«Четверги с прокурором»

Герберт Розендорфер Четверги с прокурором

Первый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает свой рассказ о «Деле с пеларгонией»

– За всю мою карьеру мне не выпало руководить подразделениями, занимающимися расследованием особо тяжких преступлений, таких как убийства и тому подобное, однако упомянутые структуры также относились к моему участку работы, и я осуществлял, ну, что ли, нечто вроде контроля над ними – сколько же их было тогда, то ли два, то ли три? Не помню точно. Надо сказать, что контролировать их труда не составляло, хоть и требовало определенной дискретности, поскольку сами начальники подразделений – как их тогда называли, «первые прокуроры» – были молодыми, недостаточно опытными специалистами, четко ориентированными на самостоятельность. Это были хорошие ребята… Других и не назначили бы на такие посты… К тому же руководство таким отделом считалось трамплином для прыжка на более высокую ступеньку. Я сам… Впрочем, я не намерен здесь распространяться о себе. Одно только скажу: по собственному опыту я знал, как порой досадно, если в твою работу вмешивается начальство. Но я осуществлял контроль над этими отделами весьма и весьма осмотрительно, и если иногда что-то… Короче говоря, в подобных случаях я всегда держался на совещаниях коллегиально.

Как же все-таки начать рассказ о том, что впоследствии вошло в криминальную историю нашего города под эпитетом «Дело с пеларгонией»? Конечно же, не цитированием первого листа дела, а тем, что… да, я еще запомнил точную дату, когда оно было заведено, отвратительная привычка, чуть ли не идефикс к запоминанию дат. И чем только не перегружаешь память, каким только мусором… Знаете, какой сегодня день? Нет-нет, я имею в виду не день в календаре, а то, какой у нас нынче очередной юбилейчик? Годовщина окончательного затухания огня весталок в притихшем навек Риме? Или день рождения Шопена, или годовщина смерти Д'Аннунцио… Можете поинтересоваться у меня о каждом дне года… Впрочем, я отклонился от темы – тоже дурнейшая привычка. Мой племянник не устает мне повторять: «Дядя, а почему бы тебе не написать роман? Для зацепки тебе вполне хватит самого короткого анекдота, а поскольку ты обожаешь отклоняться от обсуждаемой темы, разбивая все даже не на сотенные и тысячные доли, а на миллионные, то способен сочинить из ничего целый роман». Но никакого романа я писать не стану. Не желаю, чтобы по моей милости срубили и пустили на бумагу еще одно дерево.

Так на чем я остановился? Ах да. На июльском дне 19… года – случайно на тот же день пришлась и годовщина открытия Никейского собора; естественно, это не имеет к обсуждаемому вопросу ровным счетом никакого отношения, но в тот день некая дама, одетая в коричневато-красное манто, вернее сказать, укутанная в коричневато-красное манто, к слову добавить, совершенно неподходящее ко времени года, так вот, упомянутая дама позвонила в дверь дома на одной из тихих улочек в той части нашего с вами города, что считается престижной. Это случилось около десяти часов утра.

Одно замечание: история эта произошла не вчера, как вы сами понимаете, но все-таки и не в доисторические времена, так что некоторые из ее участников здравствуют и поныне. Я, разумеется, изменил имена, да и названия улиц… Вы же знаете, мы, юристы, всегда полны раздумий. Принцип «думай-думай-думай» форменным образом стал нашим вторым «я», той частью профессии, с которой нам не расстаться до конца дней. Юрист, питающий равнодушие к своему делу, будь то судья или прокурор, или даже кто-нибудь из управленческого аппарата, или юрисконсульт банка или фирмы, короче, где бы он ни служил закону, изначально обречен на размышления. И если та или иная проблема не побуждает юриста к обдумыванию, он – шарлатан. Вот поэтому стоит вам задать юристу вопрос, как вы тут же услышите: «Все зависит от того, под каким углом на это взглянуть…»

Но я снова отвлекся. Вам еще не раз придется быть этому свидетелем, если пожелали дослушать историю о «Деле с пеларгонией». Так на чем я остановился? Ах да, в тот июльский четверг на тихой улочке… я ее вам не называю, поскольку очень не хочется задевать права ныне здравствующих персонажей. Одно только скажу: улочка эта названа в честь человека, у которого день рождения 16 октября и который вообще не имеет ни малейшего касания к данному делу – не более чем Никейский собор.

Стало быть, тихая улочка, деревья, ухоженные палисадники, район вилл, но не тех, где они больше напоминают дворцы и где люди, по нашему мнению, вовсе на заслужившие подобных благ жизни, скрывшись от людских глаз, подсчитывают барыши, а куда более скромный и доброжелательный, – часть улочки занята постройками, возведенными лет восемьдесят назад порядочными и солидными зодчими, а не нынешними архитектурщиками от кульмана. Поближе к парку присоседились изящные домики в стиле модерн… Мне хорошо знаком этот район, поскольку там жил один мой ныне, к прискорбию, уже покойный друг, в свое время часто навещаемый мной.

И вот в дверь такого домика в стиле модерн позвонила неприметная женщина в красно-коричневом манто, У которой в левой руке – ибо правой она нажимала на кнопку звонка – был обернутый в целлофан стебель пеларгонии.

Или мне все-таки начать по-другому? Может, я и начну по-другому. В понедельник, то есть за четыре дня до описываемых событий… И прежде чем вы, с некоторой долей иронии, разумеется, спросите меня, какие же исторические события произошли в тот день, перво-наперво скажу вам: никаких, во всяком случае, насколько мне известно, но зато имели место некие события, имеющие касание к литературе. Как раз в тот день вышел в свет один из самых значительных, если не самый значительный роман, появление которого и не позволяет мне заняться писательством, что по идее должно было бы дать повод к размышлениям и тем недостойным писакам, которые ныне валяют без разбору… Ну хорошо, хорошо, в тот понедельник раздался звонок в доме одного, скажем так, достойного всяческого доверия и уважения врача-рентгенолога. Вероятно, вы можете упрекнуть меня в тавтологии, и верно – разве может быть врач-рентгенолог не достоин всяческого доверия и уважения?… Я не случайно говорю «врач-рентгенолог», это термин условный, ибо речь идет о человеке, заслуживающем ничуть не меньшего доверия, назвать настоящее имя и род занятий которого я по изложенным выше причинам не могу… Так вот, раздался телефонный звонок у… Назовем его… а как же все-таки мне его назвать? Вот как: доктор Раймунд Ванзебах. Отчего Ванзебах? Дело в том, что предосторожности ради рассказчик почти всегда называет своих персонажей «Майер» или «Мюллер», или вообще «герр А», «фрау Б», а подобный подход нагоняет на меня скуку.

Итак, Ванзебах. Врач-рентгенолог доктор Раймунд Ванзебах. А телефон в его доме зазвонил приблизительно в 4.30 утра.

– Где ты торчишь? – услышал Ванзебах, сняв трубку и представившись.

Так вот, «Где ты торчишь?», мол, «собирайся в дальний путь!». Признаюсь, концовка моя. Речь идет об одной песне для хора, если не ошибаюсь, это Орландо ди Лассо,[1] может статься, она имела какое-то отношение к тому, что задумали Ванзебах и звонивший ему в столь ранний час. Хотя, принимая во внимание психологический тип звонившего, несколько опрометчивым будет причислить его к обожателям Орландо ди Лассо.

Звонившим был… Подождите, подождите, сейчас сочиню для него подходящие имя и занятие… Как вам покажется Шлёссерер? Гейнц К. Шлессерер. Буква «К» между именем и фамилией настораживает. Но не хочу показаться вам несправедливым, мне, например, известно множество весьма симпатичных и уважаемых людей с буквами между именем и фамилией, например, всеми ценимый писатель Ганс Ф. Нёбауэр. Это «Ф» – вы ведь уже свыклись с моими отклонениями от темы? – так вот, эта буква имеет одну любопытную особенность: никто даже из ближайших друзей Небауэра представления не имеет о том, какое второе имя скрывается за ней. Известно только, что имя это не Фридрих, не Франц, не Фердинанд, и не Фридолин, и не Фритьоф. Издатель Небауэра в свое время даже учредил приз тому, кто сумеет проникнуть в эту тайну. По моим предположениям, второе имя Небауэра – Фафнер или Фазольт. Не исключаю даже Фейрефица – помните из «Парцифаля» Вольфрама:[2]

Сей Лесоруб, сей рыцарь смелый, Под стать сорокам черно-белый (И белолиц и чернолиц), Отважный воин Фейрефиц [3],

Все, все, будет нам лирических отступлений.

Итак, Гейнц К. Шлессерер. Род занятий: оптовая торговля электротоварами. Ну конечно, не бог весть какой крупный опт, но все же прибыли от него хватило на виллу в стиле модерн. И заметьте, не на найм ее, а на владение в собственности.

Должен здесь сделать одно признание. Того, кто позвонил в то утро, хоть и звали по-другому, тем не менее он на самом деле был оптовым торговцем электротоварами. Тогда ему было под шестьдесят, сейчас он уже умер, причем умер в исправительном учреждении, в котором, по моим подсчетам, провел без малого десять лет, и, как мне представляется, совершенно незаслуженно, поскольку был невиновен. Но что означает пресловутое «невиновен»? Вы ведь помните тот сомнительный, устаревший ныне (устаревший ли?) воспитательный принцип, согласно которому если ребенку за его проказы пожаловали затрещину, а потом выяснилось, что он не проказничал, пожаловавший ему затрещину взрослый, желая успокоить в первую очередь себя самого, утверждает: «Ерунда это все, так или иначе он бедокур, стало быть, и затрещина поделом».

Вследствие цепи неких не заслуживающих серьезного внимания обстоятельств позже мне выпало познакомиться с позднейшим и, что куда важнее, ранним периодом жизни Шлессерера; это стало возможным благодаря моему участию в рассмотрении дела Шлессерера, поскольку суд интересовали в первую очередь обстоятельства, имевшие непосредственное отношение к упомянутому делу. Правда, мое участие ограничивалось присутствием на процессе в качестве слушателя. Обвинение представлял один из моих «первых прокуроров» – назовем его Эпфлером, – в высшей степени добросовестный юрист, в свое время опора моего отдела, человек до въедливости ответственный, симпатичный, хотя увлекается спортом и, как любитель спорта, чуточку, как мне представляется, однобокий. Ныне он тоже… Нет-нет, на этот раз вы не угадали, ныне он давным-давно на пенсии, он ушел на покой даже раньше меня, поскольку был вынужден оставить работу вследствие какого-то несчастного случая, происшедшего с ним по причине увлечения горными лыжами, что-то там с суставом. Хрястнул не только сустав, но и карьера.

Я решил ограничиться ролью простого слушателя, хотя и был наделен в отличие от обычных любопытных, что норовят не пропустить ни одного мало-мальски примечательного процесса, некоторыми привилегиями. Процесс тот приковал всеобщее внимание, люди на него буквально ломились, однако доступ в зал получала лишь ничтожная часть желающих, а в наиболее интересные дни люди собирались перед зданием суда засветло или даже с ночи. Я же, человек, официально допущенный на процесс, поскольку имел к нему все-таки хоть и косвенное, но служебное отношение, усаживался в зале заседаний еще за пару минут до того, как распахивались двери в здание суда и люди, давя друг друга, устремлялись в зал. «Будто эрзац-кофе без карточек распродают», – высказывал мнение престарелый вахмистр Кристофель. Из памяти вахмистра не стерлись времена продажи эрзац-кофе по карточкам.

Что до Шлессерера, тот также пережил их, причем далеко не в детском, а уже в призывном возрасте. Но, будучи весьма ценным и квалифицированным работником электротехнической отрасли оборонной промышленности, он был зачислен в категорию лиц, не подлежащих призыву, то есть получил броню – именно так звучало это волшебное в ту пору слово, – и пересидел войну с первого до последнего ее дня дома. Как я уже говорил, все это стало мне известно случайно от нескольких лиц, даже не подозревавших, почему и насколько сильно меня интересовали перечисленные сведения. К тому же узнал я эти детали тогда, когда «Дело с пеларгонией», уступив место другим мерзостям, забылось, как был благополучно позабыт и сам угодивший в тюрьму Шлессерер, причем даже теми, кто дрался за право очутиться в зале заседаний.

Электромонтер по профессии, Шлессерер работал на оборонном предприятии, хоть и пострадавшем от бомбежек, но все же продолжавшем функционировать, пусть и не на полную мощность, до самого конца войны. Когда в апреле 1945 года к нашему городу с запада стали приближаться американцы, было принято решение эвакуировать предприятие куда-то на юг, в Оберланд, словно в те дни еще можно было рассчитывать на благополучный исход войны; оборудование и расходные материалы срочно упаковали в ящики и погрузили на газогенераторные грузовики. Но случился воздушный налет, превративший производственные здания в груду дымящихся развалин, а грузовики – в произведения абстрактного искусства. Лишь два из них уцелели вместе с грузом – те, что стояли поодаль от зданий. Персонал предприятия испарился неизвестно куда, а Шлессерер, углядев свой шанс, вместе с одним тоже забронированным пожилым мастером – я постараюсь не углубляться в детали, – так вот, Шлессерер вместе с пожилым мастером сумели перегнать уцелевшие грузовики в один из пригородов, тогда еще деревню, где у мастера жил приятель, и с согласия последнего груз в темпе перекинули с грузовика в пустовавший сарай.

А груз был по тем временам не простой, а золотой: лампочки, провод, цоколи, розетки, штепселя, вилки и тому подобное, причем никому и в голову не пришло разыскивать пропажу. Едва отгремела война, как Шлессерер вместе с пожилым мастером открыли магазинчик электротоваров, а с приходом денежной реформы фирма «Шлессерер и КО» окрепла настолько, что смогла отказаться от розничной торговли и целиком сосредоточиться на оптовой, которая, как помнится, бурно развивалась в эпоху «экономического чуда».

И когда Шлессерер приобрел во владение виллу в стиле модерн в тихой части города, он уже давно расстался со своим компаньоном, пожилым мастером цеха, и считался в мире бизнеса солидным и надежным партнером, каковым и был.

На этом заканчивается первый из четвергов земельного прокурора д-ра Ф.

Я, Мими, слушаю, слушаю. И не важно, верите вы или нет.

Второй четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает свой рассказ о «Деле с пеларгонией»

– прежде чем мы перейдем к нашим с вами делам, позвольте все-таки досказать историю о «Деле с пеларгонией». И, упреждая все эти дурацкие параллели, к тому же некорректные, плод каверзного мышления ничтожеств, охотно посвящающих себя подобным занятиям, хочу внести ясность: никакую пеларгонию никто не убивал, как это могло бы показаться, если вспомнить до ужаса тоскливый рассказик «Убийство одуванчика» этого, как же его, Альфонса Дёблина, писателя явно переоцениваемого… Простите, что вы сказали? Ах, он, оказывается, не Альфонс, а Альфред? Тоже недурно. Знаете, водится за мной такое, когда я, намеренно переиначивая имена и фамилии как ныне здравствующих, так и почивших в бозе персон, таким образом выражаю к ним неуважение. И полагаюсь при этом на самые что ни на есть непререкаемые авторитеты. Гёте, к примеру, перекрестил ненавистного ему художника Нерли в Нерлинга или вовсе в Нерлингера. Ладно, хорошо, пеларгония не стала ни орудием, ни жертвой убийства. Она стала, если можно так выразиться, сценическим реквизитом, бутафорией.

Обернутый в целлофан реквизит принесла именно та самая укутанная в толстое не по сезону манто «особа или дама» (так охарактеризовала ее впоследствии допрашиваемая в связи с упомянутым делом свидетельница), которая в тот роковой четверг позвонила в дверь упомянутого выше особняка в стиле модерн, что на тихой улочке благопристойного района нашего города.

Ей отворила рослая, худощавая, даже, пожалуй, худая женщина, широко раскрывшая при виде гостьи близорукие глаза. Что там сказала ей та худышка, свидетельница расслышать не могла, поскольку находилась слишком далеко, зато видела, как эта худая особа вежливо, если не сказать дружелюбно обменявшись с гостьей парой фраз, впустила ее в дом.

«Все выглядело так, – как следовало далее из протокола допроса свидетельницы, – будто фрау Шлессерер – а никто другой отпереть гостье не мог – сначала и не поняла толком, кто это стоит перед ней в манто и с альпийской фиалкой в руке или еще каким-то цветком – уж и не знаю каким, потому что в них ничего не смыслю, – а потом, узнав посетительницу, была скорее удивлена, чем обрадована, да будет фрау Шлессерер земелька пухом». Последнюю фразу допрашиваемой не включили в протокол. «Мне не показалось, – продолжает свидетельница, – что гостья с тем цветком была знакомой фрау Шлессерер».

Тогда мне пришлось прочесть не только протоколы допросов, но и опросить даже тех, кто допрашивал свидетелей. Мне как земельному прокурору не требовалось особо обосновывать подобную форму доследования. И какие обоснования я мог бы представить? Что упомянутое дело не давало мне покоя? Что интерес к нему простирался куда дальше служебных границ? Что интерес к нему стал носить почти частный характер, несмотря на то что я никого из обвиняемых и пострадавших не знал лично, не был связан с таковыми коммерческими отношениями, не говоря уже о личных? Что мой интерес к процессу по «Делу с пеларгонией» не угас и после окончательного выяснения всех обстоятельств, вынесения приговоров и закрытия дела?

Могу только сказать: дело это до сих пор будоражит меня, поскольку что-то в нем не сходится, и, как мне кажется, я даже знаю, что именно.

И я стал обращаться к своим подчиненным с просьбой – каковая, как вы сами понимаете, равносильна приказу, ибо просьба земельного прокурора по-иному расцениваться не может, – приглашая их к себе в кабинет, стараясь расположить к себе подчеркнуто неофициальной обстановкой: «Не угодно ли кофе? Может быть, чаю? Или сигарету?» В то время я еще был заядлым курильщиком и расспрашивал об упомянутом деле как бы мимоходом, самым беззаботным тоном.

– Да будет ей земелька пухом, – повторил тогда один из сотрудников уголовной полиции, только вот имя его я запамятовал. – Да будет ей земелька пухом, сказала она тогда, но я не стал вносить это в протокол. Надеюсь, что…

– Нет-нет, ни к чему, – поторопился заверить его я. – Подобные слова не годятся для протокола!

– Да, – согласился сотрудник уголовной полиции, – а потом она еще кое-что сказала, я и это не стал фиксировать в протоколе, так сказать, действуя по логике, а сказала она доподлинно вот что: хотя… так она выразилась, хотя она и была спесивой гусыней. Мне и это следовало заносить в протокол?

На самом деле у «особы или дамы» в толстом зимнем манто была в руках не альпийская фиалка, а пеларгония, которой дело и обязано своим названием. И то, что речь шла не об альпийской фиалке, а действительно о пеларгонии, выяснилось только к вечеру следующего дня, 20 июня, то есть в День святой Адальберты из Бениньи… Что вы сказали? Вы хотите знать, какое историческое событие приходится на эту дату? Вам на самом деле хочется это узнать, или же вы просто решили проверить меня, мол, как у него, работает еще голова или нет?… Верно, есть одно историческое событие, годовщина которого приходится на этот день, но оно не имеет к «Делу с пеларгонией» ровным счетом никакого отношения, во всяком случае, не больше, чем уже упоминавшийся мной Никейский собор, и это событие произошло в 1791 году, а именно: попытка короля Людовика Шестнадцатого бежать из Франции. Этот, скорее неумный, чем несчастный, Луи даже бегство свое, как, впрочем, и все в своей жизни, обстряпал так, что уже в тот же день был вновь схвачен взбунтовавшимися французами.

Ну вот, вы сами подтолкнули меня отклониться сейчас от темы, друзья мои, и теперь я даже и не знаю, на чем остановился… ах да, вот. То, что это действительно пеларгония, выяснилось в пятницу 20 июня после обеда, пожалуй, даже уже ближе к вечеру, и установили это два сотрудника комиссии по расследованию дел об убийстве, в добросовестной памяти которых запечатлелось такое на первый взгляд малозначительное обстоятельство, а именно то, что речь шла о цветке под названием «пеларгония».

Установленное ими полностью совпало с показаниями уже неоднократно упоминавшейся мной свидетельницы – ее звали… по-моему, звали ее Флуттерле, да, Фриде – рика Флуттерле, – заявившей, что «особа (или дама) в красно-коричневом манто имела при себе обернутый в целлофан стебель с белым цветком»; его фрау Флуттерле вначале ошибочно приняла за альпийскую фиалку, заметив при этом, что использует такое название для обозначения всех произрастающих в горшках растений размерами не больше пальм, ибо ничего не смыслит в ботанике и ею не интересуется. Флуттерле ее настоящая фамилия, поскольку в данном случае я решил не утруждать себя изобретением псевдонимов.

Да-да, понимаю вас и посему не осуждаю, если вы прерываете мое повествование вопросами, они могут и должны возникнуть у вас, да, я вновь допросил фрау Флуттерле… или нет, не допрашивал… нет, мы с ней просто переговорили, причем не у меня в кабинете. Я выехал в вышеозначенный район города и попытался побеседовать с фрау Флуттерле в неофициальной обстановке, у ее газетного киоска, уже знакомого мне, потому что и мой покойный приятель тоже знал его – он был пастором в той епархии, к которой относилась и вышеуказанная спокойная улочка, и покупал в нем газеты. Он читал все газеты, но ни на одну не подписывался, ибо, по его же собственному признанию, будучи пастором и пастырем духовным, не хотел лишаться возможности ежедневного общения пусть даже с одной из овечек вверенной ему паствы.

Моя беседа с продавщицей газет фрау Флуттерле заняла около часа, если не больше; мы вынуждены были периодически прерывать ее, поскольку женщина находилась, так сказать, при исполнении – подходили люди купить газету, журнальчик или упаковку кислых леденцов, я же в то время стоял в стороне, с нетерпением дожидаясь, пока она разделается с очередным покупателем. Фрау Флуттерле, по природе своей женщина словоохотливая, из тех, что готовы тут же сообщить об увиденном или услышанном, не спрашивая меня ни о цели моего визита, ни вообще о чем-либо, почти слово в слово повторила мне уже запротоколированное и, кроме этого, сообщила больше, куда больше. Потом, уже по ходу беседы, она, правда, поинтересовалась невзначай, уж не частный ли я детектив, раз интересуюсь этой старой историей (а к тому времени делу исполнилось два года). Я ответил, что, мол, да, нечто такое.

Рассчитывая, что вам будет интересно узнать продолжение истории, я захватил с собой выписки из «Энциклопедии Майера» 1896 года. Статья: «Pelargonium L'Hérit. (герань), вид из семейства гераниевых… и т. д. Примерно 175 видов… и т. д. Из декоративных растений наиболее распространены: Pelargonium tonale Ait. с зонтичными соцветиями из четырех цветков чаще всего багряных или алых…» Белые цветки, говорите? Если верить энциклопедии, такого быть не могло. Дело в том, что белая пеларгония – большая редкость; эти, как выяснилось позже, лишь на первый взгляд второстепенные детали, в действительности же весьма существенные для следствия, стали известны следователям от работника столовой управления полиции. Столовая эта по природе своей есть место, куда стекаются решительно все циркулирующие в стенах управления слухи, и некто из персонала столовой, как выяснилось, корифей по части пеларгоний, прознавший о существовании такого вещественного доказательства, как цветочный горшок, причем горшок с пеларгонией, да вдобавок еще и белой, так разволновался, что едва не пролил суп на куртку одного из ведущих дело следователей. «Что? Как? Белая пеларгония? Они случаются еще реже, чем кометы на небе!»

Хотя все это явное преувеличение, белые пеларгонии на самом деле раритет.

Судьба упомянутой белой пеларгонии заслуживает отдельного рассказа. Вместе с корешками, землей из горшка, самим горшком и декоративным пояском из белой бумаги цветок был мгновенно конфискован одним из представителей следствия, после чего некоторое время покоился на подоконнике рядом с письменным столом упомянутого следователями одна из машинисток из чистого сострадания поливала растение. Позже оно вместе с папками по делу и другими вещественными доказательствами, распространяться о которых я не намерен, перекочевало в прокуратуру, где заняло место в камере хранения вещественных доказательств.

В прокуратуре масштаба нашей камера хранения вещдоков представляет своего рода музей диковинок – правда, закрытый для посетителей, – но еще больше она напоминает Оружейную палату. Хранившегося тогда (равно как и ныне) оружия с избытком хватило бы на целый отряд франтирёров.[4] Там можно было увидеть все, начиная с пулеметов и кончая фузеями и мушкетами, а кроме того, сабли, рапиры, шпаги, кинжалы и, клянусь вам, настоящую алебарду. Все это хоть и покрыто слоем пыли, тем не менее аккуратно описано и снабжено биркой на веревочке с указанием соответствующего номера дела. Следил за хозяйством, некогда использовавшимся в неблаговидных целях, какой-то обленившийся от вечного ничегонеделания чиновник самого низшего ранга, канцелярская крыса.

Но там имелись и не пригодные для кровопускания вещицы: предметы контрабанды, фальшивые банкноты, крапленые игральные карты. В мое время там нашло приют даже захваченное при разгроме очередной воровской «малины» чучело крокодила, владельца которого установить никак не удавалось, а также плащ печально известного эксгибициониста Петера Цоттенбергера, который, накинув его на голое тело, терроризировал женскую половину домов престарелых; парочка канистр для бензина, использовавшихся пироманами; обувь на бесшумном ходу, принадлежавшая покорителю городских фасадов Дегарски, которому здорово не повезло – надо же такому случиться, что он однажды забрался в окно тяжелого на руку сутенера Алоиса Вайсбекера, изъятые у которого кастеты и цепи для битья также угодили в нашу камеру хранения вещдоков; еще следует отметить фальшивый паспорт короля укрывателей краденого Тибо, биография которого сама по себе достойна романа; парик с искусственной лысиной и кардинальская шапочка известнейшего мошенника Гельмута Ауфшнайтера из городка Фурт-им-Вальд, изловчившегося прикарманить наличность кассы «Легион Марии»[5] в Пассау, в результате чего благочестивые члены этой организации так и не смогли отправиться в Рим для причащения к числу праведников. «Деньги, – заявила мне тогда глава легиона, – пусть останутся на его совести, это мы уж как-нибудь перенесем. Но мы ежедневно воздаем Господу молитву, чтобы этот Ауфшнайтер провалился в тартарары». Мои возражения по поводу неуместности подобных призывов к Всевышнему с точки зрения и теологии, и просто благочестия были решительно отметены госпожой главой местного отделения легиона.

Все это, разумеется, никоим образом не могло нарушить покой ответственного за хранение вещдоков. Как только тот или иной предмет был зарегистрирован, снабжен биркой на веревочке и запихнут на полку, он спокойно пылился там. Стоит себе и стоит – пить-есть не просит. Но иногда случались и казусы. В качестве доказательства наличия обмана при распродаже с молотка имущества одного из владельцев зоомагазина в один прекрасный день на полку угодили четыреста живехоньких золотых рыбок, в другой раз – бодрый попугайчик, которого попытались нелегально ввезти в страну. А однажды здесь поселился даже удав, с помощью которого один незадачливый дрессировщик из ревности вознамерился отправить на тот свет свою пассию. Не улыбайтесь, это на самом деле стало проблемой – удаву раз в неделю скармливали парочку кроликов, средства на их закупку проходили в смете по статье непредвиденных расходов. К счастью, дрессировщик был оправдан и скоренько забрал свое сокровище из камеры хранения. А что до золотых рыбок, мягкосердечный ответственный за хранение вещдоков решил прикармливать их из собственного кармана, однако это не помогло – рыбки постепенно издохли. Попугаю повезло больше – чиновник научил его высвистывать мелодию «Голубки», и попугаи исправно высвистывал ее до самой моей пенсии. Что с ним потом стало, я имею в виду попугая, понятия не имею. А чиновник отбыл на пенсию годом позже меня.

Здесь оказалась и комнатная липа, некогда украшавшая бордель, ее доставили потому, что ее листья были изукрашены непотребными рисунками. В прокуратуре условия произрастания оказались настолько благоприятными, что некогда миниатюрное деревце вскоре грозило превратить полутемное помещение камеры хранения вещдоков в чащобу. Я отдал распоряжение срубить ее. В сравнении с подобными невзгодами уход за белой пеларгонией был пустяком. Ее требовалось лишь регулярно поливать. И все же она усохла еще до начала процесса по делу. Следователи впали в панику. Начальник отдела прибежал ко мне и, запинаясь от страха, стал лепетать что-то о засушенных растениях, которые, дескать, в таком виде можно приобщить к делу, наклеив на листки бумаги, а затем подшить их в папку. И предъявил мне импровизированный гербарий. Я, подивившись аккуратности исполнения, успокоил его.

И все же, дорогие друзья, сын уже закончил все приготовления, и нам предстоит вознестись в высокие сферы искусства.

На этом заканчивается второй из четвергов земельного прокурора д-ра Ф.

А я, Мими, вознесусь-ка полочкой повыше ворошить книжки.

Третий четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда «Дело с пеларгонией» приобретает несколько иной оборот

В день, когда около десяти утра в дверь особняка в стиле модерн, расположенного на тихой улочке престижного района, позвонила женщина в не по сезону толстом красно-коричневом манто с обернутым в целлофан стеблем белой пеларгонии в руке, за которой незаметно для гостьи проследила фрау Флуттерле (по имени Фридерика, как мне помнится), последняя как раз выходила из расположенного неподалеку дома, с тем чтобы направиться к газетному киоску на другой стороне пересекающего упомянутый район узкого канала, это было 19 июня и в четверг. Если мне не изменяет память, обо всем этом вы уже знаете с моих слов.

В то утро, когда в доме герра доктора Раймунда Ванзебаха, врача-рентгенолога, в четыре утра зазвонил телефон, на календаре было 16 июня, то есть понедельник.

Герр доктор Ванзебах не был разбужен резким звонком аппарата, более того, он дожидался его в бодрствующем состоянии (шел июнь месяц, приближался день летнего солнцестояния, а с ним и самая короткая в году ночь, и сквозь широкое окно роскошной квартиры врача-рентгенолога было видно, как занимается новый день) – уже в зеленом охотничьем обмундировании он торопливо бросился к телефону снять трубку, с тем чтобы звонок не разбудил и без того пребывавшую в утренние часы обычно в дурном настроении фрау Ванзебах, и, сняв трубку, ответил собеседнику, даже не представившись, а лишь коротким: «Да?» И тут же: «Уже иду».

Шлессерер приглашал доктора Ванзебаха поохотиться. Дело в том, что, несмотря на весьма удачную карьеру коммерсанта, чуточку недалекий во всех остальных отношениях Шлессерер все же не принадлежал к избранному кругу общения доктора Ванзебаха – члена престижного клуба «Состыкованных», а также других, не менее престижных, таких как «Наталла», «Ротари-клуб», кроме того, гольф-клуба и «Общества друзей Национального театра» (будучи в некоторых из перечисленных отнюдь не рядовым членом), – чье имя регулярно появлялось в местной прессе, в «Абендцайтунг», например, а нередко и в «Бунте», зачастую даже с фотографией, как правило, в обществе одетой в туалет от Версаче супруги и дочери, отдававшей предпочтение нарядам от «Роккобарокко». Именно благодаря его дочери, ее звали Ева, и подружились семейства Ванзебах и Шлессерер, поскольку Ева на протяжении некоторого времени находилась в приятельских отношениях с сыном Шлессерера Ральфом, причем узы дружбы были тесны настолько, что поговаривали о соединении семейств на родственной основе. Правда, потом эта дружба (едва не скрепленная помолвкой) расстроилась, что несколько отдалило семейства друг от друга, однако ничуть не повлияло на сердечные отношения Ванзебаха (который в обществе Шлессерера имел возможность отдохнуть от надсады светских отношений своего обычного круга общения) и Шлессерера (ему льстила дружба с пропечатываемой в «Бунте» персоной), который не отказывался от общества врача-рентгенолога, в то время как жены обоих начисто утратили интерес друг к другу, так что прежние отношения едва теплились.

К тому же доктор Ванзебах хотя и имел сельский домик у озера Шлирзее и даже лицензию на ловлю рыбы в одном из впадавших в него ручейков, но охотничьими угодьями не располагал. Ими располагал Шлессерер, который с той поры, как мог себе позволить подобное, страстно увлекся охотой и обожал расхаживать по лесу в зеленом одеянии, отстреливая ничем не досадивших ему зверюшек.

На начинавшуюся 16 июня неделю Шлессерер решил пригласить доктора Ванзебаха на охоту. Вероятно, вы помните, что та неделя июня в свое время была особой, день 17 июня в Боннской республике был красным в календаре, ибо в тот день полагалось солидарно скорбеть о незавидной участи томившихся на востоке братьев и сестер. Впрочем, кто скорбел, а кто и нет. Или делал вид, что скорбит. Так или иначе, дополнительный выходной давал возможность отдохнуть отдел, развеяться.

Итак, доктор Ванзебах на машине – жил он неподалеку – отправился к дому Шлессерера, уже дожидавшегося его в палисаднике: «Это чтоб ты не трезвонил и не разбудил Гунду». А Гунда (собственно, Кунигунда Шлессерер, урожденная Тайхман) явно не принадлежала к тем, кто подхватывается ни свет ни заря.

Ванзебах припарковал свой «БМВ» (среднего класса или чуточку выше среднего, впрочем, он вполне мог разъезжать и на «мерседесе», это ничуть не меняет сути дела) у дома Шлессерера, и они, пересев в автомобиль доктора, укатили в южном направлении. Примерно два часа спустя приятели добрались до весьма комфортабельного охотничьего домика Шлессерера в Яхенау, где оставались до самого четверга. Результатом охоты стали четырнадцать пустых бутылок из-под шампанского и четыре с половиной из-под яблочной водки. Оба хоть пару раз и пальнули из ружей, но никого не подстрелили.

В пятницу во второй половине дня оба охотника вернулись в город и около пяти уже подъезжали к особняку Шлессерера. Шлессерер еще спросил, не желает ли Ванзебах заглянуть к нему на рюмочку шнапса или чашечку кофе. Ванзебах с благодарностью отказался: он должен как можно скорее попасть домой, потому что ему еще предстоит прибыть на заседание клуба, – и, переложив охотничье ружье в багажник своей машины, сел за руль, запустил двигатель и уже собрался отъехать, как вдруг увидел, как из дома с криком выбежал Шлессерер. Побелевший от ужаса, как впоследствии указал в протоколе доктор Ванзебах и повторил это же на суде: «Побелевший от ужаса».

Ванзебах вышел из машины, последовал за (как впоследствии было сказано в протоколе) «бормочущим нечто невнятное» Шлессерером в особняк и обнаружил там картину, которая потрясла даже его, видавшего виды врача. Фрау Гунда Шлессерер в неестественной позе лежала на полу ванной. На шее у нее, как сразу же заметил Ванзебах, виднелись следы удушения, раковина была запачкана рвотными массами. Покойная была лишь в нижнем белье и в купальном халате нараспашку.

Ванзебах сказал Шлессереру:

– Сядь и подожди, пожалуйста, где-нибудь. Я все сделаю сам.

Он связался по телефону с патрульной полицейской машиной, прибывшей уже через несколько минут, а еще полчаса спустя прибыли сотрудники отдела убийств. В результате первого допроса ничего существенного не выяснилось, кроме того, что я уже рассказал вам. На вопрос, все ли в квартире цело и нет ли каких-нибудь признаков ограбления, Шлессерер не мог дать определенного ответа. Он, как явствует из протокола, был не в состоянии проверить это.

Были предприняты обычные в подобных случаях процедуры: сфотографирован труп, сняты отпечатки пальцев и так далее, и тому подобное. После этого труп был отправлен на судебно-медицинскую экспертизу. Ванзебах отвез Шлессерера к себе домой. Как он сказал мне потом: «Я просто не хотел оставлять его одного в доме, где произошло такое. Я не верю, что он мог разыграть потрясение. Поймите меня верно, Шлессерер просто не способен на такое, у него на подобную инсценировку не хватило бы ни ума, ни таланта».

Сын Шлессерера, единственный ребенок в семье, если уж быть до конца точным, в указанный период находился на учебе в США. Ванзебах взял на себя скорбную миссию оповестить его о случившемся. Несколько дней спустя юноша, прервав курс обучения, выехал домой.

Как я уже говорил, Шлессерер обнаружил свою жену мертвой около пяти часов вечера. Около семи увезли труп, еще полчаса ушло на осмотр места происшествия, а потом Ванзебах, как известно, вместе с Шлессерером отправился к себе домой. По словам Ванзебаха, Шлессерер понемногу пришел в себя, несколько успокоился, выпил пива, хотя от еды отказался и продолжал, ни слова не говоря, сидеть в роскошной, стильно обставленной гостиной Ванзебаха. (Все это мне удалось выяснить в ходе моего, как я его называю, частного доследования.) И он, Ванзебах, тоже не лез с разговорами: «О чем тут можно было рассуждать?!» Но около десяти часов вечера Шлессерер вдруг поднялся и заявил, что, мол, должен идти домой.

– Ты правда собрался домой? – поинтересовался у него Ванзебах. – А не лучше ли будет, если ты переночуешь у нас?

– Нет-нет, – торопливо пробормотал в ответ Шлессерер, – к чему тебя утруждать, да и вообще…

Потом поблагодарил Ванзебаха за поддержку, отказался и от предложения доктора подбросить его до дома, попросил только вызвать ему такси.

Однако Шлессерер не ночевал дома. Это сумел выяснить один весьма добросовестный помощник криминальной полиции: Комиссар Случай. Его уже давно пора произвести в старшие комиссары.

И еще одно дело, не имеющее отношения к «Делу с пеларгонией», а именно: дело о величайшем мошеннике и прохиндее всех времен Хаиме Эрлихе… Я все же сумею взять себя в руки и не позволю себе поддаться искушению отвлечься и расскажу вам его удивительную историю в другой раз – она тоже связана некоторым образом с крупным отелем в центре нашего города. Портье этого отеля был опрошен в качестве свидетеля в тот же день, когда газеты на первых полосах возвестили об убийстве фрау Шлессерер; были помещены и фотографии Шлессерера, под которыми, как это водится, стояло огромными буквами: «Теперь под подозрением супруг Гейнц К.Ш.», однако портье, которого трудно заподозрить в незнании людской породы, ибо за долгие годы работы в отеле он в этом смысле поднакопил изрядный опыт, заявил допрашивающему его полицейскому уже под финал допроса, держа перед собой раскрытую газету: «Не знаю, будет ли это интересно вам, но вот этот тип ночевал в ночь после убийства у нас».

Но эта ночь была не ночью после убийства, тут портье ошибся, да и знать этого не мог. Это была уже вторая после убийства ночь, поскольку фрау Шлессерер, как доказано результатами вскрытия, была убита в четверг 19 июня. А в пятницу 20 июня ее обнаружил Шлессерер, который отправился ночевать в упомянутый отель вечером того же дня.

На вопрос (заданный ему уже в ходе допроса), почему он не счел необходимым упомянуть об этом обстоятельстве, то есть о проведенной в отеле ночи, на предшествующих допросах, Шлессерер заявил, что, дескать, не счел его важным. В конце концов, любой поймет, что оставаться одному в доме, где незадолго до этого произошло убийство, как-то не очень хочется…

Впрочем, это и на самом деле было не так уж и важно. Ночь он провел в одиночестве. Все было тщательнейшим образом проверено. Шлессерер только позвонил из отеля – номер вызываемого абонента сохранился в соответствующей документации отеля. И это был номер некоего герра по имени Эрих Штегвайбель… И, представьте себе, Штегвайбель был мне знаком!

Но вернемся к результатам расследования. Вскрытие трупа фрау Шлессерер и химический анализ обнаруженных в раковине рвотных масс показали, что фрау Шлессерер приняла яд, который не подействовал, несмотря на то что речь шла о сильнодействующем ядовитом веществе – если спросите меня, каком именно, я ничего не смогу вам на это ответить, потому что в ядах не разбираюсь. Скорее всего доза оказалась слишком малой либо жертва, отметив резкое ухудшение самочувствия, поняла, в чем дело, бросилась в ванную и, вызвав рвоту, попыталась таким образом избавиться от яда, но подверглась нападению сзади и была задушена найденным на полу ванной у трупа пояском от купального халата. Оговоримся с самого начала: поясок этот, как и сам купальный халат, был из махровой ткани, на которой отпечатки пальцев не остаются. И еще одно обстоятельство, поначалу ускользнувшее от внимания полиции, – поясок не совпадал по цвету с купальным халатом фрау Шлессерер. Он был коричнево-красным, в то время как ее халат был белым. С другой стороны, почему бы не повязать белый купальный халат коричнево-красным поясом? Может, мода сейчас такая, в конце концов.

Разумеется, следственная группа досконально осмотрела особняк Шлессерера, в особенности полицию интересовало, каким образом преступник или преступница попали в дом. Ничто не указывало на несанкционированное вторжение, что говорит о том, что жертва либо впустила преступника или преступницу в дом, либо – вот тут-то Шлессерер и попадал под подозрение – преступник располагал ключом от дома.

Существовало три ключа: один находился у фрау Шлессерер, он висел на специальной вешалке у двери в дом, другой принадлежал сыну Ральфу, который, следует добавить, вот уже несколько лет жил отдельно от родителей, к тому же в момент совершения преступления пребывал в нескольких тысячах километров от нашего города, а именно в США. Его ключ нашелся, как следовало из первого допроса Ральфа, который имел место вскоре после его возвращения домой, причем ключ так и висел на том же месте, где и был оставлен год назад еще перед поездкой.

Ну а третий ключ, понятное дело, имел сам хозяин дома, герр Гейнц К. Шлессерер.

Уборщица? Будучи людьми состоятельными, Шлессереры могли позволить себе и уборщицу, как приходящую, так и постоянно проживавшую, и таковая появлялась у них в доме раз в неделю. Ее звали фрау Шётль, это была скромная, незаметная женщина. Но ей по какой-то причине не доверяли ключ от жилища. Если она приходила, а это обычно случалось по средам, то звонила в дверь, как любой другой визитер. И в среду за день до убийства, то есть 18 июня, фрау Шетль (если быть точным: фройляйн Шетль, она на допросе особо обратила внимание на данное обстоятельство) пришла в особняк Шлессереров как обычно. Нет, ей ничего не показалось странным в доме. Разве что белая пеларгония.

Несколько дней спустя после убийства следователь попросил фройляйн Шетль осмотреть место преступления. Шетль все время причитала: «Боже мой, Боже, бедняжка госпожа…» (именно так обращалась она к своей работодательнице, следуя добрым старым традициям домостроя), «…Боже милосердный, моя несчастная госпожа…». Поначалу показалось даже лишенным всякого смысла привозить в дом приходящую уборщицу, но тут она завопила громче сирены: «Вот! Вот! Вот!», тыча пальцем в стоявшую на столике в гостиной белую пеларгонию.

По словам Шетль, цветка в последнюю перед убийством среду не было. Она точно это помнит, потому что протерла до блеска и пропылесосила весь дом, не оставив ни пылинки, и этого цветка не было и в помине, и вообще смешно, чтобы он здесь оказался, потому что «госпожа» хоть и любила цветы, но большие декоративные цветы, те, что растут на клумбах, зато терпеть не могла этой мелюзги, да еще вдобавок в пластиковых горшках.

При повторном допросе и Шлессерер подтвердил сказанное уборщицей, после чего белая пеларгония после соответствующей регистрации заняла место в камере хранения вещдоков, как я уже говорил, что вызвало тяжкий вздох у ответственного за хранение чиновника. И с тех пор за этим делом сначала в стенах полицейского управления, а потом и в прессе закрепилось название «Дело с пеларгонией».

Вот и все на сегодня… Мне кажется, пюпитры установлены, стулья расставлены. Что там у нас сегодня? Ага, опус 161-й.

На этом заканчивается третий из четвергов земельного прокурора д-ра Ф.

Отвечают ли книги, на которых я сижу и подремываю, самым высоким вкусам, сказать не могу. Может, и отвечают. Мне приходится читать названия на корешках сверху вниз, то есть наоборот. Вот так-то.

Четвертый четверг земельного прокурора д-ра ф., когда он продолжает рассказ о «Деле с пеларгонией»

– Мы, криминалисты, исповедуем довольно-таки циничный принцип, который гласит: «Если у кого-то есть алиби, это уже подозрительно». В «Деле с пеларгонией» он как раз подходил Шлессереру. В ходе первых дней следствия, конечно же, допросили и Ванзебаха. Тот заявил, что он, как показал и Шлессерер, рано утром в понедельник, то есть 16 июня, отправился на охоту в Яхенау, а 20 июня во второй половине дня вернулся. И на протяжении указанного периода времени ни на минуту не расставался со Шлессерером. Он абсолютно исключал возможность того, что Шлессерер без его ведома и незаметно для него мог съездить в город и вернуться. Нет, разумеется, они спали в разных комнатах. А не мог ли Шлессерер ночью тайком?…

Время наступления смерти, как уже упоминалось, если исходить из состояния трупа и т. д., составляло минус тридцать – сорок часов с момента его обнаружения, то есть фрау Шлессерер была убита между 8 и 18 часами в четверг 19 июня. Но, по словам судебно-медицинского эксперта, теоретически существовала возможность, что супруга герра Шлессерера могла быть убита и раньше, то есть до 8 часов утра, в 6–7 часов утра. Если ехать, не особенно придерживаясь установленного ограничения скорости, добраться до Яхенау можно часа за два. Если нестись как на пожар – за полтора. Если исходить из самого крайнего срока, то есть из того, что фрау Шлессерер была убита в 6 часов, то Шлессерер – при условии, что убийца он – должен был вернуться в охотничий домик не позднее половины восьмого.

Ванзебах все помнил точно: когда он около 8 утра вошел в комнату Шлессерера, чтобы разбудить его для осуществления задуманного (не помню, о чем шла речь), то обнаружил его крепко спящим.

«Если он, – говорил Ванзебах, – имел намерение убить свою жену, в конце концов, чужая душа – потемки, ему потребовалось бы часа на четыре исчезнуть из охотничьего домика, причем незаметно для меня. 18-го числа мы отошли ко сну довольно рано. Мы устали за день: пришлось рано вставать, в три часа утра, чтобы успеть ко времени, когда, по словам егеря, косуля должна быть на определенном месте – никакой косули мы так и не нашли, – а потом вечером – в этом, между прочим, нет ничего зазорного – осушили пару бутылочек превосходного красного вина из запасов Шлессерера, и я точно могу сказать, что самое позднее в одиннадцать вечера мы улеглись, бордо возымело действие, и уже несколько минут спустя я, поверьте, спал как сурок. Отчего бы Шлессереру не воспользоваться этим обстоятельством и не уехать? Чтобы к трем утра снова вернуться?»

Это могло служить версией. Но эксперт категорически исключал возможность наступления смерти в час или в два ночи.

Ванзебах, трезвые и ясные рассуждения которого показались в целом правдоподобными, добавил уже в самом конце допроса одну деталь, зарезавшую Шлессерера без ножа – а именно то, что он скрепя сердце принял приглашение Шлессерера на охоту. Он, Ванзебах, планировал заняться на той неделе другими делами. Должна была состояться Неделя балета, а фрау Ванзебах, обожавшая балет, незадолго до этого достала билеты на «Онегина» Джона Кранко, и Шлессереру пришлось довольно долго уговаривать Ванзебаха поехать с ним на охоту, кроме этого, Ванзебах произнес еще одну ставшую сакраментальной фразу о том, что, дескать, у него сложилось впечатление, что Шлессереру «больше жизни хотелось», чтобы он, Ванзебах, принял его приглашение.

Впоследствии, уже на заключительном выступлении перед судом, представитель обвинения добрых полчаса обсасывал эту фразу Ванзебаха.

Сначала никто не был склонен видеть в Шлессерере преступника, не допрашивали его и в качестве подозреваемого, скорее, как свидетеля, хотя, если говорить откровенно, представители следствия с самого начала не исключали его из круга подозреваемых. Шлессерер заявил, что представления не имеет, кем мог быть убийца. По его словам, у его жены не было врагов, к тому же данное преступление по всем признакам – убийство с целью ограбления. В понедельник, 22 июня, Шлессерер изъявил желание встретиться со следователями по делу, заявив, что, как он выразился, желает дополнить свои показания, поэтому и был приглашен в управление полиции… нет, вру, он, напротив, просил следователей прибыть к нему в особняк, поскольку хотел предъявить им нечто важное.

Следователи прибыли в особняк, и Шлессерер показал им разбитое окно в подвале и сломанный замок на двери, ведущей из подвала наверх. Неужели те, кто осматривал дом сразу после обнаружения трупа, просмотрели? Несомненно.

Кроме того, Шлессерер официально заявил, что, мол, только в воскресенье смог заставить себя как следует оглядеть жилище и установил, что недостает крупной суммы денег (около 5000 марок), находившейся в закрытом, но не запертом на ключ ящике письменного стола (на самом деле речь шла о секретере) его супруги, а также самых ценных ювелирных изделий, принадлежавших ей. Но при перечислении и описании упомянутых ювелирных изделий Шлессерер запутался или, говоря профессиональным языком, «стал давать противоречивые показания». Не на шутку рассердившись из-за этого, Шлессерер в конце концов заявил, что, мол, не знает точно, сколько и какие именно драгоценности находились во владении его супруги, и что у него складывается впечатление, что из разряда свидетелей он вот-вот перейдет в подозреваемые.

– Это ваши слова, – раздельно произнес в ответ следователь, – а не мои.

Но и этой фразы не было в протоколе; я услышал ее из уст участвовавшего в допросе главного комиссара.

Мне предстоит разъяснить вам еще одну важную деталь, а именно, что мне было известно лицо по фамилии Штегвайбель. Эрих Штегвайбель. Именно с ним Шлессерер и вел телефонный разговор из номера отеля следующей после обнаружения трупа ночью.

Упомянутого Эриха Штегвайбеля знал не только я, его знали все мои коллеги по периоду стажировки. Каким образом этому Штегвайбелю удалось выдержать первый экзамен, так и оставалось для всех нас загадкой, ибо этот молодой человек уже тогда, по выражению моего безвременно умершего друга, впоследствии адвоката, стал активным членом «общества нетрезвости». Естественно, что при подобном образе жизни уже не до подготовки к экзаменам. Посудите сами: он являлся на экзамены не иначе как с ящиком пива, который запихивал под стол в огромном экзаменационном зале верховного суда земли, и бутылку за бутылкой выдувал пиво в ходе пятичасовой экзаменационной работы. И так все шесть дней экзамена. Никто из его однокурсников не решился бы поставить гроша ломаного на положительный исход экзамена Штегвайбеля, но произошло чудо: тот, хоть и с великим трудом, экзамен выдержал. На устном, как выяснилось, Штегвайбелю помогло то, что у него уже не было никакой возможности пронести туда ящик с пивом и что среди одновременно с ним отвечавших нашелся один, который постоянно путался, заикался и умолкал, хоть и назубок знал предмет, что нередко бывает у гипертрофированно целеустремленных людей и вызвано в первую очередь чрезвычайно сильным волнением; потом еще одна девица, решившая сразить наповал экзаменационную комиссию слишком уж откровенным декольте, что вызвало лишь возмущение; третьим был какой-то законченный тупица. Таким образом Штегвайбель на фоне перечисленных представал чуть ли не гением, тем более что ему выпало отвечать именно на те вопросы, которые он знал довольно неплохо. Что же до пробелов, он сумел их искусно замаскировать.

Короче говоря, экзамен Штегвайбель сдал.

Но после этого дела его пошли вкривь и вкось. Он либо безнадежно опаздывал, либо пропускал обязательные для стажера мероприятия. Своего руководителя он выводил из себя тем, что никогда не мог своевременно составить текст приговора, что подаваемые им бумаги вечно были в потеках пива, что он позволял себе панибратский тон даже с седоволосыми судьями, а однажды – и это послужило последней каплей – посеял где-то целую пачку папок с делами. Как впоследствии писал Штегвайбель в объяснительной записке, все же представленной им после неоднократных напоминаний в канцелярию верховного суда земли, папки с делами находились в портфеле, который он повесил на руль своего велосипеда, на котором направлялся к себе домой в Фатерштеттен и который бесследно исчез, когда он оставил велосипед то ли у гостиничного ресторанчика «Ирдингер», то ли у заведений под названиями «Незрячий пес» или «Золотой промилле». Других деталей, как и более точного времени, Штегвайбель припомнить не мог. Зато досконально помнил, где какое подавалось пиво: в «Ирдингере» – «Шпатен», в «Незрячем псе» – «Ауэрброй Розенхайм», а в «Золотом промилле» – пиво «Шлоссброй Фурт-ам-Вальд». (Прошу вас не принимать перечисление этих сортов слишком уж буквально; что он там пил – этого мне сейчас при всем желании не вспомнить, я привожу их только в качестве примера.)

Последствий этого дисциплинарного проступка Штегвайбелю удалось избежать тем, что он добровольно отказался от исполнения своих обязанностей стажера. То есть перестал появляться на службе и никак не реагировал на сопроводительные документы. Поскольку, как вы можете догадаться, подобное отношение никак не вписывалось в практику учреждений, где проходят практику стажеры, прекращение стажерской практики Штегвайбеля стало неизбежным. И вина за то лежала на нем самом.

Штегвайбель на долгое время исчез из поля зрения. Несколько лет спустя он вновь предстал перед взорами бывших коллег в одном из судов и произвел на них впечатление человека, отнюдь не обремененного житейскими невзгодами, – Штегвайбель пытался тогда всучить им всем в кредит какую-то энциклопедию. Еще позже, как стало известно, он занимался сбытом и распространением юридической литературы, поскольку все-таки имел понятие о юриспруденции, хоть и смутное. И, как следовало ожидать, вскоре снова напомнил о себе юстиции, но на сей раз уже в качестве обвиняемого. Однажды дорожная полиция застукала его вдребезги пьяным за рулем машины. Для уточнения: Штегвайбель слишком уж бурно отпраздновал именины одного своего компаньона или еще чьи-то там именины, в точности он не помнил, зато, как водится, без запинки мог перечислить все близлежащие питейные заведения – об этом я знаю из первых рук, поскольку держал в руках его дело, – и, разумеется, подаваемые в них сорта пива.

И хотя это случилось во времена, когда за управление транспортными средствами в нетрезвом виде ничего не стоило угодить за решетку, пусть даже при первом таком нарушении (что, по моему разумению, никак не принесло позитивных сдвигов), не это было самым неприятным для Штегвайбеля. Самым же неприятным было то, что Штегвайбель хоть и чужими руками, но сумел похитить из бюро судебно-медицинской экспертизы взятые у него пробы крови на содержание алкоголя. Дело в том, что в многолетнем кабацком хороводе Штегвайбель волей-неволей соприкасался и с представителями преступного мира. И один из его дружков согласился проникнуть в бюро судебно-медицинской экспертизы… Либо Штегвайбель не смог надлежащим образом расплатиться за оказанную ему услугу, либо наткнулся на дурня, который, кроме того что прихватил чужую пробу крови, еще и попался полиции. Короче: хоть Штегвайбель начисто отрицал свою причастность к преступлению, он все же получил год тюрьмы и был лишен еще на два года водительских прав, таким образом, он уже не мог посвятить себя деятельности книгоноши на колесах.

Об этом до меня доходили слухи, с самим же Штегвайбелем я не встречался все это время. Но однажды моя руководительница зашла ко мне в кабинет и сообщила:

– Там явился один тип и хочет говорить с вами. Утверждает, что он – ваш приятель. Только мне что-то не верится.

– Как он вам представился?

– Штегвайбель.

Штегвайбель вопреки моим опасениям не стал выклянчивать у меня вспомоществование, не собирался просить меня замолви за кого-нибудь словечко, а принес мне нечто весьма и весьма мало вязавшееся с ним: рукопись романа.

Автор романа (сам Штегвайбель) в неприкрытой форме описал свою участь и неправомерные действия судебных органов в отношении него. В романе он представал в роли невинно осужденного, пострадавшего по милости непорядочного приятеля; проба крови на алкоголь была отрицательной, к тому же его собственная… в общем, так далее в том же духе. Вы будете смеяться, но я с интересом прочел его опус от корки до корки. В целом написано было очень неплохо. Как я уже отмечал, кем-кем, но дураком Штегвайбель не был. Но самым замечательным в его романе оказались многочисленные сноски, в которых автор скрупулезно перечислил все питейные заведения вплоть до указания часов открытия и подаваемых в них сортов пива. Штегвайбель рассчитал следующим образом: «Я – человек со связями и знаю многих, кто мог бы пристроить рукопись в какое-нибудь издательство». Ну а если книга все же увидит свет, он пообещал не забыть меня и пригласить на пир. Например, в шикарный ресторан «Каммербауэр». И тут же присовокупил подаваемое там пиво и часы работы.

Я передал рукопись, не высказав мнения о ней, своему знакомому издателю, который хоть и прочел ее не без интереса, но издать не решился. Быть может, к сожалению?

С тех пор я уже ни разу больше не встречал Штегвайбеля вплоть до процесса Шлессерера, где он выступал в качестве свидетеля по делу.

Дело в том, что Штегвайбель каким-то образом познакомился со Шлессерером, и тот согласился взять его к себе в качестве егеря и помощника для охоты, а также лица, в чьи обязанности входило подстригать газоны, латать прохудившуюся крышу – короче, следить за охотничьим домиком. Штегвайбель слегка оправился после невзгод, поселился в соседнем с охотничьим домиком городке, у него хватило рассудка и воли, чтобы умерить страсть к спиртному, а иногда Шлессерер даже давал ему весьма выгодные поручения, то есть Штегвайбель отнюдь не бедствовал.

И, как вы можете заключить из моего рассказа, человек типа Штегвайбеля был куда ближе по духу Гейнцу К. Шлессереру, невзирая даже на разницу в финансовом положении, чем, например, врач доктор Ванзебах. И хотя Шлессерер отнюдь не чурался дружбы с Ванзебахом, все же общение с ним означало для Шлессерера определенные усилия над собой. Словно ему приходилось постоянно дотягиваться до Ванзебаха, соответствовать ему. Куда проще было со Штегвайбелем, которого он называл «Эрих» и с которым был на ты. Штегвайбель же, напротив, неизменно обращался к нему «герр Шлессерер», но тоже был с ним на ты, оба могли посидеть за кружкой пива в ресторанчике «Хубертус Луст» – пиво «Ауэрброй Розенхайм».

На этом заканчивается четвертый из четвергов земельного прокурора д-ра Ф.

Пятый четверг земельного прокурора д-ра Ф. прокурор с позволения хозяйки дома закуривает сигару и, осведомившись у слушателей, на каком месте остановился, продолжает рассказ

– Да-да, верно. Штегвайбель. Но его более чем значительную роль во всей этой истории мы оставим на потом. А пока вернемся к пеларгонии, причем в самом буквальном смысле.

Я, кажется, уже упоминал, что на самой начальной стадии расследования один из работников служебной столовой указал следователю на чрезвычайную редкость белых пеларгоний. После этого следователь, человек молодой, на мой взгляд, слишком рьяно ухватился за эту версию, и поэтому когда он собрался обойти все цветочные магазины города, признаюсь, я, не стесняясь в выражениях, подверг сомнению целесообразность такого шага:

– Вам что, больше нечем заняться, как бегать по магазинам? И сколько у нас в городе цветочных магазинов, садоводов и прочего? Может, нашим следователям просто захотелось проветриться? Вдохнуть свежего воздуха? Прогуляться на служебном авто? А с какой стати вы так уверены, что левкой был приобретен именно у нас?

– Не левкой, а пеларгония, герр земельный прокурор. (Я привожу поправку моего подчиненного дословно, именно так в те времена обращались к начальству.)

– …Ну, пеларгония… Почему ее не могли купить где-нибудь еще? В Итцехёэ, например?

– Почему именно в Итцехеэ, герр земельный прокурор?

– Я просто предположил. Или почему она не могла быть у убийцы уже бог знает сколько? А если убийца сам занимается выращиванием пеларгоний? К тому же пока что мы не уверены до конца, что тот, кто принес пеларгонию, – убийца…

И позже мы тоже не были до конца уверены, однако все говорило в пользу именно этой версии. Еще до появления в прессе пространных отчетов – до известной степени с нашей подачи – возникла уже упомянутая мной свидетельница Флуттерле, владелица газетного киоска.

Фрау Флуттерле, я считаю необходимым кратко напомнить, заметила, что в четверг 19 июня в дверь особняка в стиле модерн позвонила женщина. По природе своей фрау Флуттерле была – вероятно, и осталась – женщиной любопытной. Той, кто обожает собирать сведения и передавать их покупателям газет. Но возможно, даже человек не очень любопытный наверняка заметил бы, как в десять утра на обычно тихой в это время улице вдруг появился чужак. А чужаком была «особа» или «дама», как позже показала фрау Флуттерле. Фрау Флуттерле только что вышла из дому, чтобы сменить герра Флуттерле, который ежедневно открывал свой киоск в семь утра, оставался в нем примерно до десяти, продавая газеты, после чего его сменяла супруга, а он направлялся в «Таксисгартен» – пивную, где был завсегдатаем. (Что вы говорите? Ах вот вы о чем! Нет, разумеется, я не знаю, что за пиво там разливают. Я же, в конце концов, не Штегвайбель!)

«Только что заперев дверь, я повернулась и хотела уже пойти к каналу, – стояло в протоколе, – но тут снова повернулась, потому что мне показалось, что в почтовом ящике что-то лежит, и пока поворачивалась, невольно бросила взгляд на дом семейства Ш., и я сказала себе: «Ага, кто-то к ним явился!» И на самом деле, в этот момент к ним звонила особа или дама, мне незнакомая». (Заметьте, я ни одного слова не изменил и передаю характерный стиль полицейского протокола.)

«Особа или дама была одета в толстое манто красного или, лучше сказать, красно-коричневого цвета. Я еще тогда подумала: в это время года, когда такая жара стоит, напялить на себя это манто! В руке у упомянутой женщины был белый цветок, обернутый в прозрачный целлофан. Фрау Шлессерер отперла дверь, и женщина выставила перед ней этот цветок. Фрау Шлессерер сначала взяла его, а потом, помедлив, впустила гостью к себе. Что было дальше, я не знаю. Дама или особа в красно-коричневом манто была не очень высокого роста, как мне кажется, такая, как я, а я метр шестьдесят пять, скорее, худая, насколько могу судить, не старая еще, но и не молодая, у нее были пышные темные волосы, довольно коротко подстриженные. Больше ничего не могу о ней добавить. Я готова повторить сказанное здесь, на суде, и перед следственным судьей. Мной прочитано, претензий не имею. Флуттерле, Фридерика».

Естественно, что представленный Флуттерле словесный портрет мало чем мог помочь нам. Между тем из Америки вернулся и сын Шлессерера. Его допросили, но, как и ожидалось, ничего существенного к тому, что мы уже знали, он добавить не мог. После того как был повторно допрошен Гейнц К. Шлессерер, который рассказал о пропавших деньгах, ювелирных изделиях и разбитом подвальном окне, следственная группа стала понемногу склоняться к идее о том, что, дескать, преступление носит характер убийства с целью ограбления и что преступник может быть пойман, лишь если сам выдаст себя…

Но мне эта идея претила. И то, что визит незнакомки полностью совпадал с наиболее вероятным временем убийства согласно заключению экспертизы, и то, что орудием убийства был пояс, по цвету совпадающий с манто, в которое была одета гостья фрау Шлессерер, и то, что предполагаемый убийца сначала попытался отравить жертву, и то, что в деле фигурировал непонятный цветок, – все перечисленное заставляло меня возопить: «Тут что-то не так!» И самое интересное – сомнения крепли, хотя, откровенно говоря, и характер, и натура, и внешность Шлессерера внушали мне глубочайшую антипатию.

Это скользкий, необразованный выскочка, плебей и скоробогач волей фортуны и вдобавок – хотя никаких доказательств тому у меня не было – скрытый нацист.

А еще ночной звонок Шлессерера Штегвайбелю. Судя по документам отеля, довольно продолжительный разговор: свыше двадцати минут.

И я предпринял шаг, который за весь период пребывания в должности земельного прокурора и начальника отдела предпринимал весьма редко: лично возглавил производство дела и отдал распоряжение о повторном расследовании. Штегвайбеля вообще ни разу не допросили, и я перед его допросом проинструктировал следователей: ограничиваться только общими вопросами, ни слова о телефонном звонке до тех пор, пока он сам о нем не скажет, а если не скажет, никаких вопросов на сей счет не задавать.

Повторно допрашивать Шлессерера я считал нецелесообразным. Я вызвал к себе его сына. Им оказался хоть и молодой, но уже изрядно располневший мужчина, вообще производивший впечатление бесцветного. Мне кажется, у Чехова я прочел однажды такую характеристику: лицо как у коровы… Она в целом подходила Шлессереру-младшему. Я вновь попросил его рассказать то немногое, что было ему известно, а потом коснулся брака его родителей… Он умолк, раздумывая, а потом вдруг спросил:

– Скажите, а у меня есть право отказа от дачи свидетельских показаний?

– Благодарю вас, – ответил на это я с чувством, что дело все-таки сдвинулось с мертвой точки.

Штегвайбель, к слову сказать, не обмолвился о телефонном разговоре с Шлессерером. Кроме того, не считаю необходимым даже упоминать о том, что предпринятые молодым сотрудником попытки установить место, где была приобретена белая пеларгония, оказались безрезультатными.

Меня, как вы понимаете, совершенно не тянуло встречаться со Штегвайбелем. Тот был моим знакомым и, как бы то ни было, коллегой, хоть и бывшим; теперь же он выступал в роли свидетеля по довольно запутанному делу, свидетелем, желавшим что-то скрыть… И хотя я сам вел дело, я всеми силами старался отбояриться от допроса Штегвайбеля, мне ужас как не хотелось видеть его на самом первом допросе, своими глазами наблюдать его попытки сознательно скрыть от следствия важные детали. Именно: сознательно скрыть. В частности, факт телефонного разговора с лицом, мало-помалу из свидетеля по делу превращавшимся в главного подозреваемого. Для этого наверняка имелись причины, о таком факте невозможно ни забыть, ни счесть его маловажным.

Вместе с одним, на мой взгляд, наиболее проницательным и опытным следователем мы выехали по местожительству Штегвайбеля. Следователь отправился к Штегвайбелю, а я в соседнее кафе – было как раз одиннадцать утра, время моего обязательного эспрессо; уже тогда, к счастью, даже в глуши не составляло труда отыскать кафе, оборудованные аппаратами для приготовления этого чудесного напитка, – а потом я некоторое время бродил по близлежащим улочкам. На одной из них я заметил цветочный магазин. И попал в точку.

– У вас есть, – решил поинтересоваться я, – белые пеларгонии?

– Бывают, но редко, – ответил мне продавец, – сейчас их нет. Но красные ведь куда красивее. Вот пожалуйста… Или розовые, если желаете…

– А девятнадцатого июня у вас были в продаже белые пеларгонии?

– Почему вы… Я не знаю„не помню… А почему вы спросили?

– Просто так…

Со дня убийства миновал уже месяц, а то и больше… Уже была середина июля. Торговец цветами задумался.

– Точной даты я вам сказать не могу, но мне кажется, что были. Почему вы спрашиваете меня об этом?

– Вы знаете герра Штегвайбеля?

Торговец рассмеялся:

– Кто же не знает герра Штегвайбеля!

– Он регулярно к вам заходит?

– Он-то нет, зато фрау Демпеляйн…

– Кто такая фрау Демпеляйн?

– Она… ну, как бы это сказать… Что-то вроде жены герра Штегвайбеля. Спутница жизни. Вот она иногда покупает у нас цветы.

– Она проживает у Штегвайбеля?

– Нет, но часто у него бывает, как люди судачат. Только мне до этого дела нет, я человек не любопытный.

– Скажите, а фрау Демпеляйн, – тут у меня мелькнула шальная мысль, – а фрау Демпеляйн, случаем, не заходила к вам девятнадцатого июня купить белую пеларгонию?

Торговец выпучил глаза, потом слегка хлопнул ладонью по прилавку.

– Когда, говорите? Девятнадцатого? Д-да… Думаю, что да, заходила.

Я купил у него роскошный букет, который после обеда вручил своей секретарше. Маленькие подарки, в особенности неожиданные, способствуют не только укреплению дружбы, но и весьма помогают в работе.

Допрос Штегвайбеля прошел в полном соответствии с моими прогнозами. Сначала следователь заставил и без того взвинченного повторным визитом в полицию Штегвайбеля повторить сказанное им на первом допросе, и в заключение спросил его, не запамятовал ли он чего-нибудь.

– Нет, ничего, – ответил Штегвайбель.

– И о том, как вы целых двадцать минут беседовали по телефону с герром Шлессерером в три часа утра двадцатого июня?

Штегвайбель, судорожно глотнув, побелел как мел и, запинаясь, ответил:

– Ничего больше говорить не буду. Я отказываюсь от показаний.

– Немедленно арестовать, – велел я следователю. – Вызовите двух сотрудников местной инспекции, а я пока займусь оформлением ордера на арест.

Я оформил упомянутый ордер, то есть поручил следственному судье выписать ордер на арест Штегвайбеля (по подозрению в убийстве Кунигунды Шлессерер) и, кроме того, ордер на обыск в его квартире, и последний принес результаты. У Штегвайбеля хранились пропавшие из дома Шлессерера после убийства его жены драгоценности.

Проведя два дня в следственном изоляторе, Штегвайбель попросился на допрос к следователю, заявив, что готов дать показания.

К убийству, заявил Штегвайбель под присягой, он не имеет отношения. Он представил безупречное алиби, указав, по своему обыкновению, все сорта пива, которые на момент убийства выпивал в нескольких заведениях; к счастью, Штегвайбель обходил места, где его знали как облупленного, так что проверкой его алиби подтвердилось. Что же до ночного телефонного звонка Шлессерера: верно, тот позвонил ему среди ночи и сказал, что, мол, жена его убита, что, вероятно, он, Шлессерер, попадет под подозрение в связи с этим, и ему, Штегвайбелю, надлежит немедленно приехать в город и, приняв строжайшие меры предосторожности, надев перчатки и т. п., инсценировать проникновение в дом с целью ограбления и непременно прихватить драгоценности. Драгоценности немедленно уничтожить. Избавиться от них. Он, Штегвайбель, тогда еще спросил Шлессерера, кто, по его мнению, мог совершить убийство. И Шлессерер ответил: «У меня есть одно подозрение, но я тебе не скажу. Тебе не скажу».

Штегвайбелю не составило труда исполнить поручение Шлессерера, за что он получил обещанное вознаграждение в размере двух тысяч марок. Шлессерер в точности описал, где хранились драгоценности, к тому же Штегвайбель знал расположение комнат в особняке Шлессерера, поскольку ему приходилось бывать у своего работодателя. Все было сделано как полагается, вот только избавиться от драгоценностей, утопив их в озере или иным образом, духу у Штегвайбеля не хватило. «Откровенно скажу – не смог, ведь это как-никак несколько сотен тысяч марок. Я еще подумал тогда: возьму-ка я и зарою их где-нибудь в укромном местечке на пару лет, а потом… А потом вы явились».

По моей просьбе уже под самый финал допроса следователь огорошил Штегвайбеля вопросом о том, кто такая Эрна Демпеляйн.

– А почему вы спрашиваете?

– В каких отношениях находитесь вы с упомянутой дамой?

– Ну… она, так сказать, в общем, это моя близкая знакомая. Точнее говоря, я ее близкий знакомый.

– Продолжительное время?

– Более или менее.

– Она проживает у вас?

– Не совсем.

– У нее есть манто красно-коричневого цвета?

– Что-что? Ах, манто, да, есть такое…

– Вот этот поясок не от него?

– От него, – ответил Штегвайбель.

После этого я распорядился об отмене ордера на арест Штегвайбеля и затребовал оформить ордер на арест Шлессерера и фрау Демпеляйн по подозрению в сговоре об убийстве фрау Шлессерер.

Но на этом история не заканчивается, напротив, это лишь ее начало. Второй виолончелист, которого пригласили сегодня играть с нами опус 163 си-бемоль, еще узнает суть ее. А где мои ноты? Может, я их случайно?… Нет-нет, они здесь. Итак, дамы и господа… К высотам музыки!

На этом заканчивается пятый из четвергов земельного прокурора д-ра Ф.

Шестой четверг земельного прокурора д-ра Ф. Отерев рот салфеткой, он отхлебывает «Ипхёфер юлиус эктер берг» и начинает свой рассказ

– В ходе процесса против Шлессерера и Демпеляйн постоянно вставал вопрос о том, что, дескать, Шлессерер слишком уж большое значение придавал факту наличия спутника для поездки в свой охотничий домик. Прокуратура, то есть мое ведомство, в представленном обвинительном заключении (весьма объемистом и безупречном с юридической точки зрения документе) и позже рассматривало тезис о том, что Шлессереру непременно требовался спутник, с тем чтобы алиби его оставалось безупречным, поскольку именно на безупречном во всех отношениях алиби и строилось безупречное преступление. Этот тезис покоился, первое, на показаниях Ванзебаха о том, что Шлессерер буквально наседал на него, умолял поехать с ним на охоту, и, второе, на показаниях его помощника, юриста-расстриги, пьянчуги и правой руки Шлессерера – Штегвайбеля, рассказавшего, что еще до обращения Шлессерера к Ванзебаху он попросил его, Штегвайбеля, – не просил, поскольку такой нужды не было, он вполне мог и приказать ему, – сопровождать его на охоту. Штегвайбель, как это легко угадать, согласился, но незадолго до охоты у него на глазу вскочила опухоль, и он был вынужден обратиться к врачу, причем пришлось даже пару дней полежать в отделении офтальмологии университетской клиники, и после Штегвайбелю был прописан строгий режим, так что и речи быть не могло ни о каких охотничьих вылазках. Он несколько дней не снимал повязку с глаза, что, впрочем, ничуть не помешало ему инсценировать следы ограбления и завладеть драгоценностями.

Штегвайбель проходил по выделенному в отдельное производство делу, рассматриваемому, разумеется, не судом присяжных, а обычным судом низшей инстанции, по обвинению в симуляции преступления, хищении драгоценностей и так далее, грозившими ему сроком заключения, однако Штегвайбелю удалось выйти сухим из воды.

Еще в самом начале я упомянул, что это дело – даже после его завершения и вынесения приговора Шлессереру и Демпеляйн, обвиненным в убийстве по сговору, Шлессерер был обвинен в соучастии в убийстве – продолжало занимать меня. Я часто прогонял в мыслях его детали, отдельные этапы следствия, восстанавливая в памяти показания свидетелей, и однажды, уже несколько лет спустя, меня вдруг озарило, словно годами накапливавшиеся сведения наконец достигли критической массы: одна фраза, одна-единственная фраза, брошенная Штегвайбелем, проходившим свидетелем по делу на процессе Шлессерера и Демпеляйн, на которую после не обратили внимания, не давала мне покоя. В связи с обсуждением настоятельных уговоров, предпринятых Шлессерером, всеми средствами старавшимся затащить сначала его, Штегвайбеля, а потом и доктора Ванзебаха в свой охотничий домик, Штегвайбель заявил следующее: «Сначала мне эти уговоры не показались странными, ведь он очень не любил оставаться в своем домике в одиночестве».

Почему ни суд, ни прокурор, ни даже адвокат не обратили на эту фразу внимания?

До самого процесса я, как уже объяснял, всячески избегал контактов со Штегвайбелем. И после завершения дела, и после процесса я не искал встреч с ним, к тому же и причин особых тому не было. Однако теперь, когда информация в моем мозгу достигла критической массы, если можно так выразиться, я разыскал Штегвайбеля.

При нашей встрече он не скрывал недоверия и неприязни ко мне. Он жил все в том же городке, занимая неухоженную однокомнатную квартирку. Его изборожденное морщинами лицо, успевшее приобрести свекольный оттенок, было весьма мрачным. В целом жил он не так уж и плохо, пописывал в местную газету, где ему доверили колонку криминальных новостей. Пришлось изрядно попотеть, убеждая его, что мой визит носит исключительно частный характер и вызван неутихающим интересом к старому делу. Потом Штегвайбель оттаял, между нами затеплилось нечто вроде корпоративной доверительности.

– Я не спрашиваю вас, – сказал я, – действительно ли Шлессерер, как явствует из приговора, склонил Демпеляйн к убийству своей жены…

Да-да, я обращался к нему на вы, хотя когда-то давно мы были с ним на ты.

– А мне это вообще неизвестно, – стал отнекиваться он.

– Я даже не спрашиваю о том, считаете ли вы возможным подобный ход обстоятельств; я просто хочу получить от вас объяснение одной вашей фразы, которую вы, вероятно, считаете ничего не значащей: «Шлессерер не любил оставаться один в своем охотничьем домике».

Штегвайбель рассмеялся, обнажив отвратительные почерневшие зубы пьяницы.

– Он не только не любил оставаться в одиночестве в своем охотничьем домике, он вообще не любил один ездить туда.

Надо же! Насколько все-таки загадочна душа человеческая. Шлессерер, тот самый Шлессерер, прожженный делец, даже на охоте или на футболе не думающий ни о чем другом, как только о своих барышах да о том, как похитрее скостить налоги, человек до цинизма расчетливый, до жестокости равнодушный, человек до примитивизма будничный – и вот у него отыскалась слабина, ахиллесова пята: он страдал необъяснимым, атавистическим, курьезно-забавным страхом – он боялся привидений. Тот, который днем не верил ни в Бога, ни в дьявола, ни в какие паранормальные явления, а лишь в то, что можно ощупать руками, с наступлением темноты превращался в трясущееся и воющее от страха нечто, если только кто-нибудь, не важно кто, не оказывался рядом.

– Остаться на ночь одному в какой-то отдаленной хижине? Да он бы в ней умер, – ответил Штегвайбель.

Именно страх перед одиночеством, а не скорбь, не пиетет, и объяснял его желание переночевать в гостинице, а не дома, после того как там был обнаружен труп его жены. (Он отказался остаться у Ванзебаха, поскольку ему еще необходимо было связаться со Штегвайбелем.) Как считал Штегвайбель, Шлессерер никогда не оставался в доме один. Если фрау Шлессерер была в отъезде – после того как сын стал жить отдельно от них, – Шлессерер тайком от всех перебирался в какую-нибудь гостиницу или же приглашал к себе Штегвайбеля, который укладывался на ночь в комнате для гостей.

– Если только не… – Штегвайбель не договорил.

– Если только не что? – стал допытываться я.

– Ну, я думаю, вы и сами понимаете, что я имею в виду…

– Если только он не ночевал у своей любовницы или, если хотите, крали, подружки… или как там еще называют супругу номер два.

– Если только не было благоприятной возможности… – докончил Штегвайбель.

Разумеется, все это уже звучало в свое время на процессе Шлессерера и Демпеляйн, и эта внебрачная связь даже, если можно так выразиться, послужила отправной точкой, в конце концов и погубившей Шлессерера.

Фрау Кунигунда Шлессерер вышла из лучшей среды, так по крайней мере она считала. Ну, если уж быть предельно объективным, супругов Шлессерер, если говорить о происхождении, разделяло не так уж и многое: ее отец был инженером и проявил себя с самой лучшей стороны как пайщик одного из предприятий выше средней категории. В доме бытовала поговорка: «Не забывать, что мы – Тайхман!» И об этом, надо сказать, не забывали. Что подтвердилось и показаниями сестры жертвы, а также подруг последней, в частности фрау Ванзебах. Но даже в пору знакомства с фройляйн Тайхман Шлессерер принадлежал к куда более зажиточной прослойке, посему ему было наплевать на то, что папаша Тайхман свысока взирал на него как на будущего зятя. Фройляйн же Кунигунда Тайхман, поскольку явно не принадлежала к числу тех, кто фанатично исповедует принцип, что-де труд облагораживает, и весьма прохладно относилась к необходимости получить образование или хотя бы овладеть профессией, благополучно запамятовала на время факт своей принадлежности к роду Тайхманов и после обоюдных «да» расписалась в соответствующем документе как Кунигунда Шлессерер, правда, потом все-таки никогда не забывала, что она – Тайхман, пусть даже урожденная Тайхман.

Короче: брак никуда не годился, жизни не было. То, что фрау Шлессерер не покинула супруга, объясняется ее непомерной ленью, инертностью, нежеланием ничего менять и в немалой мере приверженностью к роскоши, которой ее окружил Гейнц К. Кроме того, в те времена, если кто-нибудь помнит, женщине, подавшей на развод, приходилось очень несладко. С другой стороны, и сам Шлессерер не желал обременять себя неизбежно проистекавшими из развода финансовыми обязательствами, таким образом, оба продолжали сосуществовать, как столь многие в этом мире… Которых, кстати сказать, куда больше, чем принято считать. Впрочем, все вышеизложенное отнюдь не мешало фрау Шлессерер всласть ревновать.

Как странно, она его терпеть не могла, не выносила даже его запах: «Что у тебя за мерзкий лосьон?», или еще чище: «У тебя изо рта так несет, что сил нет! Избавься, пожалуйста, от этой вони, хотя бы когда мы показываемся на людях». Естественно, что ни о какой физической близости и речи быть не могло – но горе той, кто вдруг осмелится домогаться его, пусть даже ей на супруга наплевать…

И при всем при том, как уже было сказано, Шлессерер и не помышлял о разводе. Причем это было ясно как божий день даже Эрне Демпеляйн.

Эрна Демпеляйн была особой, в целом довольно невзрачной и в сравнении с законной супругой герра Шлессерера несколько более пышнотелой. В обнаженном виде она наверняка выглядела весьма привлекательно, но в одежде трудно было отличить ее от стенки. Она стала любовницей герра Шлессерера в пору работы ее на одном из принадлежавших ему предприятий – не ручаюсь за точность моих сведений, но она занимала какую-то скромную должность, кажется, помощницы учетчика электролампочек. Шлессерер был не из тех, кому надо было разжевывать уместность принципа: «Не блуди, где живешь, и не живи, где блудишь», ему он следовал неукоснительно, и вскоре, сразу же после первого соития, Эрна Демпеляйн подала заявление об уходе. Шлессерер подыскал ей непыльную работенку, на которой она пребывала до полудня – для него весьма важно было, чтобы после обеда он мог располагать ею по своему усмотрению. Естественно, разницу в оплате приходилось покрывать из своего кармана, но это вряд ли составляло для него проблему. Для фройляйн Эрны Демпеляйн была снята квартирка с удобным для Шлессерера местоположением, то есть не слишком близко, но и не слишком далеко от его особняка в стиле модерн.

Упомянутая фройляйн Демпеляйн была не первой его любовницей за годы пребывания в браке. У нее были две или даже три предшественницы, быстро сменившие одна другую, а затем Шлессерер имел более продолжительную связь с одной студенткой из Португалии по имени Мария Назаре, приехавшей в Германию изучать немецкий язык. В конце концов она стала Шлессереру в тягость – не только потому, что явно превосходила его по части интеллекта, но еще и оттого, что не утруждала себя конспирацией, что заставило Штегвайбеля – в ту пору уже достигшего статуса правой руки Шлессерера – предполагать, что она жаждала скандала и разрушения брака Шлессерера, с тем чтобы самой занять место фрау Шлессерер. Назаре, каким бы чувственным ни был исходивший от нее эротизм (по словам Штегвайбеля, она была непревзойденной эксгибиционисткой), превратилась для Шлессерера в адовы муки, и он с ней в конце концов расстался, отфутболив ее Штегвайбелю – тому было даровано высочайшее позволение даже влюбиться в португалку, которым, надо сказать, тот вскорости и воспользовался, невзирая на природное чувство юмора, и связь их продолжалась несколько лет вплоть до отъезда Марии Назаре в Португалию.

