«Кто вынес приговор»

Алексей Федорович ГРАЧЕВ

Кто вынес приговор

Повесть

Действие повести "Кто вынес приговор" относится к 1924 - 1925 годам. Это было время, когда социалистическая торговля постепенно и неуклонно вытесняла с рынка частный капитал. Мир наживы сопротивлялся напору сил нового общества как мог, используя все средства.

В книге показан один из эпизодов этой борьбы и участие в ней губернского уголовного розыска.

К осени двадцать четвертого года накопилось немало данных, говорящих о том, что в городе существует и активно действует "черная биржа".

Кто руководит так искусно частной торговлей, где та рука, что поддерживает ее, помогает процветанию местных нэпманов?

В центре повести инспектор губернского уголовного розыска Костя Пахомов, знакомый читателям по предыдущим книгам А. Грачева "Уроки агенту розыска" и "Выявить и задержать".

В своей работе автор использовал материалы Государственного архива по Ярославской области, судебные дела двадцатых годов и воспоминания ветеранов милиции.

1

Это был первый личный сыск агента второго разряда Нила Кулагина...

Невысокого роста, с круглым, желтоватым от веснушек, улыбчивым лицом, быстрый, несмотря на плотность сложения, он легко мог вскидывать над головой двухпудовую гирю, метко стрелял в тире из нагана, толково отвечал на теоретических занятиях при губрозыске.

Зима двадцать четвертого года началась сильными снежными заносами. Потом враз ударили морозы. Но Кулагин, как и осенью, ходил в пальтушке, похожей на армяк, в кургузой помятой шапчонке, в высоких русских сапогах.

- Обмундирование тебе выдали, Кулагин, - сказал ему однажды Костя Пахомов, инспектор губрозыска, к которому в качестве стажера был приставлен Кулагин. - Почему мерзнешь?

- Притерся, - улыбнувшись, ответил парень. - Вот доношу, примусь за обмундирование.

Бережливость Кулагина шла не от природного скопидомства, а потому что лежала на его плечах забота о большой семье, оставшейся без главного кормильца - без отца, погибшего от тифа на какой-то военной стройке в германскую еще войну.

До губрозыска Нил работал на ткацкой фабрике, носил на спине хлопок, потом стоял в мюльно-прядильном отделении за машиной. В гражданскую войну служил чоновцем, вылавливал бандитские шайки, дезертиров, охранял продовольственные отряды. После армии познакомился с ребятами из губрозыска и поступил в агенты. Как-то на толкучке подвел к Косте мужчину.

- У торговки поддевка пропала, а рядом с ней вот этот толокся...

- Доказательства где? - спросил Костя, удивляясь и недоумевая, видя на лице задержанного такое же недоумение и удивление с растерянностью.

- На што доказательства, - ответил Нил, - вот они, перед глазами...

Он едва не потрогал пальцами глубокие морщины, разрезавшие щеки мужчины, и пояснил серьезно и строго даже, точно сам взялся обучать инспектора теории сыскного дела:

- Одного студента знал я, так он мне про эти морщины толковал. Называются морщины порока. Коль есть они, не иначе как преступник. Вот и этого надо допросить.

Задержанного Костя освободил тут же, а Кулагина упрекнул:

- Морщин у людей вон сколько. Погляди-ка кругом. Что же ты, всех ко мне подводить будешь?

Поддевку они вскоре отыскали, здесь, на толкучке, уже перепроданную в третьи руки. И к краже тот мужчина не имел никакого отношения.

- По морщинам да по линиям, Нил, - посмеиваясь, внушал потом Костя огорченному и смущенному агенту, - только цыганки разве что могут искать преступников. Нам даны другие приемы, учись нашим приемам, а не со слов какого-то студента. Понял?

И он дружелюбно похлопал его по плечу. Парень ему, в общем-то, нравился...

Шесть лет уже работал Костя в губрозыске. За это время поднялся от агента второго разряда до инспектора центрального района города, самого тревожного, самого опасного по уголовным делам. За это время сколько сменилось агентов. Иные приходили из-за куска хлеба, обмундирования. Иные - просто погреть руки на даровом, на подношениях. От таких освобождались быстро, узнавали их на втором месяце работы. Или на третьем... Кулагин был из тех, кто пришел работать надолго, не задумываясь над тем, что ждет его в этом каменном белом доме на площади, называемом губернским уголовным розыском.

Кончился стажерский срок и для Кулагина. На очередной летучке Костя вручил агенту наган, удостоверение, пожал ему руку.

- Пойдешь, Нил, к мануфактурному магазину, - сказал он. - Посмотришь, нет ли подозрительного. Магазин государственный и для государственных дел отпускает бязь и миткаль. Но ты приглядись... Мало ли там... Давно следим за покупателями.

Новичок аккуратно и бережно запрятал наган в карман пальтушки, в боковой карман старенького пиджака так же бережно положил удостоверение, стукнул каблуками сапог, но не удержался, улыбнулся радостно. И Костя не сдержался - тоже улыбнулся:

- Давай, Нил. Памятный у тебя сегодня день. Сотрудником губрозыска назначен.

В это утро шел снег - крупный и спокойный, и кипы мануфактуры, перевязанные на ломовой подводе, выехавшей из проулка навстречу, были схожи с сугробами, аккуратно вырубленными лопатами. Мужчина в черном нагольном полушубке торопливо погонял лошадь, прикрикивая на нее, взмахивая вожжами. Кулагин встал ему поперек дороги.

- Откуда товар?

- Тебе чего еще! - взъелся было возчик, из-под шапки люто оглядев парня. - Что мешаешь?

Но рука Кулагина, легко кидающая двухпудовик, остановила его. Он задержал лошадь, хмуро глядя на агента. Кулагин вынул из пиджака удостоверение, повертел перед носом мужчины:

- Откуда товар? - повторил свой вопрос.

- А из магазина, - неуверенно отозвался возчик, оглянулся, и эта оглядка насторожила Кулагина.

- Может, краденый товар? - спросил он, положив руку на кипу, ощупывая ее.

Возчик торопливо и с запоздалой поспешностью улыбнулся, полез в карман:

- Насчет документа на товар, стало быть, спрашиваешь, - заговорил, вытащив листок бумаги. - Вот полученьице... Есть-есть, пожалуйста.

- Куда товар? - спросил Кулагин, вернув документ. - Кому?.. В документе сказано, что бязь для сельского кредитного товарищества, а ты едешь, смотрю, в город.

- А попутно, - пробормотал возчик. - В один магазин заехать надо... Приказчик я от Замшева... От лавочника на Мытном дворе.

Тогда Кулагин потребовал повернуть лошадь назад и ехать в магазин. Нехотя, но возчик согласился. Раза два принимался упрашивать Кулагина отпустить подводу, потому как "дел невпроворот на сегодня".

- Живо мы, - пообещал ему Кулагин. - Только выясним, и отпущу...

В магазине ему показали ордер, по которому только что была отпущена бязь, подписанный торговым агентом сельскохозяйственного кредитного товарищества Миловидовым. Счет на получателя выписывал какой-то молодой мужчина. Получил же со склада бязь вот этот приказчик лавочника Замшева. Непонятно все стало для Кулагина. Ордер из товарищества, получали бязь на товарищество, в село, значит, что в пятнадцати верстах от города, а бязь едет на Мытный двор в лавку частного торговца. Самым удивительным оказалось то, что продавцы магазина предъявили Кулагину еще один ордер, и тоже на бязь, полученную неделей раньше на это же кредитное товарищество. Куда же столько бязи в одно село?

Теперь Кулагин поехал вместе с приказчиком на Мытный двор. Замшев вышел из лавки встречать подводу, но, увидев рядом с приказчиком незнакомого парня, догадался сразу, в чем дело. А догадавшись, растерялся и лишь молча водил глазами то на Кулагина, то на приказчика. И даже не замечал холода, забыл сразу, что он в одной поддевке, с непокрытой головой.

- Откуда товар ждешь, хозяин? - спросил Кулагин. Поняв, что он не иначе как из милиции, Замшев решил быть откровенным, пояснил скороговоркой:

- Как-то молодой человек пришел. Мол, не надо ли бязи. Ну, говорю, как не надо. Обычно мы через государственную биржу получаем, но последнее время заминка вышла, обходят нас вниманием. Ну, и приходится на стороне подыскивать...

- На какой стороне? - спросил Кулагин. - И кто человек тот? Какой из себя?

- Не могу знать, - в поклоне склонился перед ним Замшев. - Молодой мужчина в белых бурках.

Приказчик бросил вожжи и отошел в сторону, словно собираясь сбежать.

- Куда это ты? - спросил его Кулагин, видя в глазах приказчика злобу. - Подожди. Вот сейчас составлю акт, подпишешь и пойдешь.

Он составил акт на количество кип, потребовал не распаковывать их. Дал подписаться и Замшеву, и приказчику. Потом вернулся в магазин, взял эти два ордера под расписку и с ними побежал в губрозыск.

- Может, установить наблюдение? Вдруг да "черная биржа", что ищем, предположил он довольно и радостно. Была за ним черта - поболтать, прихвастнуть. Но хвастовство это было, в общем-то, безобидное, и сотрудники губрозыска обычно только добродушно посмеивались.

И сейчас Костя лишь усмехнулся, долго и внимательно просматривая ордера:

- Знаком мне этот Миловидов... На приметке он у нас...

Совсем недавно зашел к нему начальник уездного уголовного стола и рассказал про этого Миловидова. Торговый агент из кредитного товарищества летом продал тридцать бочек цемента частным торговцам, хотя по договору цемент полагался местному совхозу для строительства сыроваренного завода. И вот чудеса - совхоз у этих же частников вынужден был покупать материал по завышенной уже цене. По жалобе совхоза было возбуждено следствие, но оно вскоре же остановилось. Товарищество взяло под защиту своего агента, заявив, что он неопытный и неумелый еще работник.

Потом начал "сильно гулять" Миловидов по ресторанам и сельским трактирам. Этот приземистый человек, с черными усами-"баранками", синеносый, хрипастый, обожал духовой оркестр и военные марши. По рассказу начальника уголовного стола, где-нибудь в трактире, кинув скрипачу или шарманщику червонец, требовал "военного марша". Особенно любил "Марш Копорского полка" и "Прощание славянки". Вытянется, выкатит живот, замрет со слезами умиления на глазах. Под осень он пригласил на свадьбу племянницы председателя кредитного товарищества духовой оркестр в полном составе. И тот два дня сотрясал домишки жителей бравурными военными маршами, мазурками и вальсами. На какие деньги простой служащий два дня мог содержать оркестр?

- Завтра с ранним поездом выезжаем в село, - решил Костя. - Иду выписывать командировки. Познакомимся лично. А насчет наблюдать... Так скажу я тебе, Кулагин, что это сейчас напрасное дело. Ты со двора, а они к своим сообщникам, если они имеются. Или телефон, или записка, или приказчика рысью в какой-нибудь дом. И они, эти сообщники, если они есть, повторяю я тебе, Кулагин, уже все знают, какой ты из себя хороший да толковый... Товар мы отберем, а Замшева временно не тронем. Он пока бесполезный человек. А вот Миловидова надо брать под стражу...

2

И в это утро шел снег - ложился в сад, что виден был из окна дома, где жил торговый агент Миловидов, на дорогу, по которой неслись, раскатываясь на буграх, розвальни, черневшие фигурами мужиков в тулупах. Сумерки постепенно таяли, и все четче выделялось небо, покрытое серой пеленой облаков, далекие леса и далекие дороги, словно затканные стежками ниток - санными обозами, уходящими из этого села в извоз с углем, с торговлей на городской базар. Бледнел свет лампы на столе по мере нарастания дневного света. А они все сидели в этой маленькой комнатке, которую Миловидов второй год уже снимал у сельской акушерки. Костя сбоку в деревянном кресле с высокой спинкой, Кулагин на низкой скамье, вытянув ноги. А сам Миловидов возле самовара за столом, облитый этим дрожащим светом керосиновой лампы. В нижней рубахе, расстегнутой, так что вольготно раскинулась мясистая волосатая грудь, в галифе, босой. Он прихлебывал из кружки чай, пьяно икал. Оставив кружку, принимался крутить завитые в баранки черные усы. И все посматривал в окно на этот снег, порхающий возле стекла молью, на дорогу, осыпанную сенной трухой, конскими вешками, на дома по той стороне улицы, окна которых были или темны или освещались пламенем затопленных русских печей.

- Вся жизнь - сплошной допрос, - проговорил он, снова хлебнув из кружки, - помню, божежки ты мой, как папа с мамой меня допрашивали, когда я учился в гимназии. В мировую войну служил в Девятой армии интендантом так сплошные ревизоры. Угрозы под военный суд... Да, божежки ты мой, говорил я, хоть завтра...

Миловидов сложил руки молитвенно и вскинул голову. Крепкая шея налилась краской.

- После революции сошелся под Гомелем с анархистами. Тоже - кто я да что у меня в голове. Маузерами тыкали в живот, как не прострелили только, дивлюсь. Потом ушел к красным в отряд. Хотел воевать с ними за власть Советов и за светлую жизнь... Допросили и не приняли. Хорошо еще, пули во лбу не оставили... Едва отговорился...

- И хорошо, что не приняли, - проговорил насмешливо Костя. - Вот уж был бы красноармеец... А после войны чем занимались?

- Завел в Орле возле казарм экстрактное кустарное производство. Потом табачную лавку открыл, но прогорел, потому что не шла частная торговля... Позвольте, платок достану...

Он потянулся к пиджаку, висевшему на спинке стула. Достал платок, высморкался гулко и вытер слезящиеся глаза. Растопыренными пальцами пригладил редкие темные волосы, мокрые от пота. Опять сунул платок в карман.

В этом же кармане был найден при обыске еще один ордер, на двадцать кип миткаля.

- Так кому все же заготовили ордер на миткаль? - снова спросил Костя. - Ну ладно, те два ордера забыли. Вышибло из памяти...

Миловидов потер лоб, как вспоминал, пожевал губами с какой-то укоризной. Будто поговорил с кем-то невидимым здесь. Конечно, он все забыл. Вчера он опять сидел в сельской чайной, там заводили граммофон и гремел в трубу оркестр "Марш Копорского полка", а он, этот дядька с плечами гиревика, наверное, трогательно хлипал.

- Столько всяких бумаг, - вздохнув, развел Миловидов руки с виноватой улыбкой. - Одному выпиши бязь, другому дрова, третьему вожжанок для лошадей... Все бумаги, бумаги...

- Но вот еще было дело с цементом?

Миловидов покачнулся, вскинул голову к перегородке. За ней слышались шаги, там ходила хозяйка дома. Вот-вот и заглянет снова к ним. Сначала была как понятая при обыске, теперь заглянет, может, потому, что слишком долго сидят в доме агенты из губрозыска. Сидят, сунув руки в карманы, следя за каждым движением этого вздыхающего без конца человека. Нет, не схватит со стола нож Миловидов, не кинется с керосиновой лампой на гостей, не выбьет окна, чтобы выскочить в сад. Но в комоде при обыске нашли револьвер, недавно смазанный. Полный барабан патронов.

- Насчет цемента позвольте мне внести ясность, - повернулся Миловидов на стуле. - Безвинный человек я, доверившийся людям. Только и всего. Был допрос. А после допроса не велели больше так самовольно выписывать материалы.

- С тех пор вы стали честным? - задал вопрос Костя.

Торговый агент пожал плечами в растерянности, но не ответил. Кто он такой? Ну, пил он самогон стаканами, плясал в сельских трактирах, обожал духовой оркестр, выписывал фиктивные ордера... Но кем-то он был в годы революции, где-то скитался?

- Про вас говорили, что веселый вы человек, Миловидов, - сказал Костя, - а с нами неразговорчивый и беспамятный совсем.

Миловидов снова уставился в окно, как будто хотел увидеть на дороге кого-то. Гуще и живее, в какой-то веселой суматохе, повалил снег. Кулагин посмотрел на Костю. Тот встал, расправляя затекшие от сиденья плечи.

- Припоминать придется тогда в другом месте.

- Что ж... Позвольте надеть пиджак.

Миловидов торопливо, поглядывая все так же при этом в окно, надел пиджак, сунул ноги в валенки, накинул короткий овчинный желтый полушубок.

- Я выехал в город, - крикнул он в стену хозяйке квартиры. - Надеюсь, завтра с утренним вернуться.

Из-за стены не ответили почему-то. И Миловидов, пожав плечами, обернулся к агентам:

- Надо бы товарищество известить.

- Известим, - ответил Костя.

Миловидов не проронил ни слова, пока шли долгий путь лесной дорогой, пока ждали на станции в холодном вокзале, продуваемом ветром, дремали в вагоне, качаясь вместе с ним на стыках. Когда вышли из вагона, он стал озираться и вглядываться в лица встречных прохожих:

- Кого высматриваете? - спросил Костя. - Не ордер собрались передать человеку в белых бурках?

- Не ордер, - помолчав, ответил с усилием Миловидов. - Я же сказал, что не знаю такого человека. Кто он такой?.. Ах, божежки ты мой. Встретился вам на земле гражданин в белых бурках - я должен его знать непременно.

В губрозыске его сдали дежурному агенту. В коридоре, когда они остались одни, Кулагин кивнул головой на стену дежурки:

- Как хошь, но думаю я, что это "черная биржа".

Все могло быть. Могла быть связь у этого человека с частным миром, со спекулянтами. Могло быть, что это просто взяточник и не больше. Так Костя и ответил, заглянув в курносое, сияющее довольно лицо своего помощника, и еще прибавил серьезным голосом:

- Знаешь, как бабушка вяжет? Спицами шевелит да шевелит, ниточка бежит да бежит. Так и мы будем шевелить ниточку. А прежде всего, Нил, надо нам найти того, в белых бурках.

3

Кассир одной из городских фабрик Викентий Александрович Трубышев, вероятно, не знал, что в России устройство первых товарных бирж относилось к эпохе Петра Первого. Подумать только, с каким товаром набивались там друг другу купцы: с пенькой и пушниной, трубками и канатами, заморским табаком и фламандскими картинами, скатертями ткацких мастерских и ружьями, фарфором и выделкой из металла, из дерева, из глины.

Но какое дело Викентию Александровичу до тех далеких петровских биржевых сделок. Не было ему дела и до биржевых лихорадок двадцать четвертого года в Лондоне или Париже, Чикаго или Берлине. Пусть падает интерес к иранской нефти и растет к румынской, пусть стреляется обанкротившийся миллионер, и пусть незаметный хлеботорговец из Чикаго Артур Коттэн за какие-то два дня опускает в свой карман пятнадцать миллионов долларов; безразлично ему, как стучит мелком маклер, как бьют по рукам клиенты, заключая сделки на тысячи тонн пшеницы или нефти, на каменный уголь, на руду, на велосипеды, на тракторы "Фордзон" или пулеметы "Максим".

На тех биржах Викентий Александрович не бывал. Вот на торговой губернской бирже - другое дело. В небольшом особняке, возле Сенного рынка, в толпе представителей государственных магазинов и частных торговцев он знакомился со спросом и предложениями рынка, листал бюллетени, запоминал клиентов из других городов. Тем надо пшеницу, этим лен для ткацкой фабрики, есть спрос на трубы и на краску, на мыло пахучее, на масло русское, на дрова. Этот готов закупить амурской кеты или осетрины, а тому подай древесину.

Шумело биржевое собрание. Но спокоен был всегда Викентий Александрович. Средний размер сделок собрания его не интересовал, оборот тоже, и котировка цен в итальянских лирах или шведских кронах к нему никакого отношения не имела.

Просто он запоминал, угадывал - где пустота в государственной торговле, искал прорехи в поставках товаров. Просто всегда был в курсе, что сегодня идет, а что не идет, что выгодно продать сейчас, а что выгодно попридержать до поры до времени.

"Ага, сегодня спрос на фанеру".

Он уходил домой в Глазной переулок. В комнате садился в бамбуковое кресло-качалку и погружался в раздумья.

"Фанера... Так-так... Кажется, в Архангельске. Борейко... Да-да... В морском порту заведующий. Борейко. Пожалуй что. А здесь Ахов и дровяная лавка. Нет фанеры в лавке у Ахова. А толпа ходит, высматривает фанеру. И в государственном магазине нет фанеры. Значит, срочно в Архангельск, к Борейко... Может, и достанет... Фанера станет золотой тогда... Только поспешить главное..."

Один никогда не принимал решения Викентий Александрович. На государственной бирже есть биржевой комитет, и на подпольной бирже есть тоже свой подпольный комитет. В номерке постоялого двора и трактира "Хуторок", что за Волгой, на самом берегу, у перевоза. Вот она - тройка этого биржевого комитета. Он, Викентий Александрович, гофмаклер, и два маклера: Иван Евграфович Пастырев, владелец этого "Хуторка", и Егор Матвеевич Дужин, местный скотопромышленник, откормщик свиней. Викентий Александрович - аккуратный и спокойный, со светлой бородкой "а-ля ассириец", с трубкой в зубах, с вечной иронией в голубых глазах. До революции домовладелец двухэтажного дома и подрядчик крючных работ. Теперь просто кассир при фабрике.

Иван Евграфович - маленький, с розовым мальчишеским лицом, быстрый на ногу - так что не дашь шестидесяти, если посмотришь на его хлопоты со стороны. Одет в простенькую купцовскую поддевку, сапоги, потирает всегда зябко руки, быстренько, незаметно, точно в цирке фокусник, собирающийся обмануть зрителя ловким номером.

А Егор Матвеевич грузен, осадист, пригнут. Шея втянута в плечи. Лицо красное, припухлое, глаза сжаты - полоски вместо глаз. Не за них ли Егору Матвеевичу блатной мир - ой как давно это было, до революции еще до первой, - дал кличку Хива. За последнее преступление вынес окружной суд Дужину пятнадцать лет. Отсидел лишь двенадцать в Тобольском централе и освободился в семнадцатом по амнистии Временного правительства. Вернулся в город и вдруг остепенился. Женился, детей, правда, нет, но купил на какие-то деньги дом, большой сарай в огороде. С нэпом вот стал откармливать свиней для продажи в трактир "Хуторок", в колбасные заведения. Мало кто знает о большом уголовном прошлом Егора Матвеевича. Разве что Иван Евграфович. До революции официантом бегал Иван Евграфович между столиками в шикарном ресторане города - в "Царьграде". А Егор Дужин садился, бывало, за его столик. Бывало, гулял на широкую ногу, заплескивая все вокруг себя шампанской пеной, расстреливая пробками высокие потолки...

Ну, помнит еще Горбун. Живет такой старик горбатый в одном из переулков, близко к железной дороге и пустырям, в маленьком согнутом домишке. С ним Егор Дужин на "дела" ходил даже. Но стар стал Горбун. Только до базара разве, купить еды, да в керосиновую лавку, да в ближайшую церковь, поставить свечку в замоление прошлых уголовных грехов...

Ну, и еще не забыл Дужина, конечно, Сынок. В пятом году вместе они уходили на этап. За одно преступление уходили. Через год бежал из централа этот тоненький красивый мальчик с черной душой злодея. В мировую войну грабил беженцев. После революции "завалился" снова в тюрьму, во время белогвардейского мятежа бежал, попал в список Центророзыска, по которому его при задержании надлежало доставить в "Московской губернии Таганскую тюрьму". Был Сынок средних лет мужчина, но юношески тонкий, всегда молчаливый, с выпуклыми глазами, пергаментной кожей лица, вставными белыми зубами. Пробыв недолго в одном городе, совершив крупное ограбление, исчезал. Сейчас, вернувшись в город, он сидел в "кишлаке", бараке у реки, на чердаке, подкармливаемый старой наводчицей Марфой...

Для всех других Дужин - добропорядочный гражданин, готовый помочь соседу подпереть забор падающий, срубить пару венцов или же готовый половить рыбку сеточкой на Волге, посидеть на завалинке, жалуясь на низкие цены за свиное мясо.

Викентий Александрович, например, не знал, кто такой в прошлом Дужин. И потому всегда радушен к нему, всегда с распростертыми объятиями. Бывает, даже подарочек поднесет ему - то одеколон, то хорошего табачку, то кумачовый платок. И когда советуется, в первую очередь взгляд на Егора Матвеевича.

- Есть фанера, почтеннейшие.

Это его любимое словечко. Не господа, не товарищи, а почтеннейшие. Среднее выходит между теми словами.

- Как смотрите?

Помолчат два его подручных маклера, потом первым, как всегда, рыкнет Егор Матвеевич:

- Фанера - дело прочное. Надо брать...

Редко открывает рот Егор Матвеевич. Зубов осталось впереди на счет, и те обломаны и погнуты. А вставить золотые мог бы. Куда только и копит. Может, на благотворительные цели? Может, собирается строить церковь или богадельню для старых людей? Кто его знает. Ясно Викентию Александровичу только одно, что жалеет Дужин тратиться на свои зубы.

- Фанера, она и мне сгодится. Пол под свиньями совсем прогнил, подлатать надо бы.

Иван Евграфович потрет ладошки, оглядит стол, кровать. Вот ведь - уже который год он хозяин, владелец, а въелись в душу повадки официанта. И здесь не хозяин он, а официант. То смахнет со стола пепел, то поправит скатерку, то вдруг невольно как-то согнется в поклоне, точно перед богатым клиентом за столом, и улыбочка на лице паточная. Никак не вытравляется ресторанное прошлое.

- Я как и все...

Это у него привычный ответ. И принюхается - не тянет ли в номер через отдушину в печи гарь снизу, из кухни. Вроде как пахнет. Черт бы драл этого повара, опять с похмелья, опять льет пробу на плиту.

Дальше все идет по заведенному порядку. У подпольного биржевого комитета есть свои подпольные комиссионеры. Вот, к примеру, Георгий Петрович Вощинин. Тридцатилетний молодой мужчина, с бледным лицом, тонкими усами, недовольный вечно, капризный, нервный. В френче сером, английского покроя, в белых бурках. Он сидит за соседним столом в бухгалтерии фабрики, чуть сбоку от Викентия Александровича. Тоже кидает костяшки счетов. Официально он числится счетоводом. Но приходит время - он комиссионер. Получает освобождение у доктора (понятно, за приличную мзду), берет деньги у Викентия Александровича (деньги комитета), покупает билет на Архангельск и отправляется в дальнюю дорогу. Он посредник между продавцом и покупателем. Продавец - Борейко, заведующий складом в Архангельске, а покупатель - Ахов, толстенький мужичок, лысенький, юркий, в модном пиджачке с разрезом на спине, в валеночках с галошами, даже при морозе. Это - владелец дровяной лавки. Торгует швырком, бревнами, тесом, фанерой вот...

Возвращается из Архангельска Вощинин с образцами фанеры и сделкой. На бирже нет обычая много водить пером по бумаге. Разве что маклерская записка с указанием количества покупаемого товара и что "дефектов нет". И все. А то и проще - поднял руку или пожал руку. Честь торговцев и покупателей на бирже поддерживается свято. А затем приходит груз в адрес Ахова. Тут вступает в действие Иван Евграфович. Пара ломовых его трактира мчит к станции. А у пакгаузов - мужички, из тех, что зовутся "золотая рота". За пару бутылок самогона покидают быстренько товар на подводу, перебросят куда надо. Грузчики - это уже обязанность Егора Матвеевича. Свою обязанность он исполняет аккуратно. Не было еще заминок. Все делается вмиг. Так, чтоб не было лишнего глаза, не останавливались чтоб подозрительно граждане: мол, что, да откуда, да куда... А потом потекут комиссионные от Ахова за фанеру. Три процента комиссионных с товара. Не так много? Достаточно. Кошельки распирает у маклеров червонцами. Сунет Егор Матвеевич полученный процент в карман, скажет:

- Простота...

Да, не то что в те времена, когда звенели у него в кармане ключи, отмычки, шпилера. Когда болталась на поясе фомка. Слава богу, тянет к покою, к теплу, к сытному пирогу, к стопочке, ко сну после обеда, а то к завалинке. Сидит на ней, посматривает на свой дом, на сарай, где роются друг возле друга откормленные йоркширы. Кто скажет, что несколько судимостей за этим мужиком, в валенках пожелтевших, в шубе до пят, в ушанке, одно ухо вверх, другое вниз. Кто скажет, что варнак был Егор Матвеевич, мог убить своего товарища, если тот поперек дороги. Было и такое в судебных делах. Жаль только, революция плохо их сохранила, рассыпались они за ненадобностью, разлетелись, как осенние листья по ветру. Жаль. Посмотрел бы нынешний агент губрозыска на одно из них, покумекал бы, кто такой покуривает на завалинке на зимнем солнцепеке.

А разве возникнет подозрение на Викентия Александровича? Вот он в кресле. Тепло, уютно. Две дочки взрослые у него - Тася и Шура. Есть третья дочь - Софья, замужем в Тифлисе. Эти две при отце, эти незамужние. Тихие и богомольные. Сейчас в соседних комнатах шуршат бумагами, тряпками, звенят чашками. От печей тянет остатками березового духа. С улицы по стеклам крупа снежная скребет, точно кошка просится в дом. Подыматься из кресла, чтобы выпить чашку чая, не хочется. Не то что куда-то брести по такой-то темке да по такому снежному вихрю. Но и подыматься надо, и брести надо.

Поднялся из бамбука, выращенного в Китае, в прошлом еще столетии, и дочерям:

- К Синягину, а потом на вокзал...

Бывает Викентий Александрович в гостях у частных торговцев. То у Дымковского, то у Ахова, то у Замшева. Заглядывает. Спросить, нет ли хорошего реглана, нет ли сапожков-"румынок" для дочерей, или же поздравить с именинами, или же привезти хорошего лекарства. Осторожно заведет насчет заказа на товар разговор. Поговорит, послушает, повздыхает, посочувствует. Но никогда не обещает, никогда не скажет, что он, именно он, Викентий Александрович, достанет Ахову фанеру в Архангельске. Деловой разговор лежит на Вощинине. Спустя день-два Вощинин придет к Ахову и предложит заказ на фанеру. Мол, не надо ли? Он и комиссионные берет с лавочника, а потом передает в курилке на фабрике Викентию Александровичу. Викентий Александрович - это тонкая разведка, а Вощинин - это действие. Себя Вощинин торговцам не называет. Разве что вымышленную фамилию, вымышленное имя. На случай, если милиция нападет на след, - легче уйти будет. Идея Викентия Александровича. Полтора года действует подпольная биржа, и нет следов, и нет разговоров лишних. Полтора года идут товары отовсюду в город. Подсолнечное масло и пшеница, тес и фанера, румынки и регланы. На прилавки частных торговцев. Раскошеливайся пролетариат и крестьянство! Подходи, налетай на товары первой необходимости! Нигде, кроме как у Ахова, нигде, кроме как у Дымковского или Охотникова... Пока расшевелится государственная торговля, пока договорятся, пока кончат переписываться да подбивать итоги...

Помогает еще Викентий Александрович иному частнику деньгами. В долг. Под проценты. Тоже три процента в неделю. Из кассы берет из фабричной. Пачку червонцев в карман Дымковскому. Или же Синягину на покупку новых решет. Должно развиваться частное хозяйство. Затухнет потому что - и подпольная биржа прогорит. Один зависит от другого. Идет потому дело. Прямо как по маслу идет...

Летели саночки едва не по воздуху - лихой, горячий конь попался Викентию Александровичу. Наяривал извозчик кнутом по крупу:

- Эге-ге-ей!

Сам бы мог завести Викентий Александрович лихача, но ведь разговоры. Простой кассир при фабрике, по тарифной сетке, по разряду, заработок - кот плачет, и вдруг саночки, свой собственный выезд...

Качался Викентий Александрович, пряча лицо в воротник из камчатского бобра. Посматривал на редкие фонари, на редких прохожих, бегущих, как от погони, от снежных заносов вдоль улиц. Им, прохожим, проще жить. Им не надо думать насчет фанеры для Ахова, насчет мануфактуры для Дымковского или Замшева. А ему еще и о Шашурове, чтобы колбасный завод бывшего Либкена на Духовской развивался, и о Синягине. Кончается мука, а источники сохнут. Как колодец, из которого уходит вода.

Крупные частные товарищества и фирмы имеют своих личных комиссионеров. У них свои связи. А кто подумает о мелких торговцах, которым не под силу держать доверенных и комиссионеров, которым нет времени и средств заводить связи с хлеботорговцами Сибири или маслоделами Балакова? Вот они и подумают, они, на втором этаже трактира "Хуторок". Викентий Александрович погрустнел вдруг. Тяжела ты все же, шапка гофмаклера!

4

Была у Викентия Александровича странная привычна. Раздеваясь, внимательно разглядывал свои вещи. Точно искал пятна грязи, дыру или оторванную пуговицу. Не изменил он этой своей привычке и в прихожей булочника Синягина. Снял шапку, осмотрел ее неторопливо, как только что купленную на толкучке, сдернув с шеи шарф, стал задумчиво разглядывать крупные, в "шотландку", клетки. Повесив пальто, легонько постукал ладонью по полам, скидывая паутину, налетевшую на лестнице.

- Бог мой, какая погода!

Жена Синягина, высокая и сухая женщина, с паклей седых волос, с болезненной чернотой под глазами, подняла голову к потолку коридора, точно услышала шорох снега над крышей.

- Боимся выходить. Метет, да тьма...

- Положено снегу и тьме, Катерина Юрьевна, - заметил Трубышев, приглаживая волосы. - Декабрь уже. Потому не смею роптать и покорно несу бремя стихии и вам советую. Молитесь богу и ждите лучезарных дней.

Он кивнул ей и четким, прямым шагом, по-солдатски, вошел в переднюю. В трюмо, стоявшем в дальнем углу, отразилась его невысокая и плотная фигура, в костюме-тройке, в ситцевой косоворотке, - выпуклые белые пуговицы на ней как клапаны гармони. Мягко открылась дверь в гостиную: здесь широкий стол, накрытый плюшевой скатертью. На стене портреты родичей Синягина. Среди них и он сам - на стуле, нога на ногу, картуз на коленях, пышная прическа. На стене же, рядом с его портретом, барометр с амурами, часы в футляре из красного дерева - маятник их, поблескивая тусклой медью, гулко рубил последние дни двадцать четвертого года.

Следующая комната была слабо освещена, душная. В одном углу кровать, в другом - ломберный столик, кресло, посреди - круглый стол с бутылочными ножками, на нем - конторка. За конторкой - сам Авдей Андреевич Синягин, владелец булочной и кондитерской, пятидесятилетний мужчина рыхлого телосложения, лобастый, с головой в проплешинах. Одет он был в посконную рубаху, выпущенную небрежно на широкие штаны, в валенках.

Услышав стук, булочник медленно оглянулся, отложил счеты, снял очки, и радушие и гостеприимство появились на его полном, с обвислыми щеками, лице. Двинулся встречу, ловя пальцами пуговицы расстегнутой рубахи:

- То-то слышу - звонок. Но не гадал, что это вы, Викентий Александрович. В такую погоду...

- Путник в непогоду не от праздности.

Трубышев вложил ладонь в пухлую руку булочника, заглянул ему в лицо:

- Кажется, пребываете в печали, Авдей Андреевич? Уж не с мукой ли беда?

Будто ждал этого вопроса Синягин, заговорил торопливо:

- Пришла телеграмма из Омска. Куплен муки один вагон, но выходит задержка. Чулков сообщил, что власти издали какой-то там указ. Сначала все государственное, а в конце частников. И выходит, что придет мой вагон к чистому понедельнику великого поста.

- Ну уж, к чистому понедельнику, - невесело улыбнулся Трубышев. - Но, конечно, весть нерадостная.

Вся эта история была ему известна куда как лучше, чем булочнику. Чулков, еще один комиссионер, в прошлом белый офицер, застрял в Омске. Все было так, как только что наговорил Синягин. Не указ, а постановление вышло на железной дороге: прежде грузы государственные, а потом грузы частные. По какой-то четвертой категории. И жил теперь в Омске комиссионер, и тратил зря деньги. И что тут придумать? Нет постановлений пока еще на водные дороги. Можно бы пароходом. Но ведь реки из Сибири не бегут к Москве. Да и зима. Можно бы лошадей нанять, но ведь тысячи километров до булочника Синягина. Одна надежда, что Москва, тамошние дельцы подошлют муки. Должна сегодня прийти телеграмма. Что в ней только будет?

- Это вот Марголиным хорошо, - как не слыша слов Викентия Александровича, продолжал бубнить булочник. - У них комиссионер оттуда же, из Омска, сообразил отправить груз на "Хлебопродукт". По дубликату на предъявителя получат здесь зерно. Вот как ловко...

- Это риск, - покачал головой Трубышев. - Это дело незаконное, и они могут лишиться своей муки с крупным штрафом... Не надо так рисковать. Что-нибудь придумаете...

- Уж не знаю, - зашептал булочник. - Печали много, Викентий Александрович. Тут арендатор валится, там вот... Какое-то смутное время настает.

- Не такое уж смутное.

- Как не такое, - покачал горестно головой Синягин. - Установили Советы твердый рубль. Фабрики открывают одну за другой. Магазины открывают. Нашего брата теснят и давят всем, чем можно. То налогами, то приказами, то указами. Да и вообще быстро могут покончить с нами, если захотят... Стоит масло подсолнечное в кооперации семьдесят копеек, а у меня в магазине рубль. Заставят и меня торговать по семьдесят копеек. Но я ведь плачу еще налог. И сразу же закрывай магазин и в очередь на биржу.

- Твердый рубль они установили - это верно, - помолчав, соглашаясь, заговорил Викентий Александрович. - И производительность труда у них какая-то, говорят. Но что будет завтра или послезавтра? Так что надейтесь на бога, Авдей Андреевич, а бог с нами, а не с ними.

Булочник облегченно вздохнул, вроде бы повеселел и ласково глянул на Трубышева. Кассир как ждал этой перемены в настроении, напомнил вдруг скучным голосом:

- За вами долг накопился по ссуде, Авдей Андреевич. Хоть сколько бы в возмещение.

- Но вы же видите, - зашептал булочник, вытянув шею, как гусь, и умоляюще глядя на Трубышева. - Торговли никакой. На липочке дело. Вот-вот грохнусь в долговую яму, существуй она сейчас...

- Ну что ж... Можно подождать...

Трубышев осмотрел комнату - сундучок, кровать, окно с темной шторой. Втянул ноздрями воздух, остро пропахший почему-то керосином, хотя висела над головой электрическая лампочка в шелковом абажуре с оборками.

- Жарко и душно у вас. Какой-то древний врач заметил, что воздух для легких - тот же хлеб. И, чем грязнее хлеб, тем в большем расстройстве окажется ваш организм, Авдей Андреевич.

Он не дал открыть рта булочнику, густо побагровевшему, обозлившемуся, что было видно по набыченной шее:

- Слышали, сливочное масло дорожает в цене? Зима, коровы перестают доить, "межмолоки" наступают, и зевать тут нельзя...

- Скудность у меня с маслом, - равнодушно признался булочник. - Но где возьмешь много, и на какие деньги?

- Говорят, в Вологде есть масло. Можно хоть вагон заказать. Ну, а насчет ссуды, так и быть, под масло ссужу...

- Но у меня нет в Вологде знакомых, - вздохнул булочник и прислушался к шагам и голосам в передней.

Викентий Александрович покачал горестно головой, промолчал. Он уже прикидывал: Вощинин должен сейчас прибыть с ордером от Миловидова. Ордер пойдет Дымковскому. Ну и через пару дней, на воскресенье, можно будет отправить Вощинина в Вологду. Там Сапожников, Сапожников оборотистый и скорый...

- Тут уж я вам не в силах помочь, - развел руками Викентий Александрович. - У меня тоже нет знакомых в Вологде.

А через неделю, в лавке, Вощинин нагнется к уху приказчика. Шепнет ему насчет сливочного масла. Мол, не надо ли. Приказчик к хозяину...

- Сами бы съездили, Авдей Андреевич, - посоветовал Трубышев. Прогулялись бы.

- Какие прогулки. Нельзя оставлять хозяйство. Живо все спустят.

Булочник махнул рукой, добавил:

- На час нельзя оставить. Боюсь. Особенно в пекарне у меня подобрались зимогоры... Пропьют живо до последнего решета...

Вошла жена Синягина. На подносе - стакан чая с лимоном, в вазочке сухарики, осыпанные маком. Привычки гостя здесь были известны.

- Благодарю, Катерина Юрьевна, - рассеянно произнес Трубышев и чуть склонил голову. Жена Синягина улыбнулась. Этот тонкий рот и редкие зубы заставили его вспомнить о Верочке, их дочери, тощей, длинной девице с малокровной кожей лица, белесыми локонами до плеч, томной и вялой.

- Как Верочка? Все так же страдает зубами?

- Ах, и не говорите!

Хозяйка нагнулась и шепотом, точно дочь в комнате по другую сторону коридора могла услышать разговор:

- То здесь болит, то там. Бессонница. Не ест, а ковыряется. Капризничает...

- Бледная немочь, - изрек голосом доктора кассир. - Это явная немочь. Уверяю. Замуж - и все эти явления исчезнут. Наша старшая так же вот маялась до замужества. Сейчас живет в Тифлисе и превосходно чувствует себя. Для блондинок это свойственно. Так сказать, мление в ожидании...

- Ходит Бронислав Яковлевич чуть не каждый день, - опять шепотом произнесла хозяйка, - а что-то не двигается дело. То мирные, то бранятся... Не поймешь, что у них там за разговоры. А как ваши дочери?

Трубышев так глубоко вздохнул, что послышался всхлип:

- На выданье, на выданье... До коих только... М-да...

Хозяйка горестно покивала головой и пошла к выходу, раздражающе хлопая задниками туфель о паркет.

- А вы собирались взять на паях в аренду какой-нибудь завод? обратился Синягин к кассиру с любопытством, и было видно, что он ждет ответа с каким-то внутренним напряжением и даже злорадством.

Трубышев вытянул ложечкой лимон из стакана, пососал с таким смаком, что у Синягина сам собой челноком заходил кадык:

- Хотелось бы мне взять в аренду лесопилку. А вы бы булочную рядом да пивную. Фирма "Синягин и компания"...

Кассир отхлебнул из стакана, пожевал губами, помолчал, поглядывая как-то странно долго и внимательно на сундучок:

- Но поразмыслил и отложил временно затею сию.

Он допил чай, похрустел сухариком.

Синягин тяжко вздохнул, разговор огорчил его.

- Удивляете вы меня, Викентий Александрович, - вдруг тоненько рассмеялся и пухлыми пальцами погладил себя по розовым проплешинам. - В революцию отобрали у вас дом, двухэтажный, на двадцать квартир, прогнали из подрядчиков, а вы работаете кассиром, трудитесь и, надо полагать, при вашем уме и аккуратности, в благодарностях тонете.

Он открыл рот - и не смех, а хрип заставил кассира нахмуриться и побарабанить пальцами по столу:

- Соизволенье божие, потому и кассир.

Опущенные вниз губы дрогнули в иронической усмешке. Он склонился пониже, едва не прошептал:

- Лучше всего я хотел, чтобы ваши дела процветали, Авдей Андреевич.

В прихожей весело прозвенел звонок, послышался зычный голос, долетело сквозь закрытые двери:

- В здравии ли Авдей Андреевич?

Что ответила жена булочника, было не ясно. Только Синягин опустился в каком-то изнеможении на сундучок, точно прикрыл его, точно спрятал, проговорил уныло:

- Вот и легок на помине наш Бронислав Яковлевич...

- А Верочка? - снова загудело в прихожей. И тут же громогласно, с легким хохотком: - По Рудольфу Валентино мается потому что. Женщины города ослеплены. Изволили смотреть "Кровь и песок"? Ну что ж вы, Катерина Юрьевна. Кровь бычья так и хлещет на головы зрителей. А как он танцует там с этой, с мадам Соль... А как пьет вино, как курит сигары... М-мм... Будешь тут маяться.

Послышались шаги, дверь распахнулась, и гость встал на пороге высокий, в английском костюме, сшитом варшавским портным при магазине "Единение", такой густоволосый, что казалось - на голове парик; сочные, мясистые губы, глаза с томной поволокой, по-женски яркий оскал зубов. От него так и несло дорогими духами, табаком, запахом вина. Бросив взгляд на булочника и кассира, он воскликнул:

- Приветствую деловых людей!

Недавно совсем Трубышев узнал, что родители Мухо и до сего дня где-то на Черноморском побережье. Отец - часовщик, мать - чуть ли не владелица городского ломбарда. Кто принял с такой родословной его на биржу труда сотрудником? Но расспрашивать не желал Викентий Александрович. Мухо весьма полезный человек. Достает он бланки документов, подбирает людей, делает мелкие услуги и частной торговле, арендаторам заводиков и мастерских. За деньги, понятно. Гуляка потому что - бильярдист, картежник.

- Благодарность вам, Бронислав Яковлевич. От Замшева, - проговорил с любезностью в голосе и с радушной улыбкой Викентий Александрович. Пользуется теперь привилегиями безработного, за квартиру платит копейки, получает пособие и торгует на базаре.

- Эту благодарность я давно оставил в "Откосе"...

Мухо сел грузно на стул, вытянул ноги в крепких заграничных башмаках. Улыбка неожиданно исчезла с его красивого лица, точно отрезвел вдруг и как бы впервые увидел и кассира, и булочника:

- Чистят биржу. Выискали, что пособия получали фабриканты, контрреволюционеры, попы. Ну, до вашего Замшева, слава богу, пока не добрались. А то еще, чего доброго, и меня спрашивать начнут.

- Вы же в начальниках, - удивился Викентий Александрович. - Вам ли бояться!

- И начальникам ломают крылья, - хмуро процедил Мухо. Но тут же осклабился, заговорил о другом, указывая пальцем в пол:

- Шел через кондитерскую, под лестницей коечка, а на ней та девчонка. Когда просила на бирже дать ей работу, была похожа на нищенку. И руки тряслись, когда брала у меня бумагу с вашим адресом, Авдей Андреевич; подумал даже, не алкоголичка ли, или курит опиум. Заморыш заморышем, а тут гляжу - румянец, и фигура открылась. Поотъелась на кренделях... Того и гляди, сама вместо кренделя на стол...

Он подмигнул булочнику. Тот насупился, погрозил пальцем:

- Ну-ну... Покорна Аполлинария, работяща, тиха, не требует лишнего.

- Что ж, - прервал его тут же Мухо, - раз вы довольны, то и мне быть бы довольным. Отблагодарите за рабыню, так сказать, Авдей Андреевич. А то собираюсь скоротать этот вечер, а кошелек тощ, как тощ скелет человека.

Он захохотал, а булочник вздохнул. Веселье жениха дочери ему не нравилось. Поднявшись с сундучка, снова отомкнул замок, достал несколько бумажных рублей.

- Много не могу, Бронислав, - проговорил сердито. - Сам в долгах, на ссуды живу.

Тогда двинулся Викентий Александрович. Он вынул из кармана бумажник, из бумажника несколько червонцев, положил с аккуратностью кассира на край стола:

- Будьте любезны, Бронислав Яковлевич. Одинокий, молодой и красивый мужчина. Вам нужен мир шелка и тумана... Когда-нибудь, разбогатеете если, отдадите...

- Сомневаюсь, что я когда-либо разбогатею, - засмеялся Мухо, тем не менее пряча деньги в карман пиджака. - Но за внимание благодарен и чем смогу...

- И договорились, - прервал его с любезной улыбкой Трубышев, как бы дав знак Мухо не продолжать больше разговор о деньгах.

Мухо поднялся, потягиваясь, и мечтательность легла в томные глаза.

- Загляну к Верочке, может, она составит мне компанию. Или в "Хуторок", или в "Откос". В "Хуторке" и до утра можно остаться, есть темные и теплые углы у Ивана Евграфовича. И Тамара - "пивная женщина" поет куплеты про ГПУ забавные, за солидный гонорар, понятно. А в "Откосе" зато публика поприличнее, и скрипки, и аргентинское танго. Только там и танцуют его, да еще падеспань. На днях там были с заведующим нашей секции. Вот вам! - обратился он с каким-то упреком к булочнику и кассиру. Заведующий, а не гнушается, так сказать, мирских удовольствий. Еще год назад боялся кружку пива выпить, а нынче говорит: надо всем нам жить не хуже нэпманов. Ради чего, мол, страдали в революцию да в гражданскую войну.

- Вы его, Бронислав, сманили с пути, - проговорил тихо и уныло Синягин. - Не иначе.

Мухо осмотрел булочника с каким-то сожалением:

- А может, в "Бахус", в бильярд? Или в "Хуторок", Авдей Андреевич? Закажем стол, танцы будут. Тамара в красном платье, как палач на помосте. Пойдете в танце, как Рудольфо Валентино...

Он похлопал по плечу Синягина с барской милостивостью и, не прощаясь, шагнул в дверь - сам как знаменитый тореро. Шляпу бы только ему да еще шпагу к широкому поясу.

Трубышев тоже поднялся.

- Ну и мне пора на вокзал... Так, если понадобятся деньги под сливочное масло, я к услугам... Сообщите, - проговорил, протягивая руку. Занесу ссуду. Ничего не поделаешь, - вздохнул он устало, - придется заложить еще одно кольцо покойной жены. Как не порадеешь для вас, Авдей Андреевич.

5

Он выбрался возле вокзала из саночек, поднялся на ступеньки. Толкался народ, больше с мешками, а то плотники с пилами, завернутыми в мешковину, с топорами за кушаком. Целая орава с топорами да пилами. Что-то строить едут. В лаптях, валенках, ободранных кожушках, замотанные от ветра шарфами и башлыками. Строить новый мир, как поется в песне. А у самих, поди, в животах бурчит.

Викентий Александрович остановился возле телеграфного окошечка. Его здесь знают. Барышня в кудряшках, этакий барашек, не бякающий только, улыбнулась, словно был он юношей со "взором горящим":

- Есть-есть вам телеграммка...

Прочел бегло, выругался. И Москва отказала в муке. Что-то случилось. Перебои ли в снабжении, то ли арестовали кого там.

Да, еще день-два - и вешай замок, Синягин, на булочную. Еще день-два - и распускай своих пекарей, поваров, приказчиков, прачек, сторожей. Чем платить им? Да еще надо искать отступные нанятому народу, а то ведь вспомнят профсоюз или будут шуршать кодексом о труде, за инспектором по труду помчатся на рысях. Народ после революции стал грамотный и дотошный. А помочь надо Синягину.

На заготовленном чистом листке бумаги Викентий Александрович набросал текст телеграммы в Казань. На другом листке составил текст в Балаково знакомым торговцам. Намечалась сделка на русское масло за туалетное мыло.

Сдав телеграммы, он прошел в буфет, присел возле окна.

А в буфете вдруг задвигались, загомонили. Издалека донесся свист паровоза, деревянное здание вокзала стало тихо вздрагивать. Сияя бельмом во лбу, покашливая трубой, паровоз прокатил мимо, поплевывая паром в ноги набежавшей толпе. Вот вагоны остановились, повалили из них пассажиры, прибывшие из соседнего города. С чемоданами, корзинами, с мешками, с баулами, редикюлями.

Вскоре перрон опустел. Викентий Александрович отступил к входной двери, собираясь выйти на улицу, но тут увидел, как боком шагнул внутрь Вощинин. Сразу бросилась в глаза бледность лица под каракулевой шапкой. Короткое пальто было не застегнуто, точно он проспал в вагоне да вот на ходу выпрыгнул. Заметив Викентия Александровича, остановился - уж не назад ли на перрон решил кинуться? Но сделал шаг вперед, даже постукал белыми бурками - одна о другую, сбивая невидимый снег.

- Арестовали Миловидова, - проговорил быстро, оглядывая зал. - Вчера утром.

Был спокойный вечер, было тепло печей, легкие саночки, девушка-телеграфистка с милым взглядом. И все закрылось этими бледными щеками, этими нервными руками, которые не находили покоя, этими глазами, высматривающими уже, наверное, в зале агента уголовного розыска.

- Что случилось, Георгий? - спросил Викентий Александрович, тоже невольно оглядываясь на бредущие между скамьями толпы пассажиров, прибывших с поездом. - Или догадались?

- Откуда мне ведомо, - отвернувшись от Трубышева, со злобой уже ответил комиссионер. - Заметили, значит. И где только вы его отыскали?

Миловидова нашел Иван Евграфович. Как-то в зале он увидел маленького квадратного человека, стоявшего с бутылкой в руке возле пианиста и под военный марш топавшего ногами, подпевающего музыканту. В зале смеялись на него. Трактирщик с первого взгляда узнал в смешном певце одного из бывших посетителей ресторана "Царьград", тогда еще, в дореволюционное время. Он приезжал в город по каким-то железнодорожным делам, останавливался в гостинице "Европа" и приходил кутить к ним в "Царьград". Кутил он шумно, звучно, так что на другой день весь ресторан от рабочих до поваров только я говорил про вчерашнего Анатолия Сергеевича. Имя и отчество трактирщик запомнил уж больно хорошо. И в этот раз, когда тот уселся снова за стол, заглядывая в стакан с вином, он подсел к нему.

- Рад вас видеть, Анатолий Сергеевич, - проговорил, похлопывая посетителя по рукаву. И удивился, как отпрянул тот в сторону. В замутненных глазах сразу появилась трезвость и тревога.

- Я - Василий Игнатьевич.

- Ну, пусть Василий Игнатьевич, - ответил Иван Евграфович, сразу поняв, что послужной список этого человека в каких-то темных пятнах. - Я вас встречал в ресторане "Царьград", - напомнил он ему. - Тогда еще, в шестнадцатом году. Вы приезжали по делам военного комитета. Но, если ошибся, простите...

- Вы ошиблись, - мрачно сказал этот Василий Игнатьевич. - Никогда не служил в военном комитете. Я был по земству. А сейчас - торговый агент кредитного товарищества.

Иван Евграфович сразу оживился. Он понял, что это человек, который пригодится для биржевого комитета.

- Хотелось бы мне у вас побывать, - напросился он. - Нравятся мне эти товарищества, посмотреть бы, как они работают. С вами посидеть. Но как это вы меня не узнали все же? - прибавил он все так же вкрадчиво. - Я был тогда официантом в ресторане "Царьград".

Нет, Миловидов узнал бывшего официанта. Но делал вид, что они незнакомы. И лишь когда выяснил, что Пастырев - хозяин, дал понять, что он действительно тот самый Анатолий Сергеевич. Вот теперь он рассказал доверительно, что он из села, назвал, где оно находится, и пригласил приезжать, поняв, вероятно, что неспроста так заинтересовался им этот владелец трактира.

- Фамилия моя - Миловидов. Любите и жалуйте, - сказал он при прощании.

Поехал в село Вощинин. Вместо пароля он при встрече с Миловидовым сказал лишь:

- Я по просьбе нашего общего знакомого из ресторана "Царьград".

Дальше разговор пошел быстрый и деловой. Сначала Миловидов выписал фиктивный документ на двадцать кип бязи, которая ушла к Дымковскому в ларек. Потом еще на двадцать, которая пошла к Замшеву. Теперь в село Вощинин ездил, чтобы получить ордер на миткаль. Но застал только хозяйку дома, у которой квартировал Миловидов. Оглядев его подозрительно, она ответила:

- Квартиранта нашла, господи помилуй. Арестант, оказывается...

Она хотела было закрыть переднюю дверь и, лишь когда он попросил ее растолковать, сказала, что приезжали двое вчера из милиции, из города, и увезли Миловидова. Значит, открылись для милиции ордера в магазине.

- Теперь меня будут искать, - рассказав все это, негромко закончил Вощинин. - Кто-то да скажет про меня. Или Миловидов, или же Замшев. Может, и Дымковский.

- В городе девяносто тысяч людей, - ответил Викентий Александрович. Пусть ищут.

Про себя он перекрестился. Слава богу, что все так было поставлено. Слава богу, что все эти открытые дела вел он, Вощинин. Викентий Александрович и вся подпольная биржа не имеют отношения к мануфактуре и к этим ордерам.

- Но почему вы считаете, что Миловидов проговорится?

Георгий Петрович не дал закончить, он тихо воскликнул и опять со злобным смешком:

- Думаете, промолчит Миловидов? Как бы не так... Не он, так Замшев скажет. Не Замшев, так в магазине обрисуют... Искать будут... Уже ищут, наверное, пока мы с вами стоим.

- Да-да, - торопливо проговорил Викентий Александрович. - Идемте на площадь...

По площади метались огни - отсветы уходящего дальше поезда. Исчезали с хрустом последние легковые извозчики, увозя пассажиров. Стороной прошли два постовых милиционера, и Вощинин зашел за Трубышева, как бы прячась за его фигурой. Что он скажет, если попадет в милицию?

- Вам надо уехать, Георгий, - наставительно и твердо сказал Викентий Александрович. - Самое лучшее.

- Вы барыши в карман, а я бежать куда-то? Где-то прятаться, как таракан? Нет уж! - закричал вдруг Вощинин, и этот быстрый, точно давно заготовленный, ответ даже ошеломил гофмаклера.

Вот как! Да, это был другой Вощинин. Тот остался там, в поезде, уходящем по темным рельсам дальше на север, в Вологду. Тот был покорен, подобострастен, молчалив, послушен. Сидел за столом в бухгалтерии, стукал костяшками счетов, изредка улыбался, изредка хмурился. Вставал вместе со всеми, со всеми хлебал похлебку в ближайшей столовке, уходил вечером в кино, в бильярдную при пивной "Бахус"... Кажется, всем был доволен. Но вот - другой Вощинин. Бунт комиссионера, восстание комиссионера...

- Но вас арестуют, и что же вы будете говорить, интересно?

Трубышев остановился, заглядывая напряженно в глаза Вощинину, и тот опустил голову, отвернулся.

- Понятия не имею... - пробормотал он. - Да я просто не представляю, как все это будет выглядеть...

- И представлять нечего. Выложит следователь лист бумаги на стол и будет допрашивать, где вы были, да с кем, да на каком углу расстались. Не были ли с возлюбленной. Да какая она. Да что говорила она, снимая юбку, скажем, в номере гостиницы "Европа"... Бесконечно, как нить Ариадны...

- Какая возлюбленная? - оторопело сказал Вощинин, оглядываясь на даму, проходившую мимо, запакованную в горжет и муфту.

- А такая, - усмехнулся Трубышев. - Придумайте сами. Или следователь вам придумает. Он вам скажет - такой симпатичный мужчина и не имеет возлюбленной. Не поверю. Лжете. И пойдет плести вокруг вас словесные кружева...

- Ах, господи, - как простонал Вощинин, - я же знал, что все этим кончится.

- Вам надо уехать, - повторил Викентий Александрович. - Милое дело. Пару лет проведете где-нибудь в Нахичевани или Тифлисе...

- В Нахичевани! - закричал вдруг, точно его обожгло, Вощинин. - Вы в сторонке, а я в Нахичевани. Добро бы за барыши...

- Барыши, если были, - мягко и внушительно пояснил Викентий Александрович, - шли на извозчиков, на грузчиков, на комиссионера, на торговца, на всякие комиссионные сборы...

Вощинин отвернулся, он не желал слушать.

- Тогда вот что, Георгий, - строго уже проговорил Викентий Александрович. - Если задержит милиция, скажете, что ордера перепродавали. Мелкая спекуляция. Самое большее - условный срок...

- Нет уж, - так и прошипел Вощинин. - Не условным тут пахнет. Тюремной камерой несет за версту. И вы это сами понимаете...

- Нет, не понимаю, - попробовал говорить мягко и просительно Викентий Александрович, загораясь яростью к нему, трясущемуся от страха. Экий оказался слюнтяй.

Но он и сам испугался. Он представил, как Вощинин там, в белом доме на площади, рассказывает о нем, о Трубышеве, и кто-то уже пишет ордер на арест.

- Условный срок - полгода, не больше. Мы вам возместим все это...

- Это кто же - мы?

- Ну, я возмещу...

- Значит, вы откупиться хотите, Викентий Александрович? - засмеялся мрачно комиссионер, подергивая на руках перчатки. - Интересно, во сколько оцените меня.

- Пока этого не будем касаться, - все так же пытаясь быть мягким, ответил Трубышев. - Там все будет учтено.

- Хорошо, - подвинулся к нему Вощинин, - тысячу червонцев. И я уеду. Надо же мне жить на чужбине. Работы сразу не найти...

- Не слишком ли много, Георгий?

- Чтобы на свободе жить, отдашь больше.

Викентий Александрович сжал кулаки. Какой мерзавец. Он решил шантажировать. Он сам начал пугать Викентия Александровича арестом.

- Я подумаю, Георгий, - ответил он, закидывая ворот пальто. - До завтра. Домой не советую идти пока. Мало ли, сидят и ждут... Войдете, а из комнаты выйдет агент... Не успеете получить тысячу червонцев. Переночуйте у знакомых.

Он повернулся, пошел в сторону переулка, не оглядываясь, задыхаясь от метельного ветра и все той же непроходящей злобы на человека, который хотел отобрать у него, у Викентия Александровича, целую кучу денег.

6

Комнату номер восемь в губрозыске сами агенты называли "дознанщицкой". Два окна ее выходили на памятник жертвам белогвардейского мятежа в бывшем лицейском сквере, на дворцового вида каменные здания, подковой охватывающие эту площадь, на церковь, охраняемую с углов колокольнями и башнями, точно часовыми.

Здесь агенты вели опросы свидетелей, здесь собирались, чтобы разойтись по улицам и переулкам города, сюда возвращались с обходов, с облав, с личного сыска. Возвращались часто шумно, пропахшие тяжелым духом шалманов и шинков, кислой затхлостью подвалов, пылью чердаков, воблой и машинным маслом пароходных трюмов, паровозной гарью, мешками и табачным дымом вокзалов.

В этот декабрьский вечер они сидели возле железной печи и, греясь у огня, слушали молча, как бьется в стекла ворвавшаяся в город вьюга. Агентов было пятеро. На корточках сидели инспектор Костя Пахомов и субинспектор Саша Карасев. Они тянули руки к дверце, и лица их одинаково были розовые, в отблесках, исходящих сквозь щели топки. На диване дремал Федор Барабанов. На венских стульях возле печи сидели еще двое: Леонтий Николин и Нил Кулагин. Леонтий - носатый высокий парень с крупными и блестящими южными глазами - вертел перед собой куртку, грел ее. Куртка даже дымилась, точно горела, покачивались в дуновении жара щегольские кисти, пришитые к карманам.

- Откуда взял такую одежку? - завистливо спросил Кулагин, потрогав пальцами кисти. - Не купишь такую за червонец...

- Не купишь, - согласился Леонтий, насмешливо оглядев парня. - В Балте купил. За две пули... Первую промахнул, вторую - в шею. Уходил бандит на коне за кордон. Из банды Заболотного.

Он повертел в руках куртку с каким-то сожалением, потряс ее, точно стряхивая остатки воды.

