««Граждане, воздушная тревога!»»

1. Москва. Октябрь 1941 года

До сих пор меня все зовут Вадиком, почему-то забывая об отчестве и даже фамилии, хотя я уже перешагнул свое двадцатипятилетие, и юридический факультет уже давно позади. Выдали на руки свободный диплом, но кому нужен юрист в прифронтовой Москве, когда полгорода уже эвакуировано. В армию не взяли, потому что левая нога у меня от рождения короче правой. Вот я и работаю в одной из неэвакуированных московских газетных редакций, где меня даже военкором ни на один фронт не посылают: где тебе, с детства увечному, по окопам мотаться, а хороший правщик и в редакции требуется. А какой я, извините, увечный, когда на одном сапоге только подошва чуть потолще нужна, и никакой хромоты не заметно. Но с врачами что ж поделаешь, разделся, и готов: вчистую, милок, вчистую! Ну и правь чужие корреспонденции, если своих писать не дают. Ни старшины, ни просто красноармейца Глотова нет и не будет, а есть глубоко штатский заведующий отделом информации Глотов Вадим Андреевич, короче говоря, Вадик, или, из уважения, Вадим.

Живу я в редакции на казарменном положении, сплю на раскладушке возле письменного стола рядышком с телефоном — на случай экстренного вызова к редактору. Но такие вызовы редки, и я могу ночевать и дома, благо ночной пропуск всегда при мне вместе с ненавистным билетом об освобождении от воинской повинности. Ходу от Чистых прудов до Кузнецкого моста всего полчаса, а поужинать вместе с матерью и старшей сестрой в домашней обстановке куда приятнее, чем грызть на ночь черствую булку в пустом редакционном кабинете, прислушиваясь к радиоприемнику: вдруг объявят тревогу.

Сейчас радиоточка пока молчала.

Зато неожиданно звякнул телефон. Звонили не по внутреннему, а по городскому аппарату. Из дома, подумал я, и не ошибся…

— Вадик, — услышал я голос матери, — завтра с утра Леночкин театр эвакуируют. Она сейчас в бухгалтерии оформляет все нужные бумаги и деньги. Может, ты подойдешь и поможешь мне уложиться? Багажа так много, что одной не управиться…

— Бери только самое нужное. Не на дачу переезжаешь. Куда, кстати?

— В Куйбышев. Сказали, что все уже там для нас приготовлено.

— Значит, порядок. А глаза вытри. Не время плакать.

— Неужели Москву отдадим?

— За Москву будем драться. Выдержим. — Голос у меня преувеличенно бодрый. Ни единого сбоя. — За комнатами я послежу. Все будет цело… Сейчас же иду домой. Не волнуйся, если опоздаю… С минуты на минуту следует ждать тревоги. Спускайся тогда в бомбоубежище. Комнат не запирай: без вас никто не зайдет…

Наша многокомнатная коммунальная квартира обезлюдела: часть жильцов уже эвакуировалась, комнаты их опечатали. Зато все оставшиеся как-то сдружились в эти трудные дни, вон даже двери перестали запирать, замки бездействуют… А завтра наш сплотившийся коллектив потеряет еще двух человек, и комната матери и старшей сестры перейдет ко мне на охрану.

Предупредив секретаря редакции о том, что сегодня ночую дома, я вышел на улицу. Этот час светомаскировки в Москве для меня самый тяжкий. Я не силен в так называемой ориентации в темноте и даже дома по ночам хожу ощупью, чтобы не задеть случайно передвинутый стул или кресло. Куриная слепота, как говорили в детстве. А на улицах я не различаю ни затемненных домов, ни теней прохожих на тротуарах, бреду почти впритирку к фасадам, спотыкаясь на перекрестках, когда тротуары кончаются. Улицу же переходить просто страшно: не вижу затемненных машин, а движение их определяю только по слуху. Конечно, по знакомым, давно исхоженным улицам идти сподручнее, но и тут я гляжу не вперед, а на небо. Не могу без волнения, без сердечной боли глаз от него оторвать.

А небо в октябре сорок первого само светится, хотя и не освещает улиц, скованных затемнением — без единого просвета, без единой щелки в шторах. Только небо пылает, сверкающие клинки прожекторов режут его плотную массу, рассекают, скрещиваются, тают и снова вспыхивают. Вот встретились два луча, и в их пересечении, в пятнышке света как бы застыла черная птица. Она движется, схваченная световыми клещами, вдруг вздрагивает, кренится набок и, объятая пламенем, летит вниз, исчезая в темноте московской октябрьской ночи.

Сбили!

Значит, я не слышал тревоги, объявленной по радио, когда после разговора с матерью пошел к лифту… Теперь наверняка остановят и загонят в какое-нибудь убежище. Тротуары были пусты, чужих шагов я не слышал. Но тут же в переулке в полуразрушенном бомбой доме вдруг очень ярко засветилось окно. Почему? Ведь в доме теперь никто не живет, а если я ошибаюсь, окна должны быть зашторены. Я огляделся и увидел направляющийся ко мне комендантский патруль.

— Товарищи! — закричал я. — В этом разбитом доме осветилось окно. Только что. Буквально на глазах у меня осветилось.

Патрульные уже заметили где. Двое бросились в подъезд, а третий остался со мной.

— Проверь у него документы, — крикнул на бегу один, — и жди нас. А если кто-нибудь из дома выскочит, берите его.

В темноте я был беспомощен и к тому же невооружен. Но на всякий случай остался. Предъявленные мною ночной пропуск и редакционная карточка вполне удовлетворили патрульного.

— А почему не в убежище? — строго спросил он.

— У нас в редакции никто не ходит в убежище. У нас работают, — огрызнулся я.

А из подъезда, минуя нас, действительно кто-то выскочил и побежал вперед, сливаясь с окружающим мраком. Не чудо ли, взрывная сила прозрения или обостренность всей нервной системы позволили мне увидеть этого человека. Коренастый, но для своей комплекции, пожалуй, слишком уж юркий, он бежал зигзагами по мостовой, очевидно понимая, что вслед ему будут стрелять. Не сговариваясь, мы оба бросились вдогонку, и я догнал его первым, обошел и бросился под ноги.

— Стой! — крикнул, выхватывая наган, патрульный. — Стрелять буду! Стой, тебе говорят.

Но бежать нарушитель не мог: я держал его за ноги, а тем временем подоспели те двое.

— Документов пока разглядывать не будем — возьмем так. В разрушенной квартире сигнальную лампу поставил на подоконнике. Без абажура, в пятьсот свечей. Могли бы и на месте кокнуть, но пусть лучше в штабе разбираются. А вам, товарищ, военное спасибо: какого хищника помогли задержать.

Сигнальщика сначала обыскали, потом увели. Ну а я побрел дальше, глубоко потрясенный тем, что и у нас в столице могут жить и работать глубоко затаившиеся и хорошо замаскированные пособники врага. На Кировской улице у меня снова проверили документы и все-таки загнали в ближайшее убежище: тревога еще не кончилась. Зычно и часто гремели наши зенитные батареи, где-то поблизости установленные, и небо по-прежнему рассекали прожекторные лучи. Вражеских самолетов я не разглядел, но их, наверное, было немало: ведь именно по ним и били зенитки.

Спускаюсь в подвал. Дверь тяжелая, хорошо пригнанная, да и сам подвал большой, с бетонными перекрытиями. Здесь полутемно и душно: людей много — сидят, стоят у стен, стиснутые, как в пригородном автобусе. Место выбираю себе на ступеньке, поближе к выходу, чтобы скорее добраться до дому в уличной черноте. На ступеньках за порогом тоже тесно и странно тихо: люди почему-то говорят шепотом.

Только прижавшие меня к стенке трое мужчин громко выражают свое недовольство.

— Чего стоишь у выхода? Места внизу не нашел?

— А кому я мешаю? — раздражаюсь я. — Места здесь не нумерованные.

Над нами фонарь — рядом с черной тарелкой громкоговорителя, и я отлично вижу всю троицу. Один в ватнике и лыжных штанах, другой в синей драповой куртке, а третий в распахнутом грязном плаще. Из-под пиджака у него видно горлышко винной бутылки.

— Можешь и синяк схлопотать, фрайер.

— Чур без «музыки», — останавливает его дальний, в лыжных штанах.

— Сыми-ка ты его часики, — вмешивается в не очень любезный наш разговор человек в драповой куртке.

— Не играй с парнишкой, — откликается его собеседник в лыжных штанах, — не для того мы здесь.

Я уже давно понял, с кем имею дело и о какой «музыке» идет речь. «Блатная музыка» — воровской разговор шпаны. Конечно, в этом подвале моим часам действительно ничего не угрожает. Тут тебе не одесский «толчок». Да и сами они сразу же от меня отодвинулись, перешли на шепот. Знают бывалые хитрованцы, что в бомбоубежище опускаешься с самым тебе драгоценным. И действительно, в подвале чемоданов полным-полно. Так на что же эти бандиты рассчитывают? Решение принимает старший из них, стриженный под машинку человек в лыжных штанах и ватнике.

— А зачем нам ночной пропуск? Кто-кто, а мы-то знаем, что есть и целиком эвакуированные квартиры, — слышу я.

— Отбой! — возвещает голос диктора в черной тарелке.

Дверь открывается, и старик в кожаной куртке кричит с порога:

— Выходить строго по очереди, не толпиться и не спешить, а главное, крепко-накрепко держать свои вещи.

Мои блатные знакомцы исчезают первыми. А я на всякий случай позвоню в угрозыск: может, там и заинтересуются.

От управдома — им оказался тот самый старик в кожаной куртке — звоню на Петровку, 38. К телефону подходит начальник отдела — так он мне представился — Стрельцов. Рекомендуюсь и рассказываю о заинтересовавшем меня инциденте.

— Сразу видно журналиста, — говорит он.

— Почему?

— Уж очень точны у вас словесные портреты. Ворье, конечно. Если попадутся, возьмем.

Я начинаю злиться.

— А если не попадутся?

— Попадутся. Для чего им в Москве сидеть, когда город эвакуируется? И есть действительно такие квартиры, из которых все жильцы выехали. Кстати, вы ко мне от управдома звоните?

— От управдома.

— Тогда скажите ему от моего имени, чтобы он завтра же вместе с участковым обошел все брошенные квартиры и опечатал их.

Передав управдому приказ уголовного розыска, ухожу наконец домой. Дверь открывать своим ключом не приходится, мать уже вернулась из убежища.

2. Новые жильцы

Мать в заплаканными глазами проводила меня к себе в комнату. Леночка лежала на кровати неузнаваемо похудевшая: волнения, волнения. Как-никак, а эвакуация — это далеко не праздник.

На круглом большом столе было навалено все, что мать собиралась увезти с собой. На три чемодана примерно. Я, как главный упаковщик, сразу же начинаю отбор.

— Ты не спорь, мама, Вадик знает, что нам понадобится, — говорит, не вставая, Леночка. — Театральные мои вещи у нас — в общем багаже вместе с декорациями. Ну а личное все, что нам может понадобиться, Вадим отберет.

У меня жесткий курс упаковки. Постельное белье? Хватит двух комплектов. На одном спите, другое стирается. Все шерстяные вещи прежде всего: зима в Куйбышеве тяжелая. На лето тоже немногое нужно. А это что? Сервиз? Хватит двух фаянсовых кружек и одной эмалированной для заварки. Двух глубоких тарелок достаточно, а может, и они не понадобятся, в столовке кормиться будут. Кухонную посуду сократить вдвое по той же причине.

Через час большой, а по-моему, даже слишком большой чемодан готов. Мать плачет, Лена молчит, а я ухожу от греха подальше. Курят у нас в передней — огромной и захламленной чьими-то сундуками и корзинами. Сейчас тут двое: портной Клячкин и оркестровый музыкант Мельников. Клячкин прозевал эвакуацию: мастерская его попросту разбежалась кто куда, а он решил твердо: из Москвы ни шагу! Стар, мол, для фронта, а рабочие руки и здесь пригодятся.

— На интендантский паек хоть сейчас иди. Портных, оказывается, и тут маловато. Фронт близехонек, а шинельки да ватники очень требуются, — ухватил я его реплику, — да и моя Анна Власьевна по специальности — брючница. А штаны кроить — что штатские, что солдатские, не все ли равно?

— Ну а мне не все равно, — откликнулся его собеседник. — Сейчас я в оркестре Большого театра, составили все-таки из оставшихся. Работаем по соседству — в Экспериментальном. И оркестр играет, и публики — полон зал. А что будет, когда наши к Мазилову отойдут?

— Не отойдем мы к Мазилову, Михал Михалыч, — вмешиваюсь я. — У нас в редакции два военспеца сидят. Они бы вам объяснили, что фронт под Можайском, а не в полуверсте от Москвы. Тысячи самолетов к Москве рвутся, а пропускаем мы их только поштучно. Да еще сбиваем где-нибудь на окраинах города.

— Был случай в истории, когда Москву сдали, Вадик, — мнется музыкант. — Страшно мне. По-соседски говорю: страшно.

— А вот до такой степени пугаться не следует: сквозь закрытую дверь слышно. — Это выходит из своей комнаты, присоединяясь к курильщикам, седой, коротко стриженный человек в морской тельняшке. Это командир ремонтирующегося в Мурманске бронекатера, приехавший по командировке в Наркомат обороны. Семья у него где-то в эвакуации.

— Не пугайтесь, дружище, — повторяет он, — я и без Вадиковых военспецов вам скажу, что к Москве они не прорвутся. История редко повторяется, да и стратегическая ситуация сейчас совсем другая, чем в годы Кутузова. Что было целесообразно тогда, не годится теперь, и наше военное командование хорошо знает об этом.

Раздался звонок. Протяжный и длинный, как звонят обычно почта или милиция. Я впустил участкового и двух его спутников: мужчину лет сорока, а может, и больше, к тому же давно не бритого, и женщину чуть помоложе. Оба — с чемоданами. В том, что это муж и жена, никто из нас не усомнился. Да и одеты они были почти одинаково: он — в черной кожанке, она — в матовом черном плаще, волосы от дождя мокрые. Но смотрели мы все не на них, а на участкового. Зачем он?

— Где тут у вас комната Пахомовых? — спросил он.

Я указал на левую дверь по коридору с краю:

— Так она же опечатана.

— Я ставил печати, я и сыму, — сказал участковый. — Вот, новых жильцов к вам привел. Их дом сейчас разбомбили.

Он уже снимал сургуч с двери.

— А законно ли это? — усомнился я. — Вернутся же когда-нибудь и Пахомовы. Не на фронт поехали, а на Дальний Восток. И все вещи их здесь.

— Не вернутся Пахомовы, — нахмурился участковый. Он смотрел не на нас, а себе под ноги. — Сожгли их эшелон под Москвой — две бомбы, одна за другой. И вещички их никто не востребует.

Мы молчали, пока новые жильцы размещались в комнате: где-то ведь надо жить.

Когда участковый ушел, новый жилец вышел в переднюю.

— Обычно так бывает: все соседи по квартире или друзья, или неприятели. И нам бы хотелось, чтобы вы приняли нас как друзей, — сказал он. — Прошу любить и жаловать, как говорят в таких случаях. Фамилия моя Сысоев, а зовут Павлом Филипповичем. Специальность — главный бухгалтер, работаю в промысловой кооперации. Иринка моя там же, только в другом отделе. На кухню не претендуем: обедаем в столовке, а завтрак и ужин можно и на электроплитке согреть. Возвращаемся запоздно, никого не побеспокоим. Иногда и дома сидим, если работы, как говорится, по горло. Людей-то меньше половины осталось, за троих приходится лямку тянуть. Вот такие-то пироги, друзья.

— Запоздно возвращаться — ночной пропуск надо иметь, — сказал Клячкин.

— И пропуска есть, и в темноте ходить научились.

— А с военной службой как? — спросил капитан.

— Забронирован по месту работы.

— Ну так до конца войны и проживете здесь. Соседи у вас все нестроевики. Один на флейте в оркестре играет, другой военные шинели шить собирается. А третий и хотел было в рай, да грехи не пускают. Только меня, может быть, вы в последний раз видите.

— Я так и понял, что вы человек военный.

— Березин, — назвал себя капитан. — В командировке здесь.

— Страшновато все-таки в Москве оставаться, — сказал Сысоев. — Столько пережито — не расскажешь. А бои все идут, и с боями все дальше отходим.

Капитан пожевал губами, будто какие-то нужные слова подыскивал. Щеки его еще глубже запали. Я все ждал, ждал этих слов и дождался:

— Верно, отходим. Так ведь и пружина, если давить на нее, сжимается. Я в наркомате со многими специалистами говорил. И ни один не сомневается: именно здесь, под Москвой, мы разобьем гитлеровские армии «Центра». Они к нам разведчиков забрасывают. Пусть! Не так уж страшно. О чем сообщат им эти разведчики? О том, что Москва на осадном положении живет и работает. А когда осадное положение объявляется? Когда город штурмом брать надо. А вот силенок на такой штурм у пресловутого «Центра» нет. Тут за каждый километр битыми дивизиями расплачиваться приходится. И распрямится наша сжавшаяся пружина, да так распрямится, что придется им далеко от Московской области зимовать. И летать тогда над вашими домами их самолеты не будут. И о воздушной тревоге забудете.

Усомниться в такой истовой вере в разгром Гитлера под Москвой никто не отважился. Наш собеседник ушел устраиваться на новом месте, а я оглянулся на дверь наших двух смежных комнат. Светящаяся полоска под дверью исчезла: мать и сестра уже легли спать.

Встал я с ними в четыре утра, чтобы проводить обеих до поезда. Но не пришлось: в поданном театром автобусе не нашлось места для провожающих. Проститься едва удалось здесь же у подъезда, махнуть рукой и проследить взглядом за автобусом, сворачивающим на углу у Петровки.

И тут мне пришла в голову одна мысль: а не попытаться ли мне еще раз попроситься на фронт. Ведь говоря о свежих дивизиях, капитан подразумевал и дивизии добровольцев. А я знал, что штаб одной из таких дивизий находился на аэродроме. От Кузнецкого моста это было совсем не близко, но досыпать утренние часы уже не хотелось. И я, надев ватник и кепку, зашагал через весь город пешком: подходящего транспорта не было.

В октябре сорок первого года Москву было трудно узнать. Не холодная осень, сменившая сентябрьское бабье лето, не ледяной шквальный ветер, метавшийся по безлюдным утренним улицам, так неузнаваемо преобразили привычный их облик. Другое — белые бумажные кресты, наклеенные на оконные стекла: люди говорили, что это предохраняет стекло от взрывной волны. Грузовики, покрытые брезентом, выкрашенным желто-зелеными пятнами. Мешки с песком, уложенные штабелями у магазинных витрин, — и это годилось для укрытия окон от возможного артиллерийского обстрела. «Слоны» на бульварных перекрестках — так прозвали в Москве большие брезентовые аэростаты, которые ночами поднимались на защиту города от вражеских самолетов. Все это я видел по утрам, когда уходил на работу в редакцию. Но сейчас осознавал эти изменения, будто видел их в первый раз.

В воздухе невыносимо пахло гарью: это эвакуируемые жгли ненужные им архивы и письма. Ветер уносил разбросанные по мостовой и тротуарам обрывки жженой бумаги. У книжных магазинов шла разменная торговля букинистическими книгами. Книги безжалостно обменивались на продукты и курево.

— «Пещеру Лехтвейса» переплетенную отдам за три пачки махорки.

— А «Рокамболь» есть?

— Могу достать, только за муку или грузинский чай.

— Двухтомник сказок Андерсена — за полкило сахару.

— Есть полный Дюма в издании Сойкина.

Откровенно говоря, я пожалел, что у меня нет при себе табаку или махорки. Прошел, даже не взглянув на книги. А улицы тянулись одна за другой — уже окраинные, не асфальтированные. Прохожих мало, да и никто никуда не спешил. Изредка встречались ополченцы, шедшие повзводно строем, но еще не получившие даже винтовок. Штаб их я в конце концов нашел. А моя редакционная карточка, предъявленная при входе, сразу привела меня к командованию.

В комнате было четверо: двое военных и двое штатских — в таких же ватниках, как и я. Не зная никого по должности или по званию, я крикнул с порога:

— Не могу больше так жить. Прошу зачислить меня рядовым в состав рабочей дивизии!

— Ваши документы, — тихо сказал один из военных.

Я опять предъявил ту же редакционную карточку.

Военный прочел, оглядел меня молча, должно быть определяя мой возраст по внешности.

— Вы, вероятно, забронированы по месту работы?

— Никто не помешает мне отказаться от брони.

Место у меня в газете было действительно забронировано. Только при моей негодности к военной службе броня, понятно, была мне не нужна.

Военный улыбнулся и наклонился к старику в ватнике: он, как потом выяснилось, был председателем медицинской комиссии.