Правопреемницей Марии Назаре стала Эрна Демпеляйн. Будучи в известной степени прямой противоположностью Марии Назаре – глупа как пробка, тиха, как мышь, послушна, как рабыня, к тому же наделенная чувственной, чуточку животной эротикой, она стала для Шлессерера отдохновением. Знала ли фрау Шлессерер о похождениях своего муженька, догадывалась ли она о них, неизвестно. Скорее всего, как мне подсказывает опыт, она, как и большинство жен, предпочитала не знать того, что нарушило бы ее покой и комфорт.

Психолог, которому в ходе процесса надлежало пройтись по закоулкам души Эрны Демпеляйн, оценил ее интеллектуальные способности, как примерно равные таковым умеренно одаренной гориллы, то есть глупость ее сомнений не вызывала, однако, что случается, согласитесь, нечасто, фройляйн Демпеляйн сумела обратить даже свою глупость себе на пользу: она прекрасно сознавала, что глупа. И рассуждала о своей глупости, как другие рассуждают о докучливой, но, увы, неизлечимой, хоть и не представляющей опасности для жизни хвори. И, что также установил психолог, эта особа была настолько сосредоточена на Шлессерере, что имелись все основания говорить о сильнейшей психологической зависимости от этого человека.

Все изложенное выше, как вы вскоре убедитесь, не предвещало для Шлессерера ничего хорошего.

Я присутствовал на допросах Демпеляйн как представитель прокуратуры, хотя сам в них не участвовал. Позже я лично возглавил повторное расследование. Вследствие важности ее показаний допросы Демпеляйн проводились следственным судьей. Я близко знал этого человека, он не был ни карьеристом, ни буквоедом, а человеком совершенно иной мотивации, я не собираюсь сейчас говорить об этом, ибо это завело бы меня бог знает куда. Короче говоря, я не сомневался, что допросы Эрны Демпеляйн будут проведены надлежащим образом.

Демпеляйн, которой в ту пору успело стукнуть сорок, находилась на пике увядания, если можно так выразиться, и прекрасно это понимала; деловито и монотонно, без следа какой бы то ни было плаксивости она излагала допрашивающему ее следственному судье ход событий.

Она без каких бы то ни было оговорок признала свою вину, я бы даже сказал, с некоторой долей облегчения. Демпеляйн, по ее словам, сама приобрела пеларгонию, после чего поехала в город, нашла особняк Шлессерера и позвонила в дверь – она знала от Шлессерера, что, кроме фрау Шлессерер, дома никого нет. Ей отперла фрау Шлессерер, она, Демпеляйн, «в знак примирения» протянула ей пеларгонию, назвала себя и заявила последней, что, мол, пришло время объясниться. Что и как говорить, как она утверждала, ее наставлял сам Шлессерер. Фрау Шлессерер была явно смущена, даже растеряна, но все же оставалась дружелюбной, впустила ее в дом, несмотря на ранний час и на то, что она явно только что поднялась с постели, поскольку вышла к ней в купальном халате…

– Фрау Шлессерер знала, кто вы… то есть что вы – любовница ее мужа?

– Вполне возможно, – ответила Демпеляйн, – она сказала, что не понимает, в чем нам с ней объясняться, но пригласила меня сесть и даже предложила яблочной водки. И себе налила, а когда она отошла поставить пеларгонию на столик, я всыпала средство ей в рюмку. Средство это мне дал Шлессерер. Она выпила, но не умерла. Только сказала: «Что-то я не пойму, на вкус – как дерьмо…» Наверное, это и были ее последние слова, потому что она тут же побежала в ванную и там… Там ее вырвало, раз, потом другой, третий… Ну, я взяла пояс от манто, набросила ей на шею и стала затягивать. Никогда бы не подумала, что все будет так легко.

– А дальше? – спросил ее следственный судья.

– А дальше она умерла. А я ушла. Пеларгонию я так и оставила стоять на столике.

– А почему вы так поступили?

– Как почему? Это же был мой ей подарок. И не важно, жива она или мертва. Подарок есть подарок.

– Да нет, я спрашиваю, почему вы ее убили?

– Ах, это… Потому что герр Шлессерер велел мне это сделать.

– Вы что же, все готовы были выполнить, что он вам скажет?

Посмотрев на пальцы, Эрна Демпеляйн, помедлив, ответила:

– Да.

После этого Демпеляйн было велено увести, ушел и ее адвокат, а я имел краткую беседу со следственным судьей.

– Ну и что вы об этом думаете? – поинтересовался у него я.

– Разве я решаю? – ответил он. – Как вы понимаете, я имею в виду все-таки…

– Все-таки что?

– Все-таки следует отделять мораль от справедливости.

Ну, мои уважаемые дамы и господа, приятная обязанность напоминает о себе, а наша сегодняшняя задача воистину огромна. Скрипичный квартет Равеля… Хорошо, что все мы хорошо знаем друг друга и что нас никто не слушает. В особенности сам маэстро Равель.

На этом заканчивается шестой из четвергов земельного прокурора д-ра Ф.

Откуда ему известно, спрашиваю я кошку, что маэстро Равель ничего оттуда не услышит? Откуда-откуда! Из запредельного мира!

Седьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он завершает свой рассказ о «Деле с пеларгонией»

– Шлессерер все отрицал. Он не передавал Демпеляйн никакого яда – который в конце концов и не подействовал – и не понуждал ее к убийству своей жены. И в пользу Шлессерера говорило одно весьма важное обстоятельство: на момент убийства связь Шлессерера и Демпеляйн перестала существовать, так что фрау Демпеляйн не могла считаться его любовницей. Весной того года, то есть примерно за два месяца до убийства, Шлессерер обзавелся новой симпатией, а именно особой на пару десятков лет моложе Демпеляйн, которую звали Нора Грефе. Нора была молодой, подающей надежды студенткой, будущим модельером. И я имел возможность убедиться на процессе, где она выступала свидетельницей: Демпеляйн не шла ни в какое сравнение с Норой Грефе; честно говоря, я подивился везению Шлессерера – и как эта длинноногая красавица могла засмотреться на такого слизняка! Но как учит нас Карл Офф: «Любовь – вещь непостижимая…»

Грефе заявила, что за два месяца их связи ей приходилось бывать в охотничьем домике Шлессерера, и в неделю, когда произошло убийство, он также приглашал ее поехать туда с ним.

– Он настаивал, чтобы вы поехали? – стал допытываться председательствующий. – Именно настаивал?

– Да, он именно настаивал на этом…

Но Грефе так и не смогла поехать из-за того, что подготовка к очередному показу моделей сезона подходила к концу, а две ее работы выбрали для показа. И вообще она не верила, что Шлессерер виновен в убийстве. И ей, Норе Грефе, фрау Шлессерер нисколько не мешала. Между ней, Норой Грефе, и Шлессерер отношения были изначально ясными. Говоря это, она бросила пугливый взгляд на обвиняемого и произнесла следующее:

– Не хочу его обижать, он мне на самом деле нравился, но он никогда не был мужчиной моей мечты. Мне вообще пока не хочется думать о браке. После окончания учебы я все равно собираюсь на год-два в Нью-Йорк.

Таким образом, у Шлессерера не было нужды избавляться от своей супруги в угоду Норе Грефе. Тем более в угоду Демпеляйн, которой он дал отставку. Кстати, об отставке: как и особа по фамилии Назаре, Демпеляйн перешла под покровительство Штегвайбеля. Не странное ли дело? Кто знает… Со стороны Шлессерера имели место довольно существенные акты щедрости как в отношении Демпеляйн, так и Штегвайбеля, да и без них в лице Штегвайбеля Демпеляйн получила то самое плечо, на котором можно было всласть выплакаться, горюя о разбитой любви, о своей участи и т. д., рассчитывая на сострадание, а, как известно, от сострадания до постели путь недолгий.

Все вышеперечисленное говорило как раз не в пользу виновности Шлессерера, причем обвинение изначально дистанцировалось от версии прямого его участия в преступлении: первое – по причине алиби, охарактеризованного защитой как «искусно и вероломно спланированное», и, второе, согласно признанию Демпеляйн, показавшемуся правдоподобным.

Однако в той же степени весомые – и даже куда более весомые, по мнению обвинения, – факты говорили против Шлессерера. Вспомнить хотя бы в принципе снимающие с него вину показания Норы Грефе: мол, он и ее силком тащил в охотничий домик, что говорит еще и о том, что ему непременно нужен был свидетель или свидетельница, дабы алиби его оставалось безупречным. Далее, поведение самого Шлессерера после совершенного преступления, когда он вздумал инсценировать убийство с целью ограбления. И в конце концов', самое важное – признание Демпеляйн, с самого начала твердившей о том, что, дескать, именно Шлессерер заставил ее совершить преступление.

Само собой, защитник Шлессерера – а последний нанял себе «звезду» адвокатуры, если можно так выразиться, и, прошу вас, не заставляйте меня сейчас распространяться об этой категории юристов с точки зрения трезвой объективности и юридической проницательности, – так вот, защитник Шлессерера сосредоточился на Демпеляйн – мол, почему да отчего она так поступила, мол, ведь со Шлессерером вроде все было кончено? Может, оттого, что Шлессерер так и не собрался взять ее в жены? И в том же духе…

Демпеляйн, опустив голову, ответила на его заковыристые вопросы так:

– Он мне приказал. Не знаю, почему приказал, но подумала: раз приказал, то сам знает почему… Я ведь все еще люблю его.

Ä что до его нового романа – ну, с этой Норой Грефе, – о нем она и представления не имела, с той же невозмутимостью заявила Демпеляйн.

Поведение Демпеляйн на процессе, ее показания – все это подтвердило изложенное и психологом, то есть речь шла о безоговорочном, слепом повиновении Шлессереру.

Все возражения Шлессерера относительно его попытки инсценировать убийство с целью ограбления были враз отметены. Шлессерер в конце концов, после недолгих колебаний и после показаний Штегвайбеля, уступил, но сразу же сказал, что, дескать, загодя знал, что именно его обвинят в убийстве, что и заставило его пойти на описанные ухищрения. Ему не поверили.

И вот аморальный тип, жирный и мерзкий Шлессерер на одном конце скамьи подсудимых, и серенькая, согбенная, несчастная Демпеляйн на другом. И довлеющий над залом призрак обманутой и коварно убитой супруги, жертвы вероломного заговора. Естественно, произошло то, что должно было произойти: по обвинению в совершении умышленного преступления через введенное в заблуждение третье лицо Шлессерер был приговорен к пожизненному заключению. Демпеляйн, к которой суд счел возможным применить смягчающие обстоятельства, получила пятнадцать лет тюрьмы. Федеральная судебная палата одобрила приговор, мне же после всего этого было мерзостно на душе.

Шли годы. Как и следовало ожидать, интерес к процессу вскоре угас. Даже сообщение в газетах о том, что приговор одобрен федеральной судебной палатой, заняло всего-то три строчки мелким шрифтом. Но мне этот процесс не давал покоя. Если выразиться одной фразой: я не верил в виновность аморального типа, жирного и мерзкого Шлессерера. «Все-таки следует отделять мораль от справедливости», – как тогда в разговоре со мной откровенно выразился следственный судья. И я начал то, что принято называть «частным доследованием дела». Какова его цель, спросите вы? Я и сам этого не знал. Может, просто во мне вдруг заговорило любопытство.

Как я уже упоминал, я вновь встретился со всеми, кто имел отношение к делу, как с истинно виновными, так и с теми, чья вина внушала сомнение, и со всеми свидетелями по делу. Я посетил Шлессерера в тюрьме. Он был болен, осунулся, лицо избороздили морщины. Что самое удивительное, он не питал ко мне злости, скорее даже был настроен ко мне дружелюбно. Может, все оттого, что рад был нежданному гостю… Он сухо и отстраненно, словно говоря о другом человеке, заявил: он ее не убивал, Демпеляйн солгала.

Вскоре Шлессерер скончался от сердечной болезни, у него уже давно были нелады с сердцем. Демпеляйн, как нетрудно было предвидеть, по истечении десяти лет вышла на свободу вследствие «примерного поведения в период заключения». То, что эта серенькая мышка, эта покорная Демпеляйн будет самой примерной из заключенных, сомнений не вызывало. Ей уже стукнуло пятьдесят, и она, видимо, даже в обнаженном виде утратила всякую привлекательность. Я и к ней в тюрьму наведался. В отличие от Шлессерера Демпеляйн вела себя крайне недоверчиво, замкнуто, подчеркнуто недружелюбно. И пугливо-застенчиво, как это нередко свойственно людям ее склада, спросила у меня:

– Сейчас опять будете у меня что-то выпытывать?

Я ответил:

– Не буду.

– Тогда мне сказать нечего.

Я счел бессмысленным пытаться разговорить ее после освобождения. Поэтому ограничился лишь наблюдениями издали.

Неужели этой ограниченной во всех смыслах особе оказалось под силу соорудить столь хитроумную ловушку для бросившего ее любовника? Думаю, что да. Она была глупа, но и хитра. Она стремилась, и в том у меня не было ни малейших сомнений, отомстить Шлессереру за то, что он оставил ее, как говорится, на бобах, причем оставил не ради жены, не ради возвращения в священное лоно брака, а ради другой, намного моложе ее, ибо Демпеляйн прекрасно знала о новом романе Шлессерера. И это мне стало известно не от кого-нибудь, а от Штегвайбеля. Именно от Штегвайбеля, от своего эрзац-любовника Демпеляйн узнала, что 16 июня Шлессерер намерен на неделю отправиться на охоту. Она знала, что, кроме фрау Шлессерер, в доме никого не будет. Ей представлялось, что Шлессерер все же отправится охотиться в одиночку, потому что Штегвайбель, как было ей известно, не мог ехать с ним из-за проблем с глазом. Демпеляйн рассчитывала, что все сразу же поверят, будто убийство – дело рук неверного супруга; его мотив несомненен: избавиться от стоящей поперек дороги опостылевшей женушки и взять в жены молодую любовницу.

Все так, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Причем, вероятно, этот принцип распространяется и на неправедные деяния. Когда же Шлессерер по милости Ванзебаха все-таки обзавелся несокрушимым алиби, когда вскрылся факт и ее, Демпеляйн, участия, она, словно смирившийся со своей гибелью камикадзе, потащила за собой и Шлессерера. Но того, что он неуклюжей попыткой отвести от себя убийство, свалив его на анонимного грабителя-убийцу, увяз еще глубже, она ожидать не могла.

Так ли все было?

Именно так. Откуда мне это известно? Я ведь уже говорил, что не терял из виду Демпеляйн. Выйдя из тюрьмы, она уехала к своей сестре, жившей в небольшом городке на востоке страны вместе с мужем. Нет нужды повторять, что Демпеляйн была сама кротость и незаметность. По истечении срока она устроилась на работу, и куда, как вы думаете? Экономкой к католическому священнику какого-то деревенского прихода. Никто в деревне не ведал о ее прошлом, священник же знал, но, разумеется, не распространялся. И вот когда ей исполнилось шестьдесят, она внезапно заболела лейкемией и за считанные недели умерла. Ее скромное имущество перешло к сестре, с которой я тоже встретился. Она стала последним звеном в моем частном расследовании по «Делу с пеларгонией». Разумеется, сестре были известны все детали, хотя в период любовной связи Демпеляйн со Шлессерером они не общались и встретились лишь после выхода Демпеляйн из тюрьмы. Среди вещей Демпеляйн был один конверт: запечатанное письмо с наклеенной маркой, адресованное Шлессереру. Фрау Вернер, так звали сестру Демпеляйн, в ходе нашей беседы вручила его мне.

– Не знаю, как с ним и поступить, – призналась фрау Вернер. – Могу ли я вскрыть его?

– Письмо ваше по праву, – успокоил ее я. – Вы – единственная наследница сестры. Так что распоряжайтесь им по своему усмотрению.

– Ну, переслать его герру… этому… Шлессереру… сейчас, думаю, смысла нет.

– Даже если бы вы захотели, вряд ли такое возможно, потому что герр Шлессерер больше не проживает по указанному здесь адресу. Он теперь вообще безадресный.

– Думаете, я имею право его прочесть?

Не скрою, меня так и распирало любопытство, но я все-таки сдержался.

– Вероятно, – ответил я.

Она сходила за ножом для вскрытия писем, рукоятка которого, как я в точности запомнил, был выполнена в виде рога оленя. Мерзкий сувенир. Письмо было распечатано и прочитано. «Дорогой мой птенчик!» – такими словами начиналось это послание. До сих пор это уменьшительно-ласкательное обращение мне не попадалось. Далее Демпеляйн умоляла его вернуться к ней, и по мере приближения к концу тон письма становился все более угрожающим, она черным по белому изложила свои намерения в случае, если он все-таки к ней не вернется.

Письмо Демпеляйн так и осталось неотправленным, видимо, до нее дошло, что оно станет в руках Шлессерера неопровержимой уликой; стоит ему только предъявить его, как ее с таким трудом возведенное здание тут же рухнет.

Но вновь перейдя на слезливо-жалостливый тон, она все же подписала его: «Вечно твоя ласточка».

* * *

Все вновь перешли в залу для музицирования, а герр земельный прокурор отправился за своим альтом. Вернулся он не только со скрипичным футляром, но и с белой пеларгонией в руках, которую вручил хозяйке дома.

– Это вам для оживления впечатления, хотя, признаюсь, было чертовски трудно достать белый экземпляр.

На этом заканчивается седьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф. и завершается история о «Деле с пеларгонией».

Восьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает рассказ о том, как охотники сами становятся зайцами

– Назову этот случай, произошедший однажды в бывшем моем отделе, «Из охотников да в зайцы». Почему я решил так назвать его, вы разберетесь сами и довольно скоро, если, конечно, соблаговолите выслушать меня.

В тот период я, как вам это уже должно быть известно, занимал должность, как ее тогда называли, первого прокурора, а также заместителя начальника отдела особо тяжких преступлений, а если смотреть философски, то отдела борьбы с особо тяжкими преступлениями или, еще точнее, отдела расследований особо тяжких преступлений… Нет, поймите, если ты, будучи юристом, стремишься к точности формулировок, подбирать термины можно до бесконечности. Итак, если быть предельно точным, отдела попыток расследования особо тяжких преступлений. Потому что очень часто довести расследование таких преступлений до конца нам не удавалось. Зайцы всегда оказываются проворнее охотников. И эти метафорические зайцы, потому что в действительности они мало чем уступают тиграм, не гнушаются никакими средствами: стоит только появиться на рынке какой-нибудь новинке, ею в первую очередь завладевает преступник, а уж потом она добирается до полиции и прокуратуры. Уголовники намного раньше нас обзавелись электронными устройствами слежения и тому подобным оборудованием.

Но я не намерен рассуждать об этом, а хочу рассказать, каким образом охотник может превратиться в зайца. У меня в отделе был один такой охотник, если можно так выразиться, настоящая ищейка, молодой еще прокурор. Тогда требовалось годика три просидеть в асессорах, а уж потом тебя пускали в прокуроры; затем следовали еще три года дальнейшего обучения с ограниченным правом подписи документов – это означало, что обвинительные заключения или распоряжения о прекращении производства по делу ты отдавал на подпись своему шефу. Каммерер, назовем его так, хотя, признаюсь, память моя сейчас такова, что нет нужды брать с меня подписку о неразглашении, то есть я уже позабыл все, что можно, и посему окрестим его Каммерером. Так вот, этого Каммерера незадолго до описываемых событий перевели из асессоров в прокуроры, и он был человеком своенравным, несговорчивым, возражений в свой адрес не терпел. Ростом его Бог не обделил, и он неизменно носил костюмы коричневого цвета. Нет-нет, прошу вас не делать никаких далекоидущих выводов о его политических пристрастиях: он хоть и был несговорчивым упрямцем, хоть и носил коричневые костюмы, но был членом социал-демократической партии, а впоследствии какое-то время даже заседал в окружной ячейке своей партии или был кем-то еще в этом роде. Будучи человеком упрямым, он принадлежал к той, надо сказать, неприятной категории упрямцев, которые очень часто или почти всегда оказываются правы. Я несказанно радовался тому, что был старше и, кроме того, его начальником, а не подчиненным.

Во всех вопросах, связанных со службой, я всегда придерживался принципа: «Не иди к шефу, пока он тебя не вызовет…», и даже уже сам став «князьком», в открытую вбивал в головы подчиненных этот в высшей степени важный, если не основополагающий, принцип. Дело в том, что когда ты являешься пред светлые очи начальства с вопросом, до которого начальству, мягко выражаясь, нет дела, поскольку начальству, как правило, вообще нет дела до проблем подчиненных (часто небезосновательно), оно не только слушает тебя вполуха, но и не преминет либо угостить тебя очередной горькой пилюлей, либо навесить на тебя очередное поручение, не только неприятное, но и до твоего нежданного прихода предназначавшееся кому-нибудь еще из твоих коллег. Даже вызов к начальству, как правило, не сулит ничего хорошего, так что уж лучше не напрашиваться на него по собственной воле и не нарываться лишний раз на неприятности.

Именно об этом я и подумал в ту минуту, когда прокурор Каммерер явился ко мне по своей инициативе. Но я не стал напоминать ему об этом священном принципе, поскольку мой подчиненный был бел как полотно. Попытаюсь восстановить нашу с ним беседу дословно. После традиционного вводного пустословия и моего вопроса, все ли с ним в порядке, Каммерер без слов протянул мне листок бумаги: протокол допроса полиции. Не знаю, печатают ли эти внушающие ужас бланки по-прежнему на голубой бумаге, причем самого отвратительного серо-голубого оттенка, тогда, во всяком случае, они выглядели именно так. Это был «протокол допроса» проштрафившихся водителей, обычно пересылаемый им по почте. В ответ, разумеется, сыплются возражения, опровержения и оправдания, но, как правило, это мало помогает. Полиция им не верит, и чаще всего вполне обоснованно.

Пробежав глазами протокол, я вернул его Каммереру.

– Стало быть, вы проехали по Мак-Гроуграбен со скоростью шестьдесят девять километров в час вместо положенных шестидесяти, – произнес я.

– Это был не я, – ответил Каммерер.

Я откинулся на спинку кресла. До сей минуты я не сомневался, что разговор, едва начавшись, тут же и завершится, поэтому не предложил Каммереру сесть.

– Прошу вас, – указал я на стул перед моим столом. – Говорите, не вы?

– Не я! – повторил он.

– С некоторых пор, – сказал я, – вы – прокурор. Этому предшествовали три года в асессорах. Теперь вы полноправный юрист, у вас за плечами годы учения и стажерства, вы хоть и не прожженный служитель Фемиды, но кое-какой опыт у вас, безусловно, есть. И поэтому знаете, что каждый на вашем месте пытается утверждать то же самое: «Это был не я».

– Но это на самом деле был не я, – ответил он.

– И такую фразу приходится слышать часто.

Каммерер опустил голову.

– Скажите, – осведомился я, – а вы затребовали от полицейских соответствующее фото?

Он протянул мне фотографию.

– Ваша машина?

– Машина моя, во всяком случае, марка та же и цвет вроде совпадает.

– И номерной знак тоже?

Каммерер кивнул.

Я присмотрелся к снимку.

– Лица того, кто за рулем, не разобрать. Но, простите мне мое замечание, если это не вы, тогда… Скажите, а когда это произошло?

– В четверг четырнадцатого июня, в девять часов одиннадцать минут, – отчеканил Каммерер.

– Понятно, – ответил я. – А где были в указанный День и в указанное время вы?

– Сидел за своим рабочим столом.

– У вас в тот день, случайно, не было никаких совещаний?

– Не было, – ответил он, – к сожалению, нет. Я уже опросил всех коллег. И все подтверждают, что в тот день я был здесь… Поймите, я всегда здесь!

– Хорошо, хорошо…

– И все это знают. Но под присягой заявить не могут.

– Жаль, что у нас не ввели пропуска, на которых отпечатывается время прихода. Наше самое высокое начальство пыталось настоять на этом нововведении, правда, по несколько иным причинам…

– Что мне делать? – в отчаянии воскликнул Каммерер.

– Заплатить штраф, – ответил я.

Взяв со стола фотоснимок и протокол допроса, он, понурив голову, вышел из моего кабинета.

Он что же, позабыл свою склонность к датам? 14 июня? Годовщина битвы при Маренго в 1800 году, которая не только изменила ход истории, но и сыграла огромную роль в опере «Тоска» Пуччини.

Стара как мир истина, что юристы, случись им самим оказаться в роли подозреваемого или виновного, ведут себя при этом как самые настоящие олухи. Они враз забывают весь свой опыт, все, что им уже известно на примерах других людей. Они беззаветно веруют в Ее Величество Справедливость с мечом и весами, не задумываясь о том, что суд в лучшем случае способен лишь вынести приговор, но не воздать по справедливости. Временами они доходят даже до того, что посылают в газеты и журналы письма в рубрику «Отклики читателей», короче говоря, ведут себя куда глупее тех, кто вообще не имеет отношения к юриспруденции.

Я знал одного судью, и не рядового судью, а зрелого мужа, председателя судебной коллегии, не раз купавшегося в лучах судейской славы, автора комментариев к правилам ведения поземельных книг или чего-то еще в этом роде. Он жил в Хайдхаузене в одном из старых домов, в таком, где во двор попадаешь через ворота, и вот в таких воротах, правда, не поперек их, а вдоль кто-то положил лестницу. Председатель судебной коллегии обычно ставил машину во дворе, а упомянутая лестница хоть и не мешала проезду, но в некоторой степени осложняла его, заставляя председателя судебной коллегии лихо уворачиваться от нее, прижимая автомобиль к стене дома, что в один прекрасный день стоило ему разбитого зеркала. Он тут же настрочил жалобу владельцу дома и…

Не хочу вдаваться в детали процессуальной тягомотины из-за несчастного зеркала, брошенной неизвестно кем лестницы, обернувшейся для председателя многомесячным стрессом. Пик наступил, когда председатель судебной коллегии вчинил иск владельцу дома с требованием о возмещении стоимости разбитого зеркала, поскольку тот-де игнорировал требование немедленно убрать лестницу, мешающую проезду. В ходе рассмотрения дела выяснилось, что председатель судебной коллегии вообще не имел права ставить свою машину во дворе, ничего подобного договором о найме жилплощади предусмотрено не было, а злополучную лестницу оставил лежать маляр, нанятый именно председателем судебной коллегии для ремонта его жилища, ко всему иному и прочему нелегально, поскольку услуги за черный нал, как известно, обходятся дешевле…

Впрочем, я, как обычно, вновь отклонился от темы. Прошу меня простить. Я помню, где остановился, рассказывая вам историю оштрафованного дорожной полицией прокурора Каммерера.

Больше он мне этим инцидентом не досаждал, но краем уха я слышал, что у Каммерера не было другой темы для разговоров, как о своем злосчастном нарушении. Каждому, кто ему попадался, он непременно пересказывал успевшую набить оскомину историю, клянясь памятью покойной матери, что это был не он… Как-то один из коллег, вконец раздосадованный бесконечными жалобами прокурора Каммерера, напрямик заявил ему, что, мол, заплати этот смехотворный штраф, да и забудь о нем, в конце концов, ничего страшного – картотека нарушителей во Фленсбурге периодически обновляется. Но куда там! Отныне жизнь виделась Каммереру в мрачных красках, теперь все его мысли сводились к незаслуженному штрафу. Как я убедился, инцидент грозил нанести ущерб психике молодого прокурора, превратившись в навязчивую идею.

Естественно, я лично направил протест в соответствующие инстанции, я использовал все доступные мне каналы, договорился даже о личной встрече с начальствующими особами, что было далеко не просто, поскольку один судья за другим отказывались от ведения дела ввиду близкого знакомства или даже дружбы с Каммерером. В конце концов дело добралось до Аугсбурга… Говорю вам, до Аугсбурга, ни больше ни меньше! Между тем я вызвал к себе Каммерера для серьезного разговора. Я заявил ему, что готов самолично оплатить указанную сумму штрафа, не помню сколько, по-моему, около двухсот марок. Но дело не в деньгах, со слезами на глазах заявил Каммерер и тут же сообщил мне, что, дескать, весь отдел собрал необходимую сумму и готов ее внести.

– Какой стыд! – вырвалось тогда у меня.

Но незадолго до назначенной в Аугсбурге личной встречи произошло нечто, заставившее посмотреть на этот, казалось бы, пустяковый инцидент совершенно с другой стороны.

Вот так. Да, там уже, вижу, расставляют пюпитры, так что вам остается мучиться неизвестностью до следующего раза.

На этом заканчивается восьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф.

Девятый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда история «Из охотников да в зайцы» принимает драматический оборот

– Так вот, за несколько дней до беседы в Аугсбурге, надобность в которой вскоре отпала сама собой, прокурор Каммерер получает еще один протокол: на сей раз ему приписывают проезд на красный свет.

– Я, – заявил Каммерер, придя в очередной раз ко мне без вызова, однако, вполне обоснованно сразу же после получения упомянутого протокола, – как вы, вероятно, помните, до того, как имел честь быть переведенным во вверенный вам отдел…

– Ладно, ладно, – засмущался я. Надо сказать, что теперь Каммерер уже не казался растерянным, а обрел способность рассуждать спокойно и здраво.

– …на протяжении длительного времени был сотрудником транспортного отдела. Мне знаком каждый светофор в Мюнхене. Я знаю их наперечет. Знаю, на каких установлены фотокамеры слежения, а на каких нет. Но даже независимо от этого я не имею привычки проезжать на красный свет, а светофор, что у моста Людвигсбрюкке, снабжен фотокамерой слежения, и нарушать там правила…

– Проезд на красный свет, говорите? – переспросил я.

– Да, – ответил Каммерер, – и именно у моста Людвигсбрюкке. Но на сей раз у меня есть алиби!

С этими словами он попросил меня сравнить время, указанное в протоколе допроса дорожной полиции и обозначенное в протоколе судебного заседания, проходившего в тот же день, что и происшествие. В час и минуту, указанные в протоколе дорожной полиции, Каммерер в черной судейской мантии разбирался с очередным делом в зале заседаний Дворца правосудия. Стоит только напомнить, что тогда дворец еще не располагался на Нимфенбургер-штрассе.

– Чудно, – сказал я.

– Но теперь-то вы мне верите?

– Я и тогда вам верил.

– Не верили.

– Давайте оставим это. Верил – не верил… Что такое вообще вера? Так что лучше оставим это. Гм… Как я понимаю, ваша фамилия имеется в протоколе судебного заседания?

– Разумеется, и я уже направил в дорожную полицию копию этого протокола и письменное заявление председателя суда. Вопрос исчерпан. То есть он далеко не исчерпан.

– Странно, – повторил я.

Все это и на самом деле было странно, и я сразу же почувствовал, что именно здесь кроется разгадка каверзного случая: дело в том, что Каммерер только в самый последний момент был назначен для участия в упомянутом судебном заседании в качестве прокурора. Иногда такое случается, если ранее назначенный прокурор по каким-либо причинам не может присутствовать.

Первое, что приходило в голову в связи с упомянутым инцидентом, – это то, что по ошибке могли выдать два совершенно одинаковых номерных знака. Был послан запрос. Разумеется, сразу же последовала куча возражений от соответствующих структур, занимающихся выдачей номерных знаков, однако факт оставался фактом, и АДАК[6] неоднократно указывал на подобные случаи путаницы, я помню одно фото в газете АДАКа, на котором изображены два разных автомобиля с одинаковыми номерными знаками. В случае Каммерера было еще интереснее: речь шла не только об одинаковых номерных знаках, но и о двух совершенно одинаковых автомобилях – та же марка, тот же тип, возможно, даже цвет, во всяком случае, если судить по черно-белой фотографии, серые оттенки выглядели совершенно одинаково – и о двух совершенно одинаковых нарушениях правил дорожного движения, а именно о проезде на красный свет.

Каммерер жил за городом, довольно далеко, даже за пределами округа Мюнхен. Выдачей талонов о прохождении технического осмотра занималось одно из ведомств ландрата округа Мюнхен. Я даже точно помню, какого именно, но это к делу отношения не имеет. На наш запрос о том, что, дескать, возможно ли, что номерной знак для машины герра Каммерера был выдан вторично другому лицу, последовал возмущенный ответ. Мол, такого не может быть. Не может быть потому, что не может быть никогда.

Если изложить все в сжатой форме: в течение всей следующей недели на беднягу Каммерера обрушился целый шквал протоколов о нарушении правил дорожного движения – тут тебе и запрещенный левый поворот, и вновь проезд на красный свет, и опасный обгон на автобане. Согласно моим указаниям все эти протоколы собирались. Иногда на указанное в них время Каммерер не мог предъявить алиби, но и без того было ясно, что в нашей округе разъезжают два авто с одинаковыми номерами. Дело, заведенное в Аугсбурге, по согласию всех заинтересованных лиц было весьма элегантно замято – судья просто-напросто положил его под сукно до лучших времен. А машина Каммерера обзавелась новым номерным знаком. На этом все и кончилось, воцарился покой. На два месяца.

Досадную историю стали уже было забывать, Каммерер пришел в себя, снова отдавшись работе и карьере, но тут вновь произошло нечто. И по той же схеме: превышение скорости, проезд на красный свет, нарушения правил парковки и так далее… Снова проклятие, если можно так выразиться, но с паузой, обусловленной новым номерным знаком. Однако на сей раз история приобретала совершенно иную окраску и соответственно иной характер. Служебный. Самый главный из прокуроров, начальник нашего ведомства, был поставлен в известность, и даже генеральный прокурор проявил определенный интерес к этой странной истории. В конце концов, Каммерер все же был прокурором, таким образом, речь могла идти о его диффамации, а тут, как выразился герр земельный прокурор, «необходимо было принимать срочные меры».

Все это понятно. Но какие?

Первой напрашивалась версия о мести, о хорошо продуманном и рассчитанном не на один день акте. Так сказать, измотать жертву, подавить ее морально. Каммерер уже во время первой волны ложных протоколов стал рыться в памяти и не только в ней, но и в многочисленных делах, поднимая протоколы допросов и судебных заседаний, пытаясь отыскать подозрительные случаи, такие, когда обвиняемый вел себя дерзко, вызывающе, возможно, даже угрожал ему либо упорно отказывался признать свою вину, считая себя невиновным и незаслуженно осужденным.

Вы спросите: всего лишь считая себя невиновным и незаслуженно осужденным? А не будучи уверенным в собственной невиновности?! Ах да, во времена моей юридической деятельности я с пеной у рта старался доказать, что невиновного никогда не осудят напрасно. Но даже тогда я вынужден был признавать, что и судьи, и прокуроры – тоже люди, а человеку свойственно ошибаться. Одно я могу заявить во славу правосудия, поскольку все-таки имею о нем кое-какое представление, посему могу делать определенные выводы: не помню случая, чтобы судебные органы осудили бы кого-нибудь просто так, с бухты-барахты, зная наперед о его невиновности, иными словами, намеренно совершили бы судебную ошибку. Ну а если прокурор или, скажем, судья вдруг стали бы выдвигать на первый план свои представления о вине или невиновности того или иного обвиняемого? Я рассказывал вам об одном подобном случае. Если такое и могло быть и если такое и было, то ведь предусмотрены некие механизмы, могущие воспрепятствовать этому. Не сочтите за цинизм – для любого прокурора куда легче прекратить производство уголовного дела подозреваемого, если он не уверен до конца, что того можно изобличить. Распоряжение прокуратуры о прекращении производства по делу нередко укладывается в два предложения, а предъявление обвинения, в особенности если речь идет о непростых случаях, занимает по два десятка страниц. Их, знаете, не очень-то высосешь из пальца.

И еще одно. Вообще-то мне, как юристу, высказывать подобные мысли не к лицу, но поскольку я юрист на пенсии, все-таки выскажу: даже если кто-нибудь обвинен ошибочно, он тем не менее вполне мог совершить нечто, достойное наказания, но не попался. Ах, я уже говорил об этом? Разве?…

Итак, вернемся к нашему Каммереру. С началом новой серии ложных обвинений он вновь перелопатил и свою память, и старые дела и сумел-таки выудить из них три случая, когда речь могла идти о кампании мести со стороны осужденного. Два случая отпали сразу автоматически. По ним Каммерер требовал применения самых строгих мер наказания, но оба осужденных в настоящий момент находились в тюрьме. И хотя нередко удивляешься тому, как находящиеся в местах заключения лица умудряются воздействовать на события за пределами тюремных стен и какие для этого существуют способы, не считая даже обычных записок, однако подобное применительно к случаю Каммерера представлялось нереальным, тем более что речь шла уже о двух попытках… Один из осужденных Каммерером скончался, другой выехал за пределы страны и так далее; единственным оставался некий сутенер с отчетливо выраженными склонностями к насильственным действиям, который на последнем судебном заседании, вскоре после объявления приговора, «выкатил пожелтевшие глаза и налился кровью от гнева», как рассказывал Каммерер, а затем прорычал, что, мол, и судью, и прокурора, и даже секретаря суда «превратит во фрикадельки», как только выйдет на свободу. К этому времени сутенер, отсидев свое, вышел на свободу. Вопреки известной поговорке, что «пес, который громко лает, не кусает», кстати, применимой к кому угодно, только не к собакам, упомянутый сутенер находился некоторое время под негласным наблюдением полиции. Однако против всех ожиданий объект наблюдения являл собой яркий пример ресоциализации – бывший сутенер устроился куда-то финансовым маклером, если, конечно, подобное занятие можно считать приобщением к общественно полезной деятельности. Во всяком случае, он приложил усилия к тому, чтобы стать нормальным членом общества, и за ним не водилось ничего такого, что указывало на то, что именно финансовый маклер (экс-сутенер) был зайцем, преследовавшим охотника.

Время шло, в нашем учреждении все понемногу привыкли к напастям, свалившимся на голову Каммерера, и к тому, что пострадавший все чаще и чаще взывал к участию. Сам-то Каммерер привыкать к новым обстоятельствам не собирался, куда там! В особенности с началом новой волны мистификаций, когда на его машине красовался уже другой номерной знак. Эта вторая волна повергла беднягу в такую депрессию, что я стал всерьез опасаться за его психическое здоровье. Но вскоре произошло нечто, заставившее сказать «Шутки в сторону» не только меня, но даже и генерального прокурора. На одной из загородных дорог где-то в районе Дайнинга, как раз на том отрезке, что проходит через лес, в сумерках или даже вовсе в темное время суток – это было в начале октября – автомобилем был сбит ехавший на велосипеде пожилой человек, вскоре скончавшийся в больнице от полученных травм.

И, как вы можете догадаться, сбившая его машина имела тот же номер, что и у Каммерера.

Теперь, сказал я себе, это уже дело серьезное, и в первую голову успокоил Каммерера, заверив его в том, что и в моих, и в глазах полиции он вне всяких подозрений, хотя в качестве алиби тот смог предъявить лишь свидетельство жены, да и то, так сказать, косвенное: жена Каммерера примерно за полчаса до момента, когда произошло описанное дорожное происшествие, вышла из дому то ли за покупками, то ли к знакомой. Когда она уходила, Каммерер, по ее словам, сидел за письменным столом и работал с документами, среди которых он выискивал подозреваемого, а по ее возвращении он смотрел телевизор.

Что вы говорите? Разве уже пора? Мне кажется, я слышу сладкоголосое пение святой Цецилии, положенное на музыку отцом нашим Гайдном. Остается только досказать до конца историю Каммерера в следующий раз.

На этом заканчивается девятый четверг земельного прокурора д-ра Ф.

Десятый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает рассказ о «зайце, преследующем охотника»

– Каммерер в указанный момент находился так далеко от места происшествия, что даже надумай он успеть туда, ему понадобилось бы, едва за супругой закрылась дверь, бегом кинуться к машине, стремглав промчаться на ней через весь город, затем в темпе сбить велосипедиста и тут же рвануть назад, – но и в этом случае ему ни за что не уложиться бы в те полчаса, остававшихся в его распоряжении до возвращения жены домой.

Крайне маловероятно – даже не принимая во внимание факт, что само по себе дорожное происшествие обнаруживало кое-какие странности, свидетельствующие о несоответствии его упомянутым временным рамкам. Погибший в результате наезда автомобиля велосипедист был одним из последних возвращавшихся с вечеринки друзей. Он неторопливо следовал через лесной участок дороги, а его товарищи, человек пять-шесть, выехав из леса, были уже далеко впереди. Один из них расслышал непонятные звуки позади, насторожившие его, и решил вернуться посмотреть, в чем дело; он и обнаружил пострадавшего. Автомобиль видели все. Машина, по их словам, не спеша отъехала на несколько десятков метров, потом вдруг остановилась, словно водитель желал, чтобы его номер не только разглядели, но и успели запомнить и записать. Потом эта же машина стояла в деревне, как сообщил один из группы велосипедистов, отправившийся туда за помощью. Как все-таки изменились времена! Случись подобное в наши дни, как минимум у каждого второго из велосипедистов оказался бы при себе мобильный телефон, тогда же подобное средство связи представлялось пришельцем из мира фантастики.

Описание водителя никто из группы велосипедистов представить не смог, только номер автомобиля. Вероятно, оттого, что уже стемнело.

Я уже упоминал о том, что в первую очередь успокоил самого Каммерера. Против него не возбуждали уголовного дела даже формальности ради. Правда, автомобиль его подвергли осмотру – естественно, никаких следов столкновения с велосипедистом обнаружено не было.

И уголовная полиция ретиво взялась за дело – предстояло расследовать преступление, совершенное по неосторожности и повлекшее за собой гибель пострадавшего. Впрочем, не исключалось и умышленное убийство. Заявлю наперед: следствие ни к чему не привело. Был произведен обыск в инспекции по допуску автотранспортных средств к эксплуатации окружного управления, допрошены все до одного чиновники и вообще все служащие, а также частые посетители учреждения, – ничего! Все в один голос твердили: нет, у нас ничего подобного произойти не может. Тщательное изучение регистрационных книг также не дало результатов. Преступники, как считал ландрат, искренне возмущенный тем, что его ведомство вместе с сотрудниками попадало под подозрение, воспользовались поддельными номерными знаками. Против этой версии говорило то, что все полицейские, составлявшие протокол по поводу нарушения Каммерером, вернее, его «двойником» правил парковки, в один голос твердили, что номер не мог быть поддельным.

Таким образом, только в окружном управлении следовало искать сомнительное звено.

Окончательно прояснить это запутанное дело полиция не смогла, зато смог наш отдел.

В каждом коллективе, в любой структурной единице, будь то школьный класс, управление солидной фирмы, ансамбль песни и пляски, оркестр или больница, имеется свой шут. И это известно еще со времен Шекспира, вспомните его трагедию «Король Лир» – к слову сказать, единственная его пьеса, которая мне не по душе: там шуты и дурачки выведены как самые большие умники. И наш шут не составлял исключения, впрочем, для него мне все-таки придется изобрести псевдоним, поскольку он до сих пор на службе. Так вот, наш паяц носил фамилию Пенгер.

Итак, за дело взялся Пенгер. Сначала он в нерабочее время действовал в одиночку, никого в свои планы не посвящая, потом, примерно неделю спустя, решил ввести меня в курс дела, и я вынужден был пойти с ним, то есть не вместе с ним, а просто туда же, куда и он. Он не хотел в одиночку появляться в некоем ресторанчике, на след которого напал. Как выразился Пенгер, на всякий пожарный свидетель не помешает. И я поехал в тот самый городок, где располагалось окружное управление и где мы предполагали наличие протечки. Я оделся для этой вылазки попроще и, отыскав нужный ресторанчик, вошел, уселся за стол, заказал пива и стал просматривать лежавшую тут же местную прессу. Заведение, как бы поделикатнее выразиться, явно не принадлежало к числу изысканных в этом городке. За стойкой виднелись развешанные на стене плакаты футбольных команд, к стойке притулилось некое подобие комода, только повыше, где громоздились довольно безвкусно выполненные кубки. Над входом висела надувная голова оленя. Официантка сильно смахивала на внезапно воскресший скелет, на которого напялили фартук, а кабатчик, разливавший за стойкой пиво из крана, уподобился лошадиной заднице – тучен был до невероятности. За соседним столиком компания каких-то типов сосредоточенно резалась в карты, другие занимали личности неопределенных занятий и возрастов, поедавшие фирменное блюдо заведения – гуляш по-венгерски с горчицей. К сожалению, мне далеко до Штегвайбеля, и я не могу сообщить вам, что за сорт пива подавали там. Впрочем, может, это интересует вас лишь постольку-поскольку.

Спустя полчаса или около того, как и было договорено, в ресторанчик вошел Пенгер. Я и подумать не мог, что в его гардеробе отыщется затертая чуть ли не до дыр, засаленная кожаная куртка. Хотя не исключено, что он позаимствовал ее на время у кого-нибудь.

Я продолжал сидеть, как сидел, уткнувшись в газету, однако весь превратился в слух.

Пенгер не стал усаживаться за столик, а прислонился к стойке и заказал пиво. Первую кружку он выпил молча, потом заказал вторую.

– Может, присядете? – предложил ему кабатчик.

– Да уж насиделся. За два-то года… – усмехнулся в ответ Пенгер.

– Вот, значит, как, – ответил хозяин. – А за что же, могу спросить?

– Да так, за всякое, – с деланной неохотой ответил Пенгер.

– Я просто так спрашиваю, – успокоил его кабатчик.

– С другой стороны… – Пенгер не договорил.

– Что с другой стороны? – полюбопытствовал толстяк у стойки.

– С другой стороны, тачка у меня под задницей крутая. «Феррари». Тысяч на двести пятьдесят потянет, между нами говоря.

– Понятно. А тачка твоя? – продолжал допытываться толстяк.

– Можно сказать.

– Понятно. Можно сказать.

– Вот только номерок бы мне для нее кто подогнал…

– Может, кто и подгонит. Мне-то какое дело до этого?

– Я просто так спрашиваю, – ответил Пенгер, после чего наступила пауза.

– А откуда, – заговорил кабатчик, и было видно, что он явно заинтригован, – откуда тебе вообще известно, что…

– Да вот Смешливый Чимми как-то говорил мне, что можно к тебе с этим обратиться.

Смешливый Чимми – под такой кличкой проходил у нас Герберт Пецманедер, весьма темная личность. Кличкой своей этот тип был обязан тому, что однажды в драке ему размозжили нижнюю челюсть, и после операции у него на физиономии навеки застыла кривоватая улыбка. Потом Пенгер признался мне, что не наобум сослался на первого попавшегося бандита, а после долгих размышлений и прикидок, кто из «спецов» в данный момент мог оставаться у дел, и лучшей кандидатурой оказался именно Смешливый Чимми.

– Смешливый Чимми, говоришь?

– Он, – ответил Пенгер.

Снова наступила пауза.

– Сколько отстегнешь? – понизив голос, хрипло поинтересовался толстяк у стойки. Мне стало ясно, что Пенгер попал в яблочко.

– Сотенная, считай, твоя, – невнятно пробурчал он в ответ, но я разобрал фразу. Разговор велся на воровском жаргоне, и я вновь убедился, как важно для работника прокуратуры владеть им.

– С этим к Эрнсту. Переговори с ним, – посоветовал кабатчик.

– К какому Эрнсту? – спросил Пенгер.

– Говорю тебе, Эрнст тебе поможет, – повторил толстяк.

– Он здесь бывает?

– Он здесь – все равно что вывеска, – уточнил толстяк.

– Когда он обычно появляется?

– Сегодня уже заходил, да ушел. По два раза на дню не показывается.

– Понятно. А когда его застать можно?

– Любит заглянуть ближе к пяти.

– Благодарствую, – сказал Пенгер и повернулся, собравшись уйти.

– Эй! – окликнул его толстяк. – А как насчет моей сотенной?

– Если все выгорит, получишь, не боись, – бросил в ответ Пенгер.

– А откуда, позволь узнать, – нарочито напускным тоном спросил кабатчик, ополаскивая стаканы, – тебе вообще известен Смешливый Чимми?

– По заправке в Гермеринге.

– Там же всех повязали!

– Почти всех. Коротконогого Гарри, Трехпалого, Кочерыжку да Смешливого Чимми, только не меня.

– А тебя как величать?

– Нессуно.

– Итальянец?

– Можно сказать.

И Пенгер удалился. Посидев еще немного, я поднялся из-за стола и тоже ушел. Пенгер знал наизусть историю Смешливого Чимми из протоколов допросов. И к ограблению кассы заправочной станции в Гермеринге он тоже имел отношение. Как представитель обвинения на процессе по делу.

Столь хорошая информированность развеяла недоверие кабатчика, тот даже назвал ему некоего Эрнста, дружка Смешливого Чимми, и толстяк исправно передал пожелание этому самому Эрнсту, так что уже на следующий День Нессуно, он же Пенгер, встретился с Эрнстом. Их беседа прошла, как принято выражаться в дипломатических кругах, «в теплой и дружественной обстановке». Меня при этом не было, ни к чему было мозолить глаза, вместо меня явились два переодетых соответствующим образом сотрудника полиции.

Эрнст предложил Пенгеру. за пять сотенных (по тем временам весьма приличная сумма) снабдить его и номерными знаками, и соответствующими бумагами.

– Верняк, они прямо оттуда.

– И как ты только ухитряешься? – поинтересовался Пенгер.

– Места надо знать, – многозначительно улыбнулся Эрнст.

Пенгер в этом заведении больше не показался.

Как стало известно позже от осуществлявших наблюдение за посетителями полицейских (они выдали себя за членов Союза птицеводов и даже обзавелись постоянным столиком), Эрнст постоянно допытывался у кабатчика, не появлялся ли Нессуно.

И все же обидчик Каммерера угодил в расставленные нами силки. Это было очень просто. Каммереру выдали новый номерной знак. В ресторанчик тут же наведался некий тип, желавший увидеться с Эрнстом. И какой же автомобиль стоял у входа, как вы думаете? Точь-в-точь машина Каммерера, но еще со старыми номерами.

На этом, друзья мои, мы и остановимся. Прибыл наш второй альт – лучше сказать, вторая скрипка. Дело в том, что скрипка больше подходит, ибо наша вторая скрипка – дама. Знаете, я ведь так и не был женат. Тому много причин. Часть из них мне и самому неизвестна, но женись я, непременно избрал бы спутницей жизни скрипачку, альтистку, только не из тех современных, которым в один прекрасный день просто-напросто вместо скрипки вручают альт, мол, играй себе на нем, нет, а из тех, что всю жизнь свою посвятили этому столь возвышенному и – увы! – недооцененному инструменту. Сыграем, друзья, вещь, которую мой брат, одержимый альтист, считает «пиком мастерства альтистов». Итак…

На этом заканчивается десятый четверг земельного прокурора д-ра Ф.

Мне позволено, пока я сижу под батареей отопления, снова взять слово. Кошки – тоже музыкальные создания, хоть и не обладают абсолютным слухом, как птицы. Мой братец, рыжий кот Борис, пожирает птиц в надежде обрести через это абсолютный музыкальный слух. Вздор, разумеется. Кошки – музыкальные создания, посему не следует называть любую какофонию «кошачьей музыкой». Наши песнопения весьма благозвучны. Хочу только добавить, что наш земельный прокурор под «пиком мастерства» альтистов имел в виду скрипичный квинтет до-мажор.

Одиннадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он завершает рассказ о «Зайце, преследующем охотника», а также о невзгодах, ожидающих любителей сигар в Америке

– Еще в прошлый четверг, если бы нам удалось упросить нашу уважаемую вторую скрипку проявить чуточку терпения, я сумел бы довести историю «зайца, преследующего охотника» до конца. Что касается внешних обстоятельств, то начиная с того места, где я остановился, события стали развиваться очень и очень быстро. Но я намеренно не упомянул об одном факте внутреннего свойства, без которого нам не обойтись.

Я остановился на том, когда человек, имя которого мы с вами пока еще не знаем, вошел в ресторан, где надеялся встретиться с Эрнстом. Сотрудникам полиции не составило труда проникнуть в запертый автомобиль и списать выбитый на двигателе номер изготовителя. С его помощью мы вскоре смогли установить настоящий номер этого автомобиля, а по нему и владельца. Таким образом мы узнали, что зовут последнего Цирфус, что имя его Ойген. И что самое поразительное: этот человек не значился ни в одной из наших картотек, репутация его была стерильно чиста – ни преступлений, ни судимостей, ни даже подозрений; ни дать ни взять честный, добропорядочный бюргер, комендант здания или вовсе даже заведующий хозяйственной частью большого городского бассейна под открытым небом, а не какой-то одержимый жаждой мести рецидивист, в поисках которого безуспешно перерывал дела Пенгер. Но человек этот не выводил нас на слабое звено в окружном управлении, между тем самым важным оставалось именно это. По согласованию с начальником окружного управления, который в конце концов все же вынужден был признать, что в его ведомстве что-то не так, в последующие дни было установлено наблюдение за сотрудниками ландрата, и вскоре там на самом деле появился Эрнст, чтобы уединиться с сотрудником ландрата герром X. (я не считаю необходимым даже изобретать для него псевдоним) в кабинете упомянутого герра, а потом в присутствии самого начальника окружного управления в упомянутом кабинете был сделан обыск, в ходе которого и обнаружились многочисленные фальшивые номерные знаки и соответствующие документы, среди них и копии уже новых номерных знаков, выданных Каммереру и предназначенных для передачи Эрнсту. Эрнст и герр X. были арестованы. Герр X. признался в содеянном, после чего своей причастности к делу не мог отрицать и Эрнст.

Разливавший пиво в ресторанчике тот самый упитанный господин арестован не был, хотя ему было предъявлено обвинение в подделке документов, посредничестве при даче взятки и так далее, но самой интересной фигурой для нас, бесспорно, являлся Ойген Цирфус. Он был арестован, когда, ничего не подозревая, зашел в ресторанчик за своим заказом – новыми номерными знаками. Пенгеру страстно хотелось участвовать в спектакле, выступив в роли кабатчика за стойкой, и он уже поджидал Эрнста.

Увидев за стойкой незнакомца, Цирфус опешил. Пенгер, ополаскивая пивные стаканы и кружки, поинтересовался у него:

– Вы за номерами?

Цирфус окаменел.

– Тут небольшая проблема возникла, – продолжал Пенгер.

Цирфус повернулся и бросился было вон, но в дверях стояли агенты полиции… Припертый к стенке Цирфус не стал ничего отрицать, кроме одного – наезд на велосипедиста не был преднамеренным. Впрочем, я и сейчас считаю, что Цирфус хоть и не хотел убивать его, но наехать намеревался, поскольку, будучи одержим маниакальной жаждой мести и злобой, был готов на все, и даже возможность случайной гибели ни в чем не повинного велосипедиста не остановила бы его. Но, как нередко бывает, доказательств у нас не было, так что приговорили его по статьям «Убийство по неосторожности» и «Дача взятки», ну и еще по другим.

Вы по праву можете спросить меня: что толкнуло Цирфуса на это? Почему он с таким энтузиазмом, не считаясь ни со временем, ни с расходами, решил превратить жизнь ненавистного ему Каммерера в ад? Ведь он не был ни жертвой судебной ошибки, ни одним из тех, кому вынесли излишне строгий приговор, он не был и рогоносцем по милости Каммерера, который, сам того не подозревая, угодил бы в таковые, завязав роман с женой Цирфуса. Все заключалось в безделице, мелочи, сущем пустяке.

Дело в том, что в свое время Цирфус проходил свидетелем по делу одного субъекта, обвиненного в растлении малолетних, в котором фигурировал и городской бассейн, где Цирфус занимал какую-то там руководящую должность. И вот, преисполненный собственным административным величием Цирфус, отвечая на вопрос Каммерера, председателя судебной коллегии на данном процессе, вместо того чтобы давать точные ответы, ударился вдруг в разглагольствования на тему всеобщего падения нравов, и Каммерер, пусть в несколько категоричной форме, рекомендовал свидетелю не отклоняться от обсуждаемой темы («Говорите по существу и не уходите в сторону!»). Цирфус был уязвлен и уязвлен не на шутку, восприняв слова Каммерера как публичное унижение его лично… В конечном итоге пресловутая уязвленность стоила жизни совершенно незнакомому человеку – велосипедисту, возвращавшемуся в тот трагический вечер домой.

На этом я заканчиваю свой рассказ об охотнике в роли дичи. Как видите, завершение истории оказалось даже короче, чем я ожидал. Чем бы нам заняться до прибытия второй скрипки? Предлагаю выйти на террасу, там можно выкурить по сигаре.

Кстати, о сигарах. Вы не слышали о моих злоключениях в Америке в связи с моим давнишним пристрастием к курению сигар? Очень будет странно, если я до сих пор не рассказал вам об этом. Так я не рассказывал? Ну что же, расскажу, только выйдем на свежий воздух.

Мими, как мне противно, когда он курит! О, мой тонкий нюх! Подумайте о нем!

Итак, о любителях сигар в Америке. В свое время, в годы пресловутого «сухого закона» там убедились, что одними только запретами алкоголь, вернее сказать – пьянство, не побороть. Что касается меня, я лично против всякого рода запретов, однако даже тот американский «сухой закон» 20 – 30-х годов я, задним числом, готов приветствовать, поскольку именно ему мы обязаны множеством великолепных фильмов. Что же касается запрета на табак, на курение, к этому там решили подойти куда более утонченно и, я бы даже сказал, не гнушаясь иезуитских методов. Курящего человека в Америке подвергают социальному бойкоту, диффамации… «Что? Вы курите? И вашу книгу согласились издать? Минутку, мой сотовый…»

Заметка на полях: порок курения заменен нынче карманным телефоном или сотовым, как его прозвали. Согласен, в курении мало хорошего, но разве можно сравнить застоявшийся табачный смрад в гостиной после вечеринки со всепроникающим, вездесущим насилием, которое несет в себе сотовый телефон?

Курильщики сигарет, как я убедился, подвергаются куда более умеренной травле. Но тот, кто предпочитает сигары, однозначно причисляется к асоциальным типам. Опасным для общества. Для жизни и здоровья. Как утечка газа из трубопровода, чреватая взрывом колоссальной разрушительной силы.

Я остановился в отеле «Уолдорф-Астория». Вероятно, название звучит весьма солидно. На самом же деле это всего-навсего почерневший от копоти каменный куб, былая слава которого изрядно поблекла, под стать обоям в номерах. Бар, где царит неумолчный гвалт, изукрашен вещицами, в представлении второразрядного дизайнера вполне подходящими для создания интерьера в африканском стиле. Сидя там, я церемонно извлек из кармана сигару – нет-нет, прошу простить, разве можно совать сигары в карман? Я извлек серебряный портсигар, а оттуда – сигару «Регалия элегантес № 1»…

Как и следовало ожидать, ко мне стремительно подплыла светлогривая барменша и, наградив сигару, причем не просто сигару, а роскошную «Регалия элегантес № 1» взглядом, будто это и не сигара вовсе, а, скажем, миниатюрный фаллоимитатор, скривив ротик, пропела: «No cigars, please».

Я тут же ушел из этого бара. Выйдя из отеля, я поинтересовался у чернокожего слуги или швейцара, где в этом отеле я могу спокойно выкурить сигару (о том, что курение в номере категорически запрещено, я знал, да и разве можно не заметить дюжину дублирующих друг друга грозных надписей и пиктограмм для неграмотных, вопящих с входных дверей, шкафчиков и т. д.?). Негр на странном наречии, которое он, вероятно, считал английским языком, отправил меня к восседавшему за стойкой в холле герру. С чарующей улыбкой садиста упомянутый герр проинформировал меня, что во всем Нью-Йорке мне не отыскать ни отеля, ни ресторана, где было бы позволено такое безобразие, как курение сигар.

Окончательно сломленный, я стал расхаживать по Мэдисон-авеню, покуривая сигару на ходу. При виде каждой проезжавшей патрульной полицейской машины я поспешно прятал орудие преступления за спиной.

Пару дней спустя я неторопливо шел вверх по Шестой авеню, где-то между Пятьдесят шестой и Пятьдесят седьмой улицами или же между Пятьдесят седьмой и Пятьдесят восьмой, и вдруг остолбенел, не веря глазам: сигарная лавка.

Сигарная лавка в Нью-Йорке? Откуда ей здесь взяться?

Она оказалась первоклассным заведением, где продавались самые изысканные сорта сигар, как я мог заметить с улицы: коробки великолепной «суматры», бразильских сигар. Воистину рай для курильщика.

Зайдя в лавку, я спросил у продавца (с внешностью босса коза ностра или бывшего ковбоя), что побудило его торговать сигарами в Нью-Йорке. Тот, разгадав иронию в моих словах, вымученно улыбнулся и сказал, что как никто другой понимает меня. Но даже этот вопрос, как, впрочем, и любой другой, можно решить. Украдкой, будто всучивая мне грязненькое порноиздание, он протянул мне визитную карточку. Это была карточка ресторана на Сто двадцать пятой улице.

– Там, – заверил меня продавец, – вот там вы сможете выкурить сигару.

В знак признательности я прикупил у него несколько штук сигар – все же лучше, чем заплатить штраф.

На станции метро четырнадцать матерей американской революции, скалясь огромными, точно у жеребцов, зубами, попытались не позволить мне выбраться из подземки. Человек сорок членесс «Лиги предотвращения курения сигар», все как одна походившие на Элеонору Рузвельт, умоляюще простирали ко мне руки, не желая допустить меня в средоточие порока. Не меньше сотни пасторов «Антисигарной церкви» извели, наверное, с бочку святой воды, окропляя меня перед сошествием в ад. Непосредственно перед входом в ресторан двухсотглоточный хор, самозабвенно вопя, призывал меня не ввергать Америку в пучину хаоса и беды. Тут же неподалеку опустился вертолет президента «Братства запрета сигар», который принялся изрыгать вслед мне проклятия. Тем не менее я вошел в ресторан.

Я едва успел, потому что тут же из трещин манхэттенского асфальта взвились языки адского пламени…

Вижу, наша скрипачка здесь, так что ставлю точку до следующего раза.

На этом заканчивается одиннадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он завершает рассказ о «Зайце, преследующем охотника», а также о невзгодах, ожидающих любителей сигар в Америке.

Двенадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он после некоторых колебаний соглашается поведать историю «БольшогО семейства»

– А вы, уважаемый доктор Ф., не пробовали записать ваши рассказы? – решил поинтересоваться герр Гальцинг.

Земельный прокурор доктор Ф., улыбнувшись, откинулся в кресле.

– Иногда я подумываю об этом, но всегда говорю себе, что, конечно, писать – дело приятное, а вот хлопоты, связанные с изданием, наверняка куда менее приятны. И потом, разве уже не написаны романы, превзойти которые невозможно? Я как-то называл один такой, в связи с какой-то из дат. Кстати, я не раз приводил повесть Хемингуэя «Старик и море» в качестве примера того, как нелегко бывает донести уже написанную вещь до читателя. Когда-то, несколько лет назад, я был в Помпеях, и когда в толпе зрителей проходил мимо одной из фресок, мне вдруг пришла в голову забавная идея, и я представил себе, как…

Нет, начать следовало бы не так. Помпеи – крупный и важный город древности, насчитывавший несколько тысяч жителей. Если спросите меня о точной цифре, я вам ее, разумеется, не назову, хотя встречал ее в путеводителе. Во всяком случае, город был крупный. И разве в таком крупном городе, horribile dictu,[7] выражаясь по-латыни, не происходили убийства? Разве могли они не произойти? Кто станет утверждать, что за всю историю города Помпеи там не произошло ни единого убийства? Наверняка они происходили, и нередко. И почему убийству не произойти 24 августа 79 года? Либо за день-два до этой даты?

– Эту дату вы в отличие от числа жителей запомнили?

– Запомнил, вы ведь помните мою одержимость датами, и так вышло, что на тот же день пришелся день рождения одной личности, жившей в ту же эпоху. 24 августа 79 года нашей эры пепел извергшегося Везувия засыпает город и вместе с ним следы недавно совершенного преступления – убийства. И вот один помешанный на археологии пенсионер-следователь…

– …или земельный прокурор, – негромко произнес герр Гальцинг.

– …вполне возможен и такой вариант, так вот, он тщательно проверяет рассеянные по всему городу следы, все окаменевшие навечно трупы, домашнюю утварь и приходит к выводу о том, что пепел не уничтожил следы преступления, а лишь присыпал их, сохранив в неприкосновенности на века. И наш пенсионер-следователь или – как предположил герр Гальцинг – отставной земельный прокурор, имея в своем распоряжении упомянутые улики, комбинирует, исключает одно, добавляет другое, обращается к письменным источникам, восполняет нехватку одного другим, ищет и отыскивает и в конце концов приходит к выводу, что тысячу девятьсот лет тому назад, 24 августа 79 года нашей эры, некий Гай из ревности заколол некоего Публия.

– То есть наш пенсионер-следователь или отставной земельный прокурор установил, что один из окаменевших трупов стал таковым не из-за вулканического пепла, а угодил в покойники раньше извержения Везувия…

– Именно, и Гай, спасаясь от преследовавших его городских стражников, которые, в свою очередь, тоже спасались бегством, держал в руке нож, лезвие которого точь-в-точь совпадало с раной на теле Публия…

– А почему бы вам не записать эту историю?

– До самого вечера я, пока довольно немилосердно не был выставлен охранниками города-музея, искал останки Гая или Публия, но так ничего и не обнаружил.

– Что вам мешает дать волю фантазии?

– К чему измышлять истории, если сама жизнь избавляет нас от этой необходимости? Я ведь уже рассказал вам целых две, взятых из жизни…

– А сегодня намерены поделиться третьей?

– Вообще-то у меня есть одна, которую я наметил на этот вечер, вот только не знаю даже, стоит ли…

– Такая она длинная?

– Зависит от того, насколько подробно я стану ее пересказывать. Впрочем, дело не в подробностях. Все дело в том, что она затрагивает одно семейство, причем затрагивает прямо, а не косвенно. Даже если прибегнуть к помощи псевдонимов, как я это делаю, вы все равно сможете догадаться, о ком идет речь, поскольку в свое время эта история нашумела, хотя семейству удалось скрыть от общественности истинные мотивы преступления.

Прошло уже немало лет, я тогда был еще совсем зеленым следственным судьей, и мы в то время еще помещались в старом здании на площади Марияхильфе. И каждому из четверых – или же нас было пятеро? – следственных судей вменялось в обязанность по очереди присутствовать на довольно неприятной процедуре судебно-медицинского вскрытия трупа.

– И верно, мало хорошего.

– Да-да. Мне и сегодня временами снятся эпизоды вскрытия, причем во сне все выглядит куда страшнее, чем некогда в реальности. Столько крови видишь, множество расчлененных трупов, и всегда преобладают либо кроваво-красные тона, либо желто-бурые – цвет разложения…

– Вам снятся цветные сны?

– Само собой, – ответил земельный прокурор. – Конечно, есть люди, и таких не так уж и мало, которые не могут, вернее, не наделены способностью видеть цветные сны. У них все в черно-белом изображении. Мои сновидения всегда цветные. То, что мои сновидения сопровождаются и звуками, – вещь обычная, и мне не верится, что кое-кто видит немые сны – может, еще и с титрами, как в немых фильмах? Кстати, о кино… мне в голову нередко приходит мысль, что с возникновения человечества и вплоть до появления кино и фотографии в искусстве главенствовал цвет, и никто не предпринимал попыток воссоздать многокрасочный окружающий мир черно-белым, разве что в офортах и гравюрах. И все же неужели самой природе было угодно дать человеку возможность видеть в снах столь несвойственный природе мир?

– Вероятно, – заговорил герр Гальцинг, – это реликт, атавизм тех времен, когда человеческий глаз еще не мог различать цвета.

– Как вы сказали? Разве существовал такой период?

– Мне так кажется. Задумайтесь о кошках, над тем, на каком уровне развития находится этот вид. Ведь кошки лишены цветного зрения, они видят мир черно-белым, вернее, серо-черно-белым.

– Вот не повезло милым созданиям.

– Иного они просто не знают, – добавил герр Гальцинг.

– «О, будь, что суждено!» – это очень известное выражение я вычитал у Гёте – впрочем, у кого же еще? Но я имею в виду то, что собираюсь рассказать вам. Есть ли на свете те, кому снятся запахи? Может, и есть, я к ним не принадлежу. Именно это и помогает мне переносить смрад моргов, которые отнюдь не соответствуют устоявшемуся представлению о них, что там сплошь никель и кафель; напротив, они будто ожившие гравюры Пиранезе – те же замшелые камни застенков. Так что слава Богу, что во сне я хоть запахов не ощущаю. Хотя бы их.

– А в те дни приходилось терпеть?

– Когда впервые, это было на второй неделе после вступления в должность следственного судьи, подошла моя очередь идти в морг на вскрытие…

– А с какой стати следственный судья должен был являться на вскрытие?

– Ах да, совсем забыл пояснить. Если в случае смерти имеются хотя бы малейшие сомнения в том, что она наступила не естественным путем, то есть в результате убийства, самоубийства и так далее, прокуратура назначает вскрытие. Согласно закону на каждом таком вскрытии, кроме судмедэксперта, должен присутствовать и следственный судья.

– А вам, случаем, скальпель в руки не давали?

– Избави Бог!..

– Какой смысл во всем этом, я имею в виду – к чему навешивать и это на юристов?

– Поди узнай. Закон этот относится к периоду, когда мы, юристы, не доверяли врачам полностью.

– А сейчас доверяете?

– Это отдельный вопрос.

Доктор Шицер, виолончелист, до сих пор лишь молча слушавший, усмехнулся при этих словах.

– Перед тем как мне, – продолжил доктор Ф., – отправиться в морг института судебной медицины – дело было поздней осенью, день стоял сумрачный, непогожий, – один знакомый судмедэксперт меня предупредил, что запах там весьма специфический. «Когда вылезете из машины во дворе морга, – сказал мне он, – не обращайте внимания на жуткую вонь. Она исходит не от трупов, а от фабрики, где производят уксус, делающей свое черное дело неподалеку от нашего института. Трупы пахнут по-другому». И он оказался прав. Трупы благоухают яблочным бисквитом – так по крайней мере мне всегда казалось. Весьма приятное амбре, если, конечно, не подозреваешь, от чего оно исходит. Упомянутый знакомый дал мне и еще одну рекомендацию: на углу улицы перед зданием института судебной медицины расположена табачная лавка. Владелец ее то ли случайно, то ли намеренно всегда имел в запасе сигары, они еще назывались… сейчас вспомню… ах да – «Черный орел», по 30 пфеннигов за штуку. Так вот, они своим дымом забивали любую вонь, в том числе и смрад разложившихся трупов. Этими сигарами я и спасался. Но я хожу вокруг да около оттого, что никак не решусь рассказать вам об одном тогдашнем случае.

Я два года пробыл в должности следственного судьи. На трупы насмотрелся. Но тот – это случилось, уже когда мое пребывание в должности следственного судьи подходило к концу, в июне месяце, – так вот, тот труп оказался, прошу простить, возможно, мои слова покажутся кощунственными, самым прекрасным из виденных мной. Труп принадлежал молодой женщине. Она лежала навзничь, естественно, обнаженная, роскошные рыжие волосы водопадом струились с железных носилок на колесах, на которых ее подвозили к прозекторскому столу. У этой женщины были поразительно ухоженные, красивые руки, наманикюренные ногти, причем я запомнил, что лак был бесцветным. Даже волосы на лобке и те были рыжеватого оттенка, а какие роскошные груди были у этой женщины! Даже после смерти они не утратили удивительную соразмерность и гармонию, ничего подобного мне в жизни видеть не приходилось. Мирно и безмятежно лежала она в своем великолепии, словно во сне, если бы не глубокий красноватый шрам поперек горла.

– Бритва, – констатировал профессор, проводивший вскрытие, – отсюда ровные края раны.

Закурив «Черного орла», я сел рядом с ведущим протокол служащим, который спокойно отстукивал слова на машинке под диктовку профессора.

Небольшая компания уже привыкла к тому, что любопытство ее не будет удовлетворено, во всяком случае, не раньше следующего раза, когда рассказ доктора Ф. прервала хозяйка дома, предупредившая о том, что пюпитры уже расставлены.

– Гайдн, квартет «Восход солнца», опус 76 си-мажор, – объявил сын хозяйки дома.

Герр Гальцинг извлек из футляра скрипку и произнес:

– После вашего рассказа нам следовало бы избрать для исполнения «Смерть и девушку».

– В следующий раз, – успокоил его доктор Ф. – История ведь не досказана.

Неверно, уважаемый, что мы, кошки, невосприимчивы к цветовой гамме. Да, красного и зеленого цветов мы не различаем, а вот синий, желтый и фиолетовый – пожалуйста! Так что все-таки мы живем не в черно-бело-сером мире. Кстати, а почему во многих языках название такого чудного цвета, как оранжевый, присутствует в столь уродливо-усеченной форме: «оранж»? Почему решительно все живописцы, включая и представителей XX столетия, точно по молчаливому согласию, игнорируют оранжевый цвет? Вопросы, вопросы… Они не дают мне покоя, а в книге ответов на них мне не отыскать. И можно ли вообще отыскать их в книгах? Я слышала, что в книгах можно найти все, что угодно. Например, даже о категорическом императиве, до которого мне дела нет, и то написали, а вот узнать, когда мир стал вести отсчет времени на секунды, мне так и не удается.

Такие вот дела.

В общем, сворачиваюсь калачиком.

Тринадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает рассказывать историю «Большого семейства»

– «Большое семейство», – продолжал земельный прокурор доктор Ф., – но не в том смысле, что «многочисленное семейство». Ко времени, о котором пойдет речь в моей печальной и даже – не побоюсь высокопарного эпитета – трагической истории, семейство насчитывало троих: овдовевшую мать, незамужнюю дочь и неженатого сына. Если бы я назвал вам истинные имена, вы бы сразу вспомнили обо всех сопутствующих внешних обстоятельствах и мне, по сути, нечего было бы вам рассказать. Но я не могу их назвать вам. Сын семейства живет и здравствует… впрочем, я чуть было не проговорился, указав на это… нет-нет, кто он сегодня, об этом я сообщать не намерен.

– А мать семейства? Что с ней? Умерла?

– Умерла, и довольно давно.

– А дочь? – полюбопытствовала хозяйка дома. – Уж не эта ли зарезанная бритвой красавица?

– Именно она, – признался доктор Ф. – Семейство это проживало в одном из самых респектабельных районов нашего города в доме, который даже виллой назвать язык не поворачивается, настолько он велик и роскошен. Семейство не принадлежало к числу древних, то есть тех, что фигурируют в «Готском альманахе»[8] в подразделе «А» или, точнее, приведены в нем, хотя в XIX столетии обрело статус дворянского, однако не ему оно обязано нажитым богатством, а вполне законным и честным сделкам, насколько сделки вообще могут быть честны и законны – именно они и приумножали состояние при кайзере, в годы Веймарской республики, при нацистах и в годы «экономического чуда».

Однако к тому времени как красавица дочь угодила на железные носилки в прозекторском зале, все предприятия были уже проданы, правда, было решено все же сохранить самые прибыльные предприятия, по-моему, речь шла о каких-то оловянных рудниках в Южной Америке.

Семейство не принадлежало к числу тех, кто кичится нажитым, выставляя его на всеобщее обозрение. Тех, чьи фамилии и фотографии не сходят со страниц «Бунте», «Ганц приват» или вечерних бульварных газет. Куда более вероятным было встретить эту фамилию в списке пожертвовавших средства, например, на восстановление Национального театра или на приобретение статуи фараона для пополнения египтологической коллекции музея, или на выкуп писем Кафки. Такие объявления жирным шрифтом, как правило, не печатают.

О Южной Америке я упомянул далеко не случайно и не просто в качестве примера. Причины тому есть, ибо мать семейства происходит из немецкой ветви с сильным испано-аргентинским присутствием, тоже людей состоятельных и – что самое примечательное – римско-католического вероисповедания. Если и можно этому семейству поставить в вину расточительность, то дело как раз в католичестве. После ухода на пенсию я на протяжении довольно долгого периода времени консультировал нашего католического епископа по различным, иногда довольно запутанным юридическим вопросам… Вероятно, вам это неизвестно, но тема моего диплома – вопросы церковного права… Вот тогда, а возможно, даже и раньше я узнал о том, что является важнейшей предпосылкой для причисления к праведникам или к лику святых.

– Два или больше засвидетельствованных официально чуда? – поинтересовался герр Гальцинг?

– Ну, с чудесами как раз особых сложностей ожидать не приходится, как мы могли убедиться на примере основателя «Опус Деи», молниеносно угодившего в праведники с легкой руки Ватикана. Нет, решающую роль играют деньги.

– Презренный металл?

– Процесс причисления к лику святых исключительно дорогостоящее дело, и семейство, о котором мой рассказ, спонсировало некогда причисление к праведникам одной монахини из Южной Америки, некоей, скажем, матери Марии Либерианы, которая вообще-то приходилась двоюродной бабушкой этой… – сейчас в темпе изобрету имя и для нее, и все ради того, чтобы не нарушать динамику повествования – так вот, назовем ее… – тут земельный прокурор затянулся сигарой, – …назовем ее Ленфельд.

– Фон Ленфельд, – подсказала хозяйка дома. – Вы ведь сами обращали наше внимание на…

– Да-да. Фон Ленфельд, разумеется. Итак, монахиня, которую предстояло причислить к праведницам, приходилась двоюродной бабушкой или даже двоюродной прабабушкой престарелой госпоже фон Ленфельд, и семейство взяло на себя оплату всех связанных с причислением расходов. Правда, был ли сей процесс завершен и удалось ли ей, ракетой взлетев на небеса, перекинуться словцом с этим наглецом Григоровиусом,[9] мне доподлинно не известно. На тот период упомянутая монахиня удостоилась лишь титула «героически добродетельной».

– Какого-какого? – не понял герр Гальцинг.

– Титула «героически добродетельной», – повторил герр Ф. таким тоном, словно речь шла о чем-то хорошо знакомом присутствующим, хотя при этом лукаво усмехнулся.

– Могу поспорить, вы сами только что изобрели этот титул, – усомнился герр Гальцинг.

– Отнюдь, – возразил доктор Ф., – такой титул действительно существует. Торжественно клянусь, призывая в свидетельницы мою любимую морскую свинку. Это необходимая промежуточная ступень перед причислением к праведникам. Присваивается Ватиканом. Со всей надлежащей торжественностью. Но вернемся к моей истории, которую вам не терпится услышать. О неслыханно богатом и до мозга костей католическом семействе.

– И произошедшем убийстве, – добавил герр Гальцинг.

– Что ж, от подобного никто не гарантирован, – произнес хозяин дома.

– Но не семейство фон Ленфельд, – продолжал земельный прокурор д-р Ф. – Там считалось, что есть события, которые не должны случаться ни с кем из них, и не важно, приходится ли потом нести за них ответственность или нет. Сюда относится и убийство, причем уже хотя бы потому, что подобное событие не может не привлечь всеобщего внимания.

Я уже упоминал, что моя первая встреча, если можно так выразиться, с младшей и, к несчастью, на тот момент покойной представительницей семейства Ленфельд произошла незадолго до конца моей деятельности в ранге следственного судьи. Спустя несколько дней, что, собственно, было известно задолго, я был переведен в первые прокуроры и вступил в должность заместителя начальника отдела особо тяжких преступлений и уже в этом статусе вновь столкнулся с делом об убийстве молодой госпожи фон Ленфельд. Будучи следственным судьей, я уже занимался этим делом, настигло оно меня и в должности первого прокурора. Такое иногда случается. Но наоборот – никогда. Дело в том, что если ты угодил из прокуроров в судьи и тебе вновь приходится заниматься делом, которым ты занимался, будучи прокурором, то подобную практику закон воспрещает. Но это так, к слову.

Уже после первых встреч с госпожой фон Ленфельд, матерью семейства, и герром фон Ленфельдом, братом жертвы, у меня возникло странное ощущение. Ощущение того, что обоих, и мать, и сына, куда меньше волновало, будет ли найден убийца, нежели возможная огласка. Фрау фон Ленфельд предприняла шаги в этом направлении и действовала, надо сказать, весьма неуклюже. Она обходила редакции газет, предлагая деньги за молчание. Самые серьезные издания отказались от предложенных денег, однако при этом не опубликовали ни строчки о трагедии семьи Ленфельд. Но, как говорится, не буди спящую собаку. Отыскалась одна газетчица, бессовестная особа, сотрудница одного из двух выходящих в Мюнхене бульварных листков, мне и раньше приходилось иметь с ней дело; должен сказать, что она принадлежит к числу дур, и не просто дур, а дур набитых, да и фамилия ее была из самых что ни на есть заурядных, какую носят миллионы – то ли Майер, то ли Хубер, так вот она занялась этим делом и опубликовала статейку хоть и под так называемым броским заголовком, но совершенно бесцветную и малосодержательную, так что всеобщий интерес, к великому облегчению членов семьи фон Ленфельд, быстро угас. Однако упомянутый образчик журналистского слабоумия тем не менее в дальнейшем возымел действие.

Впрочем, странностей в связи с этим делом хватало. В один прекрасный день фрау фон Ленфельд пожаловала к некоему высокому прокурорскому чину, земельному прокурору, а перед этим она успела побывать и у министра. Последний оказал ей вежливый прием, ибо в свое время покойный ее супруг герр фон Ленфельд всегда поддерживал одну из ведущих партий страны, хоть и не выставлял это напоказ, но все же переадресовал ее к нам. И вот фрау фон Ленфельд явилась в Максбург, именно там помещалось наше ведомство, и жалась по углам, пока не попыталась в открытую всучить деньги… нет-нет, это не могло быть квалифицировано как дача взятки, как впоследствии вопили газеты, нет, фрау фон Ленфельд никогда не стала бы действовать столь примитивно, скорее все было обставлено как некое предложение оферты, что ли. Она сообщила, что желает основать фонд – фонд социальных нужд с солидным вложением, фонд Анны фон Ленфельд, но в обмен на это попросила бы «раз и навсегда закрыть это неблагопристойное дело».

Шеф призвал меня в свидетели, и я присутствовал при их беседе. Никогда прежде мне не приходилось видеть своего начальника, человека собранного, находчивого и приятного в общении, несмотря даже на его увлеченность спортом, таким беспомощным, как после предложения госпожи фон Ленфельд.

– Следовательно, вы не заинтересованы в обнаружении убийцы и его справедливом наказании, фрау фон Ленфельд?

– Я простила его. Это было нелегко для меня, но я его простила. Четыре часа ежедневно я молюсь за упокой души моей дочери и один час… о заблудшей душе убийцы…

«Тому наверняка ваши молитвы пригодятся больше», – подумал я, но вслух, разумеется, ничего подобного не произнес.

Невообразимо трудно было, сохраняя хладнокровие, убедить престарелую даму в необходимости соблюдения принципа, согласно которому прокуратура обязана возбуждать уголовное преследование во всех случаях совершения преступления, независимо от того, кем оно совершено. Упомянутый принцип – в противоположность принципу целесообразности, главенствующему для некоторых областей человеческой деятельности, – не терпит никаких оговорок.

Не хочу утомлять вас перечислением частностей нашей беседы с госпожой фон Ленфельд, завершившейся тем, что мы ее весьма церемонно выпроводили. И тогда отпали последние сомнения в том, что ни о каком сотрудничестве членов семейства со следственными органами речи быть не может, хотя ни мать, ни сын в открытую не чинили помех расследованию.

– А насколько успело продвинуться расследование дела? Когда и где был обнаружен труп? Что послужило…

– Вот об этом я как раз и собирался сказать. Труп молодой женщины, одетой в тонкую и очень дорогую ночную сорочку, был обнаружен на заднем сиденье принадлежащего ей автомобиля, сам же автомобиль стоял на лесной дороге в заболоченном районе Дахауэр-Моос. Дверцы были заперты, ключ отсутствовал. Утром труп сквозь запотевшие стекла разглядел бегун трусцой, из тех, кто спозаранку распугивает бедных косуль.

