоего дня рождения, Алешенька, — она поцеловала его в щеку. — Было ли вам весело в уютной служебной компании? Как танцуют молодые сотрудницы?

За едой они привычно шутили, обменивались ничего не значащими фразами, но Алексей Иванович чувствовал, что Лида поглядывает на него с тревогой. Наверное, видела по лицу, что случилась беда. А у Рукавишникова никак не поворачивался язык рассказать о вчерашнем происшествии. Поймет ли она? Поверит ли? Он знал, что Анюта, его бывшая жена, никогда бы ему не поверила! В лучшем случае, сделала вид, что поверила, и носила бы камень на сердце всю жизнь.

— Я много слышала хороших слов о твоем рассказе, — сказала вдруг Лида. — Правда. У наших матрон, — так она величала своих очень пожилых сослуживиц, — даже спор разгорелся: было ли это в жизни или ты все придумал. «Не будете ли вы так любезны, Лидия Михайловна, узнать об этом у вашего знакомого?» — передразнила она какую-то из «матрон». — Так что имею к вам поручение.

— А как ты? Тебе понравилось?

— Мне нравится все, что ты пишешь, — улыбнулась Лида.

— А если серьезно?

— Если очень серьезно... — она задумалась. Лицо у нее стало какое-то отрешенное, далекое... — Я прочитала, и мне стало не по себе. Страшно. Люди пережили этот ужас — войну, блокаду, смерть близких, — зачем же заставлять их переживать все это снова? Зачем их мучить? Ведь каждый начнет вспоминать. У людей изболелось сердце, Алешенька. А ты их снова войной! И ведь талантливо, — она улыбнулась. — Будут сердечные капли глотать, — увидев, что Алексей Иванович помрачнел, она подсела к нему, потерлась головой о его плечо. — Не сердись. Я ведь глупая баба и сужу по-бабьи. А молодежь, ничего этого не пережившая, просто не поймет этих ужасов.

— Нет, вот уж тут я с тобой никогда не соглашусь, — встрепенулся Рукавишников. — Так говорить — значит, всю литературу на свалку. Тогда молодежь и Толстого не поймет, и Гюго, и Шекспира. Она же не переживала тех событий...

— Ш-ш, — Лида приложила ему ладонь к губам. — Развоевался Аника-воин. Спать пора. Знаешь сколько времени? А ты еще должен мне доложить, почему у тебя глаза грустные...

После того как Алексей Иванович рассказал обо всем, что произошло прошлой ночью, они долго лежали молча. Рукавишникову вдруг почудилось, что Лида не верит ему.

— Вот так и шеф... — с горечью бросил Алексей Иванович. — Даже представить не может, что у людей бывают чистые побуждения! А милиционер? Ты бы видела его ухмылку...

— О чем ты говоришь, Алеша! — тихо сказала Лида. — Ты испугался за себя? Сделал доброе дело и теперь возмущаешься, что на тебя посмотрели косо, вместо того чтобы поблагодарить за христианский поступок. А про девочку ты подумал? Про ее родителей? Ой, как страшно, Алеша, ой, как страшно! — в голосе у нее было столько горечи и сожаления, что у Рукавишникова заныло сердце. — Ты говоришь, совсем молоденькая? Наверно, попала в лапы к какому-то подлецу. Мы все в этом возрасте доверчивые... Эх, Алеша, Алеша, — она притянула Рукавишникова к себе, обняла крепко, и он почувствовал на ее щеках слезы. — Всю жизнь ты прожил «половинкиным» сыном — сделаешь что-нибудь и тут же оглядываешься: правильно ли тебя поняли. А ты без оглядки, Алешенька, без оглядки, милый. Тебя женщины больше любить будут...

Лида говорила с ним ласково, мягко, как с маленьким, и вот удивительное дело — он даже не обижался на ее слова, от которых в другое время вспылил бы, наговорил ей массу колкостей. Он и не принимал и не отвергал ее обвинений, он словно бы оставлял их на «потом», а сейчас ему было хорошо с ней и не хотелось ни о чем думать. Ни о редакторе с его подозрениями, ни о предателе Возницыне. Не хотелось ему думать и о том, что произошло вчера ночью в его квартире...

На следующее утро, в коридоре редакции, Рукавишников столкнулся с Соленой. Еще издали завидев его, она резким движением отвернула свою крашеную, в мелких кудряшках голову в сторону и гордо, словно солдат на параде, прошествовала мимо, не ответив на приветствие.

Алексей Иванович невесело усмехнулся: уже обо всем знает! Только что секретарь редактора Зина передала Алексею Ивановичу телефонограмму из районной прокуратуры. Его просили прибыть к следователю Миронову в девятую комнату. Алла Николаевна, как всегда, верна себе. И в отношениях с людьми и в отношении к искусству она умела перестраиваться. Разнеся в пух и прах какой-нибудь новый спектакль, она через неделю могла написать восторженный отзыв на него же. Если было указание... Но уже под псевдонимом...

И самое печальное состояло в том, что над Соленой только смеялись. Она же продолжала процветать, готовая дважды в сутки переменить свою точку зрения.

В первые годы работы в редакции Алексей Иванович пробовал как-то бороться с беспринципностью этой женщины, пытавшейся на страницах газеты утвердить эстетическую всеядность. Выступал на партсобраниях, на летучках. Многие хвалили его за смелость, но, смеясь, предрекали: «Старик, не ты один пробовал бороться с «соленизмом», но Алла и ныне здесь...» И Рукавишников махнул рукой. Лишь иногда позволял себе в кругу друзей или на летучке позлословить на ее счет.

В редакции, наверное, не было ни одного человека, который не знал бы о несчастье. Оленька Белопольская явно перепугалась. Она ни о чем не спрашивала Алексея Ивановича, но за ее чуточку наигранной бодростью и подчеркнутой внимательностью он чувствовал и тревогу, и, как ему показалось, любопытство.

Заместитель главного редактора, столкнувшись с Рукавишниковым в коридоре, взял его под руку и задержал на несколько секунд у окна:

— Ты, Алексей, не теряй присутствия духа. Уговаривать, конечно, легко... — Кононов постучал своим здоровенным кулаком по подоконнику. — Но знай главное — мы тебя в обиду не дадим.

Рукавишников молча пожал плечами. Говорить-то было нечего. Кононов понял это движение по-своему.

— И о разговоре с шефом я знаю... Он тоже переживает. Все, Алексей, уляжется.

Перед тем как поехать в прокуратуру, Рукавишников заглянул в секретариат, сдал материалы в номер, Горшенин ничем не выдал своей осведомленности о происшествии. Он был, как всегда, ровен и сдержан, говорил только о деле, и, когда Алексей Иванович сказал, что идет в прокуратуру, а дежурить по номеру оставляет Белопольскую, даже не поинтересовался, зачем нужна ему прокуратура.

«Не хочет проявить своего отношения? — подумал Рукавишников. — Чтобы не попасть впросак?» И тут же отогнал эту мысль. Так можно начать подозревать каждого.

7

Пожилой, с хмурым бледным лицом следователь показался Рукавишникову сухарем. Гладко зачесанные назад редкие светлые волосы и большой выпуклый лоб придавали всему его облику какой-то бесцветно-болезненный вид.

— А я пытался дозвониться до вас вчера вечером, — сказал он, приглашая Рукавишникова садиться. — Меня зовут Игорь Павлович.

— Я не ночевал дома. Не могу себя заставить туда пойти...

— Понимаю... Такая история хоть кого выбьет из колеи, — он внимательно, не скрывая этого, присматривался к Рукавишникову. Потом раскрыл тоненькую серую папку, полистал ее.

— Алексей Иванович, вы ведь журналист, память у вас должна быть цепкая к деталям... Вспомните, о чем говорила вам Лариса? Вспомните, как говорила? Может быть, какие-то специфические словечки, неправильное ударение... Видимо, девушка не ленинградка. Ни в городе, ни в области пропавших без вести нет. Пока нет.

— Она так мало говорила... — нерешительно произнес Рукавишников, стараясь припомнить каждое слово Ларисы, и все события того вечера ясно всплыли в памяти. — Когда я пытался расспросить ее на улице, девушка сказала: «Ну что привязался, дяденька?» Я удивился: уже не девочка, а назвала «дяденькой». А выговор у нее был правильный. Я думал, она ленинградка.

— Когда девушка пошла в ванну, вам не пришлось объяснять ей, как включать воду?

— Нет.

— Во время предварительного дознания вы заявили, что видели у нее на теле кровоподтеки. И платье на девушке было разорвано...

Рукавишников почувствовал, как у него к лицу приливает кровь.

— Да. Когда она сняла пальто, я увидел, что платье разорвано. И потом в ванной. Я относил ей полотенце...

— У меня, Алексей Иванович, нет оснований сомневаться в вашей искренности, — сказал следователь. — Вы не дослушали мой вопрос. Я хотел лишь уточнить одну деталь — вы увидели разорванное платье, а рубашка, комбинация была на девушке?

— Нет... Я бы, наверное, увидел...

— Для нас сейчас важна каждая мелочь. Платье на девушке было финское. Такие продавали в Ленинграде и отправили еще в несколько областных городов. Мне обещали сообщить в какие. Будем и там искать...

В ушах Рукавишникова рефреном звучала одна фраза: «...нет оснований сомневаться в вашей искренности». Значит, ему верят, значит, никто не будет изображать из него насильника.

— Экспертиза определила, что Лариса потеряла сознание от спазма сосудов и захлебнулась, — продолжал следователь. — Наверное, после сильного переохлаждения пустила очень горячую воду...

— Так получилось все трагично, — прошептал Алексей Иванович, прервав следователя на полуслове. — Я должен был догадаться.

— Разве все предусмотришь? Я утром разговаривал со следователем из милиции, который проводил дознание. Он, знаете ли, чувствует себя неловко. Подумал на вас бог знает что такое.

— Решил, что я убийца?

— Да нет, что вы. Если бы он так решил, то увез бы вас в КПЗ...

Рукавишников поежился.

— Просто не поверил, что вы хотели помочь.

— А потом поверил?

— Алексей Иванович, у нас, к сожалению, не хватает времени на расследование моральной стороны дела. Мы нравственностью начинаем заниматься только тогда, когда нарушен закон. Подозрения в убийстве были неосновательны. Ну а все остальное... — он отвел взгляд и легонько покусал тонкую бескровную губу. Потом вздохнул и, словно отметая первую часть разговора, улыбнулся:

— В редакции, наверное, проявили беспокойство?

— Беспокойство! — сердито бросил Алексей Иванович и, спохватившись, продолжил с напускным безразличием:

— Да ничего... Все должно встать на свои места...

Миронов посмотрел на него с интересом. И, как показалось Алексею Ивановичу, с некоторым сомнением.

Когда они прощались, следователь протянул Рукавишникову руку:

— Нам еще придется встретиться. Я позвоню.

Рукавишников шел из прокуратуры печальный и опустошенный. Два дня он находился в напряжении, раздираемый тревогами и сомнениями, беспокоясь за то, как будут развиваться события дальше, оскорбленный недоверием одних и предательством других. Все это как-то заслоняло трагедию самой девушки, уводило ее на второй план. И даже вчерашние слова Лиды хоть и глубоко засели в сознании Рукавишникова, но еще не были по-настоящему пережиты. А теперь, когда Алексей Иванович остался один на один с мыслями о судьбе еще недавно совсем незнакомой девушки, его вдруг одолело какое-то безразличие к своей собственной судьбе.

А может быть, права Лида? Ведь больше всего я переживал не потому, что умерла девушка, а потому, что умерла у меня на квартире. Последствий испугался. А мертвой уже не страшны никакие последствия...

«Неужели я такой мелкий человек? — подумал он внезапно и почему-то оглянулся по сторонам, словно испугался, что его мысли угадают прохожие. — А ведь я всегда считал себя прямым и честным. У меня много друзей. И Гриша считался моим другом! Неужели я никогда не догадывался, что он предатель?»

Алексей Иванович начал вспоминать, и память теперь услужливо подсказывала ему эпизоды из жизни, которым он никогда не придавал внимания.

...Большое гулянье на набережной Невы. Он даже не помнил, по какому случаю. Не то годовщина снятия блокады, не то День Победы. Они с Гришей выпили бутылку вина и захмелели. Ходили обнявшись, радостные, восторженные. Заговаривали с незнакомыми девчонками. Потом Гриша потерялся в толпе, и Рукавишников нашел его только поздно вечером — несколько плотных парней прижали Возницына к парапету и лениво, словно предвкушая наслаждение от предстоящей драки, поддавали ему то по лицу, то в поддых, то коленом ниже пояса. Не думая о последствиях, Рукавишников бросился к парням.

— Да что вы, ребята? Оставьте...

Он встал между ними и Возницыным и с пьяным задором начал объяснять, что Гриша парень свой с Васина острова. Один из парней, по инерции, съездил ему в ухо. Но другой, постарше, что-то сказал, что — Рукавишников не расслышал, и избиение прекратилось. Все остальное Алексей Иванович помнил плохо. Откуда-то появилась бутылка водки. Ему сунули стакан, и он, чтобы не показаться хлюпиком, выпил, а старший хвалил его за смелость, говорил, что дело с ним иметь можно. А остальные парни почему-то дружно гоготали при этом, словно им показывали цирк. А Гриши при этом не было. Гриша исчез сразу же, как только Рукавишников влез в эту потасовку. Потом они куда-то шли, взявшись под руки, а потом на него обрушился страшный удар в правую скулу. Парни словно растаяли в темноте, а Рукавишников долго не мог прийти в себя, стоял, прислонившись к холодной стене старого дома, и раскачивался от боли. Оказалось, что били его в темном и узком Соловьевском переулке на Васильевском острове, совсем недалеко от Гришиного дома на Третьей линии. К нему Рукавишников и поплелся, постанывая от боли и с трудом удерживаясь от того, чтобы не заплакать. Но беспокойство, не случилось ли с приятелем что-нибудь пострашнее, заставляло его идти. Дверь открыла Гришина мать, Мария Михайловна.

— А Гришук уже спит, — сказала она. — Разве вы не вместе гуляли?

На следующий день бабушка, увидев опухшее Алешино лицо, заставила его пойти в больницу. Хирург сказал, что сломана челюсть. До сих пор, поглаживая скулу и нащупав небольшую вмятину, Рукавишников вспоминает эту историю.

Несколько месяцев он не звонил и не ходил к Возницыну, но потом встретил Гришу на вечеринке у общего приятеля, и дружба их возобновилась. Не то чтобы Рукавишников простил его, нет. Просто все отошло на второй план, подзабылось. Да и Гриша как-то оправдался. Или попросил прошения.

Сейчас, думая об этом давнем мальчишеском приключении, Алексей Иванович морщился. «Ведь то был другой Возницын, подросток, не знавший цены настоящей дружбы, не отдававший отчета во многих своих поступках», — думал он. Знал же он Гришу и другим... веселым, компанейским, внимательным. С ним было всегда легко и просто, он понимал с полуслова, приходил на выручку, когда Алексею Ивановичу не хватало денег до получки, особенно в студенческие годы. Все это было...

Он медленно шел по улице Петра Лаврова, натыкаясь на спешащих людей, разглядывая громады домов, поставленных на капитальный ремонт. У некоторых зданий были обрушены полы и потолки, стояли одни стены, оклеенные разными обоями: синими, красными, давно уже выгоревшими, белесыми. Кое-где обои прорвались, и ветер трепал их куски, обнажая пожелтевшие газеты. Над улицей стелился голубоватый дым — строители жгли за дощатыми заборами костры. «Совсем как в блокаду, — подумал Рукавишников. — И эти пустые стены с провалами окон, и дым от костров»...

8

Новая встреча со следователем состоялась через день. Утром, когда Алексей Иванович уже собирался уходить на службу, раздался телефонный звонок. Звонил Миронов.

— Вы бы не могли заглянуть ко мне? — спросил он. — Прямо сейчас...

— Ну что ж, Алексей Иванович, вчера мы установили личность погибшей... — он вытащил из папки лист бумаги: — Сарычева Лариса Григорьевна, проживала в городе Остров Псковской области, шестидесятого года рождения, — он внимательно посмотрел на Рукавишникова, словно тому могли что-то сказать эти скупые анкетные данные.

— Поссорилась из-за каких-то пустяков с матерью и ушла из дому, не сказав куда.

Рукавишников молчал.

— Но мы выяснили и другое, Алексей Иванович, — продолжал следователь, — весь вечер, перед тем как вы ее встретили, Сарычева провела а обществе одного немолодого человека. Командированного из Риги...

— Как вам удалось это выяснить? — впервые за несколько последних дней Рукавишников почувствовал, что есть надежда восстановить истину.

— Работники уголовного розыска обошли несколько ресторанов в районе Невского — платье ведь на ней было вечернее, а вскрытие показало, что Лариса много пила... В «Метрополе» девушку узнал по фотографии официант. Лариса ужинала у него с пожилым мужчиной. Ну, а остальное — дело техники. В нашей профессии есть свои маленькие секреты...

— И он признался... — начал Алексей Иванович и в нерешительности развел руками, не решаясь высказать то, в чем должен был признаться этот мужчина.

— Не во всем, — покачал головой следователь. — Свидетелей-то нет! Но есть улики — у него в номере нашли Ларисин маленький чемодан и рубашку. Он все ждал, когда девушка вернется. Знал, что пойти ей некуда...

— Вот как все обернулось, — прошептал Алексей Иванович и полез в карман. Но трубки не было, он забыл ее дома. Заметив его движение, следователь достал из стола пачку «ВТ». Пододвинул Рукавишникову.

— Да я, собственно, трубку курю... — сказал Рукавишников, но сигарету взял.

— И я трубкой балуюсь, — улыбнулся Миронов. — Но только дома. Или на даче... А здесь столько работы — не до трубки. Да и товарищи смеются — вот, дескать, советский Мегрэ выискался...

Улыбка у следователя была добрая, и Алексей Иванович посетовал на себя, что ошибся при первой встрече. Заметил, что губы тонкие, и решил, что Миронов сухарь.

— Перед вашим приходом звонили из редакции, — сказал следователь. — Товарищ Спиридонов. Он уже не первый раз звонит — беспокоится. По его словам, так вы прямо ангел небесный... Я его успокоил. Сказал, что все в порядке...

— А вы знаете, Игорь Павлович, я ведь не один в тот раз был, когда девушку встретил, — неожиданно для себя сказал Рукавишников. Он вдруг почувствовал неодолимое желание рассказать следователю про Гришу. — Со мной еще один человек был. Мой товарищ. Мы вместе уговаривали Ларису поехать в гостиницу.

— Что же вы сразу не заявили об этом?

— Я его потерял, — задумчиво сказал Алексей Иванович.

— Потеряли?

— Да. Теперь уже совсем потерял. Вы себе можете представить — такое неудачное совпадение, — его в это время выдвигать собрались. А тут грязь, уголовщина...

— Понятно, — кивнул Миронов и больше ни о чем спрашивать не стал.

 

...Когда сотрудники, собравшиеся на редколлегию, зашли в зал заседаний, там сидели редактор и Спиридонов. Оба раскрасневшиеся, взъерошенные. Чувствовалось, что между ними произошло какое-то нелегкое объяснение. Все расселись по местам.

— Начнем с приятной новости, — оказал шеф. — Вчера Григорий Архипович Возницын утвержден заместителем главного редактора. Всегда приятно, когда растет член нашего коллектива!

Все одобрительно зашумели.

— Молодец, Гриша. Так держать! — громко сказала Соленая. Рукавишников с удивлением заметил, что ее стул рядом с ним пустует, а сидит Алла Николаевна у стены, вместе с литсотрудниками.

— Гриша, занимайте свое новое место, — показал Василий Константинович на стул слева от себя. Возницын, смущенно улыбаясь, обошел вокруг большого стола заседаний, как будто ненароком дружески прикоснулся к плечу Алексея Ивановича и сел на пустовавшее место заместителя. Первым поздравил его Горшенин, протянув через стол широкую ладонь... И заседание покатилось по своему привычному руслу. А на закрытой редколлегии редактор сказал:

— Теперь надо думать о том, кто заменит Возницына. Отдел-то наш основной, промышленный, — он повернулся к Грише. — Как вы сами думаете, кто? А если Филиппов?

Филиппов был литсотрудником в Гришином отделе.

— Может, несколько дней дадите на размышления?

— Дадим. Но дня два, не больше. Пора разворачивать шефство над гидротурбинным. Всерьез начинать, В партбюро цеха кое-что уточнили, скорректировали. — Он на секунду замолк и, вздохнув, посмотрел в окно, на заснеженные крыши домов. — На нашу помощь завод очень надеется...

— А что уточнили? — спросил Спиридонов.

— Детали, детали! — редактор перешел на скороговорку. — В главном все осталось по-прежнему...

— По-новому сформулировали свое соцобязательство, — сказал Возницын и, улыбнувшись, развел руками. Словно извинялся за такое решение завода. — Турбину построят не на полгода раньше срока, а к моменту готовности машинного зала станции...

Спиридонов просиял.

— Ну вот... — начал было он, но редактор предостерегающе поднял руку:

— Товарищи! Товарищи! Выясните все детали в рабочем порядке. Не начинать же нам снова дебаты. Вопросов на редколлегию больше нет?

— Нам бы надо еще один кадровый вопрос решить, — подала голос Соленая.

— А вы чегой-то, Алла Николаевна, в уголок забрались? — спросил редактор. — Неужели кто-то на ваше место осмелился сесть?

— Вопрос серьезный, Василий Константинович, тут уж не до шуток. Я не думала, что мне его придется поднимать. Но все молчат. Только по кабинетам шушукаются. А у самого Алексея Ивановича Рукавишникова, видать, смелости на это не хватает. Или еще чего...

— Ну что еще за вопрос вы хотите поднять? — бесцеремонно перебил Соленую редактор, и глаза у него стали холодными и злыми.

— Мне кажется, Рукавишников должен подать заявление об уходе. Нельзя работать на таком ответственном посту и совершать безнравственные поступки...

— Алла Николаевна, не надо слушать кабинетные сплетни. Если у вас возникли какие-то вопросы, спросили бы у меня, у секретаря партбюро... У самого Алексея Ивановича, наконец. — Чувствовалось, что редактор раздражен до предела.

Соленая посмотрела на него с испугом и недоумением, словно незаслуженно обиженный ребенок.

— К Алексею Ивановичу нет никаких претензий ни у прокуратуры, ни, тем более, у нас. Произошло недоразумение... Не-до-разумение! — повторил редактор. — И хватит об этом.

Рукавишников почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Поднял голову и встретился глазами с Гришей Возницыным. Гриша широко улыбался ему и дружески подмигивал.

 

1979 г.

Крутой поворот

1

Вечером небо затянулось тучами. В стороне залива долго громыхало, и наконец на город обрушился ливень. Горин испугался — в десять он должен был заехать за Верочкой. Они сговорились встретиться у Таврического сада. Юрий Максимович нервничал, то и дело смотрел на часы и, подходя к окну, с тоской разглядывал опустевшую улицу, по которой хлестали струи дождя. Над асфальтом, за день раскаленным июльским солнцем, призрачной полосой висел туман.

Ливень продолжался с минут сорок и внезапно закончился. Юрий Максимович распахнул окно и, вдохнув свежего воздуха, с облегчением улыбнулся. Подумал: «Дождь как по заказу. Смыл всю пыль и вовремя перестал. А на даче хорошо будет!»

Он снял с антресолей черную сумку с надписью «Аэрофлот» и стал собираться. Вынул из бара бутылку джина, бутылку коньяка. Из холодильника достал две банки апельсинового сока, белый бидончик, в котором мариновалось мясо для шашлыка, завернутую в целлофан зелень. Постоял несколько минут, не закрывая дверцу холодильника, прикидывая, что бы еще взять с собой. С продуктами на этот раз у него не густо: жена уже вторую неделю как уехала к тяжело заболевшей матери в Нальчик, и оставленные ею припасы поубавились.

Потом Горин открыл книжный шкаф и, вытащив с одной из полок несколько книг, достал спрятанный а глубине небольшой пакетик. Он развернул яркую фирменную бумагу и открыл красивую, черную с золотым вензелем коробочку. Чуть утопленное в голубую шелковую подкладку, как в волны неспокойного моря, в коробке лежало золотое кольцо с бриллиантом, сияющим среди лепестков золотой розы. Несколько секунд Юрий Максимович задумчиво смотрел на кольцо, наконец губы его дрогнули и расплылись в удовлетворенной улыбке. Он отстранил от себя коробку с кольцом и чуть склонил голову, любуясь живым блеском камня. Горин смотрел на кольцо минуту, а может быть, даже две, потом плавно надавил пальцем на крышку, и коробочка захлопнулась с легким щелчком. Горин положил ее во внутренний карман куртки, разорвал обертку на мелкие кусочки и выбросил в мусоропровод.

Поставив книги на место, Юрий Максимович прошелся по комнатам, вспоминая, не забыл ли что. Взял с письменного стола недочитанный номер «Иностранной литературы», подержал в руке и положил обратно. «С Верочкой не почитаешь... А вот про плавки и забыл! — подумал он. — Погода-то прекрасная, завтра на залив съездим».

Гараж был рядом, в соседнем дворе. Горин осторожно, чтобы не запачкать замшевую куртку, открыл его, вывел «Волгу».

 

Несмотря на поздний час, на улицах было полно народа. Белые ночи хоть и шли на убыль, но не потеряли еще своей чарующей силы. Горин вел машину не спеша, осторожно переезжая оставшиеся после ливня лужи, стараясь не забрызгать прохожих. Опустив боковое стекло, он чуть склонил голову влево, подставляя лицо свежему ветру, радуясь, что сейчас увидит Веру, что они вместе поедут на дачу и будут там вдвоем не час, не два, а целых три дня! Й никуда не надо будет торопиться, и никто не сможет им помешать. И за эти три дня они наконец обо всем договорятся, все решат...

У Таврического сада он притормозил и тут увидел Верочку. Долговязый блондин неопределенного возраста стоял рядом с ней и что-то говорил улыбаясь. Наверняка набивался в знакомые. Черт знает что! Стоит ей где-то появиться одной, как тут же кто-нибудь привязывается. У Горина от одной мысли о том, что какой-нибудь пижон пристает к Вере, становилось темно в глазах. А вот к ее мужу он относился спокойно. Даже позволял себе иногда, в те редкие часы, когда им удавалось быть вместе, задавать такие вопросы, от которых Верочка краснела. Может быть, это происходило из-за того, что Вериного мужа, Евгения Николаевича Шарымова, он знал уже много лет. Даже учился вместе с ним в мореходке.

Юрий Максимович остановил машину, открыл дверцу. Верочка заметила его и помахала рукой. Долговязый тоже обернулся. Он глядел, как Верочка садилась в машину, с явным сожалением.

— Что еще за тип? — спросил Горин.

Вера засмеялась и, положив голову ему на плечо, ласково потерлась.

— Знакомый?

— Знакомый. Две минуты назад познакомились. — Она вынула из сумочки зеркальце, посмотрелась. — Ты, Юрка, страшно ревнивый. Не знаю я эту версту коломенскую и знать не хочу. Примитив: «Как вас зовут, кого вы ждете?»

— Ну а ты? — Юрий Максимович понимал, что ведет пустой разговор, но остановиться не мог.

— Юра, оставь. — Она снова положила ему голову на плечо. — Мы сможем побыть на даче только день. Я боюсь, что Женя раньше времени приедет. Он все время нервничает.

— Ну вот, начинается, — недовольно проворчал Горин. Настроение у него испортилось.

— Ничего. Зато целый день наш, — ласково сказала Вера. — На-аш!

Они пересекли улицу Воинова, проехали по набережной, заполненной гуляющими, свернули на Литейный мост. Горин удивился, что в такое позднее время здесь много машин. Двигались они еле-еле, а на середине и совсем остановились. Прошло пять минут, десять. Машины запрудили весь мост.

— Что за пробка?! — в сердцах сказал Юрий Максимович. — Добро бы в час пик. А тут... Посмотреть, что ли?

— Сиди. — Верочка была спокойна. Прижавшись к нему, она задумчиво смотрела на Неву, на старинные здания на набережной Выборгской стороны.

— Нет, я все-таки пойду взгляну, — сказал Горин. Но дверцу открыть не смог — слева вплотную к «Волге» стояла белая машина «скорой помощи». Чтобы выпустить Горина, пришлось вылезать и Вере. Они поднялись на тротуар, стараясь разглядеть, что произошло впереди.

Какой-то парень, проходя мимо, остановился и сказал:

— Надолго застряли! Асфальт после дождя скользкий. Троллейбус занесло.

— Что же его не уберут? — недовольно спросил Горин. Ему показалось, что парень чересчур бесцеремонно разглядывает Верочку.

— А-а... — прохожий махнул рукой. — Там такое нагорожено! Несколько машин ударились.

— И пострадавшие есть?

— Не знаю. «Скорая» стояла. — Парень пошел дальше.

— Психуй не психуй, — сказал Горин, — а только загорать нам здесь придется долго. Назад уже не вывернешь. Хоть бы гаишники вмешались. Неужели они не видят, что здесь затор?

Они забрались в машину, и Верочка, устроившись поуютнее, снова прижалась к нему, расстегнула пуговицу на рубашке и положила руку на грудь. Юрий Максимович вдруг почувствовал легкое раздражение. Ему стало неприятно, что Верочка так спокойно отнеслась к тому, что раньше времени может приехать ее муж, к этой дурацкой непредвиденной остановке на мосту. Он так стремился в лес, на свою дачу — уютную, красивую! Так стремился отгородиться от всего света, побыть вдвоем, и вот — нате! Глупое неожиданное препятствие. Выехали бы на пятнадцать — двадцать минут раньше — уже приближались бы к Новой деревне! «А если бы на пять минут раньше? — подумал он вдруг. — Рядом с тем троллейбусом!» Горин закрыл глаза и ясно услышал скрип тормозов, скрежет металла, сирену «скорой»... И почувствовал, как холодок пробежал по спине. «Вот еще! Чего это я завожусь?» — подосадовал Юрий Максимович, но тревога не проходила. Мысли, одна несуразней другой, лезли в голову, и он никак не мог совладать с собой.

Верочка почувствовала его состояние и, чуть отодвинувшись, спросила:

— Что с тобой, Юра?

— Я в порядке. — Горин попытался улыбнуться.

Ему было невыносимо торчать здесь, на мосту, когда следовало спешить, спешить. Футляр с кольцом жег ему грудь. Казалось, что он слишком долго лежал в безвестности в шкафу, за пыльными забытыми книгами. Юрию Максимовичу хотелось поскорее раскрыть футляр перед Верой, увидеть, как яркий свет бриллианта отразится в ее больших карих глазах. Увидеть в этих глазах радость, любовь, благодарность...

Неожиданно Вера спросила:

— Чего ради ты затеял эту историю с письмами?

Горин напрягся, лицо его сделалось замкнутым и отрешенным.

— Ты уже знаешь?

Конечно, надо было сказать ей о письмах заранее. Но Юрий Максимович боялся показаться смешным. Ведь тогда пришлось бы рассказать и о том унижении, которое испытал он в разговоре с капитаном Бильбасовым.

— Еще бы не знать! Евгений прожужжал мне все уши об этих письмах. Ты не поторопился?

— Нет! — твердо сказал Горин. — Мне уже давно надоели безобразия, которые творятся на судне. Ты знаешь, что за отношения были у меня с кепом. Жили душа в душу... Но есть предел. Мастер зарылся. Мало того, что он распустил лодырей и пьяниц, он подставляет ножку порядочным людям!

Верочка вздохнула.

— Ты что, не одобряешь? — с беспокойством спросил он.

— Я просто боюсь. Ты можешь повредить себе. Тебя же обещали назначить капитаном? А Бильбасов авторитет. Мой Евгений день и ночь кипятится: «Владимиру Петровичу не страшны комариные укусы!»

— Посмотрим, — сердито сказал Горин. — Только капитанские прихвостни уже прячутся в кусты. Стармех первым залег в больницу. Не забывай, что я великий реалист...

Юрия Максимовича задели слова Веры. Он смутно почувствовал в них недоверие, неуверенность в его силах. Такого он от Верочки не ожидал. Тем более что уже давно между ними существовал уговор — как только Юрий Максимович становится капитаном, они решают все свои семейные проблемы.

Он взглянул на часы. Без пятнадцати одиннадцать. Толпы гуляющих двигались мимо застывших автомобилей. Шли старшеклассники с песнями, шли иностранцы. Шум, крики — веселый аккомпанемент белых ночей, все это сейчас не трогало Горина, казалось ему нелепым и чуждым. Словно из какого-то другого мира.

«Не хватало еще обрушиться в Неву, — зло думал он, озираясь по сторонам. — Прочность моста ведь тоже имеет свои пределы. Неужели милиция не может растащить эту пробку?»

Он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. В «скорой помощи», стоявшей рядом, было опущено белое стекло, и оттуда пристально смотрел на Горина какой-то мужчина. Юрий Максимович успел только заметить, что лицо у него очень худое и небритое. «Больной, что ли? — подумал Горин, — В этой пробке человек и умереть может. Даже «скорой» не пробиться».

— Какие красивые русалки. Посмотри, Юра, — Верочка показала на решетки моста.

Юрий Максимович повернул голову и вздохнул:

— Эти перила здесь со времен царя Гороха.

— А я их не видела, — Верочкин голос зазвенел от обиды.

— Ну ладно, ладно, пусть будет так, — он притянул Верочку к себе и обнял. — Не будем ссориться. — Он гладил ее волосы, мягкие, шелковистые, чуть-чуть пахнущие какими-то хорошими духами, а сам никак не мог отрешиться от непонятного чувства страха.

Неожиданно кто-то сказал рядом, чуть ли не над ухом у Горина.

— Вот они, психи-то! В машинах, все в машинах. Их бы и вязали.

Юрий Максимович обернулся и встретился глазами с небритым мужчиной, сидевшим в «скорой помощи».

— Да-да! Не смотри на меня так удивленно, — продолжал небритый. У него был неприятный, хрипловатый голос. — Это я про вас, автомобильщиков! Куда гоните? Куда? У вас же пассажиров тьма! — Человек взглянул куда-то сквозь Горина, да так жутко, что Юрию Максимовичу сделалось не по себе, и он оглянулся. Словно хотел удостовериться, что, кроме Веры, в машине никого нет.

«Сумасшедший, что ли?..» — подумал он.

А небритый вдруг сказал спокойно и осмысленно:

— А жена-то с ним чужая.

Из кабины «скорой помощи» высунулся мордастый флегматичный санитар и с интересом посмотрел на Верочку.

— Да как вы смеете! — крикнул Горин и стал лихорадочно поднимать стекло. И тут же подумал, что не следовало вообще отвечать.

Вера испуганно покосилась на небритого человека и еще теснее прижалась к Юрию Максимовичу.

— Как я смею? Как я смею! — завопил мужчина. — Да ведь она потаскушка! Чужая жена! Это ж сразу видно.

— Да скажи ты ему, чтоб заткнулся! — Верочка чуть не плакала. — Ну что же ты?

Мужчина продолжал орать. Около «скорой» собиралась толпа. Какие-то молодые парни, смеясь, заглянули в машину и отошли с шуточками. Юрий Максимович их не слышал. Он не мог прийти в себя от бешенства и несколько минут сидел в каком-то оцепенении, несмотря на то что Верочка дергала его за руку и, всхлипывая, повторяла:

— Скажи ему, Юра, скажи...

Наконец он стал открывать дверцу, забыв, что «скорая» совсем рядом, и стукнул по ней. Надо было опять вылезать в ту сторону, где сидела Вера.

— Ой, господи! — почти простонала она, — Как я сейчас выйду? Здесь же толпа людей... — Но все-таки, открыв дверцу и втянув голову в плечи, выбралась из машины.

Горин выскочил вслед за ней и кинулся к орущему.

— Как вы смеете... — он сорвался на визг и тут увидел, что этот небритый человек одет в какую-то странную серую одежду, а длинные рукава завязаны у него за спиной. Горин растерянно оглянулся, начиная понимать, что его гнев и любые слова здесь бессмысленны, и в это время услышал, как в «скорой» хлопнула дверца.

— Не обращайте внимания, — подходя к Горину, сказал рослый детина в белом халате, наверное санитар. Это был тот человек, который выглядывал из кабины. Он продолжал флегматично жевать, отламывая от зажатого в руке батона. — Не обращайте внимания, — повторил он. — Это сумасшедший, — погрозил орущему огромным волосатым кулаком.

Тот сразу смолк.

— Алексей Петрович, — обратился санитар к кому-то сидящему в «скорой». — Подними стекло. А то он тут всех перепугает. Устроил цирк!

Он осмотрел место, куда ударил дверцей Юрий Максимович, и, густо нахмурив брови, с неудовольствием потрогал металл рукой.

— Да я маленько стукнул! — сказал Горин извиняющимся тоном и обернулся к своей машине. Веры там не было...

Он выскочил на тротуар и стал озираться по сторонам, пытаясь разглядеть ее в толпе. В это время поток машин медленно, словно нехотя, сдвинулся. Сзади засигналили.

— Идиот! — крикнул Юрий Максимович сигналившему.

Но загудели и другие автомобили.

Горин вне себя закричал:

— Вера!

Из толпы кто-то отозвался дурашливым голосом. Юрий Максимович быстро сел в машину, с силой хлопнул дверцей и резко дал газ...

2

— Неприятное это дело, — поморщившись, сказал Кондрашов и смешно, по-детски почмокал оттопыренными губами. — Ты можешь считать, что я чересчур субъективен... Не знаю, не знаю.

Корнилов был знаком с Василием Сергеевичем уже лет двадцать — учились в одной группе на юрфаке. Они не были близкими, закадычными друзьями, но всегда относились один к другому с симпатией, хоть и пикировались часто. Судьба устроила так, что после окончания университета они шли параллельным курсом, словно корабли в открытом море. Начинали в одном районе: Корнилов участковым инспектором, Кондрашов — помощником прокурора, потом один стал начальником уголовного розыска, другой — районным прокурором. Корнилова перевели в областное Управление внутренних дел, Кондрашова в городскую прокуратуру следователем. Был, правда, один период, когда Василий Сергеевич круто отклонился в сторону — ушел в аспирантуру, защитился и стал преподавать административное право в одном ленинградском институте. Но никто из бывших сокурсников этому не удивился. Все были уверены, что рано или поздно Кондрашов уйдет в науку — в нем всегда жил ярко выраженный интерес к теории. Удивило другое — через два года он снова попросился на практическую работу.

— Неприятное это дело, — повторил Василий Сергеевич и похлопал своей мягкой, похожей на женскую, рукой по серой папке.

— Ты, Вася, меня не агитируй, — Корнилов усмехнулся. Потянулся за папкой. — Приятное, неприятное — что за определения? Вот почитаю, скажу, какое оно, твое дело. Только ты, Василий Сергеевич, должен бы знать — для уголовного розыска те дела неприятные, которые раскрыть не удалось.

Кондрашов поморщился:

— Брось, брось... Читай лучше.

Игорь Васильевич раскрыл папку. В ней было всего несколько страничек. Корнилов начал читать справку ГАИ:

«Третьего июля 1976 года около двенадцати часов ночи на сорок девятом километре Приморского шоссе автомобиль «Волга», номерной знак ЛЕК 36-99, по неустановленной причине съехал на повороте с дорожного полотна и ударился в стоящее на полосе отвода дерево».

«По-видимому, скорость была большая, — подумал Корнилов. — После удара машину развернуло еще раз и боком стукнуло в другое дерево».

«От удара автомобиль загорелся, взорвался бензобак. Владелец автомашины Горин Юрий Максимович...»

Игорь Васильевич недоуменно посмотрел на следователя.

— Читай, читай, Игорь.

«...Владелец автомашины Горин Юрий Максимович, старший помощник капитана теплохода «Иван Сусанин», погиб...»

Дальше следовал акт судебно-медицинской экспертизы.

Повреждений, полученных старпомом, хватило бы на троих. Лицо сильно обгорело, но близкие опознали Горина. Признаков алкогольного опьянения не обнаружено. За час-полтора до происшествия прошел очень сильный дождь, шоссе было мокрое, водитель вел машину на большой скорости и на повороте не справился с рулевым управлением...

Игорь Васильевич дочитал, посмотрел фотографии смятого, обгорелого автомобиля, положил папку на стол.

— Ну, а теперь выкладывай, почему эта папка оказалась на столе у следователя прокуратуры, а не у нас в ГУВД?

