«Страх»

Игорь Христофоров

Страх

Часть первая

ИСКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ МЕРА НАКАЗАНИЯ

1

Инкассатор спал на ходу. Он шагнул из двери черного входа универсама в сорокаградусное июльское пекло и тяжко зашлепал к мутному желтому пятну с зеленой полосой на борту.

В инкассаторском "уазике", где плавили воздух уже не сорок, а все шестьдесят градусов жары, его ждали водитель и охранник. Все дверцы были распахнуты настежь, и оттого машина казалась выброшенной на берег рыбой, которая оттопырила жабры.

Мимо нее брели усталые прохожие, которые тоже терпели африканскую жару в Москве и, как всегда, были совершенно безразличны к машине. Впрочем, и в "уазике", приехавшем на эту точку для сбора денег в тысячу первый раз, не обращали ни малейшего внимания на людей.

- Заводи, - прохрипел с заднего сиденья охранник и не заметил, как два парня в синих монтерских спецовках прошли сзади "уазика", и один из них плотно прижал к борту машины металлическую коробку размером с кусок мыла.

Инкассатор по-медвежьи грузно влез на переднее сиденье,

передал назад увесистую сумку с деньгами, опустил мокрую

ладонь на дверцу машины и тут же, коряво выгнувшись в

кресле, резко заснул. В ту же секунду заснули водитель и

охранник.

- Отрубай! - прохрипел в кулак один из монтеров и, услышав какой-то ответ, рванул с затылка на голову маску с прорезями для глаз и бросился в жаркое нутро "уазика".

Второй монтер тоже вычернил голову маской и стал на лету хватать вышвыриваемые из машины пузатые коричневые пакеты.

Из подвала соседнего дома-многоэтажки пробкой вылетел еще

один монтер-близнец в маске. Из-за угла под визг колес вывернули красные "жигули". Им осталось проехать метров сто до инкассаторского "уазика", но тут душную, желтую тишину переулка разорвал выстрел.

- Менты! - взвизгнул монтер, выскочивший из подвала, и два

его брата-близнеца одновременно посмотрели вправо.

От шоссе к ним бежал тощий милиционер в серой полевой форме, а из-за отъехавшего вправо автофургона показался бело-синий борт патрульно-постового "москвича".

- Атас! Уходим! - криком вырвал из "уазика" своего собрата тот монтер, что жадно прижимал к груди несколько тугих пакетов.

Напарник выпрыгнул из машины на мягкий вонючий асфальт, и в этот момент красные "жигули" по-щенячьи взвизгнули тормозами, отвернули вправо и, не доехав метров пятьдесят до инкассаторского "уазика", закувыркались по колдобинам недостроенной детской площадки, снесли деревянные бортики песочницы, раздавили пластиковый самокат, оставленный спрятавшимся в тень грибка пацаненком, соскочили с бордюра на асфальт и понеслись вдоль дома прочь от страшных выстрелов.

Грабитель с пакетами у груди нырнул за "уазик" и заголосил:

- С-сука! Он сбег! Сбег! Кранты нам!.. Все-о-о!.. Все-о-о!.. На... Наж...

- Заткнись! - Пощечиной встряхнул ему голову второй

грабитель.

- Сюда! - взвизгнул так и не добежавший к ним третий и

худенькой рукой показал в глубь двора.

- Стоять! - издалека потребовал от них милиционер и снова проткнул воздух выстрелом.

Патрульно-постовой "москвич" задним ходом выскользнул из щели между невысоким заборчиком и рядами торговцев, развернулся и, обогнав стрелявшего милиционера, понесся по переулку, отсекая грабителей от подъездов жилого дома.

А тот худенький и невысокий, чьему слабому жесту подчинились

два остальных бандита, кажется, и не думал прятаться в

подъездах. Он явно хотел уйти через двор к шоссе и либо

добыть там другую машину, либо добежать до огромного парка и

затеряться среди деревьев и кустов.

- Стоять! - охрипшей глоткой во второй раз потребовал милиционер, но никто из бегущих грабителей ему не подчинился.

Редкие прохожие лениво оборачивались на странных монтеров с негритянскими головами. В Москве за эти годы привыкли уже ко всему. По телевизору ежедневно показывали столько трупов на улицах, столько взорванных машин и офисов, что увиденная вживую погоня уже иначе как кадры из очередного телерепортажа и не воспринималась. Никто и не думал помогать милиционерам. Каждый выполнял лишь свою роль. Грабители убегали, милиционеры окружали их, а все остальные просто шли мимо.

- А-ах!.. А-ах! - всхлипывая, несся грабитель с намертво прижатыми пакетами у груди. Со спины казалось, что у него нет рук.

Худенькая фигурка лидера заставила их взбежать по склону на площадку, где в центре огромного кольца, образованного семнадцатиэтажными монстрами, стояла коробка бетонного здания в один этаж. Вдоль его стены с надписями "Роспечать" и "Мебельная фабрика" вся троица понеслась дальше, и тут из-за угла вылетел милицейский "москвич". Сзади уже привычно хлопнул выстрел. Клещи сжались. Можно было еще прыгнуть вправо, со склона, но худенький лидер крикнул: "Сюда!" - и показал на распахнутую металлическую дверь в подвал здания.

Грабитель с пакетами подчинился лидеру сразу. Он даже не стал сбегать по бетонным ступеням, а мешком упал вниз, в черный зев подвала. А оставшийся вне здания бандит неожиданно развернулся, выхватил пистолет и резко, без прицеливания, послал пулю в лобовое стекло "москвичу". Под взвизг тормозов автомобиль развернуло бортом. Грабитель не стал ждать, когда этот борт собьет его на асфальт, боком прыгнул за дверь и захлопнул ее за собой.

- Стх-а-а-ять! - уже и не горлом, а сожженными бронхами прохрипел милиционер и все-таки выстрелил не в воздух.

Пуля выбила белую точку на буро-красной сейфовой двери подвала, и сразу стало так тихо, словно не было ни грабителей в масках, ни стрельбы, ни погони.

2

Еще из окна рейсового троллейбуса Тулаев по оружию в руках у скопившихся за машинами камуфляжных близнецов в бронежилетах определил, что к операции привлекли всех, кого только можно. Короткоствольные "Кедры" выдавали омоновцев, штурмовые комплексы "Гроза", похожие на гибрид автомата и снайперской винтовки, - "альфовцев". По эмблеме с Георгием Победоносцем, поражающим змия копьем, он сразу узнал муниципалов, по берету цвета запекшейся крови - офицера из "Витязя". Людей из "Вымпела" не было. Впрочем, Тулаев определил бы это и без оружия. Он сам всего месяц назад ушел из "Вымпела" и любого из своих узнал бы даже со спины.

От остановки троллейбус поехал своим привычным маршрутом, и вышедшему из него Тулаеву показалось, что по оси шоссе проходит странная невидимая черта. Во всем, что находится от нее по эту сторону, течет прежняя лениво-размеренная жизнь.

Во всем, что за нею, - какая-то зловеще тревожная. Будто кто сверху плеснул черной краски, но брызги ее остались там, вдали, не долетев до осевой линии шоссе. Идти из света в черноту не хотелось, но Тулаев все же переступил полустертый шинами белый след.

Перешел - и сразу ощутил на себе десятки взглядов. Удостоверение Службы контрразведки пропустило его через милицейский кордон, и Тулаев сразу направился к явно командирско-управленческой группке, млеющей в тени омоновского автобуса.

- Какими судьбами? - лениво обрадовался встрече с ним

невысокий крепыш в штатском, стер пот со лба маленькой

ладошкой и тут же протянул ее навстречу.

- По службе, - пожал мокрую ладонь Тулаев и еле вспомнил

этого то ли майора, то ли подполковника из

Антитеррористического центра ФСБ.

- Объективку дать? - обрадовался крепыш возможности хоть с кем-то поделиться новостями, которые возле омоновского автобуса знали уже все.

Тулаев прислушался к монотонному голосу из автобуса, который бубнил по телефону какому-то генералу о миллионе долларов и вертолете, и коротко кивнул.

- Налетчиков - трое. Закрылись в подвале вон того здания.

Вооружены, но, сколько стволов и каких, неизвестно. Чистый

улов - почти миллиард рублей.

- А что в самом здании?

- Там один угол "Роспечатью" занят, а три других забиты каким-то товаром. Склад коммерческой фирмы...

- Оттуда в подвал нельзя попасть?

- Не-ет. Уже проверили. Сплошное бетонное пререкрытие.

- А внизу, значит, всего одна дверь?

- Да, одна. И три крошечных вентиляционных отверстия.

Точнее, даже не отверстия, а квадраты такие. Сантиметров десять на десять.

Тулаев выглянул из-за автобуса и сразу наткнулся взглядом на инкассаторский "уазик", стоящий с безвольно распахнутыми дверцами. Вокруг него никого не было, словно уазик решили навек оставить на этом месте памятником беспечности.

- Все трое? - хмуро спросил Тулаев.

- Что? - обернулся к "уазику" крепыш. - А-а, нет... Только инкассатор. Ну, тот, что нес деньги. Его убило разрядом тока. А водитель и второй инкассатор выжили. Видно, у них шкура потолще...

- Штурм будет?

- Вряд ли, - снова отер пот со лба крепыш. - Там пятеро заложников.

- Пятеро? - удивился Тулаев.

- Если террористы не врут, то пятеро.

- Террористы, значит? - сощурившись, провел взглядом

Тулаев по окнам одноэтажного здания, ставшего на время крепостью, по остро блеснувшему окуляру прицела определил место лежки "альфовского" снайпера-наблюдателя и сразу решил, что он бы на месте снайпера сместился метра на три левее, чтобы не утомлять глаза садящимся между домами солнцем.

И еще Тулаеву не понравилось, что вокруг здания так много припаркованных машин. Любую из них террористы могли поджечь, чтобы задымить двор. Но дальше, по тротуарам и шоссе, машин было еще больше, словно жители Москвы в последнее время задались целью скупить все автомобили на земле и так густо заставить ими город, чтоб уже ни одна из них не могла выехать за пределы столицы.

- Последний анекдот знаешь? - по-родственному перешел на "ты" крепыш.

- Что? - не расслышал Тулаев.

- Приходит новый русский к старому еврею и говорит: "Папа, дай денег..." Ну как?

Тулаев коряво улыбнулся и снова краем уха поймал однообразную фразу о миллионе долларов и вертолете.

- У них есть требования? - спросил он крепыша.

- Да. Сейчас, кажется, как раз с их главарем разговаривают.

Крепыш привстал на цыпочки, сощурился и обрадовался собственной догадливости.

- Точно. С террористами разговаривают. Полковник милиции на связи. Операцией же руководить эмвэдэшникам доверили, - с легким презрением к извечным конкурентам пробурчал он.

"Значит, миллиарда рублей этим сволочам мало, - подумал

Тулаев. - Им еще лимон "зеленых" и вертолет подавай. А может, еще и красную ковровую дорожку от двери подвала до вертолета постелить?"

Он вспомнил Минеральные Воды, где сутки отлежал в траве у взлетной полосы. Тогда у террористов были точно такие же требования. Вертолет им дали, деньги тоже. Чернявые головы террористов не менее десятка раз попадали в сетку его прицела, но он не мог без команды открыть огонь. На тренировках еще на базе "Вымпела" они отработали одновременную снайперскую "долбежку" по всем террористам сразу, но на самом-то деле все террористы одновременно не засвечивались. Если один и появлялся, то остальных не было видно. Террористы явно не хотели играть в сценарий командира вымпеловской группы, а Тулаев был всего лишь старшим опером и сам не мог принять на себя ответственность за выстрел.

Когда вертолет улетел, Тулаев не ощутил облегчения. Не пришло оно и когда стало известно, что террористов все-таки взяли где-то на границе Дагестана и Чечни. Наверное, потому, что это был уже третий вертолет, который он удерживал в сетке "оптики", но так ни разу и не выстрелил.

- Ты к следствию будешь подключаться? - безразлично поинтересовался крепыш, хотя за безразличием скрывался явный интерес.

Крепыш хорошо помнил, что встречал этого невысокого лысеющего человека на базе "Вымпела", но не был до конца уверен, что он - вымпеловец, а не член комиссии, которая тогда проверяла группу. И эта неосведомленность мешала крепышу понять, как же себя вести с собеседником и чего от него ждать.

А тот, как назло, пробурчал: "Нет, не буду. По следствию указаний не было", - и вконец запутал крепыша.

У обочины остановился крайслер с номерами американского посольства, и в ухе у Тулаева старой пластинкой прохрипел простуженный голос его нового начальника: "Выясни обстановку. Эти гады взяли в заложницы американку.

Президенту уже звонили со Спасо-Хаус. Сам понимаешь, америкосы над своими трусятся как скупой рыцарь над каждой копейкой".

Из крайслера выпрыгнул молодцеватый мужчина в сером костюме с галстуком, поправил свой и без того идеальный пробор в рыжих волнистых волосах и ходко направился к их автобусу. За ним засеменила, путаясь в узкой юбчонке, длинноногая костистая переводчица.

Огромный, похожий на разъяренного быка милицейский полковник стер липкий пот с лысины, положил телефон сотовой связи на сиденье, легко выпрыгнул из автобуса и первым протянул руку. Американец заученно блеснул белыми пластиковыми зубами, подержался за огромную мокрую кисть милиционера и тут же скрылся вслед за ним в том же автобусе.

- Бардак тут, - опять ожил крепыш. - Народу нагнали, а никто на себя ответственность не берет, что делать. Менты ждут, что, может, нам отдадут командование операцией, а наши ждут, что они силами омона или "Витязя" разберутся.

- А кто остальные заложники? - поинтересовался Тулаев.

- Остальные-то?.. Да там внизу частная мебельная фабричка. Ну, и внутри, значит, хозяин был, сынишка его малолетний и двое рабочих-мебельщиков.

- А как американка туда попала?

- Она журналистка. Беседовала с хозяином фабрики. Хотела накатать статью про средний бизнес в условиях России. Накатала...

3

Прошло нудных полчаса. Американец упрямо парился в душегубке автобуса в своем элегантном костюме рядом с полковником и его штабной свитой, крепыш изредка выдавливал какие-то ничего не значащие слова, Тулаев нестерпимо скучал да изредка посматривал на сонных телевизионщиков, ждущих развязки событий и с тревогой оборачивающихся на начинающее исчезать за домами солнце. И вдруг Тулаева как кольнуло что изнутри.

- Ребята, - обратился он сразу и к оператору, и к тележурналисту. - У меня к вам небольшая просьба. Вы не сделаете две-три панорамки той стороны шоссе? По минуте. Не больше.

- А зачем? - зевнул оператор, а Тулаеву послышалось, что

он сказал: "А за сколько?"

- Я не знаю ваших расценок, - потер он шею. - Но это

нужно для следствия, - и показал гэбэшную ксиву.

Оператор был родом из застоя и сразу стал серьезнее.

- А когда снимать? - с готовностью делать эту работу хоть сутки спросил он.

- Ну вот сейчас... И... и с паузой минут в пять еще два... - Тулаев посомневался, но изменившееся лицо оператора разрешило увеличить частоту съемки, - ну, три или четыре раза...

- Сделаем, - по-солдатски ответил оператор.

- Если штурм не начнется, - влез тележурналист и поправил очки, за толстыми линзами которых ягодками смотрелись хитрые серенькие глазки. Он был лет на десять моложе своего напарника и ничего не видел, кроме перестройки и всего последующего.

Тулаев пропустил сказанное мимо ушей, записал фамилию оператора, утяжелившего плечо камерой, и уже в спину попросил его:

- Только не так явно. Вроде как просто камеру проверяете.

От затылка оператора струилась такая преданность, что Тулаев не стал ждать ответа и отошел в сторону.

Из омоновского автобуса донесся рык милицейского полковника:

- Та-ащ генерал, я им что только не обещал, а они как попугаи уже тридцать минут твердят одно и то же: "Миллион долларов сотенными купюрами и вертолет на крышу. Иначе всем кранты. До тех пор, пока не сядет вертолет, никаких переговоров не ведем..." Я уже эту галиматью выучил как "Отче наш..." Что? Да. Одну и ту же фразу. Что? Пусть дадут трубку американке? Есть! Сейчас свяжусь с ними!

Вместо этого он высунулся из автобуса и гаркнул:

- Егор! Егор!.. А-а, ты здесь, - обрадовался он

подбежавшему офицеру с витязевским краповым беретом на стриженой голове. - Какого хрена здесь так гудит? Аэродром тут, что ли?

- Никак нет, та-ащ полковник! - крикнул Егор. - Это

вентиляшка в подъезде пашет на всю мощность, а стекол на техническом этаже нету. Вот оно и слышно...

- Так выруби ее на хрен!

- Есть! - с радостью человека, которого наконец-то заняли

делом, прокричал квадратный Егор и закосолапил к семнадцатиэтажке.

- Надо ж так гудеть! - возмутился милицейский полковник.

- Как самолет садится. Что, пресса, скучаете? - неожиданно спросил у Тулаева.

- Скучаю, - ответил он, не став разубеждать полковника в

том, что он журналист. - Эта песня, наверно, до утра?

- Может, и дольше, - промокнул полковник лоб темным от

пота платком. - А может, и нет.

- Они что: действительно уже полчаса слова во фразе не

меняют?

- А вам-то что? - напрягся полковник. - Это не ваше дело.

- Не спорю, - ответил Тулаев. - Просто интересно... А

скажите, в трубке щелчка перед началом фразы нет?

Полковник нервно отвернулся. Он уже не рад был, что решил подбодрить скучающего журналиста. С минуты на минуту ожидались эмвэдэшные генералы, а у него видок в зеркале смахивал на портрет бомжа после стакана дерьмовой водки: рожа сизо-бурая, под глазами круги, рубашка взмокла и смотрится дерюгой, на которую вывернули бадью воды.

Всхлебнув последний глоток воздуха, затих вентилятор над подъездом дома. Как будто невидимый отсюда охотник вогнал пулю в глотку так долго ревевшему динозавру. Движение по той стороне дороги наконец-то перекрыли, и стало до противного тихо. До того тихо, что этой тишиной можно было отравиться. Ведь внутри нее жило ожидание штурма. И после нахлынувшей тишины показалось, что теперь-то как раз и произойдет самое худшее.

Полковник вспомнил вопрос лысеющего журналиста и поймал себя на мысли, что и его тревожил безупречный порядок слов в ответах налетчиков. В этом было какое-то издевательство, какая-то тайна, которая ускользала от него, пока ему приходилось делать красивые глазки первому секретарю американского посольства.

Тишина сдавливала сердце, тишина, как жажда, требовала утоления, но он не знал, чем ее усмирить. Высокого начальства все не было, а сам он боялся сделать что-нибудь не так. На его сердце уже остался рубцом штурм пункта обмена валюты на набережной Москвы-реки. Тогда захватившие его студенты требовали денег и транспорта, угрожая застрелить девчонку-кассиршу. У девчонки было имя его дочери, и он не сдержался, послал омоновцев под прикрытием БТРа на штурм. В итоге - два трупа. Студенты так и не стали, кажется, строителями. Или врачами. Он точно уже не помнил кем. Девчонка не получила ни царапины, но он не захотел с ней встречаться. Он сразу отпросился у генерала из УВД и уехал домой.

У девчонки-американки было совсем чудное имя - Селлестина.

И почему-то не было чувства, что она обречена. Может, потому, что звали ее совсем иначе, чем его дочь.

Дрожащим пальцем полковник набрал уже намертво въевшийся в память номер этой клятой мебельной фабрички, послушал три гудка и до отвращения монотонную фразу: "Миллион долларов сотенными купюрами и вертолет на крышу. Иначе всем кранты. До тех пор, пока не сядет вертолет, никаких переговоров не ведем", - и снова в уши иголками закололи гудки.

Сотенными купюрами? Вертолет? Полковник поймал усталый взгляд американца, на шее которого уже вылезал двумя мокрыми уголками из-за узлов галстука расстегнутый воротничок рубашки, и вдруг ощутил, что ему мало воздуха. Полковник расстегнул еще одну пуговицу, уже на животе, даже не заметив, как брезгливо посмотрел на клок седых волос на его тугом брюхе американец, собрал морщины у широкого мужицкого переносья и еще раз вспомнил услышанное. Послушный магнитофон в мозгу медленно повторил ее и, полковник впервые услышал, что под фразой идет фон. Шипящий - как звук испуганной кобры. Гул вентиляции скрывал этот фон, маскировал под собой. Фон?

Полковник злыми торопливыми тычками оживил телефон сотовой связи, опять прослушал речитатив террориста и сразу стал застегивать пуговицы рубашки.

- Егор! - соединился он уже по рации с офицером из "Витязя". Штурмовой группе готовность номер один!

Прокричал - и обернулся на шоссе. Генералов все не было. И принимать решение не хотелось. Но потерять должность за три года до положенного срока ухода на пенсию тоже не хотелось.

4

От взрыва металлическая плита двери тупо, как боксер от нокаутирующего удара, дернулась и, впервые ощутив, что у нее больше нет петель, плашмя грохнулась на ступени. В квадраты вентиляционных отверстий полетели светошумовые гранаты.

Снаружи звуки их разрывов напоминали стоны огромного животного, получающего рану за раной.

Штурмовики из "Витязя", прикрывая лица бронированными щитами, по одному ныряли сквозь желтую пыль в темное чрево подвала, но, ни секунды не теряясь, бросались по трое каждый на свое направление. Туда, где на схеме мебельной фабрики, нарисованной женой ее хозяина, были двери в другие комнаты и цеха. И каждый, идущий в свою дверь первым, вышибая ее ногой, ждал пули. Но ни один не дождался. Подвал молчал как ночное кладбище.

- Где они?! - крикнул ворвавшийся в кабинет хозяина

фабрики штурмовик и сразу понял, что ответ получит не скоро.

Привязанный на стуле бледный мужчина с растрепанными седыми волосами под пустотой лысины после разрыва гранаты ничего не видел и не слышал. А может, что-то слышал и даже что-то видел, но после того жуткого, что раздавило воздух комнаты, вломившихся к нему людей в камуфляже он иначе как созданиями иного мира уже не воспринимал. Мало ли какого цвета в книжках ангелов рисуют. А если они на самом деле цвета хаки?

Грязными пальцами штурмовик рванул со рта мужчины коричневую липкую ленту и, наклонившись до мути в глазах близко, брызнул слюной:

- Где они?!

- Я - не хо... не хозяин, - простонал мужчина. - Я... я... работяга... пло... плотник...

- Где бандиты?!

- Я не... Они ушли в це... цех по... полчаса назад, - еле выдавил он, скосив глаза на безразлично к нему тикающие на столе часы.

- "Пер-рвый"!.. Я - "Третий"! - прохрипела рация у плеча штурмовика. В стене подвала пролом. Они ушли по трубам.

"Первый" бросился в сторону цеха, больно ударяясь плечами о стены в полутьме, влетел в цех и лихорадочно стал считать все некамуфляжные пятна. Их было три. Два крупных, синих, и одно мелкое, зеленое.

- Где американка?! - смахнув едкий пот с глаз, крикнул он самому большому пятну.

- Они... они увели ее с собой, - ответил привязанный к столярному верстаку хозяин фабрики и посмотрел влево, на зеленую рубашечку сынишки, который, кажется, так и не успел испугаться. - Их можно догнать. Можно... Они... они забрали мою месячную выручку - се... семь миллионов ру...

- "Гроза", я - "Первый"! - не дослушав захлебывающийся

голос хозяина фабрики, пробасил в плечо штурмовик. - Бандиты ушли через пролом в стене подвала по трубам коллектора. Ушли вместе с американкой. Ориентировочное время начала движения - тридцать минут назад. Начинаю преследование!

- Начинайте, - еле слышно выдавил полковник, обвел мутным взглядом свою свиту, перепуганного американца, сонную переводчицу, заметил через окно автобуса едущий к ним кортеж генеральских машин, прохрипел худому подполковнику, своему заму:

- Объяви сигнал "Кольцо". Все патрульно-постовые группы по Москве - к колодцам. А им... им... - машины уже поворачивали к зоне оцепления. Доложи обстановку сам, - выпрыгнул на асфальт, зло посмотрел на лысеющего журналиста, который накаркал эту неприятность, и поковылял к подвалу.

А Тулаев сочувственно посмотрел на его мокрую спину с двумя широкими черными полосами вдоль позвоночника, которые напоминали сложенные ангелом крылья, и представил все, что сейчас произойдет. Представил комнату со столом у стены, японский двухкассетник явно не самого плохого качества на этом столе, кассету TDK в левой деке магнитофона и те кнопки под декой, которые нажимал испуганный заложник, кнопки "Play" и "Rew". И "Play", то есть воспроизведение, он включал на секунду раньше, чем снимал мокрой рукой трубку телефона. Строго по инструкции террористов.

Но вот как те без лишнего шума взломали бетонную стену подвала? Вопрос показался интересным и магнитом потянул Тулаева за собой. Он пошел метрах в тридцати за полковником, на ходу доставая из кармана брюк толстое гэбэшное удостоверение.

5

Отдел "Т" не значился ни в одной штатной сетке ни одного силового ведомства. Отдел "Т" как бы и не существовал вовсе, хотя населяли его самые что ни на есть реальные люди. Как и тысячи других чиновников, они иногда входили в огромное мрачное здание на Старой площади, здание, помнившее еще заседания Политбюро ЦК КПСС, пайки с черной икрой и тихий шелест шин правительственных "Чаек". В самом конце одного из верхних этажей за высокой дверью с непонятной вывеской "Техотдел" сидел седой, похожий на очень крутого банкира человек, к которому почему-то никто никогда не рвался на прием. Встречаясь с ним в столовой, совминовцы думали, что он из администрации президента, а люди из администрации президента - что он совминовец. Но большая часть вообще ничего о нем не думала, потому что в огромном здании Совмина обитало так много людей, что ими можно было заполнить до отказа трибуны хорошего футбольного стадиона. По большому счету именно эта массовка-маскировка и была в свое время выбрана для отдела "Т". Размещение его в Кремле или в здании ФСБ на Лубянке сразу "засветило" бы сотрудников отдела. А это как-то плохо согласовывалось с идеей его создания.

- Наша задача - не бить по хвостам, а врезать зверю по голове, популярно пояснил эту идею Тулаеву тот самый седой, банкирского вида человек за дверью с табличкой "Техотдел", а если сказать точно - начальник Спецотдела по предупреждению террористических актов против высших должностных лиц государства и органов государственной власти (кодовое обозначение - отдел "Т") полковник ФСБ Виктор Иванович Межинский. "Альфа", "Вымпел", "Витязь", омоны, омздоны, все антитеррористические конторы ФСБ и МВД работают уже по факту совершенного теракта. Наша задача сделать так, чтобы не осуществился сам факт. Или хотя бы можно было узнать время и место его возможного проведения...

До назначения на отдел Межинский служил в Службе безопасности президента, не раз выезжал с ним по России и за рубеж, однажды на президентской даче под рюмашку теплого коньячку поделился с президентом идеей создания подобной упреждающей структуры и, как часто бывает по армейской привычке, когда придумавший дело его же и выполняет, уже через неделю Межинский ознакомился с секретным указом Президента России. Ознакомился - и горько пожалел себя за длинный язык. Даже повышение по разрядной сетке на три пункта вверх не обрадовало Межинского. Но отказ теперь походил бы на трусость, и он скрепя сердце засел за бумаги под грифом "Сов.секретно", чтобы создать штатную сетку и обозначить направления деятельности сотрудников.

Основу отдела составили агенты, еще в начале девяностых годов внедренные в преступные группировки страны. Они были воздухом Межинского. Но одного воздуха для того, чтобы не умереть, мало. Требовались оперативники для текущей работы.

Одним из первых Межинский взял в отдел майора Тулаева. Когда-то давным-давно они вместе служили в "Вымпеле". Всего месяц, но служили. Потом Межинский ушел в структуры безопасности президента, тогда еще СССР, а Тулаев так и остался в "Вымпеле". Из оперов стал старшим опером, а до командира группы так и не дорос. Монотонная учеба конца восьмидесятых сменилась на еще более монотонные командировки по "горячим точкам". Одновременно шли бесконечные реорганизации. Из госбезопасности группу передали в министерство внутренних дел, потом вернули назад. За это время большинство тех, с кем начинал второй партией вымпеловского призыва Тулаев, разбрелись по другим конторам или вовсе поувольнялись. До двадцати лет выслуги ему осталось дотерпеть чуть менее года, когда в коридоре учебного корпуса на новой базе "Вымпела" он нос к носу столкнулся с Межинским. Тот почему-то так обрадовался их встрече, что Тулаев даже испугался. А когда через неделю его вызвали на собеседование, сразу успокоился. Райских кущей Межинский не обещал, но зарплата на целый миллион больше, чем в "Вымпеле", и гарантированная подполковничья звезда сделали свое дело.

Первое задание Тулаев получил в конце так и не догулянного отпуска. Вместо ожидаемой агентурно-оперативной работы отдел привычно "ударил по хвостам".

- Значит, все-таки сбежали, - затягиваясь "Ротмэнсом", сощурил левый глаз Межинский, и его хитрое лицо стало еще хитрее. - Теперь от американцев житья не будет... М-да... А почему "Альфа" не перекрыла коллекторы?

- Из любого здания в Москве в коллектор в общем-то не попадешь, нехотя пояснил в прокаленном за день жарой кабинете Тулаев.

Не объяснять же, что не альфовцы, а люди из МВД руководили операцией, и никто из "Альфы" особо и не вылезал с советами. Меньше болтаешь, дольше живешь.

Углом указательного пальца Тулаев стер пот с виска. Даже ночь за окном не делала зной легче. В Москве вполне можно было вводить льготы за проживание в тропическом климате.

- Вот... Не попадешь в коллектор, потому что обычно применяют бетонные перекрытия, - продолжил Тулаев. - Но хозяин фабрики, ну, тот, что в подвале арендовал помещение, убирал трубы, чтобы расширить свободное пространство под цеха, и неделю назад разворотил бетонное перекрытие, чтобы приподнять трубы к потолку и, соответственно, выиграть еще метров десять квадратных. Поднял, выиграл, да только дыру заложил обычными кирпичами, а не залил цементом. Эти трое без лишнего шума разобрали кладку, записали несколько фраз на кассету и заставили под страхом смерти плотника включать ее при телефонных звонках.

- Прямо спецназовцы какие...

- Спецназовцы? - Тулаев удивленно вскинул белесые выгоревшие брови.

Он почему-то не подумал, что один из трех террористов имел спецназовское прошлое. А может, и не в диверсионной подготовке дело, а в том, что все живое хочет жить, а крепко жить захочешь, еще и не такое выдумаешь.

- Мне уже звонили от президента, - стряхнул Межинский

пепел в дешевую стеклянную пепельницу, которая на

совершенно голом столе смотрелась украшением.

Зеленые, чуть суженные грустными морщинками глаза Тулаева бросили быстрый взгляд на телефон. Он был самым обычным, городским, и Тулаев понял, что и с ним Межинский темнит. Ничего не поделаешь - кагэбэшная выучка. На самом деле небось уже съездил на дачу президента и первым лично доложил то, что сообщил Тулаев еще с места происшествия по телефону мокрого полковника милиции.

- Я президенту пытался доказать, что это не дело нашего отдела. Но ты же знаешь, его не переубедишь...

Кивком Тулаев согласился с Межинским, хотя совершенно не знал, можно переубедить президента или нет.

- В общем, у президента нет надежды ни на прокуратуру, ни на МВД, ни на...

Он вновь стряхнул пепел, но буквы "ФСБ" не произнес. Пепел упал на огрызок сигаретного целлофана в пепельнице и сразу замаскировал его, хотя Тулаеву показалось, что замаскировал совсем иное. Человека легко сделать, труднее переделать и совсем невозможно переделать из уже переделанного.

- Они все на виду, - словами президента пояснил Межинский.

- А мы... В общем, займись следствием...

Брови Тулаева опять расширили глаза. Брови не могли поверить в услышанное.

- Писаниной, в смысле документацией, можешь себя не загружать, разрешил Межинский. - В общем...

- Виктор Иванович, но ведь... Мы же обязаны заниматься предотвращением терактов против высших должностых лиц страны!.. А при чем здесь американка!..

- Ну надо, Саша... Надо, - вдавил Межинский окурок в

пепельницу. Палец скользнул и ударился ногтем о твердый

бортик. - Ух ты! - подул он на обиженно покрасневший

ноготь. - У президента озабоченность по поводу этих

налетчиков. Среди бела дня... И потом - американка... Звери какие-то. Они на все могут решиться.

- У меня нет вещдоков, - посопротивлялся Тулаев.

- Звонок в прокуратуру будет. Подъедешь к следователю, представишься по линии ФСБ...

- Они и так подключены к следствию, - вспомнил крепыша

Тулаев.

- Временно отключим, - даже не моргнул седой бровью

Межинский. - И еще: я уже дал через наши каналы команду резидентуре в группировках Москвы и области. Завтра получим первые сведения.

Тулаев с разочарованием посмотрел на минутную стрелку, подбирающуюся к полночи на его наручных часах. Судя по всему, из антитеррориста Межинский решил вылепить следователя. Значит, первый их разговор здесь был бравадой, и удел их отдела - бить по хвостам. А как иначе: любое следствие - это удар уже по хвостам.

- Разрешите идти? - по-военному сухо спросил Тулаев.

- Да-да, конечно! - тоже посмотрел на часы Межинский. - Уже почти завтра наступило. Тебя подвезти?

- Нет, я на метро, - вставая, загрохотал стулом Тулаев.

Он не любил машины. Ему всегда казалось, что автомобили принесли на земле больше вреда, чем добра.

- Тогда до завтра, - крепко, по-молодецки, пожал его руку Межинский и, не выпуская пальцев Тулаева, как бы между прочим, произнес: - Чуть не забыл. Американская газета, в которой работает украденная, объявила, что за розыск и спасение своей сотрудницы она платит полста тысяч долларов.

С чего бы это они?

- Экономят, - разъяснил Тулаев Межинскому то, о чем тот явно уже давно догадался. - Наверно, страховка, которую газета в случае ее гибели должна выплатить семье, превышает эту сумму.

- Возможно-возможно, - он наконец-то отпустил его руку. - Завтра в шестнадцать ноль-ноль жду первый доклад.

6

В жаркой, до краев залитой солнечным варевом Москве люди наконец-то научились ценить тень. В серые полосы, отбрасываемые домами, деревьями, киосками, прохожие ныряли со сладким чувством спасения от преследующего их чудовища и долго старались оттуда не выходить, а если идти все-таки нужно было, то передвигались по этим серым полосам, выискивая жадными глазами уже следующие клочки тени. Это казалось прыжками с кочки на кочку по огромному, бесконечному болоту, но только от корки болота пахло расплавленным асфальтом, бензином и гниющими помидорами.

В одном из серых пятен послеобеденной тени на Комсомольском проспекте прямо на тротуаре у кирпичного дома стояла вишневая "девятка". На обтянутой линялой кожей баранке грел мощные, в золотых перстнях кулаки хмурый мужик с вытянутым, совсем не подходящим к этим кулакам лицом. Голову мужика осветляла тоже совсем не подходящая к лицу лысина, но самыми неподходящими были безжизненные серо-синие глаза. Этих глаз, казалось, коснулось такое, что еще не ощутили ни лицо, ни лысина, ни кулаки с желтыми каплями перстней.

- Я ему ноги повырываю и в одно место засуну,

раздраженно брызнул он слюной на клаксон.

- Он придет, - разубедил его мягким, по-женскому нежным голоском сидящий сзади брюнет и поправил прядь волос над левым ухом. - Военные люди чрезвычайно исполнительны.

- Хватит бананы жрать! - скомандовал его портрету в зеркале заднего вида водитель.

- Не бранись, - вяло пропищал брюнет. - Я на тебя еще за вчерашнее в обиде. Зачем ты меня по коже лица ударил?

Льдистые глаза водителя всмотрелись в сочные губы брюнета, обжавшие конец банана, и тут же поймали в уголке зеркала худощавую фигуру в белой рубашке, идущую вдоль дома.

- Быстрей жри свою бананину, - прошипел водитель и

повернул ключ зажигания.

Белая мякоть в три укуса исчезла во рту брюнета, корки, потрепыхавшись в воздухе бабочкой, пролетели пару метров и шлепнулись прямо под ноги худощавому. Он ходко обошел их, скользнул на переднее сиденье "девятки" и замер.

Мощные, с высоким берцем, ботинки водителя надавили на газ, машина вяло тронулась и поехала в сторону Лужников. "Девятка" попетляла по переулкам с такой медлительностью, словно и она ощущала себя живым существом и не могла двигаться быстрее на этой жаре, дважды прошла по набережной и только потом остановилась на улочке за мрачным гетто общаги Гуманитарного университета министерства обороны.

Худощавый скосил глаза на густо увешанные бельем балконы с торцов общаговских корпусов и посомневался:

- Может, не здесь... Все-таки военные тут живут...

- Военных уже не осталось, - не согласился водитель. - Эти, - кивнул на корпуса, - только для вида форму носят. А так - грузчики, сторожа да торгашня... Им уже и зарплату не дают. Не за што...

Медленно и осторожно худощавый отлепил от правого бока коричневую папку из кожзаменителя, положил на колени. Ноги дрогнули, будто приняли на себя тонну веса.

- Там все? - скосил неживые глаза на папку водитель.

- А почему Савельич не пришел? - придавил папку ладонями худощавый.

Его ноги перестали вздрагивать. Тонна на коленях почему-то стала легче, когда к ней прибавили ладони.

- Он тебе звонил? - поднял холодные глаза с папки на бледное лицо пассажира водитель.

- Так точно. Утром звонил. На служебный телефон.

- Вопросов нет?

- Да в принципе, нет.

- Ну так какой базар? Чего мы тормозим?

Пискнув, зевнул на заднем сиденье брюнет. До этого он с такой тщательностью осматривал трусы, лифчики, рубашки, кальсоны и платья на общаговских балконах, так изучал улочку, на которой они остановились, словно потом хотел по памяти нарисовать картину.

- И не надо, братан, имен, - хруснула кожа руля под пальцами водителя. - Все нормалек. Мы прощаем тебе твои бабки, а ты даришь нам эту фигню. Дураков среди нас нет. Точно?

Худощавый стал еще бледнее. Папка отяжелела уже до двух тонн. Но он все же отлепил ее от коленей и продвинул по воздуху на пару сантиметров. Водитель жадно выхватил ее, протянул назад брюнету и, ощутив, что пальцы освободились, вяло, одними скулами, улыбнулся.

- Ну и лады, - потянулся он на сиденье. - До метро дорогу найдешь?

- Скажите, братцы, а Саве... Извините, шеф ничего больше не говорил?

- Не-а, - водитель поймал кивок брюнета, только что под сочные щелчки кнопок открывавшего папку.

- Он не говорил, зачем ему... ну, это? - никак не мог успокоиться худощавый.

У него было лицо мраморной статуи, а глаза все быстрее и быстрее становились еще неживее, чем у лысого водителя.

- Американцам, ну, типа перепродадим, - икнул водитель и хрипло рассмеялся. - Да не боись. Никому не толкнем. Просто шеф у нас такой шизанутый, - покрутил он у виска пальцем с золотой печаткой. - Шибко этим увлекается... как это?..

- Криптографией, - промямлил брюнет.

- А-а... - вздохнул худощавый, - Теперь уж все равно.

Он беззвучно выскользнул из машины, оставив приоткрытой дверцу, и как-то зыбко, как по качающейся палубе, заковылял к спрятавшемуся за домами павильону метро.

- Все проверил? Нет облома? - резко обернулся к брюнету водитель.

- Откуда я знаю? - женским голоском ответил он и снова поправил прядь над ухом. - Тут три дискеты и какие-то бумажки с цифрами. Это только шеф разберется.

- Без понта?

- Ну ты что, смеешься? Как же мы можем сейчас без компьютера определить, что на тех дискетах записано!

- А что, не можем?

- Да ну тебя! - пыхнул брюнет и, увидев исчезающую за углом узкую спину их недавнего гостя, игриво спросил: - Он тебе понравился?

- Чего? - не понял водитель.

- Се-ерьезный мужчина, - чмокнул губами брюнет. - А какое у него звание? Генерал?

- Капитан первого ранга, - трогая машину, пробурчал водитель. - Или типа второго. Я в этом тоже не разбираюсь...

Примерно через полчаса худощавый вошел в кабинет, на двери которого висела всего одна табличка - "СВИДЕРСКИЙ В. В.", мокрыми, скользящими пальцами закрыл на два оборота за собой замок, прошел к столу, на ходу расстегивая мокрую рубашку. От стола, передумав, повернул к платяному шкафу. Распахнул его скрипучую дверцу, хотел повесить снятую рубашку на вешалку, но она не подчинилась ему, упала на пыльный ковер. Свидерский посмотрел на нее так, как будто впервые в жизни увидел, поднял глаза на другую белую рубашку, висящую на плечиках в шкафу, ожегся взглядом о три большие ребристые звездочки на погоне уже этой рубашки, отшатнулся и вдруг вспомнил о сейфе. Царапая ключом по его бурой поверхности, он еле попал в скважину, щелкнул замком, рванул на себя дверцу, содрав нитку с пластилиновой опечатки. Рука рывком выхватила из теплого чрева сейфа бутылку водки.

"Полная", - мысленно обрадовался Свидерский, хрустнул

пробкой, обернулся к журнальному столику в углу кабинета. На

нем холодно блеснул графин и три стакана. Но до столика было

целых пять шагов, а ноги не хотели делать ни одного шага.

Ноги онемели после тонны веса в машине. Они переставали быть частью его тела, и Свидерский, вскинув бутылку, вприхлеб стал пить прямо из горлышка.

Вонючая, одновременно и горячая, и холодная жидкость текла в нос, в уши, по шее, но он не замечал этого, как не замечал и того, что онемело от ожога горло, что он уже не дышит, а хрипит. Бутылка опустела так быстро, что он даже не мог вспомнить, полной она была или нет.

Тонкие пальцы разжались. Стекло тупо ударилось о ковер. Свидерский недоуменно посмотрел на неразбившуюся бутылку, и в этот момент кабинет рывком качнуло из стороны в сторону. Он вскинул сжатую в тиски голову, обернулся к зеркалу, висящему на стене, и не узнал себя. Из прямоугольника на него смотрело не привычное худощаво-интеллигентное лицо под ровненькой шапочкой седины, а страшное черное пятно под белым мазком плесени.

Со сжавшимся от ужаса сердцем, он отпрыгнул в глубь кабинета, впервые ощутив за эти минуты, что ноги ему все-таки подчиняются, и вдруг начал задыхаться. Рука сама потянула липкую майку от груди, но это совсем не помогло. Рот хватал воздух, рот искал его в огромном с пятиметровой высотой потолка кабинете и не находил.

Страшная, совсем не земная жара жгла его. Улица, по которой он еще недавно шел изнывая от зноя, показалась царством ледяного холода. Свидерский бросился к распахнутому окну, вскарабкался на подоконник, распрямился с корточек, с хрипом и клекотом набрал то, что было воздухом, в легкие и, не удержав равновесия, беззвучно упал вниз, на такие кажущиеся с высоты шестого этажа игрушечными красные-красные кирпичи.

7

Тулаев осторожно взял со стола целлофановый пакетик с гильзой, плотно обтянул ее, всмотрелся в дно. На нем темнели две ровные черточки, сложившиеся в прямой угол. Одна сторона угла касалась края дна, а вторая не дотягивала примерно миллиметр до среза.

- "Ческа збройовка", - как бы про себя произнес он и тут

же кивнул.

Кольцевая обработка патронного упора и характерная вмятина от зацепа выбрасыателя на дне и кольцевой проточке гильзы делали ее точно не "тэтэшной".

- Вы так считаете? - из-за плеча Тулаева посмотрел на пакетик следователь Генеральной прокуратуры.

- Скорее всего, "Ческа збройовка", - уже смелее сказал Тулаев.

- Да, их сейчас навезли от бывших друзей, - вздохнул следователь. Впрочем, гадать не будем. Я гильзу сейчас на экспертизу отправляю, - он помолчал и все-таки спросил: - Неужели у ФСБ две бригады следствие ведут?

Тулаев сразу вспомнил крепыша и успокоил следователя:

- Мы из разных отделов. Им нужно одно, нам - другое.

- И всем нужны деньги...

Следователю было далеко за пятьдесят и, судя по одежде, жизнь он прожил кое-как, от зарплаты к зарплате, и теперь видел в Тулаеве лишь помеху к тому, чтобы наконец-то на старости лет заиметь хороший банковский счет, плюнуть на поганую службу, купить дом где-нибудь в Ярославской области и жить в свое удовольствие.

Тулаев молчал, и следователь отвечал тем же, но почему-то казалось, что он постанывает от злости. Хотя на самом деле постанывал и гудел вентилятор, стоящий в углу кабинета на тонкой журавлиной ножке.

- А остальные вещдоки у вас? - пропустив укол мимо ушей,

спросил Тулаев.

- Нет. Коробку, которой они инкассаторов глушанули, вместе

с проводами отдал, кусочек ткани и следы подошв тоже.

- А следы крови, слюны?

- Крови нет. А слюна... С подозрительных участков пробы

взяты, но мало ли... Может, это и не налетчиков слюна. А

может, и не слюна вовсе...

- А пленка с голосом?

- Все в лаборатории... Абсолютно все, - отвернулся к сейфу следователь. - Сейчас и за гильзой зайдут. Просто эксперт из пулегильзотеки по личным делам отсутствовал.

Его сутулая спина подрагивала от каждого щелчка ключа. Когда дверца все же пропела унылую песню, следователь быстрым движением отправил в черную пещеру сейфа пакетик с гильзой, быстро закрыл его и долго слюнявил пластилин прежде чем вдавить в него печать.

Смотреть на чужую спину всегда утомительно. Как будто гонишься и никак не можешь догнать. Или стоишь в очереди, которая никак не кончается. Впрочем, иногда в спину смотреть приятнее, чем в лицо. Особенно когда оно такое черствое и неприветливое, как у следователя.

Тулаев перевел взгляд на висящую на стене картину: ровненький красивый домик, чистенькое, до самого горизонта, поле, желтый, похожий на яичницу, островок леса вдали. Наверное, о таком домике и покое мечтал следователь. Только зря выбрал картину с осенним, умирающим лесом. Неужели потому, что считал мечту умершей?

- А скажите, Виктор Петрович, - впервые за их встречу назвал следователя по имени-отчеству Тулаев, - обследование коллекторов что-нибудь дало?

Хозяин кабинета медленно обернулся, внимательно посмотрел в глаза настырному лысеющему мужчине и вяло ответил:

- Кажется, ничего. Во всяком случае, мне не докладывали.

Свое имя-отчество в ответ Тулаев так и не получил. В воздухе висел призрак пятидесяти тысяч долларов и, только лопнув, мог что-то изменить в отношениях между прокуратурой и ФСБ.

- Но с показаниями свидетелей и потерпевших я могу

ознакомиться-то? - не сдержал резкость Тулаев.

- Пожалуйста, - холодно ответил следователь и показал на

лежащую на столе папку. - В соседнем кабинете. Там как раз

никого нет. Сотрудники в отпуске.

- Спасибо. А там я могу позвонить?

- Да, там есть телефон.

Тулаев бережно взял папку, обогнул еще злее загудевший вентилятор и вышел из кабинета. Посмотрев на розовое кольцо лысины на его макушке, следователь ощутил холодный гвоздик внутри. Гвоздик кольнул в сердце и напомнил, что следователь все же соврал. Возле люка в колодец коллектора в районе Каланчевского отстоя поездов дальнего следования один из милиционеров все-таки нашел кое-что.

8

Возле мусорного бака в куче гниющих помидоров барахтались два бомжа. Явно побежденный в борьбе мужичонка плющил красные шкурки своей узкой спиной и с хрипом махал по повисающему над ним седому здоровяку слабенькими кулачками. По внешнему виду ему было лет тридцать от роду. Оседлавшему его мужику - чуть больше сорока. Хотя вполне могло оказаться, что им обоим - по двадцать пять. Бродяжничество быстро старит.

- Дай ему по башке! Дай в пятак!- пнула поверженного бомжа войлочным сапогом сорок пятого размера, одетым на спичечные ноги, девчонка-бомжиха и проскороговорила все матерные слова, какие знала. На ее опухшем, раздувшемся лице, похожем на лицо трубача, выдувающего звук из своего инструмента, горели от злости серые точечки глаз.

- Ща...ща, - с натугой пообещал победитель, пытаясь

поймать беспокойные руки соперника. - Г-гад чеченский...

- Сами вы... оба... г-гады, - хрипел побежденный. - Вы...

вы...

- Это наши баки! Усек?! Мы их прихватизировали! И нечего

по ним шнырять, крыса чеченская! - взвизгнула бомжиха,

махнула ногой, но промахнулась, и войлочный сапог "Прощай, молодость" черным снарядом полетел под колеса пермского поезда.

- Вот твари! Опять дерутся, - оценили схватку из двери

вагона и тут же захлопнули ее.

Для проводников на Каланчевском отстое пьяные драки бомжей были таким же привычным явлением, как мытье полов в тамбуре или смена таблички с номером вагона на обратный путь из Москвы. Схватиться врукопашную бродяги могли из-за чего угодно. Лишний глоток водки из общей бутылки, ревность к любимой бомжевской подружке, а то и просто косой взгляд были способны вырвать из завшивевших дряблых тел такую ярость, какой бы позавидовал боксер-профессионал.

Нырнувшая под поезд девица оставила борющихся на солнцепеке один на один, и тут побеждающий бомж наконец-то поймал тощую правую руку соперника, прижал ее ногой к земле, облапил грязными сизыми пальцами пустую бутылку за горлышко, замахнулся ею и ощутил, что бутылка странно потянула его наверх вместо того, чтобы вдребезги разлететься на голове горбоносого противника.

- Ты чего? - обернулся победитель на схватившего его руку невысокого мужчину. - Ты чего лезешь?

А тот безмолвно надавил большим пальцем на грязную кисть бомжа. Что-то хрустнуло, упала на гравий между шпал бутылка, и победитель взвыл волком.

- Вставай! - приказал цепко держащий его за кисть Тулаев.

Бомж под удивленным взглядом своей выкарабкивающейся из-под поезда подружки встал и тут же получил пинок по голени от лежащего.

- Через пять минут чтоб тебя на Каланчевке не было! - толкнул Тулаев бомжа, который оказался на голову выше его. - И подруги твоей тоже. Иначе загремишь за сотый километр.

- Это мои баки, - прохрипел, отступая, он.

Больную кисть он прижимал к груди как ребенка.

- Это наши баки! - заступилась за него бомжиха.

- Еще раз объяснять? - платком вытер ладонь и палец Тулаев и сразу швырнул белый комок в спорный мусорный бак. - Или в камере будем разговаривать?

- Пошли, это мент, - снизу вверх прохрипела бомжиха и за рукав потянула за собой дружка.

Они поковыляли между донецким и пермским поездами, потом нырнули под колеса, навек исчезая из жизни Тулаева, и только тогда снизу подал голос оставшийся бомж:

- А мне идти, гражданин начальник?

Перепутавшиеся смоляные волосы парня напоминали щетину обувной щетки. Под глазом у него синел поздний, уже заживающий синяк, а свежие царапины делали его небритое бурое лицо еще более жалким.

- Ты - чеченец? - спросил Тулаев, глядя на его орлиный, с горбинкой, нос.

- Нет. Я не чеченец, - прохрустев галькой, встал он.

- А чего ж они тебя так называли?

- Я беженец. Из Чечни. Точнее, из Грозного.

Он стоял, покачиваясь, как тоненькое деревце под ветром, и Тулаев, еще раз всмотревшись в его лицо, понял, что парень действительно не чеченец, хотя примесь кавказской крови в нем явно вычернила волосы и заорлила нос.

- Из-за мусорного бака, значит, дрались?

Тулаев обернулся и с удовольствием увидел, что никого в раскаленной щели между поездами нет, а двери вагонов захлопнуты намертво.

- Где этот люк? - резко спросил он бомжа.

- Мы за бак дрались...

- Ты видел тех, кто вылезал из люка? - шагнув к бомжу почти вплотную и сразу ощутив тошнотворный запах мочи и гнили, все-таки выжал из себя вопрос Тулаев.

- Люка? Какого лю...

- Вчера. Поздно вечером.

От запаха можно было упасть в обморок. Но падать пришлось бы на гниющие помидоры и корки арбузов у мусорного бака, а их аромат вряд ли был бы слаще.

- Ну-у?.. - всмотрелся в то, что дергалось, плавало в слизи над синяком, Тулаев.

- Я... я издали... чуть-чуть. Я с-под колес...

- Сколько их было?

- Да я... да что... стемнело уже... И я... мало ли кто по канашкам лазит...

- По чем? - не понял Тулаев.

- По канашкам... Ну, по канализациям... Может, монтеры, а

может, наши кто... вот... свободные, значит, люди...

- Свободные? - хмыкнул Тулаев.

Значит, у бомжей существовала своя философия, и пока он, иногда встречаясь с ними на улицах Москвы, жалел их, они, оказывается, в свою очередь, жалели его как человека, так и не узнавшего, что можно стать свободным и ни от кого не зависеть. А мусорный бак? Раз они дрались за него, а точнее, за то, что в нем, то, получается, они от бака совсем и не свободны? Или они свободны от человеческих приличий и условностей? Тулаев на мгновение представил, что случится со страной, если все сразу станут такими же свободными, как вокзальные бродяги, и его перекоробило еще сильнее, чем от вони, поднимающейся от линялых брюк бомжа.

- Так сколько все-таки их было? - повторил он вопрос.

- Две... ага... две пары, - попробовал трехдневную щетину бродяга.

- С чего ты взял, что именно пары?

- По задкам.

- По чему? - удивился Тулаев.

- Ну, по задницам, - заморгал бомж, прогоняя выдавленную солнцем слезу. - Они ж у мужиков и баб разные. У мужиков плоские... Ну, если сзади смотреть. А у баб, значит, гитарами. С ободами, значит...

- Но ведь было темно. Ты же сам говорил.

- Ага. Уже темень была, - почему-то обрадовался бомж. - Токо они пошли сначала туды, - показал он в конец состава, - супротив света прожекторов, и я, значит, их силуэты запечатлел. А потом... потом свернули под поезда и туда, вправо, ушли... Вот... и, видно, пьяные они были...

- С чего ты взял?

- А одна баба или, может, девка совсем на ногах не стояла.

Ее парень и другая девка волокли... Вот... А другой

парень... во-от... он какой-то мешок тащил.

- Они говорили о чем-нибудь?

Тулаев так пообвыкся рядом с бомжом, что уже и запах его перестал замечать. Хотя если считать вонь платой за сведения, то это была в общем-то небольшая плата.

- Не... не помню... Может, чего и брякнули, но по тем путям поезд пошел на Курский, к отправлению... Нет, ничего не слышал...

- А милиция когда здесь появилась?

- Менты? - бомж нахмурил выгоревший лоб и тут же испуганно

посмотрел на своего собеседника. - Ну, граждане милиционеры

где-то через час пришли... Или позже. Они все люки подряд

открывали... Во-от...

- Тебя они тоже разбудили?

- Они, конечно...

Похрустывая галькой, бомж переминался с ноги на ногу. В мусорном баке за спиной лежали в выброшенном из вагона пакете огрызки хлеба и колбасные шкурки, а этот странный человек с выбритыми до синевы щеками, внимательными зелеными глазами и редкими волосенками на округлой голове спрашивал то, что он уже рассказывал прошлой ночью милиционерам. Вчера его пожалели и почему-то не увезли в отстойник, откуда толпой отправляли бродяг за сотый километр. Неужели сегодня их жалость кончилась, и они отнимут у него сразу и вокзал, и постель в старой солдатской шинели между шпал, и вкусные розовые шкурки от вареной колбасы?

- Ты им показал тот люк?

- А как же, товарищ начальник... Мы всегда...

- И что они там нашли?

- А эту... как ее... помаду бабскую... Красную такую... Коробочку в смысле...

- Футляр, - помог Тулаев.

- Ага. Хвутляр... Токо без помады... А в нем - бумажка.

- А что в ней?

- Ну, это мне граждане милиционеры вовсе не показали, - обиженно ответил он и подумал, что колбасные шкурки можно и не есть, а обменять на три глотка водки у того бомжа, с которым он только что дрался.

У каждого из людей свое понятие о свободе.

9

Кабинет Межинского имел небольшую переднюю. Человек, входящий в "Техотдел", попадал сначала в комнатенку с пустым канцелярским столом и одиноким стулом, а уже потом через плотно обитую дверь - к хозяину кабинета.

В первый свой приход сюда Тулаев решил, что именно за столом в передней будет его рабочее место, но Межинский о размещении вообще речи не вел. "Для какого-нибудь гуся с "волосатой лапой" приготовил", - подумал тогда Тулаев. Но вот минул месяц, а никто так и не занял стол, и он сиротливо стоял у дальней стены и почему-то казался лошадью, которую никто не покупает.

В пятнадцать пятьдесят девять Тулаев плотно прикрыл за собой утяжеленную обивкой дверь, и Межинский поднялся из кресла с довольным видом.

- По тебе часы сверять можно, - табачным духом окатил он Тулаева, крепко пожимая руку.

- Здравствуйте, Виктор Иванович, - не заметил комплимента Тулаев.

- Присаживайся... Ну, что нового?

Его лицо было благостно-безразличным. И только пальцы, сноровистые нервные пальцы рывком достали сигарету из пачки и поднесли ее к губам чуть быстрее, чем вчера.

- А с чего начинать, с хорошего или с плохого? - поинтересовался Тулаев.

- С самого плохого, - пыхнул дымом Межинский. - Дерьма много?

Тулаев ощутил неловкость. Начальник с первых минут показался ему подчеркнуто интеллигентным человеком, и услышанное резануло ухо.

- Прокуратура увидела во мне конкурента, - усилием воли выдавив из себя неприятное удивление, спокойно ответил Тулаев. - Врут, недодают документов, скрывают вещдоки...

- А ты чего хотел? Такой куш на кону лежит! Это тебе не наша стандартная отмазка в виде премии в один месячный оклад...

- Нехорошо как-то. Делим шкуру неубитого медведя.

- Да ты не волнуйся, Саша, - улыбнулся Межинский. - Это хорошо, что они темнят. Значит, хоть делом займутся. А не будь этих полста тыщ "зеленых", они б вообще пальцем не пошевелили! Вспомни: сколько громких убийств было, а хоть одно раскрыли?

- Думаете, Виктор Иванович, что виной всему - лень?

- Сашенька, - подался вперед Межинский, - мы все так воспитаны, что нам все по фигу! Весь мир удивляется, почему наши самолеты с сотнями пассажиров падают, и никак, дураки, не поймут, что летчикам тоже все по фигу. Предупреждали о неполадке перед вылетом, а он лапой махнул: ничего, авось дотянем. Попросил сынуля сесть за отцовский штурвал, а отец и разрешил. Не положено было по инструкции менять курс, а он сменил, чтоб путь срезать - и об гору. И падают, падают, падают...

Из Межинского перло публицистикой. В жизни Тулаева уже встречался один такой начальник-говорун. Кажется, он мог бы переговорить самого Горбачева. Неужели все начальники такие? Или как только кому попадает под зад хорошее кресло, он тут же начинает разглагольствовать о глобальных проблемах вместо того, чтобы решить хотя бы одну крохотную проблемку в своем ведомстве.

Межинский резко смолк, словно расслышав мысли Тулаева. Быстрым движением он достал из кармана пиджака коричневый мундштук, удлиннил его сигаретой и с долгими, смаковыми затяжками прикурил.

- Ладно. Давай докладывай по порядку, - разрешил он.

Тулаев рассказал о встрече со следователем, о показаниях свидетелей, о гильзе - единственном вещдоке, который он сегодня увидел, о бомже и футляре от помады.

- Записка, значит, была? - удивился Межинский. - И что же в ней?

- К сожалению, сам ее прочесть я не смог, - ответил

Тулаев. - Записку с рапортом из отделения подали вверх по инстанции, но сержанта, который первым развернул ее, я нашел-таки. Сержант уверяет, что это уголок газеты, на котором довольно коряво и явно в спешке написано: "Мафино Селли".

- А сержант не того?.. Не ошибается?

- Я проверю, конечно, - помялся Тулаев. - Но ефрейтор, который был с ним в одной патрульно-постовой группе, подтверждает написанное буква в букву.

- Чушь какая-то! - пыхнул дымом Межинский. - Стоило так рисковать, чтобы оставить абракадабру вместо четкого следа!

- По пути сюда, Виктор Иванович, я тоже думал, что это абракадабра. Более того, это очень похоже на итальянские имя и фамилию...

- Мафино? - с четким ударением на предпоследнем слоге,

так, как это делают только итальянцы, произнес Межинский. - М-да... Кроме аналогии с мафией ничего в голову не лезет. А Селли?

- Ну, вообще-то по второму слову у меня сомнений не было. Селли - это уменьшительно-ласкательное от имени американки - Селлестина. У них, штатников, так принято. Не Уильям, а Билл, не Кристофер, а Крис...

Под стряхивание на стекло сантиметровой головки пепла с сигареты Межинский помолчал. Тулаев думал, что в этот момент начальник сверяет его догадку со своей, но на самом деле Межинский просто никак не мог вспомнить фамилию американки, хотя зачем ему сейчас эта фамилия, он даже не знал. Во всяком случае, на загадочное "Мафино" она явно не походила.

В последней, виденной им у президента на столе бумаге из американского посольства, значилось то ли Райт, то ли Уайт, то ли еще что-то похожее на компьютерный термин "байт", и от того, что в фамилии было что-то компьютерное, Межинский и представил девушку сидящей перед монитором и что-то быстро-быстро набирающей на клавиатуре своими тоненькими спичечными пальчиками.

- Она... ну, эта американка, внешне худощава? - решил он вопросом проверить созданный образ.

- Американка? - Тулаеву пришлось вспомнить показания свидетелей. Вообще-то да, щупленькая такая...

Межинский ощутил, как щекотнула сердце приятная истома. Он

угадал образ. Значит, с интуицией все в порядке. Вот и к

этому лысеющему парню в светлой рубашке он интуитивно ощущал

симпатию, хотя пока и не знал, на чем она основана.

- Ладно, - загасил он недокуренную сигарету о пепельницу. - Над этой клятой Мафино мы еще поколдуем. Я подключу криптологов... Что там еще было по вещдокам?.. А-а, гильза от "Ческой збройовки"...

- Да, явно свеженький ствол, - напомнил Тулаев.

- Я запрошу сведения у ребят, отслеживающих каналы переправки оружия из Чехии к нам.

Межинскому явно не хотелось говорить о том, что сказать все-таки следовало. Он посмотрел на окно, за которым гудела, ревела, выла автомобильным стадом насквозь прожаренная тропическим солнцем Москва, скользнул взглядом на пластиковую коробку на подоконнике, которая внешне казалась уродливым квадратным радиоприемником, хотя на самом деле была прибором, не позволяющим кому-либо извне снять со стекла кабинета их голоса, и все-таки сказал:

- По предварительной информации, полученной от наших людей, внедренных в орггруппировки по Москве и области, ни одна из них к налету на инкассаторов не причастна.

Слово "наших" резануло ухо Тулаеву, и он только теперь понял, что стол в прихожке "Техотдела" никто никогда не займет. Штат отдела "Т" уже был набран. Частично из таких, как он, застоявшихся в безделии антитеррористов, частично из эфэсбэшной и эмвэдэшной агентуры, уже давным-давно внедренной в банды и группировки. И вот именно эти "засланные казачки" и составляли главную силу отдела. Лишь они могли предупредить о готовящемся теракте. Но в чем тогда состояла его, Тулаева, задача? Гоняться за террористами-одиночками, которых никаким методом не вычислишь, или выполнять роль мальчика на подхвате?

Межинский додумать не дал.

- Скорее всего, это мелкая банда, - пояснил он. - Три, максимум - пять человек. Ни на какую группировку не замыкаются, никому дань не платят. Можно сказать, самый поганый вариант, - Межинский хмуро помолчал. - М-да, не дело нашего отдела, конечно, в этом копаться. Но...

- Я еще о машине не доложил, - вспомнил Тулаев.

- Машине? - Межинский посмотрел на телефон, из которого

час назад ему уже рассказали последние новости о красных "жигулях", трусливо бежавших от дружков-грабителей. - Ты имеешь в виду автомобиль бандитов?

- Так точно, - изобразил излишнюю служивость Тулаев. - Машину нашли не так уж далеко от места происшествия. Просто сейчас в каждом дворе столько автомобилей стоит, что поневоле запутаешься. Она оказалась, естественно, угнанной. Осмотр салона ничего не дал. Вы же знаете, Виктор Иванович, отпечатков пальцев сейчас никто не оставляет.

- Ты так считаешь?

- Я по телевизору слышал, - ушел от авторства бессмертной фразы Тулаев.

- Понятно, - улыбнулся одними уголками губ Межинский.

- Ну да... Это один эксперт говорил. А по тому шоферу, что

в "жигулях", пожалуй, самая хорошая новость. Его видели две женщины, ведшие собак на прогулку. Составлен фоторобот. Возможно, от этого шофера самая большая ниточка и потянется... Я как раз хотел, Виктор Иванович, в экспертизу съездить, остальные вещдоки посмотреть, фоторобот...

- Завтра, Саша, съездишь. Завтра, - упрямо повторил Межинский. - А сегодня вечером тебе нужно побывать в Бутырке.

- Где? - не понял Тулаев.

- В Бутырской пересыльной тюрьме, - хрипло вздохнул Межинский. - Там, где сидел Емельян Пугачев, а попозже - Клим Ворошилов... Вот... Но это все лирика. А дело такое: начальнику тюрьмы от одного из лиц, осужденных на смертную казнь, поступил сигнал на своего соседа по камере, тоже, кстати, приговоренного к высшей мере. Сигнал таков, что подпадает под компетенцию нашего отдела...

Тулаев с неохотой посмотрел на пекло за окном, которое здесь, в кабинете с кондиционером, совсем не ощущалось, и ему сразу стал неприятен этот смертник-сексот, заставляющий его ехать через весь город в каменный мешок Бутырки. Он слышал о множестве таких историй, когда осужденный ради лишней минуты нахождения вне камеры готов был давать самые фантастические показания. А если поверят, то такого героя могли и этапировать на место, где он бы хотел показать следы какого-то нового, нераскрытого преступления.

- Как туда ехать, знаешь? - спросил Межинский, и Тулаев, оглушенный своими мыслями, только теперь понял, что не услышал что-то важное.

- Только в общих чертах... Где-то на Новослободской...

- Правильно, - Межинский протянул листок с номерами телефонов. Созвонись с заместителем начальника тюрьмы. Начальник у них в отпуске. Этот зам, он - майор, паренек тоже ничего. Только пугливый. Но, может, оно и хорошо. Во всяком случае, он наверх доложил, а из МВД вышли на Службу безопасности президента...

- А что он сказал? Ну, дословно... - понимая, что может вызвать гнев, все же решился на вопрос Тулаев.

- Дословно?

Межинский и сам не заметил, в общих чертах он передал фразу смертника или слово в слово и, вытягивая из памяти весь этот странный текст, врастяжку произнес:

- "Ничего-ничего. Это не президент мне в помиловании отказал, а я ему. Еще немного - и он на том свете президентствовать будет..." Вот такую фразу этот убийца произнес в запале в камере.

_

10

Спекшаяся от жары июльская ночь висела над землей. И хотя казалось, что ничего в мире не может быть чернее этой ночи, на самом ее дне, между извилистой лентой речушки и серой полосой шоссе, плотным сгустком угля лежал лес. Ни одна травинка, ни один листок внутри этого мрачного сплава даже не шевелился, словно в онемелом ужасе перед случившимся. И когда лучи автомобильных фар ожгли сгусток, вырвали на свет его тайну - стволы и ветви - лес как-то странно вздохнул.

- Долго еще ехать? - прохрипели с заднего сиденья.

- А бел-лый лебедь на пруду кач-чает падшую звезду, - пробубнил в нос водитель, льдистыми, неживыми глазами провел по сплетениям веток и, будто прочтя в них что, ответил: - Приехали. Дальше на одиннадцатом трамвае потопаем, - и омертвил фары.

Чернота вернулась, но стон от странного вздоха остался, и когда трое выбрались из машины на издолбанный асфальт дороги, один из них, самый щуплый и низенький, первым услышал его.

- Что это? - потянув горячий воздух длинным носом, спросил он у ночи.

- Чего? - не понял самый высокий и хриплый, который еле распрямился после сидения в мелком для него салоне "жигулей".

- Вот это... Гул...

- Тут авиатрасса, - пояснил третий, выбравшийся с водительского места. - Потопали. Деревня за лесом. От шоссе - налево.

Он заботливо закрыл дверку на ключ, будто в этой владимирской глуши да еще и среди ночи мог объявиться угонщик, и первым канул во тьму. Двое - за ним.

- Ты что, бывал тут? - прохрипел здоровяк и потрогал макушку, которую он натер о крышу "жигулей".

- Ни разу, - ответил водитель.

- А чего тогда Сусанина изображаешь?

- Мне по карте показали. Иди, помалкивай, - вперед, во

тьму, огрызнулся водитель.

- Вот, сука, куда спрятался!- харкнул под ноги здоровяк.

- Это не самолеты! - обрадовался своему открытию самый маленький, семенящий за ними во тьме человечек. - Это ток идет по проводам. Видите опоры высоковольток?

- Заткнись! - еще раз огрынулся водитель. - Вон огонек видишь?.. А?.. Так это и есть село. Его дом - третий по левой стороне улицы. Секите во все глаза. А то вдруг он до ветру вышел. Шеф приказал его тепленьким взять. Забыли, что ли?

- Он у меня сразу холодненьким станет, - мрачно пошутил здоровяк.

- Я сказал, молчать, - шепотом прохрипел водитель.

Базар потом разводить будем... Не тормози...

Они гуськом спустились к реке, перелезли поочередно через

три ветхих деревянных забора, отделявших огороды за каждым из домов на этой стороне села, полежали в пыльной картофельной ботве после того, как взбрехнула в одном из дворов собака.

- Чего у него окно синее? - еле смог изобразить шепот

здоровяк.

- Телик смотрит, скотобаза, - раздавил водитель на шее

упавшего с ботвы колорадского жука.

- А здесь много жителей? - женским голоском пропищал самый маленький из трех.

- Лбов сорок будет. - Водитель до боли в коже стирал и

стирал мокрые осклизлые остатки жука по шее и, хоть давно

там уже ничего не было, все никак не мог успокоиться. - Он

этот дом с год назад купил. Втихаря.

Водитель оглянулся на реку, вяло тащившую на себе жару в обход села, и прошипел:

- Пш-шли! Воровской закон свят!..

Он хотел ногой высадить дверь, увидеть перекошенное испугом лицо бывшего кореша, потом пропустить здоровяка, чтобы он сделал то, что лучше него не делал в банде никто, но синее помаргивающее окно магнитом притянуло его. Водитель припал к углу стекла и в залитой мутным светом экрана комнате разглядел хозяина. У него было умиротворенное лицо тракториста, спокойно отдыхающего после нелегкого трудового дня, и то, что водитель увидел его таким, а вовсе не испуганным, на время остановило его. Он бросил удивленный взгляд на экран и вновь остановил свое движение вправо, к двери, хотя за спиной противно сопел навеки простуженным в колонии носом здоровяк.

По экрану ходила белокурая девица в одних-разъединственных плавках-ниточках и трясла двумя подушками своего бюста, будто очень хотела, чтобы груди оторвались, но они все никак не отрывались, и ее это очень забавляло. Водитель опустил взгляд на светящийся циферблат часов и сразу все понял: "Второй час ночи. Это ж "Плейбой" по НТВ крутят". Он сам любил записывать эти видеожурналы на кассеты и потом просматривать днем, хотя, конечно, во всем этом хождении в плавках по экрану была какая-то недосказанность.

- Пошли, што ли? - с пробулькиванием в горле прохрипел здоровяк.

- Давай, - согласился водитель, нехотя отрываясь от

окна.- Стой тут, - показал маленькому. - Со стремы - ни-ни! - И уже здоровяку: - Высаживай.

Тот радостно икнул и быком прыгнул на узкую деревянную дверь. Проржавевшие петли с писком отлетели от косяка, и здоровяк, не ожидавший столь легкого сопротивления, вместе с деревянной плахой рухнул на пол. Шершавая подошва водителя тут же отпечаталась на его распластанной спине, сбоку упало на ноги и окатило ледяной водой ведро, и здоровяк с рыком вскинулся и тут же с размаха ударился головой о деревянную полку.

- Еж твою мать! - дал он волю мужской глотке.

Водитель налапал на стенке выключатель, который оказался чуть ли не довоенным, повернул его рычажок и сразу изгнал из комнаты синий телевизорный полумрак. Хозяин за эти три секунды успел лишь вскочить, но, увидев ворвавшегося в дом человека, сразу ощутил, как налились свинцом ноги.

- На... На... Наждак, - еле выдохнул он.

- Ну, здравствуй, Тимур, - тоже тихо ответил водитель, которого только что назвали Наждаком, и своим холодным неживым взглядом вобрал в себя всю невысокую фигурку хозяина, на костистых плечах которого смешно висела растянутая майка, а по худым жилистым ногам из-под черных трусов стекало что-то жидкое.

- П-падлюка! - вырос сбоку здоровяк.

Он хотел шагнуть к Тимуру, но Наждак остановил его легким поднятием руки.

- Не гони, Цыпленок, - попросил он. - Я в буркалы его

вонючие посмотреть хочу, - попытался он поймать взгляд

Тимура, но глазенки того бегали с фигуры на фигуру, со стен

на окна, глазенки искали спасения.

- На... Наждак, - взмолился Тимур. - Мы же с тобой... мы

же на одних нарах... Я же с тобой пайкой делился... Я тебя

от пацанов тогда... когда ну... типа пришить тебя хотели...

я же тебя спас...

- Не скули! - огрызнулся Наждак. - Ты приговорен. Ты кинул в игре последнюю фишку.

- Наждачок, милый!.. Цыпленок!.. Цыпушечка!.. Пац-цаны!

Ноги у него из свинцовых вдруг стали тряпочными, и Тимур с грохотом рухнул на колени.

- Пацаны... па... пац-цаны! - по-молитвенному сложил он подрагивающие пальцы у костистой, синей от татуировок груди. - Ну гадом я был, пац-цаны! Ну обложался, пац-цаны! Но я мамой клянусь, что вину ис... искуплю, как-то неуверенно закончил он.

- Харэ базарить! - оборвал его Цыпленок и, сделав шаг

вперед, вскрикнул от ожегшей висок лампочки.

Отклонившись, он посмотрел на ее желтую грушу, висящую на витом проводе под потолком, на время ослеп, но все же уловил какое-то движение внизу.

- Но-но! Не рыпайся! - ногой отшвырнул он рванувшегося на корточках к выходу Тимура. - Воровской закон надо блюсти.

- Пац-цаны! - в истерике забился Тимур. - Ну не хотел я драпать, не хотел!.. Но тот мент стрелять начал... Он стрелял... Ну, скажи, Наждак, он стрелял?

- Стрелял.

Глаза Наждака жили уже в телевизоре, где раздевалась баба с таким неимоверным бюстом, что у него похолодело все изнутри. До того сильно захотелось увидеть ему эту бабу вживую.

- Наждак, ты пойми,.. я с зоны еще контуженный. У меня такие бзики бывают, что я себя остановить не могу. Я чумовым становлюсь! И когда... он когда мочить из ствола начал, я прямо ошалел... Я же знаю, Наждак, что на таком обломе инкассатора любой мент будет по водиле мочить... По водиле... А это ж я-а-а! - взвыл он и забился в припадке в луже.

Крик отвлек Наждака, и, когда он вернулся глазами в телевизор, по экрану среди каких-то нездешних цветов бродила уже другая и к тому же еще не успевшая раздеться девица. Грудастая исчезла навеки из его жизни, и это так разъярило его, что он в крике брызнул слюной в плечо Цыпленку:

- Кантуй его на хрен!

Гигант с медлительностью фокусника выудил из кармана джинсов длиннющий серый шпагат, нагнулся к плачущему Тимуру, перевернул его на живот, старательно связал руки за спиной, потом ноги и, распрямившись, недовольно пробасил:

- Может, я его сам?.. Одним ударом на хрен завалю?

Наждак посмотрел на его ведерный кулак и ему расхотелось доставлять Цыпленку такое редкое удовольствие. К тому же и Савельич инструктировал иначе. "Пусть подольше помучается, - сказал он ему при расставании. - Чтоб как в аду было. Трусам и шестеркам - самая жуткая смерть".

- Иди на воздушок, - скомандовал он Цыпленку.

Продышись. Охолонь.

Полуметровой кроссовкой Цыпленок зло лягнул всхлипывающего в луже Тимура и тяжко прошлепал на выход. От каждого его шага стонали и вздрагивали старенькие половицы.

- Кранты, Наждак? - женским голоском спросили из-за спины.

Не оборачиваясь, Наждак огрызнулся:

- Я тебе где сказал стоять?

- На стреме.

- А какого ты здесь?..

- Так все ж уж! Он же ж...

- Не твоего ума дело!

Наждак резко обернулся и сразу наткнулся на умоляющие глаза.

- А-а, Нос, и ты, петух, тут, - просипел в пол Тимур.

Маленький, словно подтверждая прилипшую к нему кличку, засопел длинным, сосулькой нависающим над губой носом и взмолился:

- Наждак, миленький, подари мне его... Ну хоть на десять минут подари...

- Я... я петухом никогда не был, - потвердел голосом Тимур и перевалился на спину. - Ты ж знаешь, Наждак... Не по-воровски это...

- Я хочу, - простонал Нос.

Сухие, навек обветренные губы Наждака не разжались. Он молча повернулся и вышел из комнаты.

- Не тр-ронь, сука опущенная! - взвизгнул Тимур.

Наждаку почему-то почудился во рту вкус глинистого черного хлеба, которым поделился как-то с ним Тимур. Тогда их нары в колонии были еще рядом, а Наждак только-только вышел из дисциплинарного изолятора и еле стоял на ногах после тощей пайки. Хлеб пах мышами и горчил, но он глотал его с такой жадностью, с какой в детстве не ел свое любимое фруктовое мороженое. Но где это детство и где мороженое? И во что можно верить, если даже Тимур, старый кореш, которого он с трудом, еле уговорив Савельича, привлек в банду, на первом же шухере раскололся и дал деру, оставив их на голом асфальте под ментовскими пулями?

- Не-е тр-ронь! - катался по полу и брыкался за его спиной Тимур.

Худосочный Нос не издавал ни звука. Звуки должны были начаться позже.

Воздух улицы охладил запылавшие щеки Наждака. Он тяжко сошел со ступенек на землю и чуть не испугался.

Из тьмы выползло что-то огромное и хрипло дышашее.

- Я канистру пры-ыпер! - радостно сообщил Цыпленок.

"Надо же, какой шустрый! - удивился Наждак. - Может, и вправду надо было дать ему завалить Тимура. А то этот Нос..."

- Обливай, - коротко скомандовал он.

Цыпленок ходко обошел дом, грохнул оземь пустой канистрой, тупо посмотрел на огонек сигареты, точечкой пульсирующей во рту у Наждака, и поинтересовался:

- Кликнуть Носа?

Наждак молча повернулся на светящееся оконце, вырвал сигарету изо рта и стрельнул ею в это желтое пятно. Бензин ахнул, разом объял пламенем дом и отбросил на пару шагов Цыпленка. Наждак вытерпел жар, хотя кожа лица как-то враз заболела, заныла, но от огня не отвернулся.

Зато увидел, как вылетел из двери Нос со спущенными до колен брюками и, споткнувшись о них, упал прямо к ногам Цыпленка. Тот поднял его за шиворот с земли легко, будто куклу, подержал на весу.

- Ты что, Наждак?! Ты что?! - в воздухе запричитал Нос.

Я ж мог сгореть!

- Это не я, - сухо ответил Наждак. - Случайной искрой подожгло.

11

Фраза из великой песни "Нас утро встречает прохладой"

казалась безнадежной мечтой. На рассвете уже было жарко и

хотелось бежать к реке, озеру, пруду, к любой спасительной

воде. Но вместо этого Тулаев ехал в Бутырскую тюрьму.

Как ни торопил его Межинский, попасть туда вчерашним вечером Тулаев так и не смог. Уже почти ночью он все-таки разыскал этого неуловимого майора внутренней службы и договорился о встрече на утро.

У входа в здание, под номером которого значилась Бутырская тюрьма, висела странная доска "Мебельная фабрика". Поначалу Тулаев решил, что это маскировка, но когда мимо него тяжко протопал охранник в черном камуфляже и вошел в здание чуть дальше, то он понял, что ошибся. Просто мебельная фабрика и тюрьма стояли встык, и каждый, кто не знал о существовании Бутырки, думал, что все это длинное здание - фабрика.

Тулаеву выписали пропуск, сделав целые две ошибки в его фамилии, но он с ними прошел через оба КПП, внешнее и внутреннее, а уж потом через двор, обнесенный высоченной кирпичной стеной, в административный корпус.

Майор принял его настороженно. Худенький, совсем не похожий на человека, который может внушить страх убийцам и насильникам, он беспокойно ерзал на стуле, дважды прочел все слова из удостоверения, протянутого Тулаевым, но все равно не оттаял.

- К сожалению, начальник тюрьмы в отпуске, - посетовал он. - А без него я не могу организовать вам свидание с имээновцем.

- С кем? - не понял Тулаев.

- А-а, ну да... - смутился майор. - Это наши сокращения. ИМН - это исключительная мера наказания. Грубо говоря, вышак. Все, кто получил ИМН, у нас так и называются - имээновцы.

- Но вам же звонили, - напомнил Тулаев.

- Звонить-то звонили, но мне нужна бумага. Мало ли.

- Это серьезно?

- Конечно. Вот ведь, к примеру, войска в Чечню в свое время ввели и войну начали, а все указания по этому поводу давали только устно. Пойди теперь докажи, на основе чего все это началось. Вроде как сами военные решили маленько повоевать...

- Хорошо, - согласился Тулаев. - Разрешите я от вас позвоню...

Через пять минут он с интересом наблюдал за майором, который с окаменелым лицом разговаривал с министром внутренних дел и, кажется, все никак не мог в это поверить.

- Есть, - тихо закончил он разговор, положил мокрую трубку на рычажки, помолчал и все-таки решился: - Ладно. Встреча состоится. Вы в каком качестве будете с ним беседовать?

- Как журналист, - нащупал Тулаев в кармане джинсов удостоверение корреспондента какой-то не очень известной газетенки.

- С делом ознакомитесь?

- Обязательно.

Майор с ужасом вспомнил, что разрешение на ознакомление с делом имээновца может дать лишь начальник тюрьмы, и уж хотел сказать об этом, но резкий голос министра ожил в ухе и заставил бросить испуганный взгляд на телефон. Аппарат молчал, а голос все резал и резал слух, и майору захотелось быстрее избавиться от странного гостя, у которого не было с собой даже элементарных бумаг с просьбой посетить тюрьму.

Он отвел Тулаева в узкую комнату-планшет с суровым названием "Отдел кадров", оставил его там под неусыпным оком строгой дамы, а сам выудил из сейфа начальника тюрьмы семь толстенных томов - дело осужденного к исключительной мере наказания Миуса Александра Ионовича и сам отнес их странному гостю.

- Это все - его? - ощутил себя обманутым ребенком Тулаев.

- Так точно, - сразу стал военным майор. - На нем пять трупов, наркотики и еще по мелочам кое-что. Например, попытка теракта.

Тулаев вскинул удивленные глаза. Он впервые видел человека, который если уж не теракт, то хотя бы его попытку считает мелочью.

- Он под окна одной фирмы, которая отказалась ему дань платить, поставил автомобиль, начиненный взрывчаткой, - пояснил майор. - Они лишь случайно обнаружили опасность. Взрыва не было.

- А как определили, что это именно он? - удивился Тулаев.

- По голосу. Он им звонил с угрозами. Они его голос записали.

- А убийства?

Майор посмотрел на грозную стопку томов, хранящих в себе память о пролитой Миусом крови. Гостю явно не хотелось ворошить эту память. Ему тоже. Но майор все же выдавил из себя:

- Разборка была в ресторане. Между двумя бандами. Миуса и еще одного авторитета. Кто там первым выхватил пистолет, не помню, но Миус вместе со своими пристяжными пятерых положили. Их брали там же, в ресторане. Одного омоновцы убили, одного смертельно ранили, а Миуса... Так, немножко подранили. Все пять убийств в разборке на него и легли.

- Но не мог же он один пятерых положить! - не согласился Тулаев.

- Я в такие тонкости не вникал, - бросил майор быстрый взгляд на часы. - Извините, у меня дела. Вы читать будете?

- Буду, - твердо ответил Тулаев.

- На какое время привести осужденного в следственную

комнату для встречи?

- Часа через три...

12

Было время когда Тулаев стеснялся своего роста. Он даже висел в училище на перекладине по полчаса, надеясь вытянуть позвоночник. Не вытянул. И не вырос. Стеснение со временем загасло, а потом и вовсе исчезло, будто отнесенный в сторону новыми ветрами едкий дымок.

В ту минуту, когда за плексигласовую загородку следственной комнаты ковоиры ввели Миуса, дымок вернулся. Он сразу ударил в нозди и напомнил об ощущениях юности.

Перед Тулаевым стоял почти двухметровый детина с обритой налысо головой. На изжелта-бледном лице заметно выделялся мясистый пористый нос и совсем не подходящие к нему слишком мелкие глазки. Густая трехдневная щетина делала ее хозяина лет на пять старше, хотя и без щетины Тулаев дал бы ему сорок с лишним. А в анкете арестованного значилось - тридцать один. В анкете ошибки не могло быть.

Рыжий конвоир-сержант стегнул по Тулаеву недовольным взглядом, что-то прошептал Миусу и вышел за дверь перегородки. Они остались вдвоем. Едкий противный дымок жег и жег ноздри. Даже за стальной узорчатой решеткой, усиливающей плексигласовую загородку, Тулаев ощущал себя неловко.

- Здравствуйте. Присаживайтесь, - предложил он Миусу.

Из-за перегородки не раздалось ни звука. Миус сел на приваренный к полу стул и сразу посмотрел в окно. В камере смертников такой роскоши не было, и то, что на улице так ярко и солнечно, удивило его.

Тулаев тоже сел, и жжение от дымка в носу ослабло. Теперь они были почти одного роста. Хотя, скорее всего, просто стул под Тулаевым оказался выше. Он вместе с ним придвинулся поближе к отверстию в перегородке. Миус загипнотизированно смотрел в окно, и Тулаев непроизвольно сказал:

- Жарко сегодня. Просто невыносимо. Ташкент, а не Москва.

Слово "Ташкент" заставило Миуса перевести взгляд на своего собеседника. Все люди внутри тюрьмы казались ему охранниками, а этот переодетый в гражданское хиляк почему-то смахивал на охранника сильнее других.

- Вы же родом из Ташкента? - спросил Тулаев.

- Ну и что? - глухо ответил Миус.

Голос у него оказался совсем не геройский. Как будто в ту минуту, когда ему при зачатии по описи выдавали все нужное для жизни, про голос забыли и потом сунули первый попавшийся. Может, он и молчал потому, что знал свой главный недостаток.

- Я бывал как-то в Ташкенте, - похвастался Тулаев. - Шикарный город. Правда, сейчас, говорят, поизносился. И победнел.

- Вы кто? - первой черточкой сомнения легла по лбу Миуса морщинка.

- Я? - Тулаев достал и положил на полочку перед отверстием блокнот. Я - журналист. Удостоверение показать?

- Не надо. Я таких ксив мог десяток за день сменить. Меня и без ксивы боялись.

- А меня не нужно бояться.

- Про меня писать будете?

Морщинка прилипшей соломинкой лежала на лбу Миуса. В маленьких глазках что-то плескалось, но они были все-таки настолько маленькими, что ничего не разобрать.

- Да, статью, - согласился Тулаев. - Европа требует от нас отмены смертной казни. Иначе даже из Совета Европы выгонят. Вот... И я хочу на живых примерах доказать необходимость отмены смертной казни и замены ее пожизненным заключением...

- А это не одно и то же? - прервал его Миус.

- Нет, я думаю, не одно и то же, - сразу ответил Тулаев. - Все-таки жизнь - это жизнь, а смерть - это смерть.

- Смотря какая жизнь.

Полоса жила на лбу странной меткой. За ней скрывалось ожидание. Казалось, когда она исчезнет, что-то произойдет.

- Извините, что я вторгаюсь в вашу личную жизнь, - по-журналистски завис капиллярной ручкой над страницей блокнота Тулаев, - но я хотел бы знать кое-какие детали. За что вас первый раз посадили?

- В "Деле" все записано. Там читайте, - ушел от ответа Миус и посмотрел на трубы в углу комнаты.

По ним густо стекала ржа. Трубы умирали от нее. А он умирал от сырости в камере, которая похлеще этой ржи расплескала по потолку и стенам сине-черные пятна плесени. Миусу хотелось бы еще час, а если можно, то и два сидеть в этой светлой, прогретой солнцем комнате, и он не замечал ни грязи стен, ни трещин на стекле, ни таракана, бегущего по подоконнику, но для того, чтобы сидеть здесь час, нужно было разговаривать с неприятным собеседником, а этого он не хотел еще больше, чем возвращения в камеру.

- Вы учились в военно-морском училище? - не унимался Тулаев.

- Учился, - еле выдавил из себя Миус.

- Сейчас бы, наверное, командиром подводной лодки были, - уколол его Тулаев. - Капитаном второго ранга...

- Я хотел бы вернуться в камеру...

Глаза Миуса, примагнитившись к желтому стеклу окна, пили и пили солнечный свет, словно вдосталь запасались им на долгие нудные дни жизни в камере.

- Мы же почти не беседовали, - не понимал его упрямства Тулаев. Ладно. Вам неприятен этот разговор. Тогда давайте о другом. Скажите, у вас не вызвало сомнения, что все пять убийств в ресторане приписали вам. Ведь судя по баллистической экспертизе, это было совсем не так...

Морщинка исчезла со лба Миуса. Он повернулся лицом к Тулаеву и безразлично произнес:

- Чего тебе надо? Я ж нюхом чую, ты - не журналист...

- Почему это?

- А у меня был один корешок из журналистской братии. Так

он про их писанину никогда не говорил "статья". Как ты брякнул. Он

завсегда бухтел - "материал". А статьями зовут только не

журналисты, а лохи всякие. Типа тебя...

- Ты ошибаешься.

Тулаев неприятно ощутил, как прихлынула кровь к лицу. Он еще совсем не научился врать.

- Я никогда не ошибаюсь, - все тем же безразличным тихим голосом произнес Миус и встал. - Разрешите идти в камеру, гражданин начальник? У нас обед сейчас. Пайку в коридор привезли.

- Но у меня еще есть ряд вопросов, - снизу вверх попросил Тулаев. Все-таки смертная казнь...

- С-сука позорная! - выхлестнул яростный, совершенно

непонятно откуда прорвавшийся вопль Миус и кулаком с размаху врезал по плексигласу.

На нем сгустком проступило пятно крови. Размытое, с рваными краями, оно казалось чужим в следственной комнате, где все вокруг было зеленым стены, стулья, трубы, подоконник.

- Пошел на хрен! Я тебя на воле найду, ноги повырываю!

А-ак! - еще раз ударом посадил он пятно на мутное стекло плексигласа.

Сзади Миуса распахнулась дверь, одновременно две дубинки опустились на его обритую голову. Он всхрипнул, сразу ощутил, что ему заламывают руки, и заматюгался в пол. Два прапорщика, младшие инспекторы, выволокли Миуса из следственной комнаты, что-то отрывистое крикнул начальник дежурной смены, майор, хлопнула дверь, и сразу все стихло.

Тулаев ошарашенно посмотрел на бурые подсыхающие пятна на плексигласе и углом глаза поймал открывшуюся слева, уже в его части комнаты, дверь.

- Познакомились? - одними глазами хитро улыбался майор, заместитель начальника тюрьмы. - Истерика могла и раньше начаться. Не зря ж у него кличка такая...

Тулаев нахмурил брови, но все же вспомнил единственную страницу в семи томах, на которой его недавний собеседник был назван не Миусом, а Фугасом. Значит, взрывается он круто.

- И давно его Фугасом зовут? - спросил Тулаев.

- С первой отсидки. Еще с колонии малолеток. Он там за

кусок хлеба так одного отметелил за полминуты, что его в отряде сразу Фугасом прозвали. К тому же очень на его настоящую фамилию похоже...

- Д-да, характерец, - сокрушенно вздохнул Тулаев.

Никакого толку с этого разговора.

- Соседа его приводить?

- Соседа?

Тулаев непонимающе смотрел на майора и только секунд через десять вспомнил, что приехал-то он сюда беседовать скорее не с этим Миусом-Фугасом, а его соседом по камере, запуганным и, скорее всего, отчаявшимся уж и дождаться "добро" на свое прощение о помиловании неким Семеном Куфяковым.

13

- Здравствуйте, гражданин начальник! - в полупоклоне согнулся за перегородкой новый собеседник Тулаева. - Слава Богу, что вы пришли! А то я уж думал, что и не поверят, значится, мне. А ведь, значится, поверили... Ну и слава

Богу!

- Присаживайтесь, - укоротил говорливого осужденного Тулаев.

- Очень вам благодарен. Обязательно, значится, присяду. С удовольствием полным, значится, присяду...

Играть в журналиста больше не требовалось. Тулаев убрал блокнот и ручку в карман брюк и сразу удивился ординарности, обычности лица Куфякова. Ему было уже явно за пятьдесят, но глаза, нос, рот, морщинистый лоб совершенно не запоминались, словно у мужика вообще не существовало ни возраста, ни лица. Вот выйди сейчас из следственной комнаты и тут же забудешь его. Такие лица Тулаев встречал у слесарей и электриков, у грузчиков в магазинах и водителей такси. Список можно было продолжать бесконечно. Наверное, жизнь специально создает такие лица, чтобы люди не могли их запомнить и, значит, не забивать понапрасну свою голову.

Раньше Тулаев считал, что именно на таких тихих, безликих трудягах держится жизнь. Так оно, может, и было бы, если бы иногда внутри них не оживал дьявол. А для того, чтобы он ожил, требовалось совсем немного - пару поллитровок водки и косой взгляд собутыльника.

У Семена Куфякова примерно с год назад таких собутыльников оказалось двое. Он притащил их в свою холостяцкую квартиру-хрущевку с улицы. Начали с вина, перешли на водку, потом опять скатились по градусному склону на вино, и вот тогда, после очередного стакана, Куфякову почудилось, что гости начали странно переглядываться. Он решил, что его сейчас будут грабить, и ударом кухонного ножа в сердце убил одного, а уже в прихожке, куда вскинулся второй перепуганный собутыльник, - и его. Потом почему-то решил, что пора расплатиться за старое соседу этажом выше, к которому ушла от него жена. Тот, ни о чем не подозревая, дверь открыл и сразу рухнул от уже отработанного удара в сердце. Оставалось еще разобраться с бывшей женой, но по пути к ней на работу его остановил на улице милицейский патруль. Куфяков еще успел проткнуть сержанту плечо вырванным из-под куртки ножом, но большего сделать не успел.

С трезвостью пришло раскаяние и длилось оно до сих пор. Но суд на его слезы внимания не обратил. Осталась одна надежда - просьба о помиловании к президенту. Он написал ее месяц назад, но ответа все не было, а Куфяков хорошо знал, что тюремное начальство не сообщает лишь об одном - об отказе.

И он с ужасом думал, что самое худшее уже состоялось.

А Тулаев знал, что Куфякову заменили "вышак" на пожизненное, но не имел права ему об этом сказать да и не хотел. Еще не известно, что испытал бы его собеседник от известия о таком исходе. Может, отчаялся бы еще сильнее. Ведь некоторым заменяли "вышак" на пятнадцать-двадцать лет строгого режима, и хоть для Куфякова при его пятидесяти с лишним это тоже ничего не давало, радости могло бы вызвать больше.

- Расскажите, при каких обстоятельствах гражданин Миус

угрожал президенту, - прервал свои мысли Тулаев.

Куфяков встрепенулся, точно лист, тронутый легким ветерком, облизнул мелкие шершавые губки и заторопился:

- Очень, значится, простые обстоятельства. Получил я письмо

от брательника с воли, прочел, положил на свои нары,

значится, а он подошел, взял энто письмо и тоже прочел...

- Чужое письмо? - удивился Тулаев.

- Так точно, гражданин начальник, - подался вперед, к отверстию в перегородке Куфяков, и оттуда на Тулаева дохнуло дурманящим запахом пота, мочи и плесени. - Именно так, значится. Совсем чужое, то есть братнино письмо...

- И что же он?

- Он?.. Ах да, прочел, в чистом виде прочел, значится, улыбнулся, подошел к стене, где его нары, и ложкой, значится, на той стене точку прокарябал...

- Ложкой?

- Ну да, ложкой, гражданин начальник, - Куфяков энергично посопел и все-таки избавился от соплей, забивших нос.

Громко сглотнул их и продолжил: - Концом, который на ручке ложки, значится...

- А потом?

- Вот, значится, потом он ко мне повернулся и про свои угрозы сказанул.

- Вот эту фразу? - протянул Тулаев в окошко бумагу с напечатанными на ней словами Миуса-Фугаса.

- Совершенно точно, гражданин начальник, - умудрился даже сидя изобразить поклон Куфяков и бережно, как самую великую ценность своей жизни, положил бумажку на полочку перед отверстием. - До точечки точно...

- А он сам письма получает?

Тулаев сложил бумагу вчетверо и сунул в карман, рядом с блокнотом, и почему-то сразу из кармана снизу вверх ударил запах пота, мочи и плесени, хотя вряд ли листок мог пропитаться ими за секунду нахождения в дрожащих пальцах Куфякова.

- Что, извините, вы спросили?

- Письма, говорю, он сам-то получает?

- Никак нет. Вот совершенно никак не получает.

- А где это, ну, вашего брата, письмо?

- Он сжег его.

Фраза прозвучала сразу после того, как Тулаев успел ее подумать, и порядок слов оказался так точен, что осталось неверие, что их произнесли вслух. Голова дернулась сама собой, стряхивая наваждение, а Куфяков подумал, что это резкое, из стороны в сторону, движение означает отказ ему в чем-то.

- Вы, значится, не подумайте, гражданин на...

- А содержание того письма вы помните?

- Гражданин на... Да-да, кое-что помню. Про квартеру мою он писал, значится, что квартирантов пустил, про свою работу... Он, как и я, слесарит... Про жену, значится, мою, про жизнь вообще...

- А до этого вы письма получали? - прервал его Тулаев.

- Нам только раз в месяц можно, значится... Еще в прошлем месяце одно было. От братухи тоже...

- Он его читал?

- Так точно. Потому как просил, чтоб я брату написал, чтоб он одному человеку от него привет передал.

- И что это за человек?

- Он... он... нет, не упомню. Может, у брата, значится, письмецо мое сохранилось.

Подобострастные глаза Куфякова так и елозили, так и елозили по лицу Тулаева. Они вымаливали то, что Тулаев никак не мог дать, потому что не имел на это право.

- Хотите, гражданин начальник, я брату пропишу, чтоб он вам письмо принес?

Тулаев встал, отвернулся к окну и с облегчением ощутил, что больше никто не лижет его невидимым языком по лицу.

