«Для Гадо. Возвращение»

СТОВБЧАТЫЙ Павел Андреевич Записки беглого вора — 2

События, описанные в романе, являются авторским вымыслом, а все возможные совпадения с реальными фактами и людьми — случайны

ДЛЯ ГАДО. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Проклятый город, проклятая страна!..

Я смотрел в иллюминатор оторвавшегося от земли лайнера и проклинал в душе изумительную страну и изумительный город. Италия дала мне все, о чем только может мечтать человек, но мне было мало Италии. Мое сердце и плоть рвались в Россию, как будто там, и только там, я мог найти свое истинное счастье. Идиот! Казалось, я не был патриотом ни на йоту, но снова возвращался в «русское пекло». Какая сила влекла меня туда? Не знаю. Может, это и есть истинный патриотизм, не подвластный ни уму, ни логике?..

Я отдавал себе отчет в том, что еду туда не из-за мемуаров. Нет, дело было совсем не в них, хотя судьба и свела меня с прекрасным человеком, который пообещал мне издать все, что я нацарапаю, незамедлительно.

Владелец одного из крупных и уважаемых издательств России пробыл в Неаполе всего два дня, но я успел с ним повидаться. К тому времени я уже нажил кое-какой капиталец, хотя в сравнении с ним был нищим. Это был самый настоящий магнат, отличающийся от новых русских в главном — он не стал рабом денег.

Вот в чём изюминка и соль! Деньги действительно великая сила, но, если ты попал в долларовые сети, ты уже никогда не будешь самим собой и не сможешь мыслить творчески и по-настоящему крепко.

Андрей Валентинович не потерял широту зрения, в его лице и голосе было что-то такое, что почти всегда притягивает к себе людей. Притянулся и я. С одной стороны, мне очень хотелось издать свою никчемную писанину, с другой — я был лишен права на имя. Только псевдоним и стопроцентная гарантия неразглашения.

— Вы можете гарантировать мне эти сто? — спросил я его в самом конце разговора, когда все основные вопросы были обговорены.

— Да, — ответил он, хотя мы оба знали, что «сто» бывает только у Бога.

* * *

Лайнер набирал высоту, а я сидел и думал о своей судьбе. Даже если мне захочется все переиграть, я уже не смогу «спрыгнуть» на землю. Ностальгия по родине и жажда риска — вот главные причины, заставившие меня покинуть мой итальянский рай.

Не прошло и трёх лет с момента моего отрыва из зоны, а я заскучал. Смертельная тоска поедала меня, как чахотка, и казалось, нет той силы на земле, которая может одолеть эту сволочь. Я уже было подумывал о наркотиках, но вовремя спохватился. «Только не это, — твердо сказал я себе однажды, стоя у зеркала. — Только не это».

Передав все свои дела помощнику и компаньону, Марио Пазолини, я упаковал чемоданы и поехал в аэропорт. Разумеется, я не ехал в Россию пустым и не особо переживал за документы. Что-что, а итальянцы умели делать их на десятку.

Искусная гримерша-француженка поколдовала надо мной два часа, и симпатяга Джузеппе, он же Кот, был недосягаем ни для МУРа, ни для Интерпола.

Впрочем, в Москву я сразу не собирался, меня, как настоящего преступника и злодея, тянуло в Пермь, на Урал. Именно туда, где я должен был сидеть, где было совершено не одно злодейство, как их ни называй.

«Что ж, пусть меня судит судьба, — говорил я себе, когда думал о расстреле или пожизненном заключении. — В любом случае это лучше, чем пожизненная тоска».

Старые привычки и замашки не выветрились из меня и на воле. Я по-прежнему пил чифир, шпарил по фене, а еще гладил симпатичных итальяночек по попкам, за что иногда получал по физиономии. Иногда я сбрасывал с себя дорогой костюм, брал деньги и ехал к бродягам, на дно. Там я чувствовал себя самим собой, настоящим человеком, находящимся среди своих. Я знал чаяния и мысли этих людей даже в том случае, когда они говорили по-итальянски или по-испански.

Большинство простых людей знают о жизни богатых не слишком много, но главное заключается в том что они и не предполагают, сколь далеки их несчастные представления о роскоши от настоящей роскошной жизни. Это надо прочувствовать на себе, кожей, испить сладчайшего яда и затосковать. Я тоже пригубил от этой чаши… Порой мне казалось, что в мое тело впился дьявол, до того я упивался свободой и сбывающимися мечтами. Собственно говоря, мечты как бы прекратили свое существование, превратившись в сплошную реальность. Самые красивые девицы «сидели в моем кармане», а все прочие развлечения прилагались как бы сами собой. Я не знал проблем и действительно, как кот, гулял сам по себе. Быть может, именно эта беспроблемность, полное отсутствие ставшего для меня отчасти привычным лагерного гнета вогнали меня в тоску. Ведь любому человеку необходимы какие-то преграды.

Я уже не испытывал прежней радости от писания, а море волновало меня ещё меньше. В конце концов надоели и девки, и деньги, и я остался один на один с самим собой.

Проклятый город, проклятая страна! Когда-нибудь я начну свой рассказ именно так.

* * *

Россия встретила меня холодом и морозом. Стоял февраль. Я шел в своих английских ботинках по улице Перми, кутаясь в шубу. Меня здесь многие знали, многих хотел повидать и я. Хотел… В целом мой перелёт закончился благополучно, не считая нескольких волнительных минут на таможне. Но что они могли найти у такого проходимца, как я?..

Этих ребяток учили искать в институтах и училищах, меня учила прятать сама жизнь.

Ещё до выезда в Россию я перевел кругленькую сумму в валюте на Тару. Вася Тара, он же Тарыч, был моим давним приятелем по зоне, и он был чист перед законом. Перед нашим законом. Только Гадо мог сравниться с ним в этом отношении, только он один. Но его не было рядом, а послать ему телеграмму я не рискнул.

Ботинки поскрипывали, как старые родные двери, и ни одна, ни одна собака во всей Пермской губернии не могла бы учуять в их подошвах хрустящих банкнот. Тарыч Тарычем, а ботинки вот они, на мне. Пару тысяч сотенными купюрами я таки упаковал, не выдержал. Сказалась старая закваска. Теперь мне не страшен ни один ИВС. Поганое название, мать его в бок, КПЗ привычнее. Впрочем, и его — туда же.

Тара не знал о моем приезде и потому не приехал встречать. Впрочем, так оно и лучше — никаких нитей ментам. Пусть ищут и шевелят мозгами, как должно. Я снова гордился собой, хотя понимал, что моим умом не залепить и маленькую дырочку в голове простака. Им проще, для них жизнь не игра, а тут… Я любил, когда мне завидовали, да и вообще считаю зависть прекрасным чувством. Только совершенно бесчувственный идиот не любит зависти. Особенно приятно, когда тебе завидуют враги и глупцы, мнящие о себе бог знает что. Это качество отчасти привил мне Тара, точнее, не привил, а развил. Он смотрел на жизнь как настоящий философ и всегда плевал в сторону тех, кто признавал в ней только «хорошее». Это он научил меня ценить «плохое» и относиться к нему как к величайшей ценности мира.

«Прими мир таким, каков он есть, и ты — в дамках», — говорил он мне, когда мы часами беседовали под чифир. Нары сближают, без нар тюремная жизнь потеряла бы свою тюремную прелесть. А еще беседы… Где и с кем можно еще так поговорить, где и с кем?

Вот почему я знал, что Бог любит таких, как я. Плохое, впрочем, как и любое другое, появляющееся невесть откуда настроение является переключателем мыслей. Мысль — ничто, настроение — все. Так незаметно, находясь под постоянно переключающимися настроениями-состояниями, мы совершаем безрассудные поступки. На первый взгляд безрассудные…

Я шёл и шёл, и мне не хватало воздуха и пространства. Вот, она, родная и страшная земля! Принимай своего сына и не криви и без того кислую физиономию. Я таков, как есть, и я вернулся к тебе. Точка.

Но в сторону философию! Мне предстояло многое сделать, а еще я хотел кое с кем поквитаться. Время пришло, я ничего не забыл. Самосудчик судья, который добавил мне первые шесть лет, жил в Перми, точнее, рядом, в небольшом городке. Он еще не вышел на пенсию и продолжал «судить» и «рассматривать». Спрятался в районе, я это знал. Этот гад и не подозревал, как близко от него находится возмездие. Но я был, я уже шел к Таре. Я уже думал о том, как заволоку этого поганца в подвал и оставлю в нем месяца на два. Этого хватит с лихвой и надолго. Пайка и стены, две сигареты в день, вонючее ведро… А ещё тусклая лампочка и холод. Всё по закону, но без прогулок. Простит, стерпит, не та ситуация!..

Меня уже потряхивало только от одних мыслей об этом гаде. А ведь я говорил ему, что пути Господни неисповедимы, ох говорил. Осталась самая малость — привести план в исполнение, а потом отвалить с мемуарами в Москву. С деньгами это несложно, а подвалов в Перми не счесть. Тара подберет мне двоих крепких парней — и дело в шляпе. Разумеется, перед тем как посадить его на цепь, я с ним поговорю, хорошенько поговорю. На тему правосудия и совести, на тему «неподкупности» Фемиды. Я даже могу назваться, какая разница? Я вне закона, я буду вне закона всегда. И я не чувствовал никаких угрызений, и мне не было его жалко. Ни на грамм. Впрочем, то было только настроение, но я чувствовал, что это надолго.

* * *

Тара встретил меня как родного брата и, отложив в сторону все свои дела, стал потчевать всякой всячиной. «Всячины» хватало, но в сравнении с тем, что я едал и пивал в Италии, его снедь казалась мне ерундовой.

— Зачем ты приехал сюда, Кот? — спросил он меня, как только опомнился и понял, что перед ним действительно я.

Тара держался как барин, одевался как франт, хотя ему шел уже тридцать восьмой год. Превосходный катала, он по-прежнему жил за счет карт и, как говорится, не думал каяться. К картам со временем добавился еще кое-какой бизнес, но Тара особо не вмешивался в эту фраерскую коммерцию, перепоручив дела своему шурину. Шурин не знал тюрьмы и к тому же имел юридическое образование. Дела шли превосходно и без карт, но что без них делать прирождённому катале?

И он играл, играл по крупной с бизнесменами всех мастей и расцветок, наживая себе тем самым лютых врагов. Тара ходил под пулей и знал это. Такая публика не любила платить по счетам не только государству, она любила хитрить. Поэтому Тара «кормил» бригаду «солдат», готовых растерзать любого, кто попытается двинуть фуфло хозяину. Он не боялся смерти, но и не спешил умирать.

Я уже привык к вольной жизни и ничему не удивлялся. Не зона, здесь иные правила и мерки, здесь даже дохлая кобыла может принести доход, если подкрутить ей хвост и слегка напудрить морду. На то и реклама.

Мы сидели за столом и вспоминали прошлое.

— Я пробуду здесь неделю или две, — сказал я ему. — За это время даже мышам не позволено знать, кто я и что я. Ты понял?..

Он только молча кивнул в ответ и во второй раз поинтересовался, зачем я приехал. Конечно, моя болтовня о какой-то там ностальгии была ему до лампочки, на его месте я думал бы точно так же. Но я был на своем.

Когда я заикнулся ему о судье, Вася поперхнулся. Мне показалось, он уже представил себе возможные последствия, касающиеся его лично.

— Отдача или ты уже не тот? — спросил я в лоб, желая видеть его реакцию. Да, он боялся риска и по-своему был прав. Ему уже было что терять, было. На одной стороне весов находился его друг и идейный соратник, на другой — комфорт и всё прочее. В своей жизни я повидал много сломавшихся и зажиревших типов, «прошляков», и потому тем дороже был для меня каждый, кто до конца остался самим собой.

Вася молчал всего несколько секунд, но уже это было нехорошим признаком.

— Прости! — Я собрался было встать, но он придержал меня за руку.

— Я не сказал «нет», Кот. К чему эти принципы?

Вася был довольно честолюбив, он только что получил угол, и, конечно же, ему было неприятно.

И тем не менее он ещё раздумывал, ещё взвешивал моё предложение, незаметно оттягивая время.

— Ты не сказал «да», брат… Бесноватый фюрер казнил своих генералов только за одно молчание, за нейтральную позицию во время заговора. Мы не фашисты, но кое-что смыслим…

Всё это я произнес совершенно спокойным тоном, зная, что и так достану его до дна.

— Ты говоришь мне то, что когда-то говорил тебе я, — фыркнул он и прикусил губу. — Я тот, но я человек. Можно подумать, ты сам не дорожишь нажитым. Зачем тогда жить, зачем?! — Он чуть ли не кричал.

Мне стало немного неловко. Я ворвался в его жизнь как вихрь и ещё претендовал на некое понимание и участие. В конце концов, моя затея не так уж безупречна с точки зрения здравого смысла. А если честно, она просто безумна. Штемпяра судья не живет по справедливости, и ему нет разницы, кого судить. Был бы закон. При чем здесь Тара? Всех не перебьешь и не запугаешь. А возмездие?.. Смотря как смотреть.

«Да, пожалуй, мне надо действовать самому, — подумал я. — Тащу человека на верный срок, нехорошо. Но один я не справлюсь, так и так мне будут нужны помощники».

Я не собирался отказываться от задуманного, однако запалу во мне малость поубавилось. Впрочем, я не подал виду и по-прежнему держал фасон.

— Будет что вспомнить, не дрейфь, — сказал я Васе. — Я не собираюсь его казнить. Два месяца в подвале, и адью! Что ж это за судья, который не посидел на «киче»? Для твердости руки.

Моя шутка пришлась ему по душе.

— Чтоб воля мёдом не казалась, да?

— Примерно так.

Мы оба рассмеялись и пригубили вина.

— Но где он живет и как ты его достанешь? — спросил Вася уже другим тоном.

— А где живут глупые судьи? Достанем, еще как. Государство охраняет других, тех, что покруче. А эти… Так, дичь! Их взять легче, чем скромную старушку из коммуналки. Было бы желание и время.

Я сделал еще глоток и добавил:

— Я понимаю, что моя затея кажется тебе глупой и бессмысленной, но это моя блажь. Теперь я могу позволить себе её. Для того и живём.

— Ты — да, — согласился он.

— А ты?

— Я живу скромнее, и к тому же без блажи в голове.

— Не пизди! Ты из того же теста, что и я, и нет на земле человека, который бы когда-то за что-то не хотел отомстить другому. Он дал мне шесть лет! За то, что я был прав и защищал свое достоинство. Не козлу, а мне! В знак протеста я вспорол себе живот и вены, но это не помогло. Меня лихо заштопали и отправили в крытую. Ты тогда только пришёл в зону и многого не знаешь… — Я немного помолчал. — Знаешь, что заявил мне этот пидор после вынесения приговора? Знаешь? Он сказал: «Я сужу действительно беспощадно, но я и освобождаю из-под стражи… Ведите себя хорошо, и через некоторое время вас обязательно заметят». Все это было сказано с таким цинизмом, что я и сейчас дрожу от ненависти. Я — и УДО, условно досрочное освобождение?! Чтобы освободиться сукой и козлом и при этом отпыхтеть не менее девяти лет. Не менее девяти! И вот тогда я ответил ему, что пути Господни неисповедимы, что мы обязательно встретимся и поговорим. Он только улыбнулся и кивнул конвою… И ты хочешь, чтобы я был здравым и забыл? Я? Во имя чего и кого? Он перечеркнул мою жизнь! Нет, я ничего не забыл, Вася. Я силен, как никогда, и я ещё скажу своё слово. Клянусь тебе, я его скажу!

— Я не против, — кивнул он. Тара прекрасно знал, что иногда я бываю твердолобым и непреклонным. — Но давай взвесим все как следует и сделаем делюгу чисто. Честно говоря, Кот, я бы на твоем месте убрал его с концами. Сейчас это не проблема, ты в курсе. И спокойно, и на уровне. А так… — Он неопределенно пожал плечами. — Дичь или не дичь этот твой судья, а трясти все равно будут. Какой смысл оставлять его в живых?

— Смысл в том, что я не живодёр. Мне не нужны лишние смерти. Пусть убивают бритоголовые, но не я. Чего ты мне предлагаешь?!

Я не знал, что ему сказать, время меняет и таких. Неужели я действительно похож на кровожадного удава? Неужели? Как он посмел мне предложить это? Убить… Что с нами всеми произошло и почему мы должны решать все проблемы пулей? Когда-то давно воры презирали мокрушников и палачей, хотя последним не говорилось об этом прямо. Они мочили по решению и во имя общего дела, этим все сказано. И тем не менее их презирали, ибо палач не Человек и никогда им не станет. Пресса, только пресса и телевидение могли сделать из народа то, что сделали. Вместо того, чтобы показать истинную суть воровского, пусть и не ангельского, мира, они подали всем суррогат, замешенный на крови и жестокости. Тупой и бессмысленной жестокости, до которой воры никогда не опускались. Теперь конечно, теперь каждый девятнадцатилетний телок думает, что зарезать и стрельнуть — это круто. Круто для американских быков, но не для русских воров. Вор и на Клондайке останется вором, он живет умом, а не силой, честью, а не золотом. Я не идеализировал воров, но это правда.

Тара знал всё это не хуже меня и всё-таки «вырыгнул» мне предложение убить. Ах, до чего противен мир! Видно, старею — именно эта мысль пришла мне в голову в тот момент. Старею.

— Что от меня требуется и чем мы займемся в первую очередь? — спросил Тара, видимо желая сгладить возникший конфуз.

— Разузнай всё, что нужно для такого случая. Режим работы, места и прочее. Я напишу тебе его анкетные данные, они довольно скудные, но их вполне хватит. Денег не жалей. Второе. Если со мной что-нибудь случится здесь или в Москве — я отвалю туда попозже, — вылезь из кожи, но сразу наладь связь. Пока всё.

— Где ты остановился?

— Нигде.

— Как?

— Очень просто, нигде. Когда хочешь, чтобы о тебе никто не знал, не живи там, где все.

— Но жить-то все равно где-то надо, не под мостом же…

— Мои проблемы, на улице не останусь.

Мы разошлись через десять минут. Я снова вышел на улицу и пошел в никуда.

Не знаю почему, но город показался мне унылым и серым, как и вся российская действительность. Пьяные, нищие, калеки, еще кришнаиты… Откуда они здесь взялись? Впрочем, это трудяги, единственная, на мой взгляд, достойная религия или, точнее, философия. Есть свои нюансы и то же «запрягалово», но в чем их нет? Я читал «Бхагавад-Гиту» и кое-что знал.