— Если ограниченная годность невелика, — сказал старик, — мы его, пожалуй, возьмем. А ну-ка подымите левую ногу, молодой человек. На заказ туфли шьете? — засмеялся он и добавил, обращаясь к военному: — Какая же это ограниченная годность, это полная непригодность к военной службе. Что же вы думаете, и в армии вам сапоги по заказу будут шить или в этих туфельках по окопам прыгать станете? Похвалим, товарищи, его за отвагу и сообщим в газету о том, что он нас хотел обмануть.

— Ладно, пусть на службу идет, — сказал военный. — А работать для армии можно везде. И в тылу, и на фронте. Попросите редактора, чтобы военкором послал. Вот так.

3. Листовки

Я писал по заказу редакции большую публицистическую статью о гитлеровской клике и, естественно, предпочел писать ее дома. Дверь в мою комнату была приоткрыта, и я услышал, как по коридору танцующей походкой пробежала Лейда, напевая на знакомый мотив что-то совсем незнакомое.

Лейда, вероятно, была гадким утенком в детстве, некоей худенькой феечкой, длинноногой и не знавшей туфель на высоких каблуках, а сейчас в свои семнадцать лет оборачивалась этакой царь-лебедью. Стройная, с красивым профилем, ростом почти с меня… Когда я шел вместе с ней в булочную или в молочную, неоднократно и не без зависти видел интерес в глазах встречных мужчин, сумевших сразу же оценить ее по достоинству. Каюсь, и я сам часто на нее заглядывался, хотя, как мне казалось, она обращала на меня внимания не больше, чем на портного Клячкина. Подумаешь, сосед, ну и что из того следует? Тут, к счастью, я ошибся: просто с соседями в театр не ходят. А вот первый же пропуск на два лица, полученный ею от оркестранта Мельникова, она предложила мне, как наиболее подходящему компаньону…

Появилась Лейда в нашей квартире недавно, родом из Риги, там же окончила десятилетку. Сбежала, когда немцы уже подходили к городу. Родители ее отказались от эвакуации. Укатила с последним поездом в Москву к бабушке, которую звали Евой Михайловной. Комната у нее была отличная, имелись и сбережения, да еще и приработок: помогала хозяйствовать ныне погибшим Пахомовым. А сейчас и я хотел попросить о том же: привык к материнской заботе о чистой комнате, выстиранном белье, и по-домашнему приготовленных завтраках и ужинах. Лейда не возражала…

Звонко хлопнула дверь и минуту спустя опять открылась, и Лейда бегом уже без всякой песенки пробежала на кухню. Забыла что-нибудь, подумал я, прислушался. На кухне о чем-то взволнованно говорили, только не мог разобрать о чем. Затем голос Клячкиной: «Из всех мужиков один Вадим дома. Пошли к нему!» И в комнату без стука ворвались жены всех оставшихся на «осадном положении». Даже Ева Михайловна стала на пороге.

— Посмотрите-ка, что сейчас принесла Лейда, — сказала Клячкина, протянув мне листок бумаги с отпечатанным текстом.

Это была листовка — одна из тех, что фашисты разбрасывали в городе.

— Где и от кого ты это получила? — строго спросил я Лейду.

— Ни от кого. Эта бумажка была в ручку наружной двери засунута.

Вот уже и действует засланная к нам вражеская разведка, подумал я. Хорошо бы обнаружить разносчика этих пасквильных писем. Оно, конечно, не последнее, за ним появятся и другие, столь же глупые, сколь и мерзкие. Но как? Может быть, подежурить ночку на лестнице: вдруг попадется. Пока же надо подготовить соседей.

— Все это гнусная ложь и клевета, — сказал я. — Гитлеровцы ничем не брезгают и никого не жалеют. Уж если обманывать, так похлеще! Чем лживей, тем лучше. Коммунистов они не наказывают, а вешают. И никакого пайка вам не дадут, а голодом заморят. Да они спят и видят, чтобы до Москвы добраться, только они ее даже в бинокль не увидят. А листовки хранить не нужно, они никому из вас не понадобятся. Чего немцам хочется? Чтобы тылы наши ослабить, наших защитников оклеветать, лживыми обещаниями панику посеять.

Женщины молчали. Я подумал, что говорю с ними обычным газетным языком. Житейская речь проще. А может, вот такая листовка кое-кого и смутит. Но я ошибся: окружали меня люди, для которых ложь — это ложь, а грязь есть грязь, которая может душу испачкать.

— А что же нам с этой бумажкой делать? — спросила Ева Михайловна, придерживая открытую дверь.

Начали гадать.

— Сжечь и выбросить в мусорное ведро.

— Снести в милицию.

— Можно и в газету написать, чтоб не старались.

— Стараться-то они все равно будут.

— А ты бы, Вадим, комиссару отдал, — сказала до сих пор молчавшая жена Мельникова.

Комиссаром у нас прозвали жильца из соседней квартиры, который жил здесь с восемнадцатого года. Его называли иногда и чекистом: он работал еще вместе с Дзержинским. Был он худ, сед и тонок в талии, коротко стригся и всегда ходил в штатском, даже кожаной куртки не носил. По утрам за ним приезжала машина — старенькая черная «эмка», на которой он иногда подвозил меня до Лубянки, как по привычке оговаривались старые москвичи, подразумевая улицу Дзержинского.

Вот я и зашел к нему, памятуя, что вчера еще встретил его на лестнице и он с гримасой боли сообщил мне, что заболел, а болеть ему нельзя, в отделе каждый человек на счету. На вопрос, что с ним, ответил сквозь зубы, что у него острый приступ радикулита: ни согнуться, ни разогнуться. В квартире он жил один, все комнаты напротив и рядом были опечатаны. Когда я позвонил, никто не вышел. Только послышался его голос: «Входите, не заперто».

Он лежал на диване — прямо в галифе и старенькой гимнастерке без знаков отличия. На выбеленной стене над ним висел большой портрет Ленина. Еще один портрет — Дзержинского стоял под стеклом на письменном столе. Я приблизился: на фотокарточке чернела размашистая подпись Феликса Эдмундовича.

— У меня к вам дело, товарищ комиссар… — начал было я, но он сразу же оборвал меня:

— Я знаю, что у вас в квартире все называют меня комиссаром, но такого звания у меня нет. Скажите лучше чекист, это точнее. А вообще у меня есть имя и отчество. Югов Иван Сергеевич, к вашим услугам.

Я молча протягиваю ему листовку, свернутую трубочкой.

— В ручку двери ночью засунули. Я вернулся домой в час ночи. А ее еще не было.

Мой собеседник усмехнулся и почему-то, даже не прочитав ее, поднял к носу:

— Тот же запах.

— Важен текст, а не запах, — сказал я чуть обиженно.

— Текст я знаю. Обычная вражеская мура о чудесной жизни в захваченных Гитлером городах. Точно такую же мерзость я нашел у себя в почтовом ящике. Разносили ее действительно ночью, может быть, даже во время воздушной тревоги, чтобы ни с кем не встретиться. Забрасывали, вероятно, во все почтовые ящики или, как у вас, совали в дверные ручки…

Я тоже понюхал листовку. Она действительно чем-то попахивала. Чем-то вроде душистого крема для рук или одеколона.

— Чуешь? — засмеялся Югов. — Будто из парикмахерской. И притом отпечатана на одной машинке и размножена на стеклографе.

— Возможно, живет где-то поблизости, — сказал я.

— Не обязательно.

— А зачем ему, скажем, с Пятницкой на Кузнецкий мост топать?

— Логично. Только почему «он», а не «она»?

— Ноги у мужиков крепче, все подъезды обойти, по всем лестницам прогуляться. Вверх — вниз, вверх — вниз. Для женщины туго.

— Тоже логично, — сказал Югов. — Так вот мой совет: приглядывайся к людям. И у себя на квартире, и на работе в редакции. Время осадное. Совсем не обязательно то, что эти листовки вам немец разносил или, допустим, завербованный немцами дезертир. Есть в городе людишки, что немцев ждут и гитлеровских вояк с цветами встретят. Есть, парень, есть и такие, которые наворованным рублям счет ведут, а истратить боятся. О капитализме еще не все забыли. В дворницкой живет, черствой булкой питается, а мечтает о том, чтобы свой магазин открыть. Приглядывайся, Вадим, и прислушивайся В такие дни, как сейчас, застегнувшие свою душу на все пуговицы возьмут да и расстегнутся. И что там на донышке — увидишь. А когда еще раз встретиться со мною захочешь, предварительно позвони. Вот я записал здесь мои телефоны, один служебный, другой домашний. Только я дома почти не бываю Говорил ведь тебе, что нельзя мне болеть, денек здесь пролежу, а к ночи машина за мной приедет…

Я ушел в раздумье. Ни портной, ни оркестрант, ни бухгалтер не стали бы разносить столь глупые и клеветнические листовки. Не годились для этой цели и жены их, вся жизнь которых от молодости до зрелости при Советской власти прожита. Приглядываюсь, заочно, конечно, к личности капитана. И что-то не верится… Может быть, Ева Михайловна? Религиозна, по праздникам ходит в костел, к жизни в Москве хоть и привыкла, но многое ей не нравится. Но предположение это мысленно отвергает не Югов, а я сам Засунуть листовку в дверь она, конечно, смогла бы, но кочевать от подъезда к подъезду с больными ногами явно не в силах.

А может быть, девушка? Одна такая в квартире есть. Лейда. Отец у нее русский, латышка — мать. В доме говорили и на том и на другом языке — у родителей было маленькое кафе, где по вечерам сидели за кассой то Лейда, то ее мать. Вспоминает об этом Лейда с раздражением: потому, говорит, и в Москву сбежала. В школе немецкий язык ей давался легче, чем русский. И немецкую литературу она знает лучше, чем русскую. А из советских писателей помнит только Шолохова: других, говорит, прочесть не успела. И наконец, самая главная опора подозрению: родилась и выросла она все-таки не в Советском Союзе, а в капиталистической Латвии, пионерского галстука в школе не носила… Я подавляю в себе сентиментальное восхищение хорошеньким личиком, и на крючок контрразведчика-любителя попадает и Лейда.

4. Убийство

Сегодня ночью во время воздушной тревоги мы с Лейдой дежурим на крыше. Стоим в центре, чтобы видеть всю крышу и, в частности, тлеющую зажигалку, пока она не вспыхнула ярким пламенем.

— Вот он! Прямо над нами.

Вражеский самолет, снизившись, шел на небольшой высоте Он прошел над улицей, сбросив несколько зажигательных бомб. Только две из них попали к нам на крышу с противоположных ее краев. Мы бросились к ним, я с ведром песка, Лейда с большими клещами. Она оказалась проворней меня, и, пока я тушил свою, Лейда уже возвращалась, легко сбросив добычу с крыши. Как ряд маленьких взрывов загрохотали зенитки, и самолет сразу рванул вверх и растворился в темноте неба. Однако его тотчас же нашли прожекторы и повели на юго-запад.

— Теперь собьют, вероятно, его уже заметили истребители, — сказал я.

Как сбили самолет и где сбили, мы уже не видели. Но то, что он был сбит, не сомневались.

— У нас есть свои асы, — сказала Лейда. — С одним даже знакома.

Почему она так радуется сбитому немецкому самолету, подумал я. Искренне или играет? И откуда это знакомство с летчиком? И я говорю с вызовом:

— Ликуешь, что зажигалку сбросила и что фашистский самолет сбит?

— Так война же идет. Вот и радуешься каждой маленькой, но все же победе.

— А где с летчиком познакомилась?

— Зашел как-то к нам в сберкассу.

Не получается из меня следователь, и я, смотря ей прямо в глаза, отрубаю:

— А как ты вообще к Советской власти относишься?

— Так же, как и ты. Жду победы.

— Так собственного кафе у вас не будет, — замечаю я не без ехидства.

— Оно уже в сороковом государству перешло Мать так и осталась кассиршей, отец же кондитером в ресторан на побережье перешел А если б не война, я все равно бы с бабкой в Москве жила. У отца с матерью каждый день ругань, а здесь тишина. Конечно, оклад у меня мизерный, но, когда война кончится, доучиваться пойду.

— И замуж выйдешь?

— Ты себя имеешь в виду?

— Хотя бы. Чем я хуже других?

— Работа у тебя скучная. Из неграмотных строк грамотные делаешь Романтики нет.

Права чертовка Романтикой у нас в редакции и не пахло Разобьем под Москвой гитлеровские армии, опять военкором попрошусь. Ответственный секретарь обещал. А с Лейдой, кажется, ничего не получается, нет у меня программы допроса. Попробую с другой стороны подойти.

— По ночам, когда ложишься спать, ты руки одеколоном или кремом протираешь?

Она удивлена.

— Одеколона в продаже нет: весь выпили, а кремом зачем? Не люблю жирных рук.

— Руки вымыть потом можно.

— А почему ты об этом спрашиваешь?

Не дожидаясь ответа, она сняла перчатки и понюхала обе руки. Я перехватил одну и тоже понюхал. Потом вдруг поцеловал длинные, как у пианистки, пальцы.

Руку она вырвала.

— Девушкам рук не целуют.

— Не могу же я ждать, когда ты состаришься.

Руки у нее ничем не пахли.

И я решил вывести Лейду из круга подозреваемых. Югов меня высмеет, когда узнает об этом псевдодопросе.

Воздушная тревога продолжалась почти до рассвета. Вражеские бомбардировщики шли волнами с юго-запада, должно быть, из Наро-Фоминска, а прорвавшись к Москве, рассеивались над городом. Видели мы три взрыва крупных фугасок и как запылали взорванные ими дома, видели и виновников этих пожаров — паривших над городом больших черных птиц, нащупанных прожекторами. Лейда насчитала семь, громко называя каждую цифру. Семь вспышек пламени от расстрелянных в воздухе самолетов врага, семь клубков дыма, растворившихся в темноте неба И только когда уже начинало светать, установленный на крыше громкоговоритель прогремел нам свое лаконичное: «Отбой!»

Я спустился с крыши уже после того, как закончила свое дежурство Лейда. Спустился по черному ходу и пошел к нам в подъезд. Народ из убежища уже разбрелся по квартирам. Только четверо стояли внизу у лифта, из-за войны, понятно, не действующего. Четверо мужчин из нашей квартиры: портной Клячкин, бухгалтер Сысоев, оркестрант Мельников и капитан Березин. Все они знали, что я с дежурства на крыше, и потому первым же адресованным мне вопросом был уже привычный и не удивляющий:

— Скольких сбили?

— Семерых. Лейда считала точно. И по-моему, даже не в Москве, а под Москвой.

— А скольких пропустили? — спросил капитан.

— Мы три взрыва видели. Кто успел сбросить бомбы, тех и сбили. Две фугаски — должно быть, на окраинах города, а одну где-то поблизости.

— Что-то твоего чекиста не видно в убежище, — сменил тему Клячкин.

— У него острый приступ радикулита, — пояснил я.

— Врагов настоящих надо искать, а не хватать первого, кто под руку попадется, — зло сказал Мельников. — Знаете, что у нас вчера в театре было? Проходим по служебному входу в оркестр. Ну а караульный вдруг спрашивает у альтиста: что, мол, у вас в футляре? Тот отвечает, в шутку, конечно: бомба. Тут же его и взяли.

— А что было в футляре? — спросил Сысоев.

— Скрипка. Он ее и показал. Все равно взяли.

— С чекистами шутить не рекомендуется, — усмехнулся Сысоев.

— На Лубянке ему форменный допрос учинили. Футляр от скрипки исследовали.

— А откуда вы это знаете? — поинтересовался я.

— Он вернулся ко второму акту.

Все засмеялись.

Я задумался. Для кого и зачем этот рассказ Мельникова? Для того, чтобы прощупать нас, или для того, чтобы нам открыться? С кем он в осажденном городе: против нас или с нами? Завербованный врагом антисоветчик или просто сплетничающий обыватель? Югов посмеялся бы надо мной и сказал бы, что я изучаю под лупой то, что видно простому глазу.

— Давай прощаться, — протянул мне руку капитан. — Через час уезжаю.

— Завидую, — сказал я. — Одним хорошим офицером в действующих войсках будет больше. До свидания.

— Если только оно состоится…

Он ошибся. Оно все-таки состоялось. Я нашел тело капитана в пустом подъезде, когда вернулся вечером домой. Нашел там же, где мы стояли: у дверей бездействовавшего лифта — в том же морском кителе, с кровавым пятном на груди.

Короче говоря, его убили.

5. Следствие

Я поднялся к себе и позвонил из комнаты сестры на Петровку, 38.

— У телефона Стрельцов.

Еще один знакомый у меня в Наркомате внутренних дел.

— Беспокоит вас, если помните, журналист Вадим Глотов… Я вам сигнализировал о подозрительных личностях в бомбоубежище на Кировской улице. Вы обещали их найти, если они вам попадутся.

— К сожалению, должен вас огорчить. Пока они еще не попались.

— А теперь я звоню, чтобы вас огорчить еще одним делом. Сейчас я нашел у себя в подъезде труп жильца нашей квартиры капитана Березина. Застрелен.

— Ваш адрес? — мгновенно спросил Стрельцов.

Я рассказал.

Кто-то тихонько постучал в дверь костяшками пальцев.

— Открыто! — крикнул я.

Дверь скрипнула, и в комнату заглянул Клячкин.

— Я тоже видел его, — проговорил он шепотом. — И это я положил его на спину. У него сквозная рана в области сердца. Так, кажется, говорят медики?

— А почему вы тут же не сообщили в угрозыск? — спросил я. — И как давно это было?

— Телефон в коридоре не работает, а березинская комната была уже заперта, — объяснил он. — Спустился вниз потому, что не мог заснуть после этой тревоги. Тут-то я его и нашел. Не понимаю, почему его убили. Хочу с вами посоветоваться…

— О чем?

— Приедет милиционер из уголовного розыска, будет допрашивать. Так ведь он и нас может заподозрить. Ведь капитан с чемоданом ушел, а чемодана рядом и не было.

— Откуда вам это известно?

— Так я же с ним и прощался. Через час после тревоги. В подъезде его, должно быть, и хлопнули.

— Вы никого не видели на лестнице?

— Никого.

— И выстрела не слыхали?

— Нет. Что же мне говорить следователю?

— Правду. Все как было, так и рассказывайте.

Клячкин ушел и минут через десять вернулся вместе с сотрудником уголовного розыска. Только лет на десять старше меня, но уже светится лысинка. Одет по форме. Аккуратист. Почему не на фронте? Вероятно, недостаток работников в аппарате.

Прошелся по комнате, сказал:

— Значит, ты и есть журналист Вадим Глотов. А я Стрельцов. Однако тебя, оказывается, не было здесь после воздушной тревоги. Кто это может подтвердить?

— Пятеро из архитектурных мастерских на втором этаже. Вместе были на раскопках засыпанного взрывом убежища.

Я назвал имена.

— Я отправил убитого в морг. Врач говорит, что убийство произошло ранним утром. Убили его, должно быть, на улице, а труп потом перенесли в подъезд. Вы его там и нашли? — обратился он к портному.

— Именно там, товарищ.

— А зачем перевернули тело?

— Думал, что еще жив.

— Говорите, что он ушел с чемоданом?

— Точно.

— Ни чемодана, ни документов при нем мы не нашли. Кто может подтвердить, что это Березин?

— Мы все, — сказал Мельников. Он только что проснулся и без стука вошел с накинутым на плечи пледом.

— Кто кроме вас разговаривал с ним возле лифта?

— Бухгалтер Сысоев.

— Дома он?

— Наверное, уже на работе, — сказал Клячкин.

— Где он работает?

Оказывается, никто этого не знал.

— Он переселился к нам дня два назад из разбитого фугаской дома. С женой, — ответил я. — Сегодня на рассвете я видел ее на улице. Проходила мимо наших раскопок. Я могу подтвердить ее алиби. Честно говоря, ни одного из присутствующих нельзя обвинить в краже документов и денег у покойного. Тем более в убийстве.

— А куда и зачем уезжал Березин?

— В Новороссийск. В Мурманске он был командиром бронекатера. О новом назначении я не спросил.

— Ну, пока достаточно, — задумался Стрельцов. — Бухгалтера я вызову к себе на Петровку, а с тобой, журналист, пройдемся еще в одну квартиру. Кажется, мы нашли одного из твоих приятелей. Пригодишься для опознания. И возьмем его вместе, если понадобится. Есть?

Нужный Стрельцову дом находился неподалеку — в Столешниковом переулке. Шли молча, только у самого дома Стрельцов спросил:

— Оружия, конечно, у тебя нет?

— Откуда?

— Может и понадобиться, — он вынул револьвер из кобуры и переложил в карман шинели. — Думаю, что вашего капитана убили, когда он с чемоданом выходил на улицу. Втащили в подъезд и обыскали. И пистолет, если он был при нем, и деньги, и чемодан с вещичками с собой увели. К одному из таких мы сейчас и заявимся.

В квартиру на третьем этаже мы позвонили. Долго ждали отклика, пока чей-то хриплый голос не спросил нас:

— Кто?

— Снегиря не узнал, сволочь? — несвойственным ему басом спросил Стрельцов.