Кроме этого, на теле убитой были обнаружены ювелирные изделия – золотая цепочка на поясе, довольно увесистая штучка, и кольца на пальцах, одно из которых с бриллиантом, по стоимости равное скромному одно-семейному домику. Следовательно, убийство с целью ограбления исключалось. Как и изнасилование с последующим убийством, что выяснилось в результате проведенного вскрытия и подтверждалось характером раны на шее, – следов насилия не было отмечено. Профессор, проводивший вскрытие, еще тогда заявил мне, что предполагает, что в момент убийства жертва скорее всего спала. Однако подтвердить это результатами вскрытия не представлялось возможным.

– Либо во сне, – предположил тогда судмедэксперт, добавив еще – знаете, этой публике вследствие специфического характера работы свойственен некоторый цинизм, – либо жертва добровольно позволила зарезать себя!

Столь малоправдоподобный вариант, как вы понимаете, отпадал, поэтому оставалось принять убийство жертвы, находящейся в состоянии сна.

Неужели жертва так и спала на заднем сиденье автомобиля? В ночной сорочке?

Судя по результатам вскрытия, с момента смерти до времени обнаружения трупа прошло примерно тридцать шесть часов. Бегун трусцой не ежеутренне распугивал косуль – только через день, в противном случае он обнаружил бы труп на сутки раньше, то есть через двенадцать часов после наступления смерти, если предположить, что преступник доставил труп на место в районе Дахауэр-Моос непосредственно после убийства либо вскоре после него. Сразу же после осмотра места происшествия следователи с большой долей вероятности заключили, что убийство было совершено не в машине, что труп был помещен туда позже. Будь это не так, выходило, что покойная фройляйн фон Ленфельд, надев драгоценности и накинув полупрозрачную ночную сорочку, в одиночку отправилась на поиски приключений, и не куда-нибудь, а в Дахауэр-Моос?! Подобный образ действий никак не вязался с принадлежностью ее к семейству фон Ленфельд.

Излишне обращать ваше внимание, что, кроме отпечатков пальцев погибшей, в автомобиле не было обнаружено никаких подозрительных следов. Как и следов крови. Когда перерезают глотку, кровотечение бывает весьма сильным. Может, убийца привел в порядок салон автомобиля? Но даже при самой тщательной уборке хоть что-нибудь да осталось бы… Ничего! А эксперты земельного управления уголовной полиции весьма придирчиво осмотрели автомобиль.

Доносившиеся из соседней комнаты звуки сдвигаемых стульев и хлопанье раскрываемых пюпитров возвестили о скором начале главного события вечера. Земельный прокурор доктор Ф. прихватил свою скрипку, позабыв заглянуть в программу вечера – а' в ней стояло: фортепьянное трио. Какие уж тут скрипки?

– Фортепьяно, – пробурчал герр Гальцинг. – Инструмент тех, кому медведь на ухо наступил.

– Я тоже склоняюсь к этой мысли, – пробормотал в ответ доктор Ф., бережно укладывая скрипку обратно в футляр.

На этом заканчивается тринадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф.

Четырнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он, после того как наконец исполнен скрипичный квартет ре-минор («Смерть и девушка»), продолжает рассказ о деле «Большого семейства»

– С чего в подобных случаях начинается расследование? – поинтересовался герр Бесслер, обычно довольно редкий гость в этих кругах, но посвященный герром Гальцингом в суть истории.

– Конечно же, с семьи, как я уже говорил, которая не жаждала помочь следствию.

– Что представляла собой эта дочь семейства? – спросил Бесслер.

– Красавица, – сообщил доктор Ф., – большего нам, к сожалению, установить не удалось, посему все исчерпывалось одним: красавица. Нет, она училась, все больше по части истории искусств, сначала в Мюнхене, потом в Безансоне, в Цюрихе и Киле – ей исполнился тридцать один год, когда она погибла, так и не доучившись до диплома. Судя по всему, фройляйн фон Ленфельд явно не рвалась приобрести профессию.

– Замужняя?

– Нет. И – что самое любопытное – ни любовника, ни возлюбленного, никаких тебе амуров…

– Лесбиянка?

– Стопроцентно нет. Если и да, то скрывала это весьма искусно – к такому выводу мы пришли на основе данных расследования. А как выяснилось позже: стопроцентно нет. К моменту убийства она должна была находиться в Киле, потому что семестр пока не закончился. Но, как я уже упоминал, она не воспринимала учебу слишком всерьез.

Овдовевшая мать, само собой, не имела никакой профессии, а сын – ну да… он-то уж мог заиметь таковую, к примеру, посвятить себя столь волнующей кровь деятельности не стесненного в средствах и посему независимого ни от кого домашнего ученого.

– Вот только завидовать не надо, – вставил герр Бесслер.

– Не стану кривить душой, да, завидую, хотя область исследований герра фон Ленфельда и далека мне: психология. Кроме нее, герр Ленфельд обожал автомобили. Их у него насчитывалось штуки четыре, а может, и пять, если не больше, временами он даже подряжался в тест-водители для одной солидной автомобилестроительной фирмы, разумеется, инкогнито. У его сестры был всего один автомобиль, дорогой, мать же для поездок в церковь нанимала шофера, кроме церкви, она никуда не ездила. А ежедневные прогулки совершала в своем парке позади виллы.

Я скорее проформы ради поинтересовался у матери с сыном насчет того, подозревают ли они кого-нибудь, были ли у них враги или конфликт с кем-нибудь незадолго до убийства – нет, нет и нет. Как удалось установить, дочь примерно за неделю до гибели приехала из Киля. Почему? Посреди семестра? Об этом в семье вопросы не задавались. За два дня до трагических событий они вместе с братом побывали в опере. Тело было обнаружено утром в четверг; если верить результатам вскрытия, смерть наступила во вторник вечером. Когда мать с братом в последний раз видели Анну? Во вторник во второй половине дня, сказала мать, они вместе пили чай. Что-нибудь бросалось в глаза? Нет. Брат: во вторник за завтраком, после этого он отправился в город и возвратился только к вечеру, так, всякие разные дела…

А не хватились ли мать с братом Анны? Во вторник? Оба подумали, что она решила вернуться в Киль. Как так? Не попрощавшись? Ну, в семье не было заведено вмешиваться в чужие дела, так что… Каждый сам знал, что делает. И стремление уберечь интересы каждого, не встревать ненароком в чужую жизнь порой трудно было отличить от равнодушия.

Следствие, как это нередко случается, встало перед, казалось, непреодолимой преградой. Убийство с целью ограбления исключается, преступление на сексуальной почве – тоже. Может, неудачная попытка похищения с целью получения выкупа? Либо похищения самого жестокого рода, когда жертву убивают еще до получения первой части вымогаемой суммы? Так сказать, предосторожности ради?

Этой версии придерживался один из главных следователей, мы рассмотрели и ее, хотя многое говорило против. Каким же образом похитителям удалось насильно вытащить Анну фон Ленфельд из постели и не оставить при этом ни единого следа на теле, к тому же незаметно для обитателей виллы (кроме матери и сына, там проживали домоуправитель с семьей, горничная и студент, исполнявший обязанности садовника)? И с какой стати удерживать заложницу в ее же машине? И самое главное, требования выдать сумму денег не поступило.

Но автор версии – тот самый главный следователь – считал, что требование как раз могло поступить, он не верил, что оно не поступило. И, видя реакцию семьи на происшедшее, ее поведение, он не без оснований полагал, что деньги как раз выплачены похитителям – за труп, чтобы все было, как говорится, шито-крыто, только ни сын, ни мать не собирались признаваться в этом полиции.

Я вновь встретился с сыном и матерью фон Ленфельд, намереваясь серьезно поговорить с ними, и у меня сложилось впечатление, что они готовы к такому разговору. Нет – никаких денег с них никто не требовал, поэтому нетрудно заключить, что ни пфеннига никому выплачено не было. «Если не верите нам, – заявил сын, – могу предоставить вам все необходимые полномочия для проверки банковских счетов, дать указания банкам доверить вам банковскую тайну…»

Я им верил. Впрочем, я знал, что никакого похищения не было и быть не могло. Тут речь шла о другом.

– Убийство из ревности? – высказала предположение хозяйка дома.

– В известной степени это так, однако речь идет о ревности весьма специфического свойства. Вспомните, я ведь упоминал, и не случайно, о том, что это была семья католиков.

– А что показали на допросах другие обитатели виллы? Или вы их не допрашивали?

– Разумеется, допрашивали. Всех до единого. Но и это ничего не дало. Семейство держало дистанцию, и – я чуть было не сказал «челядь» – весь обслуживающий персонал принимал это как должное. Студент, он же садовник, жил хоть и на территории, но все-таки имел свой отдельный вход и мало соприкасался с остальными обитателями виллы. Семья домоправителя проживала в отдельном домике у въезда на территорию виллы, а горничная, особа уже в летах, глупа как пробка.

– Такие, говорят, лучшие свидетели, – изрек герр Бесслер.

– Вы правы. И на самом деле, из слов горничной можно было выудить кое-что важное. Она показала, что на следующий день после приезда молодой госпожи из Киля ее посетил какой-то молодой человек. Мы, разумеется, попытались уточнить у Ленфельдов, кто это был, но они его не знали. Возможно, коллега по учебе. Впрочем, визит был непродолжительным, полчаса, не более. Что совпадало с показаниями горничной. Горничная не упомянула, поскольку не могла об этом знать, о том, что с молодой госпожой фон Ленфельд визитер общался от силы пять минут, а в основном вел беседу с пожилой госпожой фон Ленфельд. Но об этом нам удалось узнать лишь позже. Естественно, принялись искать этого молодого человека. Ни мать, ни брат не знали, как его фамилия. «Коллега по учебе…» Имя, правда, вспомнили: Альбин. В числе студентов Кильского университета Альбин не значился. Может, учился в другом университете? Были найдены и опрошены двадцать четыре студента по имени Альбин. И, как выяснилось, ни одного подходящего. Как мы узнали впоследствии, «наш» Альбин учился в одном из университетов в Дании.

– А о чем шел разговор, вы так и не узнали? – поинтересовался герр Бесслер.

– Да нет, узнали. Так, ничего особенного. Поговорили о том о сем, по словам матери и брата Анны фон Ленфельд. Ложь, конечно, но тогда мы этого еще не понимали. Убийство так и не было раскрыто. Поскольку не удалось установить, кто убийца, не было и процесса; убийца – будь то мужчина или женщина, не важно, – продолжал разгуливать на свободе. Возможно, даже свысока поглядывая на окна нашего учреждения и втайне посмеиваясь над нами. А мы, между прочим, были связаны по рукам и ногам.

Должен внести поправку: все именно так и было, кроме разве того, что убийца разгуливал на свободе, не говоря уже о том, что он не поглядывал свысока на окна прокуратуры.

– Вы сказали – мужчина или женщина…

– Ну, вы небось уже все угадали, да? Так вот, расследование забуксовало, мы практически не сдвинулись с мертвой точки, пока в один из вечеров, это было уже два года спустя после описанных событий, в один из холодных январских вечеров я не отправился в оперу. Если уж вам известен исход дела – я говорю «исход», а не «ход распутывания», – вы, несомненно, усмотрите иронию судьбы в том, что в тот знаменательный вечер давали именно «Валькирию».

В Национальном театре есть одна ложа, представляющая собой своего рода реликт и служащая нам напоминанием о том, что некогда упомянутый театр был придворным. Вы же понимаете, Бавария, как она себя величает, вольное государство на территории Германии, то есть республика, по сути, не что иное, как замаскированная монархия. Вот отсюда и подобные реликты виттельсбахианства – иногда броские, иногда нет. Вы только не подумайте, что я настроен против подобных реликтов и ратую за их упразднение, отнюдь. Несмотря на то что, окажись я в монархическом государстве, я слыл бы ярым республиканцем, теперь, когда мы с вами обитаем в этой бесцветной республике, я искренне рад любому раритету, способному хоть как-то оживить общественную жизнь.

Именно к таким раритетам и относится упомянутая мной ложа в Национальном театре, закрепленная за домом Вит-тельсбахов. Каким образом получают там места и по какому принципу, этого мне знать не дано. И в тот вечер на «Валькирии» я представления не имел, кто занимал ложу, хотя сидел в непосредственной близости от нее. Я догадался, что она занята, потому что ее обслуживал капельдинер, как и во времена правления Виттельсбахов.

Я этого капельдинера знал, поскольку часто бываю в опере и предпочитаю сидеть на ярусе. Мне и раньше приходилось беседовать с ним, потому что он, как мне казалось, и впоследствии это подтвердилось, стоял особняком среди остальных своих коллег. Сейчас он уже умер, поэтому я со спокойной душой могу назвать вам его настоящее имя, оно запечатлелось у меня в памяти, потому что этот человек имел довольно-таки необычное имя – Вермут. Да-да, Вермут Греф, точнее – Курт Вермут Греф.

Тогда он был уже в годах. По образованию Греф был художником-декоратором, долгие годы успешно проработал им, хотя и в небольших театрах, а затем поддался искушению попробовать себя в области моды, потерпел неудачу, к этому следует прибавить и распавшийся брак, и злоупотребление спиртным – последнее обстоятельство в его ситуации представляется мне почти оправданным. Но этот человек нашел силы вернуться на сцену, однако годы взяли свое, вернее, администрация театров считала, что годы взяли свое.

В свое время Греф не позаботился об отчислениях в пенсионный фонд, так что единственным спасательным кругом оставалась работа капельдинером. Хотя бы желанная его сердцу атмосфера подмостков…

Он был отнюдь не бесталанным художником. Однажды даже смог организовать выставку своих работ в адвокатской палате. Я приобрел одну из картин Грефа, она до сих пор висит у меня: «Закат на Иль-де-Ре». Он создал ее в память о лучших своих днях.

«Герр земельный прокурор, – обратился тогда ко мне Греф, он знал, кто я и как меня зовут, – могу я после спектакля сказать вам кое-что? По службе! – подчеркнул он. – По службе!»

Молодой доктор Шварц, ученый-исламист и прекрасный виолончелист, нетерпеливо настраивал инструмент.

– Да, – сказал доктор Ф., поднявшись, чтобы взять футляр с альтом, – думаю, нет необходимости говорить о том, что я, сидя весь спектакль как на угольях, дожидался, пока Греф сменит униформу капельдинера на обычный костюм. После этого мы отправились в «Кулисы» – заведение, которое долгое время было моим вторым домом, поскольку располагалось в двух шагах от театра. Греф начал рассказ еще по пути в «Кулисы». А что он мне рассказал – об этом милости прошу узнать в следующий раз.

На этом заканчивается второе продолжение истории «большого семейства». Как мы видим, доктор Ф. заставил пребывать всех в неизвестности до следующего четверга и с нетерпением дожидаться минуты, когда в музыкальной гостиной зазвучат первые ноты скрипичного квартета ре-минор («Смерть и девушка»).

Пятнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает рассказ о «Большом семействе» и, уступив просьбам слушателей, переносит на несколько минут начало музицирования

– Вероятно, вовсе не запредельные силы позаботились о том, чтобы в тот вечер в Национальном театре давали именно «Валькирию», что и позволило мне выйти на верный след: возможно, размышления по поводу сюжета оперы заставили капельдинера герра Грефа вспомнить газетную статью, недавно им прочитанную. К тому времени и упомянутая статья, и сам номер газеты успели устареть, два года им стукнуло, и Грефа угораздило завернуть в эту самую старую газету пару сношенных туфель. Когда он зачем-то надумал их развернуть, на глаза ему попалась статейка той самой незадачливой дамы от журналистики.

Чтобы не удлинять рассказ: Греф вспомнил, что неоднократно видел в опере обоих молодых людей семейства фон Ленфельд, причем те всегда сидели в той самой предназначавшейся для венценосных особ ложе, то есть в королевской. Вряд ли это можно было считать странным или, тем более, удивительным, поскольку связи семейства фон Ленфельд простирались либо до потомков Виттельсбахов, либо по меньшей мере до таинственной инстанции, ведающей распределением мест в театральной ложе, потому что, как помнит Греф, оба молодых члена семейства, а иной раз и мать семейства бывали там. И еще: Греф был убежден, что оба – молодая чета.

– И представляете, вдруг читаю – брат и сестра! – изумился Греф, когда мы сидели за столиком в «Кулисах».

– Так оно и есть, – констатировал я.

– Даже не знаю, как вам лучше объяснить… Все не так просто. В конце концов, не хочется быть непорядочным. Разное бывает. Иногда происходит нечто… Собственно, и произошло. Мы ведь обязаны соблюдать определенную дискретность. Я всегда говорю: капельдинер – все равно что врач. И я тогда со своей стороны никакой бестактности не проявил. Я был уверен, что в ложе никого нет. А оказалось, были. Я впустил их обоих туда и позабыл об этом, тем более что ложа была заперта. Я имею в виду изнутри, в ней можно запереться и изнутри, но у меня был ключ, а поскольку ложа была заперта, я и подумал, что там пусто, но как только открыл ее – нате пожалуйста. Все понятно. Разумеется, я тут же запер ее снова, и никому ни словечка. Они и не заметили меня скорее всего, так были заняты друг другом. Я еще подумал: неужели они, муж и жена, места другого не найдут для этого? Я всегда думал, что они – муж и жена, потому что оба носят фамилию Ленфельд. А теперь читаю: брат и сестра. Вот об этом я и хотел вам рассказать. Может, ничего особо важного в этом и нет?

Еще как важно! Важно – не то слово! Я поблагодарил Грефа и потом рассказал ему о том, чем закончилась эта история. А она и не закончилась никак…

Инцестуальная связь! И она заставляла совершенно по-иному взглянуть на события.

Роль молодого человека, наведавшегося в гости к семейству фон Ленфельд, представала в совершенно ином свете, и поскольку мы, как и утверждала горничная, считали, что он – товарищ по учебе Анны, необходимо было вновь разыскивать его. Тем временем успело миновать, как я уже говорил, два года. За это время он вполне мог закончить учебу и получить диплом. История искусств? Гидробиология? Альбин, как было установлено, учился в Дании, но позже защищал диплом в Германии. На тот момент существовал один-единственный соискатель по имени Альбин. Его фамилия была Гельцер, он работал ассистентом в одном из университетов, нам не составило труда отыскать его, и я сам выехал туда, чтобы допросить его как свидетеля.

Альбин Гельцер был весьма удивлен моему визиту в его пропыленный институт; сидя за древним письменным столом в окружении чучел рыб, он хоть и не сразу, но разговорился. То, что сообщил Гельцер, оказалось в высшей степени интересным.

Он влюбился в свою сокурсницу, что не представлялось удивительным, принимая во внимание внешние данные Анны. Альбин Гельцер, как принято выражаться, имел самые серьезные намерения, да и она, как виделось ему, была отнюдь не против. Ну и как же продвигались их отношения? А если бы, например… Впрочем, интимная сторона меня не интересовала. Как мне удалось выяснить, их связь просуществовала с полгода; судя по всему, Анна не собиралась разочаровывать герра Гельцера по части его матримониальных устремлений. Не хочу сказать плохого об этом в общем-то добром малом, наверняка он на самом деле питал чувства к красавице Анне. Но не побоюсь утверждать, что и ее состояние вряд ли стало для него противоборствующим фактором.

Что погнало Анну в Мюнхен, в последнюю в ее жизни поездку, так и осталось неизвестным. В нашей с ним беседе Гельцер заявил мне, что она хотела оповестить брата и мать о предстоящем замужестве.

Но она задержалась дома куда дольше, чем было договорено. Гельцер забеспокоился и тоже отправился в Мюнхен.

Вот тогда – за плотно закрытыми дверями – и нашла коса на камень. Анна заявила Гельцеру, что не пойдет за него. Не успел он спросить почему, как в комнату ворвался братец: брызжа слюной, он стал вопить, что, дескать, никому Анну не отдаст, она принадлежит ему и только ему.

– У меня тогда было ощущение, – рассказывал мне прямодушный Гельцер, причем без всякой иронии, поскольку даже по прошествии времени так и не оправился от пережитого, – что я заглянул в преисподнюю.

Именно это стародавнее выражение он и употребил. В преисподнюю.

В конце концов, именно так и было.

Когда он, чуть опомнившись, все же пересилил себя и спросил Анну, так ли это, она лишь молча кивнула в ответ. И тут явилась мамаша. Гельцеру показалось, что она и понятия не имела, что ее дети живут друг с другом. Когда же Гельцер ввел ее в курс дела, у нее начался припадок. Фрау фон Ленфельд без конца хрипела: «Грех! Это грех! Какой позор!» Анна поторопилась выпроводить Гельцера, и он ушел подобру-поздорову. Гельцер задержался еще на день в Мюнхене, колеблясь, наведаться ли ему еще раз в семейство фон Ленфельд. Он хотел увидеться с Анной. По его словам, события представлялись ему сценой из мистического триллера, но в конце концов он заставил себя уехать из города. Этот дом стал казаться ему зачумленным. Ни о каком убийстве Гельцер не слыхал, однако, по его же словам, с какой-то «болезненной радостью» воспринял факт ее невозвращения в Киль. Он не знал и о том, что всеми вопросами, связанными с расторжением договора о найме жилплощади, – разумеется, Анна не ютилась в какой-нибудь убогой квартирке из тех, что обычно снимают студенты, нет, речь шла о пент-хаусе в прекрасном районе Киля, при условии, что таковыми этот город располагает, чего я знать не могу, поскольку в Киле бывать не доводилось, – так вот, всеми этим вопросами занимался брат покойной.

Здесь мне предстоит упомянуть одну деталь, которую я опустил вначале. У меня все же существовали некие отношения неофициального характера с семейством фон Ленфельд еще до того, как оно стало фигурировать в расследовании убийства, проводимого отделом особо тяжких преступлений прокуратуры. И связующим звеном между ним и мной стал мой ныне, к великому прискорбию, уже безвременно умерший друг Бетцвизер.

Бетцвизер принадлежал к числу духовных лиц, он был прелатом и пастором церкви в Нойхаузене, к епархии которой относилось семейство фон Ленфельд. Вероятно, вы помните популярную в свое время историю «Дон Камилло и Пеппоне», она даже была экранизирована, и один фильм назывался «Монсеньор дон Камилло», и этот образ в точности подходил к Бетцвизеру. Бетцвизера в епископате не очень-то жаловали, и не только из-за того, что он во время богослужения иногда переходил на привычную ему латынь, являлся членом «Ротари-клуба» и слыл дамским угодником. Он считал, что церковь своими «так называемыми достижениями второго Ватиканского собора» – я привожу его высказывание дословно – стремилась добиться реформирования церкви наидешевейшими средствами, а именно посредством отказа от связующей католический мир латыни.

«Им, – как утверждал Бетцвизер, – следовало сохранить и латынь, и прежнее отправление мессы, и, я считаю, даже папский паланкин и кропило, а вот от целибата отказаться!»

Я в течение четырех лет сидел с Бетцвизером за столом завсегдатаев в первоклассном в ту пору ресторане, ныне, разумеется, утратившем былой блеск. Бетцвизер проявил себя непревзойденным знатоком шампанских вин. Я не говорил вам о его любви к четвероногим? Нет? Однажды он даже осмелился организовать мессу для животных и, естественно, тут же угодил на первую полосу «Абендцайтунг», там же была помещена и фотография Бетцвизера, на которой он в парадном облачении поглаживает сидящую у него на руке кошку.

Естественно, на следующий день его потребовали в епископат, и один высокий духовный чин плаксиво – после Бетцвизер передразнивал его – отчитывал его. «Герр Бетцвизер, – говорил он ему, – вы появились на газетном снимке в парадном облачении целующимся с собакой». «Первое, – ответил ему тогда Бетцвизер, – это была не собака, а кошка, а второе – разве вы не помните изображения Спасителя нашего, где он предстает нашим взорам с агнцем на плече?»

На это духовный чин возразить ничего не сумел, но описанный эпизод вряд ли мог способствовать упрочению репутации Бетцвизера.

На втором месте после четвероногих была любовь Бетцвизера к искусству и музыке. Он поддерживал дружеские отношения со многими художниками и скульпторами, а его церковный хор, принадлежавший к тем немногим, которые строго следовали классическим традициям католической церковной музыки, снискал славу далеко за пределами родного города.

Как бы то ни было, епископат весьма настороженно относился к Бетцвизеру из-за его огромной популярности в общине, из-за того, что он солидно приращивал приходскую кассу, выбивая пожертвования, и из-за того, что церковная община сохраняла и приумножала ту церковную общинность, что благополучно хирела в других приходах. И все же епископат нарадоваться не мог, когда Бетцвизера призвал к себе Всевышний; на его место был мгновенно назначен один из тех эластичных и обтекаемых служителей церкви, что заставляют хор под гитару распевать вещицы в духе «христианского рока» и от которых прихожане шарахаются, словно от чумы. Божьей воле сие было неугодно, и вскоре после смерти Бетцвизера церковь сгорела дотла…

Итак, прелат Бетцвизер был духовником семейства фон Ленфельд, и он знал все, что было связано с гибелью Анны фон Ленфельд, причем задолго до нас, однако уста его были опечатаны клятвой свято хранить тайну исповеди, и никому не пришло бы в голову допросить его. Когда я поделился с ним тем, как продвигается следствие, он никоим образом не дал мне понять, что посвящен в тайну.

Само собой разумеется, после всего того, что нам удалось узнать от Грефа и Гельцера, мы вскоре вновь допросили мать и сына фон Ленфельд – естественно, допрашивались они раздельно. Вероятно, они каким-то образом прознали, что даже два года спустя дело вновь обрело актуальность. И мать, и сын явились на допрос к следственному судье в сопровождении адвокатов. Я хоть примерно и предполагал, чем закончатся допросы, но все же решил присутствовать на них. Нет нужды упоминать, что фон Ленфельды воспользовались своим правом отказа от дачи показаний и как обвиняемые, и как свидетели, ибо каждый из обвиняемых находился в родственной связи с другим обвиняемым – и мать, и сын. Мы понимали: либо сын убил сестру – читай, возлюбленную, если исходить из наличия инцестуальной связи, из ревности, из нежелания уступить ее другому, либо мать решила… ну, пожертвовать дочерью ради избавления от бремени страшного греха. Либо они совершили это заодно, и каждый при этом преследовал свою цель. Доказать было ничего нельзя, со скрежетом зубовным прокуратура была вынуждена признать это. И нам оставалось лишь взирать на одного из двух или же сразу на двух остававшихся безнаказанными убийц, да еще втихомолку посмеивавшихся над нами…

Существует понятие установления альтернативной вины подсудимого в приговоре. Это значит, что приговор выносится, если преступник, как было доказано, в составе преступления совершил одно из двух уголовно наказуемых деяний, но не доказано, какое именно; например, если у него обнаруживается похищенный предмет и нет возможности установить, сам ли он незаконно присвоил его или же всего лишь хранил предмет, украденный другим лицом. И таким образом, его можно обвинить как в похищении, так и в укрытии краденого, естественно, при этом должен быть соблюден принцип наказания за преступление меньшей тяжести. Но разве может быть применим упомянутый подход, если речь идет не о двух преступлениях, а о двух преступниках?…

Нет, они над нами не посмеивались, утонченность бы не позволила. Оба просто-напросто, на скорую руку распродав имущество, двинули на родину предков – в Южную Америку. В свое время пожилая дама проговорилась, признавшись мне, что, дескать, молится по «четыре часа ежедневно за упокой души моей дочери и один час… о заблудшей душе убийцы…». Убийцу она тогда назвала в мужском роде. Это, правда, было маловато для выдвижения серьезного обвинения, так что мне только и оставалось, что проглотить услышанное. Я откровенно изложил свои сомнения лишь одному человеку – моему другу прелату Бетцвизеру. Тот, вздохнув, промолчал.

На этом заканчивается история о «большом семействе», рассказанная земельным прокурором д-ром Ф. в этот четверг. Слушатели молча поднялись и молча же потянулись в гостиную для музицирования.

То, что лицо духовное ударяется в христианский рок или рэп в честь Девы Марии, это я прощаю. Посмотрим-посмотрим, куда они зайдут, если уж и свою церковь выхолащивают и опошляют. Мне, как кошке, до этого дела нет. Мы, четвероногие, согласно их установкам «тоже твари Божьи и посему заслуживающие уважения» – большое спасибо, только я отчего-то в этом никогда не сомневалась, – но в то же время «неспособные на искупительный подвиг, да и не жаждущие искупления». Так что ко мне все это касания не имеет. Но то, что не кто-нибудь, а сам викарий, или кто он там, спутал кошку с собакой, это уже непростительно.

Шестнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает рассказывать историю «Золотой осени»

– Может быть, вы помните ту самую серию телепередач под названием «Золотая осень». Сегодня, когда я сам достиг сей возрастной ступени, не решусь утверждать, что ее можно сравнить с осенью, но даже тогда передача эта казалась мне глупее некуда. Она представляла собой смесь викторины и музыкальной передачи, куда допускались отобранные заранее старики и старухи, коим старались внушить, какой прекрасной может быть старость. Этот угодливо-приторный ведущий со своим вечным: «И осенью порой бывают погожие деньки». И это при том, что кое-кто из жертв насильственного увеселения песенками «Кастельрутер Шпатцен» или им подобных явно перешагнул порог зимы! Но передачу обожали, у нее была масса поклонников, естественно, среди пожилой телеаудитории, – она была ладно скроена, позитивна, пропагандировала незыблемость семейно-нравственных устоев и переполнена оптимизмом. Время от времени в ней появлялся и пастор той или иной конфессии, чтобы осторожненько сообщить передаче чуточку религиозности, старичье получало в подарок путевки в дома отдыха для престарелых, подушки с электроподогревом, ночные вазы новейших конструкций и тому подобное, в нее иногда допускали неожиданного гостя, ну, скажем, давным-давно пропавшего племянника кого-нибудь из приглашенных теток и дядей. Разумеется, обращались к этой публике исключительно как «пожилые», иногда их величали «нестареющими», иными словами, всячески стремились умиротворить, забрасывали цветами. Попасть в эту передачу было ох как трудно, и тем не менее от нее за милю несло лицемерием и безысходностью. Но отвратительнее всего был сам ведущий – Ганс Вилли Доман. Безупречность источали каждая пуговичка, каждая складка его идеально подогнанной портным тройки. Галстуки балансировали на узенькой полосочке между смелостью модельера и нежеланием (упаси Бог!) шокировать престарелых участников. Словом, Ганс Вилли Доман – утешитель и покровитель стареющих вдовушек. У него всегда был такой вид, словно он явился просить руку дочери того или иного почтенного старца.

Однако именно этой передаче, которую я никогда не смотрел, разве что пару минут, случайно переключая каналы, так вот, этой передаче суждено было сыграть определенную роль в раскрытии дела об одном убийстве, о котором я сейчас хочу рассказать и расследованием которого я занимался. Все началось с того, что в дождливый июльский день, во вторник, я точно помню дату – в тот же день, но в 1870 году была отправлена судьбоносная «Эмсская депеша»,[10] – в Пазингском лесопарке некий бомж обнаружил тело убитой девушки, помощницы ведущего телепередачи «Золотая осень» Ганса Вилли Домана, одной из тех, кого, переодев под студентку закрытого английского колледжа, посылают вручить букет очередному старичку или старушке и чмокнуть их в щеку.

Но все это выяснилось лишь позже. Как и то, что девушку звали Корина Кергль и что ей не было и двадцати.

Пьянчуга-бомж, грязный-прегрязный и вообще весьма отталкивающий типаж по имени Георг Айринг, обнаружил тело убитой, едва прикрытое сломанными впопыхах ветками, под кустом у одной из отдаленных тропинок парка. На трупе оставалась одежда: по-моему, джинсы и спортивная майка, дело было летом, ну, вероятно, могла быть и легкая курточка, а на ногах сандалии. Никаких документов у погибшей девушки не было, возможно, они были украдены, как предполагалось сначала, когда следствие склонялось к версии убийства с целью ограбления. Дело в том, что в сумочке из джинсовой ткани отсутствовал кошелек. Упомянутая сумочка валялась на траве в отдалении. Именно это мне сразу показалось нарочитым – наверняка преступник лишь имитировал убийство с целью ограбления. В пользу моей версии говорило и то, что девушка носила на щиколотке довольно толстую золотую цепочку, которую преступник не мог не заметить.

Первым подозреваемым стал просмердевший мочой и перегаром Георг Айринг, обнаруживший труп, однако каким бы подозрительным субъектом ни был сей Айринг, насильственные действия данной категории вряд ли можно было приписать ему, учитывая особенности его психики. И второе, согласно результатам вскрытия, к моменту обнаружения – примерно в 10 утра во вторник 13 июля – девушка была мертва по меньшей мере сутки. А на это время Айринг располагал убедительным алиби. И хотя, как я уже неоднократно утверждал, наличие убедительного алиби само по себе способно вызвать подозрение, и в этом правиле случаются исключения. Они и оказались в пользу Айринга: за нарушение общественного порядка (попытка переночевать на главном вокзале), наверное, раз в сотый, как мне сдается, он в ночь с воскресенья на понедельник был помещен в кутузку и выпущен из нее лишь во вторник рано утром.

Самым удивительным было то, что никто не спешил заявлять о пропавшей девушке даже по прошествии нескольких дней. И вот еще что. Один из молодых людей, следователь, бия себя в грудь, утверждал, что лицо этой девушки откуда-то ему знакомо, но он никак не мог вспомнить откуда. Он убеждал всех, что не раз видел ее, и коллеги уже начинали подтрунивать над ним, мол, может, у него с ней случился роман на один вечер. Нет, отвечал он, романа с ней не случалось, но он ее знает, хотя встречаться им не приходилось. И верно: вскоре выяснилось, что мать этого следователя не пропускала ни одной передачи цикла «Золотая осень», иногда даже его приглашала посмотреть ее, и жертва убийства появлялась в ней.

Следователь вспомнил об этом, уже когда мы стали рассылать тщательно отретушированное фото погибшей в газеты и на телевидение, что оказалось совершенно излишним, поскольку в ответ на наш запрос телестудия тут же проинформировала нас о том, как звали жертву. И шквал звонков к нам от узнавших девушку зрителей тоже был запоздалым.

Корина Кергль жила вместе с матерью и сожителем последней. Отца не было, мать давным-давно разошлась с мужем, который жил где-то на севере Германии. С дочерью на протяжении последних нескольких лет у него контакта не было, хотя именно он позаботился и о достойных похоронах, и обо всем, с ними связанном, включая памятник. Но прояснению обстоятельств преступления он ничем не мог помочь.

Перед тем как просмотреть довольно занимательный протокол допроса отчима, составленный двумя следователями, и выслушать их грубовато-меткие комментарии, опишу вам свой визит к ведущему «Золотой осени» Гансу Вилли Доману на его виллу в Грюнвальде. Не мог я упустить возможности лично встретиться с такой знаменитостью.

Первое впечатление – насколько оно временами обескураживает. И обстановка, и супруга герра Домана – все, как говорится, в полном соответствии. Ни следа дурновкусия, чувство меры, достоинство. Фрау Доман – ухоженная, любезная женщина, сам приторный телеведущий – интереснейший собеседник, человек широкого кругозора, тактичный, внимательный. Я даже возмечтал пригласить его как-нибудь в нашу компанию за закрепленный за нами столик в заведении, о котором я уже упоминал, жаль вот только, что визит мой к нему был продиктован служебными обязанностями и что при его занятости трудновато было бы выкроить время для подобных посиделок.

Ко времени моего визита герр Доман уже знал о гибели своей помощницы. В воскресенье проходила запись последней передачи, в которой участвовала и Корина. Мимика герра Домана при упоминании записи говорила сама за себя. Он был человеком, бесспорно, умным и, следовательно, не лишенным некоторой доли цинизма. Дело в том, пояснил он, что подобные передачи – лишь имитация прямого эфира, на самом же деле они всегда идут в эфир в записи, ибо старички – народ непредсказуемый. Короче, Корина также участвовала в записи, она, как обычно, лихо вручила букет очередному престарелому герру, а затем, простившись со всеми до вторника, ушла. Правда, во вторник на студии она не появилась, чего за аккуратной и добросовестной девушкой не водилось. В подобных случаях, по словам герра Домана, она всегда заранее предупреждала его. Ну а потом, печально изрек герр Доман, все поняли почему. Он еще тогда рассердился на нее, – но ведь, знаете, телевидение – такая штука, там постоянно на нервах, – за то, что ему на ходу приходится подыскивать другую девушку для вручения букетов.

Нет, уверил меня герр Доман, нет, ничего странного тогда в воскресенье он в поведении Корины не заметил. Она была такой же, как всегда, хотя особо на «душевные переживания» – именно так и выразился герр Доман – он внимания не обращал. Но все же может рассказать кое о чем, что, по его мнению, представит для нас определенный интерес. Нечего удивляться, что в семье девушки не хватились. Это вообще весьма необычная семья или, скорее, «пожалуй, уже обычная», как выразился герр Доман. Мать сожительствует с человеком, который, если ему не изменяет память, наконец с великим трудом достиг уровня развития тринадцатилетнего, причем исключительно в аспекте чистого гедонизма. То есть поставил крест на всяческой трудовой активности. Палец о палец не ударял семьи ради. На что она жила, остается загадкой, ибо и мать Корины была женщиной без профессии. Будто бы числилась доцентом в частном учебном заведении, где преподавали науку обретения самого себя. Вроде читала там лекции на эзотерические темы. С этого, понятное дело, не разживешься, и единственным регулярным поступлением оставались доходы Корины. До рокового дня. В общем, семья вряд ли могла претендовать на роль трамплина для прыжка в благополучное будущее, тем более что Корина не очень-то охотно расставалась со своими нажитыми хоть и не потом и кровью, но все же самостоятельно деньгами в пользу семьи, отчего, как нередко жаловалась девушка ему, герру Доману, в семье дело доходило до скандалов, если не до рукоприкладства.

– Вы верите, – поинтересовался я, – что, вероятно, этот ее отчим…

– Думаю, вряд ли, – понял меня с полуслова Доман, – вы просто не видели этого недо…

И, поняв, что вот-вот выйдет из рамок приличия, герр Доман осекся.

– Понял, – пришел к нему на помощь я. – Понял.

– Из-за каких-то разногласий по поводу денег – нет, – продолжил телеведущий. – Тут, скорее, по несколько иным причинам.

– По каким же?

– По словам несчастной Корины, в этой семейке царил самый настоящий беспредел. И то, что девушке все же удалось кое-чего добиться в жизни, не пасть окончательно, – чудо. Нет, скорее, не чудо, а просто жесткое неприятие порочных устоев.

– Но ведь из-за этого…

– Нет-нет, я имею в виду другое. Корина открыто ничего не говорила, лишь намеками. В общем, этот ее отчим был… как бы это сказать… ну, не совсем к ней равнодушен, что ли.

– А она к нему соответственно равнодушна?

– Именно. Именно так все и было.

– Известно ли вам, – решил огорошить его я, – что результаты вскрытия показали, что Корина была на четвертом месяце беременности?

Да простят меня мои слушатели, я до сих пор об этом умалчивал.

У Домана отвисла челюсть.

– Но это ведь… Нет-нет, разумеется, мне об этом ничего не было известно, – ответил он после паузы.

– Как долго вы знали Корину?

– Она пришла к нам, едва ей исполнилось восемнадцать. Мы принимаем только совершеннолетних. То есть без малого год назад.

Поблагодарив герра Домана, я откланялся.

А теперь – я слышу сигналы – пора перейти в гостиную. Жуть, да и только, вот что я вам скажу. Этот скрипичный квартет Бартока – настоящий Эверест. И все же не решиться ли нам взойти на него? Строго говоря, вам следовало бы позаботиться о более искусном альтисте, чем я.

– Но вы, – возразил герр Гальцинг, – вы даже Равеля одолели.

– Скорее, делал хорошую мину при плохой игре, – вздохнул земельный прокурор д-р Ф.

На этом заканчивается первая часть истории земельного прокурора д-ра Ф. о «Золотой осени».

Семнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает рассказ о «Золотой осени»

– Я так до конца и не оправился от скрипичного квартета Бартока, который мы исполняли в тот четверг, – признался земельный прокурор д-р Ф.

– Но вы вопреки всему выдержали испытание, – сказала хозяйка дома.

– Вот именно, – согласился земельный прокурор, – именно «вопреки всему». И вышло еще хуже, чем с Равелем.

– Не любите Равеля?

– Напротив, напротив! – воскликнул д-р Ф. – Были в моей жизни периоды, когда мне казалось, что я не могу жить без музыки Равеля. Когда я никого, кроме него, слушать не мог. Мало композиторов, о которых я мог бы со всей ответственностью заявить, что знаю каждую их ноту. Кроме Брамса, это Равель. Но не Моцарт! И представить не могу подобного! Нет-нет, только не Моцарт. Согласен, Равель иногда кажется легковесным, и даже Брамс может таковым показаться. А что еще объединяет их? Думаю, есть нечто. И тот, и другой отвечают за каждую свою ноту, каждый звук выстрадан ими. Их музыка осенена самим Богом.

– Ну и что же было дальше с «Золотой осенью»?

Доктор Ф. откинулся на спинку кресла.

– Итак, отчим Корины оказался не очень-то словоохотлив, скорее, как выразились допрашивавшие его следователи, «из него клещами приходилось слово вытягивать». И хотя жизнь этого отчима – звали его, кстати, Хорст Унгерау – состояла главным образом из просиживания домашнего кресла, в котором он часами дымил самокрутками, визит полиции явно подпортил ему настроение, и он первым делом постарался' убедить следователей, что, дескать, ему нечего заявить им для протокола. Впрочем, о его отношении к государству и правоохранительным органам можно было судить уже по его библиотеке, если ею считать огромную кучу книг на полу у продавленного кресла. Названия их говорили о ярко выраженном антиавторитарном и антикапиталистическом складе ума хозяина. «С привкусом буддизма, – как предположил один из следователей, – о чем недвусмысленно свидетельствовал и наполнявший квартиру специфический запах».

Попытаюсь восстановить в памяти строки протокола этого допроса.

Следователь: Ваша дочь или, вернее, приемная дочь, то есть фройляйн Корина Кергль, была убита.

Унгерау: М-м-м, да…

Следователь: Она проживала вместе с вами и своей матерью?

Унгерау: Чего вы расспрашиваете, если вам все и так известно?

Следователь заявил допрашиваемому, и это известно мне со слов самого следователя, поскольку не стояло в протоколе, что, мол, известно не так уж и много.

Следователь: Когда вы в последний раз видели Корину?

Унгерау: Откуда мне помнить?…

Следователь: И вас не обеспокоило ее долгое отсутствие?

Унгерау: С чего бы это мне беспокоиться?

Следователь: И ее мать не беспокоилась?

Унгерау: Ее мать далеко отсюда.

Следователь: Что значит «далеко»?

Унгерау: На Кубе.

Следователь: Не понял.

Унгерау: И чего это в полицию одних глухих набирают? Говорю вам: на Кубе. Ее мать на Кубе. Поехала на Кубу. На остров Куба.

Следователь: Вот как? И давно?

Унгерау: С месяц тому.

Следователь: В отпуск?

Унгерау: Нет, на конгресс. Это так важно?

Следователь: Нет, я только к тому, что матери пока еще ничего не известно о случившемся, как я понимаю?

Унгерау: Откуда мне знать, что ей известно, а что нет?

И далее в том же духе. Бессмысленно было пытаться выяснить у этого субъекта хоть что-то, что могло бы представлять какую-то зацепку, с тем чтобы выстроить стройную картину, очертить круг подозреваемых и так далее. И следователь решил прекратить допрос, поскольку сама реакция Унгерау подводила к мысли, что и его не следовало исключать из числа подозреваемых. И наш следователь был не одинок в своих подозрениях, в особенности после того, как Доман поделился сомнениями насчет отношения отчима к падчерице.

Уже уходя, следователь поинтересовался у Унгерау, не знает ли тот, что Корина была на четвертом месяце беременности. На что Унгерау ответил:

– Не иначе как Фаби приложил руку.

– То есть Фаби – убийца? – не выдержал следователь.

– Я не об этом, я о том, что это от него она забеременела.

Вообще-то об упомянутом Фаби, то есть о Фабиане Хирщмюллере, мы были наслышаны, о нем сообщила в ходе допроса одна из коллег Корины, тоже участница телепередачи «Золотая осень». Фаби был приятелем Корины, их связь продолжалась уже несколько месяцев. О том, что Корина была беременна, ее коллега не знала.

Молодого человека допросили, причем я лично присутствовал на этом допросе. В конце концов и его нельзя было сбрасывать со счетов. Скажу наперед: у него было алиби. И хотя все сказанное мной раньше в отношении алиби применимо и к данному случаю, мы его на всякий случай проверили: Фабиан действительно был в это время в школе. Дело в том, что упомянутый Фаби был на два года моложе Корины, то есть ему было семнадцать лет и он посещал гимназию. Верзила под два метра ростом, но самый настоящий ребенок. Из тех, кого принято называть приличными мальчиками. Но, как говорится, чего только не бывает…

Так на чем я остановился? Ах да, алиби. Стало быть, Фаби в момент убийства находился в школе, и это было на самом деле так. Опросили учителей, одноклассников – все верно, в тот день класс Фаби даже писал контрольную, кажется, по математике; естественно, и Фаби тоже писал ее. Гимназия, которую посещал Фабиан Хиршмюллер, располагалась неподалеку от «Дойче музеум», следовательно, довольно далеко от места происшествия, так что ему ни за что не управиться бы, даже прибегнув к помощи вертолета.

И при этом, как уже выяснилось потом в ходе следствия, Корина была убита именно там, где ее и обнаружил бродяга по фамилии Айринг.

Самое поразительное, что и Фабиан не ведал о беременности Корины. Или просто прикидывался? Неужели этот мальчишка в свои семнадцать лет мог быть таким актером, что сумел разыграть искреннее недоумение, причем на фоне ужасной вести, повергшей его чуть ли не в слезы? В подобное я не верил с самого начала, то есть я верил, что Фаби – никакой не убийца.

Вероятно, вышло так, дорогие друзья, что я сбил вас с толку. Следовало сразу сказать, что взятый у Фаби анализ крови на ДНК напрочь исключал его отцовство. В точности так же отпадал и герр Унгерау. Можете себе вообразить, каково пришлось полиции заставить этого буддиста-марксиста сдать капельку своей личной уникальной крови на анализ. Так что в жизни Корины существовал еще один мужчина. Может, именно тот, который преподнес ей золотую цепочку? Подобный презент не потянули бы ни буддист-марксист Унгерау, ни гимназист Фабиан Хиршмюллер. Может, именно этот мужчина и есть убийца и Корины, и ее нерожденного ребенка?

Как я уже говорил, во время моего визита к герру Доману я был приятно удивлен, даже поражен уровнем культуры этого человека, решившего посвятить себя столь малопочтенному занятию, каковое представляет собой шоу-бизнес. Но видавшему виды прокурору не так-то легко пустить пыль в глаза. И в тот раз я, невзирая ни на что, все же поинтересовался у герра Домана, где он находился в момент убийства.

– В Берлине, я поехал туда на совещание. Предстояло обсудить концепцию одной будущей передачи, которая, по моему разумению, не выдерживала критики. Так тогда мне ответил Доман.

И не солгал. Скрытно предприняв проверку, мы выяснили кое-что о телеведущем. И при этом выяснилась одна любопытная деталь: герр Доман страдал, что называется, аэрофобией. До смерти боялся летать. Есть довольно много людей, испытывающих непреодолимый страх перед современными реактивными лайнерами. И эта боязнь в конце концов и определила его судьбу… Роковым образом. Видите, я ненароком выдал вам, кто и был убийцей. Дело в том, что Домана опознал один таксист…

Дело было так. Вскоре после того как Корина попала к нему в помощницы, у них завязался роман, который, как принято говорить, возымел последствия. Вполне возможно, хотя нам уже не суждено этого узнать, что Доман обещал девушке золотые горы – в минуты блаженства чего только не обещает мужчина, в особенности если он намного старше своей пассии, – а она, в свою очередь, восприняла это всерьез и, возможно, имела неосторожность пригрозить ему публичным скандалом в средствах массовой информации, а Доман, не видя иного выхода, решился на… в общем, задумал устранить девушку. Потому что всякое необдуманное действие в состоянии аффекта после бурного выяснения отношений или в припадке ревности исключалось. Доман все тщательным образом распланировал.

Причем так, чтобы на его особу не падало и тени подозрений.

Доман знал, что в тот самый вторник ему предстоит быть в Берлине и что он, как обычно, отправится туда на скором поезде «Интерсити» через Нюрнберг и Лейпциг, мимо дорогого моему сердцу Наумбурга – очень удобный маршрут, прямой, без единой пересадки и в целом куда приятнее, чем на этих гудящих самолетах, где тебя явно не балует сервисом «Люфтганза». И упомянутый поезд «Интерсити» после отправления с мюнхенского вокзала делает краткую остановку в Пазинге.

Когда у меня возникли подозрения насчет Домана, я побеседовал с одним кондуктором поезда, и тот рассказал мне, что, мол, да, он помнит некоего странного герра, который настоял, чтобы его билет до Берлина был проверен и продырявлен компостером именно до прибытия в Пазинг. Ну, то, что железная дорога носится с пассажирами первого класса, как дурень с писаной торбой, факт общеизвестный, и кондуктор, разумеется, пошел навстречу пожеланиям Домана.

Но Доман вышел еще в Пазинге. Оттуда он вызвонил Корину и, наверняка что-то пообещав, к примеру, покаяться за прошлые грехи, заверив ее в том, что «все будет как раньше», убедил ее приехать в Пазинг. Вероятно, все так и случилось, но, как вы сами понимаете, меня рядом с ним не было. И потом в утренний час, когда в парке относительно мало людей, он и решил накинуть ей удавку на шею… Все это происходит очень быстро, мне докладывали судмедэксперты, и, главное, без лишнего шума.

После этого Доман вышел на какую-то из близлежащих улиц, не знаю, на какую именно, поскольку в Пазинге ориентируюсь плохо, так вот, эта улица проходит мимо парка у площади Мариенплац и ведет к Гаутингу; он намеревался уехать и совершил одну из тех роковых ошибок, которые на каждом шагу подстерегают злоумышленника, – вместо того чтобы спокойно взять машину на Мариенплац, он решил вскочить в одно из случайно проезжавших незанятых такси, чтобы отправиться в аэропорт. Как видите, он позабыл и об аэрофобии (видимо, другого рода страхи все же пересилили). А билет на самолет, как вы можете догадаться, был зарезервирован им заранее.

И вот шофер этого самого такси и узнал Домана, он потом сам явился к нам. Естественно, что человек, который выходит из леса при чемодане и просит быстро довезти его до аэропорта, запомнится без труда. К тому же если он, по выражению таксиста, из «звезд».

Да… Я прибыл в студию как раз в тот момент, когда шла запись передачи, которой было суждено стать последней для ее ведущего. С ордером на арест Домана в кармане я дождался конца – уже новая помощница вручила непременный букет очередной старушенции. Потом ко мне вышел сияющий Доман, и я заверил его, что его «золотая осень» пройдет за решеткой.

Услышав это, он померк.

Это был семнадцатый четверг земельного прокурора Д-ра Ф., когда он закончил рассказ о «Золотой осени».

Восемнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает рассказ о «Свидетельских показаниях»

– Это было давно, – заговорил земельный прокурор, – очень много времени прошло, я тогда еще работал по ту сторону справедливости. Замечу в скобках: прошу обратить внимание на иронический подтекст, от которого не удержится ни один юрист, включая и вашего покорного слугу, при упоминании о справедливости. Существует ли справедливость? Сама по себе она, вероятно, лишь идея, понятие, людское представление, подобное равенству, свободе. Вот только как ее пощупаешь? Среди юристов бытует одна довольно недобрая, хоть зачастую и верная поговорка, и я ее уже цитировал: от суда обязательно дождешься приговора, но вот справедливости… Это связано с тем, что каждый толкует справедливость на свой лад. Главным образом к своей выгоде. Что-то не могу припомнить ни одну из сторон, которая по завершении проигранного ею процесса заявила бы: да, сегодня восторжествовала справедливость.

Но все это так, к слову, и из моего иронического подтекста не следует делать выводы о том, что наши судьи не пытаются проявлять справедливость, что, надо сказать, весьма и весьма нелегко, поскольку трудно добраться до этой штуковины. Так что ирония здесь – не больше чем выражение покорности судьбе, безропотного смирения. И все же…

Так о чем я хотел рассказать? Я хотел рассказать совершенно о другом, поведать вам историю, проливающую свет на такое понятие, как свидетельские показания.

Итак, все происходило в те годы, когда я был стажером, и тогда жалованье стажеров еще не было столь щедрым, как ныне. Период стажерства – промежуточная стадия, когда первый экзамен сдан, а второй только предстоит выдержать, своего рода бытие головастика – то есть ты уже не икринка, но еще и не лягушка.

Если ты в статусе стажера, тебя в любую минуту могут перекинуть с одного участка работы на другой, от одного куратора-судьи к другому, тебе вменено в обязанность составление проектов приговора и примечаний к нему, участие в совещаниях и заседание во всевозможных объединениях и так далее, и тому подобное, и между тем дозволено выступать в роли ассистента при адвокате, где в зависимости от склада ума и характера этого самого адвоката пользоваться известной долей самостоятельности. Именно это я и взял на вооружение в качестве средства поддержания своего скромного бюджета: я функционировал при адвокате, достойном толстенного романа, может, когда-нибудь сподоблюсь рассказать вам об этом человеке. Он принадлежал к тем, кого какой-нибудь драматург, назвав действующее лицо своей пьесы, отнесет к «грандам с задворок Австро-Венгрии». Моего адвоката звали доктор Теодор фон Узоринак-Кохары, он уже перенес два инфаркта, а несколько лет спустя скончался от третьего, заключительного. Поскольку Узо, как его прозвали краткости ради, большую нагрузку взвалить на себя не мог, но – замечу для верности – перегружал себя постоянно, ему спустили сверху аж троих стажеров, одним из которых был я, и, будучи наделен статусом его представителя, в полном объеме обладал соответствующими правами и занимался делами как полноценный юрист.

Нигде за весь период стажерства и учебы я не постиг столько, сколько под крылышком Узо, и в первую очередь я позаимствовал от него весьма скептическое отношение к показаниям свидетелей. Именно в тот период я столкнулся с делом Глухоса.

Хаймито фон Додерер[11] различает два типа лжи: ложь наглую, когда лжец, прекрасно сознавая, что говорит неправду, беззастенчиво лжет в глаза собеседнику. По Додереру, такого рода ложь хоть и порочна с моральной точки зрения, но относительно безвредна, поскольку человек осознает, что лжет. Существует и другой, куда чаще распространенный вид лжи, встречающийся и в показаниях свидетелей, и в возражениях ответчиков, – так называемая непрямая ложь. Лжец изобретает для себя некую псевдоправду, вживаясь в нее настолько, что начинает в нее безоговорочно верить, и, высказывая ее, с субъективной точки зрения говорит чистую правду. Такой вид лжи, как считает Додерер, чреват опасностью для самого лжеца, поскольку ему приходится прилагать усилия на создание соответствующей психологической модели вытеснения, что отнюдь не безвредно для рассудка.

Кроме вычлененных Додерером категорий лжи, следует вспомнить и о высказываниях политиков, в частности об их предвыборных обещаниях, представляющих собой в своем большинстве смесь лжи наглой и лжи непрямой и весьма хитроумный подвид лжи по неведению, то есть высказываний, являющихся следствием плохой памяти, авторы которых упорно настаивают на неверно истолковываемых ими фактах, принимая их за истину в последней инстанции. Это напрямую связано с огрехами человеческой наблюдательности и ретроградным мышлением. Если уж испокон веку считалось так, если точно такого же мнения придерживались и некие авторитеты, то мысль устремляется за ними как железный гвоздь за магнитом. Именно так все и было в деле Глухоса.

Дитер Глухое, 48 лет, разведен, по профессии токарь, но на тот момент без определенных занятий и местожительства, не принадлежал к числу наших мандантов.[12] Узо вышел на него случайно, будучи назначенным судом защитником.

Суд назначает защитника в случаях, когда обвиняемый не имеет возможности нанять себе адвоката, и в случаях так называемой вынужденной защиты, когда обвиняемый находится в следственном изоляторе или когда ему предъявлено обвинение в совершении особо тяжкого преступления – убийства, например. Именно этот вид преступления вменялся в вину Глухосу.

Короче говоря, Узо стал назначенным судом адвокатом Глухоса, но передал все бумаги мне, велев заниматься этим делом, и я посетил своего подзащитного в Штадельхаймской тюрьме. Дитер Глухос оказался довольно потрепанным жизнью субъектом отнюдь не блестящих умственных способностей; перво-наперво он выклянчил у меня сигарету и стал величать меня «герром доктором», хотя я сразу заявил ему, что таковым не являюсь – пока! – ибо нахожусь до некоторого времени в стажерах.

Он никого не убивал, точно не убивал, хныкал Глухое. «Дамочка уже лежала мертвая, когда я забрался в дом…» Проникновение в дом, то есть кражу со взломом или же попытку кражи со взломом – не стану утомлять вас юридическими тонкостями, здесь не заседание коллегии, – Глухое признавал безоговорочно.

– Дамочка уже была убита, – заявил мне он.

Под словом «дамочка» Глухое имел в виду к тому времени уже восьмидесятилетнюю Катарину Кнёпфмюллер, вдову, проживавшую в доме на тихой улочке в городском районе Нойхаузен. В том самом, который, как вам известно, вот уже на протяжении не одного десятилетия застраивается так называемыми «домами для поселенцев», как правило, одноэтажными постройками, расположенными иногда рядами, но чаще на некотором отдалении друг от друга и окруженными садиком. Каждый домик отличался от своего соседа, отчего район не превратился в безликий, и в ту пору его было трудно отличить от уютной деревеньки. Все там знали друг друга, или почти все. Существовали свои молочная и пекарня, чьи закоптившиеся от времени вывески украшали оленьи рога, а на стенах были развешаны игральные карты в рамках и под стеклом, снабженные письменными пояснениями, мол, такой-то герр срезал этими картами в скат в 1929 двух других господ, пережив, таким образом, свой звездный час.

Не бахвальства ради: число 1929 я только что изобрел. И все ради того, чтобы подчеркнуть, что с этим годом связано всеобщее обнищание, в том числе и этого района, населенного в основном, конечно же, не пролетариатом, но далеко не богатыми, а после 1929 года и вовсе нищими представителями мелкой буржуазии. Конечно, видневшиеся кое-где роскошные виллы, разбросанные по этому району и окруженные каменными стенами, в какой-то степени разнообразили его, привнося элемент респектабельности; здесь стоит упомянуть, в частности, замок Нимфенбург – тот придавал местности даже, пожалуй, некоторую царственность. И всё, повторяю, – деревня деревней. Город начинался тогда только с площади Роткройцплац, и если жителям случалось отправиться туда, они воспринимали это как поездку именно «в город».

Мне хорошо знаком этот район, потому как я сам обитал там целых два года, хотя это было гораздо позже, когда деревенский уклад уже был нарушен – город неумолимо подступал к Нойхаузену.

Вдова Кнепфмюллер проживала, как я уже говорил, в одном из домов для поселенцев, правда, несколько больших габаритов, нежели окружавшие его собратья, проживала одна в таком большом доме. Детей у нее никогда не было, а такой дом наверняка и строился из расчета на многодетные семьи, но судьбе не было угодно одарить ее потомством. Муж госпожи Кнепфмюллер, каменщик и владелец мелкого предприятия, уже давно умер. Фрау Кнепфмюллер, не имевшая никаких близких родственников, была женщиной добродушной, уважаемой соседями и всю жизнь прожила в этом и укладом, и внешним видом так походившем на деревню районе. Близких друзей у вдовы тоже не было, а уж о врагах и говорить не приходится. Не будучи богатой, она вполне сводила концы с концами, и среди соседей бытовало мнение, что денежки вдова Кнепфмюллер держит у себя в доме, не доверяя банкам и тому подобным финансовым учреждениям.

И вот эта милая особа однажды была обнаружена жестоко убитой. Она погибла от удара по голове тупым предметом типа молотка.

Труп был обнаружен лишь спустя пару недель, отчего было невозможно с точностью установить момент смерти. Результаты вскрытия показали следующее: две, возможно, три недели. Обнаружила тело сестра пастора прихода церкви Святой Терезии, которая вначале попыталась дозвониться до госпожи Кнепфмюллер, потом решила наведаться к ней лично, потому что фрау Кнепфмюллер уже дважды без предупреждения не посетила вечер для пожилых людей, устраивавшийся в приходе. Нередко бывает, что столь внезапное отсутствие ничего хорошего не предвещает, как сказала сестра пастора, поэтому, обеспокоенная, она решила проведать вдову Кнепфмюллер, и, как выяснилось, ее опасения оказались ненапрасными.

Краткости ради скажу: после того как сестра пастора несколько минут подряд безуспешно звонила в дверь дома, а продавщица из близлежащего газетного киоска пояснила, что, дескать, уже давно не видела хозяйку дома, женщина все же решила оповестить полицию, и прибывший наряд после недолгих колебаний взломал дверь и обнаружил труп.

Осмотр места происшествия показал, что убийца проник в дом через разбитое окно, выходившее в садик, а разбросанные по полу вещи из выдвижных ящиков комода недвусмысленно говорили об убийстве с целью ограбления, но сколько и чего было похищено, установить не удалось, поскольку никаких сведений об имуществе госпожи Кнепфмюллер не было.

На сегодня история о «свидетельских показаниях» завершается, и земельный прокурор д-р Ф., придавив окурок сигары в пепельнице, направляется в гостиную для музицирования.

Сигару не придавливают, уважаемый герр земельный прокурор. Она не кошка, в конце концов. А кошки, как известно, обладают весьма чутким обонянием, отчего холодный дым для них непереносим. Как, впрочем, и горячий. Но не об этом хочу сейчас поговорить. Меня удивляет, что вы, герр земельный прокурор д-р Ф., столь бессердечно раздавливаете сигару, словно какую-то замухрышку-сигарету, а не почтенную сигару. Сигара – воплощение благородства, изысканности. И посему заслуживает гибели, обращаясь в пепел.

Я покидаю эту комнату. Выйду на воздух, в теплую июньскую ночь. Из-за сорок возможность полакомиться остатками от обеда становится проблематичной. Мой братец Борис уже имел конфликт с этой противной, вечно каркающей тварью.

Девятнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф. и продолжение истории о «Свидетельских показаниях»

– Не заставляйте меня приводить дни недели, по прошествии стольких лет я не могу этого помнить. Я просто реконструирую факты в том виде, в каком они представляют важность.

Как я упоминал, труп старушки был обнаружен через две-три недели после убийства. Это произошло летом, тут я вряд ли ошибусь, поэтому состояние трупа никак нельзя было назвать удовлетворительным. В результате не представлялось возможным установить с точностью момент наступления смерти. «Примерно две недели» – черным по белому стояло в заключении патологоанатома. Ах, так я уже говорил об этом? Ладно.

Был один любопытный субъект – председатель судебной коллегии на пенсии. Его напыщенный титул, хоть уже и упраздненный, все-таки в те времена еще производил впечатление. Чуть позже пришел федеральный министр юстиции, перед ним бургомистр Мюнхена, прославившийся тем, что решил все переиначить в пароксизме реформаторства. Он и изобрел эту реформу юстиции… Все так, но кто лучше меня мог знать, что юстиции реформа была необходима как воздух, как, впрочем, и сегодня… Но не об этом я хочу сейчас говорить. Уже хотя бы потому, что, уйдя на пенсию, я сменил юстицию на другое, хорошо известное вам занятие.

И земельный прокурор кивнул на футляр с инструментом.

– Значит, так: все до единой предпринимаемые до сих пор реформы системы правосудия проводились не с того конца. И реформы упомянутого мной ретивого новатора-министра в конечном итоге свелись всего лишь к упразднению титулов председателя судебной коллегии, хотя шума по этому поводу было много. Весьма экономная реформа. И новые титулы звучали приятнее – или нет? Тот, кого раньше называли старшим участковым судьей, стали называть ВСОНС.

– Простите, как?

– Нет-нет, у вас все в порядке со слухом – ВСОНС. «Второй судья, осуществляющий надзор за судопроизводством»… Но давайте лучше вернемся к нашему отставному председателю судебной коллегии, о котором я говорил. Титул за ним оставался, поскольку реформаторы решили-таки проявить гуманность в отношении пенсионеров и выдергивали у них из-под ног ковер благозвучных титулов… Был даже случай, мне это известно доподлинно, когда один почтенный председатель судебной коллегии отправился на покой надень раньше положенного срока и задень до вступления в силу упомянутого закона, предусматривавшего пресловутое титулярное оскопление, – с ним намеренно поступили так, чтобы не лишать его титула. И не напрасно, поскольку сохранить за собой титул было для него важнее даже размеров пенсионного содержания, которое вследствие досрочного отправления на пенсию могло быть существенно урезано, а это кое-что значит в судейских кругах.

Так вот… но я не о нем собрался вам рассказывать, а о другом его коллеге, ничуть не менее эксцентричном человеке. Представьте себе: вы председатель судебной коллегии, всемогущий председатель, и вдруг в один прекрасный день вы становитесь никем. Пенсионером. Тут уж кого угодно подкарауливает опасность свалиться в черную дыру. Ты – никто, и не каждый, знаете, способен…

Тут герр земельный прокурор доктор Ф. улыбнулся и указал на свою скрипку.

– …как бы там ни было, необходимо иметь какое-то занятие, и вот наш с вами председатель судебной коллегии занялся тем, что ежедневно, начиная с восьми тридцати утра до двенадцати тридцати дня и далее с четырнадцати тридцати до шестнадцати тридцати за исключением суббот и воскресений, обходил в Нойхаузене улицы и записывал номера автомобилей нарушителей правил парковки.

В понедельник в восемь пятнадцать утра, то есть перед началом очередного контрольного обхода, он выкладывал аккуратно написанный листок на стол дежурному полицейского участка. Со временем полиция привыкла к его вывертам, и скоро списки нарушителей, составленные отставным председателем судебной коллегии, отправлялись в архив, а не в мусорную корзину. Потому как бывший председатель судебной коллегии постоянно справлялся в суде о принятых мерах в отношении нарушителей, выявленных благодаря его бдительности.

Была у этого председателя и другая страсть – он любил по ночам обозревать местность в свой старенький армейский бинокль. Как впоследствии было отражено в протоколе, «для выявления нарушителей правил парковки в темное время суток». Когда я напомнил ему, что, дескать, в районе, где он проживал, всякие ограничения действовали лишь до 19.00, пенсионер тут же сослался на увлечение астрономией. Впрочем, оставим его и его наблюдения, не важно, что и кого он наблюдал в бинокль по ночам, но в тот роковой вторник, примерно за две недели до обнаружения трупа госпожи Кнепфмюллер, он заметил, как через сад дома вдовы пробежал мужчина, перелез через ограду за домом и исчез в следующем саду, примыкавшем к первому и куда более обширном, вероятно, окружавшем располагавшийся на параллельной улице дом.

Узнав об убийстве госпожи Кнепфмюллер, первое, от цветочницы и, второе, из местной прессы, он тут же сообщил о своем открытии куда следует. Был предпринят осмотр ограды на предмет обнаружения отпечатков пальцев – это было нетрудно, благо ограда состояла из железных прутьев, так и напали на след Глухоса. Его пальчики обнаружились на прутьях упомянутой ограды…

Глухоса взяли во время облавы на вокзале, он отсидел положенные трое суток в Штадельхаймской тюрьме за нарушение общественного порядка, а тут и подоспели эти самые отпечатки пальцев.

За ним водились кое-какие, не столь уж и опасные делишки – задержания на вокзале, где Глухое околачивался без определенной цели, попрошайничество, отсутствие документов, удостоверяющих личность, мелкое воровство, пара попыток проникновения в жилище, – в общем, мелкий воришка, бродяга и так далее. Никаких попыток совершения насильственных преступлений, если не считать выбитого зуба у одного из сообщников во время драки на почве личной неприязни.

Все допросы как две капли воды походили один на другой, Глухое вел себя как те писатели, которым после войны вменяли в вину пронацистские вирши. Сначала он клялся и божился, что его ноги в Нойхаузене не было, что он вообще не знает, где сей район находится, потом признавал, что все же бывал там, предъявляя алиби. Алиби после проверки лопалось, он признавался, что да, он был на той самой улице, а на очной ставке с нашим председателем судебной коллегии признал и незаконное проникновение в дом фрау Кнепфмюллер, но тут же заявил, что, дескать, «дамочка лежала мертвая».

Глухое, по его словам, и он заявлял это и в полиции, и позже во время следствия, когда ему предоставили защитника, проник в дом с целью стянуть что плохо лежало. Это он признает. Безоговорочно. Дескать, он подумал, что в этом доме вот уже несколько дней никого нет – ни света в окнах, ни разговоров, ничего. Он ведь не с бухты-барахты забрался туда, а понаблюдал. И он не собирался никого впутывать в это дело, никаких сообщников, которые только и норовят ухватить побольше, вот и решил действовать в одиночку. Осторожненько расспросил кое-кого из местных, и ему сказали, что живет там одна старушенция не из бедных, которая денежки хранит в чулке. Вот он и решил вломиться к ней – да, именно такого-то числа, в тот самый вторник… Но пожилую дамочку уже кто-то укокошил. Он до смерти перепугался, когда увидел ее труп весь в крови – уже засохшей; нет, она не воняла, просто картина была жуткая, к тому же дело было ночью, он тут же ноги в руки оттуда, даже ни к чему не притронулся: во-первых, в двух шагах ее труп, и, во-вторых, потому что он сразу же усек, что убийство повесят на него.

Никто Глухосу не поверил, включая и меня, честно хочу признаться. Хотя убийство никак не вязалось с его криминальной историей. Но, как говорится, кто знает…

С целью установления точного времени наступления смерти и соответственно времени преступления, опросили многочисленных свидетелей. Что касалось Глухоса, тот на момент, когда отставной председатель судебной коллегии углядел в бинокль перелезавшего через садовую ограду мужчину, располагал самым безупречным из всех алиби, таким, в которое даже я верил безоговорочно: он сидел в каталажке до утра понедельника. А вот на вторник алиби у него не было.

Опросили и владелицу молочной лавки, и хозяйку пекарни, и зеленщика, и соседей. Все в один голос утверждали, что видели фрау Кнепфмюллер в субботу, в воскресенье и в понедельник. Женщина из пекарни даже вспомнила, сколько и каких булочек приобрела у нее фрау Кнепфмюллер во вторник. «Наверное, – сокрушалась она на допросе, – и поесть их не успела». И пастор утверждал, что каждое воскресенье фрау Кнепфмюллер аккуратно являлась к службе в половине девятого и сидела на своем месте и что он всегда причащал ее.

Суд, о котором так много сплетничали, приговорил Глухоса к пожизненному заключению. Глухое до последнего отрицал, впрочем, с каждым разом все апатичнее, свою причастность к преступлению. Поскольку был суд присяжных, защиту вел не я, стажер, а лично мой наставник Узо, да будет мир его праху. Это мало что могло изменить, точнее, ничего не изменило. Слишком уж многое говорило за причастность Глухоса к убийству.

Забегу изрядно вперед. Когда я, как тогда это называлось, служил в должности первого прокурора, то некоторое время занимался и вопросами помилований. Естественно, что прокурору приходится заниматься и помилованиями, и если кто-то подает прошение о помиловании, прокурор поднимает старые дела, наводит справки о поведении заключенного в местах заключения и так далее, затем дает ответ на прошение или же направляет его в министерство, которое выносит окончательное решение.

Так было и с Дитером Глухосом. Его дело вновь оказалось у меня на столе. Я даже был тронут, если можно так выразиться. Передо мной встали прежние молодые годы и Узо как живой, хотя к тому времени он уже давно умер. Пролистывая страницы дела, я не раз натыкался на свою подпись. И на одно примечание, сделанное моей рукой. Некое указание на определенное обстоятельство. Могло ли оно сыграть роль, не могу утверждать, в конце концов, разногласия давних лет давно позабылись, но вот мое примечание…

Я обнаружил один протокол, на который в свое время совершенно не обратили внимания, кратенький такой протокольчик, который пронзил меня молнией.

Пожелтевший от времени лист бумаги, кое-где надорванный по краям и отпечатанный на машинке. Протокол допроса Кристофа Олангера, тогда восьми лет от роду, сына одной из соседок убитой. Вы помните, что днем совершения преступления считался вторник, а мальчишка утверждал, что уже начиная с субботы из трубы дома фрау Кнепфмюллер не шел дым и что ее кошка мяукала у запертых дверей в субботу утром.

Этот ребенок оказался самым наблюдательным. А все остальные, все остальные…

Ладно. У меня были все основания решить вопрос о помиловании Глухоса в его пользу, поскольку поведение заключенного было безупречным, кроме того, он был тяжело болен. И умер до того, как вопрос о его помиловании был решен. Может, и к лучшему, что все именно так и произошло? Или разве может быть смерть лучше жизни? Боже, если ты есть, прими душу его грешную, если таковая существует, и будь милостив к нему.

Этот случай имел продолжение и еще раз несколько лет спустя. При расследовании случая разбойного нападения одной банды на автозаправочную станцию был арестован некий Хельмут Варнхольц. При обыске его квартиры была найдена сберегательная книжка на имя Катарины Кнепфмюллер. В ходе следствия выяснилось, что Варнхольц не раз безуспешно пытался завладеть денежными средствами покойной и что он – племянник Убитой фрау Кнепфмюллер.

После того как он был приговорен к пожизненному заключению за участие в разбойном нападении на автозаправочную станцию и за убийство, он признался и в убийстве своей тетушки. Он иногда наведывался к ней стрельнуть денег. И в ту пятницу – заметьте, в пятницу! – тоже прибыл к ней. Тетя на этот раз ничего не захотела ему дать, после чего он убил ее и забрал все, что сумел обнаружить в доме.

Таким образом, к тому времени, когда и владелица молочной лавки, и хозяйка пекарни, и зеленщик, и соседи, и пастор якобы видели ее живой и здоровой, фрау Кнепфмюллер уже пала жертвой жестокого преступления, а расхлебывать все пришлось Глухосу, которого угораздило вскоре забраться в дом к старушке, которая на самом деле оказалась мертва на момент его проникновения в дом. Единственным, кто указал на два важных сопутствующих обстоятельства, был восьмилетний мальчик, остальные же проглядели.

А между тем практика показывает, что дети куда наблюдательнее взрослых. И еще одно: люди прочли в газетах о том, что Глухос убил свою жертву, проникнув к ней в дом во вторник. Это обстоятельство и заставило их на подсознательном уровне лгать, свято веря в то, что они говорят чистую правду. Ребенок же газет не читал и не попал в эмоциональную зависимость от сообщений прессы. И я не уставал повторять своим подчиненным, стажерам и молодым коллегам: ребенок, если только он не настроен соврать, всегда скажет правду. Ребенок свободен от многих предрассудков взрослых.

Некоторое время все молчали.

– Значит, произошла судебная ошибка, – нарушил тишину господи Гальцинг. – И сколько же их бывает?

Герр земельный прокурор ничего не сказал, лишь вздохнул.

– А что же произошло с той кошкой, которая с пятницы так и не смогла попасть домой? – полюбопытствовала фрау Шнайдер, сопрано.

– О ее судьбе мне ничего не известно, – ответил герр земельный прокурор доктор Ф. – Ведь когда я впервые услышал о факте ее существования, прошло много лет. У меня тоже возник тот же вопрос, надеюсь, что Баст[13] простерла над ней свою покровительственную лапу и даровала ей теплое местечко где-нибудь еще.

В тот вечер исполнялся «Пастух на скале» Шуберта. И как всегда, герр земельный прокурор прослезился, слушая это произведение.

Двадцатый четверг земельного прокурора д-ра ф., когда он вместо намеченной им «История об общежитии на Вестендштрассе» рассказывает другую

– Хочу почтить светлую память Узо в кругу моих слушателей, – объявил земельный прокурор д-р Ф., собравшийся было рассказать о «приюте на Вестендштрассе», после того как герр Гальцинг обратился к нему с соответствующей просьбой, – и делаю это с удовольствием, ибо Узо или доктор юриспруденции Теодор фон Узоринак-Кохары был и останется одним из самых замечательных людей в моей жизни. А что до приюта на Вестендштрассе, он от нас никуда не денется.

Этому человеку я обязан не только любовью к Балканам и всему, что с ними связано, то есть к их культуре, истории, обычаям, не только знанием Кришевацких уложений, весьма любопытного устава славянско-византийского происхождения, регламентирующего питие и застолья, не только знанием единственного снадобья против решительно всех хворей, включая рак, – горячая сливовица с сахаром, но и своей концепцией и восприятием юриспруденции.

Узо не раз повторял мне, что, дескать, «можно, конечно, превратить адвокатскую контору в лавочку старьевшика (причем под лавочкой старьевщика он имел в виду абсолютно все торговые точки, включая универмаги), то есть думать исключительно о выгоде и звонкой монете… Или же организовать дело так, чтобы люди шли к тебе за помощью. И, скажу больше, не важно, правы они или же нет».

То же самое, как я понял тогда и не забываю сейчас, относится и к юриспруденции в целом. Хотя некоторые юристы порой забывают об этом… Те, у кого душонка старьевщика-лавочника.

«Терпение и труд все перетрут» – вот одна из поговорок, которой руководствовался Узо во время своих многочасовых бдений в конторе и обсуждений ходатайств со своими подзащитными, без устали излагавшими ему собственное видение справедливости. Временами Узо распутывал непростые дела, лишь внимательного выслушав собеседника. Мне вспоминается один случай, касавшийся пожилой особы, считавшей, что ее двоюродная сестра обирает ее. Речь шла о мнимых или же реально имевших место давних долгах, события разыгрывались на фоне того, что принято неоднозначно называть «семейными узами». Укутанная в меха старушка обрушила на Узо перечисление несправедливостей, чинимых ей кузиной, и, завершив перечисление, спросила Узо: «Я права? С юридической точки зрения?» На что Узо негромко ответил: «Нет». После этого старушенция, явно удовлетворенная, покинула контору Узо.

Как я уже упоминал, Узо принадлежал к числу «грандов с задворок Австро-Венгрии». Родным его языком был немецкий, вырос он в Вене, но его семья, о чем можно было судить уже по имени, корнями восходила к хорватам и венграм. Не без гордости Узо рассказывал, что ветвь дома Веттинов, называвшая себя Заксен-Кобург-Кохары, – родственная ему и даже хоть и весьма эпизодически, но все же украшала короны Болгарии, Португалии и Бразилии.

Ахиллесовой пятой Узо была его субтильная конституция. Должен сказать, она с лихвой возмещалась внутренним величием и твердостью этого человека. Но однажды мне выпало проехаться в автомобиле Узо – последний попросил меня отогнать машину в автомастерскую сменить резину. Сев на водительское сиденье, я уперся головой в потолок. Когда я поделился этим с механиком, тот, ухмыльнувшись, сообщил, что, дескать, по желанию хозяина сиденье водителя было специально поднято.

Узо в совершенстве владел сербскохорватским языком, как мне неоднократно приходилось слышать от сведущих людей. По-немецки же говорил с венским акцентом, даже с шёнбруннским выговором и с легкой и приятной славянской примесью. Всегда одетый с иголочки, с тщательно расчесанными на пробор волосами, Узо являл собой тип аристократа, никогда не кичившегося происхождением, человека, наделенного недюжинным чувством юмора и в то же время глубокого.

На его долю выпало немало горестей, вернее, одна горесть. Будучи еще молодым (ему в ту пору стукнуло тридцать) юристом, не лишенным и некоторой доли амбициозности, Узо в 1940 году направился в только что основанную и вышедшую из состава тогдашней Югославии Хорватию – королевство Хорватию. Насколько мне помнится, это была последняя из реставрированных монархий. Хорватия была правопритязательницей итальянской династии Савой, и итальянский принц по имени Эймон взошел на хорватский престол, правда, заочно. Нога его так и не ступила на землю Хорватии. «Он же не был самоубийцей» – так охарактеризовал Узо его поступок. И принц из-за этого удостоился прозвания «Томислав Невидимый». Дело в том, что принц Эймон избрал для себя имя одного из хорватских королей средневекового периода и до самого бесславного крушения своей мини-империи гордо величал себя Томиславом II.

Таким образом, Узо оказался в Хорватии и поступил там на должность чиновника в королевское ведомство гидротехнического и дорожного строительства. После того как югославские партизаны под командованием Тито при поддержке союзников упразднили королевство Хорватию, чей профашистский режим капитулировал едва ли не последним, даже после гитлеровского, и в столицу вошли победители, Узо и не думал скрываться или бежать, наивно полагая, что он, как чиновник столь мирного ведомства, может быть полезен и новым властям. Однако был арестован и приговорен к пожизненному заключению. Обоснование приговора так и оставалось для Узо загадкой, то есть буква его была предельно ясна, но вот дух… Во всяком случае, истинных причин, то есть ненависти к чистоплюям и жажды отомстить им, в нем указано не было. И Узо потерялся в лабиринте коммунистических застенков.

Следует упомянуть и еще одно обстоятельство предшествующего характера, а именно любовную историю. Да-да, не удивляйтесь, Узо был влюблен. И узнал я об этом не от него, он никогда на эту тему не распространялся, а от другого лица, которое я с большой неохотой ввожу в свое повествование, потому что рассказ, насколько я знаю себя, грозит выйти из берегов. Речь идет о давно умершем докторе Рудольфе Трофенике, бородаче, преданном кайзеру словенце, которого знал весь Швабинг, потому что в каждом из его постоянных питейных заведений, а их было немерено, оркестр должен был обрывать исполняемую мелодию и начинать играть при его появлении «Марш Радецкого», естественно, за щедрые чаевые. Пьяница он был хоть куда, но из тех, кого иногда трудно отличить от трезвого. Ему была свойственна некоторая ворчливость, что, впрочем, ничуть не мешало ему оставаться добряком.

Трофеник познакомился с Узо в Загребе, который последний называл не иначе как Аграм – странно, не так ли? Вы ведь не называете Рим – «Рома», Париж – «Пари»? В Загребе Трофенику принадлежало небольшое издательство. В отличие от Узо Трофеник вовремя смотал оттуда удочки и, перебравшись в Мюнхен, возобновил издательское дело. Он выпускал в свет научные труды по истории в особенности стран юга Европы, и изданные им работы на протяжении длительного времени служили единственным источником информации об этом в ту пору малодоступном регионе. Издательство обеспечивало ему недурную прибыль. Мир его праху. Я присутствовал на его похоронах. Разумеется, оркестр исполнил «Марш Радецкого».

И вот этот самый Трофеник поведал мне о том, что Узо по уши влюбился в жену одного немецкого дипломата, аккредитованного при посольстве Германии в Загребе (Аграме). Минутку, минутку, или же это был немецкий консул в Мостаре?… В общем, не суть важно, важно то, что любовь Узо не осталась безответной. Ее звали Марлен. Я знал эту женщину, она была уже не молоденькой, но все еще красавицей… И к тому же на целую голову выше Узо, что, впрочем, никак не отразилось на пылкости их чувств друг к другу.

Как обстояли дела в Загребе и Мостаре после прихода туда Тито, я знать не могу, поскольку об этом не было известно и Трофенику, одно было ясно – Марлен, поскольку разводиться с супругом не сочла нужным, отправилась за ним на Запад в надежде, что и Узо последует их примеру. Царила страшнейшая неразбериха, и в том хаосе проблематичным было даже оповестить друг друга о своем местонахождении. Я и сам не раз… Впрочем, это уже другая история.

Десять лет провел… вернее, тут следует прибегнуть к более высокому штилю, причем без всякой иронии, посему скажем так – томился Узо в тюрьмах Тито. Но воспоминания о Марлен не угасали все эти годы, все десять лет, в течение которых он о ней ничего не знал. Не знала о его бедах и она.