— Да потому, что неделю тому назад прокуратура получила от старшего помощника капитана Горина большое письмо о преступных действиях капитана теплохода Бильбасова и некоторых других членов экипажа Такое же письмо старпом послал в пароходство. И вдруг — наехал на дерево и сгорел! Не правда ли, подозрительное совпадение?

— Но ведь ты не считаешь, что заявитель застрахован от случайностей?

— Нет, не считаю....

— Тогда выкладывай остальное. Аргументы! Аргументы!

Кондрашов медлил, смотрел загадочно, словно хотел, чтобы Корнилов сам высказал предположение.

Игорь Васильевич принял вызов. Они любили иногда задавать друг другу задачки на сообразительность, подвергая одновременно проверке на прочность собственные гипотезы.

— Куда ехал старпом в столь поздний час? — спросил Корнилов.

— Мог ехать на свою дачу в Рощино. Но никто не знает точно. В день катастрофы его жена была в Нальчике, у больной матери.

— Я думаю, магнитные мины и прочие эффектные средства из кинодетективов можно оставить в стороне?

— Можно! — кивнул Кондрашов. — Хотя для верности мы исследовали эту сторону дела.

— Если бы по автомобилю стреляли, незачем было бы загадывать загадки, ведь на нем не обнаружены пулевые пробоины? И огнестрельных ранений на трупе нет...

Василий Сергеевич улыбнулся, пожал плечами, словно говоря: «А как же? Мы тоже не лыком шиты!»

— Старпома мог «прижать» какой-нибудь грузовик. Или даже другая легковушка... На кузове царапин нет? Других царапин? — Корнилов нажал на слове «других», заметив, как улыбнулся следователь.

— Нет.

— Опрашивали инспекторов ГАИ, дежуривших на трассе? Время ведь позднее, машин мало.

— Опрашивали. Машин действительно было мало, и на посту ГАИ в Солнечном обратили внимание на «Волгу» 36-99. Водитель гнал как сумасшедший. Инспектор даже позвонил в Зеленогорск, чтобы его там задержали и сделали предупреждение. Машина Горина шла одна. От Солнечного до места происшествия девять километров. На большой скорости — четыре-пять минут...

— Но какой-нибудь автомобиль мог выехать на Приморское шоссе и после Солнечного... В центре поселка Репино, например?

— Здесь нам повезло. Мы почти уверены в том, что в момент катастрофы на отрезке Солнечное — граница Зеленогорска других автомашин не было. Инспектор ГАИ в Зеленогорске, получив предупреждение из Солнечного, ждал нарушителя и внимательно следил за дорогой. Машин не было. Минут десять. И водитель первой появившейся после этого перерыва машины — зеленогорской продуктовой — сказал инспектору, что на сорок девятом авария. Разбилась и горит «Волга». Он также сказал, что несколько шоферов с подъехавших автомашин пытаются погасить огонь и уже вызвали «скорую помощь». Представляешь теперь поле битвы?

— Представляю, — вяло сказал Игорь Васильевич, — Только уж больно не нравится мне одно ваше словечко, товарищ следователь.

— Что за словечко? — насторожился Кондрашов.

— «Почти». Маленькое словечко «почти» приводит иногда к большим казусам.

— Ну, извини! — усмехнулся Василий Сергеевич. — Мы в прокуратуре не боги. Нам до угрозыска далеко.

Корнилов не обратил внимания на язвительный тон Кондрашова и сказал задумчиво:

— Значит, если предполагать умысел... — Он вдруг замолчал, словно потерял нить рассуждения, и нахмурился. — А не могли ему перед выездом из города дать сильную дозу снотворного?

— Могли, — сказал прокурор. — Но не дали. Экспертиза установила бы.

— Может, залепили ему кирпичом в ветровое стекло?

— Горячо, Игорь! Именно — залепили. Только не кирпичом, а булыжником, — сказал Василий Сергеевич. — Когда проводили повторный осмотр автомобиля, обратили внимание на камень в салоне. Он тоже закоптился при пожаре. В первый раз этому не придали значения. Камень и камень! Может быть, подумали, что Горин возил его с собой, — он засмеялся.

— Зря иронизируешь! — рассердился Корнилов. — Водитель действительно мог везти его с собой.

— На всякий случай?

— Да, на всякий случай. Может быть, и для обороны — ехал-то почти ночью. Может, чтобы подложить под колесо, если что-то с машиной случится.

— Молодец, молодец... — Кондрашов поднял ладони над столом. — Я потому и пришел, чтобы все твои «может быть» выслушать. Прокурор города специально просил твоего шефа подключить подполковника Корнилова к этому делу. — Увидев, что Игорь Васильевич хочет что-то возразить, Кондрашов сказал мягко, почти ласково: — Игорек, не ерепенься. Шутки шутками — дело по твоей части. Я, когда о тебе думаю...

— Думаешь все-таки?

— Думаю, подполковник, думаю. И не так уж редко. И всегда представляю, как тебе трудно служить в уголовном розыске. По каждому делу ты ставишь перед собой столько вопросов, стараешься залезть так глубоко, что я просто диву даюсь: почему вдобавок к этому ты еще и быстро справляешься? Как правило...

— А ты что ж, считаешь, надо работать по-другому? — заинтересованно спросил Корнилов. — Ну-ка, ну-ка, разоблачайтесь, товарищ следователь!

— Я считаю, что может быть разный стиль работы. Люди-то ведь разные. Один может глубоко пахать, другой не может, зато быстро бегает.

— Пусть учится. Все должны и пахать глубоко, и бегать быстро.

— Вот именно! Поэтому я и думаю, что тем, кто с тобой работает, еще труднее, чем тебе самому...

— Ну, ты философ! — покачал головой Корнилов. — Чувствуется научная подготовка... А что, мои сотрудники жалуются? Или ты дедуктивно определил?

— Дедуктивно, — сказал Кондрашов. — Займешься делом? Ох, как не нравится мне оно! Вот почитаешь заявление Горина — призадумаешься! Знаешь, мне чисто по-человечески неприятно было с ним знакомиться. Такой у них на теплоходе бедлам. Серьезные обвинения покойный старпом выдвинул. И главное — убедительные. Особенно в отношении капитана. Их, конечно, проверять надо — искать подтверждения. Но мы найдем. Не сомневаюсь! — Он вздохнул и украдкой посмотрел на часы. Чуть оттопырил нижнюю губу. — Вообще-то, если быть до конца принципиальным, такие обвинения надо публично предъявлять. На общем собрании. Люди бы поддержали. И все сразу стало бы ясно.

— Ну, знаешь, не в каждом коллективе вылезешь на собрании правду-матку резать. Кое-где и заклевать могут.

— Верно, верно, — согласился Кондрашов и снова покосился на часы.

— Ты что ерзаешь? — усмехнулся Корнилов. — Адмиральский час подходит?

Кондрашов виновато покрутил головой.

— Да знаешь... Старая язва. Мне врачи предписали строго по часам есть... — Он поднялся. — Меня эта история за живое задела, Игорь. Понимаешь, приходит письмо с такими обвинениями... — Василий Сергеевич замялся, не находя нужного определения. — Ну как тебе объяснить... Грубо говоря, тюрьма капитану и его компании не грозит, хотя чем черт не шутит! Может, потом и выявится что-то еще более серьезное... А старпома убивают. Что ж это за люди, а? Ну, ну, не спорь, — сказал он, почувствовав, что Корнилов не согласен с ним. — Я специально беру самую крайнюю версию. Ведь именно ее тебе предстоит проверить.

— Я, Вася, всегда все версии проверяю, — сказал подполковник хмуро. — Пора бы тебе привыкнуть!

— Ну и ершисты вы, товарищ подполковник! Стареем, что ли? Все ворчишь, ворчишь! — Кондрашов поднял со стола папку с делом: — Ты, Игорь, попроси копию с заявления Горина снять — оригинал я себе оставляю. Нам он для проверки необходим.

Корнилов вызвал секретаря.

— Варя, срочно отпечатай.

— И еще нельзя забывать про хулиганов, — сказал Кондрашов, прощаясь. — Напился какой-нибудь хам в швырнул камнем. Круши частных владельцев, — он протянул руку. — Привет! Будем держать друг друга в курсе...

Корнилов кивнул.

«Да, похоже, дело непростое. Если только это не случайная авария, — подумал он, когда следователь ушел. — Но ведь и ее, случайность, надо доказать. Чтоб не висела тень над людьми...»

3

Днем Игорь Васильевич заехал на полчаса домой. Пообедать. Это случалось редко, и мать была рада. Она села напротив него и, глядя, как он с аппетитом ест борщ, рассказывала, что с утра ходила на Сытный рынок. Уже продают скороспелку. Но дерут, не приведя господь. По рублю. И пучок зелени — рубль. Дешевле рубля ничего не купишь, сокрушалась мать. Эдак никакой зарплаты не хватит.

— А ты, мама, в магазинчик, в магазинчик, — улыбался Корнилов. — Или Оле позвони в поликлинику. Она пойдет с работы и принесет что нужно.

— В магазинчик! — проговорила мать. — А ты сам хоть раз за последний год заходил в магазинчик? Небось спрошу, сколько килограмм хлеба стоит, так не ответишь?

«А ведь и правда не отвечу, — подумал Игорь Васильевич. — В магазин-то ведь если и зайду — так коньяку к празднику взять».

— От твоей магазинной картошечки больше половины в помои идет. Ее не натаскаешься. Ты у меня большой придумщик, — продолжала мать. — Это ж надо — позвони Оле! Да если после службы по магазинам ходить — вечера не хватит.

Игорь Васильевич лениво отбивался от нападок, а сам нет-нет да и вспоминал про разговор с Кондрашовым. Неужели этого старпома убили из-за его жалобы в прокуратуру? А может быть, несчастный случай? Ведь не бандиты же члены экипажа «Ивана Сусанина»?! Наверное, люди проверенные. В загранку ходят.

«В загранку ходят... В за-гран-ку, — Корнилов словно споткнулся об это слово. — Здесь есть что-то такое, в этой самой загранке, — подумал он. — Что-то есть. Или мы просто привыкли: если загранка — то уж и подозрительные связи, контрабанда, валюта... Нет, нет, сначала дело — домыслы потом».

Но уж слишком несоизмеримыми казались ему причина и следствие. Человек написал жалобу на капитана и его помощников, а его, этого человека, убивают.

Но письмо-то уже написано! От него не отмахнешься, не спишешь в архив после смерти заявителя. Наоборот! Те, кто это письмо получил, будут внимательнее и строже во сто крат! Живого можно уговорить, убедить взять письмо назад, если он ошибается. В конце концов он и сам может одуматься. А бумага? Она подшита, имеет номер. Она хоть и все стерпит, но на нее надо ответить, даже если заявитель мертв.

Корнилов встал из-за стола и подошел к телефону.

— Ты что, уже? — изумилась мать. — А я-то радовалась, думала, аппетит хороший.

— Хороший, мама. Хороший. Сейчас все уплету и добавки попрошу. Только хорошему человеку позвоню.

Он набрал номер Кондрашова.

— Вася, один вопрос. Члены экипажа знали о том, что старпом обратился с заявлением в прокуратуру и пароходство?

— А-а!! — весело пропел следователь. — Чую, что ты уже вживаешься в образ! Так, кажется, говорят киношники и работники угрозыска?

— Не морочь мне голову. У меня обед стынет, — буркнул Корнилов.

— Знали, товарищ подполковник. Все знали. Еще за несколько дней до катастрофы.

...Приехав после обеда в управление, Корнилов прежде всего взялся изучать заявление Горина в прокуратуру.

Старпом с «Ивана Сусанина» писал о том, что плавает на судне уже двенадцать лет. Начинал четвертым штурманом, старшим помощником ходит последние пять лет.

«Интересно, — подумал Игорь Васильевич, — от четвертого штурмана до старпома за семь лет — нормальный рост или нет? А пять лет старпомом? Если сравнивать с нашими продвижениями по службе, то даже слишком стремительно. А как там у них, в пароходстве, надо узнать». — Он сделал пометку на листке бумаги.

Злоупотребления, в которых Горин обвинял капитана Бильбасова, старшего механика Глуховского, пассажирского помощника Коншина, штурмана Трусова и директора ресторана Зуева, были серьезными, и Корнилов подивился той легкости, с которой Вася Кондрашов заявил, что тюрьма им не грозит.

Прежде всего, конечно, Бильбасов...

За последние годы, писал старпом, капитан перестал считаться с экипажем, окружает себя подхалимами. От людей принципиальных, хороших штурманов избавляется, боясь конкуренции. Не раз допускал грубые нарушения судового устава, этики и даже законности. В 1975 году во время перехода из Пирея в Никозию, будучи в нетрезвом состоянии, избил иностранного пассажира, американца Арчибальда Бримана. Дело удалось замять только после того, как этому пассажиру преподнесли дорогой подарок. В том же году в Неаполе капитан на целый час задержал теплоход, выручая из полиции старшего механика Леонида Глуховского, попавшего туда за пьяный дебош. В 1973 году во время круизного рейса вокруг Европы Бильбасов устроил большую попойку, справляя день рождения. Подарками, сделанными экипажу различными туристскими фирмами и советскими предприятиями, капитан распоряжается по своему усмотрению... Взял лично себе очень дорогой сервиз и телевизор... Одной пассажирке подарил из судового музея большого плюшевого медведя... — дальше шло перечисление капитанских бесчинств такого же рода.

«Из заграничных поездок капитан возит вещи для перепродажи. Это же делают Трусов, Глуховский и Зуев. О моральном облике Бильбасова говорит хотя бы один такой факт — он дважды был женат. Привлекался к уголовной ответственности, но скрыл это от руководителей пароходства. Пассажирский помощник, близкий друг капитана, вместе с ним пьет, имеет обыкновение во время рейсов заводить знакомства с женщинами. Груб с обслуживающим персоналом...»

— О, господи помилуй! — вздохнул Корнилов. — Чего только не бывает на белом свете. Со стороны кажется: капитан дальнего плавания обязательно красивый и подтянутый — воплощение корректности, высоких понятий о чести, а тут...

«Ну да ладно, мы свое дело сделаем, а разбираться со всей этой бытовщиной придется прокуратуре, — подумал он с некоторым даже облегчением. — И разбираться не один месяц. А как же очередные рейсы? С такими обвинениями в дальнее плавание не пошлют!» И снова сделал пометку на листе бумаги.

Игорь Васильевич никогда не писал в блокнотах. Брал лист хорошей белой бумаги, складывал его пополам и записывал все необходимое своим не слишком крупным и не слишком разборчивым почерком. На листке бумаги получалось нагляднее, можно было все вопросы охватить разом, единым взглядом. Сопоставить их, сравнить. А в записной книжке, казалось ему, все дробилось, расплывалось по страницам. К тому же на каждое дело не будешь заводить записную книжку, а путать одно с другим Корнилов не любил. Так и хранились у него в сейфе пачки сложенных пополам листков бумаги. Каждый листок — дело. «Доживу до пенсии, — шутил подполковник, — начну по этим листкам писать мемуары».

Он опять подумал о заявлении покойного старпома и поморщился: «Хорошо все-таки, что я работаю в уголовном розыске, а не занимаюсь разбором жалоб и служебных проступков!»

Корнилов всегда считал, что копаться в мелких и гнусных делишках людей посложнее, чем работать с откровенными преступниками.

«Никогда не знаешь до конца, с кем имеешь дело, — думал Корнилов. — Но «клиентов»-то поставляют нам они. Колеблющиеся».

Он вызвал Варвару, секретаря отдела. Спросил:

— У тебя, Варюха, как с гражданским правом?

Варвара училась на юрфаке. На вечернем отделении.

— Зачетку показать? — улыбнулась она.

— Мы, Варюха, строим свои отношения с сотрудниками на доверии. Следовало бы давно усвоить.

— По гражданскому праву у меня трешник. На последней сессии схватила, — вздохнула Варя.

— Н-да-а, — огорчился Корнилов. — А я-то хотел с тобой проконсультироваться. Ну да ладно, обойдусь.

Варвара, иронически поджав губы, смотрела на подполковника. Но глаза у нее улыбались.

— Да, а морское право изучают нынче в университете? — поинтересовался он.

— Изучают. Факультатив. У меня пятерка!

— Ух ты! Поздравляю. А кто у вас главный специалист?

— Профессор Малинин.

— Ну ладно, Варя. Ты меня еще проконсультируешь по гражданскому праву. Когда пятерку будешь иметь. А сейчас предупреди Бугаева и Лебедева, чтобы зашли ко мне через полчаса. В шестнадцать ноль-ноль.

Варвара была уже в дверях, когда он спросил ее:

— А с криминалистикой как у тебя?

— Пятерка!

— Смотри! Чтобы здесь было все в порядке. Закончишь университет, зачислим в отдел. Не морским же правом тебе заниматься.

— А почему бы и нет? — спросила Варвара с вызовом. — Вы меня здесь опять чай заставите на совещаниях готовить.

Корнилов погрозил ей пальцем.

«Жаль, что Белянчикова нет, — подумал он, когда за Варварой закрылась дверь. — Его бы к этому делу подключить!»

Юрий Евгеньевич уже неделю как загорал и купался в Прибалтике. Только что получил наконец майора, Успели перед отпуском отметить.

Белянчиков был колючим и трудным человеком, иногда чересчур упрямым, но споры с ним, как ни странно, помогали подполковнику или укрепляться в собственном мнении, или быстро находить свою ошибку. К тому же Юрий Евгеньевич был до предела собран. Они с Корниловым были совершенно разные. Некоторые черты характера Юрия Евгеньевича даже раздражали подполковника, но с годами он научился не обращать на них внимания. Относился как к неизбежному злу. Главное, что человеком Белянчиков был надежным. Надежным во всех отношениях...

В оставшееся до совещания время Игорь Васильевич наметил первоочередные дела. На листке появились новые записи:

«Куда ехал Горин? Узнать дома, у соседей».

«Съездить на место катастрофы».

«Это я, пожалуй, сделаю сам, — решил Корнилов, У него было твердое правило — место происшествия он должен был знать досконально. — Может быть, там поблизости есть дома? Похожу, людей порасспрошу. И на Карельском перешейке я давно не был. Там сейчас красота! А не лукавите ли вы, товарищ подполковник? Может, потому и решили сами съездить, что озона глотнуть захотелось? — Но тут же он успокоил себя: — Нет, не лукавлю. Дело есть дело».

«Познакомиться с характеристиками всех, кого обвинил старпом в своем письме. Выяснить все, что знают о них в пароходстве.

Выяснить, где был в тот вечер каждый, о ком говорится в письме».

Игорь Васильевич задумался. Ну что ж, ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, а надо определить круг причастных к этому делу лиц. И те, кого обвинил Горин, — первые в этом круге.

Ровно в шестнадцать часов пришли Бугаев и Лебедев. Уселись поудобнее. Бугаев, как всегда, придвинул к себе стопку чистой бумаги, начал рисовать смешные угловатые рожи. Лебедев сидел настороженно, словно ожидал, что его будут за что-нибудь ругать.

— Семен, как продвинулось дело с квартирными кражами? — спросил подполковник.

— Продвинулось очень далеко, Игорь Васильевич, — с наигранной бодростью ответил капитан.

— Вот как? Чего же мне не докладываете? Вместе бы порадовались. Насколько я помню, в конце прошлой недели на Заневском проспекте обворовали две квартиры.

— Сегодня утром еще две кражи. Но уже в Гатчине. Почерк тот же. — Бугаев с ожесточением принялся зачеркивать только что нарисованную рожицу. Корнилов вздохнул.

— Вы соседей запрашивали? Нет у них похожих краж? — Квартирные кражи уже неделю не давали подполковнику покоя.

Бугаев кивнул.

— Запрашивал. Там тихо.

— А нам тут еще одно дело подбросили. Прокуратура ведет. Подозрение на убийство...

Игорь Васильевич подробно пересказал сотрудникам все, что узнал у Кондрашова о гибели старпома. Дал почитать дело и заявление Горина.

— Ну и шуточки! Лихим надо быть человеком, чтобы на такое решиться! — покачал головой Бугаев. — Это знаете ли... Я бы сказал, некоторое безрассудство.

— А ты, Саша, почему молчишь? — обратился Корнилов к Лебедеву. Он всегда очень внимательно следил за первой реакцией своих помощников на события.

Лебедев пожал плечами. Он был неразговорчив. Производил даже впечатление тугодума и увальня, но в деле был скор и очень приметлив. Мельком увидев фотографию человека, он узнавал его даже через несколько лет, в толпе.

— Ну, роди чего-нибудь.

— Родить-то нечего. Какое-то несуразное дело, — выдавил наконец Лебедев, и Корнилов обрадовался тому, какое точное слово нашел инспектор. Он был не согласен со следователем, который назвал дело неприятным. Приятных дел ни в прокуратуре, ни в угрозыске не бывает.

— Несуразное, несуразное! — повторил он. — Ты в самую точку попал. И тем не менее нам им придется заняться.

— Если люди не причастны к катастрофе — это легко проверяется, — сказал Лебедев. Ободренный похвалой Корнилова, он вдруг разговорился: — Проверяем, кто где находился в это время, выясняем алиби каждого...

— И делаем вывод, что никакого убийства не было, несчастный случай? — ехидно спросил Бугаев.

— Ну знаешь, не проверять же алиби их родственников и друзей!

— Но можно сделать и другое предположение, — задумчиво сказал Корнилов. — Кто-то из экипажа испугался, что начнется большая проверка и вскроются его неблаговидные дела, о которых Горин знал, но почему-то не написал...

— В этом что-то есть! — пробормотал Бугаев, и Лебедев кивнул головой, соглашаясь.

— Идти будем с разных концов, — Корнилов пододвинул к себе листок с записями, — Лебедев поедет а пароходство. Ты, Семен, выяснишь все о капитане...

Отпустив сотрудников, Корнилов пригласил секретаря, поручил запросить сводку погоды за третье июля а районе Репина и Зеленогорска.

«Одно дело разговоры про дождь, другое — точная справка, — решил он, — Если сегодня будет похожая погода, сгоняю на сорок девятый километр. Посмотрю, как там все выглядит в сумерках».

Корнилов взглянул на календарь. Белые ночи-то идут на убыль! Сегодня пятое... Старпом разбился третьего. На сколько же день убавился? По календарю выходило, что на восемь минут, «Поеду пораньше, — подумал подполковник. — А может быть, взять с собой Олю? Совместить приятное с полезным. Она ведь тоже на Карельском давно не была».

Корнилов обрадовался возможности съездить с женой, но тут же и отверг идею. Ему нужно быть внимательным, собранным. Люди в таких случаях мешали ему, отвлекали. Не только разговорами, репликами. Даже просто своим присутствием.

Однако без помощи одного человека Корнилов обойтись не мог. Он позвонил начальнику ГАИ полковнику Седикову и попросил разыскать автоинспектора, который первым прибыл на место катастрофы. Седиков уже знал, что аварией на Приморском шоссе занялся угрозыск.

— Пусть инспектор подъедет на сорок девятый, — сказал Игорь Васильевич Седикову, — Но не сейчас, а к двадцати трем.

— Чего-то ты на ночь глядя собрался? — удивился полковник.

— На белую ночь глядя! — засмеялся Корнилов. — Хочу побывать на месте. Понюхать, чем морской воздух пахнет.

— Мазутом нынче пахнет, Игорь Васильевич, — ответил Седиков. — А вообще-то вы, сыщики, неглупый народ, — сказал он с уважением, — Зря ничего не делаете. Может, и мне подъехать?

— Отдыхай, товарищ начальник. Набирайся сил для борьбы за звание города самых дисциплинированных водителей!

— Чтоб тебе!.. — Седиков беззлобно выругался и повесил трубку.

Варвара принесла метеосводку. Третьего июля в Зеленогорске от двадцати одного тридцати до двадцати двух пятидесяти — проливной дождь, гроза. Температура воздуха двадцать один, температура воды девятнадцать, влажность девяносто один процент...

— Ну а после дождя-то что? — прочитав сводку, спросил Корнилов. — Облачно? Ясно?

Варя пожала плечами.

— Больше у них ничего нет.

— Ну ладно! — он махнул рукой. — Я вот к Васе Алабину хочу заехать. У нас в буфете апельсинчиков или яблок нет?

— Какие сейчас апельсины? — засмеялась Варя. — А в яблоках давно никаких витаминов нет. Да и не любит их Алабин. Уж если что покупать — надо на рынок за черешней ехать.

Корнилову сразу вспомнился разговор с матерью за обедом.

— А ты откуда знаешь, что Алабин любит? — спросил подполковник и внимательно посмотрел на Варю.

— Знаю. Зато вы, Игорь Васильевич, хоть и заместитель начальника угрозыска, а многого не знаете.

— Ну-ну-ну! — искренне удивился Корнилов. — Я, кажется, опять узнаю новости последним!

Он и правда обо всех управленческих обыденных новостях узнавал в последнюю очередь. Так уж получалось, что сотрудники, даже те, с которыми он проработал долгие годы, стеснялись рассказывать ему о том, у кого и что происходило дома. О предстоящей свадьбе или о рождении ребенка он узнавал только тогда, когда Варвара, заходя с деловым видом к нему в кабинет, сообщала: «Игорь Васильевич, у капитана Бугаева сын родился. Мы тут собираем по трешке...»

— Значит, ты на Василии остановилась?

Варвара покраснела:

— Игорь Васильевич!

— Ну это, знаешь, еще как начальство посмотрит! — продолжал Корнилов, не обращая внимания на ее смущение. — Алабин парень хоть куда, жених завидный, а тебе еще надо над собой работать. У тебя характерец... Даже мне грубишь.

— Игорь Васильевич! — снова с укором сказала Варвара.

— Рынок Некрасовский открыт? — спросил он.

— Да.

— Ну, слава богу. Он тут недалеко. А то небось служебную машину попросила бы, а я не дам. — Он достал десятку. — Купи ему черешни. Побольше.

— Обойдется двумя килограммами, — сказала Варя. — Завтра я еще принесу. Значит, машину не дадите?

Корнилов развел руками.

4

Василий Алабин, бывший сотрудник Управления уголовного розыска, проработал вместе с Корниловым недолго. Молодой, способный, он был назначен заместителем начальника угрозыска Василеостровского района, и, участвуя в прошлом году вместе с подполковником в задержании опасного преступника, был тяжело ранен. Больше месяца он лежал в реанимации, трижды его оперировали, и выжил он чудом. Поправлялся Василий медленно, и все уже считали, что вернуться на работу он не сможет, так и останется пенсионером. Но после двух месяцев, проведенных в Кисловодске, Алабин ожил.

Вечером, уезжая из управления к старшему лейтенанту, Корнилов поинтересовался, не возвратились ли Бугаев и Лебедев. Обоих еще не было.

Алабин сидел дома, разыгрывал партию Карпов — Портиш. Он выглядел уже не таким дистрофиком, как в первые дни после выхода из больницы, но цвет лица у него был землистый. Приходу подполковника Василий обрадовался, засуетился, порываясь приготовить ужин, но Корнилов его остановил:

— Вася, ты же знаешь, что меня жена все равно заставит дома ужин есть, голоден я или сыт. Так что давай по кофейку... — Он пошел следом за Алабиным на кухню, положил пакет с черешней на стол. — Это тебе секретариат прислал.

— Чегой-то она? — удивился Василий. — Я еще вчерашнюю не съел.

— Ты, Вася, поднажми. Завтра она новую принесет. — Корнилов еще раз посетовал на свою невнимательность. Алабин даже не удивился, когда он передал ему черешню от имени Вари. Небось все в управлении знают, что скоро свадьба, и Алабин считает, что начальство тоже в курсе.

— У твоей Варвары, — пустил подполковник еще один пробный шар, — видать, своя теория, что лечить надо с помощью черешни.

— А чего меня лечить? — улыбнулся Алабин, выключая кофеварку. — Мне врачи уже сказали: через месяц комиссия — и шагай на службу.

— Поздравляю. Пора уже. А то ты чего-то толстеть начал.

Они сели пить кофе. Алабин вынул из холодильника половину торта.

«Небось тоже Варвара принесла, — подумал Корнилов, — или, наоборот, он ее тортами кормит».

Вася опять за чем-то полез в холодильник, пошарил там и, ничего не достав, захлопнул. Вид у него был немножко смущенный.

— Не переживай, Василий, — усмехнулся Игорь Васильевич. — Тебе, наверное, врачи еще не разрешили, а с кофе я только коньяк пью.

— Да у меня коньяка-то как раз и нет, — слегка порозовев, сказал тот. — А водку... К кофе-то... — И чтобы замять этот неловкий разговор, стал рассказывать, как приходили к нему два старичка из совета ветеранов.

— Что они, чокнутые, что ли? Даже если б меня вчистую списали, какой я им ветеран? Заседать с ними в стариковской команде? Дудки!

— Ну это ты, Василий, зря, — Корнилову стало чуточку обидно за стариков, и он подосадовал на старшего лейтенанта. — Ветераны нам очень много помогают. Не знаешь, не берись судить!

— Лекции читают школьникам и домохозяйкам? — не сдавался Алабин.

— Да ты что ж, не знаешь, что они по оперативной части много делают? Среди них знатные специалисты своего дела есть!

— Может быть, и помогают, — нехотя согласился Алабин. — Только я-то тут при чем?

— Ты у нас уже ветеран! — сказал Игорь Васильевич. — Не у каждого же нашего работника медаль «За отвагу» есть.

— Ну а как там наши? — засмущавшись, спросил Василий.

— Живут наши. Да чего тебе рассказывать. У тебя ведь, наверное, побольше моего информации. Только вот о последнем деле, наверное, не знаешь... — Игорь Васильевич рассказал старшему лейтенанту про аварию на сорок девятом километре.

Он пробыл у Алабина час, заехал домой, поужинал и в десять часов выехал по направлению к Зеленогорску...

 

Подполковник сразу увидел место катастрофы. Метрах в десяти за указателем «сорок девятый километр» был расщеплен и основательно закопчен ствол огромной сосны. На земле чернело огромное пятно, словно кто-то разлил бочку с мазутом.

Корнилов вылез из машины, посмотрел на часы. Без десяти одиннадцать. Они ехали всего пятьдесят минут.

Стояла тишина. Рассеянный, чуть розоватый свет, казалось, исходил от золотистых сосновых стволов, подчеркивая голубоватые тени, залегающие в глубине леса.

Пройдя шагов триста по обочине шоссе, Игорь Васильевич вернулся к месту происшествия, внимательно осмотрел каждый метр.

Еще на одной сосне зияла свежая рана, лохмотьями висела кора, и веером торчали щепки. Обильно сочилась, заживляя больное место, смола. «Сюда он ударился вначале, — подумал подполковник. — Его развернуло и припечатало к той сосне. Около нее он и горел. Наверное, ехал с сигаретой? Но ехал он... — Корнилов покачал головой. — Скорость, наверное, была весьма приличная!»

Неподалеку, на маленьком сухом взгорке, поросшем жиденькой травой, лежало толстое короткое бревно. Игорь Васильевич присел на него и вынул сигарету, но закуривать не стал. Пожалел дымить на таком благодатном, морском, настоянном на хвое воздухе. Шофер включил в машине радиоприемник. Тихая, неназойливая музыка неслась среди сосен. И только редкие машины, вздымая упругие волны нагретого за день воздуха, словно стремительные жуки, проносились мимо. Корнилов встречал и провожал взглядом каждую.

...Ослепить фарами старпома не могли. Совсем светло. И через полчаса еще не стемнеет. Поворот здесь хоть и крутой, но вот что странно, подумал подполковник: если кто-то поджидал старпома с булыжником в руке, то Горин должен был бы его видеть. Этот человек скорее всего стоял в центре излучины, отсюда кинул камень, шофер инстинктивно зажмурился, не вывернул руль и... Машину еще пронесло метров тридцать.

Да, каждому водителю, едущему из Ленинграда, хорошо был бы виден человек, кидавший камень. С другой стороны шоссе он стоять не мог — не видел бы сам, в кого бросать. И этот человек знал, что Горин поедет здесь поздним вечером...

На ярком милицейском мотоцикле с коляской подъехал инспектор. Свернул с шоссе, поставил мотоцикл рядом с «Волгой». Спросил что-то у шофера. Тот кивнул на Корнилова. Подполковник взглянул на часы. Было ровно одиннадцать. Прошло всего десять минут, как он здесь, а казалось — часы.

Старший лейтенант Коноплев пересказал Игорю Васильевичу все, что увидел, прибыв на место аварии. Подполковник, вспомнив его справку, прочитанную в деле, мысленно похвалил Коноплева за то, как точно и четко она была составлена.

— Вы помните, Коноплев, кто был здесь, когда вы приехали?

— А как же, товарищ подполковник! В протоколе указаны четыре водителя...

— Это я читал. Но, может быть, кто-то торопился уехать. Да всех и невозможно в протокол внести.

— Нет. К моему появлению только четыре машины стояли...

— Каких-нибудь пьяных пешеходов не видали поблизости?

— Людей в это время немало гуляет. Особенно молодежи. Но пьяных... Ну, таких, чтобы в глаза бросались, — не видел. — Старший лейтенант задумался, словно пытался еще что-то припомнить. Лицо у него было круглое, чуть-чуть опухшее, обожженное морозами и солнцем, загорелое. Только у самых волос на лбу светлела полоса. От шлема.

— А что вдруг такой интерес к аварии? — спросил он. — Прокуратура тут была, вы теперь. Если не секрет?

— Врагов погибший себе много нажил. Вот и проверяем. А вы-то сами что думаете?

Старший лейтенант пожал плечами.

— Несчастный случай — ясное дело. Ведь у него скорость-то какая была?! Да что! Гнал как леший. Да я ж его сразу на заметку взял. В Солнечном дежурил — смотрю, идет с превышением. Я в Зеленогорск позвонил. А то, что он загорелся... — Инспектор на секунду задумался. — Редко, но бывает. — Он вздохнул. — Я тут на трассе всякого насмотрелся.

— Давно в ГАИ?

— В январе второй червонец разменял. Как с армии демобилизовался, так в органы... А этот случай простой. Может, кто впереди выскочил... Вы вот на пьяного пешехода намекали. Вынырнет внезапно из кустов на проезжую часть... Это дело обычное, но в таком разе тормозил бы погибший. А тормозного следа-то нету? Нету, товарищ подполковник. — Он смешно развел своими крупными ладонями.

— Вам видней. Теперь уже время прошло...

— Не было его. После того как пожар потушили и «скорая» пришла, я перво-наперво посмотрел. Не было. Покойник так с налету и вбухался. Может, с рулем что...

— С рулем полный порядок. Экспертиза проверила.

— Ну, зазевался, асфальт мокрый. И понесло.

— Все правильно говорите, старший лейтенант. Только откуда камень в салоне?

Коноплев огорченно потер щеку.

— Да, про булыжник мне говорили. Я-то ведь не заметил. Его после отыскали, когда весь автомобиль распатронили. Булыжник непонятный, товарищ подполковник. С собой-то кто ж в машине его повезет? Одна грязь от него.

— Ну ладно, — сказал Корнилов. — Можете ехать. Я тут еще посижу немного. Если что в голову интересное придет — позвоните.

Старший лейтенант уехал.

Какой-то пожилой мужчина, оглянувшись по сторонам, перешел дорогу. Мужчина внимательно посмотрел на Корнилова, на машину, стоящую поодаль, и пошел по дороге в глубь леса, туда, где среди деревьев виднелось несколько дач.

— Товарищ, — негромко позвал подполковник. — Вы не смогли бы уделить мне несколько минут?

— Я? — удивился мужчина. — Пожалуйста. — Он подошел к Корнилову. Посмотрел на него вопросительно.

— Подполковник Корнилов из уголовного розыска, — представился Игорь Васильевич. — Присаживайтесь, не стесняйтесь.

— Очень приятно, — машинально отозвался мужчина. — Иван Александрович Панов. Преподаватель экономики. Кого-нибудь ищете? У нас тут дача, от дачного треста. Мы уже несколько лет снимаем. Ничего, спокойно.

— Не курите? — предложил ему сигареты Игорь Васильевич.

Панов закурил.

— У вас тут авария произошла...

— Да, неприятная история, — отозвался Иван Александрович, — водитель погиб. Вечером сильный ливень прошел, дорога мокрая, а они ведь гоняют как шальные.

— Ливень-то за полтора часа до аварии пролился, — сказал Корнилов. — А здесь залив рядом. Ветерком все-таки обдувает асфальт. Сохнет быстрее.

Панов неопределенно пожал плечами.

— Вы сами, Иван Александрович, не видели, как это произошло?

— Нет. Я уже с прогулки домой пришел. — Он смущенно улыбнулся. — Я, знаете ли, закоренелый пешеход. Каждый день прохожу не меньше пятнадцати километров. Иван Петрович Павлов ходил, знаете ли... — Он махнул рукой. — Ой, да вы, конечно, все это знаете. Ну вот...

— А вы в тот вечер куда ходили?

— У меня маршрут один: сорок девятый километр — Зеленогорск и обратно.

— Машин много было?

— Нет. Как раз обратил внимание, что шоссе почти пустое. Как сейчас. Ну вот, когда я услышал удар, а затем взрыв, — продолжил наконец свою мысль Иван Александрович, — то оделся и выбежал... И сын выбежал со мной. Студент. Машина горела. Там были уже люди. Стояло несколько автомобилей. Люди тушили огонь. Из огнетушителей. Мы с сыном сбегали за лопатами, пытались гасить землей. Очень быстро приехала милиция. Стали доставать водителя... Я ушел.

— Иван Александрович, а номера автомобилей, которые стояли рядом с местом аварии, вы не запомнили?

Корнилов хотел уточнить, всех ли водителей, приехавших первыми, запомнил автоинспектор.

— Нет, не помню, — сказал Панов. — В таких случаях главное внимание пострадавшим.

— Да, да, — согласился подполковник и задумался на секунду. — Вы, значит, услышали сначала удар и сразу взрыв.

— Не сразу. Взрыв чуть позже. Ну через минуту... Но удар был очень сильный. Гулкий. Я сказал: что-то случилось. Мы стали одеваться, и тут взрыв.

— А тормоза?

— Что тормоза? — не понял Панов.

— Скрипа тормозов не слышали? Они же так резко скрипят.

— Тормозов я не слышал, — покачал головой Иван Александрович.

— А когда вы бежали из дому к месту катастрофы, никто не шел вам навстречу. Никого не видели?

— Никого. Дорога была пустая. — Панов посмотрел на заросший травой проселок, словно вспоминал, и повторил: — Нет, никого не встретили. А вы думаете, кто-то неожиданно перебегал шоссе?

«Вот эту же мысль и инспектор мне подсказывал, а самому она мне почему-то не пришла в голову! — досадуя на себя, подумал Игорь Васильевич. — Камень меня все время отвлекает».

— Может быть, — сказал он, — или какой-нибудь хулиган камень бросил.

— Вы думаете, и такое возможно? — В голосе Панова чувствовались скептические нотки.

— Иван Александрович, а соседи ваши, из других дач, не приходили? — Корнилов кивнул на почерневшую сосну.

— Нет, они спать рано ложатся.

Подполковник поблагодарил Панова, и тот ушел. Вид у него был несколько озадаченный. Неожиданно он вернулся с полдороги и сказал:

— Вы на меня только, пожалуйста, не обижайтесь, но хочу дать один совет. У вас лицо немножко отечное и бледное. Ходите побольше пешком. Станете настоящим пешеходом — восемьдесят лет гарантирую.

— Спасибо. Попробую, — усмехнулся Корнилов и долго смотрел вслед удалявшемуся прыгающей походкой Панову.

Небо чуть поблекло, исчез розоватый отсвет, все вокруг словно поголубело. Но было еще вполне светло. Игорь Васильевич нашел сухую длинную палку и очень внимательно, дотошно ворошил этой палкой всякий хлам на том месте, где горела «Волга» старпома: мелкую гальку, шишки, черные маслянистые тряпки, обрывки каких-то бумаг, крупу автомобильного стекла. Почва была здесь песчаная, сухая, с редкими травинками. Подцепив одну из тряпок, Корнилов почувствовал, что она тугая и тяжелая. Он попробовал растрепать ее и вдруг увидел что-то яркое. Нагнувшись, он осторожно двумя пальцами взял ее и развернул. Это был обгоревший японский зонтик. Женский складной зонтик с крупными красными цветами на розовом поле. Игорь Васильевич принес его к машине, завернул в газету.