Где-то здесь живёт Виктор Беликов — правозащитник и журналист, талантливейший человек. Однажды, сидя в зоне, я написал ему письмо, солидное письмецо, и он ответил. Так завязалась наша заочная дружба. Некоторое время он работал в редколлегии «Юности», но местная литмафия быстро съела честнягу провинциала. Сейчас где-то в «Комсомолке». О, ему было бы что написать, если бы бродяга Кот заявился вдруг в гости! Я не знал, где он живёт, да и к чему эти фокусы? Умереть бесславно не менее козырно, чем уйти каким-нибудь Кантом. Бог видит и помнит всё, а люди со временем забывают. Нищие… Мне показалось, что я встречаю одни и те же лица. Неужели мои щедрые подаяния толкнули бедолаг на грех? Обогнали, присели и снова получили. Нет, не может быть, это уже лишок. На всякий случай я стал присматриваться к оборванцам и не обнаружил подвоха. Показалось. Мне было приятно одаривать несчастных старушек и слушать их искренние молитвы в мою честь. Если б они знали, за кого молились! Но я одаривал их деньгами не для того, чтобы угодить Богу, я давал потому, что действительно жалел их.

Стрелки на моих часах показывали уже три тридцать по пермскому времени. «Пора подумать и о ночлеге», — подумал я. Перебрав в голове несколько более-менее приемлемых вариантов, я остановился на… парикмахерской. И как только я решил идти туда, в памяти непроизвольно всплыло лицо Светы. Все повторялось, черт побери, но уже на новом витке. В парикмахерских всегда полно молоденьких девушек, большинство из которых вряд ли откажется от знакомства с итальянцем. Главное, чтобы жила одна, без родителей. Лишние свидетели ни к чему. Если не зацеплю по ходу, придется снимать квартиру. Не хочется, но куда денешься? Я тут же нацепил на нос свои дорогие солнцезащитные очки и двинулся к «объекту». Он находился совсем рядом, так мне подсказали прохожие.

Народу в парикмахерской было немного, причем основная часть их сидела в женском зале. Я быстро оценил обстановку и выхватил взглядом сразу трех девиц. Одна из них была чуть ниже меня и выглядела лет на двадцать пять. Поздоровавшись с ней по-итальянски, я показал рукой на свои пышные волосы и попросил её постричь меня на русский манер.

— Не понимаю, — развела она руками, не забыв при этом улыбнуться, и обратилась за помощью к более старшей подруге.

— Нечего понимать, Анжела, — усмехнулась та. — Человек пришёл постричься, говорит, кажется, по-испански. Скажи ему «си» и стриги как можно медленней. Расплатится валютой. Вперёд!

Девушка взяла меня под руку и указала на свободное кресло:

— Сейчас я вас постригу, уважаемый. Так, как вам надо.

Эта бестия толкала меня в кресло словно в кровать, а я упирался и сопел с понтом, не понимая. Я уже успел бросить взгляд на руку Анжелы — кольца на правой не было, я не ошибся.

— Не спешите так, — сказал я по-русски, повернувшись к ушлой подружке, и слегка приподнял очки. — А валютой рассчитаюсь, да. С ней, — добавил я и указал пальцем на Анжелу. Та прыснула и зарделась.

— Тьфу ты, артист! — стушевалась ушлая и быстро отплыла в сторону. Я уселся в кресло и попросил Анжелу действительно стричь помедленнее. Мы быстро разговорились. К концу стрижки я любезно пригласил её на чашечку кофе. Подумав несколько секунд, она все же согласилась.

— А вы в самом деле эмигрант? — спросила она меня на улице примерно через полтора часа, когда закончила работу. Я приехал за ней на такси, но она не рискнула садиться в него со мной. На улице, между прочим, уже стемнело.

— Настоящий. Выехал из Союза в восемьдесят шестом.

— А здесь, в Перми, что делаете?

— Учусь.

— Учитесь? — удивилась она.

— Жить.

— Ах вот оно что…

Мне показалось, ей не понравился мой ответ. Если бы сказал, что я бизнесмен, она была бы в восторге. Впрочем, в кафе я все поправил, засветив ей свой бумажник… Она чуть скосила на него свои очаровательные глазки, и с этого момента, я не сомневался, девочка стала моей собственностью. Я понял это без слов. В девять тридцать вечера мы были у нее дома. Анжела жила вдвоём с матерью в трехкомнатной квартире на третьем этаже, но мать была в отъезде. Меня это вполне устраивало.

Мы выпили немного коньяку и продолжили нашу беседу. Я уже не помню, что ей наплел, но наплел много. Так много, что боялся сбиться с метки и дать маху. Итальянское гражданство, родом с Украины, националист, бывший политзек. Далее шли фамилии известных диссидентов и «отсидентов».

Анжела слушала меня как зачарованная и не знала, как себя вести. С такими людьми, как я, она ещё не встречалась. Зато знал я. Нет, я не потащил её в постель, наоборот, я схватился рукой за сердце и разыграл маленький спектакль. Дальше было проще, — она легла в одной комнате, я — в другой. Возможно, моё «больное» сердце натолкнуло её на определённые мысли, но я знал, что проживу здесь не больше недели. Если всё пойдёт как надо, мне хватит и трёх дней. Всё будет зависеть от Тары.

* * *

Нас было четверо. Мы мчались в стареньком «вольво» по трассе и не думали о горе. Я, Тара и два его здоровенных «солдата». Битюки попытались со мной заговорить, но Тара тут же обломал их, и они замолчали.

Молодец, он сделал всё как нужно. Уже на третий день я знал о судье практически всё. Более того, был готов и подвал — маленькая тюрьма на одну персону. Единственная сложность заключалась в доставке «клиента» к месту назначения. Подвал находился на старой даче, где-то в районе Январки, у самой Камы. Зимой там никто не жил, но были соседи. Они давно утеплили свои дачи и ютились в них, как кроты в норах. В основном простые люди, купившие их когда-то по дешёвке.

Проехать среди бела дня с «клиентом» пятьдесят километров по трассе было не так-то просто, однако я настоял на своем. У нас был шприц и снотворное, а еще газовый баллончик. В оружии не было необходимости — зачем давать лишний повод ментам? Два Та-риных «солдата» запросто могли дать бой роте охранников, я в этом не сомневался.

Через час мы были на месте.

Судья жил в добротном частном доме неподалёку от маленькой церквушки. Ещё издали я обратил внимание на особняк под красной черепицей.

— Это здесь, — поднял руку Тара и указал ею на дом в самом центре улицы. — Сегодня воскресенье, он дома. Я тебе говорил, прозванивали… Если никуда не подался за это время, значит, у себя.

— Годится.

Я повесил на шею прихваченный загодя фотоаппарат, достал из сумки диктофон и блокнот, ещё раз просмотрел удостоверение журналиста на имя Дино Висконти. Вроде всё хорошо. Виват Италия!

— Итак, все как договорились… Один остается в машине и входит в крайнем случае, если маякнем. Я представляю итальянскую прессу, вы мои помощники. И посолиднее, посолиднее держитесь. Вопросы есть?

— Нет.

— Ну, тогда вперёд за орденами.

Мы вышли из машины и направились к дому. Собак, к счастью, не было, во всяком случае во дворе. Я ещё раз осмотрел моих спутников и попросил «солдата» держаться чуть поодаль от нас с Тарой. Уж слишком он был здоров. А сзади сойдет за телохранителя, в самый раз. Тара смотрелся на десятку — галстук и грим делали свое дело. Главное, не оставить нигде отпечатков и протереть все, к чему так или иначе придется прикоснуться. Ну, это Тара помнил и без меня. За ним не было никакого «хвоста», и снова сидеть ему не хотелось. Тем более за чужое похмелье.

Сейчас, ещё немного — и я увижу эти глаза. Глаза судьи и палача, законника и людоеда. Посмотрим, как ведут себя эти псы в экстремальных условиях, когда полагаться приходится только на себя. Пусть подрожит, пусть вспомнит своих детей и внуков, близких и знакомых. Пусть вспомнит всех тех, кого он отправил на Колыму за три пачки дешевого печенья, за сорванное с веревки белье. А еще тех, кому он присвоил самое почетное, но страшное «звание» — особо опасный рецидивист. Я спрошу за всех, в один присест, как учили. Сбоя не будет.

Тара надавил на кнопку звонка у ворот, и в доме зашевелились. Спустя некоторое время на пороге показалась интеллигентного вида моложавая стройная дама с белоснежным лицом. Она была в синем строгом костюме, почти прокурор. Но хороша, это я успел отметить.

Завидев нас, дама удивленно приподняла брови, затем нацепила на лицо привычную маску доброжелательности. Она уже шла к нам, мило улыбаясь.

— Что вы хотели, молодые люди? — пропела милашка нежным голосом.

Я с ходу выдал ей несколько длинных фраз по-итальянски и темпераментно зажестикулировал руками. Этому мне не пришлось учиться в Италии, так как любой российский зек даст фору в жестикуляции даже самому горячему итальяшке.

Тара тут же «перевёл» ей мои слова, сказал, что господин Висконти просит извинить его за визит без приглашения и согласования. Далее он пояснил ей, что я являюсь корреспондентом итальянской газеты «Стампа» и приехал на Урал по поручению редакции.

— Господин Висконти будет очень благодарен вам, если вы…

— Наталья Сергеевна, — спохватилась и представилась хозяйка. — Супруга Ильи Григорьевича Пырьева.

— …если вы сообщите господину Пырьеву о нашем приезде. Редакция готовит серию материалов об уральских лагерях, а заодно рассказывает читателям об интересных людях. Ваш муж имеет большой стаж и опыт работы в качестве судьи и несомненно судил или хотя бы видел многих знаменитых преступников…

— Этого хватает, — согласилась супруга и любезно пригласила нас в дом.

Тара лихо проканал за переводчика и тем самым прибавил мне очков. Разумеется, он ни слова не понимал по-итальянски, но следовал моему сценарию. Чтобы не засветиться на «переводе» в доме, когда вопросы нам начнет задавать судья, мы решили, что потом в игру вступлю я, знающий и русский, и итальянский языки. Немного акцента, немного неточных произношений — и все в порядке.

Я огляделся. Вокруг не было ни души, но чья-то любопытная физиономия все же выглядывала из соседнего двора. Мне показалось, что это был пацан, но я мог и ошибиться.

Судья Пырьев, явно постаревший и обрюзгший, уже шел нам навстречу. Жена была моложе его лет на двенадцать, не меньше, и рядом с ним смотрелась как настоящая фиалка. Она быстро объяснила мужу, кто мы такие и чего хотим. Этот козел вмиг посерьезнел и приосанился, затем, прокашлявшись, протянул мне вялую судейскую руку. Видит Бог, я хотел сперва плюнуть на нее, а потом дико рассмеяться ему в лицо. О, это была бы сцена! Разумеется, я не сделал этого. Не из опасения, что в доме есть кто-то еще, а просто из уважения к женщине и чужой жене. Ещё с юности я усвоил одну простую, но важную вещь — нельзя, недопустимо обижать и унижать людей при их близких. Даже когда они виноваты и заслуживают оскорблений. Это примерно то же, что избивать парня в присутствии его девушки. Омерзительная сцена, которая остается в душе как рубец.

Конечно, я пожал его гнусную руку, и мы молча прошли в гостиную. Все в ней дышало чистотой и отличалось изысканным вкусом. Ничего лишнего, но впечатляюще, словно здесь жил не скромный чиновник, а богатый искусствовед либо антиквар. Да, это была не Толяшина задрипанная хибара, в которой мы когда-то тормознулись с Гадо. Чьи-то слезы и чьи-то деньги год за годом творили это чудное гнездышко для подонка, который давно привык к слезам и мольбам. Ему не нужно было просить, ему несли сами, со страхом думая о том, возьмет или не возьмет.

Хозяйка вышла на кухню приготовить нам чай, а мы сидели и разговаривали. «Клиента», конечно, удивило то обстоятельство, что мы заявились без предупреждения и согласования вопроса, но Тара ловко выкрутился, не дав мне открыть рта. Он сказал судье, что господин Висконти — опытный журналист и прекрасно осведомлен о методах работы властей в бывшем СССР.

— Мы боялись, что нам подставят какого-нибудь зануду и «своего» человека, — заявил он, — а это далеко не то, что нужно редакции.

Я тут же утвердительно закивал:

— Все-о так, господин Пырьев, все-о так…

Козёл, на наше счастье, поверил и перевёл разговор на другую тему. Минут через двадцать он совсем разговорился и вошел в раж, стал рассказывать нам невероятные, дивные истории из своей солидной практики. Кого он только не судил, к каким срокам не приговаривал! Не хватало ну разве что Сталина или, скажем, Миклухо-Маклая. Меня интересовали «раскрутчики» — заключённые, кому добавляли срок в зоне, прямо на пересылках, а иной раз и в кабинете хозяина, за пятнадцать минут. Так сказать, не отходя от кассы. Но я не спешил, я нисколько не волновался и даже не думал о «запале», я был просто уверен, что все пройдет гладко. А если и нет, я знал, на что шел. В подобных случаях в силу вступает «закон компенсации»: теряя и идя на что-то сознательно, ты обязательно приобретаешь что-то взамен и не чувствуешь той боли и горечи, которые испытывают не ждущие. Видимо, так шли на смерть ранние христиане, да и вообще все святые. Они не боялись ни диких зверей, ни распятий, и Бог убирал от них боль. Впрочем, это моя личная точка зрения, а я всего лишь бандит.

Выезжая вместе со всеми к «клиенту» — а ведь я вполне мог только руководить операцией, лежа на Анжелином диване, — я ехал за информацией, за тем необходимым всякому писаке материалом, без которого его «опусы» станут сплошным пересказом и повторением. Да, я жаждал написать нечто такое, что не уступало бы писаниям Бориса Савинкова — этого выдающегося «террориста» и литератора. Вся моя прожитая жизнь, глядя на нее со стороны, есть сплошная долгая глупость, но именно благодаря глупостям мы когда-то становимся людьми. Вот почему я и поехал к нему сам, а не стал посылать туда других, дожидаясь встречи в подвале.

Этот гад рассказывал и рассказывал, а я слушал и медленно плыл по волнам памяти. Двадцать девять смертных приговоров лагерным бунтарям и непокорным! Он помнил их все. Десятки приговоров по четырнадцать, пятнадцать лет каждый. Психи, маньяки, изгои, убийцы-самострелы… Камерные разборки особого режима, когда некто, посчитавший себя несправедливо обиженным сокамерниками, в одну ночь вырезал по десять — двенадцать человек и спокойно ложился спать. Один среди куш мертвецов. Вот она, судьба! Зарезать во сне двенадцать человек в камере семь на восемь метров и чтобы никто не вскочил, не услышал, не почувствовал предсмертных судорог другого.

Об этом не писали в газетах, но об этом знали мы, сидевшие в то время в зонах. Нам объявляли, нам зачитывали по радио, называли номера колоний и области. Мы всё, всё знали! Винили, как всегда, убийцу, и никто, никто не смел разинуть рта и открыто заявить, что что-то в «системе» не так. Когда он наконец выговорился, даже наши «солдаты» прибалдели от его откровений. И тут я спросил его:

— Скажите, вам никогда не было жаль этих людей? Тех, кого вы посылали на смерть, кого приговаривали к длительным срокам без надежды на освобождение?

Он встрепенулся, затем кивнул в знак понимания глубины вопроса. Немного подумал, не очень долго, очевидно, его уже когда-то спрашивали об этом.

— Я всего лишь исполнитель, господин Висконти. Маленький винтик в большой отлаженной машине. Эмоции — в кулак и делай то, что велит закон. Каков он — дело других… Палачи и те привыкают к своей работе, насколько вам известно, а я только выносил приговор. Его могли отменить, а могли и не отменять. Тут уж как Бог распорядится… — Он широко улыбнулся, показав мне белые крепкие зубы. Его «мякина» была явно рассчитана на дураков, к тому же я знал гораздо больше, чем он, я видел жизнь с тыльной стороны, я испытал эту сторону жизни на собственной шкуре.

И я сказал ему:

— Но вы не могли не понимать того, что многие из несчастных шли на явное преступление из-за нечеловеческих, невыносимых условий содержания в лагерях? Того, что творилось в лагерях при Леониде Брежневе, не было даже при Сталине. Это истинная правда, которую до сих пор замалчивают, дабы не реабилитировать тех, кого давно следовало реабилитировать, не смотря на статьи. Вы ведь, думаю, были хорошо осведомлены, что творилось в зонах, были. Выдержать десять — двенадцать лет ада, да ещё в «мужском монастыре», практически невозможно. Кроме того, заключённые почему-то убивали друг друга и очень редко покушались на жизнь сотрудников колонии. Разве не так?

— Ну… в общем, так, хотя…

— Мне известны некоторые цифры, господин Пырьев… На двести погибших или убитых заключённых приходился всего один офицер или прапорщик. На двести! А ведь всем известно, что надзорсостав в лагерях дежурил без оружия… Как и чем вы это объясните, господин судья?

Он покраснел и недовольно засопел, однако проявил такт и выдержку.

— Этот вопрос не ко мне, хочу вам заметить. Я судил по закону и по совести, изучал материалы дела…

Всегда?

— Почти, — твёрдо отрезал гад.

По лицу Тары я понял, что он уже нервничает, спектакль явно затягивался, и ему это начинало не нравиться. Тем не менее мы проговорили еще минут двадцать, прежде чем я решил, что пришло время закругляться.

— Я благодарю вас, господин Пырьев, мы закончили, — сказал я и поднялся из-за стола. — Мне бы очень хотелось запечатлеть вас. Где-нибудь на улице, на фоне церкви или берез. Несколько снимков в разных ракурсах, это не займет много времени. Вы не возражаете?

Он не возражал.

Я достал свой бумажник и отсчитал пятнадцать стодолларовых банкнот. Бросил их на стол.

— Ваш гонорар, — опередил меня Тара.

Судья было заколебался, но денег не отверг.

Когда мы выходили из гостиной, я быстро моргнул «солдату» и кивнул на хозяйку… Он чуть отстал, давая нам возможность выйти во двор, и что-то спросил у неё, возможно, попросил, я не расслышал. Мы же направились к машине.

«Солдат» выскочил из дома в тот момент, когда мы садились в «вольво». Натальи Сергеевны рядом с ним не было. Чтобы не стеснять «клиента» и дать возможность «солдату» действовать, я попросил Тару пройтись немного пешком, до церкви, всего пятьдесят метров, чуть больше. Я сел впереди, к шоферу, «клиент» и «солдат» сзади.