Наверное, Куфяков все так же рабски смотрел ему в профиль, но он не видел этого, а, значит, как бы уже избавился от липкого собеседника.

Все письма, приходящие к осужденным, прочитывал тюремный цензор, женщина-прапорщик. Вряд ли она могла запомнить хоть что-то подозрительное из тех двух писем. Да и когда ей было запоминать, если в день приходилось читать но сотне писем. Это же только смертникам разрешали получить по одному сообщению с воли в месяц, а остальные могли вести переписку хоть ежедневно.

- На тему о президенте он больше не высказывался? - не оборачиваясь налево, спросил Тулаев.

- Что?.. А-а, нет, значится, больше ничего не говорил, гражданин начальник.

Угроза Миуса-Фугаса могла быть обычной зековской бравадой.

Не один он по стране слал устные проклятия в Кремль. В автобусе да и в метро не раз Тулаев своими ушами слышал, как материл президента какой-нибудь испитой мужичонка или насылала на него кучу болезней явно сама не слишком здоровая тетка. Межинского, скорее всего, тоже удовлетворило бы такое объяснение, но сожженное письмо и эта странная выщербина на стене мешали Тулаеву.

- Скажите, а что-нибудь еще есть на той стене, где он

оставил точку? - все-таки повернув лицо к Куфякову, спросил

он.

А тот, оказывается, стоял. По-солдатски приклеив жилистые кулачки к спортивному трико и одновременно сгорбившись, он неотрывно смотрел в глаза Тулаеву. На его покатом лбу еще плотнее сжались морщины, и он быстро-быстро задвигал губками:

- Так точно. Есть еще кое-что окромя той точки. Хвигура там нарисована. Треугольник, значится. Токо без верхнего угла.

Вроде как нету того верхнего угла, а токо точки от тех двух, значится, линий идут...

- Много точек?

- Э-э... сейчас-сейчас, гражданин начальник, - закатил

глаза к потолку Куфяков. - Ага, три, значится, слева и две соответственно справа.

- А последнюю точку он слева или справа поставил?

- Э-э.. спра... нет, слева, да-да, слева, гражданин

начальник...

Игра в геометрию удивила Тулаева. Двухметровый Миус-Фугас менее всего внешне походил на любителя теоретических рассуждений. Что же мог означать этот треугольник без вершины?

- Там совсем немного места осталось, - еще кое-что вспомнил Куфяков. Точки на две-три слева, ну, и чуть поболее, значится, справа.

- Вы письмо брату уже отправили?

- Так точно.

- Он ничего не просил туда вписать?

- Никак нет, гражданин начальник.

Легкого доклада Межинскому не получалось. Миус-Фугас мог и поиздеваться, накорябав на стене этот клятый треугольник без вершины, но такое объяснение вряд ли удовлетворило бы начальника. Не к месту вспомнилось, что еще нужно идти в экспертизу изучить вещдоки по делу об ограблении инкассатора, а желудок, всхлипнув, напомнил, что с утра в нем побывала лишь чашка кофе и почти окаменевший бублик.

- Я вас больше не держу, - отпустил собеседника Тулаев.

- Гр-ражданин начальник! - Куфяков сгорбился так,

что, кажется, хрустнул позвоночник. - Переведите меня в другую камеру! Не могу я в этой, значится, жить! Переведите!

- А в чем дело? Он обижает вас?

- Он... он... при мне...

- У вас есть жалобы?

Ни майор, ни прапорщик-инспектор не хотели входить в следственную комнату. Неужели они ждали, чем закончится это жалобщичество?

- Есть! Есть! - заторопился Куфяков. - Он прямо при

мне... прямо днем... значится, онанизмом того... занимается. Как будто меня, значится, и нету... Он это... сардельки приспособился жарить на этом... на электрообогревателе, сам жрет, а на меня плюется шкурками... Он...

- А откуда в камере обогреватель? - удивился Тулаев.

- Разрешено. Сейчас разрешено, гражданин начальник.

- А сардельки откуда?

- Денег у него полно. У него ж, когда поймали, куча денег с собой была. Их, значится, изъяли, но сейчас разрешено просить, чтоб за те деньги что брали. Ему, значится, наши инспектора, ну, кто на охране в коридоре, покупают на воле, ну, и себе денег забирают...

За Куфяковым резко распахнулась дверь. Усатый прапорщик грубо развернул осужденного к себе и коротко скомандовал:

- Руки за спину! Следовать за мной! Свидание окончено!

- Гражданин на...

- Вы не желаете пообедать? - вырос слева майор, тихо скользнувший из другой двери в следственную комнату. - Мы обычно на мебельную фабрику ходим.

Куфяков еще что-то вскрикнул, но его слова тут же утонули за дверью. Часы на руке майора заиграли полдень. Мелодия была грустной-грустной. Тулаев невольно посмотрел на часы.

Неужели в этих мрачных стенах даже часы становились такими же мрачными?

- Я хотел бы посмотреть их камеру. Изнутри, - твердо сказал Тулаев.

- Ну что вы? - расплылся в улыбке майор. - В камеры имээновцев даже я не имею доступ. Только начальник тюрьмы да еще инспектора, которые несут там дежурство.

14

Под окнами шумела вечерняя автомобильная река. Тулаев захлопнул створку, до упора повернул ручку, но гул, слегка ослабев, все-таки не исчез. "Надо было меняться на последний этаж, - досадливо подумал он. Поближе к небу. Подальше от "железяк". А так всего седьмой этаж..." Река назло ему гудела и гудела, изредка взвизгивая тормозами машин, и Тулаев ушел на кухню. Ее окно выходило во двор, и шум улицы здесь уже казался не ревом горной реки, а шелестом далекого водопада.

Больше всего в жизни Тулаев ненавидел автомобили. Отчасти это была ярость бывшего влюбленного, познавшего жестокую измену. Когда-то давно, в еще беззаботном детстве, Саша Тулаев замирал от восторга при виде машин. Он не ощущал вони от выхлопа, не слышал грохота деревянных бортов грузовиков, не боялся истошного воя клаксонов. Машина казалась ему божеством, воплотившимся на земле, и он, еще не пойдя в школу и не зная букв, уже выучил звучные сокращения ГАЗ, УАЗ, ЗИЛ. Он уже тогда знал, чем отличается "Москвич-402-й" от "Москвича-412-го", знал, что такое универсал, седан и фаэтон. А когда отец, начальник цеха химзавода, купил новенький "москвичок" четыреста восьмой модели, Саша впервые ощутил свою значимость в жизни. Ему завидовали все окрестные мальчишки, а девчонки так вообще разрешали только ему - а он уже учился в первом классе - нести их портфели по очереди домой. Один день одной. Второй день - другой. Жизнь казалась праздником с вечным фейерверком, а когда его иногда брали с собой в поездку то к знакомым на другой конец города, то в деревню к бабушке, маминой маме, то он переставал ощущать самого себя. Он становился частичкой автомобиля, ярко-зеленого красавца с четырьмя округлыми фарами-глазами и кружащей голову цифрой "120" на спидометре.

Однажды в ноябре, когда он по обычной осенней привычке грипповал, родители засобирались в деревню за картошкой.

Они уехали серым, мглистым утром, а к вечеру, хоть и обещали, так и не вернулись. Бабушка, мама отца, на второй день стала какой-то бледной и тихой, а потом появились венки, слезы и два глухо заколоченных гроба. Машину, свою ярко-зеленую, так похожую цветом на весенний луг в деревне мамы, он так больше и не увидел. Только через несколько лет он узнал, что их "москвич" въехал под "Урал", вылетевший на встречную полосу. Раздолбанная дорога районного значения, две машины на километр пути, и такая жуткая авария. Со дня похорон Саша стал бояться автомобилей.

В армии, когда поневоле пришлось сесть за баранку шестьдесят шестого "газона", страх ушел из сердца, но любовь не вернулась. Потом было общевойсковое училище, разведвзвод, разведрота, перевод в "Вымпел", женитьба, ожидание квартиры, и суета жизни сделали его безразличным к автомобилям. Они как бы и не существовали вовсе на земле, а если порой он видел сцепившиеся после столкновения иномарки - а бились в Москве почему-то чаще всего иномарки, - то ощущал лишь удивление, будто впервые в жизни увидел машины.

Тулаев очень любил жену и, как всякий слишком влюбленный, не замечал, что к нему относятся не с таким сильным чувством. Детей они не успели завести, потому что жена упросила его дать ей пару лет на карьеру в совместном то ли с немцами, то ли с голландцами предприятии. Карьеру она сделала, став начальником отдела, но на следующий день после назначения ушла от Тулаева к менеджеру их СП. Когда он узнал, что чуть ли не главной причиной перехода стал новенький пятисотый "мерс" этого менеджера, то в первое время даже хотел взорвать проклятый мерседес ночью. Тем более что в "Вымпеле" были не самые плохие подрывники страны, и он получил бы довольно грамотный совет. Конечно, могли бы пригодиться и его личные навыки снайпера, но любой дурак по кучности стрельбы вычислил бы его почерк. Все в "Вымпеле" знали, что только Тулаев мог положить три пули подряд одну в одну, и даже электронный обмер не дал бы десятой доли балла в разносе пуль. Если выбил 10,8, то и два остальных лягут в 10,8. Почему именно три? Да потому, что таков был темп его стрельбы. Тулаев никогда не делал три задержки дыхания на три выстрела, а только одну, и рука помнила положение даже после отдачи приклада.

Они с подчеркнутой интеллигентностью разменяли свою двухкомнатную на две однокомнатные, и Тулаев согласился на худший из вариантов. Все-таки Дмитровское шоссе не равнялось Большой Филевской улице. После разъезда он ни разу не виделся с бывшей женой и даже не знал, разъезжает она все так же на "мерсе" своего менеджера-мордоворота или уже изменила и этому "мерсу" с каким-нибудь "роллс-ройсом". Своей машины у Тулаева никогда не было. Все его богатство сейчас составляли видеодвойка "Панасоник", музыкальный центр "Пионер" и серый кот Прошка с белым пятном на левой стороне лба, типичный дворянин без малейшей примеси хоть какой-то породы.

- А-а, эт ты, - ощутил Тулаев его упругий бок, трущийся о левую ногу.Шамать, небось, хочешь?

Прошка обладал невероятной для кота способностью: он никогда не мяукал. Нет, голос у него, конечно, был, но он его то ли берег, то ли не знал, как использовать, и потому заменял его трением о ноги хозяина или мягким прыжком на колени.

Как истый дворянин, Прошка на дух не переносил импортных "вискасов" и "пуррин". Сырой минтай и кусок ливерной колбасы были ему роднее и ближе заморских яств. Скорее всего, сказывалось бомжевское прошлое кота. Тулаев наткнулся на него совершенно случайно. Обычно он шел домой, обходя слева свой двухподъездный дом, а в тот день почему-то пошел справа. Завернул за угол и сразу остолбенел: в петле, свисающей с ветки липы, бился кот. Какие-то пацаны с грохотом бросились врассыпную, захлопали перепуганные двери подъездов, и Тулаев остался наедине с висельником. Он вытащил кота из петли, отнес домой и долго не мог привыкнуть к взглядам искоса, которые порой бросал на него кот. Прошка - а так он его назвал сразу, - видимо, не верил, что этот человек - его спаситель, и все ждал, когда он тоже решит поиздеваться над ним. Всю жизнь над ним только измывались, и кот считал, что так и должно быть. А когда устал ждать, то прекратил косить взглядом.

- Держи паек, - вытряхнул мокрое содержимое пакета в миску Тулаев. Сегодня на ужин килька. Каспийская, между прочим, Прохор.

Кот перестал тереться о ногу. Его ровные зубки начали перемалывать тощие кильки, а хвост радостно дергался из стороны в сторону, словно считал проглоченные рыбки - р-раз, р-раз.

Людям труднее, чем котам. Готовить Тулаев не умел, да и не хотел. Он развернул купленный в "Макдонольдсе" бутерброд с куриной котлетой и жадно откусил его. Сэндвич оказался холоден и пресен. За эти же деньги можно было приобрести двести грамм хорошего карбоната и четвертину хлеба, но он почему-то не купил. Все-таки Прошка, в отличие от него, был патриотичнее и принципиальнее.

Горячий чай значительно улучшил вкус бутерброда. Тулаев тщательно дожевал его остатки, отправил в рот все обрывочки салата, выпавшие из-под булочек, и сразу вспомнил о кассете. После Бутырки он успел побывать не только в экспертизе, но и заехать в Останкино.

По старому, еще со времен Брежнева заведенному порядку Тулаева безропотно пропустили в огромное здание телевидения по удостоверению контрразведчика. Останкино давным-давно считалось вотчиной ФСБ. Впрочем, и сейчас многие знаменитые ведущие передач, клеймящие позором прошлое, по-прежнему грели у сердца такие же удостоверения. Времена могли измениться, сила документа с толстой корочкой не менялась никогда.

Оператора он нашел быстро. Тот сразу вспомнил съемку, отыскал кирпич видеокассеты, брякнул, что кадры ерундовые, ничего, мол, яркого, нехотя отдал ее и сразу забыл надоедливого милиционера, каковым он почему-то считал Тулаева.

Щель видеомагнитофона проглотила черный кирпич, мрачно помолчала, и вспыхнувший экран начал воскрешать исчезнувшее прошлое. Камера плавно, без дерганий и рывков, разворачивала панораму противоположной стороны шоссе. Женские, мужские, детские лица, черный навес остановки, снова лица, яркие, сочные пятна рубашек, маек, платьев, сарафанов. Зеваки привставали на цыпочки, пытались из-за голов разглядеть их сторону шоссе, показывали пальцами на омоновцев, мальчишки пытались перебежать дорогу, но их тут же вернули назад.

Эпизод закончился чернотой. Толпа на той стороне улицы в памяти Тулаева всплыла как очередь в магазин. Никто не знал, зачем стоят, но все равно стоят, потому что очередь того требует. Инстинкт социализма?

Экран моргнул черным глазом, разлепил веки и заставил то же самое сделать со своими веками Тулаева. Судя по теням на асфальте, прошло минут пятнадцать-двадцать, но та сторона шоссе заметно изменилась. Зевак стояло поменьше, словно большая их часть разочаровалась в зрелище. Попавший в кадр рослый милиционер с рацией у щеки развеял сомнения. Никто не расходился по своей воле. Толпу разгоняли. Кажется, к приезду генералов хотели создать видимость всеобщего спокойствия.

Экран опять умер. Пришлось ждать еще минуту, чтобы понять, что исполнительный оператор оказался не таким уж исполнительным. Он отделался двумя крошечными эпизодами вместо обещанных четырех. А что бы дало, если бы он отснял даже часовой фильм? Взгляд сам собой упал на купленный по дороге домой новый американский боевичок. Глаза просили чего-нибудь поинтересней, чем бестолковая толпа на той стороне шоссе. Судя по обложке, в боевичке много стреляли, взрывали и занимались воспроизводством себе подобных. Если учесть, что ничего другого в таких фильмах никогда и не бывало, то он тоже мог оказаться скучным, как пленка останкинского оператора.

- А спасибо сказал? - в спину уходящему Прошке спросил Тулаев.

Кот спал только в ванной, на подстилке из старого свитера, который он сам притащил туда из зала. Он явно не понимал хозяина, уложившего его спать в одной комнате с собой. Видимо, это не очень согласовывалось с тем понятием о свободе, которое было у кота.

- Неблагодарное создание, - без обиды прокряхтел Тулаев. - Ты бы хоть тараканов переловил. Все-таки польза была бы. А, Прошка?

Кот на свое имя не откликался. Возможно, имя тоже не входило в его понимание свободы. Коты, как и люди, рождаются в общем-то без имен, но если людям без этого не прожить, то коту оно как-то без надобности.

Прошка любил фильмы про мышей. А хозяин приносил все больше о перестрелках и собаках. И если первое он понимал, то второго боялся. Новый фильм мог весь оказаться сплошным собачатником.

- Не хочешь ты мне компанию составить, - посокрушался Тулаев, но вместо боевика прокрутил назад останкинскую пленку и снова стал просматривать первый из эпизодов.

Камера скользила по лицам, холодно запоминая их. От жары в комнате, монотонности картинки и тяжести в желудке хотелось спать. И что из трех усыпляло больше, Тулаев не смог бы определить. Веки поплыли вниз, веки хотели склеиться, но палец почему-то сам надавил на пульте на кнопку стоп-кадра. Веки бунтарски вскинулись.

- Интер-ресное кино!

Ноги сами приподняли Тулаева над стулом. Наклонившись к экрану, он сощурил глаза и все-таки разглядел, что стоящая на втором плане женщина в бежевой куртке-ветровке вынимала кошелек из сумочки у какой-то сонной, явно желающей перейти дорогу, чтобы попасть домой, мамаши.

Палец отмотал пленку на пять секунд назад, опять включил прошлое. Теперь уже Тулаев не вел взглядом справа налево, а жестко удерживал в себе только эту женщину. Вот ее еще не видно... Стоп, нет, видна рука!.. Да-да, это явно ее рука!.. Она проводит чем-то по кожаной сумочке, оставляя темный ровный след, потом чья-то рубашка заслоняет руку, а позже...

- Точно! Вытянула! - восхитился Тулаев.

Самым смешным было, что камера четко засняла ее лицо.

Волевое лицо под шикарной копной волос. Бухгалтер коммерческого банка, а не воровка.

Полюбовавшись на стоп-кадр, который мог дать только его родной четырехголовочный видеомагнитофон, Тулаев снова оживил экран.

Камера ушла влево, где ничего интересного не было. Воровка на время исчезла, чтобы на обратном движении камеры вернуться в экран.

- Во дает! - не сдержался Тулаев.

Протискиваясь из толпы, как айсберг сквозь ледышки полыньи, воровка сделала шаг влево, к маленькому, болезненного вида мужчине в старомодной рубашке с накладными карманами, молниеносным движением нырнула пальцами ему в правый карман, одновременно пнув его в спину, рванулась в сторону и исчезла из камеры. Мужичок внимательно посмотрел на их сторону дороги и как-то понуро пошел прочь. Наверное, он отчаялся попасть домой, хотя именно в это время ему уже нужно было там находиться.

Телефонный звонок оборвал восторг Тулаева.

- Слушаю, - прижал он трубку к уху, а сам начал

перекручивать пленку назад.

Она была интереснее боевика.

- Ты меня искал, Саша? - голосом Межинского спросила

трубка.

- Так точно. Я звонил много раз. Из Бутырки, из экспертизы

и... - про Останкино почему-то говорить не хотелось.

- Я занят был. На самом верху, - туманно пояснил

Межинский. - У тебя что-нибудь есть?

- Конечно. По объекту в Бутырках есть кое-что, по

экспертизе...

- Хорошо. По Бутырке: очень серьезно или психоз?

- Трудно сказать, - опустил руку с пультом Тулаев.

Скорее второе, чем первое. Но кое-что я бы хотел проверить, переговорив с братом его соседа по камере.

- Ладно. Это спланируй на вечер. А в обед одно дело есть. В

восемь ноль-ноль у меня. Дам инструкции.

- Ясно, - вместо "есть" ответил Тулаев и, поймав

торопливое "До свидания", услышал гудки в трубке.

Слева в кухне что-то изменилось. Тулаев повернул туда голову

и удивленно увидел Прошку. Обычно после такого ужина он

спал, а тут почему-то пришел на кухню, сел и с интересом

смотрел на стоп-кадр с воровкой. Может, кот понял что-то

важное, еще не дошедшее до Тулаева, и теперь молча ждал,

поймет ли это его хозяин?

15

С самой зимы к капитану милиции Олегу Евсееву приклеилась кличка Ухо. Для старшего эксперта отдела фоноскопических экспертиз Экспертно-криминалистической службы МВД (во должность - прямо трижды эксперт!) это было в общем-то совсем неплохое прозвище. Все-таки работа необычная: весь день сидеть в наушниках и слушать чьи-то аудиозаписи, чтобы потом доказать, преступнику принадлежал голос или нет.

Да только прозвище появилось вовсе не от нежданно прорезавшегося острого слуха (он и так считался у Евсеева острым), а оттого, что в конце февраля он отморозил левое ухо. Правое почему-то не поддержало своего близнеца, и за два часа поцелуев на морозе у подъезда его девушки пришлось расплачиваться одному левому. Сначала оно стало белым, потом сизо-синим, а затем таким пунцовым, что от него можно было прикуривать. Двое суток Евсеев протемпературил, одновременно спасая драгоценное ухо всеми известными медицинскими и народными способами, и оно ответило благодарностью, так и не отвалившись от его глупой головы. Только теперь у него появилась странная особенность: ухо чувствовало приближение холодного и даже просто прохладного воздуха за трое-четверо суток. Сначала Евсеев ощущал легкое покалывание в мочке, а где-то за сутки до прихода свежих воздушных масс в центр европейской равнины иголки вспарывали уже все ухо. Было неприятно, но интересно. Дважды Евсеев, прослушав неточный прогноз по телеку, спорил на бутылку водки, что все будет не так, как обещали во "Времени", дважды выигрывал, и спорить с ним перестали.

- Жара-то еще долго продлится? - обмахиваясь газеткой, спросила у Евсеева полненькая Ниночка, просто эксперт и тайно влюбленная в него девица тридцати с небольшим лет.

- Чего? - отлепил он от правого уха черное блюдце гарнитуры.

- Жара, говорю, когда кончится?

Евсеев вслушался в свои ощущения. Ухо молчало, как студент-двоешник на экзамене.

- Не скоро. В ближайшие три дня продолжай потеть, - радостно сообщил он и утеплил правый бок головы наушником.

- Ужас какой-то! - возмутилась Ниночка.

В узкой комнате-пенале, собственно, и составлявшей отдел, она сидала самой крайней к окну. Остальные - вдоль стола, за мониторами по мере удаления от доменной печи, дышащей с улицы, чувствовали себя покомфортнее. Особенно старший эксперт Евсеев, сидящий крайним.

- Так невозможно работать!

Она пнула от себя клавиатуру, бросила на нее наушники, прогрохотала стулом со звуком лесопилки и, тяжело шлепая, вышла из комнаты.

- Ухо, чайник закипел! - напомнил сосед Евсеева справа, тоже старший эксперт, но пока лишь старлей милиции, высокий парень с вечно нестриженой хиппежной шевелюрой.

- Ага, я щас, - отозвался Евсеев.

Он и сам уже слышал недовольный гул чайника, но въевшаяся в кровь привычка - не бросать работу на полпути - не отпускала его от монитора. А на его выгнутом четырнадцатидюймовом экране под длинной, похожей на обглоданный скелет селедки, сигналограммой наконец-то высветились цифры 139,80. Это был измеренный в герцах средний тон голоса, который он с утра начал анализировать. Ниже новой цифры стояли еще две другие: 121.00 154.00.

Это теми же герцами измеренные периоды основного тона. Голос превращался в цифры. Звук становился числом. Впервые узнав о таких метаморфозах в школе, Олег Евсеев ощутил душевный трепет. Он оказался настолько сильным, что привел его в военное училище связи, а уже оттуда - в отдел фоноскопических экспертиз в огромное здание на тихой улице Расплетина. Трепет со временем ушел, интерес остался, хотя и он понемногу стирался о монотонные будни "слухача". Пленок на анализ поступало все больше, бандитский мат-перемат в них становился все изощреннее, и Евсеев иногда с жалостью поглядывал на Ниночку, которой приходилось ежедневно по нескольку часов подряд выслушивать грязную ругань.

- Ухо, скоро чайник развалится! - напомнил сосед.

- Иду-иду!

Евсеев отлепил наушники, аккуратно положил их рядом с черной декой "Сони" и, потягиваясь в пояснице, прошел в угол к пузатому электрическому страдальцу. Штепсель выскользнул из розетки и сразу успокоил чайник. Евсеев наполнил почти до краев свою испятнанную заваркой пол-литровую чашку, утопил в парящей воде чайный пакетик "Липтона" и бросил взгляд на монитор Ниночки.

На нем под селедочным скелетом сигналограммы чернели цифры

- 139,80. "Ого, как у меня!" - мысленно удивился Евсеев.

Ниже красовались периоды основного тона: 121.00 - 154.00.

- Олежек, ну ты можешь забрать к себе этот чайник?

взмолилась вошедшая в комнату Ниночка. - С улицы жжет, со

спины жжет...

- Ты какое слово анализируешь? - посмотрел ей в глаза

Евсеев.

- Я-а?..

Лицо Олега оказалось так близко, что у Ниночки закружилась голова. Она бы отдала, отморозила, отрезала оба своих уха только за то, чтобы Евсеев целовался с нею, а не с той девчонкой, что звонит ему по три раза в день.

- Ну не я же... - удивился Евсеев.

- Слово? - она перевела глаза на экран и еле вспомнила.

Да я только начала. Кажется, "Алло"... Обычная ерунда...

- И у меня "Алло"! - радостно разгладил единственную

морщину на лбу Евсеев.

- Ухо, не ори! - попросил сосед. - У меня на пленке

разговор зашумленный.

- Смотри! - за руку привел Евсеев Ниночку к своему

монитору.

Он еще никогда не касался ее, и Ниночка впервые в своей жизни услышала, что у нее есть сердце. Оно подпрыгнуло в груди и замолотило с такой скоростью, словно хотело, чтобы Ниночка навеки запомнила эту минуту.

- Средний тон - один в один! Периоды основного тона - тоже!

- Чего ты орешь, Ухо?! - сорвал гарнитуру с головы сосед. - Если надо, иди в коридор митингуй.

- Давай проверим форманты на звук "а"? - попросил Евсеев Ниночку.

Она готова была проверить что угодно. Даже если бы сейчас Евсеев попросил самое ценное, что у нее есть, она бы с радостью отдала. С легкостью балерины она упорхнула к своему компьютеру.

- Ну что? - спросил он.

Сосед вышел, громко хлопнув дверью. Они остались вдвоем. Пальцы Ниночки никак не попадали по клавишам: то "Shift" вместо "Enter", то курсор летел не вверх, а вниз.

- Вошла?

- Вошла, - еле слышно ответила она.

- Сколько по первой форманте?

- Шестьсот восемьдесят и тридцать три сотых.

- Круто! На три сотых разница. Всего на три сотых. А что по второй?

- Тыча... извини, тысяча сто шесть и девяносто девять

сотых.

- Один в один!

- Серьезно?

Только теперь Ниночка поняла, что они анализируют один и тот же голос. Она взяла со стола сопроводиловку к ее кассетам. В левом верхнем углу красовался штамп Генпрокуратуры.

- У тебя чей голос? - приятно дохнул в щеку подошедший к ней Евсеев.

- Тер...террориста, - с трудом ответила она и потянула сбившуюся юбку на колени. - Ну, что на инкассатора напали и потом заложников взяли... Они еще это... бежали по трубам. Помнишь, в газетах недавно писали?

Она так и не смогла повернуть к нему свое пылающее лицо.

- А у меня по запросу из Главной военной прокуратуры, - удивился он. Там какой-то морской офицер по пьянке выбросился из окна кабинета. У него был доступ к серьезным секретным документам. Они, видно, и заволновались.

- Так это голос офицера? - удивилась Ниночка и все-таки повернула лицо.

- Нет, не офицера... Вообще-то, он тоже есть на пленке. Но

в анализе у меня был голос его собеседника.

- Нужно до... доложить, - предложила Ниночка.

Его губы были так близко, что, если бы еще секунда, она бы сама поцеловала их. Но губы уплыли.

- Подожди, - остановил он ее. - Давай хотя бы аудитивный анализ по полной форме проведем. Ну, и чуть-чуть акустического...

- Ладно, - согласилась она.

Поцелуй откладывался. Радовало только одно: что до сих пор не вернулся сидящий между ними старлей-хиппарь. А без него Ниночка могла мысленно целовать Евсева хоть час подряд. Целовать всего-всего, до последней точечки.

16

Приятнее всего ощущать себя зрителем. В том, что происходит, ты никакого участия не принимаешь. Можешь посочувствовать участникам, можешь мысленно над ними поиздеваться, а можешь вообще на них внимания не обращать. Большинство людей на земле предпочитает роль зрителей, но есть и такие, кто хочет быть только участником.

Тулаев так долго жаждал настоящего дела, так верил, что когда-нибудь судьба подарит ему шанс, и он кого-то спасет, какого-то злодея уничтожит первым же выстрелом и наконец-то получит орден, новое звание, повышение по службе, наконец, известность, что в этом полудетском желании просто-таки перегорел. Теперь ему хотелось быть зрителем, и Межинский дал этот шанс.

- Объект остановился, - безразличным голосом заполнила салон "жигулей" рация, лежащая на коленях подполковника милиции, и он повернулся с переднего сиденья к Тулаеву.

- У вас взамен вещевого довольствия деньги выдают? - спросил он и стер пот с высокого, увеличенного залысинами лба.

- Не знаю, - покачал головой Тулаев и посмотрел на "объект" подержанную серую "ауди". - Я сам уже год ничего из вещевого не получал. Может, и дают...

- А у нас пока приостановили. Говорят, денег нет.

На подполковнике милиции мешком сидел серый штатский костюм. Скорее всего, форму он надевал только по праздникам. А может, не надевал и вообще. Преступников становилось все больше, а, значит, времени для отдыха и праздников, все меньше.

- А зарплату у вас не задерживали? - не унимался подполковник.

- Н-нет, не задерживали, - нехотя ответил Тулаев.

У отдела "Т" не существовало штатной сетки, и он, все так же числясь в "Вымпеле", считался временно откомандированным и деньги получал прямо на сберкнижку.

- У нас вроде тоже, - обрадовался собственной удаче подполковник. - А у армейских труба. Полная труба. По кварталу могут зарплату не выдавать...

Тулаев подумал, что не перейди он из армии в "Вымпел", наверное, был бы сейчас комбатом, а может, и комполка. Потом он представил, что такое полк и как там нужно пахать сутки напролет, чтобы никто не погиб и ничего не взорвалось, что на душе стало как-то легко, что он так и не стал комполка.

- Объект вошел в контакт, - напомнила о себе рация.

Вместо распаренного лица подполковника перед глазами Тулаева теперь красовался рыжий затылок с детским пушком волос на мускулистой шее. Пришлось посмотреть туда, куда теперь обратили внимание все сидящие в "жигулях".

У приоткрытой дверцы "ауди" стоял спиной к ним невысокий парень. Он то склонялся к водителю, то, распрямляясь, осматривал улицу. На его мелком лице смешно смотрелся длинный мясистый нос.

- Или боится, или кого ждет, - предположил подполковник.

Тулаев вспомнил утреннюю встречу с Межинским. Начальник то ли не выспался, то ли поскандалил с женой, то ли получил по шее от президента, но только обычной мягкостью он уже не отличался. "Муровцы в обед будут брать поставщиков стволов "Чески збройовки", - сухо объяснил Межинский. - Машины вели от украинско-словацкой границы. Посмотришь, что за покупатели. Может, хоть через них выйдем на хозяина того пистолета. Все. Иди". Хорошо еще, что до этого выслушал короткий рассказ Тулаева о двух смертниках. Кажется, он посчитал угрозу Миуса-Фугаса бравадой. А может, и не посчитал. Только новых заданий давать не стал...

- Пошли к багажнику, - сообщила рация то, что все в машине Тулаева и без того видели.

Подполковник хрустнул пальцами. В стекле заднего вида виднелся его настороженно сжавшийся левый глаз. Тулаев еще раз посмотрел на его припушенную рыжинкой шею и сразу удивился. Шея за несколько секунд стала мокрой, будто на нее вывернули кастрюлю воды.

- Достали сумку, - доложила рация. - Еще одну.

- Группе захвата - товсь! - ответил ей подполковник.

Парень, стоящий у открытого багажника рядом с двумя здоровяками, выбравшимися из машины, снова обернулся на улицу. Она была почти безлюдна, если не считать какой-то бабушки, тенью бредущей вдоль домов, и пацана, безуспешно пытающегося объездить норовистую роликовую доску.

- Берет сумки, - дрогнув на букве "у", доложила рация.

- Группа захвата - пошла! - рыкнул подполковник.

Из-за поворота выехали темно-синие "жигули". Под скрежет тормозов из них выскочили трое парней в спортивных костюмах-ракушках. По рельефности груди под их свитерами выделялись бронежилеты. Одновременно из стоящего у обочины полуживого "запорожца"-мыльницы, в котором, кажется, никого и в помине-то не было, выпрыгнули еще трое молодцов. Они тоже выглядели не хуже спортсменов в своих одинаковых сине-красных костюмах. Если бы не автоматы в руках у половины из них, то можно было подумать, что на этой улице сейчас начнется забег в честь какого-нибудь очередного новомодного праздника типа дня района.

- Стоять! - одновременно закричали от обеих групп бегущих.

Троица у багажника оказалась в клещах. Длинная черная сумка выпала из рук парня. Он снова посмотрел на улицу, на которой теперь остался только пацан-роллер, и вдруг бросился к этому мальчугану. Здоровяки, забыв и о сумках, и об открытом багажнике, кинулись в салон "ауди". На них сверху полетело, пластаясь над горячим асфальтом, что-то сине-красное. Распахнутые передние дверцы качнулись и сразу замерли. В салоне еще кто-то барахтался, но это были конвульсии побежденного.

Распахнувшись, пустили горячий воздух в салон "жигулей" и дверцы их машины. Тулаев выпрыгнул наружу вслед за подполковником и сразу услышал его вскрик:

- Уйдет!

Парень с длинным носом на бегу врезался в пацана-роллера, отбросил его к стене дома и, не оборачиваясь, понесся дальше.

- Стоять! - пистолетом, сжатым в вытянутой руке, попытался остановить его подполковник.

Группе из "жигулей", в которой стоял и Тулаев, оставалось пройти метров пять, и парень бы лишился последнего выхода из ловушки, но тут хлопнул выстрел от "ауди". Кто-то из омоновцев то ли не видел их, то ли озверел от резвости парня.

- Назад! - скомандовал подполковник и расставил руки.

Грудью Тулаев наткнулся на его правую руку, утяжеленную пистолетом, и в этот момент увидел, как из-за поворота вышла блондинка. Она сразу оказалась на траверзе стрельбы.

Оттолкнув руку подполковника, Тулаев бросился к девушке, под женский взвизг сбил ее с ног, грубо, неуклюже упал на нее сверху и тут же услышал два пистолетных хлопка. Одна пуля просвистела где-то над ними. Звука второй он не услышал.

Голова сама вскинулась и заставила его до боли в спине

обернуться на парня. Тот находился всего метрах в пяти от

них, но уже не бежал, а шел как-то странно, словно человек,

учащийся ходить после паралича. Он широко, по-матросски

расставлял ноги, левой рукой пытался ухватиться за воздух, а правой вырвать, достать из груди тот горький глоток ветра, который забил ему глотку на бегу.

Хрипя, он сделал еще два шага, вытянул левую руку к лежащим на асфальте людям и упал ничком. Пальцы не достали до Тулаева и лежащей под ним девушки всего с полметра. На их треугольных ногтях странно смотрелся маникюр.

- Вы живы? - сверху вниз спросил Тулаев.

- Дх-а-а, - еле выдохнула блондинка.

У нее были мелкие, кукольно-красивые черты лица, худенькая, с двумя полосками - "а мне за тридцать" - шея и перепуганные серые глаза.

- Ноги не ободрали? - посмотрел Тулаев под себя и наткнулся взглядом на черные джинсы.

Ему почему-то показалось, когда он бежал к девушке, что на ней юбка.

- Что это?.. Что это было?

- Так вы ушиблись?

Он помог ей подняться, поддерживая под руку, отвел в спасительную тень. С плеча девушки бессильно сполз ремешок сумочки. Тулаев подхватил почти у земли коричневый кожаный комок, сунул себе под мышку.

- Вы не волнуйтесь. Вы далеко живете? - пытался он рассмотреть в ее глазах мутнинку, которая бывает при сотрясении мозга.

- А что случилось?

- Ты что, ва-аще охренел?! - гаркнул подполковник милиции подбежавшему первым омоновцу. - Не видел, что я здесь стою?

- Это не я стрелял.

- А что, я, что ли?! - подполковник милиции стал краснее самого спелого помидора.

- Наповал? - влез еще один подбежавший омоновец.

Подполковник милиции посмотрел на зажатый в его руке "макаров" и почему-то уже помягче, чем предыдущего бойца, укорил хозяина пистолета:

- Вечно ты торопишься, капитан...

- Так ушел бы, гаденыш.

Капитан, замаскированный под спортсмена, присел на корточки, резким движением перевернул парня на спину, подержался большим пальцем за шею. Сонная артерия молчала. Да и парень становился каким-то излишне бледным.

- Отбегался, падла! - пнул его шею капитан и радостно, не вставая с корточек, сообщил подполковнику милиции: - Но двух мы все-таки взяли. В трех сумках - оружие. В основном - пистолеты. Как и ожидали - "Ческа збройовка". Новье.

- Все равно мог бы поосторожнее, - совсем спокойно пожурил его подполковник милиции. - Вот попал бы в женщину...

- Но не попал же! - волевым, поставленным голосом

огрызнулся омоновский капитан, вырвал из кармана убитого

паспорт, открыл его и вслух прочел: - Носач Сергей

Сергеевич. Подходящая фамилия. Я такого шнобеля еще сроду не

видел.

- Да-а, нос великоват, - согласился подполковник милиции. - Хорошая примета была бы для фоторобота.

- Смотрите, маникюр, - пнул безвольную кисть убитого кроссовкой капитан. - Педик, что ли?

Тулаев, оставив девушку на время в тени дома, подошел к ним и, глядя на нос мертвого, похожий на морковку-каротель, но морковку бледную, почти белую, негромко спросил:

- Это и есть покупатель оружия?

- Скорее всего, да, - ответил подполковник милиции.

- Но у него, стервеца, совсем нет денег, - вставил снизу омоновский капитан, проверивший уже все карманы убитого и тщательно ощупавший его туловище, руки и ноги.

- Может, уже отдал? - спросил Тулаев.

- Нет, по слежению факт передачи денег не был зафиксирован, - встал капитан. - Может, им еще нужно было в один из домов зайти.

Все трое посмотрели вдоль улицы, застроенной старыми трех-, четырехэтажными домами. Здания по правой стороне казались старее тех, что стояли напротив. Их состарила послеобеденная тень.

Тулаев сразу вспомнил о девушке, которую оставил в клочке такой же тени. Он обернулся и удивленно увидел, что ее там нет.

- Испугалась, что ли? - не сдержался Тулаев.

- Девка? - грубо спросил капитан.- Да, небось, в штаны навалила со страху. Подмываться побежала.

Ноги сами привели Тулаева к углу улицы. По проулку брели привидениями какие-то спекшиеся на жаре люди, но девушки в черных джинсах среди них не было.

Сокрушенно вздохнув, Тулаев поправил что-то лишнее под мышкой и только теперь заметил, что девушка забыла сумочку. _

17

Тулаев не любил стоять перед глазками дверей. В такие минуты он ощущал себя целью, которую поймал на мушку снайпер, а он сам привык быть снайпером, а не целью.

Он надавил еще раз на звонок. Бронированная, обитая черным дерматином дверь, молчала. Тулаев нервным вздохом попрощался с нею и стал спускаться по лестнице, но сзади что-то клацнуло ружейным затвором. Он обернулся и в щели приоткрывшейся двери разглядел удивленное лицо девушки.

- Это вы? - тихо спросила она.

- Вы забыли сумочку, - протянул коричневый комок Тулаев.

Щель расширилась, и теперь стал виден ярко-красный атласный халат на девушке.

- Вы один или с коллегами? - так и не выходя на площадку, спросила она.

- Они не мои коллеги, - сам пошел навстречу, поднимаясь по ступенькам, Тулаев. - Я - журналист, делал материал с места задержания преступников.

- А его... ну, того человека... убили?

- Да. Пуля попала в сердце. Он делал последние шаги уже в предсмертной агонии.

- Какой ужас!

Она зажала свой пухлый рот ладошками и тут же испортила красивые глаза слезами. Влага рывком залила нижние веки, немного подержалась на них, как бы вместе с хозяйкой посочувствовав убитому, и скользнула слезинками по щекам.

- Нехорошо, конечно, вышло, - развел он руками. - Такое время. Слишком много стреляют.

Девушка отрешенно, сквозь муть, посмотрела на него и вдруг резко стерла ладонями слезы.

- Проходите, - неожиданно прорезавшимся властным голосом пригласила она его в квартиру.

Тулаев послушно прошел за девушкой в зал, сел на предложенное кресло, осмотрел красивую резную мебель, хрусталь, черный куб телевизора, картины с видами узбекских минаретов на стенах, ворсистый персидский ковер, журнальный столик в углу комнаты, на котором лежал чей-то перевернутый фотопортрет.

- Вы меня по штампу нашли? - села напротив девушка.

- Да, в паспорте прописка...

- Я так и думала. Вы не против, если я закурю?

- Нет-нет, что вы! Курите, пожалуйста! - вскинул брови Тулаев. - Вот, кстати, ваша сумочка.

Он поднял ее с колен и протянул девушке. Она взяла ее и нервным движением забросила в угол дивана. Потом достала из кармана халата плоскую пачечку сигарет, вытянула из нее одну белую соломинку и жадно прикурила.

- Пить что-нибудь будете?

- Я? - удивился Тулаев. - Нет, спасибо.

Он и без того уже опаздывал на встречу с братом мужичка, приговоренного к "вышке", да и пить в такую жару было как-то не очень комфортно. Он отказался, но все равно ощутил горечь от этого отказа. Тулаев так давно не видел женщину, сидящую в домашнем халатике да еще и в одной с ним комнате, что под сердцем заныло что-то странное, что-то неосуществленное.

- Тогда и я не буду, - поддержала его она. - Значит, вы будете об этом убийстве писать в газету?

- Не знаю. Может, и не буду, - не стал врать Тулаев.

- А в какой газете вы работаете?

Она пыхнула дымом, замаскировав лицо, и он не уловил, серьезно задан вопрос или с иронией.

- Я - внештатник, - ответил Тулаев. - Мне заказывают, я пишу.

Поймав ее взгляд на колене, он прикрыл правую руку левой. Средний палец, на котором почти не было обязательного журналистского мозоля, мог его выдать. Хотя еще сильнее мог выдать указательный палец все той же правой руки. На нем желтым сгустком мозоля лежал след от курка снайперской винтовки.

- Я к метро шла, - на секунду вернувшись мыслями в

прошлое, устало вздохнула она. - Хотела путь срезать. И вдруг... Получается, что вы спасли мне жизнь...

- Ну что вы! Пуля прошла бы мимо.

- Сейчас такое время, что пули скорее попадают, чем

пролетают мимо.

Он улыбкой поощрил ее за афоризм и неожиданно даже для самого себя представился:

- Меня зовут Сашей. А вас?

Она тоже ответила улыбкой, но улыбкой какой-то странной, загадочной, медленно, тремя постукиваниями пальчика стряхнула пепел в хрустальный цветок и все-таки сдалась:

- А меня - Ларисой.

- А что вы делаете сегодня вечером?

Кто за него спрашивал, Тулаев не мог бы определить даже при самом сильном напряжении воли. Вот кто-то открывал рот и произносил слова, а он с ужасом слушал его и не мог понять, что этому придурку надо.

- Вообще-то я свободна.

- Тогда, может, сходим... в ночной клуб?

Почему ночной клуб, а не ресторан или, что сверхинтеллигентно, театр, он не знал. Может потому, что от брата того смертника он бы не освободился раньше сумерек, а там уже и ночь.

- А вы какой предпочитаете?

Придурок внутри замолчал. Он не знал ни одного названия, а отдуваться за него Тулаеву не хотелось. Он уже приготовился сказать, что вот вдруг вспомнил о важном деле, и их свидание рушится, но Лариса не дала это ему сделать.

- Я догадываюсь, - загасила она сигарету о пепельницу.

Тот, что ближе к дому. У меня ближе всего "Арлекино".

- Тогда в девять вечера? У входа? - снова ожил придурок.

- Хорошо.

Она бесшумно встала и протянула ему ладонь. Тулаев выкарабкался из глубокого кресла, вскочил и еле ощутимо обжал ее тоненькие, чуть подрагивающие пальчики. Их глаза встретились. Тулаев удивленно уловил, что ее веки вовсе не покраснели, как обычно бывает у женщин после слез. От Ларисы исходило что-то мягкое и одновременно сильное. Но тот придурок, что жил внутри, не хотел этого замечать. Ему достаточно было ощущать под пальцами нежную женскую кожу, и он удерживал рукопожатие дольше, чем требовалось для обычного рукопожатия.

- Ну, я пошел, - наконец-то одолел придурка Тулаев и освободил ее пальчики.

Когда поворачивался к прихожей, заметил цветную фотографию в глубине серванта, за пузатыми хрустальными салатницами. На ней были увековечены девушка с парнем на берегу моря. Парень на целую голову возвышался над девушкой в купальнике, а она прижималась, ластилась к нему. Издалека невозможно было разглядеть лица.

Придурок внутри, удовлетворившись будущим свиданием, затих, и к Тулаеву вернулась прежняя холодность. Он вышел из квартиры, еще раз попрощавшись, послушал клацание ружейного затвора замка и попробовал разобраться в своих ощущениях. Они были разными. Девушка ему все-таки понравилась, хотя он с иронией и недоверием относился к курящим дамам. Чистота и порядок в квартире вызывали уважение и тоску по несбывшейся семейной жизни. Фотография в баре насторожила, хотя мужского духа в квартире он не ощутил. Два плюса наложились на один минус. Да и то минус мог оказаться призрачным. Бывший муж - это все-таки уже не муж.

Тулаев поежился, спускаясь по лестнице. Он ведь тоже был бывшим мужем и никого, кажется, этим не пугал.

18

У кота Прошки давно не было такого отвратительного настроения. Сразу после обеда у него стала ныть шея. Это неприятное ощущение, собственно, осталось еще с повешения. Шея запомнила его и порой опоясывалась странным колючим обручем. Сегодня невидимый ошейник почему-то давил сильнее, чем прежде. Прошка лежал и на левом боку, и на правом, но обруч никак не ослабевал.

К тому же он остался без ужина. Обеденную норму - плотный сгусток пшенной каши, оставленной хозяином в миске на полу кухни - он уже давно съел, а Тулаев все не приходил.

В густой темноте, захватившей в квартире все комнаты, все уголки и закоулочки, для Прошки все еще существовал день. Он видел все так же хорошо, как и при солнечном свете, а может, даже и лучше, но настроение от этого не улучшалось.

Встав с теплой кровати-свитера в углу ванной, Прошка беззвучно прошел на кухню, посмотрел на светящиеся цифры электронных часов, стоящих на холодильнике, и не поверил самому себе. Слева горели два сплющенных кружочка. Они были очень похожи на бублики "челночок", которые когда-то давно давал ему грызть хозян. Тогда еще Прошка считал роскошью заплесневелый кусок хлеба и "челночки" наминал с удовольствием. Сейчас бы он только понюхал их, но есть бы не стал. Прошка остановился, и желудок снизу мягким, но противным пластилином прилип к хребту, напомнив о себе, а заодно и заставив передумать. Кто его знает, может, он и съел бы сейчас пару "челночков". Если бы их, конечно, размочили.

Хозяин еще ни разу не приходил в такое время, когда на часах оживали два "челночка". Неужели он бросил его навсегда?

От такой невеселой мысли сразу перестала ощущаться шея.

Прошка скользнул в прихожую, прислушался к тому миру, что жил за дверью, и вдруг ощутил, что хозяин где-то близко. Странно, но в этом открытии не было радости. В самой сердцевинке его, как хребет внутри селедки, жила тревога.

Прошка отошел в глубь зала, посидел без движения пару минут, послушал царапание ключом в замочную скважину, щелчки, скрип двери, клацание выключателя, но еще до того как хлынул в прихожку свет, он уже разглядел своими горящими зеленым огнем глазами, что рядом с Тулаевым стоит женщина.

От нее исходил едкий и невкусный, похожий на вонь сгнивших яблок, запах.

- У тебя такие хорошие духи, - восхитился забирающий у нее сумочку Тулаев.

Прошка недоуменно пошевелил усами. Вкусы у котов и мужиков явно не совпадали.

- Кофе будешь? - голосом, который Прошка еще никогда не слышал, спросил Тулаев.

- У нас еще шампанское, - игриво ответила Лариса. - Между прочим, французское. Настоящее французское.

- Правда? А где оно? - удивился Тулаев.

- За дверью. Ты бутылку на пол поставил, когда замок открывал.

- У-у, точно!.. Что-то с памятью моей стало!..

Он еще раз проскрипел дверью, прямо в ботинках протопал на кухню. Каблучки-шпильки девушки процокали следом за ним. Прошка еще раз нервно пошевелил усами. Хозяин никогда не ходил в обуви по квартире. И если до этой минуты Прошка верил, что Тулаев вспомнит о нем и позовет на кухню, то теперь почему-то передумал. Сегодня ночью все было слишком не так, как обычно.

Можно, конечно, самому пришлепать на кухню, сесть у миски и смотреть на Тулаева просящими глазами. Но в этом уже было что-то собачье.

Из кухни долетел странный, никогда не слышанный Прошкой хлопок, потом смех, звон стекла, опять смех. Там явно что-то пили, и кот сразу ощутил жажду, хотя еще минуту назад он больше хотел еды, чем воды. Опять заныла шея, и Прошка начал разминать ее, медленно поводя головой то влево, то вправо. Под тошнотворные повороты вспомнилось, что вода есть не только на кухне, но и ванной, а точнее, в раковине, которая навешена чуть криво, и оттого в ее левой части, рядышком с пластиковым отверстием слива, всегда есть лужица. На три глотка, но все же лужица.

Прошка встал на четыре лапы и сразу услышал, как хлопнула дверь в ванную. Тулаев никогда так быстро не закрывал ее. За дверью что-то по-мышиному прошуршало, подвигалось, и вдруг водопадом хлынула вода. Прошка сразу узнал душ. Он очень не любил его, потому что этот странный металлический кружок с десятками дырочек мог за одну секунду сделать его мокрым. От него нельзя было спастись. Он был в сто раз хуже дождя на улице. Тулаев, словно зная прошкину боязнь, редко мылся под душем. Он больше любил ванную. Особенно в такую жару.

- Про-о-ошка, ты где? - с кухни позвал его Тулаев.

На сердце у кота стало мягко и приятно. Он еще немного постоял, затягивая паузу, поднял хвост и бесшумно прошел мимо фыркающей женским голосом двери на кухню.

- Что, брат, изголодался?

Пальцы Тулаева скользнули по его голове, по шее. Боль сразу куда-то пропала, да и есть Прошка уж вроде и не хотел. В ответ он потерся о левую брючину хозяина.

- Не успел я сегодня, Прохор, в магазин, - извинился Тулаев. - Вот купил тебе в коммерческом киоске... "Вискас" называется. Ты уж извини, но придется заграничное есть. Вся страна ест. Никуда не денешься...

Он высыпал в облизанную до блеска миску какие-то коричневые крендельки, поставил пачку на стол и со вздохом ушел в комнату. Оттуда донесся певучий звук раскладываемого дивана, чуть позже - хлопок простыни.

Прошка разжевал пару крендельков, с натугой проглотил их, вслушался в свои ощущения. Желудок молчал, явно не понимая, что же это такое в него попало. Пришлось проглотить еще немного крендельков, чтобы удостовериться, что иногда можно есть и заграничное. Не помирать же с голоду!

Краем глаза Прошка заметил, как распахнулась дверь ванной и оттуда босиком пробежала в комнату замотанная в синее тулаевское полотенце девушка. И сразу там погас свет, словно девушка внесла на себе в зал темноту.

Хруст от "Вискаса", забивший уши, мешал уловить звуки оттуда. Лишь когда Прошка сглатывал, он мог расслышать какие-то шорохи, шепот, смешки, охи и ахи. Коту было непонятно, что они там делали. Казалось, что Тулаев и эта девушка щекочут друг друга, но никто не решается первым захохотать, и оттого все звуки приглушены и похожи на сдавленный смех.

Не доев и трети крендельков, Прошка присел, нервно и торопливо умылся правой лапкой и беззвучно, еле касаясь подушечками лапок паркета, проскользнул в комнату. Сел рядом с креслом, как бы слившись с ним и став его частью, и наконец-то разглядел своими зелеными кошачьими глазами, что на диване извивались два голых тела. Сверху был Тулаев, под ним елозила по мятой простыне девушка.

Она то выгиналась со стоном, то рвалась куда-то в сторону, будто хотела уползти с дивана. Впереди, там, где у Тулаева ничего не было, у девушки раскачивались какие-то округлые шары, и хозяин почему-то по очереди прижимался к ним губами. Он вроде как хотел пить, а иначе, чем из этих шаров, напиться, видимо, нельзя было.

Прошка посмотрел на мерное покачивание Тулаева, и голова его затуманилась воспоминанием. Это произошло весной, да-да, именно весной, когда журчали ручьи, а от мусорных баков начинало вкусно пахнуть гнилью. Прошка впервые увидел ее. Она, пушистая и светлая, грелась на солнышке. До нее, сидящей на балконном ограждении пятого этажа, было страшно далеко. Кошечка казалась звездой, зажегшейся на небе, но зажегшейся сразу для всех, а ему вдруг до боли в голове захотелось, чтобы только для него. Тогда он еще не был Прошкой, а у нее уже существовало какое-то звучное имя, и от этого она казалась еще большим божеством, чем далекая звезда. Обдирая шкуру о колкие весенние ветви, он залез по дереву на уровень балкона, прыгнул, даже не подумав, что может разбиться насмерть, больно ударился головой о стену, но на балкон все же попал. Самым неожиданным оказалось, что она его тоже ждала.

Туман чуть ослабел в глазах Прошки. Он увидел, что девушка, как та кошечка из прошлого, стоит на четвереньках, а Тулаев так же, как он, сзади, и кот, все поняв, грустно ушел в ванную на свой свитер. Шея опять заныла, но он вроде бы уже не ощущал боли. Где-то далеко отсюда жила пушистая и светленькая кошечка, а существовали на свете или нет их общие котята, его почему-то не интересовало. На то он и кот.

19

Егору Куфякову снилось, что его бьют по голове. В детстве покойный папаша, когда был не в духах, почему-то всегда норовил врезать ему по башке. А уж если напивался, то мог и загонять подзатыльниками до потери сознания.

Куфяков лягнул ногой невидимого врага, но тот продолжал короткими тычками бить по голове. Тогда он попытался разглядеть его лицо, но в башке от уха к уху все было так утрамбовано плотным туманом, что он не то что лица не разглядел, а так и не увидел, есть ли у врага голова. Худая жилистая нога Куфякова дернулась еще раз в ответном ударе, и он сам с грохотом свалился с кровати.

Сел, мутными глазами поискал врага, но вместо него увидел ободраную дверь квартиры. В нее стучали снаружи.

Куфяков, опираясь о край кровати, встал, покачался, изображая из себя дерево на ветру, и нехотя прошлепал к двери.

- Ты что, оглох?! - скользнул с площадки в квартиру кряжистый парень с раздувшейся с левой стороны курткой.

- Чего?.. - поморгал ему в спину Куфяков. - А-а, эт вы...

Он еле узнал загорелую лысину с пучком сплетшихся волосинок на месте чуба. Гость ужом скользнул мимо него.

- Шкандыбай сюда, - позвал он уже с кухни. - Базар есть.

Дрожащими руками Куфяков заправил серо-синюю майку в трусы, по которым мчались в кривых красных автомобилях лихачи-самоубийцы, босиком прошлепал на кухню, сел на жесткий стул напротив уже сидящего гостя.

- Жены дома нету? - поинтересовался тот.

- Не-а. На смене она. В ночную.

- Лады.

Он ловким движением вырвал из-под полы бутылку водки и поставил ее на стол, густо усеянный окурками.

- Не сейчас, - остановил гость дрожащую руку Куфякова. - Я ж бухтел, базар есть.

Языком Куфяков попытался увлажнить губы, но с таким же успехом он мог бы протереть их наждаком. Нечеловечески хотелось пить, но чтобы утолить жажду, нужно было встать, обойти стол, открыть кран и нагнуться к нему, а он сейчас уже, кажется, ничего не мог, кроме как сидеть.

- Держи, - смахнув окурки на пол, гость положил перед Куфяковым тетрадный лист бумаги и шариковую ручку. - Надо братухе твому весточку забацать.

- Пи...письмо?.. Дак нельзя же! Месяц ишшо не прошел, - еле выговорил Куфяков.

- Уже прошел. Я проверил. Не боись.

Гость взял ручку и сам вставил ее в дрожащие пальцы Куфякова. На жадный взгляд на бутылку сразу ответил:

- Напишешь - дернешь свои двести наркомовских. Сукой буду... К тебе это... из ментов никто не подползал?

- С какой стати? - округлил Куфяков плавающие в крови серо-зеленые глаза.

- Ну мало ли...

Куфяков сразу вспомнил вчерашнего гостя. Тот с первой минуты встречи перепугал его, показав жуткую красную "корочку", и Куфяков, не таясь, выложил все об этом сидящем сейчас напротив него парне с холодными пронзительно-могильными глазами и так не подходящей к его лицу лысиной. Неужели бандюга узнал что-то о визитере из "органов"? Или просто, как они сами, блатняки, говорят, брал на понт?

- Ну давай, пиши...

- А чего калякать-то? Вроде ничего и не случилось...

- Короче, сначала приветствие братану пропиши, - приказал парень. О-от так... Теперь про свое здоровье...

- А чего про здоровье-то?

- Болит чего?

- Ну, голова...

- Вот и пиши: башка стала болеть... О-от молодец! Теперь

про жену напиши. Ну что ты пялишься? Давай калякай: работает все там же, смены все больше ночные... О-от молодец!

- Глоток хоть дай, - скосив глаз на криво наклеенную этикетку, взмолился Куфяков.

- Заработать еще надо, - отодвинул бутылку локтем к подоконнику гость. - Теперь пиши слово в слово, как я гнать буду, - он закатил глаза под потолок и медленно, будто рыбак удочкой, стал вытягивать из себя слова: - Новые квартиранты в твоей фатере порядок уже навели. Хорошие ребята попались. Управдом на них не обижается...

- Какой управдом? - часто-часто заморгал Куфяков. - Их

уже сто лет как нет. Теперь начальники РЭУ...

- А ты пиши да помалкивай, - укоротил его гость. - Накалякал про управдома?.. О-от молодец! Теперь скреби пером дальше: к тем двум квартирантам я подселил еще одного...

Мутным недоумевающим взглядом Куфяков вобрал в себя небритую физиономию парня, странную для такой жары куртку и чуть-чуть посопротивлялся:

- Квартира ж у братухи пустая стоит. А ты про третьего придумал.

- Так надо, батя, - показал желтые, похожие на зерна

спелой кукурузы, зубы гость. - Придет время и в натуре подселишь. Сукой буду...

Если долго смотреть на такие зубы, то кажется, что они начинают вгрызаться тебе в шею. Куфяков сглотнул обиду, опустил взгляд к кривым строчкам письма, почесал черным ногтем указательного пальца кадык, утыканный щетиной, и сам уже попросил:

- Диктуй, чего еще писать.

- О-от молодец! - восхитился гость и замаскировал свои лошадиные зубищи обветренными губами. - Пиши, Достоевский, дальше: еще про одну болячку я тебе, братан, не писал...

- Про какую?

- Пиши: сильно у меня нос заболел. Так заболел, что хуже

уже нельзя.

- Правда?

Пальцем с черным ногтем Куфяков потрогал переносицу. Два раза батя в детстве перебивал ее, разок уже в юности тяпнули в пьяной драчке. Но сейчас-то нос не болел. На языке повис вопрос, и Куфяков с трудом не пустил его изо рта. Каждый вопрос отнимал время, а внутри горела сушь пустынная, да гудели в голове колокола. Как поминали кого.

- Написал.

- О-от молодец!.. А теперь слова прощания изобрази. Ну, чтоб как обычно, как во всех ксивах... то есть письмах до этого.

Приподняв над табуреткой плотный утюжистый зад, гость

осмотрел двор и спросил, не поворачивая головы:

- Жена твоя когда с работы приходит?

- Чего?.. А, супружница... - еле разглядел Куфяков стрелки часов на стене. - Да где-то через час.

- На, - положил гость на стол конверт. - Адрес напиши. Ты что думаешь, я его в клюве в Бутырку потащу?

- Подай стакан, - не поднимая головы, попросил выводящий цифры "учреждения" на конверте Куфяков. - В шкафу стоит, рядом с чашками.

Вчера, после разговора с лысеющим парнем из ФСБ, он сразу ушел в пивнушку и со страху так надрался, мешая пиво с водкой, а водку с пивом, что когда приполз почти бездыханным домой, то застал жену уже уходящей. Поскандалил минут десять и остался один. Ни водки, ни пива не было, и он с час просидел на кухне, выкуривая сигарету за сигаретой. Потом все-таки вспомнил про заначку в ботинке, сбегал в киоск, купил "йогурт" пластиковый двухсотграммовый стаканчик "Столичной", опрокинул его в себя и на этом подсосе еле дотянул до койки.

- На. Заработал, пролетарий, - налил стакан до краев гость. Спасайся, пока я добрый...

Синими губами Куфяков пробормотал: "З-за твое з-здоровье", омочил их высушивающей влагой, жадно выглотал порцию, аккуратно поставил стакан рядом с бутылкой и с удивлением увидел, как желтым осенним листком сжимается бутылка. Он вскинул глаза на гостя, а тот тоже, превращаясь в истлевающий лист, стал желтеть и сворачиваться. А за ним - кухня, а за кухней...

Страх подбросил Куфякова со стула, но спасти уже не мог. Желтое вокруг него сменилось черным, и он рухнул на пол, ударившись виском об угол стола, но уже не ощутив ни виска, ни этого угла.

- Кранты, - тихо произнес гость.

Обойдя стол, он согнулся над Куфяковым, посмотрел в его слепые открытые глаза, хмыкнул, вернулся к бутылке, протер ее и стакан платком, потом протер ручку на двери шкафчика, не касаясь окурков, забрал письмо и конверт и тихо вышел из квартиры.

20

Рейдовый гидрографический катер - хлипкое суденышко. Тридцать метров в длину, пять в ширину. Две грузовые стрелы спичками торчат под углом в сорок пять градусов. Одна - в нос, вторая - в корму. Инфарктный дизелек еле ворочает поршнями. Если посмотреть на скалистый, густо облитый зеленовато-фиолетовым мохом берег, то создается впечатление, что катер стоит на месте, что он намертво прилип к слюдянистой серой воде и уже никогда от нее не отклеется. Но если обернуться к рыжему, китовьей спиной торчащему вдали из воды днищу перевернутого сухогруза, которое медленно увеличивается, то мираж неподвижности исчезает.

- Мотор надо менять. Слабый, - тоже посмотрев на приближающийся остров-днище, пробурчал в бороду самый большой по размерам человек из группы, рассевшейся на корме катера.

- Сменим, - с такой же мрачностью ответил ему единственный стоящий на палубе человечек.

Его высохшее вобловое лицо полно такой невыразимой скуки, что всякий увидевший его или точно бы заразился его скукой или сразу бы уснул. Ленивым движением он достал из кармана черной кожаной куртки секундомер, дважды перещелкнул им и, не оборачиваясь к собеседнику, тихим голосом сообщил:

- Будем дрессировать, пока не уложитесь в десять секунд. Ты понял, Борода?

- Так точно.

Эти армейские слова сидя не произносят. Борода встал, поднятый ими с нагретого деревянного сидения, и негромко, чтобы не слышали остальные, спросил:

- Разрешите обратиться?

В этом уже ощущалась даже не армейскость, а солдафонность, но маленький человечек, обернувшись на черного,, нависшего над ним скалой Бороду, не дрогнул ни единым мускулом лица. Может, потому, что и мускулов-то на нем не было. А только кожа, плотно, до звона натянутая на череп.

- Обращайся, - с начальственным безразличием преджложил он.

- Группа тренируется уже неделю. Отработан макет на суше. Стрельбище трижды в день. Ребята пашут как звери. Но у всех один вопрос...

- Ты - о деньгах? - все с тем же безразличием поинтересовался человечек.

- Так точно. Условия контракта не выполняются.

- Я привез деньги. Тебе - десять тысяч. Бойцам - по пять. Еще вопросы есть?

- Есть. В контракте ничего не сказано о том, будем ли мы поощрены после успешного окончания операции. Там определен лишь ежемесячный оклад...

- По сколько вы хотите получить?

- На группу - тридцать процентов от всей суммы.

Вскинув острый подбородок, человечек посмотрел в глаза Бороде. Они прятались в щелях загорелой до древесной коричневости кожи. Не глаза. а сучки на стволе, на которые наползла взбугрившаяся кора. И так же, как на холодных грязных сучках, в них ничего нельзя было прочесть.

- Это много. Десять вам хватит.

- Двадцать пять.

- Мы играем от такой суммы, что вам и десять хватит. И вам, и вашим детям, и внукам. Если они, конечно, будут...

Острый подбородок человечка нырнул за шарф, плотно намотанный на шею, но шарф под себя его не пустил. Шарф был так же упрям, как и Борода, командир группы захвата, единственный, которого человечек во всей этой группе уважал.

- Двадцать процентов, - просительно выжевал гигант обветренными губами.

Человечек с усилием оттянул спичечными пальчиками шарф, вбил в его спасительное тепло подбородок и самому себе посочувствовал:

- Тут околеть можно. Как в этом аду люди живут?

Борода больше не называл цифр. Он тревожно посмотрел на приближающееся перевернутое судно и сразу обернулся к группе. Стоящий ближе всего к нему, метрах в семи, парень упрямо пытался прикурить, но отсыревший табак в не меньшей упрямостью не поддавался огню. Спички гасли, не сумев победить сигарету, и черными трупиками ныряли в воду за бортом.

- В следующий раз клади папиросы под себя на ночь. Как девочку. Тогда не отсыреют, - хмуро посоветовал Борода.

- Это сигареты, а не папиросы, - огрызнулся парень. - Да в этмо захолустье и ночи-то не бывает. Сплошной полярный день.

На его узкое измученное лицо легла тень от облака. Борода вскинул к небу крупную, рифленую от обритости голову и только сейчас заметил, что над морем есть солнце. Точнее, было. Бледное, как и все в этих широтах, облако, скрыло его, и Бороде захотелось что-то сделать, чтобы отогнать его.

- Стр-ройсь! - гаркнул он на облако.

Пятнадцать человек в черных комбинезонах нехотя, вразнобой поднялись с палубы, стали строиться в шеренгу по два. Борода уже давным-давно, еще с сержантских времен в армии, привык, что ему подчиняются. Но не так медленно, как сейчас. Сделать этих иззяших черных людей живее могло только одно. И он властно бросил именно это в напряженные хмурые лица:

- После тренировки на перевернутом судне - выдача зарплаты. В строгом соответсвии с контактом...

Слова ластиком стерли серую краску с лиц. Теперь Борода мог приказать все что угодно.

- Та-ак, - потянулся он вверх смолистым подбородком, хотя и без того был на голову выше самого высокого бойца. - Работаем для начала облегченный вариант - без оружия. Только в бронежилетах. Скок - на канат, - показал он пальцем с намертво пробитым черным ногтем на рыжего невысокого парня.

- Е-есть, та-аварищ кома-андир, - с московской певучестью протянул фразу Скок.

- Первой десантируется первая шеренга. Второй - вторая...

Человечек отвернулся. Не бывает ничего глупее военных команд. Фраза Бороды звучала ничем не лучше, чем знаменитое: "Эй, вы трое, идите оба сюда, сейчас я тебя накажу!" Когда катер всхлипнул больным сердцем и взбил за кормой молочную пену, человечек опять посмотрел на группу.

Шватров, брошенный Скоком, упал за приваренную вчера к днищу стальную скобу, напрягся в струну и потянул корму катера к ржавому острову.

- Первый - пшшел! - оживил черные комбинезоны Борода.

Сжав в кармане хросированный диск секундомера, человечек посмотрел на сгорбившуюся спину первого прыгающего через полуметровую канаву воды и щелкнул кнопкой.

- И-ах! И-ах! И-ах! - один за другим полетели на дпище боевики.

- Дав-вай, твою мать! - окриком пнул Борода замешкавшегося парня.

"Так и не закурил," - подумал о нем человечек. Парень, не сумевший оживить отсыревшую сигарету, перепрыгнул через проем между бортом и рыжим днищем, согнувшись, как конькобежец, и так же, как конькобежец яростно размахивая одной рукой, доскользил по покатому холму днища до киля и побежал по нему, по-цирковому балансируя руками.

- Быстрее, твою мать! - гаркнул Борода.

Самое больше звено пустоты в бегущей по килю цепочке было перед курцом. Он еще быстрее замахал руками, будто отмахиваясь от колких слов Бороды, увеличил шаг, но правый ботинок, не попав по сварному шву киля, скользнул на рыжей шкуре днища, и парень, чтобы удержать равновесие, бросил вперед левое плечо. Налетевший сзади боец ударил его выставленными перед собой руками в спину, у парня сорвалась и левая нога, и он, споткнувшись, с размаху ударился головой о днище и безвольно сполз по осклизлому металлу в воду. Бронежилет, утяжелявший его грудь, сразу превратился в гирю. Он рывком утянул за собой в пучину обмякшее черное тело.

Сбивший его парень завороженно смотрел на яркую полосу крови, проведенную головой утопленника по днищу и хрипло, чахоточно дышал через распахнутый рот. Робкая волна медленно подмывала конец алой ленты, спускающийся к воде. Очнувшись, парень стал дрожащими пальцами расстегивать свой бронежилет.

- Отставить! - заставил его обернуться окрик Бороды. - Вперед!

- Он же... он... утонет...

- Он уже утонул! Вперед, я сказал, твою мать!

С прилипшими к тесемкам бронежилета пальцами парень бросился вперед, к уже добежавшей до самой дальней точки днища черной толпе.

Человечек щелкнул в кармане секундомером, достал его, поморщился и глухим голосом пояснил Бороде:

- Плохо. Семнадцать секунд. В следующий раз побежишь сам во главе группы.

- Есть! - подобрался, стал еще стройнее Борода.

- А этого... ну, утонувшего... все же вытащи... Потом... Сейчас все равно не получится. Вода - плюс пять градусов. До дна - десять метров... Завтра я водолаза тебе пришлю...

- Есть!

- И это... его деньги... ну, что по контракту, возьми себе.

- Есть!

- Если кто-то из них начнет болтать... Или там выражать недовольство, доложи мне. Дисциплина должна быть жесточайшая. Я уже говорил: у нас в запасе не больше пятнадцать секунд...

- Вы же говорили: десять, - недоуменно пошевелил выгоревшими бровями Борода.

- Десять - наверху. И пять - внутри.

- Пять - мало. Мы на макете проверяли. Еле в двенадцать секунд укладываемся. А если они еще и сопротивление окажут?

- У них ничего, кроме голых рук, нет. А у нас - оружие. И плюс внезапность. Ты это хорошо усвоил?

- Так точно. Но...

- Никаких но! - впервые за все время вскрикнул человечек.

Его бледное бумажное лицо сразу стало пунцовым. Можно было подумать, что он пару минут назад опрокинул в себя стакан водки. Но человечек уже давно не пил ничего крепкого. Даже пива. Он кашлянул, успокаивая себя, и краска покорно стекла с его лица. Оно вновь стало холодным и похожим на здешние скалистые берега.

- И еще вот что, Борода... У тебя есть в группе несколько ребят с уголовным прошлым. Я не знаю, кем они сами себя считают - быками или просто пацанами - но только блатной жаргон применять в группе им запрети. Только военная фразеология. Только военная субординация.

- Есть! - покорно крикнул Борода и только сейчас вспомнил то, что так долго пытался отыскать в гудящей голове после вчерашней попойки, - фамилию человечка, их хозяина и, наверное, немалого московского авторитета - Зак. А вот имя-отчество вспомнить не смог. Только отчество каким-то отзвуком вертелось в голове - то ли Сергеевич, то ли Савельевич.

- И никакого пьянства в группе! Поймаю кого с запахом, выгоню! Понял?

- Так точно! - на все Баренцево море проорал Борода.

"Видать, вор в законе," - по созвучию с Заком подумал он и отрыгнул ему в лицо чесночным огнем. Человечек приехал на базу без предупреждения ранним утром, и только головка едкого иранского чеснока спасла самого Бороду от провала.

- Гони их обратно на катер! - задохнувшись чесночным духом, прокричал Зак. - Не уложатся сегодня в десять секунд, оштрафую каждого на тысячу долларов! И тебя тоже!

- Уложатся! - уверенно ответил Борода. - Или я их всех на хрен в море уложу!..

21

Межинский коллекционировал заколки на галстуки. Он уж и не помнил, когда у него завелась такая страстишка. До этого он пытался собирать марки, монеты, пробки от бутылок импортного пива. С годами интерес то к маркам, то к монетам, то к пробкам ослабевал. Хотелось чего-то не столь уж банального. Марки он подарил сыну, монеты валялись где-то в полиэтиленовом мешочке в шкафу, пробки жена выбросила в мусорку. А вот собирание заколок понравилось даже супруге. Наверное потому, что в коллекционировании была хоть маленькая, но все-таки польза для дома, а точнее, для домашнего гардероба.

Назначению Тулаева в отдел "Т", как ни странно, тоже предшествовала сцена с заколкой. Межинский по каким-то делам заезжал на их базу, и в коридоре штаба встретил невысокого парня с редеющим чубчиком на крупной для его роста голове. На его армейском галстуке серебром блеснула заколка с десантным парашютиком посередине, и Межинский так и прилип к ней взглядом. Парень понял все по глазам этого высокого человека с шикарной копной седых волос и после двух-трех фраз разговора ни о чем вынул заколку и подарил ее Межинскому. Так подарок друга и однокашника Тулаева по училищу, служившего в воздушно-десантных войсках, перекочевал в коллекцию его будушего шефа. Зато когда Межинскому потребовались люди в отдел, он сразу вспомнил вымпеловца, подарившего ему заколку. О том, что у них был месяц совместной службы в "Вымпеле", он узнал уже от Тулаева.

Межинский посмотрел на часы. Минутной стрелке осталось переползти две рисочки, чтобы на Спасской башне колокола вызвонили девять утра. До прихода Тулаева еще можно было успеть ознакомиться с каталогом аксессуаров для одежды какой-то гонконгской фирмы. Его лишь утром у павильона метро передал худенький капитан-очкарик, сотрудник отдела "Т", внедренный в одну из московских преступных группировок. Братва из этой группировки не только шустрила, но и бизнесовала не хуже любой западной конторы. Капитан за несколько месяцев успел войти в доверие к буграм и получить кличку Бухгалтер (наверное, из-за очков и худобы), а попозже - и должностеху в их полулегальном бизнесе, что-то среднее между менеджером и действительно бухгалтером. Во всяком случае, легенда лоха из провинции (а его, собственно, из сибирской глубинки и привлек Межинский в отдел) работала пока безотказно. А то, что парень наваривал у бандюг, вполне согревало его душу, потому что в омоне его родного городишки он бы столько денег не получил бы за всю свою жизнь.

Бухгалтер, зная страстишку Межинского, подарил ему новенький рекламный буклет, в конце которого на десяти отливающих лаком страничках красовались последние модели заколок фирмы, а заодно и шепнул пару новостей, которых не было ни в одной газете, как бы ни старались в последнее время журналисты рассказать обо всем.

Минутная стрелка съела еще одно деление, и под тихий вздох двери в кабинет вошел Тулаев. На его обычно жизнерадостном лице странно смотрелись подсиненные усталостью глаза, а бледность кожи вызывала сочувствие и жалость.

- Здравствуй. Ты чего, заболел? - спросил, пожимая его руку, Межинский.

- Я-а? - удивился Тулаев. - Да вроде нет... Просто спал плохо... Жара же...

- А-а, точно, жара, - согласился Межинский, скользнув взглядом по двум царапинам на шее подчиненного. - Ну что там новенького по Микки-Маусу?

- О ком?

Бессонная ночь всхлипами, охами и ахами все еще стояла в ушах Тулаева. Большим пальцем правой руки он надавил на ложбину между фаланами указательного и большого пальцев левой руки, чтобы взбодрить, как учили в их конторе, мозги, но ничего кроме боли не испытал. Мозги хотели спать и казались подушкой, набитой мягким пухом.

- Ну как там этого смертника звать? - в упор посмотрел Межинский.

- Миус, - наконец-то понял Тулаев. - Фамилия - Миус. Кличка - Фугас.

- Ладно, о кличках потом... Что рассказал брат его однокамерника?

- Брат?.. Да-а, брат... Жалкий в общем-то мужик. Плохая жизнь, грубая жена.

- Не он один такой...

- Ну да-а... В общем, из всего, что он рассказал, самое важное такое: вскоре после того, как брата Куфякова посадили в одну камеру с Миусом, к нему пришло письмо. От Семена, соответственно. Он просил позвонить по телефону и передать привет какому-то человеку...

- Телефон? - встрепенулся Межинский.

- Он его уже не помнит, - сразу успокоил нервы начальника Тулаев. Письмо забрал через два дня какой-то парень, пришедший к нему. Причем пришел он не домой. Встречу он назначил у касс пригородных поездов Савеловского вокзала. Там и провел первую проработку. Он пообещал не только заменить его брату вышак на пятнадцать лет лагерей, но и ему самому посулил деньги...

- О-о, уже теплее, - с удовольствием достал из пачки

сигарету Межинский, покатал ее мягкими нежными пальчиками и предположил: - Услуга касалась, конечно, Миуса?

- Так точно, - снова надавил скрытую плахой стола левую

руку Тулаев и, кажется, в голове стало чуть светлее. - Он попросил в письме сообщить, кроме всего прочего, что в их муниципальном районе появился хороший управдом, а им вот-вот должны дать премию...

- А на самом деле?

- Ну, вообще-то управдомов еще при Брежневе отменили.

- Сам помню.

- Вот... А про премию вообще смешно говорить. У брата

Куфякова на заводе зарплату уже полгода не давали. Какая там премия...

- А на что он живет?

- Халтурит. То деталь кому обточит, то гайки на толчке

продаст...

Легкая тошнота сдавила пальчиками желудок Тулаева. Пришлось вздохнуть, чтобы ослабить тиски. В ночном клубе они с

Ларисой пили джин, дома у него - шампанское. Лариса уверяла, что оно настоящее французское, но он бы голову на отсечение дал, что эту газированную бурду гнали какие-нибудь ушлые поляки. От водки нижнетагильского или муромского розлива голова бы болела в три раза меньше, а слова не заскакивали, как тараканы в банке, одно за другое.

- А что ответил ему из Бутырки брат? - все-таки закурил Межинский.

- Да ничего особенного.

- Остор-рожные ребята, - выдохнул с дымом Межинский. - Видать, фильмов про разведчиков насмотрелись.

- После письма с воли об управдоме и премии Миус нарисовал

в камере над своей койкой треугольник, - чуть отклонился вбок Тулаев.

Он не выносил табачного дыма. А сейчас, кажется, не выносил сильнее всего, потому что растекающийся змеиными извивами едкий дым возвращал тошноту вовнутрь него, словно и вправду десятки змей вползали в желудок и выплескивали из своих зубов дурманящий голову яд. Душа просила тишины, успокоения, но ее зов не слышали. Начальники редко умеют слышать души подчиненных.

- Что ты говоришь? - не расслышал Межинский, вспомнивший о каталоге с заколками. Он так и не успел его толком рассмотреть.

- Треугольник Миус нарисовал. На стене. Над своей койкой.

- Равнобедренный? - спросил Межинский все, что помнил из курса средней школы о треугольниках.

- Я не видел, - вспомнил неуступчивого майора Тулаев.

Но треугольник это точно. Во-от... Причем треугольник странный, без вершины...

- Правда?

Удивление отбросило Межинского на спинку кресла. Он никогда не думал, что приговоренный к смертной казни способен на повторение курса геометрии. Да и зачем ему это в его в общем-то безнадежном положении? Может, с ума сошел? Где-то Межинский читал, что у людей порой мутился разум от мысли о скорой гибели.

- А он не того? - покрутил он пальцем у виска.

- Не думаю, - Тулаев вспомнил размазывающие кровь по плексигласу костяшки пальцев Миуса и его ширяющие острыми иглами ярости глазенки и уже самого себя еще раз убедил: - Нет, не думаю. Он в норме. Психопат, конечно, приличный, но в целом, мне кажется, крыша у него не поехала.

- Так, говоришь, вершины нет?

- Семен Куфяков уверял, что нет. Когда он получил первое письмо, ну, где про управдома и премию, то он на левой и правой не сходящихся частях треугольника поставил по точке...

- Мистика какая-то...

- Еще одна точка справа появилась и вовсе без письма. Куфяков однажды проснулся, а она уже есть.

- Ни с того ни с сего?

- Не знаю, в чем причина ее появления. Не знаю, - с радостью увидел Тулаев, что Межинский гасит окурок в пепельнице. - А вот две точки слева Миус прокорябал на стене после того, как Куфяков получил сообщение от брата, что тот вселил в его квартиру двух квартирантов.

- На самом деле, небось, никого и не вселял? - догадался Межинский.

Двумя кивками Тулаев подтвердил его правоту.

- За этим его братом, ну, что на воле, нужно установить

наблюдение, - властно посмотрел на Тулаева Межинский.

"Нужно" адресовалось лишь одному человеку. Других

сотрудников отдела "Т" Тулаев в глаза не видел, и оттого

по-военному сухо ответил:

- Есть установить наблюдение!

- Но это со второй половины дня, - поднял вверх указательный палец Межинский. - А сейчас ты поедешь в прокуратуру Московского гарнизона.

В эти минуты Тулаев готов был ехать только в одном направлении домой. Войти в квартиру, упасть на измятые простыни и спать, спать, спать. До одури, до пустоты в голове спать.

- Запомнил? - проткнул Межинский словом-вопросом забытье.

- Повторите еще раз, если можно...

- Да это ж проще пареной репы! Второй этаж, сороковой кабинет. Спросишь следователя, ведущего дело капитана 1 ранга Свидерского. Он недавно выбросился в пьяном виде из окна рабочего кабинета. Если это не самоубийство, то все гораздо хуже. Свидерский был допущен к очень важным секретам. Это раз. Но, во-вторых, он бизнесовал. В последнее время его дела явно шли плохо, он погряз в долгах и невозвратах кредитов.

- А зачем мне к нему ехать? - удивился Тулаев.

- Не перебивай!

Спиной Межинский оттолкнулся от стула, встал, прошел в угол кабинета, посмотрел на чадящий в автомобильной толпе рыжий "Икарус", и этот ни разу не виденный им Свидерский почему-то представился тоже рыжим. Наверное, зачадил он в бизнесе, заметался, да поздно было. Движок-то заглох. А на другой - ни денег, ни времени, ни сил.

"Икарус" под окном всхлипнул еще более густым и едко-черным, чем до этого, облачком, дернулся и замер. То ли сам остановился, то ли по воле заглохшего двигателя.

Межинский повернулся к зевающему Тулаеву, подождал, пока он опустит руку, закрывающую рот, а значит, избавится и от глухоты - вечной спутницы сильного зевка - и только после этого сказал:

- Человек, звонивший Свидерскому в день его гибели, и налетчик на наших инкассаторов, выдвигавший требования по телефону, - одно и то же лицо.

Зевок застрял в скулах у Тулаева. Он провел ладонью по подбородку, не зная, что сказать, но Межинский опередил его:

- В прокуратуре выяснишь все подробно. Звонок сверху мы уже сделали... Новости о водителе знаешь? - резким вопросом проверил его.

Молчанием Тулаев подчеркнул обиду, снова провел рукой по подбородку, разглаживая, не пуская ко рту новый зевок, и все-таки ответил:

- Я звонил в Генпрокуратуру. Водителя нашли во Владимирской

области. Он сгорел в доме, который купил год назад.

- Ну ладно, - выражая одновременно и удовольствие, что

подчиненный все-таки владеет обстановкой, и неудовольствие

от того, что владеет не хуже его, Межинский вернулся на свое место, достал из пачки еще одну сигарету и, глядя на нее, медленно произнес:

- А вот то, что я сейчас скажу, ты точно не знаешь... У Миуса есть брат...

- Не может быть! - удивился Тулаев. - Я прочел все семь томов дела. Ни в анкетах, ни на суде никакой брат не фигурировал. Миус, проще говоря, сирота. Отца никогда не видел, мать умерла...

Стальная ручка ящика ткнулась Межинскому в коленку. Он перестал раскачивать ногой, посмотрел на ящик, в котором лежал каталог с заколками, и словами капитана-Бухгалтера произнес:

- У Миуса есть брат по матери. Старший брат. Бывший спецназовец-десантник. В свое время здорово травмировался на прыжках, долго болел. Болеет, кажется, и сейчас. С братом демонстративно никаких отношений не поддерживает. Почему, надо разобраться.

- Он живет в Москве?

Ехать к этому клятому брату по матери из прокуратуры казалось уже пыткой. За окнами кабинета уже начинала задыхаться от жары и смога столица, и он мог задохнуться вместе с ней, шлепнуться где-нибудь на асфальт и лежать до потери пульса. Ни одна собака ведь не подойдет. Все будут обходить, принимая его за налакавшегося с утра алкаша.

- Да, он живет в Москве, - ответил после паузы Межинский. - Вот его адрес, - достал он из кармана и протянул записку. - Но в городе его сейчас нет. Где-то в отъезде.

- Зак? - удивился Тулаев, прочтя текст. - Это кличка?

- Это фамилия.

- А разве есть такие фамилии?

Быстрыми пальцами Межинский вбил сигарету обратно в пачку. Это входило в его ритуал отвыкания от курения. Ритуал был неплохой. Но отвыкал Межинский почему-то уже три года и все никак не мог подвинуться дальше ритуала.

- Есть, Саша, и такие фамилии, - ответил он. - Видать, их мамаша западала на мужиков с редкими фамилиями. Или как сейчас модно говорить: тащилась?

Поймав кивок Тулаева, продолжил:

- Им займешься попозже... Впрочем, можешь немного походить

в округе, пощупать его через соседей... Вот такие дела... У тебя все?..

В голове Тулаева цветным пятном всплыл стоп-кадр из видеофильма. Воровка-суперменша, потрошащая карманы зевакам. Как раньше пели для потерпевших на рынке: "Неча те, дуре, глазеть на ероплан!" Говорить о ней или не говорить? Да и какое она отношение имеет к налету на инкассаторов и захвату заложников? Только как труженик чужих карманов, случайно оказавшаяся рядом с местом преступления?

- У меня больше никаких сообщений нет, - встал Тулаев, с трудом поймал протянутую для прощания руку Межинского и с ужасом представил, как долго придется топать по жаре от метро "Беговая" до прокуратуры Московского гарнизона, затерявшейся где-то в закоулках за Хорошевским шоссе.

22

Когда-то давным-давно, еще в годы армейской молодости, Тулаеву пришлось два или три раза побывать в этом кирпичном здании. На его погонах тогда лежало по две невесомых малюсеньких лейтенантских звездочки, а ломило плечи так, будто таскал он пудовые мешки. Ломило от беспросыпных нарядов, раздолбонов начальства, пьяной скуки общаговской комнаты на шесть человек сразу, от любимого личного состава, наконец. Как-то два его подчиненных, сержант и ефрейтор, посланные вместе с прапорщиком в Москву для поиска дезертира из их роты, умудрились вместо дезертира поймать трех девок, изнасиловать, а потом еще и при задержании отдубасить милицейскую патрульно-постовую группу.

Наверное, где-нибудь в архивной пыли прокуратуры еще лежали тома дела, где пару раз мелькнула и его фамилия. А может, и не лежали. Тулаев не знал, сколько в архиве хранятся следственные дела. Зато хорошо знал, что дежурная служба в прокуратуре несется как в самом вшивом колхозе. Капитаны и майоры юстиции, призванные зорко следить за соблюдением статей всех и всяческих уставов, сами, кажется, не обременяли себя трепетным отношением к исполнению этих статей.

Пронеся мимо окошка дежурного по прокуратуре наглое окаменевшее лицо, Тулаев без лишних разговоров и лишних свидетелей попал в здание с высоченными потолками и длинным-длинным, очень похожим на тюремный бутырский, коридором. Поднялся на второй этаж, нашел нужную дверь, обитую дешевым дерматином, но она оказалась заперта. За ней жил странный мышиный шорох.

В коридоре второго этажа царила отпускная тишина, и спросить о тайне шороха было не у кого. Костяшкой указательного пальца Тулаев постучал по дверному косяку, и мыши перестали шевелить невидимую солому.

- Щас, щас, - сдавленным человеческим голосом отозвалась дверь. - Я-а переодеваюсь...

Мыши зашуршали еще сильнее, но Тулаев этого звука уже не слышал. Он думал о том, как все странно и быстро получилось у них с Ларисой. Со своей бывшей женой они оказались в постели только после трех месяцев встреч, прогулок, поцелуев до одури на парковой скамейке, да и то их первая ночь как-то не сложилась. И ей, и ему мешал стыд. А Лариса, кажется, даже слова такого не знала. Она в манере изысканной индусской жрицы за ночь показала Тулаеву чуть ли не всю Кама-сутру вживую, и у него не раз ночью возникало ощущение, что все это происходит не с ним, а с каким-то другим мужчиной, а он всего лишь смотрит долгий-предолгий эротический фильм по видику. Что это было: плата за спасение от шальной пули, радость от встречи со сразу полюбившимся человеком или утоление сексуальной жажды? У Тулаева не было ответа. Он ощущал лишь пьянящую усталость и легкую вину перед бывшей женой. Он понимал, что со своим новым мужем она занималась тем же, скорее всего не испытывая ни малейших мук перед Тулаевым, но он почему-то не мог избавиться от угрызений совести. Словно до этой ночи от ощущал моральное превосходство перед женой, а сейчас его лишился.

- Вы ко мне? - открыл дверь краснощекий старший лейтенант юстиции.

Его пальцы торопливо застегивали пуговицы на зеленой армейской рубашке. Тулаев бросил быстрый взгляд в глубь кабинета, который делали теснее и меньше два огромных канцелярских стола, и сразу понял вопрос старшего лейтенанта.

- Здравствуйте, - протянул Тулаев руку. - Это вы ведете дело Свидерского?

- Да, я, - вялым рукопожатием ответил старший лейтенант.

- Я - из ФСБ. Майор Тулаев.

- А-а, вспомнил!.. Мне генерал наш о вас говорил.

Проходите, пожалуйста. Присаживайтесь.

- Спасибо.

На стене за стулом старшего лейтенанта висели красивые рекламные плакаты турфирм: величавые колонны Акрополя, руины Колизея, желтый песок пляжей Анталии, фейерверк на фоне ажурной сетки Эйфелевой башни.

- Нравится? - поймав взгляд гостя, спросил хозяин кабинета.

- Плакаты коллекционируете? - ушел от прямого ответа Тулаев.

- Скорее, путешествия.

- И вы во всех этих странах были?

Старший лейтенант неспешно обернулся, посмотрел на яркие краски, усиленные глянцем, и небрежно ответил:

- Не только в этих...

На руке следователя, лежащей на столе, поймав солнечный зайчик, блеснули часы. Когда отсвет соскользнул со стекла и стали видны стрелки и циферблат, Тулаев разглядел крошечный золотой мальтийский крест над надписью. "Вашерон Константин", - мысленно узнал он марку часов. Дорогущая штучка! Настоящая Швейцария!"

Больше ничего ему разглядывать не нужно было. Теперь Тулаев и без изучения холеного лица старшего лейтенанта знал его насквозь. Папа - явно крутой генерал или чиновник высоченного ранга. Простые ребята на юрфак Военного института попадали так же редко, как капли дождя на песок в пустыне. Папа явно успел вовремя перестроиться, а потом демократизироваться и стать из генерала или чиновника еще более крутым банкиром или бизнесменом. На его денежки сынок уже объехал полмира, в прокуратуре явно томился, ожидая лишь маленького повода, чтобы уйти юрисконсультом в банк, и дело Свидерского явно глубоко копать не намеревался.

- Вот все документы по несчастному случаю, - положил старший лейтенант перед Тулаевым тоненькую папочку.

- Несчастный случай?

Неужели он так быстро разгадал нутро этого мальчика с миллионерскими часами на запястье?

- Да, я думаю, это несчастный случай, - упрямо произнес старший лейтенант. - Свидерский был в очень сильной степени опьянения. Видимо, полез открыть окно - жарко же было - и сорвался с подоконника.

- Мне сказали, он занимался бизнесом, - вяло не согласился Тулаев.

- Имеет место.

- И дела шли у него плохо.

- Это тоже имеет, точнее, имело место. Но в его бизнесе

черт ногу сломит. В финансовых бумагах - полный беспредел. Сразу и не разберешься, кому он деньги до сих пор не перевел, а кто ему.

- Свидерский имел доступ к секретам?

Тяжелым вымученным вздохом старший лейтенант дал утвердительный ответ.

- Из-за этих секретов и весь сыр-бор, - ответил он. - Свидерский служил в отделе, занимавшемся кодами для запуска ракет. Причем всех сразу: и стационарных, из шахт РВСН, и мобильных. К примеру, атомных лодок.

- А что, пропало что-нибудь из документов?

- Нет, ничего не пропало... Я-то уверен - несчастный случай, но начальникам нужно громкое дело. Привыкли искать шпионов. Сталинский синдром, что ли, у них не прошел?

Тулаев открыл папочку. Верхней лежала фотография

Свидерского. Волевое худощавое лицо, острый взгляд, крепко сжатые губы. С таких лиц плакаты бы рисовать. Тулаев перевернул фотографию и наткнулся взглядом на год - 1990-й.

- А попозже, уже нашего времени, снимков нет? - спросил

он.

- А зачем? - удивленно расширил красивые карие глаза старший лейтенант. - Фотография вообще здесь случайно оказалась.

Тулаев ответил молчанием. За эти годы лицо у Свидерского явно изменилось, и скорее всего не в лучшую сторону. Впрочем, по лицу можно было прочесть выпавшие на долю Свидерского жизненные испытания. Улики на нем не проступили бы.

- Здесь есть текст его беседы с тем человеком? - сам начал перебирать бумаги Тулаев.

- А зачем текст? Вот пленка.

С грохотом отодвинув стул, старший лейтенант прошел к сейфу, пощелкал ключом и достал из его черного нутра малюсенькую аудиокассету "Панасоник".

- Здесь - все звонки, пришедшие на автоответчик к нему домой, положил он пленку на стол. - И в том числе беседа с этим человеком. Не знаю почему, но он записал и ее.

- А вам это не показалось странным?

- В какой-то мере, да, - безразлично посмотрел на пленку старший лейтенант. - Но ведь этот собеседник - инкогнито. Мы о нем ничего не знаем, кроме того, что, как теперь выясняется, он был в группе террористов, напавших на инкассатора.

- И даже после этого вы считаете, что со Свидерским произошел несчастный случай?

Старший лейтенант ответил резким злым взглядом. Он снова сел и на правах хозяина кабинета твердо сказал:

- Кабинет был изнутри закрыт на ключ. Никого в нем, кроме Свидерского, не было. Версия об убийстве отпадает. Не считаете же вы, что тот, кто выкинул его из окна, прилетел в кабинет на дирижабле?

- Не считаю, - сухо ответил Тулаев.

Он вынул пленку из пластикового футляра, и из-под нее выпал сложенный вчетверо листик бумаги.

- Это записи жены Свидерского, - неохотно пояснил старший лейтенант. У них телефон не только с автоответчиком, но и с определителем номера. Каждого, кто звонил ему в последние дни, она записывала.

- Значит, чего-то боялась.

- Жены бизнесменов всегда чего-то боятся.

- Но он скорее офицер, чем бизнесмен.

- Не знаю. С этим тоже, если разбираться, то голова кругом пойдет.

Стопка цифр на листке напоминала школьную задачу по алгебре. Считать не пересчитать. Номера начинались и на единицу, и на тройку, и даже на пятерку.

- Вы не проверяли, чьи это номера? - не поднимая глаз от листка, спросил Тулаев.

- Что?.. А-а, я у жены Свидерского спрашивал.

В номера ткнулся ровно остриженный красивый, как у девочки, ноготь старшего лейтенанта.

- Вот эти три номера - его сослуживцы по управлению. Вот эти два - его родственники по линии отца. Вот эти четыре - звонки от соседей...

- Она даже их записывала?

Жена Свидерского почему-то представилась Тулаеву маленькой седенькой женщиной с испуганными глазами-пуговками. Муж, скорее всего, не посвящал ее ни в служебные, ни в бизнесовые тайны, но по его поведению, по лицу, по обрывкам слухов от его друзей она понимала, что у него плохи дела. Она ждала угрозы острее, чем он. Может, потому, что у женщин, как утверждает наука, интуиция развита сильнее, чем у мужчин?

- А это чей телефон? - подпер строчку своим ребристым

ногтем Тулаев.

- Где?.. А-а, это я не знаю. Жена Свидерского тоже впервые его зафиксировала.

- Пятерка, - подняла бровь Тулаеву первая из цифр

телефона. - Подмосковье?

- Сейчас-сейчас, где-то был ответ, - завыдвигал ящики стола старший лейтенант. - Где ж он, гад, подевался?.. Я в МГТС, то есть в Московскую телефонную сеть, запрос делал. Они ж мне продиктовали, а я записал... А-а, вот он!

Вскочив со стула, старший лейтенант пробежал к платяному шкафу, рядом с которым стояли его кроссовки, вытянул из-под них желтый форматный лист бумаги, подержал кроссовки на весу и все-таки поставил их прямо на пол.

- Я в креозот левой ногой влез, - объяснил он. - Наследишь по паркету, потом в жизни не ототрешь.

Тулаев опять начал очередную пятиминутку борьбы со сном и на листок, замазанный креозотом, смотрел слепо. А когда старший лейтенант еще что-то сказал, он уже ощущал себя оглохшим. Что ни говори, а сон всегда оказывается сильнее человека. Перед глазами качнулся туман, и Тулаеву пришлось из самой глубины вытянуть силы, чтобы хоть на минуту отогнать туман. Взгляд прояснился, но на висках повисли такие тяжелые капли пота, словно он поднял ящик в сто кило весом.

- Это вам нужно? - повторно спросил старший лейтенант.

- Обязательно, - с растяжкой ответил Тулаев.

После такой паузы солиднее всего смотрелись слова, произнесенные с растяжкой. Не объяснять же этому мальчику в погонах, что майоры ФСБ тоже иногда хотят спать.

- Марфинский военный санаторий? - только теперь понял Тулаев, что пытался ему сквозь вату дремы внушить старший лейтенант.

- Да, санаторий. Там не записано, но они еще сказали, что телефон не именной. Он установлен в холле одного из корпусов. По нему звонят отдыхающие в Москву. Причем с него позвонить можно, а на него сигнал не проходит.

- Ну, это понятно, - согласился Тулаев. - А кто звонил?

- Человек, который воспользовался этим телефоном, не стал ничего диктовать на пленку. Он прослушал сообщение автоответчика, подождал сигнал-пикалку... Знаете, ведь иногда хозяева могут и снять трубку...

- Знаю, - с прежней майорской солидностью ответил Тулаев, хотя сам никогда телефона с автоответчиком не имел и, честно говоря, не знал, могут ли хозяева после слов с пленки сами снять трубку.

- Ну так вот... Он подождал, вздохнул и сам положил трубку.

- И все?

- Почти. Дело в том, что уже перед самым касанием трубкой рычажков он тихо произнес: "М-м-да..." Очень тихо, но пленка записала и это. Все-таки "Панасоник"...