— Есть поживка, товарищ подполковник? — пожилой шофер смотрел на зонтик с любопытством.

— Есть, — удовлетворенно ответил Корнилов. — Теперь надо только узнать, имеет ли он какое-нибудь отношение к машине. И к делу.

Когда возвращались в Ленинград, Корнилов спросил шофера:

— Дмитрий Терентьич, ты сколько лет машину водишь?

— Да уж скоро двадцать пять, — ответил тот с гордостью.

— Ты мне вот что скажи: если тебе какой-то обалдуй камнем в стекло запустит? Запустит так, что ты невольно глаза зажмуришь, — твоя первая реакция?

— На тормоз, товарищ подполковник. Тут уж нога сама сработает. Иначе крышка.

— Вот-вот! — согласно кивнул Игорь Васильевич. — А в протоколе осмотра указывалось на отсутствие тормозного следа...

Проехали Лисий нос, Лахту. Вдали в белых сумерках светились огни города.

5

Утром Корнилову докладывали Бугаев и Лебедев.

— Был я в отделе кадров пароходства, — сказал Лебедев. — Посмотрел характеристики. С такими характеристиками можно каждого хоть в министры морского флота. А ими угрозыск и прокуратура занимаются...

— Без лирики, — строго сказал подполковник.

— Заслуживают внимания такие факты, — будничным тоном произнес Лебедев. — Погибший старпом Горин плавал с капитаном Бильбасовым двенадцать лет. Бильбасов все время капитаном, а Горин начинал при нем четвертым помощником.

— Вырос товарищ, — неопределенно сказал Бугаев.

— Остальные тоже подолгу с Бильбасовым плавают. Один только директор ресторана новый, Зуев. Но и он третий год ходит.

— А почему теплоход не в рейсе? Выяснил? Сейчас же самое горячее время?

— Месяц назад в Бискайском заливе они попали в сильный шторм. Обнаружились какие-то неполадки в машине. Работы на несколько месяцев.

— Ну что ж, нам времени хватит, чтобы разобраться, — проворчал Игорь Васильевич. — Поручают тоже дельце...

Бугаев засмеялся.

— Чего смешного, Семен?

— Да как же не смеяться? После того, о чем старпом написал, вряд ли кто из этих мореплавателей еще раз в загранку выйдет.

— Ты лучше доложи, что выяснил.

— Начну с капитана. Так вот: его третьего июля в городе не было. Ни днем, ни вечером, ни ночью. Ни в пароходстве, ни дома. И до сих пор нет! Собственно, в пароходстве я на всякий случай узнавал — он сейчас на бюллетене.

— Куда же он пропал? — насторожился подполковник.

— Никто не знает.

— А жена?

— Жены тоже нет. Она на курорте отдыхает.

— Может быть, он к ней и отправился?

— Нет, не отправился. Я с ней разговаривал по телефону, с Аллой Алексеевной. Говорит, найдется муж.

— Еще какие у тебя чудеса?

— Старший механик Глуховский лежит с приступом стенокардии в больнице.

— Давно лежит?

— Лег за несколько дней до гибели старпома. После того как узнал о письме в прокуратуру. Пассажирский помощник Коншин и штурман Трусов вместе с женами провели весь вечер в ресторане «Метрополь». Отмечали какую-то дату.

— Надолго никуда не отлучались?

— Нет. Только каждые полчаса ходили звонить какому-то своему приятелю. Он тоже должен был быть с ними, но почему-то не пришел.

— Так и не разыскали они его?

— Не разыскали.

— Ну, кто там у нас еще? — спросил подполковник, раздражаясь от того, что никакого просвета в этом «несуразном» деле не намечалось.

— У нас еще директор ресторана. Зуев Петр Петрович. Человек пожилой, тихий и во всех отношениях положительный. Сидел, как и положено честному труженику, весь вечер дома, смотрел телевизор. В кругу семьи.

— Ладно, не будем время терять, — сказал Игорь Васильевич. — Ясности пока никакой. Надо хотя бы такую малость разыскать, как Бильбасов. Соседей не спрашивали?

— Спрашивали, — отозвался Бугаев. — Никто не знает, где он.

— Выясните у сослуживцев! Осторожно, тактично, но очень быстро. Ты займешься, Семен.

Бугаев кивнул.

— И сразу звони. Понял? А то вчера вечером от вас ни слуху ни духу.

— Нечем было порадовать, — сказал капитан. — А попусту не хотелось дома беспокоить.

— Что-то я раньше за тобой такой деликатности не замечал, — усмехнулся Корнилов и обратился к лейтенанту.

— А ты, Лебедев, вызови в управление на завтра четверых водителей, которые первыми подъехали к месту катастрофы.

Бугаев и Лебедев ушли.

Игорь Васильевич чувствовал себя скверно. Вся эта история с катастрофой никак не стягивалась в единый узел. Временами Корнилов склонялся к тому, что причина ее — несчастный случай. Но существовало письмо Горина в прокуратуру и полученные позже две анонимки о том, что со старпомом хотят разделаться.

Как ненавидел подполковник анонимки! Не раз схватывался с начальством на совещаниях и на партийных собраниях, доказывая, что анонимщик — уже преступник. Послав анонимное письмо, он совершает преступление против нашей морали и нравственности. Прямота и честность в отношениях между людьми подобны свежему воздуху. Анонимщик отравляет этот воздух подозрительностью и недоверием. А кто на таком балу правит?

Вот старпом Горин! Не побоялся поставить свою фамилию под заявлением. Бросил тяжелые обвинения зарвавшимся коллегам и собирался доказать свою правоту. Можно было, как говорит Кондрашов, и на открытом собрании, в коллективе стукнуть кулаком по столу, Но мы не знаем, может, уже стучал, доказывал, а капитана и его дружков прошибить не смог!

А тут анонимка! «Хотят разделаться!» — пишет безымянный трус. Бросить бы такое письмо в корзину, но начальство считает, что за каждой анонимкой — живой человек. Он, может быть, честен, да трусоват, и тут что поделаешь! Не каждый — Дон-Кихот! И потому — извольте проверять анонимные сигналы.

Как было бы приятно услышать от своих помощников о том, что все люди, названные в жалобе старпома, сидели в тот поздний час дома или хотя бы в ресторане, думал Корнилов. Считай, полдела сделано! В конце концов доискались бы, откуда в машине оказался камень. А с зонтиком проще. Он, конечно, из машины выпал, когда пожар тушили. Горин мог взять с собой зонт жены. Дождь же лил! Предъявим для опознания зонтик вдове, и все с ним будет ясно...

Но в том-то и закавыка, что не все сидели дома! Капитан Бильбасов ведь куда-то подевался! И придется проверять, где он пропадал, этот капитан, который, судя по письму Горина, главный виновник всех безобразий на судне. Придется проверять. Может быть, только для того проверять, чтобы доказать его полную непричастность к смерти старпома. И, как ни жаль было Корнилову тратить время, не проверять он не мог.

Корнилов позвонил Кондрашову.

— Василий Сергеевич, придется беседовать с Бильбасовым.

— Что, нашелся капитан?

— Нет, не нашелся.

— Побеседуй, у меня нет возражений. Если отыщешь...

— Спасибо, Вася, век не забуду, — иронически поблагодарил Корнилов. — А вы уже закончили проверку по заявлению?

— Ну... ты понимаешь, у нас тоже дел хватает, — стал мямлить Кондрашов. — Только развернулись всерьез.

— А результаты?

— Да какие ж тебе результаты? — обиделся следователь. — Это тебе не взломщика искать. Здесь доскональная проверка идет. Мы специалистов привлекли...

— Еще раз спасибо, Вася. Все ты мне разъяснил. Буду ждать, что скажут твои специалисты.

— Тебе-то зачем? — настороженно спросил Кондрашов. — Проверка может долго продлиться. А нам поскорее надо знать, не помог ли кто старпому на тот свет отправиться.

Корнилов повесил трубку.

Бугаев приехал в управление часа через два, хмурый и недовольный. Не балагурил, как обычно, сел молча в кресло и закурил.

— Ничего? — спросил Корнилов, хотя и так все было ясно. Спросил, чтобы нарушить тягостное молчание. Бугаев мотнул головой.

«Неужели среди знакомых капитана нет ни одного человека, который бы знал, где он находится? — подумал Игорь Васильевич. — Смешно. Просто мы не можем этих людей отыскать...» Ему и в голову не могла прийти мысль, что Семен упустил хоть малейшую возможность найти капитана. В управлении работало несколько человек, на которых он полагался во всем. Бугаев был в их числе.

Это далось не сразу и нелегко. И дело было вовсе не в Бугаеве, или Белянчикове, или еще в ком-то из сотрудников. С ними Корнилов проработал не один год и прекрасно знал их способности, а главное — их надежность. Как ни странно, загвоздка была в нем самом, в подполковнике Корнилове. Ему с трудом удалось приучить себя к мысли, что Бугаев и Белянчиков, например, могут провести розыск не хуже, чем он сам, что они, его ученики, хотя и такие различные и по характеру, и по взглядам, и по методам, смогут добиться результата, которого добился бы и он. Ему казалось — особенно если розыск складывался неудачно, — что будь на месте преступления он, уж какую-то зацепку удалось бы найти, на чем-то глаз обязательно бы задержался. Его глаз. Но ведь нельзя было заставить людей смотреть на мир его глазами...

— Ни сослуживцы, ни соседи ничего не знают, — сказал Бугаев. — Утром в день катастрофы капитан был дома. Ему звонили из пароходства. Из отдела кадров. Он сам звонил жене в Сочи. А вечером телефон молчал.

— Кто ему звонил?

Бугаев вытащил из кармана блокнот и раскрыл его.

— В шесть часов звонил Коншин. Около восьми жена стармеха. Она пришла из больницы от мужа и сразу же позвонила. Как всегда. «Старик» просил поблагодарить капитана за письмо и фрукты, которые тот посылал ему...

— «Дед» просил...

— Что? — не понял Бугаев.

— «Дед» просил поблагодарить, — усмехнулся Корнилов. — На флоте стармеха называют «дедом», а не «стариком».

— Какая разница?! — сердито сказал Семен.

— Если скажешь так при генерале, он тебя уволит из органов. Он так же, как и я, любит точность и вдобавок сам бывший моряк.

— Он меня и так уволит. — Бугаев наконец-то улыбнулся. — Но кое-что я все же узнал! Этот Бильбасов, наверное, ловит рыбку. Или делает вид, что ловит.

— Выкладывай, — заинтересовался Корнилов.

— Ну... во-первых, он заядлый рыбак. Это все говорят. А во-вторых, одна соседка видела, как он уходил из квартиры с удочками.

— Время?

— В этом-то и загвоздка! — в сердцах стукнул себя кулаком по колену капитан. — Время она помнит, а день — нет! Без двадцати семь, говорит, выскочила на улицу, мужу «маленькую» купить, а капитан удочки в машину укладывает...

— Какая машина?

— «Жигули». Тетка время запомнила — торопилась в магазин, боялась — «маленькую» до семи не успеет купить, а день не помнит.

— А муж? Может, он помнит, в какой день его жена угощала?

Бугаев безнадежно махнул рукой.

— Они каждый день пьют, склеротики!

— Да... «Жигули», семь часов, рыбалка, — пробормотал озабоченно Игорь Васильевич. — Рыбалка, рыбалка. Он где живет, капитан?

— На бульваре Профсоюзов. Дом пятнадцать...

Корнилов мысленно прикинул расстояние ближайшего к бульвару Профсоюзов магазина, где продавали бы любимую всеми рыбаками наживку — мотыля... Уж если он действительно заядлый рыболов, то за мотылем-то заехал!

— Фотография Бильбасова есть?

Бугаев вытащил из кармана и протянул Корнилову фото.

— Имеем шанс, — хитро улыбнулся подполковник.

— Да ведь я с ребятами в его доме все квартиры обошел, в ЖЭКе был... — обиделся Бугаев.

— Ну и самомнение у вас, капитан! Как будто не числится за вами грешков.

— А за кем их нет, товарищ подполковник? Но сегодня...

— Некогда мне по квартирам ходить, вашу работу проверять, — сказал Игорь Васильевич. — У меня другая идея появилась. Только тебе не понять, ты рыболов липовый. В тебе заядлости нет...

6

Но осуществить свою идею подполковнику удалось лишь на следующий день.

Как только Бугаев вышел, Корнилову позвонили из приемной, сказали, что с ним хотела бы встретиться вдова Горина, Наталья Николаевна.

Игорь Васильевич чуть было не сказал, чтобы ее направили к следователю, но передумал: «В конце концов она кстати... Не придется посылать к ней Бугаева, выясню про зонтик сейчас. Только что ей-то нужно от уголовного розыска? Или она тоже подозревает, что с аварией дело нечистое?»

Через несколько минут вошла невысокая миловидная женщина, одетая в серый легкий костюм, хорошо сшитый, но не броский. И сама она выглядела очень скромно. Ничего яркого — ни зеленых или синих теней на веках и под глазами, ни яркой помады. Однако во всем ее облике, в кажущейся простоте одежды чувствовались большой вкус и достоинство. Ничто не выдавало постигшего Горину несчастья. Только глаза, погасшие, казалось, потерявшие всякий интерес к жизни.

— Я завтра возвращаюсь в Нальчик — мама тяжело больна... — тихо сказала Наталья Николаевна, Корнилов кивнул.

— Перед отъездом решила поговорить с кем-нибудь из милиции... Мне сказали, что занимаетесь этим делом вы... Какое-то странное совпадение, — она помедлила, будто подбирая слова. — Я вчера съездила к нам на дачу. В Рощино. Вы знаете, там замок сломан. Кто-то был. И, наверное, не воры — ничего не украдено. А Юрия стол письменный взломан. И все бумаги разрыты.

— Что ж вы сразу не сказали нам? — с мягким укором сказал Корнилов. — Может быть, в Рощине милицию предупредили?

— Нет. Понимаете... — она опять помолчала. И Корнилов почувствовал, что не слова она подбирает, а ей просто тяжело говорить. — Как-то не об этом все думалось. И вот еще, — она достала маленькую черную коробочку, очень красивую, но помятую. — Я нашла в Юриной замшевой куртке. Подкладка разорвалась... — Наталья Николаевна открыла коробочку. Там на голубом шелке сверкало кольцо с золотой розочкой, в центре которой был вделан крупный бриллиант. — У нас таких вещей никогда не было. Я подумала, что Юра привез мне из последнего рейса красивую подделку. Попросила подругу показать в комиссионном. Кольцо оценили в шесть тысяч рублей. Значит, оно чужое. Наверное, Юра должен был его передать кому-то, рано или поздно этот человек найдется и предъявит на кольцо свои права...

— Вы уверены, что это чужое кольцо? — спросил Корнилов. — Может быть, муж хотел сделать вам сюрприз?

— Я же сказала: это кольцо не наше. Такое кольцо не могло быть нашим...

— Да, да. Раз вы настаиваете... Мы сейчас составим акт.

На лице Натальи Николаевны промелькнула гримаса недовольства. Разговор ее утомил, а предстояли еще формальности.

Корнилов попросил секретаря вызвать Бугаева, а сам лихорадочно соображал, что же делать с зонтиком. Предъявить для опознания обгоревший зонтик показалось теперь ему безжалостным. Это значит снова вызвать в душе женщины смятение и ужас, только что пережитые. «Что же делать, что же делать?» — думал он и неожиданно для себя спросил:

— Наталья Николаевна, у вас есть японский зонтик? Складной, с красными цветами на розовом поле?

Она посмотрела на подполковника как на сумасшедшего, но выдержка и здесь ей не изменила.

— Есть, но не такого цвета. Я не переношу слишком яркие вещи.

— Простите за назойливость, муж никогда не привозил вам зонтик именно такого цвета?

— Нет, нет. Он хорошо знал мой вкус.

Корнилову показалось, что она вот-вот расплачется от его вопросов, но в это время вошел Бугаев.

Они составили протокол о передаче кольца с бриллиантом, подписали.

Игорь Васильевич спросил у Гориной:

— У вашего мужа было много друзей?

Она неопределенно повела плечами. Посмотрела на Корнилова с укором. Подполковник видел, что ей больно говорить сейчас о муже...

— Я понимаю, что это не праздное любопытство. Только зачем все это? Человека нет...

— Вы знали, Наталья Николаевна, что он написал жалобы на капитана и некоторых других сослуживцев?

— Ах, это?! Ну да, я со своими бедами совсем забыла о чужих. Извините. — Корнилов чувствовал, что Горина говорит очень искренне, без тени сарказма. — Мне муж говорил. Он даже... — Она хотела добавить что-то, но передумала. Махнула рукой. — У него было мало хороших друзей. Не могу объяснить точно почему. Юрий Максимович человек непростой. Безусловно, честный... Ему трудно все доставалось. Учеба, продвижение по службе, какие-то житейские мелочи, которые другим достаются походя, становились для него неразрешимой проблемой. Если бы не Владимир Петрович Бильбасов, он до сих пор плавал бы каким-нибудь последним помощником. Юре даже жена досталась трудно. — Горина чуть виновато улыбнулась. — Моя мама говорила, что Юра меня «выходил». А брак наш, как видите, не удался.

«Что она имеет в виду? — подумал Игорь Васильевич. — Жили они плохо, что ли? Или смерть мужа?»

Бугаев сидел молча, украдкой внимательно разглядывал Горину.

— Да, с друзьями у него как-то не получалось... — продолжала Горина задумчиво. — Ни с кем долго не дружил. А старался. Он был очень самолюбив, хоть и прятал самолюбие глубоко в себе. Старался казаться рубахой-парнем, вечно организовывал самодеятельность, сам пел, придумывал какие-то аттракционы... Но его уязвляли легкие успехи других, он тяжело переживал это, прятал от всех свои переживания. Только ведь люди чувствуют это. Но и врагов у него не было. Так, разойдутся незаметно, без злости... — Она неожиданно поднесла руку к глазам и всхлипнула. — Простите.

— Вы меня, Наталья Николаевна, извините. Не вовремя я со своими расспросами, — сказал Корнилов смущенно. — Мы теперь должны поехать к вам на дачу.

— Да, конечно, — кивнула она, вытирая глаза платочком. — Я ведь из-за нее и пришла. Может быть, у Юры хранились там в столе важные бумаги и кто-то решил воспользоваться? — Она порылась в сумочке и, достав связку ключей, положила на стол.

— Адрес я сейчас напишу...

— Наталья Николаевна, — мягко сказал Корнилов. — Нам нужно ехать вместе.

— Что вы, это невозможно. У меня билет на самолет. Вылет рано утром. Надо собраться. Нет, нет я не смогу поехать.

— Вы не беспокойтесь. На машине мы обернемся очень быстро. Потом доставим вас домой...

— На машине? — в ее голосе явственно сквозил страх.

«Сколько ей лет? — подумал подполковник. — Двадцать пять? Тридцать? Выглядит совсем молодо. Такие женщины, наверное, до старости выглядят молодо».

— Я вас очень прошу.

— Ну что ж, раз это обязательно... — обреченно вздохнула Горина.

— Вы посидите пять минут в приемной. Мы с капитаном вызовем нужных людей, машину...

Когда Горина ушла, подполковник в двух словах объяснил Бугаеву ситуацию.

— А теперь вызывай машину. И эксперта-криминалиста захвати. Предупреди шофера, чтобы ехал по верхнему шоссе, вдоль железной дороги. Незачем ей по Приморскому ехать. И быстро, быстро!

Бугаев ушел. Игорь Васильевич внимательно осмотрел коробочку с кольцом. Шесть тысяч — дорогая штучка. Кольцо, женский зонтик в машине... Он спрятал кольцо в сейф, посмотрел на часы. Было без двадцати четыре. «Часам к восьми вернемся», — подумал он.

Позвонил Бугаев:

— Машина у подъезда, товарищ подполковник.

Они спустились вниз, и Корнилов молча распахнул перед Гориной обе дверцы вишневой «Волги» — впереди и сзади. Она села впереди. Подполковник с Бугаевым и экспертом Коршуновым сели на заднее сиденье.

 

...Дача стояла на окраине поселка среди сосен. Небольшой финский домик, недавно покрашенный в густой зеленый цвет.

— Калитка на замок не закрывается? — спросил Игорь Васильевич, когда они вышли из машины.

— Закрывается. И вчера была закрыта, — Наталья Николаевна просунула руку с ключом между реек калитки и открыла маленький замочек, висевший на щеколде. По красивой, засаженной штамбовыми розами тропинке они подошли к дому.

— Осторожно, — попросил Корнилов хозяйку. — Мы сначала с экспертом осмотрим. — Он с досадой подумал о том, что с ними нет служебной собаки. Проводник-кинолог райотдела уехал в питомник за новой овчаркой.

— Эта дверь в порядке. Сломали другую, на веранде. — Наталья Николаевна повела их вокруг дома.

Дверь на веранде была взломана самым примитивным способом — отжата лопатой. Старая лопата валялась тут же.

— Лопата ваша? — спросил Игорь Васильевич.

Наталья Николаевна кивнула.

— Ищи, не ищи, на этой лопате никаких отпечатков не найдешь, — сказал эксперт. Потом он обработал ручку, дверь с веранды в комнату.

Корнилов прошел в дом. Комнаты выглядели уютно и красиво. Совсем не ощущалось налета сезонности, так характерной для дачи. Хозяева сделали все, чтобы чувствовать себя как в городской квартире. Сразу угадывалось присутствие моряка. Окно в одной из комнат, сооруженное из старинного штурвального колеса, морской хронометр на стене, модели парусников на шкафу. И большая цветная фотография красавца теплохода на фоне какого-то экзотического города с пальмами. Игорь Васильевич подошел поближе и прочитал название лайнера: «Иван Сусанин».

Подробный осмотр дома дал кое-что интересное. Два ящика письменного стола были взломаны, бумаги, хранившиеся там, ворохом валялись на столе и на полу. Остальные ящики, по словам Натальи Николаевны, муж никогда не запирал. Но и там все было перерыто. Не требовалось особой наблюдательности, чтобы увидеть беспорядок и в небольшом книжном шкафу. Некоторые книги, снятые с полок, лежали на шкафу, другие были перевернуты. Но самой интересной находкой оказались окурки сигарет в большой раковине, служившей пепельницей. Раковина эта стояла на маленьком столике рядом с креслом. Окурков было много, и все от сигарет «Филипп Моррис». А по утверждению Гориной, ее супруг курил только «Новость».

— Мы жили очень экономно, — сказала Наталья Николаевна. — Долго откладывали деньги на «Волгу», потом Юра решил как следует обставить квартиру и дачу.

Корнилов промолчал. Горина, наверное, истолковала его молчание как недоверие к ее словам и добавила:

— Вы не подумайте, что я ввожу вас в заблуждение. Дача досталась мне от папы. Юра хоть и зарабатывал немало, но ему очень хотелось создать комфорт. Даже вещи, которые он привозил из плавания, мы сдавали в комиссионный...

«То-то она от кольца отказалась. Даже представить не может, что такая дорогая вещь принадлежит ее мужу. Но кому же?»

— Да, «Филипп Моррис» — хороший подарочек, — радовался Бугаев. — Это вам не «Беломорканал»! Но столько накурить! Хорошему курильщику — и то не меньше двух-трех часов понадобилось бы!

— Из друзей и знакомых Юрия Максимовича никто не курил такие сигареты? — спросил Игорь Васильевич Горину.

— Не знаю. Я не обратила внимания.

— А капитан курит?

— Курит.

— А Юрий Максимович много курил?

— Да, больше пачки в день.

«Значит, курильщик «Филиппа Морриса» дымил здесь один, — решил Корнилов. — Может, и не один, но без хозяина».

Они вышли из дому.

— Ну вот, сейчас отправим вас, Наталья Николаевна, в Ленинград. Вместе с Дмитрием Терентьевичем. А мы с товарищами побродим по окрестностям, подышим воздухом.

— А как же вы доберетесь? — спросила Горина.

— У местного начальства машину позаимствуем! — сказал Корнилов. — А вам большое спасибо.

На этот раз Наталья Николаевна села на заднее сиденье. Машина тронулась, и Игорь Васильевич вдруг увидел, как она закрыла лицо руками и, по-видимому, заплакала. Но взревел мотор, и ее рыданий не было слышно.

— У вас нет, товарищ подполковник, такого предчувствия, что окурочки эти приведут нас к интересному человеку? И что вообще кое-какая логика начинает проявляться... — удовлетворенно сказал Бугаев. — Все эти штучки, — он кивнул на дачу, — сплошное любительство. А сигаретки...

— Сигаретки всякие могут быть, — возразил Корнилов, — помнишь «автомобильное» дело? Федяша Кашлев специально чинариков чужих принес.

— Ну-ну! — насмешливо откликнулся Бугаев. — Целую пепельницу чинариков «Филиппа Морриса» не каждый додумается припереть! Где их насобираешь?

— Да я разве возражаю? — проворчал Игорь Васильевич. — Серьезные улики. Серьезные. Но нельзя же так сразу и согласиться! Может быть, кто-то некурящий принес с собой пачку, чтоб следствие по ложному пути направить.

— Два часа дымил?

— Отстань. Давай делом займемся.

Корнилов огляделся. Неподалеку стояла еще одна дача, большая, двухэтажная, крашенная коричневой краской. А за соснами, метрах в пятистах, виднелся голубенький домик.

— Давай, Семен, пойдем спросим соседей. Может, видели кого-нибудь возле дачи Гориных, узнаем, давно ли он сам приезжал. А про сигаретки нам Иван Иванович завтра все разобъяснит. — Корнилов подмигнул эксперту, сидевшему на лавочке у забора.

— Разобъясню, — лениво отозвался Иван Иванович. — И не только про сигаретки, но и про «пальчики», которые на письменном столе нашел. Вот только когда сегодня мы домой попадем? Я даже жену не предупредил.

— А если не попадешь — не беда, — засмеялся Бугаев. — У меня тут, в Рощине, такие девчонки есть знакомые...

— Эх, Семен! — осуждающе сказал Корнилов. — Если бы ты работал так же, как болтал. Давай двигайся. Я пойду в этот дом, — он кивнул на двухэтажный, коричневый. — А ты подальше. Все-таки молодой, тебе пройтись полезно.

В саду большого дома играли в бадминтон два мальчика. Один лет десяти, а другому, наверное, было не больше шести. Оба белесые — таких в деревне называют сивыми, оба усыпанные веснушками. Увидев Корнилова, старший спросил:

— Вы, дяденька, к папе?

— Угу, — ответил Игорь Васильевич. — Он дома?

— Дома! — ответили ребята хором.

— Проводите к нему?

Маленький взял Корнилова за руку, а старший шел впереди, открывая двери.

Дом был просторный и добротный. Внутри не штукатуренный, не крашеный. Так хороши были чуть потемневшие струганые бревна стен, дощатый, покрытый лаком потолок, что подполковнику пришла неожиданная мысль: «Имел бы я дачу, сделал бы так же».

— Папа, к тебе дяденька пришел! — сказал старший сын, отворяя двери в одну из комнат.

— Это ты, Петро? — спросил мужчина, сидевший за большущим столом, и обернулся.

Корнилов сразу понял, что мужчина слепой. Его широкое скуластое лицо было все изборождено шрамами и синими рябинками. «От него, конечно, многого не узнаешь, но, может быть, жена дома...»

— Нет, я из милиции, — сказал подполковник. — Хотел просто кое о чем вас спросить. Меня зовут Игорь Васильевич.

— Из милиции? — слепой сказал это так удивленно, как будто к нему пришли из миланской оперы. — Да садитесь, садитесь, — он развернулся на своем крутящемся кресле. — А вы, други, давайте гулять, Потребуется помощь — призовем.

Старший спросил:

— Пап, морсу можно?

— Конечно.

Мальчик ушел, а младший смирненько уселся на широкой тахте и, казалось, старался даже не дышать.

— Алеха, а ты чего затаился? — спросил отец. — Давай, мил друг, смывайся. Потом все обсудим.

Алеха вздохнул и покорно пошел к двери. В дверях он обернулся и, с интересом посмотрев на Корнилова, два раза обоими глазами моргнул ему.

— Их у меня пятеро, — сказал слепой. — Один уже работает. Другой университет кончает. Третий, Филипп, сейчас с матерью в Ленинграде. Вы извините, не представился. Кононов Егор Алексеевич, профессор математики. Да вы, наверное, знаете, коль из милиции ко мне пожаловали. Ваше дело — все знать, — он улыбнулся доброй, располагающей улыбкой. И его лицо, изуродованное синими шрамами, преобразилось.

— Так чем обязан?

Корнилов сказал о гибели Горина.

Егор Алексеевич кивал головой, иногда что-то переспрашивал, но подполковнику показалось, что на лице профессора нет ни тени сочувствия.

— Вы не были знакомы с Юрием Максимовичем? — поинтересовался Корнилов.

— Соседи всегда хоть чуть-чуть да знают друг друга, А с Гориными мы живем бок о бок уже много лет. Правда, Юрий Максимович постоянно плавал, но, когда бывал на даче, захаживал. А Наталью Николаевну я знаю хорошо. Она достойная женщина. Жаль, как говорится, что бог детей не дал.

— В ту ночь, когда произошло несчастье, кто-то взломал дверь на даче Гориных. Украсть ничего не украли, а рылись в письменном столе, в бумагах. Вы ничего не слышали? — Подполковник чуть было не сказал «видели».

— Слышал.

Корнилов замер и чуть подался к профессору.

— Часа в два... — Кононов ухватился ладонью за крутой подбородок. Подумал немного. — Да, часа в два ночи мимо нас проехала машина «Жигули». Я даже подумал, что это другой наш сосед, Петр Александрович Жариков. У него тоже «Жигули». Но эта прошла мимо его дома, мимо дома Гориных и остановилась... — Лицо у Кононова вдруг стало хитрющим, он покачал головой и спросил: — Не верите? Тут ошибки быть не может — у меня слух с детства прекрасный. Природа знала, что делала.

— Это у вас с войны?

— С войны. Мальчишками собирали по лесам всякие боеприпасы. Интересовались, что там, внутри... Так вот, остановились «Жигули» в сосняке, — продолжал профессор. — К нам вы по проселку ехали? От шоссе?

— Да.

— Дом Гориных на проселке последний, дальше начинается сосняк. Мы с ребятами туда гулять ходим. Машина остановилась там. А когда уехала — не знаю. Заснул.

— Спасибо вам большое, Егор Алексеевич, — поблагодарил Корнилов. Подумал: «Сейчас обшарим весь сосняк. Вдруг да повезет!»

Но уходить ему почему-то не хотелось. Хозяин — слепой профессор математики, просторная, с высокими потолками комната, вся обитая тесом, заставленная стеллажами с книгами, пишущая машинка на маленьком столике — все это было так необычно, требовало разъяснения.

— Жаль Наталью Николаевну, — сказал Кононов, — Правда, и с мужем ей несладко приходилось.

— Они ссорились?

— Да нет, наверное... — в голосе Егора Алексеевича сквозило сомнение. — Может быть, я излишне субъективен. То есть несомненно субъективен. Но Юрий Максимович меня постоянно раздражал. В те редкие минуты, когда нам приходилось общаться.

— Чем же?

— Трудно даже определить чем. Скорее всего приблизительностью своих суждений. Непонятно?

Корнилов обратил внимание на то, как говорит Кононов, — голос у него был удивительно красивый, бархатный. Таким голосом он, наверное, хорошо умел убеждать студентов. И никакой жестикуляции. Руки спокойно лежали на столе.

— Он жил понаслышке, — продолжал Кононов. — Там услышит, тут услышит. Поэтому все, о чем он говорил, страдало приблизительностью. Даже то, что он видел сам, в его пересказе почему-то искажалось. Он всегда чуть подыгрывал собеседнику, а это неприятно. Не правда ли?

— Да, да, — согласился Корнилов.

— Никогда не знаешь, что же думает человек на самом деле. — Кононов помолчал, обратив свое широкое лицо с большим лбом к подполковнику, словно хотел разгадать, действительно ли разделяет собеседник его суждения. Наконец заговорил снова: — Но самая большая его беда — Юрий Максимович жил в постоянной суете, насколько я могу судить... Он постоянно чего-то добивался, чего-то хотел. Перейти на другое судно, стать капитаном, купить новую машину, достать старинный камин для дачи. Так же нельзя жить! Это самоубийство. Смешно думать, что все желания исполнятся, — такого времени никогда не наступит. Я как-то процитировал Юре Эпикура: «Если ты хочешь сделать Пифокла богатым, нужно не прибавлять ему денег, а убавлять его желания». Посмеялся... Но ведь мы примеряем мудрые мысли древних не к себе, а к нашим знакомым... Вы, наверное, удивлены, что я про покойника так говорю! Я ж математик. Я люблю точность.

— Егор Алексеевич, один вопрос, не относящийся к делу, — сказал Корнилов. — Вы математикой с детства увлекаетесь?

— Нет, товарищ. Я к ней, родимой, не сразу пришел. Мечтал, между прочим, сыщиком стать. Ходить вот как вы, в сложности жизни разбираться. И еще была у меня задумка... — Он улыбнулся чуть-чуть смущенно. — Да, собственно, не только была. Вы о письмах Наталии Пушкиной слышали?

— Слышал, — ответил Корнилов. — Они во время революции пропали и до сих пор не найдены.

— Они пропали значительно позже. В двадцать втором году. Из Румянцевского музея в Москве. Очень загадочная история! Их готовили к печати, и вдруг... И еще кое-что интересное пропало. Был случай, когда там сторожа закололи кинжалом... Вот бы вы взялись расследовать, а? — горячо проговорил Кононов. — Вам поколения людей спасибо сказали бы. Я бы с вашим начальством поговорил, чтобы все официально... Меня послушают! Я почетный член пяти академий. — Он добродушно засмеялся.

— Это интересно, — загораясь, отозвался Игорь Васильевич. — Очень заманчиво. Но ведь то Москва. Не будут же они ленинградцев приглашать...

— А вы им подскажите. Пусть они займутся. Дело-то святое — неважно кто распутает. Эх, был бы я сыщик, — вздохнул профессор. — Или вот убийство Пушкина! Не верю всем версиям, вместе взятым. Там посерьезнее дела. Он ведь историей Пугачева в последнее время занимался. Только ему одному разрешили в архивах копаться. Нашел, наверное, Александр Сергеевич в этих архивах чего-то взрывоопасное. Ох, нашел! Ну да ладно, заговорил я вас. Чувствую, что по возрасту мы близки. Сколько вам?

— Сорок девять.

— А мне сорок восемь... Я когда зрение потерял, мир мой сузился. Многое стало недоступным, и вот повезло, проявилась склонность к математике. Как говорят нынче, доминанта прорезалась.

Игорь Васильевич поднялся, стал прощаться.

— Найдете выход? А то я сыновей позову.

— Найду, найду, — отозвался Корнилов. — Спасибо вам. Извините за беспокойство.

— Наталье Николаевне пенсию назначат? — спросил Кононов. И сам себе ответил: — Нет, наверное. Она же служит. А вы, Игорь Васильевич, если в этих краях будете — милости прошу. Поговорим о том о сем. Ко мне интересные люди захаживают. В шахматы вы играете?

— Играю, — подполковник улыбнулся, — люблю эту работу.

— Ну вот и посидим, — обрадовался Кононов. — Заходите. А зимой я в городе. В академическом доме имею честь жить, на Набережной лейтенанта Шмидта. Там вам каждый скажет. — Он протянул Корнилову огромную ручищу и осторожно пожал протянутую подполковником.

— Да, — вдруг словно что-то вспомнив, сказал профессор и нахмурился. — А все-таки жаль Юрия Максимовича. Кажется, только что сидел здесь человек, печатал на машинке... — Он сделал слабый взмах в сторону маленького столика, на котором стояла пишущая машинка.

— Он печатал на вашей машинке? — насторожился Корнилов.

— Да. Заходил, наверное, неделю тому назад. Что-то ему срочно нужно было напечатать.

— А кто обычно печатает у вас? — спросил подполковник.

— Жена.

— Когда она печатала в последний раз?

Кононов улыбнулся. Пробормотал:

— Понимаю, понимаю... После Юрия Максимовича она не печатала ни разу. Вы это хотели узнать?

— Да, Егор Алексеевич. Если вы позволите...

— Конечно. Может быть, что-то интересное для вас...

Корнилов осторожно отстучал на листке бумаги несколько фраз, положил его в карман вместе с листом копирки и, еще раз пожав руку хозяину, вышел.

«Сколько интересных людей встречается нам в жизни, — думал он, идя через просторные сени. — Зря все-таки пишут, что мы с одним лишь сбродом возимся. Нет, братцы! Какая в этом Кононове внутренняя сила чувствуется. Человечище! И сколько таких хороших, честных людей повстречаешь за свой век! И у каждого чему-нибудь научишься. И будешь их помнить всю жизнь».

Бугаев и эксперт уже поджидали его, медленно прохаживаясь по дороге вдоль палисадника.

— Ничего интересного, Игорь Васильевич, — Семен был явно удручен. — Мы все окрестные дачи обошли. Никто ничего не знает, посторонних людей тут шляется — дай боже! А у вас? — спросил он уныло. — Засиделись вы там. Чаи небось распивали?

— Морс из шиповника пил, — ответил подполковник. — И общался с приличными людьми. Что-то подозрительно мне, Семен, твое настроение. Давайте-ка быстро к тому лесочку. Ходите тут как неприкаянные, а по этой дороге, может быть, преступник прогуливался.

— Конечно, прогуливался. Не на вертолете же он прилетел, — отозвался Бугаев.

Они двинулись к сосняку, раскинувшемуся за дачей Гориных.

Чуть приметная колея — с десяток машин прошло, не больше — вилась по чахлой, засоренной обрывками бумаги и консервными банками траве среди молодых сосенок. Кое-где дерн был разбит, и колея проходила по песку. Но какие на сухом песке следы?! Бугаев чуть ли не ощупал каждый метр колеи, но нигде не было хоть мало-мальски сносного отпечатка протектора.

— Ничего, товарищи, ничего, — шептал он, опустившись на корточки. — Ладони мои чувствуют тепло, оставленное шинами. Немного терпения — и мы у цели.

Игорю Васильевичу всегда нравилась азартность Семена. Не мимолетные вспышки в настроении игрока, а напряженный азарт исследователя, который ни перед чем не остановится, пока не добьется успеха.

Колея вела их дальше, туда, где уже начинался густой лес и сосны стояли вперемежку с березами. Земля здесь была сырая, и Бугаев сразу же наткнулся на четкий вдавленный след протектора. Машина стояла долго — следы обозначились хорошо.

— Иван Иванович, задача для студента. — Бугаев засмеялся, обрадованно потирая руки. — Раствор-то сумеешь приготовить или помочь?

Иван Иванович спокойно, не обращая внимания на шутки Бугаева, занялся делом: нашел несколько прутиков — арматуру для гипсового слепка, приготовил раствор... Корнилов отослал Бугаева за понятыми, внимательно, шаг за шагом осматривал поляну и недалеко от места, где стояла машина, обнаружил два окурка от сигарет. Это был опять «Филипп Моррис»!

7

...Около зоомагазина толпилось несколько барыг. Один предложил Корнилову японскую леску, другой — какие-то особые поплавки. Протискиваясь между ними к дверям, подполковник подумал о том, что давно пора бы прикрыть эту частную лавочку. Он всегда так думал, когда заходил сюда, но потом за другими, более серьезными делами забывал об этом. А если вспоминал, то раздражался, ругал себя последними словами за забывчивость, звонил в районное управление, но дела до конца не доводил. Времени не хватало. А ведь понимал, что эти «мелочи» — питательный раствор для преступности. Нутром чувствовал, что среди барыг, спекулирующих привозной леской и торгующих краденным на заводах инвентарем, созревают его будущие «клиенты». Да еще «пасут» молодняк.

В магазине торговали три продавца: две совсем молодые девчонки и пожилой, лет пятидесяти пяти, мужчина. Сколько знал Корнилов этот магазин, мужчина все время работал в нем. Звали его Тарас Петрович. Подождав, пока продавец освободится, Корнилов остановился напротив него и, перегнувшись через прилавок, тихо сказал:

— Тарас Петрович, мне бы с вами словечком перемолвиться. С глазу на глаз...

Тот нерешительно пожал плечами:

— А что, собственно, вы хотели?

— Совет ваш нужен.