По прошествии десяти лет наступила политическая оттепель. Тито все явственнее дистанцировался от стран Восточного блока и из экономических соображений стремился в глазах Запада выглядеть гуманным лидером, поэтому решил даровать свободу некоторому количеству политических заключенных. В их числе оказался и Узо.

Его депортировали в Вену, и там Узо каким-то образом разузнал, что его давнего приятеля Трофеника занесло в Мюнхен. Он отправляется в Мюнхен и как снег на голову является домой к Трофенику. И – как потом мне рассказывал Трофеник – первым его вопросом был: «Где Марлен?»

Узо рассчитывал, что Трофеник определенно будет знать о местонахождении его возлюбленной, и не ошибся. Трофеник дал ему номер телефона Марлен в Штутгарте.

Узо тут же схватил трубку и с телефона Трофеника принялся названивать в Штутгарт.

Они, по словам издателя, проговорили битых два часа. У Трофеника камень с души спал, потому что… Не знаю, чего в этом больше – романтики или же все объяснялось простым стечением обстоятельств, но Марлен давно разошлась с первым мужем и теперь жила в гражданском браке с каким-то журналистом. После двухчасовой телефонной беседы она, в буквальном смысле бросив все, в том числе и своего журналиста, прямиком отправилась на вокзал и первым же поездом примчалась в Мюнхен.

Как я уже говорил, я был знаком с фрау Узоринак. Сотрудников нашего отдела и его начальника связывала искренняя теплая дружба, тем более что адвокатская контора Узоринака помещалась в том же доме, что и его личные апартаменты, и нередко фрау фон Узоринак спускалась вниз попотчевать нас несравненным турецким кофе («turska kava») – угольно-черным напитком, подаваемым в крохотных медных турках с длинной латунной ручкой.

Когда я впервые переступил порог конторы Узо, со счастливой встречи влюбленных успело миновать семь или восемь лет, однако супруги фон Узоринак относились друг к другу так, будто их медовый месяц только что начался.

Общительные супруги фон Узоринак приняли меня в свою компанию, и уже потом, будучи работником юстиции с солидным стажем, я бывал у них в гостях; именно там я и познакомился с уже упомянутыми мной Кри-шевацкими уложениями и обычаем стран юго-востока Европы подавать гостю рюмочку «на посошок» в передней, когда гости, одевшись, уже собираются уходить. Фрау фон Узоринак появлялась в передней с уставленным рюмками со сливовицей подносом – выпить «на посошок».

Следует отметить, что Узо, будучи человеком незаурядным, вообще отличался нестандартным подходом ко всему. Перенесенные им ужасы режима Тито не оставили на нем зловещей отметины – его суждения о маршале отличались объективностью, а в своей книге «Чародей из Бриони» Узо даже отметил бесспорно позитивные черты коммунистического режима Югославии. Правда, в Югославию Узо так больше и не наведался, хотя понимал, что оснований для опасения за свою участь у него не было.

Вот таким был Узо, доктор права Теодор фон Узоринак-Кохары – я многому у него научился, об этом я уже говорил, и в первую очередь тому, что к юриспруденции нельзя подходить с теми же мерками, что и к старьевщицкой лавке. Хотя следование этому принципу временами заставляло Узо попадать в гротескные ситуации. Однажды ему выпало представлять интересы одного провинциального виноторговца откуда-то с окраины Австрии, обвиненного в фальсификации вина, то есть в нарушении закона об ответственности за продажу населению недоброкачественных продовольственных товаров. Узо осуществлял защиту, хотя это было непросто, учитывая содеянное его подзащитным, и даже чуть ли не выиграл процесс. И что вы думаете? По завершении процесса виноторговец предложил выплатить Узо адвокатский гонорар… тем самым фальсифицированным вином. И как же поступил наш адвокат? Наш благородный коротышка? Он согласился и употребил вино по назначению.

Вот такие дела. Мир его праху. Но, мне думается, уже пора… Что там у нас сегодня? Ми минор Брамса? Вижу, хозяйка дома вне себя от волнения…

На этом заканчивается двадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф.

Двадцать первый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда ему вновь не удается рассказать «Историю об общежитии на Вестендштрассе», потому что ему вдруг вспоминается другая, для которой не нашлось подходящего названия

– История, которую я вам хочу рассказать сегодня – нет-нет, это пока что не «История об общежитии на Вестендштрассе», она от нас никуда не уйдет, – так вот, сегодняшняя история никак не потерпит, чтобы ее рассказывать исключительно в форме классического детектива – то есть «Кто преступник?». Детективы ведь построены по строгому закону, и читатель до самого последнего момента не знает, что убийца, скажем, ученик садовника. Действие моей истории, которую я решил назвать «Историей о домоправителе Зондермайере», развивается с точки зрения преступника, и начинается она сценой перепалки домоправителя Зондермайера с его женой. Место действия: отнюдь не невзрачная, хотя, как и следовало ожидать, безвкусная, где главенствуют вышитые коврики и фарфоровые безделушки, квартира домоправителя, расположенная в подобии пентхауса в довольно большом и, несмотря на это, изящном многоквартирном доме в Швабинге, великолепном районе Мюнхена, отсюда и цена найма. Там ведь только выкупленные в собственность квартиры, и каждая не меньше двухсот квадратных метров, а те, что побольше, и все пятьсот, как раз эти самые пент-хаусы наверху. И ни в одной не проживает владелец, все до единой сдаются – и квартплата, скажу я вам… Соответственно и наниматели. Ничего больше не стану говорить, вы и сами поймете, о чем я…

– Шикозный стиль Швабинга, – отметил герр Канманн.

– Да. И в одном из этих пентхаусов проживал некий господин по имени Бернхард Хольцберг, который, поскольку считал себя человеком утонченным, величал себя Кевином и время от времени доктором. Этот Кевин и послужил причиной разногласий домоправителя и его супруги. И речь шла не о ревности, нет – одетый всегда от лучшего портного, хоть иногда и пестровато, надо сказать, и при искусственном загаре сорокалетний доктор «Кевин» Хольцберг вряд ли возбудился бы при виде Эрны Зондермайер, которая, кроме того, что прожила на этом свете шесть десятков, была вечно укутана в какие-то мешковатые уродливые халаты. С ее же стороны можно было говорить о симпатии, но, скорее, материнского толка к этому лощеному Хольцбергу, которую фрау Зондермайер и не считала необходимым скрывать вследствие именно материнского толка. К своему же законному супругу Эрна Зондермайер вот уже многие годы испытывала более-менее презрительное равнодушие: «И почему только меня угораздило выскочить за этого типа, который выше домоправителя и подняться-то не удосужился? Кто мне объяснит подобное?»

Кевин – ирландский святой. Мне знаком один кот по соседству, так хозяева не постеснялись окрестить его Кевином. Кстати, он один из моих отдаленных родственников. Так что Кевин, и я ничего не имею против этого имени, и лет ему сто двадцать, никак не меньше. И еще Кевин ассоциируется у меня с весенним мартовским днем, когда туман клочьями свисает с голых ветвей деревьев. Вот Кевин почему-то вписывается в эту картину, намалеванную туманом. Иногда, когда я забираюсь на плечо читающему, а подобное большая редкость, я имею возможность читать задом наперед. Гёте. Туман – Кевин. Кевин – туманное имя. Следует обратить внимание на мерцание, исходящее от этого имени. Л кота этого, о чем его хозяева и не подозревают, на самом деле зовут Тамаракос.

– Причиной ссор служили 494 пакета стирального порошка «XIP», сложенных в спальне Зондермайеров и доставлявших массу хлопот, причем в течение вот уже двух лет. Можете распять меня, но я не помню точно: возможно, это был не обязательно стиральный порошок, а кошачий или собачий корм, или еще что-нибудь, во всяком случае, речь шла о довольно больших картонных упаковках, и таких упаковок насчитывалось в спальне аж 494. Что-что, а число их я помню точно. Несложно запомнить. «ICV 494: Рондо для соло на фортепьяно». Вообще числа до 626 я запоминаю при помощи каталога Кёхеля.[14]

Упомянутые упаковки с порошком фрау Эрне Зондермайер навязал именно герр доктор Кевин Хольцберг, который, едва въехав, стал представлять отдел сбыта фирмы «XIР»… С большим размахом, по его собственному выражению. Фрау Зондермайер взяла 500 упаковок, расплатившись наличными. Уже тогда это вызвало недоумение у герра Зондермайера, вскоре сменившееся раздражением, но Хольцберг обрушил на фрау Зондермайер целый шквал аргументов, к которым обычно прибегают торговцы, и смог убедить не только ее, но и ее супруга, более того, последний даже проникся к такой системе сбыта чуть ли не уважением. А система состояла в следующем: Зондермайеры, приобретая упаковку порошка за 4 марки, должны были партиями по сотне упаковок сбыть розничным торговцам за 8 марок, а те, в свою очередь, по 9 марок еще кому-нибудь и так далее…

– Снежный ком, – вставила хозяйка дома.

– Он самый, – согласился герр земельный прокурор.

– А это не противозаконно? – осведомился герр Гальцинг.

– Разумеется, противозаконно, – спокойно ответствовал земельный прокурор доктор Ф. – Но это было еще и детской забавой. Таким образом Зондермайерам удалось все же избавиться от шести штук упаковок, остальные же 494 по-прежнему покоились в спальне – под кроватью, на полу, по углам, на столиках, ими были забиты шкафы, полки, словом, «XIP» был везде, где можно и где нельзя. Эти упаковки, как нетрудно понять, служили источником вечных распрей. Кроме того, как установил герр Зондермайер, подобный стиральный порошок, а может, собачий или кошачий корм можно было приобрести в супермаркете на Гогенцоллернштрассе за те же 4 марки упаковка.

– Таким образом, – вмешался профессор Момзен, – собачий корм, став яблоком раздора, послужил причиной того, что Зондермайер однажды порешил свою супругу.

– Никоим образом, – разуверил его герр земельный прокурор доктор Ф. – Все куда хуже. Во время ссоры, о которой я упомянул в начале моего рассказа, упреки как раз были адресованы самому герру домоправителю Зондермайеру, а не исходили от него. Не знаю, помните ли вы, уважаемые друзья, акции некой фирмы под названием «IOS»?

– Еще бы не помнить! – сказал герр Гальцинг. – Речь шла об инвестиционном фонде, на самом же деле просто-напросто о бумажках, которые сбывала братия мошенников под предводительством некоего Берни Корнфилда, заработавшая на этом миллионы.

– Тоже снежный ком, – вставил замечание герр Канманн. – Прибыль, получаемая на ничего не стоящих акциях.

– В 1970 году этот инвестиционный фонд лопнул, – уточнил герр Гальцинг.

– Моя история произошла раньше, – пояснил земельный прокурор д-р Ф., – тогда, когда еще очень и очень многие свято верили в фонд американца Берни Корнфилда. И доктор Кевин Хольцберг тоже нацелился превратить вырученные от продажи порошка средства в акции «IOS» и, трудно в это поверить, но ведь глупость людская безмерна, сумел убедить и Зондермайеров, что, приобретя у него акции «IOS», они смогут возместить потери, понесенные ими от приобретения партии стирального порошка. Из чистой любезности он, Хольцберг, идет на это, поскольку-де чувствует свою вину за убытки Зондермайеров, а посему предлагает по божеской цене приобрести у него акции «IOS». С весьма и весьма значительной скидкой. У других, мол, только слюнки потекут…

Слюнки потекли и у Зондермайеров, они воспользовались ими по назначению – отслюнить Хольцбергу купюры из полученного ими под зверские проценты банковского кредита и ссуженные друзьями. За это Кевин Хольцберг вручил им акции «IOS», которыми некоторое время спустя они для красоты обклеили остававшиеся у них упаковки «XIP», что, несомненно, улучшило цветовую гамму пакетов с порошком, поскольку акции «IOS» были напечатаны на изумительной бледно-зеленой бумаге, что, вне всякого сомнения, было главным и единственным их достоинством.

Ссора, с которой я начал рассказ, переросла в скандал, однако к смертоубийству не привела, разве что к нескольким оплеухам, которыми наградил свою благоверную герр Зондермайер, ибо, как он выяснил, сто марок из денег, выданных им на хозяйство, бесследно исчезли. Домоправитель тут же вооружился этим фактом для атаки на супругу, обвинив ее в бездарной неэкономности. Подвергнув пересчету покоившуюся в выдвижном ящике кухонного буфета наличность и недосчитавшись ста марок, герр Зондермайер тут же наградил фрау Зондермайер парой увесистых пощечин. Эта самая сотня дискретно перекочевала в карман обаятельного герра доктора Кевина Хольцберга в порядке ссуды физическому лицу.

– Но он пообещал мне через неделю вернуть две сотни, – хныкала фрау Зондермайер. – А ты мне чуть челюсть не раздробил.

– Двести марок? – недоверчиво переспросил герр Зондермайер.

– Да, двести.

– Когда он взял их у тебя?

– На той неделе. А если ты мне сломал челюсть? Что тогда делать?

В ответ герр Зондермайер бросил в лицо супруге некую риторическую рекомендацию, предусмотренную для подобных случаев в его (и не только в его) кругах, после чего нахлобучил тирольскую шляпу, без которой не выходил из дому, и отправился на шестой этаж непосредственно к герру Кевину Хольцбергу.

В ходе расследования, возбужденного по причинам, которые я укажу ниже, сотрудники явно не перенапряглись, но так и не было установлено, прихватил ли герр Зондермайер тяжеленную лопату перед визитом к герру доктору Кевину Хольцбергу, поскольку, возможно, намеревался, уйдя от последнего, воспользоваться ею для уборки или иных работ, или же он избрал ее в качестве холодного оружия. Во всяком случае, именно она послужила орудием убийства герра доктора Бернхарда (он же Кевин) Хольцберга, после того как последний не только отказался вернуть обещанные двести марок, но и с издевательской усмешкой начисто отрицал сам факт займа их у фрау Зондермайер.

Не выяснилось также, намеревался ли Зондермайер убить Хольцберга или же только избить, иными словами, имело ли место убийство либо нанесение тяжких телесных повреждений, повлекшее за собой смерть жертвы.

Зондермайер, оставив Хольцберга лежать, ушел. Позже Зондермайер снова наведался в квартиру Хольцберга – вернее, в квартиру покойного Хольцберга, – открыл дверь отмычкой, полагавшейся ему как домоправителю, увидел, что тот недвижно лежит, после чего, приложив ухо к груди, убедился, что Бернхард (Кевин) Хольцберг не дышит, запер квартиру, но, обнаружив, что впопыхах забыл дома свою тирольскую шляпу, съездил вниз, надел шляпу и вновь покинул жилище…

– Куда это ты навострил лыжи, да еще с лопатой? – поинтересовалась фрау Эрна.

Герр Зондермайер повторил уже данную им незадолго до этого рекомендацию, на сей раз выразив ее в риторической форме, затем уселся в свой «Фольксваген-1500», поехал к Изару и утопил в водах реки лопату. Покончив с этим, он вернулся домой, как всегда повесил в прихожей на крючок тирольку и устроился перед телевизором смотреть любимую передачу с Микки-Маусом.

– И что же дальше? – спросила его фрау Зондермайер.

– Что значит «дальше»?

– Вернул он тебе две сотни?

– Не вернул, – ответил Зондермайер.

Нынешний вечер выдался продолжительнее обычного. Вместо занемогшей хозяйки дома выступал герр Хансхааз. Он исполнил партию виолончели в «Американском квартете» Дворжака. Вольфрам Хансхааз, примерно ровесник земельного прокурора доктора Ф., был его коллегой, тоже пребывавшим на пенсии, и все вновь лицезрели за кофе герра Хансхааза, который после ухода на пенсию на несколько лет исчез из поля зрения. Оба без умолку говорили о былых годах, и, чтобы не показаться присутствующим невежами, углубившимися в разговор на узкоспециальные темы, Хансхааз попросил герра земельного прокурора доктора Ф.:

– Расскажи эту коротенькую историю о тележке. Вы должны знать, – обратился Хансхааз к присутствующим, – что мы с ним одновременно были стажерами в палате председателя окружного суда Адама. Он ничем не походил на провинциального судью, хотя был тучен и вечно исходил потом во время процессов. Только со временем мы убедились, как блестяще он мог вести заседание суда. Расскажи о…

– …тележке, – докончил за своего коллегу земельный прокурор доктор Ф., – о той самой тележке. Этот случай не принадлежал к числу серьезных и разбирался отделением по уголовным делам суда земли, а не участковым судом только потому, что тогда речь шла о краже металла и сие деяние наказывалось куда суровее, чем нынче. Преступник об этом не задумывался, но я сейчас не хочу затрагивать проблематику того, что считалось мелкой кражей, а что крупной. В сознании населения, мыслившего еще категориями Первой мировой войны, каждый кусок металла был ценнее всего остального… Ну ладно, дело попало в отделение по уголовным делам суда земли. Обвиняемый… Ты не помнишь, как его звали?

– Нет, – ответил Хансхааз.

– И я не помню. Он все отрицал. Кража произошла на территории фирмы, огражденной, но легкодоступной, речь шла о каком-то особом двигателе. Обвиняемый когда-то работал в этой же фирме, поэтому прилично ориентировался на ее территории, а возможно, хотя никаких доказательств тому не было, даже располагал ключом от ворот. Двигатель был обнаружен в небольшом доме обвиняемого, ранее неоднократно подвергавшегося наказанию. Но обвиняемый отрицал свою причастность к краже: нет, двигатель ему принес Герд, прозванный Пивохлебом, и попросил оставить его на пару деньков. Кто такой Герд? Увы, ему об этом человеке ничего не известно. Разве что тот захаживает в пивнушку у кладбища Вальдфридхоф, по крайней мере раньше захаживал, потому что сам обвиняемый уже давно там не показывался.

Все это, как можно догадаться, являлось ложью от начала и до конца. Но опровергнуть ее было нельзя.

Опросили свидетелей. Установили, когда было совершено преступление; обвиняемый не смог представить алиби, разве что самое хилое: дескать, он весь вечер и до глубокой ночи находился в пивной «Цур линденвиртин» в Мильберсхофене. Кража была совершена на Арнульф-штрассе, за несколько километров от упомянутой пивнушки. А хозяйка той самой пивной «Цур линденвиртин», я хорошо помню ее, особа весьма приземленная, и этот тип, как бишь его, ах да, Лаки, он действительно был у нее в тот день, вернее, в тот вечер… Позже, правда, когда ее удалось припереть к стенке, она вынуждена была признать, что всего лишь думает, что он был тогда в ее заведении, потому что каждый вечер туда забегал. Но все-таки да, верно, случались вечера, в которые Лаки не появлялся, – короче говоря, алиби рухнуло, а тут еще и обнаруженный у него краденый двигатель, и над Лаки нависло подозрение.

Были и еще свидетели, двое рабочих, проживавших в бараке неподалеку от территории фирмы, где произошла кража, которые – причем каждый в отдельности – показали, что видели, как некто погрузил какой-то тяжелый предмет на ручную тележку и стал увозить. Тут как раз появилась зацепка. Один из рабочих утверждал, что неизвестный толкал тележку перед собой, увозя ее с территории фирмы, а другой, напротив, уверял следователей, что, мол, преступник, тащил ее за собой. В остальном же показания обоих свидетелей сходились, хотя разнились в том, что касалось способа приведения в движение упомянутой тележки. И вот председатель с непонятным нам, стажерам, упорством стал настаивать на проведении более тщательного допроса этих двух свидетелей, устроив чуть ли не перекрестный допрос. Первое: почему они тут же не сообщили в полицию о происшествии? Один из рабочих, смущаясь, заявил:

– Не оказалось телефона поблизости.

Другой:

– Двигатель не мой, а я с полицией предпочитаю не иметь дел. – И добавил: – Это было не ночью, а вечером. Будь это ночью, тогда…

В общем, и так далее в том же духе. Но наш председатель продолжал наседать, требуя дать ответ на вопрос: «Был ли этот человек подозреваемым, или нет?» И я привожу слова председателя окружного суда Адама дословно: «Так тащил он ее за собой или же толкал перед собой?» Тащил, утверждал один рабочий, нет, толкал, настаивал другой. В общем, они неизвестно сколько так препирались, будто главнее ничего не было и речь шла об установлении личности убийцы. Даже обвиняемый и тот подивился этой нескончаемой перепалке, а когда председатель окружного суда Адам как бы вскользь и чуть ли не дружелюбно обратился к обвиняемому, о котором в пылу спора все позабыли, и чуть ли не со вздохом спросил его: «Так вы тащили ее или подталкивали?», обвиняемый, не раздумывая долго, ответил: «Подталки…» – и тут же, побагровев, осекся.

Физиономия председателя окружного суда Адама оставалась каменной, секретарша, которая вела протокол, прыснула, но тут же опомнилась, примерно так же отреагировали и мы, стажеры, прокурор ухмыльнулся, а защитник вскочил и закричал:

– Это недопустимые методы ведения допроса – я настаиваю на том, чтобы это было вычеркнуто из протокола!

– Нет необходимости, – невозмутимо ответил председатель окружного суда Адам, – это и не было внесено в протокол, а служит лишь для убеждения членов суда.

Последовавший приговор можно было расценить как мягкий. Именно мне было поручено подготовить официальный текст приговора. Я во всех подробностях описал «перекрестный допрос», не упустив и обычного юридического пустословия; словом, иного от зеленого стажера и ожидать было нечего. Председатель окружного суда Адам с отеческой улыбкой вымарал весь абзац.

– Ничего, ничего, уважаемый коллега, написано прекрасно, но мы все-таки напишем одну-единственную фразу: «При вынесении приговора суд принял во внимание помощь, оказанную обвиняемым следствию».

На этом заканчивается двадцать первый четверг нашего земельного прокурора доктора Ф. А герр доктор Хансхааз получил от хозяйки дома приглашение бывать у нее даже тогда, когда его виолончель не участвует, поскольку он наверняка разохотит своего коллегу земельного прокурора доктора Ф. на новые истории.

Двадцать второй четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он наконец завершает «Историю домоправителя Зондермайера»

– О чем не могла знать чета Зондермайеров, так это о том, что Хольцберг вот уже несколько месяцев задерживал оплату за свое жилище в пентхаусе, что в судебном порядке был расторгнут договор жилищного найма и что речь шла о выселении его из квартиры. Зондермайеры не ведали и о том, что против герра Хольцберга были возбуждены уголовные дела сразу по нескольким статьям, причем некоторые не только против него, но и против его сообщников.

Но Хольцберг отчего-то игнорировал высланные ему уголовной полицией повестки, не явился и на судебное заседание и так далее. Во всяком случае, дня три или четыре спустя после визита домоправителя к Хольцбергу наведался полицейский из ближайшего участка, желая узнать, в чем все-таки дело. Сначала он позвонил в дверь самого Хольцберга. Поскольку никто не желал открывать, он, не особенно надеясь выяснить обстановку, опросил соседей и уже после них домоправителя.

Полицейскому отворила фрау Эрна и на его вопрос ответила, что, дескать, вот уже несколько дней не видела герра Хольцберга, что полностью соответствовало действительности. Но, добавила она, ничего удивительного, герр доктор часто бывает в отъезде. А как бы увидеться с госпожой Хольцберг или с кем-нибудь в этом роде? Нет, таковой не существует, ответила супруга домоправителя, не соврав и на этот раз. Хольцберг живет один. Полицейский, поблагодарив фрау Эрну, ушел.

Вечером того же дня по телевизору показывают «Место преступления». Хотя Зондермайер явно предпочитал смотреть про приключения Микки-Мауса, он с бутылочкой пива и упаковкой соленых крекеров устраивается перед телеэкраном. Время от времени в гостиную забегает и фрау Зондермайер, глянет одним глазком и тут же, пожав плечами, убегает. И вдруг, заметив мелькающих на экране полицейских, вспоминает:

– Знаешь, сегодня заходил полицейский и интересовался Хольцбергом.

Тут у Эрвина Зондермайера напрочь пропадает аппетит и на соленые крекеры, и на телесериал, и даже на пиво. Поднявшись, он выключает телевизор…

– Что с тобой? Чего это ты всполошился?

И Зондермайер после недолгих колебаний в отчаянии признается супруге, что, мол, он убил Хольцберга.

Затем следует сцена, которую нетрудно себе вообразить всякому, кто знаком с укладом жизни бюргера: взаимные упреки, слезы, вопли, словом, вылезают наружу все мерзости брачного заточения, которые до сей поры удавалось скрывать. Фрау Зондермайер без умолку повторяет фразочку: «И почему только меня угораздило выскочить за этого типа…» – и так далее с продолжением, воздевает руки к небесам, то бишь к потолку обиталища своего домоправителя. Герр Зондермайер несколько раз надевает и вновь снимает свою тирольку. Когда оба наконец успокаиваются, вернее сказать, опоминаются, утомленные перепалкой, и на обоих снисходит некое подобие просветления, возникает вполне уместный в данной ситуации вопрос: как быть дальше?

– Тебя кто-нибудь видел, когда ты входил к нему или выходил от него?

– Исключено.

– Додумался – припереться к нему с лопатой в руках!

– А что тут такого? Меня часто видят с лопатой в руках.

– Куда ты ее дел?

– Выбросил.

И так далее. Успокоение внушает факт, что полицейский интересовался Хольцбергом, а не Зондермайером. Тем временем миновала полночь. В доме тихо. Эрвин Зондермайер снова напялил шляпу под аккомпанемент молитв супруги, припомнившей свою безгрешную молодость, и оба отправились на лифте на шестой этаж. С величайшей осторожностью Зондермайер еще раз пустил в ход свой универсальный домоправительский ключ, и супруги проникли в квартиру. Молитвы фрау Зондермайер прибавили по части искренности, хотя по-прежнему произносились вполголоса. Она призывала на помощь всех святых поименно, включая и тех, о которых имеют самое смутное понятие даже члены конгрегации священных обрядов Ватикана. Правда, опустив святого Кевина.

Кевин лежит все на том же месте, где и пал от удара лопатой домоправителя. После дебатов, но кратких и по существу, супруги Зондермайер решают перво-наперво доставить труп к себе в квартиру. Зондермайер стягивает на мгновение свою тирольку, отирает пот со лба, после чего оборачивает окоченевшее тело Кевина Хольцберга в мешковину и тащит его к лифту.

– А если кто увидит? – пищит Эрна Зондермайер.

– Кто в такое время? – возразит супруг, однако с трясущимися поджилками.

Но их на самом деле никто не видит. Глубокая ночь, час или два. Эрна Зондермайер стирает следы крови, наводит в квартире порядок – пусть все думают, что Хольцберг в отъезде. Еще раз пристальным взором окидывает квартиру и кое-что прихватывает для себя в качестве компенсации за злополучную оферту Хольцберга с «XIP» и «IOS»: часы «Ролекс», лежащие на ночном столике Хольцберга, и нечто еще не оплаченное, о чем фрау Зондермайер, правда, не знает, а именно – китайскую вазу (подделка, этого Эрна тоже не знает, а если б узнала, то не опечалилась бы), дорогую вещицу – часы, показывающие время на всей нашей планете, и весьма современную абстрактную скульптуру из благородной стали, которой суждено стать белой вороной в окружении фарфоровых безделушек, царящих в квартире Зондермайеров.

Кевина между тем, уже ощутимо попахивающего, упаковывают в пластиковую ленту из мусорных мешков, обернув ею дважды, а потом и трижды, чтобы – как предлагает сам герр домоправитель Зондермайер – поместить его пока в спальне под бесчисленными пакетами с «XIP».

На некоторое время вновь воцаряется покой, полицейские не появляются, что же до самого Хольцберга, его вряд ли кто-то хватится, поскольку всем он, грубо выражаясь, до фонаря. Но одно не терпит отлагательства – его нужно убирать из квартиры. Супруги Зондермайер дни и ночи напролет ломают головы над составлением планов, однако ни на одном не могут остановиться.

Примерно неделю спустя фрау Зондермайер вдруг замечает, что в пентхаусе Хольцберга что-то происходит. Поскольку все происходит средь бела дня, ни о каких привидениях речи быть не может, так что бояться нечего. И, тихонько подкравшись к квартире Хольцберга, фрау Зондермайер натыкается на некую особу с фигурой, с которой хоть манекен лепи. Эрна, представившись супругой герра домоправителя, выясняет, что упомянутая особа, фигурально выражаясь, – постоянная спутница герра доктора Хольцберга, располагающая ключом от квартиры и не на шутку удивленная отсутствием Кевина, поскольку самолично телеграфировала ему с Багамских островов о том, что, завершив съемки, возвращается в Мюнхен. А между тем и ее телеграмму, как, впрочем, и остальную почту на имя герра Хольцберга, пришедшую уже после этого, Эрвин Зондермайер ликвидировал, не прочитав. К чему он это делает, какие следы пытается таким образом уничтожить, домоправитель наверняка тогда и сам не понимал.

Проведя в пентхаусе пару дней и так не получив весточки от Кевина и не дождавшись его самого, манекен начинает обзванивать всех и вся, включая друзей и знакомых Хольцберга, однако никто не может дать ей вразумительного ответа, где он, поскольку он вот уже несколько дней нигде не показывается. Это пробуждает в манекене неясные подозрения: ее Кевин нашел себе другую. И манекен решает довериться супруге домоправителя. «Поймите меня правильно… как женщина женщине… Не замечали ли вы за Кевином… Словом, вы понимаете, о чем я…» «Нет!» – решительно заявляет Эрна Зондермайер. И тут манекену бросается в глаза уже упомянутая мной модерновая скульптура. Манекен в явном недоумении, и это не укрывается от супруги домоправителя. И тут же, стремясь упредить возможный вопрос, сама вносит ясность: «Да, верно, эта вещь герра Хольцберга, но он отдал ее нам в качестве оплаты долга в сто марок».

Манекен ошеломлен, и не только тем, что ее Кевин влезает в долги к домоправителю, но и тем, что выбрал в качестве залоговой оплаты не что-нибудь, а ее подарок ему. Со словами «Здесь что-то не так» манекен покидает квартиру домоправителя.

Этот визит и еще обстоятельство, что в связи с отсутствием Хольцберга множатся вопросы, причем не у полиции, а у гражданского суда, у судебного исполнителя, у его поручителей, – все это побуждает Зондермайера, у которого и так сдают нервы, действовать: Кевина нужно отсюда убирать. Дело в том, что, несмотря на воздухонепроницаемую пластиковую упаковку, вонь становится все ощутимее. Да и пластиковая пленка надувается.

От предложения Зондермайера расчленить труп – «Эрна, ты ведь в свое время работала продавщицей в лавке мясника!» – супруга наотрез отказывается. А Кевин в нерасчлененном виде никак не хочет проходить через шуровочное отверстие печи котла. Сколько Зондермайер ни пытался – ни в какую. А вытащить его назад оказалось еще тяжелее.

И вот поздней ночью Зондермайеры, истекая потом и видя в каждом углу засаду, тащат труп к Изару. Машина, на которой они привезли его, стоит в нескольких метрах от воды. Ближе просто уже не подъедешь. Но – план рухнул. Несмотря на поздний час, слишком много народу вокруг. И приходится снова тащить труп обратно, причем это оказывается еще труднее, чем принести его к реке.

Между тем некоторые события заставляют Зондермайера убедиться в том, что петля у него на шее затягивается все туже. К манекену, который, безвылазно сидя в квартире герра Хольцберга, дожидается его прибытия, наведываются двое мужчин характерной внешности. И хотя одеты они обычнее некуда, им куда больше пошли бы темные костюмы в тонкую светлую полоску, широкополые шляпы «борсалино» и черно-белые гамаши. Когда манекен через щелочку осведомляется кто они и откуда, мужчины неприязненно-грубым тоном осведомляются, где Кевин, не желают поверить, что его нет, бесцеремонно отпихнув манекен, вваливаются в квартиру и, убедившись, что Кевина и вправду нет, уходят, так и не представившись. После этого визита манекена не покидает чувство смутной угрозы. Сомнений нет: кроме аферы с порошком и акциями, Кевин наверняка был вовлечен и в другие, куда более нелицеприятные дела, и, по-видимому, крупно задолжал тем, кто долгов не прощает.

Но что более всего нервирует чету Зондермайеров, которые, кстати, не знали об описанном выше визите, тем более о его подоплеке, так это громила, ежедневно занимающий свой пост на противоположной стороне улицы на случай прибытия Кевина. Зондермайеры уверены, что тип из полиции.

И вот фрау Зондермайер разрабатывает план – идею, разумеется, вздорную, что характерно для людей ее уровня. Она направляется в похоронное бюро и, заявив о том, что муж ее скончался, заказывает гроб.

Этому предшествовал продолжительный и горячий обмен мнениями супругов Зондермайер, вбивших себе в голову, что все силы полиции брошены исключительно на расследование произошедшего в пентхаусе Хольцберга. В особенности после инцидента с манекеном.

– Его надо хоронить, – настаивает Эрна Зондермайер.

– Но ведь…

– Похоронить, как полагается, – не отстает она, – в гробу и все такое.

– Как ты собираешься все это обстряпать?

– Ну, как бы вместо тебя… Ты, мол…

– Ого! А что же будет со мной?

– Тебе придется скрыться. Или хочешь загреметь в тюрягу?

– Только я? А как насчет тебя?

– У тебя ведь есть страховка на случай смерти. С покрытием всех расходов на погребение.

Но все оказалось не так гладко, как представляла себе Эрна. Стоило ей, облачившись в траурный туалет, появиться в похоронном бюро, как служащий тут же попросил ее предъявить свидетельство о смерти, не забыв осведомиться и о причине таковой. Тут Эрна Зондермайер и запуталась. И стало ей страшно, потому что служащий попался такой настырный. И то ему расскажи, и это. В конце концов она, не выдержав, убежала из похоронного бюро, даже не слыша, что кричал ей вдогонку служащий.

И тут завертелось-закрутилось. Зондермайеры узнают, что квартиру Хольцберга придется освободить на основе заявления об исчезновении. Манекена между тем и след простыл. И вот в ночь перед процедурой супруги в отчаянии тащат смердящий, разлагающийся в пластиковой упаковке труп в квартиру и оставляют его, подвесив к перилам лестницы, ведущей из квартиры Хольцберга на террасу на крыше. Мол, пусть все думают, что обитатель пент-хауса руки на себя наложил. Естественно, было назначено вскрытие, тут же установившее, что насильственная смерть Хольцберга наступила задолго до обнаружения его трупа.

В доме переполох. Сначала и не думали подозревать Зондермайеров, и все же фрау Зондермайер в один прекрасный день получает повестку из уголовной полиции.

– Все, это конец, – сокрушается она.

Эрвин Зондермайер помалкивает.

– А почему я? Ты, а не я, убил его…

Наверное, это все хитрости полицейские, подумала Эрна. На допросе она узнает, что речь идет не об убитом Хольцберге, а о заявлении сотрудника похоронного бюро, которому показался, мягко говоря, странным визит фрау Зондермайер. Нет, никаких подозрений, скорее, служащий опасался подвоха, поскольку иногда случается, что люди норовят при жизни получить страховку на случай смерти.

На допросе фрау Эрна Зондермайер вела себя настолько по-идиотски, что допрашивавший ее следователь вскоре убедился, что эта дама невиновна, как агнец Божий.

– Так он до сих пор здравствует? Я имею в виду, ваш муж? – спросил следователь.

Эрна со слезами на глазах кивнула.

И он отпустил ее с миром.

Фрау Зондермайер стало легче. Но ненамного. На самом же деле вышло так, что она, сама того не ведая, солгала следователю. Потому как, вернувшись домой. увидела что ее супруг, домоправитель герр Зондермайер, лежит на тахте. Он перерезал себе горло. С венком на шее приобретенным для «похорон» Хольцберга. И чего только не взбредет в голову человеку в такой момент! Тем более нашему весельчаку домоправителю Зондермайеру. В руке домоправителя была зажата записка: «Эрна, расскажи им все. Твой Эрвин».

Двадцать третий четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он наконец рассказывает «Историю об общежитии на Вестендштрассе»

– Я мог бы назвать этот рассказ «Несчастные итальяшки», поскольку речь в нем идет об итальянцах, но это, пожалуй, было бы неуважительно по отношению к ним. Так что останемся уж при этом названии, хотя первое недвусмысленно указывало бы на то, какую роль играют в этой истории итальянцы. Вы ведь помните, уважаемые слушатели, что первыми гастарбайтерами были именно итальянцы, тогда, в шестидесятые, югославы появились позже, а уж потом греки, турки и все остальные. Ныне итальянцы уже не ездят к нам на работу, разве что открыть итальянский ресторанчик, более того, Италия набирает сезонных рабочих из стран бывшего Восточного блока. Но тогда… Впрочем, ладно, короче говоря, среди многочисленных итальянцев, приехавших в Германию на работы, была группа в пять человек. Они составили так называемую бригаду – работали только вместе под началом некоего Энцо, фамилию которого я не стал бы вам называть, даже помни я ее. Энцо был электриком, квалифицированным специалистом-электриком. Все пятеро были из одного небольшого городка где-то поблизости от Неаполя, все пятеро проживали в общежитии для гастарбайтеров на Вестендштрассе, все пятеро трудились на одну немецкую фирму, состоявшую, правда, всего из одного человека, ее учредителя и единственного сотрудника – назовем его Браунагель. А сам Браунагель выполнял заказы для железной дороги.

Вот тогда все и произошло. Однажды Энцо получил смертельную травму, коснувшись провода высокого напряжения. Так в тот момент считали. Трагедия произошла на подведомственном железной дороге участке, где бригада итальянцев производила ремонт воздушного контактного провода.

Четверо коллег сразу уложили пострадавшего товарища на землю возле рельсов, но всем было понятно, что ему уже ничем не помочь. Один из четверых бросился в бытовку к железнодорожникам, среди которых находился и инженер. Ход дальнейших событий было легко предугадать. Кроме одного, как впоследствии показал инженер-железнодорожник, удивившийся реакции Браунагеля на гибель итальянца. По его словам, Браунагель воспринял ее странно, словно разыгрывал потрясение и разыгрывал крайне топорно.

Тут же поставили в известность транспортную полицию, затем и уголовную, вызвали врача. Были предприняты все необходимые процедуры, сделаны снимки места происшествия и так далее. В тот период я был свежеиспеченным прокурором, и мой начальник отдела, уважаемый земельный прокурор доктор Гитль выслал меня на место происшествия. Я появился там как раз тогда, когда покойника укладывали в металлический гроб, чтобы отправить в морг для проведения вскрытия и судебно-медицинской экспертизы.

У вас, вероятно, возникнет вопрос: а чего ради прокурору быть на месте происшествия? Все необходимое для Расследования – хочется надеяться, успешного расследования – проводят сотрудники полиции. А прокурор, согласно инструкции гордо именуемый «руководителем дознания», чаще всего тихо стоит в сторонке, а случается, и путается в ногах у следователей полиции. Настоящая его работа начинается уже по завершении дознания за письменным столом и продолжается в зале судебных заседаний. Упомянутый мной земельный прокурор доктор Гитль, умевший для всего находить простое решение, дал нам, в то время еще желторотым асессорам, золотой совет: «Что делать, чтобы не стоять как столб? Выслушивать доклады!»

Вот я и выслушивал доклады. Пожилой, опытный старший комиссар (такое звание существовало тогда) Брандмайер как раз и докладывал мне, сообщив, что инцидент представляется ему смешным, если подобное выражение вообще применимо к инциденту со смертельным исходом.

– Почему? Что именно кажется вам странным?

Чутье, как выразился комиссар Брандмайер, подсказывает ему: здесь что-то не так. Все в прокуратуре, включая и меня, знали, что чутью старшего комиссара можно довериться. И в данном случае оно его не обмануло. Это выяснилось уже на следующий день, когда данные судебных медиков подтвердили, что Энцо был мертв еще до появления на железнодорожном участке и до соприкосновения с контактным проводом. То есть его труп приложили к контактному проводу.

После этого взялись за товарищей по работе Энцо. Очень нелегкое дело допрашивать через переводчика – итальянцы не знали ни слова по-немецки. Все равно что явиться на симфонический концерт, предварительно напихав в уши ваты.

Все четверо в один голос утверждали, что Энцо забрался на площадку вагона-мастерской, что-то вдруг сверкнуло, будто молния, и Энцо упал на площадку. Большего от них добиться было нельзя. Никакие угрозы, что, мол, они, недоговаривая, становятся соучастниками совершенного по халатности преступления, не помогали. Может, судмедэксперт сплоховал? В качестве причины смерти на самом деле был указан удар электротоком, но, по утверждению профессора, смерть наступила примерно за двенадцать часов до упомянутых работ на контактной сети.

Был допрошен и предприниматель Браунагель: держался он крайне дерзко, свирепо поносил иностранных рабочих, с которыми, по его мнению, одни только беды, и заявил, что теперь без Энцо эта бригада гроша ломаного не стоит.

Между тем из Италии приехала жена Энцо. Должен сказать, что Энцо был еще довольно молод, ему еще не исполнилось сорока. Жена его была красавицей, мне даже было чуточку не по себе во время допроса. Впрочем, о каком допросе могла идти речь, скорее, это была беседа. Жена Энцо отыскала меня в моем рабочем кабинете, я кое-как объяснялся с ней, призвав на помощь все скромные знания итальянского, в общем, мы сумели понять друг друга. Я узнал, что на родине Энцо был человеком иных социальных кругов, куда выше, чем в общежитии на Вестенд-штрассе, семья его владела довольно крупным магазином электротоваров, отец некоторое время даже был бургомистром их городка. Впрочем, все это никак не могло помочь следствию.

Впоследствии уголовная полиция опросила всех обитателей общежития, тут-то и напали на след. После долгих запирательств один грек – точно помню, что он носил гордое имя Агамемнон – признал, что бригада Энцо довольно часто, если не ежедневно, работала по вечерам еще где-то по поручению Браунагеля, возвращаясь иногда глубокой ночью.

Ага! Есть! Нелегальные работы!

Разумеется, нечего было и пытаться добиться чего-либо от итальянцев или Браунагеля. Но уголовная полиция установила за итальянцами слежку. Примерно с час они после работы оставались в общежитии или шли в ресторанчик поблизости. Проследили и за Браунагелем и уже несколько дней спустя установили местонахождение строительной площадки, разумеется, нелегальной. То есть само строительство велось вполне легально: прораб, некий Леттль, строил для себя дом в Дайзенхофене за городом. Естественно, он всеми силами пытался скостить расходы, вот и нанимал нелегальную рабочую силу. А комиссар Брандмайер лично в сопровождении парочки сотрудников полиции не поленился ранним утром проникнуть на эту стройплощадку и устроиться там в засаде. И не зря: вскоре там появились прораб Леттль и Браунагель. Полицейским, действовавшим в полном соответствии с героями Карла Мая, удалось подобраться поближе и подслушать разговор Леттля и Браунагеля. Разговор вышел весьма темпераментный. Прораб Леттль упрекал Браунагеля в том, что тот, дескать, перестал присылать ему людей, в ответ на что Браунагель пытался убедить его в том, что дело приняло дурной оборот. Разговор перерос в ожесточенный спор, потому что Леттль пригрозил не заплатить остаток полагавшейся Браунагелю суммы, оба перешли на крик. Браунагель схватил здоровенную палку, но не успел он размахнуться, как подоспели старший комиссар Брандмайер и его коллеги. И сунули под нос Браунагелю и Леттлю служебные удостоверения: «Уголовная полиция!»

Остальное было делом техники. Несчастный случай произошел на стройплощадке. Обман обернулся трагедией. Просверливая отверстие в стенке, Энцо наткнулся на не обозначенную на схеме электропроводку. И погиб на месте.

Либо Браунагель лгал сознательно, либо на самом деле был не в курсе, но он втемяшил в головы несчастных итальянцев, что поскольку трагедия произошла во время нелегальных работ, вдове Энцо пенсии не полагается. (Естественно, все это неверно.) Именно Браунагелю принадлежала идея переместить мертвого Энцо на железнодорожный участок и инсценировать смертельную травму там, поскольку Браунагелю огласка и расследование были явно ни к чему.

К чести итальянцев все четверо признались во всем, в особенности когда нам удалось их убедить, что вдова погибшего Энцо пенсии не лишится. Признались и в том, что сами едва не умерли от страха, перевозя ночью в огромном чемодане тело Энцо на железнодорожный участок. В общежитие они его тащить не решились. Они ужасно боялись наткнуться на полицию – мол, четверо гастарбайтеров с чемоданом в руках, да еще ночью… Но им, если можно так выразиться, повезло, улицы были безлюдны. Остальное известно.

Уголовное дело против Леттля и Браунагеля по обвинению обоих в гибели вследствие халатности было прекращено, поскольку не представлялось возможным установить ход событий. И при неразберихе, царившей на стройплощадке, немудрено было перепутать места прохода электропроводки, во всяком случае, не удалось установить, кто именно поручил Энцо сверлить стенку именно в том месте. Правда, итальянцам пришлось ответить за попытку укрывательства денежных средств от обложения налогом, за нарушение техники безопасности при проведении работ, но это уже, как говорится, мелочи. Казалось бы, на этом деле можно было спокойно ставить точку, но тут случился один телефонный звонок. Звонок этот прозвучал в моем кабинете, и я, сняв трубку, тут же узнал голос вдовы Энцо. Как я уже говорил, мои знания итальянского были крайне скудны. Я сумел лишь понять, что женщина не на шутку взволнованна и хочет сообщить мне нечто весьма важное. К счастью, под рукой оказался один из моих коллег, полиглот-самоучка из тех, что удовольствия ради изучают языки. В тот момент, если мне не изменяет память, он одолевал сиамский – четырнадцатый по счету иностранный язык. Я взял трубку параллельного аппарата и стал слушать, хотя, честно признаюсь, понял мало, ибо темп разговора все убыстрялся. Я только видел, что коллега записывает какие-то фамилии и номер автомашины. Потом он положил трубку и, отдуваясь, откинулся на спинку кресла.

– Ну и что? – поинтересовался я.

– Ничего хорошего, – ответил он. – Брат погибшего, то есть свояк вдовы, вместе с одним другом этого семейства направляются сюда. Имеется ли у них при себе огнестрельное оружие, этого женщина не знает. Ножи есть точно. Потому что она своими глазами видела, как они пристраивали их при помощи пластыря под днищем автомобиля. А дружок замазал пластырь землей, чтобы не было заметно.

– И все-таки я ничего не понимаю, – признался я.

– Месть, – пояснил всеведущий коллега. – Не забывайте, оба они уроженцы юга Италии.

– А что, семья не верит, что это был несчастный случай?

– Вдова Энцо тайком выехала в столицу провинции, чтобы оттуда без опаски позвонить. Похоже, она единственный разумный человек в этой семейке и не хочет, чтобы ужасы продолжались. Так что мы не имеем права поставить ее под удар, иначе ей придется очень плохо.

– А кого они собрались убить?

– Остальных четверых членов бригады. Они не верят, что все было именно так, думают, что прокурора подкупили, – не забывайте, это ведь итальянцы-южане.

– Да, но с какой стати итальянцам убивать своего же товарища по работе?

– Ну, знаете, причину всегда отыскать можно.

Что нам оставалось делать? Дело складывалось так, что мы должны были сидеть и ждать, пока не совершится серьезное преступление. Но я решил предупредить проживавших в общежитии на Вестендштрассе итальянцев, после чего один из них исчез и больше не появился. Были даны соответствующие инструкции и представителям таможенной службы на пограничных переходах Куфштайн и Шарниц. Тогда еще существовал пограничный контроль. Без труда удалось обнаружить нужный автомобиль, а под днищем и ножи; кроме ножей, нашлась и парочка пистолетов, укрытых под обивкой дверцы. Этого было больше чем достаточно для ареста, и тень подозрения не падала на вдову Энцо.

Все дальнейшее можно передать в двух словах. Оба прибывших итальянца отрицали намерение убить кого-либо. Трудно было предъявить им обвинение в подготовке убийства, в таком случае потребовалось бы свидетельство супруги Энцо, и я решил ограничиться лишь предъявлением обоим обвинения в попытке нелегального ввоза оружия. После оба незамедлительно были депортированы в Италию. К счастью, оба здорово перепугались, и это явно отвлекло их от осуществления задуманного. Неясным оставалось только одно: почему исчез один из итальянцев, едва узнав о мстителях? Может быть, все же… Впрочем, что гадать, это на самом деле осталось тайной, а нам с вами пора поклониться музыкальной короне – скрипичному квартету.

В этот четверг на пюпитрах были разложены ноты Джузеппе Верди.

Я – кошка Мими (черно-белой масти). Я могу прочитывать мысли. Сразу заявлю: утверждение о том, что кошки лишены музыкального слуха (см. статью «Кошачья музыка» в словаре Тримм), не соответствует действительности. Свойственная кошкам музыкальность обращена внутрь, а не вовне. То же самое относится и к нашему языку. Мы наделены речью и, если захотим, можем говорить. Могу я в доказательство тому привести парочку стихотворений, запечатленных на этих вот листках? Мы сочиняем стихи – мой брат Борис, рыжий кот, и я.

Ни день, ни ночь, ни звезды нас не досягают, Ни громозвучные призывы Божества. Иль уши наши им не внемлют более, Иль очи не у зреют?

Двадцать четвертый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он рассказывает самый занимательный случай из всех ему известных

В юридическом смысле это дело представляло собой пустяк, не более. Мой отдел не имел отношения к нему, обо всем мне рассказал один коллега, когда мы с ним сидели в кафе «Францман», не единственном из заведений, ныне бесследно канувших в Лету. Там, в послеполуденные часы, в непринужденной обстановке за чашечкой несравненного кофе мы и собирались: судьи, прокуроры. А кофе на самом деле был восхитительный, никакого сравнения с тем, каким поили в нашей столовой. Кафе «Францман» было местом обмена мнениями, идеями, именно там упомянутый коллега ознакомил меня с делом о 23 миллионах марок. Тогда в ходу еще были немецкие марки.

Тяжба эта, на взгляд дилетанта, яйца выеденного не стоила. Речь шла об одном чиновнике финансового управления, обвиненном в превышении служебных полномочий. Я и сейчас помню, как его звали. Странная у него была фамилия, даже, пожалуй, смешная. Не буду вам ее называть, поскольку владелец ее наверняка жив и здоров. Назовем его Маусбайгль – согласитесь, фамилия смешная. Так вот, Маусбайгль – Хольгер Маусбайгль. На момент предъявления обвинения ему исполнилось сорок. Сам он был весь такой серенький, как мышка, лысоват, со скошенным подбородком и близко посаженными глазками, и на первый взгляд по его физиономии даже трудно было понять, то ли он тебя боится, то ли замышляет коварство. Вероятно, можно было смело предположить и то и другое. На службе его было трудно от стенки отличить – ничем особенным не выделялся, ни чрезмерным усердием, ни разгильдяйством. Как позже на допросе выразился непосредственный начальник Маусбайгля, он исполнял все положенное аккуратно, хоть и не всегда в срок. Промахов, ляпсусов за ним тоже не водилось. Зато Маусбайгль считал в уме лучше всякого калькулятора. Вряд ли он мог претендовать на роль души общества, но в целом коллеги относились к нему неплохо. Маусбайгль очень пекся о положенных ему привилегиях. Помню лишь единственный конфликт, в который он был вовлечен, это произошло из-за кактусов, стоявших в горшках на подоконнике его рабочего кабинета. Одна дама, особа выше его по положению, надумала убрать их оттуда. Мол, «от них весь подоконник в потеках». Возник спор, который быстро перерос в конфликт из-за того, что упомянутая коллега позволила себе презрительное высказывание в адрес кактусов Opuntia cochenillifera – вид, отличающийся овальными мясистыми листьями, – назвав их «шлепанцами». После вмешательства начальника Маусбайгля было достигнуто компромиссное решение: Маусбайгль за свой счет заказал подставку, и кактусы перекочевали на нее с подоконника. Так избавились от потеков. Коллега вынуждена была скрепя сердце отстать от Маусбайгля, ибо дело было, разумеется, не в потеках на подоконнике, они были лишь предлогом. Это пока все, друзья мои…

«Волнующее имя, – подумала кошка Мими, – жаль вот только, что мне лично не выпало чести познакомиться с этим Маусбайглем».

* * *

– …Да-да, помню, конечно, эту историю я услышал в кафе «Францман» от одного своего коллеги. А увидеть герра Маусбайгля мне довелось уже позже, да и то издали. Коллега, по долгу службы занимавшийся этим делом и представлявший на процессе обвинительную сторону, выдал следующую характеристику Маусбайгля: у него был такой вид, будто он напялил брюки гольф. На самом деле, конечно, он не носил никаких там брюк гольф. Надо же – и такой человек был на волосок от раскрытия государственной тайны. Не хватило немногого. К сожалению.

Существовала и фрау Маусбайгль. Она была чуть старше мужа, Маусбайгль женился на ней, когда она уже успела овдоветь. Фрау Маусбайгль не имела отношения к расследованию, поэтому мой поручитель и в глаза ее не видел. Ему она отчего-то представлялась женщиной в неизменном кухонном фартуке в цветочках. От первого брака у фрау Маусбайгль остался сын, но к тому времени он уже был самостоятельным человеком и проживал отдельно от матери и отчима. Маусбайгль не осчастливил ее потомством. У фрау Маусбайгль было одно увлечение, даже, пожалуй, страсть, которой суждено было послужить завязкой для проведения ее супругом расследования: фрау Маусбайгль во всех газетах интересовала только одна рубрика – «Разное». И больше ничего. Ни политика, ни спорт, ни даже городские сплетни.

И вот однажды фрау Маусбайгль усаживается с газетой на диван – дело было к вечеру, муж вернулся с работы – и в рубрике «Разное» видит краткое, в одну строку, объявление. И тут же протягивает газету супругу:

– Тебе ничего здесь не кажется странным?

Никто этого, кроме меня, не заметил. Я тогда сидела на своем любимом местечке, на углу шкафа, где хранятся ноты – в страшном беспорядке, надо сказать, но разве кошке до этого есть дело? Хозяин дома без конца грозится навести в шкафу порядок, но, отыскав нужные ноты, тут же забывает. В конце концов, боготворимый им Шуберт всегда лежит поверх остальных нот.

И что же я увидела в газетной строчке? Всего два слова: «Мы акцептируем».

– «Мы актцептируем», – повторил земельный прокурор доктор Ф., – всего два слова. «Мы» – выделено жирным шрифтом, а в слове «актцептируем» мы видим буквосочетание «тц». Фрау Маусбайгль решила все-таки показать мужу такую диковинку, хотя заранее знала, что это вызовет у него раздражение.

– Любопытно, – сказала она.

Но на сей раз герр Маусбайгль заинтересовался, объявление на самом деле показалось ему любопытным и долго не выходило из головы. Конечно, пресловутое «тц» могло быть простой опечаткой, размышлял он, но чем дольше размышлял, тем менее вероятным казался ему вариант с опечаткой. «Это код, зашифрованное сообщение. Именно ошибочное написание служит знаком тому, кому сообщение адресовано. За этим что-то кроется».

И за этим на самом деле крылось нечто.

Маусбайгль аккуратно вырезал объявление, наклеил его на чистый лист формата A4, надписал дату опубликования его в газете и на следующий день в обеденный перерыв отправился в отдел объявлений газеты разузнать, кто его поместил.

Разумеется, ничего подобного сообщать ему никто не собирался.

Маусбайгль взял отпуск. У него накопилось достаточно неиспользованных отпускных дней. Фрау Маусбайгль обычно ездила к своей матери то ли в Изерлон, то ли в Квакенбрюк. Ездить за границу она категорически отказывалась. Север казался ей слишком холодным, а юг она не признавала из-за оливкового масла, на котором там готовят еду. К тому же ее всегда раздражало, если все вдруг вокруг перестают говорить на немецком. Ату абракадабру, что в ходу в Австрии и Швейцарии, фрау Маусбайгль немецким не считала. Отпустить супруга одного в отпуск она предпочитала не рисковать. Ни к чему лишние думы да хлопоты, если принять во внимание отдельные черты характера ее супруга. Вот и накапливались день за днем целые неиспользованные недели, складываясь в полновесные отпуска. Впрочем, сам Маусбайгль из этого трагедии не делал. Ему нравилось ходить на работу. Есть и такие люди.

Но на сей раз он взял отпуск хотя бы для того, чтобы полазать по открытому для всех архиву интересовавшей его газеты – на всякий случай ретроспективно просмотреть все рубрики «Разное», начиная от дня опубликования диковинного объявления. И он на самом деле обнаружил в номере газеты, вышедшей четырьмя днями ранее, то же самое объявление с краткой фразой «Мы акцептируем». Но на этот раз в слове «акцептируем» никакого «тц» не было. Пролистав назад еще четыре номера, Маусбайгль находит третье по счету объявление. И снова без «тц». Листает дальше, но больше объявлений не находит. (Судя по всему, его супруга не обратила внимания на предыдущие объявления.) И еще одна странность. Все выпуски газеты были переплетены по месяцам: каждый месяц – отдельная подшивка. И все экземпляры расположены в хронологическом порядке. И вот натренированный за время поисков крохотного объявления глаз Маусбайгля заметил некую непоследовательность: в газетной подшивке за месяц, когда было опубликовано объявление, имелось по два экземпляра номера газеты за день, предшествующий объявлению.

Что это? Оплошность? И невольно, повинуясь выработавшейся за длительную практику сверки налоговых отчетов привычке, Маусбайгль стал их сравнивать. Оба экземпляра оказались совершенно идентичными за исключением одного места – сообщения в рубрике «Коротко». Процитировать это сообщение сейчас я вам не могу, я его не читал, могу лишь передать смысл…

Зато я могу передать его дословно. На минутку отвлечемся от повествования земельного прокурора и процитируем то самое сообщение: «В редакцию поступило анонимное письмо на имя федерального канцлера. Некто просит о предоставлении ему 23 миллионов марок. В противном случае последствия могут быть трагическими. Вероятно, речь идет о мрачном розыгрыше. Однако письмо было отправлено адресату».

Передав смысл сообщения, земельный прокурор продолжал:

– «Кому отправлено? – спросил себя Маусбайгль. – И прежде всего по какой причине остановили печатные станки, потому что иного способа пропустить это сообщение не существует?»

И Маусбайгль с головой окунулся в решение загадки. Не знаю в точности, какие именно шаги он предпринял. Он понимал, что ни на один его запрос отдел объявлений не ответит, поэтому и не пытался идти этим путем. Не помогло бы и обращение в полицию или в прокуратуру. Маусбайгль даже написал в ведомство федерального канцлера, приложив копию соответствующего газетного сообщения. В ответ пришло послание формального характера, подписанное личным референтом федерального канцлера, в котором тот поблагодарил Маусбайгля за проявленный интерес к деятельности федерального канцлера и пожелал всего наилучшего.

Маусбайгль оставался ни с чем.

И тут ему приходит на ум идея пойти служебно-обходным путем. Он приходит в бухгалтерию редакции газеты, предъявляет служебное удостоверение и ставит сотрудников в известность о проведении им ревизии налоговой документации. Внешность и манеры Маусбайгля не вызывали ни малейших сомнений. Ему не пришлось изображать из себя налогового инспектора – он просто занялся тем, чем сотни раз приходилось заниматься по службе. Первым делом велел принести бухгалтерскую документацию отдела объявлений за период, когда было опубликовано заинтересовавшее его объявление. Установить данные лица, поместившего в газету объявление, не составило труда. У Маусбайгля, как я представляю, перехватило дух, когда он узнал его: канцелярия федерального канцлера Федеративной Республики Германии.

И еще: как обычно, к квитанции прилагался текст объявления. В первых двух случаях «тц» переправили от руки на просто «ц», а к тексту третьего объявления был приложен листок бумаги, на котором «тц» было выписано красным фломастером!

Дело принимало совершенно иные, угрожающие размеры. Маусбайгль вторично в письменной форме обратился в канцелярию федерального канцлера Федеративной Республики Германии, детально описав этапы предпринятого им расследования; на сей раз ответ носил уже менее формальный характер и подписан был референтом рангом повыше первого. В нем говорилось следующее…

Земельный прокурор прервал рассказ, отхлебнул из бокала шерри и заметил:

– Жаль, что больше нельзя рассказывать еврейские анекдоты, а не то угодишь в антисемиты. Если только ты сам не еврей. Так что расскажу вам один анекдотец, так сказать, от имени еврея. В конце концов, довольно сложно установить принадлежность к иудейству, пожалуй, в сауне, вот там относительно легко, но, первое, я не посещаю сауну, и, второе, там я не стал бы рассказывать еврейские анекдоты, вероятно, вообще бы воздержался рассказывать любые анекдоты. А с анекдотами про цыган еще опаснее. Теперь и слово «цыган» запрещено к употреблению, иначе непременно нарушишь принципы так называемой политкорректности. Но я его по-прежнему употребляю, потому что ничего против цыган не имею, скорее наоборот, и в этой связи мне вспомнилась одна трогательная, пожалуй, даже трагическая история цыганки Герты Вайс, которую я вам как-нибудь расскажу. Вот ее историю я в отличие от нынешней знаю из первых рук.

Если я ничего не имею против негров, но тем не менее продолжаю называть их «неграми», что в этом такого? Как прикажете еще называть негров, оставаясь в рамках пресловутой политкорректности? Причем все эти требования и ограничения буквально ежечасно меняются. Не дай Бог назвать уборщицу «уборщицей», а не «техничкой»! Скоро, наверное, слово «дерево» выведут из обихода, потребовав называть его чем-нибудь вроде «взрослого растения»… Так вот, я ничего не имею против цыган, посему позволю себе рассказать цыганский анекдот, авторство приписывают Рода Рода,[15] но сомневаюсь в этом, вполне может, что он просто услышал его где-нибудь и записал, так вот, анекдот этот поможет вам лучше понять аргументы, изложенные канцелярией федерального канцлера в ответном послании нашему Маусбайглю.

Дело было в стародавние времена в Венгрии. В огромном цыганском семействе имелся большой медный котел. Другое цыганское семейство однажды одолжило котел у первого на пару дней, и, когда вернуло его, в котле вдруг обнаружилась дырка. Владельцы котла пожаловались цыганскому барону, тот выслушал главу второго семейства, который утверждал в свою защиту следующее: первое, мы никогда никакого котла у них не одалживали, второе, вернули его в целости и сохранности, и, третье, дырка в нем уже была.

Личный референт отписал в слегка раздраженном тоне примерно следующее: мол, нет и быть не может никаких обращений в подобном духе к федеральному канцлеру, мол, кто он вообще такой, Маусбайгль, чтобы вмешиваться в такие вопросы, что, мол, ему своих служебных забот не хватает, и тому подобное. Тон послания взбесил Маусбайгля, и он с удвоенной энергией продолжил начатое расследование.

С ответом Маусбайгль решил помедлить, поскольку послание личного референта федерального канцлера не просто вызвало кратковременную вспышку злости, а повергло его в холодную ярость. Свой ответ он формулировал долго и написал следующее: он – гражданин своей страны, человек ответственный, посему считает, что не он должен существовать ради канцелярии федерального канцлера, не говоря уже о всяких там личных референтах, а наоборот. Кроме того, он, будучи хоть и мелким, но все же специалистом по налоговым делам, имеет самое исчерпывающее представление о том, что значит «заниматься своими служебными вопросами», в отличие от бесчисленных личных референтов, явно «служебными вопросами» не перегруженных, если судить по тону высланного ему ответа. Но все это, так сказать, вопросы второплановые, а вот главный вопрос наверняка ушел от внимания герра личного референта, что и доказывает прилагаемая фотокопия.

Нетрудно догадаться, что приложенная к письму Маусбайгля фотокопия была снята с документа, подтверждающего проведение платежа, хранившегося в бухгалтерии газеты.

Тут Маусбайгль бил наповал – выходит, данный ему ответ не что иное, как заведомая ложь?

Долгое время ответа не было, и Маусбайгль, не выдержав, отправил еще одно письмо, естественно, приложив к нему такую же фотокопию, снабдив послание многозначительной припиской, в которой призвал уважаемого господина личного референта не питать иллюзий на тот счет, что игрой в молчанку ему удастся, так сказать, «морально подавить» его, Маусбайгля.

И на это послание ответа не последовало, во всяком случае, по почте. Зато его вызвали на ковер. Шеф был поражен дерзостью ответов незаметного тихони Маусбайгля. А тот заявил ни много ни мало, что, дескать, он не только финансовый инспектор, но еще и налогоплательщик, как известно многоуважаемому шефу, и как налогоплательщик вправе узнать, как распоряжаются его деньгами.

– Если каждый станет поднимать такой гвалт из-за несчастных пары марок и сорока пфеннигов, потраченных канцелярией федерального канцлера Федеративной Республики… – начал было шеф, но Маусбайгль перебил его, что было неслыханно, начальство в нашем ведомстве перебивать было не принято, и все же Маусбайгль решился и сразил своего начальника наповал.

– А речь идет вовсе не о двух марках сорока пфеннигах, речь идет о двадцати трех миллионах.

– О чем? О двадцати трех миллионах чего? Жителей?

– Отнюдь, – ответил Маусбайгль. – О двадцати трех миллионах немецких марок.

Шеф онемел и стал торопливо перелистывать лежавшие перед ним листки бумаги в папке. Потом решил сменить тактику:

– И хватает же вам времени заниматься сутяжничеством!

– Все проводилось исключительно за счет моего личного времени, – невозмутимо отпарировал Маусбайгль. – у меня оставались не использованные от отпуска дни.

– А каким образом в ваши руки попали отчетные документы из бухгалтерии газеты?

– Это мое личное дело, – ответил Маусбайгль.

Разумеется, дорогие друзья, личным делом нашего уважаемого Маусбайгля это быть никак не могло. В конце концов ему пришлось признаться, каким образом он получил доступ к бухгалтерской документации, что, в свою очередь, послужило причиной выдвижения против него обвинения в превышении служебных полномочий. Но перед этим Маусбайгль дал разъяснение шефу, на которое последний не нашелся что ответить. Тут тихоня Маусбайгль не просто надерзил, но и сшиб патрона с ног.

– Я объясню, каким именно образом, но только в том случае, если мне будет предоставлено официальное объяснение, имеет ли упомянутое объявление отношение к сообщению редакции газеты о сумме в двадцать три миллиона.

С этими словами Маусбайгль протянул шефу фотокопию той самой редакционной заметки, которую предусмотрительно прихватил с собой перед тем, как отправиться на аудиенцию.

Пробежав глазами текст, шеф покачнулся, будто от оплеухи, после чего часто-часто заморгал.

– Можете оставить это себе и, так сказать, приобщить к отчету о нашем с вами… разговоре, – добавил Маусбайгль.

Шеф был в явной растерянности, он был раздираем противоречивыми желаниями, с одной стороны, проучить наглеца, с другой…

Я, кошка Мими, спрашиваю себя, сидя на нотном шкафу: откуда этому герру земельному прокурору доктору Ф. все досконально известно? И как это он раздобывает подобные сведения, причем из косвенных, но подозрительно хорошо информированных источников? Л тот, кто поведал герру земельному прокурору об этом весьма загадочном случае (загадочном, но не для меня, в чем вы вскоре убедитесь), разве мог он столь достоверно описать метания души старшего чиновника государственного управления – Регирунгсрата? Оберрегирунгсрата? Ладно, хорошо, есть вещи, угадать которые не составляет труда, и многолетняя практика работы в должности земельного прокурора что-то да значит. Под финал он наверняка преподнесет нам на десерт нечто пикантное.

…скрежеща зубами, в душе соглашался с ним. В конце концов, с шумом выдохнув, шеф решил избрать тональность «Я хоть и твой начальник, но понимаю тебя».

– Дорогой герр Маусбигель…

– Маусбайгль, – поправил его Маусбайгль.

– Прошу прощения – Маусбайгль. Отчего вам непременно понадобилось навлекать неприятности на свою голову и на наше учреждение? И в конце концов, эти упомянутые вами двадцать три миллиона – они что, ваши?

– В некотором роде мои, – упрямо ответил Маусбайгль.

– Да, да, понимаю, и все же вы лично получите хотя бы часть от этих денег, когда дело прояснится? А в том, что вам удастся его прояснить, я искренне сомневаюсь.

– Вам известно об этом больше, чем мне?

– Клянусь, нет, – ответил шеф. И не лгал.

– В таком случае вы могли бы мне помочь, – сказал Маусбайгль, интуитивно понимая, что одерживает верх. – Тогда все оказалось бы значительно легче. У вас куда большие возможности.

– Герр Маусбигель… То есть герр Маусбайгль, я хотел сказать.

Тут шеф понизил голос, включив регистр «отеческая теплота», хотя Маусбайгль был старше своего непосредственного начальника.

– У меня такое чувство, что дело это темное. Непроглядно темное. Буду с вами откровенен. Дело, вероятно, даже небезопасное…

– И у меня такое же чувство, – ответил Маусбайгль.

– Для чего вам понадобилось ворошить осиное гнездо, герр Маусбайгль?

– Потому что хочу узнать, что в нем за осы.

Так или примерно так протекала беседа между Маусбайглем и его непосредственным начальником, как последний доложил мне лично в ходе допроса по делу о превышении служебных полномочий.

Маусбайгль отправил в канцелярию федерального канцлера еще парочку посланий – одно из них лично федеральному канцлеру, – но, естественно, успеха это не возымело. Если не считать пары отписок о том, что, дескать, «данный вопрос будет рассмотрен».

Примерно месяц спустя после письма Маусбайгля на имя федерального канцлера, когда он уже был готов, поскольку «никаких мер принято не было», обратиться к общественности, пойти в редакцию «Бильд» и тому подобное, в дверь его кабинета без предварительных звонков постучалась весьма элегантно одетая дама средних лет и попросила Маусбайгля побеседовать с ней с глазу на глаз. Доктор Файгенблатт – так она представилась. Маусбайгль, деливший кабинет с одним из коллег, предложил ей пройти в комнату для совещаний. Дама источала благожелательность и обаяние, тут же заполнившее все без остатка унылое служебное помещение.

– Ну почему, почему вам так хочется все это разузнать? – с места в карьер начала дама.

– Значит, все-таки есть что разузнавать? – вопросом на вопрос ответил Маусбайгль.

– Этого я не утверждаю, – парировала фрау доктор Файгенблатт, которая явно была вовсе и не Файгенблатт.

– Утверждаете, хоть и не напрямик, – не согласился Маусбайгль. – Могу я спросить, кто вы и откуда?

– Вы слишком многое хотите знать, герр Маусбайгль, – уклончиво ответила дама, которая в отличие от непосредственного начальника Маусбайгля верно назвала его фамилию.

– Лишь самое необходимое, – ответил Маусбайгль, – а если вы откажетесь мне сообщить это, я сочту наш разговор исчерпанным. У меня есть чем заняться. Вероятно, вы заметили стопку бумаг в корзине «Входящие»?

– Наша беседа носит полуофициальный характер, – ответила фрау доктор Файгенблатт уже чуть холоднее.

– Ну и что с того? – спросил Маусбайгль.

– Это дело вас не касается! – отчеканила визитерша.

– А вот об этом я смогу судить, лишь узнав, что такое «это дело». Оно имеет отношение к упомянутым в заметке двадцати трем миллионам марок?

Не знаю, то ли по недомыслию, то ли еще из каких-либо побуждений гостья возьми да ляпни:

– В определенном смысле это так.

– В определенном смысле, говорите? И насколько же этот смысл определенный?

– Ну… – замялась дама и не договорила фразы. Может, поняла, что сболтнула лишнего.

– Так что же? – не отставал Маусбайгль.

– Могу заверить вас, что двадцать три миллиона попали именно в те руки.

– Здесь возникает новый вопрос, – продолжил Маусбайгль, – о том, кому именно решать, какие руки те, а какие нет?

– Понимаю, – прошипела сквозь зубы выдававшая себя за фрау доктор Файгенблатт особа, – понимаю!..

И поднялась.

Маусбайгль тоже без слов поднялся и, помедлив, открыл перед дамой дверь, от души стараясь обставить все так, чтобы у гостьи не создалось впечатления, что ее выставляют вон.

– Предупреждаю вас, – напоследок тихо произнесла визитерша.

Все было, конечно же, не так, однако Маусбайгль впоследствии на допросе заявил, что ему, мол, показалось, что «эта особа, как ее там…», тут же исчезла, будто сквозь землю провалилась. Вероятно, старина Маусбайгль был настолько ошарашен, так погружен в свои раздумья, что просто не обратил внимания на ее уход, на то, как она, уверенно постукивая каблучками, удалилась.

Время, отведенное для рассказа земельного прокурора доктора Ф., давным-давно истекло. И он попросил извинения.

– Ну что вы, что вы, – вмешалась хозяйка дома, – в следующий раз мы услышим продолжение.

Доктор Ф. положил окурок сигары на край пепельницы. Сигару, как нам с вами известно, не тушат, как сигарету, сигара покидает сей мир естественным путем догорания. Земельный прокурор, поднявшись, извлек из футляра альт.

– Да-да, в следующий раз, в следующий четверг. Однажды четверг станет последним.

– Но, дорогой друг… – начал было герр Гальцинг.

– А что тут странного? Все так и есть. Вы имеете представление, сколько мне лет? Смерть меня не пугает. Скорее, сам процесс умирания. Да, пожалуй, так, я испытал это, впервые попав четыре года назад в больницу. Ну, вы помните, как все было. До тех пор мне казалось, что такое может произойти с кем угодно, только не со мной. Однако настал день, когда очередь дошла и до меня.

– Понимаю вас, – сказала хозяйка дома, – тогда нам много четвергов подряд пришлось обходиться без вас.

– Очень было занятно наблюдать, как врачи старательно избегали употреблять слово «рак». Говорили о чем угодно: об опухоли, о новообразовании – сплошная профтерминология. Во мне возникло новообразование, представьте себе.

– Но как бы там ни было, – вмешался в разговор доктор Шицер, человек, имеющий представление о медицине, – все ведь закончилось благополучно.

– Да-да, благополучно. И все-таки момент смерти обрел для меня вполне конкретные временные рамки. Впрочем, хватит об этом. Надеюсь, что в тот самый последний в жизни четверг…

– …до которого еще бог ведает сколько будет обычных, – докончила фразу земельного прокурора хозяйка дома, заботливо коснувшись локтя доктора Ф., державшего свой альт.

– …я все-таки успею досказать до конца очередную историю.

И все направились в музыкальную гостиную.

– Даже если до того самого четверга и далеко, все равно кажется, что он вот-вот наступит, – шепнул доктор Ф. хозяйке дома.

Так как дверь оставили открытой, я слышу все, даже сидя на шкафу, где хранятся ноты. Кошки вообще отличаются хорошим слухом, так что будь дверь закрыта, я все равно бы разобрала все тонкости.

О том, что кошки не различают красного и зеленого цветов, я, помнится, распространялась. Это имеет глубокий смысл: в траве мы куда лучше различаем мышей. Но вот в музыкальном отношении нас дальтониками никак не назовешь. Тут нам доступны все оттенки. Когда играет большой оркестр… я редкая гостья в концертном зале или в опере, но однажды пришлось побывать, и я должна вам об этом рассказать – в конце концов, не только нашему старику дано право прошамкать очередной детектив. Так вот, дело было в Вероне. Вы не верите, что я побывала в Вероне? Разумеется, я там была. Вместе с Борисом, моим возлюбленным и братом. Что-что? Что вас так возмущает? Ах, инцест? А Клеопатра разве не вышла за своего брата? И потом, разве мы, кошки, не египтяне?

Впрочем, я отклонилась от темы. Это тоже присуще кошкам. Вернемся назад: Верона. Неделю и еще один день мы добирались туда. Не так уж и сложно это для кошек. Мой Борис, он, как бы это поточнее выразиться, большой бабник, вернее сказать, кошатник, а в Вероне между тем полным-полно симпатичных кошечек. И думать не хочу, сколько у меня там племянников и племянниц осталось. Ноя опять не о том. Я побывала в «Арене». Каждой кошке надлежит хотя бы раз в жизни послушать «Аиду». Египетское происхождение обязывает. Когда я, ничего не подозревая, то есть не подозревая о юпитерах, прошлась по сцене, я тут же превратилась в центральную фигуру представления. Хотя певцы продолжали петь, музыканты играть и дирижер как ни в чем не бывало размахивал своей палочкой, тысячи людей устремили взоры на невесть откуда взявшуюся на сцене кошку, то есть на меня, пока я проделывала путь вдоль каменной стены. Попав в луч юпитера, я сначала смутилась, потом испугалась и уже хотела броситься прочь. Вам наверняка приходилось видеть, как кошки в мгновение ока исчезают неизвестно куда. Но потом до меня вдруг дошло, что я – единственная истинная египтянка среди всех участников представления, и я с достоинством прошествовала до самого конца каменной стены, а оттуда спрыгнула в темноту.

Мне кажется, об этом даже писали в газетах, ссылаясь на «оригинальную постановку «Аиды» с участием кошки».

Но как я уже говорила, и на концертах, и в опере я редкая гостья, тем не менее мне знакома симфоническая и камерная музыка во всей ее многокрасочности. Люди в этом доме, принадлежащие мне и меня почитающие, очень часто включают свою музыкальную штуковину, и я имею возможность послушать и Малера, и Вагнера, и Берлиоза – мне больше по душе тонкие цветовые оттенки. То, что принадлежащие мне люди называют камерной музыкой. Нежные, едва заметные переходы без следа навязчивой пастозности – хотя стоит мне услышать Рихарда Штрауса, как сердце готово выскочить из груди. Правда, сегодня, по их словам, они исполняли «Сонату дождя» Брамса. Разве может она не понравиться кошке? На улице дождь, а ты лежишь себе, свернувшись калачиком, в тепле на подоконнике, и тебя убаюкивает «Соната дождя», погружая в уютно-белесый мир – надеюсь, вы не забыли, как тонко кошки воспринимают все нежнейшие оттенки серого, постепенно переходящие в интенсивный черный цвет…

Да – одно, как говорится, к другому. «Во всем звучит песня». Но в «Сонате дождя» и радость, и грусть идут рука об руку, что весьма импонирует кошкам. И я не доверяю ни одному из сочинителей, кто не написал хотя бы одно камерное произведение. Композиция для четырех смычковых инструментов – тут уж ты словно под микроскопом, тут уж тебе не удастся пустить пыль в глаза публике… и никакие уловки не помогут. Имен я не называю, разве что одно во избежание конфузов я все же назову: Верди, тот самый Верди, чью «Аиду» я однажды помимо своей воли визуально обогатила. И он, представьте себе, сочинил квартет смычковых инструментов. Они однажды сыграли это произведение, да-да, мои люди. Оно тоже напоминает дождь, но тот, что, струясь по лепесткам цветов магнолии, падает на землю…

Вот они начинают. И это тоже мое любимое произведение. Они называют его «Кёхель 465». Маэстро остервенело чешет за ухом, и кое-кто неверно истолковал сей жест. Этот недоносок как-то на ушко признался мне: секрет всей музыки в том, что, мол, все постепенно привыкли к неблагозвучию. Древние старики признавали лишь одни только октавы. Бедняги. После открыли квинту, а она потянула за собой и обращение интервала, то есть кварту. Это уже была победа. А когда потом полюбили и терцию и сексту, тут уже удержу не стало. Появились септа и секунда, все посчитали это добрым предзнаменованием, но тут маэстро привел в божеский вид крохотную секунду и соответственно большую септу, и они уже не резали ухо публике музыкальных гостиных…

Впрочем, что это я разболталась? Вы пропустили самое ценное – прелюдию к квартету, но прислушайтесь: земельный прокурор портачит на своем альте. И они начинают снова. Все, все, умолкаю. Да, альт. Альтист знает только два регистра – первый и вынужденный. Земельный прокурор как-то сам по этому поводу вышучивал себя. Но это не так. Все, молчу, молчу.

Двадцать пятый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он рассказывает продолжение «Истории о 23 миллионах»

– На этом месте я вынужден – нет-нет, не предварить, это слово сюда не подойдет, а сделать вставку о том, что история эта вопреки предпринятым усилиям так и оставалась до конца не выясненной. И я, друзья мои, таким образом, оставляю вас в неведении, в каком пребываю и сам, равно как и все, имевшие к ней отношение.

Я – нет. Мяу. Придет время, и я выскажусь по этому поводу.

– Надеюсь, – продолжил земельный прокурор, – вы все-таки не утратили к ней интерес и…

– Напротив, напротив, – стали возражать гости.

– Этой истории суждено было кануть в забвение или, лучше сказать, так и не найти своего разъяснения вопреки всем усилиям Маусбайгля, не появись у него в один прекрасный день сподвижник, который вряд ли был умнее Маусбайгля, зато располагал повсюду связями, а если не располагал, то по крайней мере умел их установить.

Сначала Маусбайгль кинулся в уголовную полицию, сделал официальное заявление, обегал всю прокуратуру. Но в перечисленных инстанциях не имели представления об этой истории, да и не горели желанием заинтересоваться ею. «Не наша сфера компетенции», – только и слышал Маусбайгль. Кто-то, некое ответственное лицо из тех, кому Маусбайгль успел осточертеть своей настырностью, – поймите, с сутягами следует вести себя примерно так же, как и с душевнобольными, то есть соглашаться хотя бы проформы ради с их доводами, – так вот, упомянутое ответственное лицо попыталось вразумить Маусбайгля: мол, все верно, странные объявления, нечего и говорить, но что с того? Ну скажите на милость, почему за ними непременно должно крыться преступление? К сожалению, как бы нам с вами ни хотелось, зацепок, согласитесь, маловато.

Маусбайгль, не бросая слов на ветер, разумеется, обратился и к представителям прессы. И у них его доводы не вызвали интереса, в особенности у редактора той самой газеты, где эти объявления были опубликованы. Исключение составил один-единственный журналист по фамилии Перн. Настоящая фамилия его, конечно же, была другая, «Перн» – мое изобретение. Его спокойствия ради. Упомянутый Перн не принадлежал к известным журналистам, скорее наоборот. И хотя писал он в основном для провинциальных листков, все-таки умудрился навлечь на свою голову нешуточный гнев одного из видных в ту пору политиков, имя которого я называть тоже не стану. Но те, кто догадается, кого я имею в виду под псевдонимом «Перн», тут же поймут, что за политика я имею в виду. Дело в том, что Перн не раз писал хлесткие статьи о финансовых аферах этого политика либо в умеренно задиристой форме высказывал предположения о наличии таковых, причем без особого полемического запала, следует подчеркнуть, в отличие от ведущих журналистов, писавших для солидных изданий. Те в выборе выражений не стеснялись. Но наш политик по совершенно необъяснимым причинам решил избрать объектом ненависти именно провинциала Перна. Забросав его исками, он создал Перну такую репутацию, что редакции шарахались от него словно от чумы. Даже левые издания и те сторонились Перна, тем более что его таланты по части журналистики были более чем скромны. Так что нашему Перну только и оставалось, что пописывать в совершенно нейтральные издания для домохозяек и их внучат.

И вот этот Перн однажды переступил порог служебного кабинета Маусбайгля.

Перн был долговяз и худ, словно скелет, выглядел намного моложе своих лет, вероятно, из-за худобы, нескладности, нечесаной светлой гривы и смущенно-заискивающей улыбки человека, пребывающего в состоянии перманентного конфуза перед всем миром. Вероятно, именно эта готовность к жертвоприношению и распалила злобу крупного политика.

– Чем могу служить? – осведомился Маусбайгль, поскольку счел этот визит служебным.

Перн, ухмыльнувшись, наградил Маусбайгля многозначительным взглядом и молча – в кабинете присутствовал коллега по работе Маусбайгля – протянул ему листок, на котором было написано: «23 миллиона».

Повертев в руках листок, Маусбайгль вопросительно посмотрел на продолжавшего ухмыляться Перна. Коллега Маусбайгля буквально сгорал от любопытства.

