«Агентство «БМВ»»

Александр Кашин Агентство «БМВ»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Стоять, бояться, деньги не прятать!

— Стою, боюсь, не прячу, — сказала Марина. Субъект, который вырос перед ней в черном провале подъезда, имел пуговичные глазки, плоский нос и выражение лица, напоминавшее морду древнего ящера игуанодонта. Соответственно и реакция девушки тоже была первобытная, древняя. Она с размаху впечатала в ботинок громилы длинный, похожий на средневековый стилет каблук, и парень взвыл наподобие сирены воздушной тревоги.

Каков был бы исход стычки, если бы она получила продолжение, Марина не знала — в ее арсенале, кроме каблуков, ничего не было — но тут перед ней возник силуэт молодой женщины, соткавшийся словно бы из воздуха.

— Что, Вован, попало? — коротко осведомилась она, глядя на громилу, который, заметив женщину, сразу же попытался укрыться во тьме. — Вали отсюда, пока хуже не навтыкали — ишь, моду взял — на девушек из своего подъезда кидаться! — Молодая женщина дружелюбно озирала Марину.

— Какими судьбами у нас?

— Да вот, зашла к подруге, Лене Зыковой, — сказала девушка, — а она, оказывается, съехала. А я — Марина Летова.

— Квартиру здесь, что ли, снимала твоя Лена? — продолжала вопрошать неизвестная доброжелательница, одетая в кожаное пальто корейской выделки с капюшоном.

— Ага, — сказала Марина, — неделю назад с ней по телефону разговаривала, а приехала — и нате вам — нетути.

— Плюнь, не расстраивайся, — сказала женщина в корейском пальто. — Выгнали твою Лену Зыкову с хаты за неуплату. Или у хозяйки другой постоялец объявился — более выгодный. Делов-то! Может, ты, Марина, ко мне зайдешь? Я тут на первом этаже живу — всех местных знаю. Все про всех тебе расскажу.

Тащиться домой Маринке было неохота — в самом деле, если уж приехала…

— А удобно?

— Ты что, озверела? Что значит «неудобно»? Не удобно — на люстре трахаться. Давай, заползай скорей — видишь — у меня сумки?

Марина глянула на два внушительных полиэтиленовых пакета — и решила не длить больше мучений незнакомки, а и в самом деле войти.

В конце концов, живет она на первом этаже, подумала девушка, надоест, так и свалю. А вдруг что интересное расскажет?

В жизни Марины все хорошее происходило исключительно по воле случая. Она не верила в тщательно продуманные и спланированные праздники жизни — обыкновенно какая-нибудь малость обязательно срывалась, превращая торжество в свою полную противоположность.

— Меня Валентина зовут, — сказала хозяйка, отпирая дверь однокомнатной квартиры и пропуская Марину вперед. — Иди в комнату и располагайся, а я сейчас.

Ткнув пальцем в вешалку, чтобы Марина знала, куда повесить пальто, хозяйка скрылась в коридоре, который явно вел на кухню и в туалет. Марина скинула пошарпанную дубленку и, не сняв сапоги, поскольку не обнаружила под вешалкой тапочек, вошла в комнату, благо выключатель висюлькой болтался рядом с дверным проемом.

Комната, где жила новая знакомая Марины, аскетизмом обстановки напоминала монашескую келью. У окна стоял книжный шкаф, заставленный растрепанными разнокалиберными томиками, у стены — тахта, накрытая пледом, а в центре — круглый стол и несколько стульев.

Марина прошла к одинокому креслу в углу и уселась, предварительно переложив с сиденья на пол несколько зачитанных чуть ли не до дыр книг. К своему большому удивлению, она обнаружила, что это юридическая литература справочного характера по самому широкому кругу проблем.

— Интересуешься, да? — спросила Валентина, застав гостью за разглядыванием обложек. — Посмотри, посмотри, тут есть на что полюбоваться — как говорится, справки на все случаи жизни.

— Вы что же, на юридическом учитесь? — спросила Марина, поскольку процесс обучения в вузе в условиях охватившего страну кризиса вызывал у нее самый живой интерес.

— Сразу тебе заявляю — оставь это вежливень-кое «вы». — Валентина слазила в подобие встроенного стенного шкафа и стала собирать на стол — выставила чашки с блюдцами и банку растворимого кофе. — Терпеть этого не могу. Когда человек называет тебя на «вы», он словно бы от тебя отстраняется, дает понять, что ему до тебя как до лампочки! Я лично всех на «ты» называю с первой же минуты знакомства — даже злобных стариков. И ничего, терпят.

Валентина сбегала на кухню и вернулась с чайником. Положила в чашки коричневый порошок, насыпала сахару, налила воды и позвала Марину к столу.

— Скажем так, я училась, — несколько запоздало откликнулась она на вопрос. — Пока замужем была и бабки водились. Ты почему думаешь, у меня так мебели мало? — Она обвела широким жестом зияющие пустоты в меблировке своего жилья. — Это все Мишаня вывез, мой муж. Когда у нас с ним начались, так сказать, «трения»… Квартира, правда, моя — тут он ничего поделать не мог, но мебель увез почти всю — и музыкальный центр прихватил, и телик, и видик — короче, все самое ценное. Воспользовался, гад, что я на работе была, — и вывез.

— А учиться чего бросила? — спросила Марина, отхлебывая из голубой фаянсовой чашки кофе. — Вроде раз мужа теперь нет, надо на учебу налегать — хоть бы для того, чтобы на своих личных неприятностях не зацикливаться.

— А меня на работе сократили, — довольно спокойно констатировала сей печальный факт Валентина. — Была девочкой на побегушках в нотариальной конторе, а когда денег, чтобы платить сотрудникам, стало меньше, меня первую и уволили. Как наименее ценного члена коллектива. Поэтому соответственно и за учебу платить стало нечем.

— Известное дело, — сказала Марина, доставая из сумочки сигареты и закуривая. — Беда одна не приходит. Я-то работаю, но из тех копеек, которые мне платят в газете за обзоры видеорынка, полутора тысяч зеленых, чтобы сразу вот так — взять да и выложить за год учебы, тоже не наберешь. Короче, Валечка, так я и осталась на третьем курсе. Раньше это называлось «незаконченным высшим».

— Ха, нашего полку прибыло! — воскликнула Валентина и полезла во встроенный шкаф за бутылкой «Монастырского». — Ты как себе знаешь, но это надо отметить. Это ж надо — две «незаконченные» встретились! Как хочешь, Мариш, а это — судьба! — Валентина ловко вытащила пробку складным штопором, и перед носом у Марины возник бокал, на две трети наполненный вином.

Женщины чокнулись и выпили. В компании Валентины Марина чувствовала себя легко и раскованно. Казалось, она знала эту молодую энергичную женщину уже тысячу лет.

— Слушай, — интимным шепотом начала Марина, поскольку совместные возлияния традиционно предполагали более тесное общение. — Ты здесь что — гроза местных бандитов? Вован от тебя шарахнулся, как от наряда милиции.

— Это Вован-то бандит? — залилась хохотом Валентина, хлопая вновь обретенную подругу по руке. — Не бандит он, а местный дебил. Городской сумасшедший, если хочешь. Насмотрелся всяких фильмов, вот и куролесит, пугает дамочек — особенно вроде тебя — залетных. Впрочем, — доверительно обратилась Валентина к Марине, — рожа у него, конечно, того. Нетрудно испугаться, если не знаешь.

Валентина поднялась со стула, прошлась по комнате и вдруг огорошила Марину вопросом в лоб:

— Заработать хочешь? Ну, чтобы дальше, к примеру, учиться — или так, вообще. Есть тут у меня одна идейка. А ты, по-моему, девка с головой и для ее воплощения очень даже подходящая.

Марина повернулась на стуле так, чтобы лучше было видно хозяйку дома, с минуту подумала и сказала:

— Делать-то что надо?

— Известно что — мужиков изводить! — хохотнула Валентина и встала перед Мариной, решительным жестом воткнув руки в поясницу. — Ты думаешь, я забыла, как у меня муженек всю мебель вывез? Фигушки. Я теперь всем этим гадам в штанах мстить готова и нас, женщин то есть, от них оборонять!

— Так-то уж и всем? — с иронией осведомилась Марина, начиная подозревать, что в основание своего бизнеса Валентина решила заложить довольно зыбкий фундамент — собственные эмоции. — Пройдет месяца два-три, много, полгода, как ты снова обзаведешься мужем или на худой конец любовником. Ненависть, знаешь ли, штука неконструктивная.

— Да кто говорит о ненависти-то? — в свою очередь с ухмылкой поинтересовалась Валентина и снова уселась за стол, утвердившись при этом на сиденье стула круглыми коленками. — Наказывать надо только неверных мужей и любовников — вот кого! В этом-то и суть моей идеи — прийти на помощь женщинам, которые сомневаются в верности своих возлюбленных и хотят узнать, как те относятся к ним в действительности.

— Да нужна ли она им — эта твоя правда? — сказала Марина, выбивая пальцами дробь по полированной поверхности стола. — Для иных парочек все эти взаимные измены — нечто вроде домашнего театра — развлекуха, одним словом. Как говорится, милые бранятся — только тешатся. Поругаются — помирятся, вот время и прошло. Только мы им зачем?

— Нет, подруга, ты не права, — возразила Маринке Валентина, слегка огорошенная прохладным приемом, который встретила ее идея. — Есть, знаешь ли, измены и измены. Кто развлекается, а кто и по-настоящему страдает. Кроме того, — тут Валентина слегка возвысила голос и для убедительности даже пристукнула ладонью по столу, — большую роль в браке всегда деньги играют — и не те рубли, из-за которых, впрочем, и при «совке» браки распадались, а настоящие, большие деньги — сотни тысяч и даже миллионы долларов. Женится, скажем, какой-нибудь конфетный красавчик на состоятельной женщине — а сейчас таких, смею тебя уверить, много — живет на всем готовом, доит по мере сил свою жену да еще ей и изменяет. Бабе, натурально, обидно и хочется неверного мужа на чистую воду вывести.

— Ничего, — злорадно произнесла Маринка и одним глотком прикончила остававшееся у нее в бокале «Монастырское», — она себе на доллары нового купит, если прежний проштрафился — такого же красивого балбеса.

— А если она, эта женщина, своего мужа любит? — задала коварный вопрос Валентина, снова наливая себе и Маринке сухенького. — Если ей другого не надо? Тогда что?

— Тогда — пусть терпит, — коротко, как отрезала, сказала Марина и ткнула докуренную почти до фильтра сигарету в пепельницу в виде головы Мефистофеля, у которой верхняя часть откидывалась на специальных шарнирах.

— Видать, ошиблась я в тебе, — мрачно констатировала Валентина, закидывая ногу за ногу и начиная равномерно раскачивать шлепанцем в воздухе. — Не желаешь ты бабам помогать неверных мужей выявлять и наказывать.

— Не желаю, — храбро сказала Марина, хотя кожей чувствовала, как в воздухе копится энергетический сгусток, исходящий от хозяйки дома и начинающий с каждой минутой давить на нее все больше и больше. — И прежде всего потому, что не верю в силу такого рода воздействия на семейные дела и дела любви. Это редко идет им на пользу.

— Да кто тебя просит верить-то? Ты, главное, работай — и получай за свою работу денежки, — снова попыталась атаковать позиции Марины Валентина. — Главное, что эта работа нужна и неплохо оплачивается. — Последнее являлось наиболее весомым аргументом, который хозяйка бросила на чашу весов в надежде добиться согласия своей новой знакомой.

В комнате установилось довольно длительное молчание: Марина предавалась размышлениям, а Валентина не хотела ей мешать — боялась спугнуть крохотный росток согласия, который, по ее расчетам, стал распускаться в душе новой приятельницы.

Между тем Марина протянула через стол руку, взяла бутылку с «Монастырским» и разлила в бокалы все, что там еще оставалось. Потом, прикоснувшись краем своего бокала к бокалу Валентины, сказала:

— Ладно. По рукам! Но ты так и не сообщила — чем конкретно мне придется заниматься?

* * *

«Всем!» — такой ответ дала себе на собственный вопрос Марина через пару дней, когда сотрудничество с Валентиной Капустинской было скреплено не только рукопожатием и распитием бутылочки «Монастырского», но и подписанием совершенно конкретного документа, где она, Марина Летова, значилась сотрудником частного агентства «БМВ».

— Почему «БМВ»? — поинтересовалась тогда Марина, росчерком пера скрепляя договор с Капустинской.

— Потому что звучит солидно, — сказала Валентина, — и к тому же камуфляж неплохой. Публика будет думать, что наше агентство занимается посреднической деятельностью при продаже иномарок или там разных к ним деталей и запчастей. — Валентина хитро прищурилась и окинула свою сотрудницу сообщническим взглядом. — Тут как в газетах: все читают заголовок, текст — уже значительно реже, а то, что пропечатано в конце самым мелким шрифтом, — так и вообще почти никогда не читают. Кроме представителей компетентных органов, конечно. А вот с ними, — тут Валентина воздела к потолку наманикюренный палец с весьма острым ногтем, — надо вести себя особенно осторожно и детектива из себя не разыгрывать. Мы — контора по оказанию разного рода мелких услуг женскому населению — и шабаш.

— И интимных, стало быть, тоже? — с усмешкой спросила Марина. Сейчас ведь и такие «агентства» имеются. Как бы нас за сводничество не привлекли!

— Окстись, ну тебя, — вскричала Валентина. — Еще накаркаешь!

В уставе малого предприятия «БМВ» содержались-таки намеки на услуги особого, интимного свойства. При желании этот пункт можно было толковать так и эдак, но Валя Капустинская старалась об этом не думать. По этой причине она решила несколько изменить направление мыслей своей сотрудницы.

— К тому же БМВ — это аббревиатура. «В» — Валентина, «М» — Марина, то есть ты, ну а «Б»…

— Да, что должно означать «Б»? — глумливым голосом осведомилась Маринка, собираясь основательно повеселиться.

— Ничего такого, о чем ты подумала, — сказала Валентина. — Это всего только начальная буква имени Борис — так зовут нашего шофера.

— Батюшки! — притворно ахнула Летова. — Значит, в нашем женском монастыре в роли привратника будет служить мужчина? И это при том, что ты — мужененавистница? Веселенький же у нас получится монастырь, нечего сказать!

— Но ведь шофер-то нам, так или иначе, нужен, верно? — вполне резонно возразила Капустинская. — Вот ты, к примеру, машину водить умеешь? Нет? И я не умею, а Борю я с детства знаю — в одном дворе росли. К тому же у него и машина есть, занюханная, правда, старый «москвич», — но на ходу.

— А этого Борю твоего тоже, что ли, сократили? — спросила Марина, правда уже более сочувственно.

— А то как же? Мы же сейчас как в Германии двадцатых годов живем: каждый день закрываются предприятия, инфляция, цены растут — прямо Ремарк какой-то. Ты его «Возвращение» читала? Или «Три товарища»?

— Не успела еще, но если ты настаиваешь, прочту обязательно. Неужели так похоже?

— Один к одному, — сказала Валентина. — У меня такое чувство, что все мы — герои его романов. Выживаем помаленьку, кто как может, и дожидаемся, когда появится какой-нибудь новоявленный фюрер и всех нас проглотит. Но это к слову. В ожидании фюрера выживать тем не менее надо. Поэтому вот тебе фотография и адресок. Проверим тебя, как говорится, «на вшивость». Тебе раньше филером бывать не приходилось?

— Это шпиком, что ли? — с интересом протянула Маринка, принимая из рук шефини фотографию и бумажку с адресом. — Батюшки, а мужик-то какой интересный!

— А ты думала? За плохими не следят! Впрочем, это пока так… Скорее проверка, а не слежка, — произнесла Валентина, напуская на себя начальнический вид. — Клиентка ни в чем не уверена, знает только, что муж отлучается с работы часа на два, два с половиной, и тате три-четыре раза в неделю. Как видишь, определенная закономерность налицо. Натурально, ей хочется знать, куда он в это время ездит и с кем встречается. Уверена, что и тебе было бы интересно, если бы твой муж слишком часто отлучался невесть куда.

— Я бы, для начала, спросила об этом его, — сказала Марина. — Вдруг ларчик открывается просто? Может, его по работе посылают? В местные командировки — в пределах, так сказать, города.

— Как же, посылают — держи карман шире, — Валентина говорила со знанием дела, уверенно напирая на гласные. — Клиентка специально устроила его на такую работу, чтобы он весь день был на виду. А её знакомые дамы звонят ей по телефону и докладывают, как и что. Когда, стало быть, ушел и когда вернулся.

— Вот ужас-то, — Марина вздохнула и с притворной жалостью воззрилась на фотографию красивого брюнета лет тридцати, которую вручила ей Капустинская. — Такая внешность — а жизнь, как у подследственного. Ни пивка с приятелями попить, ни в ночной клуб завалиться, девок пощупать — просто так, от полноты чувств. Я правильно понимаю ситуацию?

— Правильно понимаешь. Объект всюду должен появляться только с клиенткой. Его даже в карманных деньгах ограничивают, чтобы, как ты говоришь, не пил слишком много пива. — Валентина наклонилась поближе к Маринке. — От пива, подруга, знаешь ли, плохо стоит, а объект должен находиться в форме. За свои мужские достоинства и взят в приличный дом. Зато был нищим, а стал принцем. Одевается от лучших домов, ездит на «вольво» с личным шофером и числится в компании супруга одним из вице-президентов — из тех, что не подписывают самостоятельно ни одной бумаги.

— Слышь, Валь, — сказала Марина, укладывая фотографию и листочек с адресом в сумочку. — Я одного не пойму. Если твоя клиентка такая уж гранд-дама, какого черта она обратилась к тебе? Есть же весьма респектабельные частные детективные агентства, а у нас — как ни крути — даже офиса пока нет.

— Что, полагаешь, мы рожей не вышли? — заметила Валентина. — Побольше оптимизма, Мариша. Нет — так будет. Кроме того, большую роль играют связи. Я клиентку — Дианку эту — преотлично знаю, как и она меня. Так она, наоборот, рада, что мы с ней разного круга люди: меньше всяких слухов будет циркулировать. Да и в детективных агентствах тоже разные типы попадаются. В нашей стране дорого — не обязательно хорошо. Уяснила?

— Уяснила, — коротко ответила Марина. — Скажи лучше, когда на пост заступать?

* * *

Февраль пригоршнями швырял ледяную крупу в окно машины. Печка работала плохо, поэтому Марина и шофер Борис, сидевшие в «москвиче», отчаянно мерзли. Борис был плотный мужчина слегка за сорок. Он, казалось, состоял из одних прямых углов и линий, и даже его коротко остриженная голова походила на квадрат, а вернее сказать — на куб. Как это ни странно, внешность в духе конструктивизма вовсе не придавала Борису дебильного вида, а была, так сказать, органически ему присуща. Другими словами, Борис был довольно привлекательным мужчиной — правда, в своем роде. Он отличался немногословностью и мгновенно, с одного предъявления, усваивал, что от него требовалось. О себе он сообщил только, что прежде служил в армии, потом уволился вчистую, попытался заняться бизнесом, но прогорел, после чего, встретившись случайно с Валентиной — своей старинной знакомой, отдал, что называется, свою честь и шпагу в ее полное распоряжение.

Первая часть задания — зафиксировать выход подозреваемого из подъезда высокого учреждения, где он работал, — особого труда не представляла. Уж больно подозреваемый был высок и хорош собой — его было видно отовсюду. А вот потом «объект» предпринял ряд действий, которых от него вовсе не ожидалось. Прежде всего, он и не подумал идти на стоянку для служебных автомашин, где его дожидался закрепленный за ним «вольво» с личным шофером, а сразу же — как только вышел на улицу — принялся голосовать у автобусной остановки в надежде поймать такси или частника, что ему — благодаря исключительно респектабельному внешнему виду, который свидетельствовал о его платежеспособности, — удалось сделать в течение минуты.

Борис сразу же тронулся вслед за канареечным таксомотором, но пока он выворачивал на проезжую часть с отдаленной стоянки, откуда они с Мариной вели наблюдение, такси умчалось далеко вперед и обнаружить его удалось только благодаря чистой случайности — тому, что Маринка бросила взгляд на номерные знаки машины и, к своему собственному удивлению, номер этот запомнила.

— Вот она, эта тачка! — воскликнула девушка, обращаясь к своему шоферу, когда они, проплутав с четверть часа в поисках такси и уже почти отчаявшись, неожиданно обнаружили его у здания кинотеатра «Баку», в котором нынче торговали отнюдь не киногрезами, а мебелью, изготовленной якобы в Финляндии.

— Тачку-то мы нашли, но вот где наш красавец — неизвестно, — остудил энтузиазм молодой женщины Борис. — Черт его знает, зачем таксист здесь стоит. Может, его дожидается, а может, давно уже сбросил нашего неверного мужа где-нибудь в другом месте, а сюда заехал с другим клиентом?

— А вот это и надо прежде всего выяснить, — сказала Марина, делая попытку отворить дверь и вылезти из машины. — Чего ж так-то сидеть — ждать у моря погоды?

Борис неопределенно хмыкнул и положил свою сильную ладонь на ручку двери.

— Ну и как ты, интересно, собираешься это выяснять? Так прямо подойдешь к таксисту и спросишь: где тот красивый мужчина, которого вы подцепили в центре? — Борис с самого начала перешел с ней на «ты»: видимо, сказывалась школа Валентины.

Марина смутилась. О том, как выпытать у таксиста интересующие ее сведения, она, признаться, не подумала.

«А зря, — сразу же сказала она себе, — надо было подумать».

— Я сам пойду, — пробурчал Борис, у которого, судя по всему, чувство долга являлось важной составляющей характера. — Знаю я, как с этим народом разговаривать. А ты оставайся здесь и веди наблюдение. Если увидишь что-нибудь необычное или странное в своем секторе — сразу же доложишь мне.

Борис поднял воротник куртки, натянул до ушей черную вязаную шапочку, известную в народе под названием «презерватив», и отправился на розыски шофера.

«М-да, — подумала Марина, — легкой работу филера не назовешь. Зато его деятельность оплачивается, и не так уж плохо».

Она расстегнула сумочку, где в боковом отделении — вместе с фотографией «объекта» и листочком с адресом — упокоилась пачечка купюр, полученных ею от Валентины в качестве гонорара. Марина удовлетворенно вздохнула: если так пойдет дальше, то писать копеечные обзоры в газету станет ни к чему. Более того, появится возможность понемногу откладывать, чтобы на следующий год внести деньги за обучение на платном отделении факультета журналистики. Неожиданно работа сыщика снова обрела в глазах Марины привлекательность. К тому же она была уверена, что деятельность сотрудника агентства «БМВ» включает в себя куда более романтические аспекты, нежели, так сказать, слежка в чистом виде. Марина прочитала немало детективных романов, и оттого ее воображение услужливо предоставило ей сцены, где красивые разведчицы целовали не менее красивых агентов противной стороны, носились за ними на роскошных машинах по извилистым горным дорогам и проводили свободное время в роскошных казино и ночных клубах.

Ход ее мыслей был безжалостно прерван появлением Бориса, который открыл дверцу, влез на свое место за рулем и, приглушенно ругаясь, принялся отряхивать с себя мокрые снежные хлопья. Маринка, предаваясь своим романтическим размышлениям, не заметила, как на улице повалил снег, и оттого испытала не слишком приятное чувство: свой «сектор наблюдения» она так ни разу и не одарила хотя бы поверхностным вниманием. Впрочем, Борис ни о чем ее не спрашивал.

— Наш красавец здесь, — коротко заметил шофер. — Таксист сказал, что довез его прямо до подъезда дома № 18 по 1-й Железнодорожной. Это рядом.

— Судя по всему, правилами конспирации он себя тоже особенно не обременяет, — сказала в ответ Марина. — А «вольвешником» своим не пользуется, потому что знает: о каждом его шаге шофер сразу же доложит супруге. Наверняка в обязанности шофера входит шпионить за своим хозяином. Уверена, — добавила Марина, раскуривая сигарету, — что он за это даже получает отдельную плату.

— Все может быть, — глубокомысленно заметил Борис. — Может статься, что парень просто приезжает поиграть в преферанс с приятелями и не хочет, что бы жена поднимала из-за этого лишний шум.

— Тогда, стало быть, тревога ложная и мы можем покончить с этим делом? — поинтересовалась с радостью в голосе Маринка, которой уже не терпелось приступить к выполнению нового задания: она очень надеялась, что оно будет поинтереснее.

— Дуреха ты, — добродушно сказал в ответ на это Боря, — ну чего ты рыпаешься, скажи на милость? Денежки-то идут. Иное дело выгоднее подзатянуть, даже если оно и представляется простым, как выеденное яйцо. Пусть наша леди поосновательнее раскошелится. Кроме того, мы так и не установили, к кому ездит подозреваемый с такой удивительной регулярностью. Насчет игры в преферанс — это так, одно только мое предположение. С равным успехом можно предположить и другое — что в этом подъезде на третьем или четвертом этаже обитает какая-нибудь красотка, чьи чары не могли оставить нашего красавца равнодушным.

— Но не станем же мы ходить по квартирам и наводить справки обо всех красавицах, которые проживают в доме? — спросила Марина. — Это в конце концов подозрительно. Нас просто сдадут в ментовку — и все. А Валентина предупреждала — никаких неприятностей с органами.

— Пускай тогда Валентина и выясняет все о не известной красотке сама, — проворчал Борис, — у нее масса знакомых в райотделах милиции. Иногда нужную информацию проще получить, переговорив за бутылкой вина со знающим человеком.

— И вправду, — согласилась Марина, поосновательнее запахиваясь в свою полинявшую дубленку. — Почему бы этим не заняться нашей шефине? Но если она возьмет расспросы на себя, нам с тобой, Боря, остается одно — дождаться, когда «объект» выйдет из подъезда дома № 18, и поспешить к Валентине с докладом.

* * *

Пункт охраны порядка по 1-й Железнодорожной находился в глубине жилого массива. На привинченной к двери табличке значились дни и часы работы сего почтенного учреждения, но проживавшие поблизости граждане отлично знали, что именно в указанное на вывеске время там никого нельзя было обнаружить. Зато в иные часы, не указанные на табличке, в пункте охраны порядка довольно часто бывало оживленно и даже весело. Оживление это, однако, носило спорадический характер и подчинялось закону случайных чисел — примерно так же, как этому закону подчиняется рулетка в казино.

Однако Валентина Капустинская, будучи существом наблюдательным и въедливым, сумела установить дополнительные закономерности в распорядке дня этой странной конторы. Когда на следующий день Борис привез ее на 1-ю Железнодорожную, она отпустила его перекусить в пельменную, а сама отправилась в неспешную прогулку по дворам. В стороне от дома, где на первом этаже располагался пункт, имелся один весьма укромный уголок, замаскированный с одной стороны цепочкой ларьков, торговавших пивом, водкой, сигаретами и чипсами, а с другой — прямоугольными бетонными блоками, служившими чем-то вроде ограждения забытой, запорошенной снегом стройки, напоминавшей декорации к фильму о зимней войне в Сталинграде.

Там, у блоков, валялись пустые ящики, служившие для местных завсегдатаев стульями и столами. Здесь собиралось во всякое время года мужское население окрестных домов, имевшее склонность к возлияниям среди бела дня и обремененное одной заботой — где средства на эти самые возлияния раздобыть.

— Здорово, мужики, — весело сказала Валентина, входя в кружок мрачных джентльменов и одной леди, вдумчиво дегустировавших водку, имевшую, скорее всего, осетинское происхождение.

Ответа на приветствие не последовало. Обитатели заветного уголка в этот момент как раз подносили ко рту пластмассовые стаканчики с оздоровляющим напитком, и разговаривать им было недосуг.

Валентина была терпелива, умела ждать и никогда не подгоняла события. Она знала, что пройдет несколько минут — и мрачное общество сделается более разговорчивым. Поэтому она присела на свободный ящик, вынула из кармана пальто жестянку с джин-тоником, открыла ее и, что называется, поддержала компанию.

— Ну, чего пришла? Здороваешься тут… Разыскиваешь, что ль, кого-нибудь? — спросил мужчина пенсионного возраста, но еще очень крепкий с виду. Он прежде всех опорожнил свой стакан и соответственно обрел возможность говорить раньше своих товарищей, испытывавших по утрам состояние тяжкого похмелья.

— Когда ваш участковый Медведев приходит в опорный пункт? — сразу взяла быка за рога Валентина. — Вы ведь здесь поблизости живете — стало быть, знаете?

— А на кой он нам — твой Медведев? Это не мы за ним — он за нами ходит, придирается, — сообщил субъект с апоплексическим цветом лица. — Сходи в отделение и узнай. Или прочти, там на двери все написано.

— А я надписям не верю, — сказала Валентина и будто невзначай продемонстрировала собравшимся металлическую крышку на бутылке «Столичной», лежавшей у нее в сумке. — Предпочитаю их не читать, а поговорить со сведущим человеком, и если разговор покажется мне интересным, то и подарить этому человеку какую-нибудь полезную для него вещь…

Красномордый облизал губы. Осетинской было мало, а жаждущих — хватало. «Столичная» основательно бы подкрепила их угасающие силы перед лицом бесконечного зимнего вечера.

— Ты это… Погоди, не тарахти так быстро… Дай подумать. Участковый Медведев, старлей наш, объявляется в пункте охраны, когда с женой поругается. Тогда у него начинается приступ это… тоски, что ли, — по холостой жизни. Ну он… это… самое… начинает звонить корешам и, натурально, приглашает их в гости. Но не к себе Же домой — понятное дело! Какое там к себе, когда с женой поругался, верно? Ну он и зовет их в пункт охраны порядка — и там гуляет.

— Все это ясно… ясно, — произнесла Валентина, поигрывая в сумке горлышком бутылки, на которую облизывалась компания красномордого. — Остается выяснить только, когда он в очередной раз поссорится с женой.

— Вот и выясни, девка, вон он, сам идет, — красномордый обращался сейчас не только к Валентине, но и к своим собутыльникам, которые при виде родимой милицейской шинели как-то съежились и сразу же прекратили гвалт, поднявшийся было после принятия внутрь отравленного осетинского зелья, вызвавшего тем не менее некоторое оживление в их измученных возлияниями организмах.

Не зная, как отреагирует на это сидение у бетонной стены официальное лицо, маленькое сообщество впало в задумчивость и затаилось: за каждым из его членов числились грешки по части нарушения общественного порядка. Старший лейтенант Медведев совершал обход своего участка ежедневно и в укромный закуток между ларьками и бетонной оградой заглядывал с удручающей регулярностью. Это была своего рода бесконечная азартная игра типа «повезет — не повезет». Если старлей пребывал в лирическом расположении духа, то есть находился в процессе ссоры с супругой и оттого ощущал себя холостяком, он, прежде чем удалиться под благодатную сень своего пункта, позволял себе милостиво переговорить со своими подопечными, войти в их положение и даже распить с ними пару бутылок пива.

С другой стороны, когда у офицера в смысле личной жизни все было в порядке, его обуревал служебный пыл и маленькая компания, проводившая время за ларьками, несла потери. Старший лейтенант Медведев, как смерч, врывался в закуток, хватал первого, кто попадался ему под руку, и тащил в отделение — составлять протокол по поводу административного нарушения.

В следующий раз карающая рука участкового настигала другого члена компании. К чести старшего лейтенанта, надо сказать, что он никогда не задерживал одного и того же представителя дворовой богемы два раза подряд: у него, что называется, имелось врожденное чувство справедливости, присущее всем лучшим представителям русского народа.

— Смотри теперь, что будет, — шепотом произнес красномордый в куртке с капюшоном, обращаясь к Валентине, которая, хотя не чувствовала себя виноватой, испытала при виде серой шинели определенный трепет, вколоченный в русского человека веками его неравноправного общения с властью.

— Если Медведев твой ворвется сюда как ошпаренный, схватит меня или вон Василь Егорыча, — тут красномордый указал на здоровяка-пенсионера, — сейчас, по-моему, наша очередь — и потащит в участок составлять протокол, значит, старлей на посту и собирается вечером домой к жене. А если подойдет не спешно, присядет на ящик, станет слушать наш треп — тогда считай, что тебе повезло — у старлея на уме гулянка и тебе, бабе молодой и справной, не составит труда напроситься к нему в пункт и под шумок узнать, что тебе требуется.

Валентина на всякий случай застегнула сумку, где хранилась бутылка «Столичной» и расправила на коленях пальто.

Еще за проститутку примет, подумала она, вокзал-то неподалеку.

Опасения ее, по счастью, оказались напрасными. Старший лейтенант Алексей Медведев повел себя в полном соответствии со второй поведенческой моделью, обрисованной красномордым.

— Ну что, ребят, гужуемся? — обратился милиционер сразу ко всей честной компании и, не дожидаясь ответа, уселся на ящик рядом с Валентиной. Вынув из портфеля две бутылки пива, он — вполне профессионально — открыл их одну о другую и, не спрашивая, хочет она того или нет, вручил одну Валентине. Та решила, что щедрый дар симпатичного мента отвергать не след, и взяла бутылку.

— Что-то я вас здесь раньше не видел, — помолчав с минуту и сделав несколько глотков пива, произнес милиционер, обращаясь к молодой женщине. — На моих подопечных вы вроде бы не похожи… — Он обвел широким жестом любителей горячительных напитков, которые, сразу же учуяв, что участковый настроен по отношению к ним благосклонно, принялись щериться в приветственных улыбках и мигом прикончили остаток осетинского продукта, после чего стали с вожделением поглядывать на сумку Валентины.

— А она, Петрович, — доверительно обратился к Медведеву здоровяк-пенсионер, которого красномордый называл Василь Егорыч, — не из наших — это точно. Специально приехала, чтобы с тобой познакомиться. Даже водку нам сулила — дескать, познакомите с участковым — бутылку «Столичной» подарю. Вот и познакомилась. Доставай бутылку, чего там — видишь, Петрович сегодня добрый, — последнее замечание относилось уже к Валентине, которая в соответствии со всеми правилами принятого здесь этикета обязана была обещание сдержать.

— С чего это я вам понадобился? — с интересом осведомился участковый, устремляя на Валентину внимательный, с поволокой элегической грусти взгляд. — Если вы журналистка, то мой участок и моя служба ничем особенным не отмечены — сами, наверное, знаете, какая жизнь у участкового. Другое дело, если вы приехали, чтобы написать очерк о местных нравах — тут есть где развернуться. Один вокзал чего стоит! Только он — вне моей компетенции. Вам кто порекомендовал ко мне обратиться?

— Старший лейтенант Василий Смыслов из Н-ского отделения. Знаете такого? — Валентина ответила Медведеву решительным взглядом серых, с прищуром глаз. — Вокзал мне не нужен, мне с вами нужно поговорить — лично.