- В такие бы нас одевали, - оживился сидевший на диване Федор Барабанов. - А то носим шинели, как с попов подрясники черные.

Барабанову - к сорока уже. У него костлявое лицо с натянутой кожей, голова с редкими клочками на затылке. Глаза смотрят накалывающе, всегда с какой-то нетерпеливостью. Раньше, еще до германской войны, Федор нанимался к булочникам в разносчики. От того времени, как он считает, и пропали у него волосы.

- Ну-ка, потаскай каждый день тазы да противни с булками да пышками на голове. И ты вытрешь живо всю волосню без остатка...

И похлопает звонко по гладкому черепу ладонью.

Потом набивал ящики на патронном заводе Брайнина, был взят в солдаты. В гражданскую войну воевал на Украине в отряде Щорса, любит при случае вставить многозначительно и поучающе для слушателей:

- Это когда я со Щорсом шел по Украине...

Напоминает он Косте высохшее осиновое дерево где-то над речкой в бурьяне и чертополохе. Скрипит под ветром и без ветра это дерево, покачивает сухими сучьями. Так и Федор. Дымят дрова в печах. - "Начальника бы канцелярии сюда". Болит зуб - "Докторов за уши бы оттаскать, придумать не могут ничего от боли..."

Но служит Барабанов в губрозыске честно и, можно сказать, беззаветно. Надо ночь стоять где-то в засаде - простоит, надо за двадцать верст в село по грязи - пойдет без слова, надо бежать в погоню - побежит, хоть и дышит, точно у него прострелены легкие. В двадцать третьем он раскрыл хищения интендантами в воинской части, нынче весной взял троих опасных гастролеров. Сначала выявил даму-наводчицу с набором бритв фирмы "Жилетт", оборудованных для "работы" в трамваях и местах скопления народа, а потом выловил по одному и гастролеров. Да быстро, в два-три дня.

Потому, может, и мирятся агенты с его нудным голосом, с его бурчаньем и криками.

- А какие шинеля тебе нужны, Федор? - повернулся к нему Костя. Куртка так куртка, а шинель - другое дело совсем.

На Барабанове холщовая, цвета хаки, гимнастерка, опоясанная широким солдатским ремнем, с бляхой, на которой изображено нечто вроде бульдожьей морды или двуглавого орла - затерлось и не разберешь. Вот он кинул пальцы на ремень, загнал складки гимнастерки за спину, дрыгнул ногой, голенастой, как у подростка, в сапоге яловом, - ну, сейчас в пляс:

- А слыхали, на ткацкой фабрике директор как приодел ведомственных?

- Слыхали, - отозвался, улыбнувшись, Саша, - уши и у нас есть.

- Так вот, - продолжал тем не менее Барабанов, недовольно оглядывая агентов. - Увидел он одного из наших и зовет к себе в кабинет. Зовет и говорит: не могу я видеть эти шинели, напоминают жандармов, от которых много лиха хватил я при царизме. Вызвал бухгалтера и ему: мол, сколько стоит одеть вот этих ребят из милиции. Тот быстренько прикинул. Выделить деньги, и пусть они все пятеро купят себе шапки, пальто и ботинки. Посмотрите-ка на них теперь - кепки с форсом, пальто - "колоколом", штиблеты из магазина Бирюкова... Вот тебе, и шинеля, - словно бы передразнил он инспектора.

Костя засмеялся:

- А сам директор, говорят, в штанах с заплатами... Мало ли что там, Федор. Форма введена, и ее надо носить, она пусть и мешком, может, но зато сразу видно, что ты советский милиционер. Придет время - красивше будут шить, пока же не научились, понимать надо.

Вошли двое - Рябинкин и Каменский - агенты первого разряда. Каменский - крупный мужчина с широким лупоглазым лицом, в картузе черном, в брезентовом плаще и ботинках на толстенной подошве - молча присел на диван. Этот - местный житель, работал до империалистической войны монтером в коммерческом училище. В войну на турецком фронте при тридцатиградусном морозе вместе с другими солдатами - рязанскими, тамбовскими, тверскими мужиками - карабкался по кручам на крепость Эрзурум. Не добрался, остановила пуля. Пролежав несколько часов, обморозил лицо, ноги. Да еще свалилась по дороге санитарная линейка - лошади понесли вдруг в темноте, напуганные воем шакалов. Лежал в госпиталях до конца войны. В гражданскую сопровождал цистерны с бензином на восток для Красной Армии, тоже натерпелся всякого. В губрозыске три года, по рекомендации самого Ярова: земляки они, с одной окраины, чуть ли не в мальчишках вместе гоняли латухи да шарили вьюнов по заводям корзинами.

Рябинкин, тот недавно в розыске. Лицо у него доброе, и какой-то он отзывчивый на все, с каждым умеет поговорить. С одним раскурит цигарку, с другим о доме потолкует, с третьим пышкой с базара поделится, четвертого поругает за что-нибудь... Положено ему быть внимательным ко всем помогает потому что секретарю партийной ячейки при губмилиции. Он же ведет кружок политграмоты раз в неделю, часто выступает с докладами о событиях в мире.

Сняв фуражку и бросив ее на диван рядом с Барабановым, Иван обошел всех, здороваясь за руку. После этого спросил с любопытством:

- Ну, молчит?

- Молчит, - поняв, о ком идет речь, нехотя отозвался Костя, не отнимая рук от огня.

- Не оборвалась бы цепь...

Костя удивленно глянул на него, подумал: "Тоже, значит, цепь видит Рябинкин".

- Может, и оборвется, - отозвался он, потирая нажженные щеки. - А может, и цепи-то нет. Пустяк какой-то.

Кулагин сказал вроде как одному инспектору:

- Говорит, по ошибке написал ордер, в суматохе. Нет, не пустяк, покачал он головой, сдвинув брови, как будто был недоволен словами инспектора: - Кто-то еще да прячется за ним. Кто-то да есть...

- Если есть, значит, узнаем, - ответил Костя, прислушиваясь к щелчкам в печи. - Ну, а как вы съездила в село, Антон Филиппович? - спросил он Каменского. - Как та старуха?

- Своей смертью, - ответил Каменский, почему-то улыбнувшись виновато. - Помылась вечером в баньке, попила чаю с малиновым вареньем, легла на голбец да и не проснулась.

- Без тоски и без боли, - вставил Саша, нагибаясь за железным прутом, чтобы поправить дрова в печи.

Каменский вытер лицо платком, вдруг точно озлили его слова Карасева:

- А мы тоже позябли с Иваном. У лошади ноги больные, плетется еле-еле, а сугробы уже. В трактире, под городом, попросил я горькой русской аршинчик. Невмоготу...

Он поднял голову, туго свернулась багровая шея, охваченная воротом свитера.

- Бородка вроде как показалась... Приехал тоже, значит, из уезда.

В коридоре послышалась суматоха, топот, явственно прозвучал голос начальника губрозыска Ивана Дмитриевича Ярова:

- Опять одна лампочка перегорела. Не губрозыск, а застенок Иоанна Грозного. Или тебе, Семенов, все равно - темно, светло ли? Таракан ты, что ли?

Что ответил дежурный, Костя не разобрал, донесся сердитый голос Ярова уже возле дверей "дознанщицкой":

- А чье же дело, Семенов? Может, собака Джек за тебя ввернет лампочку? И на полу какой-то мусор. Убрать немедленно!

Он сначала заглянул в комнату, увидел агентов, вошел, мягко ступая сапогами. Кожаное пальто его, длинное, до пят, блестело тускло. Лицо, круглое, с черной узенькой бородкой, тоже блестело. Он снял плюшевую кепку с вытянутым, как клюв, козырьком, смахнул с нее снег себе под ноги, точно раскланялся перед всеми сидящими в комнате.

- Что засиделись, товарищи?

- С обхода вернулись, - пояснил Костя. - В подвалах да в чердаках назяблись.

- Ну, что там этот Миловидов? - тоже в свою очередь задал вопрос Яров. Костя взъерошил гладкие черные волосы - какое-то чувство вины перед начальником пряталось у него в душе. Взяли преступника, а он молчит.

- Все так же на память жалуется, - сказал он, и агенты улыбнулись вдруг непонятно почему. Начальника губрозыска рассердили эти улыбки:

- Ускорить дело надо... Завтра же передайте следователю. Лучше бы Подсевкину... С Замшевым вели разговор?

- Молчит тоже. Не знает ничего...

- В магазине были?

- И в магазине были, - ответил сердито Костя, недовольный тоном начальника. - Опрашивали продавцов, на склад зашли. Видеть видели, а кто он - не знают. Ну, будем искать, Иван Дмитриевич.

Яров удовлетворенно кивнул головой:

- Ну, ладно тогда. А я вот с автозавода. Обещали нам скоро полугрузовой автомобиль "фиат". Побыл я у них там на коммунистическом собрании. Узнал, что скоро грузовики с автозавода в пробег уйдут по Туркестану.

Он вытер лицо платком, поднялся, и всем стало ясно, что мирный разговор кончился, а будет серьезный разговор:

- Жаловались рабочие, когда узнали, что я из губрозыска. Налетчики раздевают, карманники одолели вконец, в магазин не войдешь. Рвут прямо из рук. Беда, чище, чем в гражданскую войну. Сегодня вот средь бела дня в Масленом проломе сняли с крестьянина шубу, вчера вечером у женщины взяли кольца, вынули серьги из ушей. Один налетчик был в желтом парусиновом дождевике... Кто это? Кто рядится в желтый парусиновый дождевик? обратился он сердито ко всём.

Ему не ответили.

- Знаем мы это, - сумрачно отозвался наконец Костя. - Как же, Иван Дмитриевич. Участок Грахова, а подключили к нему еще Барабанова.

- И так редкая ночь без шума, - обидчиво сказал Саша. - Только ляжешь, как курьер хвать за ногу.

Яров аккуратно надвинул кепку на коротко остриженные, начинающие седеть волосы, застегнул пуговицы пальто. Собирался с мыслями, искал, что ответить субинспектору.

- Сейчас, товарищи, когда кончилась гражданская война, защита Республики также возложена и на милицию и на уголовный розыск... Защита Республики, - добавил он, строго и торжественно глядя при этом на Сашу. Ну вот, а ты, Карасев, - "хвать за ногу".

Он пошел к дверям, но, взявшись за ручку, остановился, отдал приказание:

- Понимаю, что назяблись сегодня, но служба. Завтра всем в шесть утра здесь быть. Намечается обход, данные перед выходом.

- Это нэпманшу раструсили на кольца да серьги, - едва он вышел, заворчал Барабанов, дернулся с дивана, зашебуршил ремнем, как перед построением. - Они вот разодетые, а мы стереги их. Развели буржуазию с кулаками. Не по душе мне эта платформа.

Рябинкин слез с подоконника, обогнул стол, качая укоризненно головой:

- Ты, Барабанов, смотрю я, вроде как в мелкобуржуазный уклон впадаешь. Против мелкой буржуазии, а взгляд что ни на есть мелкобуржуазный. Не оппозиционер ли ты, не дискуссии ли тебе нужны новые относительно новой экономической политики? Должен понимать, Федя, что частная торговля пока нужна Советской Республике.

- Я не оппозиционер, - огрызнулся тот. - Я в семнадцатом, в феврале, сидел в тюрьме за политическую агитацию. В трактире потому что на всю залу кричал: "Ленин самый лучший человек, и надо идти за ним!" А потом со Щорсом шел по Украине... А ты, Рябинкин, пороху не нюхал, на передовой даже не был. Вот тебе и уклон.

Нравится Косте Рябинкин своим терпением, каким-то добродушием, мягкой улыбкой. Оттого, может, Рябинкин такой, что, работая в Коммунистическом союзе молодежи при паровозных мастерских, имел дело с разным народом и научился ладить и терпеть всякие колкие шутки. Вот и сейчас подсел к Федору, положил ему на плечо руку, проговорил без всякой злости:

- Это верно, не нюхал я пороху на передовой. Но зато пути восстанавливая на Восточном фронте под огнем, можно сказать. И стреляли в нас, и бомбили. А мы забивали костыли в шпалы, чтобы составы шли с красноармейцами на Сибирь... Дело мы делали? - спросил он, заглядывая Федору в глаза. Тот промолчал. А Рябинкин - вот теперь пожестче, как почуяв свою силу: - А в политике я тебя все же посильнее. И ты бы разбирался лучше, занимайся в кружке политической грамоты. А ты пришел один раз осенью и больше нет. Вот и лезет в голову чепуха разная, - под смех агентов добавил он. Барабанов хмуро буркнул:

- Когда в кружок мне. То обход, то засада, то командировка в уезд. А живу я за Волгой, на краю города. Пошлепаешь по грязи. Дома у меня жена да сын. И оба на моем иждивении. Ждут меня то с крупой, то с хлебом, то с какой-нибудь чашкой. Есть вот не из чего даже стало. И сейчас, поди-ка, все глаза просмотрели в окно, слушают, не идет ли кормилец. Пойду-ка я, и верно, Костя, - проговорил он, подымаясь, стаскивая с дивана пальто.

- Давай, Федор, - ответил Костя. - Не опаздывай завтра...

Барабанов, кивнув, заторопился к дверям.

- А помнишь, Костя, - проговорил Саша, - как-то Яров обещал нам: вот кончится гражданская война, а с ней кончатся и все эти особо опасные, тогда уж и отдохнем. А мы сегодня с шести на ногах, и завтра то же самое.

Он заломил на затылок картузик с лаковым козырьком, присвистнул с огорчением. За ним ушли Рябинкин и Леонтий. Кулагин потоптался немного, вроде как хотел спросить о чем-то инспектора, но лишь махнул рукой. Каменский, бросив окурок в печь, стал застегивать пуговицы плаща, да вспомнил тут:

- Ты, Костя, отпусти завтра меня на часок на автозавод. Хочу сына устроить в школу ФЗО. Пусть там на слесаря обучится.

- Ладно, - кивнул Костя, - сыну тоже профессия нужна. К нам не пожелал?

- Робкий больно он, - виновато улыбнулся Каменский. - Тихоня, неуклюжий. Побоялся я за него. Все время в дураках ходить будет у нас.

Каменский откашлялся, хотел еще что-то сказать, но отдумал, видно. Костя остался один в комнате, по стенам которой плескались розовые и желтые мазки - отсветы горящих в печи дров. Пора бы и ему домой. Но он все сидел возле печи, все грел руки, обжигая их, и все прислушивался к щелчкам сосновых поленьев, тянул носом сладковатый и пожигающий аромат сгоревшего дерева. Все же сегодня они здорово устали. С утра "летучка", потом обход по шалманам, по подвалам, по чердакам возле Мытного рынка. Там же, на Мытном, съели по пирожку с мясом.

Вечером с обходом...

Вошел дежурный, постукивая каблуками, вытягиваясь с излишним усердием.

- Там Миловидов просит вас, товарищ инспектор.

Уж не заговорить ли решил Миловидов? Костя пошел следом за дежурным, прислушиваясь к четкому шагу недавно демобилизованного красноармейца.

- Что он хочет?

- Кто его знает, - ответил дежурный, глянув с любопытством на Костю. - Все лежал на нарах. Потом попросил пить, а попил - попросил вас.

- Воды, значит, ему не хватало...

Едва Костя вошел в камеру, как задержанный поднялся. Одернул быстро рубаху под распахнутым полушубком, торопливо застегнул верхнюю пуговицу.

- Ну что, Миловидов?

Костя присел на нары, отодвинул пятки какого-то храпящего задержанного. Кивнул Миловидову на место рядом с собой.

- Признаюсь. Этот самый в белых бурках приезжал ко мне...

- Так бы и сразу...

- Но я понятия не имею, кто он такой, - быстро начал Миловидов. - Он приезжал и уезжал. Вчера должен был приехать за ордером на миткаль...

- За ордером на преступление... Ну да, - добавил еще Костя, увидев, как опустил голову Миловидов. - Этот миткаль пошел бы к частным торговцам. А частный торговец три цены возьмет с крестьянина и рабочего... Вот и посмотрите, что за ордер выписали вы какому-то мошеннику.

Задержанный вздохнул - в тяжелом взгляде его мелькнуло что-то непримиримое, угрюмое и исчезло, сменилось снова угодливостью попавшего в беду человека.

- Он мне про спекуляцию ничего не говорил...

- Ну, понятно...

- Клянусь вам своим сердцем. Ах, божежки...

Миловидов перекрестился, опустил руки на колени, погладил их, точно они заныли у него вдруг с неистовой силой.

- Какой он из себя?

Вопрос словно бы обрадовал Миловидова - он даже двинулся поближе к Косте, зашептал заговорщически:

- Невысокий. Лицо чистое. Усы. Шапка кривая, украинская. Короткое пальто. Под ним френч. Как на духу я вам, как на духу.

Он сложил руки на груди, посмотрел виновато на Костю.

- Еще что?

- Насчет приметки если? - попытался быть догадливым задержанный. Могу и это сказать. Левый глаз косит. Да и потом... Смотрит он всегда в пол. В глаза не смотрит. Опасный это человек, боюсь я таких. Всегда жди от них неприятности.

- А вы прямо смотрите?

Миловидов хмыкнул, погладил усы, промолчал.

- Так кто его послал к вам?

Тот улыбнулся, даже тихо рассмеялся, но умолк, заметив на себе строгий взгляд инспектора.

- А сам приехал, предложил денег...

- И вы так просто выписали фиктивный ордер?

Миловидов помолчал, ответил уже сухо и отрывисто:

- Попробуешь раз, как говорят, захочется еще...

Костя встал:

- Так где же нам искать этого в бурках?

Миловидов тоже встал, развел руками, укоризненно простонал:

- Клянусь вам своим сердцем. Ах, божежки!

7

Может быть, именно в это же время Вощинин перебегал площадь. На углу он остановился и оглянулся. В метельный вихрь мчались санки извозчиков, редкие пешеходы несли на своих спинах эту снежную непогоду. Куда идти? Домой?

Стучат часы, в определенное время звеня колокольчиками, от толстых монастырских стен тянет сыростью и холодом. Он войдет, снимет пальто, повесит на вешалку, а из комнаты выступит какой-нибудь из губрозыска. Спросит:

- Ну что же, Вощинин, рассказывайте про ордера на мануфактуру! И кто вы такой, Вощинин? Один или еще с кем?..

Обойдя несколько кварталов, быстро и не глядя ни на кого, Вощинин прошел в пивную "Бахус". Несколько посетителей пили пиво за столиками, закусывая его моченым горохом, сухариками. Слышался негромкий говор. За стойкой шелестел коленкоровым передником буфетчик. Толстое лицо его было сонно. В следующем зале, куда спустился по деревянным ступенькам Георгий Петрович, было гулко от грохота бильярдных шаров из слоновой кости. Огромные столы, обтянутые зеленым сукном, обступили те, кому нечего было делать в этот вечер на улицах или в домах города. Два настенных фонаря, изогнутых хищно к головам завсегдатаев, выжигали желтым пламенем лица, отчего они казались лицами больных, попавших сюда из палат милосердия Красного Креста.

Вощинина заметили, из толпы шагнул навстречу высокий красивый мужчина с бакенбардами на щеках. Положил приветливо руку на плечо. Это был Мухо. Казался он Вощинину баловнем судьбы - одет по моде, всегда в ресторанах, всегда разговоры о попойках, о женщинах. Катается в автомобилях, на лихачах, домой возвращается часто на утре.

- Фору не желаете, Вощинин?

Нет, не до игры Георгию Петровичу. Качнул головой, отступил в сторону, присел на лавку. А рядом широколицый парень, неизвестно и кто, в ухо:

- Хозяин-то "Бахуса" повесился вчера вечером, не слышал, Жора? Вот тебе... Как сыр в масле катался. А веревку на шею. Пятьдесят четыре года...

Вощинин подумал невольно: "А мне вот тридцать всего".

Кто-то из сидящих тоже на скамье, словно бы в ожидании у доктора в амбулатории, проговорил, зевая:

- Петля ныне не в моде. Уксусная эссенция да наган...

Георгий Петрович поднялся и снова очутился в пивном зале. Протолкался к стойке, попросил папирос, пива. Налив стакан, здесь же, у стойки, стал глотать холодное и кисловатое пиво с жадностью и поспешностью.

- "Смычки" пачку, - услышал он рядом голос. Буфетчик тут же склонил голову с улыбкой и учтивостью:

- Не имеем, Леонтий Николаевич. Вот "Зефир", пожалуйста...

- Не курю... По карману нэпманам эти папиросы.

Вощинин оглянулся. У стойки стоял боком высокий парень в короткой куртке, от карманов свисали кисти. Под бараньей шапкой крупный нос, какие-то выпуклые, редко мигающие глаза. Щеки темны от холода. Шея окутана башлыком, и весь он - точно чеченец или там дагестанец, неведомо как, этой, может, метелью, занесенный в пивную "Бахус". Вот он откачнулся от стойки, вышел неторопливо в черноту улицы.

- Агент, - прошептал тут же торопливо буфетчик. - Из губрозыска...

Бросив деньги на стойку, к коленкоровому переднику буфетчика, что-то шепчущего посетителям об этом агенте, Георгий Петрович метнулся к выходу.

Город яростно дохнул на него мозглой испариной, запахом конского пота, кислыми щами столовок, хлестнул в лицо снегом. Площадь, сжатая с трех сторон - деревянными стенами магазина бывшего чайного купца Перова, двухэтажным бруском гостиницы "Кокуевка", багрово-черной глыбой гостиницы "Европа", церковью, похожей на огромный колпак с прорехами, - была слабо освещена редкими фонарями. Прохожие, попадая в снопы жидкого света, были похожи на диковинных рыб в дрожащих зябко ячеях рыбачьих сетей. Визжали по-дикому колеса трамваев, заворачивающих нехотя за стены перовского магазина; в мудрой задумчивости, опустив головы, несли по воздуху тонкие ноги легковые лошади, трубно храпели ломовые битюги. Сани скрежетали полозьями о камни, обнаженные и чернеющие чечевично...

Мимо лился поток людей, будто гонимых кем-то из тьмы, нависшей над крышами города. Вот женщина в осеннем саке, в кашемировом платке глянула на него пронзительно, вот мужчина, хорошо одетый, вытянул шею, окинув с ног до головы Вощинина, старик с кошелкой остановился, затоптался за спиной. Не следит ли он за ним, не товарищ ли тому, с кистями на карманах?

И тут же ватага парней в рабочих блузах едва не столкнула конторщика с тротуара, цыганка - лица не разобрать под шалью - окликнула завораживающим голосом?

- Ай, молоденький, лицо у тебя счастливое...

Как привидения в бледном свете другого, потустороннего мира, толкались возле гостиницы "Европа" женские фигуры. Выходили из гостиницы в шубах, в ротондах, в высоких шапках. К ним бросались со всех ног, путаясь в полах шинелей, лихачи-извозчики.

Промчались сани, долетело с храпом лошади, щелчками кнута, с женским хохотом:

- В "Откос"... Эгей, извозчик, гони в "Откос"... Последний денечек доживает ресторан...

Георгий Петрович круто повернулся и тоже торопливо зашагал к реке, откуда зазывно светились огни ночного ресторана.

8

Летний ресторан "Откос" приютился на волжском берегу в старинном особняке. Публика, гуляющая по вечерам, как бильярдные шары, закатывалась в узкую дверь мимо швейцара, к столикам на веранду, с которой - вид на зеленые волны, на шлепающие колесами и дымящие неистово трубами пароходы, на лодки, на рыбаков, приклеенных к камням возле берега.

Свежо от воды, весело от бравурного марша "Тоска по родине" в исполнении духового оркестра.

Внизу пристань, и на ней - "Дом ожидания". В случае - захмелел, переночуешь среди пассажиров, среди шпаны, беспризорников. На набережной, неподалеку от ресторана, под фонарями, биржа извозчиков, - увезут куда угодно. Сейчас, зимой, облысел поток посетителей. Последние дни, а там заведение закроют до весны, до нового тепла. Холодно на набережной, заносы. Один фонарь разбит. Неохотно едут извозчики: кто знает, что ждет их в темных переулках возле реки. Тюкнут по башке и спустят вниз. А сегодня и того хуже - ветер шально несся со льда, кляпом забивал рот, слепил. Весь ресторан закутался в пуховую метельную шаль, - казалось, что он качается, гнется под напором ветра, вот-вот покатится под мост, повисший в небе черными холмами. Желтенький язычок фонаря облизывал сугробы под собой, а набережная темна и безлюдна. Только у лестницы, ведущей вниз, к ресторану, лихачи. Да у входа в ресторан, на ступенях, под ветром, как листья, не улетевшие в осеннюю пору, - две девицы. Приплясывали, кутались в пальтишки.

В одной Георгий Петрович узнал Лимончика. Бывает она иногда в "Бахусе" - погреться, пива выпить, пошарить зазывающе бильярдистов светлыми глазами. Но нет лишних денег у Вощинина, чтобы умасливать эти глаза. И сейчас прошел мимо с равнодушным видом, толкнул дверь в фойе, пропахшее дорогими духами, ароматом табака, теплом богатых шуб. Снял пальто, стал разматывать шарф, принюхиваясь к налетающему из глубины зала мясному духу, прислушиваясь к беспорядочному дудению настраиваемых духовых инструментов еврейского оркестра Давида Штерна. Вот-вот и грянет то знаменитое аргентинское танго, с которого начинается вечерняя шикарная жизнь ресторана. Сунул шарф в карман пальто, готовясь снять и шапку, подать все это в могучие руки швейцара, - вдруг остановился: за мерцающими стеклами дверей разглядел он в зале, возле пальмы с темными листьями, человека. Был он со спутанными на макушке темными волосами, в пиджаке, из-под которого выглядывал воротник гимнастерки. Сидел и разговаривал с метрдотелем, тыкал пальцем в карточку кушаний, доказывал что-то. Может, обсчитали или подали вместо парового и духовитого мяса - скобленое, распаренное или ростбиф. На гудящий зал не обращал внимания и на проходивших мимо тоже.

"Уж не агент ли?" - подумал Вощинин и кинулся мимо изумленного швейцара. На ступенях - то ли от холода и липкого снега, то ли от неожиданного испуга - заежился, так что зубы застукали. Там, в "Бахусе", агент, здесь - агент. Следят за ним, за Вощининым...

"Да полно, - попытался жалко выругать себя Георгий Петрович. - Все это случайно. Агент по делам зашел в "Бахус", за "Смычкой". Этот по делу по своему".

А успокоения не нашел. И мороз стал еще злее вроде бы, и фонарь на столбе закутало снежной пеленой так, что лихач в темноте едва угадывался. Притихли и девицы, поджидающие богатых гостей ресторана, в надежде тоже посидеть под пальмой, да не чаек, а "Арак" и жаркое с картошкой уминать под гром духового оркестра.

- Не понравилось, что ли?

Это Лимончик окликнула, а сама затанцевала на ступеньке, закивала головой туда и сюда, как большеголовая птица. Подошел к ней Георгий Петрович поближе, чтобы разглядеть лицо под платком. Заиндевели у Лимончика ресницы, губы побелели и щеки тоже.

- Не понравилось, - ответил и грубо взял ее за локоть. - Поедем к тебе лучше.

- Ко мне нельзя, - засмеялась она, и как-то сразу вся распрямилась, и прижалась к нему с надеждой в глазах.

- Почему же?

- На учете. Милиция то и дело с обходом. Грозятся под суд... Ну, да найдется место, если серьезный вы человек, гражданин. Вот имя бы узнать только.

Вторая скупо засмеялась. Понятно, одна сейчас останется.

- Едем тогда.

Георгий Петрович, не оглядываясь, пошел к лестнице. Покорно за ним Лимончик, словно бы нехотя. Когда сели в пролетку лихача, сказала:

- Ну и холодища же, гражданин. Правда?

- Зима, - кратко ответил Вощинин. Она пошмыгала носом, окутала колени полами пальто.

Извозчик запрокинулся с козел, пригляделся к ее лицу. Качалась перед глазами надоедно его захлестанная пургой бородища.

- Куда вас? Поди-ка, к церкви Пророка?

- К церкви, - подтвердила Лимончик. - Да побыстрее, чего копошишься да зеваешь.

Извозчик крякнул досадливо, но промолчал, погнал возок залихватски.

Возле церкви, вылезая из санок, Лимончик едва не упала. А потом побежала вперед, да быстро, - спешила к теплу, назябшись на Волге, потом в возке возле молчаливого гражданина.

Они прошли через двор, засыпанный снегом, загроможденный поленницами дров, и оказались у маленького домика в глубине проулка. Прилепился домик к большому каменному домине и был похож на скворечню, только и есть что упавшую с крыши того домины. Лимончик, прежде чем постучать, потопала ногами, сбивая снег с полусапожек. И Вощинин потопал, разглядев хмуро домишко и маленькое окошечко, колодец, а за ним покосившийся скелет сараюшки.

- Ну и привела, в берлогу.

Лимончик не ответила, торопливо постучала в дверь. Вскоре загремел засов, и бледный свет керосиновой лампы осветил горбатого старика в шапке, холщовой гимнастерке, спущенной на галифе, в валенках.

- А-а, - сказал тоненько старик. - Лимончик сегодня с гостем. А я думал, не обход ли... Ну, задвигай засов.

Он повернулся и исчез в глубине коридора. Лимончик вошла в дом, и Вощинин тоже вошел, едва не зажав нос от острого запаха квашеной капусты, отхожего места, табачного дыма.

- Идем, - шепнула, шаркнув засовом.

Только сейчас уловил Георгий Петрович за дверью негромкие голоса и струхнул. Мало ли... А Лимончик взяла его за руку, как догадавшись, что гость собирается сбежать. Открыла дверь, и теперь они оказались в маленькой передней, заполненной тушей русской печи, освещенной лампой. У стены - койка, сбоку стол, окошко, завешенное для тепла, видимо, брезентовым пологом. За столом - двое. Один, высокий и светловолосый, с бледным лицом, сидел, закинув ногу на ногу, курил папиросу; второй, небольшого роста, с рябым лицом, курчавый, с бегающими юрко глазами, жевал с хрустом капусту из миски. Оглядев гостей, он наклонился, вытянул из-под стола бутылку с самогоном:

- Думали, не менты ли? - выругался он глухим голосом. Поднял с пола топор с короткой рукояткой, стал быстро сечь толстый шматок пожелтевшего сала. Куски отваливались на стол с тупым стуком.

- Так вот по шеям бы, - пробурчал курчавый и зыркнул почему-то на Георгия Петровича. Светловолосый засмеялся, потыкал папиросу в осколок-блюдце, спросил весело:

- Когда в Питер, Лимончик?

- Не знаю. А ты когда, Хрусталь?

Парень скользнул глазами по Вощинину - неприятные глаза, холодные и щупающие. Мол, что за тип с тобой, Лимончик?

- До весны...

Вощинин вспомнил: кличку Хрусталь не раз слышал там, в "Бахусе". Ни разу не видел его Георгий Петрович, и вот довелось. Он прошел мимо, в соседнюю комнату. Она была узка, так что одна кровать и занимала ее. Между кроватью и стеной проход - человек не разойдется с человеком. Табурет, круглый столик с тонкими ножками. Даже зеркало в углу, на месте иконы.

Войдя следом, горбун поставил лампу на стол, спросил:

- Вина, что ли, Лимончик? Так у меня только свое...

- Давай своего, - равнодушно ответила она. Сняла пальто, платок, присев на кровать, стала расчесывать густые волосы. Вытянутые красиво лаковые глаза ее жмурились, точно она только что вернулась с фабрики, усталая, измученная, и готовилась к одному - лечь и уснуть тут же. Серьги качались в ушах, заставляли Георгия Петровича неотрывно смотреть на них.

- А ты раздевайся тоже, - сказала она. Георгий Петрович послушно снял пальто, кинул его на спинку кровати, подсел рядом.

- Родители-то есть у тебя? - спросил, не зная, о чем и заговорить с нею.

- Есть, - ответила она, - калеки-нищие. При церковной сторожке в Питере живут, на Охте.

- Вот как, - только и вымолвил он, продолжая смотреть на эти серьги.

А она вздохнула, заколола гребенку в волосы, заговорила нараспев и раздраженно:

- И что он там? Так жрать хочется.

Тотчас же вошел горбун, поставил на стол бутылку с темной, похожей на деготь жидкостью, миску капусты (от нее снова замутило Вощинина), белый хлеб - полкаравая, куски той, нарубленной топором свинины, соль.

- Вот вам и еда. Не взыщите. Не ресторан... На время или на ночь, Лимончик? - спросил он, разглядывая при этом Георгия Петровича. Та тоже посмотрела на Вощинина, и чувствовалась мольба в этих вытянутых глазах.

- На ночь, - ответил он с какой-то неловкостью и резко. Достал деньги, отдал старику, тот быстро пересчитал, остался доволен, похлопал потому что по карману, куда сунул деньги с кривой, знающей ухмылкой. Нагнулся к Георгию Петровичу:

- Коль с обходом милиция, так квартирант ты. А это - жениться собираешься.

Девица захохотала, открывая скошенные зубы. От смеха на шее, тонкой и выгнутой, зарябили морщинки.

- Словно не знает меня милиция... Жениться, - повторила уже задумчиво и как-то мягко. - Ишь ты, что выдумал.

Едва хозяин вышел, как она отломила кусок хлеба, зажевала с какой-то старческой голодной поспешностью, разглядывая этот кусок, как не веря, что ест хлеб. За стеной вдруг засмеялись, и тут же смех стих. Георгий Петрович покосился на обои в черных пятнах.

- Ошарят мои карманы, - сказал злобно. - Зазеваюсь, а они тут как тут. А то и топором, как по свинине...

- Не ошарят, - успокоила она. - Не берут они у своих. Ни к чему это. Старика на милицию наводить. Давай, ешь лучше.

Тогда он налил в стакан вина, выпил быстро и тоже отломил кусок хлеба, кинул на него свинины и стал жевать ее, желая лишь одного - скорее захмелеть и забыть все страхи сегодняшнего дня. Она взяла стакан, подержала его, проговорила тихо.

- И назяблась же я сегодня. Понесла нелегкая меня туда, на реку. А все товарка. Идем да идем. Стоит, поди-ка, и сейчас там на ветру, да еще одной придется назад вдруг по такой-то темке. Собачья жизнь у нас, гражданин... Как хоть зовут-то?

- Георгий.

- Ну, Георгий так Георгий. Жора, значит. Гости-то больше все врут. И фамилию наврут, и имя... От стыда, что ли? Да чтоб потом не заляпаться в милиции... Ну, ладно.

- А тебя как зовут? - теперь он спросил.

- Зинка... А больше Лимончиком. В Питере еще назвали так меня, да вот и осталось... Лимончик да Лимончик. Привыкла. Точно имя свое.

Она выпила разом, стакан бросили на кровать и потянулась к миске с капустой. И звонкие, режущие слух звуки заставили его опять заерзать.

Она поняла это по-своему.

- А ты двигся поближе. Все теплее... А то старый черт не протопит лишний раз. Бережет дрова. Только свою печь калит...

Он придвинулся ближе, так что ноги их сомкнулись. Потрогал серьгу, подергал даже и спросил:

- Откуда у тебя?

Она покачала головой, и серьги покачались тоже.

- Еще в Питере... Первый любовник...

Поддернула юбку кончиками пальцев, закинула ногу на ногу. Забелело под чулком колено в тусклом свете керосиновой лампы, изрыгающей временами копоть в темный потолок. Георгию Петровичу стало тепло и спокойно. Отгородился он ото всех в мире: от Миловидова, от этого в куртке с кистями, от кассира Трубышева. Один он да эта девица, которая покорна ему. Через день ему вручит кассир тысячу, и он, и правда, уедет. Будет жить где-нибудь в Тифлисе. А то и в Питер можно... На Невском проспекте разгуливать барином. Вот с ней даже, с Лимончиком...

- Поедем-ка в Питер, - нагнулся он к ней, шепча в ухо. - Поживем.

Она удивленно взглянула на него.

- Смеешься, Жора?

- А чего смеяться. Деньги будут. К родителям твоим заявимся.

Она засмеялась, недоверчиво покачала головой:

- Мне же нельзя пока отсюда. Вот уж разве через месяц буду просить дать разрешение обратно... Поедем тогда, если не шутишь ты, Жора.

Она погладила его щеку ладонью, прижалась, и тепло этого женского тела опьянило еще больше, и он взмахнул кулаком:

- Как сказал, так и будет. На тысячу червонцев поживем.

- На тысячу, - повторила она нараспев, как-то зорко и пристально вглядываясь в его лицо. - Ишь ты, какие деньги... Это откуда же?

- А найдутся, - опомнился тут Георгий Петрович, - мало ли откуда.

Тогда она снова засмеялась, толкнула его плечом:

- Покурить-то найдется ли?

- Найдется...

Осветилось лицо Лимончика огнем зажженной спички, и он как-то явственно разглядел ее блестящие глаза и вокруг них, как мошкару, мелкие родимые пятна.

- Ты красивая все же, - сказал он, положив руку на ее ледяное колено. - С тобой хорошо бы пройтись по Невскому проспекту... И все же поедем-ка в Питер...

Она опять засмеялась, - наверное, увидела сразу же Питер и Невский, где прогуливалась, тоже как и здесь, возле ресторанов и гостиниц. Покачала головой:

- Нельзя мне, милый. Подожди... Срок выйдет.

- А мне можно, - пробурчал он, сжимая ей колено так, что она поморщилась. - Хоть сейчас. Рад будет Викентий. Как же, - добавил он с кривой усмешкой. - А то вдруг заберут меня и его, пропадут деньги, которыми он набил сундук.

- Какой сундук, милый? - равнодушно спросила Лимончик. Она снова налила стакан, поднесла к губам Вощинина, и тот выпил медленно, как воду, и сразу же заговорил, обнимая теперь ее за плечи:

- Я мотался по России из конца в конец, бедняком, - все на себе. А у него сундук...

- У кого, милый? - все так же равнодушно спросила Лимончик. - Какой еще Викентий?

Она выпила тоже и опять бросила стакан на кровать, зажевала сало. Шея, грудь у нее вдруг покрылись красными пятнами, как ожгло ее крапивой. Он погладил ее, засмеялся, спросил:

- Жжет?

- Жжет, и как еще... Это у меня тут нервы, - ответила она, положив ладонь на грудь. - Бывает, загорюю - и как под свечку.

- А не поеду я никуда, - вдруг сказал он. - Дождусь твоего срока.

Она засмеялась звонко, так что в глазах выступили слезы:

- Откуда ты такой смешной, милый? Ну откуда бог тебя послал?

Она приблизила к нему глаза, как сквозь прозрачную воду пытаясь разглядеть что-то лежащее на дне. Упали на щеки пряди густых волос. А за стеной вдруг бухнул кулак о стол, и в два голоса затянулась песня:

Деньги, как снег, они быстро растаяли,

надо снова идти воровать,

надо будет опять с головой окунуться

в хмурый и злой Петроград...

9

Как собирался губернский биржевой комитет, Викентий Александрович, понятно, не знал. Может, члены его оповещались повестками, или же мчались специальные курьеры на дом, или же звенели телефоны. Его тайный биржевой комитет собирался просто и быстро. Егор Матвеевич получал весточку через колбасников, к которым приезжал за отходами. Иван Евграфович всегда был при "Хуторке", а Викентий Александрович, если надо было его вызвать, сидел в шаге от телефонного аппарата.

Сегодня он собрал всех в этом номере с плохо заправленной койкой, в котором сохранился с ночи густой дух людей, табака, селедки, вина.

- Уж и номерок, - пожаловался Викентий Александрович, принимаясь ковырять холодное мясо, которое принес на подносе сам Иван Евграфович. Свиньи, что ли, Егора Матвеевича здесь содержались?

Дужин и Иван Евграфович рассмеялись. Смешно, конечно, представить, как вот здесь под койкой, на койке возились откормленные йоркширы, как они крутились по номеру, виляя хвостами, как жевали эти мятые портьеры, как сорили окурками и спичками, как раскидывали обглоданные рыбьи хребтины. Трактирщик быстренько одернул койку, смахнул со стола привычно, по-официантски, мусор с пеплом и подсел, умильно глядя, как вяло жует мясо их гофмаклер.

- Что за переполох, Викентий Александрович? Что за экстренность, так сказать?

Дужин после этих слов подался вперед, впился в Трубышева монгольскими глазками.

- Шухер какой-нибудь?

Трубышев поморщился.

- Два вопроса на сегодня, - тихо ответил. Он налил себе и компаньонам портвейну, выпил сам, не ожидая остальных.

- Первый - это Синягин. У него кончилась мука. А связи оборвались и с Омском, и с Москвой, и с Петроградом. Еще пара дней - и Синягин будет, можно сказать, поедать себя. А жаль терять такой доход.

Тут он вынул из кармана бумажник, отсчитал в молчании деньги, положил перед каждым. Иван Евграфович пересчитал, прежде чем сунуть их в карман поддевки. Дужин не проверял: знал точность кассира. Прохрипел довольно:

- Кстати, порченой колбасы на бывшем Либкена куплю бочку. Все сожрут свиньи... А Авдею помочь надо бы, - он прибавил это и задумался, двигая бровями.

- Дает дивиденды богато...

- Ну ладно, - он же сказал снова, забирая в руку бутылку, разливая вино в лафитники. - Так и быть, прикинем мы. Есть знакомый стрелок на складе "Хлебопродукта". Потолкую...

Оба, и Иван Евграфович и Трубышев, так и вскинулись на него. Но тот прохрипел, багровея, точно злобясь на своих компаньонов:

- Раз помочь надо, тут уж надо рисковать. Провернем дело. Еще чего, Викентий?

- Арестован Миловидов.

Оба отшатнулись - так страшны были слова, сказанные скучно и равнодушно вроде бы Викентием Александровичем. Дужин приподнял зад в ватных штанах, как примеривался протопать к окну, выбить рамы чугунными плечами, вывалиться на мостовую.

- С этого и начинать бы надо было, - упрекнул он, снова наваливаясь грудью на стол, щеря рот. Он оглянулся вдруг резко, точно те шаги в коридоре принадлежали сотрудникам уголовного розыска. - Шутки шутить вздумал, - прохрипел он, оседая снова на спинку стула. Иван Евграфович все молчал, лишь с какой-то поспешностью шаркал ладошкой по маленькому личику, точно умывался.

- Какие там шутки, - сказал Трубышев, сжимая пальцы и разжимая их, похоже - мял в кулаке кусок глины. - Миловидов знает Вощинина и тебя, Иван Евграфович...

Трактирщик попытался улыбнуться, но тут же с боязнью глянул на Егора Матвеевича:

- Миловидов про меня не скажет, - ответил он. - Миловидов под чужой фамилией живет. И мне это известно. А вот Вощинин твой - это да...

- А Вощинин пусть помалкивает, - заметил хмуро Дужин. - Вот и конец истории. Все тут...

- Все тут, - повторил раздраженно Викентий Александрович. - Так бы если. Говорил ему, а Вощинин: вы барыши наживали, вам и отвечать...

- Ишь ты, - рыкнул Дужин, угрюмо глядя на Трубышева, словно тот и был комиссионер. - Вот как заговорил. Не боится?

- Посоветовал я ему уехать.

- Самое бы лучшее, - вставил Дужин и одобрительно кивнул головой. Пусть берет билет. Две ляжки в пристяжку, сам коренной - и гайда...

- Но он потребовал тысячу червонцев...

- Надо дать, - вмешался теперь трактирщик. - Черт с ним. Зато без свидетеля и нам спокойнее.

- Но как бы он и в другом городе не нарвался на милицию, - заключил Викентий Александрович, вынимая из кармана трубку. - Ненадежный он. Капризный и злой. Сразу выложит.

- Поговорить надо с ним... Наказать надо, - захрипел Дужин, стукнул легонько кулаком по столу. - Как "малина" решает с тем, кто собрался попалить? Не знаете?

Викентий Александрович промолчал, трактирщик развел руками, проговорил со смешком:

- Какие там "малины", бот с тобой, Егор Матвеевич... Зачем нам это? Позвольте-ка сбегать вниз, кажется, опять этот повар на плиту пробу...

- Ничем не пахнет, - осадил его Дужин, - сиди, старик, неча прыгать. Надо обо всем оговорить. Сядем на скамью - невесело будет, пожалеешь, что бегал по лестнице без толку...

Он бросил вилку на стол, вытер губы ладонью, взглянул теперь на трактирщика, и тот опустил вдруг голову. И эта опущенная голова заставила замереть Викентия Александровича.

- Но постойте, - с трудом проговорил он. - С Вощининым я вместе работаю. За соседними столами...

Дужин прервал его тихим ударом кулака по столу:

- Ты знаком с ним, сидишь рядом. Можешь сидеть в суде, на скамье. А мы не желаем, - усмехнулся он, поглядев снисходительно на уныло жующего сыр трактирщика. - Сколько мы выходили сухими из воды. Не хватало, чтобы из-за твоего конторщика мне оставить без присмотра свиней. Попугать надо, а не испугается - тогда... Ты слышал про Сынка, Викентий? - обратился он к Трубышеву.

Иван Евграфович с испуганным удивлением уставился на него. Вдруг стал приглаживать ладошками смятую скатерть. Трубышев пожал плечами. Какой-то Сынок. Не Дуглас Фербенкс. Не Рудольфо Валентино, по которому маются все женщины города.

- Во сколько кончаете вы работу? - нагнулся к нему Дужин.

- В пять часов...

- Выйдешь с этим комиссионером, - сказал Егор Матвеевич, забирая снова в руки бутылку. - Поглядим мы на него.

Внизу снова запела "пивная женщина", послышался шум, наверное, от ног танцующих. В коридоре кто-то ломотился в дверь какого-то номера, кто-то ходил звучными шагами, как часовой на посту. Где-то плакала женщина - плач как ветер осенний...

- А я слышал о Сынке, - заедая вино куском мяса, задумчиво и как сам себе заговорил Егор Матвеевич. - Это был тонкий мальчик. Его много обижали в детстве. Он мог плакать от раздавленной мухи или зарезанной курчонки, но он терпеть не мог людей. Его много обижали, - повторил он все так же задумчиво. - И плохо кончит Сынок. Его либо пришьют, либо дадут "пыжа"...

И понял тут Викентий Александрович, что хорошо знает Дужин того Сынка, так хорошо, что, может быть, даже вчера сидел с ним за столом и ему самому говорил эти вот слова.

10

От детских лет еще был Георгий Петрович пуглив, набожен, верил в мистику, в дьявольщину, в дурные предзнаменования, в предсказания и сны. Бывало, возле телеграфного столба, в осенюю пору и сумраке, заслышав гул дерева и гул проводов, замирал. Чудилось, пронзит его током, обуглит, бросит сюда вот в канаву, залитую водой, и зашипит он, как головня, вытолканная из печи хозяйкой-стряпухой.

Выйдя из дому, иногда видел закат солнца - желтого, в черной кайме туч, как лицо больной старухи в траурном платке, и снова замирал, и вздрагивал, и ждал, что ночь эта будет ему последней ночью. Нахлынет вдруг на село лава тех черных туч, вырвутся из них яростно молнии - и все в крышу его дома, и все в комнату, в кровать, где он под одеялом, закрывшись с головой от ужаса.

Как-то сидел в трактире, а напротив старик с беззубой челюстью. Лотошил и скалился, тянул руку, а глаза неживого человека.

Испугался, сбежал из-за стола, а там, на дворе, едва не потерял сознание; присел на корточки, и земля мягко и сладко кружилась, и тянуло уткнуться в нее, забыться, прогнать видение той старческой улыбки, в которой проглянула вдруг бездна, холодная и бездонно-черная, как колодец в их дворе под липами...

И вот снова явился страх. Не развеяли его ледяные колени Лимончика, и та веселая ночь с песнями и звоном стаканов, и серьги, раскачивающиеся задорно и призывно.

Закрывая глаза, видел он аккуратную бородку Викентия Александровича. Открывал глаза и видел горбатый нос того агента, что в "Бахусе" покупал папиросы "Смычка". Выходил теперь из дома Георгий Петрович с осторожностью кошки на мокром снегу, озираясь, прислушиваясь. Прислушивался и на работе к шагам, к стуку дверей, к журчанью воды в умывальнике, к скрипу форточек, к звонкам телефонов, пулеметному грохоту "Континенталей" - пишущих машинок. Почему-то чаще мерещились ему эти проклятые ордера на мануфактуру. Они лежали у него в бумагах, они были налеплены на стене рядом с плакатом, изображающим самолеты, под которыми чернела подпись: "Все подпишемся на воздушный заем". Они шуршали у него в кармане, они прятались в деловых папках конторщиков, бегущих мимо Георгия Петровича. Иногда ему вдруг казалось, что он уже арестован и что сидит он напротив того самого, с кистями на карманах. И слышались вопросы, на которые он уже научился отвечать быстро и четко.

"Кто вы такой, Вощинин?"

- Я из села. Родитель - псаломщик. Мать по-хозяйству. Отец - пьяница беспросветный, мать скаредна и ворчлива. Была еще сестра, пропала в гражданскую войну, где-то на Урале. Может, и в живых нет, может, бежала за границу с мужем, казачьим есаулом.

"Что вам, Вощинин, нужно от жизни?"

- От жизни мне надо богатство. Жить в особняке, раскатывать в лихачах и автомобилях. Плыть где-то на пароходе, под солнцем тропиков. Иметь денег столько, чтоб никогда в них нужды не было.

"Но ведь вы были комиссионером у Трубышева?"

Тут он рассмеется. Кто бы знал, что такое комиссионер! Да, он ездил в Архангельск за фанерой, в Арзамас за луком, в Одессу за тряпьем какого-то подпольного портного. Но что за эти поездки? Командировочные да на одну игру в бильярд в "Бахусе".

"А Трубышев больше зарабатывал?"

Тут он даже захохочет. Этот с кистями на карманах совсем как ребенок. Неужели непонятно, что он, Вощинин, просто раб господина. А у господина есть куда прятать деньги. Короче, надо им, агентам, арестовать Трубышева и спросить самого его, сколько он зарабатывал на операциях с фанерой, шерстью, платьями, ржаной мукой, дровами.

"Кто еще заодно с Трубышевым?"

Нет, он не знает. Но думает, что есть. Только надо последить за трактиром "Хуторок". Потому что там бывает часто Викентий Александрович. А это на том берегу Волги. Вряд ли бы так просто пошел Викентий Александрович на ту сторону по льду. Но он, Вощинин, не интересовался этим. Каждому свое место на земле: одному быть золотарем, другому офицером, а третьему быть великим художником.

"Есть разговор в вашем селе, что вы принимали участие в мятеже".

О, тут он поднимет обе руки. Он не желает, чтобы ему приписывали еще и политическое дело. Он поехал в город, где начался мятеж, под дулом маузера какого-то штатского. Поехало несколько парней. Половина разбежалась, не доезжая города. Вощинин вынужден был остаться. Он ехал на телеге, в которой сидел тот штатский с огромным маузером. Сколько в маузере патронов? Вот так-то. В городе этот штатский привел их в один из домов. Здесь была походная суматоха. Пахло вином, порохом, все было заполнено синим табачным дымом. Один из присутствующих в квартире, в штатском тоже, с засученными по локоть рукавами, кричал в лицо высокому, с надменным лицом офицеру, полулежавшему в кресле.

- История не забудет вас, поручик. Ваше имя высекут на Вандомской колонне русского образца...

Офицер ответил, жуя папиросу, кривя болезненно сухое плоское лицо:

- Я не Шарлотта Корде, господа, и не собираюсь через большевистского миссионера карабкаться на страницы русской истории.

Он уставился на вошедшего с Вощининым штатского. А тот козырнул, сообщил, что это пополнение из деревень, прибавив, что и деревни все "в огне".

- Хорошо, - так же надменно произнес этот поручик, какой-то избавитель и от кого-то. - Пусть они вольются в отряд поручика Сизова и отправляются в казармы, пусть готовятся к обороне.

Георгий Петрович мог бы рассказать о разговоре штатского с маузером и человека с засученными по локоть рукавами рубахи. Они шли впереди колонны мобилизованных парней и переговаривались. Вощинин слышал этот разговор. Штатский с маузером спросил:

- Ну, всех, значит, вывели главных?

- Всех, кто был, - ответил второй.

- А это кто? - кивнул штатский.

- А это Никитин... Я знал его еще раньше, вместе кончали когда-то гимназию. Потом он поступил в кавалерийское училище. Как оказался здесь не знаю. Видел только его там, во дворе, где кончали комиссара...

На этом человек с засученными рукавами рубахи прервал разговор, пошел рядом с ними, с мобилизованными, и стал обещать каждому вскоре же офицерские чины. И этим обрадовал Георгия Петровича. Быть офицером мечтал Вощинин еще тогда, в мировую войну, когда был призван в армию и служил при штабе полка связистом-самокатчиком. Мечтал идти рядом с колонной, помахивая рукой, покрикивая зычно и грозно:

- Рряз!.. Рряз!.. Рряз!..

Конечно, на допросе он не скажет о своей радости тогда. Но скажет, что их привели в какой-то пустой дом, накормили сухомятиной, уложили на драные тюфяки. Утром выдали винтовки, патроны, и тут же началась канонада в городе. Куда-то исчез вдруг и штатский с маузером, и тот, с засученными по локоть рукавами рубахи. Тогда и мобилизованные, побросав винтовки, кинулись кто куда. Он, Вощинин, назад в деревню, к родителям. Он может поклясться чем угодно, что не сделал ни одного выстрела...

"Где вы встретились с Трубышевым?"

- Сначала в коммунхозе... Потом, второй раз, мы встретились на фабрике. Он меня устроил без биржи, но, видимо, по какому-то документу от биржи. За это я должен был выполнять его поручения и ездить время от времени закупать товары для торговцев города...

Больше спрашивать его было не о чем. И Георгий Петрович, подписав мысленно протокол, успокаивался. А сегодня снова страх. Может, потому, что, проходя мимо, уж очень вежливо поздоровался Викентий Александрович. Будь на его голове шапка, снял бы ее. Заходил и днем к ним в комнату, и к вечеру. А когда вышел Георгий Петрович на улицу, то и он вышел за ним следом на крыльцо. Жидко и поспешно звонили колокола в церкви за рекой, падал снег сырой и густой, ложился замазкой. И Георгий Петрович, сдирая его с лица, вроде липких гусениц, оглянулся. Трубышев, застегивая пуговицы, проговорил, как показалось, с какой-то дрожью в голосе:

- Так надумали, Георгий?

- Надумал, - равнодушно отозвался Вощинин, не глядя на него, впихивая руки в свои щегольские перчатки. - Я сказал на этот счет.

Пройдя с ним до ворот, миновав сторожа и на улице уже остановившись в тени за углом, Викентий Александрович вынул пачку денег.

- Здесь ваши червонцы... А это на всякий случай чистый бланк.

Он протянул документ комиссионеру. Вдруг растрогался, похлопал дружески по плечу Вощинина.

- Завтра освободитесь с работы, выпишетесь с квартиры. Все должно быть в порядке. Так, чтобы не принялась милиция разыскивать. Уехали, да и все...

Вощинин вздохнул - непонятно было, рад он деньгам или недоволен. Кивнул, споткнувшись о льдину, выругавшись раздраженно, пошел в сторону.

Какой-то человек оказался рядом, поворачиваясь боком, как защищая лицо от ветра или не желая показывать его. Тонкий, в длинном пальто с вскинутыми плечами, похожем на крылатку, в примятой меховой шапке, желтых ботинках. Руки у него были в карманах. Вот он повернулся к Георгию Петровичу, сказал:

- Со службы?

- Со службы, - отозвался Вощинин, придерживая шаг, пропуская его вперед, желая, чтобы тот ушел.

- Закурить бы мне, - попросил теперь незнакомец. Он придвинулся еще ближе, и Вощинин увидел пергаментную кожу лица, полоску вставных зубов. Оторопело Георгий Петрович оглянулся на проходивших мимо людей, чувствуя, как душа наполняется страхом. Но рука послушно вынула из кармана спички, чиркнула одной; присосавшись папироской к огоньку, незнакомец глянул снизу в лицо Вощинина, быстро сказал:

- Тебе велено завтра мотать из города. И язык держи за зубами. Найду...

Он выхватил с проворством из кармана какой-то предмет, вскинул его на ладони. Лезвие ножа ослепило Георгия Петровича, он отшатнулся, пробормотал:

- Кто вы такой?

- Кто я, знает только закон... - ответил незнакомец. Он вдруг грубо подтолкнул локтем Вощинина, предупредил еще раз:

- Встречу завтра - смотри...

И скользнул в переулок, оставив Георгия Петровича возле забора с растерянной, болезненной улыбкой ничего не понимающего человека.

11

На другой день он освободился с работы, оставив получать расчет Викентию Александровичу. Выписался из домовой книги. Потом купил билет на поезд. Вернувшись домой, долго сидел за столом.

Достал пачку денег, перелистал пахнущие краской купюры. Да, такой суммы он в руках еще не держал. И все только за то, чтобы он уехал. Надо думать тогда, какие же деньги спрятаны у Трубышева, раз так просто вынул и отдал... На эти деньги и жить, и гулять хватит долго. Где-нибудь в Нахичевани, или в Эривани, или даже в Питере. Вспомнив про Питер, вспомнил и Лимончика. Ноги как лед, рука зябнет, а тело - в руках не удержишь. И захотелось вдруг увидеть ее. Захотелось посидеть за столом - она прижмется к нему своим плечом, заглянет в глаза, погладит щеку. Укрыться за ее высокую шею, за ее гладкие плечи, рассыпанные волосы, за коромысла-серьги. От всех в мире укрыться за эту добрую и ласковую Зинаиду.

Он встал, отложил в карман половину денег, вторую сунул небрежно под газету на этажерке и вышел из дому.

Немного погодя уже шел по длинному коридору "Северных номеров", где жила Лимончик. Спросил встречную женщину, повязанную красным платком, в опорках, смотревшую на него с какой-то профессиональной готовностью. Та ответила сразу:

- Лимончика нет, куда-то давно смылась...

- Одна? - спросил он с какой-то уже жгучей ревностью сам удивляясь этой ревности. С чего бы, а вот заныло сердце.

- Одна, - уверенно ответила женщина, но по тону ее голоса он понял, что она не знает об этом.

- У нас есть красивые, не хуже Лимончика, - проговорила, подтягивая платок. Из комнаты вдруг вышли сразу две девицы, в длинных платьях, с нарумяненными, словно бы протертыми морковью, щеками, похожие на расписных матрешек.

- Это к кому же гость? - спросила одна из них. - Уж не к нам ли?

- Лимончика я ищу, - ответил он сердито.

- А я знаю где, - ответила первая. - Заказывай пролетку. Свезем и покажем...

- Ладно, так и быть...

И они помчались в трактир "Славянка". Здесь, в комнатах, средь шума и гама девицы кого-то разыскали, от кого-то узнали, что была недавно Лимончик и ушла.

- Одна ушла, одна, - тараторила говорливая. Потом кивнула на буфет:

- Угостил бы...

- Не обойдетесь?

Тепло трактира ударило в голову. Он уселся за столик, подозвал официанта, попросил вина, фруктов. Каких-то полчаса, и он уже был навеселе, он уже рассматривал обеих девиц, прикидывал, какая из них лучше. Но та, повыше и говорливая, первая вспомнила про Лимончика:

- Айда-ка, - сказала она, - к бабе Марфе. У нее она, наверняка. Бери только вина...

И опять они понеслись по вечерним улицам. Визжали и хохотали девицы, лезли к нему обниматься. Он целовал их холодные щеки, почему-то пропахшие нафталином, как будто обе они вылезли только что из сундуков, и думал, что это прощание с городом. Закричал один раз:

- Последний нонешний денечек...

Девицы снова полезли обниматься, не поняв, конечно, что за слова и к чему они. И запели разом какую-то песню про воров, и в песне то и дело матерное слово. Он вдруг визгливо захохотал, и качался в пролетке, и щипал обеих за бока, и все прикидывал, какая из них лучше и где бы с одной из них остаться на ночь, если не найдется Лимончик.

В этот дом они ввалились в обнимку. Поднялись по ступеням в какой-то коридор, вломились в квартиру. Здесь тоже было шумно и какая-то компания пела песню, под балалайку. Балалайка дребезжала, парни плясали и хлопали по коленям. Они приветливо встретили Вощинина. Тотчас же ему налили стакан какого-то крепкого вина, кто-то сунул к губам кусок копченой колбасы. Его заставили чуть не силой допить весь тот огромный стакан, и он сразу очумел. Помнил только, что все спрашивал без конца, где Лимончик, но та, повыше и говорливая, зажимала ему рот, лезла на колени. Он поглаживал ее полный горячий зад, заглядывал за вырез платья и все думал, куда с ней поехать. Видел он хозяйку квартиры, шаркающую ногами старуху, которую все звали баба Марфа, толстую, не ворочающую шеей, бранившую кого-то тонким и визгливым голоском.

И еще мелькнуло знакомое пергаментное лицо. Их глаза встретились, и он на какой-то миг протрезвел, настолько были пытливы и жутковаты глаза. Незнакомец усмехнулся - вспышка вставных зубов, как тем ножом, полоснула по горлу Георгия Петровича, он попытался было встать. Но его осадили снова, сунули в руки стакан и снова через поцелуй той высокой заставили выпить.

Он плохо помнил, как очутился на улице, как орал, что идет к Лимончику, что найдет ее, наверное, сейчас в доме у горбатого старика и будет бить ее, бить стекла, бить горбуна. Он падал в канавы, вылезал, махал проезжавшим извозчикам, гнался за ними, споткнувшись, падал снова, даже кувыркался через голову.

Этот переулок встал поперек улицы, был короток и обожжен одним фонарем на углу. Возле этого фонаря и догнал его человек, тот самый, с пергаментным лицом. Можно было подумать даже, что лицо у него шоколадное, что он турок или индус. И глаза навыкате, красивые, немигающие, были не от русского человека, - от человека, долго живущего под солнцем.

- Погодь немного, покурить бы, - проговорил, ухватив Вощинина за рукав, загораживая дорогу, наполняя тело Георгия Петровича слабостью и ужасом надвигающейся опасности. Вот он склонился, дыша табаком, вином и даже, как ему показалось, шоколадом, солнцем, теплом юга. Человек улыбался приветливо, но страх сковал челюсти Вощинина. Он мотнул головой, и тот тоже кивнул, как остался доволен тем, что у Вощинина нет закурить.

Вот он сунул руку в карман пальто Вощинина, нащупывая там остатки денег.

- Это зачем же? - пробормотал Георгий Петрович, озираясь и чувствуя, как тоскливо и жутко заколотилось сердце. Так билось сердце тогда, в мятеж, когда он убегал из города, оглядываясь на столбы дыма, которые подымались все выше и выше, как из разгорающегося вулкана. У него вдруг мелькнула мысль, что этот из губрозыска. Вот он сейчас скажет спокойно:

"За каким ордером послал тебя Трубышев? И за что ты получил столько червонцев? Чтобы сбежать из города?"