– Меня зовут Перн, – представился Перн. – Вряд ли моя фамилия что-то вам говорит.

– Ничего не говорит, – ответил Маусбайгль, – но…

Все еще ухмыляясь, Перн тряхнул белобрысой гривой и снова кивнул на листок.

– Я заканчиваю в пять, – сообщил Маусбайгль. – Вы знаете кафе «Шпортклаузе»?

– Не знаю, но найду, – ответил Перн и, поклонившись, чуточку сузил диапазон ухмылки и ушел прочь.

– Чего ему было нужно? – не вытерпел коллега.

– Да так, ничего особенного, – ответил Маусбайгль и демонстративно углубился в разложенные на столе бумаги. Листок, переданный ему Перном, он скомкал и бросил в мусорную корзину.

В начале шестого Маусбайгль и Перн встретились в кафе «Шпортклаузе».

Поначалу чиновник финансового управления не скрывал недоверия. Он так и не мог разобраться, что скрывалось за таинственностью, с одной стороны, и видом растяпы – с другой. Желал этот человек искренне помочь ему, или же все было просто маскировкой? И это замызганное пальто, которое Перн не удосужился снять в кафе. Что это, маскарад, или он на самом деле едва сводит концы с концами? Оказалось, не маскарад.

– Вас подослали те же, что и ту особу?

– Никто меня не подсылал, разве что я сам, – невозмутимо ответил Перн. – Кстати, а как ее звали?

– Фрау доктор Файгенблатт.

Ухмылка Перна превратилась в широкую улыбку.

– Файгенблатт? Знаете, я бы на вашем месте оскорбился от такого псевдонима. Они наверняка все еще принимают вас за идиота.

– Мне эта фамилия тоже показалась странной. Но не она меня интересовала. Кто те они, что принимают меня за идиота?

– Они из БНД[16] или же из Ведомства по охране конституции. Военную контрразведку, – тут Перн снова улыбнулся во весь рот, – думаю, можно исключить.

– А вы-то сам кто? И откуда?

– Я – Перн. Журналист. Так называемая мелкая сошка. После этих слов ухмылка Перна превратилась в горестную.

– Наслышан о ваших попытках заинтересовать вашим делом редакции газет и журналов, – продолжал он.

– Это дело не мое. Оно политическое. Дело налогоплательщиков и населения страны.

– Ладно, ладно. Но, герр Маусбайгль…

Маусбайгль с удовлетворением отметил, что Перн верно произнес его заковыристую фамилию.

– …каким образом вы вышли на него?

Неряшливость Перна, то, что он не споткнулся на его фамилии, то, что он вообще проявил интерес к тому, что так волновало Маусбайгля, пробудили в чиновнике низшей категории, каковым и был Маусбайгль, чувство благодарности, тут же вылившееся в словоохотливость. Он выложил Перну все до последних, даже мелких, деталей, включая и способ, каким он разузнал о том, что канцелярия федерального канцлера поместила объявление в газету.

– Сомнений нет и быть не может, – подытожил Перн. – Кое-кого шантажируют. Но кого? И кто шантажист? И чем именно?

– Да, – согласился Маусбайгль, – в этом-то весь вопрос. Вот только как найти на него ответ?

И хотя Перн по причине преследований, вернее сказать, травли уже упомянутого высокого политика стал парией в редакциях решительно всех печатных изданий, связи с бывшими коллегами-журналистами он сумел сохранить, среди них были и такие, кто втайне симпатизировал ему. Один, например, сотрудник весьма влиятельного информационного агентства, передав Перну некие сведения, касающиеся дела, которое пытался распутать Маусбайгль, все же пригрозил ему: «Попробуй только назвать источник, и я буду все отрицать. Лучше тебе вообще в это не впутываться».

И в самом деле, когда Перн вплотную занялся историей, которую пытался распутать Маусбайгль, успело миновать ни много ни мало полгода с момента опубликования в газете злосчастного объявления о попытке угроз в адрес канцелярии федерального канцлера. Как уже известно, речь шла о сумме в 23 миллиона марок. Такое, в общем, случается. То ли какому-нибудь мизантропу захочется устроить розыгрыш, то ли некоему маргиналу враз разбогатеть. Но в подобных случаях'с ними, как правило, расправляются быстро. Примечательными в данном случае были, во-первых, размер затребованной суммы и, во-вторых, способ, каким шантажист оформил свое письменное требование. Удивляли и его профессионализм, и сама форма угрозы. Шантажист грозил Федеративной Республике катастрофой невиданных масштабов. Что за катастрофу пророчил шантажист, так и оставалось тайной, об этом он предпочитал не распространяться, он лишь в постскриптуме писал что-то о секретных кодах бундесвера, правительства, канцлера и так далее, то есть шантажист желал доказать, что располагает доступом к совершенно секретной информации на всех уровнях и что может быть очень опасен. И еще: объявление в газете и слово «акцептируем» с буквой «т» там, где ее не должно быть.

Соответствующие инстанции тут же сменили коды, но по прошествии нескольких дней поступила еще одна письменная угроза с перечислением новых кодов. Становилось ясно, что шантажист располагал глубоко законспирированным сообщником в самых высших кругах. Просочилась и информация о том, почему появились те самые первые газетные сообщения, тут же опровергнутые Федеральным ведомством печати. К делу подключился даже Совет по печати, настоятельно рекомендовавший тихо оставить все как есть.

Таким образом, как нетрудно убедиться, федеральный канцлер «акцептировал». Я бы сказал, по трезвом размышлении угрозу сочли действительно опасной, и катастрофа эта – как мне думается, ядерная – едва не произошла по милости одного из типографских наборщиков; именно этот наборщик по своему усмотрению, хотя из самых лучших побуждений, исправил мнимую орфографическую ошибку.

Вот что удалось разузнать герру Перну. Большего не удалось.

То есть было достоверно установлено, что канцелярия федерального канцлера поддалась угрозе шантажиста и выплатила ему 23 миллиона марок, и не спрашивайте меня, какие именно статьи расходов пришлось урезать, – сами понимаете, уменьшение расходов на дыроколы и ластики в правительственных ведомствах погоды не сделают, отсюда просто так 23 миллиона не извлечешь. Чтобы не создавать прецедент и не плодить охотников, чтобы не показывать миру, как легко «нагнуть» федерального канцлера, дело это решили не только положить под сукно, но и поверх навалить тюфяков для пущей надежности.

Мои дорогие друзья, мне кажется, нам пора посвятить себя музе музыки Евтерпе, если не ошибаюсь. Сегодня я всего лишь слушатель, что тоже весьма приятно, и что вдвойне приятно, наше фортепьянное трио исполнит «Ноктюрн» Шуберта. Здесь альт был бы лишним. Существует ли фортепьянное трио в таком составе: фортепьяно – альт – виолончель? Или фортепьяно – скрипка – альт? Не знаю, не знаю…

И никто этого не знал.

Это как с велосипедом. Вырабатываются классические стандарты. Теперь эти люди, направляющиеся в музыкальную гостиную воздать дань Шуберту и Бетховену, отъявленные любители и знатоки музыки думают да гадают, есть ли в природе фортепьянное трио в составе фортепьяно – альт – виолончель или фортепьяно – скрипка – альт, будто, да простится мне (и вы не слышите, что там болтает эта кошка), какие-нибудь тугоухие дилетанты. Со своего наблюдательного поста, этого отвратительного черного нотного шкафа в стиле арт-деко, я вижу, что в библиотеке находится сын хозяев дома; играет он редко, его инструмент – корнет; разве существуют камерные произведения для корнета, ну ладно, ладно, у Бетховена и Брамса, может, пара вещиц и отыщется, так вот, он занят тем, что перелистывает книгу за книгой, снимая их с полок. Посмотрим-посмотрим. Придется пожертвовать «Ноктюрном» Шуберта, лишить себя наслаждения его фортепьянными пассажами, однако любопытство пересиливает, что типично для моей породы. Спрыгиваю вниз, естественно, без лишнего шума, даже по возможности вовсе беззвучно, хотя это мне и не удается – вздрагивает кресло с высокой спинкой, на котором обычно восседает герр земельный прокурор. Пока вокруг никого, не могу удержать себя от соблазна и вцепляюсь в мягкую обивку кресла – подточить коготки. В темно-желтую гобеленовую обивку. Впрочем, никто меня за этим не видит. После этого запрыгиваю на самый верхний ряд книг. Сын хозяев дома мельком бросает на меня взгляд, после чего снова углубляется в книгу. Чем он так увлечен? Проверяю: из ряда, где стоят тома музыкальной энциклопедии, один вынут. Наверняка он штудирует раздел «Камерная музыка». Нужного не обнаруживает. Кривится. Я тем временем беззаботно зеваю. Мы, кошки, единственные из четвероногих, кто способен так беззаботно, так самозабвенно зевать. Сын хозяйки ставит том на место и вытаскивает другой – какой же именно? Стоп, ага, понятно. Зрение у кошек – кто хочешь позавидует. Он читает статью «Виола». Однажды у моего брата Бориса случился непродолжительный, но достаточно бурный роман с кошкой по имени Виола. Несмотря на имя, совершеннейшая плебейка. Особа в черно-коричневых пятнах. Один из появившихся на свет в результате этой интрижки моих племянников целую весну не давал мне проходу. Это было той самой весной, когда мои люди осваивали квартет Золтана Кодали, с умеренным, правда, успехом. Я его отшила. Еще чего черный черный, серый – не серый, да вдобавок в бурых пятнах'

Да, а что же он все-таки нашел? Физиономия его просветляется. Сын хозяйки ставит том наместо и извлекает новый. Он стоит лицом к полкам и держит книгу так что я вижу все задом наперед. Я различаю слова заголовка Игнац Лахнер: «Шесть трио для фортепьяно», говорю вам целых шесть трио для фортепьяно, скрипки и виолы. Понятно Вам следовало бы спросить меня. Однажды я по недоразумению именно по недоразумению, потому что мои домашние отнюдь не садисты, оказалась запертой в нотном шкафу. И там, чтобы как-то скоротать время, изучала его содержимое. И обнаружила ноты даже для фортепьянного трио Людвига Тюиля, причем именно в таком составе. Но меня ведь не спрашивают. А самая не имею привычки навязываться. Могла бы, да не стану.

Двадцать шестой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он хоть и досказывает «Историю о 23 миллионах», но все же не совсем до конца

– Шеф Маусбайгля был тоже не дурак. Целое утро он продумывал, как ему поступить, и пришел к выводу, что важнее всего было выяснить, каким именно образом Маусбайгль докопался до того, что в роли объявителя выступила именно канцелярия федерального канцлера. Шеф посвятил этому и послеобеденное время, и тут на него снизошло озарение. Он взялся за телефон, вызвонил отдел объявлений и в конце концов установил, что в упомянутом отделе в свое время побывал ревизор и проверял документацию. Нет, фамилию ревизора, к сожалению, не запомнили.

– Спасибо, мне пока и этого достаточно, – поблагодарил шеф, после чего для верности связался с соответствующим ревизионным отделом, или как там называется эта структура, я неважно разбираюсь в ведомственном лабиринте финансового управления, и убедился, как, собственно, и ожидал, что в означенный день никаких ревизий или налоговых проверок редакции не проводилось.

Шеф и следующее утро посвятил продумыванию, все прикидывал, как ему подойти к Маусбайглю, то ли в лоб спросить его, то ли потерпеть, и в конце концов тоже решил поиграть в детектива. Доступа к документации отдела кадров он не имел, для этого его ранга было маловато. У большинства начальников ранга для этого маловато, и к лучшему, надо сказать. Но у него в ящике стола лежала фотография, на которой было запечатлено празднование Рождества в их отделе. В кадр попал и Маусбайгль, причем как раз в тот момент, когда надкусывал рождественский коржик с корицей. Кроме того, имелся и еще один снимок, сделанный на пикнике незадолго до Октоберфеста – октябрьского пивного праздника. И здесь красовался Маусбайгль, правда, уже с глиняной пивной кружкой в руках, а не с коржиком. Вооружившись этими двумя фото, шеф отправился в редакцию газеты, предъявил служебное удостоверение и, показав на фото Маусбайгля, поинтересовался у главного бухгалтера или кого там, уж не знаю, тот ли человек приходил к ним в означенный день с проверкой. Без долгих колебаний в Маусбайгле узнали «ревизора».

Но шеф не стал сразу загонять своего подчиненного в угол. Он предполагал, что дело может принять такую огласку, которая явно обернется ему во вред. Чиновник, если он не какой-нибудь бесстрашный одержимый, не будучи уверен в нужном ему исходе дела, предпочитает заблаговременно и на всякий случай переложить ответственность на другого, лучше на кого-нибудь повыше рангом. И подобная манера, надо сказать, свойственная не только немецкому чинуше, в послевоенные годы спасла от наказания очень многих кабинетных работников, удачно прикрывшихся щитом формулировки «Я всего лишь исполнял приказ».

Но я ухожу в сторону.

Шеф составил об имевшем место инциденте отчет, включив его в разряд «Персональное дело. Конфиденциально», и переслал его в вышестоящую финансовую инстанцию. Потом до него дошли неясные слухи, что, мол, дело отфутболили еще выше, и по прошествии некоторого времени шеф уже почти уверовал, что оно так и не спустится вниз для разбирательства, что, как вы понимаете, было бы ему только на руку. Однако вышло как раз наоборот – дело Маусбайгля шумно плюхнулось шефу на стол. И не просто, а с резолюцией: «Маусбайгля от исполнения служебных обязанностей отстранить ввиду превышения служебных полномочий».

Так и возникло дело против Маусбайгля, даровавшее последнему неограниченное количество свободного времени.

То ли по воле случая, то ли последовав чьему-либо совету, то ли по собственному разумению, точно сказать не могу, да это и не важно, в конце концов, но Маусбайгль взял себе в защитники одного из известнейших в то время адвокатов, а именно Германа Лукса. Лукс пусть и вполне заслуживает отдельного рассказа, был хоть и весьма известным адвокатом – и не только по причине высочайшей юридической квалификации, – но не носил в себе и следа тех, кого принято называть «гвоздем сезона» или «знаменитостью». В том, что это было либо счастливой случайностью, либо вернейшим выбором Маусбайгля, мы еще убедимся.

Ведь с этими так называемыми гвоздями сезона всегда одно и то же. Возможно, в американской юридической системе по-другому, но у нас я не знаю еще ни одного судьи, пусть даже самого что ни есть запуганного или глупого, который бы дрожал мелкой дрожью перед какой-нибудь очередной «знаменитостью» в адвокатской мантии. Временами наблюдается даже противоположный эффект. Если обвиняемый по уголовному делу или же одна из сторон на гражданском берет себе в защитники «знаменитость», то судья нередко даже против собственной воли настроен к клиентам «знаменитости» с известной долей предубежденности. Или, во всяком случае, вынужден преодолевать эту предубежденность.

Естественно, что существуют хорошие, не очень хорошие, слабые и очень слабые адвокаты. Это как в карточной игре: с плохими картами на руках не выиграть даже сверхопытному игроку, и наоборот – если у никудышного игрока все козыри, он обставит кого угодно. Собственно, задача адвоката реально оценить шансы подзащитного.

Все это, разумеется, частности, я неисправим, все время только и норовлю отклониться от темы. Но все обстоит именно так, и коллега Шицер меня поддержит.

– Непременно, – отозвался доктор Шицер, – и я помню этого заметного адвоката по фамилии Лукс, заметного и в смысле физических данных. В свое время он был моим пациентом.

Я, разумеется, не могу перелистывать страницы. То есть могла бы, но после этого на страницах книг остаются противные царапины от моих когтей, и поступай я так, думаю, будущим читателям не доставило бы особой радости считывать с исполосованных когтями страниц.

Таким образом, приходится довольствоваться тем, что есть. И читать через плечо. Если кто-нибудь из моих добрых домашних духов усаживается в кресло с книгой, я устраиваюсь поудобнее у него за спиной и спокойно читаю вместе с ним. К счастью, мне, как всем представителям нашей кошачьей породы, на зрение жаловаться не приходится, посему я в состоянии различить даже мельчайший шрифт с почтительного расстояния. И читаю я быстрее человека. Кошки вообще во всем обгоняют человека – и в жизни, но это так, к слову. Пока человек переворачивает страницу, я успеваю прочесть парочку предложений. Иногда раздражает, если дочитаешь до последнего слова, а оно перенесено на следующую страницу. Вот и жди, пока он наконец перевернет ее.

Правда, мне не дано выбирать для себя чтиво. Я пыталась, призвав на помощь когти, вытаскивать книги и намеренно ронять их на пол, чтобы тем самым заявить о своем желании прочесть ту или иную вещь.

– Не пойму, что стряслось с этой кошкой? Всегда такая аккуратная, никогда ничего не разобьет, но вот взяла в привычку сбрасывать книги на пол. Что на сей раз? Эгон Фридель[17] «История культуры Египта и Древнего Востока»!

Еще бы меня это не заинтересовало! Древний Египет. Но вы опять поставили книгу на место, так и не уловив моего намека. И вообще обращаетесь со мной, как с каким-то несмышленым домашним животным. К сожалению, вам знакомо то самое дело с ударом в затылок…

Оставим это. Таким образом, я всегда вынуждена ориентироваться на выбор других, и поскольку читаю далеко не всегда, а только от случая к случаю, потому что иногда мне просто опостылевает читать, это приводит к полуобразованности.

Писать было бы для меня куда труднее, чем читать, – окунать свои милые коготки в чернила, фу! Можно было бы, конечно, молотить лапами по клавишам пишмашинки, но как вставить в нее лист бумаги? Остается компьютер. Но и он имеет принтер, а с ним та же проблема… И прежде всего: а стоит ли вообще этим заниматься? Оправданны ли, так сказать, затраты энергии? Будучи не обделенной чувством самодостаточности и уверенности в себе кошкой, я не сомневаюсь, что мои произведения нашли бы достаточно широкую читательскую аудиторию. Но насколько широкую? И самое главное, как долго ее увлекали бы мои книги? И кого увлекали бы в первую очередь?

Вот сидит пожилой человек, очень пожилой, от него так и разит старостью, нет, не разит, конечно, скорее, попахивает. Как он ни старается выглядеть моложе, ухоженнее, старость неумолима. Вот он сидит глубокой ночью с моей книжкой в руке. Он пригасил все лампы в зале, все, кроме одной, свет ее падает ему на лысину и на разворот книги. Он читает не очень внимательно и читает не потому, что его так уж заинтересовала моя книга, он читает потому, что страдает бессонницей. Говорю вам: он сидит в зале. Это довольно любопытное помещение большого и старинного дома, зал с рядами окон, в каждом ряду по четыре окна, но все окна только по одну сторону зала, ряд над рядом. Верхний ряд немыслимо сложно поддерживать в чистоте. Впрочем, это уже не тревожит нашего старичка. В зале холодно. Но и этого он не замечает. Он уже продрог изнутри, поэтому и не замечает холода. На нем жилет из темно-серой шерсти, под ней красноватая рубашка. (Мысленно я пытаюсь вообразить себе красный цвет и зеленый, точнее, воссоздать их в воображении.) Он сидит, сгорбившись над столом, а на столе раскрытая книга. Он не берет книгу в руки, предпочитает класть на стол и склониться над ней, сложив руки между колен, едва не касаясь длинной бородой книжных страниц. Он долго вчитывается в эти страницы. Видно, что он устал. Ему, наверное, приходится перечитывать каждую фразу по нескольку раз, чтобы вникнуть в смысл. Это сложная книга. Старик устал, но сон все равно не идет. Я уже сказала, что книг не пишу, но если бы писала, то непременно тяжелые, сложные книги. Мне очень не нравится, вернее, не понравилось бы, если бы кто-нибудь из моих читателей угадал, кем написана книга. Или…

Или? А может, как раз легче угадать автора именно по сложной книге?

Поздно рассуждать. Это сложная книга. Старик вынужден дважды или трижды перечитывать фразы, чтобы понять их смысл, как я уже говорила, вот такая сложная эта книга.

Для него я и пишу. Хотелось бы мне знать, как его зовут…

* * *

– Адвокату Маусбайгля изначально было ясно, что карты у него на руках – плохие, во всяком случае, хорошими их назвать было трудно. То, что Маусбайгль воспользовался своим служебным положением для проведения частного, никем не санкционированного расследования, отрицать было нельзя. Во время процесса в зале сидело множество угрожающе неприметных господ в безликих тройках, без сомнения, наблюдатели из ведомства, где трудился Маусбайгль, из более высоких инстанций и из министерства. Адвокат Лукс делал ставку на скромный набор козырей, имевшихся в его распоряжении: на до сих пор безупречную репутацию Маусбайгля, на то, что он предпринял упомянутое расследование, исходя не из корыстных интересов, полученных сведений нигде не разгласил, за исключением имени объявителя, таким образом, тайна налогообложения была сохранена.

Могу я, друзья мои, сделать вам одно признание? В то время это дело захватило меня настолько, что я, в целом не вникая особо в суть его, явился в зал заседаний и уселся рядом с господами в неброских одеждах. Я знал судью, это был мой коллега по учебе, с которым мы были на ты. Он слегка удивленно отметил мое присутствие, когда я, стараясь не шуметь и не привлекать внимания, осторожно пробирался к своему месту уже после начала заседания – я вынужден был опоздать по не зависящим от меня причинам. Незаметно сделав ему знак, я дал судье понять, что нахожусь здесь не по службе.

Я ждал момента, когда адвокат Лукс разыграет свой единственный козырь, по-настоящему эффективный. Но он отчего-то медлил. Завершилось приобщение к делу доказательств, прокурор выступил с довольно худосочной речью, но тут поднялся Лукс и, выпрямившись во весь свой могучий рост, произнес сжатую и убедительную речь, в которой сначала шло перечисление уже упоминавшегося; затем он, чуть склонив величавую с коротенькой бородкой голову, поправил мантию и высказал следующее: «Высокий суд, и на данном этапе процесса, как Высокому суду, несомненно, известно… – Лукс вообще питал слабость к подчеркнуто-старомодным оборотам речи, – могут иметь место ходатайства о допущении доказательств. Я долго раздумывал и раздумываю сейчас, стоит ли выдвигать подобное ходатайство. Как известно Высокому суду, господину прокурору, а также… – тут в его голосе мелькнули оттенки напыщенности, – господам, присутствующим в зале, за этим проступком, несомненно, совершенным нашим обвиняемым, скрывается мне неизвестное, однако предположительно весьма значимое по своей важности обстоятельство. И прояснение упомянутого обстоятельства могло послужить для обвиняемого оправдательным мотивом пусть не в формально-юридическом, но в моральном аспекте, если не оправдать его окончательно. Вследствие этого я предъявляю суду ходатайство о допросе федерального канцлера в качестве свидетеля, а также…»

И так далее, и тому подобное.

Лукс зачитал весь тщательно подготовленный им список свидетелей: министры, члены правительства, все пофамильно, с указанием должностей и служебных адресов в Бонне, и в самом конце прозвучали фамилия и титул «фрау доктор Файгенблатт», имя и настоящая фамилия неизвестны. Место работы: Федеральная служба информации. Пуллах.

Зал зароптал, ряды неприметных господ содрогнулись, испуская жесткое и недоброе излучение.

Естественно, адвокат Лукс всерьез не рассчитывал, что его ходатайство будет с ходу удовлетворено, однако добился желаемого: судья сначала объявил перерыв, а потом и вовсе отложил судебное заседание. Это означало, что хотя Маусбайгль по-прежнему оставался отстранен от исполнения служебных обязанностей, неизбежно грозившее ему дисциплинарное взыскание находилось в полной зависимости от результата судебного разбирательства, то есть на тот момент вынесено быть не могло, и он и далее получал полагавшееся ему согласно штатному расписанию жалованье и располагал достаточным временем для продолжения совместно с герром Перном предпринятого ими частного расследования.

Следует упомянуть, что второго процесса над Маусбайглем так и не последовало. Дело решили завершить по-другому. Несколько недель спустя документы дела вернулись в прокуратуру с запросом: а нельзя ли «вследствие совокупности обстоятельств, могущих служить оправданием обвиняемому», – тут явно прослеживалась ссылка на речь на процессе адвоката Лукса, которая произвела фурор, – «счесть целесообразным приостановить разбирательство дела ввиду незначительности вины согл. Параграфу 153 Уголовно-процессуального кодекса»?

Все это вполне осуществимо в правовых рамках. Можно быстро разделаться с досаждавшей всем ерундой. Но вот только в данном ли случае? Самое высокое начальство обсудило со мной все треволнения суда. Может, в этом случае уместно будет поинтересоваться мнением финансового управления? Поинтересоваться, конечно, можно, так я ему ответил тогда, только оно взвоет, как ужаленное, скажет свое «нет», и мы вынуждены будем с ним согласиться. Почему бы не взбесить учреждение, которое постоянно уже по своему определению бесит всех, если есть такая возможность?

Так и поступили, и дело навсегда было похоронено в архиве. Так что федеральный канцлер не появился на судебном заседании в качестве свидетеля по делу обвиняемого Маусбайгля. Но все было много позже. А пока что события развивались следующим образом…

К Перну пожаловала дама, отрекомендовавшаяся фрау Линденблатт. Уловили сходство? Файгенблатт – Линденблатт. Правильно. Хотя, если судить по описанию, представленному Перном своему соратнику, дама по фамилии Линденблатт несколько отличалась от фрау Файгенблатт, но обе, вне всякого сомнения, принадлежали к одному и тому же ведомству.

И вот фрау Линденблатт языком повестки пригласила Перна на «беседу». С кем должна была произойти беседа и по какому поводу, об этом дама не заикнулась, просто назвала время и место: вилла в Богенхаузене, тогда-то и тогда-то, в такое-то время.

Или – представим себе – мою сложную книженцию читает женщина. Дело происходит летом, она в длинном белом платье с оторочкой из фиолетовых цветков и с длинными широкими рукавами и в белых туфлях на высоком каблуке сидит у себя в саду под раскидистым кустом сирени (видите, как поэтично я могу излагать), углубившись в мою книгу. Женщина слегка покачивает ногой и случайно сбрасывает туфлю в траву, теперь одна нога ее босая.

Я наблюдаю ее издали, сидя в тени дерева.

Дня нее я готова писать не сложные, а, напротив, легкие книжки. Или, может, ей все, даже самые тяжелые, книги кажутся легкими?

– Перн согласился, хотя с условием, что придет не один, а с Маусбайглем.

– Акцептируем, – ответила фрау Линденблатт.

– С «тц»? – осведомился Перн.

– Не понимаю, о чем вы, – ответила дама, прекрасно понимая о чем.

Перн заехал за Маусбайглем домой. У журналиста был старенький «рено», дребезжащая развалина, бывшее такси, так называемый мини-авто – нынче о таких уже позабыли, – и они в проливной дождь отправились в Богенхаузен. Облака нависли так низко, что казалось, солнце уже больше не появится на небе. И вообще тот день для мая месяца выдался необычно холодным. Перн предложил:

– Вообще-то не мешало бы заставить ее подождать нас. Видимости ради. Как вы считаете?

Маусбайгль ничего не ответил. Ему история не нравилась в целом. Каким-то образом вышло так, что прибыли они даже раньше назначенного срока, и теперь пришлось дожидаться в машине. При выключенном двигателе «дворники» не работали, и оба чувствовали себя запертыми в полупрозрачной клетке.

– Все, пора, – объявил Перн. – Так заставим ее ждать нас или же пойдем?

– Не знаю, – ответил Маусбайгль.

– Пусть все-таки немножко подождет, – сказал Перн, закуривая сигарету. – Не желаете? – предложил он Маусбайглю.

– Нет-нет, – покачал головой тот.

Будучи кошкой, я не выношу запаха дыма даже самых изысканных сигар. Но книгу мою предстоит читать и любителям сигар. Вот только герои моей книги – все как один некурящие. (Нет, это не связано с возможными осложнениями для автора.) Ведь в нынешних книгах, как уже замечалось, курение не входу. Недавно один из моей челяди читал книгу Макса Фриша. Так в ней герой чуть ли не на каждой странице закуривает новую сигарету. Но это довольно давний роман. В новых уже никто не курит. Вероятно, исследователи будущего изобретут новую классификацию: литература для курящих или литература для некурящих. Вам не кажется?

Они выбрались из «рено». Перн, глубоко затянувшись сигаретой напоследок, загасил ее, придавив каблуком и приняв при этом шутливо-грациозную позу, словно танцор.

– Машину и запирать ни к чему, кто на нее здесь позарится, – бросил он Маусбайглю.

Это был район исключительно для проживания – ни одного припаркованного автомобиля, – так что оба коллеги, остановившись непосредственно у входа в дом, выскочили из машины и направились к чуточку отдававшей китчем входной двери с окошком из цветного стекла. И тут же, не успел Перн нажать на кнопку домофона, она распахнулась. Тем не менее внимательный журналист успел разглядеть табличку под кнопкой: «Институт прикладных исследований».

– Да, по части фантазии у них явная напряженка, – пробурчал Перн.

Откуда-то сверху раздался голос:

– Поднимитесь по лестнице.

Перн узнал голос фрау Линденблатт. Дама ожидала гостей, она без слов кивнула на приоткрытую дверь и тут же исчезла. Перн осторожно, словно врата в ад, приоткрыл дверь. Они увидели пожилого, седоволосого, коротко, по-военному подстриженного господина в светло-сером двубортном костюме, сидевшего чуть ли не упершись спиной в тяжелые серовато-белые, как туман, портьеры.

– Прошу вас извинить, господа, что не встаю, – проговорил человек, – не могу, к сожалению. И прошу извинить, что не представляюсь вам…

– В любом случае вы назвали бы не свое имя, – перебил его Перн.

Мужчина поджал губы. Непонятно было, то ли в припадке злобы, то ли в попытке улыбнуться, оценив юмор гостей.

– Впрочем, это не имеет отношения к делу. Кто из вас господин Перн? И кто, – он мельком взглянул на листок бумаги в руке, – Маусбигель?

– Маусбайгль, – невольно вырвалось у Маусбайгля.

– Извините, – произнес господин в двубортном костюме, повертев листок в руке. – Здесь написано – Маусбигель.

– Значит, неверно написано, – агрессивнее, чем намеревался, ответил Маусбайгль.

И Перну, и Маусбайглю бросилось в глаза, что человек, вертя в пальцах листок, использовал лишь левую руку, словно правая была парализована. Правую же руку он в довольно неудобной позе держал позади, просунув ее в просвет портьер. «Наверное, управляет магнитофоном», – мелькнула мысль у Перна.

– Вот что, мы должны видеть обе ваши руки, иначе говорить отказываемся.

– Если вам угодно, пожалуйста, – ответил господин и выставил на обозрение и правую руку.

– Чем можем быть полезны? – осведомился Перн. Говорил он резче, чем следовало, но это было следствием волнения.

– Вы – тот, – ответил мужчина, – который, что называется, напал на след одной неприятной истории, которую лучше огласке не подвергать. Я надеюсь…

Перн вдруг вскочил…

Да-да, именно как кошка на мышь: полнейший покой – и в следующую секунду молниеносный рывок. Показать вам, как это делается? Ну хорошо, вы, значит, видели.

…и раздернул портьеры за спиной незнакомца. За ними обнаружился не магнитофон, а кое-что жуткое: вторая половина сидевшего перед ними господина в сером двубортном пиджаке – диковато уставившаяся на них и неприятно сучившая коротенькими ручонками. Сиамский близнец незнакомца. Кукла из сморщенной кожи.

– Прекратите! – завопил мужчина.

Перн невольно отпрянул. Шокированный, он лишь безмолвно, как заведенный, качал головой. Казалось, ему уже до конца дней не остановиться.

– Как это понимать? – вскричал Перн.

– Вы же сами видите, – ответил господин в сером двубортном костюме, манипулируя правой рукой за портьерой, видимо, успокаивая свою в буквальном смысле половину, затем тщательно задернул портьеру.

– Вот, оказывается, почему вы предпочли не вставать, – негромко произнес Перн.

– Разумеется, от него можно было избавиться операционным путем, и мне было бы куда легче, – произнес мужчина. – Но это означало бы убить его. Моего брата. – Лицо мужчины горестно скривилось. – Но это к делу отношения не имеет.

– Не имеет, – согласился Перн.

Мужчина молчал. Безмолвствовал и Перн. Маусбайгль начал качать головой. Прошло некоторое время, прежде чем мужчина спросил:

– И что же вы хотите?

– Ах вон что! – опомнился Перн. – Двести тридцать тысяч.

– Акцептировано, – ответил мужчина.

– Что значит «акцептировано»? – негромко осведомился Маусбайгль.

– Простак вы, как я посмотрю… Неужели так ничего и не поняли? – недоуменно спросил Перн.

– Марок? – не сообразил Маусбайгль.

– Чего же еще, – бросил в ответ Перн.

– Нам?

– Вам, вам, – вмешался мужчина. – Причем получите вы их немедленно и прямо здесь.

– То есть, – пролепетал Маусбайгль, – при условии, что…

– Да заткнешься ты или нет?! – прошипел Перн.

Мужчина в сером двубортном костюме тихонько свистнул, после чего за портьерой послышалось движение.

– Ясно? – спросил мужчина, обращаясь к невидимому собеседнику.

Портьера колыхнулась, однако никаких звуков не последовало.

– Ясно, – констатировал мужчина, продолжая смотреть на портьеру, после чего повернулся к Перну и Маусбайглю. – Когда будете уходить, получите деньги.

И кивнул, прощаясь.

Перн поднялся, потащил за собой Маусбайгля, но тот недовольно вырвал руку и сказал:

– А я хочу вернуться на службу…

– Как будто ничего не произошло, – дополнил мужчина.

Внизу они обнаружили стоявшую в дверях фрау Линденблатт. Та попросила подождать десять минут и, после того как Перн выкурил на лестничной клетке с совершенно голыми стенами две сигареты, снова вернулась с портфелем в руке.

– Будете пересчитывать? – осведомилась фрау Линденблатт.

– Поскольку вы прекрасно понимаете, что произойдет, если мы недосчитаемся хоть пфеннига, – ответил Перн, явно чувствуя себя в своей тарелке, – думаю, нам нет смысла пересчитывать.

Взяв у нее портфель, он кивнул и потащил за локоть Маусбайгля, протягивавшего фрау Линденблатт руку для прощания. Оказавшись на улице под дождем, оба бегом бросились к машине. Там и поделили деньги.

– Оставили бы портфельчик себе, – посоветовал Перн. – По-моему, он из настоящей кожи. И вообще, мне кажется, мы мало с них запросили.

– И, как я понимаю, – воровато озираясь, спросил Маусбайгль, – никакого обложения налогом?

– А вы попробуйте, внесите портфельчик в свою декларацию о доходах, – съязвил Перн, запуская мотор.

Тут доктор Ф. умолк.

– И что же было дальше? – не стерпела хозяйка дома, решив нарушить затянувшуюся паузу земельного прокурора.

– Ровным счетом ничего, – ответил земельный прокурор. – Увы, история на этом заканчивается.

– Хотя на самом деле она только начинается, – вмешался герр Гальцинг.

– Кое-какие детали я добавил от себя, – признался рассказчик. – Например, голые стены лестничной клетки…

– И проливной дождь? – полуутвердительно-полувопросительно произнес сын хозяев дома.

– Нет, в тот день действительно лило как из ведра, – ответил земельный прокурор. – Об этом мне рассказал Перн. Я знал его. В прокуратуре почти все его знали – тот самый политик возбудил против него столько исков, что в нашем учреждении его просто не могли не знать. Но потом дождь перестал.

– Ага!..

– Не стану повторять «ага», – не согласился земельный прокурор, – дело в том, что мне не раз пришлось общаться с Перном в ходе своего, как я выражаюсь, частного доследования. Представьте себе, на свою часть денег он открыл магазин, переквалифицировавшись из журналиста в торговца табачными изделиями. И с дождем я тут ничего не приукрасил. К тому же упомянутую лестничную площадку вполне могли украшать какие-нибудь безвкусные гравюры, явно полиграфического происхождения. Но по мне, лучше уж они голыми и останутся.

– У вас есть какие-нибудь идеи о том, кто мог бы воспользоваться этими двадцатью тремя миллионами марок, за вычетом одной десятой в пользу Перна и Маусбайгля?

– Предоставляю присутствующим угадать, – ответил на это земельный прокурор.

К Мендельсону я питаю особую привязанность. Он парит вне времени. И не правы те, кто считает его музыку легкой. Да, верно, она легкая, но вместе с тем и серьезная, почти как у Моцарта. Как и Моцарту, Мендельсону не чужд и меланхоличный мажор, и вообще Мендельсон – один из тех, кого узнаешь буквально с первой ноты, а это, как мне кажется, само по себе явление уникальное.

Если квартет исполняет Мендельсона, я никогда не упускаю возможности послушать, сворачиваюсь калачиком под софой (я – кошка старомодной закалки, посему диван называю софой, и вообще все кошки старомодны) и, мурча, слушаю музыку. Сегодня исполняли Фа минор, прекрасная вещь и вовсе не поверхностная, как утверждают многие. Дамы и господа, вслушайтесь в это произведение, в это поверхностное произведение, и я готова откусить себе язык, если оно до вас не дойдет. У меня создается впечатление, что эти четверо только и думают, как бы поскорее закончить. К счастью, Мендельсон – композитор allegro vivo.

Композиторов можно поделить на тех, кто сочиняет в allegro, andante или adagio. Брамс принадлежал бы к группе andante, Брукнер – к adagio; это не означает, что все эти композиторы писали исключительно allegro, andante или adagio (можно избрать еще более детальную классификацию – я уже попыталась отнести моего дорогого Феликса – Феликс… уже одно имя льстит кошке, которую величают no-латыни Felis felis, – так вот, моего дорогого Феликса к композиторам allegro vivo). Скорее, оттого, что современного сочинителя отличает великая изменчивость и подвижность духа. У великих мастеров, у гениев прошлого – Баха, Моцарта, Бетховена, Шуберта – все по-другому; вполне естественно, что каждого из них можно отнести и к allegro, и к andante, и к adagio.

Но я снова ухожу в сторону. Отчего эти четверо так торопились? Отчего этой торопливостью они начисто смазали все лучшее, что есть у Мендельсона? Вероятно, им не терпелось обсудить и попытаться отыскать разгадку истории, подброшенной им земельным прокурором. Именно подброшенной, как одна из соседок подбросила мне пару дней назад рыбью голову. Я, естественно, и не притронулась к ней. Но и квартет в полном составе, и тех, кто не играл, а слушал, всех без исключения эта история захватила так, что они до поздней ночи не закрывали рты, обсуждая ее.

Один мужчина, чей возраст определить трудно, сидит в трамвае. Он живет на пособие и немногие частные вспомоществования. Он композитор. Настоящий композитор, композитором был и им останется, поскольку ничем другим, кроме сочинения музыки, не занимался, ничего больше не умеет и не хочет уметь. Пока что ни одно из его сочинений не удостоилось публичного прослушивания, не было издано, не было даже отпечатано типографским способом. Он свято верит, что справедливость одержит верх. Вероятно, в этом его заблуждение. Он не решается предложить свои произведения на радио. Впрочем, это не совсем так. Однажды он попробовал, сходил на радио и показал там свое сочинение. Это было произведение для ансамбля в небольшом составе, может быть, для скрипичного трио, поскольку он побоялся или постеснялся огорошить всех симфонией или кантатой. И вот он оставляет у вахтера на входе свое произведение, завернутое в газетную бумагу, приложив к нему письмо. Что ж, он и поныне ждет ответа на него.

То, что в квартире у него нет фортепьяно, композитора не заботит, потому что он на слух воспринимает сочиненное, даже самые сложные переходы, поскольку слуху него – феноменальный. Но ему, хоть и нечасто, здорово помогают цимбалы из стальных полосок, купленные в магазине игрушек. И вот Ударяя деревянными молоточками по игрушечным цимбалам – как уже сказано, это случается довольно редко, – композитор и опробует сочиненное им на слух. Кое-как.

К счастью, он знаком с одним оптиком, который время от времени заменяет ему линзы в очках буквально за гроши. Оптик берет с композитора только за стоимость материала, да и то символическую сумму. А иногда вставляет бывшие в употреблении стекла, сданные клиентами. И наш композитор возвращается на трамвае как раз от этого оптика. Сегодня он обзавелся новыми (новыми для него) очками. Композитор понятия не имеет, стоят ли созданные им произведения новых очков, или же они вовсе макулатура. И никто понятия об этом не имеет, потому что никогда не слышал ни их самих, ни об их существовании. А когда композитор умрет, хозяин или хозяйка квартиры выбросят его сочинения в мусорный ящик за ненадобностью.

Композитор сидит, уткнувшись близорукими глазами в книгу, в ту самую, писанную мной непростую для восприятия книгу. Хочется думать, что для него она не слишком сложна. И он ее не покупал, нет у него лишних денег на покупку книг. Он взял ее почитать в библиотеке. Моя книга посвящена ему. А оптик, знакомый композитора, тот книг не читает…

…Как я слышу, они все еще пережевывают идеи о том, кому достались неполных 23 миллиона: террористам, мусульманам-фундаменталистам, просто охочим до денег авантюристам, праворадикальным элементам, концерну «ИГ Металл», Ватикану…

Слышу, как земельный прокурор резюмирует:

– Загадка по-прежнему ждет своего решения. А заключается она в том, что федеральное правительство не только не проявило интереса к расследованию этого случая, но и всеми способами препятствовало ему. И все варианты, которые мы тут с вами прогнали, не подходят в качестве ключа к разгадке этой истории.

– Значит, федеральное правительство?

– Оно не станет само у себя красть деньги, – сказал земельный прокурор.

– Федеральная служба информации? Вспомните этих Файгенблатт и Линденблатт.

– Возможно, – уклончиво ответил земельный прокурор.

Заблуждение, говорю я.

Откуда мне это знать?

Кошки – животные математического склада. И давным-давно разделались с жалкой человеческой математикой. Решить что-нибудь в духе знаменитой теоремы Ферма или диофантовы уравнения под силу даже молоденькой кошке. Я запросто извлеку вам квадратный корень из минус единицы. Такого, поверьте, еще не удавалось ни одному представителю рода человеческого. А мы можем, поскольку мир наш не ограничивается тремя убогими измерениями.

Короче говоря, мне известно, кому… сколько… И так далее.

И мы ориентируемся не только в четвертом, пятом, шестом измерениях, но и выше, не скажу, что в двадцать седьмом, но уж в двадцать первом точно. Не говоря уже о том, что существуют и недоступные человеческому пониманию отрицательные измерения. Измерения со знаком минус. И первое измерение – вообще не первое, говоря по правде. Оно… подождите, дайте подумать… как минимум седьмое. И что же там такое происходит? Грубо говоря, там властвует отрицательная математика. Это каждой кошке известно. А откуда в таком случае наша уверенность, что мы всегда приземлимся на четыре лапы, и откуда эти наши девять жизней – факт, который даже человек сподобился признать?

Если бы человек мог воспользоваться этими отрицательными измерениями (назову их так удобства ради), ему даже конец света был бы нипочем. Вот только вопрос, стоило бы переживать конец света, даже прихватив с собой партитуру «Форельного квинтета»…

…копченая форель. От души надеюсь, что с вилки земельного прокурора упадет кусочек. Только без этого отвратительного хрена. Борис, мой брат и возлюбленный, однажды умудрился вытащить живую форель из пруда на ферме, где выращивали рыбу. Как же тогда разорялся этот коротконогий гном – хозяин фермы! «Он стащил у меня самый лучший экземпляр! Самый лучший!» Схватив первое, что под руку попало, он бросился вдогонку за Борисом, но куда там! Тот с рыбиной в зубах исчез, будто сквозь землю провалился. «Нет, эта дрянь где-то здесь! Некуда ему деться! Некуда!» – орал владелец фермы. А Борис между тем и на самом деле провалился сквозь землю, так сказать, решил покинуть мир привычных трех измерений.

Вам ни разу не приходилось сталкиваться с подобным загадочным исчезновением кошек? Ну вот видите!..

Вот так и знания наши: не стесненные границами, они свободно перетекают из одного измерения в другое, ни время, ни место не играют для них роли.

Итак, мне известно: это заблуждение.

Читающий мою книгу еще не стар. Он далеко не старик, хотя, одолев полпролета лестницы, кашляет, будто чахоточный. Тот, кто читает мою книгу, не страдает чахоткой. Напротив. Он толст, как… Не хочется опускаться до уровня его недругов (а их у него хоть пруд пруди), сравнивая его с толстозадым буйволом. Воспитание не позволяет мне прибегать к подобной лексике. Он приземист, толст, краснолиц и все время пыхтит. Лицо его всегда багровое, создается впечатление, что ворот его постоянно туго затянут. Но ворот вовсе не туго затянут. Как злословят его закоренелые друзья, просто шея у него растет быстрее (в толщину, разумеется, не в длину), чем он успевает приобрести новую рубашку. У него хватает денег покупать рубашки с более просторным воротом, ему ничего не стоит прикупить себе и рубашки с золотыми пуговицами. Или с бриллиантовыми. При двадцати трех-то миллионах в кармане! И он пыхтит, сопит носом, отчего лицо его багровеет еще сильнее. Узковат воротничок, узковат. А все оттого, издеваются «друзья» (а их у него немало), что шея растет не по дням, а по часам. В ширину. И уже почти слилась с телом. А все от жадности.

Он сопит от напряжения, но не потому, что вынужден взбираться по крутой лестнице, нет, а потому, что читает мою книгу. И называется эта книга: «Человек без шеи, или К чему приводит жадность». Он пыхтит, как паровоз, одолевая строку за строкой – тяжкий труд. И непривычный для него. И еще оттого, что я упомянула в ней о 23 миллионах. Толстяк отбрасывает книгу. Она летит под скамейку для коленопреклонений в стиле барокко, некогда пожалованную ему нунцием ко дню рождения. Но сие устройство редко используется по назначению. Собственно, никогда. Он вообще не большой охотник плюхаться на колени, потом так трудно бывает подняться. И наш толстяк звереет. «Я не имею к этому никакого отношения, повторяю, ни малейшего отношения!» – вопит он. Только никто его не слышит. Успокойтесь, почтенный, ведь все это вымысел. Фикция. Вся эта история – фикция, не более. Книга – чистейшая выдумка от начала и до конца. Кошки – страшные лгуньи: налгут вам с три короба, а то и с четыре. И, когда лгут, высказывают чистую правду. И это тоже одна из особенностей других, недоступных вам измерений…

…Есть! Вот и свалился у него с вилки кусочек филе форели.

На этом заканчивается двадцать шестой четверг земельного прокурора д-ра Ф.

Двадцать седьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда ом толком не рассказал ни одной истории

– Строго говоря, – продолжал земельный прокурор, – Маусбайгль был самым настоящим сутягой. Сутяги – неотъемлемая часть прокурорской деятельности. В мое время – как сейчас с этим обстоит, не знаю, – у каждого в нашем ведомстве имелся свой сутяга. У меня их было даже двое, причем обе дамы. Одна досталась мне в наследство от коллеги, которого я сменил в должности, другая… Дело было так, что начинал я свою юридическую карьеру в статусе асессора в одной из отдаленных провинций, и лишь после моей угрозы перебраться под крылышко финансового министерства, куда меня звали и куда я идти явно не горел желанием, я сумел добиться перевода сюда. Я был новичок, и любой сутяга, независимо от пола, имел возможность спокойно постучать в двери моего кабинета – терроризмом тогда и не пахло, а каждая дверца была предусмотрительно снабжена табличкой с указанием фамилии и должности обитателя кабинета. Так что сутяги располагали полной свободой в выборе жертвы. Особа, о которой я веду речь, была опасна уже потому, что, во всяком случае на первый взгляд, производила впечатление вполне вменяемой женщины. Конечно, следует признать, что сутяжничество всегда имеет под собой резоны. Однажды с человеком обошлись несправедливо, на самом деле несправедливо, однажды его оскорбили, глубоко и незаслуженно, пусть даже и не по злой воле… И вот в душе начинает расти дерево жажды отмщения, причем чувство это вовсе не обязательно направлено на конкретного обидчика. Нередко бывает, что устремления сутяги избирают совершенно иное направление.

Сутяжница, о которой идет речь, была еще относительно молодой женщиной. Одета очень скромно и даже с некоторым вкусом, неброская и, в общем, довольно симпатичная. В речи ее не присутствовало ни следа театральности или аффектации, свойственной сутягам, нет, говорила она негромко и спокойно. Может, именно в этом и состоял ее прием? Чтобы разобрать, что она говорит, приходилось невольно вслушиваться, и ты не сразу понимал, что все тобой услышанное и переваренное – бредятина от начала и до конца. За время моего пребывания в разных должностях я убедился, что сутяге необходимо выговориться, излить собеседнику душу. Ему нужна аудитория. И следовательно, надо побыть в роли его аудитории, пусть ты потратишь время, зато это избавит тебя от скорого повторного визита.

Сутяжница номер два, как я уже говорил, досталась мне по наследству от моего предшественника. Предшественник мой – не знаю, жив ли он сейчас, – принадлежал к числу тех, кто работает исключительно по вдохновению. В результате отдел на месяц, а то и два приходил в полное запустение – скапливались горы нерассмотренных дел и безответных жалоб. И все это происходило, как говорится, на вполне законных основаниях. Чтобы вам, дорогие друзья, лучше понять эту закавыку, мне снова придется немного отвлечься. Дело в том, что в Конституции Федеративной Республики имеется пункт, а именно статья 97-я, которая гарантирует неприкосновенность судей. Благородное устремление составителей основного закона, действовавших во благо развития демократических ценностей и сбалансированного разделения полномочий. Но о том, что судьи, единодушно поддержав эту в высшей степени благородную тенденцию, истолкуют ее в первую очередь как возможность освободиться от досадных рамок регламентированного рабочего времени, вот об этом отцы и составители основного закона не задумались. Периодически предпринимались попытки ввести и для судей четкие временные рамки рабочего дня, но, как это почти всегда бывает, они носили характер кампанейщины, и все усилия благополучно разбивались о твердыню Конституционного суда. Чему удивляться: и Конституционный суд состоит из судей. Даже мне часть карьеры пришлось пробыть судьей, впрочем, не очень долго, но это позволило мне соприкоснуться с этой кастой. Не стану утверждать, что свободный график работы способствует лени или нерадивости. Скорее, напротив, укреплению чувству личной ответственности, иногда даже куда сильнее директив, спущенных сверху. Каждый судья выполняет свою часть работы. И должен ее выполнять. Крайне неприятно, если у тебя на столе громоздятся кипы нерассмотренных дел. И напротив, если механизм рассмотрения дел отлажен, работается куда легче – отложенные дела всегда давят на судью. С моим утверждением согласится даже убежденный копуша, вздохнет, но согласится. Так что именно работа определяет количество отводимых для нее часов, а не наоборот, как это имеет место у большинства госслужащих.

Да, дорогие друзья, мне приходилось сталкиваться с судьями, неуклонно следовавшими принципу «Кто рано встает, тому Бог дает», и тот, о котором я хочу рассказать, был ярким представителем этой когорты. Бывало, в шесть, а то и в полшестого утра он уже корпит за своим столом, наслаждаясь тишиной и одиночеством в пустом здании суда, а в одиннадцать – все, отстрелялся и со спокойной душой может отправиться домой. Полной ему противоположностью был другой коллега, который, позевывая, появлялся в конторе лишь к полудню, обретал активность лишь к пяти часам и засиживался на работе нередко до глубокой ночи. Есть и регламентированная составляющая в работе судей – так называемые дни заседаний. К примеру, по вторникам и пятницам в распоряжении судьи зал заседаний под номером таким-то. Это не значит, что в этот день он непременно должен проводить судебное заседание. Он может провести его. И зачастую проводит, поскольку бывают дела, не терпящие отлагательства. И все-таки на какой именно вторник и на какую именно пятницу назначить заседание, целиком и полностью в его власти. Не говоря уже о времени начала заседания. Упомянутый мной любитель подниматься спозаранку имел обыкновение назначать первое заседание на семь утра. «Раньше не получается, – сокрушался он как-то в разговоре со мной, – здание заперто».

Но я не хочу сейчас распространяться о различных судейских подходах к распределению рабочего времени. Один предпочитает разделываться со всем одним махом, другой не торопится. Но в свою очередь, медлительность отнюдь не равнозначна обстоятельности и вдумчивости. Я склоняюсь к мысли, что как раз наоборот. Я знал одного судью, говаривавшего: «Судья получает, конечно, неплохо, но и не купается в деньгах. Зато юстиция дарует нам самое ценное: возможность свободно распоряжаться рабочим временем и тем самым выкраивать из него часть для себя». Конечно, все это при условии разумно организованной работы. Я всегда говорил своим стажерам: если вы во второй раз берете в руки папку с делом для рассмотрения, стало быть, где-то напортачили. Судья – не просто чиновник, хотя далеко не все так считают.

– Кто же он в таком случае? – спросила хозяйка дома.

– Судья есть судья. И хотя закон о судьях почти слово в слово текстуально совпадает с законом о госслужащих, он был и остается законом о судьях. Прокуроры – госслужащие. Но и они настолько приближены к судьям, что никому в голову не придет связывать их временными рамками жестко регламентированного рабочего дня. В противном случае карьера их представляла бы своего рода контрастный душ – ведь сколько судей по прошествии нескольких лет становятся прокурорами, а потом снова возвращаются в судьи. А менять с годами сложившиеся привычки, знаете, дело непростое. А тот коллега, о котором я вам рассказывал, работал, как принято говорить, запоем, Кстати, он принадлежал к числу страстных любителей бокса. И вот приходит он после нескольких дней или даже недель полной рабочей абстиненции в контору, видит заваленный бумагами стол, звереет, и начинается… Распоряжения, заявления, жалобы, претензии. Бумаги летают по конторе, словно растревоженные птицы. Канцелярия изнемогает, машинистки воют. День, второй, третий такой работы, и снова тишь да благодать. А коллега N может снова в свое удовольствие молотить кулаками боксерскую грушу.

И вот однажды, как раз в дни рабочей абстиненции, я и принял от него дела – целую груду нерассмотренных дел, а заодно и сутягу в женском обличье.

То, что эта дама – сутяжница, видно было невооруженным глазом. Ей было под семьдесят, она была жирна и бледна. Ее сальные волосы и туфли с задранными носами до сих пор стоят у меня перед глазами.

– Прощу прощения, что перебиваю, – вмешался герр Канманн, из которого обычно слова не вытянешь, – существует теория полого мира. Мир представляет не шар, а внутреннюю поверхность шара. Так что вселенная внутри, расстояния – не более чем оптический обман. Доказательство: носы туфель загнуты кверху. В противном случае они должны были бы загибаться книзу. Прошу прощения, просто хотел поделиться старым анекдотом.

– Вот только не помню, – продолжал земельный прокурор, – сопровождалось ли ее появление мерзким запахом, или он всего-навсего плод самовнушения. «Вы почуете ее присутствие издалека, – предупредил меня мой предшественник, – она вечно таскает за собой сумку на колесиках, и сумка эта гремит по полу коридора. Вы с ней не церемоньтесь, выставьте ее, и конец».

Однако просто выпроводив сутягу, от него не отделаешься. Уже несколько дней спустя после того, как я занял стол моего бывшего коллеги, до меня донесся характерный звук колесиков сумки. Впрочем, и без его предупреждения я все равно бы догадался, кто ко мне пожаловал.

– Наконец вижу человеческое лицо в этой конторе! – трубным голосом возвестила она. – Вот, прошу, неоспоримые доказательства.

И с этими словами раздернула молнию сумки на колесиках.

– Минуточку, – попытался вразумить ее я, – прежде чем мы с вами перейдем к рассмотрению доказательств, прошу вас, взгляните, просто взгляните вот на эту гору дел у меня на столе. Чтобы вы, так сказать, представляли себе объем работы, с которой мне предстоит разобраться.

– Я по поводу моего дяди, – будто не слыша меня, объявила она.

– Ага. Понятно. И вы хотите его обвинить?

– Увольте! Он давным-давно умер.

– Мои соболезнования, – сказал я.

Лицо дамы оставалось каменным, и она ни слова не произнесла в ответ.

– Дядюшки Конрада, – уточнила она после паузы.

– Ага. Понятно. Дядюшки Конрада. По материнской линии? Или по отцовской?

– Естественно, по материнской. Иначе его фамилия была бы не Вольбюр, а Ратгебальд-Пинетти.

– Простите мою рассеянность, – извинился я, – я не сразу вас понял. Значит, дядя Конрад Вольбюр – брат вашей матери, урожденной Вольбюр.

Дама воссияла (продолжая пахнуть):

– Вижу, нашелся человек, который понимает меня.

– И вы желаете заявить на скончавшегося герра Конрада Вольбюра?

– Откуда? Впрочем, все детально написано в представленных мной бумагах.

– Не хотелось бы повторяться, но вы видите эту гору дел? Я только что вступил в должность и не имею возможности изучить сразу все.

– Но мое дело не терпит отлагательства. Разве оно не снабжено соответствующей пометкой? Хочется надеяться.

– Несомненно, однако я еще не успел разделаться и с другими, не менее важными и срочными делами.

– Хочу ходатайствовать перед вами, – от дамы, казалось, исходило свечение, и запах усилился, я даже вынужден был распахнуть окно, – о том, чтобы мое дело было отнесено к первоочередной категории срочности.

– Но посудите сами, ваш дядюшка умер. Неужели для него может иметь значение срочность?

– Он был убит, – шепотом выдавила она. – Зверски и подло убит.

– Мало хорошего, разумеется, – ответил я. – Несчастный Конрад Вольбюр.

– Что вы толкуете? Тоже мне несчастный! Самая настоящая гадина. Пропил два доходных дома, вместо того чтобы передать их в наследство. И свою жену, тетю Софи, бил смертным боем.

– Значит, поделом ему, если нашелся кто-то, кто отправил его на тот свет.

– И это говорите вы?! Прокурор?!

Голос дамы достиг диапазона сирены воздушной тревоги. Я тут же захлопнул окно.

– Я сказал это в частном порядке, – попытался оправдаться я. – Так что прошу меня извинить.

– Я все же считаю, – продолжала дама уже спокойнее, – что кем бы он ни был, все же должна восторжествовать справедливость.

– Говорите, его убили? И когда же? Недавно?

– Где там недавно. В 1922-м.

– А сегодня у нас, если не ошибаюсь, 1964-й?

– Представьте себе, я помню, – строго произнесла она.

– Тут надо вспомнить о сроке давности. Все же, знаете, более тридцати лет…

– На такое убийство срок давности не распространяется! – категорически заявила дама. – Не должен распространяться!

– А кто его убил?

– Разумеется, дядя!

– То есть он решил сам свести счеты с жизнью?

– Свести счеты с жизнью! Свести счеты с жизнью! Разумеется, нет. Он пал от руки другого дяди. Дяди Конрада.

– Простите. Но я что-то не улавливаю…

– Моего второго дяди Конрада, но по отцовской линии. Конрад Ратгебальд-Пинетти. Он и есть убийца.

– Согласитесь, все это очень странно. Стало быть, убийца и его жертва были тезками?

– Наконец начинаете понимать.

– Но ведь не так просто это понять.

– Могу я пояснить кое-что? Так вот, непросто, конечно. Думаю, для юриспруденции несущественно, были они тезками или нет.

– Были, говорите? – глуповато переспросил я.

– Разумеется, были.

– Иными словами, оба – покойники?

– Естественно. Я все в точности указала.

– Гм… Все это весьма осложняет дело, – ответил я. – Если оба поджариваются в аду…

– Что? – в ужасе переспросила она.

– Да ничего, – ответил я, стараясь быть невозмутимым. – Если один был, как вы изволили выразиться, гадиной, да вдобавок поколачивал жену, там ему самое место. Как и второму, за совершенное им убийство. Может, для пущей острастки им отведут один и тот же котел.

Я понимал, что играю с огнем, построив беседу таким образом. Но верно угадал своеобразие этой дамы. Она моей иронии не почувствовала, даже в ужас пришла на всякий случай.

– Как? Говорите, один и тот же котел? Невероятно! Разве такое допустимо? В конце концов, оба – близкие родственники…

Как вы понимаете, друзья, я понял, что преимущество на моей стороне. И тут меня осенило.

– Поскольку оба мертвы, – сказал я, – они вне нашей юрисдикции. Для точного установления факта их нахождения в аду, а также в разные ли котлы их поместили, или в один и тот же, вероятно, уместным будет обратиться к его преосвященству архиепископу.

Секунду или две дама молча смотрела на меня. Потом вскочила, подхватила свою передвижную суму с неоспоримыми доказательствами и, не попрощавшись, покинула кабинет.

Я снова распахнул окно. Прокуратура тогда располагалась на той же улице, что и епископат, по соседству, так сказать, через дом. Высунувшись в окно, я наблюдал, как фрау Ратгебальд-Пинетти – или как ее там, возможно, она все же успела побывать замужем – решительным шагом направилась к епископату, с грохотом волоча за собой сумку на колесиках.

Больше я с ней не встречался. А у его преосвященства стало одной сутяжницей больше. Да простят мне небеса мой поступок. Он диктовался исключительно самообороной.

С кем из моих читателей мне хотелось бы познакомиться? Могу ли я вообразить, что среди читателей моей книги, а я как уже говорила, пишу книги тяжелые, сложные, есть люди, с которыми мне не хотелось бы познакомиться? Неужели они способны взять в руки эту тяжелую книгу, вернее сказать – тяжелую по содержанию книгу, только из чувства личной симпатии ко мне? Пусть даже для того, чтобы, прочитав пару страниц, отложить ее?

Не знаю, тот молодой человек, похожий на студента– первокурсника, а может, даже и школьник, купил ли он мою книгу на свои скромные карманные деньги? Сидит в вагоне метро и читает. С портфелем на коленях. Я ошибаюсь, или у него один глаз голубой, а другой карий? Говорят, так бывает только у злых людей. (У кошек ничего подобного не бывает, во всяком случае, я ничего такого не слышала.) У меня не укладывается в голове, как это человек, даже если у него разные глаза, может читать мою книгу и быть при этом злюкой, к тому же если выложил за нее свои кровные карманные денежки. Вот он вдруг вскакивает, едва не роняя портфель на пол. Он так увлекся чтением, что едва не проехал свою остановку. У него даже нет времени сунуть книгу в портфель, и он, заложив пальцем страницу, бежит к дверям, которые вот-вот снова закроются.

Или, может, он получил книгу в подарок? Взял почитать в библиотеке? Нет, я специально посмотрела – на корешке нет характерной белой наклейки с цифрами и буквами, как у библиотечных книг.

Или подобрал ее где-нибудь? Может, кто-нибудь – кто? – забыл где-нибудь мою книгу? Забыл? А может, предпочел забыть? Оставил ее на произвол судьбы, и неизвестно, что бы с ней произошло, если бы этот молодой человек, кто он там, студент или школьник, не взял ее под свою опеку и вот читает теперь стоящую мне стольких нервов книгу, мою глубокую, даже глубокомысленную, тяжело понимаемую и тяжело читаемую книгу, а если уж быть до конца откровенным, мою вовсе не доступную пониманию книгу.

Мою книгу. Ведь раз я ее написала, стало быть, она моя, эта книга?

– И однажды та самая сутяжница, – решил вставить слово герр Гальцинг, сегодня лишь слушатель, но все же на всякий случай он прихватил с собой виолончель, хоть и не вынул ее из футляра, – это было еще до того, как герр доктор Ф. направил ее к епископу, едва ли не стала причиной самого настоящего публичного скандала.

Воспоминание вызывает улыбку герра земельного прокурора.

– Дело в том, что тогда в нашем учреждении царила скученность. Мы, прокуроры, сидели по двое, а то и по трое в одном кабинете. К счастью, у каждого из нас как минимум раз в неделю проходили судебные заседания, и мы в тот день в кабинете не показывались. Существовал даже особый жаргон «для служебного пользования». На нем такое отсутствие обозначалось так: «Он сидит». Эта лаконичная фраза употреблялась исключительно в стенах прокуратуры. «А где сегодня герр X.?» – спрашивал кто-нибудь, распахнув дверь кабинета. «Сидит», – отвечали ему. «Ладно, спасибо, зайду завтра». Был у нас один весьма рассеянный господин, герр К., добрейшая душа, но если он углублялся в бумаги, то ничего вокруг себя не слышал и не видел. И вот однажды в кабинет явилась та самая сутяжница, о которой я вам только что рассказал, и спрашивает: «Скажите, а где герр прокурор X.?» Герр К. по доброте душевной и отвечает ей: «Сидит». Сутяжница едва не свалилась в обморок от такой неожиданности, потом тут же кинулась в редакцию нашей «Абендцайтунг» сообщить, что, мол, прокурор X. арестован и находится в следственном изоляторе. Они уже успели отправить это сообщение в набор, но в последнюю минуту редактор, умный человек, все же решил проверить сообщение, позвонив в прокуратуру…

Сегодня вечером, это было в двадцать седьмой по счету четверг, исполнялись опус № 1 Бетховена и небольшое трио Гайдна ре-мажор.

Двадцать восьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает рассказ истории об «Убийстве на глазах 70 000 свидетелей»

– Это было, – начал земельный прокурор д-р Ф., – в высшей степени драматическое событие. Толи семьдесят тысяч свидетелей, то ли всего – что значит «всего»? – шестьдесят тысяч, или сколько там, не знаю, да и никогда точно не знал, во всяком случае, свидетелей было много, очень много. История эта произошла в мире, который и от меня, и, позволю себе утверждать такое, от вас, друзья мои, далек: в мире спорта. Не стану заводить старую пластинку и рассуждать, насколько спорт бессмысленное и вредное для здоровья занятие. Хочу лишь спросить себя: спорт в той форме, в какой мы имеем с ним дело сейчас, существует чуть более ста лет. Чем, скажите мне на милость, занимались те, кто ныне убивает время на трибунах зрителей?

Вероятно, мяу, тем, чем занимаюсь в данный момент я. То есть ничем.

– Если не ошибаюсь, самым здоровым видом спорта считается футбол. Причем в этом случае соотношение «цена – производительность» максимально благоприятное. Двадцать два человека играют, а десять, двадцать, сто тысяч за ними наблюдают, отвлекаются от повседневности и соответственно здоровеют. Я в своей жизни присутствовал лишь на одном футбольном матче. Не помню, сколько голов было забито, сколько отбито, кто выиграл, но зрители наверняка помнят и сегодня этот матч. Если, конечно, живы. Одному дожить до наших дней не удалось.

И вообще интересно, а кто из зрителей того матча сейчас жив? Мне только теперь пришла в голову эта мысль. Тогда, как я уже говорил, на стадионе присутствовало шестьдесят – семьдесят тысяч зрителей. Все билеты были проданы. Игра принадлежала к числу так называемых решающих. Либо пан, либо пропал! Кто там пропал, а кому было суждено угодить в паны, об этом я, разумеется, не помню. И все-таки сколько же еще здравствует и поныне из тех шестидесяти или семидесяти тысяч? Прошло много лет, тогда я ходил в свежеиспеченных прокурорах. Сколько? Представляю себе переполненные трибуны стадиона, так, как видишь их сверху, с вертолета, например, и вот постепенно число зрителей начинает уменьшаться. Все больше и больше свободных мест. Включая и трибуну для почетных гостей, откуда я имел честь лицезреть матч. Одно место там точно освободилось бы. Место тогдашнего генерального прокурора, страстного футбольного болельщика и вообще любителя спорта, тем не менее милого, обаятельного и культурного человека.

Он испытывал ко мне симпатию даже невзирая на то, что я никогда не принадлежал к числу любителей спорта. Именно ему я был обязан тем, что сидел на трибуне для почетных гостей, при условии, если чувство благодарности здесь вообще уместно. Генеральный прокурор был не только заядлым болельщиком, но и председателем всех и всяческих спортивных обществ и комитетов, почетным членом команд и близко знакомым со всеми чиновниками от спорта, поэтому ему и было гарантировано место на трибуне для почетных гостей. На той трибуне он наверняка был самым старшим. А я – самым младшим. Наш генеральный был человеком общительным и иногда приглашал кого-нибудь из молодых сотрудников прокуратуры (вероятно, в награду за усердие в работе). Это не было приглашением официальным, отнюдь, просто чисто человеческим жестом, так сказать, частного порядка. Нисколько не сомневаюсь, что он действовал из самых искренних побуждений.

Как все было в тот день: я, разумеется, попытался повежливее отказаться, ссылаясь то на одно, то на другое, в первую очередь на то, что я, мол, спортом не увлекаюсь, предлагал ему пригласить моего предшественника по должности. Увы, тщетно.

– Знаю, знаю, что вы не жалуете спорт, – добродушно сказал тогда мой шеф (между прочим, иногда он мог быть очень даже недобродушным), – но подобное зрелище случается, может быть, раз в жизни. Так что сходить стоит.

Может, он в конце концов и прав, подумал я и согласился. Но то, что это зрелище станет воистину незабываемым, тогда не могли предполагать ни он, ни я.

Как уже говорил, я занимал место на трибуне для почетных гостей во втором ряду, где сидели менее важные персоны, их было не очень много. Передо мной в первом расположились более важные, среди них и генеральный прокурор, мой самый большой начальник. В жизни не приходилось видеть одновременно столько выродков. Я чувствовал себя шиллеровским искателем жемчуга, чуть ли не гением среди всех этих типажей. Естественно, не считая генерального прокурора.

Игра – что за эвфемизм для занятия, построенного на сплошном насилии и вполне серьезной жажде обладания и денег… Впрочем, все или почти все на свете упирается в деньги. Так вот, игра началась. Кривоногие мужчины в коротеньких штанишках стали носиться по зеленому дерну поля. Но что-то не стыковалось, не ладилось. Потому как лемуры от спорта беспокойно зашевелились, занервничали, словно перед концом света. Внезапно зрительская масса взревела, функционеры от спорта, в гуще которых я сидел, тоже впали в бешенство или стали корчиться в судорогах. Насколько я мог понять, судья принял неверное решение, причем настолько неверное, что на него окрысились фанаты и той и другой команды. Разъяренная публика, вскочив со своих мест, устремилась на поле, сметая по пути барьеры заграждений. Громкоговоритель изрыгал угрозы. Возникла полиция, и постепенно все успокоились благодаря полицейским при поддержке громкоговорителя, предупредившего, что, мол, «…если не будет восстановлен порядок на футбольном поле, то игру…», но тут вдруг некто упал на дерн поля – причем вопреки ожиданиям не игрок, нет, и даже не судья, а кто-то из зрителей. Санитары тут же унесли его на носилках.

Генеральный прокурор, тронув меня за локоть, сказал:

– Боюсь, нам придется вмешаться.

И мы вместе с ним и еще парочкой функционеров от спорта поспешили в помещение, куда санитары отнесли пострадавшего.

Пострадавший был мертв. Он погиб от удара ножом в спину, вполне профессионального удара, если можно так выразиться. Убийца знал, как и куда нанести удар, чтобы уложить жертву на месте.

Я забыл упомянуть, что одна команда была из Англии. Я не говорил о том, что это была национальная сборная Англии, нет? Или Шотландии? А может, Ирландии? В общем, команды, сражавшиеся то ли за Кубок Европы, то ли еще за какой-то весомый кубок. А вторая команда, как я позже установил, была из Германии.

Разумеется, я понимал, что от меня требуется, и генеральному прокурору не было нужды наставлять меня. «Пусть вам доложат, как полагается». По моему звонку прибыли судмедэксперт и представители отдела по расследованию Убийств. На поле продолжалось то, что у любителей спорта считается игрой, обернувшейся гибелью для лежавшего на носилках болельщика.

Судмедэксперт установил – впрочем, это было понятно даже таким дилетантам, как мы, – что мужчина мертв. Старший представитель отдела по расследованию убийств был поражен и смущен присутствием генпрокурора. Он был в явной растерянности – то ли заняться обеспечением сохранности следов, то ли осмотром места происшествия? И то и другое исключалось в силу явной бессмысленности. Труп собрались перевезти в бюро судебно-медицинской экспертизы.

Моя книга, моя тяжело читаемая книга будет носить название «Башня Венеры». Большего пока сказать не могу, потому что сама не знаю. Как не знаю и того, что такое «Башня Венеры». Легкий намек на эротизм в этом названии вполне объясним, поскольку автор – кошка. Та самая кошка, по меху которой чрезвычайно трудно определить половую принадлежность. (Котов различают прежде всего по размерам головы.) Что, впрочем, не мешает кошкам быть и слыть в высшей степени эротичными созданиями. Та самая читательница моей книги вообще лишена всяких половых признаков. Но я предпочту об этом промолчать.

Генеральный прокурор, старший представитель отдела по расследованию убийств, ну и я в рамках моих скромных обязанностей позаботились об этом. Что же касается функционеров от спорта, тех трагический инцидент интересовал лишь постольку-поскольку. Главным для них было не сорвать спортивное мероприятие.

Вследствие неспокойной обстановки и не в последнюю очередь трагического происшествия к стадиону были стянуты значительные силы полиции. У каждого входа расставили полицейские машины и посты. Старший представитель отдела по расследованию убийств опросил по радио всех: выяснилось, что никто не покинул стадион, за исключением пострадавшего, которого унесли на носилках санитары. Он якобы скончался от сердечного приступа на почве сильного волнения. Оттого, что гол забила не обожествляемая им команда, а ее противники. Его фамилия и фамилии санитаров, оказывавших ему помощь, впоследствии были уточнены, но и это вряд ли могло быть полезным следствию.

– Значит, убийца все еще на стадионе, – констатировал старший представитель отдела по расследованию убийств.

– Мы, конечно, можем проверить тех немногих, кто будет покидать стадион до завершения матча, – размышлял вслух мой шеф, – но мне представляется совершенно неосуществимым проверить всех остальных после игры, тем более что такой людской поток опасен сам по себе. Шутка сказать, десятки тысяч людей!

– Таким образом, для раскрытия преступления по горячим следам остается не больше часа, потому что именно столько остается до конца матча.

– Телевизионщики наверняка засняли эту сцену, – сказал генеральный прокурор.

Добиться взаимопонимания у представителей телевидения труда не составило, и уже вскоре нам показали фрагмент: толпа сносит ограждение и бежит как раз к тому участку поля, где распласталось нечетко заснятое неподвижное тело. Тут же возникают санитары – генеральный прокурор просит остановить, отмотать ленту назад и проиграть снова…

– Матч необходимо немедленно прервать, – сказал генеральный прокурор после краткого совещания главному из спортивных функционеров, строительному магнату; впоследствии в его некрологе стояло следующее: «Футбол был его жизнью».

Я тогда еще подумал: только ли футбол? Наверняка в его жизни было нечто кроме футбола, но это уже другая история. Потому что скоропостижная смерть избавила его от заслуженного наказания за мошенничество и подкуп должностных лиц.

Но вернемся к матчу. Самый главный спортивный функционер досадовал. Как так взять да прервать игру? Речь идет о кубке! А может, кто-нибудь из-за этого не забьет решающий гол! Впрочем, пара фраз решительно настроенного генерального прокурора, и он вынужден был уступить.

Матч прервали. Диктор ввел болельщиков в курс дела: произошло убийство. Убийца среди нас. Он не мог покинуть стадион. Поэтому необходимо установить его личность. Полиция обращается ко всем с убедительной просьбой подготовить документы, удостоверяющие личность, к проверке, соблюдать порядок. Объявление завершала следующая фраза, я помню ее дословно: «Убийцей может быть и сидящий рядом с вами. Обо всех случаях подозрительного поведения просим немедленно сообщать полиции, сейчас важна каждая мелочь».

Зрителей проинформировали, матч продолжился, а мы тем временем изучали полученные от телевизионщиков кадры.

– Но вы же сами говорили! – недоумевал главный спортивный функционер, правда, несколько успокоившийся – матч продолжился, – с заплывшей жиром физиономией, такой розовой, словно попочка новорожденного. – Вы же сами говорили, что невозможно проверить такое количество людей!

– А мы и не собираемся никого проверять. Наше дело – убедить в этом убийцу, и это наш единственный шанс задержать его.

– Что вы имеете в виду? О каком единственном шансе говорите? – не отставал толстяк.

– Наша задача – заставить преступника нервничать. И вот мой шеф вместе с этим толстяком еще раз объявили на весь стадион, что каждый, кто пожелает покинуть стадион до конца матча, будет задержан для установления личности.

Между тем выяснилось, что инцидент был заснят и двумя другими камерами, и нам показали и эти кадры. На первой группе кадров ничего нового мы не обнаружили, а вот другая последовательность кадров, снятых, кстати, под иным углом, запечатлела двух мужчин, одетых в черное, и оба выделялись среди остальной публики. Оба бежали с толпой, но было заметно, что один из них явно пытается догнать другого.

Был ли он убийцей?

На этом земельный прокурор оставил свою аудиторию в неведении до следующего четверга, и все перешли в музыкальную гостиную. Я снова уютно устроилась на подоконнике и стала созерцать в окно усыпанное звездами небо, наслаждаясь теплом от батареи центрального отопления.

«Венерина гора» [18] – понятие известное, а вот о «Башне Венеры» никто толком ничего не знает. А мне между тем доводилось о ней слышать, вот только не помню точно где. Интересно, а заинтересует ли моя «Башня Венеры», произведение сложное, глубокомысленное, если не сказать перегруженное мыслями и идеями, поэтов? Мастеров рифмы? Может, его даже прочтет какая-нибудь поэтесса. Я имею в виду эту поэтессу. Рыжеволосую даму с чуть вытянутой головой. Она рыжеволосая от природы, не из этих перекрашенных. Будучи кошкой, имеющей тоже рыжего от природы брата, я спец по части рыжины, поэтому меня не так-то легко обвести вокруг пальца, хоть я и не различаю ни зеленого, ни красного цветов. Эта поэтесса рыжая и к тому же такая бледненькая, а когда говорит, того и гляди хлопнется в обморок. Она еще совсем молоденькая. Но пишет стихи, наполненные такой глубочайшей меланхолией, что, читая их, просто увядаешь. Она, эта поэтесса, носит драповое ворсистое пальто, темно-серое, точно мешок для мусора, судя по вшитой в подкладку этикетке, от самого престижного модельера и доходящее ей почти до пят. Она не столько носит его, сколько таскает за собой. И вообще создается впечатление, что меланхолия настолько лишила ее сил, что она едва передвигает ноги. И как только у нее хватает сил удерживать в руках шариковую ручку! Ее донимают демоны отвращения к миру.

И эта особа читает мою книгу?

О, поэтесса! Когда ты стоишь у окна, кажется, что ты пронизана лучами закатного солнца. Утренней зари ты не видишь, ибо ночь напролет заклинаешь темные силы и счастлива без меры, если к четырем тебе удается сомкнуть глаза. Тут уж не до созерцаний утренних зорь. Остается черпать вдохновение во время закатов. Иногда на тебя находят пароксизмы поэтичности, ты хватаешься за перо и катаешь очередной свой стихотворный опус, которого ждет не дождется мир. Изливаешь меланхолию на страницы, пока она, вспенившись, не станет из них изливаться, грозя увлечь тебя в непроглядный мрак хандры. Сколько раз ты умирала! Собственно, умирать – твое излюбленное занятие, твое естественное состояние, посему и жизнь твоя – лишь блеклая тень настоящей жизни, тускла, бескровна и едва отличима от смерти.

Кстати, о тенях: а разве ты, такая прозрачная, отбрасываешь тень? Не отбрасываешь. Твоя тень – отмеченные вселенской скорбью стихи. И ты не опускаешься на софу, а погружаешься в нее, читаешь мою книгу – нет, ее ты читать не станешь, написанную таким языком книгу не станешь. Ты вообще ничего не читаешь, разве что гранки своих же книг.

Горе тому, кто заметит твои упорство и выносливость.

Они там, в гостиной, музицируют, полноты картины ради упомяну и об этом, исполняется квинтет для смычковых инструментов, якобы таящий в себе неожиданности, поскольку один из пассажей являет собой памятник, уже столько простоявший на постаменте, что его перестали замечать, в данном случае уместнее сказать – стали пропускать мимо ушей. Интересно, а сумеют ли те пятеро отыскать памятнику новое место, чтобы его вновь заметили?

Двадцать девятый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он завершает рассказ об «Убийстве на глазах 70 000 свидетелей»

– После перерыва, – продолжал свой рассказ земельный прокурор, – и краткого совещания моего шефа со старшим представителем отдела по расследованию убийств объявление по громкоговорителю повторили, присовокупив и многозначительную фразу примерно следующего содержания: «Всем следует еще пристальнее приглядеться к окружающим. Есть уже круг подозреваемых, есть и следы».

Беспардонная ложь, разумеется, принимая во внимание то, чем мы располагали, – не очень качественной видеозаписью, запечатлевшей двух одетых в черное мужчин. Опросили постовых у выходов со стадиона: нет, никто не покидал стадион в перерыве. Никто-никто? Так точно, никто.

Обстановка в особой комнате, расположенной за трибуной для почетных гостей, становилась все нервознее. И хотя в большинстве своем функционеры от спорта предпочли наблюдать за происходившим на футбольном поле, двое или трое из них, осознав важность ситуации, оставались с нами, продолжая вглядываться в кадры видеозаписи, пытались помочь советом. Предложение старшего представителя отдела по расследованию убийств поначалу натолкнулось на энергичные возражения функционеров. Даже самые сознательные и те вдруг забеспокоились – что, мол, будет с матчем… Можно подумать, что это играло сколько-нибудь важную роль. Старший представитель отдела по расследованию убийств:

– Я тоже страстный болельщик, как вам известно, и все же считаю – что такое игра даже на Кубок Европы, – или какой там он кубок упомянул, уж и не помню, – в сравнении с убийством? Что такое игра в сравнении с наглым и кровавым преступлением?

Против подобных доводов было нечего возразить даже прожженным заправилам от спорта, и они, вздохнув, согласились.

Последовало еще одно объявление по громкоговорителю, третье по счету: «Никому не покидать своих мест. Сейчас многое зависит от вашей помощи. Кто попытается покинуть свое место, незамедлительно должен быть передан в руки полиции».

Полный бред. Каким образом можно было осуществить такое? Даже оставив за скобками юридическую сторону вопроса? Инициатива этого шага принадлежала не кому-нибудь, а генеральному прокурору.

– Мы должны подтолкнуть убийцу к опрометчивым действиям, заставить его запаниковать. Это единственная возможность схватить его, – пояснил тогда мой самый высокий начальник.

Ему и старшему представителю отдела по расследованию убийств пришлось куда труднее, когда они попытались настоять на еще одном перерыве. Функционеры рвали на себе волосы, взывали к своим языческим спортивным божествам, грозили концом мира, правда, только мира спортивного, но эти два понятия были в их сознании равнозначны, однако в конце концов возобладал такой аргумент: «На следующей неделе состоится другой матч, хочется надеяться, что он обойдется без убийства, и все мигом позабудут обо всех перерывах и паузах…», а также, вероятно и исходившая из уст генерального прокурора угроза вообще прекратить матч.

– Ну хорошо… вообще-то ничего в этом хорошего нет, но ладно, – произнес главный функционер и велел передать по громкоговорителю, что, мол, по распоряжению полиции в игре объявлен двадцатиминутный перерыв.

Кроме того, по нашему настоянию решено было пригласить к нам капитанов обеих команд и судей.

Любопытно привести высказывание одного из функционеров в той ситуации. «О матче не забудут!» – укоризненно произнес он тогда. Это высказывание я запомнил, впоследствии установив, что его предсказание сбылось. Даже в так называемых образованных кругах память в немалой степени ориентирована на запоминание спортивных достижений. Люди могут не знать, в какой год произошла Французская революция, а вот календарь спортивных игр за многие годы помнят назубок.