- А с какого номера звонил этот... террорист? - Тулаев усиленно складывал число телефонных номеров сослуживцев, друзей и родственников с этим марфинским телефоном, и по всему выходило, что в списке больше нет неназваных номеров.

- Его там и не может быть.

- Почему?

- Он звонил из телефона-автомата.

- Я могу взять у вас кассету? - спросил Тулаев.

Он толком-то не знал, зачем ему эта пленка с туманным "М-м-да". Звонивший из санатория мог оказаться старым знакомым Свидерского, приехавшим на отдых откуда-нибудь с Камчатки и решившим разыскать его. А могла вообще быть ошибка при наборе.

- Оригинал дать не могу, - помялся старший лейтенант. - А копию...

- Можно и копию.

- Сейчас сделаем. Я вниз спущусь. Минут пятнадцать без меня посидите здесь.

- С удовольствием, - честно сказал Тулаев.

За старшим лейтенантом мягко захлопнулась дверь. Туман, только и ждавший этого, метнулся к глазам Тулаева. В голове стало так пусто, словно он забыл все, что с таким трудом запоминал всю жизнь. Спиной Тулаев сполз по спинке стула, совсем не ощутив ее деревянной жесткости, уронил подбородок на грудь и сразу перестал ощущать даже то, что еще мог: душный воздух комнаты, нудный гул машин за окном и биение собственного сердца.

23

Из прокуратуры Тулаев вышел на год помолодевшим. Двадцать три минуты сна да еще и сидя - в общем-то мелочь для мужчины, как говорил Карлсон, который живет на крыше, в полном расцвете сил, но после забытья мир, так и оставшийся жарким и неуютным, казался чуть приветливее. Если бы еще можно было умыться, то прокуратура вообще ощущалась бы домом родным. Но в туалет Тулаев не зашел, а возвращаться в здание не хотелось.

Впереди, как перед богатырем у камня-развилки, лежало несколько дорог. В Генпрокуратуру к следователю-конкуренту - раз. В экспертизный, или, как он там еще назывался, центр к "слухачу", опознавшему голос террориста, два. К нежданно появившемуся на горизонте братцу Миуса - три. Впрочем, Межинский говорил, что его в Москве нет. И оттого, что сразу появилось волшебное слово "нет", Тулаеву расхотелось идти и в два других адреса.

Он снова открыл дипломат, с которым пришел в прокуратуру, и в нем черным кирпичом ударил по пластиковой стенке видеофильм останкинского оператора. Зачем он его взял с собой, Тулаев не мог вспомнить. То ли еще толком не проснулся, то ли во сне позабыл свою прежнюю мысль.

Кирпич лежал и умолял, чтобы от него избавились. Суперворовка в эту минуту вполне могла обчищать очередной карман, а Тулаев, увидевший ее преступления, ощущал себя соучастником. Совесть червячком точила душу, и он, вздохнув, пошел к остановке троллейбуса.

На знаменитой Петровке, 38 его не очень-то ждали. Во всяком случае, никто не хотел забирать его видеофильм, будто не горел желанием стать, как и Тулаев, соучастником. Лишь в одном кабинете ему посочувствовали и, сделав копию с его фильма, пообещали поймать воровку. Червячок совести утих, и в эту минуту Тулаев вспомнил о Ларисе. Его тело еще хранило память о ее теле. Он позвонил ей из телефона-автомата, но трубка не хотела обрадовать его голосом Ларисы. Трубка пикала, жалобно вымаливая, чтобы он оставил ее в покое и повесил на рычажки. Тулаев выполнил ее просьбу и теперь уже вспомнил о Прошке.

В утренней суете он забыл оставить в миске его обеденную пайку. Хоть и не очень хотелось, но Тулаев все же вернулся домой.

На кухне он застал спящего прямо на столе Прошку. Рядом с ним лежала разодранная пачка "Вискаса". Когда Тулаев уходил к Межинскому, в ней оставалось больше половины, а сейчас и стол, и пачка отливали вылизанным глянцем.

- Ну, Прохор, ты совсем обурел! - сел перед ним на стул Тулаев. - Мало того, что сожрал без спросу, так еще и спать на моем обеденном столе примостился! А-а?!

Сытый Прохор изображал из себя калач с медленно плавающим вверх-вниз животиком-сдобой и на голос хозяина не реагировал. Возможно, он и слышал Тулаева, но проснуться сейчас для него означало потерю наслаждения ото всего сразу: сытости, теплой неги сна, умиротворенности.

- Нельзя тебя кормить капиталистическими штучками, - пошел во вторую атаку Тулаев. - Ты сам становишься наглым как капиталист... А-а? Молчишь? Я с тобой разговариваю, а ты, мерзавец, молчишь. Это что, бунт?

Правая нога Прошки дернулась во сне. На его мордочке безвольно поползла вниз челюсть с острыми иголочками зубов. Кот спал так крепко, словно это не Тулаев пропахал всю ночь в тяжком любовном труде, а он. Или он настолько любил хозяина, что решил сейчас доспать за него?

Телефонный звонок остановил руку Тулаева, занесенную для

шлепка по боку кота. Если его разыскивал Межинский, то он вряд ли смог бы ему объяснить, почему торчит дома, а не сидит в Генпрокуратуре. Но, с другой стороны, это вряд ли мог быть Межинский. Кажется, Тулаев еще не дал повода для того, чтобы начальник считал его не рьяным служакой. Друзей он давно приучил к тому, что звонил им сам. Кто же это?

- Да, - все-таки снял он трубку.

- Ты меня в угаре журналистского труда не забыл? - заполнил ее приятный женский голос.

- Лариса? - узнал он, но капля неверия все же осталась.

- А у тебя есть другие женщины?

- Если под честное пионерское, то нету.

- Это хорошо.

- А как ты узнала мой номер телефона?

- У тебя на аппарате он написан.

Тулаев удивленно посмотрел на низ старенького "ВЭФа", оставшегося от прежнего хозяина квартиры, и впервые увидел, что там под узенькой щелочкой плексигласа красуются семь цифр.

- Я тебе звонил, - не стал он развивать тему.

- Давно?

- Где-то час назад.

- Я ходила в магазин.

- Для меня еду покупала?

После новости о номере ему почему-то хотелось хамить. Кажется, Лариса уже увидела в нем потенциального мужа. А он так привык после развода к свободе, что если бы хотел от нее избавиться, то как-нибудь подороже. Лариса в общем-то ему понравилась, особенно телом и постельным умением, но жить-то придется по большей мере не с телом, а с характером, а его-то он понять не мог. То тихая и по-девчоночьи перепуганная после стрельбы, то энергично-развязная ночью. Хотя... Вполне возможно, что и то, и другое следствие нервного срыва. Вкус яблока можно понять, лишь укусив его. Тулаев провел лишь языком по кожице. Во рту было сухо и безвкусно.

- Для кого покупала? - она со значением помолчала. - Конечно, для тебя. А ты что, не придешь?

- Прямо сейчас?

- Да хоть в эту секунду!

- Ну-у, я так не могу. Телепортаторы есть только в

компьютерных играх.

- В жизни есть все... Даже эти... теле...

- Телепортаторы, - освободил он ее от явно неизвестного ей слова.

- Так ты придешь?

- А ты соскучилась?

Внутри у Тулаева боролись долг и страсть. Долг требовал забыть Ларису и ехать в Генпрокуратуру. Страсть мутила голову и требовала забыть все на свете, в том числе и долг.

- Конечно, соскучилась, - после паузы ответила она. - Ты такой хороший, такой...

- Ладно. Я уже бегу.

Страсть победила долг. Ей хватило пяти секунд, чтобы выиграть схватку. За такое время не выигрывал у своих соперников даже великий борец Карелин. Но Карелин был живым человеком, а страсть - невидимой, но страшной силой.

Она подбросила Тулаева со стула и заставила кинуться в прихожую. Боком он ударил стол, не ощутив ни бока, ни стола. Прошка разлепил склеенные мошнейшим клеем сна глаза, посмотрел в спину убегающему хозяину и подумал, что он сам второй раз не стал бы прыгать с дерева на балкон пятого этажа. Женщины должны знать свое место в жизни.

_24

Нет трудней работы, чем любовь.

Тулаев лежал на скомканной, перепутавшейся простыне и самому себе казался тоненькой соломинкой. Внутри - пустота. А во всем теле такая невесомость, что стоит дунуть легкому ветерку, и понесет его по комнате, понесет, понесет.

Лариса прижалась голой горячей грудью к его боку, посмотрела

ему на шею. Там пульсировала венка, и в этих ее толчках было

что-то жалкое и совсем не мужское.

- А ты хороший, - провела она пальчиком по венке и ощутила жалость. Но не к нему, а к себе. - Только очень мягкий. Если бы ты был чуть погрубее, пожестче...

- Что? - не расслышал он.

Тяжело быть одновременно и соломинкой, и что-то еще и слышать.

- Тебе нужно стать со мною погрубее. Я люблю, когда меня в узел скручивают. А ты очень нежный.

- Так что, поколотить тебя? - посчитал он ее слова шуткой.

- Нет, этого не нужно. А вот быть со мной посмелее - нужно.

- Да я вроде и так, - посмотрел он себе на низ живота.

- Ладно. Не будем об этом.

Она отодвинулась от него, всунула в красные распухшие губы сигарету, жадно прикурила от зажигалки.

Глаза стягивало невидимой пленкой, глаза не хотели подчиняться, но он все же провел ими по мебельной стенке. Фотографии в серванте уже не было. Наверное, тот, к которому на ней ластилась Лариса, не любил долгих церемоний и любовной игры. Небось, он-то как раз и скручивал ее в узел. Странно, но ей это нравилось. А чего ж тогда разбежались?

- Ты была замужем? - не сдержал он вопрос.

- Нет.

С такой твердостью в голосе не врут.

- А любила кого-нибудь?

- Не нужно об этом.

Голос чуть дрогнул. Наверное, на долю секунды, но он все-таки был пустой-пустой соломинкой и уловил даже это микронное подрагивание в воздухе.

- Он ушел навсегда из твоей жизни?

Она села. Простыня подержалась немного на ее спине и, отклеившись, упала ему на плечо. Зря он тратил последние силы на дурацкие вопросы. Еще не хватало скандала. Кажется, он уже начинал привыкать к Ларисе.

- О-о, "Макарена"! - вскинулась она с постели, голяком прошлепала к еле попискивающему однокассетнику и крутнула ручку громкости до упора.

Тулаев сразу оглох. К нему летели от Ларисы какие-то слова, но он ни одного из них не мог расслышать.

- Что-что? - привстал он на локтях.

- Это - "Макарена"! - все-таки перекричала она радио. - Последний модняк в Европе. От него балдеют все от немцев до греков. Танец закачаешься!

Такое название он слышал впервые. Оно походило на макароны, и Тулаев подумал, что его придумали итальянцы.

- Испанское изобретение! - криком разубедила его Лариса. - О-о, щас будет припев! Смотри, как он танцуется!

Она выставила перед собой руки, точно девушка в кокошнике, подносящая хлеб-соль, и поочередно на первые два такта повернула ладони вверх. Теперь она уже напоминала нищенку, стояшую в переходе метро.

- Оба! - положила она правую руку на левое плечо. - Аба! крест-накрест на другое плечо легла левая ладонь.

- Нравится?! - крикнула она через всю комнату.

Сытым усталым взглядом Тулаев посмотрел на ее точеные ножки, на ступни с тонкими, отлакированными на ногтях пальцами, на руки, закрывшие ее в общем-то неплохую, еще совсем не провисшую грудь, и нашел в себе силы крикнуть:

- Нет, не нравится!

Ее правая рука при новом такте музыки взлетела с плеча на затылок. Левая повторила ее движение. Теперь Лариса уже была похожа на пленную, которую вот-вот погонит конвой. Она, словно почувствовав уязвимость своей позы, в которой она действительно оказалась совершенно голой, перенесла руки по очереди на бедра и, слегка присев, два раза качнула бедрами с такой яростью, что Тулаев сразу вспомнил как-то виденный им по телевизору танец живота. Лариса точно так же втянула его и пружинисто выпустила, заставив напрячься до красноты вишенку пупка.

- А так?!

- Нравится, - соврал он.

Ему совсем не хотелось, чтобы Лариса и дальше голяком танцевала перед ним. В полумраке ночи ее тело почему-то смотрелось лучше, чем днем. А к тому же он дико, одуряюще хотел спать.

Локти стали тряпочными, и он упал на спину. Комнату все еще сотрясала "Макарена", мелькали в воздухе тонкие руки Ларисы, раскачивались ее упругие груди, но он уже ничего не слышал и не видел. Включился невидимый счетчик и после двадцати трех минут сна в прокуратуре пошла двадцать четвертая, потом двадцать пятая и дальше, дальше, дальше...

Дотанцевав, Лариса убрала громкость, подошла к Тулаеву, нагнулась к его лицу и послушала мерное дыхание. Лежащие на кресле брюки беззвучно попросили утюга. Лариса обошла кровать, взяла их и провела взглядом по стрелкам. Они были месячной давности. Что-то еще не тронутое в душе, материнское, отозвалось жалостью. Оно не походило на жалость к себе, которая ощущалась в душе даже после разбойного танца. Оно было еще очень слабеньким, но Лариса подчинилась и ему.

Накинув халат, она установила в комнате гладилку, включила утюг и подняла над собой, сложив штанина к штанине, брюки.

На пол скользнуло что-то белое. Руки сами отнесли брюки в сторону. Белой заплаткой на паласе лежала записка. Лариса подняла ее и прочла написанный ровным почерком Межинского адрес Зака.

25

Тулаев проснулся от звука сработавшей за окном автомобильной сигнализации. В голове все еще стоял туман, но ощущение соломинки исчезло. Пустоту заполнили чем-то плотным и вязким, и Тулаев поневоле потянулся, избавляясь от этой странной вязкости.

Сигнализация все повизгивала ошалевшим поросенком, и он подумал, что если потомкам лет через сто захочется понять дух нашей эпохи, то им нужно будет прослушать пленку с голосистыми трелями самых разных автомобильных сигнализаций, и они все поймут.

- Московское время - четырнадцать ноль-ноль, - еле слышно прошуршало из глубины комнаты радио.

- Лари-иса, - позвал он пустоту.

Повернул голову вправо и сразу разглядел свои выутюженные до неприличной опрятности брюки, рубашку, а поверх них - записку. Еле дотянулся до нее рукой.

"Буду поздно вечером. Еда в холодильнике. Целую. Лариса".

Еда в холодильнике - это уже было слишком. Путь к сердцу мужчины, как известно, лежит через желудок. Его явно уже считали почти мужем, а он до сих пор так и не выяснил для себя, хочется ли ему расставаться с холостяцкой свободой.

Тулаев освежил лицо водой из-под крана, посмотрел в чужое

зеркало на свои все еще уставшие глаза и ему до противного

сильно захотелось на стрельбище. Он уже месяц не держал в

руках ни одного ствола и даже не был до конца уверен, что

сможет вбивать на одной задержке дыхания три пули в одну

точку.

Палец сам набрал номер дежурного по "Вымпелу". Он оказался из новичков, долго не мог понять, кто звонит, а когда сбоку подсказали, то выдал чуть ли не как гостайну сообщение о том, что стрельбы его бывшей группы спланированы на шестнадцать ноль-ноль на полигоне омздона.

- А какие стрельбы? - под гул в голове спросил Тулаев.

- Из "Гюрзы". Пистолетные.

- А почему не в "коротком" тире?

- Не могу знать.

"Коротким" звали тир на новой базе "Вымпела" в Балашихе. По сравнению с тиром на старой базе он выглядел так же, как японский телевизор рядом с нашим комодом-"Рубином" третьего поколения. Деревянные пол и стены, крашенные желтой краской, вентиляция, хорошее освещение. Но он был длиной всего пятьдесят метров и годился только для стрельбы из пугача, как называли в "Вымпеле" пистолет "макарова".

- Передай командиру группы, что я подъеду, - властно потребовал от трубки Тулаев. - Пусть получит оружие и боезапас и на меня.

Положил трубку и тут же пожалел о своей запальчивости. В окне желтым пламенем горел жаркий московский день, а на открытом полигоне омздона, на тридцатом километре Щелковского шоссе, вряд ли зной был слабее. Но менять решения он не привык.

Тулаев посмотрел на часы и понял, что времени на еду в холодильнике уже не осталось...

Он еле успел к выдаче оружия. Оказалось, что стрельбы не совсем обычные. Два невзрачных мужичка из конструкторского бюро привезли новую модификацию девятимиллиметрового пистолета "Гюрза" под новый патрон с секретным сердечником и каждому, выходящему на рубеж стрельбы, выдавали их под расписку.

Тулаев беззлобно огрызнулся на подколы вымпеловцев из его группы, что он слишком подзадержался в непонятной спецкомандировке, выслушал нудный инструктаж конструкторов и с интересом посмотрел, как они крепили на мишени бронежилеты.

- Стольник, что ли? - спросил невысокий капитан, будущий сосед Тулаева по огневому рубежу.

- Не похоже, - не поддержал он его. - Скорее, метров

девяносто.

- Восемьдесят пять, - уточнил услышавший их разговор конструктор.

Он шел от мишеней и у него было такое лицо, словно ему предстояло жениться на нелюбимой девушке.

- Попробуем, - кисло произнес он. - Боюсь, что не пробьет. У бронежилетов - третья степень защиты.

- Стрелкам - к рубежу! - скомандовал старший на стрельбище.

Тулаев плотнее надвинул на глаза камуфляжную кепку с козырьком-навесом, шагнул к проведенной прямо на глинистой земле черте и замедленным движением поднял пистолет. Он оказался тяжелее "макарова" и ТТ, но чуть полегче автоматического пистолета Стечкина. Округлый выступ на его ручке упирался в фалангу большого пальца и явно не соответствовал размеру кисти Тулаева.

Он уже давно не стрелял из такого неподогнанного оружия, но здесь требовалась вовсе не точность. По команде Тулаев почти одновременно с соседом-капитаном нажал на спусковой крючок и с удивлением ощутил, что тяжесть пистолета не сказалась на его отдаче. Он послал еще две пули к синеющему вдали бронежилету, так похожему издалека на рыцарский щит. Точки легли слишком заметным треугольником. У капитана они сбежались плотнее.

- Сачкуешь? - подколол он.

- Балдею, - ответил Тулаев.

- А эта модификация ничего, - похвалил "Гюрзу" капитан. - Отдача чуть меньше, чем у предыдущей модели.

Тулаев ответил многозначительным молчанием. Ему было все равно, сильнее отдача, чем обычно, или нет. Конструкторы поковыляли к своим бронежилетам, а он вдруг ощутил, что кушать хочется гораздо сильнее, чем стрелять. Наверное, потому, что он сам ожидал совсем иного от стрельбища. По пути сюда ему представлялось, что будет "долбежка" на очки, что он заляжет на огневом рубеже и, позабыв обо всем в наркотическом стрельбовом угаре, будет дырявить и дырявить полупоясную мишень, пока от точек не почернеет, став негритянским, ее "лицо". Если б знал, что напорется на тестовые испытания, не стал бы даже тратить время на дорогу до базы омздона.

- Ну что? - еще издалека спросил конструкторов, несущих бронежилеты, капитан-живчик. - Решето?

- Да. Этот класс бронежилета пробивает, - ответил самый недовольный из них. - Попробуем четвертый, с большим числом кевларовых слоев.

- А чего мы по три пульки пускаем? Давайте уж всю обойму,

- разошелся капитан. - Испытывать - так испытывать. И вероятность замера выше.

Хмурые мужики переглянулись и, кажется, стали еще мрачнее. Тулаев посмотрел на лоснящиеся от блеска брюки на одном из них и сразу понял, что конструкторам, небось, по полгода не выдают зарплату и неизвестно еще, оплатили ли эту командировку в Москву, и он уже хотел не согласиться с капитаном и побыстрее отпустить мужиков, но один из них с уральским проглатыванием "е" вдруг пробасил:

- А што? Быват, што и три пули омманут. Помнишь? - спросил он сослуживца.

Тот мрачно кивнул, может, ничего и не вспомнив.

Стрелкам выдали по обойме. В ней оказалось не восемь, как у "макарова", а восемнадцать патронов. Пистолет стало приятнее держать в руках. Даже большой палец, кажется, привык к неудобному выступу и ощущал его "родным".

Новые бронежилеты укрепили на тех же мишенях. Они были почему-то разноцветными. На тулаевском красовался белый чехол и делал его мишень как бы занесенной снегом. Но при такой жаре снег бы расстаял в секунду, а этот все лежал и лежал, слепя глаза.

Под команду на открытие огня Тулаев вспомнил, что так и не позвонил эксперту, обнаружившему сходство голосов. Кем же мог оказаться этот террорист, звонивший еще и Свидерскому? Его подельником по бизнесу? Случайным знакомым? О чем они там говорили в своей последней беседе? Тулаев мысленно прослушал кусочек пленки, звучавшей в кабинете старшего лейтенанта после его возвращения. Ничего особенного. Единственный важный кусочек информации - это вопрос неизвестного: "Ты будешь завтра на службе?" Да, Свидерский на службу пришел. Никто не видел, что он выходил из здания. Не видел, потому что не следил, или просто не видел? Старший лейтенант юстиции упрямо уверял, что никто не видел, а значит, у него и сомнения не было в том, что Свидерский не покидал кабинет.

Слева хлопнул первый выстрел и как крючком вытащил воспоминание о звонившем из Марфинского военного санатория. Почему этот отдыхающий не захотел ничего диктовать на пленку автоответчика? Почему звонил всего раз? Неужели он просто набрал не ту цифру на диске?

Пальцу, видно, надоели эти мудрствования, потому что он резко надавил на курок. Пистолет бросило вверх, а на белое села черная муха. Зима смешалась с летом. Тулаев прицелился, но в эту же точку не попал. Вторая муха села чуть выше. Марфинский санаторий. Это на северном направлении от Москвы. Где-то возле Икши. А какой это район? Не-ет, не Икшинский. Такого района нет. Значит, Мытищинский. Получается два раза

М. Гуляла Марфа на чаепитии в Мытищах. Выбить букву "М"?

Третья муха села чуть выше второй. Еще одну точку - и получится левая ножка буквы "М". На этот раз Тулаев прицелился, с растяжкой выстрелил и, опуская уставшую руку, радостно увидел, что продлил линию. Игра увлекла его. Просящий еды желудок затих, словно и сам решил досмотреть, получится ли у хозяина буква "М".

Пятью выстрелами Тулаев выписал ложбинку и неожиданно вспомнил, что недавно он еще раз сталкивался со словом, начинающимся на эту же букву. "Мафино Селли" - такими двумя словами умоляла о помощи американка. По поводу Селли вопросов уже не было. Это - имя. А вот Мафино?

Под нажатие на курок пистолет выплюнул гильзу, и она, кувыркаясь, нырнула в горячую коричневую пыль. Мафино? Это же почти Марфино! Неожиданная мысль сбила прицел, и точка легла чуть выше, чем должно быть верхнее правое плечо буквы "М".

Неужели американка просто-напросто сделала грамматическую ошибку? Мы сами-то, русские, часто не можем без ошибок написать на русском, а тут все-таки иностранка. Тулаев посмотрел на капитана, который уже закончил стрельбу, освободил рукоятку от пустого магазина и стоял со скучающим видом. На его синем бронежилете точки выплясали немыслимый рисунок, чуть-чуть похожий на английскую R.

- Точно! Эр! - не сдержался Тулаев.

- Что? - спросил разомлевший на солнце капитан.

Тулаев не ответил. Он вскинул пистолет и, утрамбовывая выстрелами правую ножку буквы "М", мысленно восхитился самим собой. Конечно, он мог ошибаться, но очень уж тонкой казалась догадка.

В английском языке буква "R", стоящая после гласной, не произносится. Война - war - "во-о", а не "вор". Автомобиль - car - "ка-а", а не "кар". Вполне возможно, что оброненное одним из террористов название пункта Марфино, она торопливо и написала на бумажке. Да по английской языковой привычке не оживила букву "Р".

А может, Марфино - это и есть Марфинский военный санаторий? Последней, восемнадцатой, пулей Тулаев поставил справа от буквы "М" точку и решил завтра же с утра наведаться в этот санаторий.

26

Межинский с догадкой Тулаева о "Мафино - Марфино" не согласился. Криптографы на его запрос до сих пор не отвечали, и Межинскому почему-то казалось, что ответ будет совсем не тем, с каким нагрянул к нему утром возбужденный Тулаев.

Беседа медленно перерастала в скандал, и, если бы не звонок, они бы точно разругались вдрызг. Межинский хмуро выслушал телефонную трубку, грохнул ею по аппарату и спросил, совсем не тая раздражения:

- Ты в Генпрокуратуре вчера был?

Простое "нет" привело бы начальника в ярость, и Тулаев, вновь ощутив себя командиром взвода, ругаемым всеми подряд, ответил уклончиво:

- Не успел. Я занимался с бумагами в прокуратуре Московского гарнизона.

- Ну вот и хреново, что не был!

Покачивая головой, Межинский в упор смотрел на телефон, который звонил редко, но если уж звонил, то лишь с плохими новостями. Только что телефон голосом начальника Службы безопасности президента отругал его за медлительность в поиске этой клятой американки, заодно сообщив и кое-что новенькое. Межинскому больше хотелось послать неповоротливого Тулаева в Генпрокуратуру, чтобы он сам откопал там это новенькое, заодно и помучившись со следователем-конкурентом, но тогда ушло бы слишком много времени, а начальник распекал именно за потраченное впустую время.

- В общем так, - перевел он взгляд с телефона на смущенное лицо Тулаева. - Террористы прислали в московский корпункт газеты, которую представляла захваченная ими американка, письмо с требованием выкупа. Буквы, естественно, вырезаны из разных журналов. Требуют миллион долларов... Идиоты какие-то! Похоже, они других сумм себе не представляют. Тогда - миллион долларов. Теперь - миллион долларов.

"Тогда еще вертолет требовали", - мысленно подсказал

Тулаев. Межинский читать мысли не умел, а потому заговорил совсем об ином:

- Пока они поставили одно фактическое условие. О получении письма и принятии их требований американская газета должна просигнализировать довольно дурацким способом: дать в "Комсомолке" послезавтра на второй полосе материал, в заголовке которого стояло бы слово "Да".

- Ничего себе! - не сдержался Тулаев.

- Представитель газеты уже уехал на встречу с главным редактором "Комсомолки". Во-от...

Межинскому совсем не хотелось говорить еще об одном и он бы, может, сглотнул эти слова, сберег их для другого разговора, но напротив сидел Тулаев и одним своим смущенным, виноватым лицом вытягивал из него остатки новостей.

- На письме - штемпель Лобни, - все-таки выдавил он.

- Лобни?!

Тулаева чуть не подбросило на стуле. Ощущение, испытанное на стрельбище, когда он последней пулей ставил точку рядом с буквой "М", рывком вернулось к нему и, сразу опьянив и сделав возбужденным, заставило его выкрикнуть:

- Так это же рядом с Марфинским санаторием! Одно направление!

- Ну и что? - холодным взглядом ответил Межинский. - Они

могли бросить письмо в ящик в Иваново или в Талдоме. С точно

таким же успехом.

- Виктор Иванович, - прямо взмолился Тулаев. - Ну разрешите проверить свою догадку! Ну всего один день! Туда и обратно! Я уже узнал: до станции Катуар минут сорок электричкой, оттуда автобусом десять минут до санатория. Это все равно что по Москве проехаться!

А Межинский и сам не знал, что нужно делать. Бухгалтер упрямо молчал, не поставляя новых сведений, начальство требовало хоть каких-то результатов, а нахождение этой американки могло бы показаться маленькой победой в борьбе с терроризмом, и он вяло согласился:

- Ладно. Езжай. Но только на один день...

27

- Это вы звонили? - выйдя из дверей проходной на улицу, сразу сощурился Евсеев.

- Да... Я - из ФСБ, - эффектно развернул книжицу Тулаев и не нашел ничего необычного в этом парне с кличкой Ухо.

На его белобрысой голове блюдцами сидели самые обыкновенные уши. Может, только левое казалось чуть оттопыренней правого. А так - ничего особенного. Встретишь на улице - примешь за студента-отличника, а не за капитана милиции.

- Может, поднимемся к нам в отдел?

- Спасибо. У меня дело на пять минут. Давайте отойдем в тенек.

Напротив здания центра не было живого места от гаражей, огороженных металлической сеткой, и просто "ракушек"-укрытий. Но возле сетки росли деревья, и они нашли под ними спасительную тень.

- Это - пленка с автоответчика Свидерского, - сразу перешел к делу Тулаев.

- Вся или фрагмент? - взял ее и почему-то на просвет

изучил Евсеев.

- Конечно, вся. Это копия. Оригинал в прокуратуре Московского гарнизона.

- Оригинал у меня наверху, - упрямо произнес Евсеев. - Сейчас как раз на анализе.

- Странно, - удивился Тулаев, вспомнив прилизанного старшего лейтенанта юстиции. - Следователь сказал мне, что оригинал у него.

- Мы не имеем права анализировать копии. Просто мы им сделали дубликат для работы, а они, видимо, вам. Так что мне ваша пленка не нужна, - вернул ее Евсеев.

- Ладно, - швырнул ее в дипломат Тулаев. - Я просто подумал, когда следователь сказал, что у него оригинал, что вы ему уже все вернули.

- Это он для солидности прихвастнул. А на анализ голоса у нас минимально отводится пять дней. Лучше, если удается поработать две недели.

- Понятно. А как тогда у следователя в кассете оказалась бумажка с номерами.

- Я отдал ее. Зачем она мне. Следователю важнее.

Даже в утренней тени было жарко, а это глупое выяснение, у кого оригинал - у Евсеева или у выпендрежистого старшего лейтенанта юстиции, только запутывало мозги. Нужно было спешить на Савеловский вокзал, а он до сих пор не рассказал о главном.

- У меня к вам просьба, - заторопился Тулаев. - На этой пленке записан голос одного человека. Всего один звук.

- "М-м-да"? - помог Евсеев.

- Совершенно верно.

- Есть где-то в середине. Очень приглушенный звук. Расстояние от голосовых связок до мембраны трубки не менее полуметра.

- Значит, анализ будет затруднен?

- Почему же? Звук-то есть.

Жара показалась не такой уж неприятной. Значит, из этого полувздоха тоже можно что-то выжать.

- Скажите, а по какому звуку вы начнете анализ? - спросил Тулаев.

- Обычно с "а". И там звук "а" есть, - вяло произнес Евсеев.

Его утомила не жара, а этот странный собеседник, который отказался подниматься в отдел и так въедливо выяснял, у кого же оригинал.

- У меня такая просьба, - смахнул каплю пота с виска

Тулаев. - Я привезу вам порядка сотни голосов. На пленке, естественно. Только по звуку "а" быстрым, скажем так, анализом вы сможете определить идентичность одного из этих голосов с тем, кто произнес "М-м-да"?

- Да вы что, смеетесь?! - отпрянул на шаг Евсеев. - Я же говорил: только по одному голосу нужно не меньше пяти дней.

А тут сотня! Это ж года на полтора!

- Мне не нужен подробный анализ, - не сдавался Тулаев. - Можно всего по одной какой-то характеристике...

- У меня дел - во! - перерезал ладонью воздух над головой Евсеев.

- От этого зависит безопасность государства, - сухо

произнес Тулаев. - Если вам необходимо освобождение от

другой работы, вы его получите.

- Да вы что?! Сто голосов?! Да я...

- Я договариваюсь с вами по-дружески. Вы хотите, чтобы вас вызвал начальник центра и приказал дневать и ночевать в отделе? Вы этого хотите?

Лицо Евсеева дрогнуло. Он не ожидал, что за спиной у этого невысокого человека в застиранной синей рубашке стоит такая сила. Но и сдаваться он не привык.

- Почему вы требуете этого именно от меня? У нас есть

другие эксперты в отделе. Есть начальник отдела, наконец.

Это работа для всех сотрудников. Может, если все навалимся, то...

- Ваш начальник будет посвящен в обстановку, - оборвал его Тулаев. Остальные об этом анализе не должны знать. Я уже говорил, дело касается государственной безопасности. Утечки информации быть не должно.

Евсеев наконец-то вспомнил характеристики этого глухого "М-м-да". Он его не анализировал полностью, но сигналограмму и формантные частоты снял. У голоса было резкое раздвоение третьей формантной частоты. Это как шрам на лице - сразу запоминается. Конечно, сто голосов - это тихий ужас, но если ограничиться только формантными частотами... Халтура, конечно, а не анализ, но, может, хоть тогда от него отстанут.

- А нельзя, чтобы не сто, а хотя бы пятьдесят? - почти сдаваясь, попросил Евсеев.

- Мне трудно сказать, - поморщил лоб Тулаев. - Может, их пятьдесят всего и будет... Мне трудно говорить об этом.

- Ладно, привозите, - посмотрел на часы Евсеев. - Но начальнику моему... В общем, по своей линии позвоните ему...

28

Начальник Марфинского центрального военного клинического санатория, предупрежденный звонком Межинского, встретил Тулаева как-то странно. Сидя в высоком, мягко поворачивающемся кресле, он постоянно оправлял свою полковничью форму и, кажется, не знал, как себя вести с необычным гостем. За годы службы он настолько привык, что всякий приходящий к нему выпрашивал либо место в санатории, либо люкс вместо номера-двухместки, либо лишний день проживания, что теперь, когда у него просили всего лишь посидеть на обеде у отдыхающих в общем зале, он ощущал сильное смущение. Властность замедляла его движения, а страх перед офицером госбезопасности убыстрял их. И он то вальяжно поворачивался в кресле на сигнал селектора от секретарши, то нервно облизывал крупные пересохшие губы.

- Может, вы все-таки пообедаете в кабинете для гостей? - учтиво предложил он.

- Нет-нет, спасибо, - еле отлепил приклеевшуюся к спине майку Тулаев. - Мне нужно побыть в общем зале, чтобы понаблюдать за отдыхающими.

- Обеденных залов два, - пояснил начальник.

- Тогда... тогда в одном - обед, во втором - ужин.

- Хорошо, - согласился начальник. - Я дам команду, чтобы вам на один день выписали санаторную книжку.

- А без этого нельзя.

- Книжка - это еще и пропуск. Не только на территорию санатория, но и в каждый корпус.

- В каждый? - напрягся Тулаев. - А сколько их?

- Шесть. От "А" до "Е".

Тулаев ощутил себя покупателем, доверху набившим тележку в супермаркете и только перед кассой обнаружившим, что у него в кармане ни рубля. Похоже, что в санатории отдыхало не сто человек.

- А сколько?.. Да, сколько у вас отдыхающих? - с плохим предчувствием задал он вопрос.

- Около двух тысяч.

По Евсееву можно было заказывать молебен. От такого количества голосов он бы потерял сознание. Замысел Тулаева превращался в блеф, но он, как альпинист, висящий на кончиках пальцев над пропастью, все хватался и хватался за новые расщелины, чтобы вытянуть себя из бездны. Если бы он упал в нее, Межинский бы, наверное, только обрадовался.

- Тогда так... а сколько мужчин? - не сдавался Тулаев.

- Ну-у, скажем так, чуть меньше половины.

- Правда?

Радость так осветила лицо Тулаева, что начальник санатория подумал, что выдал какую-то тайну. Он густо покраснел, нервно задвигался на кресле и сказал совсем иное:

- А может, и больше. Это в приемном отделении вам скажут точнее... Кстати, обед через полчаса, - поторопил он.

29

Шеф-повар выглядел худее йога. В его впалые щеки можно было вставить по яблоку, и они остались бы там лежать, как в тарелочках. Он выслушал подробный инструктаж Тулаева, утяжелил нагрудный карман поварской куртки пачкой "Мальборо" и со старательностью прилежного ученика спросил:

- Значит, как только начинаю движение в обеденный зал,

я должен надавить на крышечку?

- Да, все верно. И больше до пачки не дотрагивайтесь. Диктофон будет писать все ваши беседы, - еще раз повторил Тулаев.

- А если кто-то не захочет разговаривать?

- Нужно выжать из такого хоть слово. Если это, конечно, мужчина. Женщины и дети в счет не идут.

- Ясно, товарищ... - паузой шеф-повар попросил хотя бы звание своего нового учителя.

- Это не имеет значения, - ушел от ответа Тулаев.

- Кстати, вы тоже пообедайте, - вспомнил о своей истинной профессии шеф-повар.

Тулаев тут же заметил на столе меню. Наверное, если бы шеф-повар не напомнил о еде, он бы это меню и не увидел. Бефстроганов, бризоль рубленый, плов из кур, рулет морковно-творожный. От названия вторых блюд сладко заныло внутри. Тулаев так давно по-человечески хорошо не ел, что даже эти названия заставили рот наполниться слюной. Но больше второго блюда хотелось чего-нибудь бульонного. Взгляд скользнул выше, и слюной уже можно было подавиться: суп гороховый, уха бурлацкая, суп-пюре овощной с мясом, суп молочный с манными клецками.

- А что бы вы предложили? - протянул он меню шеф-повару.

- Из первых блюд приличное - только уха, - шепотом выдал он кухонные тайны. - Я прикажу вам хорошие куски рыбы положить, а не кости.

- А вот суп гороховый?

Тулаев не очень-то любил рыбу, но в глазах наклонившегося к нему шеф-повара плескалась такая брезгливость к гороховому супу, что он не сдержался:

- Ладно. Давайте уху.

- А из второго могу рекомендовать бефстроганов. Там хоть мясо есть. В плове из кур одни кости, в бризоле - сплошные хрящи.

Откровенность повара растрогала. Еще немного - и он бы стал плакаться, что не может накормить две тыщи народу при тех нормах отпуска продуктов и том качестве, что дают военторговские инстанции. Он явно не видел в Тулаеве проверяющего по своей части, а запись голосов на пленку воспринимал, как игру в приколы, которыми тешились телевизионщики в программах "Городок" и "Без названия".

По мере того как наполнялся зал, Тулаев с интересом изучал отдыхающих. По большей части это были люди пенсионного возраста, явно отставники. Вторым по численности контингентом шли семьи кадровых офицеров, отдыхающие и по трое, и по четверо. Но когда в зал зашел парень в малиновом пиджаке, одетом прямо на майку, с желтой, в палец толщиной, цепью на шее и двинулся к своему столику, размахивая рукой с синим пятном татуировки, Тулаев опешил. Ни к офицерам, ни к пенсионерам отнести он его не мог. Минут через пять появился и его остриженный почти наголо двойник. Только вместо малинового пиджака на его широченных медвежьих плечах висела кожаная, из невесомой лайки, куртка, а на голой груди, поверх пучка волос, раскачивался массивный серебряный крест.

Кость из бурлацкой ухи сразу застряла в горле, и Тулаев еле выхаркнул ее. Заслезившимися глазами смущенно поморгал на соседа за столом и все-таки не сдержал вопрос:

- Вы не знаете, кто этот парень?

Мужчина, явно отставник и явно не ниже по званию, чем полковник, совершенно спокойно произнес:

- Видимо, вор в законе. Или какой-нибудь крупный авторитет.

Для него Тулаев был новичком-отдыхающим и он охотно продолжил ликбез:

- Они по коммерческим путевкам. Теперь это разрешено. Вы не поверите, но персонал санатория только рад этому. Теперь ни у офицеров, ни у гражданских работников нет задержек с выплатой зарплаты. А знаете, кстати, сколько стоит одна коммерческая путевка на двадцать четыре дня в данный санаторий?

- Нет.

- Примерно тысячу двести долларов.

- Но за эти деньги можно шикарно отдохнуть на Канарах?

- Да они им уже надоели, эти Канары! - махнул рукой сосед Тулаева. - А здесь целебный лесной воздух, лечебные процедуры, полная диспансеризация и к тому же великолепная крыша.

- В каком смысле? - не понял Тулаев.

- А кто их будет искать в военном санатории? Сюда ни один милиционер не попадет - режим, КПП, охрана. К тому же

Москва рядом. Если что нужно, можно к братве сгонять...

Шеф-повар, обходя зал, приблизился и к ним, учтиво склонился над столом и спросил Тулаева:

- У вас жалобы по питанию есть?

Тулаев ожег его ироничным взглядом, и шеф-повар, поняв, что он слишком вошел в раж и даже не признал заказчика этого обхода, смущенно пробормотал что-то невразумительное и скользнул к следующему столику.

- У нас еще цветочки, - разжевывая неподатливый бризоль, пробубнил сосед. - Наш зал - второстепенный. А в главном корпусе, в основном зале, бандитов побольше. Там и кавказцев человек семь будет...

30

По вечерам в санатории отдыхающих притягивали к себе два очага культуры: танцплощадка на балконе и бар-казино. До двадцати двух часов народ сотрясал балкон, нависающий над входом в главный корпус. Газманов из динамиков дешевого магнитофона кричал о любви к девушкам, которых он обещал увести вдоль по линии прибоя, а расчувствовавшиеся дамы-отдыхающие всеми силами пытались изобразить из себя таких девушек. Некоторым это удавалось, и тогда спаянная стихийной санаторской любовью парочка упархивала в номер. Каждый такой счастливице казалось, что ее уводит Газманов.

Когда танцы заканчивались, а санаторий затихал в пенсионных снах, только в здании бара-казино все еще горел свет.

Тулаева он притянул к себе еще и потому, что он с содрогаемого музыкой балкона заметил, как за его дверью исчезли мужик в малиновом пиджаке и обладатель пудового серебряного креста на груди. Почему-то именно эти двое казались самыми большими кандидатами на право стать обладателем таинственного "М-м-да".

Он немного погулял вокруг двухэтажного здания бара-казино, особняком стоящего посреди санаторского двора, подивился, почему свет горит лишь в половине окон первого этажа, и все же решился зайти туда.

- Хотите что-нибудь заказать? - от стойки бара встретила его высокая, до кукольности накрашенная девица.

Тулаев ощутил, как скрестились у него на спине взгляды сидящих за столиками "авторитетов", и разрешил барменше немного ограбить себя:

- Бутылочку пива, если можно.

На зеркальной витрине темнели этикетками три или четыре сорта, но она почему-то без всяких раздумий откупорила бутылку "Хайнекена". Потом назвала цену, и Тулаев перестал удивляться. "Хайнекен" стоил ровно столько, за сколько в Москве можно было купить десять бутылок пива. Но острия от взглядов все еще торчали в спине, и он расплатился, не моргнув глазом. Прошел за свободный столик, сел и краем глаза уловил, что никто на него в общем-то и не смотрит.

"Авторитеты" кушали шведскую водку "Абсолют", заедая ее табачным дымом. За другим столиком три кавказца, скорее всего грузины, пытались разгрызть куски шашлыка, приготовленного из жил старой коровы, но были еще не очень пьяны, чтобы закатить скандал барменше.

Висящий под потолком "Панасоник" плохо поставленным голосом теледикторши рассказывал о том, как хреново жить на земле. В новостях густо утрамбовывались друг в дружку войны, забастовки, кризисы, падения самолетов и тропические ураганы. Но никто, кроме Тулаева, дикторшу не слышал. Ему не нравился ее нудный назидательный прононс, который мог наложиться на голоса "авторитетов". Шеф-повар в обед так и не смог разговорить мужика в малиновом пиджаке, а без его голоса коллекция на пленке выглядела не полной.

Пальцами Тулаев коснулся сигаретной пачки-диктофона, утяжеляющей карман рубашки. Он еще мог увековечить пять-шесть минут разговора, но как его начать с "авторитетами", представить пока не мог.

- Привет, цыпленок! - ввалился в бар и сразу сделал его маленьким и тесным двухметровый верзила с наголо остриженной головой. - Плесни сто грамм "конины"!

Услужливые руки барменши с наманекюренными пальчиками ловко вырвали из-под стойки бутылку армянского коньяка, перелили в мерный стаканчик заказанную порцию, потом - в бокал.

- Да я сам! - перехватил его верзила в воздухе и проглотил сто грамм одним глотком.

Память не могла помочь Тулаеву. Ни в обед, ни в ужин он не видел этого парня среди отдыхающих. Впрочем, на некоторых местах так и осталась нетронутой закуска. Может, верзила как раз и был одним из непришедших. У Тулаева зачесались пальцы, но включать диктофон пока было глупо. Дикторша по телевизору все ныла и ныла, забивая звуки бара.

- А чего у тебя рулетка не пашет? - посмотрел вверх верзила.

Тулаев тоже поднял туда глаза и впервые увидел, что над стойкой бара есть навес с перилами, а за перилами спрятавшийся в полумраке стол рулетки.

- Нет желающих, - мило пропела барменша. - Хозяин сказал, чтобы не зажигала свет, раз нет хотя бы трех желающих.

- Зажги, - приказал верзила. - Я размяться хочу.

- Так ведь хозяин не...

- Ну что, пацаны, погоняем шарик? - обернулся верзила к столикам.

- Я - пас, - по-драконьи выпустил табачный дым из ноздрей малиновый пиджак.

Серебряный крест тупо смотрел на бородатый профиль

изобретателя водки "Абсолют", приклеенный на бутылку, и молчал. Кавказцы погорланили между собой на языке предков, и самый старший из них ответил сразу за троих:

- Извини, дарагой! Савсэм нэахота!

- А ты? - нашел верзила взглядом Тулаева.

Диктофон успел записать вопрос. Вроде бы небрежно Тулаев провел пальцем по верху пачки, отключая его, и врастяжку ответил:

- Я не играю в азартные игры.

- А я, что ли, играю?! Это ж не игра, а ловля кайфа!

- Нет-нет, спасибо, - как можно более устало произнес Тулаев.

- Цыпа! - заставил верзила вздрогнуть барменшу. - Я что сказал?! Вруби свет!

- Но хо...хозяин сказал, чтоб... чтоб не меньше трех иг... игроков. Только тогда можно кру... крупье из дому вызывать.

- Ща пацаны придут, - не унимался верзила.

- Но хозяин...

- Что ты к телке пристал? - хрипло спросил серебряный

крест.

Он все так же гипнотизировал мужика с бородой на бутылке "Абсолюта". Резко обернувшийся верзила взглядом скользнул по колкому ежику на склоненной голове "авторитета" и глаза в глаза столкнулся с Тулаевым.

- Ты ш-што, сука, брякнул? - боком оттолкнулся он от стойки бара.

На ней жалобно запищали, зазвенели бокалы и рюмочки.

Барменша хотела что-то сказать, но язык за слипшимися, алыми от помады губами забыл, в какую сторону нужно вращаться. За нее говорила и говорила дикторша, которая словно бы видела все происходящее в баре и оттого торопилась быстрее выболтать новости, чтобы сразу после них рассказать о верзиле и намечающейся драке.

- Ты што брякнул, падла?

Тулаев вскочил и снизу вверх смотрел на стоящего на той стороне столика верзилу. Ощущение собственной малости и ущербности, испытанное в следственной комнате Бутырки рядом с Миусом-Фугасом, резко вернулось в душу, и он не знал, что нужно сделать, как поступить, чтобы от этого ощущения избавиться. В "Вымпеле" учили не только стрелять, но и правилам самообороны. Наверное, учили правильно, но твой соперник в схватке на мате был или одного с тобой роста или чуть выше. Верзила возвышался над Тулаевым на две головы и походил на медведя, у которого вот-вот появятся из пасти хищные клыки, а на пальцах вместо ногтей - криво загнутые когтищи.

- Я ничего не говорил, - вроде бы громко произнес Тулаев, но рев музыкальной заставки на телевизоре заглушил слова.

Пудовый кулачище рассек воздух, и Тулаеву пришлось до боли в пояснице прогнуться, чтобы уйти от удара. Второй замах оказался еще резче. Костяшками пальцев верзила попал по пачке в кармане Тулаева, и испуганно щелкнувший диктофон привел в движение ленту.

Дальше отступать было некуда. Спина ощутила могильный холод стены, проход влево закрывали столики, справа бруствером дыбилась дубовая стойка бара. Странно, но ощущение ущербности куда-то исчезло. Тулаев словно бы отшвырнул ее от себя во время этих двух резких уходов от ударов.

Верзила со слоновьим грохотом шагнул навстречу и тут же удивленно вскинул глаза влево. Туда, в стекло яркой витрины, заставленной банками пива и коробками конфет, кувыркаясь летела бутылка коньяка, брошенная Тулаевым. Не став досматривать конец полета, верзила повернул голову к загнанному в угол врагу и охнул от удара стулом по лбу.

Перед его глазами качнулась стойка бара, пунцовое лицо коротышки с редкими волосами на голове, тяжелая присобранная штора на окне, и он с грохотом переворачивающегося паровоза рухнул на столики.

Страх бросил Тулаева через лежащего верзилу к двери, но уже в прыжке у него как-то странно осеклось дыхание. Он жадно, по-рыбьи, хватанул воздух ртом, все-таки разглядев, что попал под удар какого-то нового, только что вошедшего в бар лысого человека, и тут же что-то тупое и злое впечатало его в темноту.

- Отпрыгни от фрайера, шнырь! - омертвил серебряный крест

занесенную гостем для удара ногу. - Я что сказал!

- Я - шнырь?! - побагровев, повернулся к сидящему парню всем

корпусом обидчик Тулаева.

- Грузи своего кента и хиляй отсюда, - уже тише сказал серебряный крест.

Он все так же смотрел на любимого бородача, будто запоминал его на всю оставшуюся жизнь.

- Да сам ты... - хотел гость обозвать мужика позорным зековским словечком "шнырь" и вдруг осекся, наконец-то разглядев крест.

По былинным рассказам паханов зоны, в которой он торчал в последней "ходке", точно такой крест носил только вор в законе, державший в своих руках Сибирь. Может, это был и не он, но поднимать руку стало как-то боязно. За царапину на лице вора в законе его бы пристрелили уже завтра на рассвете.

- Грузи и вали, - угрюмо повторил серебряный крест.

- Мы - местные, - еле выжал гость.

- Сам знаю.

- Не надо отдыхающих трогать, - с учительской нравоучительностью вставил малиновый пиджак. - Усек?

Гость молча приподнял под мышки верзилу и выволок его на улицу, точно мешок картошки. Ноги здоровяка, обутые в дорогущие туфли сорок восьмого размера, безвольно раскачиваясь, по пути задели тычком голову Тулаева.

А тот лежал без сознания. Он так и не увидел злого, сжигающего взгляда, брошенного на его затылок холодными, мертвецкими глазами своего обидчика. Он так и не услышал, как щелкнул на груди под удар двери диктофон, докрутивший пленку до конца.

31

- Ты его не минералкой поливай, а в пасть водяры плесни, - хрипло произнесла тьма.

Веки Тулаева стали чуть сильнее, чем за секунду до этого, и впустили в глаза свет. Перед ними плавало в мути что-то красное в обрамлении оранжевого.

- Может, дежурного врача вызвать? - испуганным женским

голосом спросило это красно-оранжевое. - Он же в соседнем корпусе.

- И так оклемается.

- О-о, глаза открыл! Вам лучше?

Красное отслоилось от оранжевого и стало губами. Над

Тулаевым висело лицо барменши, а справа стоял мужик в малиновом пиджаке. Превозмогая тошноту, Тулаев сел и обернулся. Кавказцев смело из бара неизвестным ветром, а серебряный крест все так же сидел за столиком. "Абсолюта" с бородачом перед ним уже не было, и он смотрел на Тулаева таким же запоминающим взглядом, как и на бутылку совсем недавно, словно другого взгляда у него вообще не существовало от рождения.

- Отведи его в номер, - приказал малиновому пиджаку серебряный крест.

- Вы в каком корпусе живете? - простонала барменша.

Никакого номера у Тулаева не было. На ночь он остался на свой страх и риск, намереваясь переночевать в холле приемного отделения.

- Я сам дойду, - переборов себя, все-таки встал он.

Перед глазами качались лица, шторы, стойка бара, яркая витрина. Он удивленно собрал именно на ней резкость взгляда и наконец-то рассмотрел, что брошенная им бутылка коньяка не долетела до витрины, а упала, вдребезги разбившись, на пол.

- Сколько я должен? - глухо, как будто кто со стороны, спросил он.

- Ничего... Ничего не должны... Коньяк - это такая мелочь. Главное, чтобы начальство санатория ничего не узнало. Мы же здесь арендуем у них...

- А где?..

- Что вы имеете в виду?

- Где эти... ну, которые меня?..

- Они ушли, - грустно покачал головой над столом серебряный

крест. - И мы когда-нибудь уйдем... Навсегда... С концами...

- Эти... которые буянили... они - местные, - пояснила барменша.

- Из Марфино, кажется.

- А как они... сюда?..

- Так в заборе же дырок полно. И на мосту через пруды

перелезть через ограждение очень легко.

- На мосту? - удивился Тулаев, ощупывая гудящую голову.

- Да-да, на мосту. Его еще граф Панин построил. Или

Голицын. Я уж и не помню.

- Это такой с колоннами, на въезде? - кажется, вспомнил под нестихающий гул в ушах Тулаев.

- С колоннами, - подтвердила она. - Красивый такой, из

красного кирпича.

- Дай нам еще флакон "Абсолюта", - поставил на стойку уже осушенную бутылку малиновый пиджак. - Ночь только начинается.

- С черной смородиной? - бросив держащегося за стену Тулаева, барменша метнулась за стойку.

- С черной пусть бабы пьют, - цыкнул он через щель в

зубак. - А нам чистяк давай.

Проскальзывая ладонями по шершавой стене, Тулаев вышел на улицу, и ему сразу стало получше. Вечерняя свежесть, пропитанная запахом сосновой хвои, ударила в ноздри, всколыхнула туман, густыми хлопьями катающийся от уха к уху, и он медленно стал редеть. Тошнота комком все еще стояла у горла, и ныли мышцы живота, отбитые бандитским ботинком, но голова уже могла соображать. Она заставила Тулаева забыть о боли и погнала его в ночь мимо брошенных зданий дворянской усадьбы, на территории которой, собственно и находился санаторий, мимо заглохшего, вонючего пруда, вниз, вниз, к каменному мосту.

- Наждак, ты - сука!.. Пусти меня, я убью эту гниду! - остановил его голос из тьмы.

- Не рыпайся! Пошли до хазы!

Тулаев шагнул к кустам, слился с ними.

- Ты со страху в штаны наложил, Наждак!

- Заткнись, урод! Из-за тебя мы чуть на перо к вору в

законе не попали.

- Как-кому вору?! Он - хиляк моржовый! Он...

- Вор - это не он. Вор в углу сидел.

- Ну и что?! Да я твоего вора!..

- Заткнись! Если Савельич узнает, что мы прокололись, он

тебе крылышки подрежет. Забыл, как он предупреждал, чтоб больше не "светились"?

- Да я...

- Пошли... Еще эту грымзу кормить надо.

Звякнуло что-то металлическое, прошуршали ветки, кто-то матюгнулся, громко харкнул. Сколько ни силился Тулаев, так никого и не разглядел. Верзила и его дружок явно ушли, но куда - влево или вправо, - он не мог понять. Луна еще не родилась, и стояла такая могильная тьма, что в ней можно было потерять даже самого себя.

В голову опять вернулась муть. Спасти от нее мог только сон. Тулаев на ощупь определил, что перед ним металлическая сетка, перегородившая ход с моста на территорию санатория. С нее сыпалась ржавая труха, и, наверное, ладони уже стали оранжевыми. Тулаев представил, как он измажется, пока перелезет через сетку, и расхотел это делать. Желание сна оказалось сильнее, и он, подчиняясь ему, побрел по угрюмой аллее к корпусам санатория.

32

В камере смертников каждый звук имел особое значение. Даже тишина казалась звуком. Когда она устанавливалась в камере, то это была не просто тишина, а осуществившаяся надежда. А уж если звук рождался дверью, то он мог либо вселить страх, либо вызвать урчание желудка. Смотря что щелкало.

На этот раз звук был хороший. После клацания посередине двери высветился квадрат, и на откинутую полочку прапорщик-инспектор выставил две алюминиевые миски с холодными макаронами, баклажку теплой воды, закрашенной непонятно чем под чай, и черствые куски хлеба.

Семен Куфяков сразу ощутил, как внутри зашевелился желудок, и, встав с топчана, посмотрел на часы. Завтрак всегда приносили в 08.17. На его циферблате стрелка уже заползла за двадцать минут, и он вернул ее на место, ко второй рисочке после пятнадцати.

- Ну чего замерли?! Шустрее разбирайте! - поторопил прапорщик.

Куфяков бережно перенес и поставил на топчан рядом с

лежащим Миусом алюминиевую миску с макаронами, накрыл их выданными на двоих кусками хлеба, почти бегом вернулся к двери и забрал остальное.

- Пляши, Семен. Тебе письмо, - положил прапорщик на освободившуюся полочку распечатанный конверт. - От братухи.

Дрожащие пальцы Куфякова еле успели схватить бумагу. Под хлопок на двери исчезло светлое пятно, и она снова стала зеленой как плесень.

- Дай сюда! - вырвал конверт Миус.

Куфяков молча вернулся к своему топчану, достал из-под подушки ложку и быстро-быстро съел макароны. Если бы его спросили, холодными они были или горячими, он бы не вспомнил. Впрочем, в камере стояла такая жара, что горячая еда здесь бы только раздражала.

Лихорадочно заглатывая своими маленькими глазками кривые строчки письма, Миус языком слизнул пот с верхней губы. Сначала пляшущие буквы вызвали радость, потом удивление, а когда он всмотрелся в одно из слов, жалость. Миус так давно не испытывал этого чувства, что даже немного испугался.

Дохлебывающий свою кружку чая Куфяков как-то странно посмотрел на него, и Миуса перекорежило. Он швырнул письмо в лицо соседу, схватил его ложку с прилипшим на ручку куском серой макаронины, вернулся к своему топчану и со всего размаха воткнул острие ручки в стену. Над левой стороной треугольника появилась еще одна точка. Теперь их было уже четыре.

Куфяков с уже привычным ужасом смотрел на спину Миуса, к которой прилипла майка. Тяжелое дыхание двигало спину, двигало майку, но не могло ее оторвать от кожи. Серые пятна пота сидели на застиранной ткани словно нарисованные.

- С-суки ментовские! - прохрипел Миус и что-то еще пририсовал на стене острием ручки.

Последняя капля скатилась по бортику алюминиевой кружки в рот Куфякову, и тут же по его спине щедро сыпануло потом. То ли жара выдавила чай, то ли не выдержал он взгляда обернувшегося Миуса.

- Постучи в дверь, - приказал он.

На робкие постукивания Куфякова уголком согнутого пальца в дверь долго никто не отвечал. Раздражение сбросило Миуса с топчана. Он с размаху врезал ногой, обутой в кроссовку, по металлу. На двери испуганно распахнулось окошко. В ней портретом краснело лицо все того же прапорщика.

- Чего надо?!

- На, командир, - положил Миус на окошко мятые пятьдесят

тысяч. - Надо флакон "Тройного".

- Где ж я его возьму? - возмутился прапорщик. - Его днем

с огнем ни в одном магазине не найдешь! Кругаля сплошная "Франция"...

- А у тебя... ну, у тебя с собой на дежурстве что есть?

- Ну это... с полфлакона какого-то ихнего дикалона. С

долларом на этикетке.

- Давай, - согласился Миус.

Деньги смело невидимым ветром. Резко захлопнутая створка помолчала и со вздохом упала опять. Сегодня ей приходилось работать больше, чем в обычный день.

- На, - поставила рука с криво остриженными ногтями плоский флакон с зеленой, как дверь камеры, крышечкой. - Токо зажуйте.

- Лады, - согласился Миус и подобрал положенные прапорщиком на окошечко два зубка чеснока.

Он торопливо снял крышечку, отбил о край топчана черную головку пульверизатора, вынул соломинку и снова приказал Куфякову:

- Давай свою кружку.

Немного плеснул ему, но большую часть налил все же себе. Хмуро помолчал и тише, чем обычно, сказал:

- Помянем одного мужика. Кореша моего. Еще с пацанов. Орел еще тот был, хотя и хлипковат. Зато любил меня... Ты ж, Семен, меня никогда не полюбишь...

Куфякову стало холодно. Он стер пот с виска и вынужденно спросил:

- Помер, што ли?

- Менты пришили, братуха, - странно посмотрел на Куфякова

Миус и добавил: - Ну, давай, царство ему небесное!

Куфяков чуть не задохнулся от одного глотка. Глаза сразу

стали влажными, как от лука. Он часто-часто заморгал ими, с

радостью подумав, что Миус может принять эти слезы в адрес

его погибшего друга. Вылущив зубок чеснока, он жадно впился в него железными зубами и, почти не жуя, проглотил. Он очень боялся, что Миус заберет у него этот драгоценный чеснок. Глаза постепенно просветлели, и Куфяков увидел, что внутри треугольника, у самого его основания, красуется кривой крестик.

33

Бывают дни, которые хочется вычеркнуть из своей жизни. Если это можно было бы делать, то календарный год никогда бы не кончился на Земле. Наверное, так устроен человек, что ему все время чего-то не хватает. То денег, то счастья, то здоровья, то всего сразу. Нет существа, жаднее человека. И ничто не способно изменить этот порядок вещей.

Под эти мысли Валерий Савельевич Зак распаковал свой старый дорожный чемодан, положил в коробочку значок Североморска, которого так недоставало его коллекции гербов городов, и вздрогнул от звонка.

Вчерашний день, вечером которого он узнал так много

плохого и именно о котором он так расстроенно думал, отнесло

куда-то вдаль. Вбив под шкаф новые немецкие тапочки, Зак обул

старые, с заметными дырами на носах, по-лыжному прошаркал на них к

двери и в глазок увидел того, кого и ожидал увидеть.

Меньше всего ему хотелось открывать дверь, но человек, упрямо стоящий на площадке, явно знал о его приезде, знал, что он в квартире, и его затворничество могло показаться подозрительным. А именно это сейчас было бы излишним.

- Здравствуйте. Вы к кому? - болезненным кашлем закончил вопрос Зак.

- Валерий Савельевич? - спросил Тулаев.

- Да. Это я.

- Тогда я к вам.

В отчестве Зака было что-то знакомое, но Тулаев никак не мог вспомнить, где он его слышал. Вполне возможно, что это застрявшее в голове с детства имя Савелия Крамарова мешало ему.

- Чем обязан?

- Я - журналист. Пишу на правовые темы. Я уже беседовал с вашим братом. Возможно, мне удастся помочь ему.

На сером изможденном лице Зака не дрогнул ни один мускул. Он смотрел на гостя все так же устало и безразлично.

- У меня нет ничего общего с братом, - тихо сказал он и

снова прокашлялся. - У меня туберкулез. Вы не боитесь заразиться?

Тулаев не знал, боится или нет. Сейчас он боялся, что его не

пустят за порог.

- Но лучше вас его вряд ли кто-то знает, - пытался

ухватиться за соломинку Тулаев.

- Мне об этом трудно судить, - вяло ответил Зак. - Мы не виделись более десяти лет.

Тулаев мысленно поставил рядом с ним Миуса, и получилась странная парочка. Нужно было взгромоздить одного Зака на другого и потом растянуть эту пирамидку на метр в сторону, чтобы получился его братец. Поневоле поверишь в гены. Они у их родителей отличались существенно.

- Вы знаете, что ему отказано в помиловании? - выпалил Тулаев и по лицу Зака ничего не понял.

- А не все ли равно, - невозмутимо ответил он.

Его нельзя было встряхнуть, наверное, даже взрывом.

- Значит, вы не хотите ему помочь?

- А в чем? - удивленно произнес Зак. - Вы же сами

сказали, что он обречен. Что же мне, сесть за него в тюрьму?

- Но вы же бывший офицер! Помочь брату - это...

- У нас в стране половина мужчин - офицеры, - отпарировал Зак. - У нас даже после института дают звание старшего лейтенанта запаса. А я... Я всего лишь лейтенант запаса.

Армия сгубила мое здоровье и выплюнула меня как инородное тело. Знаете, какая у меня пенсия? Рассмешить?

Впервые Тулаев понял, как трудно работать журналистам.

Каждое чмо считает тебя бездельником, пришедшим отнимать его драгоценное время. Но у чиновников-то ясно на что уходит время, а зачем бережет его этот чахоточный коротышка с черными глазами-бусинками?

Тулаев еще раз всмотрелся в них и наконец-то понял, что же досталось обоим братьям от матери - глаза. Они были настолько маленькими, что в них ничего нельзя было прочесть.

- Значит, вы не хотите беседовать? - сдаваясь, спросил Тулаев.

Голова все еще гудела, и ему, если честно, болтать еще час с этим странным туберкулезником не хотелось.

- Извините, - очень учтиво ответил Зак. - Но я еще раз

повторю: у меня нет ничего общего с моим братом по матери,

усилил он голос на двух последних словах. - До свидания.

Закрывая дверь, Зак повернулся боком, и Тулаев чуть не

вскрикнул. Он узнал висящую на его худых плечах старомодную блекло-синюю рубашку с накладными карманами. Она была на человеке у дороги, которого грабила воровка.

Дверь захлопнулась, и оттого, что рубашки перед глазами больше не было, Тулаев потерял уверенность, что это именно она. Вернуть исчезающее ощущение могла лишь видеопленка. И он побежал вниз по лестнице, чтобы быстрее попасть домой.

А тихий Зак по-кошачьи мягко прошел в зал, посмотрел на

фотографию, висящую на стене, - он и брат стоят обнявшись на фоне

кремлевской стены - и подумал, что он бы, пожалуй, и сегодняшний

день тоже вычеркнул из жизни, чтобы заменить его каким-нибудь

другим.

34

Прошка, до болезненной слабости ног объевшийся после суточной диеты, лежал прямо у миски и смотрел видеофильм, который он уже вроде бы видел. Камера скользила справа налево по толпе, стоящей вдоль дороги.

- Ну, это нам не надо, - не смог смотреть Тулаев, как воровка с внешностью бухгалтера коммерческого банка вытягивает кошелек из кожаной сумочки зазевавшейся дамы.

Уперевшись в невидимый барьер, камера поплыла слева направо. Она будто бы сама хотела вернуться к заинтересовавшей ее воровке.

- Стоп! - омертвил кадр Тулаев.

Мутные глаза Прошки с удивлением поймали резкое движение хозяина. Он вскочил со стула, метнулся к телевизору и буквально влип в него. Даже Прошка не стал бы так кидаться на экран, если бы увидел на нем жирнющую мышь.

- Он! Точно - он! - узнал рубашку Тулаев.

С экрана на него смотрело маленькими бисерными глазками изможденное лицо Зака. Рука воровки уже погрузилась в его карман, а вторая вот-вот должна была пнуть его в спину. Старый, веками отработанный прием отвлечения. Точно так же он бросал бутылку коньяка, чтобы на секунду отвести в сторону глаза верзилы в баре.

Почему Тулаев не взял с собой диктофон к Заку? Вряд ли ему пригодился бы его голос, но в том, что он тихо говорил из-за приоткрытой двери, могло быть что-нибудь интересное. К сожалению, повторить этот разговор сейчас он уже не мог. Да и голос не помешал бы все-таки. Впрочем, это уже напоминало маниакальность.

Тулаев отпрянул от экрана, прикрыл ладонью заболевшие глаза и поймал себя на мысли, что он теперь готов записывать голоса всех встречных и поперечных, чтобы отыскать хозяина марфинского "М-м-да". Наверное, Евсеев-Ухо уже стонет над той пленкой, что он отдал ему утром, а если Тулаев принесет еще одну, пусть даже подкрепленную звонком от президента, не вызовет ли это у "слухача" обморок?

Копируя хозяина, Прошка тоже прикрыл лапкой глаза и сразу заснул. Ему привиделся балкон, к которому он так красиво, так мощно прыгал с тощей березовой ветки, и кошечка на том балконе. Даже во сне Прошка с удивлением подумал, почему это хозяин больше не приводит свою кошечку. У людей то, чем он занимался один раз по весне, почему-то происходит чуть ли не каждый день.

А Тулаев и сам хотел звонить Ларисе, но замерший на экране Зак своим иезуитским взглядом жег и жег его, и палец машинально набрал номер телефона Межинского. С трудом Тулаев упросил его перенести встречу на завтра. Межинский все еще был не в духе. Впрочем, наша плохая телефонная слышимость способна так изменить голос, что любой бодряк покажется дистрофиком.

Следующий звонок оживил в трубке голос капитана милиции с Петровки, 38, которому он отдал несколько дней назад копию видеокассеты с воровкой. Капитан еле вспомнил его, попросил подождать, куда-то долго вызванивал, но все-таки решение принял.

- Вам нужно поехать в "лужу"... В смысле, в Лужники, на оптовый вещевой рынок. Фотографии с видеопринтера мы передали в отделение милиции, курирующее "лужу". Девяносто процентов московских "щипачей" работают там. Попробуйте... Хотя... хотя мы ничего не гарантируем. "Щипача" очень трудно взять с уликой...

- А моя пленка? - удивился Тулаев.

- Этого мало. Все равно нужен живой случай...

Через час с небольшим Тулаев уже беседовал с другим капитаном милиции, дежурным по лужнецкому отделению. Тот долго вообще не хотел разговаривать на эту тему, но прямо на глазах Тулаева в отделение косяком пошли обворованные "щипачами" люди, и капитан сдался.

- Ладно, сержант поводит вас по рынку, - внимательно посмотрел он на белобрысого сержантика, стоящего у двери отделения. - Но он через два часа закрывается. Вряд ли что-то получится.

Отделение бурлило слезами обворованных тетек и грохотало матюгами мужиков-оптовиков, у которых срезали кошельки прямо с брюха. Тулаев вышел на его порог с облегчением. Когда в одном месте так много собирается горя, от него хочется бежать, словно это и не горе, а заразная болезнь, которую легко подхватить. Особенно если учесть, что от нее нет лекарств.

- Зря они воют, - подтверждая его мысли, еще на пороге

сказал сержант. - Это бесполезно. Ушли "бабки" с концами.

Он еще раз посмотрел на снимок, который минуту назад

преспокойненько лежал под плексигласом на столе у

капитана-дежурного, и со знанием дела пояснил:

- Если она работает у нас, то только где-нибудь в боковых аллейках. Центральную аллею "бомбят" цыганки. На параллельной большой аллее тоже они.

- А почему ж вы их не арестовываете?

Сержант посмотрел на Тулаева так, как смотрит папаша на сына-несмышленыша, задавшего предельно глупый вопрос, и сунул снимок в карман брюк.

- Идемте по боковым аллейкам походим. Только я переоденусь, а то нас за километр видно будет.

Они подошли к новенькой "девятке". Сержант снял сигнализацию, открыл дверцу, с заднего сиденья достал сумку и прямо при Тулаеве переоделся в спортивный костюм-"ракушку".

- Свежая? - спросил Тулаев, заметив на дне его сумки "Комсомолку".

- Да вроде свежая, - удивился вспыхнувшему в глазах гостя оживлению сержант.

Он рывком вытащил мятый номер, перевернул его, безжалостно встряхнул газету, разорвав ее сбоку, и безразличным голосом объявил:

- Точно - сегодняшняя!

- Можно? - попросил Тулаев.

- Посмотрите. А я пока переобуюсь...

Торопливые пальцы Тулаева развернули номер. Глаза искали крупного заголовка со словом "Да" и, кажется, не находили. Неужели американцы не нашли общий язык с главным редактором "Комсомолки"? Взгляд скользнул к "подвалу" и зацепился за крошечную заметку "Иван да без Марьи". В ней приводилась статистика разводов в России за последние три года. Заметка была вроде бы и о нем.

Тулаев сложил газету, протянул ее сержанту и, увидев его довольно теплую экипировку, иронично поинтересовался:

- А не жарковато?

На вопрос Тулаева сержант ответил таким же иронично-отеческим взглядом. Он забрал газету, скомкал ее и бросил на сиденье. Потом с этого же сиденья взял черный брикет рации, сунул его за пазуху и захлопнул дверцу. "Девятка" болезненно взвизгнула, ощутив в своем теле ожившего сторожа-сигнализатора, и вытянула у Тулаева еще один вопрос:

- Давно купил?

- Да с полгода назад.

- А в отделении давно работаешь?

- Служу, - поправил сержант. - Года полтора.

Спрашивать о цыганках больше не хотелось. В конце концов, каждый получает от жизни то, что он сам смог придумать. А если это придумали задолго до тебя, то вроде так и надо.

Охранник на входе сразу признал сержанта, а по его кивку назад пропустил Тулаева как родного без всяких входных билетов.

"Лужа" уже теряла утреннюю бурливость и ярость, но еще огрызалась вскриками торговцев, ревом музыки и визгливым смехом продавщиц-украинок, которых щупали за киосками хозяева-кавказцы. Поперек центральной аллеи, как решетки в теле плотины, стояли цыганки и вразноголосицу зазывали купить у них самые дешевые в мире кожаные куртки. Желающих сэкономить деньги почему-то не было. Толпа обтекала их с таким же вниманием, с каким обходила бы встретившиеся на пути колья.

- Это воровки? - громко спросил Тулаев.

- Не знаю, - недовольно ответил сержант. - Ты же видишь, они "кожу" продают.

Конспирация в "луже" была еще покруче, чем у шпионов в тылу врага.

- Двигай за мной, - кивнул вправо сержант.

Из широченной реки центральной аллеи они воткнулись в затор перед узеньким ручейком. Здесь, как на шоссе, существовало правостороннее движение, но их поток запрудился перед лотком с дешевыми джинсами, и только наглый сержант, зло пинавший всех попадавшихся ему на пути, смог проторить путь.

- А ничего, что так? - в спину спросил Тулаев.

- Это ж оптовики, - брезгливо ответил сержант. - Они другого языка не понимают.

По правой ноге Тулаева с размаху врезала стальным ободом тележки толстая тетка, и от боли помутилось в голове. Он хотел укорить тетку, но она, даже не заметив, что так больно бортанула его, с резвостью девочки потащила по аллейке огромный, размером с бегемота, мешок, под которым колеса тележки скрипели жалобно и жутко.

- Если хочешь свою "щипачку" усечь, смотри туда, где толпы побольше, пояснил сержант. - Они массовку любят.

- А еще какие-то признаки есть?

- Есть, - мрачно ответил сержант. - "Щипачка" почти

всегда с прикрытием работает. Времена Кирпича из этого фильма... как его?..

- "Место встречи изменить нельзя"...

- Во-во, нельзя... В общем, времена одиночек прошли. Возле нее или подмога-отвлекаловка пасется или бугай-охранник. Какой-нибудь бывший мастер спорта по боксу...

Тулаеву слегка расхотелось искать воровку, но, поскольку ощущение, что он ее все-таки найдет, было очень слабым, то он к поиску все же приступил. Что ни говори, а живет внутри человека такой механизм, как совесть, и если он молотит хоть в полмощи, никуда от него не деться. Что он потребует, то и сделаешь.

Вдвоем с сержантом они прошли всю длиннющую боковую аллейку, потом прочесали ту, что тянется параллельно ей. Сержант наметанным глазом уловил двух новых торговцев, проверил у них бумажки. В одном месте ему попытались всунуть мзду, но при Тулаеве сержант хотел казаться кристальнее Володи Шарапова из своего любимого детектива и протянутую с цветными купюрами руку зло отшвырнул.

"Лужа" на глазах таяла. Гроздья разноцветных джинсов опадали на землю, из палаток куда-то в небытие слизывало обувь, свитера, майки, кожаные куртки. И только плов в чанах узбеков-поваров шипел все громче, а голоса зазывал-сосисочников становились настойчивее и настойчивее.

За час ходьбы у Тулаева ботинки превратились из черных в серые, на брюки, в усмерть истертые тележными колесами, тюками, а то и просто ногами, жалко было смотреть, а голова, открытая бешеному солнцу, гудела так, словно марфинский верзила все-таки догнал его в "луже" и со всего размаху шарахнул кулаком по темени.

- Сколько еще аллей? - сухими губами спросил Тулаев.

- За сегодня не обойдем.

- А завтра ты...

Слова застряли в пересохшем горле. Возле гирлянды сумок и пакетов стояла женщина с лицом бугхалтера банка и что-то высматривала между прилавками ковровщиков и шляпников. Фотография лежала в кармане у сержанта, и Тулаев не мог сразу определить, она это или не она. Он уже хотел обратиться к сержанту, но женщина повернула голову в его сторону, и их глаза встретились. Нельзя сказать, что два взгляда, скрестившись, как это было у Ромео и Джульетты, породили нечто необычайное. Глаза женщины казались скорее усталыми, чем какими-то еще, но, видимо, на лице Тулаева хозяйничало нечто такое, что заставило ее шагнуть за сумки.

Он метнулся за ней и увидел, как ее блузка ввинтилась в толпу, сразу растворившись в ней. Скорее всего, в час пик он бы точно ее потерял, но "лужа" в четвертом часу дня смотрелась огородом, с которого выкопали почти всю картошку. Стоило Тулаеву метнуться чуть левее, обгоняя группку оптовичек с мешками времен гражданской войны, и желтая блузка вновь вонзилась в глаза.

Сержант потерял его из виду и, лишь выскочив с тыла палаток, увидел бегущего Тулаева и преследуемую им женщину. Она с легкостью опытного слаломиста огибала каждый втретившийся на пути мешок, каждую тележку. Тулаев пер танком. Хряснула разодранная штанина, похолодела ушибленная о прилавок коленка, а он все бежал, с удивлением замечая, что толстозадая тетка быстрее и ловчее его.

Они уже добрались до конца аллейки, и тут из-за крайней палатки стал сдавать назад ЗИЛ-фургон. Огромный серо-синий прямоугольник заполнил весь проход, и женщина, ощутив себя в ловушке, заметалась. Тулаев почти нагнал ее, но она все же высмотрела между палатками проход, прыгнула поверх коробок, ударилась о дерево и, схватившись за локоть, побежала дальше к продуктовым палаткам через хилые остатки парка, занимавшего когда-то место "лужи". ЗИЛ заурчал и двинулся вперед. Тулаев скользнул в щель, расширяющуюся между машиной и палаткой, и вновь оказался совсем близко от женщины.

Она с визгом прыгнула между продуктовыми прилавками. Кажется, она что-то выкрикнула. То ли "Помогите!", то ли "Убивают!", но ярость оглушила Тулаева. Женщину, за которой он гнался, никто из встречных даже не думал остановить, и оттого вся огромная, странная "лужа" показалась ему чем-то вражеским, неприветливым. Он будто бы гнался не за воровкой, а за всей "лужей", и "лужа" очень не хотела, чтобы ее догнали как воровку.

Тулаев тоже бросился между прилавков, ударил боком что-то твердое и горячее, и оно рухнуло на землю. В ухо ворвались истеричные визг, мат и автоматная очередь лопающихся бутылок. Но для Тулаева это были не просто звуки, а звуки сопротивляющейся "лужи", и они не могли вызвать ни сочувствия, ни интереса. Он бросился сквозь деревья парка за блузкой, и только теперь заметил, что ее крепко зажал в объятиях сержант.

- Во-от... о-ох... и все-о...о-ох, - не мог Тулаев сбить одышку. Во-от и... до... допрыгалась...

- Што... што вы хотите от меня? - колыхалась и колыхалась могучая грудь женщины. - Я... я...

- Помолчи, - прошипел ей в ухо сержант. - Ты задержана органами милиции для выяснения твоей личности. Предъяви документ.

- Какой до... Товарищ милиционер, я - торговка. Идемте к моему хозяину. Он покажет мой паспорт. Я...

- Ти что, хюлиган, наделаль?! - ударил в спину Тулаеву окрик. - Ти пилов раскидаль, ти пиво разбиль бутылька многа, ты шеншина мой на зэмлю...

- А тебе что надо?! - гаркнул сержант так, что хозяин продуктового лотка, лысый азербайджанец с черно-седой щеткой небритых волос на толстом лице, замер и перевел взгляд с Тулаева на него.

В свободной руке сержанта чернела рация. Для азербайджанца она была как голова удава для кролика. Он испуганно посмотрел на нее красными глазами, вздохнул и начал пятиться, выставив перед собой ладони.

- Никакой прытэнзий нэту, товарыш нашальник! Твоя воровка ловиль, моя не мешай!

- Я не воровка! - дернулась под рукой сержанта женщина.

Он бесцеремонно вскинул ладонь выше, обжал ею левую грудь арестованной и прошипел в ухо:

- Будешь дрыгаться, ночь в камере обеспечена. Хочешь всю дежурную смену ночью обслужить?

Женщина обмякла, словно шарик, который прокололи. Она сразу стала ниже ростом, худее и старее.

- У нас есть улики, что вы дважды обворовали граждан на... - Тулаев забыл название улицы, на которой было совершено ограбление инкассаторов, но вспомнить так и не успел.

- Пацаны, у вас какие претензии? - откуда-то из-под земли вырос амбал.

Если ростом он выглядел чуть ниже Миуса, то мускулы под майкой у него бугрились в сто раз покруче. Даже сержант опал с лица. Пистолет он с собой не захватил, а без "ствола" он ничего не стоил рядом с таким здоровяком. У него осталось лишь одно оружие, и он воспользовался им.

- Твоя телка засветилась! - нагло выкрикнул он. - У полковника на нее такой криминал, что и ты вспотеешь!

Амбал хмуро посмотрел на "полковника" Тулаева и как-то сразу сдался.

- Пойдем поговорим, - кивнул он за ближайшее дерево.

Они отошли на несколько шагов, и здоровяк, уперевшись лапотой-ладонью в пыльный ствол, с чувством собственного превосходства произнес:

- Начальник, я правила знаю. Она, что, тебя грабанула?

- Нет, не меня, - пытаясь наполнить голос таким же достоинством, ответил Тулаев. - Твоя подружка вытащила важные документы из кармана... моего брата. Этот факт зафиксирован киносъемкой...

- Чо, в натуре, что ли? - не поверил амбал.

Он никогда не думал, что "щипачей" будут ловить с видеокамерами. И от того, что это узнал, стал нервно тереть пальцами шею, что делал лишь в минуты сильнейших расстройств.

- По правде, а не в натуре, - ответил Тулаев.

- Я куплю у тебя кассету.

- А документы? Куда вы их дели?

- Где это было?

Тулаев все-таки вспомнил название улицы.

- А-а, это где пацаны инкассаторов заломили? - спросил здоровяк.

- Да. Именно там. А брат стоял на той стороне дороги. Твоя подруга обокрала сначала женщину, а потом его.

- Н-не помню, - просипел он, уменьшив морщиной лоб. - Скажи своему орлу, чтоб мою пацанку привел.

Тулаев позвал их. Сержант освободил ладонь с груди, но все еще крепо держал девицу за руку. Он уже спланировал ее на ночь в камере, а этот странный "полковник" мог отобрать трофей.

- Тут это... ну, тогда, на шухере, что ломовики с инкассаторами сварганили, ты это... чего у мужика взяла? - еле спросил здоровяк.

- Какого муж-жика?.. Я - торговка...

- Да не туфти! У них хомут против тебя есть. На кино тебя сварганили. Врубилась? Это ж как удар ниже пейджера!

Глаза женщины стали набухать слезами. Она хотела что-то ответить, но не могла. Хладнокровие, с которым она уже больше года таскала кошельки из сумок, осталось во всех этих кошельках, и она безуспешно пыталась вернуть его себе.

- Ну-у, вспомнила? Базарь шустрее, нам до хазы пора топать.

На шее здоровяка под пальцами черной спичкой каталась грязь. А свободный кулак все поигрывал и поигрывал костяшками пальцев. Скорее всего, амбал частенько применял в воспитательной работе со своими "щипачками" мордобой и очередной сеанс, видимо, с трудом переносил на более позднее время.

- Я-а... Я-а ника-во-а...

- Тебе что хозяин сказал?! - не сдержался Тулаев. - Где

те документы, что ты вытянула из кармана... брата?!

- Там... там... не документы вовсе... там... кошелечек... вот... и чуть-чуть денег.. Да-да, совсем чуть-чуть, и... билет на... на... по... поезд...

- И все? - разочарованно спросил Тулаев.

- Все!.. Вот совершенно все!..

- Где этот билет?

- Я-а... я-а... - она жалобно посмотрела на скатавшего на

шее уже не спичку, а черный карандаш амбала и все-таки сказала: - Я-а выкинула его... Зачем он мне?..

- Куда был билет?

Вопрос Тулаева заставил амбала удивленно нахмурить брови. Получалось так, что этот "полковник" даже не знал, что за документы пропали у брата. И вообще, какой же это документ - железнодорожный билет?

- Так ты это... - хотел амбал овеществить свое сомнение в вопрос, но слова как-то не складывались.

- Билет? - дернулось лицо женщины. - А-а, вспомнила: в Мурманск билет!..

- Не врешь? - влез сержант.

Его и без того уже игнорировали в беседе, хотя из всех стоящих лишь он имел право вести допросы.

- Миленький, точно в Мурманск! У меня там тетка живет. Я

как билет развернула, ну, про Мурманск увидела, так тетку и вспомнила. Она меня все к себе зовет. У них...

- А-ну хорошенько вспомни, может, еще что-нибудь в кошельке было кроме денег и билета?

- Так вы ж это... только про документы спрашиваете...

- Значит, что-то еще было?

- Бумажечка там еще одна маленькая была.

- Где она? - воспрянул с вопросом Тулаев.

- Я ее выкинула. В урну. На какой-то остановке.

- На какой?

- Не помню.

- А что было написано на бумажечке?

- Так вы у брата это... спросите, - недоуменно ответила женщина.

- Ему это как раз и нужно узнать. Он записал и забыл. А ты...

- Я ничего не помню. Зачем мне это было нужно?

- Совершенно ничего не помнишь?

- Ну, там в начале только было имя...

- Какое?! - вскрикнул Тулаев, перепугав даже никогда не пугающегося амбала.

- Звериное какое-то...

- Таких имен нету, - веско произнес сержант.

- Есть! - зло ответила ему женщина. - Даже у одного писателя есть! Только я не помню, у какого...

- Лев? - кажется, догадался Тулаев.

- Точно, гражданин начальник! Так и было записано: "Он - Лев."!

- На. - Протянул Тулаев бумагу и ручку. - Точно запиши. До точечки.

Он посмотрел на ее дрожащие пальцы и с удивлением отметил, что она и вправду написала все с точечкой на конце.

- А эта точка? - спросил он. - Она там была?

- Была, гражданин начальник. Я ее запомнила потому, что точка больно жирная была.

- Может, еще что-нибудь вспомнишь? - почти взмолился Тулаев.

- Не-ет, - жалобно пропела женщина.

Она готова была придумать любые слова, но предыдущие, о Льве, были правдой, и ложь как-то не ложилась рядом с ними.

- Так как бы это... что? - все-таки получился вопрос у амбала.

- Что? - не понял Тулаев.

- Ну это...

Грязь, скатавшаяся до плотности грифеля, надоела и амбалу.

Он швырнул ее под ноги. На шее воспоминанием о ней алела полоска.

- Ну, это... все уже?.. Или как?..

- У меня вопросов нет, - начал приглаживать растрепавшиеся редкие волосенки Тулаев.

- Так это... ну, мы пойдем? - посмотрел на сержанта

повеселевший амбал.

- А-а, вот еще! - встрепенулся Тулаев. - А где этот билет?

- Я-а... я-а выкинула его... в урну...

Иного ответа Тулаев и не ожидал. Стоило ли взбудораживать

"лужу" своим ошалелым бегом, чтобы узнать о такой ерунде,

как билет в Мурманск? А может, это не ерунда?

Взгляд Тулаева упал на пальцы сержанта, которые не хуже

кольца наручников удерживали побелевшее запястье женщины.

- Отпусти ее, - тихо произнес он. - Она мне больше не

нужна.

_

35

- "Спар-так" - чем-пи-он!" "Спар-так - чем-пи-он!" - под нещадные хлопки ладоней поддерживали своих любимцев красно-белые "фэны".

Поднимаясь мимо них по проходу между секторами, Межинский оглянулся и очень удивился тому, как "фэны" умудряются еще что-то высмотреть на поле. С этой высоты игроки выглядели не крупнее ногтя на мизинце, а уж полет мячика и вовсе нельзя было проследить. Впрочем, "фэны" по его наблюдению скорее балдели от себя, чем от игры, потому что громче всего кричали совсем не тогда, когда атаковал "Спартак".

За шпалерали бело-красных шарфов Межинский высмотрел худощавую фигурку Бухгалтера, продвинулся к нему вдоль длинного ряда скамеек и с удовольствием отметил, что подчиненный встал при его появлении. Поздоровавшись, он сел, молча разрешив Бухгалтеру сделать то же самое.

- А тяжело, наверное, гонять мяч в такую жару? - пожалел футболистов Межинский.

- Это их работа, Виктор Иванович.

- Вообще-то да. Физический труд, можно сказать.

Межинский щелкнул замками дипломата, вынул из него спасительную пластиковую бутылку ключевой воды и пил до тех пор, пока не ощутил, что взмокла и стала неприятной спина.

- Не хочешь? - протянул бутылку Бухгалтеру.

- Спасибо, Виктор Иванович. Я к жаре привычный. Все-таки родом с юга России.

- А в Сибирь-то как занесло? - спросил Межинский, хотя и без этого неплохо знал анкетные данные подчиненного.

- После службы. Я же из села родом, а тут жизнь в городе засветила. Наверное, такая у нас, сельских, природа, что все в город стремимся. Сами не знаем зачем, а стремимся... Вот посмотрите, Витор Иванович, - разжал он пальцы.

На сухой узкой ладони лежали три заколки для галстука. Одна явно была если не чисто золотой, то с позолотой. Межинский взял ее первой, посмотрел на камушек, вделанный внутрь заколки, и со стеснением спросил:

- Сколько я должен?

- Это подарок, - покраснев, ответил Бухгалтер.- Гонконгский товар.

- А немецких нет?

- Понимаете, Виктор Иванович, на Западе заколки для галстука сейчас не в моде. Считается правилом хорошего тона, если галстук болтается туда-сюда на ветру. Как язык. Ну, и вроде как признак свободного мужчины. Поэтому Запад их мало производит. А вот азиаты клепают все подряд: и что модно, и что немодно. Работают, как роботы.

- Значит, подарок? - переспросил Межинский.

- Да-да, берите, Виктор Иванович. Как что новое поступит, я сообщу. Мои орлы здорово сейчас разворачиваются.

- Черный капитал всегда стремится стать белым. То есть

легальным.

Красные и синие точки сместились в правую половину поля. Мяч белой крошкой метался по дуге вдоль линии красных, но никто из них съедать его не хотел. Синие пытались у них эту крошку отобрать, но у них ничего не получалось. "Фэнам" понравилась перепасовка, и они начали хором считать передачи: "...Де-сять! Один-надцать! Две-надцать! Три-на..." В этот момент мяч скользнул между двух синих точек. Метнувшийся в прорыв спартаковец успел к белой крошке и мягко прокинул ее мимо вратаря.

- Го-о-ол!!! - вскинулись шарфы, закрыв все поле.

Межинский привстал, чтобы посмотреть повтор гола, но повтора почему-то не было. Он удивленно посмотрел на сбившихся в одно красное пятно спартаковцев, и ему стало грустно. Он так долго привык смотреть футбол по телевизору, что без повторов его даже и не мыслил. В жизни все оказывалось скучнее и неинтереснее.

- Как там твои? - сев, решил отвлечься от неприятных ощущений натурального футбола Межинский. - Элементов подозрительности не замечал?

- Вроде нет... Легенда работает.

- Дай-то Бог. Новости какие-нибудь есть?

Он разжал ладонь, в которой катались намокшие заколки, и, глядя на них, почему-то подумал, что новостей будет три. Хотя, возможно, не в заколках дело, а в жизненном опыте и чутье. Еще когда Бухгалтер позвонил ему и назначил встречу на стадионе, он чувствовал, что есть важные сведения. Впрочем, сообщение о том, что дополнительных данных нет, тоже можно считать новостью.

- Что? - не расслышал под крик "фэнов" Бухгалтер. - А-а, по американке?.. Лобненские группировки ничего не знают. Возможно, письмо в Лобне оказалось случайно. А по Миусу есть кое-какие подробности...

- Любопытно.

- Первая "ходка" у него случилась в семнадцать лет. Он учился на первом курсе военно-морского училища и, находясь в карауле на посту с оружием, покинул территорию училища. Перелез забор, переоделся в спортивный костюм в квартире своей подруги - благо, что жила она совсем рядом - и прямо с автоматом пошел бомбить квартиры. Это было еще в конце правления Брежнева. Тогда на ночные звонки люди двери открывали без особой опаски. В общем, он совершил ограбления в трех квартирах, отобрал золото, другие ценности, а также денег где-то на тысячу рублей и уже собирался в обратный путь, но тут ему встретилась милицейская патрульно-постовая группа. Миус пытался убежать, но его догнали. Он оказал сопротивление. В общем, один сержант так и остался инвалидом на всю жизнь. Миуса судили за воинские преступления и дали срок, при котором он после колонии-"малолетки" сразу попал на "взросляк".

- Понятно, - кивнул Межинский.

Эту историю он уже слышал от Тулаева, перекопавшего тома уголовного дела Миуса, и ничего здесь не было новостью. Заколки упали на дно дипломата. Межинский пристально посмотрел на воду, колышущуюся на дне бутылки, но пить не стал. Спина все еще казалась облитой клеем.

- То, что я рассказал, официальная версия суда,

продолжил Бухгалтер. - Но есть еще и неофициальная. Ее мне "продал" авторитет, сидевший с Миусом в одной зоне. В свое время этот мужик так натерпелся от Миуса, что известие о его "вышаке" отметил в ресторане.

- Надо же! - удивился Межинский.

- Так вот он говорит, что Миус шел на дело не один. Он подговорил еще двух-трех курсантов. Они, правда, в карауле не стояли, а спокойно спали в казарме, но к назначенному сроку встали, оделись, выбрались из казармы, перелезли забор училища и соединились в группу с Миусом.

Межинский поставил дипломат на цемент трибуны. Заколки

звякнули, напомнив о себе. Новости все-таки появились.

- При налетах они, скорее всего, стояли на шухере. Но когда

их засекли милиционеры, в страхе разбежались.

- Значит, Миус все-таки дрался один?

- Да, один. Тут не прикопаешься. Но на суде Миус о своих подельниках не проронил ни слова. Они так и остались в училище.

- Прям Робин Гуд! - не сдержался Межинский.

- Судя по характеру, вряд ли.

- А вот ты сказал "двух-трех"... Это как понять?

- Авторитет не помнит. Но, говорит, они уже все достигли определенных высот по службе на флоте.

- Ну, Миус тоже немалую карьеру сделал. На его уровне, конечно.

Перед ними опять взлетели ввысь шпалеры красно-белых шарфов. Значит, второй гол они так и не увидели. А теперь можно было и не вставать. Повторов и стоп-кадров в жизни не существует.

- Да нет, - не согласился с собой Межинский.

Существует.

Где-то в архивах военно-морского училища хранились списки курсантов из группы Миуса, и если хорошо покопаться и опросить людей, то кое-кто и вспомнит бывших друзей смертника.

- Что вы сказали? - не расслышал Бухгалтер.

- Это я так. В порядке бреда. А что по Заку?

- Не очень много. Куда он исчезал из Москвы и что делал в последние недели, я так и не узнал. А вот из прошлого...

- Опять прошлое, - под нос себе недовольно сказал Межинский.

- Зак служил лейтенантом в спецназе тогда еще Западной группы войск...

- В Германии, значит, - понял Межинский.

- Так точно, в Германии. Во время прыжков с парашютом повредил позвоночник, долго лежал в госпитале. Там ему по ошибке сделали укол уже использованной иглой, заразили туберкулезом. Из армии был списан вчистую. Выходное пособие получил мизерное. Приехал в Москву к брату, который к тому времени уже обосновался и даже имел небольшую группку "быков". Миус кормился рэкетом. Он дал Заку деньги, помог выплыть.

- Значит, он должен Миусу по гроб жизни, - продолжил Межинский.

А Тулаев доложил, что Зак ненавидит брата, и судьба смертника его не интересует. Конечно, в жизни немало коварства, и удивляться ничему не нужно, но все же...

- Зак до сих пор нигде не работает, - продолжил Бухгалтер. - Числится на бирже и получает какое-то маленькое пособие. Образ жизни ведет замкнутый. Машины не имеет. Явных контактов я не засек, да, честно говоря, у меня не было времени заниматься им вплотную.

- Ладно. Это мы сами, - согласился Межинский. - У тебя все?

Заколок было три. Новостей, если считать по-крупному, две. Ногой Межинский двинул дипломат, и заколки отозвались тоненькими голосками. Такой звук издает колокольчик, до которого очень далеко.

- Есть один странный сигнал, - тише, чем обычно, сказал Бухгалтер. - В одном из областных городов создано новое охранное агентство. Очень жесткий отбор. Агентству нужны лишь опытные спецназовцы. Тестовая проверка круче, чем где-нибудь в "Альфе".

- Ну и что? - удивился Межинский. - Таких охранных агентств в одной Москве тысяча с лишком.

- Странность в окладах сотрудников. Принятому на работу сразу выдают "подъемные" - пять тысяч долларов. И потом за каждый месяц платят по две тыщи "зеленых", хотя, как я понял, ничем они не занимаются.

- Совсем ничем? - удивился Межинский.

- По моим данным, совсем... Во всяком случае, мои авторитеты говорили за столом в ресторане именно так...

- А им-то что?

- Запах денег учуяли. Такой кусок - и мимо их глотки уходит.

- Это интересно, - в полкорпуса обернулся к собеседнику Межинский. - А это не рекламная "липа"?

- Кажется, нет.

- И сколько они уже набрали людей?

- Человек пятнадцать, - Бухгалтер все еще ощущал недоверие

со стороны начальника к себе и потому торопливо добавил: - Вы поймите, Виктор Иванович, хотя у моих бугров денег полно, но, если они узнали, что всплыл какой-то "кит" и швыряет налево-направо такими суммами, у них у самих слюнки начинают течь. Мой непосредственный хозяин уже зашевелился. Ему тоже хочется узнать, что за человек и как с ним состыковаться...

- Не узнал?

Бухгалтер ухмыльнулся, переждал вскрик спартаковских "фэнов" и разочарованно ответил:

- Если б узнал, я был бы уже в курсе.

Невидимый калькулятор с голове у Межинского все умножал и складывал, сбивался и снова начинал умножать и складывать. Получалось примерно как у героя Райкина, пытавшегося выяснить, сколько ж можно собрать денег со ста тыщ болельщиков на стадионе, если каждый раскошелится по рублю. Цифра никак не вырисовывалась. Жара выдавила из головы последние школьные навыки по арифметике пятого класса, и Межинский перестал себя мучать.

- Сумасшедшие деньги! - словами героя Райкина подвел он итог своим расчетам. - И значит, никакой охранной деятельностью не занимаются?

- Пока не занимаются, Виктор Иванович.

- Хор-рошая работа! Мечта жизни!.. Эх-хе-хе, пять тысяч подъемных... Это откуда ж такой черный "нал"? Не от наркотиков ли?

Бухгалтер пожал узенькими плечами. Он хотел еще сказать, что, может, и от наркотиков, тем более что сейчас Запад заполонил Россию "колесами" по демпинговым ценам, чтобы приучить нашу молодежь к кайфу, но промолчал. Ему не хотелось казаться угодливым, да к тому же копание в чужих деньгах вряд ли что-то сейчас могло дать. Придумать можно все что угодно, а доказать...

- А какой, ты сказал, город? - задумчиво спросил Межинский.

- Я говорил, областной, - ответил Бухгалтер, пригнулся к начальнику и на ухо ему сообщил: - Мурманск.

36

Лариса распахнула дверь настежь и прыснула со смеху.

- Я - из "лужи", - смущенно посмотрел на свои брюки и ботинки Тулаев. - Там дурдом.