Судья, по-видимому, что-то почувствовал, но постеснялся выказать свои опасения. Он лишь вытянул шею как гусак и слегка подался вперед, высматривая свою благоверную. Но машина уже тронулась с места, а мы все вели себя спокойно. Не давая судье опомниться, я резко повернулся и отдал короткий приказ «солдату». Четко, по-русски. «Клиент» успел только моргнуть. Вслед за этим резкий сильнейший удар в лоб в одно мгновение потушил его сознание. «Солдат» работал артистично и уверенно, без лишних движений. Я прямо залюбовался этим красавцем. Он достал шприц и ввел снотворное в вену «клиента». Вся процедура заняла буквально несколько минут. Видеть, что делается в салоне, никто не мог — окна в машине были затемненные. Мы притормозили и подождали Тару.

— Всё в порядке, шеф, — доложил ему пунктуальный «солдат», подвигаясь поближе к «клиенту». Тот пребывал в полной бессознанке. Тара облегченно вздохнул.

— Что с хозяйкой, Слон? — вспомнил я о жене «клиента».

— Без проблем, — ответил «солдат».

— Конкретней.

— Аккуратный подвес и никакого насилия. Как велели.

— Ты случаем её не задушил?

— Гарантия! Через пару минут придет в себя, но будет немного дурно.

— Телефон?

— Оборвал. Стол и чашки протёр.

— Прибавь газу, — велел я другому «солдату», тому, что сидел за рулем, и с удовольствием закурил. Когда всё идёт удачно и строго по твоему сценарию, то чувствуешь себя человеком. Впрочем, впереди у нас было ещё тридцать минут езды по трассе, и всякое могло статься.

Не знаю почему, но мне сразу не понравился «солдат», сидевший за рулем. С самых первых минут нашего знакомства мое сердце не приняло этого типа. У меня не было времени на «примерки» и анализ, к, тому же Тара ручался за обоих. И все-таки этот парень был слишком уж умным для простого охранника. Сидя сбоку от него, я нет-нет да поглядывал в его сторону.

От него что-то исходило, но что? Как я ни тужился и ни злился, я не смог расшифровать эти «волны». Единственное, что я уловил, так это его двойное напряжение. Уж слишком он был сосредоточен и насторожен, как человек, идущий по канату и боящийся оступиться.

Мы проехали уже большую часть пути, и особых причин для волнения не было. Все шло по сценарию. И все-таки меня что-то мучило.

— Ты убивал людей, Слон? — неожиданно повернулся я к сидящему рядом с вырубленным «клиентом» «солдату».

— Я?

После общего молчания мой вопрос казался более чем странным.

— Да, ты!

— Как вам сказать… — замялся он.

— Как есть, не тяни.

— Ну, в общем, да, было раз…

— А ты? — спросил я у водилы.

Тот вздрогнул, но быстро сориентировался.

— Нет, — ответил он хмуро.

— Не доходило до этого или по другим причинам?

— Я не думал об этом. Обходился…

Его ответы были четкими и прямыми, уже одно это говорило о натуре и дисциплине. Он не расслаблялся ни на секунду и, по всему было видно, ждал следующего вопроса.

— Как тебя зовут?

— Понт. Леня Понт, — поправился он. Я хотел спросить, с детства ли закрепилась за ним такая кличка или нет, но передумал.

— Спортсмен или чалился у хозяина?

— И то, и другое.

— И сколько?

— Трёшка на общем.

— Понятно…

Я прекратил расспросы, боясь вспугнуть ere раньше времени. Все, что нужно, я выясню потом, у Тары, а пока… Пока пусть довезет нас до места. Его «трешка на общем» заставила меня сильно призадуматься на предмет его истинного лица. Если бы он сказал: «Три на строгом», это бы меняло дело, но он сказал на общем. Менты и тихушкики почти никогда не лезут в дебри и, выдавая себя за своего, как правило, ограничиваются общим режимом. Так легче и проще. Заикнувшись про строгий, мент очень рискует. Дело не в доскональном знании нюансов и понятий, а в длинном тюремном прошлом, которое накладывает на человека свой отпечаток. Да и творить легенду тогда сложнее. На этом прокололся не один тихарь.

Таре не понравились мои въедливые вопросы, и он поспешил успокоить меня:

— Всё ровно, брат, не щекотись… — Я запретил ему называть меня по кличке при них, и он не делал этого.

— Я не щекочусь, — недовольно буркнул я.

— Ясно.

На этом наш разговор закончился. Через десять минут мы прибыли на место. Солдаты занялись «клиентом», а мы с Тарой поднялись в дом. Смахнув пыль со стула, я присел, указав на другой Таре. Он понял всё без слов.

— Понт работает со мной полтора года. Чего ты хочешь?

Лучшая защита — это нападение, Тара так и поступил.

— Не ершись, полтора года не срок. Ты проверял его?

— А что там проверять?

— Он что, местный и его все знают?

— Да нет, но… — Тара почесал затылок и сплюнул на пол. — Хм…

— Где он живет и кто его знает? Как он попал к тебе? Говори, быстро! — поторопил я его. — Менты — ушлые, если он что-то заподозрит раньше времени, всё пойдёт не так.

— Да ни хера я не знаю, Кот! Бывал со мной везде, боец, без отдачи, а биографию его я не проверял. Говорил, что ижевский вроде… Спортсмен.

— Как ты его нашёл?

— Он мне однажды помог… Кое в чём… Ну я и подобрал его в знак благодарности.

И такого одуванчика ты подставил мне?!

— Ну ведь полтора года, Кот… Ты зря щекотишься.

— Мудак!

Я ещё ни в чем не был уверен, но понял одно — от былого Тары осталась одна шелуха, воля расслабляет как опиум. Хорошо, если меня не свяжут прямо здесь через полчаса, подумал я. Честно говоря, мне и самому не верилось, что я мог так вляпаться, но прикидываться дурачком перед самим собой тоже не хотелось.

— Хорошо. Разберёмся с ним позже. А сейчас пойди и скажи им, чтобы привели судью в чувство. Чем угодно, лишь бы поскорей!

Тара ушёл и вскоре вернулся.

— Очухивается помаленьку, ещё чуток осталось. Представляю его состояние, когда он въедет, где находится! — присвистнул он.

— Переживет! Как запоры?

— На уровне. Всё увидишь сам, там и кричать бесполезно, глухо!

— Посмотрим. Я сейчас пойду к нему. В дальнейшем никого не подключай, пусть сюда наведываетсятодин Слон. Раз утром, раз вечером. Все, как я говорил, — никаких льгот и никакой самодеятельности.

— Он может задубеть, там холодно, Кот.

— Подумаешь, здесь не санаторий. Истязать не надо, а прочувствовать дашь. В общем, сам решишь…

Посидев ещё некоторое время в доме, я пошел к своему пленнику. Чтобы попасть в подвал, мне пришлось спуститься по лесенкам вниз, пройти метров восемь по темному коридору и лишь затем остановиться перед железной дверью, из-за которой сочился свет. Я шел и думал о том, что скажу этому гаду. Цель желанна только тогда, когда к ней стремишься, но вот ты достиг ее — и интерес пропадает. Я еще не потерял его, но человек, сидящий по ту сторону двери, волновал меня всё меньше и меньше. Я мог сделать с ним все, что угодно, но знал, что сделаю только то, что задумал.

— Вы можете идти, — сказал я ребятам, и те молча вышли вон.

Судья Пырьев сидел в углу помещения на простом табурете и смотрел прямо перед собой, даже не на меня. Очевидно, он еще дремал. Рядом с ним стояло ведро с водой и большая алюминиевая кружка. Волосы и лицо его были мокрыми, на полу растеклась целая лужа воды. Очевидно, его чуть поливали, а потом накачивали водой, чтоб рвало. Я внимательно осмотрел «карцер» и остался им вполне доволен. Единственное, что мне не понравилось, так это деревянный пол. Цементный был бы более к месту, как в старые добрые времена.

Ну ничего, хватит и того, что есть, подумал я и осмотрел как следует замок и дверь. Да, отсюда не вырваться, факт, но на всякий случай скажу, чтобы забрали у него все металлическое. Так спокойнее.

— Итак, подсудимый, — обратился я к Илье Григорьевичу словно судья, — вам предоставляется слово. Говорите как есть и что пожелаете, рот затыкать не будем-с.

Я эффектно сложил руки на груди и посмотрел на него, как на придорожную пыль.

— Я… ничего не понимаю, — прошептал он чуть слышно. — Эти ребята заставили меня пить воду… много воды, и ничего, совершенно ничего не объяснили… Вы — взрослый солидный человек, пожалуйста, объясните мне, что я сделал плохого, кому? Как это все понимать?

Сейчас он был похож на мокрую курицу, на умирающую мокрую курицу, у которой уже не была сил на кудахтанье. Именно ради этой сцены, ради этого мгновения я и рисковал свободой и головой! Но нет, я не уйду, я не выпущу его отсюда раньше времени. Завтра он окончательно оклемается, вспомнит про долгий день и такую же долгую ночь. Завтра он захочет выжить, начнет думать и искать выходы.

— Мне сделали, лично мне! — сказал я, глядя на него в упор. — Более двух тысяч дней неволи… Приговор… Это было давно, но было. Если чуть-чуть напряжете память, обязательно вспомните, должны вспомнить. Я подожду…

Наступила долгая пауза. Судья Пырьев всматривался в мое лицо, но так и не узнал меня. И не мудрено, ведь прошли годы, да и вид мой был уже не тот.

— Не помню, — выдохнул он. — Ей-богу, не помню, господин Вис… — Он запнулся, не зная, как меня величать теперь.

— Даже так? — усмехнулся я. — Уже Бога упомянули, это хорошо. Пе-ре-вос-питываетесь, Илья Григорьевич, перевоспитываетесь… А меня, знаете ли, все по пресс-хатам бросали, к махновцам разным, беспредельщикам. И тоже для перевоспитания, что характерно. Знаете, что значит пресс-хата? Не знаете? Ну это просто — камеры, где сидят людоеды и палачи из заключенных. Они за пачку чая и курево человеку кости ломают, насилуют, бьют. Негодяи, одним словом, звери, почти маньяки… Вот и пришлось мне выкручиваться, Илья Григорьевич, уходить от перевоспитания, так сказать… Два раза толковые негодяи попались, есть и такие, хитрые — и вашим, и нашим. И чай у них, и я цел. Побаивались братву, дурили ментов по-своему, а вот в третий раз наклад очка вышла, сбой… Подумали менты, хо-рошо подумали… И попал я, Илья Григорьевич, как хер в рукомойник, простите за выражение. И срыва вроде нет, и сдаваться никак, мать их туда! Для таких вот случаев и держат урки лезвие во рту, лезвие или половинку опаски. Если удастся пронести. Я пронес, повезло. Ну и начал я обороняться от этих злодеев всеми правдами и неправдами, как мог. Они — меня, а я — их. У них — сила, во мне — дух. И безысходность, полная безысходность: на кону честь, а может, и жизнь. Кости-то срастутся, прилепятся, а вот задница и имя — увы. Порезал троих, сильно порезал, Илья Григорьевич, но уцелел. Истинный крест уцелел, хотя и досталось мне… И вот суд… Это меня, значит, судят за преступление, бандита. Менты рады, наконец-то! Им-то тех не жалко, хер с ними, им лишь бы мне добавить сроку и в крытую отправить. А те что? Дичь, другие найдутся! И хоть прав я был кругом и по совести, хоть не виновен, вашу мать, а врезал ты мне, Илья Григорьевич, аж шесть годков, с плеча. Теперь помнишь или продолжать?

По лицу Пырьева пробежала черная тень. Он просто сник и опустил голову, уставился в пол.

— Я спрашиваю, вспомнил или нет? — повторил я свой вопрос.

Он молча качнул головой, вспомнил, значит.

— Ну, есть что сказать, или я действительно был виновен тогда?

— Нет, — прошептал гад, — кажется, нет.

— Громче, чтобы эти слова слышали хотя бы стены! Чтобы ты и такие, как ты, слышали их и на том свете… Чтобы тысячи и десятки тысяч бедолаг, кого вы затолкали на нары, знали — есть и на вас судия, есть!

— Нет, — произнес он громче. — Нет!

— И тебя никто не принуждал выносить мне такой приговор?

— Нет. Но я не смог бы опровергнуть выводы следователей, мне не позволили бы отправить дело на доследование. Судить надо было администрацию лагеря… И прокурора… Тогда это было сложно, очень сложно…

— Не принято, опасно, понимаю. Меня осудить проще, во всех отношениях проще. Веры тебе никакой нет, пиши, голубок, хоть на Луну, не допишешься все равно. М-да… И нечего выяснять по большому счету, нечего!..

Я сознательно надолго замолчал. Я пил из него кровь по капельке и со знанием дела, как когда-то пил ее из меня он. Еще не время раскрывать карты, поиграем на нервах. Он тоже молчал, ждал, что скажу я.

— А скажите, Илья Григорьевич… — мне надоело наконец стоять молча, — вы в самом деле верите, что вам ничего другого не оставалось, или просто спасаете свою шкуру? Вы ведь понимаете, что привезли вас сюда неспроста и не для бесед, к тому же я полностью раскрылся…

— Да, понимаю, — быстро ответил он. — Но зачем тогда весь этот разговор? Так или иначе, вы меня уже не выпустите отсюда. Что бы я вам ни сказал…

— Вы так полагаете?

— Скорее всего, так и будет. Я уже не мальчик и своё отжил.

— Возможно. Однако в каждом правиле имеются исключения, насколько вам известно. Все будет зависеть от ваших показаний. Надеюсь, вы не против такого определения. Показаний, да?

— Нет. Сейчас судите вы.

— Правильно, господин Пырьев, сужу я, единолично. И вот я снова задаю вам прежний вопрос: вы верите или спасаете свою шкуру? Советую вам хорошенько подумать, прежде чем ответить.

Он молчал несколько минут, думал и взвешивал мои слова, видимо, пытался предугадать, что его ожидает и что стоит за моим «советом».

— Мне нечего сказать вам, все так и было, — наконец произнёс он. — В таком положении находились все судьи, практически все.

— Что вы говорите? — наигранно изумился я. — Мне приходилось знавать и других… Да и вы слыхали о них, надеюсь. Не могли не слыхать.

— Не знаю, что и кого вы имеете в виду. Я не принимал законы и не руководил системой. Конечно, можно было бросить работу и уйти, но…

— Семья, дети, карьера… Да и проку от этого мало, не так ли? Придет другой и будет делать, что велят. Точно?

— Вы сами ответили.

— Ага… Стало быть, вы чисты перед своей совестью, и если я подниму сейчас на вас руку и допущу насилие, то снова стану преступником, а вы останетесь жертвой? Не правда ли?

Пырьев промолчал, он очень боялся переиграть, разъярить меня раньше времени. В нем еще теплилась надежда. Этот гад слишком хорошо понимал, что за моим напускным спокойствием скрывается неимоверная злость, ненависть, желание разорвать его в клочья. Ему было бы намного легче, если бы я кричал, грозил, бил его палкой или молотком. Но я не бил и не кричал, и потому он не знал, чего ждать от меня в следующую секунду.

— Знаете, я почти готов вам поверить, господин Пырьев, почти готов. Верят же вам и таким, как вы, миллионы, почему бы и мне не поверить? Закон один, и вы, конечно, обязаны служить ему. Но как быть мне и таким, как я? С закона ведь не спросишь, его нет, он испарился. А вы вот, его служитель, здесь, собственной персоной. К тому же законы в истории бывали всякие… Если не виновны вы, то как, спрашивается, можно судить Станина и сталинских следователей, судей? За что? За то, что они рьяно выполняли закон и отправляли на тот свет миллионы? Людей в любом случае не убудет, подумаешь, пустяки, главное — закон соблюсти. Я правильно мыслю, господин Пырьев? Правильно. От срока до расстрела — всего шаг, один шаг. И если завтра примут закон, позволяющий расстреливать малолетних детей и беременных женщин, вы и тогда не уйдете в отставку. Останетесь чистеньким и при расстрелах. А лидер, некий очумевший маньяк, управляющий страной, под чьим руководством и с чьей лёгкой подачи, собственно, и принимаются закончики, вообще будет ни при чём. Сошлется, скажем, на Думу или на Верховный Совет, спрашивайте, дескать, с них. Вот так творится настоящее законное беззаконие, Илья Григорьевич. Спросить, как всегда, не с кого. Отвечают всегда одни и те же — я и такие, как я. Нам просто ничего другого не остается, ни-че-го! — Я пытался поймать его взгляд, но тщетно, он отводил глаза, а чаще не поднимал головы вовсе. — Вы солгали мне, господин Пырьев! И за это вам придется ответить вдвойне. Солгали потому… что не могли не солгать. Вы трус и полное ничтожество, о которое не хочется пачкаться! Вы ждете доказательств? Пожалуйста! Вспомните своё собственное настроение, когда вы вынесли мне приговор… Оно было прекрасным, абсолютно не подавленным. У тех, кому выкручивают руки, кто действует по принуждению, не бывает румяных щёк, они судят и страдают. Страдают, господин Пырьев. Вы же думали об обеде и о ножках своей жены. Вспомните слова, которые вы мне сказали… Каким тоном? Вспомнили? Вы виноваты, виновны, как никто, и сейчас я зачту вам приговор.

Он вздрогнул и посмотрел на меня так, как смотрят животные, перед тем как попасть под нож.

— Не убивайте, умоляю вас! Только не убивайте! Пощадите ради всего святого, умоляю!!! — Он вскочил и тут же упал на пол, согнулся у моих ног и стал безудержно скулить. Омерзительная сцена, не дай бог её кому-то увидеть. Человек превратился в ничто прямо на глазах.

Достав две сигареты из пачки, я протянул одну ему:

— Возьмите и не скулите.

— Я виноват, виноват, виноват. Пощадите меня! Я не хотел, я думал… Умоляю! — Он вскинул голову и приложил руку ко рту, видимо решив, что это конец. Последняя сигарета.

— Я… не к-курю, — прошептал этот гад едва слышно, но за сигаретой все же потянулся.

— Напрасно. Очень даже успокаивает. Кто не курит, тот не жалеет нервы.

Я присел на корточки и закурил, исподтишка наблюдая за ублюдком. Он по-прежнему всхлипывал и мял в руках сигарету.

— Вынесите себе приговор сами, — сказал я. — Так будет честно. От других к себе, по диалектике. Не каждому судье бывает оказана такая честь. Я подожду. Могу даже выйти. Хотите?

Я встал и действительно вышел, тихонько прикрыл за собой дверь. Стал ходить взад-вперед в ожидании судейского вердикта. Интересно, что он придумает и придумает ли вообще что-нибудь в таком состоянии? Скорее всего скажет: «Делайте что хотите, я не могу». Хотя… Подождем, не каждый день судишь судью. Я посмотрел на часы и засек время. Решил ждать как можно дольше. Пусть помечется, как крыса в капкане, пусть пошевелит извилинами… Статья без частей, от и до. Учтем и первую судимость, учтем. Лишь бы не обосрался, это уж точно ни к чему. Я ждал минут двадцать и наконец вошел.