— Ха, кто же не знает Ваську Смыслова? — сразу повеселел участковый. — Он — своего рода знаменитость. «Серого» брал — не сам, конечно, а с ребятами из Центрального управления. Вот у него действительно не соскучишься — погони, засады, перестрелки. Вам бы при нем… хм… получить аккредитацию. — При этих словах Алексей внимательно посмотрел на молодую женщину, словно пытаясь ответить себе на вопрос — достаточно ли она привлекательна, чтобы знаменитый Васька Смыслов одарил ее своим вниманием. — Впрочем, девушка, — добавил он, поскольку внешность Валечки получила с его стороны полнейшее одобрение, — если вам так уж хочется, то добро пожаловать ко мне — здесь неподалеку пункт охраны порядка, там мы сможем поговорить без помех.

Хотя первоначальное намерение — знакомство с участковым — было осуществлено, Валентина не забыла и о маленькой компании. Слазив в сумку, она достала заветную бутылку водки, на которую уже битый час пялились подопечные старшего лейтенанта Медведева, и вручила ее в трепещущие от нетерпения руки представителей дворовой богемы.

— Счастливо оставаться, господа, — вежливо сказала она на прощание, но «господа» уже были глухи к ее словам и всем прочим проявлениям вежливости вообще: они с довольным урчанием, как племя изголодавшихся каннибалов, накинулись на стройное стеклянное тело бутылки, срывая с нее единственное, что скрывало от них ее влажную суть — алюминиевую крышку с винтом.

* * *

Пункт охраны порядка представлял собой обыкновенную двухкомнатную малогабаритную квартиру на первом этаже дома. Старлей открыл ее своим ключом и пригласил гостей войти. Сначала в прихожую впорхнула Валентина, а следом за ней — Борис, нагруженный пакетами с приношениями местной Фемиде. После всех, как любезный хозяин, в квартиру вошел Медведев и любезно помог Валентине снять пальто. Скинув куртку и черную шапку-«презерватив», Борис сразу же направился на кухню, чтобы сгрузить на довольно неопрятный и обшарпанный стол бутылки и закуску: все накладные расходы, связанные с обретением информации, щедро оплачивались клиенткой с довольно экзотическим именем Диана.

Пока Борис занимался не вполне мужским делом — то есть готовил на кухне бутерброды и раскладывал их вместе с купленными готовыми салатами по тарелкам, что получалось у него если не слишком красиво, то, во всяком случае, быстро — Валентина прошла в казенного вида комнату с письменным столом в центре и стеллажами по стенам и, придержав за рукав участкового, произнесла:

— Видите ли, Алексей Петрович, мне нужны самые элементарные сведения. Но информация должна быть наиподробнейшей. Можете ли вы сказать, кто населяет дом № 18? Мне нужны фамилии всех жильцов и, по возможности, характеристики — пол, возраст, описание внешности — хотя бы приблизительное, — и так по каждой квартире, которых, как я успела установить, в доме ровно семьдесят.

Старший лейтенант Медведев уселся за свой стол, движением ладони сгреб в сторону бумаги, ручки и деревянный стаканчик с карандашами и, указав Валентине на стул, произнес:

— Ну и преподнесли вы мне, Валя, задачу. По правде сказать, такого рода информацию я давать не имею права. Может быть, вы объясните мне, зачем вам все это понадобилось? — В глазах лейтенанта не без основания проступили удивление и любопытство.

Валентина, зафиксировав краем глаза, что в комнату с подносом наготове вошел Борис, ответила участковому несколько уклончиво:

— Это, знаете ли, Алексей Петрович, сугубо личное дело. Я бы даже сказала — личное женское.

— Это что ж такая за новая категория? Личное женское? — изумился старлей. — В нашем делопроизводстве таковых не значится.

— Это потому, Алексей, — вступил в разговор Борис, устанавливая снаряженный всем необходимым поднос прямо перед носом старшего лейтенанта и наливая всем по первой, — что вы имеете дело исключительно с Уголовно-процессуальным или Административным кодексом, а Валентина Юрьевна занимается устройством людских судеб, или — проще говоря — людьми.

Старлей с удовольствием опрокинул в себя рюмку «Смирновской» и закусил бутербродом с ветчиной и маринованным корнишоном. Однако слова Бориса удовольствия у него не вызвали.

— Это вы оставьте, — с обидой в голосе сказал он, — здесь что же, по-вашему, только бумажки с места на места перекладывают? Мы тоже, представьте, с людьми дело имеем, хотя человеческий материал большей частью милиции достается, извините, порченый.

Выпили по второй, после чего старлей Медведев подобрел и к словам Бориса больше уже не придирался. Определенно, новая компания, в которой он оказался, ему нравилась, и вследствие этого ностальгия по холостой жизни развивалась у него стремительно. По этой же причине просьба Валентины уже не казалась ему странной. Единственное, что хотелось ему теперь узнать — так, для очистки совести, — зачем она все это затеяла.

Валентина решила ковать железо, пока горячо. Присев рядом с лейтенантом — так, чтобы тому было удобно созерцать в вырезе кофточки ее пышный бюст, — она задала офицеру наводящий вопрос:

— Скажите, старший лейтенант, вас жена ревнует? Хотя бы изредка, для порядка?

— Ну, положим, бывает такое, — озадаченно произнес старлей, — а в чем дело-то?

— То есть вы можете со мной согласиться, что ревность способна подвигнуть людей на глупые поступки? Или даже на экстравагантные и социально опасные?

Участковый Алексей Петрович вспомнил, как жена выбросила из окна его новый дорогой костюм, пахнувший французскими духами, которых у нее, то есть у жены старлея Медведева, и в заводе никогда не было, и, сокрушенно покачав головой, согласился с Валентиной.

— Всякому известно, на что способна ревность. Вот у нас в 22-м доме случай был… Да… Одна дама приходит с вечеринки домой, звонит — никто не открывает, при этом она слышит, что за дверью кто-то ходит. Она, натурально, за ключи. А с той стороны тоже ключ вставлен, так что открыть невозможно. Тогда она смекает, что за дверью муж с неизвестной ей женщиной в это время ей изменяет. Поскольку дама только что с вечеринки, она, известное дело, находится под сильным воздействием винных и водочных паров. Как вы думаете, что она сделала? — Офицер наградил Валентину взглядом триумфатора, выдержал паузу и сам себе ответил: — Пошла на первый этаж, вскрыла половину ящиков с газетами, обклеила с помощью скотча газетами дверь — в три слоя, заметьте, не меньше, после чего всю эту конструкцию подожгла! — Офицер растянул в широкой улыбке рот и заговорщицки подтолкнул Валентину локтем в бок.

— Так вот, — закончил он, — когда газеты основательно разгорелись и из соседних квартир валом повалили люди, желая узнать, что происходит, наша окосевшая дама поняла наконец, что попала не в свой подъезд, а в дом по соседству и устроила заварушку совершенно незнакомому ей человеку, который, по правде сказать, в это время и в самом деле изменял своей жене, а потому никак не реагировал на звонки и скрежет ключа в замке, полагая, что заявилась его собственная супруга. Каково? — Алексей откинулся на спинку стула и залился визгливым хохотом, вспоминая, должно быть, изумление женщины, когда она выяснила, что к чему.

— Вот это да, вот это история — просто оторопь берет! — воскликнули в унисон Борис и Валентина и тоже расхохотались — большей частью для того, что бы подыграть участковому, после чего Валентина снова взяла быка за рога.

— У меня есть подруга, — проникновенно сообщила она, положив ладонь на руку участкового, — у нее имеются сильные подозрения, что ее муж изменяет ей с некоей дамой, проживающей в доме № 18, который находится на вверенном вам, Алексей Петрович, участке. Поскольку она — женщина смирная, то попросила разобраться с этим делом меня — вы понимаете, надеюсь, что ей самой заниматься таким делом не совсем удобно? Оттого-то я и хочу узнать, есть ли в этом доме женщины, способные увлечь молодого, очень интересного мужчину, не обремененного особыми хлопотами и, как сейчас говорят, без материальных проблем?

Валентина со значением посмотрела на Алексея Петровича, походя мигнув Борису. Тот сразу же наполнил рюмки «Смирновской». Борис с Алексеем выпили, а Валентина, желая сохранить ясную голову, незаметно выплеснула содержимое своей рюмки под стол.

Хотя участковый был уже порядочно навеселе, к рассказу Капустинской он отнесся с пониманием, осознав наконец, какие серьезные причины заставили молодую женщину обратиться к нему с просьбой, показавшейся ему поначалу необычной и даже противозаконной.

Поднявшись на ноги, он прошел к стоявшему в комнате стеллажу, покопался в нем и извлек на божий свет толстенный том, на обложке которого значилось: 1-я Железнодорожная улица, дом № 18.

Положив книгу Перед носом у Валентины, он сказал:

— Вот вам то, что вы просили. Действуйте. Делайте какие угодно выписки, но только здесь, в моем присутствии. И еще: работать вам придется самостоятельно. Я сейчас не в том настроении, чтобы вам помогать или советовать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Игорь Кортнев, вице-президент компании «Троя», вышел из подъезда дома № 18, не застегнув длинного, цвета ночного неба пальто. Хотя на улице стоял морозец, ему было жарко. И неудивительно — два с лишним часа он, что называется, занимался делом, которое требовало от него отдачи всех физических сил. Впрочем, против этого Игорь ни капельки не возражал.

«Побольше бы таких упражнений, — подумал он и с удовольствием потянулся всем своим большим красивым телом, — а то скоро совсем у Дианки закисну».

Прогулявшись к кинотеатру «Баку», он привычным жестом вскинул руку, подзывая машину. Через минуту, скрипнув тормозами, к нему подкатила «девятка». Игорь, даже не спросив водителя, повезет тот его или нет, вальяжно раскинулся на подушках заднего сиденья, захлопнул дверцу и скомандовал:

— Белорусский вокзал, угол Лесной, особняк компании «Троя».

Надо отметить, что еще не так давно ни командного баритона, ни жестов, достойных генерала или фельдмаршала, у Игоря и в помине не было. Всего год назад он влачил жизнь нищего художника, торговал в Измайловском парке своими произведениями, которые расходились плохо, поскольку Игорь был графиком и вместо монументальных полотен, расписанных килограммами масляных красок или на худой конец акриловой темперой, мог предложить вниманию скучающей публики только сделанные пером и тушью рисунки с видами старых московских двориков или офорты, не пользовавшиеся спросом из-за чересчур скромного обличья и тонких, почти незаметных металлических рамок, походивших на оправу для очков.

Квартира, где жил и творил Игорь, повергала неподготовленного посетителя в ужас и изумление кучами громоздившегося здесь чуть ли не до потолка всевозможного хлама, валявшимися тут и там скомканными листами бумаги и причудливой формы пятнами пролитой и засохшей на паркете туши.

В один прекрасный день Игорь, вернувшись в свою скромную квартиру и обозрев окружавшее его запустение, улегся на диван, обставился со всех сторон пивом и погрузился в размышления.

— Так жить нельзя, — вслух рассуждал он, потягивая «Очаковское» и стряхивая пепел от сигареты в пепельницу, упокоившуюся у него на груди. — Необходимо срочно что-нибудь предпринять — только вот что?

Взгляд молодого человека неожиданно упал на толстенную газету «Из рук в руки», лежавшую на полу у маленького, на колесиках, столика с телефоном. Игорь уж и не помнил, как она оказалась у него в доме — знал только, что он ее не покупал.

Взяв газету, он принялся не без интереса перелистывать испещренные всякого рода объявлениями и предложениями страницы. Поскольку Кортнев газеты этой отродясь не читал — за все годы, что прошли с начала демократического переворота, он так и не научился верить в магическую силу объявлений, — «Из рук в руки» немало его позабавила. Чего стоило хотя бы предложение такого рода: «Верну утраченные покой и счастье за один только сеанс. Ворожея Вероника».

— Вот к кому мне надо обратиться, — пробормотал график и ухмыльнулся, — к Веронике. Душевный покой и счастье мне бы сейчас подошли как нельзя лучше. Но вот в чем закавыка, — продолжал свои рассуждения Игорь. — Здесь сказано — «утраченные покой и счастье», а у меня — насколько я помню — никогда не было иллюзий в отношении этого мира. Как говорит моя мама: «Кто это сказал, что человек пришел в этот мир для того, чтобы бездумно радоваться?» Стало быть, мне, — вздохнул Игорь, отхлебывая пива, — ни счастья, ни спокойствия не видать, поскольку у меня их и раньше не было. Но чего же тогда пожелать, отправившись к ворожее?

Этот вопрос настолько его разволновал, что он даже присел на диване и устремил алчущий истины взор в немытое окно.

В самом деле, подумал он, что бы я мог пожелать себе, окажись я наедине с неповторимой Вероникой, которая согласилась бы выполнить любую мою прихоть? Независимости? Могущества? Собственного острова в Карибском море?

Пожалуй, я попросил бы независимости — от всех и вся. Не свободы, нет — уж я-то знаю, что абсолютной свободы не бывает. А вот независимость — штука хорошая. По крайней мере, позволяет заниматься любимой работой, не тратя время на всякую ерунду. А откуда взяться независимости — другими словами, что нам ее дает, а?

Игорь поднялся с дивана и несколько раз прошелся по комнате, отфутболивая ногой в сторону скомканные листы офортной бумаги. Деньги — вот что! А вот их-то я как раз зарабатывать не умею.

Хорошо, продолжая внутренний монолог, сказал сам себе Кортнев, если мои работы не пользуются спросом, то должно же быть у меня хоть что-нибудь, что можно загнать? Помнится, еще в училище девчонки болтали, что я похож то ли на какого-то маркиза, то ли на графа — известного ловеласа и бабника XVIII века. Говорили даже, что портрет этого самого маркиза в Пушкинском музее висит.

— Так что же мне теперь, — возвысил голос Кортнев до такой степени, что под потолком зазвенело, — рожу свою, извиняюсь, продавать, что ли? И соответственно все остальные мужские органы?

Игорь снова улегся на диван и принялся перелистывать газету. Теперь, правда, он делал это уже более целенаправленно: искал раздел брачных объявлений, который, он знал, занимал в газете весьма существенное место.

— Итак, что же мы здесь имеем? — воскликнул молодой человек, добравшись до интересовавшего его раздела. — Где вы, жаждущие облагодетельствовать бедного, но чертовски привлекательного мужчину, богачки? Где вы, герцогини и графини бальзаковского возраста, испытывающие страстное желание скрасить свои осенние года общением с красавцем художником?

Страница за страницей толстушки «Из рук в руки» планировали на пол, а ничего подходящего, как ни странно, под руку не попадалось. Все женщины будто сговорились, требуя от своего будущего избранника «отсутствия материальных проблем». Как следует вчитавшись в текст объявлений, Игорь понял, что внешность мужчины и его рост не больно-то волновали современных дам — при том, разумеется, необходимом условии, что у этого самого мужчины водились деньги.

— Черт, черт, черт! — неизобретательно выругался Игорь и, отшвырнув газету прочь, разом вытянул до дна бутылку «Очаковского». — И здесь мне тоже клин намечается. Не нужны современным бабам красавцы без денег!

Полежав еще немного в абсолютной тишине, Игорь Кортнев неожиданно хлопнул себя ладонью по лбу и потянулся за толстенной записной книжкой, находившейся на нижней полке столика с телефоном.

— Как же это я про Алку забыл? — бурчал он себе под нос. — Совсем, что ли, ума решился? Алка-то еще в прежние годы грешила сводничеством, тогда, правда, больше для собственного удовольствия. У нее и баб свободных всегда имелась целая куча — стоило ей только позвонить и сказать, что на квартире собралась компания парней, которым не хватает женского общества, как она тут же заявлялась собственной персоной и привозила с собой настоящий цветник.

Потом, правда, Игорь несколько сбавил обороты, и телефон как-то забылся за ненадобностью.

Э, нет, подумал художник, с Алкой как раз торопиться не стоит. Если разобраться — кем она теперь стала? Да наверняка профессиональной сводней. Или — того хуже — содержательницей тайного публичного дома. Строгает бабки с женского тела, которое я привык изображать. Кого, спрашивается, она сможет мне порекомендовать? Проституток? Жриц любви? Это нам, извините, без надобности — да и не по карману.

Похожий на маркиза XVIII века неудачливый художник-график Игорь Кортнев снова растянулся на диване во весь свой великолепный рост и предался медитации. Теперь мысли его текли медленно и спокойно.

Важное дело, рассудил он, с налета не возьмешь. Уж коли ты решил продаться богатой вдовушке, то всякую поспешность при этом следует исключить. Вдумчиво надо подходить к сватовству, очень даже вдумчиво. Чтобы тебя потом не нас…

* * *

— Бог мой, откуда же ты заявилась — такая пьяная? — дежурившая в офисе, то есть в квартире Капустинской, Марина Летова кинулась к своей шефине, которая появилась в дверном проеме, едва держась на ногах, но с блаженной улыбкой на лице.

— Старлей, сука, до чертиков напоил, — призналась та, плюхаясь в верхней одежде в кресло и начиная стягивать сапоги. — Я уж и водку под стол выливала, и в туалет бегала — два пальца в рот — бесполезняк. Даже Борька наклюкался, а уж он — человек из железа. Нет, ты только представь картинку, — непослушными губами произнесла Валентина, швырнула на пол пальто и неожиданно расхохоталась, — наш стальной Борька валился со стула то в одну сторону, то в другую!

Марина на всех парах примчалась из кухни с кружкой дымящегося чая с лимоном. Вложив кружку в пальцы Капустинской, она выждала, когда та сделала первые два глотка, после чего спросила:

— Но дело-то, дело-то как? К кому заходил «объект»? Это ты хоть выяснила?

Капустинская, глупо хихикая, продолжала гнуть свое:

— Только мы собрались уходить, как завалились дежурные менты — греться. Затарились, конечно. Даже задержанных с собой притащили. Ну и мужики были с ними — умора! Это я о задержанных. Пьяные в лом, а стали ламбаду танцевать — я чуть не обкакалась со смеху! А Борька-то, Борька наш, — захлебываясь от хохота, продолжала повествовать Валентина, — тоже кинулся с ними в пляску. Такие штуки-дрюки вытворял — не поверишь! Ясное дело, менты потом своих зеков выпустили — уж слишком те старались!

— Дура пьяная, — незлобиво сказала Марина. — Ты что же, ничего так и не узнала про нашего красавца?

— На! — заорала вдруг Валентина, топая ножкой и разражаясь мефистофелевским смехом. — Держи! — Тут она швырнула в подругу пачкой бумажных листков, которые веером рассыпались по полу. — Читай, чучундра! Даже в пьяном виде твоя шефиня способна совершать чудеса. В этом списке все жильцы дома № 18, в подъезд которого захаживал наш троянец, — смотри и вычисляй. Участковый, гнида, отказался мне помогать — так что здесь только статистические данные: как говорится, смотри, выдумывай, сравнивай. Короче, — заявила вдруг весьма трезвым голосом Валентина, — действуй! Ты у меня агент — или кто?

Марина собрала рассыпавшиеся по полу листки и, не обращая внимания на свою шефиню, которая, пригревшись, начала клевать носом, отнесла бумаги к столу и принялась внимательно их просматривать, время от времени вставляя кое-какие замечания на предмет увиденного.

— Ха, Самкотрясов, ну и имечко — правда? На хрена только ты его вписывала в свои бумаги — ему же за сорок и у них с женой нет детей!

— Так, посмотрим на семейство Медуевых: папка, мамка и дочка — стриптизерша осьмнадцати годов! Зачем нашему барину костлявая стриптизерша, верно?

Собственно, Марине была безразлична реакция начальницы, которая на все Маринины замечания только вяло кивала.

— Как тебе нравится нежная фамилия Кутя? — спросила она, даже не взглянув на Валентину. — К сожалению, это всего только мужик, к тому же — пятидесятилетний. Даже если «объект» — гомосексуалист, у него вряд ли встанет на Кутю. Уж больно хорош этот самый Кортнев — и молод.

— Откуда ты, интересно, знаешь, как зовут «объекта?» — пробудилась вдруг к жизни Капустинская. — Помнится, я ни словом тебе об этом не обмолвилась.

— А он, видишь ли, не делает из этого тайны. Пока они с таксистом ехали к дому № 18, вице-президент упомянул шоферу о своей должности дважды и даже назвал фамилию. Это мне Борис сказал.

— Странно, чрезвычайно странно, — пробормотала Капустинская и пьяно замотала головой. — Прямо-таки не верится. Что же это получается: Дианка — полная дура, что видит в его отлучках какой-то подвох? Никогда не поверю. У нее на свою собственность особенный нюх.

— Слушай, а ты никогда не думала, что вице-президент с этой самой Дианкой жить до самой смерти вовсе не собирается? Покантуется годик, подкопит деньжат — и поминай как звали, а? — поинтересовалась Маринка и на время прекратила чтение списка. Видно было, что ответ шефини ее интересовал — и весьма.

— На хрена тогда, скажи, он вообще на ней женился? — спросила в свою очередь Валентина и устремила взгляд на свою помощницу. — Ты, надеюсь, понимаешь, что все блага мира господин Кортнев имеет возможность получать, только состоя в браке с Дианкой? Для такого случая имеется брачный договор, заверенный по всем правилам.

— Тогда ты права — все это действительно выглядит довольно странно, — сказала Марина, откинув со лба волосы. — Разве что твоя Дианка уж так надоела своему мужу, что ему и бедность не страшна.

Поскольку Валентина опять начала клевать носом, Марина, не дождавшись ответа, продолжила чтение.

— Ладно, поехали дальше. Никозиев Евграф. Это от города Никозии, что ли? Никак не подходит. Одинокий пенсионер, и этим все сказано. Буртачев, ещё один пенсионер — опять пусто. Харламова, Трепыхайло, Швыдко — в ту же корзину. А вот это уже интересно, — повысила голос Марина в надежде, что Капустинская её услышит. — Рыбко Наталья Анатольевна, двадцать пять лет, врач, не замужем.

Валентина одарила свою подругу удивленным взглядом.

— Значит, ты полагаешь, что докторица способна с большей легкостью пленить сердце вице-президента Кортнева, нежели стриптизерша? Рискованное заявление!

— Ну, начальница, у тебя и вкусы, — фыркнула Маринка и помотала ладонью у себя перед носом, будто отгоняя дурной запах. — Вице-президент — и стриптизерша. Фу! Врачиха — при равных, разумеется, внешних данных с этой девицей — все-таки куда респектабельнее. К тому же она постарше и, наконец, как любовница больше подходит нашему красавцу, поскольку живет одна.

— А вот это уже полное фуфло — все эти твои респектабельность и «подходит — не подходит», о которых ты, подруга, мне толкуешь, — сказала Валентина и поднялась с кресла. — Вице-президенты, прежде всего, любят молоденьких.

— Все, ваше превосходительство, сдаюсь, — проговорила Марина, заметив, что ее шефиня не слишком твердыми шагами направляется к столу с бумагами. — Сами в таком случае извольте глянуть в то, что вы понаписали.

— А что думаешь, не гляну? — не без вызова спросила Капустинская, оттесняя от стола Марину. — Мало ты меня ценишь, девочка. Ты еще молодая в нашем деле и мало что в нем смыслишь. Но ничего, я тебя научу. Ну-ка, налей мне сухенького.

— Тебе, Валюш, уже, по-моему, хватит, — поджав губы, сообщила свое мнение Марина, но, напоровшись на колючий и на удивление совершенно осмысленный взгляд Капустинской, послушно полезла в стенной шкаф за «Монастырским».

Хотя стояла уже поздняя ночь — электронный будильник на столе показывал четверть третьего, — женщины, склонившись над добытым Валентиной списком, проработали еще несколько часов, отхлебывая из стаканов «Монастырское» и раскладывая на столе замысловатый пасьянс из карточек, на которые они занесли данные на жилиц дома № 18, более всего, на их взгляд, подходивших на роль тайной возлюбленной вице-президента компании «Троя».

Когда за окном начал проглядывать скромный февральский рассвет, Валентина Капустинская отшвырнула в сторону ручку и зевнула.

— Все, на сегодня хватит. Предварительный список составлен. Дело за тобой, Маринад. Хочешь — по квартирам ходи, хочешь — под дверьми стой, но, самое главное, разузнай, кто из женщин в нашем списке может быть потенциальной любовницей Дианкиного мужа. А теперь — спать. Я тебе на раскладушке постелю. Выспишься — и приступай к работе.

— Может быть, перед тем как завалиться на боковую, ты мне какой ни на есть документик отстукаешь? — справилась Марина, тоже зевая во весь рот и потягиваясь так, что захрустело в суставах. — Печать-то у тебя есть, верно? А с печатью любая бумажка — даже самая идиотская — документом выглядит.

— Это какой же документик я должна тебе отстукать? — Спросила в свою очередь Валентина, мгновенно прекращая зевать и с интересом глядя на под ругу. — Удостоверение, что ли, какое липовое?

— Именно. Надо же мне с чем-нибудь по квартирам ходить? — Маринка прошлась по комнате, разминая затекшее от долгого сидения тело. — Сейчас граждане подозрительными стали, никому так просто не открывают — сначала в «глазок» смотрят. Посмотрят, а я им — нате, пожалуйста, сразу к «глазку» ксиву приложу: читайте на здоровье. Что я, к примеру, помощница районного депутата от ЛДПР по связям с населением или представитель Союза матерей-одиночек России. Ну и тому подобную чушь. У нас на карточках всего-то пять квартир — так что все пройдет как по маслу, без шума. К тому же ты познакомилась с участковым, поэтому, случись что, я всегда смогу на тебя сослаться. Это в самом крайнем случае — если господина Медведева неожиданно заинтересует моя скромная особа. Скажу, что действую по твоему поручению, — и привет.

— Ладно, отпечатаю тебе что-нибудь, — проворчала Валентина, водружая на стол электронную печатную машинку «Оливетти» с дисплеем, взятую «под честное слово» у подруги по институту, которая давно уже работала дома на компьютере. — Но ты смотри, действуй осторожно, без лишней дерзости. У этого Медведева тоже, знаешь, семь пятниц на неделе — говорят, когда у него с женой перемирие, это не человек, а одержимый служебным рвением механизм!

* * *

Длинный и угловатый, похожий на сильно увеличенный в размерах стеклянный кирпич венгерский автобус «Икарус» высадил пассажиров около прозрачных дверей аэропорта Шереметьево-1 без десяти семь. Уже стемнело, февральский ветер гнал по черному асфальту поземку, и на улице было неуютно. Впрочем, приехавший в «Икарусе» молодой человек в темно-коричневой куртке «пилот» и черном, окантованном кожей берете в духе спецназа, вовсе не собирался прогуливаться по улице, а сразу же вошел, резко распахнув перед собой высокие стеклянные двери.

Судя по всему, молодой человек никуда лететь не собирался. Наоборот, он, что называется, представлял собой классический тип встречающего: нес в руках тщательно закутанный в целлофан букет цветов, помимо которого у него имелся только старый потертый фибровый чемоданчик с металлическими уголками. Послонявшись по первому этажу и поглазев на сидевших в креслах пассажиров, молодой человек все тем же фланирующим шагом поднялся по изогнутой змеей алюминиевой лестнице наверх, где и устроился в маленьком баре, спросив себе бутылку пепси-колы и бутерброд с семгой. Он сидел с самым добродушным и довольным видом, сопровождая глазами каждую мало-мальски привлекательную женщину, проходившую мимо. Можно было подумать, что ожидание ему предстояло долгое — он ни разу не бросил взгляд на круглый циферблат своих плоских золотых часов, беззаботно мотал в воздухе ногой и не смотрел на громадное электронное табло аэропорта, сообщавшее о вылетах и прилетах.

Однако приземление самолета Ту-134 из Казахстана, о котором поведал приятный женский голос, проворковавший несколько слов из динамика, вызвал у молодого человека вспышку активности, которую тот, впрочем, старался не слишком афишировать.

Оставив на столе под пепельницей несколько купюр, парень в куртке «пилот» поднялся, размеренным шагом, в котором бы только очень наметанный глаз уловил тень торопливости, двинулся к покрытой ковром лестнице, спустился на первый этаж и, не сделав даже попытки приблизиться к жалкой струйке пассажиров с рейса Алма-Ата — Москва, покинул здание аэровокзала.

На улице он огляделся и с размаху зашвырнул в бетонную урну роскошный букет в целлофане.

Пассажиры с рейса Алма-Ата — Москва прошли таможенный досмотр и тоже стали выбираться на улицу. Большинство из них кинулись к многочисленным таксистам и разномастным частникам, потиравшим руки в ожидании клиентов, и лишь малая часть принялась дожидаться самого дешевого вида транспорта — безразмерного «Икаруса», ходившего не слишком регулярно и доставлявшего пассажиров не туда, куда им надо, а к окраинным станциям метро.

Молодой человек в воинственном берете и куртке «пилот» тоже пристроился в хвост этой очереди, но торопливости больше не проявлял и терпеливо вместе со всеми поджидал автобус.

Когда к остановке подкатил «Икарус», молодой человек забрался по заледеневшей подножке в салон и расположился в самом его конце один на заднем диванчике.

Вел он себя по-прежнему очень спокойно, даже ногой — как раньше в баре — не покачивал и только упорно смотрел вперед — вдоль салона.

Вдруг два пассажира, расположившиеся в первом ряду неподалеку от кабинки водителя, синхронно поднялись с кресел и, нагнувшись к шоферу, стали что-то взволнованно ему втолковывать. Ясное дело, это был непорядок, и к водительской кабине отчаянно заторопилась женщина-кондуктор. Беспокойные пассажиры разом накинулись на нее, выражая свою просьбу отчаянной жестикуляцией и гортанными выкриками — судя по всему, на казахском языке. Женщина некоторое время их слушала, после чего обреченно махнула рукой и уже сама обратилась к водителю. Стальная махина автобуса, разогнавшаяся было на прямом, как стрела, шоссе, неожиданно начала притормаживать и наконец остановилась. Свистнула гидравлическая система, открывавшая складную, как ширма, дверь, и страстные обитатели восточных степей, предварительно сунув купюру в ладонь кондукторши, скрылись в черном проеме двери.

Молодой человек в берете в мгновение ока сорвался с места и устремился по салону вперед — к двери. Из освещенного брюха железного левиафана он вырвался в самый последний момент—когда стальная ширма двери уже закрывалась.

Как только дверь захлопнулась, махина автобуса стронулась с места и, развив ход, помчалась по шоссе дальше — к Москве, мигнув на прощание оставившим ее пассажирам рубиновыми глазками подфарников.

Местность, где водитель «Икаруса» высадил двух казахов и молодого человека в куртке «пилот», вовсе не была дикой и необитаемой, как это могло показаться пассажирам освещенного автобуса. Вдоль оживленной трассы горели фонари, а чуть в стороне виднелись двух- и трехэтажные дома — то ли поселок городского типа, то ли административный центр какого-то еще совсем недавно процветавшего подмосковного совхоза.

Казахи сразу же двинулись по направлению к кафе с неоновой вывеской «ВВС». Они отлично ориентировались во мраке и ступали с такой уверенностью, что можно было подумать, будто здешние места им хорошо знакомы.

Выждав минут десять, к голубым неоновым буквам «ВВС» двинулся и молодой человек в спецназовском берете. Теперь он не спешил, но курс выдерживал абсолютно определенный — к дверям кафе, за которыми уже скрылись два господина из солнечной Алма-Аты.

Чуть помедлив у стеклянной, треснувшей в нескольких местах двери, молодой человек вошел в заведение.

Миновав неработающий гардероб, он прошел в залу и, скинув берет и распахнув куртку, расположился за стойкой бара на высоком деревянном табурете, изготовленном, судя по всему, на местном мебельном предприятии.

— Чего тебе? — поинтересовался бармен, крепкий, будто статуя, отлитая из чугуна. Его маленькие серые глаза смотрели на посетителя внимательно и не слишком любезно — видно было, что он не жаловал чужаков, а местных завсегдатаев, расположившихся за неопрятными столиками в не слишком просторной комнате, знал всех наперечет и, возможно, даже по именам.

— Мне-то? — переспросил молодой человек, засовывая свой военизированный берет за кожаный погон куртки. — Пива, если можно.

— Ответ неоригинальный, — буркнул бармен, не сводя глаз с клиента. — Пива, по счастью, у нас много. Разного. Тебе-то какого надо, приятель?

— Какого хочешь — главное, светлого, — сообщил свое пожелание молодой человек, с некоторым вызовом обращаясь к бармену на «ты». — «Холстен» дай, если есть.

Бармен вытянул с полки серебристую банку «Холстена», вскрыл ее, перелил содержимое в длинную пивную кружку и, не сказав больше ни слова, поставил ее перед молодым человеком на стойку, ткнув предварительно пальцем в ценник, висевший у стойки на самом видном месте.

Потягивая пиво, молодой человек принялся лениво обозревать полупустой зал, декорированный по стенам фотографиями боевых самолетов и вертолетов, вставленными в металлические рамки, а также портретами известных асов-истребителей всех времен и народов, среди которых были красный барон Германии Манфред фон Рихтгофен и Главный маршал авиации СССР Александр Иванович Покрышкин.

Казахи сидели за самым крайним столиком — у окна — и о чем-то тихонько переговаривались — настолько тихо, что нельзя было понять, по-русски они говорят или по-казахски. Бармен отнес за их столик четыре высоких бокала светлого пива. Как ни странно, никакого неудовольствия по отношению к гостям из Средней Азии он не проявлял. Впрочем, скоро в зале стал гаснуть свет, и наблюдать за всем, что происходит в зале, стало трудно. На небольшом подиуме в центре, снабженном микрофоном и стереоколонками, появился певец. Это был парень лет примерно двадцати — двадцати двух, с длинной нечесаной гривой и в темных очках кружочками. Одет он был в голубой джинсовый костюм не по сезону и черную рубашку, распахнутую на белой, безволосой груди.

Ударив по струнам подключенной к динамикам гитары с двумя грифами, певец затянул песню в стиле блюз. В переводе на русский текст означал примерно следующее:

— Далеко, далеко есть гора Джомолунгма… На вершине горы раз в году распускается желтый тюльпан. По весне поднимаются в горы паломники, Чтобы к сердцу прижать этот странный цветок, что врачует от ран…

В полутьме молодой человек в куртке поднялся с высокого стула и, прихватив свой обшарпанный чемоданчик, неторопливо направился к столику, за которым сидели казахи.

— Здравствуй, Касым, — тихим голосом произнес молодой человек в куртке, присаживаясь за стол. — Не ожидал, что ты остановишься в этой забегаловке.