- Репортаж для газеты? Или купить чего хотел?

- Скорее, репортаж.

- Опять придется гладить. Ты...

Она не успела договорить, ощутив на своих губах сухие губы Тулаева.

- Э-э... у-у... Да погоди ты! - еле вырвалась она из объятий. - Я тебя вчера искала. Весь вечер звонила. Ты где был?

- Это - ревность? - вопросом на вопрос ответил он.

- Почти.

- Ну, извини... Некогда было позвонить. Хороший заказ наклюнулся из одного журнальчика. Сделаю - пятьсот баксов срублю, - в запале произнес и удивился собственной наглости. - Ты еще долго будешь оборону держать?

Она отступила в темноту коридора, открывая ему дорогу.

Тулаев прошел мимо нее с видом хозяина, сбросил сырые и тяжелые туфли и, не оборачиваясь, ответил укором:

- Ты, между прочим, тоже ушла непонятно куда тем вечером.

- Начальник вызвал. Снимай брюки.

- Что, прямо сейчас начнем, в прихожей?

Он обернулся, но в полумраке выражения ее лица не разглядел. Самыми заметными были руки. Они лежали у нее на бедрах, как будто она все еще танцевала "Макарену", но с одним отличием: пока не было Тулаева, Лариса успела накинуть халат.

- Да снимай же брюки! Не хватало еще эту грязь разнести по квартире!

Только дураки думают, что на земле - патриархат. Везде и во всем царит женщина. Даже в том, что она замаскировала свою власть под власть мужчины, еще одно доказательство вселенского матриархата.

Тулаев подчинился с безропотностью солдата первого месяца службы. В трусах, над которыми нависала синяя рубашка, и носках с одинаковыми дырочками на пятках он смотрелся даже не солдатом-новобранцем, а пацаном, которого только что вызвали на медкомиссию в военкомат. В такой одежде трудно было казаться солидным, но он вошел в зал с таким видом, словно на нем - смокинг.

- Есть хочешь? - из ванной спросила Лариса.

- Как динозавр!

- Так они были разными. Одни траву ели, другие - динозавров, то есть мясо. А ты что предпочитаешь?

Зажурчала по днищу ванны вода. Дважды перед тем, как они оказывались в постели, Лариса купалась, и звук бьющей из крана воды вселил в душу Тулаева жгучую надежду. Еще несколько таких встреч - и ванна, бурно заполняемая водой, будет вызывать у него только эротические ощущения. Как у физиолога Павлова собака начинала выделять слюну после включения электролампочки.

- Я и траву, и мясо съем, - все-таки заглянул он в ванную.

Вместо голого тела Тулаев увидел свои брюки, которые вот-вот должны были исчезнуть под шапкой пены. Лариса перекрыла воду, поставила в шкафчик пачку стирального порошка и снова прыснула.

- Ну-у, у тебя и видок!

- А что, в твой ресторан в такой одежде не пускают?

- На, - она протянула ему снятый с вешалки халатик.

Он пах духами, мылом и Ларисой. Тулаев прямо на рубашку набросил его. Он не сходился на груди, а по низу оказался выше коленок. В зеркале видок Тулаева стал еще смешнее, чем до этого.

Вздохнув, он подумал, что сегодня, наверно, такой день, когда его никто не воспринимает всерьез. Зак не пустил за порог, словно бездомную собаку. Межинский бурчал по телефону тоном учителя, решившего подвоспитать закоренелого двоешника. Сержант милиции в "луже" болтал с ним как с ефрейтором, а не с майором госбезопасности. И вот теперь Лариса вырядила его в чучело, от которого со смеху передохли бы все московске вороны.

- Пошли покормлю, - с бонапартистскими нотками в голосе произнесла Лариса.

Он попытался обнять ее на ходу, но руки, скользнув, лишь задели ее ягодицы. Она даже не обернулась. Тулаев снова изучил в зеркале свой клоунский облик и тут же ощутил поднимающийся в душе протест. Внутри словно бы набухало на свежих дрожжах тесто, и ему нужно было что-то сделать, чтобы оно не выползло на плиту.

- Я классную пиццу купила. С грибами, - спиной встретила его на кухне Лариса. - Ты когда-нибудь ел пиццу с грибами?

Она нагнулась к духовке, чтобы поровнее вставить в нее на противне пиццу, а Тулаев вскинул ее халатик, с удивлением и радостью увидел, что под ним ничего нет, и сразу прижался все еще сухими губами к ягодице.

- Подожди! - еле удержала равновесие Лариса.

Он за плечи распрямил ее, рванул халатик, и пуговицы горохом сыпанули по полу.

- Ты что, с ума сошел?!

Она даже не ощутила, как оказалась голой, и странно посмотрела на улетевший в угол кухни халатик. Он лежал удивительно ровным кружочком, словно уже испеченная пицца, и сразу напомнил ей о пицце настоящей. Лариса еле успела пяткой толкнуть вверх дверцу духовки. Под ее хлопок Тулаев похватил легкое пахучее тело и торопливо унес в зал.

Диван был не разложен и вызвал у него замешательство. На нем явно не хватало белой простыни, а без простыни голая Лариса на руках смотрелась странно. Он будто бы нес ее не для любви, а всего лишь чтобы искупать. Диван к тому же имел коричневую обивку, напоминающую по цвету грязную глинистую почву, и ощущение, что если он ее туда опустит, то сразу замажет, заставило Тулаева поставить Ларису на пол.

Он снова прижался к ее губам своими и с удивлением уловил, что они тоже, как у Ларисы, стали влажными. Крепко прижав ее к себе, он неприятно ощутил, что она вроде как отталкивает его. Оторвал губы, чтобы спросить ее об этом, и в этот момент ее быстрые худенькие пальцы сбросили с него халат, пробежали по пуговицам рубашки, освободили Тулаева и от нее. Оставалось великое мужское трио: майка-трусы-носки.

Руки Тулаева, заразившись резкостью Ларисы, сорвали через голову майку, она рванула вниз вторую часть трио, и Тулаев сразу забыл о цвете дивана. Он свалил на него Ларису, подмял под себя, упираясь ногами о палас, толкнул себя вперед, но палас поехал, скользнул по паркету, и он вместе с ним съехал вниз. Голова упала на ее горячий живот, и он стал целовать первое что попало под губы - ее маленький смешной пупок, похожий на приклеевшуюся белую черешню.

- Ну чего ты ждешь?! Быстре-е-е! - взвыла она, за плечи вытягивая его из вязкого болота паласа, которое все засасывало его и засасывало в себя, подальше от Ларисы. - Я не могу-у-у!

Он по-звериному заработал ногами, рванул к горячему, так зовущему его телу, и в этот момент зазвонил телефон.

- Ну иди! Иди! - все еще просила она, рукой выискивая трубку.

Он наконец-то добрался до нее, но лицо Ларисы так резко стало иным, что он успел лишь надавить рукой на ее правую ногу.

- Что?.. Прямо сейчас?.. Срочно?.. Сейчас буду.

Повернувшись боком, она вбила трубку на рычажки, горячей рукой провела от шеи до паха Тулаева, вздохнула и тихо произнесла:

- Шеф вызывает... Срочно...

- Неужели не успеем? Я уже не могу...

- Ты успеешь... А я... Не получится. Перегорела.

Он встал, отвернулся и молча надел свой прежний клоунский наряд. Нет, сегодня был явно не его день. Даже в любви его приняли за мальчишку. Растравили, а потом насмеялись. В эту минуту Тулаев ненавидел этого придурошного шефа как самого большого врага в своей жизни. Он представил его жирным, со злыми ястребиными глазами и к тому же сидящим за рулем шестисотого "мерса".

- А ты кем работаешь? - не оборачиваясь, спросил он.

- Секретарь-референтом.

- Много платит... этот шеф?

- Не жалуюсь.

- Едешь его обслуживать?

- Не хами.

Она обняла его сзади, и Тулаев с удивлением заметил по отражению в стекле бара, что она уже одета. Он обернулся, и теперь уже ее губы сразу ткнулись в его рот. Рука Тулаева сама расстегнула ее джинсы и нырнула в них, но Лариса, отстранившись, не пустила его дальше.

- Я очень спешу. Выключи пиццу. Съешь, сколько можешь. Подождешь меня?

В глаза Тулаеву вернулась прежняя внимательность. Он тут же оценил черно-розовую футболку от "Sonia Rykiel" примерно в четыреста баксов, "родные" джинсы-стретч от "Wrangler" за сто пятьдесят, очки от "Nina Ricci" за триста с лишком и, не став приплюсовывать сюда ни цену сумочки, ни стоимость кроссовок, назло Ларисе сказал:

- У меня тоже есть одно дело на вечер.

- Ладно, - кажется, она разучилась обижаться. - Поешь все равно. Будешь уходить, просто захлопни дверь...

Свет в ванной остановил ее. Тулаев посмотрел на свои бледные волосатые ноги и сразу вспомнил мыльную гидру, сожравшую его брюки.

- Надо же! - обернулась Лариса. - Придется тебе ждать

меня.

- Я сам, - все-таки не сдавался он.

- Они сохнуть полночи будут. Даже при этой жаре.

- У тебя утюг есть?

- Есть. На кухне в шкафчике.

- Иди. А то твой шеф, небось, уже исстрадался.

- Ну, не обижайся, дурашка, - провела она ладошкой по его

щеке. - Я, может, быстро.

Обида не разрешила ему ответить. Вокруг Ларисы, словно вокруг загоревшейся свечи, струилось что-то яркое, новое, никогда до этого не замечаемое им. Даже если бы он напряг все свои силы, он бы этого пламени не задул. А хотелось. Очень хотелось. Наверное, это просыпалась ревность. Во всяком случае, когда от Тулаева уходила его жена, он ощущал всего лишь усталость. И немного жалости к себе. Совсем немного. Ее как раз хватило, чтобы напиться до забытья и в этом забытьи избавиться и от усталости, и от жалости.

37

Впервые за все время Прошка спал вместе с хозяином.

Когда Тулаев пришел домой в брюках, от которых пахло сыростью мусорного бака, коту стало до того жалко его, что он сразу залез на колени. От живота хозяина пахло той женщиной, что мылась в его ванной, и Прошке подумалось, что человеческие кошечки не умеют быть ласковыми, раз Тулаев пришел таким раздраженным.

Они просмотрели подряд три видеофильма с чудовищными мордобоями, погонями под скрежет тормозных колодок, взрывали на весь экран и голыми телами, запутавшимися в простынях. Собачья морда не появилась ни в одном фильме, и Прошка решил, что хозяин наконец-то научился правильно выбирать кассеты на лотке.

Незаметно наступила ночь - время, когда люди любят спать, а коты - не очень. Но сегодня Тулаев укладываться в постель не собирался, словно тоже решил стать котом, и Прошка даже скосил глаза на его руки. Шерсть на них не проступила, и наваждение исчезло. Зато остались руки, которые медленно что-то вычерчивали на листке бумаги. Прошка букв не знал, кроме тех трех, которыми исписаны все мусорные баки и стены возле них, и потому заглядывать в каракули Тулаева не стал.

А тот вычерчивал странную схему. От кружочка, обозначающего Миуса, одна линия ушла к его соседу по камере, Семену Куфякову, а уже от него - к Егору Куфякову. Семен и Егор оказались треугольничками. От фигуры, под которой мыслился Егор, черта ушла вправо и, оборвавшись, превратилась в знак вопроса. Отдельно Тулаев обозначил тремя кружками налетчиков на инкассатора. Одного из них обвел дважды и от него протянул линию к погибшему Свидерскому. Посмотрел на два оставшихся кружочка и оставил их в покое. Потом намалевал шалашик треугольника и под ним написал - "Зак". На бумаге он оказался в странной близости от кружочка Миуса, но соединять их сплошной линией он не стал. Судя по тому, что говорил Зак о брате, здесь хватало пунктира.

Колени приятно грел Прошка, и почему-то хотелось жалеть самого себя. За то, что уже и не помнил толком лица родителей, за то, что не везет с женщинами, за неудачи на новой работе, которая опять оказалась нудной и такой не поддающейся его зубам, за жару, от которой хотелось залезть в холодильник, за то, что так жадно бросался хоть к каким-то радостям, а они все ускользали и ускользали из рук. Все-таки жизнь - несправедливая штука. У одних она - вечный праздник. У других - вечная каторга. Ко вторым себя Тулаев, конечно, отнести не мог, но и к первым тоже. Золотая середина, болото. Если ноги не вытянешь, засосет.

Значит, те двое, что напали на него в баре санатория, местные. Ну и что из этого? Ловить их по одному? А зачем? И потом, что значит местные? Это может быть не только Марфино, но и десятки сел, поселков, а то и просто дач, разбросанных по всей округе.

Тулаев представил, как будет мрачен утром Межинский, узнавший, что результат его поездки в Марфинский военный санаторий - ноль, полный ноль, и ему захотелось, чтобы ночь не заканчивалась.

Накрытый черным город дышал через распахнутое окно пластиковым запахом смога. Город уже давно убил своим воздухом-ядом комаров, но не мог ничего поделать с людьми. Они все еще жили, вызывая его на поединок, и он не знал, что же придумать, чтобы выгнать их из домов в поля и леса и отдохнуть от дурацкой ежедневной настойчивости людей по его переделыванию.

Люди продолжали дышать даже этой гадостью, словно бы все сразу превратившись в токсикоманов, и Тулаев был всего лишь одним из них. Он уронил голову на локоть, втянул ноздрями пыльный запах бумаги и заснул.

Прошка не стал по-кошачьи бодрствовать и тоже задремал на его коленях. Ему долго снилась улица, вонючие мусорные баки, ноги людей, вечно спешащих куда-то, асфальт, залитый чем-то липким и противным. Из окон далекой квартиры толчками долетали звонки телефона. Таких настойчивых звонков он не слышал никогда в жизни.

Глаза открылись сами, и Прошка с удивлением отметил, что телефон пульсирует наяву. Он потянулся на коленях Тулаева, ноготки по-ночному выскользнули из кармашков и ободрали через рубашку живот хозяина.

- Что?! А-а?! - вскинулся Тулаев, непроснувшимися глазами посмотрел себе на грудь, потом на телефон и только потом снял трубку.

Мутные стрелки на часах, висящих на стене, подрожали и сложились в прямой угол.

- Е-мое!.. Три часа ночи!.. Вы что... это...

Трубка ответила бодрым незнакомым голосом:

- Извините, товарищ майор. Я с работы...

- Как-кой работы?

Кажется, если вчера над Тулаевым издевались в основном женщины, то сегодня пришел черед мужчин. Неужели в палате психбольных установили телефон?

- Своей работы, - очень точно объяснил звонивший. - Вы же сами просили...

- Я просил?.. Что я просил?..

Ругань подпирала к горлу, и он бы выхаркнул ее в трубку, но она сама, почувствовав неладное, представилась:

- Это я - старший лейтенант милиции Евсеев. Олег Евсеев.

- Ухо?! - зачем-то брякнул Тулаев.

- Я - Евсеев...

Ладонь стерла ошметки сна, швырнула их к полу. Прошка посмотрел на повисшую возле его головы руку и лизнул ее. Если не сейчас, то утром хозяин все равно увидит царапины на животе.

- Я слушаю тебя, Олег... Что-то есть?..

- Есть... Хотя и не то, что вы искали.

- В каком смысле?

- Аналога образцу я не нашел.

- Ты имеешь в виду "М-м-да"?

- Да, - рифмой ответил Евсеев. - Но на пленке, которую вы мне принесли сегодня... нет, вчера утром, последний голос по предварительным данным имеет сходные характеристики с голосом, зафиксированным на пленке автоответчика Свидерского, и с голосом террориста.

- Не может быть, - встал Тулаев.

Прошка мешком упал на тапочки, недовольно фыркнул и поплелся на свое ложе в ванную. Все-таки коты и люди должны спать отдельно. Спокойнее будет.

- Ты говоришь, последний?

- Так точно. Самый последний...

Даже при таком напряжении, выжавшем каплю пота на виске, Тулаев не мог вспомнить, выключил он пленку перед стычкой с амбалом или нет. Он ее даже не прослушивал. Просто отдал Евсееву безо всякой надежды. Отдал только потому, что нужно же было что-то докладывать Межинскому. Но если диктофон писал голоса, пока Тулаев лежал без сознания, значит, последним должен оказаться голос того так и не рассмотренного им толком дружка амбала, что свалил его двумя ударами.

Взгляд упал на схему. Кружок, уже обведенный дважды, можно было увеличивать еще одним ореолом. Тулаев непослушными пальцами обжал ручку и сделал это. Получилась мишень. Тулаев не любил круглые мишени. На стрельбище приходилось дырявить из снайперской винтовки тысячи этих кружков, а в жизни они больше нигде не встречались. Их как будто специально учили стрелять по тому, чего они никогда не увидят при реальной пальбе.

- Ошибки быть не может? - еще не прочищеным со сна горлом спросил Тулаев.

- Может, - спокойно ответил Евсеев. - Я вам, товарищ

майор, еще в тот раз, при первой встрече, докладывал, что минимальное время, необходимое для анализа одного голоса, - пять дней. И даже если сделаны все три вида анализа: аудитивный, акустический и лингвистический, ни один эксперт не даст вероятность совпадения в сто процентов. Наш максимум - девяносто девять и девять десятых процента...

- А еще одна десятая?

- На всякий пожарный...

- А в нашем случае?

- По последней пленке... ну, по тому голосу я провел микроанализ речевого сигнала и лишь начал интегральный анализ речи... Понимаете, лишь по интегральному анализу нужно сравнить пятьсот один признак...

- Значит, рано радоваться?

- Вообще-то, да... Но вероятность соответствия очень

велика. Вот... Вы мне еще дадите время для подробного анализа?

- Да-да, конечно, - виновато посмотрел на часы Тулаев. - Вам бы поспать не мешало.

- Спасибо. Я уж досижу до утра, а потом уйду домой.

Они попрощались, и Тулаеву захотелось звонком поднять из постели Межинского. Палец воткнулся в цифру "4", повернул диск до упора, а другая рука все-таки положила трубку. "Успокойся. Не дергайся", - самому себе приказал Тулаев, и душа медленно стала заполняться чем-то новым. Оно посадило Тулаева на стул, заставило взглянуть на схему, и он вдруг явственно ощутил, что все нарисованные им кружки и треугольники поползли друг к другу. Мир оказывался даже теснее, чем он думал до этого.

38

До назначенной встречи с Межинским Тулаев потратил полтора часа на Генштаб. То новое, что он ощутил ночью, - странное соединение необычайной уверенности в себе и одновременно сомнение в том, что он еще чуть-чуть что-то недоделал - заставило его ранним утром приехать в управление, где служил Свидерский, и, переходя из кабинета в кабинет, долго и въедливо выуживать из всех офицеров, прапорщиков и служащих то, что, скорее всего, толком так и не выяснил старший лейтенант юстиции из прокуратуры Московского гарнизона.

Еще когда Тулаев беседовал с Евсеевым и узнал, что у него в руке не оригинал пленки, а копия, он понял, что следователю нельзя верить. А сегодня утром, еле успев додремать три часа на диване, он проснулся от мысли, что просто не могло так быть, чтобы никто не видел Свидерского выходящим из здания. Тулаев вспомнил длину генштабовских коридоров с бесконечными высоченными дверями вдоль стен и постоянно снующими туда-сюда офицерами, вспомнил солдат-часовых на входе, скопление черных генеральских "Волг" и офицерских частных машин-легковушек у подъезда, и сомнения растаяли...

В кабинет Межинского он входил уже не просто героем, а дважды героем.

- Ну, здравствуй, - не очень приветливо встретил Тулаева начальник. Как санаторская жизнь?

- Средне.

- А я уж думал, ты решил там на всю катушку остаться.

Сколько у них путевка-то длится?

- По-разному. Обычно двадцать четыре дня.

- А я вот за всю жизнь ни разу в санатории не был. То

служба мешала, то жене место отдыха не нравилось...

- Я там всего сутки находился, - напомнил Тулаев. - Вчера

же по следам Зака работал.

- По каким следам? - удивился Межинский. - Ты же

докладывал, что он на контакт не пошел, что брата ненавидит,

что ему на него плевать...

Тулаев тяжко вздохнул и, не вдаваясь в подробности неумелого слалома вокруг мешков и тележек, рассказал о погоне за воровкой, о ее признаниях и неожиданно остановился под удивленным взглядом Межинского.

- Погоди-погоди, - подался вперед начальник. - Куда, говоришь, у него билет был?

- В Мурманск.

Благородная седина его волос стала еще белее. Может, оттого, что к лицу рывком прилила кровь, и оно стало пунцовым. Что так перекрасило Межинского, Тулаев не знал и уже хотел рассказывать дальше, но начальник выплеснул часть своей горечи:

- А почему ты мне до этого не доложил о видеокассете? - и стал терять красноту.

- В первый раз при просмотре я не увидел там ничего невероятного...

Ну не рассказывать же о воровке, которая сначала смотрелась как артист циркового жанра, а не как свидетель возможного преступления.

- А потом... при повторе... я заметил Зака...

- От меня не должно быть тайн, - упрямо произнес Межинский. Следствие по обоим делам ведет отдел, а не только ты.

- Ясно, товарищ генерал, - впервые за все время назвал его по званию Тулаев и с удивлением заметил, как испарились остатки красноты с лица начальника.

- Какое, ты сказал, имя было записано на бумажке у Зака?

- Лев.

- Очень редкое, - довольным голосом произнес Межинский.

- Я сделал запрос в отдел кадров училища. На курсе Миуса не было

ни одного человека с именем Лев.

- А курсом старше или младше?

- Я все списки по факсу запросил. За все пять курсов, когда он был на первом. Ни одного Льва нет. Вы правильно сказали, редкое имя, - незаметно для себя польстил он начальнику.

- Что-нибудь еще есть? - небрежно спросил он.

Трудный участок доклада о Льве остался позади. Впереди были марфинская история и ночной звонок Евсеева. Над ушами Тулаева запели победные трубы. Он посмотрел на седой чуб Межинского и решил, что, если сейчас чуб не станет белее бумаги, значит, он ничего не понимает в начальнике. Трубы повторили боевой призыв. Тулаев расправил плечи, сел прямо, будто лом проглотил, и начал рассказывать таким тоном, каким начальники обычно диктуют деловые письма машинисткам.

Когда закончил рассказ о Марфинском санатории и ночном звонке Евсеева, чуб начальника был белее бумаги для ксерокса. Сделать его светлее не мог уже никто, но Тулаев все-таки попытался.

- И еще одно, - врастяжку произнес он. - Я нашел в Генштабе человека, видевшего, как Свидерский садился в "жигули" красного цвета. У водителя он запомнил лысину, у пассажира - в салоне сзади сидел еще один человек длинный, очень длинный нос...

- Очень длинный нос? - не сдержался Межинский.

- Да, он сказал, что запомнил как раз оттого, что у него нос был очень смешным.

- Неужели Носач? - сжал он кулак правой руки ладонью левой и уперся в эту конструкцию подбородком. - А тот, марфинский, как, ты говоришь, выглядел?

- Я его, честно говоря, не успел разглядеть... Но барменша сказала, что он с почти голой лысиной...

Лицо Межинского можно было фотографировать, чтобы потом хранить в Париже как эталон красного цвета. Ягода вишни на его фоне была бы незаметна. Раньше начальник не отличался такой чувствительностью. Тулаев ощутил внутренний укор за то, что сделал такое с Межинским, и вдруг догадался, что за эти два дня, пока его не было, начальника "топтали" вдоль и поперек. И особенно, скорее всего, президент, и теперь, ощутив, что цель близка и нужно лишь немного поднапрячься, он не выдержал.

Рука Межинского рванула трубку телефона. Она хрустнула под его пальцами.

- Ну что?.. Бросаем всю милицию Москвы на Марфино?..

- Виктор Иванович! - взмолился Тулаев. - Дайте мне еще полдня! Вы представляете, если милиция начнет потрошить этот район, какая волна там поднимется? Они же лягут на дно!

- А что ты предлагаешь?

- Дайте мне еще полдня. Одного преступника я видел и, можно сказать, запомнил. Второго... второго, - он вспомнил приторно-накрашенное лицо барменши. - Приметы второго я восстановлю более подробно... И еще одно: теперь я знаю цвет их машины. Для Москвы это было бы ерундовым фактом. Для Марфино или какого-нибудь ближайшего села или дачного поселка - это уже улика.

Межинский взвесил трубку. Предложения Тулаева перетягивали.

Да, он мог одним звонком от имени президента поднять по тревоге все омоны, омздоны, дивизию имени Ф.Э.Дзержинского и милицию в радиусе трехсот километров, но это уже походило бы на съемки фильма "Война и мир". Или на удар кувалдой по коробке спичек. Но где-то внутри коробки была спрятана американка со странным именем Селлестина. И вместе с коробкой могла погибнуть и она.

В пришедших вчера секретной почтой предположениях дешифровщиков-криптологов ее "Мафино" имело одиннадцать вариантов объяснения. От уже давно пережеванной им с Тулаевым "мафии" до намеков о возможных "финнах". Было даже сверхпессимистичное "ма фино" - "мой конец". Но не было Марфино, и почему-то именно в этот момент, под раздумье с трубкой в руке, Межинский впервые почувствовал, что их отдел может сотворить что-то важное.

- Хорошо, - накрыл он трубкой телефон. - Даю еще полдня.

Утром жду доклад по телефону.

- Я хотел бы подстраховаться, Виктор Иванович, - посмотрел Тулаев на пальцы начальника, разминающие свежую сигарету. - Разрешите я возьму с собой оружие?

- Штатное?

- За мной в "Вымпеле" несколько разных единиц закреплено

как штатные. Но я хотел бы взять "макаров". Его хоть и пугачом у

нас дразнят, но я не очень с этим согласен. И к тому же он хорошо

пристрелян.

- А мне "макаров" не того. Я "ТТ" люблю.

- Но мне его нельзя выносить за территорию части. Позвоните

по своей линии, чтобы разрешили.

- Сделаем, - пыхнул дымом Межинский.

Сейчас у него было лицо человека, который точно знает, какие

номера в лотерее зачеркнуть, чтобы выиграть состояние.

- А по Миусу у тебя ничего нового нет? - спросил он.

- Нет, Виктор Иванович. Дайте мне с марфинскими ребятами разобраться, а потом и к Миусу вернусь, и к его дурацкому треугольнику с точками. Я еще раз с Егором Куфяковым хочу встретиться. Вдруг к нему снова кто придет из бандюг...

39

Участковый инспектор отнес на вытянутую руку принтерную распечатку фоторобота, дочавкал мокрую колбасу и сыто отрыгнул:

- Ы-ык!.. А чего он опять натворил?

- Так вы его знаете?!

Тулаев чуть не подпрыгнул от радости. Этот обрюзгший капитан милиции с необъятным пивным животом был уже девятым участковым, которого он опрашивал в марфинских окрестностях. Над железнодорожной станцией, над давно некрашенными домами, над разомлевшим лесом уже загустевали сумерки, и сами собой возникали мысли об электричке в Москву, как вдруг у фоторобота робко возникло первое имя-намек "Он". Тулаев вновь посмотрел на портрет, на квадратное лицо с холодными, уставшими от жизни глазами, но посмотрел совсем иным взглядом, чем до этого. Изображение как бы набухло изнутри, налилось объемностью и рельефом, и показалось, что морщины у губ и на лбу легли глубже, злее.

- Да это ж Сашка Осокин! Кликуха - Наждак! Так чего он натворил? упрямо повторил участковый.

- А он где живет?

- Сашка-то?.. А от там! - оттопырив большой палец, махнул

им за плечо мужик. Таким жестом на Руси всегда швыряли рюмку после заключительного опрокидывания ее вовнутрь "на посошок".

За спиной у капитана милиции лежал весь поселок, и Тулаев решил уточнить:

- Дайте мне адрес.

- А это без толку.

- Почему?

- А нету его дома, - оперся на калитку милиционер и

проводил взглядом незагорелые ножки прошедшей мимо них дачницы.

Они стояли у ограды его дома, но вовнутрь участковый почему-то не пустил. Тулаев думал, что он ему не понравился, а толстяк тяжело сопел, глядя на исчезающие за углом ножки, и думал, что у соседки, которая пришла к нему пока жена в отъезде, эта часть тела хоть и потолще, но зато и посочнее.

- С чего вы взяли, что его нет дома? - уже начинал нервничать Тулаев.

Призрак обрел не только объемность, но и фамилию, имя и даже кличку и неожиданно снова стал расплываться и таять.

- А знаю, - опять отрыгнул участковый.

От него пахло не только колбасой, но и тем, что пьют до того, как едят колбасу, и Тулаев решил, что начинается самое обычное пьяное издевательство. А участковый опять вспомнил про соседку, торопливо облизнул губы и высказал все, что только нужно было Тулаеву:

- В общем, так... Домой Наждак если и залетает, то раз в месяц. Не больше. У Наждака три "ходки" за плечами и куча корешей в Москве и Подмосковье. Честно говоря, остерегаюсь я его, потому как злой он мужик. Очень злой. Вот с такого его помню, - ладонью отмерял он от земли полметра. - Он уже в год жизни злой был. Таким, видать, родился. Токо пошел, а уже драться умел. В детсаду всех мочил, в школе тоже, пока не выгнали. А уж потом... Тебе, как чекисту, скажу: Наждак, скорее всего, где-то в первопрестольной обретается... А если не там...

Просеивающим, как сито, взглядом участковый вобрал в себя потемневшую улицу, станционные здания, ползущий по рельсам маневровый электровоз и, не найдя ничего опасного для себя, все-таки шепотом сказал:

- Если не в Москве, то вон за тем лесом... Село там есть. А

в том селе дядька его живет. Тоже мужик шибко злой... Но это

не мой участок! - выставил он перед собой ладонь.

- А там какой адрес?

- Нету там никаких адресов. Село - и все. А если по домам считать, то на второй от нас улице пятый дом слева. У него во дворе еще гараж... Хотя... Гараж ты вообще-то не увидишь с улицы. У дядьки его кругаля дома такой заборище выстроен, как... как... ну как вокруг Кремля...

- У этого... как вы говорили... Наждака машина есть?

- А как же! Какой же он бандит, раз машины нету! Есть и у него...

- "Жигули"?

Гул голосов в утреннем генштабовском коридоре эхом отдался в голове Тулаева. Он хотел еще спросить: "Красные?", но участковый ответил сам:

- Ага... Красные. "Девятка".

- А чего ж он "мерс" не купил? - удивился Тулаев.

- На наших дорогах на "мерсах" не наездишься.

Опровергая мнение участкового, по проулку вдали медленно проехала красивая иномарка. За матовыми стеклами мутным пятном мелькнуло женское лицо в очень красивых солнцезащитных очках.

Карточным движением Тулаев сменил портреты фоторобота.

Вместо холодных глаз Наждака на них теперь смотрел круглолицый лысый великан. Как ни вспоминал его Тулаев, все равно он получился у него скорее полусонным, чем злым. Может, потому, что слишком много монгольского было в его скулах и узких глазах.

- А этого вы знаете?

Сощурив глаза, участковый всмотрелся в новое лицо, покомкал масляные губки и уклончиво ответил:

- Кажись, видел я его с Наждаком. Он здоровый такой как тюрьма. Точно?

- Да, высокий, - кивнул Тулев.

- О, значит, глаз-алмаз... Но он не с моего участка. Может, из тех поселков, что за лесом, - снова показал он на чернеющий сосняк, за которым пряталось село наждаковского дядьки.

- А еще других людей вы с ним не замечали? - вспомнил американку Тулаев. - Женщин, например...

- Я ж тебе объяснял, - сделал обиженное лицо участковый.

- Наждак раз в месяц у нас мелькает. У него на доме все

время замок висит... А ты про баб... Если хочешь знать, он и

на баб-то неохочий. Вот травку покурить - это он любит. А

баб, наверно, токо и любит что по телеку смотреть. Во-от...

А в жизни, в натуре... не-е, не выйдет у него ничего с бабой. Он злой, а баба... она ласку любит...

- Бывают и другие, - вспомнил Ларису Тулаев.

- Бывает, что и топор летает. Только низенько так, - снова отмерил участковый полметра от земли и ладонью отчеркнул уже почти почерневший воздух.

В двух окнах дома загорелся свет. Участковый поймал его вспышку краем глаза, сразу распрямился, мешком выставив перед собой живот, и протянул ладонь.

- Все. Мне уже некогда. Заболтался я с тобой.

Ладонь оказалась влажной. В плотном рукопожатии участковый поделился с гостем своим потом, и это ощущение липкости напомнило Тулаеву о "макарове", висящем под левой мышкой в кобуре. Именно из-за него ему пришлось надеть поверх рубашки куртку-ветровку. Он еле дотерпел до сумерек, сто раз пропитавшись потом под нещадным солнцем, и лишь одно радовало его: в Подмосковье еще можно было дышать. Воздух оказался платой за парную баню в куртке.

- А как к селу покороче пройти? - напоследок спросил Тулаев.

- К шоссе выйдешь, - кивнул в конец улицы участковый. - И по нему топай, пока лес по правой стороне не кончится. Там указатель висит. Не заблудишься...

40

Он сразу хотел позвонить Межинскому. Правый карман утяжелял телефон сотовой связи и просил, чтобы его достали из заточения. Но что-то остановило Тулаева. То ли неуверенность в том, что он все-таки найдет Наждака и его дружка в том самом пятом по счету доме на второй от леса улице, то ли вдолбленная в "Вымпеле" философия снайпера: сам, только сам, если не выполнишь задание в одиночку, никто вместо тебя не нажмет на спусковой крючок.

Тулаев шел уже по проселочной дороге вдоль леса. Позади осталось горячее шоссе, огрызающееся проносящимися мимо него грузовиками. В черной дали желтыми точками проступало село, а он все шел и проверял себя. Мысленно говорил: вон до того дерева - сто десять шагов. Считал, считал, считал и с теплой радостью под сердцем отмечал, когда оказывался рядом с деревом, - сто восемь. Снова намечал ориентир - брошенный бетонный блок. Ожидал семьдесять пять шагов, получал семьдесят семь.

В "Вымпеле" глазомер для снайпера считали чем-то вроде высшей математики в техническом вузе. Без нее вроде можно прожить, но на самом деле нельзя. На каждом занятии по топографии устраивали соревнования по глазомеру. Тулаев в победителях никогда не числился, но сегодняшняя точность его воодушевила. Пожалуй, что с такими результатами он мог бы впервые стать чемпионом группы.

По пути Тулаев увидел вдали подстанцию с висящими над нею тарелками изоляторов и вспомнил, как его и еще трех ребят по турпутевке возили в Германию. Тогда Германий было еще две, и он попал в Западную. Им давали задание: мысленно вывести из строя энергосеть Баварии. Тулаев ездил на взятой в прокат "ауди", с удивлением отмечая, что он не очень испытывает к ней ненависть - так мягко она шла, - ездил в самой средней, самой серой немецкой одежде, останавливался у обочин, с которых были видны подстанции, то понижающие, то повышающие напряжение, выцеливал дистанцию до тарелочек изоляторов и несколькими "выстрелами" с километра расстояния, а то и поближе, "выводил" из строя подстанцию. Потом "уничтожал" систему пожаротушения, блочок которой был виден через оптический прицел, поднесенный к глазу, "выстреливал" парочку бронебойно-зажигательных, и Бавария минимум на сутки "погружалась" во тьму. По дороге он встречал и хмурые квадраты АЭС с их циклопическими трубами, но заданий по АЭС в Германии не было. По атомным станциям они как-то работали в Армении, еще при великом СССР. Тогда их группа взяла АЭС за семь минут. Может, в Германии на то же самое ушло бы еще меньше времени. А может, и больше. Но то, что взяли бы, в этом он не сомневался. В "Вымпеле" лучше всего учили не сомневаться.

Воспоминания тоской обжали сердце. Их так долго учили одним выстрелом решать геополитические задачи, что эта прогулка по ночному Подмосковью за каким-то Наждаком показалась глупостью. Тулаев нервно обернулся, мысленно прибросил расстояние до подстанции, но идти туда не стал, потом сосчитал еле видимые в свете прожектора изоляционные тарелочки, условно "срубил" пять штук и на душе полегчало.

Дом стоял очень неудобно. И спереди и с тыла его маскировали высоченный забор из плотно пригнанных друг к дружке досок. Улица была слишком узкой, чтобы дать возможность разглядеть хоть что-то во дворе дома. Участковый оказался предельно точен. Забор смотрелся не слабее кремлевской стены. Не хватало только башен по углам.

Спиной Тулаев уткнулся в забор на противоположной стороне улицы и все равно ничего не увидел. Доски упруго качнулись, и ночная тьма зашлась собачьим лаем. Быстрым шагом, совсем не дыша, Тулаев проскочил поворот улицы, спрятался за углом и только тогда ощутил, что сердце просит воздуха. Глотая его посвежевший, пропитанный запахом хвои настой, он успокоился и понял, что хорошей наблюдательной точки извне двора нет.

Лезть через забор было глупо и опасно. Правило номер один снайпера оказаться незаметным. Вряд ли он выполнил бы его, перебравшись вовнутрь двора. А спецсредства, о которых так много раньше рассказывали на занятиях и которые сейчас очень бы пригодились, лежали далеко-далеко отсюда, на складе "Вымпела". Лишь одно-единственное из них грелось в кармане куртки телефон сотовой связи.

Спотыкаясь на кочках и обдирая руки о кустарник, Тулаев прошел метров на двести в глубь леса, нащупал пластиковый брикет телефона, достал его из тепла, на ощупь набрал домашний номер Межинского и стал слушать гудки. После пятого трубка ожила:

- Ал-ло-о...

- Виктор Иванович, извините, что так поздно, - скосив

глаза на горящие зеленым стрелки часов, Тулаев отметил: "Начало второго". - Докладываю об обнаружении возможного местоположения банды.

- Что ты сказал?

- Говорю, банды!..

- Где ты находишься?

Голос Межинского потерял сонливую шершавинку. Хорошо, если бы и он сам быстрее очнулся. Сонный не понимает бодрого примерно так же, как сытый голодного.

Тулаев по слогам продиктовал название деревни. Раньше таким способом усталые тетки гундосили по радио материалы директивного плана из Москвы в редакции дико отдаленных газет, а также агитаторам на какие-нибудь высокогорные стойбища. В детстве Тулаев любил отыскивать в эфире такие спотыкающиеся на слогах голоса. Было ощущение, что сообщения диктуют инопланетяне, потому что половину слов он не понимал.

- Где-где?

Судя по вопросу Межинского, он тоже не понял или, как сейчас было модно говорить, не "въехал". Что уж тогда говорить об агитаторах с высокогорных пастбищ?

Пришлось назвать деревню единым выдохом, без всяких слогов.

- Какой это район? - кажется, запомнил название Межинский, прослушал ответ Тулаева и снова спросил: - Чем подтверждается, что они именно в этом селе?

- Словами участкового.

- Ты сам в селе был?

- Отчасти.

- Что значит отчасти?

- Я был возле дома, но там такой высокий забор, что окон не видно. Только конек крыши заметен.

- Значит, ты предполагаешь, что американка - в этом доме?

- Я этого не говорил.

- А террористы?

- Виктор Иванович, я же докладывал: возможное местоположение банды. Дайте мне еще полчаса и я смогу дать более точный доклад.

- А что ты хочешь предпринять?

- Напротив этого дома живет, скорее всего, председатель

колхоза или артели... Я не знаю, как у них тут это

называется. Я сниму у него показания и потом доложу вам.

- С чего ты взял, что именно в этом доме живет председатель?

- По размерам здания. Сейчас же, сами знаете, председатель колхоза или там товарищества - это как помещик. Все деньги у него. А сидеть у костра и не погреться...

- Ладно. Сними показания, - разрешил Межинский. - А я пока поставлю предварительную задачу "Альфе".

- Опять "Альфа"?

- Ты о "Вымпеле"?.. Знаешь, не лезь не в свои дела.

- Есть, - сухо ответил Тулаев.

- Жду доклада через полчаса.

Телефон нырнул в уже обжитый дом-карман. Тулаев осмотрел свою серую ветровку. В темноте лучше было бы передвигаться в красной куртке. Все-таки красный цвет - самый темный ночью. И самый, к сожалению, заметный днем. Семафорный цвет. А серый - золотая середина. Цвет мышей, мешковины и раннего утра. И еще цвет усталости.

Тулаев еще только выбрался из лесу и шел по затравевшему пустырю к селу, а уже действительно ощущал себя усталым. А нужно было перелезть забор, разбудить хозяев так, чтобы не перепугать до смерти, разговорить их...

Тулаев со стоном выдохнул, выгоняя из себя усталость и вдруг, поскользнувшись на росистой траве, упал на бок. Голова тупо ударилась о что-то твердое, другое твердое припечатало сверху, и мир тут же исчез. Не стало ни усталости, ни ночной улицы, ни лениво взбрехивающих собак. Ничего не стало.

_

41

Первой вернулась усталость. От нее все тело ощущалось закованным в панцирь. Тулаев разлепил глаза, чтобы рассмотреть странный панцирь, и сразу испугался. Глаза ничего не видели. В них стояла могильная тьма и, как он ни поворачивал голову, не хотела выдавать ни единого проблеска жизни. Брови рывком собрали кожу на лбу, и Тулаеву стало еще страшнее. Брови не нашли повязки на глазах, и от странной плотной тьмы почему-то повеяло холодом.

Панцирь упорно удерживал руки за спиной. Ноги тоже не подчинялись Тулаеву. Он напряг мышцы живота, качнулся и бревном перевалился с бока на грудь. Из тьмы ударил в нос запах плесени. А может, это он ощутил запах тошноты, раскалывающей голову?

Когда Тулаев все-таки сел, сбоку подобрав под себя

зачугуневшие ноги, муть усилилась, и он готов был опять

упасть, только чтобы избавиться от неприятных жестких

пальцев, сжавших желудок. Наверное, ему стало бы легче, если

бы он вырвал, но тошнота была какой-то странной. Она словно бы хотела подольше поиздеваться над Тулаевым.

Объяснить и тьму, и тошноту могла лишь память. А что в ней осталось? Серая, гадюкой въющаяся от леса к селу тропинка, по которой он шел, желтые точки огней вдали и странное падение... Нет, память ничего не могла объяснить. Она была заодно с тошнотой, тьмой и запахом плесени.

Плечом Тулаев нашел опору. Прижавшись к ней, встал. Руки и ноги были все такими же слипшимися. Пальцами он ощупал запястья, и только теперь понял то, что раньше скрывала от него тьма и тошнота: руки были связаны. Наверное, ногам выпала такая же доля.

Прыжками, по-кенгуриному толкая себя сквозь тьму, Тулаев промерял помещение, в котором оказался. Удары по лбу, плечам и коленкам постепенно сузили пространство до ямы метров пять-шесть в поперечнике.

На занятиях они отрабатывали стрельбу в темноте на звук. Но заниматься топографией кромешной ночью ему не приходилось.

Откуда-то изнутри поднялось удивление. Где, Тулаев, ошибся? Что не учел? Неужели Наждак и его люди вели его, пока он шел к селу? А если они слышали его разговор с Межинским? А может, и не Наждак вовсе захватил его в плен? Мало ли на земле маньяков...

Правая стена ямы при прыжках издавала странный стеклянный звук.

Минуту назад Тулаев как бы и не услышал его. В звуке не было

ничего спасительного. Но сейчас он позвал к себе. Тулаев повторил

прыжок и с удовольствием уловил уже знакомое позванивание. Скорее

всего, там стояли банки.

Плечом он столкнул одну из них на пол. Звук разбившегося стекла и успокоил, и напугал. Тулаев с минуту постоял, вслушиваясь в темноту. Она тоже молчала, и он впервые ощутил тьму не как врага, а как друга.

Упав на колени, Тулаев затекшими, бесчувственными, словно бумага, пальцами ощупал бетонный пол, выбрал среди осколков самый длинный, немного похожий на лезвие ножа, вставил его между каблуками и начал монотонно водить по его острию веревками, сжавшими запястья.

Когда руки освободились и снова смогли стать руками, а не частью спины, как до этого, он уже гораздо быстрее перерезал веревку на ногах. Тьма до сих пор оставалась другом. Ее молчание казалось не просто молчанием, а подбадриванием, и Тулаев понял, что нужно действовать.

Он ощупал все, что попадалось на пути, нашел скользкие каменные ступени, медленно поднялся по ним, уперся в деревянную дверь и только тогда понял, что его заперли в подвале. Доски были пригнаны так плотно, что Тулаев не смог определить, день на улице или ночь. И почему-то при мысли, что сейчас день, ему показалось, что дверь вот-вот распахнется. Он сунул руку под левую мышку и не нашел там пистолета. Тут же уронил пальцы в тепло кармана. Он тоже был пуст. Если потеря пистолета разозлила, то пропажа телефона сотовой связи чуть подуспокоила. Могло быть банальное ограбление. А это все-таки получше, чем позорный плен у банды Наждака. Хотя... Хотя вряд ли Наждак - главарь. Чего-то не хватает в его лице, чтобы считать его главарем. Ума, что ли?

Пока думал, левая рука пошарила по стене и все-таки нащупала дверные петли. В каждой - по три шурупа. Ногтем Тулаев проверил ширину насечки на шурупе. Сантиметр, не меньше. Ногтем же определил, что шурупы намертво приросли к петлям двумя-тремя слоями краски, ржавчиной, цементной крошкой.

Тулаев плечом надавил на дверь, но она не подалась ни на миллиметр. Значит, ее удерживает не навесной замок, а длинный, сантиметров в двадцать-тридцать болт. В этом уже была ирония. На него забили "болт". В армии это считалось чуть ли не высшей степенью пренебрежения. Тулаев вспомнил, что когда еще служил ротным, то как-то утром увидел в казарме двух солдат-дедов, которые продолжали спать, несмотря на команду "Подъем!" Над их головами свисали с панцирной сетки верхнего яруса на суровых нитках ржавые болты. Солдат-дедов пришлось перевоспитывать по-своему. На родину предков они уехали под новогодний звон курантов вместо ноябрьских праздников. Перевоспитать сбросивших его в подвал бандитов было сложнее. Если вообще возможно.

Скользя ладонью по сырой стене и сбивая на пол мокриц, которых не видел, но хорошо мог представить их бледные, с десятками ножек тела, Тулаев спустился вниз, еще раз руками вслепую ощупал содержимое подвала. Все те же трехлитровые банки, горка прошлогодней картошки за деревянной загородкой, алюминиевый бидон с растительным маслом, кадушка с крышкой, придавленной кирпичом. В глубине подвала, там, где по чуть более сухому и свежему воздуху ощущалась дыра вентилляции, вдоль стены, обложенной корой деревьев, стояли мешки.

В темноте, которая уже почти и не ощущалась темнотой, Тулаев ловко, совсем не ударившись, обогнул бочку с огурцами и стеллаж, нащупал на полу кусок стекла и вернулся к мешкам. В них явно лежали украденные в колхозе удобрения. Но какие? Тулаев вспорол лезвием стекла первый же нащупанный им мешок, набрал в горсть гранулы, похожие на крупную соль, лизнул их. Кисло-горький вкус заставил сплюнуть на пол. Если он не ошибался, в мешке хранилась селитра. Пальцами Тулаев ощупал разрез, нашел под дерюгой мешковины полиэтилен и обрадовался своему открытию. То, что гранулы могли оказаться селитрой, стало почти стопроцентной вероятностью. Селитра гигроскопична, она сосет воду из воздуха, и то, что гранулы были скрыты в полиэтиленовые мешки, и то, что стояли эти мешки под сухим воздухом вытяжки, сняло последние сомнения.

Вспарывая остальные мешки, облизывая найденное в них и сплевывая, сплевывая, сплевывая, Тулаев определил, что кроме селитры у стены хранились еще три или даже четыре вида удобрений. Два из них оказались почти одинаково солеными, но одно ощущалось на языке горько-соленым, и он выбрал его. Это могла быть бертолетова соль.

Занятия по минно-взрывной подготовке в "Вымпеле" Тулаев не любил больше всего. Преподаватель, чувствуя это, гонял его сильнее других. Шпаргалки у него не проходили ни под каким соусом. Сейчас, у мешков, Тулаев ощутил даже какую-то признательность к преподавателю-садисту. Он ногтями, как заставляли на занятиях, содрал сырой слой с коры, нашел сухие древесные нити, долго щипал их на постеленную на пол куртку. Потом смешал их в мешке с селитрой и бертолетовой солью. Очень важна была точная пропорция, а ему приходилось взвешивать все на ладони. Тулаев не знал, ошибся он в долях смеси или нет, но ему очень хотелось не ошибиться, и это желание постепенно родило уверенность. Второй мешок он заполнял уже смелее. Для третьего он уже не смог найти сухой щепы. По рецептурам, которые они проходили на минно-взрывной подготовке, на замену коре мог пойти сухой мох. Но сухого-то как раз и не было. Остальные мешки он набил смесью селитры и бертолетовой соли. Оттащил наверх, к двери, и забаррикадировал ее так, чтобы ударная волна взрыва была направлена в сторону улицы.

Детонаторов могло быть несколько. От сдавливания до искры короткого замыкания. Для сдавливания, наверно, требовалось перетаскать к двери все остальные мешки да к тому же и их привалить чем-нибудь. Для замыкания нужен был ток.

Тулаев снова поднялся по ступеням наверх, нащупал на потолке жесткие нити проводов, обрезал их стеклом. Отдирая от гвоздей, приблизил концы к себе, сомкнул их и чуть не упал от испуга по ступеням. Провода ослепили искрой. Он быстро развел их в стороны. В глазах на уже привычной черной картине лежал желтый червячок. Тулаев зажмурил глаза, и червячок уполз в тьму, зарылся в нее.

Такой удачи он не ожидал. Скорее всего, в подвале перегорела лампочка, и хозяин просто забыл повернуть рубильник на улице. Почерневший подвал был для него подвалом с уже потухшей лампочкой.

Бережно Тулаев опустил провода в нижний мешок сквозь прорезь. Не дыша, спустился вниз. Лег за укрепление, если таковым можно было считать хилый дощатый заборчик картофельной выгородки, медленно потянул за конец веревки, связанной из лоскутов мешковины. Она напряглась, но ничего не произошло.

Пришлось снова взбираться по ступеням и готовить провода к короткому замыканию. На этот раз он зачистил концы гораздо большей длины. Лег за загородку, перекрестился в темноте и потянул веревку на себя.

42

Взрыв кувалдой врезал по стенам. Тулаев, лежа за деревянной загородкой, встретил удар криком "А-а-а!" Волна ударила по голове, оглушила, но, если бы он не распахнул рта, было бы еще хуже.

Сильнее всего взрыв не понравился стеллажу, на котором

стояли банки. Он рухнул на пол, и грохот лопающихся,

взрывающихся, стреляющих банок перекрыл все остальные звуки.

Казалось, что это сам подвал швыряет в Тулаева банками и со

злости не может понять, почему это деревянный заборчик, так

долго стоящий внутри него деревянный заборчик, скрыл за собой врага и упорно отбивает удары банками, крышками и толстенными огурцами.

Уперевшись рукой в осклизлую стену, Тулаев приподнялся и сквозь опадающую пыль и дым разглядел робкий рассвет. Он сочился сквозь оторванные слева доски двери. Но те, которые были ближе к болту-закрутке, уцелели.

Свет позвал к себе. Скользя по полу, усеянному стеклом, маринованными огурцами, яблоками и зелеными помидорами,

Тулаев добрался до ступенек и, ощущая каждый шаг вверх

тупыми толчками в голове, поднялся к двери. В ушах все еще

что-то звенело, гудело, охало, словно в голове продолжали

лопаться банки. Он очень хотел, чтобы уши помогли ему, чтобы

они уловили хоть какой-то враждебный звук за порогом

подвала, но уши были к нему безразличны. Неужто обиделись за взрыв?

Наверно, это выглядело глупо, но Тулаев все же шагнул за порог. В доме, огромном кирпичном доме, укрытом красивой крышей-козырьком, в окнах вспыхнул свет. Шатаясь, Тулаев пробежал за сарай, стоящий метрах в десяти от подвала, и в ушах появился новый звук. Он прижал пальцы к вискам, зажмурился и только тогда понял, что уши ни при чем. Звук шел не изнутри. В глубине двора хриплым лаем зашлась собака.

Испуг заставил Тулаева выглянуть из-за сарая. Вместо собаки он увидел бегущего от дома мужика в цветных трусах. Он держал что-то в правой руке, но робкие утренние сумерки мешали рассмотреть что же это.

- Чего там, Сашка? - крикнули в спину бегущему от двери дома.

- Почем я знаю!

- Ну, чего?

- Я говорил, его сразу кончать надо! А ты...

Он подбежал к подвалу и, вскинув руку, стал вбивать в его черное нутро пулю за пулей.

"Пистолет!" - в ужасе откинулся за угол сарая Тулаев. В

ушах все еще гудело, шумело, гавкало, и он не успел даже сосчитать, всю обойму всадил мужик в подвал или нет.

- Там банки, Саня! - на ходу прокричал бегущий от дома низенький человечек в кальсонах. - Перебьешь же!

- По-о-шел ты на хрен со своими банками! Я говорил, надо было сразу...

- На... Посвети.

Стоя спиной к сараю и не видя ничего, Тулаев видел все. "Посвети" значит, человечек дал стрелявшему фонарик. "Саня" - значит скорее всего, это Александр Осокин, он же - Наждак, он же... Нет, больше ничего о нем Тулаев не знал. Затихло все - значит, Наждак полез в глубь подвала.

А свет все прибывал и прибывал во дворе, но был каким-то странным, точно не с неба, а из-под земли сочащимся светом. Может, потому он казался Тулаеву иным, что не было во всем происходящем никакой надежды на спасение? Солнце и помогало Тулаеву, и губило его. Из-за деревьев наконец-то вырисовался забор. И с этой боковой стороны он был таким же высоким. Метра три, не меньше. Такие заборы строили только вокруг колоний, тюрем и венерических диспансеров.

- Ну что, Санька? - глухо, как в пустую бочку, спросил человечек.

- А-а... е-у, - ответил подвал.

Других голосов не было слышно. Если, конечно, не считать уже охрипшей от лая собаки где-то в дальнем углу двора, скорее всего, у ворот.

Каблук скользнул о что-то неудобное и заставил Тулаева посмотреть вниз. У стены сарая серел черенок лопаты. "Штыковая", - взглядом нашел он замаскированный травой ржавый лоток. Скользя спиной по стене сарая, Тулаев опустился на корточки, нащупал мокрый, скользкий под пальцами, черенок и облапил его. Не вставая, выглянул из-за угла и сразу понял, что сейчас, ровно через секунду, он в третий раз за этот день нарушит святой закон снайпера - быть незаметным. Но если ночью, когда его сбили с ног, он этого не хотел, а в подвале, когда поджигал взрывчатку, уже хотел, то теперь он не ощущал ничего. Все желания остались так далеко, что Тулаев сам себе показался каким-то деревянным и тупым. Только одно билось и билось в его сердце - жажда к жизни.

Повинуясь ей, он бросился из-за угла к человечку. Тот

сначала стоял наклонясь к черному зеву, уперевшись ладонями в кирпичную кладку подвала, но, как только забилась, захрипела в новом приступе лая собака, отпрянул от черноты, повернул голову в сторону Тулаева и успел поднять тощие сизые ручонки. Ржавый лоток лопаты плашмя упал на эти руки, вмяв их с такой же легкостью, как если бы это были не руки, а ветки кустарника. Человечек ахнул, тупо дергнув маленькой головой, и тихо-тихо упал. Сначала Тулаеву даже привиделось, что и не упал он, а просто растаял кусочком снега.

Он снова взметнул над головой лопату, но в дрожащем, лихорадочном взгляде отпечатался скорченный на гравии худенький лысо-седой человечек в синих кальсонах. У него были маленькие, как у ребенка, босые ступни, на которых синели буквы татуировки: "Они устали". На левой - "Они", на правой - "устали".

В подвале что-то грохнуло, звякнуло, матюгнулось.

- Ты куда уше-о-ол?! - зашлепали по ступеням босые ноги.

- Я порезался, с-сука, пятками об твои б...ские банки!..

Из двери высунулась лысая, уже без заметных спасительных клочков волос, голова, омертвела при виде лежащего человечка и еле прохрипела в его сторону вопросом:

- Ты чего, дядь?.. Ты...

Лопата просвистела второй раз. Затылок был широким, но лоток лопаты не попал по нему. Руки Тулаева перестарались. Лоток припечатал воздух, а в затылок вмялась тулейка. Наждак икнул и упал на руки. Черный уголок пистолета звякнул по гравию и, словно притянутый магнитом, скользнул к ноге Тулаева.

Наверное, легче всего было бы нагнуться к пистолету, поднять его и закончить схватку в свою пользу, но пальцы, до болезненного хруста сжимающие черенок лопаты, уже, кажется, только в лопате и видели настоящее оружие. И когда Наждак оттолкнулся ладонями от земли и бросил правую руку к пистолету, ржавый зуб лопаты опять вонзился в его затылок.

На этот раз Тулаев не промазал. Голова Наждака замерла у маленьких ног человечка, будто силилась прочесть надпись "Они устали", но не могла этого сделать. На правой руке Наждака, которая совсем недавно тянулась к пистолету, сочными желтыми каплями отливали два перстня, а на грязной шее змеей лежала золотая цепь.

Наступ лопаты разорвал ухо, и с него по округлой щеке стекали три струйки крови. И оттого что их было ровно три, а не две, Тулаев неожиданно ощутил, что еще ничего не закончилось, что где-то в доме должен быть кто-то третий. А может, и четвертый.

Он вскинул глаза на собаку, которая почти задушила себя на готовом лопнуть поводке. А если третий враг - это всего лишь собака? Тулаев дрожащими, непослушными руками приставил к двери подвала лопату, шагнул к пистолету и поднял его с гравия.

"MOD. 82", - прочел он на черном затворе пистолета. Остальные надписи Тулаеву уже не требовались. Он держал в руках "Ческу збройовку", пистолет 82-й модели, военный образец, приспособленный под девятимиллиметровый патрон из пистолета Макарова. Возможно, тот самый пистолет, из которого стреляли в милицейскую машину налетчики.

Пальцем Тулаев выщелкнул магазин. Патроны в нем должны были лежать двухрядно, но сейчас на верху пружины сиротливо блеснул всего один. Не ему ли он предназначался?

В виски ударило жаром. Тулаев вогнал обойму в рукоятку, и этот единственный пээмовский патрон напомнил ему, что где-то в доме лежит его собственный "макаров", а может, лежит и телефон сотовой связи. Он уже слишком давно просрочил время связи с Межинским.

От козырька дома к столбу за забором тянулся телефонный провод. Он позвал Тулаева вовнутрь здания. "Сотовик" еще нужно было найти, а обычный телефон с обычным подмосковным номером стоял где-нибудь на тумбочке в одной из комнат.

Наждак и его дядька все так же лежали на холодном гравии и казались курортниками, заснувшими на пляже. Кальсоны у одного и цветастые, то ли в подсолнухах, то ли в огромных ромашках, трусы у другого делали их смешными и даже безобидными. Впрочем, спящий вулкан тоже безобиден. Нагнувшись, Тулаев приподнял за синее от татуировки плечо Наждака. Голова, провиснув на вялой шее, не захотела открывать лица. Тулаев сразу вспомнил о фотороботе, отпустил плечо и сунул руку в карман. Бумажки там не было. Ребята ему попались дотошные. Непонятно только, почему еще одежду на нем оставили. Могли бы и голяком в подвал сбросить.

Выставив перед собой пистолет, Тулаев обошел дом. В двух его окнах все так же горел свет. Остальные белели тюлевыми занавесками и почему-то не нравились сильнее, чем освещенные. В распахнутую дверь виднелся узкий коридор. Собака из последних сил продолжала хрипеть, но Тулаев ее уже не замечал, как не замечают все время тикающий в доме будильник. Его все еще мутило от взрыва, а жажда, выскребавшая горло, казалась гораздо сильнее страха перед встречей еще с кем-то в доме.

Уши не могли выручить Тулаева. В них все еще жили звуки подвала. Но глаза оставались прежними. Глаза снайпера соскучились по работе. Они замечали то, что никогда бы не увидел обычный человек. Слева, под вешалкой, стояло то ли семь, то ли восемь пар обуви, но размеров этой обуви было три. В самые здоровенные кроссовки запросто вошли бы две ступни Наждака и три или четыре - его дядьки. Это вполне мог быть амбал из марфинского бара. Как его называла барменша? Кажется, Цыпленок... Неплохая кликуха для бывшего супертяжа-дзюдоиста.

Кроссовки-то были, а Цыпленок мог и отсутствовать. Кроссовки - это не деталь. Это штрих. Возможно, случайный.

Через распахнутую дверь в освещенную комнату ложилось сочное желтое пятно. Оно делало менее страшным дальний конец коридора. Тулаев сделал два шага и взглядом провел по дверям в две другие комнаты. Одна была закрыта плотно. Вторая отчеркивалась слева черной полосой щели. Тулаев уже хотел шагнуть в освещенную комнату, но упрямые глаза не отпускали щель. Может, ему померещилось, но только секунду назад щель была вроде бы чуть чернее. На полкапли, но чернее. Что ее размыло? Солнечный луч, ударивший в окно? Человек, скрывающийся за дверью? Или усталость и муть в голове?

У стены коридора стояла швабра. Тулаев тихо поднес ее к двери и толкнул от себя. И тут же в коридор с грохотом упал стул. Тулаев отшатнулся, споткнулся об огромные кроссовки и со всего размаху хряснулся затылком об пол. Впереди, там, куда только что упал стул, что-то грохнуло еще раз, и палец сам нажал на курок. Под тупой удар выстрела какая-то стальная плита ударила Тулаева по ногам. Он извернулся, схватился руками за порог и, вытягивая, выдирая, высвобождая себя из-под ее свинцовой тяжести, все-таки перевалился через ступени. Хрипя не хуже, чем собака за его спиной, он вскочил и только теперь понял, что промазал.

В двери дома стоял Цыпленок и смотрел на него так, как судья смотрит на приговоренного к смертной казни: холодно и безразлично. В его руке смешной крошечной коврижкой смотрелся уроненный Тулаевым пистолет.

- Вот мы и встретились, ментяра! - в нос прогудел Цыпленок.

Даже с пяти метров его "выхлоп" добивал наверняка. От блевотинной вони вчерашнего цыпленковского перепоя Тулаева замутило так, словно он поцеловался с ним.

- Ты зачем Наждака убил, мент?! - сделал Цыпленок шаг вперед.

Чтобы оставить расстояние таким же, Тулаев дважды отшагнул от него. На гиганте нелепо смотрелись беленькие плавочки. С обтянутым в них килограммовым "хозяйством", над которым висел живот-мозоль давно растренированного спортсмена, Цыпленок казался борцом сумо, идущим получать приз за победу. Наверное, это ощущение возникло у Тулаева еще и оттого, что в красных слипающихся глазенках врага появилась кроме холода еще и какая-то радость.

- Я - не мент, - зачем-то сказал Тулаев.

В ответ Цыпленок вскинул арбуз кулака и крепче сжал в нем черную коврижку. Она щелкнула игрушечным пистолетиком. Кулак сдавил ее еще крепче. Кажется, Цыпленок действительно любил выигрывать. Наверное, почти все схватки на татами остались за ним. Юка, кока, вазари. Но пистолет не хотел давать ему слишком легкую победу.

Тулаев снова отступил. Не разъяснять же этой горе мяса, что последний патрон из "Ческой збройовки" уже ушел в "молоко".

- А-а-а! - со звериным рыком бросился на него Цыпленок.

Прыжком вправо Тулаев ушел от его стальных объятий, бросился к подвалу, на бегу подхватил лопату и с разворота, уже не плашмя, как до этого, а рубом опустил ее на амбала. В последний момент Цыпленок отклонил голову от удара, и лопата спичкой переломилась на его плече. Бульдозерным скрепером Тулаева швырнуло вправо. Он перелетел подвал и подушкой упал на гравий. Тысячами остриев он кольнул руки, ноги, тело. В ушах уже не только ухало, охало и ахало, но и выло надсадно, по-волчьи какое-то жуткое животное. И только глаза, одни лишь глаза поймали новый прыжок Цыпленка и замах деревяшкой, бывшей когда-то черенком лопаты.

Тулаев волчком катнулся вправо. По затылку крупой секанули взбитые палкой камни.

- А-а-а! - все с тем же звериным рыком кинул на него

свою тушу Цыпленок.

Глаза успели приказать Тулаеву. Глаза еще раз заставили его крутнуться волчком. Рядом грохнуло, словно упал с рельс трамвай.

Где-то за этим трамваем рухнуло еще что-то. Может, и вправду Цыпленок вызвал землетрясение своим падением? Грохнул выстрел, оборвавший чей-то хрип. Вразнобой зазвучали голоса.

Тулаев еле сел, с ужасом ожидая нового прыжка и совсем не ожидая, что еще что-нибудь услышит, повернулся в сторону Цыпленка и сразу ощутил, как силы оставили его. Силы уже были не нужны.

Над хрипящим амбалом стояли четыре парня в камуфляже с наведенными на него стволами автоматов.

- Са-аша! - сквозь гул в ушах долетел чей-то незнакомый голос. - Давай помогу.

Его подхватили под мышки, поставили на гравий. Земля качнулась и ушла вправо. Неужели землетрясение, вызванное падением Цыпленка, продолжалось?

- Осторожно, не упади, - напомнил себе голос. Он вроде бы был немного знакомым.

Вдоль руки, удерживающей его за плечо, Тулаев провел взглядом и не сдержался:

- Ви... Виктор Иванович!

Межинский улыбнулся и, оправдываясь, как двоечник перед учительницей за прогулянный урок, пояснил:

- Извини, что сразу "Альфу" не поднял... Я еще час ждал

после назначенного времени связи... Еще час жда...

Тулаев его слова недослышал. В голове что-то странное, еще

ни разу им в жизни не испытанное, резко заполнило все до самых краев густым-густым дымом, и он, задохнувшись им, потерял сознание.

43

Противошоковый укол, кружка горячего кофе и пачка галет из альфовского сухпайка сделали мир значительно лучше, чем он был до этого. Тулаев с усталой радостью ощущал, как умирают в ушах человечки, которые так ухали, охали и ахали после взрыва, как вытекает из головы муть. И одновременно с этим все, что он сделал, начинало казаться такой ерундой: заточение в подвале - не таким безнадежным, пистолет

Наждака - не таким страшным, Цыпленок - не таким уж сильным и непобедимым.

Из окна автобуса Тулаев увидел, как вывели из дома худющую американку, как испуганно отшатнулась она от убитой собаки и что-то быстро-быстро заговорила, показывая на пса, оскалившего залитые пеной зубы в гримасе смерти. Скорее всего, эта Селлестина оказалась гринписовкой или членом какого-нибудь общества по защите животных. Тулаев смотрел на нее сквозь грязные стекла автобуса, вяло жевал сухую галету и не ощущал ни малейшего желания знакомиться с ней. В этом знакомстве сейчас был бы элемент хвастовства с его стороны.

На дальнем конце улицы показался "шевроле" с красными номерами. На фоне серых заборов и колдобин дороги он смотрелся тарелкой инопланетян. Из тарелки, остановившейся у автобуса, вылезли два отутюженных мужика в очках, делавших их очень умными, и мятый субъект в фотожилете с миллионом карманов. Жилет бросился к Селлестине, облапил американку и повис на ней так, словно это не ее спасли, а его.

- Виктор Иванович! - через открытую дверь автобуса крикнул Тулаев. Спросите у нее про записку... Ну, про Мафино...

Межинский обменялся коротким диалогом с американкой, все еще удерживающей на своих костистых плечах обмякшего мужичка в жилете, и крикнул в ответ:

- Твоя правда!.. Она еще в подвале мебельной фабрики услышала о Марфино, но записала без "р"... Как ты объяснял... Саша, она это... хочет познакомиться со своим спасителем. Вылезай!

- Виктор Иванович, да неохота мне... Вы уж как-нибудь сами. Надоело мне "светиться"... Еще не хватало, чтоб она обо мне в газетах написала...

Межинский помолчал, переваривая сказанное.

- Ладно. Я что-нибудь придумаю, - и наклонился к американке, у которой на плечах все висел и висел субъект в жилете, сшитом из карманов.

"Наверное, жених, - решил Тулаев. - Надо ж какой впечатлительный попался!"

- Это ваше, товарищ майор? - с улицы протянул ему в салон "макаров" и телефон сотовой связи громила-"альфовец".

- Мое... С боезапасом? - отщелкнул он обойму и самому себе ответил: С боезапасом... А бумажки... ну, знаешь, такого фоторобота там не было?

- Бумажки?.. Что-то похожее на столе валяется.

- Принеси, пожалуйста... А это... задержанных уже увезли?

Пока был без сознания да пока пил кофе, все разрешилось без его участия. Ни Наждаку, ни Цыпленку он так и не посмотрел в глаза после задержания. А стоило вообще-то смотреть? Он же не любви от них добивался. С таким же успехом можно и в глаза статуи в каком-нибудь музее посмотреть...

"Альфовец" выглянул из-за створки ворот, которая скрывала обзор от всех сидящих в автобусе, и обрадованно ответил:

- Нет еще. Оба в машине сидят...

- Как... оба?

- Что? - не расслышал "альфовец".

На ходу застегивая снаряжение, утяжелившее левый бок, Тулаев выпрыгнул из автобуса, шагнул влево, чтобы увидеть автомобиль с задержанными, и остолбенел. Через заднее стекло "Волги" виднелись два затылка: маленький лысо-седой и огромный с мясистыми ручками-ушами.

- Что вы спросили, товарищ майор? - выбил Тулаева из столбняка глухой голос "альфовца".

- А где третий?

- Какой третий?

У "альфовца" удивление по-детски округлило глаза. Скорее всего, он, попади бы в подвал, вывалил бы дверь одним ударом плеча. И из Цыпленка сделал бы цыпленка-табака. Но в его судьбе не было тех жутких часов, что прожил совсем недавно Тулаев, и он не мог знать, что третий - это и есть Наждак.

- За мной! - криком позвал за собой Тулаев "альфовца".

У того на погонах рубашки, под зеленой тканью камуфляжа, лежали три звездочки старшего лейтенанта, и он не мог не подчиниться майору, хотя и не понимал, чем вызвана эта тревога, когда все уже вокруг зачехлили оружие и ждут приезда следственной бригады Генпрокуратуры.

Тулаев подбежал к двери подвала. Сейчас, при ярком солнечном свете, она показалась совсем не той, какой была ночью и в предутренних сумерках. Дверь да и всю каменную надстройку входа в подвал как будто подменили.

От блюдечка крови, натекшей с уха Наждака, несколько точек уходили вправо. Но дальше, сколько ни смотрел под ноги Тулаев, гравий был чист, словно Наждак взлетел и унес с собой свое разрубленное ухо. Или зажал ладонью?

Взглядом Тулаев провел линию по каплям, соединив их невидимой прямой. Направление указывало на сарай, тот самый сарай, что помог ему в первые минуты побега. Тулаев бросился туда, одним движением увлекая за собой "альфовца".

За сараем никого не было. Но на листке травы, там, где еще совсем недавно лежала лопата, темнело что-то старой монетой. Тулаев нагнулся, и засохшая капля крови остро напомнила о проявленной им сегодня слабости. Если бы он не потерял сознание, то успел бы заметить, что пока он искал в доме третьего сообщника, Наждак исчез. Тулаеву некогда было замечать хоть что-то вокруг, когда весь мир для него превратился в мясистое лицо Цыпленка. А когда он пришел в себя, то просто не мог представить, что "альфовцы" задержали не всех бандитов. Но откуда они могли знать, сколько человек во дворе?

Тулаев распрямился. Второй капли рядом не было. Линию - главную геометрическую составляющую снайпера - построить он не мог. Первая точка капля крови - существовала, вторую точку еще предстояло найти.

- Смотрите, доска сдвинута, - показал в глубь двора начинающий что-то понимать "альфовец".

- За мной! - рванул Тулаев из-под мышки "макаров".

Линия метнулась ко второй точке. Геометрия снайпера повела обеих офицеров к дыре в заборе. Но как только они выбрались наружу и оказались с тыльной стороны деревни, прямо перед пустырем, за которым плотной зеленой стеной стоял лес, прямая сразу оборвалась. Геометрия Евклида здесь уже не годилась. Наждак вряд ли побежал по прямой. Скорее всего, даже не зная, что такое геометрия Лобачевского, Наждак спасался сейчас с помощью ее постулатов. Зигзаг - лучший способ уйти от преследователя. Зайцы в поле и боевые корабли в океане испытали это на своих шкурах. Наждак явно был их учеником. Его следов ни на пустыре, ни вдали, у леса, глаз не замечал.

- Там - мост, - показал вправо "альфовец".

- С чего ты взял? - ничего не увидел в направлении его узловатого пальца Тулаев.

- Я чуть севернее, в поселке, дачу тем летом снимал. За лесом - река. А мост один. Вон там... Может, поднять всю группу по тревоге?

- Некогда! - крикнул Тулаев и бросился туда, куда недавно показывал пальцем "альфовец".

Тулаев не любил группы. Он привык быть один. Но раз уж "альфовец" приклеился сзади - пусть бежит. Даже рядом с ним одиночество все равно не исчезнет...

Через несколько минут они выбежали к кромке леса. Впереди сабельным клинком блеснула река.

- Мо-ост! - налетел сзади "альфовец".

- Вижу.

Еще один такой удар в спину - и Тулаеву придется делать второй противошоковый укол. "Альфовец" явно был из "ломовиков" - тех, кого готовили к высаживанию дверей. Возможно, он только это и научился делать. Но Тулаеву больше не хотелось второй раз изображать из себя дверь.

- Держись правее. Метрах в пяти, - показал он рукой "альфовцу".

Тот послушно, как солдат в компьютерной игре, отошел на пять

метров. А рука Тулаева все висела и висела в воздухе и

делала его хозяина похожим на уличного регулировщика.

Онемение длилось несколько секунд, пока что-то

светло-оранжевое, мелькающее в просветах ограждения моста,

не свернуло влево.

- Наждак! - не сдержался Тулаев.

- У меня нет с собой наждака, - с ужасом компьютерного солдата, не способного выполнить приказ игрока-плейера, ответил "альфовец".

Наждак побежал по берегу реки, упрямо прижимая левое ухо ладонью. До него было не меньше ста пятидесяти метров. Еще немного - и он выскочит на шоссейку, по которой пыхтели обшарпанные грузовики. Любой водила мог подсадить "беднягу", которого "обокрали" в лесу.

- У тебя... - хотел спросить об оружии у "альфовца" Тулаев

и сразу осекся.

Все, что было у его напарника, это - кулаки. И еще ноги. Да только вряд ли даже "альфовец" догнал бы грузовик...

- Стой! - бросил через реку окрик Тулаев. - Сто-о-ой,

Наждак!

Светло-оранжевая фигурка оторвала на бегу ладонь от уха, повернула голову в их сторону и, все поняв, стала карабкаться вверх по обрывистому берегу.

Зло и грубо Тулаев вырвал из кобуры "макаров", перещелкнул предохранитель, щелчком взвел затвор и боком стал к противоположному берегу реки. Даже на ровных, как стол, стрельбищах он никогда не попадал из "макарова" с такого расстояния больше одного раза из пяти в поясную мишень. Да и упражнений таких не существовало. Стреляли ради баловства. Зачем мучать себя и "макаров", если для таких расстояний есть снайперская винтовка? А если нет?

- Далеко же, - как назло, под руку пробубнил "альфовец".

- Заткнись! - крикнул на него Тулаев и почувствовал, что пяти выстрелов ему Наждак не даст.

Рукоять "макарова", подогнанная напильниками и изолентой точно под пальцы, вросла в кисть, стала частью руки. Мушка замерла на самой большой части светло-оранжевого пятна - на спине, мушка ползла вместе с ним по обрыву. "Сто пятьдесят метров!" - напомнил снайпер внутри Тулаева, и мушка поднялась выше пятна, к самому срезу обрыва. При таком расстоянии пуля будет уже на излете, уже в нырке к земле. "Река!" - повторно крикнул тот же снайпер внутри Тулаева, и мушка опустилась чуть ниже среза обрыва. Река тащила на себе, несла мимо них невидимую кишку воздушного потока. Пуля для него - песчинка, которую, как ни упряма пуля, он все равно поднимет выше.

Ноздри насосом втянули в себя горький, пропитанный запахом

хвои воздух. Левой рукой Тулаев подпер локоть правой, вытянутой в

направлении Наждака. Он всегда стрелял не так, как учили, а как

удобно. Стоя он привык стрелять именно так. Тулаев окаменел и, не

дыша, вбил в воздух тройную серию: пуля - две секунды паузы - пуля две секунды - пуля.

Светло-оранжевое, еле видимое на фоне песчаного обрыва, пятно добралось до зеленого среза и вдруг поплыло вниз. Наждак почему-то передумал лезть наверх.

- Наповал! - оглушил "альфовец".

Тулаев посмотрел на замершее на том берегу тело, и муть вернулась в голову. Дым огромного, заполнившего все вокруг костра втекал через уши в голову, смешивал в ней все - мысли, слова, желания, чувства. Тулаева не осталось в Тулаеве. Жил только дым. Нет, одно слово все-таки уцелело в этом дыму. Оно пульсировало развороченной раной: "Убил! Убил! Убил!" Оно заставило Тулаева упасть на колени и скорчиться над просохшей травой.

- Что с вами, та-ащ майор?.. Что с вами? - склонился над ним "альфовец", боящийся даже тронуть за плечо старшего по званию.

- Уйди на-а-а хрен! - заорал в землю Тулаев.

Дым разорвал голову, хлынул по горлу в желудок, вывернул

его. Изо рта пеной вывалилась рвота. Она должна была быть

коричневой, под цвет кофе, но оказалась черной. Слезы

ослепили глаза. Тулаев рвал впервые в жизни. Он не рвал даже

после морга, куда их водили на учебных занятиях, чтобы они привыкали к виду трупов. Но те мертвецы казались пластиковыми и ненастоящими, а на том берегу реки лежал на песке впервые в жизни убитый им человек. И он знал его. Он был не пластиковым. Он был настоящим.

В "горячих точках", по которым их гоняли в последнее время, снайперов приучали работать по камуфляжным пятнам. И с расстояния не меньше километра. Тулаев "цеплял" оптикой такое пятно, срезал его выстрелом, и пятно замирало. Но он так ни разу и не узнал, убил ли он хоть раз какого-нибудь боевика. Замирали пятна, а не люди. И вот теперь, кажется, впервые в жизни так близко он увидел убитого человека. Убитого им человека.

- И... и... иди к ко...командиру группы, - стерев пальцем блевотину с губ, все-таки прохрипел Тулаев. - Пу... пусть заберут его...

- Есть, - тихо ответил "альфовец", посмотрел на тот берег

реки и вскрикнул: - Он ползет! Он ранен!..

44

Ствол "макарова" уже давно остыл, но Тулаев упрямо не засовывал пистолет в кобуру, как будто если бы он засунул его, то стал бы соучастником чуть было не совершенного убийства. А так оно вроде бы лежало пятном на одном лишь пистолете.

Рядом с Тулаевым два огромных "альфовца", тот, которого он уже считал своим, и новый, прибежавший с группой на берег реки, несли Наждака на парусиновых носилках. Сквозь бинт, плотно обмотавший грудь, темным пятном проступала кровь, и чем сильнее она проступала, тем бледнее становился Наждак.

- Зря ты, мент, - в небо простонал он. - Мы б тебя не убили...

Тулаев меньше всего хотел разговаривать. Старый стыд за потерю сознания сменился стыдом за рвоту, и, глядя на спину-стену своего "альфовца", он мысленно просил эту стену, чтобы его рвота осталась тайной.

- Сукой буду, не убили бы...

Тулаев никогда не думал, что террористы бывают такими нудными. Что значит, не убили бы? Накормили бы и отвезли на машине в Москву? Или "не убили" означает "сам бы от голода помер"?

- С какого "ствола" ты в меня попал? - не унимался Наждак. - С "макарова" не попадешь, - заметил он пистолет в руке Тулаева.

- Мистэры полицейские, это - он! Он! - закричала на весь двор американка, как только носилки поравнялись с распахнутыми воротами.

- У-у, крыса! - простонал Наждак и закрыл глаза.

Золотая цепь на его груди смотрелась петлей.

- Это - терьорист!.. Он привьязал мэнэджэра мебелний фабрика! Он привьязал рабочий! Он! Он! Он переговори вель с полициа! Йес, йес!.. - и забормотала что-то на рыкающем английском.

- Успокойте ее! - потребовал от американцев Межинский. - Это же истерика!

Мистеры в элегантных костюмах взяли Селлестину под руки и

молча, как арестованную, повели к машине. А из нее выбрался

парень в многокарманном жилете, вскинул к лицу черный кирпич

фотокамеры, и все другие звуки во дворе тут же были

оттеснены жужжанием моторчика, переводящего пленку после каждого щелчка.

- Идиот, - прошипел Межинский, резко отвернулся и вышел из поля зрения камеры. - Прекратите съемку! Это запрещено!

Один из "альфовцев" шагнул к жилету, и фотоаппарат послушно нырнул в кофр, висящий на боку журналиста.

- Терьористов било ишчо двойе! - обернувшись, крикнула Селлестина. Один есть тожже мушщина... Только он "блю"... По-вашьему - "холубой"! У ньего длинни нос и мягки голос...

- Вы успокойтесь, - издалека ответил Межинский и отер пот

со лба. - Мы еще предоставим вам время для дачи показаний.

Худенькая Селлестина вырвала свою левую руку из цепких

пальцев одного из сопровождающих, повернулась уже в сторону

Межинского, которого она восприняла как единственного заинтересованного слушателя своей речи, и ему же прокричала:

- Третия в группе - дэфушка!.. Отшень красиви дэфушка! Она есть йестеди приесжал сьюда, потом уехал!

- Да успокойте вы ее! - повторно приказал Межинский.

Мистеры бесцеремонно согнули Селлестину в поклоне и воткнули на заднее сиденье машины, где на ней тут же повис жилетный парень. Хлопнула дверца, и стало так тихо, будто американка утащила с собой внутрь автомобиля все звуки двора.

Взглядом Тулаев проводил носилки с Наждаком, уплывшие на улицу, и тут же сунул пистолет в кобуру. Наверное, требовалось объяснить свое отсутствие во дворе Межинскому, но меньше всего сейчас хотелось что-то объяснять. Язык казался тяжелее ног, которые он еле переставлял.

Обходя группу "альфовцев" и одновременно этой же группой отрезая себя от Межинского, Тулаев поднялся по ступенькам в дом, вошел в правую комнату. В ней все еще горел свет, но то, что она была полна людьми в штатском, сразу сделало ее какой-то другой. Тулаев недоуменно провел взглядом по фигурам, столкнулся глаза в глаза с седым следователем Генпрокуратуры и ощутил, как неприятно в комок сжалось сердце.

- Зравствуйте, Виктор Петрович, - нехотя шевельнулся язык.

- Добрый день, - хмуро ответил следователь. - Попрошу вас выйти из помещения. Идет работа с вещественными доказательствами.

- Я на секундочку. Только забрать бумажку. С фотороботом.

- Это - тоже вещдок! Она уже приобщена к делу и внесена в опись.

Следователь был похож на теннисиста, проигравшего финал крупного турнира и не желающего идти к сетке для традиционного рукопожатия. А где он, этот приз? Мало ли что обещала газета? Может, они ни цента не дадут. Капиталисты все считают. Неужели они отвалят полста тысяч "зеленых" за эту истеричку? Скорее всего, следователь больше верил американцам, чем Тулаев. Наверное, он и в коммунизм раньше верил с такой же истовостью.

- А когда я могу получить фоторобот?

Зачем ему этот дурацкий фоторобот, Тулаев не знал. Что-то настырное, больше, чем даже он, не полюбившее следователя, спросило за него.

- Все зависит от дактилоскопической экспертизы, - зло ответил следователь.

А вот отвечать зло у него как раз и не получалось. Он сразу стал усталым и несчастным. Теперь ничего, кроме жалости, Тулаев ощутить не мог. Он уже хотел выйти, но глаза...

- Можно посмотреть? - шагнул он к очкам, лежащим на подоконнике.

- Нельзя, - нутряным голосом выдохнул следователь. - Выйдите из комнаты! Ваши свидетельские показания мы примем позже.

Очки "Nina Ricci" стоимостью триста долларов с лишком лежали на широкой доске подоконника и казались до боли знакомыми. Где-то совсем недавно он их видел. Но где? В "луже"? В метро? На улице? Или на какой-то даме в видеофильме по телевизору?

- Тов-варищи, поверьте, я не знал, что в моем доме в

подполе содержится эта иностранка, - пробубнил кто-то в

углу.

Тулаев повернулся на голос, и по лысо-седой головенке, виднеющейся за кадкой с фикусом, сразу узнал дядьку Наждака.

- Я неделю в Лобне у знакомого гостил. Сашка тут сам без меня проживал... С друзьями, значит, проживал...

Тулаева опять примагнитило взглядом к очкам. Их хотелось потрогать. Как будто если он к ним прикоснется, то сразу вспомнит, где же их видел. Рядом с очками лежала газета. Она тоже почему-то казалась очень знакомой, хотя эти снимки на ее полосе он вроде бы где-то уже разглядывал. Он шагнул к газете и сразу наткнулся взглядом на заголовок "Иван да без Марьи". Теперь-то все стало ясно. Террористы радовались найденному на полосе "Комсомолки" испуганному ответу американцев: "Да".

- Выйдите из помещения! - заметил его движение следователь.

- Эта газета...

- Я сказал: выйдите из поме...

За спиной следователя звонками запульсировал телефон. Сидящий рядом с ним со скучающим лицом рыжий парень тут же рывком обжал голову наушниками, щелкнул тумблером на установленном перед ним блоке и громко объявил:

- Полная тишина!

Следователь отвернулся от Тулаева, тут же напрочь о нем забыв, и глухим голосом приказал хозяину дома:

- Сними трубку. Отвечай, как договорились. На тебе явных улик нет. Помощью следствию ты поможешь и себе.

- Есть, - по-военному ответил мужичок, встал из-за кадки и прошаркал к телефону.

Очки "Nina Ricci" исчезли за его спиной. Под синей рубашкой, вдоль позвоночника, темнела мокрая полоса. Правая нога мужичка, обутая в старые изношенные тапки, подрагивала, будто ее било током. Он бережно снял трубку и прижал ее к левому уху.

- Але.

Тулаев упрямо смотрел на его подергивающуюся ногу и слышал собственное дыхание.

- Но... нормалек... Токо проснулися... Што?.. Ага, все проснулися... А?..

Нога перестала дергаться.

- Вы это... приедете удвоем?

Нога сделала шаг вправо. Казалось, она хочет убежать отсюда,

чтобы оставить своего хозяина один на один с врагами.

- Лариска, нас усех накрыли! - плачущим голоском закричал

мужичок. - Тикайте усе!

Ладонь следователя плашмя опустилась на рычажки телефона. Он вырвал трубку из тощих рук мужичка и заорал ему прямо в лицо:

- Я что тебе, гад, говорил?! Что?!

Мужичок, маленький, сгорбленный, сухонький, с усилием притянул к себе правую ногу, приставил ее к левой и с незамечаемой раньше за ним злостью ответил:

- Я шахой никогда в зоне не был. Усек?

- Уведите его! - крикнул двум парням в штатском следователь.

Темное пятно на спине мужичка от позвоночника растеклось по лопаткам. Мощные руки рванули его вправо. Глаза Тулаева сами метнулись к очкам на подоконнике. Они лежали все там же, но тяжесть в груди от их вида стала почему-то еще сильнее и еще заметнее.

- Все о'кей! - оттянув наушник, объявил рыжий парень.

Группа захвата выехала по адресу. Номер абонента...

Тулаев закрыл глаза и про себя одновременно со "слухачом"

назвал этот номер.

- Вам плохо? - вывел его из столбняка следователь.

Рывком Тулаев вскинул веки. Ему очень хотелось плакать. Но перед глазами стояло пунцовое лицо следователя. Оно было таким, как будто он тоже собирался зарыдать.

- Мне хреново, - ответил Тулаев и снова посмотрел на очки.

Они принадлежали Ларисе. Его Ларисе. Значит, ее появление в переулке, где Носов вышел на связь с продавцами "Ческой збройовки", не было случайным. Скорее всего, именно она несла деньги за оружие. Несла где-нибудь на себе. И то, что она заплатила за спасение телом, было ложью. Она платила уже за другое. За то, чтобы оказаться рядом с тем, кто разыскивал ее дружков-террористов. Впрочем, и она была террористкой.

В третий раз за сегодня Тулаев ощутил стыд. И впервые понял, почему он попал в подвал. В тумане памяти возник вчерашний вечер: пузатый участковый у калитки, красивая машина, мелькнувшая в переулке, лицо за стеклом в красивых очках. В тех самых очках, что лежали на подоконнике. А он, если честно, уже хотел ехать к участковому и бить ему морду. Он думал, что именно участковый заложил его Наждаку по телефону.

- Так вам плохо?

Наверное, Тулаев перестоял лишнее в комнате. Следователь уже не выгонял его, считая здесь чужим, а просто пытался выяснить, как он себя чувствует. Знал бы, как погано, как жутко ощущал себя Тулаев, вызвал бы "скорую". Впрочем, врачей, способных вылечить душу, на свете не существует.

Тулаев отвернулся и на враз ослабевших ногах пошел из комнаты, из дома, из двора...

Шерше ля фам. Ищите женщину.

45

Он проснулся оттого, что устал спать. Комнату все так же до краев заливало солнце, и поэтому сразу показалось, что он лег всего пять минут назад. Часы разубедили его в этом. Стрелки на будильнике слиплись в полдне, а домой Тулаев вернулся в четвертом часу. Вчерашнего, значит, дня.

Рядом с ногами пушистым комком пошевелился Прошка. Приход хозяина он встретил так радостно, а потом ходил по квартире за Тулаевым как приклеенный, что даже возникла мысль, что у котов есть свои "сотовые" телефоны, и какой-нибудь облезлый деревенский кот, сидя на дереве в соседнем дворе и видя всю их беготню, рассказал о произошедшем Прошке. Конечно, быть такого не могло, но только Тулаев остро ощущал, что кот сочувствует ему. И в ванну спать не ушел. Лег у ног и спал ровно столько, сколько и хозяин.

Совсем не хотелось думать, но мысли полезли сами собой. Они как будто мухами сидели на подушке вокруг головы и ждали, когда он откроет глаза, чтобы тут же наброситься на него. Что там говорил по дороге в машине Межинский?

Они ехали вдвоем на его "жигулях" вслед за "альфовским" автобусом. Солнце жгло металл их крыши. Хотелось спать, но Межинский своим разговором не давал этого сделать. Тулаев вроде слышал, а вроде и не слышал его слова. В душе гудела пустота, и если бы начальник даже сказал ему, что он уволен, лишен звания и квартиры, он бы вовсе не отреагировал, хотя, конечно, после того, что произошло, никто его не увольнял бы и ничего не лишал. Но Межинский ведь что-то говорил...

Мухи-мысли назойливо кружились и кружились вокруг головы. Прошка спрыгнул с дивана на пол и легким звуком толчка напомнил о Егоре Куфякове. Тогда, перед Московской кольцевой автодорогой, "жигули" тоже дернуло. Межинский резко затормозил. Затормозил и раздраженно сказал, что теперь Тулаеву нужно плотнее заняться Миусом-Фугасом. Брата его соседа по камере нашли мертвым за бутылкой какого-то растворителя. Судя по данным экспертизы, хлебнул он столько, что хватило бы не на одного Куфякова. И эта смерть алкаша со стажем выглядела бы естественной, если бы не человек, которого заметила дворничиха. Их "жигули" стояли в заторе, и Межинский достал из дипломата фоторобот гостя. Тулаев нехотя взглянул, и сразу в голове посвежело. Ее словно продули невидимым ветром. С бумажки на него своими слишком серьезными глазами смотрел... Наждак. Нос, впрочем, и подбородок не совсем соответствовали оригиналу, но даже таким фоторобот казался "карточкой" Наждака.

Что-то неприятное тогда ударило в нос. Тулаев посмотрел на сизый газ, стелющийся из выхлопной трубы присоседившегося к ним "КАМАЗа", и брезгливо поднял стекло дверцы до упора. Закрыл, а вонь все грызла ноздри. А вдруг это был дурман не от выхлопных газов? А вдруг он так ощутил то, что раньше не мог бы даже придумать?

Троица террористов с примкнувшим к ней Цыпленком оказалась в связке с Миусом-Фугасом. Схема, которую он рисовал на листке бумаги, оказывалась плотнее, чем он предполагал. Но ведь тогда...

Рывком Тулаев сел на диване. Пружины нервно хрустнули и замолчали. Тогда... тогда... получается, что, скорее всего, и Зак знаком со всеми четырьмя! Ну с какой стати было ему торчать на остановке возле подвала, где спрятались налетчики. Как учили в "Вымпеле"? Все случайное - всего лишь закономерность, которой пока еще не нашли объяснение. А убитого капитана первого ранга Свидерского видели садящимся в красные "жигули", где уже были двое. Тогда... тогда...

В памяти ожила ночь, горький запах хвои, чернота аллей санатория. Ожил голос в темноте. Что он там говорил? Что-то про какого-то там Савельича? Точно - "Если Савельич узнает, что мы прокололись, он тебе крылышки подрежет." Так или примерно так сказал человек в темноте. Только теперь это был не инкогнито, двумя ударами заваливший Тулаева, а вполне опеределенная личность - Наждак!

Пружины дивана жалостно взвизгнули. Тулаев босиком прошлепал на кухню, по памяти набрал номер и попросил трубку, как только она ожила:

- Позовите, пожалуйста, Евсеева... Олега Евсеева.

- Это я, - тихо ответила трубка.

- Олег, здравствуй, это - я, Тулаев.

- Я вас сразу узнал, - обреченно ответил он.

- У меня к тебе просьба. Позвони вот по этому телефону, - он по памяти продиктовал номер. - Когда снимут трубку, скажи какую-нибудь ерунду. Ну, к примеру, "Позовите Колю". Чтоб ясно было, что ты ошибся телефоном. И это... да, нужно его голос записать.

- Товарищ майор, - жалобно попросил Евсеев. - Позвоните моему начальнику. У меня срочная работа.

Ухо Евсеева ныло от сотен игл, вонзающихся в него. Вот-вот по Москве с севера должен был ударить холодный атмосферный фронт, и ухо криком кричало, предупреждая его об этом. Тулаев ничего не знал об арктических страданиях собеседника и его отказ понял по-своему.

- Олег, за работу ты получишь премиальные. Поверь мне. Пока я буду дозваниваться до твоего начальства...

- Хорошо, - сдался он. - Я позвоню...

Трубка под пальцами Тулаева бережно легла на аппарат. Кажется, можно было передохнуть, но мухи-мысли догнали его и на кухне. Уже после кольцевой, в новой пробке, Межинский сказал что-то еще... Да, он сообщил о водителе той машины, что должна была увезти Наждака и сообщников с места ограбления. Его нашли сгоревшим. Хотя, точнее, нашли его обгоревшие кости, и по металлической коронке на шестом зубе опознали водителя. Тулаева передернуло. Казнь напоминала нечто средневековое, католическое, когда отступники от веры корчились в огне костров. Бежавший водитель - тоже своего рода отступник. От бандитской веры, от железной дисциплины, от тайны ограбления.

Виновато запиликавший телефон оборвал мысли.

- Это я, - радостно произнес Евсеев.

- Записал?

- Телефон не отвечает.

- А долго держал трубку?

- Десять зуммеров.

Пришлось попрощаться. Значит, Зак тоже не стал ждать гостей. Вчера уже у Садового кольца в салоне "жигулей" ожил телефон. Межинский, оставив на руле одну руку, нервно сорвал трубку, послушал ее и так же молча положил.

- Девица все-таки ушла, - после паузы произнес он. - Пока эта группа захвата раскачалась...

Тулаев неприятно ощутил, что у него медленно краснеют уши. Ни во дворе, ни уже сейчас, в машине, он не выдал, что знал, очень плотно, даже чрезвычайно плотно знал эту "девицу". Сказать-то, наверно, нужно было, но что-то странное, никогда прежде не испытанное, клещами сдерживало признание. Казалось, стоит открыть рот, и жизнь закончится. Нет, он не ощущал себя приобщенным через Ларису к банде, но то, что случилось между ними, сейчас, после всего, что произошло, виделось не частью следствия, а каким-то странным кусочком, который, как он ни старался, к общей ткани подшить не смог...

- Вот крыса! - ругнулся Межинский. - Это не ее квартира. Снимала она ее. Скорее всего, не из Москвы она родом.

Молчание Тулаева он воспринял как безразличие к этой сбежавшей Ларисе. Если бы он знал...

Теперь вот и Зак исчез. Сто процентов, что и он снимал квартиру.

Недовольно проурчавший желудок и трущийся о ногу Прошка напомнили о еде. Еда - почему-то - о марфинском шеф-поваре, и Тулаев бегом бросился в комнату. На столе из вороха бумаг вырвал листок с номером телефона, начинающимся на пятерку, и зашлепал обратно на кухню.

Начальник санатория узнал его сразу. Как назло, на бумажке не было его имени-отчества, и Тулаеву пришлось официальничать:

- Товарищ полковник, у меня к вам огромная просьба. Нельзя ли узнать по спискам, находился ли на излечении в вашем санатории примерно две недели назад гражданин Зак Валерий Савельевич?.. Можно?.. Очень хорошо... В приемном отделении?.. А какой там телефон?.. Вы дадите команду?..

Они сами мне позвонят?.. Нет, лучше я им позвоню...

После того, что произошло с Ларисой, он, наверное, уже никому в жизни не даст номер своего телефона. А может, поменять его? Дорогое удовольствие, да и какой в нем толк, если Лариса знает не только номер телефона, но и его адрес. Тулаев посмотрел на залитое густым желтым светом окно и только теперь, глядя сквозь стекло на улицу, вдруг понял, что он уже не снайпер. Он - мишень. Если в банде Наждака есть хоть один человек, кроме Ларисы, оставшийся на свободе, то Тулаев приговорен. Как там говорил исполняющий обязанности начальника Бутырской тюрьмы? Исключительная мера наказания? Кажется, так. Сокращенно - ИМН. Исключительная - значит, крайняя. После нее уже не будет ничего. Исключительная - значит, с исключением из всех списков. Из списков живущих. Искл - как щелчок затвора, как точка в конце повести. Собственно, каждая жизнь - это отдельная повесть. Она начинается с криков родившегося младенца. Почти у всех одинаково. А заканчивается по-разному. У кого-то эта "точка" - смерть в теплой постели, у кого-то дырка от пули. И нет двух одинаковых сюжетов, и нет двух одинаковых точек...

Звонок заставил Тулаева вздрогнуть. Под такое настроение могло быть только самое худшее. Кто-то проверял, дома ли он. Не хотелось, очень не хотелось ощущать себя мишенью, но Тулаев все же трубку снял.

- Да, - вместо обычного "слушаю" сказал он.

- Как себя чувствуешь, Саша?

- Нормально, Виктор Иванович.

Тиски, сжавшие грудь, ослабли. Может, зря он волновался?

Если уж брать по-большому, то не ради него велась вся та игра, в которую его ввернула новая служба.

- Ко мне приехать сможешь?

- Смогу.

- Есть материал для оперативного совещания.

