«Вдова в январе. Обнаженная с ружьем»

Вдова в январе. Романы

ВДОВА В ЯНВАРЕ

ЯНВАРЬ

В середине декабря стало вдруг таять, за несколько дней поля почернели, канавы наполнились водой, а если где держалась крошащаяся корка льда, то по ней не рискнула бы пробраться и кошка. Грунтовые дороги развезло, ни пройти ни проехать, а шоссейные пугали своим гололедом, потому что ночью ртуть в термометре падала ниже нуля. В последний день старого года диктор телевидения трагическим голосом сообщил, что на большей части территории республики ожидается дождь, и тем самым испортил праздничное настроение, потому что о грозах и слякоти уже наслушались летом и осенью.

Для организаторов лыжного поезда «Ратукалнс» сообщение диктора прозвучало некрологом, потому что деньги в управление железной дороги были уже переведены. Если снега не будет, пропадет надежда выручить хотя бы четверть этой суммы. Кто это тебе поедет за сто километров, чтобы весь день месить холодную грязь, а ночью ворочаться на узких, жестких вагонных полках и слушать, как моросит дождь по железной крыше?

Гнев на силы небесные начальник лыжного поезда вымещал на подчиненных. Он же им говорил, что билеты надо распространять по физкультурным коллективам, как обычно, а они протестовали. Пусть в кассах продают! На всех желающих все равно не хватит. И вот результат налицо.

Того, что в первые два дня нового года дождя не было, начальник даже не заметил, так что, когда, проснувшись на третий день, увидел за окном порхающие хлопья, он не поверил своим глазам.

Снег!

Он выскочил из постели и подбежал к окну!

Снег!

Он распахнул окно и высунул руку, чтобы поймать порхающую снежинку на ладонь и разглядеть как невиданное сокровище. И помчался в другую комнату — смотреть на барометр. Снег и снег!

Видимо, сыпало всю ночь, потому что и двор весь белый, и крыши, и ветви деревьев, и те обездоленные машины, которым гаражей недостает. Эти выглядели просто как сугробы. Но начальник все еще не был убежден в счастливом исходе дела и тут же заказал разговор с гостиницей в Эргли. Разбуженная дежурная сначала не могла понять, чего от нее хотят, потом решила, что ее разыгрывают, и наконец все же ответила: «Да, снег. И еще какой!»

Это была не единственная квартира, обитатели которой в то утро сорвались с постели, радостно вопя: «Снег!» «Ура!» кричали всюду, где жил хоть один лыжник. Никогда еще, наверное, столько людей одновременно не стояли у окон и не упивались видом снежного, пушистого одеяла, которое город натянул по самые глаза. Никогда еще столько людей не выволакивали одновременно из чуланов, сараев и с антресолей лыжи, палки и прочие принадлежности, чтобы еще раз их проверить и подогнать. Никогда еще столько мальчишек враз не привязывали к своим санкам веревки. И никогда телефонная линия не была так перегружена разговорами:

— А места еще в автобусе будут? И нас запишите. Три-и-и! Ну, так в субботу, в половине восьмого!..

Упоминались все места в Латвии, где имеется хоть какой-то взгорок, выражали глубочайшую уверенность, что до конца недели все это никак не растает, каждый третий сиял, как медная пуговица, и даже метеорологическое бюро улыбалось, рисуя черный квадратик, что означает, что прогноз не оправдался.

Большой зимний спорт начался. С опозданием, но начался!

В Латвии снег валил с короткими перерывами почти неделю, и пушистый слой снега стал таким толстым, что казалось, декабрьской оттепели и в помине не было.

В Риге уличное движение в это субботнее утро было таким же напряженным, как и в рабочий день. Всюду сновали легковые машины и автобусы, набирали пассажиров и спешили с ними за город, трамваи и троллейбусы усердно подвозили пассажиров к вокзалу. У главной лестницы, ведущей на перрон, где всегда разные компании поджидают своих задержавшихся товарищей, гоготали, толкались, откалывали номера, хвастались и до тех пор выколачивали зябнущими ногами дробь по цветным бетонным плитам, пока не забывали где-нибудь рюкзаки, за которыми потом неслись сломя голову. Здесь гордились слаломными ботинками и креплениями самых разных фирм, тут сверкали всеми цветами лыжи из стекловолокна. Гайзиньские матадоры тащили брезентовые чехлы с лыжами, в которых, можно подумать, упакованы паруса с небольшой яхты вместе с мачтой, и высокомерно демонстрировали модные одежды лыжницы. Глядя на этих матадорш, человек диву давался, сколько толстых свитеров можно поддеть под нейлоновую куртку и все же сохранить женственность.

Билетные автоматы мигали зелеными и красными глазками и высовывали билеты, как мальчишки язык, когда хотят подразнить дворника или злую тетку. И у билетных касс стояли толпы. Там продавали билеты на организованный лыжный поезд «Ратукалнс».

На стоянке машин у вокзала в это утро, застряв среди десятков других автомобилей, стоял желто-оранжевый пикап. Уж довольно подержанная машина с облупившейся эмблемой на дверце. Только специалист мог установить по этой аббревиатуре, что машина принадлежит некоему стройуправлению. Из-за мороза шофер время от времени включал мотор, а вентилятор работал без остановки, иначе моментально запотели бы окна. В машине сидели два человека. Старший — за рулем, младший — рядом.

— А если зря ждем? — проныл младший.

— Предоставь это мне.

— И вообще… Зачем нам трястись в поезде, когда можно на машине?

Старший не посчитал нужным отвечать. Разве втолкуешь этому нытику, что машина довольно приметная и в Эргли ее могут запомнить?

— И обратно быстрее бы добрались…

И это осталось без ответа.

На перроне началась толкотня — подали состав «Ратукалнс». Гулко лязгнули буфера, и звон этот полетел с высокой насыпи над Московским форштадтом, который еще лежал в ночной мгле и огнях.

Проходя к кассам, Гвидо Лиекнис успел поздороваться со множеством народа. Вообще-то он не знал даже, как многих зовут, виделись только в транспорте, выезжая на лыжные прогулки, но ведь часто, из года в год. Наверное, еще с тех времен, когда в лес ездили шестым трамваем и собирались вокруг «Котла» или трамплина. Или позже, когда дошел черед до Сигулды, Эргли и Гайзиня. Тех, кого довелось повстречать в Карпатах или на Кавказе, он знал лучше, потому что все латыши, а в чужом краю лучше держаться вместе, интересы общие, так что нередко знакомство переходило в дружеские отношения.

— Гвидо! Куда двинем?

— Да, пожалуй, на Журавлиную гору. Приедем — увидим, что сейчас можно сказать.

— Километров пять по Кокнесской дороге…

— Это я знаю. Пилатов холм. Хорошее место, только вот спуск один. — И Лиекнис встал в очередь к кассе. — Надоело мне целый день взбираться и спускаться. Сегодня поеду взглянуть на родные пенаты, как сказал бы доктор гонорис кауза. Видишь, я даже слаломные не взял.

— Ну, как знаешь! Привет!

За Гвидо встал молодой парень в толстом сером свитере. Один из того двухметрового поколения, что расхаживает ссутулясь, смотрит тусклыми глазами и ужасно флегматично. Много таких Лиекнис брал на работу и всегда потом радовался, что удавалось избавиться, потому что продукты акселерации оказывались на редкость слабосильными и беспомощными. Этот хоть постарше и явно после армии.

«Определенно схватит воспаление легких, — подумал Гвидо, еще раз оценив толстую, мохнатую пряжу, по которой были рассыпаны черные и красные четырехконечные звездочки. — Сначала вспотеет, потом замерзнет как таракан».

У парня был красивый овал лица, светлые усы, которые как будто придавали ему мужественный облик, только неприятно контрастировала нечистая и неровная кожа.

Самое тесное место в мире — это вагон лыжного поезда за три минуты до отхода. Тех, кому надо пробиться вперед, примерно столько же, как и тех, кому надо назад. Даже взаимная вежливость не может проход расширить. В воздухе так и порхают «разрешите», «пожалуйста», «благодарю», а лыжи, набитые рюкзаки и палки продолжают цепляться за оконные занавески, за дверные ручки, за плафоны, за все, что только можно и о существовании чего доселе никто не подозревал.

Держа в одной руке рюкзак, в другой лыжи, Гвидо Лиекнис боком продвигался вперед. Целеустремленно, как ледокол, которому надо вывести из залива караван. Следом за ним по проложенной дороге довольно легко шла женщина в ярко-желтой куртке.

Гвидо вошел в купе, женщина за ним. Она остановилась в дверях, ожидая, когда Гвидо уложит на верхнюю полку свои лыжи.

— Разрешите и ваши…

— Большое спасибо, — кратко поблагодарила она и подала большую желтую спортивную сумку. Потом чинно уселась подле окна.

Поезд дернулся и медленно пошел.

— Чуть не опоздала! — слегка улыбнулась женщина. — Еще вчера не могла решить, ехать ли, а сегодня такая погода… Побросала в сумку что попало — и на вокзал…

Кто-то сунул голову в открытую дверь, но, видимо решив не мешать парочке, прошел дальше.

— Здесь так тепло…

Она стащила куртку и слегка прикрыла дверь, оставив лишь небольшой просвет.

— Если вы не возражаете… Неприятно сидеть, как на улице…

— Ради бога!

— Великолепная погода, может быть, удастся позагорать…

— В январе вроде бы рановато…

Волосы у нее слегка подкрашены, чтобы не были видны редкие седые ниточки. Одежда дорогая, но уже, надо думать, третьего сезона. Нет, явно не из процветающих.

Женщина потянулась к сумке, Гвидо кинулся помочь. Но она отвергла его помощь: и сама может справиться. Из бокового кармана сумки она достала сложенный журнал «Лиесма» и принялась его довольно небрежно листать, время от времени поглядывая в окно.

Поезд уже шел в окрестностях Риги. По обе стороны тянулись огороженные предприятия и фабричные территории, где скорее валяются, чем хранятся всякие металлические конструкции, только из-за снега они уже не выглядели заброшенными и забытыми, как осенью, когда земля сплошная лужа и у заборов сохнут крапива и конский щавель.

Колеса стучали на стыках все чаще, мимо бежал кустарник, который из-за уже наступившего дня не казался черным и огромным.

Гвидо со скрытым интересом приглядывался к женщине, пытаясь определить ее возраст. Двадцать пять — заключил он, хотя и не вполне уверенно. Длинные, почти черные волосы контрастировали с белой кожей, брови широкие, сросшиеся, губы тонкие, фигура удивительно стройная.

Точно уловив его взгляд, она резко оторвалась от цветных иллюстраций, взглянула на Гвидо большими карими глазами и смущенно улыбнулась.

— Меня зовут Илона.

— Гвидо Лиекнис. — Он привстал. — Инженер. — Чопорно поклонился. — Визитные карточки забыл во фраке.

— То, чего вовсе нет, всегда забывают!

— Честное слово! Я же как-никак начальник, у меня целый десяток подчиненных! — насмехался над собой Гвидо. Он был великолепный специалист, товарищи утверждали, что в области слабых токов равного ему нет, но с повышением отставал, не умея ладить с начальством, да еще считался человеком с большим самомнением. Друзья советовали как-нибудь прийти во время праздников в клуб, где по сему случаю и стол накрыт, и потолковать по-свойски с руководством, которое, надо думать, только этого и ждет, но считает ниже своего достоинства делать первый шаг. Руководство же побаивалось, что из-за довольно низкой зарплаты инженер Лиекнис в конце концов перейдет на другое предприятие, тогда как он по своим знаниям и организаторским способностям как нельзя лучше подходит на место главного инженера, которое вскоре освободится, когда теперешний уйдет на пенсию.

Причина конфликта Лиекниса с администрацией была самая нестоящая. На одном собрании Гвидо бросил в глаза начальнику управления: «Вас, Федор Михайлович, заботит не то, какие мы на с а м о м д е л е е с т ь, а какими выглядим в отчетах!» Было это не совсем справедливо, это и сам Гвидо понимал, но смелые слова обеспечили ему популярность у широкой аудитории. Сначала говорили, что у инженера сильная рука, если он на такое осмеливается, а потом уже Лиекнис приобрел репутацию страдальца за правду и мученический венец этот нес последние четыре года.

— Я и вам могу дать журнальчик, — предложила Илона, и вновь он на миг увидел ее глаза, которые, надо думать, могли покорить любого.

— Чтобы я променял увлекательный разговор с дамой на журнал?!

— Хорошо, тогда я жду такого разговора! — И она отложила журнал.

— Сию минуту! Дайте сосредоточиться!

В это время кто-то рванул дверь и просунул в купе голову:

— Пардон!

— Пожалуйста. Заходите… — крикнул Гвидо и узнал того двухметрового парня со светлыми усами в толстом, усеянном звездами свитере, который стоял за ним в очереди в кассе.

— Где-то тут и мое место должно быть. — И парень вгляделся в билет. — Шестой вагон, двадцать вторая полка!

Он вошел в купе, сел рядом с Илоной и вытянул длинные ноги. От него слегка попахивало спиртным.

— А что, матрацы и постельное белье уже раздавали? — спросил он вдруг.

— Еще нет, — сердито ответил Гвидо.

— Вот и хорошо! А то я боялся, что опоздал. Встретился с дружками и немножко приняли по сему случаю. Барахлишко мое у них осталось… Моменто! — Парень сунул руку под свитер, вытащил трешку, совсем новенькую и непомятую, и, держа ее за уголок, как открытку, протянул женщине. — Если бельишко принесут, заплатите за меня. И постельку можете постелить. Ух, люблю, когда дама постель стелет, да и ей, я же знаю, это дело нравится. Все мы на один лад!

На той стороне бумажки, которая была обращена к соседке Лиекниса, большими буквами было написано: «Выйди в тамбур!»

— Не желаю я заниматься вашей постелью! — резко и раздраженно ответила женщина.

— Ну, сразу и обижаться. — И парень спрятал трехрублевку.

Гвидо не мог решить, как ему вести себя, — все произошло слишком быстро. Помог ему сам парень.

— Ясно! Я вам мешаю, вы меня не любите! Что ж, уйду туда, где меня любят! — Он встал. — Но вечером мне придется вернуться, к сожалению, потому что в снегу спят одни эскимосские собаки! До свидания.

— Плата за матрац и одеяло входит в стоимость билета, — умиротворяюще сказал Гвидо.

— Ура! Значит, я все равно что нашел полдюжины пива! — Он вышел в коридор, но тут же сунул голову обратно в купе: — Сударь, можно вас на пару слов?

Гвидо посмотрел на соседку, снисходительно усмехнулся и встал.

Парень плотно прикрыл за ним дверь.

— Друг, если это твоя девушка, то извини, — озабоченно проговорил он. — Мы тут с дружками немножко тяпнули…

— Ничего, все в порядке…

Поезд летел через заснеженный лес. Похоже было, что маленькие елочки сами заскочили в этот снег, чтобы спрятаться.

— Нет, друг, ты скажи, чтобы я знал, как действовать.

— Какая разница…

— Если ты ее не кадришь, то я стану кадрить… У нас есть там свои, но это, я тебе скажу, штучка! Ты что, не видишь, что она едет поразвлечься? Посмотри на правую руку! Кольцо час назад сняла, еще след виден. Если у тебя ничего не выйдет, то уж не знаю… Ну ладно, до вечера!

И, не дожидаясь ответа, пошел в голову состава. В соседнем купе весело пели старый романс об ужасно трагичной, отвергнутой любви, а в конце вагона другую, уже современную песню.

Привстав на цыпочки, женщина рылась в своей желтой сумке. Зажигалку она уже нашла, теперь искала сигареты. Гвидо снял сумку с полки, чтобы ей было удобней. Да, след от кольца есть, парень глазастый.

Узкая рука ее слегка дрожала. Взгляды их вновь встретились, и теперь Гвидо увидел в нем то, что до сих пор не мог разглядеть, — тоскливую покорность неотступно преследуемого человека.

— Выйду покурить…

— Готов вас сопровождать! — весело предложил он.

— Спасибо, не надо! Я одна…

За окном мелькнуло здание Кангарской станции и несколько пассажиров на перроне.

ВДОВА

Когда Маргита вылезла из трамвая, на больших электрических часах над проходной было без десяти семь. От остановки до турникета было недалеко. Незадолго до семи это расстояние было принято преодолевать легкой рысцой в плотной колонне, на бегу отыскивая в карманах или сумочках контрольную карточку. Никому не хочется объясняться с начальником цеха из-за нескольких минут опоздания, поэтому каждый на всякий случай прибавляет шагу и быстро ныряет в крутящуюся дверь, как в колесо водяной мельницы.

Но за проходной, когда автомат уже сделал отметку на контрольной карточке, рвение угасает. Большинство следует дальше уже неспешно, вразвалочку. Только те, у кого конвейер начинает двигаться ровно в семь, несутся как угорелые.

До цеха Маргиты было еще с полкилометра. Первое время она несколько раз заблудилась, разыскивая его в этом городе, называемом заводом. В городе с почернелыми, неоштукатуренными, давно построенными зданиями, рядом с которыми возвышались совсем новые стены из силикатного кирпича, с большими многостворчатыми окнами и еще не убранным строительным мусором перед дверьми, в городе с прямыми, асфальтированными бульварами, вдоль которых тянулась высокая, только что зацветающая сирень, в городе с узкими, темными переулками, где всегда, если только не устраивается большой субботник, валяется какое-то железо и блестят масляные лужи. Электрокары проезжают там, как моторные лодки, вздымая струи грязной воды.

У литейного цеха два голых до пояса, мускулистых парня перекидывали лопатами формовочную землю. Потные, покрытые черной пылью тела блестели как намасленные. На одном армейские брюки и армейский пояс. Хотя литейный работает по скользящему графику, а это значит, что выходной редко приходится на субботу и воскресенье, что работа трехсменная, так как мартеновская печь никогда не потухает, разве что в ремонт, здесь в людях нехватки не испытывают. Видимо, потому, что есть возможность прилично заработать после совсем краткого обучения. Особенно тянет сюда парней только демобилизовавшихся, которые перед армией не успели овладеть профессией получше.

— Гляди, еще одна малолетка из зверинца, — бросил долговязый парень, заметив Маргиту. Второй тут же подхватил:

— Эй, крошка, чем это ты ночью занималась, что глазки слипаются?

Маргита не нашлась, что ответить, только вызывающе вскинула подбородок и молча прошла мимо нахальных парней. Только уже мелкими шажками, ставя ноги ровно одну перед другой, как это делают в Доме моделей, чтобы выглядеть стройнее и шире раскачиваться в бедрах.

Свернув за угол, она вновь стала думать о сапогах, которые надо купить сейчас, — ведь зимой не достанешь. Ах, если бы у нее хоть одна подружка работала в обувном магазине, проблема была бы решена сама собой. Но ведь нет такой подруги. Тогда она стала перебирать родичей и с горечью вынуждена была признать, что родилась в самой заурядной семье, где единственный человек, у кого есть блат, это дядя Янис, у которого школьный приятель работает грузчиком на дровяном складе, поэтому они обеспечены сухими и хорошими дровами.

В женской раздевалке уже никого не было, да и в мужской, отделенной дощатой стенкой, не слышно, чтобы хлопали шкафчиками. Маргита взглянула на часы и начала медленно переодеваться. Спешить некуда — первый холодильник покинет монтажный участок минут через десять. Только тогда подаст голос Айвар: «Марга, забирай товар!»

Одеваясь, Маргита посмотрела в зеркальце, прикрепленное к дверце шкафа изнутри. И с удовольствием отметила — грудь и талия идеальные. Потом взяла сантиметр — время еще было — грудь: восемьдесят восемь, талия: шестьдесят три. Любая бы так хотела!

В этот момент с силой распахнулась дверь мужской раздевалки и за перегородкой послышались сердитые голоса. Маргита сразу узнала старшего мастера, но по оборванным фразам сначала не могла понять, кто же другой. И лишь потом догадалась, что мастер разговаривает с заместителем начальника цеха. Оба хлопали дверцами шкафчиков и что-то искали. Значит, опять кто-то на монтажном конвейере не явился на работу, и мастер ищет его инструмент для того, кого поставил на его место. Чтобы добраться до многочисленных винтов и болтиков, размещенных под холодильным агрегатом, обычные отвертки и ключи не подходят — их надо сгибать под определенным углом, подгонять или специально изготовлять самому.

— Надоело! — Это мастер. — Подам заявление! Детский сад какой-то, а не цех!

— Считай, что это крест, который тебе надо нести…

— А я больше не могу! Не могу я после обеда шарить по всем углам и будить тех, что дрыхнут! Какое мне дело, что они вчера до пяти на танцульках веселились? Будь моя воля, закрыл бы я эти клубы, которые танцы в будний день устраивают!

— И не дадут тебе такой воли.

— Не дадут. Вот потому я и уйду!

— Комитет комсомола не даст согласия.

— А я пошел старшим мастером в комсомольский цех, а не в экспериментальный ансамбль комиссии по делам несовершеннолетних! Пацан может десять дней на работу не являться, а я его даже уволить не могу! Проводите собрания, перевоспитывайте, убеждайте! А сколько можно один и тот же спектакль устраивать? Они же над нами и смеются. Позавчера твою подружку Лидку вытащили на обсуждение: опять ночью задержали в гостинице с каким-то не то марокканцем, не то тунисцем, и опять божится, что это не повторится.

— Ты же знаешь, что Лидку мы держим из-за ее матери. Понять не могу, как у такой порядочной женщины такая оторва выросла. Но ведь работает-то Лидка неплохо.

— Когда на работе. А это не так уж часто бывает!

Нелегкая жизнь у мастера цеха холодильников…

Идея о создании комсомольского цеха возникла еще тогда, когда здание было не совсем готово. Казалось, что появилась возможность создать образцовый цех, который, как белый маяк на морском берегу, будет показывать путь предприятиям других районов и всего города. Там будет чистота и порядок, там будет высокая культура труда и современный интерьер. Словом, все будет так, чтобы даже самый придирчивый иностранец широко раскрыл глаза и восхищенно закивал. Чтобы это был действительно молодежный цех, шефство над кадрами взял комсомольский комитет. Никому из желающих там работать не сулили златые горы, и все равно набралось полсотни человек. С десяток поглотило конструкторское бюро, еще с десяток административный аппарат, а остальные быстро образовали крепкий и трудолюбивый коллектив. Наверное, потому, что большинство пришло из других цехов, а не прямо с улицы. Три дня в неделю они безропотно копали, бетонировали, рубили и колотили, чтобы скорее сдать здание в эксплуатацию, а в оставшиеся два дня в небольшом помещении совсем в другом конце завода овладевали будущей профессией. Здесь каждый мог набить руку, подгоняя штампованные дверцы, орудуя аппаратом точечной сварки, шлифуя, монтируя компрессоры. Старыми и несовершенными средствами в новом цехе каждый месяц делалась дюжина холодильников, но зато они были отделаны как конфетка, и разные начальники отовсюду везли своих гостей полюбоваться на них. Кроме того, газеты разнесли весть, что этот вместительный, подвешенный к стене холодильник стоит всего сто двадцать рублей и рассчитан на маленькую кухню. Судьбой холодильников заинтересовались жители почти всех республик. Вначале производственники ликовали, видя этот интерес к их продукции, но в конце лета призадумались.

Цех медленно набирал скорость, один за другим выстраивались конвейеры и полуавтоматические линии. Для их обслуживания требовалось все больше и больше рабочих. Они вливались в уже сложившийся коллектив и разбавляли золотой фонд старых работников. Стали появляться и те, кто обошел обычный порядок приема на работу, — сынки и дочки влиятельных родителей: один провалился на приемных экзаменах, другой надеется не запачкать здесь руки, все-таки тонкая продукция. Впервые мастер на вопрос, почему вчера не был на работе, получил ответ: ужасно утром спать хотелось. Администрация быстро собрала производственное совещание и решила за каждый неуважительный прогул переводить виновного на месяц в грузчики. Грузчики в заработке проигрывали, работа там тяжелая, и условия, особенно осенью в дождь и зимой в мороз, куда хуже, чем в цехе. В результате сразу же поступили краткие и обоснованные заявления об увольнении, которые мастер и начальник цеха с нескрываемой радостью незамедлительно подписали. Ах, знали бы они, горемычные, что спустя полгода сами будут просить собрание отменить прежнее решение, потому что нарушителей дисциплины у них будет столько, что грузчиками они смогут обеспечить не только свой цех, но и весь завод!

Те же, кто все-таки оставался, через какое-то время становились нормальными ребятами с нормальным чувством долга и радовали своих родителей. О благородном примере затрубило радио, интервью с самыми примерными организовало телевидение, а уж газеты и подавно не хотели отставать.

— Молодцы, молодцы! — восторженно хлопали холодильщиков по плечу руководители разных фабрик и заводов. — Мы вот так не можем!

И это «мы так не можем» они твердили всюду, а больше всего в комиссии по делам несовершеннолетних, которая и им направляла трудновоспитуемых ребят, для которых требуется не только сокращенный рабочий день, но и лучшие условия за счет остальных рабочих. А вместо благодарности — опоздания и прогулы. Да еще приходится краснеть за их хулиганские проделки, за мелкие кражи, за распивание алкогольных напитков в общественных местах, выслушивать бесконечные жалобы рыдающих матерей.

Эти самые «беспомощные» руководители были умные люди, неумеренно прославляя холодильщиков, да еще подводя под их действия теоретическую базу: молодой молодого лучше понимает, лучше воздействует, вместе будут не только на работе, но и веселиться. Где столько орлов-комсомольцев, там и успех обеспечен!

— И как нам самим это в голову не пришло? — удивились в комиссии по делам несовершеннолетних и давай тут же выписывать направления только в холодильный цех. Вскоре там уже каждый шестой был неблагополучный ребенок, уровень дисциплины резко упал, так как оказалось, что не только хорошие могут влиять на плохих, но и наоборот. А когда холодильщикам увеличили производственный план, последовал дефицит деталей, которые надо получать от других цехов, вынужденные простои незамедлительно сказались тоже на дисциплине, а штурмовщина во второй половине месяца тяжелым молотом грохнула по качеству.

«Заказать сапоги в „Элеганте“?» — подумала Маргита, кончив переодеваться. Очередь в этом салоне надо занимать с вечера. Но долгое стояние в очереди пугало ее куда меньше, чем возможная цена заказа. По дороге домой она решила этот вопрос выяснить. А вдруг есть модель, которую может позволить себе девушка с зарплатой в сто рублей?

Еще входя в цех, она увидела, что не опоздала, — Володя только навешивает дверцу у первого холодильника, а Айвара вообще не было. Они выполняли самые последние, самые ответственные монтажные операции. Пока с утра может справляться один, Айвар шныряет по металлообработочным и красильным участкам, прикидывая, будет ли смена обеспечена работой, и если выясняется, что могут быть простои, идет в штамповочный цех, чтобы добром или худом утянуть недостающее число деталей, и сам тащит их малярам. Потом тщательно проверяет груды изоляционных материалов и осматривает ящики холодильных агрегатов. Пройдет вдоль конвейера, взглянет, хватает ли у девчонок мелких деталей, и только когда убедится, что все в порядке, сам становится рядом с Володей и берется за свою прямую работу. А уж если чего недостает, Айвар находит мастера и поднимает такой тарарам, что тот как ошпаренный носится по кладовщикам в поисках нужного. Пускаться с Айваром в объяснения мастер никогда не решается, потому что тот политехнический почти окончил. Время от времени Айвара хотят повысить, уже вроде так возьмут в оборот, что не выскользнешь, но нет, в последний момент он найдет такой убедительный довод, что его на время опять оставят в покое, и он победно заявляет:

— Остаюсь в слесарях! А что еще делать человеку, если у него трое детей?

Благодаря утренним заготовкам, постоянному контролю и способностям людей на любом участке и к любой работе приложить руки этот монтажный конвейер простоев почти не знает. Что-то Айвар с Володей стараются оставить и второй смене. И те пытаются перенять опыт, но ничего у них не получается: нет никого там с таким авторитетом, чтобы мог посылать любого на любой участок помочь, если это в интересах всей бригады. Даже старший мастер не может этого добиться, не говоря уже про мастера. Иногда он упрекает Айвара за его действия, но тот рубит ему в ответ:

— Мы на работу приходим работать. Спать и дома можно, там даже удобнее. Да, мы приходим заработать. А вы зачем сюда приходите?

Заработки в бригаде такие высокие, что нормировщик стонет, с радостью бы срезал расценки наполовину, но ничего не может поделать из-за второй смены — им тогда только гроши достанутся, разбегутся по другим цехам без оглядки.

— Рвачи, кулачье! — ворчит нормировщик, глядя в ведомость. Это он взял ее в бухгалтерии, чтобы показать начальнику цеха. С одной стороны, и начальник в затруднении, а с другой стороны, побольше бы в цехе было таких рвачей.

Когда Володя заметил Маргиту, она уже сидела за своим письменным столиком, заполняя паспорта холодильников.

— Привет!

— Здравствуй, Володя! — чинно ответила Маргита. — Готов?

— Когда будет готов, кликну… Дверца с перекосом…

«Почему именно в „Элеганте“? Есть же мастерские подешевле… Но лучше всего магазин… Ах если бы хоть одну знакомую продавщицу! Даже и не надо, чтобы отложила под прилавок… Просто сказала бы, когда ожидается…»

— Пиджак у этого араба был огненно-красный с блестящими лацканами… Я вообще-то терпеть не могу арабов. Но этот высокой марки, граф какой-нибудь… Представляешь, эффект, когда мы в зал вошли? Он в красном пиджаке, волосы черные, цвета воронова крыла, я блондинка… Он меня ведет под локоть, только самыми кончиками пальцев касается… — слышала Маргита, как Лидка все это рассказывает за спиной. Это ее с другой девчонкой поставили мыть холодильники. Слышно, как они шоркают щетками и как вода плещет на бетонный пол.

— Да ведь ты же рыжая, — возразила девчонка.

— Все равно считаюсь блондинка, — ответила Лидка.

— Марга, забирай товар! — крикнул через плечо Володя и принялся за следующий холодильник. На продолжающем скользить конвейере он повернул холодильник задом. Быстро. Вращающееся основание не успело скрипнуть. Наложил пружину, ввернул четыре винта, сунул инструмент в наружный отвисающий карман и повернул холодильник обратно. Он еще покачивался, когда левая рука за спиной нашарила на стеллаже дверку, подняла и почти без помощи правой руки надела на петли. Ни одного лишнего движения. Словно безупречный автомат.

Маргита взяла паспорт холодильника, свою печатку контролера и встала из-за письменного стола.

Работа заняла две-три минуты. Надо было сличить номер компрессора с записанным в паспорт, похлопать крышкой испарителя, внимательно проверить, нет ли у пластмассовой камеры трещинки, как плотно закрывается дверка. Сунула щуп под магнитную резину и пошатала туда и обратно — зазор не должен превышать десятой доли миллиметра.

— Послушай, Марга, — сказал Володя, не прерывая работы. — Мы с Айваром тут подумали… Может, ты хочешь к нам перейти на конвейер? А то боимся, что придется кого-то с улицы брать… Будешь на три-четыре красненьких больше получать. Ты сейчас не говори ничего, ты подумай…

— Угу… — кивнула Маргита. Поставила штамп на холодильнике, шлепнула на паспорт, сунула паспорт в виток капиллярной трубки и пошла обратно к столу. Холодильник проехал мимо нее и исчез в бесшумной камере. Это его следование по конвейеру составляло лишь половину дела: до того, как упакуют, должен он еще пройти разные проверки — какой рабочий режим и сколько потребляет энергии.

Лишние сорок рублей в месяц — это соблазнительно, только пугает жуткий рабочий ритм Айвара и Володи. Как с утра встанешь, так и вкалывай весь день до вечера. Рита уходит в декрет, наверное, на ее место.

Это самая грязная операция на монтажном конвейере, так как надо работать клеем и ножовкой. Подгонять куски пенопласта для изоляции. Пенопласт крошится, обломки электризуются и плотно пристают к одежде, как бумажки к натертому янтарю. Нет, туда не пойдешь работать в ярком, наглаженном атласном халатике. И вообще там, будто в бочке, в том конце конвейера, где все завалено грудами пенопласта и пустыми, только покрашенными корпусами. Туда редко кто и заглядывает. Пока с утра подготовишь рабочее место, а вечером все уберешь, вот и полчаса прошло, а здесь, на техконтроле, можно и опоздать чуточку, никакого шума.

Взвешивая все «за» и «против», Маргита продолжала заполнять паспорта. Когда заполняешь сразу несколько, дело движется живее.

Через час устроили пятиминутный перекур, и Айвар с Володей смогли обсудить ближайшие перспективы.

— Маргита не пойдет, — подбил результат Айвар. — Пока не вышла замуж, ей эта тридцатка не больно нужна, мама всегда тарелку супу подаст. А престиж? Если она не будет на контроле, ты ей не будешь медовым голоском щебетать: Марга, взгляни на этот шкафчик, вроде годится! Марга, ты на эту царапину не гляди, я сейчас закрашу! Мама ее так воспитала, что работать надо лишь для того, чтобы было что поесть и что надеть. В школе ее учили, что уровень жизни растет год от года, вот она и ждет с мешком. По ней этот цех гори синим пламенем, она и глазом не моргнет — работа всегда найдется, все равно что делать. А для тебя это бы трагедия была. Для всех, кто здесь начинал, трагедия…

— Мне кажется, что ты зря обижаешь ее…

— Не обижаю. И это самое страшное.

Потом Айвар рассказал о предложении поднять дисциплину, которое встретило одобрение начальства. Теперь мастер на заводском автобусе будет в половине восьмого объезжать запаздывающих и отвозить их на завод. Володя полагал, что эта привилегия опаздывающим заставит и остальных рано не вставать и вскоре понадобятся два автобуса.

— Судя по всему, на место Риты всучат какую-нибудь телку ленивую, потому что в бригаде у нас только Лидка и Ролис, на кого последнее время жаловаться не приходится, — кипятится Айвар. — У остальных уже по пять-шесть таких подарочков.

— Если опоздает — по сусалам! Ленится — по сусалам! В раздевалке. Чтобы никто не видал.

— Макаренко!

— А вот увидишь, поможет! А не поможет — сам запросится в другое место! Я за них не собираюсь крутиться и в заработке терять!

Подергавшись, конвейер вновь двинулся.

ЯНВАРЬ

Лыжный поезд несся без остановок, будто международный экспресс. Певцы в соседнем купе приумолкли, собираясь понемногу вылезать, — натягивали джемпера, те, что поленивее, торопились смазать лыжи, складывали провизию, так как обедать положено у костра.

— А вы были на карнавале на Гайзине в прошлом году? — спросил Гвидо.

— Я ведь начинающая лыжница. После долгого перерыва опять осмелилась!

— Ага, тогда я могу дать вам ценное указание! Сначала насчет маршрута…

— Отпадает! — В ее удивительных карих глазах запрыгали чертики. — Маршрут мне уже известен. Я здесь в Эргли летом снимаю комнату. Не в самом городе, а километрах в пяти. Божественное место. Река, солнце, холмы, ни одного соседа, парное молоко сколько душе угодно!

— Понятно, корову с собой из Риги возите.

— Еще чего! — Незамысловатую остроту она все же не пропустила мимо ушей. — Корова у бабуси, которая мне комнату сдает. Трогательное, симпатичнейшее существо.

— О, вы хотите просто обречь меня. И я останусь, как теперь принято говорить, в одиночестве вдвоем с этим изумительно тактичным усачом. Надеюсь, правда, что постель меня стелить он не заставит.

Довольно давно они уже балансировали на грани, за которой начинается флирт. Гвидо вначале с той легкостью, которую порождает само присутствие красивой женщины, она же — с целенаправленностью, чуть ощутимой в интонации замужней женщины, для которой семейная жизнь стала обузой и которая хотя бы на несколько дней хочет чувствовать себя свободной. Тогда даже самый неуклюжий комплимент достигает цели, тогда просыпается легкомыслие девчонки-подростка, смешанное с опаской преступить грань дозволенного.

«А ведь я ей нравлюсь», — самодовольно подумал Гвидо и продолжал невинную игру.

— Я тоже люблю парное молочко…

Илона сделала серьезное лицо, долго молчала, потом вдруг спросила:

— Вы женаты?

— Нет.

— Тогда послушайте моего совета — не женитесь!

Инженеру Лиекнису было тридцать лет, но он уже успел приобрести комплекс холостяка. Ему казалось, что все знакомые женщины только и думают, как бы накинуть ему на голову брачную узду. Холостяки отнюдь не враги прекрасного пола, но они всегда настороже, как мустанги в диких прериях, где их часто преследуют ковбои с лассо наготове. Любовные романы их коротки, и в них никогда нет безумства, которое придает им неповторимую красоту. Они боятся подпустить к себе любовь, поскольку живут в уверенности, что от этого незамедлительно возникают алименты с судебными издержками. Они ищут женщин без претензий и без иллюзий, а потом сами дивятся, что в отношениях чего-то недостает. И хотя не ждут от брака ничего хорошего, позже все-таки женятся, так как иначе мужчине обзавестись детьми невозможно. И рассказывают, что они становятся самыми идеальными мужьями и заботливыми отцами, которые с работы всегда приходят вовремя, надевают в передней теплые шлепанцы и в ожидании ужина прочитывают по меньшей мере три газеты. И если потом, уже в зрелые годы, допускают кое-какие похождения — исключительно редкие и исключительно малозначащие — то потому лишь, чтобы самому себе доказать, что ты еще способен покорять. В действительности же их призвание самая пуританская семейная жизнь, и проходит довольно порядочное время, пока они сами это осознают.

Слова Илоны подсказали Лиекнису, что он рассматривается как возможный дерзкий покоритель, и это ему польстило.

«Жаль мне тебя, незнакомый друг, — с деланным сочувствием обратился он про себя к мужу Илоны. — Не отпускай в другой раз такую красивую жену одну! Ей может повстречаться привлекательный и одаренный инженер Гвидо Лиекнис».

Этикет надо соблюдать… Гвидо пообещал помочь Илоне освоить основы лыжного дела, развести костер, вырезать вертела и правильно пожарить охотничьи колбаски. Он пообещал ей изумительный день, изумительный вечер и изумительное утро. Он выразил единственное сожаление, что на ночь придется возвращаться в лыжный поезд и оставить Илону одну в ее пустынном домике. А может быть, у бабушки-старушки найдется еще матрац, на котором можно будет переспать? Он бы ей с готовностью заплатил. К тому же в рюкзаке у него есть бутылка приличного коньяка и шоколад. Может быть, удастся этим смягчить суровое сердце бабушки-старушки?

— Я думаю, да, — смущенно ответила Илона. — Места там много…

— Ну, все же…

— Ну, скажем, что вы мой двоюродный брат.

— Хорошая идея!

— Она вообще понимающий человек.

— Это звучит многообещающе.

— А я, может быть, и сказала это многообещающе…

— Вы просто прелесть…

— А вы кажетесь мне очень милым и отзывчивым.

Станционное здание и перрон в Эргли, на которые подобное нашествие гуннов обрушивается только зимой, ходуном ходили от грохота лыж, криков, гула подъехавших машин, летающих снежков, наставлений, как укреплять рюкзаки, лая растерявшихся собачонок, снующих в самой гуще в поисках хозяев.

— Как дети малые! — добродушно сказала бабуся, стоящая неподалеку у продуктовой лавки и с интересом разглядывающая это столпотворение.

Толпа покатилась к центру города, так как возвышенности находились в той стороне.

Только два человека пересекли рельсы: мужчина с рюкзаком за спиной и желтой сумкой в руке и женщина в куртке такого же цвета с лыжами за плечами.

Свернув подле леска на дорогу, ведущую вокруг Ратукална, они надели лыжи и неторопливо направились дальше. Дорога была накатанная машинами, так что лыжи у женщины то и дело разъезжались.

— Ничего, — успокаивал ее мужчина. — Вот выберемся на снег, я пойду первый, и дело наладится! Чемпионкой ты явно не была.

— Я художественной гимнастикой занималась. Честное слово! Где-то здесь должна быть просека и поворот налево. По ней мы выйдем к озеру. А ты не боишься идти через озеро?

— Боюсь, но не покажу этого!

— Так и поступай! Ага, вот и просека! Когда подойдем к озеру, на другой стороне, на холме, будет обзорная вышка, надо держать на нее. Первым пойдешь?

— Это единственная возможность утонуть на твоих глазах со словами: «Навеки твой!»

После большой оттепели лед не мог быть толстым, и он старался держаться подальше от прорубей. Рыболовы отмечали их сосновыми и еловыми ветками, чтобы найти даже в метель. А может, это вовсе и не тот долбил, кто на мормышку ловит, а браконьер, что на щук снасть поставил и вечером придет за уловом.

На левом берегу Гвидо увидел большой дом, выложенный из отесанных валунов, а у деревянной вышки на ослепительном снежном фоне кучу черных муравьев, которые то появлялись, то исчезали за склоном.

— Нас опередили, — сказал Гвидо. — Там уже катаются.

Он остановился и посмотрел назад. Хотя и старался идти медленно, Илона далеко отстала. Лыжи плохо слушались, раскрасневшееся лицо сделалось еще красивее, распахнутая куртка невольно подставляла взгляду грудь, которая так и ходила под тоненьким джемпером.

«Обалдеть от такой можно», — подумал Гвидо и отвернулся.

— Дальше куда? — спросил он.

— На гору и подниматься не надо… По кромке…

На склоне лыжи глубоко уходили в снег, иногда даже заскакивали под него.

«Если старушка в ночлеге откажет, придется обоим возвращаться в Эргли и устраиваться в гостинице. Не может быть, чтобы за деньги этого нельзя добиться!»

Они пересекли большую дорогу, прорытую в снегу бульдозером. Запорошенные снежком скосы казались высеченными в мраморе.

— Теперь держите вон на тот большой дуб, а там уже и речка недалеко. — Они все еще путали «ты» и «вы».

«Ну и глушь, — подумал Гвидо. — Уже ни одного дома не видать».

И в этот момент он рассмотрел вдалеке Огре, берега которой были отмечены вереницей ив и толстыми льдинами. В излучинах течение нагромоздило льдины одна на другую, и теперь под полуденным солнцем лед на изломах сверкал и переливался.

— Колоссально! — восхищенно выдохнул Гвидо.

— Через реку надо, — сказала Илона. — Дом на той стороне.

— Ступай первая…

— Я боюсь.

— Тогда поцелуй на прощанье! — И он боком подался к ней.

Поцеловать она не поцеловала, но прижалась к подставленной щеке и на миг так и застыла. Мягкие волосы пощекотали шею.

— Все. Иди… — шепнула Илона.

Он оттолкнулся и метнулся вниз, подняв облако снега, сверкнувшее на солнце. В прикосновении этой женщины было столько сдержанной нежности и ласки, что это его испугало. Ему и хотелось бы, чтобы усатый парень в сером свитере оказался прав, что Илона всего лишь искательница приключений на одну ночь, и уже не очень верилось в это. Все говорило о том, что случайная встреча может окончиться совсем не так, как планировалось. Положение было для него чужим, незнакомым, хотя теоретически он предвидел, что когда-нибудь это случится…

Спуск был довольно пологий, но Илона все равно побоялась съезжать и «лесенкой» спустилась до половины.

Они встали на берегу, глядя на течение, мчащееся между обледенелыми камнями, уходящее под ледяной навес, украшенный прозрачными сосульками, и так же бурно вырывающееся дальше наружу.

У человека, знающего Огре, ледяные завалы на берегах удивления не вызывают, они говорят лишь о том, что во время первых сильных осенних холодов уровень реки был довольно высокий, потом резко упал, между льдом и водой образовалось свободное пространство. Великолепный ледяной мост какое-то время может выдерживать свой вес, но первый же снег непременно его проломит.

Справа, слева и перед ними простирался маленький сказочный мир. Он обхватил рукой женщину за плечи и привлек к себе, чувствуя податливость ее тела.

— Ты замужем?

— Не надо об этом, пожалуйста…

Но в висках у нее пульсировала кровь, и она с ужасом твердила про себя: «Что я делаю! Что я делаю!»

Может быть, она даже повернула бы назад в Эргли, если бы Гвидо не пошел по берегу, разыскивая тихое место или такое, где бы лед образовывал плотину.

— Гляньте, выдра здесь шныряла. — И Гвидо указал на частые перепончатые следы. — Шкурка не меньше трех сотен стоит.

— Да, да, — засмеялась Илона и закивала. Упоминание о деньгах тут же прогнало слабость — мир снова стал реальным.

Где-то за лесом слышались какие-то удары. Удивительно резко доносились они поверх верхушек елей, и Гвидо подумал: где-то приколачивают или вбивают колья. Везде бывают недоумки, не сообразившие вогнать колья осенью, и не могут подождать, пока солнце прогреет землю: ведь тогда работа пойдет в два раза легче.

У следующего изгиба, зубчатого, как спина голубовато-белого крокодила, над потоком нависал ледяной завал. Мороз спаял льдины, словно цементом, но сильное течение стесывало лед снизу. В просветах, где лед был потоньше, даже просвечивали камешки на дне.

Гвидо снял лыжи и пошел первым. Шел внимательно, каждую следующую глыбу шевеля носком ботинка, потом наваливался всем телом, в любой момент готовый прыгнуть назад. И лишь после этой обстоятельной проверки становился обеими ногами и начинал проверять дальнейший путь.

— Илона! — наконец крикнул он с того берега. — Только не вздумайте шагать в сторону, идите прямо по моим следам.

С нескрываемым удовольствием следил он за ее грациозными движениями, наконец протянул руки навстречу и рывком вытащил ее наверх, на надежный берег. И вдруг она очутилась слишком близко. Лица были близко, глаза близко, губы близко. Слишком близко…

Поцелуй был долгий и жадный. Жадный — именно так подумал Гвидо, еле переводя дух. Ничего в этом поцелуе уже не было от прежнего невинного прикосновения, одна явная, может быть, даже подчеркнутая страсть.

— А она поверит, что я твой кузен? — деловито спросил Гвидо, все еще держа Илону в объятиях.

— Поверит. Я летом ей раза два говорила, что может брат появиться, только он не приезжал.

— Такой же кузен, как я?

— Нет, настоящий. Ну, поехали!

Он подумал, что приличия ради надо бы ее еще раз поцеловать, но потом решил — не стоит себя зря возбуждать. Гвидо помог Илоне надеть крепления, чтобы она не снимала перчатки и не морозила руки.

Продравшись сквозь ивняк, в этом месте редкий, как дворницкая метла, они вышли на узкую лесную тропинку у подножия холма. По ней в эту зиму еще явно не ходили.

— Налево, — сказала Илона.

Идти было тяжело, так как то и дело приходилось поднимать согнувшиеся от снега березки, черемуху или ольху, которые преграждали путь. Дальше, круто свернув, дорожка пошла вверх.

Часа два они уже в дороге. Гвидо почувствовал усталость и легкое раздражение. Не радовали даже остроты Илоны, казавшиеся вначале такими веселыми. Долгое время по обе стороны тянулись тощие, голенастые елки с хвойными венчиками на самой верхушке, потом пошли и старые, могучие деревья, а за ними без всякого перехода лес оборвался. Гвидо от изумления остолбенел. Перед ним самая настоящая пастель художника Волдемара Ирбе, которых он наверняка написал сотни, потому что в отличие от великолепных жанровых картин с базарными, церковными и кабацкими сценами, заинтересовавших даже Дрезденскую галерею, зимние видочки были его коммерческой продукцией. Массовый тираж, к тому же полное соответствие стандартным вкусам своего времени. Красивенькие, сладенькие, элегичные, они и по сей день еще могут до слез трогать непритязательные души.

В лесной излучине лежал лужок — наверняка там не только луг, но и парочка обработанных участков тощей земли, но сейчас, зимой, пространство это казалось нетронутой целиной, которую укрывал от ветров полукруглый холм, поросший большими елями. Основание подковы было круто срезано — видимо, там был обрывистый берег реки.

На взгорке, почти на самой опушке, стоял домик с заваленной снегом крышей и, разумеется, с дымящейся трубой. Дым был белый и поднимался к небу почти вертикально. Еще виднелся край хозяйственных строений и несколько каких-то кустов, выглядящих просто пучками сохлых веток.

— Идеальная картинка для рождественской открытки! — присвистнул Гвидо.

— Вот и пришли.

Спуск кончался у самого крыльца.

— Неси туда вещи, а я сейчас, — сказала Илона и повернула к хозяйственным постройкам.

— Ничего, я подожду…

— Иди, так будет лучше. — Она заговорщически подмигнула и исчезла за углом.

Гвидо оббил снег, поставил в сенях лыжи и постучал. Сначала тихо, потом посильнее, но, не дождавшись отклика, распахнул дверь. «То ли старушка плоховато слышит, то ли где-то в глубине дома», — решил он.

Света от крохотного окошка в кухне было мало. После солнца и слепящего снега он в первый момент мог разглядеть только плиту, в которой весело трещал огонь.

— Закройте дверь и входите, — спокойно произнес мужской голос.

— Здравствуйте, — растерянно пробормотал Гвидо, прикрыл дверь и попытался разглядеть этого человека. Ведь Илона же не сказала, что, кроме старушки, есть еще и дядюшка.

— Снимите рюкзак… Присаживайтесь… Располагайтесь как дома…

Глаза быстро привыкли к сумраку. В конце стола, привалясь спиной к покосившемуся шкафу, сидел невысокий человек, лицо у которого было напряжено, как стальная пружина.

— Я двоюродный брат Илоны, — сказал Гвидо, снимая рюкзак.

Человек понимающе кивнул. Лиекнису не понравилось его напряженное лицо.

— Илона… Мы вот решили…

— Да садитесь вы! — прикрикнул человек так, что мурашки пробежали по спине.

Гвидо машинально оглянулся. Подле двери, вытянув длинные ноги, сидел сосед по купе в сером свитере. У Лиекниса зарябило в глазах от этих черных и красных звездочек, от злости сами собой сжались кулаки, когда он увидел это усмехающееся лицо.

— Только без фокусов, а то буду вынужден стрелять! — предупредил парень.

И Гвидо увидел у него на коленях пистолет. Вернее, что-то среднее между револьвером и пистолетом. Смертоубийственное это орудие наверняка заинтересовало бы специалиста-оружейника необычной конструкцией. Это был четырехзарядный бескурковый пистолет Бера с двумя стволами, один под другим. Сбоку он напоминал «бульдог», которыми полны витрины музеев революции, только этот был совсем плоский, без курка и без скобы вокруг спускового крючка. Когда сделаны два выстрела, в середине пистолета поворачивается патронник в виде спичечного коробка, вместо пустых гильз против стволов оказываются новые патроны и можно выстрелить еще два раза. В начале века этот пистолет из-за его плоской формы рекомендовали носить в кармане для самозащиты. Калибр девять миллиметров делал это оружие довольно угрожающим, а поцарапанная, ободранная деревянная ручка даже отпугивающим.

Скорее ошеломленный, чем испуганный, Гвидо продолжал таращиться на архаическое оружие, которое, как старый преданный палач, ждало только кивка, чтобы привычно взяться за свое дело.

— У жизни есть один недостаток — слишком короткая, — произнес человек с напряженным лицом, сидящий у шкафа. И заключил с усмешкой: — И какой смысл самому ее сокращать, а?

— Что вам надо? — воскликнул Гвидо, готовый к драке.

— Давай потише, а то трудно слова разбирать…

Гвидо был не трус, но он все еще не мог поверить, что Илона заманила его в ловушку, хотя об этом явно говорило присутствие парня. Во всяком случае, он обязан предупредить женщину. Мозг моментально оценил ситуацию — оба сидят, пистолет на коленях. Если табуреткой хватить парня, то другого можно двинуть столом и свалить или заполучить тем временем оружие. Гвидо нагнулся, делая вид, что собирается сесть, взялся за табурет, но не смог оторвать его от пола.

— Мы его немножко приколотили, чтобы соблазна не было…

Гвидо выглянул в окошко и увидел на солнцепеке Илону. Она стояла, привалясь к стене сарая, и курила.

ВДОВА

Маргита ждала довольно долго, но продавщицы не появлялись. Едва внятные голоса где-то в глубине служебного помещения, распахнутая дверь в торговый зал в углу, покрашенный бронзовой краской щит стенной газеты, к которому прикреплены заметки на клетчатой бумаге, — только это говорило, что корабль не совсем покинут и нельзя считать себя счастливцем, нашедшим его и согласно морскому закону получившим на него права.

За широкими и высокими окнами жила Старая Рига, где из-за узеньких тротуаров пешеходы конфликтовали с водителями. Война эта напоминала крестовые походы, так как облаченные в хромированные и лакированные доспехи вельможи были в подавляющем меньшинстве. Опустив боковые стекла, они высовывали голову, рисковали даже нарушить правила, запрещающие звуковые сигналы, и ругались или молили, чтобы их пропустили, но героическая пехота делала вид, что ничего не слышит.

Время от времени с улицы в магазин входил какой-нибудь потенциальный покупатель, но, скользнув взглядом по тому, что демонстрировали полки и витрины, поворачивал обратно.

Наконец в двери появилась сухопарая девица с длинными начерненными тушью ресницами. Ожидание Маргиты, очевидно, ввело ее в заблуждение, так как она просто не усматривала причины, почему эта особа может здесь стоять.

— Вы кого-нибудь ждете? — вежливо спросила она.

— Мне нужны осенние сапоги.

— Нету. — И девица покачала головой. — Только наши.

— А вы не можете сказать, когда будут? — жалобно спросила Маргита. Это уже был шестой или седьмой магазин сегодня.

— Мы и сами не знаем, — все так же вежливо ответила продавщица.

Хорошо бы дать ей цветочек или плитку шоколада, но как это сделать и не зря ли будет все? Хоть бы немножко знакомая была, тогда другое дело.

Маргита повернула к выходу.

— Подождите немножко, — сказала девица и скользнула мимо стенгазеты в коридор.

Спустя минуту она вернулась с большой белой коробкой и предложила померить за прилавком, чтобы нечаянному посетителю не попались на глаза эти сапоги.

Сапоги были не бог весть что, не суперкласс, на такую жертву продавщица была не способна, но чистенькое и дешевенькое чешское изделие на пластмассовой подошве. Во всяком случае, они превосходили все тайные ожидания Маргиты.

И вдруг просто отчаяние — не налезают! Малы! Хоть бы на размер больше… У Маргиты даже слезы навернулись на глаза, когда она возвращала коробку.

— Какая жалость!

Но продавщицу уже охватило стремление добиться своего. Другой пары у нее действительно не было, но она подумала, что именно эту удастся обменять на большую у завскладом или у другой продавщицы, и она опять исчезла в коридоре, на сей раз надолго.

Вернулась она с пустыми руками, даже сама от этого чуточку сконфуженная.

— Нет. Другой пары нету.

— А может быть, мы могли бы как-нибудь договориться? — вырвалось у Маргиты.

Она никогда не умела договариваться. И родители ее тоже, к сожалению, ни о чем не могли договориться, и, наверное, поэтому семья все еще ютилась в двух маленьких комнатах в доме, который давно не ремонтировался, так как в перспективе был определен на снос. Многие товарищи отца по работе уже получили новые квартиры, хотя у них условия были куда приличнее. Мать тоже ни о чем не могла договориться и поэтому вынуждена была после тяжелой работы в красильном цехе выстаивать длинные очереди в рыбном и овощном магазинах. Она не жаловалась, полагая, что и все остальные так же стоят, но у дочери этой твердой уверенности уже не было. Та знала, что есть люди, которые обо всем могут договориться, все раздобыть, и завидовала этому искусству.

— Заскочите в конце июня, — сказала девушка за прилавком.

— Спасибо! Большое, большое спасибо! — И Маргита радостная выбежала из магазина. Ведь не знаешь, что лучше, — то ли сразу получить сапоги, то ли завязать дружбу с продавщицей…

Если не считать времени на пересадку из одного трамвая в другой, от дома Маргиты до центра было не больше часу езды, но в центре она все-таки бывала редко. У окраинной жизни не одни теневые стороны, как обычно полагают, имея в виду отсутствие комфорта и затруднения с сообщением. Окраина вся погружена в жасмин и яблони, и от этого от нее веет каким-то благодушием, которого совершенно нет у заносчивого центра, глотающего чад и дым. В каждом окраинном районе есть свои знаменитости, которых все знают и с которыми все здороваются: свой атаман на танцульках, своя мисс Европа и свой Янка Маляр, представляющий интересы субъектов с лиловыми носами, что собираются на пустых ящиках за продуктовыми лавками. Кроме того, у каждого окраинного района крайне напряженные отношения со всеми остальными районами. Если кто-то из Милгрависа осмелится проводить после танцев Анну или Жанну в Чиекуркалн, то можете быть уверены, что дома ему придется делать примочки от синяков, а большую часть пути он будет озабочен не тем, позволит ли Анна или Жанна себя поцеловать у калитки, а тем, чтобы не замешкаться на старте и достаточно быстро бежать обратно. Но если милгравец и чиекуркалнец встретятся на танцах в Московском районе, они будут геройски сражаться бок о бок, как кровные братья, чтобы на другой день вновь сводить счеты друг с другом.

К сожалению, со строительством новых жилых массивов различие между районами исчезает вместе с устойчивыми традициями, так как вновь прибывших с этими местами ничто не связывает, кроме квадратных метров.

Окраину, где жила Маргита, еще не оккупировали законченные крупнопанельные дома с обломанными, чахлыми липками во дворах, и даже незаконченных, возле которых торчали бы хоботы кранов, нигде не было видно. Здесь мальчишки лазали за чужими яблоками еще со страхом, здесь кумушки могли обсуждать поведение не только ближних, но и дальних соседей и прикидывать, кто из парней женится на какой девице. Здесь каждой квартире принадлежал хоть один куст смородины и пяток грядок, которые возделывались с необычайным тщанием. Здесь живущие никогда не говорили: поеду в центр. Нет, они говорили: надо в Ригу съездить, а очутившись у Пороховой башни или возле оперы, крутили головой и даже рот раскрывали от виденного.

Хотя за последние десять лет на окраинах менялось представление об отдаленности от центра — центр стремительными шагами входил в окраины, — старшее поколение это приближение не одобряло. Оно хотело оставаться со своими привычками, с неторопливым образом жизни, а молодое поколение ничего кардинального не могло предпринять, потому что и в квартирном и в материальном отношении зависело от старших. Поэтому молодые — до поры до времени — вынуждены были жить, как угодно старшим, или хотя бы делать вид, что они живут так же.

Очутившись в центре, Маргита, разумеется, не помчалась сломя голову домой. Она прошлась по Старой Риге, перешла у Бастионной горки канал. Потом какое-то время позволила нести себя людскому потоку, из которого она выбралась только у строившейся новой гостиницы, посмотрела в витрине «Сакты» на чудесные жакетики и блузки и вновь очутилась в Старой Риге. Был тот приятный час, когда закрывают магазины и у дверей кафе уже скапливаются кучки ожидающих.

В телефонной будке возле гостиницы «Рига» она увидела Лидку. На Лидке было яркое платье, ниспадающее свободными складками, как в модных журналах, и золотистые туфли на высоких каблуках. Ярко накрашенные губы и прическа делали ее просто шикарной. Лидка тоже увидела ее и замахала, чтобы подождала, когда она кончит разговор.

— Вот здорово, что я тебя встретила! — радостно затрещала Лидка. — А я уж четырех девчонок обзвонила, никого дома нет… У, паразитки! Ты на свиданку?

— Нет, сегодня не сговаривалась, — уклончиво ответила Маргита. Зачем Лидке знать, что у нее уже несколько месяцев нет своего парня?

— Ух, Марга, у меня идея — с небоскреб! Ты же меня можешь выручить!

Около пяти Лидке позвонил какой-то незнакомый мужик (но очень тактичный и вежливый!). Номер телефона ему дал (такой-то и такой-то — Лидка его вспомнила, только не могла вспомнить, из какого он города). Хочет передать от того знакомого самый сердечный привет. Сам он в Риге первый раз, по делам службы. И вообще ему немножко скучновато, и он был бы рад, если бы Лидка нашла время поужинать с ним. Когда она явилась, столик был уже накрыт (как положено!), но с этим мальчиком был еще один, товарищ по работе, что ли. И пристали к ней, чтобы она еще какую-нибудь подругу позвала. А кто будет сидеть вечером дома?

— Ну что ты, Марга, как такое в голову придет! Исключительно солидные люди! И с утра на работу, а то опять меня начнут таскать по комиссиям, а муттерша просто посинеет от злости. Вроде как никогда молодая не была! Поболтаем, потанцуем — и по домам!

Домой Маргиту не тянуло. Отец в кухне все строгает полки, которые обещал подарить матери на день рождения и тем самым разрешить проблему вечных завалов в коридоре, братец в сарае «доводит до ума» свой мопед и каждые пять минут трещит им. В проходной комнате сестренка готовит уроки и, грызя карандаш, пристает, чтобы ей объяснили, как делать задание, в задней комнате мать из-за слабых глаз совсем уткнулась в швейную машинку, что-то перешивает или обметывает. По телевизору сегодня ничего интересного, а книжки Маргиту никогда не привлекали.

Несколько раз она была в маленьких кафе в центре, но наверняка не в самых лучших. Эти не очень отличались от «забегаловки», что недалеко от их дома, — единственный оазис в довольно обширной пустыне. Днем это просто столовая с самообслуживанием, а вечером кухню отделяют занавеской и приходит оркестр из трех человек. Но столики остаются те же — на ножках из дюралюминиевых трубок и с пластиковой поверхностью.

В ресторане «Рига» наверняка все было по-иному. Здесь определенно для каждого посетителя проведенный вечер был праздником.

— Но если мне не понравится, я уйду!

— Делай как знаешь, Марга! Что-нибудь насвистишь — и катись, когда надоест!

Но тут Маргита вспомнила о деньгах на сапоги, лежащих в сумочке, и чуть было не отказалась. Потом сдалась на Лидкины уговоры, решив принять меры предосторожности.

Перед тем как войти в ресторанный зал, она проскользнула в туалет, достала из сумочки деньги и сунула за лифчик, потом достала месячный трамвайный билет, подумала и сунула туда же.

Невероятно высокие потолки, колонны и хрустальные люстры, цветные лучи прожекторов, направленные на танцевальную площадку, картины на стенах и витражи в окнах, позолоченные виноградные кисти по верху колонн и в углах. Дюжина официантов во фраках с белоснежными салфетками через руку скользят между столиками, как на роликовых коньках.

Мягкий полумрак и тяжелые бархатные занавески, ковровая дорожка под ногами. Солистка, энергично манипулирующая шнуром микрофона, чтобы не запутаться, — Маргита несколько раз видела ее по телевидению. Слишком много всего для одного раза — ей захотелось повернуть назад. Маргита удивлялась Лидке, которая, схватив ее за руку, смело тащила за собой сквозь танцующих.

Неожиданно перед ними возник человек с высокомерным лицом. И он был во фраке, но без салфетки. Стоял он так, что проскользнуть мимо него было невозможно.

— Чем могу служить? — как будто и вежливо осведомился он, но по интонации сразу можно было судить: «А вам здесь чего надо?» При этом в уголках губ у него пролегли презрительные складки. Почти не прикоснувшись к Лидке, взгляд его скользнул по одежде Маргиты и по всей ее фигуре.

Презрительные складочки сделались еще глубже. Кровь ударила в лицо Маргите, от стыда она готова была повернуться и бежать куда глаза глядят.

— Ты что, Феликс, уже не узнаешь меня? — вымученно улыбнулась Лидка.

— Потому и спрашиваю, что узнаю.

— Мы вон там, в углу сидим… У меня родственник приехал из Москвы…

Феликс взглянул в указанном направлении, увидел сидящих спиной к залу двух мужчин и, злясь на себя за то, что ему не дано больших прав, сказал:

— Но чтобы я сегодня тебя не слышал и не видел!

— И тебя тоже! — добавил он, взглянув на Маргиту.

— Завзалом, — по пути шепнула Лидка. — Жуткий идиот! Надо было через ту дверь, через гостиницу, а я и не подумала!

Увидев приближающихся девушек, мужчины встали и отодвинули кресла, чтобы тем было удобнее садиться.

Маргита была сама не своя. С кем связалась! С Лидкой! Ведь сколько уже о ней всякого слышно было! И вот сидит теперь с двумя стариками! Мальчики нашлись! Мальчиками они были, когда мама по танцам бегала! От стыда снова кровь прилила к ее лицу, она украдкой покосилась на соседние столики, но, к удивлению ее, там никто не усмехался; похоже, что их с Лидкой даже не заметили.

Лидкиному кавалеру было лет за тридцать. Уже довольно полноватый. В нагрудном кармане тесноватого, потертого пиджака торчат несколько ручек, на левом лацкане вузовский ромбик. Между значком и сукном аккуратно вырезанная пластмассовая прокладочка. Он уже был под хмельком, поэтому изображал разбитного и веселого кавалера — вскочил, жестом подозвал официанта, скомандовал: «Шампанского дамам! И музыку! Я плачу!» — и вновь жестом, истинно генеральским жестом, посылающим в бой тысячи солдат, отправил официанта побыстрее выполнять заказ. И только заиграл оркестр, он уже пригласил Лидку танцевать. Та, хихикая, ухватилась за его протянутую руку, и они ушли.

— Что я могу вам предложить? — спросил запланированный для Маргиты кавалер. Голос у него был приятный, ненавязчивый.

— Ничего.

— Ешьте, ешьте, детка, в ваши годы о фигуре еще не думают. Может быть, лососины? — И он уже держал продолговатую тарелочку, на которой розовели нежные ломтики, помог положить и подал масло. — Вы, наверное, недалеко живете, если так быстро пришли?

— Да я случайно оказалась. — Лучше уж сразу все поставить на свое место, чтобы потом недоразумений не было. — Мы с Лидкой… с Лидией… вместе работаем.

И она рассказала, что была у знакомой продавщицы, чтобы купить импортные сапожки, но не купила, номер не подошел, что у телефонной будки случайно встретила Лидку и та уговорила ее зайти. Этим она в известной мере объяснила сшитую матерью блузку, швы на которой были далеко не безупречны, и самую простую, магазинную, клетчатую юбку.

— Насчет сапог потом напомните мне, может быть, я смогу помочь, — коротко заметил мужчина, так как уже возвращались Лидка с Валерианом.

Сколько ему может быть лет? Уж наверняка пятьдесят. Волосы на висках с сединой, слегка вьются. Модные очки с толстыми стеклами, здоровые, крепкие зубы. Лицо сухощавое, с тонкими губами, и стройная, гибкая фигура. Так и веет от него стерильной чистотой и аккуратностью, а голос располагает к откровенности. Человек, которому можно довериться. Валериан рядом с ним напоминает потный, измятый, залоснившийся ворот пиджака.

— У вас странное имя. Сэм…

— Вообще-то Самуил, но кто запомнит такое длинное?

— Вы его начальник? — кивнула на Валериана Маргита.

— Нет. Мы сослуживцы.

В незнакомом месте ей бы полагалось помалкивать, постепенно осваиваться, она и сама, входя в зал, считала, что слова не сможет выдавить, но Сэм вызывал у нее почти детское любопытство, и она тут же торопилась его удовлетворить. Время от времени она спохватывалась, что слишком глупа, чтобы с таким человеком разговаривать, уходила в себя, но скованность как-то сама собой проходила. По большей части они одни сидели за столом, Валериан с Лидкой возвращались, только чтобы выпить, и тут же опять шли танцевать.

Ярче всего запомнилось Маргите такое событие.

Неизвестно откуда к их столику подошел молодой чернявый южанин и пригласил ее танцевать. У Сэма он разрешения не спросил, а только смотрел ей в лицо своими цыганскими глазами, точно гипнотизируя. Маргита замялась, ожидая, что скажет Сэм, но тот напустил на себя безразличие, и она пошла. Подчеркнуто небрежно, но тщательно одетый кавалер рассыпался в чисто южных комплиментах. Сочтя это уже достижением для себя в таком роскошном зале, проявлением признания, Маргита даже улыбнулась ему. Сэм видел это, тихо встал и пошел перекинуться несколькими словами с завзалом Феликсом.

Когда танец кончился и парень хотел проводить Маргиту на место, появилась Лидка и схватила подружку за руку:

— Пошли со мной!

В туалете она принялась кричать на Маргиту:

— Дура ты ненормальная! Куда ты, дура, лезешь? Ты что думаешь, тебя затем пригласили, чтобы ты с другими ошивалась? Пошевели мозгами!

Потом, переведя дух, продолжала уже спокойнее:

— Говорил, чтобы ты к ним пересаживалась?

— Да.

— Давай лети! Каждой надо хоть раз крылышки обжечь! Сказки твоей бабушки про всякие страсти тьфу по сравнению с той пакостью, которая тебя ожидает! А потом еще обокрадут. Эти самые грязные базарные бабы!

И, хлопнув дверью туалета, Лидка ушла в зал.

Маргита была так ошарашена, что просто не знала, что делать. Лучше всего было бы совсем убраться, но на стуле осталась ее сумочка.

Валериан тем временем расспрашивал Сэма:

— Откуда у вас в Риге столько этих черных навозных мух скопилось?

— Цветами торгуют.

— Папочки выращивают, а сыночки сбывают?

— Государство выращивает, а эти только навар снимают… Этакая мафия, которая умеет всем, кому надо, дать на лапу. Эти ленивые дикари только мелкие агенты. Наверное, уже нет городов, куда бы они не забрались, и сливки собираются густые… Пока межреспубликанская торговля не будет по закону передана в ведение только кооператоров, до тех пор эта саранча будет перемещаться от Владивостока до Мурманска и обратно.

Валериан наполнил рюмки. Чокнулись. На этот раз и Сэм выпил. Наверное, вторую за вечер.

— Ты все еще рассуждаешь, глядя с государственных высот? После всего, что случилось! — удивленно поддел его Валериан.

Сэм молчал. С ним действительно последние годы случилось много чего.

Увидев, что Маргита вновь входит в зал, чернявый тип вскочил и помчался навстречу, хотя их столик находился все равно на пути следования Маргиты. Крепко схватил ее руку выше кисти и силой привлек к себе:

— Познакомься, дорогая! Мой друг профессор и доцент. — Имя промелькнуло мимо ушей, так как она с гневом пыталась высвободить руку. — Художник…

Один из троих за столиком пошел искать стул. В горлышках двух выпитых (из четырех) бутылок шампанского торчали пятидесятирублевые бумажки для всеобщего обозрения. Так они терпеливо сидели, как сидят рыбаки на берегу Салацы, закинув донки и поджидая глупого рыбца.

— Пустите! Мне больно!

— Почему сердишься? Чем я тебе не понравился? Пожалуйста, только один бокал за дружбу! Наливай скорее, профессор и доцент! У нас такой обычай…

— Больно же!

В поисках спасения Маргита огляделась по сторонам. Нет, она среди слепых и глухих. Ей стало страшно.

В этот момент рядом возник завзалом Феликс. Нет, он как будто совсем не видел Маргиту, смотрел мимо или сквозь нее.

— Кто вас впустил? — холодно осведомился он у южан. Те наперебой пустились что-то объяснять ему. Маргита почувствовала, что рука свободна, и тут же убежала. — В таком виде? Здесь не столовка на центральном рынке! — Возражений Феликс не слышал. Короткий взмах официанту: — Подай им счет. И если через пять минут я вас еще увижу здесь, вас увезут. И не на такси и не туда, куда бы вам хотелось. Все!

— А я уж полагал, детка, что ты нашла себе другую компанию, — с улыбкой сказал Сэм, и Маргита не уловила в его словах глубоко скрытой иронии. — Мы уже хотели отнести сумочку в стол находок.

— Я бы выпила, — сказала Маргита.

Сэм налил. Коньяк был темный и пахучий.

— Что скажет ваш друг, когда узнает о сегодняшних похождениях своей возлюбленной?

— А я не обязана отчитываться! — бойко ответила Маргита.

Воспоминание вспыхнуло тут же. Наверное, от коньяка, от всего пережитого сегодня, а может быть, потому, что как раз и не хотелось вспоминать последние три года. Множество мелких эпизодов сплелись в тугой мускул, и вот он расслабился. И каждый обозначился явственно, детально.

…Вот она перед семейным трибуналом. Надо бы заплакать, но слез нет. Но голову повесить надо — это она понимает. Брата с сестрой выгнали во двор, отец тоже с радостью бы дезертировал, но мать приказала ему сидеть.

— Может, ты в положении? — донимает мать.

— Нет.

— Уверена?

Маргита кивает.

— А он сказал своим родителям?

Маргита пожимает своими узенькими плечиками.

— Говори! — кричит мать.

— Не знаю.

— Ведь ему еще отслужить надо! Как ты могла!

А хочет ли мать слышать правду? И может ли она понять, что такое любовь? Или ей приятнее было бы услышать, что парень добился своего силой? Сколько в материном гневе правдивого, а сколько притворного, требуемого окраинной моралью?

— Только еще одиннадцатый класс кончили! Дети еще!

Дальнейшее мама берет на себя. Где-то когда-то происходит разговор с родителями парня. Сам виновник в недосягаемости — он служит на Украине и каждую неделю присылает Маргите два письма с тоской, поцелуями и клятвами.

— Пойдешь работать к его матери. Так надо. Там ты у нее все время на глазах будешь, а дома я за тобой пригляжу. И никаких танцулек, никаких дней рождения, чтобы разговоров о тебе не было!

Мать парня — бригадир в маленьком картонажном цехе, где изготовляют конверты и коробки для тортов. Она добрая и относится к Маргите как к невестке. Восемь пожилых женщин, Маргита и дяденька, который варит клей. Запахом клея так пропиталась его одежда, волосы и кожа, что и на другой стороне улицы чувствуется.

Цех в нескольких шагах от дома, хотя Маргита с удовольствием проходила бы десять километров. Ведь такая жизнь больше на тюрьму похожа!

Спустя полтора года поток писем прекратился.

— Женился и остался там жить, — сообщила мать парня. У нее заплаканные глаза, ей жаль Маргиту, она осуждает поступок сына.

Маргита в тот же день написала заявление об уходе и поехала на трамвае к остановке, где есть доска объявлений с предложениями работы.

Только бы отсюда! По возможности на другой конец города, где тебя никто не знает! Вполне достаточно выражений соболезнования со стороны ближних соседей и сочувственных взглядов дальних.

«Ага, она сейчас на мели, — сообразил Сэм. — Если в данный момент у нее ни одного дружка нет, то у меня есть определенные шансы».

— Здесь скучно. Надо было лучше поехать в «Перле», там хоть бы приличная программа варьете, — сказал Сэм.

— Я варьете только в кино видела, — призналась Маргита.

— Как-нибудь сходим… — Сэм долго смотрел на нее, точно оценивая. — Сшей, милочка, такое же платье, как у Лидии. Тебе оно чертовски будет к лицу, ты тут будешь первой дамой.

Маргита прикусила губу, чтобы не всхлипнуть. Такого дорогого платья у нее никогда не будет! Лидка! Нашел, кого в пример ставить!

— Мне домой пора!

— Я тоже собираюсь откланяться.

— А мы еще посидим, нам недалеко, — многозначительно подмигнул Валериан. Лидка ничего не сказала.

— Ну, в каком краю света ты живешь, детка? — спросил на улице Сэм.

— Я на трамвай.

— У меня возле оперы стоит машина.

— Нет, я на трамвай!

«Нет, видимо, у нее все же кто-то есть», — раздраженно подумал Сэм, но это не помешало ему проститься весьма любезно и даже поцеловать ей руку.

«Старый шут!» — усмехнулась про себя Маргита, но все же шла, гордясь собой, даже прогнувшись в спине, потому что руку ей целовали впервые.

На углу они расстались.

— Погодите! — вдруг окликнула она Сэма и, чарующе улыбаясь, пошла обратно. — Я забыла напомнить про сапоги…

— А… Хорошо… Давай деньги, номер я помню…

Маргита помялась, потом отвернулась и ловко вытащила спрятанные деньги.

Сэм засмеялся, но, когда деньги очутились в его ладони, тут же осекся. Кровь просто закипела. Рубли были еще теплые, и воображение само нарисовало упругую девичью грудь, на которой они согрелись.

— Едем… Я подвезу!

— Спасибо, я на трамвае. До свидания. — Она вновь чарующе улыбнулась.

Спустя два дня Лидка принесла на работу коробку с сапогами.

— Сэм передал Валериану — для тебя, — пояснила Лидка. — Им самим спешно в Крым надо было. Фирменные!

Это были сапоги, о которых и мечтать невозможно, — огненно-красные, длинные, из самой настоящей и самой мягкой кожи, элегантные и легкие. Голенища плотные, но хорошо облегают икры и делают ноги стройнее, при ходьбе ни малейшей морщинки, и на правом сапоге болтается маленькая золотая буква М. Если такие сапоги подвесить на вершине ярмарочного столба, уж все рижанки от семнадцати до семидесяти лет постарались бы туда влезть.

Анна, технолог, увидев сапоги, тут же заперлась в своем кабинете, чтобы позвонить матери и выяснить, сколько дома есть денег. Вернувшись, она с плохо деланным безразличием заявила, что готова дать двести рэ, но не больше, хотя, как только ей дали примерить один сапог, тут же накинула еще двадцать.

В раздевалке сапоги щупали, пробовали на зуб, мяли и примеряли. Порой казалось, что вот-вот они исчезнут из поля зрения Маргиты.

Владелица стояла растерянная и счастливая. Было ясно, что женский пол всего цеха будет говорить о ней и ее сапогах не меньше недели. Даже старшего мастера впутали в это дело, так как на подошве был выдавлен только серебряный герб, по которому нельзя было понять, в какой стране изготовлен этот шедевр обувного искусства. Поскольку на коробке никакой надписи не имелось, старший мастер стал изучать на свет шелковистую бумагу, в которую был завернут каждый сапог отдельно. Но водяные знаки на бумаге повторяли все тот же герб, что и на подошве. Старший мастер геральдику не проходил даже факультативно, единственно, что он смог установить: бумага рисовая и используют такую для производства сигарет высшего класса.

Примерка и разглядывание сапог продолжались бы еще долго, если бы до раздевалки не долетели недоуменные и яростные голоса Володи и Айвара:

— Куда они провалились? Эй, конвейер уже пошел! Конвейер пошел, черти бы вас драли!

Маргита виновато бросила сапоги в большую белую коробку и уже хотела сунуть ее в свой шкафчик, как тут же десяток голосов дружно воскликнул:

— С ума сошла! Хоть пока еще в нашей раздевалке, слава богу, ничего не пропадало, но искушать людей тоже нечего!

Чтобы не сталкиваться с Володей и не выслушивать его, вся кавалькада во главе с Маргитой и белой коробкой, промчалась через красильный участок, где на толстых крюках парят, будто ягнята в орлиных когтях, некрашеные корпуса холодильников, выползающие из камер обезжиривания, через механический участок, где пощелкивают автоматы точечной сварки и шипят ацетиленовые горелки, вбежала в монтажный и прислушалась. Володя яростно надрывался возле раздевалки, а Айвара нигде не было видно.

Девицы разбежались по местам и быстро принялись за работу, чтобы наверстать упущенное. Коробку с сапогами хозяйка сунула на шкаф, стоящий подле ее письменного стола, но душа все равно не была спокойна, и вскоре Маргита стащила ее оттуда и положила рядом со стулом.

К счастью, через несколько дней задул восточный ветер с дождями и холодами, окраинные улицы покрылись лужами, прохожие кутались в плащи и все равно дрожали.

Она надела сапоги и прошлась в лавочку за хлебом и молоком. Эффекта никакого. Никто даже не заметил, лишь одна-другая из понимающих задержали на них взгляд. И в «забегаловке», куда Маргита затащила подружку выпить чашечку кофе, триумф не состоялся. Здесь был не центр, здесь окраина. Здесь за модную одежду можно скорее заработать насмешку, чем восхищение. Здесь все с головой ушли в свои грядки и неотложные домашние дела, пилили и складывали дрова, чинили крышу, чтобы спокойно встречать осень, убирали и сушили горох или бетонировали подвалы, чтобы ссыпать туда картофель. А кроме того, здесь царил прочно утвердившийся стандарт: темный костюм, белая рубашка и полосатый галстук. Даже молодые не смели полностью отойти от этого стандарта, и, зайдя в магазин, они долго приглядывались к ярким нейлоновым курткам, но в конце концов покупали что-нибудь темное и проверенное. Показаться в модной одежке — это надо ехать в центр, на бульвары.

Прошла неделя, но Сэм о себе не напоминал. Маргита получила зарплату и радовалась, что сможет доплатить, потому что тех семидесяти рублей наверняка не хватило. А больше всего ей хотелось, чтобы Сэм вообще забыл о ее существовании, так как из-за этих сапог она столкнулась с новыми проблемами. Они лихорадочно заставили думать о подходящей одежде — ведь нельзя в таких сапожках ходить в клетчатой полушерстяной мини-юбочке. Она даже побродила по комиссионкам, надеясь найти что-нибудь ношеное, но подходящее, только и там молочных рек не оказалось и принцип политики цен царил, как и везде — хорошие вещи стоили дорого, плохие отдавали почти задаром. Маргита уже готова была пойти на жертву, встать вместо Риты к конвейеру, но спохватилась слишком поздно, когда место было уже занято.

Сэм появился тогда, когда его меньше всего ожидали. Он стоял у проходной и нервничал, потому что времени у него, как обычно, было мало.

— Здравствуй, детка, — приветливо сказал он и взял Маргиту под руку, чтобы проводить до трамвайной остановки. — Сапоги подошли?

— Спасибо… Очень хорошие… Я вам столько хлопот доставила… — Маргита тут же перешла на «вы», чтобы устранить ненужные иллюзии. И интонацией надо было отметить определенную дистанцию, поэтому говорила она холодно, как со случайным знакомым, к которому испытывает лишь определенное уважение. — А денег хватило? Я не должна доплатить?

Сэм благодушно посмеялся, показав белые зубы.

— Доплатить надо сто двадцать рублей, но не вытаскивай их сейчас же из сумочки, детка, сочтемся… Держи… — И Сэм сунул ей в руку маленький, мягкий сверточек. — Крымский сувенир. Не разворачивай, успеешь дома посмотреть! Между прочим, что ты делаешь в субботу? Мы компанией решили махнуть в Таллин, пообедать. С утра туда, вечером обратно.

«Продам технологу сапоги… Жалко, но другого выхода нет», — решила она про себя.

В сверточке был чудесный шелковый платок. Из Гонконга. Зелено-желтый, именно ее цвета, а в углах китайские фанзы среди мандариновых деревьев.

…В воскресенье утром она проснулась в Эстонии, на плече у Сэма. Большое окно гостиничного номера было приоткрыто, за окном редко когда проезжала машина, в ванной комнате гудела труба. Сэм без очков выглядел мужественнее, она удивилась, что он не кажется ей противным, даже наоборот. Руки его, несмотря на прохладу, не спрятанные под одеяло, покрывали темные, почти черные волосы — Маргита легко провела по ним пальцем. Ну, как бы то ни было, это мужчина, на которого можно опереться, не то что какой-нибудь мальчишка, у которого в голове свищет ветер.

Она все помнила отчетливо.

— Детка, я тебя сделаю королевой! — страстно говорил Сэм.

— Нет, я не могу!

— Но я ведь тоже не могу. Я еще не импотентный старец, которому достаточно выражения отеческих чувств. Видимо, утром нам придется расстаться и больше мы уже никогда не встретимся.

Сэм нажал выключатель ночной лампы — комната погрузилась во тьму.

— Я все понимаю, но я не могу! — тихо подскуливала она, позволяя тем не менее раздевать себя.

…Она не могла забыть сцену перед окошком администратора гостиницы, когда надо было заполнить бланк. Заполнить по паспорту дочери Сэма, которая была всего на два года старше ее.

ЯНВАРЬ

Усатый парень у двери от неожиданного смеха, которым разразился Гвидо, так растерялся, что для пущей верности взял в руку пистолет, все время спокойно лежавший у него на коленях.

Тот, что постарше, глубже вобрал голову в ворот спортивной куртки и ничего не сказал, но его пристальный, колючий взгляд стал злым.

Гвидо продолжал корчиться от смеха. При этом он пытался вставить хоть слово. Это был смех от смятения, от неожиданно сорвавшихся нервов. Подобный хохот обрывается резко, не оставляя чувства приподнятости, которое приносит обычный, повседневный смех.

— Замолчи! Или я развалю тебе башку, как вареную репу! — Тот, что постарше, вскочил, мышцы под желтоватой кожей его лица нервно подергивались. Но он тут же сдержал порыв ярости, хотя злость в глазах осталась.

Гвидо оборвал смех.

Какое-то время они стояли, глядя друг на друга.

В плите трещал огонь. Чугунная поверхность ее в двух местах треснула. Когда из-за перемены ветра тяга менялась, пламя выбивалось наружу.

На солнцепеке за сараем Илона — если только так зовут эту женщину — докурила свою сигарету. Бросила окурок, протерла лыжи, чтобы освободить их от налипшего снега, оттолкнулась и съехала с довольно пологого взгорка, на котором стоял сарай. Потом опять «лесенкой» поднялась туда и еще раз съехала.

— Если ты, паршивец, еще раз посмеешь хохотать над тем, что я говорю, так это будет последний раз! — сказал сурово человек, сел и вновь привалился к боку шкафа.

— Простите, но… По-моему, то, что вы говорите, вообще невозможно… Разрешите пояснить…

— Валяй!

— Вы сказали, если только я правильно понял, что хотите обчистить фабрику «Опал»… — Гвидо вопросительно смолк, точно ожидая подтверждения или отрицания, но сидящий подле шкафа даже не шелохнулся. — Сделать это невозможно… Я немножко знаком с фабричными условиями… Там дежурит вооруженная охрана с собаками…

— Так вот, инженер Гвидо Лиекнис… Послушайте внимательно, это последнее вам предупреждение. За следующее вранье я прикажу вас бить. — И он продолжал медленно, передразнивая Гвидо: — «Я немножко знаком с фабричными условиями…» Вы с ними очень даже хорошо знакомы, Гвидо Лиекнис! Вы проектировали и устанавливали сигнализацию центрального сейфа!

— Это не меняет дела!

— Для вас не меняет, для нас меняет!

— Абсурд! У сейфа двойная дверь со многими запорами!

— Когда мне понадобится ваш совет, я его спрошу! Сколько времени необходимо, чтобы нарисовать точный план второго этажа?

— По памяти?

— Вы же никакой документации с собой не прихватили, так ведь? — насмешливо сказал человек, подтащил к себе желтую сумку Илоны, раскрыл, достал стопку писчей бумаги, линейку и простую школьную готовальню.

— Сигнализационное устройство вмуровано в стену? — И он подтолкнул бумагу и готовальню к Лиекнису. — Ну, живее за дело! Молодчик, — обратился он к парню со светлыми усами, — покажи господину его кабинет!

Не выпуская пистолета, парень встал и открыл дверь в комнату. Гвидо заметил, что на двери тяжелый, кованый засов.

— Подними лапы, чтобы я мог ощупать, что у тебя в карманах! — скомандовал парень и, зайдя со спины, стал обшаривать Гвидо. — Ремень оставить? — спросил он у старшего.

— Живя у нас, инженер очень хорошо может поддерживать штаны рукой и обходиться без шнурков… Так сколько часов вам понадобится?

— Не знаю… — пробормотал Лиекнис. — Я так никогда не работал.

— Ничего, в следующий раз будет легче, — пошутил старший, в то время как Гвидо расшнуровывал ботинки.

Хотя он и старательно возился с узлами, дело что-то плохо двигалось. «Нервничает», — довольно подумал старший.

Почти полминуты изучал Гвидо положение ног парня, надеясь, что тот встанет так, как ему нужно. Когда наконец парень перенес всю тяжесть тела на левую ногу, Гвидо все же испугался и не рискнул. Да, сейчас он мог бы сломать ему эту ногу и, если бы парень завалился на спину, перепрыгнул бы через него и выскочил за дверь. В самом худшем случае выстрел раздастся, когда он будет уже на пороге. На близком расстоянии и учитывая, что цель движется по прямой, промахнуться почти невозможно. Если первый выстрел только ранит, то следующим прикончат и закопают где-нибудь в зарослях, чтобы до весны не нашли.

И если Лиекнис все же не пошел на риск, то потому лишь, что на успех было слишком мало шансов. Даже если с выстрелом запоздают и он успеет выскочить на двор, застрянет в снегу по колено. Без лыж выбраться отсюда нельзя.

Днем нельзя, а вечером, когда стемнеет? Мозг уже выискивал иные варианты. «Главное — добраться до лесной чащи, где преследователям придется снять лыжи и брести по снегу, Тогда я смогу помчаться куда глаза глядят, а им надо сначала найти мои следы!»

— И как подробно я должен обозначать объекты?

— Ну, по возможности детальнее.

— Тогда хорошо, если к утру управлюсь!

— В принципе времени у нас хватает.

«Нет, так быстро нельзя соглашаться, — подумал Гвидо, — это может вызвать подозрения».

— По-моему, вы все же напрасно надеетесь на успех…

— Не суй нос в наши дела.

— Как знаете… — Гвидо взял чертежные принадлежности и с достоинством прошел в комнату. С нарочитым шумом задвинули за ним засов.

Дом, очевидно, заброшенный, и заброшен недавно, судя по тому, что пол еще не покрыт толстым слоем засохшей грязи, что кирпичи еще не выломаны, лежанка греет и стекла в окнах целые. Такие дома можно сейчас найти в любом уголке Латвии, где из-за мелиорации или из-за гусеничных тракторов нарушились подъездные пути, и потому с отъездом жителей этих хуторов в поселки горожане на них не зарятся, а колхоз все не соберется разобрать на дрова.

Двери между двумя проходными комнатушками нет. Кто-то снял с петель и утащил. Гвидо подумал, что, может быть, эти же самые люди, чтобы лишить его возможности забаррикадироваться в последней комнате. Да ведь нечем — из всей мебели ему оставили один шаткий табурет, который должен выполнять роль письменного стола. Гвидо положил на него чертежные принадлежности и стал ждать, когда глаза привыкнут к сумраку, который здесь был еще гуще, чем в кухне. Окно заколочено. Снаружи забрано толстыми досками, но необструганные края прилегают неплотно, солнечные лучи пробиваются сквозь них и вонзаются в трухлявые, грязные доски пола. В лучах летают миллиарды пылинок, которые подняли тяжелые ботинки Гвидо и ветер, проникающий между бревнами. Почернелый потолок, стены, где болтаются еще обрывки обоев, — все это пропахло дымом и крысами, которые оставили в углах помет и груды изгрызенных обоев.

Время! Надо тянуть время!

Кто-то вышел из кухни на улицу и захрустел по снегу вокруг дома. Подошел к первому окну и постучал по уже приколоченным доскам молотком — проверяет. Теперь Гвидо понял, что за звуки долетали до него на берегу реки. Очевидно, эти люди только-только явились и поспешно принялись устранять возможность выбраться из этих двух комнатушек наружу. И Гвидо Лиекнис сделал для себя открытие — от дома до железной дороги есть куда более прямой путь.

Человек снаружи пошел дальше, обогнул угол и подошел ко второму окну. Опять удары молотком, только на сей раз они перемежались с кашлем. Потом что-то застучало уже над окном.

Удары повторились, и Гвидо, тихонько подобравшись к окну, прижался лбом к стеклу. Хотя от щелей между досками его отделяло сантиметров десять и поле зрения было довольно узкое, Гвидо разглядел простую деревенскую приставную лесенку из жердей и одновременно услышал глухой шум над головой — кто-то обходил чердак.

В передней комнате посыпался с потолка песок. Равномерные струйки песка, точно в песочных часах, текли и текли на пол, образуя пирамидки. Песок продолжал сыпаться и тогда, когда человек уже спустился с чердака. В сенях он долго оббивал снег, потом говорил о чем-то в кухне, и Гвидо показалось, что там слышится и женский голос. Это заставило его бессильно скрипнуть зубами.

Болван! Ведь он же в ее глазах всего лишь болван и лопух! Когда во время разговора в кухне он увидел, что она катается с горки, его просто поразило это невинное занятие, потому что оно совершенно не соответствовало содержанию разговора в доме. Тогда ему некогда было думать о ней, так как он смотрел на черные дула пистолета, как-то парализовавшие его и заставлявшие думать только в одном направлении. И тем глубже теперь женский голос уязвил его самолюбие, он даже пожалел, что все же не пытался бежать. Если бы даже его подстрелили и милиция так и не нашла бы виновных, светлоусый парень на всю жизнь остался бы колченогим. Отпечаток кольца на пальце Илоны был такой же ширины, как кольцо у парня, но значит ли это, что она его жена? Во всяком случае, если она жена кого-то из них, то уж, конечно, атлетического парня, а не одержимого манией величия типа с тупым лицом, которому он пытается придать значительность.