— Салям, Цитрус, — произнес мусульманин в ондатровой шапке, оказавшийся по правую руку от молодого человека. — Чем тыбе этот место плёх? Ветер не дует, мюзык ыграет, хозяин — добрый друг. Все очинь карашо.

— Кто это с тобой? — спросил молодой человек по прозвищу Цитрус, указав на второго казаха. — Я его не знаю. Ты же помнишь наш договор?

— Адын ездыть — страшна, Цитрус. — Смуглый, с плоским лицом человек затянулся папиросой, издававшей приторный, удушливый запашок. — Эта — Мансур. Зверь, а не человек. Убыть можыт. Легко. Голым рукам.

Молодой человек смерил взглядом Мансура, который походил в полумраке на затаившегося в засаде барса.

— Бог с ним, с твоим Мансуром. Ты привез? — настороженно устремил взгляд на мусульманина Цитрус. — Договор все еще в силе?

— Обыжаешь, Цитрус, все, как договорились. — Казах сквозь прищур в свою очередь просверлил молодого человека взглядом. — Как там Крот?

— Крот — хорошо живет, — мрачно сострил молодой человек. — Что с ним сделается? Терпит пока, в норе сидит. Пока, Касым, запомни!

— Нычыго. Аллах тырпел — и нам велел, — сказал инородец, двигая носком сапога под столом в сторону Цитруса фибровый чемоданчик — точь-в-точь такой же, с каким пришел в кафе «ВВС» молодой человек в куртке «пилот».

— Это Христос терпел, а не твой Аллах. Ты, Касым, как всегда, все перепутал, — сообщил Цитрус, проделывая аналогичную операцию со своим чемоданом. Когда обмен был осуществлен, молодой человек залпом допил пиво из кружки Мансура — свою он в самом начале забыл на стойке строгого бармена — и поднялся во весь свой немалый рост, запахивая куртку и надевая на голову — чуть искоса — по кубинской моде, черный берет.

— Бывай здоров, Касым! Привет детям и Фатиме. — Он нагнулся и взял в руку чемоданчик. — Расплатись, кстати, с барменом. Не хочу лишний раз перед ним светиться.

— Бывай здоров, Цитрус, — сказал мусульманин, сохраняя на лице неподвижное, как у деревянного из ваяния, выражение. — Фатимы у тебя нет, детей тоже, так что передавай привет Кроту. Да ниспошлет ему Аллах сто лет жизни.

— Сто лет нам не надо, Касым, — сказал Цитрус, серьезно глядя на казаха. — С нас достаточно и семи десяти. Но это должны быть годы тучной коровы. Запомни, Касым, тучной!

* * *

Диана Шилова, президент компании «Троя», прошлась по огромной, выкрашенной под «слоновую кость» гостиной, и, прислонившись спиной к стене, взяла в руку белую, с золотом, телефонную трубку. Указательным пальцем, на котором красовалось кольцо с большим ярко-синим сапфиром, она набрала номер и некоторое время дожидалась, когда ее абонент на другом конце города снимет трубку, нетерпеливо постукивая по полированному паркету каблучком изящной туфельки.

Диане Павловне Шиловой было тридцать два года. Она была невелика ростом, фигуру имела коренастую и крепкую, а лицо — круглое, с незапоминающимися, как будто стертыми чертами. Взгляд ее небольших карих глаз был тяжелым и пронзительным, редко кто выдерживал его, не смигнув. Лучшим украшением Дианы были волосы — роскошные, густые, золотистые — с неуловимым красноватым оттенком, свойственным вещам, изготовленным из старинного червонного золота.

— Валентина? — низким, грудным голосом произнесла она в трубку, когда дозвонилась на квартиру своей старой приятельницы. — Как твое ничего? Ладно, — добавила она, капризно изогнув губы, — рассусоливать я не буду. Не имею ни желания, ни возможности. Поэтому сразу скажи, как там мой?

Пару минут она слушала доклад своей подруги, которая совершенно неожиданно сделалась ее агентом. Валентина могла этого и не знать, но с друзьями и знакомыми Дианы подобное происходило сплошь и рядом. В один прекрасный день они вдруг обнаруживали, что вместо хорошей приятельницы обретали в лице мадам Шиловой босса или, в лучшем случае, человека, который платил им деньги за всякого рода услуги. Шилова обладала способностью подминать под себя людей и ставить их в подчиненное положение. Это началось давно, еще в юности, Диана даже не замечала, как это происходило. Другими словами, у Шиловой друзей не было, а имелись только подчиненные или материально зависимые от нее люди.

Закончив переговоры по телефону с Капустинской, Диана швырнула трубку на рычаг аппарата и машинально посмотрела на большие напольные часы, похожие на полированную деревянную шкатулку. Резные, изысканной формы стрелки показывали без четверти семь. Вот-вот должен был приехать Игорь. Никого и ничего не боявшаяся прежде Диана Павловна, выйдя замуж, к большому своему удивлению, поняла, что в присутствии мужа испытывает некоторую робость, перемежающуюся с проблесками почти незнакомой ей ранее нежности.

Игорь был большим и красивым мужчиной, при взгляде на которого у Дианы перехватывало горло, увлажнялись ладони и начинало исходить сладкой болью сердце. Минуты близости с ним мадам Шилова почитала за величайшее счастье, которое могло только выпасть на долю женщины, а потому в глубине души дала себе слово любой ценой сохранить Кортнева для себя. Естественно, для себя одной — Диана отродясь не любила делиться с ближним, а уступить какой-нибудь прелестнице хотя бы самую малую толику ласк своего мужа — так и вовсе не входило в ее намерения.

В том, что Игорь Кортнев нравится другим женщинам, сомневаться не приходилось. Стоило ей появиться на каком-нибудь приеме или в дорогом ночном клубе с ним под руку, как находившиеся поблизости женщины едва не вывихивали себе шеи, чтобы как следует разглядеть избранника знаменитой Шиловой. Одновременно с этим среди гостей поднимался приглушенный ропот, сходный с шумом прибоя, перемещавшийся из одного угла просторного зала в другой.

«Ясное дело, — думала в таких случаях Диана Павловна, — меня обсуждают. Сплетничают, сволочи. Всякие гадости говорят, которые мне в глаза отродясь не скажут — побоятся».

Шилова отлично знала основную тему сплетен на их с Кортневым счет: президент компании «Троя» просто-напросто купила себя мужа. Разве такой красавец по собственной воле на нее бы запал? — Знала и отчаянно злилась на всю эту толпу, живущую сплетнями, как рыбки-прилипалы живут крохами со стола своей госпожи — большой белой акулы. Злилась она и потому, что чувствовала справедливость циркулировавших по ее поводу слухов. Что греха таить, она в самом деле его купила — красавца художника Игоря Кортнева. Сначала она собиралась держать его при себе в качестве любовника — не хотела себя связывать, поскольку презирала ощущение зависимости, которое испытывает всякая женщина, имеющая привязанности и обязательства по отношению к близкому человеку.

Но так было только в самом начале их знакомства. Узнав Игоря лучше, Диана поняла, что Игорь Кортнев — настоящий подарок судьбы, столь драгоценный, что в будущем такого могло больше и не быть. Кто-кто, а уж Диана понимала толк в ценностях — какого бы рода они ни были и откуда бы к ней ни притекали. Потому-то она и вышла за него замуж — вернее, женила его на себе.

Плохо было другое: не одна только Шилова имела представление об истинных ценностях. К ее Игорю бессовестно стали клеиться самые разные женщины и девицы, среди которых, признаться, часто попадались хорошенькие, а иногда и настоящие красавицы. По этой причине количество выходов в свет пришлось сократить до минимума. Все чаще и чаще чета Шилова — Кортнев проводила вечера в одиночестве — в огромной, роскошно обставленной и убранной квартире, где без труда мог бы разместиться на постой эскадрон.

Диана чувствовала, что подобная уединенная жизнь начала дурно сказываться на ее муже — он сделался раздражительным, часто замыкался в себе и тогда часами напролет молчал, но ничего с собой поделать не могла. Ревность — примитивное чувство, которое, как она думала, не имело к ней никакого отношения, — как выяснилось, оказалась сильнее ее. Супруги стали ссориться, после чего разбредались по своим комнатам, где и проводили большую часть вечера, слушая музыку и поглядывая одним глазом в экран телевизора, что еще больше усугубляло чувство разобщенности между ними и делало одиночество все более и более тягостным.

Тогда Диане пришла в голову мысль, которая показалась ей спасительной. Она позвонила дорогой частной свахе, которая познакомила их с Кортневым, и в приватной беседе расспросила ее во всех деталях о том, что нравится и не нравится в этом мире ее мужу. Разумеется, Шилова знала, что Игорь до брака с ней зарабатывал на жизнь, изготовляя офортные доски и тиская с них никому не нужные офортики, но, поскольку сам он никогда не заводил с ней речи о своих занятиях искусством, Диана тоже не касалась этой темы.

В один прекрасный день Игорь, вернувшись домой, обнаружил в квартире рабочих, трудолюбиво отделывавших заново одну из многочисленных комнат квартиры президента компании «Троя». Поскольку Шилова денег не жалела, работа спорилась, и через неделю муж получил в подарок снаряженную всем необходимым для работы мастерскую. Все инструменты были высшего качества и несли на себе ярлычки лучших фирм Британии и Франции, производивших кисти, краски и все, что требовалось для работы художнику.

У Кортнева заблестели глаза, и он впервые за долгое время от всей души расцеловал Диану Павловну. Теперь уже вечера не казались супругам столь одинокими — Игорь трудился у себя в мастерской, а Диана имела возможность в любое время заявиться туда, перекинуться с мужем словом, попить там чайку, а иногда — когда вместо чая приносили шампанское — заняться любовью прямо на ковре с длинным ворсом, который устилал в мастерской пол. То, что ковер через некоторое время обрел довольно неряшливый вид — был залит тушью, краской и во многих местах прожжен кислотой — нимало не заботило Диану Павловну. Она считала, что испорченный ковер — ничтожная плата за установившуюся гармонию в их с Игорем отношениях, и ни разу словом не обмолвилась о том, что непорядок, царивший в мастерской ее мужа — хотела она того или нет, — с самого начала стал вызывать у нее раздражение.

Дело дошло до того, что графика была объявлена официальным хобби вице-президента Кортнева, и в роскошном особняке компании «Троя» дважды устраивались выставки его графических работ, на которых присутствовал весь столичный «бомонд» и соответственно большое число чрезвычайно привлекательных женщин, не устававших громко восхищаться талантами нового вице-президента.

И тогда змея ревности снова заползла в сердце Дианы. С выставками в одночасье было покончено — как и с шумными приемами, привлекавшими под кров особняка компании столько прелестниц. Ревность ширилась, яд ее стал разъедать душу мадам Шиловой с новой силой, более того, ревность эта распространилась на вполне безвредное занятие, которому предавался ее муж в свободное от службы в компании «Троя» время — на графику. Женщина стала ревновать своего мужа к работе в мастерской и всякий раз, когда заставала его там, учиняла ему безобразные сцены, добившись под конец того, что Игорь и сам перестал захаживать в мастерскую.

В семье опять установился вооруженный нейтралитет, а вскоре после этого началось то, что вызвало у Дианы такую обеспокоенность: Игорь стал исчезать из особняка компании во время рабочего дня. Что это было — встреча с приятелями или — не дай бог — с женщиной, с соперницей — Диана так и не смогла установить и обратилась за помощью к своей старинной знакомой Валентине Капустинской, которая как раз в это время объявила о создании своего маленького агентства по оказанию определенного рода услуг состоятельным дамам.

Как только в замке стал проворачиваться ключ, Диана устремилась в отделанную деревом и зеркалами прихожую. Отогнав горничную Наталью Егоровну коротким «я сама встречу мужа», Диана явилась свидетельницей торжественного момента: белая, с золотом, дверь распахнулась, и в прихожую вошел Игорь Кортнев — высоченный красавец с синими глазами, одетый в английское пальто «Лорд Кардиган», без шапки, с крохотными блестками снега в черных волосах.

Скользнув дежурным поцелуем по пухлой щеке жены, он сбросил пальто, повесил его на вешалку и, ни слова не говоря, прошел в столовую. Диана, как привязанная, следовала за ним, машинально пытаясь при ходьбе синхронизировать свои движения с шагами мужа.

— Как прошел день? — нервно начала Диана, стараясь, против обыкновения, не смотреть в глаза Игоря, который — единственный — выносил ее взгляд без всяких неприятных для себя последствий. То есть не прятал глаз, не краснел, а созерцал свою не слишком красивую жену совершенно спокойно — без тени не удобства или боязни на лице.

— По обыкновению, пусто, — сообщил Игорь, усаживаясь за накрытый стол и расстилая накрахмаленную салфетку на коленях. — Но ведь ты и сама все это знаешь, верно? В чем тебе, Дианка, не откажешь — так это в уме, хотя, на мой вкус, тебе недостает мудрости.

— Мудрость? Это еще что такое? — с вызовом спросила Диана, сразу же начиная заводиться. — С чем это едят? Это все выдумки древних греков — а они нынче не в моде!

Игорь Кортнев отложил вилку и с минуту помолчал.

— Ну, что тебе наговорили обо мне твои, с позволения сказать, подруги? — ледяным тоном поинтересовался он, наливая себе в бокал белого вина. — В каких еще грехах и мерзостях они меня обвиняют? — Кортнев залпом выпил «Либе фрау мильх» и с утомленным выражением на лице принялся ждать, что ему скажет в ответ жена.

Как всегда, когда дело доходило до решительного объяснения, Диана Павловна тушевалась. У нее не поднимался язык сказать, что она установила за мужем наблюдение. Это могло означать полный разрыв отношений, между тем Шилова хотела сохранить для себя Игоря любой ценой. Оставалось только говорить о том, о чем знали они оба.

— Ты недооцениваешь моих сослуживиц. Они преданы мне и, конечно же, желают мне счастья. — Диана даже не присела за стол, а продолжала мерить столовую большими, уверенными, почти мужскими шагами.

— И потому на меня доносят — так, что ли? — Игорь Кортнев поиграл тяжелой серебряной вилкой с монограммой и наколол на нее кусочек осетрины. В то самое время, когда в офисе Дианы служащие обе дали, он ударялся в бега, а потому к вечеру чертовски хотел есть.

— Почему же доносят? — Диана подошла поближе к столу и для подкрепления сил налила себе в маленькую рюмочку водки. — Правду говорят.

— Правду? Это штука относительная, — продолжал препираться с Дианой вице-президент, испытывая некоторое раздражение оттого, что не ко времени учиненный женой допрос мешал ему есть. — По-моему, они все завидуют твоему счастью.

— Счастью? Счастью? — раздувая, как кобра, от возмущения шею, спросила Диана Павловна. — Это о каком же счастье ты изволишь толковать?

— О покупном, вот о каком! Ты же счастье свое купить хотела! — гаркнул вдруг всегда спокойный и даже флегматичный Кортнев и с такой силой ударил по столу, что приборы подпрыгнули. — Вот и изволь теперь его лопать — полными пригоршнями!

Реакцию супруги можно было предугадать. Искривив лицо в гримасе, которая сделала ее и так не слишком привлекательную внешность еще более неприятной, она прошипела:

— А ты что же, милый друг? Обо всем этом не догадывался? Или тебя насильно в загс тянули? Сваха Люция Карловна совершенно определенно утверждала: ты требовал от нее, чтобы она нашла тебе богатую невесту — мол, рожа какая и кожа — не важно, главное, чтобы богатая была. Не так, что ли, красавчик?

Игорь Кортнев промокнул губы салфеткой, одарил холодным взглядом исказившееся до неузнаваемости лицо жены и произнес равнодушно, уже без всяких эмоций:

— Да, я знал, что брак с тобой — это своего рода контракт. Тем более что кое-какие бумаги, которые я при этом подписывал, окончательно мне вправили мозги на этот счет. Но ты не беспокойся, Диана, свои обязательства я соблюдаю честно. У меня нет другой женщины.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Кто там? — голос из-за двери звучал не слишком уверенно, а стеклянный кружочек «глазка», прежде тускло светившийся, погас — видно было, что с противоположной стороны к нему приникла обитательница квартиры в надежде разглядеть нежданного гостя.

Тут на помощь Марине пришло липовое удостоверение, о котором она заблаговременно побеспокоилась. Совместными с Валентиной усилиями был состряпан документ, имевший, в общем, весьма солидный вид. Там значилось, что госпожа Летова М. И. является членом активной группы благотворительной организации «Милосердие», занимающейся сбором теплых вещей для беженцев.

Без лишних слов Марина поднесла его к «глазку», чтобы хозяйке квартиры было лучше видно, и заговорила с такими елейными интонациями в голосе, что ей самой сделалось тошно.

— Надеюсь, вы добрый человек и понимаете, что, когда на дворе мороз, бедным крошкам и их родителям, оказавшимся в силу различных обстоятельств без крова и теплой одежды, остается рассчитывать только на помощь ближнего…

За дверью тяжело вздохнули, с минуту помедлили, после чего начали послушно открывать замки и отодвигать засов.

«Сработало! — восхитилась про себя Марина и мысленно потерла руки. — Все-таки мы с Валентиной не такие уж дуры!»

Когда дверь распахнулась, глазам Марины предстало восхитительное существо восемнадцати-девятнадцати лет от роду со стройной, будто точеной фигуркой и светлыми, с серебристым оттенком волосами. Существо доброжелательно, хотя и несколько боязливо взирало на Марину огромными голубыми глазами, сиявшими, как две утренние звезды.

«Вот это да, — подумала Марина, делая шаг по направлению к дверному проему, — аи да стриптизерша! Увидев ее на улице, я бы скорее всего решила, что это выпускница Института благородных девиц или — того чище — какого-нибудь закрытого учебного заведения при монастыре. На такую и вице-президент запасть может».

Между тем девушка пропустила Марину в квартиру и стояла рядом с ней, не зная, как ей быть дальше и чем помочь несчастным крошкам и их родителям.

— Вы любите детей? — огорошила ее вопросом в лоб Марина, вертя головой во все стороны, чтобы осмотреться и найти пусть даже самое эфемерное, косвенное свидетельство пребывания в этих стенах вице-президента Кортнева. Малогабаритная квартира, где проживала девушка вместе со своими родителями, признаться, не слишком подходила для каких бы то ни было приемов. Не было здесь также примет, которые указывали бы на род занятий Медуевой-младшей. Никаких тебе фотографий с обнаженными девушками на стенах, никаких двусмысленных, а часто и просто неприличных призов и подарков, которые вручались исполнительницам стриптиза за хорошо выполненную работу. Обстановка здесь отличалась спартанской простотой, чистотой и строгостью.

— Детей? — переспросила между тем юная хозяйка квартиры, обдумывая обращенные к ней слова Летовой. — Это в каком смысле? В принципе… я не против детей, хотя своих, как вы понимаете, у меня ещё нет. Но бомжующим «киндерам» я и мои родители могли бы откинуть какую-нибудь мелочевку. А вы, собственно, чего от меня хотите?

— У вас есть старые вещи? — поинтересовалась Марина, продолжая развивать легенду, которую они с Капустинской разработали для такого рода оказий. — Тащите все зимнее, что под руку попадет. Старые куртки, детские комбинезончики, варежки, драные перчатки — детишкам и их родителям зимой все сгодится. Потом мы все это взвесим на безмене, — продолжала вдохновенно врать Летова в надежде завязать с Медуевой-младшей разговор, — и я вам выдам справку: дескать, гражданка такая-то сдала в фонд «Милосердие» столько-то килограммов теплых вещей. Вас как, кстати, звать-величать-то?

— Меня-то? — снова переспросила девушка. — Настей Медуевой. Я — студентка техникума, или, как сейчас по-модному стали называть, колледжа. Тот же техникум, только понта больше…

Милые же нынче техникумы, то есть колледжи, объявились, коли в них стриптизу обучают, удивилась про себя Марина Летова. С другой стороны — это тоже как-никак ремесло. Хочешь не хочешь, а учить надо.

— Вы на кухню пройдите, — сказала Медуева-младшая, — я вам кофе налью, а сама пойду поищу что-нибудь.

«Отличная идея, — подумала Летова, — пусть себе ищет, а я пока продумаю, как быть дальше с этой андерсеновской русалочкой.

Кухонька была небольшой, но аккуратной и чистой, и там имелось все необходимое для того, чтобы гонять чаи-кофеи. Получив в свое распоряжение большую чашку в белый горошек с растворимым кофе, сдобренным изрядным количеством молока, Марина осталась в одиночестве. До ее слуха доносился только производимый Медуевой-младшей шорох: девушка добросовестно шарила по шкафам и антресолям, разыскивая вещи, которые она, скорее всего, носила в детстве. Когда же она появилась на пороге кухни с огромным полиэтиленовым пакетом, Марина поняла, что Анастасия потрудилась на совесть.

— А родители ваши где? — спросила Марина, вдруг представив себе с тоской, что этот увесистый пакет ей придется тащить по всем этажам, обходя указанные в их с Валентиной списке квартиры.

— Где же им быть-то? Пашут… — с готовностью сообщила Анастасия, усаживаясь рядом с Мариной за стол и тоже наливая себе кофе. — Я шнурков своих вижу редко — меня дома-то почти никогда не бывает. Это вам подвезло, что вы меня сегодня застали: нам в конторе дали свободный день, чтобы подготовиться к зачету.

— А какая же у вас специальность? — на всякий случай осведомилась Марина, хотя до сих пор свято верила в выписку из книги старшего лейтенанта Медведева, сделанную Валентиной.

— Я-то? Учусь на парикмахера-дизайнера, или, как сейчас принято говорить, визажиста, — последовал ответ Медуевой-младшей. — Днем вкалываем, как в любой школе или техникуме, а по вечерам у нас практика: рожи дамам мастерим — так что свободного времени нет совершенно.

И тут до Марины, наконец, дошло. Участковый Медведев все перепутал и написал в своей книге «стриптизерша» вместо «визажистка». Марина чувствовала, что девушка говорит правду — для профессиональной лгуньи она была слишком юна и неиспорченна. Ее маленькая исповедь струилась ровно, как крохотный лесной ручеек, и была столь же чиста и прозрачна, хотя и сдабривалась временами довольно странными выражениями.

— Трудно учиться-то? — Марина допила кофе и перевернула свою чашку на блюдечке донышком вверх.

— Не так трудно, как накладно, — промолвила хорошенькая парикмахерша. — Это ж частная контора, и башлять надо много. Но мне шнурки помогают: бабки на обучение дают. Вот одинокому бабцу — у которой с фанерой туго, и ни шнурков, ни мужа нет — сейчас чаще всего кранты настают.

— И много у вас таких в подъезде — которым эти самые кранты грозят? — лениво растягивая слова, произнесла Марина, напуская на лицо индифферентное выражение. Ей пришло в голову, что на выписки из книги Медведева не стоит очень уж полагаться — сведения в ней могли быть в значительной степени замешены на циркулировавших во дворе сплетнях.

— Да есть кое-кто, — словоохотливо заметила девушка, которая, судя по всему, была не прочь отвлечься от своих учебников и почесать с новой знакомой язычок. — Вот, к примеру, наша докторица — Наташа Рыбко. Хороший бабец, всем в доме помогает, и красивая к тому же. Но одинокая. Не пойму, куда только мужики смотрят…

— Наверное, она слишком хороша для нашей жизни, — сказала Марина, довольная, что разговор коснулся второй кандидатки в списке, — чересчур скромна. Сейчас, чтобы тебя заметил стоящий мужик, нужно быть ярко окрашенной, заметной — вроде павлина.

— Такие у нас тоже есть, — легко переключилась юная визажистка. — Вот хоть Лена Струева. Она как раз под нами живет. Молодая, одинокая и — как вы, значит, заметили — ярко окрашенная. То есть буквально: один клок на башке синий, другой — фиолетовый, третий — рыжий. Короче, атасная клюшка. Вся в коже ходит, а по ночам катается на мотоциклах с «ночными волками». Это такие парни отчаянные, — объяснила Анастасия. — Никого не боятся. Крутняк, одним словом.

«А вот Лену Струеву, пожалуй, нужно из списка исключить, — решила про себя Марина. — Уж слишком она, если верить Настеньке, экзотическая. Вице-президент — человек совсем другого круга, поэтому девица с разноцветным гребешком на голове, да еще и раскатывающая по ночам на мотоцикле, вряд ли его устроит».

— Вы, Настя, насколько я понимаю, девушка со вкусом. — Марина подпустила в разговор немного лести, которая — она знала — действует безотказно и на юных дев, и на девяностолетних старцев. — По крайней мере, ваш род занятий связан с тем, что вы создаете человеку образ — имидж, если хотите. Другими словами, делаете его лучше, чем он есть на самом деле.

Анастасия Медуева скромно потупилась, и мочки ушек у нее порозовели. Помолчав с минуту, девушка сказала:

— Вы это клево сказали — насчет «имиджа». Кое-кто и в самом деле от нас выходит — ну прям хоть на подиум.

Марина, продолжая изображать на лице выражение легкой заинтересованности — не больше и не меньше, чем нужно для небольшого трепа на кухне, — произнесла:

— В таком случае мне важно узнать вашу точку зрения как профессионала. Опишите мне женщину, которая — на ваш просвещенный взгляд — могла бы заинтересовать молодого, благополучного, очень интересного внешне мужчину.

Анастасия Медуева в каком-то смысле была сражена. К большому ее удивлению, ее мнение вдруг оказалось важным для молодой, интересной женщины, которая, как казалось юной ученице колледжа, сама могла бы быть эталоном женской привлекательности и уж кому-кому, а не ей следовало задаваться подобным вопросом — как понравиться мужчине. Короче говоря, девушка смутилась и замолчала — не могла подобрать нужных слов.

Марина Летова сразу же пришла ей на помощь: ей хотелось, чтобы Медуева-младшая, отбросив некий отвлеченный образ, сосредоточила внимание на своих знакомых по подъезду.

— Я понимаю — вам трудно все это объяснить… Так вот сразу. Но ведь вы в состоянии описать человека, который проживает с вами по соседству. Уж я-то знаю, что, когда перед тобой знакомое лицо, говорить куда легче, — со значением сказала Марина, хотя за этой кажущейся многозначительностью не стояло ровным счетом ничего.

Юная визажистка возвела глаза к потолку.

— Это точно — так куда легче. Это вы, блин, правы… В таком случае возьмем Женьку Катковскую. Вот это настоящая, блин… Хилари Клинтон! Красотка, каких поискать, не дура, ну и к тому же композитор. Сочиняет музыку для известной группы «Стратостат»…

«А вот это с нашей с Валюшкой стороны прокол, — подумала Марина, не спеша закуривая сигарету и пытаясь сохранить вид женщины, которая поддерживает светскую беседу исключительно для собственного удовольствия, не более, — мы эту самую Женечку в список-то не включили. И опять-таки из-за книги Медведева — там эта дама числилась замужем. Непростительное легкомыслие!»

— Да у нее наверняка муж есть, — равнодушно произнесла Летова. — Такие леди в одиночестве не прозябают.

— А вот и нет, а вот и фигушки, — отчаянно зашептала юная визажистка. — Муж-то как раз от нее сбежал! Не выдержал музыки группы «Стратостат». Женька, бывало, включит запись — а он прямиком в коридор. Стоит там и курит. А тоже музыкант, между прочим. Но бабу свою не понимал. Творческое у них расхождение получилось.

— Что ж, такое бывает, — хладнокровно заметила Марина. — У творческих людей это сплошь и рядом. Но это ничего, у нее новый нарисуется, если не муж, то любовник. Или, может быть, уже нарисовался?

— Да ходят слухи, что есть такой, — с улыбкой произнесла Медуева-младшая, приканчивая свой кофе и собирая чашки со стола. — Смазлив. — Просто картинка. Я-то сама ни разу его не видела — в колледже торчу с утра до ночи. Но мать была на больничном, выходила за газетой — глянь, а в наш подъезд такой красавец заходит — просто обалдеть. Смерил он ее эдаким насмешливым взглядом — и сразу в лифт. Мать-то у меня баба умная — подождала, послушала, на каком этаже дверь открылась — в аккурат на пятом, где Катковская живет. Это мать говорит, — добавила девушка. — Но, по слухам, и другие этого господина видели. И все в один голос говорят, что да, ходит к ней такой — почти не скрывается. Да и кого ему бояться-то — бывшего мужа, что ли, музыкантишку задрипанного? Вот уж не поверю. Мать, по крайней мере, считает, что любовник Катковской — мужчина упакованный, то есть охрану имеет — ну и все такое…

— Ну да бог с ними со всеми, — сказала Летова, поднимаясь со стула. После разговора с Медуевой-младшей ей многое стало ясно. — Пусть себе богатые тешатся. У нашей организации — у «Милосердия» то есть — задачи совсем другого рода. Обеспечить беженцев теплой одеждой. Давайте-ка, Настенька, свой пакет — мы его взвесим и выпишем вам бумажку — сколько добра вы подарили бедным несчастным «киндерам». Прибытку от этого вам, конечно, никакого, но моральное удовлетворение получите.

* * *

— А Касым-то опять к нам заявился, слыхали? — спросил некто Мамонов, всем телом поворачиваясь к своему шефу Черкасову. Одет Мамонов был в дорогой шелковый халат и, чтобы занять руки, крутил в воздухе тяжелый шнур витого пояса с пышной кисточкой на конце. — Заявился, но сразу же упорхнул. Засекли его случайно, вели до автобусной остановки, потом решили, что он поедет прямиком до «Речного вокзала», но там его уже не обнаружили. По-видимому, он сошел раньше, но где — это вопрос.

Черкасов, мужчина за пятьдесят и с солидным брюшком, воспринял эту новость хладнокровно. Оба они сидели в отдельном кабинете сауны, потягивали пиво и после парилки испытывали чувство умиротворения.

— Объявится, куда денется? — сказал Черкасов, почесывая живот под футболкой с рекламной надписью на английском языке. — Кто ж не знает Касыма? Личность приметная. Небось опять дурь привез — то, что он называет «чистым героином», хотя в Гонконге от этого снадобья наверняка бы с презрением отвернулись. Станет толкать свой героин — тут мы его сразу словим и, натурально, потребуем свою долю. Все его здешние контакты давно известны.

— А если это не наркотики, а что-нибудь новенькое? — поинтересовался Мамонов в прежней легкомысленной манере, хотя, казалось, этот вопрос его все-таки озаботил. Сейчас деловые люди быстро перестраиваются. Особенно в Азии. Скупают, к примеру, радиоактивные материалы. По-моему, сейчас там все хотят иметь свою ядерную бомбу.

— Ещё проще, — сказал Черкасов, отхлебывая из высокого бокала с пивом. — Можно подумать, что мы с тобой, сукин кот, не знаем, откуда бывает утечка материалов? Отлично знаем. Установи наблюдение за институтом — всего-то и делов. Касыма не трогать — пусть заплатит неустойку. Мне его крови не надо.

— Так-то оно так, — с сомнением в голосе произнес Мамонов, затягиваясь настоящей гаванской сигарой, которая после краха социализма сделалась в России редкостью. — А вдруг он хочет умыкнуть у нас еще что-нибудь ценное — и при этом без всякой пошлины? Бриллианты, к примеру?

— Ты что, одичал? — ласково поинтересовался Черкасов, меряя своего приближенного вопрошающим взглядом мертвенно-холодных глаз. — В Казахстане недавно нашли кимберлитовую трубку — не хуже, чем в Якутии. Им теперь наши алмазы без надобности. Южная Африка в любой момент готова заключить с ними договор. Касыму проще спекулировать стекляшками на месте.

— Тем не менее Касым наш куда-то делся, Александр Николаевич, — продолжал гнуть свое Мамонов, — хотя отлично знает, что, проявись он хоть где-нибудь, мы его обнаружим и основательно потрясем. Как хорошую казахскую грушу. Может ли быть такое, что он объявился здесь, в Москве, только на короткое время? Скажем, взять что-нибудь — и назад в кусты. Может быть такое?

Александр Николаевич Черкасов задумчиво помотал в воздухе ногой с надетым на нее мягким шлепанцем.

— Может, — коротко резюмировал он, — если то, что ему предложили, имеет небольшой объем, но стоит дорого. Очень дорого. Прежде это могли быть алмазы, это ты, Мамонов, точно подметил. А вот что это такое теперь — это ты, сукин кот, думай. Морщи свою репу — и поосновательнее.

Александр Николаевич щелкнул в воздухе пальцами, подзывая массажистку. Та материализовалась, словно из небытия, и, стянув халат с плеч шефа, принялась длинными, сильными пальцами массировать Черкасову плечи и шею. Тот закинул голову вверх, отдаваясь этой ласке, за которую, впрочем, было уже основательно уплачено.

— Пойду окунусь, — пробормотал Мамонов, которому было велено поосновательнее «морщить репу». — Чтобы думать было легче. Голову надо держать в холоде, ноги — в тепле, корпус — в умеренном климате. Чехов советовал. Чтобы в человеке все было красиво.

— Пойди, пойди, — откликнулся Черкасов, окидывая вожделеющим взглядом телесные достоинства своей массажистки, трудившейся над ним, будучи в одном только крошечном «бикини». — Як тебе тоже присоединюсь — только попозже. Когда Марьяша меня ублажит. — Александр Николаевич хлопнул по попке двадцатилетнюю Марьяшу, которая кокетливо взвизгнула. — Впрочем, я уже старый, так что долго ждать тебе не придется: раз, два — и в дамки.

— Да что вы, Александр Николаевич, — счел нужным сообщить свое мнение Мамонов, скидывая с себя халат, прежде чем отправиться в бассейн. — Вы у нас ещё ого-го! Мужчина в самом соку!

— Ты знаешь, Мамонов, о чем я сейчас подумал? — сказал Черкасов, делая знак массажистке, чтобы та зажала уши. На льстивое замечание своего «сукиного кота» он попросту не обратил внимания. — Так вот, мне пришла в голову мысль, что Касым сюда за бабками приехал. Ему «нал» нужен — чтобы с поставщиками рассчитываться. За героин — или что там к нему через восточную границу поступает. Доллары ему нужны, зелененькие — причем толстыми пачками. Героин и там, за кордоном, дорог, хотя, конечно, ни в какое сравнение с тем, сколько он стоит здесь, не идет. Представь только, что ему обломилась очень крупная партия. Где он бабки возьмет?