- Понятно.

"Оперативки" у Межинского были какими-то странными. Все время один на один. А когда шел в отдел, думал, что будут собираться человек по десять, долго говорить, придумывать операции. Хотя, кто его знает, может, в Межинском все дело. Вот не любит он многоголосые совещания - и точка.

- Через сколько сможешь у меня быть?

- Я еще не завтракал, - заметил Тулаев сидящего у пустой миски Прошку.

- Уже пора и обедать.

- Я быстро.

- Хорошо. Я жду.

Трубка легла на телефон, а тревога осталась. Голос у Межинского был странным. Вроде бы спокойным, но в то же время и неудовлетворенным. Неужели наверху было мало спасенной американки?

Просящие глаза Прошки снова напомнили о еде. Еда - о шеф-поваре из санатория, и он снова снял трубку. В приемном отделении ответил мягкий женский голос. Он до того походил на голос Ларисы, что ему было нелегко разговаривать. Но он все же спросил о Заке. Спросил - и услышал то, что и ожидал: Зак Валерий Савельевич отдыхал в санатории по путевке от военкомата. Все верно: он же был офицером запаса.

- А когда он выехал из номера? - спросил Тулаев.

- На два дня раньше срока. Я его помню, - неожиданно

ответила девушка. - Он такой худенький, жалкий. В корпусе,

где он жил, моя подруга работает. Ей за него влетело...

- Почему?

- А он как-то уехал из санатория. Целую неделю

отсутствовал. Курс лечения прервал.

- А что, нельзя уезжать? - изобразил наивность Тулаев.

- Да нет, на время, хоть на неделю, уезжать можно. Но

только по рапорту с визой начальника санатория или его

зама... А он вот так безответственно...

В памяти зыбким образом воскресло бухгалтерское лицо воровки из "лужи". "Билет до Мурманска", - обозвала она то, что вытянула из кармана у Зака. Тулаев поблагодарил девушку, положил трубку и только теперь заметил, что окно из желтого стало серым.

Он встал, выглянул на улицу и неприятно ощутил, что и у неба такое же настроение, как и у него. Оно как-то враз стало серо-стальным и шершавым. По нему ползли низкие рыхлые облака, и город, укрытый ими, становился все мрачнее и мрачнее.

46

- Ладно, Прохор, не скучай, - прощально посмотрел на кота Тулаев и закрыл дверь.

На лестничной площадке было до тревожности тихо. Он прошел к окну, выглянул сквозь грязное стекло во двор. Внизу стояло непривычно мало машин. Обеденное время - время, когда стада автомобилей, откочевав к центру города, сбивались там в стада-пробки. Спальные районы отдыхали от них, на пару часов забыв о гари выхлопов, скрипе тормозов и истеричном вое сигнализаций. Оставшиеся машины Тулаев узнавал по крышам. Ни одного чужака во дворе он не обнаружил.

К остановке, от которой до его подъезда было не больше

двухсот метров, подошел автобус. Человек пять из него

выбралось, человек пять село. Скучно. И немножко обидно.

Автобус-то ушел. И хотя Тулаева устраивал любой

останавливающийся на их остановке "номер", стало как-то

обидно, что тот автобус все-таки уехал. Как будто счастье

всей его жизни зависело от того, что он должен был уехать

именно на этом автобусе.

Тулаев вернулся к лифтам, нажал на обгрызенную непонятно каким драконом стальную кнопку. Внизу заурчало, а за пластиковыми дверями ожило что-то странное, тоже похожее на дракона. Это стальные канаты тащили вверх лифт. Когда он все-таки приполз, и дракон разжал челюсти, Тулаев осмотрел дно пустой кабины, но садиться все же не стал.

Он вернулся к грязному окну и еще раз оглядел двор. Цветных автомобильных крыш осталось ровно столько же. Людей на остановке прибавилось. Кто-то вышел из-под козырька подъезда, кто-то под него вошел. Но все равно двор казался подозрительным. Он был не таким, как вчера или позавчера. Может, облака в этом виноваты? Они спрятали от двора солнце, сразу сделав дневное светило слабым и немощным. А при слабом солнце двор выглядел серым, нахохлившимся и подозрительным.

Вернувшись к лифту, Тулаев уже спокойнее нажал на кнопку. Двери резко открылись, словно хотели побыстрее впустить в себя странного жильца и доказать, что их лифт - маленький пассажирский лифт - умеет возить не хуже, чем сосед, большой грузовой лифт. Палец ткнулся в нижнюю из круглых, тоже металлических, кнопок. Двери обрадованно закрылись, и Тулаев ощутил привычное движение вниз.

А на площадке, на этой же площадке, затормозил грузовой лифт, и медленно поплыла в сторону широкая пластиковая дверь. Из кабины вышли два крепких парня в неброских спортивных костюмах. Бок одного из них утяжеляла длинная, дугой прогнувшаяся сумка с белой надписью "Адидас".

Вдвоем они прошли сначала вправо, к лестничной площадке. Молча послушали тишину. Чей-то далекий глухой голос и еще более далекий детский плач были всего лишь частью этой тишины.

Хозяин сумки мягко сбросил ее с плеча, плавно и беззвучно молнией развалил ее надвое. Напарник за это время успел сбросить спортивный костюм и ослабить шнуровку кроссовок. Он принял снизу, от сидящего на корточках парня, милицейскую форму, быстро оделся в нее, сменил кроссовки на черные форменные туфли, придавил немытый чуб фуражкой меньшего, чем требовалось, размера, и молча стал ждать. Хозяин сумки небрежно, комком, вмолотил в нее спортивный костюм, потом - кроссовки, откуда-то из-под них вытащил наружу странные металлические детали, ловкими отработанными движениями собрал из них "Узи", прищелкнул обойму и снова послушал тишину. Звук, которым он потревожил ее, кажется, никого не заинтересовал. Парень встал, взвел затвор и кивнул напарнику.

Тот вернулся с лестничной площадки на площадку лифтовую, подошел к единственной не укрытой обивкой двери и властно нажал кнопку звонка. Стоящий на изготовку с "Узи" парень сузил и без того щелястые, сжатые монгольскими скулами глаза и приклеил указательный палец к спусковому крючку. "Милиционер" позвонил еще раз. Дверь молчала. Дверь была безразлична к нему. "Милиционер" быстро вернулся к окну на площадке и сразу нашел взглядом автобусную остановку.

К ней подходил оранжевый "Икарус" с драной резиновой перемычкой. На остановке его ожидали семь человек: три бабульки, солдат, девушка и двое мужчин. Голову одного выбеливала седина, голову другого начинало выбеливать блюдце ранней лысины. Тот, что помоложе, обернулся и посмотрел на окно долгим взглядом. "Милиционер" отпрянул к трубе мусоропровода, ударился о нее затылком и отрывисто прохрипел:

- Он там!

- Где? - не понял автоматчик.

- Не подходи к окну! Засветишься. Он на остановке.

- Не может быть. Он совсем недавно звонил кому-то.

Сорвав фуражку с головы, "милиционер" выглянул через уголок окна во двор и стал работать радиокомментатором для своего напарника:

- Подошел автобус. Он сел в него. Автобус поехал.

- Позвони еще раз, - потребовал автоматчик.

- Как мертвому припарки, - уже смелее вышел из-за трубы мусоропровода "милиционер". - У меня глаз - алмаз. Кого запомнил, не спутаю.

- Но там такая хреновая фотография была...

- Ничего. Я его и сонным запомнил.

- Кто ж его спящим снял?

- Наверное, баба, что у шефа все время на подхвате... Кому

ж еще?..

- Лариса? - сладким воспоминанием сощурил глаза

автоматчик. - Да-а, я б тоже с ней переспать не

отказался... Только без фотосъемки.

- Что будем делать? Уходим? - начал расстегивать пуговицы рубашки "милиционер".

- У нас приказ. Если б мы сразу не тормозили, хана б ему была.

- Ты ж сам шамать захотел.

- У меня перед такими штучками всегда, гад, аппетит прорезается. Все!.. Мы остаемся!

Пальцы "милиционера" замерли над очередной пуговицей.

- А что ты предлагаешь? - хмуро спросил он.

- Мы будем ждать его там, в квартире.

- А дверь?

- Это на моей совести.

Автоматчик утопил "Узи" на днище сумки, расстегнул замок-молнию бокового кармана, достал оттуда что-то похожее на складной перочинный нож. С корточек, чуть повернув крупную угловатую голову, спросил:

- Замок сложный?

- Вроде нет... Дверь, во всяком случае, не металлическая.

- Значит, не сейфовый...

Он резко встал, по-кошачьи ступая, прошел к необитой двери. На площадку выходило еще три квартиры. Из двери справа затаенно смотрел глазок, и бывший автоматчик, переквалифицировавшийся во взломщка, молча кивнул "милиционеру". Тот, все поняв, прошел к глазку, ногтем снял с нижних зубов обслюнявленный комок жвачки и наклеил его на стеклышко.

Напарник, нагнувшись к щели замка, внимательно изучил ее форму, поотгинал на ножичке одну отмычку за другой, медленно ввел выбранный щуп вовнутрь щели. Мягкие щелчки сделали его напрягшееся лицо благостным. Плечом он толкнул дверь от себя, заглянул в пустую квартиру и только теперь поверил "милиционеру". Значит, заказанный действительно уехал на рейсовом автобусе.

- Забери сумку, - приказал он ему. - В квартире руками ни

за что не браться.

Когда "милиционер" послушно выполнил первую часть его

команды, он сам решил выполнить вторую. Достал из кармана носовой платок, облапил им ручку двери и только после этого закрыл ее. Скользнул платком к черному рычажку замка и повернул его ровно на два оборота.

- А-а! - с грохотом упал справа, у двери ванной, "милиционер".

- Что?! - вскинулся автоматчик.

"Узи" лежал в отлетевшей к кухне сумке, а у него осталось одно-единственное оружие - кулаки. Впрочем, оружием могли стать ноги и зубы, но он до хруста стиснул именно кулаки и лихорадочно заметался взглядом с безобидного белого кафеля ванной на барахтающегося на полу "милиционера". А тот в падении зацепил куртку с вешалки и теперь никак не мог содрать ее с головы.

- Чего ты?! - все-таки не нагинаясь к нему, спросил автоматчик.

- А-ах! - сорвал тот куртку, комком швырнул ее на стену и вскочил на ноги.

- Чего?!

- Кот на меня прыгнул!.. Вот чего!

- Так что, орать надо было? - прошипел автоматчик. - Не хватало еще, чтоб из квартиры снизу наш шум засекли...

- Там никто не живет, - огрызнулся "милиционер". - Забыл инструктаж, что ли?

- Заткнись, - тоном командира приказал он.

"Милиционер" попытался посмотреть в его глаза, но сквозь

жесткие щели не продрался. "Автоматчик" в прежней жизни был капитаном. А он - всего лишь старшим лейтенантом. Но если брать по большому счету, то совсем недавно у обоих было одно и то же звание - безработный. И только после долгого и нудного отбора в мурманское охранное агентство они снова стали людьми. Во всяком случае, полученный задаток и две первые месячные зарплаты ни за что заставили ощутить себя людьми. Абсолютно равными друг другу людьми. Но все равно один когда-то был капитаном, второй - старшим лейтенантом. А это не забывается никогда...

- О-о, смотри, - показал "милиционер" на шипящий комок в углу ванной комнаты. - Как дьяволенок... На меня прыгнул, чуть в лицо когтями не попал.

Капитан заметил на груди его милицейской рубахи отодранный клочок ткани, но ничего не сказал.

- Пристрелить его, что ли? - повернулся к сумке

"милиционер".

- Мне твой кот надоел, - обернулся к залу капитан.

Выбрось его в форточку.

- А он дерется.

- Отойди!

Капитан властно оттолкнул "милиционера" в бок, шагнул к шипящему комку, с размаху впечатал пудовую черную кроссовку в его голову, подождал, пока кровь не зальет коту правый, кажется, намертво выбитый глаз, и только потом приказал:

- Выкинь в форточку! А то провоняемся тухлятиной!

Брезгливо отвернув голову, "милиционер" поднял бесчувственного Прошку, на вытянутых руках пронес на кухню и вытолкнул через приоткрытую форточку на улицу.

- Высоко... Разобьется насмерть, - посмотрел он на спичечные коробки машин внизу.

- Он уже сдох! - процедил сквозь крупные, хищные зубы капитан. Хватит сюсюкать! Осмотри квартиру. Надо точку для стрельбы выбрать...

_47

После разговора с Межинским, который продолжался не менее двух часов, Тулаев перестал ощущать себя героем. Ему, конечно, польстило, когда начальник на первых же минутах беседы похвалил его и прозрачно намекнул о возможной награде. А потом понесся такой поток информации, что он чуть не утонул в нем.

Только теперь Тулаев отчетливо понял, что не он один составляет личный состав отдела "Т". Люди, которых он никогда не видел в глаза, а может, никогда и не увидит, сумели добыть факты, без которых его схема на листке бумаги так и осталась бы схемой.

Теперь же из нее сделали яркую, объемную картину, и он, вглядываясь в изменившиеся, ставшие какими-то иными персонажи, с удивлением замечал, каким простым оказывалось то, что он считал сложным. И точка, которую он поставил выстрелом в Наждака, сразу превратилась в запятую.

Настроение к концу разговора резко испортилось. А когда Межинский сказал: "Билет купишь на завтрашний самолет", - Тулаев с жалостью подумал о Прошке. Куда девать кота на время командировки, он не мог представить. И от этой мысли настроение стало еще хуже. Межинский принял его похмурневшее лицо за проявление собранности и, пожимая на прощание руку, добавил:

- Форму одежды, документы и командировочные получишь у меня

завтра с утра. А сейчас...

- Разрешите штатное оружие сдать? - напомнил ему Тулаев.

- Ладно. Сдавай, - согласился он. - Но потом позвони мне.

Вечером в одно интересное место нужно съездить...

У него было очень загадочное лицо, но Тулаев этого не заметил.

Сдав "макаров" в "Вымпеле", он неожиданно вспомнил эту странную фразу начальника, посмотрел на часы и вначале с безразличием отметил, что до "вечера" Межинского еще не меньше трех часов.

Потом взгляд упал на стоящий в оружейном станке его родной снайперский "винторез", и три часа показались уже чуть приятнее, чем до этого. А когда он узнал, что его группа через полчаса выезжает на омздоновское стрельбище, то эти три часа представились уже одним бесконечным удовольствием.

Тулаев любил свой "винторез". И дело было не в отдаче при стрельбе, которая у "винтореза" оказалась гораздо слабее, чем у штатной для "Вымпела" снайперской винтовки Драгунова, знаменитой СВД, а в том, что Тулаев слишком накрепко привыкал ко всему, что какое-то время сопровождало его по жизни. Даже когда ушла жена, он, твердо зная, что она его не любит, все равно страдал, как по вещи, прикосновения к которой как бы отдали этой вещи часть его самого. Время отучало его от этих ощущений. Время размыло его тоску по ушедшей жене. Но оно же раз за разом давало ему новые встречи и новые вещи. Прошка стал роднее любого человека на земле, и он не мог представить, как они расстанутся. Как ни крути, а коты живут меньше людей. Межинский воспринимался начальником, который всю жизнь был только его, Тулаева, начальником, и он бы, наверное, ощутил ревность, если бы всего раз вживую увидел рядом с Межинским еще хотя бы одного его подчиненного. "Винторез" был самой родной вещью. Он столько месяцев, а может, и лет - если сплюсовать все часы тренировок и все сутки в "горячих точках" - провел с ним, как ни с кем на земле. Он наизусть знал деревянный рисунок его приклада, знал все вырезы на ободе резиновой прокладки приклада, им же сделанные, чтобы подогнать прокладку точно под свое плечо, знал его характер и норов. Только из него он мог послать три пули на одной задержке дыхания в медный пятак с двухсот метров. Из других винтовок, даже из хваленой СВД-У, как ни старался, это почему-то не получалось. Эти винтовки были холодны и безразличны к нему. Они чем-то напоминали его ушедшую жену. Его родной "винторез" казался теплым и живым.

И когда он взялся за него, плохое настроение стало медленно исчезать. Ствол винтовки губкой впитывал его в себя.

На стрельбище по плану группа отрабатывала мишень "Захват заложника". На ней было изображено то, что предполагалось как самый типичный случай огромный матерый террорист, прикрываясь жертвой, пытается уйти от погони, но на самом деле именно такого ракурса Тулаев не видел никогда. Хотя им показывали немало фильмов о террористах. Возможно, композиция мишени представляла собой нечто среднее изо всех возможных вариантов. А может, ее вырезали вообще от балды. Но только террорист на ней был таким крупным и мясистым, что казался копией Цыпленка. Наверное, если бы Цыпленку удалось во дворе поймать в такие объятия Тулаева, то, скорее всего, ни этого стрельбища, ни завтрашнего отъезда в командировку, ни "вечера" Межинского не существовало бы уже никогда.

Мишень была расчерчена полосами сверху вниз. И у каждой - свой цвет. Красная, как кровь, пятибалльная полоса лежала на голове, груди и животе террориста. По правилам тренировок попасть нужно было в нее. Синие сектора справа и слева от нее дали бы только четверки, а попадания в желтые руки грозили сделать такого стрелка троешником.

Тулаев, хоть и переоделся в камуфляж, все равно

подстелил на утрамбованную в асфальт глину полигона старую плащ-палатку. Глаз привычно окунулся в окуляр оптики. Она была совсем не "винторезовская". В "Вымпеле" они так и не привыкли к странной прицельной сетке "винтореза" - двум дугам. Предполагалось, что стоит вбить плечи жертвы между этими дугами, и пуля точно поразит цель. В жизни так не получалось. Даже стационарная ростовая мишень не хотела подтверждать великий замысел создателей оптического прицела для "винтореза". Все оперы, в том числе и Тулаев, сменили его на прицел от СВД.

Вот и сейчас правый глаз видел не две дуги, а созданную короткими штришками букву Т, на ножку которой гирляндой были нанизаны треугольнички. Верхний - стометровик, нижний - четырехсотметровик.

С окуляра оптики уже давным-давно Тулаевым был снят резиновый обод. Он раздражал кожу вокруг глаза. А теперь, после того, как Тулаев привык прицеливаться не прилипая глазом к оптике, а с пяти-шести сантиметров, обод уже и не требовался вовсе.

Совместив нижний треугольничек с бычьей шеей террориста, Тулаев мягко надавил на спусковой крючок и неприятно удивился чистоте красной шеи. Пуля легла на выкрашенное в синюю краску плечо. Наверное, это попадание в реальности заставило бы террориста забыть о жертве и вспомнить о собственном здоровье, но по правилам стрельб требовалась большая точность.

Пуля ушла левее красной полосы, и Тулаев чуть сместил вправо барашек прицельной сетки. Потом он плотнее утрамбовал себя на плащ-палатке, глубже надвинул на лоб козырек кепки, вновь прицелился и вдруг ощутил, что прежнее сладкое чувство, которое он испытывал раньше на стрельбище, если и пришло, то пришло каким-то смазанным, робким. Неужели оно ослабло вчера после рвоты? Неужели вид упавшего Наждака так сильно изменил что-то в душе?

Его так долго учили убивать, но он - если честно - никогда не задумывался об этом. Стрельба казалась детским развлечением, игрой. Даже в боевиков он стрелял не просто как в людей, а как в камуфляжные пятна. Винтовка мягкой отдачей напомнила о себе. Глаз всмотрелся в оптику и нашел на плече террориста новую родинку. Она лежала уже ближе к груди, но до красной линии осталось еще с пару сантиметров. "Винторез" упорно не хотел "убивать" террориста.

Странно, он никогда не думал, что убить человека - это так

трудно. В их отделении, правда, был один "афганец". Поговаривали,

что он "за речкой" завалил не меньше десятка духов. Но он сам

никогда об этом не рассказывал. Впрочем, беседовать с ним Тулаев

не любил. Вроде бы в одном звании, в одной шкуре вымпеловца, а смотрел он на тебя так, словно твердо знал, что ты обречен. Альфовец на себе испытал, как хрупок человек, Тулаев воочию это увидел лишь вчера вечером. Неужели и он сам теперь таким же взглядом смотрит на других?

Он оторвал голову от окуляра. Старший на стрельбище, его бывший командир группы, высоченный, с казацкими усами подполковник, сочувственно спросил, посмотрев на его мишень через прицел своей винтовки:

- Не идет стрельба, Саш?..

- Ветер, - нехотя ответил Тулаев, хотя только сейчас, после вопроса подполковника, заметил, что по стрельбищу гуляет облегчивший московский зной залетный сиверко.

- Ну я ж ветер не отменю. Я таких полномочий не имею...

Вдруг ни с того ни с сего Тулаев пожалел, что ушел из "Вымпела". Дотерпел бы год - и уже расхаживал бы пенсионером. Тебе сорока нет, а ты уже пенсионер. Мечта бездельника.

- Как командировка? - иронично спросил подполковник.

Из окна автобуса в Москве он как-то заметил коренастую фигуру Тулаева, а поскольку настоящими командировками в "Вымпеле" считались только те, что приходились на "горячие точки", то странное исчезновение Тулаева из группы он уже не мог воспринять серьезно.

- Да так себе, - ушел от ответа Тулаев.

- На юге был?

- Скорее, на севере, - вспомнил Тулаев ночную деревню за

Марфино.

- Понравилось?

- До безобразия. Скоро опять в этом же направлении поеду. Только

еще дальше, - подумал Тулаев о предстоящей командировке.

- Счастливый! А у нас тут скучища! - и громко, до хряска скул,

зевнул.

Тулаев отвернулся к мишени. Кажется, его еще о чем-то спросили, но разговаривать больше не хотелось. Когда брал в руки "винторез", казалось, что вот-вот вернется азарт охотника, в вены впрыснется наркотик удовольствия, так часто испытанный раньше на стрельбище, но ничего этого не произошло. Может, виноват в этом оказывался Межинский, загрузивший его голову кучей новостей?

Оказывается, и без его помощи следователь прокуратуры "вычислил" Зака. По телефонному номеру в записной книжке Наждака. Да только и там группу захвата ждало разочарование. Лариса, скорее всего, успела предупредить Зака. Тулаев вспомнил, как она торопилась к нему, как изменилась после звонка "шефа", вспомнил свое прежнее горькое разочарование и ему захотелось побыстрее все это забыть.

Но забыть можно было, лишь увидев себя уже в каком-то другом времени. И на память пришло то, что он узнал у Межинского. Оказывается, на квартире у Зака группа захвата обнаружила еще два устройства, подобных тому, которое убило током инкассатора. И хотя воспоминание опять было о Заке, оно уже не заливало голову горечью.

Еще два устройства. Значит, банде показалось мало украденного миллиарда рублей. Значит, им требовались еще большие суммы денег.

А что там еще стало известно от агентуры? А-а, вот - Свидерский был должником Зака. Причем, давним. Неужели он выбросился из окна только потому, что не мог отдать деньги? Межинский упрямо считает, что все дело в кодах для запуска баллистических ракет, которые Свидерский зачем-то брал из секретки за день до гибели. Но ведь он брал их и раньше. Коды, собственно, и были основной частью его службы.

Неужели эти подозрения возникли у Межинского после слов американки? А что она такого слышала сквозь доски подпола? Что люди Зака хотят захватить какой-то объект на севере, возле Мурманска? Она уверяла, что четко слышала слово "атомная". Может, электростанция?

На Кольском полуострове, в пятнадцати километрах от поселка Полярные Зори, есть атомная электростанция. Четыре реактора с кучей недостатков. Тулаева как-то готовили в составе группы для учебного захвата этой АЭС. Рейд был спланирован на сентябрь 1991 года. Но до сентября случился август, и все захваты отменили. А Тулаев до сих пор помнил, что вокруг корпусов реакторов на той электростанции нет защитной оболочки, схема аварийного дублирования систем охлаждения и безопасности отсутствует, операторы на блоке управления подготовлены плохо и - самое главное для группы захвата в системе охраны и безопасности АЭС столько дыр, что ее вполне может за полчаса захватить один мотострелковый взвод. А что уж говорить о спецгруппе!

Межинский хмуро выслушал его предположение об атомной электростанции, помолчал и все-таки высказался:

- Возможно как вариант. А какой смысл?

- Ядерный шантаж! - пулей выстрелил ответ Тулаев.

Выдумывать ничего не приходилось. Именно так - "Ядерный шантаж"

- называлась сорвавшаяся операция по захвату Кольской АЭС.

- Вот это уже теплее, - вскочил из кресла Межинский, подошел вплотную к вставшему Тулаеву и, понизив голос, вкрадчиво спросил: - А зачем?

- Для шантажа...

Более дурацкий ответ трудно было придумать, но что-то же нужно было говорить. Начальники страсть как любят спрашивать, а подчиненные еще сильнее не любят отвечать. Наверное, они бы так и стояли еще полчаса. Межинский - в ожидании более точного ответа, Тулаев - в ожидании нового вопроса. Но в этом странном напряженном молчании между ними будто ударило искрой. Тулаева ожгло воспоминанием, и он тихо произнес:

- Атомные лодки...

- Тоже один из вариантов, - так же тихо и вкрадчиво ответил Межинский.

Он все еще стоял вплотную, как футбольный судья стоит

перед провинившимся игроком в раздумьи, каким образом наказать

его: желтой карточкой - полегче - или красной - на всю катушку.

- Это все из-за Миуса, - усилием удерживая внутри себя

воспоминание, сказал Тулаев. - Помните, его треугольник на стене?

- Ну и что?

- Это не просто треугольник. Это рубка подводной лодки...

- Я никогда не видел треугольных рубок.

- Но она же... Она же не совсем у него треугольная! Верха-то нет.

- Все равно не похоже. Да и то... Резкие углы у рубки дизельной лодки. У атомных - скругленный контур, - упрямо смотрел в глаза Межинский.

- А точки? - с прежней начальственностью спросил он.

- Нужно подумать.

- Не напрягайся, - остановил его Межинский. - Перед самой смертью Егор Куфяков отправил брату письмо. Последнее письмо.

После его получения Миус изменил рисунок на стене.

Межинский вернулся к столу, выдвинул ящик и торжественно достал из него фотографию. Блеснул цветной глянец. Блеснул острием ножа.

- Снимок сделан сегодня утром. В камере Миуса.

- Их выводили на прогулку?

- У смертников нет прогулок. Раз в месяц их выводят на помывку. Сегодня по моей просьбе их мыли на неделю раньше. Зато мы знаем, что на левой стороне треугольника... вот тут, - повернув снимок на столе, показал ногтем Межинский, - стало после получения письма на одну точку больше. А вот тут, внутри треугольника, у его основания, появился крестик...

Тулаев склонился над цветной фотографией, сумевшей точно передать черно-зеленую плесень на стене над треугольником, разглядел крестик и виновато произнес:

- Виктор Иванович, если бы не Марфино, я бы уже вчера в Бутырку съездил... Вы же знаете...

- Знаю. Потому и не упрекаю.

Межинский достал из ящика папку, полистал ее разнокалиберные и разноцветные страницы, сжатые скоросшивателем, нашел нужное и озвучил его:

- Вот... В последнем письме Егор Куфяков сообщил брату: "Сильно у меня нос заболел. Так заболел, что хуже уже нельзя." Во-первых, это ложь. По уверениям жены и друзей по работе, никаких жалоб на свой нос Куфяков не излагал. А во-вторых...

- Носач! - вспомнил фамилию убитого покупателя "Ческой

збройовки" Тулаев. - Того... ну, в переулке... звали Носач!.. И нос у него действительно был очень длинным...

- Да, Носач, - хмуро согласился Межинский. - По последним данным, гомосексуалист и друг Миуса по последней отсидке. Впрочем, друг относительный... Скорее, любовник. Все-таки по воровской иерархии они стояли на разных ступенях.

- Если я не ошибаюсь... если не ошибаюсь, - поерзал на стуле Тулаев. То, скорее всего, этот... как его...

- Носач, - вяло подсказал Межинский.

- Да-да, Носач!.. Он - один из трех налетчиков. Цыпленок... ну, который огромных размеров... отпадает. Наждака признала американка. Второй - Носач. Третья... - и осекся.

- Вот эта третья и есть самый интересный экземпляр во всей компании. В квартире, из которой она спешно бежала, в платяном шкафу, под бельем, оперативники обнаружили фото. Красивое такое фото: море, пляж, девушка и... Миус...

У Тулаева потемнело в глазах. Если бы он тогда, при первом визите в ее квартиру, разглядел фотографию в серванте. Если бы он смог перевернуть портрет, лежащий на тумбочке. Сто из ста, что это был портрет Миуса. Огромного, грубого, мощного Миуса. Вот чью силу и чью грубость любила Лариса. Вот с кем сравнивала его, Тулаева...

- Ты что, не слышишь? - откуда-то из-за тьмы донесся голос.

- Что?! - вскинулся Тулаев.

- Я говорю, ты в камере у Миуса ее фотографии не видел? - повторно спросил Межинский.

- Я не был в камере. В камеру к имээновцам меня не допустили...

- К кому? - не понял Межинский.

- К имээновцам... Ну, к смертникам.

- А-а, да, точно, я вспомнил. Ты же докладывал... В общем, ее фото ушло во всероссийский розыск. Скорее всего, это старая любовь Миуса.

Межинский забрал у Тулаева снимок, вместе с папкой вбил его на верхнюю полку сейфа, и оттого, что бумаги из хлипкого ящика стола перекочевали в бронированный сейф, они показались Тулаеву еще важнее, чем были до этого. В черном металлическом чреве исчезло то, что он принял теперь уже не за треугольник, а за рубку подводной лодки, и старое воспоминание заставило его торопливо выпалить:

- Виктор Иванович, я вот сравнил тот треугольник с рубкой. Это было... было... ну, знаете, скорее вещь подсознательная, чем осмысленная... А теперь... теперь мне кажется, я понял, отчего возникло это сравнение... Понимаете, может, я и ошибаюсь, но все дело в биографии Миуса. Он же учился в военно-морском училище...

- И не просто в морском, - оборвал его Межинский. - А в училище подводного плавания...

- Да-да, именно это я сейчас вспомнил.

- И куча его однокашников стала уже начальниками немалого ранга.

Кто на берегу, а кто и на лодках. Естественно, по большей части атомных, ракетных, стратегических, ну и так далее...

Тулаев замолчал. Судя по ответу Межинского, то, что он понял только сейчас, было уже известно начальнику. Но воспоминания, кажется, решили добить его окончательно. Мутным образом всплыла воровка из "лужи" и билет до Мурманска.

- Значит, Зак врал, - самому себе ответил он.

- Ты о чем?

- Помните, Виктор Иванович, я докладывал, что при встрече с Заком он отрекся от брата. Я не знаю, но мне почему-то кажется, что между Заком, Миусом и Мурманском есть какая-то связь...

А перед глазами возникла квартира Ларисы. Возникла такой, какой он ее увидел впервые. Красивая мебель, красивый палас и картины по стенам. И на всех картинах - виды Средней Азии. Точнее - Узбекистана. А Миус родом из Ташкента. Скорее всего, они познакомились еще там. Давняя-давняя, временем проверенная любовь...

Межинский поправил заколку, красивую позолоченную заколку, подаренную Бухгалтером, и решил закончить эти кошачьи круги вокруг миски. Конечно, приятно, когда у подчиненного завязаны глаза и он миски не видит, а ты можешь рассматривать и миску, и повязку на его глазах, но все же...

- А теперь главное, Саша, - уже официальнее произнес он, достал сигарету из сине-белой пачки "Ротмэнса", закурил и продолжил: - Мурманск всплыл не просто так. Последние доклады агентуры отдела... - он солидно помолчал, - последние доклады выявили следующую картину. Примерно полгода назад некое лицо создало и зарегистрировало в Мурманске охранную фирму. Факт в общем-то ординарный. У нас в одной Москве больше тысячи охранных фирм и агентств. В Мурманске тоже не меньше сотни. Дело в другом. Фирма, как теперь выяснилось, была зарегистрирована по паспорту бомжа. Его только недавно нашли на вокзале в Петрозаводске. Бомж ничего не помнит. Говорит, что потерял паспорт - и все... В общем, некто, укравший у него паспорт, зарегистрировал на его фамилию охранную фирму и приступил к набору людей. Дела шли ни шатко ни валко. Но со второй декады июля пошли уже получше. В якобы охранники отбирали физически крепких, как правило, со спецназовским прошлым парней.

- Вторая декада июля? - не сдержался Тулаев. - Это же...

- Да, все верно. Сразу после налета на инкассаторов. Причем, всплыли очень немалые суммы наличными. Самое интересное, что в момент максимального наплыва желающих попасть в фирму, когда уже и один наш человек получил приказ завербоваться в нее, ее неожиданно закрыли.

- А те, кого набрала фирма?

- Исчезли в неизвестном направлении. Во всяком случае, мы нашли семьи двух завербованных лиц. В семьях уже больше недели о них ничего не известно. Все, что они сообщили родным, укладывается в банальную фразу: "Уехал в командировку"...

- Головоломка!

- В общем, судя по всему вырисовываются несколько вариантов. Какие есть на севере атомные объекты?

- Станция в Полярных Зорях.

- Р-раз!

- Атомные лодки.

- Дв-ва!

- Атомные ледоколы.

- Тр-ри!

- Ядерный полигон на Новой Земле.

- Чет-тыре!

- Ну, и все... Кажется, все...

- Нет, еще есть хранилища ядерного оружия и топлива. Есть дальняя бомбардировочная авиация.

Подрагивающие пальцы Межинского вдавили почти целую сигарету в пепельницу. Его благородное лицо стало еще благороднее. А может, еще строже. Во всяком случае, Тулаеву показалось, что благороднее. Очень уж дворянской была ровненькая седина начальника.

- В общем, Саша, надо съездить в Мурманск.

"Полярные Зори," - почему-то сразу об электростанции подумал Тулаев. Легче всего захватить АЭС.

- Атомную станцию мы усилим охраной, - словно прочтя его мысли, произнес в пепельницу Межинский и, вскинув от нее глаза, впился взглядом в лицо Тулаева и, сменив тон на более волевой, уже приказал: - Билет купишь на завтрашний самолет. Из Мурманска автобусом, минуя Североморск - а там у них штаб Северного флота, - поедешь в Тюленью губу.... Губа - это вообще-то не губа, хотя у них это губа... Запутаешься с их флотскими выпендрежами! В общем, так на севере называют бухты, глубоко врезающиеся в скалистый берег. У норвежцев - фьорды, у нас - губы. Из майоров временно станешь капитаном третьего ранга. В принципе это одно и то же. На флоте когда-нибудь был?

- Не-ет.

- Ну, у моря?

- У моря был... В детстве, - отрешенно ответил Тулаев.

Именно в этот момент он подумал о Прошке. Ни с одним соседом кот не стал бы жить и дня. Тулаев чувствовал это кожей.

- А я на флоте был, - вспомнил Межинский визит президента в Североморск.

Тогда им, правда, не пришлось ехать в одну из этих бесконечных губ, где постоянно базировались атомные лодки. Субмарину пригнали прямо на причал Североморска, удивив даже привычный к секретам город. Лодка смотрелась красиво и совсем не грозно. Огромная черная рыба-кит из сказки. Тогда, во время визита президента, сказка была доброй. Сейчас она медленно превращалась в злую. Но могла и не превратиться. Теперь все зависело от отдела "Т".

- Там сейчас все время день, - поделился главным наблюдением Межинский. - Днем - день, и ночью - день. Даже не верится... Вот... В Тюленьей губе только что начала работать комиссия Главного штаба Военно-Морского Флота по своим каким-то делам. Войдешь как бы в ее состав. С флотским главкомом все согласовано. Войдешь как политработник... Ну чего ты удивился?

- Какой из меня политработник? - вяло посопротивлялся Тулаев. - Я взводным был, ротным был, а замполитом...

- Ничего. Это же только "крыша". И учти: теперь политработники называются не замами по политической работе, а замами по воспитательной.

- Я знаю, - кивнул Тулаев.

Прошка раной ныл на сердце. Может, его на время отдать в какую-нибудь ветеринарную службу? И уход, и питание будут на уровне. Хотя уровень может оказаться ниже, чем он думает. У нас в стране у всего уровень ниже, чем ожидаешь.

- Политработник - лучшее прикрытие, - продолжил Межинский. - Он ничего не знает и ничего технически не понимает. Для тебя - в самый раз в условиях флотской специфики. Она у них, вообще-то, довольно сложная...

А Тулаев все думал о Прошке и легкую иронию в голосе начальника не заметил. Межинский принял это за собранность. Начальники у нас никогда не умели понимать подчиненных, хотя сами когда-то были подчиненными.

- В Тюленьей губе базируется не менее двух десятков атомных лодок. Есть среди них ракетные, есть торпедные. Часть выведена из боевого состава, находится в отстое. Все лодки - атомные... По последним данным, полученным от особого отдела флота, подозрительные лица в Тюленьей губе за последние две недели не появлялись. Так, мелочь какая-то. Пара торговцев прорвались со своим товаром в базу. Их удалили оттуда...

- А почему именно Тюленья губа? - так и не решив Прошкину судьбу, спросил Тулаев.

- Почему?..

Пальцы Межинского подвигали окурок по пепельнице. Окурок был большой, пепельница маленькая. Он никак не хотел весь ложиться на дно. Тогда он вдавил его, сплющив в блин. Окурок замер, превратившись в мостик от одного угла пепельницы к другому.

- Потому что именно в Тюленьей губе на трех атомных лодках служат однокашники Миуса по училищу.

- Что вы имеете в виду? - напрягся Тулаев.

Тяжко вздохнув, Межинский рассказал историю Бухгалтера о ночном рейде Миуса по квартирам тогда еще Ленинграда вместе со своими однокашниками.

- А это не зэковские байки? - засомневался Тулаев.

- Что ты имеешь в виду?

- Может, и не было никого вместе с Миусом в его ночных налетах?

- Лучше перестараться, чем недостараться.

- А других однокашников у него нет?

- Есть, - резко ответил Межинский и отодвинул пепельницу с дурацкой сигаретной диагональю. - Но в те базы поедут другие сотрудники нашего отдела.

- Понятно, - удивленно ответил Тулаев.

Оказывается, не он один ведет беседы тет-а-тет с Межинским в странном кабинете под табличкой "Техотдел". Это в какой-то мере даже расстроило, словно начальник долго и нагло врал и вот только сейчас сказал правду.

- Я думаю, Зак и его люди будут очень торопиться... Да, очень торопиться, - соглашаясь с собой, закивал седой головой Межинский.

- Почему?

Тулаев спросил то, что как раз и требовалось. Начальники любят, когда проявляются явные признаки того, что подчиненные глупее их.

- Миусу отказано в помиловании.

- Так уже ведь был отказ? - попытался вспомнить разговор с заместителем начальника тюрьмы Тулаев.

- Тогда был отказ от Верховного Суда. Сейчас - от президента... Все. Выше уровня уже нет.

- Зак знает об этом?

- Не сомневаюсь. Наверняка он знает и другое: теперь приговор могут привести в исполнение в любую минуту. Я сердцем чувствую, что они готовы пойти на любой теракт, чтобы спасти... Зак - горячо любимого братца, эта девица - любовника...

Под Тулаевым стал горячим стул.

- Неужели они решатся на теракт? - не поверил он.

- Решатся, - жестко ответил Межинский. - Неужели ты забыл, с чего все начиналось? С того, что Миус угрожал в адрес президента! Это были не шуточки. Я боюсь, что замысел чудовищнее, чем мы предполагаем. Если честно, я даже в идею с атомными лодками не верю. Да, не верю... Но проверить хочу!.. Знаешь, как звали Зака в военном училище, когда он был курсантом?.. Мюнхгаузен!.. Он всех поражал своей необузданной фантазией. Если бы не болезнь, он бы многого достиг. Активные люди всегда многого достигают...

Потом последовала загадочная фраза о "вечере", и они расстались.

Тулаев так долго думал, не стреляя, что его удивило молчание соседа слева. А им вновь оказался все тот же говорливый капитан, с которым они вместе когда-то испытывали новую модель пистолета "Гюрза". Тулаев повернулся к нему и увидел, что капитан, плотно прильнув к окуляру оптики, сладко спит. Приподнявшись над огневым рубежом, Тулаев рассмотрел других стрелков. Судя по всему, они выцеливали по последнему патрону. А сосед слева, скорее всего, уже всадил все свои пули в мишень и теперь, наслаждаясь паузой, сладко спал.

Опустив голову, Тулаев снова посмотрел на него и вспомнил, как тщательно их учили, не меняя выжидательной позы-лежки снайпера, ходить в туалет и по-маленькому, и по-большому. Но спать за "оптикой" не учили. Хотя лежа это делать было гораздо легче, чем ходить в тулает и по-маленькому, и по-большому.

Щека соседа побелела, упираясь в ствольную коробку, а обод оптического прицела прилип ко лбу, как будто на нем там появился третий глаз. У Тулаева возникло странное ощущение, что сосед отдаляется от него. Нет, он лежал все там же и никуда не двигался, но чувство плавного полета осталось. Или это Тулаев отдалялся от себя прежнего, тоже сонного и тоже не знающего, что существует мир наждаков и заков, миусов-фугасов и цыпленков?

Положив "винторез" на плащ-палатку, он сел и встряхнул головой. Наваждение исчезло. Сосед слева уже никуда не уплывал. Но ощущение движения осталось. Рядом с Тулаевым действительно спало его недавнее прошлое. А настоящее там, вдали, упрямо тащило заложника по фанерной мишени. Тащило, несмотря на две дырки в плече, от которых - хоть их и оценивали четверками, - бросил бы свою жертву любой здоровяк. Даже такой буйволино мощный, как Цыпленок.

Что-то новое, страшное, разбудило Тулаева, и он шагнул в него.

Игра в войнушку издалека превратилась в сражение, которое шло

совсем рядом, в опасной близости от тебя. Он впервые так плотно

увидел эту опасность. И будто впервые узнал, что есть

исключительная мера наказания.

Но почему впервые? Неужели до этого он не знал, что каждый живущий на земле обречен? Что исключительная мера наказания оглашается при первом крике младенца? Знал, конечно же, знал! Но думать об этом не хотел. Если долго об этом думать, то тогда еще додумаешься до того, что и сама жизнь исключительная мера наказания.

Пятерней Тулаев провел по мокрому лицу. Странно, но даже в наступившей спасительной прохладе ему стало нестерпимо жарко. Нет, жизнь - не исключительная мера наказания. Только дьявол может внушить такую мысль. Жизнь - это не только горе, но и счастье. Просто горе запоминается сильнее, чем счастье. Вот люди и горюют над жизнью. А она дана для другого, для совсем другого...

- Закончить стрельбу! - объявил подполковник после трех

легких хлопков справа. - А ты почему не стрелял? - шагнул он к Тулаеву.

- Расхотелось, - вздохнул он.

- Я почему-то думаю, Саша, что ты уже к нам не вернешься.

- С чего ты взял?

- Не знаю. Просто чувствую - и все.

У подполковника были бездонные глаза. Такими глазами можно увидеть то, что Тулаев еще неспособен разглядеть. Но в них можно и утонуть. Тулаев с облегчением отвел взгляд, посмотрел на ровную шеренгу мишеней и только сейчас заметил, что его мишень отличается по цвету от остальных.

48

Тулаев вышел из автобуса на остановку раньше. Он так устал на стрельбище от солнца, что идти под его тяжелыми, давящими на плечи лучами еще двести метров через двор казалось пыткой. А от этой остановки можно было добраться до подъезда по сухим полосам теней вдоль домов. Метров на триста дальше, но зато прохладнее.

К тому же Тулаеву до сих пор мешал взгляд подполковника. Он упрямо стоял перед глазами и на что-то намекал. Хотелось побыстрее забыть его. В автобусе это не получилось. Тулаев выпрыгнул на тротуар у остановки, густо усыпанный окурками, нырнул в тень у девятиэтажки, но облегчения не почувствовал. Наверное, только провальный черный сон или двести граммов водки могли спасти от мистического взгляда подполковника.

Навстречу Тулаеву, тоже точно по серой полосе тени зигзагами шел кот. У него был вид бездомного бродяги: узкое, вывалянное в грязи и песке, тельце, голова, наполовину закрытая черной тряпкой.

- М-мяу-у, - сказал он что-то свое, кошачье.

"Валерьянки накушался," - посочувствовал ему Тулаев. А кот шел, упрямо выписывая пьяный слалом. Размерами он смахивал на Прошку, но Прошка никогда не мяукал.

А кот, еле переставляя качающиеся, слабые лапки, добрел до Тулаева и под странный звук, похожий и на стон, и на всхлип, и на мяуканье сразу, упал метрах в трех от него. У кота на левой, не укрытой черным стороне головы белело овальное пятно. Точно такое, как у Прошки.

Тулаев нагнулся над пропыленным серым комком и только тогда заметил, что нет на его голове никакой тряпки. Черной маской лежал на выбитом глазу, лбу и ухе плотный сгусток запекшейся крови.

- Про-о-ошка! - не сдержался, узнав своего кота, Тулаев. - Ты чего?.. Ты откуда?.. Где ты так?..

Зеленой мутной каплей высветился приоткрывшийся левый глазик. Передние лапки Прошки попытались поднять узкое тельце с асфальта, но так и не смогли.

Дрожащими руками Тулаев сгреб кота, начал стряхивать с него пыль.

В левую ладонь слабыми толчками тыкалось сердечко. Оно пыталось рассказать хозяину то, что не мог рассказать Прошка.

- Ты чего, родной? Ты чего? - никак не мог успокоиться Тулаев.

Он сел на корточки, приютил неподвижного Прошку на колени и вырвал из кармана телефон сотовой связи. Крышечку рванул так, что она чуть не оторвалась.

- На связи, - глухо, сквозь шум работающего двигателя, ответил Межинский.

- Виктор Иванович, это я - Тулаев. Извините, но я не смогу сегодня вечером быть у вас...

- Почему?

- Что-то произошло.

- С тобой?

- Нет, не со мной... Ко мне только что пришел мой кот...

- Кто?!

- Кот. Прошка. Его так зовут - Прошка. Это мой кот. Он весь избит. Он прошел метров... метров четыреста от подъезда... Понимаете, я закрыл Прошку дома, в пустой квартире...

- А он не мог сорваться с балкона?

- Я закрыл все форточки, чтобы не шел в квартиру горячий воздух.

Я все дни жары так делал...

В трубке стало слышно, как скрипнули тормоза. Под стук сердца Тулаев услышал гул мощного, похожего на шум водопада автомобильного потока. Начальник ехал куда-то по делам. Может быть, даже к президенту. А он тут со своим котом... Все-таки кот и президент - не одно и то же...

- Вы извините, - уловив, что начальник совсем не рад их разговору, решил закончить его Тулаев. - Но я просто вот... ну, хотел предупредить, что не смогу, скорее всего, вечером... Не успею... Пока домой с котом...

Он никогда не чувствовал себя таким растерявшимся. Левая ладонь лежала на спине Прошки и, ловя каждый робкий удар его сердечка, нервно подрагивала, как будто сама стала отдельным от Тулаева живым существом и сейчас больше всего боялась, что только что замеченный, только что пойманный удар сердца окажется последним.

- Я... я...

- В пустой квартире? - задумчиво повторил Межинский. - Неужели они узнали твой адрес?

В горле у Тулаева стало горько. Все та же тайна, одна и та же тайна упорно не отпускала его от себя. Неужели ему суждено вечно носить ее в себе? Он вздохнул и уж собрался рассказать начальнику о романе с Ларисой, но Межинский опередил его:

- Значит, так, от того места, где ты находишься, - ни шагу! Сейчас вышлю на твою квартиру группу захвата. Жди на связи.

49

В камине сочно потрескивали дрова.

Невидящими глазами Зак смотрел на огонь и упрямо молчал. От него

ждали ответа, а он все молчал и молчал. И это все больше смахивало

на пренебрежение к тому, кто задал ему вопрос. Наверное, самое

трудное в жизни - это давать ответы. Почти ни у кого это не

получается. Даже у тех, кому кажется, что получается.

Зак плотнее запахнул на груди халат, под которым бузуспешно пытался согреть грудь исландский свитер двойной вязки, и вместо ответа все-таки спросил:

- Как он себя чувствует?

- Попка талдычит, что немного оклемался...

- Не попка, а младший инспектор, - не оборачиваясь, поправил собеседника Зак.

Он не любил его. У собеседника были слишком здоровое, с бабьим румянцем на щеках лицо и насмешливый взгляд. Если бы не знал, что он сидел год вместе с Наждаком, никогда бы не подумал, что у этого Боксера - а именно такая прилепилась к нему в зоне кликуха - за спиной есть срок. У зэков таких лиц не бывает. Они все тронуты каким-то серо-землистым налетом.

Когда готовили нападение на инкассатора, Наждак уговаривал Зака взять Боксера четвертым в группу. Зак не согласился. Четвертым и так был водитель. Он и водителю - как оказалось, не зря - не доверял, несмотря на уверения Наждака. А тут еще один лишний в группе. У всех существовали четко расписанные роли, и Боксер со своими габаритами не вписывался в группу. И вообще, что бы они делали с ним потом, когда пришлось лезть в трубу коллектора?

Боксер бы точно застрял затычкой на радость оперативникам.

Зак вспомнил, как из того клятого подвала, оказавшегося

вшивой мебельной фабричкой, Наждак ныл по рации, что им кранты, вспомнил, как он посоветовал им найти выход в коллектор, а когда услышал, что всхлипы сменились на чуть более уверенный тон, рассказал, как сделать инсценировку с магнитофоном. А чтобы она получилась, ему пришлось разжалобить оцепление возле жилого дома, изобразив из себя умирающего от болезни инвалида, скользнуть в подъезд, подняться на лифте и включить на техническом этаже вентилятор вытяжки на полную мощность.

Мысли о прошлом сделали настоящее чуть светлее. Нет, не зря он когда-то заканчивал общевойсковое училище, а потом служил в разведвзводе спецназа в Западной группе войск, дислоцированной в Германии. Тогда еще с западными немцами готовились воевать, и их кое-чему научили. А может, и зря научили. Все бы закончилось еще тогда, в подвале, и не требовалось бы сейчас напрягаться, хотя напрягаться, что-то выдумывать, как-то выкручиваться Зак любил больше всего в жизни. Это напоминало шахматную партию, когда в совершенно проигрышной позиции находился один вроде бы тихий ход, который неожиданно приводил к разгрому противника.

Кашель оборвал мысли Зака. Брошенный им вперед, он еле задержался на краю кресла, а жесткие, злые удари изнутри все рвали и рвали его, как будто что-то страшное, живущее в нем пыталось вывернуть Зака наизнанку.

- На, Савельич! - выплыла сбоку красивая женская рука с флаконом.

Неимоверным усилием задержав кашель в горле, Зак послушно открыл рот. Три резких струи аэрозоля ударили по языку. Во рту защипало, стало холодно, будто в него попал кусок льда. Кадык с усилием толкнул себя вглубь и вверх. Сгусток кашля рассосался, перестал тряпкой стоять в горле.

- Аха-а... Аха-а... - с усилием попытался втянуть как можно больше горячего, рожденного пламенем воздуха Зак, повернул к женской руке благодарные, слезящиеся глаза и прохрипел: - Спх-хасибо, Ларх-хриса...

- Так что передать Фугасу?

Боксер спросил таким тоном, словно никто рядом с ним только что чуть не задохнулся в кашле. Зака это разъярило, и он, вновь не оборачиваясь к собеседнику, угрюмо спросил:

- А почему... а-ха-а... тебя зовут... а-ха-а... Боксером?.. У тебя что, разряд есть?

- Ничего у меня нету, - безразличным тоном ответил он. - Пахан зоны как-то братве пробухтел, что у меня нос - как у собаки породы боксер. Так и прилипло.

Глядя на пламя, Зак представил его короткий, сплющенный и, в общем-то, слишком маленький для такого крупного лица нос и мысленно согласился с этим никогда не виденным им паханом зоны.

А стоящий в паре метров за его спиной Боксер отер пот с короткой мускулистой шеи и решил, что этот Зак, скорее всего, сумасшедший. На улице хоть и похолодало, но похолодало-то по сравнению с прежними сорока градусами жары. Термометр по-летнему все-таки высоко удерживал столбик ртути на двадцати пяти градусах по гражданину Цельсию, и этот дурацкий камин, у которого грелся худосочный Зак, выглядел издевательством над ним, Боксером.

Сам же попросил узнать, что случилось с братом. Боксер послушно вышел на контакт с охранником в блоке смертников, долго уговаривал его во дворе его же дома, на двух тысячах долларов все-таки уговорил, и тот, глотая жадную слюну, рассказал, что какая-то сука охранная просиксотила Миусу, что ему отказал в помиловании президент. Последняя надежда рухнула. То, что раньше знал Зак и его люди, узнал теперь и он. Как назло, Семена Куфякова в этот же день увезли по этапу в знаменитую вологодскую колонию "Пятка", где он теперь должен был отсидеть двадцать лет вместо исключительной меры наказания. А потом тот же сученыш-охранник рассказал, что в утренних газетах написали об освобождении американки и о том, что после перестрелки "Альфа" захватила Наждака и Цыпленка. Все как-то сразу, за полчаса, рухнуло. Миус попросил принести газету. А в ней, кроме всего прочего, что в общем-то было почти правдой, торопливый журналист подбавил и лжи. Он написал, что на своих квартирах захвачены организатор преступной группы, "некий Сак", и его подручная. Миус верил газетам. Он не знал, что журналист написал о захвате главаря только на основании того, что узнал об отъезде на квартиру к нему группы омоновцев.

Миус повесился прямо над газетой, на которую стал, предварительно сбросив тапочки. И если бы не жадный охранник, который открыл глазок, чтобы потребовать назад непрочитанный номер, Миус сам бы привел в исполнение приговор.

- Так что передать Фугасу? - кличкой обозвал Миуса нервно, по-лошадиному дергающий ногой Боксер и только сейчас подумал, что охранником, подсунувшим смертнику газетенку, скорее всего был тот же самый слизняк, с которым он разговаривал.

Если бы не нужно было передать Миусу, как говорил Зак, сообщение,

он бы точно не отщелкнул тогда охраннику две тыщи "зеленых".

- Передай брату, пусть успокоится, - тихо произнес в сторону

живительного пламени Зак. - Передай, что я на свободе... Все

остальное идет примерно так, как я и задумал. Впрочем, ему

сообщи, что не примерно, а идет великолепно. Пусть наберется терпения. В любом случае, у нас есть время. От отказа до исполнения приговора всегда проходит не меньше двух-трех месяцев.

Я узнавал...

- А может, это... вообще не расстреляют?..

- Ты о чем?

- Ну, сейчас же базар идет про отмену "вышки"... Мудаторий какой-то предлагается...

- Мораторий, - нервно поправил его Зак. - Это все болтовня думская... Они как расстреливали втихую, так и будут расстреливать...

- Попка за базар Фугасу бабки запросит, - с ноги на ногу переступил Боксер.

Еще в начале беседы он доложил Заку, что за первые сведения охранник взял с него три тыщи "зеленых". Хозяин поверил, и Боксеру сразу понравилось работать посредником.

- Дай ему "штуку", - приказал Зак Ларисе.

- Может не клюнуть, Савельич, - простонал Боксер.

- Я - не дойная корова, - огрызнулся Зак. - Скажи охраннику,

если будет себя хорошо вести, заплатим еще. Все. Иди.

Боксер нервно сунул в бумажник десять новеньких сотенных купюр, но

сунул в два разных отделения: четыре - в большое, шесть - в

маленькое. "И четыреста ему хватит," - с удовольствием подумал и зашлепал к выходу.

Его тяжелые, похожие на шлепанье моржа хвостом шаги заставили

Зака обернуться. Он проводил долгим взглядом пудовые кроссовки Боксера. Несмотря на массивную фигуру и мощные слоновьи ноги, его ступни как-то по-тряпошному расслабленно прошлепали по полу. Хлопнула дверь.

Стало слышно, как потрескивают дрова.

Шаги Боксера почему-то напомнили Заку о двух парнях, что он

перед обедом отправил к этому ищейке Тулаеву. И еще его беспокоило

одно: он никак не мог узнать, на какое ведомство работал Тулаев. У

этого лысеющего парня была слишком явная армейская выправка и

совсем не милицейские методы работы. У тех двух, что он послал на

его квартиру, тоже чувствовалась армейская выправка. Они бы

никогда не позволили себе по-моржовьи шлепать по полу его дачи. Впрочем, дача была записана не на его фамилию, и Зак пока особо мог не бояться, что оперативники отыщут его здесь.

- Лариса, - тихо позвал он.

- Я здесь, Савельич, - мягко, по-кошачьи ступая по доскам, подошла она.

- Что там?

- Боксер уехал... Вон его машина из проулка выбирается...

- Я не о том... Исполнители на связь выходили?

Он упрямо не хотел тех двоих называть килерами. Во-первых, слово было чужое, неприятное и какое-то излишне мрачное, во-вторых, походило на меру веса.

- Сейчас узнаю.

Все таким же невесомым привидением она скользнула в соседнюю комнату.

Пламя дышало на Зака теплом и умиротворенностью, но в душу проникнуть не могло. Сердце сдавливал странный тяжелый груз. То ли от новости, что брат пытался повеситься, то ли от потери Наждака и Цыпленка, то ли непонятно еще от чего.

- Савельич, три минуты назад они выходили на связь. Доложили, что ждут, - вернулась к его креслу Лариса.

Он поднял маленькие карие глазенки к каминным часам, похожим скорее не на часы, а на треуголку Наполеона, и подумал, что Наждак никогда бы не ответил с такой точностью. Наждак годился совсем на иное. Сейчас он мог бы только помешать. Но если получится операция, то спасать нужно не только брата, но и Наждака с Цыпленком.

- Ты в порядке? - самой расхожей фразой американских боевиков спросил Зак.

- Я привыкла ждать.

- Ничего, дождемся... Будет и на нашей улице праздник.

Ему было хорошо рядом с ней. Он не испытывал никаких чувств к Ларисе, потому что она принадлежала брату, но ему все равно было хорошо. Женщина это ведь не только жена, но и мать, а у Ларисы были удивительно мягкие руки и неслышные шаги. Точно как у покойной матери Зака. И так же, как от матери, от Ларисы веяло чем-то крепким, мужским. Казалось, что она вовсе не умеет плакать.

- Позови Связиста, - попросил Зак.

Даже рядом с Ларисой, рядом с тем приятным и материнским, что исходило от нее, Зак не ощутил облегчения. Сердце все щемило и щемило, и неизвестно, что нужно было сделать и кого позвать, чтобы клещи ослабли и перестали тискать его усталое сердце.

- По вашему приказанию прибыл, - озвучил свое появление за спиной Связист.

Зак развернул кресло. Теперь пламя грело лишь левый бок, но зато он мог беседовать лицом к лицу со Связистом. Этого изможденно-худющего, больше похожего на скелет, туго обтянутый кожей, чем на человека, бывшего подводника он отобрал в

Мурманске в числе первых. Года два назад его в звании капитана третьего ранга выгнали с должности зама флагманского связиста дивизии атомных лодок за пьянку и драку, в которой он оказался со своими костями, пропитанными алкоголем, покруче трех патрульных, хотя, скорее всего, дело было не в пьянке и не в драке, а в том, что его уже давно хотел схарчить командир дивизии, закрутивший легкий роман с женой Связиста, сверхсрочницей из его же штаба. Увольнение по статье за дискредитацию офицерского звания сразу сделало Связиста нищим. Он не получил положенных двадцати окладов по званию и должности, долго бедствовал, пытался наложить на себя руки и, когда его нашли люди Зака, долго не упирался. Он, собственно, так и не понял, что от него требуется, кроме одного: то, что он сделает, повредит комдиву, к которому все-таки ушла его жена. А ради этого он готов был на все.

- Ты в шифрах разобрался? - спросил его Зак о бумагах Свидерского.

- Так точно.

- Сможем мы сами сделать пуск?

- Так точно... - зябко поежился Связист. - Если, конечно, получим доступ к ключам командира и старпома.

- Не напрягайся, - заметил смущение Связиста Зак. - Мы, скорее всего, и пускать-то ничего не будем. Главное, чтоб эти козлы в

Кремле поняли, что мы это можем...

Он громко хрустнул пальцами, стиснутыми в маленьком бледном кулачке.

- Только это, - кашлянул Связист, - такая есть, понимаете, техническая особенность, что кодовый сигнал на лодку должен прийти извне.

- Что значит - извне? - насторожился Зак.

- Ну, с любого объекта извне лодки. Иначе не сработает.

- А если с судна.

- Это можно. Но обязательно извне.

- А предположим, что извне не получится... Сами сможем?

- Трудно сказать... Мы как-то с одним эртээсником...

- Кто это? - не понял Зак.

- Эртээсник - это начальник радиотехнической службы подводной лодки... Мы как-то копались в схемах пуска. Он хвастался, что нашел один контакт. Никакие коды не требуются. Соединил - и все, можно запускать.

- Прямо Кулибин!

- Да, он башковитый мужик. Уволился уже, без пенсии.

- Он в базе?

- Нет, уехал на родину, в Сибирь.

- Мы его можем найти?

- Не знаю. Новосибирск - большой город.

- Новосибирск - это хорошо, - задумчиво, про себя, произнес Зак и вдруг встрепенулся. - А вот еще это... По телевизору все чемоданчик какой-то президентский показывают. А код из этого чемоданчика в тех бумагах есть?

- Чемоданчик президента - это всего лишь аппарат связи с Центральным командным пунктом министерства обороны, - с легкой иронией то ли к чемоданчику, то ли к озаботившемуся Заку ответил Связист. - Никаких кодов президентских в природе не существует. Просто у нас так издавна принято, что никто ни в чем не хочет брать ответственность на себя. Если что чрезвычайно серьезное, то ждут решения на самом высоком уровне. Вот для этого и существует ядерный чемоданчик. Его, кстати, во время визитов по стране или за рубежом за президентом носит моряк.

- Серьезно? - удивился Зак. - Это все из-за атомных лодок?

- Нет. У моряков - черная форма. Его сразу в толпе видно.

Обернулся президент - и сразу его взглядом нашел.

- Но ведь все равно ж есть какой-то код?

- Есть, - резко ответил Связист. - Его дают с ЦКП. Ну, с Центрального командного пункта.

- А он в бумагах Свидерского есть?

- Так точно. Если... если, конечно, он вас не обманул и не подсунул фальшивку...

Зак вспомнил сухое, похожее на кору дерева лицо Свидерского.

Такие люди не умеют врать. У них не хватает на это фантазии. Они прямы, как дорога в пустыне.

- Что там ребята докладывали? - спросил Зак об "исполнителях".

- Ждут.

Больше всего в жизни Связист не любил долгих разговоров. Он устал даже от этой вроде бы короткой беседы. Его страшило будущее, к которому так явно стремился этот маленький больной человечек у камина, но ему нужны были деньги, чтобы навсегда уехать с проклятого севера. Еще месяц службы в этом странном охранном агентстве - и можно будет сбежать от них куда-нибудь на юг

России, купить дом и забыть обо всем, что было в его жизни, в том

числе и о Заке.

- Соедини меня с ними, - тихо потребовали из кресла.

- Есть, - со все еще не исчезнувшей службистостью ответил

Связист и пошел в комнату, где лежала на столе рация.

Зак рукой с усилием провел по груди. Там, под жесткими костями, чьи-то мозолистые пальцы все комкали и комкали сердце. Хотелось вздохнуть полной грудью, чтобы оттолкнуть эти пальцы, но глубокий вздох мог вернуть кашель, его главного мучителя.

- Товарищ командир... тут это... - возник в двери испуганный Связист. - Они того... на связь не вы... выходят...

50

Тулаев приехал к своему дому, когда все уже закончилось.

Окно кухни, выходящее во двор, зияло чернотой. Не было ни стекол, ни рамы, ни занавески. Казалось, что через эту дыру открылся вход во что-то страшное, потусторонее.

Внизу стояла небольшая, человек в двадцать, толпа. Большую часть зевак Тулаев знал в лицо. Они жили в его подъезде и зеваками, скорее всего, стали поневоле. Их попросту не пускали в подъезд.

Правее их кучковалась камуфляжная группа на фоне спецмашин. Омоновцы в шлемах-сферах, утяжеленные бронежилетами и боезапасом, жадно курили, бросая странные взгляды на открытую вверх заднюю дверцу машины скорой помощи.

Еще правее мрачно переминались с ноги на ногу чрезвычайно представительные люди в костюмах. У самого представительного из них голову выбеливала ровненькая, без единой черной черточки седина, и Тулаев сразу направился к этой седине.

Межинский в хмуром мужском молчании пожал ему руку, хотя они уже здоровались утром. Тулаев бросил быстрый взгляд вовнутрь машины скорой помощи и только теперь понял грустный интерес омоновцев: на носилках в салоне лежал человек, укрытый простыней. Видны были только его омоновские краги. Межинский поймал взгляд Тулаева, швырнул окурок под дерево и все так же молча отошел в сторону от остальных людей в костюмах.

- Он погиб? - тихо спросил последовавший за ним Тулаев.

- К сожалению, да, - посмотрел на черное окно кухни Межинский.

- Но, к сожалению, не он один...

- Лучше бы "Альфу". Или наших...

- Это их компетенция, - посмотрел на все еще парящую сигаретными дымками группу Межинский. - Они действовали в общем-то верно.

Одна группа шла от входной двери, вторая - от балконной двери в зал. По команде на начало операции у той группы, что у входной двери, произошла небольшая заминка. Балкон первым начал атаку. Тот парень, - кивнул он на машину скорой помощи, - погиб сразу. Килеры засекли нападение. Командир группы омона приказал открыть ответный огонь. Одного бандита, скорее всего, они тяжело ранили. Напарник утащил его на кухню. Судя по всему, кроме "Узи", у них была еще граната. Он хотел бросить ее в зал, куда ворвались бойцы, но попал под огонь второй группы, все-таки взломавшей дверь...

- Это из-за штырей, - виновато пояснил Тулаев. - Я дверь штырями укрепил. А внешне она выглядит как самая обычная дверь...

- В общем, он уронил гранату... Хорошо еще, что какой-то омоновец заметил это и крикнул остальным. А то была бы мясорубка, а не квартира...

- Значит, их было двое, - задумчиво сказал Тулаев.

- Да, двое. Личности выясняются. Хотя, сам понимаешь, документов они с собой не захватили... Я ума не приложу, как Зак вычислил твой адрес?

Тулаев опять, уже в который раз, ощутил горечь во рту. На языке лежало и больно кололо имя Ларисы.

- Видишь, какой у нас вечер получился, - поморщился Межинский.

- А должен был быть совсем иным. Нас американцы к себе в редакцию пригласили. Сказали, что выписан чек, но без конкретной фамилии. Я все-таки назвал твою...

Горечь во рту стала такой противной, точно в нем сейчас медленно таяло полкило соли. Крупной колкой соли.

- Но с одним условием назвал, - чуть повысил тон голоса Межинский. Что они не будут оглашать твое имя в печати.

- А сколько там... денег? - еле позволила соль выжевать вопрос.

- Как и обещали - пятьдесят тысяч долларов.

Из подъезда врачи вынесли еще двое носилок. Вслед за ними вышли трое парней в цветастых рубашках и девушка - явно следственная бригада. Один из парней был плотным и высоким. Он очень походил на инкассатора, погибшего от удара током. И не только мощной фигурой, но и удивительно сонным, усталым лицом.

- Виктор Иванович, - неотрывно глядя на парня, глухо произнес

Тулаев, - а у того погибшего инкассатора дети остались?

- Да, двое... Девочка, если я не ошибаюсь, инвалид от рождения.

Что-то с двигательным аппаратом...

Этого Тулаев не знал. Все, что запомнилось из бумаги, которую он читал у следователя в Генпрокуратуре, это то, что инкассатор был из давних лимитчиков еще горбачевской эпохи, жил с семьей в общаге и до получения квартиры ему было еще не меньше пяти лет ожидания.

- Отдайте эти деньги его жене, - после раздумия предложил Тулаев.

- Ты... ты серьезно?

- А зачем мне столько?

- Ну я не знаю...

Межинский удивленно покомкал брови и полез в карман за сигаретой. Когда курил у дерева, в тысячный раз дал себе зарок, что та - последняя, и в тысячу первый раз этот зарок нарушил.

- На ремонт у меня деньги есть, - продолжил Тулаев.

- Квартиру тебе сменить нужно. Я позвоню от имени президента мэру. Пока мы Зака не взяли, нужно всего опасаться. Он умнее, чем я предполагал...

- Спасибо, Виктор Иванович, - поблагодарил Тулаев. - А моя командировка не отменяется?

- Нет... Кстати, как там твой кот?

- Прошка-то?.. Выжил, Виктор Иванович. Он же из дворовых, закаленный...

Разговор о Прошке ослабил горечь во рту. В ветлечебнице, куда Тулаев прибежал с котом на руках, было душно и сыро. Укол заставил Прошку открыть глаз. Этот единственный уцелевший глаз оказался грустным и очень умным. Казалось, еще немного - и кот заговорит. Но он привычно молчал. Наверное, те два мяукания, которые он издал, были нормой, отпущенной Прошке на всю его жизнь.

Ветеринар сказал, что второй глаз вытек, и именно в этот момент Тулаев решил взять кота с собой в командировку. Больше никак отблагодарить за спасение он не мог.

Двор медленно пустел. Уехала скорая. Осмелев, по одному потянулись в подъезд жильцы.

- Может, ко мне поедем? - предложил Межинский.

- Спасибо, Виктор Иванович, - отказался Тулаев. - Пойду в домоуправление за плотником. Надо хоть дверь установить. А переночую я... у знакомого.

После того, что произошло, ни к одному знакомому почему-то не тянуло. Впрочем, переночевать он мог и на базе "Вымпела".

- Нет, - упрямо сказал Межинский. - Спать ты будешь у меня. Неужели ты думаешь, что они оставят тебя в покое?..

Зябко поежившись, Тулаев осмотрел двор, и ему почудилось, что сам воздух двора, становясь все плотнее и плотнее, обжимает его. Воздух становился все враждебнее и враждебнее. Кажется, еще немного - и он плюнет в тебя пулей.

- Пошли-пошли, - показал на свою машину Межинский. - А за квартиру не волнуйся. Плотника уже вызвали. Ключи от новой двери я тебе отдам утром, перед отъездом в командировку.

Тулаев послушно направился к машине. Ему хотелось быстрее попасть в ее салон. Воздух мог вот-вот раздавить Тулаева в лепешку. _

Часть вторая

МОСКВА-ЗАЛОЖНИЦА

1

Только поезд способен дать ощущение пространства. Самолет скрадывает его. Взлетел, поспал, сел и, главное, не отделаться от чувства, что тебя обманули. Где-то внизу мелькнули города, леса, реки, остались сотни километров, а тебя как будто приподняли над землей, немного выждали, пока она чуть повернется вокруг оси, и снова на грешную землю опустили.

Тулаев не любил самолеты, и когда оказалось, что аэропорт

Мурманска из-за шквального ветра, налетевшего от ледяной

шапки Земли, не работает уже сутки, он с радостью доложил об

этом Межинскому и получил недовольное "добро" на поезд.

Его соседи по купе вышли в Петрозаводске, и дальше он ехал королем. Хочу лежу, хочу песни пою, хочу книжки читаю. На полке второго яруса, в самом ее уголке, беспробудным сном от самой Москвы спал Прошка, и Тулаев даже не пытался его будить. В ветлечебнице кот так и не понял, почему мир стал в два раза меньше. Он лапкой бережно трогал выбитый глазик, но мир от этого не расширялся. Возможно, кот не хотел просыпаться как раз потому, что в снах мир оставался прежним - большим и ярким.

- Мож-жна? - под грохот отъехавшей двери возникла в купе краснощекая голова с молодецким черным чубищем.

- Да, конечно.

Сбросив ноги с не принадлежавшего ему нижнего яруса, Тулаев сел и посмотрел на руки гостя. Вместо чемодана в них гранатой висела бутылка водки.

- О-о, бр-ратан, так мы одной масти! - радостно отреагировал гость на висящую на плечиках черную тужурку капитана третьего ранга. - У меня тоже один болт на плече!

Пальцы Тулаева резко захлопнули томик Корабельного устава и засунули его под подушку на втором ярусе.

- Бум знакомы! - смело ввалился в купе краснощекий, сел напротив Тулаева и протянул широкую ладонь. - Держи "краба"!

На его протянутой кисти пальцы согнулись хищными ястребиными

клювами, и Тулаев смущенно попытался скопировать его.

- Ну-у, ты не мариман! - укорил его гость, заметив, что

ему пытаются всунуть пальцы, как в обычном рукопожатии.

"Крабы" здороваются о-от так! - вонзился он своими ногтями в запястье Тулаева. - А ты - мне!.. Мо-ло-ток! Подрастешь - кувалдой будешь!

Тулаев нервно отдернул руку. На синем изгибе вены краснел след чужого ногтя. А в душе уже и не черточка легла, а шрам. Ему было обидно, что его так легко "раскололи", но вдвойне обиднее, что обозвали "молотком", а он не смог ничем ответить.

- У тебя стаканяки есть? - гость прохрустел крышечкой "Столичной" и поставил бутылку на стол, как штамп на паспорт припечатал. - Меня, кстати, Вовой зовут. А тебя?

- Александр, - нехотя ответил Тулаев.

- Хор-рошее имя. А про мое токо анекдоты рассказывают. Помнишь, про Вовочку и учительницу?

- Я не пью, - негромко ответил бутылке Тулаев.

Она смотрела на него желтыми глазами медалей, и глаза эти были такими грустными, словно она жалела нового знакомого Вовочки.

- О-о, я врубился! - развел руками гость. - Ты - политработник!

Его тельняшка была порвана слева по вороту, и белые нитки торчали усиками антенн.

- А ты - связист? - по-своему понял подсказку Тулаев.

- Я-а?!

Гость ткнул себя в грудь пальцем. Ворот сполз чуть ниже, и усики исчезли, забившись под разрыв ткани.

- Я - ракетчик! - с такой гордостью выпалил гость, что Тулаев ощутил на щеке каплю от его слюны. - Элита флота! А спорим, что ты политработник?!

- Я не люблю спорить.

- О-о!.. Точно - политработник! - проткнул указательным пальцем воздух купе настырный гость. - У тебя на формяге ни "лодочки", ни "кораблика"!

Полчаса назад Тулаев прочел то ли в Корабельном уставе, то ли в какой-то другой, выданной ему Межинским книжке, что всякий офицер, сдавший на право управления кораблем или лодкой, получает соответствующий значок. Наверное, именно об этом говорил Вова в тельняшке с разорванным воротом, но его дотошность не могла вызвать ничего, кроме раздражения.

- Ну и что, если нет? - огрызнулся Тулаев.

- Значит, политработник.

Он фыркнул лошадью, сорвал со стола бутылку, подержал ее над пустым столиком и резко поднял глаза на безразличное лицо Тулаева.

- Ты, брат, извини, но с такими лицами, как у тебя, на флоте токо политработники бывают, - продолжил он свой просветительский сеанс. Спорим, что ты на севера за новым назначением гонишь? Спорим?.. А?.. Спорим, что тебе надо пару-тройку лет полуторной выслугой добрать?..

Он хотел протянуть кисть для пари, но она была занята водкой. А переложить ее в левую руку он почему-то не мог. Может забыл, что у него есть еще одна рука, а может, водка не хотела менять привычные цепкие пальцы.

- У тебя что, серьезно нет стаканов?

- Я не пью.

- А я пью, что ли? - сделал Вова обиженное лицо.

Его наползшие друг на дружку маленькие губки казались слипшимися дольками апельсина. Сдави чуть посильнее - и сок потечет. Судя по выбритости, ехал он от Питера. Впрочем, для половины Северного флота, как узнал Тулаев на инструктаже у Межинского, Санкт-Петербург был чем-то вроде дачи. Многие имели в нем квартиры или родственников, многие в нем учились и, по-большому счету, службу на севере считали чем-то типа длительной командировки из родного дома.

- Водка - это ж ситро для флота, - нравоучительно произнес Вова-ракетчик. - Главный капитан - это "шило"!

В инструктаже Межинского ничего о таинственном "шиле" не говорилось. Возможно, это было нечто похожее на изобретение военных летчиков - "Военный ликер "Шасси", а проще говоря, спирт, выгнанный особым способом из тормозной жидкости, заливаемой в самолетное шасси.

- Не-е, ну ты точно - политрабочий! - вскрикнул

Вова-ракетчик таким тоном, как будто сказал: "Не-е, ну ты точно чокнутый!"

- А чем ты лучше? - решил защитить Тулаев политработников всего мира.

Он хоть и ехал на флот под этой "крышей", но к политработникам с армейских времен относились уважительно как к людям, способным много и долго говорить, не повторяясь. Наверное, если бы у нас в телекомментаторы набирали из бывших политработников, то никто и никогда бы не услышал вечных эканий и мэканий с экрана.

- Я-а?! - привстав, ударился теменем о верхнюю полку Вова-ракетчик, ...твою мать! Я - ракетчик!

- Так это же первые бездельники.

- Кто бездельники?! Ракетчики - бездельники?!

- А ты сколько раз в жизни сам делал ракетный пуск?

наполнил Тулаев слова иронией старого морского волка.

Ну, сколько?

- Я-а?!

- Да... Ты!.. Вот сколько?

- Я-а?! Дважды!

Бутылка в его руке два раза дернулась вверх, изображая из себя стартующую ракету. Из горлышка слезами разлетелись по каюте капли, и сразу запахло водкой.

- Сам? - не унимался Тулаев.

В пьяных глазах Вовы-ракетчика плескалась неуверенность. Он явно врал о двух стартах. Один-то самостоятельный, может, у него и был, а может, и того не было, но названная цифра уже висела в воздухе, и он не мог опять не коснуться ее своим чуть заплетающимся языком:

- Сам!.. Дважды!.. А вы, политработники... вы все

балласт!.. Вы ни хрена не можете! Даже водку пить! Токо это... стучать наверх можете!

- Пошел вон!

Привстав на сидении, Тулаев толкнул Вову-ракетчика в правое плечо, к выходу в коридор. Гость попытался удержать равновесие, махнул рукой с бутылкой, попал ею по металлическому ободу столика, и звон разлетающихся стекол наполнил купе.

- Ну ты козел! - сам как-то тупо, по-козлиному, посмотрел

на оставшийся в руке осколок Вова-ракетчик.

Острия торчали ножами. Они были направлены на Тулаева. Он

быстро перехватил своими пальцами запястье гостя, рванул его

вверх, над головой, и уже всем телом вытолкнул

Вову-ракетчика из купе.

- Да я тебя!.. Я-а!.. - кипятился соперник.

Хваткими пальцами левой руки он скомкал футболку на плече Тулаева и тянул ее вниз, как бы в отместку за то, что его руку с огрызком бутылки упорно держат вверху.

- Что у вас разбилось?! - ожил где-то за тельняшкой

женский голос. - О, господи! Прекратите драку! Я сейчас начальнику поезда сообщу!

Большим пальцем Тулаев все-таки отыскал уязвимое сухожилие на запястье противника и с усилием надавил на него.

- А-а! - ужаленно вскрикнул Вова-ракетчик.

Горлышко с острым оперением тупо ударилось о ковер.

- Прекратите! Я вызову начальника поезда! - напомнила о себе тетечка-проводница.

Тулаев не видел ее из-за соперника, но мог представить: маленькая, предпенсионного возраста женщина с усталым, безразличным ко всему лицом. И то что она при всем своем безразличии к миру так остро отреагировала на их стычку, удивило его. Удивило и остудило. Тулаев сдержал в своем теле новый порыв к толчку.

Он просто отпустил руку соперника и резким круговым движением вырвал из его крабьих пальцев футболку. Проводница протиснула свое пухленькое тельце между Вовочкой-ракетчиком и стенкой купе и снизу вверх посмотрела на соперника Тулаева. Судя по интересу к нему, он ей не нравился больше.

- Я тебе в Питере при посадке говорила, что ты пьян? - с вызовом спросила она.

Ноздри Вовочки-ракетчика жадно пожирали воздух. Для него проводница была всего лишь частью поезда, а поскольку поезд - существо неодушевленное, то и проводницу он воспринимал примерно как заговорившее у самого уха поездное радио.

- Говорила?

- Иди проспись, - посоветовал Тулаев.

- Я-а?

- Ты!

Тулаев резко шагнул в купе и захлопнул дверь перед носом у Вовочки-ракетчика. Тот дернул ручку, но она уже была застопорена изнутри.

- Тебе что сказали?! - безуспешно сотрясала воздух проводница.

- Да иди ты! - махнул на нее Вовочка-ракетчик. - В какую сторону у вас вагон-ресторан?

- Там! - радостно показала она вправо и прижалась к стенке купе.

- А-ах! - врезал он носком черной флотской туфли по осколку бутылки и пообещал закрытой двери: - Мы еще встретимся, пол-литр-рабочий!..

2

В Тюленьей губе Тулаеву больше всего понравился воздух. Его можно было пить как целебное лекарство. Резкий, со льдинкой, щекочущей ноздри, пропитанный запахом йода и еще чего-то горьковатого, он пьянил голову, делал Тулаева каким-то рассеянным. Из прокопченой автомобильными выхлопами, загазованной Москвы сюда можно было возить людей за деньги. Чтоб отдышались. Или, как услышал уже в базе подводников Тулаев, провентилировались.

На зеленых сопках клоками лежал свежий снег. Он таял прямо на глазах, и потому казалось, что это вовсе и не снег, а просто зеленая краска заливает белую.

Наверное, именно из-за воздуха и снега сама база воспринималась ему чем-то чистым и свежим: белые, совсем без балконов, пятиэтажки, выметенные матросами асфальтовые дорожки, газоны с робкими цветками клевера, черные рыбины лодок у причалов. Но позже, когда он вышел из гостиницы и прогулялся по городку, ощущение чистоты и свежести медленно испарилось из души. Пятиэтажки вблизи оказались давно не белеными бетонными склепами, у многих из которых двери подъездов были крест-накрест заколочены досками, по дорожкам стадами носились неизвестно откуда взявшиеся облезлые собаки, а с большинства лодок-рыбин клоками свисало резиновое покрытие.

У входа в штаб дивизии Тулаев обернулся и совсем другими глазами посмотрел на базу. Вжавшаяся в бугристые базальтовые скалы, она смотрелась странным, непонятно как забредшим в угрюмый северный залив существом. И если это существо могло бы думать и ощущать, оно бы сейчас поняло, что его хозяин, живущий гораздо южнее, бросил его на произвол судьбы. Но оно не могло ни думать, ни ощущать.

Тулаев не без подсказки дежурного по штабу нашел отделение кадров, открыл его дверь и сразу забыл все, что думал до этого. Впрочем, при виде такой женщины можно было забыть и себя.

Она подняла глаза от бумаг, по которым лениво, с подчеркнутым презрением к ним, водила шариковой ручкой, поправила пальчиками чуть сползший вперед погон с широкой старшинской лычкой и посмотрела на Тулаева с видом продавщицы, которой принесли только что у нее же купленный дрянной товар.

- Вы что, читать не умеете? - с вызовом спросила она.

С трудом Тулаев оторвался от магнита ее лица, посмотрел на дверь. "Работа над документами", - сурово предупреждала белая табличка. Она висела криво и вот-вот могла сорваться с гвоздика.

- Я - из комиссии, - поправив табличку, Тулаев закрыл дверь и постарался посмотреть на хозяйку кабинета с максимальным равнодушием. - Вам звонили обо мне?

- Ах, это вы!

Она медленно поднялась из-за стола, оправила у пояса флотскую черную куртку, неплохо подчеркивающую ее выставочную грудь, и осветила лицо улыбкой.

- Проходите, присаживайтесь... А то я уж думала, какой-нибудь забулдыга-механик с отстоя приперся узнать, в каком году ему можно будет на пенсию уйти...

- А без вас он это не узнает?

- Конечно, нет. Здесь же все личные дела.

У нее определенно было лицо какой-то западной кинозвезды. То ли Джины Лоллобриджиды, то ли Фэй Данауэй. А может, и не той, и не другой. Но в ее выразительных, чуть хищных глазах, в ее ровненьком маленьком носике, в грубо, с вызовом напомаженных губах, в мягком овале лица жило что-то сказочное, заграничное. Такое восхищение в прежние годы мы испытывали перед яркой импортной упаковкой, к примеру, пресных галет.

- Это хорошо, что все личные дела именно у вас, - с легкой иронией произнес Тулаев. - Я бы хотел посмотреть вот эти экипажи, - протянул он ей бумажку с пятизначными номерами трех воинских частей.

- Вот прямо все вам нужны? - округлила она и без того большие серые глаза.

- Мне так приказали, - переложил Тулаев ответственность на мифического недосягаемого начальника.

Под окнами хрипло загавкала одна собака, ее злой лай подхватила другая, потом третья, за ними заголосило сразу не меньше десятка луженых, выдраенных северными ветрами глоток.

- Откуда у вас такая псарня? - поинтересовался Тулаев. - Сами, что ли, разводите?

- От соседей, - недовольно ответила она. - За сопками, западнее нас, базу отстоя закрыли, а там собаки всю воинскую часть охраняли. Люди ушли, а собаки... Собаки разбежались... В основном, к нам... Тут хоть какая-то жизнь теплится...

Он заметил, что она пытается вынуть из стального шкафа метровую книгу бурых папок, и бросился к ней на помощь. Ладонь Тулаева легла снизу на хрупкую, нежную кисть. Ее крашеные под блондинку волосы защекотали его щеку. Она резко повернула лицо к Тулаеву, он вдохнул пьянящий запах ее кожи и сказал совсем не то, что хотел:

- В Москве таких симпатичных офицеров я не встречал.

- Я - не офицер, - чуть ли не со стоном ответила она.

- А кто?.. Адмирал?

- Нет... Я - главстаршина сверхсрочной службы... Адмирал

- это мой муж...

Пальцы сразу ощутили тяжесть вавилонской башни папок. А до этого казалось, что держал на ладони воздух.

- Серьезно?

- Серьезно... Он - командир дивизии...

Сладкий аромат, струившийся от ее щек, тоже исчез. Только теперь Тулаев заметил, что от женщины пахнет луком.

- Вопросов нет, - уже смелее подхватил он с ее рук папки и перенес на стол.

- Это только один экипаж, - пояснила она. - Работайте

пока с ним. А два остальных - там, - показала она

пальчиком на другой стальной шкаф.

- Получается, что я вас выгнал, - оглядев комнату, не

нашел больше в ней столов Тулаев.

- Ничего. Я за стеночкой посижу, в соседнем кабинете.

Она выплыла из комнаты. У женщин появляется такая

походка только тогда, когда она твердо знает, что на ее ноги смотрит мужчина. Наверное, хозяйке кабинета и не стоило так стараться. Свою карьеру она уже сделала - вышла замуж за самого большого начальника в базе.

Без труда Тулаев отыскал в бурой колонне папок нужную. На белых полосках, наклеенных на обложку, печатными буквами было написано: "Комаров Эдуард Эдуардович". Тулаев открыл папку и извлек из бумажного кармашка фотографию девять на двенадцать: напряженно замершее усатое лицо с заметными залысинами на лбу, крупное блюдце ордена "За службу Родине в Вооруженных Силах" третьей степени, горстка юбилейных и "песочных" медалей.

Начальник особого отдела дивизии, который утром пришел в номер Тулаева в гостинице, хуже всего отозвался о Комарове.

- Я обобщил материал сразу после того, как получил команду из Москвы, - недовольно достал он из кожаной папки форматный листок бумаги.

На плечах его могучей тужурки лежало три звезды капитана первого ранга, и в том, как сковано он себя ощущал, видно было определенное душевное расстройство. Он привык, что ему докладывали о чем-либо капитаны третьего ранга, но чтобы он докладывал капитану третьего ранга...

- Один из тех, чьи фамилии фигурировали в шифрограмме, сейчас находится в госпитале.

- Что-нибудь серьезное?

- Плановая операция. Язва желудка.

- Давно он лег?

- Три дня назад. В Североморске.

Только после этих слов Тулаев понял, что Межинский не ошибался. Четыре дня назад, когда он впервые узнал о командировке, подозреваемых старпомов было три. По правилам математики для первого класса осталось два.

- А что по другим? - издалека посмотрел на бумагу в руках особиста Тулаев.

- Обычные офицеры. Ничем выдающимся не блещут. Во всяком случае, ни один из них на должность командира кадровыми органами сейчас не выдвигается. Но и ничего антигосударственного за ними не замечалось.

Особист говорил бесстрастно, словно вел речь не о живых людях, а сообщал о том, что погода на завтра не изменится. Скорее всего, в отдел он попал очень давно, может даже с лейтенантов, и за это время успел настолько дистанцироваться от тех, о ком регулярно сообщал наверх, что как будто и не служил с ними вместе в одной базе, а парил над землей всесильным магом. А когда из особого отдела флота продублировали команду из Москвы на усиление бдительности в связи с возможным терактом, он воспринял это сообщение как блажь столичного начальства. Ну какой теракт мог быть в его базе, если ходовых лодок осталось то ли три, то ли четыре, а хранилищ ядерного боезапаса отродясь не существовало! Да и откуда было взяться террористам, если слева, справа и сзади базы - голая, на десятки километров голая тундра, а впереди - холодное море. Любой новый человек тут же привлек бы внимание.

- Тогда давайте по порядку, - надоело Тулаеву это хождение вокруг да около. - Вот Комаров, к примеру.

- Обычный офицер, - прежними словами ответил особист.

Видимо, все люди для него делились на обычных и необычных. Интересно, а к какой категории он относил себя?

- Подозрительного в его поведении в последнее время вы

ничего не замечали? - клещами вытягивал сведения Тулаев.

- Слишком часто стал из базы выезжать.

- На чем?

- У него "жигули". Шестая модель.

- Новая?

- Новая.

Ответ Тулаеву понравился. Когда офицеру с пень на колоду выдают зарплату, а то и вовсе не выдают, а для покупки "жигулей" шестой модели нужно не меньше тридцати-сорока таких зарплат, то такого офицера просто нельзя не считать подозрительным.

- Я имею в виду, что он ее новой покупал, - неожиданно уточнил особист. - Хотя это было в конце восьмидесятых.

- Вот как!

Интерес сменился разочарованием, и Тулаеву захотелось от него избавиться, как от билета на плохое место в театре.

- А откуда у него такие деньги? - спросил он особиста.

- Ну, вообще-то в те годы... даже в те годы, я уж не говорю о застое, на севере платили хорошо. Лейтенант мог купить машину после года службы. А Комаров приобрел, когда уже был старшим лейтенантом...

- А очередь?

- Что вы имеете в виду?

- Раньше ведь были очереди на покупку автомобиля.

- Но только не у нас, - с гордостью объявил особист.

Нет, конечно существовала очередь, но шла она очень быстро. Гораздо быстрее, чем на Большой земле.

- Ладно, - все-таки не мог смириться Тулаев со столь

легким поражением. - А зачем он ездит, как вы говорите,

очень часто в Мурманск?

- Не знаю...

Крупное, с двумя пивными подбородками, лицо особиста налилось краской. До этих слов он отвечал то глядя в бумажку, то на цветную шторку у окна, но теперь был вынужден посмотреть прямо в глаза московскому гостю.

- Сейчас, видите ли, не те времена, когда в каждом работающем с секретами офицере мы видели потенциального шпиона, - объяснил он свою неосведомленность. - В личную жизнь мы уже сейчас не лезем, врагов не ищем. А секреты... Вы же сами знаете: сейчас номера воинских частей в газетах прямым текстом называют. Лодки все наши сфотографированы вдоль и поперек. Места базирования в том же докладе норвежской "Беллуны" вплоть до каждого пирса прорисованы. Видели?..

Тулаев ответил коротким кивком, хотя и не видел. Доклад "Беллуны" лежал в его чемодане. Межинский при его выдаче сразу посоветовал ознакомиться, но он отложил эту похожую на толстый западный журнал книгу до лучших времен.

- Но если требуется, я могу напрячь сотрудников отдела, - предложил свои услуги особист.

- Требуется, - снова кивнул Тулаев.

- Хорошо. Я дам команду.

- Что еще по этому Комарову?

- Ну, если в двух словах, то по службе его характеризуют средне. С подчиненными недостаточно требователен. Иногда может выпить. В общем, на флоте лучше иметь мягкий, извиняюсь, шанкр, чем мягкий характер. У них в экипаже сильный командир. На нем все и держится...

- А в семье у него как?

- Жена, если честно, скандалистка. Пилит его дома так, что на улице слышно.

- А он?

- Что - он?

- Отвечает?

- Я же говорил вам о его характере. Тряпка. Что она скажет,

то и сделает...

- Насколько я понял, он сейчас в базе?

- Да. Их экипаж готовится к боевой службе.

- А что это такое?

Удивленными глазами особист посмотрел на флотский погон гостя, сжал в матросскую тельняшку морщины на лбу и сбивчиво ответил:

- Ну, боевая служба - это вообще-то... боевая служба... Плавание, в общем... С максимальным вооружением, с получением боевого задания на патрулирование в определенном квадрате Атлантики...

- И когда они должны уйти?

- Знаете, точный день еще не определен. Они же идут на

смену другой лодке. Как дадут команду из штаба флота, так загрузят продовольствие и - вперед.

С престарелого платяного шкафа тенью метнулся Прошка. Особист вскочил, ударился спиной о казенную стойку-вешалку. Она с грохотом упала на пол. С нее колесом покатилась под ноги Тулаеву огромная шитая фуражка особиста.

- Тьфу ты!.. Это кот, что ли?! Откуда он тут?

- Это мой, - теперь уже пришел черед покраснеть Тулаеву.

Он поднял с пола вешалку, потом фуражку, отер с нее пыль о свою брючину и протянул особисту.

- Сыщицкий, что ли, кот? - мрачно пошутил особист, принимая родную фуражку.

- Скорее, телохранитель.

- Оно и видно. Уже без глаза.

А Прошка, спавший на шкафу, если честно, и сам спросонья испугался гостя. Открыл единственный глаз, увидел огромного человека в черной форме, а поскольку коты цветов не различают, то эта форма показалась ему такой же, как на бандите, ворвавшемся когда-то в его квартиру. Страх швырнул Прошку на пол, к спасительному квадрату окна, и он бы, наверное, уже через секунду барахтался бы среди собачьей своры, если бы не голос хозяина. Он с усилием обернулся, разглядел Тулаева, который даже и не думал драться с огромным черным гостем, и немного успокоился. Но на всякий случай все же скользнул за ноги хозяина, сел на коврик за его каблуками и стал слушать разговор.

- Надо же как напугал! - подняв стул, снова сел на него

особист. - На чем мы остановились?

- Вы сказали, вперед.

- Ну, конечно... Давайте двигаться вперед. Следующий

старпом - капитан второго ранга Дрожжин Виктор Семенович.

Тоже обычный офицер...

Тулаев кашлянул. Обычный офицер Комаров, судя по рассказу особиста, оказался совсем необычным. А может, Тулаев просто слишком серьезно воспринял слово-паразит у собеседника? Почти у каждого такие словечки, а то и фразы есть. Один к месту и не к месту лепит "понимаешь", другой без конца вставляет "ну это", а третий вообще слова не произнесет без дурацкого "как говорится".

- Дрожжин более волевой, чем Комаров, офицер, - не смутившись покашливанием Тулаева, продолжил особист. - Является передовиком в становлении на атомном подводном флоте контрактной службы.

- А Комаров в этом становлении не участвует?

- Комаров?.. В этом экипаже имеются два контрактника. Но у Дрожжина больше - целых четыре.

- Это хорошо?

- От командиров директивами требуют развивать контрактную службу. Четыре контрактника-матроса с учетом того, что большинство экипажа офицеры и мичманы - совсем неплохой результат.

- Если этот Дрожжин такой хороший, почему вы его не выдвигаете на должность командира лодки?

- Он недавно развелся.

- Ах вот как!

Их судьбы оказывались схожи, и Тулаев ощутил родственную жалость к Дрожжину.

- А разве сейчас преследуют за развод? - попытался он защитить его.

- Вообще-то нет. Но... Командир его экипажа уперся и такой записи в последней аттестации не сделал.

- Командир - хороший семьянин?

- Да.

В голосе особиста ощущалась бетонная твердость. Видимо, этот командир как раз и относился к разряду необычных офицеров. Обычные, судя по всему, пили, разводились и вообще не очень хотели служить бесплатно.

- Дрожжин сейчас в базе? - почесал Прошку за ухом Тулаев.

- Да. Его экипаж тоже готовится к выходу на боевую службу.

Бумажка, на которой Тулаев так и не рассмотрел ни единого слова, упала в кожаную папку особиста, прожужжал замок-молния, и сразу стало так тихо, как будто все звуки на земле навсегда умерли. Чтобы спасти землю от такой напасти, Тулаеву пришлось кашлянуть. И звуки сразу ожили: заорали подравшиеся за рыбешку чайки, слоном загудел буксир, отходящий от причала, звякнул металл, глухо, как сквозь вату, забубнили что-то нудное далекие голоса.

- А кто из них двоих раньше уйдет на боевую службу? - так, на всякий случай, спросил Тулаев.

- Комаров, - мгновенно выстрелил ответом особист и с покряхтыванием встал. - Извините, у меня через десять минут совещание, - предупредил он.

Сколько Тулаев ни силился, а вспомнить так и не смог, смотрел ли хоть раз особист на часы.

- Последний вопрос можно? - встрепенулся Тулаев.

- Да, я вас слушаю.

- Скажите, а за сколько дней до ухода на боевую службу... ну, то есть в море, лодки загружают в свои контейнеры ракеты с ядерными боеголовками?

Особист посмотрел на Тулаева ироничным взглядом и с не меньшей иронией в голосе ответил:

- Боевые ракеты, а именно так правильно называются ракеты с ядерными боеголовками, находятся на каждой ходовой лодке постоянно...

- То есть и сейчас, когда они стоят у берега?

- У пирса, а не у берега... Да, когда стоит у пирса, боевые

ракеты тоже находятся на борту лодки, тов-варищ капитан

третьего ранга...

Когда он вышел из комнаты, она на глазах стала больше и светлее. Прошка выскребся из-за ног Тулаева, потянулся и неприятно замер, превратившись в скульптуру. Из приоткрытого иллюминатора донесся приглушенный собачий лай...

- И снова лай, - уже сидя в кабинете строевой части дивизии, самому себе сказал Тулаев, услышав опять ожившую стаю.

Бумаги Комарова были так скучны, что хотелось швырнуть их в шкаф и больше никогда не открывать. От них пахло пылью и мышиным пометом. Наверное, смотреть через окно на драку собачьей стаи из-за куска хлеба было интереснее, чем читать глупые, как под копирку написанные аттестации на Комарова.

- Стоп! - приказал себе Тулаев, наткнувшись взглядом на вперые увиденное в бумагах слово.

Перевернул самую пожелтевшую страничку. Это была аттестация за первый курс училища. Подписавший ее начфак единственный раз появился в папке, но аттестацию сочинил не хуже романиста. Ни одной казенной фразы, ни одного дурацкого утверждения типа "Делу КПСС предан". Живой рассказ о живом человеке: безволен, хитроват, ленив, любит занимать в долг, а потом не отдавать. И вместе с тем отличник, лучше всех несет дежурную службу, не укачивается в море. И еще одно слово. Очень важное, очень колкое слово.

Поддерживая его ногтем, Тулаев выписал себе на бумажку все предложение, в котором было это слово, и захлопнул папку. Голову резко бросило вверх, и он в чихе брызнул слюной по столу. Этот Комаров достал его даже издалека.