Потребовалось воистину Цицероново красноречие, чтобы убедить капитанов команд и представителей судейской коллегии внять доводам и одобрить план, суть которого состояла в том, чтобы сымитировать новое, еще более демонстративно неверное решение судьи. По нашим расчетам, публика возмутится, не исключено, что возмущение это примет весьма бурный характер и в возникшей суматохе убийца попытается ускользнуть. Повторяю, по нашим расчетам.

– А если все окажется не так? – спросил судья.

– Тогда мы промахнулись. Но предприняли все от нас зависящее.

На первый взгляд могло показаться, что мы и вправду проиграли. Объявление о неверном решении судьи, гул рассерженных трибун, словом, ужас, да и только…

И ни одного, кто бы попытался ускользнуть со стадиона.

Кошки обладают способностью слушать, но не оттого, что сами они – существа немногословные. Собаки, например, подобной способностью не обладают. Они повинуются лишь свисткам. Но прислушаться так, как умеют кошки, – этого им не дано. Меня так и подмывает написать о той, что под тосканским солнцем читает мою книгу, мой роман «Башня Венеры». Или назвать его «В Башне Венеры»? Да и роман ли это? Или, скорее, сборник стихов? Заставляю себя прислушаться к тому, что говорит земельный прокурор, так что оставим пока даму из Тосканы наедине с книгой.

– Потом пошло своим чередом расследование, – продолжил земельный прокурор. – Я узнал обо всем лишь позже, поскольку официально расследование меня не касалось. Но генеральный прокурор, разумеется, информировал меня, рассказывая о том, как идет следствие, во время наших хоть и нечастых, но регулярных встреч.

Примечательно, что убитый не имел при себе никаких документов, вообще ничего, что могло способствовать установлению его личности. Несколько мелких монет британской валюты. Неужели убийца, словно квалифицированный вор-карманник, успел ловко стащить и бумажник, и все остальное? Как выяснилось впоследствии, все так и было. Ладно, что до возраста погибшего, его судмедэксперт установил, хоть и приблизительно – мужчина на вид двадцати пяти – тридцати пяти лет. Впрочем, возраст не так уж трудно было бы выяснить и без судмедэксперта. По этикеткам на одежде, по некоторым другим особенностям, а также в первую очередь по монетам удалось установить, что погибший был британцем. Через федеральное управление уголовной полиции и Интерпол в Соединенное Королевство был послан запрос о том, не поступали ли заявления об исчезновении людей. Безрезультатно. Все это время покойник находился в холодильнике судебно-медицинского морга. И, как это часто бывает, вновь на выручку пришел Комиссар Случай. Некоторое время спустя на стадионе, как раз на том самом месте, где, если судить по кадрам видеозаписи, бежали навстречу друг другу двое мужчин в черном и где и произошло убийство, обнаружили втоптанную в землю кредитную карточку. Находка была сделана при подстрижке футбольного поля, если не ошибаюсь. Упомянутая кредитная карта принадлежала некоему мистеру Y и была выдана одним из банков Белфаста, то есть в Северной Ирландии. Остальное много времени не заняло. Владелец карточки, то есть мистер Y, являлся студентом технического факультета, проживал в Белфасте и не был женат. Он исчез как раз после имевшего место матча. В Белфасте допросили его соседей по квартире, кассирш ближайшего супермаркета, разыскали родственников, правда, дальних, и так далее. По предъявленным фотографиям мистер Y был опознан. Выяснилось, что он отправился на матч самолетом из Белфаста, взяв билет в оба конца; естественно, обратный билет, к сожалению, так и остался неиспользованным. В Белфасте он жил скромно и тихо. Единственная странность – студент в тридцать два года? К тому же еще и католик, проживающий в квартале, где сплошь протестанты…

Теперь начнется, уж я-то его знаю, сел на своего любимого конька: вредность всех этих конфессий, человеческая способность к унаследованию безумия предков, преступлений и наказаний предрассудков; заговорит и о том, что, дескать, религия – причина всех зол на свете, именно она ничего, кроме бед, человечеству не приносит… Нет уж, пойду-ка я в другую комнату, усядусь там на подоконничек и освещу своими зелеными глазами майскую ночь. Нет? Нет? Все-таки не стал? Верно, не стал. Ну, тогда стоит остаться.

– Все это, – продолжал рассказ земельный прокурор, – дало нам немного, можно сказать, нуль без палочки.

– Что же стало с трупом несчастного мистера У? – поинтересовался сын хозяйки.

– Неплохой вопрос, – ответил земельный прокурор, – Думаю, что сегодня, конечно, его уже в холодильнике судебно-медицинского морга нет. Насколько помнится, близкие родственники мистера Y так и не нашлись, никого, кто готов был взять на себя похоронные расходы. Да, это на самом деле хороший вопрос. Никаких сбережений у него не было. И вообще на что он жил – тайна за семью печатями; впоследствии, правда, у нас появились на сей счет кое-какие соображения, причем это было связано с его гибелью.

– Жизнь, как правило, обнаруживает взаимосвязь со смертью и наоборот, – вставил доктор Шицер.

– Да, вероятно, это так, – согласился земельный прокурор, – только вот какова судьба трупа, об этом я сказать ничего не могу. Этим ни прокуратура, ни уголовная полиция не занимались. Вообще, может, у городских властей есть соответствующее ведомство? Или на уровне федеральных земель? Может, это в ведении бундесвера? Отвечать за так называемых бесхозных покойников? Не знаю, не знаю. Но вернемся к нашему делу. Самой любопытной из предоставленной полицией Белфаста информации оказалась та, что мистер Y какое-то время, полагаю, год или даже два, прожил в Германии, а именно в Вюрцбурге, в общежитии, которым заведовали католические монахини и где проживали и другие студенты-католики из Северной Ирландии. Уголовная полиция допросила сестру-настоятельницу, которая весьма неохотно отвечала на вопросы сотрудника полиции: мол, да, жил такой, да, студент, да, ирландец, да, католик. Нет, ничего такого странного за ним не водилось… Впрочем… Хотя это, наверное, не интересно, но у него была приятельница, фройляйн Z, тоже ирландка. Знаете, у нас в общежитии не принято приглашать женщин, тем более по вечерам… Да, да… Понимаю… Значит, фройляйн Z.

Снова запрос в ирландскую полицию, те проверили – ага! Горячо! Ну, не совсем, конечно, горячо, но значительно теплее. Полиции Белфаста была известна некая мисс Z, очень даже хорошо известна. Католичка, из экстремисток, во всяком случае, вращалась в экстремистских кругах. Но о связи мистера Y и мисс Z полиция Белфаста не была в курсе. Полиции было известно, что мисс Z пробыла некоторое время в Германии, даже адрес ее проживания: в нашем городе.

Я говорю «в нашем», но прошу меня понять верно – официально я не имел отношения к расследованию данного случая. Нет, просто уж, как говорится, по инерции, коль мне случилось быть чуть ли не свидетелем этого преступления…

Итак, мисс Z. Допросили. Холодная, расчетливая, отменно владеющая собой рыжеволосая особа. Да, подтвердила дама, она слышала о гибели Y. Страшное и прискорбное событие. Но она ничем не может помочь следствию. У нее оборвались все контакты с мистером Y, впрочем, не настолько уж и тесные, вероятно, сестре-настоятельнице могло так показаться, но у монахинь об этом свои представления. Следует добавить, что полиция Белфаста не спускала глаз с мисс Z не только потому, что та была католичкой, скорее, потому, что водилась с католиками-экстремистами, во всяком случае, по имевшимся отрывочным сведениям. Но никаких уголовно наказуемых деяний в вину ей поставить было нельзя. Разумеется, ее спросили и о том, нет ли у нее подозрений, что убийство мистера Y могло носить политический характер. Знаете, ответила мисс Z, в Ирландии, да и во многих других странах мира всякое деяние может носить политический характер, не исключено, что это же относится и к убийству мистера Z. Ответ хоть и с двойным дном, но верный.

Я уже рассказывал вам, дорогие друзья, историю, которая наглядно показывает роль свидетелей и свидетельских показаний, наверняка вы помните ее. В какой-то степени это можно сказать и о данном деле, но как и чем завершилось это расследование, как обнаружили второго мужчину в черном, совершившего убийство в присутствии семидесяти тысяч свидетелей, как выразился тогда генеральный прокурор, – так вот, я рассказываю только со слов генерального прокурора. Я в расследовании не принимал участия, однако живо могу себе его представить. Все началось с того, что одно весьма сознательное начальствующее лицо вместе со своим подчиненным стояли у окна управления полиции и смотрели на улицу. Перед этим они обсуждали другое дело, но дело с убийством ирландца не выходило у начальника из головы, хотя папка и не лежала в тот момент у него на столе.

– Небольшой эксперимент, – предложил начальник.

– Что? – не понял подчиненный.

– Он имеет отношение к убийству на стадионе. Как я понимаю, вы еще не забыли о нем. Так вот, предлагаю один небольшой эксперимент. Вот мы с вами уже довольно долго, минут десять, наверное, простояли у окна, глядя вниз, на улицу. Чуть в стороне – видите? – выезд из нашего управления. Сколько машин за это время выехало через него?

– Сколько машин выехало? Да ни одной!

– Ни одной?

– Ни одной!

– Подумайте хорошенько.

Подчиненный подумал, как ему было велено, и спустя пару секунд повторил:

– Ни одна машина не выезжала.

– Нет, выезжала, – не согласился шеф. – Патрульная машина.

– Ах так! – ответил подчиненный. – Ну разве что патрульная.

– А как по-вашему? Патрульная машина – не машина?

Примерно так же обстояли дела и на стадионе. Тогда еще раз были опрошены все полицейские, стоявшие в оцеплении у выходов с трибун, и на вопрос «На самом деле стадион никто не покинул, ни одна живая душа?» один, не колеблясь, ответил: «Нет, никто, ни один человек. Только медсестра».

Достали из хранилища видеозапись, еще раз прокрутили: да, верно, в толпе находилась и медсестра. Старший представитель отдела по расследованию убийств вновь поднимает дело и среди показаний множества свидетелей находит вот что. Какой-то шофер такси сообщил, что на некотором расстоянии от стадиона к нему в машину села пассажирка, одетая как медсестра. Он ее запомнил потому, что она, усевшись на заднее сиденье, ничуть не смущаясь, стала переодеваться.

– Было на что посмотреть, – признался таксист, – к тому же рыжая как огонь.

Да, друзья мои, теперь вы поняли все. Естественно, вас интересует, каковы мотивы убийства. Дело в том, что мистер Y был агентом протестантов-экстремистов – или же его считали таковым. Мисс Z поручили устранить его. При обыске квартиры мисс Z обнаружили не только аккуратно выписанный приказ на устранение мистера Y, но и в достатке изобличающих материалов. Стоит упомянуть и о том, как уголовная полиция арестовывала, вернее, пыталась арестовать мисс Z. Ей выслали повестку. Она явилась в полицию, такая же подтянутая, собранная, хладнокровная. И волосы не перекрасила. Ее сначала спрашивали о том, что не имело прямого отношения к убийству, и мисс Z с раздражением ответила:

– Я все это уже тысячу раз говорила.

После этого начальник отдела по расследованию убийств, распахнув дверь в соседнее помещение, спросил:

– А вот это вам знакомо?

Там стоял манекен, одетый в форму медсестры. У допрашиваемой будто язык отнялся, она стала лепетать что-то невразумительное, словом, от прежнего хладнокровия ничего не осталось, и в конце концов она, заливаясь слезами, во всем призналась… Но позже отказалась от своих показаний – на процессе она была оправдана, поскольку суд присяжных счел представленные следствием доказательства неубедительными.

– Ничего, ничего, – впоследствии сказал мне начальник отдела по расследованию убийств, – к подобным сюрпризам мы всегда готовы. Самое главное: мне известен убийца.

И еще одно. Вскоре после возвращения в Белфаст мисс Z была убита. Кем, спросите вы? Вот это уже на самом деле лежало вне нашей компетенции. Остается вспомнить старую как мир истину: насилие порождает насилие.

Квартет «Розамунда» Шуберта. Ми-минор. Жаль, что меня зовут не Розамунда, а Мими. Мне так нравится это имя. И ту женщину, что стоит, вглядываясь в майскую ночь в Тоскане, с заложенной пальцем страницей моей книги, тоже зовут не Розамунда. Может быть и так, что написанная мной книга, очень сложная для понимания вещь, тоже носит другое название, не «Башни Венеры», а «Бури Венеры».

На этом заканчивается двадцать девятый четверг земельного прокурора д-ра Ф. и «История об убийстве на глазах 70 000 свидетелей».

Тридцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он поведал «Историю о цыганке Хельге», сравнив ее с балладой, предварив рассказ напоминанием о том, что на этот день приходятся годовщины битвы при Саламисе и «Канонады при Вальми»; это, однако, опять же не имеет отношения к упомянутой балладе

– Ее, мои дорогие друзья, звали Хельгой, а фамилия ее показалась бы исконно цыганской лишь истинным знатокам этого народа. Впрочем, имя это довольно широко распространено в Германии. Скажем, ее звали Хельга С. На самом деле ее звали вовсе не Хельга С, но уж оставим все так. То, что я называю эту женщину «цыганкой», а не представительницей народа «рома», не считается выпадом против политкорректности, о которой я в свое время уже высказывался и не считаю необходимым высказываться вновь. Не с руки мне сейчас углубляться в дебри формулировок…

Хельга С. была сорокалетней женщиной, чей облик совершенно не вязался со стереотипным образом сорокалетней цыганки.

Цыганки в этом возрасте – пышнотелые матроны, имеющие по нескольку внуков, с золотыми зубами, в широченных ярко-красных юбках и пестрых шалях. Хельга С. была худощавой женщиной неприметной внешности, русоволосой и спокойной. Хотя по происхождению своему была самой настоящей чистокровной цыганкой.

Я познакомился с ней в период ее пребывания в следственном изоляторе, это было в начале семидесятых, когда я непродолжительное время работал в должности следственного судьи и – не помню, упоминал я об этом, или же нет, – в должности судьи, занимающегося проверкой законности содержания под стражей женщин-заключенных. Звучит интригующе, но, поверьте, на деле все куда прозаичнее. Я не стану в деталях описывать круг своих должностных обязанностей, поскольку это совершенно другая история. Ограничусь лишь тем, что имеет непосредственное отношение к истории Хельги С. Однажды, уступив требованиям каких-то общественных групп, борющихся за права женщин-заключенных (это было году эдак в 1970-м, мне бы тогда их заботы!), находящимся в следственных изоляторах женщинам было разрешено приобретать и пользоваться парфюмерно-косметическими изделиями. Последствия уподобились тайфуну. Теперь наши дамы старались перещеголять друг друга, отчаянно раскрашивая себя при помощи румян, туши для ресниц, лака для ногтей и т. п. Ни дать ни взять представительницы индейских племен.

Но вернемся к нашей Хельге С. В первую очередь следует сказать, что она не принадлежала к числу злостных мошенниц. Ее методы основывались на неприметной внешности, вообще неброскости во всех отношениях, на стремлении не выделяться из толпы. Обычно она действовала в небольших магазинах, как правило, в продовольственных, где постоянные покупатели приобретают товары повседневного спроса. Там она высматривала своих жертв, в роли которых, как правило, выступали женщины преклонного возраста, одинокие. Этой Хельге С. никак нельзя было отказать в наблюдательности и смекалке – черты, явно унаследованные от предков. Необходимые для жизни в царстве безудержного веселья и свободы, где никто тебе не бог и не царь. Какая-нибудь старушка в потешной старомодной шляпке, только что купившая кусочек тощей колбасы да пару картофелин, то есть явно одинокая, имела все шансы угодить в жертвы Хельги С. Хельга прослеживала, куда направляется жертва, благо это нетрудно, если объект наблюдения – пожилой человек, прикупив по пути букетик цветов, чем и ограничивались ее накладные расходы.

Шестнадцатилетний сын Хельги С, о котором речь пойдет ниже, обычно дожидался мать где-нибудь на вокзале или в кафе, а летом на скамейке сквера или парка.

Хотя, надо сказать, иногда Хельга все же вынуждена была правдоподобия ради идти на увеличение накладных расходов – приобретались дешевейшие вышитые коврики или кружевные накидки.

Фамилию старушки, выслеженной Хельгой, установить было тоже нетрудно – она значилась на табличке рядом с кнопкой звонка. И вот, выждав пару минут, чтобы старушка успела убрать в холодильник только что принесенную еду, Хельга С. звонит в дверь. Чутье и знание людей ее не подводили – пожилые люди рады неожиданным звонкам в дверь. Какие звонки еще могут обрадовать одинокого пожилого человека? Часы, доставшиеся в наследство бог знает от кого, к сожалению, только тикают и тикают. И ничего, кроме этого тиканья, напоминающего о том, что минут и часов, уготованных тебе, становится все меньше и меньше.

– Извините, пожалуйста, – вежливо улыбается Хельга С. Ни следа навязчивости. – Это вы – фрау Хайнингер?

– Да, я, – отвечает фрау Хайнингер.

В ответ Хельга С. протягивает ей букетик цветов.

– Вот. Это вам.

– Мне?

– Да, вам, если вы фрау Хайнингер. От вашей старой подруги. Она просила меня передать вам от нее привет. Она живет в Дюссельдорфе.

Все это сочинено на ходу, но срабатывает безотказно.

– Из Дюссельдорфа, говорите? Но у меня нет подруги в Дюссельдорфе…

– Ой, простите, тогда я что-то напутала. Да нет, нет – цветы точно для вас, вы ведь Берта Хайнингер?

– Меня зовут Герда…

– Да-да, конечно! Герда! Вечно я что-нибудь да напутаю. Все верно – она мне так и сказала: для фрау Герды Хайнингер.

– Нет, но в Дюссельдорфе…

– Подождите, или она из Франкфурта?

– У меня есть двоюродная сестра в Регенсбурге. Ильза…

– Конечно! И как это я забыла? Конечно, ваша двоюродная сестра ехала из Регенсбурга. А фамилия ее… сейчас, сейчас вспомню…

– Перльмозер.

– Верно, Перльмозер. Мы с ней в поезде познакомились. Вместе ехали из Дюссельдорфа во Франкфурт. Вот поэтому я сначала и перепутала.

– Да что вы говорите? Ильза поехала на поезде? С ее-то ногами? У нее же водянка, и…

– Она говорила, что ей стало лучше. Доктора помогли. Говорила, что намного лучше чувствует себя…

Как вы догадываетесь, диалог этот, друзья мои, – плод моего вымысла. Вы знаете мою страсть к диалогам в едином лице. То за одного, то за другого. Вероятно, примерно так и проходили эти разговоры, всегда по одному и тому же шаблону.

Хельга С. вываливает на голову своей жертвы целую кучу баек. И старушка попадается на удочку мошеннице, незаметно для себя выкладывая ей нужные сведения. Вскоре старушка Хайнингер убеждена, что перед ней знакомая ее двоюродной сестры Ильзы, чему она несказанно рада, а еще больше тому, гто хоть один денек ты пообщаешься с живым человеком у себя дома, прервешь хоть на пару часов серую, тоскливую нудь старения.

Далее Хельга С. действовала уже исходя из конкретной обстановки. Варианты были. Либо она продавала старушке втридорога дешевейшие кружева – массовую продукцию, – выдав их за «настоящие брабантские, причем по самой выгодной цене», либо выклянчивала какую-то сумму «в долг». Неизвестно ведь, сколько держат в картонных коробках под диваном эти не доверяющие банкам бабушки. И когда бабушка лезла в свою заветную картонную коробку за деньгами, чтобы расплатиться за «настоящие брабантские кружева», Хельге С. нередко удавалось прикарманить купюру или две незаметно для хозяйки, а иногда и все, что было в коробке. В подобных случаях она даже могла проявить великодушие – дарила остававшиеся у нее в сумке «настоящие брабантские кружева». Так, одна из пострадавших от мошенницы женщина преклонных лет предъявила прокурору кружева в надежде получить от него соответствующую денежную компенсацию.

Однажды Хельге С. удалось обжулить одну пожилую женщину, вопреки стереотипу все же доверявшую банкам, втершись к ней в доверие настолько, что та поручила ей снять деньги с текущего счета, снабдив Хельгу соответствующей доверенностью. «Знаете, деньги я дома не держу, так что не смогу с вами расплатиться. Может, вы будете так любезны и сходите за меня в банк?» Хельга С. проявила любезность и сходила, опустошив счет старушки. Это дело в кипе других, заведенных на Хельгу С. по обвинению в «неоднократном мошенничестве», выглядело до уродливости гротескно еще и потому, что владелица счета даже не обнаружила пропажи денег. Исчезновением денег после смерти старушки заинтересовались ее наследники, в надежде получить свои пару десятков тысяч марок для броска на Карибские острова. Именно по их инициативе и было начато расследование.

Вот так случается в жизни. Хельгу С. взяли в одной из аптек при попытке получить лекарственное средство по поддельному рецепту. Это связано с ее сыном. Сын был для этой женщины всем. (Естественно, что ни о каком официальном отце и речи быть не могло.) Но сын страдал редкой формой заболевания, только, ради Бога, избавьте меня от вопросов на тему медицины. Так вот, ему требовались постоянные инъекции с интервалом в несколько часов.

– Ага, понятно, – проговорил доктор Шицер. – Я, кажется, знаю, чем он страдал.

– Чем?

– Ах, оставьте. Нет на свете ничего скучнее чужих хворей.

– Хельга С. постоянно была в бегах. Германия, Австрия, Швейцария. Естественно, регулярно получать рецепты при таком образе жизни было весьма затруднительно, а то и вовсе невозможно. Но воистину сверхчеловеческая любовь к единственному сыну, помноженная на изобретательность этой женщины, позволяла ей порой находить выход из труднейших ситуаций и доставать необходимые лекарства. Перелистывая дело, я иногда поражался сметливости и знанию людской психологии, присущим Хельге С. и помогавшим ей годами бесперебойно снабжать лекарством юношу.

И вот эта неприметная с виду, худощавая женщина оказалась передо мной. Она и не пыталась что-либо отрицать. Ее единственной заботой был сын и то, чтобы он регулярно получал свою инъекцию. К счастью, этот вопрос уладили с помощью управления по делам молодежи.

Время от времени Хельгу навещали. Именно мне, как судье, занимавшемуся проверкой законности содержания под стражей женщин-заключенных, вменялось в обязанность выписывать разрешения на свидания. Они всегда являлись компанией, человека по два, по три, как правило, на огромном «мерседесе». Это были родственники Хельги С, но в отличие от нее по виду самые настоящие цыгане. И одеты были соответственно: костюмы в полоску, белые туфли, черные шляпы с полями, белые рубашки, унизанные золотыми кольцами пальцы – всегда исключительно мужчины с пышными бакенбардами и внушавшими зависть величавыми бородами.

Председатель участкового суда, руководящий нашим отделом, представлял собой реликт времен нацизма и испытывал необъяснимый страх перед цыганами, навещавшими Хельгу С. При виде их он всегда про себя бранился и пугал нас ножами, с которыми, по его мнению, представители этой нации не расстаются. Но мне не составило труда наладить нормальные отношения с господами в полосатых костюмах – все они были разъездными торговцами ковровыми изделиями. Я с самого начала вежливо разъяснил им, что к Хельге может зайти только кто-то один из них, рассказал о положении, в каком находился ее единственный сын, и о ее тревогах за него. Хельга С. призналась мне, что очень обеспокоена тем, что эти торговцы коврами не станут заботиться о нем так, как она.

Она предстала перед уголовным судом федеральной земли. Процесс стал сенсацией. Но Хельга воспринимала происходящее с тупым равнодушием. Защитник из кожи лез вон, чтобы разжалобить суд. Не помогло. Впрочем, помочь ей чем-либо было крайне затруднительно. Она получила изрядное количество лет заключения. Вскоре умирает ее сын. Что послужило причиной смерти – то ли обострение болезни, то ли недостаточный уход, – об этом сказать не могу. А сама Хельга покончила жизнь самоубийством, повесившись вскоре после выхода из тюрьмы…

Никто из присутствующих не вымолвил ни слова. Кошка, повертевшись на месте, беззвучно ступая лапками, удалилась.

– Да, – только и произнес тогда земельный прокурор.

Похоже, никому не хотелось разговаривать, и лишь только когда хозяйка дома решительно поднялась, все последовали в музыкальную гостиную. Музыкальная жизнь должна идти своим чередом. Невзирая ни на что. Секстет для смычковых инструментов Иоганнеса Брамса.

Тридцать первый четверг земельного прокурора д-ра Ф., в который он возводит памятник незабываемому адвокату господину Герману Луксу и начинает рассказывать «Историю о веселом сочельнике», тесно связанную с именем Германа Лукса

– Да, история о цыганке Хельге С. Мне никогда не забыть эту женщину, но не в том смысле, который обычно вкладывается во взаимоотношения мужчин и женщин…

«Башни Венеры». Вероятно, речь в этой книге, такой тяжелой для восприятия, идет либо о короле, либо об императоре. Возможно, даже о папе… Да, папа римский подошел бы как нельзя лучше. О папе, окружившем возведенными в честь Венеры башнями свою столицу… или нет, лучше укрывшуюся в горах летнюю резиденцию. Официально считается, что упомянутая цепь башен выстроена в честь планеты Венеры и что в каждой из них находится обсерватория, телескопы которых… Да, всего башен двенадцать, целая дюжина башен Венеры, и каждый телескоп всех двенадцати обсерваторий направлен таким образом, что по очереди помесячно созерцает Венеру в зените, и король, или император, или папа поднимается в соответствующую ночь к телескопу – не один, ибо на самом деле все башни посвящены именно богине по имени Венера, и в каждой из башен обитает…

Я же совсем позабыла про нагую красавицу, нежащуюся в лучах тосканского солнца без всякого смущения, точно кошка одетая лишь в свою красоту, уж не сочтите такое выражение за выспренний стиль. Она ведь не одна, отнюдь, она в окружении друзей, на террасе мы видим и ее мужа, на всех хоть и легкая, но все же одежда, лишь красавица, заложившая пальцем страницу книги, совершенно обнажена и даже не пытается прикрыть наготу книгой, не ведающая стеснения, как я говорила, и пробившиеся сквозь листву олеандра лучи солнца разбрасывают по ее телу светлые пятнышки. На голове у нее широкополая шляпа, а на ногах сандалии на высоких каблуках. Эти сандалии состоят из тонюсенького золотого ремешка, такого тонкого, будто эта женщина специально выбирала и обувь под стать несуществующей одежде. Беззаботная и гордая, не снизошедшая до стыда, она услаждается собственной наготой, дерзну выразиться именно так. Сияющая на небосводе Венера.

И она читает мою книгу. Она уже дошла до того места, когда король, или император, или папа рассказывает четвертой по счету Венере ужасную историю о том, как умерла смерть. Потом она ляжет в шезлонг – может, мне это просто кажется? – чуточку горделиво выпятив навстречу солнцу изящные груди. Лежа в шезлонге, она раскроет книгу как раз на той странице, которая заложена ее пальцем с наманикюренным белым лаком ногтем, и будет читать дальше…

Ну как же мне не написать для нее книгу?

– Лукс, Герман Лукс, адвокат Герман Лукс, памятника достойный Лукс, хотя он сам был себе памятником при жизни, причем памятником вдвойне. В этом теле Гаргантюа жила добрейшая в мире душа, и не отпусти он остренькую, коротенькую бородку, уже чуть посеребренную годами, то добрейшая его душа наверняка запечатлелась бы на его лице – не лице, а личике ребенка. И пил, и ел он за двоих. Или за троих? Или за пятерых? Уж и не знаю за скольких. И никогда не напивался допьяна. Он всегда оставался трезвым, что бы ни пил – вино, шампанское, пиво, – он ни от чего не отказывался, что ударяет в голову. И, налившись по самую макушку, он тихо укладывался и засыпал. Об этом человеке рассказывают тьму удивительных историй, вот хотя бы для примера история о спортивном автомобиле и собачонке. Хотя Лукс и почитал кошек, но после одного из его многочисленных и недолгих брачных союзов он унаследовал собаку. Его экс-супруга оттяпала себе все мало-мальски ценные вещи, включая обстановку. Лукс не протестовал, отчасти из добродушия, отчасти следуя принципу: к чертям лишние проблемы. Супруга оставила ему только собаку, которой в свое время дорожила якобы больше всего. Естественно, природное мягкосердечие не позволило Луксу сплавить животное в приют для четвероногих, не говоря уж о том, чтобы усыпить. Он принял пса и вскоре привязался к нему.

Расставшись с этой женой – Лукс присваивал им не порядковые номера, как это обычно принято, а кодовые названия – эта была у него «Люфтганза», – какое-то время он жил бобылем и тут отвел душеньку по части спортивных автомобилей. То есть продал свою большую машину, приобретя вместо нее небольшое двухместное авто, кажется, «моррис» или что-то похожее, жуткого красного цвета, жутко проворное, и мог, таким образом, отправляться на нем, усадив собачку на сиденье пассажира. Обоим едва хватало места в крохотном автомобиле. И однажды – дело было к ночи – они нарвались на полицейский патруль. Лукс как раз возвращался с мужских посиделок в каком-то кабаке, где он был всегда желанным гостем, и уселся за руль в изрядном подпитии, но, как это было ему свойственно, с вполне трезвым видом. Однако полицейские все-таки заставили его дунуть в знаменитую трубочку, причем Лукс, с великим трудом выбравшись из своего «морриса», с юмором висельника изрек:

– Нет нужды заставлять меня дуть в эту штуковину, потому как я вдребезги пьян. Вот, извольте, мои права.

Собака с заинтересованным видом наблюдала за происходящим из окна машины, спокойно сидя на отведенном ей сиденье пассажира. Разумеется, тест на алкоголь подтвердил сказанное Луксом, полицейские запретили ему ехать дальше. Один из них тогда заявил другому:

– Отгони-ка ты машину к участку.

Полицейский уже собрался сесть за руль, но собака, оскалившись, зарычала. Видимо, ее не прельщала поездка с чужаком за рулем. Под злобного ворчания блюститель порядка на дорогах вынужден был покинуть сиденье водителя.

– Нет уж, уволь меня от этого, – заявил полицейский. – Езжай-ка лучше сам.

По словам Лукса, оба полицейских понимали, что отогнать машину никуда не удастся. Потратив четверть часа на препирательства, один из них, явно повыше в должности, все-таки нашел в себе силы сесть за руль и стал заводить мотор. Собака на его присутствие реагировала не рычанием, напротив, от избытка собачьих чувств принялась его лизать, норовя угодить языком в физиономию. Чертыхаясь и отплевываясь, полицейский вылез из машины.

– Вы бы убрали пса из машины, – обратился он к Луксу.

– А он не уйдет, – вынужден был разочаровать его Лукс. – Он выскакивает, только когда мы уже в гараже.

– Уберите собаку, – настаивал полицейский.

– Сами уберите, – посоветовал Лукс.

Едва полицейский открыл дверцу с той стороны, где сидела собака, как та рыкнула на него так, что представитель власти невольно отпрянул.

– Может, вы все-таки возьмете пса на руки, а я поведу машину? – решил сменить тактику полицейский.

– Вы посмотрите на меня и на собаку, – ответил на это Лукс. – Вы считаете, что я усижу с таким теленком на руках? Мы и так еле с ним втискиваемся.

– Но с другой стороны, мы же не можем бросить здесь машину с собакой внутри, – ответили полицейские.

– Это было бы бесчеловечно, – согласился с ними Лукс.

– Знаете что, – предложил тот полицейский, что постарше, разрывая протокол на мелкие клочки. – Мы поступим так: поезжайте домой с вашим псом, только осторожнее.

– …Впрочем, я собрался рассказать историю о «радостном вечере», – вспомнил вдруг земельный прокурор, – так что придется пока прервать мемуары о Луксе, все равно в один присест о таком человеке и не расскажешь. Так что у нас еще будет время воздвигнуть ему памятник, а теперь послушайте историю, которая, строго говоря, тоже тесно связана с именем Германа Лукса.

Дело было в сочельник. В тихую и святую ночь стоял жуткий холод, и все как один питейные заведения были на замке – чистая трагедия для бездомного люда. Не потому, что они рассчитывали на чудо: мол, хозяин заведения, куда они забегали опрокинуть рюмочку у стойки, вдруг отопрет им и угостит. Просто некуда было идти, и торчать перед заведением под названием «Мокрый угол» казалось как-то привычнее. У одного из пьянчуг было прозвище Кран (имеется в виду тот, из какого льют пиво), а вообще-то его когда-то звали Эгон. Прозвище свое он получил потому, что регулярно подсоблял на пивном празднике в октябре, нацеживая в кружки пиво.

– Придется идти на вокзал, – заявила единственная в компании дама, Зиглинда Миледер, для всех знакомых – Кнопочка (по причине крохотных глазенок).

И компания через весь вымерший город потащилась к главному вокзалу.

По пути они увидели ныне не существующий погребок «Матезер биркеллер», кто-то по привычке или просто на всякий случай нажал на ручку двери, и она – то ли оттого, что была сломана, то ли дверь оказалась не заперта – совершенно неожиданно подалась.

Компания ввалилась в подвальчик. Кран, быстро сориентировавшись, бойко повязал фартук, лежавший тут же у стойки, и стал снимать поставленные на столы стулья. Порядок во всех подобных заведениях один и тот же, эту нехитрую истину Кран усвоил назубок. Быстро нашли выключатель, пивные кружки и даже скатерти. Нетрудно оказалось включить и батарею отопления. Вот только пиво-провод оказался перекрыт, а каморка, где располагался вентиль, была на замке. Не беда: холодильник был забит бутылочным пивом. Так тоскливый вечер обернулся радостью, правда, радостью сомнительной, как мы убедимся, но это уже в следующий раз.

Серый цвет – скромный, посему почти всегда недооцениваемый или вовсе презираемый, на самом же деле – весьма благородный цвет. И серый цвет имеет множество оттенков – от серебристо-серого до цвета грозового неба. Серый цвет может внушать страх, а может и успокаивать. Сероватая мгла сумерек ассоциируется с закатом жизни. Но и с утешением, ибо прикрывает серым покрывалом всю суетность этой жизни. Отвратительное создание и вместе с тем такая умница крыса всегда серая. И кошки благороднейших пород тоже. Тот, кто, превозмогая себя, отправится на прогулку в серый осенний дождливый день, когда тучи давят на тебя, в полной мере ощутит поэтичность серого цвета. Серый цвет преобладает и в сонате для скрипки, и в клавире опуса № 78 соль-мажор; все оттенки серого доминируют в каждом из аккордов, перемежаясь изредка с ненавязчиво-ржаво-красным и бледно-желтым цветом, какой бывает пролизывающая из-за тонкой пелены облаков меркнущая луна.

Кошек в шотландскую клетку в природе не встретишь; и все же если вы увидите, как мой брат осторожно пробирается через голые ветки кустов, на первый взгляд может показаться, что на Бориса кто-то накинул крохотный шерстяной клетчатый плед. Точно под таким нежится на палубе пассажир парома, направляющийся с Шетлендских островов в Абердин. Почему он выбрал плед именно в такой цветовой гамме? Может, просто оттого, что ему приглянулось сочетание черного и красного, а может, он получил его в презент.

Как бы то ни было, он, завернувшись в плед, пытается одолеть мою сложную книгу в английском переводе. Надеюсь, «Башни Венеры» не прибавили в тяжести, будучи переведенными на язык Шекспира, в противном случае этому джентльмену – конечно же, в твидовой шапочке с лапчатым узором – пришлось бы противостоять не только мешающему чтению ветру, норовящему перелистать пару страниц вперед, но и своему разуму.

Интересно, он уроженец Шетлендских островов, направляющийся в Шотландию? Может, по делам? Или же это профессор древнего, основанного еще в 1410 году Университета Сент-Эндрю, возвращающийся после каникул снова читать свои лекции? Что за курс он читает? Тот, кто способен вгрызаться в, с одной стороны, тяжкую, с другой – поэтичную книгу, как «Башни Венеры», наверняка не утруждает себя изучением заурядных дисциплин, как… Нет-нет, я не желаю никого задевать, поэтому не стану приводить примеров. Этот профессор должен заниматься астрономией, математикой либо теоретической физикой. Возноситься в космические дали световых лет и галактик, жонглируя десятками в сорок седьмой или сто сорок седьмой степени, или же погружаться в мир бесконечно малых величин, о которых неизвестно даже, к чему их отнести – то ли к материи, то ли к энергии, то ли к некоему третьему; если же они представляют собой материю, то настолько малы, что способны проскользнуть между лучами света, как я умудряюсь проскальзывать мимо струй дождя, чтобы не промокнуть; либо этот ученый балансирует на канате простых чисел и им подобных личин, силясь отыскать решение так называемой проблемы реверсирования теории Талу а для рациональных чисел.

И я готова поверить, что такой человек – не уроженец Шетлендских островов, как мне показалось вначале, – мог провести каникулы именно на этих островках, вероятнее всего на самом северном из них со странным названием Анст, расположенном на широте южной оконечности Гренландии, куда нормальным людям и в голову не придет ехать в отпуск, о чем считает своим долгом напомнить любой путеводитель, мол, «даже любители Севера и те редко отваживаются насладиться красотами острова Анст» или что-нибудь в подобном духе. Может, он совершил вылазку на остров Фэйр-Айл, где совсем недавно, к великому изумлению этнографов всего мира, наткнулись на проживавших там коренных испанцев. Это потомки тех, кто в 1588 году потерпел крушение, находясь в составе Великой армады; теперь они отплясывают фанданго и находятся под охраной ЮНЕСКО.

Трудно отыскать более резкий контраст ходящей ходуном палубе заржавленного «HMS Gilchrist», чем погожий день в Тоскане, когда теплые лучи солнца ласкают обнаженное тело красавицы, позабывшей о своей первозданной наготе и перечитывающей наиболее удачные пассажи, как думается мне без ложной скромности, а над паромом особая северная разновидность чаек – поморники, летающие только стаями, численность которых представляет собой простое число. Я описываю это на примере ученого, сидевшего на палубе и внезапно напуганного стаей поморников. Всего поморников пять.

Тридцать второй четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он, не напомнив никому о том, что в этот день годовщина первого концерта, данного Мендельсоном-Бартольди с оркестром «Гевандхауз» в Лейпциге, рассказывает «Историю о веселом сочельнике» до конца

– Не знаю, – продолжил земельный прокурор, – от чего это многие морщатся при упоминании о Мендельсоне. Сразу начинаются эти дурацкие разговоры о романтике среди классиков и классике среди романтиков – я уже почти готов верить, что ему не могут простить, что он запоздал с появлением на свет. То, что его терпеть не могли ни Рихард Вагнер, ни вагнерианцы, ни целая плеяда других композиторов, а также так называемых знатоков музыки – заметьте, я употребляю словосочетание «а также», – вполне мотивированно. Не так, как многие обожают вставить его вместо обычного «или», страдая своего рода синдромом «а также»…

– Может, все-таки объясните нам, что имеете в виду? – осведомился герр Бесслер.

– Тогда мне пришлось бы так далеко уйти в сторону от рассказа о «веселом сочельнике», что…

И мне тоже так кажется.

– …поэтому уж позвольте мне разъяснить суть синдрома с этим «а также» другим разом. Ну, то, что Вагнер на дух не переносил Мендельсона, объясняется присущи первому антисемитизмом, хотя, как мне сдается, это всего лишь одна из причин, думаю, что не самая главная. Основная причина, боюсь, в том, что Вагнер просто не понимал творческое кредо Мендельсона. Устремления Мендельсона не были направлены на низвержение всего и вся, на новаторские изыски. Неужели они непременно должны присутствовать в творчестве каждого композитора? Если кто-то сподобится сочинить нечто, до него не сочиненное, почему обязательно это должна быть музыка будущего? Мендельсон просто заполнял пустоты. Неверно утверждать, что… Знаете, Моцарт умер в 1791 году в возрасте тридцати семи лет. Если бы ему было суждено прожить столько же, сколько Гайдну, он дожил бы и до 1830-го, и даже до 1840 года. Неужели тогда он писал бы так, как Мендельсон? Разумеется, не так, как в 1791 году. Мендельсон, как восставший из могилы призрак Моцарта? В этом случае разверзлась бы пропасть, но уже другого рода: Вагнер был композитором Andante moderato, Мендельсон – Allegro vivace. И потом, опять-таки Вагнер никогда не мог простить Мендельсону добра. Например, Мейербер в годы нищеты поддерживал его деньгами, избавил от голодной смерти. И Вагнер до конца жизни не мог ему этого простить. Это очень напоминает знаменитый знак благодарности дома Габсбургов. Было небезопасно оказывать услуги императорам, королям и князьям даже по собственной инициативе, поскольку ты тем самым обрекал их на благодарность, заставлял чувствовать себя у них в долгу, а это смущало, и они предпочитали вообще в глаза больше не видеть тех, кому чем-то обязаны.

– И так же вел себя и император от музыки Вагнер, – подытожил герр Бесслер. – Все это, конечно, очень интересно, но все-таки не вернуться ли нам к «веселому сочельнику»?

В ответ земельный прокурор лишь многозначительно откашлялся.

– Компания недолго пребывала в одиночестве. Немного погодя свет в окнах пивной разглядели и две представительницы древнейшей профессии, тоже остававшиеся в этот вечер не у дел, и забежали на огонек. Эгон тут же угостил гостий только что сваренным грогом, взяв с них по марке за чашку. Впоследствии Эгон на допросе вспоминал об этом, и обе проститутки тоже, тогда их еще поразила столь низкая цена.

Вторыми гостями были два продрогших мужчины вполне респектабельного вида, и появление их придало сцене чуть ли не водевильный характер… Если бы не характер трагедии. И этим субъектам тоже захотелось обогреться. Мужчины уселись за столик чуть в стороне от шумной компании, перебрасывавшейся словами с двумя дамами легкого поведения, оккупировавшими соседний столик. Один из господ серьезного вида довольствовался чаем, второй – «Мне сегодня за руль не садиться!» – попивал ром. Как выяснилось позже, оба упомянутых господина приехали из Инсбрука и собирались дальше, в Регенсбург. На них следует остановиться подробнее.

У одного в Инсбруке была вторая жена, которая представления не имела о существовании первой, естественно, сам господин был заинтересован исключительно в сохранении статус-кво. И все же, с тем чтобы сделать супруге № 2 приятный сюрприз в ночь под Рождество и осыпать подарками, уроженцу Регенсбурга необходима была убедительная отговорка, причем отговорка железная, которая предельно достоверно объясняла бы его стремление провести чисто семейный праздник в Инсбруке. Оставлять супругу № 2 одну в Инсбруке в рождественскую ночь, проливая слезы зависти от осознания, что ее возлюбленный сидит по ту сторону гор в кругу семьи, было чревато неприятностями, если не катастрофой. Она, бедняжка, и так столько выходных провела одна-одинешенька, она не год и не два ждала возможности провести со своим дражайшим возлюбленным хотя бы одно Рождество… И так далее, и тому подобное. И проявивший супружескую неверность житель Регенсбурга упросил своего посвященного в описанные любовные перипетии приятеля срочно вызвать его куда-нибудь, например, в срочную командировку.

Чувствую, мне придется и здесь изобретать псевдонимы, дабы суметь передать всю запутанность возникших связей и отношений наших персонажей. Скажем так, неверного мужа, жителя Регенсбурга, звали герр Бродшельм. Супруга под номером два, жительница Инсбрука… Ну и как мы ее назовем?

– Кранебиттер, – предложил герр Гальцинг. – Такую фамилию носит добрая половина жителей или уроженцев этого города.

– Прекрасно. Стало быть, ее звали Кранебиттер, Марта Кранебиттер. Пришедший на выручку друг носил фамилию Нудльбергер, он был холостяком и проводил сочельник без особой присущей семейным помпы, что в значительной степени упрощало дело.

– Нудльбергеру, – сокрушался герр Бродшельм уже с утра 24 декабря в разговоре с супругой, – нужно позарез ехать в Бургхаузен…

– Ну и что с того? – резонно вопрошала законная супруга герра Бродшельма.

– Он непременно хочет, чтобы и я с ним поехал…

– Ему что, ничего лучшего не пришло в голову? Куда ехать? Какой сегодня день? Ты не забыл?

– Ничего я не забыл, он сейчас за мной заедет.

– Не понимаю, что ему понадобилось в Регенсбурге в сочельник, и еще больше не понимаю, какое тебе до всего этого дело? Вон уже и елку нарядили, и потом, нужно еще сходить к моим родителям, потом еще гуся забрать у мясника, потом на кладбище…

Тут, как и было уговорено, в дверь постучал Нудльбергер, он, быстро войдя в роль озабоченного проблемами друга, представил необходимость поездки с ним и герра Бродшельма как буквально жизненно необходимую. Я намеренно опускаю кое-какие детали, дабы не удлинять рассказ, в частности, измышленную сообща цель не терпящей отлагательства поездки Нудльбергера в Бургхаузен, а также то, чем объяснялась необходимость присутствия Бродшельма. Скорее всего Нудльбергер руководствовался хорошо известным принципом: «Лги напропалую, скорее поверят». Как утверждали потом коллеги, Нудльбергеру якобы срочно понадобилось забрать из Бургхаузена улей с пчелами, дело не терпело отлагательства, одному ему никак не справиться, и так далее, и в том же духе.

Бродшельм не рискнул указать истинный пункт назначения, то есть Инсбрук, поскольку частые отлучки мужа в этот город уже давно вызывали подозрение у фрау Бродшельм.

– К пяти я точно вернусь – так что жди, – попытался успокоить жену герр Бродшельм.

Несомненно, друзья мои, вам известен закон Мэрфи, суть которого: где тонко, там и рвется. Это правило распространяется и на историю человечества, и на нашу с вами повседневность. Чем замысловатее, чем хитрее конструкция, тем больше вероятность, что она откажет. Так было и с поездкой Бродшельма и Нудльбергера в Инсбрук.

Сексуальные утехи Бродшельма и фрау Марты Кранебиттер ожиданий не оправдали – Марту нервировало, что ее ухажер то и дело поглядывает на стоявший на прикроватной тумбочке будильник. Сгущались ранние декабрьские сумерки, мрачнело и на душе Бродшельма. Пользуя фрау Кранебиттер, он думал лишь: «Хоть бы только Нудльбергер предусмотрительно запасся зимней резиной». А фрау Кранебиттер норовила отхватить ей полагавшееся:

– Ну еще полчасика, еще хоть четверть часика, прошу тебя!

– Дорогая, пойми меня, я должен ехать. А то уже вон, взгляни, как темно.

И так далее, и в том же духе. В результате Бродшельм снялся с места довольно поздно, уже после того как он довольно правдоподобно изобразил искреннюю радость от ее рождественских подарков (серебряной ложки для обуви с длинной бамбуковой рукояткой и настольной зажигалки в форме тележки, в которой разъезжает подручный при игре в гольф). Живо представляя себе, как Нудльбергер до дыр зачитал все имевшиеся в кафе газеты, дожидаясь его, Бродшельм стал горячо нашептывать в ухо своей возлюбленной, что, мол, не расстраивайся, уж на следующее Рождество мы точно будем вместе, ибо он решился наконец подать на развод, как и обещал. После этого он поспешил по свежевыпавшему снегу десятисантиметровой толщины в кафе, где должен был ждать его Нудльбергер, но не ждал, поскольку кафе по причине сочельника закрылось раньше. Таким образом, Бродшельм с нелепыми подарками в руках битый час разыскивал своего приятеля. И обнаружил его дрожащим от холода на ближайшей автобусной остановке.

– И что только не сделаешь ради друга, – проворчал явно недовольный Нудльбергер.

Поездка вылилась в муку: автобан не успели расчистить от снега, валившего беспрестанно, а где-то возле Иршенберга машина и вовсе увязла. Пришлось искать кого-нибудь из местных, кто помог бы трактором вытащить ее. Бродшельм всеми силами старался отогнать ужасные видения: разгневанная жена дома в Регенсбурге. Но Нудльбергер потребовал сделать привал в Мюнхене, куда они Добрались к десяти часам вечера.

– Теперь уже наплевать, – аргументировал он. – Нам все равно не успеть до полуночи в Регенсбург. Видел, что творится на дорогах?

А по радио между тем предупреждали о гололеде.

– Сам посуди, ну как я скажу жене, – ныл Бродшельм, – что между Бургхаузеном и Регенсбургом проезд занесло снегом? Лучше не буду ей звонить вообще.

– Не понимаю, чего ты ноешь? – раздраженно спросил Нудльбергер. – У меня подруга в Инсбруке или у тебя?

Отправившись на поиски хоть какого-то открытого кабачка, они вдруг обнаружили, что открыт тот самый погребок, облюбованный веселой компанией, где вовсю распоряжался Эгон по прозвищу Кран. Правда, Эгон сделал исключение и предложил им чай.

Я вынужден был отвлечься, за что прошу меня простить великодушно. Видимо, так и углублялся кризис, от которого суждено было пострадать Нудльбергеру и в особенности Бродшельму. Вы же, надеюсь, понимаете, что я не удержался присочинить. Поймите, как всякий юрист, я ведь привык иметь дело с ситуациями малоприятными. А и без того малоприятная для Нудльбергера и Бродшельма ситуация усугубилась. Едва они расположились в этом заведении, открытом, несмотря на сочельник, и заказали согревающего, пожаловали еще гости: двое полицейских, на патрульной машине объезжавших вверенный им участок. Последовала немая сцена: Эгон по прозвищу Кран уподобился жене Лота, которая, как известно, превратилась в соляной столб. Остальных же этот визит удивил мало – и на самом деле, ну что здесь такого? Подумаешь, двое стражей порядка решили разнообразия ради наведаться в кабачок в сочельник. И верно, тут же выяснилось, что намерения у представителей полиции самые что ни на есть мирные. Потирая замерзшие уши, они сняли фуражки, и один из них произнес:

– Смотри-ка, открыто!

В ответ Эгон по прозвищу Кран пролепетал:

– В-в общем, д-да, открыто.

Полицейские в тот вечер были явно не перегружены работой. Отчего бы не посидеть? В конце концов, они тоже люди. Они заказали кофе. Эгон мог предложить им только растворимый. Блюстителей порядка вполне устраивал и растворимый.

– Ты вот что сделай, – велел старший по званию полицейский своему товарищу. – Сходи к машине, включи рацию погромче, оставь дверь машины открытой и здесь в двери щелочку тоже оставь – так мы хоть услышим, если нас вдруг вызовут. Хотя вряд ли нас с тобой сегодня вызовут.

Прихлебывая кофе, они рассматривали присутствующих – как мы их назвали? Ах да, компанию бродяг, бездомных, заметно притихших после визита полиции, хоть и носившего явно неофициальный характер.

– Вы не смущайтесь, – предупредил их один из полицейских. – Мы вас не заберем. Разве что если вы тут что-нибудь натворите.

В ответ присутствующие нечленораздельно замычали, однако мычание это носило явно одобрительный характер. Вдруг подала голос рация в стоявшей снаружи машине.

– Внимание! Говорит Изар сто один! Проверьте пивную «Матезер биркеллер», там непонятно почему свет в окнах.

Старший постовой бросился к рации и ответил в микрофон:

– Понял!

А вернувшись в зал, и сам был готов превратиться в соляной столб. Ба! Да мы же в ней и находимся!

Короче, всем присутствующим пришлось отправиться в участок. Для бездомных это было явно не в новинку, проститутки поначалу заартачились, но тоже вынуждены были покориться судьбе. Что касается Бродшельма, тот разорялся во все тяжкие, мол, что такое, в чем мы виноваты, в сочельник таскать порядочных людей в полицию и т. п.

Полицейские ограничились лишь стандартным и лаконичным разъяснением:

– Все это расскажете утром следственному судье.

Нудльбергер проворчал:

– Хорошее Рождество, нечего сказать.

Так и закончился тот сочельник. Жриц любви, Бродшельма и Нудльбергера утром сразу же отпустили – они следственного судью не интересовали. Но Бродшельм места себе не находил.

– Как я объясню жене, что умудрился попасть в мюнхенскую полицию, следуя из Бургхаузена в Регенсбург?

Следственный судья, как ожидалось, воспринял этот вопрос как чисто риторический.

Против бродяг возбудили уголовное дело. Не буду перечислять, в чем их обвиняли, разве что общей картины ради: нарушение неприкосновенности жилища, воровство, мошенничество и так далее. Но не потому этот случай вошел в криминальную историю нашего города, а потому, что он случайно попал к одному из самых умных и остроумных судей верховного суда федеральной земли. Хорошо его зная, я не мог пропустить этот процесс в надежде еще раз насладиться его искрометным юмором. Да и адвокат был тоже по-своему любопытен – из тех, кто некогда составлял клуб завсегдатаев легендарного и канувшего в Лету кафе «Клятвопреступление», так называемого «пивного адвоката». Это прозвище группа адвокатов, как нетрудно догадаться, получила по причине их особой привязанности к пиву, причем исключительно к светлым его сортам. К ним принадлежал и уже неоднократно воспетый мной и во многих отношениях непревзойденный Лукс.

Об этом инциденте поговаривали, и в силу общественного интереса народу в зал судебных заседаний набилось что сельдей в бочке. Взрыв смеха вызвало само зачтение обвинительного заключения, не говоря уже об опросе свидетелей и обвиняемых, особо стоит упомянуть вымученные фразы бедняги Бродшельма и, конечно же, заключительные речи защитников. Если не ошибаюсь, обвинение было предъявлено семерым, таким образом, суд назначил и семерых адвокатов. Луксу выпало выступать последним. Мне тогда еще бросилось в глаза, что, пока звучали заключительные речи шестерых его коллег, он что-то лихорадочно записывал. Нет-нет, конечно же, речь не шла о стенограмме их выступлений, как выяснилось вскоре, когда он вознесся во весь свой могучий рост в величаво колыхавшейся мантии и приступил к чтению своей речи. А речь эта была составлена в стихотворной форме.

Итак, мой подзащитный признал себя виновным И даже скорее мертв, чем жив…

Примерно в таком духе Лукс начал свои вирши. Далее:

И мой подзащитный глубоко раскаивается В том, как прошел тот вечер. Напрашивается смягчающее обстоятельство: Он взял-то всего пару пфеннигов или марок, а на улице был холодище. Прошу высокий суд склониться к милосердию, Вспомнить о тяжелом детстве обвиняемого. Наказание должно быть, вне сомнения, справедливым, Но этот человек не потерян для общества И обещает впредь Ничего подобного не совершать!

Судья виду не подал, что смущен или удивлен, и уединился в комнате для совещаний, хотя он являлся единоличным судьей и в подобном необходимости не было. По прошествии некоторого времени – ему оно, несомненно, показалось продолжительным, а на самом же деле вовсе таковым и не было – он вернулся и огласил приговор. Почти весь срок был поглощен пребыванием в следственном изоляторе – не помню уж всех деталей, но после этого судья сделал многозначительную паузу и тоже представил свой стихотворный вариант приговора. Некоторые строки я запомнил на всю оставшуюся жизнь, поскольку, несмотря на юмор, они содержали глубокую мудрость, юридическую мудрость, всегда внушавшую мне глубочайшее уважение.

При составлении приговора судья думает: Не считай никого сбродом И не воображай, что ты выше всех. Чаще всего жизнь определяется случайностью, Кому под суд, кому ходить на воле.

Вот так и закончился «веселый сочельник».

Земельный прокурор сделал паузу, явно всерьез задумавшись, хотя история была, в общем, далеко не трагической, и рассеянно ворошил сигарой в пепельнице.

– У вас такой вид, будто вы заглянули в параллельный мир, – заметил герр Бесслер.

– Вообще-то мне не следовало рассказывать эту историю так, будто она веселая. Было в ней и печальное. Хотя на скамье подсудимых оказались семеро обвиняемых и соответственно семь представителей защиты, в тот вечер в сочельник в погребке находилось восемь человек. Дело в том, что один из них не дожил до этого суда, повесившись в следственном изоляторе…

– Из-за чего? Уж не из-за пустякового ли наказания, которое его ожидало?

– Он не оставил ни записки, ничего. И этого нам уже не узнать.

– На чем заключенные следственного изолятора умудряются вешаться? – вмешалась удивленная хозяйка дома.

– Он, – пояснил земельный прокурор, – проделал жуткую работу: изрезал брюки на тонкие полосы, потом связал их, и получилось нечто вроде веревки. Так он и вышел из положения.

И все, помолчав, направились в музыкальную гостиную.

Вам известно, что я – кошка Мими. А известно ли вам, кто я и что? Вы уж простите, что я, по примеру земельного прокурора, отвлекаюсь то на одно, то на другое, порой забывая о чем шла речь… Это типично для мыслящих кошек. Есть такие, и их немало. Мне кажется, я уже говорила вам об этом, хотя нет, не говорила – кошки не наделены даром речи, – я записала или попросила записать одного посредника, медиума, так сказать… Впрочем, оставим это, а не то я снова полезу в такие дебри, что… Итак, я уже сообщила вам, что кошки потому так много размышляют, что не могут говорить. Говорение отнимает у людей столько жизненной энергии и времени, что для раздумий ни времени, ни сил уже не остается. Такие люди, как герр Галуа, о котором шла речь в свое время, – к сожалению, редкость.

«Мыслители – редкожители».

Так выразился бы имеющий склонность к рифме мой брат Борис. Его хлебом не корми, дай только стих сложить. Думается, что упомянутый господин, вернее, герр Галуа – человек немногословный, в противном случае он не мог бы уделять столько времени мыслительной деятельности. То, что ему так и не удалось подобрать верного решения к теории, названной его же именем, еще ни о чем не говорит, потому что даже сама постановка проблемы оказалась делом нешуточной сложности. И разве вправе мы требовать ее решения от человека, скончавшегося таким молодым?

А меня зовут вовсе и не… Впрочем, снова я не туда забрела, простите, все мы, кошки, такие. Стараемся наверстать вынужденное молчание мысленными кульбитами. Я вот могу думать сразу о многом. Вся проблема заключается лишь в невозможности отобразить эти мысли на бумаге. Эти пробл… нет, как его там зов… тьфу, герр… Мими – не Мими… Галуа… Невероя… слож… Ну, видите?! Проблему записи мыслей ничуть не легче решить, чем пресловутую теорию Галуа, вот что я хотела сказать вам и одновременно с этим, что меня зовут вовсе не Мими, но в то же время Мими. Книга моя может называться «Башня Венеры» или «Башни Венеры», а может и по-другому – «Желтое сердце», например.

Галуа умер в возрасте двадцати одного года. На какой-то там дуэли. Это я вычитала из энциклопедии «Майерс лексикон», когда однажды сын хозяйки оставил раскрытой один из томов. Мне нелегко каждый раз вскакивать ему на плечо и читать вместе с ним; если же я устраиваюсь визави, чтение оборачивается сущей мукой – текст предстает передо мной кверху ногами. Но и его я одолеваю – мы, кошки, народ привычный, живучий – еще одна присущая нам врожденная черта.

Не знаю, что представляет собой «Желтое сердце» – роман или же сборник стихов? Мими – мое социальное имя, данное мне людьми, на него я иногда даже откликаюсь. Важно подыскать литературному произведению подходящее название. Иначе книге суждено быть безымянной.

В суть теории Галуа, похоже, вам не вникнуть, для этого необходимо быть математиком, я вот тоже не смогла в ней разобраться, тем более что читала текст кверху ногами. Еще Томас Стернз Элиот в своей книге, которую я и не знаю, к чему отнести – то ли к объекту поклонения, то ли приравнять ее к акту предательства, – речь идет об одном его известном произведении, изложил… или разгласил?…то, что у нас, кошек, всегда три имени: одно, как упоминалось, для людского окружения, в моем случае это Мими, затем имя, которое мы используем в общении с себе подобными, то есть кошками, там меня зовут Зарница, и еще одно имя, тайное, известное лишь мне одной и о котором я вспоминаю, если верить мистеру Элиоту, в моменты мурлыканья. Разумеется, я не могу вам назвать его. Это имя подобно тайному имени у иудеев, известному лишь тому, кто его носит, и проклятие эффективно лишь тогда, когда проклинающий взывает к тайному имени некой особы, вызвавшей у него немилость.

Таким образом, я – это вроде и не я вовсе. Я рассказываю об этом, скорее, шутки ради. Епископский синод в Риме, кошачьей столице мира, однажды даже уверовал в то, что мы, кошки, – и не только кошки, но и все четвероногие вообще, – тоже твари Божьи (так имел обыкновение утверждать его преосвященство кардинал Ратцингер – да воздастся ему за его добро), но! Но «неспособные на искупительный подвиг, да и не жаждущие искупления». На что «Бильд» откликнулась: «Кардинал Ратцингер: И собакам уготован путь на небеса». Как мило со стороны его преосвященства столь высоко ценить нас, вот только возникает вопрос: принадлежат ли тварям Божьим глисты под названием аскариды? И если уж собакам уготован путь на небеса, я с благодарностью откажусь разделить с ними такую честь. Выражение «пес блохастый» возникло не случайно. Будь на то моя воля, всем собакам одна дорога – в ад. И хорошая собака – мертвая собака. Мне даже иногда кажется, что ад и есть ад, поскольку там сплошные гигантские стаи псов, предающихся их излюбленному занятию: тявкать, если только они не жрут или не спариваются.

Тот, кто беспрерывно тявкает, не в состоянии ни о чем задуматься. И сия истина – аксиома. Может, в моей книге «Желтое сердце» читатель отыщет описание того, как из Ватикана по высочайшему повелению папы вдруг начинает фонтанировать вся нефть мира. И мир покоряется папе. Подобная картина, увы, непереносима даже для кошек. И книга получит название «Тяжелое сердце мира». Но я опять отклоняюсь от темы. Что поделаешь – кошачья ментальность. Вероятно, и моя книга будет называться «Отклонение от темы».

Тридцать третий четверг земельного прокурора д-ра Ф., не ставший четвергом земельного прокурора д-ра Ф. из-за того, что последний отсутствовал без предварительного уведомления, чего ранее не случалось

Все ждали. Время между ужином и музицированием так и прошло в неведении. Все молчали, словно действовал некий запрет на разговоры.

– Похоже, – заговорил доктор Шицер, – что все мы ждем, когда начнет свой рассказ наш друг Ф., несмотря даже на его отсутствие.

Об охватившем его недобром предчувствии доктор Шицер предпочел не распространяться.

Таким образом, по причине отсутствия скрипача квартет для смычковых выпадал из программы. Достать же ноты для трио смычковых в составе двух скрипок и виолончели не представлялось возможным. И сын хозяев дома, усевшись за рояль, сыграл с доктором Гальцингом сонатину опус № 100 Дворжака. Отчего чешский композитор решил назвать вполне полноценную сонату сонатиной, объяснить трудно.

– Если не считать Бетховена, у всех композиторов имелся свой опус № 100, – провозгласил герр Гальцинг, небольшого роста добродушный толстяк. – И каждый старался каким-то образом выделить его.

– Шуберт, – вступила в беседу хозяйка дома. – Надеюсь, и до него дойдут руки, всему свое время, так вот, у Шуберта есть трио до-мажор, опус № 100, но мне кажется, что такие высокие номера опусов исходили не от самого Шуберта, а от тех, кто готовился издать посмертно его произведения.

– Это распространяется почти на все опусы Шуберта, которым присвоены высокие номера, – высказал свое мнение герр Гальцинг, знавший по части музыки решительно все, отчего удостоился прозвища Божественный Генрих, но только за глаза, – однако не на трио для фортепьяно опус № 100. Его сам Шуберт снабдил этим номером. Незадолго до смерти. И маэстро Дворжак тоже пожелал выделить сонатину № 100 из ряда остальных, потому что опус № 99 «Библейские песни» он написал, уже завершив работу над опусом № 100. Опус № 100 Брамса, соната для скрипки ля-мажор, сыгравшая большую роль в биографии композитора, а также опус № 100 Регера – выдающиеся вариации Хиллера. Опус № 100 моего друга Гельмута Эдера – также программное произведение, его озаренная багровыми отсветами 6-я симфония, опус № 100 Шумана – это большая увертюра к «Мессинской невесте» Шиллера и так далее. Вы ведь знаете, что я коллекционирую еще и каталоги музыкальных произведений. Каталоги произведений Кёхеля, баховский каталог Шмидера, каталог произведений Рихарда Штрауса, составленный Мюллером, да и многие другие. Все это у меня дома под рукой, а однажды мне досталась редчайшая вещь – старинный каталог произведений Иоахима Раффа, и я сразу же попытался отыскать в нем опус № 100. Это торжественная кантата – прошу не падать в обморок – к пятидесятилетнему юбилею «Битвы народов» под Лейпцигом и название ее – «Возрождение Германии».

– Боюсь, – произнесла хозяйка дома, – что этот опус № 100 не отпразднует своего возрождения. А как насчет Бетховена?

– Вот-вот об этом я как раз и собирался сказать.

Герр Гальцинг рассмеялся.

– Разумеется, я располагаю каталогом произведений и Бетховена, составленным Кински и Хальмом, увлекательнейшее, доложу вам, чтение для любителя и знатока музыки, ничуть не хуже хорошего детектива. Бетховену наверняка ничего не стоило назвать свою величественную сонату для фортепьяно ля-мажор, которую теперь называют опусом № 101, магическим числом 100. Но нет. Его опус № 100 – песня для дуэта и фортепьяно на стихи Рупрехта, названная «Меркенштайн», воздающая хвалу одному замку вблизи Бадена, что под Веной. И что только побудило Бетховена так назвать ее? Понять не могу.

– Может, и понимать нечего? – предположил герр Бесслер.

– Рихард Вагнер не пользовался номерами для названий опусов, как мне кажется, – сказала хозяйка дома.

– Верно, верно, – согласился герр Гальцинг, – но в кругу близких ему мастеров есть те, кто проявлял любовь к круглым числам. Наверняка вам не случалось читать толстенную биографию Козимы Вагнер, сочиненную графом Рихардом дю Молен-Экаром. Книга эта – безмерное восхваление, панегирик, словом, сплошное преклонение и благоговение, посему к ней следует относиться весьма критически. Но, невзирая ни на что, этому графу удалось уложиться «всего» в тысячу страниц, живописуя эмоциональные всплески «великой супруги» маэстро Вагнера!

– Говорите, в сто страниц?

– Нет, в тысячу.

«Желтое сердце». Тяжело читаемая… «Отклонение от темы». Не знаю, не знаю. Эти названия мне не по душе. Думаю, придется все же оставить «Башню Венеры». Представляю, что мою книгу с высокомерной улыбкой читают какие-нибудь непорочные умницы у портала собора в Сиврэ. Одно стоит на плечах у другой, так они образуют четверть листа. Другую четверть листа образуют непорочные дуры. Эти тоже читают книгу, но только после того, как ее прочтут умницы. Или мою книгу читает королева Гиневра. Она красавица, хоть и несколько узкогруда. К сожалению, на ее постели, у которой она стоит, лежит не кошка, а собака, противная остромордая псина болотного цвета. Королева Гиневра держит в руках концы пояса. Непонятно, раздевается она или же одевается? Если судить по смятой постели, я заключаю, что она только поднялась, следовательно, собирается одеться. Не станет же королева ложиться в смятую постель. Она вперила полный страсти взор в книгу – в мою книгу «Башня Венеры», лежащую на туалетном столике поодаль. Такая молодая и уже дальнозоркая? Неужели? Или она не читает книгу? Может, просто смотрит вдаль, как это свойственно нам, кошкам? Один остроумный, хотя несколько болтливый поэт заключил, что мы, кошки, смотрим всегда так, если, мурча, размышляем о нашем тайном, только нам известном имени.

Интересно, о чем все-таки размышляет королева? О том, куда запропастился гребень, который только что лежал на туалетном столике? Нет, столь банальными вещами королева Гиневра не станет забивать голову. Она вспоминает мрачное одиночество бессмысленно проведенного весеннего дня или о присциллианизме, о котором недавно упомянул в проповеди придворный священник. По утверждению присциллианистов, загадочный первородный грех (загадочный прежде всего потому, что неизвестно в точности, каким образом он наследуется, не по законам Менделя же, в конце концов…) объясняется недоброй человеческой природой. Или Гиневра скорбит о позабытых вчера в церкви любимых перчатках, которых ей уже больше не надеть?

На заднем плане мы различаем и женскую фигуру в темно-красном. В руках у нее цитра. Уж не камеристка ли эта особа в темно-красном, которую королева отправила в церковь на поиски исчезнувших перчаток?«О, моя госпожа, о, я так и не смогла найти их, но пастор показал мне вот эту цитру, тоже позабытую, и спросил, не заменит ли она вам утерянные перчатки?» Или же королеву занимает вопрос о том, имелись ли у Бога соски на груди. Наверняка имелись, ведь все люди, и мужчины, и женщины, созданы по образу и подобию Его. И тут пастор разъярился, покраснел как рак, нет, как платье камеристки, и прошипел: «Если считается, что люди созданы по образу и подобию Божьему, это распространяется исключительно на мужчин. А что до женщин, они, так сказать, созданы… по остаточному принципу». Королева заметила крохотную паузу перед последними двумя словами. У пастора уже готово было сорваться выражение покрепче, однако он сдержался. «Ведь как утверждал Фома Аквинский: «Исток и предназначение женщины есть мужчина. Женщина подчинена ему уже по своей природе». Нигде не сказано о женщине, как о создании по образу и подобию Божьему. Так что ни сосков, ни грудей. Еще чего не хватало», – пробормотал пастор.

Может, королева размышляет о том, какое место уготовить этому зазнавшемуся пастору, позволяющему себе подобные выражения? Может, отравить его любимицу канарейку? Ее любимица канарейка – самочка. А у пастора – самец. Интересно, а у канареек принято называть самцов «петухами»? Мне-то все едино, с одинаковым аппетитом пожираю их: и канареек-куриц, и канареек петушиной породы. И хотя трудно было разобрать, что он там бормочет, королева Гиневра разобрала. А он пробормотал: «Скорее канарейку можно отнести к созданиям, сотворенным по образу и подобию Божьему, чем женщину. Еще чего не хватало». Или же ей, поскольку принадлежащий пастору канарейка-петух ничего ей не сделал и пал бы невинной жертвой, призвать к себе придворного верховного мага (такие существовали в жестокие времена королевы кельтов Гиневры) и велеть ему превратить этого пастора в лягушку? Чтобы он уразумел, какие создания сотворены по образу и подобию Божьему?

Или же она вдруг задумалась о смерти? О своей неотвратимой смерти? Неотвратимой? В ее-то возрасте? В этом возрасте смерть хоть и не кажется неотвратимой, но присутствие ее ощущается близким и отчетливым. Как же быстро пронеслись эти десять лет! Как быстро пронесутся и пятьдесят. (Для меня, кошки, такие периоды просто непостижимы.) Какое счастье все же, что на свете существует смерть. Об этом моя книга, то есть, вероятно, одна глава из нее. Может, королева Гиневра закончила читать как раз эту главу? И лежащая на туалетном столике книга раскрыта как раз на ней? Глава эта называется «Когда смерти больше нет». Можно ли себе вообразить подобное! И не только потому, что со временем на планете от людей повернуться было бы негде, а еще и потому, что жизнь без естественного ее завершения обратилась бы страшнейшей скукой, мир превратился бы в обиталище дряхлых стариков и старух, калек, немощных и недужных. Адом. А смерть оказалась бы на небесах.

Для кого-нибудь.

– Не знаю, – произнес доктор Гальцинг, – случалось ли когда-нибудь такое, чтобы наш друг, отсутствующий сегодня по необъяснимым причинам доктор Ф., не появился бы в четверг, в его четверга Выражаясь на школьном жаргоне… нет и нет, к тому же мне непонятно и то, каким это образом он вознамерился соорудить памятник адвокату Луксу, незабвенному Герману Луксу. Луксу – памятник, который был бы меньше его самого. Посудите сами – ростом под два метра и столько же в обхвате… Бог ты мой! – тяжко вздохнул герр Гальцинг. – Представляю себе отлитого из бронзы Лукса, которого еще и взгромоздили на соответствующий пьедестал… А на пьедестале высечены в камне его страсти: езда на мотоцикле, чревоугодие, пьянство, донжуанство, и, вероятно, эту аллегорию с полным правом можно было бы установить на фасаде пьедестала – я говорю о его доброте и отзывчивости, а совсем внизу можно было пристроить и крохотную фигурку Фемиды. В конце концов именно она была его хлебом. С нее он и жил. А вот ради чего он жил? Ради жизни.

Я ведь тоже знавал его, хотя и не так близко, как наш общий друг доктор Ф., однако достаточно близко, чтобы тоже решиться на создание его памятника. С чего начать? Конечно, с его увлечения слабым полом. Он умел ценить женщин, был дважды, если не трижды женат. Хотя никак не скажешь, что был счастлив все эти разы. В последние годы он предпочитал состоять в гражданском браке со своими спутницами жизни, вероятно, это объяснялось отчасти усталостью от жизни, отчасти чисто практическими соображениями. Мол, если все равно придется расставаться, хоть не придется тратиться на очередной бракоразводный процесс. Первая фрау Лукс – ее я не имел чести знать, – или это была вторая? Ну, он еще называл ее «Люфтганза»… Она была стюардессой, причем поступила в эту компанию, едва ее вновь учредили. Это обеспечивало и ей, и ее супругу массу льгот при приобретении мест. Пару раз Лукс – ради удовольствия – летал в Нью-Йорк позавтракать, а вечером снова возвращался домой. И всего за каких-то шесть марок. В общем, с ней они быстро расстались, я имею в виду его личную «Люфтганзу».

Недавно доктор Ф. поведал нам историю о собаке, ну, вы помните… Не в привычках Лукса было впадать в хандру. «Мне вновь предстоит сделать себе очередное приобретение», – говаривал он, когда очередная его супруга сбегала от него. Упомянутая фаза новых приобретений после отбытия «Люфтганзы» надолго не затянулась, и, как рассказал мне однажды Лукс, он был весьма доволен, когда «Люфтганза» вернулась к нему на квартиру за еще остававшимися там вещами, а ей отперла уже новая пассия адвоката.

Не в курсе, знал ли наш друг, суждено ли было этой особе, о которой я только что упомянул, стать его второй женой, или нет, но твердо знаю одно: второй или третьей женой Лукса была француженка. От нее у него была и горячо любимая дочь, подарившая ему столь же горячо любимого внука. То, что внука решено было назвать Килианом, радовало Лукса, потому что, как он любил рассказывать, ребенок напоминал ему статую святого Килиана на мосту в Вюрцбурге. Святой был изображен с растопыренными пальцами, а его мизинец служил негласным эталоном вылавливаемых в Майне рыбешек, в жареном виде весьма почитаемых Луксом… Маршрут его путешествий определялся кулинарными склонностями. Если он узнавал о том, что где-нибудь в Айшгрунде приготовляли особую горчицу с добавлением хрена, а в итальянском Трен-тино изумительную граппу, он непременно должен был побывать там и распробовать местные лакомства… О карте Франции и говорить не приходится. И при этом он отнюдь не брезговал традиционной, вкусно приготовленной едой, свободной от всякого рода кулинарных ухищрений. Он с одинаковым удовольствием мог вкушать обычный намазанный маслом ржаной хлеб и сотворенное согласно особому ритуалу затейливое блюдо из печени, к примеру, наваги или трески. У него существовал еще один эталон, и тоже палец, но на сей раз он служил ему компасом. Речь идет о скульптурном изображении святого Вергилия на фасаде собора в Бриксене. Вергилий возвышается с протянутой вперед рукой. Гостиница и ресторан «Финк» были Меккой для Лукса, если ему случалось оказаться в Южном Тироле. «Ты что, не знаешь, где в Бриксене находится «Финк»? Все очень просто. Иди к собору, присмотрись к пальцу святого Вергилия – его указательный палец нацелен как раз на «Финк». Иди в этом направлении и не ошибешься». Так обычно он и объяснял.

Однажды в погожий осенний день мы вчетвером отправились просто от нечего делать в Нижнюю Баварию. С нами был и доктор Ф., ему нужно было поехать по какому-то личному делу, какому именно, я уж и не помню, как не помню, кто был с нами четвертый. А повел Лукс, не только отчаянный мотоциклист, но' и вообще обожавший водить все, что движется. Мы прибыли в Пфаркирхен как раз к ужину. И надо же случиться такому, что Лукс, знавший все рестораны и гаштеты в Баварии, оказался по этой части полным профаном в Пфаркирхене, и нам пришлось искать, где поужинать. Сначала мы решили довериться нюху Лукса, и он довольно быстро указал нам на одно заведение. «Мне кажется, лучше пойти сюда», – сказал он. Мы вошли, уселись за столик, и кельнерша как раз собралась принести нам меню. Лукс с присущей ему грубоватой добродушностью отказался, сказав ей следующее:

– Попросите, пожалуйста, хозяина, шеф-повара или кого-нибудь еще поглавнее.

Явился сам хозяин и спросил:

– Что-нибудь не так?

– Нет-нет. Предположим, сегодня вечером к вам неожиданно пришел ваш давний друг, с которым вы уже бог знает сколько не встречались. И вот он умирает от голода. Что бы вы лично порекомендовали ему?

Лицо хозяина расплылось в довольной улыбке, он уже собрался перечислить все фирменные блюда, но и их Лукс выслушивать не пожелал, произнеся лишь краткую фразу:

– Вот это нам и принесите.

Тут вмешался герр Гальцинг.

– И все же, – едва слышно произнес он, – и все же Лукс, наш отяжелевший с годами Лукс, общаться с которым было на удивление легко, нередко впадал в меланхолию.

* * *

Откуда мне известно об умных и глупышках – девственницах из Сиврэ? Я их знаю. Дело в том, что я родилась в Сиврэ. Как я попала сюда? Это долгая история, и начало ей положила неуместная услужливость одного почтальона. С десяток лет тому назад одна дама, не хочу называть ее, она довольно близкая знакомая нашего земельного прокурора… В общем, у этой дамы был во владении дом, вернее, домик, небольшой, но очень симпатичный, в одном из живописных уголков Шаранта. Именно там наш земельный прокурор еще до ухода на пенсию имел обыкновение проводить несколько отпускных дней в обществе одной дамы, с которой был весьма близко знаком. Неподалеку от дома упомянутой дамы существовала и наверняка существует и теперь ферма, где дама покупала яйца к завтраку. Вот на этой ферме появились на свет мы с моим братом. Всего нас было четверо или пятеро – у нас, кошек, начисто отсутствует чувство родственных связей, даже в отношении брата мои чувства не отличаются однородностью, – и дама, увидев нас, пришла в истинный восторг, в особенности от меня; не хочу впадать в самовосхваление, но это так. Так вот, ее поразила моя кошачья в полоску красота в сочетании с очарованием, свойственным юным кошкам… Она не могла удержаться от восторга и при виде рыжего, чуть неуклюжего, большеголового братца. Дама выпросила нас у хозяев фермы. (Вероятно, именно это и избавило нас от гибели, поскольку хозяева просто-напросто перетопили бы нас.)

Вскоре, как я могла понять, в отношениях земельного прокурора и его знакомой наступил период охлаждения, потому что земельный прокурор пожелал уехать раньше, чем рассчитывала его приятельница. Ранее земельный прокурор по чистейшей наивности открыл даме истинную продолжительность своего отпуска, что исключало возможность объяснить внезапный отъезд необходимостью приступить к работе. Однако их размолвка долго не продлилась. Вероятно, она не имела глубинных причин. Последовало пылкое примирение, трогательное прощание, и земельный прокурор, как я понимаю, без особой охоты, но все же согласился взять нас с братом и увез в довольно тесном плетеном коробе с крышкой, специально приобретенном для этого случая. Как нетрудно было догадаться, упомянутая дама и весьма близкая знакомая земельного прокурора доктора Ф. проживала в том же городе, что и он, и одно время я даже не исключала возможность проживания в доме супружеской пары «упомянутая дама/земельный прокурор», тем более что подобный вариант как нельзя лучше устраивал ее. Но по-видимому, не устраивал земельного прокурора.

Неохота земельного прокурора взять нас с братом к себе имела две причины. Первая – он не желал хлопот, связанных с перевозкой нас сюда через всю Францию и всю Германию. Ведь нам требовалось регулярно на время покидать наш плетеный короб, кроме того, мы должны были питаться, а выпускать нас на растштетте [19] было связано с риском, что кто-нибудь из нас по молодости и глупости улепетнет, в общем, вы хорошо представляете себе положение земельного прокурора. Из-за связанных с нами хлопот поездка заняла вдвое больше времени. Второе: в те времена между Францией и Германией еще существовал пограничный контроль, так что для нас, кошек, требовались и медицинские свидетельства, в противном случае нам грозил карантин и иные неприятности. И вот упомянутая дама с присущим женскому полу легкомыслием заявила: «Да брось ты беспокоиться, просто веди себя так, чтобы тебя не заподозрили, вот и все. И старайся пересекать границу ночью, пограничники и таможенники тоже люди, они тоже хотят спать, так что особо придираться не станут». Земельный прокурор, сам юрист по профессии, смотрел на подобные вещи несколько по-другому и более трезво, но разве мог он не внять уговорам своей приятельницы, не дай Бог, новая размолвка, и тогда… Наверняка у него были причины не портить с ней отношений.

Впрочем, он все же возразил:

– А может, просто сходить к ветеринару? Он выдаст эту окаянную справку, и все будет по закону.

– Уже поздно. И потом, все не так просто с этими справками. Их обычно выдают через две недели. Я знаю.

– А почему ты раньше не могла мне об этом сказать?

– Откуда мне было знать, что ты сорвешься как на пожар?

– Даже останься я еще на неделю, как собирался, все равно мы не уложились бы в предписанный срок.

– Ладно, чего теперь говорить. Прошу тебя, освободись от своих юридических предрассудков и думай практически.

Поездка земельного прокурора домой вылилась для него в скорбный путь. И не только из-за связанных с нами хлопот, но и из-за не покидавшей его тревоги перед таможенниками и пограничниками. Однако все прошло гладко. Пограничники на самом деле были сонными, так что земельный прокурор благополучно довез нас сюда и приютил у себя. На время, как ему тогда казалось. Ведь самой даме перевозку двух котят явно было не осилить, поскольку она следовала по железной дороге.

Дело было еще и в том, что у земельного прокурора – возможно, это покажется вам необычным, поскольку у вас наверняка уже успело сложиться впечатление об этом человеке, – имелась еще одна дама и тоже весьма близкая знакомая, которая не менее первой рассчитывала зажить с ним семейной жизнью, хотя сам земельный прокурор, откровенно говоря, плевал на эти ее расчеты. Именно из-за этой дамы земельный прокурор и выехал из Сиврэ раньше времени, чтобы успеть на день рождения дамы номер два. Речь шла к тому же о круглой дате. К великой досаде, эта самая дама номер два отправила в Сиврэ письмо, в котором откровенно излила питаемые ею к нему чувства. До востребования. И пришло оно в Сиврэ на следующий день после отбытия герра земельного прокурора. Почтальоны знают всех и вся – местный тоже знал и даму номер один, и дом, где она проживала. И вот, решив сделать милость, принес письмо непосредственно ей. Дама, движимая любопытством, к тому же неосведомленная о юридических премудростях вроде тайны переписки, вскрыла письмо и…

Короче говоря, последовала катастрофа, усугубленная необходимостью внятно объяснить даме номер два, как это его угораздило приволочь с чисто мужской, по его же словам, вылазки на виноградники западной Франции двух котят; в общем, обе дамы объявили земельному прокурору войну, что побудило его как-то в кругу друзей произнести следующую фразу: «К счастью, сразу обе, а не одна из них… Тогда я точно увяз бы в браке, и поминай как звали…» Л мы с братом вынуждены были остаться у земельного прокурора, ибо дама номер один была уязвлена настолько, что даже о нас, кошках, и слышать не желала. Земельный прокурор не знал, что делать. Самым главным в его жизни была и оставалась личная свобода, включавшая и отсутствие домашних животных. Даже специфические следы нашего присутствия и те были для него равнозначны хаосу. Он уже собирался засунуть нас в какой-то кошачий приют, но, к счастью, мы обрели кров и пищу в доме, где проходят музыкальные четверги.