— Ваше время истекло, господин судья, я слушаю. — Его лицо было серым и безжизненным, он даже не отреагировал на мои слова как должно. — Ну так что? — повторил я вопрос.

— Воля ваша. Так и так вы исполните задуманное. Не мучайте меня только, прошу вас.

И все-таки он еще надеялся, читал ответ в моих глазах, пытался прочесть. Но я был готов и к этому.

— Возможно и исполню. И все же ваше слово, я жду. Сейчас вы решаете свою собственную судьбу. Молчание я расценю как согласие на смерть, предупреждаю. Всё! Деньги, выкуп, как вы уже, наверно, догадались, мне ни к чему, не тот случай.

— Отрубите мне руку. Руку! Вот я даю вам свою правую руку, рубите её, — неожиданно воскликнул он, да так резво, что я вздрогнул. — Рубите! Ну!

— Вы серьёзно?

— Да!

— Это ваш приговор?

— Да, да, я согласен. Вот, — вытянул он вперед правую руку.

— Вы считаете, что ваша рука стоит шести лет неволи?

— Не знаю. А что я могу ещё сказать и предложить? — вопросом на вопрос ответил мерзавец.

— Действительно нечего, — согласился я. — Что ж, пусть будет по-вашему, я обещал. Где будем рубить? — спокойно спросил я. И сам себе ответил: — На табурете. Одну секунду…

Я вышел и окликнул Слона, попросил его найти топор. Он не стал переспрашивать, однако глаза его расширились. Через пару минут он вернулся с топором в руках.

— Ржавый, бля!.. Другого нет.

— Сойдёт и этот, благодарю. — Я взял топор из его рук и пошел к судье.

— Одно уточнение, господин Пырьев, — сказал я, войдя в «карцер». — Я не палач и посему мне ни к лицу рубить чьи-то руки. Будьте добры, сделайте это сами.

Я протянул, ему ржавый топор рукояткой вперёд, а сам внутренне собрался, сконцентрировал на нем все внимание. В такой ситуации все могло статься. Но он бы не успел: во-первых, я стоял рядом с дверью, во-вторых, был наготове.

— Но-о… Это невозможно, я не смогу, — пролепетал судья. — Я никогда… — Он запнулся.

— …не рубили рук. Я тоже. Будем считать, что мы на ученьях. Я считаю, а вы целитесь и на счет семь отстегиваете греховную плоть. Итак, начали. Раз… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть…

Он было дернулся, положил руку на табурет, но так ничего и не смог. Опустил топор и сел.

— Лучше вы, вы, прошу вас. Это выше моих сил.

— Нет! — отрезал я. — Либо вы рубите руку, либо я считаю приговор недействительным. Решайте сами. У меня уже нет времени.

— Но мне необходимо настроиться, я не могу так быстро, поверьте. Скажите, вы оставите меня в живых после этого или?..

— Вопрос уже решён. Рубите или нет?

Он снова встал, положил руку на табурет, размахнулся и… выронил топор, именно выронил.

Я понял, что судья испил сию чашу сполна. Пора кончать спектакль.

— Вижу, вы ни на что не способны, а еще судья, — съязвил я. — Пойду вам на уступки… Но в любом случае все должно быть законно, как в настоящем суде. Сначала вы несколько недель ожидаете приговора, затем вам даются семь суток на обжалование, потом — рассмотрение жалобы в вышестоящей инстанции, и лишь после этого следует утверждение. Вы, разумеется, в курсе.

Он встрепенулся.

— И что?

— Ничего. Придется подождать, посидеть. Под подписку у нас не выпускают, извините. Времена тяжёлые. Да и вы человек не благонадежный, ещё передумаете ненароком. А тут, как в консерве, да и руки при вас. Всего доброго, я закончил, господин Пырьев.

Я повернулся к нему спиной и открыл дверь.

— Подождите, прошу вас! Выслушайте меня. — Он вскочил с табурета и бросился ко мне.

— Позже, потом. Ведите себя прилично, без нарушений.

Я захлопнул дверь и дважды провернул ключ. Затем навесил амбарный замок и тоже закрыл его. Никогда не забуду чувства, испытанного в этот момент. Я, полжизни просидевший в тюрьме, сам стал тюремщиком для кого-то. Я шея по темному коридору, и мне было противно. Неужели я выше и благороднее их? Он, конечно, враг, заслужил, но как муторно и скверно на душе. В прощении — великая тайна. Может быть, когда-то и я прощу всех, а пока… Пока мне надо выяснить, кто такой этот Понт, а ещё лучше уносить отсюда ноги, и поскорее. Судью наверняка уже ищут, должны искать, супруга ждать не будет.

Я поднялся наверх и напомнил Таре о машине и прочем.

— Замети как следует следы…

— Едем?

— Да.

«На какой хер мне сдался этот Понт? — подумал я. — Завтра я буду далеко-далеко отсюда. В конце концов, это Тарины проблемы. Я ему намекнул, а дальше пусть думает и решает сам».

* * *

Я лежал на Анжелиной мягкой постели и смотрел местные новости. Просто так, не ожидая услышать что-либо о судье. Было около шести вечера, она вот-вот должна была вернуться с работы. Я не особо баловал девочку деньгами, плохая привычка, но кое-что подкинул. На молочишко и хлебушек. Она была довольна, ещё как. Бедняжка стригла чьи-то головы с утра до вечера за какие-то жалкие гроши и благодарила судьбу. Большинство ее подружек и сверстниц давно ходили на панель или имели лысых «спонсоров», не мечтая о работе. Она сама мне рассказывала об этом. Рассказывала и тяжело вздыхала, смотрела куда-то вдаль грустными глазами. Как выяснилось на второй день моего пребывания у нее, ее мать была торговкой. Она ездила по другим городам, закупала разные тряпки и другой товар, затем неделями стояла с ним на вещевом рынке. Так жили многие в России, я это знал. Девочка хорошо смотрелась, она была нежной и ласковой и даже немного стеснялась меня. Мы ни разу не спали вместе, и сейчас, лежа на ее кровати, я думал о том, что будет некрасиво уехать завтра утром, так и не обласкав её по-настоящему. Плоть потихоньку подавала свой голос и просила женщину. Пока еще слабо. О похищении судьи ничего не сообщили. «Скорее всего, сообщат позже», — подумал я. Соображают, прикидывают, рыщут по тихой. Возможно, еще не верят, что это не что иное, как дерзкое похищение. Итальянский паспорт к черту! Сейчас я русский. Я встал и открыл чемодан. Два паспорта, которые мне «сделал» Тара, смотрелись как настоящие. По всему было видно — работал чистодел и профессионал.

Первый паспорт — на Ольховского Евгения Борисовича, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения. Город Самара. Второй — на имя Бестужева Валерия Павловича, город Ленинград, то бишь Петербург. Возьму, пожалуй, бестужевский, чем-то он приглянулся мне больше. Валерий Павлович… Надо хорошенько запомнить данные, кто знает, что будет дальше. Шубу придется оставить Анжеле, приметная. Дорогая, но черт с ней, пускай продаст. Рядом с паспортами лежал новехонький бельгийский ствол и две полные обоймы впридачу. Шататься по России без оружия — опасно, не те времена. Пришлось попросить у Тары. Наверно, обидится за то, что не попрощался, ну да ладно, поймет, должен понять. Так будет лучше всем, потом позвоню. Денег хватало, я положил их на самое дно чемодана и прикрыл вещами. Вроде всё. Осталось дождаться Анжелку и устроить прощальный ужин. Как приятно ждать женщину, когда знаешь, что она обязательно придёт! Пообещаю, что заеду дней через десять, а сейчас дела. Кажется, я ей немного нравлюсь. Я посмотрел на себя в зеркало и удивился седине: она была довольно заметна, хотя мой натуральный волос и не был чёрным. В какую игру я сыграю завтра? Куда меня понесёт и занесёт?.. Я как пацан, замороженный и замороченный тюрьмой. Мыслями зрел, а чувства… Это они гонят меня по кругу и не дают покоя, они. Что толку, что я это понимаю? Приходит время, и твоя мудрость куда-то улетучивается. Не догулял, не взял от жизни в свое время, в свое… Теперь догоняю. Было бы неплохо и справедливо наказать ещё одного гада — режимника зоны майора Клыча. Сколько людей загубил! Сколько тысяч вздохнуло бы, узнав о его смерти! Чужими руками, всё чужими руками. Приказами, пресс-хатами, мором, травлей. Лютовал! Лютовал и упивался властью. Клыч заслуживает смерти, только смерти, но у козла — трое детей, они ни при чем. Молодой, ему, поди, еще нет сорока, тогда было и того меньше. Но как его возьмёшь? Один шанс из тысячи и то с «запалом», ноги не унесёшь, факт. Живет в ментовском посёлке прямо под зоной. Несколько сот человек, и все на виду. В город не выезжает, боится. В доме наверняка есть стволы, и охотничьи, и другие. Этот будет палить сразу, при малейшем подозрении. Готов ко всему. Ночью не откроет даже министру, к бабке не ходи. Тут тебе не по зубам, Кот, слабоват. Хватит и одного, пока так. Пресса раздует, разнесёт всё как должно. Пусть знают другие, пусть ждут и дрожат как твари, нормальных не трогают. Бандиты за демократию, да, но бандиты всё помнят. Если случится всероссийский хипиш и станет горячо, они себя проявят, ещё как. А пока их давят, давят, как бешеных собак. Впрочем, настоящий бандитизм — не от нас, сеют другие, умные, просчитывающие всё. Обещающие равенство, которого нет и быть не может, и железный порядок. Интересно, что бы они стали делать, если бы снова пришли к власти? Былого не вернуть, а настоящее требует правки, переориентировки с учетом условий и времени, изменившихся отношений, сил. М-да. До чего все же глупы люди, такие, как я. Живут чувствами, а претендуют на разум, верят в то, что какой-то семьдесят третий или семьдесят пятый год может вернуться назад. Время не повернул вспять даже Христос, а не то что красные. Впрочем, так было всегда: проходит время — и прошлое видится не таким уж плохим…

В прихожей зазвонил звонок. Она. Анжела. Свежая, румяная, красивая. Почти по Блоку. Глаза искрятся, светятся, ждут. Если бы так всегда, если бы! Как давно я не любил, как давно. По-настоящему, крепко, до самозабвения.

Я открыл дверь и прижал Анжелу к себе, нежно поцеловал в щечку. Она хотела раздеться, но я остановил.

— Сходи, пожалуйста, в магазин, купи что-нибудь такое…

— Какое? — Вся — сама игривость.

— Повкуснее и подороже. Чего захочешь. В холодильнике не так густо и всего одна бутылка вина.

— Мало?

— Возьми покрепче.

— Хорошо. — Она прихватила пакет и зацокала каблучками по лестнице. Минут через тридцать вернулась.

Мы быстро накрыли стол и сели напротив друг друга.

— За что пьём? — спросила Анжела.

— За тебя, — сказал я.

— И за тебя.

— Тогда пожелай мне удачи в пути, я завтра уезжаю. Утром.

Она не то чтобы огорчилась, но как-то внутренне сжалась.

— Как? Завтра? У тебя уже есть билет?

— Билета нет, но я еду, — заверил я ее твёрдо.

— Далеко?

— В Ленинград.

— В Ле-нин-град, — повторила за мной Анжела и задумалась.

— Так пьём или не пьём? — напомнил я о коньяке.

— Пьём. За удачу. За Петербург.

Мы выпили, но разговор не клеился. Я не знаю, о чем она думала, но, скорее всего, обо мне, о нас. Ей было уже двадцать пять. Ни мужа, ни семьи, все понятно. По всей вероятности, я все-таки ей нравился, впрочем, не уверен. Если бы не мои деньги, я бы знал точно, а так… Все женщины — актрисы, кто их поймёт.

Короткая стрижка и слегка наивные глаза, рост делали ее девочкой. Она вся благоухала, как ландыш. Я смотрел на ее алые губки и был сыт уже этим. Из такой провинциалки — Пермь не Москва — могла получиться хорошая жена. Могла… Двенадцать лет — не такая большая разница. Я немного расшевелил ее и налил еще, пообещал непременно вернуться, точнее, заехать. Вряд ли она поверила мне. Через несколько минут мы ляжем в постель, я это знал.

Я взял её руку в свою и начал гладить, легонько водить пальцами по ладошке. За время, проведенное на воле, я немного поднаторел в вопросе соблазна и доведения женщины до экстаза. Главное — не касаться ее интимных мест, не целовать ее раньше времени, не прижимать к себе. Это сбивает волну. Лучше дотрагиваться до ладошки, провести пальцами по лицу, коснуться шеи, губ, волос. И говорить: медленно, тихо, слово за словом, очень нежно и немножко интимно. И тогда ты видишь, как в женщине нарастает желание. Она путается в словах, нет-нет глотает слюну, становится немного беспомощной и словно пьяной. Желая прекратить затянувшуюся сладкую пытку, она сама льнет к тебе, и счастье, если — стыдливо. Тебе остается только взять этот дар и, медленно раздев, уложить в постель. Я так и сделал. Но сперва я немного полюбовался её бедрами и грудью, её точеной фигурой и белым телом. Особый знак, особая кровь — порода! Нам было хорошо, даже более того. Я чувствовал, как насыщаюсь её неиссякаемой энергией, и дивился себе. Только с женщиной мужчина ощущает себя свободным и нужным, сильным и полноценным, только с ней. Она немного стеснялась меня, но вела себя естественно — знала, что ее нагота прекрасна. Она гордилась собой и была счастлива мной. Мы почти не разговаривали и все делали молча, дожидаясь того, что ждут все… И когда она начинала постанывать и вжиматься в моё тело, сливаясь с ним воедино, я чувствовал себя властелином земли. В такие моменты каждый из нас понимает, как все же совершенен мир и как непостижимо мудр и справедлив Господь. Даже если Его и нет на самом деле. Впрочем, что есть «действительность»?..

Видя, что я устал и засыпаю на её глазах, Анжела встала сварить кофе, но я отказался. Я провалился в сон мгновенно и надолго, и меня уже не интересовали ни кофе, ни мир. Мне снова снились собаки. Они преследовали меня всю жизнь. Здоровенные чёрные псы бросались на меня со всех сторон, а я отбивался от них, как мог. Помню, что я попытался расшифровать сон во сне. Не знаю как и почему, но я научился это делать еще в зоне. Быть может, столь странная способность появилась у меня из-за того, что я очень интересовался снами и держал под рукой по нескольку сонников — и книг, и рукописных тетрадей. Иногда, расшифровав очередной свой сон уже в яви, я точно знал, что выиграю либо проиграю энную сумму в карты. И сколько бы сотен раз я ни петлял, пытаясь перехитрить сон, все получалось как раз наоборот. Непостижимая штука, сон! Когда-то я напишу большой философский трактат и назову его «СФС» — «Судьба, фатализм, смерть». Вот там-то я и скажу людям, свободны ли мы на деле, и объясню, что такое судьба. Раз и навсегда! Я никогда не обращался к психиатрам, не спрашивал у других, умеют ли они расшифровывать сны во сне, но однажды услышал по радио про управляемые сны. Какой-то «вундеркинд» и оригинал утверждал, что снами можно управлять, и даже написал книгу на эту тему. Я не искал и не читал ее потому, что не хотел управлять снами. Зачем? Сои прекрасен тем, что он — помимо тебя. В тебе, но не твой. А когда ты научишься управлять им, он потеряет свою прелесть. Быть хозяином всего — так же скучно и тяжело, как ничем не владеть.

Моё пробуждение было внезапным. Никаких собак возле меня не крутилось, но кровать вздрагивала так, как будто по ней чем-то били. Я открыл глаза и увидел над собой потолок.

— Вставай, итальянец! — тут же услышал я голос Анжелы и пришел в себя. Вначале я подумал, что она разбудила меня пить кофе, но, когда повернул голову влево, туда, где должна была стоять она, я потерял дар речи. Мои мысли тотчас запутались, а сердце неприятно екнуло.

Анжела стояла в двух метрах от меня и держала в руке пистолет, мой бельгийский ствол. Он был направлен прямо на меня, точно в голову. В таких случаях лучше не дергаться, а лежать спокойно. По её взгляду — он был слишком серьезен — я моментально сообразил, что это далеко не шутка.

— Ты что, Анжела? — как можно мягче спросил я её и даже попытался улыбнуться.

— Я ничего, а вот ты!.. — Она не договорила и взмахнула стволом. — Кто ты такой, Джузеппе? Бестужев, Ольховский или как там тебя? Вставай с постели и сейчас же одевайся, — приказала Анжела.

— Но в чём дело? Объясни. — Я уже приподнялся, а затем сел. — Сколько сейчас времени и почему ты одета?

— Начало второго, ночь. Одевайся, я уже вызвала милицию. Иначе возьмут голым, — предупредила она.

Напоминание о милиции привело меня в полное чувство в одно мгновение. Я лихорадочно соображал, что к чему, и быстро одевался.

«Если она действительно вызвала ментов — телефон стоял в прихожей, — уговоры уже бесполезны. Но почему, почему?! За что? Это просто невероятно, дико. После всего, что было? В чём же причина? Неужели в моём поспешном отъезде? Нет, паспорта… Она порылась в чемодане и увидела ксивы. Бестужев, Ольховский… Затем обнаружила ствол и деньги. Идиот! Как я не подумал, что и ангелы любопытны! Но всё равно, я ведь ей ничего плохого не сделал, только дарил. Почему же? Так не поступают даже подонки и прокуроры».

— Ты в самом деле вызвала ментов, Анжела, или чего-то хочешь? — спросил я для того, чтобы принять какое-то окончательное решение. Я понимал, что времени у меня практически нет. От силы пять минут, да и то…

— Да, — ответила она, убив во мне последнюю надежду. — Не сомневайся, вызвала.

— Но почему?! — чуть ли не взвыл я и не кинулся вперёд.

— Не шевелись, или я прострелю тебе башку! — вскричала она и отступила назад.

— Он не заряженный, дура. Стреляй! — Я затаил дыхание.

— Заряжен, я проверяла. Не подходи. Ты — обманщик и бандит. Ты не итальянец и не политзек, ты уголовник! — выкрикнула она. — Я поняла это по твоим искусным татуировкам…

— Да? Ты такая всезнающая?

— Да! У политических такого быть не может, не должно быть. А еще паспорта… Они рассеяли мои сомнения. Если ты действительно не бандит, тебя отпустят!