В другом шкафу Тулаев уже без труда нашел папку с личным делом Дрожжина. С кондовой фотографии на него смотрел почти близнец Комарова: усы, лоб с залысинами, такое же блюдце ордена, стандартная гирлянда медалек. Можно было играть в игру "Найдите пять отличий". До пяти Тулаев так и не дотянул. Спасли только усы. Они у Дрожжина оказалсь уже. Он подбривал их сверху на полсантиметра, не больше, но только от этого смотрелся пижонистее. Усы, кажется, сами говорили: "Сколько ж я дамских щечек общекотал!"

Аттестацию на него писал тот же начфак, в котором под черной флотской тужуркой умер Лев Толстой. Или, скорее, Чехов. Толстой все-таки не мог подмечать у грешных людишек то, что видел Антон Павлович. Через десятилетие с лишком мудрый начфак разглядел будущий развод его подчиненного. Во всяком случае, среди отрицательных черт значились: любвеобильность, страсть к компаниям и выпивке, лживость и стремление к показухе. Особист не зря хвалил Дрожжина за передовой опыт в развитии контрактной службы в его отдельно взятом экипаже. Положительные черты умело дополняли отрицательные: аккуратность в одежде, скрупулезное соблюдение личной гигиены и отменная память. Денег он в долг не брал, начфаку не врал, но и в отличниках не ходил. И, скорее всего, не жена ушла от него, а он от жены.

Возможно, это было совсем не так, но ощущение родственности к нему поослабло.

В кабинет сначала втек горько-сладкий запах духов, а через секунду после него - хозяйка кабинета. Казалось, что она вдыхает обычный воздух, а выдыхает аромат французских духов. Свежий макияж делал ее лицо до противного красивым. Красивее мог быть только фейерверк в ночном небе. От нее, как и от фейерверка, кружилась голова. Но если при салюте она кружится от того, что слишком запрокинута ввысь голова, то от хозяйки кабинета голову мутило и без запрокидывания.

- Вы закончили? - лениво спросила она.

- Я думаю, да.

Еще оставался третий старпом, но операция в далеком

Североморске и то, что его лодка числилась неходовой, делали

этого парня совсем неинтересным. Не хватало еще, чтоб у него

тоже оказались усы и залысины на лбу. Тогда бы Тулаев

запутался намертво.

- В таком случае я закрою строевую часть. Скоро обед.

Она сказала это таким тоном, будто намекала, что он должен пригласить ее на этот обед в какой-нибудь местный ресторан.

- А где вы обычно обедаете? - за него ответил оживший в душе придурок.

- Дома.

- Это тяжелый случай.

- Почему же?

- Тогда мне придется пригласить вас на обед к вам домой.

Она посмотрела на него с внимательностью миллионерши, наконец-то увидевшей в витрине товар, который стоит купить.

- А вы нахал.

- Я не махал, я дирижировал, - идиотской говорилкой из детства ответил за него придурок.

Ему, кажется, мало было Ларисы, на которую он натравил в припадке азарта.

- Простите, но если бы в ваших краях был "Метрополь", я бы пригласил вас туда, но в этих скалах...

Придурок положил руку на ее тонкие пальчики, коснувшиеся папок. Пальчики стали чуть тверже, чем до этого, но из-под мягкого плена не выскользнули. Он посмотрел на ее губы, увеличенные свежей помадой, и впервые заметил усики. Они легонько колыхались от ее дыхания, будто намекали, что именно их, а не губы, нужно поцеловать первыми.

Под окном старчески скрипнула тормозами "Волга". Собаки загавкали там яростно, точно больше всего в жизни не любили именно эти тормоза.

- В поселке, к сожалению, всего один ресторан. И тот дрянной, - с растяжкой произнесла она. - От него пахнет корабельными крысами...

- Значит, мы идем к вам? - сократил он вдвое расстояние до ее колышащихся все быстрее и быстрее усиков.

- А вы где остановились?

- Я-а?

Он впервые вспомнил о себе. Или это придурок вспомнил, что не он же один должен потом отвечать за последствия.

- Да, вы...

- В гостинице. Она, кажется, всего одна здесь...

- А в какой каюте?

- Вы имеете в виду номер?

- Здесь все комнаты, в том числе и в гостинице, называются каютами.

- Двад... Нет, тридцать седьмой номер.

- Это одноместка. Почти люкс.

- Верно, - удивился он, и в этом удивлении даже чуть

отпрянул от нее.

- Золото мое! - артиллерийским разрывом шарахнул по стенам кабинета чужой голос. - Ну сколько тебя можно ждать?!

Ладонь Тулаева, сразу намокнув, скользнула с мягких, ставших какими-то пластилиновыми, пальчиков дамы. У хозяина баса был ровно остриженный рыжий ежик на крупной голове, сухие волевые губы, огромный рост и - самое главное - адмиральские погоны на плечах.

- Познакомься, - зачем-то сказала она этому адмиралу. - Это товарищ из комиссии.

Взгляд адмирала из безразличного, даже пренебрежительного мгновенно стал дружеским, почти подобострастным.

- Очень рад! Очень! - потискал он своей лапищей мокрую кисть Тулаева.

Чему он был рад, Тулаев так и не понял. Возможно, хотя бы тому, что его фурия не до конца заманила простоватого гостя. Хотя, скорее всего, ничему он и не радовался, но что-то же требовалось сказать.

- Не буду вам мешать, - вспомнив о том, что в комнате есть дверь, попрощался с ними обеими Тулаев.

Это обворожительное "золото" с колышащимися усиками так и не помогло ему решить проблему обеда.

3

От фасада ресторана и вправду пахло крысами. Впрочем, наверное, от него все-таки пахло подгоревшим комбижиром, квашеной капустой, дешевым портвейном и сыростью, но Тулаев не знал, как воняют корабельные крысы, и оттого запомнил крысиным именно запах ресторана в Тюленьей губе.

На первом этаже здания, стоящего рядом с рестораном, зеленела вывеска военторговского магазина. Он шагнул под нее и сразу понял, что из всего военторговского в нем осталась только эта вывеска. Судя по витрине, это был большой коммерческий киоск с тем же стандартным набором, который можно найти у любого метро в Москве. Только цены по странной закономерности оказались в полтора раза выше. Неужели только из-за того, что здесь день службы шел за полтора?

- Машенька, где там моя обязаловка? - обратился к продавщице бородатый офицер в кожаном подводницком реглане.

Он положил на ободраный пластиковый прилавок бумажку с гербовой печатью и росписью. Худенькая веснушчатая продавщица, больше похожая на девочку седьмого класса, чем на продавщицу, резко покраснела, взяла его бумажку, потом отыскала в раскрытой канцелярской книге нужную строку и протянула бородачу шариковую ручку.

- Вот тут распишитесь, пожалуйста.

Пока он оставлял на засаленой странице почти императорский вензель-роспись, она выстроила на прилавке пирамиду из пары десятков банок и пачек с крупой и сахаром.

- Сколько у меня в запасе? - с грохотом сгреб банки в крафтовый мешок бородач.

- Еще много, - снова покраснев, ответила продавщица.

- Ладно, - взвесив мешок, решил он. - Вечером зайду с остальными "керенками". Больно тяжеловато...

Он с грохотом хлопнул дверью, и Тулаев не удержался от вопроса:

- У вас что, пайок в магазине получают?

Веснушки в третий раз исчезли под краской на лице продавщицы. Она поправила накрахмаленную белую шапочку на огненно-рыжих волосах и подрагивающим голоском ответила:

- У нас пайки уже полгода не дают.

- Серьезно? - не поверил Тулаев.

- Да, товарищ капитан третьего ранга, серьезно.

- А что ж у него за бумажка такая с печатью?

- Это "керенка", - еле выдавила она.

- В каком смысле?

- Ну, деньги наши местные.

- А рубли у вас, что же, не ходят?

У девушки было свеженькое, совсем не тронутое макияжем лицо, и Тулаев еле сдержался, чтобы не посоветовать рыхуже немного подкрасить тушью горящие огнем ресницы.

- У нас ходят рубли, - растерянно ответила она. - Но их очень мало в гарнизоне. Уже четыре месяца никому на лодках не выдают зарплату. Вот наш командир базы, адмирал, и ввел "керенки". На них ставится сумма, к примеру, пятьдесят тысяч, печать и роспись. Офицеры, мичманы и члены их семей рассчитываются в магазине за товар "керенками", а когда приходят в базу деньги, то их в обмен на "керенки" привозят к нам... А кроме того, на часть зарплаты база через наш магазин в счет той же зарплаты выдает офицерам и мичманам консервы, крупы и сахар по ценам ниже магазинных. Вот тому товарищу, которого вы видели, я как раз и выдавала набор. А вы, наверное, журналист?..

Тулаев меньше всего от этой девчушки ожидал вопросов. Он и сам-то приехал в Тюленью губу не отвечать на вопросы, а задавать их.

- С чего вы взяли? - посмотрел он на самую большую веснушку, севшую почему-то прямо на кончик носика.

- А журналисты все время спрашивают. И вот вы тоже...

- Нет, не журналист... А скажите, - решил вернуться он к прежней теме разговора, - вот эти ваши "керенки" никто в базе не пытался подделывать?

- Не-ет, - ее синие глаза от удивления стали еще синее.

А может, они просто стали больше. С такими глазами продавщица казалась уже ученицей не седьмого, а шестого класса.

- Вы, наверно, на каникулах подрабатываете? - не сдержался Тулаев.

- Не-ет, - тем же недоуменным тоном наполнила она ответ. - Мне уже восемнадцать лет.

- И вам нравится жить среди этих сопок?

- А что делать? Кому-то же надо здесь служить. А у меня папа - старший мичман, боцман на лодке. Здесь все женщины так и говорят: "Мы служим".

Под грохот двери, который издалека вполне можно было принять за взрыв тротиловой шашки, в магазин ввалились трое подводников. На плечах их истертых кожаных регланов не лежали погоны, и Тулаев так и не смог определить офицеры это или мичманы.

- Машенька, что у тебя из флотской минералки есть поприличнее? потирая ладонь о ладонь, спросил самый здоровенный из подводников.

- Вот "Смирновскую" привезли, - обернулась она к строю бутылок на витрине.

- Не-е, эт ерунда!.. Ее в Польше гонят! Пусть ее сами поляки хлещут!

- А наше что?

- Вот питерский розлив есть...

- Это дорого.

- Вот мончегорский розлив...

- Кто-нибудь уже покупал?

- Да-а, - почему-то покраснела она.

- Выжили?

- Чего ты пристал? - оборвал его второй подводник, маленький и пухленький. На его пивном животике полы реглана от пуговицы к пуговице выписывали буквы "о". - Гробов же по поселку не носили. Берем мончегорскую...

Они расплатились "керенками" и пошли к двери, а третий подводник, доверительно склонясь к продавщице, что-то нашептывал ей. То ли из сочувствия к его тайне, то ли из-за природной отзывчивости, но продавщица тоже чуть наклонилась к нему. Веснушки снова исчезли с ее лица.

- Эдик, пошли! - позвали шептуна от двери. - Водка стынет!

При слове "водка" продавщица отпрянула от собеседника,

поправила чуть сползшую вперед шапочку и внятно произнесла:

- Ну не могу, Эдуард Эдуардович! Хозяин строго-настрого

запретил в долг давать товар...

Подводник ответил ей хриплым шепотом. Ни единого слова Тулаев не расслышал.

- Нет-нет, не могу, - повторно посопротивлялась продавщица. - Вот завтра вам "керенки" дадут, тогда и приходите...

- Эдик! - снова проорали от двери. - Ты ж еще звонить

хотел! Мы с такими темпами с тобой и до вечера к столу не

доберемся!

Таинственный Эдик распрямился в пояснице, хмуро стрельнул взглядом по Тулаеву, и тот чуть не вскрикнул. На него своими строгими глазами смотрел Комаров: усы, лоб с залысинами и... Нет, мундира с блюдцем ордена и гирляндой медалей не было, но и без них лицо казалось до боли знакомым. До того знакомым, что Тулаев чуть не поздоровался с ним.

Второй тротиловой шашкой грохнули двери. В магазине они опять остались вдвоем с продавщицей, и, пока не грохнула третья шашка, Тулаев выстрелил вопросом:

- Хороший знакомый?

- Кто?

- Ну вот этот усатый подводник...

- Знакомый, но не хороший, - посмотрела она сквозь стекло витрины на удаляющуюся кожаную троицу.

- Вы так считаете?

- Я не хочу о нем говорить.

- Почему же?

- Ну вот не хочу и все.

- Значит, он вас обидел...

- Это мое личное дело.

- Так он холостяк? - наводящим вопросом, хоть и не хотел того, ужалил Тулаев.

- Я не о том говорю, - вспыхнула продавщица. - Нужен он мне!.. Он у меня как-то в долг товар взял. До сих пор не рассчитался. И у отца моего занимал. Еще в застой. Советскими рублями...

- И до сих пор не отдал?

- Да вы что!.. Он половине базы должен...

- Настолько фанатично любит деньги?

Продавщица помялась, посмотрела на молчащую дверь и после паузы все-таки ответила:

- Скорее жена его любит деньги. Жуть как любит! А он... Он, наверное, тоже...

- А звонит он тоже в долг?

- Как получится.

- Надо же! - хлопнул себя по лбу ладонью Тулаев. - Я тоже позвонить должен. А где этот... пункт?..

- А вон за тем домом, - показала на спины удаляющейся троицы продавщица. - На первом этаже. Там все сразу: и почта, и телеграф, и междугородный телефон...

- Набор есть?

- Нет, только по заказу. У нас же все через Мурманск идет...

Выйдя из магазина, Тулаев с немалым усилием попридержал дверь, уважительно посмотрел на две чудовищные пружины, которые и рождали хлопок-взрыв, и только теперь догадался, для чего они здесь, - чтобы впускать зимой как можно меньше холодного воздуха вовнутрь магазина. А зима здесь, говорят, бывает и по двенадцать месяцев в году.

Кожаные регланы скрылись за углом дома. Торопливыми пальцами Тулаев застегнул замок-молнию своей серой куртки. Ветер, дующий на южный берег Северного Ледовитого океана, был все-таки более северным, чем южным. Спиной он ощущал на себе взгляд продавщицы. Для нее он, скорее всего, так и остался журналистом. Неплохо для начала.

Но почему же внутри не ожил придурок? В кабинете у секс-бомбы, жены адмирала, он хоть немного пошевелился, а рядом с продавщицей, как ее?.. Машенькой... Да, Машенькой, даже не подал признаков жизни. Конечно, удар, нанесенный Ларисой, не мог не сделать этого придурка инвалидом. Но ведь полчаса назад он же проснулся, пару раз дернулся и чуть не получил драгоценный поцелуй. Почему же в магазине от него не осталось и следа? Неужели он умер окончательно?

Не сдержавшись, Тулаев обернулся. Никто из-за витрины ему в спину не смотрел. За прилавком было пусто. И в душе тоже сразу стало как-то пусто. Так пусто, что он чуть не забыл, куда же направлялся.

4

Сделавшая пару холодных глотков Москва опять задыхалась в зное. Невысокий парень в пиджаке табачного цвета медленно выбрался из "BMW", в котором кондиционер создал просто-таки рай, и сразу понял, что попал в ад. Сгорбившись, будто под весом воздуха, ставшего от жары сухим и плотным, он перешел улицу и с облегчением нырнул под козырек входа в Департамент муниципального жилья.

На первом этаже все стулья вдоль стены были заняты посетителями. Впрочем, на остальных этажах картина была одна и та же. Всякий, увидевший эти странные сидячие очереди человек, подумал бы, что москвичи, поголовно желая хоть как-то отвлечься от зноя, решили продать друг другу свои квартиры, дачи и земельные участки. В очередях в вожделенные кабинеты томились неделями. У парня, идущего по коридору подпрыгивающей походкой, на самоуверенном кареглазом лице читалось, что он не привык стоять в очередях.

Нагло оттолкнув тетку, вскочившую со стула и попытавшуюся преградить ему путь, он вошел в комнату и захлопнул дверь с таким грохотом, чтобы больше ни у кого в коридоре не возникло желание остановить его.

- Вы что хулиганите, молодой человек! - вскинула от бумаг голову щупленькая тетка с рыжими от хны волосами. - Как ваша фамилия?

На углу стола жеваной-пережеваной бумагой лежал список очередников, желающих зарегистрировать факт купли-продажи. Искрапленными татуировкой пальцами, на которых блеснули две золотые печатки, парень схватил листок и прочел первую же фамилию, стоящую за длинным рядом уже вычеркнутых:

- Григорян!

- Какой же вы Григорян? - вопросительно покомкал маленькие беличьи бровки сидящий напротив тетки мужчина. - Григорян - это дама. Она за мной занимала очередь...

- Я - ее племянник!

У парня действительно было что-то южное, возможно даже кавказское в лице. Смуглая кожа и карие глаза усиливали это чувство, хотя в верхних скулах не хватало тюркской округленности.

- Ты все оформил, дядя? - швырнул список на стол парень.

- Все-о-о...

- А чего тогда прикалываешься? Может, ты типа мента тут?..

Брови замерли, а по всему лицу мужчины почему-то именно от них стала растекаться алая краска. Кажется, он хотел встать, но, встав, он бы оказался на голову ниже наглеца и тогда уж точно из грозного стал бы жалким. Поэтому он всего лишь сделал спину прямой.

- Я... я...

- Слушай, иди отец, не утомляй пацана, - цыкнул через щель

в зубах парень.

Глазки мужчины стрельнули по пальцам правой руки парня, прочли буквы татуировки "Сева" и сразу стали какими-то испуганными. Он еще что-то пробормотал своими маленькими сухими губками, встал и тихо выскользнул из кабинета.

Дверь после него не открылась, и парень сразу понял, что мужичок верно донес его пожелание до гражданки Григорян, намеревающейся, видимо, переехать в первопрестольную из забывшего что такое свет, отопление и горячая вода Еревана.

- Вы... вы... - пыталась еще только сформулировать свою мысль тетка, но упавшая перед ней на стол стодолларовая бумажка сделала ее немой.

- Это тебе. Аванс за услугу. Дачки Рузского района в твоей железяке? кивнул парень на ящик системного блока компьютера и с видом хозяина сел на согретый мужичком стул.

- В моем, - тихо ответила дама.

- Пять баллов, шесть шаров! Значит, так, я всего месяц

назад отморозился...

- В такую жару? - не поняла она.

- Объясняю для рядовых граждан: отмороженный - это зек, вышедший на волю... Значит, так, я ищу своих пацанов. Это переводить не надо?

- Нет, - накрыла тетка зеленую купюру скоросшивателем.

- Кто-то из них из Рузского района родом. Кто - не помню. Мне на взросляке бошку отдолбили. Короче, кто-то из этих пацанов должен был в Рузе застолбиться, - положил он на клавиатуру компьютера огрызок бумажки с тремя фамилиями. - Полистай свою гармонь...

- Вообще-то мы обязаны держать в секрете тайну наших сделок...

- Ты меня за козла принимаешь? - ткнул себя пальцем в

грудь парень. - Я - козел?!

Его смуглое лицо медленно становилось мертвенно-бледным.

- Ну, я не это... как бы в виду... имела...

- Я - козел?!

Парень начал вставать, одновременно пытаясь исказить худое, скуластое лицо яростью. Жвачка, до этого медленно плавающая по его зубам, этими же зубами была раскромсана за секунды.

Он плюнул ее в урну вместе с густой пеной слюны.

Тетка уже успела повидать в своей жизни и отмороженных, и авторитетов, и воров в законе. Они, как правило, квартиры покупали, но корешей почему-то никто таким способом не искал. Но все они, в том числе и свеженький гость, были до того нервными, будто всем своим поведением тужились доказать, что нет на земле более нервных людей, чем бывшие зеки. Тронешь - пламенем обожжет. А когда их пять-шесть соберется, как будто искры по комнате вспыхивают. Между ними, что ли, разряды электричества бьют?

- Ну вы хотя бы у начальства... Чтоб оно разрешило...

- На! - вырвал парень из кармана еще одну сотку и припечатал ее ладонью к столу. - Отдашь начальнику. Типа за услугу. Найди мне моих корефанов! Ты знаешь, какой один из них был крутой бычара?! У него раньше, до отсидки, даже собака в доме золотые зубы имела! Просекаешь?!

Скоросшиватель танком наехал на купюру, освободившуюся из-под руки парня, и целиком скрыл ее. Как насмерть задавил. Да так здорово, что и предыдущая даже уголком не показалась из-под скоросшивателя.

Дама, превратившись в памятник, впилась взглядом в экран монитора и быстро-быстро заработала по клавишам своими маленькими пальчиками. На их обгрызенных ногтях не было маникюра, и парень так и не понял, на что она тратит все полученные взятки. Может, на взятки в каких-то других конторах?

- По двум вашим товарищам ничего нет... А по третьему...

Наклонив стриженную, сдавленную в висках голову, парень заглянул на экран и до боли в глазах разглядел синию строчку на светлом фоне.

- Он приобрел год назад дачу с участком и надомными строениями вот по этому адресу...

Ручкой с ее же стола парень записал на огрызок с тремя фамилиями название поселка, улицу и номер дома, сунул бумажку в карман и влюбленно посмотрел на даму.

- Милая моя, да тебе цены нет! Счастье ты мое!

Он через стол наклонился к даме и взасос поцеловал ее в щеку. Пока левая рука обнимала ее за плечи и шею, правая чуть приподняла скоросшиватель и плавно вынула из-под него две купюры.

- Ох и люблю ж я вас, баб! - распрямляясь, прокричал парень, левой рукой послал даме воздушный поцелуй и подпрыгивающей походкой вышел из кабинета со сжатым в кулак правой.

- Погодите, женщина! - остановила дама попытавшуюся занять стул гражданку Григорян. - Технический перерыв - пять минут!

Когда дверь неохотно, но все-таки закрылась, хозяйка кабинета внимательно посмотрела на адрес, упрямо горящий синей строкой на экране, выдвинула ящик стола и достала оттуда пухлую записную книжку. Найдя нужную страницу, она посмотрела на цифры телефонного номера, но набрала совсем другой.

- Петрович, это ты? - спросила она трубку и облизнула пересохшие даже под помадой губки. - У меня к тебе просьба. Сейчас мимо тебя пройдет невысокий такой парень... Что?.. Да, невысокий, смуглый такой. Немного на кавказца похож. В пиджаке табачного цвета. У него еще два перстня на правой руке и ботинки за двести "зеленых"... Что?.. Ну, на ботинки не смотри. Стриженый он такой... Что?.. Уже идет?.. Петрович, миленький, запиши номер машины, в которую он сядет...

В ухе испуганно запикал сигнал, и дама положила мокрую трубку на рычажки. Посмотрела на синюю строчку на экране, потом на номер телефона в записной книжке, потом опять на строчку, и ей показалось, что если она сейчас нажмет на клавишу "Esc", убирая строчку с экрана, то и в записной книжке в ту же секунду исчезнет номер телефона. Поэтому на клавишу она так и не нажала.

Звонок испугал ее. Она не ожидала, что он раздастся так быстро. Петровичу, вахтеру на входе, было сто лет в обед, и самая медленная черепаха передвигалась в десять раз быстрее его.

- Слушаю... Это ты, Петрович?.. Ну что?.. Уже записал?.. Что?.. А-а, он задом сдавал...

Дама мысленно ругнулась на Петровича. Если б этот отмороженный не стал сдавать на машине назад, она бы так и не узнала номер.

- Да, записала, - поставила она точку после цифры "77". - Точно семьдесят семь?.. Не пятьдесят?.. А какая модель машины?.. "BMW"?.. А цвет?.. Мокрый асфальт?.. Спасибо, Петрович. За мной не заржавеет...

Пальчиком с плоским обгрызенным ногтем она надавила на рычажок, посмотрела в записную книжку и быстро-быстро стала бить тем же пальчиком по кнопкам, словно боялась, что цифры действительно испарятся со страницы...

А в это же самое время "BMW" пятой модели стал выписывать сложнейший маршрут по московским улицам. Попетляв по проездам Перовских полей, он выскочил на шоссе Энтузиастов, потом тщательно объехал все улицы Соколиной горы, выбрался на Большую Черкизовскую. А по ней - уже к заторам центра.

В салоне орали из черных ракушек динамиков об одиноких тучах "Иванушки Интернешнл", кондиционер делал воздух прохладным и приятным. Если на время забыть о руле и педалях, то возникало ощущение, что ты и не в машине вовсе, а в прохладном озере. По телу ласковыми пальчиками скользит прозрачная вода, с берега несется замедленно растянутая музыка "Иванушек", а приятный аромат автомобильного дезодоранта течет не от флакона у лобового стекла, а откуда-то изнутри, из потаенных уголков души.

Мелодию сотового телефона парень в пиджаке табачного цвета сначала воспринял как проигрыш в песне. Но певец грустным голосом рассказывал о парне, который не пришел к девушке на свидание, и радостная мелодия на фоне его стенаний смотрелась издевательски.

Сбросив правую руку с руля, парень взял пластиковый брикет телефона. Перстни, придавленные им, больно впились в костяшки пальцев. Он стянул самый большой из них, и пот, все-таки скопившийся под перстнем, ластиком стер синюю букву "С" на пальце.

- Второй слушает, - по-военному выпрямив спину, сказал в трубку парень.

- Доложи обстановку, - глухо ответила трубка.

- "Хвоста" нет. И не появлялся.

- Это плохо.

- Но я сделал все по плану. Адрес она мне дала.

- "Липа" это, а не адрес...

- Вы так думаете?

- Сразу после твоего отъезда она позвонила связному.

- Будете брать?

- Нельзя. Вспугнем, - голосу явно надоел этот слишком подробный разговор по телефону.

Он хоть и был сотовый, но уже и сотовые прослушивались. Аналоговые так точно.

- В общем, так, - приказал голос, - машину отгони в ГАИ. Туда, где брал. Деньги, перстни и одежду сдашь на Лубянке. Все. Связь окончена.

В кабинете на Старой площади начальник отдела "Т" генерал-майор Виктор Иванович Межинский положил на стол трубку телефона сотовой связи, по которой он только что разговаривал с капитаном Четвериком, на время ставшим

Вторым, и подумал, что этот Зак все-таки хитрее, чем он думал. Терроризм - это своего рода творчество. И замысел террориста зачастую потому не улавливается антитеррористами, что те работают по инструкции, а бандит - по интуиции.

Последняя информация от Бухгалтера вселила уверенность, что они успеют взять Зака до того, как он начнет свою сумасбродную акцию. Один из "пацанов", крутящихся когда-то возле их кодлы, по пьяне сболтнул Бухгалтеру, что в свое время Миус прикупил своему дружку, сидящему в зоне, дачку в Рузском районе Подмосковья. Фамилии он не знал, а может, не был настолько пьян, чтобы произнести ее. Иногда громко произнесенная фамилия убивает не хуже киллера.

Один из вариантов поиска вывел на сотрудницу Департамента муниципального жилья, где регистрировались все сделки по купле-продаже недвижимости. Межинский ожидал неудачи. Наверное потому, что неудач в жизни все-таки больше, чем удач. В итоге, он ее и получил, но какую-то странную. Как бы в виде лотерейного билета, на котором уже стерты два квадратика металлического напыления и видны одинаковые цифры. Осталось потереть семь остальных квадратиков. Вероятность очень велика, но может так и остаться вероятностью.

Женщина дала Четверику, работавшему под "отмороженного", адрес дачи, который Миус уже успел не только купить одному своему корефану, но и продать. Адрес был подарен умышленно.

А когда "слухачи", контролировавшие по просьбе Межинского ее номер телефона, засекли разговор сразу после ухода

Четверика, в душе как раз и возникло ощущение лотерейного билета.

Абонентом дамы оказалась бабулька-инвалид из коммуналки на Кутузовском проспекте. Она стойко выслушала белиберду: "Передайте папе, что интересовались его собакой", явно записала подряд названные теткой буквы и цифры номера "BMW" и невозмутимо пообещала связаться с папой. "Слухачи" тут же взяли под контроль этот номер телефона, но голоса старушки больше они так и не услышали. Никуда она не звонила, передавать новость о таинственной собаке и номере машины не хотела, и Межинскому показалось, что на лотерейном билете стерли еще один квадратик, и под ним вырисовалась совсем другая цифра. В подъезд напротив ее окон, во двор и на лестничную площадку в квартиру напротив он поставил посты "наружки", но агенты молчали, словно хотели в эту молчанку переиграть старушку.

Обычный городской телефон, звонивший не реже раза в неделю, веселой мелодией напомнил о себе. Межинский не любил его. За время службы в охране президента он так привык к спецсвязи и всему необычному, что простой городской телефон вызывал у него раздражение. Как будто касаясь его, Межинский по частям терял тот налет таинственности и секретности, который ощущал на себе и без которого он бы перестал чувствовать свою значимость на земле.

- Да, - сухо ответил он ненавистной трубке.

- Здравствуйте, Виктор Иванович, - голосом Тулаева отозвался потрескивающий шумами эфир.

- Ну, здравствуй. Есть что-нибудь новенькое.

- Так точно.

- А почему не по спецсвязи?

- Не хочу "святиться".

- Ты что, смеешься?

- Здесь свой мир, Витор Иванович. За тем, что секретно, в десять глаз следят, а обычный разговор никакого интереса не вызовет.

- Ладно, - разговор не нравился Межинскому не меньше, чем телефон.

Трубка упрямо лежала в руке и вытягивала из него налет таинственности. А вместе с ним - и настроение.

- Давай. Только быстро.

- Значит так, - набрал побольше воздуха в легкие Тулаев. - Из трех один выпал. Остались "Ка" и "Дэ". Вероятность "Ка" больше. В личном деле есть одна наводящая запись...

- И что теперь?

- "Ка" имеет абонента в Москве. Или, точнее, двух абонентов. Вот их номера...

Межинский еле успел левой рукой коряво записать их на листке бумаги.

- Что еще?

- Желтые початки есть и у "Ка", и у "Дэ". Их увезут не раньше, чем через неделю.

- У тебя все?

- Так точно.

- В следующий раз выходи по спецсвязи. И никакой самодеятельности. До свидания.

Он хряснул трубкой по телефону и отдернул руку, точно от змеи, которой только что касался. Все оперативники отдела "Т", которых он разослал по базам атомных лодок в эти бесчисленные северные заливы-губы, с истовой службистостью докладывали, что уж один-то подозреваемый но точно есть. И у большинства на борту лодок были "желтые початки" - ракеты с ядерными боеголовками. Не выгружать же их всех из-за одних только подозрений? Конечно, Межинский мог уговорить президента и на такое, но это выглядело бы совсем абсудно. Да и газетчики сразу бы всполошились. Информация ушла бы в эфир и скорее помогла, чем навредила бы Заку.

_

5

Полярный день - это мука для впервые приехавшего в северные края человека. Ночи нет, а спать нужно. Можно, конечно, задернуть шторы, но себя-то не обманешь.

Первую ночь в Тюленьей губе Тулаев еле перетерпел. Вторую ждал со страхом. Часы внутри организма упорно требовали тьмы. Как их обвести вокруг пальца, он не знал.

- Можно? - без стука открыл кто-то дверь.

- Да-да!

Сев на кровати, поверх которой он лежал прямо в форме, Тулаев вбил ноги в туфли, положил на тумбочку скандально известный доклад норвежской "Беллуны" и сразу даже не узнал гостя.

- Детективчик? - смело взял тот доклад и прочел его название на обложке. - А-а, эт-то я уже видел...

Гость был невысок, но крепко сложен, задиристо весел и вообще всем своим видом изображал исчезающий в армии и на флоте тип лихого комсомольского работника. Его чернявые усы, залихватски широкие брови и маленькие губки беспрестанно двигались, точно один раз их когда-то завели и теперь уже ничто не могло их остановить. Такие ребята раньше могли зажигать аудиторию с трибуны за полминуты, выпивать не меньше литра водки в компании и составлять планы работы, которые, воплоти их в жизнь, сдвинули бы Землю с орбиты.

В московской комиссии он отвечал за проверку культмассового сектора, проверял его в основном по вечерам в ресторане, где его нещадно поил местный начальник дома офицера - дофа, и Тулаев не мог даже представить, почему он до сих пор трезв. На парне, а звали его Мишей, на плечи была наброшена куртка с погонами капитана третьего ранга, а, поскольку и у Тулаева плечо украшала та же самая одна-разъединственная звезда, званий у них как бы и не существовало. Просто зашел один моряк к другому.

- Саш, есть классная идея, - еще быстрее задвигал усами и губками Миша. - Начальник дофа приглашает в местную баньку. Сам понимаешь, старичок, в баню вдвоем не ходят. Третьим будешь?

- В баню? - посмотрел на часы Тулаев.

Они показывали начало девятого. Можно ли ходить в такое время в баню, Тулаев не представлял. Как дитя бетонных многоэтажек, он знал только душ да ванную. В баню последний раз он ходил еще ротным. Чтоб, как учили политработники, быть ближе к личному составу. Но с того времени столько воды убежало во всех банях, саунах и душах...

- Старичок, ну чего ты сомневаешься?! Начальник дофа организует все на высшем уровне. Девочек, конечно, не будет. Здесь с этим туго. Но в остальном...

- А далеко это?

- Здесь все близко, - он положил доклад "Беллуны" на тумбочку. - У тебя - старье. Есть уже второе издание "Беллуны". Вот это работка! Весь Север наизнанку вывернут. Даже мы так своего бардака не знаем.

- Ладно, пошли, - сдался Тулаев. - Я водку по дороге куплю.

- Какие проблемы, старичок?! - показал сразу обе ладони Миша.

Изобразив из них бульдозер, он как бы отодвинул от Тулаева глупые мысли.

- Боезапас уже весь приобретен! С харчами тоже полный марафет! Погнали, старичок!..

Баня оказалась внушительным сооружением. И снаружи, и внутри. Сауна, обложенная досками из финской березы, чешская плитка в душевой и раздевалке, германская сантехника, французский шампунь и мыло как бы небрежно лежащие на полочках, - все здесь говорило о том, что в базе давно научились превращать дохлую тройку по итогам работы очередной комиссии в твердую четверку.

Впрочем, даже несмотря на райский комфорт, в бане Тулаеву не понравилось. Сауна заставляла уже через минуту так молотить сердце, будто хотела разорвать его на куски. Под душем он обмылся целых три раза, что и без того считал глупостью, и лезть под струи в четвертый раз упорно не хотел. А бравые культпросветработники, отсидев десять минут в сауне, с гиканьем индейцев, идущих в атаку на белых, вываливались из нее и плюхались в крохотный бассейн, взбивали холодную воду руками, орали матом, а Тулаева, стоящего под душиком, как бы не замечали. Потом они намыливались, превращаясь в снеговиков, под соседними распылителями смывали с себя комковатую пену и наперегонки бросались к столику. Тулаев послушно присоединялся к ним, и только тогда культпросветработники замечали его.

- За знакомство! - один и тот же тост сводил в воздухе три граненых стакана.

Водка воняла рыбой, но пить ее нужно было, потому что в

противном случае Тулаев совсем бы уж выпал из компании. В

желудок вслед за водкой ныряли куски сардин из консервных

банок, толстые колеса колбасы, мелкие, пахнущие уксусом

болгарские огурцы и черствый белый хлеб. Когда они, смешиваясь, заканчивали внутри свою драку, побеждала, наверное, колбаса. Она отрыгивалась сильнее всего. А может, это водка хотела вытолкнуть ее наружу, но у нее никак не получалось. Во всяком случае, только после третьей помывки под душем Тулаев заметил, что от колбасы струится тухлый запашок.

- Фигня! - обнаружив это, философски изрек Миша. - Наши желудки уже ничем не испугаешь. На флоте отравлений не бывает.

- Пра-а-аильно! - добавил икнувший начальник дофа. - На хвлоте токо две болячки есь: воспаление хитрости и яма желудка!

Судя по его рюкзачному животу, вторую болезнь он познал на себе.

- Мамаша, ну будь человеком, - раздался за дверью раздевалки голос. Ну хочешь, я тебя поцелую?

- Там гости из Москвы, комиссия, - еле пропустила тонкая досочка двери женский голосок.

- А мы хотим с москвичами познакомиться. Имеем право?

- Имеем! - ответил уже другой, более хриплый мужчина, и дверь нараспашку открылась.

- Ребята, давайте жить дружно! - ввалились в раздевалку пятеро в дымину пьяных подводников.

Они внесли на себе едкий холод улицы. В бане сразу стало неуютно, как будто то, что происходило внутри, стали показывать по телевизору на всю страну.

Миша подвигал под столом босыми ногами, прикрыл свой главный секрет полотенцем и попросил всю компанию сразу:

- Мужики, это не по правилам. Договоритесь с банщицей. Мы

через час уйдем. Если она вас пустит, пожалуйста, отдыхайте, мойтесь...

Начальник дофа подтвердил свое согласие с этой мыслью громкой отрыжкой. Тулаев пьяными глазами смотрел на остатки водки в бутылке. Они то увеличивались, то уменьшались. Еще час общения с рыбной водкой мог свалить его напрочь, как раз и превратив в рыбу, выброшенную на берег.

- Чего вы базарите?! - громче всех выкрикнул один из пятерки. - Это ж политработники!

Тулаев ощутил, как голова сама собой повернулась вправо. Глаза в глаза он столкнулся с Вовой-ракетчиком и заставил того заорать еще громче:

- Точно - политработники!

- А ты... паркетчик, - так и не смог произнести слово "ракетчик" Тулаев.

- Старички, вы чего?! Вы чего?! - вскочил Миша, и предательское полотенце, обнажив его секрет, упало к ногам.

Кожаный реглан Вовы-ракетчика вплотную приблизился к

Тулаеву. У того тоже лежало на низу живота махровое полотенце, но он не хотел повторить оплошность Мишки. Он просто чуть приподнял подбородок. Ровно настолько, чтобы увидеть залитые ненавистью кровяные глаза Вовы-ракетчика.

- Ну вот мы и встретились, пол-литр-работничек!

прохрипел он. - Не желаешь за разбитую водку заплатить?

Тулаев медленно обернул полотенце вокруг живота, завязал его

сбоку на узел. Костюм индейца был готов. Не хватало лишь

боевой раскраски. Желудок опять с вызовом отрыгнул жирную колбасу, и Вова-ракетчик мгновенно обхватил шею Тулаева холодными пальцами.

Вряд ли таким образом он хотел помочь восстановлению здорового пищеварения у Тулаева. Просто, наверно, принял отрыжку в свой адрес и решил хоть как-то отреагировать. Если бы на груди Тулаева была рубаха, он был сгреб ее ворот, но рубахи не было, и шее пришлось отдуваться за грудь.

В ответ Тулаев машинально ударил снизу по рукам

Вовы-ракетчика своими руками. Тот с хыканьем вскинул их над головой, точно хотел дотянуться до лампочки и выкрутить ее, а на пол из-под его реглана упала бутылка водки. Стекло брызнуло во все стороны по кафелю.

Вова-ракетчик отступил на шаг и посмотрел вниз так, будто

на полу разбилась не бутылка, а его выпавшее сердце. Руки, с которых по самые локти свалились рукава реглана, продолжали висеть над головой. Казалось, что они уже не опустятся никогда.

- Е-мое! - вскрикнул стоящий дальше всех маленький мужичок с окладистой черной бородкой, вырвал из кармана вафельное полотенце, подбежал к луже и, нагнувшись к ней, стал промокать полотенце в водке. - Стакан давай! - не поднимая головы, скомандовал он.

Начальник дофа, видимо, понявший его мысль наиболее глубоко, схватил со стола свой граненый стакан и упал с ним на четвереньки к луже. Более невероятной сцены Тулаев еще не видел. Голый мужик с огромным, до пола отвисшим животом, левой рукой отгребал в сторону мельчайшие осколочки, а в правой, кажется, до хруста костей сжимал стакан, в который одетый в теплый реглан, с пилоткой, нахлобученной на самые уши, подводник старательно выжимал полотенце. Водка, собранная им, была такой же прозрачной. Значит, в бане хорошо промывали кафель.

Руки Вовы-ракетчика наконец-то опустились, и Тулаев понял, что пора вставать. Времени на рассматривание водочной страды больше не оставалось.

Он вскочил и еле успел шагнуть вбок. Вова-ракетчик торпедой понесся на него, но прицел, измененный градусом выпитого спиртного, подвел его. Он споткнулся о стул, оставленный Тулаевым, и чуть не упал. А чтобы не упасть, пробежал со склоненной вперед головой метров десять и врезался ею прямо в грудь пухленькой тетки-банщицы.

- О-ох! - подушкой качнулась она. - Вот ты, Вовка,

изверг! Ты ж мене чуть не убил!.. Я тебе што говорила?.. Говорила, не лезь?.. А?.. Я ж говорила, они через час уйдут, а ты драку затеиваешь... Вот завсегда ты так...

- Прости, мать, - бережно коснулся он ее черной фуфайки кончиками пальцев. - Я ж не знал, что гада одного встречу...

- Ты бы помолчал, паркетчик! - теперь уже назло обозвал

его так Тулаев.

- Да я тебя!

Двое подводников еле поймали Вову-ракетчика за руки и гирями повисли на них, но он упорно шел и шел вперед, напоминая коренного скакуна в тройке, тянущего на себе не только сани, но и двух остальных лошадей.

- Да я!.. Я-а!..

Тулаев не стал ждать, когда тройка доедет до него, и ушел к шкафчикам. Отвернувшись от всех, он сбросил полотенце и стал одеваться во флотскую форму. Здесь, в бане, она ощущалась еще более картонной и жесткой, чем в гостиничном номере. Ее совсем не хотелось одевать.

- Сядь ты! - скомандовали мужики, гирями висевшие на Вове-ракетчике, и, видимо, превратившись уже в стокилограммовые штанги, все-таки вдавили своего опекуна в стул, на котором совсем недавно сидел Тулаев.

- Ладно, мужики, - подал испуганный голос Миша. - Раз пошла такая песня, то давайте откроем совместное предприятие.

- Даф-фай, - предложил блестящему от водочного компресса кафелю начальник дофа.

Он все еще стоял на четвереньках и держал стакан, а бородатый мужик пытался выжать воздух из свитого в жгут полотенца.

- Хорошие люди посидят-посидят да и выпьют, - предположил Миша.

Кому не хочется быть хорошим человеком? Остальные подводники, последовав примеру Вовы-ракетчика, с грохотом заняли стулья, начальник дофа с трудом приподнял с пола свой живот и все-таки занял прежнее место. Рядом с ним примостился бородач с полотенцем.

- С политработниками пить не буду! - объявил Вова-ракетчик и попытался встать.

- Не-е... Они нормальные ребята, - сделал свой вывод бородач и положил полотенце на колени. - Ну и жара тут! Как во втором контуре реактора!

- Чего ты гонишь?! - огрызнулся Вова-ракетчик. - Ты если б во втором контуре побывал, тебя б уже давно в грунт закопали!

- Не возникай! - бородач сбросил реглан и стал

расстегивать кремовую офицерскую рубашку. - Я, как механик, мысленно во всех контурах уже побывал...

- А с политработниками я все равно пить не буду. Они меня с лейтенантов в политотдел закладывали за всякую фигню! Я б уже старпомом был, если б не это отродье...

- Точно бы старпомом стал! - пьяным голосом выкрикнул начальник дофа, и его женские безволосые груди качнулись в такт словам. - У тебя лоб-бешник здоровый. Если со "ствола" по нему шарахнуть, то мозги по всей бане разлетятся!

Тулаев, как раз в этот момент застегивавший на крючок галстук на деревянном воротничке рубашки, обернулся и посмотрел на лоб Вовы-ракетчика. Он был действительно высоким и, в общем-то, крупным, но высота и размеры лба не всегда соответствуют уму. В жизни Тулаева встречались дураки и с высокими лбами.

- Ты... мне?.. Мозги?..

Похоже, изречение начальника дофа, который, тут же о нем забыв, полез целоваться к бородачу-механику, закоротило какую-то панель в голове Вовы-ракетчика. Слова, как ракеты из контейнеров, не хотели выходить изо рта, потому что искрящая замыканием панель прервала питание.

- Я-а... Ты-ы... Мне-е...

Тулаев уже дошел до двери, когда его остановил голос Миши:

- Старичо-ок, останься! Еще не вечер!

Короткой отмашкой Тулаев выразил все сразу: и свое несогласие остаться, и безразличие к возможно начинающемуся новому скандалу, и плохое отношение к бане, которая все равно оказалась хуже привычной ванной, и обиду на самого себя. Работая в базе, он должен был остаться незаметным, а теперь уже не меньше восьми человек - если еще считать и банщицу - знали его в лицо.

Протухшая колбаса, закончив сражение в желудке, все-таки победила окончательно. Под сердцем сдавило, по вискам сыпануло холодной изморозью пота, и Тулаев, выбежав за порог бани, склонился над клумбой, плотно укрытой ягелем? Рвота била как бы даже не из желудка, а изнутри души. Зеленые травинки ягеля сразу исчезли, глаза залило слезами, и он сразу не понял, что его кто-то спрашивает.

- Вам плохо? - с такой заботливостью раздался сбоку женский голос, что рвота сразу оборвалась.

В Москве все бы обходили за километр скорчившегося, как Тулаев, человека. В Москве каждый рвавший на улице иначе чем алкаш не воспринимался, а значит, жалости к себе не требовал. А здесь его спрашивали таким тоном, каким любящая дочь интересуется здоровьем у постели больного отца.

- Что-о?.. - стерев платком пену с губ, распрямился Тулаев. - А-а, это вы!

Рядом с ним стояла Маша, продавщица из военторговского магазина. Ее глаза стали глубокими-глубокими. В них плескалось столько жалости, что Тулаев покраснел от стыда.

- Отравился... Вот, - еле выдавил он.

- Чего тут у вас? - спросили теперь уже в спину.

Тулаев обернулся и, увидев женщину-банщицу, только теперь заметил, что под платком на ее голове огненным ореолом светятся рыжие волосы, а на лице нет живого места от веснушек. Он завороженно перевел взгляд на Машу, потом опять на банщицу. Возникло ощущение, что он попеременно смотрел на одно и то же лицо, только его то сплющивали, делая округлым и щекатым, то вытягивали.

- Может, в медчасть вас проводить? - предложила Маша. - У нас хорошая медчасть...

- Нет-нет, спасибо, - отвернувшись, сплюнул Тулаев и отер платком губы.

Желудок, избавившись от колбасы, замер в ожидании, какую еще гадость в него проглотят. Но Тулаеву сейчас хотелось только пить. Наверное, полведра воды его бы спасли. Но ни ведра, ни воды рядом не было, и он спросил у банщицы совсем о другом:

- Вы, извините, не знаете... кто эти моряки?.. Ну, откуда?..

- Эти-то? - с иронией, как о глупых детях, переспросила банщица. - Да из нашего экипажа. Дурачатся, а завтра - выход на стрельбы.

- Вот как?

Ни особист, ни кадровики базы, ни адмирал не сообщили Тулаеву о том, что завтра одна из лодок уходила на стрельбу. А с какой стати они должны были это сообщать? Впрочем, особист мог бы и сказать. Получалось так, что в Тюленьей губе главным носителем секретов являлась банщица.

- Может, вы ошибаетесь? - вспомнив разговор с особистом,

спросил Тулаев. - Не на стрельбы, а на боевую службу?

- Ну, здравствуйте! Как же я могу ошибаться, если у меня

муж - боцман с той лодки?!

Внутри Тулаева приподнял голову дремавший до поры до времени оперативник отдела "Т", локтем отодвинул в сторону пьяницу и вроде бы небрежно сказал:

- А-а, это экипаж Комарова!.. Ну, где старпом - Комаров?

- Не-ет, не Комарова, - с интонацией гаишника, уличившего водителя во лжи, ответила банщица. - А Балыкина. Вот так-то!

- Я такого старпома не знаю, - отодвинув срезавшегося оперативника, тяжелым, немеющим языком произнес пьяница изнутри Тулаева.

- Балыкин - это не старпом, - заметила тихим голоском Маша. Балыкин - это наш командир. А старпомов у нас по штату - два, а в наличии только один - Дрожжин... Мам, ты еще долго на работе пробудешь?

- Час, не меньше.

- Папка уже с лодки пришел.

- Ну, не уйду ж я?! Начальник приказал обеспечить... Я сейчас с механиком поговорю. Он там самый умный. Может, согласится их увести куда-нибудь...

- Тогда я пойду домой.

- А вы мне дорогу до гостиницы не покажете? - взмолились и оперативник, и пьяница внутри Тулаева. - Меня сюда сосед доставил. А как, хоть убей, не помню!

Маша обернулась к поселку, на краю которого стояла баня, удивилась, как можно запутаться в сотне таких знакомых с детства домов, и все-таки согласилась.

- Идемте.

6

Через пару минут молчаливой ходьбы Тулаев и Маша вышли к странному циклопическому сооружению. Оно напоминало и знаменитое Лобное место на Красной площади в Москве, но только увеличенное в пять раз, и залитую бетоном воронку от ядерной бомбы.

- Что это? - не сдержался Тулаев.

- Развалины Карфагена, - так спокойно ответила Маша, что

он чуть не поверил.

- Карфаген - это ж где-то на юге...

- А у нас - тот, что на Севере... Но если честно, то это

- фонтан.

- А зачем на Севере фонтан? - от удивления Тулаев даже

забыл о боли, маятником качающейся по телу: то голова, то

живот, то голова, то живот. - У вас же десять месяцев в

году зима!

- К сожалению, у начальника политотдела базы, который его строил, не было вашей головы. Зато должна была в июле семьдесят какого-то года приехать высокая комиссия. А начальнику политотдела очень хотелось продвинуться по службе. Если не в Москву, то хотя бы в Североморск...

- Ну, он даже Майкла Джексона переплюнул! - восхитился Тулаев, оглядывая объемистую бетонную чашу, укрытую паутиной трещин.

- В каком смысле?

- Джексон где-то в Штатах, в пустыне, построил огромную взлетно-посадочную полосу для инопланетян. Боялся, что им, бедняжкам, обычной аэропортовской не хватит. А тут... Наверно, американцы из космоса приняли фонтан за шахту ракеты невероятной мощности. Точно?

- Наверно.

Маша подняла глаза к бледно-серому северному небу. Оно лежало на залитых водянистым светом лобастых скалах, на подернутом дымкой океане и пальцем торчащей трубе котельной. На трубе, на фоне неба, горела красная лампочка и казалась спутником, пытающимся рассмотреть странное сооружение в центре базы.

- А у вас в Москве сейчас ночь, звезды, - тихо произнесла она.

- В Москве?

- Ну да. Вы же из комиссии, - сказала она. - Наших всех я

тут с детства знаю. Хотя тут и текучесть большая. Особенно

среди офицеров. Лет пять отслужил - и в академию или еще

куда. А у нас папа - старший мичман. Двадцать пять лет на

Севере. Выслуги больше, чем календарных лет жизни.

- И вы все двадцать пять лет здесь?

- Только восемнадцать, - покраснев, ответила она.

- Ну, да, точно - восемнадцать, - сам удивился своей глупости Тулаев. - А поступать в институт не пробовали? В тот же Мурманск?

- Не получится, - вздохнула она.

- Вы так считаете?

Троешницей она не выглядела. У троешниц другие глаза.

- У нас нет денег... Здесь бывает, что и полгода не дают зарплату. Мама ведь тоже на штате в военной организации. А у меня еще два брата. Оба - школьники. Бывает, что только мои деньги, ну, что в магазине, в коммерции, заработаю, и выручают. Представляете, если я уеду?

Они шли по пустым, залитым дневным светом улицам поселка, и Тулаеву чудилось, что он на другой планете. Даже стая собак, избегавшись по берегу и обгавкав всех и вся, спала на траве вдоль тротуара. Спали дома, деревья, лодки. Поселок будто бы усыпили, чтобы Тулаев и Маша могли прогуляться по нему и ощутить каждый свое одиночество. Тулаев - горькое мужское. Маша печальное девичье.

- Вы верите в чудеса? - задиристо спросила она его.

- Смотря в какие.

- Ну, вот со снами, например...

Тулаев припомнил, что в ночь перед приездом в Тюленью губу, еще в поезде, ему приснились два усатых кота. Они оба ластились к ноге, но один почему-то укусил Тулаева. От толчка поезда он проснулся, потрогал ногу и только тогда догадался, что он ее отлежал. Комаров и Дрожжин тоже были усатыми. Но ни один из них не казался Тулаеву котом, готовым укусить его за ногу.

- Я не верю в сны, - все-таки решил он с типично мужским упрямством.

- А мне часто снится река с красивой, залитой в бетон набережной и высокие-высокие дома. У нас нет в поселке таких домов.

- И что же?

- И я там живу.

- А машины на улицах есть?

- Есть. И очень много. И они...

- Тогда это Москва.

- Но в Петербурге тоже много машин. И река...

Жалость к худенькой рыжей девчонке тоненько, как кольнувшее

в кожу острие булавки, ткнулась в душу Тулаева. Он ощутил вину

перед нею за то, что ей снятся такие странные сны. Хотелось

сказать что-то нежное, утешительное. Далеко-далеко в детстве,

когда ему было горько и одиноко, такие слова могла произнести

только бабушка. Но он уже не помнил эти слова, а другие, скорее всего, помочь не могли.

Заныла нога, которую во сне укусил кот. Наверное, он просто подвернул ее когда прыгал от Вовы-ракетчика, но странное ощущение, что и сейчас его цапнул своими острыми зубками усатый кот, заставило спросить:

- А ваш отец много раз ходил на стрельбы?

- На пуски, - поправила Маша. - Тысячу и один раз. Без боцмана лодка не всплывет и не погрузится.

- А в этом экипаже он давно служит?

- Ну, вот мы и пришли, - показала на зашторенные окна гостиницы Маша.

- Правда?

Странно, но Тулаеву больше всего в жизни сейчас не хотелось спать. Он был бы счастлив, если бы они заблудились среди бетонных башен поселка. Но они не заблудились. И на первом этаже, в комнате администраторши, едким лимонным светом горела настольная лампа.

- До свидания, - протянула она бледные тоненькие пальчики.

- Может, вас проводить домой, - прикоснулся он к ним.

Они были совсем не холодными, как представлялось ему.

Согревать, скорее, нужно было его, а не Машу.

- А некуда провожать, - ответила она. - Я в этом,

соседнем доме, живу. Видите, окно без одеяла на пятом, последнем,

этаже?

- Вижу. А почему без одеяла?

- Значит, там еще не спят. А когда спать ложатся, здесь все закрывают окна синими матросскими одеялами. Светло же ночью...

Тулаев с удивлением провел взглядом по темным окнам. Он бы ни за что не догадался, что их вычернили одеяла.

- Это папа на кухне. Он меня ждет. Он так привык, чтоб его кормили. Или мама, или я. Пока не поест, спать не ляжет.

- А когда обычно уходят на стрельбу?.. В смысле, во

сколько? - поправился Тулаев.

- Утром.

- И надолго?

- По-разному. В этот раз - на сутки. Полигон-то недалеко.

- А командир у отца хороший? - не выпускал он ее

пальчиков.

- Балыкин?.. Очень хороший.

- А старпом?

- Средне. Бывали и лучше.

- Дон-Жуан?

Первой на память почему-то всплыла строка из училищной аттестации Дрожжина, где особо отмечалась его любовь к прекрасному полу.

- Почему Дон-Жуан? - удивилась она и пальчики из его тисков все-таки высвободила. - Скорее, зайка серенький...

- Это в каком смысле?

- Ну-у, трусоват.

- Вы так считаете?

- Папа так говорил. Пару раз. Начальников боится, подчиненных боится.

- Значит, точно - зайка, - сказал совсем не то, о чем подумал Тулаев.

В училищной аттестации ни слова о трусости Дрожжина не говорилось. Конечно, люди со временем меняются. Бывает, так меняются, что как бы и не одну судьбу, а несколько проживают. Но неужели начфак с задатками Чехова не смог заметить хотя бы росток трусости, хотя бы намек на него? А может, и не трусость это, а исполнительность?

- А мне сказали, Дрожжин в своем экипаже здорово развивает контрактный набор, - задумчиво произнес Тулаев.

Маша смотрела на него такими глазами, будто он начинал бредить.

- Дался вам этот Дрожжин! - махнула она ручкой на берег, где, скорее всего, в это время стояла их лодка. - Отсидит еще годик на лодке - и уйдет в академию, - она снова обернулась к окну. - Дрожжин двумя этажами ниже нас живет. Вон, кстати, у него на кухне почему-то окно горит.

Тулаев сразу посмотрел туда. В желтом прямоугольнике темнел

контур широкоплечей мужской фигуры. Его левая рука была вскинута к форточке. Он выбросил какой-то комок и закрыл форточку. "Левша," - как-то отстраненно от себя подумал Тулаев. Мужчина опустил руку и стал похож на полупоясную мишень для стрельбы из снайперской винтовки. Глазомером Тулаев определил дистанцию в семьдесят пять - восемьдесят метров. Идеальное расстояние. Идеальная мишень. Контур дернулся и исчез с желтого фона. И ощущение мишени исчезло. Тулаев будто бы промазал. В окне сразу погас свет.

- Извините. Мне нужно спешить, - коснулась она его руки

своими теплыми пальчиками и быстро пошла к пятиэтажке.

На ее серо-синем, так похожем на небо над бухтой, плаще, огненной лентой ходила из стороны в сторону толстая коса. Она тянулась почти до пояса. Тулаев впервые заметил ее, и ему стало горько, что он перестал быть наблюдательным. Но у него в жизни не существовало ни одной знакомой с такой длинной косой.

Под окном Дрожжина пробежала облезлая собака, понюхала выброшенный им комок и тут же его съела. Наверное, это был кусок хлеба. Или колбасы. Людям свойственно выбрасывать недоеденное.

Маша, не оборачиваясь, уходила все дальше и дальше. А коса огнем все жгла и жгла его глаза.

7

В 02.43 по московскому времени пост наружного наблюдения N 2 во дворе дома на Кутузовском проспекте заметил двух бомжей, подошедших к мусорным бакам.

Точнее, заметил не весь пост, а только его половина - щупленький лейтенантик в сером турецком свитере. Его товарищ - майор с предпенсионным животиком и кожаной кепкой на лысой голове - спал и при этом так причмокивал губами, что ему, видимо, снилось одно из двух: или пышный обеденный стол, или пышная голая девица. От чего еще чмокают губами толстые майоры, лейтенантик не знал. Он завидовал его сну, но не представлял, как можно заснуть, когда снизу, сбоку и сзади - только жесткие доски избушки на детской площадке, а ноги нельзя даже вытянуть.

Из инструктажа лейтенантик знал, что объект слежения - бабулька с парализованными ногами, которая раскатывает по коммуналке на инвалидной коляске, но, следя за дверью подъезда, почему-то ждал, что оттуда выйдет именно она. И не будет никакой коляски. Он упорно не верил, что ноги у нее парализованные, хотя на инструктаже врать не могли.

Скорее всего, нужный объект сначала вошел бы в подъезд, чем

вышел, но пост N 3, установленный в квартире напротив,

упрямо молчал.

За вечер и ночь это были третьи бомжи, которых видел во дворе лейтенантик. Они ходили группками по два-три, словно если бы кто-то из них остался в одиночестве, то с ним сразу что-нибудь случилось бы. В первой и второй группах были и женщины. По одной, но были. В этой - два мужика. И оттого они сразу показались подозрительными.

Лейтенантик посмотрел на губы майора. Они перестали чмокать и, сложившись в трубочку, что-то пили из душного, пахнущего горелым пластиком, воздуха двора. Возможно, это был сок манго, возможно, губы пышнотелой красотки. Бомжи вряд ли могли показаться майору подозрительными. И лейтенантик не разбудил его.

А двое, озираясь, прошли через двор к мусорным бакам, и тот, на чье худое тело было наброшено мятое коричневое пальто, сразу показал на крайний бак справа. Бомж в зеленом болоньевом плаще, непонятно как уцелевшем за тридцать лет в бурях нашего времени, погрузил в этот бак руки и по-кротовьи заработал ими. На жирный, в черных пятнах, асфальт полетели пустые пакеты, пластиковые бутылки, тряпки, бумажки, куски хлеба, картофельные очистки, апельсиновая кожура. Бомж, наверное, хотел докопаться до дна бака, чтобы узнать, есть ли это дно или дальше идет колодец с золотом. Когда на асфальт вылетели черные ботинки, лейтенантик напрягся.

В робком желтом свете фонарей ботинки выглядели новенькими, хотя, скорее всего, были изношенными. На ногах у бомжа в пальто по-клоунски белели загнутыми резиновыми носами китайские кеды, но он на ботинки даже не посмотрел. А его напарник, уже оторвавший в кладоискательском порыве ноги от земли и находящийся по большей части внутри бака, чем вовне его, вдруг оттолкнулся худым животом от металлического бортика, спрыгнул на асфальт и, не удержав равновесия, упал спиной на куст сирени.

- Ты это... чего? - прохрипел бомж в пальто, похожем на шинель Дзержинского. - Ну, это...

- На, - протянул руку барахтающийся в ветках его коллега.

- Ну, это... давай, - согласился он, но, взявшись за руку напарника, как будто оторвал от нее кисть и отошел на пару шагов в сторону, чтобы рассмотреть пальцы на этой кисти.

Тянуть дружка из кустов он почему-то не стал. Сощурившись до

рези в глазах, лейтенантик разглядел, что никакая это не

кисть, а пустой пакет от молока. Длинный картонный пакет с

глупой коровьей мордой на белом боку. Он сам покупал иногда

молоко в таких пакетах. Оно никогда не прокисало. Возможно, его

делали из смеси мела и воды.

- Ты того... как это? - шепотом прохрипел бомж в пальто напарнику.

Тот все-таки вырвал себя из цепких пальцев кустов, посмотрел назад с таким видом, будто его удерживали не ветки, а хищное животное, и заширкал пляжными, на одной резиночке, тапочками по асфальту мимо ботинок к своему корефану.

- Как это... ну, это... почапали, - приказал он.

Видимо, даже у бомжей когда собираются двое, кто-то один становится начальником.

Ботинки - сокровище для любого бродяги - так и остались на жирном асфальте рядом с картофельными очистками и апельсиновой кожурой.

Лейтенантик бережно потряс за колено майора. Рация лежала у него на груди, под полой пиджака. Губы майора замерли, словно видимость в фильме, идущем во сне, ухудшилась, и он уже не мог столь четко что-то разглядеть. Либо жирные, отливающие лаком алые ломти семги, либо розовые, пахнущие мылом ягодицы дамы.

Лейтенантик потряс сильнее. Глаза майора резко распахнулись. В них не было даже капли сна. Они смотрели на лейтенантика с немым укором, точно только что спал не майор, а его напарник. Такое выковывается с годами.

- Что? - чистым, совсем без послесоннной хрипотцы, голосом спросил майор.

- Два бомжа. Нашли какую-то коробку в мусорном баке и ушли под арку.

- Ну и что?

- Они не взяли больше ничего. Даже ботинки. Новые.

Последнее слово лейтенантик произнес со злостью. Ему не верили. А он уже не верил и себе, что только что заметил ковыряющихся в мусоре бомжей. Их уже не было во дворе, и все сильнее начинало казаться, что их не было вообще, а он просто заснул и увидел во сне странную парочку в рванье.

- Какая коробка? - сдвинул складку на переносице майор.

- Ну, не коробка, а это... пакет от молока.

- И все?

- Все.

Рука майора вырвала из-под полы черную рацию. В темноте избушки для детишек, наверное, пакет из-под молока тоже выглядел бы черным. Лейтенантик не успел подумать об этом, а майор уже выстрелил фразу:

- Первый, я - второй. Как меня слышишь?

- А-а, второй, я - первый, - прокашлялся в рацию пост наружки на шоссе. - Что у вас?

- Два подозрительных бомжа. Вышли через арку.

- От нас объект не виден.

- Ясно... Отправляю на преследование.

Майор опустил рацию, подержал ее, взвешивая свои мысли, и протянул черный брикет лейтенанту:

- На, тебе важнее. Проследи за ними.

- Один?

- Пост нельзя оголять. К тому же ты их один видел. Пойдешь вправо. Эти кадры явно с Киевского вокзала.

- Есть...

Он опять увидел их через пару минут. Бомжам, наверное, чудилось, что они шли торопливо, почти бежали, но вряд ли можно было бы назвать бегом старческое лыжное ширканье по асфальту, с помощью которого плыл сквозь ночь бомж в болоньевом плаще.

На пляжном шлепанце левой ноги наконец-то лопнула перемычка, и он остановился. Коричневое пальто сразу не заметило это и, обернувшись уже с расстояния в десять-двенадцать метров, громко прохрипело:

- Ты это... тово... чего это?..

- По-ожди, - ответил сидящий на корточках над аварийным шлепанцем бомж. - Чичас веревку подвяжу... Разорвалась...

- Ты это... пошустрее... Он это... еще уйдет... такие бабки... как бы, ну... не... неделю пить без этого... без просыху бу-ем...

- Ща... ща... Никуда он не уйдет... Ему, небось, эта чепуха важнее, чем нам...

Лейтенантик, слушавший их разговор за кустами затаив дыхание, вдруг ощутил, что внутри у него есть сердце. Оно замолотило с частотой дизеля у компрессора и заставило его поднести рацию к губам.

- Первый, я - второй, - с интонациями майора объявил он.

- А-а, я - первый. На связи.

- Бомжи - связники. Ориентировочное место контакта с объектом Киевский вокзал. Передайте сведения мобильной группе.

- Опиши внешний вид.

Бомж в плаще встал с корточек, притопнул левой ногой, пошевелил грязными пальцами. Испытание нового изделия закончилось. Следов брака не осталось. Бомж громко высморкался вбок, покряхтел и заширкал уже быстрее.

Закончив сбивчивое описание, лейтенантик прервал связь и на цыпочках побежал вдоль кустов за бродягами. Когда забор из кустов закончился, ему пришлось проявить просто змеиную изворотливость. Турецкий свитер превратился в грязную тряпку, но бомжей до площади Киевского вокзала он все-таки довел.

У лестницы на пригородные электрички томились оранжевые жуки таксомоторов, машины стояли и у окон гостиницы и вдоль торговых палаток. Какая из них занята мобильной группой, лейтенантик не знал. Рация в руке упрямо молчала, и он принимал это молчание за добрый знак.

Бомжи подошли к строю бабок-стахановок, несущих посреди душной ночи свою нелегкую торговую вахту у входа в вокзал, и стали прицениваться к бутылке водки. Эта же бутылка привлекла внимание рослого парня с огромной спортивной сумкой на плече.

Издалека лейтенантик не слышал слов, но успел заметить, что бомж в коричневом пальто как бы небрежно уронил пакет от молока в сумку парню. Тот протянул бабульке-торговке купюру, она посмотрела ее на просвет. С таким вниманием изучают или "стольник" или "полтинник". Закончив исследование, бабулька протянула бомжу в плаще бутылку, а сдачу выдала его напарнику.

К моменту столь сложного рассчета парень уже

спустился по лестнице к белым "жигулям", швырнул на заднее сиденье сумку и сел за руль.

Соты рации прохрустели, словно изнутри выбирался заползший туда по глупости жучок.

- Второй, я - пятый. Как слышно.

- Второй на связи, - ответил лейтенантик.

- Объект на контроле. Белая "шестерка". Отслеживай связников.

- Есть, - подчинился лейтенантик.

Если слежение с автомобиля вел "пятый", то где-то еще должен был находиться "четвертый". И страх, что парень с сумкой уйдет, сменился робким ожиданием удачи.

На случай, если "пятый" его все-таки потеряет, лейтенантик решил припомнить внешние данные парня. Одежду и сумку он мысленно сфотографировал. А вот внешние данные давались с трудом. Кроме высокого роста и ширкающей, как у бомжа в плаще, походке, ничего, кажется, больше не отложилось в памяти. "Нет, еще нос! - мысленно поправил себя лейтенант. Вбитый такой. Как у собаки породы боксер".

8

В шесть утра Межинский ощущал себя так, будто не спал уже неделю. Его подняли с постели среди ночи, но, если честно, он и уснуть-то не успел. В голове мутными, полубредовыми образами возникали то худющий, похожий на монаха-иезуита, Зак, то мясистое лицо Цыпленка, то Тулаев, который почему-то виделся старше и хуже, чем он был до этого. А потом память подбросила "шпильку": четко-четко перед глазами возник прилавок ювелирного магазина, на котором они с женой выбирали кольцо - подарок дочери к совершеннолетию. И в левом углу прилавка, под стеклом, Межинский увидел золотую заколку на галстук. Каплями крови на ней алели рубины. Побрякушка стоила две его месячные зарплаты, и Межинский впервые пожалел, что коллекционирует заколки. У него их уже поднабралось почти две сотни, но всю свою коллекцию он отдал бы в обмен за увиденное сокровище.

Расстройство, поднимающееся в дуще как на дрожжах, выдавило легкую дрему из глаз, приподняло веки, и в этот момент зазвонил телефон. Через полчаса Межинский был уже на Лубянке и беседовал с щупленьким, испуганным лейтенантиком, постоянно оправляющим на груди исполосованный грязью свитер.

Лейтенантик сбивчиво описал внешность парня с сумкой, а потом рассказал о допросе бомжей. Он застал их за распитием бутылки. Бродяга в пальто уже мог только мычать, но, как пояснил лейтенант, он и до этого не выказывал богатых познаний русского языка. Бомж в плаще сразу испугался прилипчивого "милиционера", и выложил все, что знал, хотя знал он немного. Их двоих нашел на вокзале парень с сумкой. Он попросил принести из мусорного бака во дворе дома на Кутузовке пакет из-под молока, перевязанный шпагатом. От суммы вознаграждения у бомжей закружилась голова. Они выполнили просьбу со рвением солдат первого года службы. Единственное, что заметил на спрятанной в пакет записке бомж, когда ее по пути доставал напарник, это буквы и цифры, похожие на номер машины. Скорее всего, старушка исправно сообщила Заку о "BMW" Четверика.

Лейтенантику пришлось наговорить кучу лестных слов, и он ушел с видом человека, которого за минуту узнала вся страна. Доклад от мобильной группы оказался скупее и хуже. Парень от вокзала доехал до своего дома, поднялся в квартиру и завалился спать. Оперативники, кажется, засекли, что он вел разговор по сотовому прямо из машины, но они не были в этом уверены до конца, и оттого, что не были, их неверие сразу передалось и Межинскому. Он приказал взять на прослушивание домашний телефон парня, но перед этим мысленно все-таки отматерил японцев, придумавших цифровой способ передачи информации и давших таким образом в руки бандитов столь мощное оружие как сотовый телефон.

А потом зазвонил аппарат спутниковой связи. Межинский взглядом выгнал из кабинета капитана Четверика, который вместе с ним выслушивал и лейтенантика, и мобильщиков, и, когда за ним закрылась могучая дубовая дверь, снял трубку.

- Алло!.. Виктор Иванович? - нервным голосом спросил Тулаев.

- Здравствуй. Я тебя слушаю.

Этого разговора по плану связи не должно было быть. А Межинский очень не любил все, что делается не по плану. Он всегда считал, что именно отход от планов разрушил все в нашей стране. Хотя, возможно, и эти планы были отходом от какого-то большого, самого важного плана.

- Возникли непредвиденные обстоятельства, Виктор Иванович, - торопливо сообщил Тулаев.

- Что-нибудь стряслось?

- Единица, на которой служит "Дэ", через три часа сорок семь минут уходит на ракетную стрельбу.

- Неужели моряки такие точные?

- Я не знаю, Виктор Иванович, точные они или нет. Я называю

время по плану боевой подготовки.

Опять возникло священное слово. Вряд ли порядок, а точнее, беспорядок на флоте мог существенно отличаться от беспорядка в стране, но от прибавленных к трем часам таинственных сорока семи минут веяло чем-то гранитным, непоколебимым. Как от стен могучих сталинских зданий в Москве.

- "Дэ", говоришь? - переспросил Межинский.

- Так точно! "Дэ"!

- Но у тебя же были подозрения к "Ка"?

- До сих пор вероятность "Ка" намного выше, чем у "Дэ"...

Но я же обязан проинформировать вас о факте.

Даже по спутниковой связи Тулаев называл Комарова и Дрожжина по первым буквам фамилий. Межинский подумал, что он сейчас еще и ядерные ракеты окрестит желтыми початками, но Тулаев сказал как-то странно:

- У них, оказывается, урожай постоянно находится на борту.

- Что-что?

- Ну, я о желтых початках...

- Что-то я тебя не понимаю.

Тулаев вымученно вздохнул и с еле скрываемым раздражением ответил:

- Как только ракетная подводная лодка вступает в строй, в

ее контейнеры загружаются ракеты с ядерными боеголовками, и потом пять - пять с половиной лет, вплоть до межпоходового ремонта, они постоянно находятся на борту. Меняются только экипажи. Их два. Получается, что лодка все время на плаву, все время в деле... Могут, правда, возникать какие-то поломки с матчастью у ракетчиков. Тогда освобождают шахты от двух или трех "единиц".

- А у этой... ну, где "Дэ", сколько на борту початков?

- Тринадцать... Две пусковые установки на ремонте, а в одну шахту загрузили так называемую практическую ракету.

- Без ядерной боеголовки? - наконец-то понял Межинский.

- Здесь называют "без боевых блоков". Именно ею и будет вестись стрельба по квадрату на Камчатском полигоне. Оповещение мореплавателям уже дано.

- Значит, во время пуска на борту будут и ядерные ракеты?

- Боевые, - поправил Тулаев. - Тринадцать штук.

- Веселенькое число!.. А что этот "Дэ"? Прощупал его?

- Серый малый. Но отрицательно никем не характеризуется.

Даже наоборот. Говорят, умело развивает контрактную службу.

- А "Ка"?.. Ты что-то мне тогда не договорил о "Ка"...

- Я прочел в его училищной аттестации фразу о том, что он задерживался воинским патрулем ночью на территории города.

Там не написано число, но у меня ощущение, что его задержали той же ночью, что и Миуса. Знаете, Виктор Иванович, самоволка на первом курсе это чрезвычайно редкая штука. А тут такое совпадение...

- Да, это уже серьезно, - ответил Межинский и вспомнил,

что из базы на двадцать километров западнее Тюленьей губы тоже пришел доклад от оперативника отдела "Т", что у его подозреваемого, тоже бывшего однокашника Миуса а теперь - замначальника штаба бригады многоцелевых атомоходов - в аттестации за первый курс написано о самоволке.

Круг сужался, но никак не мог захлестнуть петлю на нужной глотке. А может, ее и не было в тех краях?

- Виктор Иванович, вы телефоны, по которым звонил в Москву "Ка", проверили?

- Да. Один - ерунда. Это знакомая его жены. Второй - на подозрении. Квартиру кто-то снимает, но его уже дней пять на ней не видели. А что с его поездками?

- В Мурманск?

- Да.

- Выясняем. Сегодня мне должны сообщить кое-что.

- А лодка этого... "Ка" в море не выходит?

- В ближайшие три дня - нет.

- Я сейчас доложу президенту, - решился наконец-то Межинский. Никакого выхода в море не будет.

Распахнувшаяся дверь кабинета оборвала его. На пороге стоял высокий парень с испуганно-красным лицом. Люди такого роста редко так пугаются.

- Вы ко мне? - прикрыв трубку ладонью, нервно спросил Межинский.

- Так точно, товарищ генерал! - как-то яростно, раздраженно бросил от двери здоровяк.

- А вы кто?

- Я - помощник дежурного по управлению. Только что прошел сигнал о попытке захвата атомной электростанции в Полярных Зорях. Там идет бой между охраной и нападавшими.

- Наверх уже доложили?

- Так точно.

- Внутрь станции они не проникли?

- Никак нет!

- Спасибо. Идите. Я сейчас зайду к начальнику управления, - пообещал Межинский, хотя сейчас скорее нужно было бежать к президенту.

- Алло, Виктор Иванович, - глухим, закрытым ладонью ртом Тулаева напомнила трубка.

Повлажневшие пальцы Межинского скользнули с сот микрофона.

- Значит, так, - посмотрел на квадратный циферблат на

стене Межинский. От трех часов сорока семи минут стрелки

съели уже тринадцать минут. Опять тринадцать. Хреновое

число. - Значит, так... Выйдешь на лодке в море...

- Вы же сами сказали, что будет запрет на выход.

- Уже запрет не нужен, - недовольно ответил Межинский.

Говорить о нападении на АЭС даже по спутниковой связи не хотелось. Но что-то нужно же было говорить. И больше всего сейчас

Межинскому захотелось избавиться от назойливого собеседника. Избавиться дня на три.

- В общем, так. Выйдешь все-таки в море. Команду по инстанции мы дадим. Выйдешь как... как... в общем, по тому же профилю - выйдешь политработником, якобы проверяющим работу заместителя командира по воспитательной работе. Ты с ним знаком?

- Не-ет, - потрясенно ответил Тулаев.

Он докладывал лишь с одной целью: чтобы выход на стрельбу под каким-нибудь благовидным предлогом отменили. Меньше всего в жизни он хотел идти в море на черной, похожей на сгоревшую на противне сосиску, огромной подлодке. Под сердцем что-то больно заныло и медленно стало опускаться ниже, к животу. Таким маршрутом обычно разгуливал по телу Тулаева страх.

- Все. Конец связи, - начальственным тоном произнес Межинский и с облегчением положил трубку.

Хотелось опустить на ее холодный пластик лоб и уснуть. Так крепко уснуть, чтоб перестал существовать мир.

О том же самом подумал и Тулаев.

9

Черное китовье тело подлодки выталкивали из бухты два буксира. Правый оказался резвее, и командир - высокий, по-борцовски скроенный капитан первого ранга с морской фамилией Балыкин - беспрестанно одергивал его.

Тулаев, переодетый в РБ - костюм подводника-атомщика, скорее похожий на синюю больничную пижаму, чем на костюм - стоял на рубке за спиной командира и очень хотел, чтобы сюда же поднялся Дрожжин, но он почему-то упрямо не поднимался.

Истертый кожаный реглан на спине Балыкина сложился в складку-кишку. Обернувшись, он посмотрел сухими серьезными глазами на бирку "Офицер-психолог" на груди Тулаева, потом на его красные уши и посоветовал:

- Оденьте что-нибудь потеплее. Простудитесь же.

Тулаев не знал, что на самом деле Балыкин хотел сказать: "Посторонним при проходе узкости нельзя находиться на мостике", и ответил с героической интонацией:

- Ничего. Я потерплю.

- Старпом! - наклонившись над рубочным люком, прокричал вниз Балыкин.

- Я-а, та-ащ к-дир!

- Кувалду взял?

- Взял.

Из-за плеча Балыкина Тулаев посмотрел в теплое нутро лодки. Внизу, на зеленом линолеуме центрального поста стоял мужчина в пестром - желтое вперемешку с синим и красным - свитере. Его стриженая голова была сплющена у затылка, а когда он вскидывал ее, то показывались узенькие черные усики и усталые, непонятно какого цвета глаза. Казалось, что если бы глаз вообще не было бы, то Тулаев этого бы и не заметил. Лучше всего он помнил усы, а остальное вроде бы и не существовало.

На рубке стояли еще какие-то подводники. Кто в кожаном реглане, а кто и в меховом полушубке. Для семнадцати градусов тепла и яркого, по-южному яростного солнца полушубки, на взгляд Тулаева, смотрелись глупо. Но моряки их упорно не снимали.

С монотонностью рэповского речитатива Балыкин спрашивал: "На румбе?", а офицер с микрофоном, висящим у губ, как у эстрадной звезды Мадонны, с той же монотонностью называл цифры: "Сто сорок два ровно... Сто шесть ровно... Полста три ровно..." Когда будет неровно, Тулаев так и не дождался.

Буксиры, похожие на галоши, медленно стали отходить от лодки. Они явно сделали свою работу, потому что Балыкин смотрел на них примерно так же, как на чаек, упрямо пытающихся сесть на нос лодки.

Теперь уже на рубке звучали не только цифры, но и названия сторон.

- Левая назад малый!

- Стоп правая!

- Стоп левая!

- Обе вперед самый малый!

- Нравится у нас? - вынырнул из люка старичок-боровичок из сказки: окладистая бородка, озорные глазенки, плотно сбитая мужицкая фигурка на коротких ножках.

На кармане его куртки таинственно чернели буквы "ЗК ВР", а через руку был переброшен новенький, пахнущий лаком кожаный реглан.

- Оденьте, товарищ капитан третьего ранга, - протянул он его Тулаеву.

Отзываться майору на звание капитана третьего ранга равносильно тому, что не назвать жену именем любовницы.

Тулаев принял подарок с паузой, вызванной именно этим, но таинственный "ЗК ВР" эту же паузу посчитал за выражение солидарности и выдержки.

Он нырнул в люк с видом человека, спасшего жизнь другому, а Тулаев надел великоватый для него реглан и с наслаждением запахнул его на остывшей груди. "ЗК ВР" в голове медленно расшифровались в зам командира по воспитательной работе, замповоспа. Значит, этот старичок-боровичок и был его "коллегой".

- Потрясающе! - не сдержался Тулаев от вида огромного

ленинского профиля, высеченного на скале по правому борту.

- Несчастливое место, - пояснил моряк с переговорным устройством, надетым поверх черной мутоновой шапки.

- Почему? - метнулся к нему с вопросом Тулаев, как прыгает бездомная собака к первому кто приласкает ее.

- А в самом конце работ старшина-скалолаз, который его

делал, сорвался и насмерть разбился.

- Да-а, эту наскальную живопись надо в музее выставлять,

еще раз восхитился Тулаев.

Огромный, метров пятидесяти в поперечнике, ленинский профиль был густо укрыт красной охрой, но на носу она обсыпалась, и оттого чудилось, что это какой-то великан со стороны океана одним мощнейшим ударом вмял нос в знакомое до боли лицо.

- А скажите, - спросил Тулаев спину моряка с переговорным устройством, - этот профиль высечен не по приказу того чудика, что построил фонтаны?

Первым обернулся Балыкин. В его взгляде попеременно появлялись то удивление, то раздражение. Наконец, удивление победило, и Тулаев понял, что сболтнул лишнее. Ни один настоящий политработник не обозвал бы чудиком другого политработника, тем более в адмиральских погонах.

- Он, - не оборачиваясь, ответил моряк с микрофоном и что-то хрипло зашептал в него.

Балыкин с командирской резкостью стал выяснять курс, скорость и глубину на эту минуту, а Тулаев раздраженно подумал о том, что начальник особого отдела так и не приехал на причал к отходу лодки, и он так и не узнал, зачем ездил в Мурманск на своей машине Комаров.

Ободранный профиль бывшего вождя мирового пролетариата сплющился, медленно исчез за поворотом. Профиль, дома с забитыми подъездами, циклопический фонтан, атомные лодки с ободраной резиновой шкурой у причалов, - от всего этого веяло медленным, мучительным умиранием, но теперь оно уже жило в душе Тулаева, и он так явственно ощутил муки затянувшейся смерти, будто умирала со стоном какая-то часть его души, а не база в Тюленьей губе. Хотя, возможно, это просто гудела голова после бессонной ночи, дурной пьянки, скандала с Вовой-ракетчиком, гудела от мыслей о своей несложившейся жизни, от странного чувства, что Маша, смешная рыженькая Маша, не случайно оказалась рядом с ним белой северной ночью.

А стон нарастал и нарастал. Тулаев сглотнул, чтобы выгнать стон из ушей. Барабанные перепонки не отозвались на его просьбу.

Тулаев вскинул глаза от люка, в котором тщетно пытался повторно высмотреть Дрожжина, и они сразу округлились. Небо, зажатое слева и справа базальтовыми челюстями берега, почернело и вот-вот должно было разорваться на куски.

- Что это? - спросил он спину Балыкина, но вместо ответа получил боксерский удар ветра в лицо.

Черное мгновенно сменилось белым. Исчезли берег, небо, вода. Лодка пузатым дирижаблем висела в плотной снежной круговерти и, кажется, вот-вот должна была взлететь, оторваться от постылой воды и взмыть к солнцу.

- Обе вперед средний! - отвернувшись от ветра, потребовал

от моряка с переговорным устройством Балыкин.

- Есть обе вперед средний!

Через полминуты опять голос Балыкина:

- Что по лагу?

- Стоим!

Ветер хотел затолкнуть лодку в базу, лодка упрямо намеревалась выйти, и в этой жуткой схватке на время установилась ничья. Винты атомохода рубили и рубили холодную свинцовую воду бухты, но свиднуть субмарину хоть на метр вперед не могли.

Тулаев уж и рад был прыгнуть в тепло центрального поста, но рука, вцепившись в какую-то стальную скобу, не отпускала.

Балыкин еще что-то кричал, но кричал уверенно, ему спокойно, даже вяло отвечали, и эти вялые голоса постепенно успокоили Тулаева. Ветер, намертво залепивший снегом рубочные окна, стал стихать. Скорее всего, он понял, что лодку с упрямыми людьми ему не одолеть, и унесся в глубину губы, к поселку.

- Что, снежный заряд? - спросил выбравшийся из люка

адмирал, командир дивизии. - Хреновая примета.

Без жены, на которую он тогда, в строевой части, смотрел масляными глазками, он выглядел старше и злее.

- Таких примет нет, - упрямо не согласился с ним Балыкин.

- Ты почему не доложил, что у тебя некомплект турбинистов?

Балыкин посмотрел на Тулаева так, будто это он один виноват в том, что на лодке некомплект турбинистов. Чувство слитности, родства со всеми, кто сейчас терпел на рубке снежную бурю, чувство, которое, как казалось Тулаеву, сжимало здесь всех наверху в единый кулак, мгновенно исчезло.

Тулаев понял, что он все-таки лишний здесь, прощально посмотрел на скалы, которые из зеленых за минуты стали белыми, и тяжело, неумело полез в узкий люк.

10

В центральном посту было теснее, чем в магазине эпохи позднего Брежнева в очереди за колбасой. Кремовый цвет пультов, гул механизмов, колонны выдвижных устройств, стволами деревьев перегородившие отсек, голоса офицеров, - все это настолько поразило Тулаева своей необычностью, что он на минуту даже пожалел, что не стал в юности подводником. В непонятных командах и еще более непонятных докладах скрывалась какая-то тайна. Все в центральном посту ее знали и усиленно старались сделать все возможное, чтобы Тулаев ни в коем случае эту тайну не узнал.

- Тридцать пятый? Тридцать пятый? - упрямо запрашивал по связи механик лодки.

Коричневый рожок мегафона утонул в щели между его усами и бородой. Механик будто бы хотел сгрызть его эбонитовый корпус, если через минуту не ответит неотзывчивый "тридцать пятый". Вчера у него гораздо лучше получалось выжимать водку из полотенца в стакан.

- Есть тридцать пятый! - наконец-то ответили из глубины отсека.

- Тридцать пятый, открыть клапаны вентилляции концевых!

- Есть открыть клапаны вентилляции концевых!

Обрадованный механик вынул рожок мегафона изо рта и уже с расстояния объявил и ему, и всему экипажу:

- Принят главный балласт кроме средней... Осмотреться в отсеках. Провентилировать главную осушительную и трюмную магистрали.

В ответ сыпанули монотонные, точно капли осеннего дождя,

доклады: "Отсеки осмотрены, замечаний нет... Отсеки осмотрены...", ну, и так далее и тому подобное. Десять отсеков - десять голосов.

Механик, со столбнячной спиной сидящий на стуле, подался вперед, к приборам на пульте, и Тулаев наконец-то увидел Дрожжина. На нем уже была надета синяя куртка РБ с надписью "СПК" на кармане. "СПК", видимо, обозначало "старший помощник командира".

Скорее всего, во время погружения не полагалось ходить по центральному посту, но Тулаев все же протиснулся между пультами и колонной перископа, обошел адмирала, лежащего посреди отсека на кресле, очень похожем на пляжный шезлонг, и оказался рядом с Дрожжиным.

- Добрый день! - с политработницким энтузиазмом

поздоровался с ним Тулаев.

Медленными, навек пропитанными усталостью глазами Дрожжин посмотрел на бирку на кармане гостя и ответил чем-то похожим на "Сясьти".

- Мне для доклада комиссии попросили узнать у вас о положительном опыте набора контрактников, - соврал Тулаев.

- А стоит ли? - лбом и щеками покраснел Дрожжин.

Тоненькая, точно грифелем проведенная черточка усов сохранила северную бледность на подбородке.

- У меня указание, - не унимался Тулаев. - Раз наверху решили, значит, стоит.

- Ну, не знаю.

- Какие, к примеру, специалисты у вас стали контрактниками?

- Ну, сигнальщик... Ну, еще три турбиниста...

- Они из матросов?

- Нет, - неохотно ответил Дрожжин, - завербовались уже

после гражданки.

- Как это? - не понял Тулаев.

- Ну, как... Приехали с Большой земли, написали рапорт. Я

их проверил и взял на лодку...

По центральному посту, отражаясь от панелей, загрохотал окрепший до шаляпинских ноток голос механика:

- Глубина девять метров! Крен - ноль! Дифферент - ноль! Провентилированы главная осушительная и трюмные магистрали! Отсеки осмотрены, замечаний нет! Подняты выдвижные устройства...

- А с кем-нибудь из них можно побеседовать? - не стал дослушивать арию механика Тулаев.

- Сейчас - нет.

- Почему?

- Лодка погружается. Никто не имеет права покидать свой пост. Отсеки задраены. А они все - в других отсеках.

Дрожжин посмотрел за спину Тулаева, разглядел рядом со штурманом щекатую физиономию сигнальщика, снизу серую от пемзовой щетины, сверху бумажно-бледную, и уже тверже произнес:

- Сейчас никого здесь нет.

- А когда погрузимся, можно будет?

- Можно... Когда с вахты сменятся.

- То есть?

- То есть через четыре часа.

Его усталые глаза стали уж вовсе изможденными. Половина команд из центрального поста шла с матерной приправкой. Возможно, что старпому стоило немалых усилий не вставить в свои ответы ни единого ругательства. Во всяком случае, когда Тулаев отошел от него в сторонку, Дрожжин выпулил в адрес штурмана такую соленую тираду, что Тулаев так и не понял смысл фразы. Ни на один язык на Земле ее невозможно было перевести.

Но Балыкин, кажется, фразу понял, потому что спросил все того же штурмана, сухонького белобрысенького старшего лейтенанта:

- Тебе что старпом сказал? Я жду доклад?

- Глубина с карты двести одиннадцать метров, - неохотно ответил он и воткнул иголку циркуля в ластик.

Возможно, ластик у него изображал старпома.

- И больше без напоминаний, штурман, - потребовал Балыкин.

И уже механику, чуть громче: - Заполнить среднюю!

- Есть заполнить среднюю!

- Боцман, погружаться на глубину девятнадцать метров!

Из угла поста ответили уже привычным повторением слов с добавкой "есть". Дырчатые сандалии адмирала, с видом пляжника лежащего на шезлонге, сдвинулись ниже, и Тулаев разглядел крупную седую голову боцмана. У него была красная-красная шея. Такие шеи бывают или у гипертоников, или у рыжих. Тулаев вспомнил Машу и понял, что боцман - не гипертоник. Просто седина съела его огненную шевелюру. То, что минуло его рыжую жену, вовсю отыгралось на нем.

- Принимать в уравнительную!

- Есть принимать в уравнительную!

- Погружаемся на глубину девятнадцать метров! Осмотреться в отсеках!

Дождь из бесконечных команд все сыпался и сыпался с центрального поста. Какие-то из них Тулаев уже начинал понимать. Во всяком случае, осмотреться он немного успел. Но чем больше он понимал, тем меньше ему хотелось быть подводником.

И он даже не мог предположить, что уже им стал.

- Внимание экипажу! - отобрав рожок мегафона у механика, объявил на всю лодку Балыкин. - Сейчас в центральном посту пройдет обряд посвящения в подводники. Сегодня впервые в своей жизни погрузились на глубину... э-э, он вскинул к глазам бумажку, - а-а, представитель Главного штаба Военно-Морского Флота офицер-психолог капитан третьего ранга Корнеев и рулевой-сигнальщик старшина второй статьи контрактной службы Бугаец. Командир.

Сказал, как подписался.

Тулаев, проходивший по бумагам комиссии Корнеевым, удивленно посмотрел на Балыкина. А тот уже протягивал ему заботливо поданный кем-то стеклянный плафон, наполненный мутной жидкостью.

- Что это? - с тревогой спросил Тулаев.

- Морская вода.

- Соленая?

- На глубине она уже не такая соленая, - с улыбкой пояснил Балыкин. Нужно выпить, а потом перевернуть плафон, чтобы все увидели, что не выпало ни единой капли. Понятно?

- Э-эх, попробуем, - молодецки качнул головой Тулаев и припал губами к холодному ободу плафона.

- Мы вас пожалели. Самый маленький плафон нашли. Обычно

моряки пьют из плафонов в два раза большего размера.

Вода оказалась самой обыкновенной. Соль ощущалась еле-еле. В куске воблы ее было бы гораздо больше.

- Старпом! - крикнул Балыкин. - Где кувалда?

- Вот.

Руки Дрожжина еле удерживали на весу перед грудью пудовую кувалду.

- Нужно поцеловать железо. Как раз там, чем бьют,

показал Балыкин на отполированный ударами бок.

Тулаев от имени мифического Корнеева прижался губами к шершавому холодному металлу и прямо перед глазами увидел красивую заколку. По синему океану-полоске неслась вперед золотая подводная лодка. Точно такая, на которой они шли сейчас на глубине девятнадцати метров. Заколка прижимала черный флотский галстук к рубашке Дрожжина. Куртка РБ была расстегнута, и из-под нее виднелись и рубашка, и галстук, и заколка. За такой редкостный экземпляр Межинский отдал бы многое. Золотой лодки в его коллекции явно не было.

- А теперь ты, - протянул Балыкин плафон рослому парню с поломанными борцовскими ушами.

На кармане его куртки четко виднелась надпись "Рулевой-сигнальщик". Он оказался первым из контрактников Дрожжина, которого увидел Тулаев. Бугаец тремя глотками выпил где-то граммов сто пятьдесят воды, перевернул плафон, и из него по ниточке упали на зеленый линолеум палубы несколько капель.

- Сачку-у-уешь, - со своего стула пропел механик.

Бугаец ответил пристальным взглядом, потом повернулся к кувалде и поцеловал ее с другой стороны, чем Тулаев.

- А грамоты, удостоверяющие факт посвящения в подводники, вам вечером выдаст замполит, - по-старому назвал замповоспа Балыкин.

Строгость волной сошла с его лица. Оно стало добрым и даже по-детски наивным. Вспомнив что-то, он повернулся к адмиралу, который уже встал с шезлонга, и с задором сказал:

- Когда только начали погружаться, я в перископ посмотрел. Там стая дельфинов резвилась. Они как увидели, что мы вниз пошли, все бросились к нам. Спасать.

Все находящиеся в центральном посту, захохотали. Не сдержался и Тулаев. Он смеялся совершенно искренне, но даже в этом смехе оставаясь агентом отдела "Т", он заметил, что некоторые хохотали наиболее громко, подхалимски, адмирал - снисходительно, а отошедший в угол поста Бугаец лишь улыбался, показывая крепкие рекламные зубы.

Его рука покоилась на стальном брикете кувалды, приставленной к переборке, и на указательном пальце лежали две синие точки татуировки.

_11

Незаметно для многих глаз в девяностые годы двадцатого века в России шла гражданская война. У нее была довольно странная, совсем не исследованная историками и новомодными политологами форма: преступные группировки, группировочки, а зачастую и отдельные граждане-бандиты не покладая своих натруженных рук воевали с государством. А поскольку единого фронта не существовало, то группировки в паузах между боями успевали воевать и друг с другом. В этой схватке государство во многом взяло что-то от бандитов, а бандиты - от государства. Так бывает в любой войне. Американцы во Вьетнаме научились есть змей, а вьетнамцы - жевать жвачку. У нас это получилось еще масштабнее. Возможно, от наших географических масштабов. Государство само научилось воровать и мошенничать, а бандиты стали респектабельны и величественны как чиновники высочайшего ранга.

Война шла уже не один год. Степа Четверик успел за это время закончить военное училище, перейти в контрразведку и дослужиться до капитана. В отделе "Т" он обеспечивал кавказское направление. Межинский, только лишь взглянув в его карие, с желтыми белками, глаза, сразу определил ему место работы. Впрочем, кавказской крови у Степы Четверика не было. В нем смешались молдавская и южно-украинская. В училище его дразнили Цыганом, на офицерской службе не дразнили уже никак, но пару раз в Москве милицейские патрули все-таки останавливали его для проверки документов.

Потом на Кавказе чуть поутихло, и Межинский отозвал его из Моздока. Наверно, даже на замиренном Кавказе этого не стоило делать, но людей катастрофически не хватало.

В жаркий московский полдень Четверик сидел за рулем служебной белой "Волги" и ждал у дома на Ленинградском шоссе белую "девятку". В салоне, в отличие от "BMW", не было кондиционера, и если тогда Четверик ощущал себя в хрустальной воде озера, то теперь - в медном котле, в котором вот-вот должна закипеть вода.

- Объект отъехал от дома, - прохрипела рация.

- Понял, - нехотя ответил он ей.

Ночного парня с Киевского вокзала от его дома вели другие люди. Здесь, возле мрачной сталинской домины, они должны были уступить место Четверику. А то, что парень точно приедет сюда, в отделе "Т" знали почти наверняка. Час назад он навел справки по телефону о том, кому принадлежит "BMW", и вскоре должен был появиться здесь. "BMW" числилась за инофирмой, выкупившей под офис коммуналку в доме на Ленинградке. Парень не знал, что гаишники арестовали машину три дня назад, и упорно ехал по ложному адресу.

- Объект виден, - заметил белую "девятку" Четверик.

- Передаем слежение, - ответили из проехавшей мимо него красной "Нивы".

Парень припарковал машину, переговорил с кем-то по сотовому и только после этого лениво выбрался в полдневное пекло. Нос на его лице смотрелся смешно и нелепо. Для такого широкого лица его бы не мешало в два раза нарастить.

Внимательным взглядом парень изучил белые полоски жалюзи на окнах офиса на третьем этаже. Полоски, видимо, показались ему довольно миролюбивыми, потому что он пошел к подъезду, не заинтересовавшись больше ничем.

Вернулся он минуты через три. Тяжело прошлепал к машине,

забрался в нее и снова сообщил что-то далекому абоненту.

Четверик уже знал, что сотовик у парня цифровой, с защитой,

что такие пока не прослушиваются, и тоже вслед за Межинским

послал проклятие японцам. Так уж получалось, что японцы слишком усложняли жизнь. Наверное, не будь японцев, они бы уже давно нашли пути к лежбищу Зака.

Белая "девятка" плавно тронулась вперед. Четверик отсчитал до пяти и так же плавно стартовал. Группу подстраховки Межинский расположил на выезде с Ленинградки на кольцевую автодорогу. Но парень, судя по всему, решил нанести удар по провидческому гению начальника отдела "Т".

Он крутнулся на Ленинградке, и понесся к центру. Четверику стоило немалых усилий удержать его в поле видимости. У Белорусского вокзала он даже подумал, что потерял преследуемого, но пробка спасла его. Вцепившись взглядом в наклейку "SONY" на заднем стекле "девятки", Четверик выдержал пытку под названием "Преследование в заторе". В одном месте парень нырнул из плотной реки затора в ручеек проулка. Четверику пришлось нагло выехать на тротуар и, распугивая ошалевших прохожих, по соседнему проулку догнать беглеца.