Присев на лежанку, Гвидо принялся небрежно набрасывать план кладовой. В конце концов, надо же что-то делать, а то распахнется дверь и проверят, чем он занимается.

День клонился к вечеру, мороз крепчал, и в комнате было уже ниже нуля, но от лежанки тянуло теплом, которое сквозь куртку и свитер согревало спину.

Карандаш легко скользил по бумаге, в памяти возникало довольно большое помещение, стены, потолок и пол которого образовывали толстые стальные плиты; под ними был солидный слой асбеста — на случай пожара, а уж под асбестом крепчайший бетон. Чтобы пробить в нем отверстие, подчиненный Гвидо пневматическим молотком, без конца затачивая долото, трудился часа два. Дверь толщиной в стену запирается выдвигающимися из нее тремя стальными засовами диаметром в руку, которыми управляет похожая на небольшой штурвал рукоятка в центре двери. Механизм перемещения засовов несложный — он выполняет только функцию дверной ручки. Сложным является замок, запирающий этот механизм.

Каждое утро в половине девятого особые люди на «Опале», число которых весьма невелико, могут наблюдать впечатляющую картину. Заведующий кладовой, прозванный из-за больших оттопыренных ушей и очков Микки Маусом, направляется к начальнику охраны, и потом оба просовывают головы в кабинет главного бухгалтера. Главбух тут же встает из-за стола и идет с ними. Втроем, обычно не разговаривая, они проходят мимо охраны, которая дежурит у входа на второй этаж, пересекают два коридора и останавливаются у решетки, какая бывает в тюремных камерах. Начальник охраны достает огромный ключ, который все время оттягивал его карман, и вставляет его в замочную скважину. Обычно в этот момент бухгалтер хватает его за локоть и спрашивает:

— А сигнализация отключена?

— Да, — отвечает тот, и тут же распахивается толстая решетка, петли которой, как их ни смазывай, все равно ужасно скрипят.

Многие ломали голову, зачем еще решетка перед сверхпрочной дверью кладовой. Что она для взломщиков, если замок там проще простого, — специалист своего дела может открыть его обычной отмычкой. Потом все единодушно пришли к заключению, что решетка не от взломщиков, а от любопытствующих, которые рады подержаться за штурвальчик и побрякать круглой медной покрышкой, прикрывающей замочную скважину, дабы туда не попадали пылинки и песчинки — они могут помешать работе точного механизма. А вдруг такой вот любопытствующий засунет в скважину спичку или ту же песчинку? Последствия могут быть самые грустные — понадобится целый день, пока дверь разберут и вытащат эту пустяковину из всех этих пружин, эксцентриков и зубчаток, отливающих бронзой и нержавеющей сталью. Возможно, что тогда, когда выстраивали этот огромный сейф, любопытных было еще больше, и эта решетка была просто необходима. Судя по медалям, полученным на международных выставках, серебряные отливки с которых были прикреплены к верхней части двери, соорудили сейф в тысяча восемьсот девяностом году. Позднее он только оснащался сигнализационной системой, которую улучшали или заменяли.

Вопрос бухгалтера, отключена ли сигнализация, не праздный. Выключатель находится в помещении охраны, и как-то, несколько месяцев назад, начальник забыл о нем, и чуть не всех троих хватил удар, когда взвыли сирены и залаяли служебные собаки. Охрана в панике дала в воздух предупредительный залп, а по улице уже мчалась сюда патрульная милицейская машина, так как один из каналов сигнализации ведет прямо в дежурное помещение милицейского управления.

— Ну ты и лопух! — воскликнул Микки Маус. Ни до того, ни после никто ничего подобного от него не слышал.

В нише, в двух метрах от решетки, находится вход в кладовую.

Прежде чем взяться за ключ, бухгалтер с Микки Маусом проверяют, целы ли пломбы, потом открывают — ключ у каждого свой — и крутят круглую рукоятку, чтобы переместить обратно в дверь стальные засовы.

Сам момент открывания необычайно толстой двери у Гвидо всегда ассоциируется с отверзающейся скалой в сказке про Али-Бабу и сорок разбойников.

— Ну, так до вечера, — кивает Микки Маус и входит в свое царство. Двубортный костюм из старомодной полосатой ткани сидит на нем как влитой. Несмотря на очки, в глазах можно увидеть молодые искорки.

Вдоль стен помещения до самого потолка идут стеллажи. На нижних полках лежат серебряные, золотые и платиновые бруски, поскольку они самые тяжелые и чаще всего требуются, по форме напоминающие брикеты прессованного зеленого чая. Повыше мотки серебряной и золотой проволоки, которыми пользуются для пайки. Но все эти овеянные легендами металлы не очень интересуют Микки Мауса. Неравнодушен он к драгоценным камням. О них он может говорить часами с нежностью и любовью.

— Перед войной мне посчастливилось видеть в Британском музее «Девонширский смарагд», — поверял Микки Маус Гвидо тайну, о которой многим не надо знать. — После отречения дон Педро привез его в Европу и подарил девонширскому герцогу. Его нашли на знаменитых копях Мюзо в Колумбии. У кристалла характерная для изумрудов форма — шестигранная призма с плоским основанием. Он удивительно густого зеленого цвета и весит почти десять унций. Если вам доведется бывать в Англии, непременно сходите на него взглянуть. Лет тридцать назад его вновь видели на выставке ассоциации торговцев ювелирными изделиями в Лондоне, а в пятьдесят пятом показывали в Бирмингемском городском музее.

Хотя Гвидо не разделял его восхищения и старик это, вероятно, улавливал, тем не менее он продолжал рассказывать. Может быть, для того, чтобы еще раз пережить то, что было изведано в молодые годы.

— Да, много я повидал в своей жизни… В Амстердаме мне дали взглянуть на «Тигриный глаз». У этого бриллианта интересная янтарная окраска, и весит он шестьдесят один карат, почти в три раза меньше, чем сам алмаз до отшлифовки. Это самый большой бриллиант, какой я держал в своих руках. Но не самый красивый! Ничего не может быть красивее «Хоупа» — редчайшего бриллианта сапфирного оттенка. Изумительно чистый, великолепной шлифовки, правильных пропорций — не слишком высокий, не слишком широкий. Вы, может быть, не знаете, но бриллианты могут быть самой разной окраски. В короне русского царя, например, был «Павел Первый» божественного рубинового оттенка. В Москве хранится «Орлов», наверное, самый замечательный из всех алмазов, когда-либо найденных в Индии. И «Шах» хранится в Москве, и…

Работа по установлению новой сигнализации в кладовой Микки Мауса затянулась, и Гвидо приходилось проводить там долгие часы, регулируя автоматику. По сравнению с предыдущей моделью в эту внесены были значительные изменения. Даже сам Гвидо постарался. Допуская, что неожиданно прекратится подача электроэнергии — несчастные случаи и аварии возможны везде, — Гвидо сконструировал небольшое устройство, которое в данной ситуации автоматически подключало систему сигнализации и прожекторов к источнику постоянного тока.

У Микки Мауса было много свободного времени и много материала для рассказов. Как только старик начинал ерзать на стуле возле письменного стола, Гвидо был уверен, что сейчас услышит нечто необыкновенное. Обычно ерзанье начиналось сразу же, как только прекращали выдавать мастерам недоконченные кольца и прочие украшения, ночью хранящиеся в кладовой, когда бригадиры получили материал, большой стеклянный колпак был бережно водружен обратно на точные весы, а картотека и конторские книги заперты в письменный стол.

В один день Гвидо узнавал, что такое троянская унция, что вес жемчуга определяется в гранах, в другой — что еще недавно для определения веса бриллиантов не было единого карата, а эквиваленты в Лиссабоне весили больше, чем во Флоренции, а самые тяжелые были в Венеции и Мадрасе.

— Если бы ювелиры пользовались теми же названиями, что и минералоги, порядок в этой области был бы образцовый, но жить было бы неинтересно. Ювелиры все красные камни зовут рубинами, хотя название это следовало бы применять только к красной разновидности корунда. А торговцы хотят торговать, им надо сбыть турмалины и гранаты. И потому они придумали для них другие названия — «Капский рубин», «Аделаидский рубин». И вот дамочки по дешевке могут обзавестись рубинами, хотя на самом деле они всего лишь гранаты. Аметист — это красивый лиловый кварц, но с прибавкой «восточный» это уже лиловый корунд или даже лиловая шпинель. И в то же самое время некоторые ювелиры зовут аметистом и сверкающий сибирский кварц. Изумрудами сначала называли зеленые камни. «Восточный изумруд» — это зеленый корунд, а «уральский изумруд» — самый обычный зеленый гранат. Если вы собираетесь подарить жене драгоценный камень, первым делом избегайте тех, кто пытается навязать вам что-то с эпитетами «восточный», «уральский», «аризонский», «бразильский» — разновидностей сотни. А я ведь вам еще ничего не рассказал об искусственных драгоценных камнях. Там я тоже могу кое-что сообщить! — И следовала лекция по меньшей мере на два академических часа.

Когда Микки Маусу нужно было наглядное пособие, он просто снимал с полки ту или иную коробку, доставал камень и разрешал Гвидо покрутить его в двух пальцах на свет. Некоторые камни были довольно крупные, один даже почти в три карата весом. Старик восхищался им с наивной, почти детской радостью.

— Смотри, как играет! Гляди, как искрится! Как сельтерская!

Камни были для него живыми существами со своими биографиями, найденные под счастливой или несчастливой звездой, могли принести владельцу радость или горе. Отцу его принадлежала небольшая ювелирная мастерская. О латышском ювелирном искусстве по серебру он был высокого мнения и мог сослаться на такие же высказывания мировых авторитетов в этой области, но все эти подвески, перстни и броши не могли его увлечь так, как драгоценные камни, и он уехал учиться своему ремеслу в Западную Европу.

Учился и жил Микки Маус во многих столицах, пока не понял, что, к сожалению, ему недостает таланта, и никогда он не войдет в первую тысячу ювелиров своего времени. Это была трагедия, которую он героически пережил и поэтому мог теперь сказать с грустной улыбкой: «Я вроде искусствоведов — знаю много, а сам не могу ничего!»

…Гвидо прислушался. Да, женского голоса в кухне уже не слышно. Он припал ухом к двери, но дверь толстая, из двойных шпунтованных досок.

Пока светло, надо изучить окрестность и продумать маршрут бегства. Ботинки придется держать в руках, а уж когда выберется на дорогу, можно будет надеть. Эргли довольно большой городок, там есть свой участковый, только как его найти? Первым делом надо в отделение связи. Телеграф, наверное, работает круглые сутки, там будет телефон, и номер инспектора ему скажут…

В другой комнате стекло было укреплено небольшими гвоздиками. Один за другим он расшатывал их, вытаскивал и вновь вставлял в отверстия, чтобы проверяющему — вечером наверняка кто-нибудь из них зайдет — не бросилось в глаза, а в случае надобности гвозди можно за несколько секунд вытащить. И выставить стекло.

Некоторые заржавевшие гвозди не хотели вылезать. Края шляпок были острые и резали пальцы. Выступила кровь. Пошарив в мусоре на полу, Гвидо нашел большую пластмассовую пуговицу от пальто: хоть какое-то орудие.

Вынув стекло и приставив его к стене, он припал к щели между досками. Теперь обзор был гораздо больше, но увидел он немного — в нескольких метрах из снега стеной торчал высохший малинник. Похоже, что растет он на краю оврага, потому что почти на такой же высоте за ним виднеются вершины елей с шишками. Овраг для бегства — это хорошо, потому что туда можно скатиться кубарем, а преследователи на лыжах вряд ли сумеют спуститься за ним. Придется им бежать так, а стало быть, преимущества у них не будет, или придется им бежать на лыжах в обход.

Интересно, что бы они со мною сделали, узнав, что я вынул стекло?

Когда Гвидо вновь сел на лежанку и принялся набрасывать план, кровь закапала сильнее, и он запачкал верхний лист. На всякий случай он сунул его в середку стопки и продолжал работу…

— Настоящие камни, молодой человек, — говорил Микки Маус, и улыбка полумесяцем освещала его лицо, — овеяны яркими легендами о преступлениях, совершенных ради них. И обагрены кровью! Почти у каждого камня на совести человеческая кровь. «Орлова» какой-то французский солдат выломал из статуи Брамы, где он служил в качестве глаза. «Санси» какой-то мародер взял с трупа Карла Смелого, спустя двести лет его купил Людовик XIV, а в начале французской революции его опять украли. Комендант форта святого Георгия в Мадрасе так боялся, что украдут его «Регента», что от страха его продал. Спустя несколько десятилетий его таки украли, но потом удалось найти. Тогда Наполеон заложил камень, а на эти деньги финансировал несколько походов. Исключительно кровавая история у рубина «Тимура». Внука Тамерлана, прославленного астронома Улугбека, убил его собственный сын. Видите, молодой человек, какие страсти бушуют из-за жалких камешков! Даже среди мужчин! А если бы я рассказал, на какие низости ради камней готовы женщины, вы бы не поверили. Но их можно понять. Если для мужчины драгоценный камень — это только вопрос престижа, то женщина благодаря ему становится красивее. Во всяком случае, так они думают. Все, что я здесь говорил, кажется слишком меркантильным, но тех, кому бриллианты доставляют чисто эстетическое наслаждение, слишком мало. И поэтому порой становится очень грустно…

ВДОВА

Не так давно Сэм занимал высокое общественное положение и соответствующие должности. Но он как будто всегда стоял на краю обрыва и любовался изумительным видом, и вот однажды земля под его ногами обрушилась, и он полетел вниз, пытаясь ухватиться то за один, то за другой куст. И только когда бурлящий поток был уже совсем близко, удалось за что-то зацепиться, и он очутился на толстой зыбкой иве, хотя ноги уже были в воде. Он не считал себя виновным, гневно проклинал окружающих, готов был даже судиться с начальством, может быть, чего-нибудь и добился бы, но этот путь ему был заказан. Вместо того чтобы смириться, он начал всех обвинять, будучи не таким уж безгрешным. Если бы Сэм вовремя спохватился, ему удалось бы зацепиться куда выше. Работать Сэм умел — этого не могли отрицать даже его недруги, поэтому друзья какую-то должность со служебной машиной ему предоставили бы.

Человека, который выбросил его из седла, Сэм знал давно. Фактически он был в большом долгу у Сэма, и Сэм рассчитывал на его благодарность, злясь потом, что просчитался. В пятидесятых годах они, молодые и образованные парни, работали вместе. Желая прославиться, допустили невероятную ошибку. Фактически из-за трусости Додика — тот в последний момент испугался и этим сорвал все предприятие. То, что Сэм сделал для Додика, во фронтовых условиях может быть приравнено к спасению раненого друга из простреливаемой пулеметами полосы. Сэм, являясь замом, взял все на себя. У него был свой расчет — за эту жертву он потом, когда страсти утихнут, мог рассчитывать на благодарность не только Додика, но и его родителей.

Какое-то время Сэм потоптался в нижнем ярусе, потом опять начал подниматься. Поработали с Додиком в разных отраслях, и прошло несколько лет, прежде чем бывший начальник смог пригласить к себе бывшего зама. У начальника теперь уже был большой светлый кабинет с отдельным столом для заседаний. Заместитель получил кабинет куда меньше, но тоже с секретаршей.

Вскоре люди стали замечать, что приказы из маленького кабинета не совпадают с приказами из большого, причем первые, поскольку они оказывались ближе к подчиненным, выполнялись, а вторые нередко забывались. Двоевластие долго существовать не могло. Додик пытался договориться с Сэмом, но тот держался высокомерно и даже заносчиво: в конце концов, Додик ему обязан спасением, пусть теперь и платит! Так продолжалось несколько месяцев. С каждым разом Сэм действовал все бесцеремоннее.

Домогающихся благодарности не любят так же, как не любят кредиторов, потому что любой долг — это ярмо. А Сэм каждодневно напоминал ему своим присутствием: «Ты оказался трусом, ты оказался трусом!»

Кроме того, Сэм нравился женщинам, тогда как внешность Додика не представляла для них никакого интереса, поэтому он в обществе представительниц прекрасного пола всегда вел себя очень робко. Чтобы преодолеть эту робость и привлечь к себе внимание, одна из сотрудниц обратилась к Додику с заявлением защитить ее от домогательств Сэма, хотя не было для этих обвинений никаких оснований. Последнюю каплю добавила жена Сэма, потребовав, чтобы муж вернулся на супружеское ложе. И Сэм покатился. К подножию откоса он свалился с огромным грузом незаслуженных обид — во всяком случае, так ему казалось, со мстительным решением жить в дальнейшем только для себя.

Человеческие увлечения столь обширны, что попытки произвести им перепись всегда терпели неудачу. Один, рискуя сломать шею, лазает по горам, другой, закрывшись на четыре запора, переклеивает свою коллекцию марок, третий, согнувшись под тяжелым грузом, тащит в отдаленный уголок приморских дюн крохотные саженцы, от которых ему самому никогда проку не будет, четвертые вкалывают до седьмого пота, чтобы дешевым винишком поскорее доконать свое здоровье.

Сэм любил устраивать жизнь женщин, с которыми у него были интимные отношения. Делал он это бескорыстно и с самыми лучшими намерениями, хотя в какой-то мере это было его хобби. Сэм охотно помогал даже тем женщинам, с которыми давно порвал, чтобы никогда уже в интимных ситуациях не встречаться. Как доверенное лицо, он улаживал их дела в официальных учреждениях, устраивал родственников в больницу, мужей и подрастающих детей на работу, а в случае надобности помогал и материально, чем некоторые беззастенчиво пользовались, так как подлинную нужду доказать порой трудно.

Маргита оказалась для Сэма чудесной находкой. Точно нетронутый брусочек пластилина, из которого можно вылепить все, что угодно. Этому же помогло то, что Маргита по-настоящему влюбилась в него. И удивляться тут было нечему: ее покорило интеллектуальное превосходство Сэма, его жизненный багаж. Куда бы она с Сэмом ни ходила, все казалось ей интересной экскурсией. Здесь гости не сходились, чтобы наесться до отвалу, и хозяйка не сновала с посудой на кухню и обратно, здесь обслуживали вышколенные официанты и, прежде чем наполнить бокал, просили выбрать, из какой именно бутылки. Здесь не пели «Выпьем мы за Ваню (или Яна) дорогого», а внимательно слушали профессиональных артистов (по большей части не во фраках, а просто друзей или знакомых). Здесь произносили длинные тосты, перечисляли заслуги и положительные качества присутствующих, обычно преувеличивая их и приукрашивая, а дамам непринужденно целовали руку. Наверняка в этих домах были и молодые, но их никогда не было видно: очевидно, они предпочитали иные развлечения. Если мужчины с первого взгляда пожирали Маргиту глазами, то на лицах женщин неизменно появлялось скептическое выражение — Маргита была вдвое моложе самой молодой из них. И где это Сэм выкопал девчонку с такими угловатыми движениями, которая даже не знает, куда ей деть лежавшую на тарелке льняную салфетку? Уж никак не в приличном обществе.

— Ты посмотри, как он сам помолодел, — усмехнулась одна, глядя на Сэма, такого стройного и подтянутого в кучке мужчин. — Ему еще нет шестидесяти пяти?

— Вроде бы нет. Ты что, действительно ревнуешь к этой девчонке?

— Нет, просто припоминаю.

— Старость начинается не тогда, когда забывают, а когда начинают вспоминать…

Где бы Сэм ни появлялся, он всюду собирал вокруг себя слушателей, потому что обладал редким даром после нескольких фраз полностью овладевать беседой и говорить на любую тему, так как во многих областях был достаточно компетентен: мог рассуждать и о политике, и об экономике, и о сенсационных слухах, которые время от времени возникали в связи с каким-нибудь уголовным делом.

День Сэм проводил в кабинете у телефона, и тогда Маргита просто не могла надивиться, как ловко он налаживает общение с совсем незнакомым человеком и как выжимает из него то, что ему необходимо. Каждому он мог чем-то помочь и что-то устроить. В элегантном костюме, сидит, откинувшись в кресле, — телефон ради удобства на коленях — и все говорит, говорит. И кажется, никогда не забывает, что обещает. Кому-то для ребенка нашел домашнюю учительницу французского языка, другого без очереди устроил на прием к загруженному медику, третьего обеспечил стройматериалами, четвертому добился разрешения ловить рыбу в запретной зоне. Деятельность эта напоминала сказочное Бюро добрых услуг. Маргите, да и не ей одной, казалось, что нет ничего, что бы Сэм не мог устроить. Несмотря на то что должность у него была вовсе не высокая, — работал он всего лишь председателем управления жилищного кооператива.

Но главной задачей его, кажется, было устройство будущего Маргиты. Начал он с того, что заставил ее уйти с завода и поступить на бухгалтерские курсы, где немножко учили и машинописи, следил за ее успехами, а как только она их закончила и собиралась передохнуть — учиться ей никогда не нравилось, — Сэм заявил, что она должна поступить в группу готовящихся поступить в вуз, чтобы летом уже сдать вступительные экзамены. Он сам собрал все необходимые документы, в том числе и липовую справку о трудовом стаже и профессии, и обо всем договорился с педагогами и руководством, так как занятия уже начались два месяца назад.

То ли бухгалтерша кооператива сама подала заявление, то ли Сэм заставил ее это сделать, но спустя неделю после окончания курсов Маргита уже сидела в передней комнате и через открытую дверь слушала бесконечные разговоры Сэма по телефону. Иногда он прикрывал дверь, но мог бы и не делать этого, так как Маргита все равно ничего в этих разговорах не понимала. И вообще они были неинтересны: одни кубометры, расценки, сроки и вагоны.

Подарками, как вначале, Сэм больше не разбрасывался, но одета Маргита была хорошо и со вкусом. Особенно она чувствовала это, когда они ходили в ресторан. Не в тот, сравнительно простой, где они каждый день обедали, а в шикарный, с бархатисто затемненным баром, программой ревю и неслышно скользящим персоналом. Но бывали они там раза два в неделю, когда к Сэму приезжали по делам из соседних республик или еще откуда-нибудь. Чтобы гость мог как-то скоротать вечерние часы, Сэм приглашал его поужинать, и тогда Маргите надо было надевать самые шикарные туалеты, потому что, как Сэм выразился, я — магазин, а ты витрина этого магазина.

Входя в ресторанный зал, Маргита теперь всегда отыскивала взглядом свою соперницу — самую красивую и нарядную женщину, чтобы сравнить себя с нею. Иной раз она чувствовала себя победительницей. Прежняя робость скоро у нее исчезла, и она вела себя за столиком как дома, не смущаясь от множества приборов и рюмок. Скоро официанты и метрдотели уже знали ее и с улыбкой здоровались издалека. И взгляды, взгляды из-за соседних столиков! Чего только в них не было. Зависть и ненависть, желание и нежное признание. Сознание своего превосходства возрастало. Она в центре, все в этом зале вращаются вокруг нее! Каких только не было попыток завоевать ее расположение, но она всегда вежливо отвергала их, и это лишь еще больше разжигало страсти. О ней говорили, недоуменно пожимая плечами.

Стоило ей появиться в дверях, как в углах зала уже перешептывались, — в этих заведениях меняется только часть публики, остальные здесь свои люди, которые если и курсируют по разным барам и ресторанам высшего класса, то лишь затем, чтобы не очень мозолить глаза в одном месте. Сегодня они здесь, завтра рядом, а послезавтра едут в Юрмалу или в «Грибок». Не слишком молодые и не слишком старые, поначалу оживленные, потом задумчивые, прозябают они там, мня себя высшим обществом. В период задумчивости они пьют куда больше и швыряются деньгами, потом норовят занять или закладывают какую-нибудь ценную вещь. Это признак, что вскоре человек этот пропадет бесследно и от оставшейся компании можно будет узнать о растрате в магазине, спекуляции или обкраденной квартире богатого родственника. А спустя год за одним из столиков читают вслух полное былой бравады письмо из мест заключения или поселения.

Всех этих нюансов Маргита не знала, для нее это были лишь самые дорогие рестораны с самой лучшей публикой, вероятно, заслуженными людьми. Так она хотела думать и так думала. Главным образом потому, что так хотела. И, следуя под руку с Сэмом к заказанному столику, позволяла себе иной раз поздороваться с улыбкой признанной красавицы.

— Маргита, нам надо поговорить, — позвала как-то ее в заднюю комнату мать.

Она почувствовала, о чем будет речь.

— Маргита, что это за люди, которые привозят тебя по ночам на машине?

— Друзья…

— Почему ты нас с ними не познакомишь? Мы что, недостаточно хороши для них?

— Все со временем, — попыталась улыбнуться Маргита.

— Не делай из меня дуру! Откуда у тебя такие дорогие наряды?

— Я же работаю, вот и зарабатываю!

Этого ей не надо было говорить совсем. Мать была против ее ухода с завода, потому что бухгалтер в ее глазах был не бог весть что, но, когда она узнала, что дочь стучит на машинке, она любой ценой решила добиться, чтобы Маргита из конторы ушла. Машинистка — это почти то же самое, что секретарша, а для чего служит секретарша, это ни для кого не секрет! Если не сегодня, так завтра! Мать пребывала в уверенности, что в мире есть лишь одна истина — та, которой служит она. Все остальное — вранье или чепуха.

Характер у матери был железный. Таким, точно стальным клином, можно колоды раскалывать, самые суковатые. Несгибаемый характер был и у ее матери, и у бабки, а может, и у всех предыдущих женских поколений. К сожалению, она не предполагала, что его может унаследовать и дочь. Зарабатывает!.. Она уже выяснила, сколько такие яркие тряпки могут стоить! За одно такое платье отцу костюм можно сшить!

— Завтра подашь заявление и пойдешь ко мне работать, в шерстемойку! И чтобы больше никаких машин! — Она еще могла понять замужество без любви, но не могла понять любви без замужества.

— Нет!

— Тогда ищи себе другую квартиру! Ты младшей сестре пример должна подавать, а ты что делаешь?! Уже и так все старухи нашу фамилию треплют! Или будь человеком, или уходи куда глаза глядят!

Мать другом быть не могла — или угодливой служанкой, или тираном…

Пятиэтажный каменный дом, возвышающийся над окрестными деревянными домишками, которые наставили для себя строительные рабочие в конце прошлого века, когда вслед за бурным ростом рижской промышленности гналось и строительство, со стороны внушает надежды. Но они тут же рассеиваются, как только входишь на лестницу. Узкая и темная, пахнущая плесенью и кошками, тянется она вверх среди однокомнатных квартирок, будто солитер. Можно подумать, что бывший хозяин дома участвовал в конкурсе, как выжать больше денег из каждого вложенного кирпича, и наверняка завоевал далеко не последнее место. Если кто-то тащит из подвала дрова или корзину с брикетами, то спускающемуся надо податься назад, чтобы разминуться с ним на лестничной площадке, иначе можно запачкаться.

Туалеты находились на полуэтажах, каждый на четыре квартиры, канализация чрезвычайно устарелая и дешевая, главным образом из стоячих труб. Засорится что-нибудь — и грязная вода выходит из раковин и заливает нижние помещения.

Очень приличный человек, заявившийся к старушке на четвертом этаже, внушил ей полное доверие — такой вежливый, хорошо воспитанный и незаносчивый.

— А как же вы сами устроитесь? — вежливо спросил он, осмотрев помещение. А что там и смотреть — длинная, узкая кухня с окном в самом конце и небольшая комнатушка. Ремонт не делался уже несколько десятилетий.

— Так ведь я и на кухне могу ночь проводить… В подвале у меня еще совсем хорошая кушетка… А сколько вы положите?

— Двадцать…

На большее старушка и не рассчитывала, но не могла удержаться от соблазна поторговаться.

— Я ведь не ради денег эту девушку беру… Ноги меня уже не держат, а зимой дрова надо носить… Опять же лекарства… На пенсию еще как-то можно сводить концы, если подсоблять…

— Простите, я вас не понимаю…

— Ну, из медицинского училища… Вроде как свой доктор в дому. Потому я и написала вам.

Сэм задумался. Квартира ни для него, ни для Маргиты не очень подходила. Когда приятель подкинул ему письмо, присланное в ответ на газетное объявление о жилплощади для учащихся медицинской школы, он рассчитывал на нечто лучшее. Но сейчас важнее всего пристроить Маргиту куда-то под крышу, потому что потом он наверняка ее с матерью помирит.

— Не захочет носить, — громко сказал он.

— Что?

— Дрова не захочет носить!

— Так что же мне, старому человеку…

— Мадам, я вас понимаю, но никого из наших я не могу принудить!

— Вы порядочный человек!

— Именно поэтому я прихожу и все выясняю, чтобы не было конфликтов. Но, между прочим, я знаю одну девушку, если только она еще не нашла места…

— Нет, нет, зачем вам хлопоты…

— Это дочь хороших родителей, поступает на курсы для подготовки в вуз, осенью собирается начать заниматься.

Бабуся, к которой переселилась Маргита, была не особенно злая и без предрассудков, но, как и всякий человек, она всю жизнь копила привычки и в старости решила, что они-то и есть ее главное богатство. Почтальонше, приносящей пенсию, она давала сорок копеек на чай, за квартиру платила каждое пятое число, белье стирала сама и сушила на кухне, потому на чердаках крадут, раз в неделю ходила к подруге на «кофий», и тогда Маргита обязана была сидеть дома, так как квартиру оставлять нельзя, посуду она мыла с горчичным порошком, а сковородку чистила только газетой. Она могла понять, что Маргита все эти премудрости может не знать, но не могла ей простить, что та не усваивает их в дальнейшем. И тогда она начинала вредничать. То прикидывалась больной, и Маргите надо было ехать на Матвеевское кладбище убирать могилу покойного мужа, то бегать по магазинам в поисках хлеба из цельного зерна, потому что «доктора только такой прописали». Неожиданно у Маргиты пропадали ключи от квартиры, чтобы потом столь же неожиданно найтись, когда в мастерской уже были заказаны новые, а лекции оказывались за буфетом, на котором они никогда не лежали.

Жиличка старалась не конфликтовать с хозяйкой, но и не хотелось, чтобы та садилась на голову. Может быть, их отношения как-то наладились бы, как обычно бывает, если жильцу некуда податься, но Маргита была уверена, что Сэм для нее — а стало быть, и для себя — найдет что-нибудь получше. А пока что мелкие разногласия, точно древоточцы, подтачивали согласие, и вот однажды старушка заявила: «Чтобы в десять быть дома! Когда поздно приходишь, будишь меня, и я потом заснуть не могу!» Маргита клялась, что через кухню пройдет в чулках и в комнате даже свет не будет зажигать, но та стояла на своем. Она в с в о е й квартире, уж наверное, может держаться с в о и х порядков! Судя по интонации, ей принадлежал по меньшей мере королевский замок.

Когда Маргита рассказала о назревающей катастрофе Сэму, тот только посоветовал поладить со старухой и действительно какой-нибудь вечер посидеть с нею у телевизора или же начать переговоры с родителями, и Маргита поняла, что Сэм не настроен заниматься ее квартирными проблемами. Но Сэм не догадывался, что имеет дело уже не с неуклюжей фабричной девчонкой, а с модной дамой, которая вращается в высоких кругах, где весьма ценится расчет и элегантная хитрость, с модной дамой, которая начинает сознавать свою цену. Нет, Сэма она все еще обожала, ей и в голову не пришло бы встречаться с кем-то украдкой — а приглашения эти она теперь получала часто, Сэм был ее заступник и повелитель, другого на месте Сэма она и представить себе не могла, но все это не помешало ей разыграть маленький спектакль.

Как-то она вошла в кабинет к Сэму с самым невинным выражением лица.

— У тебя нет телефона Миервалда? Он давал мне визитную карточку, но я ее не могу найти.

— Да, да, детка! — кивнул Сэм, продолжая разговор по телефону, пытаясь кого-то в чем-то убедить. Сказанное ею начало доходить до него только постепенно.

Сэм встал из-за стола, что делал весьма редко, и подошел к открытой двери.

— Он тебе что-нибудь обещал?

— Я думаю, что, может быть, он как-то устроит мне квартиру.

— В чем дело? — разъярился Сэм, тонкие губы его стали еще тоньше, голос старчески задрожал. — Тебя что, выкинули со всеми вещами на улицу? Ты думаешь, получить квартиру так просто? Ты уже не можешь несколько недель подождать?

И, резко повернувшись, ушел к своему письменному столу, чтобы вновь говорить по телефону. На сей раз Маргита внимательно прислушивалась, но надежды ее не оправдались; к квартирному вопросу разговоры эти не имели отношения.

— Ни в коем случае! — протестовал Сэм. — Все мы смертные! Где гарантия, что завтра мне на голову не свалится кирпич или не переедет трамвай? Я и вам не могу это гарантировать! Любые денежные дела надо улаживать у нотариуса, и только у нотариуса! Поверьте мне, стоит потратить эти полчаса и несколько рублей, чтобы потом уже зря не нервничать! До свидания!

Маргита заметила, что последнее время Сэм часто пользуется в разговорах словом «нотариус».

В то время Сэм был чрезвычайно занят — ему незамедлительно надо было найти хотя бы три-четыре адреса, по которым можно прописать в Риге людей, которые потом надеялись получить кооперативные квартиры. Конфликт Маргиты с хозяйкой его и не обеспокоил бы, если бы не был упомянут этот скот Миервалд, который всегда готов влезть с ружьем в чужие охотничьи угодья. Разумеется, Сэм мог и сам отказаться от Маргиты, но только и не помышлял об этом: девушка по-прежнему была ему дорога.

Как обычно, на помощь пришел случай, имеющий ко всему этому весьма отдаленное отношение.

Подруга хозяйки, у которой она раз в неделю пила «кофий», решила покинуть свою комнату, которую невозможно было натопить, и перебраться в пансионат для престарелых. Так советовали ей родственники, но она целый год упорствовала: «Богадельня, она богадельня и есть!» Но под конец согласилась хотя бы съездить и посмотреть. То, что она увидела, потрясло ее не на шутку — чистота, порядок, цветной телевизор, клуб, концерты, комната на двоих. «Это же пансионат! И кормят как, хорошо кормят! Сможешь ко мне в гости приезжать, и будто мы в лесу, смолой пахнет. Я здесь ни одного дня не хочу оставаться, только жду не дождусь, когда племянник документы оформит».

— А пенсия и квартира пропадают, — возразила хозяйка Маргиты, хотя больше жалела о том, что уедет ее единственная подруга.

— Чего-то на расходы оставляют, опять же можно официально прирабатывать, вязать там, вышивать. Если только сам хочешь…

На основании этой информации Сэм придумал сложную комбинацию, которая должна была увенчаться хорошенькой квартиркой для Маргиты. Он был убежден, что делает это ради нее, а фактически старался больше для себя. В обществе, из которого он качал средства для широкой и приятной жизни, начало возникать сомнение в его способностях уладить все что угодно. Для Сэма это могло окончиться трагически, поэтому незамедлительно надо было предпринять что-то такое, что бы успокоило сомневающихся. Квартира для Маргиты была вполне подходящим доказательством.

Хозяйка Маргиты дала уговорить себя за тысячу рублей, обещание отвезти мебель в комиссионный и устроить ее в тот же пансионат, где живет подруга. Предварительные игры можно было считать успешными, но главные матчи были впереди, так как в исполкоме каждый квадратный метр по нескольку раз крутят в пальцах всякие комиссии. Даже если Маргита пропишется и возьмет старушку на свое иждивение, в ордер ее не впишут. Эти номера уже не проходят. Отбросив еще пять-шесть подобных вариантов, Сэм дал хорошую взятку в одном сельсовете. За это Маргита была прописана в квартире, владельцы которой и в глаза ее не видали. Последовала пара молниеносных комбинаций с фиктивными справками, которые, будучи подкреплены дюжиной телефонных разговоров, дали желаемый результат — несуществующую квартиру в провинции Маргита обменяла на существующую в Риге, а хозяйка несуществующую жилплощадь милостиво оставила сельсовету и перебралась в пансионат для престарелых, где счастливо проводила свои закатные дни, лакомясь шоколадными конфетами, которых на тысячу рублей можно было купить немало, и не переставая жаловаться на оценщика комиссионного магазина, который, жулик этакий, оценил ее хороший, еще довоенный шкаф всего за сорок рублей, тогда как рядом точно такой же продавался за сорок пять.

— Я хочу ванную, — потребовала Маргита. — Кухня длинная, ее можно разделить.

Ремонт для Сэма был уже вопрос техники, так как кооператив начал строить гаражи. На заседании правления ему оставалось только встать и озабоченно произнести:

— Я тут наладил кое-какие связи, можно бы ускорить строительство, но… — «Но» непременно надо было подчеркнуть и потом глубокомысленно помолчать.

— Сколько? — тут же осведомился самый сообразительный.

— Да, по сути дела, ничего, — пояснил Сэм. — Кое-какие материалы и техников на пару дней. К сожалению, мы это никак не можем оформить.

— Да и не надо ничего оформлять! Мы же свои люди, знаем друг друга, скинемся без всякого оформления! — Это предложил второй член правления и принялся искать бумагу, чтобы набросать нужное.

Примерно неделю в квартире Маргиты долбили, тесали, ломали, вбивали, подгоняли и цементировали, а через две, когда молодая хозяйка помогала дворничихе отмывать лестницу, квартирка ее напоминала конфетку с новогодней елки. Стены оклеены хорошенькими обоями, на полу гладкий релин, вместо печки маленький, отделанный красным кирпичом электрический камин, придуманный специально для тех, кто не хочет колоть дрова, а немногочисленная старая, купленная у старухи мебель интересно сочеталась с современной: диван, шкаф с антресолью и низкий журнальный столик.

Но основные изменения произошли в кухне. Из нее выкроили не только ванную комнату. Поскольку на место дровяной плиты поставили газовую, еще осталась территория для небольшой прихожей с вешалкой для чужих пальто.

Маргита думала, что теперь Сэм переберется к ней, но этого не произошло. Зато он забегал сюда два-три раза на дню, чаще всего в ее отсутствие, и приводил с собой гостей. Иногда одного, иногда нескольких. Это видно было по кофейным чашкам в раковине. Если Маргита была дома, Сэм просил ее сварить кофе и подать печенье. Сам он тем временем демонстрировал гостям чудеса строительства и рассказывал, что скоро проведет сюда телефон. А некоторых просил не рассказывать о виденном — это была верная гарантия, что те разтрезвонят по Риге. Если же оставался ночевать, то принимал много снотворного, иначе не мог заснуть, чего раньше с ним не случалось. И вообще Маргите казалось, что, обычно полный энергии и сообразительности днем, вечером он сникал, точно под нечеловеческим грузом. В контору забегал только на несколько минут, видимо, улаживая какие-то другие дела, но по телефону его спрашивали непрерывно, и Маргите больше приходилось проводить время в его кабинете, чем в своей бухгалтерии.

— Будет позднее… Вышел… Позвоните часа через два…

А что она еще могла ответить? Разве что записать номер телефона, куда Сэма просили непременно позвонить, когда появится.

Но вот как-то Сэм пропал совсем. Ни в конторе его не было, ни к ней не появлялся. Она начала тревожиться, хотела уже попросить кого-нибудь позвонить ему домой, не заболел ли. Не мог же он уехать, не сказавшись?

В обеденный перерыв Маргита пошла домой взглянуть, не появлялся ли Сэм. Если даже и не оставит записки, она увидит это по посуде на кухне.

Проходя через двор, она поздоровалась с дворничихой, которая беседовала с тремя молодыми мужчинами. На одном была наглухо закрытая на «молнию» нейлоновая куртка, словно он был простужен. Дворничиха кивком ответила ей и продолжала разговаривать.

Не успела Маргита запереть за собой дверь, как снаружи кто-то нажал кнопку звонка — и мягко ударил электрический гонг.

На пороге стоял человек в наглухо застегнутой куртке.

— Это вы будете… — Он отчетливо произнес ее фамилию, имя и отчество.

— Да.

Тогда он предъявил служебное удостоверение и ордер на обыск. Тут появились двое других с дворничихой. Последняя теперь держалась весьма официально: можно было подумать, что она Маргиту даже и не знает.

Дворничиху попросили найти понятых, Те все время обыска просидели, ни слова не сказав, подписались и ушли.

Главным, видимо, был в куртке, потому что он задавал Маргите вопросы и вписывал все в специальный бланк.

— Есть ли у вас в квартире деньги и драгоценности?

Маргита выдвинула ящик старомодного буфета — там было рублей тридцать, потом другой, под зеркалом, — несколько стандартных колечек и серебряный браслет.

— Есть ли в квартире деньги и драгоценности, которые передало вам на хранение другое лицо?

Маргита покачала головой.

— Да? Нет? Жесты я протоколировать не могу.

— Нет.

Подчиненные его перебирали и разглядывали флакончики с парфюмерией и тюбики с кремом, смотрели, как у стульев приклеены ножки, щупали обивку дивана, легко, кончиками пальцев, проводили по релину — нет ли чего под ним. Работали они чрезвычайно медленно и методично.

— Начальник, надо все-таки аппарат, тут только что делали ремонт. — И один из них постучал по стене. — Пустота в нескольких местах, но, может быть, стены такие — дом-то уже не новый. Жалко ломать.

— И если можно женщину какую-нибудь, — подхватил второй. — В грязном женском белье рыться…

— Может быть, вообще другую бригаду? — с издевкой спросил главный. Вид у него был такой, будто его донимает язва желудка.

— У кого еще есть ключи от квартиры и кто сюда может попадать в ваше отсутствие?

Маргита замялась, потом сказала.

За буфетом, плотно прижатом к стене, нашли завернутую в бумагу толстую пачку денег. Ровно две тысячи рублей.

— Что это за деньги?

— Не знаю.

— Значит, не ваши, и вы на них не претендуете?

— Нет, — испуганно выдохнула Маргита.

Вечером, когда обыск кончился, ей пришлось поехать в управление милиции. Через час Маргиту вызвал в кабинет майор, которого она раньше не видала. Он спрашивал ее подробно и бесстрастно. Ничего из сказанного Маргитой он не опровергал, только записывал и записывал. Во время допроса несколько раз открывалась дверь, его куда-то вызывали, но он отказывался идти — раньше надо закончить разговор с этой гражданкой.

Вопросов у него хватало. Когда познакомилась с Сэмом? Кто был при этом? Где? Из какого города был Валериан? Кем работает? В какой гостинице жил? Кто это может знать? Лидка? Фамилию, пожалуйста. Адрес не знаете? Спасибо, достаточно места работы. У каких друзей Сэма вы бывали дома? Он вам давал деньги? Вы записывали телефоны, по которым он должен был позвонить? На чем записывали? На листочках календаря? Один момент!

Майор снял трубку и позвонил в контору. Хотя была уже поздняя ночь, там находились люди, так что майор попросил продиктовать ему записанные Маргитой телефоны.

Уходя, она столкнулась с Миервалдом. Оказывается, милиционеры его только что подняли с постели. Он был взлохмаченный и сонный, но кинул взгляд на идущую навстречу Маргиту и выпалил:

— На Сэма объявлен всесоюзный розыск!

На другой день в контору явились ревизоры. Но самая тщательная проверка технической документации и бухгалтерских документов не дала желаемых результатов. Не считая кое-каких мелочей, ревизоры ничего не обнаружили, и Маргите показалось, что уходили они несколько раздосадованные.

В правлении кооператива, где наверняка знали об их отношениях с Сэмом, ей предложили подать заявление. Разумеется, она могла бы отказаться и даже судиться, но не сделала этого — зарплата здесь маленькая, бухгалтеры везде требуются. Спустя две недели, когда пришло известие об аресте Сэма в далеком волжском городе, Маргита уже работала в отделе зарплаты большого завода. В похожей на зал комнате стояли десять столов, все время кто-то разговаривал по телефону, стучали счеты и жужжал арифмометр, когда начальница проверяла расчеты, сделанные предварительно на маленькой электронно-счетной машине.

Работали здесь только женщины, все уже давно замужние, с детьми, так что разговоры были всегда чисто семейные: о месте в пионерском лагере, о том, что сегодня есть в кулинарном столе столовой, об одежде, необходимой на зиму, о детях, которые хорошо учатся или не хотят учиться, и, конечно, об отношениях с мужьями. После широкого диапазона разговоров, обсуждения глобальных проблем, взлета мысли Сэма, после всего блеска, который ее окружал, — ведь среди их знакомых никому и в голову не пришло бы даже упоминать какую-то десятирублевую премию, не то чтобы ссориться из-за того, что не всем она достается, — Маргита чувствовала себя отброшенной назад, из центра на окраину. Она презрительно посмеивалась в душе над сослуживицами, так как считала себя явлением более высокого порядка, почти аристократкой, работала стиснув зубы, но порученное ей выполняла. Она еще ждала. Ждала, что Сэм выпутается из неприятностей, так как верила в его звезду. Ведь он же умнее этих следователей, по кабинетам которых ей теперь приходилось ходить. И потому внутренний голос говорил ей, что Сэм скоро будет на свободе. Кроме того, судя по вопросам следователей, в смертных грехах Сэм не обвинялся, хотя явно был не без вины, так что Маргита старалась ему помочь, в пределах возможного, отвечала на вопросы следователей главным образом «не знаю» или «не помню». Следователи все это как будто принимали на веру, записывали, но потом задавали такие окольные вопросы, на которые уже невозможно было отвечать «не знаю» и «не помню». В большинстве случаев Маргита не понимала, к чему этот вопрос ведет, какое звено в цепи проясняет, поэтому думала, что вышла из положения победительницей. Она была так уверена в превосходстве Сэма над этими следователями, костюмы которых говорили о том, что зарплата у них не шибко большая и связей никаких нету, что даже ожидала вопросов об их интимных отношениях, чтобы высокомерно и вызывающе бросить им в лицо: «Он был настоящий мужчина! Я его люблю и буду любить, что бы вы мне о нем ни говорили!» Но вопросов этих не задавали — следователи интересовались только мелочами.

— Во сколько вы кончили в «Лире» обедать?

— Около трех.

— Куда потом направились?

— Обратно на работу.

— С кем вы шли вместе?

— С Самуилом, конечно!

— Насколько я вижу из других показаний, до места работы вы все же не дошли. Вот здесь написано. — Следователь полистал бумаги назад. — «Я дождался их с секретаршей у ресторана „Лира“ в своей машине. Секретаршу мы отвезли к месту работы в контору жилкооператива, а сами…»

— «Лира» кафе, а не ресторан! Я не помню, чтобы нас кто-нибудь поджидал или…

— Как часто вам с шефом приходилось ездить в машинах, которые поджидали вас у двери ресторана?

— Так сразу я не могу сказать… Семь, восемь раз… Может быть, больше…

— Спасибо.

Но как узнать, какой именно ответ хотел бы услышать Сэм?

— А теперь вернемся к «Лире»… Темно-зеленая машина «Жигули»…

— Да, на такой мы ездили.

— Спасибо.

На работе Маргита соврала, что впуталась в историю, связанную с автомобильной аварией, в результате чего попала в свидетели. Какое-то время транспортные случаи и роль свидетелей обсуждались во всех аспектах, но в дальнейшем повестки из прокуратуры уже никого не удивляли.

Сэма еще с двумя незнакомыми Маргите людьми судили спустя полгода. Стройный, умный и такой видный, как всегда, он защищался отважно. Задавал пострадавшим и свидетелям ехидные вопросы, от которых те мялись и порой даже отступались от своих требований, презрительно относился к проходящим с ним по одному делу, потому что те не только признались в совершенных, но даже и в запланированных махинациях, по нескольким эпизодам просил доследования, спорил с прокурором, по десять раз в день просил суд обратиться к показаниям пострадавших на первом следствии, поскольку они для него более благоприятны, но всегда оставался корректным и элегантным.

Главная цель его была воздействовать на обоих заседателей, играющих при вынесении приговора столь же важную роль, как и судья. Поэтому он выставлял себя этакой благородной душой, которую лишь стечение обстоятельств привело на скамью подсудимых. Дело он поворачивал так, что сами пострадавшие вынуждены были говорить о том времени, когда его биография была безупречна. В один голос они утверждали, что тогда он был честным человеком и не злоупотреблял служебным положением, хотя и мог бы. После этих ярких страниц появился какой-то дальний родственник жены, к сожалению, уже покойный и потому не в состоянии выступить свидетелем, который попросил Сэма купить в ювелирном магазине кольцо с бриллиантами за сорок тысяч рублей. Было это уже давно, Сэм долго рассказывал, что человек этот боялся обмена денег и сберкасс и хотел вложить деньги в надежную вещь, цена на которую может лишь подниматься. Вызванные родственники заявили, что, по их мнению, такая сумма их дяде и во сне не снилась, но признали — человек он был чудаковатый, ужасно скупой, все копил и скрывал. В полуразвалившемся домишке в разных углах после его смерти находили завернутые в тряпицы серебряные монеты и царские золотые рубли. По просьбе адвоката Сэма ювелирный магазин дал справку, что в таком-то году за такую-то цену некоторые кольца были действительно проданы.

Следующий ход Сэма мог показаться наивным — он заявил, что портфель со многими тысячами он забыл в такси. Но на самом деле он был не только не наивный, но напоминал ларец фокусника с двойным дном. Во-первых, в нем скрывалось объяснение начала его преступной деятельности. И это выглядело благородно. Он не мог сказать о случившемся старому, больному человеку, потому что того хватил бы удар. И бриллианты не на что было купить. Оставался один-единственный шаг — занять деньги и потом постепенно отдавать. От зарплаты, разумеется, отрывать было нельзя. Чтобы за его оплошность не расплачивались близкие, он развелся и ушел от семьи, но дочь продолжал материально поддерживать в установленных законом пределах — прошу суд рассмотреть приложенную к делу справку за номером таким-то и страницу дела такую-то. Но и после достижения совершеннолетия дочь получала материальную поддержку, может быть, не так регулярно, как хотелось бы, но все же — это она вам и сама показала.

— Обращались ли вы после потери портфеля с заявлением в милицию?

— Я в отчаянии бегал по столам находок, несколько раз был в таксомоторном парке.

— А в милиции?

— Нет, в милиции я не был. Позднее я понял, что это моя ошибка. Признаюсь, что я испугался. Как бы я объяснил, откуда у меня, служащего с зарплатой в триста рублей, взялась такая большая сумма?

— А родственник?

— Я уже сказал… Если бы он узнал о пропаже, это кончилось бы трагически. И эта смерть до конца дней была бы на моей совести.

— Итак, вы утверждаете, что стали брать деньги у разных лиц с тем, чтобы отдать больному родственнику?

— Совершенно верно.

— Какие реальные основания были у вас полагать, что впоследствии вам удастся выплатить долги? Ведь у вас же давно не было трехсотрублевой зарплаты, вы получали сравнительно небольшое вознаграждение председателя жилищного кооператива.

— Я надеялся… Мне обещали, что я смогу вернуться на прежнее место.

Система, по которой Сэм действовал, была не особенно новая и не особенно остроумная. Он лишь ввел некоторые, но весьма существенные улучшения. Сначала он пустил среди знакомых слух, что можно будет без очереди получить кооперативную квартиру. Нет, не сразу. Если кто-то вдруг выйдет из кооператива. Но деньги тогда нужны сразу, в полчаса. И необходимые документы должны быть оформлены. Нет, он за деньгами бегать не намерен, разве что согласен дойти до сберкассы.

Один хотел квартиру для себя, другой думал о детях. В конце концов, не все ли равно, где находятся деньги, у Сэма или в сберкассе? Не отсчитывал же эти тысячи где-нибудь в подворотне за углом, а в присутствии нотариуса и под расписку от Сэма. Не получит квартиру? Ну и что? Получит назад деньги копейка в копейку. Разумеется, все дело надо держать в глубочайшей тайне и не разговаривать о нем даже с самыми близкими друзьями. Стоило кому-нибудь пикнуть, Сэм тут же отчитывал его и возвращал деньги. Потом тот был счастлив, если Сэм соглашался вновь принять деньги. Если у кого-то возникала надобность в деньгах, он получал их на следующий же день, если кто-то целый год не осведомлялся о своих деньгах, Сэм сам звонил ему и сообщал, что, вероятно, ему придется уйти с поста председателя, так что он просит забрать свои деньги и глубоко сожалеет, что не смог помочь дорогому приятелю. Спустя полгода без всяких усилий деньги можно было получить вновь.

Так Сэм создал себе репутацию честнейшего человека.

В желающих получить квартиру нигде и никогда недостатка нет, у знакомых были свои знакомые, у тех, в свою очередь, свои, и к Сэму ехали даже из дальних мест России и с Украины. Ему пришлось бы построить на окраине Риги по меньшей мере три небоскреба, чтобы обеспечить всех желающих. В интересах фирмы — любому предприятию нужна реклама — Сэм за взятки добыл несколько квартир и именно потому сейчас и сидел на скамье подсудимых не один.

Долгое время на небе не было ни облачка, ничто не предвещало грозы. Казалось, что цепь из получаемых и отдаваемых денег вечна, а сам он жить вечно не собирался, даже по самым оптимистическим расчетам давал себе только лет пятнадцать.

Получив от последнего клиента деньги, он честно возвращал первому, требовалось лишь немного расширить круг, чтобы покрывать каждодневные траты. Но, как сказал один умный человек, нет такого таланта, чтобы его нельзя было пропить, нет таких денег, чтобы их нельзя было растратить, и нет такой случайности, на которой нельзя было бы споткнуться.

Один из клиентов Сэма попался на хищении государственного имущества. Разумеется, он был заинтересован в немедленном покрытии недостачи, но мог сделать это только в том случае, если бы получил от Сэма три тысячи. Так как телефона у него в камере не было, а свидания с близкими до суда тоже запрещены, он не нашел другого выхода, как привлечь для получения денег своего следователя. Разумеется, он не сказал: я заплатил, чтобы получить вне очереди квартиру.

— Хорошему человеку надо было, вот я и одолжил.

Но впутывать в любое дело следователя опасно. Он не удовольствовался распиской, а пошел к нотариусу и сунул нос в шнурованную книгу. И там он увидел, что три тысячи тому же самому хорошему человеку дал и другой человек, живущий в маленьком селении на Карпатах. И следователь начинает интересоваться: а почему, собственно, дали? А люди, если их вызывают к следователю, начинают волноваться, и прежде всего, конечно, за свои деньги. Особенно если видят перед дверью этого кабинета нескольких знакомых с озабоченными лицами. Страх заразителен и, кажется, передается даже на расстоянии — в несколько дней Сэм раздал почти все, что у него лежало в сберкассе, и последним вынужден был говорить:

— Через неделю, деньги не у меня!

С оставшимися «почти» Сэм сел в спальный вагон, даже не успев продать машину и забежать на квартиру к Маргите за спрятанной пачкой денег…

Сэм допускал, что не только судья, но и заседатели не верят сказочке о потерянном портфеле со многими тысячами, но ведь если они честные люди, не могут совершенно и отбрасывать эту версию. В таком случае его позднейшее неблагородное поведение в большой мере объясняется благородной целью, и если принять во внимание прежние заслуги, то смягчающие вину обстоятельства должны быть учтены. И кроме того… Маловероятно, что заседателям так уж симпатичны потерпевшие. Не говоря уже о том, что многие потерпевшие получали весьма скромную зарплату, но занимали должности, которые любого нормального человека наводят на мысль о побочных доходах, судье и заседателям должны претить типы, которые теперь вопиют о полученных синяках, хотя сами на них нарывались, бесцеремонно отпихивая старых и молодых, больных и здоровых. Тогда их интересовало только одно — первыми пробиться к корыту.

Сэм надеялся, что кто-нибудь из заседателей сам живет в комнате, где невозможно повернуться, не наступив члену семьи на ногу, и почти безнадежно ждет в длинной очереди за девятью метрами на душу. Ждет или ждал. Только тот может понять, что за гнусные типы вот эти норовящие пролезть без очереди, только у того может кипеть ненависть к ним до конца дней. Сэма он не оправдает, но часть ответственности переложит на самих потерпевших, и, стало быть, на долю Сэма придется меньше. Тем более Сэм помог им, напомнив, что в некоторых случаях он даже не требовал денег, а эти тысячи ему просто навязывали.

И еще один козырь был у него — чистосердечное признание. С самого начала следствия он делал вид, что признается в мельчайших проступках, а если чего и не сказал, то из-за старческого склероза — стоило назвать имя, и Сэм тут же сыпал как по книге. Какая разница, будет ли гражданский иск больше или меньше на несколько тысяч? Все равно надежды у потерпевших вернуть назад свои деньги нет никакой, даже если Сэм проживет тысячу лет. Разве что разделить на всех деньги за конфискованную машину и те пять жалких забандероленных пачек, которые нашли при обыске у Маргиты? Хорошо, если на каждого придется по рублю в месяц. Чистосердечно признаваясь в присвоении чужих денег, Сэм потихоньку уходил от ответственности за посредничество во взяточничестве, так как это грозило более суровым наказанием.

В общем, Сэм рассчитывал отделаться тремя годами, но дали ему восемь. И не потому, что он оказался плохим психологом, а потому, что сумма была слишком большая и судья прицепился именно ко взяточничеству, и усугубило дело еще одно обстоятельство: на суд явилась плачущая женщина с ребенком, которую он взял в клиентки с чисто экспериментальной целью. Случайно обнаружил ее фамилию и телефон в списке тех, кто должен был в будущем году получить квартиру. Сэм позвонил и сказал, что желает с нею побеседовать, поскольку он, возможно, сможет ей помочь. Разговор проходил в конторе кооператива, видно было, что женщина ждет ребенка. Она нервничала и с первых же фраз стала держаться неприязненно.

— Вы могли бы устроить мне квартиру раньше? Я сказала бы вам «спасибо». Но давать кому-то деньги я не собираюсь!

— Как вам такое могло прийти в голову! За кого вы меня принимаете? Я совершенно официально предлагаю вам обменный вариант, а вы меня оскорбляете!

— Тогда я чего-то не понимаю…

— Меня интересует квартира в том районе, где предусмотрена строительная площадка для вашего дома.

— Не такой уж замечательный район, в Межциеме было бы лучше… — растерянно сказала женщина.

— Кому нравится мать, а кому дочь… Иманта вас устроила бы? Если нет, скажите сразу, я поищу кого-нибудь другого.

— Иманта… Очень хорошо…

— Дом уже заложен, если угодно, можете съездить посмотреть… Я гарантирую, что через полгода сможете въезжать. Да, совсем забыл… Вы даете мне двухкомнатную, а получите взамен малогабаритную трехкомнатную… Надеюсь, что и это вас устроит.

— Да, но ведь это же дорого.

— Сейчас посмотрим… — Сэм полистал планы и прочую документацию. — Вам придется доплатить всего лишь шестьсот рублей.

— А я не могу вам завтра позвонить и дать окончательный ответ?

— Вы не хотите трехкомнатную? — удивился Сэм.

— Предложение настолько неожиданное… Я должна поговорить дома…

Мог ли Сэм предполагать, что она в тот же вечер отнесет в скупочный магазин зимнее пальто и до полуночи будет бегать по знакомым, занимая по двадцать пять и пятьдесят рублей, чтобы набрать эти ничтожные для него шестьсот рублей? Мог ли он представить, что она копила на квартиру всю свою сознательную жизнь, что мать ее уже продала дом в деревне, чтобы перебраться к дочери — приглядывать за малышом. Нет, она не замужем и мужа у нее не было. И зимнего пальто больше не было. Только долги и мать с ребенком в комнате четыре на три… шага, за кухней, с окном на грязный, похожий на шахту двор. Очередь ее в жилищном кооперативе уже прошла, из списка на фабрике она давно была вычеркнута, и она понимала, что три тысячи четыреста она от Сэма уже не получит, а двадцатирублевки и пятидесятки придется самой зарабатывать и отдавать.

— Что же мне теперь делать? — покорно обращалась она к судье и заседателям, которые, хотя и часто видели человеческие трагедии, кусали губы, потому что не знали, что ей ответить и как ее утешить.

Сэм уже сожалел, что впутал эту женщину в свои комбинации, но тогда идея казалась слишком заманчивой — спустя полгода он деньги отдаст, ожидающая получит свою квартиру — и все в порядке. И теперешнее ее положение он не мог воспринять. Ему трудно было представить, что нет иного выхода, что тем придется втроем жить в малюсенькой комнате.

Хотя отец Сэма с трибуны призывал рабочих продолжать семейные традиции и приводить сыновей к себе на завод, ему самому и в голову не приходило, что и Сэм мог бы стоять у токарного или сверлильного станка. А ведь он действительно верил в величие рабочего человека. Просто для своего наследника еще до его рождения запланировал светлый жизненный путь. Так что Сэму завоевывать мир не надо было, ему его просто подарили. Начиная с детского сада и кончая институтом его вели заботливые руки, держали зонтик над его головой, если начинало моросить, и разметали дорожку, если на ней можно было поскользнуться. Нет, он никому не хотел зла, но меньше всего хотел причинить зло самому себе.

В школе он еще думал, что все живут в больших квартирах, что тракторист на поле работает в отутюженной рубашке и при галстуке, поскольку грязь как таковая давно ликвидирована, и что все ездят отдыхать на те же самые курорты, что и его родители. А позднее, когда зародились сомнения, изменились и взгляды на некоторые стороны жизни. И он понял, что супу на всех хватает, а вот фрикаделек нет, так что делить их поровну даже будет неправильно. Как же тогда быть с естественным и искусственным отбором? Он же должен существовать.

С началом самостоятельной деятельности начались первые проблемы — будет ли кабинет с секретаршей или кабинет без секретарши?

Проблема содержания.

Проблема этикета.

Проблема субординации.

И еще разные производственные проблемы, которые надо разрешать, осторожно лавируя среди других. А в генах заложен боевой дух далеких предков.

Восемь лет — тяжелый приговор, но во время его произнесения Сэм еще не осознавал всей его тяжести. Это не так уже непоправимо. Еще можно обжаловать в высших инстанциях, и здесь, в республике, и в Москве, еще была надежда на освобождение после отбытия половинного срока. В таких случаях обычно работают на большой стройке. Принимая во внимание образование, возраст и ранее занимаемые должности, ни лопату, ни лом ему наверняка в руках держать не придется. Но ведь могло быть и хуже. Могло быть гораздо хуже. Вместо восьми лет дали бы пятнадцать — и для такого приговора были все основания.

Да, легенда о забытом портфеле была наивной, но умной она и не должна была быть — она должна была колебаться между откровенной ложью и допустимой случайностью. И так все и должны были понимать. В определенных кругах нужно было посеять мысль, что эти сорок тысяч Сэм не потерял, не растратил, а спрятал в надежном месте. Для этих кругов Сэм должен был создать иллюзию, что у него еще есть деньги, и укрепить надежду, что свои деньги они получат с соответствующими процентами. Не случайно единственный телефонный разговор, который Сэм позволил себе во время бегства, был с одним деятелем из тех кругов.

— Не волнуйтесь, — сказал тогда Сэм. — Все получат от меня до последней копейки!

Она почти вымерла, но все же существует, секта поклонников денег со своими законами и моралью, против которых прегрешить и легкомысленно и опасно, а особенно опасно затронуть самое священное, что у них есть, — деньги. Постоянно находясь в натянутых отношениях с законом, спекулируя, доставая, ростовщичествуя, они вынуждены жить неинтересно и замкнуто, встречаться только со своими, максимально избегать роскоши, так как занимаемые ими должности незначительны, а большинство их вообще всего лишь пенсионеры — блеклые старцы с юркими глазками, единственное удовольствие для которых пересчитывать и пристраивать свой капитал, проверять таблицу тиража трехпроцентного займа и играть в преферанс или кункен с высокими ставками по воскресеньям.

Удивительно, как быстро входящий в эту секту перенимает их нравы и как быстро исчезает у него стремление к нормальной жизни, которой живут все вокруг и которой сам он жил еще недавно. У деньгопоклонников своя мораль. Воровство и насилие по отношению к частным лицам внешнего мира строго осуждаются, а прочие статьи уголовного кодекса могут и не существовать. В их мире самое тяжелое преступление — обман, так как, чтобы не оставлять вещественных доказательств, приходится обходиться устными обязательствами, занимать и отдавать без всяких нотариально заверенных расписок. Обман даже страшней предательства.

Многим из этих людей Сэм обещал квартиры, разумеется, ничего конкретно не гарантируя и только взяв деньги. Он легкомысленно включил их в число обычных клиентов, не подумав, что у этих людей рубли приросли к сердцу и когда их отрывают, образуется кровоточащая рана, взывающая к мщению. Помимо жульничества с несуществующими квартирами, на Сэме лежали и другие, до сих пор не раскрытые преступления, которые юристы квалифицируют как присвоение государственного имущества и нарушение закона о валютных операциях. Махинации эти не принесли ему больших сумм, но давали бы суду возможность вынести более строгую меру наказания, которая исключает досрочное освобождение. Махинации эти он совершал с одним старичком из секты деньгопоклонников, и другие тоже кое-что об этом знали. И вот один из них, обнаружив, что он обманут, не вынес удара… Желая отомстить, он написал следователю анонимное письмо, приводя конкретные данные: тогда-то и тогда-то, такой-то с тем-то… Анонимщика не волновало, что вместе с Сэмом он «завалит» и своего знакомого. Что там говорить о каком-то знакомом: во-первых, тот никогда не узнает, кто его «заложил», а во-вторых, получит хороший урок — держи язык за зубами!..

Не всегда Маргита могла вырываться с работы и бывать в суде, хотя и симулировала грипп, что во время эпидемии не так уж трудно сделать. Сидела она, забившись в угол, на последней скамье и безмолвным кивком здоровалась со знакомыми, если кто-то обращал на нее внимание, жадно ловила каждое слово Сэма, следила за его взглядом, который он порой бросал в зал. Она все еще любила, даже, может быть, сильнее, чем прежде…

Как обычно в судебных процессах, на поверхность всплыли те эпизоды из жизни Сэма, которые он тщательно скрывал. Словно злобное, изрытое оспой лицо мелькало вдруг в окне, чтобы тут же исчезнуть. Прозрачный речной поток, струившийся доселе по белому песчаному дну, вдруг наполнялся тиной и сгнившими листьями, потому что кто-то случайно задел тонкий слой песка поверх них. Да, это сердило Маргиту, но не потрясало — она всему находила объяснение или даже оправдание, как мать находит объяснение дурным поступкам избалованного сына в дурном влиянии друзей. Женщин, с которыми у Сэма были интимные отношения в то же время, что и с нею, Маргита возненавидела. И торжествовала, если какая-нибудь из них входила в число обманутых клиенток. Значит, Сэм оказывался в чужой постели лишь для того, чтобы войти в доверие, а не потому, что любил. О каждом шаге Сэма она делала заключение, которое находилось в противоречии с заключением любого другого человека. И если хоть на короткий миг возникало какое-то сомнение, оно тут же развеивалось, стоило ей прийти домой, потому что здесь все было куплено Сэмом, все предназначено для нее. Ей он только дарил. Ей даже казалось, что все, что в ней есть самой, идет от Сэма.

Когда зачитали приговор и осужденных увели, Маргита плакала от этой жестокости и торжественно поклялась себе ждать его.

В коридоре адвоката Сэма окружил кружок сочувствующих. Адвокат, как обычно в таких случаях, уверял, что еще не все потеряно, в Верховном суде он добьется отмены статьи о взяточничестве: ведь по этой статье Сэм не признал себя виновным. А если отпадет статья о взяточничестве, то больше пяти лет суд не сможет дать при всем желании.

В бога Маргита не верила, поэтому молила судьбу, чтобы слова адвоката сбылись…

Спустя неделю к Маргите постучал человек средних лет. Довольно потертый, и лицо невыразительное. Человек сказал, что он друг Сэма, поинтересовался, нет ли от него известий, и выразил готовность помочь — в министерстве юстиции у него есть кое-какие знакомые. Маргита честно рассказала все, что знала, в том числе и про обыск, но заметила, что тот слушает невнимательно и не может на что-то решиться. Потом он предложил сходить в ресторан поужинать… Там можно спокойно уединиться и обсудить, как действовать дальше, когда от Сэма поступит какая-нибудь информация.

Сначала Маргита хотела отказаться, потом подумала, что этот деловой человек действительно может пригодиться и отказать ему было бы глупо. Он подождал в кухне, пока Маргита быстро переоделась, и они пошли.

Ресторан был второразрядным, без того шика, который присущ ночным барам, но несколько знакомых лиц Маргита заметила. Тем больнее почувствовала она отсутствие Сэма — этот потертый был ему не чета.

Один из бывших знакомых, поздоровавшись с Маргитой, подтолкнул соседа:

— Это что за охламон подцепил Сэмову вдову?

Второй лениво пожал плечами. Он начал свой загул еще днем и теперь томился: то ли пить дальше, то ли не пить. Официант из гостиницы для интуристов — ему нравилось в свободные дни, чтобы его обслуживали другие официанты.

— Сэмова вдова… Сэмова вдова… Это ты хорошо сказал! — и рассмеялся, представив, как завтра в «Интуристе» выдаст эту шуточку за свою.

Кличка «Сэмова вдова» прилипла к Маргите так, что и не оторвать.

Человек заказал по шницелю, попросил принести водки и нахмурился, узнав, что в буфете только коньяк, потом попытался Маргиту подпоить и долго оспаривал счет, наконец сунув его в карман. Так и не договорились, как можно Сэму помочь, потому что сначала нужно получить от него хоть какое-нибудь известие.

Проводив Маргиту до трамвая, человек свернул в переулок и скоро очутился в грязной комнате, хозяин которой, высохший старик с короткими, жесткими тюленьими усами, шмыгая носом, возместил ему половину ресторанных расходов.

— То ли она действительно ничего не знает, то ли продувная баба, — сказал гость.

— Я же говорил, что ничего из этого не выйдет. Из тюрьмы письмо прислать не так-то легко.

— Это ты мне не рассказывай! Если захочешь…

— А риск? Я бы рисковать не стал! Если девка не знает точного места… А если даже и знает! Как возьмется милиция да посулит конфетку, так и…

— Из этой ничего не вытрясешь. Еще та девка!

— Через несколько месяцев его в колонию отправят, можно бы и подождать, но худо другое! Если он не успел разделить, а упрятал в одном месте, то не решится никому доверить, чтобы не обчистили.

— Это уже не мое дело. Тут я голову ломать не буду. Пусть сам думает! Только успел он разделить. У девчонки за буфетом две тыщи нашли.

— Может быть, может быть! Пусть будет так! — Шмыгающий носом старик успокоился и прикрепил кнопкой выгоревший лоскут обоев.

Механизм волшебного ларца с двойным дном сработал безупречно…

ЯНВАРЬ

Перекосившаяся дверь сарая зависла на петлях, но через отверстия были видны прислоненные к стене, все в сухом навозе, доски и жерди, вероятно служившие раньше стенками стойл.

Парень в сером свитере кинул жалкие дровишки, последние из выковыренных из-под снега, вцепился в дверь обеими руками и попытался ее открыть. Сухое дерево сработало, как пружина, его швырнуло вперед, но нижняя часть двери не шелохнулась. Носком лыжного ботинка он стал отбивать снег, но и это не помогло, так как низ двери просто вмерз в землю.

— Так его перетак… Что я ему, кочегар какой?

Подобрал кинутые поленца и уже хотел идти в дом, но передумал. Он-то за дровами не пойдет, это ясное дело. Самому же еще раз придется выбираться из теплой кухни, потому что принесенной охапочки надолго не хватит — вся ночь впереди. Старый дом отсырел, только плита и отгоняет эту сырость.

— Вот барин на мою голову сыскался! — злобно проворчал парень. Он был слегка под хмельком, как почти все последние месяцы.

Взяв поленце покрепче, он принялся долбить промерзшую землю, но и оно, тоже трухлявое, переломилось, а дверь не подалась.

Тогда он яростно трахнул в дверь подошвой, неожиданно пробил доски и ободрал лодыжку, правая нога застряла, а левая поскользнулась — и он упал. Но теперь дверь была открыта.

Присев на чурбан, рядом с которым лежал тупой, заржавелый топор на длинном топорище, он задрал штанину и сокрушенно посмотрел на ссадину. Кровь хоть и не бежит, но мелкие капельки все-таки выступили там, где кожа ободрана.

Парень тихо чертыхнулся, перевязал ссадину носовым платком, достал из-под свитера плоскую бутылку, которая оставалась там для всех незамеченной, морщась, отпил пару глотков, плотно закупорил и спрятал бутылку в угол сарая под старые лоскуты толя.

— Пусть он меня обнюхивает…

Компаньон запретил ему брать с собой спиртное, но парень все равно для надежности прихватил. После того как Гвидо Лиекниса «сделали» и заперли, когда нервное напряжение спало, в самый раз было глотнуть. Он сказал, что пойдет еще раз проверить заколоченные окна, а на самом деле зашел за угол и приложился. Не могут все же быть такими, как он, который ходит будто машина и думает как машина.

Если пить по глоточку, то он ничего не заметит! К перегару пусть не вяжется, сам же велел выпить пару бутылок пива, когда послал в купе разговаривать с инженером. А если и учует, какое ему дело?! Да пошел он, знаешь куда! Нашелся мне начальник!

И тем не менее парень боялся. Он ни минуты не сомневался, что наказание ему будет, только не знал, насколько суровое, и это заставляло его нервничать. Ничего, послезавтра все станет уже позади… Он обещал дать несколько тысяч авансом, а «товар» по своим каналам постепенно сбыть. Удивительно, что парню и в голову не приходило, что он может его надуть, хотя обычно, когда он брался за дело с кем-нибудь, эта мысль не давала спокойно спать, пока не получишь все до копейки…

Надо будет дернуть куда-нибудь на южный курорт, а там поглядим… Совсем с Ригой прощаться не хотелось бы, но надо понимать, что здесь не развернешься, хотя бы потому, что он не позволит. Но этот надзор ему уже опостылел, давно бы уже от него отказался, если бы имел другой выход.

Парень взял ржавый топор и принялся рубить доски от стойла. Трухлявые, ломаются, а не колются.

Вот ведь как получается. У тебя, может, денег в сто раз больше, чем у того, кто «Жигули» взаймы купил, а он все равно перед тобой в козырях, потому что может жить, где захочет. Ну нет, он еще шиканет, заведет себе заграничную машинку и как-нибудь прикатит в Ригу на пару денечков. Пусть поглядят те, сидя в своих «Волгах». Но парень понимал, что не сделает этого, опасаясь, что он сможет узнать об этой поездке.

Ах, как этот он, которого парень сам же отыскал, сумел быстро нависнуть над ним, будто оберегая орлиными крыльями от бурь и гроз, а на самом деле зажав в тиски и не давая ни шелохнуться, ни пикнуть. Парень сам себя обманывал, внушая, что в удобный момент взбунтуется, но понимал, что ничего этого не будет, и от этого еще больше злился на себя. Наконец решил, что остается только смириться, сделал еще глоток и опять спрятал бутылку.

Нет, другой компаньон его бы даже не устраивал. Этот уникальный. И такого масштаба человек не может ходить ни у кого в подчинении.

Сколько встречаешь типов, у которых общее число лет, проведенных в заключении, уже за десяток перевалило, а похожих на н е г о и близко нет. Один-единственный е г о властный взгляд на них подействует успокаивающе, как милицейский патруль во время пьяной драки. Отсидеть сколько-то лет, разве это тебе диплом о большом уме? Чем хвастать-то? Скорей уж это говорит об окончательной и неизлечимой тупости. Ведь большинство за что сидит? А почти ни за что. Врезал по пьянке бабе по сусалам — и две зимы подряд хлебает баланду из алюминиевой миски. Заорал по-блажному, нагадил в подъезде — и еще один срок глядит на побеленный изнутри забор. И так и идет: туда — обратно, обратно — туда. То кепку сорвал, то кладовку взломал или у соседей деньги на доставку брикетов выманил. Полжизни отсидел, а больше пятерки зараз в руках не держал! Или квартирные взломщики… Когда сложишь все, денег вроде бы куча, а кто из них больше года на воле провел и сколько на самом-то деле от барыг получил? В лучшем случае столько, чтобы по кабакам с девками помотаться. Нет, воровством еще никто денег много не зашиб. Он исключение. Потому что у н е г о совсем другой класс. О н и я с н и м. У, черт, какую же мы деньгу отхватим, фантастика!..

Кончив колоть, парень всадил топор в чурбан. И тут услышал за стенкой всхлип. Удивленно пожал плечами и пошел поглядеть.

За коровником, привалившись к стене, стояла женщина и плакала. Заходящее солнце окрашивало снег на склоне в красный цвет, а дальше, внизу, бурлила и струилась река, перекатываясь через валуны.

— Что с тобой?

— Не знаю, — покачала та головой и заплакала еще громче, почти в голос.

— Да не канючь, никто тебя облапошить не собирается!

— Отстань от меня! — вскрикнула она и еще раз повторила умоляюще: — Оставь меня в покое…

— Реветь ты и в сарае можешь, а не здесь, где вдруг какой-нибудь придурошный лыжник проедет. — И, посмотрев на солнце, уже садящееся за горизонт, добавил: — Уж если о н сказал, то все равно что в банке!

— Уйди, пожалуйста…

— Да кончай ты этот театр, стерва… А то… по морде отхватишь!

Он сердито обогнул сарайчик и исчез в проломанной двери, чтобы спустя минуту появиться с охапкой дров.

Человек у стола любопытства ради крутил в руках револьвер.

— Сколько ты патронов расстрелял? — спросил он.

— Когда пробовал?

— Угу.

— Да штук двадцать, — ответил парень, подкидывая в плиту. Он делал вид, что очень занят, и старался не дышать в сторону его. — Сначала я только ржавчину думал содрать, а уж там пошел… Ты знаешь, здорово бьет! Во дыра остается, палец можно засунуть!

— Красоточка там не замерзла?

— Да заявится, куда ей деться.

— У меня в рюкзаке котелок. Набей снегом и поставь на плиту. Чай заварим…

Кто-то, выходя на улицу, с силой хлопнул дверью, дом вздрогнул, и с потолка вновь посыпался песок. На этот раз уже не в одном месте, а несколько струек вдоль всей доски.

Гвидо перестал чертить и все приглядывался, пока струйки не иссякли. А может, лучше через чердак? Прислушавшись, не топчется ли кто за дверью, он влез на лежанку и надавил на доску, но та не шелохнулась. Тогда он снял с табурета чертежные принадлежности и надавил им потолок. Песок посыпался вновь, обильно, даже тогда, когда он опустил табурет. Да, без хорошего лома тут не обойтись — раньше большими гвоздями приколачивали. А риск какой! Хотя еще неизвестно, станут ли в него стрелять, даже если поймают, — очень уж он нужен бандитам. И Гвидо постарался во всех подробностях восстановить в памяти последний разговор, отыскивая там ответ на вопрос — застрелят или не застрелят его при попытке к бегству?

Чтобы показать, что он действительно углубился в работу, Гвидо постучал в дверь и осведомился насчет инструментов, которые будут в распоряжении взломщиков. Через дверь, разумеется, разговаривать было неудобно, поэтому его выпустили в кухню. Там находились только мужчины. Илоны не было видно, хотя Гвидо во время разговора не оставляло ощущение, что она где-то поблизости и слышит их. Может быть, в сенях. Раз даже показалось, что кто-то там переступает и нейлоновая куртка зашуршала о стену.

— Инструменты? — переспросил старший. От него, как и раньше, веяло холодной рассудочностью, безжалостностью и подозрительностью. — Вы хотите пойти навстречу и разработать для нас весь план действий?

Гвидо и не подозревал, что вопрос можно повернуть и так. Он не собирался осчастливливать бандитов планом, но теперь, видимо, отступать уже было некуда. Да и какая разница? Все равно они потом спросят, как отключить сигнализацию центрального сейфа, так уж он, Гвидо, узнает о намерениях взломщиков побольше — лишняя информация никогда не повредит.

— Кроме того, я хочу обсудить условия…

— Гвидо Лиекнис, жадность вам не присуща, это мы хорошо знаем. И вообще мы о вас много знаем.

— Да какую бы сумму вы мне ни предложили, я бы не взял.

— Почему? — Молодой парень резко повернул голову.

— Ближайшие десять лет я не мог бы ею воспользоваться. В сейфе слишком крупные ценности, чтобы милиция скоро забыла об их исчезновении. А если будет парализована система сигнализации, автором которой частично являюсь я, то, разумеется, я окажусь в числе подозреваемых, и стоит мне истратить лишний рубль, как следователь уже будет тут как тут. А ведь рубль, он соблазняет своими возможностями…

— Можно только пожалеть, что вы не мой партнер. — С многозначительной усмешкой старший поглядел на парня. — Логики у вас больше, чем надо, а вот кое-кому ее очень недостает. Надеюсь, здравый смысл объединит нас. А если вам все же понадобится пара тысчонок, скажите, не стесняйтесь, мы охотно вам их предоставим.

— Я хочу только гарантии, что выберусь отсюда живым и невредимым!

— Вы не в такой ситуации, чтобы требовать каких-то гарантий.

— Но ведь я же могу начертить схему сигнализации неверно, так что вы еще не попадете во двор, как поднимется тревога.

— Не можете. Если вы так сделаете, мы просто перережем вам глотку и спустим под лед, — спокойно, не повышая голоса, сказал старший.

— Но вы же не успеете проверить правильность схемы. Если бы вы знали, где заделаны провода, вам не надо было бы меня заманивать. Вы извините, но здравый смысл подсказывает и это!

— Мне эти долгие диспуты начинают надоедать. Вы довольно бесцеремонно тратите время, которое принадлежит не только вам, но и нам. Но чтобы вам было ясно ваше положение…

— Завтра вечером вы вернетесь с лыжным поездом как ни в чем не бывало. Мы вам это обещаем… — вмешался парень, но острый взгляд старшего тут же заставил его замолчать.

— Разумеется, если вы добросовестно выполните наши требования, — продолжал старший. — А что касается проверки… Ведь ваш заместитель Гибало тоже знает все о системе сигнализации, так ведь?

— Думаю, что да… — пробормотал Гвидо. — Практически должен…

— Его родственники живут подле Резекне?

— Брат и родители. Мы иногда ездим туда ловить рыбу…

— Да у них там нет телефона… Ночью ваш помощник Гибало получил телеграмму, что мать очень больна и к утреннему поезду его будет ждать машина… Я думаю… — и человек взглянул на часы, — что сейчас он уже начал вычерчивать план. Разница лишь та, что ваши условия немножко комфортабельнее. Теперь вы понимаете, что у нас будет возможность сравнить оба плана? Причем мы не будем выяснять, кто из вас соврал, а просто прикончим обоих. Подумайте, стоят ли эти жалкие минералы двух жизней! Теперь об инструментах… У нас будут бесшумные электросверла с победитовыми, а если понадобится, то и с алмазными фрезами. Практически они режут металл, как масло. Погодите, одна у нас с собой… — Старший повернулся к парню: — Достань в правом кармане рюкзака, покажи ему…

Это был довольно тонкий, но большого диаметра металлический диск из сплава, усеянный мелкими блестками. В центре ось, которую, видимо, зажимали в головке сверла. Диаметр большой, так что работать надо осторожно и умело, но проникнуть можно почти всюду.

— Остальное — отмычки. Это вас не может интересовать…

— Конечно, конечно, — ошеломленно ответил Гвидо.

— На фабрику мы отправимся восьмером: к сожалению, приходится считаться с возможностью, что придется отстреливаться. В таких делах всего никак нельзя предвидеть.

На миг промелькнуло сомнение — отстреливаться? Чем, если у вас только допотопный пистолет?

— Мы предстаем перед вами с открытым лицом, а не натянув на голову чулок с дырками для глаз. Поступаем так сознательно, чтобы вам было ясно — шутки шутить не приходится. Мы можем покинуть это место только в полной уверенности, что вы будете молчать. Живой или мертвый… В первом случае вас принудит сам начерченный план ограбления центрального сейфа, во втором… Ну, хорошо, лучше не будем, но помнить об этом следует, это уводит от желания делать глупости. Не волнуйтесь, если утром вместо нас увидите других людей. Наш уговор остается в силе: они точно выполнят мои указания и освободят вас, чтобы вы успели на лыжный поезд. У вас есть время — ровно до половины десятого утра. Если захотите, то успеете!

Парень открыл дверь в комнату. Гвидо, чуть не шатаясь, вошел туда и упал на лежанку. Мысли о побеге оставили его.

Парень взглянул на старшего с восхищением. Тот самоуверенно усмехнулся — инженер Гвидо Лиекнис поверил ему.

Женщина, весь разговор простоявшая в сенях, вошла в кухню. У нее были красные заплаканные глаза.

«А она порядочнее, чем я думал», — с некоторым уважением заключил старший.

ВДОВА

Дочь Сэма держалась если не дружески, то, во всяком случае, товарищески. Это была молодая, хорошо одетая женщина с продолговатым лицом и светлыми, длинными, свободно падающими волосами. От нее веяло точно такой же стерильной чистотой, как и от Сэма: казалось, к подошвам ее туфель даже песчинки не пристало. Ни манерой разговора, ни как-нибудь еще она не давала понять, что разговаривает с любовницей своего отца. Они болтали о нем, как о хорошем общем приятеле.

— Глупо, конечно, но у них там такой порядок, что письма разрешают посылать только членам семьи.

— И я не могу ему писать?

— Там цензура. Ваше письмо отошлют обратно нераспечатанным.

— Как я хочу его видеть!

— И он мне то же самое сказал. Он о вас много думает. — И она украдкой обвела комнату таким женским взглядом, который готов уловить любую деталь, говорящую о присутствии здесь мужчины. Маргита уловила его и все поняла.

— Я живу одна, — сдержанно сказала Маргита, а в душе поднялась буря возмущения: «После него? Как она могла только подумать!»

На кухне засвистел чайник, и Маргита пошла варить кофе.

Дочь Сэма весьма философски относилась к пристрастию своего отца к прекрасному полу. Она не осуждала его, а все случившееся восприняла как факт. Ее удивляла сама Маргита — эту девушку она не могла понять. Так же как не раз уже удивлялась, что отец мог жениться на такой нетерпимой и невыносимой женщине, как ее мать.

Когда Маргита вернулась с чашками, гостья разглядывала фотографию на своем паспорте.

— Вам надо подсветлить волосы, — сказала она. — Я принесу эту самую блузку, в которой снималась: она по фасону очень бросается в глаза. Хотя все это, конечно, лишнее: кто там особенно будет изучать фотографию. Вот возьмите!

Маргита положила паспорт в ящик буфета, под зеркало, и они стали пить кофе. Дочь Сэма рассказала ей, в какое окошечко надо стучать, что говорить и что примерно скажет охранник. Она была только на обычном свидании, а во время так называемого личного на двадцать четыре часа отводят в специальную комнату вроде гостиницы, где никто не мешает.

Маргита покраснела, опустила глаза и продолжала помешивать кофе, хотя сахар давно уже растаял. Дочь Сэма моментально перевела разговор все на ту же блузку, которую придется где-то немного ушить, а где-то выпустить…

Как она ждала этого свидания! Уже полгода прошло после суда, адвокат, конечно же, ничего не добился, только все твердил, что еще не все потеряно, что приговор обжалуется все выше и выше, в каждой инстанции, Маргита уже надоела ему своими частыми телефонными звонками и визитами в юридическую консультацию, где к нему стояла очередь других клиентов. Он уже потерял выдержку и вежливость, и при виде ее у него начинал дергаться глаз. Только в силу профессиональной этики он не мог сказать резко:

— Неужели вы не понимаете, что это уже конец, что мы ничего не добьемся!

…По ту сторону улицы из-за высокого зеленого забора виднелись старомодные строения с толстыми почерневшими, никогда не чищенными кирпичными стенами и маленькими, зарешеченными окошками. За первым забором был второй, почти такой же высокий, только побеленный.

Открылись ворота, и выехали грузовики с грудами пустых ящиков, свежие доски которых, казалось, еще пахли лесом.

У входа в проходное помещение переминалось несколько замкнутых, ушедших в себя женщин с набитыми авоськами. Ждали, когда у них примут передачу.

Время от времени в стене открывалось окошечко и после короткого разговора одну из женщин впускали.

«Я скажу ему то, что раньше стеснялась говорить! Я тебя люблю! Нет, не так! Нежнее… Я люблю тебя. Тебя, только тебя люблю! Нет, не так… Будто из песни взяла. Неужели сама от себя ничего не могу сказать…»

— Это не вас? — подтолкнула ее женщина, стоящая за Маргитой. Видимо, фамилию произносили уже несколько раз, так как из окошечка высунулась голова в форменной фуражке и крикнула во всю улицу:

— Райзенкова!

Маргита спохватилась и бросилась к окошку, сжав в руке документ.

— Райзенкова?

Только спокойно… Еще немножко распахнуть пальто, чтобы блузка была прямо перед глазами…

— Райзенкова — это моя мать, но ее не будет… Ее позавчера увезли в больницу…

— А вы кто?

— Дочь.

— Давайте паспорт! И проходите в комнату ожидания!

Квадратная комната, посредине стол в виде прилавка, за которым стоял немолодой человек с круглым, добродушным лицом, которое не мог сделать свирепым даже шрам. Он разговаривал с женщиной, вошедшей перед Маргитой. Перед ним были обычные хозяйственные весы с оцинкованным лотком на одной чашке и гирями на другой. Взвесив принесенные продукты, он выложил их на стол, где лежали несколько дощечек, большой нож и стальные спицы.

— Ну, начальник… — заискивающе взмолилась женщина и попыталась подтолкнуть небольшой сверточек к уже свешенным продуктам, но мужчина сердито оттолкнул его.

— Нельзя! Для меня все они одинаковы!

Потом он ловко раскромсал колбасу на ломти и побросал их в пластмассовую корзинку, какими пользуются в магазинах самообслуживания.

— Передача? — не прерывая своих занятий, спросил он Маргиту, а видя ее растерянность, переспросил: — Передача или свидание?

— Свидание…

— Выгружайте, что в сумке, я сейчас проверю…

Из соседнего помещения вышел его сослуживец с паспортом Сэмовой дочери. Маргита узнала его по фиолетовой обложке.

Проверка продуктов заняла немного минут. Несколько уколов спицей в пачку масла, в батон хлеба, с банки консервов сорвали этикетку, чтобы посмотреть, нет ли под нею отверстия, через которое можно заменить содержимое.

— Есть ли у вас с собой деньги, медикаменты? Если есть, положите в эту корзинку, получите, когда будете уходить… Нет? Тогда сюда, в эту дверь.

Лязгнул двойной засов, приводимый в действие автоматически, скрипнули петли, в совершенно пустом, длинном коридоре отдались шаги.

— Вот сюда, налево!

В лицо ударил дневной свет, который показался сейчас таким ярким, что глаза сами зажмурились. Мощеный дворик с небольшим, хорошо покрашенным домиком в углу, напоминающим коттедж.

Провожатый отпер дверь и вежливо пропустил Маргиту вперед. Она очутилась в кухне двухкомнатной коммунальной квартиры, где громко играл репродуктор, на сковородке шкворчала отбивная, в которую тыкал вилкой полуголый мужчина. Левой рукой он обнимал растрепанную женщину.

— Гм, — кашлянул провожатый, чтобы их с Маргитой наконец заметили.

Женщина, хихикнув, шмыгнула в одну из комнат и, видимо, уселась на кровать, так как громко звякнули пружины.

— Здравствуйте, начальник! — Мужчина остался на своем месте у плиты, и только тут Маргита заметила, что он наголо острижен, как призывник.

— Вот так, Жанис, соседи у тебя… Пожалуйста, в эту комнату. Сейчас я отца приведу, он еще на работе… До свидания!

— Спасибо, — пробормотала Маргита. Нервное напряжение совершенно притупило все ее чувства.

У Сэма не будет его красивых вьющихся волос — вот первое, о чем она подумала, прямо в пальто присаживаясь на край кровати. Наверняка без волос он будет смешным. Она не представляет себе Сэма без волос.

Последние недели, ожидая этого свидания, Маргита не думала ни о чем, кроме Сэма. Что бы она ни делала, где бы ни находилась, она все время в воображении проводила с Сэмом те сутки, которые ей будут отпущены. Иногда они виделись ей как сплошные демонические страсти, иногда — окрашенными нежностью и лиризмом. Она не могла остановиться ни на первом варианте, ни на втором. И решила, что предоставит выбрать самому Сэму.

Увидев на притолоке ключ, она подумала, что он, должно быть, от двери. Попробовала: да, действительно, изнутри можно закрыться. Она предусмотрительно оставила ключ в замке и повесила на вешалку пальто.

И вот Маргита услышала его голос в кухне: очевидно, Сэм поздоровался с человеком у плиты. Она повернулась к окну, по спине побежали мурашки, на глаза навернулись слезы, хотя она и старалась их сдержать.

Скрипнула дверь… Он вошел… Ключ… Почему он не запирает дверь?

— Здравствуй, детка!

— Закрой дверь, милый… — шепнула Маргита.

— Да, да… — сказал Сэм и звякнул ключом.