Дверь чуточку приоткрылась. Я сильно рванул ее на себя и тотчас же узнал в стоявшем на пороге того человека в драповой куртке, что покушался в подвале на мои дешевенькие часы.

Стрельцов вошел, подтолкнул его револьвером и громко крикнул:

— Руки!

Человек поднял руки над головой.

— В чужой квартире устроился, гад, — сказал Стрельцов и, не глядя на меня, спросил: — Он?

— Он.

— За что? — спросил в свою очередь ворюга. — Я в этой квартире ничего не взял.

— А в квартире на Пушкинской тоже ничего не брал? — продолжал допрос Стрельцов.

— Там я только в долю вошел, а работал Снегирь.

— С нами пойдешь, — заключил Стрельцов и, не оборачиваясь ко мне, добавил: — Подойди к окну, Вадим, не пришла ли машина: я ее сюда вызвал. Водитель знает.

Я обошел взломщика чужих квартир и, войдя в комнату, приоткрыл шторы. Машины не было.

— Ну что ж, — вздохнул Стрельцов, — поговорим пока с Криворучкой. Он не оратор, конечно, но кое-что рассказать может.

— Разрешите хоть руки опустить, гражданин начальник, — сказал Криворучка.

— Ладно, — разрешил Стрельцов.

Стоя у окна позади Криворучки, я вдруг заметил, что рука его тянется в задний карман брюк.

— Стрельцов! — крикнул я. — Он с оружием!

Бандит действительно успел вынуть браунинг. Но поздно: Стрельцов выстрелил первым. И Криворучка грохнулся на пол. Стрельцов подошел и посмотрел на лежащего. Большое красное пятно расползалось по лбу.

— Готов, — сказал Стрельцов.

— Он мог бы рассказать и о других, — пожалел я. — Их трое было.

На письменном столе стоял телефон. Начальник отдела взял трубку.

— Работает, — удовлетворенно проговорил он и набрал номер. — Товарищ полковник, Криворучку нашли. Сожалею, что не мог взять живым, моя вина. А вот с другим делом хуже. Личность установлена свидетельскими показаниями соседей по квартире. Кое-кого уже допросил. Есть подозрение. Еду.

Потом он набрал другой номер и распорядился, чтобы увезли труп и опечатали комнату.

— Слушай, Стрельцов, — сказал я, — ты доложил, что кого-то подозреваешь в убийстве капитана Березина. Кого, если не секрет?

— Вообще-то секрет, но тебе, думаю, сказать можно. Подозрителен мне ваш военный закройщик Клячкин. Он провожал капитана до двери и видел, что у того чемодан. Кстати, и деньги ему могут пригодиться.

— Не согласен, — возмутился я. — Честнейший человек. Он работал в ателье, имел и частный приработок. Никогда не занимал даже пятачка у соседей. Тем более не обвинишь его и в убийстве. Он трус и паникер, верно, но не убийца.

— А может быть, у Березина была с собой крупная сумма денег и ваш Клячкин узнал о ней?

— Он все лишние деньги переводил из Мурманска жене и теще. Какие суммы у капитана бронекатера? Убийцами его могли быть такие же субъекты, как этот бандит.

— Ладно, проверим, может, ты и прав. Пощупаем и бухгалтера, который тогда не ночевал дома. Узнаем, где он сейчас работает. Проверим его ночной пропуск. Боюсь только, что и его виновность сомнительна.

— Пришла машина, — сказал я.

На этом и кончился наш разговор с начальником отдела с Петровки.

6. Бухгалтер и его наган

Еще одна ночь, и еще одна воздушная тревога. Еще один налет вражеских «хейнкелей» и «мессершмиттов». Враг бросает на Москву тысячи истребителей и бомбардировщиков. И странное дело, Москва уже привыкла к тому, что она — это фронт. Люди работали и жили, не считая часов и ожидая только одного: разгрома гитлеровских полчищ у стен Москвы. Названия знакомых подмосковных железнодорожных станций, упоминаемых в сводках Совинформбюро, повторялись в разговорах без страха. И к воздушным тревогам даже привыкли: были уверены, что из сотни вражеских самолетов к городу прорвутся лишь единицы. Паники не было, хотя сомнения и множество вопросов возникали постоянно.

— Что-то в сводках уже не упоминается Жуков, — говорил Мельников.

Я принес из своей ближайшей к передней комнаты номер «Правды».

— Вот послушайте, если не читали. Это из постановления Государственного Комитета Обороны.

И я прочел:

— «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100–120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии тов. Жукову». И дальше о введении в городе и примыкающих к нему районах осадного положения. Слушайте: «Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте…» Одного такого пособника врага мы вчера расстреляли.

— Кто это мы? — спросил Сысоев.

— Начальник отдела из МУРа. И я при этом присутствовал, — не удержался, похвастался.

— Значит, это вы на меня накапали: завтра на Петровку вызывают.

— Я сказал только, что ничего о вас не знаю. Даже где вы работаете…

— Я же пояснил вам, что работаю бухгалтером в промысловой кооперации.

— Это не учреждение.

— Тогда конкретнее: группа управления Центросоюза Правление эвакуировано, небольшая группа осталась. А об убитом здесь в подъезде я ничего не знаю, так же как и о вас. Кстати, кого это вы кокнули?

— Не я, а оперативник. Я ездил с ним для опознания. Это бандит из грабительской шайки. Я видел троих в бомбоубежище на Кировской.

— И сразу решили, что это бандиты?

— По некоторым признакам. Не хочется рассказывать.

— Кстати, воздушная тревога уже началась, а мы в подвал не спускаемся, — вмешался в разговор Клячкин.

— Стоит ли? — усомнился я. — Может быть, в подъезд спустимся?

— А может, в картишки перекинемся? — предложил Мельников. — В подкидного, а?

Мы согласились. Надоело в сырой подвал спускаться, а стоять в подъезде управдом не позволяет… Вот мы и усаживаемся иногда за карточный стол. Хочется хоть немного отвлечься от фронтовых тем. Я, как журналист, информирован лучше моих соседей по квартире. Часть наших газетчиков — военкоры. Приезжая в редакцию, они порой рассказывают больше и картиннее, чем сводки ТАСС и Советского информбюро. Поэтому, когда я ночую дома, меня обычно спрашивают, а я отвечаю. Сейчас же мне хочется не отвечать, а спрашивать.

— А почему вас, — спрашиваю я Сысоева, — так тревожит повестка из уголовного розыска?

— С чего вы взяли, что тревожит? Спросят — отвечу. Как наш дом разбомбили — пожалуйста. Как к вам вселили — извольте. С капитаном же я и двух слов не сказал, почему и кем он убит — понятия не имею. И эта повестка, по-моему, лишь проявление служебного рвения вашего оперативника. Ничего нового он не узнает. А убит капитан, думаю, какими-нибудь дезертирами или ворами в законе. Вы не рассказали нам, как встретились с ними, а работнику угрозыска, вероятно, дали, как это называется, детальный словесный портрет?

— Допустим.

— Или разговор их подслушали?

— Может быть.

— Ну и пусть ищет убийцу среди таких вот подонков. Чемодан ведь они сперли? Сперли. И документы тоже. Все ясней ясного.

Я промолчал. Прав был бухгалтер: ничего нового Стрельцов не узнает. Бывших воров, дезертировавших из армии, он найдет в Москве предостаточно. Ищи в пустых квартирах, допрашивай управдомов. Может быть, и найдешь среди новых жильцов убийцу нашего капитана.

— А как ты встретился с ними в убежище? — спросил Клячкин.

— Стояли рядом. Слышал их болтовню. Блатные словечки, разговор о пустых квартирах, — нехотя сказал я.

Перекидываемся картами. Помалкиваем. Сысоев на минуту выходит в уборную В комнате тепло от рефлектора, и пиджак Сысоева висит на спинке стула. Чуть-чуть сползает, и я поправляю его. Он необычно тяжел, что-то оттягивает его правый карман. Клячкин заинтересованно ощупывает его.

— Наган, — говорит он. — На ощупь, по крайней мере.

В эту минуту входит Сысоев. Заметил сразу клячкинский маневр с пиджаком.

— Наган, — повторяет он. — Вы не ошиблись. — Сысоев вынимает его из бокового кармана.

— А почему не сдали?

— Скорее: почему на службе не оставил… Верно, виноват… А вообще-то, мне оружие по должности положено: с деньгами дело имею.

— Как новенький выглядит, — говорю я только для того, чтобы заполнить паузу.

Револьвер вновь погружен в карман пиджака. Бухгалтер сдает карты. Я молчу. Ох и не нравится мне Сысоев. Где-то в подсознании у меня все еще тлеют угольки неприязни и недоверия. Наблюдателен и высокомерен, привык иметь дело не с людьми, а с цифрами. И почему он остался во фронтовой Москве, хотя по возрасту могли и его эвакуировать? Неужели только потому, что в городе есть еще промысловые артели? Трусоват? Да и Клячкин не мушкетер. Но почему я Клячкину доверяю, а Сысоеву нет? Видимо, я в чем-то несправедлив, ведь и в редакции есть люди, неприязнь к которым сильнее доверия.

Но Стрельцову в угрозыск я все-таки позвонил на другой день.

— Был у тебя Сысоев?

— Был, ну и что? — отвечает он почему-то равнодушно.

— У него есть наган. Он всегда его носит.

— Потому что он не только бухгалтер, но и кассир. Разносит по артелям зарплату. И потом дело об убийстве капитана Березина теперь не у меня, а в органах безопасности.

Тогда я позвонил Югову. Называю себя, напоминаю о нашем разговоре и говорю:

— Я по поводу убийства капитана Березина.

— Знаю. Слышал… Кстати, ты почему не уведомил меня об этом?

Я объяснил, что позвонил в угрозыск. Обыкновенное убийство с кражей документов и чемодана.

— Ты сам так думаешь?

— Так все думали.

— Зайди-ка вечерком ко мне. Пропуск я закажу. Разговор у нас долгий будет.

Я не спросил его о чем. Просто удивился, не зная, что удивление мое вечером обернется радостью, и не малой.

7. Югов

Кабинет у Югова генеральский. К письменному столу приставлен длинный стол под красным сукном в окружении стульев с прямыми спинками.

Югов начал не с убийства капитана.

— Я все знаю о тебе как о человеке, — сказал он. — Тебе двадцать семь лет, ты кандидат партии. От военной службы освобожден. Почему, я тоже знаю. Два раза просился на фронт, но не пропускала медкомиссия. Один раз даже пытался ее обмануть, проскочив в ополчение. Но опять не вышло. А попасть на фронт хочется. Правда?

— Точно.

— Вот я и могу помочь тебе в этом. — Югов хитренько улыбался. — Хочешь перейти на работу к нам, на борьбу с врагом внутренним, с его агентурой? Многие на фронт ушли. Сейчас новичков набираем. Ты нам подходишь. У тебя высшее юридическое образование. Я добывал его заочно и знаю, как оно важно. Ты вроде сообразителен и не трус. Наслышан о твоих подвигах.

— Ну, каких там… — засмущался я.

— Ладно, не скромничай. Давай решай.

— Но я еще не в партии, только кандидат.

— Кончится кандидатский стаж, примем тебя у нас Кстати, с вашей партийной организацией все уже согласовано. А беда с твоей ногой нам не помеха. Ходишь нормально и выглядишь нормально; здоровый парень. Повторяю: не раздумывай, а решай.

— Я уже решил, — прошептал я — даже не от волнения, а от радости превеликой.

Югов закашлялся — то был застарелый кашель курильщика — и задумчиво проговорил:

— Прежде всего мы — чекисты.

— Понимаю, — проговорил я неуверенно, — но меня беспокоит другое: никакого опыта розыскной и следственной работы у меня нет.

— Опыт придет. Первое время будешь чаще консультироваться со мной…

Югов встал из-за стола, подошел к электроплитке, на которой разогревался небольшой никелированный чайник, налил себе в кружку, а мне в стакан темно-коричневой жидкости, достал из ящика стола два куска сахару и маленькие щипчики для расколки и, вздыхая, сказал:

— Вприкуску будем пить, зато чай настоящий, а я пью крепкий. Незаменимое средство от сонливости, когда спать некогда. Что ж поделаешь, если работы по горло, а людей у меня — кот наплакал…

Я молчал, прихлебывая действительно крепчайший чай и ожидая, что Югов еще скажет.

А сказал он нечто меня удивившее.

— Мы затребовали из угрозыска дело об убийстве капитана Березина не потому, что они плохо работают. Может быть, они и нашли бы убийцу, но искать его — наше дело. В угрозыске исходят из того, что Березин был убит на улице, а потом его втащили в подъезд, обыскали и ушли с деньгами, документами и чемоданом. Хотя в то утро и выпал первый снежок, но скрыть кровавые следы он бы не мог, а крови, как показала экспертиза, было много. Убили его в подъезде, где и нашли. Но дело даже не в этом. Врагов у него не было, семья в эвакуации, жильцы квартиры вне подозрений, значит, иного мотива, чем случайный грабеж на улице, в угрозыске не увидели. Мы проверили: Березин ни с кем из довоенных знакомых не встречался. Да и дел у него по горло. Так и провел командировку: наркомат — дом. Надо, брат, крепко в вашем доме пошукать… Ты после моего совета присмотрелся к соседям?

Я вспоминаю об именном нагане Сысоева, о его таинственных ночных прогулках по городу и о своих не слишком определенных подозрениях.

— Отпадают все, кроме одного, — говорю я.

— Кого именно?

— Бухгалтера Сысоева. Их семью вселили в комнату эвакуированных стариков Пахомовых после того, как был разрушен его дом. Работает якобы в промысловой кооперации, но где именно, не говорит. У него наган. Всегда носит его с собой. Имеет и ночной пропуск. И жена у него какая-то странная…

— В чем же ты их подозреваешь? — спросил Югов.

— В том, что они оба не наши, не советские люди.

— Эмоции, а не доказательства.

Я перехожу от защиты к атаке.

— Я уже говорил с управдомом о том, скольких к нам вселили из разрушенных бомбежкой домов. Оказывается, только Сысоевых. По ходатайству кого-то из Центросоюза. А из нагана тоже можно убить человека. Вот вы рассказывали, что мотивов для такого убийства как будто нет. А вы знаете, мотив-то есть. Я вспоминаю, что сказал Березину на прощание: «Одним хорошим офицером в армии будет больше». Сысоев при сем присутствовал. Вот вам и мотив: одним хорошим офицером в нашей армии будет меньше. Конечно, всех офицеров, случайно находящихся в Москве, не перестреляешь. Но почему бы лишний раз не нажать курок, если позволяет ситуация?

— Темна вода… — протянул Югов. — Хотя отбрасывать версию не стоит.

— Конечно, не стоит, — обрадовался я. — Кстати, старый наган, якобы нужный ему по должности, может быть тоже орудием маскировки. А исчезновение чемодана — инсценировка для дураков. Личного мотива для убийства нет, значит, ограбление с убийством. А ведь избавиться от чемодана, который может служить уликой, проще простого. Сдай чемодан в камеру хранения на любом вокзале и забудь о нем.

— Кассиром Сысоев действительно работает, — сказал Югов, — и наган ему по службе положен. Тут Стрельцов проверил, без ошибки. Другое дело: как он на эту должность пристроился?.. Впрочем, этим тоже займемся… А тебе — первое задание, когда переход к нам оформишь: обойти все камеры хранения, какие в Москве находятся. Ты чемодан этот видел?

— Конечно. Он на стуле в комнате капитана стоял, — вспомнил я.

Югов скрутил самокрутку, но мне не предложил. Только сказал:

— Ты молодой. Еще рано накуриваться. Легкие побереги.

Я промолчал, а он продолжил:

— И еще. Найди управдома или коменданта того дома, из которого вам вселили Сысоевых, и узнай: жили когда-нибудь они в этом доме? Помнит ли он их и сможет ли опознать?

Я уже вхожу в роль. Сначала розыск. С чемоданом, конечно, придется повозиться. В Москве девять железнодорожных вокзалов. Прибавь сюда камеры хранения вещей, забытых в метро, автобусах, трамваях. Чтобы объехать все, потребуется неделя. С управдомом или комендантом проще: всего одна справка. Но и тут Сысоевы не отпадут, даже если они числились в списке жильцов. Он мог быть заброшен и до войны, она тоже. Придется искать их друзей и знакомых, а главное, сферу их окружения. Вот что мне хотелось сказать Югову, но я не рискнул. Подумал, что это не солидно: я сам должен соображать что к чему…

А Югов спросил:

— Ты сейчас куда?

— В редакцию. Там ребята уже завтрашний номер доделывают. Сказать им, как мы условились, о моем уходе…

— Действуй, Вадим. И докладывай мне регулярно.

На этом мы и расстались.

8. Бомба

Наша газета выходит вечером. А ближе к ночи половина работников редакции, живущих близко, уже расходится по домам. На месте остаются лишь те, кто находится на казарменном положении или работает над завтрашним номером. Дежурная стенографистка записывает по телефону срочные корреспонденции с фронта. Беспрерывно стучит телетайп, передающий вечернюю хронику ТАСС.

В кабинете ответственного секретаря редакции Меркулова тесно. Слушают рассказ Фоминых, фотокорреспондента, только что вернувшегося с подмосковного фронта. Я едва успеваю занять последний свободный стул.

— С какого направления? — перебиваю я рассказчика.

— С Можайского, — откликается он.

— Опоздал? Так слушай и не мешай, — останавливают меня.

— В третьей роте осталось всего шесть человек, — говорит Фоминых. — Три противотанковых ружья и по два бойца в расчете. Причем все напарники — ополченцы. Некоторых даже стрелять из таких ружей не обучили. А у немцев здесь шестнадцать танков. Первые две роты, потеряв больше половины состава, отошли на новый рубеж обороны, а мы, шестеро и я, седьмой, остались. И вдруг два танка прорвались на шоссейную магистраль. Первый танк расчет подбил с одного попадания, а другой двинул вперед по шоссе. Ну, бабахнул, конечно. Но снаряд его прошел над ними, даже моя «эмка» уцелела — без единой царапинки. Ну, мне и говорит старшина Кузьмичев: «Садись-ка ты, журналист, на свой рыдван и дуй от греха подальше вслед за прорвавшимся сучьим танком. Наши его к тому времени, надеюсь, уже ликвидируют». «А вы?» — спрашиваю. «Мы тоже отойдем, если обстановка потребует». И я поехал. А прорвавшийся немецкий танк уже горел. Подожгли его наши.

— Успел заснять его? — спросил Меркулов.

— Обязательно. Все негативы уже в лаборатории.

— Посмотри-ка сам, может, уже готовы?

Фоминых вышел, а Меркулов, разглядев меня среди слушавших, сказал со вздохом:

— А ты, говорят, уходишь?

Я смущенно кивнул.

— Куда?

— В прокуратуру. Там я буду полезнее.

— Жаль, конечно. Ты и в газете на своем месте сидел.

Я понял, что Меркулову все известно. А тут уже появился Фоминых с еще мокрыми фотоснимками.

Снимки были отличные. На одном — подбитый немецкий танк, на другом — сгоревший, на третьем — шестеро бойцов третьей роты и отдельно — портрет Кузьмичева.

— Все в цинкографию, — распорядился Меркулов. — Вместо корреспонденции дадим длинную подпись под снимками…

— Граждане, воздушная тревога, — сказал голос диктора из черной тарелки радиоприемника.

— Двое на крышу, — скомандовал Меркулов. — Остальные работают.

Я захожу в пустую комнату и, не зажигая ламп, приоткрываю штору и гляжу на небо, перечеркнутое прожекторами. Два вражеских бомбардировщика уже над городом. Один летит в луче прожектора прямо над нами, скрываясь за облаком.

И вдруг я слышу свистящий звук, неожиданный и очень знакомый. Потом — удар по крыше, будто сбросили на нее огромный камень, и тут же — треск и грохот ломающегося бетона и дерева где-то очень близко от меня в нашем здании. Сколько это продолжалось? Секунду? Две? Три?.. Я уже понял, что это значит: сейчас, именно сейчас последует взрыв… Но опять секунда бежит за секундой, а взрыва нет. С ослабевшими ногами я выхожу в коридор, где уже застыли все наши ребята, как восковые фигуры в музее.

— Где? — спрашивает, ни к кому не обращаясь, действительно восковой по цвету Меркулов.

— Должно быть, в холле или в лифтовой шахте.

— Так бежать же надо, бежать, — срывается с крика на шепот его заместитель Гольдман.

— Цыц! — останавливает его Меркулов. — Если взорвется, все равно не успеешь.

В холле пусто и никаких разрушений нет. Почему мне пришла в голову лифтовая шахта, не знаю, но именно ее и пробила насквозь немецкая бомба. И как аккуратно пробила — срезав часть лестницы так, что по ней все еще можно было спуститься вниз… Я заглянул в отверстие, как в колодец, на дне которого в подвале покоилась невзорвавшаяся бомба, похожая сверху на рыбий хвост.