К счастью, это ему удалось, и больше он не терял белую наклейку "SONY" из виду. Когда парень проехал мимо дома бабульки-инвалида на Кутузовке и лихо понесся на выезд из Москвы, Четверик сообщил об этом Межинскому. Тот дал команду грппе подстраховки переместиться по кольцевой к пересечению с Можайкой. Парень неожиданно увеличил скорость, и Четверик вдруг понял, что он остался с ним один на один. На пересечение группа подстраховки успела бы только на вертолетах. А если учесть, что и на кольцевой есть пробки...

На Минском шоссе, сразу после поста ГАИ, парень вообще плюнул на все правила и законы и понесся так, будто в эту секунду узнал, что у него в Подмосковье умирает любимая мамочка. Он делал обгоны слева и справа, подрезал и выезжал на встречную полосу.

Одежда на Четверике стала мокрой, словно та горячая вода, в которой его пытались сварить, вылилась на него потоком. Руки скользили по пластику казенного руля, сердце билось быстрее, чем молотили поршни в двигателе "Волги".

Парень дважды подряд обернулся, и Четверик понял, что "засветился". Доложить об этом Межинскому он не мог. Слишком много времени заняло бы опускание руки к рации. И хоть оттуда слышался голос начальника, Четверик упорно не поворачивался на эти звуки.

- Щас, щас, - твердил он лобовому стеклу.

Впереди грозной стеной надвигался затор. Машины, сбившись вправо горячим стальным стадом, старательно объезжали огороженный сеткой-рабицей участок ремонтируемой дороги. Парень в лучшей манере самоубийцы бросил свою белую "девятку" прямо на сетку.

Нога Четверика метнулась к тормозу и в этот момент он увидел, как дорожники, проносившие вдоль загородки еще одну вибрирующую на весу полосу сетки, в испуге бросили ее на асфальт, но сетка упала одной стороной на ограждение. "Девятка" взлетела по ней и исчезла из виду.

Под крик Межинского по рации Четверик направил "Волгу" на трамплин из сетки, с ужасом подумав, что забыл пристегнуться, и очнулся только тогда, когда после удара машины о землю увидел уменьшающиеся вдали буквы "SONY". Межинский все еще кричал, словно воочию видел его полет, и Четверик уже решил сжалиться над начальником, но тут парень швырнул "девятку" на встречную полосу, между идущих к Москве трейлеров.

Впереди наплывало очередное стальное чудовище затора, и Четверик оценил безрассудство парня. Он тоже бросился за ним, сразу попав в ущелье между трейлерами. Истеричный гул клаксонов разорвал желтый полуденный воздух над шоссе. Уходя от столкновения с бешеной "девяткой", трейлеры уступали ей дорогу, а Четверик шел за ней, как за ледоколом, разваливающим льды.

Когда они обогнали мычащее двигателями стадо затора, парень взял вправо, на свою полосу, но не понявший его маневра встречный трейлер тоже бросил руль в эту же сторону. Тупой удар и скрежет металла перекрыли все звуки шоссе.

Четверик на полном ходу свернул влево, к лесу, сгорбившись над рулем, уловил тупые удары сталкивающихся легковушек на встречной полосе и, уже ничего, ну совершенно ничего не видя, нажал на тормоз. "Волгу" развернуло, задом перебросило через кювет, она ударилась боком о ствол дуба, еще раз повернулась вдоль оси, нырнула в кусты, взлетела вверх, потом нырнула передом вниз, уткнулась во что-то твердое, жесткое и замерла. Окаменевшими ногами, упершимися в кузов, Четверик смягчил удар, но руль все равно вмялся ему в грудь. Лоб с размаху врезался в стойку двери, и левый глаз сразу стал мокрым и слепым.

Снизу, от ног, все еще что-то орал из упавшей рации Межинский. Мог бы и не вопить так громко. Заезд уже закончился. Четверик его не выиграл. Но и, кажется, не проиграл.

Дрожащей ладонью Четверик провел по мокрому глазу. Она сразу стала такой же мокрой и красной. Но зато прояснившимся глазом он разглядел столпившихся у "Волги" людей. Они стояли и будто бы ждали, сумеет водитель сам выбраться из машины или нет. Злость на зрителей заставила Четверика толкнуть левую дверь плечом. Она не поддалась. Перегнувшись над рулем, он дернул за ручку правой дверцы. Она испуганно открылась. Кто-то, наконец, догадался распахнуть ее.

Размазывая ладонью кровь по лобовому стеклу и креслам, Четверик выкарабкался из салона. Ноги оставались каменными. Ногам казалось, что он все еще летит навстречу страшным толстым стволам деревьев.

- У вас радио работает, - сказали ему сбоку.

- Да... дай его сю... сюда, - потребовал от голоса

Четверик.

Черный брикет рации сунули ему в руку. Он сразу стал красно-бурым, как будто тоже получил ранение от удара, но только сейчас из черной морщинистой кожи рации проступила кровь.

- До... до... докладывает Се... Се... - слово "Седьмой"

никак не получалось, и он назвал себя по фамилии: - Че... Четверик до... докладыв-вает...

- Ты где, мать твою?! - гаркнула окровавленная черная кожа

и добавила еще пару-тройку такой нецензурщины, что кто-то

рядом хихикнул.

- Пре... преследовал об... об-бабъект по... по Минс...

Минскому шоссе...

- Хана твоему объекту! - нагло крикнул кто-то сбоку.

Дрожащим задымленным взглядом Четверик нашел губы, произнесшие эти слова. От них пахло водкой и сигаретами. Губы не могли врать.

- Что... что ты сказал? - спросил эти губы Четверик.

- Разбился в лепешку тот пацан, за которым ты гнался. Я сам видел. Токо из пивнухи вышел, а он ш-шмяк об трейлер. Кизяк, а не машина. А ты молоток! Счастливый, видать...

12

После обеда Тулаева пригласил в свою каюту особист. Пятьдесят граммов венгерского ризлинга - суточная норма подводника-атомщика, выпитые перед наваристым борщом и бефстрогановым, вместо подразумеваемого от их употребления взбадривания вызвали липкую сонливость. Веки стали килограммовыми. И еще - очень клейкими. Им очень хотелось часа на два плотненько прилипнуть друг к дружке.

- Извините, что отвлекаю от адмиральского часа, - со странной угодливостью заглядывая ему в глаза, протараторил особист, щупленький капитан-лейтенант. - Но для вас есть сообщение.

Тулаев стоял посредине его просторной каюты и смотрел на стол, на котором совершенно ничего не было. Даже фотографий жены и детей. За час с лишним он уже обошел многие каюты, знакомясь с офицерами. Таких пустых столов не было ни у кого.

- А что такое адмиральский час? - заплетающимся языком спросил Тулаев.

- Это время послеобеденного сна. Введен еще во времена парусного флота.

- Чтоб жирок завязывался?

- Примерно.

- Так какое сообщение?

Несмотря на приглашение, Тулаев упрямо не садился. Как будто если бы сел, то веки потяжелели бы еще на кило, и у него не хватило бы никаких сил разлепить их.

- Сообщение?.. Да-да, сообщение, - быстро потер пальцами о пальцы особист.

Он все делал быстро и порывисто, точно боялся забыть, что же именно нужно сделать.

- Начальник особого отдела передал для вас телеграмму по

ЗАСу, то есть по засекреченной связи... Вот. Сообщение касается Комарова...

- Правда?

Веки стали чуть полегче. Кажется, уже можно было и сесть, но Тулаев всего лишь сложил руки крест накрест на груди. Прямо Наполеон, принимающий сообщение о ходе битвы.

- И что там говорится о Комарове?

- Я не хочу пересказывать. Еще запутаюсь. Прочтите сами.

Он резко нагнулся к левой стойке стола, оказавшейся сейфом, вонзил в нее ключ, беззвучно провернул его, достал широкий блокнот с перфорацией поверху и протянул его Тулаеву.

"На ваш запрос сообщаю, что Комаров Э.Э., старший помощник командира в/ч ..., неоднократно выезжал в Мурманск для подрабатывания частным извозом на личном автомобиле. Комаров

Э.Э. имеет большое количество долгов, но никому их не возвращает. Одновременно сообщаю, что жена Комарова Э.Э. регулярно выезжает в Мурманск, где занимается продажей джинсов на вещевом рынке. По сведениям, полученным из женсовета, жена Комарова Э.Э. собирает деньги на покупку собственного дома в Краснодарском крае, так как, по ее устным заявлениям, в этом дерьме больше жить нельзя, а на государство нет надежды никакой".

Под сообщением стояли фамилии начальника особого отдела, радиотелеграфиста, передавшего текст, его собрата, принявшего текст, и особиста лодки. "Для Корнеева", - наконец-то заметил Тулаев пометку над текстом и сразу спросил:

- Мне расписываться нужно?

- Да. Вот здесь.

Небрежными каракулями, похожими на сочетание "Кор", Тулаев перечеркнул уголок блокнота, отдал его особисту, и тот спрятал документ в сейф с быстротой фокусника.

После получения новых фактов нужно было думать, думать, думать, а вместо мыслей в голове плавали, как вещи в невесомости, какие-то желтые початки, огромные кувалды, исцелованные вдоль и поперек, буквы "Ка" и "Дэ", написанные красной краской на картоне, черные дырчатые сандалии адмирала.

- Скажите, а как вам Дрожжин? - спросил Тулаев особиста и невольно сгорбился.

Истеричный вой лодочного ревуна проколол уши. Смолк и опять проколол. И опять ожил, запульсировав точками азбуки Морзе. Каждый такой вскрик казался гирей, падающей на плечи. Почудилось, что если рев продлится еще минуту, то позвоночник хрустнет. Но вой оборвался, будто умер.

- Что это? - спросил Тулаев и еле услышал свой голос. Рев сделал его почти глухим.

- Сейчас узнаем, - обернулся к каютному динамику особист.

Коричневый ящик упрямо молчал. Он был неразговорчивее немого.

- Странно, - нервно мигнул два раза обеими глазами особист. - Должны объявить.

- Аварийная тревога! Пожар в девятом отсеке! - знакомым Тулаеву голосом прокричал ящик.

- Быстрее бежим в центральный пост! - крикнул особист, но вместо этого бросился к сейфу, из которого торчал ключ.

После предыдущего блуждания по коридорам и отсекам, вконец запутавшись в них, Тулаев ни за что бы не сказал сейчас наверняка, куда нужно бежать: налево или направо?

- А-а, зар-раза! - ударил сейф ногой особист. - Сто раз

просил заменить эту драную железяку!

- Куда бежать?!

- Что?.. Вправо!

Он все-таки вырвал заевший ключ и, не удержав равновесия,

толкнул Тулаева в бок. Тот, не попав в дверь, больно

ударился плечом о переборку, но оборачиваться к обидчику не

стал. Выбежав в коридор, он завернул за угол, увидел

округлый люк с полуметровой ручкой кремальеры. Над люком, выкрашенным, как и переборки отсека, в белый цвет, краснели буквы "О" и "З". Тулаев надавил на ручку, чтобы перевести ее на "О" - "открыто", но она не поддалась.

- Не идет? - спросил подбежавший особист и по-бабьи всплеснул худыми руками. - Надо же! Уже задраились!

- А что за люком?

- Ракетный отсек.

Тулаев спиной прислонился к переборке, подвинул с бока на живот красную коробку ПДУ - портативного дыхательного устройства, посмотрел на такую же коробку у бедра особиста и вспомнил голос, объявивший аварийную тревогу.

- Там, в каюте, о пожаре сообщил Дрожжин? - спросил он медленно успокаивающегося особиста.

- Да, старпом.

- А кому положено объявлять?

- Вообще-то командиру... Но если его нет в ГКП, то старшему по должности офицеру...

13

В центральном посту Дрожжин, впившись в плечо боцмана, кричал ему прямо в красное сплющенное ухо:

- Быстрее всплывай, быстрее!

Не поворачивая белой головы, тот хрипло шептал:

- Та-ащ старпом, вы же знаете, быстрее ни-икак нельзя.

Лодка всплывала с глубины сто двадцать семь метров, всплывала с аварийным продуванием цистерн, и это не могло занять более двух минут, но Дрожжину до боли в груди хотелось, чтобы лодка всплыла за секунду.

- Что наверху? - метнулся он через пост к гидроакустику.

- Горизонт чи... чист...

- Посмотри внимательнее!

- Горизо... Извиняюсь, та-ащ... никак нет!.. В смысле, горизонт

не чист...

От волнения гидроакустик, усатый матросик с узким, бледно-болезненным лицом, забыл напрочь все командные слова.

Когда ползущий по экрану луч отбил сиротливый всплеск, он сказал сущую белиберду:

- Корабль, в смысле, цель, в смысле, справа пятнадцать, дис... дистанция...

- Сам вижу! - ладонью наотмашь ударил его по затылку Дрожжин и резко обернулся на голос механика.

- Ни хрена не понимаю! - прохрипел тот в смоляную бороду. - Там же семь человек. Ну хоть кто-то должен ответить... Неужели никто не успел включиться в дыхательные устройства?..

Перед его глазами датчик температуры девятого отсека уже зашкалил за семьдесят градусов. Удерживая перед губами дрожащий микрофон, механик запросил по связи соседний, тоже турбинный, отсек. Оттуда ответили, что переборка медленно темнеет. Это уже было страшно. На лодке все переборки специально выкрашивали в белый цвет, чтобы только по их потемнению определить, что в соседнем отсеке - пожар. Но все трубопроводы, все магистрали лодки, в том числе и идущие через девятый отсек, были целы. Таких аварий он не помнил, хотя знал наизусть истории гибели всех пяти наших и двух американских атомных лодок. Из их трагических судеб механик понял самое главное: виноват в аварии всегда человек, и виноват чаще всего из-за усталости, накопившейся к концу похода, и расслабленности от ощущения, что плавание почти закончено. Ни одна лодка не тонула в первые сутки плавания. Правда, механик вспомнил, что сегодня - суббота. И это уже было плохо. Большинство аварий на нашей грешной земле, да и не только на земле, а и в небе, и на море происходят в выходные дни. Как правило - в ночь с субботы на воскресенье. Самая известная из таких полуночных Чернобыль. А на борту лодки - два реактора, два маленьких Чернобыля.

- Товарищ капитан второго ранга, - обернулся механик со стула к Дрожжину, - вы не знаете, почему до сих пор не пришел командир?

- Не знаю! - брызнул в ответ слюной Дрожжин.

Мокрой ладонью механик стер капли со щеки, провел по бороде, и хлебные крошки, зацепившиеся за нее в обед, прилипли к коже. Он остолбенело посмотрел на них и ощутил себя такой же крошкой. Подобное с ним в жизни случилось впервые. До этого он всегда чувствовал себя значимым, важным. Во флотской службе так уж наверняка. Лодка без него, механика, была мертвой грудой железа, пластика и резины.

- Разрешите дать ЛОХ в девятый отсек?! - выкрикнуло за него то прежнее, волевое, что не хотело становиться хлебной крошкой.

- Давай! - осипшей глоткой ответил Дрожжин.

Он увидел, что стрелка глубиномера замерла у нулевого деления и, не ожидая доклада боцмана, бросился по трапу к нижнему рубочному люку. Из угла поста за ним метнулся

Бугаец с бурой, раздувшейся от напряжения головой.

- Товарищ командир, центральный!.. ГКП на связи!.. Ответьте, товарищ командир!.. - упрашивал механик бурый, будто засохшая кровь, рожок микрофона.

- Ты ЛОХ дал?! - заорал на него отдраивший люк наверх

Дрожжин.

- Так точно!

В ушах механика зашумело, будто он и вправду расслышал, как шипит в девятом отсеке ЛОХ - невидимый газ фреон - и как пожирает он кислород, разрываемый пламенем. Хотя это всего лишь шумно, на весь пост, выдохнул своими водолазными легкими боцман.

- Где ж командир? - обернулся он к механику. - И адмирал?

Ему очень хотелось отдраить люк в соседний отсек и узнать об этом у самого командира. Или адмирала. Но без приказа старпома, старшего в эти минуты в центральном посту, сделать он это не мог.

- Центральный, восьмой, - ожил динамик. - Переборка остывает.

- Есть, восьмой!

Ответив, механик скомкал брови, жадно втянул ноздрями свежий, втекший через открытые люки в отсек холодный воздух и уже хотел поделиться со всеми, оставшимися в посту догадкой, но детский голос гидроакустика сбил его.

- Це... цель на опасной дистанции! - закричал матросик с бумажным лицом и стал еще бледнее, хотя вряд ли что может быть бледнее бумаги. Очень сильный шум винтов! Какое-то судно совсем близко!

- Йо-ко-лэ-мэ-нэ, - пробормотал вахтенный офицер,

маленький капитан-лейтенант с соломенными усиками и изрытыми оспинами щеками.

До этой секунды все его обязанности в посту почему-то выполнял Дрожжин, а он лишь парализованно следил за его мечущейся от пульта к пульту фигурой. Но сейчас Дрожжин уже находился наверху, на мостике, и он бросился к трапам, чтобы снова оказаться рядом с ним и, значит, избавиться от ответственности за любое свое действие.

Ботинками, а он один носил из-за плоскостопия внутри лодки не мягкие сандалии, а ботинки с супинаторами, вахтенный офицер простучал путь наверх, громко ударил каблуками по металлу ограждения рубки и чуть не упал от удивления обратно в люк.

К правому борту подлодки подходил рейдовый гидрографический катер, хлипкое, в общем-то, суденышко с торчащими в нос и корму грузовыми стрелами. На его палубе стояли высокие люди в черных комбинезонах с короткоствольными "Кедрами" на груди. Веревка, брошенная с борта катера, зацепилась за металлическое ограждение станции определения скорости звука под водой. Превратившись в швартов, она напряглась в струну, подтянула катер, и с него посыпались на узкий нос лодки страшные черные люди.

Онемевший вахтенный офицер пальцем проткнул в их направлении воздух и тут же превратился в скульптуру. На него в упор черным зрачком смотрел пистолет. Расширившиеся глаза вахтенного офицера вскинулись от пистолета к его хозяину, и помрачневший, ставший лет на десять старше, чем до этого, Бугаец медленно пошевелил сухими губами:

- Мо... молчи, пац-цан, а то замочу на хрен...

Черные близнецы скопились у двери в ограждение рубки. И то, что первый из них стоял именно у двери, ведущей вовнутрь лодки, а не у соседней, из которой можно было попасть всего лишь на ракетную палубу, подсказало вахтенному офицеру, что нападавшие знают устройство лодки. И его робкое намерение все-таки схватиться на рубке с Бугайцом, сразу угасло. Он посмотрел на Дрожжина, но лица не увидел. Заметил только вздрагивающую, будто разрываемую рыданиями, спину и взмах руки, после которого черные люди цепочкой начали заныривать вовнутрь лодки, в центральный пост...

- Всем оставаться на местах! - с хриплым, надсадным криком

упал в отсек Дрожжин.

- Чего? - обернулся механик.

Он так и не успел ни с кем поделиться своей догадкой, и

брови были по-прежнему сведены на его переносице.

- Никому не двигаться, - лишь просипел Дрожжин.

Голос оставлял его. Наверное потому, что он уже и не требовался.

Молчаливые черные люди призраками заполнили и без того тесный центральный пост. Такие же черные зрачки автоматных стволов, раскачиваясь на их животах, с яростью осматривали подводников. И хотя моряки оставались все теми же моряками, у механика возникло ощущение, что они сразу все уменьшились. Все, кроме Дрожжина. Механик пронзительно посмотрел на черную ниточку усов старпома. Она подрагивала, словно ее сверху дергали за леску. Из левой руки Дрожжина тоже смотрел змеиным черным глазом ствол. Кажется, это был пистолет. Механик не знал, что Дрожжин левша, но именно новость об этом, а не страшный вид автоматчиков, взбодрили его. Как будто до этого старпом почудился ему роботом, но теперь, когда он превратился в левшу, он снова стал уязвим. Роботы не бывают левшами.

Механик швырнул в страшную руку Дрожжина толстую канцелярскую книгу вахтенный журнал, а сам, повернувшись к пульту, схватил микрофон, надавил пальцем на кнопку и заорал:

- Внимание личному составу!.. А-а!..

Пуля осой ожгла кисть, выбила из нее рожок микрофона. Он упал и медленно, будто умирая, закачался на витом телефонном шнуре.

- Не стр-х-релять, - еле выговорил Дрожжин. - Пу... пульты раз-х-несете... А нам еще погружаться...

Огромный черный стрелок, такой огромный, что он сам смахивал на новое выдвижное устройство, подпорой стоящее в отсеке от палубы до потолка, упрямо нацеливал оружие в механика, и Дрожжину пришлось прыгнуть к нему и ударом снизу подбросить волосатый кулачище с пистолетом. Возможно, террорист и не хотел стрелять, но толчок сообщился и пальцу, лежащему на курке. Пуля брызнула стеклами часов, висящих над пультами. В душном воздухе отсека резко запахло жженым порохом.

- Я же гов-ворил, - глядя снизу вверх на медное от загара, густо обросшее рыже-коричневой бородой лицо террориста, попросил Дрожжин. Теп-перь без часов в посту...

Стрелки, замерев, остановили время внутри лодки. Во всем мире на миллионах часов продолжалась жизнь, пульсировали секунды, били куранты, звенели колокольчики, скользили по циферблатам стрелки. В лодку ворвалась вечность. И сразу стало тихо, как на ночном кладбище.

Механик, согнувшись, вжимал пробитую кисть в живот. Вечность не разрешала и ему застонать. Но он все-таки пересилил ее и выжал что-то похожее на всхлип. Его пнули прикладом в угол, и он, совсем не сопротивляясь, упал к переборке рядом с боцманом. Тот склонился над механиком, что-то сказал, распрямился и одним взглядом стал медленно убивать Дрожжина.

Старпом не вынес казни его глаз, отступил за стальную

колонну перископа и только тогда увидел последнего вошедшего

в рубку черного человека.

- Здр-х-р-авствуй, Лариса, - по-ангинному вымученно

прохрипел он.

- Здравствуй, - с не женской жесткостью в голосе ответила она. Хватит стоять. Действуем дальше по плану. Где командир?

- Я их опоил чаем с клофелином и связал. Его и адмирала. Адмирал старший на борту.

- Уже неплохо. Командуй, чтоб люки между отсеками открыли. Теперь мы здесь хозяева.

14

Советник президента по национальной безопасности никогда в жизни не кричал. Со студенческих лет он хорошо усвоил, что мягкий, хорошо поставленный голос гораздо убедительнее луженой прорабовской глотки. Его и в советники-то взяли только после того, как президент услышал по телевизору его выступление в роли эксперта по военно-политическим вопросам. Наверное, президенту и без того хватало горлопанов, а может, именно такой плавный, но уверенный голос требовался на самом верху. У нас в стране испокон веку любят людей уверенных. Особенно на словах. Скорее всего, потому, что в России вечно путали слово с делом и судили больше за первое, чем за второе. Может, слишком буквально понимали первую фразу Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово..."?

Сегодня же советнику хотелось кричать, топать ногами и махать кулаками. Даже несмотря на то, что он был всего лишь капитаном запаса, а сидящий напротив него представительный седой человек в синем штатском костюме - генерал-майором.

- Президент чрезвычайно раздражен, - гораздо громче обычного произнес он. - Чрезвычайно.

Межинский редко смотрел телевизор и выступлений советника, когда тот еще не был советником, ни разу не видел, поэтому довольно мирный тон его слегка успокоил. Честно говоря, он ждал прямого вызова к президенту, но этого не произошло. Межинский сразу ощутил нарастающую дистанцию от президента, тут же возникло стойкое наваждение, что может он уже больше никогда и не увидит его вживую. Таких ошибок наверху не прощали.

- Вы докладывали, что все меры предосторожности приняты. И что в итоге?

- Меры были приняты. Охрана на атомной электростанции усилена. Поэтому террористы и не смогли ее взять.

- Они ее и не собирались брать. Штурм станции был отвлекающим маневром. Вы хоть это понимаете?

- Так точно.

Межинский сам хотел лететь в Мурманск, но нападавшие, постреляв полчаса по въездному КПП на станцию, исчезли еще до того, как подоспело подкрепление. Все дороги в округе тут же перекрыли. Но тундру-то не перекроешь.

- Я имел в виду захват лодки, - нервно бросил советник. - И требования террористов.

- Они могут блефовать, - выстрелил ответом Межинский и сам

себе не поверил.

- Кто - они?

- Террористы отсюда, из Москвы... Точнее, из Подмосковья...

Не рассказывать же этому пресному человеку в профессорских очках с роговой оправой, что связной Зака мчался в сторону Подмосковья и слежку засек уже далеко за кольцевой. Значит, направление было верным. И еще они нашли кое-что в кармане погибшего в сплющенной груде металла человека. Но найденное было уликой, деталью, а на таком уровне говорят о более общих вещах, чем о деталях.

- Мы создавали отдел "Т" для того, чтобы он упреждал

возможные теракты, - нравоучительно произнес советник.

Межинский внутренне вздрогнул от вальяжного "мы". Когда президент поручил ему набрать отдел, советник еще не был советником и еле перебивался на скромной ставке старшего научного сотрудника НИИ. Фраза, произнесенная им, равнялась мини-анекдоту о мухе, которая, сидя на тракторе, сказала: "Мы пахали". Но генерал-майор не привык перечить начальникам, даже капитанам запаса, и обиду сглотнул.

- Во-первых, еще нет доказательств, что лодку действительно захватили, - решительно сказал он и по глазам советника, в которых засветилась радость, понял, что ошибся.

- Пока вы шли в мой кабинет по коридору, с лодки поступил сигнал в Главный штаб флота. В нем - слово в слово тот же текст, что и был передан час назад террористом в Совет безопасности. Я молю Бога, чтобы об этом не узнали журналисты. Тогда со своих постов слетят многие...

При слове "многие" он так едко посмотрел на Межинского, как будто роль этих многих снятых должен был исполнить он один.

- Значит, если я не ошибаюсь, требования те же? - грустно спросил Межинский.

- Да, те же... Освободить трех рецидивистов, в том числе и одного приговоренного к высшей мере наказания...

- К исключительной, - поправил Межинский.

- К высшей... Предоставить им самолет с заправкой для перелета в направлении Южной Америки. И самое вызывающее - перевести миллиард долларов на счет банка острова Сан-Барбуза...

Зачем советник пересказывал уже известные требования террористов, Межинский не знал. Может, говорить было не о чем, а говорить нужно было, потому что советник больше ничего делать не умел.

Сан-Барбуза... Крохотный островок-государство в Карибском бассейне. Песчинка в бесконечной россыпи от Пуэрто-Рико до венесуэльского берега. Дипотношения есть, но ни посольства, ни консульства нет. Интересы России представляет мексиканский посол. Полиция - двадцать семь человек. Армия пятнадцать. Агентов ФСБ никогда на острове не было. А для чего их там держать? Что такого важного для России они могли сообщить из своей несусветной дали? Сведения об урожае бананов? Уточнение к сводке погоды? Или секретные данные по последней эпидемии малярии на острове?

- Если лодка послала сигнал, значит ее засекли, - сказал Межинский совсем не то, о чем думал.

- Я тоже так предполагаю, - согласился советник. - Голицыно-два1) уже подключено к операции. Несколько кораблей Северного флота вышли на поиск лодки. Флотские уверяют меня, что угроза ракетного пуска нереальна. И все же...

Шестнадцать ракет!..

------

1) Голицыно-два - Командно-измерительный комплекс Военно-космических сил Министерства обороны России. Контролирует работу всех российских спутников.

------

- Тринадцать.

- С чего вы взяли?

- По последнему донесению агента моего отдела. Тринадцать боевых и одна практическая ракета.

- Это та, которой они должны были стрелять по Тихому

океану?

- Так точно. Без ядерных компонентов.

- М-да, тринадцать... Москве или Питеру хватит и одной...

- Парижу, Мюнхену и Нью-Йорку тоже, - огрызнулся

Межинский.

- У вас есть какие-то сведения? - напрягся советник.

В Париже, в знаменитой Сорбонне, у него учился сын. В Москве у него никто не учился.

- Я так, к слову...

Советник хмуро молчал. Наверное, думал о Париже. Глаза за толстыми стеклами очков были где-то далеко-далеко. Что уж не в этом кабинете, так наверняка.

- Значит, так, - медленно оттаивая глазами и медленно возвращаясь в Москву, с привычной мягкостью произнес он. - Президент поручил мне создать группу по предотвращению теракта. В нее, кроме представителей всех силовых ведомств и Совета безопасности, войдете и вы. Ваш участок - представитель террористов здесь, в Москве.

- Есть, - по-военному ответил Межинский, хотя на самом

деле хотел уточнить, что террорист все-таки находится не в Москве, а в Подмосковье, на Белорусском направлении.

- Утешает одно: конкретных угроз пока не было.

- Да, - сказал Межинский, хотя хотелось ответить: "Будут".

- А где тот агент, о котором вы говорили? - вяло спросил советник.

- На борту.

- На борту чего?

- Этой самой лодки.

- Вы серьезно? - советник впервые показал, что умеет удивляться.

Его скульптурное лицо чуть приподняло брови над толстыми дугами очков и сразу стало как-то глупее. То, что на захваченной террористами лодке оказался агент отдела "Т", уже родило в мозгу советника бодрый доклад президенту, что хоть какая-то работа по устранению теракта ведется. Как будто он сам только что заслал резидента на погружающуюся лодку, но не был уверен, что он не утонул, и теперь, узнав, что все-таки не утонул, ощутил гордость за предусмотрительность.

- Я могу об этом доложить президенту? - спросил он.

- Нет, - резко ответил Межинский.

Он не хотел отдавать всю славу Тулаева советнику. Хотя, возможно, славы никакой и не было. У террористов - оружие, у Тулаева - ничего, кроме выучки вымпеловца.

- Откуда вы его взяли? - будто прочтя его мысли, спросил советник.

- Из "Вымпела".

- Он долго там служил?

- Со второго набора.

- Значит, его готовили на террориста?

- На диверсанта в тылу вероятного противника, - со злостью ответил Межинский.

- Выходит, он в этот тыл и попал...

15

Хриплый вскрик "Внимание личному составу!.. А-а!.."

давным-давно рассосался по отсекам лодки, а Тулаев и особист

все еще вслушивались в воздух, будто в него попали и другие

слова, но воздух упрямо не пускал их к двум людям.

- Мы здесь одни? - тихо, боясь вспугнуть эти трусливые, никак не прорвущиеся к ним слова, спросил Тулаев.

- Нет, - настороженно ответил особист. - Там

кают-компания. В ней по тревоге остаются кок и хлеборез. Там

- доктор, - уже левее показал он.

- А внизу?

- Каюты мичманов и матросов. Но там никого нет... Знаете, идемте ко мне в каюту.

Особисту очень хотелось связаться с центральным постом. Но в его жизни уже была одна авария. Тогда он успел добежать до ЦП. Там царила неразбериха сродни дурному, неуправляемому митингу. Каждый что-то кричал, но никто не слышал других.

Тулаев проводил особиста до двери, послушал его нервный голос, пытавшийся вызвать на связь центральный пост, и сразу ощутил себя виноватым, точно именно из-за того, что он стоит невдалеке, из поста не хотят ответить. Он вернулся в коридор, посмотрел на трап, наклонно уходящий вниз, на следующий этаж лодки, и подумал, что подводники утаивают от него что-то важное. Но еще сильнее ему показалось, что внизу все-таки есть еще один люк в соседний, ракетный, отсек. Просто особист о нем не знает. Или знает, но молчит.

Он спустился по трапу, придерживая у бедра красную коробку ПДУ, осмотрел пустые мичманские и матросские каюты, но люка не нашел. Тулаев хотел возвратиться назад, но глаза наткнулись на еще один трап вниз. Лодка начинала казаться бездонной.

Уже медленнее обычного он спустился и под эту палубу, обвел взглядом двери, трубы и кожухи кабелей, тянущихся вдоль скругленного борта, и вскинул голову на крик.

- Дер-ржи его! - потребовал рассерженный голос где-то

выше.

- А-ах!.. С-сука особистская! - взвизгнул уже другой. - Н-на!.. Н-на!.. Тварь сиксотская!..

Звук ударов шел тупым, как сквозь ватную подушку. Чугунный топот каблуков перекрыл их. Голоса заговорили вразнобой, будто одновременно включили сразу несколько радиоприемников на разных станциях.

- Дай я его замочу!

- Не дрыгайся!.. Потом всех скопом утопим! Тащи его в

эту... как он сказал?..

- В канат-компанию!..

- Во-во!..

- Че вы охинею несете?! В кают-компанию он сказал...

- Кто он?

- Ну, Дрожжин!.. Старшой тут!..

Фамилия старпома отбросила Тулаева к переборке. Он больно

ударился головой о металл, обернулся и невидяще посмотрел на

электрический пакетник. Глаза его были наверху, но были не

сами по себе. Им помогал слух. Кажется, один из говоривших

был Бугаец. На ходовой рубке Тулаев не обращал на него внимания, потому что сигнальщик вроде бы ничего и не делал. Тулаев вообще не понимал, зачем он торчит рядом с командиром. И только когда Бугаец перед погружением стал отвязывать веревки, крепящие андреевский флаг, стало ясно, чего же он так долго и упорно ждал. Там, на холодном стылом ветру, Бугаец произнес несколько слов, но Тулаев запомнил его плавный южный говор. Теперь этот голос требовал убить особиста. После густой порции матюгов его в этом переубедили.

На смену кирпичным каблучищам пришли еле слышимые шлепки. "Сандалии!" - вспомнил обувь подводников Тулаев и опустил взгляд на ступни. Черная дырчатая кожа сандалий, выданных ему на время похода, делала их узкими и по-детски маленькими. И шлепки наверху походили на шаги детей, шедших гуськом за воспитательницей детсадика.

- Всех привели? - спросил самый громкий, самый жесткий

голос.

- Из тех отсеков - все.

- Посади их на пол.

- Тут не пол, а палуба, - вставил умный Бугаец.

- Я сказал: на пол!.. Та-ак, дальше... Штурмовой группе:

двое - сюда, двое - туда!.. Что там за комната дальше?!

- Это не комната. Это отсек. Дизель-генераторный, - снова ответил Бугаец.

- А что после него?

- Самый страшный - реакторный.

- Пугаться будешь на пенсии. Когда мемуары накатаешь... Что

после этого... реакторного отсека?

- Турбинный.

- Наши - там?

- Нет, в следующем уже после него... Он тоже - турбинный...

- Вот твою мать! Безразмерная, что ли, лодка у вас?.. Ладно! Хватит тусоваться! Всем - приготовиться, твою мать!.. По моей команде отдраишь люк...

- Есть, - охотно согласился Бугаец.

- Давай!

После тягучих секунд холодной, злой тишины что-то звякнуло, и голос-лидер заорал с яростью оперного баса:

- Всем - на пол! Одно движение - смерть! Лечь, с-сука!.. Я сказал, лечь!.. Сбивай его!

- А-ах!.. Мать твою!.. Да я вас, гадов!..

- Держи!.. Держи его!.. Все, отключили?!

- У-ух, крепкий пац-цан! Еле завалили...

- Его отнесите... Остальных обыскать и по одному - в канат-компанию...

- Мы это... внизу в жилом отсеке еще не осмотрели, - робко вставил Бугаец.

Его голос был еле слышен, словно к подушке, из-за которой долетали звуки, прибавили еще одну.

- А внизу кто-то должен сидеть? - с командирской резкостью спросил самый говорливый человек.

Тулаеву он представился высоким, мясистым и нервным. Как будто вовнутрь лодки проник Миус. Только зачем ему было сюда попадать? Чтоб спасти самого себя?

- Подожди, ты куда рванул? Я говорю, внизу кто-то должен быть?

- Нет. Там вахты нету, - ответил Бугаец.

- Так зачем туда лезть?

- Для порядка.

- Ладно. Иди. А мы пошли дальше...

- А дальше, через отсек - наши. И это... трупы...

- У них холодильная камера есть?

- Есть.

- А чего ты тогда волнуешься? Без трупов в бою нельзя. Не наследишь не победишь.

- Вы все равно осторожнее. Там хоть и провентилировано, но все-таки фреон был...

- Не учи ученого!.. Штурмовая группа - за мной!

Тулаев опять отпрянул от люка и затылком врезался в металл. Электрический пакетник оказался теми граблями, на которые он наступил дважды. В тяжелых условиях, когда требовалось выжить, уцелеть, их учили одному железному правилу: поможет тебе лишь то, от чего ты захочешь, чтоб оно помогло. В пустыне от голода спасал главный враг - змеи, на болотах мутную воду могла очистить шепотка соли, в горах ожоги заживляли только компрессы из мочи. Но ни на одном занятии их не учили выживанию в атомной подводной лодке, захваченной террористами.

Шаги над головой затихающими шлепками удалились вправо.

Шаги по звуку были совсем не бандитскими, их издавали дырчатые подводницкие сандалии, но он-то знал, кому они принадлежат.

Голова сама обернулась к пакетнику. Разорвав проволоку с

пломбой, Тулаев медленно открыл крышку, посмотрел на

переключатель. Сейчас он стал для него и змеей в пустыне, и

солью в болотах, и мочой на горной вершине.

В дальнем углу отсека на проволоке, протянутой от труб до красной колбы огнетушителя, сушилась гирлянда черных матросских носков. Сбросив их на палубу, Тулаев отвязал проволоку, сложил ее вдвое, перегрыз, потом зубами же зачистил концы и бесшумно скользнул к трапу. Все это заняло не больше десятка секунд, а почудилось, что прошло не меньше минуты. Шагов Бугайца не было слышно, и Тулаев, кажется, догадался, отчего сигнальщик-террорист проявил такой жгучий интерес к мичманским и матросским каютам да еще и спустился сюда в одиночку. Скорее всего, он обчищал их тумбочки или, как там говорили подводники, рундучки.

Переведя рычаг рубильника на "Выкл.", Тулаев съежился в темноте, приготовился к быстрым шагам в сторону люка. Но их не было. Наверное, рундучков оказалось больше, чем он думал. Или Бугаец - жаднее, чем он предполагал.

Подсоединив одни концы проводов к клеммах пакетника, а другие - к поручням трапа, Тулаев обхватил пластиковую ручку переключателя и приготовился ждать. Бугаец такой возможности ему не предоставил. Шлепая, как морж ластами по кафелю, он резко прошел к люку и, чавкая трофейными конфетами, спросил самого себя:

- Шо там, лампочка, што ли, перегорела?

Тулаев решил, что темнота отпугнула его, и Бугаец сейчас уйдет. Но он не знал того, что вниз сигнальщик спустился совсем не из-за мамкиных конфет и печенья из матросских рундучков, а потому, что на самом нижнем этаже отсека, там, где стоял с медленно отекающей, становящейся бесчувственной рукой на пластиковом переключателе Тулаев, за металлическими дверцами находилась часть продовольственного запаса экипажа: мука, крупы, галеты, сок и - самое главное, самое вожделенное - шесть ящиков с вином. Конечно, не спирт, не водка, а кислый, пахнущий прелыми осенними листьями венгерский ризлинг. Но если выпить не стакан, скудную подводницкую норму, а бутылку или даже две?

Рука Бугайца, заставив его прекратить сомнения, нырнула в карман, достала оттуда зажигалку, и он сделал то, что в первый же день контрактной службы ему строго-настрого запретили делать на лодке, - зажег так называемый открытый огонь. Отсек не взорвался, и мир не стал хуже. Зато язык стал кислым, будто он уже успел хлебнуть стакан вина.

Вязким желтым сгустком Бугаец сплюнул на зеленый линолеум палубы начинку карамели, мысленно матюгнул мамашу матроса, приславшую из саратовской или иркутской провинции такие противные конфеты, повернулся спиной к трапу и медленно стал погружаться в люк.

Когда наверху, над зеленым срезом палубы, осталась одна голова, а свободная рука обхватила скользкий поручень, Тулаев всем весом опустил рычаг. Свет быстрой желтой водой до краев затопил нижний этаж отсека.

- А-ап! - вскрикнул Бугаец и, дергаясь, точно в припадке эпилепсии, закатил глаза и навзничь упал с трапа.

Пальцы, не сдержав бычьего веса, разжались, и удар о металл прочного корпуса получился гораздо сильнее, чем ожидал Тулаев. На ступеньку трапа упала зажигалка и сразу погасла, будто поняла, что она уже не нужна хозяину.

- Ап... А-ап... - Бугаец попытался приподняться на локте.

Красный футляр ПДУ вмялся ему в лоб. Голова глухо стукнулась и больше не поднималась. Тулаев посмотрел на ПДУ, сорванный со своего пояса, и еле сдержал удивление. Покрытый пластмассой металл коробки был вогнут так, словно по нему врезали ломом. А комковатый лоб Бугайца остался чистым и неповрежденным. "Были б у него мозги, наверное, сотрясение б заработал", сущую глупость подумал Тулаев, а руки уже делали свое дело.

Он оттащил бесчувственное тело в угол отсека, стянул с него странный черный комбинезон, связал руки и ноги, вбил в рот кляп из непросохших матросских носков. Тулаев не видел ни одного из собеседников Бугайца, но то, что сигнальщик сменил подводницкое РБ на этот комбинезон, подсказало, что и они, скорее всего, одеты так же. Когда идет война, бойцы одеты всегда одинаково. Форма - чуть ли не самое главное в бою. Тулаев влез в комбинезон Бугайца и, чтобы не превратиться в нем в клоуна, связал лямки так, что их как бы и не стало. Нагрудный карман висел верхним срезом прямо под ключицами.

При желании в него можно было даже сплевывать.

Пистолет, выпавший из кармана Бугайца еще у трапа, оказался "Ческой збройовкой". В магазине кучно сидели в два рядочка пятнадцать рыжих патронов. Вряд ли людей в черных комбинезонах было меньше, но с оружием Тулаев почувствовал себя как-то увереннее.

Съехавшая на плече Бугайца тельняшка открыла синие буквы татуировки. Сверху вниз они сложились в странную фразу "Ай ухи век". Наклонившись, Тулаев сдвинул засаленный ворот тельняшки еще ниже и прочел трехэтажное произведение уже полностью:

Наждак и Бугай

кровные братухи

навек

Слева от слова "навек" бугристым пятаком лежал след от прививки против оспы. Наверно, когда писарь-татуировщик в зоне начал выкалывать первую строку, он то ли сослепу, то ли спьяну не разглядел помеху. И теперь она темнела сучком на срезе дерева и портила композицию.

Тулаев осмотрел другое плечо, грудь, живот. Больше татуировок не было. Если, конечно, не считать две точки на пальце, замеченные еще в центральном посту. У Миуса на том же самом пальце синие точки образовывали треугольник. Тулаев оторвал взгляд от куриной кожи Бугайца и только теперь понял, что это за точки. У Миуса они обозначали, скорее всего, число судимостей. Значит, и Бугаец дважды побывал за решеткой. Как же его взяли на лодку?

Новые, уже другие точки возникли перед глазами Тулаева. Те, что на стене в камере смертников упрямо лезли вверх, к вершине треугольника. Одной из этих точек был Бугаец. Другой - Дрожжин. А те контрактники, которых он набрал на лодку, почти наверняка, - остальными точками.

Треугольник замкнулся. Тулаев оказался внутри него. Еще не в плену, но уже на плененной лодке. А Прошка? Тулаев вскинул голову и вслушался в свои воспоминания. Нет, кошачьего голоса он не слышал. Значит, они не заметили Прошку. Но куда ж он тогда подевался?

16

Центральный пост благоухал сладким ароматом французских духов "Опиум".

В командирском кресле, служившем еще недавно адмиральским шезлонгом, черной богиней лежала Лариса. Ладони - под затылком. Левая нога согнута в колене. Правая небрежно переброшена через нее. Смуглая босая ступня с алыми каплями маникюра лениво раскачивается из стороны в сторону и мешает Дрожжину сосредоточиться. Ему очень хочется поцеловать эти капли, но еще больше хочется сорвать с Ларисы жесткий черный комбинезон.

Дрожжин знает то, чего не знает Лариса: кресло, на котором она так вальяжно развалилась, - гинекологическое. Нет другого предмета на лодке, над которым бы больше подтрунивали моряки. Когда лодки этого проекта строились на заводе, какой-то шустрый инженер-конструктор предложил вместо привычных авиационных кресел установить в центральном отсеке для командира гинекологическое кресло. Видимо, он находил удобным, что его спинка откидывалась. Единственное, что из кресла изъяли, - стойки под ноги. Хоть за это спасибо.

До появления на лодке Дрожжин видел Ларисы всего дважды. Сначала он принял ее за любовницу Зака. Наверное, потому, что она стояла за его креслом и выглядела влюбленной девочкой. Есть такая порода женщин, которые ищут свою судьбу среди стариков и больных. Наверное, им кажется в этом их поиске, а потом, возможно, и любви некое самопожертвование, почти подвиг. А поскольку нас очень долго учили ежедневно совершать подвиги, как будто нельзя в жизни обойтись без них, то находка подобного старика выглядит чем-то похожим на осуществление подвига.

Впрочем, Дрожжин, присмотревшись, понял, что Зак - вовсе не старик, хотя и выглядит лет на двадцать старше своих лет. А при второй встрече он узнал, что Лариса спасает своего жениха из камеры смертников, и теперь иначе чем героиней он ее не мог и воспринять. Из жалкой глупой девочки она стала суровой мужественной женщиной, и он почувствовал, что если в группе есть такая могучая дама, то бояться нечего.

Дрожжин и без шантажа согласился на захват лодки. Да, в юности Миус выручил его, не выдав на суде. Но что это дало? В плюсе - две большие звезды на погоне и немного жизненного опыта. В минусе - неустроенность, развод, неопределенность, жуткое безденежье и полное, чудовищное отчаяние. Дорога терялась в вязкой, как битум, черноте.

Он потрогал нагрудный карман куртки. Пальцы приятно наткнулись на пластиковую карточку. Золотой "Master-Card". Пятьдесят тысяч долларов на счету. Для кого-то это и не деньги вовсе, но когда твоя месячная зарплата триста "зеленых", то с такой карточкой в кармане мир становится чуть лучше. А после завершения операции ему обещали пять миллионов долларов наличными. Ради этого Дрожжин готов был запустить ракету хоть на Луну.

- Зачистка окончена, - басом объявил в посту через динамик незнакомый голос.

- Соедини меня с ним, - не убирая ладоней из-под затылка, потребовала Лариса.

- Это там, у пульта, - показал в угол поста Дрожжин.

- А сотового телефона у вас внутри нет?

- Нет, - усталым охрипшим горлом ответил Дрожжин.

Ему надоели глупые вопросы, которых он наслушался за последние минуты. Половина людей в черном - группа захвата - ничего не понимала во флотской специфике. Им это еще можно было простить. А если такими же дубами окажется вторая половина группы - лодочные спецы?

Дрожжин обвел взглядом бритые затылки незнакомцев, сидящих на штатных местах механика, штурмана, боцмана, вахтенного офицера, командира дивизиона живучести, гидроакустика, и испугался того, что ему придется ими командовать. Ни имен, ни фамилий, ни кличек, если у них, конечно, были клички, он не знал. Его потрясло, что они и без его команд сноровисто заняли свои места и погрузили лодку на глубину ста метров, но дальше без него они обойтись уже не могли, а Дрожжин даже не предполагал, каким тоном с ними следует разговаривать: как обычно, резко-матерным, или помягче?

- Я слушаю тебя, Борода, - ответила рожку микрофона

Лариса.

- Докладываю об окончании зачистки.

В памяти Дрожжина возникло медное лицо со свирепой и тоже

медной бородой. После того, как он ударил его по кулаку,

сжимавшему пистолет, незнакомец посмотрел на Дрожжина

пронзительными карими глазами и ничего не сказал. Но лучше

бы все-таки сказал, потому что в сердце до сих пор было морозно от взгляда.

- Спецов расставил? - по-командирски жестко спросила Лариса.

- Так точно.

- Трупы убрал?

- Так точно.

- Сколько их?

- Трое. Офицер и два мичмана. В девятом отсеке. Они пытались сорвать операцию с имитацией пожара. Наши их убрали сразу. Нам не пришлось мараться.

- У нас потерь нет?

- Никак нет.

- Экипаж в кают-компании?

- Так точно. Только это...

- Что? - Резко отнесла от губ микрофон Лариса.

Только сейчас она заметила засохшую каплю крови на нем.

Черную и маленькую, будто прилипший кружочек конфетти.

- Я послал человека к вам. Скажи этому... ну, старперу,

чтоб дал список всего народа. Нужно провести проверку.

- Он из какого отсека говорит? - влез в разговор Дрожжин.

- Что? - обернулась Лариса. - Борода, тут спрашивают, ты

в каком отсеке?

- В последнем.

- Разрешите? - громким вопросом обозначил себя вошедший в центральный пост невысокий налысо обритый парень в стандартном черном комбинезоне. - Я за списком...

- Проверять будем потом, - оборвал его Дрожжин. - Я

должен объявить боевую тревогу. Мы приближаемся к точке ракетного пуска.

- Это по плану? - нервно обернулась Лариса.

- Да, строго по плану Зака. Мы должны закрыть этот эпизод.

Лариса оценила и командирскую резкость Дрожжина, и его флотский слэнг и, брезгливо скосив глаза на никак не отлипающую черную конфетти, приказала Бороде:

- Останься пока в своем отсеке. Сейчас будет объявлена тревога. Люки задраят. После стрельбы проведешь перекличку.

- Есть! - недовольно ответил Борода. - Это надолго?..

- Боевая тревога! - выхлестнул в крике всю свою злость Дрожжин.

- Есть боевая тревога, - резко ответили с места вахтенного офицера, и ревун вспорол тишину в отсеках.

Дрожжин по привычке вскинул голову на пробитый циферблат часов над пультом, резко покраснел, потом посмотрел на свои "Командирские" и понял, что поторопился. До точки залпа, откуда они должны были продемонстрировать Кремлю практической ракетой, что они способны на все, оставалось еще не меньше двадцати минут хода, но внутри клокотала ярость на Бороду, презрительно обозвавшего Дрожжина старпером. Возможно, он и спутал старпома со старпером, но все равно обидно, когда тебя называют словом, флотское жаргонное сокращение которого означает старый пердун.

- Скорость?! - после того, как захлебнулся, стих ревун, спросил Дрожжин механика.

- Скорость - двенадцать узлов! - ответил он и повернул бурое, испитое лицо.

- У вас какое звание? - заметил Дрожжин коричневые, навек пропитавшиеся маслами ободы ногтей у него на пальцах.

Такие метки могли быть только у механиков с дизельных лодок.

- Третьего ранга, - хмуро ответил он.

- Вы служили на дизельных?

- До кап-лея... Потом три года - на атомной...

- Тихий океан?

Почти всех механиков Севера Дрожжин знал в лицо. Даже тех, что служили в Богом забытых гарнизонах типа Гремихи.

- Так точно, - еще более хмуро ответил он и отвернулся к пульту.

- А мы без командира пустим ракету? - поинтересовалась Лариса.

Дрожжин обернулся на голос и снова увидел мерно покачивающиеся алые капли маникюра на пальцах ее левой ноги. Лариса лежала на командирско-гинекологическом кресле с видом порнодивы, готовой раздеться хоть сейчас, хоть перед всеми, и смотрела на него обволакивающим взглядом. В ее глазах, красиво, рельефно очерченных тушью, стоял колдовской туман. Он готов был нырнуть в него, забыв обо всем.

- Что-что? - уже из этого тумана, из первых его хлопьев, забивающих дыхание, спросил Дрожжин.

- Я говорю, у нас без командира старт получится?

- Да... Получится.

Рука сама нырнула в теплый карман брюк. В ладонь иглой кольнули острия ключей. Он достал их на свет. Укололи командирские ключи. Два их узких зубчатых лезвия торчали из ручки, похожей на ученический ластик. Второй ключ, принадлежавший еще недавно командиру ракетной боевой части, бестолковому балаболу Вове, лежал рядом с ним на мокрой ладони и выглядел близнецом командирского. Но Дрожжин-то хорошо знал, что их зубцы не совпадали. Он сжал их в ладони и теперь уже ощутил, что уколол и ключ ракетчика. Он так долго добывал их из спецсейфов, что ключи, казалось, теперь мстили ему за то, что их достали из теплых бронированных ячеек.

- Ты с клофелином не переборщил? - лениво спросила потянувшаяся на кресле Лариса. - Чего-то ни адмирал, ни командир никак не очухаются...

- Еще не время, - недовольно ответил он.

- А у вас комфортно служить, - с удовольствием сообщила

она. - Говорят, сауна есть. И цветник...

Туман пьянил, обволакивал его. Дрожжин отвернулся к пульту управления ракетами. Колдовской гул в ушах ослаб, но запах духов все резал и резал ноздри. Возможно, это и был запах тумана.

Женщина на корабле - к несчастью. Так говорили на флоте еще с парусных времен. Рассказывают, что великий адмирал Ушаков после посещения своего фрегата женами высоких особ сам ходил вдоль борта с кадилом и окуривал ладаном палубу. А когда уже в наши дни, точнее, в дни власти Горбачева, президент СССР приехал на атомную лодку вместе с Раисой Максимовной, команда взбунтовалась и потребовала не пускать ее дальше сходни. Чем там кончилось, Дрожжин не помнил, но Лариса почему-то не вызывала у него такого неприятия. Наверное потому, что на ней был черный комбинезон. А в нем она больше смахивала на парня, чем на женщину.

- Зак уже поставил Кремль на уши, - с вызовом и гордостью произнесла она. - Боже, помоги ему...

- И нам тоже, - самому себе тихо сказал Дрожжин и вогнал

по очереди оба ключа в щели на ракетном пульте.

_17

Ревун заставил Тулаева вздрогнуть. Сразу после появления этого истошного волчьего воя внутри лодки происходило что-нибудь плохое. Сердце замолотило в тревожный барабан и заставило Тулаева отшатнуться от трапа, хотя он после пары минут раздумий все-таки решил подняться этажом выше.

Палец сам нажал на металлический язычок предохранителя. Пистолет, вскинув к люку дуло-ухо, казалось, вслушивался в рев, за которым вполне могли замаскироваться шаги. Но страшный зверь, рождавший звук, умер, а ничего не произошло.

И от этого Тулаев ощутил себя еще более обреченным. Как будто зверь оттянул казнь, наверняка зная, что пленнику трюма от нее не спастись.

- Бугае-ец! - позвал далекий голос.

Неужели зверь научился говорить по-человечески?

- Бугае-ец, тебя Борода на связь вызывает!

Зверь помолчал и загрохотал пудовыми каблучищами. Он явно спускался с этажа офицерских кают этажом ниже.

Тулаев с сожалением посмотрел на валяющуюся у ног Бугайца проволоку. Сделать второй раз электрический стул из трапа он уже не успевал.

- Бугае-ец! - уже громче, пробулькивающим горлом проорал зверь. - Вот козел!

- Я тут, брата-ан, - прикрыв ладонью рот, голосом-стоном ответил Тулаев. - Я но-огу сломал...

- Ты где?

Кирпичи били и били над головой. Зверь будто бы месил глину своими огромными ножищами. Наверно, ноги у него были самой развитой частью тела. Глазам эта роль не досталась.

Каблучищи выбивали над головой Тулаева чечетку, но к люку не приближались.

- Ты где... твою мать?..

- Я внизу-у, - согревая ладонь дыханием, повторно

простонал Тулаев.

- Где внизу?

Шаги замерли. Возможно, на время ноги все-таки решили уступить свою лидерскую роль глазам.

- А-а!.. Внизу! - обрадовался зверь.

В полумрак трюма, где после снятия проволоки Тулаев так и не включил свет, осторожно стали спускаться американские десантные ботинки. Их размер - не больше сорок второго - плохо соответствовал хриплому, пробулькивающему голосу хозяина. А когда показалась коленка с углом торчащей от нее черной тканью комбеза, по длине голени Тулаев сразу определил рост - не больше метра семидесяти пяти. Зверь оказался меньше и щуплее, чем можно было предположить. Связь между ним и ревуном, страшным истошным ревуном, мгновенно исчезла. Остались лишь сумрачный трюм, Тулаев и парень его же роста и комплекции.

- В этой темнотище не только ногу можно сломать, но и кое-что поценнее, - предположил нырнувший уже по плечи в трюм парень.

Самое ценное, оказавшись точно между ступеньками трапа, заставило Тулаева бросить вперед кулак. Он с яростью вмялся во что-то мягкое.

- У-у! - взвыл парень.

Такой неподдельной грусти и боли не было еще ни в одной песне на нашей эстраде. Вой парня мог стать хитом века и выжать слезу у кого угодно. Но только не у Тулаева. Он не услышал звука. Наверное, потому, что не хотел слышать. Любой звук демаскировал его. А сейчас он меньше всего хотел этого.

Схватившись за скользкий поручень трапа, Тулаев бросил себя во вращение, вылетел к спине парня и с замаха ударил ногой по почкам, но парень именно в этот момент все-таки решил не только петь, но и скорчиться, и удар пришелся по бедрам. Лоб парня вмялся в стальной брус ступеньки, и он сразу перестал выть, словно какому-то слушателю это надоело, и он отключил пластинку.

Черное тело, превратившись в тряпичную куклу, сползло по трапу вниз. Тулаев вскинул голову к свету, не нашел в нем ничего опасного, но все-таки оттащил парня в угол. Влажными матросскими носками он связал ему руки и ноги, вытянул из кобуры еще одну "Ческу збройовку" с полной обоймой и уже хотел новому пленнику вбить в рот кляп из последнего оставшегося на палубе синего матросского носка с дыркой на пятке, но что-то остановило его.

Лицом его недавний соперник совсем не походил на зверя. Он не походил даже на Бугайца, у которого в жестких складках у губ и глаз явно читалось зековское прошлое. А может, и не читалось, но только парень не ощущался дитем зоны. Такие, скорее, бывают отличниками и передовиками. Он даже был красив. Хотя, говорят, все маньяки как правило довольно красивы. За приятной личиной часто дремлет зверь, но Тулаев уже перестал бояться зверя. Без ревуна он был совсем не страшен.

Тулаев надавил пальцем на точку пробуждения на шее. Захрипевшим горлом парень хватанул воздух, почмокал, будто проверял его на вкус, и медленно открыл глаза. Пистолет в руке Тулаева тут же всплыл к ним.

Смешно сведя глаза у переносицы, парень посмотрел на черную дыру ствола и спросил у нее:

- Ты чего, Буг... гаец?

Только по этому вопросу Тулаев понял, что парень или плохо знает Бугайца, или не знает вовсе. Значит, он был не из матросов-контрактников.

- Если ты издашь хоть один громкий звук, я продырявлю тебе

башку, - шепотом рассказал о его возможной судьбе Тулаев.

- Ты меня хорошо понял?

- Д-да, - потрясенно ответил он и сжал ноги в коленях.

Самое ценное, наверное, опять остро напомнило о себе.

- Сколько вас? - еще чуть ближе придвинув пистолет, спросил Тулаев.

Черные глаза парня вот-вот должны были нырнуть под переносицу.

- Кого? - опять спросил он у безмолвного зрачка ствола.

- Вас, группы захвата?

- Две...двенадцать.

- Врешь, - прохрипел Тулаев, хотя парню поверил.

- Нет-нет, я не вру, - быстро облизнув губы, ответил он. - Нас ровно двенадцать. Плюс восемнадцать спецов...

- Кто это?

- Ну, моряки... Они везут нас, значит...

"Тридцать, - холодно сложил в голове Тулаев. Врагов было ровно столько, сколько патронов в обеих обоймах. - А еще трое оставшихся контрактников. И Дрожжин. Явно Дрожжин. И минус Бугаец и этот пацан. И плюс какие-нибудь предатели. На любой войне всегда есть предатели. Иначе это не война, а кинокомедия".

- Кто такой Борода? - оборвал свои мысли Тулаев.

- Бо... Это... это командир группы...

Парень ответил через силу. Даже в таком положении он, кажется, больше боялся Бороды, чем странного человека с пистолетом, одетого к тому же в их униформу.

- Он - бывший десантник? - почему-то решил Тулаев.

- Нет... Он из наемников.

- В каком смысле?

- Он в Чечне воевал... На той стороне...

Глаза парня, так долго раздавливавшие переносицу, наконец-то вернулись на свои места. Он впервые посмотрел на лицо Тулаева и с вызовом произнес:

- А ты не Бугаец. Ты...

- Какова цель вашей группы?

- Ты меня кастрировал, гад, - упорно не разжимал он коленок.

Кажется, в парне начинал просыпаться спецназовец. Или зверь. Тулаев по себе знал, что если он работал не как снайпер, не в одиночку, а шел на задание в группе, то он уже себя переставал ощущать. Что-то мощное, фантомное обволакивало их всех, и группа, сплавившись в единый организм, делала совсем не то, что сделал бы он в одиночку. Наверное, этот красивый парень с волоокими глазами артиста-любовника уже испытал подобное чувство, когда высаживался на борт лодки. Возможно, с ним он и спускался в трюм, выполняя приказ Бороды. В забытьи и при первых минутах разговора он забыл о нем и только теперь вспомнил о дурманящем чувстве группы. Как будто оно дымкой отлетело от него, посмотрело на его испуганные глаза и, решив вернуть парню уверенность, снова втекло в его уши.

- Санька, ты где застрял? - сквозь гул механизмов долетел голос с офицерской палубы.

- Молчать! - хриплым шепотом скомандовал Тулаев и прижал ствол ко лбу парня.

- Са-анька!.. Твою мать!..

- Сколько их наверху? - спросил Тулаев.

- Ты идиот, - смело ответил парень. - Тебя все равно убьют.

- Только после тебя, - огрызнулся он.

- Ско-ок, иди сюда! - неожиданно заорал пленник и червем стал извиваться под Тулаевым. - Тут...

Пальцы левой руки обхватили мягкое, подергивающее кадыком горло пленника, стали душить его. Правой руке упорно мешал пистолет, а бросить его, хотя бы на время, Тулаев почему-то не мог. Парень хрипел, бился снизу коленями по голеням обеих ног Тулаева и вот-вот должен был выскользнуть из-под пресса.

Пистолет с металлическим звоном упал на дно трюма. Правая рука получила долгожданную свободу и, скользнув к шее парня, к камням позвонков, все-таки нашла отключающую точку. Червь, бивший в судорогах соперника, сразу стих. Тулаев разжал пальцы левой руки, посмотрел сквозь полумрак трюма на уснувшее лицо парня, и тот показался ему огромной пластиковой куклой. Одну кнопку нажмешь - включается. Вторую - выключается.

- Санька, ты что, заснул? - до страшного близко спросил кто-то рядом.

Рука Тулаева, лихорадочно ощупывая дно, никак не могла найти пистолет. А второй, о котором он совершенно забыл, висел сзади, в кобуре, и казался всего лишь частью комбинезона.

18

Под топот ботинок в трюм ударил свет карманного фонарика, выхватил слоновью фигуру Бугайца в трусах и тельняшке, скользнул влево, наткнулся на бледную маску парня, дрогнул, молнией мелькнул по вогнутому днищу, по ящикам с вином и снова вернулся к маске.

- Санька, ты чего? - испуганно спросил хозяин фонаря.

Он растянуто, выжидательно шагнул к лежащему напарнику, нагнулся к нему и вдруг увидел, что из-под мышки у того торчит ствол пистолета.

- Са... Са... ты...

Его левая рука медленно поплыла к спине, утяжеленной кобурой пистолета. Он не знал, почему напарник зажал ствол под мышкой, но то, что он зажал именно таким, сонным или даже убитым, уже было зловещим. Как и весь трюм, где лежали сразу двое из группы, и было так тихо, что ощущалось даже шипение, с которым свет фонаря лился по лицу парня.

- Не двигайся, - глухо произнес из-под Саньки Тулаев. - Шевеление смерть.

Это его пистолет смотрел на нового незнакомца, а тот зачарованно, по-кроличьи глядел на него. Возможно, ему показалось, что разговаривал пистолет. Возможно, он сразу и не поверил, что услышал какие-то слова. Он уже успел заметить, что на лодке было слишком много непонятного, а то и странного. Бестелесный голос мог оказаться призраком трюма. Есть же призраки в старинных английских замках. А почему их может не быть на лодке?

- Не двигайся, - чуть громче и чуть упрямее повторил Тулаев.

Лицо гостя было за гранью света. Оно существовало как часть тьмы, и Тулаев упрямо не мог никак представить его. Он словно бы скомандовал тьме. Но способна ли тьма подчиняться?

- Казбе-ек, - жалостно пропел гость.

Это уже напоминало бред. Папиросы "Казбек" уже давно никто в мире не курил, а гора Казбек находилась совсем не в этом трюме.

- Казбе-ек! - вдруг вскинулся парень в крике и задом отпрыгнул к Бугайцу.

Тулаев успел поймать на грани света и тьмы движение, которым гость вырвал что-то из-за спины. Оно осталось там, за гранью, в густой битумной черноте. Свет фонарика упрямо бил и бил в глаза и, когда тьма взбила красную искру, и над Тулаевым тупо, с хыканьем дернулось тело красивого парня, он машинально надавил на спусковой крючок.

- Казбе-е-е...

Свет упал и разбился. Звон осколков фонарика получился очень коротким. Тьма победила. Она тоже с грохотом упала на дно трюма. Но если упала, значит, проиграла?

- Чего?! - закричали сверху два голоса одновременно.

- Казбе-ек, я ногу сломал! - с истеричными нотками парня взвизгнул Тулаев.

Только после голосов сверху он понял, что Казбек - не гора и не папиросы. Казбек - имя.

Парень, под которым он лежал, хрипел и силился что-то сказать. Наверное, он не хотел умирать. Никто не хочет умирать. Особенно когда тебе двадцать пять и у тебя лицо Ален Делона.

- Ти гиде, брат?! - раздался над трапом уже один голос.

- Тут, внизу, - снова прикрыв рот ладонью, прохрипел Тулаев.

- Ти стреляль?

- Я-а...

- Вы кого?

- В моряка одного...

- Свижися с Барадой! - заорал вверх мужик с кавказским акцентом. - Тут чэ-пэ.

Он явно командовал тем или теми, кто остались на офицерской палубе.

- Чего? - басом ответили оттуда, и Тулаев понял, что у него в запасе не больше пяти-семи секунд.

- Бараде, говорью, сообщчи, чито...

Тулаев схватился левой рукой за нижнюю ступеньку трапа, вытащил себя из-под хрипящего парня, лежа на спине увидел прямо над собой, над люком, вытянутое дыней лицо с огненно-рыжей бородой и выстрелил ему точно в срез над нагрудным карманом.

- Ба...

- Чего?!

- Ба...

Бородатый отшатнулся от люка, пьяно качнулся, ударился спиной о переборку каюты и с остекленевшими глазами сполз по ней на палубу, оставляя за собой ярко-красный, такой необычный на белом цвет.

Тулаев, совсем забыв о том, что человеку нужно дышать, чтобы не умереть, взлетел по трапу, бросился к следующему и, наткнувшись взглядом на огромную черную фигуру с "Кедром" под мышкой, заорал:

- На пол! Я сказал, на пол!

Правая лапища гиганта лежала на здоровенной телефонной трубке. Секунда - и он вырвет ее из зажимов, удерживающих трубку на стене, и соединится с отсеком, где находится Борода.

Тулаев выстрелил по пальцам. Черная трещина змеей метнулась по пакетнику под трубкой и тут же лопнула кровью. Или кровь, ударив с пальцев по пакетнику, заставила его треснуть. Но, скорее всего, это произошло одновременно. И так быстро, что гигант не успел вырвать трубку из зажимов.

- У-уй! - сунул он онемевшие пальцы под мышку и удивленно посмотрел на Тулаева.

Лицо - чужое. Униформа - родная. Лицо - минус. Униформа - плюс. За пару секунд в голове гиганта все его чувства не меньше десятка раз качнулись от минуса к плюсу, и только то, что за свою прежнюю жизнь телохранителя парень больше встречался с минусами, чем с плюсами, заставило его на третьей секунде вырвать окровавленные пальцы из-под мышки и бросить их к спусковому крючку "Кедра".

- На пол! - под выстрел все по тем же упрямым пальцам крикнул Тулаев и прыгнул вправо, к пластиковой двери.

Ударил в нее плечом и, с ужасом заметив, что она распахнулась легко, без сопротивления, упал вовнутрь помещения. Вскочил и испугался не меньше, чем от вида гиганта с "Кедром". От стен комнаты, которая оказалась кают-компанией, на него ошарашенно смотрела не меньше чем двумя сотнями глаз синяя толпа. Для нее он был одним из людей в черных комбинезонах. Одним из бандитов.

Проем двери намертво забил своим огромным телом охранник.

Его окровавленные пальцы держали наизготовку "Кедр".

- Э-эх! - крикнул кто-то слева от гиганта и прыгнул на него.

"Кедр", сбитый движением, пустил очередь по стене. Тулаев хотел выстрелить в голову гиганта, но не мог, потому что ее теперь закрывала чья-то синяя спина.

- Су-уки!.. Я-а ва-ас!.. - басом загрохотал охранник, но сразу двое повисли у него на враз умолкнувшем автомате.

Синие клещи из подводницких курток сжали гиганта с двух сторон, повалили его, смяли под собой. Он еще что-то кричал, матюгался, хрипел, но казалось, что кричит, матюгается и хрипит синий барахтающийся курган.

Тулаев опустил руку с пистолетом, и тут же его сбили с ног. Он больно упал на бок, выронил оружие и спасаясь от синей ярости, сгреб за грудки самого верхнего из нападавших.

- Убью, падлюка! Убью! - брызгал он слюной и пытался кулаком попасть по голове Тулаева, но кто-то слева эту же голову старался ухватить за шею, зажать согнутой в локте рукой, и главный противник бил именно по этой руке.

- Я свой! Свой! Свой! Идиоты, я же свой! Я - Тулаев!..

Нет, я - Корнеев!

- Убью, тварь бандитская! Уб-б...

- Вовка, не бей! Это ж психолог из Москвы!

- Уб-б..

- Не бей! Посмотри! У него рожа не бандитская! Он из

Москвы!

- Я - Ком... Кох-х... Корнеев... Из Москвы, - уцепился он за слово, остановившее кулак над ним.

Рука, обхватывавшая горло, обмякла и сползла с него. Лежащий на Тулаеве подводник подался назад и со злостью прохрипел:

- Так он же в их форме!

- Я нейтрализовал трех бандитов, - еле смог произнести Тулаев.

Язык устал сильнее, чем все тело, хотя на руках и ногах мешками сидели подводники.

- Я... снял форму с одного... Я... Тюльки вы, а не подводники, - из последних сил ругнулся он.

- Так это ты! - наконец-то узнал его Вова-ракетчик, верхом сидящий на Тулаеве. - Пол-литр-работник, твою мать!

- Я тебе голову за политработников оторву, - жесткими пальцами сжал плечо Вовы-ракетчика замповосп лодки. - Я тебе сколько раз говорил, чтоб ты язычок укоротил! Я...

- Иди ты!

Резким движением Вова-ракетчик вырвал из крабьих тисков замповоспа плечо, решил сказать еще что-нибудь колкое, но в коридоре яростно, нервно зазвонил телефон. Таких грубых звуков не существовало даже у дверных замков, с которыми раньше сдавали квартиры под заселение советские строители.

- Идиоты, отпустите меня! - криком согнал с себя

подводников Тулаев.

Все, кроме Вовы-ракетчика, безропотно подчинились приказу.

Его же пришлось сбросить с себя как одеяло во сне - ногами.

- Где здоровяк?! Ну, бандит?! - глазами заметался по

кают-компании вскочивший Тулаев.

- Здесь, - отступил в сторону механик.

- Это он его завалил, - со спины сообщил Тулаеву

замповосп.

Как всякий политработник, он преувеличивал. То, что механик

- если первым прыгнувшим на гиганта был все-таки он

повис на охраннике, Тулаев видел, но сбила-то его толпа.

Хотя, если разобраться, именно механик своим отчаянным прыжком спас ему жизнь и большого политработницкого преувеличения не было.

Подняв с палубы пистолет, Тулаев поставил его на предохранитель, сунул в жесткую кобуру и спросил гиганта, не глядя на него:

- В каких отсеках еще есть ваши люди?

- Во всех! - зло прохрипел гигант.

Даже со связанными руками и ногами он выглядел угрожающе. Хотелось уйти и больше не встречать его нигде и никогда.

Даже во сне. Такие гиганты приходят в сны еще более страшными, чем в жизни.

- Ты - из телохранителей? - все-таки подняв на него глаза, спросил Тулаев.

Сплющенный треугольник носа, белая гусеница шрама над левой бровью, вбок, на стену, отведенный взгляд.

- Борода из тебя отбивную сделает, - будто бы стене сказал он. - И рыбам на корм выбросит.

А телефон все звонил и звонил, выматывая душу. Еще немного - и трубка бы лопнула от ярости, разбросав по линолеуму острые куски пластика.

- Я ж сказал, Борода тебе глаз на пятку натянет,

радостно отозвался на звонок гигант. - И моргать заставит.

- Заткните ему пасть, - тихо скомандовал Тулаев. - На всю

лодку воняет. - За мной! - махнул Тулаев механику.

Вдвоем они выбежали из онемевшей кают-компании в коридор, к телефону. Трещина змеей лежала на том же месте на пакетнике цвета слоновой кости. Кровь потемнела и казалась уже не кровью, а браком пластиковой крышки.

- Соедини меня с ним! - приказал Тулаев.

- Есть! - крикнул механик и удивился новому чувству.

Раньше он не любил подчиняться. Если и делал это, то как-то вымученно, через силу. Подчинение после паузы выглядело уже и не подчинением чьей-то команде, а подчинением себе. Теперь же ему жгуче захотелось стать исполнительным. Он даже ощутил что-то похожее на любовь к этому странному человеку, который ну никак не соответствовал привычному образу политработника.

А Тулаев, пока механик выщелкивал из металлических зажимов трубку, попытался вспомнить голос Скока. Хотя вспоминать-то и нечего было. Имя Казбек он дважды произнес с тихими, жалостными нотками, по-бараньи вытягивая "е-е". Возможно, он вообще тянул все гласные, как типичный москвич.

Опустив плечи и запрокинув голову, Тулаев закрыл глаза и попытался повторить его голос:

- Слу-ушаю, Борода-а...

- Ты почему молчал?! Кто у вас стрелял?! Я же запретил стрельбу! Вы все приборы перебьете, уроды!

- Они-и взбу-унтовались. При-ишлось да-ать о-очередь на-ад го-олова-ами.

- Ты чего поешь? Что у тебя с голосом?

- Сорва-ал... Когда-а ора-ал на ни-их...

- Усмирили?

- Ага-а...

- Не ага, а так точно! Трупы есть?

- Два-а ра-аненых, - придумал Тулаев.

А может, и не придумал. Лежали же на дне трюма два террориста.

- Где Бугаец?.. Гад, что ж у них так связь шуршит? Хреновые у вас на лодке телефоны, - сказал он кому-то рядом. - Так где Бугаец?

- На-апился в трю-уме.

- Что? Совсем на ногах не стоит?

- В отру-убе.

- Позови Казбека!

В воздухе запахло провалом. Если неточный голос Скока можно было списать на плохую лодочную связь, то "Казбека" Борода вполне мог проверить вопросом, заданным на чеченском. Они явно воевали в одном отряде, явно стали кровными братьями, и Казбека главарь знал и лучше, и глубже, чем остальных в группе.

- Е-есть... Ка-азбек вни-изу... Бу-угайца выта-аскивает вместе с Са-ашкой...

- Быстрее позови! Ты что, приказов не понимаешь?

Понятливый механик подхватил трубку, протянутую Тулаевым, и с яростью вогнал ее в зажимы. Ему очень хотелось выполнить еще один приказ странного москвича. И он его дождался.

- Возьми человек восемь и спустись в трюм. Там трое. Бугаец

и два бандита. Бандиты ранены. Палубой выше - убитый. Всех

сюда, в кают-компанию... Стой!

Механик, уже крикнувший ближайшим слушателям странного разговора "За мной!" и уже по грудь нырнувший в люк, замер и схватился забинтованной рукой за поручень.

- Там - ход в корму? - показал Тулаев вниз.

- Нет, этажом выше. Там люк в дизель-генераторный отсек.

- А пули туда, в тот отсек, не попали, когда он из "Кедра" стрелял?

- Нет. Пули пробили переборку с камбузом.

- Ладно... В общем, задрайте люк в корму наглухо.

- Есть!

- А другой люк? Который ведет в центральный пост?

- Это мое хозяйство! - расталкивая синие робы, как ледокол льдины, в коридор выбрался Вова-ракетчик.

У него было красное лицо, будто он и вправду остудил его о холодные льдины.

- Мы можем туда попасть? - резко спросил его Тулаев.

- Только после отбоя тревоги.

- Почему?

- А по тревоге все подводники изнутри свои отсеки задраивают.

- Какие это подводники? - показал сквозь приоткрытую дверь на гиганта Тулаев. - Это уголовники.

- Нет, у них есть подводники. Я сам видел, как они наши места занимали в центральном посту. И в реакторном - они.

- А ваши кто-нибудь к ним... того... перебежали?

- А что им делать оставалось? - зло спросил

Вова-ракетчик. - Их пообещали убить, если не согласятся.

- Сколько?

- Пятерых я точно знаю. Три - в реакторном. Два - в турбинном. И кажется, еще пару человек на какие-то посты посадили. Это надо по людям проверить. Здесь же все остальные.

- Проверь, - скомандовал Тулаев. - Значит, говоришь, люки по тревоге задраивают изнутри?

- Так точно.

- Значит, и в тот... как его... дизельный... отсек

задраено? - посмотрел на спину последнего сбегающего по

трапу подводника.

- По идее - да. Но среди этих лопухов не было матросов, - ответил Вова-ракетчик.

Он старательно забывал в себе поездного

попутчика-политработника и по частям заменял его москвичом в

черном комбинезоне. Хуже всего заменялось лицо. И тут, и там

оно было одним и тем же. И потому Вова-ракетчик,

разговаривая, старался не смотреть на него.

- А там твой отсек? - показал Тулаев на люк с красными

буквами "О" и "З" над ним.

- Да. Мой. Родные железяки.

- А мы по связи можем на них выйти? Ну, на тех, кто внутри отсеков?

- Можем.

Он красиво, даже пижонисто вырвал все ту же трубку с пакетника, набрал трехзначный номер и протянул ее Тулаеву. Тот плотно сжал соты микторона мокрой ладонью, посмотрел на молчаливых зрителей, над которыми по квадратным фальшивым окнам на переборке кают-компании чернели точки пулевых пробоин, отвернулся от них и долго слушал пустые гудки. Ракетный отсек молчал с упорством осла, отказывающегося идти туда, куда нужно его хозяину. А Тулаеву очень хотелось попасть именно в ракетный отсек.

- Там никого нет, - предположил Вова-ракетчик. - Дай я сам проверю!

- Стой!

- Да это ж секудна!

- А вдруг кто-то есть?

- У них не так много людей, как кажется. Просто они мощно

вооружены.

Из люка на линолеум палубы с металлическим звяканьем легли два пистолета, "Кедр" и "лифчик" с магазинами к нему. Бородатая голова механика и его узкие плечики торчали над срезом люка, точно бюст героя. К голове всплыла перебинтованная кисть и сразу испортила классическую композицию.

- Кавказец, ну... который Казбек, - мертв, - устало доложил механик. Бугаец - жив. Но кляп мы не вынули.

- Правильно. Ему полезно подышать озоном, - вспомнил сырые матросские носки Тулаев.

- А те два тяжело ранены. Доктор колдует над ними.

Тулаев императором стоял в полукольце свиты из синих подводницких курток. Свита ждала указаний. И наверно, не только потому, что он был похож на императора, а и оттого, что на лодке ничего не делается просто так, из желания, а только по команде.

- Проверьте, закрыт ли люк, - не приказал, а попросил он.

- Иди, посмотри, мичман, - конкретизировал кто-то за него команду, и Тулаев невольно обернулся на тихий голос.

Посмотрел, и у него все сжалось внутри. С разбитого в тыкву, в большую опухшую тыкву лица на него смотрел особист. Он и узнал-то его только по глазам. По бегающим, чисто особистским глазам.

- Открыто, - радостно сообщили от люка.

- Так может быть? - настороженно спросил Тулаев Вову-ракетчика, хозяина отсека.

Вместо него снизу, из люка, ответил механик:

- Они одного бойца посылали в центральный пост за списками экипажа, то есть нас. Он, кажется, как раз и нес вахту на два ракетных отсека сразу. Наверно, уходя люк не задраил. Он же не подводник.

- Посмотреть, чего внутри? - предложил Вова-ракетчик.

- Не нужно! - оборвал его Тулаев. - Мы можем ошибаться. А если есть еще один боец? Или два? А если там - засада?

- Смотрите - котяра! - громко объявил кто-то из подводников. - Это не бандитский?

- Это мой, - нашел глазами Прошку Тулаев. - Ты где прятался, поросенок?

Кот удивленно косил единственным глазом на странную одежду на хозяине. В черном комбинезоне он смахивал на огромного бородатого человека, который полчаса назад ворвался в каюту, где спал Прошка. При его появлении кот, калачом лежавший на столе, вскочил на лапы, выгнул спину и зашипел. Бородатый захохотал, сбил его коротким уродливым стволом автомата на палубу и перещелкнул затвором. "Нам запретили внутри лодки стрелять," - напомнил бородатому человек в таком же черном комбинезоне. Наверное, это спасло Прошку. Бородач плюнул на кота, забившегося в угол, и, громко ступая железными каблучищами, вышел из каюты. Прошка долго стирал вязкую вонючую слюну с мордочки. Ему очень хотелось найти Тулаева и пожаловаться ему, потеревшись о ногу, но хозяин куда-то пропал, а выходить из каюты и опять натыкаться на жуткого бородача не хотелось.

- Ну, чего ты хочешь? - сел на корточки Тулаев и погладил серую мордашку кота. - Проголодался, что ли?

Прошка больше не хотел тереться о комбинезон. Он пах чем-то чужим и неприятным. Скользнув взглядом но ногам подводников, кот заметил приоткрытый лаз в стене. Оттуда донесся еле уловимый шуршащий звук. В душе кота на одной нудной струне заныло что-то охотничье, азартное, и он, беззвучно ступая на подушечки, внутри которых замерли в ожидании когти, заскользил к люку.

- Ты куда? - удивился Тулаев.

Кот мягко вспрыгнул на срез люка и нырнул в черноту.

- Как разведчик, - сказал механик.

- А после этого ракетного отсека есть еще один ракетный, - глухим голосом пояснил Вова-ракетчик. - Центральный пост уже за ним.

За спинами подводников в истошном реве зашелся телефон. Тулаев вздрогнул, будто от трубки до него долетел не звук, а пуля, и тут же услышал радостный крик:

- Смотрите, кот вернулся! С крысенком!

Хвост у Прошки стоял трубой. В зубах он нес обмякшего серого крысенка, по дурости и малолетству вылезшего из трюмов наверх. У кота был вид победителя. Он положил мертвое тельце к ногам Тулаева и, гордо вскинув мордочку, посмотрел на него своим единственным горящим глазом.

- Значит, в тех отсеках никого нет, - тихо произнес Тулаев.

А телефон все завывал и завывал за спиной. Хотелось развернуться и всадить в него обойму. Но легче всего было уйти от телефона. И Тулаев сделал то, на что бы он без противных звонков не сразу бы решился.

- Держи, - протянул он один из пистолетов Вове-ракетчику. - Стрелял когда-нибудь?

- Да. В училище.

Вова-ракетчик смотрел на пистолет, как на пупыристую зеленую жабу, которую ему положили на ладонь. Может, он и не стрелял вовсе, но кому-то же нужно было отдавать оружие. Тулаев показал Вове-ракетчику, как сбрасывается предохранитель, но потом снова вернул его в исходное.

- Я тоже с вами пойду, - шагнул к Тулаеву механик.

Его перебинтованная кисть жалко смотрелась на черном корпусе

"Кедра". Указательный палец, единственный палец, виднеющийся

из-под бинтов, упрямо лежал на спусковом крючке, и Тулаев не стал спорить с этим пальцем.

- Ладно, - согласился он. - Кто еще умеет владеть оружием?

Из синей толпы вышло несколько человек. Над ними возвышался огромный седой боцман. Он был похож своей выбеленной головой на горную вершину, выделяющуюся над хребтом. Тулаев совсем не хотел выдавать пистолет пожилому боцману, но на куртках подводников не было погон, и оттого они все смотрелись в одном звании и почти в одном возрасте. Седина тоже казалась случайной. И он все же выдал боцману "Ческу збройовку" раненого Саши-красавчика.

- Я пойду первым, - предложил Вова-ракетчик. - Эти отсеки

мое заведование.

- Хорошо, - согласился Тулаев.

Это не выглядело сдачей командирских полномочий. Это скорее походило на появление проводника в группе. А проводник - всего лишь рядовой член группы.

Они довольно быстро прошли оба ракетных отсека, уткнулись в люк с привычными буквами "О" и "З" над ним. Вова-ракетчик попытался открыть его.

- Не получится, - хмуро предположил из-за его спины механик. Посыльный этот люк задраил. Или Дрожжин задраил. Он в этом деле мужик тщательный.

- У вас взрывчатки никакой на борту нет? - спросил Тулаев.

- Какой взрывчатки? - удивился механик.

После заданного вопроса Тулаев в его глазах начинал терять командирский вес.

- Люк же бронированный, - с раздражением пояснил он. - Сорок миллиметров толщиной. Он выдерживает давление десять килограмм на квадратный сантиметр. Мы если даже этот отсек затопим, его не вырвет.

- Значит, тупик, - про себя произнес Тулаев.

- Слушай, мех, а это... - влез в разговор Вова-ракетчик. - Под

ГКП - гиропост. Они там это... одного нашего посадили... Ну, электрика штурманского. Из молоденьких матросов. Я только сейчас вспомнил. Я думал, он с нами. А сейчас припоминаю, что его точно в кают-компании не было...

- Ты не ошибаешься? - оживился механик.

- Ну да! Больше мне делать нечего, как трепаться! Тебе как раз

руку перебинтовывали, когда они одного новенького по челюсти

врезали и, кажись, впихнули в гиропост. У них, видно, с

штурманскими электриками - труба. А без гирокомпаса, сам

понимаешь, никуда они не денутся. Не видел я того матроса в кают-компании. Не видел, а если бы...

Механик не стал дослушивать словоохотливого Вову-ракетчика и бросился к пакетнику связи "Лиственницы". Вырвал из металлического держателя коричневый рожок, притопил на пульте кнопку гиропоста и вкрадчиво подышал на соты микрофона:

- Ракетный отсек, гиропост. Сынок, выйди на связь. С тобой разговаривает механик лодки. Ты меня помнишь, сынок? Я с бородой. К тебе мама две недели назад приезжала, и я ее на своей машине в гостиницу отвозил. Помнишь?

- Х-хде вы? - испуганным шепотом прохрипели соты динамика.

- Рядом. В ракетном отсеке. Ты один на посту?

- Од-дин.

- Сынок, ты должен спасти лодку. Ты знаешь, как пройти к люку между центральным отсеком и ракетным? - явную глупость спросил механик.

Конечно, любой матрос, тем более сдавший на право самостоятельного несения вахты, знал это. Но в вопросе скрывалась просьба, а не интерес, и матросик сразу понял ее.

- Я попробую. Я только старпома боюсь. Он там, возле люка.

- А ты не спеши. Ты погоди. Пусть он уйдет из отсека. Он уходил уже когда-нибудь?

- Еще ни разу.

- Сынок, мы будем все время рядом с люком. Все время. Понимаешь? Мы будем ждать.

Гиропост не ответил. Либо матрос понял все и без лишних слов, либо испугался, что его разговор засекут сверху, из ГКП. Он только выдохнул долгим вязким стоном в динамик и отключил связь.

И тут же по лодке точком прошел гул, будто лодка тоже вздохнула вслед за матросиком, и Тулаев испуганно посмотрел на Вову-ракетчика. Тот был еще более испуганным. А может, в его лице, как в зеркале, отразился испуг Тулаева? Но он действительно ничего не понимал в звуках лодки в отличие от своего соседа.

- Они... они... сделали пуск, - онемевшими губами еле выговорил Вова-ракетчик. - Св-волочи!.. Они все-таки сделали пуск... Но как они смогли это сделать?! Как?!

19

Межинский замедленно, будто в рапидной съемке, положил телефонную трубку и посмотрел сквозь Четверика. В накатившей тишине стало слышно, как тикают в углу кабинета огромные, в форме деревянной башни, часы, оставшиеся еще со времен, когда здесь заседал и думал о судьбах необъятной страны какой-то чин Центрального Комитета Коммунистической партии.

Таким обалдевшим Четверик еще ни разу не видел начальника.

Межинский от новости, кажется, не только ослеп, но и оглох.

- М-да... Сан-Барбуза, - произнес себе под нос Четверик. - Хорошенькое названьице! Как два арбуза...

Даже эти глупые звуки не встряхнули начальника. Межинский упрямо изображал из себя монумент. С такой сединой и с такими упрямо сжатыми губами мог быть если не римский император, то сенатор - точно. Но ни один скульптор в мире не знал, что именно в эту минуту существует такой способный натурщик, и тяжкий труд Межинского пропадал даром.

- Можно, я ваши закурю? - одновременно с вопросом перегнулся через стол и вырвал сигарету из бело-синей пачки Четверик.

У начальника сейчас несложно было вытянуть бумажник. Ни один мускул на его лице не дрогнул бы.

Хрустнуло кожаное кресло. Прикуривавший Четверик не заметил момент оживления. Когда он положил зажигалку начальника рядом с его пачкой, в глаза Межинского вернулась жизнь. Во всяком случае, они были грустными. У памятников не бывает настолько грустных глаз.

- Они все-таки сделали ракетный пуск...

Горящая сигарета выпала изо рта Четверика.

- Как?! По Москве?! - вскрикнул он.

- Нет, по Камчатке.

- А-а! - вскинулся Четверик.

Сзади него с артиллерийским залпом грохнулся стул. Хлипкая спинка, отлетев, ударила по часам, и они испуганно стали отбивать семнадцать ноль-ноль московского времени.

- Ну надо же! Прожег новые брюки! - чуть не плача, смотрел на ровный черный ободочек на левой штанине Четверик.

Из дырочки торчал пучочек смоляных волос. Они раскачивались, будто смеялись над незадачливым хозяином.

- Сядь! - заставил его оторвать взгляд от брюк Межинский.

Четверик поднял стул без спинки, но сел на другой. И только сейчас заметил, что в кабинете все стало иным. Мрачные фиолетовые тени лежали в углах кабинета, а лицо начальника из бледного перекрасилось в серо-землистое. Глаза сами собой вскинулись к верху окна. Вместо солнца, еще недавно стоявшего в нем яркой желтой лампой, там висел черно-сизый комок тучи.

- По Камчатке? - у себя спросил Четверик и с собой не

согласился: - Это невозможно. Нужны коды...

- А у них получилось...

- Правда?

- Что там было в последнем их сообщении? - обернулся Межинский к сейфу.

На стол плашмя упала красная папка. Когда все вокруг было серо-синим, это цветовое пятно смотрелось издевательски. Стол как будто подожгли в том месте, куда легла папка. Межинский резко раскрыл ее. Огонь исчез из кабинета. Теперь на Четверика смотрели круглыми глазенками-дырками от скоросшивателя какие-то важные бумаги.

- Вот... Точно, - нашел документ Межинский. - Они сообщили, что дают последнее предупреждение в виде ракетного залпа. Практической ракетой. Да, практической. И бить будут в северную часть полигона, а не в южную, как нужно было по плану стрельб...

- Попали? - Наклонился над столом Четверик.

Текст новой записки, продиктованной неизвестным террористом из телефона-автомата в канцелярию Совета Безопасности, он уже слышал два часа назад, но почти все забыл, и теперь до тошноты в голове пытался прочесть перевернутые слова.

- Они выстрелили!.. Понимаешь ты это или нет?! - Межинский

ударил кулаком по лежащей на столе бумаге. - И это главное! Значит, они могут нанести удар и по Москве! Как здесь же написано! - ткнул он пальцем в какое-то слово и ногтем разорвал его.

Разгладил лист, придавил обрезанный кусочек бумаги. Разорванным оказалось слово "ядерная".

- Точно - ядерная ракета! - в ужасе посмотрел он на слово. - Москве хватит одной. А их тринадцать...

- Но как они сумели дать ракетный залп? - не мог избавиться от удивления Четверик. - Нужны же команды... ну, в смысле код из Генерального Штаба...

Перед глазами Межинского возникло черствое лицо Свидерского. Но он ничего не сказал о нем. Чем меньше людей знает тайну, тем больше вероятность, что она умрет именно с ними.

- Кодовый сигнал поступил с какого-то судна, находящегося в

районе Новой Земли, - сообщил он Четверику. - Спутник засек

судно из космоса. Кстати, от него не так уж далеко до предполагаемого места нахождения лодки. Судя по направлению движения, они стремятся укрыться под кромкой льдов.

- Это, наверно, неблизкий путь. Сейчас же лето...

- Я бы не сказал. Час назад я был у моряков. Они показали мне на карте эту границу. Она тянется вдоль южных берегов Шпицбергена и Земли Франца-Иосифа, а потом спускается вниз, к Новой Земле.

- А идут они в каком направлении?

- Вверх... В смысле, на север, к проходу между Шпицбергеном и Землей Франца-Иосифа. Моряки сказали, что именно оттуда по большей части проникают к нашим берегам американские лодки. Неужели они решили плыть прямо к Штатам?..

- Виктор Иванович, но если спутник засек лодку, значит, он ее ведет... Может, уничтожить лодку?

- Спутник засек старт с глубины. Саму лодку он не видит.

- Неужели у нас такие плохие спутники?

- Хор-рошие! - огрызнулся Межинский. - Такие же, как у американцев или французов... Голицыно-два дало техническую сводку по своим возможностям. Они способны засечь лодку на глубине двойной прозрачности моря, то есть в лучшем случае до пятидесяти метров. Да, именно пятидесяти. Моряки назвали такую цифру для этого региона в это время года... А у данного проекта лодки только рабочая глубина погружения - где-то в районе трехсот метров. А захочет - нырнет и за триста... И за четыреста...

- И сколько они могут не всплывать?

- Почти три месяца.

Именно в этот момент Межинский вспомнил о Тулаеве. Один в поле не воин. Правда, подводная лодка - это не поле. Но в любом случае Тулаев, даже на время ставший Корнеевым, один. И что он сможет, если по старой мировой статистике потери наступающих всегда превышают потери обороняющихся в три раза? Умереть сразу?

Межинский перевел взгляд на помутневшее, ставшее каким-то осенним окно, и с горечью подумал, что Тулаев больше не увидит дневного света. Даже тусклого московского.

А Четверик, сложив губы трубочкой, издал звук, похожий и на стон, и на свист одновременно.

- Они загнали Кремль в угол, - дополнил он словами свою заунывную мелодию.

- Они загнали нас в угол.

Пальцы Межинского вырвали сигарету из пачки, задумчиво помяли ее хрупкое тельце, скомкали и швырнули мимо урны. Повернувшись к сейфу, он опять что-то достал из него и положил поверх бумаги с текстом террористов.

- Завтра вылетишь в Гавану, - не поднимая глаз, приказал он Четверику. - Оттуда до Сан-Барбузы есть рейсы местной карибской авиакомпании.

Четверик грустно посмотрел на международный паспорт, изнутри которого, если его развернуть, явно взглянул бы на него суровыми глазами еще один Четверик. Под фамилией какого-нибудь Карла Мендеса из Картахены. Рядом с паспортом лежала плотная пачка долларов и две кредитные карточки. От их вида на сердце стало чуть веселее. Тягостная поездка начинала казаться курортным вояжем.

- Испанский не забыл? - спросил Межинский.

- Не забывается такое никогда.

В голове тележным колесом завертелись одни и те же слова: малярия, лихорадка, чума... Малярия, лихорадка, чума... Скорее всего, на этой клятой тропической Сан-Барбузе разгуливали совсем иные болячки, но Четверику упрямо казалось, что там будут именно эти три зверя: малярия, лихорадка, чума. В Западной Сахаре, где он ровно год отбыл в роли наблюдателя ООН на затихшем фронте войны между Марокко и Мавританией, в крохотном городке в пустыне знали и помнили чуму, холеру, тиф и дизентерию. От прививки, сделанной в первые дни, отваливалась спина и мир казался доменной печью. Но без прививки он умер бы уже в первый месяц службы. Сахара умела быстро заглатывать свеженьких стерильных ребят из Европы.

- Мне бы привиться нужно, - напомнил Четверик.

- Сделаешь на Кубе. Тебя встретят люди из посольства. На Сан-Барбузе выяснишь, какому банку принадлежит указанный террористами счет. Но все-таки твоя основная задача - найти Зака.

- Зака? - вскинул чернявую голову Четверик. - Вы думаете, его уже здесь нет?

- Из лаборатории дали первые данные по обработке голоса

террориста. Дважды звонил один и тот же человек. Но не Зак.

- Эти умники способны доказать, что это не Зак?

- Способны! - Грудью налег на стол Межинский. - Оказывается могут. Звонил не Зак. У голоса террориста нет раздвоения третьей частотной форманты, - словами эксперта-слухача сказал Межинский, но сказал с таким видом, будто это открыл он один.

- И вы считаете...

- Я уверен, что Зак если не там, то уже в пути. Он слишком уверен

в том, что у них все получится... К сожалению, у них как раз все и

получается...

Телефонный звонок оборвал его начинающуюся речь о способе, с помощью которого Зак мог по поддельному паспорту пересечь прозрачную границу между Россией и, к примеру, Украиной или Белоруссией и раствориться для начала среди городов тесной

Западной Европы, чтобы потом всплыть уже среди пальм Латинской Америки.

- Да, - ответил трубке Межинский и снова превратился в монумент.

Четверику стало холодно. Он почему-то подумал, что лодка сделала еще один залп. Уже ядерной ракетой.

- Есть, - исчез монумент.

Межинский бережно положил трубку и сказал, снова глядя сквозь Четверика:

- Меня вызывает президент. Он в ярости...

20

Больше всего в жизни Дрожжин не любил штурманов и штурманские карты. Он не помнил ни одной прокладки по кораблевождению, которую он в училище сдал бы с первого раза. Дрейфы, течения, невязки, глубины, пеленги, магнитные склонения, астрономические таблицы, смешавшись в голове будущего ракетчика, родили гремучую смесь. Он весь пропитался ею и если даже встречал в жизни хорошего штурмана, не мог сдержать к нему неприязни, как будто бы все штурманы мира составляли единую мафию, решившую извести Дрожжина.

Но еще большим злом казались ему карты. От каждой из них он ждал подвоха. Он не верил, что на них точно указаны глубины, не верил, что именно так, а не иначе направлены подводные течения, не верил, что лодка находится именно в этой точке, а не в другой.

Штурманские карты составляли обычные советские люди, а Дрожжин не помнил хоть что-то из своей жизни, что советские люди делали качественно.

Сейчас он стоял в центральном посту над прокладочным столом, смотрел на сиреневую извилистую линию, обозначающую на карте границу распространения дрейфующего льда, и думал, что только идиот мог на это время года определить здесь границу. Ну откуда картограф мог знать, что лето окажется таким жарким? Границу явно оплавило, сдвинуло севернее, а значит, и минута, когда Дрожжин мог ощутить себя спокойнее, минута, когда лодка уйдет под кромку льда и станет недоступна для надводных кораблей, отодвигалась на час, а то и больше от ожидаемой. А то, что за ними уже выслали ораву противолодочных кораблей, он даже не сомневался.