Маргита повернулась и даже покачнулась, точно на всем бегу наскочила на какое-то препятствие. Эти развалины Карфагена не имели ничего общего с Сэмом. Ватник и хлопчатобумажные рабочие штаны со следами еды, которые оставляет обычно беспомощный человек, у которого трясутся руки. Вокруг шеи клетчатый изжеванный шарф. Черные старушечьи боты, из которых торчали серые портянки. Некогда холеные руки от небрежного мытья выглядели грязными, из ушей и носа торчали пучки волос, наголо остриженная голова была совершенно неправильной формы, губы дудочкой, глаза потухшие, тусклые. На лице — тупое равнодушие и чисто животное желание выжить. Сэм, родившийся с ордером на трехкомнатную квартиру в кармане, перед которым была широкая дорога, ведущая от вершины к вершине, очутившись в тарном цехе колонии с молотком в руке, в цехе, где надо сносить угрозы бригадира и пятиэтажный мат за невыполнение нормы, сразу сломался.

«Только бы он ко мне не подходил… Только бы не подходил!..»

Нет, не подошел. Опустившись на колени, он стал шарить под кроватью, нет ли там спрятанного микрофона. Потом, бормоча что-то про себя, стал ходить по диагонали из угла в угол. Напомнил, что Маргита должна быть ему благодарна, жаловался на глупость адвоката, выразил сомнение, что за шкафом у Маргиты было всего две тысячи: он хорошо помнит, что прятал там две с половиной. Он не упрекает ее, что она взяла оттуда перед обыском пятьсот рублей, но, принимая во внимание его теперешнее положение, должна бы их вернуть. Жаловался на друзей, которые бросили его в беде, и грозил, что все напишет о них следователю, если те не помогут. Видимо, только поэтому Сэм и хотел увидеться с Маргитой, чтобы передать эти угрозы.

Из уважения к «покойному» она потом позвонила кое-кому. Одни хихикали, другие просто бросали трубку, а третьи, и этих было довольно много, предлагали встретиться, вели в хороший ресторан, но с любовными предложениями не навязывались. Считая Маргиту доверенным лицом Сэма и его союзницей, они просто хотели перетащить ее на свою сторону.

Послушав Сэма, а это длилось довольно долго, Маргита соврала, что ей надо на работу. Сэм не возражал, только наказал, чтобы она не перепутала, кому звонить и кому что говорить.

Маргита отдала принесенные продукты, он быстро затолкал их под рубаху, и, даже не пожав друг другу руки, они расстались. Если бы на их свидании присутствовал кто-то третий, он увидел бы на лице ее ту же заботу, которая бывает у идолопоклонников, которые собирают покойника в дорогу, на тот свет, и поэтому дают с собой горсть зерна, необожженную глиняную кружку с водой и щепоть табаку.

Она не сожалела, что встретилась с Сэмом, которого любила, но тот Сэм умер, и она никогда не смешивала его — даже мысленно! — с тем жалким стариком, который вызывал у нее только такое же сочувствие, как и любой другой немощный человек.

После поездки к Сэму Маргита почувствовала себя еще более одинокой. Было грустно вспоминать время, проведенное в «их» обществе, вспоминать свой триумф первой дамы, заинтригованные взгляды, когда руководитель оркестра объявлял в микрофон:

— Этот танец наш ансамбль посвящает прекрасной Маргите!

Она знала, что за посвящение заплатил Сэм или еще кто-нибудь из их тогдашнего круга, и все же было приятно. Ведь и за подарки платят деньги, а разве от этого их любят меньше?

Маргита сознавала, что то время безвозвратно миновало, что с легкомысленных белых облаков надо возвращаться на прозаическую землю, но все медлила в ожидании какого-то чуда, хотя ничто его не предвещало.

Когда она раскрывала шкаф и взгляд ее падал на великолепные наряды, подступала тоска. Эти платья годились для ресторанов суперкласса, оперных премьер и торжественных юбилеев. И было чувство, что все самое чудесное в жизни уже миновало, остался только горький осадок.

Маргита бросила учебу — у нее уже не было никаких обязательств перед Сэмом. От этого дни тянулись еще тоскливее и скучнее. Оставалось разве что томиться у телевизора. Ну чего она может добиться? Попросить у матери прощения и вернуться на окраину? Там ее считают «дамой полусвета» и, стало быть, начнут сокрушаться или просто отвернутся. Подружки решат, что она явилась соблазнять их мужей, подвыпившие юнцы сочтут вполне возможным стучаться по ночам в ее дверь, и матери будут пугать сыновей дурными болезнями, которые легко подхватить в этаких случаях.

Даже если окраинное общество и смилостивится, то выслушивать их болтовню о порядочности и любви — о, если бы половина из них любила в жизни хоть раз! — тоже удовольствие маленькое.

Родственницы попытаются всучить в мужья какого-нибудь пьянчужку, который больше ни на что не пригоден, и будут гордиться своим благодеянием — нельзя же, чтобы бедняжка осталась век вековать. Нет, на окраине она будет такой же одинокой, с той разницей, что здесь ей никто не мешает.

Для танцевальных вечеров она была уже старовата, на работе были в основном женщины, на улице никто за нею не шел, чтобы объясниться в любви, и в «Рекламном приложении» к газете «Ригас балс» только начали печатать предложения познакомиться. Она наверняка бы на них откликнулась, и кто-то получил бы преданную, мягкую, а со временем, может быть, и любящую жену.

Просто удивительно, как много людей знали, что Маргита была на свидании с Сэмом.

После звонков его бывшим друзьям ей было «дозволено» на несколько вечеров вернуться в роскошные залы с подтянутыми официантами. Сюда ее приводили те, кто чрезвычайно интересовался самочувствием Сэма и его планами на будущее. После обычно следовали обещания помочь ей, но только должно пройти какое-то время, чтобы можно было начать кампанию по организации помощи. Это были пустые векселя. Будь Маргита предприимчивее, она постаралась бы заполучить себе лучше оплачиваемую работу или хотя бы поддержку наличными.

Появились люди издалека. И они много расспрашивали о процессе и о том, что Сэм сейчас сказал, на свидании. Приехал Валериан и прикинулся старым другом, но, всегда готовый следовать за любой юбкой, на Маргите даже взгляда долго не задерживал. Видимо, боялся Сэма. Просил Маргиту познакомить его с какой-нибудь подружкой, с которой можно было бы скоротать время в Риге, — Лидка вышла замуж за парня из института гражданской авиации и вся ушла в семейную жизнь. После нескольких вечеров в ночном баре, где Валериан демонстрировал власть денег над вещами и обслуживающим персоналом, он сделал на прощание подарок к 8 Марта, хотя до него было еще далеко. Когда дома Маргита достала из коробочки флакончик французских духов, она увидела под ним аккуратно сложенную сторублевую бумажку.

С месяц Маргита появлялась в ресторанах даже чаще, чем при Сэме, и вновь к ней были привлечены взгляды. Только взгляды эти и шепот за разными столиками были несколько другими:

— Вдова гуляет!

— Вдова дает жизни!

— Если так и дальше пойдет, она Сэма обчистит! Сколько, по-твоему, могло у нее остаться в чулке?

— Милиция ничего не нашла… Какие-то крохи…

— По меньшей мере с четырьмя нулями!

— Кто это знает!

На Маргиту смотрели и говорили о ней. Со временем слухи обросли реальными деталями, богатство ее стало очевидностью, которую не надо доказывать.

Перемена образа жизни, а в особенности разлившееся море слухов о ее богатстве встревожили стариканов из секты потертых деньгопоклонников. Для паники еще не было оснований, но имеющуюся информацию следовало проанализировать. Прикинувшись дальними родственниками Сэма, которые готовы что-то заплатить, но только позже, когда дело удастся завершить благополучно, они поговорили с адвокатом. Поняв, что на солидный гонорар рассчитывать не придется, адвокат сказал, что он подумает. Возможно, на результат разговора подействовал не сам гонорар, а то обстоятельство, что все разговоры о деле Сэма адвокату уже осточертели — они напоминали ему о неспособности добиться смягчения приговора хотя бы на год. В глазах клиентов и коллег это чести ему не делало, он же по своему складу был честолюбив и только потому и взялся за это дело. Тогда он видел известные юридические возможности смягчить приговор, знал, что процесс будет долгий и что разговоров о нем в Риге будет много, а это казалось ему хорошей рекламой и могло сделать его популярным.

— Ну а как вообще Сэм себя чувствует? — осведомился старик с короткими и жесткими усами. — У него, говорят, была гражданская жена. Раз уж мы в такую даль ехали, может быть, можно ее навестить?

— Это уже ваше семейное дело — тут даже адвокат не может дать совета. Я ее хорошо помню: эта девчонка каждый день сюда наведывалась.

— А теперь больше не приходит?

— Нет, вот уж месяц не показывалась и не звонила. Пожалуй, даже больше. Я советую вам обратиться к администрации колонии. Принимая во внимание, что вы приезжие, вам наверняка не откажут в свидании.

«Родственники» тут же засобирались и сердечно поблагодарили за советы.

По улице шли молча, угнетаемые мрачными предчувствиями. Только войдя в грязную комнату старика с тюленьими усами, стали обсуждать сложившуюся ситуацию.

— А я тебе скажу, что эта девка — крупная стерва! Это точно, Желвак! — сказал гость, крутясь на скрипящем венском стуле, который в любую минуту мог под ним развалиться. Во время разговора он морщился, так как в комнате пахло головками копченой салаки, нестираным, пропотевшим постельным бельем и затхлой макулатурой. — Девка добилась личного свидания, чмокнула старикашку, у того сердце растаяло — вот он и сказал, где денежки укрыл.

— Сэм не дурак!

— Ты не понимаешь, что т а м значит личное свидание!

Желвак шаркал возле стены, прикрепляя кнопками лохмотья обоев, и удивлялся, сколько этих кнопок приходится тратить — коробочка уже пустая.

— Обо всех он никогда не скажет! — возразил старик.

— Сходит к нему через полгода и остальное выманит! А за ум его я после этого суда и гроша больше не дам! Эта паршивка шляется по кабакам и мотает наши денежки!

— Да, а мы-то что можем сделать?

— Я такие номера с собой не дам проделывать! Я не прощу! Ты меня узнаешь!

— Надо бы подождать еще какое-то время…

— Желвак, ты стареешь! — И гость встал, собираясь уходить. Здесь же просто дышать нечем, а от этого старикашки никакой помощи не дождешься.

Словно подтверждая эту мысль, старик опустился на край вытертого дивана и сказал:

— Я полежу, что-то у меня сердце щемит…

Но как только гость удалился, старик вскочил и напялил пальто. У него уже был план действий, как спасти отданные Сэму деньги и еще заполучить сверх того.

Сопя и отдуваясь, поднялся на верхний этаж дома, стоящего во дворе, и позвонил.

Открыл ему краснощекий человек в голубой рубашке с накладными карманами. Роста такого, что, стоя на пороге, он закрывал почти весь дверной проем. Лет ему можно было дать так двадцать пять. Погулявший и избалованный, он уже стал округляться, но, если распрямиться, фигура еще вполне спортивная. Одевался он хорошо, даже старался выдержать стиль. Усы придавали его лицу некоторую суровость, но все равно не могли скрыть явного самодовольства.

— Чего тебе, Желвак, от меня понадобилось?

Вопрос звучал насмешливо и грубовато.

— Катя дома?

— Боишься ее, что ли?

— Ты отвечай, разговор серьезный есть.

Гундар пропустил старика и запер дверь.

Квартирка была небольшая, но удивительно чистая, вылизанная, каждая вещь на своем месте. На стенах висели вполне приличные картины в позолоченных рамах и иконы. Шедевров среди них не было, но на сохранность пожаловаться они не могли. На серванте с выдвижными стеклами, где виднелись книги, стояли и кое-какие антикварные безделушки: подсвечники, резная китайская вазочка с цветами и гроздьями винограда, фаянсовая пивная кружка без крышки, юнхановский будильник с музыкой и треснутая хрустальная сахарница с серебряной отделкой и ручкой.

Желвак был приятно изумлен переменами, происшедшими в квартире. Последний раз он был здесь лет восемь назад, незадолго до смерти матери Гундара. Тогда квартира была запущена, вся в табачном дыму, пропахшая кислым пьяным духом. Вся округа знала эту квартиру как «монопольку», потому что после закрытия магазинов мать Гундара торговала водкой. Участковый не раз и не два штрафовал ее, даже возбудил уголовное дело, но ничего не помогло; то ли штрафы были маленькими, то ли вообще эта баба была неисправима.

Семнадцати лет вернувшись из колонии для малолетних, куда он попал за взлом трамвайной кассы-автомата, Гундар спустил с лестницы своего очередного отчима и стал участвовать с матерью в ее коммерции, только клиентов подыскивал на улице у ресторанов. Мать лишь немножко всплакнула об утраченном муже, зато не могла нарадоваться на подросшего сына. Она была уже неизлечимо больна и вскоре умерла.

А Гундар принялся ремонтировать и отделывать квартиру, грязь в которой уже опостылела ему. Приметив эту бурную деятельность, участковый облегченно вздохнул и сделал вычерк в списке своих «подопечных» — Гундар не только работал, но и пообещал с осени поступить в вечернюю школу, но тут его призвали на военную службу.

Вернулся он вроде бы остепенившимся, и, возможно, рассказ был бы со счастливым концом, если бы по улицам вокруг не бродили его прежние дружки. И Гундар, самый сильный из них физически, любил проявлять свою власть над теми, кто от него зависел или был послабее. С детских лет он видел, как мать обходится с пьяницами. Она была неумолима, как скала, с теми, кто любил выпить в кредит. А перед сверхнастойчивыми просто захлопывала дверь.

На первом месте работы после армии Гундар продержался месяца три, на втором еще меньше, а потом поступал на работу только тогда, когда его предупреждали об ответственности за уклонение от общественно полезного труда.

Тогда водочные спекулянты, кружившие вокруг ресторана «Мельник» и его окрестностей, объединялись в небольшие группки, чтобы легче было увертываться от милиции, внимательно следившей за этим районом и часто бравшей за шиворот покупателей. Торговать в группе было удобней — один получает деньги, другой ведет к подворотне, третий подает бутылку, четвертый доставляет ее из надежного укрытия. Из-за этого разделения труда милиции трудно было собрать доказательства, но тем не менее, дважды за один год заплатив штраф по полсотни рублей, Гундар решил сменить источник доходов.

Отношения преступных элементов с остальными членами общества анализируются, преступники всегда в центре внимания. Этого нельзя сказать о тех отбросах общества, которые — за редким исключением — никогда не дорастают до уровня настоящих преступников, но, к сожалению, и нормальными людьми — тоже за редкими исключениями — так и не становятся. У нас их стараются приобщить к труду, воспитывать при помощи товарищеских судов и лечить от алкоголизма. Кражи, совершаемые ими, обычно мелкие — до пятидесяти рублей, когда не возбуждают уголовное дело, так как любое расследование требует больших расходов.

В народе их зовут «синюшниками», так как они неприхотливы в выборе напитков и нередко пьют денатурат, отливающий синим цветом. Они не все на один манер: одни где-то работают, другие только подхалтуривают — пилят старухам дрова, а третьи могут лишь дотащиться до сборного пункта у магазина и уже давно живут милостью членов своей семьи. Но все они побираются, готовы подхватить то, что плохо лежит, и через пять минут «толкнуть» по дешевке. Как только выпьют и силенок прибавится, так и начинают шнырять по лестничным проемам, чердакам, подвалам, и только из-за них приходится нам покупать замки на дровяные сараи, втаскивать детские санки в дом и приглядывать за повешенными на дворе простынями. Их голубая мечта — заполучить в прокат телевизор и «толкнуть» его, но большинство довольствуются стиральной машиной.

Гундар среди них свой парень, многие еще помнили, как ходили по ночам за водкой к его матери в «монопольку». Он не задирал нос и не гнушался постоять за бутылкой пивка в компании, если случалось проходить мимо. Рослый и хорошо одетый, он выглядел среди них как бог. Покупал он только лучшее из того, что подвертывалось, расплачиваясь или деньгами, или крепленым портвейном.

Ему тащили развалившиеся кресла, которые он сам склеивал, обтягивал и нес в комиссионный магазин, старые медные ступки, которые он великолепно умел отчищать. В бросовые настольные лампы и люстры он вставлял новые провода и зарабатывал в десятикратном размере, потому что в моду опять начали входить вещи тридцатых годов. Сломанных и полусломанных люстр ему предлагали много, работы хватало — ведь всегда есть люди, которым нужен общепринятый стандарт, и люди, которые от этого стандарта бегут как от чумы и потому покупают все только в комиссионных магазинах. Одни выбрасывают, другие покупают, а Гундар, посредничая, снимал навар.

В подвале он устроил мастерскую, где на полках лежали груды деталей. В стилях он ничего не понимал, но умел из трех сломанных люстр сварганить одну целую, да такую сверкающую и соблазнительную, что покупатели просто вцеплялись в нее из них тоже почти никто ничего не соображал в истории искусства, да им казалось, что это и не нужно, достаточно взглянуть на товарную бирку с ценой. В конце концов, если покупка не подойдет, можно отнести ее назад и получить почти столько же, если не больше.

Постепенно у Гундара появилась клиентура, которой не хотелось бегать по комиссионкам, но которая охотно вкладывала деньги в антикварные вещи, спекулируя на растущих ценах, Гундар не знал, что он сам для них находка, поскольку продает дешевле, чем они могут купить в другом месте. Знакомство началось с бронзовых ручек, которые «синюхи» за винишко откручивали от каких-то парадных дверей. Обдирание старых домов, идущих на снос, было Клондайком для Гундара, так как оттуда для него тащили печные изразцы, декоративные кованые ставни и дубовые панели. Те, что сносили дома, обычно откладывали эти вещи для себя, чтобы потом увезти, но ночью появлялись «синюшники» и, понося тяжкий свой труд, волокли все Гундару. Склад при мастерской оказался тесноват, и пришлось оккупировать еще дровяник.

— Ну, Желвак, так от какого это ты не можешь товара избавиться и хочешь всучить его мне? — Гундар взял из корзиночки, стоящей на столе, кусочек пастилы и принялся со смаком жевать. Гостю он не предложил.

— Есть одна девка.

— Ну?

— Девка при деньгах. Самое малое сорок косых.

— Тонн… Теперь говорят сорок тонн! — пробормотал Гундар, чтобы прийти в себя. Если для человека средней квалификации это такая сумма, которую тот может накопить, не евши, не пивши, не одевавшись и не ездивши на трамвае, от колыбели до могилы, то для человека, который занимается старыми железяками, это тоже почти фантастика. Гундар даже о десяти тысячах никогда не мечтал, а тут вдруг предлагают сорок. Да давайте в придачу хоть старуху, которая уже лежит в морге! К сожалению, предлагает Желвак-тряпичник, а ему Гундар не очень-то верит, и он стал ждать второго пункта разговора, когда старый жмот попытается что-то выцыганить или заполучить почти даром, — ведь Гундар ни на миг не сомневался, что Желвак явился ради какой-то выгоды. Иначе просто не могло быть. И лицо Гундара оставалось равнодушным.

— Ты мне не веришь, — обиделся старик.

Гундар потребовал доказательств.

Старик ловко ухватил и сожрал кусок розовой пастилы и потребовал гарантии, что получит пять тысяч — Сэму он дал три, — если все дело завершится благополучно.

Гундар начал нервничать, почувствовав какое-то доверие к словам Желвака, но у него не было ни пяти, ни трех, ни двух тысяч, всего лишь сотни две оборотного капитала и массивный золотой перстень с монограммой. Перстень этот за бутерброд уступили бывшие дружки из колонии малолетних, которые стащили перстень с пальца у одного старика. Сначала Гундар думал его переплавить, потом решил, что он ему и самому подойдет. Людей с такими перстнями не больно-то много. Если доведется сидеть с одним из них за столом, тут уж точняк — как ни сиди, что ни делай, а перстень сам себя выказывает, поневоле на него смотрят, как на резного апостола на носу старинного корабля, можно потолковать, какой вес, фасон, где делал, вообще про цены на золото…

Желвак для начала потребовал перстень — Гундар грубо послал его в одно место, так как вежливо посылать могут только профессиональные дипломаты.

Хотя так и не смогли договориться о гарантиях, прок от разговора все же был: Гундар поверил, что Желвак приходил не просто потрепаться, а Желвак убедился, что Гундар готов участвовать в авантюре. Особенно после того, когда старик немножко раскрыл карты и рассказал, кто такой был Сэм и какое значение в его жизни имела Маргита.

Тут появилась Катя — хорошенькая, но ужасно стервозная баба, которую боялись все обитатели дома. Только у себя она была тихая и проворная, как мышка, потому что Гундар за малейшее неповиновение награждал ее звучной оплеухой.

…Маргиту купили на старомодный прием. Кто же нынче знакомится, посылая письма! Писавший признавался, что следовал за нею, чтобы разузнать адрес, хотя и понимал, что это неприлично, но иного выхода у него не было. Он предлагал Маргите встретиться у театра драмы. Это заинтересовало ее, но на свидание она все же не пошла, так как опять приехал кто-то, кто интересовался самочувствием Сэма, и повел ее в ночной бар. Там, между прочим, была новая программа ревю. Только немного неловко было, когда, принимаясь за шампиньоны, поданные в миниатюрных кастрюльках из нержавеющей стали, она представила парня, который сейчас, может быть, стоит на ветру и все надеется, что она придет.

— Осторожная, зараза! Ничего у тебя не получится! — шипел Желвак. — Будь у меня такие деньги, я бы тоже близко никого не подпускал! Нет, ты для такого дела грубый, неотесанный!

— Похоже, что придется жениться, — сказал Гундар, все еще не утративший самоуверенности. — Приду домой и отдам цветы Катюхе. Вот глаза вылупит!

Следующее письмо было короткое и мужественное, но в нем чувствовалась горечь. Он извинялся, что беспокоит еще раз, но больше этого не будет. И если ей не помешает что-нибудь исключительно важное, то он хотел бы все-таки встретиться в субботу.

Гундар пришел без цветов, но маленький букетик все же купил, когда они проходили мимо цветочных рядов. Еще не решив, как держаться с Маргитой, он чувствовал себя смущенно, и серые глаза его лучились детской простотой. И вообще, конечно, он выглядел очень простовато, хотя и старался быть галантным кавалером, но Маргита, прошедшая светскую школу с Сэмом, сразу уловила, что парень вырос в семье, где все едят ложкой, что «спасибо» и «пожалуйста» ему внушили только в армии и сейчас эти слова в его речи казались лишними. Но парень очень старался, и это понравилось женщине. Кроме того, одна без Сэма она чувствовала себя неуверенно, понимая, что никому не нужна. Когда Маргита заметила перстень, Гундар смущенно пояснил: «На ювелирной фабрике работаю…» — и Маргита подумала, что свое дело он явно знает. На ювелирной фабрике он, конечно, не работал, но на другой же день побежал туда устраиваться жестянщиком второго разряда, и Маргита не могла поймать его на мелкой лжи.

Гундар решил вести себя очень скромно, так как материально независимые женщины любят диктовать свою волю. Провожая ее домой, он признался, что впервые увидел Маргиту в троллейбусе, что она ему страшно понравилась, но он так растерялся, что не смог слова вымолвить. А она вылезла и затерялась в толпе. Когда он опомнился, было уже поздно. Но спустя неделю счастье вновь улыбнулось ему — он опять увидел Маргиту. Не сообразив, что можно сказать женщине ни с того ни с сего, он следовал за ней до самого дома.

А потом они стали встречаться каждый день: обычно Гундар поджидал ее у ворот фабрики, и сослуживцы открыто восхищались рослым парнем, который, не стесняясь, целовал ее прямо на улице и на ходу обнимал за плечи.

Несмотря на то что Маргита узнала, что Гундар больше года провел в колонии для малолетних, а Катя собиралась устроить скандал из-за уведенного мужа, хотя и неофициального, два месяца до и после свадьбы были самыми счастливыми в жизни Маргиты. Рядом с нею был тактичный, бескорыстно любящий человек. Ей даже было стыдно, что она не может во всей полноте ответить на его чувства. После официальной регистрации в загсе даже мать частично простила ей грехи молодости.

— Ну, хоть машину-то она тебе пообещала подарить? «Жигули»? — спросил Желвак.

— Пока ничего не говорит.

— Ох, тертая!

Гарантии Гундара Желвака не особенно удовлетворяли, но барыш он все-таки с этого дела имел. Во-первых, за свою запущенную комнату, которая отошла Кате, Желвак взял аккуратненькую квартирку Гундара, во-вторых, распродав картины и прочие почти антикварные вещицы, Гундар наскреб полторы тысячи.

Чтобы побудить Маргиту вытащить кошель с большими деньгами, Гундар принялся отговаривать ее от устройства шикарной свадьбы, как будто она выражала подобное желание. Маргита согласилась, а он, дурень, истолковал это как послушание молодой жены. Даже свадебное платье было перешито из какого-то старого наряда, а он все еще верил в зарытое богатство, полагая, что такими вот маневрами отводятся всякие подозрения о его существовании. В запасе у него еще был ход, который должен был сработать стопроцентно. Сначала, конечно, это даст только сотни, но мешок уже будет развязан, а там добраться до основного содержимого нехитрое искусство.

Вскоре после того, как Маргита забеременела, Гундар вернулся домой немного озабоченный. На работе у него предлагают две путевки в туристскую поездку вокруг Европы. Жалко, денег нет, а то потом жди второй раз такого случая. Пока малыш родится, пока подрастет… На другой день вернулся с работы улыбающийся, с целой кучей десятирублевок: продал свой перстень.

— Всего, дорогая, четырехсот не хватает, подумай, где бы мы могли наскрести!

Маргита съездила к матери, но вернулась ни с чем: то ли у матери действительно не было, то ли та полагала, что деньги, вложенные в столь легкомысленное дело, как поездка, назад легко не получишь.

И тут Гундар стал смутно догадываться, что его бессовестно надули.

Он кинулся к Желваку — тот клялся-божился, что не соврал, что надо еще подождать. Но Гундар ждать больше не хотел. Придя домой, он провел дознание, во время которого бил Маргиту с тем безжалостно-садистским наслаждением, которое свойственно только трусливым людям, когда они мстят за свои неудачи. После полуночи он уже знал биографию Маргиты до последних подробностей. И понял, что денег нет ни у нее, ни у Сэма.

Тем временем Сэм был вновь переведен в тюрьму, в следственную камеру. В прокуратуре получили анонимное письмо. В ходе проверки приведенных в нем фактов нити привели к нескольким уголовным делам, в которых Сэм фигурировал и как обвиняемый, и как свидетель. Но человек, который в комнате Желвака сказал: «Я этого не прощу! Ты меня еще узнаешь!» — большого удовлетворения не получил. Ввиду плохого состояния здоровья Сэму оставили ту же самую меру наказания, только из-за применения соответствующей статьи он лишился права на досрочное освобождение.

Новый приговор Сэм воспринял с полным равнодушием, характерным для людей психически неполноценных…

ЯНВАРЬ

Взгляды обоих мужчин устремились на вошедшую в кухню женщину, а та, будто не замечая этого, подошла к плите, на которой в алюминиевом котелке бурлила снежная вода, бросила туда горсть чаю и отставила в сторонку, чтобы чай настаивался, но не кипел.

— За дровами надо сходить, — сказал молодой и толкнул пистолет по столу в сторону старшего. Поднялся. Распрямившись во весь рост, он почти доставал до матицы, за которую были заткнуты пучки разных трав. То ли во время переезда забыли о них, то ли в пору цветения набрали свежих и не хотели на новое место везти старые. Теперь стебли уже пересохли, и от малейшего прикосновения к ним сыпалась пыль.

— Да пока еще хватает, — скучающе сказал старший.

— Лучше сейчас сходить, чем потом впотьмах.

— Тогда не стой, иди.

На дворе уже смеркалось, лес подступил ближе, тяжелый и зловещий. Где-то далеко залаяла собака, но тут же смолкла — холодно, наверно.

Старший смотрел через потемневшее окошко, как молодой бредет через двор в дровяному сараю.

«Значит, бутылка у него там спрятана, — подумал он. — То, что сейчас пьет, беда небольшая, пол-литра такому буйволу ерунда, пару часов поспит ночью, и все, но вот когда ухватит свою долю, тут за ним надо будет приглядывать, держать в узде. А как это сделать? Будем надеяться, что второй поллитры у него с собой нет. Нет, это уж точно нету». — Зная слабость парня, он, перед тем как вылезти из поезда, незаметно ощупал того, как это делают карманники с будущей жертвой.

Женщина заняла место парня в конце стола, накрыла его полотенцем и стала резать хлеб. Почувствовав пристальный взгляд, она на минуту оторвалась от своего дела и сказала:

— Если очень хотите, я сварю сардельки.

— В другой раз. Когда поедем на пикник.

Она заставила себя улыбнуться. В сарае трещали разбиваемые доски от стойла. Сгорая, они наполняли потом комнату резким запахом навоза.

«Опять у нее глаза красные… Все-таки он паскуда еще больше, чем я думал… Ну а что плакать, если любви уже нет?» — думал человек, чувствуя самую настоящую ревность, хотя никогда бы в этом себе не признался: ведь он лишь теоретически допускал, что подобное чувство может существовать.

А на самом деле он завидовал усатому парню еще с первого раза, когда увидел эту женщину.

Было это в зале суда. Женщина героически лгала, сама рискуя свободой, лишь бы спасти парня от тюрьмы — он был замешан в спекулятивных махинациях.

Уже тогда в главаре, который сидел сейчас в кухне покинутого дома, привалившись спиной к шкафу, проснулась зависть. Вот человек, у которого есть настоящий друг, а у него такого никогда не было. Даже матери не было.

Он уже давно верил в свое предопределение и ничего больше от жизни не ждал, как не ждет неоднократно отталкиваемый человек. Главную вину за свою незадавшуюся жизнь он готов был принять на себя, но часть-то все-таки приходилась на других.

Его преследовало чувство неполноценности, которое характерно для всех, кто долго пробыл в заключении. Работу им не дают, потому что не прописаны, а в общежитие не берут никого, кто не работает на этом предприятии. Понять можно и коменданта общежития, который, молитвенно сложив руки, заклинает своего кадровика:

— Не берите вы этого каторжника! Найдите какой-нибудь предлог, чтобы отказать! Вспомните, был у нас уже один такой… Спер восемь одеял и сбежал, а потом порядочным людям нечем было одеваться, пока я новые не получил.

Кадровик вспоминает и этого, и еще того, который на работу-то приходил всего три или четыре раза, зато сразу же надо было писать длинную характеристику для суда, потому что он уже опять успел набедокурить. И почему именно ему надо рисковать, если за углом есть другой завод и там тоже требуются рабочие?

Так после освобождения его наказали еще раз. Отвержением. Одиночеством. Но человек стадное животное, он ищет себе стадо. И находит. Находит место среди таких же обоснованно или необоснованно отвергнутых. Нет, дружбы там не бывает, эти люди не созданы для дружбы, но он приобретает власть над ними и упивается их подчинением.

Освободившись в следующий раз, он вновь искал пути в большой мир, только их было найти еще труднее. И тогда он стал думать, что и большой мир такой же мусорный ящик, где друг на друга целый день скалят зубы и все шныряют, как прожорливые чайки, воюя из-за жалкого куска хлеба и гнилой салаки. И нечего удивляться, что он видел мир иным, чем он был в действительности, — из тюремного окна широкой панорамы не увидишь.

В заключении он много читал и, читая, прожил десятки жизней, но жизни эти были для него нереальными, выдуманными, схожими со снами. О жизни он слышал главным образом от своих сотоварищей по злоключениям, но это были не очень надежные слова, потому что им, хочешь не хочешь, приходилось говорить о жестокости, недоверии и предательстве.

— Как вы думаете, сколько это может протянуться? Кассационную жалобу я уже написал! — растерянно стал как-то спрашивать его в карантинной камере красивый парень Варпа, который только что чуть не заработал карцер, так как не хотел в тюремной бане остричь свои пышные волосы. Жертва обстоятельств и поспешного следствия, он был слишком хорошо одет для тюремной жизни, поэтому его соседи по камере начали его потихоньку раздевать, обкрадывать, выманивать или выпрашивать, кто на что был горазд, — шарф, перчатки и всякие мелочи, что были в карманах. Когда позднее парня угрозами хотели заставить поменять кожаную куртку на линялую синтетическую тряпку, человеку, который сидел сейчас в заброшенном сельском доме, стало его жаль, хотя жалость вообще-то ему была несвойственна и раньше он никогда ей не поддавался. Но Варпа выглядел слишком беззащитным, точно спустился к каннибалам с другой, благородной планеты.

— Брысь! — послышался окрик — и крысы тут же разбежались по углам и оттуда, посверкивая глазами, стали глядеть, что будет дальше.

Но этот его поступок нельзя было подать как проявление жалости, иначе он будет истолкован лишь как признак слабости, поэтому пришлось кожаную куртку надеть на себя. Дня через три Варпа ее получил обратно, но в этом маневре мародеры усмотрели уже высшую политику, недоступную их уму, и посему обходили парня стороной.

Только после нескольких месяцев, проведенных в колонии, парень смог оценить эту и позднее оказанную ему помощь и попытался выразить благодарность.

— Я уже домой собираюсь, — робко сказал Варпа, сознавая, что как-то неловко говорить о возвращении домой, когда собеседнику суждено провести здесь еще десять лет. — Когда освободитесь, приходите в гости, может быть, я смогу быть вам полезен. Вот, — и он протянул бумажку, — адрес и номер телефона.

— Да ладно, — усмехнулся человек. — У вас свои друзья, у меня свои.

Но парень чуть не силой воткнул ему бумажку в карман ватника, и человек пронес ее через годы как курьез, как экзотический сувенир, вся ценность которого лишь в необычности и связанном с ним воспоминании.

И все же после освобождения, когда он находился в неопределенном состоянии, без работы и без постоянного места жительства, когда его постепенно опять толкали в сторону колонии, он позвонил Варпе.

Правда, побуждением к звонку явилась другая причина: в квартиру Веселой Машки, где он временно обретался, вдруг провели телефон. Неделю назад во дворе видели людей, которые крепили по стенам какие-то провода, а однажды утром они заявились в квартиру и поставили телефонный аппарат, который выглядел даже чересчур роскошно в большой комнате, хотя и был поставлен прямо на грязный пол — на покрытый коричневой нитроэмалевой краской дубовый паркет.

— Я же давно когда-то заявление подавала, — вспомнила Машка. — Весь дом писал, ну и я написала. Что я, хуже?

Так как все счета по квартплате и коммунальным услугам оплачивала ответственная съемщица, ее мать-пенсионерка, жившая совсем в другом месте, то вполне возможно, что она заплатила и за установку, и за аппарат.

— У моего батьки был телефон, — сказал Машкин муж Федя Тайный. — Только на работе.

Он приставил к стене маленький столик, поместил на него светло-желтый вэфовский аппарат, приложил трубку к уху, проверил, попискивает ли там, и стал искать по карманам номер, который ему дал кто-то, кто интересовался запасными частями для машины, но так и не нашел. Потом стал шуровать по карманам плаща и в выдвижном ящике большого стола, одновременно понося Машку и пытаясь свалить пропажу на нее.

Машка тоже захотела позвонить, но было некому. Тогда она взглянула в «Киноэкран», и набрала номер кассы кинотеатра «21 июля», который находился в пяти минутах ходьбы: можно ли достать сегодня на вечер билеты? На предпоследний сеанс еще были, и она погнала Федю, чтобы он взял два билета, потому что гость, или неизвестно как его лучше назвать, идти отказался: его что-то в сон клонит, так что он лучше ляжет.

Когда хозяева ушли, гость залез под рваное одеяло, пошуршал газетой и попытался уснуть, только не смог.

Деньги, заработанные в колонии, подходили к концу. Вчера он обошел последние строительные организации — только у них одних есть общежития, так как из-за нехватки рабочих рук, а это там было всегда, приходится набирать кадры, которые сами же потом именуют «лодырями», со всего света. На эти организации он и рассчитывал, когда освобождался, и вот оказалось, что напрасно. Как только там полистают трудовую книжку, так сразу лицо делается строгим и голос суровым. И если работу еще какую-то скрепя сердце предлагают, то уж в общежитии твердо отказывают. Что делать? Искать в провинции? Идти к прокурору: «Вот он я, делайте, что хотите!» Надо было скорее решать, сколько можно сидеть на шее у Машки с Федей. А как только кончатся деньги, на поиски работы придется махнуть рукой и ехать в Литву к своим дружкам. А там уж все дело в везении, сколько ему останется быть на свободе. Жалко, что из-за отсутствия прописки нельзя паспорт получить, с ним можно дольше кантоваться.

Как ни парадоксально это звучит, но свобода его не очень-то влекла. Столько лет он к ней стремился, как к спасению и избавлению от всех бед, но речь в этом случае шла скорее о божестве, которому молятся, чем о реальности. Он так много лет сознательной жизни провел в заключении, что фактически сросся больше с колонией, чем с внешним миром.

Во второй жизни, на воле, ему приходилось всему учиться заново, поскольку здесь ничего, кроме профессии, не годилось. Отталкиваемый в сторону, он все глубже уходил в себя, еще пытался войти в какую-то колею, но попытки эти были безуспешными. Незаметно для себя он стал ненавидеть всех членов общества, обвиняя их в своих несчастьях и утверждаясь в своем комплексе неполноценности.

И лишь там, где собирались ему подобные, его встречали с распростертыми объятиями, там он из преследуемого неудачника становился авторитетом и звездой первой величины. Но там нельзя заводить разговоры о честном труде и нравственной жизни. Разумеется, многим и там эти мысли приходят в голову, но они соблюдают приличия и никогда не высказывают их вслух. Свое воровское бессилие и страх перед наказанием они объясняют отсутствием подходящего случая, разговаривают на жаргоне и демонстрируют дурацкий форс перед милицией, которая наведывается в места их сборищ.

И все же время от времени кого-то приходилось оплакивать. Чаще всего карманников, чье пребывание на свободе самое короткое, короче, чем взломщиков квартир и магазинов. Последние попадаются главным образом из-за сулящих златые горы скупщиков краденого или наводчиков, которые сами ничем не рискуют, поэтому разнюхивают кое-как, зато долго рассказывают, как много и легко можно будет там добыть…

Человек в квартире Машки Веселой прошлепал к телефону, но все еще не мог решиться позвонить Варпе. Он уже готов был услышать: «Здесь больше не живет», «Простите, но я вас не помню!»

В трубке детский голосок сообщил, что папы сегодня вечером не будет, пусть позвонят завтра утром.

Детский голос всегда вызывает доверие и ощущение семейности. Охватило странное, давно забытое чувство.

«Я у него ничего просить не стану, просто скажу несколько слов по телефону, и все. Да и интересно узнать, как он живет. Он же никогда не был нашим, в колонию угодил сдуру, по недоразумению — есть такие, несколько лет отсидят, а так никогда нашими и не станут, выйдут за ворота, и ты уже точно знаешь, что сюда они уже не вернутся. А есть и такие, которые колонии в глаза не видали, а встретишься, поговоришь — свой. И никакого сомнения нет, что он в этих отдаленных местах еще побывает, и не раз».

Варпа женился, обзавелся детьми и был доволен жизнью. Он, разумеется, и слышать не хотел о разговоре лишь по телефону, завтра он на несколько дней уезжает в командировку, так что лучше всего встретиться сегодня же. Жена достала хорошей свининки, на всю квартиру пахнет отбивными, так что приезжай. Но обедать им пришлось вдвоем — супруге куда-то спешно надо было ехать. Судя по тому, что у жены, когда она здоровалась, взгляд был не очень любопытствующий, он понял — биография его здесь неизвестна, пожалуй, она даже не ведает, где они с ее мужем встречались. Те, кто знает, откуда он явился, смотрят пытливо, но осторожно, как на интересного, невиданного зверя, который в любой момент может ударить когтистой лапой и оставить на лице медленно заживающие царапины.

— Живу нормально… После экскурсии по стройкам за проволокой закончил два оставшихся курса института, — вспоминал с улыбкой Варпа. — Вечернее отделение. Работаем с женой проектировщиками, дослужился до старшего инженера… Влезали в долги, чтобы обзавестись всем необходимым, теперь расплатились, через год-другой, наверно, сможем машину купить… Если только решим, что она нам необходима… Мы ведь не охотники копить, тогда и жить не стоит, если каждую копейку высчитывать… Да, кстати, как у тебя с деньгами?

— Ничего, обхожусь.

— Если надо будет, не стесняйся…

— Я тут сижу на шее у старых знакомых… Хоть и говорят, что могу жить сколько надо, и от денег отказываются, но неудобно как-то.

— Погоди! — Варпа вышел в коридор к телефону и долго названивал, отыскивая какую-то женщину, но все неудачно.

— Думаю, что уладим, — сказал он, вернувшись. — Позвони, когда я приеду.

Вдохновленный благородной миссией, Варпа энергично взялся устраивать жизнь старого знакомого. То, чего не могли дать долгие хождения по стройконторам и унижения в отделах кадров, сделали два телефонных звонка и занимаемая должность. Вопрос с работой был решен успешно, отверженный стал грузчиком-экспедитором и даже послан был за счет организации на курсы водителей, чтобы после окончания их получить повышение. А вот с жильем было потруднее — действительно свободных мест в общежитии не было. Прописку еще можно провернуть, а жилье никак. И Варпа стал уговаривать свою тетку, чтобы та сдала меньшую из своих двух комнат.

— У вас там столько старых и хороших вещей… Теперь они большие деньги стоят… Будет мужчина в доме, все же надежнее…

Уговаривая, Варпа вдруг сообразил, что он ничего про этого человека не знает, кроме того, что тот чуть ли не всю жизнь провел по тюрьмам. Тогда он ему почему-то помог, но, может быть, он и сам выкарабкался бы. Устройством на работу Варпа уже с лихвой с ним расплатился. А не вводит ли он его в соблазн?

Но тетка уже согласно кивнула, и отступать было некуда.

«Нет, он ничего не тронет, если я скажу, что я единственный наследник. Это все равно что меня самого обокрасть».

И все же по-настоящему Варпа успокоился, лишь когда увидел, как текла жизнь этого квартиранта в последующие месяцы. Но в поспешности действий упрекал себя по-прежнему. Оснований для этого было предостаточно — на улице изредка он встречал кого-нибудь из бывших сотоварищей по колонии, наружность и одежда которых показывали, что они совершенно опустились. Он делал вид, что не замечает их не потому, что было жалко дать рубль-другой, а потому, что те, окончательно обнаглев, таскались бы за ним, чтобы заполучить еще. Могли даже фамильярно и громко, так, что оглядывались бы прохожие, называть должность и фамилию, чтобы поскорее добиться желаемого. Некоторым, кто был ему когда-то симпатичен, он пытался помочь, только помощь эта оборачивалась против него самого.

У большинства тех, кто попал в заключение случайно, судьба сложилась почти так же, как и у него. Вернувшись, они постарались вычеркнуть и забыть потерянные годы, работали, учились и, видимо, именно из-за сопротивления, которое им оказывали вначале, позднее заняли более высокие и лучше оплачиваемые должности, чем другие.

Человек, которому Варпа теперь старался помочь, не шел в сравнение с серой массой, этот был из элиты, такие должны иметь определенные моральные качества, чтобы среди серой массы выжить. И физическую силу, но эта уже играет второстепенную роль, потому что спать должен как сильный, так и слабый, а вот во сне-то с ним и могут посчитаться. Отличала его известная яркость ума, благодаря которой он разительно выделялся на общем фоне колонии.

Среди нормальных людей его высокомерно-презрительное поведение исчезало, так как это была лишь отработанная поза, создающая дистанцию между собой и прочими. Но вот обстоятельства изменились, человек этот пытается полностью перейти в другое общество, приспособиться к нему, а Варпе стало все больше казаться, что он переоценил этого человека. Возникло даже какое-то чувство разочарования, так как поддержка его исходила главным образом из эмоций, а не из подлинного анализа сущности человека. Эмоции вначале всплеснулись, как костер от брошенной в него сухой хвои, и тут же опали пеплом. Да, конечно, переоценил. Человек, которого он устраивал в новой жизни, не выказывал ни малейшего стремления к знаниям, ни желания занять место получше, что Варпа считал необходимыми признаками характера. Он видел у постояльца только одну потрепанную общую тетрадь с лекциями, записанными на шоферских курсах, хотя за стеной у хозяйки пылилась огромная библиотека, где можно было найти все, что душе угодно. Но жилец предпочитал торчать целый вечер у телевизора, смотреть дурацкие и ненужные программы или валяться на диване, курить и глядеть в потолок, чем читать Голсуорси или Бальзака. Все пепельницы в его комнате были полны окурками, казалось, даже штукатурка пропиталась никотиновым дымом. Так как друзей у него не было, раз или два в неделю он заглядывал к своему благодетелю, но уже в четвертый или пятый приход, когда тема воспоминаний была исчерпана, им не о чем было говорить — ведь чтобы разговаривать, нужна хоть какая-то общность интересов. Они уже томились друг с другом. Парень, поскольку он был интеллигентнее, терпел, а этому просто некуда было податься.

Наконец жена Варпы не выдержала:

— Вы меня простите, но он вам, наверное, никогда сам не скажет…

Хозяин еще не вернулся с работы. Гость молча встал и вышел. Снаружи его поджидал большой, торопливый и равнодушный город, который придуман, чтобы отчуждать людей. Как он не мог сообразить, что в рай попадают только по особым пропускам?

В кармане у него было два письма. Он откликнулся на объявление в «Рекламном приложении». В первой квартире ему открыл парень лет семнадцати, который понимающе ухмыльнулся. Дальше можно было не идти. По второму адресу его встретила симпатичная женщина. Они пили чай с печеньем, долго говорили о жизни, но женщина все время пыталась повернуть разговор так, чтобы выяснить, не страдает ли он запоями и не было ли у него в роду наследственных болезней. Она хотела иметь здорового ребенка, и чтобы этот ребеночек развивался гармонично. Во имя его она готова терпеть неудобства, которые доставляет в квартире чужой мужчина.

Приходили и другие письма, но он их даже не вскрывал, так как в это время уже увидел ту, которая готова была всем пожертвовать ради своего мужа. Иную он уже для себя не хотел…

— Сколько нам на каждого придется? — деловито спросила женщина, продолжая резать хлеб и раскладывать на расстеленное полотенце. Казалось, ее сейчас интересует только качество бутербродов и размер предполагаемой суммы, хотя в действительности вопрос был лишь обманным движением, как в боксе, чтобы отвлечь внимание противника. Но противник на сей раз представлялся ей необычайно сильным, и она опасалась, что он может даже по лицу прочитать ее намерения.

— Не знаю… Много… Я об этом не думал… — Эта деловитость его неприятно поразила.

— Но сколько?

— Право, не знаю.

Женщина молча стала раскладывать на ломтики хлеба сыр и нарезанные яйца, потом вновь спросила:

— Для него тоже сделать? — И кивнула на дверь в комнату.

— Обойдется, не помрет, — зло ответил человек.

К этому времени инженер Гвидо Лиекнис уже понял, что иного выхода нет, — остается начертить детальный план второго этажа фабрики ювелирных изделий с сигнализационным устройством центрального сейфа. Он еще не совсем сдался, но сидеть сложа руки было бы неразумно. Зачем преждевременно вызывать огонь на себя?

Карандаш легко и привычно бегал по гладкой почтовой бумаге. По обе стороны коридора начали выстраиваться кабинеты, производственные и подсобные помещения.

Работа шла хорошо, заминка произошла лишь тогда, когда инженер вспомнил об одном охраннике, который по ночам дежурит у двери и просматривает весь коридор в длину. Сколько Лиекнис помнит, всегда дежурит один и тот же — уже пожилой, с простоватым лицом, вечно или порезанный во время бритья, или с оставленными пучками рыже-седых волос. Мундир всегда измят и запачкан, только галуны на погонах сверкают. По государственным праздникам прицепляет медальки, и те не очень броские, как и вся его внешность. Вечно жует бутерброды с килькой, а поев, идет к автомату с газированной водой. Хотя стакан моет старательно, запах кильки остается, и каждый раз, когда пьешь после него, с души воротит, чуть стакан не грохнешь. Потом старикан обзавелся алюминиевой кружкой и пил газировку из нее. Пост этот ему назначили, надо думать, из жалости, чтобы мог дотянуть до пенсии.

И вот получается, что из-за этого несуразного человека взломщикам невозможно пересечь коридор незамеченными.

— Придется дать ему по затылку, если я ничего лучше не смогу придумать, — криво усмехнулся Гвидо Лиекнис, продолжая вычерчивать помещения. Проблему прохода через коридор он оставил на потом…

ВДОВА

Четыре проведенные с Гундаром месяца не могли пройти бесследно. Маргита даже и мысли не допускала, что на самом деле ее не любили, а любовь эту разыгрывали, как в театре. Перед тем как идти в загс, она хотела откровенно рассказать все о своих отношениях с Сэмом, но Гундар не дал ей говорить, сказав, что прошлое его не интересует, что лучше его не знать и не ворошить. Маргита приписала это благородству Гундара и с готовностью согласилась, так как, говоря о Сэме, ей пришлось бы пользоваться словом «любовь».

Но вот Гундар услышал о Сэме от других, и наверняка со всякими гнусными добавлениями. Чтобы искупить свою вину, она старалась быть внимательной и послушной и не предъявляла никаких прав. Гундар мог всю ночь где-то гулять, но она была благодарна, что он вообще утром приходит домой. Гундар не давал ни рубля на хозяйство, но она была благодарна, что он приходит и садится за стол. И только когда он потребовал, чтобы она сделала аборт, она пыталась воспротивиться, но он тут же сломил этот протест.

Такая жизнь Гундара в общем-то устраивала, и он готов был ее продолжать, пока не подвернется вариант получше.

Если он сразу не выбросил Маргиту на улицу, то только потому, что она была тогда в положении и это вызвало бы большие осложнения: еще, того гляди, родила бы, и тогда его, Гундара, стали бы донимать исполнительными листами за неуплату алиментов, пришлось бы судиться из-за жилплощади и всякое такое. И не пожалел, потому что его кормили, как быка, в постели с нею было тепло, а если Маргита пыталась в чем-то возражать, он тут же обзывал ее содержанкой, шлюхой и последней дешевкой, а иногда мог и врезать хорошенько, но чтобы синяков не оставалось.

Мечта заполучить большой куш развеялась — жалко, конечно, но поскольку он не отличался широким полетом мысли и потребности его не выходили за рамки хорошей гульбы, то он смирился. Иной раз во хмелю даже пытался себя убедить, что он в выигрыше, так как вся зарплата остается себе, а будь у Маргиты большой кошель с деньгами, она бы заставила его плясать под свою дудку, а этого ему совсем не хотелось.

Как только кончился условленный срок, Гундар отправился к Желваку за своими деньгами. Он аккуратно выписал на бумажке, что ему полагается получить: деньги за проданные картины, компенсацию за утраченную мастерскую и потери на обмене квартиры — сто пятьдесят рублей за квадратный метр. Если все пойдет нормально, Желваку придется выложить четыре тысячи. Глядя на эту сумму, Гундар чувствовал, как тепло становится на душе, — таких денег у него еще не было, и он даже не надеялся, что будут. Разумеется, Желвака придется прижать, но на стороне Гундара было физическое и моральное превосходство. Если не получится, достанет из кармана нож и начнет потрошить Желваков диван и подушки: авось там что-нибудь найдется. А не там, так еще где-нибудь, потому что Желвак деньги в сберкассе не держит.

Поднимаясь по лестнице, Гундар встретил соседку, они учтиво обменялись приветствиями и продолжали каждый свой путь, но ему показалось, что на лице женщины что-то мелькнуло.

Причину он понял позднее, когда подошел к двери, — квартира Желвака была опечатана. От косяка на дверь налеплены две полоски бумаги с печатью.

Он еще не мог понять, то ли Желвак умер, то ли арестован, но бумажки сказали ему главное — все потеряно. Опомнившись, он принялся колотить в соседние квартиры, но никто не мог ничего связно рассказать, так как произошло это тогда, когда все были на работе. Наконец отыскалась тетушка из дома, выходящего на улицу, к которой врач из «Скорой помощи» заходил звонить, чтобы выслали машину за трупом и отвезли его в морг.

Старушка оказалась словоохотливой. Она даже вспомнила, когда Желвак умер, как он в рубашке, черной, будто земля, упал на пороге своей квартиры и неизвестно, сколько там пролежал. Когда приехала «скорая», оказалось, уже преставился.

Произошло это недели три назад, и теперь Желвак спал в сырой земле.

Гундар слушал, скрипел зубами и вначале думал, что его намеренно дразнят.

— Когда увезли покойника, приехала дезинфекция и так все там опрыскала, что кошки два дня не могли на лестницу выходить. Домоуправление описало имущество, потом появились какие-то наследники и под железом перед плитой нашли какие-то деньги…

Гундар охнул и кинулся бежать — больше ему здесь делать было нечего.

— Ух как я набью морду этой стерве! Ух как я ее отвожу!..

Сослуживицы Маргиты были люди тактичные и не считали вправе вмешиваться в чужую семейную жизнь. Только начальница как-то, когда Маргиты не было, озабоченно сказала:

— Я бы на ее месте развелась.

— Чтобы этому прохвосту квартира досталась?

— И такого зверя можно любить!..

— Просто не знаю, как бы мы могли ей помочь. Не будем больше об этом…

Беда налетает, как реактивный самолет, — быстро и бесшумно, звука не слышно, даже когда истребитель или бомбардировщик уже над головой. И поэтому, как и летательные аппараты, несчастья приходят целой эскадрильей.

Работу на стройке Гундар, конечно же, не считал ни исполнением житейских мечтаний, ни средством как-то материально себя обеспечить. Только потому, что строительство подходило к концу и деньги там платили действительно хорошие, он еще держался. По разработанному им для себя кодексу он считал, что работать нужно, чтобы участковый не лез, а вот деньги зарабатывать следует совсем иными путями. И если Гундар не пустился сразу в какую-нибудь спекуляцию, то лишь потому, что не знал, за что ему взяться. Торговать по ночам водкой — это мальчишество, да и компания у «Мельника» давно сменилась и вряд ли достаточно одного звания ветерана, чтобы оттеснить конкурентов.

И тут ему предложили место грузчика на пункте приема стеклотары, сказав, что две десятки в день гарантированы. Он поехал по указанному адресу. Угрюмая очередь с авоськами, портфелями и мешками тащилась в подвал. За узким окошечком приемщика мелькал туда-сюда парень в рубашке «сафари» и золотым крестиком на шее. Он выстраивал бутылки, пересчитывал, щелкал счетами, выдавал деньги, зубоскалил, огрызался, а другой — в окошечке лишь мелькали его руки — хватал эти бутылки, чтобы клиент не успел спохватиться, — и глядишь, уже лишний гривенник скатывался в общую кассу приемщика, которую вечером делили на всех.

Как раз начинался обеденный перерыв, очередь выгнали на двор и закрыли дверь. Третий парень, такой квадратной формы, что наверняка раньше занимался поднятием тяжестей, выстраивавший штабеля полных корзин с бутылками, понимающе оглядел фигуру Гундара.

— Тебе хорошо, везде можешь кидать, подтягиваться не надо!

Он отер пот, так и струившийся по его лицу, хотя подстрижен был совсем коротко. Мокрая рубаха прилипала не только под мышками, но и к спине.

— Тут уж вкалывать надо дай бог как, а не кантоваться, зато две красненькие в день ни один слесарюга на фабрике не выколотит… Да еще зарплата идет…

Он был заинтересован заполучить себе сменщика, так как самому ему обещали место заведующего на другом пункте.

Двое остальных упали на ящики от усталости, даже зубоскал в «сафари», казалось, слова больше не мог вымолвить. Наконец он пробормотал:

— Вообще-то ничего, вот только когда машину нагружать…

Жарко, душно, пахнет как в отхожем месте плохой пивнушки.

«Да пошли вы с вашими красненькими, не собираюсь я уродоваться! — подумал Гундар, уходя. — Поищите другого придурка!»

С ностальгией, свойственной человеку, который, оторвавшись от родины, вспоминает росистые луга детства, Гундар вспомнил мастерскую в подвале, шлифовальный круг и разный хлам, который тащили ему несчастные алкаши. Он понимал, что они перлись через весь город не для того, чтобы встретиться с ним: деньги на винцо им были нужны сразу, незамедлительно.

Места сборищ не изменились, его встретили восторженно. Когда поставленное угощение было выпито, языки развязались, и старые знакомые принялись излагать все как есть. Оказалось, появился новый скупщик, который не только использовал все введенные Гундаром приемы, но даже ввел усовершенствования. Это была та самая стервозная баба — Катя. Она ухитрилась выйти замуж, но за мужика, которого лупила сама, раскатывала в его антикварной «Победе», которая дребезжит, как консервная банка, когда ее пустишь по булыжнику, строит из себя даму в своей дешевой нейлоновой шубейке и покупает все, что тянут ей алкаши. Даже те бабские мелочишки, от которых Гундар, ничего в них не смысля, раньше отказывался. Нет, собутыльнички клялись, что не забыли Гундара, что все самое лучшее и ценное они будут доставлять ему, как и прежде, и он не сомневался, что клятвы эти исходят от чистого сердца, но в то же время знал, что исполнить свои обещания не смогут: ведь жажда настолько же больше, насколько больше число километров, разделяющих их.

— Проклятый Желвак и эта стерва Маргита!

Но ведь недаром сказано: кто ищет, тот находит. Нечаянно он встретил товарища по колонии, у которого приобрел перстень. Наружность того говорила, что он преуспевает, вот только лицо от веселой жизни стало грязно-желтым. Вспоминая проведенное в исправительном заведении время, они завернули в ближайшее кафе, где приятель щедро расплатился с официанткой. Не желая признаваться, что он выбитый из седла неудачник, Гундар рассказал, что покупает, переделывает и потом вновь продает люстры, и так насобачился, что может из ничего сделать что-то, а дураки берут, с руками берут.

— Язык держать умеешь? — спросил приятель.

— Век свободы не видать!

— Тогда поехали!

Такси привезло их к дому на окраине, где во дворе стояло несколько гаражей. Приятель ушел и скоро вернулся с ключами.

Гараж оказался довольно просторный. Протиснувшись мимо грязной машины «Жигули», они попали в большое, но захламленное пространство, часть которого занимал массивный стол, грубо сколоченный верстак с тисками, полки со старыми автомобильными деталями и стоящие у стены старые покрышки.

Под столом лежало что-то прикрытое замасленными тряпками. Когда их сняли, появилась чудесная позолоченная бронзовая люстра прошлого века и примерно той же эпохи пятисвечники, покрытые воском.

— Можешь получить, только с условием, чтобы в Риге это не толкать.

— Темное?

— Нет, валялось, подобрал.

— Люстру ремонтировать надо.

— Ты мне мозги не пудри, говори, сколько даешь!

— Да сразу трудно сказать.

— Две!

У Гундара заколотилось сердце — с первого взгляда видно, что стоит это вдвое дороже. Но дома у него были только деньги за удачно проданный перстень — немножко больше тысячи, а начать торговаться, приятель еще может обидеться и прекратит разговор.

— Цена нормальная, только все сразу не могу взять. Я тут неделю назад вложил деньги в одно дело, надо подождать, когда навар вернется.

— Сколько можешь сейчас выложить?

— Косую. Вторую через неделю-две.

— Н-ну… Я один не могу решить.

Приятель опять ушел и вернулся с мужчиной лет пятидесяти. Видик у него был не очень ухоженный, с утра не бритый, но обращался он к Гундару исключительно на «вы» и все время вставлял всякие словечки вроде: «как вам известно», «сами понимаете», «ситуация», «конкретно» и «решающе»…

Потом люстру разобрали и вместе с канделябрами положили в багажник, чтобы отвезти на квартиру Маргиты. Мужчина сел за руль, а приятель на прощание сказал:

— Со второй тыщей не тяни, а то можем обидеться.

«Из какого же это древнего закоулка сперли такие вещицы, если на подсвечниках еще воск, а не стеарин? — размышлял Гундар, отваривая канделябры в бельевом котле. — Музейный фонд?»

Когда вода остыла, на поверхности ее загустел слой воска, который легко можно было снять и начать следующую операцию.

После тщательной промывки, просушки и отчистки скипидаром и нашатырем позолота засверкала. Гундар стал соображать, что же делать дальше. Наказ не сбывать вещи в Риге заставил его предпринять еще несколько шагов предосторожности: а что, если все это немного переделать?

Вначале люстра предназначалась для свечей, а Эдисон хоть родился, но до появления электрических лампочек еще должно было пройти несколько десятилетий. В центре люстры находился бронзовый шар размером с арбуз, от которого, как щупальца осьминога, отходили в разные стороны опоры подсвечников. Шар висел на массивной цепи, место соединения украшал двуглавый орел — символ рухнувшей империи.

Специалист назвал бы эту люстру точной копией голландского светильника семнадцатого века. Позднее, в век электричества, свечи были заменены искусственными, куда ввинчивались продолговатые лампочки. Из-за монолитной отливки подсвечников изолированные провода замаскировать было невозможно, поэтому их позолотили, чтобы не очень бросались в глаза, и просто примотали.

Прежде всего Гундар устранил все, что говорило о том, что люстра когда-либо имела отношение к электричеству, потом отломал двуглавого орла и наконец гнезда для свечей вместе с блюдцами поменял на гнезда и блюдца от канделябров. Для этого пришлось сделать новую нарезку, канделябры теперь выглядели более грузными и неуклюжими, зато маловероятно, что бывшие владельцы их узнают. Не признают их и оценщики в комиссионных, которым, возможно, уже представлены описания или фотографии украденных предметов. Лучше всего канделябры продать по одному в разных городах, но по отдельности они стоят куда дешевле, чем в паре. Наконец Гундар решил, что будет достаточно, если он люстру и канделябры продаст в разных географических точках.

Уложив канделябры в автоматическую камеру хранения на Рижском вокзале столицы, он с разобранной люстрой в двух чемоданах спустился в метро.

Время работы комиссионного магазина еще не наступило, а возле двери уже стояло несколько человек, и Гундар занял очередь за старушкой с мраморным мопсом. Хотя он и был уверен, что засыпаться не может, самочувствие его нельзя было назвать даже удовлетворительным. Трусоватый по натуре, в этом большом городе и среди чужих людей он чувствовал себя совершенно беззащитным и беспомощным.

Присев на скамью и раскрыв чемодан, он стал с помощью разводного ключа и плоскогубцев монтировать люстру. Нагнувшись, доставал в чемодане нужную деталь, прикручивал, отыскивал следующую. И вдруг увидел между чемоданами носки ботинок, направленные к нему.

Перед ним стоял человек в темном простом плаще с невыразительным лицом.

Ловко приподняв носок правого ботинка, человек постучал по крышке чемодана и сказал:

— Выйдем поговорить!

И направился к двери, которая, вероятно, была запасным выходом.

У Гундара коленки тряслись, когда он поднимался со скамьи.

Двор был большой и чистый. Ветер гонял по асфальту песок и бумажки.

— Откуда? — теперь человек заговорил уже вполне дружелюбно.

— Из Прибалтики, — пробормотал Гундар, все еще соображая, то ли имеет дело с работником милиции, то ли с перекупщиком, которые всегда крутятся возле комиссионок.

— Мне нравятся твои железки.

— В наследство достались, а потолки низкие, некуда повесить… У вас цены повыше.

— А что толку, если покупателей нет! Я еще в прошлом году дрезденский фарфор сдал, скоро год уже пылится на полке. Не сезон… — Это столица цену сбивает, но ведь провинция тоже маневр понимает.

— А мне торопиться некуда… Все равно раньше будущего квартала другую командировку не дадут… А там поглядим…

Сделку оформили в другом месте, далеко от комиссионного магазина. В загаженном голубями помещении, освещенном крохотными окошками, все детали люстры были внимательно осмотрены, тщательно проверены деньги. После этого тяжелые чемоданы тащил уже владелец.

Разумеется, в комиссионном Гундар получил бы больше, но надо было вновь таскаться по Москве, да и в архиве наверняка остались бы паспортные данные и адрес.

Похоже, что сделка устроила обе стороны.

— Мне иногда кое-что попадается, могу привезти… — предложил Гундар, надеясь, что покупатель даст свои координаты или телефон, но тот был человек осторожный. Пусть с утра приезжает прямо в комиссионный, в очередь, а там он сам Гундара найдет.

Они уже простились, когда рижанин обмолвился:

— Канделябры у меня есть хорошенькие…

— Дома?

— Нет, здесь, в Москве.

— Тоже нельзя повесить, потолки низкие? — усмехнулся покупатель. Он почувствовал, что его провели. Сочтя Гундара за мелкого жучка, которому люстра досталась случайно и который всего лишь надеялся выгадать разницу между ценами в Риге и в Москве, он долго не торговался. Две сотни псу под хвост! Он с удовольствием послал бы Гундара подальше, но именно канделябры просил его достать один денежный человек, который только что выложил у себя в гостиной камин.

Подавив возмущение, человек со скучающим лицом остановил такси, и они поехали на Рижский вокзал.

Увидев канделябры, покупатель понял все. Он был тертый перекупщик антиквариата, годами крутился у магазинов, десятки раз писал объяснения в кабинете следователя. От него не ускользнуло, что гнезда и блюдца другого стиля, что они обменены с люстрой, и понял, зачем это сделано. Поэтому назвал смехотворно маленькую сумму, и лишь когда Гундар собирался разговор прервать, накинул немного. И на эту цену Гундар никогда бы не согласился, если бы не лень было ехать в Ленинград и искать покупателя там. Кроме того, он надеялся, что уж теперь-то войдет в доверие и больше не придется прибегать к комиссионкам, что сопряжено с нежелательными последствиями.

— Я думаю, вам самому было бы удобнее дать мне свой адрес…

— Да! Да! Конечно! — быстро согласился покупатель и продиктовал семизначный телефонный номер. — Попросите Вячеслава Львовича…

И, быстро простившись, уехал, а Гундар отправился обедать и бродить по магазинам, так как до вечернего поезда времени оставалось еще много.

Телефон был придуманный. И никакой он не Вячеслав Львович, и Гундара он видеть больше не хотел. Жизнь научила его, что воры в конце концов попадаются и тогда тянут за собой и скупщиков. И он решил несколько месяцев ходить по другим комиссионкам.

В приятном расположении духа Гундар лениво прошелся по проспекту Калинина и Арбату, заходил в магазины, хотя покупать ничего не собирался. Разве что попадется что-нибудь «супер», но ничего такого не видно. Легко доставшиеся деньги не давали покоя, и после сытного обеда в ресторане он позволил себе купить две летние югославские рубашки и несколько долгоиграющих пластинок. Последние чисто случайно: за ними была давка, ну и он выбил в кассе чек. Пока толкался в очереди у прилавка, слышал вокруг, как превозносят этот ансамбль, название которого было написано на ярких конвертах.

Едва поезд отошел от Москвы, как он уже перебрался в вагон-ресторан и просидел там до самого закрытия, так как в купе кряхтели две толстые бабы и тихо листал свои газеты военврач в очках.

Вагон-ресторан как будто создан для того, чтобы наблюдать жизнь, если у тебя нет желания надраться до помрачения. Устроившись в уютном уголке у окна, здесь можно посидеть очень даже интересно, потому что публика в общем-то меняется быстро — ведь заходят только поесть, а официанты не особенно надоедают, главное же дело делается: ты едешь.

Поев, Гундар заказал кофе и бутылку чудесного португальского портвейна, который и потягивал потихоньку. Когда бутылка опустела наполовину, Гундару вдруг стало жаль своей прожитой жизни. И что это он взламывал трамвайные автоматы, торговал водкой и скупал у «синюшников» всякий хлам?! И если хлам хотя бы повышал квалификацию, то оба предыдущих занятия только портили репутацию. Ему было стыдно, что он занимался такими мизерными делами, что растрачивал свой талант и даже радовался, когда за ночь зарабатывал десятку.

Гундар! Гундар! Как ты мог так жить? Мечтать о десятке недостойно тебя! Это столь же унизительно, как мечтать о носках, которые купишь с очередной получки, или о галстуке с последующей! Нет, о носках ты не мечтал, а вот о десятке — да! Стыдись! Ты, который смог за несколько дней заколотить почти две тысячи! Эти деньги сейчас же, незамедлительно, надо вложить в бизнес!..

Попивая, он перемигивался с буфетчицей, и той, очевидно, понравился рослый парень, а вполне может быть, что ей нравятся все, кто ей подмигивает. Когда дело уже шло к закрытию ресторана, она на минуточку присела к его столику, чтобы обменяться игривыми словечками. Судя по всему, тут можно было кое о чем договориться, и он уже собирался это сделать, но вдруг вспомнил о деньгах, рассованных по карманам, и о высокой миссии, которая ему и этим деньгам предназначена.

«Ничего, могу подождать и до дома». Гундар сделал вид, что не понял, что скрывается за игривостью буфетчицы. Это сработало молниеносно, женщина тут же встала. Может, и показалось Гундару, что она предлагала себя, скорее всего дурака валяла, чтобы слегка встряхнуться после тяжелого дня, но только Гундар сегодня казался себе такой важной личностью, что приближение к нему женщины не мог расценивать иначе…

Маргита жарила рыбу. На столе стояли тарелки с разбитыми яйцами и с мукой. Обваляв филейные кусочки, она клала их на сковороду, где шипело масло. В квартире стоял запах рыбы и подгорелого масла.

— Здравствуй! — сказал Гундар, войдя на кухню.

Маргита вздрогнула от неожиданности. Последние месяцы он не здоровался иначе как «Чао, шлюшка!». Даже когда, как сейчас вот, возвращался после многодневного отсутствия. Этим обращением он ставил жену на место, одновременно оно служило предостережением, что она в любой момент может отхватить, что ей положено.

— Наверное, чаду полно, сейчас я окно открою, проветрю, — торопливо сказала она. — Ты ел?

— Ладно, давай чего-нибудь. — Гундар поставил на стол в комнате новую вместительную сумку, которую тоже купил в Москве. — Только ополоснусь.

Маргиту ошеломило, что он на этот раз не хмурый и не злой. Наоборот, какой-то просветленный, солидный. Откуда ей было знать, что со вчерашнего вечера ее муж поднялся на более высокую ступень и называть ее «шлюшкой» ему теперь не пристало.

Раздевшись до пояса, Гундар исчез в ванной, и оттуда послышались звуки льющейся воды. По дороге в ванную и обратно Гундар в узком проходе задевал за Маргиту, стоящую у плиты. На ней был только легкий халатик.

«Эта дура-буфетчица вчера взбудоражила все-таки меня», — подумал Гундар, возвращаясь в комнату. Желание все нарастало.

Бросив на стул обе югославские рубашки, он достал из сумки пластинки, не зная, что же с ними делать. Маргита на кухне выключила плиту и начала накрывать на стол.

— Иди-ка сюда, — позвал Гундар.

Маргита тут же появилась в дверях.

— Мне посоветовали… Вот я тебе в Москве купил пару дисков… Если самой не нравится, отдашь кому-нибудь…

Маргита крутила пластинки, словно разглядывая надписи и рисунки на конвертах, но ничего не видела — в глазах ее стояли слезы. Простил! Наконец-то простил! Наконец-то вернулись эти счастливые четыре месяца, благодаря которым она все терпела.

Гундар поднял ее и отнес на диван…

Заснули они поздно, усталые, обнявшись. Гундар долго гадал, что это так всколыхнуло обычно прохладную Маргиту, и решил, что причиной всему подарок. Ну ладно, такую мелочь он может себе позволить и дальше, стоит того!

В понедельник утром, идя на работу, Гундар собирался послать мастера подальше, если тот начнет придираться за прогул. Пошлет — и напишет заявление. Скоро лето, и работать вовсе не захочется, с переменой квартиры переменился и район, здесь уже другое отделение милиции. Если какие документы и переслали, в чем Гундар сомневался, то любая проверка уже подтвердила, что он стал безупречным рабочим человеком и семьянином.

Строительство нового корпуса на ювелирной фабрике, как думали прохожие, рассматривая длинное четырехэтажное здание, подходит к концу. Один только прораб знал, что понадобится по меньшей мере год, чтобы в цехах заработали машины. Еще даже не начали внутреннюю отделку, так как проект за время его длительных путешествий по инстанциям успел устареть. Заказали совсем иные рабочие столы и поточные линии, так что пришлось выламывать только что сложенные стенки и возводить новые. Куда ни пойдешь, везде битый кирпич, ведра с застывшим раствором, в углах высятся плиты для пола и торчат электропровода. Как всегда, когда работа прервана на половине и бригадир не может придумать, чем занять рабочих, — он и сам не уверен, не начнут ли завтра ломать то, что сегодня выложили, — дисциплина падает, и люди клонятся все больше в ту сторону, где находится ближайший винный магазин.

— Ну что я им скажу? — допытывался мастер у прораба, портя ему и без того дурное настроение.

— Пусть еще немного потерпят, а там исправленный проект дадут. Не может быть, чтобы в таком большом здании не нашлось для них работы, — уклончиво отвечал прораб. Он-то хорошо понимал, что всерьез его ответ принимать нельзя.

— Напишем — простой!

— Если вы не хотите работать в нашей системе, то это не значит, что и я не хочу. Нет стройки, где бы не было простоев, но нигде и никогда это не показывают. Так не принято!..

— Что-то надо придумать! Поговорите с администрацией фабрики, может быть, им требуется уголь сгружать, территорию приводить в порядок, красить помещения. Надо же что-то рабочим делать, а то совсем распустятся. Уже теперь у меня на глазах спокойно в картишки шлепают. Поверьте моему опыту, когда исправленный проект получим и надо будет нажать, нажимальщиков не останется!

— Я позвоню директору!

— Да хоть это сделайте! — сказал мастер и вышел из кабинета прораба, находящегося на первом этаже.

В другое время мастер накинулся бы на Гундара, как орел на суслика в степной траве, так как два дня прогула сами за себя говорят, но на сей раз он разговаривал спокойно.

— У тебя что… бабушка пятый раз умерла?

— Да такая ерунда получилась, что и говорить неохота!

— Ну-ну! А ты расскажи.

— Автобус сломался.

— А я-то думал, будильник не зазвонил!

— Нет, без шуток… автобус! Вечером поехали к родственникам жены в Тумажи, думали, последним автобусом вернемся, а он, набитый до отказа, как банка кильками, даже не остановился.

— И в пятницу с утра не остановился, да?

— А по пятницам там утреннего нет, в лучшем случае я мог в Ригу приехать около двенадцати. Пока домой переодеться… А какой смысл из-за двух часов? Остались на субботу и воскресенье, помогли там что надо…

— Ну что мне с тобой делать?

— Не знаю! — сказал Гундар и вновь принялся выравнивать киянкой оцинкованное железо для крыши — никак лист не хотел ровно ложиться на бетонное покрытие.

— Другие тут вкалывают, так сказать, в поте лица, а он филонит. Статью тебе в трудовую книжку и соломинку в задницу!

— Давай! Сейчас же сдам инструмент!

— Погоди! Не слезай! Ты мне эти два дня отработаешь!

— Когда?

— Еще не знаю. Когда понадобится, тогда и отработаешь!

— Спасибо, мастер!

Уже уходя, мастер вдруг вернулся и грозно помахал своим сухим пальцем:

— Но чтобы ты сегодня не уходил, пока навес мне не сделаешь!

«Это я ловко придумал, — потирал он руки, переправляя в табеле букву „н“ — не явился — на цифру 8 — восемь часов работы. — Теперь малый у меня на крючке! Когда штурмовать начнем, он у меня отработает субботу или воскресенье!»

По дороге домой Гундар завернул к приятелю по колонии. Застать его он не надеялся, но ведь достаточно оставить записку, чтобы тот понял и зашел за деньгами.

Возле дома, въехав двумя колесами на тротуар, стояли «Жигули», но Гундар не стал бы уверять, что это та самая машина, которую он видел в прошлый раз. Грязь отмыта, хромированные части блестят, а горчичные тона у этих машин встречаются часто.

Оба кредитора попались ему на лестнице. Они торопились. Известие о деньгах их очень обрадовало, но тем не менее старший отказался менять маршрут.

— Нам нельзя опаздывать, он жутко пунктуальный! — сказал владелец машины, открывая дверцу. Выглядел он озабоченным, как человек, опасающийся пропустить очень важный визит, который играет решающую роль в его жизни. — Договориться можем и потом…

— Ну нет, монету надо забрать! — запротестовал приятель Гундара.

— Садитесь… Быстрей, быстрей! По дороге договорим! — подгонял их старший.

Им долго пришлось ждать просвета в автомобильном потоке, чтобы выбраться с окраины. Парни сидели развалясь, сзади. Гундар попросил, чтобы его выбросили где-нибудь подле троллейбуса, но водитель отмахнулся: видно будет!

— Тут у нас барахлишко кое-какое завелось… — сказал приятель.

— Могу посмотреть… — лениво сказал Гундар, скрывая заинтересованность, которая могла повлиять на цену.

— А деньги-то у тебя будут?

— Если понравится, так и денег хватит.

— Ну и порядок!

Приехали в тот район города, где Гундар жил раньше, — здесь он не только фасады домов знал, но и дворы. Немало подростком тут колобродил!

Машина неожиданно остановилась у зеленого, невзрачного деревянного дома. Узкие окошки со ставнями, перекосившиеся водосточные желоба и слегка приоткрытые деревянные ворота, чтобы только пройти можно было, так как снаружи нет ни одной двери.

— Успели, — сказал водитель, взглянув на часы, и выключил мотор.

Гундар вспомнил, что в школьные годы — еще в младших классах — он приходил сюда за макулатурой. Ее давала дрожащая старушка. Ребята удивлялись, что в таком некрасивом снаружи доме такие большущие, высокие комнаты с богатыми, выложенными позолоченными изразцами печами, на вершине которых сидели ангелы с дудками, а стены и потолки — с ясеневыми панелями. Большая комната была вся в книжных полках, и старушка каждую кампанию по сбору макулатуры одну из полок очищала для них.

По дороге они перелистывали книги и выдирали красивые цветные картинки, делили между собой, а потом в школьном подвале, куда сваливали макулатуру, он видел, как учительница английского языка с интересом перелистывала их.

Человек, вышедший из зеленых ворот, был низкорослый, лет этак сорока, просто одетый, но подтянутый, и чувствовалось, что у него большая физическая сила. Не ожидая приглашения, он открыл дверцу, кивком поздоровался и сел рядом с водителем.

— Ты знаешь, мы чуть не опоздали… Улицы так забиты, что на каждом углу приходится стоять… — Водитель вновь включил мотор. — Может, отъедем подальше?..

— Зачем?

— Как знаешь… — Компаньон приятеля выключил зажигание.

Человек достал из кармана листок бумаги и развернул. Во всю его длину был начерчен ключ. Гундар даже подумал, что просто обвели шариковой ручкой настоящий, а не начертили. Интересной формы ключ — длинный стержень со множеством мелких зубцов с обеих сторон.

— Как ты мне сказал, это ключ от твоего гаража, который ты потерял, а тебе надо дверь открыть… — Человек отчетливо выговаривал каждое слово.

— Гм… — многозначительно кашлянул компаньон, но тут же пожалел об этом, так как человек бросил на него такой взгляд, что тот готов был вскочить, звякнуть шпорами и отдать честь.

— Этот т в о й к л юч о т г а р а ж а очень интересный ключик, удивительно, где тебе такой удалось раскопать. Вот здесь, — он указал на одно место, — на шарнире западает книзу, а вот здесь, — палец прикоснулся к другой точке, — здесь кверху.

— Попробуем подпилить…

— Без оригинала не сделать. — В голосе его была скрытая снисходительность, характерная для высокого класса специалистов, когда те говорят с дилетантами.

— Ты хоть скажи, какие инструменты нужны.

— Ты этого не сделаешь никакими инструментами!

— Так подсоби…

— Я больше не практикую.

— Да ведь не даром же, круглая деньга будет…

— Я больше не практикую! Извини, но перерыв уже кончается. Я иду хоккей смотреть. — Человек открыл дверцу и, выбравшись, поклонился пассажирам на заднем сиденье. — До свидания!

Он решительным шагом пересек тротуар и исчез за воротами.

— Надо было одному поехать, может, удалось бы уговорить, — горестно вздохнул компаньон. — Он у меня в большом долгу.

— Что-то раньше я его здесь никогда не видел, — сказал Гундар.

— А он здесь раньше не жил… И теперь… Всего полгода, как на воле. — Машина тронулась. — В колонии ты о нем наверняка слышал. Это сам Жип.

Гундар пожал плечами. Имя это ничего ему не говорило.

— Ну, у недомерков, может, о нем много и не говорили… Самый большой специалист по сейфам, каких мир видел. Если у тебя английский замок, он только мизинцем два раза стукнет — и все, открыто. Но шуток не прощает. Барыга, из-за которого он погорел, от страха в окно выскочил, когда Жип, выйдя на волю, зашел к нему поздороваться. Вот так! — Компаньон явно гордился таким знакомством. — Ну что, сначала за деньгами едем, а потом товар смотреть?

Решили, что сначала смотреть товар, чтобы за деньгами дважды не ездить.

По дороге водитель долго еще рассказывал о своих встречах с Жипом. На воле им раньше не доводилось находиться одновременно, зато в колонии встречались несколько раз.

— Чем будем дело делать? — озабоченно прервал его приятель Гундара.

— Сверлом и пилой.

— Чертова работа.

— Зато потом хлеб с изюмом!

— Вот же проклятый ключик!

— Раньше мастера черт-те что выделывали. — Машина свернула во двор и остановилась у гаража. — Идите смотреть, а я здесь побуду, чтобы кто-нибудь не сунулся!

На сей раз в углу гаража под теми же самыми мешками находились четыре стенных подсвечника, старинные, с барочными завитушками, и распятый Спаситель среди толпы людей, нарисованный на деревянной доске, метр на метр. Приятель сказал, что были еще две чаши, но их они толкнули в первый же день, так как не думали скоро Гундара увидеть.

После долгого торга Гундар остался почти без денег, но все эти вещи переселились в квартиру Маргиты. По картине видно, что она из какой-то не то лютеранской, не то католической церкви, и на нее он возлагал большие надежды. Работа явно старого мастера, может быть, и копия, но и за такую платят хорошие деньги. И если ему отдали за полцены, то лишь потому, что не знают, где найти покупателя на такую, религиозного содержания, картину, так как скупщик православных икон уже видел ее и отказался.

Гундар теперь понял, откуда поступает товар, — это его весьма успокоило. Он уже видел много разворованных церквей с разломанными органами, ободранными печами и выбитыми окнами, да и сам в компании как-то забирался в одну из них и разводил там из оставшихся скамей костер, и никто даже не пришел одернуть их, когда дым повалил наружу. Ведь они же были герои, которые борются с невежеством и мракобесием. И на разрушение церквей многие смотрели сквозь пальцы, вероятно, полагая, что это даст положительные результаты в деле воспитания молодежи.

Кто поймает приятеля и его компаньона в их ночных похождениях? Эти доживающие свой век богомольные старухи? Милиционер на такое дело наплюет с высокого этажа и пойдет своей дорогой, даже протокол не составив.

Гундар просто не знал, что слабые голоса протеста пробудили здравый смысл, что некоторые церкви стали охраняться как памятники архитектуры, а в других начали тщательно учитывать предметы искусства, которые находились там веками, и стали в первую очередь подходить к ним как к художественным ценностям, а не как к культовой атрибутике.

— Ну, вы на золотую жилу напали! — завистливо сказал Гундар.

— Ты только денежки готовь, скоро еще будет! — довольно усмехнулся приятель…

Директор фабрики ювелирных изделий понимал заботы прораба. И особенно когда они совместно обошли строительство и встретили там трех-четырех работников с красными глазами.

— Я только выясню, сколько человек можно обеспечить работой, и дам распоряжение выписать пропуска, — сказал директор на прощание.

Пропуска строителей были недействительны для прохождения на территорию старой фабрики, хотя люди и считались работниками «Опала». Не всем, кому можно доверить кирпич, доверишь бриллианты, платину и золото. Кроме того, теперешние штаты внутренней охраны — о будущих вопрос еще решался — не могли обеспечить надзор и за старым и за новым корпусами. Пока что обходились так: пять вооруженных охранников в милицейской форме и две злые собаки круглые сутки дежурят на старой территории, а новую обнесли легкой изгородью и на ворота посадили тетку, которая пропускала строителей и машины со стройматериалом. Чтобы тетка зимой не мерзла, ей сколотили будку с чугунной печуркой, которую она топила брикетами и обрезками досок, так что жара у нее стояла как в финской бане.

Новый и старый корпуса были состыкованы друг с другом, в переулок не выходило ни одного окна, ввысь вздымались гладкие стены — у одного белая, из силикатного кирпича, у другого красная, уже позеленевшая, сложенная еще с раствором. Из точно такого же кирпича была выложена пятиметровой высоты ограда, которая, описав петлю, возвращалась к старому корпусу.

Выстроив своих подчиненных в кривую шеренгу, словно призывников, суровый мастер основательно пропесочил их, хотя те еще не успели нагрешить, но он придерживался правила, что все что-нибудь натворят, а тогда пойди ищи виновного.

— Там вы увидите всякие яркие штучки, но боже упаси что-нибудь утянуть! Перед уходом домой вас в проходной тайком рентгеном просветят, а уж он покажет, даже что у вас в брюхе!

Перед этим он говорил о рабочей чести и премии, которую будут срезать беспощадно. Насчет рентгена у него вырвалось в последний момент, когда он вспомнил аэропорт, — тогда он забыл в кармане ключи — и в этакой подкове, через которую надо было проходить, что-то задребезжало.

Сам мастер никогда в старом корпусе не бывал, но работяги не должны об этом знать! Пусть даже он глубоко убежден, что в числе его ребят воров нет — любому из них он доверил бы свой кошелек и ключи от квартиры, душа была неспокойна от предстоящего экзамена на честность. Словно мать из глухой провинции, провожающая своего сына в столицу, где везде столько всяких соблазнов, столько, что она даже не в силах ото всех предостеречь, так как не все их знает, поскольку сама там никогда не была.

— Погодите! Не расходитесь! Кто из вас с электрокаром умеет обращаться? — спросил мастер, когда шеренга уже дрогнула.

— Я, — лениво поднял руку Гундар.

— Тогда явись к начальнику транспортного цеха…

Примерно в это же время в далекой Москве происходили заслуживающие внимания события. Среднеуважаемый, но весьма денежный человек по имени Игнат Матвеевич завинтил пластмассовую бутылочку с жидкостью для чистки драгоценных металлов и бронзы, перевел дух после тяжелого труда и бросил в камин ватный тампон, пахнущий нашатырем. Потом опустился в кресло и стал довольно оглядывать новое приобретение — два пятисвечника, которые сверкали на камине, будто они из чистого золота.

— Чудесно! — прошептал он.

По всем стенам густо висели иконы и картины, в витринах жили своей жизнью фарфоровые фигурки, чашечки, блюдечки, сахарницы и декоративные тарелки. Под потолком висела павловская люстра с зеленой стеклянной сердцевиной и хрустальными подвесками на выгнутых бронзовых разветвлениях.

— Дорого, но красиво! — прошептал он снова.

И воображение нарисовало ему картину комиссионки двадцать первого века, где его внуки получат за эти канделябры, фарфор и иконы огромные деньги, раз в десять больше, чем он в них вложил. Будущее внуков обеспечено! Даже если они вырастут такими же беспутными, как его, Игната Матвеевича, дети, которые умеют только мотать деньги, но не зарабатывать. Нет, вообще-то они ничего, да вот не добытчики! Интеллигентщина!..

В дверь позвонили, и Игнат Матвеевич обрадовался, что еще кто-то сможет полюбоваться его приобретением. К сожалению, это был всего лишь сосед Серафим, у которого испортился телефон и который хотел позвонить в бюро ремонта.

Серафима Игнат Матвеевич ставил не очень высоко, но не смог отказаться от соблазна — провел гостя в комнату и равнодушным жестом указал на канделябры.

— Великолепно! — выдохнул Серафим.

— А вы ближе посмотрите! — великодушно позволил Матвеевич.

— Бронза, — сказал Серафим, подойдя к самому камину. — Позолоченная бронза. Жалко, что гнезда и блюдечки потом подогнали.

— Чистый стиль!

— В стилях я не разбираюсь, но вот металлы — это, разрешите вам заметить, моя специальность, и потому я думаю…

— Почему вы так думаете? — яростно спросил Игнат Матвеевич, но Серафим этой ярости не заметил.

— А вы поглядите сюда, где позолота сошла. — И он ткнул пальцем туда, где сходились гнездо и монолит. — В обоих случаях под позолотой видна бронза, но другого цвета. Вот здесь желтоватая, а здесь почти красная. Цвет бронзы зависит от пропорции олова и меди. Чем больше меди, тем сплав краснее. Чем больше олова, тем сплав желтее.

— Глупости, — буркнул Игнат Матвеевич, хотя следил за рассказом весьма внимательно.

— В старину каждый литейщик придерживался своего, проверенного состава. Я даже не могу представить, что должно было случиться, чтобы он от него отказался. Изменение состава осложняет дальнейшую работу: надо менять плотность формовочного материала, металл иначе течет по формам и может застывать, не доходя до конца… А подсвечники действительно прелестные, только жалко, что… Ну, я пошел, а то сказали, что монтер сейчас придет…

Игнат Матвеевич хорошо разбирался в артикулах джемперов и курток, металлургия и искусство для него были глухой лес, но нельзя от одного человека требовать слишком много. Во всех иных областях жизни приходилось полагаться на честность специалистов и на цену. А если честность продавца хромает?

Игнат Матвеевич до тех пор разглядывал желтые и красноватые пятна бронзы, что у него в глазах зарябило.

Ему стало нехорошо. Ну прямо так, будто ему дали взятку фальшивыми деньгами, которые ни в одном магазине не примут. Нет, надо как-то успокоиться…

Игнат Матвеевич сел к телефону, позвонил продавцу и попросил его незамедлительно приехать. Тот почуял, в чем дело, обругал себя за то, что не переставил гнезда с люстры обратно: ведь он же понял, что Гундар этим обманом хотел сбить с толку тех, кто будет искать украденное, но и он не захотел рисковать. А теперь уже помочь никак нельзя: люстра вчера уехала в южную республику.

— Вас пугает, что бронза разного цвета? Это часто бывает, — отчаянно держался продавец. — Не каждый мастер может отлить фигурное основание. Такому мастеру не окупается возиться с гнездами и блюдечками, и он заказывает их другому. Ценности предмета это не снижает. «Если этот дурень вздумает потащиться с канделябрами в комиссионный, то моя репутация погорела», — в отчаянии думал он, так как репутация порядочного знатока была главным источником его доходов.

— И вы готовы вернуть мне деньги? — выкинул главный козырь Игнат Матвеевич.

— Через полчаса, если вам угодно!

— Нет, мне не угодно… Я просто так…

Но, когда продавец ушел, Игната Матвеевича вновь охватило беспокойство: появится еще какой-нибудь Серафим и осрамит тебя перед всеми.

И вдруг у него возникла гениальная идея. Он получит официальную бумагу, которая всем заткнет рот. Стоп, стоп… Кто же это рассказывал про атрибуционную комиссию, которая существует при музеях и в которой сидят ученые доки. Уж сколько надо, столько и заплатит, дело не в этом!..

Есть слова, которые волнуют и будоражат, — «золотых дел мастер», «банк», «сейф». Фабрика ювелирных изделий относилась к их числу. Слова эти почему-то связаны со сказочными богатствами — наверное, тут заслуга приключенческой литературы, и мы упрямо не хотим считаться с тем, что говорит рассудок: в большинстве сейфов хранят документы, а в большинстве банков, даже международных, шуршащие бумажки привозят только в день, когда надо выплачивать зарплату, как на самом обычном предприятии, а большинство золотых дел мастеров с золотом дела не имеет.

И хотя работавшие на крыше и на верхних этажах и глазевшие через забор фабрики ювелирных изделий говорили, что ничего заслуживающего внимания там нет, подчиненные старого мастера возле проходной «Опала», где исключительно придирчиво проверяли документы, сравнивая фотографии с оригиналом, стояли раскрыв рот и рассчитывали увидеть за воротами хоть одно чудо. Никакой корысти в этом ожидании не было, но кто же откажется от удовольствия потрогать слиток золота или хотя бы поглядеть на ящик с серебром, с обрезками серебряной пластины после того, как штамп вырубил из нее нужные детали. Ведь потом остаток жизни можно об этом рассказывать! Но когда они прошли за ворота, глазам их предстал небольшой, самый обычный асфальтированный двор, в конце которого высилось главное здание с живописно вылепленным порталом. Венчали его две мощные девы, которые из цинковых кувшинов с узкими горлышками лили в цинковую амфору не то воду, не то вино. Скорей последнее, потому что вокруг колонн портала вились виноградные лозы с листьями и гроздьями. Ясно было, что администрацию надо искать за этой дверью.