— Ну, — протянул Мамонов, стоя абсолютно обнаженным перед шефом и Марьяшей, не обращая, кстати, на последнюю ни малейшего внимания, — там же, где и раньше брал. У своих, у московских казахов займет — где же еще? Ясное дело, получить «налом» очень крупную сумму ему больше негде. Пока еще к нему в Алма-Ату накапают денежки от продажи предыдущей партии…

— Ну-ка, выйди, — скомандовал Черкасов, обращаясь к Марьяше. — Не видишь разве, разговор у нас? Явишься, когда позову, — дождавшись, когда массажистка удалилась, Александр Николаевич смерил своего приближенного весьма нелюбезным взглядом. — У тебя, Мамонов, напрочь широта мышления отсутствует. Я это только сейчас понял. — Черкасов удивленно выгнул дугой брови. — Представляешь? Десять Лет не понимал — а вот сейчас понял.

«Сукин кот» Мамонов напрягся. Порицание начальника застало его в самый неподходящий момент — когда он основательно успел расслабиться после пребывания в парилке и большого количества влитого в себя пива. Соображать, однако, хочешь не хочешь, было надо. В противном случае существовала, опасность огрести от шефа по полной программе. При этом — Мамонов знал — не раз отмечались случаи рукоприкладства, а рука у шефа была тяжелая — что твой кистень.

— Вы что же, Александр Николаевич, хотите сказать, что Касыму нужно очень много денег — больше, чем его собратья могут ему ссудить? — осторожно поинтересовался он, присаживаясь на краешек плетеного кресла. Больше промашек со своей стороны он допускать не желал, поэтому сделался собран и деловит, хотя и давал Черкасову всей своей манерой понять, что последнее слово остается за ним — за шефом. Как всегда.

— Прогресс! Наконец-то и Мамонов прозрел, — не без иронии заметил его босс и отхлебнул из своего высокого стакана. Поскольку разговор зашел о деле, привилегия пить при этом пиво сохранялась исключительно за Александром Николаевичем. Хотя Мамонов был бы не прочь промочить сейчас глотку, ему оставалось одно — слушать шефа, помалкивать да делать время от времени судорожные движения кадыком в ответ на каждый глоток Черкасова.

— Значит, ему остается одно, — сказал Мамонов, чтобы сказать хоть что-нибудь, — ограбить банк или несколько пунктов по обмену валюты. Несколько десятков, — добавил он, заметив, как снова недовольно поползли вверх брови Черкасова.

— Дивно, — произнес Александр Николаевич, разражаясь каркающим смехом. — Банк, как ты сам, надеюсь, понимаешь, взять — дело дохлое. А чтобы получить, к примеру, пару миллионов «гринов», прикинь-ка — так просто, для интереса, — сколько пунктов по обмену валюты ему придется выпотрошить? Ты сказал — несколько десятков? Да, никак не меньше. Причем, заметь, одновременно — чтобы потом по-быстрому свалить в свою Алма-Ату. Где, скажи, Касым столько людей найдет, а? Тут ведь целая армия потребуется, не меньше! А здешние, московские, казахи — люди по преимуществу мирные.

— Тогда я уже ничего не понимаю, — загрустил Мамонов, наклоняя голову: дескать, покаянную башку и меч не сечет. — Где он сразу возьмет несколько миллионов — да еще «налом»? Или у Касыма неожиданно объявился кредитор, готовый рискнуть ради него таким количеством «гринов»? Маловероятно. С таким состоянием этому кредитору лучше всего было бы в Австралию податься или в Бразилию. И лежать себе спокойненько на пляже, попивая «кампари». Что хотите со мной делайте, Александр Николаевич, — добавил «сукин кот», — никак я не возьму в толк эту комбинацию…

— То-то и оно, то-то и оно, — воскликнул Черкасов, хлопая в ладоши, чтобы вызвать к себе Марьяшу. — Потому я и сказал тебе — иди и думай. И я — в свою очередь — тоже думать стану. Чувствую я за всем этим какой-то гигантский подвох, хотя и не соображу пока — какой. Встретимся через час — поговорим. Как говорится, одна голова хорошо — а две лучше. А если понадобится, — вдруг грозно возвысил он голос, — мы еще головы подключим — не чета твоей. Так что думай как следует — и не смей пиво пить! От него, между прочим, в мозгу леность мысли проистекает и успокоение — а нам сейчас не до покоя, ох, не до покоя.

* * *

— Ну, открывай багажник, что ли. — Марину едва было видно из-за горы пакетов, набитых всевозможной мягкой рухлядью. У Бориса чуть глаза не вылезли на лоб от удивления, и Марина вспомнила, что они с Валентиной забыли рассказать ему о своем новейшем проекте — дутой организации «Милосердие», которая должна была служить ей, Марине, прикрытием. До сих пор Борис знал только, что Летова отправляется с экспедицией по квартирам — и не более того.

— Да открывай же скорей, дурень, — отчаянно зашептала она в открытое окошко «москвича», — а то сейчас полдома сюда сбежится — наблюдать за погрузкой теплых вещей для беженцев.

Борис молча вылез из машины и поступил так, как ему было велено. Открыл багажник и помог уложить полиэтиленовые пакеты со старыми куртками, свитерами и драными детскими колготками.

Когда они с Мариной уселись в машину, Борис продолжал хранить угрюмое молчание. Во-первых, он обижался на то, что его не поставили в известность об изменении в планах, а во-вторых — ума не мог приложить, что делать со всем этим барахлом, которое собрала Марина в своих странствиях по дому № 18.

— Заводи тачку, Боря, — ласково сказала Марина, заметив, как напряжен ее напарник, — сбросим где-нибудь это барахло.

— Жалко выбрасывать, — сообщил свое мнение водитель. — Зря, что ли, ты волокла на себе всю эту груду? Поедем, я отвезу тебя туда, где все эти вещи могут понадобиться.

Борис тронул «москвич» с места, и они помчались по заснеженным переулкам. По дороге Марина в нескольких словах рассказала Борису обо всем, что ей удалось разузнать в своих странствиях по дому, в особенности же — о Катковской.

— Не верю я, что Медуева-младшая крутит любовь с нашим красавчиком. Слишком она еще мала для такого испытания. Ей бы только на дискотеки бегать. И никакая она не стриптизерша, — Марина брезгливо наморщила носик. — Скорее всего Медведеву это приснилось. Или бабка какая сказала. Спутала «стриптизершу» с «визажисткой». И такое бывает. Куда мы, кстати, едем? — спросила она, заметив, что за окном автомобиля потянулись незнакомые ей улицы.

— В детский дом, — коротко, как отрубил, сказал Борис. — Говорил же тебе уже: не хочу, чтобы твои труды пропали даром.

Машина въехала во двор выстроенного из красного кирпича четырехэтажного массивного здания. Летова вспомнила рассказ отца — такие дома в Москве строили в конце сороковых годов военнопленные немцы. Сначала их предоставляли в качестве общежития возвращавшимся с фронта офицерам и их семьям, а потом — по мере того как в столице разрешался жилищный кризис, — стали передавать благотворительным учреждениям — в том числе и детским домам.

— Ты посиди, я мигом, — пробормотал Борис, распахивая дверцу со своей стороны и исчезая в темноте. Марина услышала только, как сзади хлопнула крышка багажника, после чего все стихло.

«Отличный все-таки мужик этот наш Боря, — подумала молодая женщина. — О детях не забывает. Может, он сам из детдома? Валентина мне о нем почти ничего не рассказывала. Да, — вдруг спохватилась она, — все это, конечно, хорошо — но как быть с вице-президентом? И с Катковской? Вот было бы здорово завалиться завтра на пятый этаж в тот самый момент, когда Кортнев распахнет дверь в квартиру своей музыкантши, и отснять этот торжественный момент на пленку!»

Марина откинулась на спинку кресла и предалась приятным мечтам. Если Боря достанет ей завтра фотоаппарат мгновенного действия «Полароид» да ежели она удачно встанет у мусоропровода или у лестничной клетки и вовремя нажмет кнопку — то… То дело Кортнева будет закончено, а потом начнется другая, интересная жизнь — без всей этой глупой слежки и хождения по квартирам.

Пришел Борис и сел за руль, с силой захлопнув за собой дверцу. Марина заметила, что в глазах его стояли слезы.

«Страдает, бедняга, — решила она, — а я, дура, о каких-то глупостях размечталась. «Полароиды» там всякие, Катковские, Кортневы — а вот он, Боря, пожалуйте вам — о детях думает. И не только о своих».

Борис, однако, заговорил спокойно, будто ничего с ним и не происходило.

— Завтра, значит, все и закончим. Щелкнешь, как объект к Катковской входит, — и вся любовь. Отвезем плёнку Капустинской, она — в свою очередь — отдаст её Шиловой, получим бабки — и разбежимся — до следующего раза.

— Борь, а Борь, мне страшно, — сказала Марина, представив себе на мгновение, что Кортневу подобная несанкционированная съемка может и не понравиться. — Вдруг он на меня накинется? Что я тогда буду делать? Еще, не дай бог, и по лицу от него схлопочешь — да и аппарат он разбить может. С чем тогда, интересно, мы к Капустинской пойдем? А она — к Шиловой, а?

— Ты, Мариш, главное, не волнуйся, — ответил Борис, нажимая на педаль газа. — Поехали пока, а завтра посмотрим, что и как. Прежде всего, может, наш красавец в дом № 18 вовсе не заявится. А если и объявится — не боись, я тебя подстрахую. Так что в лицо — как ты выражаешься — он тебе не даст. И аппарат я не позволю ему кокнуть — он у меня один-единственный.

Борис подвез Летову прямо к дому. Она вышла из «москвича», махнула напоследок приятелю рукой и вошла в свой подъезд. Там было темно и пахло кошками. Лифт не работал.

Как всегда, мрачно отметила Марина, поднимаясь по лестнице и раздумывая о завтрашнем дне, который, несмотря на уверения Бориса, вовсе не представлялся ей безоблачным. Игорь Кортнев — внешне по крайней мере — выглядит сильным и склонным к решительным действиям. Вряд ли он допустит, чтобы его безнаказанно фотографировали при компрометирующих обстоятельствах. Марина не желала участвовать в скандале, более того, скандалов она терпеть не могла и в этом смысле, как ей казалось, диаметрально отличалась от Капустинской, готовой в любой момент ввязаться в авантюру.

На плите стоял предназначавшийся ей ужин. Родители, прознав о ее новой работе в частном агентстве, посовещались и на семейном совете постановили: дочери не мешать и создать ей все возможности для работы — то есть не устраивать ей скандалов, в душу не лезть и позволить ей возвращаться домой, когда ей только заблагорассудится.

Прокричав сквозь дверь короткое приветствие отцу и матери, Марина уселась за стол и принялась вяло ковырять вилкой холодную котлету с макаронами — скромный ужин скромной служащей частного агентства «БМВ».

По мере того как пища усваивалась, набирал обороты и мыслительный процесс. Налив себе растворимого кофе, Марина закурила и снова прокрутила перед своим внутренним взором всех увиденных за день персонажей — Медуеву-младшую, доктора Рыбко, Лену Струеву с цветным хохолком на голове и, наконец, композитора Катковскую. Прочих дам, которых они с Капустинской занесли в свой список, Марина своим присутствием обременять не стала — Медуе-ва, Рыбко и Струева наговорили ей достаточно, чтобы она наотрез отказалась от визита к продавщице, злоупотреблявшей спиртным, и к девице легкого поведения, промышлявшей на Тверской.

Так и эдак раскладывая в голове свой пасьянс, Марина пришла к выводу, что Медуева-младшая права: лучшей кандидатуры на роль любовницы вице-президента компании «Троя», чем композиторша, было не сыскать. Катковская была красива, талантлива и напрочь лишена предрассудков. В ее небольшой квартире имелось множество красивых вещей, которые вполне могли быть ей подарены Игорем Кортневым. И самое главное, Женечка жила, повинуясь исключительно собственному распорядку, а потому у нее всегда было время для встреч с Кортневым. Даже в середине рабочего дня.

Что ж, решила Марина, — так тому и быть. Начнем проверку с Катковской. Завтра же я устроюсь на лестничной клетке пятого этажа и буду ждать появления Кортнева — до посинения. — Тут Марина вспомнила, что аппарат «Полароид» имеет весьма внушительные размеры, и загрустила. Вряд ли его удастся скрыть в случае чего. Да и Борис ничем ей не поможет — при всем желании. Пожалуй, его присутствие только усугубит ситуацию: вице-президент сразу поймет, что за ним следят.

Мне нужен совсем другой фотоаппарат — крохотный, как у шпионов, подумала Марина. Если его спрятать в сумке и проделать в ней маленькую дырочку для объектива, то Кортнев даже не будет подозревать, что его снимают. А она, Марина, всегда сможет сказать, что ошиблась этажом или квартирой, — это уж как придется.

Одно плохо, подумала она, поднимаясь с кухонного табурета и подходя к окну, за которым блистали россыпью огни ночного города. Абсолютно нет времени на то, чтобы учиться фотографировать в экстремальных условиях. Да и где еще найдешь аппарат, какой мне нужен?

Однако мысль переквалифицироваться из фотографа-паппараци в разведчицу с крохотным, встроенным в сумочку объективом показалась Марине настолько плодотворной, что она никак не могла от нее отделаться. Покрутившись на кухне еще немного, она зашла в свою комнату, решительно взяла со стола телефон и уселась с ним на тахте, поджав ноги. Набрав номер Капустинской, она сказала в трубку:

— Привет, Валечка, это Летова. Тут у меня появилась одна идея — по поводу нашего красавца. Не знаю только, как ты ко всему этому отнесешься…

* * *

Турок и Шнелль пасли вход в аэропорт Шереметьево-1. Впрочем, пасли они его во вполне комфортных условиях. Их черный «сааб-турбо» был припаркован таким образом, чтобы его обитатели имели возможность следить за дверями аэропорта и всей прилегающей к ним территорией, где находилась чрезвьпайно разросшаяся за последние несколько лет автомобильная стоянка и остановка рейсовых автобусов «Икарус».

Общее руководство операцией осуществляли Мамонов и недавно возвысившийся среди телохранителей Черкасова бывший десантник по прозвищу Гвоздь. Кличка подходила ему как нельзя лучше: он был высок, длиннорук и обладал крохотной головкой с плоским затылком, похожей на шляпку гвоздя. Дополнительное сходство с гвоздем его голове придавал голубой десантный берет с косичками, с которым он, казалось, не разлучался даже во сне.

Их большой тяжелый автомобиль — темно-синий «Ягуар Экс-Ж-8» — располагался чуть в стороне от общего скопления транспортных средств, в темном закоулке, откуда из него можно было без помех наблюдать за площадью перед аэропортом.

Гвоздю, однако, было наплевать — много народу на площади или нет. Его тусклые, будто свинцовые глаза без конца сканировали площадь и все подходы к ней, и Мамонов не сомневался, что его натренированный взгляд сумеет обнаружить Касыма даже в самой густой толпе.

— Черкасов уверен, что Касым долго в Москве не пробудет, — наставлял Гвоздя Мамонов. — Более того, наш шеф печенкой чует, что Касым взял какой-то важный груз, а потому помчится в свою родную Алма-Ату, что называется, не чуя под собой ног. Наши срисовали Касыма на выходе из Шереметьево, а потом потеряли — собаки драные! А все потому, что он взял да и укатил на «Икарусе» — не виданное до сих пор дело! И теперь мы не знаем, где он. Догадываемся только, что вот-вот должен отбыть восвояси.

— А когда срисовали-то? — в крайне лапидарной форме осведомился Гвоздь, лелея под мышкой длинноствольный пистолет времен Отечественной войны «Борхардт-Люгер» — свое любимое оружие для стрельбы по движущейся мишени в местах скопления народа.

— Да вчера вечером, чуть не ночью, — ответил Мамонов, на минуту с тоской представляя себе, как станет глумиться над ним Черкасов, если они прохлопают Касыма.

— Расписание рейсов на Алма-Ату выяснили? — снова крайне сдержанно поинтересовался Гвоздь, продолжая сканировать взглядом доверенный ему оперативный участок.

— Натурально, выяснили, — сообщил Мамонов, — сегодня вечером, в 20.00. Был еще дневной рейс — в 14.35, но мы, как видишь, к нему опоздали.

— Плохо, что опоздали. — На лице Гвоздя не отразилось никаких эмоций. Его внешность напоминала обличье боевого робота, созданного по образу и подобию человека. — Если Касым очень уж торопился, — Гвоздь намеренно подчеркнул голосом слово «очень», — то мог уже улететь.

— То-то и оно, — с грустью произнес Мамонов, не умея отделаться от воспоминаний о здоровенном волосатом кулаке Черкасова, который постоянно маячил у него перед глазами. — Но делать нечего — будем сидеть и ждать. Чем черт не шутит?

— Хотя — будь я на месте Касыма, — продолжал между тем Гвоздь, будто бы ни к кому не обращаясь и ухмыляясь щелястым ртом, похожим на прорезь в броне, — я бы взял вечерний рейс. Темно, ни черта не видно — благодать. А торопливость важна только при ловле блох.

— Правда? — радостно ухватился за мнение десантника «сукин кот», который, признаться, ни черта в такого рода делах не смыслил, а полагался исключительно на профессиональную интуицию Гвоздя. — Значит, по-твоему, шанс есть?

— Шанс всегда есть, — задушевно поведал ему Гвоздь. — Вопрос только — какой?

— Сам же сказал — темно, ни черта не видно — благодать?

— Я сказал еще — зависит от того, насколько он торопится, — разъяснил свою позицию Гвоздь, не изменяя своего положения в машине и не поворачивая головы к Мамонову — его взгляд был по-прежнему прикован к площади перед входом в аэропорт. — Кто их, этих казахов, разберет? Как говорил товарищ Сухов, Восток — дело тонкое.

Неожиданно бывший десантник напрягся, как взявшая след гончая, и коротко проинформировал своего босса:

— Вот он. А с ним еще один.

Пока Мамонов пытался отыскать глазами в толпе пассажиров и встречающих знакомую фигуру Касыма, невозмутимый прежде телохранитель Черкасова взорвался серией коротких четких фраз, которые он выстреливал в портативную рацию.

— Турок и Шнелль! Чебурек у вас под боком. Только что вылез из такси. С ним приятель. В руках у них чемоданчики. До входа в аэропорт им примерно двести метров. Перехватить. Без шума. Я буду вас страховать. Конец связи.

Мамонов не успел еще и рта раскрыть, а Гвоздь, распахнув дверцу, рванулся вперед — туда, где его рысьи глаза обнаружили Касыма и его напарника. «Сукин кот» остался в машине в одиночестве, что, по правде говоря, его вполне устраивало. Если Гвоздь «проколется» и упустит Касыма, он, Мамонов, окажется вроде бы и ни при чем. Тем не менее общее руководство операцией Черкасов возложил все-таки на него, поэтому — хочешь не хочешь — а действовать надо. Он вытащил черный прямоугольник рации и, невольно подражая Гвоздю, гаркнул в микрофон:

— Гвоздь, Турок и Шнелль, предупреждаю: никакой активности в помещении аэропорта. Повторяю — ни малейшей. Работать только на улице — и чтобы без шума мне, понятно? Конец связи.

Длинная фигура Гвоздя уже мелькала далеко впереди, в толпе, — и для Мамонова он сделался чем-то вроде указующей стрелки компаса — позволял следить за тем, как разворачивались события. По обыкновению, Гвоздь находился в самой их гуще. Между тем происходило вот что.

Касым и его напарник Мансур вылезли из самого обыкновенного такси чуть в стороне от дверей: мешало скопление тех же самых такси и частников, занимавшихся извозом. Их владельцы прохаживались неподалеку, поджидая свою добычу — в основном пассажиров коммерческих рейсов или тех, что прилетели из Сибири или бывших азиатских республик. Прочая публика делилась на две неравные части: обеспеченных субъектов, которых встречали на машинах, и тех, кто сразу же устремлялся к остановке автобуса.

Казахи неторопливо прокладывали себе путь сквозь толпу водителей ко входу в аэропорт, вежливо извиняясь всякий раз, когда на кого-нибудь из них случайно натыкались, — даже малейшая ссора или задержка не входила в их намерения. Им навстречу в толпе двигались со стороны входа Турок и Шнелль, а сзади казахов очень быстро догонял Гвоздь — он имел настолько грозный вид, что даже самые отчаянные водилы его сторонились. По мысли Мамонова, все пятеро должны были встретиться почти в самом центре этого чрезвычайно пестрого скопления людей, где его боевики имели целый ряд преимуществ. Во-первых, их было больше — трое против двоих, ну а потом, за ними было преимущество белой фигуры в шахматах, которая начинает партию.

— Эй ты, косой, куда прешь? Не видишь — здесь люди? — начал партию небольшой юркий Шнелль, заметив, что Гвоздь уже подтянулся к казахам с тыла.

— Житья не стало от этих черных — так и снуют, — поддержал приятеля горбоносый Турок, имевший, кстати сказать, ярко выраженную внешность «лица кавказской национальности».

— Ызвыныте, пжалста, — миролюбиво сказал Касым, стараясь протиснуться мимо этих двух неприятных господ с нехорошим блеском в глазах. — Мы как раз уезжать сабыраимся.

— Уезжать собираетесь, говоришь? — мрачно осведомился объявившийся за спиной Касыма Гвоздь. — А почему за тачку не заплатили? Слышь, мужики, — обратился десантник к стоявшим со всех сторон стеной шоферам. — Черные подрядились со мной до аэропорта ехать, я их довез — чин чином, как полагается — они выскочили, а мне вместо бабок — хрен по роже. Даром решили прокатиться!

— Убивать таких надо, — зло прокричал квадратный, весь в коже, частник, начиная демонстративно наматывать на руку кусок стальной цепи, который прежде хранился у него в кармане. Шоферы несокрушимой стеной надвинулись на двух казахов. «Убивать! Убивать!» — послышались громкие возбужденные голоса.

Сидевший в «ягуаре» Мамонов довольно потер руки — все складывалось как нельзя лучше. Даже если бы дошло до расправы с азиатами, все можно было бы при необходимости списать на праведный шоферский гнев. С другой стороны', Черкасов не желал кровопускания — зачем резать курочку, которая несет золотые яйца? Он собирался потолковать с Касымом и глянуть, что у него в чемоданчике. Тот факт, что казахов оказалось двое — как и чемоданчиков, был полнейшей неожиданностью для Мамонова, но и это не испортило ему настроения. Турок, Шнелль, а в особенности Гвоздь, умели держать ситуацию под контролем.

После этого, однако, Мамонов больше уже рук не потирал. Наоборот, он изо всех сил вцепился ладонями в руль, чтобы сдержать внутреннюю тряску, которая охватила его при виде того, что последовало в наступившую за тем минуту.

Касым сдавленным, гортанным голосом крикнул что-то Мансуру. Тот одной рукой — его левая по-прежнему сжимала чемоданчик — молниеносным движением повел перед собой, и люди стали рушиться на грязный снег, будто кегли. Если бы с каждым ударом падал один человек — это было бы еще полбеды. Но Мансур валил крутых, видавших виды мужчин, словно косил мечом. Мамонову на миг показалось, что шоферы падали по нескольку человек враз — рядами. И сразу же вокруг казахов образовалось свободное пространство и стала видна дорога, которую Мансур пробивал перед собой в толпе в надежде вывести себя и своего босса к прозрачным дверям аэропорта.

К чести Мамонова надо сказать, что он очнулся довольно быстро — скорее всего, страх перед Черкасовым пересилил ужас от того, что он видел сквозь ветровое стекло «ягуара», будто на экране телевизора. Сжав в руке черный пластиковый брусок рации и приблизив его к губам, он заверещал:

— Гвоздь! Гвоздь! Задержать их! Любой ценой. Немедленно. Если нужно — стреляйте! И заберите чемоданы. Повтор: заберите чемоданы. Конец связи.

Гвоздь услышал рев «сукиного кота» Мамонова даже сквозь толстую стеганую куртку — рация лежала у него во внутреннем кармане. Хладнокровно, ни на метр не пытаясь приблизиться к начинавшим уже отрываться казахам, он полез в подмышечную кобуру и выхватил из нее длинноствольный «Борхардт-Люгер» с навинченным на него глушителем.

Толпа, увидев эту грандиозную машину убийства, шарахнулась врассыпную. Сообразительные водилы разом поняли, что развернулась совсем другая игра и с каждой секундой она набирает обороты. Другими словами; Гвоздь получил то, что ему требовалось, — расчистил себе пространство для стрельбы. При этом простор — только для бегства — получили и казахи и что было силы припустили к спасительному входу в аэропорт. Шнелль и Турок, откатившиеся прочь от ударов Мансура, поднялись на ноги и, в свою очередь, вынули пушки.

Гвоздь выстрелил первым.

Пуля из «Борхардт-Люгера» поразила Мансура, который прикрывал теперь тылы своего босса и потому мчался позади Касыма. Казах словно бы напоролся на невидимую преграду, споткнулся, но потом выправился и побежал дальше.

«Борхардт-Люгер» Гвоздя снова издал негромкий хлопок. Мансур упал сразу, будто бы его резанули косой по ногам.

В то же самое мгновение Касым подбежал к дверям аэропорта, которые распахнулись и пропустили его в здание.

Вокруг лежавшего на талом снегу Мансура стали собираться люди.

— Человеку плохо, — послышался взволнованный женский голос. — Торопился на самолет — и вдруг упал! Так с размаху и рухнул — даже чемоданчик отлетел в сторону!

— Турок и Шнелль, мать вашу! Вы что зеваете? — пролаял в микрофон рации совершенно озверевший Мамонов — перед его глазами Касым скрылся в аквариуме аэропорта. — Хватайте хотя бы этого. И чемодан! Не забудьте про чемодан!

Двое в черных куртках мгновенно внедрились в толпу, которая стала собираться у входа.

— «Скорую помощь»! Надо вызвать «Скорую помощь»!

— Зачэм кричишь, дэвушка? — спросил Турок у суетившейся больше всех у тела Мансура гражданки, неожиданно обретая восточный акцент, хотя до сих пор говорил по-русски чисто. — Не видите разве, Азыз выпил? Ему нэ скорый помощь, ему помощь друга нужэн — такого, как я.

Мамонов, заметив, что ситуация получает, наконец, разрешение, двинул вперед свой темно-синий «ягуар». Гвоздь, подскочив поближе, уже распахивал обе дверцы сбоку, чтобы сесть самому и погрузить раненого Мансура.

— Вот видишь, дэвушка, — сказал между тем Турок, обращаясь к суетливой пассажирке. — Как говорят у вас, у русских, — нэ имэй сто рублей, а имей сто друзэй!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Марина получила от Капуетинской крохотный фотоаппарат, напоминавший размерами и видом сигаретную пачку. Для того чтобы произвести снимок, нужно было нажать на кнопку, все остальное аппарат делал сам: автоматически захватывал объект, наводил на резкость и перематывал пленку. Главное — хорошенько нацелить объектив. Борис зарядил эту почти игрушечную камеру очень чувствительной пленкой и сказал, что вспышка не потребуется — даже в темноте лестничной клетки.

— Где ты его достала-то? — поинтересовалась Марина, отхлебывая кофе из большой чашки с горошком на боках.

— «Где достала, где достала…» В Гонконге купила, — сказала Валентина с мстительным выражением лица, и Летова сразу поняла, что эту крохотную камеру ее шефиня и раньше использовала, возможно, для слежки за собственным мужем.

Бедный мужик, подумала она. У Валечки-то, видно, не больно уживчивый характер. С другой стороны — зачем было вывозить мебель? Ушел бы сам — и все…

Марина взяла старую сумочку — новую было жалко, — прокрутила в ее потертом боку ножницами дырку, а потом с помощью иголки и нитки закрепила аппарат таким образом, что крохотный глазок объектива стал весело поблескивать сквозь дырочку. Со стороны его было почти не видно. Даже если бы к Марине подошли очень близко, линзу бы приняли за декоративную бляшку или пуговку.

Некоторое время Марина тренировалась наводить камеру на объект и делать снимок. Щелчок звучал почти неслышно, а вот как получалась фотография, не знал никто. Проявлять пленку, чтобы проверить качество снимка, было некому, а самое главное — некогда. Было решено идти так — с не проверенной до конца техникой.

— В самом деле, — вскричала Валентина, — мы что — шпионы какие? Если Шилова захочет — узнает Кортнева даже на плохом снимке. Женщина своего мужа сердцем видит!

— Это непрофессионально, — сказал Борис, тыкая окурок дешевой сигареты «Пегас» в пепельницу. — Что это значит — «сердцем»? Иная баба видит исключительно то, что ей хочется!

— Ну ты, поклонник патриархата, — озлобилась Валентина на единственного в их компании мужчину. — Уж лучше бы сидел и помалкивал в тряпочку! Мужики что — лучше? Какой-нибудь кретин вобьет себе в голову, что его баба ему изменяет — и любое событие в совместной жизни толкует исключительно в этом смысле. Знаем, проходили.

— А не надо приходить после часа ночи, — не без ехидства в голосе сказал Борис. Было похоже, что об отношениях Капустинской с мужем он был осведомлен лучше, нежели Валюше того хотелось. — Тогда и не будет никаких толкований — ни в хорошую, ни в дурную сторону. Домой надо вовремя приходить — вот что!

Марина слушала этот обмен любезностями и молчала. Мужа у нее никогда не было, а потому эти экскурсы в практику семейной жизни казались ей просто-напросто глупыми. По мысли Марины, все в жизни проистекало исключительно от доброй воли жены и мужа. Любят друг друга — хорошо, а нет — так и сам черт не сведет. Другими словами, Марина верила, что браки совершаются на небесах. В этом смысле она была человеком наивным и цинизма своих компаньонов не разделяла. Она подключилась к разговору лишь в ту минуту, когда Валентина снова заговорила о предстоящей операции.

— Ты где стоять будешь, краса родимого села? У мусоропровода? — спросила Капустинская, злая и красная после перепалки со старинным другом. — Учти, на лестничной клетке с этой стороны две квартиры. Представь себе, выйдет наш красавчик из лифта — что тогда делать станешь?

— Она начнет ему глазки строить, — хохотнул Борис, наливая себе кофе из гигантского кофейника Валентины. — Сложит ручки на причинном месте и прижмет к нему сумку с камерой.

— А кто, кстати, проживает рядом с Катковской? — с серьезным видом поинтересовалась Марина. — Чья фамилия значится у тебя в списке, Валь?

— Фамилия-то есть, да не про твою честь, — сообщила ей Капустинская, вынимая из пачки у Бориса «пегасину» и прикуривая — свои у нее кончились. — Пенсионер там живет. Авилов фамилия. Внучку его, что ли, изображать будешь? Которая помойное ведро выносит? Тогда на хрена мы дырявили твою сумку? Надо было искать пластмассовое ведерко и вмонтировать аппарат в него.

— Хороша же она у нас будет, — Борис снова рассмеялся своим деревянным смехом, который уже не раз вызывал у Маринки раздражение. — С помойным ведром с дыркой! Вы, бабенгаген, думайте лучше. А то, мол, мы разведчицы, мы — абвер…

— Молчать, телятина! — гаркнула Валентина, вставая из-за стола в полный рост. — Кто здесь главный? Или ты, Боря, забыл, что это я тебя — а не твое вонючее командование — работой обеспечила?

У Бориса от злости на шее морскими канатами проступили вены. У них с Валей временами прослеживалась легкая взаимная неприязнь — как и у всех, впрочем, старых знакомых по двору, накопивших в душе за долгие годы общения кучу самых разнообразных претензий по отношению друг к другу. В основе же их трений, скорее всего, лежало древнее, как мир, желание первенствовать.

— Если вы скажете еще хоть слово, — произнесла Марина, тоже вставая из-за стола, — то я просто-напросто уйду! Вы несете такую ахинею и оба так распалились, что мне кажется, будто я единственная, кого занимает дело Кортнева! Вы уж как хотите, а я буду действовать по наитию — то есть как Бог даст. Встану у мусоропровода, буду курить и в случае чего скажу, что дедушки не оказалось дома. Проще не бывает! И ещё — не желаю, чтобы Боря меня страховал: он не охранять меня будет, а сковывать. Пусть сидит в машине у подъезда и ждет.

— Дура, — одновременно сказали Валя и Борис, но потом крепко задумались над словами компаньонки — в самом деле, трудно было предположить, что Кортнев сразу же станет подозревать в дурном умысле красивую девушку, застав ее случайно на лестничной площадке, а уж тем более кидаться на нее с кулаками.

— И ведра мне никакого не надо, — бросила Маринка, отметая брезгливой улыбкой прежние рассуждения компаньонов. — Скажу Кортневу, если он, разумеется, меня о чем-нибудь спросит, что жду дедулю, — и пусть он себе думает, что хочет.

— Он тебе придумает… — Борис снова сделался союзником Капустинской и вдруг вспомнил, что Валя предупреждала: вице-президент — мужчина очень сильный и никого не боится — даже своей змеюки-жены.

— Не усложняй, Боря, — Марина отмахнулась от водителя, как от назойливой мухи. — Я тоже видела Кортнева. Сидела дома, пила кофе, думала и пришла к выводу, что никакой он не зверь. Нормальный человек, просто запутался в этой жизни и решил поправить свои дела выгодной женитьбой. Мы ведь все не прочь поправить свои дела — верно?

— Только какой ценой? — вскинулась Капустинская, зажигая новую палочку «Пегаса». — Кортнев твой — самая настоящая проститутка! Продался Шиловой, сука!

— А ты? — ласково осведомилась Марина, меряя при этом, однако, Капустинскую не слишком доброжелательным взглядом своих зеленоватых глаз. — Разве ты не служишь этой особе за деньги? И Боря — да и я тоже? В таком случае мы все проститутки, а Шилова — содержательница всего этого большого публичного дома. Чего уж тогда изображать из себя оскорбленную невинность? Просто Игорь Кортнев служит Шиловой, гак сказать, на свой манер. Кстати, — снова напустилась она на Капустинскую. — Неверность господина Кортнева ещё предстоит доказать!

— Наконец-то я слышу что-то разумное. — Борис успокоился, откинулся на спинку стула и созерцал дам умиротворенным и добродушным взглядом. — Про дело-то мы и вправду забыли. Знаешь что, — обратился он к Валентине, — оставь ты ее в покое. По-моему, у нее и в самом деле отлично развита интуиция. Пусть действует по обстоятельствам. Что мы, в конце концов, эмиссары Центра, что ли? Разведчики? А я её подстрахую — уж будь покойна. Пусть только в случае чего орет погромче.