— Вызывай саперов, Глотов, — сказал мне ответственный секретарь. — Мы спустимся узнать, есть ли жертвы.

Но жертв не оказалось, и даже ни одна из типографских машин не была разрушена. Прибывшие тотчас же саперы прежде всего потребовали очистить здание, и я, возблагодарив Саваофа за дарованную мне жизнь, вышел вместе с толпою на улицу. Саперы довольно быстро извлекли фугаску и — несколько медленнее — ее обезвредили.

— Почему она не взорвалась? — спросил я у одного из них.

— Всяко бывает, — ответил он. — Может, и друзья наши постарались… Я говорю о настоящих друзьях. Ведь есть и такие в Германии. Не все Гитлеру молятся.

Через Телеграфный переулок я выхожу на Чистопрудный бульвар и сворачиваю налево на Кировскую. Воздушная тревога еще продолжается. Темнота и тишина. На улице — ни одного прохожего, ни одной автомашины. Только впереди в конце бульвара и поближе к метро то и дело мелькает огонек обращенного к небу электрофонарика. Вспыхнет и погаснет, погаснет и снова вспыхнет. Еще один сигнальщик… И снова все повторяется. Голос патрульного останавливает меня.

— Гражданин, ваши документы!

Молча предъявляю свой ночной пропуск.

— Кто-то здесь сигналит карманным фонариком. Выворачивайте карманы, гражданин.

Впереди снова вспыхивает огонь фонаря. Свет его — довольно мощный для карманной электролампы — вполне может быть замечен с самолета.

— Не теряйте времени, ребята, — говорю я патрульным. Их двое. — Разделимся. Один — сзади, а мы вдвоем атакуем в лоб. Возьмем гада в клещи…

Сигналила врагу женщина в черном пальто и черном берете. Ее я не разглядел: не успел, потому что «атака в лоб» не удалась. В лицо нам ударил пучок света, а вслед за ним прогремел пистолетный выстрел. Мой напарник упал, но второго выстрела не последовало: подкравшийся сзади солдат успел выбить оружие из рук стрелявшей.

Пока он связывал ей за спиной руки, я подобрал брошенный фонарь и пистолет — «вальтер».

— Хочу посмотреть на нее, — сказал я, включая фонарь.

Женщина зажмурилась, но я сразу узнал ее. Холеное, без единой морщинки лицо, узкие губы, высокий лоб, наполовину прикрытый челкой. Жена Сысоева!

— Какая приятная встреча, Ирина Владимировна, — усмехнулся я. — Не вызванная ли вами бомбочка пробила здание нашей редакции? Так заплачьте: ни единой жертвы. Взрыва не состоялось.

Сысоева не реагировала — ни удивлением, ни яростью.

— Ты ее знаешь, что ли? — спросил солдат.

— В одной квартире живем.

— Отведите ее на улицу Дзержинского. Здесь близко, — послышался позади меня голос второго патрульного.

— Ты живой, старшина? — обрадовался его напарник.

— Еще повоюем, малец. А ты пока «скорую» вызовешь. Метро рядом, а там автоматы есть… Скажешь, что ранен…

Пока солдат вызывал «скорую», мы постояли малость с Ириной Владимировной. Молчали. Допрашивать ее я не имел права: допрашивать будет Югов.

Но она спросила сама:

— Меня, наверное, расстреляют?

— Вполне возможно.

— Возможно, но необязательно?

— Это зависит от вас.

— Как это понимать?

— Говорить правду.

— Но вы взяли меня, как говорится, с поличным.

— У вас есть сообщники.

— Все равно войну вы проиграли.

— Мы так не думаем…

Появился запыхавшийся патрульный. Винтовку он снял с плеча, держал в пятерне. Вероятно, она помешала ему втиснуться в автоматную будку.

— Дозвонился? — спросил я.

— Порядок. Сейчас скажу старшине, чтобы ждал…

— Если выживет, — сказала Сысоева, — у меня одним преступлением будет меньше. — И засмеялась: — Черт с вами! Хотите правду, ешьте правду.

— Это вы скажете на допросе. И не мне. — Я обернулся к солдату: — Отведем ее на Дзержинку…

Из пропускной я позвонил Югову.

— Вадим Глотов говорит. Мы с патрульным комендатуры — фамилии его я не спросил — сейчас внизу, вместе с задержанной нами сигнальщицей. Это жена Сысоева. У меня ее сигнальный фонарь и «вальтер», из которого она стреляла в другого патрульного.

— Убит? — спросил Югов.

— Ранен. Да, в полном сознании. Мы уже вызвали «скорую».

— Патрульного отпусти и передай трубку дежурному.

— Идите без пропуска, — сказал дежурный, выслушав Югова.

Не опуская пистолета, я повел ее по лестнице наверх.

9. Допрос

— Развяжи ей руки, — поморщился Югов. — Кто это придумал?

— Солдат из комендатуры.

Он завязал так крепко, что я с трудом распустил узел. Сигнальный фонарь и «вальтер» Югов положил перед собой на стол.

— Садитесь, — предложил он Сысоевой, — и ты тоже, — кивнул он мне на ряд выстроившихся у стены стульев.

Мы сели. Она — прямо перед Юговым, я — позади, в сторонке.

— Мне хотелось бы знать ваше настоящее имя и где вы научились так хорошо, как мне рассказывали, говорить по-русски.

Она помолчала минуты две, прежде чем начать.

— По паспорту я Сысоева Ирина Владимировна, но это фальшивка, изготовленная в абвере. А подлинное мое имя Хельга Мюллер. Я шарфюрер СС по званию, а русский язык знаю с детства: у меня была русская мать. Мой отец имел собственную аптеку на Тверской и одновременно был нашим резидентом у вас в Москве. Поэтому после революции он не вернулся в Германию и поступил к вам фармацевтом. Здесь он и женился, здесь я родилась и проучилась у вас до двенадцати лет, когда нас отозвали в Германию. Эмигрировать тогда было трудно, помогли агенты белополяков, с которыми отец имел кое-какие связи. В Германии я доучивалась…

— Год рождения? — спросил Югов.

— Девятьсот двенадцатый.

— Значит, вы бежали в двадцать четвертом. Расскажите об этом подробнее.

— Подробности я плохо помню: отец многое скрывал от меня и матери. Часто бывал у нас некий Кульчицкий, бывший агент Пилсудского, как мне сказали потом. Он и организовал наш побег. Помню, что выехали мы с Белорусского вокзала все вместе, сошли где-то близ станции Столбцы, это был уже район, непосредственно примыкающий к советско-польской границе. Долго шли по лесу, даже переправлялись через болото с двумя провожатыми. Нас предупреждали, что переход будет трудным, граница охраняется и путешествие сопряжено с риском. И действительно при переходе через границу одному из провожатых пришлось застрелить пограничника. Но, в общем, перешли… Примерно все, что мне запомнилось.

— Как вас перебросили в Москву?

— Как беженку. Вышла к Дорохову, а оттуда на автомашине в город. Какой-то военный добряк нашелся.

— А дальше?

— Мне дали явку на улице Чехова. На вопрос: «Кто?» — я должна была ответить: «Привет от Ганниева». Отдельная квартира в две комнаты. Фамилию хозяина не знаю. По-моему, он зубной врач из районной поликлиники, если судить по плакату в передней: открытый рот и надпись «Берегите зубы».

— Номер дома и квартиры запомнили?

— Нет. Но, если пойдете со мной, найду… Этот зубник не зубник и свел меня с Сысоевым. Вон парень, — она обернулась ко мне, — знает, о ком я…

«Похоже, правду говорит, — думал я. — Хо-очет жить… А может, и впрямь надеется на приход немцев? Надеется, надеется! И вся ее правда распрекрасная — только оттого, что подсчитала: мы не расстреляем, немцы выпустят… Хотя ведь должна понимать: поверят ли ей немцы?.. Вряд ли… Но этого она не хочет понимать, ей сейчас любая зацепка за жизнь подходит…»

— Сысоев ждал вас? — спросил Югов.

— Да. У меня был паспорт на другое имя, но Сысоев сказал, что его легенда лучше.

— Разрешите вопрос, Иван Сергеевич, — вмешался я.

— Спрашивай.

— Дом, где вы с Сысоевым жили, действительно разбомбили?

Она вновь обернулась ко мне:

— Вы знаете, да… Потому мы и попали в вашу квартиру. Не повезло…

— Кому как, — философски сказал я, но Югов прервал меня, возвращая допрос в жесткое русло:

— Ваше задание?

Хельга Мюллер отвечала быстро и точно:

— Честно говоря, эти задания не для специально подготовленного разведчика. Командование рассчитывало лишь на мою искренность, веру в победу и отличное знание русского языка. Я должна была сеять панику в дачных поездах, на вокзалах и рынках. Словом, там, где легко можно завязать беседу и найти слушателей. Выглядеть и казаться продавщицей или домохозяйкой. Важно было, чтобы мне верили. Это — во-первых, а, во-вторых, в часы воздушных тревог я должна была сигнализировать нашим бомбардировщикам. Для этого меня снабдили специальным фонарем, легким и небольшим, но с очень яркой световой вспышкой. Не думаю, однако, что я в этой роли принесла много пользы нашей разведке. Из сотен самолетов в небо над городом пробивались единицы, да и тех в большинстве случаев сбивали ваши зенитки и самолеты-истребители.

— Кроме вас в Москву были заброшены и другие сигнальщики, — сказал Югов. — Вы кого-нибудь знали из них?

— Я знала об их существовании, но ни с кем, кроме Сысоева, не была связана. Впрочем, некоторых можно найти по двум-трем явочным квартирам, адреса которых я знаю.

И она тут же продиктовала адреса.

— А почему вы раскрываетесь так откровенно? — полюбопытствовал Югов. — Что руководит вами? Страх перед неизбежным наказанием или разочарование в победе фашистской Германии?

— Жить хочу, просто жить, — впервые улыбнулась она. — Да и не утратила я веры в нашу победу. Армия фюрера лучше организована, не уступает вам по численности и до сих пор воюет с успехом. Я убеждена, что не сегодня-завтра Москва и Ленинград будут в наших руках. И танков и самолетов у нас хватит, чтобы отбросить вас за Урал.

Что ж, я был прав…

— У нас другое мнение. Но спорить не будем. Поживем — увидим, — сказал Югов и замолчал.

Интересно, думал я, на что рассчитывал Сысоев, уверивший ее, что его легенда лучше?..

Хельга Мюллер, казалось, прочла мои мысли.

— А Сысоева вы не возьмете, — сказала она, не скрывая, однако, своего безразличия к его участи.

— Возьмем, — впервые улыбнулся Югов. — Пусть это вас не беспокоит.

— Меня сейчас ничто не беспокоит, пока я уверена в конечной победе немцев.

— Сысоев тоже немец? — вдруг спросил Югов.

— Нет, — с ноткой презрения ответила Хельга. — Он, вероятно, русский, и если и немец, то одесский или прибалтийский. Наверно, старый абверовец… Я должна была во всем подчиняться ему…

— Сысоев — это его настоящая фамилия? — рискнул спросить я, и рискнул небезрезультатно, потому что ответ ее кое-что прояснил.

— У него десяток таких фамилий, а подлинной я не знаю. Он заслан сюда для убийства и диверсий. Я же никого не убила. Не из жалости, конечно, а потому, что убийства не входили в мое задание. Мой выстрел в патрульного был единственным, да и то я его только ранила.

— А почему вы так уверены, что мы не возьмем Сысоева? — продолжал я. — Адрес его известен…

— Он больше не вернется домой.

— Почему?

— Потому что у нас была договоренность: каждую ночь после тревоги мы должны были встречаться у памятника Пушкину. Если кто из нас не пришел на встречу, другой обязан немедленно сменить крышу. Сысоев связан с крупной воровской шайкой, действующей по его приказам.

— Каким? — спросил Югов.

— Убивать, взрывать, поджигать… Сообщникам предоставлялась возможность обогащаться. А что будет со мной? — спросила Хельга Мюллер.

— Дело ваше пойдет в трибунал, — ответил Югов и вызвал конвойных. — Уведите, — распорядился он и, когда ее увели, обратился ко мне. — Чему она радуется?

— Надеется, что немцы возьмут Москву, а мы расстрелять ее к этому времени еще не успеем.

— В трибунале будут решать, — сказал Югов. — А падения Москвы не одна она ждет. Вот прочти.

Это был приказ верховного командования немецкой армии Восточного фронта:

«Солдаты! Перед вами Москва! За годы войны многие столицы пали под вашими грозными ударами, знамена многих армий склонились у ваших ног. Вы, доблестные сыны Германской империи, с победой прошагали по площадям побежденных городов. Вам осталось захватить Москву. Заставьте ее покориться, покажите ей силу вашего непобедимого оружия, и вы также пойдете по ее площадям. Москва — это конец войне. Москва — это отдых и возвращение на родину. Вперед! И только вперед!»

Я молча возвращаю приказ Югову.

— Среди захваченных ими европейских столиц Москвы не будет, — говорит он. — Немецко-фашистское наступление на Москву остановлено в пределах восьмидесяти — ста километров. Но они готовятся к новому. Для него и выпущено это пышное обращение к солдатам. А в переводе на цифры оно означает свыше пятидесяти дивизий, в том числе восемнадцать танковых и моторизованных, и тридцать три пехотных.

— А у нас?

— Ежедневно подбрасываются подкрепления из резерва. Не только выстоим, но и разгромим. В общем, считай, что ты уже работаешь у нас. Тоже на фронте. Понятно? Удостоверение твое уже готово: с сегодняшнего дня ты — наш сотрудник… Кстати, потому я тебе и разрешил на допросе присутствовать… А сейчас — на обыск к Сысоевым. Напарника я тебе дам, а понятых подберешь на месте. Все ясно?

— Все.

— Ну а потом займемся Сысоевым. Если эта стерва говорит правду, я думаю, что он прочно залег в подполье. При его связях с воровской бандой сделать это ему нетрудно В таком случае объединимся с угрозыском. Там — подходящие ребята…

10. На Петровке, 38

Я проспал два часа после разговора с Юговым. Меня разбудили три звонка — мои «позывные» в коммунальной квартире. Вошел человек в свитере под горло, в старенькой кожанке, чуть постарше меня.

— Безруков Павел, — представился он, — оперуполномоченный из МУРа.

Я провел его в свою комнату.

— Извините, если я оденусь при вас, — сказал я.

— Мне Стрельцов приказал: так, мол, и так, пойдешь напарником к Глотову… И давай бросим это «вы». Никто никому не начальство.

— Ладно, — согласился я. — Пошли будить понятых.

Я постучал к Мельникову. Оба они с женой уже встали. Я представился им — в новой уже роли, показал удостоверение.

Замок у Сысоевых пришлось взломать: ключей у нас не было. В комнате чисто. Мебель стояла, как прежде у Пахомовых. Прибавилась только пишущая машинка. В ящике письменного стола нашли патроны к нагану Сысоева. И никаких бумаг, даже записей в блокноте не было… Словом, обыск ничего не дал, кроме пачки отпечатанных и где-то размноженных на стеклографе листовок…

Результаты обыска, как я и предполагал, Югова не обрадовали.

— Самого главного, мужички, не нашли — ниточки, которая привела бы нас к Сысоеву.

— А листовки? — спросил я. — Прямая улика для Хельги Мюллер. На допросе же она об этом ничего не сказала.

— Улик против нее и так достаточно, дело уже в трибунале. А листовки эти я передам прокурору. Они, кстати, так же пахнут, как и та, которую ты приносил мне…

У нас в квартире после обыска у Сысоевых все жутко перепугались. Пустить в дом фашистских разведчиков — все равно что кобру откуда-нибудь из Каракумов. Да и ко мне отношение соседей несколько изменилось. Не то чтобы меня стали бояться, но вели себя более осторожно и сдержанно. Разговоры о положении на фронтах при моем появлении на кухне или в «курилке» вдруг смолкали, или говорившие меняли тему разговора. Наш понятой Мельников даже сказал мне наедине:

— Послушай, Вадик, а зачем ты переменил профессию? Я понимаю, что это почетно, но страшновато все-таки.

— А я рад, Михаил Михалыч. В газете я работал не по специальности. Ведь я юрист по образованию, вы знаете. Кончил юридический. Естественно, что работа следователя НКВД меня больше устраивает.

Одна Лейда восторженно оценила мою новую роль. Она даже обняла меня и поцеловала в щеку.

— Поздравляю, Вадим. Теперь у тебя настоящая профессия — героическая и романтичная.

Глаза ее при этом лучились нескрываемым ликованием…

…Стрельцов принял нас сразу.

— Забавная вещь получается: ваши дела к нам идут, наши — к вам… Наверно, сейчас так и должно быть. Значит, и силы нужно объединять… С Безруковым тебе хорошо работаться будет, — сказал он. — В Москве сейчас воровское отребье оживилось. Некоторых мы расстреливаем на месте, если ловим с поличным. А некоторых сами ищем… Так вот, есть у нас свой человек, он нам сообщил: готовится ограбление районного отделения Госбанка. Да то ли сам он не поспешил, то ли узнал поздно, но к ограблению мы не успели. Водитель и кассир застрелены, машина с деньгами исчезла…

— С концами? — спросил Безруков.

— Один кончик есть. Кассир сумел, пока жив был, одного из бандитов подстрелить. Не насмерть. Ну, разговорился, когда в себя пришел. Клянется, что в банду случайно попал, дружок его затащил.

— Какой дружок?

— Некий Сидоров Иван по кличке «Тьма». Личность нам и до войны знакомая. Карманник. А вот теперь, как видите, бандитизмом занялся. Наш подстреленный с этим Сидоровым примерно с полгода в одном лагере провел, пока того не перевели А здесь, говорит, встретились как раз накануне налета. Тыла и уговорил его…

— Врет, — убежденно заявил Павел.

— Может, и врет, — легко согласился Стрельцов. — Да не в том суть. А суть, братцы мои, в том, что этот врун, как ты. Паша, считаешь, кончик нам и дал. Сообщил, что бандиты встретятся в субботу для дележа госбанковской выручки. И адресок не скрыл. Там мы их и постараемся взять.

— Можно мне участвовать в операции? — спросил я. Спросил и подумал: а что скажет Югов? Еще одна мальчишеская выходка…

А Стрельцов словно подслушал мои мысли.

— Я-то не против, — сказал, — да только у тебя другое начальство. Я ему, конечно, доложу о твоем рвении, а уж он пусть решает. Уяснил?.. Лады… А вот насчет Паши Безрукова есть у меня иной план. Вот какой, слушай, Паша, внимательно. Орудует в Москве одна банда — специалисты по квартирам эвакуированных. Есть шанс внедрить в нее своего человека. Ну а Безруков, во-первых, человек с большим розыскным опытом, а во-вторых, его в воровском мире никто не знает. У нас есть один бывший дезертир на примете. Он хочет вернуться на фронт, но мы пока его задерживаем. Он и введет в банду нашего человека. А им может быть и Паша Безруков.

Безруков с места подал реплику — всерьез, без улыбки:

— Значит, я должен стать штрафником-дезертиром?

— А что, трудна роль? — усмехнулся Стрельцов.

— Я не о трудностях роли, а об ее подготовке. Во-первых, почему штрафник? Ну, скажем, к началу войны сидел в предварилке, как соучастник кражи. Придумать здесь можно. Затем — воевал в штрафной роте, и, мол, осточертела мне эта война. Во-вторых, я должен знать, кто был и кто сейчас комполка, кто кого сменил в штабе, кто политрук. Все это надо обдумать до мелочей.

— Сделаем. Всю ниточку проверим, до последнего узелочка. Хорошо бы тебя, кстати, посадить как дезертира. Денька на два, а потом ты сбежишь, допустим, украв мотоцикл у зазевавшегося милиционера. Легенда для банды первосортная. А когда примут тебя как своего, начнешь операцию. Какое у тебя задание? Прежде всего узнать, связан ли с бандой ваш Сысоев, Так что, Паша, готовься к большому делу и держи связь со мной или с Юговым. А лучше всего с обоими, потому что дела наши переплетаются и заинтересованы в этой плетенке мы оба.

Хорошо готовил свою плетенку Стрельцов, и не зря меня подключил к нему Югов…

Потом мы предстали перед Юговым.

— Поговорили? — спросил он.

— Так точно, — щегольнул я военным оборотом.

— Знаю уже. И далеко не все одобряю. Насчет Безрукова — тут сомнений нет: готовьте легенду. Приготовите, до мелочей разработаете — обсудим. Здесь, кстати, можно выйти на Сысоева — есть шанс… А с тобой, Вадим, хуже. Зачем тебе лезть на рожон? Пострелять захотелось?.. Стрельцова я понимаю, у него людей мало. А ты?

— Иван Сергеевич, — зачастил я, — а вдруг там Сысоев будет? Именно там, а не по линии Безрукова, а?

— Ну и что? В уголовном розыске люди опытные, не тебе чета. Возьмут твоего Сысоева, а ты его допросишь. Идет?