Но рука шарила в кармане, и зубы оскалились хищно, и это напугало Вощинина. Он схватил руку, сжал ее.

- Но, ты, - тихо проговорил человек. - Тебе велено было убираться из города.

- Кто ты такой? - спросил Георгий Петрович. Он оглянулся на мутный свет фонаря, разинул рот, собираясь кричать так, чтобы все окна, сейчас мрачные, неживые, осветились огнями, чтобы захлопали калитки, чтобы человек этот с ликом турка бросился бежать.

Он успел сделать лишь один шаг, как тело разрезало болью, переломило пополам. Он упал лицом вниз, шаря руками шуршащий звучно снег. Дыхание вдруг перехватило еще от одного удара ножом в спину, глаза закрыло темнотой. Этот в крылатке-пальто быстро ошарил карманы, оттолкнул тело Вощинина к забору, и он стукнул ногами, обутыми в белые бурки, по доскам.

И не слышал уже Вощинин гудков паровоза, ходившего неподалеку, скрипа шагов позднего прохожего. Это была девушка в длинном пальто, в мужских башмаках, в платке, затянувшем глухо лицо, так что виден был один нос. Она видела мелькнувшего человека, тонкого, в легком пальто, развевающемся, как крылья. И еще одного увидела - уткнувшегося лицом в снег возле забора.

- О, господи, - воскликнула и побежала дальше, завернула за угол возле булочной Синягина.

12

В шестнадцатом году, призванный в армию, окончил Леонтий Николин школу армейских разведчиков-"охотников". Учили его снимать бесшумно часовых, стрелять быстро и точно, ползать по-пластунски, готовить взрывчатку и поджигать пороховые шнуры. В начале семнадцатого года пошел через линию фронта. И в первый же переход в условленном месте, где должен был ждать свой человек, ждали плоские штыки немецких солдат. Допрашивали, морили голодом в одиночной камере. Ждал приговора военного суда, вышагивая по бетонной клетке - три шага туда, три назад. В одну сторону и в другую сторону. Смотрел подолгу через крошечное зарешеченное окошечко под потолком на клинья башен костела, на птиц, которые лепились на эти клинья, жадно тянулся к влажному дыханию морского ветерка. Однажды, измученный допросами и голодом, выругал немецкого конвоира. Конвоир деловито развернулся, ударил прикладом карабина в скулу. Еще прибежали солдаты, как псы, почуявшие кровь, принялись кидать каблуки сапогов в ребра русского военнопленного. Вспомнил как-то Леонтий:

- Вот вже помру, так били каблуками. А в каблуках железо. На всю жизнь...

Когда волнуется - путает Леонтий русские и украинские слова. От приговора его тогда спасла германская революция. В один из осенних дней в камеру, позвякивая ключами, ворвался немецкий матрос, закричал, улыбаясь. И он тоже улыбнулся этому веселому вестнику, за спиной которого по темному коридору бежали, перегоняя друг друга, узники тюрьмы.

Вернувшись в Россию, Леонтий сначала работал в Комдезе, иначе говоря, в комитете по борьбе с дезертирством, а потом был направлен с группой товарищей на организацию военкоматов на Украину. Но военкомата так и не увидел. Прорвавшийся отряд бело-зеленых напал на поезд, в котором ехали будущие работники. Отстреливаясь, ушел Леонтий в степь. Эта степь вывела его в Балту, и здесь вот стал он агентом уголовного розыска. Одесская шпана, банды Япончика, Тютюнника, Заболотного, контрабанда, убийства, аферы, перестрелки с отрядами бог знает каких людей, переходящих плавни вблизи бессарабской границы... Но вот кончилась гражданская война, и потянуло на родину, на Волгу. Здесь пришел в губернский уголовный розыск, к Ярову, к инспектору Пахомову. Там был он инспектором, тут определился в агенты второго разряда. "Мало ли, не справлюсь, чтобы не укоряли".

По всем статьям безупречен и хорош как агент Леонтий Николин. Одно не по душе только инспектору Пахомову. С каждым, даже пустяковым делом идет к нему за советом. Взял без патента торгующего на Сенном базаре мужика, привел его в дежурку, а сам в "дознанщицкую", к инспектору.

- Вот привел. Что с ним делать?

А что делать - протокол. Протокол - в суд. Заплатит штраф, будет знать в следующий раз, что революционные законы писаны для всех.

Беспризорника поймает, к примеру, за кражу коленкора у доверчивой горожанки, - и снова за советом к инспектору:

- Вот, инспектор, накрыл.

Накрыл - ладно, а почему к инспектору? Протокол...

- Протокол, - хмурился агент, - а может, за ним еще что есть. Может, на счету он у кого-то из наших...

Верно, может, и есть что за ним. Проверь сам. Сведи к субинспектору или к заместителю начальника Павлу Канарину. Оторви его от месячных сводок, от цифр, за которыми кражи, пожары, изнасилования, аферы... А он топчется у порога, точно цепляется за косяки обломками кавалерийских шпор на каблуках... Дурака валяет Николин. Так считал Костя. Делает вид, что не знает работы. Раз агент второго разряда, значит, надо учиться, вот и учите. Нет, явно валяет дурака Николин...

Сегодня на вечернем дежурстве явился с каким-то мужчиной - из завязанной глухо ушанки - усатое лицо, красное от ветра.

- Вот, инспектор, с Овражьей улицы домовладелец. Возле его дома то ли замерз, то ли убитый.

Ну и что - лежит убитый? Вчера возле Масленого пролома тоже с резаными и разбросанными ранами нашли мужика. Неделю назад - парня в подвале, с пробитой головой... Тут как-то - командированного.

Есть на дежурстве агент Каменский, эксперт, следователь. Они должны бежать туда сию минуту. Человек лежит, не кошка...

- Побежали уже, - хмурясь, ответил Леонтий, - а я вот с чем. Человек тот в белых бурках и лицом вроде как схож с тем, что Миловидов обрисовал...

- Вот как...

Костя потянулся за фуражкой.

- Это хорошо, что сразу мне сообщил, Николин.

И вот он - человек в Овражьей улице. Лежал на животе. На спине, освещенной фонарем агента Каменского, красное расплывшееся пятно. Лицо как снег, волосы уже примерзли к сугробу. Ноги в белых бурках подогнуты, точно зяб он сильно и пытался скорчиться для тепла, свернуться в клубок.

- Похоже, что этот должен был приехать к Миловидову за ордером, взглянув, сразу сказал Костя. - Он самый. Но где документ? И если он, то кто его - свои ли, или же случайный налетчик?

Следователь и эксперт уже кончали свои записи.

Костя, Каменский и Леонтий прошли эту маленькую, темную улицу, стуча в двери. Ответы испуганных людей были однообразны. Только один мужчина, железнодорожник, вернувшийся из поездки, сказал, что вечером, как выходил из улицы, видел парня в кожаной фуражке. Но имел ли тот отношение к человеку, что убит, сказать не мог...

Человека в бурках, наняв запоздалого извозчика, увезли в морг. Ушли и следователь с экспертом. А они все еще оставались.

Возле столба с фонарем курили и думали об этом человеке, который остановил свой шаг вот здесь, на какой-то Овражьей улице, в снегу, под тихий визг и вой собак в подворотнях, под скрип калиток и дверей в домах. Кто этот, взмахнувший ножом? По чьему-то приговору, или просто потешить удаль плеч своих, или же понадобились карманы? Всякий раз на месте преступления рождалась в душе Кости тревога, неясная боязнь, что преступник уйдет, исчезнет, как исчезают вот сейчас и тают во тьме снежинки, мелькнув на миг в свете высокого фонаря. Окна, почерневшие, настороженные, десятки улиц и переулков, дома, коридоры, комнаты, комнаты... Может, в одной из них он?

Может, он бежит где-то, осыпанный снегом, озираясь. Или же спит уже безмятежно. Как разбудить? Как найти его, если на пути сотни домов, десятки улиц и переулков, тысячи и тысячи шагов.

- Ну, на сегодня хватит, - решил наконец Костя, - пора и нам на отдых. Завтра, Леонтий, спросишь жителей вокруг Овражьей. Не может быть, чтобы никто не проходил и не видел человека, совершившего убийство... Ты, Антон Филиппович, пойдешь в шалманы, в "Северные номера". Ну, а я в ночлежку, на Мытный, в бараки наведаюсь. Может, какие слухи выловлю. Да и Хрусталя повидаю... Он ведь в кожаной фуражке ходил.

Он кивнул им, закрыл уши воротом шубы и пошел в сторону, думая теперь о том, хватит ли у него сил возиться на кухне сейчас возле кастрюли со вчерашним еще супом, полоша соседей, будоража в углах кухни кошек.

13

Проезд выходил на две широкие улицы, оживленные близостью к Мытному рынку, учреждениям, магазинам. Сам же был тих, запущен, узок, так что с трудом разъезжались две подводы. Длинные заборы зияли щелями, дырами сквозь них видны были огороды, покрытые снегом, не испачканным еще печной копотью. Дома стояли, по большей части, двухэтажные: низ - из камня и кирпича, отекающего от влаги, верх - деревянный, нередко с балкончиками, со светелками. В одном углу проезда возвышалась часовенка, сложенная из красного и белого кирпича, - высокие узорчатые ворота, окрашенные в зеленый цвет, решетились пробоинами. Напротив часовенки темнели развалины сгоревшего в мятеж дома. Сейчас между стенами, косяками бродил ветер, бинтуя кирпичные раны свежим снегом, вскидывая куски толи.

С другого угла стояло длинное, облинявшее снаружи здание бывшей гостиницы "Неаполь". За гостиницей начиналось хлебо-булочно-кондитерское заведение Синягина, тоже состоящее из двух этажей, с пристройками во дворе.

Леонтий дважды обошел проезд, разглядывая дома, окна, в которых иногда были видны лица людей. Может, кто из них видел налетчика или же убитого гражданина. Решив так, он стал заходить во дворы, встречаемый лаем и наскоками собак, грохотом щеколд, кислым выражением на лицах хозяев этих домов. Его приход отрывал жильцов от дел. Студенты-квартиранты, перестав читать книги, спустив ноги с кроватей, расспрашивали о подробностях.

В полуподвале девочка-нянька только смотрела испуганно, дергая неослабевающе люльку, подвешенную к потолку на костыле. В хорошо убранной комнате двое - муж и жена - пили чай. Отставив чашку, хозяин, растирая взопревшее лицо снятым с самовара полотенцем, похоже, не отвечал, а выговаривал:

- Мы же из бани, ай не видишь. Какой же сказ.

Только в одном из дворов, неподалеку от заведения Синягина, повезло Леонтию. "На козлах" понуро сидел парень без шапки, в пальто, накинутом прямо на рубашку. Тупо смотрел себе под ноги, обутые в валенки. Он с трудом поднял голову - в глазах, набухших от влаги, таилась тоска тяжелобольного человека.

- Из розыска, значит, - прохрипел он. - А я тоже в милиции служил, в уезде. До армии. А потом вот горел в бронепоезде на Дону. Легкие спалил начисто, задыхаюсь...

Ветерок, пробиваясь из сада, сквозь чащу деревьев, трепал широкие полы пальто, поднимал их время от времени, показывал Леонтию голые палки ног.

- Убили вчера вечером, около десяти часов, человека в Овражьей улице, - стал рассказывать Леонтий, отводя глаза от больного. - Не слыхал? Не видел ли чего?

Парень вдруг закашлялся, зацарапал горло желтыми пальцами, сплюнул со столом:

- Слыхать слыхал, а видеть - нет.

Леонтий постоял немного и повернул к воротам.

- Эй, а ты не мадьяр? - услышал он голос за спиной. Бывший боец, слабо ступая по снегу, шел к нему. - У нас в полку и китайцы воевали, и чехи, и немцы, и мадьяры были... Такие вот носари, мадьяры-то...

Леонтий улыбнулся: вот оно что. Ох, уж этот нос. Однажды в бессарабском селе приняли за молдаванина, украинцы принимали за хохла, черкес встретился - заговорил на своем языке с ним в Балте, в одном еврейском местечке евреи уж очень приветливы были к нему, принимали за своего, вероятно.

- Нет, русский я, - ответил. - Настоящий великоросс.

- Так видел я девушку около этого времени. Прачкой она у булочника Синягина. Шла домой... Может, и видела кого...

- Как ее зовут?

- Не познакомился, - сказал дрогнувшим голосом бывший боец, - хотел бы, а стесняюсь. Кому я теперь нужен. До весны не дотяну. Средь ночи как мешок с песком кто-то кидает на грудь, и не скинешь его, кричу даже, заплачу от тоски, от жути...

Он отвернулся, а Леонтий мягко положил руку ему на плечо.

- Спасибо тебе, красноармеец. А о болезни не думай, вот весна придет - легче будет дышать, поверь мне...

Что он мог еще ему сказать? Бережно прикрыл за собой дверь во двор, даже вытер лоб - так взволновал его весь этот разговор. В раздумье направился через проезд к улице, к заведению Синягина. От печали, наверное, и совершил промах, как понял позже. Ему пройти бы парадный вход в магазин, открыть калитку в воротах - и увидел бы в глубине двора баньку, оборудованную под прачечную. Там стирала белье нанятая недавно Синягиным эта вот сирота Поля. Была она тонка, худа, скора на ногу. Черные прямые волосы закидывала назад, схватывая в две косички. Большие темные глаза смотрели на все вокруг дико и настороженно, с тревогой. Встретиться бы с ней - и узнал бы, может, у нее, что видела она человека в пальто, похожем на крылатку, быстрого, пробежавшего мимо нее, и другого, в белых бурках, лежавшего у забора. Он показался ей пьяным. Испугавшись, она сразу же побежала домой, рассказала булочнику. Тот велел ей молчать. "Не твое это дело, Полька, затаскают потом, чего доброго, и не рада будешь. Да еще шпана отомстит".

Но Леонтий вошел прежде всего в магазин и в кондитерскую. Еще до революции в этом же каменном здании Синягин торговал москательными товарами. Висели на стенах дуги и хомуты, громоздились на полу колеса для телег, поблескивали топоры, бренчали на металлических тарелках весов гвозди всякого размера.

В революцию лавку прикрыли, а вот с нэпом снова по аренде у коммунального хозяйства в нее въехал бывший владелец. Только занялся теперь другой торговлей, как видно, более выгодной. В одной половине покупатели приобретали хлеб, муку. В другой, отделенной от магазина фанерной перегородкой, открылась кондитерская.

- Это можно, - тряхнув кудрями, пообещал приказчик, услыхав просьбу работника из уголовного розыска видеть самого хозяина. - Авдей Андреевич на кухне, пробуют сладости... А вы пройдите в кондитерскую, будьте любезны.

Леонтий прошел в кондитерскую, присел за ближний к дверям столик, накрытый скатертью. Из-за стойки на него уставилась жена Синягина в белом фартуке, с унылым сухим лицом:

- Тебе чего, парень?

- Хозяина, - ответил Леонтий, оглядывая кондитерскую, светлую, чистую, обогреваемую двумя каминами. Несколько человек, одетых добротно, не спеша пили кофе, заедая пирожками. Хозяйка молчала - недоумевала, видимо, и терялась в догадках: то ли выгнать забравшегося в куртке да в шапке за столик, то ли подождать, что будет дальше. В дверях появился сам Синягин - в халате, плотно облегающем его грузное тело. Вразвалку протопал к столику, поклонившись, подсел:

- Чем могу быть полезен?

Он попытался сделать грозное лицо, но мускулы щек тут же размякли, и вышла лишь кислая улыбка. Оглянулся на хозяйку, помахал ей рукой, и та догадалась сразу, засуетилась возле чайников, возле противней с пирожками и бутербродами.

- Я насчет убитого в Овражьей улице, - ответил Леонтий, разглядывая взволнованное лицо булочника. - Слышали об этом?

- Нет, не слыхал!

- А убитого не знали?.. В белых бурках, светловолосый...

- Нет, не встречал у себя.

Булочник вдруг совсем растерялся. И чтобы скрыть растерянность, обернувшись, с нетерпеливостью помахал рукой жене. Та уже несла на подносе стакан чая, пирожки горкой, пирожное.

- Всякие бывают, разве упомнишь всех, - вдруг воскликнул с какой-то радостью. - Бывают - купить хлеба, выпить чаю... Разве упомнишь... А вы, пожалуйста, закусите, - указал он на поднос с чаем, пирожками и пирожными. - Согреетесь. Вы вон как легко одеты... Негоже важному работнику по такому холоду в курточке...

- Ничего, - хмуро ответил Леонтий, - у меня под курткой вязаная рубаха да две исподние теплые. Не зябну... А вот мне бы поговорить с вашей прачкой. Она вечером на улице была.

- С Полей-то? Была она в городе. В кино ходила. Отпускаем мы ее в кино. Как же, молодым что надо - веселие да любовь...

Не говоря пи слова больше, Синягин исчез в дверях. Вернулся, подталкивая в спину девушку в черном пальто, в наспех повязанном платке.

- Вот вам и Поля, - сказал, улыбаясь паточно, поглядывая с каким-то выражением тревоги на лицо девушки. - Говорите, только недолго. Работа у нее.

- Садись, Поля, - сказал Леонтий, оглядывая миловидное лицо девушки с каплями влаги на щеках. Руки ее были красны, точно за дверями их стегали пучками крапивы. Девушка лишь провела рукой по косицам волос под платком, но с места не двинулась.

- Ну, какое кино смотрела, Поля? - спросил Леонтий приветливо.

- "Кровь и песок", - тихо ответила девушка, недоумевающе глядя на агента.

- Интересное?

Она кивнула головой равнодушно, и все таился испуг в глазах.

- Вчера вечером ты видела убитого? Или того, кто убил?

- Нет, - снова тихо ответила девушка, опустив голову. - Никого я не видела.

И эта опущенная голова, и это "никого" дали понять Леонтию, что видела она, несомненно, видела. Но, пока шла сюда, успел булочник дать ей наставление помалкивать. А зачем он дал это наставление? Чтобы не расспрашивали ее о здешнем житье?

Леонтий заволновался, двинул локтем столик, он качнулся - стакан с подноса опрокинулся на пол. Горячая вода метнулась под ноги к Поле. Она вдруг рассмеялась негромко, отступила на шаг. На щеках от улыбки появились ямки, глаза сжались в искрящиеся точки. Леонтий нагнулся было, но его опередил Синягин. Ловко подхватил осколки стакана, снизу глядя на Леонтия, спросил:

- Нужна ли еще вам девчонка, товарищ? А то ведь прогорят дрова или выкипит белье.

- Нет, не нужна.

Девушка тут же повернулась, скрылась в дверях. Синягин, ссыпая осколки на поднос, заговорил довольным, ласковым голосом:

- Девчонка работяща. Сирота. И мы понимаем это, бережем ее, кормим, как дочь она нам... На киношку даем деньги, отпускаем в город...

Леонтий поднялся, застегивая куртку, вот только сейчас поняв свой промах. Сказал мрачно, оглядывая широкую, как поднос, голову ползающего все еще по полу булочника:

- За чай я вам заплачу.

- Как будет угодно-с, - уже огорченным тоном, скучно ответил Синягин. Он вытер мокрые ладони платком, от которого резко несло одеколоном, и с искренним огорчением добавил: - Жаль, что не откушали чайку... Попили - и, глядишь, не пропало бы добро.

14

Выйдя из-под арки соборных ворот, гулкой, как обезвоженный колодец, Костя так и остановился. Хрусталь, а вернее питерский налетчик Хрусталев, высланный сюда, точно поджидал инспектора на углу, выпирающем каменными ребрами в театральную площадь. Он стоял возле витрины обувного магазина частного торговца Бирюкова и внимательно разглядывал хромовые мужские сапоги, дамские шевровые ботинки, туфли, катанки, обвязанные для привлекательности розовыми тесемками, сандалеты на ребенка и на верзилу в три аршина ростом. На ногах у него, не по зиме, поблескивали острыми носками ботинки "джимми". Не исключено, что теперь Хрусталь прикидывал, как будет он выглядеть вот в этих цвета шинельного сукна катанках из романовской овцы. Только их, видимо, и не хватало ему для полного форса. На нем - зимнее пальто с каракулевым воротником, финская кепочка с коротеньким козырьком и двумя пуговками, шарф, как у модницы, откинут на воротник. На воротнике лежали длинные, как у семинариста, волосы.

Но все же - где фуражка с кожаным козырьком, потрепанное в подворотнях, в карьерах, в шалманах пальто "реглан"? Дня три тому назад он видел его в таком наряде в трактире "Биржа". Богатые родственники нашлись у Хрусталя?

Костя обошел толпу, обошел подводы ломовых извозчиков, закрывающих доступ к дверям пивной частного товарищества официантов "Бахус". Сами извозчики, как видно, сидели за столами, греясь пивом.

Снег, обильно выпавший накануне, лежал добротно и прочно на карнизах домов, на деревьях церковного сада по другую сторону площади, на столбах и на проводах, - лежал, источая вокруг себя нежное сияние. От снега утробистее, глуше теперь шел стук копыт лошадей, грохот колес трамваев, шаги людей, которые с какой-то странной осторожностью ступали по тротуару.

Точно заметил в стекле витрины Хрусталь очертания инспектора губрозыска и торопливо двинулся прочь, помахивая портфелем, белеющим заплатками из металла. Совсем как командированный из Винсиндиката или Главкожтреста. Да так бы и любой подумал в толпе, окружающей налетчика. Вот он остановился возле какого-то мужчины, тоже с портфелем. Ну, прямо два сослуживца-конторщика встретились, чтобы поболтать о калькуляции или же о перемене погоды на дворе. Мужчина достал часы из кармана: ага, время понадобилось Хрусталю. Спешит на свидание, может? И где все же его фуражка с кожаным козырьком, в которой он три дня назад в трактире "Биржа" пил за столом у кадки с фикусом "бархатное" пиво?

Костя перешел улицу вслед за ним. Теперь Хрусталь встал у деревянного бочонка, на котором вкривь и вкось были налеплены объявления и афиши. Афиши эти хватали прохожего за руку и волокли в кинематографы "Арс", общедоступный "Глаз" или в "Скиф" смотреть Гарри Пиля, Фербенкса и Мэри Пикфорд, Макса Линдера, на "мировой" фильм "Куртизанка на троне", на "Нищую Стамбула", на Рудольфо Валентино, лицо которого выглядывало из белых мазков туч, нацепленных волей художника на листья пальм, - лицо смуглое, с густыми бакенбардами, с косыми китайскими глазами под полами широкой шляпы. В черном галстуке звездой сиял бриллиант. Хрусталь залюбовался бриллиантом, представив, вероятно, сколько ночей можно провести под него, сколько сорвать "банков"...

Костя положил руку на его плечо и сказал негромко:

- Без шухера, Хрусталь!

Налетчик резко обернулся - сам высокий, узкоплечий, с бледным, точно замороженным, лицом. Когда первый раз они встретились, - а было это в летнюю жару, - лицо у него было тоже мертвенно-бледным, каким-то бескровным, с вялой кожей, с синеватыми губами. Вот он улыбнулся, тряхнул длинными патлами. Была у него привычка быстро моргать ресницами... Вот и сейчас поморгал, как бы сгоняя соринку, застрявшую под веком. Спросил негромко, с вкрадчивостью:

- Что хочешь взять с меня, гражданин сыщик?

- Одет, смотрю, шикарно, Хрусталь...

- А что, мне нельзя приодеться?

- На какие деньги?

Хрусталь переложил портфель из руки в руку, вздохнул и вдруг улыбнулся натянуто, как кому-то за спиной Кости:

- Нашел "кожу". Иду возле "Гоппа", гляжу - лежит портмоне. Мировая "киса". Нэпман потерял, наверное. Поднял я его, а то бы затоптали. Народ от холода ног не чует под собой, торопится. Ну, стал я кликать, мол, чья это "киса". А никто не отозвался, так и взял себе. На балчуке* приобрел вот одежонку, вольный я человек или нет?..

_______________

* Б а л ч у к - базар.

Он помрачнел, втянул голову в плечи, оглянулся по сторонам, на решетки церковного садика, как собираясь бежать туда, за деревья, окруженные уже по-зимнему валиками снега, облепленные черными комьями галочьих стай.

- Еще чего? Протокол, может, составишь?

- Куда путь держишь?

- А в баню. Вот и бельишко на толчке купил. А то "бекасы" заели. У нас на "Гоппе" разный народ ночует.

Он сам открыл портфель - и верно, белье, чистое, шелковое, прокурор, наверное, такого белья не носит.

- Уж не с посла ли какого?

- Может, и с посла, - согласился Хрусталь. - Только я не спрашивал у той тетехи на балчуке. Может, это у нее у самой-то "пуганое барахло"*. Но узнавать не мое дело...

_______________

* П у г а н о е б а р а х л о - краденые вещи.

Он покосился на Костю, добавил:

- Вероятие тут нужно...

Вероятие - было любимое слово питерского налетчика.

- Убили вчера человека на Овражьей улице. Не слышал? - спросил Костя, приглядываясь к светлым зрачкам своего собеседника, несущего "бекасов" в баню. Хрусталь оживился, даже придвинулся ближе, вытянул шею:

- И много взяли?

- Не знаю пока.

Хрусталь разинул рот, вот захохочет, но снова помрачнел, мотнул головой и уже угрюмо:

- На меня хошь положить?

- Около десяти вечера где был вчера?

Хрусталь воздел глаза к лику Рудольфо Валентино - хоть на колени сейчас. Ага, это он вспоминал.

- В "Гоппе"... Играли в карты. Могу точно выставить свидетелей.

Он посмотрел на Костю, поморгал - занервничал, значит. С чего бы?

- А не веришь, веди... Только потом извиняться будешь. Никогда еще сыщики не извинялись передо мной... Вот бы потешился.

- Ступай, - глухо проговорил Костя, - обойдемся и без извинений.

Хрусталь повернулся и медленно пошел через садик, все так же беспечно потряхивая портфелем. Нет, совсем как командированный из Винсиндиката или Главкожтреста.

15

Теперь Костя прибавил шаг по улице, похожей на узкий коридор, без крыши только. Торопливо бежали туда и сюда легковые, ломовые извозчики, редкие автомобили, пролетки.

- Эге-й, посторонись! - звучало то и дело. Слышались перебранка, а то возгласы приветствий, кто-то вскрикивал, шарахаясь от копыт несущейся лихо рысистой, свистели кнуты, метались петли вожжей, как арканы ковбоев в американском фильме. В конце улицы матово поблескивали осевшие глубоко на каменные плечи купола старинного монастыря, прорехи колоколен ловили низко плывущие над стенами белые подушечки облаков.

Толпа вокруг вдруг загустела - наступил обеденный час, и повысыпали роем конторщики, неся на Костю дух кабинетов.

Протолкавшись, он сунулся в переулок, возле часовенка с мрачными, железными переплетами на окнах. Следом за часовенкой поднялось гранитное здание казначейского банка. А напротив, за стальной границей трамвайных рельсов, встал торцом к улице двухэтажный дом под желтой штукатуркой. Два длинных ряда окон смотрели на сумрачный проулок, на стены кондитерской фабрики, черные от копоти, густой, точно запекшаяся конфетная патока. Это был ночлежный дом номер один, названный кем-то проще - "Гоп". В проулок и к ночлежке вела низкая каменная арка, больше похожая на огромную сточную трубу. Под этой аркой, в ее темных углах, всегда толкались подозрительные. Вот и сейчас Костя разглядел двух подростков в картузах, обрезанных зеленых шинелях, валяных опорках. Обоих узнал: один, повыше и потоньше, был Колька Болтай Ногами, второй - Би Бо Бо. С Колькой Болтай Ногами Костя познакомился в Рыбинске, в подвалах старой биржи. Прошлой осенью, в поисках бежавшего рецидивиста, он пробирался по этому подвалу. Переворачивал спящих, фонарем освещая лица. Рецидивист тоже спал. Разбуженный, щуря глаза от света, без лишних слов стал застегивать пуговицы широкого пиджака. Вытер ладонями сальное, толстое лицо, сказал:

- Ты, агент, посмотри, вон в углу Колька Болтай Ногами. Малярик он. С вечера корчится...

Сдав задержанного дежурному по угрозыску, Костя снова вернулся в подвал, нашел больного беспризорника в углу. Шел дождь, плескали волны в двух шагах от биржи. Подчаливал пароход, шлепая колесами, шаря огнями холодную тушу реки. Должны были сойти с парохода пассажиры, и кучер, к которому они подошли, заворчал, потом погнал лошадь, лихо помахивая кнутом, покрикивая обиженно.

В больницу он уже едва не втаскивал беспризорника, так ослабевшего, замученного лихорадкой, да и голодного, видимо. Долго сидел в приемном покое на деревянном диване, ожидая дежурного врача. Колька лежал на этом же диване и все пытался напялить себе на голову рваную, с разными пуговицами куртку. Может, прятал глаза от света лампочки или зяб от того жуткого холода, который является больному малярией. Пришел доктор, молодой еще парень, в длинном халате, в очках, как показалось Косте, с важностью и надменностью на розовощеком липе.

- Лекарства бы дать ему скорей, а никто не идет, - упрекнул Костя.

Доктор не рассердился - он тихо, точно чтобы не услышал беспризорник, ответил:

- Там тяжелый больной. Не бросишь...

- Извиняйте тогда.

Доктор мельком глянул на Кольку Болтай Ногами, спросил?

- Малярия?

- Вроде бы... И покормить бы его...

- Документы есть какие-нибудь?

Костя пожал плечами:

- Откуда они у них... Сейчас посмотрю.

Он запустил руку в карман куртки - в руках оказались листки серой бумаги, разглядел на них фигурки людей, пароход с трубой, из которой валил дым, бегущую лошадь.

Доктор с улыбкой полистал рисунки:

- Да он, оказывается, художник... Ну что же, оставляйте. А вы сами кто ему, товарищ?

- Я из уголовного розыска, из губернского...

Доктор, помолчав, спросил:

- Зайдете еще?

Он покачал головой, виноватым голосом ответил:

- Буду здесь - зайду. А так - не знаю...

И вот он, Колька Болтай Ногами, сам явился в губернский город. Вместе с Би Бо Бо - известным розыску подростком-рецидивистом. Коренаст по-взрослому Би Бо Бо - Чуркин по фамилии. Голова большая, зубы редкие, крупные, глаза нахальные и тупые. Кокаинист, - один раз Саша Карасев отобрал у него иглу для подкожного впрыскивания. Сбегал из колонии, имел несчетное число приводов. Теперь повел за собой Кольку Болтай Ногами. Неспроста толкались под аркой: замышляли какое-нибудь дельце, а скорее всего - собирались обрать какого-нибудь подвыпившего.

- Вон дядя Костя, - послышался голос Би Бо Бо, - срывайся, а то зашпынит.

Он кинулся за угол с проворностью мыши.

- Эй, Коля, - окликнул Костя. - Погоди-ка...

Колька Болтай Ногами остановился в нерешительности - топтался на месте, затравленно оглядывая приближающегося инспектора. Костя положил ему руку на плечо, сказал:

- Ты, наверно, сбежал из больницы?

Колька Болтай Ногами опустил голову, нехотя признался:

- Сбежал. Надоели горькие таблетки. Да и здоров я, дядя Костя...

А сам вздрагивал, чувствовалось, что у него зуб на зуб не попадает. Лицо было землистое, худое, лишь поблескивали с какой-то бесшабашной задорностью крупные, цыгановатые глаза.

- Ты живешь где?

- В ночлежке. Три дня уже...

- Вчера вечером, около десяти, играл Хрусталь в карты?

- Играл, - ответил подросток. - С Феней Три Руки. И еще какой-то. В одних подштанниках его оставили.

- Ну, а ты рисуешь ли еще?

Колька Болтай Ногами сразу преобразился, куда только и настороженность подевалась.

- В больнице доктора нарисовал, так он меня похвалил даже. Учись, говорит, парень. Хошь, покажу?

- После покажешь. А пока шагай. Да не вздумайте...

Он погрозил ему пальцем, тихо сказал:

- И не дружок тебе Би Бо Бо. Искать работу надо. На поденки берут на бирже труда. Где она, знаешь ли?

- Как же...

Вдруг раздался свист, и парнишка, не прощаясь, не говоря ни слова, побежал за угол.

Инспектор постоял немного, глядя ему вслед. Как вырвать его из рук таких, как Би Бо Бо? Как? И других беспризорников, стайками пескарей мечущихся на базарах, по вокзалам?

Он пошел переулком, твердо зная, что на него откуда-нибудь смотрят вслед сейчас две пары глаз и ждут, когда он исчезнет. Пройдя мимо покосившихся домов, мимо трактирчика "Славянка" с постоялым двором, свернул к Мытному двору. Продвигался в толпе, оглядывая внимательно торгующих и покупающих. Фуражки... Фуражки... Тоже кожаные, с козырьком... Но нет, все не то... Вряд ля налетчик сунется сейчас на рынок... Остановился возле забора - как в омуте здесь. Выкрикивал кто-то за спинами людей, смешно коверкая русские слова:

- Ходы, душа любезный. Бросай, счытай. Всякая вэщь можешь выграть. Сэрэбряный, залотой часы. Адын полтынник. Ыспытай свое щастье. Круты, вэрты, бросай, счытай. Выграл, получай, програл, не сэрчай...

Колыхалась вокруг толпа в волнении и страсти - хохот и возгласы, ругань и плевки. В просвете разглядел выпирающие скулы сидящего на четвереньках человека. Игра в "конфетку": "тебе головка, мне ножки", а рулетчик - татарин Хафизка. Сколько раз выводил Костя его с базара, штрафовал, предупреждал. И вот он опять на своем любимом месте. Вдруг толпа раздалась, и татарин с игрой под мышкой заспешил вдоль забора. Кто-то успел шепнуть ему, что появился инспектор.

Возле ларечка с частной торговлей Костя задержался. Лавочник раскатывал по прилавку материю. Две барышни тыкали ее пальчиками с какой-то осторожностью. Лавочник, высунув голову в окошечко, нахваливал:

- Да как сошьете платья из моего Оксфорда, верьте, сразу и свадьбы выйдут.

Не соблазнил барышень Оксфордом, посмеялись и прочь. Посмеялся и Костя:

- Не просто нэпманом быть, значит?

- Не просто, - согласился лавочник и вытер вспотевший даже от усердия лоб.

- Будь оно неладно, осточертело.

Потом Костя ехал в трамвае, полном рабочих и работниц, возвращающихся с фабрик и заводов. Слушал с интересом про собрания партячейки, о новых станках, о разрядах, о каких-то спорах с мастером, о том, что "за нарядами, бывает, пробегаешь по заводу". У этих людей все было просто и ясно. У них, у агентов, все было сложно и неясно, и так каждый день. Неделю назад они раскрыли поджог склада при резиновом заводе, связанный с хищениями. Сегодня главным у них стало дело Миловидова. Возможно, тут крупная спекуляция и шайка мошенников. Возможно, что та самая "черная биржа", которую они разыскивают уже давно.

Но кроме дела Миловидова есть еще убийство в Овражьей улице. Есть кража сахарного песку из склада. Кража ловкая. Налетчики за одну ночь сумели проломить кирпичную стену стенобоем, так называемым "шнифером". С осени дело, а следы путаются вкривь и вкось... Есть еще кража апельсинов в магазине, есть кража денег у маслоделов из Балакова, из душника печи в гостиничном номере. Ограбление нэпманши возле пожарищ, оставшихся после белогвардейского мятежа. Один был в желтом дождевике...

"Кто этот, в дождевике?" - так и послышался голос Ярова. Да, кто-то из тех, кто прячется тоже в улицах этого города. И ехал сейчас Костя в бараки за вокзал не только выяснить, узнать что-то для дела Миловидова или по убийству на Овражьей, но и по другим делам. Могли там, в бараках, быть и грабители, и похитившие сахарный песок...

За вокзалом, просматривая зорко, обошел бараки, остановился возле последнего. У крайнего окна тихо, а кажется, есть в комнате люди. Толкнулся в дверь, за столом - двое. Рука сунулась привычно за кольтом.

- Господи, - воскликнула, шатнувшись от печи, женщина, вглядываясь в лицо Кости. - Ах, это вы...

Хозяйка комнаты, разбитная бабенка, наверняка скупщица.

- А это кто?

Обошел сидящих, пригляделся. Оба подстрижены коротко. В руках ломти ситного, в чашках, похоже, чай, сивухой не воняет.

- Из деревни они, - ответила уже испуганно хозяйка, - родня дальняя. На работу в город, а ночевать негде. Вот и завалились...

- Документы есть?

Оба полезли в карманы, испуганно глядя то на Костю, то на хозяйку квартиры. Кажется, в порядке бумаги.

- Больше никто не побывал у тебя на этих днях?

- Что вы, - захихикала женщина. - Я живу смиренно, как монашка...

- В фуражке кожаной...

- Даже без фуражки никто не ночевал, товарищ инспектор...

На том же трамвае пригрохал в город, накрытый уже зимними сумерками. Остановился на тротуаре - кругом огни трактиров, пивных - хлопают двери. Из труб пышет печеным хлебом, жареной колбасой, щами, кой-где всхлипывают гармоники, пищат скрипки, за деньги веселящие народ. Можно бы в столовку при губрезерве. Маленькая, уютная - скатерки на столе, солонки, перечницы, горчица. Две поварихи увидят его, высунутся из окошечка, скалясь задорно: "Что хмурый всегда, товарищ инспектор? Да проводил бы какую-нибудь из нас до дома, товарищ инспектор?" Как два яблока с ветки - горят щеками из окошечек...

Но надо бы повидать еще раз Хрусталя. Надо еще раз поговорить, посмотреть в его моргающие глаза. А он, может быть, в "Бирже", особенно после утренней бани...

Мимо ресторана "Бристоль" свернул в переулок. За углом каменного особняка, во дворике, похожая на часовенку домушечка - трактир "Биржа". Полуподвальное помещение едва озарялось светом лампочек, ввернутых в железные сетки. Потолки арочные, нависают тяжело над столиками, над солянками, над бутылками с пивом, над головами посетителей. На стенах, кажущихся влажными от кухонного пара, лубочные картинки с изображением рождественских красавиц, с изображением каких-то вояк с саблями. Настежь открыта дверь в кухню, и входящий, без карточки, нанюхает все, что готовится на плите, - солянку ли, щи ли, жареную телятину, рыбу ли осетрину паровую или же рыбу в соусе... В трактире этом больше базарный люд чаевничает. Мужики и бабы из деревень с деньгами, завернутыми в платки, засунутыми в голенища сапог. За чайниками, окутанные паром, взопревшие и пыхтящие. А за другими столиками уголовный мир - шпана, налетчики, девицы с бульвара. Из-под полы самогон. Тихие разговоры, зоркие взгляды на этих мужиков и баб. Здесь плетутся "наколки", здесь обтяпывают всякие воровские дела, здесь бывает игра в "буру" или "очко", по коленкам, незаметно. Здесь же начинается свалка блата, не поделившего деньги или красивых шмар. До ножей, до крови... Тогда сыплются чайники на пол, валит народ к выходу, а под ногами похрустывают и мнутся вот эти баранки да бублики...

И сейчас стучали стулья, бухтели по-пьяному кулаки о стол. Степенные крестьяне обливались потом возле самоваров, точно были там, в деревнях.

Костя огляделся и увидел возле фикуса, за столом, каракулевый воротник. На воротнике по-девичьи светлые волосы. Все же - хорошее пальто на Хрустале! Агентам губрозыска такие вещи не по карману. С форсом пальтецо, денег не малых стоит. А может, и не денег, а колец да перстней с пальцев, сережек из ушей этой нэпманши, дело которой ведет сейчас Барабанов. А докажи, раз потерпевшая примет не разглядела. "Вероятие нужно", как скажет Хрусталь.

16

Он прошел к стойке, задевая спины тесно сидящих посетителей, попросил официанта, смотревшего на него готовно, чтобы тот принес солянку, хлеба, бутылку пива.

- Одну минуточку, Константин Пантелеевич.

Официант ловко, точно палач, вышиб стул из-под дремлющего за столом мужика - мужик осел на пол, все так же не спуская головы с красных, залитых пивом, рук.

- Пожалуйста, и сиденьице.

Костя взял стул, направился к кадке с фикусом, оплывшим синевой табачного дыма и кажущимся оттого диковинным подводным растением. Подсел сбоку за длинный и широкий стол, накрытый свисающей грязной скатертью.

- Как баня, Хрусталь?

Хрусталь сидел под листьями, развалясь сытно, раскинув руки на спинки соседних стульев, жуя сонно папиросу. Лицо все так же бледно, и бледность эта усиливалась шарфом, лежащим на плечах вроде палантина. Рядом с ним уставился на Костю тяжелым взглядом иссиня-черных глаз какой-то незнакомый мужчина, короткий ростом, пригнувшийся туго, длиннорукий. Он был в шапке-ушанке, пиджаке, вышитой рубахе с засаленным воротом. Лицо круглое, в ряби оспы, с толстыми губами, на которых тоже, как и у Хрусталя, прилип окурок "Смычки". Здесь же сидела и улыбалась Лимончик, девица без определенных занятий, стройная, с милым лицом, с густыми белыми волосами, с желтизной, расплывшейся по щекам, с фасолевыми глазами. На ней кашемировый платок, стянутый на поясе, короткое мужское пальто, полусапожки. В ушах качались, похожие на коромысла, позолоченные серьги. И тоже курила, пьяно бросая взгляд на Костю.

- Баня что надо, - ответил наконец, как очнувшись, Хрусталь. Выдавил изо рта окурок на пол, посунулся на стол грудью, в упор и настороженно разглядывая Костю. Стол качнулся, зазвякали пустые бутылки из-под мадеры, стаканы, тарелки с закусками. За спиной, за кадкой, негромко, со всхлипом, зашипела пластинка - исполнялся какой-то танец на трубах духового оркестра. Граммофон был стар, испорчен безнадежно - он скрежетал то и дело, звук вдруг угасал, как не выдержав соревнования с шумом трактира. Хрусталь захлопал ладонью по столу в такт музыке, но вот, как вспомнив вдруг, сообщил:

- Узнавал я. Не наши "квас пустили" твоему фраеру...

- Спасибо за помощь.

Тот уловил насмешку в голосе инспектора, откинулся снова на стул, заболтал руками, из-под прищуренных глаз все так же настороженно и зорко поглядывая на Костю. Пояснил негромко, мотнув головой в сторону своего соседа в расшитой рубахе:

- Гуляем. Может, заодно? Раскошелимся, сунем лишний раз руку в "скулу"...

- Мне принесут, - сказал Костя, прислушиваясь к голосам за соседними столиками. Голос, нудный, гнусавый, заставлял видеть перед собой лицо с носом продавленным, пробитым чем-то тяжелым:

- Получил пособие семнадцать рублей, как маляр. По безработице, значится. Купил бутылку, в карман сунул. Иду по улице, а встречь бабенка. Остановила и кричит: айда к нам, все веселее. На кой оно мне веселье-то, а ведь пошел.

Голос затих, немного погодя послышался голос сочувствия:

- Вот те и пособие. Лучше б и в глаза, значит, не видать его.

Появился официант, поставил перед Костей глиняную чашку, полную солянки, - в бульоне, красном от перца, густо было перемешано мясо с колбасой. Принес тут же тарелку с кусками пышущего теплом хлеба - только что, наверное, из пекарни. Открыл пиво, пристукнул стакан о столик и взглянул вопросительно:

- Больше ничего?

- Ишь, поставили, - проговорил завистливо и с каким-то задумчивым сожалением Хрусталь. - Нам столько мяса не навалят. Не сыщики.

- Вы, ребята, послушайте только...

Костя обернулся на этот визгливый крик. Мужичок, в пальто, подбитом изнутри собачатиной, в треухе, склонясь через стол, кричал паренькам, одетым в серые армейские шинели, коротко остриженным, глядевшим на соседа с хмурым видом:

- Вот отслужили вы, попотели, провоняли этим солдатским потом. А что заслужили? Голый чай с баранками. Да еще толкались по бирже. Да и досталась работка чистить старые паровозы. Я знаю, что такое. А вы давайте-ка ко мне в артель.

- А работать на кого будем? - спросил один из красноармейцев, натягивая на голову шлем.

- Как на кого? - оторопел зазывала. - На вас. На трудовую артель.

- Знаем, что за трудовая артель, - засмеялся второй, тоже облачаясь в шлем. - Батька, матка, дочки, сынки. А звание - трудовая. От финансовых агентов чтоб скрываться. Нет, дядька, не мани нас наварным столом... Трудовая валяная артель, - закончил он презрительно. - Айда, Саня, смотреть я на него не могу.

Костя проводил их взглядом, одобрил про себя: молодцы ребята, как отчесали мелкого буржуя, и головы не поднимает, сидит как в воду опущенный. Увиделся ему тут вагонный тупик за станцией, у лесопилки, а на рельсах, засыпанных снегом давно, в два ряда эти паровозы старые: понурые, с пробитыми тендерами, с помятыми будками, с выбитыми стеклами, с механизмами, опутанными золотистой паутиной ржавчины, с разинутыми по-голодному топками, из которых и до сих пор тянет каменным углем остро и едко. Собирались их было валить в литейные печи, да вот комитет большевистской партии решил поднять людей на ремонт. Оно и понятно - мало паровозов, а заводы не отстроены, чтобы выпускать их быстро да дешево. Подумал: может, уже нынешней зимой выйдут паровозы на большую дорогу, побежит за ними на стальной пристяжке черед вагонов, платформ, пульманов, цистерн. Зафукают они черным дымом, застучат колесами по рельсам - где будут в это время парни в армейских шинелях?

- Ремонтировать паровозы собрались, - проговорил он, поднял голову и поразился даже. Только что разговаривали его соседи по столу с тихой матерной бранью, с "блатной музыкой", с плевками, с чавканьем, с пыхтеньем. А тут замолчали, глядели на Костю с тревогой, с ожиданьем, и казалось, что ждут они какого-то приказа от инспектора, вроде: "Идемте со мной..."

И были в напряжении, даже клонились со стульев. Крикни кто-нибудь "шухер" - кинулись бы к дверям. Или же на него, на инспектора, с наганом, с ножами, которые, наверняка, в карманах. Поболтав ложкой, как ни в чем не бывало, как не заметив этой разительной перемены, случившейся непонятно по какой причине, он сказал снова:

- Глядишь, ездить в поездах будем свободней. Купи билет и езжай, хоть в мягком, хоть в жестком.

Хрусталь вздохнул, перекатил окурок из одного угла рта в другой, проговорил лениво:

- Зачем нам мягкий. Мы привыкли в арестантских за казенный счет.

Тут же встрепенулся незнакомый мужчина:

- А ты хлебай похлебку, а то остынет.

- Я и холодную люблю, - отозвался спокойно Костя, разглядывая теперь пристально рябое лицо с дикими глазами. - А вот ты кто такой, чтобы меня тыкать, я бы хотел знать?

- Арестуй и узнаешь, - закричал незнакомец и выложил кулак с татуировкой, другой рукой зашарил в кармане. Что там у него? Нож? Наган?

- Ну, ты, - подтолкнул вдруг Хрусталь своего соседа под бок локтем. "На скрипке сыграть"* захотел?

_______________

* Н а с к р и п к е с ы г р а т ь - быть арестованным.

Он улыбнулся миролюбиво, пояснил пренебрежительно:

- Псих, что с него спрашивать. Ушков это. "Ксива"* у него дагестанская. Давай, Ушков, выкладывай свою "бирку".

_______________

* К с и в а - документ.

К удивлению Кости, незнакомый вытянул из бокового кармана документ, кинул через стол, рядом с чашкой. Кажется, и верно, в порядке, дагестанская отметка. Может, украл где или же подделал... Он так же бросил его назад, вызвав на лице Хрусталя поощрительную усмешку.

- Уточним как-нибудь...

- Уточняй, - хмуро буркнул Ушков.

Вскочила вдруг Лимончик, затягивая платок.

- Погоди, Зинаида, - остановил ее Костя, снова откладывая ложку.

Нет, придется ему хлебать холодную солянку.

- Сколько раз тебя предупреждали, чтобы не появлялась на улицах с мужчинами?

- Кормиться-то надо, - протянула плаксиво Лимончик, надула губу, точно капризный ребенок.

- Почему сбежала из ремонтных?

- Пыльно там. В носу все время щиплет.

- Пыльно, а табак куришь. И папиросы, и махорку садишь вовсю.

Лимончик рассмеялась, запустила руки в рукава.

А Костя вот тут не выдержал наконец. Он заговорил, а голос срывался:

- Вам Советская власть дала амнистию. Верно, безработица. Но сейчас посылают людей на расчистку путей, на выгрузку и погрузку, по пятьсот человек ежедневно. Постоять в очереди на бирже, и в кармане - трудовые деньги...

- В домзаке я эти проповеди слыхал, - отозвался со смехом Хрусталь. Теперь вот в трактире...

- Что он к нам завалился, - закричал вдруг Ушков. - Шел бы своей дорогой. И на другом столе не растаял бы.

Костя посмотрел на Лимончика, ожидая ответа.

- Пусть меня назад отошлют, в Питер, к папе с мамой, - протянула она нараспев, покачалась, точно исполняла падеспань. Нагнулась через стол близко к лицу Кости, пахнуло резко табаком и духами, пивной горечью:

- Я благородных кровей, может.

Костя пообещал хмуро:

- Попадешься еще раз - вышлем дальше. Лес валить будешь.

- Я, может, замуж выйду за лекаря. Вот вам и лагеря, - засмеялась снова Лимончик, направляясь к двери из трактира.

- А вот я так отработал уже досыта, - сказал Хрусталь. - В Ямбурге, на родине, у купца, у зеленщика. Корзины ему таскал на базар. И в Петрограде - печатником. У меня профессия такая - печатник.

- Знаю я твое печатание, - ответил Костя. - Когда тебе было стоять за машиной, если имеешь восемь судимостей за грабежи, кражи, за побеги из "Крестов". Один с наружных работ, второй - из лазарета...

- Пришла ксива?

- Пришла, куда от нее денешься.

- Как от пупка своего, - прибавил Хрусталь. Он снял руку со спинки стула, запустил в карман, вытянул бутылку, заткнутую куском хлеба.

- Можешь шить нам дело, гражданин инспектор, а мы выпьем... Шесть гривен за перегонную бутылочку заплатил трудовых денег.

- Другая статья тебе будет, Хрусталь...

Сказав это, заметил, как помигал Хрусталь, как дернулся он невольно на стуле и тут же осклабился:

- Статей много, целая книга.

Подошел какой-то посетитель, увидев Хрусталя, шатнулся в сторону, а налетчик захохотал теперь с какой-то злостью. Налив самогон в стаканы, один поставил перед Ушковым, выкрикнул:

- Пей, Ушков. И не морщи лоб, а то вытащит инспектор кабур.

Он выпил, проследил, как бросил Ушков в рот содержимое стакана, проговорил:

- Дружок мой, Ушков. Два года назад докатился я до Москвы из Питера. В "коробочке" и встретились. "По блоку"* вместе уходили, только я - в Питер на отсидку, а он сюда.

_______________

* П о б л о к у - по этапу.

- О делах говорили? - спросил Костя.

Хрусталь хмыкнул, пробормотал, качая головой:

- Веселый ты человек, дядя-сыщик, а с виду не скажешь, всегда строгий, деловой и ходовый человек...

Он отодвинул тарелку, поднялся, гремя стулом:

- Подымай, Ушков, свой варзушник.

- Уж помогать так помогать, Хрусталь, - быстро сказал Костя. - Кто-то на той неделе снял с женщины перстни да кольца, а из ушей - сережки. Перстни с бирюзовыми камнями, дорогие...

Хрусталь застыл, неторопливо оглянулся, а глаза замигали, не остановишь - с чего бы это? Ушков тоже наклонил голову, точно ждал сигнала от своего дружка.

- Один был в длинном пальто из парусины желтого цвета, а второй - в кожаной куртке да шлеме...

- Так вот и ищи эту парусину.

И Хрусталь пошел быстро между столами, отталкивая встречных плечом. За ним Ушков, пригибаясь, точно борец на ковре. В коротком пиджаке, в желтых лаковых сапогах, какие обычно носят "юрки" - ловкие и опытные воры-рецидивисты.

Появился официант, собирая со стола тарелки, заговорил с каким-то возбуждением:

- Присматривал я за столом, Константин Пантелеевич. Ну и в компанию сели вы. Ай-яй-яй...

- Сидим, бывает, что поделаешь.

Он оглядел шумящие столики, как поискал там кого-то, спросил тихо:

- В кожаной фуражке был здесь вчера или сегодня?

- Ходил Хрусталь в такой фуражке.

- Это я знаю.

Нет, не Хрусталь напал на человека в белых бурках. А вот почему он заморгал, как зашел разговор о серьгах и кольцах? С чего бы это?

17

В "дознанщицкой" тянуло угаром, как в давно заброшенной бане. Из дежурки доходил сквозь стены голос дежурного, повторяющего слова телефонограммы откуда-то. В коридоре негромко бурчал милиционер - ругал посетителя, прибредшего в розыск в такую рань.

- Некогда им с тобой... Заняты...

За окном накатывался метельный ветер, повизгивала плохо прикрытая форточка. Площадь льнула к окнам брезжущим светом фонарей, редкие прохожие казались странниками, уходящими за стены зданий, как в далекие, неведомые поля.

Сидели в пальто, в шубах, не снимая шапок, для тепла нещадно дымя папиросами. Летучку сегодня вел Костя, по поручению Ярова, отбывшего вчера еще в уезд. Сбоку Федор Барабанов - с покрасневшим крючковатым носом, с плохо пробритыми щеками. Вчера он надумал отпроситься на день, а Яров не разрешил: и так агенты на счет. Вчера же, проходя по коридору, слышал Костя, как покрикивал в курилке Барабанов. Кому-то там (не голым же стенам) жаловался:

- Хорошо им, кто рядом живет. И сыты, и в тепле. А я по трактирам больше столуюсь. Домой часто еду в "самоходе". А "самоход" - телячий вагон. Сорок человек положено и восемь лошадей. А набиваются все сто, да едешь чуть не час... Да еще от станции бежишь на другой конец поселка, Спать и некогда. А он не понимает.

Митинговал, надо было понимать, Барабанов против Ярова. И до сегодняшнего утра в обиде на начальника, шмыгает носом, хмурится.

На диване склонил голову на грудь Николин, дремал эти считанные минуты до начала "летучки". Островерхая шапка как рог. Возле стола на стуле нетерпеливо оглядывался Саша Карасев. Снежная пыль через форточку сыпалась ему на виски, а он словно не замечал. На краю стола лежал кольт. Чистил его Карасев только что и как будто позабыл. На стуле, прямо, сидел Рябинкин; руки не знали покоя: то гладили щеки, то теребили ушанку. Беспокоился Рябинкин за свое дело. Полгода он всего в розыске, не так уж и много за ним раскрытых дел. А последнее - кража денег у нэпманов из Балакова, торговцев русским маслом, - дается совсем нелегко. Второй месяц бьется парень, ищет следы. А нэпманы, хранившие эти деньги в душнике печи, теперь возмущаются, пишут письма, требуя отыскать деньги.

У двери, на полу, присел Иван Грахов. Иван на масленицу сыграл свадьбу и как-то сразу изменился, потолстел, щеки раздулись, шея так и растягивает ворот рубахи. А жена, из деревенских, из семьи сыродела, старается и пуще закормить мужа. Бывает, что на работу прямо тащит котелок с похлебкой. Спрячется где-нибудь в уголке Иван и работает поспешно ложкой, а жена рядом, смотрит.

За его спиной спрятался агент второго разряда - Вася Зубков. Совсем мальчишка еще, лицо круглое, задорное, с озорно глядящими глазами. На лбу - мысик волос. Хоть и мал Вася, но серьезен, деловит по-мужицки, степенный, шагающий важно и вразвалку. Он новичок в розыске, недавно пришел сюда по ленинскому призыву с автозавода. Раскрытых дел у него еще нет.

Вот у Каменского всегда наготове раскрытие. Двадцать пять процентов раскрытых центральным районом преступлений записано на долю этого тихого, неуклюжего с виду агента.

Сидел, закинув голову на спинку дивана, читал составленный рапорт о работе и чему-то улыбался. Может, видел перед собой сына, которого устроил все же в школу ФЗО на автозавод.

- Ну, начинаем...

Костя постучал карандашом по металлической подставке для карандашей, и агенты, точно по команде, дружно задвигались.

- Вчера признался Миловидов, что убитый тот самый, что приезжал за ордерами...

Он засмеялся неожиданно, вспомнив опущенные уныло усы торгового агента, вспомнив, как долго и упрямо сначала качал он головой, глядя на предъявленную фотографию неизвестного в белых бурках.

- Видно, такой уж это задержанный. Сначала откажется: мол, авось пронесет. Ночь подумает и решает выложить начистоту. Вот и тут через день признался... Но фамилии не знает...

- И то ладно, - сказал Каменский, - все бумага в дело...

- Давай, Антон Филиппович, - обратился к нему Костя, - что у тебя?

Каменский аккуратно скатал рапорт, сунул его в боковой карман. У него всегда что-то да есть. Так и цепляются за него улики преступлений.

- В "Северных номерах" есть две двоюродные сестры Маклашины. Валька и Тонька. Так вот они знают этого, в белых бурках. Пришел он к ним в номера за Лимончиком. Все втроем поехали по трактирам и по шалманам искать ее. Везде заказывали вина и фруктов. Потом завернули в "кишлаки" к бабе Марфе. Допросил я и бабу Марфу. Был такой. Нашел и парней. Доказывают, что не выходили следом за ним. Вот только сестры упомянули, будто заглянул на минуту в комнату какой-то мужчина - тонкий, быстрый, с крупными черными глазами. Заглянул, ничего не сказал, тут же вышел... Возможно, что он и подстерег на Овражьей улице и убил...

- А Лимончика видел? - спросил Костя.

Каменский кивнул головой:

- Как же... Заплакала, как показал я ей фотографию. Он, говорит, Георгий, хотел меня в Питер увезти. Про деньги какие-то говорил. Будто у него будет тысяча червонцев... Как будто прятался он от кого. Понравился ей очень, приятный и жалость человечью любит. Того, что в "кишлаках" заходил к бабе Марфе, она не знает. Уж не Сынок ли это? - сказал он. - По приметам подходит.

Костя откинулся на спинку стула. Он и сам подумывал о Сынке, но не верилось, что этот матерый рецидивист снова вернется в город. Ведь он же разыскивается третий год Центророзыском.

- Хива, - сказал он неожиданно. - Если это Сынок, он пойдет к Хиве. Когда-то Хива и Сынок вместе ходили на дела. А Хива этот - сейчас Егор Матвеевич Дужин. За Волгой свиней откармливает. Вот что, Федор, обратился он к Барабанову. - Это на твоем участке. Понаблюдай. Переговори с постовыми и сам заглядывай. Не может быть, чтобы не сошлись два старых варнака...

- Хорошо, - ответил Барабанов. - Вижу я его часто, этого Дужина. Ездит в трактир "Хуторок" за объедками со столов... Пригляжу...

Костя обернулся теперь к Леонтию. Леонтий поднялся, смущенно рассказал о прачке в доме Синягина.

- Думаю, что-то знает эта девица. Хочу снова поговорить с ней.

- Нет уж, - остановил его, подняв руку, Костя. - Кому-то другому надо. Может быть, ты просто не приглянулся ей...

Агенты засмеялись, а Леонтий обиделся даже. Он сел на стул, пробурчав:

- Пусть красавчики тогда идут.

- Девушки не очень-то красавчиков любят, - вставил важно Кулагин тоном человека, хорошо знающего то, о чем говорит. - Всегда от красивого ждут подвоха какого-нибудь... Честное слово, - уверил он серьезно, увидев улыбки агентов. - Так одна рассказывала. Мол, красивые много понимают о себе и нахальничают. Вот и боимся их...

- Ну, значит, мне и идти, - вставил тут Костя. - Я как раз не нахальный и не красавчик... Как ее зовут, твою прачку, Леонтий?

- Поля, - ответил все так же сумрачный Леонтий. - Коль пойдешь, прямо шагай в баньку. Чтобы булочник не успел ей наказ сделать... Думаю, что он это ее настращал, вот и молчала. А кого-то видела...

Он хотел еще что-то сказать, но тут открылась дверь, и вошел следователь Подсевкин. В кавалерийской длинной шинели, с папахой в руке, как всегда загадочно улыбающийся. Лицо у него пухлое, добродушное, с толстым носом, лоб крутой, поблескивающий, на голове, лысеющей рано, разметанные пряди черных волос. Он постоял, двинул привычно плечом, как поддергивал шинель. Можно подумать, что двадцатишестилетний коротыш Подсевкин принимал участие, скажем, в польской кампании в рядах Конной армии. Можно подумать, что где-то там, под Сквирой или Белой Глиной, в двадцатом году врубался в строй белопольских легионеров с шашкой наголо. Можно еще подумать, что ударил где-то рядом с ним снаряд и конь рухнул, а он через коня да плечом о землю, истерзанную металлом... Оттого нервное подергивание плеча. Да нет, ничего подобного. Окончил Сергей Подсевкин когда-то коммерческое училище. В двадцать втором году работал в технико-промышленном отделе Рабоче-Крестьянской инспекции. Провел с другими инспекторами удачную ревизию губснаба, выявив там крупные недостатки, скрытые ящики с церковным добром. Потом ревизовал комиссию по борьбе с голодом и там нашел непорядки. Заслужил авторитет и вскоре же окончил так называемую краткосрочную семинарию при губсовсуде. Ценят Подсевкина как следователя. Что такое следователь? Это буфер между уголовным розыском и судом. Подсевкин же всегда с розыском - он едет, он идет, он тоже спускается в подвалы, забирается на чердаки, присутствует при обысках, пишет бумаги, ведет допросы. И тоже уходит за полночь из своей камеры следователя, а приходит чуть свет. Нередко появляется Подсевкин в уголовном розыске: так просто, или по делам, или же сыграть партию в шахматы с Иваном Дмитриевичем Яровым. Полночь уже, а они гнут спины над доской, двигают фигурки. Подсевкин - обычно напевая, что придет в голову, а Яров - задыхаясь от дыма.

- Жду крупного процесса, - любит говорить вместо приветствия Подсевкин, появляясь на пороге комнаты агентов, и улыбается. - На худых карманах "ширмачей" к славе не приедешь.

Нужна ему слава, нужен ему процесс, чтобы заговорили всюду - в Москве и Ленинграде, в Тамбове и Орле, а может, в Лондоне и Париже.