— Ну, — откликнулась Капустинская, — если вы уж так настроились — на этом и порешим. Пусть Летова делает, что хочет — хоть в постель с этим самым Кортневым ложится, но сфотографирует момент проникновения вице-президента на жилплощадь Катковской. Между прочим, за это Шилова нам отвалит львиную долю гонорара. Кстати, — Валентина посмотрела на часы, снова перехватывая инициативу в свои руки, — мы тут основательно заболтались, а ехать надо. На этот раз я сама с вами поеду — хочу собственными глазами убедиться, что вы не зря жуете свой хлеб. То есть не свой, а Шиловой, — Валентина позволила себе ухмыльнуться, давая понять, что маленький ее инцидент с Борисом исчерпан и они все трое — снова одна команда. — Как-никак президент компании «Троя» оплачивает каждый день нашего существования! А ты, «внучка», — хихикнула она, устремляя на Летову светло-серые, будто выбеленные солнцем глаза, — не забудь, что твоего дедушку Авилова зовут Александр Евлампиевич.

* * *

Телефонный звонок Капустинской поразил президента компании «Троя» Шилову как удар грома. В самое ближайшее время должно было выясниться главное: верен ли ей Игорек или задирает юбку какой-нибудь молоденькой профурсетке, у которой всего-то собственности — две ноги от шеи.

Офис президента занимал второй этаж выстроенного в прошлом веке здания в старинном московском переулке и был обставлен с особенной роскошью — здесь принимали глав иностранных фирм и корпораций и была сосредоточена святая святых компании — бухгалтерия, занимавшаяся подотчетными одной только Шиловой операциями.

Теперь Диане Павловне было, однако, не до финансовых документов. Словно тигрица в клетке она металась по своему застланному арабскими коврами кабинету, уставленному стильной итальянской мебелью в духе Людовика XVI. Дожидаться конца затеянного Капустинской расследования у нее не было мочи — минуты тянулись, словно годы, а часы складывались в десятилетия. И самое главное, она ума не могла приложить, что станет делать, если неверность Игоря откроется и будет, так сказать, подтверждена документально. Вернее, догадывалась об этом, но одновременно сама же своих мыслей и пугалась.

Стоя у выгнутого в виде арки окна, Шилова нервно обрывала висюльки с дорогой бежевой шторы — размышляла, как поступить с Кортневым в этом случае. Она готова была простить ему все — пьянство, игру в карты или в рулетку и даже впрыснутый в вену героин. Но измену — то есть нарушение с его стороны обещания хранить ей верность — прощать не собиралась. Для Шиловой это был своего рода акт хищения ее драгоценной собственности, а с подобными вещами она не мирилась в прошлом, да и в будущем мириться не собиралась. Без этого не было бы компании «Троя», сотен трудившихся на нее, Шилову, людей, а главное — того ощущения власти и могущества, которое она всегда испытывала, проезжая по московским улицам и глядя сквозь тонированное стекло дорогого автомобиля на торопившихся по своим грошовым делам простых граждан.

Стоило Шиловой заглянуть себе в душу поглубже, как ее внутреннему взору представал особняк компании «Троя» — ее создание, ее детище, но в то же время главное ее капище, у которого она, сама не отдавая себе в том отчета, готова была принести любую жертву.

Свою любовь или, скорее, болезненную привязанность к Кортневу она почитала высшим достижением своего духа, которое должно было венчать успех мирской, материальный, подобно тому как шапка Мономаха со святым крестом венчала царские золотые ризы.

Хотя Диана Павловна Шилова происходила из простой семьи и родителями ее были ткачиха и слесарь с завода имени Лихачева, более всего она любила следить по телевизору или в прессе за жизнью высочайших особ. Упоминание имени британской королевы Елизаветы II, датской Дагмары или голландской Беатрикс заставляло сладко замирать ее сердце. Не то чтобы она слишком уж верила, что в один прекрасный день сможет усесться на трон какой-нибудь хотя бы самой завалящей странишки, но мысль об этом приятно волновала ее сердце.

— Россия, — наставительно говорила Диана Павловна своим подчиненным, — страна непредсказуемая. Империя распалась, — она многозначительно замолкала, чтобы ее сотрудники основательнее вникли в суть того, что она говорила, — следственно, вполне вероятно, что на ее территории возникнет множество самостоятельных княжеств — как в древние времена — и мы должны быть к этому готовы.

Свою заветную мечту, что при этом — чем черт не шутит — ей, Диане Павловне, удастся надеть себе на голову хотя бы княжескую корону и сделаться, к примеру, великой княгиней Смоленской или Рязанской, — президент компании «Троя» не выдала бы никому даже под страхом смертной казни, но вот о создании империи промышленной или промышленно-финансовой толковала постоянно.

По этой причине она считала, что ее муж Игорь Кортнев — или, по-иному, принц-консорт, обязанный сопровождать свою госпожу всюду, — не только не имеет права изменять ей, Диане Шиловой, но не должен даже смотреть заинтересованным взором на другую женщину и подавать тем самым повод к сплетням.

Теперь в душе у нее клокотало сильнейшее негодование на мужа и, хотя исход затеянного Капустинской предприятия все еще не был ясен, в сердце своем она уже лелеяла планы мести.

— Позовите ко мне Серебрякова, — скомандовала Диана Павловна, нажав у себя на столе кнопку селекторной связи.

Серебряков среди сотрудников компании «Троя» занимал особое место. Никто, по большому счету, не знал, чем он занимается, а если и догадывался, то старался об этом не распространяться, — зато все без исключения его боялись. Внешне этот человек напоминал персонаж американского фильма о вампирах или прочей нечисти. При всем том из толпы он не выделялся, и только приглядевшись к его бледному, будто напудренному мелом лицу, узкой щели рта с брезгливо опущенными книзу уголками тонких, почти не сформированных губ, крючковатому носу, походившему на загнутый обломок напильника, а главное — встретившись взглядом с его бесцветными, водянистыми глазами с черными дырками зрачков и красными веками, человек содрогался всем своим существом и начинал понимать, что перед ним не подобное ему существо, сотворенное Господом, а подлинное исчадие ада. Другими словами, Серебряков был существом крайне неприятным и опасным.

Хлопнула дверь, что означало — Серебряков прибыл. Шилова намеренно продержала его пару минут у порога; она стояла у окна, не оборачиваясь, позволяя ему созерцать свои обтянутые деловым темно-синим жакетом лопатки. Диана Павловна — как и все на ее фирме — не слишком любила этого человека.

— Знаешь, Тимофей, — сказала она, поворачиваясь, наконец, к Серебрякову. — Я пришла к выводу, что ты засиделся без дела. Оброс жирком, потерял былую сноровку, а деньги между тем, — тут Шилова повысила голос, — получаешь исправно.

Серебряков стоял не шелохнувшись, как восковая статуя злодея из лондонского музея мадам Тюссо. В ответ на слова Шиловой он только чуть скосил набок рот, что на его языке гримас и жестов должно было означать улыбку.

— Я уже и так хотел просить у вас об увольнении, мадам, — весьма корректно проскрипел он. — Скучно здесь — нет настоящей работы. Среди всей этой роскоши покрываешься плесенью.

— Не дам я тебе увольнения, Тимофей, — даже и не мечтай. А насчет настоящей работы — вот, смотри. Узнаешь этого парня?

Бесцветные глаза Серебрякова глянули на фотографию, которую Шилова выбросила на полированную поверхность стола, как карточный игрок — пикового туза. Он одно только мгновение изучал снимок, после чего поднял взгляд на Диану Павловну.

— Если не ошибаюсь, — ни на мгновение не изменившись в лице, сказал он, — это вице-президент компании Игорь Кортнев, ваш муж.

— Почти угадал, — сказала Шилова, поджимая губы и становясь в эту минуту похожей на Серебрякова. — Но кое в чем ошибся. К сожалению, я уже вдова. Скорее всего.

— Вдова — или вдова скорее всего? — уточнил Серебряков, поддевая ногтем фотографию, подбирая её со стола и укладывая во внутренний карман мешковатого пиджака. Из всех мужчин в компании «Троя» Тимофей был самым несветским и неэлегантным.

— Пока что — вдова скорее всего. Но кризис может последовать быстро, — не без душевной боли произнесла Диана, вспоминая, как Кортнев ночами прижимал её к груди. Она по мере сил сдерживала свой бешеный темперамент, поскольку чувствовала, что мужчину, подобного Игорю Кортневу, заполучить в свои сети ей будет не так-то легко. Он был не просто конфетный красавчик — он был личностью.

— И как скоро может последовать кризис? — сумрачно поинтересовался служащий Шиловой, уже не позволяя себе улыбок.

— Исключительно с моего разрешения, но сердце подсказывает мне, что это произойдет очень скоро, — проговорила Диана, снова отворачиваясь к окну. — Возвращайся домой и оставайся там. — Жди, когда я позвоню. Будет тебе работа!

* * *

— И чтобы сюда никто не смел входить, Мамонов, — скомандовал Черкасов, одетый в английский костюм, который, впрочем, тоже обрисовывал его неуклюжую, грузную фигуру не лучшим образом. — Что хочешь делай — хоть сними всю эту чертову сауну целиком суток на двое, но добейся того, чтобы нас оставили в покое, — ты меня понял?

— Сделаем, шеф, — глухо ответил «сукин кот», который еще не успел отмыться от предыдущих грехов — как-никак, Касыма они с Гвоздем все-таки проглядели. С Гвоздя, впрочем, взятки были гладки — кто в здравом уме решился бы наехать на десантника с его «Борхардт-Люгером» под мышкой? Натурально, гнев шефа обрушился на Мамонова, и он все еще почесывал щеку, горевшую от прикосновения хозяйской руки. Александр Николаевич сурово карал нерадивых подчиненных, так что «сукин кот» должен был радоваться, что наказание ограничилось только рукоприкладством.

Раненого Мансура подвесили за ноги в парилке. Предварительно, правда, его перевязали: Черкасов не хотел, чтобы казах истек кровью.

Гвоздь стрелял, как боевая машина: первая пуля, как положено, поразила бегущего в мягкие ткани бедра, а вторая — когда появилась вероятность, что инородец уйдет, — разнесла ему голеностоп. В общем, десантник оказался на высоте и не слишком повредил дичь.

Зато теперь Гвоздю придется побыть в роли палача, что ему, в сущности, больше всего и пристало, мстительно подумал Мамонов, выполняя распоряжение Черкасова и договариваясь об аренде с трепещущим директором сауны.

Шнелль и Турок сидели внизу и, если так можно выразиться, несли охрану, хотя — в этом Мамонов не сомневался — просто-напросто дули пиво в неограниченном количестве. С другой стороны, Мамонов знал, что пиво для этих двоих было чем-то вроде лимонада, а потому не волновался.

— Ну-с, — произнес Черкасов, вытряхивая содержимое чемоданчика Мансура на деревянный стол, — как видишь, это доллары, о чем я тебе, сукин кот, и говорил!

Мамонов посмотрел на гору «зелени», которая лежала на столе. Подошел, подержал в руках несколько бумажек, пошуршал ими между пальцев, после чего в изумлении воззрился на Черкасова.

— Шеф, вы просто провидец. Здесь же сотни и сотни тысяч…

— Ровно девятьсот штук, мы уже пересчитали с Марьяшей. — Шеф хлопнул по плечу одетую только в крохотные трусики-невидимки свою неизменную массажистку. Мамонову при виде обнаженной девушки мгновенно стало жарко, но в присутствии шефа он не позволил себе даже чуточку ослабить галстук. Так и сидел, как болван, в костюме и галстуке в плетеном кресле, где прежде, бывало, сиживал в халате на голое тело. С другой стороны, они с Черкасовым приехали сюда не развлекаться — так что пенять было не на что.

— Мансур, сволочь, отрубился, — сообщил, выходя из парилки Гвоздь, облачённый в тельняшку и длинные черные трусы, которые в совковое время назывались семейными. При всем том его голубой десантный берет по-прежнему сидел у него на голове как приклеенный.

— Ну, отрубился — стало быть, надо снизить в парилке температуру. Пока. Градусов эдак на двадцать, — хладнокровно произнес Черкасов, снимая с помощью Марьяши пиджак и рубашку и облачаясь в легкий льняной халат. — Но ты, Гвоздь, слишком не увлекайся. Мансур этот, между прочим, азиат, к жаре привычен, а потому способен выдержать еще и не такую температуру. Будет молчать — мы его и живым огнем припечем. Пусть знает.

Час проходил за часом. Мамонов — с разрешения шефа — освободился, наконец, от костюма, рубашки и галстука и теперь блаженствовал в привычном шелковом халате, поигрывая шнурами от пояса. К нему, как и к Черкасову, тоже вызвали массажистку — Любашу. Дело перевалило за полночь.

Мансур, однако, по-прежнему молчал.

— Скажите на милость, Александр Николаевич, — обратился к шефу Мамонов, — какого черта вам от этого Мансура нужно? Чурка — он и есть чурка.

— Долбодуб, — нежно обозвал подчиненного Александр Николаевич. — Ведь взял же Касым у кого-то эти полтора-два миллиона — и, между прочим, половину с собой все-таки увез. — Черкасов со значением посмотрел на своего приятеля. — Помнишь второй чемоданчик? А мы с тобой уже выяснили, что деньги эти у местных казахов он занять не мог. И ни у кого другого тоже. Значит, — Черкасов осторожно стряхнул пепел со своей сигары в литую серебряную пепельницу, — у него появился новый источник, откуда он черпает средства. — А нам о нем ничего неизвестно.

— И этот загадочный источник, — во-первых, готов так вот запросто рискнуть двумя с половиной миллионами, делая ставку на Касыма, а во-вторых — что самое примечательное, — эти два с половиной миллиона имеет. Причем, заметьте, в наличности, так сказать, чистоганом, — промолвил Мамонов, развивая мысль шефа.

— Одно только плохо, — добавил он, — вряд ли Мансур, в чьи показания вы, Александр Николаевич, верите, как в святое пророчество, знает контакты Касыма. Он — охранник, не более того. А если даже и знает — будет молчать как рыба. Пока что — несмотря на все усилия Гвоздя — он сообщил нам только свое имя — а мало ли в Казахстане Мансуров?

— Не скажи: кто чирикнул «а», тот обязательно прочирикает и «б», — Черкасов, уже набивший морду Мамонову, теперь поостыл и подобрел. Он видел, что Мамонов думает чуть ли не в унисон с ним, отставая, правда, на полшага — как то и положено подчиненному, — и это, признаться, доставляло ему удовольствие.

— Видишь ли, котище, — продолжал он, — положим, наш Мансур и в самом деле не имеет представления о контактах Касыма — но глаза-то у него есть? Причем весьма зоркие. — Александр Николаевич налил себе бокал белого вина и выпил, промокнув салфеткой полные чувственные губы. Марьяша, стоявшая за его спиной, мгновенно наполнила бокал шефа снова.

— Ты думаешь, отчего я разделся? Хочу предаться утехам вот с ней вот? — Шеф ткнул толстым пальцем в сторону массажистки. — Да ни черта подобного. Просто сидеть нам предстоит долго, а жар из парилки — хочешь не хочешь — сюда доносится. Гвоздь-то работает на совесть! А наш кабинет и парилка — как ни крути — сообщаются. Это же не подводная лодка с переборками, верно?

— Так вы все-таки надеетесь что-то от него узнать? — Мамонов выпучил глаза на шефа. — Даже то, чего он не знает? Но это же невозможно!

— Человек, котяра, знает значительно больше того, в чем отдает себе отчет, — хладнокровно заверил шеф Мамонова. — Можно, конечно, вколоть «чурке» кое-какие психотропные препараты — для оживления памяти, но я думаю, что они не понадобятся. И потом — кто сказал тебе, что я собираюсь пытать этого Мансура всю ночь? По твоим же, кстати, рассказам — он отличный боец. Попарится еще часа два-три, а потом я предложу ему жить в Москве, трахать Марьяшу или Любашу — кто ему больше понравится — и работать на меня — разумеется, за большие бабки.

— Шеф, Мансур начал давать показания, — произнёс Гвоздь, входя в кабинет и вытирая руки тем, что поначалу показалось Мамонову красной тряпкой, а потом оказалось носовым платком, напитанным кровью. — Уже дал словесный портрет контакта, правда, плохонький — не хватает у чурки русских слов и память на лица у него, судя по всему, неважнецкая.

Гвоздь служил в прошлом у десантников в группе захвата, а потому изъяснялся языком, отчасти напоминавшим речь плохого военного юриста.

— Очень интересно, — оживился Черкасов, жестом предлагая Гвоздю сесть на деревянную лавку и оттянуться после ударной работы коньяком. Бутылка испанского коньяка стояла на столе, но до сих пор к ней никто так и не притронулся. — А имен он пока не называл? Или кличек? Хоть что-нибудь, к чему можно было бы прилепиться?

Гвоздь, обтерев окровавленным платком руки и сполоснув их в чашке со слабым раствором ароматического спирта, где Марьяша прежде споласкивала бокалы перед тем, как выставить их на стол, налил себе полный фужер «Фунтадора» — грамм эдак двести пятьдесят — и вытянул его единым духом, словно путник, у которого пересохло в горле после недельного странствия по пустыне.

— Упоминал, шеф, как же, — осклабившись, доложил он, вынимая без спросу из лежавшего на столе портсигара Мамонова «гавану» и раскуривая ее. — Того, кто встретился с ними в кафе-баре «ВВС» в посёлке Первомайский — на полпути от Шереметьево к Москве. Касым называл его Цитрус. Мансур сказал, — тут Гвоздь снова скривил рот в ухмылке, намекая, каких усилий ему стоило разговорить Мансура, — что этот Цитрус — брюнет лет двадцати восьми — тридцати, высокий, ходит в кожаной куртке «пилот» и носит берет с кожей — прямо как у меня, только чёрный, как у морпехов. — Гвоздь с удовольствием дотронулся до своего небесного цвета десантного головного убора, походившего на блин.

— Это всё? — осведомился Черкасов, устремляя на Гвоздя пронизывающий взгляд, который, впрочем, не произвел на десантника особого впечатления. Судя по всему, такие понятия, как сила взгляда, были Гвоздю незнакомы, а потому и не оказывали на сознание никакого влияния.

— Пока всё, — ответил тот, снова наливая себе «Фунтадора», который он пил как воду, без всякого видимого ущерба для своего душевного равновесия. — Но ничего. Дам ему немного передохнуть, чтобы не умер, и снова начну поддавать жарку.

— Не надо ничего больше поддавать, Гвоздь, — скомандовал Черкасов, поднимаясь из-за стола. — Азиат заговорил — и это главное. Теперь его уже не остановишь. Он нам все выболтает, все — даже то, о чем сам не знает…

* * *

Марина заняла свой пост на лестничной площадке пятого этажа ровно за четверть часа до предполагаемого появления объекта. Тот, разумеется, мог и задержаться чуточку — как-никак ему приходилось ловить такси, но заявиться туда, к примеру, на час раньше обычного он — по единодушному мнению компаньонов — уж никак не должен. Марина с Борисом еще раньше отметили, что вице-президент был весьма постоянен в своих привычках и сматывался из здания компании «Троя», когда у его сослуживцев начинался обеденный перерыв.

На крохотную, не слишком опрятную лестничную площадку, выложенную коричневым кафелем, выходили две двери. Одна принадлежала ослепительной госпоже Катковской, которую Летова подозревала в любовной связи с Кортневым и к которой уже заходила днем раньше, а вторая — пенсионеру Авилову А. Е. — совершенно не знакомому Марине человеку, чью внучку, однако, она должна была в случае необходимости изображать.

Как это осуществить, если такая необходимость возникнет, Марина знать не знала. Правда, Валентина ей сообщила, что ее мнимого дедушку зовут Александр Евлампиевич, но ничего другого об этом гражданине она сказать не могла.

Какого черта мне ломать голову еще и над этим, подумала Марина, забиваясь в самый дальний уголок лестничной клетки — поближе к окну — и закуривая. Вряд ли Кортнев вообще имеет представление, что гражданин Авилов А. Е. живет на свете. Да и на нее, Марину Летову, он скорее всего посмотрит только мельком — пока будет открывать дверь Катковской, если та, конечно, дала ему ключ.

Летова, впрочем, считала, что ключа у Кортнева нет. Все-таки ключ — лишняя улика. В таком случае он выйдет из лифта, позвонит и будет ждать, когда ком-позиторша ему откроет. На это уйдет минуты две-три. За это время она, Марина, должна успеть его сфотографировать, причем так, чтобы в кадр попал не только подлый изменник, но и табличка с номером квартиры Катковской — для пущей солидности.

Тогда уж Кортневу точно не отвертеться, сказала себе Марина. Если Дианке захочется во всем удостовериться лично, ей останется только заехать в местный ДЭЗ и свериться с домовой книгой. Или того проще: зная точный адрес композиторши, ее имя, фамилию и возраст, получить по телефону из справочного бюро подтверждение, что гражданка Катковская существует на самом деле и проживает по указанному адресу.

Марина еще раз проверила затвор фотоаппарата — да какой там затвор, кнопку — и лишний раз убедилась, что все устроено очень просто. Нажал — и порядок: снимок есть. Правда, перед этим еще требовалось открыть сумочку, но у всякой женщины столько причин, чтобы без конца туда лазать, что это ее действие не должно вызвать у Кортнева ни малейшего подозрения. На всякий случай Летова запаслась даже тяжелой связкой ключей, чтобы иметь возможность вытащить ее и при необходимости продемонстрировать. Дескать, пришла к дедушке, его нет дома, вот она и тычет в замочную скважину ключом — что тут особенного?

Борис снизошел к ее настойчивым просьбам и на лестничной клетке пролетом ниже — как намеревался поначалу — не стоял. Они с Валентиной ждали ее внизу — в машине.

Вот и отлично, вот и хорошо, думала Марина, стряхивая пепел в консервную банку, обнаруженную на подоконнике. Плохим актером будет меньше. Один — это еще ничего. Одного дурного исполнителя Кортнев еще, может быть, и не раскусит, но когда на сцене двое бездарностей — то это уже плохой театр, а плохой театр зритель за версту чует.

Внизу хлопнула дверь — кто-то вошел в лифт, и у Марины сжалось сердце. Сколько бы она ни пыталась уверить себя, что задача у нее пустячная, все-таки она испугалась — и не Кортнева вовсе, а неизвестности. Вернее, того непредсказуемого хода, который могли обрести события. В глубине души Марина отлично понимала, что все они — и Валентина с ее апломбом, и офицер-отставник Боря, да и она сама, недоучившаяся журналистка, — ужасные, непроходимые дилетанты, ни черта, по сути, не смыслящие в сыскном деле.

Игорь Кортнев прибыл. Лифт остановился, как ему и было положено, на площадке пятого этажа, где находилась Летова, после чего металлическая дверь с лязгом распахнулась. Марина, разом позабыв обо всех инструкциях, которыми ее снабдили Валентина и Борис — и, кстати сказать, свои собственные мысли насчет затеянного ими предприятия, — продолжала курить, стоя в углу, и все так же стряхивала пепел в жестяную баночку из-под рыбных консервов, чьими-то усилиями утвержденную на подоконнике. Рука у нее при этом отчаянно тряслась, что не было записано ни в одном сценарии, которые они с компаньонами один за другим прокручивали, собираясь выезжать на «дело». Казалось, еще секунда — и она разрыдается, позабыв про свою миссию, и отшвырнет в сторону потертую сумочку с аппаратом — дескать, делайте со мной что хотите — хоть с кашей ешьте, господин вице-президент!

— Замерзли, да? Ничего удивительного — здесь жуткие сквозняки, — послышался весьма доброжелательный мужской голос. — Ждете кого-нибудь? Уж не внучка ли вы Авилова? Вот сюрприз-то Сергею будет…

«Батюшки! — ахнула про себя девушка. — Он же мне все ответы подсказывает! Вот человек, а? Наверное, и не догадывается даже, что за ним следят. Только я одного не пойму, почему Авилов — Сергей, а не Александр Евлампиевич?»

— Внучка, — послушно пролепетала дрожащим голосом Марина, поднимая взгляд на Игоря Кортнева. Таких темно-синих, сверкающих, будто воды Тихого океана, глаз, как у него, ей прежде не приходилось видеть ни у одного мужчины.

Боже, подумала она в восхищении, ведь бывают же на свете такие красивые люди. Родятся же где-то! А я, а я… за ним шпионю.

Секунды складывались в минуты, а Марина никак не могла освоиться в своем новом положении, которое не было предусмотрено никакими инструкциями и сценариями. Правда, у нее сразу же возникла мысль, что пора фотографировать — но вот только что?

Вице-президент компании «Троя» Игорь Кортнев стоял рядом с ней, Мариной, в самом углу лестничной площадки и не делал ни малейшей попытки проникнуть на жилплощадь гражданки Катковской. Черт возьми, так они с Валентиной не договаривались!

Марина полезла в сумку, нажала — сама не зная хорошенько, зачем — на кнопку затвора фотоаппарата и одновременно извлекла на свет связку ключей.

— Вот, — трепещущим голосом произнесла она, протягивая зачем-то связку Кортневу. — Никак не могу с ними разобраться.

Что делать и говорить дальше, она не имела представления.

По счастью, объект слежки был настроен вполне миролюбиво и пришел ей на помощь, принявшись снова подсказывать ответы. Казалось, именно он — а не Валентина с Борисом — явился вдохновителем и постановщиком этой маленькой сценки на лестничной площадке у мусоропровода.

— Пришли проверить, в порядке ли Серега содержит квартиру, да? Не мусорит ли? — поинтересовался Кортнев, открывая дверь в квартиру Авилова своим ключом и чуть ли не насильно впихивая Марину в крохотную прихожую. — Должен вас разочаровать: мусорит — да еще как. Он, знаете ли, художник. А наш брат всегда оставляет после себя груды скомканной бумаги, раздавленные тюбики от красок и лысые кисти. Такова уж специфика работы — ничего не поделаешь.

Игорь провел Марину на кухню и сразу же поставил на газ чайник. Видно было, что здесь он чувствовал себя, как дома.

— Попьем кофейку — вы не против? — Синие глаза Игоря заглядывали девушке прямо в душу. Он был само обаяние — предупредителен, вежлив, хорош собой, а главное — в нем не чувствовалось ни малейшего напряжения, свойственного человеку, которого застали на месте преступления.

Марина же, неожиданно оказавшись в квартире пенсионера Авилова на пару с объектом, которого должна была фотографировать, совсем растерялась. Она действовала и говорила теперь автоматически, большей частью реагируя на предложения и вопросы Игоря. Хотя тот всячески за ней ухаживал — помог снять пальто, усадил за стол и налил кофе — растворимый, конечно, — по некоторым признакам Марина поняла, что Кортневу хочется побыстрее от нее отделаться.

— Ну-с, барышня, — произнес Кортнев, присаживаясь за столик на кухоньке, которая для его большого и красивого тела была явно тесновата, будто одежда, из которой он вырос, — зачем вас прислал дедуля? Что, соседи накапали? Дескать, Серега шумит, устраивает гулянки, бутылки из окна бросает — так, что ли? — Он изогнул в улыбке красиво очерченные губы и смерил свою собеседницу проницательным взором весьма неглупого человека. — Так вот, — веско сказал он, — все это вранье. Серега ведет себя хорошо — это я вам как его лучший друг говорю, а всё остальное, поверьте — бабьи сплетни. Теперь не любят, когда соседи по лестничной клетке квартиру сдают, потому что квартирантов боятся — вдруг они бандиты? Оттого и доносы пишут. Могу заметить по этому поводу, что Серега — москвич, художник и снимает квартиру по семейным обстоятельствам — с женой поругался. — Кортнев отхлебнул кофе и выжидательно посмотрел на лжевнучку Авилова.

Вот оно в чем дело, осенило наконец Летову. Кортнев приходит сюда к приятелю, который снимает квартиру у пенсионера! Но ведь Валька мне и словом не обмолвилась, что Авилов квартиру сдает — а еще выписки из книги участкового делала, дура!

Но как же мне быть? Поскорее сматываться или, наоборот, согласиться с тем, что сказал Кортнев, и основательно здесь все осмотреть — когда еще такая возможность представится?

Решительно тряхнув светлой головой, Марина ответила подозреваемому колючим взглядом и сказала:

— Дедушка попросил меня узнать, как вы живете. Не буйствуете ли, не водите ли девок, не пьянствуете ли? Это, между прочим, его собственные слова, — со значением добавила она и, отставив чашку, поднялась из-за стола.

На самом деле это было отчаянно смелое предприятие — устроить обыск в квартире у Сереги — приятеля Кортнева. Ведь она не имела представления, где и как расставлены вещи — более того, она не знала, какие вещи принадлежали Александру Евлампиевичу, а какие — его жильцу Сереге. Тут ей приходилось полагаться исключительно на собственную интуицию, которую, правда, не так давно прославлял Борис. С другой стороны, расположение комнат и встроенных шкафов в этой крохотной двухкомнатной квартирке она знала отлично — прежде всего, у нее с родителями была почти такая же квартира, а потом — она уже успела находиться по этажам в этом доме и выучила его анатомию чуть ли не наизусть.

— Ага! — воскликнул Кортнев, поднимаясь из-за стола вслед за девушкой, — внучка все-таки решила осмотреть свое будущее наследство — не слишком ли его повредил жилец. Что ж, очень мило — изволь те проследовать в комнаты.

Хотя в голосе Кортнева крылась ирония, Марина напустила на себя серьезный вид и прошла в первую комнату — маленькую, смежную со второй, чуть большей по размеру.

— Но где же мусор, о котором вы столько говорили? — спросила Марина, чуть не назвав Кортнева по имени. Мне кажется, здесь довольно чисто.

Комната и вправду была довольно чистой, мебель стояла аккуратно вдоль стен, и нигде не было видно следов того чудовищного разора и запустения, которые — по словам Кортнева — имели обыкновение оставлять за собой все художники на свете. Правда, на скромной польской стенке, придвинутом к окну столе и крошечном серванте, стоявшем в углу, лежал толстый слой пыли.

Можно подумать, что здесь вообще никто не живет, тем более неряшливый Серега — друг Кортнева, решила Летова. Как-то все это не слишком вяжется с его словами.

— Здесь чисто, потому что мой приятель Сергей считает чрезмерным для художника жить и работать сразу в двух комнатах, — с улыбкой поведал Кортнев, будто отвечая на ее невысказанный вопрос и открывая дверь во вторую, смежную с первой крохотную комнатку. — Он — сторонник разумного ограничения, которое проповедовали в прошлом веке русские интеллигенты.

«На хрена же он тогда снимал двухкомнатную квартиру?» — едва не ляпнула Марина, но вовремя удержалась. Тем более что вторая, чуть более просторная комната являла собой воплощенный хаос — точь-в-точь соответствующий описанию знатока богемных нравов.

В самом ее центре высилась огромная гора из скомканных бумажных листов, запятнанных краской. На некоторых из них просматривались очертания рисунков, но настолько размытые, что распознать изображение было невозможно. У окна стоял некий массивный предмет, заботливо укутанный простыней.

Все от той же пыли, наверное, подумала Летова, но промолчала. Однако Игорь Кортнев, мгновенно уловив ее немой вопрос, поспешил с разъяснениями.

— Отличная штука, — сказал он, неожиданно по-дружески цепляя Марину под локоток, — для тех, кто понимает, конечно. Офортный станок. Мой друг Се-рега — как, впрочем, и я — любитель офортов и графики. У него, кстати, неплохо получается — только взгляните!

У вице-президента заблестели глаза. Широким жестом он обвел стены комнаты, на которых висели в аккуратных рамках одна к другой небольшие графические работы — кстати, весьма тщательно исполненные.

— Половина из них — моя! — с гордостью сообщил вице-президент компании «Троя», которая занималась продажей и перепродажей чего угодно, но только не предметов искусства. — Как вам нравится этот дивный домик?

Домик и в самом деле был хорош. Тонко вырисованные деревья, среди которых он скрывался, только подчеркивали его романтическую прелесть.

Как необычно, подумала Марина. Изображение напоминает японскую графику и в то же время удивительно русское по стилю. Бог мой — так ведь Кортнев, оказывается, художник — и, кажется, талантливый! Как же я этого раньше не поняла? Вот это да, вот это открытие! Валька с Борькой только рты раскроют, когда я им расскажу!

— Так вам понравилось? — спросил Кортнев, с удовольствием отмечая про себя восторженное выражение и легкий румянец, появившиеся на лице девушки. — Берите, я вам его дарю. Этот домик в Гагаринском переулке — ваш.

Вице-президент компании «Троя» снял со стены маленькую работу в тонкой металлической рамке и вручил ее Марине. Та попыталась было отказаться, но Игорь сам раскрыл ее сумочку и вложил рисунок туда.

Не соображая хорошенько, что она делает, Марина сунула руку в сумку — будто бы для того, чтобы как следует уложить подарок — и механически нажала на кнопку спуска фотоаппарата.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Диана Павловна Шилова в вечернем открытом платье, позволявшем видеть ее полную, украшенную ниткой крупного жемчуга шею и начинавшую увядать грудь, покинула толпу гостей, которых она принимала у себя в офисе, и уединилась за плотной бежевой шторой, скрывавшей небольшой уютный альков, где можно было хоть немного побыть в одиночестве.

«Здесь постою, пока не найдут, — подумала она, — хотя найдут меня, конечно же, очень скоро. Как же на приеме без хозяйки? Но что делать — уж слишком мне надоели эти никчемные людишки со своими нескончаемыми разговорами большей частью не по делу».

Диане Павловне снова захотелось ощутить удивительное состояние покоя и закрытости, защищенности от всего мира, которое она испытывала только в детстве. Когда наступал час отходить ко сну, она с готовностью забиралась в свою кроватку и закрывалась с головой одеялом — в ожидании той минуты, когда рядом появится мать с книжкой в руках, чтобы почитать дочери на ночь сказку. Та приходила, убирала с головы дочери одеяло и, раскрыв толстый затрепанный том, негромким голосом приступала к повествованию:

— Жили-были на свете король и королева, и была у них маленькая дочка — уж такая красавица и разумница, что все только диву давались…

Должно быть, интерес к жизни коронованных особ, проявившийся у Шиловой впоследствии, зародился именно в те, не замутненные никакими печалями дни детства, которые теперь казались настолько далекими и непохожими на нынешние, что Диана Павловна не раз задавалась вопросом — а были ли они вообще?

Впрочем, конечно же были — от них в памяти осталось то ясное чувство бесконечного счастья и умиротворения, которого Шиловой временами так недоставало.

«Моя принцессочка», — называла ее мать Любовь Савельевна, ткачиха с комбината имени Свердлова, любившая дочь до исступления и желавшая ей иной, красивой, похожей на яркую фотографию из заграничного журнала судьбы. Ей вторил и отец, Павел Афанасьевич, именуя Диану «королевной» — хотя и не так часто, как мать: чтобы покупать «принцессочке» достойные ее наряды и ценные продукты питания, ему приходилось вкалывать в две смены.

Так Диана и росла — в странной уверенности, что она и в самом деле принцесса и со временем должна сделаться королевой. Никто, однако, кроме родителей, королевских почестей ей не оказывал, признавать ее первенство не торопился, и у Дианы Шиловой испортился характер. В школе она окончательно пришла к мысли, что королевство ее — увы — отнюдь не наследственное, и чтобы надеть на голову корону — пусть даже и воображаемую, необходимо бороться, отдавая этой борьбе все силы своей души.

Для начала ей предстояло доказать свое первенство перед соучениками, и Диана — хотя и не была никогда семи пядей во лбу — сделалась круглой отличницей и закончила школу с золотой медалью. Чего ей это стоило, знала только она сама; на уроках же её ответы поражали абсолютной, едва ли не механической точностью и четкостью — пусть даже она и рассказывала об образах Онегина или Катерины. К ней, при всем желании, просто невозможно было придраться — она всегда все знала по любому предмету — и даже многое сверх программы. «Наизусть учит», — говорили ее недруги и были во многом правы. То, что Диана не понимала или не чувствовала, она вызубривала по учебнику слово в слово, благо память у нее была прекрасная.

Её не любили, но, как ни странно, при этом уважали и даже побаивались. У нее была стальная воля, и она никому не давала спуску. В младших классах она не раз вступала в рукопашную схватку с самыми отчаянными сорви-головами и, бывало, даже ходила с синяками, что, впрочем, ее нимало не смущало. Мысли ее были заняты другим — утверждением собственного авторитета, хотя в те годы она, разумеется, со всей отчетливостью этого себе не представляла. Тогда все ее жизненные принципы укладывались в одну-единственную короткую фразу — «пусть знают!».

Мало кто замечал, что наряду с непреклонностью, отвагой и желанием первенствовать в ее душе поселились жестокость и беспощадность. В том, что этого не замечали, не было ничего удивительного: близкие подруги у Дианы так и не появились, и все одиннадцать лет в школе она оставалась своего рода «одиноким волком», всегда готовым не только показать клыки, но и вцепиться ими недругу в глотку.

— Вот где она, наша Дианочка, — раздался голос чуть ли не над самым ее ухом, и Диана Павловна увидела рядом с собой не слишком приятную физиономию знакомого депутата, купленного ею с потрохами.

— Нехорошо отделяться, мадам, — продолжал взывать к ней этот слуга народа чуть заплетающимся языком, — в коллектив, Дианочка, в коллектив.

И сразу же вслед за этим в укромный уголок, где находилась Диана, стали один за другим заглядывать улыбающиеся физиономии гостей, требовавших от нее немедленного возвращения к прерванному фуршету.

«Вот и все, — сказала она себе, — кончилась игра в прятки. Что ж это я, в самом деле, разнюнилась? С этими типчиками надо держать ухо востро — не ровен час, устроят еще за моей спиной какой-нибудь заговор…»

Как всякая владычица — пусть пока только концерна «Троя», — Диана Павловна постоянно опасалась всяческих интриг, которые могли иметь своей целью ниспровержение с пьедестала ее особы. В каком-то смысле эти опасения были оправданны — в обширном помещении ее личного офиса, который находился в четверти часа езды от особняка компании, собралось множество людей, с удовольствием бы слопавших Диану со всеми потрохами и с воздвигнутым ее тяжкими трудами предприятием заодно. Уж слишком — по мысли некоторых деятелей — госпожа Шилова процветала и слишком хороший имела аппетит — на чужую собственность.

Диана Павловна знала о враждебных маневрах конкурентов, но тем не менее упорно продолжала приглашать их к себе на приемы — предпочитала видеть недругов перед собой и, так сказать, вести за ними наблюдение лично. Шилова свято верила в собственную проницательность и в магнетическое воздействие своей личности на окружающих.

«Посмотрю на них в упор, дам понять, что догадываюсь об их происках, они, глядишь, и поостерегутся мне гадить, — думала она, наклеивая на губы светскую улыбку и принимая из рук известного финансиста Хмельницкого бокал с шампанским на длинной тонкой ножке.

А если нет, — тут она слегка прищурила левый глаз, как снайпер, который смотрит на мишень сквозь оптику прицела, — что ж, пусть начнется война. Я этих пигмеев не боюсь и всегда готова к бою — в любую минуту».

— Как же, как же, подросли, — машинально ответила она на вопрос собеседника, осведомлявшегося о состоянии акций ее компании на бирже. — У нас — если вы заметили — наблюдается постоянный рост. Чего и вам желаю.

Диана не смогла отказать себе в удовольствии уколоть Хмельницкого, терпевшего в последнее время весьма чувствительные убытки. Потом ее внимание привлекло взволнованное лицо секретарши, которая, стоя у двери зала для приемов, делала своей шефине какие-то знаки, не решаясь войти в помещение. У Дианы был отлично вышколенный персонал.

Диана Павловна очаровательно улыбнулась присутствующим — «прошу меня извинить, я на минутку» — и не слишком поспешно, четко отмеряя шаг, направилась к своей сотруднице, хотя сразу почуяла, что новость, с которой та явилась, представляет для нее, Дианы, первостепенный интерес. В противном случае секретарша не решилась бы ее беспокоить. Когда они вошли в кабинет секретарши, Шилова спросила:

— Ну-с, Зинаида, чем порадуете?

— Диана Павловна, вас спрашивает какая-то женщина. Стоит внизу, в прихожей, рядом с постом охраны. Оттуда и звонила. Я сама к ней спускалась, чтобы выяснить, что к чему. Так вот, эта, с позволения сказать, дама уверяет, что она — ваша подруга и пришла по чрезвычайно срочному делу.

— Как фамилия? — спросила Шилова, хотя уже догадалась, кто решил почтить ее своим присутствием. — И как выглядит?

— Да не очень она выглядит, Диана Павловна. Я бы сказала, вульгарно. Фамилия ее Капустинская. Утверждает, что вы обязательно ее примете.

— Хорошо. Убедительно прошу вас сразу же об этой особе забыть. И ее внешность, и фамилию. В случае чего, вы никогда ее не видели. — Диана устремила на Секретаршу ледяной пронизывающий взгляд. — Понятно?

— Понятно, Диана Павловна. Я уже забыла, — Секретарша нервно сжала в руках тоненькую пластмассовую ручку «Штедтлер» и незаметно для себя завязала ее узлом.

Диана прошлась по кабинету секретарши, снова посмотрела на Зинаиду — теперь, правда, чуть любезнее, чем прежде — и скомандовала:

— Ну и славно. Пригласите ее сюда, приготовьте нам два сухих мартини и отправляйтесь домой. Как говорится, на сегодня у вас все.

Секретарша кивнула и сразу же вышла, оставив свою шефиню в полном одиночестве.

Диана Павловна уселась за стол Зинаиды и некоторое время с отсутствующим видом перебирала лежавшие на полированной столешнице предметы. Заметив испорченную ручку «Штедтлер», она с брезгливым видом взяла ее двумя пальцами и выбросила в корзину для мусора, стоявшую под столом. Хотя внешне президент компании «Троя» хранила спокойствие, душа у нее была не на месте. Шилова отлично знала, что сейчас должно было многое решиться — и в ее судьбе, и в судьбе ее красавца мужа.

Диана Павловна терпеть не могла неопределенности и опиралась в своем существовании на известное изречение: «Пусть самое страшное, но правда», — сделавшееся со временем одним Из основных принципов ее личного кодекса. Этот кодекс был невелик, но в его основе лежали проверенные ее собственной жизнью правила, отличавшиеся крайней лапидарностью и четкостью формулировок. Хотя всякий мало-мальски образованный человек — случись ему заглянуть в тайники души мадам Шиловой — с пренебрежительным видом отвернулся бы от этого своеобразного свода законов, посчитав его грубым, банальным и даже — в известной степени — примитивным, Диану Павловну он вполне устраивал.

Краеугольным камнем этой системы было: твоя собственность — это ты сам, следовательно, расстаться с ней — все равно что распрощаться с самим собой, со своей сутью. Шилова не сомневалась, что собственность следует оберегать с не меньшим тщанием, нежели собственное тело, ибо кому нужна плоть, не одухотворенная деньгами, недвижимостью и властью?

Конечно, в ее жизни бывали случаи, когда ради спасения целого требовалось пожертвовать частью нажитого ею достояния. И Шилова, не задумываясь, этой частью жертвовала — точно так же, как она с легкостью позволила бы отрезать себе зараженный гангреной палец, чтобы сберечь свою жизнь и здоровье. Иными словами, Диана Павловна, если ее вынуждали обстоятельства, не щадила и себя, а потому ждать от нее сочувствия к другим людям было, по меньшей мере, неразумно.

Что касается Игоря Кортнева, то при неблагоприятном исходе ей предстояло ампутировать себе не палец — кусок души, тот самый, где обитало ее чувство к Кортневу! При всей своей рациональности, Диана Павловна понимала, что это, должно быть, лучшая ее часть, и уже заранее жалела ее и оплакивала.

Ах, если бы только Игорь сохранил ей верность! Тогда… тогда отпадала необходимость прибегать к крайним, жестоким мерам — да и ее, Шиловой, душа осталась бы нераздельной и ей не пришлось бы резать себя по живому.

* * *

— Может, ты все-таки обратишь на меня свое благосклонное внимание, — раздался в кабинете голос Капустинской, — а то я стою, стою — а ты вроде и на меня смотришь, и в то же время все как-то вскользь, мимо. Размечталась, что ли, о чем, Дианочка? Вот уж чудо так чудо! Прежде склонности к мечтаниям я в тебе не замечала!

— Ах, это ты? — Шилова вздрогнула и, вскинув глаза, заметила стоявшую у двери Валентину.

— Я, я, кто ж ещё? Разве твоя мымра тебе не говорила? — Валентина прошла к столу и, не дожидаясь приглашения, как была в своем кожаном корейском пальто, плюхнулась в мягчайшее, обитое бежевым сафьяном кресло.

Шилова помолчала, некоторое время разглядывая сидевшую перед ней женщину, будто пытаясь прочитать ее мысли и решить, с чем та к ней явилась.

— А где она? Мымра, я хочу сказать? — спросила она намеренно ровным, пожалуй, даже равнодушным голосом, давая Капустинской понять, что сведения, которые она принесла, не в состоянии ни на гран поколебать ее несокрушимого спокойствия.

— А я ее отослала на кухню — пусть приготовит нам выпить. Кажется, ты заказала ей мартини? — довольно развязно произнесла Капустинская, покачивая в воздухе ногой, обутой в недорогой итальянский сапожок. — Но я, честно говоря, с удовольствием глотнула бы чего-нибудь крепкого. Водки, к примеру.

— Ну и заказала бы ей водки, — бросила Шилова, недовольная тем, что Капустинская не ко времени разболталась о пустяках. Впрочем, внимательно приглядевшись к своей старинной знакомой, она не обнаружила на ее лице признаков чрезмерного волнения, и потому напряжение, овладевшее ею поначалу, стало постепенно отступать.

— Именно так я и поступила, — задушевно поведала ей Капустинская. — Это так здорово — твою прислугу гонять! Ты ведь меня по своим делам гоняешь, верно? Снег ли, дождь ли — изволь, Валечка, вскакивать ни свет ни заря и бежать на край света — исполнять волю великой Дианы Шиловой.

— Кстати, о службе, — сказала, как отрезала, Шилова, прерывая трескотню Капустинской. — Тебе не кажется, что пора уже переходить к делу. У меня, между прочим, в офисе сегодня гости.

— Пора переходить к делу, говоришь? — ухмыльнулась Валентина. — С нашим удовольствием. Хотела, правда, посидеть, потрепаться со старой знакомой, водочки выпить, но дело, конечно, превыше всего. К тому же ты, оказывается, торопишься…

Валентина полезла в сумочку из искусственной змеиной кожи, вытащила конверт и, привстав, положила его перед Шиловой на полированную столешницу.

— Вот, изволь полюбоваться на дело рук сотрудников моего агентства. Не слишком профессионально, конечно, но все, что нужно, видно. Соответствующие разъяснения, если понадобится, дам тебе, как говорится, по ходу…

В кабинет вошла Зинаида, и Капустинская замолчала. Шилова тоже не стала открывать лежащий перед ней конверт и лишь следила напряженным взглядом за действиями своей секретарши, которая поставила перед ней высокий запотевший стакан с коктейлем, а перед Валентиной — рюмку с чем-то прозрачным и холодным. Дополнив сервировку изящной тарелочкой с жареными миндальными орешками, девушка удалилась.

Шилова, проводив ее глазами, вытряхнула содержимое конверта на стол и веером разложила перед собой фотографии. Отхлебнув из высокого стакана, она некоторое время их рассматривала, поддевая то одну, то другую ногтем и приближая на несколько секунд к глазам. Закончив осмотр, она сложила фотографии стопочкой и отложила в сторону.

— Ну-с, и что из всего этого следует? — осведомилась она, обхватив ладонями стакан с коктейлем. — Судя по всему, Игорек вошел совсем не в ту квартиру, на которую ты точила зубы?

— Точно так, — отрапортовала Валентина. — Летова, мой человек, курила около мусоропровода, изображая из себя внучку старика Авилова — соседа красотки-композитора по лестничной площадке. Так она чуть в трусы не напустила со страху, когда твой муженек прямиком направился к квартире пенсионера и открыл дверь своим ключом.

Капустинская хохотнула и хорошим глотком прикончила водку. Поискав глазами, нет ли поблизости чего, чтобы заесть, она оторвала задницу от кресла, протянула длинную руку к столу Шиловой и пальцами с кроваво-красным маникюром зачерпнула горсть жареного миндаля.

Шилова поморщилась, но стоически перенесла это вторжение на свою территорию. Сейчас ее гораздо больше интересовала суть дела, а не Валечкины манеры.

— И что же было потом? — спросила она, окидывая Капустинскую выжидающим взглядом. Легким, почти неуловимым движением она отодвинула тарелочку с миндалем на край стола — подальше от себя.

— Потом, Дианочка, пошли такие расклады, что только держись, — сказала Капустинская, от рысьих глаз которой не укрылось не слишком лестное для нее инстинктивное движение Шиловой. Она однако, предпочла сделать вид, что ничего не заметила, и продолжила свое повествование.

— Летовой, натурально, пришлось сказать, что она внучка Авилова и что она явилась на квартирку дедушки с инспекцией. Надо же ей было, во-первых, объяснить Игорю, зачем она толчется на лестнице, ну а во-вторых — у нее возникло вполне нормальное для сотрудника моего агентства желание проникнуть на территорию, куда стремился попасть объект, чтобы на месте разобраться, к кому это он так торопился. По счастью, объект — то есть твой Игорь — оказался настолько простодушным парнем, что ей поверил и пригласил войти.

— И к кому же торопился объект, то есть мой Игорь? — с холодной усмешкой поинтересовалась Диана Павловна, хотя сердце у нее при этом сжалось. — Надеюсь, не к старику Авилову?

— Вот тут-то и начинается самое интересное, — с воодушевлением воскликнула Капустинская, подозревавшая — кстати, не без оснований, — что сведения, которые она готовилась сообщить, должны были, по меньшей мере, обескуражить се работодательницу. — Выяснилось, что твой Игорек регулярно отлучается из особняка компании «Троя», чтобы встретиться со своим близким другом по имени Сергей, который, кстати, снимает квартиру Авилова. По уверениям все той же Летовой, этот Сергей — художник, как и твой муж, — добавила Валентина, со значением посмотрев на Шилову. — Жаль только, что эту информацию об объекте мне предоставила не ты, а моя сотрудница. Впрочем, стоит только посмотреть на снимки, и сразу ясно, что эта квартира — типичное пристанище богемы.

— Какая разница, чем занимался до женитьбы Игорь? — машинально произнесла Шилова, снова принимаясь разглядывать фотографии. — Он, между прочим, и на Измайловском рынке торговал. Только это к делу сейчас не относится. Теперь он вице-президент моей компании.

Поскольку Капустинская ничего на это не ответила, в кабинете установилось длительное молчание, прерываемое лишь негромким тиканьем заключенных в футляр из красного дерева часов, сработанных на берегах Темзы в 1883 году фирмой «Братья Хавкинс и сыновья».

Диане Павловне предстояла непростая миссия. Нужно было решить, и по возможности быстро, провинился ли перед ней Игорь или он просто-напросто нашел себе отдушину в беседах со старым приятелем, что, в общем, смертным грехом в глазах Шиловой не являлось.

Тут, однако, Диану обожгла неожиданная, чудовищная по своей непристойности мысль: а что, если ее красавец Игорь — бисексуал или, того хуже, гомосексуалист? Хотя она и намекнула об этом в шутку Капустинской в связи с тем, что Кортнев навещал квартиру пенсионера Авилова, на самом же деле до сих пор ничего подобного в голову ей не приходило. Вскинув к потолку глаза, она попыталась вспомнить, когда у них с Игорем в последний раз была интимная близость. Выходило, что давно — никак не меньше полутора месяцев назад. С невольным содроганием она повторила про себя слова Игоря: «У меня нет другой женщины». Судя по всему, женщины у него действительно нет, но вот мужчины… О мужчине Игорек тогда и словом не обмолвился!

У Дианы жарко полыхнули щеки. Она на миг представила себе, какие поползли бы но Москве слухи, если хотя бы одной живой душе удалось пронюхать, что вице-президент компании «Троя» почти каждый день смывается из офиса, чтобы отправиться на свидание с… мужчиной. Бр-р-р! Все это было настолько ужасно, что Диана непроизвольно сжала руки в кулаки и ее длинные ногти с силой впились в мякоть ладоней.

Тем не менее, вопреки привычке не откладывать важные дела в долгий ящик, Диана решила в данном случае с приговором не торопиться. Вернее, не слишком торопиться, поскольку затягивать решение вопроса тоже было с ее стороны неразумно. Диане хотелось заполучить веские подтверждения виновности или, наоборот, полнейшей незапятнанности своего супруга, прежде чем сплетня о его отношениях с неизвестным ей Сергеем сделалась бы всеобщим достоянием.

С усилием разжав кулаки, Диана чинно положила руки на стол, словно для того, чтобы набраться твердости от полированного орехового дерева, и звенящим от напряжения голосом произнесла:

— Скажи, эта Летова, твоя сотрудница, — ничего себе?

Валечка от удивления едва не свалилась с кресла. Убаюканная установившейся в комнате тишиной, размеренным щелканьем маятника и согретая рюмкой водки, она — по причине хронического недосыпания — уже принялась было клевать носом, когда прозвучавший подобно грому среди ясного неба вопрос Шиловой заставил ее вздрогнуть и широко распахнуть глаза.

С минуту она недоуменно взирала на Диану, стараясь взбодриться и привести в порядок мысли, а затем, в свою очередь, поинтересовалась:

— А уж это тебе зачем знать, скажи на милость?

— Раз спрашиваю, значит, нужно.

Капустинская мысленно оценила женские прелести Марины и пришла к выводу, что та — «девочка, что надо».

— Я бы сказала, она настоящая красотка — не хуже композиторши Катковской. Но в нашем агентстве строгие правила — никаких шашней с клиентами, так что ты, Диана, можешь быть на ее счет абсолютно спокойна.

— Я заплачу тебе вдвое против оговоренной суммы, если твоя Летова на день-два забудет о ваших правилах.

Лицо Капустинской стало наливаться краской.

— Ты что же, Дианка, собираешься подложить под Игоря мою Маринку? Другими словами, спровоцировать его хочешь? Ох смотри, девка! — Валентина вскочила на ноги и стала размахивать перед носом у Шиловой указательным пальцем с кроваво-красным ногтем. — Бывают такие случаи, когда и святой не в силах устоять! Ну встречается он со своим приятелем Серегой — может, они в карты играют или там пиво пьют, — так это их дело. Не к бабе же он чужой ездит — так что же тебе еще от него надо? Дай мужику хоть чуточку расслабиться, в самом деле!

Повозмущавшись вволю, Валентина снова плюхнулась в кресло и, не спросив у Шиловой разрешения, закурила, стряхивая пепел в пустую рюмку, которую она поставила на пол рядом с креслом.

— Ты все сказала? — спросила Диана Павловна, когда эмоциональный выплеск у Капустинской благополучно завершился. Все это время она сидела с совершенно бесстрастным лицом и лишь постукивала кончиками ногтей по полированной поверхности стола.

— Все, — буркнула Капустинская. — Но, повторяю, я в твоих провокациях участвовать не намерена. И Летовой не позволю.

Шилова чуть наклонилась вперед и произнесла, понизив голос:

— А если все — тогда слушай. Ты что, меня не знаешь? Неужели я, по-твоему, способна Игорю чужую бабу подсунуть? Да мне стоит только представить его с другой, как я начинаю на стенку лезть. Но сейчас я, наоборот, просто мечтаю, чтобы он за какой-нибудь смазливой девчонкой поухаживал. Мечтаю, понятно?

Валентина безнадежно покачала головой и развела руками.

— Не понятно. Ничегошеньки. Ты, Шилова, часом умом не тронулась? То хочешь тайную подругу мужа обнаружить, меня вот нанимаешь, а когда выясняется, что он встречался с приятелем, ты вдруг изъявляешь желание, чтобы он начал ухаживать за моей сотрудницей.

— Что же тут непонятного? — взвилась вдруг Диана, изменяя своей обычной сдержанности. — Уж пусть он лучше за девками ухлестывает, чем подставляет задницу какому-то там Сереге!

У Валентины глаза чуть на лоб не вылезли.

— Так ты, значит, считаешь?..

Шилова махнула рукой, да так неловко, что сбила на пол стакан, который разлетелся на мелкие кусочки. Диана при этом, однако, и бровью не повела.

— Ничего я не считаю. Я просто не знаю» какие у него отношения с этим его приятелем-художником — понимаешь ты или нет? Не знаю, но очень хочу знать. И Летова мне в этом поможет. Кажется, ты говорила, что твоя сотрудница представилась ему внучкой Авилова? Отлично. Пусть она еще разок заглянет в ту квартирку и попытается сделать так, чтобы Игорь ею заинтересовался. Хотя бы в ресторан ее пригласил, что ли… Этого будет достаточно. Ты меня понимаешь? — Шилова вскинула на Капустинскую глаза. — Больше, чем достаточно. А вот если он не пойдет… — Диана прищурилась и снова смерила Капустинскую взглядом, — это будет означать, что или твоя Летова плохо сработала, или… ну ты понимаешь…

Наступила тишина — затяжная и гнетущая. Диана выводила пальцем на полированной поверхности стола какие-то узоры, а Капустинская вжалась в кресло и погрузилась в глубокую задумчивость, время от времени принимаясь беззвучно шевелить губами — то ли мысленно прокручивала воображаемый диалог с Летовой, то ли на чем свет стоит костерила про себя Диану Павловну и ее дурацкие задания. Тем не менее первой подала голос именно Валечка.

— А если она не согласится? — поинтересовалась Капустинская из глубоких, мягких недр кресла, отчасти даже приглушавших ее голос. — Летова, хочу я сказать. Ей с самого начала это расследование не больно-то пришлось по вкусу.

— А Летовой что, деньги не нужны? — произнесла Шилова, не отрывая глаз от своей невидимой живописной работы. — Посули ей вдвое, втрое больше, чем ты ей платила. Сейчас кризис — так что возьмет, никуда не денется. А нет — тогда на фига тебе такая сотрудница нужна — которая работать отказывается? Я лично уже от всех, кто от дела нос воротил, давно избавилась.

— То ты, а то я, — с налетом грусти в голосе сказала Капустинская. — Я своих людей люблю.

— Люблю, не люблю… — брезгливо оттопырив губу, бросила Шилова, окидывая Капустинскую насмешливым взором. — Ты еще здесь гадание на ромашке устрой… Не хочешь? А то скажи, мне из оранжереи принесут. Ладно, шутки в сторону — берешься? — Иронические нотки в голосе Шиловой исчезли, словно их и не бывало, и глаза ее смотрели на Валентину, как два револьверных дула. — Ну так как — да или нет?

— Да! Я попробую уломать Летову, — воскликнула Капустинская, к которой после того, как она приняла решение, разом вернулись энергия и боевой задор. Выбравшись из кресла, она топнула по паркету каблуком, подошла к столу и шлепнула ладошкой по столешнице — как раз по тому месту, где прежде стоял стакан. — Извольте, мадам Шилова, в таком случае раскошелиться на авансик. Созерцание пачечки «гринов» в конверте, возможно, согреет Марине сердце и благотворно скажется на исходе моей посреднической миссии.

— Возьми, — коротко сказала Шилова, выдвигая ящик стола, где у Зинаиды хранились «представительские», и отсчитывая Капустинской ровно две тысячи. — В конверт положишь сама. Штука Летовой, если согласится, штука тебе. Все. Меня ждут гости, а я и так уже засиделась с тобой дольше, чем позволяют обязанности гостеприимной хозяйки.

Когда Капустинская, коротко кивнув на прощание, зарысила к двери, Диана чуть приподнялась с места и крикнула ей вдогонку:

— И почаще мне звони, держи, так сказать, в курсе. А сюда по возможности старайся не ходить — не хочу, чтобы ты здесь светилась!

После того как Капустинская удалилась, Диана Павловна еще некоторое время сидела за столом, в который уже раз перебирая и рассматривая оставленные ей фотографии. Отложив в сторону ту, на которой хорошо был виден номер квартиры старика Авилова, она пододвинула к себе телефон и, сняв трубку, набрала номер. Когда ее абонент отозвался, сказав ровным, невыразительным голосом дежурное «слушаю», Шилова, приблизив фотографию к глазам, произнесла:

— Тимофей? Шилова на проводе. В прошлый раз ты мне говорил, что покрываешься у меня от безделья плесенью. Так вот, я нашла тебе занятие. Речь, правда, сейчас идет не о моем муже и его болезненном состоянии. Пусть себе спокойно поболеет — до поры до времени, разумеется, — тут она многозначительно помолчала. — Ты же пока займись вот чем — разузнай, что сможешь, о некоем художнике по имени Сергей, который снимает квартиру у пенсионера Авилова в доме № 18 по 1-й Железнодорожной улице. Номер квартиры — 14. Записал? Что, так запомнишь? Ну, тем лучше. Могу добавить, что Сергей этот, возможно, закончил МАХУ — Московское академическое художественное училище, — так же, как и мой тяжело больной муж…

* * *

Похожий на вампира Серебряков не был тщеславным человеком — по крайней мере, в привычном смысле этого слова, а посему из гаража компании «Троя» он вывел довольно потрепанный жигуль, неизвестно, каким образом затесавшийся среди «мерседесов», «саабов» и прочих дорогостоящих представителей заграничного автомобильного племени. Если бы того потребовало дело, Серебряков, глазом не моргнув, сел не только в «четверку», но и в седло какой-нибудь клячи. Впрочем, Шилова ковбойских подвигов от него не ожидала — с нее довольно было одной только его скрытности и умения наблюдать.

В этом смысле бесцветный, невзрачный Серебряков обладал подлинным талантом. Одетый в потертое серое пальто из драпа времен товарищей Брежнева и Черненко, в каких щеголяло тогда полгорода, он растворялся в толпе, не привлекая к себе ни малейшего внимания. Люди проходили, глядя на него и его не замечая, будто он был стеклянный.

— Главное, чтобы это корыто завелось, — пробормотал новоявленный человек-невидимка, усаживаясь за руль и вставляя ключ в замок зажигания. Предварительно он вынул из кармана и засунул под сиденье пистолет ТТ с накрученным на ствол глушителем. Опасения Серебрякова не оправдались — «четверка», которой давно уже пора было упокоиться на свалке, мгновенно ожила и деликатно заурчала мотором. В гараже компании «Троя» туфты не держали, там всегда все работало и ездило отлично.

Прежде всего Серебряков отправился на 1-ю Железнодорожную. Там он вылез из машины, тщательно запер за собой дверь и двинулся на разведку. Поскольку все дороги, как известно, ведут в Рим, Серебряков не миновал знаменитых в этих местах ларьков и не преминул заглянуть в закуток у бетонного забора, где собиралось самое изысканное общество из окрестных домов. По случаю субботы клуб под открытым небом был переполнен, и свободного ящика, чтобы присесть, Серебрякову не досталось.

Впрочем, такая мелочь не способна была поколебать спокойствия духа человека-невидимки. Купив пару бутылок пива, он зашел за киоски и присел на корточки рядом с незнакомым ему человеком в точно таком же вытертом, как и у него, сером пальто. Если появление Канустинской местными обитателями было замечено сразу, то на Серебрякова, как всегда, попросту не обратили внимания, и он получил возможность наблюдать и слушать.

Человек-невидимка отлично знал, что из потока никому не нужной галиматьи всегда можно извлечь рациональное зерно. Требовалось только одно — терпение. А терпения Серебрякову было не занимать. К тому же он сидел на корточках, а это позволяло ему с легкостью менять свою позицию и перемещаться в то место, где вспыхивал разговор, который мог в той или иной степени его заинтересовать.

— Медведев вчера Василь Егорыча замел, его была очередь. Оштрафовал на двадцать рублей. Потом отпустил под честное слово — Егорыч сбегал, у Митяя занял, принес — тогда Медведев снова его отпустил — уже окончательно.

— Хорошо Егорычу — теперь старлей его недели две трогать не будет — это уж как пить дать.

— А теперь чья очередь? Сегодня суббота, самый у Медведева рабочий день.

— Чья, чья? А твоя — не хочешь?

— Тьфу ты, блин! У меня не то что двадцатника — пятеры нету.

— И откуда это, интересно, у Митяя бабки?

— А у него теперь торговка живет — комнату снимает. «Щирая» такая хохлушка с рынка. И деньги платит, и квартиру убирает — благодать! Митяй как сыр в масле катается. А уж когда квартирантке посылка из самостийной Украины приходит — все больше самогон да сало — Митяй дня по три из квартиры ни ногой — дома сидит, празднует.

— Хорошо, твою мать, когда лишняя жилплощадь есть. Жируй себе, и бутылки собирать не надо.

— Не скажи, от бутылок еще никому вреда не было. Нынче пиво дешевое, вот его и пьют помногу. Оттого, блин, и стеклотары пустой завались. Да и скучно дома-то сидеть без дела. Вышел, набрал два-три пакета, сдал — вот и деньжата на водку есть, и вроде как на работу сходил.

— Старый хрен Авилов тоже квартиру сдает. А сам к дочке переселился. Теперь там гульбарий устраивает.

Серебряков насторожился и мгновенно перенес свое пиво и задницу поближе к мужику и к еще не старой, испитой кошелке, которая заговорила об Авилове.

— И кто же на его халупу польстился?

— «Халупу»! Сказал тоже. У него двухкомнатная.

— Лафа Авилову. За двухкомнатную небось ему штука-полторы набегает. Кто снял-то?

— Да художник какой-то. Молодой красивый парень.

— Азебарджанец, поди, или еще какой — с Кавказа?

— Не похож. Рожа наша, отечественная, да и по-русски говорит чисто. Одно только странно — квартиру-то снял, а бывает на ней редко — в аккурат когда его дружок приезжает: всякий раз на такси или на частнике — видать, у него бабки водятся.

— Ясное дело, гомики. Сняли квартирку для свиданий и теперь милуются там.

— Тьфу. Житья от «голубых» не стало.

Серебряков выждал немного в надежде, что о квартире номер четырнадцать скажут что-нибудь еще, но, поскольку продолжения не последовало, снялся с места и неторопливым шагом проследовал к дому № 18, чтобы, так сказать, сделать рекогносцировку.

Серебряков был человеком предусмотрительным, а потому заранее желал знать, с чем ему предстояло иметь дело. Двор ему очень приглянулся — в случае необходимости здесь было где укрыться, чтобы вести за подъездом наблюдение, и куда уходить, если бы того потребовали обстоятельства. Покончив с осмотром, он подошел к подъезду и присел на деревянную лавочку — прибежище старушек. Достав из массивного серебряного портсигара сигарету, чиркнув колесиком зажигалки и прикурив, Серебряков принялся ждать.

Ждал он не Серегу и тем более не Кортнева, а какую-нибудь словоохотливую бабушку, которая — по его расчетам — должна была выплыть из дому по причине субботнего дня и хорошей погоды.

Бабушка не заставила себя долго ждать. Дверь подъезда распахнулась, и из его недр важно вышла старушка с полиэтиленовым пакетом в руках.

«Прекрасно, — подумал Серебряков, — наверняка вязать собирается — а это надолго. Может, толкнет мне что-нибудь интересненькое».

Словоохотливая старушенция завязала разговор первой.

— Отличный сегодня денек выдался, — произнесла она, обращаясь к своему единственному слушателю — к Серебрякову.

Тимофей, хотя имел внешность человека вполне тупого и заурядного, таковым на самом деле не являлся и поддерживать разговор умел, причем в любой компании. Для начала он полез в карман пиджака и предложил старушке большую и дорогую конфету «Мишка на севере».

— Я — двоюродный племянник Авилова, — представился он, — приехал из Архангельска. Звоню ему в дверь, звоню, а никого нету. Может, вы его видели? Он — мужчина почтенного возраста, пенсионер, из дома надолго не отлучается. Разве что за хлебом вышел? — Серебряков выжидающе посмотрел на свою соседку.

— Ну, мил человек, не знаю, как тебя звать-величать, — сказала соседка, разворачивая конфету и устремляя благодарный взор на слушателя, — не ко времени ты из своего Архангельска прибыл. Спасибо, кстати, за конфету — таких на нашу пенсию не купишь. Дядя твой, Авилов Александр Евлампиевич, с квартиры-то съехал. К дочке своей подался… Да… А вместо себя — жильца пустил. Молодого, знаешь ли, такого парня… Да. Дворничиха говорит, что он, должно, художник — потому как в мусорном баке много всяких бумажек теперь валяется с рисунками, а прежде, стало быть, ничего подобного не было… Да. Серебряков сокрушенно покачал головой.

— Плохо мое дело, почтенная?.. — Серебряков вскинул на старушку вопрошающий взгляд.

— Людмила Романовна мы…

По счастью, старушка обладала неважным зрением и мертвенного взгляда вампира, которым наградил ее Серебряков, не заметила.

— Так я и говорю — плохо мое дело, Людмила Романовна. Я-то ведь и понятия не имею, где его дочка живет. Мы, знаете ли, архангельские родственники то есть, — доверительно обратился он к старушке, — не больно-то с ней ладили. К тому же, говорят, она не раз переезжала… Может, мне есть смысл подождать квартиранта и у него узнать нынешний дядькин адрес? Вы как думаете?

— А то и думаю, что ты зря только время потратишь — вот что, — сказала старушка, принимаясь быстро-быстро перебирать спицами. — Квартирант Авилова здесь бывает наездами, а в субботу и воскресенье его здесь и вовсе никто не видел.

Тут старуха приблизила лицо к уху Серебрякова и торопливо зашептала, временами оглядываясь:

— Из этих он, квартирант Авилова-то — как сейчас говорят, из «голубых». И не живет он здесь вовсе, а с дружком своим встречается. К примеру, приедет в буден день к часу-двум дня и сидит тихо, как мышка — приятеля, значит, ждет. Часа в два тот подъезжает — всегда на такси или на частнике — и шмыг в подъезд. Видный такой из себя — прямо писаный красавец. Как только в квартиру войдет — там сразу музыка грохотать начинает — во всю мощь, вроде салюта. Приятель, стало быть, его таким макаром приветствует. Побудет красавчик там часа два, а потом давай Бог ноги, а уж где-то через час его приятель выходит и тоже сразу в такси или в частника — и вон отседова. Но вот что удивительно, — тут старушенция подмигнула Серебрякову и глумливо хихикнула, — пока красавчик этот у Авиловского квартиранта сидит, музыка орет, не переставая. Этот играет, как его, — тут старушка на мгновение запнулась, подыскивая нужное слово, — тяжелый рок, вот! Так воет, что все звуки глушит, прямо как авиационный мотор. Я, когда в девках была, рядом с аэродромом жила — уж я-то знаю.

Бабка снова хихикнула.

— Это что же получается? У них без грохота это го ничего не выходит, что ли? Ты как думаешь, а?

Серебряков, признаться, меньше всего в этот момент думал о современных направлениях в музыке и о воздействии аккордов тяжелого рока на потенцию у гомосексуалистов. Как человек дотошный, он не только получил нужную ему информацию, но еще и перепроверил ее. Правда, один вопрос по-прежнему не давал ему покоя.

— Как он выглядит-то — квартирант этот? — поинтересовался он, поднимаясь на ноги. — Высокий ли, маленького роста, может быть, на ногу припадает? И уж если на то пошло — может быть, вы скажете мне, как его зовут?

Старушенция, смекнув, что разговор подходит к концу, разом потеряла к собеседнику былой интерес. Поджав губы и оглядев Серебрякова не слишком любезным взглядом, она буркнула:

— Как выглядит, как выглядит? Как все сейчас модные молодые люди выглядят. В обжимсах ходит, в курточке короткой, что только до пупа и достает, ботинки носит на толстой подошве, которые раньше «говнодавами» называли — такой же, как все, в общем… — Тут старушка вспомнила про конфету, которой оделил ее незнакомец, и решила сменить гнев на милость. — Сережа его зовут, а вот отчество у него какое-то трудное, нерусское, значит, отчество — то ли Генрихович, то ли еще как-то — я не запомнила…

— Старушка хотела сказать еще что-то, но, когда она повернулась к своему собеседнику, выяснилось, что того уже и след простыл. Тимофей Серебряков в сером потертом пальто буквально растворился в прозрачном воздухе, в котором уже чувствовались ароматы надвигавшейся весны.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— И не уговаривай меня — тоже, нашла дурочку с переулочка. — Марина закусила губу и злыми глазами посмотрела на Капустинскую. — Желаешь, чтобы я тесты на «педерастичность» проводила? А вот это ты видела?

Перед Валечкиным взглядом во всей красе предстал самый обыкновенный кукиш, который, правда, в связи с тем, что пальцы у Маринки были на диво тонки и длинны, имел весьма изящную форму.

Сидевший на кухне на табурете Борис от смеха чуть не скатился на пол, и поскольку его хохот заглушил все остальные звуки, женщины вынуждены были на время прекратить перебранку. Тем не менее, как только Боря чуть приутих, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и продолжить веселье, обмен любезностями между сотрудницами частного агентства «БМВ» возобновился.

— Ты чей это хлеб ешь, шалава? — гаркнула временами чуждая особой душевной тонкости Валентина. — Нет, ты подумай только, — повернула она красное, как помидор, лицо к трясущемуся в беззвучном смехе Борису, — эта клюшка получает у меня все равно что академик, а как до дела доходит — рожу начинает кривить — не хочу, дескать! Да за это убивать надо.

Борис вскинул вверх свою состоявшую сплошь из углов физиономию и с иронией в голосе поинтересовался:

— Валюш, а Валюш, а ты знаешь, сколько сейчас академик зарабатывает?

Валентина была остановлена в момент наивысшего полета злобы, но, поскольку тема показалась ей занимательной — было бы в случае чего чем уязвить Маринку, — сбросила пар и на фистуле выкрикнула вопрос:

— Ну и сколько же, Боряшка-всезнашка?

Боря пожевал губами и, мрачно глядя на Капустинскую, произнес:

— Полторы тысячи рублей, мэм, — и ни центом больше.

Валентина замолчала, как будто ей накинули на горло удавку. Через некоторое время, правда, она снова обрела дар речи и спросила:

— А ты часом не врешь?

— Сразу видно, что ты не из семьи академика, — хохотнул Борис, полагая, что теперь он уже наверняка успокоил Валентину.

Ничуть не бывало. Выставив вперед ногу, она обратила пылающий гневом взор на Летову и продолжила свою обличительную речь:

— Это что же в таком случае получается? Что я плачу тебе столько, сколько пять академиков огребают? Неблагодарная ты дрянь!

— Ну и пускай твои академики проверяют Игоря Кортнева на «голубизну», — вспыхнула Летова, — все пятеро. А я — не буду.

— Дура! — коротко резюмировала Валентина, после чего плюхнулась на табуретку и некоторое время сидела, переводя дух. Над частным агентством «БМВ» нависал дух розни и братоубийственной войны, что, как известно, всегда чревато крахом.

В этот момент бразды правления в свои руки забрал Борис.

— Что, бабенгаген, поругались? Очень хорошо. Как говорится, выпустили пар. Теперь умнее будете. Что бы там ни говорила Валентина, тебе, Маринад, надо идти на встречу с Кортневым. — Борис налил себе кофе из большого пузатого кофейника Валентины, добавил сахару и глотнул. Заметив, что Марина снова взвилась, Борис встал, положил тяжелую ладонь ей на плечо и заставил ее усесться за стол — вместе со всеми.

В кухне установилось протяженное молчание. Потом голос подала Летова. На этот раз, правда, он звучал не так воинственно, как прежде, а, пожалуй, даже чуточку жалобно.

— Борь, — говорила она. — Ну какая из меня соблазнительница? Ты сам посуди — ни шмоток у меня нормальных, ни сексуальности какой-то особой. Да и вообще… Кто я для него, спрашивается? Внучка какого-то пенсионера Авилова — не более того. К тому же — и это все белыми нитками шито — представь только на секунду, что его приятель Серега хорошо знаком с семьей пенсионера, а у того, возможно, ни какой внучки и в помине нет, а есть, скажем, внук — что тогда будем делать, а?

— Тогда… — на мгновение задумался Борис, — тогда…

— Тогда ты скажешь, что влюбилась в него без памяти, — встряла в разговор быстрая умом Валентина, — когда он в Измайловском парке своими офортами торговал. Мне об этом сама Шилова брякнула — не подумавши, конечно.

Потом, решив, что Летова в их компании — персонаж с тонкой душевной организацией, она добавила:

— Ты, блин, никого даже слушать не хочешь, а от тебя-то всего и требуется — в ресторан его вытянуть! Ни трахаться тебе с ним не надо, ни целоваться — договорилась о походе в ресторан — и баста! Получай денежки. Кстати, — честная Валентина вынула из сумочки некий конверт, который должен был благотворно отразиться на настроении девушки, и швырнула его через стол Летовой, — это тебе причитается за хождение в этот самый ресторан. Шилова сама предложила — не я. Лично я бы за такие бабки…

— Знаем, что бы ты сделала за такие бабки, — блеснув глазом, сказал Борис, намекая на не слишком счастливую семейную жизнь Капустинской и её вечные свары с бывшим мужем из-за денег.

— А ты скажи, скажи, — вскакивая с места, заверещала Капустинская, наступая на Борю. — Я, между прочим, за деньги никогда не продавалась, иначе какого хрена мне было все это агентство заводить?

— Вот-вот, — с ухмылкой произнес Борис, — в самом деле, какого хрена? Не брал никто — ты прямо так и скажи.

Прежде чем Валечка успела вцепиться Борису в рожу ногтями и огласить воздух боевым воплем, до нее донесся тихий, как шелест, голос Летовой. Тихий-то тихий, но он сразу остановил ее перебранку с Борисом — столько в нем было скрытой страсти.

— Матерь Божья, да здесь же целая штука! — выдохнула Марина.

Капустинская и Боря Дремов прекратили военные действия и уставились на пачку «гринов», выпавшую из конверта на стол.

Марина побледнела, поскольку до сих пор видела такую кучу деньжищ только в кино и сейчас никак не могла поверить, что эта сумма может принадлежать лично ей.

Валечка снова взялась за Марину, забыв о своем первоначальном намерении физическими методами сокрушить Бориса.

— А я что говорю? Сходила с мужиком в ресторан — и штука твоя. Всего-то и делов. А она нос воротит — не хочу, мол. Целку из себя строит!

Маринка воздела голубые глаза к потолку.

— Да я и есть целка, — сказала она, — вернее, почти — потому что один раз не считается.

Все замолчали, пытаясь оценить то, что произнесла сейчас Летова.

Признаться, даже Капустинская загрустила — вспомнила о давней поре своего девичества. Один только Боря сохранил необходимый оптимизм:

— Целка не целка, а работать надо. Ты, Летова, в ресторан идешь, — а не на Голгофу. Тем более не в бордель. Ну а если в ресторане Кортнев и потискает тебя малость — тоже ничего страшного. Мы, детка, живем в стране, где честь больше не в цене. Теперь вместо чести у нас вот эти самые «грины». Так что изволь соответствовать моменту и свой гонорар отрабатывать. Что, не нравится тебе такая постановка вопроса? По глазам вижу, что не нравится. И мне, кстати, тоже. Не знаю вот только, как Капустинской… — Тут Боря позволил себе недобро осклабиться и одарить начальницу нелюбезным взглядом. — Впрочем, не в этом суть. А суть в том, что для того, чтобы выжить, мы должны держаться единой командой. И действовать, как единый организм. Уяснила?

Теперь все взгляды были устремлены уже на Летову.

— Хочешь с нами работать — тогда изволь поступать, как того требуют обстоятельства. Иначе — крышка — и не только тебе, но и всему делу. Понятно?

— Понятно, — Марина Летова тяжело вздохнула и уселась на табуретку. — Делать-то что надо?

— Вот ведь вобла сушеная, — полыхнула темпераментом Валечка. — Тебе что Борька сказал, а? Хоть он и хрен, конечно, порядочный, но голова у него на месте. Так вот, думать нам нужно тоже всем вместе — уяснила?

* * *

Серебряков вылез из «четверки» и прошел к обшарпанно-помпезному входу в здание МАХУ, украшенному в духе лучших советских традиций скульптурными памятниками могучих женщин-жниц и мужчин-сеятелей.

— Деканат у тебя — где? — спросил у сбегавшей по ступеням девушки Серебряков, который, как известно, обладал способностью заводить разговор с любым человеком. — Да и вообще — работает сегодня?

— Какой вы интересный, — защебетала художница, устремляя на Серебрякова пристальный взгляд. — Вы, наверное, наш новый натурщик — скажите только, когда станете позировать;— и я сразу примчусь. А деканат у нас на первом этаже, работает, так что можете пройти.

Серебряков вошел в гулкий коридор. Он понял, что с художниками надо держать ухо востро — уж больно они наблюдательные, — и решил долго здесь не задерживаться. Заметив массивную дверь с надписью «Деканат», Тимофей коротко стукнул и прошел внутрь.

Там за массивным столом сидела женщина, которую он — за бесцветность — окрестил про себя «серой мышью», и к которой обратился, как привык обращаться к такого типа женщинам, оценивая их финансовые возможности:

— Это вы здесь заведуете учебным процессом? — поинтересовался он громким голосом, вынимая из кармана туго набитое портмоне — до сих пор работница деканата даже не сделала попытки поднять на него глаза. — Может, вы заодно отвечаете и за связи с выпускниками?

— Ну, положим, я. А вы по какому делу?

— Мне вот этого парня надо. — Серебряков шлепнул на стол несколько фотографий Игоря Кортнева. — Учился у вас лет десять назад. Специальность — графика. Сразу предупреждаю, что ваши услуги будут оплачены.

В подтверждение своих слов Серебряков выложил на стол — прямо перед носом у женщины — сторублевую купюру.

Как он и предполагал, женщина мгновенно оживилась. Сняв очки, она прищурилась и с интересом посмотрела на стоявшего перед ней Тимофея.

— Помню я Игоря Кортнева. Отлично помню. — Женщина некоторое время поиграла дужками очков и вдруг ослепительно улыбнулась, что даже придало её в общем-то заурядной внешности канцелярской крысы известный шарм.

— Такой красавец был — все девчонки от него с ума сходили! Уж не случилось ли с ним чего? — вдруг заволновалась она, не забыв, правда, выдвинуть ящик стола и смахнуть в него — будто бы невзначай — предназначавшийся ей материальный стимул.

— Нет, что вы. Игорь Кортнев процветает нынче, как никто. Он — вице-президент компании «Троя», — если вы о такой слышали. — Серебряков попытался изобразить на губах доброжелательную улыбку.

Женщина, снова напялив на кончик носа очки и чинно сложив перед собой руки, спросила:

— Я все-таки не могу взять в толк, чем я вам в состоянии помочь? Может быть, вам нужно взглянуть на фотографии дипломных работ Игоря? С другой стороны, насколько я уяснила из нашего разговора, область его интересов ныне пролегает совсем в иной сфере — весьма отдаленно связанной с графикой.

— Все это, конечно, так, — сообщил ей Серебряков, грудью наваливаясь на стол и приближая лицо к уху женщины, — но помочь вы мне все-таки можете. Правда, сразу хочу вас предупредить, что мне нужна конфиденциальная информация. К примеру, с кем он был дружен, когда здесь учился. У вас же есть личные дела всех студентов его курса? Мне бы хотелось их посмотреть и, но возможности, сделать кое-какие выписки — если у вас нет ксерокса, чтобы ускорить все дело и снять копии.

Перед носом у женщины в очках появилась еще одна сторублевка, которую та уже привычным жестом смахнула в недра своего стола.

— Видите ли, в чем дело. Теперь, когда Кортнев стал вице-президентом компании, наша служба решила проверить, не грозит ли ему опасность со стороны его бывших соучеников. Вы, надеюсь, телевизор смотрите? Так вот, вы, конечно, отлично понимаете, что жизнь любого крупного финансиста находится под угрозой. Наша служба получила сведения, что на жизнь Игоря Кортнева готовится покушение. Вот мы и проверяем все возможности — во избежание хотя бы малейшего риска.

— Прямо как в кино, — сказала женщина, поднимаясь с места и направляясь к полкам, где хранились материалы о бывших выпускниках училища. — Но вы, боюсь, зря потеряете время — у Кортнева врагов не было. Его все любили — и не только девочки.

— Ну-с, — вздохнула она, — начнем с выпуска 1989 года. Отделение графики. Отличный был выпуск, — тарахтела женщина, вываливая на стол перед Серебряковым папки с делами. — Тогда казалось, все были на этом курсе талантливыми. Не знаю только, что сталось с ними теперь.

Серебряков положил руку ей на предплечье.

— У вас фотографии выпусков сохранились? Это бы во многом упростило дело.

— Кое-что есть, — ответила женщина, поворачиваясь к Серебрякову. — Но ведь вы знаете, каковы студенты? Кто-то не успел сдать на фотографию деньги, кто-то просто про это забыл, а снимок получить хочется всем… Так что случаи воровства, — тут дама из деканата ухмыльнулась, — как вы понимаете, исключить нельзя.

— Но ведь в личном деле должно же быть фото? — резонно поинтересовался Серебряков, приступая к перелистыванию папок — признаться, он ожидал, что их будет куда меньше.

— А вы знаете, сколько времени эти папки здесь пролежали? — Женщина в очках коснулась рукой одной их тех, что громоздились на столе. — Те, что нужны вам, простояли на этих полках больше десяти лет. Представляете себе, до какой степени выцвели и запылились эти крохотные фотографии?

Серебряков сделал вид, что представил.

— Это не говоря уже о том, что всех этих девчонок и парней время могло изменить почти до неузнаваемости, — продолжала щебетать замдекана. — Вы хоть догадываетесь, что снимки были сделаны, когда им всем было не больше семнадцати — восемнадцати. Дети, самые настоящие дети…

Серебряков наклонил голову в знак того, что догадывается.

— Мне нужен снимок выпуска 1989 года, — коротко поставил он женщину в известность. — За этот снимок вы получите пять тысяч рублей. Прямо сейчас. И никакой расписки не надо.

Толстое портмоне Серебрякова снова появилось на свет и стало совершать пассы перед носом у очкастой дамы. Надо сказать, что с приходом Серебрякова внешность женщины в очках потеряла былую бесцветность и блеклость работника канцелярий — этого своего рода обитателя подземелья — и теперь ее щеки и шея рдели малиновыми и ярко-красными пятнами.

Пока дама рылась, где только возможно, в поисках драгоценной фотографии, наклеенной на паспарту, Тимофею удалось-таки обнаружить личное дело студента Кортнева.

Дама не соврала. Фотография того времени красавца мужа Шиловой настолько искажала оригинал, что Серебряков — при всей его наблюдательности — в жизни бы не подумал, что это вице-президент компании «Троя». Даже в нежном возрасте.

Маленькое личико, челочка, оттопыренные ушки, тощая шейка, торчавшая, как ножка бледной поганки, из широкого воротника рубашки. Более всего, однако, Серебрякова, часто видевшего Игоря Кортнева лично, поразили на фотографии его глаза — робкие и, пожалуй, даже испуганные. В них застыло трагическое выражение, неуместное, казалось бы, в столь юном возрасте.

Парень-то, видать, провидел свою судьбу, подумал Тимофей, имея в виду намерения Шиловой, и — на всякий случай — поддел фотографию ногтем и без труда содрал ее со страницы личного дела.

— Вот он! — воскликнула женщина из деканата, не скрывая триумфа в голосе. — Он самый — все, как вы просили, — выпускной снимок 1989 года.

Торжественно, будто картину кисти Рубенса или Хальса, она на вытянутых руках поднесла фотографию поближе к Серебрякову и поставила ее на стол, прислонив к стопке папок.

Серебряков, не коснувшись фотографии и пальцем, некоторое время тщательно ее рассматривал. Игорь Кортнев, уже куда больше походивший на нынешнего, улыбался с фотоснимка ему, Серебрякову, во все тридцать два белоснежных зуба. Тимофей, однако, больше внимания уделял изображениям молодых людей, расположившихся на снимке с Кортневым рядом.

Потом Тимофей, ни слова не говоря, выложил перед дамой из деканата десять пятисотрублевок и, будто между прочим, поинтересовался:

— У Игоря Кортнева имелся близкий друг по имени Сергей. Вы могли бы указать его на снимке?

Снова со скрипом отъехал ящик, цепкая рука «серой мышки» сграбастала купюры, после чего последовал ответ:

— На этом снимке четыре выпускника с этим именем. Кто вас интересует больше?

— Дайте мне папки на всех четырёх, — произнес он с таким ледяным холодом в голосе, что дама из деканата сразу поняла — денег больше не будет, так что заикаться об этом даже не следует. Нужно отрабатывать полученный гонорар. Молча она протянула Серебрякову то, что ему требовалось. Серебряков, тоже не сказав ни единого слова, уложил папки в портфель, после чего двинулся к выходу. У двери он остановился, повернулся к очкастой даме и произнес:

— Надеюсь, мне нет нужды говорить вам, что эта сделка должна остаться нашей маленькой тайной. — Взгляд Серебрякова был настолько красноречив, что женщина скорее согласилась бы откусить себе язык, нежели обмолвиться о встрече с этим кошмарным типом хотя бы одним словом. Теперь, когда Тимофей стоял от нее на расстоянии — она, будучи дальнозоркой, увидела и его красные веки, и острый, как обломок напильника, нос, а главное — его похожий на трещину в гранитной плите безгубый рот.

* * *

— Ну, переставляй ноги-то… видишь, как с костылями хорошо? — Гвоздь едва ли не с братской заботой помогал Мансуру ходить по палате. Тот делал один шаг, затем другой, потом радостно ухмылялся, говорил «карашо» и снова делал шаг по скользкому полу.

— Вот ведь — ходит чурка, — удивился Мамонов, заглядывая время от времени В палату. — И вполне, надо сказать, сносно. Если бы он еще так разговаривал — цены бы ему не было…

— Правильно, что ходит, — мгновенно отозвался на его слова Черкасов, расположившийся в гостевой комнате палаты «люкс». — Ты что же, сукин кот, маленьких детей не видел? Сначала они ходить начинают, а уж говорить — потом…

— Вы, Александр Николаевич, прямо-таки ангельским терпением обладаете, — заметил Мамонов, которому надоело созерцать плоскую физиономию казаха, и он плотно прикрыл дверь в палату Мансура. — Тут каждая минута, можно сказать, на счету…

— Ничего подобного, — отвечал удобно раскинувшийся в кресле Черкасов, отхлебывая свое любимое баварское пиво. — Время у нас как раз есть. Касым понял, что источник его «зеленых» раскрыт, и теперь торопиться не будет. Касым — мужик осторожный. Может, он вообще про него забудет — про источник-то этот — и станет искать себе другой… Нет, Касым надолго из игры выбыл, это точно. — Тут он снова отхлебнул пива и заел его ломтиком пряно пахнущего острого швейцарского сыра — такая уж у вора в законе Черкасова имелась привычка.

— Тогда какого хрена мы этого Мансура прогуливаем? Зад ему вытираем, пижамку вот байковую поносить дали? Мигнули бы Гвоздю — и вся любовь. — Пылавший негодованием Мамонов тоже уселся в кресле и выпил пива — но сыра, однако ж, не коснулся. Сыр предназначался исключительно Александру Николаевичу.

— Эх, Мамонов, Мамонов, — расслабленно произнёс Черкасов. — Учу тебя уму-разуму, учу — а всё проку нет. Ты пораскинь своим серым веществом — когда ребенок говорить и более-менее соображать нормально начинает, а? Когда ходить сносно научится, так что и нам придется немного подождать — тут уж ничего не поделаешь. Это, сукин кот, природа. Ты доктора Бенджамена Спока читал?

— Чего? — едва не поперхнулся Мамонов, который в этот момент как раз отправлял в рот бутерброд с анчоусом, приправленный лучком и тонко нарезанным киви.

— Да это я так… Ты, Мамонов… ешь себе, заправляй бак под заглушку, — последовал спокойный ответ Черкасова, после чего в комнате установилась тишина, нарушаемая только хрустом жевательных приспособлений подчиненного. Покончив с рыбкой анчоусом, любознательный Мамонов снова воздел гляделки на шефа.

— Я к тому это говорил, Александр Николаевич, что Мансур этот нам все сказал, что знал. На хрена ж нам его ласкать, как красну девицу, спрашивается?

— Я, между прочим, вот уже битый час пытаюсь тебе втолковать, зачем мы это делаем, — голос Черкасова стал постепенно набирать силу. — Это только тебе кажется, что чурка все выболтал. На самом же деле он нам толком ничего так и не сообщил. И как мы не знали почти ничего до того, как взяли этого Мансура, так и сейчас не знаем. Понял?

— Так какого ж мы?..

Черкасов щелкнул пальцами, и за его спиной образовалась Марьяша, одетая в колготки и кружевной фартучек на голое тело. Александр Николаевич, как водится, хлопнул девушку по заднице, после чего молвил, повернув к ней вполоборота голову:

— Коктейль мне сделай — «соленая собака» — знаешь? От этого проклятого пива только расслабляешься — и никакого толка.

Когда Марьяша удалилась, Черкасов устремил на Мамоновова тяжелый свинцовый взгляд.

— Хочешь спросить, какого хрена мы с ним миндальничаем? Почему опять за ребро не подвешиваем? А все потому же: чтобы побольше узнать. Нам деталь нужна, мелочь какая-нибудь — зацепка, одним словом, но такая, чтобы с её помощью можно было бы насмерть прицепиться к здешнему обладателю неучтенных, «гринов». Ты что, дурак, так ничего еще и не понял? Фальшивые это баксы. Бумажные… Хотя, конечно, для Казахстана вполне пока сойдут.

Мамонов выпучил на шефа неопределенного цвета глаза, поросшие по краям век бесцветной, похожей на поросячью, щетинкой.

— Да мы только вчера их на экспертизу отправили, а чтобы такую партию всю обследовать…

— Нету у тебя, Мамонов, интуиции, — коротко резюмировал Черкасов, принимая из рук Марьяши не что салатного цвета в широком стакане, обсыпанном по краю солью. — Нету и не будет. Я еще вчера — когда деньги на столе лежали — понял: лажа это. Хотя и очень хорошая. Нам бы с тобой, Мамонов, таким мастером разжиться — вот это было бы дело…

— Ну, если уж этот молодчик такими вещами промышляет, — сказал Мамонов, откидываясь на спинку кресла, — мы его враз возьмем. Перво-наперво у нас его кличка есть — Цитрус. Справимся, где надо, и ответ получим — так, мол, и так: тогда-то этот Цитрус сидел и такой-то соответственно срок мотал.

— Да новый он, новый — как ты не понимаешь! И кличка у него липовая — для Касыма! — взревел Черкасов, размахивая увесистым кулаком в угрожающей близости от мяконького, неопределенной формы, носа Мамонова. — И срока он никакого не мотал — потому что не сидел никогда и боится этого хуже горькой редьки. Такой парень только раз на поверхность выползет, возьмет свое — ив кусты! Ищи его потом хоть на Багамах — понятно?

Мамонов промолчал.

Скрипнула дверь, вошел Гвоздь.

— Надоело мне, Александр Николаевич, этого чурку прогуливать — сил больше нет. Разрешите горло промочить?

— Отчего же, отчего же — промочи. Кстати, и своего подопечного к нам пригласи — что ему без дела сидеть? Тоже пусть выпьет. — Черкасов сплел на животе руки — вертеть пальцами. — И не пива, конечно, — тут он крикнул, обращаясь к Марьяше, скрывавшейся за невинной больничной ширмой, — водки нам дай — и побольше!

Гвоздь осклабился, довольный, что в его монотонной жизни наступили приятные минуты отдыха. Выложив на стол пачку «Лаки страйк», зажигалку и расслабив брючный ремень, он, словно к бою, подготовился к отдохновению — то и другое он делал, по обыкновению, быстро. Повернув длинный, мускулистый торс к двери и не вставая с места, Гвоздь хрипло скомандовал:

— Мансур, на выход!

Мамонов, вспомнив, как Мансур раскидывал людей у аэропорта, слегка втянул голову в плечи, но Гвоздь развеял его страхи, пренебрежительно махнув рукой:

— Не боец больше чурка. Сломался.

Вошел на костылях, кланяясь, как китайский богдыхан, Мансур. Гвоздь с видом опекуна отодвинул для него стул и предложил место. Мансур снова закивал головой:

— Спасиба, спасиба…

Появившаяся из-за плеча Черкасова почти обнаженная Марьяша поставила перед Мансуром полный до краев стакан водки. Рядом лежал бутерброд, способный своим размером ублажить разве что полевую мышь. Но тот и ему обрадовался и снова закивал, как домашняя статуэтка Будды.

— Спасиба, спасиба…

Мансур выпил.

Марьяша забрала у него стакан, коснувшись, будто невзначай, его плеча полуобнаженной грудью.

Мамонов готов был поклясться, что Мансур содрогнулся — всем телом сразу.

«А-а-а, — подумал он, — это не перерыв никакой, не отдых — это Александр Николаевич приступает к своему любимому занятию — психологической обработке».

Снова послышался щелчок пальцев Черкасова, и стакан Мансура снова наполнился.

— Вот видишь, Мансур, — произнес Черкасов, закуривая свою душистую «гавану», — ты нас, русских, у аэропорта мочил, как хотел — а мы тебе за это водочки — каково, а?

Мансур ничего не ответил и лишь блаженно закивал головой. К этому его мотанию башкой за день все привыкли и стали уже подумывать, что никакой он вовсе не мусульманин, а и впрямь поклонник Будды.

По команде Черкасова Мансуру поднесли третий стакан сорокаградусной — и не какого-нибудь сучка, а настоящей «Столичной» — еще старого розлива. Черкасов знал места…

Потом последовал резкий, как удар в лоб, вопрос:

— Как звали приятеля Касыма?

Мансура словно подбросило на месте. Стоя в полный рост — без костылей, — он гаркнул:

— Цитрус, начальник! Касым его Цитрус звал!

— Мало…

Черкасов снова выразительно посмотрел на Ма-рьяшу, и перед Мансуром опять заблистал прозрачной влагой стакан со «Столичной».

Теперь это уже больше походило на самое настоящее медленное убийство, нежели просто спаивание.

— Как он его еще называл? Может быть, было другое имя, кроме клички Цитрус? — снова повторил, пристально глядя Мансуру в глаза, Черкасов. — Ты вспомни…

— Я вспомнил, начальник, вспомнил! Иголька он его звал — редко, правда, но звал. Иголька какой-то, — произнёс Мансур, — что это такой — Иголька — я не знаю, начальник, мамой клянусь! — Тут Мансур едва не рухнул на пол. Ясно было, что в ближайшее время никакого вразумительного ответа от него не добьешься.

— Хренотень какая-то, — сказал Гвоздь, закусывая водку анчоусом.

— М-да, — многозначительно произнес Мамонов, — влили в парня чертову прорву ценного продукта, а от него в ответ «иголька» — и шабаш. Что же это за «иголька» такая, спрашивается?

— Любопытствуешь, значит? — ухмыльнулся Черкасов. — Уже хорошо. А ты слазай в энциклопедию, поинтересуйся, какие на свете «игольки» бывают. Или — ещё лучше — в компьютер. Я зачем, спрашивается, за всю эту дорогостоящую технику плачу, а?

* * *

Частное агентство «БМВ» в полном составе объявилось во дворе дома № 18 точно в назначенный час. Боря предварительно проверил свой москвичонок, отладил его, и мотор автомобиля теперь урчал, как сытая кошка. Марина, бледная, как невеста на выданье, сидела на заднем сиденье рядом с Капустинской. Руки у нее тряслись, и она то и дело лазала в сумку за платочком. Сумка, надо сказать, была все та же — снабженная шпионским фотоаппаратом.

— Да не бойся ты его, — тараторила Валентина, заговаривая Летовой зубы. Та, кстати, знала, что ей заговаривают зубы, и оттого чувствовала себя ещё более мерзко. — Он же в прошлый раз из себя джентльмена строил — так? Ну и сейчас строить будет. Имидж менять — дело непростое.

— А вдруг ему Серега сказал, что у Авилова ни какой внучки нет — что тогда? — слабым голосом вопрошала Летова и утыкалась носом в платочек.

— Тогда, тогда… — говорила Капустинская, не зная на самом деле хорошенько, что будет тогда. — Тогда ты скажешь ему, как мы договаривались — ты, мол, увидела его в Измайловском парке — и влюбилась. Что в него, в самом деле, влюбиться нельзя? Видела же, какой красавец!

— Ну влюбилась, а как квартиру нашла? Или мне об этом тоже в Измайловском парке сказали? Ты, знаешь, говори, да не заговаривайся!

Летова всхлипнула и промокнула глаза.

— Ну вы, бабенгаген, в своём репертуаре, — мрачно подал голос Боря. — Идете на дело — а до сих пор не выучили, что делать и как поступать.

Твердая Борина ладонь шлепнула по сиденью.

— Стало быть, так. — Ты, Марина, продолжаешь разыгрывать из себя внучку Авилова, пока он тебя не прищучит. Это раз. — Кулак Бориса размером с хорошую детскую голову врезался в кожаную обивку сиденья.

— И второе: если он брякнет, что никакой у Авилова внучки нет, ты бегом бежишь сюда, в машину, где я его уже жду и, конечно же, с ним разбираюсь. Уяснила?

— Уяснила, — робко сказала Маринка, которую такая постановка дела, в общем, устраивала. — Но вот только деньги как? Шилова-то за бегство с боевого поста платить не станет?

— Не станет, и правильно сделает, — произнесла Капустииская, которая давно уже распределила, на что потратить «штуку», переданную ей Дианкой. — А потому я и говорю: в случае облома вали все на Измайловский! Там народу всегда полно, а уж баб свободных — прямо тыщи! Откуда ему знать — может, ты его выследила? Сейчас такое сплошь и рядом бывает. Вон ведь — фанатки звезд эстрады выслеживают — и ничего! Так что давай — двигай! Самое главное — если он волю рукам начнет давать — ори погромче — мы же тебя страхуем!

Мрачный Боря столь же мрачно пробормотал себе под нос стихотворение:

— Себя от холода страхуя, Купил доху я на меху я, Но я ошибся, черт возьми, Щоха не греет абсолютно.

— Ты это к чему? — спросила Валентина.

— К тому, что все наши попытки страховать Летову ни хрена ей на пятом этаже не помогут. Мы будем от нее слишком далеко, — неохотно произнес Борис, но после минутного размышления добавил: — Но делать нечего — в случае чего ты все-таки, Марина, ори — и погромче! Оно и психологически действует — да и вообще…

Что подразумевал Борис под своим «вообще» Летова так и не узнала, потому что, набравшись духу, распахнула дверцу, вышла го машины и направилась к подъезду дома № 18. В этот момент Борис заметил, как во двор въехали и припарковались неподалеку от их «москвича» «жигули» четвертой модели.

Летова поднялась на лифте на пятый этаж и тоже затаилась в ожидании. Правда, если в прошлый раз она ожидала появления некоего, если так можно выразиться, абстрактного существа, «объекта», то теперь она дожидалась совершенно конкретного человека — художника Игоря Кортнева, с которым она уже была знакома лично и который, надо сказать, очень и очень ей понравился.

В очередной раз Летова себя пожалела — но жалость ее к себе была не до конца сформулирована и выражалась в одной-единетвенной фразе: «Какого черта?!» При наличии заинтересованной аудитории она, конечно, могла бы основательно развить тему. К примеру, посетовала бы на то, что она, молодая и красивая девица, должна дожидаться па грязной лестничной площадке молодого человека, который ей понравился, — но только ради того, чтобы доказать его тупоголовой жене, что он не гомосексуалист, а нормальный мужчина.