— Не очень, — не стал я кривить душой.

— Ладно, — неожиданно легко согласился Югов — Иди со Стрельцовым. Дело, в конце концов, общее: Москве легче станет, когда мы эту грязь выметем. Такую оперативность диктует, если хотите, приказ об осадном положении… Только, Вадим, одно условие: не лезь поперед батьки в пекло. Следи не только за живыми, но и за мертвыми. Бывают такие мертвецы, что и воскреснуть могут, если их на мушку не взять…

11. Конец банды

Дележ награбленного, как сообщил Стрельцову раненый налетчик, должен был состояться на квартире некой Женьки Красотки в одном из проездов Марьиной рощи. Время — самое разбойничье: с вечера до утра. Женьке доверяли свято, потому что на допросах, которые до войны проводили сотрудники угрозыска, она никого не выдавала. Это Стрельцов подтвердил. «Чистая выходила, удавалось», — сказал.

Квартира глядела во двор двумя слепыми окнами. Стекла в них были так грязны, что гляди не гляди, все равно ничего не увидать. Наша операция намечалась часа на два ночи, когда дым, как говорится, пойдет коромыслом и бандиты будут в большом подпитии. Оперативный план Стрельцова все это и предусматривал. Проникать во двор мы обязаны, естественно, незаметно, открывать огонь при малейшем сопротивлении. Главаря банды, если он уцелеет, лучше обезоружить и доставить живым на Петровку.

Вот так все и началось.

Мы вошли незаметно во двор паршивенького дома, бесшумно сняли двух выделенных бандой охранников.

— Кляп в рот и наручники, — шепотком сказал Стрельцов, и мы вынесли обоих к ожидающим трем «эмкам» и старенькому «линкольну» и снова вернулись на место. Двое стали у затемненного окошка, а остальные со Стрельцовым беззвучно открыли дверь в тамбур дворницкой. «Тишина, тишина, и только тишина — вот что требуется при неожиданном налете. Чем внезапнее удар, тем выгоднее», — говорил нам Стрельцов. В полуоткрытую дверь все было слышно. Налетчик Стрельцова не обманул: бандиты праздновали удачу. Удачу ли?.. Мужские голоса:

— Давайте о жизни. При таких деньгах кто как будет?

— Сменяю фамилию. Михельса пришью, если рыпаться будет. У него сотенная за работу, а у меня сотни тысяч в кармане. Нужен он мне теперь, как гвоздь в пироге.

— Не дело говоришь, Смирный. За свою жизнь он и тебя продаст.

— Кто кого продаст, никому не ведомо.

Другой голос чуть-чуть с хрипотцой:

— Струсил, корешок? Я тебя понимаю. Михельсу еще в ножки поклонишься. Ведь твои сотни тысяч надо на марки по курсу переводить. А у них свой курс и своя цена марки. И много ли от твоих тысяч останется?

— С Михельсом посоветуюсь, он и цену назначит. Поймет, что купить нас теперь — не деньги требуются. Натура у него широкая, не скупился. Мне, например, за одного парня, которого надо было по горлу стукнуть, две сотенных отвалил. А теперь мы сами с усами. Без нас он нуль без палочки.

— А кто нам это яблочко подсказал? Нам — сумма, а себе ни рубля… Нет, друг Смирный. Мы и сейчас ему кланяться будем. Немцы придут вот-вот, и он в мундире штурмбанфюрера окажется. И поклонимся, если гестапо о нашем налете не задумается.

— Рубли не марки. Зачем им?

— Может, и незачем. А нам и рублик пригодится. Кстати, а где он? Ночь кончается, а денежки делить надо.

— Здесь ваши деньги, у Женьки в одеяле зашиты.

Тут по знаку Стрельцова мы и распахиваем дверь, не входим — влетаем в комнату. С другой стороны окно выбито, и оба оперативника держат свои автоматы наизготовку.

— Сдавайся. Дом окружен. Руки за шею, — командует Стрельцов.

Подымаются. Среди них — Смирный.

— Глотов, отведешь их к машинам. Раненых заберите. Кондратьев, прощупай одеяло.

Я отвожу троих через двор к автомашинам. Смирный, не отводя рук от шеи, бросает мне сквозь зубы:

— Михельса вам все равно не найти.

Значит, Сысоев стал Михельсом и фактически хозяином банды. А Смирный, похоже, адъютант у патрона. На Петровке он молчать не станет: жить всем хочется…

Из дворницкой выводят еще четверых, среди них — две женщины.

— Нашли деньги? — спрашиваю у Стрельцова.

— Нашли, конечно. Смирного я допрошу и отправлю Югову. Он — поддужный Михельса, а тот не дурак, в грабеже не участвовал…

На Петровке в угрозыске Стрельцов первым допросил Смирного.

— Ну, кто есть кто? — начал допрос Стрельцов.

— Интеллигентно разговариваешь, — усмехнулся Смирный. — Только тебе это не поможет. Не расколюсь.

— Жить захочешь — расколешься. Если будешь говорить, учтем. А о делах твоих нам и без тебя все известно. Известен и соучастник ваш, на пирушке не присутствовавший. Лучше скажи, сколько в банде твоей осталось?

— Двое, кроме меня: Погорелов и Хлумов, по-нашему — Пегас и Тетеря. Только скажу я тебе, никакого участия в ограблении машины с деньгами не принимал. Зря вы к нам с гранатой сунулись.

— А чьи деньги мы в одеяле нашли?

— Это вы у Женьки спросите.

— Думаешь, не скажет Женька? Скажет, ей жить хочется. Мы с Глотовым ваш разговор слышали, как деньги делить и как вы с Михельсом работали — все слышали.

— Подслушанный разговор не в счет.

— Улики найдутся, а дело, откровенно говоря, высшей мерой пахнет. В органы безопасности я твое дело передам, гражданин Смирный. Вот так. — Стрельцов позвал конвойных. — Уведите.

А я поехал докладывать Югову.

12. Как Сысоев стал Михельсом

Югов выслушал мой рассказ, по обыкновению, молча, не перебивая, позволяя мне делать любые отступления и гипотезы, и я чувствовал, что Длинная речь моя вызывает у него полное сочувствие и одобрение. То, что Сысоев стал Михельсом, его нисколько не удивило, он только удовлетворенно кивнул в ответ. Он, должно быть, так и думал, что это случится. Только дослушав рассказ, позвонил Стрельцову.

— Стрельцов? Югов говорит. Глотов мне все доложил об операции в Марьиной роще. Ты дело Смирного мне не передавай: он у тебя глубже завяз. А о связи с Михельсом я допрошу его у тебя. Остальных допросишь сам: делали они что-нибудь по заданию Михельса или нет. И новая рация опять в эфире появилась, значит, еще забросили кого-то, а может быть, ее в специальной посылке Михельсу передали. Нет, запеленговать не успели, слишком короткая передача была. И шифр новый, пока разбираем. А дело ты провел славно. Одним, как говорится, ударом всю банду ликвидировал… Значит, договорились? С Глотовым приеду. Как-никак Смирный его первый знакомец и ниточка к Михельсу.

— Спасибо, Иван Сергеевич, — сказал я. — Сам хотел вас просить об этом.

— Только без фокусов. Никакого отмщения. Ну, ударил он тебя по шее. Прошло? Прошло. Главное — связь с Михельсом Жалеть он его не будет. Наверняка продаст. Самое важное он сам тебе сказал, что не возьмем мы Михельса. Значит, тот, гад, опять крышу переменил. Может быть, Паша Безруков что-то узнает. В своей шайке он прижился. Теперь он — Дементьев Пал Фомич. Пока ни одной ниточки к Михельсу…

На другой день утром мы с Юговым поехали в уголовный розыск к Стрельцову. В его кабинет доставили Смирного из КПЗ.

— Вопросы вам будут задавать представители органов безопасности. Отвечайте, Смирный. Это допрос.

Смирный усмехнулся не без злорадства:

— Я не антисоветчик, а сын трудового народа.

— Ваши имя и фамилия? — сухо спросил Югов.

— К чему лишний раз языком молоть. В деле они есть.

— Профессия? — спросил Югов.

Смирный охотно ответил.

— Образование почти высшее, учился в юридическом, а профессия — вор в законе.

— Почему же так изменился ваш жизненный путь?

— Потому что профессия юриста скучна и пахнет канцелярщиной, а вор в законе — романтично и выгодно.

— Где и когда познакомились с Михельсом?

— В кабаке, за одним столиком.

— Давно закрыты все кабаки, а то, что по блату и не по карточкам живете, вполне понятно… С Михельсом познакомились еще до войны?

— Допустим. Летом познакомились, а осенью снова встретились. Я ему с крышей помог.

— Вы знали, что он фашистский агент?

— В октябре и узнал, когда ему опять крыша понадобилась: ну, я и опять помог за две сотенных.

— Значит, тут вы и были завербованы?

— Никаких бумажек я ему не подписывал. Просто знал, что он немцев ждет. Тут я уже три сотенных взял, когда чекисты на его бабу вышли. Ему и паспорт новый понадобился, и я еще за две сотенных ему новый провернул. Денег у него тьма-тьмущая. По-барски рассчитывался.

— По его заданиям работали? — спросил я.

— Какие ж это задания. Пустую квартиру найти сейчас дело нетрудное. Да и с паспортом тоже: есть у нас такие умельцы, что и паспорт, и военный билет на любую фамилию аккуратненько сработают. Никто не подкопается. Ну, конечно, все через меня. Тебе нужно — плати.

— А людей по его заданию не убивали?

— Чего нет — того нет. К политике он меня не принуждал. Я вор, конечно, с нужными связями вор. Могу и зашибить, если хлюпик какой попадется, вроде тебя, например. Сказал он мне «уйми этого», я по шее тебя и стукнул. Легонько так, ты и ожил вскорости.

— А почему вы так уверены, что Михельса нам не взять? — вмешался Югов. — Он же не ваш брат уголовник, а, попросту говоря, шпион.

— Так он опять крышу сменит. И людишки у него есть, чтобы в этом помочь, — Смирный говорил охотно и без жалости к Михельсу. — Вот мы и договорились с ним, что, если нашу банду возьмут и он об этом узнает, он тотчас же найдет другую крышу. Ему не впервой квартиру менять…

Значит, опять искать, думал я, а незапеленгованная рация будет работать. Вероятно, она новехонькая, портативная, и с ней легко перебегать со двора во двор, причем в разных районах, и запеленговать ее трудно, потому что передачи короткие, а передавать неуловимому радисту, видимо, есть что, течет к нему откуда-то информация…

После Смирного мы допросили еще двух участников шайки, Погорелого и Хлумова. Погорелов сказал, что никого не убивал ни во время ограбления машины, ни по заданию Михельса. Хлумов мрачно молчал, потом сказал, что Смирный соврал, шофера и кассира убили по его приказанию, кто — не помнит: большой шухер был. Ну а мне, говорит, скрывать нечего: про украденные деньги Смирный опять врет, сам же эти деньги в Женькино одеяло заштопал. Вот вам и правда. Все мы у Михельса работали и немало сотенных от него заимели. Жил он на Арбате в угловом доме, где гастроном…

Протокол он подписал, не читая.

Чуть позже я поехал к арбатскому гастроному. Ведь здесь именно жил Михельс. Только «жил» — в прошедшем времени, а не в настоящем. И что там у него осталось, не знаю. Вряд ли что важное.

Так и оказалось. Ничего наводящего на след я у него в комнате не нашел. Никаких бумаг, ни оружия, ни рации, ни записной книжки с номерами телефонов, которые могли бы облегчить нашу работу. И вот я снова в кабинете Югова, куда явился, перевернув вверх дном очередной приют Михельса. И снова тревожный знак вопроса.

— А что ты ожидал? — спрашивает Югов. — Записки с адресом?

— Искал как положено.

— Кем положено? Михельс опытный и умный разведчик. Следов не оставляет. Я так и думал. А разыскать надо. Хоть все пустые квартиры обыскивай, а найти придется. Подождем Пашу Безрукова. Может, ему повезет. Где-нибудь, да осел. А мы пока время теряем…

— Это меня и мучает.

— Здесь эмоции не помогут… И еще: не можем никак запеленговать его рацию, работает она у него слишком коротко. Шифр мы уже распознали. Преимущественно сообщает о числе вышедших из ремонта танков… Придется тебе по ремонтным заводам походить. Может быть, там и найдем конец ниточки.

— Предлагаю дополнение, — сказал я.

— Какое?

— Михельс не колдун и не телепат. Он просто использует полученную им информацию. Надо бы все госпитали обойти и с главврачами поговорить.

Но мы с Юговым и не представляли, как все это трудно. В середине ноября немцы начали новое наступление на Москву. На Киевском направлении им удалось прорваться за Нару, на Можайском уже шли бои у Кубинки, на Волоколамском они были остановлены у Крюкова, за немногие десятки километров от Москвы. Гитлер уже видел в мечтах свои бронетанковые части, громыхающие по Красной площади, но свежие части, вступившие в бой у подмосковных железнодорожных станций, остановили новое наступление. Прибывшие из сибирских резервов советские войска не только отбросили врага, но и сами перешли в наступление. После этих ожесточенных боев переполнялись московские госпитали, а выздоравливающие рвались вернуться в свои части, гнать врага подалее от любимой столицы.

В самой Москве было спокойно: верили истово, что ее не сдадут. А мы с Юговым искали врага — особенно страшного, когда его соотечественники рвутся в Москву.

Мы решили, что он — скрывший это даже от Хельги Мюллер — немец, долго проживший или учившийся в Москве — в старой, николаевской, но не советской. Привык к старым названиям улиц. Улицу Горького, говорят, называл Тверской, улицу Кирова — Мясницкой, а улицу Дзержинского, самую ненавистную ему, — Лубянкой. Город он знал отлично и отлично владел русским языком с его московским «аканьем», легко отыскивал себе пустые квартиры, благо полгорода эвакуировано. И список таких адресов у него был, потому что воровские шайки легко находили их, подкупая бесчестных управдомов, а с воровскими шайками Михельс прочно связан, не жалел денег для своих террористических вылазок.

Но люди, знавшие о нашем розыске, настойчиво помогали нам, не пугаясь и не щадя сил своих.

Одной из таких помощниц оказалась и моя соседка Лейда.

13. Лейда

Передаю ее рассказ так, как я его слышал, со всеми подробностями, не пропустив ни единого словечка, а памятью, как говорится, меня бог не обидел…

«В конце ноября я как-то была в костеле. Не потому, что я верующая, а просто по старой привычке: ведь в буржуазной Латвии закон божий был для нас обязателен. Сижу с краешка, а у нас в костеле молятся сидя, и вдруг вижу чуть впереди меня Сысоева.

— Теперь он Михельс, Лейда, переменил фамилию, — прерываю ее я.

— Не перебивай меня, Вадик, а то собьюсь и забуду. Тебе ведь все равно: Сысоев он или Михельс, а мне так удобнее. Сидит он тоже с края, вероятно для того, чтобы скорей уйти, потому что в религиозность его я ни капельки не верю, и оглядывается, словно кого-то ищет. Меня он видит отлично, но не узнает, забыл, вероятно, мельком в передней видел, не взглянул даже, а я-то его запомнила. И наконец, догляделся. Сидит сзади такой мордастый со шрамом на лице и тоже кого-то глазами ищет. И наконец, они друг друга нашли.

Оба тотчас же сели рядом, благо в костеле народу немного. Теперь они были совсем близко от меня, даже шепот их слышен. „Походим по городу сначала, — услышала я слова Сысоева, — поглядим, нет ли хвоста за нами“. „Ладно“, — сказал другой. И оба тотчас же вышли, ну а я, конечно, за ними: очень хотелось новую крышу Сысоева найти. Идем. Они впереди, я чуточку сзади. Не дай бог в метро пойдут, я всегда в метро путаюсь, не знаю ни входов, ни выходов, ни пересадочных станций. Пошли прямо по улице Кирова, оба оглядываются, а на меня даже не смотрят: не такой хвост себе представляли. Дошли до метро и — туда. Я за ними… Спустились по эскалатору, сели в поезд. В один вагон. Только на каждой станции до „Комсомольской“ или до „Красносельской“ оба выходили, а в последний момент обратно в вагон. Очень боялась, что их упущу, каждый раз, когда выходили, за ними тыркалась и тут же возвращалась, понимала, что это они хвост проверяют. А одета я была простенько, незаметно, пальтишко у меня старенькое, платок на глаза повязала, мать родная бы не узнала. В Сокольниках оба вышли, и я опять за ними. И тоже как будто случайно, какой же я сыщик на вид, так, девчонка с улицы, продавщица или заводская, поди разберись. Ну и не разобрались. Никакого внимания. На улице той, названия я уже не помню, даже не читала, кажется, иду за ними, прохожих много, и опять они ничего пугающего не разглядели. Наконец и дом нашли, новый кирпичный пятиэтажный. Тут я, конечно, держалась подалее, все-таки в конце концов приметили бы. Так и до цели дошла: оба в крайний подъезд шмыг и стоят, словно ждут кого-то. Потом пошли тихонько по лестнице. Лифта в доме нет, а мне это только на руку. Дверь ключом открыли на третьем этаже, квартиру я запомнила. Все найду — и дом и квартиру… Спросила у дворничихи, кто в квартире живет. А никто, говорит: эвакуировались хозяева. Ничего не объясняла дворничихе, знакомых, говорю, ищу».

Весь этот рассказ, подсократив его малость, я и передал Югову.

— Что делать будем? — спрашиваю я Югова.

— Брать, конечно.

— А если опять сбежит?

— Тут уж оба в ответе будем. Но все равно сбежать теперь ему из Москвы трудно. Немцев от города отбросили со всей их техникой. Воздушные налеты редки. Послушаем Пашу Безрукова: он звонил мне, что новости есть не только для уголовного розыска, хотя в банде сплошь дезертиры и уголовники. А Михельс по-прежнему остается главным, так как денег он не жалеет. Отсюда и его так легко сменяемые квартиры… А Лейда твоя поистине — золото. Не пренебрегай ею, дружище.

Я покраснел. Такой рекомендации я еще от своего начальства не слышал. Михельса она выследила, а нам остается только взять его. Брать решили сейчас же, как только посланные наши наблюдатели сигнализируют, что немецкий разведчик вернулся домой. Но наблюдатели молчали. И понятно почему. Одного из них мы нашли заколотым в лифтовой клетке, другой был застрелен на улице возле дома. Вот и пришлось нам с Юговым держать ответ. Каким образом угадал Михельс, что раскрыли его обиталище, не могу понять. Прошли каких-нибудь два часа после моего разговора с Лейдой. Может быть, ей только показалось, что ее не заметили, но не думаю. Михельс, похоже, не узнал ее. Иначе такой матерый волчище давно сумел бы от нее оторваться. Зачем ему еще раз менять квартиру, когда о ней не знали мы с Юговым? Скорее, наших людей он заметил… И конечно, при обыске ни оружия, ни рации мы опять не нашли…

А ранним утром мне позвонил Стрельцов.

— Приходи, — говорит, — к девяти, не опаздывай. Пашку слушать будем. Банду его ворья, куда он был заслан, этой ночью взяли. Всю взяли, только твоего Михельса нет. Три жулика с ним связаны были. Как раз самые мелкие, его денежки их и купили. Да и выполнить его задание никто из них не успел: комиссионный на Садовой их больше прельстил. Двенадцать участников шайки взяли, только Пашке нашему удалось «бежать»: он на стреме стоял, вот и успел… А дело-то большое, десятками тысяч пахнет. Придешь?

— Приду, — говорю.

Люблю утреннюю Москву, когда на работу идешь. Тихий и пустой город, только очереди у магазинов стоят. Чистый город, говорят — самый чистый в мире. Весь мусор подобран, ни бумажки брошенной, ни стружки, ни окурка. Только мешки с песком у зеркальных витрин, надолбы на окраинах, толкучка у магазинов перед открытием, когда всем без очереди проскользнуть хочется. Да и приземленные аэростаты по-прежнему темнели на бульварах, как лежащие, поджав ноги, слоны.

14. Павел Безруков и другие

В кабинете у Стрельцова собрание уже началось. Говорил Паша Безруков, подробно говорил, как он в банду попал и что там делал. Главой ее был мой старый знакомец Снегирь, которого я видел еще в октябре в бомбоубежище, куда сгоняли с помощью комендантских патрулей всех случайных прохожих.

— В шайке нас было примерно человек десять, а то и двенадцать, причем далеко не все принимали участие в операциях: так Снегирь называл налеты на улицах и ограбления квартир. Он, можно сказать, был не просто главой или паханом, как его называли сообщники, но и ведал всем хозяйством банды, был ее финансистом и организатором. Каждому давалось свое задание: кому подыскивать добычу, кому сторожить, кому охранять порядок в деле, кому связь поддерживать…

У Паши вдруг горло пересохло, воды попросил и рассказ продолжил:

— Меня взяли сразу, даже не проверяя. Может быть, и была проверочка, только я ее не заметил. Дезертир, мол, до войны сидел за спекуляцию в рыбном магазине, потом штрафная рота, а когда немцы к Москве подошли, из части бежал, украв мотоцикл у гаишника. Мотоцикл этот я Снегирю сразу же отдал и за него, я думаю, меня без проверки и взяли. Товарищ Стрельцов оказался прав, мотоцикл жуликам действительно был нужней нужного.