Неплох парень Подсевкин, вот только любитель иногда подкусить, задеть, обидеть даже. Сегодня без обычного своего приветствия прошел к дивану, отжал Каменского вбок, развалился с хрустом пружин, сказал:

- Ну, здорово, "незаметные"... Читал, читал о вас статью в губернской газете. Чуть не полстраницы. Какие вы, оказывается, герои. Все время в опасности, все время - в глаз револьверному дулу... Знаю теперь, что выдающиеся работники розыска за прошедший год - это инспектор Пахомов, субинспектор Карасев и агент первого разряда Каменский. Узнал, что легко вы можете заболеть и заразиться при обходах, при обысках, - добавил он, уже странно ухмыляясь.

Костя поморщился, почуяв в тоне следователя какую-то скрытую иронию:

- Разве не так? В двадцать первом от тифа умер Савченко, потом от малярии - Колесов, а в прошлом году, сам знаешь, от лихорадки - Сайкин... Что тут веселого, Серега?

Подсевкин оглядел агентов, их хмурые, недовольные лица, поспешно помахал ладошкой:

- Это я так... Без обид... Продолжайте "летучку", ребята, а я послушаю. Потом свое скажу...

- Иван, как дела с гостиницей? - обратился Костя к Рябинкину.

Рябинкин даже вздрогнул - передвинулся со стулом поближе к столу.

- Думаю я на племянника швейцара. Подозрительный малый. Что-то юлит, путается... Куртка на нем дорогая, смотрю, и сапоги - чистый хром. А сам не работает.

- Что за куртка? - встрепенулся Леонтий. - Не с пояском, с металлическими наклепками?

- Вот-вот, - удивленно уставился на него Рябинкин. - Видел, что ли?

- В "Хуторке"... Два дня назад гулял сильно с девицами твой малый. Ушел с какой-то длинноногой, под гренадера...

- Ну что ж? - Костя стукнул по столу пальцами. - Давай, Рябинкин, в дежурку его для начала. А потом и ордер у прокурора возьмем. Ясно, что он и обшарил номер, пока нэпманы торговали на базаре маслом.

Рябинкин так и просиял, и другие тоже заулыбались, зная, как намучился Рябинкин с этим делом. А тут, кажется, к концу вся путаница.

- Беда с этими нэпманами, - вздохнул Каменский, - то одного стригут, то второго...

- Так и я говорю, - встрепенулся тут Барабанов, - морока. Давно бы их к ногтю, а мы возимся. Порой не знаешь, где и живешь - то ли в революционном государстве, то ли в буржуазном?

- Опять ты за старое, Федор? - покачал головой Костя. - В революционном ты живешь государстве, не сомневайся, и в Советском, только при нэпе.

...Город жил в нэпе. Это было удивительное и странное, как казалось самому Косте, время. На том берегу из торфяных болот подымалась кирпичная стена электростанции, катили по булыжной мостовой отремонтированные "фиаты", на ткацкой фабрике, на автозаводе рабочие уходили от старых дореволюционных норм выработки.

И в то же самое время на тормозном заводе, куда еще в гражданскую войну собирался поступить Костя, хозяйничали английские и американские банкиры, объединенные в акционерное общество. Правда, завод выпускал не тормоза, а мясорубки, но рубли рабочий класс получал из рук капиталистов. Одного из них Костя видел: ехал в легковых дрожках, в клетчатом пальто с развевающимися полами, с густыми бакенбардами, в кепи, с тростью. Осматривал людей с видом властелина и победителя. Такими же властелинами и хозяевами стояли за прилавками магазинов и ларьков частные хлеботорговцы, кондитеры, колбасники, конфетчики.

Улицы запестрели вывесками мелких буржуев: Манделя, Смирнова, Лобанова, Мосягина, Ахова, Охотникова. Появились всякие товарищества, появились заводики с заводчиками - с Леденцовым, Эпштейном, Каюковым.

Сотрудники уголовного розыска некоторое время ходили в чайную частного товарищества. Чайная привлекала посетителей белыми занавесочками, приветливой улыбкой хозяев и официантов, мясными блюдами и музыкой. Гармонист по вечерам усердно растягивал мехами "Молчи, грусть, молчи".

Ходили туда до тех пор, пока Яров - дошли слухи до него - не собрал их у себя в кабинете и не произнес речь:

- Да, пусть существуют частные товарищества и всякие нэпманские заведения, но мы, советские милиционеры, как от чумы, как от заразы, должны бежать от всего этого.

Вынырнуло на бульваре игорное казино и, подержавшись немного, закрылось.

Город щерился руинами разбитых и сожженных в гражданскую войну и белогвардейский мятеж домов. Особенно жуток он бывал ночами - казался пустынным в заброшенным, без признаков жизни, скрипящий оторванными дверями, хрустящий стеклом под ногами редкого прохожего, дышащий гарью, разворошенной порывом ветра или градом дождя. Но уже вставали первые дома, построенные при Советской власти. Самые первые. По крапиве, по лопухам ровными рядами красных кирпичей, отлинованных друг от друга белыми линеечками извести, чернеющие дырами на месте будущих окон, дверей. Между штабелями кирпича, кучами песка и глины, мешков с известкой бегали проворно мужики-каменщики, мелькали в их руках лопаты, стрекотали колеса тачек, весело летела по воздуху земля. А то садились кругами каменщики и начинали драть воблу, пить квас или молоко. А вокруг народ из близлежащих улиц, просто прохожие. Немало среди них тех, кто жил сейчас в подвалах, на чердаках, в землянках, за городом, среди разбитого камня, в холоде, без света, без воды. Стояли и смотрели подолгу на эти поднимающиеся над гнильем каменные величавые стены, и каждый мечтал, наверное, как он, именно он, однажды повезет свое скудное барахлишко в этот дворец. И Костя тоже не раз останавливался как завороженный, смотрел, как каменщик быстро кидает белую жижу, как ловко пристегивает кирпич к кирпичу, сам в аккуратном передничке из кожи, в липовых лапоточках, красной кумачовой рубахе - форсистый такой, знай наших. Кивнет на яму с "творилом", крикнет толпе:

- Мешайте лучше сметану с творогом, чем зевать...

То тут, то там, в переулках и улицах, на площадях открывались магазины государственной и кооперативной торговли. Магазины готового платья, продуктов, овощей. Широко распахнулись двери общественных столовых, в которых было уютно и чисто, в которых были столы, накрытые скатертями, на которых стояли и солонка, и горчица, и перец, и даже чайники с чаем. Садись и наливай в стакан крепкого заварного чаю...

Но держалась еще и частная торговля, еще соперничая с государственной и кооперативной. Неслись поезда, скрипели подводы. Из Нижнего Поволжья приходили колесные пароходы. Бежали по трапам, горланя про "даром минувшие дни", обугленные, хриплоголосые грузчики, катили на берег бочки с паюсной икрой, с русским маслом, волокли рогожные кули с воблой. Плыли в чанах живые рыбы, скрипели прилавки лавчонок от колбас, окороков. Приказчики с карандашами за ухом расстилали шелка перед покупателями с ловкостью фокусников из балагана.

А по ночам гремел духовой оркестр в ресторане "Откос" на берегу Волги, прилепленный к земле, как ласточкино гнездо.

Качалась под танго или тустеп разодетая в английские шелка и бостон, скроенные знаменитым варшавским портным при магазине "Единение", мелкая буржуазия города, еще вчера казавшаяся нищей и забитой.

И в то же время, пробираясь темными подвалами где-нибудь под фабричными корпусами или на старой бирже, Костя не мог смотреть в глаза беспризорных мальчишек и девчонок; глаза эти просили, умоляли, рассказывали о нелегкой судьбе маленьких скитальцев. И в то же время на бирже труда в засаленных блузах переминались с ноги на ногу безработные.

В ночлежке "Гоп", "Северных номерах" женщина или девица на вопрос: "Где работаешь?" - отвечала: "Гуляю" - с таким же спокойствием и равнодушием, как если бы отвечала: "Работаю нянькой..." Добавляя разве: "А куда денешься..."

Все это Костя вспоминал, глядя на узкое, с тонкими, злыми губами лицо Барабанова.

- Да, есть мелкая буржуазия у нас, - сказал он недовольным тоном всякий раз приходилось учить Барабанова политграмоте. - Но временно она. Надо смотреть и видеть коммунистическое будущее, без частников и заводчиков. Научись так смотреть, Федор...

- А его надо, наверное, в школу, в первую ступеньку, - вставил насмешливо Подсевкин. - Пусть бегает с Филиппками да учится.

Барабанов снова трахнул по коленкам ладонями:

- Ну, караул! Один - на курсы, другие - в кружок, а еще - в первую ступеньку. Дурачок я вам, что ли?

Все засмеялись - агенты уже привыкли к вечному брюзжанью Барабанова, к его тонкому голосу с надрывом.

- А что бы и не поучиться, - вставил Саша. - Я так бы с радостью. Ну-ка, шел бы сейчас с портфелем в университет. В портфеле тебе или римские менялы, или наречия с деепричастиями, или историк Тацит.

Вася вставил свое, робко и с виноватой улыбкой:

- А я вот на рабфак собирался...

- Что ж тогда? - так и выкрикнул Кулагин, сидевший на диване рядом с Каменским. - И шел бы.

- Сюда вот комсомольцы направили.

- Не жалеешь? - спросил Подсевкин.

- А чего жалеть, - обидчиво отозвался паренек. - Жалели разве, ребята, которые шли на гражданскую... А здесь тоже война. Война за человека...

Отозвались в душе Кости слова, сказанные с такой искренностью молодым агентом.

- Зубков, как апельсины? - спросил, вглядываясь в мальчишеское лицо. - Обещал сегодня доложить.

- Закончено, - ответил тот. - Дома я у продавщиц у обеих был с обыском. Апельсины в ларе у одной, как картошка, а у другой - в кладовке... Сознались. Сами взяли, а на грузчиков свалили...

- Саша! - обернулся Костя теперь к Карасеву. Тот только сейчас вроде бы заметил свой кольт, поспешно сунул его в карман полушубка, отороченного мехом на груди и рукавах.

- Нашел я украденное. В ткацких корпусах. Сидели за картами в подвале и наворачивали колбасу. Клешню и Букса взял.

Саша специально поставлен на работу с беспризорниками. Любит он ребят, знает многих из них. И дела, связанные с беспризорниками, раскрывает быстро, почти тут же. Вот и это дело начал позавчера. Приехал священник из села, остановился на Мытном дворе. Накупил всего и еще пошел куда-то, а матушку оставил сторожить добро на санях. Вдруг подошли оборванцы со связкой баранок. Один повесил баранки на дугу лошади, второй сообщил: "Это тебе, матушка, от батюшки. Сидит в трактире и пьет чай".

Не поверила матушка, не слезла с саней. А беспризорники исчезли. Огляделась, никого нет рядом. Жалко стало баранок, ну, как, и верно, от батюшки. Слезла с саней, вернулась с баранками, а ни материи, ни колбасы нет. Как корова языком слизнула... Приехала в уголовный розыск за помощью. Нет бы - к богу...

Поручили Саше. Саша знает, чья работа, - сразу же по злачным местам. Нашлась и материя, и остатки колбасы, а Клешня и Букс распевают сейчас песни в камере.

- Федор, ты ходишь по гостиницам, - повернулся Костя к Барабанову. Перстни и серьги на тебе. Не забывай...

Барабанов кивнул молча.

- Кулагин, что там за история в бане? - не сдержал улыбки Костя.

Парень встал, вытянулся, точно был в строю. Покашлял в кулак. Стал рассказывать не улыбаясь, строго:

- Девица есть, Анна Пузырева. Болтается она по баням, любительница бань, значит, и отдельных номеров в придачу с каким-нибудь посетителем. Мать узнала о сем. Попросила своего знакомого Басилова завести дочку в номер да выпороть ее там. Обещала хорошее вознаграждение. Тот пригласил дочку в номер. И когда она разделась, принялся пороть ремнем. Ей и шум подымать опасно, и выбежать нельзя, раздетая. Терпела сначала, но потом все же стала орать. Да вот и задержали мужика. А теперь не знаю я, что с ним делать. Вроде как не подсудное дело, воспитательное...

- Воспитательное, - загрохали агенты.

Смеялись, качали головами, подшучивали над Кулагиным. А тот краснел, сердито смотрел на всех. Кончил шумиху Костя, сказал:

- Протокол составить и передать в народный суд. Там этому мужику штраф пропишут. Как ни говори, насилие над личностью. Запрещено. Пусть и в воспитательных целях. Заплатит деньги, которые мать девицы обещала в порядке вознаграждения, и на том все будут довольны.

Снова засмеялись, опять загомонили. Теперь поднял руку Подсевкин.

- Что у вас по Овражьей?

- Вот Леонтий, - кивнул Костя на Леонтия, - нашел девушку-прачку. Похоже, что знает она убийцу. Но молчит, говорит - никого не видела. Сам пойду к ней. А еще Антон Филиппович был в "кишлаках". Узнал, что появлялся там какой-то человек, тонкий из себя, с черными глазами... Полагает, что это разыскиваемый Центророзыском Сынок. Полагает, что Сынок и был на Овражьей улице.

- Это дело, - похвалил Подсевкин. Он пощелкал застежками портфеля, помолчал-поважничал, как всегда, когда была у него хорошая найденная улика в деле.

- Миловидов заговорил снова. Оказывается, настоящая фамилия ему Бекренев. И три года тому назад он судился за аферы с железнодорожными билетами. Работал в кассе кассиром, сплавлял билеты за крупные суммы. Был судим железнодорожным трибуналом на пять лет, по амнистии сократили ему срок до года, а сидеть не захотел. Представилась возможность - удрал и заменил себя на Миловидова. Так вот он признался еще, что вел разговор насчет мануфактуры с хозяином трактира "Хуторок"...

- С Иваном Евграфовичем! - так и воскликнул Костя. - Это похоже на него. Тоже плут старорежимный. Вполне могла быть тут связь...

- И коль все так, - продолжал Подсевкин, - то трактирщик должен знать убитого, которого, может, и посылал за ордерами, в кредитное товарищество...

- Полагаешь, что "Хуторок"? - глянув на него, спросил Костя. Подсевкин развел руками:

- Можно полагать. Не отсюда ли эти торговые операции... Не знаю только, как быть с трактирщиком. Брать его для допроса или же обождать?

Костя поднялся из-за стола:

- Идем, Сергей, к Канарину, там окончательно решим, что нам делать. Но я думаю: пока будем осторожными. Не надо шевелить трактирщика. Трактирщик не один, если он имеет отношение к ордерам на мануфактуру.

- Есть и другая пока работа, - согласился Подсевкин. - Надо еще раз поговорить с прачкой. И держать под наблюдением трактир "Хуторок".

- И Дужина еще, - вставил Костя. - Когда-то был связан с Сынком, пояснил он Подсевкину. Дверь отворилась, осторожно вошел дежурный. Он козырнул инспектору:

- Там женщина пришла. Ее квартирант, счетовод фабрики, куда-то пропал два дня назад.

Костя торопливо поднялся, быстро спустился по лестнице вниз. Маленькая полнолицая женщина тревожно смотрела на него от входа в дежурку.

Когда он, выслушав ее, сообщил ей приметы человека, убитого на Овражьей улице, она сказала сразу:

- Он и есть мой квартирант Георгий Петрович Вощинин. А что с ним?

18

Двор булочной Синягина ограждал высокий забор, сбитый из толстых, темных досок, для крепости в некоторых местах схваченных, как зубами, металлическими угольниками. Вместо ручки на двери покачивалось медное кольцо, с глубокими и острыми выбоинами. Может, ломился кто, в свое время, во двор, ошалело размахивая топором, тяпая вот по этому кольцу лезвием, слепо и часто.

Толкнув калитку плечом, Костя вошел во двор, захламленный, с поднявшимся шумно вороньем над помойкой, с белизной белья, летающего над веревками. С другой стороны двор замыкал вытянутый на полквартала одноэтажный дом, похожий на каменную стену. Окна были узки и по большей части одеты в решетки, висели над самой землей; дверь единственного крыльца сорвана. Вход чернел глубокой темной ямой. Возле этой ямы-входа толклись жильцы - обсуждали что-то или ждали кого на этом холодном, пропахшем печной золой и помоями ветру. В глубине двора курилась дымком маленькая банька. Пройдя двор, перешагнув через разбросанные по земле березовые плахи, Костя остановился. В приоткрытую дверь была видна фигура девушки - в кофте красной и длинной черной помятой юбке, грубых ботинках. Она стояла возле плиты, мяла с усердием палкой в котле бурлящее весело белье. Катились к дверям клубы пара, смешанные с едким дровяным дымом. Сквозь щели плиты поблескивали огоньки, и по влажному полу мельтешили игривые розовые круги. Ноги девушки в серых штопаных чулках казались охваченными пламенем - вот-вот она услышит эту боль от жара огня, закричит, кинется навстречу инспектору.

Костя вошел, стукнув кулаком по косяку, и девушка, услышав стук, оглянулась, но не сказала ни слова, хотя был виден испуг в черных глазах. Отступила в глубь баньки, держа палку в руке, как клинок. Невольно поддернула ворот кофты, точно подуло в нее стылым ветром улицы.

- Инспектор Пахомов я, из губернского уголовного розыска, - сказал Костя, смахивая со скамьи пыльную пену, присаживаясь и разглядывая с любопытством прачку. - Тебя Полей зовут?

Она кивнула, а он еще спросил, на этот раз не сдержав улыбки:

- Чего пугливая?

Девушка не ответила, но было видно, что успокоилась сразу, принялась снова с силой давить белье палкой, белье полезло из котла белой поросячьей спиной и даже по-поросячьи зачавкало, запохрюкивало, заплевало ей в лицо жгучими клубами пара. Она отворачивалась, морщила лоб, жмурила глаза, задыхаясь, отступала на миг и вновь подступала, налегая на палку.

- Спросить я зашел, - проговорил он, не отрывая взгляда от ее лица, закрытого, точно фатой, пеленой пара. - Не видела убитого или налетчика вчера вечером?

- Не видела... И что это вы ко мне пристаете? То один, то другой...

Она отбросила палку, присела на корточки, потянула из невидимого зева под плитой железную кочергу с витками на конце.

- Постой-ка...

Он шагнул к ней, отобрал у нее из рук кочергу:

- Поворошу за тебя, так и быть.

- Это зачем же?

Она уставилась на него удивленно, вдруг тихо прыснула, глаза так и сжались, заискрились.

- Да чтобы приветливее была.

Он откинул дверцу плиты, сунул кочергу в пламя. Плахи были толсты и больше дымили, чем горели. Он пошевелил их, и они обвалились вяло, пошипели с живой сердитостью, а пламя стало еще меньше, и вдруг кинулись клочья синего дыма. Глаза заело, защипало до слез.

- Нет, так дело не пойдет. Топор есть?

- Зачем еще?

- Наколю потоньше. Ты бы еще целое дерево запихнула в топку.

- Да и не надо, - засмеялась она. - Поеду сейчас полоскать на Волгу. Закрывать буду скоро. Что не сгорит, вытащу в снег.

- Нет уж... Топить еще придется тебе...

Он заметил топор в углу, поднял его, вышел во двор. Примостив одну плаху у порога, подтащил несколько других и принялся колоть с веселой яростью и с каким-то удалым размахом. Во двор в это время въехали сани, и возница, мужик в армяке, принялся стаскивать с саней деревянные ящики под тесто, лохани, железные решета. Из булочной вышла женщина, выплеснула воду из ведра возле забора, поленившись дойти до помойки. Сразу же за ней появилась другая, полная, в черном платке, в валенках. Она приблизилась к Косте, глядя на него с недоумением.

- Это еще кто такой? - спросила наконец, закончив эти смотрины. Спрятала руки в карманы стеганки, как бы этим говоря: буду ждать, пока не ответишь на вопрос.

- Дровокол, не видишь, - хмуро ответил он, подумав про себя: "Заметили уже, подан сигнал тревоги на всю булочную".

- Что-то не видела таких дровоколов раньше.

- Земляк Полин, помогаю ей.

- Ну, помогай, - неожиданно и с поспешным радушием согласилась она и даже улыбнулась. Закричала так громко, что мужик, волочивший ящик в пекарню, уставился в их сторону.

- Эй, Полька, как отполощешь, гладить будешь. Да еще решета не забудь прокипятить да почистить... Углей припаси...

- Ладно, - послышалось из бани. Сама Поля не показалась, застеснялась, может. Набрав охапку дров, Костя внес их в баню, сложил аккуратно возле плиты.

- Вот тебе на следующий раз. А ты, видно, много работаешь. И стираешь, и полощешь, и гладишь, да еще за пекарей решетами гремишь... А денег на одежду не наработала...

- Наработаю еще, - сердито огрызнулась она, выжимая скатерть. Бросила ее в корзину, стала вытирать руки о ситцевый передник, глядя при этом, как аккуратно разбирает он разбросанные по полу щепки, поленья, складывая их в кучу возле входа в баню.

- Кой-как все у тебя. Запнешься, нос разобьешь...

- Да не успеваешь прибираться, - призналась она. - Все бегом...

- В профсоюзе не состоишь?

- На что он мне, профсоюз?

- А следил бы, чтобы лишнего не перерабатывала на нэпмана... Оштрафовать надо бы твоего хозяина. Наверное, по двенадцати часов гнешь спину на него возле этого белья. Вот повидаю я инспектора труда.

Поля помолчала, сняв с пояса передник, повесила его на гвоздь. Степенность и рассудительность пожилой женщины зазвучали в ее строгом голосе:

- Не надо мне профсоюзов. Кормить кормит хозяин, койка есть под лестницей, денег немного дает. А ну-ка выгонит, куда я - искать работу по такому холоду.

Лицо ее помрачнело. Нелюбезно глянув на него, присела, стала вытаскивать из печи головни на широкий совок. Выбежала на улицу, оставляя за собой синюю струйку дыма. Вернулась, сердито грохнула крышкой жаровни.

- Сама-то откуда? Слышишь?

- А зачем тебе знать?

Он помотал головой: ну и девка, полынь-трава. Снова подсел на скамью. Бледный свет от оконца лег ему на колени серыми пятнами, точно это были мыльные хлопья. Он даже двинулся, чтобы сбросить с коленей эти мазки.

- Хочу знать о тебе...

- Ну, мало ли там еще выдумаете, - отрезала она, набирая в совок теперь углей, ссыпая их в жаровню.

- Нет, постой, - уже сердито проговорил он. - Считай, что для милиции даешь ответ.

Она как задумалась над этими словами и, выдвигая палкой скачущие игриво куски тлеющего синим пламенем дерева, сказала:

- Из-под Самары я... А сюда приехала в позапрошлом году... Голод был у нас тогда большой, знаете, чай. Лебеду варили да ели, солому жевали даже, дуранда вместо пряника. Братик мой помер, а мы с мамкой незнамо как и выжили. Свету уже не видели от голода. Хорошо, сельсовет помог хлебом да картошкой. Через год и хлеб уродился, а мать заговаривать стала: едем прочь. Как опять недород да засуха, опять лебеду придется толочь в ступе... Поехали в Тверь, у матери там кто-то знакомый... Да не доехали...

Она замолчала вдруг, лицо ее перекосилось, визгнула приглушенно - и он почему-то сразу увидел ее там, под Самарой, в деревне, - высыхающей от голода, умирающей тихо, может, вот в таких приглушенных рыданьях.

Отвернулся, чтобы не видеть слез, заблестевших на ее щеках.

- Ну ладно, - попросил виновато. - Не рассказывай тогда.

Но она точно не расслышала, заговорила быстро и с какой-то успокоенностью в голосе:

- Доехали до Рыбинска на пароходе. А там мать враз зачахла. Вдруг слабеть стала. Глядит, тревожная такая, а слов нет. Только губы шевелятся. Отнесли матросы на носилках ее в больницу. Идут, ругаются страх как, а я за ними плетусь и плачу. А мать всё тревожная такая, смотрит только и молчит, будто язык отнялся. Старушка шла какая-то, все спрашивала, что с ней. А к вечеру и не стало матери, одна я осталась. Сидела на ступеньках больницы, на реку смотрела, а не плакала. Лодки, пароходик такой веселый, а вода - желтая от солнца... Красиво так было... По воде листочки с дерева разные: и красные, и черные, и светлые - веночком у берега плавали... И больница там красивая, - добавила, глядя задумчиво в пол, - как храм в Самаре возле реки... Ой, что же это? - вдруг спохватилась она. - Закрывать надо заслонку...

- Ну, дальше-то что было?

- А что дальше... Милиционер пришел и увел меня. В приют увел. Айда-ка, говорит. А мать без меля уже схоронили. Не знаю и где...

"Крест деревянный с номером, - невольно подумал он, - сколько таких крестов по голодбеженцам по берегам Волги осталось".

Он даже закрыл глаза перед видениями совсем недавнего прошлого. Эти толпы людей, голодных, в лохмотьях, измученных странствиями по чужим краям, осаждающих столовки, где выдавали редкие и скудные обеды. Эти так называемые "дома-убежища", в которых были выломаны полы, выбиты стекла и где они лежали вповалку, где умирали и рожали, где спасали друг друга и где губили друг друга. Эти бредущие по поселкам, по деревням женщины и дети, с котомками, со свинцовыми ногами, со стеклянными, отчаявшимися глазами, под равнодушными к страданиям дождями, под ветрами, под снегом. И эти работники губэваков, тоже похожие на голодбеженцев измученными лицами, истерзанными нервами, кричавшие ему в лицо:

"Лучше бы ты с хлебом к ним!.. С хлебом бы!"

- Как в приюте жилось, Поля?

Поля даже руками развела:

- Да нешто не знаете, как в приютах живут? Матрацы - в дырах. Кормили одной вермишелью без масла, да шрапнелью, да баландой всякой. Да еще с больными поместили. Душища страшная была в комнате. Работать заставляли. Дрова носить да на огородах убираться. Сбежала. Милиционер тот же выловил меня на вокзале. Теперь привез сюда в детский дом, первый, знаете, чай. Но я и оттуда сбежала. Устроилась к конфетчику...

- Это, наверно, на Февральской который?

- Там, - охотно подтвердила она. - Морока была. Если ребенок не плачет, а спит, заворачивай конфеты в бумажки. Заплакал - к ребенку беги. Большая семья у конфетчика, и все только о конфетах, как бы побольше навертеть да побольше заработать. Стали было и меня посылать на базар. Надоело...

- Опять сбежала?

- Опять, - подтвердила она все так же весело и покосилась на корзину. - А пора мне, дяденька, и ехать. Не успею всего переделать, так, чего доброго, и не покормят...

"Эх ты, - подумал он с огорчением, - вот уже для семнадцатилетней девчонки он дяденька. А ведь всего двадцать два с небольшим".

- Ты зови меня Костей, - попросил он, попытавшись улыбнуться приятельски, и даже подмигнул ей. - Попроще все же.

Она так и прыснула - и зарумянилась сразу, на щеке мелькнула и исчезла едва заметная ямочка:

- Костя... Из милиции - и Костя...

- Ну, Константином Пантелеевичем тогда... Потом куда пошла? Как к Синягину попала?

- А встретила одну девчонку, в Рыбинске вместе в приюте жили. Говорит, пойдем в одно место. Весело будет. Пошла с ней. Думала, хоть покормят. Ливенка играла. Парень какой-то песни пел... Такой косоглазый, рыжий.

"Жох", - догадался он сразу.

- А тут вдруг милиция с обходом. В очках один от вас. Не похож на милиционера. Такой обходительный.

"Саша Карасев. Конечно, Саша".

- Ну, и привели в уголовный розыск... Протокол написал этот, в очках. По-доброму говорил со мной. Советовал учиться.

"Саша Карасев, - подумал он. - Некому, кроме него, такие вещи говорить".

- День в казематке просидела, а потом отправили меня поездом в колонию. Не одну меня, были еще мальчишки и девчонки. На берегу озера она, рядом с монастырем. Тоже не сладко было. Как-то воспитательница говорит: "Поди-ка в сторожку, Поля. Надо там прибрать, занавесочки повесить. Для сторожа". Ну, пошла я. Тут и монах какой-то появился. Перепугалась я да прочь. Ну, а воспитательница потом поедом стала меня есть. На самую грязную работу ставила. Как-то поехала я с возчиком воду черпать для огорода, он зазевался, а я в город, на поезд и сюда вот. Искать стала подругу ту, но не нашла. Нанялась в няньки к судье. Хороший был человек. И жена добрая. А ребенок - горластый страшно. Ну, прямо грач на дереве. День и ночь горланил, глотошный какой-то. И что мне втемяшилось в голову, сама не знаю, - только про карасин стала думать. Вот налью я в тебя карасину, и перестанешь кричать тогда. А бидон у дверей стоял. Раз это лезет в голову и еще раз - напугалась и ушла из дома. На биржу труда стала ходить. А там вот как-то один начальник заметил меня да послал в домработницы к булочнику. Дескать, понравишься - возьмет тебя в работницы...

- Понравилась, значит?

Поля кивнула головой с какой-то гордостью:

- Значит, понравилась. Нравится мне здесь. Тепло, кормят. Хозяин обещал меня фицианткой сделать. Вот, говорит, открою еще приделок под кондитерскую, так и будешь подавать чай на подносе... В белом передничке накрахмаленном станешь разгуливать... Будто пава... Так и говорит, будто пава...

- Боишься ты его, пава, - вставил насмешливо Костя. - Как же, фициантка... - передразнил он ее. - Вот и помалкиваешь.

- Это с чего же боюсь я, - так и вскинулась девушка. - Он дядька не страшный.

- Не страшный, а велел помалкивать, что видела. Ты и молчишь. Сказал он тебе, что не твое это дело, Аполлинария. Затаскают по судам... Так ведь было?

Она нагнулась к корзине, поволокла ее было к порогу. Он перехватил ее руку, близко глядя в черные неласковые, пугливые опять глаза, тихо и внушительно проговорил:

- Кланяться тебе ему не надо, Поля. Недолго им, нэпманам, осталось. Разгоним их. И бояться ему надо тебя. Потому что мы пролетариат, а наша власть пролетарская. Поняла? Значит, хозяин страны ты, а не Синягин.

- Я - хозяин, - откинулась она вдруг, захохотала задорно, махнула рукой в него с недоверием и замолчала.

- Видела я, как лежал тот дядька на снегу, - призналась нерешительно, все еще в душе колеблясь, наверное, признаваться или нет. - И еще видела одного. Он такой тонкий, лицо воротником прикрыто, шапка на голове.

- А лица не запомнила?

- Нет, не приметила...

- Ты вот что, Поля, - может, увидишь его снова, скажи нам. Ну ко мне, значит, приходи. Где уголовный розыск, ты знаешь. А помогать милиции - это помогать нашей Советской Республике. Ты понимаешь это?

Она все так же нерешительно кивнула головой, а он торопливо добавил:

- Да и я рад буду тебя видеть...

Что заставило сказать вот эти слова? Как будто кто за него проговорил их. Даже опустил голову, чтобы она не видела смущения на лице. А она изумилась, чуть не шепотом спросила:

- Так уж и рад?

- Конечно... Давай я тебе помогу поставить корзину.

Он вытащил корзину на улицу, поставил на сани и пошел следом за ней, глядя, как остаются на снегу глубокие, поблескивающие сливочным маслом следы от железных полозьев. Возле ворот стоял грузчик, перетаскавший, как видно, все добро в пекарню, курил цигарку и пристально следил за их приближением.

- Это кого же ты подцепила, девка? - закричал пьяным голосом. - Что это за детина?

Она промолчала, а он с грустью подумал: жить в таком вот вертепе, возле этого дома, за которым недобрая слава. Оглядел ее - невысокая, в худеньком пальтеце, ботинки мужские, чулочки пробитые кой-где - нет времени, видно, даже заштопать, а ноги, поди-ка, леденеют там, на льду. И еще подумал: свернуть бы сейчас не к Волге - вот в этот переулок. Там несколько улиц, площадь, берег реки. И дом, где он живет, где в комнате хозяйничает вчера приехавшая на рождество в город мать.

"Это Поля".

"Кто это такая Поля?"

"Сирота она. А еще - свидетель по делу об убийстве конторщика. Одеть бы ее потеплее, чтобы не мерзла там, на льду Волги..."

- На работу бы тебе, на фабрику, - забрав у нее веревку, сказал он. Она, покорно выпустив руки, сунула их в карманы, пройдя несколько шагов, сказала грустно:

- Кто меня возьмет... Не сумею я с машинами-то...

Сколько повидал он таких девчонок, по сиротству попадавших в город. Что ждет ее впереди, в этом дворе, где пьяный грузчик, где дом, населенный социально опасным элементом?

- Ты, смотри, держись, Поля, - попросил со строгостью отеческой, удивляя самого себя. - Покрепче стой на ногах. А на фабрику устрою я тебя. На табачную, говорят, скоро будут набирать вторую смену рабочих. Вот и замолвлю о тебе словечко. Есть там у меня знакомый, в уездной милиции служил раньше. Поможет непременно. В комсомол вступишь, заживешь по-пролетарски, по-хорошему.

- Ладно, - ответила она, и в голосе ее он уловил искреннюю радость, и сам обрадовался, подмигнул ей, бойко хрустящей рядом по снегу башмаками.

- Ну, а теперь пойду я по своим делам...

Она перехватила веревку санок, потянула их к спуску. Шла, не оглядываясь, осторожно переступая сугробы и льдины, к Волге, где на берегу, у ледяных закраек, кланялись с богомольной истовостью студеной воде черные фигуры горожанок.

19

Как возник тайный биржевой комитет? В двадцать третьем году, летом, на квартиру к Трубышеву пришли трое в низко надвинутых на глаза картузах. Предъявили ордер на обыск. Искали какое-то оружие. По сведениям милиции, дескать, здесь в переулке кто-то стреляет в граждан из винтовки или там из нагана. Ушли, забрав с собой семь с половиной аршин мануфактуры и около двухсот миллионов денег старыми знаками. Выяснилось, что были это налетчики. Вот тогда впервые познакомился Викентий Александрович Трубышев с инспектором Пахомовым. Высокий парень в простой косоворотке, застегнутой на все пуговицы, в выгоревшей фуражке, в поношенном пальто ходил по комнатам, осматривал их.

Паркет в комнатах пора было перебирать, он хрустел, и казалось, что не деревянные брусочки под ногами, а первый и тонкий лед реки.

От деревьев сада в комнатах было сумрачно. Мерцали, как горели тихим бездымным пламенем, подсвечники на крышке рояля, смотрели со стен, с картин пышногрудые дамы с лучистыми глазами, баюкающие на руках младенцев с ангельскими личиками; падали крылья ветряков в черном буйном небе, морские волны взлетали под потолком. Тяжелый письменный стол с мраморным прибором, медными чернильницами, с ящиками, выдвинутыми налетчиками, был густо залит чернилами. На полу в ванной мыльницы, гребенки, полотенца, мочалки - налетчики и здесь даже поискали: нет ли бриллиантов или золотых монет.

Жена сидела в кресле, опустив голову на ладонь, погруженная в полуобморочное состояние. На кухне возилась прислуга - старушка: шаркала красным кирпичным порошком по кастрюле, что-то при этом потерянно бормоча. Дочери тоже сидели в креслах.

- Это что же, - не выдержал Викентий Александрович, - так и впредь при новой власти будет. Приходи и грабь...

- Викентий, - простонала жена. - Помолчи, бог с ним и с добром...

- Добро вам будет возвращено, - сказал инспектор. - Когда - не говорю. Но постараемся быстро.

Через два дня Викентия Александровича вызвали в уголовный розыск. В комнате напротив инспектора сидел парень, похожий на одного из тех, что приходил с липовым ордером.

- Не признаете такого? - спросил инспектор, показав на парня. Должен быть один из трех...

Да, он самый, Викентий Александрович мог поклясться в этом. На подбородке царапины, щека искривлена. Тогда он чихал без конца, и сейчас захотелось сказать:

- Ну-ка, милок, чихни, и тогда я тебя совсем узнаю... Но он помотал головой, разглядывая старательно и долго парня.

- Нет, такого там у меня в квартире не было.

- Вы точно говорите? - нахмурился Пахомов. У него была манера, видимо, сближать брови над переносицей, вырастал бугор, врезались тогда к глазам маленькие морщинки. Плоские щеки, кажущиеся даже прозрачными, покраснели, их зажгло, наверное, потому что он потер их ладонями, взглянул на парня:

- Ну, а ты, Рундук, не помнишь этого дядю?

Рундук потряс головой. И тогда Пахомов усмехнулся как-то нехотя, растягивая рот, ловя краешками губ потухшую папиросу:

- У обоих, видно, пропала память. Ладно, - обратился он к Викентию Александровичу. - Там, внизу, в камере вещественных доказательств, возьмете свою мануфактуру. Денег сохранилась только половина, к сожалению.

Викентий Александрович и тому был рад. Он ушел, унося с собой мануфактуру, набив карманы деньгами. Казалось бы, и все. Но еще через пару дней в трактире "Хуторок", куда переезжал, бывало, на пароходе Трубышев выпить бутылку пива или же лафитник портвейну, подсел за его столик сам хозяин Иван Евграфович, с которым был давно знаком. Потолковали о том о сем, а после старик, уважительно похлопав по руке посетителя, шепнул:

- А про вас хорошо говорили...

Кто это говорил хорошо и где? На это старик засмеялся только, потом признался:

- Здесь вот сидели двое.

И Трубышев понял, что благодарность каким-то образом успела дойти от того, с царапинами на подбородке. Он пожал в растерянности плечами. Право, лучше бы ему признаться надо было в тот день в комнате губрозыска. Только с того и начался близкий разговор трактирщика с кассиром фабрики. Нет, те трое выпали потом из поля зрения. Они к открытию тайной товарной биржи никакого отношения не имели. В номере на втором этаже за бутылками вина, за хорошей закуской, за чайком из самовара родилась идея у Викентия Александровича открыть тайное дело. А как? А очень просто. Пожаловался Иван Евграфович на то, что недостает ему хорошей рыбки. Щука там или лещ уже старо для тонкого посетителя. Ему бы осетрины, или там красной рыбы, или икры паюсной. А она под Астраханью. А под Астраханью жил у Викентия Александровича племянник, механик на пароходике, бегающем от берега к берегу.

- Рыбка будет, - пообещал, уходя из номера. - Но комиссионные...

Комиссионные пошли сразу же. И те первые деньги с рыбки как обожгли Викентия Александровича. Да, есть губернская официальная товарная биржа, а если они свою, для частной торговли? А? Каково? Комиссионные. Очень просто пойдут деньги в карманы. А потом они уже вдвоем решали, как достать в Петрограде муку на Охте для Синягина, для Дымковского в Иваново-Вознесенске мануфактуру, для бывшего завода Либкена, где шпиговалась теперь колбаса частника Шашурова, ворвань и крахмал.

Один раз пришел товар, а погрузить на ломовых лошадей Ивана Евграфовича некому было, разбежались в тот день грузчики. Сидел тогда за столом и пил пиво Егор Матвеевич Дужин - давнишний знакомый Ивана Евграфовича. Откуда знать было Викентию Александровичу, что за этим могучим мужиком с крупным носом, волнистым затылком гора судебных дел. Посчитал - тоже частник и только. И когда в номере они познакомились, Дужин без лишних разговоров пообещал найти людей для погрузки.

Вот это и есть начало. Была государственная товарная биржа в особняке: там директор, секретарь, машинистки, курьеры, маклеры, маклериат. У каждого маклера план сделок - не меньше десяти в месяц. По закупке и продаже в губернии спичек и фаянса, пшеницы и осетрины, леса и керосина, миткаля и бумаги... Совещаются то и дело...

Их биржа не в особняке, а в номере трактира "Хуторок". Без маклериата, без собраний, без приема в члены. А, как от государственной товарной биржи, сделки во все стороны: в Харьков и Ленинград, в Архангельск и Вологду, в Сызрань и Арзамас... Телеграммы. Телеграммы... Как птицы над заснеженной Россией. И стучат колеса вагонов: с фанерой и ворванью, с арзамасским луком, с румынками и палантинами.

Полтора года все шло гладко. Полтора года стучали колесами по всей России комиссионеры тайного биржевого комитета. Кому какое дело, если где-то под Нижним Новгородом в таком же вот кредитном товариществе выпишут ордер фиктивный или удостоверение, а то даже служебную записку на получение в госоргановском магазине мануфактуры, подсолнечного масла или ржаной муки. Мол, для рабочих, мол, для сезонников... Кому какое дело. В кооперации нет масла, а у Синягина есть. Отливает мужичку или бабенке из слободки за рубль килограмм и кладет прибыль в тридцать копеек в карман. Комиссионные... Они всем бегут в карман: и комиссионерам, и торговцам, и им, маклерам биржевого комитета. Все шло гладко.

И не было печали и испуга за эти чуть ли не полтора года. Деньги шли, как вода в реке, не убывая. В номере за портвейном, за самоваром, подшучивая, посмеиваясь, ковыряя паюсную икру, разрывая осетрину парную, запивая пивом "Северянин" или "Пело", подбадривали друг друга на новое дело, на новый заказ для частной торговли в обгон государственной торговле. А то спускались вниз, в зал, за почетным столиком в углу слушали, как, притопывая ногами, похожая на палача в красном платье, поет Тамара романс про "утро туманное", как гремят клавиши пианино, как визжат разгульные девицы за столами.

Восторгался Егор Матвеевич:

- Фартовая жизнь наступила.

И потирал крепкие скулы, и щерил беззубый рот на проходивших в плавном модном танце девиц. А Иван Евграфович смеялся дробненько, не забывая покрикивать на официантов, на поваров. Викентий Александрович курил трубку, сквозь табачные дымы смотрел на зал, на головы людей, и казалось ему, что он снова тот домовладелец и подрядчик крючных работ, как и до семнадцатого года, что все здесь должны кланяться ему в ноги. Бывало, вдруг грянет кулаком, со звоном, - подлетит официант, размахнется полотенцем, сунет его под левый локоток, согнется, - как в старые добрые времена.

И он был доволен временем, которое называлось теперь новой экономической политикой. Так бы и все года. Пусть и коммунизм, но лишь бы частный капитал уживался с социалистическим, лишь бы все стояло на месте и не двигалось. Лишь бы не дымились трубы государственных фабрик и заводов, лишь бы безработица и разруха, лишь бы нехватка товаров, лишь бы легкий барыш. Можно бы тогда было жить и почитать большевиков, хвалить их за идеи, кланяться их идеям. Но вечно ли все это? Рождалась подчас тревога, но Викентий Александрович гнал ее прочь...

Старательно кидал костяшки счетов, выписывал колонки цифр, сверял аккуратность и точность росписей плательщиков в ведомостях. Простой кассир, маленький человечек, крохотный винтик в могучей машине нового государства.

Ниже травы, как говорят, и тише воды... Придет первым, живо за стол, очки на нос, счеты в руки и загремел, и костяшки как бубенцы у тройки, как в песне "и колокольчик, дар Валдая"... Деньги, деньги... Для техников, для возчиков, для конторщиков, для рабочих... Пачка за пачкой... Бывало, пачку, две, три в карман незаметно. Для Дымковского в ссуду тоже под три процента комиссионных. Для Ахова тоже на пару дней... Или для Синягина. Под срочное дело, под сливочное масло. Всегда сходило, всегда. Потому как ревизия не тревожила особенно, да и ревизоры приходили приблизительно в одно и то же время - приготовлялся. Касса была в порядке, комар носу не подточит, порядочек такой, что хвалили ревизоры. Облигации к облигациям, червонцы к червонцам, разменная монета к разменной...

Но вот Миловидов. Следили, что ли, за ним? А теперь пропал Вощинин. Куда? Где? Так спрашивала хозяйка, прибредшая прямо на фабрику. Два дня не был, комната закрыта. Куда? Где?

Сидел в беспокойных мыслях Викентий Александрович, не подымая головы на сослуживцев. То и дело выбегал с трубкой в коридор. А в коридоре сквозь тонкие перегородки голоса других сотрудников и тоже: "Где? Что?" И было такое, что из тьмы курилки, из дыма вырастало бледное лицо Вощинина. Качалось, нависало над головой, и, не выдержав, не докурив трубку, снова вбегал Викентий Александрович в комнату, совсем непохожий на себя. Бухгалтер, надменная дама, окончившая когда-то епархиальное училище, один раз сказала:

- Вы как в пляске святого Витта, Викентий Александрович...

Он пошутил в ответ:

- Эта болезнь свойственна в молодом возрасте, а я слава богу...

А цифры на счетах путались, выскакивали куда-то, убегали, не соединялись, не вычитались. Гремел счетами, вздрагивал от телефонного звонка.

Прислушивался: вот сейчас, вот сейчас. Вот шаги по коридору мимо бухгалтерии, сначала к директору, потом к сотрудникам, потом к ним. И шаги простукали, неторопливые, замерли в кабинете директора. И понеслось по комнатам: "Пахомов", "Инспектор Пахомов"...

Немного говорил с директором инспектор, немного с сотрудниками, да и понятно: никто ничего сказать не мог. Но вот открылась дверь, и он вошел, моргая, точно мучила глаза резь, приклонив голову, приглядываясь к сидящим в бухгалтерии.

- Кто из вас последним видел счетовода Вощинина?

Так и вздрогнул Викентий Александрович. Ждал приветствия, а вместо приветствия вот оно - сразу. Кивнул головой, приподнялся:

- Я видел.

Инспектор поздоровался со всеми, прошел к столу Викентия Александровича, сел на свободный стул, локоть на стол и взгляд в упор, спокойно и расчетливо, не мигая, точно рези сразу прошли, как узнал о том, кто последним видел Вощинина. Лицо его, темноватое, с плоскими щеками, таило в себе что-то загадочное и опасное для Викентия Александровича. И, не выдержав этого, он первым проговорил торопливо:

- А ведь мы знакомы с вами, товарищ инспектор.

- Это я помню, - ответил инспектор, не улыбнувшись, как-то рассеянно, проглядывая быстро других сотрудников бухгалтерии. - Времени немного прошло...

- Тех двоих так и не взяли вы тогда? Одного судили за мое имущество...

- За другие дела судили тех двоих, - снова как-то рассеянно отозвался инспектор, и эти слова успокоили Викентия Александровича. Он вытянул из кармана трубку, стал наминать горячие остатки табака, набравшись сил спокойно смотреть в лицо инспектору, который, вынув из кармана фотографию, сказал:

- Убит ножом ваш Вощинин. На Овражьей улице...

Так и ахнул Викентий Александрович, уставился на фотокарточку, на кадык бывшего счетовода, на его закрытые глаза.

- Так когда видели вы Вощинина? - спросил инспектор, снимая локоть со стола, убрав фотокарточку в карман. - Расскажите...

- Пожалуйста, - ответил Викентий Александрович. - Кажется, позавчера. Ну да. Вышли вместе. Постояли на крыльце. А о чем говорили? Разве же упомнишь... Шел снег, кажется... Вот о снеге и говорили... Колокола в небе звучали... О церкви, кажется, о колоколах... Ну и разошлись. Он своим тротуаром, а я в Глазной переулок. Помните, наверное, еще где моя квартира... В Глазном переулке... Ну да, может, и забыли, - тут же воскликнул он с какой-то радостью в голосе. - Ведь у вас каждый день столько происшествий... Тут и разбой, и грабеж...

- Разбой и грабеж, - повторил инспектор, стряхивая с полы шубы табачные крошки, налетевшие со стола Викентия Александровича. - А еще что-нибудь добавить насчет вашего сотрудника? Подозрительных не видели?

Значит, он, Егор Матвеевич, и тот Сынок стояли где-то в темноте. Возле забора или же за углом дома. Смотрели на них. Так бы и сказать сейчас инспектору. Инспектор бы вынул лист бумаги, написал в протоколе наверху фамилию Трубышева и занес бы показание.

- Нет, никого не видел, - торопливо ответил Викентий Александрович. Проходила дама, такая, в горжетке, в муфточках... Но, сами понимаете, рассмеялся он осторожно, - много ли в истории женщин, наносящих удар ножом в человека...

- Да-да... Кого-нибудь подозреваете?

Инспектор чуть склонил голову, прислушиваясь к шагам за дверями, там ходили сотрудники из других комнат, там слушали, там шептались бог знает только и о чем.

Викентий Александрович пожал плечами, трубка стукнула о зубы, и в его светло-голубые глаза явилось спокойствие, граничащее даже с иронией:

- И подозревал - не сказал бы, товарищ инспектор. Можно залить грязью человека, и зря. Знал я одного. Едва не застрелился из-за ложного обвинения. Хорошо, все выяснилось в благополучную сторону. Вероятно, какая-нибудь классовая месть. Он был из класса имущих. Мать из разорившихся дворян...

- Вы тоже в свое время были из класса имущих, - снова положил локоть на стол инспектор, снова глядя пристально и холодно в лицо Викентию Александровичу. - Вроде как подрядчик крючных работ. Владели большим домом на Духовской?

Викентий Александрович кивнул, попытался рассердиться:

- Все это известно в моем формулярном списке. Был... Но в старое время. Теперь, как все, на посту у народа, так, кажется, пишет наша губернская газета в передних колонках. И ничего удивительного, и ничего странного. Сколько бывших имущих перешло на сторону Советской власти, сколько специалистов из имущего класса. На табачной фабрике, знаю я, инженером работает Вахрамеев - из родни отцов города. Отличный специалист, Почему же его не принять на работу? А генерал Брусилов? Герой русской армии, так сказать, вознесение господне, а услуги народу - пожалуйста. И напрасно вы меня вроде как попрекаете прежним сословием.

Инспектор поднялся со стула. Он проговорил все так же холодно и все так же ощупывающе глядя на трубку Викентия Александровича, на его светло-голубые глаза, на аккуратную бородку:

- Прошу прощения, если чем-то обидел, гражданин Трубышев...

Он направился к выходу, а Викентий Александрович, поднятый неведомой силой, вскочил за ним следом:

- Как вы считаете, найдется тот, что с ножом?..

- Найдем, тогда скажем, - не обернулся инспектор. Хлопнула резко за ним дверь. Викентий Александрович вышел в курилку, здесь, в толпе своих сослуживцев, попытался быть развязным и разговорчивым. Он сочувствовал, он ахал, он стукал себя по лбу черенком трубки, сожалея, что в тот вечер не пригласил Вощинина куда-нибудь в ресторан, или в пивную, или, на худой конец, к себе домой...

- Как все в жизни может быть, - бормотал он соболезнующим тоном, иди мы вместе, и сейчас наш Георгий Петрович с нами пускал бы дымок в этой комнате... Вместо того... Ах, бог ты мой...

20

Тяжела стала лестница для Викентия Александровича. Как с грузом, поднялся наверх. Монетки-рыбки мелькнули в аквариуме и исчезли в траве. Так бы вот и ему, Викентию Александровичу. В траву. Постоял возле аквариума, погладил стекло, холодное, отпотевшее. "Камера, - подумалось. Так и камера из четырех стен..."

Отшатнулся, вошел в номер, в их номер. Сидели уже за столом Иван Евграфович и Дужин. Они смотрели на него. Молчали. Трубышев прошел к столу, сел. Потащил трубку из кармана, снова сунул ее в карман. Ухватил бутылку, налил портвейну. И отодвинул стакан. Взял вилку, ткнул в кусок осетрины, а есть не стал.

- Вощинина зарезали.

Дужин как-то странно поглядел на трактирщика. Тот погладил лоб ладошкой, точно проверял, нет ли жара у него.

- На Овражьей улице, - продолжал быстро Викентий Александрович. - Не тот ли Сынок? - вдруг обернулся он к Дужину. - Уж не приказание ли отдал...

- Не отдавал я приказов. Не судья, - хмуро бросил Егор Матвеевич. Не Окружной суд... А дело было...

Он покосился на Ивана Евграфовича, тот втянул ноздрями воздух. Хотел сказать, наверное, что опять тянет в отдушину вонью с кухни. Покряхтел, пожевал привычно сыр. Только сыр и ел Пастырев - имея нездоровые кишки. Сыр, да молоко, да теплый творог.

- Был у меня Сынок, - проговорил негромко Егор Матвеевич. - Вчера еще. Сказал, что пришил твоего счетовода. Хотел поговорить, а тот закричал. Стал рыпаться. Ну, а Сынок терпеть не может... Случайно все вышло. Точно накаркали мы... Но, может, и по делу. Сам же ботал, что завалится в другом городе, попалит нас всех сразу...

- Черт знает что, - пробормотал Трубышев. Вот теперь он выпил стакан вина, пожевал рыбы. Может, это, и верно, к лучшему.

В коридоре кто-то прошел, и они привычно все насторожились, повернулись к дверям. Всегда они в тревоге. До коих так будет?

- Наше дело тут маленькое, - наконец вымолвил Пастырев, - пусть Сынок и отвечает.

- Конечно, - обрадовался Викентий Александрович. - Все это нас не касается. Все это мимо нас... Мы приговор не выносили...

Он вдруг ощутил прилив аппетита, зажевал осетрину. Те двое тоже приободрились. Вот чему-то рассмеялся Егор Матвеевич, потянулся за портсигаром. Иван Евграфович стал рассказывать о вчерашнем вечере в "Хуторке", о том, как с ножом бросился мужик на какую-то свою сожительницу. Будто бы эта сожительница здесь, в трактире, укрылась в темном углу с каким-то посетителем, обнимались и, может, еще черт знает что там...

Иван Евграфович пошлепал ладошкой по лбу.

- Закроют мое заведение, чего доброго, за такие скандалы. И так власти десять тысяч рублей в год уравнительного налога берут. Разузнают о скандалах - еще столько же прибавят. Тут сразу караул закричишь...

- Да и все-то нам надо бы закрывать, - проговорил тут вдруг Викентий Александрович. - Хватит... Чувствую, что потянулся к нам розыск, что начинают искать. Неспроста взяли Миловидова. Теперь вот Вощинин...

- Ну, Миловидову сказать нечего, - успокоил его снова Пастырев. Помолчит. Говорить ему нечего, - повторил он в раздумье, но голос был неуверенный и тихий. И, глянув в его бегающие глазки, опустил Викентий Александрович вилку, снова пропало желание жевать эту подсоленую осетрину. Нет, покоя не было. Была тревога. Как червячок какой-то сидел там, в душе, и точил, точил, и сукровица, черная и густая, замазывала сердце Викентию Александровичу, и он ощутил в нем тягучую и медленную боль. Погладил грудь, усмехнулся:

- Нервничать мы стали, это уже плохо. Может, и правда, разойдемся и больше не будем встречаться... Так легче... Пусть ищут.

Дужин вздохнул, проговорил с каким-то раздражением:

- Значит, я зря шарился возле склада. Вагоны стоят с мукой, с размола пришли из Рыбинска. Можно было бы мешков десять убрать. Склад в стороне. А стрелок сменяется через восемь часов. Есть один мне знакомый. Поговорил я с ним. Пообещал ему денег... Чесал долго затылок. Ну, пьяница мужик... Раз пьяница, деньги манят. Согласился пропустить моих ребят. Десяток уведем и скроем... Не заметят. А то жаль дивиденды терять.

Он как-то просительно оглядел обоих. Иван Евграфович вздохнул, не ответил. Викентий Александрович строго и нехотя сказал:

- В помощники уголовный мир берем? Это уже пахнет статьями, Егор Матвеевич.

- От нас давно статьями пахнет, - прорычал злобно Дужин. - Или не кумекаешь, Викентий?

Трубышев вздрогнул даже, он встал, подошел к двери. Выглянул в коридор - там возле аквариума стоял, покачиваясь, какой-то мужчина и напевал. Закрыв дверь, Трубышев прислонился к стене.

- Уж не подслушивал ли?

Трактирщик просеменил быстро, тоже выглянул. Покачал головой, засмеялся:

- Чудится тебе, Викентий. Это же мужик из конторы Льноснаба. Каждый вечер болтается сюда. По-моему, растратчик...

- Какой ты стал боязливый, - вдруг угрюмо сказал Дужин Трубышеву. Что же так-то опасаться. За Вощинина мы не в ответе. А с мукой провернут ребята. Опять же не наше будет дело, предупрежу...

Трубышев сел за стол. Он потянулся в карман, вынул колоду карт.

- Не сыграть ли партию?

Трактирщик покачал головой. Дужин тоже буркнул:

- Не до карт, Викентий... Может, вниз, посидим?

Теперь злобно засмеялся Трубышев:

- Вот-вот, только сейчас все втроем...

Они переглянулись, и каждый в чужом взгляде увидел тревогу и ту тоску, которую видел Трубышев в глазах Вощинина на вокзале.

21

Отпевали Вощинина в церкви. Церковь в эти годы для Викентия Александровича стала вроде некоего островка той старой и доброй для него царской России, не смытого половодьем пролетарской революции. В серебряных окладах образов, в "житиях" святых, в кольчужном блеске рясы священника, в трепете свечных огней, в угаре расплавленного воска и ладана, в сказочных отголосках под бездонной пропастью купола, в гулком до дрожи в сердце ударе колокола где-то в небе, подобном близкому грому, в тихих вздохах, в шарканье ног, в скорбных выкриках и торопливых взмахах рук богомольцев находил он истинное успокоение и радость. И сам крестился истово, и отбивал поклоны, как рубил дрова топором, и с содроганием и сладостью в сердце шел к висящему на груди священника, как старинный меч, широкому и медному кресту с серебряной рукоятью, и прикладывался к нему, не зная брезгливости, а лишь обжигаясь об него...

У гроба Вощинина ему стало жутко в этом синем ладанном чаду. Стоя за спинами сослуживцев, прислушиваясь к невнятному бормотанью священника, клокочущему плачу матери Вощинина, он все порывался отступить спиной назад, выбежать вдруг на паперть, где нищенки и калеки, как императорская охрана церковных врат. А ноги пристыли к камню пола, и стоял, вздыхая, покрываясь липкой испариной и не смея протереть лицо и шею платком или шарфом. Потом вместе со всеми шел узкими тропами вдоль засыпанных снегом крестов и оград кладбища, слушал поспешные речи, - набрав земли со снегом, не решился бросить в гулкую пустоту ямы и, разжав незаметно кулак, выбрался из толпы.

Идя затоптанной тропой, поспешно закурил трубку, для успокоения. На дороге тоже стоял народ из любопытствующих. Как же - убитый ночью молодой мужчина. Бабы, девки в цветастых полушалках, щелкающие семечки, мужики в ватниках, армяках, нагольных тулупах, с равнодушными лицами. Над головами синие дымки, летящие из раскрытой двери кузни, пристроенной в стенах старой часовенки. Викентий Александрович вошел в толпу, задвигал плечами, проталкиваясь, и остановился.

Перед ним стоял инспектор Пахомов. Ворот шубы поднят, во рту папироса, потухшая, кажется. Глаза тоже, как и у всех вокруг, равнодушные. Точно от нечего делать и он, инспектор, пришел сюда по морозцу на кладбище. Постоять, покурить да послушать болтовню.

- И вы здесь, товарищ...

И Викентий Александрович осекся, увидев, как сдвинулись на лбу у инспектора те незаметные ранние морщинки. Понятно, звание тут называть ни к чему.

- Проводить нашего сослуживца, значит? - забормотал Викентий Александрович, пытаясь улыбнуться, а сам чувствуя, как холодеют ноги в валенках.

- Проводить, - ответил инспектор. Он перевел глаза на карманы Викентия Александровича, и тот невольно тоже быстро глянул на свои карманы и увидел странную усмешку инспектора.

- Конечно, - проговорил теперь торопливо Викентий Александрович. Такой молодой, полный сил...

- Молодой и полный сил, - согласился инспектор и отвернулся, словно бы заинтересовали его двинувшиеся по тропе люди. Викентий Александрович, не попрощавшись, стал продвигаться к воротам. И все же казалось, что сейчас вот ляжет ему на плечо рука инспектора и голос над ухом заставит вздрогнуть как от нежданного грома: "Остановитесь, Трубышев".

Но рука не коснулась его плеча, и Викентий Александрович за воротами уже воровато оглянулся. Куда-то вдруг сразу затерялся инспектор Пахомов не видно было его фуражки среди шапок. И это опять сковало страхом тело фабричного кассира...

На поминках пил вино, закусывал, болтал пьяно и все жалел тоже вместе со всеми такого молодого и приятного человека, каким был на земле Георгий Петрович. Но почему-то, когда стихал пьяный шум, и подымался кто-то, чтобы сказать два слова о покойном, и наступила тишина, в тишине этой выходил невидимо из толстых монастырских стен комнаты инспектор Пахомов, пряча в ворот шубы лицо. И тогда Викентий Александрович закрывал глаза, и хотелось ему оказаться сейчас в вагоне поезда, уносящего его туда, куда он советовал скрыться совсем недавно Вощинину. В Тифлис или Нахичевань...

22

Он пришел рано утром, когда Горбун еще только растапливал печь. Без стука встал на пороге, сгибаясь, и было похоже - не видел он ничего перед собой или же не решался двинуться с места, охваченный какой-то болью в ногах. Оглянувшись, Горбун выронил из рук полено. Уж на что он почитаем в блатном мире был, но Хива выше. Хива - это каторжник, майданщик. Огромный, с плохо различимым в сумраке лицом, он нагнал тоску в душу Горбуна этим молчанием. Но вот двинулся наконец, шагнул к столу, уселся на табурет, достал из кармана бутылку:

- Ну, здорово, Горбун. Давно я тебя не видел.

- Я слышал, - отозвался тот, подымаясь, отряхивая с коленей ватных штанов щепки, - вроде мещанина заделался. На дела не ходишь...

- Не хожу, - согласился без движения Хива. Но глаза поморгали быстро - так же вот, бывает, моргает Хрусталь. Есть такая манера у блатных, словно всякий раз молча говорят на каком-то своем, без слов, языке, будто телеграфируют, как матросы на корабле. Табурет тяжко затрещал - это Хива потянулся за металлическими кружками в углу стола.

- Найдется что вроде корки?

- Да капуста только...

- Давай капусту...

- Ай, вот еще сало, - проговорил как-то нехотя Горбун, подсаживаясь в угол к окну, завешенному брезентом, с опаской поглядывая на нежданного гостя. - Хрусталь с Ушковым заходили тут как-то. Не доели...

- Слышал о таких. Вот они-то мне и нужны... - Хива налил в кружки вина, сунул одну Горбуну. Подождал, пока тот не выпьет покорно, сам поелозил по краю кружки беззубым ртом. Вытирал рот долго и задумчиво, косясь на стреляющие револьверными выстрелами поленья. Спросил совсем вроде бы не дело:

- Хорошо топится печь?

- Хорошо, - ответил Горбун, заедая вино салом, хрупая капустой торопливо, давясь даже, точно чуя на своей шее эти тяжелые красные пальцы, лежащие все еще на кружке.

- А у меня развалилась. Собирался осенью затеять ремонт, а печник, будь он неладен, разбился. Свалился с чердака. В подпитии был, как прокладывал борова на чердаке, полез, зацепился за балку ногой да в темноте в сени вниз башкой.