- Через одиннадцать минут наша очередь передавать сообщение, напомнила из кресла Лариса.

- Что?

- Наша очередь, говорю.

Он вскинул глаза на лодочные часы и опять ожегся о пулевую дыру в них.

- Таарищ камадир, - странным голосом произнес со своего штатного места механик, - паара атбой тр-ревоги аб... бъявить...

- Вы... ты... Ты что, пьян?! - вскрикнул Дрожжин.

- Не трогай его, - мягким кошачьим голоском остановила его

Лариса. - Он хороший спец. Он будет болеть, если не выпьет.

- Я чувствую, вы таких спецов набрали, - огрызнулся Дрожжин.

- Таащ камадир... и-ик, - то ли отрыгнул, то ли икнул механик.

- Таак я обявлю атбой?

- Центральный пост! Лариса! - миной разорвался в отсеке голос Бороды. - Что-то случилось в середине лодки!

Лариса нехотя встала с кресла, нехотя сунула нежные пальчики в бетонные американские десантные ботинки. Зак приобрел их оптом, считая, что так сэкономит на обуви. Легче было договориться с каким-нибудь флотским тыловиком-ворюгой из морской пехоты и закупить полусапожки у него. В морпеховских полусапожках хоть кожа мялась. И потом в самом названии ботинки - скрывалось что-то грубое, мужское. А полусапожки - это уже нечто женское.

- Ну что у тебя? - взяла она из дрожащей руки механика микрофон.

В этой части отсека уже можно было закусывать после знакомства с запахами.

- Отсек, куда мы согнали экипаж, не отвечает! - еще громче

заорал Борода.

Пакетник чуть не разорвало от его голоса.

Лариса болезненно сморщилась от крика и отнесла от губ микрофон. Капель крови на нем уже не было. Наверное, механик стер своими бурыми пальцами. Но она все равно отнесла его подальше от губ, будто только это одно могло уменьшить митинговую громкость Бороды.

- Пошли туда людей, - тихо сказала Лариса. - Выясни. Ты же воевал, знаешь, как осуществляется разведка...

- Люк туда задраен! - бабахнул Борода.

- Дай отбой тревоги, - скомандовал механику Дрожжин.

- Сейчас люки откроют, - лениво произнесла Лариса. - Дрожжин

дал приказ об отмене боевой тревоги.

- Ни в коем случае! - взмолился Борода.

- Почему?

- Я уверен, что там произошло что-то страшное.

- Что ты имеешь в виду?

Дрожжин увидел, как напряглась шея у Ларисы.

- Там была стрельба, - озабоченно доложил Борода. - Скок доложил, что это они усмиряли моряков...

- А вдруг не моряков? - не расслабляя шеи, спросила Лариса.

Дрожжин ощутил, как похолодело внутри. Такой ледяной стужи он не испытывал еще никогда. Откуда повеяло холодом, он не мог даже предположить. Не от будущего ли?

- Отставитьотбойбоевойтревоги! - вскрикнул он предложение в одно слово.

- Ты чего? - обернулась к нему Лариса.

Два крика, Бороды и Дрожжина, сплющили ее голову, оглушили, и она растерялась.

- Дай сюда! - вырвал микрофон из ее пальцев Дрожжин. - Борода, ты слышишь меня?

- Да.

- Сейчас я свяжусь с жилым отсеком по аварийной системе связи. Если не получится, тогда действуй! Ясно?

- Да.

Пальцем Дрожжин притопил кнопку связи с десятым отсеком, и тут же вспыхнула подсветка над кнопкой жилого отсека.

- Дрожжин, с тобой разговаривает преданный тобою экипаж лодки! ворвался в отсек жесткий, пропитанный презрением голос. - Мы объявляем тебе и бандитам-террористам наш ультиматум...

- Кто это говорит? - повернул Дрожжин к Ларисе искаженное ужасом лицо.

Черная полоска усов на нем выравнялась в ниточку. Под нею пульсировала в тике нижняя губа.

- ... ультиматум: вы открываете люк в центральный пост из ракетного отсека и сдаетесь нам безо всяких предварительных условий. Ваша добровольная сдача будет учтена на суде...

- Кто это говорит?

Дрожжин не заметил, что пьяный механик нажатием кнопки уже соединил его с жилым отсеком, и когда тот же голос ответил: "С тобой говорит старший оперативный уполномоченный спецотдела по борьбе с терроризмом майор Тулаев," - холод, так долго скапливавшийся у груди, хлынул по всему телу. От него сразу заныла в висках голова.

- Тобой, Дрожжин, - продолжал уверенный голос, - а также

членами банды Зака нарушено большинство статей главы двадцать четвертой Уголовного кодекса Российской Федерации: статья двести пятая терроризм, по пункту второму, то есть группой лиц по предварительному сговору, - от восьми до пятнадцати лет, статья двести шестая - захват заложника...

- У нас нет заложников, - ледяными, твердеющими губами поправил Дрожжин.

- У вас есть заложники: командир лодки и командир дивизии. А еще пять минут назад в заложниках был весь экипаж...

- Уроды! Они убили Казбека, Скока и остальных! - заорала Лариса. Они...

- Там же, по пункту третьему - от восьми до двадцати лет. Статья двести восьмая - организация незаконного вооруженного формирования или участие в нем, от двух до семи лет. Статья двести одиннадцатая - угон судна воздушного или водного транспорта...

- Мы не относимся к водному транспорту, - сказал уже как бы кто-то за Дрожжина, хотя на самом деле сказал-то он. Просто уже не только губы, но и язык стали бесчувственными, будто начал действовать обезболивающий укол в кабинете стоматолога.

- Статья двести двадцать седьмая - пиратство...

- За-аткни ему гло-о-отку! - взвизгнула Лариса, сорвала с ноги ботинок и швырнула его в пульт.

Он черным кирпичом ударил по пластику, отлетел в голову Дрожжина и впечатался в его бледную щеку каблуком.

- Ты чего? - обернулся он.

- Затк-х-хни! Затк-х-хни!..

Страшнее голоса из жилого отсека для Ларисы была произнесенная фамилия. Она верила и не верила своим ушам. Час назад она изучала списки экипажа. К нему отдельной строчкой были добавлены две фамилии посторонних: адмирала и какого-то психолога. Фамилию Тулаева она точно не видела. Она не могла ее пропустить. Но страх все равно еще раз потребовал за нее:

- Заткни ему глотку!

- Обесточь отсек, - прошептал куняющему над пультом механику Дрожжин и встряхнул его за плечи. - Ты слышишь?!

- Та... так тошно, - вместо военного "Так точно" ответил

механик.

- Дай туда ЛОХ! Быстро дай туда ЛОХ! Пусть они сдохнут! Пусть сдохнут все!..

- Дрожжин, не кипятись, - проник в центральный пост новый голос. - Ты же знаешь, что у нас есть ПДУ. У каждого есть. Но даже и без них мы не умрем. Ты же хорошо знаешь, что от ЛОХа не умирают. И три отсека ты не затопишь. Лодка сразу пойдет ко дну...

- Это ты, мех? - подняв глаза к округлой бирке с надписью "КП БЧ-5", под которой теперь сидело качающееся пьяное чудо, потускневшим голосом спросил Дрожжин.

- Я, старпом, я, командир электромеханической боевой части...

- Три минуты до передачи сообщения, - наложились на его голос слова Ларисы.

- Что? - посмотрел на нее Дрожжин и не узнал.

После истерического взвизга и броска ботинком у Дарисы должно было оставаться злым и раздраженным лицо. А перед ним стояла спокойная женщина с волевой складкой возле углов губ. И только волосы, обесцвеченные волосы с предательскими черными корешками у самой кожи, выдавали нервное подрагивание. Невидимый ветер слегка покачивал их, и Дрожжин вдруг подумал, что и у него, наверное, так же подергивается в тике голова. Очень уж замутненным, даже каким-то задымленным казался качающийся из стороны в сторону отсек.

- Три минуты до сообщения, - напомнила она.

- Да-да, три минуты... Три минуты...

Он посмотрел на сизые пальцы механика, обесточившего жилой и оба ракетных отсека и отключившего связь от них, повернулся к углу, который закрывала от него перегородка и приказал этой перегородке выпустить из контейнера к поверхности антенну и только тогда ощутил, что холод уже проник в ноги. Почудилось, что если опустить взгляд, то черные кожаные сандалии будут седы от изморози. Он опустил. Они были по-прежнему черными. И от этого стало еще страшнее.

- Антенна выпущена, - безразличным голосом доложил из угла скрытый перегородкой Связист.

По-чахоточному худющий, похожий одновременно и на монаха-иезуита, и на литературного критика, он с полной отстраненностью от бурь, бушующих в отсеке, сидел в своем уголочке и раз за разом мысленно проговаривал будущий разговор с адмиралом, командиром дивизии.

Он четко представлял, что одним только приходом в каюту, где сидит адмирал-заложник, он уже убьет его. А потом он спросит, приятно ли тому в постели с его бывшей женой, и напомнит, как по-садистски уволил он его без пенсии, хотя Связисту оставалось всего два месяца до срока, когда можно будет назначить пенсию. Наверное, в жизни все это будет не так. Слаже всего месть представляемая, чем месть осуществляемая. Только робот-садист по имени граф Монте-Кристо находил упоение в опровержении этой истины. Вряд ли у Связиста текла в венах графская кровь, но он упрямо думал и думал о встрече с адмиралом и под эти мысли чуть не просрочил время сеанса.

- Ты почему не передаешь? - вопросом напомнила Лариса.

- Есть! - по-военному ответил Связист и на несколько минут забыл об адмирале, к которому год назад ушла от него жена.

21

- Посмотри! - бросил на стол перед Межинским бумагу советник президента по национальной безопасности.

Он опять повысил голос и неожиданно назвал генерала на "ты".

Легкий стыд кольнул его изнутри, но он тут же кашлянул, выбрасывая его наружу. Вытер полные губы платком и ощутил, что получилось. Стыда, даже легкого, не было, а барьер "ты" уже оказался перейден. Теперь с генералом можно было разговаривать, как с солдатом.

"Москва, Кремль, президенту лично. В связи с невыполнением наших требований мы выдвигаем новые. Теперь вы обязаны не только перевести 1 (один) миллиард долларов по уже указанному банковскому счету, но и передать Миусу при посадке в самолет 200 (двести) миллионов долларов наличными. Напоминаем, что в том же самолете с Миусом должны вылететь остальные перечисленные нами заключенные. Надеемся, что после пуска обычной ракеты, который мы произвели безупречно, вы по достоинству оценили наши возможности. На борту нашей лодки еще 13 (тринадцать) ракет. Все они с ядерными боеголовками. Если сегодня к исходу суток Миус и другие не будут освобождены на свободу и отправлены на самолете ( вместе с наличными) за пределы России, то мы нанесем демонстрационный ядерный удар по Новосибирску. При полном неприятии наших требований удару подвергнется Москва. Не доводите до Апокалипсиса, президент. Все в ваших руках. Группа освободителей."

- Группа подонков! - сквозь зубы сказал Межинский.

Его можно было смело отправлять в госпиталь только из-за цвета лица. Ярко-малиновое, оплывшее, оно выдавало, что у его обладатеся верхнее давление не менее ста восьмидесяти. Нижнее ощущалось уже сердцем. Оно ныло и казалось оголенным.

- Что предпринято твоим отделом? - небрежно спросил советник.

Он уже знал содержание беседы президента с Межинским. На этом седом генерале можно было ставить жирный крест. И он бы поставил его уже прямо сейчас, если бы это помогло делу. Но лодка упрямо несла сквозь толщу соленой воды жуткие тринадцать ракет, в камере смертников сидел Миус, а таинственный режиссер, которым вот этот седой генерал считал некоего Зака, все время менял сюжет спектакля.

- Наш отдел... в настоящее время, - Межинский не знал, что происходит в настоящее время. Ничего хорошего не было и в прошедшем времени. Любые слова работали сейчас против него. Молчание, наверно, помогло бы сильнее. Я... я отозвал с севера всех сотрудников отдела. Идет выявление их оргядра в районе Подмосковья. Ориентировочное направление - белорусское. Кроме того, предприняты меры к задержанию членов банды на Сан-Барбузе...

- Тебе больше делать нечего, как разъезжать по курортам, - огрызнулся советник. - Твои агенты, может, будут брать штурмом банк, в который мы переведем деньги?

- Переведете?

- Мне только что звонил президент. Он согласовал свою точку

зрения с премьер-министром. Мы переведем миллиард долларов. И отпустим бандитов на самолете. И дадим уйти лодке. Это будет не самая большая цена за гибель планеты.

Он так и сказал - планеты. Потом подумал и добавил:

- А если вместо Новосибирска они по дурости шарахнут по

Нью-Йорку? Или по Токио?

Ряд выглядел неполным, и он закончил его:

- Или по Парижу?..

- По камчатскому полигону они не промазали, - непонятно зачем решил постоять за террористов Межинский.

- Хоть это хорошо... Американцы уже запросили у нас, почему мы произвели ракетный пуск на один час семь минут раньше заранее объявленного по соответствующим каналам срока. Еле отмазались. А теперь они запрашивают, почему в столь массовом порядке вышли в Баренцево море корабли Северного флота...

- Массовом? - удивился Межинский.

В Главном штабе флота ему минут сорок назад с грустью сообщили, что еле смогли выгнать из баз в погоню шесть надводных кораблей. Один из них потерял ход через двадцать минут, второй успел загореться, потушить пожар и вернуться к причалу. Третий и четвертый не могли выжать больше двадцати узлов. И только эсминец и малый противолодочный корабль типа "Альбатрос" подходили сейчас к предполагаемому месту встречи лодки и того суденышка, с которого террористы давали кодовый генштабовский сигнал пуска ракет. Три торпедных атомохода веером шли на глубине ста метров к проходу между Шпицбергеном и Землей Франца-Иосифа. Но американцы вряд ли успели засечь их выход из базы. Авиация, покружив положенное над квадратом поиска, не нашла ничего, кроме рыболовецких траулеров. Хотя, в общем-то, после привычного бездействия нашего флота в базах этот набег на север Баренцева моря мог показаться из космоса атакой на Америку.

- И норвежцы волнуются. Запрос дали по линии МИДа. Им теперь

везде новый "Комсомолец" мерещится, - задумчиво добавил советник

и тут же нервно спросил: - А что по Москве? Что докладывают твои агенты?

- Ищем.

Только сейчас Межинский заметил, что с ним говорят на "ты". И от этого он с раздражением, кровью ударившим в голову, сказал совсем не то, что хотел:

- И не забывайте, что оперативник отдела майор Тулаев находится

на борту лодки.

- Я не верю в майоров, - спокойно отпарировал советник. - Я уже даже в генералов не верю...

- Разрешите идти?! - вскочив, спросил Межинский.

Он готов был одним ударом вмять очки в холеное лицо советника. Но их оправа стоила не меньше ста "зеленых". И Межинский пожалел очки.

Обычно при таких сценах вспыльчивому генералу говорили: "Сядьте". Советник тихим голосом бухгалтера выдавил:

- Идите.

Межинский не сдержался, чтобы на выходе из кабинета не хлопнуть дверью. Красная ковровая дорожка делала кремлевский коридор похожим на поток вулканической лавы. Многие уже погибли в этой лаве. Нога сама стала не на красное, а на зеленую полосу по краю дорожки. Зеленое выглядело травой. От травы нельзя было погибнуть, и Межинский пошел строго по зеленой ленте в сторону президентского кабинета. За полминуты стояния у двери в его голове родился план.

И он твердо решил, что должен прорваться к президенту и рассказать о нем.

22

Женщина - самая неразгаданная тайна на Земле. Мужикам упрямо кажется, что они правят миром, и совсем не замечают, что они всего лишь выполняют приказы дам. Если не жен, то любовниц. Вселенная не вмещается в женскую душу. За секунду она может сменить одно настроение на другое, а за вторую секунду совершенно спокойно избавиться и от этого.

И точно так же внутри Ларисы испуг от услышанной фамилии Тулаева сменился яростью, ярость - ненавистью, а сейчас она не ощущала ничего, кроме усталости. Что-то рушилось в красивом плане Зака, хотя, если честно, большую часть этого плана придумал не он.

Лариса внушила ему свои мысли, потом похвалила за то, что он якобы это придумал сам, и Зак действительно посчитал, что он - гений. Она могла бы вместе с ним смотреть сейчас какой-нибудь венесуэльский телесериальчик по телевизору на даче, но ей захотелось подвига, захотелось зауважать себя. И хотя еще ничего не сорвалось окончательно, она уже ощутила отчаяние. А отчаяние изматывает сильнее всего.

В командирскую каюту, огромную командирскую каюту, превышающую размерами самую большую комнату на даче-хоромине Зака, зашел Дрожжин, виновато посмотрел на Ларису. Ее босые ступни жалостно смотрелись на красном ковре, постеленном на палубе у койки командира, и оттого, что он был красным, маникюр как бы исчез с ее пальцев, стал частью рисунка ковра. Глаза готовились заплакать, но что-то сдерживало их. Черный комбинезон делал Ларису худее и привлекательнее. В жизни Дрожжина было много женщин. Может, даже больше, чем требуется по норме Дон-Жуана для его возраста, но такую как Лариса он не встречал никогда.

- Только что хозяин передал, что подня на запасной полосе в Шереметьево-два стоит сто пятьдесят четвертая "тушка". Скорее всего, они примут наши требования...

- Наши самолеты часто падают, - отрешенно сказала она.

- Этот не упадет. Они хорошо понимают, что играют с огнем.

- А моряки... твои бывшие моряки... они не могут испортить

ракеты? Они же в том отсеке...

- Ракетный отсек - это всего лишь бочки. Сплошной металл. Управление ракетами у нас в руках.

- А люк? Они его не откроют?

- Таких случаев в истории флота не было... Я вот хотел спросить, помялся он. - Мы передали, что нанесем удар по Новосибирску.

Но ракеты ведь боевые. Практических уже нет...

- Ну и что? Выстрелим боевой.

Она сказала это так спокойно, что Дрожжину стало не хватать воздуха. Как будто Лариса забрала его весь на вдохе, чтобы произнести страшную фразу.

- А как мы спасем Бороду? - уже более заинтересованно спросила она.

- В корме есть люк наверх. Мы всплывем, они выберутся на легкий корпус, перебегут по ракетной палубе к нам - и все...

- А эти свиньи захватят отсеки в хвосте лодки!

- Я уже говорил, - повысил он голос. - Если люк задраен изнутри отсека, его невозможно открыть извне. Хоть зубами грызи...

- Потом мы их утопим.

- Кого? - не понял Дрожжин.

- Этих мерзавцев, твоих бывших сослуживцев.

- Зачем же так?.. Мы просто высадим их на льдины. Подойдут корабли. Подберут их.

- Ты слишком мягок. Как пластилин... На флоте что, никогда не тонули лодки?

- К сожалению, тонули... Но там были такие серьезные аварии.

- Одной меньше - одной больше. Все равно нас под Канадой уже

ждет судно. Пронырнем Арктику, пересядем на него, а этих - туда, рыбам на корм, - показала она отлакированным ногтиком на коврик у своих ног.

Дрожжин ничего не ответил. Только при упоминании Канады потрогал пальцами твердый пластик кредитной карточки. Она лежала все там же, в теплом кармане. И от этого стало чуть лучше на душе.

Карточка еще не принесла ему никакого зла и казалась самым лучшим изо всего, что существовало на лодке в эту минуту.

- Разрешите? - заставил его вздрогнуть голос из-за спины.

Дрожжин обернулся и почувствовал, что на него смотрит смерть: череп, туго обтянутый бледной кожей, сухие потускневшие глаза.

- В чем дело? - спросил он у этих страшных глаз.

- Вы не разрешите мне переговорить с адмиралом? - спросил череп фальцетом Связиста.

Этот мышиный голос Дрожжин уже слышал не раз. И в штабе дивизии, где Связист, а тогда еще просто флагманский связист штаба капитан третьего ранга по фамилии то ли Войкун, то Войкин нудно долбил на совещаниях их экипаж за недостатки по своему профилю, и совсем недавно в центральном посту. Связист оказался единственным из высадившихся на борт бандитов, кого Дрожжин знал в лицо. Правда, год назад Связист не был столь худ. Время будто бы свернуло его в жгут и выжало все, что можно. Но Дрожжин сразу при встрече на лодке сделал вид, что не знает его, а Связист ответил взаимностью.

- Товарищ старший помощник, мне нужно всего десять минут, - уже решительнее произнес он, хотя какая может быть решительность у скелета? Всего десять минут.

Дрожжин по сплетням довольно дотошно знал историю его семьи. Банальный любовный треугольник. Банальный с точки зрения мировой истории. И ужасный для любого, кто попадал в этом треугольнике в лишний угол. Попадал и смотрел, как два других сближаются, превращаясь в единое целое и таким образом делая его не частью треугольника, а просто лишней песчинкой-точкой рядом с двумя слившимися.

- Адмирал еще без сознания, - соврал Дрожжин.

- Я узнавал... Извините, та-ащ командир, - польстил ему Связист. - Я узнавал у охранника. Они оба пришли в себя. И Балыкин, и адмирал.

- Ну и что?!

Дрожжина разъярило, что его назвали командиром. Сейчас это выглядело не лестью, а издевательством. Командиров хватало и без него. Один Борода чего стоил? А Лариса?

Он обернулся к ней. На время разговора со Связистом Лариса как бы исчезла из каюты, и он не мог понять, что скрыто за ее молчанием: безразличие к просителю или еле сдерживаемая ярость? На лице не читалось ничего. Оно выглядело белым листком бумаги, на котором можно было писать что угодно. И в эту секунду он понял, что бумага ждет именно его руки, его почерка, его слов.

- Подожди в посту, - зло приказал он Связисту. - Я приму решение.

Дрожжин захлопнул дверь, ударив Связиста ею по спине. Взмокшие пальцы дважды провернули ключ. Он мысленно поторопил шаги

Связиста, возвращающегося в свой мрачный угол-келью. Шаги казались черепашьими. Они отнимали секунды, которых и так было до скудного мало.

- Ларисочка, милая! - метнулся он к ней и упал на колени.

Его ладони мягко прижались к жесткой ткани комбинезона на ее спине. Он смотрел снизу вверх жадным, умоляющим взглядом. Лист бумаги по-прежнему оставался чистым. Дрожжин знал, что нужно на нем писать, но не знал как.

- Я люблю тебя, Ларисочка! - выпалил он то, что говорил сотням женщин.

Но в этот раз под словами скрывалась какая-то терпкость. Он будто бы откусил кусок несозревшей хурмы. Его нужно было жевать, но он не знал, почему ему все-таки не попалась хурма поспелее и послаже.

- Я люблю тебя с первой минуты нашей встречи. Помнишь, еще когда

в кресле сидел Зак?

- Зак?

Только это слово оживило ее. Но у нее почему-то было ощущение, что она впервые услышала эту фамилию. Или в том царстве усталости, куда ее отнесло временем, не существовало таких имен? В нем не существовало даже Дрожжина, хотя он стоял перед ней по-молитвенному, на коленях, и издавал какие-то звуки. Наверное, в царстве усталости не живут звуки. Там все делается молча. И когда его пальцы всплыли по спине к бретелькам комбинезона и начали торопливо их расстегивать, она впервые ощутила перед собой человека.

Человек был мужчиной. Сквозь муть в глазах она заметила черную черточку усов и синеву щетины на щеках. У Миуса тоже было мужское лицо, но только без усов и щетины. Она уже и не помнила его толком. Может, он отрастил усы в камере, а может, даже отпустил бороду. Лариса не знала, разрешают ли в Бутырках отпускать бороду.

От человека, который раздевал ее, пахло едким мужским потом и плохим одеколоном. Потом - сильнее. Миус тоже пользовался раньше одеколоном. Очень плохим одеколоном. Он ничего в этом не понимал и очень злился, когда Лариса пыталась его просветить. Она и полюбила его в детстве именно таким, злящимся, когда впервые увидела его во дворе своего дома. Он был старше на восемь лет, уже имел за плечами два срока и казался Робин Гудом, сошедшим со страниц книги в жизнь. Миус, как и Робин Гуд, грабил, но только бедным не раздавал. Хотя сравнение родилось у Ларисы, скорее всего, не от этого, а от длинных рук Миуса. Они были слишком длинны даже для его огромного роста. Робин Гуд хорошо стрелял из лука. Значит, руки у него были длинными.

Зак разбирался в одеколонах даже получше Ларисы. Зак во всем разбирался здорово. И хотя ничего между ними не было, и он даже не попытался поцеловать ее, Лариса уже и не знала, кого она любила больше: Миуса или Зака? И кого она сейчас спасала на этой взбесившейся подлодке? Может быть, себя?

Цепкие пальцы Дрожжина, освободив бретельки комбинезона, рванули вверх водолазку Ларисы. Она безвольно, в опьянении своих мыслей, вскинула руки, показав робкие пучочки черных волос под мышками. На несколько секунд в ее глаза ворвалась ночь. Стало темно и как-то пустынно. Чернота отняла у нее все, в том числе и Миуса с Заком. Наверное, именно поэтому Лариса вскочила.

Дрожжин с ловкостью циркача подпрыгнул с колен, крепко встал на ноги, швырнул ее черную водолазку на койку, обнял напрягшееся тело и, целуя вялые, безразличные губы Ларисы, стал нащупывать руками крючки на ее лифчике. Они упорно не находились. Лифчик издевался над ним. Лифчик был против Дрожжина. И он разорвал его на спине.

В глазах Ларисы уже было светло, но ощущение Миуса почему-то исчезло, рассосалось. Он будто бы уже и не существовал, хотя она спасала вроде бы его. И от потери ощущения, словно от потери его настоящего, огромного, едко, солоно пахнущего тела, она почувствовала, что глаза набухли от слез. А может, слезы - это обязательный атрибут царства усталости? Может, они и являются главной платой за все?

- Лар... Лар-хрисочка, ми... милая, я не могу... Я изнываю по тебе, стонал Дрожжин.

Она его не слышала. Слеза растворила хваленую французскую тушь, и она огнем ожгла глаза.

- Стой! - оттолкнула она его.

- В чем дело?.. Ларисочка, я...

- Пусти меня!

Она бросилась к раковине, повернула вентиль, чтобы набрать в ладони воду и смыть едкую тушь, но тут из сливного отверстия раковины тугой вонючей струей ударило что-то мерзкое.

- Ой!.. Что это?!.

Слезы мешали разглядеть струю. А та все хлестала и хлестала по ее

лицу, голой груди, шее, рукам.

- Отойди! - закричал Дрожжин.

Зажавшая ладонями глаза Лариса шагнула вправо, попала босой ногой по сливной педали унитаза, наступила на нее, и из металлического зева гейзером вырвался фонтан кала. Он взлетел выше ее головы и сходу накрыл всю Ларису целиком.

Она уже не понимала, откуда хлещет то вонючее, мерзкое и отвратительное, от которого захватывало дыхание, и где можно от него скрыться. Комбинезон сполз по ее бедрам к коленкам и превратился в путы. Лариса не смогла переставить ноги, споткнулась и упала лицом на жесткий красный ковер, а сверху по спине все лился и лился странный дождь.

- Твари! Это механик! Св-волочь! - орал Дрожжин, пытаясь тряпочной затычкой остановить черную струю из сливного отверстия умывальника.

- Что это?! Это - кал?! Это - говно?! - в ужасе все-таки рассмотрела она сквозь слезы то, чем было густо облито ее обнаженное тело. - Это дерьмо! Это чей-то понос! Твоя лодка облила меня говном!

- Сволочь - механик... Ну, не тот механик, что напился, а тот, которого ранили. Вражеский механик. Это - он. Он, - наконец-то заткнув сливное отверстие, обреченно сказал Дрожжин и повернулся к унитазу.

На педаль больше никто не давил, и гейзер из фекалий медленно опадал.

- Механик в трюме повернул вентиль фановой системы со слива на выброс. И в умывальнике с льяльными, то есть грязными водами... то же самое. Он сделал пузырь из воздуха высокого давления, и он... - сбичиво пытался объяснить Дрожжин. - Они объявили нам войну из жилого отсека...

- Где вода?! Я хочу помыться! - уже в истерике билась на ковре Лариса, сбрасывая с себя коричневые комки, точно слизней. - Помой меня! Скорее помой! У вас вода на лодке есть или не-ет?!

- Вода есть... Вода в душе... Там не будет грязной воды... Мы затычкой забъем сливное отверстие... Мы...

Командирская каюта воняла провинциальным вокзальным туалетом. Казалось, еще немного и раздастся стук поездных колес за стенкой, а в помещение войдет толстая тетка-уборщица с огромной отсыревшей тряпкой на швабре и начнет матюгать всех, кто не успел отсюда убежать.

Он наклонился к Ларисе, пытаясь помочь ей встать. Коричневый комок, брошенный ею, больно ударил по губам. Дрожжин брезгливо смахнул то, что зацепилось за усы, хотя за усы ничего не зацепилось, хотел пробормотать что-нибудь успокоительное, но Лариса опередила его. Она прохрипела снизу:

- Я все равно утоплю их. Всех. Всех до одного. А твоего механика дважды!

_

23

Аэропорты никогда не спят. Только туман и забастовка могут изредка нарушить этот закон. Но любое исключение - всего лишь дополнительное доказательство закона.

Межинский выслушал по телефону доклады оперативников отдела, аккуратно положил сотовый телефон в карман пиджака и прошел к огромному стеклянному стене-окну в кабинете замнача аэропорта по безопасности.

Отсюда было хорошо видно все аэродромное поле. В его левой стороне, на самой грани света и тьмы, одиноко стоял самолет. К его трапу нехотя подъехала мрачная коричневая машина с будкой. Межинский помнил из детства, что примерно такие же по виду машины-кинопередвижки привозили в его алтайское село фильмы. Девчонкам, женщинам и бабулькам нравились индийские мелодрамы, пацанам и мужикам - детективы со стрельбой, а деды почему-то никогда не приходили к клубу, обычному пятистенку, во дворе которого лихой парень с соломенным чубом на правах хозяина кинопередвижки комментировал все, что происходило на экране. Если один актер вставал со стула и шел навстречу даме, он так и говорил: "О, встал, идет к бабе. Щас целовацца полезет". Тетки стыдливо закрывали глаза платками, но и поверх платков успевали рассмотреть, как же он ее поцеловал. Их мужики совсем не умели целоваться с такой исступленной яростью.

А сейчас Межинский стоял у окна, смотрел на машину у трапа и в манере киномеханика пересказывал сам себе то, что и без этих подсказок замечали глаза: "Выпрыгнули из машины. Их трое: высокий, широкий и низкий. Миус, Цыпленок, Наждак. Охранники - по бокам. Руки у троих за спиной, явно схвачены наручниками. Миус посмотрел на здание аэропорта, посмотрел на самолет. Пошел первый охранник по трапу наверх. Троица - за ним. Группа охранников с автоматами - следом".

Когда самолет поглотил всю группу, к трапу подрулил инкассаторский броневик. Из его мрачной слоновьей туши, будто при хирургической операции, рослые парни в синих комбинезонах стали вынимать внутренности. Внутренности были коричневыми и совершенно одинаковыми.

"Мешки с наличными, - голосом киномеханика из детства подсказал самому себе Межинский. - По одному взвалили на плечи, гуськом понесли по трапу. Двести миллионов долларов наличными".

Впервые в своей жизни Межинский находился так близко от такого большого количества денег, но ничего не ощущал. Вносили-то не деньги, а мешки.

Первым самолет выпустил на волю охранников. Они торопливо сбежали по трапу, и воронок на бешеной скорости понесся с летного поля, словно воронку меньше всего хотелось присутствовать при взлете. Потом появились синие пятна комбинезонов. Инкассаторы уезжали нехотя, медленно, вымученно. Наверное, броневик-слон до самого конца надеялся, что ему вернут его внутренности. Потом к черным "Волгам" спустились люди-близнецы в одинаковых штатских костюмах. Ветер хлестал по лицам их же галстуками, и они по очереди пытались усмирить тряпочные языки и затолкать их под полы пиджаков.

"Заколки нужно носить," - едко подумал Межинский, и оттого, что у всех этих людей отсутствовали заколки, искренне пожалел их, хотя еще минуту назад вообще не испытывал к ним никаких чувств. Но он был коллекционером заколок, и то, что у людей в штатском их не оказалось, удивило его. По его мнению не иметь заколку на галстуке было равнозначно хождению по улице босиком, но в костюме.

Люди из МВД сели в свою "Волгу", люди из ФСБ - в свою.

Трап медленно отъехал от самолета. Самые нелепые сооружения на колесах - аэродромные трапы. Скорее всего, западники поняли это первыми, раз придумали высаживать пассажиров из самолетов прямо в тубусы - коридоры, ведущие вовнутрь вокзала.

Межинский успел заметить, как человек в синей форме гражданского летчика закрыл дверь "тушки". Самолет постоял, подумал над своей горькой судьбой и повез необычных пассажиров и необычный груз к взлетной полосе. Проехал метров двести и, передумав, остановился. Может, самолету не хотелось делать то, что приходилось делать людям?

- Почему они не взлетают? - нервно спросил у стекла Межинский.

- Сейчас в диспетчерскую позвоню, - виновато ответил замнач аэропорта.

Через полминуты он все тем же виноватым голосом сообщил:

- Нет "окна". Двадцать три тридцать семь московского времени. Семь бортов подряд взлетают. Только после них.

В кармане запиликал бодрую мелодийку сотовик. Межинского всегда бесила эта веселенькая музычка. Сообщения из телефона шли по большей части хмурые, а то и вовсе траурно-черные, и радостный марш, предварявший их, казался издевательством. Для спецназа антитеррора могли бы выпускать аппараты с другой, соответствующей музыкой. Или придумать такой супертелефон: почувствовала электроника, что хорошее сообщение, сыграла нечто мажорное, из сладенькой поп-музычки, почувствовала, что плохое, - пиликай Рахманинова или уж, в крайнем случае, Шопена.

- Слушаю, - тихо спросил Межинский.

- Дежурный Совета безопасности. Для вас сообщение из Главного штаба ВМФ. Дублирую: в двадцать три ноль шесть силами двух кораблей Северного флота задержан гидрографический катер, с которого посылался кодовый сигнал на подводную лодку. При попытке задержания три преступника убиты, один тяжело ранен, пятеро задержаны. Аппаратура изъята. Конец доклада.

- Спасибо, - ответил Межинский, и неизвестно откуда взявшаяся усталость придавила плечи.

Он очень ждал этого сообщения, думал, что почувствует облегчение при его появлении, а вышло наоборот.

"Эх, Тулаев, Тулаев, - виновато подумал Межинский. - На верную смерть тебя послал... На верную смерть... Если б я знал... Если б я знал".

24

Посыльный, застрявший со списком экипажа в центральном посту, стоял, прислонившись спиной к колонне перископа, и со всех сторон рассматривал необычное оружие. Оно походило на нечто среднее между карманным фонариком, пистолетом и зажигалкой. Посыльный купил его у американца в Москве, когда он еще не был посыльным, а считался временно неработающим. Этот хитрый термин придумали отечественные экономисты, чтобы занизить процент безработицы в стране. Но даже если бы посыльного заставили найти работу под угрозой жизни, он бы не стал этого делать. У него и без того была профессия, хотя ее название не числилось ни в одной штатной сетке ни одного ведомства или фирмы. До того, как Зак отобрал его в группу снайпером, посыльный подрабатывал убийцей по найму. Английское название килер ему не нравилось. Убийство он называл заказом. Того, кто платил, считал заказчиком, а себя - исполнителем. Он так и представлялся: "Исполнитель". У него когда-то существовало имя, отчество и фамилия, но со временем они оказались излишними. Для родных он погиб в Абхазии, куда уехал наемником, а для заказчиков такие звуки, как имя, отчество и фамилия, никакой роли не играли.

Когда Зак отобрал его в группу, он уже по авансу понял, что убивать придется часто, но шел уже второй месяц, а он простаивал. Борода его почему-то невзлюбил. Борода привык убивать людей в бою, а не из-за угла. Их философии не совпадали. Он и посыльным-то отправил его за списком только чтоб какое-то время не видеть.

Посыльный мысленно представил, как точечно - одним выстрелом - он бы уложил двухметрового Бороду, представил, как бледность воском заливает его загорелое лицо, как синеют ногти, и ему стало легче. Если бы не возрастающая с каждым днем конкуренция среди килеров, он бы не поехал наниматься в охранное агентство Зака, но знакомый, красавчик Сашка, вернувшийся из Франции после неудачной попытки завербоваться в Иностранный легион, соблазнил его. У Сашки было спецназовское прошлое, а посыльный никогда не служил. Люди без имен не служат. Но когда он выбил девяносто восемь из ста на полупоясной мишени из "Кедра" одиночными, Зак сразу сказал: "Ты - наш".

Его уже третьи сутки подмывало проверить, обманул его американец или нет. Рыжий, как ирландский сеттер, янки уверял, что это оружие только-только начали испытывать на учениях спецназовцы из штатовского антитеррора. Сбросил с предохранителя, направил в сторону врага, надавил на спусковой крючок, - и вспышка ослепит его. Да так, что не меньше двух-трех суток в его глазах будет стоять непроглядная ночь. Ослепленный противник уже не противник. Правда, по инструкции применяющему оружие требовалось самому иметь на глазах черные очки или хотя бы зажмурить глаза.

Очков у посыльного не было, но он бы с удовольствием зажмурился, чтобы убедиться, не наврал ли американец. Но кого выбрать подопытным кроликом? Сизого механика, который куняет над пультом и скоро ослепнет в пьяном сне и без его супероружия? Или Связиста, человека с лицом Кощея Бессмертного? А ослепнет ли он, если он - Бессмертный? Тут, скорее, со страху у самого в глазах потемнеет, если такую образину встретишь в полутемном подъезде. А может, вон по тому красавчику с черными усиками-мерзавчиками шарахнуть? Вон по тому, что с каким-то растерянным видом вошел в центральный пост? Так он же здесь, на лодке, главный. Считай, командир. Хотя посыльный уже не раз слышал, что его называли странным и оттого непонятным словом старпом.

О чем они там со Связистом говорят? Не о нем ли? Когда двое знакомых говорят невдалеке, всегда почему-то кажется, что они говорят именно о тебе. Наверное, это от страха. Страх вечно сидит в человеке. Сидит и как-то о себе напоминает.

Посыльный шагнул из-за колонны перископа, чтобы получше расслышать голоса. После перепалки Бороды и Дрожжина, после страшного судного голоса из жилого отсека он ощущал, что тревога, долго пощипывавшая до этого душу, все-таки переплавилась в страх. И страх заставил посыльного шагнуть еще чуть ближе к углу, где Связист что-то упрямо доказывал Дрожжину, картинно вскидывая худые пианистские пальчики.

- Я трижды послал сигнал запроса, - шипел Связист. - Трижды. И ни одной квитанции.

- Смени антенну. У нас же их две, - не соглашался с его тревогой Дрожжин.

- Да вы поймите, не в антенне дело... А я могу поговорить в каюте с адмиралом?

- Не изображай из себя Отелло. Сейчас нужно делом заниматься.

- Отелло!

- Всплывем по ту сторону льдов, тогда и поговорим. И с Балыкиным поговоришь. Они в одной каюте.

- Балыкин мне не нужен.

- Мне - тоже...

- Да поймите вы, сигнала от судна нет! Как мы узнаем, что их дружков освободили? Как? Мы же оглохли!..

- Ну, я не знаю, - раздраженно ответил Дрожжин. - Узнаем.

- Когда узнаем? Когда на дно пойдем?

- Не накаркивай!

- Мы же это... если потребуется, даже ракету не запустим...

- Прекрати! Об этом даже думать прекрати! Лучше выпусти вторую антенну!

Дрожжин порывисто отошел от него к штурманской карте, к противной лживой штурманской карте, но только по ней он мог определить, сколько миль осталось до точки встречи с гидрографическим катером. У самой кромки льдов они должны были всплыть и подобрать людей с него.

А Связист в это самое время дрожащей рукой достал из кармана схему соединения стартовых контактов напрямую, без дурацких сигналов со стороны. Бережно развернул ее и, шевеля сухими губами, прочел. Чипы, диоды, триоды, сопротивления, конденсаторы, припои были для него сочными яркими красками. Он рисовал ими потрясающую по красоте картину. А может, эти треугольнички, кружочки и линии были словами. И он слагал из них рассказ. Или скорее стихи. От прозы так не замирает сердце.

Прочтя схему, Связист торопливо сунул ее обратно в карман, а оттуда на смену ей выудил другую бумажку. Колонкой сверху вниз были написаны тринадцать городов. Слева от каждого из них значился номер контейнера, из которого должна вылететь ракета. Верхним в списке стоял Новосибирск. А почему Новосибирск?

Связист сморщил и без того морщинистый серый лоб. Вспомнил: Новосибирск - это предупреждение. Чтобы в Кремле поняли, что с ними не шутят. Следом шла Москва. В столице у Связиста жила тетка. Он всего раз еще в детстве был у нее в гостях. Тетка понравилась ему. Она поцеловала при первой встрече худенького десятилетнего мальчика в щеку. До этого его не целовал еще никто. Мать его ненавидела.

Морщины по лбу Связиста волнами всплыли к намечающейся лысине. Шторм сменился штилем. Лоб выглядел глаже кожи на барабане. От удара по нему раздался бы гул.

Но бить себя по лбу Связист не стал. Он положил список на стол, разгладил его ребром ладони, щелкнул шариковой ручкой, выпустив черное жало стержня, и рядом со столбцом городов начал писать свой.

"Мурманск," - первым коряво выскреб он. Кода Тюленьей губы, где спала сейчас в теплой постельке его бывшая жена, не существовало. А код целеуказания Мурманска был. Вторым он написал Париж. Там теперь жила бросившая его в десятилетнем возрасте, сразу, кстати, после поездки в Москву, родная мамашенька. Парижский коммерсант, мелькнувший по своим грабительским делам в их родных краях, оказался ей милее мужа-инженера и болезненного, затурканного в школе и во дворе мальчишки.

Третьим он написал Нью-Йорк. Написал без мягкого знака. Так и

красовалось на бумаге - Ню-Йорк. Самый известный город США он

написал потому, что именно из-за существования на земле

американцев ему пришлось одеть военную форму, стать подводником и

промаяться полжизни на мрачном скалисто-заснеженно-выстуженном

Севере.

Четвертым он написал Мюнхен. Его деда, отца отца, пятнадцатилетним мальчишкой угнали в войну на работы в Германию. Мрачные люди в черной форме определили перепуганного пацана на ферму в окрестностях Мюнхена. Хозяин бил его нещадно за любую провинность, обзывал свиньей, недоноском и вообще изо дня в день вдалбливал в мозги, что хозяевами земли будут немцы, а все остальные нации попросту неполноценны. Когда фронт подкатился к границам Германии, он помягчел, перестал бить и даже иногда заискивал с мальчишкой. Но дед навсегда сохранил обиду на немца. Наверно, по крови она передалась и Связисту. Скорее всего, тот немец уже давно умер, но Связист все равно вписал Мюнхен.

Тонкие прозрачные пальцы, вяло сжимающие шариковую ручку, раскачивались над бумагой в ожидании следующего названия. Это мог быть Пекин или Рим, Торонто или Стокгольм. Весь мир принадлежал теперь Связисту. Весь, абсолютно весь.

Бог создал Землю за семь дней. Связист мог уничтожить ее за несколько минут. И от ощущения своей силы, от ощущения значимости самого себя у него закружилась голова.

Те, которые останутся на Земле, те, которые выживут, будут первым поминать именно его. Людям свойственно помнить самых великих убийц. А кем еще были Наполеон и Александр Македонский, Гитлер и Чингиз-хан, Сталин и Гай Юлий Цезарь? И кто бы знал о них, если бы они не залили - каждый в свое время - землю кровью? Владыки, правившие тихо и мирно, не остаются в памяти людей. Остаются те, кто порождал ужас. Наверное, оттого, что в человеке всегда борются Бог и Зверь, борются Душа и Плоть. И когда побеждает Зверь, появляются наполеоны и македонские, гитлеры и сталины.

В ту минуту, когда Связист написал двенадцатым городом Сидней, написал потому, что австралийцы слишком долго живут в тишине и спокойствии, тонкая струйка слюны сбежала с левого угла рта по его подбородку. Он стер ее указательным пальцем. Палец сразу стал алым. С губы стекала не слюна, а кровь. Внутри Связиста кровавую слюну пускал Зверь. Но Связист этого не заметил. Он вытирал подбородок пальцем левой руки, а она сейчас как бы и не существовала. Зверь писал правой рукой. "Москва," - все-таки вывел он тринадцатую надпись. В душе что-то горько шевельнулось. Наверно, тетка напомнила о себе. Но он написал Москву именно потому, что не хотел, чтобы о его поступке узнала тетка. Узнать должны только выжившие. Те, к кому он с лодки сойдет на берег не Зверем, а Богом.

Повернувшись к клавиатуре бортового компьютера, Связист бросил на нее свои худые пальцы и, вновь не замечая, что один из них окровавлен, со скорострельностью хорошего пианиста заиграл страшную мелодию Апокалипсиса. Он перекодировал ракеты. Раскрытая папка генштабиста Свидерского лежала слева от клавиатуры. От ее белоснежных страниц тянуло холодом. А может, это только казалось Связисту, когда он рывком переворачивал страницы. Когда резко переворачиваешь страницу, всегда появляется ветерок. И всегда холодный.

Он не замечал ничего вокруг себя. Не заметил, как опять вышел из поста Дрожжин, не видел, как сгибаясь под тяжестью страха скользнул мимо пультов, мимо уснувшего механика маленький белобрысенький матросик, как припал он к люку и рывком подал влево металлический рычаг кремальеры.

Вогнав последнюю строчку кода в компьютерный мозг лодки, Связист ударил по клавише "Enter", и в этот момент за его спиной раздался странный вскрик, а через секунду после него яркая вспышка залила отсек. Казалось, что сверху через люк в отсек упало солнце.

25

Посыльный не понял, откуда в отсеке появился невысокий лысеющий человечек в черном комбинезоне, но его резкий вскрик: "Всем на пол!" заставил палец щелкнуть предохранителем американского чудо-оружия.

Взгляд человека воткнулся именно в него, посыльного, хотя за пультами сидели и другие люди в таких же черных комбинезонах, и рука террориста сделала то, чего он сам уже давно хотел, хотя это было скорее не исполнение желания, а просто испуг. Рука вскинула хваленую американскую вещицу и нажала на спусковой крючок.

Посыльный успел зажмуриться и отвернуть голову, но свет, ударивший по переборкам, пультам и живым людям, оказался столь силен, столь сочен, что он и сквозь закрытые веки вроде бы увидел, как ворвавшийся в отсек человек схватился за лицо. Когда через секунду сразу после того, как вспышка испарилась из отсека, перестала жечь кожу, веки посыльного испуганно вскинулись, нападавший действительно стоял метрах в пяти-шести перед ним с прижатой к лицу ладонью. Но в правой руке он упрямо сжимал пистолет, и посыльный, уронив на пол американскую одноразовую вещицу, вырвал из кобуры свой ТТ, вскинул его ствол точно на ладонь, скрывшую под собой глаза. В эту секунду у него мелькнула мысль, что нужно не убивать врага, а ранить в руку, чтобы он опустил ее. Тогда бы посыльный увидел, вытекли ли глаза у парня. Он и до этой секунды упрямо не верил американцу.

- А-а! - одновременно с выстрелом прыгнул к ослепшему Вова-ракетчик и сбил его с ног.

Пуля, летевшая в голову Тулаева, вонзилась ему в грудь, но он успел прохрипеть то, что внесли на себе в отсек губы:

- Сдх-х-хавайтес-сь...

Он тяжело, совсем не сопротивляясь земному притяжению, упал на Тулаева. До земли, до дна океана еще лежали сотни метров океанской воды, еще были легкий и прочный корпуса лодки, еще дрожали от гула механизмов палубы. Они все мешали притяжению, но земля все тянула и тянула его к себе, и Тулаеву почудилось, что Вова-ракетчик с каждой секундой становится все тяжелее и тяжелее.

Тулаев разжал глаза, но они не открылись. Он тронул пальцем оголившийся, слезящийся белок глаза и вдруг понял, что веки все-таки открылись. Просто он ослеп.

- Усем лечь! - заорал булькающим горлом ворвавшийся в отсек огромный седой боцман и выстрелил в единственного стоящего в отсеке человека.

Посыльный не заметил его из-за перегородки. У его и без того все качалось перед глазами в зыбком болотном тумане. Американец не наврал. Для такого страшного оружия требовались очки. Веки - всего лишь тонкие лепестки кожи. Они не смогли обмануть свет.

Пуля, прилетевшая со стороны, откуда раздался крик, раздробила челюсть посыльного. Испуг и боль заставили его сесть. Боль была острее испуга, и он зажал ее ладонью. Пальцы тут же стали мокрыми и липкими. Посыльный хотел выплюнуть изо рта забившие его твердые куски соли, но челюсть не подчинилась ему.

- Ле-е-ечь! - еще сильнее ударил по ушам все тот же пробулькивающий голос, хотя все, кто еще недавно сидел на своих штатных местах - штурман, механик, вахтенный офицер, гидроакустик, Связист - уже лежали на истертом зеленом линолеуме и боялись даже поднять голову.

Спрятавшийся за угол пульта посыльный чуть привстал, отыскал дрожащим лихорадочным взглядом синее пятно в тумане. Сверху на пятне лежал белый комок, как будто человек ворвался не через люк, а упал сверху, с рубки, где на его голову долго-долго падал снег. Но он не мог оттуда упасть, потому что лодка шла под водой, и потому белое удивило посыльного сильнее, чем синее. Он не предполагал, что бывают седые подводники, и оттого выстрелил в сторону белого комка, а потом ниже, ниже, ниже, вслед за медленно оседающей, уплывающей вниз белизной. Снег исчез за срезом пульта, растаял, но что-то странное, похожее на холод, рожденный именно этим снегом, навалилось посыльному на голову. Туман в глазах загустел до сумерек, и он упал под пульт, успев лишь подумать, что его завалило снегом именно от убитого им человека.

"Неужели попал?" - с удивлением подумал Тулаев, все еще пытающийся вытащить себя из-под тяжелеющего и тяжелеющего Вовы-ракетчика. Когда посыльный стал медленно убивать боцмана, он не знал, в кого идет стрельба. Исчезнувший из отсека пробулькивающий голос рождал страшные подозрения, но боцман мог и спрятаться. Мог, но ослепивший его человек в кого-то же стрелял, и это не мог быть враг Тулаева. Свободными пальцами он ощупал стальную перегородку перед собой, нашел в темноте ее край, выбросил за этот край руку с пистолетом и трижды выстрелил туда, откуда шел страшный звук. Убрал пистолет под себя, вслушался в терпкую, пропахшую пороховой гарью тишину и налег на грудь от вскрика:

- Они, мля, взорвали люк!

Голос Дрожжина он узнал бы и без матерной добавки.

- Где этот люк, твою мать?! - закричал уже кто-то чужой, но тоже знающий толк в мате.

То, что он рвался к люку, могло означать только одно: у него в руках оружие. Скорее всего, это был один из террористов-охранников.

- Не стреляй, мля, в сторону бортов! - подтверждая мысли Тулаева, ну уж вовсе потерянным голосом закричал Дрожжин.

Раньше такими голосами бабы по деревням оплакивали умерших. - Бей вдоль лодки! Бей! Бей!

- Заткнись, твою мать! - заорал все тот же человек. - Свяжись с Бородой, твою мать! Нужна атака с тыла, твою мать! А-а... ма-ать! взвизгнул он под тугой хлопок выстрела.

Били явно от люка. Но в том черном, что стояло перед глазами Тулаева, не существовало ни люка, ни пультов, ни людей. Он уже и отсек представлял себе ночной комнатой, в которой все время боишься обо что-то удариться. Пока Дрожжин и террорист орали, он успел нащупать шею Вовы-ракетчика. Артерия на ней скорбно молчала. Шея уже стала холоднее переборки, которую он недавно трогал. И Тулаеву подкатила к горлу горечь. Он так и не успел поблагодарить Вову-ракетчика, закрывшего его своей грудью. И ощущение того, что он уже никогда не сможет этого сделать, напомнило о пистолете. Он высвободил "Ческу збройовку" из-под себя, с радостью уловил, что выстрелы от люка в сторону террориста идут с небольшими паузами, и неожиданно услышал подсказку:

- Что с ним? - испуганно спросил Дрожжин.

- Убит, твою мать! Ты что, трупов никогда не видел, твою мать?! Оттащи его в угол, твою мать! Да оттащи ты его, сучара! Он мне обзор закрывает, твою мать!

Новый стрелок оказывался там, где и предыдущий. Значит, Тулаева он не видел. Но не видел его и Тулаев. Он мог только слышать. Кто-то еще лежал метрах в трех-четырех справа от него и по-детски всхлипывал. Хотелось крикнуть на него, но это было бы слишком хорошим подарком для террориста. А он не Дед Мороз, чтобы делать подарки.

- Н-на!.. Н-на!.. - сопровождая каждую пулю, вскрикивал бандит.

- Бз-зыу-у!.. Бз-зыу-у! - метались по отсеку рикошетирующие пули подводников.

Где-то затрещала замкнувшая проводка. В душном воздухе отсека запахло жженой резиной. Невидимый человек, превратившийся в ребенка, все всхлипывал и всхлипывал. А еще дальше, в направлении, откуда стрелял террорист, кто-то все бубнил и бубнил под нос: "Щас, щас... Еще немного осталось... Щас, щас".

- Что ты, мля, делаешь? - вскрикнул Дрожжин.

- Не лезь!

Это не был голос террориста. Кажется, у человека, произнесшего

"Не лезь!" стучали друг по дружке зубы. Он уже громче, как будто после обращения к нему Дрожжина он получил право говорить громче, в истерике запричитал ту же фразу:

- Щас, щас... Еще немного осталось... Щас, щас...

- Прекрати, мля! - истошно заорал Дрожжин.

- Н-на!.. Н-на!.. - не замечал их схватки террорист.

- Прекрати, мы не должны запускать ракеты! Они - боевые!

- Щас, щас... Не-ет, я шарахну!.. Я шарахну всеми ракетами сразу! Убери руки! Убери! Ах ты, св-волочь!

- Не дам! - хрипел Дрожжин.

- Не толкай меня в спину! - взвизгнул террорист и захлебнулся в крике. - У-у! - взвыл он со звуком, который получается, когда полощут горло лекарствами.

Тулаев радостно вспомнил, что после хлопка выстрела, раздавшегося от люка, не было привычного "Дз-зыу-у". Пуля застряла в теле террориста. Ей не досталась доля ее сестер, вызванивавших в рикошетах по тесному отсеку. Тулаев отжался на руках, толкнул себя на полметра вперед, упал на правый бок и без остановки стал вбивать в черноту пулю за пулей.

Он не видел, как уже и без того смертельно раненый в шею черноволосый террорист дернулся от тулаевских попаданий и осел на посыльного, не видел, как по-рабски упал на пробитые колени Дрожжин, а вырвавшийся из его тисков Связист бросился к вынутому из пульта блоку, но зато Тулаев расслышал в навалившейся на отсек тишине возобновившийся речитатив: "Щас, щас".

Тулаев не знал и не мог знать, что Связисту осталось припаять один контакт, что он уже поднял с палубы выбитый Дрожжиным паяльник, и жидкое олово со змеиным шипением соединило два тоненьких медных проводка в красной оплетке. Ему осталось лишь обойти скорчившегося Дрожжина, перешагнуть через холм из двух убитых людей в комбинезонах и провернуть ключи, так и оставшиеся в пульте после старта практической ракеты. И он обошел воющего Дрожжина, совсем не ощутив его живым человеком, обошел как ящик, как пульт, как мертвый предмет. В эти секунды Связист уже был владыкой Земли. Только он мог считать себя живым. Остальных уже не существовало.

Он легко перепрыгнул через черный холм, даже не коснувшись его ногами, и его худая, состоящая будто бы из кости, с которой сползла кожа, рука потянулась к пластиковым ручкам ключей.

Там, где все это происходило, для Тулаева по-прежнему висела плотная черная штора. Она уже не тревожила его как раньше. Но кто-то выл и выл за этой шторой, и Тулаеву сильнее всего казалось, что это плачет раненый террорист. Ладонь наконец-то вогнала в ручку пистолета обойму. Вой выматывал душу еще сильнее, чем звон рикошетировавших недавно пуль. Чудилось, что выла собака, выла по нему, Тулаеву. От люка уже не стреляли. Оттуда, наверное, тоже вслушивались в вой. Для них, скорее всего, вой ощущался музыкой победы. А в музыку победы не стреляют.

Тулаев выстрелил в собаку и прислушался. Вой стих. А душа все ныла и ныла. И он выстрелил еще дважды. Выстрелил по тому мерзкому чувству, что туманом стояло вокруг головы.

Пальцы Связиста легли на ключи и тут же безвольно сползли по пульту. Кто-то очень больно укусил его в спину. И он скорее удивился, чем испугался. Ну кто мог укусить человека, который стал самым великим на Земле? Кто мог покуситься на Бессмертного?

Покачнувшись, связист медленно обернулся и увидел лежащего на палубе человека в черном комбинезоне. Его по грудь закрывала переборка, и оттого представлялось, что у него совсем нет ног. У человека был странный взгляд. Из его распахнутых глаз по щекам текли крупные слезы. Они показались Связисту слезами по всему человечеству, и он снова вспомнил, насколько велико его предназначение на Земле. Ни Наполеону, ни Чингиз-хану, ни Гитлеру не суждено было совершить то, что сделает он. И когда плачущий человек выстрелил, он не поверил, что пуля причинит ему вред. Ощущение величия переплавило Связиста в памятник, а памятники не гибнут от пуль. Он повернулся под выстрел к пульту, к волшебным ключам, и с наслаждением, подтверждающим его величие, уловил, что пуля просвистела мимо, но поднять руку все-таки не успел. Рядом с болью, которая все еще жила в спине, вспышкой возникла еще одна. Она проколола сердце, и Связист тихо, словно бы превратившись в воздух отсека, упал на террористов. Тулаев все-таки попал, и черный холм у пульта стал чуть выше.

26

Самолет улетел полчаса назад, а Межинский упрямо стоял у стены-окна и стеклянным, невидящим взглядом смотрел на серую бетонку аэродрома. За спиной громко зевал замнач аэропорта, гудел кондиционер и выла из казенного радиоприемника плохая американская певичка. Межинскому хотелось выключить все сразу: и приемник, и кондиционер, и зевки. Но из нагрудного кармана появился новый звук, и он забыл о трех других.

- Слушаю, - оборвал он пиликание сотового телефона.

- Докладывает "Третий". Минуту назад на связной номер поступил сигнал: "Груз улетел полностью".

- И все?

- Так точно - три слова.

- Откуда звонили?

- Телефон-автомат в районе Коптевского рынка.

- Засечь не успели?

- Ви-иктор Иванович, - недоуменно протянул "Третий", - всего три слова. Это пять секунд связи.

- Что сообщили посты наружного наблюдения?

- Извините... Звонок, Виктор Иванович...

- Я подожду на связи...

Межинский никогда не думал, что заведет в отделе такую бюрократическую бутафорию как дежурного. Но на эти дни пришлось его посадить за свой стол в кабинете на Старой площади, и вот теперь "Третий", недавно прилетевший из Западной Лицы подполковник, громко повторял то, что докладывала ему наружка от дома на Кутузовском проспекте, а чуткий сотовик передавал даже ослабленный расстоянием голос:

- Бабка зажгла окно в той комнате?.. Что?.. Точно

седьмое слева, второе сверху?.. Точно?.. И отдернула шторы? Следите за трассой. Что?.. Да-да, максимум внимания за трассой. Это приказ генерала. Связник должен засечь сигнал...

Его торопливые пальцы зашуршали по трубке, и Межинский не дал "Третьему" начать бодрый доклад:

- Я все слышал. Свяжись еще раз с наружкой и внуши им всю серьезность момента. Человек Зака может ехать и от центра, и к центру.

Он поморщился от слишком бодрого "Есть!" и только теперь уловил, что за спиной все еще живут вой певички, гул кондиционера и зевки замнача аэропорта. Звуки, на время умершие, снова воскресли и в три руки выталкивали его из кабинета. Спина одеревенела, будто эти пинки доставались ей, а не ушам. Спина просила пощады, и он, сухо попрощавшись с повеселевшим хозяином кабинета, спустился к машине, провернул ключ зажигания и вдруг понял, что без этого звонка не обойтись.

- Да-а, - сонно ответила трубка голосом Четверика.

- Спишь?

- Так точно, Виктор Иванович...

Судя по резко посвежевшему голосу, он врал. Хотя как ему еще отвечать на такой дурацкий вопрос? Это примерно как на последней станции метро говорят: "Просьба покинуть вагоны. Поезд дальше не идет", а потом все вышедшие видят, что состав уезжает дальше.

- Надо подстраховать, Андрей, - совсем не приказным тоном произнес Межинский.

- Я слушаю.

- Они улетели. Человек Зака сообщил об этом на связной телефон. Бабка тут же зажгла окно...

- Седьмое слева, второе сверху?

Четверик ответил со скорострельностью игрового автомата. Значит, от сна не осталось и крошки.

- Да, седьмое слева, второе сверху...

Именно эти координаты были записаны с ошибками бывшего двоечника на бумажке, которую Четверик вынул из паспорта Боксера. Вокруг искореженной, изжеванной машины стояла густая толпа. Она ждала гаишников и скорую, и не могла понять, почему уцелевший в катастрофе парень пытается выпотрошить карманы у трупа. Четверик больно ощущал на себе укоризненные взгляды, но он должен был выполнить свои сыщицкие обязанности, пока не приехали милиционеры. Они бы все найденное в карманах приобщили к делу, и в отделе "Т" возможно так бы и не узнали, что бабулька-связная не только передавала записки в пустых пакетах из-под молока, но и сигнализировала каким-то образом через окно соседней комнаты в ее коммуналке, комнаты, хозяин которой уже больше года жил за границей.

- Ты живешь на выезде с Можайки, Андрей? - наводяще

спросил Межинский.

- Так точно, над "Молодежным".

- Это гастроном?

- Нет, универмаг.

- Ну, ладно. Это к делу не относится. А твои "жигули" во

дворе?

- Так точно. Если не угнали.

- А сколько им лет.

- Восемь, - с горьким сожалением ответил Четверик.

- Такие уже не угоняют... Значит, ситуация такая: где-то в районе часа-двух мимо этого окна проедет Зак...

- Зак? - чуть не вскрикнул Четверик.

- Да, я думаю, проедет лично Зак...

- Но вы же... Я же... Я уже билет на Гавану взял...

- Билет подождет, - устало вздохнул Межинский и посмотрел

на прилизанных, каким-то не нашим воздухом омытых

иностранцев, которые выходили из здания аэропорта.

Прозрачные двери угодливо отъезжали в стороны при их приближении и почтительно съезжались за ними. Перед нашими людьми - а они даже в их одежде внешне оставались нашими, по-родному нашими - двери отъезжали как-то медленнее и вроде бы побыстрее захлопывались.

- Перед самым вылетом борта я получил доклад по линии МИДа, - глядя на снующие туда-сюда прозрачные пластиковые челюсти, произнес Межинский. Банк, счет которого указал Зак для перевода миллиарда долларов, основан две недели назад. В штате - пять человек. Все - из наших недавних эмигрантов. Судя по схеме, они при поступлении денег мгновенно разбросают их ввером по банкам средней руки, а потом самоликвидируются. Зак там, скорее всего, не появится. Он всплывет в городе, где будут лежать на счетах доллары. Возможно, в США, возможно, в Бразилии, а может, и вообще в Новой Зеландии...

- А я уже прививку сделал, - сокрушенно сказал Четверик.

Межинскому послышалось: "А я так надеялся Карибы посмотреть".

- А кто тебя просил торопиться? Я же сказал: в Гаване сделаешь.

- Виноват, Виктор Иванович, - по-военному подчеркивая свою глупость и недалекость, отчеканил Четверик.

- Заболтались мы с тобой. В общем, команда такая: с

заведенной машиной стань на Можайке. С направлением... направлением, он посмотрел на двери аэропорта. Из них вышел человек. - Направлением - из центра. - Если бы вошел, сказал бы "К центру". - Я дам указание наружке, чтобы они держали тебя в курсе. Если мелькнет сам Зак, этих ребят окажется мало. У них всего две машины, и он их быстро запомнит на полупустом шоссе...

- На Можайке даже среди ночи машин хватает.

- Все, Андрей. Выполняй. Если что, я все время на связи...

27

За спиной у Тулаева медленно затихал яростный крик Балыкина. Теперь только этот голос властвовал в центральном посту, в тесном царстве искореженных пультов, пробитых пластиковых панелей и покрасневшего от крови линолеума.

- Сюда, сюда, - вел Тулаева за руку замповосп.

Подводник держался за рукав комбинезона так цепко, будто ослеп он, а не Тулаев.

- Вот сюда... Здесь порожек... Вот телефон, - замповосп мягко надавил сверху на плечо Тулаева и усадил на стул. - Вы в командирской каюте...

- А девушка... ну, террористка где находится?

- В первом отсеке, в торпедном... Она там задраилась...

- Соедини меня с ней.

Темнота в глазах Тулаева щелкнула и, затвердев, ткнулась в

ладонь телефонной трубкой. Она весила не меньше двух килограммов. Такими трубками хорошо колоть орехи, а не вести душевные разговоры.

- Я набрал номер торпедного отсека, - жвачечным ментолом дохнул в ухо замповосп.

- Оставь меня одного, - потребовал Тулаев.

Ему был неприятен запах ментола. Он отдавал холодом, и от него тьма, обложная, заполнившая все вокруг тьма казалась могильной.

После хлопка двери он поднес отвердевший в ладони кусок темноты к губам и сказал ему:

- Лариса, ты можешь выйти на связь?

- Кто это? - заставил его вздрогнуть ее голос.

Она будто бы вошла в каюту и стояла рядом со столом, а он не заметил этого. И теперь она знала, что он не способен увидеть ее, и могла вволю поиздеваться над ним.

- Это я, Тулаев...

Она ответила молчанием. Молчание объяснить труднее всего. Наверно, потому, что мы не умеем его слушать.

- Ты узнала меня, Лариса?

- Да-а...

- Ты ожидала, что позвонит Борода?

- Я уже ничего и никого не жду.

- Тогда почему ты закрылась в отсеке?

- Я хочу умереть.

- Это глупо. Это уже ничего не изменит. Это...

- Я устала.

- Лодка сейчас всплывает. Мы объяснили Бороде ситуацию.

Даже он понял ее и не сопротивляется. Он...

- Я ненавижу тебя.

- Борода сказал...

- Я ненавидела тебя с первой минуты, с первой секунды...

- Он сказал, что его люди...

- Даже в ту ночь я ненавидела тебя. Ты, дурачок, даже не знал, что женщина может ненавидеть и во время постельной любви...

- Его люди готовы сложить оружие, если мы...

- Когда тебя Наждак ударил по башке, я просила пристрелить тебя. Я...

- Заткнись! - выплеснул всю ярость Тулаев.

Слова Ларисы лезвием резали по коже, а может, и не по коже, а по душе, но он ощущал боль почему-то кожей.

- Я... я... я любил тебя... Или верил, что люблю...

назло ее ненависти выпалил он.

- Ты - любил? - странным голосом спросила она.

- Мне всегда, всю жизнь не везло с женщинами. Когда ты...

когда я встретил тебя, я думал, что черная полоса кончилась,

что не все женщины - мерзавки...

- Все, - с вызовом ответила она. - Все, начиная с Евы...

- Какой Евы?

- Которая украла яблоко в чужом саду и заставила Адама

сожрать его!

- Тебе не идет грубить...

Когда она кричала фразу об Адаме, Тулаеву почудилась в ее голосе взрывная интонация Миуса. И он чуть не сказал, что именно Миус когда-то внушил ей эту мысль. Даже отсутствуя, он как ртуть в колбе метался по проводу от нее к нему и обратно. И эту едкую ртуть они глотали по очереди. Сейчас самый большой глоток достался Ларисе.

- Что тебе нужно от меня? - опустошенно спросила она.

- Чтоб ты перестала врать.

- Я-а... врать?.. Я-а...

- Да, ты все время лгала. Ты даже лгала себе, что любишь Миуса...

- Я-а?..

- Не перебивай! Ты не любишь Миуса. Ты любишь только одного человека на Земле - Зака. Ты и сюда, на лодку, рвалась, чтобы доказать ему, до чего способна дойти твоя любовь. Ради него ты способна на любую жертву. Но ты не понимаешь, что убийца Миус - жалкий ребенок по сравнению с Заком. Зак готов убить миллионы. Ему плевать на людей. Ему нужны только деньги. Огромные деньги. И тебя он не любит...

- Не-ет! Лю-убит! - взвизгнула она.

- Нет, не любит, - упрямо повторил он. - Иначе он бы не отпустил тебя на лодку. Даже с таким надежным наемником как Борода...

- Не-е-ет, - прохрипела она долгим "е".

- Да. И не надо врать, что ты ненавидела меня. Я, скорее,

был тебе безразличен. Сначала. Но когда ты узнала, что я ищу

Зака, ты ощутила любопытство ко мне. Не более. А я... я

все-таки любил тебя. И, поверь, не жалею об этом. Ты создана

совсем для иного, чем для того, что встретилось тебе в пути. Тебе просто нужно забыть Зака. Тем более, что он тебя уже забыл...

- Ты завидуешь ему, - со злостью сказала она.

- С каких это пор полоумные стали вызывать зависть?

- Ты завидуешь его уму. И завидуешь силе Миуса...

- Что ты дрожишь за этого Миуса?! - не сдержал он так

долго копившееся раздражение. - Да никто не будет расстреливать Миуса. Ему все равно заменят вышку на пожизненное заключение. У зеков это называется смерть в рассрочку. Запомнила? Сейчас уже никого не расстреливают! Сейчас - гуманизм!

- Ты правда любил меня? - в странном забытьи спросила она.

- Ты будешь выходить из отсека?

Он ощущал себя изможденным от этого разговора. Каждое слово весило по пуду. Он переворочал их столько, что болел не только язык, а и все тело.

- Нет.

Тулаев швырнул телефонную трубку во тьму. К концу разговора она стала весить уже не два килограмма, а все двадцать. Темнота беззвучно поглотила трубку. Он не видел, что она мягко раскачивается вдоль стола на толстом проводе, и потому подумал, что чернота всосала в себя сгусток, который он держал в руке, и растворила, сделала неосязаемым.

Вскочив, Тулаев бросился в том направлении, в котором, как ему послышалось, уходил замповосп, ударился лбом о что-то стальное, твердое, но даже не вскрикнул. Он вскинул подбородок так, как вскидывают его все слепые, и, выставив перед собой руки, стал ощупывать попадающиеся на пути умывальник, шторы, кровать, пока не вздрогнул от голоса.

- Вы что?! Надо было меня позвать! Я в центральном посту был!

- Ты кто? - не узнал его Тулаев.

- Я - замполит, - по-старому обозвал себя замповосп.

- Не узнал твой голос. Богатым будешь. Я хочу... я...

- Мы только что всплыли! Уже верхний рубочный люк отдраили!

- Я хочу... наверх, - неожиданно для себя сказал Тулаев.

До этого он хотел лишь одного: убежать от голоса Ларисы, все еще стоявшего в ушах. Ограждение рубки, наверное, было самой дальней точкой, к которой он мог от нее скрыться.

- Давай я помогу, - подставил свое плечо замповосп.

Изо рта у него все так же пахло ментолом. Но теперь он казался уже ароматом мяты, и Тулаев вспомнил, что он любил в детстве мятные карамели.

Замповосп помог ему подняться на мостик. Стылый ветер сразу ожег лицо, но он не отвернулся от него. Пахло свежим снегом и табачным дымом. Потом они смешались в странный коктейль, в котором дым победил, и Тулаев понял, что он не один на мостике.

- Здравствуйте, - поприветствовал он темноту.

- А-а, добрый день, - ответила она осипшим голосом Балыкина. - Здесь холодно. Простудитесь.

- Ничего. Зато свежий воздух, - с наслаждением вдохнул он табачный дым.

- Надо погружаться бы, - озабоченно сказал Балыкин. - Льды близко.

По стуку ботинок по скобам вертикального трапа Тулаев узнал вахтенного офицера. Остальные, судя по из шагам по ограждению рубки, все так же упрямо носили кожаные тапочки.

- Товарищ командир, бандиты грозятся убить заложников, - с задором сообщил вахтенный офицер.

- Каких заложников? - хрипло спросил Балыкин.

- Ну, наших, которые в реакторном отсеке.

- Какие же они заложники? Они сами пошли с террористами. Добровольно. Так и объясни этому... как его?

- Бороде, - вставил Тулаев.

- Точно - Бороде.

- Они нам не могут какую-нибудь гадость сделать? - поинтересовался у всех сразу Тулаев.

- Могут, - голосом Балыкина ответила тьма. - Но от этого они же сами и погибнут. Я не думаю, что они все - самоубийцы.

- Чайки? - вскинув подбородок, спросил Тулаев.

Этот беспокойный птичий крик он уже слышал в Тюленьей губе.

Из всех воспоминаний жизни теперь ему могли пригодиться только звуки.

- Да, чайки, - ответил замповосп. - Откуда они только берутся? До берега - сотни миль, а всплывешь - они сразу весь нос усеют. Сядут и орут. А вспугнешь - вся лодка от помета белая. Как айсберг.

Тулаев улыбнулся небу. Ему очень хотелось увидеть солнце. Он решил, что оно должно выглядеть по-другому после того, что произошло. Но ему не нужны были чужие глаза, чтобы проверить это. И он спросил вроде бы не о солнце:

- Сейчас день?

- Сейчас круглые сутки день, - напомнил замповосп.

Значит, солнце осталось тем же, удивленно подумал Тулаев. И люди остались теми же. Замповосп - маленьким, кругленьким, как новогодняя игрушка, крепышом. Балыкин - огромным, по-богатырски краснолицым. Механик бородатым, боцман...

- А что боцман? - тихо спросил он.

- Умер, - неохотно ответил замповосп. - Дрожжин выжил.

Об этом Тулаев как раз и не хотел спрашивать.

- Самолет! - криком оглушил его на левое ухо вахтенный офицер. - Вон там, со стороны кормовых курсовых углов!

- Нас назад на буксире потащат, - в это же самое ухо вкрадчиво сообщил замповосп, и Тулаев еле расслышал его мышиный голос. - От стрельбы все пульты взребезги разнесло. Лодкой управлять невозможно.

Кивком головы Тулаев согласился с услышанным. Как будто от того, что он бы не согласился, что-то могло измениться.

- Та-ащ ка-адир! - прокричал кто-то снизу, из поста.

Девка сдалась!

Если бы можно было, Тулаев спрыгнул бы с лодки на льдину. На льдине было бы теплее, чем сейчас. Но солнце он бы не увидел и оттуда. Да и льдин он не видел тоже. Может, их и не было рядом.

28

Скорее всего, Зверь ночью спал. Во всяком случае, его дыхание, сотворившее за день из воздуха над столицей едкий смог, затихало. Из далеких, непонятно как уцелевших в Подмосковье лесов, долетал свежий, пропахший хвоей, ветерок и котенком тыкался в плотную грудь смога.

Четверику хватало и таких легких дуновений. Он сидел в машине, положив локоть на открытое окошко и склонив голову на левое плечо. Когда ветерок встряхивал его смоляные кудри, он на пару секунд становился прежним Четвериком, но если порыва долго не было, жар опять начинал заполнять дымом голову. С прививкой от целого букета тропических болезней он подстраховался зря. А может, и не зря. Это ведь Межинскому почудилось, что Зак в Москве. А если никто этой ночью не мелькнет под окнами на Кутузовке? Что тогда? Тогда Четверик точно уговорит его на командировку. В любой турфирме за такую поездку нужно отвалить полторы-две тыщи "зеленых", а тут - халява. А без халявы жизнь - отрава.

На квадрате часов, висящих на столбе у дороги, обе стрелки слиплись чуть ниже третьего деления. Четвертый час ночи. Москва-токсикоманка, до одури надышавшись выхлопными газами, бредила в муторных летних снах, металась по мокрым от пота, изжеванным простыням, и ночь была наполнена гулом этого бреда. Четверик не знал, что большие города всегда под утро рождают легкий гул. Он всего полтора года жил в Москве, а если из этого срока вычесть его кавказское сидение, то и того меньше.

По Можайке призраками скользили одинокие машины. Этой ночью их было меньше, чем обычно. А может, когда спишь, и каждый из автомобилей шорохом своих шин и скрипом тормозов пытается разбудить тебя, то кажется, что их чересчур много.

Пост наружки упрямо не выходил на связь. Минутная стрелка на циферблате рывком высвободилась из-под часовой и вроде бы даже с облегчением вздохнула.

Воспаленные глаза Четверика вскинулись к стеклу заднего вида. Метрах в тридцати за ним остановились у тротуара "жигули" девяносто девятой модели. Наверное, звук торможения Четверик принял за вздох часов.

На фоне маслянисто-серой ленты шоссе корпус "жигулей" выглядел комком асфальта, забытого дорожниками. Если бы машина уехала, наваждение бы пропало, но машина все стояла и все сильнее сливалась с шоссе. "Цвет мокрый асфальт, - родилось что-то похожее на мысль в дыму, клубящемся от уха к уху. - Как у той "BMW", что брал на дело у гаишников".

У машины нехотя открылась дверца со стороны водителя. Из "жигулей" медленно выбрался маленький сухонький мужичок. "Надо же так нажраться, отметил его пьяное покачивание Четверик. - А потом гоняют, камикадзе придуравошные!"

Мужичок постоял, облокотившись на дверцу, потом достал из кармана какой-то флакон и резко, зло вбил в открытый рот две струи. "Ну, полный алкаш! - как ни мешал дым, но все же сделал усилие над собой, подумал Четверик. - Одеколоном заправляется!.. Или..."

По голове, по жару еще более мощным жаром ударила новая мысль: "Астматик! Или туберкулезник!" Дым под черепной коробкой вздрогнул, загустел и окаменел словом "Зак!". Четверик не знал столичной статистики, не знал, что в Москве тысячи астматиков. Для него одним-единственным астматиком на земном шаре остался Зак. Остальные выздоровели.

Четверик убрал локоть с дверцы, с щелчком приоткрыл ее, и тут слева, из-за поворота ударил по их стороне дороги дальним светом фар трейлер. Глаза от жара казались высохшими, каменными. Он еле поднял их к стеклу заднего вида. Струя света, щедро разливаемая трейлером, наползла на мужичка, и Четверик понял, что выходить из машины поздно. Свет омыл мертвенно-бледное, костистое лицо мужичка, заставил его испуганно оглянуться на трейлер и впрыгнуть в салон "жигулей" с неожиданной живостью.

Он рывком тронул машину с места, снова оглянулся на огромный, больше похожий на поезд, чем на автомобиль, трейлер и, когда пронесся мимо Четверика, то уже не казался таким бледным. Может, успел покраснеть от испуга?

Четверик тронул машину следом. Багажник цвета мокрого асфальта удалялся настолько быстро, что он сразу понял: его ветерану восьмилетней давности не угнаться за новой мускулистой девяносто девятой моделью. Черепаха никогда не догонит лань. Но он все же выдавил "стольник", с удовольствием увидел, что машина бледного мужичка воткнулась в невидимую черту у светофора, пялящего на нее кроваво-красный бычий глаз, посмотрел на синюю будку гаишника, висящую над поворотом на улицу Толбухина, и вдруг ощутил, что может потерять сознание от жара. Его чернявую голову будто бы заталкивал кто в открытую печь. Желтая лихорадка, малярия, чума и сыпной тиф, сложившись в гремучую смесь, даже в крохотной, прививочной дозе медленно отнимали у него память. Они пожирали мозг теперь уже и не дымом, а какой-то бурой, плещущейся в башке кислотой.

И тогда он снял ногу с тормоза. Стрелка на спидометре, испугавшись его намерения, медленно поползла вниз. Она успела добраться лишь до отметки "70", когда капот "жигулей" Четверика тупо ударил по багажнику цвета мокрого асфальта. Что-то хрустнуло в груди, в которую ткнулся руль, стальным капканом сжало правую ногу. Кислота в голове закипела, чернотой залила глаза. Четверик потерял сознание, но тут же очнулся. Опять потерял, опять очнулся. И в каждом таком пробуждении отстраненно, как будто думал не он, а наблюдающий за всем со стороны человек отмечал: "Никто не вылез из "жигулей". Никто не вылез из "жигулей".

- Ты что, охренел?! - в третий раз вернул его в сознание уже голос.

Четверик повернул окровавленное лицо в сторону голоса. Перед глазами цветными пятнами калейдоскопа то складывалась, то опять рассыпалась коренастая фигура в синем милицейском кителе.

- Пьяный, что ли?!

- Я... я... я...

- Да вижу, что ты... У-у, тебе ногу движком зажало...

- А тот... жи... жив-в?..

- Да жив. Ты ему всю морду в кизяк разбил. Валяется в бессознанке. Радуйся, что у него подголовник на сидении есть, а то б переломал ему шею... Ну, потерпи, - еще раз с жалостью посмотрел он на ногу Четверика. Сейчас скорая приедет. И бригаду нашу я уже вызвал. Ножницами вырежут металл, освободят твою ступню...

- Я... я... офицер гос... без...

- Ты молчи, а то еще помрешь.

- У тебя зва... какое звание?

- Старлей.

Милиционер сочувственно отер кровь своим носовым платком с лица, но жар стереть не смог. Он все так же сжигал лоб и кипятил бурую кислоту в голове.

- Ты чего, гриппуешь, что ли? - спросил милиционер и посмотрел вдоль пустынного шоссе.

Бригады со спасительными ножницами все не было. А самому составлять протокол не хотелось.

- Я... я... капитан, - все-таки выдавил непослушными

губами Четверик.

- Это хорошо, - согласился милиционер. - А вон и скорая едет. Зря ты в него, капитан, въехал... Теперь еле расплатишься за ремонт...

- Он - там? - поднял вялую руку Четверик и ткнул пальцем

в паутину трещин на лобовом стекле.

- Да там, там. Чего ты за него волнуешься? При таком деле

он должен волноваться, чтоб ты не сбег.

- Он - те...терро...ист...

- Чего?

- Он - пре...ре...ст-тупник...

- Ты думаешь? - посмотрел на неподвижный стриженый затылок водителя милиционер.

Его маленькая округлая головка была по-прежнему прижата к стойке дверцы. Он словно бы прислушивался к их разговору.

- По...посмотри ег-го до...документы, - попросил Четверик.

Кислота опять забурлила и вот-вот должна была залить глаза, ослепить их забытьем.

- Документы вообще-то твои надо забрать. Ты же нарушитель, - холодно напомнил милиционер.

- Н-на, - подал вперед правое плечо Четверик. - В ка...кармане руб-башки...

Милиционер виновато посмотрел на карман, отвернулся и пошел к "жигулям" цвета мокрого асфальта. И уже оттуда, под скрип тормозов подъехавшей скорой, прокричал:

- Ты зря на него наговаривал! Обычный паспорт! Вот - Зак Валерий Савельевич.

29

Флотский госпиталь в Североморске пах как-то не по-госпитальному. Странный цветочный аромат струился то ли от стен, то ли от волос медсестер, наклонявшихся к Тулаеву, чтобы закапать ему глаза. А может, его несло через распахнутые окна от тундры, ошалевшей от неслыханного тепла.

На глазах лежала плотная повязка, и оттого чернота в них казалась временной, только до того момента, как повязку снимут с глаз. А когда ее действительно снимали перед закапываниями, он упрямо не спрашивал, в полутьме ему это делают или нет. Если бы выяснилось, что при обычном дневном свете, он бы не знал, какую надежду придумать для себя еще.

- К вам гости, - канареечным голоском пропела дежурная медсестра.

Он впервые слышал ее. Предыдущие медсестры, судя по голосам, выглядели сошедшими с пьедестала у ВДНХ могучими колхозницами. Новенькую он представил себе девочкой с бантиками.

- Здрасьти, - ткнулись ему чьи-то горячие жесткие пальцы в ладонь.

- Здра...

- Это вот мы, - не дал ему договорить гость. - Я - механик... ну, с нашей лодки. А это, значит, политработник наш, замповосп, - в ладонь ткнулась уже другая рука, более вялая и совсем не мозолистая. - А это вахтенный офицер...

- Который с наушниками? - вспомнил Тулаев. - Ну, на

рубке, когда в море выходили, стоял?

- Так точно! - обрадовался именно этому воспоминанию вахтенный офицер.

- Значит, это ты их первым увидел?

Собеседник замолчал. Иногда очень хочется, чтобы плохое из прошлого умерло, исчезло навеки, но оно упрямо живет и живет.

- Мы вот вам от экипажа передачу, значит, принесли. - Механик взялся за руку Тулаева и подвинул его пальцы к картонному ящику, дал ощупать шероховатый бок. - Тут все наше, лодочное: соки в банках, галеты, консервы приличные, ну, типа лосося или там сосисок в желе... Короче, не та ерунда, что в госпитале дают. И это... - уже шепотом заговорщически прохрипел он: "Шило" там есть. Поллитра. Попросите мужиков местных, чтобы налили. Токо он того...

- "Шило" - это спирт? - догадываясь, спросил Тулаев.

- Конечно! Девяносто шесть градусиков!

- А почему - "шило"?

- А насквозь прокалывает, когда выпьешь. Будто шило...

Время ловит нас на слова. Услышал - и как крючком вырвало из памяти кусок жизни, связанный с этим словом. Вот и о шиле Тулаев впервые услышал в поездном купе, под кастаньетный перестук колес, услышал от пьяного Вовочки-ракетчика. Воспоминание было горьким, а стало еще горше.

- Скажите, а как фамилия ракетчика, ну, того, - не смог назвать его Вовочкой Тулаев.

- Обычная фамилия - Петров, - первым ответил замповосп. - А так мы его все Володькой звали...

- Петро-ов, - задумчиво протянул Тулаев.

Иногда, чтобы у человека появилась фамилия, он должен умереть.

- Хор-роший офицер был, - сказал, как топором рубанул, механик. Командиром лодки точно бы стал. Сейчас все с севера бегут. Он бы не убежал...

- А что эти... бандиты?

- Только сегодня утром сложили оружие, - ответил за всех механик. Двое суток их уговаривали. Но уже без нас. Там специальные люди приехали из Москвы. Антитеррор. Мать Бороды привезли, сестру одного из бандитов. В общем, обрабатывали их круто. Не выдержали они такого.

И у механика, и у замповоспа были окладистые крестьянские бородки, оба имели примерно одинаковый рост, и в представлении Тулаева они соединились в одно лицо. Он помнил, что видел у кого-то из них забинтованную кисть, и с этой кистью даже было связано что-то героическое, но у кого была эта кисть, он совершенно забыл.

- Вам Балыкин привет передал, - негромко произнес этот сплавившийся воедино человек, хотя говорил, вроде бы, замповосп. Приветы и поздравления - это его дело, а не механика. - А также передал пожелания скорейшего выздоровления. И еще вот это...

В ладонь Тулаева легло что-то твердое, металлическое. Он покатал его пальцами, но так и не понял, единая это вещь или их две.

- Командир от своего имени наградил вас чисто флотской наградой, торжественным голосом объявил замповосп. - Вот это, - заставил он тулаевский палец ощупать что-то небольшое, похожее на медальон, - знак "За дальний поход".

А вот это - подводницкая заколка на галстук...

- Длинная такая? - провел по ней подушечкой указательного пальца Тулаев.

- Да. С изображением нашей лодки...

"Как у Дрожжина", - чуть не сказал Тулаев и вдруг понял,

что это подарок, собственно, не ему, а Межинскому. Для генерала заколка с профилем атомохода - раритет, для

Тулаева - напоминание о горьком промахе.

- Вам звонок из Москвы, - прощебетал женский голосочек. - Давайте я проведу вас к аппарату.

- Ну, мы тогда это... пойдем, - загрохотали стульями подводники. - А то в Тюленью губу автобусы плохо ходят.

- А мы пешком, - радостно сообщил молчавший почти весь разговор вахтенный офицер.

Тулаев воспринимал его только в мутоновой шапке и с наушниками, нацепленными на нее. Ему и сейчас казалось, что вахтенный офицер стоит в палате с шапкой и наушниками на голове.

- Передавайте привет от меня Балыкину и всему экипажу,

по очереди пожимая руки, попросил Тулаев.

- Вас же Москва ждет! - пропищала громче обычного сестричка-канареечка. - Знаете, сколько каждая минута по междугородке стоит?!

- Ему ничего не стоит, - ответил он, но за маленькой диктаторшей все же пошел.

Межинский поздоровался виноватым голосом. Они уже разговаривали по телефону сразу после возвращения лодки в Тюленью губу. Тогда генерал ощущался усталым и раздраженным, и только в конце беседы, когда узнал, что Тулаев потерял зрение и самостоятельно вернуться в Москву не сможет, скомкал служебный тон разговора, выразил сочувствие и торопливо попрощался.

- Мой человек уже вылетел в Мурманск, - объяснял он теперь Тулаеву. К вечеру будет у тебя. У него два билета на Москву. Здесь я уже договорился. Ляжешь в клинику Федорова. Они мне объяснили, что так, заочно, диагноз поставить нельзя.

- Понятно, - самым расхожим флотским словом ответил

Тулаев.

Здесь, на севере, если нечего было сказать, то говорили: "Понятно". Вроде как произнес слово, а вроде как и не произносил.

- Президент дал указание представить тебя к Герою. Бумаги я уже отправил по инстанции.

- Понятно.

- Четверику я тоже послал. На орден Мужества.

- А кто это?

- Капитан. Он взял Зака.

Тулаев почувствовал себя смущенно. Он впервые услышал фамилию еще одного оперативника отдела "Т", а это напоминало ознакомление с секретом, который ему не положено знать. Дурацкое "Понятно" в ответ уже не годилось, а сказать что-нибудь в адрес Четверика он не мог, потому что это был бы, скорее всего, вопрос, а значит, стремление узнать еще больше секретов.

- Он тоже чуть не погиб, - первым после паузы подал голос все-таки Межинский. - Но зато террорист номер один у нас в руках.

- Значит, он в Москве был?

- Скорее, в Подмосковье. Но взяли его на Можайке. Он проехал мимо связной точки - горящего окна - на Кутузовке в сторону от центра.

- Окна? - удивился Тулаев.

- Да, окна. Ему этим окном сигнализировали, что Миус с дружками и двести миллионов долларов улетели на ТУ в сторону Латинской Америки...

- Они... улетели? - ошарашенно спросил Тулаев.

В самые трудные минуты на лодке, когда он крепил гранаты на уязвимые точки люка в центральный пост, и будущее выглядело совершенно неопределенным, он не мог себе даже представить, что Кремль пойдет на такие уступки террористам. Неужели после Буденновска и Кизляра мы научились только потакать бандитам? Неужели слабость стала главной чертой Государства Российского?

- Я обманул их, - с плохо скрываемой гордостью сказал Межинский.

- Посадили самолет на ближайшем аэродроме в России?

- Нет, я сделал инсценировку. Настоящие Миус, Наждак и Цыпленок остались в камере. Их роли играли похожие на них люди. Связной Зака, который наблюдал из здания аэропорта за ними, даже если он знал кого-то из них в лицо, не мог досконально разглядеть все с такой дистанции. А уж когда привезли на инкассаторском броневике деньги - а доллары были настоящими - у него не должно было остаться никаких сомнений.

- Круто, - по-современному отреагировал Тулаев.

- Да-а, сейчас выглядит круто. А если бы ты знал, каких трудов мне стоило уговорить президента на такой трюк! Я ждал минуты, когда задержат катер, с которого они посылали генштабовский сигнал на лодку для пуска. А когда доложили, что он обезоружен, я вздохнул с облегчением...

- Они запустили бы и без катера, - неохотно произнес Тулаев.

- Ты серьезно?

- Да... Один из убитых мог соединить блоки пуска напрямую. Без генштабовских кодов...

- А моряки меня уверяли...

- Виктор Иванович, может, не надо мне Героя? С этим... Дрожжиным я все-таки дал промах. Ведь у меня был момент в базе, когда я увидел, что он - левша...

- Это имело отношение к следствию?

- А помните, надпись на бумажке Зака - "Он - Лев."?

Помните? Мы еще тогда посчитали, что это имя предполагаемого

однокашника Миуса, но потом выяснили, что ни одного Льва на

его курсе не было...

- Что-то припоминаю...

- Так вот "Лев." - это было всего лишь сокращение от слова "левша", а буква "л" случайно оказалась чуть крупнее двух других. Или воровка такой ее запомнила, а мы поверили ей и приняли букву за прописную.

- А этот... Дрожжин - левша?

- Совершенно точно. А Комаров - правша, то есть самый

обычный человек.

- М-да... Но про Героя ты зря... Не надо так...

Тулаев больше спорить не стал. Во-первых, с начальниками спорить вообще бесполезно, а, во-вторых, сбоку опять прощебетал пионерский голосочек:

- Товарищ Ту-улаев, к вам врач на осмотр пришел.

Межинский, скорее всего, тоже услышал уведомление медсестры, потому что затягивать разговор не стал.

- Только это... Саша, - в конце загадочно помялся он.

Об этом чэ-пэ журналисты до сих пор не пронюхали. Я уже кое-какие меры принял. Но ты тоже учти: информация о теракте пока засекречена...

- Вы думаете, журналисты ничего не узнают?

- Са-ашенька, - с иронией протянул Межинский, - у нас в стране журналисты узнают только то, что им сообщают властные структуры. Неужели ты не заметил, что больше половины новостей по телевизору - это отчеты с брифингов и пресс-конференций? А если власти промолчат, то и пресса не догадается...

30

От врача пахло старой пепельницей. Ходил он неслышно и легко, будто и сам состоял только из табачного дыма. Зато когда запах пепельницы становился сильнее слева, Тулаев твердо знал, что именно туда, влево, ушел доктор. А когда справа, то, соответственно, наоборот. Сейчас тяжелое сигарное дыхание овевало лицо Тулаева прямо, и именно оттуда донесся чуть хрипловатый бывалый голос:

- Ну что, третьи сутки пошли? Давай-ка проверим. Сними с него повязку...

Спичечные пальчики медсестры пощекотали затылок Тулаева, с век исчезла повязка, и им сразу стало холодно.

- Та-ак... А теперь медленно откройте, - табачными волнами накатил по лицу доктор.

От запаха закружилась голова, и он распахнул глаза, чтобы побыстрее избавиться от мутнинки. Распахнул - и чуть не вскрикнул: вместо черноты в них стоял белесый туман, а внутри тумана обволакиваемые им качались белые, синие, зеленые пятна. Но не яркие, не сочные краски, а похожие на разбавленную акварель.

- Что вы сейчас видите? - настороженно спросил доктор.

При этих словах табачный дух от него почему-то не дошел до ноздрей Тулаева.

- Что?.. Что?.. - он повернул голову вправо, на вплывшее в туман самое яркое, оранжевое пятно, и радостно прокричал: - Вот!.. Вижу солнце!..

- Где солнце? - удивился доктор. - Девушка, кто вас сюда пустил?! Прием окончен!

- Я... я пришла с подводниками и... и... хотела поговорить

с товарищем после них, но мне сказали, что его вызвали к телефону, и я...

- Маша?! - зачарованно глядя на оранжевое, спросил он.

- Да, это я - Маша, - грустно ответила она.

- Я же сказал, прием окончен!

Табачное облако уплыло вправо, туда, где жило живительное солнечное пятно, но и без этого запахового перемещения

Тулаев заметил что-то длинное и белое, что наплыло на оранжевое.

- Покиньте палату!

- Доктор, я вас прошу, не выгоняйте ее, - попросил Тулаев. - Пусть останется. Вы же ненадолго?

- Нет. Не надолго, - все с той же неиспаряющейся с ее губ грустью произнесла она. - Минут на пять.

- Ну вот видите, доктор, всего пять минут!

- Ладно, оставайтесь. Закапаем уже после вашего свидания, товарищ майор, - закончил натужную фразу доктор и, закашлявшись, вышел из палаты.

Все те же тоненькие пальчики вернули на глаза повязку, процокали каблучки, и Тулаев почувствовал, что, хотя пришли к нему, но первым говорить должен он.

- Присаживайтесь, - руками обвел он комнату.

До этой минуты он точно помнил, где стоят стулья, но сейчас забыл, а что-то упорно мешало вспомнить.

- Давайте я вам помогу. - Она взялась своими пальчиками за его кисть, и он снова, как тогда, на берегу Тюленьей губы, ощутил, что они теплее его пальцев. - Вот здесь ваш стул.

- Спасибо, - послушно сел на него Тулаев и стула не почувствовал.

- Я... мне ска... сказали, что вы были последним, кто разговаривал с... папой...

Она упрямо не садилась, но и не отпускала его пальцев. Или это он не отпускал?

- Наверное, да, - после паузы ответил он, хотя хотел сказать: "У люка было несколько человек. Я говорил со всеми. И они говорили между собой. Может, и не я был последним, кто слышал слова боцмана".

- Что он сказал?

- Он?.. Что-то типа: "Я пойду в головной группе"...

Не говорить же, что боцман пробурчал: "Я свое отжил. Мне бояться нечего".

- А как он погиб?

- Он?.. Он погиб героем, - вспомнил Тулаев слова

Межинского о звании Героя России. - Он успел убить двух бандитов...

- А мне сказали, он только ранил одного, а он его...

- Нет-нет, он положил двоих, - отдал боцману своих убитых Тулаев. Если бы не он, могло бы случиться ужасное...

Он вдруг вспомнил, как Маша рассказывала о своих снах, о городе с высокими красивыми домами, и еле сдержал в себе слова: "Маша, выходите за меня замуж". Их нельзя было произносить сейчас. Он горько вздохнул об этом, а Маша, поняв его вздох по-своему, посочувствовала ему:

- У вас должно восстановиться зрение. Я разговаривала с врачом... С другим, не с этим. Он сказал, что это как если на сварку долго смотреть, то в глазах темнеет. А потом проходит...

- Спасибо, - еще крепче сжал он ее пальчики.

- У нас в базе со всех подводников и членов их семей

взяли подписку о неразглашении государственной тайны.

- Правда?

- А какой в этом толк? Если бы это вернуло папу...

На его кисть упала капля. Острая, как льдинка.

- Не плачьте, - вскинул он голову. - Не нужно.

- Вы очень хороший человек... Вы... Я...

Она высвободила свои пальцы и выбежала из палаты. Тулаев вскинул руки к затылку, чтобы сорвать повязку, вернуть в глаза туман и пройти сквозь этот зыбкий туман за нею, за оранжевым солнечным пятном, но тут на колени мешком откуда-то сверху шлепнулся Прошка. Кот вскинул лапки ему на грудь, понюхал подбородок и лизнул в щеку. Прямо как собака.

- Так ты все слышал, брат? - спросил его Тулаев.

Прошка со знанием дела промурчал.

- И ты мой выбор одобряешь?

Шершавым язычком, скользнувшим по щеке, Прошка выразил что-то свое, кошачье. Оно могло означать что угодно, но Тулаев воспринял его так, как ему хотелось в эту минуту.

Жизнь продолжалась. Казалось, что теперь у нее уже никогда не будет конца.