«А у кого сейчас твой мотоцикл?» — спросил кто-то из шайки, но Снегирь ему сейчас же рот заткнул.

«Где нужно, там он и стоит, — буркнул он. — Сыпь далее, Пашка, рассказывай, а кличку тебе сообща придумаем».

И придумали, конечно: из Павла Безрукого стал Пашкой Дезертиром. В общем, мне повезло. На мотоцикле ездили по заданию Снегиря, только каждый раз номер меняли. И я ездил добычу подыскивать. Потом Стрельцову, конечно, звонил. А перед «операцией» из квартиры заранее убирали все мало-мальски ценное. Снегирь определенно кого-то подозревал, но не меня, а своих информаторов… Такими уголовными проделками я не очень-то занимался, в пустых квартирах ворье работало, а меня на стреме держали. Но вот однажды кто-то из наших жуликов подходящий комиссионный магазин нашел, с директором сговорился, что тот все как украденное спишет: видно, полагал, что на этом деле можно самому крупно заработать. Снегирь всю шайку собрал, всем задания выдал, кто где стоять будет, кто что из готового платья заберет, кто кассу очистит, куда все это везти и где хранить наворованное. Словом, всю банду мобилизовал, и день подходящий выбрал. На орграсходы деньги, понятно, потребовались, так он их у Михельса занял. Тот сразу согласился, когда еще по телефону согласовывали, и себе ничего взамен не потребовал, кроме десятка пустых квартир. Квартиры добыть Снегирю — раз плюнуть. Вот и собралась вся банда под одной крышей… Ну, была и стрельба, конечно, парочку бандитов ухлопали, да и своим тоже досталось — к счастью, только легкие ранения…

— Хорошо поработал Пашка Дезертир, — сказал Стрельцов.

— На тебя, — кивнул я в ответ.

— Не только, — нахмурился Безруков. — Один хозяин был у московских бандитов. По профессии разведчик, последняя фамилия Михельс. Все из шайки за деньги продались, только один денег не брал: бывший врангелевец князь Невядомский, а ныне вор. С татуировкой на теле. Никогда не раздевался при всех, в грязной рубахе ходил, чтоб только наколку у него прочесть не смогли. Надпись там, говорят, малоцензурная… И еще: рация у Михельса портативная, легонькая, системы «Эри». Теперь у него десять адресов, по крайней мере, — не без горечи усмехнулся Безруков. — Всю зиму проищем — не найдем.

— Найдем, и думаю, что скоро, — особой решительности в моем голосе, однако, не было.

— Как? — спросил Павел.

— Усердием, — сказал я уже увереннее…

— Одного усердия мало.

— Есть еще и смелость, ловкость и наблюдательность.

Молчал Безруков, не нашел ответа…

А ночью, когда трех бандитов к нам отправляли, бежал Невядомский, по кличке «Князь». Одного конвоира убил сразу, а второй растерялся и упустил убийцу. Темная была ночь, тучи, как из свинца выплавленные, все небо затянули, а светомаскировка, пока еще не отмененная, облегчила побег. Однако едва ли бандит нашел укрытие. Всем комендантским патрулям был дан приказ искать по городу раздетого, в одной лишь рваной нательной рубахе. На патрульных Югов не очень надеялся и, совсем расстроенный, отложил допрос на утро, точно знал, что грабителя все же найдут.

И нашли.

Отмененный Юговым допрос позволил мне отдохнуть вечерок у себя дома. На кухне даже собрание устроили с попыткой выжать из меня все интересующие квартиру подробности о моей работе в НКВД. Новостей, однако, я рассказать не мог: не позволяла профессия. Больше всех расспрашивали заядлые курильщики — портной Клячкин и музыкант Мельников.

В городе стало тихо, воздушных налетов не было. Зато появилась новая тема: помощь союзников, никого не удовлетворявшая. Второй фронт был нужен Европе, а союзники медлили Женщины на кухне все больше о продовольственных трудностях говорили. Даже Лейдочка приуныла. Скучно живем — вот была ее тема…

Опять о Сысоеве спросила:

— Где ж он скрывается?

Я пожал плечами:

— Пустых квартир в Москве много.

А сам думал: разве нельзя обойти их все? Может, где и зацепишься. Видимо, можно, конечно, но пока мы будем искать в одной, он отсиживается в другой. Ему это проще. Только квартиру сменить, а нам где людей взять, когда все молодые чекисты на фронтах бьются? Что доступно той горсточке чекистов, оставшейся в городе чужую разведку вылавливать? Не так уж и много, если такие инвалиды, как я, работают. Оттого и провалы, что людей не хватает; оттого и побеги таких изуверов, как Невядомский…

15. Князь Вадбальский

Работа у нас была — не то, что в редакции: свободного времени порой даже на сон не оставалось. И все же я ухитрялся иной раз посидеть в архиве: захотелось знать больше о новой профессии. Иной раз есть час — так не спать иду куда-нибудь в пустой кабинет, на сдвинутые столы, а в архив. Югов шутил: это от молодости, сил девать некуда. А я чувствовал: нравилось ему, что я старыми делами интересуюсь. Помнил я его фразу: плох тот чекист, который назад не любит оглядываться; время — лучший учебник… Вот и листал я этот «учебник», урывками листал, не знал даже толком — зачем, а вышло удачно…

Попало ко мне тридцатилетней давности дело, зафиксированное в архиве как «Дело князя Вадбальского».

Князь этот существовал, а может быть, и существует поныне, бывший поручик сначала деникинской, а потом и врангелевской армии; эмигрировать ему не удалось, занялся обыкновенной уголовщиной, сменил пяток фамилий и осел на дне с почетным для уголовника званием вора в законе. Я вспомнил о Невядомском и задумался: а вдруг «стрельцовский князь» — это не кличка, а титул, ставший кличкой по воле ее обладателя? И мотив есть: не хотелось родовое имя пятнать уголовщиной. Ведь и у горьковского Барона, рожденного на сцене Художественного театра, тоже было настоящее имя, быть может скрытое по замыслу автора из тех же соображений. А родовое имя Вадбальского, его подлинное имя тогдашние чекисты сумели открыть.

Я сообщил это Югову. Он усмехнулся и сказал:

— Допроси. Ты нашел, тебе и разрабатывать.

У нас не спорят, а выполняют. Да и самому было интересно. Может быть, Невядомский, а может быть, Вадбальский. Вот и поговорим.

Привели его. Седоват, худощав, виски впалые, небрит и грязен. Отстреливался профессионально. Если что ему и мешало, так это пара тусклых восковых свечек, так как в подвале магазина электричества не было. Потому и пули его «вальтера» только царапнули наших, но не убили. Я с удовольствием сообщил ему об этом.

— Военные? — спросил он.

— Конечно. Сержант и радист. К вашему сожалению, быть может…

— Вы правы. Жаль, — сказал он, вздохнув. Потом замолчал, подумал и спросил уже с явной насмешкой: — А ведь я догадываюсь, почему вы это сказали.

— Почему?

— Порылись в архиве?

— Допустим.

— Тогда вам и спрашивать нечего. Мой первый допрос у следователя читали?

— Все ваши «дела» читал.

— Тогда процитируйте мне ту часть протокола, в которой говорится о моем титуле и фамилии.

Я достал из письменного стола пухлую папку «Дела князя Вадбальского», нашел нужный протокол и прочел:

— «Убил я его прежде всего потому, что он дворянин и штабс-капитан, а во-вторых, потому что Вадбальский — родовое имя, без титула не произносящееся. Я действительно князь, и до уголовщины довела меня судьба».

— Сколько вам лет? — вдруг перебил он меня.

Я ответил.

— Вы еще в пеленках брыкались, когда я с маршевой скоростью почти до Курска дошел. Веселое было времечко.

— Потому я и хочу о нем послушать. И как вы обратно к югу уже не шли, а бежали. И как вас на Турецком валу разбили, и как Станислав Вадбальский, настоящий князь, не из оперы, веселенькую наколку на спине сделал. В старых романах князья этаких штучек не вытворяли.

— И не воровали князья в старых романах, — добавил, усмехнувшись, Невядомский. — Воевали, а не воровали. И когда я первый раз квартиру ограбил, настоящий князь Вадбальский умер. Живет подонок по фамилии Невядомский, а что же князю-то оставалось? Только фамилию сменить. Кто родился тогда вместо Вадбальского, не помню. Ну а князя сохранить было можно. Он и сохранился, как воровская кличка. Спросите какого-нибудь блатного. Снегиря, например: был ли у него настоящий князь в банде — так он хохотать будет. Может, какой-нибудь Вадбальский и был настоящим князем не в законе, конечно, а при царе или у Деникина… Что, гражданин следователь, рассказать вам о том, как случилось все это со мной?..

Он смотрел как бы сквозь меня, и мне казалось, что видел он жизнь свою, смрадную и срамную — от путча юнкеров Александровского военного училища до деникинского лагеря, дроздовского, до врангелевского Крыма…

— И думаете, научился чему-нибудь? Ничему, гражданин чекист, ни одной полезной профессии не приобрел, только стрелять по-снайперски, да скакать на какой-нибудь кобыле, порой без седла даже. А когда в Советскую Россию вернулся, думал, что на родину, а на родине-то работать надо. Не трудящийся да не ест. А есть-то хочется. Тут и родился мой Князь, умеющий только грабить и убивать. Ищите и обрящете, говорят попы, и я искал и нашел. С появлением в моей жизни Михельса, можно сказать, профессию приобрел.

Я больше его не расспрашивал. То, что рассказал он мне, было подло и страшно. С искалеченной психикой человек. Воровал из-за денег, а убивал из мести. О чем же спрашивать такого? Да в любом Снегире больше человеческого, чем в этой злобной карикатуре на человека. Патетическая речь его осталась безответной. Я молча написал протокол допроса о преступных связях Невядомского с Михельсом, об убийствах, совершенных Невядомским по заданию гитлеровского разведчика, выделив преступления, подведомственные уголовному розыску, и молча же дал прочесть обвиняемому. Он бегло пробежал их и расписался четко и безоговорочно.

— Уведите, — сказал я конвойным.

Как только увели Невядомского, вошел Югов.

— Я только что допросил еще двух из стрельцовской тройки. Все, что они делали для Михельса и с Михельсом, уже готово для прокуратуры. А вот твой диалог с князем хотелось бы почитать. Полностью записал?

— То, что нас касается. Остальное пусть Стрельцов дописывает.

Я снова, но уже вместе с Юговым пробежал запись допроса.

— Интересно, почему он передо мной разоткровенничался?

— Ты его старое дело читал. Любопытно ему стало: перед юнцом порисоваться… А в сущности, что он теряет? Он — Вадбальский?.. В «деле» нет отпечатков пальцев, ста-арое дело-то, верно?

— Верно, — кивнул я.

— Значит, не доказано, что он — Вадбальский.

— А наш разговор?..

— Допрос?.. Откажется. Он — Невядомский. Князь — кличка. И — все. Во время схватки с милицией Невядомский никого не убил, а от связи с Михельсом откажется. Кто нам эту связь подтвердит, пока Михельс на свободе?.. То-то и оно, Вадим. И передаст суд дело на доследование.

— Где будет слушаться дело? — спрашиваю я.

— Невядомского и его двух сообщников будут судить вместе с остальными участниками грабежа, — с сожалением говорит Югов. — А у нас их дело будет рассмотрено, когда возьмем Михельса. Сначала — террорист, а за ним — и его соучастники. Дел у нас, Вадим, много, а результат — ноль. Самое главное сейчас — запеленговать радиста. Уходит он от нас…

Изловчившимся так долго уходить от нас радистом занимался Безруков, а на моей шее по-прежнему висели Михельс и Невядомский. Вечером я опять вызвал его на допрос, но теперь он был уже совсем другим человеком — насмешливым, когда можно было поймать на ошибке допрашивающего, и замкнутым, когда следователь требовал откровенности… Начал он с категорического отрицания всего, что было сказано им на утреннем допросе. Личность князя Вадбальского зародилась только в его воображении… Наврал, конечно, не без этого: очень уж хотелось оправдать кличку «Князь» и глупую наколку, сделанную им в годы молодости. Сейчас ему уже под пятьдесят, в гражданской войне он, конечно, не участвовал, воровать приучился с детства и ничем другим не занимался. В банде Снегиря он уже три месяца, дезертировал из штрафной роты вместе с Кашкиным, который тоже участвовал в грабеже и перестрелке с милицией, а других он даже не знает. И о Михельсе понятия не имеет, слыхал о таком, знал, что в банде есть его люди, но кто именно, ему неизвестно.

— Вы что, на каждом новом допросе собираетесь сочинять новую историю? — спросил я, стараясь не раздражаться.

— Захочется — буду, не захочется — нет. Можно и что-нибудь старенькое вспомнить.

— Утренняя история была интереснее.

— Тоже вранье.

— А зачем?

— Жить скучно, гражданин следователь, вот и хочется порой пошутить.

— Шуточки-то у вас со смыслом. Ну, допустим, что Вадбальский — это вранье, хотя и очень круто заверченное. Но Михельс — не шуточка. Немецкий шпион ваш Михельс, а вы еще признались в том, что стали его агентом.

— Разве признался?

— Мне же врать незачем.

— Слыхал где-то эту побасенку, ну и поднес ее вам, как соус «пикан». А про шпиона — тоже болтовня. Вам, чекистам, только про шпионов и сочинять.

— Рация у него есть?

— Чего?

— Переносный радиопередатчик.

— С новостями техники не знаком. Про отмычку могу.

Я решил перейти к серьезной атаке.

— Кстати, под тем, что вы рассказали о Михельсе, ваша подпись есть.

— И под протоколом, который вы сейчас напишете, моя подпись тоже будет… Задумался, зачем друзей будоражить? Решил правду говорить.

— Так вы же утром ее сказали.

— Не-е. То вранье было классическое.

— Ну что ж, посидите еще в одиночестве, придумаете новенькое.

На прощание он мне подмигнул: все еще полагаешь, мол, что со мной справишься?

16. Радист

Сегодня по милости Югова смог ночевать дома. Ох и смеялся же он, когда рассказал я ему о вторичном допросе Князя.

— Вот тебе, мил друг, и «княжеские» шалости. Чего же ему бояться, когда дружок его на свободе. Мы так ничего и не докажем, пока щуку покрупнее не выловим. Поезжай-ка завтра с утра на ремонтный завод и пощупай там. Вдруг да обнаружишь связного. Уже несколько дней, вернее, ночей молчит Михельс, если только радист — это он…

Я понимал, конечно, что Югов имел право смеяться, когда я ему о допросе рассказывал. Тут хоть головой о стенку бейся, а Невядомского не «расколешь». Фантазия у него богатая, и время для нее есть. А ведь мне протоколы, а не детективы писать. Ну и пришлось идти к себе на Кузнецкий. Холодно там, хорошо еще, что Клячкин вторым тулупом обзавелся: есть что на ночь занять. А может быть, и дровишки у кого есть, чтобы выкупаться. Колонка-то у нас дровяная, не газовая.

Ну вот и пришел домой, и махры принес для друзей-курильщиков. Набросились, понятно… Собрались в передней, свернули козьи ножки.

— Есть новости?

— Что-то застопорились у нас дела.

— Есть малость. Только у наших солдат еще один союзник есть. Хорошо помогает, лучше англичан с американцами.

— Ты о ком?

— О морозе. Говорят, еще хлеще будет.

— То-то у нас сейчас на полушубки заказы.

— Сысоева хоть поймали?

— Ловим.

И в это время зазвонил телефон. Клячкин трубку снял, послушал, протянул ее мне:

— Тебя…

— Слушаю, — сказал я и услыхал смешок Югова.

— Хорошо слушаешь?.. Лады. Кончай ночевать, быстро — в управление.

— Что-то случилось?

— Случилось. Давай поскорее…

Не вышло дома ночевать. Размечтался…

Оказалось, что радисты сумели поймать пеленг, а Безруков, на счастье, был в одном из передвижных радиопеленгаторов. Везение, конечно… Но ему еще больше повезло в том, что до запеленгованного объекта ехать было три минуты ровно. С арбатского двора, из-за мусорных баков передача велась. Двое их там было. Одному удалось уйти, второго Паша ранил.

Из управления отправились в тюремный госпиталь.

Накинув на плечи белые больничные халаты, мы с Юговым и Безруковым идем сначала в кабинет главврача. Фамилия Рольного Бук — так в паспорте значится. Мы прежде всего справляемся, можно ли с ним сейчас разговаривать. Оказывается, можно. Больной ранен в правую ногу, но кость не тронута.

Сейчас Бук сидит в кресле, листая только что вышедший номер «Огонька». Никакого удивления при нашем появлении он не проявляет.

— Откуда вы родом? — начал допрос Югов.

— Из бывшей республики немцев Поволжья, — четко произнося каждую букву, отвечает Бук.

— А каким образом очутились в Москве?

— Был призван в Красную Армию, дезертировал с целью действовать по заданию абвера.

— Что значит «действовать по заданию абвера»?

— Я радист. До войны работал в Саратове в радиомастерской, в штабе дивизии тоже действовал как радист. В Москве у меня была явка к резиденту.

— Имя и фамилия резидента?

— Отто Михельс.

— Это он был с вами во дворе?

— Да. Только, как я понял, ему удалось уйти?..

Югов не отвечает, да Бук и не ждет ответа: сам все видел. До сих пор он говорил правду.

А Югов уже спрашивал:

— Где вы получили эту явку?

— Под Наро-Фоминском. Мне дал ее тоже агент абвера Макс Зингер, работник штаба той же дивизии.

— Расскажите подробнее.

— Подробнее не могу: не знаю. Зингер — где-нибудь в дивизии или бежал. Михельс действует здесь, в Москве.

— Адрес явки?

— Большая Молчановка, двадцать три. Только едва ли вы там сейчас кого-нибудь найдете. Если провалена явка, то резидент тотчас же находит другую.

— В такой же квартире жили и вы? — собирал по крохам свою информацию Югов.

— Да, там же поместил он и меня…

Я слушаю агента и все более убеждаюсь, что он заваливает абверовца с откровенным удовольствием. Может быть, потому, что его бросили раненного, даже не оглянувшись. Несомненно, что он решил смягчить свою участь. Даже оправдаться пытался.

— Ни одного русского я не убил, да у меня и оружия не было. Передавал радиошифровки, и все. А вы не скажете, будут ли меня судить?

— Обязательно будут, — согласился Югов.

— Значит, прямо в Сибирь?

— Это уж как трибунал решит. А может быть, и здесь останетесь. Подождем, когда Михельса изловят. Для разоблачения его понадобитесь.

Допрос еще продолжался, когда меня позвали к телефону. Звонил Стрельцов. Ничего не объясняя, просил приехать.

На Петровку я пошел пешком. От нас это недалеко. Не видно ни очередей у магазинов, уже и следа не осталось от той спешки, беготни, распродажи вещей прямо на тротуарах и той напряженности, в атмосфере которой жила Москва во время эвакуации. Уже никто не спрашивал, выдержит ли город прорыв вражеских танков.

У Стрельцова я застал в кабинете облаченного в чистенький ватник Смирного, уже подписывающего протокол допроса, по-видимому законченного.

— Поздно приходишь, — недовольно проговорил Стрельцов, — машину, что ли, не мог взять? Знал ведь, если Стрельцов звонит, то не зря, а по делу. Теперь можешь сам допрашивать. Кое-что о связях с Михельсом, которого вы никак поймать не можете. Садись прямо на мое место и записывай, если он что-нибудь новое для вас скажет. Наш допрос мы уже провели.

— Значит, еще протокол подписывать? — неохотно протянул Смирный.

Я усмехнулся, подумав, что для меня тоже не сладко раскапывать чужой мусор.

— Придется.

— О Михельсе, что ли?

— О нем, — кивнул я утвердительно.

— Не хотелось мне раньше его выдавать, но ведь своя рубаха малость поближе к телу.

— Полбанды вашей немецкий шпион купил, — сказал я.

— Троих он купил, тех, что вашему ведомству передали. А я отказался. Ей-богу, не могу на мокрые дела отзываться.

— Значит, все-таки знали, что он из абвера?

Смирный пожевал губами, потом сплюнул в пепельницу. Явно не радовал его наш разговор. Я, признаться, даже не понимал его верности воровскому долгу.

— Знать-то знал. Но не идти же мне стучать. Кто тебе помогает — не капай на того. Ведь это он нам адрес магазина дал, даже сказал, кто вахтером будет. Правда, засыпались мы в этом магазине, но Михельс ни при чем. Не он выдал.

— А когда познакомились с Михельсом? — спросил я.