В обоих концах здания были еще входы, но высокие и широкие, чтобы туда можно было въезжать на машине.

По правой стороне двора стояло одноэтажное длинное подсобное помещение, судя по большим дверям из шпунтованных досок, — гараж. В том конце валялись разного размера железные балки, некоторые, наверное, довольно давно, так как успели уже заржаветь.

Когда все смирились с тем, что кровельщики были правы и никаких чудес здесь нет, из подсобного помещения вышел милиционер-старшина. На поясе у него кобура, видна даже ручка пистолета, а в руках дымящийся чайник, который он нес очень осторожно, чтобы не ошпарить ноги.

Милиционер пересек двор, провожаемый взглядами рабочих, так как на своей стройке милиции им видать не доводилось.

Старшина прошел в угол, где высокая стена, сделав резкий поворот, образовывала острый угол. Там на кронштейнах — крыша на одном уровне со срезом стены, чтобы снаружи не было видно, — прилепилась небольшая дощатая будка. Окошечки ее отсвечивали на солнце, их было много, чтобы обзор был во все стороны.

Жонглируя чайником, милиционер взобрался по лестнице, напоминающей корабельный трап.

И вот теперь строители разглядели тросы, тянущиеся параллельно стене, заметили надетые на них кольца, к которым были прикреплены цепи, — когда рабочий день кончится, на цепи сажают сторожевых собак, и те могут бегать вдоль всей стены. Крупные, обученные овчарки. На таких же кронштейнах через каждые пятьдесят метров установлены мощные прожекторы, а два находятся над крышей будки — их можно вращать так, чтобы луч проникал в любой угол двора.

— Тут нас сторожат почище, чем в тюрьме! — присвистнул Фредис, одинаково хороший и работник, и картежник. — Моя мама может быть спокойна, здесь я никуда не денусь!

Несколько человек оставили убирать двор, остальных распределили по цехам, а Гундар получил красный болгарский электрокар. Постоянный водитель его довольно тяжело заболел, и раньше чем через полмесяца его не ждали.

Ночью электрокар хранился в подсобном помещении, где одно отделение предназначалось для зарядки аккумуляторов. Явившись, Гундар отсоединял клеммы выпрямителя и ездил по фабрике куда пошлют: возил тару, детали из главного цеха на монтажные участки, из штамповочного в гальванический, мотки мельхиоровой ленты и листы нержавеющей стали, многолитровые стеклянные бутыли с химикалиями и заклеенные картонные коробки с готовой продукцией на склад. В первый же день он изъездил все четыре этажа вдоль и поперек, усвоив, как быстрее можно подъехать к грузовым лифтам, которые поднимают груз вместе с электрокаром на нужный этаж. Только на втором этаже этот лифт нельзя останавливать. На втором этаже Гундару вообще нечего было делать — здесь было тихое царство с милиционером у запертой двери и спецпропусками. Казалось, этот этаж, практически часть этажа, так как остальное занимали кабинеты администрации, куда мог попасть любой, и оправдывал вывеску: «Фабрика ювелирных изделий „Опал“». Все остальное было придатком, огромным грибом-трутовиком, чужеродным наростом, в десять раз больше самого тела. На остальных этажах штамповали, красили, лакировали, покрывали эмалью, полировали, и самый ценный материал там был мельхиор, но и его расходовали аккуратно. И чего там только не делали: бензиновые и газовые зажигалки, алюминиевые подстаканники, простые запонки и булавки для галстуков, чайные ложечки, цепочки для часов и большие кольца стоимостью в полтора рубля штука с красным камешком, а в рубль двадцать — с белым.

Выяснилось, что учет здесь ничуть не лучше, чем на других фабриках. Когда Гундар спер коробку с десятком зажигалок, никто не рвал на себе волосы и не причитал, скорее всего пропажи никто не заметил, а если и заметил, то не считали нужным из-за двадцати рублей поднимать шум — у каждого хорошего мастера есть запас деталей, а смонтировать зажигалки — невелика хитрость. И вынести добычу за ворота оказалось нетрудно, только Гундар не смог найти, кому эти зажигалки сбыть, и потому операцию не повторил. Он уже стал с пренебрежением относиться к фабричным порядкам и продукции, как вдруг одно событие заставило его пересмотреть это отношение.

Как-то перед самым обеденным перерывом железные ворота раскрылись, каждая половинка отъехала в свою сторону, и впустили во двор темно-синий, почти черный автобус. Он очень напоминал обычный пикапчик, в которых по кулинариям развозят булочки, здесь тоже рядом с шофером сидел всего один человек. Только автобус был раза в три больше и число антенн показывало, что в нем по меньшей мере две рации и еще радиотелефон.

Ловко развернувшись посреди двора, машина задним ходом подъехала к главному входу. И стала ждать, когда из караульного помещения и из проходной выйдут три милиционера — двое из них встали возле двери, как почетный караул, третий преградил движение по лестнице, не разрешая больше никому ни подниматься, ни спускаться. И тут вылезли и шофер и сопровождающий. Оба были вооружены. Сопровождающий держал какие-то накладные и конторскую книгу в дерматиновой обложке. В эту же самую минуту со второго этажа спустился высокий, очкастый человек с большими ушами, кивком головы приветствовал приехавших и взглянул в поданные ему накладные.

Наконец шофер и сопровождающий достали из карманов каждый по ключу и отперли заднюю дверцу машины. Гундар увидел, что дверца эта толщиной не меньше двадцати сантиметров, как у сейфа, и что стенки машины почти такие же.

Очкастый старикан потянулся и достал из машины запломбированную коробку размером с консервную банку, проверил, в порядке ли пломба, и торжественно понес ее по лестнице. За ним следовали провожатый с документами и оба милиционера из почетного караула.

— На мороженое хватит, а? — усмехнулся Фредис, который тоже был в числе зрителей.

— Как по-твоему, что там? — спросил Гундар.

— Ясно что, камешки! Здесь ведь делают и такие брошки и серьги, которые продают только за границу за валюту.

Провожатый вернулся, теперь у него под мышкой была лишь конторская книга. Сразу же за ним высыпали на двор милиционеры, и автобус уехал, а у Гундара перед глазами все еще была невзрачная жестяная коробка, которой оказаны такие почести.

И тут он сообразил, что и сам стоит по стойке смирно, будто матрос при виде адмирала.

Ну, миллиона там, конечно, нету, это число первым выскакивает в таких случаях… А вдруг? Нет, не будет… Ведь не сказано, что коробка обязательно полна, наверняка и половины нет… А все-таки интересно узнать, на сколько эта штука тянет…

Мысль о коробке изводила Гундара весь день, а когда под вечер отпустила, Фредис вновь подлил масла:

— Ну, придумал, как этот фургончик грабануть?

— Баба-ба-ба-бах, коробку сгреб и на трамвай!

— Не выйдет, у этой машины пуленепробиваемые стекла!

— Ну, тогда не будем и грабить.

— Не будем! Привет, до завтра! — Фредис махнул рукой, перешел улицу и нырнул в толпу на троллейбусной остановке.

А что, неужели такой автобусик ни разу не обчистили? Это уж точно, что нет, иначе бы слышно было. А если попробовать? Нет таких денег, чтобы нельзя было выманить, и нет такого ключа, чтобы нельзя было подделать… Но тут Гундар вспомнил про антенны на крыше — наверняка во время следования поддерживается радиосвязь.

«Вот бы Жипу это увидеть, он бы как профессионал от злости на свое бессилие из штанов выпрыгнул бы», — усмехнулся про себя Гундар. Довольно усмехнулся. Потому что дома его ждала работа, сулившая небольшой, но надежный доход. Картина пока что стояла за буфетом целенькая, Гундар понемногу реставрировал стенные подсвечники. Работа кропотливая, но потихоньку двигалась. Как только будет готово, отправится снова в Москву.

С такими вот мыслями Гундар приближался к дому, где находилась квартира Маргиты, которая уже давно стала и его жильем.

Если бы он обращал больше внимания на окружающую обстановку, он бы заметил на дворе у поленницы зеленые «Жигули» с асфальтово-черной крышей, которых здесь никогда не бывало. Из-за покрывающего поленницу рубероида казалось, что прикрыта заодно и машина. Он бы наверняка заметил, что номер машины начинается с ЛАР — серия, которой пользуются исключительно служебные машины латвийской службы внутренних дел.

Гундар коротко позвонил. На лестнице пахло жареным мясом, он сглотнул слюну — хорошо бы, если бы его жарила Маргита.

Дверь широко распахнулась — на пороге стоял лейтенант милиции.

— Пожалуйста, пожалуйста! А мы вас уже поджидаем.

Оба одновременно прикинули расстояние до лестницы — это единственный путь к бегству — и каждый понял свои возможности.

В комнате было полно людей. Маргита сидела на диване вся белая, стиснув губы. Какой-то человек в штатском писал протокол, который уже подходил к концу.

— Гундар Одинь? — спросил он, не переставая писать шариковой ручкой.

— Да.

— Прочитайте! — Левая рука протянула ему заполненный бланк, правая продолжала писать.

Это был ордер на обыск.

«В соответствии со статьей Уголовного кодекса ЛССР… В связи с возбуждением уголовного дела…»

— А что это за восемьдесят девятая прим? — угрюмо спросил Гундар.

— Хищение государственного имущества в особенно крупных размерах, — ответил человек, предлагая подписать протокол понятым.

— Да, да… — продолжал он, видя, что Гундар остолбенел. — Все церковные здания и предметы в них — это государственное имущество.

Маргита вдруг заплакала. Сначала тоненько, сдавленно, потом громко, открыто, в голос, уже никого не стыдясь. Это было весеннее половодье, прорвавшее плотину и теперь смывающее все на пути.

— Прекратите истерику! — взглянул на нее человек в штатском. — Еще и двух лет не прошло, как я здесь проводил последний обыск! Тоже мне — барышня из института благородных девиц! Одевайтесь, поедем в управление и поговорим там.

Шаря перед собой, словно во тьме, Маргита встала и пошла к шкафу. Гундар помог ей надеть пальто. Она взяла его руку и прижала к щеке.

«По дороге надо шепнуть ей, как я ее люблю, — подумал Гундар. — Будет хоть на свидания приходить, глядишь, сала принесет».

Два стенных подсвечника и картину уложили в багажник, два других лейтенант держал в руках.

Маргиту поздно вечером отпустили домой, а Гундара лишь на следующий день привели в кабинет следователя. Он был завален распятиями, иконами, дискосами, купелями, толстыми книгами в коже и аккуратно сложенными антиминсами, а посредине грудой лежали бронзовые вещи, главным образом паникадила и подсвечники.

Следователь тер покрасневшие глаза — прошлую ночь он не спал — и старался убедить кого-то по телефону, что сейчас нужны эксперты, чтобы хотя бы приблизительно определить ценность предметов.

— Так вот, Одинь, — сказал следователь устало, — в вашей квартире обнаружено четыре стенных подсвечника и алтарная картина…

Гундар кивнул.

— Что вы еще покупали у обвиняемых?

Гундар поколебался, потом решил врать — ведь признание сразу же делало его соучастником. Он рисковал, так как эта ложь лишала его возможности получить низшую меру наказания за чистосердечное признание.

— Ничего я больше не покупал.

— А обвиняемый Светов показывает иначе.

— А меня мало интересует, что эта подлюка показывает.

Следователь донимал Гундара еще с полчаса, но, не добившись нужного ответа, велел привести бывшего товарища по колонии. Тот выглядел довольно кисло. Со всеми подробностями он рассказал, как продал Гундару люстру и канделябры. И даже добавил, что Гундар перепродал это в какой-то другой республике.

Последний упрямо отрицал это. Тогда Светов, которого Гундар поколачивал в колонии, из опасения, что им еще придется там еще встретиться снова, решил действовать по-джентльменски. А может, он и впрямь это продал кому-то другому? Тогда ему со многими приходилось иметь дело, так что насчет Гундара он категорически утверждать не решается. Следователь ведь и сам видит, что покупателей набралось уже около двадцати, может, действительно, перепутал и это был совсем другой человек.

Для следователя Гундар был только один из многих, с большинством еще предстояло беседовать, а он уже устал. Он не очень-то верил ни Гундару, ни Светову, но в пользу Гундара говорило хоть бы то, что он на работе не прогулял ни одного дня — табель его проверили, — так что никакой дальней поездки не мог совершить. Все дни был на работе, все отмечены цифрой 8.

— Дайте подписку о невыезде, — сказал следователь.

ЯНВАРЬ

Во рту оказалось всего несколько капель — бутылка была пуста. Парня в сером свитере это так поразило, что он поболтал посудиной и посмотрел на свет, повернувшись к воротам сарая. Пустая!

Он сунул ее под старые обрывки толя и принялся колоть изопревшие доски.

Он чувствовал, что непременно надо хотя бы еще стакашек, но хорошо понимал, что не получит его, так как спиртного больше нет. Нет в этой проклятой снежной пустыне, из которой впотьмах не найти дороги к какому-нибудь жилью. Того и гляди при переходе через речку поскользнешься, упадешь в воду, а там тебя затянет под лед. Он так отчетливо представил себе эту картину, что даже передернулся, будто ледяная вода уже коснулась его кожи.

И как он не сообразил прихватить две бутылки! Вот эту большую и еще «Ласите». Она плоская, и в нее входит не меньше трехсот. Он всегда наполнял ее и носил с собой, когда ехал на мотокросс или еще куда, чтобы рассеяться на лоне природы, потому что «Ласите» не оттягивает пиджак.

Нет, вовсе он не алкаш, просто в такой момент стакашек в самый раз… Может, выпить чаю и желание пройдет?

И вдруг парень бросил топор и кинулся к спрятанной бутылке. На ней же отпечатки пальцев!..

Жажда выпить на миг заглохла, подступил страх.

Это же для мильтонов чистая находка! Сравни отпечатки на бутылке с картотекой, бери «воронок» и поезжай прямо в дом. Он зажал бутылку с двух концов и принялся энергично тереть о свитер.

Вот бы где мы, бараны, загремели! А какого черта мне ее надо вытирать? Я же могу ее просто закинуть или — еще лучше — засунуть в снег. Нет, не годится… Останутся следы… Конечно же, мильтоны пойдут по следам… И уж точно надыбают, делов-то! Разве бросить где-нибудь на полдороге, а самому продолжать идти? Но ведь у мильтонов собака может быть, а?

Размахнуться и забросить как можно дальше… Лучше всего с горы вниз, это лишних пяток метров… А весной снег растает… Значит, в лучшем случае до весны, когда кто-нибудь из местных ее найдет и, конечно же, зная, что именно в этом заброшенном доме произошло в январе, позвонит участковому… А скорее всего мильтоны уже сейчас обшарят всю округу…

Нет, от бутылки избавиться невозможно!

Вспомнились газетные статьи о работе экспертов-криминалистов. Как отпечатки находили даже тогда, когда взломщики работали в резиновых перчатках, — они изнутри сохранили рисунок папиллярных линий.

Ладно, он сможет вытереть бутылку, вытереть топорище, но он не может вытереть все, к чему прикасался в этом доме. А тут еще специалист и эта стерва!.. Все вокруг излапали! От фундамента до чердака! Да еще лыжные следы, да еще следы лыжных ботинок, да еще следы палок… И хотя он в эти газетные статьи не особенно вникал, читал их вскользь, почему-то сейчас вспомнилось, что, зная длину шага человеческого, ширину его и угол, легко можно вычислить рост и примерный возраст. Нельзя же сгрести весь снег, по которому они вчера шли! Нет, он считал шефа куда умнее! Наивняк! Откуда у того этот ум может взяться, если только и знал, что сидел! Умный не сидит! Умные покупают машины, строят дачи и борются с воровством, опасаясь, как бы у них самих чего-нибудь не сперли…

Только и чести, что сяду по одному делу со знаменитым специалистом по сейфам!..

Не взяв нарубленные дрова, парень помчался к дому, чтобы хоть как-то успокоиться.

Выходя, он оставил дверь приоткрытой и потому слишком неожиданно появился, застав врасплох шефа и женщину.

Она продолжала готовить бутерброды, а он стоял рядом, держа ее за талию.

— А ты подумал, сколько отпечатков мы здесь везде оставили? — спросил парень, сделав вид, что не заметил, как шеф снял руку с талии и покраснел.

«Ах ты, потешный старикаша, от этого же не беременеют! А ты, стерва, умна, перестраховалась! Бери ее, бери, раз позволяет, мне плевать! Только тебе до этого еще далеко, ты ведь старомодный. Ты наверняка сейчас думаешь, в какой дворец ее ввести да на какую золотую кровать уложить, а ее надо на мусорный ящик валить! И как я раньше не заметил, что вы уже спелись?»

— Отпечатки сейчас не имеют значения. — Старший сел на свое место к шкафу, глуповато посмотрел на свою руку, которая была на талии женщины, и вдруг разозлился: — Милиции сюда нечего соваться…

Он опасался, что женщина его руку стряхнет и взглядом выразит: «Ах, папаша, что это на вас накатило?» Или, не желая обидеть, тихо скажет: «Не надо… Вы мешаете…» А она сделала вид, что не заметила руки, что вообще ничего не случилось, и это уже что-то значит. Теперь надо о чем-то заговорить, что-то же надо сказать, а он знает только то, что в таких случаях говорят в книгах, и понимает, что в жизни это звучит искусственно и глупо. Но еще глупее стоять вот так молча, ведь она же ждет, что он что-то скажет.

— Ты в Крыму уже была?

— Нет.

— Поедем?

— Хорошо.

И тут ворвался парень и давай стращать отпечатками пальцев. Удивительно, как он от страха испариной не покрылся. О дактилоскопии он, конечно, имеет представление самое смутное, и старший решил, что рассказывать такому дурню про отпечатки нет смысла.

— А если мильтоны придут, тогда мы горим…

— Инженер будет молчать, — сказал старший. Парня все же надо было успокоить. — Он у нас не возьмет ни рубль, ни тысячу, ни десять тысяч, купить его нельзя, но он скорей повесится, чем проговорится о своей трусости… До того как откроем шкаф с бриллиантами, он в милицию не пойдет, а потом уже смысла не будет… План, который он начертил, его не только трусом делает, тут уж соучастием пахнет — долю свою не получил, вот и побежал доносить… Для пущей надежности я ему скажу, что мы ведь так и покажем, а уж остальное пусть сам соображает…

Все из-за той же руки на талии старший не решался взглянуть парню в глаза, иначе бы он увидел, как при слове «инженер» взгляд парня метнулся к рюкзаку Гвидо Лиекниса, долю секунды задержался на нем и вновь обратился к старшему.

— Ну и скажи!

— Запри за мной дверь… Я с ним еще одно дело хочу обсудить… Если он попытается какой-нибудь фокус выкинуть, оставь пистолет ей и иди на помощь… Да не надо — сам справлюсь.

Как только дверь за ним была заперта, парень кинулся к рюкзаку Лиекниса и стал шарить в нем, засунув обе руки по локоть. Ну, конечно, есть! Первые радости с дамой без спиртного не вытанцовываются!

Он достал из рюкзака бутылку коньяка и сунул себе за пояс.

— За дровами пойдешь, да?

«Она меня презирает. Она всегда меня презирала. Я вколотил в нее страх и покорность, но презрение выбить никак не удалось. Вот это и скребет! А пусть! Послезавтра мы видимся последний раз, стоит ли из-за дерьма расстраиваться!»

— Если ты стукнешь ему, я тебе зубы выбью! Не сейчас, а потом! Ты знаешь, что я в таких делах слово держу, стерва! Сгребу за волосы и выбью, иди потом к доктору, вставляй железные.

Каждое слово он выговаривал со вкусом. Вспомнился один саксофонист в оркестре, которому вот так же пригрозил его товарищ, Женька, узнав, что саксофонист встречается с его бывшей дамой. Но встречи продолжались, тогда они подстерегли саксофониста после танцев и у троллейбусной остановки затащили в подворотню. Лицо саксофониста напоминало отбитый кусок мяса. У самого парня остались на большом пальце два глубоких шрама от клыков того музыканта. С неделю, наверное, палец болел. Милиция долго искала виновных, но не нашла, так как Женька в этом деле участия не принимал — у него было железное алиби со свидетелями. Парень не мог припомнить, что там дальше было с избитым, но в том клубе на саксофоне он уже не играл.

— Оставь меня в покое, как и я тебя!

— Повежливей, слышишь! Ты чего с папашей заигрываешь? Хочешь отвалиться от меня?

— Он мне симпатичней.

— Ври больше, стерва! А хоть и врешь, мне плевать! По мне, можешь с него хоть последний пиджак снять и подорвать, только я не советую тебе этого делать.

— Не городи ерунду.

— Ну-ну… Пусть будет ерунда!

А тем временем в комнате шел деловой разговор. Инженер Гвидо Лиекнис показывал чертеж.

Если бы парень в свитере мог анализировать, а не хранил бы в памяти только события с острыми сюжетными поворотами, он был бы удивлен переменой, которая с ним произошла.

Они, ребята, которых объединяло общее несчастье, с чем они свыклись и делали вид, будто его не существует и о нем даже неприлично говорить, собирались на дворе между поленницами дров, где сами смастерили себе столик и пару скамеек. Сюда сходились со всей округи, сколачивали футбольную команду и мчались к железнодорожной насыпи играть. Здесь собирались, чтобы ехать на Киш-озеро или на Юглу купаться, здесь ковырялись в каком-нибудь старом будильнике, обсуждали школьные события и спортивные новости. Здесь был центр, в котором перекрещивались судьбы многих ребят.

Если кто приводил приятеля и тот спрашивал, может ли он прийти еще раз, ему отвечали одной и той же фразой: «Двор, он для всех!» Никого не гнали и не лупили только за то, что сует свой нос, но проходила неделя-другая, и один новенький сам больше не появлялся, а другой прилипал как репей и скоро становился своим. Надо было, чтобы ты подходил этой компании. А для этого необходимо было иметь свое несчастье. Конечно, немножко иное, чем у всех, но ведь и два кирпича не совсем совпадают, а уж несчастья и подавно. Но в основном совпадают.

У этих ребят вроде и был дом, а в то же время его не было, и они старались находиться на дворе как можно дольше, иной раз и за полночь, и их никогда не звали спать. У этих ребят как бы были родители, у кого один, у кого оба, а в то же время как бы и не было. Поглядишь, как родители шатаются, послушаешь, как ругаются, год-другой — и вся любовь к ним уже выплакана, и с дружеской помощью других ребят слезы сменялись гоготом и насмешкой. В школе они были одеты хуже всех, форменные пиджаки изжеваны, порваны и запачканы, потому что это ведь единственная одежда и уж что только ей не приходилось выносить! У некоторых были бабки, жившие в другом месте, этим одежонку порой стирали, и тогда владелец ее ходил отутюженный и подстриженный, гордясь сам собою. И старался не прислоняться к кирпичной стене, не бить по мячу, брался только судить, вообще как-то держался среди своих особняком. К счастью, на свете хватает углов и выступов, за которые можно зацепиться, так что скоро он уже опять был на равных.

Ребята эти почти всегда были голодны, и если кто выходил с ломтем или краюшкой черного хлеба, посыпанной сахаром, то, не ожидая просьб, сам делился с другими. Они быстро приучились обчищать карманы пьяного отца, где, кроме мелочи, обычно ничего и не было, и потом бегали в столовку есть манную кашу и пончики с вареньем.

В школе их чаще всего использовали в качестве наглядного пособия — демонстрировали как образец лености и неряшливости, наказывали, не брали с собой на экскурсии.

Мальчишки считали себя пасынками и принимали облик гордых и злых упрямцев. Так как чаще всего на помощь со стороны не приходилось рассчитывать или же та по разным причинам обычно запаздывала, они начинали помогать сами себе.

Несчастье не монополия одних только мальчишек, поэтому в компании входили и девчонки, становясь «своими парнями». К ним относились с завидным джентльменством, не приставали и на танцах оберегали от притязаний чужаков. Может быть, понимали, что девчонки свою трагедию переживали еще горше?

Юнец, теперешний парень в свитере, в эту компанию не очень-то вписывался: материна левого заработка, несмотря на разных отчимов, изрядно тянувших из нее, вполне хватало, чтобы сын был накормлен и прилично одет. Эти два недостатка он старался компенсировать лихим поведением и горлом. А может, и умением подладиться к вожаку — Женьке.

Иной раз на дворе стояла блестящая «Победа», по тогдашним понятиям, мечта автомобилистов. Лимузин принадлежал благодушному дядьке, про которого говорили, что он спекулирует чем-то. Гараж у него был далеко, поэтому он машину оставлял на ночь во дворе, если рано утром надо было куда-то ехать.

Женька в тот вечер был очень злой, так как мать не дала ему денег в понедельник на обеды и теперь всю неделю приходилось жить впроголодь. Придя из школы, замесил на воде тесто, чтобы испечь блинчики, но оказалось, что дома нет ни маргарина, ни растительного масла, а из мучной болтушки можно было лишь сварить что-то вроде клейстера, который даже с солью не лез в глотку. Кроме того, учительница велела ему зайти к Екуму и сказать, что задано. Тот по своей сознательности — отличник же! — даже и во время болезни хотел учиться.

Войдя в большие и светлые комнаты, Женька оробел, за что потом и злился на себя. Екум лежал под толстым ватным одеялом, рядом стоял пластмассовый столик на колесиках, который ломился от лекарств, кувшинчиков с питьем и фруктов — осень же, груш и яблок на базаре навалом — и конфет. А он, конечно же, и не думает все это пробовать, потому что ему, видите ли, из-за температуры все невкусно. Поинтересовался, когда будет сбор дружины, кто вместо него старостой класса и чисто ли дежурные класс подметают. Как только Женька сказал, что надо читать и писать, тут же Екум схватился за учебники и погнал Женьку домой готовить уроки, хотя тот с удовольствием поглядел бы еще на всякие красивые вещи вокруг.

Из «Победы» вылезла дочка владельца и заносчиво поглядела на мальчишек у столика. Ей было лет двенадцать, но фигура ее уже начала формироваться. Хотя она жила в этом же доме, ребята даже не знали, как ее зовут, потому что она училась в какой-то другой школе и где-то в другом месте проводила время. На руке у нее висела юбка, какие в старину носили, со всякими узорами — наверное, выступает в каком-нибудь танцевальном коллективе. Она ждала, когда отец закроет машину и достанет из багажника вещи. Кроме разных кульков, там была корзина с изумительными красно-желтыми яблоками. Выбрав самое спелое, девочка так вонзила в него зубы, что Женька почувствовал, как у него из уголков рта потекла слюна.

Ух как ему захотелось врезать по ее самодовольному лицу!

Девчонка с отцом исчезли на лестнице, а злость продолжала клокотать в Женьке. Он подобрал возле мусорного ящика гвоздь и провел по боку машины во всю длину рваную борозду. И сразу стало как-то легче, как будто он отомстил за себя.

— Дурак, что ты делаешь! — всполошились остальные. — Под монастырь подведешь!

Уже смеркалось, и у столика их оставалось всего пятеро.

— Буржуи проклятые! Спекулянтская душа! Вот завтра захнычет, как увидит!

— Ага, не будь таких, всем бы жилось лучше, — подхватил другой.

Мудрость была не Женькина, а дома усвоенная. Когда мать искала причины своего бедственного положения, она ни себе, ни другим не хотела признаться, что главную вину надо искать в себе самой. У нее были два громоотвода — отец Женьки, который часто задерживает алименты, и живущие по блату, которые получают огромную зарплату, так что другим ничего не достается. То, что она сама ни на одном месте дольше недели не задерживалась, это в такие минуты забывалось. О, она великолепно знала, что надо делать! У нее были радикальные планы переустройства, и она готова была изложить их перед миллионной аудиторией, только ни один из этих планов не включал ее собственной занятости трудом, а основывались они исключительно на переделе уже существующих ценностей. К счастью, миллионная аудитория была занята на работе, но в грязных и галдящих квартирах она находила иногда благодарных слушателей, и тогда целый вечер напролет шли разговоры о больших и малых несправедливостях, которые без ведома короля творят его неправедные слуги.

— Все эти дачи спалить! Раз все равны, так никому! А машины? Разве на машину можно честно заработать? Честным трудом только вошь на аркане да нужду заработать можно! Я за десять лет столько не получила, сколько «Москвич» этот стоит. А ведь ездят! Потому что воруют! У меня малость украл, у тебя украл — вот он уже и барин! Брюхо вперед, весь в шубе и нос кверху! Да будь у меня власть, я бы…

— Тогда бы один винокурни и вытрезвиловки работали! — заржал один из компании и, перегнувшись на табуретке, стал довольно оглаживать свои ляжки.

— Постыдился бы! Я своего ребенка воспитываю… Своего…

Это подчеркнутое «своего» больно уязвило собеседника, так как ему приходилось воспитывать чужого. Если можно назвать воспитанием то, что спишь с ним в одной комнате.

Какие бы ни были мотивы, вызывавшие желание переделить все ценности, — то ли зависть, то ли отчаяние, то ли комплекс неполноценности, кое-какие словечки и рассуждения выламывались из общего текста и западали в умы ребят, как падают зерна в весеннюю, набухшую почву.

Борозда на полировке «Победы» была как бы сигнальной ракетой для дальнейших действий. В ту же ночь в квартире Екума были выбиты все стекла со двора.

— Он и ветра не почувствует под своим ватным одеялом, — сказал Женька, вспомнив белый накрахмаленный пододеяльник и отливающее вишневым атласом одеяло.

Все то, чем они ранее восхищались и чему завидовали, стали ненавидеть и захотели сокрушать, разбивать, уничтожать. Пробудившийся дух протеста обратился прежде всего против утверждаемых школой норм поведения и учения вообще. И главным образом потому, что большинство не справлялось со школьной программой из-за неналаженных бытовых условий и отсутствия контроля в семье, из-за отсутствия элементарных условий для регулярной работы.

Им было всего четырнадцать-пятнадцать лет, но, сбившись в стайку, они стали сознавать свою физическую силу. Для начала отлупили всех чистеньких-аккуратненьких и пошвыряли в канаву их учебники. Большинство из побитых были дети просто из нормальных семей, но компания все равно считала их чем-то иным — враждебным, чужеродным телом.

Первый разговор в инспекции по делам несовершеннолетних. Дяденьки и тетеньки дружески втолковывают, что черное — это черное, а белое — белое. В вежливой форме угрозы, но больше так, на всякий случай.

Домой ребята ушли злые из-за нотаций, унижений и обещаний, которых от них требовали и которые они дали, чтоб отвязались.

— У меня дома бардак, — грустно сказала одна из девчонок, которой сегодня досталось за то, что она вместе с мальчишками сбежала и жила в садовом домике в Дарзинях. — Они же это хорошо знают. А так как мою муттершу законами не проймешь, они ругают меня. Ничего, как только получу паспорт, выйду замуж!

Женька с надеждой посмотрел на нее. Ни для кого не было секретом, что девчонка ему нравилась и потому могла им крутить как хотела.

— Если только школу удастся кончить, — продолжала она, — то можно и не выходить замуж. Пойду в профтех, там общага…

— Морды свинячьи, — прошипел теперешний парень в свитере, имея в виду дядек из инспекции. Ему-то особенно жаловаться было нечего, но и он хотел подладиться к общему настроению. Внутренний голос подсказывал, что сейчас самое время утвердиться в главарях рядом с Женькой. Был он малый рослый и физически сильный, но Женьки боялся, потому что тот был из тех, кого можно было победить, лишь убив. Если его побеждали кулаком, он хватал с земли кирпич, не думая о последствиях, а если вырывали кирпич, то убегал в дом и выскакивал с ножом или топором. Может быть, Женька создал себе такую репутацию, но ребята верили в это, боялись мальчишку и подлаживались к нему.

Хотя внешне это не проявлялось, человек он был расчетливый и за всеми его действиями что-то стояло: каждый шаг должен был принести что-то, необязательно даже материальную выгоду. Так, играя в карты, он чуточку жулил, даже когда игра шла не на деньги, потому что хотел сохранить за собой репутацию удачливого игрока.

От инспекции они прошли квартал, а может, чуть больше. Оживленный перекресток с магазинами, аптекой и газетным киоском остался позади. Оглянувшись, можно было увидеть, как там мелькают троллейбусы и машины — некоторые уже включили габаритные огни. По обеим сторонам улицы тянулись облупленные, неприглядные дома с большими проходными дворами, забитыми дровяниками, кривыми гаражами и цветочными грядками.

Впереди появился парень с гитарой. Лет двадцати, довольно широкоплечий, очень хорошо одетый, мускулы так и играют под модной нейлоновой курткой. Оценив встречных ребят, он счел за благо своевременно перейти на другую сторону улицы.

Юнец тоже перешел улицу, и встреча была неизбежна. Никакого сговора не было, так что Женька с остальными только остановились и смотрели, что будет.

Парень сошел на мостовую, чтобы пропустить задиру мимо, но и подросток сделал несколько шагов в ту же сторону. Тогда парень подался к стене дома, но тот был опять перед ним.

«Сейчас побежит назад», — подумал юнец и уже представил, как он, стоя на месте, затопает, чтобы убегающий подумал, что за ним гонятся, и прибавил скорости. Вот смеху-то будет!..

Но парень не побежал — он застыл на месте.

— А ну сыграй! — приказал юнец.

Парень стал лихорадочно дергать струны. Вообще-то он играл хорошо, но от волнения не мог взять ни одного аккорда.

— И пой!

С губ сорвались какие-то сиплые звуки. И в этот же момент юнец примерился и ударил. Удар его скользнул по подбородку и по чистой случайности пришелся на кадык. Парень схватился за горло и упал. Он хрипел и не мог перевести дух. Юнец почувствовал что-то вроде счастливого возбуждения: он же впервые осмелился ударить взрослого человека. Он бы и сейчас этого не сделал, если бы рядом не стоял Женька с товарищами и если бы парень не перепугался до оцепенения.

Победитель двинул упавшего по ребрам, но реакции не было никакой: тот продолжал дергаться и хрипеть.

Герой поднял гитару и провел большим пальцем по струнам.

Точно в ожидании совета взглянул на своих, стоявших по другую сторону улицы, и, выражая недоумение, выразительно пожал плечами. Потом взял инструмент за гриф и уже хотел трахнуть об стену, как девчонка закричала:

— Менты!

Сзади по булыжной мостовой на большой скорости мчался милицейский «газик», длинная антенна моталась, как хлыст, во все стороны. Наверное, кто-нибудь из окна увидел происходящее и позвонил дежурному, и тут, как на грех, совсем близко оказалась оперативная машина, которой по радио отдали приказание.

Чтобы не спугнуть подростков, не включили ни синюю мигалку на крыше, ни сирену.

Юнец, не выпуская гитару (ему даже в голову не пришло бросить ее), нырнул в ближайшие ворота. Пробегая мимо дровяников, он слышал за спиной топот остальных. На улице взвизгнули тормоза, послышалась отрывистая команда, и машина рванулась вновь. Из этого двора было несколько выходов, и юнец понял, что милиционеры об этом знают и теперь или на машине будут кружить, или поставят по милиционеру у каждого выхода, а остальные погонятся за ними по пятам.

На улицу высовываться нельзя, надо спрятаться где-то здесь!

В одном дворе находилась двухэтажная хозяйственная постройка, кирпичный каркас которой был облеплен сарайчиками. Вокруг строения тянулся какой-то балкончик с перилами, служащий и опорой для крыши, и проходом. И там, одна подле другой, двери узких, но зато глубоко уходящих чуланов.

Взобравшись по скрипучей лестнице, юнец стал дергать висячие замки: а вдруг найдется незапертая дверь. Если ничего ценного нет, хозяева порой обходятся просто щеколдой или загнутым гвоздем.

Уже через полминуты такой сарайчик был обнаружен, и юнец шмыгнул туда с Женькой и девчонкой, бежавшими за ним. В щель между досками была видна большая подворотня и часть двора. Сердце от всего пережитого колотилось так, что казалось, его слышно снаружи.

Вскоре в подворотне появились два милиционера с парнем, который все еще держался за горло. Посовещались и вышли на улицу. Тут же послышался шум машины.

— И болван же ты! — сердито сказала девчонка. — Тебе бы за эту барахольную гитару пришили ограбление, а может, и Женька не вывернулся бы! Очень она тебе была нужна?

Девчонка смело болтала языком, зная, что Женька не даст ее в обиду.

— Выгодно толкнул бы, у меня покупатель есть, — на ходу придумал юнец. — А вы видели, как он спикировал? Да этаких на меня двоих надо!..

— Тебя и один бы хорошо умыл, не стой Женька рядом, — не унималась девчонка.

— Чего там, рядом! Да я…

— Да заткнитесь вы, может, менты еще внизу стоят! — цыкнул на них Женька. Те продолжали спорить, только уже шепотом.

— Сколько ты за нее получишь? Пятерку? Уж если деньги нужны, так лучше пойти колпаки с машины снимать… или… Ты знаешь, сколько стоит запаска, если ее из багажника вытащить? — Благодаря знакомым матери девчонка знала несколько надежных приемов, как раздобыть деньги. При случае она ходила с матерью на Большое кладбище за пол-литровыми банками из-под цветов, а потом сдавала их. Брали и цветы, но их не очень покупали и с подозрением крутили в руках, расспрашивая, почему на листьях песок и отчего привялые.

— Я ему потому врезал, что он стукач!

— Что ты свистишь, ты его первый раз видел!

— Кто тебе сказал, что первый раз? Я его с дружинниками видел!

— Свисти, свисти больше!

И теперь, спустя годы, парень вспоминал эту девчонку с большой неприязнью. И даже с бо́льшей, чем раньше, потому что девчонка стала элегантной, независимой дамой. У нее теперь двое красивых детей, тихий и солидный муж, а сама она работает в ателье мод закройщицей. Чтобы сшить у нее пальто или костюм, надо долго ждать в очереди. Парня она как будто и в упор не видела, но Женьке, который допился до инвалидности, подкидывала то трешку, то пятерку. Даже выхлопотала ему место в лечебном профилактории, но тот ушел в загул и уже не просыхал. Мужа ее парень в свитере помнил со школьных времен, но близко не знал. И не знал также причины, почему девчонка так резко отделилась от компании. Появилась какая-нибудь дальняя родственница? Устроили в интернат? С матерью это никак не могло быть связано, так как старухи поговаривали, будто мать в трезвом виде смотрит на свою дочь из лестничного окна дома напротив, когда та после работы выходит из ателье.

…На дворе уже была кромешная тьма, так что происходящее в кухне отражалось в давно не мытом окне. Вот женщина, нагнувшись, что-то делает на столе, вот даже виден пар из котелка на краю плиты…

— Где мой хромированный фонарик? — грубо спросил парень, словно женщина умышленно засунула куда-то эту вещь, лишь бы ему досадить.

— В желтой сумке… — Она сразу поняла: хочет в сарае пить коньяк инженера. Какую же позицию теперь занять? Дозволить ему или помешать? Напившись, он тут же в тепле заснет, а когда проснется, будет сволочной и невыносимый. При шефе ее не тронет, но не исключено, что попытается излить гнев на инженера. Ах, и почему такая сила дана такому дряблому человечишке, такой размазне?..

— О чем ты думаешь?

— О тебе…

Парень рассмеялся.

— Обо мне ты долго будешь думать! Я неизгладимыми буквами вписан в твою биографию! Так где-то было написано, я читал. Да, вот так, стерва!

— Как тебе не надоест!

— А потому что ты мою жизнь исковеркала! — Чтобы успокоиться, ему немедленно надо было сделать хоть глоток. Не вынимая бутылку из-за пазухи, он отвернул металлический колпачок и сделал пару глотков. — Ну чего мне до тебя не хватало? Все у меня было! Все мне нравилось!

Открылась дверь комнаты, и появилась голова старшего.

— Иди сюда, — крикнул он.

— Чего тебе? — сердито осведомился парень. Алкоголь подействовал на него почти моментально — он уже ничего не хотел делать.

— Иди. А ты запри за нами дверь. Откроешь, когда я скажу. Договорились? — Последнее слово шеф скрепил улыбкой, которая сделала лицо совсем чужим — так редко он улыбался.

Женщина от волнения вздрогнула, но постаралась не выказать нервозности, опасаясь, что острые глаза шефа тут же это заметят.

Засов крепкий, если бы достать какую-нибудь жердь, дверь можно бы еще крепче запереть, не выломали бы. Вот с окнами хуже… Только не бояться… Только не бояться…

Она взяла круглый электрический фонарик и, освещая протоптанные в глубоком снегу следы, быстро пошла к сараю…

— Покажи ему место, где мы выходим в коридор, — приказал старший парню.

Толстые и тонкие, пунктирные и прерывистые линии занимали весь лист бумаги. Они скрещивались и изгибались, шли параллельно, сходились, чтобы тут же снова метнуться в разные стороны.

Усатый парень сделал серьезное лицо, но все равно ничего не мог понять.

— Это план второго этажа, — попытался ему помочь Лиекнис. — Он еще, конечно, не закончен, но…

— Да вижу, вижу…

Мысленно парень мог пройти каждый отрезок пути, так как план взлома принадлежал ему, он уже десятки раз его продумывал, пока выложил старшему. Он исходил весь путь от старта до финиша, который в предварительных играх был куда ближе — у дверей центрального сейфа.

У тетки, которая охраняет еще не законченный корпус ювелирной фабрики и строительную площадку, есть собака, и ей за эту дворняжку что-то приплачивают, но она бегает снаружи только летом и не очень долго, так как бабуся волнуется, как бы ее не покалечили коты, к которым она по своей собачьей натуре лезет, хотя уже столько раз вынуждена была с воем удирать. Зимой собачонка спит в проходной возле печурки и облаивает только того, кто открывает дверь и впускает холод.

Да и сама-то сторожиха не часто выходит, потому что снег глубокий. Будучи сознательной, иной раз еще дойдет до нового корпуса и подергает ручки дверей, заперты ли. Дотуда можно пройти по наезженной машинами дороге. Машины подвозят всякий отделочный материал, а вывозят строительный мусор, на который мастер просто ополчился, — загорелось, видите ли, ему сдать эксплуатационникам здание вылизанным. И теперь, как только кому делать нечего хоть минуту, старик тут же сует в руки лопату и тачку. Мужики ворчат по углам, но спорить не осмеливаются, потому что он тут же осведомляется:

— Что? Ты хочешь, чтобы тебе платили, когда ты в курилке сидишь, ручки сложив? И сколько я тебе должен за это платить?

Так что дорога укатанная.

По замыслу, завтра вечером, с наступлением темноты, взломщики должны перейти двор по протоптанной тропинке, которая начиналась у пролома в заборе недалеко от будки сторожихи. Протоптали ее те, кому надо к трамваю. Таким образом они выгадывают каких-нибудь двести метров. Доски в заборе держатся только на верхних гвоздях, так что их можно отодвинуть, и образуется чистенький, удобненький проход. Учитывая, что ликвидация этого прохода затрагивает интересы слишком многих, мастер не велел его заделывать, хотя ради приличия ворчал.

Опасными являются только первые пятьдесят метров — тут сторожиха может увидеть их в окошечко. К сожалению, реакция старухи непредсказуема. Парень полагал, что она выйдет и начнет допрашивать, как положено, но предосторожность заставляла допустить и телефон: испугается людей и позвонит в милицию.

Для милиции была придумана легенда. Чтобы она была более или менее правдоподобной, надо минут двадцать выждать у входа в корпус и только тогда открыть его. Этих двадцати минут с избытком хватит, чтобы приехала оперативная группа. И если она действительно приедет, то обнаружит неудачную попытку открыть дверь, виновником которой является один из строительных рабочих и его приятель. Оба изрядно выпившие — запах можно легко изобразить, полив водку на одежду и пополоскав ею рот. И этот самый рабочий божится, что в комбинезоне забыл кошелек с деньгами, а у приятеля оказался такой же ключ, вот они и решили пойти за деньгами. Ключ, который он предъявит, лишь отдаленно напоминает нужный, а нужный шеф с появлением милиции забросит. Так как никаких орудий взлома у них не будет — парень постепенно пронес их и запрятал в строящемся корпусе, — то их наверняка отпустят. Особенно после того, когда окажется, что в комбинезоне действительно кошелек с деньгами.

Парень не раз и обстоятельно взвешивал все «за» и «против», особенно там, где дело касалось нового корпуса: на втором этаже старого ему редко приходилось бывать.

Итак, они закрыли за собой дверь корпуса. Вокруг тишина и темнота. Он нажимает на кнопку фонарика. Сквозь цветное стекло пробивается только тусклый свет — яркий луч может мелькнуть в окнах, и его снаружи кто-нибудь заметит. Лестница погружена во тьму. Между подошвой и цементом слышится, как поскрипывают песчинки.

— Сюда. — И он идет первым.

Пахнет свежей краской и раствором. Они пересекают коридоры, большие и маленькие помещения. В некоторые уже внесены рабочие столы, здесь еще стоят ящики с надписями «Не бросать!», «Аппаратура!» на четырех языках, и пальцы любопытствующих уже надорвали в разных местах бумагу, чтобы разглядеть металлические части, все в густой вазелиновой смазке.

И вновь помещения, и вновь коридоры.

По дороге он подхватывает стремянку. И вот входят в небольшой закуток.

Он раздвигает стремянку, влезает на самый верх и дотягивается до декоративной решетки кондиционного устройства. Та довольно долго дребезжит, но наконец поддается. Шеф принимает решетку и ставит к стенке.

Чтобы дотянуться до старомодного саквояжа — в фильмах про старые времена с такими ходили врачи, отправляясь по визитам, — надо стать на цыпочки, потому что воздухопровод глубокий. За саквояжем следуют два электрических сверла.

— Дай, я заделаю… — Парень указывает пальцем на люк. Шеф несет свои инструменты.

— Теперь надо в правое крыло… Я нарочно все спрятал в другом конце…

Шеф ничего не говорит, но про себя одобряет его действия. Он ведь король взломщиков, именно поэтому парню хочется блеснуть перед ним, доказать, что и он что-то может, не просто мальчишка на побегушках, которому можно лишь доверить принести спички. Если еще раз придется вместе работать… Нет, не придется… В этом сейфе слишком много добра, хватит на всю жизнь… Может, даже на десять или на сто жизней…

Опять они блуждают по незаконченному корпусу, и может показаться, что именно блуждают, но на самом деле все продумано и вымерено до последнего шага.

Наконец-то! Пустое помещение, похоже на зал, с цементным полом, в котором два длинных углубления, — здесь через несколько месяцев будут скользить конвейеры. В пол вбетонированы толстые стержни с нарезкой. Они размещены в определенном порядке, обычно по четыре, образуя квадрат, в центре которого отверстие. Из него торчат концы трехжильных кабелей, тщательно изолированные. На эти болты насадят основания токарных, фрезерных, расточных, штамповочных станков, подтянут, чтобы не шатались и не вибрировали, а к кабелям подсоединят электромоторы.

— Надо организовать ток, — говорит шеф. — А я пока подключусь…

— Сначала надо отметить место, — возражает парень.

— И верно, — поспешно подтверждает старший, когда его подводят к стене.

— Вот здесь центр, — указывает парень на чуть заметную царапину.

— Что-то уж очень ты уверен, — недоверчиво говорит шеф.

— Потому что раз двадцать измерял.

Взяв центр за ориентир, они вычерчивают на стене трапецию. После того как просверлят, выломают, отобьют и опилят, она станет отверстием, которое пройдет через стену толщиной в два кирпича, отделяющую новый корпус от старого. Сквозь него можно проникнуть в душевую на втором этаже, из душевой пройти в раздевалку, из раздевалки — в коридор.

— Я пошел! — И он круто направляется вниз к распределительному щиту, чтобы включить электричество. Он уже точно знает, который из многих рубильников надо дернуть книзу. Но он включает не только тот зал, но и коридор, и комнаты в конце здания. Так что надо сначала слетать туда и вывернуть лампочки, иначе какая-нибудь из них загорится. Об экономии энергии говорят много, мастер в конце рабочего дня носится как ищейка, щелкая выключателями, что обычно другие забывают делать, но и он за всякой верхотурой не может уследить, поэтому обязательно надо вывернуть, что, между прочим, шефу и в голову не придет.

Наконец-то все в порядке: сверло включено в сеть, остальные инструменты разложены, чтобы удобно было действовать. Они садятся на пол и ждут. Шеф то и дело поглядывает на часы, а парень лишь посмеивается: ему на расписание поездов плевать. Когда состав будет подходить, даст знать сигнал на переезде. Шлагбаум еще не опустили, а звонок уже дребезжит. Сверлить и долбить стену можно, только когда мимо проходит поезд, его шум все остальные шумы заглушает…

— Ну, показывай! — подталкивает старший, но парень тупо смотрит в паутину нитей, начерченных инженером, и ни черта не соображает.

— Вот это кабинет директора, — помогает ему Лиекнис. — Здесь сидят технологи… Здесь…

— Ага… Это стеклянная дверь?

— Да.

— О’кэй! Вот здесь раздевалка и душевая?

Лиекнис кивает.

— Вот через эту стенку мы и хотим пожаловать… в гости…

Гвидо Лиекнис не удивлен: его, кажется, уже ничто не может удивить…

К тому времени, когда мужчины возвращаются в кухню, женщина уже набросала в угол у плиты хорошую кучу дров. Лицо ее раскраснелось от ходьбы к сараю и от холода.

— Погоди, я наношу, — предлагает парень. — Чтобы ночью больше не таскаться.

Старший садится на свое место, приваливается к шкафу, потом, заметив на столе бутерброды, тянется за одним, откусывает сразу половину и как-то сонно начинает жевать. Челюсти ходят механически, еда кажется безвкусной. Разумеется, даже не поблагодарил: не настолько акклиматизировался в нормальном мире, чтобы пользоваться словом «спасибо», которое среди заключенных обычно истолковывается как вздох беспомощного.

Его лицо, послушное воле, как обычно, ничего не выражало, в противном случае на нем отразился бы неожиданный прилив страха. Как иной раз у хорошего пловца, который беззаботно плывет навстречу волнам, но тут перед ним горой вздымается девятый вал, и он почти машинально, движимый инстинктом самосохранения, оглядывается, далеко ли берег.

План слишком грандиозен, чтобы быть реальным.

Какое-то пятое или шестое чувство говорило: «Это невозможно!», «Не ходи туда!».

Не ходи туда, беги, пока не поздно!

Но только из-за грандиозности цели он и пошел на разговор с этим подонком. Чтобы сделать то, чего еще никто не сделал. Чего никому и в голову не приходило. И парню этому не пришло бы в голову, не будь он дилетантом. Серьезно и тот не думал о вскрытии центрального сейфа, просто нравилось от нечего делать размышлять с битым и опытным волком. Ведь любая сопля хочет, чтобы с нею разговаривали и относились к ней, как к стоящему человеку. Жадности, вот этого у него хватает, а ума лишь на то, чтобы выполнять те простые поручения, которые шеф стал ему потом давать: разъезжая на электрокаре, подручный смог измерить толщину двери комнаты-сейфа, расстояние между замочными скважинами, засовом и заклепками.

Фирма «А. Т. Шеер и К°» — именно она изготовила и встроила центральный сейф фабрики ювелирных изделий — в конце века была довольно известной в Европе, и сейфы ее считались весьма надежными из-за сложности механизма замка. Кроме того, дверь и боковые стенки делались из сплава, который в те времена не брали ни сверло, ни пила. Но ведь прошло восемьдесят лет, прогресс двинул технику вперед — с этим не поспоришь. Уже делаются алмазные диски, сверла и фрезы, которым любой материал по зубам, у трехфазных сверл теперь тысячи оборотов в минуту. В результате развития техники сейф, конечно, утратил некоторую свою супернадежность.

Обмеры помогли набросать схему засова и положение механизма в двери. Постепенно можно было подойти и к ключу.

Когда все попытки подручного разглядеть ключи ни к чему не привели, так как Микки Маус с ними не расставался ни на минуту, взломщик все же не оставил надежды. Наполеоновский комплекс уже так вступил ему в голову, что сделался для него просто необходимым. Если у парня даже дух захватывало при мысли о богатстве, которое ему привалит, и о радостях, которые он себе доставит благодаря этому богатству, то старшего пьянило сознание могущества — он будет первый! Самый, самый, самый первый! Богатства и связанные с ними блага были для него довольно абстрактными понятиями, потому что ни того ни другого он не знал. Среди воров-взломщиков богатых нет, их радости — это радости ограниченных и очень бедных людей. Одно лишь и есть у них — это наигрыш и заносчивость прожигателей жизни, за которыми скрывается страх перед возмездием, которое может наступить уже завтра.

Когда общаешься с тем, кто провел долгое время в заключении, то это прежде всего общение с ребенком, которому расти да расти. Нередко с цинично-злобным, безжалостным ребенком с философией хитрого старца: «А сколько мне и жить-то осталось!», которая как бы наделяет его особыми правами и оправдывает любые его действия.

«Как бы рассуждал я сам, если бы сидел в дирекции фирмы „А. Т. Шеер и К°“, а ко мне явился клиент с просьбой изготовить комнату-сейф? — задавал себе вопрос старший. — Размеры уже определены архитектором исходя из функций фабрики. Итак, я могу только одеть стены, пол и потолок в огнеупорный материал и обшить стальными плитами от взломщиков. Остается дверь, но и ее размер уже определен. Есть ли смысл ради одной двери привлекать нескольких конструкторов? Дорого и долго. Ведь есть же простой выход — увеличить механизм существующих в производстве сейфов в соответствующее число раз, а замки, к которым отмычку не подобрать, оставить те же самые».

В Риге, оказывается, еще имеется немало больших и малых сейфов «А. Т. Шеер и К°», которые украшают кабинеты, а в ремонтных мастерских порой можно увидеть сразу два. Пропорции дверцы везде совпадали, и теперь уже было точно известно, где надо сверлить и пилить, чтобы открыть запирающий механизм и заставить его работать без ключа.

Не хватало лишь точных сведений о сигнализации.

…Заметив, что женщина надела желтую куртку и идет к двери, парень спросил:

— Куда это ты?

— Ты тоже можешь туда, — отрезала она. — Куда фонарик дел?

И тут же увидела его сама. Парень сунул его за матицу. Она потянулась, взяла его и проверила — горит ли.

— Пейте чай… сахар в моей сумке.

С жалобным скрипом закрылась за нею дверь.

Парень видел в окно, как луч фонарика проскользнул во двор и исчез за сараем. В темноте выделялось только пятно света, вычерчивающее разные геометрические фигуры. Самой женщины не было видно.

— Я этой стерве… За ней поглядывать надо…

— Я тебе запрещаю ее обзывать… Мы… Нам надо заодно быть! — Старший старался говорить резко и отчетливо, как обычно, но на сей раз у него это звучало не очень внушительно.

— Вы что, сговорились, что ли? — Это было уже не просто любопытство, а скрытая насмешка.

— А тебя это не касается.

— Ты не очень-то ей верь. Ни одной бабе нельзя верить. На меня жаловалась?

Старший понял, что молчание в этом случае не лучший ответ, но ничего на скорую руку придумать не мог. Умом он понимал, что с женщиною ведет себя смешно, как мальчишка, но что же делать? Несмотря на солидный возраст, опыта в любовных отношениях он почти не имел. Он несколько раз пытался прикидывать, как компенсировать разницу в годах, если только удастся заполучить и удержать эту женщину.

— Инженер не раскис?

— Нет, старательно работает. Ты цветных карандашей для него купил?

— Угу… — кивнул парень. — Чтобы сигнализацию обозначал красным… А как глубоко провода могут быть проложены?

— Как где… Одни сантиметра на два под штукатуркой… Он расскажет, какие препятствия и где нам припаивать новые сопротивления…

— Отсоединить от сети, и все!

— Инженер лучше знает. Он уже мягонький стал, потек…

— А как ты скажешь, что его ждет, если план к утру не будет готов?

— Он и сам понимает.

Парень взглянул в окно, но фонарика нигде не заметил.

Зайдя за сарай, женщина выключила фонарик и подождала, пока глаза привыкнут к темноте. Вскоре она уже могла различить острые вершины елей на фоне неба, белый снег и очертания строений. Она пошла дальше.

Обойдя вокруг, подошла к открытой двери сарая, прислушалась, что происходит дома — там разговаривали, но слов нельзя было разобрать, — и исчезла в сарае.

Идя за дровами, она хорошо запомнила, где находится колода с воткнутым топором. Но сейчас долго и беспомощно шарила вокруг. Боялась задеть какую-нибудь доску, чтобы шумом не сорвать весь план.

Наконец топор был у нее.

Пройдя почти по самой кромке оврага, она подошла к дому сзади и стала пробовать доски последнего заколоченного окна. Все искала щель, куда можно просунуть топор.

Если гвозди выдирать, они могут заскрипеть.

Нечаянно можно задеть стекло, и оно разобьется.

Ее могут начать искать.

«Убить не убьют, старик не даст: он, кажется, в меня влюбился».

Наконец повезло: она нашла щель под нижней доской, сунула туда топор, уперлась и потянула за топорище. Тянула изо всей силы, но доска не поддавалась.

«Не смогу», — в отчаянии думала она.

За окном кто-то дышал. Это мог быть только о н.

Как же ему объяснить?

— Я вам хочу помочь, — прошептала женщина.

Ответа не было, хотя она ясно слышала, как он там дышит.

От холода даже пальцы прилипали к топору…

ВДОВА

— Наша церковь находится поодаль от селения. Место на отшибе, каменная ограда и большие деревья, — показывал суду свидетель. Лицо у него было бурое от загара, поэтому голубые глаза выглядели по-детски светлыми. На парне была куртка из искусственной кожи, через локоть висел мотоциклетный шлем. — В тот вечер я возвращался с работы поздно.

— Почему? — спросил один из заседателей. Такой уж у него был нрав: все время задавать вопросы, и потому, хотя процесс шел только третий день, судья уже морщил лоб, когда тот опять получал слово.

— Так ведь у нас в деревне не как в городе, — усмехнулся свидетель. — Мы не по часам работаем, а по барометру… Можно дальше рассказывать?

Судья кивнул.

— В тот вечер я возвращался с работы поздно, было уже темно… Чтобы ребятишек не будить, оставался на кухне. Поставил чайник, стал искать в холодильнике, чего бы поесть.

— Суд это не интересует.

— А вот и нет! По-моему, это очень важно, так как, сидя за столом в комнате, я бы не видел дорогу.

— Продолжайте.

— Налил чаю, стал хлеб намазывать… Вдруг вижу — «Жигули» катят. Как автостраду проложили, по старой дороге почти никто не ездит. Только свои. А этот чужой, из-за выбоин едет тихо, а местные так не ездят, они каждую кочку знают и дуют себе смело. У меня еще никаких подозрений не было. Огни исчезли в деревьях у церкви. Будто в воду нырнула машина, из-за поворота уже не показывается. Поел я, убрал со стола, а как-то не по себе. Инспектор нам говорил, что в последнее время церкви часто обворовывают, а жена у меня в сельсовете работает, я знаю, что ждут мастеров, которые в церкви сигнализацию установят, как в магазине. Теперь-то ее, между прочим, сделали, а тогда еще не было. А меня в сон клонит — все же восемнадцать часов отработал…

Судья опять хотел сказать, что свидетель слишком многословен, но передумал — это может занять еще больше времени.

— Я уж хотел рукой махнуть и спать ложиться, но тут подумал: это же я буду виноват, если церковь обворуют. Вполне же возможно, что я единственный эту машину заметил. И вот из-за моей лени какие-то подонки распотрошат старый храм, который стоит здесь больше трехсот лет…

При слове «подонки» оба подсудимых подняли головы и злобно посмотрели на свидетеля, но тут же вновь понурились.

— Накинул я вот эту самую куртку и пошел взглянуть. Была полная луна, ночь прямо как для привидений создана.

Адвокат что-то быстро отметил в своем блокноте, напоминающем конторскую книгу: не забыть упомянуть эти привидения в защитительной речи.

— «Жигули» стояли метрах в ста от церкви, за углом кладбища, чтобы с дороги видно не было. Я бы даже проскочил мимо, но луна ярко освещала следы протекторов и стало понятно, куда машина свернула. Я к ней не подошел, а через кладбище к церкви. Во-первых, потому что так ближе, а во-вторых, дома я провозился довольно долго, и воры могли возвращаться оттуда. Фактически мне надо было узнать номер, бежать домой и позвонить в район — милиция на автостраде задержала бы машину без всякого шума. Но ведь неудобно людей сразу называть ворами из-за того, что их машина ночью стоит у кладбища. И еще поди знай, помчится ли районная милиция сломя голову ловить кого-то, если я не могу конкретно доказать сам факт ограбления.

Обошел я церковь кругом, ничего подозрительного — дверь на месте, окна целы. Понять ничего не могу, потому что близко в округе ничего ценного нет, из-за чего бы машина могла сюда прикатить. Даже рыболовы это не могут быть — ни реки, ни озера.

Вдруг слышу в церкви щелкает что-то, под сводами отдается. Вроде как толстый провод перекусывают.

Обошел я церковь еще раз, уже прислушиваясь, и к дверям хорошенько пригляделся. Главная дверь целая, а вот маленькая, которая ведет в помещение за алтарем, на метр от земли перепилена ниже замка и держится на одной петле. Воры влезли и половину эту за собой плотно прикрыли, так что и пропил не виден. Даже когда я ручку подергал.

Ну, ясно, что я один ничего не сделаю, нужен помощник, да ведь грабители тем временем удерут. Я уж было стал искать, чем бы эту отпиленную половину припереть снаружи, как пришло другое решение. Сбегал я к машине и открутил у колес вентили — если и примутся накачивать, так это порядочно времени займет, и я успею вернуться.

Разбудил своего школьного товарища Арона, позвонили в милицию. Там нам сказали, чтобы мы по возможности воздержались что-либо предпринимать, сейчас оперативная группа приедет. Потом подняли ветеринара, он неподалеку живет, и втроем опять к церкви. Приложил ухо к двери — слышно, как воры орудуют: ходят, берут что-то, кладут, тихо переговариваясь.

— Надо что-то делать, — не унимается ветеринар, — а то от одной порчи будет больше потерь, чем от кражи.

Я сказал, что мне велел дежурный в милиции, но тут к ветеринару присоединился и Арон, потому что в алтаре и на кафедре у нас резьба красивая. Поломают, а кто чинить возьмется? А если и сыщется мастер, так каких денег это будет стоить!..

— Эй вы там! Что вы там делаете? — громко крикнул я и забарабанил в главную дверь.

В церкви все стихло. А мы только тут спохватились, что промашку дали, — даже веревок у нас нет, чтобы их связать, когда вылезут. Ветеринар пошел на хитрость, чтобы дать Арону возможность слетать домой за веревкой. Стали мы с ним спорить, есть кто в церкви или нет. Я говорю, что слышал там шум, а он говорит — голуби это, что на колокольне живут. Поспорили, обошли вокруг церкви и опять разговор завели, что это, похоже, и впрямь голуби, потому что нечего человеку в такой паршивой церкви делать. Это чтобы грабителям внушить, что мы сейчас уходим.

Старший из подсудимых, попавшийся на эту уловку, поднял голову и с такой яростью посмотрел на куртку из искусственной кожи, что она должна бы была загореться и расплавиться.

— Когда Арон вернулся, а с ним прибежал и его братишка, — мы потребовали, чтобы бандиты вылезали по одному: во-первых, мы не знали, сколько их, а во-вторых, по машине понятно было, что не с подростками имеем дело.

Какое-то время те молчали, потом попробовали ставить условия, потом торговаться, как в Ташкенте на барахолке. Обещали нам ящик водки, грозили церковь спалить, если не дадим им уйти по-хорошему. Это длилось довольно долго, а милиция все не ехала. Чтобы время протянуть, стали вроде бы уступать.

Но тут оказалось, что они нас обхитрили, а не мы их. Покамест один балабонил с нами из-за задней двери, другой открыл большую — она закрывалась изнутри на засов. Слышим вдруг, парламентер оборвал разговор на полуслове, дощатый пол загудел. Мы к другой двери, но они опередили — первый мелькнул будто тень и уже перелез через ограду. Ребята — они вперед вырвались — кинулись за ним, но под старыми деревьями такая темень, ну он и улизнул. Потом в милиции сказал, что добрался до «Жигулей», но увидел, что колеса спущены, и давай пешком уходить. Нам сразу стало ясно — попробует выйти на автостраду и там будет голосовать. Так и вышло, там его милиция и прихватила.

С другим, помоложе который, я схватился один на один, потому что ветеринар с Ароном искали по кладбищу первого и братишка Арона им помогал.

Этот ворюга бросился на меня из распахнутой двери, чтобы проскочить к воротам. В правой руке железяка, орет: «У, стукач! Уложу, собака!» Я подпрыгнул и ногой ему под ребра. Он и свалился, железяка отлетела в сторону, в лужу. Связали, посадили на церковную ступеньку, а там и милиция приехала.

Адвокат, желая отвести от клиента неприятности, связанные с железной палкой, что суд расценивал как вооруженное нападение, сначала стал задавать свидетелю окольные вопросы, чтобы вывести его из равновесия.

— А какие у вас религиозные убеждения?

— Никаких… — Парень недоуменно пожал плечами и в поисках поддержки взглянул на судью, но тот в это время перечитывал подшитые объяснения подсудимого и взгляда его не заметил.

— Лютеранин? Католик? Когда был крещен? Был ли у причастия? Как часто бываете в церкви?

Парень мямлил что-то, потом преодолел смущение, и тон его ответов стал злым.

— Вот вы сказали: я подпрыгнул и ногой ударил его под ребра. Это ведь специальный прием нападения. Где вы тренировались?

— Я служил в десантных войсках.

— Где в церкви могла оказаться эта железная вещь?

— Наверное, с собой принесли — концы сточены, можно было использовать как лом.

— Интересно, почему же милиция в первый день никакого лома не обнаружила?

— Наверно, не до того было, надо было ловить ворюгу, который сбежал.

— Прошу суд приобщить к делу медицинскую справку, — адвокат обошел столик и остановился перед судьей, — что мой подсудимый получил легкие телесные повреждения. Вся ответственность за это ложится на свидетеля, который стоит перед вами. — Адвокат подал судье форменный бланк и направился к своему месту. — А насчет лома… Позвольте усомниться, что он вообще был! Мало ли что можно было найти в грязи поблизости от места происшествия!

— Ну, понятно, что это я главный виновник! Они, — и парень кивнул на скамью подсудимых, — обокрали четырнадцать церквей и причинили ущерб, который не смогут возместить, даже если проживут сто пятьдесят лет, как тот знаменитый абхазец, про которого в журнале «Здоровье» писали, а виноват я! Это верно, уважаемый адвокат, не надо было мне их ловить! Пускай взламывают, пускай крадут, пускай грабят! Вы же их ловить не стали бы, так ведь? Что ж, учту — исправлюсь!

Во время перерыва адвокат отыскал в коридоре парня и отечески вразумил его:

— Вы напрасно на меня обиделись… Это же суд, а суд — это поединок умов и фактов. Милиция с этим ломом допустила ошибку, а я ею воспользовался…

Парень оскорбленно посмотрел на него, повернулся и вышел на улицу…

На четвертый день судья совершенно случайно столкнулся с тем, что приходилось на начало его карьеры. Знакомясь с материалами предварительного следствия, судья упустил тот факт, что у одного из свидетелей, помимо обычного имени и фамилии, еще имеется и кличка Жип.

Тогда судья еще учился. Крохотная стипендия не давала даже сводить концы с концами, поэтому он перешел на вечернее отделение и устроился на работу в юридическое учреждение, которое занималось трудновоспитуемыми подростками.

И вот этот Жип — судья как сегодня помнит это дело, потому что оно было у него первое, — в очередной раз бежал из закрытого воспитательного заведения. И хотя парнишка вскоре был задержан на квартире у матери, положение весьма волновало воспитателей. Они просто не знали, что делать с Жипом, — парнишка ухитрялся отпирать любые замки. Обычные — гвоздем, сложные — тонкой медной пластинкой. Причем с необычайной легкостью. Повар только отвернулся, чтобы помешать в котлах, как Жип, который вместе с другими мальчишками чистил на кухне картофель, открыл кладовую и «увел» пакет с пиленым сахаром. Все вместе и съели. Двенадцатилетняя биография его состояла из многочисленных краж.

Сделав суровое лицо, начинающий юрист приказал беглеца, бродягу и воришку в одном лице привести к себе в кабинет, чтобы предупредить его, что в будущем ему грозит колония и строгий режим. Хотя и сам не верил в эффективность предупреждения, так как по материалам дела было видно, что мальчишка большой пройдоха и лгун.

И каково же было его удивление, когда он увидел зареванного мальчонку с черными подтеками на лице, тщедушного даже для своих лет!

— Сахар украл?

Мальчишка отрицательно покачал головой.

— Я только отмычку сделал.

— Ты хочешь сказать, украли старшие?

Мальчишка стоял стиснув зубы.

— Отвечай же!

Мальчишка молчал.

— Ты в группе самый маленький?

— Да.

— Тебя обижают?

Ответа нет.

«Куда я его дену?» — размышлял взрослый. Ему почему-то показалось, что колония мальчишке пойдет только во вред. Хотя криминологии он еще не проходил и не имел понятия о типизировании, классифицировании и прогнозировании правонарушителей, каким-то чутьем он понимал, что обратно мальчишку посылать не надо бы. Хотя теоретически пребывание в исправительном заведении ни одному подростку не могло осложнить в дальнейшем жизнь, но практика показывала, что в школах и в отделе кадров с ними лишь мирятся, как с зубной болью. И наверное, не без оснований.

Прежде чем принять окончательное решение, судья решил поговорить с его матерью.

Это была довольно красивая женщина с ученым званием, лет тридцати с лишним. Муж ее несколько лет назад погиб а автокатастрофе. Двухкомнатная квартира ухожена, полы натерты до блеска. Так и кажется, что из всех углов веет порядком, что жизнь здесь течет ровная и спокойная. Когда судья попросил разрешения закурить ему, конечно, было позволено, хоть пепельницы в доме не водилось и после окно наверняка не закрывали два дня. А самый крепкий напиток, который в этом доме когда-либо пили, — самодельное яблочное вино.

Мать грустным голосом рассказала, что сынишка связался с уличными мальчишками и совершал вместе с ними мелкие кражи. По правде говоря, делал он это за компанию, так как сын полностью обеспечен, ни в чем недостатка не испытывает. Кроме того, в этой стайке воришек нет ни одного, кто бы был достоин мизинца ее Жипа, — четвертый класс он окончил с отличными оценками, много читает, интересуется механикой. Во дворе у них есть небольшая слесарная мастерская — мальчик пропадал там целыми днями. Точил, пилил, шлифовал. Помогал мастерам, которые охотно это позволяли, так как у них благодаря этому оставалось время подхалтуривать или бегать к пивному автомату. Потом в детской комнате милиции ей показывали и поддельные жетоны для пивного автомата, которые сынишка выточил на станке.

— Его надо было вырвать из-под влияния банды, — деловито продолжала мать. — Я списалась с дальней родственницей в деревне и за плату отослала его туда. Пусть живет на свежем воздухе, рыбу ловит. Там чудесное место, вокруг реки и озера, я ему даже велосипед купила. И все равно его тянуло назад, в город, к своим дружкам. Через неделю он вернулся. Приехал в поезде без билета, бежал от контролера. Я отругала его, отвезла обратно, и все равно скоро он был здесь. На сей раз я его наказала и только тогда отвезла — у одного из моих коллег есть машина, он помог. И родственницу — между прочим, очень порядочный и тихий человек — поведение мальчика волновало. После третьего побега домой сын уже не явился, спал где-то на чердаке и в садовых домиках.

Туда дружки носили Жипу еду, там он начал уже воровать. Так, вполне профессионально был «взят» киоск с продтоварами — тогда такие синие вагончики на автомобильных колесах встречались часто, в них продавали рыбные и мясные консервы, масло, сыр, конфеты и прочие товары первой необходимости.

Дважды мать видела сына на другой стороне улицы, когда возвращалась из института, но в обоих случаях он убегал. Ей ничего не оставалось делать, как сообщить в детскую комнату милиции и попросить помощи. Подростков вскоре задержали, нашли у них часть украденного, они признались, что в ближайшие дни планировали ограбить еще один киоск.

— Что он вам сказал, когда на этот раз появился дома?

— Сказал, что за хорошие отметки и поведение ему разрешили два дня побыть у меня. Но я хорошо помню, что было в последний раз, когда он сбежал. Поэтому я велела ему идти в ванную и отмыться, а сама тем временем позвонила воспитателям. Вскоре за ним приехали…

Юрист стал говорить о статистике, которая его потрясла. Слишком большой процент воспитанников исправительных заведений позже вновь вступают в конфликт с законом. Вместе с этой женщиной они пытались понять, почему это происходит. Она полагала, что сам исправляемый материал не без дефектов, поэтому нельзя требовать, чтобы конечный продукт отвечал высоким стандартам. Он высказал мнение, что человек, являясь существом общественным, ищет друзей соответственно своему статусу. Статус уже раз судимого зыбкий, поэтому он ищет таких же друзей. Они объединяются в группы, чтобы вызывающе относиться к окружающим людям и к установившимся порядкам, которых не придерживаются.

— Подросток закон никогда в одиночку не нарушает. Для этого нужна группа или хотя бы двое людей. Почти девяносто процентов случаев именно такого рода.

Женщина согласно кивнула.

— Я думаю, что виновата урбанизация. Образ жизни горожанина можно охарактеризовать как анонимный, поэтому падают общие показатели дисциплины. Число нарушений закона на тысячу жителей в городе больше, чем в деревне.

— Да, вы правы. К сожалению, процесс урбанизации неизбежен…

Его поразили ум женщины и ее уровень образованности. Она не боялась пользоваться многими иностранными словами и никогда не ошибалась в их выборе. На все процессы, происходящие в жизни, она смотрела куда шире, чем другие люди, которых он знал.

— Если вы напишете заявление, я, может быть, смогу добиться возвращения сына домой… Так он мог бы избежать влияния колонии. Боюсь, что в противном случае мальчик замкнется, так как он физически довольно слабый и там его будут обижать…

— Глупости! — резко возразила женщина. — Там достаточно педагогов!

Судью удивил больше тон, чем смысл сказанного.

— По учебному материалу он не отстал, разве что не стоит его посылать в ту же самую школу…

— У вас абсурдная идея! Пока он в колонии, я могу хотя бы быть спокойна, что ничего страшного с ним не случится. Не хотите ли посмотреть телевизор?

Тогда подобное предложение значило совсем иное, чем теперь. Тогда в квартиры редких владельцев телевизора собирались все ближайшие соседи, а родственники и друзья приезжали даже издалека. Невероятное явление — кино с доставкой на дом, пусть фильмы и старые, зато бесплатно! Понадобилось время, чтобы к нему привыкли, а пока что на экран размером в игральную карту смотрели нередко человек двадцать. Вскоре придумали линзу, наполненную дистиллированной водой, которую ставили перед экраном, и стали смотреть как бы через увеличительное стекло.

Женщина воткнула вилку, на полу загудел стабилизатор, щелкнув, начал нагреваться аппарат.

У молодого юриста волосы стали дыбом, и он торопливо попрощался. Спустя десять лет он уже не приходил в такое смятение от предательства матерей. Сыновья мешают матерям устраивать личную жизнь так, как им хочется, и они ищут предлога, чтобы хотя на время от них избавиться. Они готовы щедро платить, поэтому в колонии едут огромные корзины с передачами, и соседи говорят, что такой заботливой матери еще не видели.

Жип, наверное, обожал свою мать, раз убегал из деревни, чтобы встретиться с нею, чтобы хотя бы взглянуть на нее с другой стороны улицы, если уж убегал из колонии, рискуя быть наказанным. Неразделенная, отвергнутая, трагическая любовь. Разве может она не превратиться в ненависть, когда раскроется предательство? И какова будет цена этой ненависти?

А еще десять лет спустя судья старался найти истоки бессердечия этих матерей, которые удобно паразитируют на принятых обществом нормах. Паразитируют, хотя порой кажется, что они чем-то жертвуют. И скорее всего ими руководит не эгоистический расчет, а результаты их воспитания. Это женщины из таких семей, где все в жизни регламентировано, начиная с рекомендованного школьникам режима и кончая датой платежей, предписанных домоуправлением, где детей превращают в деревянных человечков с рациональным мышлением вычислительной машины, которая не допускает никаких импровизаций. А уж если случаются какие-то отклонения, она сама отведет сына куда следует и не выронит ни слезинки. Ненависть со стороны детей, которая их обычно постигает, они считают абсолютно незаслуженной и очень переживают…

— Судились? — спросил судья.

— Да.

— Когда? За что?

— Гражданин судья! Пожалейте секретаря…

— Ведите себя прилично! — одернул судья Жипа, продолжая изучать справку, приложенную к делу. Взгляд его скользил по строчкам указа 1947 года, по которому раньше судили за хищение государственного имущества, а потом по статьям теперешнего кодекса. — Что вам известно о ключе?

— Ничего мне не известно! Принес рисунок ключа — очень неточный — и попросил сделать. Я отказался.

— Объясните причины.

— Такой ключ можно сделать только по оригиналу, а не по рисунку.

— Вам, как специалисту, конструкция замка наверняка указала на его старину. Зная человека, который попросил вас об услуге, вы могли хотя бы примерно представить, для какой цели он может понадобиться.

— А чего догадываться? Я и так знал. Он мне сам сказал. Сказал, что потерял ключ от гаража, но остался его контур на бумаге. Машина у него есть, так что вполне логично сделать вывод…

— А почему нет? Теперь в деревне много заброшенных строений… Это уж массовое явление… У половины рижских гаражей огромные замки от клетей, которые делали местные кузнецы. Они довольно надежные, потому что у каждого ремесленника был свой фокус. Современная промышленность ничего подобного предложить не может, все слишком стандартизировано.

— Будут еще вопросы к свидетелю? — И судья перевел взгляд на прокурора и адвоката. — Пожалуйста! — И он заметил поднятую руку старшего подсудимого.

— У меня не вопрос, а пояснение. Так же как на предварительном следствии, я утверждаю, что свидетелю не было ничего известно о моих намерениях и он даже не мог о них догадываться.

— Конечно, если бы я догадался, я бы тут же побежал в милицию! — усмехнулся Жип.

— Как поживает ваша мать? — спросил судья.

Губы Жипа сжались и стали тонкими, на лице выступили белые пятна.

— Вы знаете мою мать?

— Немножко.

— В марте тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года я прочитал в газете, что она защитила докторскую диссертацию. Мой ответ вас удовлетворяет?

— Займите место на какой-нибудь скамье.

— Спасибо.

Протиснувшись между сидящими, Жип пролез в самый угол к стене. Судебное заседание продолжалось.

Вскоре Маргита почувствовала, что на нее неотрывно смотрят. Взгляд не был сверлящим, но вызывал беспокойство. Во всяком случае, ей было неуютно. Быстро оглянувшись, она заметила, что виной всему последний свидетель. Тот самый, с которым Гундар вчера на лестнице в здании суда подобострастно поздоровался.

Процесс подходил к концу, оставались еще кое-какие «хвосты», которые надо было уладить. В деле только позавчера появился документ, требовавший конкретного, неотложного действия. Какая-то музейная атрибуционная комиссия уведомляла, что гражданин имярек принес для обследования пятисвечовые канделябры, унаследованные от прапрапрабабки. Если не считать гнезд и блюдечек, канделябры идентичны тем, фотографии которых получены от уголовного розыска. Кроме того, канделябры были изготовлены лет на двадцать позже кончины бабушки. При разговоре с инспектором уголовного розыска владелец признался, что он вовсе не унаследовал, а купил у пока что не установленного лица.

С одной стороны, судья должен был бы вернуть дело на доследование, чтобы выявили посредника, который отвез канделябры в Москву, а с другой стороны, это опять на несколько дней оторвало бы следователей от работы и при этом нет никакой гарантии, что посредника удастся найти. Подсудимые сам факт похищения признали, потерпевшая сторона свое имущество получит… И судья предложил заседателям соломоново решение — передать там-то и там-то обнаруженные канделябры юридическому владельцу.

— Ну, теперь ты у меня, стерва, попляшешь! — с издевкой заявил Гундар Маргите спустя день после вынесения приговора. — Ты же дала суду заведомо ложные показания, ты хорошо тогда знала эти штуки, я тебе сам показывал и рассказывал.

— Ничего ты не рассказывал.

— Тебя посадят, а мне квартира останется. Ничего, хорошенькая квартирка.

— Гундар, не можешь ты такую подлость сделать… Ты же знаешь, что мне некуда деться…

— Не волнуйся, койка и баланда в тюряге тебе обеспечены. Наконец-то я смогу тебе по-настоящему отплатить за ту пакость, которую вы мне с Желваком сделали!..

Толстые, почернелые, никогда не чищенные кирпичные стены… На улице у проходной переминаются замкнутые, ушедшие в себя женщины… Время от времени открывается оконце в стене, и после короткого разговора одну из них впускают… Булыжником мощенный дворик с небольшим домиком в углу… Кухня, где громко играет репродуктор и на сковородке шкворчит отбивная, в которую тычет вилкой полуголый мужчина. Левой рукой обнимает растрепанную женщину. Сэм… Нет, эти развалины Карфагена не имеют ничего общего с Сэмом! Это только говорящая рухлядь, засунутая в старушечьи боты, из которых торчат серые портянки. «Не удивляйся, детка, в этих стенах очень холодно… Очень холодно…» — говорит то, что осталось от элегантного Сэма…

— Ты просто хочешь меня застращать!

— Сто семьдесят четвертая статья, сама расписалась.

— Ладно, тогда я расскажу все! И про зажигалки, и про…

Гундар расхохотался. Глаза стали узкие, мешки под глазами тряслись вместе с кадыком. Наглый, самоуверенный приказчик с набриолиненными волосами по воскресеньям, который считает себя самым неотразимым мужчиной в округе.

— Разведемся, — тихо сказала Маргита. В ней что-то порвалось. Она вдруг поняла, что это слово надо было произнести уже давно, что это единственно верный выход, что иначе просто невозможно, и все же слезы навернулись на глаза.

— А чего это мне разводиться? Мне и так хорошо! Раз я муж, так смело могу тебе по морде врезать, когда заслужишь.

Вечером Маргита поехала к матери. Конечно, не верила, что мать может понять, так хотя бы простит. Но, войдя в дом, она даже и разговора не завела о том, что привело ее сюда. В задней комнатушке устроилась сестра с мужем, переднюю перегородили шкафом и занавеской, в ней спали родители и брат. Телевизор выставлен на кухню.

— Не так страшен черт, как его малюют!.. — Оптимист у нее брат. — Как только молодые малышом обзаведутся, а это уж само собой, нас сразу поставят на очередь. Если они долго не будут чикаться, годика через четыре мы тебя, Маргита, пригласим в ванне мыться и в лоджии загорать.

— Да как тебе в голову пришло! — возмущалась начальница. — Во-первых, общежития тебе не дадут, во-вторых, ты будешь последняя дура! Оставить такому негодяю свою квартиру! Он только этого и ждет! Пожалуйста, разводись, но от жилплощади не отказывайся ни за какие деньги! В жизни все может случиться: познакомишься с человеком, который его в баранку скрутит и с лестницы спустит, или этот спутается с какой-нибудь девкой, у которой свой домик или хотя бы две комнаты… Тогда он сам с готовностью удерет от тебя, потому там при разводе ему больше светит. У Зойки-табельщицы так и получилось. Что хочешь, но квартиру оставлять ему я тебе не позволю!..

Гундар часто не ночевал дома, Маргиту это устраивало, но появление его всегда было связано с большими или малыми конфликтами и оскорблениями. Если эту тактику применять систематически, можно довести до самоубийства. Когда запугивание судом не дало нужного результата, Гундар запланировал длительное, позиционное наступление, сулящее помимо всего и удовольствие, которое испытывают мальчишки, мучая кошек и прочих животных.

Неожиданно, когда после суда прошло три или четыре месяца, Гундар заговорил по-человечески.

— Я знаю, Маргита, ты хочешь, чтобы я убрался… Верно, квартира фактически принадлежит тебе. Для двоих разведенных она тесновата. Я готов уйти, если ты окажешь мне одну услугу.

— Я больше не верю ни одному твоему слову. Я знаю, что ты никогда не сделаешь того, что в первую очередь не принесет тебе пользы.

— Ну, конечно, иначе я был бы полный остолоп. Просто тут такой случай, когда мы с тобой хорошо бы заработали, а внакладе остался кто-то третий. Я вижу, что ты мне не веришь, поэтому есть предложение встретиться с одним человеком, который хорошо знает Сэма. Они вместе были в колонии. Сэм ему про твои прелести все уши прожужжал, так что он влюбился в тебя заочно… Нет, он же тебя видел один раз, в суде.

Хотя воспоминание о Сэме особенно не грело, все же приятно сознавать, что хоть кто-то говорит о тебе хорошее…

ЯНВАРЬ

— Я хочу вам помочь, но… У меня мало сил, — шепнула женщина и выжидательно замолкла. Она слышала дыхание инженера по другую сторону заколоченного окна.

— Я действительно хочу вам помочь, — вновь прошептала женщина. И вновь напряженно прислушалась, ожидая ответа. Она не чувствовала ни этого ночного холода, ни снега, забившегося в лыжные ботинки, ни побелевших от мороза рук.

— Бегите в Эргли и на почте свяжитесь с милицией. Телеграф там открыт всю ночь.

Пауза была долгой.

— Нет, — шепотом ответила женщина. — Тогда я погибла… Вы их не знаете… Надо придумать что-то другое…

— А иначе вы, Илона, мне не можете помочь.

— Меня не Илоной зовут. Я плохо знаю окрестности. Я заблужусь… Они меня поймают, не успею и до реки добраться…

— Тогда вы не можете мне помочь.

— Уже шесть часов, осталось всего три.

— Бегите в Эргли… Бегите, пока еще темно…

— Прежде всего они убьют вас, а потом меня…

— А может, вас подослали меня уговорить? Как я сразу не сообразил! Но ведь я же не упираюсь, я же черчу, делаю, что от меня требуют, просто я не могу вспомнить разные детали, но к девяти все будет сделано! В каком месяце вы родились? Если в феврале, то ваш счастливый камень аметист, если в марте, то аквамарин… Заберете все — и у вас будет очень много счастья!

— Тише! — прошептала женщина. — Прошу вас, тише!

Поняв, что Гвидо Лиекнис сейчас не владеет собой, она быстро пошла назад.

Злость улеглась так же быстро, как вспыхнула, но вместе с нею исчезли и силы, и инженер вяло добрался до лежанки. По дороге он зацепил табурет, тот опрокинулся, исчерченные и чистые листки и чертежные принадлежности рассыпались по грязному полу, свеча упала и потухла.

А зачем им меня стрелять? Какой от этого прок? Старший хочет продемонстрировать молодому свою непреклонность, чтобы добиться от того полного послушания? Старший, добивающийся власти любой ценой, так он и выглядит. А ведь, по сути дела, ему нужна лишь гарантия, что я буду молчать. Ну, разумеется, я буду молчать! Буду, буду, буду молчать… — Лиекнис опомнился, сообразив, что при каждом слове он бьет затылком о печку. — Нельзя же убить человека только за то, что он не помнит…

Спустя час инженер Гвидо Лиекнис сообщил старшему бандиту, этой взведенной, тугой, злобной пружине, что не помнит некоторых мелочей в одном из блоков сигнализации и потому не может гарантировать отключение ее от центрального сейфа. Младший растерялся, но старший, кажется, понял или хотя бы почувствовал, что дело не в памяти инженера. Прищурив и без того маленькие, острые глазки, он спокойно сказал, хотя за этими словами чувствовались жестокость и угроза кары, которая постигнет за ложь:

— У вас еще есть время… До девяти… Больше у вас времени не будет…

Как там дела у группы, которая схватила в Латгалии Гибало? Как он себя повел? Ведь и ему, когда он рисовал план, пришлось столкнуться с тем же самым препятствием. Парень он как бык, но именно у таких обычно сдает характер. Если он нарисовал все, мое самопожертвование не имеет уже никакого значения! Тогда это уже не жертва, а банальная глупость. Из-за тупого старика мы можем погибнуть. Два молодых, образованных человека, которые еще много могут дать обществу. У Гибало семья, а об этом старике, может, никто не всплакнет, в его возрасте многие из-за войны лишились родных. Он обществу уже ничего не дает, только берет. Хоть кого спроси, никто не скажет, что надо уберечь неряшливого старика, а пожертвовать молодым человеком, у которого остались маленькие дети. Как я потом смогу его сиротам в глаза смотреть? Мне было жалко этого старикашку? А почему тебе не было жалко нашего папу, спросят они…

Ну, одного из этих типов я покалечу, прежде чем второй успеет отправить меня на тот свет!

И тут он вдруг отчетливо почуял запах кильки, хотя и знал, что в комнате нет ничего такого, что могло быть хоть немножко схоже, и поэтому подумал: я начинаю сходить с ума!

Если бы раньше кто-то сказал инженеру, что этот жалкий охранник — в нем не было ничего, абсолютно ничего, заслуживающего внимания, — займет его мысли хотя бы на две минуты, Лиекнис счел бы это неудачной шуткой. Сейчас он продумал о нем всю ночь, как будто сотню раз мысленно ощупал с головы до ног, прошелся по каждому шву его измятой одежды. Что он, по полу ползает или по помойкам роется, что всегда так выглядит? В простоватом, даже глуповатом лице его он знает каждую морщину, волосы седые, вечно перхоть на пропотелом воротнике.

Любая счетно-вычислительная машина вывела бы результат — сто к одному: если из двоих только один может остаться в живых, то преимущество за инженером. Любые объективные факторы за этот выбор. К сожалению, право решать вопрос на сей раз принадлежало не машине, а Гвидо Лиекнису.

Старик, дежурящий на втором этаже, — наверняка у него какая-то болезнь, если работает по ночам, — своим присутствием мешает взломщикам пересечь коридор, чтобы очутиться у двери центрального сейфа.

У старика письменный стол с телефоном и замусоленное мягкое кресло, в котором он по ночам дремлет, а по-настоящему, наверное, никогда не засыпает. Даже если иной раз и заснет, это мало что даст — не могут же они сидеть за углом и быть в полной зависимости от старикова желания поспать, когда они уже пробились через столько стен! Тогда им остается идти ва-банк. Нет, старика миновать невозможно! Невозможно так пересечь коридор, чтобы тот не заметил, а заметив, он выхватит пистолет и нажмет ногой на педаль тревоги под письменным столом или на кнопку сигнала рядом с телефоном — и началось столпотворение: завоют сирены, помчатся машины, залают собаки, прожекторы начнут ощупывать заборы, крышу, послышатся резкие команды, и взломщикам придется сдаться. Неудачу они, без сомнения, припишут предательству Гвидо Лиекниса, и кто-то здесь, в этом холодном доме, с равнодушным видом всадит ему в живот пару пуль.

Если удастся изолировать старика или пересечь коридор, взломщики смогут работать довольно шумно и ничто им не грозит. Лиекнис придумал с десяток ходов, как нейтрализовать старика, один фантастичнее другого. Все они предусматривали необходимость связать или оглушить его, но он сам же, Лиекнис, вынужден был их отвергнуть, так как планы оказывались нереальными.

Столкнувшись с неудобным стариком, Лиекнис сперва даже обрадовался и рассказал обо всем старшему.

Оказалось, что те уже информированы об этом охраннике и приняли его в расчет.

— Со стариком мы сами все уладим, — мрачно сказал старший. — Вы насчет сигнализации позаботьтесь.

Ну, конечно, они решили убить охранника! Иначе и быть не может!

Инженер против своей воли стал размышлять, как преступники это сделают. Как убить, чтобы смерть наступила мгновенно? И ему пришло в голову, что от распределительного щита, который находится недалеко за углом, можно протянуть кабель и сзади подвести к сидящему два оголенных конца… Американцы в своем электрическом стуле используют две тысячи вольт, но можно и меньше… Смерть быстрая и безболезненная… Гуманная… Сколько стариков в больнице годами корчатся от боли, не в силах дождаться, когда же придет костлявая с косой… Кошмар какой, я собираюсь стать убийцей… Я вынужден стать убийцей… Я вынужден стать убийцей, если сам хочу остаться в живых… Если я начерчу план до конца, они убьют старика. А не нарисую — расправятся со мной… А может, не расправятся? Какой им смысл стрелять в меня? Ведь им же нужна только твердая гарантия, что я буду молчать!

Да нет, какая там гарантия — им нужно золото!

Неожиданно из щели на потолке на него посыпался песок. Он чиркнул спичку и зажег свечу. Поднял голову, чтобы лучше видеть, но тут еще загудели шаги и струйки песка посыпались в разных местах.