Но не печь занимала голову Горбуна, а неожиданный приход. И, не вытерпев, он спросил:

- На "дело" метишь?

- На дело, - признался Хива тихо и как-то угрожающе. Он снова поелозил темными деснами по кружке а опять привычно стал оглаживать тяжелый подбородок ладонью.

- Чать, тебе не хватает добра? Живешь в своем доме, и животина всякая. И в ресторане сидишь, коль надо, а вокруг тебя официанты, как вокруг фабриканта прежде в "Царьграде" или "Бристоле"...

- Есть такое дело...

Гость погладил тяжелое лицо, кивнул на печь:

- Вроде как тухнет...

- Уж дрова, - встрепенулся, бодрея и смелея, Горбун. - Сушь разве найдешь на берегу реки. Там собираю все, что выкинет по воде полой или к осени с затонов.

Хива промолчал. Молча следил он, как шарится Горбун в дымящихся дровах, как подкладывает надранную заранее бересту. Огонь заплясал, забурчал, заскакал на его меловом лице.

Закрыв дверку, Горбун вернулся на свое место, и тогда Хива пригнулся к нему:

- Вот что... Надо десяток мешков увести со склада "Хлебопродукт".

- Это как же?

Горбун покидал в ладони потухший уголек, как обжигаясь им, и спросил:

- Кормить нечем свиней своих?

- Ботаешь не дело, - помотал головой Хива и даже усмехнулся едва заметно и тут же сурово погасил эту усмешку: - Кто же пшеничной мукой кормит свиней? У меня отруби для этого есть. С маслобойки достаю... А надо муку булочнику Синягину. Без муки остался. Того гляди, прогорит.

- А и пусть прогорит, - спокойно отозвался Горбун. - Не одним нам мыкаться в нищете. Пусть и он походит бедняком. Неча холки отращивать.

- Ты слушай знай, - грубо прикрикнул Хива, и эти заходившие мослы на щеках испугали Горбуна. Да, это был тот Хива, с которым еще до мировой войны они ходили на дела. Страшен и жуток бывал Хива где-нибудь в квартире. Не дай бог ему подвернуться под руку, не дай бог, если жилец вздумает заорать. Не жилец тогда... Жалости у него было как у полена...

Старик даже поежился. Он слез с табурета, забрался на койку, точно здесь было безопаснее, и стал смотреть на огонь, будто забыв, что за столом сидит гость.

- Я тебе вот что скажу...

Хива тоже пересел на койку, рядом с Горбуном, и койка стукнула о стенку звонко, так что Хива согнулся, зашарил в кармане. А вынул папиросы, обыкновенную "Смычку".

- Ребяток, Хрусталя и Ушкова, надо увидеть быстро. Понял?

- Это как же я их найду быстро, - забурчал было Горбун. Но Хива вынул из кармана деньги, кинул на койку:

- Сразу выдаю.

Горбун невольно схватил горстку денег, стал гладить и тут же отдернул руку, поглядел на Хиву, а тот едва не на ухо:

- Взять надо сегодня. На "Хлебопродукте", запомни. Лошадь будет к девяти у казначейства. Возчик - свой парень. С охраной там никуда не годится дело. Жилые дома прямо на двор выходят. Разгуливай свободно. В крайнем доме Наташка живет. Пусть у нее пересидят сначала. Со сторожем Никодимом я переговорил уже. Он постарается не заметить. Муку брать во втором складе, из вагона прямо. Подъедете со стороны путей.

- Узнаю, - сказал Горбун восхищенно. - Узнаю я тебя, Хива. Неспроста так тебе легко давались дела. Готовил потому что всегда как следует...

Хива будто не расслышал этой похвалы, он снова заговорил, уже требовательно и быстро:

- Лошадку запомни. Мышастая, а парень из "малины", свой. Хрусталь и Ушков будут брать, а на стрему пацанов подыщи. Мало ли, второй сторож послышит что-то. Есть такие?

- Как не быть... Вон Би Бо Бо или Колька Болтай Ногами... Шляются тут по переулкам часто... Пойдут, как прикажем...

Горбун вдруг совсем оживился, как прослышал про Наташку, про подкупленного сторожа. Он даже захихикал отчего-то.

- Ну-ну, - нахмурился Хива. - Чего тебя разобрало, Горбун. Смотри только, чтобы все шито-крыто. Как возьмут мешки, пусть к тебе везут. Спрятать есть где?

- В сарае дровами забросаем. Не разглядишь.

- А через пару дней пойдешь к Синягину, чтобы забрал муку. Понял?

- Как не понять.

- Ну, и ладно тогда... Коль засыплются, пусть помалкивают.

Хива потер шею, глянул на Горбуна. Он знал этот взгляд. Он встречал его на воле, на воровских "малинах", в камерах тюрьмы, на допросах, когда их сводили один на один.

- Разве же тебя выдашь, Хива, - усмехнулся Горбун, - кому жить неохота.

- Хрусталя я встречал, - продолжал так же строго тот, - а Ушкову передай обо мне. Мало ли - новичок. Пусть знает. Ребяток этих твоих тоже предупреди, чтобы не распускали языки... Мол, наняли, а кто - не знаем... И точка...

Он плеснул себе еще немного в кружку, допил, не торопясь уже, и пожаловался:

- И что такое, Горбун, как поволнуюсь, так ноет в животе, спасу нет.

Он похлопал себя по коленкам, вздохнул, а Горбун сказал:

- От годов это, Егор. Тоже стареешь. И налетчиков время теребит, выходит.

- Еще и как, - улыбнулся Хива. Он встал, протянул руку. Сжал ладонь Горбуна с какой-то непонятной силой, как бы пожатием этим говоря: смотри, вот какая еще у меня сила в теле, хотя пусть и ноет в животе. Потом глянул Горбуну в глаза и пошел к двери. Оставшись один, Горбун пересчитал деньги, сунул их в карман ватника, подумал: "И половины ребяткам хватит за такое простое дело".

Он пропустил пару глотков крепкого вонючего вина собственной выделки, повеселел снова и замурлыкал ту самую, что в прошлый раз пели у него гостившие на квартире Хрусталь с Ушковым.

23

После обеда агенты, как обычно, принимали посетителей, свидетелей, вызванных повестками. Тяжелый лохматый мужчина бубнил над составляющим протокол Васей Зубковым:

- Одни штрафы с этой "конфеткой", гражданин начальник...

Женщина, в дорогом пальто, накрашенная, разглядывала фотографии, разложенные перед ней Барабановым, и качала головой:

- Нет... Тот в желтом дождевике был.

- Дождевик можно снять, - хмуро говорил Барабанов. - А лицо, лицо какое у него было?

Женщина вздыхала и прятала руки в кофточку.

- Такой перстень, такой перстень.

Какай-то крестьянин, вызванный по делу хищения в кооперативе, говорил Саше Карасеву:

- А он мне: ты, Хромов, тоже в сыщики записался.

Мягко и заискивающе текла речь толстого гражданина с портфелем, поставленным на колени:

- Уверяю, что я в Севпатоку по делу приехал, про кокаин никогда не слыхивал. И как он в номере очутился у меня, понять не могу.

Ворвался вдруг в "дознанщицкую" Нил Кулагин. В распахнутой шубе, в сбитой на затылок шапке, сияющий. Он пробился между столами, уселся напротив Кости, разговаривавшего по телефону с начальником уездного уголовного стола по делу Миловидова. С чего это такой Кулагин? Повесив трубку, Костя спросил:

- Или именины у тебя, Кулагин?

Тогда Кулагин пригнулся, в ухо зашептал:

- Из "Хуторка". Выяснил я, как велел ты. Потолковал с посудомойкой. А она мне: бывает такой с трубкой и бородкой. Не иначе как Трубышев...

- Ну и что - бывает? У Трубышева, Нил, тоже две ноги, как и у тебя. Куда хочет, туда идет.

- Допросить, может, и Трубышева, и трактирщика, - опять зашептал, тараща глаза, Кулагин. - Чего тянуть... Они, я думаю, та самая подпольная биржа. Больше некому.

- А морщины порока есть на лице у Трубышева? - засмеявшись, спросил Костя. - Я их что-то не видел. Был на фабрике, разговаривал с ним, как с тобой вот, нос к носу. Лицо у него чистое, морщинки разве что только у глаз. На лбу есть одна или две, и то если хмурится. Что же, возьмем, а он под твою калькуляцию не подходит. Извиняться будем.

Кулагин обиженно пожал плечами. Не ожидал он такого спокойствия от инспектора. Думал, наверное, что инспектор сейчас же бросится за ордером на арест. А на каком основании?

- Доказательства где? - спросил строго Костя. - Ну, возьмешь, а что предъявишь? Ходит в трактир... И другие ходят. Подождем. В дело это все занесем. И узнал ты очень ценное, Нил. Но не спеши, как всегда. Говорил же я тебе про бабушку, которая спицами шевелит да шевелит. Ниточка бежит да бежит... Не суетись попусту... Я тебе вот что хочу сказать, - осуждающе покачал он головой, разглядывая снова агента. - Ходишь в распахнутой шубе, заломленной, как у приказчика, шапке. Ну, в темноте - ладно, у себя во дворе - тоже ладно. Но здесь, - кивнул он на посетителей, - ты должен быть в порядке. Да и не только к тебе это относится, - добавил он, посмотрев на Барабанова, на его расстегнутый ворот гимнастерки. - Есть и другие агенты, что ходят нараспашку. Шумим, стучим, хохочем во весь рот в губрозыске. Хлопаем друг друга по плечам, по задницам. В ремни играем в уборной. Табак курим в коридоре прямо, а не в курилке. А разговор: "Сашуха", "Васюха"... Подтягиваться надо... Вот скоро проведем специальную летучку по этому вопросу.

Он глянул в расстроенное лицо агента. Вместо похвалы - выговор. Улыбнулся, подмигнул ему:

- Новое тебе задание, Кулагин. Правда, к делу Миловидова не относящееся. Прислали нам два новых фотоаппарата типа "Бертильон". На станции они. Эксперт просил выделить кого-нибудь поплотнее. Ну, а кто у нас поплотнее, кроме тебя. Потому что там еще всякие принадлежности к ним. Сода, растворители. После пяти поедете вместе с экспертом.

Кулагин застегнул шубу, поправил шапку:

- Надо раскрывать, а мы с растворителями...

Увидев на лице инспектора улыбку, замолчал. Когда он вышел, Костя снова снял трубку телефона и попросил телефонистку соединить его со следователем Подсевкиным.

24

Колька Болтай Ногами сидел на бирже труда в зале, на полу, опершись спиной о квадратный деревянный столб, и ждал, когда выглянет в окошечко или выйдет в зал нанимающий и объявит о наборе безработных на расчистку разваленных домов или на железнодорожные пути, откидывать снег с рельсов и шпал. Пришел он сюда не потому вовсе, что велел ему инспектор дядя Костя. Шел мимо да и заглянул. А тут хоть и холодно, но весело. Парни сидят на подоконнике, поют песню, в которой одно слово нормальное, а два ругательных. Дразнят проходящих, задираются, того и гляди, около этого окна драка начнется. Какие-то мужчины, хорошо одетые, - кучкой возле окна. Еще одна толпа мужиков, пожалуй, из деревни, что-то про трактора бубнят. Где-то завод вроде как строится, и они метят туда. Метят, а толкутся здесь, как комары. Возле дверей, на полу, на самом сквозняке два старика. Некуда деться, может, вот и сидят. Котомки у ног, палки. Вытянули свои лапти. Через лапти перешагивает народ, ругает стариков. А они точно слепцы - смотрят друг на друга, молчат.

Так и сидеть бы, но вот живот давал знать. Тянул он голодную песню. Вроде бы на Мытный отправиться, пошнырять возле лотков с пирожками, возле конфетниц. А то и в подвал завалиться под ткацкими каморками. Там наверняка Би Бо Бо. У него всегда шамовка в карманах. Где-нибудь слямзил кусок колбасы или французскую булку. Поделился бы. Пойти разве? Но вспомнил злые глаза беспризорника и остался сидеть.

А тут вошел в зал биржи еще один безработный. В армячке, в валенках с загнутыми голенищами. Армячок перехвачен широким и крепким ремнем с бляхой. Лицо заиндевелое, с красным фонарем носа. Бороденка, как у старика, в инее белом. Заинтересовался им Колька Болтай Ногами. Ремнем больше. Хорошо бы его увести у мужика. Дали бы знатно за него на рынке на толкучем.

Мужичок тем временем подошел к столбу и воздел голову, принялся вслух и громко читать то, что написано:

- "В Мологу требуются: колбасники - пять, печники - трое, парикмахер - один".

- Не бухти, дядька, - попросил Колька Болтай Ногами, - уже набрали в Мологу и уехали даже. Жди теперь в очередь. Покурить нема у тебя?

Мужичок бросил котомку на пол, подсел рядом, пытливо разглядывая его, удивляясь, вероятно, наряду - этой зеленой короткой шинели, этому свитеру в дырах, галстуку, нацепленному на шею, картузу на голове, замотанному сверху грязным шарфом.

- Ты тоже на работу?

- Куда же еще, - фыркнул Колька Болтай Ногами. - Не за пивом же. Это тебе, дядя, не пивная "Бахус". Только я вот не регистрированный, - добавил он, вздохнув. - Регистрируют у кого документы есть. А у меня все документы - протоколы милицейские. Ночую в подвалах. На вокзалах жмемся, в ночлежке "Гоп" на топчанах. Вот на поденку жду...

- Это что такое? - заинтересовался дядька.

- А на один день посылают. На чистку путей. Потом талон дадут. По талону - в кассе деньги. Пошамаешь знатно.

Вот теперь дядька вытащил кисет с газетой, протянул Кольке Болтай Ногами.

- Выщипывай давай, - сказал он. - А меня возьмут, если напрошусь?

- А чего же, - солидно ответил Колька Болтай Ногами, насыпая махорку на листок газеты. - Ума много лопатой кидать снег не надо. Это тебе не то что там токарь. Вот сейчас скоро должон выйти нанимающий, объявит, дескать, двадцать человек на чистку путей.

- Ну и я буду ждать с тобой, - проговорил как-то весело дядька. Он вытащил из котомки кусок хлеба с очищенной уже дома луковицей. Подумав немного, отломил край, протянул соседу:

- Валяй, раз мы с тобой заодно.

Вот и хорошо как! Обрадованный Колька Болтай Ногами и завернутую цигарку позабыл. Прежде всего принялся наминать хлеб, довольно и благодарно глядя на доброго соседа.

- Ты, дядька, меня держись, - посоветовал он. - Со мной не пропадешь. Зови меня Колька Болтай Ногами. А тебя как звать?

- Михей. Так и зови Михеем. Хоть и гожусь я тебе в батьки, но все равно. У меня ведь трое, - как похвастался он. - Петька - старший, помощник по дому. Сережка - тот на ухо ниже. А Нюшка еще палец сосет.

- Что убежал от них? - промычал Колька Болтай Ногами, прислушиваясь к какой-то возне за стенкой. Уж не собирается ли нанимающий открыть окошечко?

- Лошадь зарабатывать приехал, - пояснил Михей. - В покров своя лошадь Ласка задохлась.

- Эт как же ты проворонил ее, дядька, - сочувственно спросил Колька Болтай Ногами, разглядывая унылое лицо своего соседа. - Чай, пьяный был?

И как обрадовал Михея. Закивал головой по-птичьи, открыл рот, вроде бы как удивился, вроде как засмеялся:

- Агафья, жена моя, говорит, не езди к дядьке в Бурлаково. Нет, поехал. А темка была да дождь. Ну, побыл я у дядьки. Тот к семидесяти, а хоть что ни поднеси. И тетка тоже. Тоже хвощет, а потом песни поет. Ну и в этот раз хвостать стали. А потом песни пели. И поехал как назад - не помню. Видно, ввалили они меня на подводу. Вдруг очнулся, глянь, а лошадка-то моя в яме. Это над речкой размыло мостик, бревна рассыпались, и то ли скользнула она, то ли не заметила и шагнула. Только лежит между бревен, голова торчит, как комель сосновый. Ну, кинулся я вытаскивать. А что там вытаскивать, задохлась...

- Эка ты, - покачал головой укоризненно Колька Болтай Ногами. - Чать, цена лошади большая. На снеге не заработаешь.

- Ничего, - ободрил сам себя Михей. - Буду откладывать заработки. Накоплю.

- Накопишь, как же, - язвительно пробурчал Колька Болтай Ногами. Но тут он услышал стук окошечка, вскочил, кивнул Михею и бросился в толпу:

- А ну, напрись, робя! Чаво там сделам!

В толпе забурчали, затеснили их. Но Колька Болтай Ногами взмахнул кулаком над головой, закричал уже обозленно:

- Да мы с дядькой Михеем с утра с самого. Нанимающего спросите, коль не верите. Вот сейчас он глянет, и спросите. На полу сидим с утра с самого.

- Да не связывайтесь с ними, - проговорил кто-то в интеллигентской блузе, - шпана. Чикнет ножом.

После этих слов и Михея пропустили к окошечку.

А тут и окошечко открылось, лицо женщины в нем точно фотография в квадратной рамке. Коротко и сухо, вроде и рта не разжимая:

- Фамилия...

- Вот его сначала, - подтолкнул Колька Болтай Ногами своего старшего приятеля. Тот робко и стеснительно глядя на нанимающую, назвал свою фамилию. Получил талон на работу. С таким же талоном выбрался следом за ним из очереди и Колька Болтай Ногами.

- Ну вот, завтра с утра на пути. Рано только надо вставать. Чтобы к семи на путях быть. Лопаты в очередь получим.

- Это где лопаты получать?

- А в складе за станцией.

Михей испугался, робко посмотрел на Кольку Болтай Ногами. А тот ему:

- Не робь, дядька Михей. Коль ночевать негде, то пойдем со мной в ночлежку "Гоп".

- Да есть где ночевать, - отозвался растерянно Михей, перекидывая котому на плечо. - Свояченица на фабрике. Хоть когда к ней. Да только бы не заблудиться мне утром.

- Ну и пойдем тогда. В ночлежке регистрируют с четырех. Сейчас со всего города бегут бездомные. И нам хватит места на топчане.

Обрадовался теперь дядька Михей, потому что улыбнулся и суетливо побежал рядом к выходу.

25

Запись уже шла. Записались и они.

- Мать честная, - так и воскликнул Михей, едва вошел в ночлежку "Гоп", в мужское отделение, расположенное на первом этаже. Длинный коридор и здесь же, направо к стене, - рядами деревянные топчаны. На топчанах кто лежал, кто сидел, кто в обнимку пел заунывные песни. Под потолком лампочка брезжила светом, моргала то и дело. Налево по коридору бачки для питья и печи, а возле печей охапки дров, мужики, греющие спины. Духота сопревших портянок, табака, сивухи. На липком, темном полу лужи, окурки.

В дальнем углу ночлежки всхлипывала гармонь, и кто-то орал истошно:

- Всех на ножик перевешаю!

Послышались удары, затрещали доски, промчался мимо в исподнем парень, за ним другой, с кровавым носом, с отверткой в руке, кричавший:

- В бога мать тут тебе и место!

- Ой-ей, - опять воскликнул Михей, шарахнувшись к стене. - Ну и привел ты меня, Коляй, в содом...

- Бывает тут, - равнодушно ответил Колька Болтай Ногами. - Не наше это дело... Сейчас пускать только начали, а вот к ночи набьются, под топчанами даже залягут. Вот смехота. Плюнешь, а глядь - в харю кому-то. А то вступишь на брюхо, а тот за ногу тебя... Ох и суматоха бывает. А сейчас тихо, сейчас што.

Из узкой комнатки, закрытой фанерной дверью, вышел мужчина. Был он невысок, с черным хохолком волос, кисточкой усов, в рубахе, опоясанной широким солдатским ремнем. Зорко оглядев Михея, спросил, задерживая рукой рвущегося вперед Кольку Болтай Ногами:

- Это кто с тобой, Болтай Ногами? Что за личность?

- Дядька Михей это... Из деревни. Он переночевать к вам, товарищ заведующий.

- Посматривай, коль собираешься жить здесь, - сказал заведующий, обращаясь уже к Михею. - Рот не раскрывай. Вчера с одного ночлежника валенки сняли, с сонного прямо. Проснулся, а в его валенках кто-то, наверно, уже разгуливает. А этот босой пробирается по ночлежке. Другой без порток сидит, проигрался в карты... Вот так-то. А топчаны займите там, посередке места... Одеял нет. Были, да сплыли мигом. Народ тут шустрый, прибрали, не заметил и как. Прижметесь, согреетесь...

Он шагнул опять в комнату, а Колька Болтай Ногами и Михей двинулись вдоль топчанов, оглядывая лежащих, сидящих на досках людей. Их тоже оглядывали с любопытством. Кое-кто встречал Кольку Болтай Ногами возгласом, шуткой, а то и руганью. Тот огрызался или отшучивался. Забираясь на топчан, пояснил Михею:

- Я же здесь часто, вот и знают. Да и то - знакомишься, в дружки набиваешься то одному, то другому, потому что такие дружки нам, сиротам, заместо отца да матери.

Было на топчане и впрямь тепло. А завтра работа ждет на путях. Поработают, а им - талончики, по талончикам - деньги сразу же получай. А с деньгами жить можно. И на радостях, видно, развязал Михей снова свой мешок, выложил на грязный матрац еще одну краюху, да яйца, да головку луку.

- Давай заправляйся.

Колька Болтай Ногами съел яйцо с хлебом, а тут кто-то окликнул его. Стоял возле дверей Би Бо Бо и манил к себе. Скалил зубы, приплясывал радостно - такой он всегда, когда или украдет что-нибудь или же собирается украсть. Понял Колька Болтай Ногами, но послушно пошел к нему. Вытолкав его в коридор, черный и темный, продуваемый ветром, Би Бо Бо зашептал:

- Дельце есть, Болтай Ногами. Вечерком постоять на стреме надо. Деньжат обещал один тут... Так что зайду я попозднее, ты не дрыхни, понял...

Наелся малость Колька Болтай Ногами, и тепло в ночлежке "Гоп", и сосед забавный. А завтра на пути, и деньги будут, свои, трудовые, а не ворованные деньги. Но разве же теперь откажешься, коль беспризорник и шпана про "наколку" сказал. Теперь надо идти, или в блатном мире строго решат.

- Ладно, - буркнул, - приходи давай.

Мрачный вернулся он на свое место.

- Кто это такой? - спросил Михей, припивая кипяток из кружки. Потешный. Голова - что пивной жбан. Пиво варить в такой башке...

Но не улыбнулся Колька Болтай Ногами, пояснил все так же мрачно:

- Это Би Бо Бо. Мы с ним вместе зимовали в Рыбинске на старой бирже. По "чумовым работали".

- Что за чумовые? - поинтересовался Михей. Колька Болтай Ногами откусил кусок хлеба, набитым ртом разъяснил:

- Это которые с маленькими ребятами на руках.

- И как же ото вы работали? - не утерпел Михей. Колька Болтай Ногами рассмеялся, покачал головой: мол, ох, и темный ты человек, дядька.

- Ну, идет тетка. Би Бо Бо - к ней: дескать, дай поиграть с ребенком. И потянет его к себе. Та перепугается да и выпустит из рук кошелку или редикюль... Тут я не зеваю, подхватываю. А где ей догнать нас, с ребенком-то на руках.

- Экие вы злодеи, - возмутился Михей. - Ну-ка бы грохнулся этот ребенок. Рука или нога сломается, калекой на всю жизнь... Ах, злодеи.

- Не падали, - успокоил его Колька Болтай Ногами. - Не было случая. Вопьются в ребенка, как клещи. А ты - упадет. А потом отстал я, не захотел, - добавил он теперь тихо, с какой-то внутренней печалью в голосе. - Жалко... Маленьких жалко стало. Уехал сюда вот. Дядя Костя, инспектор тут из уголовки, "борзой", велел мне на биржу ходить, искать работу. Обещал к, художнику свести. За Би Бо Бо ругает. А он тоже сюда перебрался за мной. В Рыбинске верховодил, "старшой" был и здесь взялся верховодить.

- Ну и работай, - добродушно подбодрил его Михей. - Вот завтра и пойдем. Я за тобой приглядывать буду. Вроде батьки тебе.

Колька Болтай Ногами сразу замолчал. Попил воды из пристегнутой цепью кружки, пахнущей одеколоном, лег на топчан, сунув под себя шапку, да и задремал. Вскоре его растолкали - шла регистрация. Переписывали снова каждого, кто находился в ночлежке. После переписи с большей силой загудела, забурлила беспокойно эта огромная комната. Ну, прямо, пчелиный улей. Где-то хлопали карты, где-то толковали степенно и по-доброму о деревенских делах: об овцах, телятах, о том, как наготовить побольше дров да как набить сливочного масла. Просыпалась время от времени гармонь, вякнув, умолкала - точно во сне водил гармонист мехами. Вдруг кто-то зычно проорал:

- Эй, затележивай "В наших санях"...

И тогда по-веселому визгнула гармонь в руках проснувшегося, видно, сразу музыканта, посыпались горохом разудалые слова нестройного хора:

В наших санях, под медвежию полостью

желтый стоял чемодан...

Задремал опять Колька Болтай Ногами, а проснулся от пинка. Стоял над ним Би Бо Бо, склонив башку, скаля уже злобно свои огромные зубы.

- Сказано же - не дрыхни. Вот балда увидит меня, вцепится.

Он оглянулся на ряды топчанов, на дверь фанерную, шепнул:

- И так едва проскочил. Хорошо, дежурный там внизу босяков каких-то отгоняет. Давай живо...

Колька Болтай Ногами торопливо съехал с топчана, посмотрел - Михей уже спал, согнувшись в калач. Подумал: "Как же он утром найдет склад, если я не вернусь?" Вспомнилось еще: "Я за тобой приглядывать буду". А сам вот как: калачиком и уснул.

26

Би Бо Бо бежал впереди, сунув руки в карманы, зорко поглядывая по сторонам улиц, переулков. Час был уже поздний. Лишь редкие фигуры прохожих, встречавшихся на пути, нарушали тишину звонким скрипом снега. Мерцали фонари, поднявшийся ветер раскачивал их, и отсветы огней метались по черным окнам домов каменного коридора, ведущего вниз к монастырской стене. Возле почты их обогнала лошадь, и седок в ней, завернутый в немыслимое барахло, вдруг вскинул кнут. Би Бо Бо промычал что-то в ответ и помахал тоже рукой. Шли к станции закоулками. Возле склада с мукой Би Бо Бо остановился, подступил поближе к Кольке Болтай Ногами. Вынул из кармана бумажные деньги, потряс ими: сунул их в карман своему подручному, шепнул, радостно разевая рот:

- Видал?.. На неделю нам хватит сидеть в "Бирже". И еще "ягутка" обещал. Ну, давай на ту сторону. Возле путей стоять будешь. А я потом свистну тебе.

Колька Болтай Ногами пошел вдоль забора, сколоченного из длинных досок, встал на углу, сразу задрожал от холода и волнения. "Деловые" уже, наверное, открывают склад, трясут муку на те вон сани, что проехали мимо них в городе. Он смотрел на будку, в которой горела лампочка, как лампадка перед образами. Там сидел, а скорее всего, дремал, наверное, сторож этой вот стороны. Он смотрел на рельсы, засыпанные снегом. И вдруг припомнилось что-то далекое. Какая-то река, снежные холмы, маленькие елочки. Где это было? Где-то было. Может, во сне, а может, и наяву, в той деревне, где он родился. А где он родился и какая деревня? Может быть, стоит на берегу реки или возле рельсов. Родителей он не знал. Насколько помнил себя - жил в детдоме. Не раз спрашивал воспитателей, кто они - его отец, мать. На эти вопросы люди лишь пожимали плечами, отворачивались побыстрее. Так кто же они - померли ли отец с матерью или же он просто какой-то подброшенный? Может быть, он, как говорят у них в подвале ребята, "выпороток". Ах, если бы родители были у него. Может, врач какой-нибудь или же красноармеец. Он сейчас пошел бы в школу, спал бы в теплой комнате, а по комнате ходила бы мать и поправляла его одеяло или же сейчас вот посадила за стол, положила на тарелку булку, яйца, луковицу, как тот дядька Михей.

Он потопал ногами, подул на пальцы и прижался снова к доскам, пряча лицо за колючий ворот шинели. Ему опять вдруг вспомнилось что-то далекое. Оно, это далекое, прорвалось из вихрей метели и под тихий скрип полозьев где-то за забором. Да, когда-то это было, а может, и приснилось ему однажды, а осталось. Какие-то сани и он - Колька, а сзади его придерживают руки. Чьи руки? Иногда на щеку ложилась ладонь, и ладонь эта была влажная. Он явственно вспомнил это только сейчас, вот здесь, и это воспоминание вдруг заставило его напрячь память, увидеть все, что было там в санях. Да, чья-то рука. Может, мать или же сестра, а может, какая-то добрая женщина... Она плакала. Он понял это сейчас. Она вытирала слезы ладонями рук и, не замечая, что ладони влажные, гладила ими щеки Кольки. Откуда они ехали в метель? Куда? И почему плакала та женщина, концы платка которой метались перед Колькиными глазами теми же вихрями снега?

Кто вернет Кольке те сани, и ту ночь, и те реки? Кто вернет? А может, все это только когда-то приснилось? Колька отклонился от забора, шагнул вперед. Засунув руки в рукава и опустив голову, побрел по путям, все так же напрягая память, все так же видя перед собой эти концы белого платка. И не замечал, что сам плачет и спотыкается о рельсы, о шпалы. Он уже не думал о том, что ушел со стремы, что его потом спросит Би Бо Бо, так, как он умеет спрашивать, беспощадно и жестоко. Он брел, приглядываясь к черным шпалам, как ища на них светлые следы полозьев саней, саней его далекого, может быть, приснившегося детства.

- Эй! - услышал он крик. Оглянулся, увидел стоявшего возле вагонов рабочего с молотком и вдруг бросился бежать со всех ног, споткнулся, упал, вскочил и снова кинулся мимо заборов, мимо темных домов в улицы города. Но никто за ним не гнался. Он вскоре успокоился и пошел тише, все так же опустив голову, сунув руки в рукава, удивляясь сам этому странному наваждению, которое явилось ему именно там, возле забора, на стреме...

Побродив с час по улицам, продрогнув, он побрел в подвалы близ Мытного двора. В ночлежку не решился. В подвале, тухлом от запахов овощей соседнего склада, он вдруг увидел и Би Бо Бо. Парень сидел среди подростков, играл в карты как ни в чем не бывало. Огарок свечи обливал лица игроков зеленым светом. Спрятав сразу карты за спину, Би Бо Бо пристально смотрел на него, - может, не узнал со свету. Но вот встал. Бросив карты, пошел к нему, и Колька Болтай Ногами попятился. Его охватил вдруг страх, - значит, он, Би Бо Бо, был там, возле угла, не нашел его.

- Ты что же смотался? - как-то ласково даже, улыбаясь, спросил Би Бо Бо. Он взял Кольку Болтай Ногами за ворот шинели, толкнул с силой к стене. Ударившись головой о стену, Колька Болтай Ногами осел на холодную ступеньку подвальной лестницы. "Убьют", - мелькнула мысль в голове. Стало на миг как-то безразлично. Может, так и надо. Все равно он один на свете.

- "Завалил" ты, Колька Болтай Ногами, "деловых"! - каким-то визгливым голосом выкрикнул Би Бо Бо. Он подсел на корточки, влепил пальцы, холодные и липкие, в горло Кольке Болтай Ногами.

- Велено было пришить, - обернулся он к остальным парням. Колька Болтай Ногами знал их: Жох, Ленька-Летчик, Нюшка Глухня. Спал рядом с ними не раз, в карты тоже играл. Теперь они были чужими. Парни встали вокруг, молча глядя на него. Кто-то бросил ремень, длинный и тонкий.

"Давить будут..."

И с яростью, удивившей, наверное, парней, он крутнулся, взмахнул над головой Би Бо Бо кулаком, и тот покатился в сторону, ахнув, визгнув, точно девчонка. Парни стояли все так же молча - будто все они были сделаны из дерева. Взбежав по лестнице, Колька Болтай Ногами остановился на верхней ступени, глядя в налетающие вихри снега.

- Все равно тебе хана, - крикнул снизу Би Бо Бо. - Сам тогда вешайся...

Сунув руки в рукава, задыхаясь от ветра, Колька Болтай Ногами ушел в темноту.

27

В полночь в транспортное отделение милиции пришел гражданин в масленой блузе, с разбитым лицом. Оказался он осмотрщиком вагонов. Из его рассказа узнали - около десяти вечера он, осматривая колеса вагонов, увидел переходившего рельсы парнишку. Одет тот был в короткую шинель, картуз, бахилы. Шел, опустив голову, засунув руки в рукава, - казался спящим или слепым. Осмотрщик окликнул его, и тогда - вот странное дело парнишка побежал прочь.

Все это стало подозрительным для осмотрщика. И, прикинув, что шел парнишка от складов Акционерного общества "Хлебопродукт", он спустился с путей, миновал тупики и завернул за угол забора. И тут же услышал свист. А от забора вдруг понеслась лошадь с санями, закрытыми брезентом, под которым, видно, были спрятаны мешки с мукой или зерном. Возле саней бежали, оглядываясь, трое парней.

Поняв, что произошло похищение народного добра, и "оберегая его", как выразился осмотрщик и как было занесено в протокол, - он поспешил следом. Наган или ножи его не пугали. Он попуган был крепко еще на гражданской войне. Тогда один из парней остановился и вытащил из кармана наган.

- Тебе, батя, что? - крикнул он. - Жить не хочется?

Он был коренаст, с рябым лицом, в низко надвинутом на глаза картузе, - на "адские глаза", как было записано в протоколе.

- Верните добро, - попросил осмотрщик, останавливаясь тоже. - Ведь для рабочих, для крестьян этот хлеб...

- Для рабочих, для крестьян, - повторил тут коренастый, Он переложил наган в другую руку и кулаком ударил по лицу осмотрщика. Тот упал и какое-то время был без сознания. Когда пришел в себя, саней уже не было. Он поднялся и пошел искать стрелка склада. Нашел его сидящего в будке. Увидев перед собой человека с разбитым лицом, стрелок этот оторопел. Потом велел осмотрщику бежать в милицию, а сам с винтовкой наперевес, как в атаку, кинулся вдоль забора...

Костю разбудил Федор Барабанов стуком в окно. Костя быстро оделся, и скоро машина привезла их на место происшествия. Здесь уже были сотрудники транспортной милиции, начальник охраны, неведомо кем вызванный, заведующий складом. Тут же сидел стрелок, уже без винтовки, оглядывая всех, бормоча одно только:

- Задремал. Ну что же, судите, коль виноватым я стал. Судите...

Костя ознакомился с протоколом и, когда прочел, что один из нападавших был коренаст и рябой, кивнул Барабанову.

- Едем в ночлежку "Гоп". Не иначе как Ушков это. А из тех двух еще и Хрусталь... Мальчишка же похож на Кольку Болтай Ногами.

В ночлежке заведующий показал, что Хрусталь и Ушков уже два дня не появлялись здесь. А вот Колька Болтай Ногами был, регистрировался. Но потом исчез куда-то незаметно. Остался только мужичок, с которым Колька Болтай Ногами вместе пришел на ночевку.

- Ну-ка, покажи его, - попросил Костя. Они пошли между топчанами, освещая фонариком лица спящих. Вот огонек опустился на свернувшегося калачиком маленького мужичка с рыжей бородкой. Костя осторожно потолкал его рукой. Тот открыл глаза, зажмурился, попросил строго:

- Ну, ну, не балуйте.

Обитатели ночлежки засмеялись:

- Вставай, батя... Это уголовка... Она тебе побалует.

- Может, его в гостиницу, как директора, хотят перевести...

Тогда мужичок сел, спросил:

- Ай утро уже?

- Не утро, - ответил Костя, - а вот где твой сосед Колька Болтай Ногами?

Тогда Михей запустил судорожно руку под рубаху, вытащил с каким-то явно видимым облегчением ремень:

- Это он, Колька, мне велел приберечь ремень, спрятать подальше, чтоб не сняли его ночью. А где он, я не знаю.

Михей осмотрел место рядом с собой, пожал плечами.

- Так куда мог уйти парень твой? - снова спросил Костя.

- Откуда я знаю. Собирались утром на пути снег чистить вместе. Он меня и привел сюда. А сам вот пропал.

- Кто-нибудь приходил за ним?

- Приходил, - как сразу припомнив, проговорил торопливо Михей. Такой башкастый. А вот зовут как - рабыл.

- Би Бо Бо, что ли? - вставил дежурный.

- Вроде как Бо Бо...

Костя оглянулся на дежурного, тот развел руками.

- Когда и проскочил, ума не приложу... Юркий, как ящерица, хоть и с башкой такой неповоротливой.

- А ты, гражданин, сам-то кто? - обратился Костя снова к Михею. Документ какой имеешь?

- Из деревни, - ответил Михей, поспешно шаря в кармане удостоверение. - На заработок... На лошадь пришел зарабатывать... Сдохла кобыла, а без нее худо стало.

- На лошадь? - удивился Костя, другие снова стали смеяться. Кто-то выкрикнул:

- Да он, дядька этот, и сам как жеребец...

И это прибавило смеха ночлежке. Гикали по-дурному отовсюду, а Костя, просматривая удостоверение Михея, все качал удивленно головой: никак не мог поверить, что Михей Макухин пришел из деревни, чтобы заработать на лошадь. Вернув документ, сказал строго:

- На лошадь ты, гражданин Макухин, вряд ли заработаешь сейчас. В деревне надо жить, в деревне зарабатывать. Совхозы там открываются, колхозы организуют... Только работай. А город и сам без работы пока еще. Так, говоришь, башкастый?

- Башкастый...

Ночлежка уже гомонила, вспыхивали папиросы, кто-то дохтел задушенно. Кто-то побрел в коридор и оттуда вдруг закричал с какой-то радостью:

- Муку увели. Будто "Хлебопродукт" при сторожах обрали...

- Из какой ты деревни, гражданин Макухин? - нагнулся снова Костя к Михею.

- Из Сватова. А что?

- Может, пригодишься...

- Так Коляй-то где? - словно только пришел в себя после дурманного сна крестьянин. - Мы, чать, с ним на пути собирались.

- Поищем твоего Коляя, - сердито ответил Костя. - Проспал парня, а теперь - где Коляй? Один ищи дорогу на пути.

28

Обход занял всю ночь. Под утро отдохнули немного, прямо в "дознанщицкой", кто на стульях, кто на диване. На рассвете в небольшом магазинчике возле реки Костя заметил Кольку Болтай Ногами, стоявшего в очереди. Тот попытался было убежать, кричал громко:

- Отпустите, не хочу я в "колонку".

- Колония от тебя никуда не уйдет, - ведя его за собой, ответил Барабанов. - А вот лучше скажи, где ты был вчера вечером?

- В подвале. С Би Бо Бо играли в карты...

- Кто еще там был?

- Ленька-Летчик, Жох, Нюшка Глухня... Можете спросить...

- Спросим без твоего совета... А на путях не ты околачивался?

Подросток не ответил. Не объяснил он и про деньги, найденные у него в кармане. Только пожал плечами, - мол, сам не пойму, откуда они.

В полдень в уголовный розыск возвратился Саша Карасев без пенсне. Улыбаясь виновато, рассказал, как в трамвае задержал он Би Бо Бо. Ехал беспризорник с каким-то незнакомым парнем в кожанке. Неподалеку от вокзала уже, на повороте, тот незнакомый парень вдруг отодвинул дверь, а Би Бо Бо выпрыгнул на ходу на мостовую. Саша за ним, но не удержался. Хорошо еще не под копыта бежавшей рядом с трамваем ломовой лошади, не под колеса. Ударился, разбив в кровь колени, локти, разбив пенсне.

Губы у него дрожали от обиды и волнения, он пытался держать себя в руках, улыбался, но голос был тоже дрожащий и печальный:

- Смотрите-ка. Сколько я с ним, с Чуркиным, говорил о жизни. Слушал всегда внимательно он меня, обещал исправиться. Просил в библиотеку записать под мое поручительство, просил книги интересные найти ему почитать. А все, оказывается, от испорченности. Все это он притворялся просто, чтобы поскорее улизнуть снова в свою уличную компанию... Но это, может, и хорошо, - тут же сказал он, потирая колени, с гримасой на лице, показал зато себя Би Бо Бо: боится он, значит, встречи с агентами. Видел я Жоха. Сказал, что были Колька Болтай Ногами и Би Бо Бо вчера вечером в подвале часов в одиннадцать.

Теперь Кольку Болтай Ногами опрашивал сам Яров. Когда Костя вошел в "дознанщицкую", парнишка, опустив голову, смотрел себе под ноги, на ботинки, разбухшие от сырости, на грязные, мятые брюки.

- Сказал же я, где был... И больше ничего не знаю.

Яров, приглаживая то коротко стриженные волосы, то бородку, ходил стремительно и возбужденно по комнате, пригибаясь к лицу задержанного, спрашивал быстро:

- Ты лгунишка, Коля. По всему видно. Говори живо, где был вчера вечером, когда ушел из ночлежки? Где? Ушел из ночлежки до регистрации, а в подвал попал к одиннадцати. Точно в ресторане бражничал... Так где же был ты?

- Гулял. По улицам... По магазинам.

- А может, у склада, у "Хлебопродукта"? Рабочий точно твои приметы дал.

Мальчишка лишь вздохнул. Яров сердито щелкнул пальцами, обернулся к Косте:

- Вот тебе, инспектор, хитрец. Двадцать четыре часа, положенных инструкцией судебной, помолчит, а там выпускайте его гулять на свободу, раз нет дела для судебного разбирательства. Все изучили, все знают... Но ты ошибаешься, - погрозил он тут пальцем подростку, - мы тебя подержим в гостях в розыске, а потом переведем в приемник... Будет время подумать. Пахомов, - устало уже сказал он, - придется нам держать его для опросов. А пока сведи-ка в столовую, со вчерашнего дня, говорит, не ел. Этому я верю, а остальному не верю. Сведи его... Если нет денег, я дам...

- Найдутся деньги, - улыбнулся Костя, похлопал паренька по плечу:

- Куда пойдем? В "Биржу" или в кооперативную столовую?

Беспризорник шмыгнул носом - тихо протянул:

- А все равно. Пошамать бы только...

И по дороге в столовую, и в столовой Костя ни о чем не расспрашивал его. Сидел напротив, глядя, как торопливо и жадно глотает он эти горячие "купоросные" щи, курил папиросу и с грустью думал о судьбе вот таких беспризорников. Что его ждет, какой путь? И как вывести его на правильную дорогу, если он как волчонок, если он сжат в комок и не разожмешь, хоть на наковальню под молот клади.

Ложка гулко стучала о края алюминиевой миски. Беспризорник сопел, давился, кашлял.

- Да ты не торопись, - сказал Костя, оглядывая темное, в лишаях, лицо паренька. - Ешь как следует и спокойно.

Колька Болтай Ногами вскинул голову, услышав в голосе доброту, в глазах появилось недоумение и вдруг испуг, заставивший его низко склонить голову над чашкой. Точно испугали его посетители за соседними столиками, стучавшие тоже ложками о чашки, покрикивающие друг другу в лица, скрипящие низкими табуретками. А Косте вспомнился девятнадцатый год, трактир "Орел" и Семен Карпович Шаманов. Вот так же и он, приехавший из деревни Костя Пахомов, сидел за столом и давился щами, а его учитель по-отечески ласково приговаривал:

- Ешь, Константин, не стесняйся. Хоть капуста да кипяток, а разогреют кровь...

И с нахлынувшим в сердце волнением, не удержавшись, сказал негромко:

- Ешь, Колька. Мало будет - еще возьмем чашку...

И снова вскинул Колька Болтай Ногами косматую голову, и опять в глазах недоумение. Но вдруг отложил ложку, вздохнув, проговорил:

- Да не надо, дядя Костя. Того и хватит...

На обратном пути, подходя к площади, кивнув на въезжающие в ворота Мытного двора сани, Костя сказал как бы невзначай, приглядываясь к лицу паренька:

- На лошади тебе не хочется покататься?

- На какой лошади? - вырвалось у Кольки Болтай Ногами. Он тут же опустил голову, пробурчал: - Спать мне хочется, а не кататься. Вчерась в подвале ночевал, а какое спанье в подвале-то: ребята орут, то стук, то крысы возятся.

- В ночлежке что же?

Колька Болтай Ногами не ответил. Но, когда подходили снова к уголовному розыску, вдруг ухватился судорожно за рукав Кости.

- Ты что, Коля? - спросил Костя, вглядываясь в побледневшее лицо беспризорника. - Или испугался?

Колька Болтай Ногами молчал, но все держался за рукав, крепко, судорожно. Как будто боялся, что кто-то схватит его сейчас, поволочет прочь.

- Би Бо Бо вспомнил, наверное? - спросил Костя. И тут беспризорник, кивнув головой, сказал виноватым голосом:

- Был я у склада, дядя Костя. На стреме был... Кто брал муку, точно не знаю. Только лошадь видел, а парня, на лошади который ехал, не знаю тоже. Велел мне Би Бо Бо, я и пошел...

- Деньги он тебе дал?

- Он. И еще обещал. От какого-то "ягутки"...

- От "ягутки", говоришь...

А Колька Болтай Ногами вдруг вскинул голову - мольба таилась в этих черных глазах:

- Спрятаться бы куда от него, уехать...

Костя обнял его за плечи:

- Что-нибудь придумаем мы, Коля... Не дадим тебя в обиду...

В "дознанщицкой" он снова и снова повторял это слово "ягутка". Так о скупщиках краденого молодые воры и молодые налетчики уже не говорят. Скажут "барыга с Земляного вала". Но не ягутка. Слово это из давних времен, слово уже забытое... Оно жило в "блатной музыке" тех еще, кто ходили на "дела" в далекие годы, до революции...

Значит, старики. Кто-то из старых. Кто? Их немало по городу. Все они на примете. Может, снова взялся за свое дело Горбун? Тихонький, богобоязненный, в церкви больше при старосте. И все же не Горбун ли... Вспомнилось крупное, с высоким лбом, меловое лицо, опущенный в землю взгляд, походка вприсед, тихий голос сквозь бронхитное покашливание. Не числился он давно в приеме краденого, но, может быть, снова взялся за старое ремесло?

29

Переулок, близкий к городской окраине, был узок, крив, тесно набит деревянными и каменными постройками. У круглой кирпичной лавки, торгующей керосином, стояли две пожилые женщины, о чем-то толкуя между собой. Агенты подошли к ним, спросили, не было ли в переулке вчера вечером лошади с санями.

- Приезжала, - ответила, не задумываясь, первая из них. - Чуть мне по окну оглоблей не заехала. А к кому - не знаю и врать не буду...

Вторая подтвердила, что вчера вечером в переулок заехали какие-то сани, - она ясно слышала скрип полозьев и хруст копыт. Но не выходила из квартиры. Потому что не ее дело смотреть за тем, кто едет, да куда, да на чем.

- У нас тут заводь, - призналась она агентам едва не шепотом. - Такие ли окуни ходят. Страсть... Живо спичку тебе под крыльцо...

- Вы уж меня-то не впутывайте тоже, - вдруг как встрепенулась первая. - Страдать придется да маяться за свой язык... Не знаю, и все тут...

Но и того, что сказали они, было достаточно. Отойдя, Костя, Барабанов и Грахов быстро посовещались. Пришли они к одному выводу, что лошадь была с мукой и что мука эта или в доме у Горбуна или же в сарае.

- Может быть, нам не заметить ворованное? - предложил Костя товарищам. - Усыпим Горбуна. Кому-то мука да предназначена.

- Засада? - догадался Иван Грахов.

- Да, засаду устроим. Она наведет на того, кому эта мука. Может, больше выясним. А так он упрется. Старик, что с него возьмешь.

Подошли к домику Горбуна, спрятавшемуся за разрушенной часовней. До подоконника снежные сугробы, стекла тоже нагусто запорошены снегом.

- Глядите-ка, - сказал вдруг Грахов. На снегу, куда он показал, четко выделялись следы полозьев, следы копыт. Вели они к маленькой сараюшке возле забора.

- Вот тебе и доказательство, - сказал он. - К гадалке не ходи - тут мучка.

- Давай, Иван, за понятыми, - приказал Костя. Сам же постучал в окно. Потом в дверь и снова в окно. Нелегок на подъем был старик. Наконец дверь отворилась - он стоял, подтягивая штаны ремнем, вглядываясь в лица агентов.

- Давненько милиция не навещала, - проговорил, усмехаясь, а в глазах блеснул и погас нервный огонек. - Или опять на учет поставили?

- Не на учет, - ответил Костя, проходя в сени. - Обход... А у тебя, есть сведения, собираются незнакомые люди. Имеем ордер на обыск.

- Да пожалуйста, - развел руками Горбун. - Ройтесь, если так хочется.

Ему не ответили, прошли в маленькую кухню. Здесь Костя спросил:

- Краденого не хранишь?

- Бог с вами, - ответил Горбун, пряча беспокойство в уголках губ, в этой уродливой усмешке. - Зачем мне на старости...

Обыскали быстро и бегло - в обеих комнатах. Под койкой нашли свернутый парусиновый желтый дождевик. Костя переглянулся с Барабановым. Не Хрусталь ли носил его? Костя потряс плащом, точно выбивал пыль, присмотрелся к нему, как бы невзначай спросил:

- Подошел бы на Хрусталя?

Горбун не ответил, только засмеялся вдруг. Крупная голова еще плотнее вдавилась в плечи. Отступил, присел на койку.

- Так я спрашиваю тебя, старик?

Горбун помотал головой:

- Не пойму, о чем вы, товарищ начальник, толкуете.

- Хрусталь бывал здесь? - спросил Костя, вглядываясь в меловое лицо Горбуна. - Ну, отвечай, да побыстрее...

- Бывал, - признался Горбун. - Месяц назад. С Ушковым. В карты играли. Выигрывал Хрусталь и откидывал вещи мне. Мол, за беспокойство. Потом в нож играть стали... Тут я, верите ли, заплакал. Ну, думаю, прирежут сейчас друг друга... Будет вам, говорю, ребятки... Хотя кто я им?

- Как кто? Старый налетчик и скупщик.

- Когда-то было, давно, - улыбнулся Горбун, но слова инспектора польстили ему. Почему-то оглянулся на понятых, двух женщин.

- Брали, бывало, меня. Шаманов чаще, Семен Карпович, Бурав...

- Что еще хранишь? Везде будем смотреть.

- Пожалте, - раскинул руки Горбун. - Воля ваша. Вы хозяева тут.

Во дворе осмотрели поленницу дров, потом вошли в темную сараюшку. В дальнем углу ее лежали навалом, как будто только что нарубленные, дрова. Целая гора мелко нарубленных березовых дров.

- Что не сложил в поленницу? - спросил Костя, искоса наблюдая за выражением лица Горбуна. А у того не находили покоя руки с ключом, потирал их быстро и суетливо.

- Так времени нет, да и силенок маловато.

- Силенок маловато, значит, - повторил Костя. - Ну ладно, - кивнул он стоявшим за его спиной агентам. - Кончаем осмотр...

И опять глянул искоса на Горбуна, а тот как-то сразу обмяк, как будто выпала из него пружина, только что заставлявшая его тело двигаться нервно и напряженно. Повеселевшим тоном уже спросил, когда вернулись в дом:

- Протокол будете составлять? Положено ведь. Что старое время, что новое, а протоколы на все времена одни.

- Составим и протокол, - сказал Костя, внимательно разглядывая старика. Пожалуй, стоит оставить на свободе. Оставленный на свободе преступник приносит иногда больше пользы, чем под стражей. Там, в сарае под дровами наверняка мешки. За ними кто-то должен приехать. Для кого они?

- Живу один, - забормотал плаксиво старик. - Подохнешь - через неделю разве придет кто, чтоб ногой пхнуть. Спасибо, что навестили...

Крупные уши его под седыми висками казались с чужого лица, приклеенными. Под глазами - рой густо очерченных морщин, а щеки были белы, точно он осыпал себя той краденой мукой.

- Ладно, - составим протокол, - наконец сказал Костя.

Старик обрадовался. Он завалился на койку, укрылся ватником. Выставленные вперед широкие ступни в рваных носках задвигались. Покашливая, бормотал:

- Мне покой нужен, товарищи агенты... Бывало время, заглядывали в дом золоторотцы всякие, шмары... Теперь - шалишь... Не хочу, чтобы меня надзиратели будили по утрам в камере. Одна молитва теперь - как бы без мук вознестись к господу поближе. Как парень по девке, так я по легкой смерти...

- А Хрусталь с Ушковым?

- Так один раз всего.

Костя отложил карандаш, постукал ладонью по бумаге:

- Распишись, что ничего не нашли. Плащ возьмем с собой. Коль не понадобится, вернем. В протоколе указано... Под подозрением плащ.

- Это под каким же? - отозвался Горбун, старательно и с усилием неграмотного выводя буквы на бумаге.

- Скажем потом, - ответил Костя. Он кивнул - Барабанов и Грахов пошли следом за ним.

На улице остановились. Закуривая папиросу, Костя сказал:

- Видали старика?.. По уши в уголовном деле, а не проймешь ничем. Под дровами мука - ясно это.

- Значит, засада? - спросил Грахов.

- Да, установим засаду... Посмотрим, кто придет. А Горбун от нас и так никуда не денется. Вот только надо будет определить место для засады.

Он оглянулся на дом во дворе - старик смотрел на них, кутаясь в ватник. Не догадывался ли, о чем шел разговор у агентов?..

...Хрусталя с Ушковым взяли в другом городе, на квартире, находящейся под подозрением уголовного розыска. Обоих доставили назад. На вопрос Подсевкина, почему они уехали из города, Хрусталь ответил с невозмутимой ухмылкой:

- Не люблю четыре стены, гражданин следователь. Я простор люблю. Чтобы куда хошь, хоть на все четыре стороны.

- Для того надо так жить, как все люди живут, - заметил Подсевкин, записывая фамилию Хрусталя в протокол допроса. Налетчик окинул его насмешливым взглядом, оглянулся на Ушкова. Этот звероватый парень как будто проснулся сразу, хрипло выкрикнул:

- По делу веди допрос. Нечего нам зубы заговаривать... За што только схватили? Жаловаться вот будем...

- Жаловаться вы умеете, - ответил Подсевкин, продолжая записывать в протокол необходимые для ведения допроса данные. - Только прежде должны вы рассказать, при каких обстоятельствах была ограблена женщина в переулке и где ее кольца да перстни. И еще - кто послал брать на складе "Хлебопродукт" муку?

Налетчики, как по уговору, рассмеялись. Непонятно почему. Может, для храбрости.

- Ты нас, гражданин следователь, на мульку не бери, - попросил строго Хрусталь. - Кто-то снимает перстни, кто-то муку обирает на складе. А наше дело - сторона. Можем свидетелей выставить... В общем, - добавил он все так же строго и назидательно, - вероятие тут нужно...

- Будет вам и вероятие, - так же строго и резко ответил ему на это Подсевкин. - Будет и суд.

Хрусталь небрежно откинул длинные семинаристские волосы на вороте шинели, бросил, уже тише только:

- Судья судит, а Хрусталя в тюрьме не будет...

30

В эти зимние дни в городе проходили встречи рабочих и крестьян, проводимые губернским комитетом партии. На одну из таких "смычек" губмилиции и делегатов губрозыск послал своими представителями Костю и Леонтия. Когда они пришли в клуб милиции, зал уже был полон. Места им достались в последнем ряду, по соседству с каким-то молодым мужчиной, широкоплечим и крепкого сложения, чем-то похожим на их Кулагина:

- Садись, ребята, - сказал он им дружелюбно, протягивая руку для знакомства. - Я из деревни Ломтево. А вы откуда будете?

- Из уголовного розыска, - ответил Костя, - не ждал таких соседей?

Мужчина засмеялся раскатисто, шлепнул Костю по плечу:

- Ну, парень, развеселил...

Говорить им долго не пришлось - вскоре же появился докладчик за трибуной, заговорил торопливо, взмахивая рукой, а то указкой. Узнали собравшиеся в зале, как идут военные действия в Китае, как борется за права немецкого народа Эрнст Тельман, о фашистских скандалах какого-то Гитлера в Баварии, о том, что в Латвии ждут суда сто сорок пять коммунистов, о лорде Керзоне и его ультиматуме, о новостройках в стране, о переменах в деревне.

Сосед сидел, не сводя глаз с докладчика, не шевелясь, как будто прибит был к стулу гвоздями. Один раз только оживился - это когда докладчик упомянул о том, что в деревне тоже надо развивать со временем социализм. Наклонил голову, зашептал:

- Мы у себя в совхозе уже строим социализм. У нас пятьдесят коров. Построили двор для овец. Конюшня новая. Трактор есть, и еще собираемся купить... Пара молотилок... Разве не социализм это?..

Потом начались вопросы. Докладчик склонился со сцены, высматривая спрашивающих, кричал глуховатым голосом, потрясая при этом пальцами левой руки, и казалось, что правая у него парализована и недвижима.

- Как будет без Ленина? Об этом часто спрашивают и в деревне, и на фабриках. Отвечаю я всегда на это так: Ленин оставил завещание партии. Значит, был уверен в том, что и без него партия сумеет вести рабочий класс и крестьянство к победам в мирной жизни.

В зале захлопали, докладчик тоже постучал в ладони.

Какой-то парень, гладко бритый, под новобранца, в галстуке, спросил строго и требовательно, точно докладчик был в чем-то перед ним виноват:

- А когда безработица кончится?

- Должна скоро кончиться, - пообещал твердо докладчик. - Сами посмотрите, сколько у нас дел. Еще многие заводы стоят. Сколько надо ремонтировать мастерских, путей, паровозов. В городе грязь, канализация топит, фонарей на улицах мало, не хватает жилья... Начнется скоро строительство большого поселка на пожарище. Выстроим большие каменные дома в ряд. Кто их будет строить? Безработные. Новая смена готовится на махорочной фабрике, на торфяной электростанции тоже намечается приток рабочих. Кому дорога? Безработным.

Кто-то спросил, не вставая с места, из глубины зала:

- Верно ли, что английские капиталисты хотят выловить всю нашу рыбу в Балтийском море?

Докладчик ответил на это рубанув правой рукой, точно и про боль забыл:

- Наша рыба - нам, товарищи. И сами хорошо выловим. А мешать будут есть пушки Кронштадта.

По соседству встал еще один делегат - старик уже с гладко бритой головой, одетый в синий френч, в галифе, точно бывший военный кавалерист.

- А что же это с торговлей? - заговорил он. - В городе мало товара еще по дешевой цене. А иного и на прилавке нет. Приходится идти к частнику, а частник сколько дерет - всем известно. Когда же в государственных магазинах покупать будем по дешевой цене какую хошь мануфактуру, ботинки там, аль галоши, или кепки, аль чулки бабам?..

В зале засмеялись. Докладчик поднял руку, как бы спрашивая у делегатов разрешения говорить.

- Мы, товарищи, сами переплачиваем, - признался под тихий смешок из зала. - Тоже вот идем, бывает, в магазин частный и платим лишние деньги. И ничего пока поделать не можем. Но пока. Недалеко то время, когда на прилавках в советских магазинах вы купите по дешевой цене и сапоги, и пальто, и чулки, и фуражки. Недалеко то время. Политика партии сейчас состоит в том, чтобы развивалась наша социалистическая торговля. Чтобы не было места в наших городах и кооперациях спекуляции и наживе.

Костя и Леонтий переглянулись разом. О них вел речь докладчик, об их работе...

После доклада сразу же начался концерт. Играла на пианино сотрудница из уездной милиции, моложавая седая женщина, плясали "барыню" два парня постовые милиционеры, читал басни Крылова какой-то новичок-следователь.

Потом вышли два агента уголовного розыска Куличов и Зыбин, недавно пришедшие в розыск. Зыбин играл на гитаре, а Куличов пел старинные романсы.

Держались они как заправские артисты эстрады.

Зыбин, щупленький и черненький паренек, похожий на жучка, сидя на стуле, дребезжал струнами ненастроенной гитары. При этом подсчитывал такты подошвой подшитого валенка. И слышался в зале не столько звон струн, сколько это вот пошлепыванье. Второй же, здоровила, похожий на крючника, заложив руку за руку, томно, как барышня, закатывал глаза:

Дышала ночь

восторгом сладострастья...

Агенты потихоньку посмеивались, но и крестьянам, и сотрудникам милиции, их семьям - нравилось. Все хлопали дружно и долго. За певцами вышел на сцену Нил Кулагин и принялся кидать к потолку двухпудовик. Зал ахал и подсчитывал. Где-то на пятнадцатом махе Кулагин выронил гирю - она гулко бухнула и смутила гиревика. Раскланявшись, покраснев, он убежал за кулисы. В конце выступил Саша Карасев, стал читать стихи. И его приняли по-доброму - тоже хлопали и улыбались.

После концерта всех пригласили в буфет пить чай с баранками, пиво. Не утерпели и Костя с Леонтием - повели с собой и соседа. Тот от чая отказался, а пиво ему приглянулось. Осушив вторую бутылку, захмелел и стал рассказывать о том, как он попал сюда.

- Совхоз послал. Надо, мол, тебе побывать на таком съезде, ты секретарь партячейки. Узнаешь, что там думают относительно деревни, как ей жить дальше. Послушал доклад, стал понимать что к чему, спасибо ему, этому лектору... Но мы-то, совхозные, идем в одну ногу с рабочим классом, мы тот же рабочий класс, только сельский.

Негромко выругался сидящий напротив за столом крестьянин, стал жаловаться своему соседу - рабочему с автозавода:

- Приеду домой я, за нашего секретаря ячейки возьмусь. А то, вишь, в городе как - и собрания, и паровозы показывали, в кино водили, агитация тут тебе и лекции. Потом товарищеский чай. А ён собрания провести не хочет. Третеднясь приехал к нам на собрание председатель из уезда, а ён навоз таскает по грядам. Я, грит, не беспокоюсь оченно-то, потому как все равно быстро не соберутся сельские коммунисты. Так, чтоб не терять времени, таскаю это добро... Вот уж шалишь, поговорю я ему теперь на собрании... Допеку его.

Стукнул кулаком по столу - зазвенели стаканы и как разбудили соседа-рабочего. Косая сажень в плечах у детины, косоворотка сдавила до красноты мощную шею. Спокойно положил темный кулак на стол, сказал:

- У нас в сборке на автозаводе тоже есть такие деляги: только о своем. Один вот должен был перед собранием выступить о своей работе. Чуть не сто человек рабочих ждали от него слова. Только - за трибуну, а в дверях жена вся в слезах. Что такое? Вышел в коридор, вернулся чернее тучи. Извините, товарищи, говорит, у меня куда-то сбег откормленный поросюк. Я не капиталист и прошу отпустить меня, поискать чертову скотину. Ругались крепко рабочие и решили: дать час на поиски, а потом пусть вернется и отчитается. И что ты скажешь - не вернулся ведь. Ну, на следующем собрании мы ему свинью подложим. Пропесочим как следует... Узнает, что дороже - рабочий коллектив или своя свинья.