— В самом начале войны, в ресторане «Москва». Невядомский туда тоже ходил, он меня и свел с Михельсом. Мы, говорит, хорошо платим. Но если по правде, не из-за войны я отказался. Не моя война, и на фронт не хочу. Нам и без войны работы хватит. Отказался я из принципа.

— Какого?

— Мокрых дел не люблю. За них слишком большие сроки дают. Да и в этом деле, которое уголовка раскрыла, никого не убил, хотя и стрелял. Лучше сказать, отстреливался. Очень уж не хотелось влипнуть.

— Что же обещали Михельсу взамен? Связь-то у вас сохранилась.

— Ну, нашел ему подходящих ребят. Вот и все.

— А оказались неподходящие. Знали, что обманываете?

Смирный долго молчал, потом с хитрецой ухмыльнулся.

— В деле-то их не видел. Скрозь не смотрел. Потому и не дал проверенных.

Я уже знал, что Смирный исчерпан. Ничего более путного от него не услышу. Но все-таки спросил:

— А откуда вынырнул Невядомский? Ведь он не в законе?

— Если бы. Ты спину его видел? Он и сам мог паханом быть. Смелости необычной, честности тоже, умения редкостного. В карту с десяти метров ножом попадает. А наган его посмотри. Чистенький, смазанный.

Спрашивать Смирного, где живет в настоящее время Михельс, было наверняка бесполезно: со времени ареста его банды прошла, наверное, неделя, да и что Смирный мог сказать об этом, если он встречался с ним где-нибудь в подворотне. Я предпочел обходный маневр.

— А где бы мы смогли найти его, скажем, завтра или послезавтра?

— Трудно сказать. Называл он как-то Невядомскому один адрес. Кажется, Садовая-Кудринская, номер дома не помню. Или он там бывает, или живет. Москву он знает назубок. Жил здесь или учился. У нас связь с ним поддерживал Невядомский.

Смирный подписал даже не прочитанный им протокол допроса и вышел вслед за конвойным.

— Доволен? — иронически спросил Стрельцов.

— Придется еще раз допрашивать Невядомского, — вздохнул я. — Единственная связь с Михельсом.

…Но с Невядомским меня ожидал сюрприз. Югов хмыкнул, а Паша почему-то не отрывал глаз от моих сапог.

— Бежал Невядомский, — сказал он, отвернувшись.

— Из больницы? — вырвалось у меня. Я тут же вспомнил о своих опасениях, когда мы все трое встретили в больничном саду Невядомского, разгребавшего снег на дорожках.

— Конвойные были рядом, — сказал Паша, — а эта сволочь сумела перелезть через стену. Выяснилось, что за стеной уже дожидалась машина. Конвойные открыли стрельбу по машине, но не попали. Машина ушла, а нам теперь двоих искать надо. Что же вы молчите, Иван Сергеевич?

Югов ответил не сразу. Казалось, он мысленно собирал что-то, взвешивал, раздумывал, словно задачу решал. Я так ему и сказал.

— Ты, несомненно, прав, Вадим: именно решал задачу со многими неизвестными, — ответил Югов.

— И решили? — спросил я не без иронии…

— Где найти их сейчас? — сказал задумчиво Югов. — Конечно, нет. Я обобщал. И начал с Михельса. Первое, что мы о нем знаем, это то, что он давно живет в Москве. Вероятно, кончил здесь какое-нибудь высшее учебное заведение. Прочно, подсчитывая и анализируя, он собрал список пустующих в настоящее время квартир. Прежде чем вселиться, всегда узнавал точно: все ли жильцы уехали. Как он нашел Невядомского, не знаю, но возможность связаться с уголовным подпольем явно подсказал ему бывший врангелевец. Это сразу же расширило агентурную сеть Михельса. И думается, что побег Невядомского — дело его рук. Уголовное подполье, как ни почистил его Стрельцов, все еще существует. Дезертиров, верно, стало поменьше. Многие из бежавших вернулись в свои части, но кое-кто и остался. Я как-то, ребята, съездил на Тишинский рынок. Вот где раздолье для жуликов и скупщиков краденого. Там и развлечения есть: гадалки, качели, можно и в картишки перекинуться. Я заинтересовался, почему не закрывают рынок? Пожилых милиционеров много, но ни один ничего путного не сказал. Дают наряд на рынок, и лови, кого заметишь. И все. А пока он есть, у Михельса всегда найдутся желающие помочь…

17. Макс Зингер

Назавтра, едва я пришел на службу, — звонок. Югов.

— Явился? В самый раз. Будем говорить с Невядомским. Взяли его на Казанском. Хочу его о Зингере расспросить.

— Зингер… Зингер… Что-то знакомое… Убей — не вспоминается…

Югов сказал с сожалением:

— Везет мне на работничков. У одного с сообразительностью неважно, у другого — с памятью…

То ли это его ехидное сожаление меня задело, то ли все само собой выплыло, но только я уже знал, что ответить Югову.

— Я вспомнил, кто такой Макс Зингер, Иван Сергеевич. Протокол показаний Бука. Кажется, кто-то из штаба нашей дивизии под Наро-Фоминском. Даже воевал у нас, не скрывая своей немецкой фамилии.

Югов неодобрительно пожевал губами.

— Почему раньше не вспомнил?

— Вы не давали никаких заданий по этому имени. Я был убежден, что вы сами выясните его судьбу в штабе той же дивизии.

— Без вести пропал, когда мы отходили от Наро-Фоминска. Таковы официальные сведения. Я лично думаю, что ему нужно было попасть в Москву. Видимо, пропавший без вести Зингер и нашелся в Москве. Думаю также, что в этой абверовской шайке хозяин — он, а не Михельс…

Допрашиваем Невядомского днем. Вопросы задаю я. Югов только присутствует.

— Как будем именовать вас в протоколе допроса. Невядомским или Вадбальским?

— Честно?

— У нас с вами разные понятия о чести. Я говорю об имени в протоколе допроса.

— Поскольку Вадбальский юридически уже умер, остается Невядомский. Спрашивайте. Может быть, еще и уйду от вышки.

Князь знал точно, что, если он поможет нам в розыске обоих агентов, высшую меру наказания ему могут и не дать. Какой-то шанс на житие есть. Значит, прикрывать Михельса с Зингером он не будет. Но здесь уже другая игра пойдет: придется ли нам прикрывать его от них? И Михельс и Зингер теперь в какой-то мере будут зависеть от его показаний. Ему известно, конечно, далеко не все, связанное с предстоящими операциями. Но кое-что, несомненно, известно. Так не проще ли заткнуть ему рот таким же воровским способом, каким была передана записка? Но прикрыть его мы, конечно, прикроем. Пусть только решит, что ему выгоднее: быть честным с нами или с абвером?

Все это я последовательно излагаю Князю. Он ни о чем не спрашивает, только на губах блуждает этакая понимающая усмешка.

— Я уже догадываюсь, что меня ждет до заседания трибунала или военной коллегии соответственной судебной инстанции. Значит, одиночка, одиночные прогулки на тюремном дворе. Может быть, даже пасьянсы дадите возможность раскладывать?

Я смотрю на Югова, он улыбается.

— У нас это не принято, — говорит он.

Допрос продолжается. И опять его веду я.

— Вы давно знали, что Зингер — тоже агент абвера?

— Знал…

— Какие у него намерения?

— Подготовить с блатными крупный диверсионный акт.

— Где именно?

— Ну, скажем, взрыв на продовольственных складах в Сокольниках.

— Предложенный план акции был Зингером уже подготовлен в деталях или предлагалось это продумать вам?

— Предлагалось продумать мне с участием Михельса.

— Значит, резидентом стал Зингер?

— Нет, после удачной акции он намерен вернуться в абверовский центр на Западном фронте.

— Вы подписывали какой-либо документ как агент абвера?

— Нет.

— Ну а теперь адреса, явки, квартиры. Что помните. На этом пока и закончим.

— Снегиря, который меня из тюремной больницы вывез и у себя поселил, я вам не выдам. Его дела с Михельсом — только мой побег. А немцев ищите в пустующих квартирах на Таганке. Поближе к бывшей шашлычной. Где-то там скверик есть, на котором они околачиваются. А со мной, что ж? Зовите конвойных. Оревуар, как прощались когда-то в хороших барских квартирах.

18. Арбатский рынок

Снегиря я не искал. Для того чтобы найти его, нужен был всего лишь один телефонный звонок в уголовный розыск. И вот — последовавший телефонный разговор.

— Стрельцов? Это Вадим Глотов говорит. Ищу вора по кличке «Снегирь». Он работал на Михельса, вернее, один раз сработал, подготовив побег Невядомскому из тюремной больницы.

— Ох и зол я был на вас за этот побег, — сердито прерывает меня Стрельцов, — но тебе определенно везет, счастливчик. А Снегиря твоего я знаю. Ищи его в полуподвале углового дома в Столешниковом. На хлебах у Мокея-мойщика в Сандуновских банях. Больших дел у Снегиря давно не было. А о малых можно потолковать. Есть о чем…

Снегиря застал я сразу в его полуподвале в Столешниковом, точно следуя описанию Стрельцова… Снегирь собирался обедать и охотно угостил меня воблой в неограниченном количестве, узнав, что я пришел к нему от Стрельцова. Югова он не знал, а со мной, оказывается, встречался. Было это в прошлом месяце, иначе говоря, в октябре, когда сестра с матерью уезжали в эвакуацию, а меня, возвращавшегося вечером из редакции, загнали в бомбоубежище на Кировской улице. Снегирь был одним из трех мужчин, примостившихся у выхода из убежища, словесные портреты которых я по окончании воздушной тревоги сообщил по телефону Стрельцову. Немолодой, с глубокими морщинами у губ, Снегирь казался самым хладнокровным и рассудительным из тройки, от которой я и узнал о существовании множества опустевших московских квартир. Взгляд у него был цепкий, пронзительный, сразу запоминающий виденное. Одет хорошо: почти новый, видимо недавно купленный, свитер, синий — под стать глазам, туфли на толстой резиновой подошве, брюки темно-серые, прилично отглаженные, даже и не заметишь, что владелец их только что валялся на койке.

— У меня глаз точный, не ошибусь, если запомнил, — сказал он, говоря о нашей первой встрече. — Что же Стрельцов от меня хочет? Завязать мне или подождать лучшего случая?

— Помощи твоей хочет: где взять обоих немчиков?

— Кто брать будет?

— Скажем, я.

— Тебе их никогда не взять. Молод да и горяч слишком.

— Может, хоть дом укажешь.

— В том и загвоздка, милок, что адресов у них много. Знал бы, не стал молчать.

— Для Невядомского же сразу нашел.

— А я и не искал. К себе привез, у себя и поселил. Пока не вызнали. Князя ты взял?

— Точнее — мы. И Михельса возьмем. Только бы адрес, как ты говоришь, вызнать.

— Рад бы помочь, да не знаю. Честно говорю, не знаю. Скрывать бы не стал. Что мне Михельс? На него не работаю. Князь — другое дело. Свой. Да и то не жалею. Раз на дно идешь, там и сиди, а не льстись на тыщи.

— А ты на что льстишься, когда хлебный паек у рабочего человека из кошелька изымаешь? — вспомнил я отрепетированное со Стрельцовым мое «интервью» со Снегирем.

Он засмеялся:

— Знаю теперь, почему ты ко мне сегодня от Стрельцова пришел. Карточки я ему отдал, спасибо сказал, однако понимаю, что из спасибо шубу не сошьешь… — он вынул из ящика стола три одинаковых английских ключа и протянул мне. — Вот передай Стрельцову. Пусть своих красоток шлет, мои девицы там не подойдут. И шлет пусть без боязни — чисто все…

— Пошлем, — медленно проговорил я, осененный внезапным «открытием».

Это «открытие», как и весь разговор со Снегирем, требует пояснений. Дня три назад ребята Стрельцова взяли Снегиря с поличным, когда он в трамвае у балетного артиста Рышкова продуктовые карточки вытащил. Привезли к Стрельцову. Они — знакомцы старые, разговорились, и между прочим Снегирь поведал, что один «купчик» ищет «приходящую девочку» — по магазинам ходить, в очередях толкаться. Дескать, самому «купчику» это несподручно: засвечен сильно. А просил он о том Снегиря как человека, сами понимаете, уважаемого и солидного. О том просил и еще об одном: ключики по образцу выточить. Ба-альшой мастер по железной части наш Снегирь. Вот он и выточил, а отнести их «купчику» та «приходящая девочка» и должна, если, конечно, это интересно гражданину Стрельцову.

Гражданину Стрельцову это показалось весьма интересным. Настолько, что он даже отпустил Снегиря, тем более что карточки уже вернулись к хозяину. А интересным это показалось Стрельцову потому, что прослышал он через «надежных людей», будто кто-то из окружения Михельса и впрямь ищет приходящую девчонку. А Снегирь тот слух подтвердил. Ключ новоявленная «домработница» должна принести на Арбатский рынок торговцу старыми книгами Смирдину, однофамильцу владельца пушкинской книжной лавки. Снегирь, правда, не знал точно, кому потребовалась «приходящая девочка». Заказ на нее и на ключ передал ему знакомый уголовник. Но Стрельцов был уверен: Михельсу. Стрельцов вообще многое знал из того, что творится в военной Москве. А всех воров, которые так или иначе касались дела Михельса, он передавал нам. О «домработнице» — речь особая. Сначала я удивился: на кой черт Михельсу или там Зингеру — кому из них? — нужна была посторонняя свидетельница, пусть даже из воровского мира? А потом понял, что резон в том есть. Есть-пить им надо? На рынок ходить, в магазине ворованные карточки отоваривать? Чем меньше они станут появляться в людных местах, тем меньше шансов попасться нам на глаза. Михельс не дурак, понимает, что его ищут — пусть по словесному портрету. Хотя, если быть честным, все-таки неосторожен умный Михельс с этой «домработницей» из блатных… Ну, это уж его дело, и, похоже, нам на руку.

Таким образом, мое «открытие домработницы» произошло не случайно. Мысль об использовании Лейды в розыске агентов абвера, которым удалось просочиться в Москву, пришла мне в голову потому, что Лейда, хотя и косвенно, все же принимала участие в нашей погоне за Михельсом. Нужно было только согласие Югова, ибо в согласии Лейды я не сомневался. Но когда я рассказал об этом Югову, тот не ответил.

— Я полагал подобрать для этой роли какую-нибудь девушку из нашего аппарата, — наконец сказал он с оттенком недоумения. — Твоя Лейда не москвичка, Арбатского рынка не знает и найти там торговца крадеными книгами едва ли сумеет.

— Но ей именно потому и поверят, что она не из Москвы, а из Риги. Значит, ни в угро, ни у нас не работает. И для Зингера хорошенькая рижанка — надежная гарантия в том, что его не обманывают.

— Но она жила бок о бок с Михельсом в вашей квартире.

— Михельс ее не помнит, уверен. Сколько он у нас прожил? Всего ничего. А Лейда из своей сберкассы только по вечерам и приходила, и сразу — к себе. Как, впрочем, и Михельс: тот тоже из своей комнаты носа не показывал. Да и вы же знаете: она следила за ним, а он даже ее и не узнал. А для вашего успокоения я сам провожу ее на Арбатский рынок.

— Тебе нельзя даже показываться с ней на рынке. Только на расстоянии, в стороне. Потолкайся, если Михельса не увидишь. А если увидишь, знай, что следит он именно за Смирдиным. Что же, рискнем, — наконец согласился Югов. — Полагаю, что на рынок он не пойдет. Нечего ему там делать.

А Лейду даже не пришлось уговаривать. Согласилась сразу.

— Только какая же из меня домработница? Супа не сварю, с тестом возиться не умею.

— Зингер нанимает не повариху, — сказал я. — Зингер нанимает надежного человека, который в НКВД не донесет. Ты ему нужна, чтобы вместо него выходить на улицу и покупать продукты по краденым карточкам. Тебя еще проверять и проверять будут. А твое дело как можно скорее сообщить нам адрес его квартиры. Может быть, за тобой кто-нибудь из блатных ходить будет. Следи.

Не доходя до Арбатского рынка, я пропустил вперед Лейду, оглядываясь по сторонам, нет ли знакомых лиц.

Арбатский рынок был сравнительно новым для Москвы по тогдашнему времени. Размещался он бок о бок с кинотеатром «Художественный» на не слишком большой площадке как раз за старой станцией метро «Арбатская», линия от которой проходит по мосту через Москву-реку. Новая, глубоко залегающая линия метро и новая арбатская станция тогда еще не существовали. Частично рынок был крытым, частично покупатели толпились у лотков под открытым небом. До войны здесь торговали только продуктами, а война, конечно, внесла и сюда свои коррективы. Ларьков с продуктами стало поменьше, а стихия меновой торговли захлестнула и когда-то чистенькое арбатское торжище. Теперь это было действительно торжище, чем-то напоминающее старую Сухаревку. Продавали и обменивали здесь действительно все — от старой юбки до пачки табаку, полученного по сухому пайку, от кулька с солью до солдатских обмоток. Краденое тоже продавалось, но, как говорится, из-под полы или за пределами рынка. Тут же в сторонке торговали и старыми книгами, чаще всего тоже крадеными. Купить, однако, можно было многое, небезынтересное для любителя книг. У одного продавца я нашел «Жизнь животных» Брэма, у другого «Русские ночи» Одоевского, у третьего «Русскую мысль и речь» Михельсона. Все это были редкости, которых в книжных магазинах уже не увидишь.

Но где же Смирдин и найдет ли его Лейда? От Стрельцова я знал, что он торгует книгами, иной раз крадеными из квартир эвакуированных или просто бежавших из Москвы. Но книжки было трудно спрятать за пазуху, а в портфель или чемоданчик может здесь заглянуть любой милиционер.

Лейду я сразу потерял: она скрылась в поисках книжного торжища. На всякий случай спросил у одного из букинистов, не видал ли он Смирдина?

— А разве он воскрес? — ответили мне под общий хохот.

Тут были действительно букинисты, для которых имя Смирдина чужим не слышалось. И вдруг я услышал позади чей-то шепот:

— А вам что-нибудь от него нужно?

Спрашивал какой-то «блатяга» в старом ватнике и ставших теперь модными байковых лыжных штанах.

— Надо посмотреть, — сказал я уклончиво.

— Подождите полчасика, он только что был здесь и ушел с какой-то девушкой.

Значит, Лейда нашла все-таки Смирдина и ушла вместе с ним. Затаенное беспокойство защемило мне сердце. Тревожила судьба девушки. Как она передала ключ? Что сказал Смирдин? Суетились ли поблизости блатные наблюдатели? Как прошло первое свидание с Зингером?..

Оставалось только ждать ее звонка, если ей удастся позвонить.

19. Звонок Лейды

Лейда позвонила только через два дня. Должно быть, за ней следили, не оставляя ее одну. Видимо, поэтому и разговор был сверхкратким.

— Большая Молчановка, двадцать три. Сегодня в десять вечера, — и повесила трубку.

— Будем брать, — сказал Югов. — Ты с Пашей и двое оперативников.

Он положил свой ТТ в карман куртки и вызвал машину. Мы молча пошли за ним.

Дом на Большой Молчановке под двадцать третьим номером когда-то был дорогим барским пятиэтажником. Нужная нам квартира помещалась на втором этаже.

— Черного хода нет? — шепотом спросил Югов.

— Нет, я проверял, — ответил Безруков.

Позвонили. Дверь открыла Лейда. За ней сзади стоял здоровенный мужик, очень похожий на тех, кого я видел на рынке. В руке у него был «вальтер», но выстрелить он не успел: Югов тотчас же из пистолета перешиб ему руку.

В комнате были двое: Зингер в ватном халате и Михельс в грязном ватнике.

— Руки! — крикнул Югов.

Зингер поднял руки, но Михельс, отступая, успел юркнуть в соседнюю дверь. Тут же послышался звон разбитого стекла. Я с револьвером бросился вслед, но Михельс уже выпрыгнул из окна, выбив плечом раму. Я подбежал к окну, рассчитывая, что приземлиться со второго этажа благополучно он едва ли смог, но Михельс уже прыгал с крыши примыкающего к дому сарайчика. Я выстрелил, но в темноте двора промахнулся.

— Сколько метров до земли? — спросил меня Югов.

— Там сарайчик под окном. Опять сбежал Михельс…

— Зато Зингер уже у нас, — очень довольный, проговорил Безруков…

Зингера допросили по прибытии в управление.

— Я скажу вам всю правду, потому что надеюсь, что меня сочтут за простого военнопленного, — начал он.

— Это уж как решит трибунал, — сказал Югов.

— Значит, трибунал неизбежен?

— Для вас — да. Вы же разведчик, а не военнопленный, к тому же добровольно не сдавшийся.

— Я сдался добровольно.

— Когда мы вас накрыли с другим шпионом.

— Я расскажу вам и о нем.

— Что ж, трибунал, надеюсь, это учтет. Вы что, работали у нас в стране? — спросил Югов.