Все стало ясно. Сумасшедшая девка с манией законности. Или из страха за свою жизнь?.. Теперь уже нет разницы. Мне оставалось одно из двух — либо бросаться на нее, лезть под пулю, либо прыгать в окно. Третий этаж, мать его! Меня колотило, как последнего алкаша. Вот они, собаки сна! Осторожность, опыт! Да тут ни один компьютер не просчитает такой комбинации. Даже не заикнулась! А ведь я видел, видел, что рассматривает. Идиот!

— Послушай… Отпусти меня к чёртовой матери и забирай всё. Клянусь, ни один волос не упадет с твоей головы. Клянусь! — Я предпринял последнюю попытку урезонить ее словами, и, когда она мотнула головой и сказала «нет», бросился вперед. Два выстрела, прозвучавшие один за другим, остановили меня на полпути, и я рухнул на пол почти у самых ее ног. Она стреляла вниз, одна из пуль шмякнулась в батарею, другая застряла во мне. В моей левой ноге. Я застонал и сцепил зубы.

— Молись или пристрели меня прямо сейчас. Молись!

Кровь уже начала хлестать из меня, как из кабана, нога моментально задеревенела, я не мог даже пошевелить ею. И все-таки я пытался ползти, ползти к ней, милой и нежной стерве со слегка наивными глазами.

— Клянусь, я достану тебя из-под земли даже через двадцать лет! — простонал я как в бреду. — Ты совершила грех, большой грех, ты «сдала» меня ни за что. Убей, лучше убей! — Мои губы тряслись, а из глаз медленно катились слёзы.

Она стояла рядом и не шевелилась. Её белое как полотно лицо буквально застыло, в глазах были ужас и сожаление одновременно. Но что мне до них? Я уже представлял, как меня будут пытать менты, пока я доберусь до тюрьмы. Да, теперь у меня появится время для мемуаров! Много времени, так много, что можно описать целый мир. «Ты мечтал стать русским Чейзом или Савинковым? На! Прочувствуй, каково сидеть на нарах после роскоши. Это далеко не сидение безвестного нищего с улицы Канатной. Ты утверждал, что не боишься терять? Неужели? Теперь у тебя не будет ничего. Ты получил то, что хотел».

Всё это мелькнуло в моём мозгу как одно-единое слово. «Господи!» — прошептал я едва слышно. Так искренне, как в последний раз. Последний раз, и последняя женщина… Но всё равно я был не один, и я это знал.

В дверь позвонили. Потом ещё и ещё. «Ну вот и собаки», — подумал я и уткнулся лицом в пол.

* * *

Меня охраняли так, словно я был премьер-министром. Два здоровенных мента не отходили от палаты ни на шаг, ещё один находился рядом со мной. Сразу после ареста меня повезли в вольную больницу, где врач извлек из моей ноги пулю. Операция была несложной, но все же это была операция. Я проспал целые сутки.

Мне не сказали, сколько времени я пробуду в больнице, но я знал и сам — еще день или два. Затем — тюремный лазарет, так спокойней для ментов. В палате никого не было, только я и мент. Я попросил у него закурить, но он отказал, сказав: «Не положено». Тогда я заорал, «показал ему зубы», это подействовало.

Было около пяти утра, на улице еще не рассвело. Я лежал на койке и не мог сосредоточиться. С чего начать? Через несколько часов здесь будет следователь прокуратуры, еще раньше подкатят оперативники. Первый вопрос, конечно, о судьбе, это их сейчас интересует больше всего. Отпираться уже нет смысла… Успокою, скажу, что жив, а там посмотрим. Анжела по-своему помогла мне — прострелила ногу. Худо-бедно, но теперь в моем распоряжении есть некоторое время. Они не станут истязать лежачего раненого, побоятся. Да и держать меня сейчас в городской «конторе» нельзя, не тот случай. Только тюрьма, больничка. Рыпаться мне некуда, нога… Но почему такая усиленная охрана? Видимо, боятся, что кто-то подъедет, заберёт. Это хорошо, пусть думают, что я настоящий мафиози, сейчас модно называть всех именно так. Но как невыносимо лежать! Скорей бы утро. Я немного поболтал с ментом и попросил у него обезболивающее.

— Я не врач, у меня нет, — снова отмахнулся он. Затем подумал и выглянул в коридор, поговорил со своим напарником. — Сейчас придёт сестра, погоди.

Минут через двадцать мне что-то вкололи, боль в ноге стихла. Мои мысли незаметно закружились вокруг Анжелы. «Несчастная девка, завтра она будет сожалеть о содеянном и проклинать себя. Но это будет завтра». Я уже не питал к ней особого зла и не дышал ненавистью, отлегло. Я не винил ни себя, ни ее, просто так должно было быть. Должно и случилось. Она не я, я не она, к чему «шифровать»? Человек непредсказуем, увы. Лишний раз убедился в этом. Я не волновался и не переживал, но мне было чертовски интересно знать, что же будет дальше. Думать о тюрьме? Увольте! Так я не как, а дома. За три прошедших года вряд ли что изменилось, ну разве что туго со жратвой. Для меня это не проблема, уж как-нибудь.

Я был похож на человека, который следит за жизнью героя в романе. Я болтал сам с собой, восторгался или презирал того, «другого», а когда жалел его, вспоминал, что это я. Да, я не боялся терять, и это качество давало мне силы. По-настоящему не боялся, а не только на словах. Когда-нибудь я научу этому и других, многих. Я скажу им: «Люди, не бойтесь терять и не дорожите имеющимся. Все возвращается, еще как. От хорошего вы неизбежно получите плохое, от плохого — хорошее». Мне, конечно, не поверят — рецидивист, но я обязательно скажу. Если даст Бог. Ещё я скажу им, что самые лучшие мысли приходили ко мне в отхожем месте. И тогда ты, как очумелый поэт, срываешься вон и, застёгивая на ходу брюки, летишь записать «высиженное». Права была Ахматова… Постеснялась сказать прямо — женщина. Мне некого стесняться, я вне закона, я могу говорить все, что хочу, я — волк, волк-одиночка. Жизнь только начинается, настоящая жизнь. Трудности подстегнут мой ум, а нужда и лишения тронут сердце. Я снова буду жить, жить, а не прозябать в комфорте. Бред! Я лгал сам себе, хотя в моей лжи была и солидная доля правды. Нельзя стать счастливее, чём дано, нельзя пострадать более, чем отпущено. Другой голос вопил, что я идиот, что уже через месяц я буду горько сожалеть и проклинать судьбу. Снова с тоской смотреть в зарешеченное окошко и вспоминать жизнь на воле. Другая жизнь. Во мне по-прежнему продолжался какой-то нечеловеческий, жуткий процесс самоутверждения, и от этого процесса не было спасения. Ввергнуть себя в пучину, чтобы снова ползти, цепляться и умирать каждый день! Что бы я сам подумал о таком человеке? Не знаю, я ничего не знаю. Моя голова не очень хорошо соображала после наркоза, ныла и нога. Боль уходила только на время и снова возвращалась. Скорей бы утро, скорей!

Тара ничего не знает и неизвестно, смогу ли я ему сообщить о себе. Возможно, услышит сам, по радио или из газет. Напишут, распишут, менты не забудут и себе добавить пару очков. Я так их ненавидел, что даже начал уважать! Уважать и понимать. Мент и бандит — две стороны одной медали. Они только с виду разные, а на самом деле и тот и другой творят зло, один — во имя других, другой — во имя себя. Но ведь эти «другие» — такие же люди, как и я, и, если бы менты жили во имя бандитов, они бы грешили точно так же, как и в первом случае.

Мой охранник клевал носом, но держался. Он понимал, что я никуда не убегу, не смогу. Неизвестно, кому из нас было хуже.

* * *

Оперативники пожаловали ко мне около девяти. Это были не простые мухоморы, а птицы более высокого полета. Три человека. Старшему из них было за сорок. Седоватый тип с усталыми глазами. Мы встретились с ним взглядом, и он «взвесил» меня в два счета, впрочем, как и я его.

— Игорь Владимирович, — представился он, не называя своего чина и должности. Затем достал удостоверение и крутанул его перед моими глазами.

— Добро пожаловать, — мрачно пошутил я, приподнимаясь на постели. Двое присели рядом, но скромно помалкивали.

— Андрей Андреевич, — начал седой «заезд с червей». — Я знаю о вас более чем достаточно и потому не собираюсь терять время на ерунду и формальности. Нас интересует судья Пырьев… Пока только он. Выясняем этот вопрос и оставляем вас в покое. Вас устраивает такой поворот дела или?..

— Да, — ответил я. — Но мне бы хотелось выяснить и другой… К примеру, кто такой этот ваш Пырьев?

— Мы моментально переведем вас в другое место и отыщем способ, как восстановить вашу ослабшую память. Поверьте, это не так сложно, — заверил он. — Особенно с нашими полномочиями.

— Не верю. Как вас по отчеству, подзабыл?

— Игорь Владимирович.

— Не верю, Игорь Владимирович. Я ранен, и единственное, что вы можете сделать в том «месте», так это лишить меня сна. Голос выдает вашу растерянность, голос. Возьмите чуть ниже, вы же меня знаете…

В его глазах промелькнули искры ненависти, но он мгновенно погасил их.

— Где Пырьев? — спросил он о том же.

— Жив. Вы это хотели услышать? Жив и дальше будет жить, — добавил я.

— Вы гарантируете?

— Процентов на девяносто пять. А если не будете наседать и гнать жути, то и на все сто. Устраивает?

Он утвердительно кивнул.

— Мне нужен адвокат, — заявил я. — Я бы хотел видеть в его руках справку о, так сказать, состоянии моего здоровья. Побоев нет, пуля извлечена, находится в сознании. Подпись врача и печать, больше ничего.

— Не морочьте мне голову. Есть десяток способов лишить вас здоровья и без внешних признаков.

— И даже жизни, — добавил один из молчавших.

— Вот-вот, — согласился седой. — Ваше прошлое нас не интересует, этим займутся другие. Нам нужен Пырьев. Вы говорите нам, где он, мы гарантируем вам нормальный выезд в тюрьму.

— Понимаю… Обстоятельства изменились, Игорь Владимирович, обстоятельства… Сейчас я и при желании не смогу сказать вам, где он, да и желания вроде бы нет. Не знаю, — развел я руками.

— Тогда назови имена подельников, — подал голос третий. — Остальное — наша забота.

— Записывай, у них очень длинные фамилии, — огрызнулся я, смерив наглого штемпа презрительным взглядом. Тот враз осёкся.

— Хорошо… — Седой быстро переваривал информацию и действительно не терял времени зря — искал приемлемый вариант.

В подобной ситуации менты в полном смысле беспомощны. Это только в книгах майоры могут все, I в жизни чуток иначе. Показания дает тот, кому выгодно их дать, кому хоть что-то, но светит. Еще по неопытности и из-за страха. А что могло светить мне? Я не боялся доказательств и не надеялся на чудо. Выбивать — вот вариант, пригодный для многих. Выбивать. Доказывать и искать — слишком долго, неблагодарный труд, выбить — дело минут или часов.

Они спешили. Начальство ждало результатов, оно наверняка торопило, оно требовало и, возможно, грозило.

Судья Пырьев стал как бы разменной монетой, козырной картой в наших непростых отношениях. Но все дело в том, что я не знал, как использовать эту карту. Есть «заложник», а что дальше? Как осуществить переговоры с Тарой и чего просить у них? Они проследят, они вычислят. И тогда вся вина за «сдачу» людей падет на меня. Слон, Тара, Понт, может быть, еще кто-то. Да, насчет Понта я, кажется, ошибся. Если бы он был легавым или тихарем, менты бы здесь не торчали и о Пырьеве не спрашивали. Впрочем, кто знает, Тара — тёртый калач, сам мог докопаться и мигом убрать. Ладно, остановлюсь на тюрьме, скажу им, чтобы доставили меня туда на уровне, а там посмотрим.

Так я и поступил, сказал именно это.

— Сколько дней нам ждать? — спросил седой. Он уже нервничал и не скрывал этого. — Давай говорить конкретно — два, три дня, десять — сколько? Завтра ты будешь в тюремной больнице, дальше?

— Дальше вы уходите в тень и не пытаетесь проследить мои действия. Так или иначе, но я найду надёжный способ сообщить, что надо, кому следует. Через день после этого судья будет на свободе. Не мешайте, и всё закончится без жертв. Слово арестанта. Я закончил, Игорь Владимирович.

Наступила долгая пауза, менты раздумывали.

— Но ты не назвал время. Мы не можем ждать две недели.

— Неделя.

Седой замахал руками в знак несогласия.

— Пять дней. Максимум пять! — воскликнул он.

«Я ничего не теряю, если соглашусь, — подумал я. — Где пять, там и десять. Главное, добраться до тюрьмы живым».

— Согласен, — сказал я. — Завтра же переправите.

Они разом встали.

— Смотри, не шути, — предупредил меня напоследок седой.

* * *

Менты сдержали своё слово, и на следующий день за мной пришли. Когда за «скорой», в которой находился я и двое моих охранников, загромыхали железные ворота тюрьмы, я облегченно вздохнул — дома.

Меня вынесли из машины на носилках и потому не стали шмонать, как всех, лишь бегло осмотрели, отобрали ремень, перстень и еще какую-то мелочь. Я лежал на полу, а они суетились и бегали вокруг меня словно крысы.

Через пятнадцать — двадцать минут я был уже в больничной камере на пять человек. Кроме меня, там лежали еще трое: пермские Игнат и Абажур и один залетный волжанин Сахар. Я назвал их лежачими, но они ходили. Меня не очень интересовали их болячки, я хотел прежде всего выяснить, что они за люди и куда я попал. В процессе разговора выяснилось — все трое находятся здесь уже по паре недель. Это меня устраивало, поскольку я очень опасался «наседок». За день до моего приезда менты могли подсадить кого угодно. Но нет, публика была вроде бы настоящей, во всяком случае на первый взгляд. Болтун Игнат был из мужиков, Сахар и Абажур претендовали на большее… Они были моложе меня, лет по тридцать, но каждый имел по три-четыре ходки за плечами. Когда я назвался и сказал, кто я, Абажур тут же наморщил лоб.

— Я о тебе слышал, — сказал он. — Несколько лет назад вы свалили с восьмерки… Кажется, уделали солдата на вышке и навели шороху в городке. Ты?

— Да.

— Ну-ну… — Он покачал головой и посмотрел на меня несколько иначе, не так, как полчаса тому. Они быстренько сварганили чифир и подсели ко мне.

— Как положение на тюрьме и есть ли кто-нибудь из блатных? — спросил я для того, чтобы «взвесить» Абажура. Он смотрелся самым шустрым и кое-что смыслил.

— Воров нет, положенец есть. Витя Тольятти, может, слыхал?

— Нет. Я три года прожил за бугром, в Италии. Был Кот, стал Итальянец, — пошутил я. — Молодой?

— Не очень.

— А положение?

— Неважное. Движение есть, все как положено, а понту, как всегда, маловато. Половина хат сидит на голяке, даже махры нет, — вздохнул Абажур.

— Чего ж так?

— На всех не хватает, тюрьма забита до предела. Сам увидишь скоро, времена такие.

— А здесь как?

— Здесь терпимо, больничка… «Греется» нормально, я бы сказал, даже хорошо. Да и вообще здесь ништяк.

— «Дорога»?

— Смотря куда и что. Передавать что-то серьёзное не советовал бы, а простенькую малявку, пару рублей там, чай — без проблем. Хозобслуга — из молодых, общий режим. Сперва всё читают «кумовья», потом передают по назначению. Сам знаешь…

Я знал, я хорошо знал, однако мне позарез нужна была надежная «дорога». Во-первых, для того, чтобы связаться с этим Тольятти — я хотел ввести его в курс дела и, так сказать, опереться на его плечо, во-вторых, для собственных нужд. Жрать тюремное пойло я не собирался, а баула с хорошим куревом и окороками при мне не было. Мы проболтали несколько часов и занялись кто чем. Абажур точил стеклом «стиры», Игнат писал ксивенку жене, Сахар просто болтался по камере. Процедуры уже закончились, и меня мог ждать только ужин, обед уже давно прошел. Первый день моего пребывания в тюрьме прошел спокойно и незаметно. Второй начался с обхода врачей. Меня быстренько обследовали, завели карточку и назначили курс лечения. Лечить было, как я понял, нечем, но в карточку вписали все, что нужно.

Алена Павловна — так звали моего лечащего врача — была довольно симпатичной женщиной лет тридцати шести. Мне показалось, она смахивает на татарку, но я ошибся, Алена была русской, из коренных пермячек. Она очень вежливо и тактично поинтересовалась юей историей и спросила, есть ли у меня родственники. Я ответил, что есть.

— Они в состоянии купить и передать вам нужные лекарства?

— Разумеется. Как только — так сразу, — пошутил я по привычке.

— Хорошо. Надеюсь, вы пролежите у нас недолго. Рана не гноится, пока. Впрочем, там будет видно…

Врач мне понравилась. С такими дамами всегда приятно иметь дело, это не молодые соплячки с тощими задницами. С этой есть о чем поговорить. Если, конечно, не высокомерна и не ехидна, не мнит из себя деятельницу.

Мне что-то дали, что-то укололи, поменяли повязку. А я думал о своём. Время неумолимо истекало, и каждый впустую прожитый день приближал меня к неприятному визиту оперов. Я отнюдь не горел желанием встречаться с этими козлами. Он них, в отличие от наших, управленческих, ментов, которые, по идее, должны были вести дело о побеге, можно было ожидать чего угодно. Я слишком хорошо знал эту дознавательную породу легавых, чтобы в чем-то сомневаться. Вывозили на пустыри и стреляли и не таких, как я. Проще пареной репы. А о «ласточках» и электродах и говорить нечего… В этом смысле управленческие (лагерные) менты, следователи были поскромнее. На них не так давили, ибо речь шла об уже осужденных преступниках, где статистика и раскрываемость не так много значили. Впрочем, я не был уверен, что наше дело передадут именно им. Прошло три года, начнут допытываться и копать, искать трупы и следы. А тут еще итальянский паспорт… Что характерно, меня опознали сразу, ещё до того, как отвезли в вольную больницу. Даже без отпечатков. Деталь… Интересно, где сейчас Пепел? Сидит, как и я, или до сих пор — в бегах? Встретимся, никуда не денется. Не сейчас, так потом, рано или поздно прихлопнут. Дурак, будет валить все на нас, базару нет, будет! Ну да хер с ним, какая теперь разница. Сейчас необходимо найти «дорогу», наладить связь. Как только я отдам им Пырьева, они от меня отстанут. Ещё одно дело, и только. Похищение судьи. Тут без проблем, скажу, как было. Сообщники — случайные бандиты, купил их услуги. Все будут довольны.

Я долго думал, но так ничего и не придумал. Хозобслуга, баландеры больнички действительно не внушали доверия. Мрачные рожи с туповатыми глазами. Они смотрели на нас разинув рты и ожидая всевозможных подачек. Сопляки, которым было чуть за двадцать, а то и меньше. Всё же, подтянув одного из них, я быстро «прокоцал пульс» и попросил его передать малявку Вите Тольятти, в сто девятнадцатую хату.

— Кому? — переспросил он.

— Тольятти, Вите.

Я сделал это с подачи Абажура. В записке было всего несколько слов. Я просил его прислать надёжные «ноги», по возможности. Уточнил, что дело срочное и серьезное.

— Без подписи. Скажешь, от Кота. Вперед! — Баландер притырил маляву и исчез. Спустя некоторое время «кормушка» в двери открылась и в нее заглянул вертухай, дежуривший на этаже.

— Кто здесь Кот? — поинтересовался служивый, переводя взгляд с одного на другого. Лицо мента было мне не знакомо. Интересно, от кого он?

— А в чём дело? — поинтересовался и я.

— Ты, да? — прищурился мент.

— Допустим.

Он ничего не говорил, но как-то многозначительно и оценивающе смотрел на меня, лежачего.

— Просто хочу посмотреть, интересно, — пояснил служивый.

— Да?

— Да.

— А с каких таких делов интерес, начальник? — спросил я. — Темнишь, дорогой. Откуда тебе известно, что я Кот?

— Болтают на тюрьме.

— Кто?

— Многие. Ты личность известная, не скромничай, — оскалил он зубы. — Потом узнаешь… Я дежурю через день.

Кормушка захлопнулась, а я так и остался в полном неведении. Враги или друзья? Кому я понадобился? Что-то здесь не то, просто так мент интересоваться не станет. Я спросил у сокамерников, знают ли они этого типа. Те отрицательно мотнули головами.

— Это не от Тольятти, факт. Слишком быстро явился «гонец», — предположил Сахар. — Но мент, по всему видно, «ручной»…

— Ты думаешь?

— Наверняка. Здесь меньше народа, вот они и не сильно «шуруются», спокойнее. Были бы бабки, можно и девочек пилить. Запросто!

— А где бабы?

— Через три камеры от нас, четверо. «Венеры», но уже наколоты, не заразишься. В основном — молодячки, наркомши, проститутки. Когда мы выходим на прогулку, они откоцывают кормушку. Голенькие и в позах, красота. Настоящее кино, эротика. Пачка сигарет — сеанс, все как положено. Зарабатывают, — улыбнулся Сахар.

— А случка где?

— В пустой хате, ночью. Триста колов — час. Не так дорого для тюремных условий. Даёшь менту, он выводит её и тебя. Сам стоит на атасе, следит за движением на корпусе и за начальством. Да тут все схвачено, делятся потом. Д уже второй раз здесь лежу, девять месяцев на тюрьме. Сам однажды лукался. Бизнесменша с желудком лежала, «косила» за бабки, ну я с ней и перепихнулся малость. Точнее, она со мной. Платила сама. Блок сигарет штатовских передала потом, икру. Понравился. Крутая бабенка. Завалила партнёра по бизнесу сдуру, ещё не осудили.

Сахар меня расшевелил. Все, что я услышал, напоминало мне одесскую тюрьму. Слава Богу! Если все так, как он говорит, дела не так уж плохи. Бабки у нас есть, дело за малым. Разумеется, я думал не о девочках.

К вечеру того же дня нарисовался и баландер. Он не принес мне малявки от Тольятти, но сказал на словах: «Витя все понял. Жди».

Я попросил у Абажура ручку и бумагу и примостился писать. «Гонец» от Тольятти мог подойти в любое время, малява должна быть под рукой. Я писал только по существу, стараясь, чтобы записка вышла аккуратной и небольшой. Несколько слов о себе, пару громких имен, с которыми сидел и кушал, и суть. «Нужна стопроцентная связь с волей. Хотя бы раз. Отстегну, сколько запросит». Сложив записку, я закатал ее в целлофан и запаял. В случае чего можно легко заглотить.

Конечно, я рисковал, очень рисковал, но у меня не было другого выхода. Тара будет искать меня на тюрьме, и пока он доберется до больнички, пройдет много времени. При помощи Тольятти я надеялся ускорить ход дела. Вначале я подумывал просто сообщить Таре, где я, и больше ничего, однако понял, что это самообман. Если случится «сбой» и «гонец», не дай бог, спалится или передаст записку ментам, они вытряхнут из Тары дух. Даже если в ней не будет и слова о судье. Нет смысла терять время и ждать «гонца» от самого Тары. Ждать, чтобы передать ему только два слова, только два: «Выпусти немедленно»? Лучше уж сразу написать, где я и чего жду. А чего я жду? С моей-то ногой! М-да. Даже посидеть как следует не могу, всё болит. Словно немощный старик. Хорошо, что в ногу пальнула, а так бы лежал давно под землей и видел «цветные» сны. Видно, еще поживу. Опять этапы и борьба за выживание, интриги и игра в понятия. Не дать маху, не дать себя съесть, просчитать, внушить страх словом. Походка, голос, жесты — все должно быть на уровне. Держи стояк, бродяга, если ты действительно арестант и блатюк по жизни!

Я всегда посмеивался в душе над выводами и писаниной ментов, писателей, пишущих о лагерях и зеках. Они и сейчас толкают разную чушь и еще мнят, будто действительно что-то знают о нас. Не всякий отпыхтевший десять — двенадцать лет арестант понимает, что происходит в зоне, не всякий доходит до объективности в оценках и суждениях. Это сложно, так же сложно, как познать себя самого. Даже Довлатов — умница и талант, описавший зону как никто точно и ярко, не знал ее по-настоящему, а многое вообще видел глазами надзирателя. Надзирателя, но не зека.

Зона знала многих героев и выдающихся личностей. Не имея и одного класса за плечами, воспитываясь на улице и в подворотнях, они были настоящими дипломатами и творили чудеса. Я уже не говорю о духе, когда один безоружный вор или парняга входил в камеру вооруженных до зубов «махновцев» и одними словами ставил на колени семь-восемь головорезов, еще минуту назад готовых изрезать его на куски. Все это было, было, но кому-то и сейчас невыгодно показывать настоящих воров, воров с большой буквы. Дух и правота — вот что всегда являлось оружием таких людей. Настоящих, а не хлебных урок, кому давали по ушам и гнали в три шеи свои же. Зона… Как много она значит для остального, вольного мира. Когда-то поймут, поймут и поверят, поставят памятники и воздадут должное. А пока — суд и сортность, клевета и обман, иногда излишняя романтизация и просто угодничество.

Придя в лагерь, любой, даже далекий от тюрьмы арестант встает перед нелегким, но обязательным для всех выбором — с администрацией или с блатными? Тех, кто с блатными, — большинство, тех, кто с ментами, — малость. Думай мужик, хорошо думай и решай, с кем тебе жить семь лет. Здесь все на виду, ты не прохиляешь за дурачка, ну разве что месяц или два. Дальше — по накатанной колее — азы, детали, нормы. Отвечай за свои слова и соответствуй масти, на которую претендуешь. А нет, так катись вниз и не ропщи, когда тебя начнут пинать и последние. Лагерь жесток, лагерь лишен мягкого женского окружения, он весь на нервах и борьбе. Даже элита, элита преступного мира, где, казалось бы, царят настоящие понятия и правда, не знает передышки и следит за каждым своим шагом. Все подмечается, все может быть использовано против тебя, все чего-то стоит. Тяжкий груз, ярмо, которое ты проклинаешь как всякий усталый человек, но без которого ты не можешь и жить. Почти как во власти, почти. Чтобы содержать и кормить армию и полицию — этот извечный оплот власти, государство давит народ налогами и выжимает из него соки. А еще другие чиновники… Он них не отмахнешься, они хотят есть, вкусно есть. Впрочем, всем хорошо не бывает…

На меня напала апатия, захотелось вдруг забыться и уснуть, уснуть навсегда. Паскудные издевательские мыслишки все же прорывались сквозь защитный слой моей установки и подкидывшш разные видения — Италия, море, покой, прекрасные ночи с очаровательными женщинами. Если бы я на время расслабился и начал рассказывать моим сокамерникам о моей жизни, о том, что на что я променял в каком-то чудовищном ностальгическом порыве, они бы сочли меня безумцем.

Впрочем, мне были не интересны их пресные приколы о том и сем, ибо все это не стоило и выеденного яйца. Я знал, что чуть позже я обязательно разберусь и с собой, и с судьбой, но как быть с натурой? Ведь я делал то, что хотелось, в полном согласии с душой. Разве есть в жизни что-либо дороже этого? Нет. За всё приходится платить!

* * *

Гонец от Тольятти появился ближе к отбою. Это был электрик из обслуги — немолодой солидный мужик, знающий себе цену. Мент тихо откоцал нашу хату и вежливо отошел в сторону, давая возможность электрику поговорить с кем надо.

— Что у вас тут замкнуло, братва? — спросил тот для понта нарочито громко и шепнул, что он от Тольятти.

— К кому? — спросил я на всякий случай, опасаясь «прокладки».

— Кот.

Я быстро сунул ему малявку и откинулся на подушку.

— Он спрашивал, в чём нуждаешься, просил не стесняться, — пробасил электрик, после того как обследовал проводку.

— Спасибо, всё есть. Я не один… Постарайся отдать ему сегодня, дело срочное, — попросил я.

— Сегодня и получит. Всего доброго.

Он вышел и недовольно заворчал за дверью: «Морочат голову. Зря вызывали только. Всё в порядке, старшой».

Мент не произнес ни звука и привычно забряцал ключами.

На душе у меня сразу стало спокойней. Полдела сделано. Если всё будет нормально, завтра Тольятти пришлёт его за деньгами и второй малявой, для Тары.

Придется вскрывать обувь при них, никуда не денешься. Сперва один, там хватит на всё. Даже в «языке» и коже имеется наличность. Глупые менты, знали бы, какой куш упустили! Да один я и ничего не смогу сделать, к тому же и неудобно — не шуршать же мне, как крыса, ночью, не поймут. Над обувью придется попотеть, ботинки не так просто вскрыть, делалось на совесть, под моим контролем. Попрошу Сахара, этот нравится мне больше остальных. Скромняк!

Абажур тем временем заточил карты и вгонял из одна в одну, разминая руки. Я немного понаблюдал за ним и отметил, что тасовкой он владеет. А раз так, стало быть, кое-что может и из «примочек», по игре.

— Играешь? — кивнул я на стос.

— Маленько, — ответил он довольно небрежно, но в то же время и весомо.

— Ну-ка проверь масть, браток. Убей даму на счастье… Трефовую.

Он еще раз тасанул колоду и перевернул её картинкой вверх.

— Король — в лоб. Щас глянем остальные… Бит, есть, бита, есть, бита, есть… До цветной гоним или как?

— До первой. Что-то ее долго нет, дамули-то.

— Есть, простенькая, бродяга. Червонная.

Я улыбнулся: спасибо, мол, и на этом. Кое-что загадал…

Взяв в руки какую-то книгу, попробовал читать. Русский детектив, автор — женщина, почти Агата Кристи. Интриги, актеры, убийства… Читать сразу расхотелось, Агату Кристи я не уважал. Только помешанный может написать двести с лишним книг неизвестно зачем и для чего. Либо синдикатчик, пишущий со штатными писарями исключительно ради денег. Сколько их было в истории, помешанных? Свифт, Руссо, Ленау, Ньютон… Гении-безумцы, если верить Чезаре Ломброзо. А наши Толстой, Достоевский, Гоголь? Искатели вечной правды и единой любви. Никто из них не любил правды, которая шла против них, никто. Так и не поняли, зачем Бог подарил людям зло и какую колоссальную пользу оно приносит. Ушли в неведении…

Незаметно для себя я задремал и проснулся от брацания посуды. Неужели утро? Да, баландеры уже приперли бачки с пищей и гремели на коридоре мисками. Моя братва варила чифир, для раскумарки, с утречка.

— Спишь-то ты по-серьёзному, брат, — улыбаясь, сказал мне Сахар, когда заметил, что я проснулся.

— Да сам замечаю, — согласился я. — Может, от того, что крои много потерял, пока довезли, а может, нервы. Не знаю.

Мы чифирнули. Я поинтересовался у них насчёт прошедшей ночи — никто не приходил?

— Мы бы разбудили, ты чё! — с долей обиды в голосе протянул Сахар. — Да этим жевать нечего, все сделают как надо. Школа!

Я не стал есть завтрак, но пайку и подслащенный чай все же взял. На потом, если захочется.

Часов в девять или чуть позже дверь в камеру открылась и на пороге возникли два санитара-зека с носилками.

— За тобой, — сказал Абажур.

— Куда это?

— К врачу, — отозвался один из санитаров, и они стали мостить носилки рядом с моей койкой.

— Ей чё, лень задницу поднять, или она одурела там? — Меня взбесила наглость врачихи. Я хотел было засадить хипиш и прогнать санитаров вон. Рентген мне уже делали, перевязку можно сделать и здесь, что за фокусы?! В глубине души я подозревал, что меня потащат вовсе не к врачу, но не стал высказываться вслух. Больница есть больница — по неписаным законам зеки ведут себя в ней тихо. Единственное место, где можно отдохнуть или спастись от БУРа и ментов. Но когда тебе попадается врач-козёл, надо моментально дать ему понять, кто ты. Пусть не матом и не кулаками, но всё же.

«Придётся поговорить с Алёной на полтона выше», — подумал я, переваливаясь при помощи санитаров на носилки.

Когда меня внесли в её светлый просторный кабинет, она стояла ко мне спиной и о чем-то разговаривала с сестрой.

— Вы свободны, — кивнула она санитарам, а заодно отослала и сестру, попросив ее закрыть за собой дверь.

— Как себя чувствуем, больной? — пропела Алёна довольно бодро и приветливо, как будто меня внесли к ней на чай.

— Вашими молитвами, уважаемая. Могли бы спросить об этом и в камере, — недовольно буркнул я, намекая на ненужное таскание по коридорам.

— Ничего. В камере вы еще успеете насидеться, здесь не хуже.

Она пододвинула стул поближе ко мне и села напротив, закинув ногу на ногу, так близко от меня, что я улавливал запах, исходящий от ее чулок. Затем стала осматривать рану.

— Я велела принести вас сюда затем… — голос её перешёл на шёпот, — чтобы кое-что сообщить…

Я встрепенулся, с больными так не разговаривают, особенно симпатичные дамы. Она не спешила и выдерживала долгую паузу, словно желала в чем-то убедиться.

— Что именно? — не выдержал я.

— Ваш друг… Он просил меня узнать, как ваши дела. Всё, что вы скажете, я передам ему сегодня же. Это всё.

Она украдкой бросила взгляд на дверь и спросила одними глазами: «Ну?»

Я буквально опешил, до того неожиданными явились для меня ее слова. О чём она? Какой друг? Тольятти? Может быть, но почему он спрашивает о делах? Тара? Неужели он мог так быстро и четко сработать? Впрочем, он, в отличие от меня, сидел в этой тюрьме пять раз. Четыре срока и один оправдательный вердикт. Оправдательные приговоры как раз вошли в моду. Мог знать её давно, могли и свести, связи у него солидные, а ещё должники… Или — бывшая любовница. Баба в соку, чуть младше его. Одна грудь чего стоит! А осанка, ход, голос! Но может быть и «прокладка», менты способны на всё.

Я решил перестраховаться и проверить.

— Вы шутите, Алёна Павловна, — сказал я ей, — какой такой друг? У меня нет здесь друзей, я и о родственниках пошутил, для прикола. Три года прожил в Италии, вы перепутали меня с кем-то.

— Тише. Не забывайте, где вы находитесь, за дверью — контролер, — шикнула она. — Ничего я не перепутала. Ваш друг Вася, если угодно. Он, кстати, предупредил меня, что вы можете отрицать знакомство с ним.

Она быстро сунула руку в карман халата и что-то достала из него.

— Узнаёте? — В руках у Алёны была Тарина оригинальная зажигалка — Владимир Ильич в фуражке. Надавил на козырек и прикуривай. Я тотчас узнал её.

— Молодчина! — выдохнул я в адрес Тары. — Спасибо вам от души, Алёночка! — Говорить Павловна уже было не обязательно.

— Скажите ему, чтобы он выпустил «клиента» немедленно, сегодня же. Подальше от места. Пусть не волнуется, тряски не будет. Запомните?

— Да, у меня прекрасная память. Выпустить «клиента» немедленно, подальше от места, тряски не будет.

— Сколько я здесь пробуду?

— Думаю, дней десять — двенадцать. Я могу продлить лечение, но это рискованно…

— Тогда всё! Остальное — потом, через вас. Сейчас он мне не поможет…

— Нет не всё. — Алена нагнулась ко мне и прошептала на самое ухо: — В вашей камере находится некто Бажурин… Будьте осторожны с ним, он опасен…

— Что?! — не поверил я своим ушам. — Вы уверены в этом?

— Да. Абсолютно и твёрдо, — сказала она. — Я работаю здесь уже восемь лет. Восемь!

— Но-о…

— Всё нормально, больной. Санитары! — Алена встала и открыла дверь настежь.

— Дня через три я вас снова осмотрю. Нужные лекарства родственники уже передали, они у сестёр…

* * *

Меня несли в камеру, но мыслями я был ещё в кабинете. Такого приятного сюрприза от Тары я не ожидал. Разумеется, он думал не только обо мне, но и о себе, и всё же… Надо полагать, Алёночка не была обижена и получила за услугу достаточно. Впрочем, не жалко, заслужила сполна, молодец.

О Бажурине я как-то не думал и вспомнил о нем уже на пороге камеры. Ба-жу-рин? Скорее всего, это Абажур, больше некому. Я не обращал внимания на фамилии сокамерников — дурная привычка, да их и не особо называли. Не зона. В тюрьме поверка — по счёту, по головам и никаких карточек, фамилий. Лекарства с надписями брали они, не я. Ну, это ерунда, в конце концов разберёмся, кто есть кто, главное, что я в курсе. Остальное приложится.

Никто из троих не проявил особого интереса к моей персоне, когда меня внесли. «Зачем и куда дёргали?» Каждый был занят своим делом. Либо гад был уверен, что дёргали к врачу и по-настоящему, как сказали санитары, либо осторожничал. Если осторожничал — хуже, значит, опытный, прелый козел, со стажем. Я вспомнил всё, что говорил в присутствии сокамерников за прошедшие дни, и остался доволен — особо ничего лишнего. И ни-ка-ко-го интереса с их стороны, словно сговорились. Одно наблюдение, фиксация. Да, этого пса Бажурина голыми руками не возьмешь, умен. И где доказательства того, что он — «наседка»? В чем? Слова какой-то врачихи? Полументовки? Им нет веры, они не в счет при любом толковище. Я, конечно, ей верю, ей нет смысла мне врать, но… Обвинить человека — легко, обидеть — еще легче. Ба-жу-рин…

Вскоре выяснилось, что такую фамилию носит Абажур, я не ошибся. Да и мудрено было ошибиться.

«Хиляет за каталу, шуршит, почти блатюк! Погоди, ты у меня зашуршишь как мышь, не сорвешься. Взвоешь белугой, если захочу».

Сам я и при желании не мог ему что-то сделать с моей-то ногой, но были еще Сахар и Игнат. Вопрос в том, как его выжить из хаты и под какую причину подвести? Или оставить и не подавать виду, ввести в курс Сахара и Игната, по тихой? Что лучше и как поступить? Лучше, конечно, первое, но как? Он будет все отрицать до последнего и даже станет наседать на меня. Запросто. А как отнесутся к моим словам, обвинениям другие? Такие «объявки» не бросают просто так, за это режут и правильно делают. С другой стороны, я знаю и я обязан действовать. Обязан по жизни и по совести. Обязан! Дилемма… Сколько подобных дилемм было в моей жизни? Пять, десять, сто? Всех не перечесть.

Однажды я играл в карты с одним очень козырным типом. Он только-только пришел этапом со Златоустовской крытой и, как говорится, не чуял под собой ног. Случилось так, что нас видел только один человек, мой знакомый — Пломбир, и то до начала игры. Было лето, на бирже крутилась тьма ментов, и Акула — так дразнили крытника — предложил мне спуститься пониже к реке и засесть в кустах. Дело в том, что менты часто пользовались биноклями, чтобы не бегать зря по огромной бирже с утра до вечера и не бить ноги. Они взбирались на пожарные вышки и часами, словно настоящие охотники, высматривали добычу. Картежников, пьяных, неработающих и прочих. Я согласился на Акулино предложение и как ни в чем не бывало двинул за ним. Речь, конечно, шла об игре «на сразу», то есть о расчете на месте, тотчас, сколько б ты ни проиграл. С собой у меня было рублей сто пятьдесят или чуть больше.

Мы сели играть в густых зарослях рядом с небольшими деревцами и два-три часа бились впустую. Ни он, ни я не лидировали в счете, а лишь слегка «залазили» друг на друга. Залазили и снова давали возможность «откусаться».

Акула был далеко не подарком по игре, прилично натаскался в крытой и кое-что знал. Я отдавал ему должное в этом отношении и, честно говоря, уже подумывал о том, чтобы разойтись по своим и не мучить друг друга. К чему тратить силы в лобовой с достойным и сильным противником, когда на зоне полно лохов и булок! Никаких принципов и личных счетов между нами не было, и в принципе мы могли спокойно разойтись. Могли… Но Акула настаивал на игре и ни в какую не соглашался вставать. Очевидно, его хорошо проинформировали о моей платежеспособности и вообще упакованности и он решил «подхарчеваться» сразу по приезде в зону. Прекрасная мысль, но… Начинать ему надо было не с меня. «Ну что ж, друг, — подумал я тогда, — раз ты так горишь желанием спустить с меня шкуру, попробую её спустить с тебя я».

По моей настоятельной просьбе мы тут же сменили игру, и я начал его глушить «до делов». Ко всему прочему мне в тот день и фартило, в самом деле поперла масть. Это было давно, но я помню все до мельчайших деталей, ибо моя жизнь тогда разминулась со смертью в каких-то сантиметрах друг от друга.

Прошёл ещё час напряжённой игры, и я наконец заимел с него двести рублей. Не так много, но и не так мало, особенно если учесть, что эта сумма должна была лежать в его кармане, а не где-то под камушком в жилзоне. Он молчал и ничего не говорил, а мне не хотелось обижать человека даже легким намеком на наличие лове — есть или нет? Не имел права сомневаться, а тем более спрашивать как какой-то штемпяра и фраер в пенсне.

Через полтора часа эта сумма почти удвоилась; он начал нервничать и допускать грубые ошибки, потерял былую уверенность и нюх, словом, сник. Я не спросил его о наличности и на этот раз, однако дал себе слово как-то намекнуть или встать, когда дойду до пятисот. Сошлюсь на срочные дела, попрошу рассчитаться и скажу, что непременно продолжим завтра. Все красиво и без претензий. Рассчитался, тогда можно и остаться, «передумать», так сказать, уважить до делов по просьбе трудящихся, пока еще тепленький. А иначе не-ет. И козырные двигали фуфло, ещё как. На лбу не написано, а в кармане — вошь, шпиль с ним, потей! Амбиций, как всегда, — через край, садит приваловские миллионы и пыхтит, пыхтит и садит. Насмотрелись…

Акула был уже красный как рак и ничего не соображал, игра шла в одни ворота. Я практически отдыхал, поскольку понимал — он не сорвется ни в коем случае.

Добив его до пятисот, я немедленно встал и сказал то, что давно задумал сказать: продолжим, мол, завтра, прости. Он стал просить меня поиграть ещё хотя бы час, сказал, что осталась сотка, одна сотка. Он почти требовал и намекал на явное неуважение к достойному человеку, игроку. Я стоял и думал. Дурная примета — садиться играть снова после того, как ты встал и бросил карты. Очень дурная и нехорошая. Или не вставай до конца, или встал и иди, иди без оглядки. Я это знал, убеждался не раз, и всё-таки сел. Конечно, я добил его несчастную сотку — это было не так трудно. Но когда я встал во второй раз, чтобы получить деньги и уйти, я увидел перед собой совершенно другого человека. В его диком, затравленном взгляде уже не было ничего человеческого.

Передо мной стоял самый настоящий волк, и не просто волк, а загнанный волк, готовый на все. Я понял это раньше, чем он начал говорить. В одно мгновение я понял, что сейчас он бросится на меня и постарается убить, во что бы то ни стало убить. Я понял и то, что безысходность, отчаяние, страх помогут ему, а не мне. Позор, проигрыш «воздуха», фуфло были для него страшнее смерти. Он проиграл то, чего нет, задницу, и об этом завтра узнает вся зона. Король — голый, король — никто, король — падаль. Вот что ожидало этого фрукта.

Я сделал шаг назад, и он тут же заговорил. Возможно, он понял, что я разгадал его, не знаю.

— Так сколько ты мне должен, Андрюха? — выдавил он не своим голосом. — Пятьсот или четыреста восемьдесят? Кажется, четыреста восемьдесят. Правильно?

Мои руки затряслись, а губы перекосило. Если бы в тот момент появились менты, мне кажется, я бы их не заметил. Я был в шоке.

— Ты чего? Ты чего говоришь-то?! — Я начал медленно отходить назад и чуть в сторону, не спуская с него глаз.

— Пятьсот, да? — Он шёл прямо на меня, очевидно ожидая, когда я повернусь к нему спиной. Один миг, и он вцепится в моё горло мёртвой хваткой. Ни вверху, ни внизу никого не было, играли без свидетелей, а кричать и звать на помощь арестанту не к лицу. Конечно, я мог дать дёру — почему не убежать от гада? Но в любом случае это позорно. К тому же как бы я доказал братве, что выиграл я, а не он, как? Он знал, на что шёл, и у него не было иного выхода. Сходняк и правилка ничего не добавят, не решат, нас обоих до полного выяснения оставят под сомнением, как это было в старые добрые времена. Отдадут, что называется, в распоряжение времени, ибо ничего другого не остается. Кто знает, кто из нас говорит правду? Никто. Кто даст гарантию, что решение в чью-то пользу будет правильным и справедливым, когда оба отрицают свою вину? Никто. Пусть решит время. А тогда… А тогда спрос будет за всё: и за старое, и за новое. Логика здесь проста: гад всегда остается гадом, сделавший гнусность раз, обязательно сделает ее еще раз. Но это будет потом, позже, возможно, через год, если будет. А может быть иначе — нож, чужими руками или по соникам, как угодно. Да и выйду ли я отсюда сейчас? Выйду ли?

Мне было жалко денег, себя, его, потраченных напрасно сил и нервов. По сути дела, я его понимал, на кону была его честь. Он сидел где-то около двенадцати лет, и его многие знали. Знали как босяка, авторитета, человека. И вот разбежалась рука, не удержался. Азарт.

В считанные секунды мне надо было просчитать ситуацию и найти оптимальнейший спасительный вариант. И я его нашёл.

В нарушение всех понятий и рамок, может быть, не так ради себя, как ради него, я сказал ему следующее:

— Стой! Успокойся и слушай меня, Акула. Я видел много, много горя, сам сижу всю жизнь. Клянусь тебе — даже камни не узнают, что ты мне должен! Мы в расчёте, говорю перед Богом. Смотри мне в глаза, смотри! Я знаю — кто-то из нас двоих может отсюда не выйти, знаю. Но будет ли от этого польза тебе или мне? Нет. Итак, мы в расчёте и, если я заикнусь кому-то о происшедшем, разрешаю тебе сказать, что должен я. Всё!

Я стоял и смотрел на него, он стоял и смотрел на меня. Мы оба слышали, как шелестит листва на деревьях над нашими головами.

Прошло минуты три, четыре, и вдруг я увидел, как волк превращается в человека. О, этого мне никогда не забыть! В его глазах засветилась надежда. Я спас и его, и себя. Когда он убедился, что я не играю и не оттягиваю время, мы присели на траву и всё, всё обговорили. Он успокоился и пришёл в себя. Денег у него, конечно, не было, точнее, были, но самая малость, рублей пятьдесят. Я даже не стал брать их, оставил ему.

— Когда будешь в куражах, выиграешь приличную сумму, уделишь мне внимание. Если захочешь, — сказал я ему на прощание и улыбнулся.

Он закивал головой в знак искренней благодарности и потряс мою руку. Он поверил, что ничего никому не скажу даже под пыткой.

— Я хотел тебя убить, прости, — прошептал Акула едва слышно и с надрывом. — Прости!

— Я знаю, брат… Иди и постарайся больше никогда не проигрывать то, чего нет. Великое искусство — проигрывать только то, что есть, не больше. Не искусство даже, другое… Ты меня понял.

С тех пор мы старались не встречаться друг с другом, а когда все же случайно встречались, он всегда здоровался первым, первым и уходил.

Акула освободился чистым по жизни, при мне. И лишь после его освобождения один мудрый ростовчанин признался мне, что всё слышал тогда, слово в слово. Оказывается, свидетель и очевидец был, был. Он спал в кустах в каких-то четырех-пяти метрах от нас, спал и проснулся. Но он тоже кое-что повидал в жизни и знал, чем запахнет его слово, если он вдруг надумает ляпнуть кому-нибудь о случившемся.

Вот она, настоящая зона со всеми её проблемами и дилеммами. Сейчас пишут совсем иначе: круто, грубо, не зная материала и жизни. Лишь бы написать. Мат, брань, угрозы, сплошные мокрухи и резня. Ещё «сучьи зоны», которые канули в Лету ещё в конце пятидесятых. Настоящие «сучьи зоны».

Эти писаки не знают даже того, что уважающие себя и людей блатюки и авторитеты редко употребляют мат и «феню», но, наоборот, изъясняются нормально, по-человечески и просто. Кого им и, главное, зачем удивлять? Они не знают и того, что настоящий вор почти никогда не кричит, говорит тихо и вежливо, тактично и с юмором, дабы ни на йоту не показать своего превосходства. Но слышит все без исключения, ибо на то он и вор в зоне. Ему нет никакой необходимости орать и пугать, грозить и заставлять, не тот случай, не тот ранг. Орут горлохваты и дебилы, наглецы и отморозки, те, у кого, кроме глотки и хамства, ничего нет.

Довлатов это знал, видел, подмечал, анализировал. Находясь в Италии, я постоянно слушал самое лучшее в мире радио, радио «Свободы». Генис, Померанцев, Вайль, Стреляный, Юренян — эти люди буквально переносили меня в Россию и будили в моем сердце то, о чем я и не подозревал. Иногда мне даже казалось, что я никогда уже не сяду, что я почти другой. Куда все это делось, куда?..

И вот сейчас я должен решить судьбу какого-то Абажура, ставшего «наседкой» неизвестно зачем и почему. Возможно, у него было темное прошлое и ему нечего было терять, а может, его купили менты, пообещав меньший срок или «скащуху» в будущем. На душе было скверно. Я снова взял в руки книгу, но лишь смотрел и листал страницы, пытаясь таким образом отмежеваться от общего базара.

«Карты!» Эта внезапная мысль явилась мне как озарение. «Я загоню и достану этого негодяя картами. Если он действительно негодяй, он негодяй и в игре. Сбоев тут не бывает, главное, прихватить. Он непременно выкажет своё истинное нутро, должен выказать, а потом и поговорим».

В моём положении играть было не просто, но при помощи двух-трёх подушек, изловчившись, всё-таки можно. Я продумал детали и быстренько накинул базар по теме. Жук Абажур с ходу навострил уши и зашевелился, шкура у него, видно, давно чесалась, а поиграть было не с кем.

— А чё, можно и пошпилить, если желаешь, — довольно сказал он. — И время проведем, и кое-что приобретём. Так? — оскалил он зубы.

— Ясное дело. Было бы что играть, — намекнул я на деньги.

— Ну, малость найдем, а там видно будет… — Он уже подсел ко мне на койку и ждал, что я скажу дальше. В какую игру, на когда, какие объявки.

Сославшись на раненую ногу, я сказал, что в терс или рамс играть не смогу — утомительно.

— Играем «на сразу». Плачу долларами. Третями или в двадцать одно.

Заслышав про доллары, Абажур преобразился. Его устраивало всё, и он выбрал очко, двадцать одно. В эту игру меня не обыгрывали лет семь кряду, но он этого не знал. Я тут же предложил ему банковать, желая посмотреть, на что он способен и способен ли вообще. Он загрузил в банк сорок рублей, и я стал бить строго по рублю, не спеша. Он молчал и ничего не говорил, ждал, когда я перестану пить кровь и начну бить по крупной, как положено.

Через некоторое время я имел полное представление о его способностях. Они были не ахти какие. Понятно, он не был штемпом в картах, но не был и психологом, докой. Знал лишь те приемы и примочки, которые были известны практически всем мало-мальски играющим людям. Я якобы ничего не замечал, не ловил его за шаловливые ручки, но, наоборот, давал ему возможность раскрыться вовсю. Когда банк доходил почти что до стука, я снимал пять—десять рублей и снова наблюдал. Поиграв с ним минут сорок — пятьдесят, я умышленно спустил ему тридцать долларов, да и вообще прикидывался середнячком. Даже несколько раз порывался бросить игру, разумеется с понтом. Ещё я психовал и ругался, обзывая себя всякими словами за то, что напросился и полез в пасть сам. Эта моя игра — а играл я как настоящий актёр — усилила его веру в свое превосходство. По сути дела, гусь был схвачен, но он об этом и не догадывался. Мы записывали сумму моего долга на карандаш, но я видел, что он не сомневается — деньги у Кота есть, хорошие деньги.

Сахар сидел рядом с Абажуром и прибаливал, как мне показалось, отнюдь не за меня. Всё правильно, он знал его больше, чем меня.

«Кажется, пора», — наконец сказал я себе и взялся за дело по-серьезному. Через час с лишним он отшвырнул от себя карты и как ошпаренный вскочил с койки.

— Какая-то бешеная масть, слушай! — воскликнул он, обращаясь к Сахару словно за сочувствием. — Дай сотку, если есть. Мне на днях передадут, верну.

Сахар пожал плечами и нехотя полез в заначку.

— На. Но на чай уже ничего не осталось. Смотри сам… — сказал он.

Мы снова стали играть. Сотка, конечно же, ушла туда, куда ушли предыдущие деньги.

— Всё, ничего нет, — досадливо процедил Абажур, не глядя в мою сторону.

Я молчал, затем вернул только что выигранную сотку Сахару. На чай.

Игнат, которому въедливый Абажур изрядно надоел своими подковырками и насмешками, ликовал. Он ничего не говорил, но всё было видно и так, без слов.

Абажуру же не сиделось и не ходилось — так чувствует себя всякий, кто проиграл. Проиграл в то время, когда на все сто был уверен в выигрыше. Некое чувство неполноценности и ущемлённости, даже стыда. Чаще из-за этого, а не из жадности люди садятся отыгрываться. Хотя, конечно, жалко и денег.

Я терпеливо ждал, надеясь, что он предложит что-то еще, нет разницы, что придумает. И он таки предложил. Десять пачек сигарет с фильтром, НЗ — неприкосновенный его запас. Игнат присвистнул, не удержался.

— Ну тише ты, — зло рыкнул на него Абажур, подчеркивая этим свое превосходство. — Расчувствовался, смотрю!

Игнат сник и не огрызнулся, лег на койку и стал читать.

— Брось, не солидно как-то, — сказал я Абажуру. — Курить что будешь?

— Моя забота. Играешь или нет? — Абажур почти кипел.

— Как хочешь, — я снова умостился на подушках — Игнат и Сахар дали мне свои, — и мы начали игру по новой.

Вскоре десять пачек сигарет лежали на моей тумбочке, радуя взор. Не Америка, но для тюрьмы сойдут и такие.

— Что ещё? — спросил я без яда в голосе.

— Да нечего, — отмахнулся Абажур. — Разве что носки потные, сапоги на меху…

— Сапоги? Ну-ка покажь!

Абажур просто постеснялся объявить сапоги прямо, но намекнул — на меху… Я прикинулся глупой овечкой и стал внимательно рассматривать сапожата, как будто действительно нуждался в них.

— Во сколько оцениваешь? — наконец спросил я о цене.

Он обрадовался и немного загорелся — представился случай соскочить со ржавого гвоздя, откусаться, отмазаться, вернуть свое.

— Ну давай в тридцатку. Тридцать долларов, — назвал цифру наглец. — Новьё, два раза только одел, и всё, повязали. Тридцать долларов, — повторил он уже твёрже.

— Годится. Сам вижу, что новьё. — Мне было до ужаса смешно, но я держался как мог.

Когда я «снял» с него сапоги, а потом куртку и неважную шапку, он вроде бы опомнился, что-то уловил и понял.

— По-моему, тут не масть, брат, да-а… — Сейчас он был похож на клоуна, который не смеялся. — На чём же ты меня так лихо отжарил?..

Я подмигнул Сахару и Игнату, и те разом прыснули. Они уже все поняли, от и до.