Леонтий улыбнулся, потянулся было за бутылкой, но неожиданно сказал:

- Глянь, Костя!

В дверях, в толкотне входящих и выходящих делегатов, стоял столбом агент Семенов. Вот он наконец протолкался к ним, дыша быстро:

- Я до тебя, инспектор. Канарин послал - велел прибыть тебе и Николину в розыск... По срочному делу...

- Ну! - напряженно вглядываясь в лицо агенту, закричал нетерпеливо Костя. - Что там стряслось?

- Бежали...

Семенов добавил уже спокойно:

- Хрусталь и Ушков... Сегодня к вечеру. Разобрали печной дымоход и бежали в сторону Туговой горы.

31

Во время вечернего обхода, в котором принял участие почти весь состав розыска, были задержаны в шалмане у бабы Марфы двое молодых мужчин без документов, а с ними женщины из категории "без определенных занятий", в ресторане "Бристоль" - известный угрозыску ширмач Сибриков, по кличке Поклёванный. Сибриков, мужчина к сорока, с витым седеющим коком волос на лбу, лихо отплясывал фокстрот с какой-то важной дамой.

Когда его попросили выйти на предмет проверки документов, он начал ерепениться, задираться и даже требовал позвать директора ресторана.

Был взят военный, не имеющий документа из воинской части, да несколько парней с разбитыми лицами.

Весь этот народ забил дежурку, оглушая ее выкриками и топотом, руганью и храпом. А вот о бежавших сведений не поступило. Не было сведений и еще два дня, а на третий - пошла информация в журнал происшествий.

В полночь на середине дороги через Волгу был остановлен парень, возвращавшийся домой из кинотеатра "Арс" с последнего сеанса. Остановивший его был невысок, в матросском бушлате, шапке-ушанке. Пригрозив револьвером, он снял с парня короткое полупальто. Толкнув его кулаком в спину, приказал:

- Молчок, а то стрелять тебя буду!

Через день в переулке на набережной, в своем дворе, был остановлен двоими служащий Кожсиндиката. У обоих в руках - револьверы. Оба с накинутыми на лицо шарфами. С него сняли пальто на хорьковом меху с воротником - каракулевая шаль. Один был высокий, волосы длинные под кепкой, как у попа, раскиданные на воротнике шинели, а другой - низкий, плечистый, в бушлате.

На зимнюю николу на Подзеленье в квартиру гражданина Журганова ворвались двое с замотанными шарфами на лицах. Они обошли убогое жилище портового рабочего. Вид кособокого стола, кроватей, закрытых лоскутными одеялами, обескуражил их настолько, что один из них - в шинели и кепке сказал, обращаясь к своему подручному:

- Да здесь только вшей можно взять... Ну, зараза-баба.

Видимо, эта "баба" была "наводчица". Кто-то из них перепутал с адресом - то ли она, то ли эти - в морозной безлунной и метельной ночи.

Налетчики ушли, не тронув ничего. Только на крыльце уже один из них коренастый, в коротком бушлате, на котором были нашиты медные пуговицы, осветил фонариком перепуганных, в нижнем белье, хозяев:

- Молчок, граждане, а то стрелять вас буду!

Ушли они в сторону белеющих стен монастыря, вверх по косогору, и последним шел этот, в бушлате, пригибаясь. И хлястик с пуговицами особенно запомнился потерпевшему Журганову.

Наступил еще день, и был ограблен магазин Единого потребительского общества прямо в центре города. Вошли грабители с намотанными на лица шарфами перед закрытием магазина. Один встал с наганом у дверей, в шинели и шапке, высокий, светловолосый; второй, в бушлате, подошел к кассе с наганом в руке.

- Он молчал, - рассказывала кассирша агентам, приехавшим к магазину на "фиате". - Молчал, но так зыркал, что я была ни жива ни мертва. Да он застрелил бы меня, только шелохнись... Он и брал деньги из кассы.

Джек покрутился около магазина, обнюхал толпу зевак, потом сел на задние лапы и завыл, чего с ним никогда не случалось. Возвратились в уголовный розыск, где их встретил звонок.

Звонил постовой, дежуривший возле железнодорожного вокзала. Он сообщил, что в пивной был замечен парень, по приметам похожий на Ушкова.

Снова все поспешили к "фиату". Когда машина остановилась у пивной, этот постовой ждал их на улице. Он провел агентов в моечную, к уборщице.

- Был здесь парень в бушлате? - спросил ее Яров. - С медными пуговицами, коренастый.

- Был, - ответила та, - коренастый, и бушлат заметный, с медными пуговицами. Пил пиво. Глаза косят. А кто это? - спросила она.

- Рецидивист...

Она вздохнула:

- Не разберешь тут, кто приходит... Бывает, стреляют и дерутся... Сумасшедший дом эта пивная. Охрипла, оравши на них. Тот, в бушлате, стоял здесь, у занавески... Спиной стоял ко всем - заметила я это сразу... Думала, не подслеживает ли за нами, за деньгами метит, думала.

Они выбрались снова в тамбур сквозь толчею. И здесь Яров принял окончательное решение:

- Я думаю, он где-то в вагоне-порожняке. А как пойдет какой-нибудь поезд, попытается на ходу вскочить. Все на пути!

32

Спрятавшись в кондукторской будке товарного вагона, Ушков ждал поезда. Агентов он проглядел: может, задремал, отяжелев от пива; заметил их, лишь когда те со скрежетом открыли дверь соседнего вагона, освещая нутро огнями карманных фонарей. Заметив, выпрыгнул на снег. От толчка шапка слетела. Невольно он нагнулся за ней, но окрик Ярова: "Стой!" заставил его резко отпрыгнуть, точно у рельсов лежала бомба. И тут же кинулся через пути к кладбищу, начинающемуся сразу же за горами угольного шлака.

Прогремел выстрел, опустив револьвер, Яров снова крикнул: "Стой!" Ушков бежал, не обращая внимания на стрельбу, видимо, понимая, что агентам он нужен живой.

Бежал как-то кособоко, труся по-старчески, клоня голову набок, озираясь.

- Пускай, - на бегу приказал Яров проводнику служебной собаки Варенцову. Тот отцепил поводок, но пес скакнул через один путь и остановился, виновато виляя хвостом. Уже за спиной агенты услышали голос:

- Подводишь ты, Джек, старика... И что такое с тобой... Отслужил, знать, милый...

Почему это - но на бегу агенты заговорили о собаке, а не об Ушкове, исчезнувшем за оградами на тропе.

Костя вспомнил, как они с Джеком открыли кражу сахара из военных складов, еще в двадцатом году. Карасев - о том, как Джек помог ему найти воришек на Мытном дворе. А Леонтий, оглянувшись, указал:

- Еще вчера жаловался Варенцов, что не ест пес, только воду пьет.

На кладбище было тихо. Под луной светилось бледное здание церкви в глубине, за стволами берез и тополей, за высокими кустами. К ней вела широкая тропа, мерцающая, затоптанная крепко. Вторая тропа вела к сторожке, похожей на каменную бочку с одним окном. Поодаль от нее стоял сарай с продавленной крышей, с поленницей дров, уложенных к стене. Не добежав до сторожки, Ушков свернул к сараю и вдруг, оглянувшись, выстрелил по агентам, спускавшимся по тропе следом за ним. Пуля свистнула, как показалось Косте, над самым ухом, хоть и бежал он вторым, за Яровым.

Агенты повалились в снег и, не сговариваясь, открыли стрельбу. Ушков упал, ползком добрался до открытой двери сарая. Оттуда в щель двери гулко, до звона в ушах, ударили еще два выстрела.

- Оставайтесь здесь, - приказал Яров Леонтию и Косте, - а мы с Карасевым - в обход.

Они побежали, пригибаясь, проваливаясь в сугробах, между оградами.

Вдруг Леонтий сказал торопливо:

- Гляди, он под крышей!

Из дыры сарая свисала рука с наганом, сквозь щели проглядывало лицо Ушкова. Ему, как на ладони, были видны и Леонтий, и Костя. Он мог стрелять в того или другого на выбор. Но лишь водил рукой с зажатым в ней наганом по доскам, точно искал, на что можно опереться.

Вдруг наган выпал, лицо исчезло, а из глубины сарая донесся глухой звон железа, вскрик.

Мимо с приглушенным воем промахнул Джек - нырнул в черную скважину открытой двери. За ним вбежали в сарай и агенты.

Свет фонарей осветил лицо Ушкова, лежавшего на поломанных железных прутьях ограды. Лежал он навзничь, застряв ногой в металлическом хламе. Услышав шаги, попытался ее вытянуть, на лице выступили красные пятна. Вот он повернул голову, разглядывая окруживших его людей, точно искал среди них кого-то. Двинулся было - боль в раненой ноге заставила вскрикнуть. Тут же заорал с матерной бранью:

- Што смотрите...

Агенты не двигались - ждали чего-то, слушали частое дыхание раненого преступника, близкий стук колес маневрового паровоза, ходившего по путям туда и сюда, ударяющего вагонами.

- Сымите...

Лишь Джек переступил тонкими ногами, повыл жалобно.

Ушков сразу затих, повернул голову в сторону собаки.

- Сдохнет Бика-Граммофон...*

_______________

* Б и к а-Г р а м м о ф о н - служебная собака.

- Поживет пес еще, - выкрикнул Варенцов.

- А я говорю, подохнет, - с каким-то удовольствием, удивившим агентов, повторил Ушков. - Сымите, - вдруг повторил он, дернулся снова.

Наконец агенты подошли к нему, собираясь поднять его, но тут железные решетки загремели, и он рухнул на земляной пол к их ногам, тихо, с захлебом, подвывая собаке...

33

На следующий день наряд конной милиции заметил на левом берегу Волги человека, уходившего из города. Был он в шинели, в кепке, высокий. На окрик остановился и сдался без выстрела, хотя в сугробе, недалеко от дороги, обнаружили брошенный им наган.

Это был Хрусталь. Вот теперь он признался, что снял кольца и вырвал серьги из ушей у женщины. Но кражу муки отрицал опять.

- Знать не знаю, что за мука.

Не узнал он и Би Бо Бо, которого Саша Карасев все же выловил в подвалах под ткацкими корпусами. Долго разглядывал тупо улыбающегося подростка, потом ответил:

- Вроде как припоминаю, а где встречал - не помню...

Би Бо Бо еще шире разинул рот и тоже вдруг затряс головой, хотя перед этим признался Подсевкину на допросе, что знает он Хрусталя и что был в тот вечер на стреме возле склада "Хлебопродукт". Надо думать, что он решил во всем походить на своего любимца.

Допрос их отложили пока.

К вечеру этого дня Костю вызвал в коридор дежурный. Выйдя, увидел там рыжебородого мужичка, приехавшего в город зарабатывать на лошадь.

- Тебе чего, дядя? - спросил, добавив шутливо: - Иль заработал уже на лошадь?

- Мальчишку я ищу, Коляя-то, - сказал строго Михей. - Был я в ночлежке. Так заведующий велел сходить до тебя. Мол, должен инспектор знать, где Коляй, потому как его будто ищут...

- Ну, здесь он, - ответил Костя, удивляясь. - А тебе зачем?

- Да вот заработал я на путях, купил еды. Ну и ему решил... Покормить... Как дома, тут не накормите.

- Не накормим, - согласился Костя. - Утром горбушка с кипятком.

- Ну вот, - как обрадовался Михей, - а я ему колбасы, да еще селедочку, да горчичного хлеба... Пусть поправляется... Обязан я ему очень, работу, можно сказать, подыскал мне.

Тогда Костя повел его в "дознанщицкую", тихую сегодня, пустую.

- Ну, раз пришел, посиди, а я за ним схожу.

Когда он ввел Кольку Болтай Ногами в "дознанщицкую", Михей даже встал, и были теперь совсем похожи они на отца с сыном. С жалостью и добротой смотрел крестьянин на парнишку.

- Ах ты, бедолага. Остричь бы тебя да вымыть.

Колька Болтай Ногами переступил с ноги на ногу, потрогал косицы волос на виске.

И удивился тут Костя. Подумать только: с ними вот, с агентами, всегда сжат парнишка. Брови сдвинуты непримиримо, глаза - в пол, зубы стиснуты. И весь он как бы говорит: попробуйте, узнайте что-нибудь от меня...

А тут и глаза виноватые, и вроде бы даже поблескивают они: уж не всплакнуть ли решил?

- Ах ты, бедолага, - снова сказал Михей, вынимая из котомки каравай, круг колбасы. - Вот купил тебе, заработал там, на путях, а потом на разгрузке. Давай ешь или забирай с собой. Чего притих-то?

Он оглянулся на Костю, стоявшего у дверей, и улыбнулся:

- На бирже не таким был. Орал во все горло: "А ну, напрись, робя!" А тут и рот боится открыть.

- Освобождаем его, - ответил Костя, - как случайного по этому делу.

- Куда же он теперича? - спросил Михей. - Нешто снова в ночлежку, не приведи бог кому-либо туда.

- В приемник направим... Там поживет пока.

- А коль выпускают, - засуетился Михей, пряча снова в котомку колбасу и хлеб, - так мы с тобой поедим по-людски, где-нибудь в трактире. Да и подумаем, что делать дальше-то. Вот что, - тут же проговорил он, - а может, ко мне в деревню? В бане попаримся. А там видно будет.

Костя с удивлением взглянул на него:

- Это ты что же, серьезно? Семья ведь у тебя?

- Найдется кусок, да и дело найдется. Айда, Коляй. К вечеру и дома будем.

Теперь Костя сурово покачал головой:

- Спасибо тебе, дядька, но не положено... И кормить надо. Не положено, - повторил он, отводя глаза от растерянного взгляда крестьянина. - Вот что, раз решил покормить его, сведи в трактир "Биржа". А потом отведешь на станцию, в приемник. Бумагу я выдам. Вроде дежурного милиционера будешь. Там, в приемнике, его и остригут, и помоют, может, и одежонку новую дадут, а нет - так и эту прожгут как следует, выгонят насекомых. А после поедет он на вигоневую фабрику. Договорился я с директором фабрики. Возьмут учеником художника...

Михей посмотрел на Кольку Болтай Ногами, а тот вопросительно - на Костю.

- Не сбежишь? - спросил Костя его. - Не подведешь меня снова?

- Не сбегу, - пообещал беспризорник, - зачем же, раз я художником буду.

- Не художником пока, а учеником, - засмеялся Костя, - до художника тебе еще далеко, Коля...

Он проводил их до выхода. Долго не закрывал дверь, глядя, как шли они оба по направлению к Мытному двору. О чем-то говорили и казались приятелями-подростками в этих надвигающихся сумерках.

Навстречу им уже попадались люди с новогодними покупками. Какой-то старик пронес елку, высоко подняв ее над головой, и запах снега теперь смешался с запахом хвои. Прошла в дорогом манто дама, прижимая к груди пакеты с покупками, ветки елки, искусственные цветы пучками. Поправила шапочку, глянула искоса, поравнявшись с Костей, - снег мягко пел под сапожками. У нее ожидался веселый и нарядный Новый год. А как встретит праздник вот этот мальчишка в мятой, окорнанной до колен зеленой шинели и смешном картузе?

На углу Колька Болтай Ногами обернулся, - увидев Костю, вдруг прибавил шаг, как опасался, что тот вдруг позовет обратно.

Каким он, Колька, будет много годов спустя? Может, станет художником все же. Или уведут его снова старые дружки в уголовный мир, изломают его душу, вытравят все мечты... Каким он будет?..

Проходя коридором, мимо дверей во двор, где временно содержались задержанные, он остановился. Потом вышел во двор, спустился по лестнице в камеру. Хрусталь лежал на нарах - в шинели, в кепке. Увидев Костю, сел.

- Вот что, - подсев к нему на нары, сказал Костя. - Кто же тебя, Хрусталь, послал за мукой? И где мука?

Тот покачал головой, усмехнувшись, сказал:

- Не имею к этой краже касательства...

Он упрямо сдвинул брови, добавил:

- Не брал муки...

Кого-то он боялся. Ясно же - не Горбуна. Кого же? Он, отпетый рецидивист, которого наверняка ждет суровый приговор губсуда. Уж не Хиву ли? Но он тих и толст, он сидит на завалинке и покуривает. И все же - не Хиву ли?

34

Викентий Александрович ждал ответа из Вологды от своего знакомого Сапожникова. Комиссионера на место Вощинина найти было нелегко, а сливочное масло все дорожало. Поэтому пришлось договариваться телеграммой, без личной встречи. Но Сапожников молчал, и это молчание тревожило. Надо было посылать новую телеграмму - тем более что сегодня Синягин пригласил его к себе в гости. Жаден мужик, но хлебосол в отдельные дни - в сретенье, в масленицу, вот и сейчас, на Новый год.

Вечером Викентий Александрович приехал на станцию. В душном зале, на столике, засыпанном шелухой, закапанном почему-то стеарином, он на листке бумаги набросал текст телеграммы Сапожникову. За аппаратом сидела та знакомая барышня - с кудельками на лбу, со стреляющими глазами. Увидев его, она воскликнула радостно:

- А вам телеграмма из Вологды, только что приняла.

Викентий Александрович сунул поспешно в карман пиджака заготовленный текст и принял телеграмму от барышни. Пробежал ее быстро глазами. Ну что ж, Сапожников обещал вагон.

- Благодарю. Хорошего вам праздника, с суженым чтобы.

Барышня даже визгнула от удовольствия, а Викентий Александрович, огладив бородку, двинулся к выходу на площадь. Она была заставлена крестьянскими санями - ожидался вечерний поезд. Подлетали легковые извозчики; лошади, храпя, водили дымными ноздрями над головами людей, слепо оглядывая их стеклянными глазами. В один из возков Викентий Александрович сел, не поглядев на возницу. А тот, перегнувшись, хрипловато пробасил:

- Вот те и встреча... Добрый вечер, Викентий Александрович. С наступающим вас Новым годом.

Теперь и Трубышев узнал его: Сорочкин - извозчик, живший в его, трубышевском, доме. Кажется, в нижнем этаже, на задворках; был трезвого образа, платил аккуратно, одинокий, по причине выбитого левого глаза, и сейчас закрытого повязкой.

- Сорочкин я, - напомнил возница. - В доме вашем жил...

- Как же, как же... К дому булочника Синягина меня, - проговорил Викентий Александрович, а Сорочкин, трогая лошадь:

- Проезжал я только что мимо вашего бывшего дома. В упадке он. Трубы сточные висят, крыша набок, двери болтаются туда-сюда. Нет хозяина, что и говорить.

- Да-да, - все так же рассеянно отозвался Трубышев. - Конечно, государству пока не до жильцов...

Он вспомнил дом с какой-то нахлынувшей в сердце грустью. Дом достался ему по наследству. Отец Викентия Александровича был землевладельцем в усадьбе за Волгой, на высоком берегу, среди березовых рощ, среди липовых аллей, прячущих в тени затейливые беседки. И белые колонны усадьбы, возле парадной двери, проглядывали сквозь листву диковинными березовыми, очищенными от сучьев, стволами. После отмены крепостного права крестьяне стали рассыпаться по городам, по фабрикам и заводам, бросая жомкую от дождей землю, измозглый картофель, литые пласты навоза, ребрастых лошаденок, соломенные крыши, погнутую, почерневшую утварь в избах...

- Потянулись за счастьем, - как говаривал иронически и злобно отец. Свободы не найдут только, потому что земля эта для людей - что банка для пауков... Беги по стене, беги, ан вверху-то крышка... Беги назад тогда.

Но бежать и самому пришлось. Усадьба начала хиреть без рабочей силы. Наемные рабочие в такую глухомань не добирались, да и дорога стала эта рабочая сила. Дорога и хитра. Доработав, скажем, до петрова дня, требовала прибавки втридорога, не получив согласия, уходила. Везде ее встречали с почетом, везде ей платили заново уже. Тогда, продав усадьбу и все тягло, перебрался отец в город и вот построил быстро небольшой особнячок да этот, на полквартала, домина, который стал сдавать жильцам.

Городская жизнь с ее толкотней и дневными заботами, дымом и пылью живо свернула старика, скрутила, согнула, превратила в скрюченную, с красными глазами развалину.

Дом перешел в руки Викентия Александровича. Был этот дом в два этажа с пристройками. Много комнат, длинные коридоры. Комнаты всегда были полны народа. Жили офицеры, официанты из "Бристоля", музыканты из шантанов, коммерсанты из Бобруйска, из Лодзи, всякие темные личности.

Он, Викентий Александрович, лишних документов не спрашивал, главное, что он требовал от жильцов, - нравственного образа жизни, тишины и своевременной платы.

Кланялся весь этот народ Викентию Александровичу... Низко в пояс, с угодливыми улыбочками. Мог выгнать с помощью околоточного на панель вместе с чемоданами, с корзинками, узлами... Будешь кланяться и улыбаться.

Живут теперь в этом доме другие жильцы - рабочие семьи, оставшиеся без домов, сгоревших в мятеж. А хотелось бы, ой как хотелось бы снова в этот дом, по коридору - хозяином, принимая низкие поклоны... Хотелось бы...

- Подумать только, Викентий Александрович, - кричал в круп лошади Сорочкин, - были вы большой человек, можно сказать, первой гильдии. А топеричи, слыхал я, кассиром.

И непонятно было, смеялся он или сочувствовал. Викентий Александрович без злобы посмотрел на широченную спину под нагольным полушубком, на чернеющую на седом затылке повязку.

"Кассир"... Это верно. В возке вот он, Трубышев, - кассир, на фабрике - тоже. Бухгалтерша окликает его, как мальчишку в трактире на побегушках. Директор, кажется, не замечает: как же, Трубышев - из "бывших"...

Истопник, мужик из красногвардейцев, прослышав о родословной Трубышева, смотрит зверем. Того и гляди, обрушит прокопченную кочергу на голову. И когда он возится за спиной, Викентий Александрович всегда в ожидании нависшей опасности. Но это все там, на фабрике. Вот дома, в плетеном из бамбука кресле, он другой. Здесь он во многих лицах - и коммерсант, и ростовщик, и торговец.

- Вот здесь, пожалуй, - проговорил, похлопав Сорочкина по плечу. - К самому подъезду и не надо. Пройдусь.

Он вылез на заснеженный тротуар, сунул руку в карман за мелочью.

- Да-а, - задумчиво проговорил извозчик, пересчитав деньги, - сразу видно, кто у тебя ехал: комиссаришка ли в кожаных галифе или знатный человек.

Викентий Александрович помахал рукой, не спеша, заложив за спину руки, пошел тротуаром к дому Синягина, окна которого были полны мечущимися тенями. Настроение у него было мрачное.

35

В передней встретил сам Авдей Андреевич, сияющий, шаркающий быстро ногами. Прямо именинник. Помогая снять пальто Викентию Александровичу, шепнул на ухо:

- Слава богу. Был какой-то старик-горбун. Велел приезжать за мукой. И адресок дал. Завтра же утром отправлю своего возчика.

- Ну и ладно, - ответил сухо и зачем то потрогал локоть булочника. Про себя же подумал: "Мука припрятана надежно. Все обошлось благополучно".

С хорошим настроением теперь входил он в комнаты дом булочника, где медленно и торжественно совершал молебен протоиерей Глаголев, родня Синягиных, приглашенный из уезда. Гостей было немного, и все они собрались в деловой комнате булочника.

Леденцов - владелец частной фабрики за рекой, высокий и худой, с утомленными глазами и костлявыми, длинными руками, похожий на Христа, распятого на Голгофе.

В новом костюме черного цвета Мухо, сидевший на широком подоконнике и время от времени выглядывавший в окно.

Возле дверей о чем-то шушукались двое: лавочник Охотников, тяжелый, черноволосый мужчина в серой толстовке, в валенках, и владелец дровяного склада Ахов, низкого роста, лысоватый, молодой еще человек. Откинув полы длинного пиджака, Ахов тыкался носом в заросший волосами висок Охотникова. Тот лишь молча и по-бычьи тряс головой, сочувствуя, как видно, своему собеседнику. Но вот Охотников отошел от него, прогремев стулом, сел рядом с Трубышевым. И тоже шепотом, с какой-то преданностью и почтением, глядя в глаза:

- Вы слыхали, Викентий Александрович, о том, как мой товар пустили с аукциона? Пришла милиция, забрала пять ящиков мыла, два куска шотландского сукна и все с молотка.

- За неуплату финансовому агенту налога.

Трубышев сказал это с усмешкой, и челюсть его отвисла, а руки, короткие и крепкие, в буграх вен, хлопнули разом по подлокотникам кресла.

- И поделом!

Голос его стал громким, так что еще один гость - лавочник с Мытного двора Дымковский, откровенно дремавший в другом кресле, возле денежного сундучка, вскочил, вытянув старчески-морщинистую шею.

- Вы не уважаете новую власть.

Тут Викентий Александрович помолчал немного, подвигал ногами в новых чесанках с желтой кожаной обтяжкой.

- Она вызвала вас на борьбу, как на арену цирка. Ковер, огни, публика, марш медных труб... Кто кого... А вы на первом же приеме на лопатки и ноги кверху, лежите, вроде жука...

- Вам хорошо, - прошипел тоскующе Охотников. - У вас нет торговли, и в пайщиках не состоите. Ни кола ни двора, и ночи спите спокойно. А нас этим налоговым прессом... Все соки вон.

Он застегнул пиджак, торопливо, как будто собирался бежать прочь из этой душной комнаты. А Трубышев, двинув голову в сторону, разглядывал лавочника с долей какого-то удивления.

- Или не знаете, что я состою пайщиком в лесозаготовительной фирме "Иофим и Дубовский". Но увы... Пять гонок нынче летом сели на Пушинском перекате. Часть бревен в затор, а часть их рассыпалась да была выловлена окрестными мужиками на дрова да на срубы... Судиться собирается фирма, и дело уже лежит в губсуде.

Все отмолчались почему-то, лишь Ахов, вынув из кармана платок, принялся тереть глаза, точно оплакивал эти гонки на Пушинском перекате. Остальные угрюмо ждали, когда Синягин распахнет дверь, позовет добреньким и сдобным голоском:

- Прошу садиться за столик.

У него все в уменьшительном виде: "столик", "дочечка", "пирожочек"...

- Вам надо было заплатить финагенту. Только и всего, - сухо уже произнес Трубышев и снова вытянул ноги, погладил их пальцами. - А вы жадничаете. Бережете копейку, а летят сотни. Что Советской власти не бороться с такими скопидомами. Да и не интересно даже ей бороться. Не стоило и вызывать вас на ковер. А вызвала... Благородно и элегантно, я сказал бы, со стороны большевиков.

- Но где? Где было взять денег? - прошептал опять Охотников. - Разве что под векселя набрать товару, а потом бежать за границу, как бежал Шкулицкий. Ай, ловкач! Набрал в Кожсиндикате на кругленькую сумму, переплавил товар в золото и искусно исчез... Теперь, может, под Белградом, на даче у Врангеля, чай с ним распивает да читает лекции о том, что за простофили сидят в Кожсиндикате...

- Ну, где вам бегать по заграницам. Самое большее разве что в Саровскую пустынь к преосвященному Серафиму.

Мухо засмеялся, похлопав себя по коленкам:

- Коль пойдете туда, возьмите и меня с собой. Рад бы помолиться я за свое будущее... Но, в общем-то, я лучше бы со Шкулицким...

- У вас, Бронислав, тоже золото завелось? - спросил Викентий Александрович, пряча усмешку.

- Нет, - ответил тот серьезным тоном. - Это не моя черта - искать золото в магазинах, на толкучке, из-под полы. А потом прятать в печные отдушины. А потом по ночам трястись возле оконной занавески, - мол, не Петлюра ли новый ворвался в город? Или же день и ночь молиться на Врангеля. Чтобы он со своими мифическими дивизиями расчистил дорогу спрятанному и мертвому пока золоту... У меня - вот золото...

Он вскинул длинные руки, потряс ладонями, точно был фокусник во "франко-русском" театре, только что прибывшем в город и гремевшем своими аттракционами на Сенной площади посреди возов дров, сена, керосиновых лавок, обжорок с пирожками.

Охотников испуганно посмотрел на него, снова пригнулся к уху Трубышева. А тот вздохнул и закрыл глаза. Так, с закрытыми глазами, слушал, как жарко дышит в лицо этот тяжкий, как глыба, человек.

- Хотел было к вам... Но слишком велик процент... Велик, Викентий Александрович. Почти как налог.

Викентий Александрович, зевнув, проскрипел креслом, точно собрался подняться. Он проговорил лениво, вроде как ни с того ни с сего и ни к кому не обращаясь:

- Рынок как дракон, который требует без конца еды. Вчера был на бирже. Усиленно ищет местный рынок стройматериалы, цемент портландский, оконное стекло, пиломатериал, кругляк... Да, - добавил он. - А мы в это время не платим финагенту, не ведем торговых книг, гноим краковскую колбасу и не можем дать фининспектору прекрасный отрез на костюм, как дают другие.

- За взятки могут и высшую меру дать, - предупредил Мухо.

Дымковский изрек из глубины комнаты вороньим карканьем:

- Попробовали бы сами, Викентий Александрович, с этой взяткой...

- Недавно одного торговца встретил московского, - продолжал, как не слыша слов Дымковского, Викентий Александрович. - Хороший процент на мануфактуре собирают палаточные торговцы. По очень простой задаче: записывается человек на биржу труда как безработный, подбирает подставное лицо в палатку; пользуясь привилегией безработного, берет в текстильном синдикате мануфактуру, нормированную с десятипроцентной надбавкой, и гребет за день двести, а то и триста червонцев. И живет с королевским почетом. Раскатывает в собственном автомобиле и по вечерам смотрит спектакли вроде "Монастырь святой Магдалины"...

Встал Мухо, прошелся по комнате, щеголяя хромовыми сапогами, играя пальцами, точно на струнах гитары.

- А в Париже на Монмартре ревю. Двадцать пять совершенно нагих женщин исполняют танец на сцене. Надо себе представить, какой сбор. Почему бы вам вот, господа, не открыть такое варьете, такое ревю. Набрали бы с бульвара этих "ламца-дрица", научили бы их распевать "Цыпленок жареный" или там "Ах, шарабан мой, американка". В буфет в разлив "арак" или "дубняк". Да еще въезд на сцену лошадей, машин, как делают в том же Париже. И дождь ударил бы червонцев... Зонтами даже будете запасаться, вот какие дожди посыплют на ваши головы...

Ахов рассмеялся дробно и коротко. Охотников вздохнул. Трубышев поморщился, проговорил:

- Как всегда, вы несерьезны, Бронислав Яковлевич. Кто разрешит, какое местное начальство будет аплодировать голым коленкам ваших "ламца-дрица"...

Вошел наконец-то Синягин:

- Прошу за столик, друзья.

Последними задержались у выхода Дымковский и Трубышев.

Прихватив Дымковского за локоть, кассир проговорил быстро:

- Телеграмма послана в Казань, Илья Абрамович.

Сухое лицо торговца с Мытного озарилось улыбкой. Он подвигал вялыми, бескровными губами, шепнул:

- Что ж молчали, Викентий Александрович, или не понимаете, что это событие? Вот какое вам мое почтеньице, благодетель вы наш.

- Ну-ну...

Трубышев нахмурился, подмигнул сквозь опущенные веки:

- Столик нас ждет.

Он вышел к столу, сел рядом с Леденцовым, потирающим все так же нервно руки. Новогодняя елка, поставленная возле комода, коснулась Викентия Александровича цепкими и пахучими ветвями. Он откинулся резко и недовольно: терпеть не мог в доме елок. Зачем все это: овечки, бусы, хлопушки, серпантин, пряники, золоченые орехи? Во имя чего?

Уже звякали тарелки, штофы в руках мужчин были похожи на ныряльщиков. Мухо нетерпеливо зажевал кусок окорока и смотрел, как струится в рюмки водка. Трубышев тоже оглядел закуски: селедку в уксусе, кружки языковой колбасы, студень, возле которого приборы с горчицей и хреном, огурцы в рассоле с хвостами укропа, икру, похожую на смородиновое варенье, копченую рыбу, от которой невидимо подымался смоленый аромат дыма.

Жил Синягин хлебосольно - ничего не скажешь. Викентий Александрович вспомнил свой дом почему-то - божницу с иконами, умывальник с мраморными окладами, стол, на котором редко появлялась такая вот снедь. Щи да каша вот и весь разносол. Усмехнулся про себя: денег не хватает на осетрину. И потянулся за стопкой, налитой владельцем фабрики за рекой.

Вывалился из-за стола Синягин - широкий лоб его белел, пот струился по щекам: замучился сегодняшними хлопотами.

- За благополучие следующего, двадцать пятого. Ну-с. Как поется в песне: смело, товарищи, в ногу. А иначе говоря, поднимем...

- Браво! - крикнул нетерпеливый Ахов и выпил стопку сразу, потянулся вилкой к закускам, уронил кусок колбасы на стол. Пили теперь под смех заговорили тут все вроде бы разом.

- Викентий Александрович, - захрипел Синягин, подняв руку с пустой стопкой. - Хочется вас послушать.

Трубышев вытер губы салфеткой, бросил ее на колени, вроде как собирался подняться над этим хаосом из закусок и вин, но раздумал. Навалился на спинку стула:

- Мне хотелось бы сказать о наших новогодних елках.

Видя на себе удивленные взгляды, добавил тихо:

- Сказать не имеющее отношение к елке наших гостеприимных хозяев.

Он помолчал, строго заговорил (глаза - в стол):

- Обычай от варваров, от древних германцев, - рубить елки и скакать вокруг них. Ну, им простительно - в лесах, в болотах, в темноте. Рубили елку, зажигали факелы на ней, обвешивали, возможно, черепами своих поверженных противников и плясали под свой древнегерманский гимн, изгоняя из лесов и болот "духов" и нечистую силу. И когда шли готы, скажем, на дряхлый Рим, чтобы взять его штурмом, они верили, что в последних схватках на стенах накренившейся империи никакая злая сила не отведет меч от груди их противника... Ну, а нам это зачем? Сейчас в Советской России религия пала, как пал древний Рим. Боги и нечистая сила признаны выдумкой - и, следовательно, незачем рубить елки и устраивать вокруг них пляски и песнопения... Разве что, - прибавил он тут негромко, - изгнать какой нечистый дух из пекарни или из кондитерской.

Все заулыбались: кажется, никого из сидящих здесь не задели и не обидели слова Викентия Александровича, Он помолчал, подвигал губами, сказал:

- Но это так... Просто отчего-то жаль стало елку. Росла бы в лесу. Вот и речь получилась. А еще вот что. Не велеречив я, Авдей Андреевич, но просятся слова, ах, как просятся... Сегодняшние события заставляют высказаться... С одним беда, с другим. Один - с аукциона, другому - штраф.

Он помедлил, выговорил зычно и твердо:

- Силой должен стать частный торговец. Даже Ленин сказал не так давно: "Учитесь торговать!" Кому он это сказал? Фабричному и мужику из сермяжного угла глухоманного! У кого учиться? У Дымковского, у Синягина, у Ахова. А учиться-то, как видите, вроде бы и нечему... Перебиваются торговцы эти, мелко плутуют от властей, от налогов укрываются. Расти надо, укрепляться, - он оглядел почему-то одного Охотникова. Тот жалко улыбнулся, заерзал беспокойно на стуле.

- Чтобы капитал был в руках... Будет капитал, будет и уважение к вам от Советской власти. Тогда-то она, эта власть, к вам пойдет с протянутой рукой, для помощи. А как же иначе...

Тут он опять вскинул голову, сощурил глаза от табачного дыма: курила беспрерывно Вера, дочь Синягина, высокая девушка в пестром платье с открытыми плечами. Волосы белы, отчего она казалась рано поседевшей, лицо бледно, кожа даже просвечивала, как у больной. Голубые глаза смотрели на всех отрешенно: все здесь мне чужды - говорили они без слов, губы растянулись в брезгливой гримасе.

Остановив мельком взгляд на этих губах, Трубышев продолжал:

- Бедна, гола Россия... Нищета, пустые сейфы заводов и фабрик, толпы безработных... А нужны пушки и винтовки для охраны первого, так сказать, в капиталистическом окружении. Волшебная палочка не выкует эти пушки и винтовки. Их выкуют деньги, золото, капиталы. Вот их-то и будут просить Советы в долг. Как не попросишь, - тут он опять довольно усмехнулся, коль вся советская Красная Русь за год выплавила восемь миллионов пудов чугуна... Это на пищали да на мортиры Пугачеву разве хватило бы.

Мухо с каким-то удивлением уставился на оратора. Протоиерей Глаголев зажевал вдруг что-то, точно от слов Трубышева бешено забила в его желудке соляная кислота, вызывая аппетит.

- Они придут к вам, если вы будете ворочать капиталами, - уже строго закончил Трубышев, - но пока вы трясете нищенскими суммами... Не больше...

- Но у них теория, - дернулся рядом Леденцов.

- Это какая же? - тотчас же спросил Ахов.

- Насчет золотых яиц... Яйца собирать, а курицу до поры до времени не резать.

- Теория, - презрительно сказал Трубышев. - Что такое теория? Во всяком случае, не священное писание. Это мысль одного человека. А должны ли мы доверять одному человеку? Допустим, говорят, что земля круглая... Но вы же, Катерина Юрьевна, - обратился он к жене Синягина, - не валитесь с нее, когда идете улицей. Это старая история. Но еще прибавлю, - говорят, что есть тяготение, оттого мы и не падаем. А что это за тяготение? Вот в чем истина. Кто создал это тяготение? А?.. Вот вам и теории... И ни один ученый не пояснит и не скажем вам, откуда оно. Разве что Ахов, - заметил Викентий Александрович, - у него неодолимое тяготение к бутылке.

Все засмеялись, а Ахов жидко заплескал в ладони, тут же пододвинул к себе графинчик. Все, как по немой просьбе, задвигались, заскоблили стульями; снова заныряли штофы, заблестели рюмки в свете лампочек под люстрами. Заговорили, разбившись на пары, сразу же. Леденцов начал жаловаться протоиерею на штраф, который власти наложили на него в начале года, штраф в семьсот золотых червонцев. Охотников с Дымковским заспорили о диете для больных подагрой, жена Леденцова зашептала на ухо соседке о ночных видениях. Вера курила и задумчиво смотрела поверх голов куда-то в небытие. Мухо, вместо того чтобы развлекать ее, кромсал ножом кусочки осетрины. Ахов уткнулся в тарелку с дрожащим студнем, щедро обмазывая его горчицей.

Викентий Александрович ел мало - он считал, что обильная еда заставляет с натугой работать все, что находится внутри. Лишняя нагрузка так же вредна для тела, как вреден лишний груз для лошади и для колес телеги. Потому лишь пробовал закуски, а не пожирал, наподобие Мухо или Ахова. Когда хозяйка удивленно спросила его: "Что же вы, Викентий Александрович, китайские церемонии разводите, не барышня", он ответил: "Умеренность не повредит никогда..."

- Ах, Евгений Антонович, - воскликнул вдруг он, наслушавшись плаксивого Леденцова, - стоит ли огорчаться... Принесли доход Советскому государству, разве плохо? Может, из этих ваших золотых выйдет гора замков или пара велосипедов. Гордитесь. Посоветовал бы я вам, - тут он понизил голос, - с профсоюзом не ссориться. Положен восьмичасовой рабочий день, не держите своих тружеников по двенадцать часов, выжимайте за восемь то, что выжимается за двенадцать. А как? Вот этими деньгами - золотыми. На приманку... Так называемая производительность труда по-социалистически. Вот она самая. Золотые под носом повесить у ваших тружеников.

Леденцов вдруг трахнул кулаком по столу, вскочил и как слепой пошел в соседнюю комнату. Жена его тут же пояснила, как бы одному только Трубышеву:

- Извелся мой Евгений. Просыпается и ложится с одним. А что дальше с фабрикой? Что будет? - прошептала она, умоляюще глядя на кассира. Викентий Александрович пожал плечами, горло ему вдруг точно сдавило, слова застряли.

Выдавил с усилием:

- Беспокоиться не надо. Фабрика нужна, ведь сколько еще безработных. И потом помните, как писали сами большевики в своих статьях: "Повесить замок на предприятие, когда имеется возможность пустить его в работу, преступление". Так что не волнуйтесь.

- Дай-то бог, а то все думаем, куда мы тогда. На биржу - в очередь.

Мухо, отодвинув тарелку, мрачно пообещал:

- Придете ко мне, устрою.

К Викентию Александровичу подсел Ахов, осоловевший быстро, размякший. Сладкая улыбочка от выпитого вина объявилась вдруг на небрежно бритом лице.

- Викентий Александрович, может, найдется у вас на покрытие убытков, пусть и под проценты... И потом, где добыть портландского цемента?

Викентий Александрович пожал плечами, подумал немного.

- Вероятно, в Нахичевани или Новороссийске можно достать цемент, но толком не знаю.

Он покосился на стороны: не подслушивает ли их разговор кто.

- А насчет... на покрытие убытков... пошарю в карманах. Возможно, заложу кольцо покойной жены...

А про себя с тем прежним азартом дельца, чующего очередную наживу: "Ах, как нужен комиссионер в командировку за цементом! Ах, как нужен!"

- Да бог с вами, - проговорил он вслух мягко и с улыбкой, отодвинул в сторону липкую ладонь согнувшегося Ахова, вышел из-за стола. От выпитого покачивало, а тут еще музыка из бегемотовой глотки граммофона. Какой-то старинный вальс с погребальным звоном колоколов. Неловко задевая за стулья, Трубышев добрался до Синягина, вертевшего ручку граммофона с усердием деревенской бабы, наматывающей на колодезный ворот цепь ведра с водой.

Заметив возле себя кассира, булочник оставил ручку. Труба граммофона тряслась, как трясется водосточная труба от потоков бурного дождя. Морщась, Трубышев проговорил:

- Экая шумиха... И бестолковая. Не екатерининский бал, Авдей Андреевич.

- Надо развлекать, - развел руками Синягин. Он засопел, разглядывая лицо Трубышева, поняв, что неспроста оказался возле него кассир. Тот, глядя в пляшущую трубу граммофона:

- Не надумали, Авдей Андреевич, насчет масла?

- Как же, как же... Цена, как по лестнице, скачет.

- Тогда завтра занесу я вам ссуду. Ищите и скупайте масло, пока не поздно...

- Благодарю покорно, Викентий Александрович...

Синягин тоже согнулся благодарно. Голова в розовых проплешинах, массивная шея в каплях пота, охваченная золотой цепочкой нательного креста, заставили почему-то Викентия Александровича теперь огорченно вздохнуть.

- Ну, бог с вами, - повторил он так же мягко, снова потрогал локоть булочника и вышел в переднюю, где толкались гости, где суетилась с посудой прислуга и командовала капитаном на мостике боевого корабля Катерина Юрьевна.

- А где Бронислав Яковлевич? - обратился он к ней.

- В коридоре, - ответила женщина, с почтением глядя на простого кассира с фабрики. - Курит на холодке. Только что видела его там.

36

Викентий Александрович толкнул дверь в коридор. Здесь, между косяками двери, ведущей на балкон, пригнувшись, стоял и курил Мухо.

- Что-то вы, Бронислав Яковлевич, дух потеряли бодрый, - подойдя к нему, проговорил Трубышев. Он достал из кармана трубку, стал привычно мять пальцами остатки невыгоревшего табака. Мухо только хмыкнул, и, глянув на него снизу, Викентий Александрович добавил:

- У вас вроде ссора с Верой? Врозь сидите, не танцуете. А разговоры уже шли о вашей свадьбе.

- Свадьба, - вскричал Мухо, - какая там свадьба... Ей не я, ей Рудольф Валентино нужен... Ну да.

Он помолчал и, оглядев Викентия Александровича с ног до головы:

- Вчера я заходил к ней. Обнимает меня за шею, а сама шепчет: "О, Валентино!" Она спятила совсем с этим актером. Я ей: "Иди к нему". И что же она? - "Ах, спасибо: иду к нему, иду к Валентино..." И завальсировала.

Викентий Александрович рассмеялся, покачал укоризненно головой, уже тише сказал:

- Я к вам с просьбой, Бронислав, человека бы вы подыскали нам в бухгалтерию. Понятно, с безупречной биографией...

- Это, значит, на место Вощинина, - проговорил, глядя перед собой, Мухо. - Которого прирезал кто-то. И теперь нового барашка.

- Не нам знать о Георгии, - стараясь, чтобы голос был спокойным, ответил Трубышев. - Кто и что - милиция пусть беспокоится. Вы же не из губрозыска, я думаю. А мне, например, к тому же известно, что ваша мама и папа на юге владельцы имущества и сами вы из торговцев. К тому же вроде еще как из офицеров.

Мухо не сразу ответил, только задымил густо, откидывая голову в сторону.

- Да, это верно, - признался с каким-то раздражением. - Был офицером. Не секрет это для ГПУ... Я сидел два года в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. В плен был взят на Челябинском выступе в армии генерала Белова.

Он пощелкал пальцами, тихо выругался. Трубышев изумленно воскликнул:

- А я вас, Бронислав, несерьезным считал.

- Ну да, - проговорил Мухо, - бильярдист, картежник, волокита. Я предполагаю, чем вы занимаетесь. И бланки документов поставлял не только из-за денег, и людей подбирал вам тоже не из-за денег...

- Из-за чего же, Бронислав? - не удержался Викентий Александрович, пытаясь разглядеть в сумраке глаза своего собеседника. За дверями задвигалось что-то, и Мухо дернулся крепко - за этим рывком так и почудилось тело офицера, умеющего скакать на коне, рубить шашкой, стрелять из карабина, из нагана.

- Полагал, что вы помогаете растить новый класс в Советах. Класс частных торговцев. И думал: не этот ли класс помогал свергать власть во Франции, не этот ли класс закрепил власть в монархической Германии?.. Вот и надеялся. Но, смотрю, нет движения вашего частника вперед. Крушение тут и там.

- Не дело говорите, Бронислав, - уныло пробормотал Трубышев, оглядываясь на двери. - Меня устраивает Советская власть. Пока, конечно. Если все будет так, как было. Если не прижмет серп и молот к земле... А пока жить можно.

- Какая там жизнь, - проговорил с горечью Мухо. - Два дня назад прочел я в газетах о том, что больше ста бывших врангелевцев попросились назад в Советскую Россию и на суде пели "Интернационал". Так бы - ладно. Но врангелевец, поющий "Интернационал"!.. Все у меня смешалось в голове. Отбросил газету, вынул наган, сел в кресло и дуло к виску... Холодное и колючее дуло, не знаете этого, Викентий Александрович... Как укололся, уронил на пол наган, а сам сижу и плачу... И не стесняюсь... Кончилось наше время... Вот слышу граммофон. Золото и серебро на женщинах. Богатые костюмы на мужчинах. Закуски, как в ресторане "Откос". Разговор о червонцах, о золоте, о Врангеле и песенка наша старая "Дни нашей жизни, как волны, бегут...". А я вижу, знаете ли, "Титаник". Так же тогда вот шел этот пароход в океане, во тьме, и на палубах веселились, и все было в огнях, и все было в искрах шампанского. И не гадал никто из тех сидящих в ресторанах, в каютах, что на пути перед носом корабля гора льда. Еще немного, совсем немного - и удар корабля об лед, и в душе черный туман океана, холодные, ледяные волны. Не напоминает вам наш сегодняшний вечер этот "Титаник"? Ну ладно...

Он бросил окурок под ноги, шагнул к лестнице, ведущей в кондитерскую. Остановился в матовом свете, весь похожий на осыпанную снегом статую.

- Да, вчера у нас на бирже был следователь Подсевкин. Он интересовался, почему оказался у Вощинина бланк удостоверения от биржи труда. Как он к нему попал. Все на бирже, конечно, в недоумении... Ну и я в том числе.

Викентий Александрович постоял, прислушиваясь к шагам по лестнице. Сначала вспомнил: "там под лестницей коечка, а на ней та девчонка". Потом представил лицо этого следователя Подсевкина на бирже, с чистым бланком удостоверения, расспрашивающего сотрудников биржи, задающего вопросы Мухо.

"Ищут. Идут следом". Ему послышалось дыхание на виске. Он даже резко обернулся. Со злобой ударил трубкой о стенку, глухо вскричал и, пошатываясь, пошел в новогоднее торжество.

37

Поля сидела в чулане под лестницей на койке и при свете свечного огарка время от времени поглядывала в зеркальце, подвешенное на суровой нитке к гвоздю на стене.

Не очень-то верила она этим святкам. Мать рассказывала, как в молодости под Новый год тоже ворожила она на своего суженого. В зеркале привиделся ей черноголовый парень. На деревенской улице встретила незнакомого человека. Узнала его имя - Иван. Потом за околицей деревни, на перекрестке дорог в степи, долго ждала и слушала, откуда донесется стук копыт бегущей лошади. Услышала с дороги, ведущей на село Званово. Удивилась, потому что было село это далеко, никого она там не знала и ее никто вроде бы не знал. Но вышло все так: черноголовый парень Иван из этого села приехал однажды свататься. Говорили в деревне: коль все сойдется так, как нагадала на святках, счастливая жизнь выйдет. А не вышло у матери счастливой жизни. Уехал сначала ее Иван сплавлять лес по Вятке, потом в Вольске нанялся в бондарную мастерскую, да вдруг запил вмертвую. И вскоре же сгорел от белой горячки. Как сейчас помнятся слова матери, плакалась в избе соседкам: "Ходила по покойницким, а на полках - пятки голые. Потом, гляжу, ступня торчит большая с растопыренными пальцами. Как закричу: он - Ванька мой..."

Так что не верила Поля этим святкам и гаданьям и больше гадала на то, что происходило вокруг нее в этот новогодний вечер, такой морозно-тихий.

Вот постучал кто-то за стенкой, как дятел в лесу: дед, сторож синягинский, ходит двором, а для повады и острастки тарахтит суковатой палкой по бревнам, по забору.

А вот наверху, в квартире булочника, задвигали стульями, да разом, значит, гости снова садятся за стол. Будут опять пить вино, склоняться над чашками. А какая она, эта еда на столе хозяина? Пахло еще днем удивительно из кухни: и жареным, и уксусом, и ванилью, и маслом, и пирогами, и сдобой с корицей, и рыбой запеченной. А за стенкой, которая отделяет кондитерскую от пекарни, тоже шум и суматоха. Там тоже веселье. Попроще, чем наверху. Пекарь, приказчик, грузчик Сенька - косой, кудрявый мужичок. А еще кухарка Варвара, соседка Поли по жилью. В черном платье, черных катанках - похожая на монашку. Залилась духами, губы подкрасила нивесть где добытой помадой, напудрилась и отправилась в гости к пекарю. Ее звала, но она отказалась. Там все старые, против нее, да и женатые. И у приказчика - в деревне семья, и у Сеньки, да и сам пекарь многодетный.

Нет, не компания для нее. Потому и осталась. Попила чаю с кренделями: сам хозяин принес ей к празднику, да еще косынку, правда, старенькую, стеклярусом расшитую. Но и за то спасибо, вспомнил хозяин свою прачку...

А в глубине кондитерской топот... Чьи-то шаги. Сюда, к каморке. Не Авдей Андреевич? Замерли шаги возле двери, и Поля замерла, притаилась. А дверь отлетела мягко, и на пороге встал высокий мужчина в костюме, в галстуке - тот самый, что ее послал на работу в булочную. Засмеялся почему-то, бросив быстрый взгляд на койку Варвары, шагнул, подсел рядом.

- Ну, нравится здесь работать? - спросил ласково.

- Как же. - Еле-еле разжались губы, а сама вся в комочке, вся задушена, стиснута страхом, даже грудь больно стало. - Спасибо вам...

- Поблагодарить надо, - уже как-то вкрадчиво проговорил мужчина и положил руку ей на плечо. Она двинулась резко.

- Ну-ка, дядя, - сказала. - Чего вам тут надыть?

- Чокнуться с тобой надыть, - проговорил, передразнивая ее, гость и протянул снова руку, собираясь обнять. Но она повела сердито плечами.

- Ну-ка, дядя! - прикрикнула уже зло и строго.

- Все гуляют кругом, а ты в каморке, как в тюрьме. Мышкой сидишь... Обиженная богом.

- Не обижена я никем... И без чоканья обойдусь, без вашего.

- Гадаешь? - спросил тут мужчина и мотнул головой на зеркальце. - Не на меня ли? - И захохотал сытно и весело, пропахший табаком, вином, закусками, нагнулся к ней было. - Хватит до крещенья времени, нагадаешь, успеешь. А пока поговорим-ка по душам.

- Еще чего, - тихо уже проговорила она, чувствуя, как сердце так и стучит под кофточкой в тревоге. - Подите к гостям...

- Подите да подите... Или денег не хочешь на жакет новый, с воротником... Забыла, кто тебя сюда определил? - уже сердито проговорил он, покосился куда-то в угол и замолчал. А глазами по ее коленкам, а рука скользнула по спине. Вскочила Поля, а тут за стенкой, в сенях, вдруг завозился кто-то с засовом.

Поднялся быстро мужчина, шепнул, глядя в лицо, а глаза какие-то неживые - уставились на нее жутко.

- Я подойду... С бутылочкой мадеры. Поняла? И не егози, - добавил уже по-хозяйски, - а то завтра же тебя Авдей Андреевич выгонит на улицу. Пойдешь снова на биржу, а то и на паперть к старухам в очередь за копеечкой.

И едва не бегом в дверь... А на смену ему из сеней сторож-дед. Маленький да кривоногий, заиндевевший от мороза, точно много верст катил в розвальнях сюда на Новый год.

- Эх, и стынет же на воле, - проговорил, отгибая воротник шубы, разглядывая каморку, топая валенками. - А как здесь, в кондитере?.. Ничего не слышно чужого?

- Не слышно, - ответила она. А сама подумала: что ей теперь делать? Ну, как и впрямь нажалуется булочнику, а тот ее завтра же на улицу. Страшно подумать - куда же в такой холод деваться. На вокзал? Или в подвалы?

- Ну, ладно тогда, - прохрипел сторож, задирая голову к потолку. Гуляет хозяин, под хмельком. А и нам не грех пропустить... Пойду-ка я загляну к пекарю. Звали вчерась.

Осталась Поля одна. Чутко слушала - там в кондитерской, на лестнице, вроде стоял этот гость. Нет, не стоял, а, взяв бутылку мадеры, осторожно спускался с лестницы; наверно, прислушивался, есть ли кто, кроме нее, в каморке. Чудилось это ей, но охватил властно страх, да такой, что моментом накинула на себя этот дареный платок, пальто и выбежала на улицу. Хлопнула дверью покрепче, а сама через вторые сенцы, соединяющие кондитерскую с пекарней, пробежала, запинаясь за грохочущие решета, приоткрыла дверь, белую от мучной пыли, да и остановилась, в щель разглядывая, что там внутри пекарни.

За столом тыкались носами друг в друга Сенька и сторож. Приказчик уже был пьян - лежал головой на столе, едва не в плошке, а за печкой, в полумраке, у мучного ларя - пекарь и кухарка. Варвара сидела на коленях у пекаря, выгибаясь по-девичьи, белели заголенные полные ноги. Обнимались без стеснения, при людях.

Поля захлопнула дверь, кинулась теперь во двор.

Завернула в проулок и тут вспомнила опять худое лицо, усики, фуражку с молоточками и шубу едва не до пят. Вез тогда санки с бельем и негромко поругивал ее. Смотрел на нее по-доброму, не как этот гость. И еще звал приходить в уголовный розыск.

А сейчас праздник, люди сидят в гостях друг у друга. Решила она: добежит сейчас до площади, где этот дом в два этажа. Заходить не будет, а обойдет кругом, про себя как бы поздравит Константина Пантелеевича да и назад. К этому времени и Варвара, наверно, вернется.

38

Вот и площадь. Остановилась возле дома, глядя на окна. Тихо за ними, только где-то в глубине слышны голоса да стуки. Все окна осмотрела и назад повернула. Постояла на углу и - к другому, а ветер на нее с новой силой, из-за колоколен церкви, из-за длинных зданий, через площадь тучами иголок. Прожигают иголки ноги, лицо, тонкое, выношенное пальтишко.

Последний раз пробежала мимо окон, а занавески не дрогнули, не показалось на стекле знакомое лицо.

- Ну и ладно тогда, - обиженно шепнула Поля и только назад было подалась, как из-за угла вывернул высокий человек в куртке. Поближе подошел - разглядела: тот самый, что приходил к ним в кондитерскую и который уронил на пол тогда стакан с чаем. Хотела было мимо проскочить, а он тоже ее узнал да цоп за руку:

- Стой, девушка...

И за рукав ее, заглянул в лицо:

- Ты ведь от Синягина?

- От Синягина, - ответила она, высвобождаясь сердито. - А вам что?

- Да смотрю, не к нам ли пожаловала... Не к инспектору ли Константину Пантелеевичу.

Как сказал он это, так и озарилась она вся, заулыбалась, а за язык точно бес дернул:

- Хотела увидеть, поздравить.

- Ага, - воскликнул тут торжественно парень. - Все ясно мне. Он вот-вот с обхода вернется. А пока пошли-ка, посиди малость. Обожди.

Попыталась было Поля противиться, да он как клещ уцепился за рукав, чуть не силой потащил к крыльцу. На крыльце признался ей:

- Ох, и рад он будет.

Может, и вырвалась бы да убежала... А как сказал он это, и растаяла совсем. Сама вошла в коридор, не пряча больше улыбки и не сопротивляясь.

Длинный коридор откуда-то из глубины слабо освещался лампочкой. Черные стены пугали, из-за дверей слышались голоса, смех, телефонные звонки, стук шагов, то близкий, то далекий. Парень оглянулся на нее:

- Пойдем, в дежурку тебя сведу.

Знакома эта дежурка Поле. Тогда вот, из шалмана, вместе со всеми привели ее сюда, записали фамилию. Но не призналась носатому - послушно поспешила за ним по гулкому коридору.

Дверь в дежурку была открыта, и сквозь щель она увидела чьи-то ноги в валенках с отставшими подошвами. Слышался храп, да такой, что она остановилась даже, оробела. А парень подтолкнул ее, сказал, обращаясь к сидевшему за столом дежурному в красноармейской форме, шапке-ушанке:

- Эй, Семенов, пусть эта девушка посидит до инспектора Пахомова. Вот-вот он подойдет... Пригляди за ней...

Семенов приподнял голову, кивнул и снова принялся выводить буквы скрипучим пером. Поля села на краешек скамьи, оглядываясь с любопытством. Где-то веселятся и гуляют вовсю люди, тычутся головами в закуску, танцуют под граммофон после бутылки мадеры.

А тут своя жизнь. Два беспризорника в углу комнаты, на полу, незаметно для дежурного играли в карты. Старуха с котомкой, в лаптях, замерла, привалившись к стене. Какие-то мешочники, две девицы в беретах, сдвинутых набок, в ватных жакетах, черных румынских чулках, в высоких ботах. У обеих помятые лица, в ссадинах и синяках. Ругались негромко, шипели, того и гляди, вцепятся друг-дружке в волосы. Не поделили кого-то.

Душно пахло сивухой от того, кто храпел в углу, от девиц - духами, табачным дымом.

Скоро все это надоело ей, и решила она наконец - надо бы и домой. Наверно, вернулась от пекаря Варвара, нагулялась досыта за это время, пока Поля бегала по городу, вместо того чтобы гадать на зеркале. Да и когда еще Константин Пантелеевич придет, а если и придет, вспомнит ли девчонку из булочной.

Но тут Семенов поднял опять голову - большелобый, глаза крупные, черные и холодные какие-то:

- Куда ты? Эй!

- Домой, - просто ответила Поля, вздрогнув от неожиданного вопроса.

- Домой, - так и ахнул Семенов и захохотал. И беспризорники засмеялись, залопотали мешочники на непонятном языке. Даже храпевший на полу заворочался, - может, почуял во сне, что в комнате стало весело, как в балагане на ярмарке.

Семенов нахмурился, сделал жест рукой: мол, вертай назад.

- Какой дом тебе, девка. Раз привели сюда, сиди в жди. Выясним вот кто да что...

- Так я к Константину Пантелеевичу сама, - прошептала она, умоляюще глядя на Семенова. Но парень упрямо мотнул лобастой головой:

- Сказано тебе.

И снова уткнулся в бумаги. Привык ко всякому вранью здесь, в дежурной комнате. А что врет - не сомневался, потому что не стал бы так спокойно выводить буквы скрипучим, как сверчок, пером.

Одна из девиц, перекинув ногу на ногу, покосилась на нее, сощурила глаза привычно, игриво, точно перед кавалером с бульвара:

- По поездам "прыгаешь"? Видела я тебя на вокзале.

- Не прыгаю я, - отрезала Поля, ерзая беспокойно на лавке. Вот услышит сейчас Семенов - скажет: "Не домой, на вокзал тебе, значит, надо".

- Строит из себя маменькину дочку, - кивнула девица второй на Полю. Видела я ее на вокзале, вот как сейчас помню. Ну, "пауки-подрядчики" раскусят да в казематку, а не домой.

И засмеялась ехидно, открывая кривые резцы зубов.

Вторая, зевнув, сказала:

- Не отвертится. Поймают за язык.

Поля едва не заплакала: ее за воровку принимают. Сама напросилась, выходит. Побежала, дурочка, Константина Пантелеевича искать. А он, чего доброго, и забыл о ней. Вот будет позор тогда для нее...

Но тут дверь распахнулась, и на пороге встал он сам. Румяный с мороза, на усиках поблескивали капельки воды, глаза пробежали по дежурке, остановились на ней.

Так и обожгло радостью: увидела улыбку на его лице. Помнит, значит.

- Ага, - воскликнул весело. - Вот ты где, Поля. Семенов, - обратился он к дежурному, настороженно уставившемуся на них, - девушка со мной пойдет.

Тот готовно кивнул головой и вроде бы теперь вот извиняюще посмотрел на нее. Мол, откуда мне знать: кого приводят да уводят, а кто и сам пришел.

Девицы удивились, наверное: "прыгает", но почему-то с инспектором знается.

Константин Пантелеевич в коридоре уже поздоровался с ней за руку:

- Ну что? Не встретила ли того налетчика?

"Налетчики для него, значит, важнее девчонки-прачки из булочной Синягина, прибежавшей сюда по морозу". Но не обиделась, во всяком случае виду не показала, что задело это ее.