— Сдурела ты, что ли? — забранился кто-то на чердаке. По голосу — парень в свитере.

— Нет, честное слово, мне показалось, что здесь кто-то есть. Ясно слышала… Погляди, вот эта доска не отстала? Нет. Нету… А та?

— Активная больно стала! Пошли, еще часик можно поспать!

Шаги стихли в той стороне дома, и через минуту заскрипел снег, когда они пошли вдоль строения.

Лиекнис скрипнул зубами. Потом приложился ухом к двери.

— Ну? — спросил старший.

— Мерещиться уже начинает…

— Ничего, свежий воздух тебе на пользу пойдет, — сказал старший, и все в кухне опять стихло.

Парень сразу заснул — коньяк еще держал его в своей власти, старший закрыл глаза, но заснуть не мог, как и раньше. Женщина была сама настороженность, но притворялась спящей. Она прикорнула на стуле в самом углу у двери, прикрывшись своей желтой курткой. Номер прошел, ей удалось осмотреть чердак, но надежда ее не оправдалась: доски там слишком прочно держатся, явно ей не под силу.

«Если я вбегу к нему в комнату, как долго мы сможем там оставаться? Нет, тогда уж лучше залезть на чердак и втащить туда лестницу. Но долго я там не продержусь, уж они-то придумают, как меня стащить».

Где-то далеко, в стороне Эргли, слышался ленивый собачий лай, напоминающий, что есть в мире другие дома и другие люди.

Поленья в печи прогорели, но жаркие угли еще не подернулись пеплом и время от времени постреливали огоньками.

«Красные флажки… Маленькие красные флажки… — вспомнила она. — Маленькие красные флажки, которыми отмечают лыжную трассу… Наверняка она всегда проходит через реку здесь и хотя бы один конец должен выходить к Эргли…»

Днем, не желая находиться при разговоре с инженером, она каталась с горки за сараем. Спуск кончался, выходя за угол леса, и ей приходилось пересекать лыжную дистанцию, отмеченную флажками.

Неожиданно в лицо ей ударил яркий луч карманного фонарика. Парень проснулся — это с ним в подпитии случалось, — и уже начинался похмельный комплекс.

— Перестань! Дай поспать! — И она отвернулась от света.

— А чего это у тебя глаза блестят? Как у кошки весной!

— О тебе думаю! — отрезала она и натянула куртку на голову.

Парень выключил фонарик и вскоре засопел. Перед этим он взглянул на старшего и на часы. Без нескольких минут семь. Усатый парень не знал, что старший бодрствует, только прикрыл глаза, и что разговор он слушал внимательно.

«Если он думает, что я буду стрелять, то ошибается! — Устроившись поудобнее, парень заскрипел табуретом. — Пусть сам сует голову в петлю!»

Злость на старшего нарастала в нем с каждым часом. И потому, что тот частично уже взял женщину под свое покровительство и она тут же нахально поспешила этим воспользоваться, делая глазки этому неискушенному в любви человеку и крутя задницей, чтобы подчинить того своему влиянию и выскользнуть из-под его власти. И еще потому, что на успех этого дела оставалось все меньше надежд. Если инженер действительно чего-то там не помнит, так нечего и близко к фабрике соваться, можно прямо шагать в милицию или в тюрягу.

«Если бы я не связался с ним, все было бы иначе, — злился про себя парень. — Напарников бы себе нашел и со временем сообразил бы, как вскрыть сейф и отключить сигнализацию. Как и все остальное, так же бы хитро обмозговал! И все было бы в лучшем порядке, если бы тому не стукнула в башку идея насчет инженера!» Разумеется, мысль о вскрытии сейфа и отключении сигнализации была всего лишь хвастовством пьяного. Лишь полная неосведомленность в этой области заставила его искать опытного компаньона.

Женщина думала, вспоминала весь ход событий.

У нее было мало информации…

— Это правда, что за вельветовые штаны просят двести рублей? — спросил шеф.

— За белые еще больше, — подтвердила она.

— Ну, раз просят, значит, есть кому платить. Да, кто живет на зарплату, тот всю жизнь ездит только на трамвае. — Помолчав, чтобы дать возможность переварить текст и подтекст, он продолжал. — Нам нужна помощь.

Они разговаривали, сидя в оранжевом «Москвиче» с грузовым кузовом. Мотор и вентилятор работали, иначе запотевали стекла.

Усатый парень стоял, прислонясь к стене дома, и поплевывал от скуки.

«Наконец-то я избавлюсь от него», — с торжеством подумала женщина.

— А конкретно? — спросила она.

— Инженеру нравятся красивые дамы… Он не пропускает ни один лыжный поезд… — Шеф говорил коротко и деловито. В заключение он сказал: — Мы с утра исчезаем, а ты останешься, чтобы освободить инженера незадолго до возвращения поезда, и сама с ним поедешь на станцию. На обратном пути он наверняка будет не таким любезным…

Женщина будет приглядывать за инженером от заброшенного дома до Риги, в Риге на вокзале за Лиекнисом будут следить — усатый парень пешком, шеф — на оранжевом «Москвиче». Если инженер захочет покаяться в грехах, он в тот же вечер свяжется с милицией.

— Я ему скажу, чтобы он с вокзала шуровал прямо домой, чтобы не могли какой-нибудь его шаг неправильно понять, — сказал старший. — Явившись в Ригу, он вынужден будет помалкивать, а там ему и дальше придется молчать.

— С утра он встретится на фабрике со своим помощником Гибало.

— Это не имеет никакого значения. Он же сам будет маскироваться, рассказывая об удачной лыжной прогулке, так что все, что расскажет помощник, будет тоже считать маскировкой.

«Конечно, если бы он нарисовал план, было бы проще, — думала женщина. — Как только они бы убрались, так и мы сразу же… Уж какая-нибудь машина нас бы подобрала».

— Вы глядите… Ждете-ждете, а он себе на теплой лежанке похрапывает… — громко сказала она, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Тебя не спросили, — брюзгливо ответил парень. «Нет, эта стерва далеко пойдет, гляди, как ловко она начинает мной командовать! Неужели старый барсук это не замечает? Ведь ты, охотник до сладенького, скоро будешь ей завтрак в постель подавать и туфли чистить. И как я мог с таким дураком связаться! Ведь у меня же был такой план, такой план!.. И он все испортил… Дурак!.. Инженер ему понадобился! Ну, где у тебя план второго этажа? Нет и не будет! И я не стану и не пойду смотреть, не жди! Кто этого инженера придумал, тот пусть сам от него избавляется… Я в девять встал на лыжи — и ходу! А как ты, папаша, с ним управишься, сам думай, я уже далеко буду. И тебе бы советовал — забрать эту курву и смываться, иначе в большое дерьмо влипнешь! Завтра оба приедете, а я ее вещички за дверь выкину. Такой план испортил! Договорился бы с кем-нибудь другим, завтра у меня грандиозная жизнь началась бы!..»

— И верно, поглядите-ка, что он там делает, — сказал старший. Как он ни старался отворачиваться, взгляд его все время обращался к женской фигуре.

Поскольку парень не поднялся, он прикрикнул:

— Оглох, что ли?

Лязгнул засов.

Со скрипом открылась дверь комнаты. Парень остановился на пороге.

Женщина прошла мимо него и скользнула в сени. Там она наткнулась на прислоненные лыжи, которые с грохотом соскользнули. На ходу она успела заглянуть в комнату пленника. Инженер не рисовал план. Он словно застыл, упершись затылком в печку и глядя в потолок. Наверное, даже не слышал, как открылась дверь. Свеча на табурете почти догорела.

Женщина прислонилась к стене дома и заплакала. Тихо, беззвучно. Уже утро, а еще совсем темно. Между снежным покровом и звездным небом обозначились силуэты хозяйственных строений и леса.

«Если мне удастся бежать, они не посмеют расправиться с инженером… Ах если бы я умела хоть немножко ходить на лыжах!

Маленькие красные флажки вдоль лыжни… Лыжня твердая и накатанная… Сейчас, в темноте, я, скатившись с горы, могу выйти на трассу и если меня догонят, то когда уже рассветет…»

— Эй, что ты там так долго? — постучал кулаком по двери парень.

— Дышу свежим воздухом, душно очень в комнате.

— Иди, дай чего-нибудь горло прополоскать… Хоть помирай…

Чтобы не злить его, она вновь вошла в кухню, нашла кружку уже остывшего чая и подала парню:

— Здесь совсем нечем дышать… Мне нехорошо…

И старший не сомневался, что игра проиграна. Кто бы мог подумать, что сигнализационные устройства стали такими сложными и что незнание параметров двух-трех сопротивлений и конденсаторов может свести на нет весь тщательно разработанный план! Но еще вовсе неизвестно, проиграл ли он от этого. Парень неуравновешенный, хвастун, стремясь к большим деньгам, может наделать больших глупостей. Как он будет отбиваться от умелых ходов следователя? И сомнений нет, что за него возьмутся на другой день, как уже судимого. Дураков нет, сообразят, что какой-то соучастник работает на фабрике. Сначала отсеют тех, кто имеет доступ и в старый и в новый корпус, потом тех, кто и в старый, и в новый, и на второй этаж. Ну ладно, наберется с полсотни, у тех алиби, у этих нет, тылы у парня обеспечены хитрым приемом, в первый заход его не возьмут, но в поле зрения он все равно попадет. Незаметно и неслышно учтут каждый истраченный им рубль, заинтересуются друзьями. Нет, до меня они не доберутся, нас вместе не видали, но и мною поинтересуются, только наверняка позже. Немного на счету у милиции таких, кто может взять солидный ларь с деньгами. О девке волноваться нечего, она с умом, если и потратит, то эти гаврики решат: из прежних сбережений — многие ведь уверены, что у нее должны быть.

«Я должна что-то сделать… Я должна что-то сделать сейчас же… — Женщина пыталась собраться с духом. — Как бы я не вызвала подозрения тем, что часто выхожу…»

А старший продолжал обдумывать последствия неудачи: «Ведь я от этого дела сколько раз хотел отстать. Могу спокойно сказать: дверь сейфа вскрыть невозможно, и он поверит. Но не скажу. Из-за бабы этой? Я что, хочу перед ней покрасоваться и, впутав в общее дело, привязать к себе? А зачем мне этот сейф вскрывать, какой прок я от этого иметь буду? Сумма такая огромная, что за десять лет не растратить! Угрозыск только и ждет, чтобы у тебя лишний рубль сверкнул! А через десять лет и мне уже до пенсии недалеко, и врачи разрешат только в шлепанцах по комнате ходить да овсяночку принимать! Нет, судьба знает, что делает, даже хорошо, что у инженера память отшибло!..»

Женщина встала и вышла за дверь. Слышно было, как она топочет в сенях. «Наверное, ботинки тесноваты, мороз сразу хватает», — подумал старший.

— Она радуется, что у нас ничего не получится, — злобно сказал парень, словно надеясь, что этой фразой он их поссорит. — Куда ты думаешь потом инженера засунуть? В шкаф? Светло становится, нечего там болтаться. — Страх перед неизбежным возмездием подавлял желание убежать в одиночку. И он только надеялся, что до осуществления плана дело так и не дойдет.

Женщина тихо взяла лыжи и воткнула в сугроб у двери. Топала она в сенях для того, чтобы не слышно было стука лыж и креплений, но ей казалось, что вот-вот кто-нибудь выйдет посмотреть. Она постаралась действовать еще осторожнее, еще тише, но мужские лыжи были длинные и тяжелые, их не поднимешь как пушинку. А тут еще волнения, холод, чистый воздух, который как будто звенит, точно до предела натянутая струна, даже когда к ней и не прикасаются.

— Я должна это сделать сейчас… Мне надо это сделать сейчас же… — словно сама не своя твердила она и продолжала свое дело. Но самое тяжелое уже было позади: решение принято, и каждое очередное движение отдаляло ее от возможности отменить его.

Лыжи в сугроб она воткнула плотно друг к другу и немного наклонно, носками в сторону сарая, чтобы на ходу удобно было взять под мышку.

Она будет на середине двора, когда те увидят в окно, но когда парень выскочит и спросит, куда это она понесла лыжи, она уже будет за углом. Ответить надо как-то неопределенно, например: «Я сейчас!» или «Мне пришла хорошая мысль!», чтобы парень не сразу побежал за нею. А если сделает это, тогда все пропало, она не успеет добраться до своих лыж, а ведь надо еще застегнуть крепления и спуститься до половины склона. Увидев, что она уносит и остальные лыжи, он все поймет и понесется как ошалелый. Страх погонит его так, что глубокого снега он сначала не заметит, а когда она будет уже на опушке, он, конечно же, будет стрелять.

Она обдумала все, исключая одно: что же будет, если пуля ее зацепит.

Ничего не будет. Он меня догонит и убьет.

Она рассчитала, что успеет свернуть на наезженную лыжню в сторону Эргли, прежде чем парень успеет, побежав по прямой, перехватить ее у реки. А если он от дома побежит наискось по речному обрыву, она свернет влево — трасса наверняка проходит вблизи какого-нибудь жилья или подходит к проезжей дороге. При первом варианте будет легче. Перебираясь через реку, она три лишних пары лыж спустит под лед. Не надо будет их с собой нести. И конечная цель ближе.

Надо быть самоубийцей, чтобы в такой ситуации, когда ты остался в глубоком снегу, почти беспомощен и знаешь, что скоро сюда явится милиция, пытаться прикончить инженера.

Когда все лыжи были воткнуты в сугроб, она взяла свои и понесла по протоптанной дорожке мимо выломанной двери сарая за строение. Там она положила лыжи на накатанную вчера лыжню, высмотрела просвет между кустами и пошла назад.

Парня ошарашило ее появление, когда они столкнулись посреди двора.

— Ты что… стерва… собираешься делать?

Не успел даже ни перчатки схватить, ни шапку.

— Без одной минуты девять мне захочется покататься на лыжах, — заявила она. — Я буду вон там, если надо, позовете. Пошли в дом. — И женщина проскользнула мимо него.

— Что это значит? — угрожающе спросил парень, указав на торчащие в сугробе лыжи, идя следом за женщиной.

— Вы оба жуткие дураки! — ответила она и, войдя в кухню, стала греть руки у печи. Брошенные на почти потухшие угли, щепки ярко занялись. — Удивительно, как это мы вчера не дождались гостей! Я думаю, не в наших интересах кому-то показываться. — Она помолчала, потом продолжала: — Если у дверей увидят лыжи, то никто не полезет мешать чужой компании, а заброшенный дом всегда привлекает любопытных горожан. Ладно еще, если их двое-трое, а что вы будете делать, если пожалуют целой группой? Инженерик может такой номер выкинуть, что вы не будете знать куда и деться! А в чем его можно обвинить? Он же не виноват, что вам нужны деньги! И вообще, я бы на вашем месте его отпустила. Добейтесь от него какой-нибудь гарантии, что он даст вам недостающие сведения…

Говорить! Надо заставить себя говорить еще! Неважно что, только бы отвлечь внимание от лыж!

— Ну, стерва! — яростно вытаращил глаза парень. Похмелье у него еще не прошло, и был предлог сорвать злость. — Отпустить, пусть идет!.. Ты, конечно, ничем не рискуешь, а мы…

— Конечно, меня только побранят! Куда он побежит? В милицию? Пусть идет! Скажет, что его силой заставили дать план? Пусть говорит! А я скажу, что он начал ко мне приставать еще в поезде и что он в твоем присутствии осмелился меня лапать, и мы решили его проучить — заперли в комнате одного. До утра. А больше того, чтобы он в подпитии не заблудился и не замерз.

— Мы с тобой в разводе.

— Но наши отношения могут поправиться, что, впрочем, никогда не произойдет. — И она бросила молниеносный взгляд на старшего. — Милиция пошлет его подальше!

— Одна женщина стоит двух змей, — процедил старший. Величественное выражение лица его не изменилось. На самом деле он радовался, что предложение освободить инженера исходит не от него. — Милиция его действительно пошлет к черту. В действительности же все будет выглядеть так, что он хочет отомстить тем, кто его держал взаперти. Если он сможет дать нам конкретные гарантии, что нужные сведения мы позже получим…

— Гарантии эти есть! — воскликнула женщина. — Точный, до конца не дочерченный план. Он многое отдаст, чтобы никто об этом не узнал! И поедем назад с утренним поездом все вместе…

— Не верьте ей! — вскочил парень, неожиданно перейдя на «вы». Губы его и руки тряслись от ярости. — Она что-то замышляет! Она давно хочет со мной рассчитаться!

Воцарилось гнетущее молчание. И длилось бы оно довольно долго, если бы в дверь не постучал Гвидо Лиекнис. Стучал он нетерпеливо, словно опасаясь что-то упустить.

— Делайте как знаете! — сказала женщина и вышла в сени.

«Когда они в кухне заговорят, я побегу. Гвидо на какое-то время отвлечет их внимание от окна, и тогда мне обязательно повезет. Хоть бы повезло! Хоть бы один раз в жизни повезло! Хоть бы раз!»

В голове одну мысль мгновенно сменяла другая. «Если тот погонится за мной, Лиекнис останется с шефом в кухне один на один. Если пистолет останется на кухне, то у преследователя его не будет… Если он погонится за мной с пистолетом, тогда тем в кухне придется драться голыми руками…»

И тут она услышала, как Гвидо сказал:

— Я вспомнил…

Фраза, которую она так ждала. И совершенно не обрадовалась ей.

Неожиданно ей стало жаль, что больше не надо из-за него рисковать собой, что он никогда об этом не узнает.

Женщина вошла обратно в кухню и вновь стала греть руки, словно ничего не случилось и не случится. Она спокойно смотрела на испепеляющиеся в огне щепки, словно за спиной ее и не было троих мужчин, склонившихся над чертежом и обсуждающих грандиозный план ограбления фабрики ювелирных изделий.

Заинтересованнее всех говорил инженер. Шаг за шагом, деловито, предостерегая о каждой мелочи, которая могла подвернуться на пути, обозначая на плане восклицательным знаком каждое опасное место, он как бы за руку подводил грабителей к сокровищнице. Это приближение возбуждало их, вызывало тревогу, мысли о необходимых укрытиях, которые понадобятся, о посредниках, которые, продавая, попытаются ухватить самый большой куш, о милиции, которая тут же пойдет по следу. Эти большие деньги, они считали, уже принадлежали им, а значит, вполне реальными были и края с кипарисами, красивыми женщинами в ярких туалетах, блестящие лимузины и мягкие ковры в роскошных отелях, о чем им только рассказывали или что они видели в цветных сентиментальных фильмах. На миг даже исчезла мысль о милиции, а когда вернулась, то появление ее вызвало ярость: ведь эта милиция хочет изгнать их из рая!

Женщина ждала и так хотела, чтобы он вспомнил все детали на плане, а теперь, когда это случилось, ей показалось, что он что-то предал. И с каждым словом предает вновь и вновь. Что именно предает — этого она не знала, но что-то большое, высокое, такое, о чем она втайне мечтала и ради чего готова была на жертву. И предает так, что прощение уже невозможно. Предает надежду. Предает тот мир, который сам в ее глазах олицетворял и представлял в этом логове.

Предавал мир, из которого она так давно ушла и на простоту которого сначала смотрела с презрением, так как, казалось ей, она нашла лучший. Она стремилась на сцену, но в спешке проскочила мимо нее и очутилась за кулисами, где тесно, пыль, где воздух душный и света мало. Даже увешанная самыми настоящими драгоценностями, она в последнее время чувствовала себя лишь придатком к бутафории и раскрашенным клеевой краской кулисам.

Энтузиазм в голосе Лиекниса ее потряс — она уже опять не видела выхода. Он лишал смысла ее продуманные, героические действия и делал их смешными. Он, чье появление было возвращением утраченного!

— Здесь сидит старик охранник, — показал Лиекнис на плане. — Я не знаю, как вы с ним управитесь, но у меня есть такое предложение… Или перехватить его по дороге, когда он пойдет в уборную, или за водой для чая, или позвонить… У него на столе есть телефон, я скажу номер… Можно несколько раз позвонить, но не говорить… Пусть думает, что где-то не соединяется… И сразу же после этого позвонить по другому телефону, который за углом коридора. Он встанет и пойдет, понимая, что звонят ему.

— А если не пойдет?

— Почему не пойдет?

— А если не пойдет? — мрачно повторил старший. — Надо отсоединить и ту сигнализацию, которая находится у него под столом.

— Это невозможно. — Инженер в отчаянии схватился за голову. — Не будете же вы долбить бетон у самых его ног?

Внимание всех приковано к плану. Теперь можно незаметно исчезнуть, спуститься к трассе, но что-то не хочется.

— В стене? — спросил шеф.

— Стена в два кирпича, а провод идет в середине… Начнете долбить, а вдруг обломки посыплются прямо на крышу будки начальника охраны?

— Надо! — взревел парень. — Думай, времени у тебя осталось мало! — Для пущей угрозы он выхватил из кармана пистолет. Жест был настолько выразителен, что не поверить ему было невозможно, — у Лиекниса задергалось лицо.

— Нельзя… Никак нельзя… — забормотал он.

Женщина смотрела на остывающие угли. Она ждала только одного — хоть бы скорее все кончилось. Внутри у нее кто-то хохотал над ней отчаянно и страшно: «И ты еще боялась, что не сможешь рассказать ему все о себе достаточно приличными словами… Этому?»

Преступники смотрели на Лиекниса и молчали.

— Пусть дама выйдет! — решился инженер.

— Ничего, у нее нервы крепкие!

— Как вам угодно. Сами будете виноваты… Как угодно… За углом есть распределительный щит… Если не сможете придумать ничего лучше… Надо взять с собой кабель, концы оголить… Смерть наступит моментально, без боли… Если сами ничего не придумаете…

Предложение Лиекниса застало бандитов врасплох, но инженер их растерянность понял превратно:

— Такой грязный старик… Вечно жрет кильку… Стакан в автомате с газированной водой потом воняет за версту…

«Убийство!» До женщины наконец доходит суть разговора, но она отказывается верить. Отказывается упорно, отчаянно, хотя Лиекнис с инженерской точностью продолжает говорить о необходимой длине кабеля и других деталях страшного плана.

«Ты становишься убийцей! Замолчи!»

Надо что-то предпринимать. Надо что-то предпринять сейчас же.

Женщина встает и делает несколько шагов в сторону Гвидо. С детским удивлением смотрит ему в лицо, будто хочет убедиться, что все здесь происходит наяву.

«Замолчи же! Хочешь, я упаду перед тобой на колени, только замолчи!»

Ей необходимо на что-то опереться, иначе она упадет, и ее рука находит плечо парня в сером свитере, и она прячется за его спиной.

Но слова продолжают преследовать.

Слова ее колют и рвут.

Слова жгут.

Слова принимают реальный, убийственный облик и наезжают на нее гусеницами.

— Электрический стул… Две тысячи вольт… Самый гуманный вид… В двадцати четырех штатах и на Гавайских островах. — Она уже видит только движения губ инженера, предложения ломаются на части. — Конденсаторы… Трансформатор… Сухая кожа имеет большое сопротивление… В конце проводов следует припаять острие иголки… Я запах кильки не могу переносить с детства…

Женщина берет со стола пистолет и стреляет инженеру Лиекнису в грудь. Она совсем не хочет его убивать, просто надо заставить его замолчать. Остановить поток предательских слов, которые рушатся на нее.

— Стерва! — вскричал парень, вскочив. И сделал это так резко, что женщина была отброшена к двери, но пистолет остался у нее в руке.

«Пустим милицию по следам инженера, — промелькнуло в голове шефа. — Пока его ищут, к остальным внимание не будет приковано…»

«А уж ты, милый, у меня в неоплатном долгу!»

Парень повалился на стол, не успев повернуться к ней лицом. Пуля угодила точно, рука не дрогнула.

Немного замешкалась с патронником, в котором было еще две пули и которые надо было повернуть к двум стволам. Если бы старший не сидел, привалясь к шкафу, он бы убежал.

«А может, его не надо? Все равно… Четвертую пулю в себя… Четвертую пулю уже в себя…»

Лыжный поезд проснулся довольно поздно.

Тяжелые, темные, недвижные ели только еще ждали утреннего ветра, как ждут его беспомощные барки и бриги с истосковавшимися по ветру парусами, но снежинки, зацепившиеся в мелких веточках осины, уже сверкали в солнечных лучах, снежный покров слепил голубоватой белизной, и местные мальчишки уже который раз мчались на санях, на которых возят бревна. Вспыхивающие пылинки сухого снега неслись за ними, как сноп искр, мальчишки весело кричали и махали руками, а перед кустарником скатывались и падали в мягкий сугроб, как в пуховую перину. Потом маленькие снеговики отыскивали среди старых, почтенных ветел и болотных березок свои санки и вновь тащили их на гору.

Сначала из зеленых вагонов, точно десантники, вылетели полуголые мужчины и парни, смехом и криками отпугивая мороз, — они обтирались снегом и делали зарядку. Вернувшись в купе, они уже не дали спать остальным, и вскоре весь перрон заполнился людьми.

У кого-то оказался бинокль, и он переходил из рук в руки, потому что каждый хотел взглянуть на склонившиеся ветлы и огромные дубы, которые позировали, точно атлеты перед фотографом, демонстрируя свою мускулатуру, или разглядеть что-нибудь необычное среди белой, ровной пелены, которая тянулась за рельсами и в дымке сливалась с горизонтом.

— Я что-то вижу… Только понять не могу…

— Разрешите мне… — Начальник поезда протянул руку. — Где? Ничего особенного я не…

— Правее… Там, где заросли рогоза…

Взгляд начальника быстро скользнул по снегу и по острой осоке, пучками торчащей из него.

Он увидел темноволосую женщину в желтой спортивной куртке. Она, выбиваясь из сил, брела по колено в снегу, оставляя за собой глубокую, неровную борозду, ранящую белую, тихую гладь. В ее совершенно автоматических движениях было что-то безнадежное, отрешенное. Шла она, подавшись вперед, и начальник поезда видел, что руки у нее голые и обмерзшие, губы стиснуты, глаза закрыты.

— Ничего особенного, — сказал он и вернул бинокль. — Какая-то женщина…

Потом, уже поднявшись в вагон, он подумал, что все же есть что-то особенное, если бредут по глубокому снегу, а не по дороге, но тут же решил, что, очевидно, так ей ближе…

ОБНАЖЕННАЯ С РУЖЬЕМ

Ружье было вскинуто слишком рано, руки скоро устали, и мушка, яркая золотая капелька между двух вороненых стволов, начала прыгать.

Снизу, как из глубокого колодца, многократно отдаваясь о стены, перила и запутываясь в решетке лифта, долетали шаги Димды. Туфли у него с высокими каблуками, сейчас это в моде, вот и стучат эти каблуки особенно звучно.

Ружье опустилось, и руки расслабились. Человек зачем-то стал считать шаги Димды. Сколько же еще ждать, сколько еще шагов Димде осталось? Двадцать? Тридцать?

Полуэтажом ниже раскрыто окно с красно-сине-желтым витражом; с весны правую створку открывают обычно на целый день, чтобы проветрить затхлую сырость, накопившуюся за зиму. И тут уж сквозняк свищет от чердачных до подвальных дверей — глядишь, через неделю вся духота и затхлость улетучились.

Сколько шагов Димде еще осталось?

Когда-то давно, сразу после войны, витраж основательно пострадал, так как старик, который и посейчас еще живет на втором этаже, увлекался рыбной ловлей, ему нужен был свинец для грузил, и сам господь бог догадался обеспечить его этим металлом, только из двери выйди: цветные стеклышки витража — на свинцовом каркасе. Он брал отвертку и среди бела дня шел за своим свинцом. И никто ему был не указ, потому что тогда он пребывал в самом расцвете сил. Потом витраж малость починили — чтобы оставшиеся стеклышки не выпадали, вместо цветных вставили простые, потому что цветных нигде нельзя было достать. И теперь на оконный косяк падали красные, синие, желтые и самые обычные солнечные зайчики.

В окно видна та часть двора у ворот, через которую нужно пройти, чтобы выйти на улицу. Иного пути во внешний мир у людей, живущих во дворе, нет.

Вот внизу скрипнула, потом со стуком распахнулась дверь.

Ружье вновь поднялось, вновь приклад вжался в плечо, прорезь прицела поймала золотую капельку, боек стукнул по капсюлю, за ним — второй боек — грохнули выстрелы.

Димда вздрогнул, остановился, потом повернулся лицом к окну, из которого стреляли, и на лице этом было самое настоящее изумление. Потом проковылял еще несколько шагов, точно желал выбежать на середину двора, и повалился навзничь, глядя стекленеющими глазами в детское голубое небо, которое висело сегодня над этим домом и над этим городом.

Убийца не видел, как он упал, не видел, как потекла кровь по асфальту двора, не видел слипшихся от этой крови волос. Выстрелив, убийца сразу же бросился бежать. Бегство это было рассчитано по минутам, времени оставалось мало, но он был убежден, что подвести его может только случайность.

Распахнулись окна, стали перекликаться люди, каждый старался кого-то к чему-то призвать, в воздухе витал страх, и только старик со второго этажа не растерялся: один он знал, что надо делать, — он позвонил в милицию.

— Убит? — усомнился дежурный милиционер.

— Готов! — сказал старик. — Я их столько видел, этих мертвецов, что мне и щупать не надо, сразу вижу, что кончился.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Снега зимой выпало много. Сначала его пытались вывозить машинами, но он повалил еще обильнее, люди осознали свое бессилие и махнули рукой. Поэтому и сейчас еще, в конце апреля, вдоль тротуаров чернели грязные, осевшие сугробы, из которых сочились тонкие струйки, отчего асфальт был мокрый и чавкал под ногами.

По одной из главных рижских улиц спешил уже немолодой человек в хорошо сшитом плаще. На голове у него была коричневая шляпа из искусственной кожи, на ногах — такого же цвета ботинки на толстой подошве, сработанные как будто нарочно для ходьбы, по таким вот грязным тротуарам.

На ходу он смотрел на номера домов, пытаясь определить, какой ему нужен, так как жил неподалеку и знал все фасады домов этого квартала. И если не помнил нумерации, то повинна в этом была сама нумерация, так как сорок седьмой мог быть с близнецами, обозначенными буквами А, В и даже Д, и пятьдесят первый тоже.

Дома по этой улице большие, почти все шестиэтажные, грузные. Большинство свежепокрашенные в желтые и серые тона, и фасады почти у всех с декоративными элементами в зависимости от того, что каждый владелец мог себе позволить. Один дом предлагает вниманию ангелов, другой — японских драконов и европейские гербы, а на третьем лишь под самой крышей надпись: «Anno 1901». В войну им повезло — ни бомба, ни снаряд в них не попали.

Человек еще не дошел до конца, как уже понял, куда ему надо. Над воротами этого дома четыре обнаженные девы с греческими лицами, стоя на сильных рыбьих хвостах и выпятив пышную грудь, держали тяжелый балкон.

«Похоже, что здесь я никогда не бывал», — подумал человек и взглянул на часы. С того момента, как в его комнате зазвонил телефон, прошло четыре минуты — машина уже должна быть в дороге.

В арочном, холодном проезде, который казался еще холоднее от выкрашенных в синий цвет ободранных стен и ветра, свистящего в закрытые створки ворот и в приоткрытую калитку для пешеходов, стояли несколько человек и опасливо глядели на неподвижное тело посреди двора. Людям явно было не по себе оттого, что они стоят здесь, а не находятся там, подле лежащего: ведь ему, может быть, требуется помощь. Но рисковать они не хотели. Тем более что медика среди них нет, так что помочь никто не может, а в «Скорую помощь» и в милицию уже позвонили. И все равно им было конфузно друг перед другом.

И тут с улицы вошел человек в плаще.

— Не заходите во двор, — предупредили его. — Мы ждем милицию.

Человек ничего не ответил, а подошел к краю арки и обвел глазами окна, выходящие во двор со всех сторон.

— Откуда стреляли? — спросил он и как-то сразу стал управлять дальнейшими событиями.

Кто-то встал рядом с ним и неопределенно указал на левое крыло.

— Оттуда.

Человек с минуту разглядывал асфальт, пока не увидел растрепанные пыжи. Направление указали верно, хотя в таких многоэтажных колодцах легко ошибиться.

— Никто отсюда не выходил?

Ответ был отрицательный.

Человек в плаще еще раз обвел взглядом окна и увидел, что одно из них на втором этаже открыто и всклокоченный старик властно машет ему рукой:

— Проходить запрещено! Чтобы сохранить следы!

Еще две минуты прошло, а машины все нет. «Глупое положение, — раздосадованно подумал человек. — Не могу же я вот так стоять вместе со всеми и трусливо ждать».

Он разглядел выбоины, которые оставили в асфальте пули. Одна мелкая, другая поглубже — эта пуля прошла мимо. Теперь примерно известно пространство, которое убийца может обстреливать.

Прицелиться — две секунды, две десятых секунды нажать на спуск, одна десятая — на полет пули… Можно успеть. Не стоять же здесь и ждать!

— Откройте ворота, но не впускайте с улицы любопытных. Сейчас прибудет милиция! — приказал человек в плаще и с необычной для его возраста ловкостью метнулся из-под арки к левому крылу.

Здесь он остановился у лифта, огражденного слегка заржавелой, пыльной сеткой, из которой делают изгороди вокруг частных домов. Кабина где-то между этажами, потому что не видно ни ее, ни бетонного противовеса. Металлическая дверь шахты окрашена той же темно-коричневой краской, которая покрывает на высоту человеческого роста стены на лестнице, и так же исцарапана и исписана мальчишками.

Слева от лифта начинается лестница наверх. Справа — другая, узкая, вниз, в полутьму. Стрелявший наверняка нырнул в подвал, так как в этой части города всюду под домами просторные подвалы — вначале эти квартиры все были с печами, и в подвалах, теплых и сухих, хранились дрова.

Человек в плаще был явно недоволен собой. Зачем было рисковать? Какой смысл? Сделай это кто-нибудь из его подчиненных, он бы его так взгрел, что «храбрец» надолго бы отучился от эдаких штучек. Подобный риск может только усложнить поимку преступника. Всадит тебе, пулю в живот этот отчаявшийся недоумок, который уже отправил на тот свет человека и, может быть, впал сейчас в глубокую апатию, а может быть, поведет себя как затравленный зверь, который видит спасение только в бегстве. Этот может выстрелить в любой момент, но выстрел можно предотвратить, если он увидит явное превосходство противника и осознает безнадежность своего положения. Окажись здесь сейчас группа со служебной собакой, он стрелять не станет, но при виде одинокого пожилого человека, который может помешать, сорвать план бегства, созревший в охваченном больной идеей мозгу, он нажмет курок не моргнув глазом.

В человека в плаще уже стреляли, поэтому он, стоя возле лифта, где можно сейчас получить пулю с обеих сторон, чувствовал себя довольно неуютно, а от этого не переставал ругать себя за необдуманный поступок.

Человек оглянулся на двор, но оперативной группы все еще нет, и надо на что-то решаться. Самое верное, кажется, кинуться по лестнице в подвал. Он толкнул ногой входную дверь, чтобы не стоять перед преступником, как на освещенной сцене.

Теперь время работает на него. Если он присядет у лифта, то преступник вообще не сможет в него попасть, а престиж милиции не пострадает, так как дверь захлопнута и люди под аркой его не видят. И он присел на корточки.

Внизу, в конце узкой лестницы, вдруг послышались странные звуки, происхождение которых трудно было объяснить: похоже, что металлической щеткой скребут стену, а вот сейчас — металл, только этот звук приглушеннее.

Азарт, обычный азарт игрока, который уже не являлся к нему много лет, сначала было вызвал неприязнь, а сейчас уже верховодит им и приказывает рискнуть. Потом он будет ворчать на себя за это мальчишество, а сейчас азарт сильнее.

Можно, конечно, распутать загадку логически — внизу подвальный лабиринт, преступник явно собирался бежать по нему, но тут случилось что-то непредвиденное.

Человек нервно похлопал себя по карману плаща и достал фонарик, небольшой, но с сильным лучом, узким, как стрела.

Сам оставаясь за прикрытием, он отвел руку с фонариком вбок и нажал на кнопку. Луч света пробился сквозь темноту и отразился от неоштукатуренной стены. Выстрела нет. Царапанье продолжается.

— Выходи! Никто не отвечает.

Фонарик погас и тут же вспыхнул снова — человек в плаще уже не мог оставаться в укрытии. Упрямо сморщив лоб, он пошел вниз. Пошел, хотя и слышал, как во двор въезжают машины, хотя знал, что в одной из них его ребята, и даже слышал, как они переговариваются со стоящими под аркой людьми.

Еще пять шагов.

Лестница такая узкая, что промахнуться почти невозможно.

Еще пять шагов. На лбу выступил пот. Кому и что я хочу доказать?

У подножия лестницы площадка — для дворницких инструментов. В углу лопаты, большой совок, метлы и обшарпанный шланг для поливки на деревянной катушке.

Человек озадаченно посмотрел вокруг, ожидая, что вновь послышится этот скребущий звук, но нет. Слышно, как колотят молотком по зубилу. За стеной. Вот работающий крякнул, отложил инструмент, взял другой.

— Я просто законченный идиот! — прошипел человек в плаще.

Он чувствовал себя одураченным, он был просто зол на себя за этот не очень умный спуск в подвал, за азарт, которому поддался. Теперь-то ясно, что там, за стеной. Там работает сантехник. Вот теперь он проволочной щеткой сдирает ржавчину… Вот стукнул раз-другой молотком, чтобы стронуть гайку… Регулирует вентиль…

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

В воздухе пыль, и пол по неделям не метен. Квартира вся какая-то несуразная и неуклюжая, слишком широкая и слишком короткая. Архитектор, конечно, спланировал ее иначе, но в связи с послевоенным жилищным кризисом она подверглась перестройкам — как утвержденным домоуправлением, так и неутвержденным. Длинный коридор, по обе стороны которого размещались жилые комнаты и подсобные помещения, тянувшийся от входной двери до самого «черного хода», посредине заложили, и у Димды от пяти комнат остались две — одна большая, темноватая, с окнами во двор, вторая маленькая, но солнечная.

Отец Рудольфа Димды, известный своей принципиальностью советский работник, сам попросил разделить квартиру.

— Я депутат, — объяснил он жене, — не могу я себе позволить жить в пяти комнатах, если в той среде, которую я представляю, многие еще ютятся в подвалах. С девятнадцатого года я борюсь за бесклассовое общество, а получится, что боролся только за теплое место под солнцем. Придет время — можно будет эту стену в коридоре убрать.

И вот последние вещи Цилды были увезены, маленькая комната стояла пустая, и голые стены явно взывали к ремонту. Цилда, все делавшая кое-как, даже не удосужилась подмести, и теперь тетушка Паула вооружилась мокрой тряпкой, чтобы придать полу хотя бы сносный вид.

— А ты не мог себя пересилить и простить ей? — спросила Паула. — Только не рассказывай, что сам по этой линии всегда безгрешен.

— Тут другое дело, — ответил Рудольф.

— Чего там другое! С чего это вы, мужчины, вообразили, что вы все какие-то другие?

— Простить я бы мог, но забыть не смог бы. А какой тогда смысл прощать?

— Простил — и живите себе дальше!

— А мне кажется, что была бы одна видимость.

— А на что она поменяла?

— Да вроде две комнаты, только без удобств.

— Как бы не попался какой-нибудь пьяница. Тогда ты скоренько поседеешь. Главное, с самого начала поставить его на свое место! Главное, с самого начала, чтоб уважать тебя привык! Распустишь, потом уже слова ему поперек не скажи!

— Да ладно… Седина у меня уже есть.

— Это еще не седина! Вот у моего мужа, как перевалил за сорок, вся голова была как снег. У тебя еще ничего, у тебя только на висках…

Рудольф ничего не ответил, а пошел убирать большую комнату. Хотя фактически разошлись они с Цилдой уже с год, но он так и не успел по-настоящему обосноваться в большой комнате. Имущество поделили, но все было в куче. Что-то из принадлежащего Рудольфу еще стояло в комнате Цилды, а ее вещи — в комнате Рудольфа. И если они и провели какую-то разграничительную линию, то Сигита ее начисто не признавала и блуждала со своими тетрадками по обеим поделенным через суд территориям, когда ей заблагорассудится. Только теперь он по-настоящему понял, что большая некогда квартира сократилась до одной комнаты, что отступать уже некуда и будь готов обосноваться здесь надолго.

Во дворе послышался шум мотора и громкий голос. Голос этот сливался с шумом мотора и сотрясал дом до самого чердака. Посреди двора стоял плечистый человек в сером, запачканном известкой комбинезоне и исполнял обязанности этакого лоцмана — жестами и возгласами регулировал действия шофера. Грузовик с высоким брезентовым верхом застрял под аркой ворот, которая, проходя сквозь дом, соединяла двор с улицей. Наконец, ободрав арку, грузовик все же протиснулся, из кузова выпрыгнули люди в таких же комбинезонах и поспешно откинули задний борт с немилосердно скрипящими петлями.

Тут же за грузовиком мягко вкатило такси. Дверца раскрылась, и оттуда, опираясь на костыли, осторожно выбрался довольно молодой человек. Он обвел каким-то удивленным взглядом двор, точно сомневаясь, сюда ли его привезли. Шофер такси тем временем раскрыл багажник, извлек чемоданы и поставил их рядом с разобранной мебелью, которую грузчики вытягивали из крытого брезентом кузова, как фокусник вытягивает вещи из блестящего цилиндра.

— Ну, хозяин, показывай, куда нести! — крикнул один из грузчиков, взвалив на плечо тумбочку письменного стола.

— Десятая квартира, — сказал человек на костылях и подал ключи. — А вы не могли бы вытащить коляску? Мне трудно стоять.

Димда услышал на лестнице тяжелые, шаркающие шаги и вышел отпереть дверь. По дороге он распахнул и дверь бывшей комнаты Цилды, а потом ушел на кухню к тетушке Пауле. Он ничуть не пытался скрыть, что новый сосед ему не по душе.

— Я в уборщицах у больного ходить не собираюсь, — сердито сказал Рудольф.

— Так ведь человек, может, не виноват, что у него такое несчастье, — спокойно ответила Паула.

— Я тоже. Пойдем в мою комнату, посмотрим, как мебель расставить.

Вскоре оборвались голоса грузчиков на дворе, уехал грузовик, потом хлопнула дверь, и все как будто стихло. Но вдруг они услышали свист. Сомнений не было — в комнате Цилды насвистывает молодой человек на костылях, и насвистывает он одну из тех навязчивых мелодий, которые в середине семидесятых годов заставляли целый танцевальный зал вскакивать и трястись в шейке.

Рудольф улыбнулся. Уживемся, подумал он, определенно уживемся.

Вскоре после этого началась благородная миссия тетушки Паулы в этой обители холостяков. Она приходила убирать квартиру, приводила в порядок белье, ковыляла на базар и готовила обед. Делала она это больше ради удовольствия, чем ради денег. Своя семья у нее уже давно разлетелась по свету, привычка хозяйничать вошла в плоть и кровь, а тут опять есть куда руки приложить.

— Уж хоть бы ради дочки не разводился.

— Да, может, ты и права… Но теперь уже поздно…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда на лестнице появились приехавшие, человек в плаще стоял у лифта. Большая служебная овчарка хорошо его знала, но выказала это весьма своеобразно — сделала вид, будто не замечает.

— Доброе утро, товарищ полковник! — поздоровался сержант, державший в руке длинный брезентовый поводок.

— Доброе утро! — произнес и Арнис. Он, с точки зрения полковника Конрада Ульфа, был еще совсем молодым парнем, всего лишь под тридцать, но рассудительным и уравновешенным. Из тех, у кого много талантов, но ни одного такого, который возвышает над собратьями. Такие люди отличные работники, но никогда ярко не выделяются на фоне других и потому часто остаются незамеченными.

Полковник ответил на приветствия.

— Тут, должно быть, подвал, — кивнул Арнис на лестницу, ведущую вниз, и сержант сразу понял, что делать. Он уже собирался пустить собаку впереди себя или даже спустить с поводка, так как лестница оказалась чрезвычайно узкой.

— Внизу никого нет, — сказал полковник. — Зря время терять.

Сказать это было нелегко: Арнис сразу же поймет, как он поступил. Сегодня при нем даже оружия нет, и Арнис это тоже знает.

Все молча повернулись и пошли наверх. Собака впереди. Не дергала поводок и не поскуливала, значит, никакой угрозы вблизи нет.

Лестничная площадка на втором этаже выложена восьмигранными плитками — на светло-желтом фоне красная чайная роза. По обе стороны высокие дубовые двери. Когда уже миновали их, в одну изнутри постучали, чтобы привлечь к себе внимание. Потом старческий скрипучий голос произнес:

— Стреляли здесь, выше! Вы поняли, где надо искать?

— Откройте, пожалуйста…

Дверь открыли на длину цепочки.

— Это я звонил, я сообщил о происшествии. Стреляли наверху…

Старик с высохшим лицом, в ужасно помятой полосатой пижаме, с достоинством выслушав благодарность Арниса, тут же метнулся обратно к кухонному окну, откуда можно было наблюдать внешний мир. Сегодня в этом мире происходили чрезвычайно интересные события, и ему хотелось в них активно участвовать. Старик раскрыл окно и облокотился, в ожидании когда к нему обратится с вопросом кто-нибудь из милиции или «Скорой помощи». Ему даже подумалось, что он мог бы и дверь открыть, чего уже десять лет не делал. К нему только раз в неделю являлись две особы: одна доставляла продукты из стола заказов, другая — чистое белье из прачечной и забирала грязное, но и этих он впускал лишь после пристального изучения в глазок двери. Магазинная особа ужасно ворчала, что ей приходится тащить еще и хлеб, но старик сразу ставил ее на место, доказывая свои права. Чем старее он становился, тем больше боялся, что на улице его кто-нибудь толкнет и он попадет под мчащийся троллейбус или трамвай, боялся, что под длинной аркой ворот, где всегда сумрак, его ударят ножом в спину, как многие когда-то обещали, если они вернутся, а ведь он уже заметил, что многие вернулись. Со временем страх стал болезненным, и он заперся в своей большой квартире, как в тюрьме, превратив ее в трехкомнатную одиночную камеру, куда в половине восьмого почтальон совал через щель почтового ящика пачку газет и где после обеда можно было включить телевизор.

Стоя на лестничной площадке третьего этажа, Конрад подумал, что стреляли, очевидно, отсюда, так как в открытое окно виден был убитый, вокруг которого сейчас возились следователи, эксперт и фотограф. Поодаль ожидали два медика в белых халатах, но им нечего было делать. Следователи что-то записывали, о чем-то переговаривались. У следователя прокуратуры на плече болтается новенький диктофон, только непохоже, что он им пользуется.

— Идеальное место, — сказал Арнис. — Даже ствол не надо высовывать в окно, так пали.

— Где Бертулис?

— За дворничихой пошел, она не в этом доме живет.

Конрад рассеянно обвел взглядом одинаковые двери квартир — их здесь три, — после чего последовал за сержантом, который, увлекаемый собакой, был уже этажом выше.

Не оставляло ощущение какого-то промаха. Такое чувство, будто ты вышел из дома и тебе кажется, что ты забыл что-то сделать, кому-то позвонить, что-то захватить.

У чердачной двери, запертой на два огромных заржавелых замка, стоял сержант. Собака, вывалив язык, сидела рядом и с интересом смотрела на Конрада, который тяжело дышал после быстрого подъема.

— Дохлый номер, товарищ полковник, — кивнул сержант на висячие замки.

— М-да… А надо бы все же заглянуть…

Это относилось к Арнису, и Арнис кивнул, что понял. Профессионалам, уже много лет работающим вместе, чтобы понять друг друга, нужно куда меньше слов, чем потом это будет в бумагах, которые начнут гулять по следовательским и судебным инстанциям.

— Надо подождать Бертулиса с дворничихой… Я думаю, что на чердаке никого не будет.

— А осмотреть надо… Неужели этот парень забился в какую-нибудь квартиру?

Арнис пожал плечами. Он полагал, что лучше исполнить приказ и «осмотреть». Слово довольно емкое. Это значит, что надо дождаться Бертулиса, потом послать висячие замки для экспертизы в лабораторию, где установят, не пользовались ли отмычками или подобранными ключами. Теоретически может быть, что преступники действовали вдвоем, что соучастник закрыл стрелявшего на чердаке, а сам ушел в свою квартиру. Открыв дверь, надо будет осторожно осмотреть чердак, установить, нельзя ли по крыше перебраться на соседний дом, не остались ли какие-нибудь следы, говорящие об этом.

— Он на редкость глуп, если думает, что в квартире мы его не найдем, — брюзгливо сказал Конрад.

Мистическое о н было произнесено работниками угрозыска в четырнадцать пятьдесят пять, когда Арнису сообщили о случившемся и он отправился по длинным коридорам к оперативной машине, чтобы выехать на место происшествия. Перед этим он еще успел позвонить Конраду и предложить послать к нему домой вторую машину, но Конрад ответил, что дойдет пешком, так как это совсем близко от его дома. Мистическое о н не означало ни мужчину, ни женщину, ни представителя какой-то профессии; оно обозначало врага, обозначало человека, который совершил убийство, человека, которого им надо найти и передать следователю прокуратуры. Потом будет суд, последует наказание, но это уже не их дело.

Где-то внизу хлопнула дверь. Сначала дверь квартиры, потом дверь лифта, и кабина быстро поехала вниз.

Арнис шагнул к окну, выглянул, но ничего не сказал, и Конрад понял, что движение лифта внизу замечено и едущего в нем задержат.

— Я уж думал, что дом совсем вымер, ан нет, — сказал Конрад.

Даже если бы они не знали никого из тех, кто сейчас работал во дворе, человека, спустившегося в лифте, они указали бы сразу. Слишком он выделялся на фоне этой деловитой среды, среди этих деловитых людей. У него был высокий, открытый лоб, симпатичное лицо с висячими модными усами, безупречно ухоженными, так же как и черный спортивный ежик волос. Возраст трудно определить, но уж никак не больше тридцати. Голубая тренировочная куртка с белой отделкой, черные брюки с тщательно отутюженными складками.

Человек этот сидел в инвалидной коляске на велосипедных колесах. Здесь, на солнце, хромированные крылья и костыли сверкали и отсвечивали. Перемещаясь, он крутил колеса руками — бархатисто мягкими, белыми руками, и Конрад заметил, что маневрирует он удивительно ловко.

— Вы что-то хотели нам сказать? — спросил Конрад, спустившийся во двор вслед за ним.

— Нет… Я… Мы… Хотелось бы знать, есть какая-нибудь надежда? — смущенно спросил он и быстро добавил: — Я его сосед по квартире. Его зовут Рудольф Димда.

— Поднимитесь наверх, мы сейчас к вам зайдем.

— Он… умер?

— Да, он умер. Поезжайте, мы сейчас будем. Нам нужна ваша помощь, мы осмотрим квартиру покойного.

«Он усиленно старается не показать, насколько он взволнован», — заметил про себя Арнис, не зная, что и Конрад отметил то же самое.

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

— Валдер, Валдер… Где я эту фамилию слышал? — пытался вспомнить человек, которому руководство комбината надомного труда поручило обеспечить Валдера работой. Человек этот был из тех болельщиков, которые все свободное время торчат на трибуне стадиона и горестно стонут, когда телевидение в одно и то же время передает две разных игры. Несколько лет назад он превозносил имя Валдера при каждом разговоре, а теперь вот оно уже погасло в его памяти. Только явившись к Карлису домой, он вспомнил парня и растерялся, так как былой кумир выглядел человеком, которому надоело жить. Какое-то время они поговорили о футболе. Человек этот все смотрел на груды книг, заполнявших комнату Карлиса, и думал, что парень их в лучшем случае всего лишь перелистал. Он понимал, что Валдеру первым делом нужна интересная работа, но знал, что в рамках своего комбината ничего подобного предложить не может, что вязать женские кофточки или делать мишек для ребятишек — такое занятие Валдеру никакого удовлетворения не доставит. Но тут он узнал, что Карлис довольно хорошо рисует.

— А может быть, попробовать обратиться в комбинат «Художественное творчество»? У меня там знакомство, — предложил он.

Карлису Валдеру было все равно. Так началась его карьера мастера по янтарю. В бывшей комнатке для прислуги поставили шлифовальный станок и вентилятор, в начале месяца принесли мешочек с небольшими кусками янтаря, показали, как его обтачивать, шлифовать и полировать, как просверливать дырочки и вделывать мельхиоровые крючки. И он стал изготовлять запонки. Для подобной работы требуется элементарное умение и столь же элементарные познания. Работа восторга не вызывала, о янтаре он ничего не знал. Познания и восторг пришли позднее, но это занятие позволяло сознавать, что другим в тягость он уже не будет, а даже наоборот — приносит пользу.

Но вскоре удивительный солнечный камень, который в отличие от других драгоценных и полудрагоценных камней подернут какой-то дымкой таинственности, потому-то немцы и зовут его горючим, а финны и эстонцы морским камнем, вошел в жизнь Карлиса Валдера, чтобы прочно в ней остаться.

Карлис узнал, как по структурным признакам различать наплывной, капельный и пластинчатый янтарь, при какой температуре он становится пластичным и начинает плавиться, узнал, что из янтаря делают янтарную кислоту, янтарное масло и янтарный лак. Вскоре он, взяв в руки кусок янтаря, уже мог сказать, крапчатый ли это, выродившийся или дутый, и радовался, когда мог присоединить к своей небольшой коллекции красно-желтый геданит, найденный под Гданьском, или черный станденит. Если попадался терпеливый слушатель, Карлис рассказывал, какой янтарь находят на Байкале и на Сахалине, у подножия вулкана Этна и в Северной Сицилии, в Бирме, Новой Зеландии и Гренландии.

Он стал посещать выставки декоративного искусства, где экспонировались украшения как латвийских студий, так и студий соседних республик, сравнивал приемы обработки. Появился интерес к латышской археологии.

В те годы янтарь использовали главным образом для украшений — в кулонах, брошах или кольцах, для цепочек и оправы все художники брали медь или мельхиор и очень редко теплое серебро, к которому янтарь так и просится. Выставляли украшения с ажурным металлическим плетением или литьем, где янтарю отводилась второстепенная роль.

Но вот как-то Карлис увидел изделия из янтаря старого мастера Артура Берниека. В книге. Цветные фотографии. Какая нежность и спокойствие в этих гладких фигурках пловцов! Раньше он и не слыхал об изваяниях из янтаря. Фигурки эти выявили совершенно новые возможности солнечного камня, но он понял, что сам так работать никогда не сможет, потому что он не ваятель.

— Смотри, что я раздобыл! — весело воскликнул как-то Рудольф, входя к нему. На его ладони лежал необработанный кусок янтаря размером с персик. — Классная штука, жаль, что с дыркой. Хоть ты и не именинник, подношу тебе эту красотищу! Будь здоров, мне пора на работу!

Янтарь по форме напоминал яйцо. Мутный верхний слой в трещинах, но по смолисто-желтым жилочкам в трещинах Карлис заключил, что внутри он должен быть прозрачный. Когда он ободрал верхний слой, камень открылся во всей красе — в самой середке удивительно прозрачного камня виднелось вкрапление: комар с распростертыми крыльями. Липкая смола застала врасплох дремлющее насекомое — в те времена в тропическом лесу смола капала с каждого поврежденного дерева. Комар очнулся, ноги его влипли в вязкую массу, он попытался взмахнуть крыльями, но масса текла и текла, пока не охватила его всего. И тогда крупная капля под силой земного притяжения начала скользить по стволу дерева, пока не наткнулась на сучок и не затвердела. За тысячелетия веточка истлела, а смола превратилась в красивый янтарь, и только отверстие в этом янтаре указывало место, где проходил сучок.

Подобные вкрапления уникальны. Несколько месяцев Карлис Валдер не решался обрабатывать этот кусок. Целыми днями он набрасывал металлическое плетение, которое должно было служить оправой для ценного камня. Но какой бы узор и какую бы форму он ни находил, все делало янтарь неживым, искусственным.

И тогда он решил — никакого металла, никаких плетений! Он бережно отполировал громадную каплю, вместо цепочки пропустил в отверстие от сучка узкий замшевый ремешок и послал на выставку. Кулон с названием, придуманным Рудольфом Димдой, — «Веселый комар».

«Комар» два года не возвращался к владельцу, все перелетал с выставки на выставку по столицам разных государств, где его фотографировали для популярных иллюстрированных и профессиональных журналов по прикладному искусству, и приносил славу своему мастеру. А вернувшись, занял почетное место на черном бархате над рабочим столом.

Лифт, сотрясаясь, пошел наверх. Остановился.

Карлис Валдер выкатил коляску на площадку и въехал в квартиру. Из его комнаты слышалось рыдание Паулы.

«Надо действовать сейчас, потом будет поздно», — стиснул губы Валдер. Как ясно работает мысль. Как раньше, когда на штрафной площадке противника, в толчее, он получал пасовку. А дальше все как в замедленной съемке: он сразу все охватывает, видит, как продолжают двигаться защитники, в каком положении они окажутся в момент удара, улавливает свободный угол в воротах противника и сильно посылает туда мяч. И все это в несколько мгновений.

Хоть бы Паула не вышла!

Карлис Валдер тихо открыл дверь комнаты Рудольфа Димды и вкатился туда. Там он пробыл неполную минуту, а выехав, тут же отправился на кухню, чтобы сказать Пауле, что Рудольф Димда мертв. Но старушка об этом уже догадалась.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В воротах появился высокий, плечистый, прямо тебе из американской баскетбольной команды, с аккуратным пробором и приглаженными волосами Бертулис. Рядом женщина в пальто салатного цвета и мохнатой лиловой шапке. Лицо топорное, выражение недовольное, голос гулкий. Всегда у нее претензии к жильцам, а у жильцов всегда претензии к дворничихе, так как подметала она ровно столько, чтобы сохранить квартиру. В домоуправление она перешла работать только ради казенной квартиры и теперь ждала, когда кончится срок трудового соглашения, после которого ее уже нельзя будет выселить. А там найдет работу в другом месте, где — этого она еще не знала, поскольку никакой специальности не имела.

Конрад спросил у нее, знает ли она убитого, и дворничиха ответила, что вроде когда-то видела, может, он даже и живет здесь, но поручиться не может. И вообще не могла сказать ничего связного о жильцах дома, только что на втором этаже живет старик, который никогда не отворяет дверь.

— А другого выхода с лестницы нет? — Вопрос был задан только для порядка, только потому, что задать его надо. Ведь они же были на лестнице и прошли ее снизу до самого верха.

— Там коридор есть… Раньше его запирали, а теперь замок испорчен и больше не запирают…

Выйдя из лифта на третьем этаже, они очутились как раз перед дверью, на которой не было ни номера квартиры, ни фамилии жильца. Единственное отличие от двух других дверей на этой площадке. У Конрада даже не было оснований упрекать себя, что он не сразу заметил это отличие, так как подобные двери встречаются часто, особенно в старых рижских домах, где преобладают огромные квартиры в восемь, а то и в одиннадцать комнат. У этих квартир обычно было два выхода: парадный — для господ и «черный» — для прислуги. «Черный» вел в темный конец коридора или прямо в кухню. В шикарных домах у «черного» хода и лестничная площадка отдельная, но в менее презентабельных обе двери в квартиру обычно находятся рядом.

— Тут вон, — ткнула в воздух дворничиха.

Бертулис побежал вниз за сержантом с собакой и сотрудником, который соберет вещественные доказательства.

Осторожно, чтобы не стереть отпечатки пальцев, если они оставлены, Конрад нажал на дверную ручку, гладкую, бронзовую ручку, во впадинах которой скопилась ядовито-зеленая патина.

Дверь открылась, тонко заскрипев, и показался узкий длинный коридор. Конрад достал фонарик, и в свете его они увидели, что метров через пятнадцать коридор заворачивает влево.

— Электричества здесь нет? — резко спросил Конрад.

Дворничиха покачала головой.

— И не подметалось лет двести!

— Пусть подметает кому надо! Мне этот коридор не засчитывают! Что мне, больше всех надо!

Несмотря на пыль, висящую в воздухе и перекатывающуюся комками по полу при малейшем дуновении, здесь явственно чувствовался резкий запах сгоревшего бездымного пороха.

Вернулся Бертулис с проводником собаки. Ни о чем не спрашивая, сержант прошел в коридор, пустив собаку на поводке. В другой руке у него был большой, мощный фонарь, освещавший коридор, как фара автомашины. Собака натягивала поводок и, похоже, не только приличия ради.

— Нечасто здесь ходят, — сказал Арнис, внимательно изучая пол.

Никто ему не ответил, так как сержант остановился и уставился в землю недалеко от того места, где коридор сворачивал влево.

На полу лежала гильза от охотничьего ружья, а через несколько шагов вторая. Здесь сильнее, чем раньше, пахло порохом.

Больше ничего не нашли, если не считать очень давно заложенную кирпичом дверь в стене коридора. Свернув налево, коридор выводил на другую лестницу, в другом доме. Она была без лифта, но очень широкая и светлая, с коричневыми полированными дверями, похожими на платяные шкафы. Тяжелая наружная дверь с системой противовесов открывалась легко и бесшумно, а если оставить ее открытой, сама так же мягко и бесшумно закрывалась.

Здесь был переулок, некогда сказочный тихий уголок в самом центре города, а теперь, когда город перенасытился автотранспортом, здесь возникла улица с довольно оживленным односторонним движением и многочисленными пешеходами.

Собака не взяла след ни в начале коридора, ни тогда, когда нашла гильзы, ни сейчас. Не желая, чтобы прохожие разглядывали его и собаку, словно музейные экспонаты, сержант попросил у Конрада разрешении уйти и удалился в оперативную машину.

— Просто удивительно, как этот коридор еще не разнюхали аферисты, — сказал Арнис, прикидывая, сколько домов остается до угла улицы. — Более идеального места и желать нельзя… Что-то похожее есть недалеко от университета. Там приезжих обчищали. Два чернявеньких мальчика прибили на дверь коридора квартирный номер, приспособили ключ и даже табличку с фамилией приладили. Уже около двадцати ковров сумели «продать» узбекам из туристического поезда, когда я их взял. Один постучит в дверь, второй, в майке, лицо в мыльной пене, высунется в дверь, хозяина квартиры изображает, а бедные узбеки, рот раскрыв, терпеливо стоят перед дверью, ждут, когда им вынесут обещанный ковер или деньги.

— Надо искать машину, — сказал Конрад. Как будто он из рассказа Арниса ничего не слышал.

— Почему именно машину?

— А потому, что в моей практике еще не было случая, чтобы убийца с ружьем под мышкой спокойно шествовал к трамваю! — отрезал Конрад.

И как он сразу не подумал о коридоре? За каким чертом этот коридор вообще сделан? Будь здесь место для какой-нибудь подпольной явки или конспиративная квартира, так здесь бы уже давно висела мемориальная доска. А будь здесь… Судя по площади, оставляя такой коридор, хозяин терял почти целую квартиру.

Когда Конрад и Арнис вернулись во двор, труп уже увезли и кровь засыпали песком.

— Я еще нужна? — нетерпеливо осведомилась дворничиха.

Конрад ответил, что ей придется идти вместе с ними осматривать и опечатывать комнату убитого.

Криминалист достал из портфеля два полиэтиленовых мешочка с найденными в коридоре гильзами и показал Арнису.

— Похоже, что ружье не новое, бойки здорово сбиты.

— А что с отпечатками?

— Нет.

— Теперь все дошлые, да и перчатками каждый может обзавестись.

— Не было перчаток. Или брался за ручку через носовой платок, или потом вытер. Что тебя еще интересует?

— Пока что ты и сам немного знаешь.

— Думаю, что до вечера я дам свое заключение. Занесу Конраду.

Машина выехала со двора, а Конрад Ульф, приказав Бертулису узнать, в каких квартирах в момент выстрела находились Люди и что они могут показать, вместе с дворничихой и Арнисом пошел в квартиру Рудольфа Димды.

Пока дворничиха звонила в дверь, Конрад все смотрел на коридор и пытался понять, как он возник и почему сохранился. Такой уж он был дотошный, не уймется, пока не узнает что хочет, и не уснет, если не удастся узнать. Вечером, придя домой, он долго изучал старые планы Риги и своды земельных участков. Наконец нашел, что искал, но это устроило его лишь частично — против номера земельного участка с обоими домами значилось: «Унаследовано семейством Бас». Ага, значит, оба дома выделены из какого-то наследства и завещаны каким-то Басам, стало быть, у них был один владелец. Может быть, в завещании даже было сказано, что оба дома надо соединить коридором, чтобы лучше за ними присматривать? По заложенной двери ясно видно, что коридор возник позже, а не во время постройки дома. Поди знай, сколько у этого старца завещателя осталось ума, но если он написал, что коридор нужен, то закон требовал, чтобы ты его непременно проделал…

Дальше этих размышлений Конрад в тот вечер не продвинулся, и прошло еще два года, прежде чем он наткнулся на информацию, которая могла удовлетворительно объяснить происхождение коридора. Его внучка, которая вошла уже в тот возраст, когда девицы начинают интересоваться модами, как-то заговорила об этом, и он решил показать ей, как основные линии фасонов повторяются в определенной последовательности. Чтобы все было наглядно, он разыскал в своей обширной библиотеке комплекты старых журналов, и вместе с внучкой они принялись листать их — предпоследние страницы и тогда, так же как и сейчас, предоставлялись откровениям диктаторов моды. И, листая эти страницы, он наткнулся на небольшую заметку, в которой упоминался номер дома, где был застрелен Рудольф Димда.

«В субботу полиция обнаружила тайный лотоклуб, вход в который был искусно устроен совсем с другой улицы. Виновные арестованы».

После первой мировой войны лотоклубы были довольно выгодным предприятием и процветали вроде игорных домов в Монте-Карло. Вначале доходы шли в кассы различных благотворительных обществ и для поддержания профсоюза актеров, но потом игра так распространилась, что по решению сейма лотоклубы закрыли. Только желающих играть было много, и предприимчивые дельцы стали создавать тайные клубы, чтобы не упускать деньги, которые сами текли в их карманы. Так продолжалось до конца двадцатых годов, и именно благодаря этому игральному азарту и возник коридор…

Дверь открыла старая низенькая старушка с седыми волосами и заплаканными красными глазами, а за нею виднелся тот самый молодой человек в инвалидной коляске. Лицо его казалось еще бледнее, чем внизу, во дворе.

— Это из милиции, — сказала дворничиха, и голосом ее вещала сама власть.

Старушка молча отошла в сторону, пропуская дворничиху, Конрада и Арниса в коридор, который резко разделял квартиру надвое.

Квартира выглядела довольно странно: справа, сразу же от входа, тускло отсвечивали створки широкой двери с матовыми стеклами, по краешкам которых были выгравированы цветы с длинными стеблями. По другую сторону коридора — дверь в другую комнату и только потом кухня и прочие удобства.

— Раздевайтесь, — предложила старушка, указав на вешалку.

Конрад и Арнис поблагодарили и повесили свои пальто, но дворничиха не пожелала следовать их примеру. То ли решила, что пребывание здесь будет кратким, то ли хотела подчеркнуть, что не доверяет этим людям. Старушка сделала вид, что больше не замечает ее.

— Мы должны осмотреть комнату Рудольфа Димды, — объяснил Конрад. — Ключ у вас есть?..

— А мы здесь ничего не запираем… Пожалуйста! — И старушка распахнула двустворчатую дверь.

Комната очень просторная, метров сорок, не меньше. И с первого взгляда видно, что здесь живет фотограф. Дальний угол у окна даже выглядит небольшим ателье — на стене ослепительно белый экран, а перед ним трехножные металлические штативы с мощными лампами и рефлекторами, в которых отражаются окружающие предметы. Из-за сферической поверхности рефлекторов предметы эти теряли свои истинные пропорции: довольно пролежанный диван неимоверно вытянулся, а письменный стол, на одном конце которого стояли фанерные картотечные ящики, так вымахал в высоту, что напоминал небоскреб.

— Вы не знаете, где у него хранятся документы? — спросил Конрад.

— Я покажу, — вызвался молодой человек в инвалидной коляске и, подъехав к письменному столу, выдвинул средний ящик.

Технический паспорт машины, водительские права, членский билет охотничьего общества и разрешение на оружие, сберегательная книжка…

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

С весны фотограф Рудольф Димда был одержим идеей «Натюрморта с диким кабаном». На это его вдохновил объявленный одной большой фирмой, производящей охотничье оружие, конкурс на рекламный снимок, который должен был бы заинтересовать покупателей разных стран. Задание было поистине трудным, потому что выделиться, запомниться читателю толстенного, в несколько сот страниц, каталога сначала казалось просто невозможным. Оружие там демонстрируют красивые женщины, обладательницы необычайно стройных ног, даже популярные кинозвезды с непередаваемо ослепительными улыбками. Эти женщины позировали на фоне айсбергов или медвежьих шкур. Вот они на сафари в Африке, где виднеется кусочек саванны с баобабами и носорогами вдали, а в тексте говорится о стоимости лицензий на отстрел. Вот они в элегантных каминных залах, где на однотонных стенах, высоко над камином, на резной дубовой панели, висят самые большие в мире рога маралов, привезенные с зеленых холмов Монголии. Мужчин в каталогах мало, а если и есть, то это прославленные завсегдатаи сафари или видные общественные деятели, которые с признанием отзываются об охоте как об активном отдыхе, что позволяет им «расслабиться», не думать о повседневной работе с ее проблемами, что в особенности важно для деятелей умственного труда. Рекламируют и самые простые одностволки за двадцать-тридцать долларов, и те, что стоят тысячи. И автоматические, и двустволки, и с горизонтальными и вертикальными стволами, и калибры от восьми до пятидесяти двух, крошечные, как ячменное зернышко, ружьеца. Посмотришь такой каталог, и кажется, что уже ничего нового нельзя придумать, что все, что ты найдешь, тут же утонет в груде таких же снимков, растворится и забудется.

Познакомившись с условиями конкурса и еще раз перелистав каталог, Рудольф Димда решил в нем не участвовать, потому что изготовление конкурсной фотографии — процесс очень трудоемкий и только в случае удачи приносит удовлетворение, но ведь такой счастливчик приходится один на полтысячи неудачников. Что он может выставить против кинозвезд с жемчужными зубами и вызывающей улыбкой? Ну, ладно, найдет он красивую девчонку, даже очень красивую, уговорит ее сниматься для конкурсного снимка, она преодолеет укоренившийся у нас предрассудок, что, рекламируя что бы то ни было, девушка рекламирует и себя как товар, и все равно это будет всего лишь фотография красивой девушки, потому что она дилетантка, не умеет создать образ, а для хорошей рекламы важен конкретный образ. Если на фотографии женщина с яхтой, то с первого взгляда должно быть ясно, что она умеет уцепиться за ванты и повиснуть, спиной касаясь воды, не давая яхте перевернуться, а если уж она на кухне у плиты, то не должен возникнуть вопрос, в какой воде она варит картофель — в холодной или в. кипящей. Для хорошей рекламы надо приглашать хороших актрис — это понимают все, но так же понимают и то, что просто неловко ее приглашать, занимать почти на целый день за какие-то рубли с копейками, на какой бы максимум оплаты ни шла осмелевшая бухгалтерия. До сих пор в некоторых авторитетных кабинетах считают целесообразным сэкономить несколько десятков рублей на рекламе и в то же время упускают тысячи на экспортных заказах.

Только в одном отношении Димда чувствовал себя сильнее авторов виденных им рекламных фотографий — в ощущении реальности. Почти ни в одной фотографии не чувствовалось атмосферы подлинной охоты. Авторы хорошо разбирались в композиции, в освещении и прочих элементах фототехники, но сами, очевидно, не были охотниками, и поэтому от снимков веяло статической красивостью, не исходило от них того неповторимого возбуждения, которое охватывает охотника, когда он слышит, как ломаются под ногами животного ветки, как оно приближается; в них не было того трепета, который пробегает, когда в сумерках слышишь вальдшнепа, вот он все ближе и ближе, и пальцы сами спускают предохранитель.

Дикий кабан, вот что ему нужно! Только что застреленный кабан, у которого на загривке еще стоит щетина, глаза застыли, но все еще красные от ярости, на страшных клыках, длинных и острых, как бритва, еще налип песок и мох, потому что он в миг агонии еще бил ими в ту и другую сторону, но вместо врага поражал только землю.

И все же Димда лишь раздумывал об участии в конкурсе, еще сомневался, понимая, что одного кабана мало. В сомнениях прошло месяца два, и вдруг ему повезло. Он зашел в охотничий магазин купить дробь — пятый номер, так как приближался сезон охоты на уток и тогда дробь станет дефицитом. У двери директора томилось несколько человек, желавших сдать ружья на комиссию. В руках у них были более или менее потрепанные чехлы, и они ворчали, что приходится долго ждать.

Димда уже сунул мешочек с дробью в портфель, когда от директора вышла пожилая женщина с чем-то завернутым в полосатый деревенский полог. Она посмотрела на ожидающих, потом увидела Димду и пошла к нему, так как своим видом он внушал доверие больше других.

— Скажите, а в Риге еще где-нибудь принимают ружья?

— Вы хотите продать?

— Ну понятно, что продать, да только он, — и она сердито кивнула на дверь кабинета, — не берет. Не будут, говорит, такое покупать, в милицию надо сдать. Из таких теперь никто не стреляет.

Во время этого разговора полог слегка развернулся, и Димда увидел часть приклада с отделкой, которой у современных ружей уже не бывает, если не считать роскошного оружия, предназначенного больше для коллекционирования, чем для охоты. И ему тут же стало ясно, что должно быть на фотографии рядом с кабаном. Старинное ружье. Старинное ружье и охотничья шляпа с еловой веточкой, которой венчают отличившегося охотника. Это символизирует поединок, в котором одержал верх охотник, и победил он не с помощью пятистрельного новейшего автомата, а с помощью самой обычной фузеи, что делало эту схватку одинаково опасной для обеих сторон. Разумеется, небольшой театр тут есть, но ретро-театр теперь в моде. В него не поверят, его примут с оговоркой, но примут — и он останется в памяти. И рекламный текст о предлагаемом фирмой современном оружии прочитают, потому что фотография привлечет внимание.

Чтобы вокруг не толпились зеваки, они с тетушкой пошли в соседний двор и совершили там сделку. Цена была пустяковая. Потом Рудольф поехал в милицию, чтобы зарегистрировать ружье и получить разрешение на его хранение.

Лейтенант, которого Димда знал довольно хорошо, так как несколько раз ездил с ним на охоту, долго крутил в руках старинное ружье, поочередно разглядывал заржавевшие стволы и щелкал курками.

— С таким еще на мамонтов ходили, — наконец сказал он.

— А ты погляди, какая резьба на замке и на ложе!

Лейтенант засомневался, можно ли внести ружье в разрешение Димды. Ведь ружье-то заказное, нигде ни фирмы, ни номера. На барочной резьбе по ложу можно разобрать два причудливых вензеля, которые явно обозначали изготовителя, но для регистрации этого маловато. Наконец на стволах обнаружили еще стершиеся буквы Н с еще более стершимися царскими коронами над ними — знак, что для стрельбы можно пользоваться бездымным нитропорохом.

— Слушай, ты что, пришел меня разыграть? — рассердился лейтенант. — Где у этой шомполки номер?

Рудольф пожал плечами:

— Я же с ним охотиться не собираюсь… Я для фотографирования купил.

— Тогда иди и просверли в патронниках дырки, чтобы нельзя было стрелять, и я выдам тебе разрешение, что можешь держать на стенке… Договорились?

— Будет сделано!

Эти дырки в патронниках можно было проделать сразу, ничего хитрого тут нет, так как стволы не делают из слишком твердой стали. У Карлиса, который зарабатывал теперь свой хлеб насущный, делая металлические и янтарные украшения, и сверло найдется, и станок, но Димда боялся, что отверстия на фотографии можно будет различить. Бутафория, как ее тонко ни делай, всегда вызывает у зрителя подозрение. Димда решил сначала сделать фотографию и только потом проделать дырки.

Лицензию на отстрел кабана Рудольф получил в охотничьем обществе без особых трудностей, так как после нескольких теплых зим кабаны расплодились и стали наносить ущерб полям. Больше вытаптывали, чем съедали. Каждое лето колхозники составляли акты об этих потравах, а охотники набивали патроны и садились в засаду подле полей, втайне надеясь, что уж на этот-то раз удастся кого-то подстрелить и тем самым внушить этим свиньям уважение к колхозному имуществу. Но то ветер к лесу, откуда кабанам выходить, — и их тонкий нюх ловит запах охотников, — то охотник вскорости после захода солнца дезертирует, не в силах отбиться от комаров, то вдруг свиньи задумают на диете посидеть и вовсе не вылезают из чащобы.

Сначала Димда ездил на охоту один, потом стал брать с собой Карлиса, за что тот был ему очень благодарен: есть возможность подышать свежим воздухом. Димда усаживал Карлиса возле ближнего картофельного поля — с расчетом, что если кабаны пойдут туда, то присутствие Карлиса их отпугнет и, возможно, они кинутся сюда, где их поджидает с ружьем сам фотограф. Благодаря этому Димда уже дважды мог выстрелить, только кабаны были далековато, а раненый зверь все равно уберется в лес, и попробуй его ночью найди — и опасно и безнадежно.

Карлис от поездок приходил в восторг. Ему еще не доводилось бывать на природе. Как все горожане, он знал, что в лесу живут зайцы и косули, но сам видел их только в зоопарке, знал, что на свете бывает туман, что он пластами залегает во впадинах на опушке, но никогда не думал, что может увидеть торчащую из него гордую голову лося, который пройдет совсем рядом, даже не ускорив шаг при виде Карлиса, потому что прошлая охотничья осень для него уже что-то далекое, какое-то нереальное прошлое и он уже давно без страха, величественно обходит свое царство.

Для Карлиса понемногу раскрывалось великое чудо природы, в которое нельзя проникнуть, совершая экскурсии в горы или в далекие прославленные города. Он сидел, закутавшись в овчинный полушубок Рудольфа, на валуне или куче камней и пней, которую оставил посреди поля бульдозер мелиораторов, и с неослабным вниманием смотрел распахнутыми изумленными глазами, как ребенок, зашедший в магазин игрушек, где полки ломятся от кукол, мишек и всяких игр. Вот в сумерках юркнула лиса, выслеживая уток и вынюхивая их гнезда, вот ловкими прыжками пронеслась косуля, чтобы в кустах остановиться и оглянуться на то, что ее спугнуло, а вот заяц, тот совсем безмятежно похрустывает своим диетическим ужином из сочных корешков и лишь изредка поднимает длинные уши, когда на ближайших хуторах скуки ради зальется собака или низко над головой пронесется со свистом запоздалая пара уток.

Видимо, намерения кабанов не совпадали с намерениями Димды, а срок конкурса неумолимо приближался. Димда стал нервничать. Теперь они ездили на охоту каждый вечер, видели десятки зверей, но не тех, кого нужно. А кабаны бродили где-то совсем недалеко, потому что жители окрестных усадеб жаловались леснику чуть не каждый день. Тогда Димде пришло в голову удвоить свои возможности. Карлис говорил, что раньше он стрелял из мелкокалиберки, а ведь у Димды два ружья, не считая старинного, предназначенного для фотографирования. Если одно дать Карлису… Разумеется, неприятности могут быть. И не отопрешься, потому что передавать охотничье оружие не разрешается.

Идея возникла после того, как стая кабанов второй раз не подошла на выстрел, потому что стрелять из гладкоствольного ружья дальше пятидесяти метров могут только идиоты или злоумышленники. Вот если бы усадить Карлиса со вторым ружьем метрах в ста поодаль, тогда была бы перекрыта вся опушка. Лесник уже привык, что Карлис приезжает, и ничего не заподозрит. Лишенный охотничьей жилки, лесник никогда не оставался охотиться, а указав место, шел спать. Ружье Карлису можно принести потом. Кто не рискует, тот не выигрывает.

Начал поспевать овес, и они устроились возле него. Кабаны проделали там широкие округлые туннели. Если овес по всему полю одинаковой высоты, то стрелять можно только на самой опушке, когда животные пересекут межу, но, к счастью, посреди поля на взгорке овес низкий, всего по колено. Здесь их хорошо будет видно.

— Сейчас я тебя проэкзаменую, — сказал Рудольф, пригласив Карлиса в свою комнату. — Сейчас тебе придется признаться, что ружье ты видишь впервые в жизни!

Рудольф достал из шкафа ружье, сунул в стволы по патрону, потом долго шарил в столе. Наконец нашел огарок свечи, расправил фитиль, зажег и прилепил на шкаф.

— Вот тебе ружье, и покажи, на что ты способен, — протянул он заряженное ружье Карлису.

— Давай… — Карлис спокойно взял ружье, спустил предохранитель и долго целился, ожидая, когда Рудольф удержит его своим криком. Но нет, не кричит. Карлис опустил ружье, многозначительно посмотрел на Рудольфа, потом быстро прицелился и выстрелил.

Выстрел оказался негромким, штукатурка нигде не посыпалась, свеча на шкафу продолжала гореть.

— Промахнулся, дружок, — насмешливо сказал Рудольф, взял двустволку и выстрелил сам. Огарок погас, будто его задули. — Тренировка нужна. — И Рудольф дал ему еще патронов. По правде говоря, это были пустые гильзы с пистонами жевелло. — Вот так в цирке трюкачат. Красивая девушка ставит на голову зажженную свечу, а кавалер стреляет — и фук! потухло! Если бы он стрелял настоящими пулями, так ему бы то и дело пришлось хоронить хорошеньких блондинок, и дирекция этот трюк запретила бы, потому что практики возрождения красоток из мертвых в мире пока что не существует. Пали еще раз: если прицелишься точно — свеча обязательно погаснет! Весь трюк в колебании воздуха, ничего сложного нет… Ловкость глаза и никакого мошенства! Тебе надо серьезно потренироваться, потому что охотиться — печалить по животным, а убивать их. Лицензия у нас только одна, а пистонов жевелло пол-литровая банка.

Ружье принесло Карлису совсем новое, еще неизведанное чувство. Лежащий на коленях холодный металл придавал смелости — ему, Карлису, даровано право казнить или миловать. Если вначале он боялся, что не сможет выстрелить в зверя, то потом, свыкнувшись с ружьем, от всей души желал, чтобы из леса вышел какой-нибудь волк или енот, которого можно сразу уложить и к которому не надо испытывать жалости. И он не будет жалеть, он будет мужественным, он вскинет ружье и выстрелит. Если на опушку выходила косуля, он долго и тщательно целился под лопатку, чтобы привыкнуть видеть мушку на силуэте зверя, ловить место, куда должна ударить пуля, а когда мимо шествовал спокойный барсук, Карлис вел мушку за ним, пока видел его, так как Рудольф учил, что, стреляя по идущему зверю, надо ружье вести за ним.

Чувство это бывает у каждого охотника, когда он впервые берет в руки оружие, но оно проходит, когда к оружию привыкаешь, когда знаешь, на что оно способно, когда в сознании «убивать» и «охотиться» уже не смешиваются, а стоят, не соединяясь, на своих местах. Так по птице бьют только по летящей, а по косуле — только по бегущей. Так свыкаются с предоставленной властью, когда ясно понимают, какую ответственность она возлагает.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Нам надо немного побеседовать, — сказал Конрад старушке.

— Что? Повторите, я плохо слышу…

— Нам надо бы побеседовать, — повторил Конрад громче.

— Хорошо, — старушка кивнула седой головой. — Спрашивайте. Меня зовут Паула.

— Здесь будет неудобно. Здесь сейчас люди начнут работать, мы им будем мешать.

— Можно к Карлису пойти или на кухню.

— Лучше на кухню, я с детства люблю кухню.

Шаркая шлепанцами, старушка вышла в коридор. Конрад последовал за нею.

— Кто приходил к Димде в гости?

— Карлис знает… Я здесь уже мало бываю, обед приготовлю да пыль оботру… Немолодая уже, скоро ровно восемьдесят.

Кухня была чистая, и Конрад подумал, что, пожалуй, это самое чистое место во всей квартире. И довольно большая — вон дровяную плиту после установки газовой не разобрали, надо думать, иногда даже пользуются ею.

Стол, три стула и выкрашенный в белый цвет старомодный буфет в углу, над ним дощечки с аккуратно развешанными кухонными принадлежностями, еще выше полка, на которой тесно стоят фаянсовые баночки с немецкими надписями: Muskat, Mandeln, Zimt. Над раковиной блеклый, но чистый коврик с вышитыми синими гномами, которые тащат большущий кувшин с водой. Справа дверь в кладовку, слева… Наверное, комната для прислуги, подумал Конрад, и приоткрыл ее. В нос ударил запах смолы, в глаза бросился толстый слой белой пыли, которая, словно только что выпавший снег, запорошила все, что есть в комнате, — шлифовальный круг, бормашину, электромотор и провода от него, а кое-где даже висела гроздьями.

— Здесь Карлис, уж вы простите, свой янтарь обрабатывает, — сама пояснила Паула.

— Да-да, — кивнул Конрад, прикрыл дверь и выглянул в окно. То место, где лежал Рудольф Димда, уже можно было узнать только по очерченному мелом силуэту и по кучкам песка, которым засыпали кровь. — Где вы живете?

— Да недалеко… Прихожу им обед готовить и немного убрать… Только говорите, пожалуйста, громче, я последнее время совсем плохо слышу.

— Каков был Рудольф Димда?

— Фотограф он был.

— Это я знаю, я другое имею в виду… Может быть, любил весело пожить? Может быть, имел подозрительные знакомства? Кто к нему приходил?

— Рудольф был порядочный человек, я его с детства знаю, мы с его матерью дружили. И Карлис порядочный… Для него это большая потеря. Рудольф о нем очень заботился… Это вам все скажут, все, кто в этом доме что-то о соседях знает…

— Может быть, у Димды были враги?

— Не верю, — покачала головой Паула. — Слишком он был незлобивый, чтобы заводить врагов.

Слышно было, как время от времени в коридоре открывается дверь, входят или выходят люди. При осмотре комнаты собрались сотрудники угрозыска, понятые, следователи.

— Что вы делали, когда это случилось?

— Повторите еще раз, я же плохо…

— Что вы делали, когда раздались выстрелы?

— Мы с Рудольфом только что пообедали. Карлис сказал, что пока обедать не будет, ему надо работу кончить. Рудольф, как всегда, спешил, ему в три обязательно нужно было вернуться в лабораторию… Я осталась на кухне одна, мою посуду… Тут слышу, как что-то ухнет, как во дворе кто-то закричит… Что кричат, я не слышала, не могла слов разобрать, но голос такой взволнованный, вот я и подошла к окну… И тут я его увидела… Открыла окно, зову по имени… Кричу людям, чтобы объяснили, что случилось. А он лежит и не двигается… Тогда к Карлису. Он работал за своим столом и ничего не слышал, у него окна на улицу выходят. Потом вы приехали. Карлис дал мне лекарства и велел сидеть в его комнате, он боялся, что в кухне я не выдержу и подойду к окну. Сам он спустился к вам. А я сидела сама не своя. Сейчас самое тяжелое уже позади… Я много близких в жизни потеряла… Две войны столько людей забрали… И между войнами…

Старушка увидела возле плиты шелуху, подняла ее и бросила в ведро.

— Не везло ему, Рудольфу… Хороший человек был, а все как-то не везло…

В дверь кухни постучали, и появился Арнис.

— Пришла какая-то женщина… Требует начальника… Хорошо бы вы, товарищ полковник, с ней поговорили… Удивительно настойчивая…

— У вас там еще надолго?

— Скоро кончим.

— Есть что-нибудь интересное?

— Абсолютно ничего.

— Пусть эта женщина войдет.

— Пройдите сюда, — сказал Арнис кому-то в коридоре, пропустил ожидающую мимо себя в кухню, а сам ушел опять в комнату Димды.

Женщине было лет сорок, больше сухощавая, чем стройная, хорошо одетая, но довольно экстравагантно. Ярко-красные сапоги на высоких каблуках. Вся как напряженная струна. Кратким кивком поздоровалась с Паулой и тут же обратилась к Ульфу:

— Я его жена!

— Как жена?

— Я жена Рудольфа Димды. Моя фамилия тоже Димда.

— Ты, Цилда, бывшая его жена, — вмешалась старушка. Голос ее зазвучал вдруг сильно и строго.

— Насколько я знаю, Паула, других жен у него нет, есть только любовницы!

— Вы хотели мне что-то сказать? — спросил Ульф.

— Я хотела бы сейчас же получить документы на машину и ключи от гаража. И чтобы вы комнату непременно опечатали.

— Как стервятник какой. Человек еще и остыть не успел, а она уже тут, — с отвращением скривилась Паула, но Цилда хладнокровно пропустила это мимо ушей.

— У Димды должны быть ценные вещи и порядочно денег, — пояснила бывшая жена Димды.

Старушка покачнулась на стуле и взглянула на нее с нескрываемым удивлением.

— Двести пятьдесят в месяц… И еще халтура… Разные там балы и свадьбы снимал, — продолжала Цилда. — Вот и должно скопиться! Не раздавал же он калекам всяким!

— Ты Карлиса не трогай! Он и сам хорошо зарабатывает!

— Я никого не обвиняю, я только должна быть уверена, что здесь никто ничего не сможет утащить! — При виде усмехающейся старушки она взвилась еще больше: — Да, Паула, мне нужны деньги! Я должна воспитывать его ребенка. Ребенка этого повесы и бабника!

— Ты-то ему тоже ничего, кроме рогов, не приносила!

И вдруг старушка мелко и звонко засмеялась:

— Вот уж у тебя, Цилда, денег никогда не было и не будет. Слишком уж ты за ними гонишься!

— Товарищ начальник, так могу я сейчас получить ключи от гаража?

Ульф задумчиво смотрел во двор. В окна все еще высовывались люди, видимо, в ожидании еще каких-то зрелищ.

— Вы, может быть, предполагаете, кто это мог сделать? Может быть, у вас есть подозрения? Может быть, у него есть враги? Не грозил ли кто-нибудь посчитаться с ним?

— Не знаю. Меня это не интересует.

— А меня интересует.

— Но я действительно не знаю. Ну, разве что какой-нибудь ревнивый муж. Но ведь таких мужчин больше уже нет. Тряпки! И представить не могу, кому понадобилось прикончить его… С последними подонками он все-таки не водился, для крупного мошенника был глуповат…

— Товарищ начальник! — поднялась старушка. — Я этого больше не могу слушать… Я пойду к Валдеру, пока вы тут беседуете…

И, не дожидаясь разрешения, пошла к двери, потом вернулась и прошипела Цилде прямо в лицо:

— Ты поганка в красных сапогах!

— Да садитесь же! — кивнул Конрад, когда они остались вдвоем. — Кто вам сказал, что Рудольф Димда мертв?

— Не знаю. — Женщина села, закинув ногу на ногу. Стройные, довольно красивые ноги.

— Как это не знаете?

— У нас была договоренность, что я позвоню ему на работу сразу же после обеда. Трубку взял кто-то другой — откуда мне знать кто, их там много — и сказал, что с Рудольфом дома случилось большое несчастье. Я отпросилась с работы и помчалась сюда, у ворот встретила соседей, и они мне все рассказали.

— По какому поводу вы ему звонили?

— Он обещал выплатить мне алименты… — Женщина замялась. — У меня предвиделись кое-какие расходы. Скажите, а формальности с наследством долго протянутся? У него никого больше нет, только дочь. Да, насчет ключей от гаража…

— Какую сумму вы должны были от него получить?

— Мы говорили о трехстах… Ему взбрело в голову дать мне сразу за шесть месяцев. — И женщина деланно улыбнулась.

Какими бы различными ни были люди, с которыми следователям приходится сталкиваться в повседневной практике и задавать им вопросы, отличий в их ответах и жестах немного. Пусть эти люди представляют различные социальные слои, пусть имеют совершенно различный уровень образования — все они сразу же подпадают под следовательскую — зачастую он и сам этого не сознает — классификацию, в зависимости от того, как держатся со следователем. Это может быть надменный ответ: «Я не знаю!», — хотя в действительности человек хочет сказать: «Вам не удастся ничего доказать!» Это может быть плачущее: «Я не помню…» вместо того, чтобы сказать: «Я не хочу закладывать друга…» Есть категория произносящих это кокетливо, чтобы следователь непременно уловил второй смысл. И дружка «заложил», и до конца дней может клясться и документально доказывать, что он сказал всего лишь: «Я не помню…»

Конрад Ульф допросил и разгадал куда больше людей, чем его молодые сотрудники, поэтому его классификационная система была разработана куда основательнее. Когда Цилда Димда выхватила из сумочки крохотный платочек, приложила его к глазам и всхлипнула, Конрад Ульф подумал: в чем-то она проговорилась и сейчас постарается утопить ошибку. Скорее всего попытается дать дополнение к уже выложенной информации.