Вот отсюда-то я и знаю о существовании умных и глупышек – девственниц из Сиврэ.

– Он был мотоциклистом, – продолжая герр Гальцинг, – однако это не объясняло его природы. Вопреки всему, вопреки своей живучести, оптимизму, жизнелюбию и общительности Лукс был человеком скрытным. Он играл – и это ему шло, принимая во внимание его габитус, – на тромбоне и еще на виолончели. И если кто-нибудь случайно – именно случайно, поскольку только так можно было застать его за прослушиванием «Зимнего путешествия» Шуберта, ибо он слушал музыку только в уединении, – видел его за этим процессом, тот понимал, насколько тонким и глубоким человеком был Герман Лукс. Впрочем, он мог с сияющим словно у ребенка лицом слушать и духовой оркестр. Он был большим эксцентриком, и будь я художником, непременно изобразил бы его на портрете с одной рукой, возложенной на череп, и с бокалом шампанского в другой. Большим эксцентриком. Человеком в стиле барокко. Если он стоял в одном из наших великолепных соборов в стиле барокко в Визе, Роттенбухе или Вельтебурге – ему в них нравилось, – возникало ощущение, что они были превосходным обрамлением для него.

Да-да, вот таким он и был.

Главные достижения Лукса относились не к области юриспруденции, а к импорту шампанских вин. История этого такова. Однажды он отправился в Уэльс поглазеть на мотогонки. Как гонщик он в них, конечно, не участвовал, их с него хватило в молодые годы, зато выступал в роли организатора соревнований и функционера соответствующего союза. Так получилось, что по пути домой Лукс проезжал через Шампань, и поскольку он не очень любил передвигаться по автобанам, слишком уж нудными они ему казались, никаких тебе открытий, никаких впечатлений, то всегда выбирал дороги попроще и живописнее. На одной из них он заметил указатель: «Налево 200 м – винный погребок "Жоанне-Лиотэ и сыновья"». «Шампанское» или что-нибудь в этом роде. Чутье скомандовало ему (как объяснял Лукс на следующий день в кругу коллег-юристов): «Стоп!», и мотоцикл его повернул чуть ли не сам. Погребок оказался очень небольшим и уютным, и вскоре общительный Лукс вел оживленную беседу и с самим хозяином месье Жоанне-Лиотэ, и с его сыновьями (Лукс весьма недурно владел французским). Отведав шампанского, он убедился, что, несмотря на принадлежность его к ординарным маркам, оно ничуть не уступало, а возможно, даже и превосходило самые известные из них. Причем при более чем скромной цене. Увы, но Лукс мог прихватить с собой лишь одну бутылку чудесного напитка, поскольку передвигался, как уже упоминалось, на мотоцикле. Уже на следующий день она была распита с друзьями за постоянным столиком. Все были приятно удивлены и даже изумлены, так что на следующей неделе Лукс (на сей раз на автомобиле) направился в «Жоанне-Лиотэ и сыновья» и битком набил машину ящиками – один для себя и по ящику для добрых друзей.

Объем продаж стал расти. Не хочу утомлять слушателей длиннотами, но Лукс, желая, чтобы все осуществлялось в законных рамках, зарегистрировал индивидуальное частное предприятие и платил налог с оборота. Шампанское из Франции поступало целыми поддонами. Распродавал он его с минимальной прибылью, лишь ради покрытия накладных расходов. Лукс готов был закупать все производимое французом шампанское, но в конце концов владелец фирмы из экономических соображений вынужден был отказаться от этого, несомненно, лестного предложения, поскольку ориентировался и на других покупателей. Подчеркиваю: все это Лукс делал не ради прибыли, а чисто из желания доставить радость друзьям и коллегам. Этот человек всегда и во всем был готов прийти на помощь. Однажды у меня в саду понадобилось спилить больное дерево. Лукс приехал, спилил его и, разрезав на части, погрузил в машину и вывез. В другой раз церковный хор по каким-то причинам остался без баса. Лукс вызвался заменить его. «Вышло не очень уж талантливо, но я не сфальшивил», – рассказывал он потом. Как-то понадобилось срочно переправить партию живой форели из Райхенхаля в Мюнхен – один из его друзей решил заняться разведением этой рыбы. Лукс раздобыл где-то обитый железом прицеп и на нем перевез рыбу. И таких случаев были десятки. Никогда этот человек не руководствовался меркантильными интересами. И всегда прихватывал с собой бутылочку доброго шампанского угостить коллегу или друга.

Не знаю, помните ли вы тот дикий случай. Это было много лет назад, спортивный самолет врезался в предприятие быстрого питания, расположенное на окраине города. Да-да, тот самый «быстропит» – булочки, больше напоминающие вату или губку, а внутри котлета с луком и другими приправами. Нет, с булочками все было в порядке, они не пострадали, а вот с людьми вышло куда хуже: довольно много народу тогда погибло.

Дом Лукса, он же и его контора, располагался буквально в двух шагах от злосчастного места. Тогда огонь не пощадил несколько деревьев в саду, припалив шерсть и кошке, в остальном животное отделалось легким испугом. Сам Лукс был в это время дома, причем именно дома, а не в конторе. В тот день у него произошла размолвка с очередной своей пассией или фавориткой, как он выражался. Лукс решил срочно утопить горе в вине. И вот, открыв двухсотграммовую банку икры – в тот период он консультировал по правовым вопросам сомнительного дельца из Ирана, а потому имел возможность в неограниченном количестве приобретать по весьма выгодной цене настоящую каспийскую икру, – он ложка за ложкой вычерпал ее, запив двумя бутылками своего любимого «Жоанне-Лиотэ». На душе стало легче, хандра была вынуждена спасаться бегством, Лукс на радостях открывает третью бутылку шампанского, и тут хлопок. Причем куда более громкий, чем просто от вылетевшей из бутылки пробки. А в следующую секунду волна огня… Потом Лукс рассказывал, как невольно вслух произнес: «Ну все, Луксик, тебе конец!»

Но лично для него все чудом обошлось благополучно, и он одним из первых бросился оказывать помощь пострадавшим при катастрофе.

Однако два или три года спустя ему на самом деле пришел, как он тогда выразился, конец. Погрузив на багажник мотоцикла ящик шампанского, Лукс отправился в Наумбург-на-Заале в гости к другу, который поехал туда на время отдохнуть после падения Берлинской стены. Лукс осмотрел знаменитый собор, распил с приятелем пару привезенных с собой бутылок «Жоанне-Лиотэ», после чего, выспавшись, отправился опять на юг, в Штраубинг, на праздник города, но поехал не по автобану, а решил пересечь Баварский лес по одной из второстепенных дорог… Видимо, слишком быстро и не очень осторожно, поэтому и врезался на повороте лоб в лоб в грузовик. И наш грузный в теле и легкий в общении Лукс погиб на месте.

Самое лучшее, что можно сейчас сказать о нем: до сих пор его очень не хватает тем, кто знал его.

На этом заканчивается тридцать третий четверг земельного прокурора д-ра Ф., собственно, первый четверг герра Гальцинга.

Тридцать четвертый четверг, к сожалению, продолжающего отсутствовать земельного прокурора д-ра Ф. и второй четверг герра Гальцинга

Мы, кошки, если верить тому, что о нас говорят, имеем в запасе девять жизней. Во время одного довольно рискованного променада вдоль водосточного желоба на крыше я, что явно не к лицу кошке, ступив лапой не туда, что было вызвано секундной потерей ориентации, которая, в свою очередь, объяснялась тем, что луну вдруг закрыла непроницаемая грозовая туча, пролетев четыре этажа, шлепнулась на тротуар и, несмотря на то что уцелела, пережила страшный шок – прежде всего от того, насколько быстро все произошло. Надо же такому случиться, что я, сама того не поняв толком, рассталась с одной из причитающихся мне девяти жизней. Так что теперь можно сказать, что я проживаю восьмую жизнь. Если не считать ее, у меня еще в запасе целых семь. Если, конечно, не произойдет ничего непредвиденного.

Так что у меня еще остается время намалевать на стенах и башни Венеры, и желтые сердца. Я наверняка сподоблюсь на недурной замысел. Например, детективный. О трубочисте, который по утрам шпионит за всеми через каминную трубу. И ее прочтет та самая красавица из Тосканы. Земельный прокурор как-то сказки – правда, с глазу на глаз – своему самому близкому другу профессору Теодору Момзену (прошу не путать этого господина с другим, почти однофамильцем, но у того фамилию пишут с удвоенным «М»), что повстречал в жизни лишь одну женщину, соединившую три качества: красоту, ум и бесстыдство. Ему крупно повезло, я считаю, и меня отнюдь не удивляет, что только одну.

Краем уха я слышала, что подобную особу ему уже больше не повстречать, разве что в, образе медсестры, и вряд ли можно рассчитывать, что третье качество проявится в ней во всей полноте.

– И все-таки как-то непривычно, – произнес герр Гальцинг, – без нашего друга Ф.

– Но вы, герр Гальцинг, располагали теми же возможностями, чтобы заглянуть в чужие тайны, разве не так?

– Почти вся моя служба протекала в сфере гражданского права. И хотя оно, по моему мнению, благороднее, изящнее, нежели уголовное право, уже по своей специфике там куда меньше возможностей, как вы выражаетесь, заглянуть в чужие тайны. Хотя и в рамках гражданского права нередко возникает пограничная ситуация, заставляющая людей сбросить маски.

– Чтобы напялить новые?

– Это, – ответил герр Гальцинг (теперь пора представить его служебный ранг, а именно: судья верховного суда земли, ныне также в отставке), – это, – ответил он, – еще сильнее обнажает их нутро. Но хотя жуткие истории с убийствами крайне редко фигурируют в сфере гражданского права, по части комического, гротескного и посему достойного рассказа оно может с успехом поспорить с уголовным. Хотелось бы предложить вашему вниманию несколько занятных, на мой взгляд, историй из области правовых норм, регулирующих взимание судебных расходов, однако чтобы вы уловили соль, я был бы вынужден прочесть вам курс лекций об упомянутых правовых нормах, а это неизбежно вогнало бы вас в скуку. В конце концов, участок человеческого бытия, предстающий взорам как судьи по уголовным, так и по гражданским делам, в большинстве случаев тоже безмерно скучен, нежели это может показаться непосвященным. Ведь юристу, как и представителю любой другой профессии, приходится разбирать массу серых, безликих дел. И на пыльных полках архивов чрезвычайно редко отыскиваются истинные жемчужины.

– Ну, герр Гальцинг, так уж и редко? Мы вам не верим!

– Ладно, хорошо, готов прийти вам на помощь и заменить нашего отсутствующего друга Ф. Расскажу вам историю о пруде в Виннинге – во всяком случае, на этот вечер ее хватит, а в следующий четверг, надеюсь, появится…

– И мы надеемся, – вставила хозяйка дома.

– Хотя, – очень серьезным тоном произнес доктор Шицер, – он-то наверняка должен был все знать и понимать.

– Элпис,[20] – вмешался профессор Момзен, – наверняка вы помните о ней, вездесущая Элпис, один взмах ее крылами – и мы уже канули в вечность.

– Будем надеяться, Элпис пока что не удостоила вниманием нашего доброго друга Ф. Что это за история, Гальцинг, которую вы собрались рассказать нам?

– О пруде в Виннинге. Но в действительности этот пруд носил другое название, я просто решил назвать его «пруд в Виннинге», сами понимаете почему, а также изменю и имена персонажей. Знаете, всякое бывает, может, кое-кто из их родственников, наследников и тому подобных живы и до сих пор, так что… Успело миновать немало лет, если хотите знать более-менее точно, я вам скажу: в тот период я был стажером.

Пруд этот находится где-то в Верхней Баварии, так что настраивайтесь на баварскую комедию. Этот пруд, я видел его всего раз, сейчас расскажу, при каких обстоятельствах, имел, да и имеет сейчас, как мне думается, форму почти правильного круга и, по моим подсчетам, метров пятьсот в диаметре. В нем водилась рыба и много. Вот из-за нее все и началось. Интересно, а сегодня там она водится? Или и этот пруд загадили? Обычная история.

Один крестьянин, назовем его Нидерхаммер, имел собственное подворье – старинное, солидное подворье, расположенное на западной стороне упомянутого пруда. Участок земли, прилегающий к пруду, иными словами берег, тоже принадлежал ему. Но сам пруд находился во владении одного барона, его смахивающее на замок имение лежало восточнее пруда. Барона назовем так: Антон Кефелер фон Гертенау.

Летом, осенью и зимой в этом тишайшем зеленом уголке царил мир. Покрытые шелковистой травой луга, кое-где поросшие деревьями, часовенки в стиле барокко и воспетое не одним поэтом синее небо. Только весной пруд регулярно выходил из берегов, а пару раз случались даже довольно сильные наводнения, отчего страдали поля как Нидерхаммера, так и барона. Бывало, что вода поднималась на целый метр. Но не это породило проблему. Вода есть вода, и наводнения, в конце концов, стихия, которую в правовые рамки не втиснешь. И вела она себя, как и полагается воде испокон веку, даже тогда, когда ни барона, ни Нидерхаммера и в помине не было, а к пруду на водопой ходили медведи да косули, в те времена в изобилии водившиеся в этой местности.

Так вот, как я уже говорил, речь шла о рыбе. Право на отлов рыбы имел барон, причем во всем пруду, поскольку тот принадлежал ему. Спор этот возник давно, во всяком случае, когда я с ним столкнулся, он уже имел историю, будучи, так сказать, унаследованным от предков обеими сторонами. Нидерхаммер иногда удил рыбу, главным образом весной, когда воды пруда подходили чуть ли не вплотную к его подворью, то есть на затопленном водой принадлежавшем ему участке. «Нет, ты не имеешь на это права, – взъярился барон (потому что так его учил еще отец, а может, и дед), – рыба живет в воде, вода озерная, а озеро принадлежит мне, барону Антону Кефелеру фон Гертенау». А Нидерхаммер, статный, добродушный, честный, хоть и хитроватый малый, сущий эталон баварского крестьянина, в свою очередь, возражал ему, тоже ссылаясь на отца (деда), что, мол, рыба плавает у дна, принадлежащего мне, посему я ловил ее и ловить буду, пока она в моих границах плавниками перебирает. Мол, границы владения герра барона смещаются, и на них право владения вообще не распространяется. Вот спадет вода, рыбка вернется на старое место, тогда его с удочкой в руках никто не увидит.

Так аргументировал Нидерхаммер, ссылаясь на адвокатов, к которым вынужден был время от времени обращаться, Но барон не унимался. Мол, все равно слишком уж много рыбы тебе, Нидерхаммер, достается. А тот ни в какую – вылавливает себе рыбку за рыбкой, его Нидерхаммерша отваривает ее вместе с корешками и приправами разными и подает на дубовый стол, а потом оба усаживаются и с аппетитом вкушают рыбку, бросая многозначительные взгляды через уставленное геранью окно с занавесочками в сине-белую клетку на владения глупого барона. Так, видимо, представлялось последнему.

Дело дошло до того, что барон неоднократно палил из ружья, завидев Нидерхаммера с удочкой на берегу. Естественно, речь шла о, так сказать, предупредительных выстрелах в воздух. Было разбирательство, больше напоминавшее анализ боевой операции, закончившееся процессом. Барона оправдали, что, впрочем, стоило немалых усилий его адвокату – суд не счел возможным внять доводам фон Гертенау о том, что выстрелы производились в воздух, к тому же холостыми патронами.

Когда делом занялась канцелярия суда, солидная канцелярия, где я и был стажером, процесс рассматривался уже в четвертой по счету инстанции. Это означает: суд федеральной земли вынес решение – в пользу той или противной стороны, этого я уж не помню, – верховный суд земли, согласно поданной апелляционной жалобе, вынес другое решение, пересматривавшая дело федеральная судебная палата[21] отменила решение верховного суда земли, вернув дело последнему на рассмотрение. И дело там увязло. А оно к тому времени достигло приличного объема в несколько томов. Делом занялся лично глава инстанции. Моя роль стажера сводилась к мелочам: подведение итогов, подготовка сроков и в первую очередь поиск документов в архивах. Признаюсь, это не было мне в тягость, скорее напротив.

Как имение барона, так и подворье Нидерхаммерхоф, начиная со Средних веков и до XVIII века, входили в состав монастырских земель Роттенбуха. Вот как далеко забрался я во время своих архивных поисков. При этом выяснилось, что после секуляризации[22] монастыря в Роттенбухев 1803 году часть его земель отошла фиску су***, а часть была продана прапрадеду Нидерхаммера и еще его превосходительству генералу фон Забредору, и внучка фон Забредора передала его в наследство Кефелеру фон Гертенау. В договоре купли-продажи, заключенном между государством, содной стороны, и его превосходительством генералом фон Забредором – с другой (то же относится и к аналогичному договору, заключенному с Алоизисом Нидерхаммером, «лояльным и благонравным католиком» и т. д.), упоминалось лишь о том, что право на ловлю рыбы, переданное его превосходительству Забредору, распространялось на весь пруд. Этого никто и не пытался оспорить. Но я обнаружил еще один документ, регламентирующий процесс передачи собственности монастыря государству, то есть Баварии, а именно: право на ловлю рыбы в пруду распространялось на «всю водную гладь» последнего. Иными словами, барон, он и только он, наделялся правом ловить рыбу где угодно, независимо от того, к чьим земельным угодьям пруд примыкал. Противоположная сторона утверждала, однако: «Нет уж! И нам позволено ловить ее в воде, омывающей наш земельный участок!»

В общем, дело застопорилось. Допросили всех свидетелей преклонных лет. Престарелый пастор из близлежащей деревни, тогда он уже перевалил за девяносто, раз на десятый уразумев, что же все-таки от него хотели, кряхтел-кряхтел, а потом припомнил слова деда: да, да, конечно, и Нидерхаммеру можно ловить рыбу там, где вода омывает его участок («Слышите? – торжествующе прошептал я тогда своему шефу. – Он ведь не случайно употребил это словечко «омывает»!»), он испокон веку и ловил ее около себя. Но вдова Терезия Платцер-Ресль, которая была даже, пожалуй, чуть постарше пастора, сообщила нам, что ее тетушка, некогда слывшая в округе целительницей, некая Барбара Вабн, служившая поварихой при старом, вернее, при «престарелом бароне», якобы слышала от него, что Нидерхаммер никаких прав на ловлю рыбы не имеет, но, мол, его, барона, это не заботит ни капельки, поскольку все равно бессовестному Нидерхаммеру сей рыбой не разжиться, и вообще чтоб его черти взяли.

– Это говорит как раз в пользу наших намерений, – провозгласил мой шеф на процессе.

– Никак нет, – протестовал адвокат противной стороны. – Наоборот! Наоборот! Это есть молчаливое одобрение!

– Возможно, – не стал спорить мой шеф, – но при временно препятствующем условии, что деда вашего подзащитного возьмут черти.

Разумеется, существовал целый ряд судебных прецедентов вынесения решений по аналогичным конфликтам, однако упомянутые конфликты оставались все же аналогичными, но никак не идентичными, к тому же содержали в себе противоречия. В состав суда включили нового председателя – опытного, авторитетного судью, к тому же «чистокровного баварца», прекрасно владевшего местным диалектом. Выслушав от судьи-референта судебного состава обстоятельства дела, он назначил выездное заседание суда для осмотра места.

И упомянутое выездное заседание суда вылилось в триумф баварской юстиции. Проходило оно в особом зале близлежащего весьма пристойного деревенского ресторанчика. Естественно, присутствовала и судебная коллегия судов второй или даже третьей инстанций в полном составе, и секретарь для ведения протокола, и прокурор истцовой стороны с внушительным деревянным молотком, при воскресном черном костюме и белой рубашке, затем наша сторона, то есть мой начальник с бароном, по этому случаю в аристократическом облачении, и ваш покорный слуга, которому дозволили скромненько сидеть в безликом костюмчике подле шефа и держать его объемистый портфель.

Председатель повторил и обобщил обстоятельства дела, приятно удивив меня и не только меня доскональным ознакомлением с производством по делу, а также ясным пониманием исторического и правового аспектов рассматриваемого случая. Невольно – нет, тут я буду не прав, наверняка это был умело и точно рассчитанный ход – председатель с легкостью перешел с традиционного немецкого на баварский диалект, то есть с языка судей на язык человеческий.

– Да, времена, времена… – раздумчиво произнес председатель судебной коллегии – такое звание носил в тот период председательствующий судья верховного суда земли, апелляционной инстанции окружных судов, – хлопнув по столу, правда, не очень уж и звучно, однако достаточно отчетливо. – Герр барон! Герр Нидерхаммер! – продолжил он по-прежнему на баварском диалекте. – Неужели нельзя жить друг с другом в мире и согласии?! Из-за чего спор? Из-за жалких рыбешек! Времена…

Однако обе стороны по-прежнему не выказывали намерений броситься друг к другу в объятия.

– Речь идет о принципе, – заявил к сведению председательствующего барон.

– Вот, значит, как? – пробурчал тот.

– Что до рыбы, так по мне пусть она хоть передохнет, – высказал мнение крестьянин Нидерхаммер. – Все должно быть по справедливости. Так. И эдак.

– И что?! – вскричал разгневанный председательствующий. – Нет, все дело именно в рыбе. Никогда еще мне не приходилось участвовать в процессе, где всех волновала бы исключительно справедливость. Вот что я хотел бы сказать.

Ну и далее в том же духе. Первым смягчилось сердце барона.

– Ну, герр председательствующий судья, все, что вы говорите, конечно, верно, только вот… Если бы можно было отыскать приемлемый компромисс…

В конце концов после долгих разглагольствований компромисс все же был найден, однако председательствующему потребовалось для этого не только продолжить изъясняться на баварском диалекте, но и перейти на ты – случай почти беспрецедентный.

– Послушай меня, Нидерхаммер, ну будь же ты человеком!

Владелец подворья мгновенно устыдился. Опустив голову, он ответил:

– Верно говоришь, герр председательствующий, и ради покоя надо будет…

Был произведен детальнейший сравнительный анализ и выработан строжайший регламент отлова рыбы Нидерхаммером и его наследниками, установлено пороговое количество – сколько уклеек, сколько сигов и т. д., выработан механизм контроля, обсудили и расходы сторон, и сумму иска, в конце концов все было слово в слово запротоколировано. Секретарь зачитал условия компромисса.

– Согласен, – произнес мой шеф.

– Согласен, – кивнул прокурор истцовой стороны.

Председательствующий не без торжественности захлопнул папку, потом перешли непосредственно к примирению. Нидерхаммер поднялся, нет, подскочил с места, будто версту проглотив, прошагал к барону, чуть наклонив голову, протянул ему руку:

– Герр барон!

Последний, тоже поднявшись, ответил рукопожатием, произнеся:

– Герр Нидерхаммер!

И будто по заказу на улице зазвонил церковный колокол, призывая к мессе.

– Разве это не знак небес? – торжествующе изрек председательствующий, добавив: – И разве мы все не проголодались?

– И разве в горле у нас не пересохло от говорильни? – в тон председательствующему сказал Нидерхаммер. – Так что, хозяин, давай-ка вноси то, что ты там для нас наготовил!

А наготовил хозяин, ни больше ни меньше, суп с фрикадельками из печенки, свиных отбивных с кислой капустой и картофелем и к ним пива, а на десерт яблочный штрудель с вишневой наливкой. А потом чуть было опять не заспорили, потому что барон встал и прокричал хозяину:

– Процесс кончился! И значит, нечего опасаться подкупа. Так что, господа, вы – мои гости сегодня. Хозяин, пришлете счет мне.

– Ни за что, герр барон, – вмешался Нидерхаммер. – Это моя забота. Так что, хозяин, подавай-ка счет мне.

И на самом деле оба уже были готовы в волосы друг другу вцепиться, пока их не уговорили разделить расходы поровну.

Мы с шефом возвращались домой на машине. Местность – загляденье: бархатно-зеленые пригорки, вдалеке синеватые горы, небо синее-синее, дело шло к осени. Шеф, глянув в окно, едва заметно улыбнулся:

– Я только что вернулся с Карибских островов. – Мы в этот момент проезжали мимо белой церквушки, рядом с которой росла огромная липа. – И я спрашиваю себя, – продолжил он, казалось, без всякой взаимосвязи, – к чему это все вообще?

Третий четверг герра Гальцинга, председательствующего судьи верховного суда земли в отставке

Я уже давно думала, что эти четверги кончатся. «Но мне все-таки кажется… – сказала моя женщина, то есть женщина, которая принадлежит мне, понимаете, та, которая приносит мне еду в серебряной мисочке, с пола я есть не привыкла. – Мне все-таки кажется, – сказала она, – что эти четверги уместно продолжить даже без него».

«Не даже, – поправил ее герр Бесслер, – а именно без него».

«А что, если он слышит?» – предостерегающе прошептал профессор Момзен, многозначительно воздев очи горе.

– Как вы, вероятно, догадываетесь, – начал герр Гальцинг, – у меня в запасе нет стольких историй, как у уважаемого друга Ф., так что придется посягнуть на чужие арсеналы или даже довериться собственному вымыслу. Я хочу сказать, что костяк истории, если можно так выразиться, взят из действительности, и эти события послужили моей жене отправной точкой для бесконечных раздумий.

Я же в отличие от нее не большой любитель детективных романов. Жена их обожает, как это, должно быть, вам тоже известно. Вероятно, все оттого, что она – англист. И потому читает детективы на том языке, на котором они написаны: на английском. В стране, язык и литературу которой моя жена изучает, детективные романы куда в большем почете, чем у нас, пожалуй, они даже ценятся выше произведений Шекспира. Причем детективные романы именно английских авторов, не американских. Последние строчат их стволом «кольта», а вот англичане любят сочинять свои, усевшись перед пылающим камином, попивая чаек и завернув ноги в теплый клетчатый плед. Крестной матерью детективных романов, как не без основания полагает моя супруга, является Агата Кристи.

Мне, разумеется, приходилось читать и произведения других авторов, скорее, правда, из желания угодить жене – в частности, Дороти Сэйерс, Джозефины Ти, – удивительно, но именно женщинам удается так хитроумно выстроить сюжет. Я не раз убеждался, что диалоги Агаты Кристи – образец совершенства, из них можно почерпнуть массу выражений, которые поднимут ваш авторитет в английском обществе. Так, мне вспоминаются тончайшие оттенки, если ты желаешь довести до сведения хозяев, что успел насытить желудок. Истинный шедевр: «I have had an excellent sufficiency…» Хотя можно выразиться куда короче и куда неотесаннее: «I am full».

Но, как уже говорил, я не принадлежу к числу страстных любителей детективов, зато люблю порыться в ящиках, куда владельцы антиквариатов складывают самые неходовые книги, отдавая их буквально за бесценок, а иногда и вовсе задарма. Мне иногда выпадало отыскать там самые настоящие сокровища. Поэтический эпос Фридриха Вильгельма Вебера «Тринадцать лип» с золотым обрезом и всего за пятьдесят пфеннигов, первое издание буколического стихотворения Томаса Манна «Дитя», «Биографию Козимы Вагнер» графа Рихарда дю Молен-Экара – за марку, хотя лишь второй том. Верю в чудо, что мне когда-нибудь попадется и первый. Нетрудно догадаться, что я не пропускаю ни одного такого ящика, причем перебираю все до единой вываленные в них книги.

И вот однажды я таким образом перерывал книги в ящике антиквариата, я даже помню, в каком это было городе – в Гёттингене. Туда я приехал на совещание по вопросам жилищного права и как раз уже направлялся на вокзал. К счастью, я располагал достаточным временем и мог основательно перебрать этот ящик. Первого тома «Биографии Козимы Вагнер» мне в нем не попалось, зато я нашел одну книгу, которая меня не интересовала, скорее, даже испортила настроение. Книги для меня – все равно что живые существа. Не собираюсь утверждать, что и на самом деле считаю их живыми, но что существами – это уж точно. Они – больше чем просто предметы. Они существуют. Надеюсь, вы меня понимаете. Так вот, книга, которую я отыскал в этом ящике, была истрепанной чуть ли не в лохмотья, иными словами – изувеченное существо. Обложка сорвана, недоставало двенадцати страниц, в конце тоже кем-то были вырваны страницы, сколько именно, не представилось возможным установить, по-моему, книга обрывалась то ли на 122-й, то ли на 124-й странице, и даже последняя страница представляла собой обрывок, словно кто-то надумал воспользоваться книгой как пипифаксом.

Вероятно, я думаю над тем, кто автор этого замечания, в какой ситуации оно делалось и что вообще за важность такая думать да гадать, кто именно вырвал последнюю страницу – мужчина или женщина? Может, это начало моего романа «Башня Венеры». Или все же он называется «Желтое сердце»? Та обнаженная красавица, на которой ничего нет, кроме разве что шляпы да золотой цепочки на лодыжке, та красавица, что беззастенчиво и гордо подставляет лучам вечернего солнца свои восхитительные груди, лучам ласкового солнца Тосканы, пробравшегося сквозь ветки кипарисов на террасу дома, так вот, не эта женщина вырвала страницу из той самой книги. Подобное не в ее духе. Да, она читает мою книгу, верно, но не ту, о какой сейчас рассказывает мужчина, устроившийся в кресле внизу.

«Башня Венеры» – думаю, все-таки я остановлюсь именно на этом названии, хотя и «Желтое сердце» представляется мне вполне подходящим. Может, я даже распоряжусь, чтобы эти слова были напечатаны на самой первой странице моей книги. Например: «Желтое сердце» отбрасывает тень на… А на что? И сердце ведь тоже способно отбрасывать тень, желтую там или красную, не важно. И сердце отбрасывает тень. Как же в таком случае назвать такое сердце? Теневым? Тенистым? Кажется, все-таки пора перестать измышлять названия для ненаписанной книги. Все же это будет мужчина, причем молодой, совсем еще юноша. Он даже в книге видит лишь бумагу для записывания своих мыслей… А записав, вырывает из нее лист, складывает его и…

Вот так я начну свою книгу. Если бы только знать, что будет дальше.

– За изувеченную книгу владелец антиквариата, наверняка ужасный скареда, запросил двадцать пфеннигов, он даже не поленился проставить цену на последней из сохранившихся страниц. Будь он не таким жадным, то, вероятнее всего, просто выбросил бы ее в мусорный ящик – поступок хоть и бессердечный, но объяснимый. Благословляю скаредность владельцев антиквариатов, ибо не будь ее, я бы не имел возможности поделиться с вами этой историей, хотя… Нет-нет, не подумайте, сама история вполне правдива, и я непременно расскажу вам ее, вот только… Впрочем, скоро сами все поймете.

Значит, я купил книгу, потому что, кроме нее, ничего любопытного для себя не обнаружил…

– И что же там, в ящике, было такого, что вы так и не сочли любопытным, герр Гальцинг?

– Одно крупное издательство в тот период выпускало в свет тонны философско-социологического бреда левого толка. И в ящик были свалены работы того самого герра Шлоттербайна, или как там его, не помню фамилии и не имею ни малейшего желания вспоминать, более того, даже отказываюсь вызывать в памяти его стиль повествования. Причислять его к племени философов – оскорбление для настоящих философов от Перменида до Шопенгауэра.

Купив за двадцать пфеннигов книгу-калеку, я отправился на вокзал, сел в поезд и стал читать. Я всегда прихватываю что-нибудь почитать, отправляясь в дорогу. Что именно я тогда читал, даже не припоминаю, но почему-то эта искалеченная книга… Поймите меня верно: не думаю, что оскорблю или унижу ее, признавшись в том, что купил ее из чистого сострадания. Ни в коем случае, книга будила во мне определенный интерес, я стал ее перелистывать, впрочем, нет, не было нужды ее перелистывать, поскольку самая первая страница, подобно рваной ране, уставилась на меня… Не могу сказать, что книга увлекла вашего покорного слугу. На одной из страниц я обнаружил римскую цифру II. И начал читать с этой полностью сохранившейся главы. Потом прочел и главы III и IV, но тут мне нужно было сделать пересадку. Мой поезд прибыл с небольшим опозданием, однако я все же успел, не знаю, может, все эти трюки с пересадками в последнюю минуту – проделки железнодорожников. Короче, едва выйдя из вагона, я услышал по громкоговорителю: «Пассажирам, направляющимся на пересадку…», и так далее, мол, «платформа такая-то, путь такой-то…». Подхватив скромный багаж, я…

– И забыли в вагоне книгу.

– Увы, именно так. И хотя совесть моя была нечиста, я попытался обезболить чувство жалости и потом долго стыдился, и сейчас, бывает, стыжусь, вспоминая о том, с каким облегчением вернулся к чтению прихваченной из дому книги.

– Вероятно, ваш невольный жест обернулся смертным приговором измочаленной книге.

– Вероятно, так, – согласился герр Гальцинг.

– И тут заканчивается история, которую вы собирались рассказать нам? – спросил сын хозяев дома.

– Отнюдь, – ответил герр Гальцинг. – Это всего лишь ее начало.

Так начинается эта хоть и фрагментарная, положившая начало состязательной игре в обществе, история мужчины-фотомодели, в результате чего так и не был сыгран намеченный на тот вечер квартет для смычковых инструментов ля-минор Шуберта, известный также как «Квартет Розамунды». Подобного никогда не допустил бы наш уважаемый друг земельный прокурор Ф. Можно только догадываться, что бывает, если хоть раз нарушается незыблемая традиция. Итак, герр Гальцинг…

Я все больше убеждаюсь, что изувеченная книга – мой роман «Башня Венеры». Во всяком случае, была им когда-то. Я даже не хочу думать, что произошло, когда какая-нибудь вагонная уборщица среди всех этих пустых сигаретных пачек и пивных банок обнаружила несчастную, многострадальную, растерзанную книгу, книгу-мученицу, книгу, которую уподобили Марсию [23]…

– Я думаю, – сказала хозяйка дома, – кошку лучше все-таки выпроводить отсюда, неизвестно, что у нее сегодня на уме.

– И моя жена, – заговорил герр Гальцинг, – при всем добром ко мне отношении была до крайности раздосадована тем, что я позабыл книгу в вагоне поезда. Я рассказал ей завязку истории, но вот как и чем она завершилась, не имел возможности. Впрочем, такой возможности я бы не имел, даже если бы и не потерял книгу, потому что последние страницы, как я уже говорил, были из книги вырваны. Впрочем, моей супруге, с ее чутьем, воображением и пристрастием к детективным романам, думаю, не составило бы труда изобрести финал. Хотя, говоря по совести, сильно в этом сомневаюсь. Ладно, начало тоже можно было довольно легко угадать.

Вам знакомо такое слово, как dressman? Оно означает «манекенщик», если хотите, «фотомодель». В мужском роде, разумеется. Эти люди, вышагивая по помосту, демонстрируют нам то, что изобретают бездельники от так называемой высокой моды и выдают за одежду, которую нормальный человек на себя ни при каких обстоятельствах не наденет. Кроме того, манекенщики или фотомодели снимаются и для различных журналов в глянцевой обложке. Иногда я тоже проглядываю подобные издания, чтобы еще раз убедиться в том, сколько на свете вещей, которые мне и даром не нужны.

Манекенщика этого так и звали – dressman. Насколько я помню из книги. Не было у него ни имени, ни фамилии. Однако я все-таки в процессе рассказа не премину подобрать ему их. Или?… Как вы считаете?

– Может, есть смысл сделать это уже сейчас?

– Как вам покажется Хирнрисс? – предложил хозяин дома.

– А Куперц? Густав Куперц, – решил высказаться и герр Бесслер. – Понимаете, Хирнрисс[24] – это как-то… Ну, как бы это выразиться… Слишком уж навязчиво, что ли… Слишком уж конкретно.

– Итак, Куперц, – решил герр Гальцинг. – Так вот, этот наш Куперц, как мне стало ясно из контекста, довольно долгое время был весьма популярной фотомоделью и манекенщиком. Не было газеты или журнала, где вы не наткнулись бы на его физиономию. Так, во всяком случае, утверждается в книге. Очень популярной была серия рекламных снимков, где Густав изображен в обнимку с медведем – оба рекламировали один сорт неплохого виски. Но потом случилось так, что внешность Густава перестала быть востребованной. Суммы, выплачиваемые ему, стремительно уменьшались, параллельно уменьшалось и количество заказов, а в последнее время они и вовсе иссякли… И вот Густав, холостяк Густав с замашками плейбоя, не привыкший считать деньги, оказался, как говорится, на мели. На момент начала повествования он занимал какую-то обшарпанную однокомнатную конуру. Вскочивший на левой щеке фурункул довершил процесс разрушения его прежде неотразимого имиджа – Густава всегда фотографировали с левой стороны, именно с левой, поскольку она была у него куда фотогеничнее правой. Короче говоря, Густав был на последнем издыхании.

И вот в одно зимнее утро – именно с этого места я и начал читать – припорошенный снежком Густав возвращается в свою тесную квартирку, за которую, кстати сказать, он не платил добрых пару месяцев, и надо же – по неосторожности разбивает только что принесенную им из дешевого супермаркета бутылку виски. Вопли отчаяния, проклятия, потом он, успокоившись, безучастно садится на диван и про себя произносит: «Говорят, шотландец, окажись он на моем месте, вылизал бы пол». Но Густав вылизывать пол не стал, а занялся подсчетом остававшейся у него наличности. И тут вынужден был чертыхнуться – вместо ожидаемых 27 марок 30 пфеннигов у него в кошельке осталось 26 марок 80 пфеннигов (дело происходило еще до перехода на евро). Где-то его обсчитали. И так хоть в петлю лезь, а тут еще такое. Как раз в этот момент в дверь позвонили…

Предыстория данного события также, должно быть, была описана на вырванных из книги первых двенадцати страницах, а именно то, что Густав приметил незнакомого мужчину, который, невзирая на погоду, околачивался неподалеку от его дома на противоположной стороне улицы. Густав невольно подошел к окну и выглянул. Мужчины не было. В дверь продолжали звонить. Густав не спешил отпирать. Потом неизвестный визитер перешел на стук, негромкий, вежливый – ни следа беспардонной напористости… Так стучат в дверь кабинета большого начальника. Наконец раздался голос:

– Откройте. Меня зовут Шпицхирн, прошу вас, откройте, я точно знаю, что вы дома.

Голос звучал мягко, чуть ли не умоляюще.

– Не бойтесь, – продолжал увещевать мужчина, – я вам ничего дурного не сделаю.

Помедлив, Густав все же решил открыть.

У дверей стоял мужчина, тот самый, который вот уже несколько дней торчал поблизости от дома. На голове у него было клетчатое кепи в английском стиле, его еще называют deerstalker.[25] В таком обычно изображают Шерлока Холмса.

– Господин Шпицхирн в клетчатом кепи, – произнесла хозяйка дома. – По-моему, это даже не детективный роман, а юмористический. Если бы в нем появились какой-нибудь Берти Вустер, некий мистер Смит, дворецкий по имени Дживс или там лорд Блзндингс, могу спорить, что писал его Вудхаус.

– Ничего подобного. Да, определенный юмористический привкус, несомненно, присутствовал, и фамилия Шпицхирн на самом деле взята мной из книги. Запомнилась, и все, хотя память моя, должен признаться, уже давно не та, мне вообще многое из прочитанного в той книге запомнилось. Диалоги, например, я могу пересказать почти дословно.

– Именно по диалогам и можно судить, насколько хорош тот или иной роман, – вставил профессор Момзен, знавший толк в литературе.

– Да, – сказал герр Гальцинг, – и самый первый диалог звучал приблизительно так…

– Меня зовут Шпицхирн, – представился человек, стянув с головы припорошенное снегом кепи.

– Ясно, – ответил Густав.

– А вам представляться нет необходимости, я знаю, как вас зовут, и вообще все о вас знаю.

– Ясно, – повторил Густав.

– Вы позволите войти?

Густав так и продолжал сжимать ручку двери, явно намереваясь захлопнуть ее.

– А зачем?

– Знаете, – ответил Шпицхирн, – в подобной ситуации трудно не наговорить ерунды.

– Ну, вообще-то в любой ситуации трудно. – Шпицхирн, как показалось Густаву, принюхался. – Да! Да! Здесь разит алкоголем, но не потому что я напился, нет, а потому что расколотил бутылку виски.

– Последнюю.

– Единственную.

– Плохо. В особенности теперь, когда у вас в кармане всего лишь двадцать семь марок и тридцать пфеннигов.

– Двадцать шесть марок и восемьдесят пфеннигов!

– В таком случае вас где-то обсчитали. Либо в вашем супермаркете, либо в киоске, где вы обычно берете газету.

Густав фыркнул.

– Я начинаю вас бояться, – ответил он.

– Вот уж напрасно, – сказал Шпицхирн. – Я объясню вам все, только позвольте войти. Первое: очень, знаете, неудобно говорить через порог, и, второе, честно говоря, я с удовольствием полчасика погрел бы косточки.

Медленно, нехотя Густав все же распахнул дверь и жестом пригласил Шпицхирна войти. И тут раздался телефонный звонок.

– Вы можете спокойно взять трубку. Я подожду здесь, у дверей.

– Знаете, мне решать, брать трубку – не брать! Или у вас на сей счет другие идеи?

Телефон продолжал звонить.

– Разумеется, я лишь хотел…

– Вас не касается! – язвительно пояснил Густав.

– Никто не спорит, только…

Телефон наконец умолк.

– Вот и не звонит больше, – констатировал Шпицхирн.

– Повторяю – вас это не касается!

– Может, это как раз был важный звонок? Может, вам позвонили из какого-нибудь агентства предложить контракт?

– Знаете, займитесь лучше своими делами.

– Я как раз ими и занимаюсь, – медленно произнес Шпицхирн. – Вы позволите присесть? Дело в том, что, к сожалению, вы и есть мои дела.

Тут и Густав невольно присел, и Шпицхирн решил разъяснить Густаву, в каком мерзком положении последний сейчас находится. Не позабыл и о фурункуле на левой щеке, и о резкой смене предпочтений и тенденций в мужской моде, и как бы невзначай упомянул и о том, что, дескать, Густава уже давно не видно на страницах газет и журналов. Все попытки Густава оправдаться тем, что, мол, времена меняются, гость небрежным жестом отмел, не желая слышать. Так что недалек день, когда ему, Густаву, известному в недавнем прошлом манекенщику и модели, впору будет наниматься в разнорабочие, если только…

– Если только – что вы имеете в виду?

– Если только мы не начнем с вами сотрудничать.

– Как прикажете вас понимать?

Три недели назад, пояснил Шпицхирн, он получил предложение. Дело в том, что ему, Шпицхирну, частному детективу Шпицхирну желали бы поручить слежку за Густавом.

– Ага, понятно, – бледно улыбнулся Густав. – Беатрикс.

– Нет, не она. Ее муж.

Так и так, законный супруг Беатрикс, строительный магнат, миллионер и без пяти минут миллиардер Мёнле все же смекнул, что жена наставляет ему рога с Густавом.

– Наставляла! – внес коррективы Густав. – Все в прошлом.

– Верно, верно! – оживился Шпицхирн. – Ладно, подойдем к этому по-другому: что-то, может быть, письмо анонимного «доброжелателя», может, еще что-нибудь возбудило подозрения Менле. Всего лишь подозрения. Никаких доказательств, вообще ничего существенного. Беатрикс, разумеется, все отрицает, клянется всеми святыми, утверждая, что даже не знакома с вами, – супруг, естественно, ни одному ее слову не верит, сгорает от ревности и…

– Он может быть спокоен. Было. Но прошло, – перебил собеседника Густав.

– Да, но как мне втолковать это Менле? Однако проблема даже не в этом. Проблема во мне самом. Присмотритесь ко мне. Я молодой амбициозный предприниматель. Всего месяц назад я открыл частное агентство. Конечно же, взяв кредит. Вот, прошу, моя визитная карточка. А три недели назад я получил от этого Менле то самое предложение…

– Мои поздравления, – буркнул Густав.

– Поймите, это мое первое предложение и – вы слушайте меня, слушайте внимательно – пока что единственное.

С этими словами Шпицхирн извлек из кармана портмоне, из него купюру в пятьдесят марок, положил ее на стол и подвинул к Густаву.

– Что это значит? – поднял брови манекенщик-модель.

– Что мне прикажете сообщить своему клиенту, если парень, за которым он поручил проследить, раз в день покидает свои четыре стены? Три недели я топчусь под его окнами и в снег, и в дождь, часами околеваю, дожидаясь его. Вы только посмотрите на мои туфли! И что мне удается за все это время выяснить? Что я могу доложить клиенту? Что раз в день он доковыляет до супермаркета и по пути подойдет к киоску взять газету? Что раз в неделю приходит в рекламное агентство поцеловать пробой? Что по вечерам в половине одиннадцатого вырубает телевизор? Нет, случаются, конечно, исключения. Сегодня, например, я с чистой совестью могу порадовать герра Менле новостью о том, что моего поднадзорного обсчитали на шестьдесят пфеннигов…

– На пятьдесят.

– …на целых полмарки. И вы думаете, я смогу запудрить мозги тому, кто рассудок потерял от ревности и кто во что бы то ни стало стремится заполучить доказательства неверности супруги? Думаете, Менле расцелует меня за эти, с позволения сказать, сведения? Вы с ним, случайно, не знакомы?

– Упаси Бог, нет.

– Зато я знаком. Это вспыльчивый, несдержанный человек. Из тех, кто рогом землю роет, но своего добьется. И к тому же строительный магнат. Вчера он мне заявил: «Если до завтра (то есть до сегодняшнего дня) вы не предоставите мне исчерпывающих доказательств, тогда… тогда вы – болван!» Именно так он и выразился. «Тогда я с вами дела не имею» – вот что он мне сказал. Дорогой друг! Спасите меня. Не губите мое только что открывшееся предприятие. Вдохните в него жизнь. Вот, возьмите эти пятьдесят марок.

– Я что-то никак не пойму вас. Между мной и Беатрикс все кончено. Еще несколько месяцев назад все было кончено.

– Она вас до сих пор любит.

– Ну, знаете…

– Знаю. Менле как-то под изобретенным им же благовидным предлогом дал мне возможность переговорить с ней. Она и мне отказалась признаться, что знакома с вами. Но по ее лицу я понял, что она знает вас и любит. А глаз у меня наметанный.

– Что, и этому вас учат в школе частных детективов? Или даже существует университет, где штудируют, как торчать под окнами и ходить за человеком по пятам чуть ли не в туалет?

– Вам легко изощряться в остроумии, а мне, простите, не до шуток. Я ведь сейчас завишу от вас. Помогите мне. Напишите Беатрикс, назначьте ей встречу в каком-нибудь кафе.

– Вот как раз этого мне меньше всего хочется.

– Зато деньги вам явно будут кстати.

Тут Шпицхирн слегка подвинул купюру поближе к Густаву.

– Поймите, если наша с вами затея выгорит, – понизив голос, обратился он к манекенщику, – гонорар пополам. Мы еще выпотрошим этого Менле, как рождественского гусака.

Забегая вперед, скажу: именно так и произошло.

Густав настрочил Беатрикс душераздирающее послание, попросил прощения, заверил в искренности чувств и предложил встретиться в кафе «Францмаи». Шпицхирн позаботился о том, чтобы письмо дошло до адресата, предусмотрительно сняв с него копию. Эту копию, приложенную к детальному отчету, он с видом победителя вручил Менле. Шпицхирн, о котором не знал никто из окружения главы строительного концерна, не говоря уже о его пикантных обязанностях, имел постоянный доступ к Менле, кроме того, располагал секретным номером телефона, по которому, минуя телефонистку, мог вызвонить его непосредственно в кабинете. Для этого требовалось лишь назвать пароль – в данном случае «кенгуру». Почему Менле остановил выбор на названии именно этого животного, для меня так и осталось загадкой, поскольку кусок, который я успел прочесть, никаких объяснений на сей счет не содержал; может, физиономия Шпицхирна слегка напоминала ему это обитающее в Австралии млекопитающее. Услышав пароль, Менле открывал дверь специального лифта, выход из которого располагался за большим зеркалом в его личной ванной. Так было и на этот раз.

– Ну вот видите, Шпицхирн! – торжествовал Менле. – Коньячку? Кофейку?

– Не откажусь, герр Менле.

– Видите, видите? Если по-настоящему захочешь, какие могут быть преграды? Я всегда в жизни следовал этому правилу. Результат вы имеете возможность видеть собственными глазами… – Широким жестом Менле указал на раскинувшееся за окном предприятие. – И прошу вас, не сердитесь на меня, но вам, молодежи, необходимо время от времени задавать хорошую трепку, чтобы вы понимали, что к чему. Для вашей же пользы. Еще рюмочку? Ваше здоровье!

И вручил Шпицхирну конверт с еще одним, куда более внушительным авансом. На вопрос Менле, каким все-таки образом ему удалось достать письмо, частный детектив лаконично ответил:

– Профессиональная тайна.

Менле тут же прикусил язык, поняв, с кем имеет дело.

С этого дня все пошло как по маслу. И хотя Густав и Беатрикс уже в свою первую встречу едва не передрались, они тут же помирились…

– Старая песня! – констатировал потом Густав в разговоре со Шпицхирном. – До боли знакомая. Я давно понял, почему тогда послал это сокровище на все четыре стороны. И сейчас не прочь послать.

– Ну, пока что с этим придется повременить, – рассмеялся Шпицхирн, одарив Густава половиной упомянутого внушительного аванса.

Густав сразу же погасил долг за электричество и телефон, потому что в противном случае их грозили отключить.

– Долг за квартиру платить пока не буду, – сообщил он. – Думаю, если дело пойдет, переберусь куда-нибудь поприличнее.

Дело пошло. После непродолжительного периода мук от угрызений совести, что, впрочем, было совсем нехарактерно для человека склада нашего героя Густава, он привычно разыграл роль по уши втрескавшегося, тайные встречи с Беатрикс в укромных местах продолжились, иногда она даже наведывалась к нему. Впрочем, по правде говоря, Густаву жаловаться было не на что – свидания с капризной, но весьма и весьма привлекательной Беатрикс хоть и были изнурительны, но приятны, тем более что Менле регулярно отсчитывал Шпицхирну приличные суммы в обмен на отчеты, составленные со слов Густава.

– И как вам все это удается? – неизменно спрашивал строительный магнат.

– Профессиональная тайна, – неизменно отвечал частный детектив.

Установили магнитофон. Первая попытка использовать его провалилась. Скрип кровати был едва слышен. Шпицхирн потрудился над пленкой, то есть сам вскочил на кровать Густава и попрыгал. Владелец кровати тоже помог. Однако, послушав запись, оба вынуждены были скептически улыбнуться – кровать скрипела, но как-то малоубедительно. Неподлинно. Пришлось записывать голоса Беатрикс и Густава, а потом уже на них наложить скрип. Вышло куда реалистичнее. Менле был в восторге. И отсчитал денежку.

Густав съехал с прежней квартиры, приобрел авто. Предложения агентства, которые почему-то посыпались одно за другим именно сейчас, он с иронической улыбкой отклонял, хотя фурункула и след простыл. Тем не менее Шпицхирн предостерегал его – мол, не вечно же будет так продолжаться, может, и стоило бы… Но Густав проявил завидную изобретательность по части изыскания способов разжечь ревность Менле. Однако Шпицхирн был неумолим:

– Когда старый черт получит достаточно доказательств, он тотчас же подаст на развод, и тогда…

Однако это ничуть не смущало Густава.

– Брось ты! Он упивается своей ревностью.

И в самом деле, Шпицхирн заметил, что Менле жаждал все новых и новых доказательств, скрупулезно вникая во все детали встреч супруги на стороне. Что это? Извращенная реакция мазохиста? Такое известно в психологии, речь идет о своего рода замещении, удовлетворении собственных желаний за счет другого. Может быть, это? В комбинации с самоистязанием? И чего только не сыщешь в неведомых закоулках человеческой души, даже если это душа строительного магната и мультимиллионера. Менле требовал фотоснимков.

– Ни за что! – отрезал Густав. – Я ее знаю, она и слышать не захочет о том, чтобы сниматься в чем мать родила. Но он ошибался – несмотря ни на что, Густав плохо знал свою пассию. Стоило ему лишь намекнуть, как Беатрикс тут же стащила с себя платье. Это произошло в парке замка в Вюрцбурге. В парке было полно гуляющих, день стоял теплый, солнечный – а Беатрикс как ни в чем не бывало расположилась в обнаженном виде у фонтана, позируя Густаву. Не успели люди опомниться, как все было готово и Беатрикс оделась. Более того, эта женщина, оказывается, была прирожденной эксгибиционисткой… В замке Нимфенбург в Каменном зале, в Старой пинакотеке, на живописном кладбище Зюдлихер… Временами Густаву приходилось чуть ли не силой надевать на нее платье. Потом у нее возникло новое увлечение: езда в голом виде в автомобиле. И Беатрикс хохотала, наблюдая, как водители магистральных грузовиков, выпучив глаза, едва не сваливались в кювет, заметив ее. Густав щелкал фотоаппаратом, а восторгу Менле не было границ.

В последней главе, которую я читал и, между прочим, так и не дочитал до конца, описывалась драматичная сцена, возможно, предварявшая роковой финал. Как раз на этом месте по поездному радио объявили, что мы прибываем на станцию, где мне предстояло пересесть в другой поезд. И я положил книгу рядом с собой на сиденье, чего делать, конечно, не следовало. И только в следующем поезде сообразил, что книга небось едет в другом направлении…

Упомянутая мной сцена, которую я намерен описать, произошла в новой квартире манекенщика Густава… Какую фамилию мы ему подобрали?

– Куперц, – напомнил герр Бесслер.

– Значит, в новой и расположенной в пентхаусе квартире, снять которую позволили щедрые финансовые вливания Менле. Герр Куперц был навеселе. В виски уже более не было недостатка, а он пристрастился к этому напитку, еще рекламируя его, когда получал пару ящиков в порядке натуральной оплаты. И Густав напился, но не до помрачения рассудка, а как опытный пьяница, знавший, как растянуть блаженство. Что ничуть не мешало ему упаковывать чемоданы для предстоящей поездки в Неаполь. Беатрикс сочинила для супруга слезливую историю о внезапно занемогшей подружке, которую ей обязательно нужно проведать. Менле сделал вид, что поверил. На самом же деле он уже располагал соответствующей информацией Шпицхирна и с нетерпением дожидался – как Шпицхирн сообщил Густаву – новой фотосерии, обещавшей быть ничуть не менее увлекательной, чем предыдущие: голенькая Беатрикс на застывшей лаве с Везувием на заднем плане.

Густав, напевая, бросал в раскрытый чемодан предметы туалета, когда явился Шпицхирн.

– Я пять раз звонил, – раздраженно бросил частный детектив, когда Густав открыл ему. – Оглох от собственного блеяния?

Тот как ни в чем не бывало продолжал насвистывать бравурный шлягер в народном стиле.

– Может, все-таки выслушаешь меня?

– Валяй.

– Ты никуда не едешь.

– С чего бы это?

– Не едешь, и все. Вы с ней не поедете ни в Неаполь, ни вообще куда-либо.

– Почему?

– Потому что теперь мне поручено устранить тебя.

Густав в одну секунду протрезвел.

– Прости, – смешался Шпицхирн, – вероятно, мне следовало как-то по-другому сообщить тебе об этом. Прости, что огорошил тебя. Не рассчитывал, что ты будешь выпивши.

Густав, держась за спинку тахты, присел в кресло.

– Ты должен убить меня?

– Не дергайся, я все рассчитал. Не это меня сейчас волнует. Сам пойми: в один прекрасный день Менле опостылят эти игры, он подаст на развод, и мы снова окажемся на бобах. Видео, где Беатрикс с бокалом шампанского в руке скидывает с себя одежду… Впрочем, что мне тебе объяснять? Старик утащил кассету к себе в кабинет, заперся – это я сумел вытянуть из его секретарши. Плохой был бы из меня частный детектив, если б я не подстраховывался. Так вот, восемнадцать раз! Говорю тебе, восемнадцать раз он прокрутил эту кассету. Секретарша узнала об этом, незаметно нажав кнопочку телекома.

– Восемнадцать раз?! – не поверил Густав.

– Восемнадцать.

– Это уже извращение, – вздохнул Густав.

– Ну, знаешь, никто не гарантирован от сумасшествия, в том числе и строительный воротила.

Густав вздрогнул:

– Сумасшествия? Так ты не шутил, когда сказал, что должен меня завалить?

– Ты вполне протрезвел?

– Я как стеклышко.

– Так вот: я должен тебя ликвидировать.

Густав судорожно сглотнул.

– Миллион, – полушепотом произнес частный детектив.

Густав сглотнул еще раз, потом другой, третий. И пожелтел, как лимон.

– Наличными, – уточнил Шпицхирн.

Теперь физиономия Густава приобрела зеленоватый оттенок.

– И никакого налогообложения – черный нал! Густав посерел.

– Нет на свете ни одного человека, сказал он мне, которого он бы так ненавидел – это глубокая, ни с чем не сравнимая, жуткая ненависть к тебе. Он не может от нее избавиться, день и ночь она терзает его. Он встает ночью, прочитывает отчет за отчетом, потом включает видеомагнитофон. Потом возвращается в спальню, весь в поту, смотрит, как его Беатрикс безмятежно спит…

– А ее он, случаем, не собирается укокошить?

– Нет, ее нет. Тебя. Он мечтает разорвать тебя на куски.

– Вот оно как – разорвать на куски…

– Разорвать на куски.

– Он мне сказал, что, мол, если ему самому заняться этим, то придется остаток жизни провести за решеткой. Но он человек ответственный, у него такое огромное предприятие, столько рабочих мест и так далее.

– Сейчас расплачусь от умиления.

– И предложил мне мил пион.

Густав вперил остекленевший взор в Шпицхирна.

– И ты согласился?

– Нет.

Густав схватил частного детектива за грудки.

– Ты согласился! Еще бы – за миллион! Нет на свете таких, кто устоит перед миллионом.

– Отпусти ты меня! Я не…

И тут Шпицхирн ловким приемом усадил Густава в кресло.

– Я не согласился. А вот ты на моем месте точно согласился бы. Сам проговорился. Эх ты, друг, называется.

– Прости, я не хотел…

– Ладно, чего уж там. Так вот, я не согласился. И ни секунды не раздумывая…

Шпицхирн осекся.

– Ну?

– Ни минуты не раздумывая.

– Значит, все-таки на пару секунд задумался? Так я тебя понял? – с издевкой спросил Густав.

– Признаюсь. Было. Человек слаб. И потом – миллион. Это большие деньги. И никаких тебе налогов. Выгоднее некуда. А ты бы на моем месте? Ты бы точно призадумался.

Рука Густава заметно дрожала, когда он наливал виски себе и Шпицхирну.

– Ганс, ты…

– Слушаю, слушаю.

– Твое здоровье.

– Твое, Густав.

– Понимаешь, меня не покидает чувство, что нам следует как-то воспользоваться этим.

– То есть я должен на самом деле убрать тебя?

– Нет, конечно, нет. Но тебе точно должно прийти что-нибудь стоящее в голову.

– Мне?

– Тебе. Или нам.

– Возможно. Только что-то ничего не приходит.

– Да нет, если все как следует обдумать, обязательно придет, – не согласился Густав. – Так ты окончательно отказался?

– Да. То есть нет, не совсем. Я хотел сказать…

– Положи нож! – вдруг завопил Густав.

– Какой нож? – не понял частный детектив.

– Прости, – задыхаясь произнес Густав. – Сам не знаю, что на меня нашло. Так ты… точно не согласился?

– Н-ну, в общем…

– Да или нет?

– Я подумал, что сначала это необходимо обсудить с тобой.

– Вообще-то ты верно поступил. Я имею в виду, что не отказался окончательно. Иначе он поручил бы это кому-нибудь еще. Тому, кого я не знаю.

– Именно, – ответил Шпицхирн.

Вот до этого места я дошел, мои дорогие слушатели, на тот момент, когда услышал объявление о прибытии на станцию моей пересадки, в результате чего книга осталась лежать, если можно так выразиться, лицом вниз на вагонной скамье.

В тот четверг о музицировании нечего было и думать. Вечер затянулся, наступила ночь, однако все продолжали сидеть, предлагая каждый свой вариант дальнейшего развития событий. Дискуссия стала уже переходить в ожесточенный спор и наверняка перешла бы, если бы не хозяйка дома, призвавшая своих гостей оставаться в рамках приличий. Гости предлагали все новые и новые сценарии. Но решение, кого именно увенчать лаврами или, если хотите, короной, было перенесено на следующий четверг. Который так и не наступил. Печальное событие, не имевшее отношения ни к рассказанной герром Гальцингом истории, ни к Густаву со Шпицхирном, ни к четвергам вообще, помешало гостям вновь…

Я осталась в доме одна. К моему великому изумлению, меня оставили в одиночестве именно в четверг. И мой брат Борис тоже… Так сказать… ну, что ли… отправился на гулянку. И у меня было достаточно времени задуматься не только о своем тайном имени, но и о том, кто мог вырвать последнюю страницу книги.

…собраться. Так и рухнула традиция собираться по четвергам. Достаточно ведь один раз нарушить традицию, и ее как не бывало. Так что никаких четвергов. Однако разумным будет все же привести варианты, предложенные гостями.

Сценарий хозяйки дома

– Я лично за хороший финал с примирением. Это может показаться детским, сентиментальным, вероятно, чисто женским стремлением. Женщина дарует жизнь, знает, насколько нелегко даровать ее, – думаю, присутствующие простят мне чуточку патетики. Так что я за хеппи-энд.

– Вопрос только в том, – полюбопытствовал профессор Момзен, – для кого хеппи-энд? Хеппи-энд сразу для всех персонажей немыслим.

– Думаю, все-таки он возможен, – не согласилась хозяйка дома. – Так что дайте мне возможность изложить свою версию до конца. Густав, как нам известно, охладел к своей бывшей возлюбленной. Деньги Менле, я имею в виду огромные суммы, передаваемые им этому Шпицхирну, были просажены, другого термина я, к сожалению, подобрать не могу…

– Прости, что перебиваю тебя, Эмили, – вмешался хозяин дома, – но эти, как ты выражаешься, огромные суммы – сущий пустяк для Менле. Люди, которые способны потратиться на секретные лифты, поверь, мультимиллионеры.

– Хорошо, соглашусь, как всегда, ты прав, и Шпицхирн по-братски разделял их с Густавом…

– По-братски, говоришь? Неужели такие типы вообще способны на подобное? – искренне недоумевал герр Бесслер. – Если человек, по сути, обкрадывает своего клиента?

– Мне кажется, все-таки способен, – возразила хозяйка дома. – Есть, знаете, такие благородные воришки. К тому же по-братски он делился деньгами или же нет, еще неизвестно. Во всяком случае, сам Густав не имел возможности проверить, так ли это, поскольку не знал точно, сколько Менле вручал частному детективу Шпицхирну. Может, Шпицхирн как раз присваивал львиную долю. Но и на долю Густава выпадало более чем достаточно – переезд в пентхаус, новая машина…

– И виски хоть залейся.

– И это тоже. А поскольку деньги притягивают деньги, взгляните-ка: сразу возобновились предложения. Густав снова вошел в моду, конечно, уже не как эталон молодого типажа, он сменил имидж, отдав предпочтение зрелому мужчине, и не прогадал. Фурункул зажил, не оставив даже косметического дефекта.

– Или, напротив, шрам после фурункула придал ему более мужественный вид…

– Да, верно, и такой вариант вполне приемлем. Однако Шпицхирн довольно долго уговаривал Густава не отказываться от заведомо выгодных предложений, потому что Густав, человек по природе своей легкомысленный, рассчитывал и впредь жить на деньги Менле, но Шпицхирн сумел довести до его понимания, что вечно так продолжаться не может, что этот источник в один прекрасный день иссякнет.

– Об этом как раз и говорилось в книге! Только разве ситуация не изменилась, когда Менле поручил Шпицхирну устранить Густава?

– Разумеется, изменилась, – согласилась хозяйка дома. – Однако что мешает Густаву обзавестись не только новым жильем и машиной, но и новой подружкой? Тоже ведь вполне логичный ход событий. Это позволяет не затягивать сюжет. Хотя Густав со Шпицхирном довольно долго ломают голову над тем, как заполучить обещанный Менле миллион, не прибегая к убийству манекенщика. Тем временем Менле, не в силах сдержать нетерпение, увеличивает сумму гонорара за убийство до двух миллионов – дело принимает щекотливый оборот, Густав и Шпицхирн решают пойти хоть и не путем наименьшего сопротивления, но все-таки соблюсти хоть какие-то приличия. Мы узнали, что в отношениях между Густавом и Беатрикс даже в лучшие времена главенствовал принцип «кого люблю, того дразню», причем в самых крайних проявлениях. Может, им двоим очень нравились примирения после ссор, такое бывает, и часто. И Густав рассчитывал после первого же очередного конфликта расстаться с Беатрикс, втолковать ей, что их связь исчерпала себя окончательно, прибегнув, если понадобится, к самым серьезным средствам внушения, с тем чтобы она все-таки поверила, что их связь в тягость им обоим, хоть и требовать подобного от женщины – да простят меня присутствующие здесь дамы – пустое дело.

– И все же, – вмешался герр Канманн, – Беатрикс хоть и оскорблена до глубины души, но не мыслит возвращения к Менле, поэтому проглатывает горсть снотворных таблеток и умирает. Похороны ее становятся сценой примирения Менле и Густава, последний тут же женится на своей новой пассии, а Менле берет в жены свою секретаршу, и все по очереди становятся свидетелями на бракосочетаниях друг друга, второй свидетель – Шпицхирн и…

– Увольте, увольте, – не дала герру Канманну развить мысль хозяйка дома. – Я представляю себе хороший конец совершенно иначе. Пусть уж Шпицхирн доложит Менле об окончательной размолвке между Густавом и Беатрикс и, убедившись, что Менле искренне любит свою жену, предложит ему ради нее все-таки сохранить брак. Правда, для Густава это никак не означает, что он не под прицелом.

«Кто знает, – размышляет Густав, – что еще взбредет в голову старику от ревности? И в этом случае Шпицхирн почти что правдив…»

– Но почти правдивость, – заметил профессор Момзен, – это все равно что почти ложь. Эдакий недурной эвфемизм для нее.

«…и к тому же он вызывается устроить мою встречу с Менле на нейтральной территории».

«Я признаюсь ему, что в течение нескольких месяцев вел за ним наблюдение и обо всем докладывал вам, – сказал Шпицхирн своему клиенту Менле. – Скажу, что вы в курсе всего, но что Беатрикс и не подозревает об этом».

– И встреча на самом деле состоится в вестибюле большого отеля. Дружеской ее, понятное дело, не назовешь, однако она весьма результативна: в завершение оба умудренных опытом мужчины пожмут друг другу руки.

– И Густав передаст Менле, – продолжил герр Гальцинг, – остававшиеся у него фотографии и видеокассеты, которые потом Менле просмотрит уже в другом настроении и с другим отношением ко всему.

Похоже, наших друзей умилил подобный финал. Но вот хозяйка дома, слегка уязвленная, высказалась так: «И такой вариант имеет право на существование».

Сценарий доктора Шицера

– Менле, – начал доктор Шицер, – хитрее, чем может показаться, хитрее, чем на первых страницах книги, и вообще хитрее, чем мы его считали. На самом деле он повышает сумму наградных за убийство до двух миллионов и из того, что Шпицхирн не говорит ни да, ни нет, делает вывод, что тот – человек нерешительный, а далее просчитывает возможность сговора между Шпицхирном и Густавом и как минимум напряженность в отношениях между этими двумя… я чуть было не сказал бандитами – они, конечно, не бандиты, но мошенники еще те. Никто на свете не питает большего недоверия, чем мошенники друг к другу, если возникает необходимость временного сотрудничества.

– Ну вот те раз! Менле ничего не знает о том, что у его частного детектива возникли какие-то там дела с объектом наблюдения.

– Я же говорю, Менле куда хитрее, чем нам с вами представляется. Он давным-давно нанял второго детектива для наблюдения за первым, и это вполне объяснимо – Менле ведь человек коммерческого склада, так что нечего удивляться, если он вдруг действует по закону, так сказать, «резервного поставщика». Опытный коммерсант всегда имеет в запасе резервного поставщика. В мире бизнеса, знаете ли, если речь идет о крупных поставках, рассчитанных на длительные сроки, от предпринимателя требуют, чтобы он конкретно указывал такого поставщика на крайний случай. Это и стихийные бедствия, короче говоря, разного рода форс-мажорные обстоятельства, а также внезапное банкротство и так далее, включая и внезапную смерть главы концерна, и вытекающие из этого процедуры унаследования. В крупном производстве все ведь отнюдь не просто. Если, скажем, смежник по каким-то причинам прекращает выпуск, к примеру, гаек определенного артикула, а они необходимы для выпуска продукции, приходится срочно обращаться к другому изготовителю. Так что резервный поставщик…

– Может, именно поэтому он и завязал роман со своей секретаршей? В статусе «резервной супруги»?

– Возможно и такое, но как бы то ни было, Менле решает нанять второго детектива и, уже исходя из представленных им данных, делает вывод о контакте Шпицхирна и этого… как его?…

– Густава Куперца.

– Густава Куперца.

– А разве Шпицхирн не заподозрил, что дело может принять такой оборот? Что и за ним приглядывают?

– Нет, не заподозрил. И это тоже вполне правдоподобно, ибо тот, кто следит, как правило, совершенно не обращает внимания на то, что и за ним тоже могут следить. Кроме того, щедрость Менле усыпила его бдительность, укрепив в мысли, что строительный магнат ему безгранично доверяет. А тот тем временем выпускает второго частного детектива. Как мы его окрестим?

– Маусгайер, – вдруг выпалил сын хозяев дома.

Прекрасно. Это имя подходит как нельзя лучше [26] – пусть это хоть и неуклюжий, но намек на нас.

– И он отправляет Маусгайера к Куперцу. Я представляю их диалог примерно таким…

После того как Маусгайер нажимает на кнопку звонка у зеленой – пусть даже она будет болотно-зеленой – двери в роскошную квартиру Куперца, а потом вдруг замечает совершенно никчемушный массивный бронзовый молоток в виде львиной головы – явный архаизм в век электроники, но снобизм людской границ не знает, – и Куперц открывает ему, Маусгайер представляется:

– Моя фамилия Маусгайер.

На что Куперц тут же выпаливает что-нибудь вроде:

– Нет-нет, мне ничего не нужно предлагать купить. Все газеты и журналы я выписываю. Страховка тоже имеется. И к «Свидетелям Иеговы» я не испытываю даже академического интереса.

На что Маусгайер отвечает:

– Вы неверно меня поняли, герр Куперц…

– Откуда вам известно, что меня зовут Куперц?

– Прочел на дверной табличке.

– А может, я лакей герра Куперца? – переходит в наступление манекенщик. – И мой хозяин не уполномочил меня ни покупать, ни вообще вступать в какие-либо коммерческие и договорные отношения.

Куперц всегда подобным образом отшивает бродячих торговцев. Как легко догадаться, в данном случае этот подход не прошел, потому что Маусгайер ответил следующее:

– Я ничего не продаю и не навязываю, а то, что вы – герр Куперц, я знаю не только с таблички на дверях, а из других источников, и желаю вас предостеречь от грозящей вам беды.

Эти слова незнакомца беспокоят Куперца и в то же время вызывают жгучее любопытство.

– Так вы меня знаете? От какой беды в таком случае желаете предостеречь?

– Вероятно, у вас может возникнуть чувство дежа-вю. Я вот уже некоторое время наблюдаю за вами по поручению некоего герра Менле. Я частный детектив.

– Но ведь…

Куперц в явном замешательстве.

– Может быть, нам все же обсудить этот небезынтересный и важный для вас вопрос не в дверях?

Но Куперц так и не пускает в квартиру детектива Маусгайера. Да и что в этом странного? Он знает о намерении Менле устранить его через третье лицо, и вполне резонно предполагает, что Менле мог нанять второго детектива, пообещав ему миллион, а может быть, и два миллиона в обмен за его, Куперца, голову. Хотя его обескуражил факт того, что потенциальный убийца явился к нему выяснять отношения. И все же Куперц не пустил Маусгайера к себе в квартиру, но предложил продолжить разговор в вестибюле расположенного неподалеку довольно большого отеля, то есть на нейтральной территории.

Так и произошло.

– В мою задачу слежка за вами, герр Куперц, не входит, – сказал Маусгайер. – Мне поручили слежку не за вами, а за… Поверьте, у меня нет особого желания называть его, но… Мне поручено следить за герром Шпицхирном.

– Вы действуете по поручению Менле?

– Да, это так.

– М-да, оказывается, этот Менле – большой хитрец.

Он куда хитрее, чем нам показалось.

– Это ваша серьезная ошибка.

– То есть Менле знает о?…

– Герр Менле знает все и обо всем. Он знает, что вы вступили в сговор с человеком, злоупотребившим его доверием, если не сказать больше, знает обо всех ваших фальшивках, предоставленных вместо достоверных сведений…

– И несмотря ни на что, продолжает выплачивать ему баснословные суммы?

– Поверьте, это, вероятно, вам они кажутся баснословными. Для герра Менле с его сотнями миллионов такая сумма, знаете ли, сущие гроши. И еще герр Менле убедительно просил меня довести до вашего понимания, что он сразу заподозрил, что предоставленные вами и герром Шпицхирном материалы отнюдь не чистая правда, как вы могли подумать.

– Вот же пройдоха!

– Знаете, я на вашем месте все-таки не стал бы употреблять в его адрес подобные выражения. Если уж и есть в этом деле пройдохи, то… Впрочем, оставим это, я не юрист, и не мне судить, насколько вы, герр Куперц, вместе с вашим партнером Шпицхирном чисты перед законом.

– Значит, этому старому прой… – Тут Куперц осекся. – Значит, Менле намеревается засудить нас? Я так понимаю?

– Отнюдь. Он хочет убить вас. Наняв киллера.

– Это я знаю.

Куперц, по понятным причинам, разволновался и стал нервно теребить пуговицу стильной куртки и вертеть чашку стоявшего перед ним эспрессо.

– Я знаю, – повторил он.

– Вижу, что вам эта новость здорово подпортила настроение. Но не тревожьтесь. Мне герр Менле не поручал убрать вас. Я человек маленький. Это ваш друг… – при этих словах рот Маусгайера скривился, – тот руководит солидной фирмой. Так что по-прежнему поручение остается за ним.

– Значит, не вы? – дрожащим голосом спросил Куперц.

– Нет-нет, все как и было – Шпицхирн, ваш приятель. И он принял предложение герра Менле. Именно об этом я и хотел сообщить вам.

– Принял предложение?

Куперц позеленел от страха и возмущения.

– После того как первоначальная сумма была утроена.

– Утроена? Выходит, уже… три миллиона? Нет, он подлец. Подлец и пройдоха!

– Если вы имеете в виду, – тут Маусгайер снова скривился, – вашего приятеля Шпицхирна, тут с вами согласился бы даже юрист с безупречной репутацией.

Какое-то время Куперц безмолвствовал. Молчал и Маусгайер.

Первым заговорил Куперц:

– А с какой стати Менле решил предупредить меня?

– Он хочет посмотреть, кто из вас обоих отреагирует скорее. И его устроил бы любой исход. Убийство – раз, пожизненное заключение – два. Для кого из вас что – ему не важно.

– Примерно так я представляю себе разговор Маусгайера и Куперца, то есть, я хочу сказать, примерно так изобразил его автор. И, как я понимаю, автор тоже оставил открытым вопрос, принял ли Шпицхирн на самом деле предложение своего клиента или же «предупредить» Куперца было частью его игры. Так или иначе, Менле удалось вбить клин между Шпицхирном и Куперцем.

Доктор Шицер умолк и обвел взглядом присутствующих, дав им понять, что закончил излагать свой вариант.

– А дальше? – нетерпеливо спросил герр Бесслер.

– Есть и другие возможности. Я пока что не остановился ни на одной. Просто решил изложить трагический вариант, потому что, судя по всему, финал будет именно трагическим. Я, так сказать, бросил в воду камень, а вы уж извольте описать круги на воде.

– Гм!.. – хмыкнула певица-сопрано, ее звали Герунг, в свое время она исполняла «Пастуха на скале». – Во время учебы по классу вокала я на всякий случай парочку семестров решила посвятить и юриспруденции, правда, рассталась с ней без сожаления, стоило мне получить первый ангажемент. Из того, что помню, могу лишь утверждать: герру Густаву Куперцу, нашему манекенщику, который мне в целом антипатичен, этому конформисту и прилипале, если рассматривать его деяния в правовом аспекте, бояться особенно нечего. Юристы, а они среди нас есть, поправят меня в случае необходимости. Но я считаю, что максимум, в чем можно обвинить этого Куперца, так это в соучастии в мошенничестве. Если бы роман писала я и если мне пришлось бы при этом вживаться в образ Куперца, как то и надлежит автору, я бы заставила моего героя немедленно отправиться в полицию или в прокуратуру и по всей форме сделать заявление. Как я уже говорила, вменить ему в вину можно не очень многое. Важную роль сыграло бы его признание плюс факт, что с его помощью предотвращено тяжкое преступление. Вполне возможно, что возбужденное против него уголовное дело вообще было бы прекращено в мое время, согласно статье 153 Уголовно-процессуального кодекса Федеративной Республики, но, вполне возможно, сегодня все успело перемениться. И, что тоже никак нельзя исключать, Куперц подойдет под уложение о главных свидетелях, – это, как мне неоднократно приходилось слышать, пойдет ему только на пользу. Следовательно, Куперц, как бы антипатичен он мне ни был, выйдет сухим из воды, а Менле вместе со Шпицхирном на основе свидетельских показаний Куперца и, возможно, Маусгайера будут уличены в сговоре с целью совершения убийства и в лучшем случае на пару лет усядутся за решетку.

– Ну, это еще явно не драматическая развязка детективного романа, – отметила хозяйка дома.

– А Куперцу придется вернуть полученные им деньги? – поинтересовалась скрипачка, иногда выступавшая в роли аккомпаниатора.

Герр Гальцинг набрал в легкие побольше воздуха:

– А вот здесь уже почти вступает в силу прерогатива гражданского судопроизводства. В первом приближении я бы ответил на этот вопрос отрицательно. Но следует хорошенько продумать вопрос, вникнуть в его суть, прежде чем дать окончательный ответ на него, ибо, как мне представляется, тут даже верховный суд и тот не разобрался бы с ходу. Дело имело бы все шансы подлежать обжалованию, а это значит, что сумма иска была бы достаточна для передачи дела на рассмотрение судом третьей инстанции.

– И кто выступил бы в роли истца? – спросила хозяйка дома. – Уж не Менле ли? Из-за решетки?

– А заключение никак не ущемляет его законных прав на юридические претензии в рамках гражданского судопроизводства. Он вправе жаловаться, даже будучи в тюрьме.

– Вот-вот, – скептически процедила хозяйка дома.

– И потом, простите, уважаемая фрау Герунг, у меня с трудом укладывается в голове, как это Шпицхирн может быть привлечен к судебной ответственности по обвинению в мошенничестве? Во всяком случае, на тот момент времени, когда Менле узнал, что Шпицхирн, позвольте так выразиться, обдуривает его, он все же, невзирая ни на что, продолжает платить. Так что его действия можно расценить лишь как попытку мошенничества, а это деяние не относится к числу уголовно наказуемых. Даже, пожалуй, негодное покушение… Это, конечно же, сразу переносит его в рамки Германского гражданского уложения, но дело в том, что и под статью 823 не подпадают деяния, когда один, заведомо зная, что не должен передавать деньги, тем не менее передает их.

– Что лишний раз говорит в пользу моей версии, – объявила певица.

– И все же меня не вдохновляет такой сценарий, – высказал свое мнение доктор Шицер.

– И меня, – согласился с ним герр Гальцинг, – и прежде всего потому, что предложенный вами вариант занял бы от силы несколько страниц, я же закончил читать, когда до финала оставалось не менее полусотни, если вообще не сотня.

– Ну и что вы в таком случае предлагаете, доктор Шицер? – чуть обиженно спросила певица.

– Верно, верно, что я могу предложить? Вы правы, – проговорил доктор Шицер и принялся сосредоточенно набивать трубку, однако, набив, раскуривать не торопился. – Строительный магнат Менле, позвольте мне вернуться чуточку назад, нанял второго частного детектива для наблюдения за первым. Есть у меня сценарий, но, боюсь, предлагаемый в нем ход событий настолько замысловат, что, как мне представляется, я и сам скоро запутаюсь. Вот послушайте. Куперц, поскольку теперь располагает достаточными средствами, сам нанимает третьего по счету частного детектива для слежки за Шпицхирном. И это вполне логично – Куперц имеет все основания опасаться, что Шпицхирн на самом деле не устоял перед соблазном укокошить его за столь колоссальную сумму, предложенную Менле. И этот частный детектив номер три выясняет, что за Шпицхирном наблюдает и Менле, и так далее, и таким образом Куперц узнает, что и Менле в курсе того, что они со Шпицхирном кое-что задумали…

– На самом деле запутаннее некуда, – высказался профессор Момзен.

– Но, согласитесь, в этом есть изюминка. Вы только представьте себе, как эти детективы будут ходить по пятам друг за другом.

– А каким образом это отразится на финале романа? – пожелала узнать хозяйка дома. – Может быть, частный детектив номер два вступит в сговор со своим коллегой под номером третьим, с тем чтобы и дальше доить Менле? Или же номер третий с номером вторым или же номер второй с номером первым, чтобы поделить миллионы?

– Или же третий с первым, поскольку он, частный детектив номер три, разработал потрясающий план идеального убийства?

– А разве нельзя сбрасывать со счетов, что автор, – заговорила певица, – насочинявшись вволю на этих оставшихся пятидесяти или даже ста страницах, в конце не преподнесет нам неожиданный и безыскусный вариант на двух последних? Тот самый, который предложила я? И который бы удовлетворил бы всех читателей сразу?

– Вернемся все же к третьему частному детективу, – напомнил доктор Шицер. – Откровенно говоря, я не верю в его существование, хоть и сам предложил этот персонаж. Уберем его пока со сцены. Но как будут развиваться события дальше? Мне кажется, по логике вещей Менле должен взвинтить сумму еще больше, и не до жалких трех, а до тридцати миллионов. Тут уж Шпицхирну никак не устоять. Он решает выполнить контракт на убийство. Но вместо того чтобы прикончить Куперца, он планирует незаметно переправить его куда-нибудь вне пределов досягаемости Менле, за границу, например, а строительного магната убедить, что да, дескать, убил его, нет больше Куперца на этом свете. Однако маневр не проходит, поскольку Менле все же кит бизнеса, и об этом никак нельзя забывать, такие люди не привыкли покупать кота в мешке. Иными словами, ему нужен труп Куперца, чтобы удостовериться окончательно.

Шпицхирн все-таки человек не окончательно утративший совесть, а так называемое идеальное убийство – штука отнюдь не простая. Тут приходится шевелить мозгами. Кроме того, Шпицхирн мог просто по-человечески привязаться к Куперцу. И он вынашивает планы, каким образом ввести Менле в заблуждение. Например, идет в театр. В конце концов и у него бывает иногда досуг, и он отправляется в театр посмотреть «Ромео и Джульетту», после чего обращается к знакомому аптекарю и справляется у него, существует ли яд, способный вызвать лишь иллюзию, включая все или почти все ее симптомы, но не саму смерть. Но такого яда, оказывается, не существует. По дурацкому стечению обстоятельств Шпицхирн узнает, что и за ним следит Маусгайер.