- С праздничком вас, Константин Пантелеевич... Поздравить вот.

Он с недоумением посмотрел на нее и нерешительно ответил:

- Ну... спасибо тебе, Поля. И тебя тоже с Новым годом...

39

Возле двери, за которой слышался шум, разговор, он приостановился, проговорил с досадой:

- Еще не разошлись. Вот болтуны... Ну, да ладно...

Он ввел ее в комнату, полную, как поняла Поля, агентов. Они стояли, сидели, разговаривали, смеялись, жевали пирожки, покрикивали. У порога лежал огромный черный пес, положив голову на лапы, точно принюхивался к валенкам стоявшего с поводком высокого, плечистого старика с бородой. Старик говорил что-то агенту в полушубке, в очках - в нем она узнала того самого, который осенью привел ее из шалмана в милицию и совестил за то, что она не учится. Донеслись до слуха последние слова.

- Беда с Джеком, Саша. Как один останется, так и завоет. Что-то неладно.

Саша ответил, глядя теперь на Полю:

- Бывает у собак тоска. Мало ли... Может, о потомстве скучает.

А сам все смотрел на нее, все, видно, вспоминал, но не вспомнил и снова обернулся к старику, заговорил быстро:

- А ветеринара этого я бы не пускал в питомник. Он же ничего не знает. Только акты пишет. А разбери - так или не так в актах... Кому какое дело.

На диване, куда Константин Пантелеевич посадил Полю, сидел полный, с приятным лицом мужчина. Он говорил высокому парню в гимнастерке, в хромовых сапогах, стоявшему возле печки, гревшему ладони:

- Я две бутылки пива в "Северянине". Две - "Пепо". Ну и несет, Рябинкин. И не придирайся. А хочешь - жалуйся Ярову.

- Яров вас ценит, Антон Филиппович, - ответил этот Рябинкин. Выдающийся вы сыщик, любое дело раскроете. Вот и пользуетесь. Точно первый раз... И не "Пепо" тут пахнет.

- Чем пахнет - все мое, - пробурчал мужчина. - И не тебе, новичку, меня попрекать, да еще старшего по званию. - Он мотнул головой на дверь. Вот завтра в "кишлаки" с утра... Знаешь, какая там шпана живет. Самый отстой преступного мира. И могу я сегодня себе позволить.

Он ударил вдруг кулаком по дивану, и в ответ тонко и длинно взвыл пес, поднялся на задние лапы, тряся длинной, как у щуки, головой.

- Тихо, Джек, - попросил его Антон Филиппович, добавил, усмехнувшись: - Вот собака... Не любит скандалов. Умница... Человеком бы ей.

Возле Константина Пантелеевича очутился плотный, выпятивший важно вперед грудь парень. Лицо, круглое, румяное, в веснушках, так и сияло довольно. Он взял за локоть инспектора и проговорил:

- А меня поздравь, Костя, женюсь после Нового года...

- Ну, поздравляю.

Константин Пантелеевич улыбнулся, подмигнул парню:

- Похвалили тебя, Кулагин, а ты на радостях и жениться.

Захохотал тот, полный, что сидел на диване. Поднявшись, сказал:

- Ему премия вышла от Ярова денежная. Вот и решил по-умному ее истратить...

- Отдохну уж сегодня, - послышался голос из кучки, толпившейся возле стола. Высокий, краснолицый парень обернулся, и Поля узнала теперь и его. Он тогда был в шалмане, куда она попала случайно с подругой. Появился откуда-то, быстро шагнул к одному из парней, заворачивая резко руки за спину. Запомнилось яростно оскаленное от злобы и боли лицо того парня... Запомнился в очках, с наганом наготове, возле дверей, и тишина за длинным столом - такая, что слышен был скрип половиц. Потом их вели сюда, в милицию, по дождю, по грязной мостовой. И народ останавливался, смотрел на них, и было так стыдно, что она, Поля, все старалась прятаться за парней. А сбоку шел этот краснолицый.

- Яров назвал нас в губернской газете "незаметными работниками". И меня, и тебя, Саша, и Федора, - недовольным голосом заговорил кто-то, жующий пирожок.

- Не понравилось?

- Не понравилось... Незаметные. А я хочу быть заметным, видным, вроде Шаляпина. А меня в тень, в темноту.

- Незаметные, но нужные, - вставил старик, державший поводок собаки. - Ты это должен понимать, Куличов.

Краснолицый парень взмахнул рукой:

- Прав Каменский. Можем мы иногда забыть и стрельбу, и обходы, и засады?

- Не можем, - отозвался Константин Пантелеевич, - потому что, Иван, завтра в засаду с утра с тобой.

Иван растерянно уставился на него, выругался, вытер руки о полы шубы, проговорил, не ведая кому:

- Ах, черт... Ну, хоть бы... Хоть бы в Новый-то год...

Уходя, так трахнул дверью, что зазвенели стекла. Вместе с ним ушли сразу двое. В наступившей тишине стал слышен голос парня с пухлыми щеками, в кавалерийской длинной шинели, в шапке с малиновым верхом, сидевшего на краю стола:

- Вы мне совсем не даете, агенты, работать. Хоть в отставку проси. Одного, как я полагаю, соучастника кто-то зарезал. Взяли Хрусталя, а тот все выложил: и про кольца с сережками, и про перстни.

Двинулся костлявый мужчина с худым лицом. Голос его был так тонок, что Поле показалось - мужчина, того и гляди, расплачется:

- Тебе же радоваться, Подсевкин, меньше работы.

- Я не бегу от работы, - с обидой ответил Подсевкин. Неуклюже свалился со стола, пошел к дверям, покосившись при этом на Полю, подмигнул ей вдруг.

Быстро вошел мужчина в кителе, сапогах, с черной бородкой. И сразу наступила тишина. Оглядев всех, задержав только взгляд на Поле на мгновение, он заговорил:

- Я только что звонил в наш милицейский клуб. Там ваши товарищи танцуют. А перед этим в буфете пили чай. И вы могли бы сидеть в буфете пить чай с баранками по случаю праздника, а потом танцевать. Скажем, Кулагин со своей невестой.

Коренастый вдруг затоптался, вызвав смех остальных. А мужчина с бородкой будто не заметил этого смеха. Он дождался, когда станет тихо, и опять с какой-то добротой произнес:

- Дорогие вы мои. Без выходных, все время на ногах, в пути. Вы приходите домой, я знаю, и падаете в кровати. И это для того, чтобы через два часа курьер поднял вас снова, и снова вы уйдете. И так летом и осенью, зимой и весной. Вы измучены, я знаю. Но я не вижу на ваших лицах жалобы.

Он махнул рукой, пошел к дверям. Возле дверей остановился, сказал:

- Пахомов и Карасев, зайдите ко мне... Остальным немедленно по домам... Что за девушка? - обернулся он к Константину Пантелеевичу.

Константин Пантелеевич улыбнулся вроде бы как смущенно даже и виновато, глянул тоже на Полю, и она покраснела, пожалела, что пришла сюда. Нет бы домой сразу бежать с площади.

- Она поздравить всех нас пришла. Поля зовут ее.

Человек с черной бородкой вдруг сразу посветлел как-то, по-доброму посмотрел на нее.

- Подождет она? - обернулся он теперь к Константину Пантелеевичу и Карасеву. - Так, что ли?

Девушка хотела было сказать, что уже слишком поздно. А с черной бородкой догадался, о чем она подумала сейчас, сказал, улыбнувшись и пряча улыбку под ладонью, потирающей бородку:

- Проводят они, Поля, не беспокойся.

Теперь и Константин Пантелеевич посмотрел на нее, попросил тихо и все так же почему-то смущенно:

- Подожди, пожалуйста, Поля, скоро мы...

40

Они ушли, а Поля осталась сидеть на диване. От печки исходило тепло, уютное и мирное. В окно виднелось черное небо, освещенное звездами, четко выделялись крыши, ветви деревьев, купола колоколен. И показалось ей, что сидит она в горячей пыли за околицей деревни, в заволжских степях. Вот так же блестели вечерние звезды, сыпалась пыль между пальцев, а шестилетняя Поля молчала, не откликалась и не бежала на зов матери, разыскивающей дочку по всей деревне. Оттуда, снизу из степи, расшитой темными и светлыми полосами пахотных межей, стал нарастать дробный постук. Она запомнила его, как будто и она тоже сидела на бричке, вздрагивая и качаясь. Постепенно подымалось клочковатое сизое облако, кажущееся ветошью. Еще немного - и понеслись из тьмы мелькающие ноги коней, мелькающие спицы колес - сельчане возвращались со свадьбы на соседнем хуторе.

Мать едва успела выхватить ее из пыльной колеи, как с гиканьем, ревом, визгом гармоней пронеслась лава коней и бричек, и из каждой разинутые рты - то ли поющих песни, то ли целующихся в обнимку.

- Ах ты, бог ты мой, - подшлепывая ее, причитала мать. - Глаз да глаз за тобой, Полюшка.

И с тех пор, как стала мать заговаривать о недороде хлеба, не покидало Полю ощущение, что сидит она в этой дорожной пыли, а на нее летят из тьмы копыта взбешенных коней.

- Глаз да глаз, - прошептала сейчас она, смежая веки. А открыла и увидела около себя Константина Пантелеевича. Стоял, сунув руки в карманы шубы, разглядывая ее как-то странно, зорко вроде бы. Поджала под себя ноги, ахнула вдруг:

- Мне ведь домой надо. Чай, полночь уже...

- Полночь, угадала.

Он достал из кармана конфеты, положил ей в ладонь.

- Что я, маленькая? - обиделась девушка.

- А как же. Раз ты меня дяденькой зовешь, значит, маленькая и сладости тебе положены. Начальник подарил... Ну, пойдем. Провожу тебя. И расскажешь, почему все же пришла в розыск... Не поверю, что поздравить. Беда какая-нибудь? А какая?

Затягивая платок, она ответила сердито:

- Сказала же, что сама надумала. Или нельзя?

- Да как же нельзя, - смущенно ответил он и замолчал. Не знал, наверное, что и говорить.

- Просто никогда не гадал, что девушка придет в розыск поздравить инспектора. Первый случай такой.

Поля так и прыснула, выскочила в коридор первая. Хорошо было ей в этот вечер. Темные улицы, арки ворот, ведущих в глухие дворы. Нет-нет да и выступали на тротуары, забитые снегом, какие-то фигуры - с хрустом, с приглушенным говором оглядывающие их пристально и оценивающе. Фонари, окутанные снегом, казались дымящими, плыли над домами зубцы башни.

- О чем думаешь, Поля? - спросил он ее. - О деревне, знать?

Она вздохнула, нахохлилась сразу - все, что было черного в ее жизни, явилось вдруг разом из этой тьмы улиц. И деревня, и ступени больницы, и теплушки, в которых тряслась, не зная, куда едет, и приют, из которого убегала тайком.

- Нет, - ответила сумрачно. - Не о деревне. Не хочу туда сейчас. И верно, мало ли - недород. И не спастись будет...

И вдруг засмеялась, глянула быстро на него. И он улыбнулся почему-то, но промолчал, только как-то резко сдвинул на лоб фуражку, от смущения, может. А может, и от холодного ветра, несущего по тротуарам поземку с тихим свистом.

Когда подошли к булочной, уже моргающей устало только одним окошком на кухне, она спросила:

- Заставила я вас хлопотать обо мне. Сердитесь, поди-ка?

Он засмеялся коротко, а сам все как-то привычно осматривал стены дома, окна, точно прицеливался разбежаться, прыгнуть, уцепиться за карниз.

- Не выдавалось мне еще с девушками гулять по городу... Ну, иди... Отдыхай.

- Какое отдыхать...

Она вздохнула:

- Рано надо вставать. Белье заставят стирать после гостей. Поди-ка, все увозили.

- А был я на табачной фабрике, - сказал он вдруг. - Говорил. Как будет смена, возьмут сразу. Человек тот на слово верный... И как скажет мне, так к тебе зайду...

"А раньше что же, Константин Пантелеевич?" - едва не вырвалось у нее, но лишь благодарно опустила голову, прошептала:

- Спасибо вам, Константин Пантелеевич...

Она вошла в ворота и остановилась, глядя в просвет двери, как уходит он быстро, широким шагом, не оглядываясь. Будто сразу забыл про нее.

41

Человек этот отделился от стены Казанской церкви, нависшей над переулком, сияющей в свете луны крестами, стеклом узеньких окошечек, Скользнул навстречу, преградил дорогу:

- Перекурить, гражданин, по случаю праздника...

Инспектор был весел. Он еще перебирал в памяти этот путь с девушкой по ночному городу. Он улыбался, не замечая этой улыбки, показывая встречному незнакомцу, что он из гостей и, похоже, пьян. Вынув из кармана пачку "Смычки", протянул тому. Человек в легком пальто-крылатке, в шапке, сдвинутой на густые темные брови, вытащил осторожно папиросу, не выпуская из кармана правую руку. Вон он пригнулся, разминая папиросу. Блеснула перед глазами Кости пергаментная кожа лица, полоска зубов и прищуренные незрячие глаза в инее.

- Из гостей?

- Со службы...

И это слово "со службы" вдруг отшатнуло мужчину, его красивое тонкое лицо передернулось, и Костя невольно сжал рукоять кольта.

- Премного благодарен...

Мужчина быстро пошел дальше. Но эта крылатка, эта шапка и эта быстрота. Не о нем ли говорила Поля? Не с Овражьей ли улицы?

- Гражданин, - крикнул Костя, - а ну, постой!

Но незнакомец завернул за угол, и тогда Костя побежал. Миновав дом, увидел, что тот человек скрылся во двор за торговыми рядами. Во дворе Костя растерялся. Разные пути вели из него. Один - на соседнюю улицу, другой - в подъезды дома, третий - в узкую горловину арки. Не Сынок ли это? Его охватил озноб. Улыбался ему... Ах ты, инспектор Пахомов...

Он окунулся в горловину арки. Под сводами гулко отдавались шаги. Осыпалась снежная пыль, высвечиваясь в лунных отблесках. За аркой начиналась улица, прилегающая к реке, к дровяным штабелям. За ними виднелись контуры вахрамеевской мельницы, дома, нагромождающиеся друг на друга. Где-то за заборами, ограждающими мельничные дома, услышал мерный похруст. Может, это был он, в крылатке, а может, просто подгулявший гость. Где-то вдруг запиликала гармонь, завизжали девицы, затрещали доски. Он вбежал во двор, прошел к двухэтажному деревянному дому. Дом тот самый, в котором жила баба Марфа. У нее тогда гулял Вощинин. Там его засек, вероятно, этот Сынок, если это был он. Не здесь ли он снова?

Где-то на втором этаже приглушенно звучали голоса. За тонкой занавеской окна выступали спины сидящих. Кто они?

Он вошел в подъезд, поднялся по лестнице, остановился, прислушиваясь. В коридоре было тихо. И вместе с тем внутренний голос как шепнул: не спеши, инспектор, проверь все. Открылась вдруг дверь, бросив на пол косой луч света. И тогда он прошел мимо стоявшего на пороге парня. За столом сидела грузная старуха, курила. Возле нее играли в карты трое парней в распахнутых рубахах. В одном признал Жоха. Две девицы с черными, накрашенными бровями спали, прижавшись друг к другу, на кушетке. На столе темнели бутылки вина. Было дымно от табака, было душно от винной вони. Тот парень, мимо которого прошел Костя, высокий и чубатый, двинулся за ним следом, спросил:

- Тебе чего?

Парни тоже оторвали головы от карт, мутными глазами уставились на инспектора. Первым пришел в себя Жох. Он бросил карты на стол и поднялся с трудом.

- А ты сиди, Жох, - попросил Костя, положив ему руку на плечо. - Я мешать не собираюсь... Просто обход делаю. Нет ли пьяных, нет ли драки...

- А у нас, товарищ инспектор, все тихо, - пролепетал Жох.

Высокий отступил, снова пошел было к дверям. Костя махнул ему рукой:

- Ну-ка, назад.

Он посмотрел на бабу Марфу, которая перестала курить и, не ворочая точно деревянной шеей, тревожно смотрела на него, на высокого парня, стоявшего у входа в каком-то напряжении.

- Кого-нибудь ждете?

Никто не отозвался сразу, лишь минуту спустя баба Марфа открыла щербатый рот, засмеялась:

- Кого ждать, к утру время идет.

Жох повалился на кушетку рядом с девицами, и одна из них, открыв глаза, спросила:

- Ну, пошли, что ли?

- Погодь, - отозвался Жох, - тут менты в квартире...

Проснулась и вторая, уставилась по-дурному на Костю. Он хотел было спросить ее, кто она такая, но тут услышал шаги в коридоре. Быстро встал у двери, вынул кольт, оглянулся на парней, шепнул:

- Всем молчок, стреляю без предупреждения...

Он совсем не думал, что кто-нибудь из них может вытащить наган, что кто-нибудь вытащит нож и кинется на него. Похоже было, что они ждали. Наверняка ждали человека в крылатке. Возможно, что тишина остановила перед дверью подошедшего. Сообразил, что не может быть тишины в комнате, где гуляет блатная компания. И вдруг застучал обратно. Костя выскочил в коридор:

- Стой! - закричал. - Стой!..

И побежал, прижимаясь к оббитым стенам. Он слышал, как где-то в конце коридора хлопнула тихим выстрелом дверь. И стук этот заставил его остановиться на миг, вскинуть нервно кольт перед собой, как бы защищаясь им. И на миг скользнуло в его душе чувство страха, отвратительного, не поддающегося воле и приказу. Оно осталось в нем от девятнадцатого года, когда белогвардеец целил в него из нагана, от банды Ефрема Осы, которая вела его на расстрел, от пожара, в котором горел однажды в сарае, подожженном кулаками...

И чтобы избавиться от этого страха, Костя выругался громко и снова побежал, даже спрятав кольт в карман.

В конце коридора открыл дверь уборной. Раскачивалось распахнутое настежь окно, и там, внизу, в сугробе, ясно были видны следы прыгнувшего вниз человека... Он тоже выпрыгнул из окна, выбежал на улицу. Была пустынна она, чернели стены мельницы, как башни замка, а за рекой горели, сияли огни ткацкой фабрики...

Тогда он поднялся снова по лестнице, вошел в квартиру. Компания одевалась, улыбаясь, переговариваясь. Жох вдруг полез обниматься и поздравлять с Новым годом.

- Так никого не ждали? - спросил Костя, оглядывая парней, девиц. Все дружно помотали головами. И ответила за всех баба Марфа тонким визгливым голоском:

- Все, кому надо было, все здесь, гражданин инспектор...

42

В двадцать четвертом году Костя перебрался из бывшей гостиницы "Америка" в комнату, выделенную ему административным отделом милиции. Это была одна большая комната в двухэтажном деревянном доме - широкая, с паркетным полом и двумя венецианскими окнами, выходящими на реку. Летом от воды тянуло сыростью и свежестью, зимой - несло снегом, и забор палисадника быстро заметало зубастыми сугробами.

Сюда теперь частенько приезжала мать из деревни, привозя сыну вместе с деревенской стряпней новости, заставляя невольно вспоминать избу, леса и речку, овины, луга, тополя возле избы, полные грачиных гнезд.

Сейчас она встретила у порога, синими детскими глазами оглядывая его, как незнакомого.

- Чай, с собрания?

- Какое там собрание, - ответил охотно. - Провожался... Извиняй, мама...

Быстро сбросил шубу, потирая застывшие от мороза руки, шагнул к столу, видя удивленный взгляд матери.

- Чудная, сирота-девчонка. Семнадцать всего-то, из голодбеженцев, а достойно живет, своим трудом.

Мать, раскрывая чугун из тряпья, пристально посмотрела на него.

- Жалею я, Костя, сироток-то. Пригласи к нам. Преснуху испеку. Поговорим. Может, ей утешенье нужно в чужом городе, одна, как перст, чай.

- Преснуху, - воскликнул он насмешливо, а про себя подумал с какой-то тайной, непонятной радостью: "Уж не женить ли она собралась меня на этой девчонке..."

За стеной, в соседней квартире, кто-то еще плясал, но, отяжелев от вина и еды, от новогодней суматохи, топал медленно и тяжело. Дребезжала балалайка, и под это мерное "тень-тень" он снял гимнастерку, оставшись в грубой солдатской нательной рубахе, положил на стол локти крепких по-мужски рук. А мать, подкладывая и подкладывая в миску тушеную капусту с гусем, говорила:

- И знать, нравится она тебе, Костяня, раз такой вот сегодня довольный. Бывает, черный, как чугун, а сегодня ангелочком прилетел на праздник.

Он не ответил, улыбнулся все так же задумчиво и мечтательно. Пройдя к шкафу, достал штоф, четырехгранный, с надписью по стеклу зеленого цвета: "Как станет свет, призвать друга в привет". Этот штоф достался ему трофеем от банды, орудовавшей в годы гражданской войны.

Налив из него водки себе и немного матери, сказал:

- Год какой выдался, мама, для всех нас...

Она подняла на него глаза, в них увидел он ту далекую, спрятанную тревогу, вечную тревогу за сына. Погладил ее руку, шершавую, обветренную, и тихо сказал опять:

- А меня даже простуда нынче обошла стороной...

И увидел теперь этот темный коридор, полный запахов пирогов, винного настоя, в котором летел бесшумно с ножом в кармане тот неизвестный. Мать как бы тоже поняла, о чем сейчас думает он, что вспоминает, - заплакала вдруг.

- Ты о чем? - спросил он, почувствовав, что опять стал совсем мальчишкой, тем, который без спросу уходил в леса, в город, который дрался остервенело с парнями соседних деревень, возвращаясь домой с разбитым лицом.

- Так это я...

Она вытерла рукавом лицо торопливо и вскочила с табурета, загремела в столе:

- У меня же еще пироги... Ешь, да пить чай будем.

Содержимое стопки она только понюхала, а глаза вдруг засияли, точно захмелела от одного запаха. Попросила неожиданно и с виноватой улыбкой:

- И все же ты приведи ее... Только упреди, замешу тесто, Костяня.

Он смеялся долго, хлопая себя по коленям.

- Нет, и смешная же ты у меня, мать. Незнакомый человек совсем она мне, а ты тесто... Девушек зовут в кино, на танцы. А ты сразу на пироги.

Он покачал головой, сев на кровать, мучаясь, стянул сапоги. Лег, как был, в брюках, нательной рубахе:

- Ухожу на утре в засаду. Коль задремлю, через пару часов толкни.

Он никогда не скрывал от матери, куда и зачем идет.

Она потопталась немного, собрав посуду со стола, прилегла на койку. Щелкнула выключателем, и сразу же в комнату сквозь занавеску хлынул на паркетный пол густой сноп лунного света. Заплясал, заиграл едва заметно. Засияла печь белыми изразцами, вспыхнули снежинками искры на медных чашечках душника. Он лежал, прислушиваясь к затихающей сутолоке праздника в этом большом коммунальном доме. Вверху двигали стульями, наверное, после гостей. За стеной все бренчала балалайка. Во дворе кто-то ходил, и слышался голос, распевающий песню, слова были непонятны. И представлялось ему, что Поля там, за окном. А он рядом с ней, молчаливый. Почему всю дорогу молчал он? Взять ее под руку, заглянуть в лицо. Ладонями провести по щекам, румяным от мороза. А все казалось, что ведет он воровку на предмет составления протокола.

Он лежал, закинув руки за голову, прислушивался теперь к тихому покашливанию матери. Не спит. И не будет, конечно, спать. Потому что будить надо сына. А он не спит. Он лежит с открытыми глазами и снова, и снова вспоминает всю свою жизнь. И как пришел в город с котомочкой, и как привел его в уголовный розыск старый сыщик Семен Карпович, и как стал он там комсомольцем, а потом большевиком, членом ленинской партии. На том партийном собрании, большом собрании и печальном, - на собрании ленинского призыва - один из бывших фронтовиков, милиционер конного резерва, задал вопрос вступающему в партию Косте:

- Почему на гражданской войне не был?

За него ответил, встав из-за стола президиума, Иван Дмитриевич:

- Пахомову в девятнадцатом году была повестка на фронт. Наша партийная ячейка постановила оставить его в розыске, как крайне необходимого. И он доказал это. Он принимал участие в раскрытии банды Артемьева, он застрелил рецидивиста Мама-Волки, он раскрыл хищения в воинских ларьках, принимал участие в ликвидации банды Осы в уезде...

- Понятно, - остановил тот же милиционер из конного резерва. И первым поднял руку. И другие, многие из которых воевали в Сибири, на Урале, которые шли на приступ Перекопа. Они подняли руки и дружески кивали Косте, когда он на подгибающихся ногах, не чуя их, шел на свое место в последнем ряду большого зала милицейского клуба.

- Я думаю, что Пахомов всегда будет оправдывать это высокое звание, сказал напоследок председатель партячейки при губмилиции.

Надо оправдывать. И прежде всего раскрытием... Прежде всего раскрытием...

- Ай не спишь? - тихо спросила мать из темноты.

Он не отозвался, улыбнулся, закрыл глаза и вроде бы тут же открыл их. Все так же лежало на полу лунное пятно, но снежинки на медных чашках душника погасли, и, поняв, что время сместилось, он скинул ноги на пол и потянулся за косовороткой...

43

Слышалось иногда Косте - кто-то ходит во дворе: то останавливался, разглядывая со всех сторон дом, где они сидели, то с мерным скрипом переступал опять ногами. Но это был лишь ветер, налетающий сюда с берега реки, ветер, то гаснущий, то снова разгорающийся, как пламя на сухом хворосте.

Не любил Костя эти засады. Сколько, бывало, попусту терялось времени.

Щелчок сухого дерева разбудил кота, дремлющего на печи. Кот мягко и бесшумно прыгнул на ноги Грахову. Тот сидел, откинувшись головой к стенке печи, чтоб не заснуть, тыкал в десну спичкой. Кот шмякнулся ему на колени, заставил дернуться судорожно, выхватить наган из кармана.

- Фу, черт, надо же так напугать...

Костя засмеялся. Не хватало только стрельбы... То-то бы вышла засада.

- Хорошо еще, не домовой прыгнул, - сказал он. Грахов, засовывая наган в шинель, улыбнулся виновато. Вздохнул даже с облегчением:

- Перед самым лицом. Когтями бы за нос...

Косте вдруг вспомнилась маленькая собачонка со взъерошенной шерстью. Осенью двадцатого года было это дело. Вот она крутится возле подвала, в котором держали засаду агенты, возле окошечка, узкого, запыленного, пытаясь просунуться в него, чуя там людей.

- Помнишь, как мы брали Лаптя?.. Струнин собаку хотел пристрелить, чтобы не выдавала...

- Как же, - улыбнулся Иван. - Наганом взялся ей грозить, как будто она понимает что...

Он покачал головой, тише уже сказал:

- Недавно встретил Струнина. Рубец от пули только на скуле был, а теперь на шею перешел. Вроде длиннее стал даже...

- Мечтал он всегда о земле, - вспомнил сейчас Костя. - Бывало, закурит - и о плуге, о лошади. Теперь вот на земле. Доволен...

- Я бы тоже взялся мастерить, - проговорил Иван. - Токарное дело знаю. Два года работал в ремонтных мастерских. Встань к станку, наверное, получилось бы. Как ты думаешь, Костя?

Костя улыбнулся. Но промолчал. Он только подумал, что все они, агенты, о чем-то да мечтают. Вот Саша Карасев - тот об учительстве. Двоих мальчишек во дворе обучает грамоте.

Вот Каменский. Этот монтер. И какая неполадка в губрозыске - ищут Каменского. И с каким он удовольствием начинает ковыряться в проводках, крутить лампочки. Николин - тот строгать что-нибудь. Плотник бы вышел знатный. Нил Кулагин, может быть, в циркачи пошел бы подымать тяжести. Вася Зубков - тот на рабфак, как говорил в Новый год начальник губрозыска...

Но все это они только мечтают. А свою нынешнюю работу любят и не променяют ни на что. Вон как-то Карасев вгорячах начал махать заявлением. На другой день как ни в чем не бывало шел с Костей, в обход по городу.

Опять поверишь Ярову, что они устали смертельно в этих бесконечных блужданиях по городским закоулкам, по бандитским гнездам, рискуя получить каждый день пулю или нож в спину.

Но предложи им тихую работу - обидятся. Они все комсомольцы, все члены РКП(б) или же сочувствующие коммунистам. И цель у них одна - чтобы не стало в городе профессиональных преступников, чтобы не стало остатков белогвардейщины, чтобы не драли спекулянты по три цены за простые холщовые портки или рубахи, чтоб не отнимали хлеб у рабочего с автозавода или швеи из швейной мастерской, у ребятишек из подвалов.

- Весной я видел Струнина, - прервал думы Кости Иван. - Закурили возле Мытного. Хвалился: мол, завтра в поле, на десятину на свою. А как прощаться стали, и говорит: "Ну, как вы? Часто вспоминаю я вас там, в деревне... Рад бы опять к вам, да ведь не своя воля..."

Он насторожился, встал со стула, легонько откинул занавеску, прислонился лбом к стеклу.

- Сани, - шепнул быстро. Прильнул и Костя, вглядываясь в проулок, полный сизого света приближающегося утра. В него въезжали сани, черная тень лошади остановилась возле дома Горбуна.

- Вот те и хозяин муки, - шепотом заметил Иван. Он глянул на Костю.

- Подождем, - тихо ответил тот на немой вопрос. - Не зря, значит, вчера вечером уходил куда-то старик... Торговать ходил муку...

Из дома вышел Горбун, просеменил к сараю. Теперь и лошадь двинулась к сараю. Немного погодя в дверях показалась фигура грузчика. Вот он сбросил мешок на сани, разогнулся, и в свете фонаря на столбе с улицы Костя узнал его - того мужика в малахае, что кричал во дворе булочника Синягина.

- Идем, - кивнул он Грахову.

Они быстро прошли проулок и остановились возле саней. Возчик нес очередной мешок, не замечая агентов, бурчал:

- Сам спит, а меня погнал... Ишь ты, приспичило, знать, ему... Черти буржуйные...

Он сбросил мешок, оглянулся и отступил.

- Синягину мука понадобилась, значит?.. - спросил Костя, похлопав по мешку. - Из "Хлебопродукта". Ах, старик, - добавил он укоризненно. - А говорил, ничего нет, хоть все обыщите.

Горбун, стоявший у сарая, наконец-то пришел в себя. Он повертел головой, зыркнул глазами по забору, точно искал дорогу к бегству. Вот засмеялся, заикаясь, похвалил агентов:

- Это я понимаю... Высидели или зараз попали?

- Тебе не все равно, - ответил сердито Иван, а Костя приказал:

- Собирайся. Вместе с нами пойдешь к Синягину.

- Уж не трогали бы старика, - попросил Горбун, но, не дождавшись ответа, заскрипел снегом.

44

Синягин сразу признался. Он кутался в полы широкого халата и все почему-то оглядывался то на жену, то на дочь виноватыми, полными испуга глазами. Жена была молчалива, только заломленные пальцы выдавали волнение. Дочь же курила папиросу и была безразлична ко всему, что происходило. Ее больше интересовали морозные узоры на окнах, проглядывающие сквозь тюль. В комнатах еще чувствовался вчерашний праздник - в остатках винного духа, в расставленных в беспорядке стульях, в небрежно разбросанной одежде, в пятнах на паркете.

- Вы знали, что мука ворованная? - спросил Костя, располагаясь за столом с листком бумаги.

Синягин пожал плечами.

- Я же сказал, - тихо пробормотал он, приглаживая плешины на тяжелой голове. - Пришел вчера этот, - указал он на Горбуна, сидевшего в углу за спиной Ивана Грахова. - Сказал, что можно ехать за мукой, если есть нужда...

- А откуда эта мука у него, вы не подумали?

Синягин посмотрел на жену, точно у нее просил ответа.

- У меня провал с торговлей, приходится не думать, а покупать...

- Мука-то ворованная, - перебил его сердито Костя. - Со склада "Хлебопродукт".

- Пришлось бы закрывать дело, - вздохнул Синягин, снова пряча руки в рукава, качая горестно головой.

- Кто дал команду очистить склад? - обернулся Костя к Горбуну. Тот всплеснул руками, засмеялся тихо:

- Сказал же в который раз, гражданин инспектор. Приехал парень, привез муку. Мол, храни ее, а не будет меня, продай кому-нито из булочников. Его не было три дня, ну вот я и пошел к булочнику. Ослушаться налетчиков нельзя... Прирежут, не приведи господь.

Он опустил голову, пожевал по-лошадиному губами. Синягин поворочался на стуле, вздохнул, как простонал:

- Вот те и новый, двадцать пятый год...

Костя записал в протокол показания Горбуна и Синягина. Потом, оставив в комнате Грахова, пошел осматривать дом. В буфете тоже все было сдвинуто, сметено, точно плясали здесь весь вечер. Поблескивали в ряд выстроенные самовары, поблескивали вазочки. В магазинчике на полках было пусто, и Синягин, шаркающий сзади, сказал:

- Вот видите - нечем было торговать. Да если бы нам разрешали покупать где-то зерно открыто, разве бы стали мы принимать товар из нечистых рук.

Костя не ответил, спустился по лестнице, постучав в дверь чуланчика, открыл ее. На кровати сидела в пальто, в платке Поля, в другом углу одетая в ватник женщина, та самая, что спрашивала его у баньки. Глаза у Поли были полны испуга. Вот как может быть - только что провожались и опять встретились. Он так подумал, но промолчал. Хотел было улыбнуться, но не решился. Не кавалер он, а милиция сейчас, да еще с обыском.

- Извините за беспокойство, - проговорил негромко.

В пекарне тоже все сбились в кучу: приказчик, пекарь, сторож. Хмельные, видно, потому что смотрели отупело и удивленно. Пекарь с засученными по локоть рукавами спросил:

- Коль здесь муку ищете, граждане милиция, не найдете. Кончилась.

Тогда Костя вернулся снова наверх, в комнату, где было так же тихо и покойно. Горбун казался дремлющим. Грахов все стоял, точно солдат на посту. И все так же безостановочно пускала кольца дыма дочь булочника, откинув на сторону светлые волосы.

- Где покупали раньше муку?

Синягин ответил не сразу:

- Когда где... В Поволжье... В Самарской губернии чаще... А то в Петрограде... Бывало, из Москвы. Сейчас закуплена в Омске, но нет ей ходу.

- Заносится приход в книги?

Булочник осел на стул, помолчал, сделал вид, что не слышал слов. Костя оглянулся на него, снова задал вопрос:

- Книга есть у вас денежная, разборная? Полагается, согласно кодексу по труду, частникам держать такие книги, нанимать бухгалтеров...

Тогда булочник поднялся, открыл дверцу шкафчика, вынул тяжелую, с толстыми, как у библии, корками книгу. Перевернув несколько страниц, Костя увидел фамилию Трубышева, рядом с ней стояли цифры.

- Что это такое? - спросил он, подняв голову. - Как к вам попал в книгу кассир с фабрики?

Синягин, и жена его, и дочь как-то сразу невольно двинулись, точно вопрос инспектора ожег их.

- Бывает, что помогает нам, - признался Синягин. - Дает в долг деньги.

- За так?

- За три процента комиссионных. В неделю три процента, а если залежка товара на месяц, то и все шесть...

- Здорово! - так и воскликнул Костя.

Имели агенты разные способы поиска преступника. Нарывался он на ловушки, выводили его с базара с "голубями", бельем, значит, снятым где-то с веревок на чердаке, находила по следу собака Джек, отыскивали по отпечаткам пальцев. Здесь улика была налицо, в книге.

- Трубышев знает, что вы записываете эти долги?

Синягин вдруг хлопнул себя ладонью по коленке. Ответила за него жена, с какой-то злобой глядя на мужа:

- Старая привычка записывать расходы и приходы. От папы сохранил своего. Не мог без записей, Авдей Андреевич.

Синягин пробормотал тоскливо:

- Нет, Трубышев не знал о записях. Но как же не вести их, коль столько всяких покупок, столько расходов. Тут и мука, тут и рабочие, тут и пекари. И на всех расчет нужен...

- Книгу мы с собой заберем, - проговорил Костя. - Приобщение к делу.

"Приобщение" к делу" заставило вдруг зарыдать жену. Дочь погасила папиросу, сказала раздраженно:

- Знали же, чем все это кончится. Связались с этим кассиром.

Синягин, оглянувшись пугливо на нее, спросил Костю:

- Что с нами будет теперь?

- Привлечение уголовного лица, - поднялся Костя. - Торговать вам больше не дадим. Оставаться всем дома сегодня, - приказал он. - Никому не сообщать о проведенном обыске. Узнаем - пойдете за соучастие.

Он передал книгу Грахову, сказал Горбуну:

- Собирайся тоже!

- Это за что меня, по какой статье?

- А ты пойдешь под стражу, - сказал Костя. - Давно не видел решеток, соскучился по ним. Там и статью подыщем из кодекса.

- Ах ты, бог мой, - простонал старик. - Вот ведь на старости бес кривой попутал. Что же, меня судить будут?

- Пока для следствия нужен, - ответил Костя. - А что дальше, сказать не могу. Подымайся...

Идя мимо двери в чуланку, он приостановился, прислушался. Тихо говорила та женщина, и Костя представил Полю: сидит все так же на кровати, окутавшись в платок, смотрит с испугом на дверь. Еще подумал, что она будет уволена вместе со всеми рабочими булочной. И снова уйдет в этот холодный безработный город со своей котомкой, искать пристанища, искать какую-то работу, чтобы только не быть голодной.

Уйдет, если не помочь ей. Если не устроит он ее на табачную фабрику. Он должен устроить. Чтобы стояла она возле машины в красном платочке, чтобы веселой всегда была, чтобы училась, как советовал ей Саша Карасев...

45

На другой день Мухо приехал в Глазной переулок на санях нанятого извозчика. Он вошел в квартиру к Викентию Александровичу шумно, и не было вчерашнего Мухо, раздраженного, взмахивающего рукой.

- Едемте-ка, Викентий Александрович, за Волгу в "Хуторок". Освежимся после званого ужина...

Викентий Александрович попробовал было отказаться, сославшись на недомогание, но Мухо и слышать не хотел.

- И потом, - вдруг сказал он уже тише, чтобы не слышали дочери в соседней комнате, - поговорить нам надо.

Тогда нехотя Викентий Александрович напялил на себя шубу, морщась от хлестких ударов ветра, прошел к саням с извозчиком, дремлющим на козлах.

- Давай, дядя, - приказал Мухо. - Гони вниз по матушке по Волге. Ах, черт, жаль только, бубенцов не подвесил ты под свою каурую.

Волга в этот праздничный день была пустынна, и, шурша, вольготно неслась встречь поземка, обвивала ноги лошади - она фыркала, вскидывала голову, и тогда грива взлетала, как диковинное знамя.

- В такую погоду, помню, уходили мы в Маньчжурию, - прокричал неожиданно Мухо, склоняясь к уху Викентия Александровича. - В восемнадцатом еще.

Викентий Александрович быстро глянул на него. С чего бы это вдруг про свой маньчжурский поход? Уж не с Калмыковым ли? Мухо, отворачиваясь от ветра, опять склонился к уху:

- Путешественником...

Теперь Трубышев кивнул головой и, переводя разговор, спросил:

- В Сибири метели долгие?

- Да уж не как здесь...

Мухо первым вылез из саней возле трактира. Первым и место занял за столом, в углу, в полутьме, пробивающейся сквозь тяжелые, зачерненные временем портьеры. Викентий Александрович в ожидании официанта зябко гладил руки, посматривал на двери кухни - не появится ли сам Иван Евграфович. Диву только можно было даваться, как он существует, этот трактир: в стороне от шумных улиц города, на другом берегу Волги, вдали от железной дороги. Обычный бревенчатый двухэтажный дом. Зал с высоким деревянным потолком, лестница на второй этаж, устланная дешевенькими половичками. Несколько колен коридоров, по обе стороны - номера, закопченные табаком, провонявшие овчинами, сеном, сивухой, одеколоном. В них, по большей части, ночевали приезжающие в город крестьяне с товаром, да захмелевшие крепко, да еще пары со случайной любовью.

Из окон трактира был виден тракт - по нему тащились сани с дровами, с сеном, с корьем, тряслись за ними привязанные коровы. За бойней подымалась труба пивзавода "Северная богемия". Дымы, пропитанные хлебным духом, стлались над трактом, над бойней, над церковью. Возле церкви, на паперти, толкались просящие подаяния, тянулись туда жидкие хвосты прихожан слушать отпевание или же крестины, просто постоять по случаю крещенского праздника. За церковью начинались карьеры, хорошо видные из окон трактира - здесь город брал песок и глину для коммунальных нужд...

Мухо навалился на спинку стула, под его грузным телом затрещало дерево. Вот он откинул густые волосы, уставился на Викентия Александровича.

- А в Маньчжурию я попал с остатками отряда Гамова. Не слышали такого?.. У хунхузов жил одно время. В Харбине потом. Шитье там было жуткое...

- Перебрались сюда, значит, в нэп, - язвительно заметил Викентий Александрович, подзывая к себе официанта. Заказали графинчик "рыковки" да для начала заливную рыбу. Есть еще не очень хотелось.

- Нэп, - мрачно сказал Мухо, - это ловушка для простаков. Вот говорили о золотых яйцах. Мол, не резать пока куру, а я так и вижу - стоит мужичище во дворе у хлева, расставив ноги в валенках, с хлыстом метровым в руке, краснорожий, с цигаркой в зубах. А по двору носится выпущенный на волю телок, взлягивает, мякает. Прикидывает этот краснорожий одно только до коих откармливать телка, до осени или до будущей весны, а потом сюда вот...

Он мотнул головой на зеленые ворота бойни.

- Нет уж, нэп не для нас...

Пригнулся к столу, прошептал:

- В общем, Викентий Александрович, решил я уехать на Восток. Попробую бежать за границу, авось повезет, как повезло тому же Шкулицкому. Знакомы места. Попаду в Китай, оттуда в Европу. Наши сейчас везде, рассеялись, как семена по миру. Встречу, думаю, бывших, помогут найти место, дадут дело...

Трубышев оглянулся на шумящих за столиками посетителей, на официантов возле стойки, на буфетчика в узбекской тюбетейке, протиравшего полотенцем стаканы.

Тянуло свиным чадом из подвального помещения, где находилась кухня. Иногда дверь в нее открывалась, и по ступеням шли официанты, как древние воины щитами, прикрывая головы подносами с тарелками. Сквозь приоткрытую дверь показывались на миг в кухне у плит повара, похожие на кочегаров у топок в трюме океанского парохода.

- А здесь разве нет дела, Бронислав? - спросил Трубышев, разливая водку. - Почему всем вам надо, как Шкулицкому, бежать за границу. А впрочем, - воскликнул он тут со смехом, - наши добрые солдаты стали медузами. Да, - воскликнул он снова со злобным смехом, - именно медузами. Да какое там - кротами, приспособившимися к темноте. Пьем, жрем, гуляем, заводим доступных женщин...

- Это кого вы имеете в виду?

- Да в том числе и бывших офицеров, гарцевавших когда-то на Востоке, - резко отозвался Викентий Александрович, оглядываясь. - И это вместо того, чтобы думать о том, что закономерности ради в России должна была бы существовать наша с вами демократическая республика...

- Но вы же говорили вчера еще, что вас устраивает Советская власть. Что жить можно...

Викентий Александрович рассмеялся нервно. Помолчал, заговорил все так же, не теряя усмешки:

- У меня настроение, как дензнаки, меняется. Плохо дело у Советов - я с надеждой живу, идет хорошо дело у Советов - я разбитый и больной. Оттого и мысли такие, и слова такие. Меняются каждый день. Оттого недоволен я такими вот, как вы, Мухо, умеющими стрелять, умеющими в атаки ходить...

- Но что же делать? - изумленно воскликнул Мухо. - Может, нам строиться повзводно, маршировать, стрелять на полигонах из трехлинейки, тренироваться в порке мужиков или же вот сейчас, здесь, начать распевать "Карманьолу"?

Трубышев рассмеялся фальшиво - сквозь зубы полаял, а не рассмеялся. Мухо даже попятился - так бешено блеснули в сумраке глаза кассира:

- А надо бы... Повзводно, поротно или еще как там на языке военной шагистики. Время потому что и сейчас бурное. Ведь есть требование среди самих партийцев - создать в партии платформу, чтобы защищать мелкую буржуазию, а значит, частный капитал, частных торговцев... Почему же в это время мы, как мыши, шуршим бумагами. Да еще в "Бахусе" режем шары от двух бортов... Слышали, в Грузии восстали бывшие князья...

- Но будет ли толк в новых мятежах? - проговорил Мухо, прислушиваясь к далекому, траурному звучанию колоколов церкви. - Вы же сами видели, сколько в восемнадцатом году пришло на баррикады. Со всех сторон собирались: на пароходах, на поездах, пешком под видом богомольцев, под видом странников и нищих... А не получилось, задушили, как котят. Будет ли толк? - повторил он угрюмо и раздраженно и поежился даже.

- Что же, - ответил спокойно Трубышев, - хотите приспособиться за границей?

- Я не собираюсь приспосабливаться, Викентий Александрович. Но сильна Красная Армия, насмотрелся на Урале. Да и народ устал хоронить. Не откликнется на наши "Союзы возрождения". Из-за границы надо идти. С Хорватом, или Врангелем, или с лордом Керзоном - это не имеет значения. С пушками английских дредноутов, с военным умом Пилсудского, с американским салом в ранцах, на подошвах американских ботинок...

- Ничего, - прервал его нетерпеливо Трубышев, - и обыватель пойдет снова. Дай ему только сигнал. От скуки даже пойдет. Вы же знаете, чем живет мещанская слободка: "Вы поправились, а вы похудели, вы помолодели, а вы постарели, погода сегодня отменная, да еще что в магазине дают нонче". От скуки рты рвутся. От скуки и пойдут за ораторами и вождями... За такими, как Савинков...

- За такими, как Савинков, только в тюрьму разве, - сказал Мухо. - Не жилось ему в Париже... Был я у одного нашего, сидели вместе в лагере. У поручика Веденяпина, - заговорил он снова сумрачно и с бранью. - Помню его тоже по Омску, вышагивал, как генерал... А тут посидел с нами в монастыре, выпустили его, и пристроился в детскую колонию воспитателем. Беспризорников учит уму-разуму. Попросил я у него денег на дорогу, а он на дверь. Не желаю вмазываться в историю. Подите прочь, товарищ... Назвал товарищем.

Он вдруг сжал кулаки, кулаками постучал по столу и с яростной улыбкой, шепча сквозь зубы:

- С плеча шашкой... По мокрицам... Прилипли к сырым местам. Сытно, уютно. Ничего больше не надо. На дверь мне, боевому офицеру...

- Тихо, Бронислав, - попросил требовательно Трубышев, - будут вам и шашки в свое время. Недолго до войны. Как-то подумалось мне: то и дело подставляет Россия шею под меч Марса. С промежутками в двадцать - тридцать лет... Ужасный рок навис над русским народом. Каждые двадцать - тридцать лет. Возьмите прошлое столетие. Французская война, севастопольская, турецкая... В этом вот столетии японская, германская, гражданская. А в перерывах сами себе пускаем кровь дурную, видимо, ненужную... И опять запляшет на русской земле Марс с мечом... Вот тогда вам, Бронислав, эта злость пригодится. Потерпите... А пока - что ж - счастливого пути.

- Но в чем и дело, у меня ни червонца лишнего в портмоне, воскликнул умоляюще Мухо. - С тем и позвал вас, с тем, Викентий Александрович.

- Но и у меня нет денег, - развел руками Трубышев. - Вы же знаете, что я конторщик фабрики, жалованья хватает только на хлеб да на кружку пива... А вам надо много.

- Надо много, - согласился странно весело Мухо, - на дорогу через всю Сибирь, для перехода через границу. И деньги у вас есть.

Он оглянулся - на маленькой эстрадке негромко и скучно, приплясывая толстыми ногами, запела "пивная женщина". Была она, как всегда, в красном длинном платье с разводами, с красными лентами в пышных волосах. На ногах туфли тоже красного цвета, с искрящимися застежками. Лицо неприметное и грубое, голос с хрипотцой, но душевный и мягкий. Черноволосый Оська Храпушин, тапёр трактира, понесся из коридора и с ходу утопил пальцы в белых и черных зубах пианино. Грохот музыки поплыл по зальцу, громче заговорили посетители, громче засмеялись, какая-то женщина, сидящая неподалеку, ахнула.

Все так же глядя на певицу, на ее крашенный яростно птичий ротик, Трубышев спокойно сказал:

- Вы мне чистое удостоверение личности, я вам - деньги.

- А комиссионера пока не надо?

- Комиссионер тоже нужен. И как можно скорее...

Мухо захохотал, зажал тяжелой рукой чашечку, кинул ее к широкому грубому подбородку. Выпив, стукнул кулаком о стол, раскусил с хрустом мясо:

- Вспомнил, как жрали мы баранину там, в степях у Кургана. Шел я в первой сотне под Ивановым-Риновым. Ох, и кромсали красных. Как тараканы разбегались. Шашками, из карабинов, по головам сапогами... Эх ты, черт! воскликнул он. - Если бы гнать да гнать - до Москвы бы наш казачий корпус домчался... Послушали бы звон сорока сороков. А тут осели. Водка, перины, бабий визг, и баранина жареная-пареная, до блевоты, и пироги, и сметана кадушками. Обжирались, облапывались... Еле на коней позабирались через пару дней. Спьяну, знать, да с баранины и сам Иванов-Ринов, обалдуй, не в ту сторону взял направление. Как посыпались отовсюду вдруг снаряды. И-эх, вы... Куда только и подевался Иванов-Ринов, обалдуй, - повторил он угрюмо, посмотрел на Трубышева каким-то косым и нелюбезным взглядом.

Притопывая ногами, негромко и так же безучастно ко всему окружающему, напевала Тамара:

Увидел мои слезы,

главу на грудь склонил...

Грохотало пианино, бежали официанты, прикрываясь щитами-подносами. Что-то кричал Иван Евграфович - маленький, быстрый, с розовым, точно ошпаренным лицом, с хохолком редких и седых волос на макушке, в русских сапогах, в поддевке по-купечески. Становилось все шумнее, все звонче и гулче бились стаканы о стаканы, и женские крики с соседних столиков становились все более раздражающими для Мухо. Склонившись, он сказал негромко:

- Хорошо, через пару дней постараюсь, хотя и трудное дело это после хождений следователей к нам на биржу. - Кому отдать - вам?

- Вот ему, - кивнул Викентий Александрович на Ивана Евграфовича, передадите ему, а деньги от меня получите. А я с ним сейчас договорюсь обо всем... Вас я найду сам... Ну, что же, - поднимая стопку, вздохнув зачем-то, проговорил он. - Будем пить теперь за дорогу через границу. Пусть вам повезет там, Бронислав.

46

Утром Викентий Александрович помолился на образок, в котором чернели двумя углями глаза Победоносца. В бога он верил и не верил. Что есть бог никто не знает, и что нет бога - тоже никто не знает.

В конторе мельком поздоровался с бухгалтершей, разделся, сразу за счеты. Загремел костяшками, а тут - шаги по коридору. Знакомые шаги. Вот открылась дверь, и вошли двое. Первый - ревизор из губторга, а второй - в шубе, в фуражке с молоточками - снова инспектор Пахомов.

"Ревизия", - так и ударило. А дома - пятьсот рублей в ящике стола Синягину под сливочное масло.

Знаком ревизор. Не раз приходил к нему. Встречались в бане, на улице. Неподалеку они живут. Всегда поклонится, даже шляпу приподнимет. А сегодня каменное лицо у ревизора. Сразу к бухгалтерше, а та ему в ответ, удивленно разведя руки:

- Недавно ревизовали...

- Дополнительно, - произнес ревизор, а инспектор по-хозяйски сел на стул, будто конторщик или кассир.

- Прежде кассу проверим.

Глаза ревизора, обращенные к Викентию Александровичу, холодны.

Улыбнулся Трубышев, открыл сейф, подумал: "Сразу ли сказать про деньги или подождать?" Решил подождать. Стал выкладывать на стол все, что в кассе: червонцев - двадцать, облигации хлебного займа, облигации шестипроцентного выигрышного займа, да еще временные свидетельства Доброфлота, да денег на мелкую сумму.

Выложил все это и признался:

- Пятьсот рублей у меня дома. Брал на выходной, чтобы здесь не украли. Да и забыл захватить...

- С каких это пор надежнее стало у вас дома? - заметил инспектор и повернулся на стуле, снял фуражку. - Помнится мне, как вас обокрали.

Он помолчал, склонив голову набок, точно ждал, что ответит Викентий Александрович. Не дождавшись, снова сказал:

- Когда-то вы обижались на преступный элемент, который может в любой час войти в квартиру с липовыми документами.

- Теперь другое дело, товарищ инспектор, - нехотя отозвался Трубышев. - Крепче следит милиция... Беспокоиться насчет дома не приходится.

А в дверях - директор, конторщики.

- Насчет дома не беспокойтесь, - сказал инспектор. - Там будет обыск по ордеру от прокурора. А вот кому вы деньги приготовили - придется дать ответ следователю.

- Но, бог мой, - воскликнул Викентий Александрович, достав платок, торопливо мазнув глаза, как будто засыпало их пылью.

Инспектор так же спокойно:

- Не на муку ли Синягину в долг? Краденную на складе?

- Понятия не имею, о какой муке вы говорите, - холодно отозвался Викентий Александрович, а стул заходил под ним, пол дрогнул. Вскочить, бежать бы прочь отсюда. Все известно. Значит, нашли и муку. Но продолжал все так же спокойно и про себя удивляясь этому спокойствию:

- Деньги могу хоть сейчас вернуть. Схожу домой - и через час будут лежать в сейфе...

- Наверняка, - согласился инспектор, - комиссионные накопили. Что там пятьсот рублей...

- А если в долг даю, - не слыша словно бы голоса инспектора, сказал обидчиво Викентий Александрович, - так закладываю кольца покойной жены. Кольца, серьги... Закладываю, продаю на рынке вот и помогаю, кто попросит. Разве это незаконно...

- Незаконно ростовщичество, - остановил его инспектор. - Вы даете деньги одной суммой, а с нее берете уже другую, выше. Это ростовщичество, и оно карается законом.

- Какие суммы? - возмущенно закричал Трубышев. - Какое ростовщичество?

- Оно в денежной книге у булочника Синягина, - пояснил негромко инспектор. - Это нам хорошо известно... В денежной книге у булочника все записано. Сколько раз вы дали денег булочнику и сколько получили с учетом комиссионных...

- Он записывал? - растерянно вырвалось у Викентия Александровича. Да как он посмел...

- Это при встрече вы скажете ему... А пока одевайтесь. Идемте к вам домой, там обыск с ордером от прокурора... А насчет колец, - снова проговорил насмешливо, - так много ли их у вас? Может быть, целый клад?

- Это ваше дело - верить или не верить, - пожал плечами Трубышев. Но у меня честная биография. Я служил в коммунхозе, потом в Севпатоке можете спросить и там, и там...

- В коммунхозе спросим, а директора Севпатоки недавно сняли, как бывшего активного эсера...

- О, господи, - воскликнула невольно бухгалтерша. Директор тотчас же вышел, попятились и конторщики.

- В конце концов Синягину я давал личные деньги...

Инспектор оборвал его:

- Личные ли? Вы брали у государства эти деньги. Брали и поддерживали частную торговлю, и похоже это на экономическую контрреволюцию.

- Еще что придумаете! - холодно и спокойно возразил Трубышев, косясь на него.

- А и придумывать нечего, пора собираться, - хмуро проговорил инспектор. - Одевайтесь.

Застегивая крючки шубы, Викентий Александрович смотрел на улицу. Сумерки за стеклами таяли на глазах, и резко выступали на мостовую колонны соседнего дома-особняка, в котором до революции жили торговцы Перовы. Подумал вдруг с нахлынувшей тоской: ""Титаник" наткнулся на гору льда... И все частное дело - в океан..."

Проходя мимо инспектора, он остановился, прислушиваясь к тишине в курительной комнате, угадывая изумление и удивление на лицах сослуживцев за дверями.

- Должен вам заметить, что любой следователь лишь разведет руками, узнав, за что меня взяли под конвой...

- Повторяю - за проценты, - произнес негромко инспектор, надевая на голову фуражку. - За три процента в день... Учтено в главной денежной книге у Синягина... На это есть статья в уголовном кодексе.

Викентий Александрович усмехнулся, бородка чуть качнулась.

- И все же вы не имеете права обвинять меня в экономической контрреволюции: я не убивал, не жег, не выворачивал рельсы, а кормил рабочий класс Советской России, я помогал, скажу вам.

- Трубышев, - перебил его нетерпеливо инспектор, - рабочий класс постарается обойтись без вашей помощи.

47

Дужин в этот вечер, крещенский и жгучий, кормил своих свиней в сарае отходами со столов из трактира "Хуторок". Потом молился перед образами в своей огромной комнате. Их было полно, святых, глядевших на тяжелое лицо в царапках, на этот беззубый рот. С черными ликами, плененных серебряными окладами, освещенных огоньками лампад. Богомолен стал Егор Матвеевич.

А Иван Евграфович, как всегда, бегал по кухне, совал нос в кушанья для вечерних гостей или же ругался с "пивной женщиной", которая все больше и больше ударялась в запой...

А их гофмаклер в это время сидел в кабинете у Ярова. Он курил свою трубку. Он был спокоен и даже улыбался. Он даже засмеялся, когда в кабинет ввели Миловидова. Может быть, на его уныло опущенные черные усы? А толстый, неповоротливый и квадратный Миловидов уставился на него недоумевающе и испуганно, видя, наверное, в нем одного из начальников уголовного розыска.

- Вы не знаете этого человека, Миловидов? - обратился к нему Подсевкин. - Один из вас посылал за ордером, другой из вас ордер выписывал... Должны бы знать.

- Я не видел его раньше, - сказал, пожав плечами, Трубышев.

- Я тоже не встречал этого гражданина, - робко произнес Миловидов. Божежки мой, - прибавил он, - вся жизнь - сплошной допрос. Помню, анархисты меня допрашивали. Дулами маузеров...

- Вы уже рассказывали про это, - оборвал Костя. - А фамилию Вощинин слышали?

- Нет, не слышал, - как-то обиженно даже ответил торговый агент кредитного товарищества. - Никогда.

Он подписал протокол и ушел, все с той же обидой на крупном лице. После его ухода Викентий Александрович укоризненно проговорил:

- Забавного человека зачем-то привели.

Его стали спрашивать про деньги. О процентах. О лавочниках, которым он ссужал эти деньги под проценты. О Замшеве, Дымковском, Охотникове... Он отвечал быстро и все так же покусывал мундштук трубки.

- Ссужал я и Замшева, - сказал он на один из вопросов. - Василий Васильевич сам даже обращался ко мне. И я выручал. Как всегда. Заложишь кольцо в ломбарде или продашь на толкучем рынке. А что получал проценты бог ты мой - эти жалкие гроши...

- Обыск обнаружил целое состояние, - перебил его Яров. - Как же так?

- Сам не знаю, - удивился Трубышев. - Дают долг, я кладу, не смотрю. Знаете, как в копилке... Побренчал, а она полная...

- Ну, а тысячу червонцев Вощинину вы тоже выдали, продав кольца покойной жены? - вдруг спросил Подсевкин. Это был вопрос, который они специально готовили напоследок и неожиданно. Усыпить, ослабить внимание бывшего кассира показаниями, которые давно были записаны в протоколы, и задать этот вопрос.

И наконец Трубышев сдался. Он уронил руку с трубкой на колено. Вот теперь он оглядел невольно сидящих в комнате, спросил, и голос был глух и робок:

- Это кто же вам сообщил?

- В трактире "Хуторок", - ответил теперь Яров.

- Вот как, - растерянно пробормотал кассир, сунул снова трубку в зубы, думал торопливо, прикидывал, вспоминал, гадал. Откуда эта точная цифра? Кто мог сказать?

- Вы дали деньги, полагая, что Вощинин уедет и след заметется, сказал Подсевкин, подсаживаясь к столу, записывая слова кассира в протокол. - Но Вощинин, купив билет на поезд, почему-то пошел гулять и искать свою даму сердца - этого Лимончика, а иначе говоря - Зинаиду Одинцову из "Северных номеров". И в конце вечера его убивают. Убивал Сынок? Вы знали о Сынке? - резко уже спросил он. - Не молчите, гражданин Трубышев. Вопрос несложный...

- Нет, не знал...

- Это точно? - теперь спросил Яров.

- И в глаза не видел, и слышать не слышал, - буркнул Трубышев. Он сложил руки на коленях и неожиданно дрогнувшим голосом заговорил:

- Я не имею отношения к убийству. Деньги я дал Вощинину, потому что он просил. Но почему Вощинин ездил за ордерами - не знаю. Куда хотел он уехать - тоже не спрашивал. Почему убили его, как и вы, теряюсь в догадках... Есть моя вина, что беру проценты с лавочников, но ведь дают они сами, как не уважить людей. Обидятся...

- Значит, ваша вина только в процентах? - спросил Яров.

- Только в них... Как дошло до вас о том, что я ссудил Вощинина, ума не приложу.

- Через трактир "Хуторок", - напомнил Подсевкин. Трубышев рассмеялся, уверенность снова легла на его лицо:

- Возможно, что я кому-то проболтался за столом. Или же сам Вощинин наболтал там в "Хуторке"... Поясните, пожалуйста...

- После мы вам поясним, - ответил Яров. - Не раз еще встретимся, не раз еще будем вспоминать...

- Дело ваше, - пожал плечами Трубышев.

Когда дежурный милиционер увел арестованного, все трое переглянулись.

- Может, взять и тех двоих, - обратился Подсевкин. - Наверняка Пастырев и Дужин - его подручные... Та самая "черная биржа"...

Яров нервно постукал пальцами по столу:

- Я тоже считаю, что эта тройка и есть та самая "черная биржа", но брать их рано. Прежде всего надо взять Сынка. Особо опасный - на улицах. Вон, - кивнул он тут на Костю, - уж не он ли собирался раздеть нашего инспектора... Возьмем Сынка - и сразу же возьмем остальных. Сорвать можем всю работу. И потому наблюдение, самое тщательное, за трактиром и за домом Дужина.

- Сергей Сергеевич, - обратился теперь он к Подсевкину. - Что у тебя?

- Фотография есть, - ответил Подсевкин. Он выложил на стол фотографию. - Специально ездил в Положиновскую волость. Разыскал дом в деревне, откуда родом Сынок. Мать у него старая. Втерся к ней в доверие. Спрашивал осторожно: мол, где сын. Не ответила. Не видела - и все. Может, наказано не говорить. Но сумел я стянуть у нее старую фотографию со стены, там ему пятнадцать лет. С родителем снят, с мясником. Стоит батька, вот он в фартуке и в чехлах два мясницких ножа, а рядом сын - тоненький красавчик, кудрявенький ангелочек...