Тарас Петрович провел Корнилова в крошечную комнатку, где стояли маленький письменный столик и три стула. Игорь Васильевич сразу заметил в углу рядом с сейфом свою голубую мечту — несколько складных удилищ, которых днем с огнем не найдешь.

Продавец не растерялся, не оробел, услышав, что Корнилов из уголовного розыска, хотя подполковник по опыту знал, как теряются иногда люди в таких случаях.

— Думаю, что постоянных своих клиентов вы, Тарас Петрович, хорошо знаете...

— Если народ серьезный, то хорошо.

Игорь Васильевич достал фотографию капитана Бильбасова.

— А-а! — улыбнулся продавец. — Капитан! Владимир Петрович. Знаю, знаю, рыбак отменный. Только редко меня навещает, все по морям, по волнам. Зато уж всегда чего-нибудь привезет из заморских стран. То леску тончайшую, то чудную катушку, — он сказал и неожиданно насупился, видать, только сейчас понял, что уголовный розыск попусту человеком не заинтересуется. Но спросить постеснялся.

— Когда он был у вас в последний раз?

Продавец нахмурил лоб, вспоминая. Лицо у него было широкоскулое, загорелое до черноты.

«Небось тоже рыбак, — подумал Корнилов. — Еще в марте на зимней рыбалке загорел».

— Знаете, — нерешительно произнес Тарас Петрович. — В этом году он еще не был. Наверное, в плавании...

— А в прошлый четверг вы тоже были в магазине?

— Ту неделю я работал всю.

— Может быть, капитан приходил, но покупал у девушек? — с надеждой спросил Игорь Васильевич.

— Нет, так не бывает, — улыбнулся продавец. — Он обязательно подошел бы ко мне. У нас всегда есть о чем поговорить. Случилось что-то плохое? — Он наконец поборол свою стеснительность. В голосе его не чувствовалось любопытства, только тревога. Корнилову это понравилось. Он решил не разочаровывать продавца.

— Нет, с капитаном все в порядке. Мне нужно было навести у него кое-какие справки... Срочно. А он уехал на рыбалку. Придется подождать.

— Если срочно, так его можно найти...

— На рыбалке?! Вы знаете, Тарас Петрович? — почти ласково спросил Корнилов. Этот загорелый крепыш нравился ему все больше и больше.

— Ну да. Он же всегда в одно место ездит, — уверенно сказал продавец. — На Орлинское озеро. Это за Гатчиной. У капитана там какой-то дед. Не то родственник, не то знакомый.

— Значит, на Орлинское озеро?! — радуясь удаче, повторил Корнилов. — Вот спасибо, Тарас Петрович. Помогли вы мне. Разделаюсь с делами, приеду к вам за мотылем. Я ведь тоже рыбак.

— Я вас помню, — сказал продавец, — Только вы очень редко бываете. Заходите, милости прошу. — Он вдруг оглянулся на складные удилища, стоявшие в углу комнаты. — Завезли вот. Прекрасная вещь. Не желаете?

— Спасибо. Сейчас некогда, но как-нибудь загляну. — Корнилов крепко пожал руку продавцу и вышел из магазина.

Девушки-продавщицы проводили его любопытными взглядами.

Вернувшись в управление, подполковник позвонил в Гатчину, начальнику уголовного розыска Федору Сергеевичу Финогенову, попросил завтра утром отрядить кого-то из сотрудников в село Орлино.

— Пускай выяснит, у кого остановился Владимир Петрович Бильбасов. Приехал на «Жигулях», номерной знак ЛЕА, четыре пятерки. — Назвав Финогенову номер бильбасовской машины, Корнилов подумал о том, что настоящий преступник никогда не возьмет своему автомобилю такой приметный номер. Только тщеславные частники почему-то правдой и неправдой стараются выцарапать себе такие. Думают, что ГАИ реже останавливать будет, что ли? — Только все очень осторожно. Предупреди об этом строго! Я приеду утром, пусть ждет меня у сельсовета.

— Наблюдение установить? — спросил Финогенов.

Корнилов задумался, потом сказал:

— Установить. Но этого Бильбасова может там и не оказаться. Если так — пусть сотрудник срочно звонит в управление. Даже ночью.

— Будет сделано.

— Ты кого пошлешь, Федор?

— Макеева.

— Это рыженький, что ли? — Корнилову уже приходилось несколько раз встречаться с молоденьким и стеснительным младшим лейтенантом Макеевым. Похожий на девушку, тонкий и стройный, он тем не менее очень хорошо проявил себя на службе.

— Он самый, — сказал Финогенов. — А если этот Бильбасов будет уезжать? Задерживать?

— Ни в коем случае. Пускай Макеев проследит, куда он поедет.

— Значит, Макееву машину придется давать, — вздохнул Финогенов и тут же добавил: — Игорь Васильевич, с транспортом ой как плохо! Ты же знаешь. Мы три рапорта написали — ни ответа, ни привета. Ты бы хоть поддержал, похлопотал у генерала. — Корнилов молчал. — Ну уж если дополнительно нельзя выделить, так пусть хоть старые сменят. Ведь это ж курам на смех — позавчера на операцию выехали, а «газик» посреди улицы встал и ни с места. Одна мигалка работает. Поддержишь, а?

— Поддержу, поддержу, — пообещал Корнилов, — Только ты сегодня Макееву приличную машину дай.

...Корнилов выехал из дому в пять утра. За рулем сидел Саша Углев. Игорь Васильевич немало поколесил с ним по Ленинградской области. Углев был хмуроват, неразговорчив, и Корнилов любил с ним ездить — можно, не боясь, что тебя неожиданно отвлекут праздным вопросом, спокойно поразмышлять, удобно устроившись на заднем сиденье, рассеянно оглядывать проносящиеся мимо леса и деревни.

По Киевскому шоссе он давно не ездил. Около года, а то и больше. А когда-то Киевское шоссе было его любимой дорогой. Автобусом с Сенной площади он ехал через Рождественно в Батово, к брату Кеше.

Кеша, Кеша... Незатихающая сердечная боль. Разве ж это по-человечески, когда родные братья год не виделись, а если так и дальше пойдет, вразнотык, не увидятся никогда? Ссора не ссора, а не углядел Игорь Васильевич за младшим, не заметил, как затянули его легкие денежки. Легкие ли? Нет, конечно, не легкие. Кто ж назовет легкими деньги, полученные от овощей да ягод со своего огорода и сада, от своей коровушки? Большие — да. Но не легкие. А итог-то один — заслонили они от Иннокентия белый свет. Все больше, больше хотелось. На трудные — легкие решил нажить, все норовил побольше облигаций трехпроцентного займа скупить, с картежниками спутался. Мать обузой стала — потихоньку от старшего брата в дом для престарелых отправил. Ну а когда человек во что бы то ни стало разбогатеть хочет, обязательно выпачкается. Не рукавом, так спиной. И сам не заметит как... Вот и Кеша выпачкался. С шулерами связался...

День обещал быть жарким. Несмотря на раннее время, солнце уже стояло высоко, на блекло-голубом небе не виднелось ни одного облачка, а над асфальтом дрожало легкое прозрачное марево. За Никольским они обогнали несколько мальчишек с большими корзинами.

— Неужто за земляникой с такими корзинами? — удивился Корнилов. — Грибам, пожалуй, еще рано.

— Почему же рано? — отозвался Углев. — Сейчас колосовики пошли. В «Вечерке» снимок пропечатали — один умелец нашел килограммовый боровик. И при нем два поменьше. Целое семейство при одном корне.

«А все же за Кешу надо было бороться. Так проще всего — дал пощечину и отрезал раз и навсегда. Брат же, родная кровь. Кеша с женой уж как мать обидели — в богадельню отправили, а мать? Через три месяца все забыла — тайком ездит к Иннокентию. Говорит, к подруге. Как же, как же... От меня скрывает, а с Олей делится. Да, характер у вас, товарищ подполковник, — врагу не пожелаешь! Вобьете себе что-нибудь в голову, так уж навсегда! И кажется, что только вместе с головой избавитесь от своей идеи. Правда, последнее время поотмякли, сентиментальнее стали. Откуда это? Годы берут свое или присутствие любимой женщины? Три года назад, наверное, и не вспомнили бы о Кеше, напрочь выбросили из сердца, а сейчас вот едете по знакомой дороге и отмякли, самоанализом занялись.

Нет, хватит! Не до Кеши сейчас. Третий день смертью старпома Горина занимаемся, а сдвигов никаких. И этот кеп с «Ивана Сусанина» какой-то шальной. Сидит на больничном, прокуратура его разыскивает, а он на рыбалку уехал. На рыбалку ли? Уж больно много совпадений — он один из тех, кто может быть заинтересован в смерти старпома, — раз! Исчез накануне катастрофы, не был дома — два. Взломщик приехал на дачу Горина на «Жигулях»! У Бильбасова «Жигули» — три. Ну-ну! — остановил себя подполковник. — Тут я зарываюсь. Машина еще ни о чем не говорит.

Правда, перед рыбалкой Бильбасов всегда к Тарасу Петровичу за мотылем заезжал, а нынче нет. Терпение, терпение. Через полчаса буду в Орлине, все выясню...

Ловко я про магазин вспомнил! Серьезные рыболовы такие магазины стороной не обходят! А лицо у него на фото приятное. Располагает. Был, наверное, красавцем мужчиной и сердцеедом...»

— Вон его лодка! — сказал старик, у которого остановился на ночлег Бильбасов, показывая на другую сторону озера.

Корнилов прикрыл ладонью от яркого солнца глаза и увидел около камышей небольшую голубую лодку и человека в ней.

— Это капитан удит. Его любимое место. Он рыбак сурьезный, — в голосе старика сквозило уважение.

Пока Игорь Васильевич усаживался в плоскодонку и вставлял весла в уключины, дед все рассказывал ему.

— Летом редко наезжает. Все по океанам шастает. А вот поздней осенью заглядывает. И зимой бывал, после Николы. Я только одного не пойму — всю жисть на воде проводит, а на рыбалку сюда приматывает? Ведь в морях какая рыба-то! Не чета нашей. Ведь чтоб судака или леща взять — это ого-го!

Корнилов оттолкнулся веслом от мостика. Сделал первый гребок.

— Ты поосторожней, — напутствовал дед. — Он не любит, когда ему мешают.

— Ладно, дедушка, — пообещал подполковник.

Он сделал несколько сильных, резких гребков и, держа весла над водой, с удовольствием следил, как легко и послушно разрезает водную гладь плоскодонка. Слабый ветер приносил с полей запах подсыхающего свежего сена. Чуть-чуть пахло водорослями. Стрекоза на секунду села на весло и тут же полетела дальше.

«Хорошо-то как», — подумал Корнилов и начал грести, время от времени оборачиваясь на рыбака, чтобы не уклониться в сторону. Минут через пятнадцать он уже был совсем рядом и, помня наказ деда, сбавил ход, греб, едва касаясь веслами воды, без единого всплеска. Только слабо поскрипывали уключины.

Бильбасов был одет в красиво простроченную брезентовую курточку и такую же кепочку. С его лодки свешивалось несколько длинных удилищ.

Время от времени он посматривал на приближавшегося Корнилова и, когда увидел, что тот гребет прямо к нему, крикнул, приглушая голос:

— Куда тебя несет, дядя! Рули в сторону!

Убедившись, что гребец не думает сворачивать, Владимир Петрович привстал со скамейки, держась одной рукой за борт, и сказал возмущенно:

— Да ты что... — Но в это время на одной из удочек здорово клюнуло, и он, не закончив фразу, быстро нагнулся, сильно качнув лодку, ловко подсек, а через минуту вытащил прекрасного судака.

«Какой красавец, килограмм потянет», — с завистью подумал Корнилов.

Пока Бильбасов снимал судака с крючка и препровождал его в садок, Игорь Васильевич успел опустить якорь — какое-то железное, неимоверно тяжелое колесо на веревке. Течение слегка развернуло лодку, и она стала метрах в трех от бильбасовской.

Увидев, что Корнилов расположился рядом, Бильбасов на несколько секунд потерял дар речи. Он глядел на Игоря Васильевича, и на лице его настолько ярко, по-детски сменялись выражения обиды, гнева и, наконец, крайнего недоумения, что подполковник расхохотался.

— Или я ничего не понимаю, — сказал Бильбасов, — или вам от меня что-то нужно. Вы из рыбоохраны? Так я...

— Я из уголовного розыска, — перебил его Корнилов. — Приехал побеседовать с вами, Владимир Петрович. Из Ленинграда приехал. Зовут меня Игорь Васильевич.

Бильбасов нахально, как показалось Корнилову, присвистнул. Игорь Васильевич краем глаза заметил, что один из поплавков, дернувшись несколько раз, ушел под воду. «Ну и везет же ему! — ревниво подумал он. — А я вот возьму и не скажу...»

Однако Владимир Петрович и сам не зевал. Он опять ловко подсек и спокойно, казалось бы, даже равнодушно вытащил еще одного судачка. Такого же, как первый. Но Корнилов заметил, как удовлетворенно дрогнула у капитана пухлая нижняя губа.

— Значит, кроме прокуратуры, мною еще и уголовный розыск занимается?

— И уголовный розыск тоже, — весело подтвердил Корнилов, ловя себя на мысли, что испытывает некоторое удовольствие от того, что подпортил Бильбасову прекрасную рыбалку. «А я, оказывается, еще и мелкий завистник!» — подумал он.

Бильбасов ему понравился. Открытый взгляд когда-то, наверное, ярко-голубых, теперь чуть повыцветших глаз, в которых не чувствовалось ничего затаенного, и лицо живое и очень выразительное. И еще понравилось Корнилову, что и здесь, на рыбалке, капитан хорошо выбрит и подтянут. Прямо хоть на капитанский мостик.

— Вот что способен один подлец наделать! — раздраженно посетовал Бильбасов. — Человек на законном бюллетене не может спокойно половить рыбу!

— Вы кого имеете в виду? — поинтересовался подполковник.

Один из поплавков снова ушел в воду.

— Кого же я еще могу иметь в виду? У вас, кажется, таких людей называют заявителями. Вот о нем и речь.

— У вас давно клюет, капитан, — не выдержал Игорь Васильевич и кивнул на удочки. — Сейчас в камыши уведет.

— Какая уж теперь рыбалка! — проворчал Бильбасов. Но судака снова вытащил профессионально. Правда, судачок теперь был помельче. — А, собственно, моя-то персона зачем вам потребовалась? Или вскрылись мои новые злодеяния?

— Так... Побеседовать, — неопределенно хмыкнул Корнилов.

Узнав от оперуполномоченного Макеева и от старика, что Бильбасов уже три дня ловит здесь рыбу и никуда не отлучался, он хотел сразу рассказать ему о смерти старпома, но сейчас передумал.

— А все же? Меня любопытство заело! — насторожился капитан. — Не рыбачить со мной за компанию вы ведь приехали?

— В прокуратуру пришло несколько писем о том, что с Гориным хотят разделаться...

— Письма, конечно, анонимные?

— Анонимные.

— И пишут о том, что готовит расправу с Гориным капитан Бильбасов?

— В письмах ваша фамилия не называется.

— Ну, естественно! Понятно и так — не кок же будет списывать с судна старпома. — Он небрежно махнул рукой. — Пусть делают со мной что хотят, но плавать я с ним не буду. Это уж точно.

«Что верно, то верно, — подумал Игорь Васильевич, — Это, пожалуй, единственное, что и я знаю точно».

— Вы, Владимир Петрович, не так меня поняли. В письмах говорится, что Горина хотят убить.

— Убить? — капитан рассмеялся. — Это что-то новое. Да вы поймите, товарищ...

— Корнилов, — подсказал подполковник.

— Вы поймите, товарищ Корнилов, эти письма наверняка сам Горин и писал. Чтобы набить себе цену. Уж если вы всерьез хотите разобраться во всей галиматье, которую понаписал старпом...

— Да нет, Владимир Петрович. Я ведь не занимаюсь разбирательством заявления вашего старпома. Это дело прокуратуры. Я к вам приехал, чтобы задать один-единственный вопрос: где вы были вечером третьего июля? Правда, на этот вопрос мне местные жители уже ответили. Теперь вроде и спрашивать не о чем...

Бильбасов смотрел на подполковника очень пристально и сосредоточенно. Наконец спросил с сомнением:

— Неужели только за этим и приехали?

— Мы проверяли, где находились третьего июля вечером вы и другие люди, о которых написал в своей жалобе старпом.

— И только обо мне ничего не знали?

Корнилов не ответил.

— Крепко заштормило, — покачал головой капитан. — Прямо аварийная ситуация.

— А вы что же, в город возвращаться не собираетесь? — поинтересовался Игорь Васильевич. — С бюллетенем-то надо дома сидеть. Вам, вместо того чтобы судаков таскать, следовало бы давать объяснения в прокуратуре по поводу обвинений, выдвинутых вашим бывшим старпомом...

— Я здесь обдумываю, как мне его писать, это объяснение, — засмеялся вдруг Бильбасов. — А что, завидуете? Хороши судачки?

— Завидую, — признался Корнилов, и оба рассмеялись.

— Я сразу почувствовал в вас рыбака. Со мной разговариваете, а сами все на поплавки коситесь и встали правильно.

Он смотал удочки, положил в лодку садок с рыбой. Корнилов заметил, что, кроме судаков, там есть несколько крупных окуней. Бильбасов достал банку с червями и, чуть помедлив, словно раздумывая о том, пригодятся они еще или нет, выбросил их в воду. Потом высыпал прикормку.

Подняв якоря, они погребли к берегу. Всю дорогу гребли молча, только раз Бильбасов не выдержал. Крикнул:

— Неужели из-за одного вопроса приехали? Или еще что есть?

— Этот вопрос был главным, — отозвался Корнилов и больше ничего не стал говорить.

Потом Бильбасов почистил рыбу, они соорудили на берегу небольшой костер, сварили уху. Когда уха была готова, капитан принес хлеб, бутылку водки. Постучал по ней ногтем.

— Как, допускается?

— Нет, — отказался Игорь Васильевич. — Почки.

В начале года его разок тряхнула почечная колика. Врач сказал — камни. Прописал диету. А по поводу водки выразился неопределенно, дескать, немного можете. Болезнь больше никак не проявляла себя, Корнилов забыл и думать о диете, но, когда не хотел пить, всегда ссылался на камни.

Бильбасов в некотором раздумье подержал бутылку в руке и, тихо пробормотав:

— Какая ж уха без водки? — откупорил бутылку и налил полстакана.

Они ели уху, беседуя о рыбалке, красоте здешних мест, жаркой погоде. Капитан время от времени поглядывал на Игоря Васильевича долгим, изучающим взглядом, словно подтолкнуть хотел; чего тянешь, спрашивай, задавай свои «второстепенные» вопросы!

— Владимир Петрович, как вы считаете, среди экипажа «Ивана Сусанина» есть такие люди, которые из ненависти к старпому могли бы решиться на крайний шаг?

— Чего ради? — пожал плечами капитан. — Кто захотел бы пачкать руки об эту дрянь! Простите, о заявителях не положено говорить плохо?

— Говорите, что думаете, — махнул рукой Корнилов. — Нам истину выяснить надо.

— Нет, нет. Самое большее — публичная пощечина, — убежденно сказал Бильбасов. — Ему и мне... Я в этой истории главный виновник. Стыдно признаваться на старости лет...

— Ну а если по-другому поставить вопрос. Написал Горин заявление, я читал — не скрою, много серьезных обвинений. Но вот начинается доскональная проверка, и при этом всплывает кое-что посерьезнее. Тяжелое преступление. Старпом о нем не написал по каким-то соображениям, но знал, что в ходе проверки это обнаружилось бы обязательно. И кто-то, не известный ни Горину, ни вам, почувствовал, что пахнет жареным. Очень жареным, И задумал от вашего старпома избавиться. Можно сделать такое предположение, как вы считаете?

— Ах, товарищ Корнилов, я устал доказывать — все в его заявлении блеф, все натяжки...

— Не надо, не надо! — запротестовал Игорь Васильевич. — Не будем об этом. Хотя я думаю, что натяжек не может быть на пустом месте. Они всегда бывают к чему-то, эти натяжки. Но тут уж не моя компетенция... Меня другое интересует. А вы...

— Это другое нельзя понять, не зная главного. Только вы не подумайте, что я собираюсь оправдываться, — говорил Бильбасов спокойно, уверенно. — Я виноват в большем, — продолжал он. — Горин об этом не написал и не напишет никогда. Ведь это я создал старпома Горина! Я, собственными руками! Добро бы — только сам и пострадал. Но вместе со мной страдают другие люди. Честные, заслуженные. Юрий Максимович — типичный представитель нашего отечественного конформизма. Вы знаете, что такое конформизм?

— Капитан, не слишком ли много вопросов? — внезапно раздражаясь, сказал Корнилов. — Мы же тоже живем не в безвоздушном пространстве. Всякого повидали. Вам и не снилось такое.

— Простите. Не учел. Судя по годам, вы не рядовой сотрудник.

— Не рядовой. Замначальника угрозыска.

— И приехали ко мне? Спрашиваете меня, главного обвиняемого?

— Я спрашиваю, а вы мне не отвечаете.

Бильбасов вздохнул. Сказал жестко, раздельно:

— У нас на «Сусанине» никаких серьезных и несерьезных преступлений не совершалось. И даже пять проверок ничего не смогут установить. — И добавил уже обычным тоном: — На теплоходе служат хорошие, честные ребята. Если и случались неприятности, мелкие неприятности, так где их не бывает! Обычное разгильдяйство. Но утверждать, что ни у кого из экипажа не было причин для ссоры со старпомом, я не могу...

— А какие причины могли возникнуть?

— Ух! — зло бросил Владимир Петрович и стал остервенело сгребать деревянной кочережкой полуобгорелые поленья в середину костра. Чуть-чуть успокоившись, сказал: — Я вам все-таки должен набросать портрет своего старпома. Несколько штрихов...

— Валяйте. — Корнилов посмотрел на часы. — Может, сигаретку выкурите? — Он протянул пачку Владимиру Петровичу. Тот отмахнулся.

— Спасибо, у меня свои. Привык уже. — Он вытащил из нагрудного кармана пачку «Филиппа Морриса» и, вздохнув, закурил. — Не знаю, что буду делать, когда плавать перестану. Пенсионерам-то валюту на курево не выдают. Придется бросать совсем.

Он налил из котелка в стакан еще не остывшей ухи, добавил туда водки и выпил. Посмотрел на Корнилова и, заметив на его лице брезгливую гримасу, сказал:

— Не морщитесь. Прекрасный напиток. Так вот, с Юрой Гориным я познакомился... — Бильбасов на секунду задумался, затянулся глубоко. — Пятнадцать лет назад. Да, именно пятнадцать. Был в моей жизни такой период, когда я несколько лет преподавал кораблевождение в мореходке. Жена заела: или я, или море. Вот такие пироги. Мы тогда еще молодые были... И учился у меня курсант Юра Горин, худенький, шустрый блондинчик... Учился уже теперь и не помню как, но парень был ласковый и предупредительный. Всегда о чем-то расспрашивал меня после лекций, стал бывать дома. Жене он почему-то не понравился. Бабы, они такие — за версту чуют, чего от человека ожидать можно. А я относился к нему хорошо. Его услужливость за преданность принимал. Теперь-то я понимаю — ему ледокол был нужен.

— Чего, чего? — удивился Корнилов.

— Ледокол. Знаете, чтобы вперед сквозь льды двигаться, надо вес большой иметь. А у Юры тоннаж в то время маловат был, даже тонкий лед не одолеть. Ну и шел он за мной в кильватере по чистой воде.

Бильбасов посмотрел на подполковника и улыбнулся.

— В преподавателях я долго не высидел — комфорт не тот. Привыкаешь на море к размеренной жизни — обед в кают-компании на белоснежных скатертях, тропические двести граммов вина, предупредительная буфетчица и всякая прочая мишура. От этого, знаете, нелегко отказаться. А на берегу на работу добираешься в переполненном трамвайчике, в магазины жена заставляет ходить, а там очереди. Ну и прочие мелочи быта, о которых на судне ни сном, ни духом не ведаешь. Попросился снова в море. Горин к этому времени мореходку закончил. Проплавал он у меня год стажером, потом четвертым штурманом и так далее. Парень он в то время был покладистый, в рот смотрел. Я с ним горя не знал.

— Удобный помощник!

Капитан как-то совсем по-детски, виновато улыбнулся, и Корнилов почувствовал неловкость за свою фразу. Ему стало неприятно оттого, что этот сильный красивый человек, уже совсем пожилой, вынужден вот так жалко улыбаться.

— Удобный. Он тогда... как бы это сказать помягче, очень стремился по службе двигаться. Выступал на собраниях, предлагал всякие новшества, за любую общественную работу брался — смотрите, дескать, вот он я! Ему всегда можно было поручить то, за что другие бы не взялись. А на какие-то штришки в его поведении я старался не обращать внимания. Считал, что неэтично вмешиваться в личные дела. Скандалов ведь не было...

— Что же это за «штришки»? — спросил Корнилов.

— Штришки неприятные, — поморщился Бильбасов. — С товарищами он плохо ладит. И по женской части... Приходили ко мне официантки, жаловались. Но это уж в последнее время. Вот так он и рос на «Сусанине». Первым серьезным уроком для меня стал такой случай: Юрий Максимович пришел ко мне и потребовал место старпома. Нашего старого назначили капитаном на большой сухогруз. Состоялось крупное объяснение. Я Горину отказал, а на следующий день меня пригласил начальник управления кадров пароходства. Попросил за Юру. Способный-де человек, в пароходстве его хорошо знают. «Ты ж, — говорит, — сам два года назад представлял его к ордену! Раньше Горин был хороший, неужели так быстро испортился?» Я сдался. — Бильбасов закурил. Он теперь не вынимал сигареты изо рта, прикуривая одну от другой.

— Да как же вы могли! — в сердцах бросил Игорь Васильевич. — Вместо того чтобы разоблачить карьериста, вы писали на него хорошие характеристики! Я сам читал. А теперь к ответственности могут привлечь вас! Ведь если вы рассказали мне правду... — Он покачал головой.

— Правду, товарищ следователь, — спокойно сказал Бильбасов.

— Я не следователь. С ним вы еще наговоритесь. И не думаю, что эти беседы будут вам приятны. Сами виноваты.

Владимир Петрович, казалось, не обратил на слова Корнилова никакого внимания.

— Не так давно в пароходстве надумали выдвинуть Горина капитаном на другое судно. Но я сказал: баста! Станет капитаном — таких дров наломает, не приведи господи. Мелкий человек. А потом какой-нибудь дурак вроде меня начнет его двигать дальше...

— Представляю себе гнев карьериста, у которого срывается очередное назначение, — сказал Корнилов и подозрительно спросил: — А может быть, вы просто не хотели лишиться его поддержки и его услуг?

— Нет, не то, — отмахнулся Бильбасов. — Знаете, с вами хочется быть откровенным. Наверное, в уголовный розыск специально таких людей подбирают? Так вот... Не могу сказать, что я хороший психолог. Но я догадывался, что старпом карьерист, нечистоплотный человек и начал бы пакостить еще давно, если бы не рассчитывал двигаться при моей поддержке... И я его двигал, стараясь не вникать в мелочи. Я был слишком занят работой, вещами более серьезными, чем личность старпома. Да и что я в конце концов, сыщик, что ли? Он старался делать свое дело, ну и... Не хотел я влезать! — сказал капитан раздраженно. ?

— Инстинкт самосохранения?

— Может быть, может быть... Но когда я увидел, что его честолюбие приняло угрожающие размеры, у меня хватило твердости остановить его. Я написал объективную характеристику...

— Но было поздно? Его уже другие двигали?

— Да, вы схватили самую суть! Мне даже сказали, что я написал плохую характеристику, испугавшись за свое место. Решил, дескать, что Горина сделают капитаном «Сусанина». Теперь в пароходстве не верят ни одному моему слову об этом человеке!

Корнилов слушал внимательно. Злость на Бильбасова прямо клокотала в нем. Вот из-за таких добреньких и вылезают из щелей всякие проходимцы, карьеристы. Проглатывают своих «благодетелей» — да если бы только их! Сколько людей потом страдает от их возвышения!

Бильбасов виновато развел руками:

— Ну что же поделаешь? Горин уже приглянулся кое-кому в пароходстве. Они-то, я уверен, тоже ему цену знают. Это секрет на весь свет... А рассуждают так же, как я когда-то: пусть послужит, человек верный. Мы, дескать, знаем его возможности, его «потолок». Но «потолок» у них уже другой... Вот и получается: ты выдвинул дурака или проходимца — в тот момент под рукой хорошего человека не оказалось, а он и пошагал.

— Вы целую систему философскую придумали. Теорию первого толчка...

— А вы, Игорь Васильевич, разве ни разу не погрешили? Ни разу проходимцу ходу не дали?

— Нет, не дал, — покачал головой подполковник.

— Ну? Преклоняюсь, — в голосе Бильбасова чувствовалась ирония. — Но верю вам с трудом. Извините.

Внимательно приглядываясь к Бильбасову, к его манере разговаривать, ко всему его облику, полному достоинства, притягивающей внутренней обаятельности, Игорь Васильевич вдруг вспомнил один из пунктов обвинения, брошенного Гориным капитану; драку с каким-то американцем по имени Арчибальд Бриман.

— Вы зачем дрались-то на судне? — спросил он. — Да еще с американцем. Разрядку срываете.

Бильбасов ухмыльнулся, глаза его озорно блеснули.

— Удивились, да? Старый человек, да еще капитан — и дерется. — Он согнул руку в локте и гордо пощупал бицепс. — А что, есть еще порох в пороховницах! Этот Бриман, я вам скажу, свинья и алкоголик. Впервые встретил такого дурошлепа. Мы шли из Пирея в Латакию. Пассажиры разношерстные, несколько американцев. Юристы. Чего-то изучали в Греции. Бриман — шериф из Северной Каролины. Напился до положения риз, по-моему, со страху — в тот вечер штормило прилично. Стал ко всем приставать. Щипнул молодую гречанку. Муж заступился — он его по шеям. Сами же американцы вахтенного позвали. Он и вахтенному врезал. Оказалось, что и русский язык знает. Кричит: «Русские ублюдки!» Вот сволочь! — Капитан с остервенением плюнул. — А наши ведь знаете как с иностранцами — пылинки сдувают, все международного скандала боятся. Да мы сами так и воспитываем... В общем, бушует Арчибальд Бриман — спасу нет. Услышал я шум, спускаюсь на палубу. Руку к козырьку. Говорю по-английски: «Господин хороший, вы на советском судне, извольте успокоиться». Он вылупился на меня, глаза красные, бессмысленные. «Я американский шериф, а ты свинья». И размахивается. Ну, думаю, товарищ Бильбасов, на тебя вся Европа смотрит и половина Америки. Увернулся я от удара и врезал ему от души в скулу. Свалился Бриман, вахтенный с боцманом его скрутили, а он плюется, орет, из носа почему-то кровища хлещет. Ужас! Подошли американцы. Говорят: «Господин капитан, ему только холодный душ может помочь. Не жалейте воды». Отвели мы его в укромное место и окатили как следует. Так на следующее утро он все ходил извинялся, кричал, что русские — самые лучшие парни в мире. И хотел мне свою шерифскую бляху подарить. Да я его выгнал. А когда в Латакии на берег сходил, сунул вахтенному матросу бутылку виски. Тот у него на глазах ее в море бросил. А Бриману хоть бы что — смеется, прощальные поцелуи шлет.

Корнилов покачал головой.

— Что головой качаете? Думаете, наш международный авторитет от этого пострадал?

— Я поступил бы так же.

— Правда? — обрадовался Бильбасов. — Вот видите! А на вас бы жалобу! — Он помолчал немного и махнул рукой. — Да ну их!.. Надоели. Мне три года до пенсии осталось. Буду здесь ловить рыбу — проживу хоть лет на пять дольше!

— Все это интересно, — задумчиво сказал Корнилов и закурил. — Но меня сейчас факты интересуют. В экипаже теплохода есть такие люди, которые крупно ссорились со старпомом, ненавидят его?

— Его все ненавидят! — буркнул капитан. — Кроме двух-трех лодырей, которых пора списывать за непригодность.

— Я человек терпеливый, — сказал Корнилов. — Один и тот же вопрос могу по пять раз задавать.

— Простите. Злобы на них не хватает. — Он задумался, хмурясь, лицо стало пасмурным, будто тучка средь солнечного дня набежала. — С ним были в ссоре штурманы Трусов и Данилкин. Из-за его ехидства, стремления подставить под удар. Наш дед Глуховский, стармех, его просто ненавидел. У того были свои причины! — Бильбасов вздохнул. — Там из-за женщины. Горин однажды сделал гнусное предложение его жене и схлопотал по физиономии. А жена вдобавок рассказала Глуховскому...

— У Глуховского было объяснение со старпомом? — перебил Корнилов капитана.

— Было, конечно. Но это длинная история. Горин ходил еще вторым помощником. А нынешний второй штурман тоже ненавидит старпома.

— Трусов?

— Шарымов. Трусов — третий. Я о нем уже говорил.

«Шарымов, Шарымов, — вспоминал подполковник. Его Горин в письме не называл. — А мы не проверяли...»

— Все это не пустячки, я понимаю, но никто из названных людей не стал бы угрожать старпому. Тем более анонимно! Не та закваска.

— А из-за чего ненавидит Юрия Максимовича Шарымов?

— Вы у него и спрашивайте, — неожиданно помрачнев, отрезал Бильбасов и поиграл желваками. — Штурман Шарымов — прекрасный парень. Честный, искренний...

— Вам придется ответить, капитан, — серьезно сказал Корнилов. — Третьего июля Юрий Максимович Горин погиб.

— Погиб? — Игорь Васильевич почувствовал, что Бильбасов ошеломлен. — Что значит погиб? Застрелился?

— Попал в автомобильную катастрофу.

— Какой ужас! На своей машине?

Корнилов кивнул.

— Один?

— Один. Жена уезжала к больной матери.

— Столкнулся с кем-то? Кто виноват?

— Кто виноват... Если б знать, я не докучал бы сейчас вам своими вопросами. — Подполковник требовательно смотрел на Бильбасова.

— Он ездил всегда очень осторожно. Быстро, но осторожно. Не лихачил — уж я-то знаю! Немало поездил с ним! В лучшие времена. — Заметив взгляд Корнилова, Владимир Петрович вздохнул. — Ну да... Вы ждете ответа, Женя Шарымов... — Он снова вздохнул.

Корнилов видел, что у Бильбасова язык не поворачивается отвечать. Что-то сковывало капитана, мешало ему. Он поморщился, словно раскусил клюкву.

— Личные дела. Говорить о них так неприятно. Несколько дней назад Евгений узнал, что старпом ухаживает за его женой. Что они встречаются, черт возьми!

На капитана было жалко смотреть. Он совсем расстроился.

— Когда об этом узнал Шарымов? Вы не помните поточнее?

— Да только что! — упавшим голосом отозвался Бильбасов. — Вот ведь скотина старпом, прости, господи, мне эти слова! Такому парню жизнь испортил!

— А поточнее, поточнее!

Капитан задумался. Наконец сказал встревоженно:

— Я уехал из Ленинграда третьего. Женя мне рассказал об этом первого... Вздор! Он тут ни при чем. И анонимные письма не стал бы писать...

— Письма пришли раньше.

— Вот видите? — оживился Владимир Петрович.

— Шарымов был расстроен?

— Еще бы! Потрясен! Евгений так любит эту дуру.

— Он не собирался мстить?

— Мстить? Слово-то какое! Думаю, что набил бы морду.

— Думаете так или Шарымов сказал вам об этом?

— Сказал, сказал! А вы бы на его месте что сделали?

Корнилов поднялся:

— Я должен срочно позвонить... И ехать в Ленинград. Вы поедете со мной?

— Если это необходимо... — неуверенно сказал Бильбасов.

— Конечно! Вам необходимо быть в Ленинграде, а не рыбачить здесь в тихой заводи... Вас могут в любую минуту пригласить в прокуратуру.

Они шли по тропинке среди густых кустов тальника. Пахло водорослями, рыбой. Откуда-то тянуло дымком. Время от времени тропинка выскакивала из кустов на крутой берег, и Корнилов с сожалением смотрел на сверкающую гладь озера.

— Мне, что ж, с вами ехать? — поинтересовался Владимир Петрович. — Я ведь на «Жигулях».

— На своих «Жигулях» и возвращайтесь. Вы мне сейчас не нужны. Только звонок в управление сделаем.

— Это вы зря, сразу звонить, — буркнул Бильбасов. — Выбросьте из головы. Евгений дал бы старпому по физиономии — и все. Ну не все, конечно... Горин бы затягал его по судам... — Он закурил.

— Владимир Петрович, — спросил Корнилов, — а штурман Шарымов курящий?

Бильбасов пожал плечами:

— Да у нас все курящие, кроме Глуховского...

— И все на курево валюту расходуют?

Бильбасов хмыкнул:

— Да нет, находят ей более полезное применение...

— Шарымов какие сигареты курит?

Капитан показал коробку «Филиппа Морриса».

Макеев и Углев лежали на траве около машины, о чем-то тихо разговаривали. Дверцы машины были открыты. Несколько мальчишек сидели поодаль в тени большого тополя, внимательно следя за происходящим. Увидев Корнилова, Макеев вскочил, а Углев, окинув любопытным взглядом Бильбасова, лениво спросил:

— Едем, товарищ подполковник?

— Летим, а не едем! — сказал Корнилов, усаживаясь в машину.

Через минуту Углев уже сидел за баранкой.

— Владимир Петрович, товарищ Макеев, — пригласил Корнилов. — Присядем на несколько минут...

Бильбасов и инспектор уселись на заднем сиденье. Корнилов взялся за трубку телефона. Мальчишки заметили это и тихонько придвинулись поближе к машине. Усмехнувшись, Игорь Васильевич поднял боковое стекло, а Углев погрозил им пальцем. Подполковник секунду помедлил, решая, кому звонить: дежурному по управлению или Бугаеву? Семена могло не оказаться на месте — дел у него было невпроворот. Позвонил все-таки ему, и Бугаев отозвался.

— Семен, записывай адрес... — Корнилов начал диктовать. — Кировский проспект, дом двадцать шесть — двадцать восемь, квартира шестьдесят три. Шарымов Евгений Николаевич. Живет в коммунальной квартире. Жена...

— Вера Сергеевна. — Бильбасов настороженно следил за Игорем Васильевичем.

— Где у него гараж?

— Женя счастливчик — во дворе и теплый!

«Счастливчик, счастливчик! — подумал Корнилов, передавая Семену данные о Шарымове. — Что этот счастливчик делал всю ночь на даче у Горина?»

— Вы что же, всерьез Женю подозреваете? — спросил капитан. Голос у него был испуганный.

Корнилов не ответил. Сказал в трубку Бугаеву:

— Я через час буду... А ты вместе с группой отправляйся к Шарымову. Пускай объяснит, где был вечером и ночью третьего. «Разуйте» его «Жигули», колеса нам, думаю, потребуются. Могут быть сюрпризы. Понял? Сюр-при-зы.

Бильбасов тяжело вздохнул. Вид у него был потерянный.

— Все понял? — спросил подполковник Бугаева. — Понял.

— Сразу же поставь в известность дежурного по городу. Еще позвоню с дороги. Шоферов всех ко мне Лебедев пригласил?

— Всех, Игорь Васильевич.

— Пускай сидят ждут, если я чуть-чуть опоздаю. Варваре скажи, чтоб чаем их напоила. На них я больше всего надеюсь.

— Отработанный пар, — бросил Бугаев. — Чую, что к Шарымову не зря меня посылаете.

— Ладно, меньше слов... — отрезал Корнилов и положил трубку. Сказал ворчливо: — Тоже мне, доберман-пинчер. Чует, видите ли! А вам, Владимир Петрович, собраться, наверное, надо? — спросил он Бильбасова.

— Да, надо... — неуверенно отозвался тот.

— Ну вот и хорошо. Через часик, наверное, выедете? Наш сотрудник вас подбросит на вашей же машине... А то вы ведь выпили? Правда?

— Пускай подбросит! — хмуро согласился Бильбасов. Он в некотором раздумье посмотрел на Корнилова, на Сашу Углева, смешно пожевал губами и наконец сказал: — Ну я пойду, пожалуй, соберусь. Вы дом-то знаете? — обернулся он к Макееву.

— Знает, знает! — покивал головой Корнилов.

Когда Бильбасов вылез из машины и грузной походкой пошел к деревне, подполковник сказал Макееву:

— Для пользы дела, думаю, вам полезно с капитаном проехаться. Привезете его прямо на Литейный. Не то он еще какую-нибудь рыбалку себе найдет. А свою машину отпустите потихоньку — у вас в Гатчине, говорят, напряженно со спецтранспортом.

8

Услышав от подполковника фамилию Шарымов, Семен Бугаев мысленно обругал себя идиотом: ну, почему он решил проверить только тех, кого обвинял в своем письме погибший старпом «Сусанина»? Разве не мог швырнуть ему булыжник в ветровое стекло один из дружков капитана? Если верить письму Горина, на теплоходе удалая шайка-лейка подобралась! А писал он только о главном, о тех, кто задавал тон. Вот и выходит: логика логикой, а нужно быть готовым ко всему.

«Могут быть сюрпризы... — думал капитан, набирая номер дежурного по управлению. — Шеф что-то серьезное разнюхал. Вот так всегда — если вцепится, так только мертвой хваткой».

Уже спускаясь по лестнице вниз, к машине, Бугаев вспомнил: подполковник просил предупредить секретаря отдела Варвару, чтобы не отпускала приглашенных на три часа шоферов.

«На кой ляд только он снова шоферов собирает? — недовольно подумал Семен. — Уж сколько раз с ними беседы беседовали. И ГАИ, и прокуратура, и наши ребята!» Не дожидаясь лифта, он взбежал на четвертый этаж и, почувствовав, что запыхался, с сожалением вспомнил, что уже третий месяц не ходит в бассейн.

Увидев Бугаева, Варвара разочарованно ойкнула:

— Сенечка, вы чего? Пути не будет!

Как-то так уж повелось с давних пор, что в уголовном розыске не то чтобы верили приметам, но любили при случае сослаться на некие особые обстоятельства. На одном из совещаний начальник Главного управления назвал это явление особым видом пижонства.

— Типун тебе на язык, Варвара! — пробурчал Бугаев. — В три шеф собирает шоферов. Ты их тут позанимай чем-нибудь, если подполковник опоздает. Он уже выехал из Орлина...

— Чем же я их занимать буду? — недовольно сказала Варвара, но капитан уже захлопнул дверь приемной.

В машине сидели эксперт Коршунов и Саша Лебедев.

— Далеко ли, милый Сеня? — спросил Коршунов, устроившийся со своим чемоданчиком на заднем сиденье, Бугаев вспомнил, что Коршунову, спокойному, чуть даже флегматичному крепышу, всегда выпадало ездить с ним куда-нибудь в область. Последний раз аж в Лодейное Поле гоняли, на ограбление магазина.

Усмехнувшись, Бугаев сказал:

— На этот раз в Выборг, Иван Иваныч. Такая уж у нас планида — я тут ни при чем...

— Понятно, — ответил эксперт. — В Выборге хоть прилично кормят на вокзале, а то я опять без бутербродов. — Он поерзал на сиденье, устроился поудобнее и закрыл глаза, собираясь вздремнуть. Но при выезде с улицы Воинова на Кутузовскую набережную шофер так круто и на такой большой скорости сделал поворот, что всех прижало сначала к левой, а потом к правой стороне.

— Коля, мы так никуда не попадем! — сказал Бугаев.

— Попадем, попадем! — сердито огрызнулся шофер. — Диспетчер белены, что ли, объелся? Сказал ведь на Кировский, а тут в Выборг пили!

Бугаев засмеялся:

— Шуток не понимаешь. Это Иван Иванович в Выборг, а мы на Кировский. Дом двадцать шесть — двадцать восемь.

— Все шутишь, Сенечка! — беззлобно проворчал эксперт. — Пора бы и остепениться...

Бугаев неожиданно сник, словно у него завод кончился, и, обернувшись к Коршунову, сказал погрустневшим голосом:

— А-а... Иван Иванович, жисть такая... — И всю дорогу, пока ехали до места, молчал, отрешенно поглядывая на толпящихся на набережных и на Кировском мосту людей, на белесое дымное небо, прорезанное у горизонта кранами торгового порта. Кировский проспект был перекрыт — устанавливали новые канализационные трубы, пришлось объезжать по Пушкарской.

Машина, проехав несколько мрачных дворов-колодцев, остановилась около подъезда, на котором висела табличка «Жилищно-эксплуатационная контора Петроградского района».

— Саша, жми к начальству, узнай, где гараж Шарымова, — приказал Бугаев Лебедеву, — И понятых возьми. А я за хозяином.

Поймав вопросительный взгляд эксперта, он сказал, снова улыбнувшись:

— А вы, Иван Иваныч, посидите пока. Расскажите Коле пару историй — он страсть как их любит.

Шестьдесят третья квартира, в которой жил Шарымов, была на четвертом этаже. Бугаев поднялся на стареньком лифте. Лифт шел медленно, подергиваясь и скрипя, и Семен невольно подумал о том, что в нем немудрено и застрять.

На двери рядом со звонком была прибита табличка с длинным списком фамилий жильцов. Против фамилии Шарымова стояла цифра 4. Надо было звонить четыре раза. Бугаев позвонил и долго прислушивался, когда в коридоре за дверью раздадутся шаги. Он знал: квартиры в этом доме огромные, на десять — двенадцать просторных комнат, с двумя кухнями и коридором, по которому было можно ездить на велосипеде. Дверь не открывали, и Бугаев позвонил еще четыре раза. «Дома нету, что ли?» — подумал он и позвонил один раз. Цифра «1» стояла против фамилии «Горюнова Н. В.». И сразу же за дверью послышалось движение, скрипнула дверь, и испуганный женский голос спросил: «Кто здесь?»

— Откройте, пожалуйста! — попросил Бугаев. — Мне нужно видеть Шарымова.

Дверь отворилась, и Семен увидел старую женщину, совсем седую, в накинутой на яркий халат большой белой шали. Женщина напряженно вглядывалась в Семена, и Бугаев понял, что она чем-то очень расстроена.

— Простите, а Шарымова нету дома? — мягко спросил Семен. — Я звонил несколько раз...

На лице женщины отразилась мучительная нерешительность.

— Я не знаю, что вам и сказать... Вы его товарищ?

— Он мне нужен по срочному делу.

— Очень не вовремя, — расстроенно прошептала женщина. — Он дома, но...

И тут Бугаев услышал несущиеся откуда-то из глубины квартиры раздраженные, злые голоса. Мужской и женский.

Поняв, что пришелец услышал эти голоса, женщина беспомощно развела руками, словно хотела сказать: «Вот видите, Шарымову сейчас не до вас!»

— Я должен его увидеть, — твердо сказал Бугаев. — Покажите мне его комнату.

Женщина покорно впустила его в квартиру, пробормотав:

— А может, это и к лучшему. Ведь который час уже ссорятся.

Она зажгла свет в коридоре и подвела Семена к обитой красивой красной кожей двери, вздохнув, сказала:

— Эта. У них две комнаты. — И пошла в глубь коридора, время от времени оглядываясь.

Бугаев постучал. Сейчас из-за дверей был слышен только женский плач... Прошло несколько секунд, прежде чем из глубины комнаты раздраженно крикнули:

— Нина Васильевна! Я просил оставить меня в покое!

Видать, соседка пыталась вмешаться в семейные дела Шарымовых.

— Откройте! — требовательно сказал Семен.

— Что вам надо? — спросил мужчина, и в его голосе Бугаев уловил истерические нотки.

— Капитан Бугаев из уголовного розыска. Мне нужен Евгений Николаевич Шарымов...

На некоторое время за дверью наступила тишина, прекратился даже женский плач, и вдруг дикий, душераздирающий визг оборвал тишину. Бугаев на миг отпрянул от двери и, спружинившись, вышиб ее плечом. Грохот распахивающейся двери не заглушил выстрела. Думая, что стреляют в него, капитан резко склонился влево, выхватив пистолет. И увидел оседающего на большой вишневый диван мужчину в белой, распахнутой на груди рубашке. Небольшой, незнакомой Бугаеву системы пистолет с перламутровой рукояткой валялся на желтом ворсистом ковре.

«Могут быть сюрпризы», — мелькнула в голове у Семена фраза, сказанная подполковником.

...Маленькая ранка на виске почти не кровоточила, только потемнели вокруг нее вьющиеся светлые волосы. «Это от пороховых газов», — машинально отметил Бугаев и подумал, что медицинская помощь этому красивому блондину уже не понадобится. Он оглянулся, ища телефон, и тут только заметил в кресле молодую женщину с опухшим, заплаканным лицом и остановившимися глазами. Закусив кулак, она уже не плакала, а только дрожала мелкой дрожью, и время от времени из ее груди вырывался протяжный стон.

— Где у вас телефон? — спросил ее Бугаев, но женщина не слышала его.

— Телефон только у соседей. В квартире напротив, — раздался голос у Семена за спиной.

Обернувшись, он увидел соседку, которая открывала ему дверь. Лицо у нее было белое и словно сведенное судорогой.

— Дайте воды, успокойте как-нибудь, — попросил ее Бугаев, кивнув на жену Шарымова, а сам вышел на лестницу и позвонил в соседнюю квартиру. Вызвал «скорую», следователя и судмедэксперта из управления.

Вернувшись в комнату и переборов чувство брезгливости, от которого он так и не избавился за все годы работы в угрозыске, Семен взял повисшую плетью руку Шарымова. Пульс не прощупывался.

Соседка стояла рядом с Шарымовой, гладила ее по плечу, что-то шептала. Пахло валерьянкой. Шарымова, сжавшись в комок и раскачиваясь, тихо, как-то по-детски пристанывала. Темно-каштановые волосы закрывали почти все ее лицо, но Бугаев разглядел все же, что Шарымова красива, что у нее очень правильные черты бледного матового лица и даже потеки от туши не портят его. И еще капитан заметил легкую припухлость и красноту на скуле, что-то похожее на кровоподтек от удара, но длинные волосы мешали разглядеть точнее.

«О, господи, — подумал растерянно Бугаев, глядя на Шарымову. — Ее не скоро в сознание приведешь. Такое пережить...» И вдруг, совсем неожиданно для себя, ощутил какое-то чувство раздражения, даже недоверия к этой убитой горем женщине. «Если муж у тебя на глазах пускает себе пулю в лоб... Нет у меня к таким женщинам жалости. Нет!» Эта мысль, как ни странно, помогла Семену преодолеть минутное замешательство, он вдруг вспомнил, что совершил ошибку: не зайдя во вторую комнату, сразу кинулся звонить в «скорую».

Осторожно отворив дверь, он осмотрелся. Вторая комната была спальней, очень красиво, с большой изобретательностью обставлена. Семен невольно вспомнил дачу Горина. И здесь и там было много таких вещей, которые свидетельствовали, что хозяева долгие годы ездят за границу, — красивые фарфоровые настольные лампы на резных, черного дерева подставках, причудливые деревянные маски на стенах, цветной хрусталь.

В спальне царил беспорядок: смятая широченная постель и раскрытый чемодан на ней, клетчатый плед на полу, разбросанное женское белье.

Почти одновременно приехали «скорая» и следователь с судмедэкспертом. Заключение врачей было единодушным — смерть Шарымова наступила мгновенно.

Пришел Саша Лебедев.

— Мы ждем, ждем внизу. Я и понятых привел, и гараж Шарымова нашел, а тебя все нет, — говорил он вполголоса, искоса поглядывая, как врачи возятся с трупом. — Ну, думаю, что-то случилось, надо подняться, а тут «скорая» и наша машина. Спросил — куда, говорят — в шестьдесят третью. И давно? — он кивнул на Шарымова.

— Считай, что у меня на глазах, — хмуро ответил Бугаев. — Только постучал...

— Машину-то будем смотреть?

— Для этого и приехали, — вздохнул Семен и отозвал в коридор соседку. Спросил: — Нина Васильевна, где Шарымовы хранят ключ от гаража?

— Ой, да разве ж я знаю? У Верочки бы спросить, так она не в себе. Меня не узнает...

Семен прошел в спальню, огляделся. Пиджак Шарымова валялся рядом с чемоданом на кровати. Капитан осмотрел карманы. Вытащил ключи от машины на красивом брелоке из слоновой кости — маленький плоский будда таращил красные пронзительные глазки. Большущий хитроумный ключ от гаража он нашел на гвозде у дверей в первую комнату.

У лифта они столкнулись со следователем прокуратуры.

— Наши уже там! — кивнул Бугаев на дверь. — Самоубийство. Я сейчас займусь автомобилем Шарымова, Корнилов подозревает, что именно он взломал дачу Горина.

На улице Бугаев вздохнул полной грудью. Даже здесь, в этом мрачном дворе-колодце, дышалось легче, чем в квартире.

Иван Иванович и шофер Коля вылезли из машины, смотрели на капитана вопрошающе.

Семен устало махнул рукой.

— Что, несчастье? — спросил эксперт. — Опоздали?

Бугаев только пожал плечами. Подумал: «Опоздали? А если бы приехали на час, на два раньше, что бы изменилось?» Сказал:

— Тут надолго опоздали. И не мы с вами. Этот Шарымов застрелился...

— Понятно, — пробормотал Коршунов.

— Где твои понятые? — спросил Бугаев, обернувшись к Лебедеву.

— Во втором дворе. На лавочке сидят.

Около железного, изрядно помятого гаража уже толпились люди, тихо переговаривались, что-то выспрашивали у понятых — пожилого, при полном параде — в темном пиджаке и галстуке — мужчины, чем-то напоминавшего Бывалова из «Волги-Волги», и крашеной, тусклой блондинки неопределенных лет.

«И как это люди чужую беду чуют? — невесело подумал Бугаев. — Ведь никому ничего не сказали — попросили только понятых подойти к гаражу, а вот уж и толпа собралась».

В гараже стояли болотного цвета «Жигули». Бугаев осмотрел ветровое стекло. Оно рябило от больших и маленьких пятнышек — так обычно бывает после загородных поездок, особенно на приличной скорости. Сотни жуков и мошек находят себе смерть, разбившись о стекло. Да и вся машина была пыльной, колпаки на колесах запачканы засохшей глиной.

— Иван Иванович! — попросил Бугаев эксперта, снимавшего колеса с «Жигулей». — Вы возьмите на пробу грязь с подкрылков.

— Сам знаю, — огрызнулся Коршунов. — Если ты, Сеня, такой умный, зачем меня с собой берешь?

Бугаев открыл дверцу, сел на место водителя. Несколько минут сидел молча. Осматривался. Выстрел, прогремевший в квартире Шарымовых, все еще отдавался у него в ушах. Семен недовольно поднес руку к уху, словно хотел избавиться от этого звона. «Могут быть сюрпризы», — снова вспомнил он слова Корнилова. «Вот так сюрпризы, — подумал он. — Сейчас Иван Иванович снимет с «Жигулей» колеса, поедет в управление, сделает прокатку протекторов, сравнит с теми слепками, что взяли около дачи Горина, и все сразу станет на свои места...» Бугаев не сомневался, что именно Шарымов побывал у Гориных. А значит... Он вдруг так явственно услышал любимую фразу своего шефа: «А это пока еще ничего не значит, это еще доказать надобно!» — что невольно улыбнулся.

Он открыл крышку ящичка, именуемого всеми автомобилистами почему-то «бардачком», и первое, что увидел, — надорванный блок сигарет «Филипп Моррис». Бугаев открыл пепельницу — в ней тоже были окурки. Он осторожно вынул несколько штук, завернул в бумагу и положил в карман.

Но что же произошло между мужем и женой Шарымовыми? Обычная семейная ссора — и только? А застрелился он после того, как услышал, что пришла милиция?..

Скорее всего так. Если бы все семейные ссоры заканчивались самоубийством, народонаселение сильно поубавилось бы.

Семен невольно подумал о Шарымове с уважением. Наделал дел — так хоть хватило решимости самому их закончить. Но при чем здесь жена? Чем оправдать такую жестокость — застрелиться у нее на глазах?

Отправив Коршунова в управление исследовать окурки и сравнивать протекторы шин, Бугаев снова поднялся в шестьдесят третью квартиру. Труп Шарымова уже увезла «скорая». Следователь прокуратуры Кондрашов о чем-то тихо беседовал с Ниной Васильевной в первой комнате. Дверь в спальню была закрыта. Увидев Бугаева, он поднялся ему навстречу и, легонько обняв за плечи, увлек за собой в коридор. Вид у него был озабоченный.

— Шарымову допрашивать сейчас бесполезно, — вполголоса сказал он Семену. — Да и нельзя. Врач с ней занимается. Соседка позвонила ее матери, Вот-вот должна приехать. Отложим беседы на вечер. Вы останьтесь, скоро придут с работы другие соседи, а я поеду.

Бугаев промолчал. Он и сам знал, что дел у него здесь хватит.

— Да-а, коллега, — нахмурившись и многозначительно покачав головой, сказал Кондрашов. — Какая-то фатальная история!

— Кошмар! — поддакнул ему Семен, но Кондрашов почему-то посмотрел на капитана подозрительно, замолк и, вяло пожав ему руку, ушел.

Бугаев посмотрел на часы. Без пятнадцати три. Подполковник, наверное, уже приехал. Он набрал номер. Трубку сняла Варвара.

— Шеф у себя?

— У себя, Сенечка. С шоферами беседует. А я твое указание выполнила, чаем их всех напоила...

— Умница, — сказал Бугаев, — ты выполнила указание шефа. Соедини-ка меня с ним.

Корнилов взял трубку сразу же.

— Семен, как дела?

— С сюрпризами, — Бугаев коротко доложил о самоубийстве штурмана.

Несколько секунд Корнилов молчал. Потом спросил:

— Что еще?

— Протекторы, похоже, его «Жигулей». Коршунов уже поехал в управление. Минут через сорок доложит вам. И сигареты «Филипп Моррис». В бардачке целый блок. Я по прикусу вижу — это он в Рощине курил.

— Так. С женой говорил? С Верой Сергеевной?

— У нее истерика.

— Что же, истерика у нее целый день, что ли? — сердито спросил подполковник.

— Врач у нее, не могут в себя никак привести. Даже Кондрашов потолкался тут и уехал.

— Потолкался! Он что тебе... — Корнилов, видно, хотел что-то добавить хлесткое, но сдержался.

— Вы не приедете? — спросил Семен.

— Нет. Мы с товарищами водителями толкуем. Ты уж сам доводи дело до конца. — Голос у подполковника помягчел. — Только выясни еще такие детали: где была Шарымова в день аварии и какой у нее зонтик? Да, и поищи в квартире письма...

— Какие письма?

— Любовные письма, Сеня. Ее письма к мужчина, письма ей от мужчины. Понял? Я сейчас попрошу в прокуратуре санкцию на арест корреспонденции.

Бугаева немного обескуражил разговор с шефом. Капитану казалось, что они наконец вышли на виновника гибели Горина. Он не верил, что действовали разные люди: один бросил камень в машину старпома, а другой после этого взломал его дачу и перевернул все вверх дном. И когда к нему на квартиру пожаловал уголовный розыск — пустил себе пулю в лоб.

«Конечно, имей мы дело с обычными уголовниками, всего можно было бы ждать, — думал он. — Но тут-то совсем другое дело... Нет, нет, версия с Шарымовым похожа на правду! А подполковник опять с шоферами толкует».

Бугаев в раздумье прошелся по широкому, захламленному старой мебелью коридору, заглянул в неуютную грязноватую кухню. Там было пусто.

«Ну что же, поговорим о зонтиках», — решил он и постучал в комнату Горюновой.

Нина Васильевна сидела за круглым столом, накрытым пестрой клеенкой, и ела с большой сковородки жареную картошку с луком. Рядом на тарелочке лежало несколько соленых огурцов и стояла начатая чекушка водки. Женщина не ожидала увидеть постороннего и смутилась. Краска залила ее лицо, она растерянно поднялась, бормоча извинения, подставила еще один стул.

— Вы меня извините, Нина Васильевна. — Бугаев и сам почувствовал себя неловко. — Я чуть попозже загляну.

— Что вы, что вы. У вас дела, я понимаю. Вы не обращайте внимания... — сказала Горюнова. — Такое несчастье.

Перехватив взгляд Бугаева, Нина Васильевна опять покраснела и, потупившись, разглядывая свои красные, с чуть припухшими суставами руки, прошептала тихо:

— Такое несчастье. Пригубила вот за помин души.

Она сморщилась, слезы потекли по щекам, Нина Васильевна отвернулась, вытерла глаза кончиком белой шали. Потом убрала со стола в буфет огурцы и шкалик, унесла на кухню сковородку.

Бугаев оглядел комнату. Жила Горюнова небогато. Старинные буфет и шкаф, когда-то, наверное, соседствовали в одном гарнитуре. Красного дерева, с красивыми бронзовыми накладками, на которых были изображены орнаменты из полевых цветов, они выглядели чуть-чуть чопорно. Старым был и круглый стол. Только зеленая кушетка, дитя массового производства, казалась в этой комнате вещью случайной и недолговечной. Обои на стенах были самые простенькие и давно выцветшие. Над кушеткой висел портрет морского офицера и под ним потускневший от времени кортик. Моряк был молодым и улыбчивым.

«Сын или муж? — подумал Бугаев. — Судя по старому кортику — муж...» Он так и не решил для себя этот вопрос — с кухни пришла хозяйка и, молча сев за стол, внимательно посмотрела на Семена. Она успела чуть-чуть подкрасить губы и припудриться, и только красные пятна, проступавшие на щеках сквозь пудру, выдавали ее состояние.

— Нина Васильевна, я хотел бы задать вам несколько вопросов... — сказал Бугаев.

Она согласно кивнула головой.

— У Шарымовой есть складной японский зонтик?

— Зонтик? — Нина Васильевна, наверное, никак не ожидала услышать такой вопрос. На лице у нее отразилось удивление. — Японский зонтик? — повторила она. — А как же. Есть. Женя ей привозил. Да вот в прошлом году осенью он привез два одинаковых. Вера Сергеевна один продала мне. — Горюнова встала, открыла шкаф и достала оттуда яркий — розовый, в красный цветочек — зонтик.

— Вы не могли бы его раскрыть? — попросил Семен.

Нина Васильевна послушно раскрыла зонт. Это был точно такой же зонт, какой нашли на месте катастрофы.

«Интересно, — подумал Бугаев. — Значит, шеф об этом догадывался. Зря он ни о чем говорить не будет...» И сказал:

— Спасибо, спасибо.

— Женя много красивых вещей привозил, — рассказывала Горюнова, убирая зонт в шкаф. — Вера Сергеевна иногда предлагала мне купить, да только не для моего достатка эти вещи. А за зонтик она с меня только пятнадцать рублей взяла. Так я думаю, это Женя велел. Они же, зонтики, дорогие. По тридцать рублей стоят. А Женя иногда и дарил мне что-нибудь. Банку кофе, платочек...

— Вы на лето никуда не выезжаете?

— Нет, все время в городе. Я хоть и на пенсии, а каждое лето подрабатываю. Кассиром в гастрономе.

— Вечером третьего июля вы дома были?

— Нет, до десяти работала.

— А когда пришли?

— Около одиннадцати. Выручку сдала и пришла. Гастроном же рядом.

— Вера Сергеевна была дома?

— Нет. Женя ко мне заглядывал, тоже про нее спрашивал. Он к своим родственникам в Новгород ездил. Примчался, а жены нету.

— Когда Шарымов к вам заглядывал?

— Я только вошла в комнату — и он стучит.

— А поточнее вы не могли бы вспомнить время?

Нина Васильевна задумалась, на лбу у нее легли резкие складки.

— Нет, точнее не могу... Около одиннадцати.

— Но не после одиннадцати?

— Нет, нет.

— Что же делал Шарымов потом?

— Ушел. Он уже тогда не в себе был. Весь какой-то нервный, вздрюченный. Входной дверью так хлопнул.

— И когда вернулся?

— Сегодня утром.

— Сегодня?

Горюнова кивнула:

— Два дня пропадал, а как вернулся, так и началось у них...

— А когда вернулась Вера Сергеевна?

Нина Васильевна пожала плечами.

— В тот вечер я чаю попила и сразу спать легла. За день так устаешь — только бы до постели добраться.

— И ничего не слышали?

Хозяйка мотнула головой.

— Из-за чего же они поссорились? — задумчиво сказал Бугаев, решившись наконец задать этот вопрос впрямую.

— Кто знает?! Чужая душа — потемки. Недружно они жили. Недружно. Особенно последний год. А ведь Женя такой мягкий, такой ласковый мужик-то был. — Горюнова тяжело вздохнула.

9

Проходя через приемную в свой кабинет, здороваясь с ожидавшими его шоферами и автоинспектором Коноплевым, Корнилов сразу почувствовал, что они недовольны очередным вызовом в управление. Только автоинспектор, наверное, спокойно дремал в ожидании начальства — вид у него был заспанный.

— Что, ворчат мужчины? — спросил Игорь Васильевич у Вари, устремившейся вслед за ним в кабинет.

— Ворчат. Я уж и чаем их поила, и разговорами занимала.

— Зови, зови их, Варвара. Буду извиняться. — Он прочитал на листке, положенном на стол секретарем, фамилии звонивших в его отсутствие людей. Похоже, что ничего срочного.

Приглашенные вошли, неторопливо расселись, с любопытством оглядывая кабинет.

— Ну что, товарищи, затягали мы вас? — улыбнувшись, спросил Корнилов. — Никак в покое не оставим?

— Вот-вот, товарищ начальник! — ворчливым басом отозвался загорелый здоровяк с огромными волосатыми ручищами, видневшимися из закатанных по локоть рукавов шерстяной рубашки. — Сколько раз давал себе зарок — подальше от происшествий, так нет...

Это был зеленогорский шофер с хлебного фургона Владимир Орлюков.

— Нам ведь эти вызовы — один убыток, — вставил пожилой чернявый шофер с самосвала Павлищин.

— По среднему-то не заплатят. А мы уж четвертый заход делаем. То в ГАИ, то в прокуратуру.

«Ну, ты-то своего не упустишь», — подумал подполковник: в тот поздний вечер Павлищин на своем самосвале халтурил — возил дрова какому-то дачнику в Репино.

— И правда, товарищ Корнилов! — подал голос седой пижонистый мужчина, владелец «Жигулей» композитор Макаров. — Который раз мы пересказываем одно и то же. Человек погиб, ему теперь не поможешь... — Макаров пожал плечами, достал из коричневой кожанки пачку сигарет «Филипп Моррис», но не закурил, видно, постеснялся.

«Ну вот, и этот «Филипп Моррис» курит, — про себя усмехнулся Игорь Васильевич. — Нельзя думать, что у дачи Горина обязательно кто-то из команды курил. Интересно, откуда композитор их достает? Спросить неудобно, еще подумает черт-те что!»

— Вы курите, товарищ Макаров, — сказал он и сам достал пачку «Столичных».

Композитор закурил. Достал «беломорину» и Павлищин.

— Вы бы нам объяснили, чего от нас ждете, — пуская колечко дыма, сказал Макаров. — Может быть, вас интересуют какие-то определенные детали? Проще было бы вспомнить.

Все водители внимательно прислушивались к тому, что говорил композитор. Орлюков после каждого его слова согласно кивал головой.

Корнилов улыбнулся.

— Мы хотим от вас только одного: чтобы вы подробнее вспомнили все, что произошло в тот вечер на сорок девятом километре. Постарайтесь вспомнить последовательно, не забывая ни одного своего действия, ни одной мелочи. Кто где стоял, как пытались достать водителя, как гасили пламя... Для нас все важно. И прошу вас: не думайте, что мы сомневаемся в том, что говорилось раньше. Нам хочется знать побольше деталей...

«А скажи вам о том, чего мы хотим узнать, — вы живо нафантазируете». — Он раздал всем бумагу, усадил за большой стол.

— Эх-э-хе! — проворчал Павлищин. — Плакали наши денежки.

— Наверное, вы преувеличиваете убытки! — усмехнулся Макаров, сидевший рядом.

— Вам бы по тарифу платили, вы бы не улыбались. Небось зарплата регулярно идет!

Макаров насупился и ничего не ответил.

— Потерпите, товарищи, — примирительно сказал Корнилов. — Дело серьезное. От того, насколько точно вы все вспомните, возможно, зависит судьба человека...

— Что ж эта «Волга», из ремонта только вышла? — тихо спросил до сих пор молчавший Ламанский, директор большого мебельного магазина, владелец «Волги». — Ведь теперь на станцию обслуживания грешить начнут. Может, что с тормозами?

Довольно крупный мужчина, Ламанский как-то совсем потерялся в кабинете Корнилова среди других водителей. Сидел в уголке и занимал так мало места, что подполковнику показалось, что директор уменьшился в размерах.

— Экспертиза дала заключение, что машина технически была исправна, — ответил Корнилов. Он нажал кнопку селектора и спросил у секретаря: — Варя, Бугаев не звонил?

— Нет еще, Игорь Васильевич.

— Кто с ним из экспертов?

— Коршунов.

— Если позвонит, сразу соединяй.

Он только успел выключить селектор, как Варвара сказала:

— Бугаев звонит.

— Семен, как дела? — спросил Игорь Васильевич, спросил чуть более торопливо, чем ему хотелось в присутствии посторонних.

Водители посерьезнели. Кто уже писал, исподволь прислушиваясь к разговору, кто сидел хмуро над листком бумаги, еще раз переживая события того вечера.

Закончив разговор, Корнилов долго сидел молча, легонько постукивая пальцами по столу и пытаясь сосредоточиться. Известия, полученные от Бугаева, были полной неожиданностью. Совсем не о таком сюрпризе предупреждал он Семена...

«Теперь многое зависит от того, что скажет жена Шарымова, — думал подполковник. В том, что у дачи старпома стояла его машина, Корнилов не сомневался. — А вот гибель Горина... Вспомнят ли свидетели еще что-то новое?»

...Прочитав последние показания, Игорь Васильевич понял, что вызов шоферов ничего не дал. Кое-кто из них вспомнил новые детали, но никакого намека на то, откуда взялся в салоне автомашины камень, не было. Оставались только две версии: или этот камень был зачем-то нужен старпому, и он подобрал его по дороге, или... Или кто-то, скорее всего Шарымов, швырнул его Горину в ветровое стекло.

И все-таки, прежде чем отпустить свидетелей, Корнилов опросил их, не было ли на месте происшествия еще людей, которых почему-либо не пригласили в свидетели. Водители, пожимая плечами, оглядывали друг друга, словно увиделись впервые.

— Да нет, кажется, больше никого не было, — не совсем уверенно сказал Макаров. Он встал, прошелся по кабинету. — Вот здесь лежала машина... — Макаров показал рукой в угол. — Товарищ Орлюков сыпал песок...

— А по-моему, был еще один! — воскликнул Павлищин. — Был! Тоже, как и вы, жигулевец!

— Нет, больше никого не было, — возразил инспектор. — Я же всех записал...

— Не все дураки вроде нас, — махнул рукой Павлищин. — Этот, видать, вовремя смылся. Я припоминаю, мельтешил там. Гоношистый.

Корнилов молчал, с интересом поглядывая то на одного, то на другого.

— Нет, «Жигули» только одни были. Мои, — не согласился Макаров.

— Как же, как же! Вы просто рассеянный, — упорствовал Павлищин. — Вот скажите, на вашей машине что на заднем стекле?

— Ничего, — пожал плечами композитор.

— А у того — красная ладонь! Знаете, стиляги себе привешивают, — обратился он к Корнилову. — Едет, а ладонь болтается. Я бы им!.. — Павлищин сжал кулак. — Только раздражают.

— А номер вы не запомнили? — спросил Игорь Васильевич.

— Нет. Номер не запомнил, — развел руками шофер. — Но был он, жигулевец, был, товарищ начальник.

Позвонил Коршунов. Проведенная им трасологическая экспертиза подтвердила, что отпечатки протекторов, оставленные неизвестным автомобилем возле дачи старпома Горина, совпадают с протекторами «Жигулей» Шарымова.

— Вы довольны, товарищ подполковник? — спросил Коршунов. — Ваш Бугаев, по-моему, поставит мне бутылку коньяка — очень уж хотелось ему таких результатов.

— Я был бы доволен... — Игорь Васильевич хотел сказать: «Если бы мог предъявить эти результаты Шарымову», но при шоферах не стал. Сказал только: — Спасибо, Ваня. Будущее покажет.

Еще раз позвонил Бугаев:

— Зонтик, похоже, Шарымовой. Тут одна соседка, думаю, опознает. А сама дамочка молчит. Сейчас у нее доктор, укольчики делает, никого не подпускает. Следователь поручил мне дождаться, поговорить с ней...

По тому, как Бугаев назвал Шарымову «дамочкой», Игорь Васильевич догадался, что он узнал о ней нечто не слишком лестное.

— Сиди там до победного, — сказал он Семену.

Больше никто из свидетелей не подтвердил показаний Павлищина, но Корнилов почувствовал, что Павлищин не только хваткий мужичок, но и внимательный. Эти два качества чаще всего соседствуют.

«Чем черт не шутит, — решил Игорь Васильевич. — Если поискать неизвестного «жигулиста», может, и повезет. Шарымов не Шарымов тут виноват, а полная ясность никогда никому не вредила».

Распрощавшись с шоферами, Корнилов заглянул к следователю Гурову, специалисту по автодорожным происшествиям. Накануне полковник попросил провести повторную экспертизу и с нетерпением ожидал ответа на поставленные перед экспертами вопросы.

Гуров был у себя, сидел, согнувшись над столом, и вычерчивал какой-то план. Окно кабинета выходило во двор, и даже днем на столе у майора горела лампа. Второй стол в комнате пустовал уже несколько месяцев — его хозяин, молодой следователь Богов, разбился, поставив свою машину под удар грузовику с пьяным шофером. Все знали, что Богов уже не вернется на службу, но место его пока не занимали...

Увидев Корнилова, Гуров отложил в сторону чертеж, погасил лампу.

— Картинки рисуете? — усмехнулся подполковник, усаживаясь в старенькое, скрипучее кресло.

— Рисуем, товарищ подполковник, — весело отозвался Гуров и, неожиданно нахмурившись, сказал: — А вообще-то писанина заела. У меня вон на пальце мозоль. — Он показал Корнилову запачканную чернилами руку. — Жена смеется: «Ты у меня, отец, наверное, не в милиции, а в поликлинике работаешь». Она участковый врач — две трети времени на истории болезней уходит!

— Печатайте на машинке, — сказал Корнилов. — Начальник ХОЗУ Набережных нам в каждую комнату по машинке купил. Ребята все печатают.

Заметив, что Гуров смотрит на него недоверчиво, Игорь Васильевич улыбнулся:

— Не сомневайтесь, Никита Андреевич, загляните к Белянчикову, когда он из отпуска вернется...

— Может быть, может быть, — все еще недоверчиво покачал головой майор и спросил: — А вы уже за ответом?

Корнилов молча развел руками.

Гуров достал из стола тоненькую папку, раскрыл ее и передал Корнилову. Лицо у майора стало скучным.

«Проведенными по делу автотехническими исследованиями установлено. — Корнилов бегло просмотрел описательную часть экспертизы. — 3 июля 1977 года около 23 часов гражданин Горин Юрий Максимович, управляя технически исправным автомобилем ГАЗ-24 номер 36-39 ЛЕК, следовал по Приморскому шоссе, по влажной проезжей части...»

Игорь Васильевич перелистал бумаги, отыскивая то, что интересовало его в первую очередь.

Гуров вздохнул, заметив это.

— Ничем новым порадовать не могу.

«...Комплексной экспертизе, в которой участвовали автотехник, трасолог и судебный медик, был поставлен вопрос: могли ли возникнуть технические повреждения, обнаруженные на левой передней стойке и на теле потерпевшего от удара камнем, брошенным не установленным следствием человеком в ветровое стекло автомашины... — Корнилов почувствовал, что волнуется, читая эту сухую, написанную забубенно-протокольным языком бумагу. — ...Повреждения, обнаруженные на левой передней стойке, не совпадают с характерными царапинами на камне. Вместе с тем на камне обнаружены микрочастицы стекла, применяемого на автомашинах ГАЗ-24, и царапины, которые могли быть получены в результате удара о стекло...»

Заметив, что подполковник поморщился, Гуров сказал:

— Если бы ему в ветровое стекло залепили — тормознул бы резко, а тормозного следа нет... Дождь, дождь все спутал! Бывает, что после сильного дождя тормозного следа и не видно! И про осколки ветрового стекла категорично ничего нельзя сказать! Они на асфальте найдены, но за день до этого там новая «Волга» и «Москвич» столкнулись. На этом же самом месте.

Корнилов сказал недовольно:

— Ну вот, уже появились оговорки. А раньше не было.

— Вы же сами сказали, что случай особый. Эксперты учли все возможности.

— Я думал, что у экспертизы каждый случай особый...

Гуров не ответил.

Несколько минут они сидели молча. Подполковник снова и снова перечитывал акт экспертизы.

— На трупе есть повреждения, характерные для автотравмы, — сказал Гуров, — Но эксперт не исключает возможности повреждения от удара камнем. Камень мог и не попасть в него. Хорошенькое дело — человек мчит на большой скорости, и вдруг булыжник влетает в стекло. Мгновенная растерянность, рывок...

— Значит, полной уверенности, что это несчастный случай, у вас нет? — помолчав, в упор спросил Корнилов.

— Полной уверенности нет, — развел руками Гуров, — Могли и камень бросить. А может быть, перед машиной внезапно выскочил на дорогу человек... Тоже нельзя исключить.

— Да ведь Горин нажал бы на тормоз, а вы говорите, тормозного следа нет!

— Нет. В дождь такое случается... Вы что же, не доверяете нашей экспертизе?

— Доверяю, — устало вздохнув, сказал Корнилов. — Но вы сами-то прикиньте, сколько совпадений! Старпом пишет в прокуратуру и пароходство. Обвинения, я вам скажу, куда какие серьезные! А тут катастрофа. Жена его приходит ко мне, говорит, что взломана дача, все перевернуто вверх дном. А мы устанавливаем, что сделано это в ту ночь, когда Горин разбился. Мы ищем человека, побывавшего на даче, — подозрение падает на штурмана Шарымова, Приезжаем к нему домой, а он прямо под дверью пускает себе пулю в лоб.

— Наверное, крупно поссорившись с женой? — спросил Никита Андреевич.

— Да бросьте вы! — рассердился подполковник. — Если все стреляться после ссор будут...

— Ссоры разные бывают.

— Ни-ки-та Андреевич!

— Да это я так! — махнул рукой следователь и улыбнулся. — Как говорится, из окаянства. Уж если она перед мужем в чем-то серьезном провинилась, так он не себя, а ее застрелил бы.

Корнилов промолчал, но подумал: «Причина-то серьезная — дальше некуда. Жена шлюха. Да все равно трудно предположить, что Шарымов только из-за этого застрелился. В такой узел все завязалось!»

— А что же Шарымова говорит? — спросил Никита Андреевич. — Ее допросили?

— Молчит. У нее шоковое состояние. Врач к ней пока никого не пускает. Опасается за последствия. Такое потрясение.

— Знаете, Игорь Васильевич, на Востоке самая страшная месть — прийти к дому обидчика и на крыльце вспороть себе живот. Наверное, эта дамочка прилично насолила штурману.

— Прилично. Судя по рассказу капитана Бильбасова, Шарымов на днях узнал, что она любовница Горина.

— Вот это да! Чего же вы молчали? — Никита Андреевич вскочил со стула, взволнованно прошелся по кабинету.

— Но ведь мы с вами не на Востоке, а в Ленинграде живем. А не сказал я, потому что хотел еще раз выслушать ваше непредвзятое мнение, — пробурчал подполковник. — А то еще начнете строить свои теории. А теорий у нас хватает...

— Ну и ну! — Гуров все не мог успокоиться и расхаживал по кабинету, на мгновение останавливался возле Корнилова и снова продолжал шагать как маятник. Наконец он сел и, в упор уставившись на подполковника, спросил: — Так вы думаете, что Шарымов...

— Никита Андреевич, то, что мы с вами думаем, годится лишь псу под хвост! Важно, что мы знаем. А знаем мы мало...

— Не так уж и мало, Игорь Васильевич, — Гуров вдруг осекся, какая-то мысль остановила его. Он с минуту молчал, будто прислушивался к чему-то, и наконец сказал: — Я вам говорил о том, что причиной несчастья мог быть внезапно выскочивший перед «Волгой» человек. Но нельзя исключить и машину, идущую в лоб или на повороте прижавшую к краю «Волгу» потерпевшего. Резкий поворот руля...