– Вы уж нам объясните про это дурацкое стечение обстоятельств. Просто отделаться ссылкой на обстоятельства было бы со стороны автора просто нечестно, – так высказался сын хозяев дома. – И вообще случайностям, если только они не содержат в себе, так сказать, внутренней судьбоносной составляющей, места в литературе быть не должно. В противном случае благодаря случайностям все вдруг стало бы предельно просто, и страницы было бы чем занять, и тогда Шпицхирн хотя и ковал планы убийства, действительно все планировал, но за день до рокового для Куперца дня последний совершенно неожиданно – и случайно – гибнет, разбившись в новом спортивном автомобиле, на котором он, как и следовало ожидать, носился сломя голову. Шпицхирн бежит к Менле – как уже стало традицией, через отдельный, секретный и персональный лифт и требует с него положенную сумму.

«Как так?» – недоумевает Менле.

«Густав Куперц больше не жилец на этом свете», – сообщает Шпицхирн.

«Мне об этом известно», – отвечает Менле.

«Знаете… герр Менле, – запинаясь от волнения, лепечет Шпицхирн. – Мне почему-то кажется, что вы не очень торопитесь переводить деньги на мой счет».

«Вам не кажется, – невозмутимо отвечает строительный магнат. – Потому что я действительно не тороплюсь сделать это. Уже хотя бы потому, что не вижу для этого оснований».

Шпицхирн предполагал, более того, рассчитывал именно на такую реакцию Менле, и все же он возмущен до глубины души и шокирован настолько, что даже не в силах возмутиться, а сидит и молчит как истукан.

– Как Будда, – подсказал кто-то.

– Почему как Будда? Как истукан. По-моему, вполне подходит.

– Истуканы обычно стоят. А Будда сидит.

– Боже, куда мы все забрели? – возмущается хозяйка дома. – Хватит дискуссий на тему стилистики!

Должна здесь заметить, что мой братец Борис, который только и знает, что толстеть, тоже сидит здесь рядом совсем как истукан. И если к нему обратиться, он тоже и не подумает даже глаз открыть. Истукан, что с него взять? Ну разве что откроет из вежливости один глаз как истукан. Нeт-нет, простите – как циклоп.

– …и Шпицхирн продолжает сидеть как истукан. Менле складывает губы трубочкой, он всегда так поступает, если желает дать понять собеседнику, что дискуссия окончена, и спрашивает частного детектива: «Вы что, заснули, Шпицхирн?»

«Вы мне не заплатите», – вяло произносит Шпицхирн.

«Не заплачу».

«Куперц мертв».

«Но не вы же его убили».

«Не важно. Его нет на свете».

«Сумма должна была быть вручена вам только в том случае, если бы вы приложили к этому руку. А он, как видите, обошелся без вас».

«Выходит, не заплатите?»

«Разумеется, нет».

– После этого, – подсказывает хозяин дома, – Шпицхирн достает из портфеля пистолет, это «вальтер» и…

– …до стрельбы дело не доходит, потому что Менле предусмотрел такой вариант и оставил в засаде второго детектива вместе со своим помощником. Оба бросаются ему на подмогу и…

– Нет, все не так. Шпицхирн хоть и сидит как истукан, но думает отнюдь не как таковой. А вообще – способен ли истукан думать? И как он в таком случае думает? И чем? Впрочем, не суть важно. Постепенно до него доходит, что надо вводить в действие запасной план, такой план он обдумал на всякий случай. Взяв себя в руки, он говорит: «Хорошо. У нас с вами есть договор. Pacta sunt servanda. Я предъявлю вам иск на два миллиона.

– Ну неужели Шпицхирн такой идиот?! Он же прекрасно понимает, что Менле будет все отрицать и что у него, у Шпицхирна, нет ровным счетом никаких доказательств, и потом…

– Нет, Шпицхирн не идиот. Он настоял на том, чтобы контракт на убийство был исполнен в письменной форме.

– Хорошо, а Менле?

– Он пошел на это, потому что знал, что такой договор аморален изначально, следовательно, не может быть принят всерьез.

– А возможные уголовно-правовые последствия?

– Менле не считал их серьезным контрдоводом.

– Пусть попробует убедить в их несерьезности судью.

– Дорогие друзья, – вмешался доктор Шицер, – все было не так. С полным правом вы можете спросить, что за случайность позволила Шпицхирну узнать, что и за ним следят. Собственно, это не было случайностью. Мы узнали, что Шпицхирн, как детектив, хоть и не очень опытный, но все же кое-что понимающий в своей работе, тоже расставляет силки, чтобы подстраховаться на всякий случай. Одной из таких подстраховок был несерьезный роман с некоей секретаршей из круга наиболее приближенных сотрудников фирмы Менле. Естественно, речь идет не о его сугубо личной и самой приближенной секретарше…

– С той роман у самого Менле, если не ошибаюсь?

– Это уже из другой версии, – поправил доктор Шицер, – но раз уж так, пусть секретарша, с которой закрутил роман Шпицхирн, будет рангом пониже, зато моложе и симпатичнее; и вот эта секретарша однажды обнаружила на столе Менле или же на столике его личной секретарши один непонятный документ. Тот самый контракт на убийство. Не в силах побороть любопытство, она изучила его, после чего провела собственное расследование и вышла на Маусгайера, о чем и рассказала Шпицхирну.

И все завертелось, закрутилось – ведь теперь Шпицхирн знал, что и он под колпаком. Ему не составило труда установить, кто за ним следит… возможно, он даже был с ним знаком – в конце концов оба были коллегами, почему бы их путям однажды не пересечься? Например, на каком-нибудь симпозиуме? Я считаю, что и у частных детективов бывают подобные мероприятия… Короче говоря, Маусгайер не знал, что Шпицхирн в курсе всех дел. Шпицхирн мог позволить Маусгайеру выслеживать его. Причем обратил это себе на пользу. Густав был во все посвящен.

И как поступает Шпицхирн? Дайте мне подумать… Он идет к Менле и заявляет, что, мол, принимает его условия, что исполнит контракт на убийство, но половину просит авансом.

«А какую смерть вы для него подготовили?» – хочет знать строительный магнат.

«Простите, это мое дело».

«Ладно. Впрочем, меня это на самом деле не касается. Просто мне хотелось бы, до того как его не станет, чтобы он все-таки знал, что это по моей милости отправляется на тот свет. И еще хотелось бы, чтобы его смерть не была легкой, если можно так выразиться».

«Это вполне можно устроить, – ответил Шпицхирн. – А теперь прошу вас исполнить и мою просьбу».

Менле поднялся и направился к скрытому за баром сейфу, извлек оттуда деньги и вручил Шпицхирну.

– Как? Полный чемодан? – не поняла хозяйка дома.

– Если миллион в тысячемарковых купюрах занимает вот столько, – с этими словами доктор Шицер расставил ладони сантиметров на двадцать, – то спокойно поместится в портфеле. На что Шпицхирн рассчитывал и с удовлетворением отметил, что не ошибся, было то, что Менле и не заикнулся насчет того, чтобы своими глазами увидеть труп. Как мог Шпицхирн на это рассчитывать? Мог. Потому что знал: Маусгайер проследит за ним и во время непосредственного исполнения контракта.

Единственное, что спросил Менле: «Строго говоря, меня это не должно интересовать, но все-таки: как вы намерены поступить теперь? Ведь гибель этого человека не останется незамеченной. А идеального убийства не бывает». – «Я уже начал снимать лагерь».

И на самом деле начал, во всяком случае, Шпицхирн создал видимость скорого отъезда, чтобы ввести в заблуждение строительного магната. Естественно, Маусгайер тут же сообщил об этом своему, хозяину, что лишний раз подтвердило реальность намерений частного детектива.

– А Шпицхирн не побоялся, что Менле может сообщить в полицию о готовящемся убийстве и что его арестуют как раз во время передачи остающейся части денег? – спросила певица.

– Этого Шпицхирн не опасался, потому что при таком раскладе Менле сам подписал бы себе приговор. Кроме того, в планы Шпицхирна вовсе не входило убийство своего друга и компаньона Густава Куперца. Но на крайний случай, то есть если бы у Менле на самом деле хватило ума заявить на него в полицию, он бы с улыбкой на лице начисто отрицал факт убийства, поскольку такового не было. Что, как вы понимаете, не составило бы труда доказать, предъявив полиции для опознания живехонького Куперца.

Нет, этого опасаться было нечего. Для финала есть две разные возможности. Первая: Шпицхирн еще вечером того же дня отправляется в ресторан, скажем, в ресторан «Кулисы» на Максимилианштрассе, где он якобы наблюдает за Густавом и Беатрикс и где за ним следит Маусгайер. Он присаживается к последнему за столик и тихо произносит: «Мне кажется, мы с вами знакомы. Меня зовут Шпицхирн. А вы, если мне не изменяет память, герр Маусгайер. Спокойнее, спокойнее. – И мягко оттесняет ошеломленного Маусгайера в угол скамьи у столика. – Позвольте мне присесть рядом».

Маусгайер, все еще не успевший опомниться от изумления, не произнес ни слова, только сопел. Шпицхирн, усевшись за его столик, прошептал: «Хочу предложить вам сделку. Для вас есть возможность заработать миллион наличными. И никакого обложения налогом. Думаю, это намного больше вашего гонорара. К тому же, как мне представляется, ваш клиент, вернее, наш с вами клиент малосимпатичен вам».

И Шпицхирн, Куперц и Маусгайер вступают в сговор, то есть ничего особенного не происходит, только Маусгайер представляет своему клиенту описание мук, выпавших на долю Густава Куперца перед смертью. Шпицхирн, у которого якобы руки в крови, принимает положенную часть. Нет-нет, не спешите, он сумел уломать Менле выдать три миллиона – каждому из жуликов, а по-другому их не назовешь, ровно по миллиону.

– И Менле снова с удвоенной энергией и в прекрасном расположении духа может созерцать видеоколлекцию с участием его несравненной Беатрикс или…

– …или услаждаться со своей личной секретаршей.

– Или еще один вариант, – сказал доктор Шицер, – и он станет вторым, предложенным мной, и самым драматическим. Маусгайер не будет ни во что посвящен. Шпицхирн с Куперцем разыграют кровавое убийство с бутафорской кровью и ножами. Налесной поляне, после того как они удостоверятся, что за ними следит Маусгайер, Шпицхирн «убьет» Куперца, затем положит его в багажник автомобиля и уедет. Естественно, Куперцу весь этот спектакль не доставляет удовольствия, сначала он даже пытается отказаться, но в конце концов миллион есть миллион, к тому же задарма. Опасаться того, что Менле подошлет к нему настоящих убийц, тоже не приходится. Маусгайер докладывает строительному магнату обо всем, что видел, и тот честно отсчитывает оставшуюся сумму Шпицхирну.

– На что, – вмешался хозяин дома, – и следует обратить внимание в финале, Шпицхирн вовсе и не рассчитывал. Собственно, он предосторожности ради всего лишь… Впрочем, что значит «всего лишь»? Миллион на двоих – всего лишь? Имеется в виду, что пятьсот тысяч получит Куперц и столько же он сам. И Менле скажет потом, когда Шпицхирн явится за остающейся суммой, мол, чего же вы еще хотите, дескать, вы уже получили положенное. Что? Миллион? Какой миллион? Ничего не знаю. И вообще, кто вы такой? Ах, Шпицхирн! Не знаю такого. Чудная фамилия. Но как бы то там ни было, вы уже говорили об этом, доктор Шицер, Менле сдерживает слово и выплачивает оставшуюся часть суммы. Что, конечно же, вполне устраивает Шпицхирна.

– И вот он, – сказал профессор Момзен, – убеждает наивного Куперца в том, что, дескать, подонок Менле обманул его на миллион и готов отдать лишь первую часть, так что Куперцу остается полмиллиона, самому же Шпицхирну – полтора.

– Я готов поверить, – вмешался герр Бесслер, – что автор ознакомил нас, как вы с полным основанием утверждали, именно с самым драматическим сценарием развития событий. Я в роли автора тоже постарался бы представить именно драматический сценарий. Он обусловит сильную и одновременно комическую сцену. Тут мы имеем дело с так называемой расчлененной информацией: зрителю, читателю известно больше, чем действующим лицам. Шекспир широко использовал этот прием в своих драмах, и использовал великолепно. Вспомните хотя бы «Ромео и Джульетту». Конечно, читателю известно куда больше, чем действующему лицу, хотя Маусгайер, а в данном случае речь идет именно о нем, скорее, сам зритель. Ему все представляется кровопролитием ради денег, Густаву и Шпицхирну, напротив, – комедией.

– Маусгайер, – сказал профессор Момзен, – устроился за кустами с биноклем в руках. Шпицхирн останавливает машину в пустынном месте в лесу. Маусгайер наблюдает, как между обоими происходит непродолжительный разговор. Судя по всему, Шпицхирн убеждает Куперца, что, дескать, что-то с колесом, потому что выходит из машины, открывает багажник и извлекает оттуда домкрат. Едва Густав вылезает, как получает удар по голове этим же домкратом. Шпицхирн осуществляет трюк с виртуозностью наперсточника. Он-то отлично знает, откуда Маусгайер ведет наблюдение. Часть происходящего остается невидимой для Маусгайера, поскольку стоящая машина мешает обзору, кроме того, он заслоняет жертву своей могучей фигурой.

– О том, что Шпицхирн – здоровяк, – вставила хозяйка дома, – если не ошибаюсь, никто не говорил. Я, например, представляю его себе скорее худосочным, если не сказать – полным доходягой.

– Нет, – не согласился герр Бесслер, – тут уж позвольте с вами не согласиться. Он человек, физически здоровый. Так что вполне может закрыть спиной обзор. Когда он посторонится, Маусгайер видит, как Густав падает на землю, после чего Шпицхирн пускает в ход внушительных размеров нож, кинжал, если хотите, или даже армейский штык. Конечно, все это бутафория, как и брызжущая кровь, – нож Шпицхирна протыкает пакетики с краской, укрепленные на груди и спине «жертвы». Под конец Шпицхирн укладывает «тело» Густава в багажник, и тут наступает кульминационный пункт – в багажнике уже покоится мастерски изготовленная голова, очень похожая на голову Густава. Однако ничего этого Маусгайер не видит. Зато видит, как Шпицхирн тем временем берется за острейший самурайский меч и, размахнувшись, с силой опускает его на лежащего в багажнике Густава Куперца. Снова брызжет кровь, после чего Шпицхирн неторопливо берет голову и делает вид, что хочет запустить ее подальше, но тут же опоминается – нет, лучше уж похоронить. Лопата, разумеется, при нем, но в следующую секунду Шпицхирн отбрасывает и этот вариант, небрежно швыряет голову обратно в багажник, садится за руль и уезжает.

– А каким образом Шпицхирн точно устанавливает место, откуда Маусгайер будет вести за ним наблюдение? – полюбопытствовала певица.

– Элементарно, – ответил герр Бесслер. – Менле требует, чтобы Шпицхирн детально ознакомил его с планом убийства Густава Куперца, и Шпицхирн делает обстоятельный доклад и далее помечает на схеме место в лесу, где это должно произойти, а также точно указывает время. Менле, разумеется, информирует обо всем Маусгайера. И Шпицхирн, прибыв на место, убеждается, что, как говорится, рыбка клюнула – Маусгайер скрывается за кустами в нескольких десятках метров.

– А если Менле вдруг сам надумает проследить за исполнением контракта, так сказать, на месте? – спросил сын хозяйки.

– Думаю, ничего подобного не придет ему в голову. Потому что, если на следствии выплывет связь Куперца с его супругой, для следователя он – первый кандидат в подозреваемые. Да и Шпицхирну ничего не стоит отговорить Менле от этой затеи.

«Нет-нет, герр Менле, думаю, это будет с вашей стороны крайне неразумно. Подумайте сами, что вы скажете на допросе? Что у Куперца был роман с вашей женой? Кто же в таком случае главный подозреваемый? Вы, вне всякого сомнения, вы, и никто другой».

Менле вынужден согласиться с доводами частного детектива, и Шпицхирн продолжает: «Вам и так не мешает обеспечить себе железное алиби. Назначьте на это время собрание, да созовите на него побольше важных персон. С протоколированием, само собой, и так далее, сами понимаете…»

И с этим Менле вынужден согласиться.

«Может, желаете взглянуть на японский меч?» – проформы ради осведомляется Шпицхирн.

– Нет необходимости, у меня есть и другие способы проверить вас.

Но Шпицхирн все же извлекает его из багажника машины, и Менле покровительственно кивает.

Думаю, самое время и мне взять слово. Что кошке до какого-то там строительного кита Менле? Интересно, а существуют ли строительные тигры? Или строительные жирафы? Строительные муравьи? Строительных кошек, во всяком случае, не существует. Кошкам нет нужды строить для себя будки или даже дома, потому что мы, кошки, везде бездомны и везде дома. Парадоксально, но факт. Мы, кошки, всегда и везде сами по себе. Вот вам и афоризм: кошка гуляет сама по себе. Кошкам вообще свойственно афористичное мышление. Может, и здесь я выдала афоризм? Нет уж, многовато их будет.

Так, вернемся к нашему строительному киту. Что кошке до него и до его детектива, и до этого чванливого субъекта, который выряжается в этнический смокинг от Гёссля, чтобы для гламурных журналов сфотографировали, как он якобы доит корову. Эта сцена есть в романе, а именно в главах, которые этот Гальцинг, или как его, не успел прочесть. Корова – Шпицхирн, у которого, в полном соответствии с его фамилией [27], все же больше мозгов, чем у манекенщика по имени Густав, убеждает последнего все же принять предложение рекламного агентства. «Потому что, – пояснил Шпицхирн, – на твой непревзойденный подбородок снова должен появиться спрос. А принимая во внимание то, как ты швыряешься деньгами, тут уж…»

Предложение исходило от фирмы «Гессль», которая не остановится ни перед чем, лишь бы лишний раз выпендриться очередным шедевром в этническом стиле. И Густава срочно упаковали в деревенский смокинг и щелкнули в коровнике, когда он, скривившись от отвращения и вони, делает вид, что он в восторге от доения коровы. К счастью, снимки удались еще до того, когда корова, которая наверняка с великим трудом выдерживала присутствие и прикосновение к вымени рук Густава, пнула его на прощание так, что он отлетел в угол стойла, опрокинув при этом подойник. Он еще легко отделался – не миновать бы ему сотрясения мозга, если бы не шляпа (тоже в этническом стиле), защитившая его глупую голову ничуть не хуже мотоциклетного шлема. И Густав, отирая сокровище фирмы «Гессль» от последствий соприкосновения с коровьими блинами, провопил присутствовавшему на съемках любопытства ради Шпицхирну, что, мол, «хватит с меня», поклявшись больше не принимать никаких предложений ни от кого, в особенности от фирм – производителей одежды в этническом стиле.

Откуда мне все это известно? Да из так и оставшихся неведомыми герру Гальцингу глав книги, забытой им в поезде. Кошки, знаете, народ прозорливый, если не сказать ясновидящий, когда всерьез задумываются о своих тайных, им одним известных именах. Что? Упрощающее объяснение, говорите? Слишком поверхностное? Ну, есть и другое. Вот только не знаю, когда я его вам представлю. С ним связано и то, что мне известно, кто и почему выдрал последнюю страницу из книги. Он набросал на ней фразу; очень неразборчиво у него это вышло, поскольку этот человек ужасно торопился. Фраза гласила…

Впрочем, пусть герр Канманн изложит свою версию.

Версия герра Канманна

– Будь автором я, – начал герр Канманн, – я бы избрал для завершения романа финал в духе черного юмора, как и его начало. Все варианты, которые я здесь услышал, мне не подходят – нет-нет, друзья, я отнюдь не хочу вас обидеть. Ваши варианты мне нравятся, каждый из них по-своему убедителен, логичен и наводит на размышления. Просто я не верю, что эта история заканчивается именно так, как вы предлагаете. Если принять вашу версию, герр Бесслер, остается открытым, какой именно ответ даст Шпицхирн на вполне естественный, напрашивающийся сам собой вопрос Менле: «А каким образом лично вы, герр Шпицхирн, думаете отвертеться в случае расследования?» Шпицхирн мог бы сказать ему, что, мол, покинет родину, с двумя-то миллионами в кармане это труда не составит, причем в ту страну, с которой у ФРГ нет соглашения о взаимной выдаче преступников, например, куда-нибудь в Южную Америку. Имея в распоряжении такой запасной выход, Шпицхирн мог бы вполне реально убить Куперца и предъявить Менле его труп. Этот момент, к сожалению, в вашей весьма смелой версии с инсценировкой убийства выпадает. Смелой потому, что такой хрупкий и уязвимый план должен рухнуть, как карточный домик при малейшем дуновении ветра. Подумайте сами: Менле пожелает лицезреть голову Густава… Или Маусгайер, заплутав в лесу, не отыщет место, где должно быть совершено убийство. Или просто окажется куда хитрее, чем думает Шпицхирн, и раскусит его…

– Если позволите перебить вас, герр Канманн, – заговорил сын хозяев дома, – как мне представляется, вы собираетесь представить нам альтернативную версию. Позвольте мне в таком случае кратко изложить еще один вариант. Я понимаю, что продолжение истории, безусловно, займет некоторое количество страниц. Но не это суть главное – страницы так или иначе остаются. И все же: Менле не знает Куперца в лицо, и нам всем об этом известно.

– Но позвольте, ведь на фотоснимках, где они с Беатрикс… – тут фрау Герунг усмехнулась, – забавляются…

– Нет, – сказал сын хозяев дома. – Это Шпицхирн предусмотрел. Он всегда делал упор на то, чтобы в первую очередь запечатлеть раздетую, полураздетую и изнемогающую от похоти Беатрикс, но Густав в кадр не попадал. Да Менле, похоже, не больно интересовался, каков он собой.

– Каким же образом, – осведомился герр Бесслер, – Шпицхирн вообще объяснил Менле происхождение этих снимков и видеозаписей? Ведь ему непременно понадобилось бы признать факт непосредственного контакта с объектом наблюдения?

– Ну, там, скрытая камера и так далее. Съемки с вертолета…

– С вертолетом это вы неплохо придумали, – усмехнулся профессор Момзен. – Все эти расходы, разумеется, мнимые, в необходимости которых Шпицхирн сумел-таки убедить строительного магната.

– Короче говоря, – продолжал сын хозяев дома, – Менле не знает Густава в лицо. Да, Менле приходилось не раз видеть в журналах фото Куперца, но лицо манекенщика стерлось из памяти, при условии, если Менле вообще запомнил этого человека. И Шпицхирн приходит к мысли подбросить Менле труп другого человека. Как вы понимаете, этот труп уж наверняка должен быть вполне реальным, но не Куперца. Вот только где его взять, этот самый труп? И вот обсуждение этой проблемы с Куперцем, диалоги неизбежно должны вылиться в комическое, подтолкнуть автора украсить сюжет элементами черного юмора. Куперц, так сказать, представитель полусвета, наверняка имеет контакты с преступным миром. Иными словами, он знает некий локаль, где собираются и представители уголовной сцены. И Куперц со Шпицхирном выходят на одного из таких, ни много ни мало – на торговца трупами. И вот этот тип, промышляющий торговлей покойниками, мрачный, угрюмый, наводящий страх субъект… Автор вполне может наградить его и заячьей губой, стеклянным глазом и деревяшкой вместо протеза…

– Ну-ну, – процедил профессор Момзен, – не многовато ли отличительных признаков для одной персоны?

– Прошу не забывать и о задетом достоинстве инвалидов, – напомнила хозяйка дома.

– Теперь еще добавьте, что он албанец или пакистанец, – решила внести лепту и фрау Герунг. – И свидетельства неприязни к иностранцам налицо.

– Ладно, хорошо, – согласился сын хозяев дома, – пусть торговец трупами выглядит как самый обычный человек… Но он хотя бы имеет право обнаруживать дефект речи, пусть едва заметный, что ли? Или, например, глаза разного цвета? Может? Прекрасно! Благодарю. Итак, наш торговец доставляет вполне реальный, а не виртуальный труп…

– Позвольте спросить? – вмешалась фрау Герунг. – А что, разве подобные торговцы на самом деле существуют? Не представляю себе, как…

– А вот я вполне себе представляю подобное, дорогая моя, и не только это, а кое-что и похуже, поскольку знаю об их существовании.

– Но ведь…

– А почему бы и нет? Кто приобретает трупы? Кафедры анатомии медицинских институтов, например. Там на них всегда спрос. Вероятно, павильоны ужасов или фирмы, предоставляющие реквизит для съемок… Привозят к ним трупик в замороженном виде. В специальном ящике. Куперц со Шпицхирном в надежде открывают его. Но их ожидает разочарование – труп принадлежат китайцу. Поскольку Куперц явно не китаец и Менле это тоже известно, Куперц со Шпицхирном взбешены и близки к отчаянию. Разумеется, была внесена и предоплата. Деньги пропали. Вместе с торговцем. Возникает необходимость срочно избавиться от уже ненужного трупа. И при попытке предать земле труп китайца их застает лесник. К счастью, лесник – человек современный и уверен, что оба негодяя собрались зарыть мешок с ядовитыми отходами, иными словами, навредить окружающей среде. И он штрафует их «за несанкционированное захоронение в ненадлежащем месте веществ, могущих загрязнить окружающую среду». Оба пытаются сбыть труп для препарирования, вступают в контакт с каким-то торговцем раритетами. Все впустую. Бросить труп в реку, положить на скамейку тихого парка, словом, примитивно отделаться от него Куперц со Шпицхирном опасаются – в любую минуту и в любом месте их могут увидеть, записать номер автомобиля, дальше нетрудно предугадать: криминальная полиция, следствие, и неизбежно выплывет и торговец трупами, да и все остальное. Причем наверняка любая, даже самая убедительная версия не поможет. Куперц додумывается до того, что предлагает отослать труп в Ватикан: пусть, дескать, сделают из него реликвию – китайский христианин-мученик. В конце концов на горизонте снова появляется торговец покойниками и выражает готовность взять товар обратно. Разумеется, за деньги.

– Прошу прощения, но ведь труп по прошествии нескольких дней… Я хочу сказать, что наступает естественный процесс разложения… Не хочу вникать в детали… – неуверенно произнесла хозяйка дома.

– У Шпицхирна и на сей счет имелась идея: поместить труп в световоздухонепроницаемую упаковку. Но в этом необходимость отпала, поскольку выручил сам торговец. Последний, кстати, разъяснил им, что, дескать, сожалеет, но в наличии исключительно товар китайского происхождения, в крайнем случае можно достать и африканцев. Так что Шпицхирну с Куперцем приходится срочно искать другой способ обзавестись подходящим трупом. И им это удается. Шпицхирн сумел достать ключи от помещения судебно-медицинского морга…

– «За это Густаву полагается штраф, – решила вставить хозяйка дома. – Именно такие слова произнес про себя Шпицхирн: штраф за все хлопоты по милости этого капризного типа». И вот Шпицхирн, соответствующим образом подкрасив Густава, благо косметики в достатке, подкладывает его в оцинкованную ванну морга. Тот вынужден терпеть и вонь формалина, и холод – но на какие муки не пойдешь ради миллиона! – дожидаясь визита в покойницкую самого Менле, пожелавшего видеть труп. «Прошу вас, побыстрее, герр Менле, во-первых, вас никто не должен здесь видеть, и, второе, у меня уже заказаны билеты на самолет, отлетающий в Южную Америку». Шпицхирн не дает Менле опомниться – яркий луч карманного фонаря выхватывает из темноты мертвенно-бледное тело, Менле удовлетворен, дипломат с деньгами передан Шпицхирну, как и было договорено.

– Насколько я понимаю Менле, – произнес в присущей ему цинично-спокойной манере профессор Момзен, – наверняка он вычтет из полагающейся Шпицхирну суммы стоимость этого самого дипломата.

– Недурно! – оценил юмор и проницательность профессора сын хозяев дома, бросив многозначительный взгляд на мать. – Я, впрочем, предлагал, чтобы оба мошенника, взяв труп, так сказать, напрокат, заглянули к Менле, причем у Густава хватило бы наглости представить живого Куперца как своего помощника: «Поймите, мне ни за что бы не дотащить его до вас в одиночку. Это мое доверенное лицо. Абсолютно надежный человек». Признаюсь, мама, твой вариант все же лучше. Но мы все-таки должны выслушать и альтернативную версию герра Канманна.

– Я предлагаю…

Что кошкам до злокачественной опухоли, именуемой «человечеством», и ее проделок на планете? Разве пресловутое человечество – не жалкий эпизод в ее истории? Вынуждена признать, что и мы, кошки, – явление мимолетное. Хоть и трудно представить себе пролетающую мимо кошку. Вот крадущуюся – пожалуйста. Вам никогда не доводилось видеть, как кошка крадется вдоль края крыши? Как неслышно переступает лапами, как, почуяв нечто неведомое, невидимое, вдруг замирает на полушаге с приподнятой лапой, словно изваяние, чуть повернув голову в сторону с выражением озабоченности на мордочке… Да, кошки большие эгоисты. Да, мы обожаем себя. Но разве это так уж и непонятно? Разве есть на свете что-нибудь или кто-нибудь ценнее и неповторимее нас? Что может быть ценного и неповторимого в версии, представленной этим герром Момзеном, к тому же владельцем мерзкого, ужасного и вечно простуженного мопса, которого, к счастью, он оставляет дома перед тем, как отправиться сюда? Куда интереснее то, что я могу рассказать из вычитанного мной на половинке вырванной из книги страницы. Но пусть уж выскажется этот поклонник мопсов. Пусть попотеет, выдавая свою историю за самую лучшую. Кошки – вежливые создания. Уже хотя бы потому, что не наделены речью.

– …вариант, заключающий в себе крутой поворот, отличающий хорошую комедию, то есть прием обманутого ожидания в третьем акте. Иными словами – в третьем акте…

Хотя могли бы. Говорить. Кошки.

– …ход событий идет как бы сызнова, трансформируясь в комедию. Сейчас я как раз и попытаюсь воссоздать перед вами третий акт. Ему свойственны черты гротеска, но разве не гротескна жизнь? Возможно, представляемая мной версия как раз выхвачена из жизни.

Итак, все начинается с того, что Шпицхирн дарит Густаву на день рождения выполненную из мрамора голову флоры. Об этом в книге упомянуто, скорее, вскользь. Соблюдены лучшие античные традиции, индивидуальный заказ – Шпицхирну пришлось слегка издержаться. Голова римской богини изготовлена не из какой-то там спрессованной мраморной крошки, а высечена из настоящего каррарского мрамора. Густав давно мечтал заиметь такую, и отныне Флора красуется на ручной работы серванте, где Густав хранит запасы коллекционного шотландского виски. Вам, несомненно, известно такое понятие классической драмы, как «трагическая ирония». Вот и здесь она присутствует. «Тебе не кажется, – спрашивает его Шпицхирн, – что однажды она возьмет да и свалится оттуда?»

Захваченный сюжетом читатель, как водится, вскоре забывает эту краткую фразу. Шпицхирн с Густавом перебирают один за другим планы инсценировки убийства. Даже обычное убийство очень нелегко превратить в идеальное. А уж о том, чтобы инсценировать идеальное убийство, и говорить нечего. В конце концов оба – собственно, речь идет о Шпицхирне – возвращаются к первоначальной идее отравления, навеянной Шпицхирну шекспировской трагедией. Причем основная роль отводится яду, тому самому яду, приняв который Густав на некоторое время превратился бы в покойника. Шпицхирну предстоит столкнуться с опасениями Густава, и ему стоит немалых усилий убедить последнего в полнейшей безопасности. Да, чуть было не забыл: Шпицхирн рассказывает, что об этом яде, вернее, об этом «химическом веществе» или «фармацевтическом препарате» – Шпицхирн предпочитает использовать эвфемизмы – он узнал на одном из недавних конгрессов частных детективов.

Тому, что Густав становится покладистее, в немалом степени способствует и, на его взгляд, изменившееся в последнее время отношение к нему Беатрикс. По его словам, «былой огонь чувств угас и теперь едва тлеет».

«Может, у нее появился другой?» – спрашивает Шпицхирн.

Густав и сам не раз задавал себе этот вопрос.

«Уж не ревнуешь ли ты ее?»

«Бред собачий! – бросает Густав в ответ. – Сплю и вижу, как бы от нее поскорее отделаться. Одно меня беспокоит: стоит Менле догадаться о ее новом романе, и плакали наши с тобой денежки».

«Знаешь, а ты, пожалуй, прав».

«Так все-таки есть у нее кто-нибудь или нет? Как ты думаешь?»

«Откуда мне знать?»

«Ты же детектив, черт возьми!»

«Мне поручили пасти тебя, а не Беатрикс. Но знаешь, по отдельным ее реакциям, вероятно, можно заключить, что она на самом деле… В особенности теперь, после того как ты об этом сказал… Короче, я не исключаю, что бабенка завела себе кого-нибудь еще. Но пойми, не это нас должно сейчас заботить».

«Ты имеешь в виду этот… это фармацевтическое средство?»

При этих словах Густав судорожно сглотнул.

«Что же еще, по-твоему?»

«И что, примешь его, вроде как умер, а потом снова опоминаешься?»

«Стопроцентная гарантия».

Идею Густава сначала опробовать средство, приняв малую дозу, Шпицхирн отклоняет. И вот почему: первое, если Густав так и не проснется, что ему с этого? И потом, общеизвестен факт, что прием сильнодействующих наркотических веществ дважды через относительно короткий промежуток времени небезопасен.

Теперь мы подошли к тому, как Шпицхирн пускает в глаза пыль Менле насчет того, как собрался обдурить полицию, то есть к плану безупречного убийства.

«Все будет выглядеть как самоубийство. Герр Куперц примет смертельную дозу цианистого калия».

«Вы ему, герр Шпицхирн, самолично, что ли, вольете яд в глотку?»

И Шпицхирн излагает ему довольно замысловатый план. Одной из важных его составляющих является то, чтобы Менле ни сном ни духом не ведал о его тесных отношениях с Густавом Куперцем.

Желаете выслушать план? Помните, я говорил об одном на первый взгляд второстепенном обстоятельстве? Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто я недопустимым образом похоронил этот план под грудой рассказанного из-за того, что это не играет особой роли для развития действия, оставил слушателя в неведении, невольно заставив его додумывать самому. Так желаете?

– Да, – ответил профессор Момзен.

– Нелегко, нелегко, – проговорил герр Канманн, – я-то надеялся, что вы откажетесь. Итак, Шпицхирн объясняет Менле, и тот готов поверить, что частный детектив сумел раздобыть ключи от квартиры Куперца.

«Каким образом?» – желает знать строительный магнат.

И получает хорошо знакомый ответ: «Профессиональная тайна».

Это Менле может понять, поскольку и его жизнь – сплошные профессиональные тайны.

«Причем я точно знаю, – продолжал Шпицхирн, – сколько наш объект будет отсутствовать. Так что у меня будет время осмотреться».

«Но ведь это незаконно. Разве не так?»

Шпицхирн многозначительно улыбнулся.

«Если бы все действовали сплошь легальными методами, в таком случае мне пришлось бы остаться без работы».

И это не вызывает у Менле ни малейших сомнений.

«Таким образом, – заговорил дальше Шпицхирн, – у меня появилась возможность изучить его предпочтения, привычки, склонности. В том числе установить, что он полощет рот жидкостью марки «Полярный ледник». И не раз в день, а постоянно. Дело в том, что у него неприятный запах изо рта».

«Меня не удивляет, что у этого подонка изо рта несет, словно из помойки», – процедил сквозь зубы строительный магнат.

«Не вижу логики, но это, в конце концов, не важно. Я капну пару капель цианистого калия, а аромат полоскателя отобьет запах горького миндаля… Он на самом деле обладает достаточно сильным запахом…»

«Видимо, этот мерзавец и на себя литрами выливает всякую дрянь, чтобы от него не несло как от свиньи».

«…во всяком случае, специфического запаха цианистого калия, то есть горького миндаля, он не уловит. И вот он набирает в рот воды, чтобы прополоскать горло, и… – Тут Шпицхирн сделал многозначительный жест. – Дело в том, – продолжал Шпицхирн, – что Куперцу вовсе не обязательно даже проглатывать ее – цианистый калий весьма сильный яд и свое дело сделает. Потом я звоню вам… Кстати, как мне обо всем сообщить вам?»

«Я ознакомлюсь с результатом», – вместо ответа холодно произнес Менле.

«После этого мы уходим, а на лестнице вы передаете мне дипломат со вторым миллионом».

«Но…»

«Да, я забыл упомянуть еще об одном: все будет выглядеть как самоубийство. На столе будет лежать прощальное письмо».

«Прощальное письмо? Как вы собираетесь?…»

«Знаете, без умения безупречно подделать любой или почти любой почерк я бы сидел без работы».

«В том числе и мой?»

«Разумеется. Но вы на сей счет можете не опасаться. Я человек серьезный и держу слово. Я использую свои способности исключительно в интересах моих работодателей».

Все – сплошная ложь. И о дезодоранте «Полярный ледник», и о цианистом калии, и о своих способностях. На самом деле Шпицхирн сам попросил Куперца настрочить прощальное письмо.

«С какой стати, спрашиваешь, тебе писать это письмо? Да с такой, что Менле захочет своими глазами увидеть твой так называемый труп, к тому же мне так легче будет его убедить, что и полиция склоняется к версии о твоем самоубийстве: прощальное письмо – решающая улика для них. Так что давай пиши».

«Что писать-то?»

«Хочешь, чтобы я продиктовал тебе? Так и быть, продиктую. Пиши: «Дорогие друзья и все те, кто меня любил, простите меня. Но по-другому я поступить не мог. Мода на меня прошла. Я никому не нужен. Я на грани финансовой пропасти, да и вообще… Ваш Густав Куперц, в прошлом удачливый манекенщик и фотомодель». Коротко и содержательно».

И Куперц лихо строчит письмо, а потом без опаски принимает предложенное Шпицхирном средство, куда тот на самом деле подмешал цианистый калий.

«Вкус напоминает горький мин…» – последнее, что произнес Куперц.

После этого Шпицхирн вызванивает Менле. Не могу сказать, были ли уже тогда в ходу мобильные телефоны. В общем, он вызывает его либо по мобильному телефону, либо отправляется к близлежащей телефонной будке, или, возможно даже, он успел обзавестись телефоном в машине. И проговаривает в трубку условленную фразу: «Я купил малосольные огурчики».

До прибытия Менле, Шпицхирн рассчитал это заранее, у него остается минут двадцать пять. За это время он подготавливает пистолет, заботится о том, чтобы оставить отпечатки еще не успевших остыть пальцев Куперца на рукоятке и стволе, берет пистолет, разумеется, предварительно надев на руки перчатки, приоткрывает дверь, когда Менле звонит по домофону снизу, открывает ему дверь в подъезд, и Менле на лифте добирается до нужного этажа. «Пройдите сюда, герр Менле, дверь не заперта!» Тот проходит, Шпицхирн в упор стреляет ему в голову, после чего вкладывает пистолет в руку Куперцу…

– И забирает из рук Менле чемоданчик с миллионом марок, – договаривает сын хозяев дома. – А потом смывается в Южную Америку.

– Не сразу. Шпицхирн берет телефонную трубку (не сняв перчаток, разумеется) и звонит Беатрикс. Вообще-то небезопасная затея, потому что полиция непременно проверит, кому звонил Куперц незадолго до убийства, которое он якобы совершил, и незадолго до собственной смерти.

– Звонит Беатрикс?

– Да, и говорит ей: «Дорогая, все улажено. Бабки при мне. Чемоданы упакованы? Через десять минут я у тебя».

– Ах! – невольно вырвалось у певицы.

– Да, – кивнул герр Канманн, – именно так. Потому что подозрения Куперца насчет другого любовника Беатрикс были вполне обоснованными. У Беатрикс на самом деле появился другой. Просто бедняга Густав не подозревал, что этот другой – не кто иной, как Шпицхирн.

– И Шпицхирн с Беатрикс уезжают в Южную Америку и там живут счастливо, если только…

– Почти в точку, – согласился герр Канманн. – Советую вспомнить об увесистой главе Флоры на серванте, в котором Куперц, к тому моменту уже покойный, держал виски. И вот Шпицхирн, желая для снятия напряжения хлебнуть виски, быстро, слишком быстро открывает стеклянную дверцу серванта, берет бутылку, наливает виски и захлопывает дверцу. Тоже слишком сильно. Голова Флоры, как он в свое время опасался, сваливается ему на темя. И убивает Шпицхирна на месте.

– Ох!

– Ах!

– Так.

– Собственно, финал вполне пристойный. Ни дать ни взять Шекспир. Груда трупов.

– Кроме Беатрикс…

– Ну, знаете, кто-то же должен остаться в живых.

– Вероятно, ей удастся выскочить за принца Фортинбраса.

На этом и завершаются четверги земельного прокурора в отставке д-ра Ф., равно как и четверги председателя судебной коллегии в отставке герра Гальцинга, потому что слишком позднее время было для музицирования. Подготовленные для зрителей стулья вновь убрали, пюпитры сложили, ноты уложили в папки, инструменты – в чехлы. Было договорено посвятить следующий вечер четверга исключительно музицированию. Никаких детективов, никаких историй. Но и в следующий четверг музицировать не пришлось – на город обрушился ураган, и в результате аварии городских электросетей подача электроэнергии была прекращена. Любители музыки вполне обошлись бы свечами – «в конце концов, сочинили же этот квартет при свечах». Но имевшихся в доме свечей явно не хватало. Потом выяснилось, что клуб, членом которого являлся герр Гальцинг, решил перенести свои вечера со среды на четверг, кроме того, по ряду причин административного характера и семинары профессора Гальцинга также проходили именно по четвергам. Любители музыки договорились о переносе встреч по четвергам – «в память о нашем незабываемом друге д-ре Ф.» – на среду. Однако оставшийся не у дел четверг будто протестовал против подобного произвола – по средам вечно возникали проблемы: то один не придет, то другая явится с запозданием. Короче говоря, традиция захирела. И музыкальные среды, как и четверги, канули в небытие. Земельный прокурор д-р Ф. воспринял бы это чрезвычайно болезненно. Или как раз напротив?

Я вспоминаю…

Сейчас я обращаюсь не к читателю моей «Башни Венеры», а к читателю данной книги – вы, случайно, не помните слов земельного прокурора о синдроме «а также»? Он тогда рассказывал очередную историю, это было еще до того, как эти его истории стали записывать… Я чуточку волнуюсь, поэтому излагаю все запутанно. Дело в том, что мыслями я сейчас далеко, мне не дает покоя история, которую земельный прокурор и не знал, история, связанная с вырванной из той самой книги страницей…

Но так и быть – ее нельзя назвать в полном смысле слова историей, скорее, гротескным анекдотом на тему о бестолковости представителей властных структур; кстати сказать, она отнюдь не вымышленная и произошла в одной из общин в Химгау. То, что она вновь напомнит нам о синдроме «а также», бургомистр общины и не подозревал. У этого бургомистра был шурин, занимавшийся древесным питомником, но он почему-то предпочитал разводить только лиственные породы. И чтобы улестить шурина, бургомистр решил сломать традицию: дело в том, что жители общины – черт ведает почему – предпочитали как раз хвойные породы, так вот, бургомистр решил ввести новую традицию – высаживать лиственные деревья. И вот он издает официальный циркуляр о том, что отныне в городе по левую сторону каждой улицы, считая от центра города, должны высаживаться исключительно лиственные породы деревьев (!), равно как и лиственные кустарниковые, а справа – хвойные породы. Бургомистр не решился запретить высадку хвойных пород, потому что налицо было бы злоупотребление служебным положением. Главным аргументом упомянутого циркуляра было якобы стремление к гармонии и уравновешенности городского пейзажа. Циркуляр был одобрен соответствующей инстанцией правового надзора, то есть окружным управлением. Какое-то время бургомистр пребывал в неуверенности, однако окружное управление вопреки всем ожиданиям не стало цепляться за неуклюжее обоснование и одобрило предложенный циркуляр.

И вот законопослушные горожане принялись высаживать у себя в садах и на улицах деревья и кустарники лиственных пород, а также хвойных. Вместо привычного, живого и краткого словечка «и» стали громоздить бюрократическое «а также», которое не спасала от тяжеловесности даже сокращенная форма «тж.». Впрочем, употребление «а также» было вовсе не мотивировано – законопослушные жители общины высаживали у себя в садах хвойные и лиственные породы, на взгляд бургомистра, хаотично, что, по его мнению, вело к «деэстетизации» городского пейзажа и, главное, к уменьшению прибыли его обожаемого шурина. Так что пресловутое «а также» сыграло свою роковую роль, потому как проживающие по левую сторону улиц высаживали деревья исключительно лиственных пород, а те, кто занимал правую, – хвойных. Впрочем, вполне можно считать и наоборот – роли не играет.

Уважаемые читатели, заметили ли вы в этом распространившийся столь широко синдром «а также»? Если да, то заметили ли вы, что я неверно употребила здесь выражение «а также»? Вместо него следовало употребить «или».

После того как жители энергично озеленили территорию общины лиственными, а также хвойными породами деревьев, или же (!) кустарниковыми вышеуказанных пород, превысивший служебные полномочия бургомистр был переизбран, не отвечал больше за лесной питомник и его родственник, а вновь избранный глава общины, не располагавший родственными связями в питомнике (не исключено, правда, что его двоюродному братцу принадлежал кирпичный завод…), счел циркуляр об озеленении глупым, попытался приостановить его действие, однако не мог, поскольку приостановление действия циркуляра также должно было миновать окружное управление, что вызвало бы скандал, и бургомистр нашел выход в том, что самовольно внес изменения в циркуляр, что одобрения окружного управления не требовало, и упомянутый циркуляр гласил так: «Циркуляр об озеленении садов общины настоящим изменен, полностью уравнивая хвойные породы с лиственными».

Вот и все относительно «а также», а теперь переходим к главному или (не «а также», а именно «или») существенному. А именно к истории на последней странице. История эта называется «Башня Венеры». Или «Желтое сердце»? Она называется Избавлением, потому что избавила меня от написания столь тяжело читаемой книженции. А вас – от ее прочтения.

Ее всегда тянуло особенное. Она обожала особенное. Я знала одну кошку, свою дальнюю родственницу, которую звали – нет, не звали, скорее, прозвали, – так вот, люди, ее квартирные хозяева, прозвали кошку Странница (от «странный», но не от «странник») из-за того, что та была трехцветной – спереди белая, в центре пятнисто-серая, а позади рыжая в полоску. Только кошки, я имею в виду особ женского пола, появляются на свет трехцветными, но это так, к слову. Трехцветных котов не существует. Не хочу сейчас рассуждать на тему того, шла ли Страннице трехцветная масть или же, напротив, уродовала ее. Можно считать вообще всех кошек красавицами, считать, что кошка просто не может быть некрасивой, поскольку красота имманентна ей, что красота применительно к кошкам – явление отнюдь не акцидентальное, а, напротив, эссенциалъное – в высоком философском смысле. Я тоже имею кое-какое представление о метафизическом. Ладно, красивы мы или нет, не важно, однако трехцветность и закрепила за моей дальней родственницей имя, вернее, прозвище Странница. Дама, женщина, то есть человек женского пола, всегда питавшая интерес к вещам неординарным, сама, разумеется, не была трехцветной, как не была и кошатницей, куда там – держала собаку. Собака эта отличалась чрезвычайным уродством, но уродством не демоническим, а курьезно-комическим. Она напоминала овчарку, некогда длинноногую, но за годы жизни стоптавшую лапы до самого брюха. Уши у нее висели, сама она была из тонкошерстных – сквозь редкую шерсть проглядывала лиловая кожа. Она могла быть достойна всяческого сочувствия, если бы не ее злоба.

Странница – я все-таки сочту уместным называть свою родственницу так, ибо не знаю ее настоящего имени – держалась подле нее отнюдь не из-за чувства привязанности, а потому что ее внешность выигрывала на фоне собачьей. Схожим образом Странница держалась и со своими подружками, которых вследствие ее дурного, вспыльчивого нрава было немного. Она вообще питала неприязнь к особам женского пола. (Собака была кобелем по имени Незауряд.) Вообще-то я помню только двух подружек Странницы, выносивших ее: Крикунью и Костлявку. Одна формой очень напоминала личинку майского жука, но бледна была, как аскарида, вторая – кривонога, худа, ни дать ни взять хворостина, к тому же с уродливыми, напоминавшими молоточки лапами врастопырку. Обе подружки, которых Странница друг с другом так и не познакомила – она терпеть не могла превращать свой круг знакомых в месиво, – были такими уродинами, в сравнении с которыми даже Незауряд казался писаным красавцем. И в мужском окружении Странница позиционировалась как равная, держась, как правило, поближе к уродам. И, что Страннице было небезразлично, среди таковых непременно должны были присутствовать всякого рода гении и ученые мужи. Саму Странницу весьма трудно было отнести к ученым женам, хотя ей нельзя было отказать в определенной проницательной изворотливости, позволявшей ориентироваться в чуждой ей интеллектуальной мишуре. На первый взгляд ее можно было принять даже за умницу, поскольку она крепко-накрепко усвоила правило: при обсуждении тем, в которых ты профанесса, многозначительно молчи или загадочно и невнятно пришептывай. И овладение этим правилом позволило ей считать себя femme d'hommes, после того как один из ее вытянутоголовых ученых мужей, выучивших пару французских слов, наболтал ей про homme de femmes. Сама же Странница… я отнюдь не желаю навесить на нее ярлык ленивой и тяжелой на подъем, однако прилежание и упорство явно не принадлежали к ее выдающимся качествам. У Странницы вечно были нелады в школах, откуда ее непременно вышибали, овладение же профессией Странница отрицала, поскольку считала, что за ее потребности, включая и финансовые, в ответе другие.

Она рано вышла замуж. Как и следовало ожидать, супруг ее не принадлежал к числу oil painting. (И это выражение позаимствовано ею от ее ученых мужей.) Напротив, скорее, he looks like something the cat brought in. Вам может показаться, что я обожаю языковую мешанину, но это не так, хотя допускаю, что иногда она наиболее точно описывает явления и вещи. При этом мне неизменно приходит на ум мой братец Борис и то, что он иногда притаскивает домой с улицы. В последний раз это была полу дохлая ящерица.

Первый муж Странницы, на это она обратила особое внимание, должен быть ниже ее ростом, упитанным и добряком, любить Странницу сверх всякой меры, исполнять все ее прихоти в рамках отведенных ему возможностей. Однако многие оставались за этими самыми рамками. Он работал налоговым инспектором, всю жизнь провел в служащих необъятной канцелярии. Остальные карьерные варианты прошли мимо него. Звали его Ганс.

– У него и имени-то нет, – как-то выразилась в его адрес Странница. – Только Ганс.

Она считала это признаком остроумия.

От этого брака на свет появился сын. Страннице вздумалось окрестить его Дагмаром. Возражения Ганса по поводу того, что это, дескать, женское имя, были с иронической улыбкой отметены. Странница аргументировала, что, мол, и Вольдемар, и Хилъмар, и Элъмар тоже мужские имена. Ганс, как водится, покорился, однако ее стремление наградить сына именем Дагмар рухнуло перед несговорчивостью сотрудника бюро записи актов гражданского состояния, наотрез отказавшегося вписать мальчику в соответствующую графу явно девчоночье имя. Поморщившись, Странница вынуждена была довольствоваться именем Гётц. Ганс вяло возразил, что, мол, Гетц и не имя вовсе, а непонятно что…

– А Гетц фон Берлихенген? Ты что же, считаешь себя умнее Гёте?

– Берлихенгену при крещении дали имя Готфрид. А Гетц – всего лишь сокращение от Готфрида. Как, например, Ганс от Иоганна…

– Если уж мне не дают назвать его Дагмаром, быть ему Гетцем, – не терпящим возражений тоном заявила Странница.

Гетц рос. К десяти годам ему пришлось пережить развод родителей. Бракоразводный процесс вынес решение в ее пользу, хотя именно Странница ушла от Ганса, оставив ему и сына Гетца, поскольку Ганс проявил себя порядочным растяпой…

Я должна начать издалека.

Примерно за год или даже за два до того, как Странница решила аннулировать брачный союз с Гансом, ее захватил некий кружок, который ее супруг Ганс, человек отнюдь не бездарный (просто Страннице было этого не понять), назвал «религиозно-психологическим кружком». Кружок объединялся вокруг профессора Виндлоха, пользовавшегося непререкаемым авторитетом у своих подопечных. Профессор Виндлох – никто так и не узнал, где он имел кафедру, – из зороастрийских вероучений, тибетской мудрости, астрологии, индийской медитации, очисток расового учения («…лишь на том основании, что он проиграл войну, проиграл заслуженно, никто в этом не сомневается, вовсе не обязательно отказываться от его идей, вызревавших вне зависимости от политической конъюнктуры…» – так вещал профессор Виндлох, впрочем, почти что втихомолку) и гностически-герменевтического юнгианизма замешал коктейль теорий, который излагал в книгах, издававшихся в принадлежавшем ему полукустарном издательстве. Один из таких трудов был озаглавлен: «Божественное, слишком Божественное», и это заглавие говорит о том, какова была самооценка профессора Виндлоха.

В этом кружке фрау Странница и познакомилась с братьями Айнандтер, баронами Агобардом и Бегоардом фон Айнандтер. Они с рождения пребывали в вечном конфликте, поскольку были не просто близнецами, а близнецами сиамскими. Их тела срослись в области бедер, и на двоих у них было всего три ноги. О разделении близнецов и речи быть не могло. Не один десяток светил в области медицины на основе сотен анализов предрекали им оставаться такими, какими они были с рождения, до естественного исхода. Иными словами, операция по разделению близнецов пока что не под силу даже самой современной медицине. И несчастные дети так и продолжали жить, сросшись, ведя беспрестанную борьбу друг с другом. Исход борьбы был переменчив, лавры победы доставались то одному, то другому. Создавалось впечатление, что каждый норовит высосать у своего брата жизненные силы, чтобы стать нормальным человеком. Причем непреднамеренно. Внешне близнецы казались любящей друг друга парой братьев. Возможно, они настолько свыклись с этой перманентной борьбой, что и сами ее не замечали.

В возрасте примерно десяти лет постепенно обозначилось преимущество Агобарда. Все началось с того, что он почти незаметно для окружающих обрел перевес в жизненной энергии, и речь зашла о смещении энергетики в пользу Агобарда. Он рос, набирался сил, в то время как его брат Бегоард чах на глазах. Нет, Бегоард тоже рос, прибавляя, так сказать, в количественном отношении, но превращался в сморщенный, отталкивающего вида придаток, проклятие Агобарда, вынужденного мириться с его присутствием. Бегоард меньше говорил, больше слушал, было видно, что и мышление его хиреет вместе с телом. Никто не удивился бы, если бы он вдруг ослеп, и был ли он вообще человеком? Сомнительно. Однако ни о каком разделении близнецов, как уже упоминалось, и речи быть не могло, так считала медицина.

Посещение школы, как нетрудно понять, для братьев Агобарда и Бегоарда (точнее, для Агобарда-Бегоарда) исключалось. И в прошлом для отпрысков аристократического рода фон Айнандтеров, как правило, нанимали домашних учителей и гувернанток, правда, с потерей прибалтийских владений финансовое положение семьи изменилось в худшую сторону, посему расходы пришлось урезать. В том числе и на домашних учителей. Однако структуры социальной помощи, общественные организации, различные благотворительные фонды не остались равнодушными к этому воистину феноменальному случаю патологии, и Агобард-Беогард имели возможность получить и начальное, и среднее гимназическое образование посредством оплаты всех связанных с этим расходов вышеуказанными организациями и фондами. Однако вскоре Бегоард выпал из образовательного процесса – физическое хирение повлияло на умственное развитие. Еще когда Агобард демонстрировал способности в процессе прохождения курса гимназии, этим случаем заинтересовался профессор Виндлох, случайно узнавший о существовании феномена в силу того, что сей феномен было крайне трудно держать в тайне. Стоило Агобарду выйти из дома в дождливую погоду, он вынужден был тащить на себе и укутанного в сшитый по особому заказу плащ братца. Две ноги братьев приходилось делить поровну на двоих, недоразвитая третья загибалась кверху и пристегивалась ремнем. Сначала Бегоард едва слышно пищал, повзрослев, уже нет.

Профессор Виндлох был частым гостем в доме фон Айнандтеров, находя этот случай и в медицинском, и, как он выражался, в «спиритуальном» аспекте весьма любопытным; нельзя отрицать и факт проявления со стороны Виндлоха чисто человеческой приязни, что, несомненно, способствовало становлению Агобарда как личности. Не будь профессора Виндлоха, вполне вероятно, что и Агобард превратился бы в точную копию своего перманентно дегенерировавшего братца Бегоарда. Именно профессор Виндлох позаботился о том, чтобы Агобард (ибо Бегоард к тому времени превратился ни больше ни меньше – в гипертрофированную бородавку на теле брата) сумел освоить единственную доступную в его положении профессию. У профессора Виндлоха были связи, связи повсюду. Мягко выражаясь, физический недостаток Агобарда следовало скрывать от глаз людских, в том числе и в профессиональной сфере, но «…где? – вопрошал профессор Виндлох родителей Агобарда-Бегоарда. – Где еще он вызовет минимум проблем, если не там, где сокрытие тайн – жизненная необходимость? Куда не проникают любопытные взоры извне? Где «скрываться» равнозначно понятию «жить и творить»?» – «Так где же, где?» – вопрошал отец. «Где? Где?» – вторила ему мать. «В секретной службе», – развеял сомнения профессор Виндлох, у которого были самые теплые, хоть и тайные отношения с Федеральной службой информации.

Так барон Агобард фон унд цу Айнандтер под псевдонимом «Айринг V 54 999» был включен в списки сотрудников вышеозначенного ведомства. Ему был поручен просмотр тайком доставленных в ФРГ советских и восточно-немецких периодических изданий, позже и другие задания, не связанные с появлением в общественных местах, переездами и т. п. Во время бесед с теми, кто не принадлежал к числу доверенных лиц ФСИ, «Айринг V 54 999» сидел перед портьерой, скрывавшей от посторонних глаз его брата Бегоарда.

Не только чувство благодарности связывало «Айринга V 54 999» все эти годы с профессором Виндлохом, именно он в молодости впрыснул Агобарду яд гностики, мистики, юнгианизма и тому подобного, и то, что выпавший на некоторое время из нашего поля зрения Ганс называл «религиозно-психологическим кружком», стало для Агобарда, пожалуй, единственной забавой во внеслужебное время. Здесь его никто не стеснял – ну разве что прилепившийся сбоку братец, – здесь ему не требовалось скрывать физическую ущербность. Напротив. Патология в этом кругу приравнивалась к незаурядности, и Странница с приходом сюда влюбилась по уши в самое странное и незаурядное создание из всех, когда-либо ею виденных, гордилась этой влюбленностью, выставляя ее напоказ, будто орденскую планку.

Когда Гансу через отца Странницы (сама она к тому времени уже не общалась с мужем) сообщили, что его супруга вознамерилась расстаться с ним, Ганса это не особенно удивило. Все шло к тому, ибо Странница считала ниже своего достоинства скрывать чувства к Агобарду. И когда Ганс в разгар конфликта со Странницей узнал, кто же ее избранник, а узнав, величал его не иначе как «тварью» или «созданием», хотя речь шла о любовнике его жены, он всерьез думал, что его супруга тронулась умом, и даже собирался проконсультироваться с адвокатом о судебном порядке объявления ее недееспособной. И вскоре совершил одну ошибку, о которой я упоминала выше. И его можно понять: он попытался найти то, чего не находил у Странницы – понимания и уважения, – у одной дамы, с которой не был скреплен брачными узами. Бездумное счастье так переполнило его, что он позабыл об элементарной осторожности. На чем и погорел.

Адвокат у Странницы был отменный. Дело рассматривалось еще во времена прежней совокупности правовых норм, связанных с расторжением брака. Адвокат Странницы посоветовал ей видимости ради вернуться к мужу. Тот ужо пару дней спустя выкинул ее вон. Теперь закон был на ее стороне. Странница отрицала наличие любовной связи с одним из сиамских близнецов, ее речь на процессе являла собой образец красноречия, а поведение внушало исключительно сочувствие. Странница явилась на процесс при большой черной шляпе, что навевало мысли о трауре по погибшему браку, жестикуляция ее была строго продумана – по этой части Страннице равных не было. И простодушный до кретинизма Ганс, у которого что на уме, то и на языке, на ее фоне производил весьма неблагоприятное впечатление. Судьи были околдованы исходившей от Странницы аурой. Естественно, Ганса признали виновным в адюльтере, брак был аннулирован, сын Гетц, к которому Ганс обращался только как к Готфриду, оставался с матерью.

Странница поставила целью пустить бывшего мужа по миру и с помощью хитроумных уловок адвоката почти своей цели достигла, однако снобизм перевесил – ей загорелось пробиться в баронессы, иными словами, стать законной супругой барона фон унд цу Айнандтера, в то же время, согласно неумолимому закону, с заключением этого брака Ганс автоматически освобождался от финансовых обязательств в отношении бывшей жены. Но не – пока, и именно сие «пока» сыграло печальную роль в этой истории – от таковых в отношении своего сына, что, впрочем, Гансу не было в тягость.

Не могу не упомянуть о заключении брака между Странницей и бароном фон унд цу Айнандтером. Свадебная церемония не давала возможности Бегоарду схорониться в рюкзаке, притороченном к спине Агобарда. Посему старый барон порекомендовал просто-напросто споить сотрудницу бюро записи актов гражданского состояния. Неразбавленным вином. Но тут ударилась в возражения баронесса, и по ее инициативе черный костюм напялили и на Бегоарда. Довод последнего: «Во время церемонии я просто прижмусь к нему покрепче, и никто ничего не заметит. А Странница прикроет меня букетом цветов, так что…» В общем, убедил.

Но все оказалось не так просто, свидетели жениха (профессор Виндлох) и невесты (до смеха глупая и поэтому безвредная подружка Странницы фрау Б. Хазенорль) располагались позади на некотором отдалении от счастливой пары, кроме того, там же стояли и остальные гости.

– А вы кто такой? – недоуменно спросила сотрудница бюро записи актов гражданского состояния. – Тоже свидетель?

И в этот момент Бегоард впервые за много лет разревелся. Развылся, будто пес на луну.

Тотчас же прибежал еще один сотрудник бюро записи актов гражданского состояния:

– Что случилось? Кто-нибудь отказывается от заключения брака?

Баронесса завопила, Агобард привычно запихнул своего братца под мышку и уже собрался броситься опрометью из зала, органист зарядил «Свадебный марш» Мендельсона, рефлекторно последовав внутреннему приказу «Играть!», как заведено в кабаках во время пьяных драк и всякого рода недоразумений. Только Странница, спесиво вздернув нос, бросила сотруднице бюро:

– Это не обычная свадьба.

Та между тем хлопнулась в обморок, ее коллега срочно выволокла бедняжку на воздух и принялась окроплять одеколоном. Требовалось немедленно объяснить ситуацию, иными словами, выложить всю правду без остатка и сотрудникам бюро, и дожидавшимся своей очереди парам, и гостям, словом, всему миру.

– Будь все, как я предлагал, – проворчал старый барон, – все бы знала только сотрудница бюро. Но ладно уж. Меня ведь не слушают.

Впрочем, никакой катастрофы, ни даже сенсации не произошло. Ну увидели, ну рассказали другим, а те, в свою очередь, поделились открытием еще с кем-нибудь. Но как это обычно бывает в крупных городах, история сама собой довольно скоро затихла.

Вместо занемогшей коллеги исполнение всех формальностей взял на себя другой сотрудник, а что до свадебного обеда, он состоялся в узком семейном кругу.

На бракоразводном процессе фрау Странница безуспешно пыталась торпедировать законное право разведенного супруга навещать сына. Какие только контраргументы не приводились (с подачи ее адвоката, разумеется): и что отец жесток с ребенком, и что он вообще тиран и чудовище, что он распутник – ведь и не думает расстаться с этой особой, а как все отразится на нежной душе ребенка и так далее, и тому подобное. Она уже готова была заявить суду, что, дескать, Ганс – вовсе не отец ее Гетца, однако адвокат отсоветовал ей, ибо это легче легкого опровергнуть, а в случае если сей факт либо подтвердится, либо будет с треском опровергнут, на голову фрау Странницы свалится череда исков о возмещении ущерба, в частности, возмещение расходов обманутого Ганса на содержание ребенка, отцом которого он не является. Это охладило пыл фрау Странницы, и она довольствовалась тем, что суд сократил Гансу до минимума возможности встреч с сыном. Раз в месяц плюс по неделе на летних и рождественских каникулах. Однако и это привело в бешенство Странницу и ее новоиспеченного благоверного Агобарда, оба по всякому поводу и без оного старались стравить сына с отцом, косвенно внушая мальчишке, что, дескать, его отец хуже некуда. Этим они ничего не добились, напротив, Готфрид все более и более проникался расположением к Гансу, и оба изыскивали тайные способы не санкционированных судом встреч.

Вскоре вышел новый закон о семье, позволявший Страннице, теперь уже баронессе, окончательно разлучить отца с сыном. Однако этому помешал внезапный поворот событий.

Плач Бегоарда на свадебной церемонии обернулся не просто конфузом, а скорее стал провозвестником грядущей катастрофы. Следует отметить, что катастрофа для одних нередко означает благоденствие для других.

Примерно год спустя после заключения брака между Странницей и бароном Агобардом фон унд цу Айнандтером, левая нога последнего, которую он вынужден был делить со своим таявшим будто воск братом, стала обнаруживать симптомы паралича. Собственно, это нельзя было назвать параличом в буквальном смысле, просто иногда она отказывалась повиноваться. Поскольку первоначально на это обстоятельство особого внимания не обращали, лишь много позже заметили, что придаток-Бегоард выглядел уже не таким морщинисто-кожаным, как прежде, что время от времени закатывал глаза под смежившимися веками… короче говоря, отдыхал. Агобард в то же время усыхал, уменьшался в размерах, словно повинуясь неведомому процессу усадки. Врачи не могли представить на сей счет внятного объяснения. «И в медицине, – провозвещал профессор Виндлох, дока, если не эксперт, и по этой части, как и почти во всем остальном, – и в медицине тоже существует свое четвертое измерение». Независимо от упомянутых событий Странница готовилась нанести очередной удар по Гансу: барон Агобард фон унд цу Айнандтер («Агобард Скукоживающийся», как иронизировал Ганс, впрочем, в скором будущем ему станет явно не до смеха) усыновил Гетца (он же Готфрид). Причем новый закон предусматривал подобный вариант даже вопреки воле настоящего отца. Юридически это оказалось непросто, но разве есть на свете непреодолимые преграды? И Гетц, таким образом, превратился в барона Гетца фон Айнандтера, сыном Ганса уже не считался; отец его хоть и был освобожден от выплаты алиментов в пользу сына, зато лишался права на встречи с ним, и когда он, ни о чем не ведая, явился встретиться с сыном в дом Агобарда фон унд цу Айнандтера, тот лишь просунул под дверь копию соответствующего решения суда, прокричав изнутри: «Дни посещения для вас исчерпаны!» Чтобы раз и навсегда отсечь сына от отца, мальчика поместили в бдительно охраняемый интернат, адрес которого, естественно, не сообщили Гансу, мало того, директорату интерната были даны указания «пресекать все попытки бывшего отца вступить в контакт с ребенком». (Закавыченный текст – баронессы фон унд цу и т. д.)

Победа Странницы над бывшим супругом совпала по времени со все усиливавшимся усыханием барона Агобарда. Он неукротимо съеживался, уменьшался в размерах, в обратно пропорциональной зависимости от тучневшего не по дням, а по часам Бегоарда. Вскоре Агобард утратил способность внятно говорить, лишь бормотал нечто неразборчивое, а еще немного погодя превратился в самый настоящий человекообразный отросток на теле брата Бегоарда.

К сожалению, я вынуждена сейчас затронуть тему, говорить на которую не имею ни малейшего желания. Кошки ведь во всем, что связано с вопросами пола, более чем скромны. Я имею в виду – чисто внешне. А о том, что творится у них внутри, считаю своим долгом умолчать. Мне всегда приятно слышать, как мой брат Борис воспевает любовные томления в дни мартовского полнолуния, строго говоря, это тоже имеет касание к вопросам пола, но – и это мы весьма почитаем – его песнопения, как ни говори, есть искусство. (То, что люди не готовы усмотреть в кошачьих песнопениях высокое искусство, вопрос отдельный.)

Не хочется мне рассуждать на эту тему. В моей истории есть один момент, когда не только читатель, но и окружающие его персонажи не могут побороть в себе отчаянное желание навязать свои мысли главным действующим лицам. У подружки Странницы фрау Б. Хазенорль как-то сорвался с языка вопрос: «Скажи мне, Странница, как же все-таки… Я имею в виду, как вы с мужем… Ну, вы ведь никогда не остаетесь наедине, так? Ты понимаешь, о чем я?»

Высокомерно-снисходительно сморщив носик, фрау Странница произнесла:

– И это тоже часть неординарности.

Но пресловутая неординарность, детали ее дорисует воображение читателя, все же не оставалась – тут я постараюсь выразиться со всей присущей кошкам скромностью – совсем уж в неприкосновенности по мере того, как усыхал Агобард и прибавлял в весе Бегоард. Фрау Странница разрешила эту проблему как и все остальные – просто ничего не предпринимая. Лаконично объяснила: так, мол, и так, я обручена с Бегоардом. Да. Их двое, но это все равно что один, и во время регистрации именно Бегоард сказал «да, согласен», может, кто и не расслышал.

И все же Бегоарду так и не удалось полностью превратиться в человека – хоть и инвалида, но в человека, – хотя в последнее время он разжирел до безобразия. Разум не поспевал за телом. Бегоард оставался тупицей, и исполнение им обязанностей Агобарда в ФСИ представлялось проблематичным. И вообще следует сказать, что в связи с этим возникла масса правовых, этических и иных проблем, прецедента которым не имелось. Например: могло ли усыхание Агобарда послужить причиной его досрочной отправки на пенсию? Или каким образом вносить в штатное расписание Агобарда и Бегоарда – как одно лицо или же как два? Из чего исходить? Из раздельных голов или, напротив, из общих ног? Имелась ли возможность дальнейшего использования братьев фон унд цу Айнандтер на какой-либо должности? И в первую очередь: а что, если Агобард вновь начнет прибавлять в весе? Заведомо исключать подобное не решился бы никто. Спор о правах, присваиваемых госслужащему согласно должности, так и не был разрешен, ибо выяснилось – это произошло уже после крушения ГДР, – что Агобард был плодом изощренной задумки «Штази» и прожженным двойным агентом восточногерманского министерства государственной безопасности. Это выяснилось из рассекреченных документов упомянутого министерства. Клубок проблем, которые пришлось распутывать в связи с новой информацией, так и не был распутан до самой смерти Бегоарда. Перед смертью процесс усыхания не обошел и Бегоарда, но Агобард при этом ничуть не изменялся. На вскрытие сбежался весь медицинский бомонд. Останки (усохшие) баронов Агобарда и Бегоарда фон унд иу Айнандтеров разобрали на препараты, и Странница велела высечь на могильном камне: «Их разлучила только смерть». Текст подсказал ей профессор Виндлох, тому иногда приходили в голову умные изречения.

Что касается Готфрида, тот не признавал отцом ни Агобарда, ни Бегоарда. Он ничего не мог поделать с тем, что в школе его знали под именем Гетц фон унд цу Айнандтер. Своим ближайшим друзьям Готфрид признался, что на самом деле его зовут совсем по-другому, и даже назвал свое, как он выразился, «истинное имя». Ни угрозы, ни улещивания матери так и не склонили Готфрида к тому, чтобы назвать Агобарда «папой» или «отцом». Юноша неизменно обращался к нему «барон» и на вы. И здесь бессильны были любые доводы. Единственное, на что он спокойствия ради – своего спокойствия – согласился, – это обращаться к барону, используя безличные грамматические конструкции типа: «Можно мне взять это?» Или: «Нельзя ли передать мне хлеб?» В период, когда Агобард усыхал, а Бегоард прибавлял в весе, надобность в форме обращения отпала сама собой из-за понизившихся умственных способностей Бегоарда. Тогда Готфрид – ему уже исполнилось шестнадцать – называл его исключительно «стереомонстром». Разумеется, всякий раз за этим следовал истерический припадок Странницы, но подобные стычки сына с матерью были относительно редки, ибо, как уже говорилось, Готфрид был сослан в отдаленный интернат, а потом юноша перестал приезжать домой даже на каникулы, предпочитая проводить их в лагерях отдыха, за границей на курсах изучения языка и т. п.

И однажды случилось так, что на вокзале в Мангейме сын случайно встретил отца. Ганс следовал в какую-то командировку и делал пересадку, а Готфрид возвращался в свой интернат, отгуляв каникулы. Оба узнали друг друга, уже сев в вагоны, когда выглянули наружу, – их поезда и вагоны оказались друг против друга. Оба враз онемели – и сын, и отец. Да разве они услышали бы друг друга в вокзальном шуме? Первым от платформы стал отъезжать поезд Готфрида. Юноша вырвал лист из прихваченного с собой в дорогу детективного романа и, торопливо набросав на нем адрес, скомкал листок и выкинул его на платформу из окна уже уходящего поезда. Ганс успел выскочить и подобрать листок буквально в последнюю минуту перед отправлением его поезда. На бумажке он увидел слова: «Я был и останусь твоим сыном Готфридом».

По достижении совершеннолетия Готфрид стал добиваться аннулирования отцовства. Формальностей было раза в три больше, чем при усыновлении. Узнав об этом из посторонних источников, фрау Странница развопилась благим матом. (Барону фон унд цу Айнандтеру к тому времени было уже все равно.) Суд не проявил участия, адвокат, к которому юноша обратился, также не смог изыскать законного способа аннулировать досадное отцовство. Его сумел отыскать сам Готфрид. Как известно, есть дворяне, которые за деньги, чаще всего за немалые, готовы усыновить тех, кто грезит заполучить дворянский титул и без которого они воспринимают себя нулем без палочки. И это, к великой досаде истинных дворян, вполне законно. Единственный их способ отомстить новоявленным дворянам – это набрать уничижительным петитом в «Готском альманахе» их фамилии, да еще снабдить их пометкой, состоящей сплошь из ничуть не менее уничижительных сокращений: «Согл. ст. 1741 Герм, гражд. улож. – лица не двор, происхожд.». И тут же припечатать имя и фамилию – покрупнее, чтоб неповадно было. И все же нет отбою от тех, кто готов выложить даже за это кучу денег. Есть и посредники, тоже загребающие на этом немало. В таком посреднике Готфрид не нуждался. Он сам выступал в роли усыновляющего – криво улыбаясь. И денег за это не требовал – напротив. А когда число усыновленных достигло нескольких десятков – все сплошные бароны фон унд цу Айнандтеры, благо за усыновление Готфрид запрашивал сущую ерунду: пару ящичков пива или пяток бутылей вермута, – это превратилось в проблему для семейства Айнандтер и даже для профессора Виндлоха. Решено было лишить неблагодарного Готфрида титула и фамилии – ему уже к тому времени успело стукнуть тридцать годков. Оковы спали.

Вот только отцу его, к великому прискорбию, не довелось стать свидетелем сего радостного события.

На этом завершается рассказ кошки Мими, как в свое время завершились и четверги незабвенного земельного прокурора д-ра Ф. Кот Борис в этой связи сочинил стихотворение:

Башня печали возвышается над страной скорби. Рядом пирамида; Издевка каналом прорезала унылую жизнь, Мертвого дрозда я нашел в траве. По словам Бога, я призван ткать ковер Из печали, и краски его – черный и серый, Пролитых слез гербом, без края и начала. Чернила сохнут, все опустошено, Струи дождя проникают в душу, И кто-то где-то отчего-то Ищет тщетно звезду в ночи. Темно, холодно и тяжко, Но я влюблен в этот мир.

Примечания

1

Орландо ди Лассо (1532–1594) – известный франко-фламандский композитор. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Вольфрам фон Эшенбах (ок. 1170–1220) – средневековый поэт.

(обратно)

3

Данный отрывок цитируется по изданию: Вольфрам фон Эшенбах, 1210 г. Лев Гинзбург, сокр. пер. со средневерхненемецкого. Изд: «Средневековый роман и повесть». – М.: Худ. лит., 1974.

(обратно)

4

Франтирёр – «вольный стрелок», так в период Франко-прусской воины 1870–1871 гг. называли во Франции партизан, дезорганизовавших немецкий тыл.

(обратно)

5

«Легион Марии» – основанная в 1921 году добровольная организация католиков с резиденцией в Дублине. Охватывает 2000 епархий в 150 странах мира, действует в контакте с местными католическими епархиями, как в духовной, так и в материальной сфере.

(обратно)

6

АДАК – объединение, основанное в 1911 г. и вновь созданное в 1948 г. для защиты интересов автомобилистов. В настоящее время напитывает 14 млн членов.

(обратно)

7

Horribile dictu (лат.) – страшно сказать.

(обратно)

8

«Готский альманах» – генеалого-статистический сборник, издающийся ежегодно с 1762 г. в Готе.

(обратно)

9

Григоровиус, Фердинанд (1821–1891) – журналист, писатель, историк культуры; наиболее известные произведения – «Римские дневники», «Странствия по Италии».

(обратно)

10

Эмсская депеша – телеграмма, отправленная из городка Бад-Эмс 13 июля 1870 года Бисмарку, который, сознательно исказив текст, по сути дал повод к развязыванию франко-прусской войны

(обратно)

11

Хаймито фон Додерер (1896–1966) – австрийский юрист и писатель, автор многочисленных романов, новелл, эссе.

(обратно)

12

Мандант – лицо, дающее кому-либо поручения, мандат на что-либо (юридич.).

(обратно)

13

Баст – в египетской мифологии богиня любви, радости и веселья, изображалась в виде кошки или женщины с кошачьей головой. Почиталась в г. Бубастис.

(обратно)

14

Людвиг фон Кёхель (1800–1877) – ботаник, минералог, музыкант-любитель и музыкальный библиограф, воспитатель австрийских эрцгерцогов. Совершил научные ботанические экспедиции в Италию, Францию, Норвегию, Россию, Швейцарию, Швецию. Составил каталог произведений Моцарта.

(обратно)

15

Рода Рода (наст, имя Шандор Фридрих Розенфельд, 1872–1945) – австрийский писатель, автор многочисленных юморесок, анекдотов, комедий, сатирических зарисовок. Вынужден был эмигрировать из нацистской Германии и умер в Нью-Йорке в 1945 году.

(обратно)

16

Федеральная служба информации, сокр. от Bundesnachrichtendienst – разведывательная и контрразведывательная служба ФРГ.

(обратно)

17

Эгон Фридель (1878–1938) – австрийский культуролог, писатель, эссеист. Автор многих трудов по истории культуры. Покончил жизнь самоубийством после аншлюса Австрии.

(обратно)

18

Венерина гора – народное название ряда гор Тюрингии.

(обратно)

19

Автостоянка с рестораном, заправочной станцией, автосервисом, магазинами и гостиницами при автостраде.

(обратно)

20

Богиня слухов в древнегреческой мифологии, обычно изображается в виде женщины с цветами или рогом изобилия в руках.

(обратно)

21

Верховный суд ФРГ.

(обратно)

22

Конфискация государством церковного и монастырского имущества.

(обратно)

23

Марсий (греч. миф.) – сатир, который вызвал Аполлона на состязание по игре на флейте и, побежденный, по приказу Аполлона был повешен на сосне, кроме того, с него содрали кожу.

(обратно)

24

В переводе с немецкого Hirnriss означает «сумасброд».

(обратно)

25

Охотничья шляпа, чаще всего войлочная.

(обратно)

26

Игра слов: Mausgeier в дословном переводе с немецкого означает «коршун, питающийся мышами».

(обратно)

27

Фамилия «Шпицхирн» происходит от слияния двух немецких слов: «spitz» – «острый, колкий, язвительный» и «das Hirn» – «головной мозг», «ум, разум», отсюда и игра слов.

(обратно)

Оглавление

Первый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает свой рассказ о «Деле с пеларгонией»

Второй четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает свой рассказ о «Деле с пеларгонией»

Третий четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда «Дело с пеларгонией» приобретает несколько иной оборот

Четвертый четверг земельного прокурора д-ра ф., когда он продолжает рассказ о «Деле с пеларгонией»

Пятый четверг земельного прокурора д-ра Ф. прокурор с позволения хозяйки дома закуривает сигару и, осведомившись у слушателей, на каком месте остановился, продолжает рассказ

Шестой четверг земельного прокурора д-ра Ф. Отерев рот салфеткой, он отхлебывает «Ипхёфер юлиус эктер берг» и начинает свой рассказ

Седьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он завершает свой рассказ о «Деле с пеларгонией»

Восьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает рассказ о том, как охотники сами становятся зайцами

Девятый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда история «Из охотников да в зайцы» принимает драматический оборот

Десятый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает рассказ о «зайце, преследующем охотника»

Одиннадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он завершает рассказ о «Зайце, преследующем охотника», а также о невзгодах, ожидающих любителей сигар в Америке

Двенадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он после некоторых колебаний соглашается поведать историю «БольшогО семейства»

Тринадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает рассказывать историю «Большого семейства»

Четырнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он, после того как наконец исполнен скрипичный квартет ре-минор («Смерть и девушка»), продолжает рассказ о деле «Большого семейства»

Пятнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает рассказ о «Большом семействе» и, уступив просьбам слушателей, переносит на несколько минут начало музицирования

Шестнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает рассказывать историю «Золотой осени»

Семнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он продолжает рассказ о «Золотой осени»

Восемнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает рассказ о «Свидетельских показаниях»

Девятнадцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф. и продолжение истории о «Свидетельских показаниях»

Двадцатый четверг земельного прокурора д-ра ф., когда он вместо намеченной им «История об общежитии на Вестендштрассе» рассказывает другую

Двадцать первый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда ему вновь не удается рассказать «Историю об общежитии на Вестендштрассе», потому что ему вдруг вспоминается другая, для которой не нашлось подходящего названия

Двадцать второй четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он наконец завершает «Историю домоправителя Зондермайера»

Двадцать третий четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он наконец рассказывает «Историю об общежитии на Вестендштрассе»

Двадцать четвертый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он рассказывает самый занимательный случай из всех ему известных

Двадцать пятый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он рассказывает продолжение «Истории о 23 миллионах»

Двадцать шестой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он хоть и досказывает «Историю о 23 миллионах», но все же не совсем до конца

Двадцать седьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда ом толком не рассказал ни одной истории

Двадцать восьмой четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает рассказ истории об «Убийстве на глазах 70 000 свидетелей»

Двадцать девятый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он завершает рассказ об «Убийстве на глазах 70 000 свидетелей»

Тридцатый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он поведал «Историю о цыганке Хельге», сравнив ее с балладой, предварив рассказ напоминанием о том, что на этот день приходятся годовщины битвы при Саламисе и «Канонады при Вальми»; это, однако, опять же не имеет отношения к упомянутой балладе

Тридцать первый четверг земельного прокурора д-ра Ф., в который он возводит памятник незабываемому адвокату господину Герману Луксу и начинает рассказывать «Историю о веселом сочельнике», тесно связанную с именем Германа Лукса

Тридцать второй четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он, не напомнив никому о том, что в этот день годовщина первого концерта, данного Мендельсоном-Бартольди с оркестром «Гевандхауз» в Лейпциге, рассказывает «Историю о веселом сочельнике» до конца

Тридцать третий четверг земельного прокурора д-ра Ф., не ставший четвергом земельного прокурора д-ра Ф. из-за того, что последний отсутствовал без предварительного уведомления, чего ранее не случалось

Тридцать четвертый четверг, к сожалению, продолжающего отсутствовать земельного прокурора д-ра Ф. и второй четверг герра Гальцинга

Третий четверг герра Гальцинга, председательствующего судьи верховного суда земли в отставке . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте