«Преступник»

1

Петельников смотрел на скоропишущего следователя; на эксперта-криминалиста, приседавшего, прилегавшего на живот и ходившего на четвереньках; на Леденцова, зыркавшего по квартире наметанным взглядом; на всегда безмолвных понятых… Смотрел на десятки раз виденное — не сотни ли? — и принимал все лишь глазами, ибо его сознание обратилось в память, перебирая эти самые десятки прошлых краж и выискивая что-нибудь свежее. Но сегодняшняя кража казалась настолько безликой, что не шла ни в какой ряд, — или же, наоборот, могла быть пристегнутой к любому.

— Замок открыли путем подбора ключей, — тускло сообщил эксперт.

Впрочем, «изюминка» была, если только это слово допустимо к квартирной краже: странная распахнутость всего и вся. Шкафы, столы, тумбы, коробки… Даже кастрюли на кухне стояли без крышек. Что-то искали.

— Трудились в перчатках, — буркнул эксперт.

Петельников скосился на его ученую голову, припавшую к лакированному подлокотнику кресла. Хотя бы уж тоном сдабривал свою унылую информацию.

— Следов обуви нет, — оповестил эксперт, принимаясь еще раз фотографировать общий вид и черноту распахнутой мебели.

— А что есть? — не утерпел Петельников.

— Сочинить, что ли? — справедливо огрызнулся эксперт.

Отпечатков пальцев нет, следов обуви нет, следов орудия взлома нет… Вся надежда на случайного очевидца да на украденные вещи, могущие где-нибудь всплыть. И Петельников подошел к хозяйке, уже проверявшей, с разрешения эксперта, свои шкафы.

— Анна Васильевна, что пропало?

— Триста рублей, — сказала она, как-то вдруг сразу обидевшись.

— Где лежали?

— В баночке, а баночка вон там…

Перегнув короткое полное тело, которое сделалось коконоподобным, она ткнула банкой из-под кофе в нижнее отделение шкафа. Петельников знал эту незатейливую привычку из времен бабушек, из времен комодов таить деньги в чистом белье, где-нибудь между синеватыми простынями. Но эту привычку знали и домушники.

— Какими купюрами?

— Десятками.

— А вещи?

— Пока вроде все цело…

— Если обнаружите пропажу, то сразу же нас известите.

Вещи целы. Тогда понятны эти раскрытые дверцы, выдвинутые ящики и сброшенные крышки: искали деньги. Есть домушники, не желающие обременяться шубейками, хрусталем и ценной радиоаппаратурой. Чтобы не сбывать, чтобы не следить. То ли дело готовые деньги. И это лишало уголовный розыск надежды на, может быть, единственный след.

— Вы когда вернулись домой?

— В пять часов, после работы.

— А муж? — Петельников кивнул ему, подзывая для общего разговора.

— Час назад, еще не обедал…

Супруг ответил, хмурясь сурово, и было не понять от чего: от вопроса ли, от кражи ли или от того, что еще не обедал. Значит, в квартиру проникли утром, а скорее всего в первой тихой половине дня, когда все на работе.

— Кого-нибудь подозреваете?

— Соседи смирные, родственников и детей не имеем. — Анна Васильевна так и не выпустила банку, изредка заглядывая в нее с безрассудной надеждой.

— С худыми приятелями не водимся, — добавил муж.

Петельников унюхал легкий игривый запах и неприязненно оглядел супруга — худой, остролицый мужчина с редкими серыми волосами, сквозь которые хорошо виделась розовато-белесая кожа. Пообедать он не смог, а пивка влить успел. Петельников улыбнулся. Ему казалось, что он сейчас улыбается и этой силовой улыбкой давит неуместное раздражение, которое шло от глухой, бесследной кражи. Подумаешь, мужик выпил после работы кружку пива…

— Товарищ капитан, мы прошлись по соседям.

Леденцов казался раздвоенно-растроенным, вездесущим. Только что вроде бы стоял у серванта и вертел какой-то флакончик… Но пахнуло от лейтенанта не духами, а пирожком с мясом. Что это сегодня мир воспринимается в запахах, как у собаки?

— Жуешь? — тихо спросил Петельников.

— С утра не ел. — Леденцов проглотил остаток пирожка.

— Ну?

— Соседи ничего не видели и не слышали.

— Тогда жуй.

— Уже нечего, товарищ капитан.

Эксперт укладывал сумки, следователь перестал оглядывать комнаты и молчаливо строчить свой бесконечный протокол, понятые расписались… Работа на месте происшествия подошла к концу.

Петельников захлопнул блокнот и вновь оказался возле потерпевших.

— Товарищи Смагины, еще вопросик… У вас не хранилось чего-нибудь ценного или необыкновенного?

— Что? — удивился муж, отчего его худое лицо стало еще острее.

— Ну, скажем, картины, иконы, драгоценности?..

— С какой стати? — теперь удивилась Анна Васильевна.

— Мы не торгаши. — Супруг игриво поерошил свои полегшие волосы, и стало ясно, что пива он выпил две кружки.

Петельников еще раз прошелся по квартире — просто так, рассеянно, в надежде высмотреть какую-нибудь странную деталь уже другим, как бы посторонним взглядом. На кухне штабельком лежали голубые пачки стирального порошка «Лоск». Капитан стал, задумавшись.

— Отпечатков пальцев на них нет, — усмехнулся криминалист.

— Хороший порошок? — спросил Петельников у хозяйки.

— Отличный.

— А я купил «Лотос».

— Что вы, этот лучше. Только редко бывает в магазинах.

— Я вообще не видел…

Пришла самая противная минута: оперативная группа покидала место преступления. Потерпевшие останутся в квартире, на затоптанном полу, среди развороченного белья и одежды, у опыленной порошком эксперта мебели — одни, после кражи, со своим настроением. Что им сказать на прощание? Заверить, что краденое отыщут? Что преступников поймают? Или пожелать спокойной ночи?

И когда все: следователь, Леденцов, эксперт, участковый инспектор, понятые — вышли, Петельников сказал Смагиным чуть неопределенное, чуть обещающее и поэтому чуть успокаивающее:

— Мы еще встретимся…

Октябрьский холодный воздух, городской шумок и уже вечерние окна других, необворованных квартир отстранили заботу. Леденцов распахнул дверцу машины.

— Товарищ капитан, вы утверждали, что на каждом месте преступления есть минимум одна загадка.

— Утверждал.

— Только не на этом. Кто-то искал деньги, чтобы скорее пропить.

— Тут не одна загадка…

— Какие, товарищ капитан? — не спросил, а распевно удивился Леденцов.

— Зачем он открывал шкафы и ящики?

— Искал купюры.

— А зачем открыл крупяные банки на кухне?

— Женщины и там прячут деньги.

— А зачем открыл кастрюли с супом?

Леденцов не ответил, уставившись на капитана своим упрямым и — от рыжих волос, что ли? — рыжеватым взглядом.

— А что он искал в чайнике с водой? — добавил Петельников.

2

Великоватый плащ с широким поднятым воротником и спортивная шапочка, натянутая почти на глаза, скрадывали человека до безликости, до какой-то завернуто-обернутой фигуры. Он стоял на последней лестничной площадке и слушал звуки уходящего утра. Их почти не было. В квартирах уже отшумела вода, отстучали спешные шаги и отхлопали двери. Лишь где-то внизу, на первом этаже, бессмысленно тявкала собачка.

Видимо, звуковой фон его удовлетворил: человек вытащил из кармана плаща медицинские перчатки и натянул на руки, отчего резина так истончилась, что стала прозрачной. Он оглядел три двери, выходившие на площадку, и выбрал среднюю. Казалось, человек поступает наобум. Случайная лестничная площадка, любая дверь… Но в его действиях была скрытая, лишь ему известная причинность: площадка выбрана на последнем этаже, где исключена ходьба жильцов из нижних квартир, дверь выбрана однозамочная и скорее всего не двойная.

Человек позвонил как-то необязательно, будто примеривался. И ждал так долго, что и спящий успел бы подняться. Второй раз звонил длиннее и настойчивей, но ответа ждал меньше. Третий звонок вышел небрежным, на всякий случай. И тогда у человека, словно выпав из рукава, оказалась грузная связка ключей. Он еще раз глянул вниз и подступился к замку…

Пошло другое время — долгое, тревожное. Ключи не подходили. Человек нервно скреб по металлу, оглядывался и примеривал следующий ключ.

Видимо, прошло минут двадцать, прежде чем замок согласно провернулся. Человек вздохнул и опустил теперь уже ненужную связку металла в карман, отчего плащ скособочило с заметной силой. Оставалось войти в квартиру. Но человек, широко распахнув дверь и все-таки проверив, нет ли второй, не вошел, а прикрыл ее осторожненько. И легко побежал вниз, на улицу.

К дому подступал низкий прозрачный скверик, разбитый в междомье: цветы, скамейки и кусты. Человек в плаще и спортивной шапочке выбрал место отдаленное, за кустом, который, заслоняя, не мешал уже редкими листьями видеть парадное. И все-таки человек еще прикрылся и газетой, изобразив читателя.

Наблюдавшему за ним лицу, будь таковое, могло бы показаться, что этот квартироотмытчик передумал, или испугался, или проверяет, не замечена ли его операция с дверью… Но домушник проверял другое: не поставлена ли квартира на сигнализацию, не подкатит ли сейчас милицейская машина? Впрочем, окажись в сквере опытный работник милиции — он бы задержал эту нелепую фигуру в сером безразмерном плаще с вставшим до макушки воротником, в спортивной шапочке, натянутой до носа, с газетой, закрывавшей то, что осталось от лица после шапочки. Видимо, этот замочник не знал проверенной криминалистами истины, что подозрительней всех выглядит сам преступник. Но если бы подъехала милицейская машина, он встал бы и шмыгнул за угол соседнего дома.

Через полчаса — достаточное время — человек в емком плаще встал, намереваясь идти в парадное, но оттуда выкатилась крохотная белая собачка, походившая на стриженого кота. Хозяйка-старушка поспевала сзади. Он переждал эту, чуть было не происшедшую, нежелательную встречу. И тогда вошел…

Крепко прижатая, уже не запертая дверь распахнулась легко, как от сквозняка. Он переступил порог, закрыл ее, мягко спустил замок и нащупал выключатель; при свете матового бра деловито вытащил газету, бросил на пол и тщательно отер ноги, чтобы не наследить. Убрав грязную бумагу обратно в карман и даже не оглядевшись, он прошел на кухню. Белая плита без единой кастрюли, вытяжка, пластиковые шкафы и шкафчики, большой холодильник, какая-то трехступенчатая люстра… Он принялся за дело.

Плоский ящичек, поделенный на десяток отделов. Ложки-вилки, мельхиор и серебро. Какие-то лопаточки, какие-то совочки… Однозубая вилка, горбатый ножик, дырявая ложка… Для чего они?

Шкаф-угол с посудой. Сервизы, расписанные золотом и разрисованные картинками. Тарелки, блюда, супницы… Чашечки, чайнички, сахарницы, вазочки…

Небольшой шкафчик — сверху пластик, внутри дерево — заложен пачками чая. Грузинский всех номеров, индийский, цейлонский… В коробках, полиэтиленовых мешочках, железных и стеклянных банках…

Второй шкафчик-двойник, из которого пахнуло уходящим летом. Сплошные стеклянные банки с притертыми пробками. А в банках сушеные листья, цветы, стебли… Травы, травы…

Холодильник высветился ярко, с радостью, будто ждал хозяина. В морозилке желтая курица и бруски мяса. Консервы — банок десять, разных. Бутылки с соками и какими-то соусами. Тюбик с горчицей, баночки с приправами… Коробка креветок…

Человек в плаще захлопнул холодильник и прошел в большую комнату.

Стенка, походившая на фасад старинного дворца. Диван, диванчик и два пуфика, обтянутые зеленой ворсистой тканью и красиво прошитые латунными фигурными кнопками. Ковер, бегущий со стены на пол. Люстра в семицветных висюльках…

Он начал распахивать дверцы стенки и выдвигать ящики. Чистое белье, книги, бар, хрустальные вазы… Его надолго задержало отделение, где скомпоновались телевизор, проигрыватель, приемник и магнитофон — заграничные, непонятные, управляемые дистанционно…

Он перешел во вторую комнату. И стал у порога, озадаченный…

Вытянутое помещение кончалось широченным окном, к которому привалился такой же просторный стол, казавшийся лохматым из-за книг и бумаг. А двух длинных стен не было — вместо них до самого потолка лежали на полках камни. Их блеск, тусклый из-за осеннего неба, притянул его. Вблизи камни расцвели: черные, вроде окаменевшего вара; зеленые, зеленее листвы; синие, синее неба; красные, краснее огня… Кристаллы водяной прозрачности и всех оттенков; кристаллы длинные, как иглы, тупые, как снаряды, и плоские, как таблетки. Глыбы и камешки с наперсток, шарообразные и грибовидные, металлические и вроде бы мягкие — камень, походивший на спрессованную лапшу, — он даже ткнул его пальцем.

Один камешек величиной с куриное яйцо человек снял с полки и разглядывал долго. Зеленовато-матовый, однородный, на глаз теплый… Будто тек зеленый янтарь да и застыл.

Он положил камень обратно и подошел к столу. Бумаги. «Отчет Тюхменевской экспедиции». «К вопросу о подвижности плит». «Зона разломов…». Книги. «Петрохимия кимберлитов…». «Записки Всесоюзного минералогического общества». В ящиках стола тоже лежали книги с бумагами; только в правом нижнем оказался приземистый пузырек, в котором плавал корень, похожий на заскорузлого старичка.

Человек в плаще уже было пошел, но вернулся к полке, взял молочно-зеленый камень и опустил его в карман, под изъеденную подошвами газету.

В передней он огляделся: не забыл ли чего? Его взгляд остановился на вешалке — на кожаном пальто, на теплой куртке, на какой-то импортной шубейке… И ему подумалось, что стало прохладно ходить в его просторном сером плаще.

Он подошел к двери и начал слушать, есть ли кто на лестнице…

3

Хозяина квартиры привезли к Петельникову. Седоватый, загорелый и поджарый геолог сидел через стол и, видимо, кражу не переживал. Петельников злился на себя, что прилип к нему с неделовыми вопросами.

— Аркадий Петрович, неужели объездили все Приморье?

— За тридцать лет работы я объездил всю страну. А в Приморье знаю каждую сопку. Мой регион.

Его регион. Человек знал геологию Приморья, как свою квартиру. Ежегодно туда ездил, ходил, изучал. А потом писал отчеты, статьи, монографии… Специалист. А в какой области специалист он, Петельников? В криминалистике. Он может определить, чем открыли замок, как выдавили стекло, откуда прилетела пуля; он знает в лицо с полсотни судимых и на все способных ребят; и еще он владеет всеми приемами борьбы и стреляет из любого положения… Он, Петельников, тоже специалист. Оба они специалисты. Только приморские пласты, породы и массивы имеют на редкость спокойный характер — лежат себе миллионы лет и ждут, когда их расковыряют или опишут в диссертациях. Полсотни же петельниковских бесшабашных могли взорваться вроде мин замедленного действия и требовали глаза постоянного. Да вот и эта начавшаяся, видимо, серия странных краж могла быть делом рук одного из судимых.

— Вы когда вернулись из экспедиции?

— Неделю назад.

— И что будете делать в городе?

— Обрабатывать материалы. Писать отчет, статьи, рекомендации…

— Вы кандидат наук?

— Да, уже и докторскую написал.

В прошлом году они с Леденцовым смоделировали острейшую ситуацию, вычислив, что замышляется магазинная кража, кем замышляется, с кем и когда. И предотвратили. Товары остались целехоньки, трое ошарашенных и пристыженных ребят остались на свободе. А ведь началось все с одного оброненного слова, которое потянуло за собой лексикон, привычки, образ жизни, характер… Так почему бы им с Леденцовым не присудить степень кандидатов психологических наук?

— Как сейчас там, в Приморье?

— Чудесно! Красные листья дикого винограда, синие горы Сихотэ-Алиня, вздохи океана…

— Никогда не был, — вздохнул Петельников шумно, как океан.

— Вы, наверное, турист, — истолковал геолог его посторонние вопросы.

— Я каратист, — усмехнулся оперативник.

И представил, унесясь воображением в далекое Приморье: идет он с рюкзаком по синим горам, жует дикий виноград и слушает вздохи океана; а спокойные породы лежат под ногами, никуда не торопясь.

— Итак, замок вы нашли неисправным, — вернулся Петельников мыслью в кабинет.

— Но я подумал, что просто заело…

— Так, дальше.

— Разделся, пошел на кухню. А там… Все, что открывается, было открыто. Кроме холодильника. Я решил, что приходила моя рассеянная дочь. Захлопнул все дверцы и переместился в гостиную. И опешил: та же картина. Знаете, в свой кабинет я уже припустил бегом… Письменный стол будто языки мне показывал: все ящики выдвинуты…

— Аркадий Петрович, а в шкафах, в ящиках рылись?

— Я бы не употребил этого слова. Трогали — да. Обыска не было, нет.

— Как вы это узнали?

— Скажем, пачки с чаем грузинским стояли отдельно от индийского, а оказались переставленными. Баночка с заспиртованным женьшенем передвинута. Некоторые камни повернуты…

Применительно к краже у Смагиных слово «обыск» тоже не подходило. Непонятный, прямо-таки синхронный почерк.

— Что-нибудь пропало?

— Женская дубленка, новенькая.

— Где хранилась?

— Висела в передней, на виду.

— Цена?

— Восемьсот семьдесят рублей.

Петельников задумчиво смотрел на геолога… Нет, синхронности не было; тот же почерк, но теперь вор взялся за вещи. Хорошо, ибо дубленка не деньги, ее надо сбывать. Но почему же он ничего не взял у Смагиных? Мало ли почему: тары не нашел, испугался случайного стука, времени не хватило, скупщика не нашел, в конце концов, после кражи надумал сходить в кино и не захотел обременяться…

— Что еще пропало?

— Камень с полки.

— Что за камень?

— Кусок хризопраза. Светло-зеленый, весьма оригинален.

— Драгоценный?

— Полудрагоценный.

— Во сколько оценивается?

— Право, ни во сколько.

— Аркадий Петрович, вы же сказали, что камень полудрагоценный…

— Ну, этот кусок я отыскал самолично, и он мне ничего не стоил. Кроме того, в нем есть тончайшие кварцевые прожилки и вряд ли бы ювелиры признали его годным для поделки.

— А были камни более ценные?

— Сколько хотите. Хризолиты, рубинчик, гранаты, малахит… Даже изумрудик есть.

— Почему же он не взял?

— Они, видите ли, в кусках материнской породы и не имеют товарного, что ли, вида.

— А золото есть? — спросил Петельников про металл, который, по его представлению, всегда имел товарный вид.

— Есть. Но прожилками в пегматитовой жиле.

Петельников любил четких людей, вразумительные книги и яркие фильмы. Признавая полумеры, полутона и полусвет, он считал, что они — полумеры, полутона и полусвет — нужны лишь как пунктиры для мер, тонов и света. И подсознательно, ибо сознательно не выразить, того же требовал от преступника: уж коли решился на такое дело, то действуй разумно и будь готов ответить на вопросы — как, зачем и почему? Иногда Петельникова задевала укоризненная мысль: чего он хотел от преступника — квалификации? Может быть. Потому что опытные преступники имели свой почерк, по которому, как ни странно, ловились скорее, чем новички.

— Аркадий Петрович, а деньги?

— Целы. Полторы тысячи лежали в ящике стола.

— Вор их не нашел?

Геолог вдруг задумался. Петельников не понял этой заминки, ждуще разглядывая сухие загорелые щеки с проступившими на скулах сургучными прожилками. Видимо, не от возраста, а от ветров-дождей. Как у придорожного валуна.

— Нашел.

— Почему так думаете?

— На них стояла баночка с женьшенем.

— Нашел и не взял?

Аркадий Петрович молчал, потому что затруднялся с ответом, да и спрошено вроде бы не у него. Петельников вздохнул: ну да, ему, работнику уголовного розыска, положено знать, кто, зачем и почему ворует. Но преступность касается всех, ибо она социальна и, значит, общечеловечна. Почему бы этому кандидату наук, человеку ученому, не поломать голову над элементарной для него задачкой: у Смагиных вор взял деньги и не взял вещи, а у него взял вещи и не взял денег…

— Денег не взял, дорогих вещей не взял… Аркадий Петрович, как это понимать?

— Да, странно.

— Что же это, по-вашему, за личность?

— Мне свое мнение излагать не совсем удобно…

— А оно у вас есть?

— Разумеется, — подтвердил геолог просто.

— Выслушаю с удовольствием…

Петельников приготовился терпеливо внимать чему-нибудь виденному в кино, читанному в детективах или слышанному от соседей: про Жору-дипломата, заставлявшего женщин одним взглядом отдавать ему серьги и любовь; про Виталика-вампира, иссосавшего свою жену до прозрачности; про шайку женщин-одиночек, разворовавших всех ребятишек из одного детского садика…

— Этот злоумышленник легковозбудим, неуравновешен, комплексует, скорее всего интроверт…

— Да-да, — согласился Петельников, перебивая, потому что большинство преступников были неуравновешенны и закомплексованны.

— Но я могу поделиться и главным, — не обиделся геолог.

— Главным?

— Это влюбленный.

— То есть как влюбленный? — оторопел Петельников, чуть было не спросив, в кого влюбленный.

— Он взял женскую дубленку и красивый камень. Для подарка даме.

Петельников смотрел на человека, тридцать лет ходившего по стране, спавшего в палатках, бродившего в лесах, ползавшего в горах… Украсившего комнату образцами пород, пившего женьшень, писавшего монографии… Перед ним сидел живой романтик, которые убывали на планете, хоть заноси их в Красную книгу. Только неземной романтик мог в домушнике увидеть влюбленного…

Петельников вздохнул. В конце концов, чем не версия? Не закоснел ли он сам на этой работе, как камень на полке у геолога?

Что же теперь известно о преступнике? Во-первых, он мужчина: женщине с набором ключей не совладать. Во-вторых, ходит по квартирам один: последовательность, единство и однообразие действий подтверждают. В-третьих, влюблен: камень и шуба для дамы. В-четвертых, коли влюблен, он молод.

Итак, молодой и влюбленный мужчина. Сколько их в городе — миллион?

4

Утром Леденцов увидел Петельникова, стоявшего у подъезда райотдела деревянно, как на посту. И Леденцов подумал, что тот ждет его, заприметив издали.

— Здравия желаю, товарищ капитан!

— Жду машину, — хмуро отозвался Петельников.

Леденцов пытливо вгляделся в его лицо: видеть капитана недовольным приходилось не чаще солнечного затмения. Веселое, предупредительно-галантное, серьезное, наконец, злое. Но раздраженное…

— Куда едете? — решился Леденцов на вопрос.

— Странный звонок из квартиры. Знаешь, что я заметил… Стоит мне затеять генеральную стирку, как случается ЧП.

— Тогда лучше никогда не стирать, товарищ капитан.

— Уже замочил.

— Мне ехать с вами?

— Занимайся первой версией.

Они помолчали, заслоняясь воротниками плащей от октябрьского ветра. И каждый гнал от себя подсознательную уверенность, что это опять она, квартирная кража. Уж коли серия началась… Да и время ее, утреннее.

— У меня еще одна версия, товарищ капитан.

— Давай, — вяло согласился Петельников.

— Псих.

— А вот геолог считает, что влюбленный.

— Влюбленный… в хозяек?

— Нет, вообще, в женщину.

Круглые глаза в белесых ресницах не понимали. Петельников усмехнулся: он тоже Аркадия Петровича не сразу понял. Если только понял.

— Что бы ты взял в квартире геолога?

— Не признаю чужого, товарищ капитан.

— Допустим, геолог разрешил выбрать…

— Комбайн с телерадиомагнитофоном.

— Сразу видно, что не влюблен. А то бы взял теплую шубку и красивый камень для дамы.

Подскочившая машина увезла капитана. Леденцов, так и не успев ответить, пошел к себе, раздумывая, как любовь могла подвигнуть человека на кражи. Говорят, есть любовь неземная, безответная, роковая… А эта какая же — криминальная?

Перегнувшись, Леденцов мог в своем малом кабинете достать почти любую точку. Когда он постреливал пишущей машинкой, оборачивался к сейфу, выдвигал ящики стола и протягивал руку за телефонной трубкой, то походил на гибкий манипулятор, установленный посреди квадратной комнатушки, — походил, даже почесывая рыжий затылок.

Первая версия заключалась в работе с судимыми. Но проверять алиби всех судимых было трудоемко, да и не к чему. Расстояние меж обеими кражами в один квартал наводило на мысль, что вор скорее всего тутошний. Поэтому сперва решили заняться судимыми микрорайона. И Леденцов завяз в пласте бумаг — справках, картотеках, статотчетах, перфокартах…

Но он проделывал еще одну, более важную и просеивающую работу — выделял среди судимых лиц, предрасположенных к кражам, или, как говорил капитан, криминально обеспокоенных. Не забывал он и своей версии о преступнике-психе, вникая в аномальные кражи, в зигзаги поведения, в медицинские справки… Расплывчатость критериев заставляла полагаться главным образом на здравый смысл да интуицию, поэтому со стороны казалось, что Леденцов глядит в бумаги непонимающе…

После колонии человек отработал три года, женился, ни в чем плохом не замечен — отпадает. У этого двое детей, вступил в жилищный кооператив… Этот учится заочно, передовик… Этот зарабатывает по четыреста рублей в месяц… А этого он помнит, этому урока хватит на всю жизнь…

Не оборачиваясь, Леденцов протянул руку к сейфу, в нижнем отделе нащупал бутылку минеральной воды и допил ее из горлышка. И поморщился: за что капитан любит такую водичку?

…Этот после колонии переменил четыре места работы — нужно его проверить. Этот выпивает, дважды отдохнул в вытрезвителе… Этот вообще с год катался по стране и только вот приехал. А этого он тоже знал, этот на все способен…

Дверь открылась, чуть было не достав до стола. Вошедшая женщина хотела оглядеться, но малость кабинета не позволила. Леденцов вскочил, наученный относиться к потерпевшим с особой предупредительностью. Смагина села на подставленный стул, единственный в этой комнате, не считая леденцовского.

— Я пришла к товарищу Петельникову, но его нет.

— Да, он уехал.

— Тогда, может быть, к вам…

— Мы с ним одно и то же, Анна Васильевна, — заверил Леденцов, полагавший себя обязанным знать имена лиц, по делу которых он работает.

Смагина села бережливо, умещая на стул свое короткое полное тело. Он всматривался в ее лицо, ожидая услышать какую-нибудь благую весть. Вспомянутую деталь, увиденного преступника, услышанный разговор… Но круглые щеки женщины были покойны.

— Я бы всех воров и жуликов, товарищ сотрудник, высылала бы на остров. Пусть там воруют друг у друга и кормятся тем, что сами вырастят.

— Интересный проект, — согласился Леденцов.

— И справедливо, и гуманно. Почему так не делают?

— Островов свободных нет, Анна Васильевна.

Неужели она пришла ради улучшения законодательства? Впрочем, кому же улучшать законы, как не людям, испытавшим преступность на своей шкуре?

Смагина открыла сумочку и положила на стол листок бумаги.

— Это насчет острова для преступников?

— Нет, заявление.

— Какое?

— Петельников велел сообщить, если что обнаружится…

— А что обнаружилось?

— Золотые часы еще пропали.

— Почему же вы сразу этого не заметили?

— Они были спрятаны в вазочку из-под цветов. Ну, сразу не схватилась…

— Сколько они стоят?

— Сто шестьдесят рублей.

Леденцов прочел заявление с подробным описанием марки часов, пробы золота, дня покупки, потертости ремешка… Смагину вместе с заявлением надлежало срочно отправить к следователю.

— Неуютно у нас стало в доме, — вздохнула женщина.

— Почему?

— Будто случилось что…

— И случилось: пропали ценности.

— Дело не в этом. Квартира стала вроде чужой.

Леденцов не понимал ее. Да теперь и не очень слышал, занятый мыслями, идущими от нового факта…

Странные кражи? Отнюдь. Брал, что было полегче, что было понужнее. У Смагиных взял деньги и золотые часы, у геолога — ценный камень и дубленку. Деньги же под этим корешком мог и не заметить. Заурядные кражи. Тут капитан ошибся…

И Леденцов подумал, что его версия с психом испарилась: заурядные кражи совершаются заурядными ворами.

Анна Васильевна вдруг открыла свою чемоданистую сумку и на справки и карточки, на статотчеты и перфокарты выложила одну за другой пять голубых пачек стирального порошка «Лоск».

— Бежала мимо хозяйственного… Передайте товарищу капитану.

— Ага, взяточка. — Леденцов запустил руки в карманы, отыскивая деньги.

5

Александр Наумович вернулся домой с суточного дежурства. В передней его встретил серый кот Мурзя. Жены, обычно бегущей на скрип двери, не было. Александр Наумович прошелся по квартире, заглянул в ванную и мудро решил, что коли жена не встретила, то ее нет дома.

— А где хозяйка? — все-таки спросил он у кота.

Мурзя не ответил, отирая бок о его брючину. И Александр Наумович вспомнил, что жена пошла к сестре, о чем и предупреждала.

Он любил эти тихие утра и усталые приходы с дежурств: дом молчалив, не кричат телевизоры, не нудит телефон, за окошками светота и после бессонных суток все кажется чуточку ненастоящим, вроде бы опьяненным. Обычно минут десять он позволял себе шататься по квартире и разглядывать ее, словно не был здесь целый год. Потом делал то, что стало уже привычкой: глубокомысленно заводил будильник, неспешно поливал огуречный мини-парничок, кидал свойский взгляд на градусник и наливал молоко Мурзе. И смотрел, испытывая прямо-таки отеческое удовольствие, с какой скоростью шершавый котиный язычок нырял в блюдце.

Животное попало в дом случайно. Как-то в июне Александр Наумович приметил у метро группку людей. Думал, что торгуют кефиром в пакетах, и подошел. На асфальте стоял ящичек с сеном, в котором недоуменно копошилось четыре котенка. Никуда не убегавших, ждущих. Ничьих, подброшенных. Какая-то добрая душа не смогла их утопить и принесла сюда в расчете на другую добрую душу. Котят разобрали. Александр Наумович взял дымчатого, походившего на комок тополиного пуха.

Комок вырос и стал заурядным серым котом, которых обычно кличут Васьками. Его, правда, назвали Мурзиком. Но была у кота своя диковинка: любил смотреть телевизор. Мяукал и бросался в ноги, требуя включить экран. И смотрел. Даже когда все уходили, он оставался на пуфике и глядел на картинки своими зелеными глазами. Значит, понимал, коли интересовался.

Александр Наумович прочел сегодняшнюю программку и кота обнадежил:

— В девятнадцать десять — эстрадный концерт, а в двадцать — мультики…

Мурзя кивнул, долизывая молоко.

Александр Наумович вымыл руки, отложив душ на вечер. Одному завтракать было непривычно, да и усталость на аппетите сказалась. Он вздохнул, решив обойтись чаем. Возраст есть возраст. Шестьдесят не много, да три года лишних.

Лег он на диван в пижаме, оставив большой сон на ночь. Подремлет до прихода жены. И оттого, что ждал ее, сон пошел зыбкий, с какими-то провалами и пробуждениями. Но эту неопределенность он любил за полеты в приятное бессознание и за последующую минуту бодрствования, достаточную, чтобы увидеть себя дома, не на работе.

Свежая газета осталась нераскрытой…

Где-то вдалеке, вроде бы в соседней квартире, позвонили. Александр Наумович открыл глаза и сквозь сонный туман подумал, что открывать не к спеху, никого он не ждет, позвонят еще… В соседнюю квартиру.

Второй звонок он услышал, но не распознал — в дверь ли, телефон ли… А может, на улице велосипед.

Во сне время течет другое, свое, сонное, поэтому ему показалось, что до третьего звонка, очень короткого, прошел час. Может, почта? Пора бы жене вернуться…

И в ответ на его желание мягко цокнул замок, никак не открываясь. Наверное, опять набрала полные руки сумок и сумочек… Александр Наумович улыбнулся, сонно припомнив случай: был у него в жизни эпизод, когда он вот так, одним желанием передал жене мысль…

Поехал как-то в командировку. И надумал по дороге провести с женой отпуск на одном нетронутом туристами озере. Оставалось только написать жене. Прибыл к месту назначения, а жена звонит и предлагает отдохнуть на этом самом озере…

Александр Наумович еще дремал, но уже боролся со сном, поджидая… Надрывное мяуканье в передней всколыхнуло. Так орут под окнами мартовские коты. Неужели жена прищемила хвост Мурзе? И тут же Мурзя, нервно потряхивая ушами, напыженный, пробежал по комнате и шмыгнул за диван. Так кот вел себя только однажды, когда столкнулся на лестничной площадке с собакой.

Александр Наумович поднял взгляд на дверь. От страха у него защемило сердце и онемел язык…

На пороге стояло привидение — серое, прямоугольное, безголовое, но с руками и ногами. И смотрело — без лица и головы — черными глазами-прорезями. Во вторую секунду он разглядел на существе серый широкий балахон и светлый пластиковый мешок вместо головы. Александр Наумович вздохнул, задыхаясь. Привидение скрылось. И стало тихо.

Ни шагов, ни стуков, ни шорохов. Даже Мурзя не скребся. Александр Наумович затих намертво, как притворившийся зверь. И не знал, сколько прошло минут и что нужно делать — вскочить ли, закричать ли или укрыться одеялом с головой…

Осторожно, точно пробуя глубину, спустил он босую ногу, потом встал и на цыпочках добрался до трюмо с телефоном. Приглушая стрекот диска, Александр Наумович навертел «02». И прошептал свой адрес, как только ответили.

— Что произошло? — улыбнулись в трубке.

— Происшествие, — выдавил он, вперившись взглядом в сторону передней.

— Соединяю с райотделом…

Некоторые секунды в трубке шипело и шуршало. Александр Наумович ждал, не в силах зацепить хоть какую-то мысль. Ему казалось, что его мозги рассыпаются как горох…

…Если оно ушло, то почему не хлопнула дверь? Если не ушло, то чего стоит в передней? Зачем оно явилось? Если пугать, то почему не пугает? А если воровать, то чего не ворует? И почему оно, а не он, не человек? Потому что кот припустил в страхе. Коли оно не человек, то зачем пластиковый мешок на плечах, а коли человек, то все равно — зачем?

— Дежурный райотдела слушает!

— Приезжайте скорее…

— Что случилось?

— Привидение…

— Гражданин, на привидения не выезжаем, — без тени усмешки ответил дежурный.

— Что же мне делать?..

— Как оно прилетело, так пусть и улетает.

— Оно вошло.

— Через дверь, что ли?

— Ключи подобрало, — догадался Александр Наумович.

— Такие привидения нас интересуют, едем.

Трубка запищала. Он положил ее, так же на цыпочках дошел до порога комнаты и отважился выглянуть в переднюю. Там стояла жена.

— Саша, почему у тебя дверь нараспашку?

6

Плыли они вровень, брассом.

Вчера, часов в десять вечера, когда усталость наподобие реле отключила их головы, Петельников выжидательно поставил руку локтем на стол. Леденцов укрепил свою, и они сцепились ладонями. Ненадолго: кисть Леденцова поникла и припечаталась к столешнице. И тогда капитан приказал явиться в бассейн и возобновить ранние, семиутровые тренировки. Без тонуса не только преступника, но и мухи осенней не поймать.

— Сорок девять. — Петельников оттолкнулся от кафельной стенки, и они пошли последний отрезок.

Туда и обратно, пятьдесят раз, два с половиной километра — их обычный урок. Народу сегодня пришло меньше, поэтому в рот не чмокали встречные нагонные волны, сбивавшие дыхание. И вроде бы прозрачнее была зеленая вода и слабее пахло хлоркой.

Они вылезли из бассейна, сделали несколько спокойных упражнений и пошли в душ. Их тела, бывшие полтора часа назад сонными и вроде бы чужими, теперь неузнаваемо полегчали. Растертые полотенцами, розовые, они без велений разума хотели куда-то бежать и что-то делать. Впрочем, разум знал куда и что.

Без шляп, с мокрыми головами, вышли они на октябрьское утро. Если в бассейне их нормой были два с половиной километра, то на суше — вдвое больше. Они шли.

— В конце концов, есть люди с нелогичным мышлением, — сказал Петельников так, будто они только что говорили об этих людях.

— Больные?

— Нет. У них свободно уживаются десятки противоположных суждений.

— Дураки, товарищ капитан.

— Возможно. В сознании этих людей нет чего-то связующего все их мысли.

— Интеграции, — умно вставил Леденцов.

— Ее. А коли есть нелогичность мыслей, то почему не быть нелогичности поведения, а? Не в том ли наша ошибка, что мы ищем логику в его поступках?

Были утренние часы «пик». Но прохожих текло меньше, чем днем: на работу люди спешили в метро, в автобусах, в трамваях, в своих машинах… Поэтому оперативники шли ходко и широко.

— Я, товарищ капитан, не знаю ни одного преступления, где бы все сходилось тютелька в тютельку.

— Ну уж…

— Помните магазинную кражу, где мы нашли кусок надкушенного хозяйственного мыла? Жевать мыло — логично?

— Я позабыл: зачем он кусал-то?

— Вор с халвой перепутал. А мы версии строили.

Полчаса, как встало солнце. Его лучи запутались где-то в крышах, этажах и шпилях. Но легли октябрьские тени — мрачные, жутковатые, какие-то неземные; открытые двери и проемы смотрелись темными дырами, дворы — пещерами, а выходившие на проспект улочки — черными расщелинами. И хотя эти тени не холодили, оперативники старались их переступить или обойти.

— Товарищ капитан, а что дала экспертиза клочка газеты?

— «Советский спорт» от двадцатого октября. Видимо, он вытирал об нее ноги.

— Тогда знаем немало… Молодой мужчина, среднего роста, узкоплечий, читавший «Советский спорт», живущий в этом микрорайоне, не пьяница…

— Почему не пьяница?

— Женьшень у геолога был на спирту, алкаш бы высосал.

— Логично, — усмехнулся Петельников. — Но тогда добавь, что и не вор. Деньги под женьшенем не взял.

Ходьба разогрела их уже не привнесенным теплом душевой воды, а внутренним, жарким. Прохожие, особенно девушки, задерживались на них еще сонными взглядами. Холодно, а эти двое в легких куртках, без шапок, да еще с мокрыми волосами; вроде бы не торопятся, а всех обгоняют; лица веселые, а слова бросают неуютные — о ворах да преступниках; один высокий и постарше, второй помоложе и пониже, оба разные, а чем-то неуловимо схожие… Мокрыми волосами? Или уверенными лицами?

— Может, он все-таки ищет, товарищ капитан?

— Эту версию мы обсудили…

— Не вещи, не деньги, не ценности, а что-то такое, о чем мы не можем догадаться. Например, рукопись. Или фамильную реликвию.

— Нет.

— Почему, товарищ капитан?

— Тогда все квартиры были бы чем-то связаны. А между Смагиными, геологом и этим вахтером нет ничего общего.

В компьютерный век все преступления были криминалистами просчитаны до столь необычных вариантов, замыслить которые под силу очень редкому злоумышленнику. Имелись схемы, диаграммы и рекомендации, вычислявшие преступника с арифметической точностью. Но любой компьютер рассмеется, коли задать ему путаную программу. Да что там компьютер. Надежных версий у них не было. Зато была одна романтическая, предложенная геологом.

— Не псих ли? — осторожно предположил капитан.

— Вы же отмели!

— А теперь вот склоняюсь.

— Из-за пластикового мешка?

— Зачем он его напялил?

— Чтобы потом не опознали.

— Кому опознавать? Ходит только по пустым квартирам. Может быть, знал, что хозяин спит? Тогда зачем мешок — напугать?

Они вышли на перекресток, от которого до райотдела оставался квартал. Петельников вдруг замер вкопанно и посмотрел на лейтенанта, будто обдал изумленной радостью. Леденцов стал, решив, что капитан о чем-то догадался.

— Кофе хочу! — сообщил Петельников, странно поводя глазами.

— С бутербродами, — успокоился Леденцов, проследив его взгляд.

К перекрестку их стороной подъезжала милицейская машина.

— Я тут знаю одну кофушку, — сказал Петельников, опадая голосом.

— До моего дома десять минут ходьбы, товарищ капитан.

— А мама?

— Она всегда вам рада.

— Она еще не знает, что кофе я выпиваю чайник.

Машина прижалась к поребрику так притерто, что они могли бы опереться о капот.

— Не дадут помечтать, — вздохнул Петельников.

— Они хотят пожелать нам доброго утра, — заверил Леденцов чуть не плаксивым голосом.

Передняя дверца открылась. Сержант Бычко поставил ногу на поребрик и вежливо сказал:

— Доброе утро!

Оперативники глянули друг на друга победоносно. Из недалекой булочной-кондитерской призывно потянуло сваренным кофе. Они улыбнулись — уже вежливому сержанту. Но Бычко убрал ногу с поребрика и добавил:

— Товарищ капитан, на Запрудной улице квартирная кража…

7

Почерк краж не изменился: следов и отпечатков пальцев нет, ящики и столы открыты. Но оперативники ходили по уже осмотренной квартире и ждали каверзы, или, говоря правильнее, нарушения этого самого почерка, ждали обычной нелогичности, без которой еще не обходилась ни одна кража.

— Четвертая, — многозначительно бросил следователь.

— Третья и одна попытка, — не согласился Леденцов.

— Может, сегодня еще раз обсудим версии? — Следователь спрашивал, не отрывая ручки от протокола.

— Обсудим, — буркнул Петельников.

Следователь ведет следствие, уголовный розыск ищет преступника. Каждый делает свое дело. Следователь вел следствие, но уголовный розыск преступника не находил.

Этот следователь любил версии — придумывал их много, большей частью малоперспективных, и непременно парочку абсурдных. Петельников не отрицал значения нескольких версий, но работу всегда начинал с одной, с самой достоверной. Как-то он прочел повесть «Мегрэ в Нью-Йорке» и запомнил поразившие его слова комиссара: «…я никогда не пытаюсь построить версию, прежде чем дело будет закончено». Как же он работает, этот прославленный комиссар? Инстинктивно, как пчела? По версиям живет все человечество, только зовутся они планами, замыслами, программами, мечтами…

— Ничем новеньким не осенило? — спросил он Леденцова.

— Тунеядец, товарищ капитан, если ворует днем.

— Притом трудолюбивый. Сюда проник с самого утра.

Худая темноликая женщина деловито рылась в шкафах. Петельников намеревался задать ей обычные, набившие ему оскомину вопросы: не заметила ли она в последние дни чего-нибудь странного, не встретила ли человека на лестнице, долго ли отсутствовала, что у нее за соседи, не подозревает ли кого? Но Леденцов так смотрел на кухонную плиту, будто увидел отпечатки пальцев.

— Что? — насторожился Петельников.

— Кофейник, — потеплевшим голосом шепнул лейтенант.

— Попроси хозяйку сварить по чашечке, — тоже вполголоса пошутил Петельников.

Ничего кощунственного в этой просьбе Леденцов не видел. Ведь не на убийство приехали. В зарубежных детективах инспектора запросто угощались на виллах чашечками кофе с бисквитами, а бесподобная хозяйка сидела в кресле, а в мраморном камине горели поленья, а пятнистый дог лежал на ковре; правда, иногда на ковре лежал и труп.

— По-моему, в этом доме кофе не водится, — тихонько добавил Петельников.

— А зачем кофейник?

— Суп варят.

— У нас и взять-то нечего. Двое детей, муж-инвалид, — сказала хозяйка следователю, будто подслушала их разговор.

Леденцов огляделся: старенькая мебель, блеклые обои, облысевший коврик… Вот Петельников говорит, что и суп варят в кофейнике. И Леденцов уязвленно нахмурился: капитан почему-то всегда видел чуточку больше его. Впрочем, материальное положение потерпевшего значения не имеет.

— Разобрались, Клавдия Сергеевна? — спросил Петельников, доставая блокнот.

— Пропала кофта…

— Что за кофта?

— Шерстяная, синяя, неновая…

— Во сколько оцениваете?

— Наполовину изношена, рублей в двадцать пять.

— Еще что?

— Туфли тридцать шестого размера, бежевые, новые, но один каблук треснул…

— Сколько? — чуть раздраженно поторопил Петельников.

— Починить, так опять будут новенькие. Рублей сорок.

— Так, еще что?

— Ложка столовая, серебряная. Муж подарил, стоила рублей двадцать пять, а теперь в комиссионном полсотни.

— Так…

— Вроде бы все.

Она улыбнулась виновато, что остальное все цело и что такой малой пропажей потревожила стольких людей. Ее седеющие неприбранные волосы лежали на щеках, заостряя и без того худое лицо. И капитан мысленно обругал себя за неуместное раздражение, которого против потерпевших век не бывало. Или он перенес его с непредсказуемого вора на эту женщину? Потерпевшая как потерпевшая. Зря Леденцов стесняется спросить по чашечке кофе. Или по чашке чая. Или по стакану воды.

Петельников задержался у ванной, откуда тянуло знакомым и домашним запахом — стиральным порошком, мыльной водой и свежестью белья. Он стоял, разглядывая стиральную машину, занявшую всю площадь.

— Что, товарищ капитан?

— Думаю. Вот так выстираешь белье, а его сопрут.

— Тогда уж лучше нестиранным…

Осмотр места происшествия закончился. Оперативники вышли последними. Поотстав, Леденцов спросил:

— Еще загадочка, товарищ капитан…

— Какая?

— Вор начал мелочиться. Старая кофта, туфли без каблука…

— Есть и вторая загадка.

— Очень рано залез?

— Ты смотрел на кофейник… И что увидел?

— А что?

— Закрыт. В других квартирах все кастрюли стояли без крышек.

— Надоела ему эта самодеятельность, — нашел объяснение Леденцов.

— А маленькую комнату видел? Ни одного шкафа не открыл. Почему?

— И что это значит?

— Я не знаю, что это значит, но это что-то значит.

— Понятно, товарищ капитан.

Они вышли на улицу, на уже яркий день. Их волосы просохли — у Петельникова так и лежали, блестя чернотой и лишь слегка запушась; у Леденцова, потемневшие было от воды, теперь вздыбились чистым огнем.

— Товарищ капитан, а и верно влюбленный: берет туфли, Кофты…

— Кофейку бы, — сказал Петельников сержанту Бычко, заводившему машину.

8

На стекло прилип лист — зеленый, зазубренный, в карих разводах. Не то чтобы он мешал работать, но отвлекал, как заглядывающая физиономия. И заглядывала — осень.

Леденцов корпел над тунеядцами, намереваясь после обеда ринуться по адресам. Он все больше склонялся к мысли, что вор — из закоренелых бездельников.

Не понимал он этих воров.

Вникая на юридическом факультете в гражданское право, Леденцов вдруг сделал открытие, которое обескуражило бы любого профессора. Поэтому открытие держал при себе…

Он соединил понятие «собственность» с понятием «потребление» и догадался, что собственности нет. Это всего лишь абстрактное представление, всего лишь иллюзия, которой тешат себя люди. Собственным может быть только то, что потребляешь. Зубная щетка, ботинки, посуда, кровать… Все тобою непотребляемое — не твое. Допустим, у человека дом в пятнадцать комнат. Но физически он бывает только в одной. Тогда как понимается владение другими комнатами? Право никого в них не пускать? Или дорогие серьги, перстни, броши, кулоны… Они на женщине, на собственнице, но любуются ими другие. Так какой же глубокий смысл во владении этими драгоценностями и кто все-таки ими владеет — хозяйка, на которой они висят, или люди, которые ими любуются? А что такое «моя картина»? Право смотреть на нее? А если и другие смотрят в равной степени, то чья картина? Выходит, словечко «моя» еще не дает человеку какую-то особую возможность потреблять эту вещь. А коли так, то в чем смысл владения? Не давать другим?

Не понимал он воров. И загребущих-завидущих не понимал.

Леденцов глянул на часы, решив добежать до ближайшей пирожковой. Он надел плащ, но сперва открыл еще не замурованное на зиму окно и отлепил лист. Тот оказался даже с черенком и походил на игрушечный веер. Привет от осени. А где лето? Когда он последний раз был в кино?

Леденцов выскочил в коридор и тут же столкнулся с Петельниковым, который ехидно полюбопытствовал:

— Листочек нюхаем?

— Осень, товарищ капитан.

— Небось, и пирожки идем кушать?

— Так точно.

— А почему не едешь на место происшествия?

— Какое место происшествия?

— Квартирная кража.

— Мы же вчера там все отработали…

— Я говорю про сегодняшнюю кражу.

— И сегодня? — не поверил Леденцов.

— Они стали ежедневными, дорогой, а потом будут две на дню, потом три…

Петельников говорил с веселым сарказмом, и Леденцов никак не мог уловить, против кого он направлен — против него или против обнаглевшего вора.

— Машина ждет, адрес у водителя.

— А вы не поедете, товарищ капитан?

— Я с утра мечусь по скупочным и комиссионным, ищу дубленку дамскую, часы золотые, кофту синюю, туфли бежевые и ложку серебряную. А другие дела стоят!

Почему-то новая кража Леденцова поразила. Видимо, сознание, числившее до сих пор этого домушника в мелких птицах, все переоценило в момент. Леденцов стоял и не мог сообразить, что хотел сделать и куда бежал. Поесть пирожков. Пятая кража…

— И я не имею морального права искать этого вора, — чуть таинственно поделился Петельников.

— Почему?

— Если поймаю, то убью его на месте.

— Бывали преступники и покрупнее, товарищ капитан.

— Но мне понятные!

Леденцов застегнул куртку, намереваясь идти в машину. Но Петельников вдруг отчеканил звонко:

— Лейтенант, вы мой подчиненный?

— Так точно, товарищ капитан.

— Приказываю! Выехать на место происшествия, кражу раскрыть и преступника задержать.

— Есть, товарищ капитан.

Лейтенант улыбнулся. Любил он Петельникова, прежде всего, за веселость, без которой в уголовном розыске что в море без пресной воды. Шутит, когда за серию нераскрытых краж, того и гляди, потащат на ковер…

Леденцов позвонил в квартиру. Кругленькая старушка открыла дверь не спрашивая и улыбнулась молодыми ямочками на щеках. Обворованные редко встречали улыбками. Но удивила тишина.

— Никого нет?

— А кто должен быть?

Он опередил следователя и всю бригаду. Без эксперта ходить по квартире не полагалось, и Леденцов остался в передней.

— Что случилось, бабушка? — не решился он на официальную «гражданку».

— Вышла я в булочную да за кефиром. С часик отсутствовала. Прихожу — господи помилуй, все растворено, как бес какой ходил. Ну, с перепугу-то я и навертела «ноль два».

— Ничего в квартире не трогали?

— Все уже позакрывала и прибрала.

— Бабушка, неужели вы не смотрите телевизор? До прихода милиции ничего нельзя трогать!

Леденцов прошелся по однокомнатной квартирке. Чистота и порядок. Что же тут делать следователю с экспертом?

— Вы не волнуйтесь, все цело, — успокоила она.

— То есть как цело?

— Да ты присядь, — велела она заинтригованному Леденцову.

Он сел на диван. Старушка тоже примостилась на каком-то, вроде бы детском, стульчике. В круглых и больших очках, в клеенчатом фартуке, с седыми волосами, прихваченными тесемкой, она походила на камнереза.

— И деньги целы, и вещи. Зря я органы потревожила. Видать, вор передумал, а то и совесть пробудилась.

— Скорее всего его спугнули.

— Нет, не спугнули.

— Откуда вы знаете?

— По одной махонькой пропаже.

— Вы же сказали, что все цело…

— Да такая пропажа, что бог с ней.

— Бабушка, не бог с ней. Для вас пустяк, а для нас улика.

— Варенье пропало.

— «Варенье» в смысле… То есть как варенье?

— Натуральное, сама варила.

Леденцов умолк. Он знал, что нужно задать следующий вопрос, точный и умный, но это варенье сбило своей неуместностью. Для чего домушнику варенье? После дубленок, золотых часов… Опять для женщины?

— Из каких плодов? — попробовал он вернуться на путь криминалистики.

— Из клубники.

— Сколько банок украдено?

— Полбанки.

— Взял уже начатую банку?

— Нет, взял-то он целую, но отполовинил.

— Ничего не понимаю… Взял банку клубничного варенья, отложил полбанки и унес?

— Нет же, молодой человек… Полбанки варенья унес, да только не в банке, а в желудке.

Леденцов оторопел. Не разыгрывает ли его эта старушка-каменотес?

— Хотите сказать, что варенье он съел?

— Ага, на кухне, ложечкой.

Разыгрывает. Или скормила внуку да позабыла. Что же, вор подобрал отмычки, открыл замок, проник в квартиру, съел полбанки варенья и ушел? И его ущипнула злость против этой пожилой гражданки, городящей несуразицу. Он тут же поймал себя на том, что злобится против вора, но без той веселости, которая была у капитана. А злоба в их деле не помощник. Да и круглые глазки с очками, круглые щеки с ямочками обескураживали. И вора она не придумала; иначе откуда бы она узнала про его манеру все открывать и распахивать?

— Банку, ложечку не трогали?

— Вымыла, милый, — закручинилась хозяйка и в успокоение предложила: — Чайку не выпьешь? С клубничным вареньем?

— С остатками из-под вора, то есть от вора? — усмехнулся Леденцов. — Где у вас тут телефон?

Старушка виновато засуетилась и провела его в переднюю, к полке. Он набрал номер. Голос у Петельникова был ждущий и тревожный.

— Товарищ капитан, все цело. Но преступник съел полбанки клубничного варенья.

Леденцов не знал, как он почувствовал и чем, но в эту короткую паузу от капитана потекла слаботочная радость.

— Теперь мы его поймаем, — вздохнул Петельников.

— Как?

— Сделаем анализ варенья. Попроси-ка у хозяйки пару баночек.

— Я серьезно, товарищ капитан…

— Леденцов, это подросток.

9

Еще когда говорил по телефону с Леденцовым, еще не положив трубки и не глянув на карту, еще ничего не обдумав и не решив, он уже прилип мыслью к этой восьмилетке, единственной в микрорайоне…

Петельников медленно взошел по лестнице на второй этаж с неожиданным чувством — не то мысль философская, не то печаль.

Все школы похожи. Уроковой тишиной, длинными коридорами, запахом натертых и перетертых полов… Давно ли он кончил школу? Как давно он кончил школу…

Шли уроки. Петельников намеревался начать с директора, а еще лучше — с завуча. Вполне возможно, что кто-нибудь из них свободен. Он побрел, разглядывая двери.

В темном тупичке сопели. Он стал, намереваясь спросить про канцелярию или учительницу.

— Отпусти, — попросил слезный голос.

— А будешь про меня трепать?

Петельников пригляделся. Длинный костистый парень, растопырившись по-паучьи, душил приемом второго, щупленького.

— Отпусти, — уже с хрипотцой попросил щуплый.

— Отпусти, — попросил и Петельников.

Костистый глянул на постороннего без интереса и задышал настырнее, видимо вжимая свои тренированные кисти. Петельников ухватил его за шиворот без всяких приемов и так рванул на себя, что парень с картонной легкостью оказался перед его лицом.

— Я не учитель, могу и оплеуху дать, — разъяснил Петельников.

— Не имеете права, — смекнул костистый, что нарвался на силу, и поэтому вспомнил о законе.

— Кто это тебе сказал?

— На правоведении. Бить нельзя.

— Разве я бить собираюсь? И разве на правоведении не сказали, что каждый гражданин обязан вступаться за жизнь и здоровье другого гражданина?

— Какого гражданина? — не понял костистый, тараща глаза и отдуваясь.

— Которого душил.

— Это Чулюка, отличник.

— Отличники тоже люди.

— У нас поединок, — нашелся парень.

— А он согласен? — Петельников поискал взглядом убежавшего Чулюку. — А силы равные? А весовая категория одна?

— Он без весовой категории заслужил…

— За что же?

— Я с бабкой живу, — насупился парень. — Она часто в школу приходит. А он ее обзывает Ром-бабой.

— Почему же Ром-бабой?

— Меня Ромкой зовут…

Звонок школу разбудил. Вокруг сразу заклубились какие-то группки, стайки, цепочки и повлекли этого Ромку в даль коридора. Петельников стоял, оглушенный непривычным гомоном. Вернее, забытым, а теперь всплывшим из отстойников памяти и задевшим той грустью, которая прикоснулась к нему еще на лестнице.

— Вы кого ищете? — спросила пожилая женщина, — конечно, учительница и, конечно, математичка, что Петельников определил по какой-то геометрической строгости лица.

— Директора или завуча…

— Обе в роно.

— Пожалуй, мне нужны классные руководители восьмых, — отмел он все другие классы. — Я из милиции.

— Пойдемте в кабинет…

Они оказались, видимо, в учительской, в уютном уголке под портретом Макаренко, в низких мягких креслицах вокруг журнального столика — только кофе не хватало. Петельников не то чтобы развалился, но сел вольготно, коли выпало редкое время отдохнуть в мягкой мебели. Да и разговор предстоял сложный. Но трое классных руководительниц — та, которая его привела, еще одна пожилая и третья, лет тридцати, — не сели, а полуприсели, как на жердочки, готовые сорваться и бежать. И он вспомнил, что у них всего лишь десятиминутная перемена.

— Что случилось? — спросила первая, приготовившись к дурной вести и заранее опечалившись.

Петельников не любил рассказывать о преступнике до конца следствия; тем более об этом, о непонятном и еще не пойманном.

— Потом доложу, хорошо? Мне сперва надо отыскать парнишку, в чем надеюсь на вашу помощь.

Вторая учительница, чуть сонная и думающая вроде бы о своем, вздохнула:

— Как что, так к нам.

— Естественно: восьмилетка, — ответила молодая.

— Почему естественно? — заинтересовался Петельников.

— Небольшой процент способных ребят идет в среднюю школу и потом в вузы. А остальные — в ПТУ, девушки — в педагогические и медицинские училища.

— Не понимаю.

— Что вы не понимаете?

Молодая учительница смотрела на него строго, как на опоздавшего. И Петельников подумал, что лицом она перестрожила обеих пожилых, и он тут же отобрал у первой преподавание математики и отдал молодой.

— Способные идут к машинам, а неспособные к людям?

— Теперь я вас не понимаю, — удивилась молодая тому, что не понимает, но строгости не убавила.

— Простите мое педагогическое невежество, — улыбнулся Петельников, скрадывая это невежество. — Серьезные и способные ребята идут в технические вузы, чтобы потом иметь дело с машинами. Неспособные же идут в медицинские, в педучилища, чтобы потом работать с детьми, с людьми. А не надо ли наоборот? Я всегда думал, что работа с людьми требует побольше способностей, чем работа с машинами.

Изредка к ним в уголовный розыск попадали эти неспособные, непоступившие, непрошедшие… В них поражала уверенность, что познание человеческой души не требует никаких талантов. Чуть поработав, эти ребята обидчиво исчезали в море народного хозяйства. Впрочем, и не всякому способному поддавалась их работа. Как-то пришел в розыск скорый парень, безуспешно поступавший на физический факультет. Все знал, в электронике разбирался, эксперта мог поправить… Считал себя неудачником, поскольку губил в милиции свои таланты. И на людей — на преступников и свидетелей, на потерпевших и других разных граждан — душевных сил не тратил, как на объекты второстепенные и примитивные, стоящие после всяких компьютеров и ЭВМ. Петельников выжил его на завод, поближе к машинам.

— Скоро звонок, — пресекла вторая начавшийся было разговор.

— Товарищи, я ищу подростка выше среднего роста.

Учителя переглянулись. Петельников закончил фразу точкой, и они ждали продолжения.

Но примет было так мало, что он их подсознательно экономил, заставляя учителей обдумывать каждую.

— Половина восьмиклассников выше среднего роста, — сказала первая, сочувственно улыбнувшись.

— Он узкоплеч.

Классные руководительницы вновь переглянулись и не ответили. Петельников понял их: вторая половина восьмиклассников узкоплеча. И все-таки он надеялся изобразить хотя бы размытый образ.

— Ходит в светлом длинном плаще.

— Ну, это надо проверять одежду каждого. — Теперь молодая учительница глянула на него, как на ученика, пришедшего на экзамен неподготовленным.

— По-моему, теперь ребята в плащах и не ходят, — зевнула вторая.

— Он, видимо, неуравновешен и склонен к фантазиям.

— Видите ли, все подростки… — начало было молодая и не кончила, посчитав разговор никчемным.

— Он любит клубничное варенье.

— Я люблю клубничное варенье, — призналась первая, уже развеселясь.

Тогда Петельников сказал главное, ради чего и пришел:

— Мне нужен ученик, который пропустил уроки пятнадцатого, семнадцатого, девятнадцатого, двадцать второго и двадцать третьего октября.

— Это Саша Вязьметинов, — удивилась молодая учительница, сразу простив взглядом Петельникова.

10

Вязьметинова сняли с последнего урока.

Они разделись. Парень скинул синюю куртку с десятком ненужных молний. Это был не допрос, который еще предстоял у следователя, поэтому Петельников сел подальше от официального стола, в полумягкое креслице, и кивнул подростку на соседнее, рядом. Вязьметинов опустился в него свободно и, как показалось оперативнику, с едва заметным вежливым кивком. Петельников улыбнулся: галантные пошли воришки.

Черные и густые волосы казались нахлобученными или париком, налезавшим на шею, на уши и на брови. Темные глаза ждали его вопросов. Загорелое узкое лицо было так спокойно, что по задворкам петельниковского сознания пробежала всполошенная мысль: он ли, тот ли?

— Красивая фамилия — Вязьметинов. Как Вяземский.

— Нормальная.

— Тебе уже пятнадцать… Второгодник?

— Год не учился, в пятом ногу сломал.

Петельников решил сбросить официальность уже проверенным способом: как-то рассеянно зевнул, вздохнул, буркнул, вытянул ноги, уселся поудобнее и глянул на подростка добродушно, как на приятеля, невесть откуда взявшегося. Темные глаза парня оживились: что дальше?

— Ну, помолчим?

— А что мне говорить? — вежливо поинтересовался школьник.

— Почему не спрашиваешь?

— О чем?

— Тебя же не в кино пригласили, не в гости и не на концерт рок-музыки — в милицию доставили.

— Вы сами скажите…

— А у тебя вопросов нет?

Вязьметинов не то чтобы задумался, а умолк выжидательно, что-то решая. Его темные глаза спокойно и, пожалуй, смело изучали оперативника. Петельников нетерпеливо шевельнулся, удивляясь этой смелости: вор должен бояться милиции, вор таки обязан бояться наказания.

— Есть вопрос…

— Давай, отвечу.

— Как вы меня нашли?

Петельников улыбнулся, может быть, чуть скованнее, чем хотелось бы, ибо пробовал скрыть облегченную радость: коли человек спрашивал, как его нашли, то знал, что его ищут. Считай, признался. Впрочем, он не помнил, чтобы подростки запирались долго и нагло.

— По варенью.

— Как… по варенью?

— Варенье у бабуси съел?

— Треть банки.

— Не треть, а половину.

— Нет, треть, — уперся Вязьметинов.

— Вот и наследил.

— Я в перчатках ел.

— Видимо, перемазался, — продолжал шутить оперативник.

Взгляд парня потух, и лицо скучнело на глазах. Петельников тихо всполошился. Ему, капитану и старшему оперуполномоченному, десять лет проработавшему в уголовном розыске, все известно, как в шахматах; для него это были заурядные кражи с вором, потерпевшими, материальным ущербом… Потому что он знал законы и накопил опыт, а главное — потому что он был взрослым. Конечно, парень умом понимал, что совершает преступление. Но для него это были не только квартирные кражи — были отмычки, перчатки, серый маскировочный плащ, мешок на лицо; были долгие прикидки и расчеты, подсмотренные в детективных фильмах; была жуткая работа, преодоление страха, тайна… Оказалось, его поймали при помощи клубничного варенья.

И Петельников испугался, что парень замкнется, еще не начав говорить.

— Тебя, Саша, вычислили, — серьезно заверил Петельников, впервые назвав его по имени.

— Вы?

— Разве человеку это под силу… Компьютер.

— На каком языке программа у компьютера?

— БЕЙСИК, — вспомнил Петельников единственную программу, не совсем уверенный, что она тут подходит.

— А какие данные на входе?

— Много. Способ, характер похищенного, время, одежда, манера поведения… В том числе, конечно, и клубничное варенье.

Школьник задумался. Петельников не торопил, разглядывал его. А ведь хороший парень: неглуп, собран, лицом симпатичен… Хороший парень, да вор. Что же произошло в его жизни, коли хороший парень обернулся вором? Семья, худые приятели или указка взрослых? И Петельников подумал о странной и дурной закономерности. Почему подростки сбиваются с пути одинаково — начинают пить, курить, воровать и хулиганить? Почему, совершенствуясь, человек в своих путях разнообразен и безграничен? Почему поднимаются все по-разному, а опускаются одинаково?

Но об этом — о семье, о школе, о жизни, о мотивах краж — они поговорят чуть позже. Сперва Петельникова интересовала уголовная сторона: сколько квартир посетил, что взял, куда дел…

— Давай, Саша, по порядку… Первая квартира.

— В каком смысле «первая квартира»?

— Где, когда, что взял, куда дел?..

— Ничего не взял.

— Так, вторая квартира, — терпеливо продолжил оперативник, решив, что о первой квартире, возможно, не заявили.

— Тоже ничего не взял.

— И в третьей не взял?

— И в третьей.

— Ага, взял в четвертой.

— Ни в какой не брал.

— И варенье не ел?

— Варенье съел.

— Ага, ходил по квартирам в поисках клубничного варенья, да?

— Да, — отрезал Вязьметинов, уловив наконец иронию.

Такого поворота оперативник не ждал. Признался, что проникал в квартиры, и отрицает кражи.

— Шкафы, столы, серванты распахивал?

— Распахивал.

— А деньги и золотые часики не брал?

— Нет.

— Шубу, туфли, кофту не взял?

— Зачем они мне…

— А варенье взял?

— Съел.

Петельников лениво поднялся и, смерив парня презрительным взглядом — не за кражу, а за ложь, — стал неспешно, с какой-то тщательностью снимать пиджак. Затем расслабил галстук и закатал рукава рубашки, обнажив крепкие загорелые кисти. И еще раз глянул на школьника, смазав презрение усмешкой. Тот смотрел настороженно, чуть напрягшись; его плотные, все закрывающие волосы сверху казались темным меховым капюшоном, которым школьник прикрылся.

Петельников подошел к окну и приоткрыл, впуская осенний воздух. Потом достал из шкафа двухпудовую гирю и легко выжал десять раз — пять левой и пять правой. Вязьметинов смотрел, кажется, не дыша.

Оперативник швырнул гирю в шкаф и все проделал в обратном порядке — закрыл окно, раскатал рукава, подтянул галстук, надел пиджак и сел рядом со школьником, сильно дыша.

— Силой хвастались? — опять загорелся любопытством Вязьметинов.

— Нет, Саша, нервы успокаивал.

— А у вас слабые нервы? — усомнился парень.

— Понимаешь ли, — доверительно понизил голос оперативник, — были крепкие, как у двоечника. Но от ежедневного общения с женщинами, а выражаясь грубее, с бабами они подрастрепались.

— Разве вы ежедневно… не с преступниками?

— Конечно, с преступниками.

— А разве они бабы… то есть женщины все?

— Не все, конечно, но многовато. Главное — внешне они вылитые мужчины. Воруют или хулиганят браво. Брюки, куртки, кулаки… — Петельников пристально глянул на верхнюю губу школьника, подчерненную нетронутой растительностью. — Некоторые даже с усами. А как попадут в милицию, повлажнеют от страха и давай изворачиваться. Не бабы ли?

Вязьметинов краснел насупленно. Оперативник не торопился, разглядывая потемневшие щеки, сжатые губы и сощуренные от злости глаза. Но откуда злость? У пойманного преступника ее, как правило, не бывает. Страх, раскаяние, тревога, депрессия… Но злость? Но спокойствие?

Петельников вырос без братишек-сестренок, своих детей не имел и воспитателем никогда не работал. Но он считал, что подростков знает, потому что сам был мальчишкой. Его раздражали призывы педагогов учиться понимать психологию ребенка. Разве не все были детьми? Разве можно забыть то, что незабываемо?

Да вот этого паренька он вроде бы не понимал. Может быть, злость и уверенность — от чувства собственного достоинства? Но если совесть нечиста, то достоинство выступает наглостью.

— Да ты никак обиделся?

— Не имеете права оскорблять…

— А сказать правду — оскорбление?

— По квартирам ходил, но не воровал!

— Ты хочешь меня, взрослого и нормального человека, убедить, что проникал в квартиры и ничего не брал?

— Хочу! — вскинулся он.

— Тогда я должен допустить невероятное: что кто-то еще ходил вслед за тобой и воровал. А?

— Не знаю…

— А зачем тогда ходил?

— Мало ли зачем, — буркнул парень, сразу остывая.

— Вот, не желаешь говорить правду, — вздохнул Петельников. — Саша, мы с тобой всего лишь беседуем. А впереди следствие. Официальные допросы, очные ставки, обыск…

— Где обыск?

— В твоей квартире.

— Зачем?

— Чтобы найти шубу, деньги, золотые часы…

Вязьметинов удивленно посмотрел на оперативника и задержался этим взглядом на долгое безмолвное время. Глаза суровы, скулы жестки, брови нахмурены, лоб наморщен, а темный пух на губе проступил явственными усиками… Мужчина. Только рот приоткрыт по-детски и растерянно, будто родная мать отказала в мороженом. И Петельников вдруг презренно оценил всю мудрость закона, ограждающего несовершеннолетних преступников от равной меры со взрослыми; видимо, они, законодатели, тоже подсмотрели приоткрытый детский рот.

Вязьметинов запустил руку в карман брюк, что-то вытащил и протянул Петельникову. Продолговатый камень чуть больше спичечного коробка со сколотым краем, который зеленел глубоким, чуть матовым светом.

— Ага, хризопраз геолога…

— Вот его взял.

— И все?

— И варенье.

— Как только в чужой квартире не подавился чужим вареньем, — не выдержал Петельников бессмысленного запирательства.

— Чего попрекаете чужим вареньем? — огрызнулся подросток.

Задетый Петельников хотел было ему ответствовать насчет чужого варенья, но дверь открылась, и неуверенно вошедшая женщина стала на пороге. Он узнал ее: потерпевшая Анна Васильевна Смагина. Оглядев кабинет и, верно, посчитав школьника помехой, она замялась:

— Извините, я на секундочку, только сказать…

В кабинете случайно встретились вор с обворованной, и оба не подозревали этого. Петельников решал: ждать ей не с руки, поскольку беседа с подростком, в сущности, только началась; пришла она скорее всего с каким-нибудь пустяком; друг друга они никогда не видели, поэтому не заговорят… И оперативник кивнул женщине, предлагая говорить оттуда, от порога, коли зашла на секунду.

— Знаете, кроме денег и золотых часов еще пропало золотое колечко. Оно было спрятано в корзинке с нитками. Сразу не глянула, а вчера…

— Зайдите завтра к следователю! — чуть не крикнул Петельников, выталкивая ее из кабинета голосом, взглядом и посуровевшим лицом.

Она уже обидчиво взялась за ручку двери, когда по кабинету слышимо пронеслись твердые слова:

— Неправда.

Смагина мельком глянула на Вязьметинова и удивленно воззрилась на оперативника: ведь школьник этого сказать не мог. Но и работник уголовного розыска не мог. Она вернулась взглядом к подростку, и догадливая краска залила ее щеки. Женщина стояла пунцовая, почему-то испуганная, и Петельников видел, как на ее висках дрожат черные кудряшки.

— Такой молодой…

— Молодой, ну и что?

— Такой молодой — и ворует.

— Я у вас ничего не украл.

— А деньги, а часы, а кольцо?

— Вы врете! — рубанул Вязьметинов.

— Я вру? — удивилась женщина, выходя на середину кабинета. — Какой наглец, а?

— Кто наглец? — повысил голос и подросток.

Петельников не шевельнулся, зажатый какой-то неразумной ленью. Он понимал, что этой стихийной стычкой может испортить следователю официальную очную ставку, но неразумная лень заставила слушать. Впрочем, об истоках лени, не столь уж неразумной, он знал: желание получить толику информации.

— Где бы извиниться, да покаяться, да вернуть краденое — он оскорбляет!

— Не брал я у вас ничего!

— Где же тогда деньги и золотые вещи?

— Там и лежат.

— Где там? — Она еще подалась к нему, будто захотела здесь же получить свои ценности.

— В ваших коробках и банках.

— А ты видел?

— В вазе часы лежали…

— В квартире был он! — ужаснулась Смагина, словно до сих пор этому еще не верила.

— Да, был, — зло бросил Вязьметинов.

— Боже, такого подлеца воспитала мать…

— Тетя, не надо!..

Он приподнялся — узкое лицо нацелено, гибкое тело согнуто, волосы топорщатся — и стал походить на зверька из семейства кошачьих, готового к охотничьему прыжку. Грузная Смагина отбежала к двери с легкостью балерины и подняла продуктовую сумку почти до уровня лица, прикрываясь.

— Все! — отрезал Петельников и подошел к женщине. — Успокойтесь, Анна Васильевна. Завтра мы с вами обо всем поговорим.

Он прикрыл за ней дверь. В кабинете осталась тишина, какая-то удивленная, которая выпадает после дикого шума.

— Никак хотел накинуться на женщину? — небрежно спросил Петельников.

— А чего вором обзывает…

— Почему ж на меня не кидаешься? Я ведь тоже вором тебя считаю.

Вязьметинов отвел глаза и бессмысленно уставился в уже темневшее окно. Петельников подошел вплотную, так, что голову подростку пришлось поднять, чтобы видеть лицо оперативника.

— А я скажу, почему на меня не кидаешься… Я ж не женщина, я сильный.

— На вопросы больше не отвечаю, — буркнул Вязьметинов не очень уверенно.

— И опять скажу почему… Тебе нечего отвечать!

Петельников посмотрел время: шесть часов. Нужно было решать судьбу подростка. С одной стороны, пять краж, не признается, ущерб не возмещен, агрессивен… Отпускать нельзя. А с другой стороны, пятнадцать лет, мотивы не ясны, краденое не обнаружено, доказательства не собраны… Задерживать или арестовывать всегда трудно, тем более школьника. И что-то еще — жалость ли, сомнения, интуиция? — мешало Петельникову, но вникать в эти глубины сейчас ему не хотелось да и было некогда.

Он бесцельно прошелся по кабинету, начав злиться на себя за то, что не отвез парня сразу к следователю: там бы решался этот вопрос, пусть бы следователь шел к прокурору…

Телефон подозвал глухим стрекотом. Петельников взял трубку нехотя, потому что вечерние звонки бывали коварны и могли задать работы на всю ночь.

— Да!

— Товарищ Петельников?

— Да, я.

— Вам звонит Аркадий Петрович, геолог. Помните меня?

— Разумеется, Аркадий Петрович. Что-нибудь случилось?

— Вышло маленькое недоразумение: шуба нашлась.

— Где же?

— Мое чадо — дочка унесла, забыв предупредить. Извините нас за причиненные хлопоты.

— Итак, ущерб…

— Никакого ущерба, — перебил геолог. — Камень в деньгах я не оцениваю, шуба цела.

— Спасибо, Аркадий Петрович, за уведомление.

Присутствие Вязьметинова удержало его сказать геологу, что и камень нашелся. Теперь на подростке осталось четыре кражи, а точнее, две кражи и два покушения на кражу. Варенье не в счет. Петельников вздохнул:

— Иди домой, и жду тебя завтра в десять: пойдем к следователю.

11

С того момента как капитан вышел на школьника и увел его с собой, Леденцов забегал по городу с новой, окрыляющей скоростью. И за полдня поспел всюду. В инспекцию по делам несовершеннолетних, где, как и предполагал, Вязьметинов на учете не числился; в жилконтору, в которой о подростке не знали ни плохого, ни хорошего, но семью — оба родителя инженеры — хвалили за тихое проживание; в школу, где парня характеризовали как способного, но строптивого ученика без ясных убеждений…

Леденцов нуждался и в той информации, которая шла к кражам. В школе он узнал про существование Ромки Тюпина по кличке Сушеный и про его бабушку по кличке Ром-баба. Тюпин ходил в первых друзьях Вязьметинова, и говорить с ним следовало немедля.

Но уроки кончились, школа тишала. Леденцов узнал домашний адрес Тюпина и пошел к нему пешком, благо жил тот в квартале от школы.

День заметно потускнел. И вроде бы не от темноты, а от какой-то мглы, опередившей закат и закоптившей небо. Опавшие листья, которые осенью в городе шелестят всюду, мягчили под ботинками панель; днем эти листья цвели под ногами, а теперь посерели, сливаясь с асфальтом. Но иногда виделись разлапистые пятна — листья клена, которых и сумраку не застелить, потому что они одного, яркого тона с его шевелюрой.

Леденцов вошел в парадное и уже поднялся на четвертый этаж, когда хлопнула дверь и мимо пронеслась длинная тощая фигура с мусорным ведром. Наверняка Сушеный.

— Рома Тюпин? Леденцов удержал его на обратном пути.

— Да. А что?

— Оденься-ка да выйди поговорить Я из милиции.

Тюпин повиновался бессловесно, ибо школу прошила молва что за Вязьметиновым приехала машина и увезла в неизвестном направлении; это «в неизвестном направлении» передавалось девочками вполголоса. Они спустились во двор и сели на скамейку пенсионеров под облетевшим и уже неопределимым кустом.

— Надо поговорить, как мужчина с мужчиной, — польстил подростку Леденцов.

— Можно, — солидно согласился Тюпин.

Леденцов начал, как учил капитан, издалека.

— В электронике волокешь?

— Нет, — удивился подросток.

— В механике?

— Тоже нет.

— А в космонавтике?

— Ну, читал…

— Слесаришь, столяришь?

— На уроках труда стругаем…

— Компьютер освоил?

— Нет еще.

— А в тяжелом роке или в диско сечешь?

— Цирк люблю.

— Эх, Рома, а мы на тебя надеялись…

— Я приемчики знаю, вспомнил Тюпин.

Оперативник помолчал, как бы сомневаясь, можно ли говорить с человеком, знающим лишь одни приемчики. В общении с подростками Леденцов испытывал некоторую двойственность: с одной стороны, он взрослый человек, работник уголовного розыска, представитель власти, а с другой, при его двадцати с небольшим годах да веселом характере, жила не признаваемая им мысль, что от подростков ушел он недалеко — и если ушел, то к взрослым крепко не пристал. Говорят, этот Сушеный поколачивает слабых. И второй, подростковый Леденцов с удовольствием бы отвлекся и поговорил бы с парнем о пользе силы, приемчиках и звании мужчины. Но первому, взрослому и оперуполномоченному, требовалась информация.

— А в чем надеялись? — не вытерпел Тюпин.

— Хотели помощи просить.

— Физической?

— Нет, духовной.

Подросток замешкался, сбитый непонятным характером помощи. И Леденцов помог.

— С Вязьметиновым дружите?

— С первого класса. А что Сашка сделал?

— Скоро узнаешь. И какой он мужик?

— Со знаком качества.

— Это хорошо, — одобрил Леденцов — Все о нем знаешь?

— Как про себя.

— А где он был, когда прогулял пять дней?

— Ходил…

— Куда?

— Секрет, что ли… А к академику Воскресенскому.

— Это тебе сам Вязьметинов сказал?

— И мне, и всем. Он к нему давно ходит.

Тьма скрыла лицо подростка, лишь слабый свет, падавший из окна первого этажа, белил его левую щеку. Говорил Тюпин легко, не тая и не стесняясь. Леденцов относил это не только за счет искренности школьника, но и за счет темноты. Он считал большой ошибкой западных криминалистов допрашивать, слепя человека белым светом: и дико, и не психологично. Допрашивать надо в темноте или в полумраке, когда лица подследственного не видно, поэтому тот не стесняется, ему не стыдно, он раскован. Эту идею Леденцов давно намеревался обсудить с капитаном, да побаивался насмешек: «Допрос в темноте? А с цветомузыкой не желаешь?»

— Рома, академик каких наук?

— Разных.

— Теперь так не бывает.

— Вроде бы по космосу, но волокет во всем.

Побежавшая мысль Леденцова остановилась было на геологе, но тот не академик, не специалист по космосу и не Воскресенский. Да и вообще обворованный.

— Где академик живет?

— Не знаю. За городом, на вилле.

— Что за вилла?

— Экстракласса! Крыши нет…

— Как нет?

— Вместо крыши солнечные батареи. А вместо подвала подогреваемый бассейн, вместо лампочек светит гелиоцентр, под ним загорают, как под солнцем. Там и песчаный мини-пляжик…

Леденцов предпочитал, как и капитан, информацию запоминать. Но опасение, что этот диковинный дом придется искать по всей области, побудило взяться за авторучку. На его коленях панцирем крупной черепахи отсвечивала кожаная папка с округлыми углами — он весь день таскал ее ради характеристик, которые не следовало мять в карманах. Портфели, сумки и «дипломаты» Леденцов не признавал. Все, что надо оперативнику, умещается в карманах, а нужно ему четыре вещи: шариковая ручка, блокнот, пистолет и бутерброд. И можно идти на любое опасное и долгое задание.

— Рома, где он хоть примерно стоит?

— В сосновом лесу. А еще там столовая-оранжерея. Лимоны, лианы и всякие орхидеи зимой цветут. Они там обедают. А гараж открывается сам, только академик подойдет. Автомобильчик такой, что ни у кого в городе нет, по телефону может говорить со всеми городами…

— Кто ж ему все это сделал?

— Никто, сам. Он умелец.

— А на работу академик куда ходит?

— Никуда, дома работает, в кабинете. У него свой компьютер.

Оригинальные сооружения умельцев Леденцов видел. Знал он и про труд на дому, который вошел в моду благодаря этим компьютерам.

— А внешность академика Саша описывал?

— Какую внешность?

— Ну, рост, черты лица, цвет волос…

— Он похож на йога. Высокий, худой, в квадратных очках и белые волосы до плеч. Ему ни каратист, ни самбист, ни пьяный ханыга не страшен.

— Что, сильный очень?

— Зачем сильный… Взглядом парализует.

— Сколько же ему лет?

— Пятьдесят, — сказал Тюпин и, подумав, добавил: — А может, сто.

Для подростков внешность и сила притягательны — школьник восхищался тем, кого даже не видел. Леденцов слушал с непрошеной завистью к академику, потому что внешностью считал себя обделенным. Не хватало росту, литых плеч, веснушками усыпан круглогодично, волосы яркие, как осенний клен… Он считал, что убеждающая внешность нужна лишь двум профессиям — сотрудникам милиции да швейцарам.

— У академика дочка есть экстракласса. Хоть кого в бадик обыграет.

— А Саша у него играет в бадминтон?

— Ха! И в бадминтон, и плавает, и в шахматы режется.

— Какой же интерес у академика к подростку?

— Учтите, дочке шестнадцать. Сашка и обедает у них через день по экстраклассу.

— То есть?

— Думаете, сардельки едят или компот из сухофруктов? А суп из шеек не хотите?

— Из чьих шеек?

— Не знаю. А рагу из-под голубей, то есть из голубей, не хотите? А мясо кхэ? А копченые индейские языки?

— Чьи языки?

— Индейские, от индеек. А ананас, сорванный в оранжерее?

Леденцов вспомнил, что весь день во рту у него ничего не было, кроме утренней чашки кофе. Но ему хотелось не супа из чьих-то шеек и не индейских языков, а кисленьких щей со сметаной и маминых котлет с картошкой. И компота из сухофруктов.

Каким-то образом Тюпин уловил, что оперативник думает о другом. Он перестал перечислять заковыристые деликатесы и, помолчав, кончил досадливо:

— Меня Сашка не берет…

— А хочется?

— Еще бы! Они в телескоп с крыши смотрят, на машине в Прибалтику катают, видеокассеты гоняют… Академик рассказывает про всякие приключения, про путешествия, про страшные истории, от которых у Сашки уши шевелятся…

Леденцов строчил в блокноте, обходясь бледным светом из чьей-то кухни. Но простая догадка его остановила… Академиков в городе можно по пальцам перечесть, поэтому найти Воскресенского проще простого и без экзотической виллы. Он задал еще несколько осторожных вопросов, касаемых похищенных вещей и краж, но поставленных так, чтобы школьник преждевременно не догадался о преступлении Вязьметинова. Про кражи Тюпин ничего не знал.

Леденцов поднялся. И, уже попрощавшись с подростком, уже выйдя на проспект, он испуганно подумал… А не там ли вещички, на этой вилле, где едят мясо кхэ? И академик не кличка ли?

Он глянул на часы: семь. Капитан еще в райотделе.

12

Злость на вора и обида на работника милиции сплелись в какое-то ярое возмущение. Анна Васильевна Смагина встала на подножку автобуса, как полезла на живую стенку. И даже не почувствовала ни многопудовых давлений, ни людских круговоротов, ни волокущей силы. Ее распаленные мысли тоже вертелись круговоротно.

Оскорбили. И где? В милиции. И кто? Вор, мальчишка. Хотя какой спрос с преступника… Но оперуполномоченный сидел как немая рыба. Она повидала детективных фильмов, не пропускала ни телесериалов, ни репортажей из зала суда. Там сотрудники уголовного розыска были скоры и вездесущи, говорили кратко и сурово, носились на машинах и стрекотали на вертолетах, с преступниками не сюсюкали: наручники — и конец серии. А у Петельникова вор сидит в кресле, развалился, как в театре, глаза наглые, оскорбляет. И никаких наручников.

Анна Васильевна с чувством рванулась к выходу.

— Гражданка, разве так можно? — запротестовал человек, волочимый ею к выходу.

— Моя остановка.

— Ей-богу, как трактор.

— Ворчит, а еще мужчина, — огрызнулась она.

— При чем тут «мужчина»?

— А при том, что нет их нигде, даже в милиции.

Осенний воздух слегка остудил. Анна Васильевна шла домой, минуя все магазины: туда не пускали неуправляемые мысли и настроение…

После кражи была обида — на вора, на милицию, на всех. Неизвестно на кого. Чужой ходил по квартире, рылся в вещах, взял деньги и золото. Но теперь она заметила, что та обида куда-то пропала, как, скажем, золотые часики; да и что за обида, если квартирная кража может произойти у всякого вроде лопнувших труб или короткого замыкания. Но почему-то пришла обида другая, настоящая, личная: в официальном органе усомнились в ее совести. Мол, не было ни денег, ни золотых вещей.

Через десять метров Анну Васильевну взяла злость на себя, потому что опять уперлась в уже решенное: кто оскорбил-то? Вор и мальчишка. Но вроде бы очевидный довод не успокаивал. Этого вора и мальчишку вытеснил из сознания Петельников. Теперь, выбросив из памяти телевизионных оперативников да и самого парня с его дикими словами, Анна Васильевна видела только лицо капитана. Ведь не просто смотрел и слушал перепалку, не просто позволил шпане издеваться, а бегал взглядом с одного на другого, как бы оценивая, кто же прав. Не оскорбление ли: ее, порядочную женщину в годах, работницу со стажем, мать солдата, потерпевшую от кражи, уравнять с несовершеннолетним балбесом, вором, который без зазрения совести признался, что был в квартире? Дурной оперативник. И это ему она достала стиральный порошок? А ведь сперва понравился.

Анна Васильевна тихо вздохнула и все-таки зашла в булочную; скорее, не ради хлеба, а ради растрепанных мыслей своих, которые надо было вытащить из того милицейского кабинета. Да они как прилипли.

Вор-то. Сколько ему — пятнадцать, шестнадцать? Одет прилично, лицо полудетское, чистое. С чего занялся таким промыслом? От вольготной жизни. Двоек им теперь не ставят, на интересные работы заманивают, в институты завлекают… Вот и растут на одних правах и без всяких обязанностей.

В пятидесятых годах, когда сама бегала девчонкой, дух был другой. Старшие молодых строжили. Попробуй-ка место старику не уступить — весь трамвай взметнется. Молодых поучали дружно и от души — и в одежде, и в манерах, и в сути жизни… Теперь же старшие помалкивают, точно боятся молодых.

Анна Васильевна пошарила в почтовом ящике. Письмо. Нет, сложенный вдвое тетрадный листок. Она развернула…

Синий череп, ловко нарисованный жирным фломастером. Синие глазницы, синий крест мосолистых костей. Мальчишки хулиганят…

Она поднялась на свой этаж и вошла в квартиру.

Пятидесятые годы… А может, дело в другом? У тех-то старших была за плечами война, блокада, потери, труд тяжкий — имели право поучать. А у теперешних старших, у тридцатилетних—сорокалетних, что за душой? Что они видели? Тоже родителями взрощены на беззаботном житье. Нет у них морального права учить молодежь. Взять хотя бы мужа… Руки хорошие, а выпивает. Станет его слушать молодежь? Вот такие старшие и сидят, и помалкивают.

Анна Васильевна хотела заняться домашними делами, но зазвонил телефон. Она взяла трубку.

— Слушаю…

В трубке молчали, но шумное дыхание не скрывалось.

— Слушаю, слушаю! — повторила она громче.

— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — грубо спросил мужской голос.

— Что за глупая шутка?

— Письмо мое получили?

— Какое письмо?

— Синее.

— Получила, — зачем-то подтвердила она.

— Тогда молитесь и ждите.

— Ну-ну, я тебе похулиганю!

Трубку бросили. У Анны Васильевны сразу заболела голова. Она пошла было в ванную, в аптечку, но вспомнила данный на работе совет — приложить к затылку медный пятак: он, если сильно потертый, впитал биополе многих тысяч людей и поэтому боль снимет непременно. Но пятака в сумке не было, и пришлось съесть таблетку.

Через полчаса — от лекарства ли, от кухонных ли дел — голова прошла, оставив лишь какой-то подземный гул в затылке. В конце концов, нельзя обращать внимание на ребячье озорство. Да голова разболелась не от синего черепа и не от звонка — от милиции она, от оскорбления.

Так и не дождавшись мужа, Анна Васильевна хотела сесть за чай, но услышала странную ноту — не то вой, не то плач. Она глянула на чайник. Но звук шел вроде бы с потолка. Или с улицы. Она подошла к окну — звук оказался за спиной. Трубы? Они иногда поют, и плачут, и хохочут. Анна Васильевна покружилась по кухне — звук пропал. Но тут же заныл вновь — протяжно, жутковато, походя на стон тяжелобольного. И шел он из передней, как бы отрезая путь. Она вновь посмотрела на темное, пожутчавшее окно, будто теперь у нее не оставалось иного выхода на улицу. Но здравая мысль подбодрила: ведь надо лишь включить свет в передней.

Она твердо прошла к выключателю и щелкнула. Стон, точно ждал света, усилился. Шел он от двери, из под двери. Мальчишки балуются? Пьяный упал? Или приступ у сердечника? Не теряя своей бодрости, Анна Васильевна взялась за замок непослушными пальцами. И почувствовала, как эта бодрость отлетает прочь каким-то образом кража, напряжение в милиции, синий череп и угрожающий звонок слились воедино, в страшное, в предвещающее..

Она открыла дверь и отступила, задохнувшись: перед ней стояло привидение. Белая шаткая фигура, прямоугольная серая голова с черными глазами-прорезями… Анна Васильевна еще отступила. Привидение шагнуло за ней, в переднюю.

13

Петельников стирал.

Дабы не выбрасывать порошок «Лотос», он на свой страх и риск мешал его с «Лоском». В конце концов, ничего, кроме синергического эффекта, не случится. Он понюхал «Лотос». Интересно: порошок пахнет лотосом или лотос пахнет порошком? А еще интересно: как зовется стирающий мужчина? Если от «прачки», то «прач». «Стиральщик», «стирщик», «стиральник»?

Заглазно, а когда и прямо сотрудники называли его суперменом. Якобы шутя. Разумеется, шутя. За удачливость в работе, за выносливость и силу, за любовь к хорошим вещам и красивой одежде, за неистребимый юмор; а может, за тот шик, с которым подъезжал он к райотделу на своем солнечном «Москвиче»: прижавшись колесом к поребрику так, что резина пела от радости; окошки раскрыты, замшевая куртка брошена на сиденье, сам он в верселоновом пуссере, из стереопроигрывателей журчит музыка, да не диско с тяжелым роком, а божественный Вивальди или там Бортнянский. Брошенная на воду простыня надулась цирковым куполом… Супермен так супермен, хотя что за супермен? Сверхчеловек, но почему «сверх»? А как зовется человек, живущий на пределе физических и духовных возможностей, прессующий время, чтобы из короткой жизни выкроить две жизни, три?.. Чтобы получать удовольствие от любого дела и от каждой прожитой минуты? Неужели это «сверх», а не норма?

Вода убежала, оставив пену, которая никуда убегать не собиралась…

Жить нормой? Допустим, утро… Можно встать часов в восемь, в девятом, обдирая кожу, торопливо бриться-мыться, пить чай, обжигая язык, вяло ехать в автобусе, хмуро войти в свой кабинет… А ведь можно встать в шесть, надеть голубой тренировочный костюм, облегающий торс жестко, как волокнистая сталь, пробежать парком километра три-четыре по еще безлюдным аллеям, по желтым листьям, встревоженно шелестящим под кроссовками; потом дома поработать гантелями до сладкой истомы в мышцах; вспотевшему, встать под студеный душ, отчего тело покраснеет до пунцовости и как-то запорхает, готовое взлететь; побриться медленно, до блеска и пощипывания кожи от мужского крепкого одеколона; выпить стакан сока, съесть кусок отварного горячего мяса с двумя помидорами, горчичкой, черным хлебом и засмаковать все это раскаленным кофе, намолотым с вечера; надеть светлые брюки из плащовки, хлопчатобумажную рубашку цвета потухающего неба и темно-синюю вельветовую куртку с карманами, куда свободно влезет пара блокнотов; сесть в машину, включить Малера и ехать по улицам своего города — и чувствовать от всего этого приливную силу и радость, и еще от того, что будет впереди на дню.

Петельников выдернул носовой платок, почти засосанный трубой…

Или взять стирку. Можно пришивать нудные метки, узлом волочить белье в прачечную, спорить с приемщицей, ждать неделю, опять волочить уже глаженую пачку… А можно, как сейчас, раздеться до плавок и стирать, разминая мускулы, слушая музыку из комнаты и поглядывая в зеркало, в котором загорелые руки крутили баранки и кренделя из мокрого белья.

Супермен… Супермены не стирают.

Он давно решил не пользоваться услугами бытовых организаций. Ремонтировал телевизор и холодильник, клеил обои и циклевал пол, менял краны и стеклил окна. Ботинки чинил. Вот и стирку освоил, поскольку это дело мужское, мускульное. Осталось научиться шить да штопать. Неужели куртку с оторванным по шву рукавом — брал Семку-этюдника — холостяцки нести в мастерскую?

Супермен… Супермены не штопают.

Ему показалось, что маловато пены. Он взял коробку. «Порошок стиральный синтетический универсальный с ненормируемым пенообразованием…» Последние два слова — «с ненормируемым пенообразованием» — смутили. Как же отнормировать? Куском хозяйственного мыла?

Зазвонили телефонные аппараты. Петельников отряхнул руки и подошел к ближайшему, к кухонному.

— Слушаю.

— Футбол смотришь? — спросил дежурный райотдела с открытым сочувствием, потому что определенно намеревался прервать это смотрение.

— А как же! — радостно подтвердил Петельников, понимая, что ему не спастись.

— Ехать надо, Вадим, — вздохнул дежурный.

— Кража?

— Не пойму. Опять нападение на квартиру Смагиной. Там уже участковый инспектор.

Петельников переложил мокрую трубку из руки в руку, давая себе несколько успокаивающих секунд. Дежурный знал ответ капитана, но помалкивал, приняв эту немую паузу.

— Еду, — сказал Петельников.

— Машину прислать?

— На своей…

Он глянул на ванную — на вдруг ставшие неуместными горки крученого белья, резиновый шланг и пачки порошка синтетического с ненормируемым пенообразованием. Петельников ринулся одеваться. Но догадка уже тлела одна из тех, которые зарождаются так далеко от сознания, что оно его не принимает. И пока натягивал брюки и рубашку, хватал неизменный блокнот и заводил машину, догадка жила, жила до его злой усмешки, потому что он хитрил, выдавая уверенность за догадку. Не хотелось ему этой уверенности.

Он включил музыку. «Болеро» Равеля, хватит до конца пути. И автомобиль, как-то уловив караванный ритм музыки, пошел ровно и монотонно. Лишь наплывали темные куски города да пахло от несполоснутых рук стиральным порошком…

Смагина сидела на диване и плакала. Посреди комнаты хмуро переминался участковый. Больше никого не было.

— Что случилось? — спросил Петельников, удивившись какой-то виноватой нотке в своем голосе.

— Я буду на вас жаловаться…

— И все-таки что случилось? — повторил он.

Анна Васильевна всхлипнула. Ее черные курчавые волосы, обычно стоявшие дыбом, сейчас обвисли влажной куделью, точно намокли от слез. Она вытерла лицо скомканным платком.

— Отпустить преступника…

— Это был он?

— А кто же! — взвилась Анна Васильевна. — В белом балахоне, в маске.

— Пластиковый мешок с прорезями?

— Ага, знаете! Видать, я не первая жертва.

— Что он сделал?

— Ворвался в квартиру, вот что!

От пришедшей злости Анна Васильевна забыла про слезы. Она комкала теперь ненужный платок — только круглое лицо разгоралось румянцем.

— Зачем он ворвался в квартиру?

— Все затем — грабить.

— Взял что-нибудь?

— Нет, не взял.

— Тогда зачем приходил?

Анна Васильевна удивленно замешкалась. Этот работник милиции не только отпустил преступника, но и не понимает очевидного. Нарочно, что ли? Или он олух царя небесного?

— Вы издеваетесь, да?

— Почему издеваюсь? — опешил Петельников. — Я хочу понять его цель. Вещей и денег он не взял. Зачем же приходил?

— Да на меня напасть!

— Он вас ударил?

— Нет, но угрожал.

— Чем угрожал?

— Снял свой мешок и размахивал перед моим носом, как красной тряпкой.

— Угрожал-то чем?

— Ну, не угрожал, а обзывал.

— Как?

— По-разному. Подлой, жлобкой и даже… как ее… бизнесменкой.

— Для этого и приходил?

— А разве мало? Ворваться в квартиру и оскорблять человека?

Это слишком много, так много, что подобного Петельников не мог и припомнить. Чтобы вор, раскрытый и доставленный в милицию, вышел из отделения и тут же отправился скандалить к потерпевшей… Прийти, чтобы назвать женщину подлой Болен, глуп или нагл?

— Возможно, его тянет на место кражи, товарищ капитан? — предположил участковый инспектор.

Петельников глянул на него благосклонно: читает, учится, наверное, заочно на юридическом факультете. Но многие правоведы не верили в подсознательную, а скорее, сознательную тягу человека вновь оказаться там, где он совершил преступление. Известные факты объяснялись ими как желание преступника разузнать о ходе следствия. Правоведы не верили, а Петельников знал; у него даже была история, когда во время следственного эксперимента на улице, через неделю после преступления, он выудил убийцу из толпы зевак. Пока оставалось загадкой, что тянуло преступника к месту своего падения: любопытство, пережитые страшные минуты, стремление получить информацию… Но уж только не желание обругать потерпевшую.

Петельников рассеянно оглядел комнату, которую он хорошо помнил со дня осмотра. Какая-то мысль, тоже рассеянная, вдруг стала мешать свободному разговору со Смагиной…

Сперва необычные кражи, потом необычное поведение. Вор, злоба. По чему он стал вором, нужно изучить специально. Но откуда злоба? Воровства, как правило, стыдятся. С другой стороны, злоба частенько ходит рядом с преступлением. Вот и объяснение. Но может быть и другое… Ведь злоба не суть, злоба лишь форма. А кто сказал, что правда всегда вежлива и выступает в смиренном обличье? Чаще она жалит до самого сердца.

Петельников торопливо, словно боясь продолжения своих мыслей, глянул на Смагину. Этой плачущей женщине он тоже верил.

— Анна Васильевна, почему деньги вы спрятали так тщательно, в белье?

— Хозяйки всегда туда прячут.

— А почему золотые часы спрятали в вазу из-под цветов?

— Не валяться же им на видном месте…

— А почему золотое кольцо спрятали в корзинку с нитками?

— Господи! «Почему», «почему»… Да вот потому! От тех самых воров которых отпускает милиция.

— Что ж, вы этого вора ждали?

— К чему вы клоните?

— Выясняю.

— Я буду жаловаться. Главному прокурору! — отрубила она все дальнейшие вопросы.

Но Петельников и сам заспешил — к Вязьметинову. Выходило, что зря он его отпустил. И вопросы к нему скопились новые.

На другом конце дивана, в подушечках и пледах глухо заворчал телефон. Смагина не шевельнулась, разглядывая капитана с откровенной неприязнью.

— Звонят, — подсказал участковый.

Анна Васильевна нехотя потянулась к аппарату, отчего ей пришлось почти лечь на диван своим коротким, туго запеленутым в халат телом. Она взяла трубку и слушала немо; так и не сказав ни слова, вдруг придвинула телефон к Петельникову:

— Вас.

— Да?! — удивился он в трубку.

— Вадим, в райотдел поступило заявление, — сказал дежурный.

— Ты не можешь меня дождаться или отложить на завтра?

— Тебя оно заинтересует…

— Убийство, что ли?

— Подросток твой сбежал из дому, Вязьметинов.

14

Милицейский «газик» устал от верчения по улочкам, походившим на тонкие просеки, — по всем этим Хвойным, Еловым и Лиственным. И стал, как обессилел, у зеленой калиточки, вроде бы сплетенной из свежесрезанных прутьев.

Полдня Леденцов отсидел в кабинете, названивая и обзванивая. Информация добывалась порциями. Сперва он установил, что Воскресенский не значится ни в академиках, ни в член-корреспондентах; потом узнал, что в педагогическом институте есть профессор Воскресенский; затем нашел номер телефона его квартиры, где сообщили, что профессор работает за городом; и тяжких трудов стоило разузнать адрес дачи. Той, виллы.

Леденцов поискал каких-нибудь средств связи — звонка, кнопки, — но калитка оказалась незапертой. Он пошел по гравийной дорожке к дому, закрытому ветками яблонь и щетинкой двух лиственниц. Ему показалось, что один из кустов сполз со своих корней и двинулся навстречу. Леденцов стал. Вблизи куст обернулся высоким худым стариком со стожком цветов в руках.

— Срезал поздние астры, — поделился старик, как со старым знакомым.

— Андрей Андреевич Воскресенский?

— Да.

— Я к вам по делу, — сказал Леденцов, доставая удостоверение.

Воскресенский в него не глянул, укладывая астры на свежеструганные доски стола, врытого в землю. Ни квадратных очков, ни белых волос до плеч — короткая стрижка, суховатое загорелое лицо, высокий лоб, спокойные молодые глаза. Стройотрядовская куртка со стертыми буквами на спине, белесые джинсы, жухлые кеды. Он походил на старика-студента.

— Мои владения осмотрите?

— С удовольствием, — обрадовался Леденцов.

— Правда, в саду уже все осыпалось и поникло…

Они прошли по дорожке, выстеленной мутно-зеленым яблоневым листом. Перед внушительным деревом профессор остановился:

— А? Каково?

Листья с него почти облетели, и на мокрых темных ветках остались одни яблоки — антоновка, крупная и желтая, как свежие колобки, развешанные доброй бабушкой.

— Чудеса, — согласился Леденцов, приготовившись к другим, еще более невероятным чудесам.

— А это? — Воскресенский шагнул через гривку нетронутых осенью каких-то зеленых метелок.

Круглый, словно вырытый по циркулю, прудик с темной осенней водой. Берега зацементированы ровненько. Алюминиевая лесенка, как в бассейне, приторочена к боку и уходит глубоко, до самого песчаного дна. Утиная пара облетела сад и с нахальным шумом опустилась на воду, выставив вперед лапы, как самолетные шасси.

— Дикие, второй год у меня живут.

— А под домом бассейн? — хитренько спросил Леденцов.

— Зачем?

— С подогревом, с пляжем…

— Я здесь купаюсь все лето. Теплицу глянете?

— Почту за честь, — вспомнил Леденцов слова, подобающие для разговора с ученым человеком.

Они пошли меж яблонь по странной, загогулистой тропке. Рядом не было ни глухого леса, ни топкого болота, но их путь усыпали еловые иголки и крепкие шишки, изумрудились клочки мха, бумажно желтели широкие папоротники и поблескивали набыченные валунчики, которые тропка огибала правильными петельками. Леденцов догадался, что эта лесная дорожка рукотворна.

— А там стоит машина? — спросил он про аккуратный сарайчик, похожий на громадную коробку из-под торта.

— Какая машина?

— С телефоном…

— Я, молодой человек, личный автомобиль презираю как таковой.

— Почему же?

— А вы пройдитесь по нашей улице… Как машина, так бездельник.

— Тунеядцы?

— Не тунеядцы, а бездельники. На работу ходят да обхаживают автомобили. Заметьте, на нашей улице ни один серьезный ученый не имеет автомобиля. Я пока еду в электричке, прочитываю статью.

— Андрей Андреевич, вы слишком расширительно толкуете понятие «бездельник».

— Для меня бездельник не тот, кто не работает, а тот, кто живет спокойно.

Перед ними прозрачно засветилось стеклянное сооружение на кирпичном фундаменте. Они вошли. Влажный, почти банный воздух обдал их. Запах мокрой земли, травы, цветов, какой-то пряности. И влага, влага…

— Дождь идет?

— Я сконструировал установку искусственного тумана. Вот помидоры, огурцы, кабачки…

— А это что? — Леденцов показал на зеленую дубинку.

— Индийский огурец. А это чайот — мексиканский огурец. Вот сладкий перец…

Они бродили во влажном тумане. Свисающие стебли касались лица как мокрые червяки. Со стекла срывались тяжелые матовые капли, и уже несколько их проскочило Леденцову за шиворот. Он вспотел в своей непродуваемой куртке. И когда они склонились над каким-то лотком с землей, по которому, как ему показалось, были рассыпаны разномерные птичьи яйца, оказавшиеся шампиньонами, он спросил:

— Андрей Андреевич, а лимоны плюс ананасы?

— Для такой экзотики тепла не хватит.

— Скажем, орхидеи…

— В июле у меня цветут серебристые розы «Нью-Даун» с умопомрачительным запахом…

Они вышли на дневной воздух и двинулись к дому. Под пихточкой Леденцов кивнул на врытый в землю пинг-понговый стол:

— Играете с дочкой?

— Она вечно занята.

— Школьница?

— Почему школьница… Двадцать шесть лет, в науке пашет.

Дом, островерхий и какой-то приподнятый, удивил его вроде бы давно забытыми ставнями, резным крыльцом и неожиданным шпилем и зеленой краской, которая легла на все разными своими оттенками. Голые плети ползучих растений достигали чуть ли не крыши. Жужжало несколько флюгарок.

— А крышей, наверное, солнышко ловите? — не сдавался Леденцов.

— Каким образом?

— Ну, при помощи солнечных батарей…

Воскресенский глянул в лицо оперуполномоченного с внезапным интересом. Леденцов довольно улыбнулся: заинтересовал-таки он профессора.

— У меня на крыше шифер. Прошу!

Они вошли в дом и оказались в обширной комнате с четырьмя окнами, с камином, с широкой лестницей на верхний этаж. Все простенки были заставлены книгами и завешаны цветными фотографиями деревьев, цветов, корзин с яблоками, блюд с ягодами; вот и пруд-бассейн синеет с двумя утками. По стенке всю комнату опоясывала узкая тахта; впрочем, она могла иметь и другое, неизвестное лейтенанту назначение.

Леденцов осторожно ступил на палас и подошел к камину. Огонь не горел, но было видно, что камином пользуются; вот и два кресла-качалки, в которых, наверное, профессор спорит с оппонентами.

— Садитесь, молодой человек, — предложил Воскресенский, занявшись небольшим овальным столиком.

Лейтенант сел и огляделся. Его тревожило странное чувство. С одной стороны, информация Ромы Тюпина не подтверждалась: не было ни подземного бассейна, ни орхидей, ни автомобиля с телефоном; с другой стороны, Леденцов все больше убеждался в правдивости сказанного подростком. Все было не так — и все было так.

Овальный столик подъехал — оказался на колесиках.

— Выпьем чайку с вареньем из лепестков жасмина, а? — почти заговорщицки предложил профессор.

— Можно, — вяло согласился Леденцов.

— Чай не любите? Тогда кофе? — Воскресенский уловил разочарование гостя.

— Мало ли что я люблю, — тоже заговорщицки ответил Леденцов.

— К сожалению, спиртное не держу.

— Я имел в виду не спиртное.

— А что?

Воскресенский даже сел, заинтересованный скорее всего нахальством гостя.

— Скажем, копченые язычки индейки или мясо кхэ…

— Мясо… как?

— Кхэ.

— Что это такое?

— Шиш его знает.

Профессор опять посмотрел на гостя с пробужденным интересом и задумался, не спуская с него молодых ясных глаз. Леденцов держал этот взгляд с чистой совестью: хорошо, нет солнечных батарей на крыше, но жужжат четыре флюгарки, нет подземного бассейна, но есть бетонированный прудик в саду с двумя утками; не растут в теплице ананасы, но висит какой-то чайот… Нет мяса кхэ, но наверняка будет мясо кхю или рыба кхя.

— Молодой человек, а вы из какой школы?

— Я не из школы.

— Из отдела народного образования?

— Почему вы так решили?

— Потому что я специалист по воспитанию и ко мне частенько наведываются коллеги из школ, — с заметным раздражением ответил Воскресенский.

— Я из милиции.

— То-то вопросы дурацкие задаете.

— Андрей Андреевич, они только пока вам непонятны.

— Я и говорю — дурацкие. Так слушаю.

Он заметно поскучнел, переведя этого рыженького паренька из разряда гостей в разряд случайных посетителей, вроде водопроводчика или страхового агента. Чай был, видимо, отставлен.

Начиная опрос, Леденцов всегда сомневался: каким быть? Оперуполномоченным уголовного розыска, лейтенантом милиции — Или быть самим собой? Он не раз видел, как допрашивают служивые опытные следователи: сурово, логично, с какой-то незримой давящей силой. Так бы надо и ему, коли он лицо официальное. Но вот капитан Петельников ни в кого не перевоплощался, выспрашивая и просто, и весело, и сурово, и приятельски… Как Леденцов ни старался быть официальным, его опросы граждан скоренько оборачивались разговором, в котором он становился самим собой. Ну, может быть, чуточку похожим на капитана.

Леденцов не понимал, почему состояние человека быть самим собой почиталось за добродетель. А ведь это естественно и просто, как дышать. Вот наоборот — быть не самим собой — человеку удается редко. И эти жеманные помыслы — быть не самим собой — Леденцов ценил выше, потому что они говорили о чувстве собственных недостатков, о хотении избавиться от них, стать другим, похожим на своего кумира. Быть не самим собой, а быть как Петельников — плохо?

— Андрей Андреевич, есть у вас родственник Саша Вязьметинов?

— Нет.

— Может быть, сын друзей или приятелей?

— Нет.

— Просто знакомый подросток…

— Нет.

— Но он вас знает.

— Меня знают тысячи подростков.

— Саша Вязьметинов… — начал было Леденцов.

— Впервые слышу, — отрубил Воскресенский.

— А забыть не могли?

— Молодой человек! Мы так говорим: «Если можешь думать, думай; если не можешь думать, то пиши; а если не можешь ни думать, ни писать, то хоть иногда повязывай вместо галстука носок».

— Зачем носок?

— Надо хоть как-то оправдать звание ученого и рассеянного человека… Так вот я на память еще не жалуюсь и носок еще не повязываю. А давайте-ка мы растопим камин?..

Потом они ели парниковые огурцы, помидоры и этот самый чайот — все с солью, подсолнечным маслом и черным хлебом; пили чай с разными пахучими вареньями, в том числе и с жасминовым, которое походило, по леденцовскому мнению, на тонкощипаную бумагу, сваренную в сиропе и окропленную духами. Каминный огонь приятно грел плечо, березовые полешки горели сухо, чуть пахло дымком, запах которого был Леденцову приятнее, чем вареный жасмин. Профессор рассказывал бесконечные истории из своей ранней, еще учительской жизни…

У калитки, уже провожая, Воскресенский улыбнулся:

— Милицию гном интересует?

— Какой гном?

— Ну, гномик.

— Если он нарушает закон…

— Нет, не нарушает. Второе лето по даче бродит. Нахожу следы на грядках, в теплице, даже в доме…

— Вы его видели?

— Нет, гномики же крохотные.

— А следы какие?

— Сорок первого, сорок второго размера.

15

Петельников опять сидел в приземистом мягком креслице под портретом Макаренко и ждал классную руководительницу — ту, молодую, одну из трех.

Искать взрослых он умел. Преступник скрывался, чтобы избежать наказания или хотя бы его оттянуть. У подростка мог быть и другой мотив побега, непредсказуемый и крайне неожиданный. Тем более у этого Вязьметинова. Как понять мотив побега, когда они в мотивах краж не разобрались?

Классная руководительница вошла торопливо и шумно, обремененная: сумка, кипа тетрадей, бумаги… Свалив все на стол, она поспешила к гостю.

— Извините, что заставила ждать…

— Ждать, догонять и расспрашивать — моя работа.

— Кто бы мог подумать, а? — спросила она уже о Вязьметинове.

— Наверное, вы.

— Почему я?

— Классный руководитель, хорошо его знаете.

— Ах, в этом смысле…

— Только в этом.

Она поправила складно уложенные волосы и пристрожила лицо, готовясь к разговору. Ее точеный — греческий, римский? — носик серьезно нацелился на собеседника. Петельников поймал себя на необъяснимой робости перед этой тридцатилетней женщиной. Неужели школьные стены излучают свою, незабытую им энергию; неужели понятие «учитель» отпечатывается в наших генах?..

— Как вас звать?

— Раиса Владимировна.

— Русский и литература?

— Да, самые трудоемкие предметы.

— Раиса Владимировна, расскажите о Вязьметинове.

— А знаете, нечего рассказывать.

— Совсем?

— Заурядный подросток. Как говорится, без искры божьей.

Чтобы полюбить человека, нужно его знать; чтобы оценить, сдружиться, уважать и прийти к пониманию, нужно человека знать; чтобы породниться, сделаться близким и пройти по жизни, нужно человека узнать… Но вот оказалось, что нельзя и вести полноценный розыск беглого подростка без знания его личности. Как дух ловить.

— Учится средне, от общественной работы отлынивает, к литературе равнодушен…

— А к жизни? — задал он, может быть, странный вопрос в применении к подростку.

— Не знаю, я учу своему предмету.

— А жизни? — упрямо повторил он.

— Кто ребят учит жизни?

— Именно.

— Вопросик ваш, знаете ли, академический…

Она вежливо улыбнулась, показывая, что на подобные вопросы отвечать не принято. Петельников допускал, что молодая учительница замешкается, но такой неприкрытой откровенности не ждал. Хотя бы попробовала, хотя бы побормотала.

Петельников помнил своих преподавателей, которые учили литературе, химии, математике… Ребята усваивали. С годами литература, химия и математика выветривались, но вот образы учителей живы до сих пор. Потому что знания оседали в уме, а учителя запечатлевались в сердце. И больше всех знаний ребят интересовали личности этих биологичек, русачек, химиков и физруков: как они говорят, что думают, с кем дружат, куда ходят, что у них за мужья-жены… Не знаний жаждали ребята, а хотели у преподавателей научиться жить.

— Свой предмет — это лишь повод для воспитания, — не удержался он от внезапно пришедшей мысли.

— Как вы сказали?

Она сморщила носик, и тот мучнисто побелел. Петельников, не зная зачем, мимолетно приметил, что побелел он не оттого, что хрящеват, а от того, что она сильно наморщилась.

— Я хотел спросить: любит ли он ваш предмет?

— Ему скучно.

— А почему?

— Он, видите ли, не согласен с толкованием образов классической литературы.

— Каких?

— Сейчас не помню. Да всех. И Онегина, и Раскольникова, и Отелло…

— Я тоже не согласен, — вздохнул Петельников.

Она рассмеялась, как хорошей шутке, и носик вновь побелел, и опять-таки не оттого, что сильно хрящеват, а оттого, что сильно засмеялась.

— С чем вы не согласны?

— Негуманная она.

— Кто? — удивилась учительница, не допуская даже намеков.

— Классическая литература.

Взгляд Раисы Владимировны выразил такую степень удивления, что Петельникову в узком креслице вдруг стало тесновато. Он подобрал длинные ноги и поставил их перед собой острым холмиком.

— Литературу, ценимую главным образом за гуманизм, вы называете негуманной?

— Раиса Владимировна, возьмите упомянутого вами Онегина… Убийца. Почему же герой романа он, а не Ленский? И где сострадание к Ленскому, к убитому? Раскольников. Тоже убийца, тоже изучается писателем. А убиенные женщины? Где к ним жалость? Отелло. Опять убийца. А Дездемона, а сострадание к ней? Этот ряд я мог бы удлинить.

— Извините, у вас подход законника…

— А я и есть законник. Меня всю жизнь учили ценить и охранять человеческую жизнь, Раиса Владимировна. И когда я выезжаю на убийство, то жалею убитого, а не убийцу.

— Законник и крючкотвор, — уточнила она.

Петельников не обиделся, потому что следил за ее носиком: тот удивлял. Сейчас учительница не смеялась и не морщилась, а хрящики побелели. И он почему-то вспомнил о белье, которое, тоже беленькое и, в сущности, уже отстиранное, второй день лежит в тазу и кренделями висит на боку ванны. Тут же его мысль скоренько сама перескочила на дела и на сейф, набитый ждущими бумагами, перескочила на подростка, где-то бродившего… А он ведет беседы о гуманности классической литературы.

— Раиса Владимировна, почему же Вязьметинов скучал? Ведь литература — предмет веселый.

— Не веселый, а серьезный, — обрезала она.

Теперь она обрезала, потому что Петельников в ее глазах пал неподъемно. Неумение поддакивать ему часто вредило. Истинно сказано: «Никогда не отнекивайся, всегда отдакивайся».

— Саша на всех предметах скучал, — добавила она.

— Может, занятия нудные? — вырвалось у Петельникова.

— А я даю урок, а не эстрадное представление!

Но он перед учительницей уже не робел: чары детства отпустили. Впрочем, чары детства и родная школа останутся с ним навсегда, они тут ни при чем. В кресле морщила носик одна из тех, которые под воспитанием понимают нотации, правила, досмотры, слежки, проверку сумок и карманов…

— Я проводила внепрограммные уроки, — заговорила Раиса Владимировна обидчиво. — В прошлом году была дискуссия на тему «Все мы будущие матери и отцы». А этот учебный год начала с сочинения на тему «Кем быть?».

— И кем они хотят быть?

— Очень интересные цифры, я их даже помню. Девять человек — космонавтами, восемь — каскадерами, пять — дипломатами, шесть — писателями, семь — балеринами… Ну и так далее.

Она смотрела на него с гордецой, ожидая, видимо, похвалы. Или восхищения? Но Петельников спросил:

— А кем захотел быть Вязьметинов?

— Это, кстати, его характеризует… Написал, что хочет стать батюшкой, чтобы у него была толстая матушка.

— И что вы сказали?

— Вязьметинову?

— Нет, ребятам.

— Похвалила, естественно.

Он глянул в окно, в школьный сад, еще не совсем облетевший. Листья были сгреблены в вороха. Стволы выбелены ярко, приствольная земля окопана. Кусты подрезаны, сорняков нет. Ребята постарались. И ни один не написал в сочинении, что хочет быть садовником или садоводом? Впрочем, как напишешь, когда рядом строчат о космосе да о сцене. Проще выдать про батюшку с матушкой.

— Зачем вы их обманули, Раиса Владимировна? — тихо укорил Петельников.

— Я не понимаю…

— Неужели девять человек станут космонавтами? Или все семь девочек — балеринами?

— Хотя бы одна да станет.

— А остальные шесть? Потраченные зря годы, разочарования, а то и поломанные жизни…

— Мы должны приучать к мечте!

— И говорить правду мы должны.

— Какую? Что не у всех есть способности?

— Эту тоже. Но и главную правду: обществу не нужно столько балерин, артистов и каскадеров.

— И тогда ребята, по-вашему, воспылают желанием стать слесарями, токарями и пошивальщиками обуви?

— Не знаю, воспылают ли… Но, вступая в жизнь, молодой человек обязан считаться с потребностями общества.

Петельников глянул на часы. Почему эта классная руководительница его не гонит? Дело оперуполномоченного уголовного розыска — расспрашивать о преступлении, бегать, ловить, хватать, разузнавать… А не вести педагогические дискуссии.

Он встал.

— Раиса Владимировна, последний вопрос… Почему Саша Вязьметинов пошел на преступление?

— Откуда же мне знать?

— А почему Онегин застрелил Ленского, знаете? Конечно, знаете. Почему Раскольников зарубил женщин: Почему Отелло задушил Дездемону? Знаете. А почему ученик Саша Вязьметинов обокрал квартиры — не знаете. А?

Она тоже встала. Носик — греческий или римский? — побелел морозно.

— Вы не работник милиции, а демагог.

— Да ведь вы тоже не учительница, — добродушно улыбнулся он. — Вы не учительница, а поучительница.

16

Приресторанный бар казался сумрачной расщелиной: узкий, светильники притушены, темное дерево стен выглядит иконным, табачный дым синит остатки света… Только за стойкой белела яркая полоса, в которой барменша творила свои коктейли и чашечки кофе.

Леденцов разглядел: муж потерпевшей Анны Васильевны Смагиной сидел в самом конце стойки, в конце бара, как в серой норе. Но свободных мест рядом с ним не было.

Вчера капитан Петельников, когда они встретились накоротке, рассеянно спросил, что, интересно, поделывает вечерами муж Смагиной. Леденцов знал приказную силу этих рассеянных вопросов. И сегодня он уже смог бы ответить, что вечерами муж Смагиной сидит в серой мгле приресторанного бара и пересчитывает годовые древесные кольца на полированной стойке. Оставалось лишь подсесть. Сдерживало опасение, что Смагин его узнает: мог запомнить с посещения их квартиры.

Леденцов прошел в ресторанный вестибюль, в тихий уголок. Для таких моментов был припасен тонкоматерчатый берет, который натягивался на голову, как чехол, и закрывал опознавательную шевелюру до единой волосинки. И темные очки, и сумка через плечо. Полумрак в баре завершит маскировку. Он глянул в зеркало: там переминался студент, забежавший выпить фруктовый коктейль. Но всегда удивляло одно: стоило надеть этот безразмерный берет, как нос заметно удлинялся, будто подрастал.

Леденцов вернулся в бар и сразу увидел, что рядом со Смагиным освободились два места. Он сел на круглое высокое сиденье, похожее на высоконогую кнопку.

— Шоколадный коктейль и кофе, пожалуйста.

Появление нового соседа Смагина не привлекло. Он хмуро, но с прочувственным вниманием следил за своей пустой рюмкой, будто видел в ней то, что другим было не разглядеть. Его худое лицо откровенно краснело и вроде бы задубилось горячим и дымным воздухом бара.

Леденцов отпил коктейль. Разбуженный этим действием соседа, Смагин повернул голову и сказал негромко, но со значением:

— У киоска «Соки — воды» стоят хмурые народы.

— Выпить не на что? — обрадовался Леденцов поводу.

— Не проблема.

— А в чем проблема?

— Выпьешь со мной?

— Можно, — согласился Леденцов, у которого от одного запаха алкоголя начинало щемить в желудке.

Смагин уставился на барменшу — та дрессированно оставила кофейные чашки:

— Слушаю, Анатолий Семенович…

— Веруша, еще две рюмки.

Вот как: Анатолий Семенович, Веруша… Свой человек. Значит пасется тут давненько.

Смагин пил только коньяк. И когда он запрокинул рюмку для единого глотка, Леденцов скоренько выплеснул свою в коктейль, чмокнул, якобы для удовольствия, и отхлебнул кофе.

— Тайна во мне сидит роковая, — признался Анатолий Семенович, приглаживая жидкие волосы.

Леденцов равнодушно отпил кофе, но внутри все натянулось от зажатой радости. В конце концов, кто такой оперуполномоченный уголовного розыска, как не охотник за тайнами?

— Ты меня не заложишь? — вдруг спросил Анатолий Семенович.

— Ну, если вы человека убили…

— Не пыли! Моя фамилия — Смагин. Но я не Смагин.

— А кто же вы?

— По паспорту — Смагин. А по существу совсем другой. Вот где зарыта моя тайна…

— Кто же вы? — прямовато переспросил Леденцов.

— Моя настоящая фамилия гнусная.

— Вообще-то, не в фамилии дело…

— А вернее, звериная.

— Полно звериных фамилий: Зайцевы, Волковы, Львовы…

— У меня шакалья.

— Шакалов, что ли?

— Если бы Шакалов, а то ведь Шакало.

— Как же ее поменяли?

— Взял фамилию жены. Не позор ли? Мужик носит женину фамилию. Веруша, еще по одной.

Оперуполномоченный уголовного розыска — это охотник за тайнами. Не за всякими, а лишь за криминальными; пусть попадаются и не криминальные, но тогда хотя бы умные.

Уловив момент, Леденцов проделал операцию с рюмкой коньяка. Смагин опять ничего не заметил, зарывшись в свои смурные мысли. Его пегие волосы осыпались на уши, обнажая розовую кожу головы; казалось, что волосы росли какими-то равномерными кустиками, точно посадили их квадратно-гнездовым способом.

— Из-за фамилии и пьете?

— Ты, парень, женат?

— Нет.

— Тогда не поймешь.

— Но жениться собираюсь, — испугался Леденцов упустить контакт.

— Ответь-ка: почему куры с петухом живут дружно?

Леденцов, знавший кур лишь по бульонам да по цыплятам табака, замешкался. На ум шла курочка-ряба, петушок — золотой гребешок, птицеферма с инкубатором…

— Потому что петух один, а куриц много, — нашелся-таки логичный ответ.

— Потому что найдет петух зерно, покличет кур: ко-ко, а они бегут, слушаются, не обсуждают.

— Из-за супруги пьете? — догадался Леденцов.

Небогатый жизненный опыт Леденцова стократ прибавлялся оперативной работой, которая ежедневно знакомила с характерами, страстями и людскими конфликтами. И этот опыт уже подсказал, что в жизни нет такого, из-за чего стоило бы опускаться до пьянства. Из любой беды выводили два пути — трудный и легкий. И слабые натуры склонялись ко второму, к легкому. Леденцов подметил и неожиданное: были люди, которые как бы ждали этой беды, бедки, какой-нибудь неприятности, чтобы облегченно вздохнуть и взяться за бутылку. Он вспомнил однокомнатную, задохнувшуюся без кислорода квартиру, где пил обросший и почерневший человек: его обошли должностью. Таких Леденцов не понимал и не принимал.

Смагин придвинулся и шепнул, задув в ухо пары коньяка:

— Она не живет, а сидит в засаде.

— Как в засаде?

— Ждет, чтобы я загулял, запил, закуролесил… Тогда ей радость, поскольку сбылись бы ее предсказания.

— А вы не дайте им сбыться — не куролесьте.

— Молоток ты, парень, но до кувалды тебе еще далеко. Веруша, еще два раза по полтинничку!

Две рюмки по пятьдесят граммов. Леденцов смотрел на свой бокал с коктейлем, в котором волшебно прибывало. После трех рюмок он стал с краями. Четвертую, коли будет таковая, придется лить в кофе. Но Смагин, видимо, этих мелочей уже не замечал. Его лицо, заострившись от алкоголя и жаркого воздуха, теперь целилось только в Леденцова. Глаза, зажатые отяжелевшими веками, боялись упустить покладистого собеседника.

— У Анны паучья любовь, — с гордецой сообщил Смагин, выжидая ответного недоумения.

— В каком смысле? — Леденцов попробовал удивиться непринужденно.

— Есть паучихи… с крестом на спине… своего законного супруга сжирает в буквальном смысле. Ничего себе любовь, а?

— Тогда я не буду жениться, — решил вслух Леденцов.

— Знаешь, чем собака отличается от жены?

— Хвостом?

— Собака все понимает, но сказать не может. Жена все время говорит, но ничего не понимает.

Паучья любовь. Леденцов насмотрелся на нее, вернее, знал, чем эта любовь кончается. Выезды на квартирные скандалы, отравления уксусом, самоповешение на бельевой веревке, разбитые сковородками головы и просто вышибленные стекла, душераздирающие крики — все это она, паучья любовь. Подобные квартиры Петельников звал самоедскими, потому что там поедали друг друга без смысла и зачастую без особого желания. Чтобы понять этих самоедов, он отвергал любой жизненный опыт, полагаясь только на логику: зачем жить с ненавистным человеком?

— И вы терпите эту паучью жизнь? — удивился Леденцов.

— Не терплю! — бахвалисто отрезал Смагин.

— Разводитесь?

— Я тоже ей жизнь осложняю.

— Как?

— Допустим, золотые часики дамские лежали себе и лежали да убежали.

Леденцов отвернулся, чтобы выдохнуть свободно. Казалось, что весь слитый в бокал коньяк испарился и ударил ему в голову. Он еще раз вздохнул, освобождаясь от этого коньячного наваждения, и беззаботно повернулся к Смагину-Шакало:

— Жена ведь заявит в милицию…

— Моя милиция меня бережет.

— В каком смысле, Анатолий Семенович? — не удержался Леденцов от елейного тона.

— Задействована одна хитрованная комбинация с помощью той же милиции.

— А если милиция решит, что вы украли?

— У собственной жены, совместно нажитое? Пусть решают, дуракам закон не писан.

Леденцов вдруг подумал… Дуракам закон не писан. А что, если наоборот: закон писан как раз для дураков, потому что умный и без законов понимает; потому что умный и без законов не сделает подлости.

17

Жизненный опыт, даже самый благотворный, может обернуться штампом. Петельников ждал неустроенности, прокуренности, может быть, даже пропитости… Потому что большинство испорченных подростков из этих семей, из прокуренно-пропитых.

Но в передней висели полочки, эстампики, тростниковые циновочки… Пахло только что сваренным супом. Похоже, куриным; из-за пропущенных обедов-ужинов носы оперативников с годами становятся чувствительными к запаху пищи.

— Капитан Петельников, из милиции, — представился он.

— Нашли? — спросила мать неуверенно, потому что никого не привели.

— Пока нет.

— Проходите, — тяжело засуетился отец, принимая куртку гостя. Его провели в большую комнату. Он сел на широкую тахту и огляделся.

В голову невесть отчего пришли шахматы, хотя ни доски, ни фигур он не видел. Петельников давно приучил себя не уходить от мимолетных мыслей, вернее, от неокрепших мыслишек и впечатлений, которые в сознании шмыгают свободно и бездельно, как элементарные частицы в материи. Он еще раз оглядел комнату.

На овальном полированном столе ничего не было, кроме хрустального блюда, стоявшего ровно посередине. У противоположной стены бурела еще одна такая же тахта, вытянувшись параллельно первой. Четыре приземистых кресла насупились по четырем углам. Темная стенка, деленная на равные мелкие ниши, казалась пустыми сотами, которые бросили гигантские пчелы. Кактусов на подоконнике было ровно три: большой посередине и два маленьких по бокам. Шахматный порядок.

— Никаких сигналов о его местопребывании не поступало? — начал Петельников.

— Пока нет, — ответила мать.

— Родственников у вас много?

— Только на Украине, но мы уже звонили…

— Почему Саша пустился в бега? — прямо спросил оперативник.

— Сами в недоумении. — Растерянное лицо матери это недоумение подтверждало.

— Может, дома что случилось?

— У нас всегда спокойно и тихо.

— С жиру бесятся, — добавил отец.

— С какого жиру? — заинтересовался Петельников.

— Все есть, а силушку девать некуда.

Родители стояли, поэтому говорить с ними было неудобно. Не гостю же предлагать места хозяевам? Петельников догадался: сесть на тахту с ним рядом они стеснялись, а разойтись по углам в кресла и выкрикивать оттуда было бы затруднительно и смешно.

— Раньше что-нибудь подобное случалось?

— Никогда, — убежденно заявила мать.

— В прошлом году Сашка надел печатку, — вспомнил Вязьметинов.

— Какую печатку?

— Из алюминия, с черепом и костями.

— Вы разузнали, зачем носит?

— Что тут узнавать… Взял я молоток да расплющил.

— В том году еще было озорство, — добавила мать. — Обрился наголо.

— До синевы, — подтвердил отец.

— Зачем?

— Приятеля его восемнадцатилетнего взяли в армию, остригли. Так он в знак солидарности.

— За эту солидарность я выдал ему нотацию…

— Маленькие детки — маленькие бедки, большие детки — большие бедки, — вздохнула мать.

Петельников знал эту пословицу. Она, как все давно известное, пронизывала сознание, ничего не задевая. Но сейчас пословица легла на живое дело, поэтому не отскочила бездумным горохом. А ведь она, пословица, о плохом воспитании… Сперва мучились с малолетними детками, да так ничего и не вышло, не воспитали, и поэтому продолжаются мучения уже с выросшими. Иначе откуда же большие беды со взрослыми ребятами?

— А где Саша живет? — спросил Петельников, потому что в этой гостиной он наверняка не жил.

— У него своя комната.

— Все путем, — добавил отец.

— Разрешите взглянуть…

В десятиметровой комнате стояли письменный столик, легкий диван, узкий шкафчик и проигрыватель на низенькой тумбе. Стол блестел пусто, на диване и газетки не валялось, проигрыватель накрыт салфеткой… Ни книг, ни спортивных принадлежностей, ни отвертки, ни оброненного журнала… Жилье подростка? Келья.

— Ежедневно прибираю. — Вязьметинова перехватила его догадку.

Они вернулись в гостиную.

— Чем ваш сын интересуется?

— А ничем, — сразу ответил Вязьметинов.

— Так-таки ничем?

— Спокоен ко всему, как стальная болванка. Не пилит, не строгает, не мастерит…

— Даже телевизор с нами не смотрит, — вставила жена.

— Странно, — заметил оперативник, хотя глубоко в душе ничего странного уже не находил.

Человек жив любопытством. Петельников знавал образованных, крепких и неглупых ребят, у которых валилось все из рук: у них не было любопытства. Не зря психологи рекомендуют менять работу каждые семь лет, дабы не затухала любознательность. В конце концов, молодость определяется не годами, а степенью любопытства. Не любопытствующий подросток — это кто же? Омоложенный старичок из сказки?

Но Петельников вспомнил глаза Саши Вязьметинова — темные, быстрые, познающие.

— У нас под городом садоводство… Верите ли, не заманить, — сокрушалась женщина.

— И к природе равнодушен? — не поверил оперативник.

— Критикует все, — обидчиво бросил отец.

— Мы сажаем картошку, овощи, яблоки есть… И ему грядку отвели: трудись на здоровье. А он, видите ли, хотел бы камин, теплицу с туманом, тропические розы, бассейн…

— С утками, — подсказал Петельников.

— Верно, с утками, — удивилась она.

Теперь родители смотрели на оперуполномоченного боязливо, словно он их подслушал.

— А почему бы вам не сложить камин? — спросил Петельников, чувствуя, как он сползает с серьезного тона.

Родители переглянулись.

— Это баловство, — объяснил Вязьметинов.

— В нем супу не сваришь, грибов не высушишь.

— Зато хорошо сидеть в креслах, смотреть на огонь и рассказывать занимательные истории, — поделился Петельников каминными прелестями и чуть было не добавил, что оперуполномоченному Леденцову весьма понравилось.

Вязьметиновы недоуменно молчали. Петельников ощутил не то сильную скуку, не то многодневную утомленность. У него вдруг пропало то самое любопытство, которым жив человек и жива его работа. Но тут же он догадался, что не скука одолела и не усталость, а пришла подспудная злость. Этого пустячного состояния он не признавал, давил его в зародыше самым верным путем, определив, откуда оно взялось.

Петельников оглядел топтавшихся родителей. Он в лыжном костюме, она в халате; он высокий и плотный, она худенькая и нервно трепещущая, что ли… Разные, но походившие друг на друга, как родственники. От совместной жизни? От общей заботы, поровну легшей на их лица? Не эта же забота, столь естественная у родителей, злила его? Может быть, дело в их глазах, слишком быстрых и прозорливых для истинной неприятности?

И Петельников мрачно вздохнул, догадавшись… Уголовная история и визиты милиции тревожили Вязьметиновых сильней, чем исчезновение сына.

— Как вас звать? — внезапно спросил Петельников у отца.

— Дмитрий Сергеевич.

— Дмитрий Сергеевич, что вы делаете в понедельник?

— В какой?

— В любой, в обычный…

Петельников смотрел в настороженные глаза отца и думал о словесном портрете, которого они добивались от свидетелей. Вот попроси его описать Вязьметинова — и он не смог бы: до того все непередаваемо заурядно. Круглые щеки, нормальный подбородок, общечеловеческий нос… Видимо, сын походил на мать: то же узкое лицо, те же скорые темные глаза.

— В понедельник прихожу с работы, ем, гляжу передачу и — спать.

— Во вторник?

— Прихожу с работы, перекушу, врублю телевизор…

— А в среду?

— И в среду так.

— А в четверг и пятницу?

— Дорогой товарищ, у меня работа с металлом.

— Ну а в субботу?

— В субботу, как правило, тоже работаю.

— А воскресенье? — упорствовал оперативник.

— Это мое. Еду в садоводство.

— В то самое, куда Саша не ездит?

— Не ездит, стервец.

— Когда же вы с ним общаетесь?

— Да хоть когда… Едим вместе.

Петельников вообразил, как они едят вместе. Молча, значительно, с разговорами типа «передай соль». Не обедают, а насыщаются. И эта представленная трапеза вопросила: есть ли польза от такого общения? Не лучше ли без него?

— Дмитрий Сергеевич, а вы шутите?

— В каком смысле?

— Острите, смешите, озорничаете, хохмите.

— Случается, — осторожно подтвердил Вязьметинов, сам сильно засомневавшись.

— Он не выпивает, — объяснила жена.

— Тогда не до шуток, — согласился Петельников.

— Да, не до шуток, — рассердился Дмитрий Сергеевич. — Работа, план, семья. Рассиживаться в креслах у каминов недосуг.

Петельников не знал, какое место занимает юмор в педагогических системах. Но из школьных учителей он ярче всех помнил веселого химика; удачливым сыщиком был, как правило, остроумный человек; умнее всех руководил тот начальник, который имел чувство юмора… И дружил Петельников с людьми веселыми.

— Шутить надо умеючи, — философски вставила Вязьметинова, будто говорила про обращение со взрывчатым веществом.

— Это уж точно, — подтвердил Петельников.

Шутить надо умеючи; нужно много знать и еще больше понимать, раскрепоститься духом, не грязнуть в пустяках и постоянно быть в отменном расположении духа.

Петельников встал.

— Вы Сашу отыщете? — негромко спросила Вязьметинова.

— Погуляет и сам придет, — ответил за него муж. — Вы лучше посоветуйте, как с ним быть дальше…

— Дмитрий Сергеевич, вы белье стираете? — вспомнил оперативник о своем белье, которое так и лежало, так и белело.

— Жена стирает.

— А на руках ходить умеете?

— К чему подобные вопросы? — догадался Вязьметинов, что задаются они неспроста.

— Вернитесь с работы, позвоните в дверь и войдите в квартиру на руках.

— И что дальше?

— А дальше встаньте на ноги и перестирайте все белье.

— Зачем?

— Чтобы увидеть, с каким любопытством смотрит на вас сын.

18

Мужа Смагиной привезли пораньше утром. Младенчески помаргивая от дневного света, будто его только что подняли со дна океана, Анатолий Семенович переводил взгляд с одного оперативника на другого. Леденцов хотел быть узнанным, чтобы избежать нудных вступлений и намеков. Но Смагин глядел на лейтенанта, как на свежую газету.

— Ну? — спросил Петельников, припечатывая его своим напирающим взглядом, которому Леденцов тщетно учился.

— «Ну» в смысле чего?

— В смысле пьянства.

— Это баловство признаю. Да ведь все выпивают.

— Знакомо! Хулиганы говорят, что все дерутся; воры — что все воруют; пьяницы — что все пьют… Одному-то неохота быть уродом, а?

Смагин поправил осыпавшиеся на уши волосы и спросил с философской хитрецой:

— Имею я право на вопрос?

— Имеете, имеете.

— Что вручают спортсменам за победу?

— Награды.

— А какие?

— Вымпелы, кубки… И что?

— Во, кубки! Спрошу: зачем?

— Полагаете, для пьянства?

— В точку! Чтобы спортсмены после соревнований попили из него сухонького. Заметьте, не вручают чашу для супа или, скажем, чайник для чаю.

В другой бы раз Петельников развеселился. Но сейчас даже усмешка не тронула его губ — сидел истуканисто, не опуская взглядом тусклых глаз Смагина. И Леденцов, пожалуй, впервые за время их совместной работы увидел, как сухая ненависть темнит лицо капитана, та самая ненависть, которая противопоказана оперуполномоченному уголовного розыска.

— Ну? — опять повторил Петельников.

— «Ну» в смысле пьянства?

— «Ну» в смысле совести.

Анатолий Семенович глянул на оперативника пристальнее. Капитан не шелохнулся и ничего не добавил. И смагинское сознание, еще запеленутое вчерашним хмельным туманом, успокоилось.

— Если касается совести, то на предприятии, дорогие товарищи, я не пью. У меня такая работенка, что, извините за выражение, выйти покурить некогда.

— Почему «извините за выражение»?

— Я хотел сказать «выйти в одно место».

— Значит, совесть ваша спокойна?

— Коли вы ищете людей без совести, то адрес подскажу. Вчера купил с лотка книжку. Под названием «Они появляются ночью». Думал, про шпионов, да и народ хватал. И кто это появляется ночью? Серебристые облака.

Оперативники знали, что людей без совести не бывает и дело лишь в том, как глубоко она сокрыта; оперативники умели до нее докапываться, как бы очищая слой за слоем социальные и психологические наносы. Но Смагин был фигурой процессуально непонятной: потерпевший, коли в его квартиру забрались; не потерпевший, коли ничего не украли; вор, коли забрал деньги и золотые вещи; не вор, коли брал совместно нажитое, свое.

Леденцов, сидевший на отшибе, встал и подошел к нему.

— А на какие деньги вы пьете?

— На свои, на трудовые.

— Разве жена зарплату не забирает?

— Зажилить червончик всегда можно.

— Червончик? Шестнадцатого числа вы пропили в баре пятьдесят четыре рубля, гражданин Шакало.

Анатолий Семенович воззрился на Леденцова изумленно. Волосы, теперь им не придерживаемые, свободно осыпались на уши. Кожа лица, почти не увидевшая прошедшего солнца и неопрятная, как у всех пьющих, желтела промасленной бумагой. Глаза выражали такую работу мысли, что, казалось, за ними идет прямо-таки физическое коловращение мозга. Что его так задело: пропитая сумма или подлинная фамилия?

— Вы не из восьмого автопарка? — наконец спросил он, так и не узнав лейтенанта.

Петельников тоже встал, подошел к растревоженному Смагину и навис — его длинный галстук, покачиваясь, касался подбородка сидевшего; Леденцов мог поручиться, что Анатолий Семенович сейчас вдыхает запах одеколона «Консул».

— Обокрасть кого? — жестко спросил капитан. — Собственную жену!

— Мною заработано! — не стерпел Анатолий Семенович слова «обокрасть». — Эти деньги я на халтурке сшибал!

— Свалить на кого? На подростка!

— Его бы по малолетству простили…

Петельников распрямился и скривил губы, словно раздавил во рту случайную клюквинку. И от этой чужой кислинки Анатолий Семенович вдруг потупился и стал ладонью тереть лацкан пиджака, стряхивая с него то, чего там не было.

— Подождите в коридоре, сейчас поедем к следователю.

Смагин дошел до двери и остановился, будто чего-то вспомнил. Но сперва он сдул со второго лацкана только одну ему видимую пушинку.

— Жене не скажете?

— А как ей сказать? — удивился Петельников. — Что кражу совершил подросток?

— Якобы неизвестный…

— Анатолий Семенович, мне попадались преступники, но не подлецы. Попадались подлецы, но не преступники. А вы и подлец, и преступник.

— Преступность мне не вешайте. — Смагин с «подлецом» согласился.

— Вы сделали ложное заявление о краже.

— Это жена заявила.

— Значит, дали ложные показания о краже.

Поразмыслив, Смагин вышел. Капитан торопливо убрал со стола бумаги, запер сейф, надел куртку и оказался возле Леденцова — они молча стояли друг против друга, лицом к лицу, глаза в глаза.

— У Смагиных кражи не было, — наконец сказал Петельников.

— И у геолога не было.

— У старика вахтера кражи тоже не было.

— И у старушки с вареньем не было.

— Осталась лишь одна кража — кофта, туфли и серебряная ложка, — закончил капитан.

Они помолчали. Принято считать, что только влюбленные способны на взаимное угадывание настроения и мыслей. Оперативников же единили узы покрепче любви — ироничная дружба, которая надежнее серьезной; многолетие непростой и опасной работы; далекие командировки, темные засады, непредсказуемые погони…

— Одна из пяти, товарищ капитан.

— И что подсказывает логика?

— Если четыре раза было так, то вряд ли пятый будет этак.

— Хозяйка, Клавдия Сергеевна, суп варит в кофейнике, — вспомнил Петельников. — Меня там что-то раздражало… Ага, вот как…

— Что, товарищ капитан?

— Я ей не поверил.

— Почему?

— Не знаю, интуиция. — И Петельников приказал: — Беги к ней.

Уже у двери, вздохнувши, он поделился горестно:

— Что за работа, а? Белье достирать некогда…

— Купите стиральную машину, товарищ капитан.

— У меня уже есть пылесос «Вепрь»… то есть «Вихрь».

— Или женитесь.

— А кто сыском будет заниматься?

19

По велению капитана Леденцов бежал — не дождавшись машины, презрев общественный транспорт со всеми его пересадками, выбирая меж домами короткие пути, ныряя в какие-то щели, огибая мусорные бачки и автомобильные стоянки…

Впрочем, бежал он не только по приказу — подогревало и любопытство. Если в этой квартире тоже ничего не пропало, то преступлений вообще нет? И Леденцов на бегу, на марафонской дистанции, потея и задыхаясь, ощутил тревогу, может быть, самую тревожную, когда не знаешь, отчего она.

Он перепрыгнул ящики из-под апельсинов, почему-то сразу догадавшись: тревога от непонимания поступков Вязьметинова. В оперативной работе случалось, что одна решенная загадка как бы вместо себя подставляла другую, еще более заковыристую. Сперва у них не было преступников — нашли. Потом не стало мотивов преступлений. Затем оказалось, что вроде бы и краж нет. А теперь загадка вроде юридического казуса, хоть студентам ее загадывай: краж нет, а мотивы есть. Короче, на кой ляд ходил он по квартирам? Хотя в последней квартире возможно…

Единомыслие не исключает разной тактики. Он, Леденцов, искал бы сейчас подростка. Но капитан медлил, почему-то занявшись проверкой этой кражи. Видимо, тоже хотел понять, что заставило парня шляться по чужим квартирам. В конце концов, это не их дело: закон обязывал установить мотивы преступления, а не вообще мотивы поведения. Они должны искать и ловить, а копаться в мотивах — работа следователя.

Чем дольше служил Леденцов в уголовном розыске и чем больше узнавал о людях, тем они становились для него сложнее. Вот капитан. Казалось бы, Леденцов знает его мысли, вкусы, привычки. Дружат, не забывая про некоторую субординацию… Но лейтенант еще ни разу не угадал план розыска, намеченный Петельниковым. Или спроси кто лейтенанта, почему его шеф занимается стиркой, — он бы не ответил. Какое-то изысканное суперменство…

На лестничной площадке Леденцов отдышался. Его звонок возмутил квартиру: там забегали, запрыгали, захлопали. В женщине, открывшей дверь; он узнал хозяйку. И потерпевшая узнала его.

— Здравствуйте, Клавдия Сергеевна!

— Ой, я хотела идти к следователю.

— Зачем?

— Серебряная ложка нашлась. Да вы входите.

Леденцов переступил порог. Из дверей выглядывали ребячьи головы, в коридорчике мелькнул мужчина на протезе, в комнате пело радио, в кухне не то булькало, не то чавкало…

— А другие вещи, Клавдия Сергеевна?

— Какие? — легко спросила она.

— Кофта и туфли.

— Ах, эти… Нет, не нашлись.

Забывчивость женщины удивила. Редчайший случай: потерпевшая не помнила о похищенном. Это подтверждало догадку капитана, что скорее всего кражи и тут не было.

— Клавдия Сергеевна, а вы уверены, что кофта и туфли пропали?

— Куда ж им деваться? Проходите на кухню, там никого нет и потише…

В тихой кухне фырчало, будто работал какой-то пневматический механизм. Хозяйка убавила огонь под ведерной кастрюлей, пододвинула гостю табуретку и, заметив его внимание к плите, объяснила:

— Белье кипячу.

Капитана бы это заинтересовало. Интересно, знает ли он, что белье варят в кастрюлях наподобие мясного супа?

— Клавдия Сергеевна, все-таки вещи пропали?

— Как же не пропасть, если вор побывал…

— Вы идете не от той посылки, Клавдия Сергеевна.

— Какая посылка?

— Короче, туфли и кофта пропали?

— Коли их нет, то, значит, пропали.

— А они были?

— Коли украдены, так, видать, были?

Теперь Леденцов сел. Худое темное лицо женщины, обрамленное растрепанными волосами, отражало острое, какое-то болезненное недоумение. Не понимала она лейтенанта или затуркалась работой, детьми, мужем инвалидом?.. В таких случаях у сотрудника уголовного розыска только один помощник — терпение. И Леденцов начал опять:

— Клавдия Сергеевна, вы пока про вора забудьте…

— Как это «забудьте», — перебила она, — когда и замок до сих пор испорчен?..

— Кофта и туфли были? — построже спросил он.

— Были, как же.

— Теперь их нет?

— Само собой, что нет.

— Почему вы думаете, что их взял вор?

Настал черед изумляться потерпевшей. Она поправила волосы, отбрасывая их со щек и как бы высвобождая лицо. Прошла добрая минута.

— Тогда где же они, вещи-то?

— Могли затеряться…

— А вор сломал замок, пошарил в шкафах и ничего не взял?

— Разные бывают случаи, — туманно предположил Леденцов.

— Ей-богу, комедия!

— А не побывай человек в квартире — вы бы о краже и не догадались, не правда ли? — начал распаляться Леденцов, как фырчащая на плите кастрюля.

В коридорчике скрипнуло. На кухонный порог неспешно стал мужчина с суровым лицом. Его грузное тело, казалось, вдавливает протез в слишком мягкие паркетины.

— Клавдия, а ты в деревню какие туфли отослала?

— Да разве эти?

— А какие?

— Ну, пусть эти. Однако ж, кофты нет, украдена.

— «Украдена», — передразнил муж. — Транзистор за двести пятьдесят не взяли, а на кофту старую польстились? Чего людям мозги порошишь? Поди, оставила кофту в деревне да и забыла. Чаем бы лучше товарища попотчевала…

И он выключил газ. Емкость чавкнула умирающе. Белье сварилось. Вряд ли у капитана найдется такая жуткая кастрюля.

20

Школьное здание, уставшее от дневной шумихи, к вечеру вроде бы само удивлялось гулкости и тишине своих коридоров.

Они миновали множество классных дверей, пока не уперлись в большую, массивную. Спортивный зал тоже был пуст и, как все огромные сооружения, рассчитанные на людские массы, казался заброшенным и печальным. Но свет горел, а в далеком углу возились. Они подошли.

Два парня, упершись друг в друга лбами, демонстрировали непонятную борьбу — что-то среднее между вольной и самбо. Куртки трещали, жидкий мат ходил под ногами ходуном, лица краснели азартом…

— Роман! — окликнул Леденцов.

— Это из милиции, — буркнул Тюпин напарнику, нехотя расцепляясь.

Петельников узнал его: длинный костистый драчун, которого он в профилактических целях вздымал за шиворот. Внук Ром-бабы тоже оглядел капитана настороженно.

— Все учишься драться? — спросил капитан.

— Давно научился.

— Зачем?

— Чтобы уважали.

— За кулаки?

— За силу.

— А за ум?

Распаленный Тюпин сбился со своего брехучего настроя и, как показалось оперативникам, философски подвигал ушами.

— Наш лозунг какой? — нашелся он. — Пусть победит сильнейший!

— А если так: «Пусть победит умнейший!»

— Умнейший никогда не победит.

— Это почему же?

— Хиляк.

Оперативники переглянулись. Сколько они повидали секций, кортов, рингов и бассейнов; сколько они видели тугомышечных бойцов и борцов с лицами, которые хоть сейчас отливай в бронзу? Много крепких лиц и людей с бесстрашными взглядами… Но в каждом уголовном деле им попадались один-два-три человека, бежавших от преступника, бросивших потерпевшего или утаивших правду. Поэтому оперативники не верили этим рингам и спортивным площадкам, где проверялись мускулы, а не души. Шестнадцатилетний балбес убежден в слабости разума…

— А мы сейчас проверим, кто побеждает: глупейший или умнейший, — мрачно решил Петельников. — Леденцов, проведи-ка схватку.

— Товарищ капитан, я в чинах, старше его…

— Бьют не по годам, а по ребрам, — усмехнулся Тюпин.

У Петельникова были нелюбимые пословицы. Эту, про ребра, за ее жестокость он ненавидел сильно.

— Зато он тяжелее тебя килограммов на десять.

Они сошлись. Тюпин, нахрапистый, костисто-угловатый, будто свинченный из рычажков и рычагов, в самбистской куртке, на полголовы выше своего противника. Леденцов, веселый, щуплый, рыжий, в желтых ботинках, в красном галстуке. И Петельников пожалел, что придумал это легкомысленное зрелище, в общем-то несправедливое для подростка. Но когда учить, как не в шестнадцать? А почему шестнадцать? Сидел три года в. одном классе?

Тюпин схватил противника за руку и попробовал бросить через бедро, но лейтенант увернулся легко, как упорхнул. И подросток сделал ту паузу, которую допускают все борцы, готовя новый прием. Леденцов к этим паузам не привык: не было их в схватках на улицах, во дворах и чердаках, — поэтому он на секунду прыгнул к подростку и вроде бы сплясал рядом с его ногами. От неожиданной подсечки Тюпин полетел на край мата, но лейтенант диким прыжком — кенгуриным — настиг его и подхватил, не дав припечататься к мату.

Тюпин выпрямился, скорбно сопя и разглядывая шведскую стенку. Его бывший напарник, видя такой поворот, вроде бы заинтересовался брусьями, потом «конем», а там и дверь оказалась рядом.

— Понял? — нравоучительно сказал Петельников. — Всегда побеждает умнейший!

— В конечном счете, — добавил Леденцов ради истины.

— Он больше меня тренировался…

— Он больше тебя читал, — изрек Петельников. — Ладно, теперь к делу.

Они сели на низкие скамейки — Тюпин меж оперативниками.

— Где Саша? — повел разговор капитан.

— Не знаю.

— Знаешь, он твой друг.

— Знаю, но не скажу.

— Почему?

— Потому что он мой друг.

— Закон обязывает говорить правду.

— Какой закон?

— Уголовный, который вы изучаете на правоведении.

— А закон дружбы? Сам погибай, а товарища выручай!

Петельников замолчал. Тюпин прав: здесь юридические нормы не очень-то стыковались с моралью. Выходило, что работники милиции требовали предать друга. В оперативной практике эта психологическая трудность преодолевалась, поскольку человек, о котором надлежало сказать правду — друг, приятель, родственник, супруг, — совершил преступление. И не было такой морали, которая побуждала скрывать истину. Но Вязьметинов не был преступником. И Петельников решил, что это обстоятельство убедит подростка скорее.

— Роман, твой друг не преступник.

— Почему же вы его ловите?

— Мы его не ловим, а ищем.

— Зачем?

— Сказать, что он не преступник.

— А сам этого Сашка не знает?

— Он убежден, что его все еще подозревают.

Тюпин задумался, поочередно косясь на оперативников. Серьезный тон капитана убеждал какой-то особой чистой нотой. И они уже ждали признательных слов, но парень вздохнул:

— Я обещал не выдавать.

— А он просил?

— Само собой. Велел на все вопросы отвечать «нет» и «не знаю». По-вашему, слово нарушить?

— Слово нарушать нельзя, — согласился капитан.

Молчавший Леденцов ожил бурно — хлопнул подростка по спине и наподдал плечом так, что толчок передался Петельникову. Тюпин повернулся к лейтенанту с радостной готовностью: видимо, ловкая подсечка уважения добавила.

— Рома, не будь болтливым! Отвечай только одним словом «нет».

— Да? — заулыбался Рома.

— Конечно! А я обязуюсь так спрашивать, чтобы тебе «да» не говорить. Идет?

— Заметано! — согласился Тюпин на веселый эксперимент.

Леденцов жутко, как завзятый гипнотизер, уставился ему в глаза. Рома сжал губы и насупил брови с таким напряжением, что тихонько икнул.

— Вязьметинов на Марсе?

— Нет, — хохотнул подросток, теряя волевое лицо.

— У тебя?

— Нет.

— У приятеля?

— Нет.

— В школе?

— Нет.

— На вокзалах?

— Нет.

— Ходит по улицам?

— Нет.

— Но он в городе?

— Нет.

— В другом городе?

— Нет.

Леденцовские вопросы иссякли, поскольку он вроде бы все перебрал, включая Марс. Одного «нет» явно не хватало. Тюпин смотрел на лейтенанта без интереса, как на неудавшегося фокусника: он-то ждал чего-то блестящего, вроде виртуозной подсечки.

— В деревне? — спросил теперь капитан.

— Нет.

— Что ж он, в лесу сидит?

— Нет, — сиял Тюпин.

— Может быть, он в Париже? — предположил Леденцов.

— Нет.

— Не в лесу, — значит, в поле? — не отступался Петельников.

— Нет.

— Вокруг него ни деревца?

— Нет.

— Так, деревья есть, но не лес… А захоти Саша искупаться — ему надо ехать далеко?

— Нет.

— Ага, у него рядом река, море, озеро?

— Нет.

— Спасибо, Роман.

Оперативники встали.

— И все? — удивился Тюпин.

21

Бабье лето в середине октября?

Низкое солнце, чуть прикрытое закатной пеленой, ударило во все стекла. От этой ли смуглой пелены, от коричневых ли стволов редких сосен, но солнечный свет все удивительно изменил: руль, сиденья, обивка и любая кнопочка оказались сделанными из сосновой коры. Странная умиротворенность и теплота легли на все. И скрипичная музыка, звучащая в машине, извлекалась, видимо, из мягких коричневых струн. Петельников глянул в зеркало — там сидел бронзовый индеец. Даже темные волосы стали красными, как у Леденцова. Этот дивный цвет — расплав сосновой коры с золотом? — держался всю дорогу. Лишь у зеленой калитки он потускнел из-за близкого леса, заслонившего солнце.

Одетый по-дорожному в джинсы, кеды и линялую хлопчатобумажную рубашку, им самим стиранную и доведенную до линялости, Петельников ступил на твердую землю и вдохнул сосновую осень. Было тепло, как и в машине. Лишь приличия побудили его надеть кожаную куртку, тоже для дороги, жухлую.

Он открыл калитку и пошел к дому.

— Ку-ку, молодой человек!

Петельников осмотрелся, никого не видя. Лестница у яблони подсказала глянуть вверх: на сучьях сидел человек, добирая неопавшую антоновку.

— Ку-ку, Андрей Андреевич!

Воскресенский спустился.

— Вы, конечно, из милиции.

— Как догадались?

— Походите на того красноголового юношу.

— Андрей Андреевич, я симпатичнее.

— Не внешностью походите, а сутью.

— И в чем она? — заинтересовался Петельников.

— Вы непременно веселы, сильно любопытны и, по-моему, всегда хотите есть.

— Андрей Андреевич, а может, человек и должен быть весел, голоден и любопытен?

Воскресенский рукой указал путь. Они вошли в дом, в ту громадную комнату, знакомую капитану по леденцовскому описанию. Как только он сел в кресло у потухшего камина, подкатился столик с яблоками, сливами и крыжовником.

— Отведайте моих плодов.

Капитан отведал, поскольку был весел, голоден и любопытен. Яблоки полосатенькие, с привкусом ананаса и старого вина. Темно-фиолетовые сливы, от сока лопнувшие вдоль и походившие на громадных жуков, готовых расправить крылья и взлететь. Крыжовник трех сортов: зеленый, в прожилках; желтый, янтарный; и красноватый, как потухающие круглые угольки.

— Андрей Андреевич, я по делу…

— К вашим услугам.

— Загадаю вам загадку…

— Криминальную?

— Нет, педагогическую.

— Моя специальность. Но сперва возожжем огонь.

Он засуетился у камина. Припасенные березовые полешки легли скалистой пирамидкой. От подложенной бересты огонь занялся сразу. Но еще до тепла пахнуло дымком — деревянным, березовым, позабытым в городе. Петельников устроился поудобнее, разглядывая хозяина. Странный профессор: на даче всегда один, ходит в потрепанной одежонке, лазает по деревьям, калитки не запирает, документов не проверяет…

— Слушаю вас…

— Андрей Андреевич, ученик восьмого класса с подбором ключей проникает в чужие квартиры. Осматривает шкафы, столы, холодильники, кастрюли… но ничего не берет. Даже деньги. Зачем, спрашивается, ходит?

— Психическое состояние?

— Норма.

— Из какой семьи?

— Из вполне благополучной.

— А что в школе?

— Учится средне, без интереса, любит спорить с преподавателями.

— Маловато информации.

— Могу добавить мелочи. В одной квартире взял камешек, в другой съел полбанки варенья, а третью осматривать передумал…

Профессор пошевелил огонь, от которого уже шло благостное тепло, приправленное все тем же дымком. Ни съеденное варенье, ни камешек профессора не заинтересовали.

— Где не стал смотреть… Что за квартира?

— Ну, бедненькая, я бы даже сказал — какая-то убогая.

Воскресенский положил ногу на ногу, отчего капитан лучше разглядел его белесые брюки, бывшие когда-то модно полосатыми; заодно рассмотрел и рубашку, бывшую когда-то в клеточку; и куртку рассмотрел, уже неизвестно, какой бывшую когда-то… Петельников знавал садовода, который вечером надевал пиджак на чучело, а утром на себя.

— А хотите, я расскажу о семье этого подростка? — заговорил Воскресенский. — Отец — хороший работник, не пьет, может быть, даже и не курит, мастерит, имеет автомашину или садовый участок. Мать — рачительная хозяйка, аккуратистка, в доме чистота, обед всегда есть, белье всегда глажено… Днем они работают, в выходные мастерят и занимаются уборкой, а по вечерам смотрят телевизор. Угадал?

— На девяносто девять процентов, Андрей Андреевич.

— И эту семью вы зовете благополучной?

— Не пьют, работают…

— Благополучие семьи не в зарплате и в должностях, не в гарнитурах и личных автомашинах, не в престижной одежде… И даже не в труде. Благополучие семьи заключается в нравственном климате.

Петельников знал, что сложнее человека ничего во Вселенной нет — о каждой личности хоть тома пиши. И все-таки в любом была та сердцевинка, которая отодвигала все остальное, как менее существенное. Эту сердцевинку Петельников старался высмотреть и для себя обозначить, тогда человек открывался сутью. Ясные, молодые глаза… Открытый лоб, открытое лицо, открытый взгляд… Открытый человек. И наверняка сам стирает.

— Как вас звать? — спросил вдруг профессор.

— Оперуполномоченный.

— Ага, а по отчеству?

— Вадим Александрович.

— Хотите, дам отменную тему для диссертации, Вадим Александрович? «Мещанство как причина преступности». Или лучше так: «Бездуховность как причина преступности». Устраивает?

— Причина в одной лишь бездуховности?

— А разве мало? От бездуховности — скука, апатия, усыхание природного интереса ко всему на свете… Работают плохо — скучно. Семьи разваливаются — скучно. Пьют — скучно. Все от бездуховности, все!

Профессор вскочил и забегал по своей просторной комнате с такой силой, что огонь в камине заколебался. Капитан легко представил его на кафедре — машущего руками, громкого, рубящего воздух мыслями, как лозунгами. И у него непременно скособочен галстук, не застегнута пуговица или разные носки, потому что на даче привык он к необременительной одежде.

— Когда ребенку долбят, что еда у него есть, одежда есть, крыша над головой и телевизор есть и какого рожна еще надо, то к чему, по-вашему, склоняют подростка?

— А к чему, Андрей Андреевич?

— К животной жизни! К бездуховности! Мол, ешь, пей и будь доволен. Это молодого-то человека, который хочет мир перевернуть?

Воскресенский с таким махом бросил в огонь новые поленья, что обрадованные искры павлиньим хвостом брызнули на фрукты. Он взял щипцы, всамделишние каминные щипцы, и поправил головешки.

— И ваш школьник, Вадим Александрович, ходил по квартирам с единственной целью: узнать, интересно ли живут другие люди или так же нудно, как его родители… Слава богу, что избежал воровского искуса.

— Где-то он сейчас? — задумчиво спросил у огня Петельников и посмотрел в глаза профессора открыто, без своего гипнозного нажима, потому что лицо хозяина дачи тоже было открытым.

Воскресенский сел в свое кресло, разглядывая свежий огонь, плясавший на свежих поленьях.

— Я говорил вашему молодому коллеге про гнома…

— Говорили.

— Так этот гном поселился в моем сарайчике, в сене.

— И вы его видели?

— Нет.

— Тогда откуда знаете?

— Экспериментальным путем. Кладу булку с колбасой, ставлю кефир. И все съедается.

— Вас это… не страшит?

— Ничуть, он же бутылку возвращает.

Петельников встал. И хотя руки не озябли, он протянул их к огню, как это делали герои старинных романов. Тепло успокоило нервную суету ладоней.

— Андрей Андреевич, я взгляну на гнома?

— Пожалуйста. Между прочим, как вы относитесь к шашлыкам по-кавказски?

— Меня ли, веселого, любопытного и голодного, об этих шашлыках спрашивать…

— Тогда я зажарю. Сколько штук?

— Нас двое да гном.

22

Петельников шел садом, по рукотворной лесной тропинке, под яблонями, мимо бассейна с утками…

Человеку пристало быть веселым, голодным и любопытным. В этих, родившихся в разговоре с профессором и вроде бы шутливых, словах капитан увидел далекий смысл. Быть постоянно веселым, потому что жизнь единственна, неповторима и коротка; быть голодным, чтобы не обрасти жиром и никчемушным добром; быть любопытным, поэтому работать до устали, ибо любопытство проще всего удовлетворяется трудом. И Петельников подумал про свою работу… Его оперативные мытарства — кроме поисков и схваток за справедливость, кроме всего прочего — утоляют жажду любознательности, сокрытую в наших генах. Выходит, что хороший оперативник — это, прежде всего, любознательный человек? К тому ж веселый и голодный. И не беда ли таких подростков, как Вязьметинов, в том, что они не веселы, поскольку еще не чувствуют прелести жизни; не голодны, перекормленные родителями; и не любопытны от беструдной жизни? Впрочем, Саша пострадал из-за неутоленного интереса…

Петельников вошел в сарай. Запах трав, яблок и дров удивил неповторимым настоем. Корзины с антоновкой, верстак в стружках, березовая поленница, а верх завален сеголетним раздерганным сеном. Капитан опустился на березовую чурку.

— День пролежишь, два, три, а потом?

Сеновал не ответил. Петельников уставился в широкий ящик, деленный на крупные ячейки, в которых лежали отсортированные гвозди — от крохотных до нагелей. К гвоздям профессор относился нежней, чем к своей одежде.

— О родителях бы вспомнил…

Сено молчало. Антоновка, крупная, ровненькая и в полумраке матовая, казалась в плетеной корзине яйцами солидной птицы. Не сам ли профессор плетет эти круглые корзины, походившие на гнезда?

— Саша, мы установили: ты ничего не взял.

Сено зашуршало, как зашушукалось само с собой. В темноте серое лицо белело смутно и как бы неуверенно.

— Спускайся!

Вязьметинов сошел по приставной лесенке. Узкое лицо стало сереньким, видимо, от сенной трухи; синтетическая куртка, не снимаемая двое суток, как-то перекрутилась; спутанные волосы проросли травинками, и один загогулистый стебель торчал за шиворотом; в руке надкусанное яблоко…

— Значит, я не преступник?

— Ты не вор, но преступник.

— Что я такого сделал?

— Незаконно проникал в чужие жилища. Статья сто тридцать шесть УК РСФСР.

Подросток сел на вторую чурку. Нахлобученные на лоб волосы, налипшие травинки, согнутая спина и верно делали его похожим на гнома, присевшего отдохнуть на пенек.

— Что мне за это будет?

— Следствие решит. А пока тебе нужно вместе со мной пройтись по квартирам и перед всеми извиниться.

— И перед теткой, которая врала?

— И перед теткой.

Вязьметинов засопел. Всколыхнувшаяся обида не принимала справедливости этих слов: ведь Смагина обидела сердце, а капитан обращался к его голове. Петельников знал, что чувство задевается больнее, чем разум. Даже у взрослых.

— Смагина ошиблась. В конце концов, не она к тебе в квартиру залезла, а ты к ней.

Петельникову хотелось спросить: что же он высмотрел в этих квартирах, чему там научился, утолил ли свое любопытство и нашел ли ответы на мучительные подростковые вопросы? Но для такого разговора время еще не приспело.

Пестро-каряя бабочка, согревшись за день в теплом сарае и вроде бы заново начав учиться летать, села подростку на плечо. Он удивленно шевельнулся. Бабочка прямехонько перелетела на капитанскую руку. Манили теплые их тела?

— Саша, а ты знаешь, как зовется самая крупная бабочка?

— Махаон?

— Королева Александра, двадцать восемь сантиметров в размахе. А облака Венеры из чего состоят?

— Из углекислого газа?

— Нет, из паров серной кислоты. Представляешь, что за атмосферка?

Вязьметинов вцепился в свою березовую чурку и подволок ее к петельниковской, спугнув прикорнувшую бабочку.

— Саша, а какая, по-твоему, кровь у осьминога?

— Какая… обыкновенная.

— Голубая! В нашей крови железо, а у него медь. А вот скажи-ка мне: откуда в пустыне Гоби морские жемчужины взялись?

Подросток задумался, но по блеску глаз и напряженно-повеселевшему лицу капитана видел, что мысли его были не о жемчужинах пустыни Гоби.

— Вы кроссворды любите?

— С чего ты взял? Отнюдь.

— Интересные у вас факты.

— Это что… Сейчас я хочу экспериментально проверить теорию Руперта Шелдрейка.

— Какого Шелдрейка?

— Не знаешь его теории? — ужаснулся Петельников. — Руперт Шелдрейк доказывает, что поведение живых существ влияет друг на друга, хотя жить они могут в разных концах земного шара. К примеру, если в нашем городе научить собак мяукать, то в Париже уже все собаки будут готовы к мяуканью и научатся этому значительно быстрее, чем учились собаки в нашем городе. Каково, а?

— Это лженаучно!

— Вот и я сомневаюсь, надо бы проверить. Представляешь, человек замыслил преступление, а мы в уголовном розыске это засекли.

— В форме чего? Приборами?

— Да хоть чего! Хоть в форме икоты.

Вязьметинов молчал одурманенно — только глаза сияли под валиком слежавшихся волос.

Петельников понял, что они могут просидеть тут вечер, ночь и следующий день. И у них найдется о чем говорить, потому что все беседы живы не многознанием, а любопытством.

— Пойдем, — сказал капитан вставая.

— Куда?

— К профессору Воскресенскому есть мясо кхэ.

Его запах — мяса кхэ — уже полз по саду. Но Вязьметинова он не увлек.

— А вам помощники нужны?

— Очень.

— Возьмите меня с собой…

— Поедим мяса, заскочим к твоим родителям, а потом и мне поможешь.

— В настоящей работе?

— В настоящей, мужской работе.

— А что будем делать?

— Стирать белье.

— Как… стирать белье?

— Саша, это настоящая мужская работа…

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

Реклама на сайте