— Вот видите, могло быть одно, могло быть второе... А откуда все-таки камень в салоне? — Корнилов почувствовал, что раздражается, и сказал как можно спокойнее: — Вы, товарищ майор, одно поймите — пока мы с вами не узнаем, как он в машине оказался, нам спать спокойно нельзя. Я вовсе не сторонник версии об убийстве, но уж если исключать ее, то с полным основанием. На сто процентов, хоть вы и боитесь такой категоричности. А пока... — Он не договорил и тяжело поднялся с кресла.

10

Семен позвонил Корнилову только вечером, домой.

— Успехов ноль, товарищ подполковник. — Голос у него был усталый и недовольный. — Беседа прошла в обстановке корректности и лицемерия. Никакого стремления к сотрудничеству.

— А поконкретнее нельзя?

— Нельзя, Игорь Васильевич. Из автомата звоню, а на очереди суровая женщина.

— Твои на даче? — спросил Корнилов. — Приезжай ко мне, накормим куриными котлетами.

Через пятнадцать минут повеселевший Бугаев уже сидел за столом в квартире Корниловых.

— Я так понимаю приглашение вашего сурового супруга, Ольга Ивановна, — говорил он жене подполковника, накрывавшей на стол, — отныне в Ленинградском уголовном розыске наступила новая эра. Для особо отличившихся сотрудников начальство устраивает персональные приемы. Нечто вроде бенефисов. А какой же бенефис без рюмки коньяка?

— И коньяк будет! — Оля засмеялась.

Корнилов только головой покачал. Он хотел сначала услышать доклад о деле, но жена воспротивилась:

— Человек весь день без корки хлеба. А тебе только бы о своих мазуриках поговорить.

— Если бы о мазуриках, — вздохнул Корнилов и принес из кухни бутылку коньяка.

— Так что же все-таки Шарымова? — не утерпел он, когда Бугаев расправился с тарелкой борща.

— А-а! — помрачнев, махнул рукой Семен. — Сфинкс, а не женщина. Но красива, я вам скажу, Ольга Ивановна. Карие глаза в меня вперила, словно в гляделки играть собралась...

— Сеня, вы же сами оказались свидетелем ее трагедии, — укорила Бугаева Оля. Она уже знала от Корнилова о происшествии.

— У хорошей жены муж стреляться не будет. В тот вечер Шарымова куда-то исчезла, и, судя по рассказу соседки, муж, не застав ее дома, уехал на поиски. Спросите: куда? Он знал куда! Небось Иван Иванович подтвердил, что около дачи Горина следы от его машины обнаружили? И «пальчики», обнаруженные в доме, его?!

Корнилов кивнул.

— А почему зонтик Веры Сергеевны у старпома в машине оказался?

— Погоди, погоди, — остановил Бугаева Игорь Васильевич. — Надо еще опознание провести.

— Не сомневайтесь в результате, — горячо сказал Семен. — Интересно, почему только один зонтик там был? Куда она сама делась? Уж лучше бы...

— Семен, поменьше эмоций! — сказал Корнилов.

— Намек понял, товарищ подполковник. Только когда я Веру Сергеевну про зонтик спросил, она заявила, что все ее зонтики дома. И показала мне штуки три... Барахольщица!

— Вот с какими сотрудниками мне приходится работать, — мрачно сказал Корнилов. — У них эмоции забивают все остальное.

Оля засмеялась:

— А Юра Белянчиков? Уж такой рационалист!

— Это я в домашней обстановке расслабился, — улыбнулся Бугаев. — Но если уж говорить без эмоций, так Вера Сергеевна на вопрос о том, из-за чего произошла у них с мужем ссора, отвечать не стала. «Это касалось только нас двоих», — она твердила эту фразу в течение всей беседы. А вечером третьего июля у нее разболелась голова, и до двенадцати ночи она гуляла по городу. Одна.

— Откуда у мужа пистолет? Ты не спросил? — поинтересовался Корнилов.

— О пистолете она ничего не знала. Впервые увидела. А марка — браунинг. Заглядение, а не машинка, — сказал Бугаев и поежился.

Больше они этой темы не касались. Корнилов рассказал о том, как вчера побывал у Васи Алабина.

— Что-то я замечаю, Варвара над ним усиленное шефство взяла? Уж не к свадьбе ли дело?

— У них уже год как дело к свадьбе катится, — усмехнулся Бугаев. — Да вот ранение... А вы будто не знаете?

— Ну почему же не знаю? — слукавил Игорь Васильевич. Ему не хотелось признаваться, что он раньше ничего не замечал. — Знаю, но не думал, что так всерьез.

Бугаев посмотрел на него с недоверием. Вошла в комнату мать. Увидев Бугаева, разулыбалась. Всех сослуживцев сына она хорошо знала.

— Как живете, Сенечка? Здоровы?

— А что нам сделается, Вера Сергеевна, — Семен поднялся, поздоровался за руку. — Семейство на даче. Я один процветаю. Борщ, правда, некому приготовить. Так вот начальство позаботилось.

Старушка посидела минут пять в кресле, пожаловалась на погоду, пожелала всем спокойной ночи и ушла к себе.

— Ну что, товарищ доктор, — сказал Игорь Васильевич жене. — Может быть, ты нам и по сигаретке разрешишь выкурить?

Она махнула рукой, включила телевизор. Корнилов с Семеном сели друг против друга в кресла, закурили.

— А вы почему меня к Шарымову послали? — поинтересовался Бугаев. — И про зонтик просили выяснить... Капитан?

Корнилов кивнул.

— Они друзья. Шарымову только что кто-то рассказал про его жену и Горина. А капитан с рыбалки никуда не отлучался. Это сразу сняло подозрение, хоть и у него «Жигули», и курит он «Филипп Моррис». Я сопоставил все, решил Шарымова проверить.

— Да... — сокрушенно покачал головой Бугаев. — Проверочка получилась, я вам скажу... Не проверка, а разведка боем.

— Давай теперь в подробностях, Семен. С самого начала.

Бугаев стал рассказывать, стараясь не упустить ни одной мелочи. Корнилов, как обычно, требовал все детали: как вела себя соседка, открывшая дверь, где жили остальные жильцы, во что был одет Шарымов, не нашел ли Бугаев каких-нибудь писем?

— Каких все-таки писем?

— Ну мало ли... — пожал плечами подполковник. — Я думаю, Шарымов не зря на даче у старпома все перерыл. Может быть, нашел что-то, письмо жены, например...

— Вы думаете, он после того, как Горина ухлопал, стал письма искать? — удивился Семен. — Оправдательные документы?

— Кто тебе сказал, что он старпома ухлопал?! Дачу взломал — это мы знаем. И застрелился. А Горин?.. — Корнилов стукнул себя кулаком по колену. — Да и некому, выходит, было убивать старпома, — Игорь Васильевич развел руками. — Мы же всех проверили. Капитан рыбачил, никуда не отлучался, стармех в больнице, директор ресторана сидел дома у телевизора, пассажирский помощник и один из штурманов были в ресторане...

— С собственными женами, заметьте, — вставил Бугаев. — Но остается еще один — штурман Шарымов. Где он был в одиннадцать вечера — никому не известно.

— Сенечка, — задумчиво сказал Игорь Васильевич, — ты самый непоследовательный человек в уголовном розыске. Не могу отрицать, что иногда у тебя проскальзывают умные мысли. Но ты не можешь делать из них правильные выводы.

— Игорь Васильевич, почему так сурово? И несправедливо.

— Ты только что удивился, зачем понадобилось Шарымову, устроив катастрофу старпому, ехать к нему на дачу и взламывать ее? Ну действительно зачем? Искать письма жены? Подтверждения ее измены? Если уж он решился убить Горина, так считал, что оснований у него на это достаточно...

— Логично, — согласился Бугаев. — Но все равно: ехать взламывать дачу из-за писем?! Да почему они обязательно должны быть, эти письма? Можно и без них прекрасно обходиться.

— Ты прав. Я думаю, что Шарымов предполагал застать свою жену с Гориным. И убить старпома. Иначе браунинг зачем? Не дождался их — взломал стол. Может быть, нашел письма... Дома объяснения, скандал! А тут уголовный розыск явился.

— Что ж, выходит, приди я в другое время — несчастья бы и не случилось? — с беспокойством спросил Бугаев.

Корнилов не ответил.

— Игорь Васильевич! — настаивал Семен. — Вы и правда так считаете?

— А кто, Семен, знает, что бы произошло? Раньше пришел, позже... Гадать на кофейной гуще не входит в наши обязанности. Опоздай ты — может, Шарымов и жену бы застрелил...

— Да уж лучше бы! — буркнул Бугаев. Он был явно расстроен словами шефа.

Корнилов заметил его состояние.

— Милый Семен, выброси все это из головы. Ты тут ни при чем. Слишком много навалилось на этого молодого штурмана — измена жены, предательство Горина, взлом дачи... — Корнилов сказал так, а сам подумал: «И я бы мучился. Знал, что не виноват, но мучился».

— Когда с живыми людьми дело имеешь, никогда не знаешь, как все обернется, — сказал он Бугаеву. — Поступки наши иной раз никакой логике не поддаются. А с Шарымовым, по-моему, все ясно. Его намерение расправиться со старпомом — лучшее алиби. Если бы он Горину в машину камень запустил, тогда не торчал бы всю ночь на его даче...

11

Шел четвертый день с того момента, как Корнилову поручили проверить обстоятельства смерти старпома Горина. Утром Игорю Васильевичу позвонил Кондрашов.

— Самоубийство Шарымова все осложнило, — посетовал он. — Я тебе сразу сказал: неприятная история. А жена штурмана — вот уж крепкий орешек! Я ее только что допросил — ни слова о причинах скандала, об отношениях с Гориным. — Помолчав, поинтересовался: — Вы когда закончите?

— Сегодня. Во второй половине дня готов встретиться. Мое начальство тоже любопытствует. Доложусь, а потом к тебе. Идет? Вот уж навели панику с этим Гориным. А капитан, между прочим, на меня хорошее впечатление произвел.

— Знаешь, — как-то виновато сказал Кондрашов, — дело приобрело слишком большой общественный резонанс. Старпом, оказывается, и в министерство письмо отправил. — Он вздохнул и посвистел тихонько, как свистел всегда, раздумывая о чем-нибудь неприятном. Потом сказал: — Я к вам в управление сегодня загляну. Часам к четырем. Тогда обо всем и расскажешь... Приготовься. За вами глаз да глаз нужен. И, кроме старпома, дел хватает по вашему ведомству!

— Ладно, разберемся, — усмехнулся Корнилов — Приедешь, поговорим. Заходи прямо к Михаилу Ивановичу, я вам обоим и доложу.

Закончив разговор с Кондрашовым, подполковник позвонил в радиокомитет. Поинтересовался, не отозвался ли кто в ответ на прочитанное по радио объявление. Его передавали трижды: в семь, в восемь и в половине девятого. Корнилов решил, что если интересующий его автомобилист не услышит обращения утром, перед уходом на работу, то обязательно — слушая последние известия в машине, когда будет ехать на службу. Если только он вообще слушает последние известия!

Никаких звонков в радиокомитет пока не было. Оставался выпуск теленовостей в восемнадцать часов, когда обращение должны были повторить.

Корнилов раскрыл папку с почтой. Среди сводок и писем ему бросился в глаза аккуратно запечатанный пакет, на котором красивым размашистым почерком были написаны адрес управления, его, Корнилова, фамилия и маленькое слово «лично». «Интересно, что за женщина пишет мне? — подумал подполковник, разглядывая конверт. — У нее ровный, спокойный характер, сильная воля сочетается с мягкостью... — Игорь Васильевич по привычке потеребил мочку уха и покачал головой. — Что-то слишком разноречивые признаки».

...Это была его любимая игра — составить по почерку представление о человеке. Еще в университете, изучая основы почерковедческой экспертизы, он перечитал десятки книг знаменитых и доморощенных графологов (так они тогда именовались) прошлого и пришел к выводу, что под всей наносной этой шелухой есть рациональное зерно. Современное почерковедение основывается только на одной аксиоме: почерк каждого человека неповторим. Но если неповторим, индивидуален, то эта индивидуальность должна отражать черты характера человека!

Со временем Корнилов отказался от мысли всерьез заняться почерковедением — работа в уголовном розыске оставляла мало свободного времени. Но он постоянно развивал в себе способность видеть за плавными или скачущими буквами характер человека. В управлении никто не знал об этой маленькой причуде подполковника, и только дома, в присутствии жены или матери, Игорь Васильевич позволял себе, как он говорил, «поколдовать»...

Корнилов разрезал пакет и достал из него почтовый конверт и маленькую записочку, написанную тем же красивым размашистым почерком, что и адрес на пакете.

«Уважаемый товарищ Корнилов.

Перед отъездом в Нальчик я вспомнила наш разговор о покойном муже, о его отношениях с товарищами. Может быть, письмо, которое я посылаю, поможет Вам правильнее оценить конфликт Юрия Максимовича с капитаном.

Мне показалось, что Вы человек, которому можно довериться. Почитайте письмо, возвращать его не надо. Только, ради бога, не надо оставлять ни в каких архивах. Лучше сожгите. Наталья Горина».

— Любопытно, — пробормотал Корнилов, откладывая записку. — Зря она письмо не прислала бы. — Он осторожно раскрыл красивый продолговатый конверт, достал сложенный вчетверо лист бумаги. — Что она имеет в виду, когда пишет о доверии? Надеется, что я не использую письмо во вред покойному? Или рассчитывает с помощью письма поддержать обвинения, брошенные старпомом капитану? Маловероятно. В прошлый раз она говорила о Бильбасове с сочувствием. Вот женская логика!

Игорь Васильевич развернул письмо.

«Здравствуй, мать! Посылаю тебе письмо с оказией. В Марселе на борту был наш консул. Через день летит в Москву.

Спасибо за радиограмму. Тридцать пять хоть и не круглая дата, но для меня рубеж — полжизни прошло! Дожить бы до семидесяти, посмотреть, что там будет, в третьем тысячелетии.

День рождения отмечали в Мессинском проливе, между Сциллой и Харибдой. Все было бы хорошо, если бы не выкинул номер кеп. Сказал свой заздравный тост, ты знаешь, он любитель поговорить, и, сославшись на головную боль, смотался. Такого еще не бывало. Я сидел как оплеванный. Да и тост был вялый. Давно уже я заметил, что мастер переменился ко мне. Все ломал голову — почему? А сегодня все разъяснилось. Он сам разговор затеял. Сказал, что в пароходстве намечают меня на «Шипку» капитаном. Это я и без него знаю. В кадрах говорили. Так вот он, Бильбасов, считает, что я не дорос до капитана и не подпишет мне характеристику. Аргументы? Меня до сих пор колотит от злости. Одна, демагогия. Но это еще не вечер! Решат и без него. В пароходстве есть товарищи, которые знают нелюбовь мастера к людям принципиальным.

Что же это? Обида? Да ведь я никогда не давал ему, повода для такой обиды. Ничего не делал без совета я одобрения. Но он, наверное, чувствовал, чувствовал, что, во многом я его перерос. Только дело не в этом. Обычная примитивная ревность — вот где собака зарыта. Когда он достиг капитанства? В сорок два! А мне только тридцать пять. Тут и кончается вся его широта, помноженная на доброту и передовые взгляды. Ему тоже дорога карьера, а начальником пароходства он отказался стать, потому что понял — не потянуть.

Разве я не прав, мать? Ты знаешь, сколько сил положено, чтобы не утонуть в толпе, не остаться заурядностью, знаешь, что даже после мореходки долбил я по ночам науки.

У меня выбора нет — если я сейчас не постою за себя, ярлык карьериста, приклеенный Бильбасовым, останется на всю жизнь. Капитан слишком легко идет по жизни, он думает, что мы все служим ему, Бильбасову, а не делу. Кого хочет, он милует и двигает, кто не по нраву — берегись! В Неаполе дед Глуховский на час опоздал к отходу. Докладывает, что вступился на улице за нашу туристку с «Казахстана», который ошвартовался рядом. У нее, дескать, пьяные парни хотели сумочку отобрать. Пьяные парни! Да у него у самого рожа пьяная и два синяка. Подрался, скотина.

Я спросил, где туристка. Дает показания в полиции, а его якобы отпустили. Все это легко проверить — в полицию, конечно, соваться не стоит, но запросить «Казахстан» следовало непременно. Но кеп заупрямился. Смешные аргументы: стыдно, дескать, перед коллегами, подумают, что мы своим людям не доверяем. А мне кажется, что это тот случай, когда нечего стесняться, — проступочек-то не рядовой!

Все больше и больше он раздражает меня. Есть в нем какая-то легкость в отношениях с людьми, нежелание поглубже разобраться в человеке. Он старается ни с кем не портить отношений. Теперь я понимаю, что дисциплина и порядок на нашей посудине строятся на стремлении угодить капитану. Или из боязни его.

Знаешь, мать, с этим надо кончать. О всех безобразиях я поставлю в известность министерство и прокуратуру. Пусть кто-то считает меня склочником и сутягой, пусть обижаются друзья. Может быть, чем-то я и не прав, несправедлив в частностях. Но в главном я прав. Есть высшая справедливость. Пишу тебе обо всем этом, чтобы ты была готова. Скоро они забегают, как крысы, начнут и тебе звонить. Обо мне небылиц наслушаешься».

Голос секретаря оторвал Корнилова от чтения.

— Игорь Васильевич, из радиокомитета...

Корнилов поспешно взял трубку. Приятный женский голосок сообщил, что на переданное объявление откликнулся один из свидетелей аварии на сорок девятом километре.

— Он у вас? — спросил подполковник.

— Нет. Звонил сию минуту. Оставил свои координаты. Данилов Петр Сергеевич... — Девушка продиктовала телефон.

— Спасибо, милая, — поблагодарил Игорь Васильевич. — Вы нам очень помогли!

Он нажал на рычаг, набрал записанный номер. Из трубки долю неслись длинные тягучие гудки, наконец глухой мужской голос лениво произнес: «Слушаю».

— Петр Сергеевич? — спросил Корнилов.

— Он самый.

— С вами говорит подполковник Корнилов из милиций. Вы только что звонили на радио... Вы были на сорок девятом?

— Да, был.

— Не могли бы сейчас приехать к нам? Скажите адрес, я пришлю машину.

— Слишком много чести, — хохотнул Данилов. — И сослуживцы перепугаются. У меня своя «карета».

Корнилов рассказал ему, куда ехать. Потом вызвал Варвару, попросил заказать Данилову пропуск.

«Ну что ж, — удовлетворенно подумал подполковник, потянувшись так, что хрустнули суставы в плечах, — имеем шанс. Последнюю точку поставить для успокоения души». Он посмотрел на письмо старпома. Одна мысль не давала Корнилову покоя: откуда раздобыл Горин валюту на колечко с бриллиантом? Ведь оно черт знает сколько долларов стоит! На наши деньги оценили в шесть тысяч! Кому он его купил? Явно не жене — в письме о кольце ни слова. Он вызвал Бугаева.

Через минуту капитан сидел у него в кабинете. Корнилов уже давно заметил, что Семен стал тщательно следить за собой, одевался без особого шика, но красиво. Сегодня на нем были пепельная замшевая куртка и широкий темно-синий галстук с какими-то черными витиеватыми огурцами.

— Ого! — сказал подполковник. Эту куртку он видел впервые.

Бугаев расплылся в улыбке. Спросил с ноткой самодовольства:

— Нравится, товарищ подполковник?

— Неплохо. Что-то, Сеня, ты стал последнее время пижонить. Семья на даче, сам в одиночестве... Кольцо обручальное почему-то снял.

— Да я его никогда не ношу! — горячо возразил Бугаев. — Не нравятся мне мужики с кольцами.

Подполковник и сам скептически смотрел на тех мужчин, которые носят обручальные кольца. А щеголей с перстнями презирал и вовсе.

— Нет, правда, товарищ капитан, уж очень вы за своей персоной следить стали. Раньше проще были.

— Игорь Васильевич, это вы виноваты. — Лицо у Семена стало лукавым. — Жена мне сколько раз говорила: посмотри, каким пижоном твой начальник ходит, а ты у меня вечно расхристанный. Я и внял голосу народа.

Корнилов едва не поперхнулся дымом от сигареты. Хотел что-то сказать, но только головой повертел. Чуть отойдя, спросил ворчливо:

— Где это твоя жена меня видела? На концерте по случаю Дня милиции? Тоже мне, нашла пижона... Ладно, мы с тобой еще разберемся. Ты вот что скажи: кольцо, принесенное Гориной, где?

— Передал следователю.

— Эх, поторопился, — огорченно сказал Корнилов. — Надо было еще со специалистами посоветоваться: где оно могло быть куплено?

Бугаев вытащил из кармана записную книжку, раскрыл ее и быстро прочел:

— Куплено скорее всего в Греции. Афины или Пирей. Фирма «Кастропулос и К°», фирма по продаже драгоценностей. Стоимость от трех с половиной до четырех тысяч долларов. Могу и в драхмах...

Подполковник, улыбаясь, махнул рукой.

— В драхмах не надо. Молодец, сам догадался. А я, похоже, очень постарел за последнее время. Совсем забыл тебе сказать об этом.

Бугаев сиял.

— Ну и как ты думаешь, Семен, откуда у советского старпома могут быть четыре тысячи долларов?

Бугаев улыбнулся.

— Будто сами не знаете!

— Скупал валюту? Как рядовой спекулянт...

— Не рядовой, товарищ подполковник, — ехидно сказал Семен. — Тут уж квалификацией пахнет. Скупка валюты — раз, — он загнул палец. — Тайный провоз ее через границу — два. О таком колечке-то в таможенной декларации ведь не напишешь. Вот вам и три.

— Правильно, правильно! — поморщился Корнилов, — Я не хуже тебя законы знаю. О другом хочу сказать — Горин вон какое серьезное письмо в прокуратуру написал! А сам? Неужели так мелко плавал? Не верится.

Игорь Васильевич никак не мог отделаться от какого-то двойственного чувства к погибшему старпому. Постепенно, штрих за штрихом, вырисовывалось перед ним малопривлекательное лицо этого «правдолюбца», но Корнилов привык выносить свой окончательный приговор лишь после того, как имел возможность посмотреть человеку в глаза, встретиться с ним, а встрече с Гориным не суждено было состояться. Бугаев молчал. На лице у него застыла такая презрительная гримаса, что было сразу видно его мнение о покойном старпоме.

Корнилов усмехнулся. Подумал о том, как изменился за последние годы Семен. Порывистый, непоседливый, резкий в своих суждениях, он стал более внимательным и последовательным. Он хоть и остался таким же горячим, но научился не торопиться со своими выводами и скоропалительными суждениями, всегда искренними и не всегда точными. А вот лицо его выдавало. Особенно глаза. Если Бугаев осуждал кого-то, они сразу суживались, становились злыми.

— Непойманный — не вор, Сеня, — сказал Игорь Васильевич, словно отвечая на невысказанное суждение Бугаева.

— Да разве же я возражаю? — меланхолично отозвался капитан. — Только вот деталька одна: он третьего июля куда ехал? На дачу. И колечко с ним, А жена — в Нальчике. Если б он жене кольцо привез — давно бы подарил. В первый день, как из плавания вернулся. Или в первую ночь... — Бугаев безнадежно махнул рукой. — Ну вот... Вез он колечко... А кто с ним в машине? Зонтик-то чей обнаружили? Веры Сергеевны? Ей он и хотел колечко подарить. У себя на даче...

— Тебе бы ворожбой заниматься.

— А что, не логично мыслю? — усмехнулся Бугаев. — Другого-то и не придумаешь. Когда эта дамочка заговорит — вспомните меня.

— Ты же сам жаловался — крепкий орешек.

— Когда-нибудь да заговорит!

— Дело закроют — никто ее и спрашивать ни о чем не будет.

— А я бы спросил, хотя бы из любопытства.

— И я бы, Сеня, спросил. Только... — он не договорил. Взял в руки письмо Горина. — У меня вот письмишко одно есть. Тебе из любопытства его прочесть было бы интересно. — Корнилов хотел дать письмо Семену, но вспомнил о просьбе вдовы и, нахмурившись, положил на стол, подумав при этом: «А жаль, что она так написала, письмишко полезно всем ребятам почитать! Ох как полезно!»

Капитан проследил за письмом, но ничего не сказал.

— Ты чем сейчас занимаешься? — спросил его Корнилов.

— Кражами, товарищ подполковник, — деловито сказал Бугаев. — Сейчас на Заневский поеду.

— Ладно. Я в шестнадцать доложу начальству по сорок девятому и тоже подключусь. Хватит мореходами заниматься, пускай они сами в себе разберутся.

— А свидетели, значит, ничего новенького не подкинули? — спросил Бугаев, глаза у него были хитрющие.

Корнилов улыбнулся:

— Подкинут, Сеня, не волнуйся. С минуты на минуту один человек подъедет...

12

Корнилов пришел к начальнику Управления уголовного розыска пораньше, перекинуться парой слов о текущих делах. В кабинете у Михаила Ивановича сидел Еленевский, руководитель одной из групп управления. Вид у него был взъерошенный, сердитое лицо покрыто красными пятнами. «Тут пахнет крупной выволочкой, — подумал Игорь Васильевич. — Наверное, по делу об ограблении пьяных». И не ошибся.

— Вот полюбуйся, — кивнул полковник на Еленевского. — Степан Степанович теорией нынче по горло занят. На оперативную работу времени не остается. У нас по ночам пьяных обирают, а майор лишь теоретизирует, считает, что это даже полезно. Пить, говорит, меньше будут. И виноваты во всем, дескать, сами пьяницы, а не воры. Каков полет теоретической мысли?

— Михаил Иванович, мы же ведем поиски! — обиженно сказал Еленевский. — Люди которую ночь не спят. Но принимать заявление от каждого алкоголика... это же смешно! Накушался до свинства, а мы должны ноги мозолить, его часики, видите ли, разыскивать...

— Товарищ майор! — перебил его полковник. — У вас в распоряжении два дня. Не тратьте время на разговоры. Не найдете воров — поставлю вопрос о вашей профессиональной пригодности.

Еленевский поднялся с кресла и, хмурясь, вышел из кабинета.

— Неплохой мужик, но увалень! — Михаил Иванович покачал головой. — Днем с огнем такого другого не сыщешь. Все сделает в конце концов, но уж очень долго раскачивается.

— Его ребята самокатчиком зовут.

— Самокатчиком?

— Ну да. Он же на службу на велосипеде ездит.

— Да брось ты! — отмахнулся полковник. — Придумаешь тоже!

— Правда, Михаил Иваныч. Обрати внимание: в раздевалке желтый с синим велосипед стоит. Его велосипед, Еленевского. И говорят, быстро ездит.

— Но уж про желтый с синим ты присочинил! — Начальник управления смотрел на Корнилова недоверчиво.

Корнилов засмеялся.

— Правда, правда. Его велик все в управлении знают. Гаишники честь отдают. Да, Михаил Иваныч, — перестав смеяться, сказал подполковник. — Надо бы Семена Бугаева на майора представить. Сроки уже вышли, человек он, сам знаешь, энергичный, оперативный, не в пример самокатчику.

— Не возражаю, — согласился Михаил Иванович. — Он, кстати, дело с кражами на Заневском до конца так и не довел?

— Сейчас занимается. Ты же знаешь, я его на три дня отвлекал. И сам проваландался... История, я тебе скажу, неприятная.

— Ну тебя хлебом не корми, только дай отвлечься. С самоубийством Шарымова все чисто? Никаких неуклюжих действий не допустили? Не поторопились за него взяться?

— Мы за него и взяться не успели. Бугаев приехал к Шарымову домой выяснить, что он делал на даче старпома. А там скандал...

— Ну-ну, Бугаев, значит. Может, не торопиться со званием?

— Да что ты, Михаил Иваныч! Семен здесь ни при чем. Не успей он — могло бы и хуже обернуться. Обстановка на теплоходе не сахар. Нервозность, подозрительность! Все взвинчены до предела. И все один человек закрутил...

— Ладно, с Бугаевым договорились, — полковник взглянул на часы. — Сейчас Кондрашов придет, доложишь все подробно. От новгородцев телекс получили. Предупреждают нас: неделю назад вернулся из колонии Николай Борисович Лящ, Слышал, наверное? Специалист по аферам.

— Помню, — кивнул Корнилов. — Он ведь и у нас динамо крутил.

— В Новгороде Лящ уже успел причаститься. Двоих нагрел. Судя по некоторым данным, теперь подался к нам. Вот тут весь его послужной список, фотографии, — полковник подвинул Игорю Васильевичу папку. — Все что нужно. Надо встретить.

Секретарша предупредила, что пришел Кондрашов.

— Ну что, Василий Сергеевич, послушаем подполковника? — спросил начальник управления, когда они уселись за большой стол. — Он как, не затянул с поручением прокуратуры? Управился в срок?

— Управился, товарищ полковник, — сказал Кондрашов. — Мы и рассчитывали на него. Звезда розыскной службы! — следователь улыбнулся и подмигнул Корнилову. Игорь Васильевич отвел глаза. Он не любил таких разговоров в служебной обстановке. Да и без. Кондрашова себе знал цену. Подумал: «Чего это Вася? Не замечал я раньше в нем такой развязности».

— Перед нами был поставлен прокуратурой вопрос, — начал он сухо и официально, — проверить оперативным путем, не имел ли кто-нибудь из членов экипажа теплохода «Иван Сусанин» отношения к аварии на сорок девятом километре...

Корнилов подробно рассказал о том, что было сделано за эти дни. Временами посматривал на Кондрашова. Тот хмурил брови, записывал что-то очень быстро в блокноте, одобрительно кивал головой.

— Сегодня можно твердо сказать, что авария автомашины и смерть Горина — несчастный случай.

Сомнения, конечно, были... Серьезные сомнения. Никто не мог объяснить — откуда взялся в машине камень. Большой, почти круглый булыжник. Но час назад я беседовал с одним свидетелем, — заметив, что Кондрашов хочет что-то сказать, Игорь Васильевич положил руку на папку: — Письменные показания имеются...

Михаил Иванович хитро улыбнулся. Он знал пристрастие Кондрашова к правильно оформленным документам.

— Это свидетель, Данилов Петр Сергеевич, инженер конструкторского бюро, увидев, что дверцы заклинило, разбил камнем стекло. Струя воздуха раздула пламя, Данилов отскочил, а булыжник уронил в салон...

Когда Игорь Васильевич кончил докладывать, Михаил Иванович спросил:

— А причина самоубийства Шарымова так и не выяснена? — Чувствовалось, что это беспокоило его.

Корнилов пожал плечами.

— Мы провели дознание, поскольку наш сотрудник оказался на месте. А заниматься этим делом нам не поручали, — он посмотрел на Василия Сергеевича.

— Люди, близко знавшие штурмана, показали, что человек он нервный, впечатлительный, — сказал Кондрашов. — Шарымов, может быть, и хотел этого Горина застрелить, когда узнал, что тот его жену соблазнил. Кто знает? Дачу-то взломал! И когда милиция к нему домой нагрянула — испугался. Подумал, наверное, что все шишки на него. И дача, и смерть старпома...

— Все может быть, — задумчиво проговорил Корнилов. — Ты считаешь, уточнять больше нечего?

— Незачем. Теперь это уже никому не поможет.

— А я бы не пожалел времени. Вопросов осталось немало. Где, например, был Шарымов после того, как уехал с дачи Горина.

— Это ничего не изменит, — сказал Кондрашов.

— А что говорит вдова Шарымова? — спросил начальник управления, — Ведь она, пожалуй, многое знает.

— Молчит она, товарищ полковник. Женщина с характером. Замкнулась в себе и ни гугу. Да ведь ее и понять можно — столько потрясений. Может быть, когда отойдет, заговорит. Да что толку? — Василий Сергеевич сокрушенно вздохнул. — Ну вот, так сказать, итог, summa summum, как выражались в старину.

— Ты, Игорь Васильевич, ничего добавить не хотел?

Корнилов в раздумье посмотрел на Кондрашова, словно решая, что сказать.

— Это, конечно, несущественно, но один вопрос я бы Шарымовой обязательно задал: каким образом ее зонтик у старпома в машине оказался?

— Мне бы твои заботы, — отшутился Кондрашов.

— Да я, собственно, и так знаю. Но люблю точки над «и» ставить. Вы, кстати, с письмами Горина продолжаете разбираться?

— Ну а как же? Я тебя информировал — старпом и в министерство написал. Да если бы не такой общественный резонанс, мы вас и не занимали бы этим делом.

— А у меня, Василий Сергеевич, серьезные основания считать старпома... Как бы помягче выразиться? Человеком, которому нельзя слишком доверять. В ЭНТЭО провели почерковедческую экспертизу анонимок, в которых Горину угрожали расправой, и копирки, под которую он что-то печатал у соседа по даче. Одна и та же машинка. Грозил-то он сам себе!

— Да уж его шашни с женой Шарымова чего стоят! — сказал полковник, — А тут еще и анонимки...

— Знаю. Все знаю, — развел руками Кондрашов. — Но существуют письма старпома, и в них конкретные обвинения! — Он улыбнулся и снова подмигнул подполковнику. — Платон мне друг, но истина дороже. Будем разбираться.

Игорь Васильевич вспомнил вдруг изречение, которое привел в своем дневнике старпом: «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Вспомнил и улыбнулся.

— Чего ты ухмыляешься? — спросил следователь. — От этого никуда не денешься. Или я наврал в латыни?

— В латыни ты, Вася, ничего не наврал, — успокоил его Корнилов, специально назвав по имени, чтобы подчеркнуть, что все сказанное теперь им носит неофициальный характер. — Только любим мы за цитаты прятаться. А цитаты — вещь обоюдоострая — одной и той же цитаткой идейные противники, случается, друг друга глушат. Ты вот не думал, откуда у старпома доллары на кольцо с бриллиантами нашлись. Не сто, не двести — четыре тысячи? От трудов праведных?

— Это штука серьезная, — поддержал Корнилова Михаил Иванович. — Тут преступлением пахнет.

— Мы, конечно, поинтересуемся, откуда у Горина была валюта. Выясним, не занимал ли он деньги, — не совсем уверенно сказал Кондрашов.

Корнилов хмыкнул.

— Да что вы, товарищи! — неожиданно взъерепенился Кондрашов. — Что ж по-вашему, надо новое дело заводить? На покойного старпома? В конце концов, заявление он написал, а не на него!

— Не кипятись, Вася, не кипятись! — успокоил следователя Корнилов. — Мы же в порядке консультации тебя расспрашиваем.

— Хорошенькие консультации, — не унимался Кондрашов. — Не оставлять же без внимания такие сигналы только потому, что заявитель погиб. Они теперь на контроле. У нас, в министерстве, в пароходстве... Еще неизвестно, чем все кончится. Может быть, сигналы а не подтвердятся. Но многое похоже на истину.

— Так всегда и пишут доносы — чтобы было похоже на истину, — жестко сказал Михаил Иванович. Он уже несколько раз поглядывал на часы.

— Я ведь не прокурор. Я следователь, хоть и старший. Не я распорядился начать расследование.

— А ты, что ж, не можешь поспорить с начальством, доказать ему? — подзадорил Корнилов. Михаил Иванович покосился на него укоризненно.

— Начальство есть начальство, — успокаиваясь, сказал Кондрашов и сделал легкий поклон в сторону Михаила Ивановича. А тот притворно вздохнул.

— Завидую я, Василий Сергеевич, вашему начальству. С моими подчиненными труднее — ужасные спорщики.

Кондрашов чуть порозовел и стал прощаться.

С работы Корнилов пошел пешком. Набережная была пустынной, и подполковник поймал себя на мысли о том, что его радует и дождь, и отсутствие людей. Так редко удается пройти теперь по городу в одиночестве. Вечное многолюдье, суета, вездесущие туристы.

Серые мокрые сумерки, чуть разбавленные неоновым светом, висели над горизонтом. Желтоватые блики подсветки мерцали в стороне Петропавловской крепости.

Корнилов шел и думал о Горине. Письмо старпома к жене никак не выходило у него из головы. Вот как бывает в жизни — человек строит планы, борется, расталкивает соседей локтями. И что? Мокрая от дождя дорога, крутой поворот, секундное замешательство... И конец.

Он, что ж, и вправду считал себя борцом за справедливость?

Да полно, проживший полжизни должен отличать черное от белого. Иначе все человечество сорвалось бы с цепи.

За справедливость можно, конечно, бороться и в одиночку. Но может ли быть справедливость для одиночек? Нет, нет. Такое уж это особое понятие — справедливость. Она полной гармонии требует. Не может справедливость быть неполной, как не может быть дюжины без единой единицы. И если что-то справедливо для всех, но несправедливо для одного — это уже не справедливость. И все разговоры про высшую справедливость — выдумки. Красивая ложь в собственное оправдание.

Игорь Васильевич перешел Кировский мост, свернул направо. В обычные дни здесь толпились рыбаки, но сегодня ловил только один, в зеленом офицерском плаще с надвинутым на голову капюшоном. Корнилов остановился у гранитного парапета. Рыбак ловил на донки. Маленькие колокольчики тихо позванивали от ветра.

— Закурить не найдется? — спросил рыбак у Корнилова, повернувшись к нему.

Игорь Васильевич достал сигареты, помог прикурить. Рыбак был немолодой, широкоскулый, с красным загорелым лицом.

— Что-то плохо клюет сегодня, — кивнул он на колокольчики. — А вообще жаловаться не приходится. Появилась рыбка в Неве. Вода почище стала — она и появилась...

— Часто ловите?

— Часто. Хожу сюда как на работу. Вчера был, и позавчера... И сегодня, как видите. На завтра не загадываю. Дожить надо.

«Пенсионер, — подумал Корнилов. — А ведь хорошо еще выглядит. Получше меня. Уйти в рыбаки, что ли? Вот и капитан Бильбасов собирается».

— Я с ранней весны тут рыбачу. Как в апреле на пенсию вышел, тут околачиваюсь. До осени половлю, наберусь силенок, а там посмотрим, — рыбак подмигнул Корнилову. — Я еще кое-что полезное могу. Не каждый молодой угонится!.. А вы и сами, наверное, не прочь с удочкой побаловать? — поинтересовался он. — А то давайте в компанию. В хорошую погоду тут не протолкнешься. Но мужички у нас приличные, подвинутся.

— Спасибо. — Дождик усилился. Корнилов поежился, поднял воротник. — Ни чешуи, ни рыбы!

— И вам желаю хорошего! — отозвался рыбак.

 

1977 г.

Пешая муза Цикл очерков

Праздник перепутий

В парке перед моим домом уже катаются лыжники. Они расчертили снежную целину своими следами, кричат, веселятся. Первый снег всегда радует. Даже голые, озябшие деревья, отбрасывающие на снег свои причудливые тени, не навевают грусть. Придет время — снова зазеленеют. А сейчас лишь молодые дубки стоят одетые в желтую, пожухлую листву. Так, с листвою, они могут простоять всю зиму и только перед появлением новой листвы сбросить старую. Но ждать этого времени еще долго...

Я разложил на столе старенькую, поистершуюся на сгибах крупномасштабную карту Ленинградской области и разглядываю места, где удалось побывать, побродить пешком или пройтись на лыжах. Вожу карандашом по тоненьким, будто паутинки, линиям, бегущим от одного кружочка к другому, и вспоминаю темные, сонные озера, стелющийся мягкий туман по вечерам, одуряющий запах зарастающих болот, тревожный крик большого черного дятла со странным названием желна.

Магическая пестрота карты всегда привлекает. Читая рассыпанные на ней названия, словно вновь, шаг за шагом, повторяешь пройденный летом путь. Вспоминаешь иногда такие подробности, что только диву даешься! Вот отыскал я сейчас маленький кружочек с названием Пехенец, и перед глазами встала заснеженная, убегающая вдаль просека в глухом еловом лесу. Поваленная осина, вся обглоданная зайцами. На осину я присел, чтобы подкрепиться. И только отойдя уже с километр, хватился вдруг оставленных там варежек. Пришлось вернуться. И велико же было мое изумление, когда, идя по своему собственному следу, обнаружил вдруг разлапистый хищный след рыси, кравшейся за мной прямо по лыжне. Пришлось снять с плеча ружье... Я вглядывался в сумрачную лесную чащу, пытаясь разглядеть, где же затаилась лесная кошка. Вот с одной из елок упал большой ком снега... Потом с другой. Посыпалась снежная пыль. Нет, рыси не было видно. Предвечерний ветер пронесся по лесу...

На карте встречаешь названия, которые пробуждают в уме целые вереницы воспоминаний, живых картин и портретов. Есть названия, связанные с лучшими годами жизни, есть такие, что наводят на грустные раздумья о чем-то прекрасном, но невозвратно потерянном, есть, наконец, вырывающие из повседневности былого, словно освещенные голубым блеском молнии, мгновенья подлинного счастья.

В трудные минуты жизни, в пору душевного смятения, острой неудовлетворенности собой, своими поступками всегда особенно хочется быть в лесу, идти легко, без устали, глухими, позабытыми тропинками; смотреть с крутого берега, как темный поток лесной реки несет и крутит первые тронутые багрецом листья; слушать далекую перекличку тянущихся к югу ястребов; вдыхать терпкий, непередаваемый аромат заросшей вереском и клюквой мшары.

Уходят, отодвигаются куда-то на второй план мелкие житейские невзгоды и заботы. Ясность и стройность приобретают мысли. То, что еще недавно видел словно в тумане, становится четким, выпуклым.

Musa pedestris — называл Виктор Гюго музу пеших путешествий. Пешая муза. Мне много пришлось в жизни поездить, побывать на Кольском полуострове и на Дальнем Востоке, на Сахалине и на Урале. Во Вьетнаме я был в годы войны, в КНР — когда площади городов были запружены митингующими хунвейбинами. США, Турция, Италия, острова Мальорка и Мальта... В Испанию я попал сразу после смерти Франко. Страна переживала первые дни освобождения от фашизма, В кинотеатрах стояли огромные очереди. Испанцы впервые смотрели «Диктатора» Чарли Чаплина...

Но прежде чем отправиться в далекие края, я изрядно исходил пешком свою, Ленинградскую, область, постарался как следует изучить историю своего города.

Все флаги в гости...

Город этот хорош в любое время года. И в январские стужи, когда зима, искусная мастерица, становится соавтором Воронихина и Растрелли, припорошив снегом четкие карнизы дворцов, продрогшие липы в Летнем саду, не по-январски легкий плащ Петра Великого.

Прекрасен Ленинград и в сентябре, когда идешь пустынными аллеями Крестовского острова, зачарованный осенним великолепием парка, идешь и не замечаешь ни мелко сеящего дождя, ни мокрых листьев под ногами... Но больше всего я люблю город в первые майские дни, когда с тихим шорохом, а если спуститься по гранитным ступеням к воде и прислушаться, — то с мелодичным позваниванием идет по Неве ладожский лед. Идет, обтекая стоящие на бакенах эсминцы и ракетные крейсера, пришедшие на празднование Первого мая.

— Ладожский лед пошел! — улыбаясь, сообщают друг другу ленинградцы. И это звучит как приветствие.

Лед пошел! В этих словах слышится радость людей, перенесших долгие и суровые блокадные зимы. Не потому ли так по-особому трепетно любят здесь весну, яркое весеннее солнце, порывистый свежий ветер, полощущий красные флаги на мостах?

Последний солнечный луч полыхнул багряным заревом в зеркальных окнах Зимнего, скользнул по куполу Исаакия. И сразу же воздух прорезал чистый и звонкий голос трубы — на «Авроре» сыграли вечернюю зарю. Сейчас самое время отрешиться от суеты и вглядеться в город, вслушаться в него. Невольно поймаешь себя на мысли о том, что ты идешь к «Медному всаднику» по тем же гранитным плитам, по которым шел Пушкин.

Какая сила в нем сокрыта! А в сем коне какой огонь! Куда ты скачешь, гордый конь, И где опустишь ты копыта? О мощный властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной На высоте уздой железной Россию поднял на дыбы?

Тут декабристы спешили к Сенатской площади: там, запахнув полы шубы, зябко поеживаясь, сворачивал с Морской на Невский проспект Николай Васильевич Гоголь, так и не привыкший к петербургским холодам... А здесь, вернувшийся со службы в осенний, дождливый день, весь промокший, удрученный картинами беспросветной бедности, старик Тютчев, пока его раздевали, диктовал дочери:

Слезы людские, о слезы людские, Льетесь вы ранней и поздней порой... Льетесь безвестные, льетесь незримые, Неистощимые, неисчислимые, — Льетесь, как льются струи дождевые, В осень глухую, порою ночной.

Счастливая особенность Ленинграда: воздвигнутый по единому замыслу, стоит его центр столетия, почти не меняясь. Стоит чутким свидетелем разных эпох, хранителем славных революционных традиций, возбуждая в человеке необычайно острое ощущение истории. И прежде всего ее яркой и величественной страницы — Октябрьских дней семнадцатого года.

Да, Ленинграду повезло. И с архитекторами, и со строителями. Их имена навечно вписаны в историю мировой архитектуры. Вот интересная деталь. В 1827 году состоялся конкурс на проект застройки восточной границы Дворцовой площади, в котором участвовали К. И. Росси, В. П. Стасов, О. Монферран, К. А. Тон и А. П. Брюллов! Каждый — светило! Каждый обессмертил свое имя в истории города.

Городу повезло и в другом — ленинградцы бережно хранят то, что досталось им от предков. Прекрасное состояние памятников архитектуры изумляет иностранных гостей. А какая гигантская работа проведена и проводится по капитальному ремонту зданий в центре города. А набережные Невы? Год от года они продолжают одеваться в гранит.

Ленинграду двести семьдесят семь... Молод или стар мой город? Молод рядом с древними славными Киевом и Новгородом, живущими уже второе тысячелетие. А если посмотреть на него глазами жителя Дивногорска, только что вышедшего из Эрмитажа и пристально взглядывающего на четкий профиль Петропавловской крепости, то сразу бросаются в глаза благородные седины истории. Возраст города определяется не только числом прожитых лет. Мы судим о нем, прежде всего, по тем событиям, что вписаны красными строками в историю человечества, так же как и жизнь самого человека измеряем его свершениями. Годы, прожитые Петербургом — Петроградом — Ленинградом, спрессованы до предела. Бег их стремителен. А иные десятилетия и даже годы были равны эпохам. Эхо событий, разыгрывавшихся на берегах Невы, отзывалось во всем мире.

Уже само основание Петербурга мудрым и дальновидным Петром вызвало восхищение современников, И раздражение врагов. Не ради завоеваний возводили русские крепостные и мастеровые люди равелины Петропавловки и верфи Адмиралтейства. России нужна была защита от беспрестанных набегов. России необходимо было мирное общение с Европой. И первые корабли, бросившие якоря в гавани молодого города, пришли сюда под флагами Меркурия.

Все, чем для прихоти обильной Торгует Лондон щепетильный И по Балтическим волнам За лес и сало возит нам...

Петр I придал стремительность развитию города.

Французский дипломат Мессельер, прибывший в Россию в составе посольства, писал:

«Мы прибыли в Петербург 2 июля 1757 года. Когда знаешь, что местность этого города нет и пятидесяти лет как была непроходимым болотом, то при первом взгляде на него легко поверить, что он создан волшебством. Великолепные здания, широкие улицы, золоченые колокольни и кровли многих дворцов представляют картину достойную восхищения».

Неимоверным напряжением всех ресурсов государства Российского, тяжелейшим трудом вчерашних крестьян, ставших строителями, творилось волшебство, о котором пишет французский дипломат. И уже в самом основании Петербурга, призванного укрепить и украсить Российскую империю, было заложено начало ее конца. Волею царя оторванные от земли, лишенные патриархальных связей, превращались крепостные крестьяне в строителей и мастеровых, из которых через несколько десятилетий сформировался рабочий класс, ставший могильщиком царизма и буржуазии.

С удивлявшим современников великолепием праздновались победы над шведами, пугливо жались по стенам силком загнанные на балы бояре, за немецкими кафтанами и обычаями, вводимыми царем, так и не углядевшие глубинной сути преобразований. А Петр, по свидетельству Остермана, говорил:

«Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом».

Но со смертью Петра дело его оказалось никому не по плечу, идеи его были погребены вместе с ним в Петропавловском соборе. Кому было продолжать его начинания? У Екатерины I, чуждой всему русскому, были другие интересы... Дотошный ее казначей, скрупулезно расписывающий каждый истраченный червонец, еще при жизни супруга заносил в перерасходованную книгу:

«Приводили слона для поздравления ее величества. Дано оным приводителям 5 черв.»; «...заплачено купецкому человеку французу Петру Петрову за взятые от него в комнату ея величества государыни императрицы водок Гданских померанцовой, лимонной, тимонной, салдарейной, коричневой, анисовой, гвоздичной, бадьянной, двести двадцать штофоф, ценою каждый штоф по 40 алтын, и того червонными 132 червонных»; «...дано лейб-гвардии Преображенского полка солдату Степану Горохову 2 черв., который посылан был через озеро за якорями, и оной на Ильменском озере тонул».

Недорого ценилась жизнь солдата...

Рос город, сменявшие друг друга самодержцы строили все новые и новые дворцы, благоустраивали на свой вкус изумительные по красоте пригороды — Царское Село, Петергоф, Павловск, Гатчину.

Рос город, росли и окраины — Охта, Нарвская застава, Выборгская сторона. И уже чувствовали власть предержащие — рождается, вызревает на окраинах новая мощная сила.

«А что касается до агитаторов всякого рода, частию бессмысленных, частию коварных, то они по всей вероятности не преминут воспользоваться обстоятельствами, чтобы создать у нас призрак рабочего вопроса и таким образом отвлекать общественное внимание от других более существенных интересов».

Так писал историк Д. Иловайский в январе 1874 года.

И уже рос в приволжском городке Симбирске будущий вождь пролетариата Владимир Ульянов, сделавший рабочий вопрос самым острым, самым существенным вопросом современности. Всего сорок три года прошло с тех пор, как высказал Иловайский тревогу, угнездившуюся в сердцах «высшего света», и до момента, когда Владимир Ильич Ленин двадцать четвертого октября 1917 года, пройдя, не узнанный никем, к одной из самых дальних комнат третьего этажа Смольного, снял пальто, кепку, парик и негромко сказал членам Военно-революционного комитета:

— Здравствуйте, товарищи.

Навечно связано имя Великого Революционера с городом на Неве. Идешь ли по Съездовской линии Васильевского острова мимо бывшего Кадетского корпуса, где Владимир Ильич в ответ на слова меньшевика Церетели о том, что в настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место... — решительно произнес: «Есть!»; стоишь ли перед Таврическим дворцом, на хорах которого в небольшой комнате № 13 Ленин изложил свои знаменитые Апрельские тезисы, — все напоминает о вожде Революции, всюду чувствуется дыхание истории, новой истории социалистического государства. У кого, впервые с благоговейным трепетом вышедшего на Дворцовую площадь, не возникали перед мысленным взором цепи бегущих к Зимнему красногвардейцев? Кому не слышался разноголосый праздничный гул революции в бесконечных коридорах Смольного?

...В новогоднюю ночь 1918 года по едва освещенным пустынным улицам Петрограда ехал автомобиль, Промчался по Шпалерной, с обеих сторон которой выстроились нескончаемые хмурые казармы, и свернул к Литейному мосту. Колючий зимний ветер крутил снежную заверть, машина с трудом пробиралась между сугробами. Нева была скована льдом, и лишь кое-где чернели маслянистые разводы воды, подернутые легкой дымкой пара.

С моста автомобиль свернул на Симбирскую улицу и остановился у строгого здания Михайловского училища. В большом зале было тепло и весело — свой первый советский Новый год встречали рабочие Выборгской стороны...

Когда, выйдя из машины, Ленин тихо появился в дверях в распахнутом, чуть припорошенном снегом пальто, оркестр смолк на мгновение и тут же грянул «Интернационал». Надежда Константиновна Крупская сопровождала Ильича, приглашенного выборгскими рабочими на свой праздник.

— Будущее за нами! — сказал Ленин, поздравляя рабочих Выборгской стороны с Новым годом. — Порукой тому великая неиссякаемая сила, какую представляет собой русский пролетариат.

Память о революции, о ее людях живет и в названиях улиц и площадей, по которым идем мы в эту новогоднюю ночь. Улица «сына пушечной мастерской» Путиловского завода Васи Алексеева, улица Ивана Воинова, улица Александра Скороходова... Сколько их пролегло в разных направлениях города!

Память о Ленине — это сам Ленинград, город-рабочий, город-интеллигент, это дела ленинградцев, в сердцах которых живет светлый образ вождя революции.

...Каждый раз, когда я стою на Пискаревском мемориальном кладбище перед величественной фигурой Матери-Родины и читаю высеченные на гранитной стене слова:

здесь лежат ленинградцы,

здесь горожане — мужчины, женщины, дети.

рядом с ними солдаты — красноармейцы.

всею жизнью своею

они защищали тебя, Ленинград,

колыбель революции, —

я с трудом сдерживаю слезы, а пожилая женщина или старик, что останавливаются поодаль, плачут, не скрывая слез. Но нет, это не слезы жалости! Не обидим мы ими ленинградцев, совершивших бессмертный подвиг и спящих теперь вечным сном на кладбище, наверное самом большом в мире. Подвиг их светел, и светлы наши слезы — слезы гордости и восхищения.

Ярок живой огонь Пискаревского кладбища — никто не забыт, ничто не забыто! И невольно переносишься мыслью на Марсово поле. Трепетно вечное пламя, от которого был зажжен огонь Пискаревки, навсегда в нашей памяти остались герои революции...

«В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно».

...Никогда не забуду одну давнюю поездку в Дагестан. Я был в гостях у пожилого учителя в ауле Кумух. Долго мы сидели и разговаривали с ним, а его отец, глубокий старик, суровый и неприступный на вид, молча Прислушивался к нашему разговору.

— Отец плохо говорит по-русски, — сказал мне учитель, словно извиняя старика.

Тот кивнул.

— Но понимает хорошо.

Старик снова кивнул.

Так и не сказав ни одного слова, он ушел спать.

Рано утром старик пришел ко мне в комнату с огромной корзиной крупных луковиц.

— Тебе, — сказал он и сел на ковер, поставив переда мной корзину.

— Что вы, дедушка, — запротестовал я. — Спасибо. Но домой я попаду не скоро...

— Ленинград? — показал старик на меня пальцем, словно пистолет наставил.

Я кивнул.

— Блокада?

Я снова кивнул.

— Бери. Другу дашь. Соседу дашь. Встречному дашь. Нет цынги!

Крепко засела в  л ю д я х  память о днях блокады.

Город-герой Ленинград — крупнейший промышленный центр, прославившийся своими точнейшими станками и приборами, гигантскими турбинами и могучими «Кировцами», поразивший мир самым большим и могучим в мире телескопом с зеркалом шестиметрового диаметра, создавший знаменитые атомоходы, один из которых, «Сибирь», совсем недавно покорил Северный полюс — разве перечислишь здесь даже сотую долю того, чем славен город.

Орелья Грива

Если взглянуть на карту к югу от Ленинграда, в сторону Пскова, можно найти недалеко от Луги озера Вялье и Стречно, соединенные неширокими воротами. Я долго бился, стараясь разгадать смысл слова «Стречно», но так ничего и не придумал. Зато «Вялье» сразу наводит на мысль о маленьком шалаше на берегу, вытащенной на берег лодке, еле дымящемся костерке и нанизанных на куске лески вялящихся подлещиках...

Озера эти, затиснутые в многокилометровые мхи, очень живописны ранней осенью, когда деревья стоят чуть тронутые первой позолотой. «Осень на пегой лошади ездит», — мне всегда вспоминаются эти слова, когда я смотрю на осенний лес. У озер изрезанные берега, множество мысов: «Березовый Нос», «Зверинский Нос», «Долгий Нос» и вдруг — «Шляпов Нос». Какие возможности для догадок! Как может разгуляться фантазия.

Самая ближняя деревня — километров за пять. Большинство названий у деревень незатейливые, милые сердцу — Луги́, Лужки, Селище, Владычкино и вдруг — Пёлково.

В Ленинградской области много таких непонятных названий. Среди многочисленных Зайцевых, Заречьев, Заручьев, Мшинских, Бековых вдруг попадаются Пехенец, Реполка, Вересть. Подспудный их смысл разгадать нелегко.

Есть названия очень поэтичные, названия, которые будят в голове целый рой домыслов и прекрасных историй.

...Татарский ручей, река Ящера, Чертеновское болото, речка Дивенка, Орелья Грива...

Название Орелья Грива особенно поразило мое воображение. Разыскал я его на карте среди болота, раскинувшегося на много километров. Представилась сразу поросшая богатырскими соснами возвышенность, словно остров среди чахлой растительности мшары, большие гнезда каким-то чудом залетевших в наши края орлов...

Шло время. Выбраться в эти места мне как-то не удавалось, но нет-нет да возникало в памяти название, разжегшее любопытство, и нестерпимо хотелось взглянуть на Орелью Гриву.

Удалось это сделать зимой. Пройдя от станции Мшинской километров пятнадцать на лыжах, с трудом ориентируясь среди низкорослых сосновых зарослей на болоте, вспугивая то и дело стайки белых куропаток, я действительно вышел к небольшой, но довольно крутой горке — райку, — заросшей небывалой толщины березами и елями. С шумом, роняя хлопья снега, сорвались с вершин берез тетерева. Заячьи и лисьи следы частой вязью опоясывали горку, терялись в кустарнике.

В глубине леска было сумрачно и тихо. Занесенный снегом, горбился полусгнивший блиндаж, рядом еще один, заросший густыми кустами сирени, даже зимой не растерявшими зеленых листиков, узкий ход сообщения змеился между вековых стволов...

И слова Орелья Грива наполнились для меня новым, возвышенным смыслом.

Позже я разыскал в словаре: орелка, рель, гривка — сухая полоса холмов или гребней среди болот. Но в памяти это местечко осталось навсегда связанным с орлами-партизанами.

Мыза Каменка

На сто тридцатом километре Киевского шоссе стоит большой одинокий дом. Живет в нем дорожный мастер. Лес подступает вплотную к картофельному полю. Называется это местечко Гладкие Пожни. Если свернуть здесь по дороге влево, то попадешь в деревню Пехенец. Еще в лесу, при подходе к ней, слышен многоголосый лай — в Пехенце расположен большой зверосовхоз. Дома в этой деревне очень просторные, с не по-деревенски большими окнами, с невыветрившимся запахом смолы в комнатах.

Еще через несколько километров пути редким лесом — небольшая деревенька Малые Ящеры, расположившаяся на одном из притоков реки Луги — Ящере. Пойдешь по тропинке, что вьется вдоль крутого берега заросшей кондовым еловым лесом Ящеры, — выйдешь к старому, полуразвалившемуся мосту. Тропка сбегает к нему, продираясь в густой полутемной чаще леса. Яркое солнце слепит, чудесный пейзаж открывается перед глазами.

На зеленом взгорке, усеянном цветами купальницы, в обрамлении вековых лип, примостился крепкий бревенчатый дом, вдоль реки, делающей крутую излучину, — скошенный луг с небольшими стожками сена. Называется местечко мыза Каменка. Жил здесь круглый год лесник, а летом небольшую комнатушку в доме занимали рабочие-подсочники, промышляющие живицу.

Бывалые люди говорят, что в старину здесь было охотничье имение какой-то графини Екатерины. Еще и сейчас можно найти остатки деревянного водопровода, который вел от мощного ключа с водой, похожей на серебро. Такой вкусной воды не приходилось пить никогда. За домом лесника огромная поляна, со всех сторон охваченная стеной глухого леса. Она словно разрезана надвое липовыми аллеями. Странно видеть в этой глухомани, среди леса, прекрасные аллеи, созданные руками человека.

Зимой, прямо по кромке леса, на раскидистые березы слетаются огромные тетеревиные стаи. Глубже, в дебрях, похожих на тайгу, прячутся тяжелые сторожкие глухари. Волчий и рысий след по свежей пороше здесь так же обычен, как и заячий где-нибудь на деревенском капустном поле.

История Каменки меня заинтересовала. В списке населенных мест Санкт-Петербургской губернии, по сведениям 1862 года, я разыскал мызу Каменку при реке Ящере, с двумя дворами и тремя жителями. В другой из книг я прочитал, что Каменка принадлежала дворянину Прежбяно.

Странно было, листая эти книги, встречая названия столь знакомых мест, читать рядом: владение С.-Пб. купца Мясоедова, графа Строганова, потомственного почетного гражданина Ритинга, артиста императорских театров Кшесинского, действительного статского советника Карташевского. А деревня Машино принадлежала даже турецкому подданному князю Блоку.

Зыбкая тропинка вдоль узкой и быстрой речушки ведет от Каменки к озеру Вялье. Речушка очень мелкая, вся перегорожена упавшими стволами берез и елей. В грибную пору узкие полоски леса вдоль нее сплошь усеяны грибами всех сортов — их здесь никто не собирает.

Очень темный, почти черный окунь и хищница-щука — основная добыча рыболова на озере, огромном и довольно мелком. Но не каждый рыболов найдет в себе мужество пройти столь длинную и трудную дорогу.

Обычное рыбацкое правило — соблюдать тишину — на Вялье недействительно. Рыба идет на шум. Когда-то здесь рыбу разводили и подкармливали. Ссыпая в воду корм, шумели. Выработался условный рефлекс.

Посреди озера есть узкий островок, гряда. Здесь построен небольшой дом, где можно с удобством переночевать. Лучше всего, правда, расположиться просто на берегу, у яркого трескучего костра, под развисшими над водой старыми кустами тальника. Где-то совсем рядом, в нескольких километрах, лежит легендарное по обилию рыбы небольшое озерко Литвино, совсем труднодоступное из-за зыбкой трясины и потому особо привлекательное. Осенью, скрытые от постороннего взгляда густыми зарослями прибрежной куги, ночуют там большие стаи гусей.

Ночная тишина лишь кажущаяся. Журчит на прибрежных камнях подгоняемая слабым ветром, волна, глухо плеснется щука, тревожно закричит козодой. Как будто из другого мира, вдруг донесется еле слышный гудок паровоза. Сучья потрескивают в костре, кипит вода в котелке, мечется, отражаясь в легкой ряби озера, огонь. А утром, лишь ночь присядет за лес, — заря, пробивающаяся сквозь туман, свист пролетающих низко утиных стай и новые места, новые озера и речки.

Каждый год я ездил на Вялье, на мызу Каменку. Собака лесника начинала лаять, когда до мызы было еще километра полтора. Однажды я приехал зимой вечерним поездом, надел лыжи и, не торопясь, пошел по снежной целине знакомой тропинкой. Светила луна, мороз был легкий, не злой.

Я шел, прислушиваясь к лесным шорохам, и думал о том, что скоро услышу лай собаки, потом постучу в промороженное окошко, лесник откроет мне и мы посидим с ним полночи за самоваром, обмениваясь новостями. Но собака не залаяла даже тогда, когда, по моим подсчетам, до мызы оставалось метров триста. Какое-то смутное беспокойство овладело мной. Я заторопился, не разбирая дороги, съехал с крутой горки прямо на лед Ящеры. Передо мной раскинулась залитая лунным светом поляна. Но дома не было. Лишь торчали два шеста со скворечниками, отбрасывая на снег длинные голубые тени.

Потом я узнал, что лесник осенью умер от какой-то быстротечной болезни. Охотников переезжать на кордон лесничество не нашло. Дом разобрали и увезли в другое место.

Я добираюсь теперь на Вялье другой дорогой. Там, где была Каменка, — голо и неприютно. Лишь на карте, самой крупномасштабной, по-прежнему можно найти надпись «к. Каменка» — кордон Каменка.

Шведские горы

Я понял, что заблудился, когда, продравшись сквозь густой ивняк и крапиву, снова — уже в третий раз! — наткнулся на один и тот же бугор с барсучьими норами. И дернула же меня нелегкая свернуть с тропинки!

Тропинка эта, змеившаяся по берегу тихой речки Дивенки, должна была привести в самые наигрибные места, которые мне даже и не снились. Так, по крайней мере, напутствовали меня дружногорские грибники...

Мне и самому уж давно не терпелось облазать лесистые берега Дивенки. Одно название этой речки чего стоит! Дивенка!

Берега Дивенки и впрямь красивы. То пестрые осиновые рощи, то хмурые, сбегающие к самой воде ельники. То вдруг просторные зеленые поляны... И ни души. Тихо. Слышно, как плеснет вялая осенняя рыба и где-нибудь рядом, под развислыми березами, ворчливо бубнит студеный ключ.

...Я польстился на густую осиновую рощу. «Уж здесь-то подосиновиков полно» — так я подумал и свернул с тропинки. Свернул — и вот уже часа три не могу ее снова найти. Здесь, чертыхаясь, перебираюсь через завалы и буераки, где даже мухоморы не растут. Нет тропинки! А мне по ней еще шагать и шагать. До моста через Дивенку, а там сворачивать к «наигрибному месту», к Сухому ручью.

И вот, выскочив опять на эти злополучные барсучьи норы, я в растерянности думаю: в какую же сторону податься? Небо, как на грех, затянуто тучами, солнце не видно. Но что это: где-то далеко-далеко приглушенное тук-тук-тр-р-р... раздается. И опять тук-тук... Трактор! Раз трактор, должна быть и дорога...

Тарахтенье трактора то пропадало совсем, и я замирал, теряя надежду услышать его снова, то раздавалось вдруг с новой силой, но совсем не там, где я ожидал его услышать. Я спешил, ломился сквозь кусты, словно потревоженный лось, совсем не разбирая дороги. Когда я наконец выдрался из зарослей на просеку, где трактор с бульдозером расчищали дорогу, вид у меня, наверное, был ошалелый. Во всяком случае, заметив меня, тракторист, пожилой симпатичный дядя, заглушил мотор, вылез из кабины на гусеницу и смотрел на меня с интересом.

— Чегой-то ты пустую корзину носишь? — сказал он, кончив меня разглядывать. — Хоть бы валуев положил.

Я поставил корзину, сел на большой камень и спросил:

— Скажи лучше, как на Сухой ручей попасть?

— Это тебе назад вертухаться надо, — он показал рукой на лес, откуда я только что вышел. — Назад, и километров двадцать шелестеть. Но и гриб там хорош. Не хуже чем на Шведских горах.

С досады я пнул ногой корзинку.

— А ты сам-то откуда, футболист? — спросил меня дядя. — Не с Дружной?

— С Дружной...

Тракторист открыл пачку «Севера»:

— Закуришь?

Закурить я не хотел. Я хотел найти грибов и узнать обратную дорогу.

— Так ты иди на Шведские горы. Гриб там густой, хороший... Змей не боишься?

Змей я боялся, но промолчал. Тракторист объяснил мне, как дойти до Шведских гор, как потом выбраться к станции Дивенской.

«Шведские горы, Шведские горы... — думал я, распрощавшись с трактористом и шагая по расчищенной им дороге. — А почему, собственно, Шведские? Откуда бы им быть Шведскими?»

Я шагал все медленнее и медленнее и наконец повернул назад.

Натруженно рыча, бульдозер теперь пытался сдвинуть с просеки камень, на котором я только что сидел. Увидев меня, тракторист снова заглушил мотор.

— А, это опять ты? — сказал он, высунувшись из кабины. — Все блудишь? Ну-ну. А я вот никак не одолею... — тракторист кивнул на камень.

— Послушай, — сказал я. — Почему Шведские?

— Ах, вон ты о чем... — он спрыгнул на землю, закурил. — Да их всегда так называли...

— Ну, а почему называли? — настаивал я, начиная подозревать, что ничего узнать не смогу.

— Хоронили, говорят, там шведов... В петровские времена. Били их где-то поблизости, а там хоронили. Били и хоронили, — повторил он. — Горки ведь... Песок. В наших лесах сухого места не сразу и найдешь.

— Ну да, — усомнился я. — Откуда это известно, что здесь хоронили. Ты еще скажешь, что из-под Полтавы привозили...

— А чего ты сомневаешься, чудак, — улыбнулся тракторист, с удовольствием пуская колечки дыма. — Зря ведь не назовут. Вон я к теще под Псков ездил — так там немецкие горки. Фрицев в Отечественную хоронили... А вот в прошлом году карьер я на Шведских песчаный чистил — на кости наткнулся. И еще железки... Сабля вроде... Школьников потом привел с Дружной горки — так они с учителем все лето песок пересыпали.

— Может, и здесь с Отечественной?

— Ну да, с Отечественной! — рассердился тракторист. — Что ж я не знаю, что ли! Мы вон со сменщиком одних «тигров» из болот рублей на пятьсот в металлолом сдали. А ты говоришь! Шведы здесь шведы, это я тебе точно скажу. Саблю, между прочим, в музей взяли. — Он бросил папиросу на землю, тщательно затоптал и полез в трактор.

— Ты иди, иди на Шведские-то. Без грибов не останешься...

...Я миновал просторную поляну, на которой стояло два небольших, но уже потемневших от дождей стожка. Дальше дорога шла вверх между огромными — не обхватишь! — елями. Словно языки пламени, желтели между ними редкие березы. Перепрыгнув канаву, я очутился в зарослях папоротника. Ели все лезли и лезли вверх, в гору. Скоро кончился и папоротник. Лес был без подлеска, чистый, не захламленный. Большие черные дятлы бесшумно перелетали с елки на елку. Тишина стояла необычайная. Лишь где-то высоко-высоко над лесом, над Шведскими горами, надрывно кричали собирающиеся улететь на юг ястребы. Я сел на большой пень отдохнуть. Беготня по буеракам и заросшим крапивой канавам совсем доконала меня. Я сидел умиротворенный, прислушиваясь к крикам ястребов. Пахло прелью, дурящим голову запахом палых листьев. У моих ног назойливо-красная прямо-таки лезла на глаза костяника. А мне было лень протянуть руку... Я сидел и сидел, всматриваясь в засыпанную бурыми иголками землю, в моховые кочки, пока наконец не увидел прямо перед собой большой белый гриб с темно-коричневой шляпкой. Поддон у шляпки был зеленоватый, а ножка белоснежная. Рядом стояли два поменьше, а дальше еще и еще...

Дядя Костя

Дружная горка — какое славное название, не правда ли? Поселок этот, расположенный в километре от Орлинского озера, хорошо известен своим стекольным заводом, до революции принадлежавшим акционерному обществу братьев Ритинг. Кому доводилось бывать в гостях у хлебосольных дружногорцев, тот не раз, наверное, восхищался яркими переливчатыми петухами, посаженными на дно нехитрых пузатых графинчиков, в которых подают на стол ну конечно же не яблочный лимонад. Причем, разливая по стопкам остуженную водку из графина, дружногорец не преминет сказать: петуха выручать надо. Захлебнется... Графин с петухами и еще массу всевозможных чудных стекляшек выдувают заводские старики и даже кое-кто из сноровистых молодых парней. Никогда не приходилось мне видеть более красивых елочных игрушек, чем сделанные дружногорцами.

За Дружной горкой, за «домом чудес», как называют заводское общежитие, за «новым поселком» начинаются большие леса с глухариными крепями. Не однажды ездил я туда на охоту, за грибами, просто так побродить по глухим борам, встретить весенний ранний рассвет у догорающего костра. Поболтать с дядей Костей, чудаковатым лесником, что живет на кордоне, километрах в десяти от поселка. Кордон его грибники и охотники хорошо знают. Даже лес делят на две части: «до дяди Кости» и «за дядю Костю». Так и говорят обычно: «Ну, я нынче на охоту за дядю Костю ходил!» Далеко, значит.

Дяде Косте Журавлеву уже за пятьдесят: он высок, плечист, а шагает так широко, что про него говорят, завидев издали:

— Журавль землю меряет.

Глаза у Журавлева необыкновенно живые, пожалуй, даже шалые. Незнакомый человек, заглянув дяде Косте в глаза, мог бы, пожалуй, решить, что он совсем недавно к графину с петухом приложился. К тому же и нос у Журавля большой, сизый — пол-лица занимает. Усы реденькие, седые. Вечно топорщатся.

Голос у дяди Кости сиплый. И очень он это переживает — как в лесу без голоса? Каждый знает — сиплому не аукается.

Если повнимательнее приглядеться к Журавлю, то по его уж больно лукавым глазам можно догадаться об одной любопытной черте его характера. Любит дядя Костя рассказывать небылицы. Бывает, такое завернет, что потом год без смеха вспоминать нельзя.

Не скажешь, что Журавлев приврать любит. Нет. Небылицы тут как раз самое подходящее слово. Дядя Костя не разменивается на мелочи.

Если он приходит и рассказывает, как его подслеповатая хозяйка загнала в хлев вместо коровы лосиху и собралась ее подоить — ему можно бы и поверить. Чего не бывает, когда живешь в глухомани.

Но если дядя Костя приходит и доверительно сообщает, что на Ширском озере поселился крокодил — тут уж все ясно как день. И не потому смеялись над Журавлевым, что появление крокодилов в Ленинградской области вообще явление сомнительное. Нет, поселковые охотники — люди бывалые и видели на своем веку немало чудес. Чего, например, стоит хотя бы появление несколько лет назад в речке Ламповке бежавшего при транспортировке питона. Смеялись потому, что рассказывал он об этом очень серьезно, обстоятельно, без пафоса, без всякой жестикуляции, как бы и не крокодила, а просто пару уток на озере видел.

— Так мол и так. Иду себе берегом, смотрю — лежит, дышит. Я за ружье, да как на грех ни одной пули не оказалось, а дробью шкуру не хотел портить. И опять же подумал: может, его, лешего, летом и стрелять нельзя, не сезон...

Находились, между прочим, и такие, которые тайком от товарищей — чтобы не засмеяли — ходили на озеро посмотреть — ведь чем черт не шутит...

Помню как-то был я у Журавля зимой с приятелем. Зима выдалась на редкость морозная и снежная. Зверью в лесу было трудновато. И рассказал нам дядя Костя, к случаю, историю о том, как в подпол к нему волки забрались.

— Дело было днем. Дома — никого. Вышли из лесу два матерых волчища. Кента, собака моя, видать, лаять стала. Волки за ней. Кента под крыльцо. Волки подкапываться к ней стали, да промахнулись, подкопали дыру прямо в подпол... — здесь дядя Костя вздохнул с грустью. — Два мешка картошки семенной слопали. И банку с моченой брусникой разбили...

Смеялся я от души, вспоминая рассказанное Журавлем. А когда возвращались домой, приятель мой, с сомнением покачав головой, сказал:

— Думаю, приврал дядя Костя маленько. Никогда не поверю, что могли волки зараз два мешка картошки съесть...

А про охотничий сезон Журавлев неспроста к месту и не к месту поминать в последнее время стал. Живя у себя на кордоне, не очень-то он раньше со сроками охоты считался. Да поди поймай!

Но однажды произошел такой случай. Дело было весной. На открытых местах снег уже давно сошел, и под лучами апрельского солнца земля дышала полной грудью. Только кое-где в лесу еще сохранились белые крупнозернистые пятна снега.

Ночь застала нас, троих охотников, далеко в лесу, «за дядей Костей». Домой мы не торопились и решили заночевать в лесу. Пригорок, где мы развели костер, — настоящая тайга. И всегда здесь глухари пели весной. А так как на них охота была запрещена, то мы мечтали хоть послушать песни лесных великанов. За разговорами досидели до двух часов, а потом решили часика полтора вздремнуть. Легли, да и заснули основательно. Разбудил нас громкий выстрел. Рассветало.

— Какой черт там стреляет? — выругался Федя Кисочкин. — Ведь в этих местах, кроме глухарей, и дичи-то никакой нет.

Мы быстро костер затоптали да бегом в сторону выстрела. Никого. Тем временем совсем светло стало, и Викентий Викентьевич, лесничий, нашел на зарослях тальника почерневшую бумажку. Похоже, вместо пыжа ее использовали. Разгладили мы бумажку — оказался конверт и на нем полный дяди Кости Журавлева адрес. Даже штемпели с датами разглядеть можно. Два дня назад дядя Костя письмо от сына из армии получил. А рядом и второй пыж — само письмо валяется.

Посмотрели мы повнимательнее вокруг — нашли несколько перьев глухариных. Ну, и разозлились же. Да и пошли прямиком к дяде Косте.

Приходим к нему как ни в чем не бывало. Журавль дома. Довольный. Сияет. Пригласил за стол. Сели. О том, о сем разговор, об охоте, о делянках. У Журавля вдруг глаза становятся шалыми, и начинает он про каких-то черепах со Старого болота рассказывать. А я его останавливаю и говорю:

— Ну вас, дядя Костя, с вашими черепахами в это самое болото. Это вовсе и не новость, ваши черепахи. Их дружногорские пионеры уже второй год черноплодной рябиной прикармливают. А вот новость — так новость! У Викентия Викентьевича новый талант появился.

— Какой такой талант? — удивился Журавлев.

— Какой, какой... стал Викентий Викентьевич ясновидцем.

Дядя Костя взглянул на лесничего и подмигнул мне.

— Телепат, что ли? Так это что! Вот я одну старуху в прошлом году встретил...

И откуда он только в своем лесу про телепатию узнал?

Посмотрел я на него строго.

— Вы зря мигаете, Константин Николаевич, — сказал я. — Совершенно напрасно.

И Федя Кисочкин мне поддакивает. Но дядя Костя, конечно, не верит и все старается про своих черепах завернуть.

Тогда я говорю лесничему:

— Что тут зря болтовней заниматься. Покажите-ка, Викентий Викентьевич, на что способен. Это, — говорю, — товарищ Журавлев, не какое-нибудь ваше вранье про полудохлого крокодила с Ширского озера. Ясновидящий, он на метр вглубь видит, и всю брехню он сразу от правды отличает.

Викентий Викентьевич подергал себя за бороду, потаращил на Журавлева глаза и говорит:

— Было тебе, дядя Костя, третьего дня письмо от сына или нет?

Дядя Костя крепко задумался, а потом хлопнул себя кулаком по костлявой коленке и засмеялся:

— Ну, это вы в лесничестве прознали. Я всегда там письма беру. — И рукой машет. — Недаром, — говорит, — в райгазете писали, что телепатия вся — брехня.

Тогда лесничий еще подергал свою бороду и сказал:

— А не писал ли тебе, Журавлев, твой Мишка, что в июне в отпуск собирается?

Дядя Костя на это ничего не ответил, только погладил своей огромной ладонью плешь и сказал: «Да... а...»

Тогда Викентий Викентьевич уже не стал больше дергать себя за бороду, а спросил:

— А не тушится ли у тебя, дядя Костя, в печи глухаришко какой?

Федя Кисочкин тут же заслонку открывает и вытягивает из духовки чугунок.

Теперь уж дядя Костя дернул себя за усы и просипел что-то не совсем понятное. Насчет того, что и в газетах, мол, тоже ошибаются.

Викентий Викентьевич достал из своей старой планшетки лист бумаги и написал на Журавлева акт за браконьерство, и мы все подписали, и дядя Костя тоже, потому как дружба дружбой, а глухарей в наших местах совсем мало стало.

После этого мы вчетвером пили чай и говорили о погоде. Дядя Костя сидел мрачный и даже не пытался рассказать нам про черепах со Старого болота. И только когда мы уже уходили, отвел меня в сторону и спросил: — Ты, парень, скажи мне, может, и про тарелки эти правду говорят? Про летающие? Не ровен час, а?

Лесная дорога никуда

Сентябрьское солнце неярко и лениво. В густой теплой сини — вереницы гусей, тянущих к югу. На редкость погожий день на исходе. Мне всегда удивительны эти минуты на грани дня и вечера. Все вокруг стихло, легкая дрема окутала деревню. Замолк у колхозной кузни трактор, молчит вороватый яркий петух, поклевывающий что-то на вымощенной крупным булыжником дороге. Стоит словно предгромная тишь, но в небесах ни облачка.

Я сижу в нерешительности у небольшой, но какой-то очень новенькой деревушки со смешным названием Малая Ящера. Солидный, рокочущий «Икарус», что привез меня сюда, уже отправился в обратный путь, а я никак не могу решиться, по какой из двух дорог мне идти.

У меня всегда было твердое убеждение, что любая дорога куда-нибудь приведет. Даже старая, забытая богом и людьми, заросшая густым ольшаником и малиной. Даже если на карте она исчезает где-то в обширных болотах или лесных краях, даже если она вовсе не нанесена на самую подробную карту.

Но бывает, когда начинаешь в этом все-таки сомневаться. Интуиция подсказывает тебе: иди, эта дорога конечно же приведет тебя в какое-нибудь распрекрасное место. Но карта... В который раз разворачиваю я ее и расстилаю на небольшом взгорке рядом со старым, трухлявым столбиком, который исписан непонятными мне цифрами. Жесткий душистый вереск топорщит карту, шустрые муравьи бегают по ее шоссейным и проселочным дорогам. На карте нет и в помине никакой каменной дороги, даже тропинки в эту сторону нет. Одни болота, болота...

Но дорога существует. Вот она передо мной. От теплого взгорка, где я кручу-верчу свою карту, дорога сбегает вниз, в глухую чащу, пахнущую сыростью. Она вымощена, видно, еще лет сто назад камнем и заросла густой короткой травой. Шатер из ольхи и тальника скрывает дорогу от солнца. Мне лень расспрашивать у жителей, что это за дорога, а так как ее нет на карте, я именно по ней и решаю двинуться.

Удивительное дело шагать по такой дороге! Легко и споро. И мысли всякие теснятся в голове: что за дорога, почему заброшена уже столько лет? А дорога отличная — ни выбоинки. Крепко схватил дерн камешки, держит, видно, не один десяток лет. Только в одной низинке весенние ручьи намыли желтый чистый песок. Здесь особенно заметно, что по дороге ходят очень редко, два-три следа от сапог да старый — от велосипеда.

Ольшаник и ива сменились сначала редкими и чахлыми сосенками, а потом начался настоящий сосновый бор — с густым черничником, с дремучими зарослями папоротника. Дорога здесь покрыта кошкиными лапками, лисохвостом, по обочине — дремой и вереском.

Уже начинало темнеть, когда мне навстречу попался старый-старый дед в генеральской фуражке и с большой корзиной волнушек. Я подумал: не пенсионный ли какой генерал, и из осторожности назвал его не дедушкой, а товарищем. Мне показалось, что он удивился такому обращению, но вида не подал.

Прежде чем ответить на вопрос, куда ведет эта дорога, дед поставил корзину, оглянулся, словно оценивая дорогу, и оказал одно только слово:

— Никуда.

Видя мое удивление, он осторожно снял свою генеральскую фуражку, вытер платком голую, всю в крупных веснушках голову и рассказал мне, что, сколько помнит себя, дорога всегда была, но по ней никто не ездит, так как она действительно никуда не ведет. Обрывается у болота, и все тут.

— Сказывал мне еще отец баутку про царя, какого — уже не припомню. Приказ им был даден — строить. А пока мостили, царь помер, а к чему была ему дорога — никому не завещал. Ее и закинули. А ты, видать, не здешний? Рыбак? Так бери все вправо, вправо — озеры там.

Считая разговор исчерпанным, он надел фуражку, подхватил корзинку и зашагал прочь. Потом обернулся и сказал не то мне, не то просто так:

— А сосна-то как пахнет, как пахнет! Продуху нет.

— Дедушка, — крикнул я ему вдогонку, — а там жилье какое-нибудь есть?

Не оглядываясь, дед буркнул:

— Да живет один недоумок, леший ему дядя.

Не позже чем через полчаса я подошел к небольшой, но ладной сторожке, окруженной нехитрой изгородью. Большой черный пес молча, настороженно следил за мной и, только когда я был у самого крыльца, злобно зарычал.

Надрывно скрипнула дверь — на крыльцо вышел хозяин, пожилой мужчина.

— Куда путь-дорожку держите? — спросил он меня и широким жестом пригласил заходить в избу.

Он взял мой мешок, поставил в углу небольшой, почти пустой комнаты.

— Рыбалка в наших местах хорошая. Километров шесть отсюда Черное озеро. Там и лодку найти можно. Да только уж ночь скоро. Не доберетесь... Тропку-то и днем не разглядишь...

Он все говорил и говорил, расхаживая по комнате, и я подумал: заговоришь, как поживешь один в глуши, без людей.

Его звали Степан Фадеич.

— Бывший здешних мест председатель! — представился он, немножко рисуясь. — Восьмой год в лесу кукую. За верную службу отблагодарили... По одному месту палкой. — Степан Фадеич сделал красноречивый жест. — Сей момент мы с вами ужин сообразим, а завтра на Черное. Вы человек городской, мне поговорить с вами приятно будет... Я, бывает, неделями человека живого не вижу...

На столе появилась водка, нехитрая деревенская закуска, холодная, сваренная в мундире картошка.

Степан Фадеич словно торопился куда. Расспрашивал о том, как жизнь в городе, что слышно нового, подливал водки, снова расспрашивал.

Был он кряжист и грузноват, и ничто в его облике не подтверждало дедовы слова про недоумка. Портил ему вид только совсем крошечный нос, да глаза были какие-то пустые...

— Ха! Пошло нынче начальство... — Степан Фадеич вытер тыльной стороной ладони сальные губы. — В нашем колхозе, например, возьми (он вдруг перешел на «ты») того же председателя?!

Брезгливо сморщившись, он плюнул прямо на грязный, затоптанный пол.

— Ну как такого уважать? Дрянь. Мальчишка. Колхозники кличут Митя да Митя. А за глаза так и вовсе Митька. Срам! В наше время все к тебе по имени-отчеству обращались.

Степан Фадеич замолчал и, подперев ладонью заросшую щеку, уставился куда-то поверх меня, в темноту незанавешенного окна. Его белесые помутневшие глаза показались мне совсем пустыми.

— А какие демонстрации я в колхозе проводил! Трибуна была... Все как надо. Стоишь, бывало, на трибуне, речь говоришь... А вокруг — люди.

Степан Фадеич приосанился, вспоминая, налил мне водки в стопку, затем, махнув рукой, себе — прямо в граненый стакан.

— Э-э!..

— А ходили на демонстрацию? — спросил я.

Он посмотрел на меня строго, с осуждением:

— Как миленькие! Кому охота без огородов остаться...

Мне сделалось неуютно. Я не стал больше пить, да Степан Фадеич уже не обращал на меня внимания. Он ловко опрокинул свой стакан и, тыкая невпопад вилкой в квашеную капусту, все говорил, говорил:

— А какой дом у меня был! Видел, наверное, на прогоне стоит? Загадили — ясли устроили. Не то что ихний Митенька у Матрены в халупе ютится... Грошей сейчас больше платят. А что мне их гроши! Бывалыча выпить захочешь, бригадира кличу: «Никитич! Чтой-то у баб коровы колхозное поле топчут...» Тот — с полуслова! Заворачивает чуть не все стадо в колхозный загон. Тю-тю. Бабы бегут, трясут задницами. Что, почему? А им одно — потрава народного добра. Согласно закону — штраф... Плати денежку. Ну не со всех, конечно, Матрена — та за вилы раз взялась. Жаловались.

Он перешел на крик, и я подумал: вот сейчас рванет на себе рубаху.

Но Степан Фадеич не рванул, а скис. Замолчал. И все ковырял и ковырял вилкой в капусте, не обращая на меня никакого внимания.

— А теперь никто знать не хочет. Свои-то колхознички хороши, понастроили все хоромы! Хоть бы на новоселье кто пригласил...

Он был уже пьян, этот бывший председатель. Слезы обильно текли по его небритым щекам. Он вдруг стал икать. Мне было его совсем не жаль. Я взял из угла свой мешок и удочки, положил на стол и придавил стаканом трешку. Увидев, что я ухожу, Степан Фадеич уставился на меня пьяно и крикнул вдогонку:

— Ну, я еще себя покажу!

Звезды горели ярко, не мигая. Где-то далеко в деревне стройные женские голоса вели широко и вольно: «А где мне взять такую песню...» Песня то затихала, то слышалась снова, когда ее приносил легкий ночной ветер...

Мне вспомнились стихи Павла Васильева:

«Народ, твои напевы долги. Их начинают чуть дыша. В них ширина и вольность Волги. Разбойный посвист Иртыша! В них всюду брызжет светом алым, в них журавлей просторный лет, мечта о счастье небывалом их верным голосом ведет...»

«Случайный человек в лесу, — думал я, шагая по лесной дороге назад, в Ящеру, о бывшем председателе, — верно дед его недоумком назвал».

Воздух был прохладен и так густо настоян на духовитых запахах мшары, что кружилась голова. Необычно тихо было вокруг. Не слышалась уже песня. Небо затянуло тучами, а темень стояла такая густая, что я вдруг потерял всякое ощущение пространства! Это было удивительное состояние полной изолированности и вместе с тем полной слитности с природой. Я остановился в нерешительности, не в силах сделать ни шага, потеряв ориентировку... Шли минуты. И вдруг где-то очень-очень далеко раздался протяжный гудок паровоза. И все сразу встало на место — словно в моем сознании восстанавливалась на миг утраченная способность ориентироваться и отпечатались четкие контуры крупномасштабной карты.

Через несколько лет я снова побывал в этих местах. На кордоне было оживленно. Рядом с подведенным под крышу срубом несколько мужичков корили сосновые бревна. А старого дома не было. Я спросил, куда же он делся? Один из работавших кивнул на большую кучу мусора, заросшую крапивой:

— Хозяин спалил. Видать, пьяный был и сам не выскочил. А вообще-то дело темное. Пьяный или не пьяный. Сам уже не расскажет... Так болтают.

Кижи. Октябрь

Здравствуй, озеро Онего! Холодное, пенистое, неприветливое и могучее. «Страшное Онего, страховатое», — пелось в народных песнях.

Глухо бьет волна в борт теплохода. Сыплются брызги. Где-то во чреве корабля успокаивающе ритмично работает машина.

Впереди Петрозаводск и цель моего путешествия — Кижи. Позади — Нева, Ладога, Свирь... Потемневшие от проливных дождей пристани Лодейного Поля, Подпорожья, Вытегры. И леса, леса...

Смотришь на эти бесконечные леса и думаешь: до чего же просторно живет русский человек. И не от этих ли масштабов душа русская так широка! И не от этого ли мы так расточительны и небережливы в обращении с природой?

Ночью прошли Вытегру. Лучи корабельных прожекторов бежали впереди, по низким берегам, выхватывая из тьмы стройные березки, заросли ивняка. Упругие волны лениво разбегались за кормой, шелестя прибрежными камышами.

Утром — Петрозаводск. Михаил Михайлович Пришвин писал в 1907 году о Петрозаводске:

«Чистенький городок, не живет, а тихо дремлет».

С озера город показался мне похожим на Сочи: сверкающие белизной домики рассыпаны на склонах горы; рассекает стремительные облака мачта телецентра, теснятся в порту корабли. Современный Петрозаводск живет шумной столичной жизнью. Мчатся «Волги», сверкающие, великолепные троллейбусы. И только проносящиеся время от времени огромные МАЗы, груженные в два обхвата сосновыми бревнами, напоминают, что где-то совсем рядом растут дремучие леса, а в лесах, как любят рассказывать в Петрозаводске, водится много медведей. За короткое время мне пришлось услышать несколько историй о прионежских медведях, причем довольно-таки забавных и фантастических. Вроде случая, описанного еще 70 лет тому назад в газете «Северное утро».

«Отмечая появление в Онежском уезде массы разного зверья и усиление охоты на хищников, рассказывают об охотнике, который один раз, встретив медведицу с медвежатами, взял на рогатину медведицу, сложил малых в мешок, но не успел еще вынуть рогатину из убитой медведицы, как на него набросился еще один медведь, и охотнику ничего не оставалось, только взять его за уши и тащить зверя в деревню».

...Старина, если она не проинвентаризована, не уложена под стекла музейных витрин, всегда имеет непередаваемый вкус романтики. Самая обыкновенная скромная могила может навести на самые необычные предположения, послужить завязкой любопытной истории.

История Шарля Лонсевиля началась для Паустовского с заброшенной могилы...

В Петрозаводске я долго бродил по заросшему и запущенному городскому кладбищу, разыскивая могилу Лонсевиля. Проблуждав несколько часов и ничего не найдя, отправился в краеведческий музей.

— Кто это такой, Лонсевиль? — удивилась моему вопросу молоденькая сотрудница музея.

Слушая объяснения насчет повести Паустовского, она недоуменно переглянулась с другой женщиной и, кажется, приняла меня за человека не вполне серьезного.

Я вышел на улицу, подумал о том, что хотя Шарля Лонсевиля, может быть, и не было совсем, но уж то, что Паустовский сидел под старой пожелтевшей березой у кладбищенской ограды, читал полустершиеся надписи на могилах и написал прекрасную повесть, — это уж точно. Впрочем, может быть, я просто плохо искал...

«ОМ-344» — так назывался пароходик, шедший в Кижи и дальше — в Великую губу. После «Мамина-Сибиряка» он казался совсем крошечным. На нем было тревожно и неуютно выходить в озеро.

Каждое лето у замшелой старенькой пристани Кижского острова фасонисто причаливают нарядные теплоходы с экскурсантами. О Кижах много написано, особенно за последние годы. Самые восторженные отзывы читал и слышал я о Преображенской и Покровской церквах, о суровой природе Заонежья...

Но никто и словом никогда не обмолвился о кижской земле — не усеянной, а прямо-таки перемешанной пополам с камнями.

Трудно представить себе, как смог человек провести первую борозду на этой земле. Откуда взялась у него решимость? Это был подвиг. Подвиг людей, уверенных в своих силах, полных оптимизма даже среди диких лесов Севера. Только такие люди, сломившие своим упорством нелюдимость природы, могли совершить на Кижах и второй подвиг — поставить Преображенский собор.

Почему же до поездки на остров мне не довелось нигде услышать о кижской земле?

Лишь на третий день пребывания в Кижах, когда промокший, окоченевший от пронзительного северного ветра хлюпал я по размоченной вконец дороге вдоль распаханных полей, мне показалось, что я понял это.

Для того чтобы увидеть кижскую землю, нужно приехать на остров в октябре. Приехать, когда северная осень обнажила редкие кустики, когда берега окружены желтыми поникшими камышами, словно песчаными отмелями, когда скошена рожь и распахано жнивье. Не несется над островом бравурная музыка с экскурсионного теплохода. Вот-вот закончится навигация, навсегда покинутыми выглядят промокшие соборы.

Уже несколько дней я живу в маленькой комнатке плавучей гостиницы — опустевшего, холодного дебаркадера, поставленного у деревушки Васильево, состоящей из двух домов. Бьет в окна дождь-косохлест, гуляет по коридорам ветер. Утром с каким-то остервенелым терпением ловлю прямо с дебаркадера вялых от непогоды плотвичек и окуней. Потом, согревшись в крошечной комнатушке у вахтенной, иду по раскисшей дороге на погост, к соборам.

Уныл остров Кижи осенью. По сумеречному, холодному небу несутся расхлыстанные тучи, ветер гонит от берега до берега стаи ворон. Кочкарник, заросший побуревшей травой, камни, уложенные в длинные гряды, камни на черном распаханном поле. И только подчеркивающие убогость пейзажа — одинокие, сиротливые деревья.

Все острова вокруг, а их несметное множество, одеты густым лесом. Поэтому Кижский кажется среди них особенно неуютным. Словно когда-то, очень давно, расчистили его для грандиозных празднеств и гульбищ и забыли... Кстати, в переводе на русский карельское слово «кижи» означает игрище.

Но вот с небольшого пригорка, на котором в беспорядке разбросаны могилы с полуистлевшими, покосившимися крестами, открывается вид на кижские соборы.

Подхожу почтительно к сложенной из серых камней невысокой ограде. Пусто-пусто вокруг, галки, тревожно крича, крутятся над собором... И вдруг сквозь решетчатую калитку смотрит на меня белый красавец конь. Ветер треплет его длинную гриву, ноздри широко раскрыты. Вот-вот вернется добрый молодец, зашедший в церковь поставить свечку за удачный поход...

— Бумажка есть из Петрозаводска? Нет бумажки — в церковь пустить не могу. Начальство строго наказало без бумажки не пускать.

Дежурная выглядит неприступно.

С сожалением смотрю на церковную ограду.

Видя мое огорчение, дежурная интересуется, откуда я. Разузнав все в подробностях, она смягчается:

— Звоните по телефону в музей. Сначала Сенную спросите. Потом Петрозаводск.

Я долго кручу ручку старенького аппарата. Никакого эффекта. Видно, ветром сорвало провод.

— Как же можно назад-то ехать? Уж покажу красоту нашу...

Она идет в зал за ключами. Видимо, для верности (мало ли чего) с нами идет в церковь и вторая женщина — жена бригадира. Сам бригадир уехал в Петрозаводск за получкой для своей бригады, да, видно, из-за шторма не вернулся.

Поднимаемся по широкому маршу крыльца Преображенского собора. Крыльца это массивно и величественно. Верхняя его площадка покоится на мощных кронштейнах высоко над землей. Оно похоже на трибуну, это крыльцо.

Когда-то перед ним проходили «суемы» — народные собрания, решались мирские дела. Наверное, с этого крыльца подстрекал крестьян к неповиновению Климка Соболев во время знаменитого кижского восстания в 1763 году... Видело это крыльцо и правый суд и беззакония.

В церкви сумрачно, холодно. Паучок уже успел перебросить свои тенета. Провожатые мои наперебой рассказывают о церкви все, что знают. Дежурная еще помнит, когда здесь проходили службы.

— Народу, народу-то съезжалось в престольные праздники! Со всех деревень. Бабы и девки нарядные, парни с гармошками. Целые гулянья устраивали.

Да, не только о боге думал кижский мастер, когда ставил Преображенский собор. Он хотел, чтобы всегда с людьми был праздник. Он бросил вызов природе. Предание говорит, что его звали Нестер.

Много церквей и соборов разбросано на разных островах и на материке в Заонежье. Рубили их талантливые и смекалистые «мужички с аршином, да с отвесом, да с кружкой квасу». Были среди них и настоящие большие художники. Сколько блестящих свидетельств народного зодчества не дожило до наших дней!

Мастер, ставивший церковь в Кижах, был не только талантлив и смел. Он был дерзок. Дерзок настолько, что решил помериться силами с самой природой, суровой и дикой северной природой.

Философом был Нестер. Не мог не быть мудрым философом человек, сумевший понять, что именно здесь, в этом глухом краю, где так трудна и безрадостна жизнь, люди нуждаются в празднике. Нет, не только о боге думал мастер. И построил церковь как праздник, праздник народной поэзии, гармонии, внутреннего света.

Разве не теплели глаза у сурового охотника, вышедшего из глухой тайги, или рыбака, возвращающегося с опасного для жизни лова, когда они видели среди дикой природы, словно луч света, сказочное, великое, прекрасное сооружение! Стелился колокольный звон над водой, багрянились лемеха на 22 куполах церкви. Чуток к красоте человек, выросший среди природы.

Когда глядишь на церковь, то не знаешь, чему больше удивляться: огромному таланту художника, создавшего непередаваемое по красоте и выразительности рисунка сооружение, радующее глаз каждой своей гранью, каждой линией, или таланту блестящего мастера, разрешившего все инженерные проблемы строительства.

Мастер-философ, строивший Преображенскую церковь, имел острый взгляд, был оптимист и певун, строил собор с песней. Только с песней можно было тесать бревна в короткие вьюжные дни зимы, когда даже самые смелые охотники не выходят из дому.

Я не верю поэтичной легенде о строителе Преображенского храма:

«...Закончив свой труд и изумившись красоте содеянного, он бросил топор в Онежское озеро со словами: «Церковь эту поставил мастер Нестер. Не было, нет и не будет такой».

В этой легенде есть что-то антигуманное, не свойственное русскому человеку. Нестер не мог выбросить топор в Онего. Его топором через пятьдесят лет другой мастер рубил здесь же, на Кижах, Покровскую церковь, так гармонично сочетающуюся с Преображенской.

Уезжал я с острова в ненастный ветреный день. Бесконечные тучи ползли и ползли по небу, наводя уныние. Возвращаясь от соборов к дебаркадеру по топкой береговой тропинке, я вдруг услышал где-то рядом песню.

Кто-то, невидимый пока для меня, пел о девочке и двух ласточках, которые сумели найти ее даже на чужбине...

Я раздвинул кусты. На берегу, на большом камне, сидела тоненькая девушка с нежным бледным лицом и русыми волосами. Было как-то странно видеть ее, поющую, такую светлую, почти светящуюся, в это дождливое ненастье на берегу неприветливого пенистого озера.

Никому в жизни я так не завидовал, как людям с прекрасным голосом. Нет, мне кажется, для человека большей радости, как заставить людей, слушающих тебя, забыть свои большие и малые печали, заставить их переживать вместе с тобой, заставить их о чем-то задуматься или на мгновение забыть обо всем. И всегда бывает обидно, когда человек, имеющий великолепный голос, вдруг оказывается мелким и грязным человечишкой. Об этом есть прекрасные строки у Владимира Солоухина:

Несчастный миг, и миг счастливый, И первый лист, и первый снег... Должно быть, смелый и красивый, И справедливый человек Поет. Что песня? Боль немая. Ведь песню делает певец. И горько мне: певца я знаю...

Увидев меня, девушка перестала петь. Я почувствовал себя неловко, словно вторгся в чужие, запретные владения.

Видимо, от неловкости я вдруг спросил:

— Вы что, здесь рыб пением приманиваете?

Девушка улыбнулась и ответила:

— А вы — отпугиваете ворон?

Мы дружно рассмеялись.

К великому моему удивлению, девушка оказалась московской артисткой. Ее звали Лидой. Здесь Лида выросла и каждый год приезжает проведать своих стариков, побродить по лесам, «подышать свежим ветерком».

— Знаете, — сказала она, — хоть на несколько дней приеду сюда — как в живой воде выкупаюсь...

Мы пошли вместе к дебаркадеру. Лида, собираясь ночью сесть на пароход, идущий из Великой губы в Петрозаводск, засветло переправилась на остров из маленькой деревушки за проливом — чтобы потом ночью не тревожить своих стариков.

День уже кончился, а вечер еще не наступил. Все предметы вокруг стали сиреневыми, расплывчатыми. Стих ветер.

На поле у двух тарахтящих с зажженными фарами тракторов спорили люди — то ли один из тракторов застрял среди камней, то ли просто сломался.

Я подумал — вот одна из примет нашего времени: тракторы на крошечном островке. Но тут же остановил себя: как часто, говоря о приметах времени, у нас берут то, что лежит на поверхности. Художник, рисуя обычный пейзаж, проводит в небе след от реактивного самолета, поэт, желая идти в ногу со временем, насыщает свои стихи до отвала словами: космос, атом, антимир...

В то время как главная-то примета нашего времени — в человеке. И не в том только, как он работает, как выполняет план. А во всех его поступках, в его духовной красоте, неодолимом стремлении к лучшему! А след от истребителя и высокая производительность есть и на других горизонтах...

Мы еще раз обернулись, чтобы взглянуть на Кижский погост. Церкви растворились в потемках.

— У меня самая большая мечта — спеть в опере, которую, может быть, догадается кто-нибудь написать по мотивам легенд о Кижах, — сказала Лида. — Хотите, расскажу мою любимую легенду о Преображенском соборе? Жил в петровские времена здесь один старый рыбак. Сын его был женат на самой красивой кижанке. Настолько она была хороша, что даже на Беломорье о ее красоте пели песни. И вот однажды в доме рыбака остановился со свитой какой-то приближенный Петра. Когда молодой рыбак ушел в озеро за рыбой, вельможа начал преследовать его жену, уговаривал уехать с ним.

Прекрасная кижанка бросилась в озеро и утонула. Чайки дали знать рыбаку. Жалобно кричали они, кружась над его лодкой до тех пор, пока рыбак не понял, что дома случилось несчастье. Ослепленный горем и гневом, он убил наглеца.

Петр велел казнить строптивого рыбака. Мужественный человек спокойно выслушал приговор. Зная, что самоубийцу не хоронят на кладбище, отказался он принять причастие и отрекся от бога, чтобы быть похороненным рядом с женой.

Долго валялся в ногах у царя старик отец, просил разрешить поставить на могиле своих детей церковь.

— Строй, — сказал Петр. — Но ни одного гвоздя из казны не получишь...

...Поздно вечером мы поднялись на небольшой взгорок рядом с дебаркадером — посмотреть, не светит ли прожектор идущего из Великой парохода. Дождь давно перестал, подмораживало. Далеко на противоположном берегу мерцали кое-где голубоватые огоньки.

— Вот там моя деревушка, — сказала Лида. — Три огонька. А потом Пустой Берег, Подъельниково, Ерснево. И дальше деревни... Только уже очень мало живет в них народу. Поразъезжались, вроде меня. Остались все больше старики.

Я вспомнил, что в одном из путеводителей приводились любопытные данные о Кижах. Оказывается, уже в середине XVI века центром был Спасский — Кижский погост.

Сегодня география края изменилась. Не проходит уже через Кижи главный торговый путь из Новгорода в Поморье. Выросли в Карелии огромные заводы и комбинаты, на которых работают и многие жители окрестных деревень. Совсем мало народа осталось и в деревушках Ямка и Васильево, что на самом Кижском острове. Только летом здесь полно экскурсантов, шум и песни...

Вдруг вдали блеснул луч. Раз, другой. И вот уже заиграл, загулял по побережью прожектор идущего к Кижам корабля.

Еще полчаса ожидания, короткий, резкий гудок, шум винтов за кормой.

Удачный

— Сидеть вам здесь до завтра, — кивнул в нашу сторону дед Андрей, возвратившись с реки. Вода стекала с намокшей одежды и оставляла на крашеном полу темные лужицы. — Экая заверть! Давно такой непогоды не случалось. Вода к самой бане подступила.

Дед вытер мокрое лицо и с сердцем отряхнул у порога свою большую шапку.

Старая бросила вязание и, ворча что-то себе под нос, принялась подтирать заслеженный пол. Мы пригорюнились.

Ветер неистовствовал, метал в маленькое оконце тяжелые пригоршни воды, выл, гремел в трубе раскрошенной глиной. От беспрерывных молний вспыхивало голубым светом запотевшее стекло...

Мы с приятелем выбирались из Заозерских лесов, когда нас застала непогода. Старик ни за что не соглашался перевезти нас через реку. В ответ на все уговоры он рассказывал многочисленные истории о перевернутых лодках и зловещих трясинах на болоте, которыми начинается противоположный берег.

— Нонесь один полковник утоп, бедолага, — вещал дед, усевшись за стол и строго глядя на моего спутника, полного мужчину в военной гимнастерке. — Только от резиновой лодочки клапанов один и остался... А сегодня на реку не суйся! Волна! Да и на болоте тропки не найти. Разлив-то какой! Живо в зыбун угодишь. А лодка у меня одного еле держит. Пусти вас... Только грех на душу...

Задержка была очень некстати. Поезд со станции, расположенной в пятнадцати километрах за рекой, ходил только раз в сутки, но дед был неумолим, да и сами мы понимали, что в такую погоду бессмысленно пускаться через реку в крошечной протекающей плоскодонке.

В избе было тепло. Маленький замызганный самоварчик уже начинал гудеть, а дед наверняка расскажет нам какую-нибудь замечательную быль. Пришлось смириться.

Когда, обливаясь потом и нажимая на золотистый мед, мы подошли к четвертому стакану, на дворе громко залаяла собака.

— Наверно, зверь какой прибрел, — сказал дед.

Но через несколько мгновении сквозь шум дождя и лай собаки мы услышали песню. Старик засуетился:

— Никак, Потапыч двигает...

Накинул на плечи тужурку и выскочил за дверь. Слышно было, как он цыкнул на пса и громко спросил:

— Потапыч, ты?!

— Я, дедок! — уже совсем рядом раздался молодой голос.

Дверь отворилась, и в избу вслед за дедом вошел «Потапыч», парень лет двадцати пяти, в резиновом плаще и в охотничьих бахилах. Из-под намокшего капюшона торчал червонный вихор. Да и все лицо паренька было рыжим-рыжим от множества ярких веснушек. И весь он от этого светился, даже глаза казались блестяще-рыжими.

В руке он держал большой, блестящий от дождя, черный футляр, такой, в каких обычно носят аккордеоны.

Он поздоровался с нами и отстранился от деда, который хотел снять с него плащ.

— Нет, дедок, я на минуту. Спешу! Очень спешу! На свадьбу я, видишь?

Потапыч похлопал по футляру:

— Музыка.

— На какую свадьбу?! — удивился дед Андрей.

— Эх, дедок, дедок! — засмеялся парень, — отстаешь от жизни. В Каменку я собрался. К Феде Рябову. Неужто не слышал, что у него нынче свадьба?

— Слыхал, слыхал, — сказал дед, — да ты бы посидел все ж! Погода-то какая, зальет дощаник.

— Ты, дедок, меня не агитируй. Доставай весла. Говорю — опаздываю. А Федька без меня и свадьбу не начнет.

Мы пошли вместе с Потапычем посмотреть на реку. Вода и впрямь подобралась к баньке. В одну из стен беспрерывно били злые мутные волны.

Гроза прекратилась, но дождь лил по-прежнему, а ветер, казалось, еще усилился.

— Ну, косохлест какой, — ворчал дед, помогая нам стащить на воду лодку. — Оставался бы ты, Потапыч, погуляют там и без тебя.

Потапыч только улыбнулся. Он положил в пляшущую на воде лодку весло и аккордеон, похлопал деда по спине и оттолкнулся.

— Степану Тимофеевичу поклонись, — крикнул старик. — Не забудь. И жениху...

Потапыч кивнул. Он сделал несколько резких гребков и исчез.

И почему-то мне показалось, что волны на реке совсем не сильные и дождь уже кончается. И что не стоило слушать дедовы россказни про страшные зыбуны, а нужно было ехать.

— Племяш, — мотнул головой в сторону реки дед Андрей. Мы постояли еще немного, вглядываясь в густую темень, и пошли в избу.

— Ты что же, по-родственному, значит, племянничку лодку-то дал? — с обидой заметил деду мой приятель. — И о зыбунах забыл...

— От чудак! — засмеялся дед Андрей. — Так то ж Потапыч, ему леший дядя! Не дай я лодки, он бы вплавь пошел...

Деду стало вдруг весело. Глаза у него блестели, он тер огромной ладонью лысину и все повторял:

— От чудак... от чудак... Да Потапыч бы... знаешь... Э... э... да что с вами толковать... Потапыч здесь каждую ольху знает. Да и удачный он. Ох удачный... За что ни возьмется, все сделает.

На следующий день мы проснулись рано, попили молока и, собрав свои вещички, пошли на берег.

Мутная река еще волновалась, но ветра не было. Тяжелые облака висели неподвижно, а вдали, над лесом, пробился узкий луч солнца.

Горсть смородины

Жаркий летний день. Ни ветерка. Небо затянуто облаками, но чувствуется по всему, что солнце где-то совсем рядом, за этими ленивыми, распластанными облаками: вот-вот пробьется яркий, плотный луч и заколобродит по лесам и полянам.

Мы сидим с Павлом Георгиевичем на пригорке у подножия леса. Отдыхаем, полдня пробродив по лесу в поисках первых грибов колосовиков. Вокруг — царство травы. Душистый клевер, кукушкины слезы, полевая гвоздика... Сиротинки-колокольчики касаются лица.

Разговор идет у нас немножко сумбурный — о «Пестрых рассказах» Элиана, о Пришвине, об озере Вялье, где «окунь берет на голый крючок», о ларах — богах странствий и о празднике перепутий, который праздновали древние...

Говорим о смелой женщине Анисье Викуловой, которая спасала наших солдат в 1941-м от немцев и которую повесили фашисты на Дружной горке. Сетуем, что сейчас об Анисье почти все забыли.

— Неплохо бы пионерам разыскать очевидцев...

Павел Георгиевич — учитель географии и труда в средней школе. Знакомы мы с ним давно, но встречаемся очень редко — последний раз виделись лет пять тому назад.

Мое первое знакомство с ним было заочным, по нескольким пейзажам. Я увидел их в доме хороших своих друзей и, как сейчас помню, обрадовался этой встрече. Не могу утверждать, что сделаны они были профессионально, но меня подкупала какая-то грустная ласковость... И еще — они были очень знакомы мне. Словно увидел перелески и проселки, по которым только что шел...

— Рисуешь сейчас? — спрашиваю я Павла Георгиевича.

Он смеется.

— Вспомнил забавы детства!

И уже серьезно:

— Время! У тебя его много, свободного? Вот уж, кажется, сколько лет преподаю. Иногда думаю: можно бы и не тратить столько времени на подготовку к уроку... Но не могу из года в год одно и то же долдонить — ноги в школу не идут. А уж если раскопаешь что-нибудь новенькое, интересное — утра не дождешься: скорей бы на урок. Идешь, словно кувшин с молоком несешь. Только одна мысль — не расплескать бы...

Мне все же страшно жаль, что Павел Георгиевич бросил рисовать. Трудно, конечно, судить неспециалисту, но я почему-то уверен — он мог бы добиться немалого.

Вчера весь вечер я просидел, читая его дневники — несколько толстых тетрадок в коленкоровых переплетах, — и теперь я знаю его лучше. Не просто со стороны. А словно бы посмотрел на человека его же глазами. И утвердился во многом, что знал, скорее чувствовал в Павле Георгиевиче раньше, и еще кое-что узнал, о чем и не догадывался.

 

...Две недели льет холодный осенний дождь. Потемнели недавно сметанные стога, в лесу запахло прелью, палым листом. Павел Георгиевич, уходя после занятий в лес, возвращается промокшим до нитки.

С трудом растопив печь, подолгу сидит за столом, готовясь с новому уроку. Листает старые конспекты, книги по географии. В лесу, за железной дорогой, кричат прилетевшие на ночлег вороны. Он любит такие ненастные осенние дни. Тихо, лишь мелкий дождь шелестит по старой крыше, убаюкивает.

Потемневший лес кажется особенно пустым и молчаливым, не аукаются грибники. Только изредка из молодого осинника с треском вырываются мокрые, растрепанные лоси, да лениво перелетают с елки на елку большие черные дятлы.

В это время года Павел Георгиевич начинает больше задумываться над тем, что достигнуто, мучается оттого, что сделано, в сущности, еще очень мало. Всегда всплывают какие-то недоделанные дела, острее, чем обычно, переживаются промахи.

В такие дни не раз начинал он писать дневники. Хотелось собрать воедино свои наблюдения, попытаться рассказать про походы, в которые он ходил вместе со своими ребятишками. И про то, как делали эти походы ребят любознательными и пытливыми, расширяли горизонты, учили любить природу, Родину, учили любить и понимать красоту, помогали стать им прямыми и честными.

Ох уж эти ребятишки! Сколько душевной теплоты тратил молодой учитель географии на своих питомцев, тратил и получал в ответ сторицей.

Даже писал про них свои первые, непритязательные стихи:

...Снова тихо, туман заползает                                             на луг. Спят ребята, забыты и шутки                                            и песни. Только я не уснул их учитель                                           и друг. Не прогнать мне свои                                 сокровенные мысли...

О чем думает мальчишка, когда, пройдя десятки километров с рюкзаком за плечами по лесам и пыльным дорогам, вдруг выходит к тенистым садам Михайловского, останавливается перед домиком великого поэта или слушает ночью легкий плеск волн и журавлиные крики?

«Особенно близка романтика туристского похода детям. Все их интересует, до всего есть дело: сегодня они часами наблюдают за росянкой, завтра вместе с археологами роются в могильном кургане или помогают колхозникам убирать сено... Частое общение с природой развивает дружбу, товарищество, взаимопомощь, развивает эстетичность, пробуждает чувство бережного отношения к дарам природы...» —

записал Павел Георгиевич в своем дневнике и проводил с учениками один поход за другим: 700-километровый по пушкинским местам на велосипедах, «большое» плавание по Волге, рыбалки, вечерние и утренние зори...

Некоторые учителя смеялись: «Не стоит ехать вокруг света, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре». Ходите, мол, себе рядом. Вон сколько лесов и озер вокруг Дружной горки!

— Нужно ли все это? Мальчики живут в лесу дикарями, грубеют. — Не раз приходилось слышать Павлу Георгиевичу и такие слова. Иногда сказанные прямо в лицо, иногда... за спиной.

Нужно ли? Он хорошо помнит Юрку Богданова, одного из заводил местных мальчишек, ставшего верным его помощником. Четыре года ходили они в походы вместе, а пятый для Юрки не состоялся.

Родители Богданова уезжали в Братск. Все приятели завидовали. Шутка ли! Братск. От одного этого слова загорались мальчишечьи глаза. Но Юрка был невесел.

...Поздно вечером в учительскую, где Павел Георгиевич прикидывал вопросы на очередное занятие, постучали.

На пороге стоял Богданов. В глазах слезы, лицо скривилось, вот-вот заплачет навзрыд...

— Павел Георгиевич, я к вам... проститься. И не только проститься, а сказать... Сказать вам, что вы всегда были для меня моей совестью, моим идеалом... Всегда буду помнить о вас. Обещаю, что если вы обо мне услышите, то это будет только доброе.

Сказал, и в дверь...

* * *

...Познакомила по-настоящему меня с ним поездка на озеро Вялье. Ехали мы на велосипедах километров сорок. Полдень, жара, вещевые мешки тянут плечи. Одна мысль — скорей бы доехать. А Павел Георгиевич словно забавляется. То уедет на километр вперед, то вернется. Кричит: «Эй вы, что спите на ходу? Крутите, крутите!» А перед Мшинской встретил свою ученицу — посадил на раму, отвез до дому и опять нас подстегивает. Приехали к леснику, а там до озера еще километров пять шагать мшарой. Павел отстегнул свой протез и опять впереди с одной маленькой палочкой... Палочка вязнет, уходит в мох по самую рукоятку... А ему хоть бы что! Счастливый, радостный.

Вот тогда впервые я узнал о том, что он воевал в партизанской бригаде.

Ничто так не выматывает, как ходьба по глубокому, мягкому, проклятому мху. Распластавшись, легли мы на берегу озера, глядя в бездонную, неяркую голубизну августовского неба. Молчим. Лень говорить. И вдруг Павел Георгиевич:

— Ребятишки, я вам смородинки принес!

Горсть спелой дикой смородины на пахнущей лесом ладони.

* * *

...Я смотрю на него. Нет, он совсем не изменился с тех пор. Живой, худощавый, подвижный. Нетерпеливый блеск в глазах.

Послушаешь Павла Георгиевича, так все, что есть интересного у его мальчишек, в школе делается само собой. И походы, и строительство катеров, и отличная успеваемость на уроках. А он тут вовсе ни при чем.

Скуп Павел Георгиевич на возвышенные слова. Один только раз услышал я от него красноречивое признание:

— Люблю я еще машины, эх как люблю. И знаешь, техника мне подвластна.

Я об этом знаю. Знаю, что, когда работали школьники в зверосовхозе «Гатчинский», он водил трактор. Школьная машина собрана ребятами вместе с Павлом Георгиевичем. А катера, которые строили чуть ли не каждый год и дарили потом колхозникам? А скольких мальчишек он обучил искусству водить автомобиль?

Только увлеченный может увлечь, только чуткая, широкая натура встречает ответную чуткость. А сколько внимания и такта нужно, чтобы уловить душевные движения и тревоги подростка! Понять их и помочь. Один писатель говорил, что если человек не шагает в ногу со своими спутниками, то, может быть, это оттого, что ему слышны звуки другого марша? А попробуй-ка услышь этот марш! Павел Георгиевич слышит, И помогает человеку найти себя, выбрать самостоятельную, правильную дорогу.

...Я побывал на выпускном балу в школе. В той, где работает Павел Георгиевич учителем географии. В той, где избрали его парторгом. Он был в центре внимания. Мальчишки, в строгих черных костюмах, вспоминали походы, милые, веселые выпускницы наперебой приглашали своего учителя танцевать. И говорили, говорили ему что-то во время танцев. По-моему, очень приятное.

* * *

...Все кричат и кричат над нами растревоженные чибисы. Солнце так и не пробилось сквозь затянутое тучами небо. Павел Георгиевич покусывает травинку, задумчиво смотрит на лес.

Нам пора уходить — не пошел бы дождь. А мне жаль расставаться с ним, Видно, это опять надолго...

 

1964—1972 гг.

Оглавление

Рассказы

  Неизвестный голландский мастер

  Сороковой день

  Венеция, вид с Моло

  Реки Вавилона

Повести

  Недоразумение

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Крутой поворот

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

Пешая муза Цикл очерков

  Праздник перепутий

  Все флаги в гости...

  Орелья Грива

  Мыза Каменка

  Шведские горы

  Дядя Костя

  Лесная дорога никуда

  Кижи. Октябрь

  Удачный

  Горсть смородины

Реклама на сайте