— Ему так было удобнее, сразу за шесть месяцев… Он платил за прошлые месяцы, а не вперед!

— Почему вы на это соглашались?

— Потому что дура! Он всегда крутил мной как хотел! — Женщина вновь всхлипнула, но уже не так демонстративно. — Товарищ начальник, эти деньги должны быть у него в кармане, если он шел на работу. Он мне сказал, что перед обедом снимет их с книжки, а после обеда чтобы я позвонила, тогда договоримся, где нам лучше встретиться… Фактически это деньги ребенка… Девочке уже двенадцать лет… То школьные принадлежности нужны, то всякое другое… У меня зарплата маленькая, я продавщицей работаю… Мыло, лосьон, всякая мелочь… Сейчас у нас есть лезвия «Полсилвер». Вы безопасной бреетесь?

— В кармане у Рудольфа Димды было только несколько рублей, — сказал Конрад. — А в комнате вообще никаких денег не обнаружено.

— Не может этого быть! — воскликнула Цилда. — Если Рудольф сказал, что после обеда деньги будут, значит, так оно и есть! Уж в чем в чем, а в таких делах он был пунктуален.

Ульф нервно пожал плечами. Не верил он, что Рудольфа Димду убили из-за этих трехсот рублей, но какую-то роль эти триста рублей должны играть, потому что именно эту сумму Димда снял сегодня с книжки. Сберкнижка найдена в письменном столе, а денег нет.

— Кому вы сказали, что получите от Димды деньги после обеда?

— Н-н… никому…

— Даже дочери?

— Нет.

— Подумайте, подумайте.

— Один человек об этом знал… Но… Но он вне подозрений. Это директор нашего магазина. Я звонила Рудольфу из его кабинета, он сидел рядом…

— Вы полагаете, что директор мог уловить из вашего разговора, что речь идет о трехстах рублях?

— Нет… Нам удалось как-то так насчет этих денег выразиться, вообще… Я между прочим это сказала…

— Зачем вам нужны были эти деньги? — спросил Конрад.

Цилда слегка вздрогнула, словно ее на чем-то поймали, но спокойно продолжала:

— А почему вы думаете, что это мне нужны деньги? Деньги нужны не мне, а ребенку! Ребенку есть надо! Бог с ними, с деньгами, отдайте только ключ от гаража!

— Во-первых, я не имею права этого делать, он уже занесен в протокол осмотра.

— Но ведь ключи висели здесь, на кухне!

— Да, Карлис Валдер предъявил их и сказал, что они принадлежат Рудольфу Димде.

Цилда выразила сожаление, что Конрад ее не понял или не хочет понять. Напряжение ее стало проходить, она обмякла, ее категоричность исчезла. Она даже сказала, что юридически Конрад, конечно, прав, и, по сути дела, неважно, получит она машину сейчас или позднее, когда дочь введут в права наследования. У Рудольфа Димды действительно нет больше наследников, кроме дочери, это могут засвидетельствовать и Паула, и Карлис Валдер, а если надо, то и у него на работе, в «Фоторекламе». Формальности могут продлиться все лето, какой же смысл машине весь сезон ржаветь в гараже? Водительские права у нее есть, и если бы она имела возможность пользоваться этой старой «Волгой», дочка хотя бы по вечерам или в конце недели могла подышать воздухом за городом…

— Я и без того столько пережила всяких несправедливостей. — И губа ее уже задергалась. — Когда разводились, суд присудил мне две тысячи, а машину оставил мужу. Тогда на рынке меньше чем за десять «Волгу» нельзя было получить. И тогда она была еще совсем новенькая, теперь и говорить-то о ней не стоит. Но на ходу все же, вот Рудольф и ездил. И нам с дочерью хватило бы…

— Мы сейчас ведем пустой разговор. Я неправомочен решать наследственные дела.

— Может быть, вы хотя бы скажете, куда обратиться, и замолвите там слово?

— Поговорите со следователем, он скажет то же самое… Когда вы последний раз виделись с Рудольфом Димдой?

— Я ему позвонила утром, чтобы он по дороге на работу зашел ко мне в магазин. Я сказала, что мне нужны алименты, и он пообещал снять триста с книжки и сразу после обеда передать мне. Где я могу найти следователя?

— Он находится в соседней комнате, но сейчас он занят. Я дам вам его рабочий телефон, позвоните, ну, скажем, через несколько дней.

Конрад написал на листке записной книжки телефон следователя, вырвал листок и подал Цилде.

— Вы невероятно любезны! — поднимаясь, ехидно сказала Цилда. Можно было подумать, что в ней клокочет ярость, хотя на самом деле она была близка к отчаянию.

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

— Но чтоб поели, с пустым желудком нечего спать ложиться! Во сколько обратно будете? — спросила Паула.

— Часа в два, не раньше, — деловито ответил Карлис.

Все ружья — в том числе и то, которое предстояло фотографировать, — находились в футлярах, — рюкзак с патронташем лежали на полу рядом с ними, а полушубки висели в коридоре. Оставалось только Карлису скинуть мягкие шлепанцы и натянуть длинные резиновые сапоги, чтобы ноги от росы не промокли.

Покамест он переобувался, вошел Рудольф.

— Послушай, — озабоченно начал он. — А у тебя самого нет какой-нибудь шубейки потеплее? Может быть, с нами поедет одна дама.

«Марина?» — почему-то подумал Карлис о неразговорчивой женщине, которая из всех посетительниц Рудольфа была ему наиболее симпатична. Все ее существо как будто выражало извинение за то, что она пришла к этому мужчине, как будто она сожалеет об этом, и рано утром она исчезала невидимо и неслышимо.

— Нет, не Марина… Ее… — Похоже, что Рудольф не был уверен, что верно помнит имя этой женщины, поэтому так и не назвал его. — Я ее пригласил на охоту, она согласилась, но, может быть, и не придет… Это дама, у которой ничего нельзя понять…

Карлис достал толстый вязаный джемпер с высоким воротом, а на него надел ватник, чтобы не продувало.

Валдер мог медленно передвигаться на двух костылях или с помощью одного костыля и палки. Последний вид передвижения был ненадежен и давался с большим трудом, но все же, когда он ездил в художественный салон сдавать продукцию или по другим делам, он всегда прибегал к палке, чтобы не выглядеть таким уж беспомощным калекой. На сей раз нужды в палке не было, и тем не менее он взял ее. Можно бы вообще не брать ничего, так как по полю к месту охоты Рудольф носит его на закорках и так же снес бы и к машине, но в окнах все время кто-нибудь торчит и смотрит, так что Карлис это небольшое расстояние к машине через двор всегда преодолевает сам.

Старая «Волга» — это все, что осталось у Рудольфа от супружеской жизни. Он даже свои костюмы не взял, а Цилда потом отказалась их отдать — в судебном решении о них ничего не говорилось. Рудольф плюнул и не стал настаивать, хотя с деньгами у него тогда было туго, так как жене пошли все сбережения. «Волга» оказалась старым и надежным средством передвижения и громыхала гораздо меньше, чем от такой старушенции следовало бы ожидать.

Стартер долго тарахтел, пока не дал искру, и мотор наконец застучал. Карлис поудобнее устроился на заднем сиденье, погрузился в него чуть не по уши и с интересом стал поглядывать в окно, и на дома, и на машины, и просто на прохожих. Как обычно под вечер, у светофоров приходилось долго стоять, а поток пешеходов заливал переход даже при желтом свете с такой беззаботностью, что сквозь него невозможно было пробиться и танку.

— Тут прождешь! — тоскливо прозвучал голос Рудольфа.

Но вот вырвались из толкучки в центре, и ехать стало легче.

На тротуаре недалеко от большого перекрестка стояли две женщины и оживленно беседовали. У одной в руках была авоська, у другой рюкзак.

Димда притормозил и крикнул:

— Привет прекрасным охотницам!

В нем вдруг проснулась какая-то бодрость, он стал улыбчивым и энергичным. Выскочил из машины, чтобы открыть дверцу. Можно подумать, что из галантности, хотя виной была разболтавшаяся защелка дверцы. Чтобы дверца держалась крепко, надо ее уметь закрыть.

Женщины поспешно простились. Та, что с авоськой, пошла дальше, бросив через плечо: «Ни пуха вам, ни пера!», за что Рудольф послал ей воздушный поцелуй. Взяв под руку вторую женщину, Рудольф повел ее к машине. Стройная фигура, живое, выразительное лицо с маленькими морщинками под глазами — от смешливости, и длинные, свободно ниспадающие волосы. По требованию моды поверх блузки джемпер с разноцветными горизонтальными полосами, узкие бедра затянуты в элегантные джинсы. Красивая женщина и явно сознает это. На Карлиса она бросила беглый взгляд, так же бегло обронила «добрый вечер» и привычно, удобно устроилась рядом с Рудольфом, который, вновь заведя мотор, с удовольствием поглядывал на ее фигуру и пытался угадать ее возраст. Под тридцать, заключил он, хотя из-за манеры держаться и одеваться выглядит девчонкой. Вновь влиться в поток машин было трудно, тут требовалось все внимание, поэтому Рудольф не заметил, что Валдер на приветствие женщины не ответил и еще глубже ушел в сиденье.

Как он хотел встретить Мудите! Все эти годы. И даже не встретить, а хотя бы увидеть. Хотя бы на улице, мимоходом. В тех немногих случаях, когда он выезжал в коляске, ехал он медленно и сам себе не признавался, что из-за нее. Иной раз, чаще на противоположной стороне улицы, он видел женщину, которую сначала принимал за Мудите. У одной ее грациозная походка, небольшие шаги, у другой такая же фигура, у третьей свободно ниспадающие волосы. Вначале каждый раз он бешено крутил колеса, мчался к следующему перекрестку, чтобы переехать на другую сторону, чтобы оказаться поближе, но потом перестал это делать, катил по своей стороне и лишь поглядывал, пока не убеждался, что это была не она. С годами желание увидеть Мудите не уменьшилось, но он уже не хотел с нею встретиться и поговорить. Ради самой Мудите. Он не хотел, чтобы ее стало мучить сознание вины, а ведь встреча могла бы привести к этому. Он сам перестал писать ей, и его немного задело, что, не получив ответа, Мудите уже не написала другое письмо, как будто предыдущее не могло затеряться на почте или в санатории, где он тогда лежал.

Желание увидеть Мудите было так велико, что он рано утром ехал на такси к ее дому и, остановив машину напротив ворот, ожидал, когда она выйдет. Шоферы стоять не любят, они на этом теряют, поэтому ругаются или говорят, что о таком ожидании надо заранее договариваться, они из-за всяких сумасбродных идей терять в заработке не намерены. И через полчаса приходилось ехать обратно. Так что позволить себе такие поездки он мог только раз в месяц.

В больнице и в санатории прошли несколько лет. Мудите уже должна стать взрослой женщиной. Он думал, что, может быть, встретит ее с ребенком или с мужем. Но увидел только ее мать, уже довольно дряхлую старушку. Потом случайно встретил в художественном салоне бывшего школьного товарища, и тот рассказал, будто слышал, что Мудите вышла замуж и поселилась где-то далеко, чуть ли не в деревне.

И все же, проезжая по улице, он продолжал внимательно смотреть по сторонам.

— Как по лугу едет! — сердито воскликнула Мудите, когда передняя машина, не просигналив о повороте, стала менять ряд. — Меня зовут… — Она повернулась назад, к мужчине на заднем сиденье, на которого, садясь, не обратила как следует внимания. — Меня зовут Мудите…

— Да, я знаю…

— Карлис… Карлен! О, какие у тебя шикарные усы, какой ты сейчас чужой! Карлен! — звонко и сердечно рассмеялась она, и все вдруг стало на свои места. Это была все та же Мудите, которая, запыхавшись и опаздывая, прибегала на свидание, которая, сверкая глазами, махала Карлису с трибуны стадиона и, безуспешно скрывая грусть, оставалась ждать, когда он по трапу поднимался в самолет, улетая на матч в другом городе.

— А что ты имеешь против моих усов? — И Карлис провел указательным пальцем по верхней губе. — Усы как усы… Массового производства.

Когда он увидел ее на тротуаре, в голове промелькнули десятки мыслей сразу. Он решил, что она станет изображать обиду на то, что он первый бросил писать, допускал даже, что она его больше не узнает, допускал все, только не то, что в ее голосе услышит теплоту.

— Куда ты запропастился! Я у всех расспрашивала, никто про тебя ничего не знает! Вот так встреча!

— Сидит как паук в своем гнезде и подстерегает хорошеньких женщин! — сказал Рудольф, уже придя в себя от изумления. — И вообще я протестую! Только познакомишься с красивой женщиной, кто-то уже рвет ее из рук. Но вы, Мудите, ему не верьте, он опасный человек!

— Ничего, я не из боязливых! — И Мудите вновь взглянула на Карлиса. Он увидел, что только сейчас она заметила костыль и палку, стоящие рядом с ним. Это внесло тревогу в беззаботную интонацию. Голос ее нервно завибрировал.

— Где ты живешь? Чем занимаешься? Никто ничего о тебе не знает. Наш класс собирается раз в три года. Обычно у Дзинтры, она врачом с Саулкрасты… У Астриды трое мальчишек, она математический окончила… Элла с Казиком поженились, в Вентспилсе живут… И мой старший брат там… Казис ничуть не изменился, все такой же болтун, как был… И будет! Это уж я ручаюсь… Ивар огребал деньги за мытье окон, потом перешел в стройконтору прорабом… Мы всегда всех вспоминаем. Тех, кого нет рядом. А уж тебя-то вдвойне, ты же был знаменитостью. Теперь уж не отвертишься, теперь и ты будешь приходить! Я запишу твой адрес… Телефон у тебя есть?

— Да.

— Ну вот, совсем удобно…

Мост, который с началом разговора как будто опять соединил их, стал расшатываться.

Большое красное солнце быстро клонилось к горизонту. Все вокруг приобрело серые тона, которые становились все темнее и темнее, пока ели на опушке совсем не почернели, и вот уже силуэты их не выделяются на фоне леса. Тишина. Только желтое спелое овсяное поле шелестит, когда налетит ветер, да в кустах с криком ужаса вспорхнет спугнутая мелким хищником пичуга.

Карлис поймал себя на том, что все время напряженно вслушивается, не донесутся ли какие звуки оттуда, куда ушли Рудольф и Мудите. Рудольф, конечно же, быстро придумал причину, почему Мудите не должна оставаться с Карлисом: груда камней мала, двоим здесь сидеть будет неудобно, зато там, где он подстерегает кабанов, места сколько угодно.

— Хорошо, хорошо… — торопливо согласилась Мудите. — Идем.

Сначала Карлис еще слышал короткий смешок Мудите, потом он стих. И хотя они были в какой-то сотне шагов, до Карлиса не доходило ничего.

Если он… Если он обидит Мудите, я ему пулю всажу в брюхо! Нет, на насилие Рудольф не способен, хотя с женщинами не очень-то церемонится, и даже удивительно, что это им нравится.

Чего Рудольфу надо от Мудите, Карлису было ясно. Он только не мог понять, как этого не понимает Мудите. Ведь уже взрослая женщина, должна бы соображать, что означает приглашение на ночную охоту.

Ничего не слышно… Может быть, они ушли дальше? Но ведь Мудите могла бы настоять, что хочет остаться с Карлисом, и Рудольфу пришлось бы согласиться. Может быть, она в спешке не поняла этого?

Сначала он услышал глубоко в лесу хруст ветвей, потом шлепанье, словно стая кабанов продирается сквозь чащу. Да, приближаются, уже слышно, как вожак остановился и тянет воздух. Принюхивался долго, может быть, больше угадывая, чем улавливая, чужой запах, так как ветер дует от леса в поле.

Карлис дрожал от волнения, даже дышать боялся. Уже который раз он внушал себе, что надо делать: как отвести предохранитель, как нащупать выключатель прожектора, что надо нажать одновременно со спусковым крючком. Ведь кабан, наткнувшись на сноп света, не будет стоять и удивляться, как в старину, а быстро прыгнет в сторону — почти после каждой такой вспышки в них стреляют, и эти на редкость умные животные хорошо все усвоили.

Опять хрустят ветки — кабаны перебрались через канаву на опушке. Топоча по высохшей земле, пробежали кусочек и с хрюканьем принялись теребить овес. Слышно, как взвизгивают поросята, которых отпихивают большие свиньи, когда те слишком бесцеремонно путаются под ногами.

Пока что все это Карлис мог определить на слух, надо еще выждать, когда на фоне желтого овса метрах в двадцати он увидит черную спину. Карлис поднял ружье, и в этот же момент к нему вернулось хладнокровие. Поскольку прожектор нужен лишь для корректировки, Карлис целился в темноте. Он уже прикинул, насколько ниже линии спины стрелять, чтобы выстрел был смертельным, и приготовился ко второму выстрелу, так как сразу после первого кабан потащится в чащу.

И тут рядом с первой спиной возникла вторая, куда выше и отчетливее.

Если я свалю этого, подумал Карлис, это будет настоящий триумф! Если я свалю его… Надо подождать, пусть кабан подойдет поближе…

В этот момент вспыхнул прожектор и грянули два выстрела. Казалось, они грохнули совсем рядом, хотя на самом деле стреляли на втором поле, которое отделяла узкая, заросшая кустами канава.

Овсяное поле перед Карлисом как будто ожило и двинулось с места — это свиньи скачками кинулись к опушке. Самих рассыпавшихся по полю кабанов не было видно, только слышался визг и можно было различить, как пляшут длинные стебли овса. Карлис включил прожектор и заметил своего кабана уже у самых кустов. Он казался совершенно черным. Черная прыгающая копна с зелеными горящими глазами.

На соседнем поле выстрелили еще раз, и только тогда зажегся фонарь и послышались голоса. Переговаривались быстро, оборванно, потом стало видно, как человек с фонарем идет к лесу.

— Карлис!

— Да.

— Темно, как в пекле, ничего невидно! Включи свет, а то я шею сломаю!

Через поле по пояс в овсе шел Рудольф.

— Готов. Точно попал, как в аптеке, оставил там Мудите сторожить.

Карлис осторожно попытался встать с груды камней, но чуть не упал.

— Лезь на закорки, отнесу!

— Не надо. Возьми только ружье, я сам.

— Не придуривайся, все равно же провозимся до утра, пока со всем управимся.

— Я сказал, что сам! — Карлис подал Рудольфу ружье и, опираясь на костыль и палку, решительно двинулся.

Рудольф больше не настаивал, закинул ружье за плечо и пошел к машине за фотооборудованием.

Спустя полчаса они добрались до того места, где Мудите ожидала возле убитого кабана. Это был на редкость крупный экземпляр с пожелтевшими клыками и вздернутой верхней губой, щетина на загривке жесткая, как иголки у ежа.

— Посвети! — скомандовал Рудольф, протягивая Мудите плоский электрический фонарик. Потом достал из кармана наждачную бумагу и принялся обрабатывать ею клыки. — Надо снять желтизну, чтобы на снимке контрастнее были.

— Неужели вам обоим и впрямь не жаль его? — вдруг спросила Мудите. — Ведь он же вам ничего плохого не сделал. Он же вокруг Риги не рыскал, вас не подстерегал! Жил там, где ему природой отведено было жить. Тогда уж лучше убивайте тех людей, которые вас чем-то обидели. Ну хоть из корысти стреляйте, это можно понять и логически объяснить!

— Ему на роду написано быть съеденным, и да будет так! — торжественно произнес Рудольф и тут же добавил: — А что, Карлис, в вашем классе все девчонки были такие, ханжи?

— Я не ханжа.

— Тогда вы, Мудите, просто чего-то не понимаете. Охота — это прежде всего удовлетворение инстинкта. Во-вторых… А вы отбивную любите? Наверняка. Про вас не скажешь, что вы вегетарианка, которая довольствуется лютиками да ромашками.

— Я говорю про убийство!

— Ага! Ясно, мясцом, значит, не гнушаетесь. Но в таком случае вы соучастница убийства, потому что именно ради вас овечкам и телочкам перерезают глотку. Если бы вам не хотелось мясца, то овечки могли бы жить и плодиться вечно. Значит, мы с Карлисом в ваших глазах величайшие мерзавцы, хотя мы участвуем в процессе естественного отбора. Если бы этот кабан окончил свой кабаний университет, то он бы нас учуял и из кустов не вылезал, а если бы окончил кабанью спортивную школу, то он после выстрела смог бы интеллигентно исполосовать нас своими клыками, что, между прочим, случается почти каждый год. Мы с Карлисом вышли на бой, как гладиаторы, и мы же еще и плохие, а какой-нибудь деревенский старичок, который приносит в ведерке болтушку, чешет своей свинье спинку и уговаривает получше поесть, чтобы потом раз — ножиком своей милой крошке по горлышку, да так, чтобы и капли крови на землю не упало, потому что ее всю можно в колбасу пустить, старичок, который бренные останки своего сокровища волочет на базар и продает за полновесные рубли, — он для вас хороший. Стыдно, Мудите!

Мудите засмеялась, достала платок и стерла со лба Рудольфа пот, который стекал по лицу и щипал глаза. Ночь была на редкость жаркая, быстрая пробежка к машине и возня с клыками сделали свое — вот-вот пот покатится градом.

Карлис, присев на межу, угрюмо смотрел на них. «Какие у них отношения? Пока что, кажется, никакие, если еще на „вы“. Неужели и Мудите скоро станет одной из тех, кто прибегает к Димде и потом кутается в его мохнатый утренний халат? Ну, раз она такая, так пусть идет! Мне это совершенно все равно! Тогда я откровенно буду ее презирать!»

— Уберите руку! — резко воскликнула Мудите.

— Это действительно было нечаянно, — с явной иронией откликнулся Рудольф.

Он стоял возле кабаньей головы на коленях. Мудите рядом, чтобы лучше светить. Ее ноги были так близко, что он не удержался от соблазна погладить их.

— Еще раз вот так нечаянно сделаете — и я уйду. Не волнуйтесь, до шоссе я доберусь, дорогу найду!

— Не глупи, Мудите! Никуда я тебя не пущу! — крикнул Карлис. Опираясь на палку, он попытался подняться.

— Все в порядке. Мы уже договорились, так ведь? — И Мудите заглянула в нахмуренное лицо Димды.

— О чем договорились?

— О мирном сосуществовании.

— Если вы думаете, что у вас самые красивые ноги, которые я когда-либо видел…

— Я ничего не думаю.

— Что ж, чисто женское занятие!

И Димда стал готовиться к съемке. Сначала он попросил Мудите отойти подальше, чтобы прожектор освещал большее пространство. Мудите отошла и села рядом с Карлисом. Как будто она даже готова прижаться, только присутствие Димды мешает.

— Посмотри, что сейчас будет, — шепнул ей Карлис. — Когда он начинает возиться с аппаратом, то становится просто одержимым… Ничего тогда вокруг не видит…

Рудольф оттащил кабана за задние ноги немного подальше, к самому краю утоптанного места. Над ним, точно благословляя его, свесились колосья овса. От того, что его протащили, щетина зверя еще больше взъерошилась, глазки, маленькие и злые, смотрят с ненавистью, глазные яблоки налиты кровью, красная пасть слегка раскрыта, жуткие клыки зловеще белеют на черном фоне.

Карлис тихо рассказал Мудите о конкурсе, объявленном оружейной фирмой. А вот заметил ли он, с каким интересом стала теперь поглядывать на Димду Мудите?

Рудольф отступил на несколько шагов, потом подскочил к кабану, прислонил старое, покрытое декоративной гравировкой ружье и положил охотничью шляпу с приколотой еловой веточкой. Нет, что-то ему не понравилось, повернул шляпу, чтобы видно было эмблему охотничьего общества. Вот так. Готово.

Нет, еще не совсем. Шляпу еще правее, ружье наклоннее. Слишком бросается эмблема, надо лишь край ее, она должна не привлекать внимания, а только создавать ощущение достоверности, не больше. Ровно настолько, чтобы было ясно, что шляпа с узкими полями принадлежит охотнику, а не какому-то фланеру.

— Карлис, ты оставайся там со своим фонарем, а Мудите, становитесь правее… Мудите, держите выше! Еще выше, на вытянутых руках! Замрите, черт вас подери!.. Три… Два… Один… Порядок! Еще раз… Три… Два… Один… И еще разок…

Затвор фотоаппарата беспрерывно щелкал.

— Спасибо, голубчики… Все…

Рудольф сел на вытоптанной площадке перед кабаном, потом повалился на спину, глядя в черное небо, словно надеясь что-то там высмотреть.

— На три с плюсом, не больше… — спокойно произнес он немного погодя. — Слишком статично и плоско… Не стоило и труда… — И вновь молча уставился в небо.

— Не пора ли домой? — спросила Мудите.

— Сейчас я управлюсь… Это недолго… Только выпотрошу и по дороге скажу леснику, чтобы приехал с телегой… На три с плюсом, не больше… Черт бы побрал! Да пошли они с их конкурсом!.. И конкурс-то идиотский…

И вдруг он перевернулся на живот и жадно уставился на Мудите. Зрачки его расширились, взгляд бесцеремонно шарил под ее одеждой, ощупывая тело сантиметр за сантиметром.

Мудите почти физически чувствовала этот взгляд, до того ей стало неловко.

— Ну, сделали что собирались, а теперь едем! — И она решительно встала.

Взгляд Рудольфа не отрывался от нее, оценивая ее грудь.

— Раздевайтесь, — прошептал он. В глазах его была странная, ненормальная яркость, губы вдруг пересохли.

Мудите опасливо взглянула на Карлиса и увидела, что происходящее поразило его точно так же, как и ее.

— И еще что? — тускло спросила она.

— Раздевайтесь, я вас сфотографирую!

— Привет!

— Погодите, Мудите! Не уходите! — Рудольф вскочил на ноги и крепко схватил ее за руки. — Второго такого случая не будет! Это единственная возможность… Я уже вижу, как колоссально это будет выглядеть!.. Белое пропорциональное женское тело, кабан и ружье… Это будет потрясающе!

Его одержимость и отталкивала, и одновременно привлекала. Мудите ничего не ответила, но и рук не вырвала.

— Карлис, помоги мне! — взмолился Рудольф. — Карлис, скажи ей, чтобы она согласилась! Другого такого случая не будет, ты же знаешь, сколько раз мы ездили впустую… Белое женское тело, кабан и старинное ружье… Мудите, неужели в вас нет ничего от художника? Это же будет колоссально! Нечто фантастическое!

— Отпустите руки, мне больно!

— Простите! — И Рудольф отпустил ее.

— Голой я сниматься не желаю и не буду, — величественно сказала она и тут же пожалела об этом, увидев, что в Рудольфе что-то потухло, опало, что он вновь становится таким же, как всегда, ничем особенным не выделяющимся, разве что бросающейся в глаза одеждой и манерой отпускать вольные шуточки, впрочем, без особых сальностей.

В большом женском царстве, которым был склад готовой одежды, где работала товароведом Мудите, он появился давно, правда, заглядывал редко. Обычно его водила, показывая товар для рекламирования, какая-нибудь начальница. Поговаривали, что с одной из них у него был мимолетный романчик. Так оно, верно, и было, потому что вдруг стало известно, что он разведенный, имеет свою квартиру. Позавчера показать фотографу ассортимент мужских рубашек выпало Мудите. Она сразу поняла, что понравилась ему, да он и не пытался это скрывать и тут же с целеустремленностью избалованного в любовных делах человека предложил ей встретиться. Мудите это польстило и, хотя она не приняла Рудольфа всерьез, пофлиртовать не отказалась.

— Вы поведете меня в кино? — насмешливо спросила она.

— А вы хотите в кино? Извольте!

— В кино меня уже приглашали, в театр тоже. Много всяких было приглашений. Вот бы что-нибудь оригинальное…

— Извольте! Будет! Ради вас я на все готов! Мы с приятелем едем на охоту, официально приглашаю вас принять участие!

— Во-первых, я завтра работаю.

— Извольте, я перенесу охоту!

Так ни до чего конкретного и не договорились, и Мудите была уверена, что все останется на уровне заигрываний, но на следующий день Рудольф позвонил, и Мудите была почти вынуждена согласиться на встречу, так как вокруг сновали навострившие уши подруги и долго вести переговоры было нельзя. И что она теряет, отправляясь на такое свидание? Насчет того, чтобы вечер прошел интересно, Димда позаботится…

Во всяком случае, это же приключение, а приключений в ее жизни пока что не было, потому что вся она налажена и отрегулирована безупречно, иди по ней хоть со стаканом воды в руке — ни одна капелька не выплеснется. Единственно, чего она боялась, так это что Жирак не поедет за дичками, к которым собирается привить редкий сорт розы, но все сложилось удачно — и в три часа дня Жирак уехал. Когда Димда позвонил, у нее от радости все так и затрепетало. Даже еще больше затрепетало, чем в те времена, когда она еще не была замужем и собиралась вечером на свидание.

— Возьмите ружье… Одной рукой за приклад, другой под ложе… Вот эта ложа, эта деревянная штука под стволом… А ну поставьте одну ногу на шею кабану!.. А ну, Карлис, посвети как следует!.. — командовал Рудольф, но в голосе его уже не было ничего от прежнего энтузиазма, и Мудите стало его жаль. Теперь Рудольф действовал как обычный ремесленник, не больше.

«Я же лицемерю, — подумала она. — И что я лицемерю? Наверно, потому, что так принято? И откуда взялись такие предрассудки и кому они нужны? Жирак этот журнал никогда не увидит, даже если он тиражом в сто тысяч. Никуда он не ходит, ничего не видит, ничто его не интересует. За исключением цветоводства. Ему можно готовить раз в день, но если и этот раз пропустишь, то вряд ли он заметит. Схватит кусок хлеба — и доволен. Фигуры мне стыдиться нечего, такой каждая женщина может гордиться. Даже кинозвезды». Ей стало стыдно, что у Димды из-за нее не будет нужного снимка, которого он добивается с таким вдохновением. Но, упрекая себя, она не думала о главном, она даже не сознавала его — Димда не простит. Что бы потом ни было — он не простит.

Рудольф, прищурясь, поглядел в видоискатель, потом махнул рукой:

— Не стоит… Гаси свет, Карлис, потрошить и при фонаре можно…

Рудольф отставил аппарат на межу и достал из ножен охотничий нож. Мудите продолжала стоять, поставив ногу на шею кабана. И вдруг она решилась.

— Карлен, хотя бы ты не смотри.

— Что?

— Закрой, пожалуйста, глаза. Отвернись!

— Ладно…

Джемпер… Блузка… Она быстро разделась.

— Рудольф… Пожалуйста… Мне неловко…

Рудольф отвернулся и стал торопливо возиться с аппаратом.

— Я готова.

— Сейчас! Присядьте на беднягу… Грудь, слишком много груди… Повернитесь немного вправо и пригнитесь… Нет, лучше все-таки прямо… Мудите, вы прямо богиня… Ах какой будет снимок! Это труд всей моей жизни, и поэтому я вас буду любить всю жизнь! Волосы, слегка пригладьте волосы! Нет, совершеннее уже ничего быть не может… Только вот лицо… Не хватает отношения к происходящему… Представьте, что вы его убили и теперь это переживаете… Не годится… Нет, нет… Как в плохом театре…

— Что же мне делать? Я же не могу заплакать ни с того ни с сего… И мне холодно…

— Держите патрон… Зарядите ружье… О, это вы великолепно умеете… И стрелять тоже? От сарая в поле попасть можете?

— У брата есть ружье… Мы ворон стреляли.

— Так вы действительно умеете стрелять?

— Немного… Стреляла… Только давно.

— Берите ружье и идите сюда! Рядом!

— Я что-нибудь надену…

— Не надо надевать! Некогда. Да идите же! — Он схватил ее за руку и потащил вдоль межи. В другой руке у него был карманный фонарик, которым он описывал шарящие круги по земле.

Вся живая тварь в траве уже устроилась на ночлег, только какая-то мохнатая гусеница крутила во все стороны головой в поисках новой точки опоры, вот ловко шмыгнул в убежище паук, рассерженный слишком ярким светом.

Еще дальше, вперед. Через межу, где трава мокрая от росы. И тут в луч света попала лягушка. Свет ослепил ее, и она недвижно продолжала сидеть. Только вытаращенные глаза вращаются да бока ходят.

— Стреляйте! — приказал Димда.

— Зачем? Что с вами?

— Стреляйте! — закричал Димда, уже не сдерживая себя.

— Я буду звать на помощь!

— Глядите! — Димда схватил ружье и выстрелил в лягушку.

Выстрелил дробью, и от маленького существа осталась только кровавая кашица и клочки кожицы.

— Видели? Вот и запомните! — Димда уже подтащил Мудите обратно и толкнул к кабану.

— Карлис! Большой фонарь! Куда ты светишь? Ты что, действительно зажмурился? Открой глаза и посвети сюда, ничего красивее ты никогда не увидишь!

Позднее, когда проявили пленку и сделали отпечатки, на лице Мудите можно было различить и страх, и смятение, и жалость…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пока Конрад беседовал с Паулой и Цилдой, инспектор Бертулис успел обойти большинство квартир на лестнице и расспросить других жителей дома, но ничего конкретного этот опрос не дал. Фотографа Рудольфа Димду знали многие, но близких контактов с ним не имели. Женщины, чьих детей он снимал на детских праздниках, говорили, что снимки он делал дешево, потому что брал только цену материала, а от платы за работу категорически отказывался. Кто-то сказал, что у Димды есть «Волга», довольно уже разбитая, которую он держит в гараже у Гризинькална, что Димда — заядлый охотник и что он часто возит на охоту своего соседа, частично парализованного, Карлиса Валдера, бывшего футболиста юношеской сборной, который теперь дома янтарные брошки делает. В общем, улов был небогатый, но совпадало одно — почти никто не видал Димду с каким-нибудь другим человеком, кроме Карлиса Валдера.

Свой обход Бертулис закончил стариком на втором этаже.

В двух комнатах висели люстры мейсенского фарфора с цветочками. Заметив, что Бертулис бросил на них заинтересованный взгляд, старик объяснил, что привез их из Германии и что таких теперь нигде не достанешь. Он выменял их на мясные консервы. Наверное, на те же консервы выменял он и серебряные каминные часы, которые стояли на полированной секции, так как по своим габаритам нигде больше не помещались. Фигурки на них участвовали в битве, даже слоны и верблюды тут были, не говоря уже о вооруженных копьями и луками воинах. Очень старая работа, может быть, даже и Динглингера.

На письменном столе аккуратно сложены газеты. Старик сел в свое кресло и вдруг превратился в статую, на губах которой застыл вопрос: «По какому делу?», а в голове запрограммирован один-единственный ответ: «К сожалению, ничем не могу помочь!»

Разумеется, и старик в момент выстрела не находился у окна, так что все им сказанное было совершенно несущественно.

— Вы давно здесь живете?

— С сорок пятого.

— Тогда вы могли бы охарактеризовать Рудольфа Димду как соседа, — сказал Бертулис рассеянно, подумав при этом, что в сорок пятом году даже его отец и мать еще не могли быть знакомы, а он в семье третий, самый младший сын.

Старик встал и большими шагами принялся мрачно мерить комнату. Разумеется, он может кое-что рассказать о Димде, хотя ни разу с ним не встречался и даже не здоровался.

— К нему часто приходили разные женщины.

Уже порядочно лет тому назад, когда сын старика оканчивал высшее военное училище, в квартирах меняли систему центрального отопления. Работу эту делали три человека, лицо одного из них показалось старику знакомым. Именно этот человек обещал посчитаться, когда вернется, — его посадили за неуплату налогов.

И вот этот человек здесь и меняет трубы центрального отопления, прикидываясь, будто не узнает хозяина. Самое поразительное — спокойствие, с которым этот уже постаревший человек нарезает концы труб и набивает сальники. «Вот с такой же спокойной деловитостью он свернет мне шею», — подумал старик. У него еще оставалась надежда, что он ошибся, но с помощью окольных расспросов он выведал, что тот действительно проживал в той самой волости, более того, у этого человека умерла вся семья. Используя свои связи, старик добился, чтобы этого человека перевели на другой объект. Вдобавок ко всему сын окончил военное училище, и его послали служить в Заполярье. Старик остался в квартире один и чувствовал себя совершенно беззащитным. Он пока ходил в магазин, в баню, еще кой-куда, но как-то встретил неподалеку от дома человека, у которого были основания посчитаться с ним, и больше старик никуда не ходил, заперся и стал усиленно интересоваться окружающим, чтоб быть готовым к нападению. Ничего не происходило, но именно от этого страх не только не унимался, но даже возрастал. Страх действовал по какому-то странному закону сохранения энергии. Некогда старик сеял его в других, и вот теперь он прорастает в нем самом. Если бы он умел молиться, то, может быть, бог как-то уменьшил бы его терзания, но молиться старик не умел.

Днем он спал, а ночью, приставив к двери тяжелое кресло, сидел и прислушивался, что творится на лестнице. Если он будет информирован об опасности своевременно, то сумеет позвонить в милицию. Он слышал, как дочка соседей поздно возвращается с танцев, как иной раз она целуется и перешептывается с парнем, перед тем как закрыть дверь, как снует вверх и вниз лифт, слышал шаги в пролетах. Все эти шумы он мог логично объяснить, поэтому не боялся их, но скоро до него донеслись такие звуки, которые логическому объяснению не поддавались. Где-то выше, скорее на третьем, чем на четвертом, этаже хлопнула дверь, раздался голос, скрежетнул замок, и все стихло. Потом, позднее, ночью, эти звуки повторились уже в иной последовательности. Все указывало на то, что там кого-то впускают и выпускают из квартиры, но никто не едет на лифте вниз и не спускается пешком.

Старик знал о коридоре, который ведет с третьего этажа в соседний дом, он понял, что пользуются им. Как и положено, возникло подозрение к людям, которые не хотят, чтобы видели, как они идут через двор. С какой целью они подобрали ключ? Тут же он сообщил об этом в домоуправление, но ему грубо ответили, что замок там давно испорчен, что починить его нельзя, таких больше не делают, и что вообще домоуправление не видит причин, почему этот коридор нужно запирать. Раз уж коридор есть, то и пусть по нему ходят кому надо. Старик не успокоился, он позвонил участковому, а потом, когда тот не кинулся незамедлительно исправлять замок, начальнику районного управления внутренних дел. Но он перестарался, живописуя, какие страшные последствия может вызвать этот проклятый коридор, и его приняли за человека слегка невменяемого. Кроме того, нельзя требовать, чтобы милиция занималась тем, что находится в ведении домоуправления. Старик понял, что он уже не имеет власти даже на то, чтобы заставить кого-то починить паршивый замок, и, тяжело переживая свое бессилие, он еще глубже забился в логово.

Но в интересах безопасности требовалось все же разобраться, что за люди пользуются коридором и как часто приходят в квартиру на третьем этаже. Он пытался уловить разговор через открытое окно — безуспешно. С помощью стремянки пытался услышать что-нибудь через потолок, но и это не дало результатов. Шаги слышны, но не более, дом же старый, с хорошей звукоизоляцией. Тогда он вспомнил средство, помогающее переговариваться из помещения в помещение, хоть там и толстые стены, и даже разные этажи. Алюминиевую кружку прижимают дном к стояку центрального отопления, проходящему через все этажи, и говорят как в микрофон. Для приема используют ту же кружку, только прижимают ее наоборот.

Кружка старику помогла: он слышал наверху музыку, голоса, иной раз даже отдельные громкие слова, если люди сидели близко от радиатора.

— К этому Димде ходило очень много женщин. У меня вечером окна открыты, и тогда я не знал, куда деться от их хихиканья и болтовни, — сказал сердитый старик.

— Может быть, вы видели хоть одну из них?

Старик покачал головой:

— Он проводил их к себе через темный коридор… Да, через коридор! Запишите мое предложение закрыть его, а может быть, даже замуровать! Это вам зачтется как профилактическая работа, которая приведет к уменьшению преступности в нашем городе… Я дам вам это письменное предложение с собой, чтобы и ваше начальство подписало!..

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

Ее звали Мудите. Они учились в одном классе девять лет, но он ее не замечал, так же как не замечал и любую другую девчонку, потому что все его мысли и время занимал спорт. Ему предсказывали известность и славу, в пятнадцать лет он уже играл в чемпионате республики в команде юниоров, а в юношеской сборной единогласно был признан лучшим нападающим, так как у него были завидные физические данные, он великолепно видел поле, обладал ситуационным чутьем, комбинационным умением и в любой свалке точно бил по воротам. Если в промежутках между учебой и стадионом у него оставалось хоть немного свободного времени, то и его он отдавал футболу, читая и анализируя всю возможную литературу о манере игры Пеле и прикидывая, как он может забить одиннадцатиметровый Яшину — этому загадочному феномену, который чувствует, в какой угол ворот сейчас ударят и на счету которого была почти половина взятых одиннадцатиметровых.

Он не ходил на танцы, на школьные вечера, так как не умел танцевать, и не проявлял к танцам никакого интереса, и даже не замечал девичьих кокетливых взглядов.

Но вот как-то играли на стадионе неподалеку от школы, и он, уходя в перерыве в раздевалку под трибунами, увидел Мудите. Зрители сидели редко, как обычно на республиканских играх. Мудите сидела одна, держа на коленях большую папку с нотами. Прогуляла урок музыки. Она уже жалела об этом, наверняка учительница послала с кем-нибудь записочку матери, и дома жди хорошую взбучку. А Мудите не настолько самостоятельная и храбрая, чтобы самой признаться матери, что не будет больше ходить на музыку. Она понимала, что соврать не сумеет, что взбучка будет основательная и за ней последуют всякие карательные меры и запреты. Ей хотелось по возможности отдалить этот миг, потому она и сидела тут и смотрела на зеленое поле, по которому гоняли мяч.

— Алло, Мудите! — махнул ей Карлис, возвращаясь с перерыва.

— Алло! — махнула Мудите и улыбнулась.

Ему вдруг захотелось играть особенно хорошо и как-то выделиться. Он провел несколько весьма сложных комбинаций, которые чуть не закончились голом, и решил, что Мудите должна это оценить. Его вдохновляла мысль, что на его игру смотрит кто-то из своих и переживает за него, разделяет удачи и неудачи. Ему очень хотелось забить гол, больше, чем когда-либо, но противник был сильный и счет остался ничейным.

— Подожди меня! — крикнул он, когда игра кончилась и игроки под звуки марша, льющегося из всех динамиков, вновь зашагали к раздевалке.

— Я буду у ворот! — ответила Мудите.

Для Карлиса это было потрясением — он заметил первую девушку в своей жизни. Заметил, какая она красивая и отзывчивая. И он заволновался, как бы не опоздать, как бы Мудите не ушла, не дождавшись его. Даже не пошел под душ, только ополоснул лицо и причесался.

Мудите ждала.

И он проводил ее домой, неся ее нотную папку. Поговорили о школе, о футболе, без всякого подтекста, без всяких намеков. Подтекст заключался уже в том, что они были вместе и, расставаясь, смутно ощущали какие-то права друг на друга. Оба были взволнованы и счастливы. Карлис потому, что заметил Мудите и она не отстранилась, Мудите потому, что ее наконец-то заметили, так как в классе она не была самой красивой, только сейчас ее фигура начала приобретать женственные линии, тогда как с другими девочками это произошло гораздо раньше, и именно из-за этих линий старшеклассники их замечали и приглашали танцевать.

После школы Карлис под каким-то предлогом пошел в ту сторону, где жила Мудите, потом пригласил ее на следующую игру. Мудите обещала прийти, но не пришла, так как из-за пропущенного урока музыки была переведена на особый режим. И когда начались следующие игры, она со слезами на глазах написала Карлису длинное письмо, сунув его утром в гардеробе ему в руку. Пусть знает, что она хотела, очень даже хотела прийти… Письмо было на двух тетрадных листах. Она просила прощения, что пишет на такой бумаге, но другой возможности нет, так как сейчас она делает уроки за кухонным столом, а мать все время ходит мимо и единственная возможность — писать прямо в тетради, чтобы видели, что человек сидит и готовит домашнее задание.

На следующую игру Мудите пришла. Опять она ждала у ворот, и опять Карлис спешил, успев только ополоснуть лицо над раковиной. Тренер был человек опытный, он все понимал, даже слишком хорошо. На следующей тренировке он сказал Карлису:

— С девчонками начал водиться… Рановато, дружок! Я видел много талантов, которые закатились, попав к бабе под одеяло!

Тренер мыслил в иных, понятно, категориях.

Карлис покраснел, ничего не ответил и продолжал встречаться с Мудите. Как обычно, препятствия делают цель только еще желаннее.

И вот настал день, который рано или поздно должен был наступить. Была середина июня, последние экзамены, на радость себе и учителям, сданы, кому-то надо ехать к бабушке в деревню, кому-то в лагерь, кому-то запрягаться в работу, чтобы сколотить за лето на одежку, но на такую, какую сам хочешь, ведь она же заработанная, а не родителями подаренная.

И Мудите собиралась работать, уже нашла место — где-то в самом конце Юрмалы, за Вайвари. Там много пионерских лагерей и всегда не хватает вожатых. Мудите охотно взяли, тем более что она умеет играть на пианино. У отца на фабрике она заработала бы куда больше, мастер даже предлагал то же самое место подсобницы, что и прошлым летом. Но разве сравнишь работу в литейном цехе, где всегда пахнет горелой землей, где всегда что-то дымит, а из-за пыли на обрубке отливок рабочие друг друга разглядеть не могут, разве это сравнишь с пустым пляжем утром, когда солнце еще не вышло из-за сосен, но уже чувствуется. Разве сравнишь это с тем же пляжем вечером, когда толпы людей, как на бульваре, и все хорошо одетые, вышли прогуляться и полюбоваться кроваво-багряным закатом. Разумеется, лишние пятнадцать рублей в месяц тоже не помешают, потому что одному отцу на пять ртов заработать нелегко, а мать из-за большой домашней нагрузки может работать только на полставки уборщицей, но Мудите хотелось моря — и мать ее поддержала. Понимала ли она, почему Мудите этого хочется? Наверняка. Иначе она не говорила бы так много о целебном свежем воздухе. Мать, конечно же, понимала, что больше всего Мудите хочет какое-то время, хоть какое-то время, чувствовать себя самостоятельной, иметь свою собственную кровать. Дома у нее таковой не было, потому что из-за газового баллона в кухне нельзя было ставить ни диван, ни какую-нибудь другую мягкую мебель. А так как в небольшой комнатке впятером они спать не могли, приходилось использовать и площадь в кухне. По вечерам Мудите снимала со шкафа раскладушку и стелила себе там. Но уже тогда, когда все помоются, так как изножье раскладушки выходило прямо под раковину.

В пионерлагере Мудите обещали отдельную комнатку на двоих, с другой девушкой.

И вот настал день расставания. Кое-кто из девочек воспринял его трагично и пролил горькие слезы, кое у кого из ребят вырвался подавленный вздох, не обошлось и без клятвы писать длинные письма. И разумеется, не обошлось без вылазки на лоно природы. Всегда находятся организаторы таких вылазок, всегда их имена держатся в глубокой тайне, так как участвуют только те парни, у которых есть свои девушки, хотя в действительности о вылазках знают все, включая директора школы, и он обычно, мысленно перебирая список участников, решает, что ничего ужасного произойти не может, поэтому и продолжает делать вид, будто ни о чем не слышал и ничего не знает. Происходят краткие и лихорадочные сборы, достают палатки, потому что такого рода вылазки проводятся непременно с ночевкой и непременно с удочками. Куда ехать, всем ясно — чем дальше, тем лучше, но в конце концов верх берет здравый смысл и избирают легкодосягаемое, но живописное и тихое место. Компания, в которой были Карлис и Мудите, поехала на Малую Юглу, на берегах которой еще цвела запоздалая черемуха и где самые закаленные могли поплескаться в холодной воде.

День выдался жаркий, безветренный — листочек не шелохнется. Когда разбили палатки и на скорую руку перекусили, парочки разбрелись во все стороны: одни вооружились удочками в надежде наловить на уху, другие просто пошли посмотреть окрестности, холмистые, с заросшими орешником оврагами и лесными лужками. Лужки эти скрывались в ивняке, и трава там была такая густая и зеленая, что просто манила к себе.

Карлис был охвачен беспокойством ожидания. Видя, как другие ребята ходят, обхватив девушек за талию, он тоже осмелился на такой жест, и его поразило, что Мудите ничуть не возражала, а даже прижалась к нему. Затрепетав, Карлис повел Мудите подальше от палаток, подальше от посторонних глаз. Так они прошли по берегу километр или два, давно уже не видя людей, потому что день был будничный, рабочий. Наконец Карлис предложил присесть у заводи, со всех сторон закрытой кустами.

Карлис бросил на землю свою спортивную куртку. Так они посидели, прижавшись, глядя, как в заводи снует рыбешка, проверяя, действительно ли не годится в пищу упавший в воду мусор и листья.

Карлис погладил мягкие волосы Мудите, и это просто наэлектризовало его. Он хотел поцеловать ее, но не знал, как это сделать. И тут Мудите повернула голову, и у нее были слегка приоткрытые губы.

Мудите откинулась в траву, он целовал и целовал ее губы, ее глаза, ее волосы, ее шею. Всякая робость уже исчезла. Мудите была его, Мудите была часть его самого… Она вся принадлежала ему, и это была правда, и пусть даже не физически, тем не менее ничуть не меньше…

Ночью они спали в палатке. Она уткнулась ему в бок и легко, неслышно дышала, но Карлис не мог уснуть, ему казалось, что он стал страшно богат, и все думал, уже как взрослый человек, о своем и ее будущем.

Через несколько дней Карлису надо было играть в далеком южном городе. Мудите пришла в аэропорт проводить его с цветами и не испытывала никакого смущения от того, что она здесь как равная среди жен других футболистов и, так же как они, уже сейчас с нетерпением ждет возвращения своего любимого, а когда машина поднялась в воздух, она уже проклинала футбол, принесший эту разлуку, на миг забыв о той гордости, которая охватывает тебя, когда игроки под звуки марша выбегают на поле.

Никто не был виноват в несчастье, которое постигло Карлиса Валдера. Так уж сложились обстоятельства, предвидеть их было невозможно, и повториться такое может только через много лет. Противники играли корректно, но скорость была слишком большая, страсти кипели, и желание победить было сильнее всего. То и дело перед воротами образовывалась свалка. Карлис поскользнулся, кто-то налетел на него, на того другой, стараясь не задеть кого-то шипами, и вдруг Карлис почувствовал дикую боль, словно в позвоночник всадили шило. Больше он уже ничего не помнил, в сознание пришел лишь в больнице. И двинуться не мог, так как находился в гипсе. Врачи выражали уверенность, что особых последствий не будет, хотя с футболом, конечно, придется проститься. Только ведь и врачи не пророки, при всем их старании и познаниях обе ноги остались парализованными. Из больницы его отправили прямо в санаторий, потом еще в один, и еще, и еще, и все равно частичный паралич остался, и Карлис мог передвигаться только на костылях или в инвалидной коляске.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дворничиха скучала. Впервые ей довелось присутствовать при обыске. Сначала она интересовалась, что извлекают из шкафов и выдвижных ящиков, даже попыталась было дать ценный совет, но следователь, писавший за столом протокол, довольно резко осадил ее.

— Прошу не мешать! — сказал он и так свирепо взглянул, что у дворничихи пропало всякое желание указывать. Теперь она только смотрела, вытягивая шею, на предметы, которые держал Арнис, — подержит, осмотрит и кладет обратно. Потом попыталась завязать тихий разговор с Карлисом насчет больших фотографий, которыми были увешаны все стены. Начала она с того, что вот эта фотография красивая, а другая, рядышком, никуда не годится.

— Да, да… — машинально соглашался с нею Валдер, глубоко уйдя в сиденье своей коляски. Он очень внимательно следил за каждым словом Арниса, за каждым его движением.

— А чего там подписано под каждой карточкой? — не унималась дворничиха.

— Название журнала, где она напечатана, или выставки, где она экспонировалась…

— И в Москве тоже?

— И в Лондоне, и в Париже, и в Сан-Паулу, и в Рио-де-Жанейро.

— Гляди-ко! Такой знаменитый и жил в нашем доме… Я его как-то видела. Еще поздоровался со мной, теперь вспоминаю. Здравствуйте, Мария Павловна, сказал. А Рио-де-Жанейро это где?

— В Бразилии.

— Ага, верно, мальчишка про это учил. У самой-то из головы вылетело, запамятовала. А вон там карточки не хватает! Вон там, в самой середке. — И дворничиха указала на пустое место. — Сразу видно, что недостает. — И никак эта баба не могла уняться. — Сверху ровненький рядочек, низом идет ровненький рядочек, а в середке пусто. Наверно, стекло разбилось или рамочка повредилась… Бывает, что стекло не держит. Я на магазинный клей не надеюсь, я беру муку и клейстер развожу, хоть для обоев годится, хоть для чего!

— Да помолчите же, мы работать мешаем! — резко одернул ее Валдер, будто кнутом щелкнул. Почему-то он вдруг стал еще бледнее, и губы сжал плотнее, а глаза встревоженные.

— Действительно, вы бы, товарищи, могли помолчать, — сказал следователь, начиная новую страницу. — Можешь называть… Фотоаппараты?

— «Пентафлек», номер… — Арнис медленно, цифра за цифрой продиктовал номер фотоаппарата, отложил его в книжный шкаф и взял другой. — «Никон», номер…

Проводив Цилду за дверь, в комнату вошел полковник Ульф. Постоял, посмотрел, как Арнис со следователем работают, взял уже исписанные страницы протокола и стал проглядывать. Да, здесь есть то, что он искал, память не подвела. Квитанции денежных переводов.

Конрад прошел к письменному столу в другом конце комнаты — на нем лежали документы Димды, все, что были найдены в указанном Карлисом Валдером ящике.

Пачка квитанций довольно толстая, схваченная большой скрепкой. Конрад сел, включил настольную лампу, надел очки и стал перебирать их. Все переводы были отправлены Цилде Артуровне Димде, и всюду значится одна и та же сумма — пятьдесят рублей. И пометки — «алименты за июнь 1978 года», «алименты за январь 1979 года». В семьдесят девятом году деньги посылали четыре раза, значит, алименты заплачены и за апрель, который еще не кончился. Подобное аккуратное ведение дел не редкость, если у разошедшихся супругов имеется договоренность об определенной сумме. Надежная страховка от обвинений, что за тот или другой месяц деньги не получены.

Зачем же Цилда солгала? Почему сказала, что бывший муж выплачивал за полгода? За прошедшее время — это еще можно понять: надежда получить деньги еще раз, если они найдутся в его кармане. Несолидная, но надежда.

Конрад перелистал сберегательную книжку. Нет, он помнил верно. Сегодня Рудольф Димда был в сберкассе и снял триста рублей, осталось еще двести восемнадцать с копейками. Значит, насчет этих трехсот Цилда не солгала. Но где же они, черт бы их побрал. Может быть, Цилда уже успела их получить до обеда и теперь только прикидывается, будто ничего не знает? В подобном поведении нет логики, или же логика есть только в одном случае, если Цилда знала, что в кармане Рудольфа Димды лежат триста рублей. Так же нелогично думать, что убийство произошло из-за исчезнувших денег. Ведь стрелявший дал Димде спуститься по лестнице и только тогда нажал курок. Если же жертва была ограблена на лестнице, она бы спокойно не шла по двору. Арнис со следователем внесли в протокол найденные охотничьи ружья, сравнив их номера с номерами, вписанными в разрешение на хранение оружия.

— Охотничье ружье образца Иж-26, охотничье ружье образца Иж-27… — диктовал Арнис. — Оба ружья находились в книжном шкафу, в разобранном виде, дверь шкафа не заперта, стволы протерты…

— Димда с кем-нибудь говорил в обеденное время по телефону? — спросил Ульф у Карлиса Валдера.

— Нет… Не помню… Мне кажется, что нет…

— А утром?

— Я был в ванной… Помню, кто-то звонил… Рудольф подходил к телефону — он у нас в коридоре — и довольно долго разговаривал…

— Он не говорил, кто звонил?

— Он на работу спешил.

— Даже не простился?

— Наверное, очень торопился.

— О чем вы разговаривали за завтраком?

— Ни о чем… Какой может быть разговор за столом.

— А эта старушка, Паула, сказала, что за завтраком Рудольф Димда много болтал. Все ему казалось хорошим, чудесным и красивым. И день чудесный, и деревья. Сказал, что в июле вас покинет и поедет в Карелию. С девушкой. Вас он не приглашал?

— Сегодня так случилось, что мы не обедали вместе.

— Он собирается ехать только с девушкой или еще с кем-нибудь?

— Не знаю. Рудольф мне ничего конкретного не говорил.

— Его часто навещали?

— Приходили иногда. Натурщицы… Он часто фотографировал дома… И так женщины приходили. Мужчина интересный. Разведенный.

— Вы можете назвать нам фамилии, адреса?

— Всех я не знаю. Они часто менялись. Быстро забывались… Да и жили мы каждый сам по себе.

— Вот на стенах многих можно видеть.

— Эта с краю — Инара. На киностудии администратором работает, кажется, так… Для рекламного плаката позировала. Видели, наверное, в витрине рыболовных принадлежностей… Девушка в таком купальнике, который почти и не заметен, в высоких рыбацких сапогах, в одной руке спиннинг, а в другой — большая щука с разинутой пастью… Жених ей не позволял одной приходить, мы во время съемки пили с ним кофе, а он курил одну сигарету за другой… Еще помню…

— Пока что спасибо! Если моим ребятам что-нибудь будет интересно, они к вам обратятся. — И Конрад, собираясь уходить, стал застегивать плащ.

Арнис спросил, оставить ли ружья здесь, опечатав шкаф отдельно, или взять с собой. Конрад спросил, как шкаф запирается, и, получив ответ, согласился — можно оставить. Но все документы покойного взять с собой. А когда вернется инспектор Бертулис, пусть тут же берется за картотеку. Для начала достаточно просмотреть сведения за последний год, но пусть всю увезет с собой! Словом, Бертулис сам увидит, что в картотеке ему годится и каким периодом оперировать. Когда закончите, позвоните, за вами придет машина.

Конрад Ульф быстро направился к двери, но, так и не выйдя, быстро повернулся и, глядя прямо в глаза Карлису, спросил:

— Где его записная книжка?

— Что?

— Записная книжка Рудольфа Димды. У фотографов много контактов с разными людьми, им надо знать множество адресов и телефонов. Я еще не видел фотографа, который мог бы обойтись без записной книжки.

— Да… У него была записная книжка… В черной обложке…

— Здесь ее нет. И при нем не было.

— Может быть… Может быть, на работе?

— Возможно… — Конрад не мог отделаться от ощущения, что этот парень что-то утаивает, чего-то недоговаривает. Он знает больше, чем говорит, и сейчас только седьмым чувством можно уловить в его ответах и его лице хорошо скрытую неискренность, а тогда, во дворе, когда он спустился со своей коляской узнать, жив ли Димда, это проявлялось куда ярче, тогда он еще не наловчился так хорошо скрывать эту неискренность.

«Может быть, я и ошибаюсь, — подумал Конрад. — Ощущения, бывает, подводят».

— Что вы сделали, когда увидели Рудольфа Димду лежащим во дворе?

— Я поехал в коридор звонить в «Скорую помощь», но кто-то успел это сделать раньше, и мне сказали, что машина уже выехала.

— Паула сказала, что вы звонили долго.

— Ну, не так уж и долго… Паула в это время сама не своя была… С первого раза я не добился соединения, наверное, набрал неверный номер, но не так уж и долго…

Явная неправда. Карлис Валдер промолчал, что после «Скорой помощи» он позвонил еще куда-то.

Позвонил и мысленно увидел желтый телефонный столик с двумя толстыми абонентными книгами. Но трубку там никто не поднял, хотя Карлис, вслушиваясь в протяжные гудки, ждал довольно долго.

— Мне надо принять лекарство, — заерзал в своей коляске Карлис, ожидая разрешения от Арниса, так как Конрад Ульф уже ушел.

— Буквально две-три минуты, и мы кончаем… Вы можете начать читать протокол. Подпишитесь на каждой странице внизу.

…Наконец-то ушли! Карлис прислушивался к тому, как затихают, удаляясь, шаги.

Он набрал номер и стал ждать, когда ответят, асам все глядел на опечатанную дверь Рудольфа. Полоска бумаги с двумя подписями и с круглыми печатями.

— Зигурд Жирак на проводе! — отозвался громкий и вызывающий голос. Судя по интонации, мужчина был в изрядном подпитии.

— Пожалуйста, позовите Мудите…

— Она здесь больше не живет! Послушай, а кто ты такой? Чего тебе надо?

— Я ее знакомый… Приятель… Вы меня… не знаете…

— А выпить тебе, жучок, не хочется, а? А то мне одному не пьется! Слушай, знакомый-приятель… Мы, похоже, оба с носом остались, ха-ха-ха! С носом!..

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

Магазин, где работала Цилда, по форме напоминал большую квадратную скобку. В нем было несколько отделов; в одном торговали молочными продуктами, в другом — кондитерскими изделиями, в третьем — хлебом, а четвертый, самый маленький, находился в ведении Цилды — витрины его были завалены тюбиками зубной пасты, кремом, одеколоном и туалетным мылом в самой разной упаковке. Кроме того, здесь продавались сигареты и всегда на полке стоял коньяк двух сортов, хотя брали его редко, так как неподалеку был винный магазин. Покупатели шли туда в надежде на больший выбор и возвращались лишь в том случае, если очередь в соседнем магазине была слишком длинная.

Пара бутылок коньяка и начальнику треста глаза не колют, а у завмага благодаря этому спасательный круг в руках. Окрестным заводам зарплату выдают в последние числа месяца, когда завмаг уже видит, выполнил он план или нет. Если план горит, завмаг мчится на базу и вырывает машину-две с дешевым крепленым вином, которое сам и в рот не берет и никому из знакомых не советует. И на базе ему не отказывают, потому что, если смотреть сквозь пальцы, законное основание все же есть — алкогольные напитки в магазине так и так продают, вон и коньяк стоит на полке!

На другой день Цилда ставит на своем прилавке табличку «Отдел закрыт» и перебирается торговать на улицу, где прямо на землю сгружены с машины штабеля винных ящиков. Товар этот она распродает быстро и бойко, так как перехватывает жаждущих, идущих в магазин, — от какого завода ни иди, мимо этих ящиков не пройдешь. Благодаря этому «спасательному кругу» магазин постоянно выполнял взятые обязательства и в тресте его ставили в пример другим. Справедливости ради надо отметить — жалоб от покупателей здесь было мало, вот и поговаривали, что завмага скоро переведут на работу в министерство.

Когда Цилда в это утро снимала пальто и вешала его в шкаф (работники магазина раздевались в углу обширного складского помещения), на пороге своего кабинетика появился завмаг и угрюмо сказал:

— Зайди ко мне!

Цилда сразу поняла, что ее тайна раскрыта. Со страхом перед этим моментом она жила уже почти год, и вот час расплаты настал. Она все надеялась, что еще положит деньги в кассу, но всегда подворачивались другие, неотложные траты, и погашение долга всякий раз отодвигалось еще на одну зарплату. Бог его знает, куда только деньги разошлись! То именины у одной подруги, то свадебное торжество у другой, то знакомые парни устраивают поездку в финскую баню, то девочки из промтоварного принесли такую венгерскую блузку, что глаз не оторвешь. И всегда, транжиря, Цилда прикидывала, что остается еще что-то от зарплаты, чтобы вернуть в кассу, и даже откладывала что-то, только, к сожалению, не всегда, и сумма растраты постепенно росла.

— Вот уж от тебя, Цилда, я не ожидал! Теперь получишь по заслугам! Расхищение государственного имущества, статья восемьдесят восьмая, пять лет я тебе гарантирую!

Цилда тихо заплакала.

Раньше она еще думала, что если что и откроется, то удастся выкрутиться, поскольку прямых доказательств нет: может, экспедиторы виноваты. А сейчас все стало на свои места и даже как-то легче, что не надо врать.

Продавщицы менялись по вторникам, отдел принимала другая материально ответственная смена, поэтому в понедельник вечером проводили нечто вроде инвентаризации.

Вначале, чтобы сдать смену, Цилде не хватало рублей сорока, и она в нижний ящик штабеля с коньячными бутылками — ящики стояли в загроможденном складе — сунула несколько пустых бутылок. Сменяющие этого не заметили, на следующей неделе Цилда долг погасила, но тут опять понадобились деньги. На этот раз она пустые бутылки наполнила чаем и надела на горлышки металлические колпачки. Понемногу число поддельных бутылок росло, содержимое верхних ящиков распродавали, их место занимали новые, а нижние продолжали стоять на складе. И Цилда по-прежнему оставалась бы непойманной, если бы одному из знакомых завмага не понадобился непременно молдавский коньяк. На полке его не оказалось, и завмаг сам пошел на склад посмотреть, не завалялась ли где бутылка-другая. Да, в самом нижнем ящике был молдавский коньяк. Знакомый расплатился и радостно убежал, но спустя полчаса вернулся с руганью: он такие шуточки не признает, за такие шуточки можно и по морде съездить! Долго еще он кипятился, пока завмаг не сообразил, в чем дело. Выпроводив разъяренного знакомого, он осмотрел все оставшиеся коньячные бутылки, все колпачки, изучил все надписи на них и пришел к выводу, что недостает товара на триста рублей.

— Я тебя сейчас прокурору передам, такую стерву нечего жалеть! — кричал он на Цилду, которая не переставала плакать. — Доигралась со своими хахалями, которые тут перед Новым годом крутились! Тот, что с красным шарфом, уже сидел, да и второй не лучше, вся биография у него на морде! Я-то сразу смекнул, что они ради водки сюда таскаются, на что им еще сдалась такая драная коза! Ладно, меня твои постельные дела не интересуют, но деньги сегодня же должны быть в кассе!

— Я внесу, — прошептала Цилда, хотя ей было совершенно ясно, что такую сумму и за неделю собрать трудно. Мысленно она уже прикидывала, что можно сделать. Нет, надежд мало — одета она хорошо, но одежда эта не из дорогих, именно из-за дешевизны продавщицы из промтоварного и придерживали этот товар «для своих». И все уже ношенное — можно ли вообще продать? И нет такого знакомого, который может сотнями одалживать. Занятая в мыслях судорожными поисками выхода, она только урывками слышала крик завмага.

— Сколько я здесь работаю, никогда ничего подобного не случалось!.. Тебе и дела нет до репутации нашего магазина, которую коллектив заслужил усердным трудом!..

Вообще-то говоря, орал завмаг без особого энтузиазма, потому что результат разговора его уже устраивал. Даже не в интересах магазина, а в своих собственных интересах замять это дело. О растрате будут кричать на всех собраниях, скажут, что завмаг не обеспечил эффективный контроль, что завмаг не воспитывал коллектив, все примутся обличать и поучать, хотя сами не могут толком сказать, как обеспечить этот надежный контроль и как именно воспитывать. Что красть нельзя, это одинаково хорошо знает как тот, кто крадет, так и тот, кто не крадет. Может быть, прикажете каждый вечер осматривать пробки и перевешивать пакеты с мукой? И что ты скажешь на таком собрании? Повинись и обещай исправиться, умнее ничего не придумаешь. Он в торговле с самых низов работает, сначала грузчиком, потом учеником, потом младшим продавцом, уже и трестовское руководство стало для него не таким недосягаемым. Теперь, когда ему намеком дали понять, что возможна должность в министерстве, — и вот на тебе! Если только эта история куда-нибудь просочится, все пойдет прахом. Ведь наверняка он не единственный кандидат, и, когда начнут обсуждать кандидатуры, достаточно кому-то сказать: позвольте, да ведь этот не смог обеспечить руководство одним магазином, там же растрата была… И кончен бал, жди потом еще сколько-то лет, пока вакансия появится, а ему уже и до пенсии совсем немного осталось. А что в торговле может завтра случиться, этого никто не знает, пока же репутация у него чистенькая.

— Где ты деньги возьмешь? — спросил завмаг.

— Позвоню бывшему мужу, — тихо всхлипнула Цилда.

Завмаг придвинул ей телефон.

Цилда взглянула на часы и позвонила Рудольфу домой; наверняка еще не ушел.

— Прости меня за вчерашнее, — сказала она. — Я была не права. От злости даже не соображала, что говорю, нервы совершенно разболтались. Я знаю, как ты любишь Сигиту. Ребенок же не виноват, что у нас жизнь не сложилась, он-то почему должен страдать? Теперь я понимаю, что ты был совершенно прав! Я сделаю все, чтобы исправить положение. Вы должны чаще встречаться, она уже достаточно взрослая, вы поладите. Зайди по дороге ко мне в магазин, поговорим серьезно. У меня, кстати, к тебе небольшая просьба, но об этом потом, когда зайдешь, это не для телефона.

К пяти вечера в кабинет завмага, еле держась на ногах, вошла женщина в высоких красных сапогах. Она села на стул и долго сидела, раскрыв рот и тупо глядя на завмага.

— Денег я не достала, но скоро я буду богатой… В обед застрелили моего бывшего мужа, я получу его «Волгу» с гаражом, обстановку и сберкнижку… Не я, а моя дочь, но это почти одно и то же.

У завмага глаза от страха выкатились. Он вскочил, схватил Цилду за плечи и затряс ее:

— Где ты была весь день? Ты же пьяная!

— Немножко… Деньги искала… Никто не хочет дать, ни у кого нет, ха-ха! А в обед убили моего мужа. Паф — и готово! А мне осталась машина с гаражом. В десять мы еще пили кофе и рассуждали о семейном счастье, а в три — уже душа его вон. Паф — и готово! Убийца не найден…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ну, конечно, он мог бы поручить это кому-нибудь другому! Арнис или Бертулис справились бы не хуже его. Может быть, даже лучше, сказал себе Конрад Ульф. Потому что они моложе и поэтому ближе Рудольфу Димде, Карлису Валдеру и Цилде в красных сапогах. У каждого поколения немного иное видение мира, каждое, целуя девушку, обнимает ее иначе. Может быть, тут всего лишь нюансы, но умение разбираться в этих нюансах дает инспектору угрозыска большое преимущество. Конечно, Арнис или Бертулис справились бы с этим, но у них уже есть задания, а Конрад не хотел перегружать их.

Хотя Ульф располагал точным адресом, отыскать «Фоторекламу» оказалось нелегко. Полуподвальное помещение во дворе, зарешеченные окна и маленькая табличка с официальным названием конторы на двери.

Ступеньки вниз, мимо туалета, затем поворот налево и еще более крутой спуск, а там расходятся три коридора. Ульф наудачу пошел по среднему и дошел до съемочного павильона, заставленного прожекторами и штативами. На желтом возвышении три бутылки «Солодового напитка». Конрад повернул и пошел назад.

Во втором коридоре несколько запертых дверей, но Конрад не сдавался — раз уж не заперта наружная, то хоть одна живая душа должна здесь быть. Наконец он услышал шум за дверью «Лаборатория» и постучал.

— Войдите! — отозвался резкий тенорок.

В темноте при красном свете маячит какая-то фигура в цветастой рубашке и слышится плеск воды. В большой цементной ванне плавают фотографии, и, тихо жужжа, крутится барабан большого глянцевального аппарата.

— Вы ко мне?

— Вероятно, поскольку больше никого нет…

— Подождите немного, я сейчас кончу… Какая организация?

— Министерство внутренних дел.

— Нет, такой заказ через мои руки не проходил, придется вам завтра прийти. Мы работаем только до пяти, все уже давно ушли.

Человек щелкнул выключателем, и с легким потрескиванием зажглись лампы дневного света. Конрад увидел невысокого усатого парня в потертых джинсах.

— Вот так, папаша, — сказал он. — Придется завтра…

— Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

Парень вопросительно взглянул на него. Лицо живое.

— Вы, наверно, насчет Димды?

— Угрозыск. Кончайте свою работу, у меня есть время, — сказал Конрад, изучая фотографии ярко накрашенных девиц, вырезанных из журналов и рекламных проспектов, которыми были оклеены бока цементной ванны.

— Я только руки сполосну… Весь день с химикалиями… Мы с Димдой вместе работали, он даже в какой-то мере был моим учителем… Такого хорошего фотографа этой яме уже не видать! Мы все фотографируем, но по сравнению с Рудольфом это младенческий лепет.

Парень охотно рассказал, что у них с Рудольфом было даже что-то вроде дружбы, хотя он ручается, что ни одного настоящего друга у Димды не было.

— Он типичный одиночка, и, как только кто приблизится, он прикидывается этаким весельчаком.

— Ну, от женщин он не особенно шарахался, — возразил Конрад.

— Бывало, что иной раз и прижмет какую-нибудь, а кто не прижимает?

— Я, например.

— Ну, вы уже человек старый. — Парень открыл бутылку с минеральной водой и наполнил стакан. — Минеральной не желаете? Ничего лучше нет, я ведь спиртного не признаю. Наше поколение вообще алкоголь не признает. Разумеется, за исключением дегенератов. Какой смысл притуплять удовольствие водкой?

— Боржом? — спросил Конрад, выпив предложенный стакан.

— Нарзан… Если кого Рудольф и любил по-настоящему, так это свою дочурку. Он очень переживал, что его бывшая жена настраивает девочку против него. Это уж действительно свинство!

— Вы знаете его жену?

— А чего там знать. Сорок лет, все ясно.

— Не понимаю…

— Сексуальные ножницы! Потребность в мужчине стремительно нарастает, готова на любые глупости, поиски партнера значительно моложе… Вы что, не читали? Об этом везде пишут, было бы время, я бы вам все графически продемонстрировал, с диаграммами… К счастью, период нимфомании у них непродолжительный, потом секс сходит до нуля — и можно уже звать бабушкой.

— Кого из подружек Рудольфа Димды вы знаете?

— А вы знаете, чем отличается северянин от южанина? Южанин о своих любовных похождениях кричит на весь мир, да еще приукрашивает, а северянин ничего не рассказывает. Рудольф ничего не рассказывал.

— Но ведь кто-то же к нему сюда приходил?

— Неправда! Звонить звонили. Да и то редко, так как телефон у нас в том конце, людей много и начальник неохотно зовет.

— Сегодня не звонили?

— Не знаю. Я даже думаю, что романов у него было не особенно много. Пожалуй, только с той, которую он сфотографировал подле убитого кабана. Фантастическая комбинация — обнаженное женское тело и кабан!

— Не знаете, как ее зовут?

— Сразу не вспомнить. Мирового класса снимок! Она работает в магазине, только не знаю где. Мне к другу на свадьбу, а сорочки модной нет, ну, Рудольф через нее раздобыл. Импортную. Первый сорт, на прилавках такие не появляются.

Конрад спросил, где у Димды находятся его вещи. Парень кивнул на вешалку, где висели темно-серые замызганные халаты.

— Вы знаете, меня очень интересует его записная книжка, — спокойно сказал Конрад. — Там я бы смог найти адреса и телефоны… Это нам может пригодиться…

Парень широко улыбнулся, подошел к одному из халатов и стал обшаривать карманы.

— Я вас правильно понял? — хитро спросил он. — Сами не смеете?

— Смею или не смею, но это заняло бы много времени. Закон требует соответствующих формальностей. Вы на редкость сообразительны.

— Ничего. Совершенно пустые карманы. — Он пошел к своему месту, но по дороге спохватился: — Может быть, в письменном столе?

Действовал он весьма бесцеремонно и как будто даже ждал, что Конрад оценит его ловкость. Ключа от стола Димды у него, конечно, не было, но парня это не смутило. Он раздобыл большую отвертку, сунул в щель между ящиком и столешницей, налег на ручку — поверхность поднялась, язычок замка выскочил из паза, и ящик можно было выдвинуть. Совершенно пустой ящик.

— Так я и думал, — сказал парень. — Что-нибудь существенное здесь нельзя хранить, разве какую-нибудь документацию в связи с заказом или готовые снимки… Вы знаете… Может быть, это вас заинтересует… Все, как один, утверждали, что Рудольф ушел обедать в очень приподнятом настроении… Странно, верно?

— А больше у него здесь ничего нет?

— Только халат и ящик. Нас много, а места нет.

— А если бы ему понадобилось оставить здесь деньги? Куда бы он их положил?

— Пойдемте посмотрим!

Парень повел Конрада по коридору, потом открыл одну из многих дверей.

Видимо, это была бухгалтерия, так как на столах стояли счетные машины и валялись типографские бланки — чистые и заполненные. В углу громоздился тяжелый приземистый коричневый сейф.

Вновь пустив в ход отвертку, парень проник в закрытый ящик письменного стола и под грудой документов отыскал ключ от сейфа.

Сейф был вместительный, но пустой. Парень достал несколько конвертов. На них были написаны фамилии и суммы. Парень вытряхнул содержимое конвертов на стол, пересчитал и вложил обратно.

— Ничего лишнего нет! Для надежности позвоните завтра нашей секретарше, я вам дам телефон… — Парень написал на клочке шестизначное число и подал Конраду. Потом спрятал обратно ключ от сейфа и сказал: — Из-за денег Рудольфа убивать не стали бы, мы здесь не такие деньги зарабатываем, чтобы из-за них убивать.

— Обычно в таких случаях все допытываются, как да почему это случилось, а вы необычно сдержанны, — сказал на прощание Конрад.

— У меня девушка учится на юридическом…

— Ну и?..

— Следствие еще не закончилось, вы все равно ответите уклончиво и правду не скажете… Судя по вопросам, вы и сами еще не много знаете… А Рудольфу, к сожалению, уже все равно. Я могу спросить у наших, может быть, кто-нибудь знает о его романах побольше, только сомневаюсь.

По дороге в магазин, где работала Цилда, Конрад попытался установить связь между записной книжкой и пропавшими деньгами. Он почему-то решил, что записная книжка скорее могла явиться поводом для убийства Димды, а деньги прихватили лишь для отвода глаз. Но как преступник мог завладеть своей добычей? На лестнице и после выстрела он это сделать не мог. Значит, до обеда или по дороге домой, но это никак не вяжется с приподнятым настроением Димды. Надо еще раз побеседовать с Цилдой, узнать, что она сказала по телефону и что ответил Димда.

В магазине он прошел вдоль прилавка, но Цилду нигде не увидел. В отделе, где продавали зубную пасту, одеколон и сигареты, торговала другая женщина. Конрад спросил заведующего, и она ушла позвать его.

— Кто спрашивает? — Завмаг сегодня выглядел очень нервным.

— Не знаю.

Завмаг через приоткрытую дверь испытующе пригляделся к Конраду, который топтался в другом конце зала, и задумался. Потом достал из бумажника триста рублей, свернул, чтобы пачечка стала как можно меньше, и сунул в карман халата продавщицы.

— Положишь в кассу, Но так, чтобы никто не видел!

Продавщица кивнула и вернулась к своему прилавку. И тут же за нею последовал завмаг.

— Кто меня здесь спрашивает? — осведомился он, напряженно вытянув шею, точно отыскивая в толпе знакомого.

Конрад подошел к нему и тихо произнес:

— Я из милиции.

Когда он сунул руку за удостоверением, завмаг удержал его.

— Не надо, не надо… Я верю… Может быть, пройдем в мой кабинет, там будет удобнее разговаривать… Сюда, пожалуйста…

— Ах, какое ужасное происшествие, — сказал завмаг, когда они уселись. — Целая трагедия… Хотя они давно уже разошлись, Цилда страшно переживает. Я отпустил ее домой, в таком состоянии нельзя стоять за прилавком! Ребенок лишился отца… Ужасно! Вы уже напали на след убийцы? Цилда полагает, что это сделал какой-нибудь ревнивый муж. Рудольф… если я правильно помню, его звали Рудольфом… он ведь был порядочный бабник…

— Цилда сказала мне, что вы утром слышали ее разговор по телефону с Рудольфом Димдой,

— Частично, только частично, — покачал головой завмаг. — Вот по этому самому телефону она и говорила, но я не знаю с кем… Я во время разговора выходил, на склад вроде бы… Сейчас мне кажется, что да, со своим бывшим мужем, потому что упоминалась дочь… Цилда сказала, что он должен чаще встречаться с дочерью.

— А насчет денег? Что она сказала про деньги?

— О деньгах речи не было! — подпрыгнул завмаг. — О деньгах определенно не говорилось, это я поклясться могу! Она еще сказала, что он был прав, но о деньгах ни слова. И мы о деньгах никогда не говорили, касса у нее всегда в порядке, она вообще очень сознательный и старательный работник, разве что немного нервная…

— А что у нее за друзья?

— Откуда я могу знать! Женщина она еще интересная, наверняка какой-нибудь друг есть. Но я его не видел. Я сижу здесь, она работает там… — Завмаг беспомощно развел руками. — Если бы было что-нибудь неприглядное, до меня непременно дошло бы, теперь уж так водится, что руководитель должен отвечать за все… Кто-то должен получать взбучку… Наверняка друг у Цилды есть, но я не видел… Там, у прилавка, всегда кто-нибудь стоит, поди знай, кто покупатель, кто кавалер…

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

Цветы в саду подле этого дома цвели всегда. Машины, проезжая мимо по довольно оживленной улице, притормаживали, чтобы можно было взглянуть на ковер роскошных красных тюльпанов, который тянулся от высокой металлической изгороди до парников, где, стоя на цыпочках, грелись на осеннем солнышке белые, лиловые, пламенеющие и всяких прочих оттенков гладиолусы. Обычно сад только радовал глаз проезжающих мимо, но порою машины останавливались и пассажиры долго-долго смотрели сквозь изгородь, иной раз доставали карандаш и что-то записывали. Лексикон их пестрил одним только цветоводам понятными специальными терминами и названиями сортов: Вирсавия… Гелиос… Кениген Вильгельмина… Оксфорд… Президент Рузвельт…

— Белые голландские Маурен у него были уже тогда, когда в ботаническом саду о них впервые услышали… Мы вызывали его в общество, требовали, чтобы он представил карантинное свидетельство…

— Кто ему привозит? Моряки?

— Контрабанда, она контрабанда и есть, хоть моряки привезут, хоть железнодорожники, хоть туристы! Но мы ему ничего не могли доказать. Сказал, что луковицу Маурен ему предложил кто-то на базаре, человек по виду порядочный, ну он и рискнул купить. И действительно, белые Маурен у него принялись!

— Говорят, жулик!

— Не жулик, а бандит! Так-то и блоху не убьет, но, когда дело коснется цветов, становится самым страшным гангстером, любому глотку готов перегрызть. Его уже чуть было не посадили! Эта изгородь была куда ниже, и вот какой-то парень, желая доставить удовольствие своей девице, перелез и сорвал один тюльпан. А это был как будто селекционный экземпляр. У Жирака пена на губах пошла пузырями, он этого парня до тех пор лопатой бил, пока тот и шевелиться перестал, хорошо, в ворота ворвались прохожие. Парень долго пролежал в больнице, а Жирак ходил сам не свой. Говорят, потом вроде поладили, только Жираку это в копеечку влетело.

— Шерсть у него густая, есть что стричь!

— Ерунда! Я думаю, он все деньги в коллекцию всаживает. На богатство он не падок, да и на славу тоже. Только вот со своим сортом ему не везет! Я шутки ради послал на международную выставку свой и, пожалуйста, девяносто восемь очков получил!..

Из теплицы вышел человек с наголо обритой головой и принялся вытирать платком потное лицо и шею. Все в нем было каким-то коротким и разбухшим — руки, ноги, массивное туловище. Только лицо правильное и солидное. Несмотря на пятьдесят лет, кожа на лице свежая, хотя и заметны мешочки под глазами. Человек приставил к стене дома тяпку и принялся сыпать в лейку какие-то химикалии.

Сидевший в машине шофер выжал сцепление и включил передачу.

— Не хочу, чтобы он меня увидел. — И машина тронулась с места.

— Ему что, за того парня условно дали? — спросил пассажир.

— Мне кажется, до суда вообще не дошло. Но страху натерпелся. Даже на тещу дом отписал, на мать Мудите, жены, чтобы не конфисковали.

— Типично бандитский прием!

— Но если тебе что надо, иди к нему смело. Поможет.

— Ничего мне не надо, у меня есть все.

— Не скажи, не скажи…

Жирак налил в лейку воды из черной, нагревшейся на солнце бочки и стал помешивать ее деревяшкой, чтобы растворилось удобрение. Потом опять пришлось утереть лицо, хотя уже поздняя осень, но солнце хорошо пригревает.

«Какие у него толстые пальцы», — подумала Мудите, глядя в кухонное окно. За десять лет их жизни она как-то не замечала этого. Позже, за ужином, она увидела, что и щеки Жирака, и двойной его подбородок основательно обвисли. А как он по-мужицки ломает хлеб и чавкает… «Он уже совсем не считается с моим присутствием, я, видимо, для него ничего не значу».

— Ну, ладно… — И Жирак, продолжая жевать, поднялся. — Мне еще надо заглянуть в теплицу.

— Может быть, съездим в кино? — кротко улыбнулась Мудите.

— Когда? — Жирак развел руками и вышел из кухни.

— Но я хочу! — воскликнула Мудите.

— Загляни в программку, по телевизору сегодня должно быть что-то интересное, — крикнул Жирак из коридора.

Моя посуду, Мудите слышала, как он возится в теплице и что-то передвигает.

Лет двадцать пять назад имя Зигурда Жирака склоняли все республиканские газеты, и известность эта доставила ему много неприятностей. В частности, она принесла ему прозвище «дезертир зеленого фронта». Этим званием, на время ставшим газетным штампом, награждали всех специалистов сельского хозяйства, сбегавших из деревни в город, но Жираку пришлось претерпеть больше всех, потому что по случайному стечению обстоятельств, — может быть, именно потому, что сельскохозяйственную академию он окончил с отличием, — его протаскивали в сатирических журналах, сатирических приложениях к газетам и с высокой трибуны. Как-то он даже попытался защищаться и написал в редакцию открытое письмо. Колхоз, куда его по распределению направили, находясь долгое время в руках нерадивых хозяев, совершенно пришел в упадок. С крестьян бесконечно требовали, но взамен ничего не давали. У колхоза не было финансовой базы, поэтому он не мог обеспечить себя минеральными удобрениями в нужных количествах, а без них еще никто не наловчился собирать нормальный урожай. Техника была изношенная. Кто не хромой да не немощный, тот искал себе работу в лесничестве или в районном городке.

Письмо Жирака не напечатали, но стали цитировать по кускам с трибуны, и куски эти, вырванные из контекста, обращались теперь против самого автора. Послышались пламенные призывы лишить Жирака диплома, но никому конкретно это не поручили, да никто, собственно, и не рвался.

Объехав несколько районных городков, «дезертир зеленого фронта» вернулся в Ригу. Отец его к этому времени умер, и Жирак поселился во временной постройке на участке, отведенном покойному, и стал выращивать раннюю капусту, которую перекупщики возили в Псков.

Жирак удачно устроился преподавателем труда в одной начальной школе на окраине: пусть зарплата маленькая, зато свободного времени много, поскольку в столярной мастерской, где чудесно пахло стружками или отвратительно воняло столярным клеем, приходилось бывать только несколько часов в неделю, чтобы показать мальчишкам, как из фанерок склепать солонку на стену или выпилить хлебную доску. Сам преподаватель почерпнул эти сведения из «Спутника пионервожатого», а может быть, из довоенного «Юного техника».

Другие учителя равным себе его не считали, так как были уверены, что имеют дело с довольно-таки ленивым мастеровым, раз уж он работает в школьной мастерской, а не на фабрике, где заработок куда больше. Разве можно с ним разговаривать о явлениях высшего порядка и изящных искусствах, может, у него на самом деле и законченного среднего нет? Мало ли что в бумажке написано…

Но когда было дано указание незамедлительно организовать кружки для внеклассной работы, вспомнили и о Жираке: у него же нет общественной нагрузки. И весьма удивились, когда тот без всякого сопротивления взялся вести кружок юных ботаников.

Был конец апреля. Жирак посадил немногочисленных членов кружка в электричку и повез в лес. Вернулись они с вкусными, сочными листьями медвежьего лука в бумажных кульках и с латинским названием «аллиум урсинум» в голове. Кроме того, они узнали, что обычный лук «аллиум сативум» относится к семейству лилий, что его пьют со сладким молоком от глистов, с солью от колик в животе, с медом кладут на раны, лошадям от рези дают лук с табаком.

После этой небольшой экскурсии в ботаники готовы были записаться все, но Жирак брал только тех, кто усерднее всех работал в школьном саду, где теперь беспрерывно копали, рыхлили, пересаживали, подстригали и опрыскивали.

К сожалению, осенью Жирак из школы ушел. На него пожаловалась учительница физкультуры. На соревнования по метанию гранаты не явились шесть мальчишек, что нанесло непоправимый урон спортивной чести не только школы, но и всего района. Допрошенные мальчишки сознались, что в это время они преспокойно пекли с другими ботаниками выращенный ими картофель сорта Черный гамбийский.

И вместо того чтобы самокритично признать свою вину и пообещать исправиться, разъяренный Жирак подал заявление об уходе.

Когда Мудите познакомилась с Жираком, ему еще не было сорока. Эпоха выращивания ранней капусты и картошки на частных участках кончалась, так как заготовители неожиданно открыли, что в нашей огромной стране есть республики с более изобильным солнцем, чем в Латвии, и оттуда пошли вагоны с ранними овощами по умеренным ценам. Частный сектор быстро перестроился, и началась эра цветов и цветочных луковиц. Жираку это принесло известность, так как в отличие от других он изучал агрономию. К нему приходили за советом, просили определить кислотность почвы или порекомендовать посадочный материал — наконец-то его познания кому-то пригодились. Кое-как был достроен нижний этаж дома, и начато возведение теплицы. Ради дома Жирак особенно не отказывал себе, носил хорошо сшитые костюмы, которые скрывали дефекты его фигуры, ходил на концерты и в театр, и поскольку был человеком, который лишь в исключительных случаях поднимал рюмку с коньяком или бокал с шампанским, выглядел моложе своих лет и чувствовал себя весьма бодро.

Мудите восхищалась его познаниями и спокойствием, с которым он по десять раз объяснял посетителям одно и то же. На каждом шагу она чувствовала превосходство Жирака, подчинялась ему, слегка даже побаивалась и полагала, что именно таким и должен быть глава семьи — на Жирака можно было положиться. Наверняка сыграл роль тот факт, что еще в двадцать два года Мудите по вечерам ставила на кухне свою раскладушку и слышала сквозь сон, как капает вода из крана. Если многие девушки в ее возрасте уже пресытились любовными приключениями, то Мудите к ним еще не прикоснулась. Может быть, это была заслуга и ее матери, может быть, обстоятельства так сложились, а именно то, что стряслось с Карлисом Валдером, на вечера она не ходила, чувствовала себя покинутой, перестала учиться музыке и поступила в торговый техникум, откуда и попала на склад готовой одежды, который был настоящим женским монастырем.

Жирак еще какое-то время колебался, раздумывал о разнице в годах, потом по секрету от Мудите поделился своими опасениями с ее родителями. И получил благословение.

Мудите фактически уже сдалась, оставалось только опустить подъемный мост и выйти с ключами на вышитой подушечке. Мудите вошла в дом, под крышей которого никогда не было ни бурь, ни вьюг, всегда только ясная погода, мягкий, ровный климат…

Жирак, покряхтывая, все возился в теплице — перетаскивал ящики с саженцами подальше от вентиляционного люка.

«Так все и осталось, и ничто уже не изменится», — подумала вдруг Мудите, и ей стало грустно.

Она попробовала все три канала, но ничего интересного по телевизору не было.

«Почему я не могу позвонить? Даже обязана сделать это ради приличия!» Прислушавшись к тому, как Жирак уходит в другой конец теплицы, она набрала номер.

— Попрошу Карлиса Валдера.

— Валдер слушает.

— Говорят из института общественного мнения. Скажите, какого размера у вас квартира, площадь ванной и ширина дверей. Метр у вас есть?

— Мудите! Почему ты так долго молчала, Мудите? Я так рад, что ты позвонила! Снимок колоссальный, Рудольф просто на крыльях парит и называет тебя ангелом!

— О нем я этого не могу сказать…

— Я тебя понимаю… Есть у него такая слабость, а так он вполне приличный человек. Ты его хорошо осадила, до самого дома пыхтел. Мудите, если тебе неудобно приходить, я могу тебе одну фотографию прислать. Честное слово, мирового класса!

— Не присылай! У меня же муж, что я ему скажу?

— Тогда приходи!

— Я заскочу… Когда будет побольше свободного времени, вот квартал кончится, а то мы по уши в бумагах сидим…

Жирак что-то перевернул в теплице и потом долго ворчал себе под нос. Мудите подумала, что раньше у него ничего из рук не валилось и с собой он не разговаривал, как старик склеротик.