Он показал фотографию, потом передал Ярову. Яров, посмотрев ее, передал Косте.

- Он самый, - приглядевшись и с каким-то волнением проговорил Костя, - тот, что в новогоднюю ночь просил прикурить.

- Надо раздать агентам, - сказал Подсевкин. - Размножить и раздать...

Он защелкнул застежку портфеля и глянул на Костю, щуря глаза:

- Хотел я было прачке Синягина предъявить фотографию, а ее след простыл. Расчет уже взяла. Может быть, ты знаешь, где она, Костя? Похоже, что она была здесь в Новый год.

- Что же я - хожу к ней на свидания? - растерянно ответил Костя, представив сразу, как где-то улицами идет с котомкой девушка в длинном пальто, в пробитых чулочках. Откуда ей знать, что он был на табачной фабрике.

- А надо бы ходить, - наставительным тоном проговорил Подсевкин. Надо бы, неспроста была она в губрозыске.

Костя мельком бросил взгляд на Ярова, увидел усмешку на его лице. И начальник тоже так же думает, как и следователь?

- Не дело это, Подсевкин, - ответил сердито вдруг. - Разговор серьезный, а ты смешочками...

- Не смешочки, - вставил теперь Иван Дмитриевич. - Важный свидетель пропал. Не хватало еще, Пахомов, на свидетелей заводить дела.

- Но ведь прислуга еще там, - пожал плечами Костя. - День назад я разговаривал с участковым.

- Прислуга там, - ответил Подсевкин, подымаясь, - а твоя подалась куда-то...

- Она не моя, - разозлился Костя. - И что это ты, Подсевкин, набиваешься ко мне в сваты?

Яров и Подсевкин засмеялись, смех успокоил Костю, заставил тоже улыбнуться, признаться:

- Был я на табачной фабрике вчера. С начальником кадров разговаривал. Через неделю пойдет набор еще одной смены. Обещал устроить ее. А вот сообщить ей не успел об этом.

- Ну, тем более надо ее искать, - сказал Подсевкин и, помахивая портфелем, пошел к двери.

- Постой, Костя, - попросил Яров инспектора, тоже собравшегося идти за следователем. Подождал, пока не закрылась дверь, спросил с любопытством: - Верно, есть у тебя что-то к ней?

Костя смутился, потер щеки, глядя в глаза начальнику. Увидел в них грусть и понял, откуда она у этого человека, одинокого, живущего холостяцкой жизнью в маленькой комнатке при милицейском общежитии уже который год. А тот погладил бородку, вздохнул:

- У меня вот такого не было в жизни, Костя... И будет ли?

- Как не быть, Иван Дмитриевич.

Яров засмеялся, а в глазах все таилась та глубокая грусть по какой-то женщине, которая и его, как и Пахомова, заставит вот таким быть растерянным и смущенным.

- Ну ладно, Пахомов, - сказал он уже строгим голосом. - Давай... Трактир "Хуторок", Дужин и она, Поля.

48

"Приметы пропавшей: средний рост, волосы черные, глаза карие, с раскосинами, улыбка открытая, с ямочками на щеках. Одета в длинное пальто, в серый платок, башмаки большие..."

Он стоял посреди тротуара, в луже, сбежавшей из водосточной трубы, и напряженно всматривался в лица идущих мимо людей. Вот-вот и она выплывет из людского потока. Но лица были чужие, озабоченные. Лица исчезали под арками домов, в воротах Мытного двора, в переулке... А он все стоял и вглядывался. Но тут вдруг вспомнил о Твери. В том городе у нее родня. Уж не уехала ли? А может, готовится уехать и сейчас на вокзале, в толпе, подступившей к вагонам.

Он остановил проезжавшую мимо пролетку, попросил ехать на вокзал.

На вокзале, обойдя длинные ряды скамеек, на которых сидели и лежали пассажиры, бездомные, безработные, не увидел среди них знакомого лица и вышел на перрон. Долго стоял, глядя на толпы людей, карабкающихся в вагоны с громыханьем сундучков, деревянных чемоданов, с оханьем, с тумаками, с матерщиной.

Ему показалось, что он провожает Полю, по существу далекую и совсем незнакомую девчонку, листочек, гонимый ледяным ветром по булыжникам жизни. И этот паровозный дым, от которого закисало во рту, и гулкое бряканье колокола, трель свистков и шарканье колес - все это заставило его уйти в себя, оцепенеть, будто, и правда, в одном из поплывших мимо вагонов, в окне, мелькнет сейчас знакомое лицо, и обожжет ему сердце до боли тоска прощания. Но и здесь были чужие, всматривающиеся с холодным любопытством люди. Вернулся на площадь, а от площади вдруг надумал зайти домой, сам не зная почему. Удивил этим мать.

- Что-то ты сегодня, Константин Пантелеевич, не в себе, - суетясь возле печки, сделала она свое заключение. - И рано вернулся, и молчишь.

С некоторых пор стала она его звать по имени-отчеству. Он сердился, а она смотрела укоризненно на него, как на бестолкового человека: "Такая должность, ну-ка, инспектор". И он в конце концов махнул рукой. А сегодня заворчал снова:

- Полно тебе чудить, мать. Я тебе чужой разве.

Не выдержав, признался, поняв теперь, что для того и домой завернул:

- Эта девушка, сирота, пропала. Свидетель.

- Это как же так? - растерянно спросила мать, ставя на стол миску с похлебкой. - Как пропала, Костяня? (Ишь ты, и величать сразу забыла.)

- Да так...

А мать напустилась на него, сложив руки крестом на груди:

- Для чего же вы там сидите? Говорила тебе, приведи сиротку, так нет... Привел - никуда не делась бы. Ищи теперь и приводи в гости.

- Вот черт, - хлопнул он по столу ладонью. - Там Подсевкин требует, тут ты... Прямо особа важная, эта Аполлинария.

Помешивая похлебку, обжигаясь, гадал, куда она могла подеваться.

Может, у судьи нянчит ребенка? Или же в ночлежке "Гоп", или в "Северных номерах"? И, одеваясь быстро, пообещал матери:

- С гостиницы начну...

В "Северных номерах" он отыскал закуток, где жила Лимончик. Она была дома, стирала. Так непривычно было - та, в "Бирже", накрашенная, и эта, у корыта, с откинутыми волосами, простым лицом... Она спросила нелюбезно:

- С проверкой, товарищ инспектор?

- Может, и с проверкой.

Она вытерла руки о передник, смахнула тряпкой с табурета:

- Садитесь тогда.

Он присел, оглядывая маленькую комнатку, с цветами на подоконнике:

- Цветы любишь, гляжу.

Она вздохнула, вдруг улыбнулась:

- Последний месяц здесь я, Константин Пантелеич. Уезжаю в Питер... И добавила сразу, значит, уже решила: - На фабрику пойду... Устроят? спросила, внимательно глядя на него.

- Как же, Зина, - сказал он. - Только обратись. А жизнь эту с уголовным миром надо кончать. Добра не жди. Или тюрьма или больница. Вон как кончили твои дружки Ушков с Хрусталем...

Она подалась к нему, раскрылись широко глаза:

- Не слышала еще.

- Ушков застрелен. Хрусталь сейчас в камере. Суд ему будет строгий. Опять побег. Кража из склада, грабеж. Да еще прежние судимости. Так, может, и не встретитесь в Питере больше...

Она вскинулась испуганно:

- Понимаю, Константин Пантелеич... Все понимаю. Верно вы тогда сказали, - вздохнула она, - сколько же можно. Время, оно ведь стукнет по голове. Не все молодая буду... Попробую, как и все... Чаю не хотите ли, товарищ инспектор? Или за пивом сходить? - вдруг лукаво спросила она. Найдется здесь же, в гостинице...

Он нахмурился:

- Я тебя вот о чем спросить хочу, Зина. Не встречала ли девушки, из прачек она, у Синягина работала. Полей зовут. Не бывала здесь вчера или позавчера?

- Из себя-то какая?

- Черноволосая, ямочка на подбородке, в пальто длинном, с матери... Платок как ветошь, - грустно и с какой-то злобой проговорил он, вдруг почувствовав в сердце нахлынувшую тоску по этой девчонке.

- Нет, не видела, - задумчиво сказала она. - Бывают здесь всякие, из нянек, из прислуги... А такой не видела.

Тогда он достал из кармана фотографию Вощинина:

- Этого помнишь?

Она склонилась, выгнув красивую тонкую шею. Вот девка - ведь в танцовщицы бы вышла, не такая судьба. Вся изогнутая. Даже подивился, даже невольно уставился на ее талию под ситцевым платьем. Ишь ты какая...

- Как же, - вздохнула Лимончик. - Встречались один раз. Искал он меня в тот вечер и не нашел. Может, и не попал бы на "перо".

- Сынок где-то ходит. Не слышала?

- Нет, не слышала... Да и не сказала бы, - добавила, жестко поджав губы. - Не мое дело это, а ваше...

- То-то и есть, что наше. А ведь если бы все вы помогали нам, скоро бы очистили город от профессиональных преступников. Ну да очистим... А тебе все же спасибо, Зина, - сказал он, положив руку ей на плечо.

- Это за что же?

- Скажем, может, после. Не сразу. Большую помощь ты нам оказала.

Он забрал фотографию, поднялся.

- А прачка что? - спросила она. - Замешана?

- Да нет... - Он улыбнулся задумчиво. - А за тебя я рад, если другой становишься.

- Другой, - согласилась она. - Бывало, то к пиву вечером, то ли к кокаину. Зарядишь понюшку и вроде как летишь куда-то... По звездам. И так хорошо... А теперь не тянет. Домой хочу, как и все чтобы...

- Ну и ладно... Счастливо тебе. Перед отъездом-то, может, зайдешь к нам попрощаться...

Она расхохоталась:

- Чего доброго, и не уедешь, коль зайдешь.

Но тут же оглядела его ласковыми глазами, сказала:

- Спасибо, Константин Пантелеич. Может, и зайду.

На улице в темноте сыпал снег, и лошади неслись черными тенями, глухо стучало в стенах, скрипели задвигаемые дворниками железные ворота. Поблескивал снег, сыпал с карнизов за воротник. Костя поднял голову, как из глубокого колодца вглядываясь в небо:

- "По звездам" - ишь ты, что придумала Зинаида.

Не торопясь, вышел на площадь и увидел, как, заворачивая за белую изящную громаду театра, едва не сбив афишную будку, промчались конные милиционеры. Обычно постовые выезжают по двое, тут их было трое. Их пригнутые, как в атаке, спины, развевающиеся на морозном ветру полы шинелей и отвороты островерхих "буденовок" остановили Костю. Тревога запала вдруг в сердце. С чего такой аллюр? Он повернул и едва не побежал к губрозыску. Возле дверей, у тротуара, стояла, фырча мотором, машина.

В нее забирались агенты. Старик Варенцов втаскивал Джека с помощью Карасева. Закричал Косте, точно самому подходящему слушателю:

- Видел, Костя?.. Не привык пес к бензину. На лошадь хоть бы что, а тут, удави его, боится...

- Что случилось? - спросил Костя, оглядывая пасмурные, молчаливые лица агентов, сидящих на скамейках, под брезентовым тентом: Грахова, Каменского, Рябинкина.

- Барабанов убит в доме Дужина, - услышал он голос Ярова, открывшего дверь кабины. - Только что...

- Вот, а я за свидетелем, - вырвалось неожиданно у Кости, но начальник мотнул головой, сказал:

- Забирайся, инспектор... Некогда... Едем за Волгу всем составом.

49

С утра Федор разругался с женой из-за сына. Она хотела, чтобы Петр, которому только что исполнилось семнадцать лет, работал в вагоноремонтных мастерских. Уклон ее был такой: недалеко и в тепле. А Петр устроился без ведома родителей на кладку стен новой гидроэлектростанции. Уклон его тут был такой: ему нравится электричество, и он останется потом на электростанции то ли электриком, то ли просто токарем. Ну-ка, зажигать лампочки в городе, в деревнях. Тысячи лампочек, как звезды в небе. Интересно. Отец поддержал его и даже похвалил. Отсюда вышла ругань. Жена назвала Федора потатчиком, пригрозила, что не будет стирать заляпанный известкой армяк сына, не будет штопать рванье. Тогда Федор пообещал, что сам будет и стирать, и штопать. С того еще пуще взорала Евдокия, грохнула сковороду жареной картошки на стол так, что накатился горячий чугун на локоть Федору, ожег его. Федор трахнул кулаком по столу. Сын не выдержал, накинул на себя армяк. Хорошо еще, что голод не тетка. Пойманный в дверях отцом, покорно уселся за стол; надутый и обиженный, принялся есть.

- Что ты шумишь? - в сердцах сказал Федор жене. - Сейчас не прежде времена. Дорога молодым открыта куда хошь. То ли в завод в ФЗО, то ли на вагоны. То ли вот на стройку... Раз нравится, пусть идет.

Он проводил Петра до развилки, похлопал его по плечу молча. Сын уходил обычно на неделю, жил в бараке, питался, верно, кое-как. И заработок был там не ахти. Но интересное дело, тянет, что тут попишешь...

Сам же Федор обошел окрестные деревни. Кто-то обрывал провода на столбах, устанавливаемых Акционерным Электрическим обществом на пути к электростанции. То ли парни с озорства, то ли те, кому нежелательно видеть новую Россию в свете тысяч лампочек, как говорил сын только что. Выяснил он, что в одной деревне видели моток медной проволоки. Что вроде как с этой линии. И что живут там два брата Козляковы, отъявленные хулиганы и пьяницы. Может, рвут на продажу кому-то, а может, и по наущенью. До деревни далеко, ногами потопаешь. И Федор отложил дело до завтра. Вот попросит в заволжской милиции лошадь и поедет выяснять.

Днем он пообедал дома. Глиняную чашку щей опорожнил да остатки несъеденной утром картошки. Выпил три стакана чаю, отдуваясь, протирая полотенцем голый череп, тощую шею, щеки. Чувствовал он себя что-то неважно, как всегда при перемене погоды. Еще сказал притихшей и посмирневшей вдруг жене:

- Пожалуй что, вроде вода ожидается.

Жена посмеялась, мотнув на окно, забитое, словно жиром, морозным инеем.

- Эвон натрещало на стекла.

Но Федор упрямо сказал:

- Наживешь ревматизм, будешь верить...

После обеда он был в губрозыске на собрании партячейки. Обсуждались два вопроса: о помощи рабочим Запада и о проведении первой годовщины со дня смерти Ленина. И по обоим вопросам вышло, что главный тут Федор Барабанов. Назначили его ответственным по сбору средств рабочим, томящимся в тюрьмах буржуазных стран, и попросили выступить с рассказом о вожде, о траурных днях в прошлом году в Москве. Федору довелось быть там в ту зиму. Он видел своими глазами шествие опечаленных людей по городу, костры.

После собрания партячейки Федор беседовал с одним парнем, вернувшимся из заключения. Обещал ему помочь в устройстве на работу. В конце дня он зашел в лавчонку потребительского общества, купил семечек: жена просила любительница лузгать по вечерам. Заберется на плиту, болтает ногами, грызет и довольна. Слава богу, занят рот, меньше ругает. Зашел в аптеку, купил от простуды какие-то порошки. Что-то знобило, и спина все еще была натянута и скрипела, точно деревянная. Дома он, в первую очередь, сбегал за водой к Волге, вернулся, наполнил самовар, накидал углей из жаровни. Зажег лучину, пихнул ее в трубу. Присел на корточки, слушая, как, словно зверь, пробравшийся из трубы печки, ревет и воет в самоваре. Вот в этот момент прибежал в дом младший уличный надзиратель, молодой совсем парнишка Мишка Боровиков. И шепотом на ухо Федору. Что он шептал - жена так и не узнала. Только вдруг схватился Федор за пальто, нахлобучил шапку. Побежал в комнату, и жена, щелкая семечки, увидела, как он прячет в карман наган. Потом еще шарил в сумке своей, лежавшей возле этажерки. Выругался почему-то, а почему - тоже так и не узнала Евдокия. Пошел мимо, остановился, сказал:

- За самоваром пригляди. Через часок вернусь...

А шептал ему Миша вот что. Был замечен в доме Дужина неизвестный. Из баньки прошел в дом. И тени за занавесками тоже мельтешили.

- Думаю, кто-то подозрительный...

- Должен быть подозрительный, - согласился и Барабанов. - Будем брать сами. А то как бы не смылся...

Они оба и не подумали, чтобы срочно позвонить из районного отдела в губрозыск. Думали они только об одном: как бы за это время, пока бегут они по райотделам да пока вертят ручкой телефона, не исчез подозрительный. И потеряется след. Вот почему впритруску бежали они на окраину темными улицами. Понятым взяли знакомого бакенщика, жившего за квартал от дома Дужина. Все втроем подошли к калитке. И впрямь мельтешили за занавесками тени. Чуть задержался Федор, оглянулся, сказал бакенщику:

- Ты погоди маленько. Сначала мы войдем, а потом тебя позовем. Мало ли...

Понятой остался стоять у ворот, а Барабанов постучал в окно пальцем.

- Эй, хозяева, откройте.

Вышла в сени хозяйка, помолчав, разглядывая в щель вечерних гостей:

- Ну, какого там?

- А такого, - ответил Барабанов, подымаясь на крыльцо. - Милиция... Открывай...

Хозяйка больше ничего не ответила и ушла в дом. Тогда Барабанов застучал требовательно и с криком:

- Ломать будем дверь.

Вот тогда вышел в сени сам Дужин. Был он в стеганой куртке, в шапке, в валенках. Стоя на пороге, вглядываясь в очертания лица Барабанова, спросил нелюбезно:

- И чего наладился лезть ко мне, агент? Коль подозреваешь в чем, так и скажи...

Федор прошел мимо него, на пороге сказал:

- Подозрительный у тебя в доме. С обыском пришли. - Он обернулся к Боровикову: - Зови понятого...

Сам же прошел в комнату, увидел на столе два стакана, спросил:

- Чей стакан, кроме хозяина?

- Жены, чей же, - проворчал стоявший за его спиной Дужин. - Не с богом же пью я вино.

- Не с богом, понятно...

Барабанов обошел комнаты, постучал по стене в кухне. Может, думал, что есть в стенах тайник какой. Потом вышел в сени, остановился под темнеющей крышкой на чердак. Он словно почувствовал, что кто-то должен быть там.

Боровиков же и понятой в это время остались в комнате. Боровиков выложил на стол из сумки листок бумаги, собираясь писать протокол на обыск, чтобы все было чин чином. Понятой присел на скамью. Хозяйка, скрестив руки, стояла на пороге - в свете керосиновой лампы. Дверь в сени была открыта.

- А лестница где? - крикнул Барабанов. Так как Дужин проворчал что-то невнятное, он вскочил на скобу двери, откинул крышку чердака. И тут же хлестнул выстрел. Барабанов рухнул на пол. Вторая пуля пришлась ему в спину. Третья досталась уже Боровикову, выскочившему в сени. Выронив наган, зажимая раненое плечо, парень кинулся во двор, побежал к калитке. Барабанов, тут же придя в себя, пополз к выходу, на крыльце попытался было встать, но сил не хватило, и он кувыркнулся на снег, рядом с метлами и лопатами, гремя и обваливая их на гулкие бревенчатые стены дома. Мимо него быстро пронесся человек в легком пальто, в шапке смушковой с широкими ушами. Не оглянувшись даже на ворочавшегося со стоном на снегу Федора, он быстро завернул за дом. Во дворе появился теперь Дужин с топором. Он встал над Барабановым молча, подкидывая топор. У Федора хватило сил приподняться и вырвать топор.

- Эк, какой ты живучий, - выругался Дужин. Он поднял наган, лежавший возле крыльца, и выстрелил в голову Барабанову. Тот упал. Дужин вернулся в квартиру - ударил понятого кулаком так, что тот повалился без памяти на стол. Затем накинул шинель, схватил какие-то деньги из-под божницы и пошел к выходу. Обернулся к завизжавшей вдруг жене:

- Запряги лошадь да вывези агента со двора... В поле, чтобы духу не было.

И ушел тоже, только в другую сторону. Успел еще посмотреть на фигуры соседей, погрозил им кулаком:

- Помалкивать чтобы, а то я вас...

В это время Боровиков накручивал трубку телефона в проходной сапого-валяльной артели, сбивающимся голосом докладывал Ярову о том, что произошло. Потом его перевязывали, обессилевшего от потери крови, ослабшего, вялого, а он вдруг принялся плакать и икать. Болезненная икота схватывала судорогой горло, и все, кто был в это время вокруг, молча и непонимающе смотрели на него. Но вот Боровиков как опомнился, кинулся бежать опять туда, на окраину, к дому Дужина. Здесь уже стояла толпа. Тихо и устало рассказывал понятой о том, что произошло. В избе тонко и длинно выла жена Дужина, еще пахло остро порохом и гарью. Возле ступенек крыльца валялся топор, поблескивая в свете фонарей, принесенных соседями-жителями. И вот тут Боровиков сказал громко:

- Прости, Федя... Прости, что оставил тебя одного...

Он сидел на корточках до появления агентов из губрозыска, склонив голову, как спал, и был похож на сына возле умершего отца. Яров положил руку ему на плечо. Вскинувшись, он тотчас встал по-военному. Голос был спокоен и даже равнодушен. Выслушав, Яров оглянулся на Костю, как-то виновато и грустно улыбнулся, и в этой вымученной невольной улыбке было: "Вот что такое наша работа".

- Откуда знаешь, где и что нас подстерегает, - проговорил он, присаживаясь возле Барабанова. Костя тоже присел, разглядывая вытянутое лицо своего товарища. Сбоку проговорил тихо Леонтий:

- Такого агента поищешь теперь...

Яров поднялся, пошел между жителями, стоявшими в молчании. Ему отвечали с испугом:

- Егор туда, в улицу. Второй вниз, к Волге, за город, верно. Невысокий... В пальто, в шапке.

50

Сынок уходил из города. Он перешел Волгу, сначала двинулся вдоль берега, по тропкам. Километрах в трех снова перешел Волгу, углубился в лес. Пройдя этот лес, выбрался на тракт. И вскоре остановил сани. Сидевший в них мужичок, окутанный женским платком, похожий на куклу, принял его радушно. Он был пьяненький и крикливый. Под носом тлела цигарка, борода была в инее, и весь он казался снежным двигавшимся сугробом. Погоняя лошадь, не оглядываясь на своего пассажира, он стал громко кричать о том, как только что был у своей матери, которая лежит в "паралике".

- От живой матери, - тонко и жалобно выкрикивал он, поддергивая вожжи. - Господи, от живой матери...

Сынок был угрюм, отмалчивался. Он смотрел на дорогу, на встречных лошадей, на прохожих и ругался про себя время от времени, вздрагивая при каждом далеком крике или неожиданном хрусте вывернувшейся из-за поворота лошади.

- А ты-то сам кто? - вдруг точно спохватился возница. Он смахнул с подбородка, с шарфа иней, уже как-то пристально и тревожно оглядел попутчика. - Ай по делу?

- Ботечника ищу, - ответил Сынок. - Хочу мастерскую сапожную завести. Колодки нужны. В вашей деревне не мастерят ли?

- Как не мастерят, - с облегчением в голосе отозвался мужичок. Сосед мой, Никита Грушин. У него закупают помногу... Коль надо, так сразу к нему.

- Надо, - отозвался попутчик. Он подвигал намороженными щеками, и какое-то беспокойство проникло в тусклые ледяные глаза.

- Эй, Петр, - обратился он к вознице. - А самогону можно достать?..

- Отчего же, - так и обрадовался тот. - Да мигом сыщем. Тот же Никита и продаст. Хоть и скрывает, где варит. Не то в поле, не то в риге... Но самогон у него всегда... Продаст...

- Ну, и правь тогда в свою деревню.

Остановились возле ладной, но крохотной, в два окна, избушки с чисто пробитой к дверям дорожкой, с лопатами у бревенчатой завалинки, с поленницами дров под крышей сарая, с кучей навоза, выкиданного из хлева да так и не увезенного в поле на десятину.

- Милости прошу, заходите, - сказал Петр, слезая с лошади. - Входите в избу, располагайтесь, а я распрягу и мигом к Никите.

Сынок вошел в избу, в полутемку - чуть тлела на столе семилинейная лампа. Пахло остро лампадным маслом, и за печью, в закутке, кто-то постукивал копытами - то ли телок, то ли овца с приплодом. На полатях торчали три головы, все рыжеватые. Ребятишки молчали и во все глаза глядели на гостя. Вышла из кухоньки женщина, приземистая и в мужском кожушке, с ведром.

- Это кого же нанесло?

- Хозяин велел зайти, - сказал Сынок, сбрасывая свою шапку. Ботечника ищу, насчет колодок. Погреться разрешил хозяин. Сейчас и сам явится...

Женщина ничего не ответила, загремела ведром, вышла, похрустела по дорожке.

Вбежал с бутылью Петр, шепнул радостно:

- Гони монету... Сейчас он и сам заявится... Да раздевайсь, - уже с каким-то нетерпением закричал он, торопливо разматывая платок мягкими женскими движениями. Открылась под жидкой шапчонкой лысая, горбом, голова, белые брови казались поседевшими. Он выхватил из горки кружку, вытащил хлеб, краюху, луковицы, подумав немного и крякнув даже с сожалением, достал кусок сала. Бросил на стол нож и приказал гостю:

- Полосуй на куски.

Сынок разделся, подсел к столу и принялся неторопливо резать сало на мелкие дольки, крутя головой, прислушиваясь к голосам снаружи. Вошли жена Петра и крепкий молодой мужик, видимо побритый недавно, потому что кожа лица была чиста и даже блестела, точно смазанная жиром.

Он присел на коник, рядом с Сынком, и тот как-то невольно вздрогнул, быстро и пристально посмотрел, как ожег его взглядом. Мужик этот был приветлив ко всем незнакомым. Он протянул руку, пожимая, сказал:

- Никита, по колодкам мастер...

- Он хочет у тебя и на женскую ногу, и на мужскую, - пояснил Петр, присаживаясь, хватая бутыль. Жена его, подвигая ведро к печи, недовольно сказала:

- Черт какой! И где нашел пьянку?.. Ат, уж пьяницы так пьяницы, не разминутся.

Петр засмеялся, и Никита ухмыльнулся, облегченно двинул губами Сынок:

- А ты с нами за компанию...

Присмотрелся к лицу женщины, миловидной все еще по-девичьи, с нежным румянцем, с густой косой, выпавшей из-под платка. Женщина не отказалась, скинув кожушок, подвинула скамейку к столу, разглаживая щеки, пристально глянула на Сынка, на кольца его серебристых волос.

- Ишь ты, - проговорила как-то затаенно-ласково. - В кольчиках каких покупатель. Точно херувимчик. Как в церкви...

Мужики засмеялись, Никита, качая головой, проговорил вроде укоризненно:

- Сравнила ты, Авдя, с херувимчиком... Вот уж подогнала, прямо как башмак на колодку.

Авдотья вскинула голову на полати, крикнула кому-то из трех ребятишек:

- Васька, ну-ка ставь самовар. Да еще дров набери. В подтопок надо кинуть... Ишь, заворачивает к ночи. Дышать даже нечем.

Она выпила вместе со всеми. Как-то просто и вместе с тем изящно вскинула на пальце кусочек сала, положила в рот.

Мужики закрякали, заухали и тоже склонились над кусками хлеба, сала. Загорланили, заплескали руками друг друга по плечам, как петухи крыльями. Вырастали на пороге другие мужики, привлеченные светом и гулом, подсаживались, тоже крякали над кружками и тут же вроде начинали топать валенками мерзлыми, лезли тоже обниматься к Сынку, а он пихал их прочь, и все озирался, и все порывался бросить к черту всю эту свору и бежать в поле, в пургу, куда глаза глядят. Но сидел и клонил тяжелые веки, облизывая сохлые губы, временами прислушивался, улавливая хруст шагов под ногами агентов, и успокаивался, тянулся к кружке.

Усталость и вино взяли свое. Сынок закрыл глаза на чуть лишь, а открыл - вокруг была уже темнота, и в темноте, рядом на полу, он ощутил груды спящих тоже мужиков, вчерашних гуляк. Откинул постельник, как видно накинутый на него заботливо Авдотьей, и сел на полу, хрипя и кашляя задушенно и мучительно долго. Кончил кашлять, и тут в избу шагнула высокая черная тень человека. Он прошел мимо Сынка, пригибаясь, разглядывая лежащих. Второй - пониже, третий...

Очумелый Сынок все еще принимал их за вчерашних гостей, за мужиков и парней, набежавших со всех посадов в избу. Он прохрипел:

- Эй, налей-ка самогону...

Высокий, в фуражке, чиркнул спичкой, осветив тела, шевелящиеся от храпа и холода. Приблизился к Сынку, и теперь тот увидел перед глазами вместо стакана с самогоном дуло нагана:

- Тихо, Сынок, - проговорил человек. Второй, пониже, шагнув через спящих, завернул за спину руки.

- Что надо? - вяло пробормотал налетчик, чувствуя, что ноги совсем заледенели. - Что надо?

- Подымайся, Сынок, - приказал высокий... - Назад пора, в город.

С полатей слезла жена Петра. Накинула на себя шубенку.

- Эй, кто такие? - проговорила она.

- Губрозыск, хозяйка... Ну-ка, зажги лампу... - приказал высокий. Тогда Сынок крутнулся было, но тяжелая рука высокого легла ему на плечо, толкнула. Он свалился на спину.

- Или "спалил" кто из мужиков? - садясь снова на пол, спросил он.

- Никто не спалил, - ответил высокий. - Ты гулял всю ночь, а мы от деревни до деревни за тобой. Платить пора за все дела твои.

И, окончательно отрезвев, содрогаясь от холода, от слов высокого, насмешливо и хрипло отозвался Сынок:

- Червонцами или свинцом?

51

О том, что хоронят кого-то из милиции, Поля услышала возле ларька, где торговали пряжей, нитками, чулками. Стояла с лотком, набитым конфетами-самоделками, ждала покупателей. Их было сегодня мало.

По Мытному двору расплылись большие лужи, грохотали капли по цинковым крышам ларьков, сани проносившихся мимо лошадей кидали на людей мутную воду. Мелькали рядом беспризорники, прицеливаясь к конфетам. Не раз и у нее, и у других лоточниц выхватывали беспризорники конфеты, пряники, пышки. Попробуй, догони их. И кажется, не столько думала она о выручке за конфеты, сколько о том, чтобы сохранить их. Хозяин пересчитает вечером. Все до одной. Деньги получит полностью за проданный товар, похвалит. Пусть и мало она продаст. А коль не хватит денег, насупится, пробурчит:

- На ситро выкинула, Полька.

Погрозит ей пальцем. Потом укажет на люльку:

- Помогай качать.

Сядет Поля и начнет качать ребенка, вечером, ночью ли. Тягостно стало ей снова жить, как ушла от Синягина. Там было одно дело - стирай, гладь, помогай хозяйке. И койка была отдельно от хозяев. И хоть намучается за день на стирке и глаженье белья, так зато ночью уж отоспится - не мешали. Но куда было ей деться. Потолкалась на бирже, походила по фабрикам, была даже на железной дороге - везде безработные. До нее ли, до неграмотной девчонки, приехавшей из поволжской деревни в этот город, до голодбеженки ли.

Да и то бы ничего даже с лотком ходить. Но все меньше и меньше спроса на них, на самоделки. В государственных магазинах появились тоже конфеты, в хороших обертках, самые разные. То ли с начинкой, то ли с шоколадом, то ли ландрин-монпансье в коробках красивых и жестяных. Кому нужны станут скоро наляпанные вручную конфеты в душной комнате, полутемной, полной криков хозяина, криков ребенка, ворчанья жены хозяина, болезненной женщины с опухшим после родов лицом. Каких-то еще год-два - и закроет торговлю хозяин, и снова она пойдет по бирже, по базарам, по присутственным местам. Если только не возьмут на фабрику. Обещал же Константин Пантелеевич. Но когда это обещание он выполнит. Как пошла она в няньки сначала за город к зажиточному мужику, как потом нанялась на Февральскую снова к конфетчику, стесняется прийти в губрозыск. Что-то пугает ее. И сейчас возле ларька с нитками и катушками вспомнила его. Не придет ли на базар. Мало ли - купить понадобится что. Вот иголок или же ниток. Ушиваться тоже надо. Представила, как сидит он с иголкой и штопает дыру на косоворотке, улыбнулась. И тут услышала разговор двух мужчин, проходивших мимо:

- Жуть что творится... В прошлом году, помню, одного милиционера из банка застрелили. Теперь вот еще одного...

- Не сладкая у них работа все же... говорят, три пули...

- Знали, значит, его в народе, коль столько собралось...

И тут же Поля услышала музыку оркестра. Она насторожилась, стала продвигаться в толпе к воротам. И здесь снова услышала чьи-то слова:

- Он его на чердаке накрыл, а тот в него из нагана...

- У меня вон зять тоже в милиции работает. Так, веришь ли, извелась дочь, потому как каждый вечер того и жди, что принесут на шинели домой...

Вот теперь испуг охватил Полю, она затолкалась живее, пробилась на улицу, побежала к площади, где виднелся народ. Навстречу ей машина, красной материей обитая. По бокам конная милиция, впереди конная милиция. Встала на обочине Поля с замирающим в груди сердцем, вглядываясь в эту машину, в людей. Ее толкали, и сыпались конфеты под ноги. Уж не Константина ли Пантелеевича это?.. Господи!.. Так и закричала Поля, вдруг яростно стала толкаться в гущу народа, забившего весь тротуар. На нее оглядывались. Кто-то сказал:

- Родня, что ли, твоя, девка?

Она не отозвалась, пробралась ближе к мостовой.

За машиной шли незнакомые все, в шинелях черных, в шапках с кокардами, с печальными лицами, молчаливые. Но вот в кепке с бородой тот самый, что ей конфеты подарил. Вот в пенсне, в картузике с лакированным козырьком. Вдруг увидел ее, каково на миг блеснула радость в глазах. Он оглянулся, и Поля теперь увидела Константина Пантелеевича. Не в шубе, а в черной шинели, фуражке, на шее шарф. Вот услышал голос агента в пенсне вскинул голову. И вдруг пошел из толпы. Так и замерло все у нее в груди. Подалась было назад. Кто она такая - лоточница торгаша, а он вот какой. Затолкалась было, ее пихали локтями, кто-то ворчал:

- Покою нет, до чего девка егозистая.

Но вот и он, рядом уже, - лицо строгое, а в глазах приветливые огоньки. Вот улыбнулся быстро, пожал ей локоть, тихо, чуть не на ухо:

- Это куда же ты, Поля, пропала?

- На Февральской, у конфетчика, - ответила она. - Да вы идите, сказала, кивнув головой.

Но он снова пожал ей локоть и молча все смотрел на нее. И в толпе смотрели на них и ничего, наверное, понять не могли. Вдруг он сказал быстро:

- Я тебя найду. Или здесь вот, - махнул он на рынок, - или там, на Февральской. У Лодкина, значит?

Она кивнула головой:

- У него...

- Найду завтра или послезавтра, и мы поговорим... Я все помню и все сделаю для тебя, Поля. Только не пропадай больше...

Но тут снова запели печальные трубы, уже далеко впереди, и он опять помрачнел, вдруг повернулся, побежал вдоль колонны людей догонять своих товарищей, провожающих в последний путь какого-то милиционера. Кто это? Может, тот, что вел ее однажды из шалмана. Или же тот, что с собакой? Или тот, с худым лицом, в гимнастерке, стоявший возле печи, говоривший: "А тебе-то что, Подсевкин..." Или тот дядька, с которым сидела рядом на диване, который смеялся сначала, а потом вдруг ударил кулаком по дивану, так что взвыл от испуга черный пес по кличке Джек. И не сдержалась вдруг больше Поля, заплакала, пошла из толпы, не вытирая слез. А в толпе говорили негромко и сочувственно.

- Знать, родня у девки...

- Может, любовь ее провожают...

- Ну уж, любовь... Там бы шла тогда... Не-е, а просто есть такие, чтобы плакать по делу и не по делу...

- Ты-то ведь не плачешь, а она плачет...

52

Первый обход подозрительных мест города был сделан сразу же, по приказу начальника губмилиции Семишева.

Но Дужина среди задержанных не было. На другой день после похорон Барабанова снова начался обход города. И опять агенты пришли в "Хуторок". Час был уже поздний, народу за столиками собралось много. Посреди зала танцевали под песни Тамары и гулкие удары пианино. В синем табачном дыму, как в воду погруженные, качались лица завсегдатаев, слышались голоса, прерываемые возгласами, криками, ударами кулаков по столам, звоном посуды. Ивана Евграфовича Костя, Леонтий и Иван Грахов нашли в кухне, занятого подсчетами. Высчитывал, сколько мяса пошло сегодня на вторые блюда да сколько картошки, масла, муки. Увидев агентов в дверях кухни, он прошаркал быстренько к ним, но голос был обидчивый, несмотря на масленую физиономию.

- Три дня тому назад приходили с обходом и обыском, - зашептал он, умильно поглядывая в лицо Косте.

- Что поделаешь, - ответил Костя. - Дужина мы ищем. Знаешь его хорошо ведь... И Барабанова ты знал хорошо.

- Да-да-да, - торопливо теперь уже и соглашающе покивал головой хозяин трактира. - Что поделаешь. Кому что написано на роду. Так сказать, звездочка в небе. То мерцает, то погаснет... У каждого есть своя звездочка...

- Номера осмотрим, - сказал Костя.

- Какие могут быть возражения! - воскликнул вроде как с радостью Иван Евграфович. - Мой дом - дом губрозыска. Всегда я уважал вашего брата, сыщиков. Помню еще по прежним временам, когда Шаманов служил...

- Нет ли в номерах без документов? - проходя к лестнице, спросил Костя. - Признавайся, хозяин.

- А посмотрите сами, - спокойно ответил тот.

В одном номере застали пару. Он - высокий, с густыми волосами, красивым ртом, матовыми щеками, и девушка - бледная, с белыми волосами, бесстрастными серыми глазами, с папиросой.

На требование предъявить документы мужчина торопливо сунул руку в карман пиджака, висевшего на стуле:

- Ради бога, ради бога...

Мухо, работник биржи труда. Прочитав это, Костя невольно еще раз оглядел красивое лицо мужчины. А тот встал резко, вытянулся перед ними выправка наверняка офицерская. Вдруг вскинул руку к виску, как командиру доложился:

- Поручик старой армии. Отсидел срок в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. Можете поинтересоваться в ГПУ... Они мне разрешили жить свободно и трудиться на новое рабоче-крестьянское правительство... В июле прошлого года, на коллегии...

- Мы вам тоже не мешаем трудиться, - ответил Костя, приглядываясь теперь к девушке. А та словно не замечала никого, глядела застывшими глазами на бутылки вина, на тарелки, на эти куски плавающей в светлом жирке белуги, на поблескивающие кусочки студня, замазанного густо горчицей. Она курила и думала о чем-то своем. Что ей до агентов из губрозыска.

- А с вами мы встречались? - обратился Костя к ней, вспомнив ночь в доме Синягина.

Она вдруг вздохнула глубоко, улыбнулась, проговорила нараспев:

- Я та, которая уйдет в морскую вечность мира, как рыба, плавником вильнув.

- Она с "Титаника", с того, что ушел на дно океана в шестнадцатом году.

Мухо захохотал, вдруг осекся под ее взглядом, жгучим и суженным. Нет, о них не скажешь, что все здесь происходило любовно.

- Это Верочка Синягина, дочь булочника Синягина.

Вот так! Значит, Мухо вхож в дом Синягина. Синягин знаком с Трубышевым. Трубышев работал в одной конторе с убитым Вощининым. Мухо к тому же знаком наверняка с Иваном Евграфовичем.

- Он вам знакам, Иван Евграфович? - обратился Костя к хозяину трактира.

- Как же, - ответил тот. - Как же... - Он подступил к Косте, едва не шепнул: - Состоятельный человек, как не пустишь в отдельный номер. Состоятельные мне вот как нужны. Понимаете, десять тысяч уравнительного налога плачу. Изыскивать приходится.

- Я не думаю, что вы нас поведете с собой, - проговорил Мухо, валясь снова на стул. Он сунул пальцы к пуговицам рубахи, начал, морщась, расстегивать их, точно душно стало ему в этом узком, залитом красным светом, от красного абажура, номере. Содрал с себя галстук, кинул его на кровать с мятым одеялом, разбросанными подушками.

- А впрочем, никуда бы и не пошел я, - проговорил опять. - Нам надо еще станцевать, как танцует Рудольф Валентино. Не так ли, Верочка?

Девушка повела плечом, как сбрасывая с него невидимую руку Мухо. Синие глаза закрылись табачным дымом. То ли она была пьяна, то ли приняла дозу наркотика. Лицо бледное, и оскал мелких зубов злой. Что такое с ней происходило?

- Пожалуйста, танцуйте, - проговорил Костя, поворачиваясь к выходу. На лестничной площадке, где светилось высокое трюмо, где в аквариуме носились и падали в зеленую муть травы похожие на золотые монеты рыбки, он обернулся к Ивану Евграфовичу.

- Скажу я тебе, Иван Евграфович, что последние денечки доживает твой трактир.

Старик попятился, и вдруг побелела кожа вокруг лилового носа. Быстро огляделся, положил руку на сердце:

- Разве можно так путать, Константин Пантелеевич... Чай, мы же с вами старые друзья, с революции... Помню с Шамановым в трактире "Орел" за столиком, учеником был, а вымахал вон в начальника... Кажется, тогда уже хвалил я вас...

Костя не дождался, когда трактирщик кончит, стал спускаться в зал, наполненный грохотом музыки. Все с тем же упоением и мягко метались посреди зала пары, притопывала Тамара, заученно и бесстрастно, и ее хрипловатый, под "цыганский", голос из табачного дыма и синевы слабых лампочек в люстрах грустил по любви:

Была бы только ночка,

да ночка, да потемней-й...

Когда вышли на улицу, Костя остановил товарищей.

- Вот что. Надо продолжать наблюдения за трактиром. Мне кажется, неспроста сегодня этот Мухо...

Мухо вышел на рассвете с Верочкой. Пошли они через Волгу на эту сторону, где лежал основной город. Шел он, часто роняя шапку, подымая ее и снова роняя... А спустя какой-то час в его квартире, в старом деревянном доме, на втором этаже, прогремел выстрел. Приехавшие вскоре Костя, Саша Карасев, эксперт и Подсевкин застали его в кресле, лежащим с откинутой головой. Волосы рассыпались, рот был ужасно разинут, точно кто-то пытался разодрать его пальцами. На виске темнело пятно. Сразу определили, что это самоубийство. Копоть на сгибе указательного пальца, нажимавшего на спуск, кровь на пальцах правой руки и наган, лежавший у ног, босых, с оттопыренными пальцами. Рубаха была разодрана - возможно, борясь сам с собой, рвал Мухо. Потом приставил дуло и кончил с жизнью. На столе лежала записка со странной надписью: "Все худшее позади". Судебный эксперт, заворачивая бережно наган в тряпицу, проговорил, с какой-то любопытной опаской поглядывая на Мухо:

- Спасибо ему надо сказать, что первые четыре пули не пустил в кого-нибудь. А мог бы. Бывший белогвардейский офицер, товарищи агенты.

- Он все ходил, - сказала приглашенная понятой снизу жиличка. Сначала тяжело ходил, видно, в сапогах. А потом сапоги снял, стал босым ходить, точно маятник. Потом вот сел, кресло двинулось. Потом выстрел.

Иван Рябинкин, обойдя Мухо, обернулся к Косте, сказал:

- Не оборвалась ли и здесь какая цепь...

Костя не смог удержать усмешки. Вот ведь понравилось парню это слово - и где только отыскал его, от кого услышал.

- Нет, цепь не оборвалась, - ответил неожиданно Подсевкин, садясь за стол, чтобы начать писать подробный протокол о самоубийстве. - Теперь она связалась крепко. Осталось только потянуть конец.

53

Ивана Евграфовича задержали в подворотне. Задержали, когда он, побывав в каменном одноэтажном домике во дворе, возвращался назад на улицу.

Он рванулся было из рук Зыбина и Куличова, закричал тонко и зло:

- Это что за хулиганство?

Но увидел входившего в подворотню Пахомова, Леонтия, Сашу Карасева и умолк. Только пробормотал растерянно и под нос:

- Эк, сколько вас тут? С чего это вздумали меня хватать, граждане агенты?

- Издалека мы за тобой, дядя, - ответил Куличов, - от самого трактира. Видели, и как ворота закрывал, и как крестился на городские церкви на том берегу, и как оглядывался, прежде чем войти сюда. С чего ты оглядывался? Или боялся кого?

- Никого я не боялся, - снова вдруг закричал Иван Евграфович и обратился к Косте: - Это что же, Константин Пантелеевич? Средь бела дня хватают честного человека. Это для того революция?

- Не для того, - ответил Костя. - В карманах есть что?

Он осмотрел карманы - ничего не нашел. Спросил, приглядываясь к трясущемуся трактирщику, к его глазкам, точно плачущим:

- У Хивы был в этом доме?

- Что еще за Хива? - так и заорал трактирщик. - Вы меня к кому это плюсуете...

- У кого тогда?

Иван Евграфович замолчал. Его подтолкнули сбоку, Леонтий попросил:

- Чего народ собирать, говори побыстрее.

- Здесь живодер живет. Собачатник. Ну вот, насчет костей заходил к нему. Чтобы это...

- Чтобы собачьих костей для ресторана, что ли, - прервал его насмешливо Костя. - На жаркое гостям... Хива здесь? - снова повторил он. И снова помотал головой старик, уже уныло повторил:

- Что еще за Хива? Собачатник живет, можете узнать. А хватать нечего и обшаривать нечего. Что это вы как мазурики?

- Мухо тебе передал документ для Хивы? Здесь он или в другом месте?

- Что еще за документ, товарищ инспектор?

- Останетесь с ним здесь, - приказал Костя Куличову и Зыбину, - а мы в дом. Будем говорить с собачатником.

Высокий, тощий мужчина, открывший дверь на стук, попятился, едва разглядел Костю. Узнал, значит. Он шагнул было к сундуку, на котором лежал пакет, завернутый в бумагу. Его остановили окриком. Он затоптался, глядя то на агентов, то на жену, сидевшую возле самовара.

- Что в пакете? - спросил Костя.

- Не знаю, - промямлил собачатник, снова глядя то на агентов, то на жену. Пакет развернули - в нем были деньги на большую сумму, чистый бланк - вид на жительство.

- Для кого?

Мужчина покосился на окно, вздохнул, вытер щеки рукавом исподней рубахи.

- Сказать, что ли, за тебя? - присев на стул, спросил Костя - Все это надо отнести Дужину, велел Иван Евграфович. Он там в подворотне стоит и ждет, чем кончится наш разговор. Сидеть на скамье хочешь? - тут же спросил он, постукав пальцами по столу. Жена вдруг всхлипнула и заставила собачатника улыбнуться криво:

- Верно, Егору Матвеевичу велено... За карьерами он, у будочника.

- Это возле дороги, двухэтажный дом?..

- Да, в этом доме, у будочника, - проговорил тоскливо собачатник. Но верьте, - закричал он, - я же мало знаю о Иване Евграфовиче. Просто дальняя родня жены. Попросил, чтобы я передал. Ну не мог я, побоялся...

- Денег дали?

- Дали денег, - уныло согласился собачатник.

- А так вот, через деньги, и честь теряется, - сурово покачал головой Костя. - От жадности-то. Ну вот что, - поднялся Костя со стула. - Пойдешь с нами. А то проболтаешься раньше времени...

В тот же день к вечеру к дому на тракте подошли два агента. Они затопали в нижнем этаже, громко смеялись и спрашивали, нет ли здесь беглого карманника, сбежавшего из-под конвоя только что. Все было мирно в доме. На общей кухне жарились котлеты, и хозяйки толковали о своем житье. Из какой-то комнаты с пьяным ревом неслось:

Пара хмурых гармонистов

веера гармошек рвет...

Тонко и навзрыд в какой-то комнате орал кто-то:

- Надо выплачивать акцию на станцию, а они не берут мокрый табак.

- Плюнь ты, лучше выпей, - упрашивал другой голос. И вдруг весь этот шум перекрылся выстрелом из глубины, с черной лестницы. Тогда и эти двое кинулись по лестнице наверх. Промчались коридором, выскочили на черную лестницу, ведущую во двор. Здесь в темноте шла возня. Эти двое - Костя и Леонтий - увидели лежавшего на ступеньках человека. Вот вспыхнул в руках Кости фонарь, и свет упал на лицо лежавшего. Дужин. Он самый. Точно, значит, все было рассчитано. Все по плану. Решили: услышав, что в доме с проверкой агенты, Дужин кинется на лестницу. Здесь его и будут ждать сразу трое: Рябинкин, Кулагин и Куличов. Выбрали для этого самых крепких агентов. И вот, скрученный в куль, лежал Дужин, и замер он от испуга. Темнел, как срезанный, затылок. Короткие волосы, тронутые сединой, топорщились иглами ежа. Вот он сел рывком, подвигал связанными руками, ощерил беззубый рот.

- Что уставили "пушки"? Ну, как выстрелят...

И Костя, и Леонтий, как по команде, убрали наганы в карман. Кулагин, дыша тяжело, как после долгого бега, проговорил с досадой:

- Ведь бугай какой. У меня уж силищи, двухпудовиком могу по лбу щелкнуть кого угодно, а этот еще вроде чище. Все руки нам вывертел, пока крутили. Вот бугай.

Куличов пояснил Косте:

- Это он, как его схватили, успел выстрелить сквозь карман. Руку держал на рукоятке. Выхватить не успел, так чуть не себе в ногу пустил пулю.

- Ну, подымайся, Хива, - приказал Костя, не спуская света фонаря с лица налетчика. Он оглянулся на дверь, ведущую в коридор, добавил: - А то народ вон уже собирается в коридоре. Чего беспокоить их.

Дужин поднялся, ворочая тяжелой головой. Он словно бы искал кого среди стоявших на ступеньках агентов:

- Это трактирщик меня завалил, - проговорил с какой-то задумчивостью. - Наверняка. Сколько, бывало, работал, никогда не ловили меня сыщики. А все выдавали свои: то кореш, то баба проболтается. То теперь вот Пастырев.

- Сами нашли, - ответил Костя, убирая в карман фонарь. - На твоих корешей рассчитывать не приходится...

- Нет, - покачал упрямо головой Дужин. - Понял я, почему он на меня навел. Потому что денег много потребовал с него. Пожалел денег, вот и завалил, сучий хвост.

- Свои что же не взял? - спросил Костя. - Должны быть комиссионные.

Дужин даже не дрогнул, помолчал, сказал равнодушно:

- Ищите, найдете - ваши будут.

Он спускался молча, а выйдя на улицу, полную морозного дыма от труб, обернулся на окна, проговорил:

- И его не оставляйте на воле. Он тоже биржей заправлял.

- Это что за биржа?

На этот раз Дужин не ответил. Может, он пожалел, что сказал вгорячах да по злобе. Только сплюнул и попросил:

- Шапку-то мне наденьте... Не простудиться бы.

54

На северную сторону кабинет у следователя Подсевкина. Да еще кирпичный брандмауэр напротив - оттого хоть и солнечный день, а тускло в углах, темно, и не разглядишь сразу со света, что за бюст на столе у него - то ли женщина, то ли мужчина. Но весел и сияет по-праздничному сам Подсевкин. Галифе, сапоги в зайчиках, сияющие тоже, гимнастерка, подогнана, как у кадрового военного, ни одной складочки. Волосы на голове, обычно взлохмаченные, сегодня аккуратно приглажены, собраны в темную щеточку.

Вышел навстречу, тряхнул руку:

- Ну, нашлась ли эта Аполлинария Полоскина?

- А зачем она тебе, Серега? - искренне удивился Костя. - Все теперь ясно. Да и вряд ли толком даст она ответ. Дело было в темноте. Или показать ей фото Сынка?

- Вот-вот, - захохотал радостно Подсевкин. - Фотографию покажи, только свою. Это чтобы она тебя помнила и не терялась больше...

Костя нахмурился:

- За этим вызвал, Серега?

Вот теперь Подсевкин стал деловит:

- Не за этим, ясно, - сказал, усаживаясь за стол. - Смотри-ка...

Когда Костя тоже сел, он бросил перед ним пачку бумаг. И на них одним почерком - телеграммы. В Кострому, в Арзамас, в Архангельск, в Москву, в Омск. О ворвани, о мешках, о вине, табаке, фанере, румынках, палантинах... И все за подписью Трубышева.

- Где взял? - удивился Костя.

Просиял опять Серега. Ждал этого вопроса, значит. Прошелся по кабинету, заложив за спину руки:

- На вокзале, на телеграфе. При обыске нашел у Трубышева неотправленную телеграмму в Вологду на сливочное масло. А потом прикинул. Одна есть - должны быть и другие. Вот на телеграфе и конфисковал... Но это еще не все... В пакгаузе сейчас стоит вагон, а в нем пятьдесят бочонков сливочного масла. И на кого бы, думаешь? На Трубышева. А получатель у меня сидит с Дужиным и Пастыревым. Очный допрос провожу сегодня... Пойдем, посмотрим на них...

Они перешли коридор, завернули за угол. Поднялись навстречу сидящие у входа два вооруженных милиционера. Еще один стоял у входа в комнату. У стены милиционер с расстегнутой наготове кобурой нагана. А в дальнем углу, отгороженном тяжелым столом, как барьером, сидели трое подследственных. Они были похожи на просителей, руки держали аккуратно на коленях, смиренно, глаза у всех были полузакрыты. Дремали на солнцепеке, падающем в форточку со стороны Мытного двора.

Увидев вошедших, двинулись разом. Трубышев достал платок, высморкался. Дужин спрятал руки за спину, точно собрался идти под конвоем куда-то. Иван Евграфович улыбнулся Косте, как старому знакомому.

- Нате, читайте.

Подсевкин раздал телеграммы каждому, как будто собирался играть с ними в "очко" или в "буру". Дужин тотчас кинул их на стол, прорычал:

- Неграмотный...

Иван Евграфович перебрал в руках; но читать не захотел. Положил аккуратно на стол. Трубышев стал читать внимательно, шевеля при этом губами.

Где-то там, на лондонской или чикагской бирже, царило столпотворение. Мелки маклеров выбивали цифры стоимости нефти, пшеницы, муки, винтовок, пулеметов "Максим". Кто-то хватался за голову, кто-то мчался в ресторан заказывать званый обед в честь своей фортуны. И на губернской бирже в этот день шло обычное собрание. И спрос, и предложения не отличались от спроса и предложений тех дней, когда Викентий Александрович в толпе посетителей официальной биржи приглядывался, прислушивался, прикидывал. Та же пшеница с юга, та же фанера с севера, песок сахарный с Украины или вобла из Поволжья...

О чем думал Трубышев, глядя на телеграммы: о Дымковском, который принимал мануфактуру, полученную по фиктивным ордерам? Или об Ахове? Или о Синягине? О деньгах, оставленных в столе, приготовленных кому-то из лавочников? Зачем ему понадобились они, если свои тысячи лежали в мраморных окладах умывальника в квартире? Может, о краже муки, раскрытой так быстро и просто? Или о Вощинине, который завидовал Трубышеву и его барышам?

Шумело собрание на губернской бирже в особняке, окнами на Сенной базар. А здесь было тихо. И гофмаклер, как пугаясь этой тишины, отложил телеграммы, зевнул откровенно громко:

- Не выспался. В камере шум, вонь от параши. Ужасно...

Он аккуратно потер щеки ладонями, попытался усмехнуться, но усмешка не получилась.

- Надо было предполагать все это, - наставительно произнес Подсевкин, раскладывая на столе бумаги, чернильницу, карандаши, как учитель перед уроком. - Предполагать, когда вступали на этот путь...

- Все в жизни к счастью стремилось, - задумчиво проговорил Викентий Александрович, - но в мире все несколько раз сменилось...

Дужин покряхтел и качнулся. Милиционер тотчас же двинулся, зорко и напряженно вглядываясь в лицо громилы. Иван Евграфович быстро махнул ладошкой по лицу, как вытер невидимые слезы.

Так же махал он ладошкой возле стола, на котором лежали золотые вещи: перстни, серьги, кулоны, часы, вынутые при обыске из подвала. Все, что приходило в руки трактирщика из рук таких, как Хрусталь и Ушков...

Подсевкин щелкнул пряжкой портфеля, достал лист бумаги.

- Ну, гражданин Трубышев, сначала я должен вас обрадовать. Сливочное масло из Вологды на третьем пути в тупике стоит. Что с ним делать теперь?

Трубышев нисколько не удивился, не было в его глазах ни тревоги, ни удивления. Он сказал все так же лениво и скучающе:

- Собирался дело завести. Разве запрещено?

- Не запрещено...

Подсевкин оглядел всех троих долгим, пристальным взглядом, заговорил негромко и неторопливо:

- На предварительном следствии вы говорили, что Вощинин решил уехать из города. Это для того, чтобы избежать ареста. Чтобы не узнали про ордера. Так ведь?

Ему не ответили. Следователь заглянул в лист бумаги, доложил на него ладонь:

- Вот это протокол допроса Сынка. Он рассказал, как было дело. Шел он поздно вечером, встретил Вощинина, попросил прикурить. Тот был пьян, выругал его, а Сынок не стерпел. Дерганый потому что ваш Сынок, как сам он признался. Так и в протоколе я отметил. Дерганый Сынок. Не стерпел он и выхватил нож... Случайно все вышло...

- Вот видите, - воскликнул сразу Трубышев. Трактирщик вздохнул вдруг. Мелькнула и пропала на губах Дужина самодовольная ухмылка.

- Но случайно ли? - сказал снова Подсевкин. - Нет. Приговор Вощинину вынес ваш мир наживы. Ваши деньги... Они привели и к убийству Вощинина, и к убийству сотрудника милиции, они посадили вас на скамью подсудимых...

Он помолчал, прибавил, склоняя голову над листом бумаги:

- Ну что же, последнее заседание тайного биржевого комитета будем считать открытым...

Трактирщик, по привычке видимо, опять дернулся вперед угодливо, точно получил заказ от посетителя ресторана "Царьград". Дужин отвернулся к окну, глядя в черную стену соседнего дома. Трубышев вынул из кармана платок, но успел еще глянуть на Костю. И эта виноватая кислая улыбка бывшего кассира заставила Костю встать резко.

- Я потом посмотрю протокол, - проговорил он, обращаясь к Подсевкину. - Дел много на сегодня...

И вышел в коридор, сбежал едва не бегом по лестнице на улицу. Было светло и тихо. Бледное зимнее солнце скупо поливало переулок оранжевыми лучами. Щурясь, проходили мимо прохожие, накатывались сани крестьян с дровами, с углем, метались во дворах с криками мальчишки, и слышалось нежное нытье шарманки от ворот Мытного двора.

В губрозыске он сначала зашел во двор, посмотрел, как Варенцов обучает службе нового пса.

- Ах ты, лопоухий, - покрикивал старик тонким голосом, пихая к морде щенка рукав тулупа. - Ну, совсем без башки родился, - пожаловался он Косте с огорчением. - Только по углам норовит, вынюхивает вроде кошки.

- Подрастет - поумнеет, - утешил Костя его. Он открыл дверь, в коридоре увидел идущего быстро навстречу Кулагина. Лицо его было красное, и в красноте этой пропали сразу золотистые веснушки.

- Куда собрался, Нил?

- На вокзал, - ответил Кулагин. - Девчонка маленькая затерялась куда-то.

Он даже не остановился и Костя мысленно похвалил его. "Молодец Кулагин, не тратит время зря на болтовню".

В "дознанщицкой", как всегда после обеда, было шумно, дымно. Агенты вели беседы со свидетелями, спорили о чем-то между собой.

При появлении Кости шум сразу стих, и он увидел, как агенты, оставив свои дела, уставились на него. Костя снял фуражку, кинул ее на подоконник, вытащил из-за печи стул, и в этот момент сидящий за соседним столом Саша Карасев сказал:

- Тебе, Костя, звонил с табачной фабрики начальник кадров. Велел приходить твоему знакомому на работу. Вторая смена набирается с завтрашнего дня...

Все продолжали смотреть на Костю, и он, вдруг охваченный странной радостью от слов Саши, попытался нахмуриться.

- Хорошо, - буркнул, взял в руки рапорт. Последнее дело Николая Семенова. Задержал двух "ширмачей" в фойе кинотеатра во время их "работы". А в субботу Семенов уезжает в Москву на курсы криминалистов. Через полгода вернется и будет начальником НТО - научно-технического отдела, если расшифровать слово. Будет по капле крови, по волоску, по царапку на стекле, по окурку находить преступный мир.

- Слышали, Николай едет на курсы, - проговорил, не подымая головы.

- Слышали, - едва не хором отозвались агенты.

- По капле крови, по окурку будет брать налетчика, - восхищенно продолжил Костя, все так же не подымая головы. - Наука - дело великое...

- Наука - ладно, - отозвался Леонтий. - Но ты сообщи поскорее своему знакомому. Сам знаешь, по безработице живо займут другие.

- А вы занимались бы своими делами, - попросил Костя, оглядывая товарищей. - И что уставились...

Те переглянулись и снова уткнулись в бумаги, заговорили со свидетелями. Саша Карасев принялся накручивать ручку телефона, вызывая уезд.

Подписав рапорт, отложив его в сторону, Костя все с тем же удивительным чувством радости и легкости на душе посмотрел в окно. Сыпались на стекла оранжевые лучи солнца, точно высохшая хвоя. Синь неба была глубока и ярка. Скоро и первые дни весны. Скоро конец зиме.

Нелегкая выдалась она для губрозыска, для его товарищей по работе. Тут и погони, и застреленный Федя Барабанов, и раскрытая "черная биржа", и приговор, вынесенный комиссионеру... А за всем этим милое улыбающееся лицо Поли. Увидеть ее, пригласить в кино на Дугласа Фербенкса.

"Выдумал что, инспектор. С девушкой в кино. А что? - тут же ответил сам себе сердито. - Или не имеешь права?"

Надел решительно на голову фуражку, поднялся из-за стола. Сказал, ни к кому не обращаясь, а глядя в окно на куски синего неба за переплетами, на купола церкви, на эти дворцового вида здания на площади:

- Если позвонит Иван Дмитриевич, скажете, что Пахомов на Мытном дворе. Опять там "конфетчики" развелись...

Он пошел прямо, видя лишь дверь перед собой и вместе с тем твердо зная, что агенты, бросив снова свои дела, смотрят ему вслед и улыбаются, хитро и по-доброму.