Таким образом — через карты, при помощи их, в зонах часто «выясняются отношения» и показывают, кто есть кто на деле. Гусь был явно демарализован, выражаясь казенным языком, но мне этого было мало.

— Слушай, Абажур, — обратился я к нему достаточно скромно и как к равному. — Ты у меня ничего не выиграешь, конечно, но я могу дать тебе возможность отмазаться, если желаешь. Парень ты серьёзный, чего мелочиться? Я буду играть тебе «на сразу», твои, а ты мне — «на число». Устраивает?

Он призадумался и недоверчиво покосился на меня.

— Устраивать-то устраивает. — Самолюбие его уже было задето. — А на какое число? — спросил он затаив дыхание.

— Тебе виднее, говори. Моё дело — играть.

— А если нас раскидают по корпусам? Вот-вот ведь раскидают?

— Передашь через гонца. Принципов не будет.

— Идет. Расчёт — в конце месяца, через двенадцать — четырнадцать дней. Мне кое-что передадут в передаче, «зарядят», дома в курсе…

— Базару нет, бродяга! Присаживайся.

Я отстегнул Игнату сотку, попросив его сунуть её вертухаю, если тот задыбает нас в глазок и начнёт, хипишевать и требовать карты. А такое могло случиться.

— Хватит сотки для козла или добавить?

— За глаза хватит.

Игра пошла. Не скажу, что я легко его одолел, сказывалось мое состояние, да и он глядел в оба и осторожничал, но к вечеру того же дня Абажур был мне должен две с половиной штуки зеленью в переводе с русских на доллары. Он и сам был почти зелёным, как какой-то огурец. И Игнат, и Сахар уже понимали, что это фуфло, причем фуфло настоящее. Таких денег ему никто непередаст, потому что таких денег не водилось у него и на воле. У него самого. Кроме того, тюрьма не зона, такую сумму не каждый сумеет загнать, нужен надежный гонец, который тоже запросит не меньше трёхсот.

Дождавшись, когда он заснет мертвым сном, я написал несколько слов на листке и вручил его Сахару. Речь шла об Абажуре, о том, что я имею основания утверждать, что он — «наседка». Поэтому и обыграл его, поскольку иначе доказать не могу.

Сахар быстро пробежался глазами по тексту и передал записку Игнату.

— Я давно догадывался, — вырвалось у того непроизвольно. — У, козёл! — Он сжал кулак и потряс им в воздухе.

— Не спеши, — показал я на пальцах. — Он свалит сам, вот увидишь.

И действительно, буквально через день Абажур неожиданно запросился к врачу и долго-долго не возвращался. Затем за ним пришли.

— Выписали, братва, — врал ублюдок в присутствии ментов, собирая свои скромные пожитки. (Сапоги, шапку и куртку я уже подарил Игнату. Мужик был на седьмом небе от радости.)

— Счастливого пути, Абажур, — ядовито подколол он «наседку» и повернулся к нему спиной. Того передёрнуло, но он молча проглотил сказанное. А я лишний раз убедился, что Алёна была права. Порядочные так не уходят. Я же думал о шмоне, полагая, что гад непременно нашепчет ментам про доллары. Что ж, пусть поищут, может быть и найдут, если хватит ума.

* * *

Прошло девять дней с момента моего прибытия в лазарет, и я стал думать о смерти. Думать серьёзно и долго, думать, подготавливая себя к самоуходу. Да, жизнь виделась пошлой и паскудной, зато смерть… О, она была прельстительней самой прельстительной барышни и манила к себе, словно девушка, манящая к себе юношу, не ведающего порока… Как просто и легко, какой удивительной и милой иногда кажется смерть…

Я сделал всё, что требовалось. Никто не пострадал, судья Пырьев уже на воле, менты поостыли. Я уже шкандыбал по камере и кое-что мог. Но зачем мне нога? Зачем мне Тара и Алёна? Всё кончено, кончено без каких бы то ни было надежд на просвет. Писать? Можно, хочется, но смерть желанней. И почему-то ни капельки не страшно. Взять тазик теплой воды, примостить в койке, лечь и быстро вскрыть вены на обеих руках. Без проблем, секунда делов-то! Легкое головокружение и вечный, вечный покой. Воистину смерть прекраснее жизни, хотя считают наоборот. Здесь ждешь, там уже нет. А ведь именно ожидание чего-то, не считая боли, делает нас несчастными. Ожидание и злость, разочарование в удаче, надежде. Когда ничего не ждешь — проще, но тогда нет и радости потом, когда сбылось и исполнилось. Все отмерено, все! Кто мы в этом мире? Пылинки. Какой толк, что ты ушел гением и оставил великие труды? Кому? Зачем? Что изменится в судьбах людей? Они по-прежнему будут любить и ненавидеть, страдать, убивать и сидеть, как я. Ничего не изменится, ни-че-го! Как это старо и как ново для всякого человека…

Переболею, пройдёт, должно пройти. Можно устроить маленький праздник на троих. Сто баксов — и через час здесь будет водка и колбаса, хорошие сигареты и кофе. А если сильно захочется, будут и бабы, точнее, я — у них. Изловчатся, попрыгают на мне, я ведь не в форме. Но тогда я задержу собственную тоску, причем ровно на столько, сколько продлится мой праздник. Она отпустит только на ночь, а завтра вернется вновь, вопьется в меня с прежней силой и будет казнить.

Лучше уж так, на трезвую, как учили. Совсем скоро я останусь один, Сахар и Игнат вот-вот уйдут, выздоровели. Бросят других, кого? Впрочем, какая разница, дело уже сделано. Управленческие следователи приходили ко мне дважды. Я не ошибся, дело будут вести они. В основном, наши и немного другие. «Где был? Что делал? На какие средства? Как с оружием?» — спрашивали они меня. Ни слова о Пепле, ни слова о Гадо… Почему? И этот мент, вертухай!.. Что он хотел мне сказать, что? Почему интересовался Котом? Вопросы, вопросы, вопросы. И не будет конца, особенно в камерной системе. Тольятти немного обиделся на меня, не понял. Сперва просил у него «дорогу», а затем — не надо! Написал, пояснил, но он, видно, истолковал все по-своему. Бог с ним, увидимся, объясню как следует. Если увидимся. Следователь сказал, что меня ждет железный «вышак», так и сказал. «Управление будет настаивать изо всех сил, надавит на все педали».

Хер с вами! Я не стану ждать, так и так когда-нибудь подохну. Мысли о расстреле задели за живое. Захотелось вдруг жить. Как будто назло, вроде бы назло. Где же ты, смерть? Почему отступила? Наверное, именно так судьба разворачивает любого самоубийцу, в пять секунд.

Я не выдержал, взял один ботинок, достал лезвие и слегка надрезал кожу на нем. Сахар и Игнат молча наблюдали за мной, ни о чем не спрашивая. Я достал из-под надреза несколько сотенных банкнот.

— Подтяни мента и побазарь с ним насчёт спиртного, — обратился я к Сахару. — Ну и пожрать покруче… Не икры, но чего-нибудь такого…

Сахар понимающе кивнул в ответ и взял сотку из моих рук.

— Многовато, — заметил он.

— Не на всё, хватит и полтинника. Сдачу пусть волокёт рублями, пригодятся.

Они мигом оживились и зашустрили на всю. Через сорок минут три бутылки «Кристалла» и снедь были у нас.

— Сливайте куда хотите, посуду назад, — потребовал мент, и мы быстро вернули ему тару. Улик нет. Я налил себе почти полный стакан и залпом осушил до дна. «Кто любит жизнь, тот курит папиросы!» — крякнул я и достал из пачки одесские «Сальве». Дело случая, но пара пачек папирос одесской фабрики действительно попали к нам в камеру, я очень удивился — земляцкие.

Сахар и Игнат тоже выпили, но чуть поменьше, чем я. На душе сразу полегчало. Не хватало только музыки — наша радиоточка не работала, ну да бог с ней, обойдемся и так. Мы болтали и пили, пили и болтали, позабыв на время о том, что нас ждало. Игнату грозил семерик, Сахару — все двенадцать. Один сидел за магазин, другой — за склад.

Прошло часа полтора или, может, чуть больше. Мы уже собирались подтянуть служивого снова, как вдруг кормушка резко открылась и в проеме показалась голова того самого мента, который интересовался мной несколько дней тому. Смена была не его, но он пришёл.

— Подойди сюда, Кот, — обратился он ко мне как к своему старому знакомому и поманил пальцем.

Я встал и поковылял к двери.

— Чего тебе ещё? Опять интересоваться пришёл или дело есть?

— Уже нализался? Молодец! — Мент сразу учуял запах спиртного и заглянул мне в глаза. — Щас всех сдам зондеркоманде, — припугнул он для острастки. — Сдать или не надо, а?

— Валяй! Может, орден наклеют, — огрызнулся я для порядка.

— Орден не дадут, а тебя в карцер опустят. Ну ладно. Слушай меня… Тут один… това-рищ просил передать тебе записку… Прочтешь и сразу уничтожишь. Понял? За ответом приду через пару часов, шевелись.

Он сунул мне запаянную малявку и тут же исчез. Мне показалось, он был хорошо осведомлен о «наседке» Абажуре и потому выжидал, не отдал ее раньше.

Тюремные менты-вертухаи знают порой не меньше оперативников, но и опера знают кое-что о них и закрывают глаза на мелкие шалости. По негласному договору первые не сдают блатным «наседок», о которых им известно, вторые не заводят дела на вертухаев-контактеров и не гонят их с работы. Есть и инструкции, закон, но что они значат, когда в ход идут деньги и язык арестантов? Укатывали майоров и полковников, а этих и сам бог велел.

Но кто же мне пишет? Скорее всего какой-то приятель по зоне, с кем раньше сидел. Больше некому. Когда меня только привезли и я лежал на привратке, некоторые люди меня видели. Человек десять—пятнадцать, ехавших на суд. Их как раз выводили из боксов. Могли узнать, передать по хатам, как обычно. Сейчас узнаем…

Я быстро содрал целлофан и раскатал записку. Почти на лист с двух сторон, почерк мелкий и корявый, без подписи.

«Здарова, бродяга, — писал некто с ошибками, начиная с первого же слова. — Я узнал што ты на тюрьме почти сразу. Писать многа не буду, но кое што напишу для ясности. Кто пишет поймешь по ходу, не малинъкий. Я приехал…»

Я опустил руки и замер, дальше читать не стал, не хватило сил. Меня затрясло, а сам я буквально задохулся. Я уже почувствовал, кто это, именно почувствовал, а не понял. Интуиция подсказала мне, что так мог писать только один человек — Гадо. Неужели чутье не обманывает меня? Неужели это он, мой дорогой таджик, умница и безумец в одном лице?!

«Господи! — Я прямо упал на койку, обхватив голову руками. — Господи!»

В тот момент я думал только о нем, как будто его ждало худшее, чем меня. Мне было до того больно и обидно, что казалось, сердце не выдержит, разорвется. Как?! За что?! Почему?! Пусть я — идиот и искатель приключений на свою голову, но ты-то, ты! Как же мог устряпаться ты, Гадо? Устряпаться, находясь далеко-далеко от Урала, в стране, где не действовали никакие законы, где война смешала практически всё. Невероятно, непостижимо, глупо! Вот она, великая несправедливость и справедливость! Удача не хвост, Бог не фраер. Он чего порадуешься, от того и поплачешь. Закон! Прав был тот шиз, прав — судьбу не перехитришь, никогда.

Мои сокамерники опешили — я был белый как мел, я молчал, но все было видно без слов.

— Что стряслось, брат? — Сахар затряс меня за плечо так сильно, что я оскалился.

«Неужели я отрубился и думал в бессознательном состоянии? — пронеслось во мне. — Нет, он говорит, я не отрубился, но был на грани того».

— Всё нормально. Игнат… — Игнат тут же подскочил ко мне.

— Подтягивай мента и заказывай водки сколько допрёт. Живее!

Игнат кинулся к двери, а я стал читать дальше.

Как выяснилось из текста записки, Гадо «связали» четыре месяца назад в Москве. В Москве, а не в Таджикистане. Он расслабился до основания и приперся туда с двумя товарищами по каким-то своим важным делам. Ни классные ксивы, ни респектабельный вид, ни деньги не спасли его от московских ментов. Людей кавказской национальности щемили повсюду, иногда по три раза на день. А он был черным, почти чеченец. Этого было достаточно. Когда они выяснили, кто он, то ахнули. Не спас его и знаменитый таджикский режиссер, к кому он, собственно, и приехал. Дальше как обычно — московская тюрьма и этап на Урал. В отличие от меня, пострадавшего только от руки Анжелы, Гадо попал под серьезный замес — его били и истязали, сломали три ребра и оставили без зубов. Из записки я также узнал, что Пепел давно мертв, его застрелили примерно через год после нашего отрыва. Остались он и я, двое из четверых…

«Надо абизателъно увидишься, поталкаватъ, — писал он в конце. — Вазможностъ есть…»

Я закончил читать и задумался. В моем, распоряжении была пара часов для обдумывания и написания ответа.

«Выпьем потом, позже, — решил я. — Сейчас нужна трезвая мысль». Конечно, я был не так трезв, как хотелось бы, но нервная встряска сделала свое дело — я уже соображал. Если Гадо пишет, что есть возможность увидеться, значит, она действительно есть. Мент наверняка «железный», не сдаст, что бы я ни написал. Буду писать всё, а дальше посмотрим. Я понимал: Гадо что-то задумал, но что? Сходиться где-нибудь на больничке или в карцере ради простого, праздного базара он бы не стал. Показания и вся прочая байда для нас уже мало что значили. При любом раскладе — а можно было валить всё на мёртвых Фрица и Пепла — мы не срывались с «вышака». Ясно как день. Тогда зачем ему разговор? Такая встреча, во-первых, будет стоить очень больших денег — мы ведь не простые домушники, а убийцы, а во-вторых, грозит всякому менту сроком, немалым сроком. С другой стороны, ни он, ни я ничего не теряли и почему бы не рискнуть? Есть десятки вариантов, как вырваться из тюрьмы. Были бы деньги и связи, дух. У меня все это было: Тара, его подручные, деньги.

«Какой я молодец, что подумал об этом заранее», — похвалил я себя. Впрочем, я еще ни в чем не был уверен. Кто знает, что Гадо имел в виду на самом деле?

Ему предсказали три, три побега!.. «Третий будет удачным и последним», — вспомнил я слова бабая. Последним…

Что ж, всему когда-нибудь приходит конец, всему. Побег в самом деле был удачным, вопрос в том, последний ли он?

Я писал долго, продумывая каждое слово. Старался не расписывать, но все равно вышло на два листа с двух сторон. Так мелко, словно буквы ожили и решили совокупиться, удариться в тяжкое. Ну вот, кажется, и все. Осталось поплотнее укатать записку и дождаться мента.

— Ты строчишь, как настоящий писатель, — пошутил простодушный Игнат, не подозревая, как он близок к истине.

— «Строчат» девушки, друг, а я пишу, — ответил я, закуривая десятую по счету папиросу. — Может быть, когда-нибудь напишу и о тебе, Игнате из Перми. А?

— Давай-давай! Я могу такое рассказать, что пальчики оближешь. Но кому мы нужны? Дичь, она и в Африке дичь. А я кто, если честно? То-то и оно.

— Не грусти, время стирает все и делает из рабов героев! Придет мент, еще врежем. А сейчас надо подождать, малява слишком серьезная…

* * *

Мы встретились с Гадо ровно через три дня, ночью. Ещё до ухода врачей, почти под вечер, у него пошла горлом кровь. Это была старая арестантская примочка, даже на «мастырка». Его могли и не положить в лазарет, а оказать помощь на месте, но я хорошо подготовил Алену, и та очень-очень помогла нам…

Гадо привели и поместили через несколько камер от меня. Ночью мы подтянули мента, и он согласился свести нас в пустой камере на полтора часа.

Мент страшно боялся, соглашался только на двадцать минут, но, когда я бесцеремонно сунул ему за пазуху несколько сотен долларов, он сломался. Гадо вывели первым, затем вышел я.

Когда я переступил порог камеры, он сидел за столом и спокойно перебирал в руках изящные четки. Передо мной сидел постаревший, седой человек со впалыми щеками. Мне показалось, он вот-вот закашляется и начнет задыхаться, до того жутким был его вид. Мы крепко обнялись и стояли не шевелясь некоторое время. Я и он, двое из четверых…

— Я принёс тебе хорошего плану, — сказал он и достал из-за пояса тугой шарик анаши. — Наша, азиатская, люди не забывают… Хорошо мыслится под ней, хорошо.

Папиросы лежали тут же, на столе, он достал несколько штук и принялся выдувать табак из гильз.

— Я не употребляю, ты же знаешь, — отмахнулся я. — Не героин, но все же…

— Как хочешь, — он вскинул на меня голову. — Забыл. А я забью, хочу побыть в мэтрополитэне, — пошутил Гадо грустно. Он быстро набил одну папиросу и, прикурив, без жадности, а как настоящий профессионал, легонько затянулся дымом.

— Есть люди… — сказал он. — Они уже три недели снимают квартиру напротив тюрьмы. Ты вовремя подоспел… Осталась самая малость, а так всё решено и согласовано… Идёшь или останешься здесь?

— Иду! — вырвалось у меня почти сразу. — Но ты же рассчитывал только на себя, теперь многое придётся менять…

— Ерунда, не многое! Сейчас ты узнаешь все детали и решишь. Так отсюда ещё не убегали, брат, — заверил меня Гадо и впервые улыбнулся.

Он говорил, говорил и говорил, посвящая меня в детали предстоящего побега. Я слушал и чувствовал, как во мне что-то поднимается и закипает. Таджик умел красиво говорить, он прямо завораживал своим негромким уверенным голосом. Его хотелось слушать и слушать.

— Но ведь тебе предсказано три побега, Гадо! — не удержался я в конце разговора и все-таки напомнил ему о словах бабая.

Он на некоторое время замолчал, потер крепкий подбородок рукой, затем медленно-медленно произнёс:

— Аллах даст и четвёртый, дарагой. Всё — в руках Аллаха.

Такого ответа я от него не ожидал. Действительно, все — в руках Аллаха. Возрадовавшись, я рассказал ему о Таре и своих возможностях.

— С такими силами можно брать тюрьму, — сказал Гадо. — Не ломай голову, всё будет хорошо, я знаю.

И я ему верил.

— Если свалим и на этот раз… Клянусь, я приму вашу веру! Клянусь!

Ради этого стоило жить. Мы разошлись через час пятнадцать, но я знал, что мы скоро встретимся вновь, очень скоро…

г. Пермь, конец 90-х, тюрьма

Оглавление

ДЛЯ ГАДО. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Реклама на сайте