— До войны я окончил университет в Ленинграде.

— Потом абверовскую школу в Германии?

— Специальный курс. Для командных должностей в русской армии.

— Где вас перебросили через линию фронта? — продолжал допрос Югов.

— Под Смоленском. Под фамилией Голубева с соответствующей легендой. Был в аппарате штаба дивизии под командованием генерала Карельских.

— А затем во время боя вы пропали без вести и перебрались в Москву, где у вас была явка к Михельсу?

— Точно так.

Я взглянул на Югова:

— Разрешите вопрос?

— Давайте.

— Какие сведения вы сообщали абверу во время боев под Смоленском? — спросил я.

— Почти ничего. Вы отступали тогда, и мои сведения абверу особо не требовались. Моя задача была пробраться в Москву, передать Михельсу новую рацию взамен испорченной и устроить перед возвращением крупный диверсионный акт. На этом особенно настаивал представитель гестапо в абвере.

— Где намечалась эта диверсия?

— Намечались продовольственные склады в Сокольниках, но уголовные агенты Михельса отказались от этой акции даже за очень крупную сумму денег.

— Кто был ваш агент на ремонтном заводе, от кого вы получали и передавали по рации сведения об отремонтированных танках? — снова включился в допрос Югов.

Зингер молча взял папиросу из открытой на столе коробки «Казбека» и засмеялся:

— Я уже к вашим папиросам привык, хотя в Германии у нас курят только сигареты. На фронте даже выучился курить махорку.

— Вы не ответили на мой вопрос, — напомнил Югов.

— А у нас не было агентов на заводе. Михельсу при всем желании не удалось найти человека. Мы просто считали отправляемые на фронт танки на железнодорожных путях Один раз чуть не попались на этом, выручила находчивость Михельса.

— Это его настоящая фамилия?

— Не знаю. Под этим именем он был представлен мне в абвере.

— Кто же из вас был старшим?

— По званию я. Но он был связан с уголовным миром города, имел нескольких послушных агентов.

— Вы его адрес знаете?

— К сожалению, нет. Он почему-то скрывал от меня адреса свободных квартир.

— Вы Снегиря знаете? — спросил Безруков.

— Кто это? — не понял Зингер. — Я вообще не знаю кличек его агентов, даже тех, кого он приставил следить за моей домработницей. Не напрасно, между прочим. Я теперь понимаю, кому мы обязаны вашим налетом и моим арестом. Славная девочка-латышка. Меня это и подкупило, но Михельс ей не доверял.

На этом допрос Зингера был закончен, протокол его, с которым Югов собирался идти к генералу, был подписан, но сначала мы пригласили давно уже ожидавшую нашего вызова Лейду.

— Я буду рассказывать с самого начала. — Лейда торопилась, и от этого ее акцент стал заметнее. — Рынок сам по себе очень занятный и в другое время меня бы более заинтересовал, а здесь я торопилась скорее выполнить поручение. И тут же, конечно, потеряла Вадима: мне вообще не хотелось, чтобы меня провожали. Потолкалась в рядах, где дамское белье продавали, прошла к старым картинам и нашла наконец книжки. Спросила Смирдина: все смеются, умер, говорят, еще в прошлом столетии. Потом меня какой-то оборванец остановил и шепотом спросил, что мне у этого Смирдина нужно. Я показала ему ключ, и он тут же схватил меня за руку и повел куда-то за рынок. Там в одном невзрачном домишке я и нашла этого Смирдина, который, как мне потом сказали, был просто скупщиком старых краденых живописных полотен, которых у него было действительно много.

— Найти этот домишко поможешь? — перебил я ее.

— Конечно. А тебе зачем? Ты же государственных преступников ловишь?

— Я Стрельцову сегодня же сообщу. Продолжай.

— Продолжаю. Смирдин посмотрел на ключ и сказал, что это, кажется, тот же самый, какой он передал Снегирю для дубляжа, но лучше всего, конечно, проверить. Потом приказал босяку, который привел меня к нему, отвести меня на Большую Молчановку. Только спросил при этом:

«А она сама была у Снегиря?»

«Говорит, что была», — подтвердил босяк, а это я ему наврала, конечно, сказала так, как научил меня Вадим. Ну а на Большой Молчановке встретилась сразу с обоими, с Зингером и Сысоевым, который, оказывается, Михельс. Зингеру я сразу понравилась, по его глазам это поняла, а расспрашивать меня он поручил все-таки Михельсу. Тот посмотрел на меня внимательно и говорит:

«Лицо знакомое. Где-то я ее видел».

А я не смутилась, потому что к родственникам переехала на это время немножко пожить, и говорю:

«Наверное, близ костела. Я часто туда хожу. Я католичка».

Михельс же, записав мой адрес, тотчас перешел к форменному допросу.

«Адрес проверим. А теперь подробно о том, что вы делали в Риге до советской оккупации и во время ее?»

И я в точности рассказала о нашем маленьком кафе, где папа орудовал на кухне, мама сидела за кассой, а я подменяла по возвращении из школы нашу дневную официантку Эмму.

«Доходное кафе?» — спросил он.

«Очень», — подтвердила я и соврала, конечно, потому что мы чуть не прогорели, по уши в долгах у поставщиков сидели.

«А когда провозгласили Советскую власть, и кафе и доходы ваши, конечно, стали собственностью государства?» — ехидно спрашивает Михельс, на меня посматривая.

«Обидно было, конечно», — говорю я.

«Что-то большого огорчения я в ваших словах не чувствую, — сразу же подмечает Михельс и спрашивает уже строже: — И кто же надоумил вас бежать из Риги накануне освобождения ее от Советской власти?»

«Мои родные, которые звали меня в Москву: подальше, говорили, от войны будешь».

Тут оба они захохотали, и мне даже самой стало смешно, только я сдержалась. Пусть думают: сидит, мол, глупая девчонка, которая ни в жизни, ни в политике ничего не понимает. Неважная артистка из меня, но с ролью домработницы, думаю, справлюсь. А они оба вдруг начинают говорить по-немецки, считая, что я их не понимаю, но у нас немецкий проходили в школе и в буржуазной Латвии, и при Советской власти, да и среди наших гостей в кафе было немало немцев.

«Возьмем, — говорит Зингер, — посмотрим. Лучше, чем какую-нибудь выдрессированную комсомолом советскую девку брать».

«Смотреть надо, да повнимательнее, — откликается Михельс. — Я своего Серого к ней приставлю» — это он о том босяке, который привел меня на эту Молчановку. И вдруг настораживается и обращается ко мне по-немецки: «А ты знаешь немецкий язык?»

Я не растерялась и отвечаю:

«Простите, не понимаю».

Он тут же спрашивает, но уже по-русски:

«А какой язык у вас проходили в школе?»

«Латышский и русский, — отвечаю я. Действительно, в некоторых школах у нас проходили русский язык в качестве иностранного. Я соврала, рискнув, что он проверять не будет. И при этом добавила: — Кроме того, у нас в семье говорили по-русски. Ведь мать же у меня была русской и родилась в Москве, только в Риге перешла в католичество».

Так я начала работать у Зингера. Но Михельс меня тут же предупредил, указав на Серого: «Вот этот человек будет всегда с тобой на кухне и на улице. Будешь звать его Серый. К телефону не подходить».

И ушел. Зингер действительно не знал его адреса, а когда ему требовался Михельс, он просто приказывал Серому: «Найди мне его к такому-то часу».

Серый даже собрался спать в одной комнате со мной. Тут уж я не вытерпела и пожаловалась Зингеру, и тот приказал ему лечь на полу возле моей двери. Так продолжалось несколько дней, и Серый всюду ходил за мной — в булочную и продуктовый магазин, где я покупала массу продуктов: карточек у меня было много. Ко мне Серый не приставал, хотя я ему нравилась, просто он чего-то боялся и только два раза выходил куда-то вместе с Михельсом. К телефону я подойти не могла. Лишь один раз повезло: Серый застрял в уборной, и мне удалось сообщить вам по телефону адрес. Больше ничего не успела: услышала шаги Михельса и Зингера, которые вдруг появились вместе. Хорошо, что я в это время накрывала на стол, но Михельс взъярился:

«Ты почему одна?»

«Торопилась накрыть стол, а ваш Серый в уборной сидит», — говорю я, а он продолжает с этакой подозрительностью:

«По-моему, ты по телефону разговаривала?»

«Мне и звонить-то некому», — говорю. Ну, обошлось без последствий, только он на Серого накричал. А вечером и вы все появились. Я очень испугалась, когда Серый револьвер вынул.

— Спасибо, Лейда, — сказал Югов. — Ты нам здорово помогла.

Вечером мы были дома. Югов отпустил меня до утра. О наших чекистских делах, как и всегда, разговора не было. К моим ночным отсутствиям давно привыкли, а вот Лейду все расспрашивали о ее свободной от бабушки жизни в Милютинском переулке. Лейда отчаянно и разнообразно врала.

— Вольная импровизация, — сказал я ей, когда мы остались одни на кухне, — можешь считать себя почти писательницей.

20. Диверсия

Вор-дезертир по кличке «Серый» пришел к своему корешу Митьке Замятину, который тоже ютился в брошенной жильцами квартире.

— Водки принес? — спросил Митька.

— А то нет? Чистый грузинский тархун. Четыреста рублей пол-литра.

— Ну а у меня закусь, черный хлеб с воблой. Карточки новые выдали. Не удалось вынуть?

— Ну сядем тогда. Дело есть.

— Давай.

— Чужому нужно где-нибудь на путях под Москвой мину поставить. Товарный эшелон с танками по Ярославской пойдет. Танки заправлены. Взрыв. Пожар. Половина эшелона — под откос.

— Значит, в Пушкине хочешь?

— Ясно. Там у тебя тесть в депо работает. Поможет.

— За что?

— За пару косых тебе и тестю. Ну и мне кое-что останется.

Замятин подумал и вздохнул:

— Тестю я говорить не буду: выдаст. Самим придется возиться. А я, честно говоря, не люблю в политику лезть. Мне и в России жить неплохо. Да и твой Чужой мне не нравится. Я лучше подумаю.

— Думать некогда. В четверг эшелон пойдет. В шесть часов утра к Москве подходит.

— Боязно, — протянул Замятин, — тут же не с уголовкой дело иметь придется, а с чекистами. Если влипнешь — вышка.

— И чекистов обмануть можно, — убеждал Серый своего собеседника. — А России все одно не будет. Мне один тут из Минска русскую газету привез. Пишут, что зимнее наступление задерживается из-за ранней зимы. Ведь с октября закрутила. А весной новое наступление начнется, и Москве все равно конец. Чужой у своих нас всегда поддержит.

— Не знаю, — опять нерешительно протянул Замятин.

— Сделано, — успокоился Серый, — подберем пару людишек, выберем место и засядем подале. Умно сделаем, все выйдет.

— Чужой тоже будет?

— Непременно. Там же и расчет.

Об этом разговоре я услыхал от Замятина: он сам явился на Дзержинку и сидел у Югова.

— Вот тебе и диверсионный акт, о котором говорил Зингер, — обратился ко мне Югов. — Нашелся честный человек: предупредил. Так говоришь, завтра?

— Завтра после пяти утра. Мину устанавливаем крупную, новехонькую. А мы будем в кустах под откосом сидеть. Там у Пушкино большущий откос, а кусточки реденькие. Устанавливаем, как только тесть мой из депо пройдет. Сам-то он ничего не знает.

— Михельс будет наверняка?

— Мне так сказали. Мы его Чужим зовем.

— Обязательно должен быть. Может, где-нибудь в сторонке. Придется весь этот участок пути оцепить. Московский гарнизон поможет. — Югов засмеялся: — А тебя, милок, тоже за живое задело? Не захотел немецким шпионам помогать?

— Не могу против своих, — Замятин опустил голову.

— Я думаю, тебе все равно придется на фронт возвращаться… Хвоста за собой не оставил?

— Нет. Мне доверяют.

— Так иди переулком да посматривай, если что…

Когда он ушел, Югов распорядился:

— Значит, завтра в пять у пушкинского депо. Вы с Безруковым придете пораньше и наблюдайте за всеми, кто появляется у железнодорожных путей. А с начальником Московского гарнизона я сам свяжусь. Вся местность будет оцеплена. На этот раз Михельса мы должны взять.

— Я тоже этого боюсь, — вслух подумал Безруков.

Раннее утро. Еще нет пяти часов, темно, но на востоке небо уже розовеет. Размещаемся в стороне друг от друга, чтобы быть как можно незаметнее. В ближайшем перелеске — наши люди, а к шести утра вся местность кругом уже будет оцеплена.

Мы ждем почти час, так что у меня даже закрадывается сомнение: будет ли сегодня уложена мина. Но вот над откосом у насыпи появляются какие-то люди. Их трое. Двое несут железный ящик, небольшой, но тяжелый, судя по их усилиям. Третий осторожно шагает сзади, все время оглядываясь по сторонам. Все трое похожи на ремонтных рабочих. Михельс обдумал все очень точно.

В конце концов мина поставлена. Псевдоремонтники спустились под откос, не увидев ни одного из чекистов. Югов ничего не говорит, он только делает рукой знак, означающий одно:

— Взять!

Взяли всех. Пытался бежать только Михельс, пришлось стрелять. Стрелял Паша. Стрелял прицельно: в ногу. Промазать было невозможно: Михельс не успел далеко убежать…

21. Михельс выходит на авансцену

Трудно нам будет с Михельсом, считает Югов. И я с ним согласен. Паша Безруков, наш «стрелок», третий день сидит у его койки после операции колена. Доктор уже разрешил допрос — пока накоротке, не утомляя больного. Но Михельс как бы отключился от окружающего мира. Ничего не видит и не слышит. Покидает койку лишь по необходимости, бредет на костыле вдоль стены. Паша — за ним. Так и возвращаются в палату. Ни одного слова не произнес с тех пор, как его перевели сюда из операционной. Что это? Шок? Психологическая реакция на провал или просто желание оттянуть время расплаты?.. Вызванный к нему психиатр долго осматривал его, что-то пытался спросить. Безуспешно. В глазах равнодушие, пояснил он, полное отключение от жизни в больничной палате. Очень похоже на симуляцию, когда симулирующий уже ни на что не надеется. Вероятнее всего, врач не ошибся. На что мог надеяться Михельс? На побег, подготовленный оставшимися на свободе уголовниками? Это невозможно, и он знает отлично, что это даже немыслимо. На помилование? Но слишком много крови на его руках. И об этом знает Михельс, хоть и не считал убитых им советских людей. Но мы-то считали. Оттянуть допрос можно, но суд не оттянешь, и на суде этом может быть вынесен только один приговор. Но почему же молчит? Мы-то ждать можем, а ему какой смысл в ожидании? Слишком много улик у нас, они перевесят любую попытку солгать или отмолчаться.

На допрос Михельса Югов взял меня.

Михельс начал разговор первым:

— Прошу учесть, что я не просто Михельс, а фон Михельс. Представитель старого дворянского рода в Западной Пруссии. Не терплю здешнего военного быдла. Так что же вас интересует?

— Имя. Оно настоящее?

— Мне нет смысла лгать.

— Но вас забросили в Москву под именем Сысоева.

— Я вернул себе свое настоящее имя, когда провалилась фрейлен Мюллер. Под именем Сысоева я вербовал уголовников. Национальность свою я уже не скрывал. Поверившие в победу Германии профессиональные бандиты и воры шли ко мне очень охотно. Стоило это мне не дешево, но денег на организацию террористических и диверсионных акций абвер не жалел.

— Много ли осталось в Москве ваших сообщников?

— Я не отвечу на этот вопрос.

— Боитесь, много знают?

— Я никого и ничего не боюсь. Но предателем никогда не был. Обо всем, что касается лично меня, расскажу. Я не Зингер и хочу умереть честно.

— Неужели вы считаете честным все содеянное вами в прифронтовой Москве?

Михельс равнодушно пожал плечами. Видно, у него было совсем другое понятие о честности. Так и оказалось.

— Я воевал во вражеском тылу, как и мои соотечественники на фронте.

— Капитана Березина убили вы?

— Я спускался по лестнице вслед за ним. Примерно на расстоянии метра я выстрелил ему в спину. А чемодан его забросил в подвал, мне он был не нужен.

— Интересно все-таки, почему вы так спокойны? Ведь все записывается.

— А что мне грозит, кроме пули?

— Да, смертную казнь вы заслужили, конечно. Только памятника вам никто не поставит. Живой Зингер, приказам которого вы подчинялись, многое рассказал нам и об организации абвера, его людях. Нам, в сущности, больше допрашивать вас не нужно. Не о чем.

— Значит, приговор уже вынесен? — усмехнулся Михельс.

— Приговоры выносит суд, а в данном случае военный трибунал, — сухо пояснил Югов. — Мы только расследуем ваше дело. Оно еще не закончено, и вы не раз понадобитесь нам, когда будут разбираться дела ваших уже пойманных или еще гуляющих на свободе сообщников. Впрочем, долго это длиться не будет, и те, выдавать которых вы не хотите, с лихвой рассчитаются с вами. А теперь я думаю, что на этом можно бы и поставить точку.

С этими словами Югов встал и кивком головы показал мне на выход. С делом Михельса было покончено.

22. 31 декабря 1941 года

Сегодня я провожаю ушедший год и встречаю новый. До прихода гостей еще далеко, но календарь уже доживает последние часы. Время подытоживать год или искать рубеж, пересекающий жизнь. У меня этот рубеж прошел в октябре, когда Москва стала фронтом. Жизнь круто повернула со встречи с Юговым. Я стал чекистом…

Хорошо размышлять в согретой рефлектором комнате, обычно у нас в нетопленном доме температура не подымается выше пяти градусов тепла, но я с помощью электроприборов нагрел ее до девятнадцати. Стол накрывает Лейда, собрав все принесенные ей пайки. Слышу ее голос в коридоре, приветствующий Югова. Он явился на полчаса раньше одиннадцати.

— Спасибо за доброе слово, девонька, — отвечает ей Югов. — Хорошо, что мы с тобой встретились, когда никого нет в коридоре. Приходи-ка завтра ко мне в управление в первой половине дня. Надо с тобой поговорить с глазу на глаз.

— Какое-нибудь поручение, Иван Сергеевич?

— Не поручение, а предложение. Потому и секретничаю, что у нас хороший разговор получиться может.

Югов, постучавшись, входит ко мне.

— Извини за то, что раньше других пришел. Кстати, и уйду в первые же минуты нового года. Встречу его с вами и уйду на дежурство. Сменю Безрукова, который сейчас дежурит. Я весь отдел отпустил на эту ночь.

— А зачем вам Лейда в управлении понадобилась?

— Подслушивал.

— Просто слышал. Вы же ее у моих дверей приглашали.

— Хочу ее к нам взять. Скромна, находчива, не болтлива, умна… А ты против, что ли?

— Не знаю, Иван Сергеевич. Годится-то она годится. Но все наши петухи, как павлины, хвосты распустят.

— Некогда им будет. — Югов нахмурился. — Учти, что Михельс не последний шпионский ас. Вчера из Серпухова звонили, что местный патруль задержал человека, якобы вернувшегося из оккупированной зоны. Документы, вероятно, липовые. Вот и поезжай завтра в Серпухов и на месте выясни: кто есть кто…

Каким-то он будет мой первый день в новом году, на пороге второго года войны?

Мы все уже сидим за столом, мои соседи по квартире, которых чуть-чуть пугает моя новая профессия; уже пробили двенадцать раз часы на Спасской башне Кремля и хлопнула открытая бутылка шампанского, припасенная для меня бережливой матерью, и Югов, подняв бокал, сказал свой новогодний тост. Я запомнил в нем только следующее.

— …И еще несколько слов о хозяине нашей новогодней встречи. Я учил его, как учил меня легендарный Феликс Дзержинский, и учил, конечно, не с тех высот, но с тем, чтобы Вадим знал и запомнил его завет о том, что должно быть главным в чекисте. Война еще не кончена, осадное положение в Москве не снято, и враг будет еще не раз забрасывать к нам своих агентов, одного из которых вы знаете под именем Сысоева. Не осторожничайте с Вадимом, он же заботится о нашей безопасности. Пусть в тылу, но он солдат, человек с ружьем, защищающий вашу жизнь и свободу…

Окна замерзли, едва можно было разглядеть в них бесснежный туман, и мечи прожекторов пока не рассекали небо.

Шел январь второго года войны.

Оглавление

1. Москва. Октябрь 1941 года

2. Новые жильцы

3. Листовки

4. Убийство

5. Следствие

6. Бухгалтер и его наган

7. Югов

8. Бомба

9. Допрос

10. На Петровке, 38

11. Конец банды

12. Как Сысоев стал Михельсом

13. Лейда

14. Павел Безруков и другие

15. Князь Вадбальский

16. Радист

17. Макс Зингер

18. Арбатский рынок

19. Звонок Лейды

20. Диверсия

21. Михельс выходит на авансцену

22. 31 декабря 1941 года