— Карлен… Я бы не хотела, чтобы кто-нибудь еще эту фотографию видел…

— Глупости, Мудите, это настоящее искусство, в ней нет ничего предосудительного… Ты на ней божественная! Когда ты сможешь прийти?

— У меня тут звонят… Пока!

— Привет Рудольфу передать?

— А он там, что ли?

— Нет, куда-то вышел.

— Не вздумай передавать, а то еще бог знает что подумает!

— Ты позвони перед приходом, чтобы я мог тебя как следует принять.

— Хорошо, хорошо… — Мудите положила трубку. Она вспомнила Рудольфа, как он лежал на спине на вытоптанном овсе и в отчаянии смотрел в черное августовское небо. — Нет, не пойду! — решила она, хотя очень хотелось видеть фотографию.

Но когда в середине декабря местком стал ломать голову, где заполучить фотографа для новогоднего карнавала, Мудите дала телефон Карлиса.

— Пусть попросят Рудольфа, — наказала она. — Придумайте что хотите, только не говорите, что я имею к этому какое-то отношение!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Арнис помог Бертулису поднести большой черный полиэтиленовый мешок с картотекой, усадил его в автобус, а сам свернул в переулок, точнее, на улицу Метру, прикидывая, могла ли здесь остановиться машина, на которой приехал стрелявший, и кто бы мог его видеть. Работу весьма облегчало то обстоятельство, что одна сторона улицы автоматически исключалась для стоянки. Разумеется, это не означает, что не придется разговаривать с дворниками домов на другой стороне, но если машины стоят плотно, найти нужного человека уже проще. Хотя бы потому, что приезжающего или уезжающего лучше всего запоминают водители других машин. Во-первых, соседние машины мешают им стоять там, где бы им хотелось, во-вторых, неловкий водитель, который пытается встать, — а неловким каждый считает почти всех остальных, потому что манера водить почти у каждого своя, — вызывает трепет за состояние своего лакированного бока, а в-третьих, у них неистребимое любопытство ко всем другим машинам. Почему он не покрасил диски? Глянь-ка, у него переднее крыло уже почти проела ржавчина, а судя по номеру, машина совсем еще не старая! Что это за погремушка висит за задним стеклом? Словом, интерес к другим машинам и стремление сравнивать их со своей столь велико, что вопросы возникают десятками, не говоря уже о тех случаях, когда объект сравнения является изделием фирмы, редко у нас встречающейся.

Хотя на сей раз надежда получить информацию у дворников была невелика — какой дворник будет тебе подметать улицу в три часа дня! — Арнис обошел близлежащие дома. Нет, дворники ничего не могли сказать. Какие-то машины стояли, каждый день их полно, но владельцев и каких-либо особых примет у машин назвать не могут.

Рядом с подъездом, из которого стрелявший должен был выйти, находилась другая, столь же солидная дверь. Сквозь матовые стекла ничего не видно, на окне с внутренней стороны масляной краской намалевана огромная дымящаяся кофейная чашка. Такая большая, что края блюдечка упираются в оконные рамы, и нет возможности заглянуть в кафе хотя бы потому еще, что остающееся свободное место занято информацией на двух языках о принадлежности кафе к какому-то предприятию общественного питания, о выходных днях и часах работы. «Закрыто от четырнадцати до пятнадцати», — прочитал Арнис и подумал, что обслуживающий персонал, который, скучая, поглощал в это время свой обед, мог бы все же что-то видеть в окно. Он толкнул дверь, над головой звякнул звонок, и он очутился в маленьком помещении с двумя четырехместными и одним двухместным столиком. Зато кофе здесь без дураков — один запах чего стоит! За стойкой крутилась женщина средних лет в ярком сатиновом халате и с усталым лицом.

Арнис заказал кофе, похвалил его и тут же, привалясь к венгерскому автомату «Экспрессе», стал пить. Нет, отсюда, улицу не видно, только силуэты прохожих.

Неожиданно в стене за стойкой открылось откидное окно и появилась мужская голова в высоком белом поварском колпаке.

— Эрна, принимай товар! — произнесла голова, жилистые руки просунули противень с булочками, и окно захлопнулась. Видимо, в глубине помещения находится кондитерский цех какого-то ресторана и кафе относится к нему, так как здесь не торгуют ни коньяком, ни вином.

— Наконец-то! — радостно воскликнула женщина за маленьким столиком, единственная посетительница, кроме Арниса. — Заверните мне полдюжины.

— Вечером всегда можно получить, — сказала продавщица, накладывая еще теплые булочки в кулек, — а днем так давятся в очереди!

— Что ж, таких вкусных нигде больше в Риге не пекут, — сказала покупательница, собирая с тарелки сдачу. — До свидания!

Арнис сказал продавщице, что его интересует, но она ничего не видела, и он простился.

Смеркалось. На противоположной стороне улицы над галантерейным магазином зажглись красные неоновые буквы. Рядом с магазином, в парикмахерской, можно было лицезреть под хромированным колпаком для сушки волос величественную круглолицую женщину с золотыми полумесяцами в ушах и тройным подбородком.

Но ни в галантерейном магазине, ни в парикмахерской ему ничего интересного не могли рассказать, поэтому он решил поиски сегодня не продолжать, сел в троллейбус и поехал в таксомоторный парк.

Возможность, что стрелявший воспользовался для бегства такси, весьма реальна. Он мог просто подъехать на любом такси, попросить подождать, а потом вернуться как ни в чем не бывало, так как выстрела на этой улице слышно не было. Но в такси, с точки зрения преступника, имелось одно большое неудобство — машину надо было оставить как раз у парадного, раз уж для такси с включенным счетчиком знак «Стоять запрещено» не существует. Но подъезжать к самой двери не в интересах преступника, может найтись человек, который заметит такси, а водитель, в свою очередь, запомнит пассажира. Преступнику надо было бы, чтобы машина стояла хотя бы за полквартала, но тогда шофер, видя, что пассажир уходит по улице, решит, что тот убегает, не заплатив, и погонится за ним. А если ему заплатить вперед, то нет гарантии, что тому не надоест ждать и он не уедет, предоставив пассажиру добираться пешком.

Но ведь такси можно вызвать по телефону по определенному адресу и к определенному времени. Обычно в таких случаях диспетчер таксопарка даже не звонит заказчику и не сообщает ему номер машины. Так что неважно, из какого дома, к какому дому вызывают, просто надо подойти и дать шоферу хорошие чаевые, для пущей надежности даже оставить в машине какой-нибудь чемодан и сказать, что надо еще забежать за угол, так что минут десять-пятнадцать придется подождать.

Но больше всего Арнис надеялся на другое. Хотя сама улица Метру довольно узкая, дома здесь большие, жильцов, как обычно в центре, много. Могло же так случиться, что кому-то понадобилось вызвать такси как раз в то время, которое интересует Арниса. Водители такси — люди глазастые и с не меньшим любопытством разглядывают стоящие рядом машины. А что еще делать шоферу в ожидании клиента, который вот-вот должен подойти? Разве что «Вечерку» почитать, но в половине третьего ее в киосках еще нет.

В диспетчерской таксопарка, где за полированным прилавком одновременно разговаривали по телефону несколько сотрудниц, принимая заказы и уточняя маршрут, Арнису вручили регистрационный журнал.

Не везет. Между половиной третьего и тремя на улицу Метру ни одно такси не вызывали.

Что еще здесь делать? Да почти ничего. Но Арнис для надежности написал объявление, в котором просил дать о себе знать водителя, который около трех брал пассажира на улицу Метру, собственноручно прикрепил листок на доске объявлений у ворот и отправился домой спать. С утра его ожидают свидетели по другому делу, которых он еще до происшествия с Димдой вызвал из далекого курземского городка. Хотя приказом Ульфа от этого дела он временно освобожден, нельзя же заставлять людей напрасно ездить в такую даль.

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

Новый год… Ведь, в сущности, завтра будет самый обычный зимний день, как и сегодня, вчера и позавчера. Ради праздника ни метель не начнется, ни гололед. Новый год… Просто повод пображничать, за десятилетия возведенный в ранг закона.

— Ну, Карлис, съешь еще чего-нибудь… Под Новый год надо есть рыбу и в двенадцать часов держать в горсти чешую, чтобы деньги водились.

— Эти глупости ты мне, тетя Паула, в конце каждого года говоришь…

— Да ведь и я не верю, а все-таки… И бумагу можно жечь, а потом держать против свечи, чтобы тень на стену падала… По-всякому люди гадают… От души это идет, не от ума. Ум, он холодный… Погадаешь, и тут же подумается — а вдруг да сбудется! Если не будешь больше есть, я в кладовку снесу, на столе держать нельзя, тепло!

Оставляя по дороге все двери распахнутыми, чтобы на обратном пути не надо было открывать, Паула начала выносить яства праздничного стола. Только сейчас Карлис заметил, что ходит она уже мелкими, шаркающими шажками и может держать в каждой руке всего лишь по маленькой тарелочке. И все равно бодрости в ней еще хватает. Вернувшись в комнату, она повелительно наказала:

— Рудис, наверное, уже пообедал, но если захочет, то целый холодец пусть не трогает, в холодильнике есть начатый! И пусть рыбу попробует! Хрен со сметаной может сам смешать — если я сейчас сделаю, то он осядет…

По телевизору передавали праздничную программу. В ней участвовало несколько редакций, и каждая считала своим долгом пожелать зрителям счастья и успехов в новом тысяча девятьсот семьдесят девятом году.

Наконец на экране появился циферблат, быстрая секундная стрелка отмечала последние мгновения старого года.

— Тетушка Паула, да идите же! — крикнул Карлис, откупоривая шампанское. Он хотел, чтобы пробка выстрелила одновременно с последним ударом курантов Кремля, но опоздал.

Шампанское тихо шипело в бокалах.

— Ну, Карлис, всего тебе, чего сам хочешь… чтобы сбылось… За твое здоровье. Здоровье никогда лишним не бывает.

— И вам того же, тетушка Паула!

Они чокнулись, старушка отпила половину, облизала губы.

— И спокойной ночи!

— Сейчас концерт начнется!

— Нет, нет… Я человек старый, мне уже спать пора… Подъезжай-ка к окну, как красиво сверкает!

Над ночными крышами домов взлетали красные, зеленые, желтые ракеты, но, как будто испугавшись высоты, застывали и медленно сплывали вниз. Некоторые погасали, вместо них с шипением взлетали к облакам новые.

Карлис открыл окно. На улице слышались веселые голоса. С пятого этажа дома напротив бросали горящие бенгальские огни. Посередине улицы со всеми зажженными огнями промчалась машина. Возле парадной двери, между парикмахерской и галантерейным магазином, парень целовался с девушкой в светлом платье, им кричали что-то бросающие бенгальский огонь, те помахали и пошли в дом, — видимо, одна компания.

Когда Карлис вернулся к телевизору, правительственное приветствие уже кончилось, на экран выскочил танцор с бамбуковой тросточкой и в цилиндре. За его спиной колыхался кордебалет девиц со стройными, длинными ногами.

— Спокойной ночи! — на прощание еще раз пожелала Паула.

— Спокойной ночи! — улыбнулся ей Карлис.

Он налил себе еще шампанского, поднял бокал, но передумал и поставил обратно.

В коридоре зазвонил телефон. Карлис медленно поехал туда.

— Карлис? — Судя по голосу, Рудольф был в отличном настроении. В трубке слышался гул голосов и оркестр. Кто-то настоятельно просил закрыть дверь в зал, так как абсолютно невозможно разговаривать. — Карлис, привет в новом году! И Паулу позови, нашу добрую, старую Паулу! Мне надо сказать ей кое-что важное!

— Паула уже пошла спать.

— Жалко, до утра забуду! Я думал, что здесь будет тоска и уныние, а все идет лучше не надо!

— Сколько тысяч народу там собралось, этакий шум устраиваете! — нехотя пошутил Карлис.

— Нас тут… Погоди… Первая шеренга, становись!.. Быстрей, быстрей, другие тоже хотят поговорить по телефону! На первый-второй рассчитайсь! Семь! Ура! Семь — счастливое число, семеро могут усесться в два такси! Карлис, мы сейчас едем к тебе!

— Кофе сварить?

— Не надо! У нас тут целая сумка шампанского! Только приличия ради еще минут на пять вернемся к столу. Приготовь мешок, для тебя будет, особый сюрприз!

Карлис достал из шкафа большую коробку с шоколадом «Лайма» и отвез в комнату Рудольфа. Потом долго выбирал в кладовке закуски и приготовил в стеклянном кувшине морс из малинового сока. Достал из буфета бокалы, аккуратно протер салфеткой. Накрытый стол его самого восхитил, он уже слышал громкие похвалы, гости уже, наверное, в дороге. Вернувшись к себе, он привернул телевизор, чтобы слышать, как поднимается лифт, и заранее открыть дверь. Если уж принимать гостей, то с фасоном! Потом решил, что гости захотят зажечь елку, поэтому поменял свечи и перетащил ее к Рудольфу.

Он ждал часов до трех, потом выключил лампу, прилег одетый и продолжал ждать, хотя не верил уже, что гости приедут.

Разбудил его скрип двери у Рудольфа, шорох в коридоре у вешалки и чей-то шепот. Знакомый женский голос твердил: «Ну тише, да тише же!» Неужели Мудите?

— Карлис! Ты уже спишь?

Карлис не ответил.

— Храпит! — сообщил Рудольф стоящим за ним.

— Не стоит будить, — сказал кто-то.

— Ни в коем случае, — произнес уже знакомый женский голос. Сомнений не было, это Мудите. — Пожалуйста, не надо! — даже прикрикнула она на Рудольфа, который еще пытался было возражать.

Слышно было, как все ввалились к Рудольфу, восхищаясь накрытым столом, как двигают стульями.

Потом дверь закрылась и стало тихо.

Немного погодя кто-то вышел в коридор позвонить и долго разговаривал по телефону, а еще кого-то Рудольф выводил показать, где туалет.

— Ты так сопел, что мы и добудиться не могли! — сказал Рудольф, когда они часов в девять столкнулись на кухне. В голосе Рудольфа слышались виноватые нотки. Меньше всего он хотел сейчас встретить Карлиса.

— Что же я могу поделать, если у меня такой крепкий сон?

— Да и не было смысла ради такой компании будить. Все слишком уж поддали, все говорят в один голос, а слушать никто не хочет.

На газовой плите зашипел кофейник, Рудольф снял крышку, заглянул, сколько там воды, и подлил еще немного — у него кто-то есть.

«Если это Мудите, я плесну ему кипящим кофе в лицо, — зло подумал Карлис. — Если она осталась здесь ночевать, то это черт знает какая подлость по отношению ко мне. Нет, на такую подлость человек неспособен!»

«Все равно же он ее заметит — пальто висит в коридоре, — размышлял Димда. — И я еще буду виноват. Я ее не удерживал, она сама хотела остаться!»

— Карлис, погляди за кофе, я чашки отнесу! — Это Рудольф нашел предлог предупредить Мудите, но она уже сама встала и причесывалась у зеркала.

— Кошмар! — воскликнула она. — Уже десять… Что я скажу дома?

— Придумай что-нибудь. Что у тебя, опыта нет?

— Ты не поверишь, но действительно нет. Вызови, пожалуйста, такси.

— На улице схватим, так скорее.

В дверь постучали. Держа в одной руке исходящий паром кофейник, въехал Карлис.

Диван только что застелен… Мохнатый утренний халат Рудольфа лежит в ногах… Как обычно после такой ночи… Старинное ружье со взведенными курками лежит поперек стола среди неубранной посуды. То ли какую-то игру затеяли, то ли просто так баловались.

Мудите и Карлис обменялись стандартными пожеланиями.

— Поставь кофейник, я сейчас налью, — сказала Мудите и, ловко собрав грязные тарелки, вынесла их на кухню. Рудольф спустил курки и прислонил ружье к стене, но оно соскользнуло и упало. Он поставил его вновь.

Вернулась Мудите и разлила кофе по чашкам.

— Вот что я придумала… — сказала она и выжидательно взглянула на руки Карлиса. В одной он держал чашку, а второй быстро размешивал сахар ложечкой. — Карлис может мне помочь… Если только согласится…

— Слушаю с большим интересом, — резко отозвался Карлис, но Мудите не уловила в его голосе ни ненависти, ни презрения, хотя он и вложил все это в свои слова.

— Сударыня, я и сам вас провожу, — вмешался Рудольф, предчувствуя продолжение.

— Ни в коем случае. Только Карлис может поехать со мной… Он мой школьный товарищ… И у Жирака не будет причин для глупых подозрений, для которых, как ты, Рудольф, сам знаешь, нет никаких оснований…

Рудольф не выказал удивления, только в глазах можно было прочесть: а ты, женщина, далеко пойдешь!

— Без бутафории даже самый лучший театр не смотрится! — громко сказал Димда.

— У меня в альбоме должна быть фотография нашего класса… — заметила Мудите.

— Он не поверит, что ты так поздно едешь со встречи Нового года! Ты, Карлис, в принципе согласен?

— Ты этого хочешь? — Карлис спокойно взглянул в глаза Мудите.

— Так определенно будет лучше! — И она опустила глаза.

— Без декорации этот номер не пройдет. — Рудольф плеснул в свой кофе бальзама, предложив остальным, но те отказались. — Если бы можно было еще раздобыть шубу Деда Мороза и свернуть ее в узел! Сразу каждому видно, что действующие лица возвращаются с работы. Или набить какую-нибудь большую коробку блестящими елочными игрушками… Слушай, Карлис, возьми вот это ружье и сунь в карман пистонов жевелло. Скажешь, для аттракциона надо было…

— Ничего не надо, вполне достаточно, если Карлен поедет со мной! — Мудите встала и направилась к вешалке.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Инспектор Бертулис, прозванный друзьями «магистром гражданского права», так как в угрозыск он попал из университета по распределению и не скрывал, что по истечении трехлетнего обязательного срока уйдет отсюда, поскольку решил специализироваться в области авторского права, расставил картотечные ящики Рудольфа Димды на письменном столе в кабинете, который он называл своим, так же как и три его товарища. Случалось, что они одновременно вызывали для допроса свидетелей, и тогда здесь царила такая же толкотня, как в летнее время у бочки с квасом.

Сейчас, поздним вечером, все было темно и тихо, только в длинных коридорах горели тусклые дежурные лампочки.

Фотоархив Рудольфа Димды был в идеальном состоянии: маленькие черные квадратики в строгом, хронологическом порядке, к каждому конвертику приклеена полоска бумаги с датой и местом нахождения объекта. «1.IV.78. — Олайне», «4.IV.78. — павильон „Фоторекламы“», «5.IV.78. Сад скульптур», «3.V.78. — Река Огре в Эргли возле усадьбы „Грантыни“». Вскоре Бертулис уразумел смысл указаний на место съемки и уже не удивлялся, если на некоторых конвертиках его не было. Димда боялся забыть фон, на котором снимал объект, освещенность, которую давал определенный павильон. Так, на фотографии «Река Огре в Эргли возле усадьбы „Грантыни“» нельзя было увидеть ни зданий, ни реки. О присутствии реки говорили только брызги и нос складной лодки, вонзившейся в снимок, как клин дровокола в чурбан. На снимке лица лодочников, несущихся ранней весной по порогам: на одном — дерзость, на другом — растерянность, на третьем — страх. И все это на фоне огромного красноватого обрыва, где еле держится одна-единственная береза, которая вот-вот рухнет вершиной в омут. Если будет нужда еще раз сфотографировать что-то на фоне такого обрыва, Димде не надо терять времени на поиски — садись в машину и поезжай в Эргли. Кроме того, должным образом продемонстрированный обрыв может повлиять на ход переговоров с заказчиками рекламы, которые почти всегда хотят показать, что у них тоже есть вкус, а может быть, и почище вашего! С ними надо считаться, потому что они платят «Фоторекламе» деньги, от них зависит план и зарплата.

В каждом конвертике негатив и такого же размера отпечаток, иногда — в случае публикации — сведения о номере издания, каталоге или проспекте.

«Магистр гражданского права» отложил конвертики за последний год, остальные сунул обратно в черный полиэтиленовый мешок и отнес вниз, в подвальное помещение, на хранение.

Когда Бертулис разложил фотографии, словно пасьянс, по всему столу, у него даже душа ушла в пятки — объем работы был такой, что всю ее все равно не переделаешь. Тогда он решил классифицировать каждый снимок и так отделался от целой груды снимков детских садов, таких, на которых нет воспитательниц. Отошли в сторону снимки похорон и свадеб, потом, с тяжелым сердцем, вообще все групповые фотографии.

Веселый новогодний карнавал в каком-то учреждении, серпантин вокруг танцующих и в женских волосах, глаза сверкают, как драгоценные камни, большая елка осела от тяжести украшений, как старая дама, девушка декламирует Деду Морозу с мешком подарков, другая получает лотерейный выигрыш… «Магистр гражданского права» поколебался, потом отложил и эти. Фотографирование карнавала — это явно для заработка.

Ну, теперь можно и передохнуть, хотя самое трудное еще впереди. Как все фотографы, Димда часто использовал для рекламных снимков одних и тех же натурщиц. Вот эта блондинка предстает то с пачкой стирального порошка, то с удочкой, то в кружевном фартучке с электрической соковыжималкой.

Из-за малого размера фотографий черты натурщиц различить трудно, так как на переднем плане всегда какое-нибудь рекламируемое изделие. Бертулис воспользовался увеличительным стеклом: он сравнивал, откладывал ту или эту, потом опять возвращался к первой — надо отобрать самые отчетливые лица с самыми выразительными чертами. Стебелек за стебельком перебрал он весь стог сена, чтобы найти иголку, и, когда на последнем трамвае ехал в Задвинье, от всей груды лиц остались одиннадцать женщин и двое мужчин, личность которых завтра надо будет выяснить, так как теоретически кто-то из них и может, иметь отношение к убийству Рудольфа Димды.

— Тринадцать нехорошее число, но я надеюсь, что ты не суеверный, — сказал разбуженный рано утром Конрад, когда Бертулис доложил ему по телефону план дальнейших действий, который полковник и одобрил.

Когда инспектор явился в «Фоторекламу», дверь еще была закрыта, но вскоре пришла одна из технических работниц, которая занималась оформлением договоров. Она тут же выразила готовность помочь Бертулису. Фотографов можно и не ждать, они приходят позже.

Если натурщица согласна фотографироваться и теряет на позирование время, то ей наверняка за это платят, а если платят, то в бухгалтерии должны быть платежные ведомости с паспортными данными и росписями.

Обоих мужчин и четырех девушек работница «Фоторекламы» узнала по лицам, так как они фотографируются часто, демонстрируя новые модели одежды.

— Манекены из Дома моделей… — Работница подошла к шкафу со стеклянными дверцами, за которыми виднелись корешки синих, зеленых и желтых скоросшивателей. — Я сейчас найду старые трудовые соглашения, там все данные имеются…

Через несколько минут «магистр гражданского права» заносил в свою записную книжку:

«1) Инара Фрицевна Лаука, рожд. 1954, адрес… и т. д.».

А дальше застопорилось, так как остальных семерых женщин работница в лицо не знала. Но выход нашелся: на некоторых конвертиках написано, где и когда реклама печаталась. Бертулису дали комплекты газет и журналов, он находил номер с опубликованной рекламой, показывал ее любезной сотруднице «Фоторекламы», она читала текст и тут же определяла, кто заказал, доставала журнал регистрации заказов, находила соответствующую запись, заглядывала в какую-то толстую тетрадь и уже твердым шагом направлялась к шкафу за трудовым соглашением.

К обеду только на двух фотографиях оставались женщины, инкогнито которых не было раскрыто, так как снимки нигде не публиковались и ничего не рекламировали — немного грустная грузинка на берегу моря и откинувшаяся на скрещенные лыжные палки смеющаяся лыжница в вязаной пестрой шапочке. Оба снимка Бертулис показывал и работницам конторы, и фотографам в павильоне и в лаборатории, но никто ничего не мог сказать — снимки они видели впервые. И парень в цветастой рубахе, который вчера советовал Ульфу расспросить о знакомых Димды его коллег, ничего не смог прояснить. Когда Бертулис уходил, парень проводил его по лестнице, даже за дверь, и вдруг без всяких предисловий выдал:

— Хотите взаимовыгодную торговую сделку?

И, спокойно глядя в лицо Бертулису, продолжал сгибать упругую металлическую линейку.

— Я читал, что выгодные сделки чаще всего приводят к банкротству…

— Могу представить магнитофонные записи… Лучшие ансамбли… Самые последние. Если понадобится что фотографировать, в любое время я в твоем распоряжении…

— А что я должен взамен?

— Отдай мне женщину с кабаном. Я никому не скажу.

Только не выказать удивления, не прерывать его, пусть продолжает!

— Гм… — задумчиво протянул Бертулис.

— Пойми меня правильно, мне нужна не фотография. Это работа Рудольфа — честь ему и слава! Скажи только адрес этой дамы или где ее найти. Это модель, о которой мечтают всю жизнь. Я хочу ее фотографировать. У нее не внешний эффект, а внутренний. Вот таких и надо снимать! Чтобы мужчины, увидев снимок, готовы были бросить жену, детей, профессию, а женщины от злости рыдали бы, рвали и метали. Секс, сдержанный, дикий секс!..

Металлическая линейка вырвалась из его рук и звякнула об асфальт двора, он даже не поднял ее.

— Красивых девчонок я тебе могу выставить вагон. Глаза яркие, но холодные, рыбьи… Кому такие нужны? Женщина прежде всего объект желания, а уж потом идет красота. И такой ее и надо показывать!

— Как ты сказал? Как ее зовут?

— Мудите… Кажется, Мудите… Нет, это точно, Мудите…

— Ты мне фамилию скажи, имя я не запомню.

— А знай я фамилию, так не валялся бы у тебя в ногах, сам бы дотрюхал до справочного бюро. Ты, верно, меня не понял, я не собираюсь ее куда-то утащить, выгородить, по мне, можешь ее допрашивать до помрачения. Мне только адрес нужен. У тебя он есть. У тебя же не хватает только грузинки и лыжницы.

— Не припомню что-то фотографии с кабаном…

— Тогда ты слепой! Или прикидываешься слепым, потому что боишься!

— Я попробую согласовать ваш вопрос с начальством…

— Будка-то у тебя вроде как у нормального, а душа заячья!

Парень с нескрываемым презрением оглядел Бертулиса с головы до ног, ловко повернулся и, видимо, забыв про линейку, ушел обратно в мастерскую. К черту эту работу, чертыхнулся Бертулис. Заячья душа!.. А ведь прав он: заяц, которому надо играть дурака!

Но самое неприятное из того, что выяснилось: архив-то неполный, в нем недостает снимков! Сколько же отсутствует? Десять? Сто? Почему?..

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

Шофер такси крутился на своем месте и всячески выказывал нервозность. Счетчик тикал, набрасывая по копейке.

От калитки через весь участок тянется чисто подметенная дорожка к гаражу, с сугробами по обе стороны.

Карлис все еще видел Мудите, идущую по этой дорожке. Идущую упругой, неповторимой походкой. Прошло уже несколько минут, как она вошла в дом, но Карлис все еще видел ее — пальто расстегнуто, в одной руке платок и сумочка, волосы тяжелыми волнами спадают на плечи.

Шофер испытующе оглядывал владения Жирака. Родственник его недавно выразил желание перебраться из деревни в город и просил поинтересоваться ценами на дома. Шофер аккуратно выписывал из рекламного приложения к «Вечерке» адреса, по дороге осматривали беседовал с хозяевами, так что уже считал себя специалистом в вопросах купли-продажи. И ему нравилось, глядя на законченное или незаконченное строение, решать своеобразный ребус. Начнем с участка, говорил он себе. Участок тут больше шести соток, значит, еще в пятидесятых годах отводили. Вокруг у всех домишки были готовы, когда этот стал строиться. У всех они приплюснутые, четырехугольные, по типовым проектам той поры, и снаружи не смотрится, и внутри не ахти что, а у этого в два этажа, с верандой и гаражом. Это уже говорит о шестидесятых годах с их послаблениями, когда архитекторы по-другому запели. Домик, конечно, игрушка, не какая-нибудь тебе дранка или шлакобетон, а хороший силикатный кирпич, дерево и оцинкованное железо на крыше. И теплица основательно построена. Колонки не видно, значит, в подвале насос, и, стало быть, внутри все удобства, включая ванну. Сад явно ухоженный, подумал еще шофер, глядя на высокие кусты гортензий вдоль изгороди и дорожки, на макушках которых еще темнели высохшие, шуршащие шапки соцветий.

— Интересно, что бы ты сказала, если бы я как-нибудь не явился ночевать домой! — гневно произносил в это время Зигурд Жирак. Он стоял в коридоре у телефона и стаскивал с себя грязный запыленный ватник. Рукава слишком длинные, поэтому он их засучил, так что виднелись жесткие манжеты модной рубашки с серебряными запонками. Безупречно повязанный галстук лежит на животе.

— Я пойду и скажу, чтобы он уезжал, — сказала Мудите, стряхивая с тщательно выглаженных брюк Жирака приставший песок. И укоризненно добавила: — Мог бы и переодеться, когда идешь в подвал!

— Только переодеванием мне и заниматься, на дворе свыше двадцати градусов, глаза стынут от холода!

— Так я пойду и скажу, чтобы он ехал. Я скажу, что ты очень устал.

— Нет, нет, пойдем вместе! Я хоть взгляну на хорошего человека, который утром доставил мне жену обратно домой!

— Ну, перестань!..

Жирак все еще был полон подозрений, торопливые объяснения Мудите их не рассеяли, хотя выглядели они логично и прицепиться было не к чему. Жирак знал, что Мудите одна из организаторов новогоднего бала, и понимал, что это накладывает на нее дополнительные обязанности. Мудите сказала, что некоторых гостей до восьми невозможно было выпроводить, а потом еще надо было убрать столы, подмести пол и вымыть посуду. На балу оказался ее школьный товарищ, которому посчастливилось вызвать такси, и он согласился сделать крюк и подбросить Мудите домой.

— Надеюсь, ты не возражаешь, если я с ним познакомлюсь, — скривясь, сказал Жирак и стал искать на вешалке, что бы ему надеть.

— Зигурд, перестань изображать ревнивца! Противно!..

— Может быть, и ты пойдешь со мной, чтобы представить его? Я, между прочим, звонил тебе, но никто не подходил к телефону.

— Как будто ты не знаешь, что все остальные помещения перед праздником опечатаны.

— А я и не подумал, — сказал Жирак. И сказал неправду. Сразу же после звонка он подумал об этом и позвонил на проходную. Но когда дежурная сняла трубку, он дал отбой. Было это часа в три ночи. По телефону были слышны далекие голоса и оркестр. А что он мог сказать дежурной? Попросил бы позвать Мудите? А знает ли она такую, Мудите? Ведь на базе работает несколько сот человек. А если и знает, где она отыщет ее в суматохе бала?

Жирак надел хорошо сшитый пиджак и проверил, есть ли в кармане деньги. В пиджаке он не выглядел таким по-мужицки коренастым. Выдавали только красные натруженные руки с короткими пальцами, а так его можно было принять за начальника среднего ранга.

Из калитки на улицу Жирак вышел первым. Мудите следовала в нескольких шагах. Резкий взгляд мужа тут же отыскал на заднем сиденье Карлиса, и в нем вновь забурлила ярость, копившаяся всю ночь: слишком уж красивое и молодое лицо.

Жирак обошел машину и открыл переднюю дверцу.

— С Новым годом, — сказал он, взглянул на счетчик и протянул шоферу пятерку. — Сдачи не надо!

Потом резко повернулся и подал Карлису руку:

— Жирак. Муж Мудите.

— Валдер.

И тут он увидел рядом с Карлисом костыли и большой сверток, в котором находилось старинное ружье. Ты гляди, они мне тут театр разыгрывают, подумал он, приходя в еще большую ярость, могли бы и без бутафории обойтись. Раньше он никогда в верности Мудите не сомневался, и поэтому теперь сомнение удвоилось. Этот юнец наверняка наставил мне рога, если они разыгрывают такой спектакль! Костыли, видите ли, ему понадобились!

— Мудите про вас так много рассказывала… Рад познакомиться… Как насчет бокала шампанского?

— Зиги, оставь его в покое! Он устал, ему надо домой! — взволнованно сказала Мудите, подойдя к дверце.

— Всего лишь бокал! А потом я вызову такси, телефон у нас есть. Согласны? — Жирак пристально глядел в растерянное лицо Карлиса.

— Я школьный товарищ Мудите… Мы в одном классе учились…

— Я вам помогу вылезть! Мудите про вас столько рассказывала…

Мудите стиснула губы: ничего она не рассказывала. А Жирак уже распахнул заднюю дверцу и чуть ли не силой вытащил Карлиса из машины.

— И Мудите просит… Она тоже хочет, чтобы вы зашли, посмотрели, как мы живем!..

Посмотрим, знаешь ли ты, как костыли под мышку приставить, красавчик!

— Возьмите, пожалуйста, этот сверток… Там ружье… Оно нам нужно было для одного номера.

До самого дома Жирак вглядывался, как передвигается Карлис, и понял, что ошибся: Валдер действительно инвалид. Нет, это не конкурент! И вообще, как я мог подумать о Мудите такое! А парень, похоже, приличный, вполне даже приятный юноша!

Песок — это проклятие частных домов, и неважно, находится ли это строение в глухой деревне или в самой Риге. Клади три половика подряд, и все равно в комнатах песка не избежать. Всегда с обувью наносится, переобувайся не переобувайся в передней, все равно набьется в дорожки. И когда выколачиваешь коврики, просто диву даешься, откуда берется столько песка и такая туча пыли. Коридор у Жираков даже, пожалуй, грязнее, чем в других подобных дачах, так как повсюду — на полках, на полу, даже на ступеньках, ведущих наверх, — ящики с рассадой. Везде виднеются пробивающиеся из жирного чернозема бледно-желтые ростки.

А вообще-то все в доме, кажется, удобно, все-таки три или четыре комнаты, хотя Жирак сказал, что верх еще не закончен, так что временно приходится пользоваться лишь гостиной и спальней. Мудите тут же упрекнула мужа, что он никогда не закончит второй этаж, последний год там вообще ничего не делается.

Гостиная просторная, с камином, отделанным красным кирпичом, но, видно, пользуются им редко, так как в доме центральное отопление. Обставлена без претензий на оригинальность, недешевой, но стандартной мебелью, полировка которой требует постоянного ухода.

Жирак поставил на журнальный столик водку и шампанское и пригласил Карлиса осмотреть теплицу, пока Мудите приготовит закуску. Если Жирак и мог чем-то гордиться в своем доме, то это теплицей.

Воздух там, душный и влажный, обволакивал кожу. Даже холодные лампы дневного света не раздражали, И Карлис подумал, что именно такой сырой и настоянный воздух должен быть в тропиках, где небо закрыто листвой огромных деревьев.

В цветах Карлис разбирался не больше, чем рядовой горожанин, который покупает их дважды в год для подношения. Разумеется, он мог различать розу, тюльпан, каллу и лилию, но этим его ботанические познания и исчерпывались. Здесь были такие цветы, которые он видел в магазине или на базаре, только не знал их названий, и такие, которых он явно не видал никогда. Три широкие полосы цветов тянулись во всю длину теплицы, большинство еще в бутонах, нераспустившиеся, но кое-где на темно-зеленых крепких стеблях разноцветные солнышки фрезий и пышно-консервативные амариллисы. И декоративные растения есть — покорно, вроде кактусов, дремлют в глиняных горшочках или вьются по узловатым веревкам, взбираясь под самый потолок, затягивая все пышной листвой и кое-где выбрасывая огненные фонарики.

Лицо Жирака преобразилось; казалось, что морщинки возле рта, делающие его жестоким, разгладились, в нем появилась размягченность, даже мечтательность.

— Чувствуете, как пахнет? — шепотом спросил Жирак и глубоко втянул воздух. — Запах-то какой!

Карлис кивнул, хотя этот коктейль из ароматов не вызывал в нем особого восторга.

— Присядем здесь, на ящиках, — сказал Жирак, все еще жадно втягивая аромат теплицы. — Садитесь смело, здесь все видно!

— Йеллоу долл, — указал Жирак на небольшую розу. — Я ее выращиваю среди камней, к ним она больше всего подходит… А вон рядом Голдн слиппер… Довольно редкий сорт… Во время цветения лепестки у него меняют окраску. Что касается роз, то тут я вывел кое-какие новинки, охотно рассказал бы, но вас ведь это, наверное, не интересует.

— Я просто ничего в этом не понимаю, — улыбнулся Карлис. — Но мне здесь очень нравится. Никогда еще не бывал в теплице.

— Приезжайте весной, увидите, что тут творится! Тогда здесь рай! За цветами вы листьев не увидите! Вам бы приехать накануне женского дня. Для нас, цветоводов, это самая страда, тогда хорошая цена держится, но иной раз, честное слово, рука не поднимается срезать. В конце концов срезаешь — а куда денешься, для того и выращивают, чтобы срезать. И тому, кто дарит, приятно, и той, что получает. Куда денешься, такова жизнь! Один цветок срежешь, а тут уже ростки нового пробиваются. У вас нет блата насчет каменного угля?'

Карлис покачал головой.

— Но если что-то наметится, не забудьте, позвоните. В холодную зиму я при этом лимите даже до февраля не могу дотянуть, все время приходится левака искать, но последние годы на предприятиях так туго с этим стало, что и за двойную цену не получишь… Как повеселились на балу?

— Бал как бал, ничего особенного…

— Я, знаете, раньше одержимый был танцор, а теперь уже не тянет. Лучше дома посижу, зайду сюда, что-нибудь поделаю. По правде сказать, я бы вообще из дома не выходил, я же здесь все сам построил, все мне дорого. Что меня там ждет? Чужая чесотка? Телевизор есть, захотел — посмотрел, что тебе надо. Пойдемте в дом, а то Мудите рассердится… Цветы красивые, но они много требуют постоянного ухода. Даже на новогодний бал я не мог пойти! На дворе такой мороз, что страшно от котла отойти… Всю ночь уголь подбрасывал. Если ртуть в теплице упадет до нуля, то половина саженцев у меня пропала… Каторжный труд! Так как вы там повеселились?

Карлис, держась одной рукой за стенку, медленно двинулся по ступенькам.

— Да всякие… смешные номера выкидывали…

— Ну-ну… Это интересно!

— Вот будем в комнате, я покажу.

— А я в полночь олово лил. Стою в котельной, гляжу на огонь и думаю, почему бы мне не погадать на счастье. Консервная банка валяется, ведро с водой есть, а олова у меня сколько хочешь… Накатила этакая сентиментальная глупость! Теперь самому смешно!..

Стол был накрыт довольно богато. Мудите угощала то одним, то другим, Жирак наполнял рюмки и предлагал не сбиваться с темпа. Сам он пил до дна, быстро опьянел и то ли не замечал укоризненных взглядов Мудите, то ли и не хотел замечать. Время от времени он вставал и шел бросить лопату угля. В последний раз он уже маршировал к двери, громко топая и лихо распевая: «Я конь рабочий, дайте мне овса!» Карлис начал чувствовать себя неуютно. Вызвали такси, но оно долго не появлялось. Жирак настойчиво требовал, чтобы ему показали смешной номер. Пришлось развернуть ружье, поставить на камин свечку и выстрелить по ней капсюлями жевелло, которые Карлис прихватил с собой. Но ни Карлис, ни Жирак не попали. Жирак был очень удивлен своей неудачей, так как он был отличником по военной подготовке и чуть ли не чемпионом академии по стрельбе. Последний раз он промахнулся чуть ли не с двадцати сантиметров, разозлился и сшиб стволом свечу — хорошо, что та погасла, падая, и закатилась под диван. Ружье Жираку очень понравилось, он его уже не выпускал из рук. Сел в кресло, зажал его между коленями, неожиданно уронил голову и заснул.

— Не спи! — возмущенно крикнула ему Мудите.

Жирак с удивлением приоткрыл глаза, оглядел все вокруг идиотским взглядом, ухватился за ствол ружья, как за кол в изгороди, чтобы удержать равновесие, сказал: «Договорились!» — и громко захрапел.

— Да не спи ты! — встряхнула его с еле сдерживаемым гневом Мудите, но это ни к чему не привело, и она, точно оправдывая Дирака или саму себя, сказала: — Когда мы поженились, он почти не пил…

Наконец приехало такси.

Карлис вопрошающе взглянул на ружье. Мудите поняла, но махнула рукой:

— Я завтра по дороге на работу, завезу…

Ей хотелось поскорее убрать со стола и лечь спать. Если Жирак сейчас проснется, он, пожалуй, долго будет бродить по дому в поисках, чего бы еще выпить. Начав, он уже не мог остановиться и делался отталкивающим, болтливым и назойливым, но, к счастью, больше двух-трех раз в году Жирак не напивался.

Мудите проводила Карлиса к такси.

Уже садясь в машину, Карлис собрался с духом.

— Только пойми меня правильно… — выдавил он. — Я хочу тебя предупредить… Рудольф…

— Не надо больше об этом говорить… Никогда больше не говори… Это не повторится!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Коридоры в управлении уголовного розыска длинные, замкнутые в кольцо, соединяющее лестничные клетки по периметру здания. Но почему-то большинство лестничных площадок и дверей в коридор закрыто — то ли в целях экономии топлива, то ли чтобы сквозняки по всем этажам не гуляли. Надо хорошо разобраться в местной топографии, чтобы без излишнего петляния и многократных расспросов попасть именно туда, куда нужно, так что один представитель прокуратуры, побывавший здесь впервые, сказал потом: «Не жизнь у вас, а малина! Если кто-то заработал пять лет, надо только выставить его из кабинета, а спустя пять лет указать, где выход, чтобы бедняга не блуждал лишний срок!»

Поэтому Ульф был весьма удивлен, когда Цилда Димда уже ждала у кабинета, удобно сидя в кресле, закинув один красный сапожок на другой.

— Вы ранняя пташка, — сказал Ульф, взглянув на свои электронные часы. — Девяти еще нет.

— Я только что явилась… Доброе утро. — Цилда встала, ожидая, когда Конрад откроет дверь.

— Доброе утро…

— Когда я пришла домой, дочка передала мне оставленное вами приглашение. — Цилда порылась в сумочке и протянула Ульфу повестку. Лицо у нее уже не было напряженным, скорее на нем виднелось скучающее спокойствие. Следуя приглашению Конрада, Цилда уселась, продолжая рассказывать: — У меня есть дальний родственник, который работает адвокатом. Я поехала к нему поговорить насчет наследства. Он думает, что часть его я могу получить по судебному постановлению раньше определенного времени…

— Когда вы вчера встретились с Рудольфом Димдой?

Ульф задал этот вопрос как нечто само собой разумеющееся, как будто у него и сомнений не было, что Цилда с Рудольфом встречались вчера, хотя это было всего лишь его предположением. Завмаг сказал, во всяком случае, так Ульфу показалось, что во время телефонного разговора Цилды с Рудольфом деньги не упоминались. Кроме того, звонила-то Цилда, а не Рудольф, как вытекало из ее прежних показаний. И вполне логично, что разговор о деньгах произошел, когда они встретились. Но для надежности Ульф подготовил себе отступление, и если Цилда скажет, что с Рудольфом вчера не встречалась, он скажет, что оговорился, что хотел сказать: «Когда вы созвонились с Рудольфом Димдой?»

— Около девяти. По дороге на работу он зашел в магазин, и тогда мы пошли поговорить в кафе.

— Вчера вы о встрече не говорили…

— Вчера я вообще ходила как дурная. Такое происшествие. Я только на таблетках держалась! Да, теперь я припоминаю… О деньгах могли слышать в кафе… За соседним столиком сидели два совершенных дегенерата с трясущимися руками. Я припоминаю, что один из них все время прислушивался, о чем мы говорим. Рудольф сказал, что идет прямо в сберкассу, снимет триста рублей и после обеда отдаст мне. Эти синюшники были в таком состоянии, что для них триста могли показаться миллионом! Наверняка официантка помнит их, может быть, даже, знает…

Да-да, подумал Конрад, выглядит вполне правдоподобно, я бы охотно в это поверил, если бы несколько человек не утверждали, что в середине дня Димда был в приподнятом настроении. Это был бы первый случай в моей практике, когда у кого-то после ограбления поднимается настроение. И один из немногих случаев, когда ограбленный тут же не спешит за помощью к милиции. Цилда заинтересована в наследстве, по темному коридору она и сама ходила много раз, и она знала, что Димда пойдет домой обедать…

— Какое кафе? — И Конрад приготовился записывать.

— «Капелька».

— Спасибо. О чем вы беседовали?

— Ну, обо всем. Я предложила Рудольфу больше заниматься воспитанием дочери… Главным образом говорили о дочери и о деньгах… Вы простите, я вчера немного солгала… Я попросила Рудольфа заплатить алименты за полгода вперед… Я подумала, что деньги у него в кармане, что вы мне их не отдадите, если я не скажу, что это алименты за шесть прошедших месяцев… Деньги нужны, весна идет, у них в школе выпуск, их класс собирается в дальнюю экскурсию… Платьице надо какое-нибудь сшить…

— Вы правильно сделали, сказав о том, что солгали… В противном случае на суде оказались бы в неловком положении…

— На каком суде?

— Когда убийцу поймают, будет суд, и вам обязательно придется выступать свидетельницей!

Никакой реакции. На лице все та же сонная скука.

— Прошу назвать фамилии и адреса ваших близких знакомых. Начнем с адвоката, у которого вы вчера были…

Ага, встревожилась!

— Я жду. — Ульф покрутил в пальцах ручку.

— Рихард Левен… Не понимаю, к чему это! Может быть, поясните? Или вы считаете, что это я стреляла? Ха-ха! Да я ни к одному ружью в жизни не прикоснулась!

— Да, у вас есть алиби. В момент происшествия вы находились за прилавком.

— Нет, никаких фамилий и адресов я вам не назову! У вас нет права вмешиваться в мою личную жизнь! — В глазах Цилды горел гнев, кровь отлила от лица.

Выпятив толстые губы, Конрад Ульф долго и спокойно смотрел в ее лицо.

— Я познакомлю вас со сто семьдесят четвертой статьей уголовного кодекса… Отказ давать свидетельские показания карается лишением свободы на срок до пяти лет… — Конрад достал из ящика кодекс и подал его Цилде. Она нервно принялась листать его, переспросила, какая статья, прочитала, захлопнула кодекс и с вызывающей улыбкой произнесла: «Достаньте бумагу побольше!»

Записывая, Конрад вспомнил слова парня из «Фоторекламы» насчет «сексуальных ножниц»…

В кабинет полковника Ульфа продолжала стекаться информация. Медицинская экспертиза дала заключение о времени, когда наступила смерть Рудольфа Димды, о том, куда попала пуля, криминалистическая лаборатория сообщила о составе пороха, о материале, из которого сделаны пыжи; по гильзам было видно, что использованы магазинные патроны, заряженные пулями Мейера.

Разделавшись со свидетелями из Курземе, вошел Арнис, а за ним сразу же и Бертулис. Он рассказал о недостающей фотографии в архиве Димды и при этом был страшно расстроен тем, что вся работа по разбору архива ни черта теперь не стоит: ведь может статься, что не хватает не одной, а многих фотографий. И, как учит опыт, недостает всегда именно той, которая нужна. Это новое известие не понравилось и Конраду, но он поспешил успокоить Бертулиса.

— Нет худа без добра! — заверил он, расхаживая по кабинету по диагонали. — Это даже неплохо, что никому не удалось эту Мудите увидеть! Если негатив такой хорошей фотографии Димда не держал в архиве, стало быть, на это у него были причины. И это еще раз говорит об их конспиративных встречах. Эта женщина замужем, и у нее ревнивый муж!

— Или у Димды ужасно ревнивая любовница, — так же серьезно продолжил Арнис, чтобы поддеть Конрада, — и это тоже не так уж плохо…

Конрад ядовито взглянул на него, высморкался в большой платок и приказал Бертулису съездить к Карлису Валдеру. Он единственный может знать, кто из девиц приходил к Рудольфу Димде.

— Я тоже хочу съездить туда, — сказал Арнис. — Собираюсь выйти из подъезда именно в ту минуту, когда вышел стрелявший.

— Тебя что, осенило, а? — нахмурился Конрад. — А у меня для тебя есть кое-какое заданьице. Было бы весьма полезно узнать, не забыла ли Цилда Димда назвать мне кое-кого из своих знакомых. А если забыла, то почему бы это? И что этот знакомый делал вчера? Шаг за шагом, не упуская ни минутки. Только если она никого не забыла, мы возьмемся за список. Я записал адреса и нескольких хороших подруг, уж они-то насчет ее кавалеров все выложат.

— Все ясно, только я хочу сначала заглянуть на улицу Метру. Нельзя оставлять поиски стоянки машины, завтра узнать что-то будет уже куда труднее.

— Ага, у тебя есть идея! — проворчал Конрад. — Бери свою идею и дуй на улицу Метру!

— Я там долго не задержусь, с полчаса, не больше.

— Ну, так поезжайте, на часах уже скоро два. Погодите! Этот парень из фотомастерской, а он явно парень не дурак, утверждает, что фотография «Женщина с кабаном» была великолепная. Не делал же ее Димда ради своего удовольствия, и, если бы она была напечатана в каком-нибудь журнале, коллеги его знали бы об этом. Может быть, посылал на выставку за границу?

Арнис пожал плечами.

— Хорошо, ступайте! Все равно ничего толкового не сможете сказать. Я позвоню какому-нибудь деятелю от фотографии. Должен же кто-то знать, куда такую фотографию можно послать. Может быть, мы ее еще раздобудем! Ну, пошли, пошли!..

И Бертулис с Арнисом вышли в коридор.

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

Вскоре после полудня Жираку позвонил знакомый администратор Дома культуры, который немного занимался выращиванием гладиолусов в своем огородике за ипподромом и любил заглядывать к Жираку за консультацией. На редкость навязчивый тип. Ему, видите ли, нужны цветы, чтобы поздравить каких-то там артистов, обзвонил уже полмира, но никто не хочет продавать: начало марта, и все придерживают цветы для женского дня, когда будут самые высокие цены. Жирак бы тоже послал его подальше, но администратор сопровождал танцевальный коллектив в поездках по Чехословакии и Венгрии и всегда оттуда привозил новейшую литературу по цветоводству, делясь и с Жираком.

Помочь, конечно, можно, но в теплице еще куча всяких мелких дел, которые никак нельзя отложить. Администратор готов был хоть сейчас приехать, однако Жирак пообещал привезти цветы вечером сам. Когда-то еще придет с работы Мудите — стоят холода, и оставлять без надзора котел пока нельзя.

Три раза в неделю Мудите посещала курсы кройки и шитья, хотя Жирак и пытался ее от этого отговорить — все равно же платья себе не шьет, а маленьких детей в доме нет. Но потом, видя, как Мудите расстроилась, уступил. Чем бы дитя ни тешилось…

Курсы были через день, но иной раз занятия переносили, поэтому Жирак позвонил на базу и попросил позвать Мудите к телефону.

— Только что где-то крутилась, — ответил совсем юный женский голос, потом он же послышался в отдалении от трубки: — Эй, Мудите! К телефону! — Спустя минуту ему сказали, что на складе ее нет, так как на железнодорожной ветке разгружают вагон с товаром и начальник послал Мудите туда приходовать груз. — Что сказать, если появится?

— Скажите, чтобы непременно позвонила домой.

— Хорошо! До свидания!

Конспирация соблюдалась безукоризненно, и главная заслуга тут принадлежала молодым подружкам. Уже расставаясь с Димдой, Мудите позвонила на базу, узнала о звонке Жирака и позвонила домой. Рассказала, что еще на работе, но сейчас выезжает.

Из-за Карлиса встречаться у Димды было неудобно, но у одного из друзей Рудольфа была дача недалеко от Риги, и он предоставил ключи от нее. Рудольф приезжал туда за час, колол дрова и топил камин, чтобы хоть морозные цветы с окон согнать.

— Оцени, женщина, мое самопожертвование! Из-за тебя у меня скоро будет ломота во всех костях!

— Скоро уже весна… — мечтательно отозвалась Мудите.

— Мне кажется, что Карлис все равно догадывается… Только он слишком благороден, чтобы намекнуть.

— Почему ты мне это говоришь?

— Потому что ты мне нравишься. Только поэтому. — Рудольф обнял ее голые плечи и привлек к себе.

— Ты хочешь, чтобы мы перестали встречаться? Во-первых, это зависит от тебя!

— Надо будет подумать.

— О, ты уже прибегаешь к удобным для тебя ответам! — В голосе ее прозвучала горечь.

— Несмотря на Карлиса, через мою комнату могла бы пройти сотня других, а вот ты — нет.

— У него нет на меня никаких прав. Мне было тогда семнадцать годочков! Великая любовь и великие клятвы! Не знаю я такой девушки, которая в семнадцать лет не клялась бы, и такой, которая эти клятвы позднее сдерживала бы! Детские игры, больше ничего, а ты теперь делаешь из этого бог знает какую проблему.

Рудольф понял, что зашел слишком далеко, поэтому принялся целовать Мудите. «Лучше было бы с этим романом кончать, но, пожалуй, не сумею, — робко подумал он, — она сильнее меня. Ни с одной женщиной мне не было так хорошо и наверняка не будет». И вдруг он возненавидел Жирака, которого ни разу не видел.

— Ты спишь с ним в одной постели? — спросил он, но Мудите вовремя уловила в его голосе презрение и тут же соврала:

— Я перебралась на второй этаж. Сказала, что не могу больше выдержать, когда он по нескольку раз за ночь встает и идет обогревать свою теплицу.

— И он согласился?

— Я сомневаюсь, чтобы его интересовало еще что-нибудь, кроме гладиолусов и тюльпанов.

— Тогда ты могла бы спокойно развестись.

— Женщине сначала нужна семья, а уж потом муж.

— Ну что это за семья — без детей?

— Я в этом не виновата. И давай кончим этот пустой разговор. Я буду с тобой, пока ты хочешь, и достаточно!

После этого разговора Мудите начала часто навещать Карлиса. Заходила после работы, приносила что-нибудь сладкое, пила чай и болтала о давних школьных временах или о жизни вообще. Если дома был Димда, то и его приглашали, играли в лото и смотрели телевизор. Потом Рудольф галантно провожал ее до автобуса, за что и получал поцелуй в щечку. В журнале посещаемости на курсах кройки и шитья все чаще появлялись «н/б», а вскоре она и вовсе забросила их, потому что ведь и на дачу к Рудольфу надо ездить. Димда сказал, что за два месяца он наколол тысячу кубометров дров…

Цветов клубному администратору понадобилось много. Жирак увязал целый тюк нарциссов, открыл гараж и стал прогревать мотор старых «Жигулей», который долго не заводился, так как машиной с осени не пользовались. Положил тюк на заднее сиденье — в багажнике цветы могли замерзнуть — и выехал на улицу.

Администратор нервно ждал в фойе. Цветы он тут же передал контролерше, велел разделить на букеты, чтобы на всех артистов хватило, а Жирака пригласил с собой в бухгалтерию за деньгами. Пришлось подняться на второй этаж.

— Не хотите заглянуть в зал? — предложил администратор, когда финансовый вопрос был разрешен.

— Времени мало, — попытался отговориться Жирак, так как театр его не интересовал, а такие вот литературные вечера и подавно.

— Сейчас Акмене будет петь свои песни. Это стоит посмотреть, она изумительна! Ради нее одной народ сбегается, за два часа билеты были распроданы.

— Я видел по телевизору…

— Что телевизор! Здесь ее живую можно увидеть!

Из коридора на втором этаже вело несколько дверей на балкон. Администратор тихо приоткрыл одну из них.

— Сюда, — шепнул он, — здесь директорская ложа.

Стулья были заняты, и они остались стоять в дверях. Отсюда была видна половина переполненного зала, часть зрителей даже стояла возле стен. На сцене какой-то поэт читал по обтрепанным листкам свои стихи. Читал монотонно. Время от времени отрывался от рукописи и бросал сердитый взгляд на яркие прожекторы, которые целились в него. Поэта проводили вежливыми аплодисментами.

«Пора и уходить», — подумал Жирак, но в этот момент на освещенное пространство вышла стройная светловолосая женщина с гитарой. Декольтированное пурпурное платье ее касалось затоптанных досок сцены.

Зал принялся бурно аплодировать, женщина, робко улыбаясь, несколько раз натянуто поклонилась. Администратор толкнул Жирака в бок.

От противоположной стены отделился человек с фотоаппаратом и, подойдя к сцене, сделал несколько снимков — вспышка его работала как пулемет, даже когда женщина уже запела.

Человек отошел на свое место к стене и принялся укладывать орудия производства в четырехугольную кожаную сумку, которую держала в руках…

Жирак почувствовал, как краснеет даже его гладко выбритый затылок. Сумку держала Мудите. Хотя в зале был полумрак, Жирак видел ее довольно хорошо — обтягивающий джемпер и темно-зеленую юбку с отгибом, эту знакомую улыбку, которая делала ее совсем девчонкой и которую она подарила сейчас фотографу, когда тот обхватил ее за талию, чтобы удобнее было стоять.

— Долго еще до конца? — Голос у Жирака дрожал, но администратор этого не заметил.

— Минут десять.

— К сожалению, мне пора… До свидания!

Администратор пожал плечами и оскорбленно подумал: «Стоит ли метать бисер перед свиньей? Не только лыс, но еще и глух!» Вслух он ничего не сказал. Только кивнул.

Жирак перегнал машину на противоположную сторону улицы и стал ждать. Время от времени он выключал мотор, и тогда слышался голос певицы, только слова не проходили сквозь окна, И различить их было невозможно. Одновременно с аплодисментами из клуба посыпались владельцы машин, торопясь завести моторы.

Только спустя какое-то время на улицу хлынул поток людей в зимних пальто и разделился на отдельные ручейки.

Мудите шла, держась за локоть фотографа, который нес на правом плече уже знакомую Жираку сумку. Они перешли улицу и, о чем-то оживленно беседуя, пошли куда-то.

Жирак почти догнал их и поехал вдоль самой кромки тротуара. Улица была людная, пешеходов много, и он боялся потерять их в толпе. Но и двигаться медленно тоже нельзя — мешаешь другим машинам.

У телефонной будки мужчина подождал, пока Мудите позвонит, и потом они медленно пошли дальше. К автобусной остановке.

Жирак сообразил, что если на этом автобусе переехать за Двину и там пересесть, то можно добраться до их дома.

Когда вдали появился автобус, мужчина попытался привлечь к себе Мудите, но она со смехом вырвалась, поцеловала кончики своих пальцев, потом приложила их к губам мужчины и в последний момент прыгнула в заднюю дверь автобуса, которая тут же закрылась. Мужчина поднял руку и помахал, потом повернулся и прошел мимо самой машины Жирака. «Привычно глупо улыбаясь», — подумал Жирак.

Выждав, когда он дойдет до угла, специалист по гладиолусам развернул машину, продолжая исполнять взятую на себя роль детектива.

Не пройдя и квартала, фотограф свернул в парадное большого дома рядом с кафе. И хотя Жирак затормозил всего на несколько секунд позже, ему не удалось узнать, в какой квартире мужчина исчез, так как замешкался внизу, опасаясь очутиться с преследуемым фотографом с глазу на глаз. Где-то наверху слышались его шаги, потом стукнула дверь, и все стихло. Жирак стремглав помчался наверх, но нигде не запирали дверь изнутри и ни за одной дверью не было движения. Потом он долго изучал доску со списком жильцов, но знакомых имен среди них не нашел.

Из ближайшего автомата Жирак позвонил на работу Мудите. Отозвался все тот же молоденький голос:

— Мудите? Ну что вам стоило позвонить несколько минут назад! Только что была здесь и уехала домой!

Жирак повесил трубку.

До этого он еще надеялся, что это не серьезный роман, а только случайный флирт с походами на концерты, но сейчас эта надежда угасла: слишком уж основательно были прикрыты тылы. Необходимо принять решение, как действовать, и выслушать, что скажет сама Мудите.

С несокрушимым мужицким терпением Жирак слушал болтовню Мудите, сколько сегодня было работы и как она устала. А ведь ему хотелось крикнуть: «Стерва ты, я же все знаю!» — но он подавлял это желание, так как знал пока слишком мало.

Вечером, когда Мудите раздевалась перед сном и он увидел ее упругую фигуру, на которую давно уже не обращал внимания, да и теперь заметил только потому, что на эту его собственность покусился вор, он вновь задрожал от ярости, но опять сумел ее подавить, так как рассудок взял верх над эмоциями, которые за последние годы, проведенные в теплице, совсем заглохли. И чтобы они не вспыхнули вдруг, как забытый в золе уголек, он собрал постельное белье и перебрался на диван в гостиной.

— Передавали, что ночь будет холодная, — пояснил он. — Надо много топить, и я тебя буду все время будить…

— Хорошо, хорошо, — согласилась Мудите. — Только не забудь взять вторую подушку!

«Вот и не надо больше лгать Рудольфу. Знал бы он, что я по-прежнему сплю с Жираком в одной постели, он бы меня прогнал, а может быть, и оплеуху влепил», — подумала она со странной гордостью за Димду, хотя и не чувствовала себя виноватой перед ним, как не чувствует себя виноватой ни одна любовница, которая вынуждена довольствоваться редкими любовными минутами и которой будущее больше ничего не сулит.

Жирак ночью не спал: он вырабатывал стратегический и тактический план. Измученный размышлениями, он действительно несколько раз вставал и ходил в котельную подбросить угля и брикетов. Как опытный полководец, Жирак решил прежде всего произвести подробную разведку и потом ударить по самому слабому месту противника.

Он вытряхнул на стол содержимое сумочки Мудите, но ничего компрометирующего там не обнаружил. Потом просмотрел алфавитную тетрадь, прозванную в их доме «шнуровой книгой», которая лежала на телефонном столике. Ни один из телефонов и адресов не вызывал у него подозрений — всех этих людей он знал, хотя большинство не видел уже годами. Были и старые записи на отдельных листочках, но сделаны они его твердым, каллиграфическим почерком. Карлис Валдер… Номер телефона и адрес… Но и эти сведения Жирак сам записал, только не мог вспомнить, когда это было. Ну да, поддал тогда как следует, тыкал пером куда попало, вон буквы разбрелись, будто лошади, кто куда… Нет, и Карлис Валдер не может Жирака интересовать.

Оставшись ни с чем, он обшарил карманы ее пальто, потом принялся рыться в ее белье и наткнулся на большой тяжелый сверток. Осторожно развязал бечевки, развернул оберточную бумагу и увидел забытое Карлисом Валдером ружье. На другой день, когда у него было похмелье, Мудите попросила его разобрать это ружье, но то ли забыла потом отвезти, то ли Валдера не было дома. Видимо, ружье этого калеку совсем не интересует, если он так и не дал о нем знать! Жирак вновь завернул его в бумагу и засунул под вышитое, кружевное и цветастое хозяйство Мудите.

А вообще-то с ружьем получилось не совсем так, как предполагал Жирак. Сначала Мудите не отвозила его Димде нарочно, понимая, что он сам рано или поздно о нем вспомнит и ему придется отыскивать Мудите, хотя бы позвонить. А когда он вскоре это сделал, они тут же о ружье забыли, а потом последовало нечто непредвиденное, и Рудольф попросил Мудите подержать еще какое-то время ружье у себя.

Рудольф Димда получил вызов явиться в милицию для перерегистрации охотничьего оружия. Уложив в чехлы и сунув под мышку обе свои «ижевки», он поехал в охотничье общество. В небольшом зале для собраний, который использовали для осмотра и перерегистрации, толпилась довольно большая кучка охотников, а за письменным столом сидел темноволосый милиционер в офицерской форме, которого Рудольф не знал. Работал он на совесть старательно — осматривал на свет стволы, проверял предохранитель и, держа ружье в вытянутой руке, делал резкие движения, чтобы проверить, нет ли «люфта». Двоим он отказался продлить разрешение — пусть идут сначала в мастерскую и отремонтируют, а у одного даже конфисковал изношенную «Тикку».

Когда подошла очередь Димды, милиционер отыскал его регистрационную карточку, сравнил с выданным разрешением и, отодвинув оба документа, принялся за проверку. Оружие у Димды было в полном порядке, но милиционер, осмотрев его, поставил в угол к конфискованным.

— Где третье? — У него были маленькие, острые глазки.

«Вот так камуфлет! Из охотничьего общества выпрут сразу же!» — подумал Рудольф и прикинулся дурачком.

— У меня только два, — изумленно пожал он плечами, понося, однако, себя последними словами. И чего надо было тянуть с этими дырками в патроннике? Ведь есть же у Карлиса дрель, за две минуты все мог сделать! Может, соврать, что дырки уже просверлены и ружье висит на стенке? До утра можно заполучить ружье у Мудите и все сделать, а если милиционер заставит принести сейчас же? А если вздумает поехать с ним на квартиру, что ничуть не исключено? Незарегистрированное оружие да еще переданное на хранение постороннему лицу!.. Из охотничьего общества тут же на веки вечные, и хорошо еще, если обойдется без суда!

— Честное слово, у меня только два, — поклялся Димда.

Ему показали регистрационную карточку. В нижней строчке простым карандашом легко вписано:

«Без фирмы, без номера, 12 кал. для коллекции».

— Валентин меня не так понял! — тут же громко стал рассказывать Димда, назвав сослуживца этого милиционера по имени. — Ко мне в магазине пристала старуха с берданкой допотопных времен. Ну, я притащил ее сюда, чтобы выяснить, дадут ли мне разрешение на коллекционирование. Я уже собирался купить, но тут старуха сразу заломила столько, что и для миллионера было бы дорого! Пусть Рокфеллера ищет, мне такую берданку не надо!

— Адрес продававшей?

— Не знаю, села в трамвай…

— А вы сами где живете?

— Здесь, в центре… Недалеко…

— Подождите немного… Сейчас я закончу и, если не возражаете, съездим взглянуть, как вы храните оружие.

— У меня в этом отношении все в порядке. Ружья и снаряжение хранятся в запираемом шкафу… Хорошо, я подожду!

Разрешение офицер подписал только в квартире Димды, убедившись, что третьего ружья в шкафу нет и что патроны действительно хранятся под замком, но Рудольф не был убежден, что он еще раз не явится для проверки, поэтому попросил Мудите пока что ружье не привозить. И все думал, как бы провернуть легализацию этой покупки, потому что совсем расставаться с ним не хотел — для фотографирования ружье было уникальным.

Промтоварная база, где работала Мудите, возникла лет двадцать назад на самой черте города. Тогда там были только луга, заросшие осокой, годившейся скоту лишь на подстилку, а старые усадебки с ухоженными садиками и огородиками разбросаны так редко, что еле видели одна другую, зато перед всеми тянулась полоска сосняка. Строительство вели с размахом, построили шестиэтажные просторные склады, где даже дирижабли можно держать, провели железнодорожную ветку с эстакадой, заасфальтировали конечную автобусную остановку — пассажирами на этой линии, за редким исключением, были только работники базы, все посторонние сразу бросались в глаза. У многих в автобусе были свои излюбленные места, которые другие не решались занимать. Если бы Жирак решил выслеживать Мудите в прежние времена, ему пришлось бы зарыться в землю по шею, да и тогда его бы наверняка заметили. Теперь же он мог спокойно ставить машину на стоянку, и его «Жигули» среди своих лимонно-желтых, красных и васильковых собратьев становились чем-то таким малозначительным, что даже вездесущие пронырливые мальчишки не обращали на него внимания. За невероятно короткий срок база оказалась в окружении белых девятиэтажных домов, современных продмагов, желтых цистерн, из которых летом продавали квас и пиво, цветочных киосков, кафе, почтовых, отделений и бытовых мастерских — былые луга пошли под самый обширный жилой массив, в перспективе на сто тысяч жителей. Высотные дома росли как грибы: вчера еще крыш нет, а сегодня уже на балконе развешано голубое и розовое белье.

Со стоянки Жираку был виден вход в административное здание и ворота, куда въезжали и выезжали грузовые машины. Иногда оттуда выходили и люди, но редко.

На следующий вечер Мудите честно поехала домой, но спустя день уселась возле проходной в старую «Волгу» и умчалась так быстро, что Жирак не успел записать номер: пока он старался выбраться со стоянки, «Волга» была уже далеко. Жирак надеялся нагнать ее на главной улице, но «Волга» куда-то свернула, и след ее исчез. Вернувшись довольно поздно, Мудите рассказала, что училась шить рукава.

Еще день спустя Мудите села в автобус, но не тот, который возит ее домой. Жирак следовал в отдалении, соблюдая осторожность. Сошла она на остановке, до которой проводил ее после концерта в клубе фотограф. Жирак просунул голову на лестницу; оказалось, что он опять опоздал — так и не услышал ее шагов и запираемой двери.

Ничего не поделаешь, оставалось сесть в машину и ждать. Раздражали запотевающие окна машины, а кроме того, не оставляла мысль о прорастающих луковицах. Сегодня он перевел их из холодного режима в более теплый, но перепад температур может повлиять на прорастание. Понервничав, он поехал домой, подбросил в котел брикетов и слегка приоткрыл вентиляционный люк. И хотя старался действовать быстро, все это вместе с дорогой обратно заняло полтора часа, и он подумал было, что Мудите уже ушла. Но все же решил подождать, раз уж вернулся.

Спустя несколько минут из парадной двери вышла Мудите с фотографом. Она все так же держала его под руку, и так же они пошли к автобусу. Глядя, как они целуются на прощание, Жирак вдруг осознал: а ведь ему решительно все равно, что этот мужчина делает с Мудите. Его даже это ошеломило, и он попытался убедить себя, что это не так, что он просто был подготовлен к этому поцелую и поэтому он его не затронул.

Когда автобус уехал и фотограф повернул к дому, Жирак проехал мимо него, чтобы первым попасть на лестницу. Он прошел к чердаку и прислушался, но сердце от напряжения колотилось и мешало услышать шаги. Медленно и тихо Жирак направился вниз, и на сей раз ему удалось увидеть дверь, в которую вошел фотограф. Жирак приложил к ней ухо, но ничего не услышал. Припал покрепче и нечаянно задел ручку. Скрипнули петли, и он увидел темный коридор.

Несмотря на свою мешковатую внешность, Жирак был не трусливого десятка, но без света в темный коридор идти не хотелось. Он подъехал к ближайшему хозяйственному магазину, купил карманный фонарик. Проходя мимо полок, он остановился и долго задумчиво смотрел на тяжелый разводной ключ, потом попросил продавца хорошенько завернуть его.

С фонариком и разводным ключом он вернулся в коридор и по нему вышел на другую лестницу. На двери рядом с выходом висела табличка: «Карлис Валдер и Рудольф Димда».

«Если бы Мудите входила в подъезд, а выходила через двор, меня бы еще долго водили за нос, — подумал Жирак. — И этот проклятый калека с ними заодно! Одна шайка-лейка!»

В тот же вечер Жирак поехал к родителям Мудите. Купил плитку шоколада и бутылку вина, так как вопрос, который он собирался обсуждать, был весьма деликатного свойства и старики никак не должны почувствовать, что он собирается с Мудите разводиться.

Старый деревянный дом слегка подремонтирован, кое-где в обшивке виднеется новая доска, но пол в коридоре все такой же скрипучий. На натянутых вдоль и поперек веревках в кухне болтались пеленки, и теща торопливо принялась освобождать часть стола, чтобы было куда усадить дорогого зятька. Отца нет дома; как вышел на пенсию, стал подрабатывать сторожем. Всего и дела-то сходить да выспаться, а глядишь, семьдесят в месяц и к празднику премия.

В комнате был включен телевизор — верно, фильм показывают, так как между разговорами слышалась музыка. Потом заплакал ребенок, его принялись успокаивать, и вскоре он заснул.

— Вилнис вывел собаку погулять, сейчас будет… Он в охотку рюмочку выпьет, я уже не могу, у меня давление…

«Глупые же люди, в такой тесноте еще собаку заводят! Но старуха на все согласна, наверное, никакого веса в доме не имеет», — подумал Жирак и попытался вспомнить, как выглядит жена Вилниса, младшего брата Мудите. Нет, никак не мог представить, давно здесь не бывал.

— Арнис в плавание ушел…

— Я знаю, мне Мудите говорила, это же ее любимый брат.

— А больше ничего нового, так вот и живем…

— У меня дело к вам, мама. Надо как-то пойти и переписать дом обратно на меня… — Жирак заметил, что старушка плоховато слышит, поэтому заговорил громче: — Сначала нам надо в милицию съездить, выписаться, потом можно к нотариусу дарственную оформить… Вы только паспорт не забудьте… Когда поедем, я еще напомню…

Почти одновременно распахнулась дверь в комнату и наружная. В дверях комнаты появилась невестка с ребенком на руках — молодая, полная, как всегда, с обиженным лицом. Белый фланелевый халатик, в ушах сережки с жемчужинками. Не поздоровавшись с Жираком, она закричала на свекровь:

— Вы, мама, с этим домом не путайтесь! Сначала надо с Вилнисом поговорить!

— Это так, это так… — поспешно закивала старушка.

В этот момент, вытерев ноги, вошел младший брат Мудите — в плечах широкий, в бедрах узкий, с черными, зачесанными назад волосами. Только кожа лица уже не такая свежая, какую Жирак помнил. Теперь она была уже изжелта-темная, морщинистая.

На поводке Вилнис вел породистую таксу с медалькой. Именно такую, о какой мечтает весь охотничий коллектив. В нору может залезть за лисой или енотом, косулю гонит медленно, лось на такую смотрит с презрением и уходит шагом, а не скачками, как от лайки или гончей, но кабана такая вот такса держит на месте, пока не подойдет охотник и не свалит клыкастого.

С характерной для этой породы смелостью и нервностью такса тут же кинулась облаивать Жирака и, пожалуй, вцепилась бы ему в штанину, если бы Вилнис не ухватил ее за загривок и не кинул в комнату, куда тут же ушла его жена.

— Привет! — сказал Вилнис.

— Привет! У тебя семья растет не по дням, а по часам!

— Я же пока еще не дряхлый импотент, из которого песок сыплется.

— А какого черта тебе еще и собака понадобилась? Здесь же и так повернуться негде.

— Из-за таксы меня теперь рвут на охоту наперебой и ни один хмырь-интеллигентик не сопит, что я в автобус с нею влезаю! Теперь я привожу домой две порции мяса — одну себе, другую таксе. А насчет тесноты это ты, Жирак, верно сказал! Тесно, тесно нам здесь…

— Он насчет дома приехал поговорить, — несмело вставила мать.

— Лад-дно, потолкуем. Иди в комнату!

— Да, да… надо приглядеть за маленьким… — И мужчины остались одни.

Жирак почуял что-то неладное.

— Ну, разлей, зятек, коли принес! — Вилнис вымыл руки и долго вытирал их висевшим возле раковины полотенцем. — Всухую трудно разговаривать.

Вилнис опрокинул свою рюмку, будто ягодку в рот бросил, а Жирак чуть пригубил и тут же налил еще зятю.

— Мы с Мудите решили, что пора дом оформлять обратно на мое имя, — соврал Жирак. Все равно же с Мудите придется говорить. — Расходы я покрою и за все труды устраиваю шикарный пир в кабаке. Только вы должны придумать, куда наследника деть, потому что твоя жена, — Жирак никак не мог вспомнить ее имя, — тоже обязательно должна пойти!

Вилнис выпил вторую рюмку и угрюмо сморщился.

— Сволочь ты все-таки, Жирак! — нахально заявил он. — Наша семья тебе помогла, когда ты сидел в дерьме по уши? Помогла! Факт! Мама всю неделю по нотариусам бегала, когда ты дарственную затевал. А теперь ты даже про ее день рождения не вспомнил и на смотрины к моему сыну не пожаловал! Это родственник, да?! Сволочь ты, Жирак!

— Вы же к нам тоже не приходите!.. — ощетинился Жирак.

— Не дам я больше маме таскаться по нотариусам и заниматься всякими махинациями. Точка. Потому что дерьмовые вы родичи.

— Погоди, погоди… Но это же мой дом, никто к нему и палец не приложил…

— Жирак, ты чуть не убил человека, и мы спасли тебя от суда. Если бы у тебя дом остался, ты бы определенно загремел на долгие годы! И этот дом у тебя бы конфисковали! Как мы тогда из-за тебя бегали, как маму отсюда выписывали и к тебе прописывали! А теперь ты ее на улицу хочешь выбросить?

— Слушай, что с тобой сегодня? Что ты от меня хочешь?

— А ты знаешь, почему меня на фабрике в очередь на квартиру не поставили? Потому что муттер у тебя прописана и у нас не меньше четырех с половиной метров на человека,

— Да ты бы хоть позвонил… За неделю бы все уладили…

— Теперь уже поздно. И нам здесь всем тесно. Берите стариков к себе! Верхний этаж у тебя не достроен, старик быстро эти комнатушки доведет до ума. Он еще крепкий мужик. Мебели никакой покупать не надо, шкаф и кровать с собой заберут. Мама тебе в саду помогать будет, про старика и говорить нечего, нет такого ремесла, которого бы не знал! Не пожалеешь, рад будешь!

— А ты знаешь, каким трудом я этот дом поднял? — У Жирака от злости даже губы затряслись. — Да ты знаешь, сколько я работал, чтобы под крышу его подвести? Восемнадцать часов в день! Ни праздников, ни воскресений годами не знал и теперь еще не знаю!

— Он мне, работяге, рассказывает про работу! Лох ты этакий! — Вилнис вскочил, сделал круг по кухне и вновь уселся, — Работают на фабрике! Как я работаю!

— Да что ты умеешь, работничек, когда даже восьмой класс тебе было трудно закончить! Только тачку гонять и умеешь! Придешь на работу и знай перекуры устраиваешь, а потом жалуешься, что зарабатываешь мало!

— Ни к каким нотариусам мать не пойдет! И точка!

Жирак выскочил за дверь, Вилнис крикнул ему вслед:

— Штаны от злости не обделай, баба базарная! И Мудите чтобы сюда не являлась, я ее тоже выставлю!

Адвокат, который был знаком Жираку еще по студенческим годам, выслушал его горестный рассказ очень внимательно, только позевывая и прикрываясь ладонью, — бессонница его мучила.

— Этот малый просто глуп! Он мог бы снять с тебя все до последней рубашки! — покачал адвокат головой. — Радуйся тому, что он еще не заставил мать переписать дом на него! И тогда в один прекрасный день в твою калитку постучал бы судебный исполнитель, чтобы ты чемоданы укладывал. Как только дело против тебя прекратили, надо было сейчас же к нотариусу бежать и аннулировать дарственную. С согласия лица, которому дарят, это можно было сделать. И вообще, зачем надо было затевать такую аферу, не верю я, чтобы приговор был с конфискацией имущества.

— Мы с женой подумали — для пущей надежности… У меня еще тогда была небольшая неприятность с крокусами. Что я дом строил своими руками, это все соседи могут показать. Я у некоторых даже деньги занимал на материалы… У нотариусов в книгах записано, можно найти… — растерянно стал объяснять Жирак.

— Это все не поможет… Дом ты подарил, и этим все сказано. Может, ты этому прохвосту пообещаешь отступного? — прикинул адвокат. — Нет, лучше не обещай. Такой только почует, что деньгами пахнет, глотку перервет. Ты понимаешь, он уже свыкся с мыслью, что дом его. Плевать ему на то, что ты строил и работал. Он считает, что у тебя добра много и отнять у тебя что-то даже похвально, этим он докажет свои умственные способности. Нет, Зиги, ты просто дурак! — Знаток кодексов даже сам разнервничался. — А вдруг старуха неожиданно умрет?

— Видишь ли…

— Что видишь? И видеть нечего! Дом твой поделят ее наследники. Сколько у нее детей?

— Второй сын порядочный человек. Моряк.

— Хорошо, даже если он откажется от своей доли, у вас с женой останется лишь третья часть, ведь и отцу…

— О, черт! Ну что мне проку от твоей надгробной речи?

— А я хочу, чтобы ты серьезно оценил свое положение. Совет есть, и очень простой. Бери стариков к себе, иного выхода нет. Когда они расстанутся с тем прохвостом, страх пройдет, и старушка за милую душу вернет тебе дом. Насколько я понимаю, она человек честный…

— Непременно! За стариков я ручаюсь! Я думаю так, — помолчав, продолжал Жирак. — Может быть, подождать, пока вернется из плавания старший брат, и собрать семейный совет?

— А что это даст? Пока старики с этим прохвостом, они и не пикнут. Боятся, но и любят, наверное. Дочь, конечно, тоже не чужая, но ведь у сынка-то это единственный шанс как-то выбиться… Поступай как знаешь, я тянуть не советую!

— Но пойми, сад для меня все… Если у меня отнимут сад и теплицу, я — ничто. Когда я вижу заросшие сорняком грядки, то спать не могу.

— Поэта ты еще мог разжалобить, юрист руководствуется законом. Почему ты не хочешь взять стариков к себе? Думаешь, не уживетесь?

— Я этого не говорил.

— Что ты еще выгадываешь? На кофейной гуще гадаешь, как бы худа не было?

Мудите Жирак сказал, что по дороге заезжал к старикам. Пятерым с собакой там определенно тесно, и он решил, что старики могли бы перебраться сюда. Хотя бы на лето.

— Зиги, ты просто ужасен! — воскликнула Мудите. — Ты хочешь, чтобы отец даром отстроил тебе второй этаж, а мать от зари до зари полола твой сад!

Она уже забыла, что значит снимать вечером со шкафа раскладушку и всю ночь слышать, как из крана капает вода.

Выдав себя за человека, который собирается менять квартиру, Жирак узнал в домоуправлении, что, кроме Валдера, в десятой квартире живет еще некий разведенный Рудольф Димда, работающий в «Фоторекламе». И хотя уже не было никакого смысла больше следить за ним, он все же несколько раз выслеживал фотографа.

И тут он задался вопросом: чего я от Димды хочу? Ответ вроде бы убедительный: он хочет узнать, насколько глубокие чувства связывают фотографа с Мудите и какие у Димды дальнейшие планы, хочет ли он жениться или только встречаться, как до сих пор. Умом Жирак понимал, что он должен бы взорваться, надавать этому фотографу по морде, может быть, наехать на него машиной в тихом месте, отомстить за унизительный для него увод жены, за наставленные рога, но нет, его вовсе не привлекает скандал. Будь это возможно, Жирак подошел бы и дружески спросил, серьезно это у него с Мудите или только для времяпрепровождения.

Мудите, не подозревавшая об осведомленности мужа, вновь поздно возвратившись, рассказывала о сверхурочной работе или о курсах, которые, как поговаривают, продлят еще на пару месяцев. Хотя Жирака и раздражало это вранье, он был доволен уже тем, что знает правду и в любой момент может бросить ей в лицо: «Я могу сказать, где проходят эти курсы и кто там преподает!» И только при виде ее упругой фигуры чувствовал себя куда старее. Это угнетало. Он пытался определить, когда же началось его отчуждение, почему он не тянется больше к этому телу, и никак не мог вспомнить, где был поворотный пункт. Оставалось смириться с выводом: к сожалению, это произошло. Он старался не находиться рядом с Мудите, когда та приходила с работы, — исчезал в теплице, шел, когда звали ужинать, и тут же опять исчезал. «Может быть, поговорить с нею прямо? — размышлял он. — Но что она знает? Этот фотограф в постели… В постели правду не говорят!»

Расхаживая по теплице, которая сплошь наполнилась распустившимися цветами, он радовался хотя бы тому, что вопрос с переселением стариков продвинулся вперед. Для переезда решили использовать свободные майские дни. Вилнис уже сговорился с помощниками у себя на фабрике, Жирак должен только обеспечить им обед с выпивкой.

— Приедем оравой, чтобы долго барахло не таскать. Потом дерябнем как следует. Официально! Пускай этот жмот ставит ящик белой, а то промеж глаз ему засветим! Раз обещал выставить, пусть обеспечит! — так сколачивал свою бригаду добровольцев Вилнис.

В конце марта Жираку позвонила подруга юных лет. Он и помнил-то ее только по необычному имени — Эстер. Когда-то у них был короткий, но бурный роман. И откуда только она раздобыла его телефон?.. Словом, она была в полном отчаянии. Ей надо ехать на свадьбу к племяннице, а любимый котик изодрал приготовленный букет. Наверное, соседи по квартире облили его валерьянкой. Времени до поезда остался всего час.

Жирак был ошеломлен при виде элегантной, стройной женщины на высоких каблуках и с ярко накрашенными губами. Годы как будто ничего не могли с нею поделать.

— По шведскому календарю тридцать первого у меня именины, — с улыбкой сказала на прощание Эстер. — На именины никого не приглашают! Я сейчас живу одна. Дочери замужем, сын женат. Только внуки иногда терроризируют, но я им не разрешаю называть себя бабушкой. Я еще не созрела для этого.

В последний день марта Жирак побрился и вырядился почище принца Уэльского. Вернулся около четырех утра, сияющий и самодовольный. Подкинуть разве угля? Серебряные запонки с монограммами сверкали как звезды, когда он размахивал лопатой.

Утром Мудите нечаянно услышала его разговор по телефону, заставивший ее задуматься.

— Доброе утро, дорогая… Какие у тебя планы на сегодня? Ага! Хорошо, сходим!

ГЛАВА ОДИННАДЦАЯ

Теперь на каждой улице и в каждом дворе есть свои постоянные машины. Раньше купит кто-нибудь «Москвич», а потом с заявлением в руках и с отчаянием в сердце годами готов просиживать в приемной исполкома или рыскать по всему свету, лишь бы найти для своего лимузина дровяник хоть у черта на куличках, куда на поезде два часа ехать. Машина без гаража казалась чем-то невероятным, непростительным и предосудительным. Сегодня, когда известно, что гаражей нет и не будет, гараж кажется какой-то излишней роскошью. Те, у кого гаража нет, держат машину возле дома. Они ездят часто и используют с комфортом вложенный капитал, так как дольше пяти лет кузов «Жигулей» не выдерживает ни с гаражом, ни без гаража. У каждого такого машиновладельца есть место на дворе или на улице, которое видно из окна квартиры, и четырехступенчатая сигнализация от воров. Такое же обжитое место есть и возле работы, потому что кто это будет давиться в трамвае, когда машина ржавеет от безделья дома.

Вот на этом и строил свои надежды Арнис, когда расстался с Бертулисом у двери Валдера и свернул в темный коридор, чтобы выйти на улицу Метру. Вышел он как раз в ту минуту, когда и стрелявший. Только спустя сутки. Машин стоит мало, и именно те, что находятся здесь всегда. Не то что вчера — после рабочего дня все машины сбились в кучу, люди едут в центр города за покупками, в кино, по делам, тогда обочины заполнены машинами и некоторые вынуждены останавливаться здесь потому, что там, куда им надо, невозможно втиснуться. Эти бегут квартал, а то и два пешком, попробуй их отыскать! И что заметит человек, который бежит куда-то? Ничего! А вот гражданин, который поставил свою машину, а сам работает рядышком, этот не забывает время от времени поглядывать на персональное транспортное средство. А вдруг там кто-нибудь «дворники» снимает? Или какой-нибудь парнишка гвоздем на дверце чертика рисует?

Пройдя коридор, Арнис спустился вниз и резко рванул наружную дверь, открывающуюся внутрь. Он почти втянул на лестницу женщину в клетчатом платке, которая, видимо, прислонилась к ней. Он извинился и прошел по улице Метру сквозь очередь, которая скопилась к концу обеденного перерыва перед маленьким кафе, где можно купить булочки.

Машин действительно мало. Арнис даже не пытался сразу же найти их владельцев — это займет много времени и не все же здесь местные.

Он достал записную книжку и, обходя «Жигули» и «Волги», стал записывать номера. Так он прошел от одного угла до другого и захватил еще следующую улицу. Завтра в это же время придет и вычеркнет случайные номера. И тогда останутся лишь постоянные. Через автоинспектора он узнает адреса владельцев, вечером за два часа объедет их, и, возможно, что-то удастся узнать. А почему не может повезти? Другие даже в лотерее выигрывают. О происшествии наверняка во всем районе сейчас говорят, так что время помнится. Может быть, и сейчас кто-то рассказывает: «Стреляли средь бела дня… А я как раз рядом работаю… Еще не нашли, даже на работу побаиваюсь ездить!»

На обратном пути Арнис увидел, как женская очередь ворвалась в кафе, и оттуда начинают выходить уже поодиночке с большими свертками. Выйдут, перейдут улицу — и в парикмахерскую…

И тут его осенило. Стрелявшему тоже вчера пришлось прорываться сквозь очередь в кафе! Нельзя выйти из парадного, чтобы не наткнуться на очередь.

Большинство любительниц булочек уже получили их, но у прилавка еще оставались три-четыре покупательницы и в дверь еще входили, так что Арнис решил не ждать. Он отозвал продавщицу в сторону и показал служебное удостоверение.

— Кто у вас обычно покупает?

— Кому нужны теплые, вкусные булочки, те и покупают. Я их не знаю.

— Никого?

— Ну, не то чтобы совсем… Вообще-то одни и те же… Поблизости… Парикмахерши приходят ко мне, а я к ним забегаю причесаться или маникюр сделать… Из галантереи… В лицо я всех продавщиц знаю и они меня. Там вон, за углом, сапожная мастерская, оттуда приемщица приходит… Таких булочек, как у нас, вы во всей Риге не найдете! Попробуйте — и не захотите ни взвешивать, ни в лабораторию отсылать!

— А вот сейчас в очереди стоят парикмахерши?

— Нет, эти из швейного цеха. У меня еще обеденный не кончился, а у них уже начинается, так что на улице топчутся. Они вон там напротив шьют. Спрашивайте быстрей, что надо, а то меня ждут…

Спустя десять минут Арнис был уже в комнате мастера, отделенной стеклянной перегородкой от цеха, широкого четырехугольного помещения, посередине которого тянулась конвейерная лента с низко висящими над нею лампами дневного света. По обе стороны ленты жужжали электрические швейные машины. Как обычно в швейном цехе, в синеватом свете ламп плавали серебристые, посверкивающие пылинки. Работницы, не поднимая головы, быстро хватали из проплывающих мимо пластмассовых ванночек выкроенную деталь и так же быстро клали обратно, как только была сделана нужная строчка.

И лишь у пуговичного автомата, точно петух среди кур, возился с отверткой механик — единственный мужчина в этом женском царстве, в белоснежной рубашке, с галстуком, в коричневом пиджаке.

— Как он был одет? — спросил Арнис.

Обе женщины пожали плечами. Наконец старшая осмелилась:

— Уж что одет, это точно, не голышом!

— Ну, попытайтесь вспомнить еще раз! В пальто? В куртке? В пиджаке?

— Ну, не особенно высокий и не особенно низкий, иначе мы бы его заметили. Мы у самой двери стояли, ему между нами пришлось проталкиваться. Шляпа такая, самая простая.

— Да-да… Шляпа, это я тоже заметила, — подхватила младшая, совсем еще девчонка.

— В руках у него что-нибудь было? — настаивал Арнис.

— Парусиновый чемодан. Верх и бока дерматиновые, с большими, блестящими…

— Хромированными, — вставила младшая.

— С большими хромированными застежками, а бока парусиновые. В такую мелкую черно-красную клетку. Кажется, у нас «Сомдарис» такие делает, довольно часто на улице попадаются.

Больше о мужчине, который вышел из парадной рядом с кафе в третьем часу, Арнис ничего узнать не смог. Свидетельницы даже не назвали приблизительный его возраст, так как лица не разглядели.

Выйдя, мужчина повернул направо и спокойно удалился.

Человек с чемоданом, и как раз незадолго до трех! Сколько там на лестнице может быть квартир? Десять? Хорошо, пусть даже двенадцать! Хоть бы и пятнадцать! Это уж, конечно, придется зайти во все, выяснить, расспросить. Был у вас вчера гость? Во сколько ушел? Ах, около трех? Спасибо! Где живет? Есть у него спортивная сумка или чемодан?

Пока Карлис Валдер рассматривал женские фотографии — они уже были увеличены до размера открытки, — взгляд Бертулиса блуждал по комнате. В самом центре стоит большой цветной телевизор. Когда Бертулис входил, он был включен, да так и остался включенным, Валдер лишь убрал звук, чтобы не мешал разговаривать. Певицы, когда не слышно музыкального сопровождения, выглядят весьма импозантно со всеми их жестами и телодвижениями. На письменном столе, покрытом толстым зеленым картоном, инструменты Валдера: Бертулис оторвал его от работы. На самом видном месте стоит коробка с одинаковыми металлическими крючками — видимо, детали какой-то подвески или ожерелья. Картонная коробка с отшлифованными кусочками янтаря, наковаленка на круглом деревянном чурбачке, различной формы щипцы и пассатижи, чтобы выгибать мельхиоровые пластинки и дужки, мелкие винтики, комплект мелких сверлышек и зубоврачебная бормашина с мягким приводом. Все в определенном порядке, все под рукой.

В дальнем углу комнаты, частично отделенном четырехдверным темным полированным шкафом, застеленная кровать. Если не считать почетных грамот и дипломов над письменным столом — за выставлявшиеся работы или за успехи в футболе, — стены голые и комната какая-то нежилая.

Бертулис сидел на единственном стуле, Карлис в коляске. Он отъехал к широкому окну, где было много света, и раскладывал врученные ему фотографии на две кучки. Бертулис встал рядом с ним. За окном тянулась главная улица с ее кипучей жизнью, трамвайными звонками и фырчанием легковых машин, которое особенно раздражало, когда на перекрестке зажигался зеленый свет и стая машин с ревом устремлялась вперед.

— Порядок, — сказал Валдер. — Вот этих пятерых я видел. Астра, — он еще раз вгляделся в правильный овал лица с длиннющими ресницами, — эта приходила только фотографироваться. И эта маленькая тоже, но имени ее я не знаю. Заставляла Димду выходить из комнаты, когда переодевала платье или блузки для демонстрирования. Другие обычно говорят, чтобы не пялил глаза.

— Значит, вот с этими тремя были интимные отношения?

— Я не хотел бы их оговаривать… Это было бы бестактно с моей стороны…

— Нам же надо найти убийцу.

— Вы помните халат Димды? На крючке висит у печки. Мягкий такой, пушистый… Серый, с серебристой крапинкой. Кому-то из Аргентины прислали, и Рудольф перекупил за большие деньги. Потом хвастал, что такого даже у императора нет.

— Не помню. Я в осмотре комнаты почти не участвовал.

— А что я могу подумать, если я видел этих женщин на кухне или возле туалета одетыми только в этот халат? Димда ни одну из них не любил. Я его за это презирал и сейчас еще презираю.

— А что сам Димда говорил?

— Как-то сказал, что он дурак — в своей округе ворует. Кто-нибудь еще навесит ему по маковке.

— Он это серьезно высказал?

— Вроде бы. Вот это Элита, — и Валдер протянул фотографию женщины в купальнике в точечку, — прибегала ко мне прятаться. Все в том же халате, одежда под мышкой, в руках туфли, еле дышит от страха. Машет мне, чтобы я молчал. Она замужем была. И каждый раз скрывалась, когда позвонят в дверь, а особенно тогда…

— Когда это было?

— Давно. Осенью. Или в начале зимы?

Бертулис взглянул на пометки на обороте фотографии. Элита Заскевич. Снималась неоднократно, последний раз в декабре.

— А не могло это быть в декабре?

— Нет. Раньше. Может быть, бывала и в декабре. Если кто-нибудь приходил, я старался не высовываться и не путаться под ногами. Иной раз Димда сам позовет. Часто кофе надо было сварить, потому что фотограф он был отличный, позировать у него приходилось часами, пока не сделает такой снимок, какой хочет. Тогда мы сидели в перерывах и кофе пили. Иной раз сюда приходили телевизор посмотреть, если интересная программа. Насколько он со мной был хорош, — такого хорошего соседа у меня уже не будет, — настолько с женщинами вел себя гнусно! — В глазах Валдера вспыхнула злость. — Он считал, что все женщины только для того и созданы, чтобы с ними баловаться! Верно, врал им и обещал бог весть что. Сам как-то говорил мне, что достаточно только десяти минут красивого вранья. Для любой достаточно. Должна же была когда-то и расплата наступить за эту ложь, ничто не вечно под луной!

Бертулис сунул фотографии в карман, но уходить еще не собирался.

— Ему не дано было понять, что любовь должна быть святыней, — с жаром продолжал Валдер. — Он не понимал, что ради любви могут жертвовать собой. Для него любовь — это только когда кровать скрипит! Прискорбно! Его любовь не могла толкать на высокие чувства, у него…

— Скажите, а кроме того архива, который мы взяли, был у Димды еще какой-нибудь?

— Думаю, что нет. — Валдер сразу насторожился, и Бертулису показалось, что даже слишком.

— Может быть, он какие-то негативы спрятал или уничтожил?

— Не думаю.

— Вам не приходилось видеть фотографию, на которой сняты женщина и кабан?

— Нет. Определенно — нет!

— Женщину зовут Мудите. Фотографии у нас еще нет, но в ближайшее время мы ее раздобудем. Мудите… Попытайтесь вспомнить…

— Как я могу вспомнить, если впервые слышу такое имя! — резко ответил Валдер.

На этом разговор кончился, и инспектор Бертулис распрощался. Спускаясь по лестнице, он решил сначала отыскать Элиту Заскевич. То ли на работу к ней поехать, — хотя уже довольно поздно, — то ли прямо домой…

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

— Не будь дурой! — наставляли сослуживицы. — Если хочешь его удержать, надо действовать! Ни один мужчина добровольно не скажет: я хочу на тебе жениться! Если он это говорит, то это уже заслуга женщины. Их надо ставить перед фактом, и только тогда они открывают рот!

— Это будет нечестно, — возражала Мудите.

— Ты хочешь, чтобы его перехватила другая?

Понемногу в шкафу Рудольфа Димды стала скапливаться одежда Мудите. Сначала появился халатик, потом ночная рубашка, за ними последовало платье, блузка и выходные туфли.

Рудольф забеспокоился, но старался не выдать себя, чтобы не обидеть Мудите. Паула долго не протянет, должен же кто-то заботиться о хозяйстве. И все пытался придумать, как покрепче привязать Мудите, не обременяя себя обязанностями главы семьи, хотя и понимал: любое начинание, в котором права не сбалансированы с обязанностями, в самом зародыше обречено на провал.

Ловушку помог устроить и Карлис. Вначале он предлагал перебраться жить к Пауле, чтобы Рудольф с Мудите заняли и его комнату, но, когда Рудольф категорически отказался от подобного свадебного подарка, у Карлиса возникла новая идея. Он посмотрел чердак, где хозяйки сушат белье, и нашел, что чердак высокий и там еще много свободного места. Потом, никому ничего не говоря, пригласил опытного строителя, чтобы выяснить, возможно ли там устроить мастерскую и во что это обойдется. Строитель походил с метром в руках, полазил по стропилам, постучал костяшками пальцев по трубе. И все удивлялся, как это такой чердак не попал на глаза какому-нибудь художнику, потому что свет здесь падает сверху, прямо из слуховых окон в крыше. Если поставить две стены и настелить пол, то мастерская выйдет немного меньше нормы, зато не будет мешать хозяйкам сушить белье и не надо будет техническую инспекцию упрашивать, чтобы та приняла зажмурясь.

Но когда Валдер с заявлением в руках явился в домоуправление, там уже лежало другое заявление. Подал его известный художник, которому мог подарить или продать эту идею приглашенный Валдером строитель.

— Им будет тесно с Рудольфом в одной комнате, — объяснял Карлис ход своих мыслей. — Ему надо где-то работать. Для моего янтаря места и так хватит. Мастерская пойдет Рудольфу, если только мы сейчас начнем оформлять документы. У меня, как у инвалида, преимущество!

Словом, стремительно приблизился момент, когда Рудольфу надо было решаться на что-то.

А что скажет Сигита, когда узнает, что папа вновь женился? Подростки так впечатлительны и категоричны. Лучше сказать ей заранее, чем потом поставить перед фактом.

Рудольф отправился навестить Сигиту, надеясь, что Цилды не будет дома, но оказалось наоборот — Цилда чистила на кухне картошку, а Сигита только что убежала на спевку.

Цилда тут же заговорила о деньгах.

— Пятьдесят рублей в месяц! А что нынче можно купить на пятьдесят рублей? — завела она, и Рудольф понял, что опять назревает скандал.

— Одежду я ей кое-какую покупаю…

— Да-да… Копейку бросишь иной раз своему ребенку.

— Я не требую, чтобы ты ребенка кормила, достаточно и того, что ты ее одеваешь и обмываешь… Но тебя я содержать не собираюсь. Пятикласснице двух студенческих стипендий вполне достаточно, еще останется.

— Меня тебе содержать не приходится, я и сама зарабатываю!

Это понятно, что Цилде денег не хватает. С ее бестолковостью и неумением хозяйничать, с ее потребностью вечно быть в обществе и в центре внимания, при ее абсолютном безразличии к своему дому и повседневному быту, конечно, может не хватать средств.

— Если одежду Сигите буду покупать я, тебе это обойдется дешевле… Я все же работаю в торговле. Но вот если бы ты заплатил алименты, скажем, за шесть месяцев вперед…

— То обошлось бы и совсем даром, — закончил за нее Рудольф и ехидно усмехнулся. — Ты достаточно долго была моей женой, и наверняка еще и сейчас я бы ради Сигиты тянул этот воз, как осел, если бы не давал тебе больше трех рублей за один раз!

— Опостылел ты мне с твоей скупостью!

Рудольфу захотелось сказать что-нибудь особенно язвительное.

— Зато теперь у тебя щедрые друзья. Одного я как-то видел, он в наших краях живет. Явно заколачивает большую деньгу, раз уж смог перешить мои костюмы!

Рудольф понял, что попал в цель: обычно бледное лицо Цилды побагровело.

— Убирайся! — прошипела Цилда, так что даже и губы у нее не шевельнулись. — Убирайся и больше никогда сюда не приходи. В эту дверь ты больше не войдешь!..

Было уже темно, но в актовом зале все еще повторяли конец какой-то песни. Рудольф присел на скамейку перед школой, закурил и стал ждать. Спустя полчаса к нему присоединился благодушный папаша. Появились две мамаши. Поговорили перед дверью, потом стали прохаживаться по дорожке, посыпанной тенниситом.

Рудольф заметил Сигиту, когда она вышла вместе с другими девочками, но тут же застыла и кинулась обратно в школу. Димда подумал, что она что-то забыла, и спокойно продолжал ждать. Остальные хористы вместе с поджидавшими их родителями разошлись. Прошел учитель пения, уже престарелый человек, который еще пытался держаться стройно и подтянуто. Под мышкой у него был футляр со скрипкой.

Рудольф встал и подошел к двери. Широкая, застекленная двустворчатая дверь, сквозь нее видно фойе и лестницу, ведущую вниз, в гардероб.

Сигита стояла в углу лестницы, лицом к стене. Плечи ее дергались, она плакала.

— Сигита… — Рудольф легко прикоснулся к ее плечу.

— Оставь меня…

— Достань-ка платок…

Девочка вырвалась и, глотая слезы, выскочила на улицу, в темноту. Рудольф нагнал ее, крепко схватил и прижал к себе. И сквозь пальтишко чувствовалось, как дергается ее худенькое тельце.

— Сигита, милая ты моя…

— Папа, вернись к нам обратно!.. — И она посмотрела на Рудольфа большими зареванными глазами. Взгляд ее искал спасения. — Маме плохо… Ей очень плохо… — И девочка опять зарыдала. — Ее никто не любит, только я…

Он хотел объяснить, почему ему нельзя вернуться, хотел сказать, что мама сама этого не хочет, но вспомнил Сигиту совсем крохотную, как она ковыляет по комнате босыми ножонками, вспомнил ручонки, которые всегда поджидали его у двери, чтобы обвиться вокруг шеи, вспомнил первый школьный год, когда Сигита приходила делать домашние задания к нему, а не к Цилде, — и все объяснения так и застряли в горле…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Телефон на столе полковника Ульфа зазвонил медленно и тихо, точно нехотя. Ульф взглянул на него с удовольствием — всю вторую половину дня он регулировал его громкость. «Не выношу, когда меня по пятьдесят раз на дню заставляют подпрыгивать», — туманно пояснил он сослуживцу, сваливая все на громкость звонка. От долгой службы разболтался упорный винт и язычок слишком свободно ходил между чашечками звонка. Ульф ножом для разрезания бумаги поворачивал винт на четверть оборота и ждал, когда кто-нибудь позвонит, потом подкручивал еще. И сам себя похваливал за то, что процесс регулирования совсем не занимает линию.

— Товарищ Конрад Ульф?

— Я слушаю.

— К сожалению, не знаю вашего отчества… Хорошо, хорошо, не до этого… Я звоню в связи со вчерашним убийством… В данный момент в десятой квартире сжигают вещественные доказательства! Клубы дыма вырываются в окно.

— Откуда вы звоните?

— Я живу этажом ниже… Я предоставил информацию о том, что к Димде приходили женщины легкого поведения… Приезжайте быстрее… Сожжение началось сразу же после того, как ушел инспектор Бертулис… Не теряйте ни минуты, пожарным, я позвоню сам!

Хотя были открыты обе вьюшки, дым в трубу не шел, пламя от горящей бумаги выбивалось между кругами плиты. С тех пор как установили центральное отопление, трубы не чистили, застоявшийся воздух сидел там пробкой. Дым заполнил кухню, ел глаза и горло. Карлис открыл окно, дым повалил наружу. Фотография с кабаном сгорела быстро, лишь на миг в пламени мелькнуло лицо Мудите, и бумага тут же распалась пеплом. Рамка от фотографии затрещала и рассыпалась, а вот записная книжка Рудольфа Димды в пластмассовой обложке, только тлела и корчилась, хотя Карлис то и дело бросал сверху скомканные газеты. Наконец и корочки уступили, задымили и охватились синеватым пламенем, расплавились и впитались в золу.

Конрад Ульф с пожарными появились одновременно, и обе машины — милицейская «Волга» и большая красная машина — встали у обочины тротуара одна за другой.

— Сюда… — приказал Ульф офицеру пожарников. — Я знаю куда.

Молча прошли они под аркой, остановились во дворе и взглянули на кухонное окно десятой квартиры, откуда дым уже тянулся лишь тонкой струйкой.

— Там уже сами справились, нам тут делать нечего, — уверенно сказал пожарник. — Но сходить поглядеть надо.

— Что здесь происходит? — строго осведомился пожарник, когда перед ними открылась дверь.

— Я пытался растопить плиту, но труба не тянет… — объяснил по дороге на кухню Карлис. Он заметил и Конрада, но не поздоровался.

— Не шутите с дровяной плитой, у вас есть газовая, — сказал пожарник, осмотрев плиту и подойдя к окну. — Труба, конечно, давно не чищена… А ради вас одного чистить не станут… Трубочистов не хватает… До свидания!

Пожарник ушел, но Конрад остался стоять в кухонных дверях. Какое-то время они молча смотрели в глаза друг другу.

— Пойдемте в мою комнату, я хочу вам кое-что сказать. — И Карлис ловко выбрался на своей коляске из кухни. Конрад пропустил его и пошел следом.

Возле двери покойного Димды полковник на миг остановился. С одного взгляда видно, что полоска бумаги, которой запечатана дверь, осторожно отклеена от косяка и не приклеена обратно. Почему? Не успели?

— Вы были в комнате Димды?

— В связи с похоронами. Паула волновалась, что не может достать его черный костюм и туфли… Вот видите, я их оставил здесь, в коридоре. — Карлис кивнул на вешалку. — Вы удивлены? А мне терять нечего!

— Товарищ полковник, — торжественно начал в комнате Карлис, потом попытался проглотить слюну, до того у него пересохло в горле, и из-за этого слова как будто не проходили.

— Товарищ полковник, — повторил он. — Я, Карлис Валдер, рождения тысяча девятьсот…

— У меня мало времени. — И Конрад взглянул на часы. Он подумал, что парня в инвалидной коляске надо немного вывести из равновесия, для предстоящего разговора это только полезно.

— Я убил Рудольфа Димду!

И какой же реакции он ожидал от старого полковника? В первую очередь, конечно, изумления. Изумления и какого-то одобрения. Вроде того, что тот должен дружески хлопнуть его по плечу: правильно, парень, сделал, у лжи короткие ноги, все равно бы тебя поймали. Как в школе, когда нашкодивший собирался с духом и шел каяться к директору в кабинет, и тот никогда его сурово не наказывал.

Но лицо полковника Ульфа не дрогнуло, осталось столь же маловыразительным. Какой-то момент Карлису даже показалось, что он так и не произнес признания, а только собирался, и поэтому повторил полушепотом:

— Я убил Рудольфа Димду.

— Вы хотите сделать официальное признание?

— Да, хочу. Только скажите, как это сделать.

— Бумага и ручка у вас есть?

— Я найду… — И Карлис нервно задергал ящиками в поисках бумаги и ручки.

— Обращайтесь к начальнику Рижского управления внутренних дел… Далее фамилия, имя, отчество и место жительства… Вы сделали это с заранее обдуманным намерением?

— Мы поссорились. Я указал ему, что нельзя жить так, как он живет. Я сказал ему, что это недостойно человека, что другие из-за него страдают, а он только посмеялся. Тогда я взял ружье и убил его.

— Вы должны подробно описать, как это произошло.

— Хорошо, постараюсь.

— Отложим пока заявление, пройдемте в кухню.

— Вы хотите увидеть, как это произошло? Я покажу!

Конрад заметил, что на сушилке над раковиной стоят две тарелки и три маленьких алюминиевых судка, которые скрепляются одной ручкой. То ли Паула принесла обед из столовой, то ли приготовила у себя дома. Ульф уселся на место Димды за столом, Карлис подъехал к своему.

— Я слышал, как он в ванне моет руки и потом идет в свою комнату. Я знал, что он сейчас уйдет… У меня возник план… Следуйте за мной… Я покажу…

Валдер развернул коляску и на миг застыл. Только позднее Ульф нашел сравнение. Так застывает спринтер на старте. Каждый мускул напряжен, как струна, вся нервная сила сосредоточена на одном, от лица отливает кровь, глаза ничего не видят вокруг.

Когда Валдер двинулся, Ульф нажал небольшой выступ на своих электронных часах. От этого они начали работать как хронометр, и в прорези запрыгали, обгоняя одна другую, цифры.

Карлис быстро проехал через кухню, открыл дверь, въехал в коридор и остановился у комнаты Димды. Но только на миг, чтобы развернуть коляску и без промедления нырнуть в следующую дверь. Движения у него были точные и рассчитанные, словно он проделывал этот маршрут уже десятки тысяч раз. Даже ящик письменного стола, где хранились ключи от шкафа, он выдвинул ровно настолько, насколько это было нужно, ни на сантиметр больше. С верхней полки шкафа достал два патрона, а с нижней ружье с горизонтальными стволами. Тут ему показалось, что он замешкался, и он закрутил колеса еще быстрее, даже на лбу блеснул пот. В несколько секунд он пересек комнату, проехал по коридору к двери, перебрался через порог и выехал на лестничную площадку. Ружье он держал между коленями.

Довольно громко щелкнули пружины бескуркового ружья, ружье вскинули к плечу, и тут же щелкнули скрытые бойки.

Конрад остановил хронометр. Прошло ровно двадцать восемь секунд. В тот же день, но уже без Карлиса, Ульф дважды спускался от десятой квартиры до того места на дворе, где был застрелен Рудольф Димда. В первый раз он проделал этот путь за тридцать четыре секунды, во второй за тридцать восемь. Рудольф Димда был моложе Ульфа, поэтому Конрад старался идти быстрее, чтобы компенсировать разницу в возрасте. Итак, чтобы спуститься по лестнице, Димде необходимо было тридцать четыре секунды, а Валдеру, чтобы оказаться с ружьем в лестничной площадке, только двадцать восемь. Прибавить еще секунды, чтобы прицелиться и нажать на спуск, но все равно времени у Валдера хватало.

— Что вы сделали потом?

— Не понимаю…

— После того как выстрелили…

— Открыл дверь в темный коридор и бросил туда выстреленные гильзы, чтобы вы подумали, что убийца убежал туда. Потом вычистил ружье и поставил обратно в шкаф. Времени у меня было достаточно: вы крутились во дворе и бегали по лестнице, а Паула плакала на моей кровати. Она плохо слышит, я мог действовать в комнате Димды свободно.

Где-то вверху стукнула дверь, я они вернулись в квартиру.

— Вы же не психопат, чтобы из-за какой-то ссоры пойти на убийство.

— Я не убивал. Я прикончил. Это не одно и то же.

— Для того, кто прикончен, это одно и то же.

— Я не жалею, что сделал это.

— Вы тщательно проработали свой план. Довольно долго над этим думали.

— Я прикончил его, чтобы он не мешал жить другим!

Конрад почувствовал, как в нем поднимается гнев. И рад бы подавить его, да сил нет. Конечно, у этого правдолюбца есть свой резон, впрочем, его можно найти в мотивах любого преступления. Но ведь этот парень прямо-таки доволен собой, лаврового венка жаждет.

— Чтоб не мешал жить другим! Красиво! Одевайтесь, я вызову машину! Даже председатель Верховного суда не берется лично решать, кому жить, а кому нет! Даже когда речь идет об особо опасном преступнике!

— Я не виноват, что законы несовершенны! Сюда приходила Марина… Я вам про нее рассказывал… У нее двое детей… Она думала, что Димда на ней женится… Детям нужен отец… Не знаю, может быть, он и обещал… Наверняка обещал, потому что она все приходила и приходила. А потом у него оказалась другая. Я видел, как Марина плачет. Ни одного звука, только слезы катятся. И эту другую сменила еще одна. И опять он, наверное, что-то обещал. Весь мир должен служить ему садом для удовольствий…

Конрад Ульф вызвал по телефону специальную машину, так как подумал об инвалидной коляске, которую надо прихватить с собой, подумал об изоляторе временного содержания, который находится в подвальном помещении управления, куда придется втащить коляску. Из ничего возникла проблема, и не знаешь, как ее разрешить. Если он попросит, прокурор, может быть, и не откажет в разрешении оставить Валдера до суда на свободе, но нельзя ему оставаться одному. Валдер может пойти на другую крайность, он может вспомнить, сколько хорошего сделал для него Димда, еще возьмет и в муках раскаяния накинет на шею петлю.

— Он никогда ни одну женщину не любил, но ведь они-то искали любви! И, не найдя ее, уходили осмеянные. И ведь на следующий раз они уже не будут ее искать и уже сами над нею посмеются! Он душу в них уничтожал!..

Конрад прошел к шкафу и взял оба ружья. По дороге занесет их в лабораторию и отдаст Игорю. Он уже знал, что Игорь скажет при виде их:

— А, опять железяки с дыркой! Оружие, которое не заряжено, всего лишь железяки! Что ты от меня хочешь?

— Гильзы ты уже получил, — скажет Конрад.

— Тебе повезло! Сначала гильзы, потом ружье. Ты не только в рубашке родился, но и в рубашке под счастливой звездой. Заходи завтра.

— Сегодня.

— Нет, старик, сегодня я не управлюсь.

Игорь, разумеется, прав, так как на часах уже пять, и пока ружья окажутся на письменном столе Игоря, пройдет не меньше часа.

Но завтра до полудня заключение Игоря наверняка будет, и Валдера еще можно будет переслать в следственный изолятор. Там у него хотя бы будет отдельная койка и коляску можно будет держать в коридоре. Наверняка разрешат держать в коридоре и пользоваться ею для прогулок. Для него это куда лучше.

— А эта девчушка, Инара, с другой лестницы? Как-то он снимал ее, я сам слышал, как она кричала: «Не хватайте! Уберите свои руки!» А он: «Милая, кто же так ведет себя с начальством! А ведь я в какой-то мере для тебя начальник». Потом слышу, она уже смеется… А ей только двадцать лет, она замуж собиралась…

Конрад слушал это краем уха. Многое пролетало мимо, тут надо думать, как поскорее закончить это дело и передать его следователю прокуратуры. Спорить с Валдером он не хотел, это парня только взбудоражит и ничего хорошего не даст ни тому, ни другому. Бедняга хочет душу выложить? Ладно, пусть выкладывает. Он как будто не от мира сего. Как будто обитает в некоем мире подростков, где живут книжные Джульетты, где представления о любви и духе обожания Беатриче и Лауры. Где любовь существует как чистое искусство, вне времени и какого-то практического смысла. А может быть, это и есть настоящий мир? Мы же уходим из него не намеренно, а всего лишь заблудившись.

Конрад очень хорошо понимал, что теоретически такой мир может существовать, но, будучи человеком практичным, он знал и многое другое. Есть еще много других миров наряду с нормальным, в котором живет большинство. Он видел детские дома, видел молодых, модно одетых девиц, которые навсегда отказывались от только что родившихся младенцев без всякого смущения и сожаления. Как будто отказываются от билета на скучный фильм или от вещи, которая никогда больше не понадобится. В его кабинете сидели женщины, которые вызывающе говорили: «Шлюха? Ну и что? Тоже работа! Побольше тебя, начальничек, зарабатываю!», и женщины, для которых любовная игра только средство, чтобы попасть в чужую квартиру и прибрать к рукам, что в ней есть ценного.

Он старался понять Валдера, но не спешил осудить Рудольфа Димду. Он думал, что Валдер преувеличивает цинизм Димды, так как смотрит на это с высоты своего идеала. Женщины приходили к Димде сами, силы он не применял, да и хитрости особой, наверное, тоже. Если бы Валдер знал что-то об этой хитрости и уловках, так сразу бы это выложил. Сорокалетний мужчина с довольно легким, возможно, даже предосудительным образом жизни, так бы характеризовал Ульф Рудольфа Димду. Предосудительно, но неподсудно. Ульф и не пытался что-то доказать Валдеру, не пытался его переубедить. Он не видел смысла в этих проповедях, это дело суда, в распоряжении которого будет более широкий фактический материал. Задача Конрада Ульфа куда проще: ему надо найти убийцу — и он его нашел.

Когда во двор въехала милицейская машина, они вышли на лестничную площадку, и Ульф опечатал квартиру.

Нет, все же он испытывает к Валдеру симпатию. Хотя бы потому, что преступление не банальное, как девять тысяч девятьсот девяносто девять из десяти тысяч других — украл, потому что эту вещь хотелось иметь; убил, потому что деньги были нужны; ограбил, потому что надо было продолжить гульбу; избил, потому что не понравилось, как тот посмотрел. Все прямолинейно и однотипно. Валдер хотя бы пытается доказать свою правоту, допустим, весьма сомнительную, но ведь правоту.

Гудящий лифт спустил их вниз.

Тяжелая, толстая, обитая железом дверь и глазок размером с пятак. Время от времени в него заглядывает дежурный, чтобы видеть, что происходит в камере. Снаружи глазок закрыт фанерным кружком.

Камеры по обе стороны длинного коридора. Сначала слышны шаги дежурного, потом, как он останавливается, и в глазке появляется глаз, посмотрит, кружок упадет, и шаги удаляются.

В большое окно под самым потолком видна лишь узкая полоска синего неба. Окно забрано решеткой, а перед нею еще дощатая конструкция. Кроме полоски неба, в него ничего не видно, разве что слышно, как чьи-то шаги простучат или трамвай прокатится.

Сколько бы Карлис ни смотрел на синюю полоску, он не видел ни одного голубя. Странно, ведь Рига не только переполнена голубями, они уже считаются здесь бедствием.

Пол цементный, стены и нары окрашены темно-зеленой краской. Нары своими отполированными досками напоминают полок в большой городской бане. Только лежать удобнее, в головах повыше, а в ногах пониже. Когда красили, старый слой краски не соскребли, и сквозь верхний слой проступают очертания всего нацарапанного. Чаще всего инициалы или имена, реже тексты. Два из них Карлису удалось разобрать: «От судьбы и от тюрьмы не убежишь» и «Опасайтесь Костелова из Вецмилгрависа!»

Под потолком, покрытая пылью и известкой, день и ночь горит тусклая лампочка.

Часов в восемь в камеру впустили какого-то серого человека средних лет. У него тряслись руки и дергалось лицо. Он устало сел на нары и сказал:

— Вот похмельице…

— Ну и напился, — спустя какое-то время вновь произнес он, обращаясь скорее к себе, чем к Карлису. — Я-то все думал, долго ли это протянется… И вот на тебе. Та же самая статья. Теперь уж точно добавят, что условно давали!

Он снял у себя на работе электромотор и как раз переправлял его через забор, когда охрана сгребла его за шиворот.

— Две бутылки «Тейзела» раздавил, да еще хотелось. Дурак! Теперь вот сиди ни за что!

Потом повалился на нары и, к великому удивлению Карлиса, захрапел. Просто заснул здоровым непробудным сном.

Довольно, поздно, когда на дворе было уже темно, по коридору провели женщину. Она громко поносила милиционеров, всю милицию в целом и персонально какого-то следователя, которого она называла по имени. Выражения были увесистые и сочные. Половины сказанного Карлис не понял из-за блатного жаргона. После того как ее заперли в камеру, женщина принялась во все горло петь, но после краткой перепалки с дежурным, который пригрозил наказать, все стихло.

Под утро Карлис заснул, а когда проснулся, дверь камеры была открыта и в ней стоял надзиратель с костылями в руках. Он подал костыли и показал, куда пойти помыться. Сосед был уже там и украдкой затягивался где-то раздобытым окурком.

— Хочешь затянуться? — предложил он. Карлис сказал, что не курит.

— А помыться сможешь? Помочь тебе?

— Ничего. Смогу.

— Тогда мойся скорей, скоро завтрак дадут. Слышишь, на лестнице уже посудой громыхают.

Видя, что Карлис собирается высыпать сахар в чай, сосед наставительно сказал, что надо разломить кусок, чтобы получилось два, потом смочить и сахар тонким слоем распределить на оба, а чай пить так.

— Иначе сыт не будешь, это уже проверено. Обед здесь хороший, потому что из столовой приносят. Для нескольких человек не окупается специально готовить… А вообще-то норови поскорее перебраться в тюрягу, там совсем другая жизнь. Я уже сознался, меня, может, сегодня же туда шуранут, — и, как будто оправдываясь, добавил: — Какой был толк запираться. За руки схватили, свидетели есть… Да, надрался я!.. В тюряге у тебя будет коечка, простыни дадут… Каждый день целый час на свежем воздухе, гуляй, в шашки можно, козла забивай. А как в тюряге будешь, поскорее в колонию отрывайся. Там уж все равно что на воле, только забор вокруг. Родня может к тебе с кешером ходить… Не знаешь, что такое кешер? Ну, передача, продукты всякие… Так и зовут — кешер. Восемь классов кончил? Так тебе совсем хорошо будет, в вечернюю школу не потянут! Да, а я вот надрался!.. Я уж и сам думал, когда же это кончится, каждый день в дупель пьяный. Только и имел от этой свободы, что помогал ликероводочному заводу план выполнять. А уж какую они пакость делают — на другой день ни работать, ни помереть. Одно время звон было пошел, что не станут больше такое выпускать, но я сразу сказал, что звон один, потому что винным заводам план каждый месяц накидывают. Я знаю, у меня там дружок слесарит по всяким трубам. Звон этот только для старых баб, которые вопят, что мужиков у них спаивают, а это винишко поганое как раз для их мужиков, чтобы те не слышали бабьей ругани. И все хорошо! А у тебя какая статья?

— Не знаю.

— Как это не знаешь? Ты же подписал!

— А я не смотрел.

— Дурак! Тебе же бог знает что наклепают! Государственное имущество? Частное?

— Убил я.

— Мокрое дело, значит… — В голосе соседа прозвучало что-то вроде уважения, даже сочувствия. — Вещи при тебе нашли?

— Нет, я ничего не брал.

— Ясненько… Насчет вещей не признавайся, а то горишь! А какую тебе шьют — девяносто восьмую или девяносто девятую?

— Я же сказал, не знаю.

— Если девяносто восьмую, то хороший адвокат еще может повернуть на сто вторую или на сто первую.

— Ничего я в кодексе не соображаю.

— Ну, ты вроде как защищался… Ты же инвалид, драться не мог, вот и схватил пушку, значит, так и дуй…

— Я издали его убил, в спину.

— А это доказано? Это еще пусть эксперты докажут… А может, у вас перед этим ссора была?

— Да.

— Тогда ты жми на это и стой на своем, хоть ты тресни! Он тебя, дескать, ругал, толкал до тех пор, что ты уже не соображал, что делаешь. Если только вещи у тебя не найдут!..

— Да не брал я ничего, на самом деле!

— Ладно, ладно…

Инструктаж в подвальном помещении еще не закончился, когда наверху в своем кабинете появился Конрад Ульф. Он решил как можно быстрее покончить с формальностями, связанными с делом Карлиса Валдера, и сегодня же передать документы следователю прокуратуры. Чтобы сделать это, ему не хватало лишь заключения криминалистической лаборатории. Он позвонил секретарше, но телефон был занят. Какое-то время он поработал над документацией, потом перечитал собственноручное признание Валдера, порадовался, что оно такое детальное, и позвонил снова. Телефон все еще был занят.

Ульф решил, что проще и быстрее спуститься в лабораторию самому, запер дело Валдера в сейф и вышел.

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

Жирак увидел Мудите, когда та открывала калитку. Она тащила большой желтый чемодан, держа его за ручку обеими руками. С плеча свисала сумка, необычно набитая, разбухшая.

Жирак сразу все понял, но в это время он находился в теплице. Пока пробегал по ней. пока схватил на бегу куртку — в теплице он работал в одной рубашке, — пока добежал до улицы, прошло не меньше минуты, а то и больше, и Мудите уже шла к автобусу. Какой-то железнодорожник помог ей втащить в салон вещи.

— Мудите! — крикнул Жирак, но она, видимо, не слышала, так как от калитки до автобуса было порядочное расстояние. «Это она, глядя в окно, дождалась, когда автобус отойдет от предыдущей остановки, и тогда лишь пошла к калитке», — подумал Жирак, глядя на номер отъезжающего «Икаруса» — двести семнадцать. Медленно и тяжело автобус заколыхался по ухабистой улице, расплескивая то одну, то другую лужу.

Жирак раскрыл ворота, которые днем обычно не запирал, откатил дверь гаража, включил мотор и схватил с телефонного столика бумажник с водительскими правами. Подумал было, что надо переодеться, но махнул рукой, — выбравшись на асфальт, автобус покатит быстро, можно и не догнать.

На этот раз Жирак гнал свой лимузин, не жалея ни амортизаторов, ни рессор. Поехал он не по автобусному маршруту, а прямо к той остановке, где Мудите должна пересесть, направляясь к фотографу.

Двести семнадцатый уже ушел, а Мудите ждала на остановке. Чемодан стоит рядом, сама ищет в сумочке проездные талоны. Отсчитала, оторвала, сунула в карман пальто. Даже не заметила, как Жирак подъехал, как подошел к ней.

— Поговорим, Мудите, — сказал он спокойным, даже усталым голосом.

— Не подходи ко мне, я закричу! — У Мудите сверкнули глаза. Говорила она тихо, сквозь зубы, но взгляд ее метался по ожидающим автобуса, выбирая возможных спасителей из мужчин. Нет, здесь на успех надеяться трудно. — Ничего твоего я не взяла. Только свою одежду и трехпроцентные облигации, которые на свою зарплату купила. Пятьсот рублей, больше ничего. Не станешь же ты из-за этого шум поднимать, Жирак?

— Отойдем в сторонку, на нас начинают обращать внимание…

— Никуда я не пойду, я жду автобус.

— Не думаешь ли ты, что я стану удерживать тебя силой?

Мудите перенесла чемодан к стене дома.

— Зигурд, я бы хотела обойтись без такого разговора… Так будет лучше.

— Тебе чего-нибудь не хватало в моем доме?

— Все слишком сложно… Просто между нами ничего больше нет…

— Может быть, можно еще все как-то изменить?

— Нет!

— Он хочет на тебе жениться?

— Он на этом настаивает, — соврала Мудите и, ободренная своим враньем, продолжала: — Я уже подала заявление о разводе. Это просто, детей у нас нет.

Теперь была его очередь врать:

— Мудите, ты получишь все, что хочешь. Только не оставляй меня одного. Только сохраним семью. Любовь пройдет, сгорит, а семья должна остаться. Я не буду тебе запрещать, можешь ходить, куда и когда захочешь… Я буду терпеливо ждать… Только сохраним семью…

Подошел автобус, с шипением раскрылись пневматические двери.

— Помоги мне внести чемоданы…

— Подумай еще раз… Я прошу только одного, хорошенько подумай… не спеши… — И Жирак послушно понес чемодан.

Автобус отошел от кромки тротуара, и его подхватил транспортный поток.

Поодаль Жирак увидел надпись: «Бутербродная».

— С сыром? С колбасой? — спросила буфетчица, отмеривая стопку водки.

— Пять. С килькой, — пробормотал Жирак, подавая деньги. Широкий, покрытый пластмассой прилавок огибал на высоте груди все небольшое помещение. Придерживая стаканы, подле него стояли и галдели старые и молодые мужчины. Забившись в угол, Жирак хлопнул все пять стопок подряд.

Да, Мудите не вернется, старики не переедут… И пропал я, без сада мне не жить…

Водка подействовала. Жирак опять протиснулся к буфету и заказал еще три стопки. Из затененных углов на него взирали с явным уважением.

Он понимал, что здесь не то место, где можно искать выхода, и уже пошел к двери, но вынужден был остановиться, так как в нее ввалился потасканный тип, подбирающий обычно недоеденные бутерброды. Высокий, нахальный, обтрепанный. Буфетчица тут же принялась его честить, выгонять и грозить милицией. Тип, отвечая ей довольно дерзко, тут же принялся шарить по еще неубранным тарелкам. Слова его вызвали хриплый смех присутствующих. И это, в свою очередь, вызвало у Жирака зависть к этому безмятежному восприятию жизни.

Оставив машину у обочины, Жирак взял такси и поехал к знакомому юристу.

— Барахла этого в доме мне не жаль, пусть все им достается. Мне жаль того труда, который я в теплицу и в сад вложил, ведь они же теперь все испортят.

— Тебе надо все вывезти. Вырви и разбросай все посаженное. Чтобы ни корешка на грядке не оставалось. Только тогда и начнем разговаривать с прохвостом. Из квартиры тебя выселить не могут, а дом с жильцом продать трудно. На этих двух факторах и должна теперь строиться твоя защита.

— А сад?

— Сад выкорчуй! Сейчас же! Незамедлительно! На хороший сад всегда найдется покупатель! Если не сорвешь и не снесешь все цветы на базар, их снесет тот прохвост. И рядом будет стоять судебный исполнитель, когда он будет это проделывать!

Совет адвоката все же давал какую-то надежду. Жирак вернулся домой.

С двумя пустыми ящиками вошел он в теплицу, так как справедливо решил, что распродажу надо начать с самых ценных сортов. Но рука не поднималась вырвать хоть один.

Уже в темноте, когда родители Мудите ужинали на кухне, неожиданно появился Жирак. Выглядел он странно, сказал, что ему надо поговорить о чем-то очень важном. Так как от предложенного чая он отказался, его провели в комнату. Но спустя несколько минут он вышел и простился, сказав, что зайдет завтра или послезавтра.

Мудите накормила Карлиса ужином, но сама есть не стала — в ожидании Рудольфа.

Карлис думал, что она что-нибудь скажет насчет большого чемодана, внесенного в комнату Димды, но она молчала, и это обидело его. Он всегда защищал интересы Мудите, пытался как-то воздействовать на Рудольфа, но сейчас, очевидно, никакая помощь не требуется, и мавр, сделав свое дело, может уходить.

Карлис уехал в свою комнату. Передавали хоккейный матч. Глядя в телевизор, Карлис нервничал, хотя игра была неинтересная. «Неужели Мудите думает, что я не понимаю, почему она явилась с чемоданом? Или нарочно молчит? Хочет указать мне, что мое место, как у собаки, в углу! Чтобы понял, что у них своя жизнь и мне запрещено в нее вмешиваться! Извольте, сударыня! Я человек гордый, вмешиваться не буду! Мне от вас ничего не надо!» И он с довольно злорадным чувством подумал, что разрешение на мастерскую на чердаке еще не получено.

Пальцы его все ломали спички — паршивая привычка, от которой он никак не может отвыкнуть. Карлис сердито швырнул коробок на письменный стол, а взгляд его в это время задержался на прозрачном янтаре на черном бархате. На этой подвеске, принесшей ему такую славу. Он взял большую теплую каплю в руки, посмотрел на свет. Казалось, комар, увековеченный благодаря смоле древних лесов, трепещет раскинутыми крыльями. Губы Карлиса искривились в улыбке.

Крутя левой рукой колесо, он выехал в коридор. В правой был зажат «Веселый комар». Мудите еще возилась на кухне.

— Рот открой, глаза закрой! — с улыбкой скомандовал он. Такая была детская игра, когда закрывший глаза получал конфетку или что-нибудь вкусное. — И пригнись!

Надевая янтарь на шею Мудите, он вынужден был прикоснуться к ее волосам. И по нему пробежала огромная электрическая искра. Он даже качнулся от такого удара.

— Это тебе свадебный подарок!

— Карлен, я не могу его принять! Это было бы жестоко с моей стороны! Все, что угодно, только не это!

— Поцелуй за это! — И Карлис подставил лицо.

— Да нет же еще свадьбы, Рудольф еще официально не сделал мне предложения.. — Мудите легко и быстро прикоснулась губами к его щеке.

— Как же не будет свадьбы, когда сундук с приданым уже привезен! — И Карлис поехал к себе в комнату.

Вопрос Мудите задержал его на полдороге:

— Ты не знаешь, где Рудольф сегодня так долго болтается?

— Старых подружек обходит… Так уж принято.

— Я не ревнива, — громко засмеялась Мудите. И уже с восторгом принялась разглядывать подарок Карлиса. — Все свои вещи я не могла взять. Я не забыла, но мне просто некуда было их положить. Как-то надо будет договориться, съездить и забрать все. Как ты думаешь, ваша старая хозяйка не обидится, если теперь я буду готовить?

— Вот уж хоть это вы могли бы уладить без моего посредничества! — резко бросил Карлис и поехал к себе.

По голубому льду резво сновали красные и белые хоккеисты. Практически одни уже проиграли, и обе команды только тянули вовремя, то и дело поглядывая на табло. Карлис выключил телевизор, принял две таблетки снотворного и лег в постель.

Разбудил его шум в коридоре. Он не мог понять, что происходит. Какое-то время еще думал, что это ему снится. Комната была в темноте, но в окно падал отсвет уличного фонаря.

В коридоре что-то упало и покатилось по полу, потом с вешалки сорвали плечики. Приглушенный мужской голос урезонивал, пытался кого-то остановить и без конца твердил: постарайся и меня понять! Время от времени мелькало имя — Сигита.

Женщина громко плакала, и то, что она говорила, скорее выкрикивалось: «Будь проклят тот день, когда я тебя повстречала!», «Нет, ни минуты я здесь не останусь! Уйду, хотя мне некуда больше идти!», «Оставайся, негодяй! Будь счастлив!»

Карлис стал сердито одеваться, но так и не успел. Хлопнула входная дверь, и в коридоре стало тихо.

Когда Карлис открыл дверь своей комнаты, он увидел Димду, поднимающего телефонный столик. Волосы растрепаны, лицо растерянное.

— Ты чего не спишь? — глупо спросил он.

— Ты прогнал Мудите, — констатировал Карлис.

— Не гнал я ее, она сама убежала. Она вне себя. Она бы меня в порошок стерла, если бы могла. Я ей говорю, а она ничего не желает слышать!

— Ты прогнал Мудите! — тихо повторил Карлис, И Димда увидел в его глазах что-то дикое, несдерживаемое, что заставило его даже вздрогнуть.

— Да все уладится, завтра опомнится.

Карлис спиной въехал в свою комнату, закрыл дверь и запер изнутри.

Димда прибежал к двери и забарабанил в нее кулаками.

— Безумный мир! — кричал он. — В женском журнале сидят брошенные бабы, которые учат, как строить супружескую жизнь, бесплодные смоковницы диктуют, как растить детей, а ты будешь мне указывать, когда и на ком жениться! Безумный мир!..

Ответа не было.

На другой день в четырнадцать пятьдесят фотографа Рудольфа Димду убили выстрелом из ружья.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Если войти в коридор, то рабочий кабинет Игоря первый, хотя сама лаборатория тянется и дальше. Конрад сожалел, что так до конца жизни и не узнает, что делается в разных комнатах и комнатушках, где над сдвоенными и обычными микроскопами, над колбами и пробирками колдуют женщины и мужчины в белых халатах. Вечно где-то горят газовые рожки, шипит жидкий воздух, пахнет какими-то химикатами, и ревет вентилятор. Конрад говорил, что достаточно одних названий: кабинет аналитической, синтетической и физической химии, кабинет баллистики, трасологии и одорологии, чтобы человек вставал и отдавал честь. И вечно по всем кабинетам слышно, как трещат счетные машины и стучат пишущие машинки. Просто диву даешься, как такой тарарам могут поднять всего каких-то две дюжины человек.

Игорь ухитрялся выглядеть так, будто приходит на работу в своем лучшем костюме, а галстук и рубашку приобрел по дороге. Ногти на длинных пальцах аккуратно подстрижены, ботинки блестят как лакированные, хотя всучить их кому-то за новые он бы никак не смог. Когда Конрад вошел, он сидел за столом и через большую лупу словно от нечего делать разглядывал какой-то винтик. И вообще выглядело все так, будто он никогда ничего не делает, а так просто сидит за столом и демонстрирует ослепительно белую рубашку и галстук в голубоватую искорку.

— Доброе утро, — произнес Конрад.

— Садись, — кивнул Игорь. — Сейчас я смогу полюбоваться, как ты упадешь в обморок. Вода в графине свежая, не бойся!

Он еще покрутил под лупой винтик, потом положил его в ящик стола. Глаза красные и слегка слезятся. И ведь регулярно промывает их борной, только мало помогает, потому что приходится работать при ярком освещении и с разными оптическими приборами.

Не вставая со стула, он открыл сейф, достал оба ружья Димды, положил перед собой на стол и придвинул Конраду.

— Гильзы, найденные в коридоре, не от этого оружия. — Игорь с насмешливым любопытством посмотрел на Конрада, ожидая его реакции.

— Кончай меня разыгрывать, — сказал Конрад и побарабанил пальцем по ружью с горизонтальными стволами. — Вот это. Из этого он стрелял.

Игорь покачал головой.

— Из этого ружья стреляли год назад, а может быть, и два. Это точно.

— Не валяй дурака!

— Заключение перепечатывается, сейчас ты его получишь.

Конрад налил воды, выпил, встал и принялся прохаживаться мимо стендов взад и вперед, время от времени поглядывая на них, словно его сейчас больше всего интересовали разложенные пистолетные и револьверные гильзы с оставленными следами бойков в центре или с краю пистонов, словно он никогда раньше не видел таких вот пуль с закругленными, острыми и спиленными носами.

— Ты сам смотрел? — спросил он, неожиданно остановившись!

— Сам. Я сам разобрал затвор, хотя в этом не было никакой нужды, и так все видно. Вот из этого, — Игорь кивнул на ружье с вертикальными стволами, — стреляли с месяц назад, может быть, немного раньше. Даже если оно все время находилось в закрытом шкафу в лежачем положении, как ты писал в сопроводиловке. Точнее ничего сказать не могу. Но совершенно определенно утверждаю, что у этого ружья нет ничего общего с теми гильзами, которые вы нашли в коридоре, соединяющем обе лестницы. И еще я утверждаю, что именно из этих гильз вылетели пули, которые угодили в фотографа.

— Когда я вошел, там еще слышался запах пороха.

— Совпадает не только время. Все точно, это те самые гильзы.

— Впервые сталкиваюсь с чем-то подобным! — И Ульф вновь заметался по кабинету. Теперь уже поперек его. — А не хочешь ли ты сказать мне еще что-нибудь, что ты не берешься утверждать?

На лице Игоря появилась самодовольная улыбка. Он мягко откинулся в кресле, закинул ногу на ногу, поставил локти на подлокотники и оперся подбородком на сложенные большие пальцы.

— Есть еще третье ружье, — сказал он.

— Это-то я и сам теперь понимаю? — отрезал Конрад, так как его всегда раздражала театральная игра Игоря.

— Я долго думал насчет третьего ружья, — невозмутимо продолжал Игорь. — Оно появилось на свет не в Туле, не в Ижевске, так как мне кажется, что диаметр ствола другой. По двум гильзам утверждать это трудно, но пули полностью деформированы. Диаметр канала может колебаться в пределах трех десятых миллиметра. Сначала я думал, что это бельгийское «франкотт» или английское «холлэнд энд холлэнд». Ружей «франкотт» в Латвии хватает, но у них короче патронник, а «холлэнд энд холлэнд» — это такая шикарная фирма, что ты его не найдешь, пяти пальцев на одной руке хватит. Исключительно ручная работа и такая цена, что нам с тобой за долгие годы не заработать. И у этого ружья эжекторы, автоматически гильзы выбрасывает. Вывод? — И Игорь выжидательно замолк.

— Говори, говори! Меня твои лекции страшно увлекают.

— Именно эжекторы «холлэнд энд холлэнд» заставили меня удивиться, почему вы нашли гильзы. Потоку что — это ты можешь записать в свою книжечку, я разрешаю, — гильзы после выстрела должны оставаться в стволах, а не валяться на полу. Даже у ружья с эжекторами они остаются в стволах, если ты разламываешь ружье. В сопроводиловке ты пишешь, что расстояние между гильзами составляло шестьдесят сантиметров.

Конрад кивнул и сел.

— И ввиду этого я не могу допустить, что стрелявший разломил ружье нечаянно перед разборкой, так как эжектор выбрасывает гильзы на несколько метров, они бы непременно отскочили бы от стены коридора, угол отражения разный, расстояние между ними было бы куда больше. Даже если не ударились бы о стену, это я только так, между прочим. Есть одна-единственная возможность, почему гильзы оказались так близко. Когда ружье разбирали, гильзы выпали из стволов. Вывод? Это старое ружье с разношенными патронниками, может быть, даже сделанное для стрельбы металлическими гильзами. Ищи такое ружье!

Такими нынче не хотят пользоваться из-за плохого качества. Может быть, из-за этого владелец расточил патронник? И для снятия размера пользовался не новой картонной гильзой, а уже бывшей в употреблении? Иного объяснения я дать не могу. Фирмы могут быть самые различные. «Ронже и сын»? «Пайперс»? «Пирло»? «А. Кузнецов»? Даже в самых старых каталогах обычно не указывали, что ружье предназначено только для стрельбы металлическими гильзами, но такое бывает, и не так уж редко.

— Не пойму, какой смысл был этому Валдеру… Ну, это уже моя забота. Спасибо, Игорь!

— Какой смысл? Я тебя не узнаю! Смысл очевидный! Сейчас он признался, а когда дело дойдет до суда, скажет, что не виноват и ничего не знает, что хотел лишь пошутить, ну что-то в этом роде. Что делает суд? Посылает мне ружье на экспертизу. А я могу сказать лишь то, что только что сказал тебе, — из этого ружья не стреляли. И он свободен из-за отсутствия доказательств. Бери разрешение на обыск, может быть, он еще не успел закопать или утопить третье ружье.

— Ты знаешь, это другого рода человек…

— Я знаю одно, что это другое ружье. Бери разрешение на обыск!

— Это-то я сделаю, это само собой понятно.

Когда Конрад вернулся в свой кабинет, Арнис уже пришел и стучал на машинке. Заключение эксперта обескуражило его. После этого они целый час крутили и так и этак и вынуждены были констатировать, что никуда не продвинулись. Поведение Карлиса Валдера оставалось непонятным. Логика требовала, чтобы он, давая ложные показания, откручивался от тюрьмы, а он прямо рвется туда. Таких, кто норовит убежать от тюрьмы, они видели десятками, подготовлены были к их уловкам и умели с ними бороться. Людей, которых не смущали ни ложные показания, ни симуляция психических заболеваний, ни неожиданная пропажа вещественных доказательств, совершенно сбил с толку этот парень в инвалидной коляске. Так они и не смогли придумать ничего, кроме постановления на обыск. Секретарша прокурора сказала, что постановление можно будет получить около десяти, так что оставалось еще полчаса.

Пришел Бертулис. Он удивился, с чего это видит мрачные лица и не слышит фанфар. Ведь виновный уже признался. Ему вкратце рассказали о случившемся.

— Валдер старается кого-то выгородить, — спокойно сказал Бертулис и сел.

Конрад с Арнисом снисходительно улыбнулись: ответ не показался им гениальным.

— А что вы посмеиваетесь? Факт, что он кого-то спасает и платит за это своей шкурой.

— Нас удивляет цена, которую он готов заплатить, — сказал Конрад.

— А может быть, он свою шкуру не так уж высоко ценит?

— Несколько лет назад в одном городе застрелили начальника патентного и изобретательского бюро. В его кабинете. Сделал это маньяк, который полагал, что его изобретение просто не может пробиться через бюрократический барьер. И он надеялся, что убийство привлечет внимание к его изобретению.

— Валдер не маньяк. Он даже не чудак, хотя некоторые его взгляды кажутся нам детскими, — сказал Конрад. — Но не исключено, что это мы со своими взглядами чудаки.

— Мы думаем так, как думают все, — поставил точку Бертулис.

— Думать так, как думают все, еще не значит думать правильно, — проворчал Арнис.

— Мы должны искать женщину, — неожиданно сказал Конрад. — Ради ревнивого мужа он не возьмет на себя вину, но ради женщины может это сделать. В особенности если у нее семья, дети. Парень очень впечатлительный, даже нервный. Более вероятное мне что-то в голову не приходит.

— Не годится, — покачал головой Арнис, — это противоречит фактам. Каково положение за минуту до убийства? Димда выходит на лестницу, закрывает за собой дверь. Замок автоматический, сам защелкивается за ним, а «глазка» в двери нет. Стрелявший стоял на лестничной площадке возле десятой квартиры. Чтобы его увидеть, Валдеру достаточно было открыть дверь. Но если бы он ее открыл, то выстрела не было бы, поскольку рядом свидетель, а при свидетелях никто не идет на убийство.

— Погодите! — Бертулис вскочил и убежал в соседний кабинет. Вернулся он с показаниями ворчливого старика со второго этажа. — Старик пишет, что сразу же после выстрела он слышал, как наверху хлопнула дверь. Мы полагали, что это дверь в коридор, а ведь это могла быть и дверь Валдера.

— Почему мы считали, что в квартире были только Валдер, Димда и Паула? В квартире мог быть и кто-то четвертый. И именно он мог быть зол на Димду, именно он мог убить Димду и вновь вбежать в квартиру. И Валдер мог спокойно спрятать его у себя в комнате. Мы же туда не заходили. — Конрад даже оживился.

— У нас и не было права туда заходить, — сказал Арнис. — А ружье? А Паула? Вы думаете, что четвертый сидел в шкафу?

— Ружье все еще в комнате Валдера, или же преступник, уходя ночью, унес его. Теперь я понимаю, почему Валдер спустился к нам во двор. Ему было очень важно узнать, жив ли еще Димда. Он уже тогда готов был принять вину на себя.

— Почему же он этого не сделал? При этом он мог бы отдать и настоящее ружье? Так сказать, еще дымящееся.

— Надеялся, что четвертый сумеет избежать наказания.

— А теперь уже не надеется? — спросил Бертулис. — В таком случае действительно ищите женщину! Жаль, что он успел сжечь… А что он успел запихнуть в плиту? Остается только с прискорбием констатировать, что у Валдера было достаточно времени, чтобы сжечь решительно все, что могло бы навести нас на след этой женщины. Даже одежду, не говоря уже о фотографиях, записной книжке и прочих мелочах. Вот что самое неприятное!

— Придется ждать постановления на обыск, — сказал Арнис.

Конрад встал и вновь принялся ходить из угла в угол.

— Обыск ничего не даст. Мы ничего не найдем, — снисходительно заметил он.

— Всегда же какая-то мелочишка остается, — возразил Арнис.

— Но мы даже не знаем, что искать! В распоряжении Валдера были целые сутки. Он забрал доказательства не только из своей, но и из комнаты Димды, если только они еще оставались. Рассказ о костюме и обуви для похорон — чистый предлог.

Бертулис заерзал на стуле. Ему было неловко оттого, что он не знает, куда девать свои длинные ноги и руки. Руки он наконец скрестил на груди, но ноги все равно оставались на полу и Конрад ходил чуть не по ним. При этом полковник двигался как во сне, почти ничего не видя вокруг себя.

Бертулис отъехал со стулом к самой стене и подобрал под стул ноги.

— Надо побольше узнать о корреспонденции Карлиса Валдера, — предложил Арнис.

— Да, да, — кивнул Конрад, продолжая расхаживать. Он так погрузился в размышления, что казалось, его здесь нет.

Спустя какое-то время он заговорил, но словно про себя, ни к кому не адресуясь. Одиннадцать шагов в одну сторону, поворот, одиннадцать в другую, поворот.

— Почему Валдер взял вину на себя! Потому что убежден, что мы близки к цели поисков. Это хорошо, что он все сжег… Сожжены только дополнительные доказательства, главные в наших руках. Сожжением он как бы сказал: вы знаете виновного. Он взял вину на себя и сжег все, что еще могло вызвать интерес к этой женщине, так как боится, что на допросе она может признаться.

— Послушай, Магистр, — обратился Конрад к Бертулису, когда его метание прекратилось и он спустился на землю, — перескажи подробно свой разговор с Валдером. В конце концов сразу же после твоего ухода он и принялся жечь. Он что, похож был на человека, который вот-вот готов признаться в убийстве?

— Насколько я могу судить, нет… Только… Когда я спросил, были ли у Димды, кроме взятых нами фотографий, еще и другие, он очень насторожился…

— И когда ты упомянул женщину с кабаном по имени Мудите…

— Он сказал, что не видел такой фотографии и не слыхал такого имени.

Рассказывая это, Бертулис выложил на стол фотографии разыскиваемых женщин. И тут Конрад поудобнее уселся в кресло, сложил фотографии в стопку, словно колоду карт, и торжественно поднес их Бертулису.

— Спрячь в сейф и забудь!

Арнис и Бертулис недоуменно посмотрели на полковника.

— Нет такого художника, который сначала не показал бы удачную работу друзьям и коллегам. Нет и такого мастера фотографий, который не поступил бы так же с удавшейся фотографией. К тому же фотограф в гораздо лучшем положении, так как фотографию можно сунуть в карман, а иная картина даже в грузовик не влезет. Женщину с кабаном специалисты считают на редкость удавшейся работой, так что друг и сосед Валдер ее, конечно, видел. Но он этот факт скрывает. Значит, эту женщину нам и нужно искать. Имя ее мы знаем, и это уже не так мало. Надо искать людей, которые видели их вместе. Они должны быть. Чтобы убить из ревности, нужно, чтобы был и объект ревности. А вдруг у Рудольфа Димды назревал новый роман?

— Что будем делать с Валдером?

— Ты знаешь, этот парень мне даже симпатичен, но пусть еще полежит на нарах, иначе, оказавшись на свободе, он опять начнет совать нам палки в колеса. Кроме того, у нас есть законное основание подержать его. За введение в заблуждение следствия.

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

После ухода Мудите из дому прошло два дня. Жирак не выдержал и поехал по городу. Незадолго до конца работы он привел свою машину на стоянку возле базы и вновь стал ждать, как тогда, месяц назад, когда у него возникли подозрения.

Прождал до темноты, но Мудите не появилась. Он предположил, что не заметил ее, так как несколько раз к воротам подъезжали грузовики с прицепом. Нагруженные высокими контейнерами, в которых перевозят швейные изделия, они на какое-то время закрывали проходную и дорожку, по которой работники базы шли к автобусной остановке. Жирак поговорил с охранником, и тот разрешил ему позвонить на склад, но там уже никого не было. Поколебавшись, он набрал номер Валдера, но и там никто не снял трубку. По дороге домой Жирак дважды останавливал машину и звонил из автомата, но в квартире Димды по-прежнему никто не отзывался: Карлис в это время уже пребывал в изоляторе временного содержания в управлении внутренних дел.

Подъехав к дому, Жирак вновь передумал, развернул «Жигули» и помчался в другой конец города, к родителям Мудите. Как и пообещал во время позавчерашнего краткого визита. Решил выведать окольным путем, не изменилось ли положение и готовятся ли старики на майские праздники перебраться к нему, успела ли Мудите сообщить о разводе и приняло ли семейство другое решение.

Нет, родители дочь свою не видели, мать даже спросила, как Мудите себя чувствует, и Жирак ответил, что все по-старому. А потом принялся подробно расписывать, какая прекрасная жизнь их ожидает. Воздух там куда чище, чем в этом промышленном районе, и человек чувствует себя куда бодрее. Снег почти уже сошел, но грядки еще сырые, чтобы что-то высаживать, однако ревень на солнцепеке уже высунул свои морщинистые головки, напоминающие красные сморчки. И нежный первый лук можно будет скоро есть, а там и до щавеля недалеко. И все единогласно порешили, что щавелевый суп с крутым яйцом и сметаной еда не только вкусная, но и чрезвычайно полезная.

— От меня тебе уже никакой помощи не будет, — чуть не всплакнула теща; сгибаться ей, видишь ли, тяжело, голова кружится.

— Насчет большой работы, это вы, тещенька, из головы выкиньте! — отрезал Жирак. — Хватит, побегали, погнули спину!

На глазах старушки выступили неподдельные слезы.

Тесть сказал, что уже подал заявление об уходе, никакого резона в такую даль таскаться, сторожем везде можно устроиться. А как насчет второго этажа? Какой материал уже имеется? У него есть еще с довоенной поры доски для пола. Метров двадцать, на одну комнату должно хватить. Инструмент он уже весь перебрал, завернул и уложил в большой ящик. Показывая его Жираку, он вдруг вспомнил что-то и заорал на Вилниса:

— Ты мне принеси от этого паршивца мой рубанок с фасонным железком! Взяли на два дня, а целый год не несет! И по какому такому праву ты вообще ему дал? Подержит, подержит, а потом толкнет с похмелья — и пиши пропало!

— Ладно, ладно, принесу, — пробормотал Вилнис и ловко улизнул из комнаты. Жираку показалось, что злополучный «рубанок с фасонным железком» уже давно «толкнули».

Разговор со стариками успокоил Жирака; наконец-то в его руках есть какие-то козыри. Если только умело их использовать… Завтра он перехватит Мудите у базы и скажет, что был у стариков, что они уже уложились, и если отменить переезд, это их расстроит.

«Последствия могут быть еще печальнее, — скажет он. — Ты же знаешь, что у матери больное сердце, что ей надо побольше бывать на свежем воздухе. А там ни в доме ей нечем дышать, ни на улице. Все в дыму! — И, выдержав паузу, закончит: — Возвращайся, Мудите! Не обязательно нам в одной постели спать, даже в одной комнате не обязательно жить. Или сама скажи старикам, что разводишься со мной. Я не смог, мне их жаль, они так настроились на спокойную старость… Ты же знаешь, у меня родичей нет, я даже согласен, чтобы старики жили у меня, если ты и не захочешь вернуться. Одному в таком большом, пустом доме не очень уютно».

А когда будут прощаться, он скажет:

«Ты что-то плохо выглядишь. По лицу не скажешь, что у тебя медовый месяц. Что-нибудь случилось?»

В зависимости от ответа он бы медленно повел разговор к своей цели. Варианты возможны разные, он их по дороге домой детально проработал.

Но сначала надо поймать Мудите. Он опять звонил Карлису Валдеру и вновь слышал в трубке долгие гудки. Тогда он подумал, что, может быть, Мудите ночует у какой-нибудь подруги. Но где тогда ночует инвалид? Наверняка испорчена линия. Скорее всего.

Ничего, до утра можно подождать.

Но грянувшие утром события спутали все его планы. Его выдернули из постели еще в шестом часу. На дворе только начинало светать, и он ничего не мог понять со сна. Долго и настойчиво звонил в коридоре телефон.

— Что? Кого позвать? — Жирак одной рукой держал трубку, а другой пытался протереть глаза и прогнать сон, но понял поначалу только то, что стоит босиком на холодном полу. — Жену?

Звонил начальник Мудите. Говорил он быстро, просто сыпал словами. Надо отправлять какие-то вагоны, Мудите должна подписать какие-то документы, так как юридически никто не правомочен это делать. Да, он понимает, что Мудите больна, он выражает сочувствие, но обстоятельства вынуждают его прислать с шефом документы, это-то Мудите может — нацарапать пару строчек.

— Ее нет дома… Уже третью ночь ее нет дома…

— И вы так спокойно это мне сообщаете! — ошеломленно воскликнул начальник.

— А что мне еще делать?

— А кто ее муж? Я или вы?

— Я думал, что на работу она ходит.

— Он думал! Звоните и разыскивайте свою жену! Может быть, с нею несчастье случилось. Звоните в милицию! Обегайте все больницы! — И начальник принялся сыпать советами и приказаниями, а бросая трубку, сказал еще кому-то рядом: — Ну и кретин!

Сотрудник районного отделения внутренних дел, к которому обратился Жирак, сначала попросил написать заявление, потом стал задавать вопросы.

— Была ли ваша жена, уходя, в состоянии депрессии?

— По-моему, нет.

— Между вами был конфликт?

— Как вам сказать… Мы не ссорились, но… Она сказала, что уходит к другому…

— Вы этого человека знаете?

— Нет. А какое это имеет значение?

— Видите ли, вернуть вам жену мы не сможем…

— Я отлично понимаю, что вы хотите этим сказать. Особым тактом вы не отличаетесь. И все же я настаиваю на поисках. Она не явилась на работу, даже не звонила туда. Никогда ничего подобного с нею не случалось, и, кроме того, на складе она материально ответственное лицо.

— Напишите подробно, как она была одета! — И сотрудник отделения сердито подтолкнул Жираку заявление. — И какие вещи при ней были? Деньги?

— Пятьсот-шестьсот рублей трехпроцентными облигациями, — ответил Жирак, принимаясь писать.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Корреспонденции была целая куча, толстые и тонкие конверты. Сверху секретарша положила телеграмму.

Сердито поморщившись, Конрад повесил в шкаф плащ. Почти каждое утро портит настроение давка в троллейбусе.

Усевшись, он прочитал телеграмму.

«Ответ Ваш запрос № 643—79 можем сообщить следующее двоеточие а) объявленный конкурс рекламную фотографию уже закончен зпт б) конкурсе могут принимать участие все проживающие территории СССР граждане зпт в) работы присылаются закрытых конвертах под девизом зпт г) конверту прилагается второй котором содержатся сведения об авторе, его местожительстве и почтовый индекс зпт д) работы представляются не позже…»

«Уважаемый товарищ, — мысленно обратился Конрад к автору телеграммы, — я участвовать не буду. Я плохо фотографирую».

Читать было трудно, так как знаки препинания надо было вставлять самому. Конрад перескочил через остальные условия, занимавшие еще полстраницы. Наконец нашел ответ на вопросы, которые его интересовали.

«Если среди присланных работ обнаружится фотография женщины кабана ближайшее время вышлем вам копию тчк жюри конкурса».

«Интересно, сколько времени займет это ближайшее время? — мысленно спросил Конрад. — Год? Полтора? Десять лет?»

В дверь постучали.

— Войдите!

Вошла Цилда Димда. В трауре.

— Я пришла внести ясность относительно этих трехсот рублей, — сказала она, усаживаясь и закидывая ногу на ногу. Платье поднялось довольно высоко.

Конрад вопросительно взглянул на нее, но ничего не сказал.

— Я получила их! Все-таки какой он был крохобор!

— Простите, кто?

— Рудольф Димда. Вместо того чтобы передать мне из рук в руки, он прислал их по почте. Телеграфом. И я вчера получила. — Цилда нашла в сумочке корешок перевода и подала Ульфу. А тот уже знал, что там будет написано: «Алименты за V–X месяцы 1979 г.» Конрад взглянул на штамп почтового отделения: похоже, что все в полном порядке, но ведь он не эксперт и может ошибиться.

После нашей встречи он побежал в сберкассу за деньгами и перевел их мне. Я просто оскорблена таким поступком! Он не мог мне доверить какие-то рубли, ему обязательно нужно иметь доказательство, что такая-то сумма в счет алиментов выслана. И это после того, как мы поговорили с ним в кафе! Я уже почти согласна была вернуться к нему. Ради дочери, разумеется!

— Удивляюсь, как вы не обнаружили квитанции! — переведя дух, продолжала она с тем же запалом. — А в гараже вы смотрели? Может быть, он поехал на машине и бросил квитанцию в ящичек, а потом забыл взять. Это довольно часто бывает!

— Спасибо, что пришли! — поднялся Конрад. — Корешок я с вашего позволения приобщу к делу.

— Пожалуйста, пожалуйста! — поднялась и Цилда.

Конрад проводил ее до двери, но не открыл ее, пристально посмотрел в глаза Цилды.

— Вы в трауре…

— Это так… Из-за Сигиты… — улыбнулась она.

— Вы знаете о своих слабостях?

— Я была бы несчастнейшим человеком на свете, не будь у меня их.

— Это не моя обязанность, но все же хочу дать вам совет. Напишите сами заявление, чтобы девочке назначили опекуна.

— Мы и сами с наследством управимся! — Глаза Цилды вновь стали злыми.

— Она еще слишком мала, чтобы управляться, а у вас есть кое-какие слабости. Кроме того, суд может назначить опекуна и без вашего согласия. Девочка впоследствии будет вас упрекать, и тогда вы потеряете и ее. Примеров подобных много. До свидания! — И Конрад открыл дверь.

— До свидания, — растерянно пробормотала Цилда и, не поднимая глаз, вышла в коридор.

Конрад продолжал просматривать корреспонденцию.

Позвонил Арнис и спросил, нет ли срочного задания, так как он собирается обойти все квартиры дома на улице Метру. Это не займет много времени. Кроме того, он получил в автоинспекции адреса и телефоны нескольких владельцев машин… У некоторых есть и телефоны на работе. Если других указаний не будет, он займется этим. Управившись с квартирами, позвонит.

Конрад вскрыл очередной конверт и, все еще слушая Арниса, рассеянно прочитал:

«В ответ на Ваше письмо за № 643—79, сообщаем: а) объявленный конкурс на рекламную фотографию закрыт; б) в конкурсе могут участвовать все проживающие на территории СССР…»

Взгляд его перескочил центральную часть страницы и задержался на последних строчках:

«…высылаем вам копию запрошенной фотографии. Жюри».

Фотография была размером во весь конверт, но изображением вниз, так что он и не заметил ее.

В центре выхваченный из темноты ярко освещенный кусок овсяного поля. На переднем плане обнаженная женщина. Она присела на убитого кабана, на красивом лице растерянность и страх, рядом старинное ружье, украшенное гравировкой.

Вот оно оружие, о котором говорил в лаборатории Игорь!

— Алло! Попрошу лейтенанта Бертулиса. Магистр? Сейчас же ко мне!

Вскоре они уже разглядывали фотографию. Бертулис вздохнул:

— На редкость красивая женщина…

— К сожалению, в Риге много красивых женщин, — сказал Конрад, тщательно разглядывая отделку ружья. — Будь всего одна-единственная красавица, так каждый знал бы, где она живет… И возле ее дома вечно бы толпились…

— Пойду отдам размножить… Одну сделаю в натуральную величину, чтобы на стенку у себя повесить, а остальные в размер открытки… Не волнуйтесь, товарищ полковник, там будет только лицо!

— Возмутительно красива… Ладно, хватит веселиться! Скажи, чтобы привели Валдера.

— Вот увидите, ни слова не скажет.

— Сказать не скажет, да может проговориться.

— Так я пошел… Да, вот что я хотел сказать… Вы вчерашнюю сводку проглядывали? Какой-то человек разыскивает свою жену, Мудите, которая вышла из дому несколько дней назад и пропала без вести.

— Ступай, я сейчас прочитаю…

Бертулис взял фотографию и ушел. Даже идя по коридору, он не мог оторвать от нее глаз.

Для сотрудников милиции сводка — это поле повседневной деятельности. Если, скажем, ночью был задержан подозрительный субъект с автомобильным колесом, которое, как он утверждает, принадлежит ему с детства, и если инспектор угрозыска почему-то не поверит его словам, то он утром первым делом прочитывает сводку и обычно находит там следующее:

«Обокрадена машина ВАЗ-2101. Вор взломал багажник, забрал комплект инструментов и запасное колесо».

«20-го вышла из дома и еще не вернулась Жирак Мудите Петровна, рождения 1947 года. Заявление о розыске подал муж».

Полковник позвонил капитану, который получил заявление. Тот прочитал ему по телефону приметы.

— А у вас есть ее фотография? — спросил Конрад.

— Она была у мужа с собой, но он обещал принести еще.

— Где она работает? Вы говорили, но я пропустил мимо ушей.

— Товароведом на складе готовой одежды.

«Так вот откуда у парня из „Фоторекламы“ шикарная рубашка, — подумал Конрад. — Вовсе не из магазина, а со склада».

— Мне нужны все данные о Мудите Жирак, — спустя несколько минут приказал он Бертулису. — И фотография. Наверняка нам придется объявить всесоюзный розыск, ты лично отвечаешь за то, чтобы имелась самая подробная информация. Кроме того, нужны данные и на ее мужа. Есть ли у них машина? Есть ли разрешение на хранение оружия?

— Понял, товарищ полковник! — вытянулся Бертулис. Обычно он держался сутуло, смущаясь своего роста, поэтому сейчас выглядел весьма внушительно.

— Ну, конечно, — проворчал Конрад, — тебе сверху самому должно быть лучше видно.

Как только Бертулис вышел из кабинета, вошел дежурный — доставили Валдера.

Два дня, проведенные в изоляторе временного содержания, сказались — хорошо ухоженное лицо приобрело желтовато-серый оттенок, и еще темнее стали висячие усы. Глубоко запавшие глаза горели ненавистью. Глядя, как Ульф заполняет протокол допроса, он так сильно заламывал пальцы, что суставы трещали.

— Прежде чем мы начнем разговаривать официально… — Полковник на минуту прекратил писать. — Может быть, у вас есть какая-нибудь просьба?

Валдер упрямо покачал головой. «А я тоже хорош, не поинтересовался, с кем его посадили», — попенял себе Конрад.

— Может быть, вы хотите дать дополнительные пояснения?

Валдер вновь покачал головой.

— Ваши жесты я не могу зафиксировать на бумаге. — Конрад отложил ручку, встал и пошел к сейфу за прежними протоколами. Он заметил, что Валдер внимательно следит за ним насмешливым взглядом победителя, однако сделал вид, что не замечает этого.

— Товарищи по камере научили вас молчать на следствии? Глупый прием. Правда все равно выяснится, — произнес спокойно и монотонно Конрад. Звучало это наставительно, по-учительски. — Опытные люди в камере всегда учат тех, кто попадает к ним впервые. И все время твердят: не говори, иначе влипнешь! Удивительно, но ни один рецидивист сам не следует этому совету!

Валдер продолжал насмешливо смотреть, только перестал ломать пальцы.

«Героем себя воображает», — подумал Конрад. И переменил тон, перейдя на резкий, безжалостный.

— Вы ведете себя со мной недостойно, — сказал Ульф, садясь в свое кресло. — Вы отнимаете у меня время. Вам недостаточно того, что вы, запутывая следствие, признались в убийстве, которого не совершали! Теперь вы еще разыгрываете немого! Хотя я собираюсь предложить освободить вас от уголовной ответственности за введение в заблуждение. Не заставляйте меня передумывать. Мудите Жирак мы все равно найдем, а вы пострадаете ни за что! Страдать ни за что — это не геройство, а глупость!

— Оставьте ее в покое… Пожалуйста, оставьте ее в покое! — взвился Валдер. — Она не виновата!

— Димда сам застрелился!

— Это Рудольф довел ее! А она просто была очень гордая!

— Я бы на вашем месте не рискнул брать на себя функции суда. Где она взяла ружье?

— Рудольф сам отдал ей на хранение! Если бы я это предвидел! Если бы я предвидел, что она способна выстрелить! Я бы вызвал такси и съездил за ружьем в тот же самый вечер, когда она ушла… Жирак отдал бы, он думал, что ружье мое. Я бы взял и бросил его в Даугаву! Ружье наверняка было у нее с собой в чемодане… Не знаю… Я действительно ничего не знаю…

Чтобы выяснить, о каком ружье идет речь, Конрад собирался было показать Валдеру фотографию с кабаном, но тут же передумал. Снимок усилит эмоции вдвое, а ведь Валдер все еще любит Мудите. По-рыцарски, отрекаясь во имя любви к ней даже от самого себя. Как в старых романах. Сегодня такую любовь и понять невозможно, сегодня она многим покажется даже смешной, потому что она не требует: «Все мне!», а застенчиво предлагает: «Все тебе!»

— Что побудило вас взять снимки из фотоархива Димды?

— Во дворе вы сказали мне: поднимайтесь к себе, мы сейчас к вам придем. И добавили: мы осмотрим комнату покойного. Въехав в квартиру, я послушал, как плачет Паула на моей кровати. Она плохо слышит, я это знаю. И тут мне пришло в голову, что надо убрать все, что как-то связано с Мудите. Если окажется, что стреляла не она, ей хуже не будет. Хотя после разрыва с Димдой в прошлую ночь я понял, что она в полном отчаянии. Что она смертельно оскорблена, опозорена… В комнате Димды я сорвал со стены две большие фотографии Мудите, взял из архива негативы и из письменного стола записную книжку. Хотя имя Мудите там совсем не значилось, только телефон замдиректора склада, куда Мудите могли звонить на работу. Димда был связан с ним по работе — там регулярно заказывали рекламные проспекты. Все, что я взял, я спрятал у себя в комнате. Когда вы ушли, я позвонил ее мужу, Жираку. Он был пьян и откровенно сказал мне, что Мудите его бросила. Я понял, что она сбежала или… Вы действительно ее еще не поймали?

— Еще нет.

Валдер закрыл лицо руками.

— Боюсь, что вы напрасно ее ищете…

— Почему вы не сожгли фотографии сразу, а только после разговора с лейтенантом Бертулисом? — Конрад вернул разговор на прежние рельсы.

— Я хотел… Я собирался… Но не мог! Я понял, что никогда больше ее не увижу. Потом появился этот долговязый юноша, и у меня уже не было другого выхода… Я сказал все… Прошу, не спрашивайте меня сегодня больше ни о чем!

— У нее были подруги?

— Я не скажу! Я ничего больше не скажу! Может быть, ей повезет… Случается же, что не могут найти…

— Но ведь никогда не знаешь, что лучше — чтоб нашли или чтоб не нашли. — И Конрад принялся заполнять документы, необходимые для освобождения Валдера. Может быть, послать кого-нибудь за Паулой? Очень важно, чтобы хотя бы ближайшее время подле этого парня был какой-нибудь человек.

Обход квартир дал Арнису не очень много. Как он рассказал Конраду, в большинство из них он даже не смог попасть и собирался наведаться в дом на улице Метру вечером, когда люди уже приходят с работы.

Зато он узнал, что между половиной третьего и тремя в переулке стояли две чужие машины, а третья находилась на соседней улице, довольно далеко за углом.

— Человек, который сказал мне об этом, даже взглянул на ее номер, только не запомнил ни цифр, ни серии. Он работает в обрамочной мастерской. Брат попросил его пропустить через строгальную машину несколько деталей, а он их с утра забыл в багажнике и вспомнил только тогда, когда уже пообедал. Он полагает, что это было около половины третьего или чуть позже. Вспомнил и сломя голову побежал за своими дощечками. Багажник закрыт, а открыть никак не может. Так и этак крутился, все не открывается. Только тогда опомнился, что это вовсе не его машина, что его-то «Жигули» рядом стоят. Обе машины светло-коричневые, вот и перепутал.

— Когда машина уехала?

— Этого он не знает. В смысле времени нас может заинтересовать «Волга». Там ручались, что за рулем сидела женщина. В половине третьего ее видели вылезающей из машины с толстым длинным рулоном бумаги, а в три часа машины уже не было.

— Что это значит, длинный, толстый?

— Когда его поставили на землю, он был высотой почти с машину, но в смысле толщины рулон, похоже, был все-таки тонковат, чтобы в нем можно было спрятать охотничье ружье. Кроме того, на боку машины была надпись: «Служба безопасности движения». Третью машину видели как раз перед тремя часами, но не удалось заметить ни ее марку, ни модель. Единственное, что заметили, это яркую игрушку, болтавшуюся рядом с внутренним зеркалом, и то, что из переднего крыла выходила согнутая антенна.

— Какие организации могут писать на машинах «Служба безопасности движения»?

— Кажется, таксопарк… Может, и еще кто… — Арнис пожал плечами. — Надо будет в автоинспекции справиться…

— А ты знаешь, как выглядит Зигурд Жирак? — ни с того ни с сего вдруг спросил Конрад. — Не знаешь? И я не знаю. Почему бы нам с ним не познакомиться? В ожидании Магистра мы же все равно здесь бездельничаем.

— Вы думаете, что Мудите скрывается у подруги или родных?

— А нам все равно надо установить ее адрес…

Когда садились в оперативную машину, Арнис вернулся к мысли, которую уже высказывал накануне.

— Я допускаю, что Мудите Жирак вовсе не стреляла в Димду. Валдер же не видел, как она стреляла, он только думает, что это она. У людей вроде него повышенная чувствительность. Я верю, что он способен глубоко переживать то, что сам себе внушит. Кроме того, он знал, что Димда оставил ей на хранение ружье…

— Да уж найдется кто-то, кто видел, как стреляли! Мудите Жирак сбежала, вот это важный аргумент!

— Дорогой начальник! — воскликнул Арнис. — Вы не знаете женщин! Мудите так же хорошо могла спрятаться у какой-нибудь подруги, чтобы поглядеть со стороны, как Димда ее ищет. И если бы это случилось, она бы великодушно простила, чтобы тут же уложить фотографа на лопатки!

— Нет, ты никогда не женишься! У меня пропала последняя надежда!

— Вы слишком высокого мнения обо мне. В женитьбе есть известное благо — отделываешься от невесты!

— Да откуда ей у такого старого холостяка взяться?

Машина остановилась у двухэтажного частного дома с необычно высокой проволочной изгородью, сквозь которую виднелись черные, хорошо унавоженные грядки с талой водой в бороздах, и шофер сказал: «Прибыли!»

По дорожке навстречу им шел Зигурд Жирак. Конрад и Арнис представились. Жирак спросил, чем может быть полезен. Адреса подруг и родственников?

— Здесь неудобно беседовать. Прошу! — И Жирак указал на дверь дома. Непринужденно, как полагается хорошо воспитанному человеку. Поведение его и манеры свидетельствовали о годах, проведенных в вузе и обществе, в котором приходилось вращаться. Если это и выглядело сейчас немного нелепо, то единственно потому, что он только что работал в теплице, — фланелевые лыжные штаны, резиновые сапоги с отвернутыми голенищами, поношенный пиджак. Давным-давно сшитый у первоклассного портного, пиджак этот сохранил хорошо проработанную грудь и лацканы.

Внимание Арниса привлекли ворота гаража, ему очень бы хотелось незаметно заглянуть туда, но он не знал, как это сделать. Сбоку в стене есть узкое, продолговатое оконце. Если подпрыгнуть, можно ухватиться за подоконник, подтянуться, как на турнике, и заглянуть.

— Вот сюда, налево. — И Жирак пропустил неожиданных гостей в гостиную, а сам, следуя за ними, взял с телефонного столика в коридоре алфавитную «шнуровую книгу». — Присаживайтесь! — указал он на кресла, а сам подтянул к себе обычный стул. Раскрыл книгу на «А». — Аснате… Здесь, к сожалению, только телефон, но по нему вы сможете узнать и адрес…

— Записывай, — кивнул Ульф Арнису, который уже приготовил записную книжку.

Какого же цвета машина? Может быть, попросить у хозяина разрешения и позвонить Бертулису? Но успел ли он вернуться?

— Ты что, заснул?

— Ручка не пишет.

— Один момент… Что-нибудь найдем, — сказал Жирак, но не успел встать, так как Арнис уже вскочил и мягко усадил его обратно на стул.

— У меня в машине есть другая… Я сейчас…

Арнис вышел в коридор, слышно было, как за ним захлопнулась дверь.

Жирак скучающе встал, подошел к окну и без особого интереса поглядел, как Арнис идет по дорожке к калитке.

«Надо спасать положение», — подумал Конрад.

— У вас красивый сад, — сказал Конрад.

— Я ведь агроном по специальности…

Дальше ждать нельзя. Если в калитке появится Арнис, будет уже поздно: Жирак догадается об уловке. Он только напускает на себя скучающий вид, отсутствие Арниса тревожит его.

Конрад перешел в другой конец комнаты и стал разглядывать посредственную акварель на стене.

— Красиво, — сказал он, чтобы Жираку пришлось повернуться к нему. — Только вот подпись невозможно разобрать. «Черт возьми, подойдет он сюда или нет! Даже и не собирается разговаривать со мной, спиной повернулся!»

— Подпись вам ничего не скажет, это любительская работа, — оглянулся через плечо Жирак.

— А вы искали жену?

— Только у ее родителей. — Это Жирак уже не мог сказать через плечо, пришлось встать спиной к окну. — А где же еще мог я ее искать? А если бы и нашел, что бы я ей сказал? Единственное, что ее ищут на работе. Но я думаю, что она вернется… Уход ее был необдуманным шагом, минутным импульсом, и теперь она наверняка об этом жалеет. Если бы не настаивал директор склада, я бы и не тревожил вас своим заявлением.

— Знакомым не звонили?

— Трезвонить на весь мир, что тебя бросила жена?! И вы бы не стали этого делать. В приемные отделения звонил, но напрасно.

На обратном пути Арнис увидел, что Жирак стоит спиной к окну. Он ловко скользнул за угол, подтянулся к узкому оконцу и заглянул туда. Там стояли «Жигули» светло-коричневого цвета.

Входя в комнату, Арнис подал Конраду одним им понятный знак, что подозрение подтвердилось, сел к столу и принялся записывать телефоны и адреса.

Какое решение примет Конрад? Уедет с только что полученными сведениями, чтобы усыпить внимание Жирака, или, получив подкрепление и разрешение, произведет обыск?

— Гражданин Жирак, я хотел бы взглянуть на ружье, которое оставил в вашем доме Карлис Валдер, — неожиданно сказал Конрад.

Арнис был ошеломлен. Так прямо? Без всякой подготовки? Как новичок? И это делает сам полковник Ульф? Но тут же понял ход мыслей Конрада: он сам разговором о машине натолкнул его на это.

Конрад руководствовался железной логикой; он пришел к выводу, что Жирак находится в безвыходном положении и просто не мог избавиться от ружья. Ружье должно находиться там, где его спрятала Мудите. Даже перепрятать его было невозможно! Мудите неожиданно вернется домой и не обнаружит ружья, и уж тут-то она обратится в милицию и сообщит о своих подозрениях. Она молчать не станет, потому что убит мужчина, за которого она собиралась выйти замуж. Не станет она жить с убийцей.

Жирак раскрыл шкаф и достал из-под белья сверток в бумаге, перевязанный бечевкой. Когда он подавал его Ульфу, сверток выпал из его рук, грохнулся на пол, бумага порвалась и появились части ружья, покрытые мелкой серебряной чеканкой.

— Вы не поверите, но я сначала вовсе не хотел его убивать… Я хотел выстрелить мимо, чтобы Мудите поняла, насколько положение серьезно, и стала бы опасаться за жизнь фотографа… Ей бы пришлось прийти ко мне объясниться, и мы бы поладили… Димда о своем ружье, понятно, помалкивал бы… Я был готов на компромисс. Но когда я увидел его на мушке… До сих пор я его не ненавидел… Но когда увидел на мушке, все вдруг изменилось… У меня появилась власть над этим человеком, я мог позволить ему жить, а мог и не позволить… Вот он, там внизу, на дворе, а можно сделать так, что его и не будет… Есть, но не будет…

— Кто вам продал патроны?

— Не знаю. Не могу сказать. На Центральном рынке предложил какой-то незнакомый человек. Довольно давно уже, — ответил Жирак.

— Было бы лучше, если бы вы сказали правду, — спокойно посоветовал Арнис.

Ульф видел, что Жирак заколебался.

— Я уже сказал правду…

«С патронами он будет запираться долго, — подумал Ульф. — Почему? Какой ему смысл запираться? Видимо, не хочет выдать друга, который, сам того не сознавая, становится соучастником убийства».

Жирак вспомнил тот вечер, когда ушла Мудите, разговор с адвокатом и себя с пустыми ящиками для рассады в теплице. Нет, он не сможет вырвать ни одного стебелька! Пусть это делает кто-то другой, он не сможет! И тут ему пришла в голову абсурдная мысль, которая тогда показалась логичной; когда дом перейдет к родственникам Мудите, он снимет у них теплицу и сад.

Ему показалось, что разговор надо провести сейчас же, незамедлительно.

В каком-то помрачении явился он к будущим домовладельцам. В самом конце стола, лицом к двери, сидел Вилнис. Нагнувшись над тарелкой, он хлебал макаронный суп и с усмешкой поглядывал на гостя. Растрепанная жена его нянчила ребенка. Из какой-то дальней дали слышал Жирак голос тестя; он предлагал чаю, а когда Жирак отказался, сказал, чтобы он шел в комнату и посмотрел пока телевизор.

На экране серьезные мужчины разговаривали о весеннем севе. За дверью, в кухне, скреблась и лаяла злая такса. Окрики на нее совсем не действовали. И вдруг в углу у шкафа Жирак увидел ружье в дерматиновом чехле и рюкзак. Видимо, Вилнис собирался на охоту. Рюкзак был затянут неплотно, сверху виднелся патронташ коричневой кожи.

— Патроны мне дал брат Мудите. Я попросил, и он дал… — нахально солгал Жирак. И ложь эта укрывалась за мелкой, злой усмешкой. На очной ставке эта усмешка перешла в открытую улыбку. Чем темпераментнее Вилнис клялся, что ничего не давал Жираку, тем убедительнее Жирак утверждал противоположное. Экспертиза установила: некоторые патроны из патронташа Вилниса идентичны тем, которые были выстрелены по Димде. И младший брат Мудите со слезами молил, чтобы Жирак признался, что украл их, но зять упрямо настаивал на своих показаниях…

РАССКАЗ ВНЕ РАМОК СЛЕДСТВИЯ

Когда в дверь коротко позвонили, Паула в очередной раз воевала с раковиной: чуть ли не кипяток лился на ее красные руки, полные пасты для мытья, жесткая щетка оттирала эмаль до ослепительной белизны.

Сначала Паула решила, что и не подумает открывать, так как ей уже надоели стычки с дворничихой. «Вы здесь не прописаны! По какому такому праву вы здесь находитесь?»

Звонок повторился, Паула сполоснула руки и, вытирая их передником, пошла к двери.

На пороге стояла незнакомая красивая женщина.

— Я бы хотела видеть Валдера…

— Проходите в коридор, я погляжу, не спит ли он…

— Карлис, к тебе! — позвала она Карлиса, заглянув в комнату, и он принялся одеваться. — Вы из собеса?

Женщина покачала головой.

— Сейчас он выйдет, — сказала Паула и ушла в кухню завершать схватку с раковиной.

Карлис выехал в коридор и увидел Мудите.

— Добрый вечер… — смущенно поздоровалась она.

— Добрый вечер, — ответил Карлис. Все как будто уже отболело, ушло, отмерло, хотя прошла лишь неполная неделя. — Идем в комнату.

— Нет, я только на минутку… Мне на поезд надо, я теперь в Вентспилсе живу, у старшего брата… Приехала забрать документы с места работы… У меня все в порядке… Брат сам в море, а мы с его женой и ребятишками ладим… Один вечер в кошки-мышки играем, другой в прятки… Я оставляю тебе адрес, напиши мне как-нибудь…

Мудите нацарапала на листочке в блокнотике адрес, вырвала и подала Карлису.

— Спасибо, Мудите! — улыбнулся он.

— Ну, я побежала… — Она сама открыла дверь и вышла на лестницу. Карлис задержал коляску в открытой двери.

Подойдя к черному ходу, Мудите повернулась и сказала:

— Если доведется когда-нибудь быть в Вентспилсе, не стесняйся, заходи…

Карлис молча кивнул, так как слова застыли на его губах. Кто-то другой в ужасе кричал в нем: «Уходи! Сейчас же уйди с этого места, женщина!»

Вчера именно на этом самом месте напротив коридора стоял Зигурд Жирак и показывал следователям, как он целился в Рудольфа Димду. Даже ружье у него было то самое, старомодное, с чеканкой.

Мудите повернулась и быстро побежала по лестнице.

Карлис Валдер проехал в кухню, поджег листок с адресом и бросил в плиту. Он еще не понимал, что это ни к чему. Наспех набросанные строчки запечатлелись в его памяти, и нет надежды, что он когда-нибудь от них избавится.

«Они все время будут меня преследовать», — в отчаянии подумал Карлис…

Оглавление

ВДОВА В ЯНВАРЕ

  ЯНВАРЬ

  ВДОВА

  ЯНВАРЬ

  ВДОВА

  ЯНВАРЬ

  ВДОВА

  ЯНВАРЬ

  ВДОВА

  ЯНВАРЬ

  ВДОВА

  ЯНВАРЬ

  ВДОВА

  ЯНВАРЬ

ОБНАЖЕННАЯ С РУЖЬЕМ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Реклама на сайте