А еще она бы сказала, что рада пойти с Кортневым в ресторан — да и вообще куда угодно — причем по собственной воле, а не потому только, что в этом заключались ее обязанности сотрудника агентства «БМВ»… Короче, она многое могла бы наговорить в том же духе, выражая свое внутреннее состояние, но слушателей у нее не имелось, ее душевное неустройство ничего в денежном исчислении не стоило, а вот Шилова платила, и платила вполне прилично — а потому, хочешь не хочешь, приходилось наступать на горло собственной песне и эти деньги отрабатывать.

Бахнула дверь лифта. Марина закурила и встала на старом месте — у окна.

Было страшно. Марина с замирающим сердцем вслушивалась, как лифт одолевал пространство первого этажа, затем второго, а потом третьего и четвертого. Грохнула дверь пятого, и на лестничной площадке появился Кортнев. И тут же увидел Марину. Она настолько перепугалась, что стала скручивать в пальцах горевшую сигарету, совершенно забыв о том, что ее тлеющий кончик может впиться ей в ладонь.

Кортнев не выразил ни малейшего удивления, застав Летову на лестничной клетке. Он сразу же шагнул к ней, с силой сжал ее в объятиях и крепко, грубо поцеловал, запечатав ей таким образом рот. У Маринки закружилась голова, потемнело в глазах и пропал голос. Подать условный знак Борису — то есть завопить — она не смогла бы, даже если бы очень захотела.

— Что, внучка, опять приперлась? — грубо спросил Кортнев, прерывая поцелуй, напоминавший не ласку, а пытку. — Снова будешь ключами греметь? А умнее ничего не смогла придумать? И не вздумай мне тут кричать — это видела?

Марина увидела «это» — стальное, с чрезвычайно острым жалом — длинный, смертельно опасный, выкидной иностранный нож.

— Ну, внучка, — поинтересовался затем вице-президент, — что же мы с тобой при сложившихся обстоятельствах делать-то будем? Ты ведь ищейка моей Шиловой? Верно? Впрочем, можешь и не отвечать. Я и так знаю.

— В ресторан поедем — в самый дорогой, — с восторгом глядя в сапфировые глаза Игоря, ответила Летова, повинуясь какому-то внутреннему наитию, — и будем там веселиться, чтобы чертям стало тошно. Такое предложение вам по вкусу?

— Неплохая мысль. К тому же, как ни странно, моя Дианка в последнее время стала выдавать мне больше денег, — пробормотал Кортнев, роясь в карманах. Потом он поднял глаза на Маринку, с подозрением на нее посмотрел и произнес: — Слушай, а ты не собираешься, случаем, заманить меня в ловушку? На улице небось за мной следят в оба глаза?

Мариной овладело вдохновение. Дом № 18 она знала как свои пять пальцев и вовремя вспомнила про черный ход, который выводил из котельной на улицу с противоположной стороны двора. Схватив Кортнева за руку, она потащила его в дальний угол лестничной площадки.

— Куда ты меня тащишь, Мата Хари чертова? — воскликнул Кортнев, — правда, далеко не так агрессивно, а скорее с иронией.

— Игорь, а вам не хочется отомстить вашей мегере? — вопросом на вопрос ответила Марина, увлекая его на гнусную, пропахшую готовкой и морилкой от тараканов лестницу. — Пусть, черт возьми, она узнает, что вы в рабочее время преспокойненько сидите в ресторане с симпатичной женщиной — то-то у неё лицо вытянется! И заметьте, измены она вам вменить не сможет: обед — и все тут! Как говорится, ни какого интима.

Игорь Кортнев искренне удивился такому обороту дела.

— А. тебе-то зачем все это нужно? Насколько я понимаю, в твои функции входило выяснить, куда я уезжаю из офиса днем и с кем провожу время?

Он торопливо спускался с Летовой вниз по загаженной лестнице, время от времени поворачивая к девушке голову, желая услышать ответ на свой вопрос.

— Хотите правду? — Марина всмотрелась в него своими русалочьими глазами. — Мне не слишком нравится быть ищейкой. Ну а потом, — ее сине-зелёные глаза вспыхнули, и длинные, как крылья бабочки, ресницы взметнулись вверх, — потом… Вы мне очень понравились, Игорь Кортнев, — вот зачем мне это нужно.

Вцепившись тонкими, но сильными пальцами в темно-синий рукав пальто Кортнева, она еще быстрее припустила по лестнице вниз, вынуждая тем самым вице-президента компании «Троя» прыгать через ступеньку.

— Скорее, скорее, — подгоняла она Кортнева. — Пока наши внизу не хватились и не перекрыли нам выход с черного хода.

Чеёрный ход, который был вечно заколочен крест-накрест досками, открывался на старинную улочку, где в это время дня почти не было транспорта и пешеходов.

Марина подвела Кортнева к заколоченной двери и выжидающе на него посмотрела: дескать, что же ты стоишь, парень? Пора делать работу мужчины.

— М-да, ты явно не суфражистка, — с ухмылкой произнес Кортнев и несильно толкнул дверцу плечом, проверяя ее на прочность. — Предоставляешь всю грязную работу делать мужчине.

— Об этом мы с вами поговорим, когда выберемся отсюда, — отчаянно зашептала Летова. — По моим расчётам, мои сотрудники — те, что снаружи следят за подъездом — уже посматривают на часы.

Кортнев нажал на дверь — на этот раз куда сильнее. Доски, которые скрепляли ее крест-накрест, подались и отвалились сразу, блоком. Гвозди давно проржавели и стали ломкими, как макароны. Кортнев ударом ноги распахнул дверь и выскочил на улицу. За ним скользнула Марина.

Пробежав рысью метров двести — до оживленного перекрестка, — парочка пошла неспешным шагом, с шумом втягивая в себя воздух.

— Ну-с, куда теперь? — осведомился Кортнев, счищая с рукава пальто известку и остатки старой краски.

— Это уж вам лучше знать, господин вице-президент, — вы у нас знаток роскошных заведений, — смело вскинув на вице-президента глаза, ответила Летова.

* * *

— Не нравится мне все это, — сказал Боря, глянув на часы примерно в ту самую минуту, когда Марина Летова торопила Кортнева. — Ты понимаешь, что происходит? — Борис, как волк, всем телом повернулся к сидевшей на заднем сиденье Капустинской. — А что, собственно, происходит? — отчаянно блеснула глазами Капустинская. — Ну разболтались они на лестничной клетке, а то и в квартиру вошли — чтобы, к примеру, кофейку попить — ну и договориться о походе в ресторан. Для этого тоже, знаешь, время нужно — все-таки в ресторан не с бухты-барахты приглашают!

— А если Кортнев понял, что никакой внучки у Авилова нет? — в который уже раз задал этот набивший оскомину вопрос Борис и посмотрел в зеркальце заднего вида — его взгляд по-прежнему приковывала к себе потертая «четверка», по странной прихоти судьбы появившаяся во дворе в то самое время, когда сотрудники агентства «БМВ» разыгрывали свою комбинацию. Но не сама старая машина привлекала его внимание, а человек, который сидел за рулем. Даже Борису с его не слишком развитым воображением водитель «четверки» не приглянулся — и весьма.

— Тогда она вопить будет, — нервно сказала Капустинская. — А пока… пока, как видишь, все тихо. Кроме того, у нее запасная версия имеется — с Измайловским парком… Ты что, Летову не знаешь? Выкрутится как-нибудь.

Человек, который сидел в четвертой модели «жигулей», Летову не знал и переговоров Бориса с Капустине кой, естественно, не слышал. Как только минула четверть часа после того, как в подъезд вошел Кортнев, он вылез из своей машины и быстрым шагом направился к подъезду.

Бросив Капустинской только одно: «Сиди — и не дай тебе Бог рыпнуться», — Борис выждал, когда владелец «четверки» скрылся в подъезде, и сразу же двинулся вслед за ним, сунув что-то в задний карман брюк. Сыпал мягкий снежок, небо было светло-серым, и Вокруг стояла такая тишина и благодать, что трудно было поверить, будто в этом дворе могло произойти что-то страшное или хотя бы неприглядное. На детской площадке собрались пообедавшие и выспавшиеся ребятишки, перед которыми стояла их воспитательница, о чем-то с вдохновением им рассказывая.

Валентина застыла, не отрывая глаз от желтой двери подъезда, где скрылся Борис.

Как бы она ни препиралась с Борей в соответствии с традицией, заложенной еще в детстве, она его любила, ценила и уж ни в коем случае не хотела, чтобы с ним приключилось что-нибудь дурное.

Валентина видела типа, который вошел в подъезд перед Борисом, и у нее хватило жизненного опыта, чтобы понять — этот человек был профессиональным убийцей. В конце концов, она проучилась некоторое время на юрфаке и кое-что в своей жизни повидала. Во всяком случае, ей приходилось бывать в «Матросской Тишине» и посещать камеры, где сидели насильники и убийцы, но никогда прежде ей не приходилось видеть такого кошмарного лица, как у того парня, который вылез из «четвёрки».

«Вот дьявольщина, — в сердцах чертыхнулась она, вспоминая систему идентификации преступника, которая со всей серьезностью рассматривалась в прошлом веке — ну почему они отказались от «комплекса» Ламброзо, который уверял, что преступление изначально зафиксировано на физиономии у каждого убийцы? Ведь на роже у этого парня, по крайней мере, десять мокрух — это уж как пить дать!»

Но ещё больше она удивилась, когда увидела, что двери подъезда распахнулись и из него с мрачными физиономиями вышли Борис и тот самый тип — с «комплексом» Ламброзо на лице. Внешне они вели себя вполне дружелюбно, но Валентина чувствовала, что красноглазый был Борису явно не по нраву.

— Это человек Шиловой, — сразу же объяснил ей Борис, не глядя на красноглазого. — Мы установили, что Кортнев и Марина Летова выбрались из дома через черный ход и куда-то уехали.

— В ресторан, надеюсь? Ну и слава Богу, — сказала Валентина и даже потерла руки от удовольствия. — Вот уж где они найдут общий язык!

— За ними требуется наблюдение, — произнес, как провел ржавой пилой по оселку, человек с «комплексом» Ламброзо. — И никакого общего языка между ними быть не может — это просто исключено.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Новейший ресторан «Первая формула», куда приехали Кортнев с Мариной, поражал обилием автомобильных причиндалов. Здесь были колеса в метр шириной, изготовленные из углепластика муляжи автомобильных болидов и сверкавшие, словно ювелирные изделия, многоцилиндровые двигатели. Все это великолепие являлось украшением интерьера.

Метрдотель, узнав, что перед ним вице-президент компании «Троя», предложил молодой чете дивный столик, покрытый флагом с черной лошадью фирмы «Феррари», которым якобы в прошлом году размахивали болельщики великого Михаэля Шумахера.

— А здесь очень мило, — выпалила Маринка, с ужасом представляя себе, сколько стоит сервис в этом заведении.

Кортнев ее не слушал. Повернувшись вполоборота к официанту, он диктовал ему список экзотических блюд, которые, судя по всему, им предстояло со временем поглотить.

Поскольку Игорь на время переключил внимание на официанта, Марина рассеянно огляделась. И сразу же ее взгляд наткнулся на человека, которого она видела в своих страшных детских снах, а потом, когда выросла, забыла.

Он сидел — один-одинешенек — за маленьким столиком и не сводил с нее глаз. Глаза у него были ужасные — похожие на свинцовые шарики — и с таким же свинцовым выражением. На голове у него, как у сказочного гнома, сидела шапочка — но не красный, отороченный мехом колпачок, а плоский, как шляпка гвоздя, голубой берет десантника.

То, что это был злой гном, Маринка поняла сразу. Довольно было одного только взгляда в его свинцовые глаза. И еще: гном был не гном, а очень высокий мужчина в черном жеваном костюме и галстуке, похожем на черную помятую селедку.

Когда Игорь сел к столу, Маринка на некоторое время забыла про злого гнома. Слишком многое ей хотелось объяснить Кортневу.

— Я вам вот что, господин Кортнев, хотела сказать, — начала она, набрав в грудь побольше воздуха. — Вы, конечно, вице-президент и все такое, но я…

— А ты шпионка Мата Хари и все такое. И зачем ты только — такая красивая — взялась за это дело, а? — Роскошный Игорь Кортнев вытянул ноги в сверкавших туфлях и потянул из соломинки коктейль, который предложил ему официант. — Выпей вот, — пододвинул он ей стакан с оранжевым напитком. Между прочим, «Джордан» называется.

— А почему «Джордан»? — спросила Марина, расправляя на коленях юбку и устремляя на Кортнева сине-зелёный взор.

— Потому что потому, — сказал Кортнев, отвечая Летовой колючим взглядом, и сразу же в свою очередь задал ей вопрос:

— Так какого же черта ты за мной шпионишь, девушка? Денег не можешь, что ли, другим способом заработать? — Кортнев положил в золотой мундштук сигарету и закурил. — Впрочем, это так, вопрос риторический. Люди сейчас, чтобы выжить, во все тяжкие пускаются. Так что твое занятие ничем не хуже прочих. А в том, что Шилова рано или поздно установит за мной слежку, я не сомневался. Меня больше интересует другое: что, на твой взгляд, я должен та кого натворить, чтобы Дианка меня велела прикончить? Иными словами, до какой степени я могу позволить себе вольности с другой женщиной, чтобы это не было чревато для меня смертью? Она тебе об этом, случаем, не говорила?

У Маришки разом оледенели руки и ноги.

— Как это — прикончить?

— Очень просто: раз по головке — ив сундучок. А ты как думала? А-а-а, так ты, оказывается, Дианку не знаешь? Такая уж она у меня, моя Дианка, — собственница. Она ни с какими бабами делить меня не желает — и отпускать на волю — тоже. У нее в башке засела фраза какого-то античного автора — «лучше мёртвый, чем неверный». Она, знаешь ли, античных авторов почитывает — все больше тех, что норовили прихлопнуть в Афинах или Риме демократию. Как тебе, скажи, это нравится?

— Нет, мне это очень не нравится, — сказала Марина. — Где тут ваш «Джордан»? — Она вытянула почти весь коктейль без соломины до дна и махнула официанту, чтобы он принес еще. Тот мгновенно выполнил приказание подруги вице-президента Кортнева. Марина снова схватилась за стакан.

Кортнев смягчился. Более того, он намазал на пресный крекер дорогой, как жемчуг, иранской икры, и скормил ее Летовой: коктейль «Джордан» был очень крепок.

— Значит, Шилова может преспокойно вас ухайдокать? — спросила она, поднимая на Кортнева свой взор русалки. — А я, получается, всему этому потворствую?

Игорь Кортнев выказал удивительное хладнокровие. Пододвинув Маринке салат «стоп энд гоу», он сказал:

— А что ты хочешь? Я сам себе такую судьбу выбрал. Богатую жену нашла мне сваха — все по закону — другое дело, супруга не имеет, конечно, права меня убивать, но мы же с тобой не в Англии, смекаешь? А здесь, у нас, моя Шилова может делать, что захочет. Если, конечно, решит, что я ей изменяю.

— Но самое страшное другое, — сказал он шепотом, чуть пригибаясь над столом. — Как это ни смешно и ни ужасно: она меня любит и вследствие этого желает заполучить меня не только в качестве красивого декора, — тут Кортнев мрачно ухмыльнулся, — но и всего целиком…

Марина задумалась. Положив свои тонкие пальцы на запястье Кортнева, она горячо прошептала:

— Бог мой, да вы, пожалуй, самый несчастный человек на свете…

Пока официант приносил английский ростбиф и «завертанцы» по-бретонски под соусом бешамель, Игорь успел в нескольких словах поведать Марине грустную историю своего знакомства с Шиловой.

— Я знал с самого начала, что она пришлет кого-нибудь, — говорил он, поглядывая на часы, — просто не мог предположить, что этот «кто-нибудь» окажется такой приятной во всех отношениях девушкой. Впрочем, что я? Шилова могла подослать ко мне только такую! Это же ее лозунг: самое лучшее в мире — только для нее!

— Вы еще не знаете особенно гнусной подоплеки этих событий, — сказала Летова, снова касаясь пальцами тонкого запястья художника Кортнева. Она понимала, что совершает, так сказать, «должностное преступление», но ничего не могла с собой поделать. Если бы Марину в этот момент спросили, как она относится к вице-президенту компании «Троя», она бы, не моргнув и глазом, ответила, что влюблена в него по уши.

— Мне нужно срочно позвонить, — произнес он с ухмылкой, которая должна была означать, что звонить он собирается отнюдь не Шиловой.

Как только Игорь отошел, перед взглядом Марины снова возник отвратительный субъект в берете. Он по-прежнему рассматривал ее в упор и делал ей какие-то знаки — то ли мигал глазом, то ли ухмылялся. Марина отвернулась и стала смотреть на стриптизёршу, которая в этот момент стягивала с себя что-то вроде резинового надутого бюстгальтера.

— Гость за соседним столиком предлагает вам выпить с ним розового французского шампанского, — сообщил официант, и Марина увидела перед собой огромный фужер, содержимое которого искрилось и переливалось, словно хрустальные ключи из сказки.

Марина слегка растерялась, не зная, как себя вести, и в сторону «голубого берета» посмотреть не решилась. Между тем стриптизёрша на эстраде избавилась от надутого, похожего на шину резинового бюстгальтера и стала трудиться над такими же трусиками.

«Хоть бы Игорь скорее пришел, что ли», — подумала Марина и отпила — но не из фужера с шампанским, который поставил перед ней официант, а из бокала с белым вином, сопутствовавшим блюду под соусом бешамель.

Неожиданно ей подали еще один фужер с шампанским. Летова оглянулась. «Десантник» смотрел на нее в упор, щерился во все тридцать два зуба — надо сказать, весьма плохих — и трогал краем своего бокала другой бокал, стоявший на его столике. Марина решила не напрягать ситуацию, демонстрируя презрение, и прикоснулась краем своего бокала к присланному фужеру.

Это было ошибкой, поскольку мерзкий тип, которому в ресторане такого класса, как «Первая формула», было не место, тотчас же поднялся со стула и прошел к столику Летовой.

— Позволишь? — спросил он с таким видом, будто она была продажная женщина и имела вытатуированную на бедре надпись — свою постоянную цену.

Марина не знала, что ответить: в таких роскошных ресторанах ей отродясь не приходилось бывать, а этот парень вел себя так, будто знал здесь всех и вся. Во всяком случае, официанты смотрели ему в рот и старались угадывать малейшие его желания.

Марина промолчала, а субъект в берете уселся за ее с Кортневым столик.

— Видел твоего «нового русского», — развязно сообщил он, мгновенно выливая себе в глотку фужер розового шампанского. — Не мужик, а прямо сакура в цвету. Он у тебя, часом, не педик? Да ты не стесняйся, — прибавил он, — сейчас таких клюшек, вроде тебя, которые педиков конвоируют, чертова прорва. — «Десантник» щелкнул пальцами, отчего рядом с ним мгновенно материализовался официант.

— Миноги мне дай в желе — и много, — коротко распорядился он. — Люблю, знаешь ли, — обратился он к Летовой, — потому как в Прибалтике служил. Так ты мне не ответила, — снова вернулся он к прерванной им же самим беседе, — ты что — педиков в свет выводишь? Чтобы их, значит, за мужиков держали… Хвалю, девочка, дело хорошее, — «Голубой берет» достал из кармана черного костюма нож-выкидуху и принялся прямо за столом чистить им себе ногти.

— Ну, и сколько ты с ним намолачиваешь? — «Десантник» поднял свои оловянные глаза и воткнулся ими в оцепеневшую Марину.

— Страшно, да? — осклабился «десантник», которому, по-видимому, чрезвычайно импонировал ужас другого человека. — Но ты не боись — я тебя не трону. Мне ведь чего надо? — обратился он к Маринке, складывая нож и пряча его в карман, — самую малость ласки — и шабаш. Возьмешь за щечку, пока твой в сортире со своими тусуется — и ладно. А я тебе за это две сотни «зеленых» отстегну. Не лишняя ведь вещь — два стольничка, верно? Купишь себе бигуди или еще что-нибудь — морду мазать, чтобы мягкая была. Ну, пошли, что ли?

«Десантник» встал из-за стола и двинулся к выходу. Он даже не повернул головы, чтобы проследить — идет она за ним или нет. Он не сомневался в том, что она за ним последует. Тем более что свои два «стольничка» он — щедрая душа — уже придавил тарелкой, из которой только что ела Марина.

Марина, как завороженная, смотрела ему в спину, не зная, на что решиться и как поступить. В эту минуту, к огромному ее облегчению, вернулся, наконец, Игорь. Заметив две бумажки по сто долларов, лежавшие под тарелкой на их столике, он вопросительно выгнул брови и весело блеснул сапфировым глазом.

— А ты, оказывается, времени даром не теряла…

Девушка вцепилась в его руку, как утопающий цепляется за обломок мачты, и глазами указала ему на типа в голубом берете, который в этот момент как раз начал поворачиваться в их сторону.

— Он потребовал, чтобы я… Короче, он хотел, что бы я… И деньги заплатил…

— Молодой человек, — мгновенно среагировал Кортнев, вставая и подбирая со стола доллары, — мне кажется, что вы за нашим столиком кое-что забыли. — Точным жестом вице-президент компании «Троя» запустил доллары «десантника» так, что они спланировали тому прямо под ноги.

Ресторан замер. Кортнева знали почти все — кто ж не знал красавца мужа знаменитой Шиловой? Второго человека — в нелепом голубом берете — знали немногие — но те, кто знал, предпочли бы побыстрее забыть или не знать вовсе.

— Что такое? Ты мне, грязь, под ноги мои же собственные «грины» мечешь? Да от твоей красивой рожи, педрило, сейчас один кишмиш останется!

«Десантник», он же сильно увеличенный в размерах злой гном, вытянул из кармана «выкидуху», отщелкнул лезвие и пошел на Кортнева, помахивая в воздухе клинком, как это обыкновенно делали герои в испанских фильмах, где все проблемы разрешались поединком на ножах.

— Игорь, бегите от него — это ужасный человек! — крикнула Марина, толчком ноги посылая свободный стул прямиком под ноги «десантнику». Тот споткнулся, выругался и устремил на Маринку взор, который, казалось, говорил: «Тебя, стерва, я никогда не забуду».

Кортнев не побежал. В полном соответствии с предложенным ему сценарием он выхватил из кармана точно такое же оружие, как у «десантника», выщелкнул лезвие и пошел ему навстречу.

Летова уткнулась лицом в ладони и мало что видела из того, что происходило потом.

Кортнев выставил вперед левую ногу, махнул лезвием так, что оно свистнуло, и принял оборонительную позицию. Чтобы окончательно походить на испанца, бросившего вызов кровному недругу, Кортневу оставалось только обмотать несуществующим плащом левую руку.

«Десантник» сделал выпад — лезвие его ножа блеснуло, как молния, над правым плечом Кортнева. Тот, будто в танце, отступил, и клинок «берета» пролетел мимо. Игорь Кортнев демонстративно швырнул свой нож на пол и сильнейшим ударом левой под дых отправил «десантника» в нокаут. «Десантник» рухнул на полированный пол как подкошенный. Впрочем, он тут же вскочил и снова бросился на Кортнева.

Тут, однако, их растащили. Вернее, процесс происходил в одностороннем порядке — в «берета» вцепились человек шесть охранников. Метрдотель уже представлял, как расправляется с ним Шилова, которая, как известно, ничего никому не прощала, и покрывался холодным потом. О том же, кто был противник Кортнева и как ему удалось проникнуть в помещение ресторана, куда пускали только по особым карточкам, он в тот момент не подумал.

Хотя в ресторан запрещалось проносить фотокамеры, полыхнуло несколько блицев, которые заставили Летову поднять глаза.

— Это называется — как же долго я спала! — сказал Кортнев, усаживаясь к ней за стол и приступая к трапезе. Если бы его грудь не вздымалась под белоснежной рубашкой чуть чаще, чем прежде, можно было подумать, что конфликта не было вовсе.

— Где он?.. — спросила Марина, пытаясь справиться с дрожащими губами. — Он же хотел вас убить!

— Хотел, да не смог, — произнес уже совсем спокойно Кортнев, накладывая себе на тарелку крохотную жирную фаршированную перепелку. Ты мне помогла. Очень ко времени бросила ему под ноги стул… — Кортнев проглотил крохотный кусочек перепелки и запил его белым вином.

* * *

— Хорош, нечего сказать! — Черкасов швырнул чуть ли не в лицо Гвоздю несколько фотографий из светской вечерней хроники. — Устроил поножовщину в «Первой формуле» — и с кем? С мужем Шиловой! Ты хоть представляешь себе, что это значит?

Черкасов прошелся по комнате, заложив руки за спину. Очутившись у окна, он некоторое время рассматривал огромный черный портрет ночного города, вставленный в алюминиевую раму.

— А чего такого-то? — Гвоздь ни в малейшей степени не чувствовал себя виноватым. — Хотел прихватить за задницу его подружку, ну поцапались малость — никакой мокрухи, никаких пушек — все тихо-мирно. Стоило-то огород городить, Александр Николаевич?

— А выкидной нож? — замороженным голосом поинтересовался Мамонов, расположившийся на диване — поближе к шефу. — Ты его достал первым! Теперь Шилова подумает, что кто-то из наших решил подколоть ее бесценного Кортнева. А знаешь ли ты, чем чреваты такие штуки?

Мамонов, ревниво следивший за восхождением рядом с Черкасовым новой звезды — Гвоздя, в определенном смысле ревновал его к шефу, а потому старался, чем можно, ему подгадить, хотя особенно с этим и не пережимал — просто-напросто потому, что боялся десантника.

— Да какой там нож? — хмыкнул Гвоздь, наливая себе пива и жадно выпивая стакан — его огромный кадык двигался вверх и вниз, как заведенный, и это зрелище почему-то приковывало к себе внимание Мамонова до чрезвычайности. — Так, итальянская игрушка. Если на то пошло, то и у Кортнева такая же точно итальянская зубочистка имелась. Вот если ты, Мамонов, хочешь увидеть нож настоящий — тогда смотри!

Гвоздь вытащил из кожаных ножен, висевших, как маленький рюкзак, у него на спине между лопаток, огромный, отливавший воронением клинок с зазубринами у рукояти и ткнул его Мамонову чуть ли не под нос. Мамонов поморщился и тыльной стороной ладони отвел клинок от себя.

— Что, не нравится? — хохотнул Гвоздь, высоко вскидывая вверх руку и пряча оружие в ножны — за шиворот пиджака. — Подумаешь, чистоплюй какой нашёлся! А кто в свое время директора «Антрацита» грохнул — не ты, что ли?

Такой случай и в самом деле имел место, и Мамонов изо всех сил старался о нем забыть — тем более что дело это было, что называется, «свойское», когда разборку устроили свои. Тогда не поделили акции крупнейшего угольного концерна, и директор Худо яров первый схватился за оружие. С тех пор Мамонов всячески убеждал себя, что стрелял в целях самообороны.

— Да хватит вам грызться, — миролюбиво, со всем не так, как обычно, произнес Черкасов, закончив высматривать за окном нечто такое, что было открыто только его взору. — Ты мне, Мамонов, лучше вот что скажи — ты выяснил, что такое «Иголька»? Наверняка это тоже прозвище — известное определенному кругу людей.

— У меня, Александр Николаевич, как всегда, все готово. Как в аптеке. Извольте, так сказать, глянуть.

Мамонов прошел к компьютеру, щелкнул несколькими тумблерами, проделал несложную операцию с «мышью», и на экране высветилось: «Игла гравировальная — тонкий металлический штифт с конусообразным или срезанным концом. Применяется в гравюре на металле и в литографии».

Мамонов обвел взглядом триумфатора маленькую компанию.

— Ну как, Александр Николаевич? — поинтересовался он. — Теперь вы убедились, что в нашем деле нужны не одни только «гвозди»?

Гвоздь пробурчал что-то не слишком лестное в адрес Мамонова, с минуту глядел на монитор, после чего скривил рот в тонкогубой улыбке.

— Хренотень какая-то… Штифт с концом… Металл, литография — это все к чему, а?

Черкасов, наоборот, словно прилип к экрану компьютера. То, что он увидел на мониторе, ему явно нравилось.

Плюхнувшись в кресло, он сплел на животе пальцы и произнес:

— Ну, что я тебе говорил, сукин кот? Мансур рассказал даже то, о чем, в сущности, не имел представления. Что для этого тупого азиата какая-то «иголька»? Так… мираж. Но слово это все-таки ему в башку засело. И отложилось — потому что прозвище это довольно необычное.

— Александр Николаевич, — сказал Гвоздь, невольно подтягиваясь, потому что Черкасов уселся рядом, — «Иголъка», «шпилька» — это все хорошо. Делать-то что будем? — Гвоздь норовил взять реванш у «сукиного кота», чей успех у шефа не был ему до конца понятен. — Насколько я врубаюсь, это кликуха кое-что говорит о том, чем этот Цитрус промышляет и в каких местах тусуется, — продолжал Гвоздь, пытаясь определить для себя круг проблем. — Тогда, может, нам взять Мансура — да и прогуляться с ним по этим самым местам — вдруг Мансур его узнает? Шанс, конечно, ничтожный, но все-таки есть, — добавил он.

— Как ты, интересно, станешь этого самого Мансура прогуливать, — с ехидной ухмылкой произнес Мамонов, — когда ты ему из своего любимого «Люгера» выбил напрочь голеностоп? Уж лучше бы ты стрелял ему в плечо…

— Дурак ты, — только и сказал Гвоздь и отвернулся. Ему, как человеку военному, было ясно, что промедли он хоть секунду — и Мансур бы ушёл.

Черкасов, надо сказать, хорошо это понимал. Некоторое время он сидел, глубоко задумавшись, после чего поднял тяжелую лысую голову и оглядел долгим взглядом своих людей. Мамонов — как всегда — смотрел ему чуть ли не в рот и готов был исполнять любое его задание. Кроме того, он умел действовать самостоятельно. Другое дело, полагаться на его инициативу Черкасов не мог и не хотел — незачем было давать «сукиному коту» слишком много воли. Он, конечно, дурак, но, как показали последние события, дурак довольно хитроумный.

Гвоздь же был исполнителем в его, так сказать, идеальном виде, хотя и с фантазиями. Правда, его фантазии распространялись в основном на боевые операции. По большому счету, Гвоздь и Мамонов были людьми вполне подходящими — так сказать, руки и вполне работоспособный мозг, вдохновляемые мощным интеллектом. На данный момент Черкасову ничего другого и не требовалось.

— Значит, так, Гвоздь, — сказал он, — ты поедешь на Измайловский рынок. Там у художников главное толковище. Тебе не кажется, что ты сам и особенно твой друг Мансур чем-то походите на вернувшихся с войны ветеранов? Придется тебе вместе с Мансуром сделать вид, что вы разыскиваете бывшего однополчанина по прозвищу Иголка или Цитрус — можешь называть обе клички. Работа непыльная, но скучная и может затянуться — так что ты, Гвоздь, много не пей. — Тут Черкасов ухмыльнулся — он знал, что сколько бы ни пил Гвоздь, ему это было что слону дробина.

— И не дай тебе Бог налить Мансуру: ты ж понимаешь, Гвоздь, что ему смотреть надо — и очень хорошо смотреть. Чтобы Цитруса увидеть. — Тут Черкасов нахмурился и пожевал губами. — В это я, как ты догадываешься, не очень верю, но всё-таки… Посули ему пять тысяч баксов в случае успеха… На эти бабки он сможет жить в своем Казахстане в течение лет примерно ста… Сам понимаешь, Касым его в суть своих дел не посвящал — ну и соответственно платил ему копейки. Ты все понял? — голос Черкасова неожиданно набрал страшную силу, и даже непробиваемая голова Гвоздя в плоском берете дернулась, как будто рядом с ней взорвалась граната.

Не получив никаких дополнительных инструкций, Гвоздь вышел. Мамонов расцвел.

— Здорово вы его, Александр Николаевич, — сказал он. — Сразу свое место стал знать, суконка!

— А ты-то — свое знаешь? — Черкасов поднял тяжёлый взгляд на своего помощника.

— Знаю, — сказал как отрезал «сукин кот». — Командуйте — все выполню. Вы, Александр Николаевич, для меня все равно что капитан первого ранга!

— Ну и славно, — произнес Черкасов, уложив руки на животе — вертеть пальцами. — Ты ведь не Гвоздь, ты лучше понимаешь, что такое «иголька». А потому тебе предстоит бродить по инстанциям — то есть по художественным вузам — отыскивать следы высококлассного графика-гравера, который способен сделать то, что делал Цитрус — то есть изготовлять фальшивые «грины» достаточно высокого качества. И не забудь, — огромный волосатый кулак Черкасова, которого так боялся Мамонов, замаячил в непосредственной близости от его носа, — внешность этого графика должна тютелька в тютельку совпадать с описанием, полученным от Мансура.

* * *

— Плёнки давай — и поскорее! — Капустинская одарила Летову злобным взглядом и протянула к ней руку с хищно загнутыми ногтями — настоящую лапу коршуна. Боря сидел за столом и, старательно отворачивая от Маринки морду, смотрел в окно — тоже был недоволен Летовой: какого, спрашивается, хрена она смылась с Кортневым и никого не предупредила? Короче говоря, Летовой оставалось одно — стоять и «обтекать» по полной программе.

Тем не менее она сдаваться без боя не собиралась.

— Нет у меня никаких пленок, — тоже довольно агрессивно провозгласила она. — Потому что я хлопнулась в обморок, когда Кортнев выхватил в «Первой формуле» нож. На него полез какой-то дебил в голубом десантном берете. Что, не нравится? Тогда увольняйте меня к чертовой матери, потому что я в жизни не думала — исходя из того, как сладко Валентина пела, расписывая цели и задачи нашего агентства, — что перед моим носом начнут сверкать ножи!

— Ишь какая слабонервная, — ядовито сказала Валентина. — А вот с Кортневым бежать через заднюю дверь тебе духу хватило!

Маринка устало присела к столу и, облокотившись на столешницу, оперлась подбородком на руку.

— Ну что вы от меня хотите, а? — спросила она, обращаясь, скорее, к Борису, нежели к пылавшей злобой Капуетинской. — Неужели не понятно, что Игорь мигом раскусил нашу комбинацию с внучкой Авилова и мне оставалось одно: предстать перед ним в роли доморощенной Мата Хари! Для не слишком образованных сотрудников конторы, — тут Летова возвела русалочьи глаза на Капустинскую, — могу дать разъяснение, что это была шпионка международного класса. Так, кстати, Игорь меня и назвал.

— Нет, вы только подумайте, — взвыла Капустинская, хотя было видно, что она начала постепенно сбавлять обороты. — Она его уже Игорем величает! — Капустинская пристукнула по столу массивным донышком, чашки, из которой она пила кофе. — Для нас он «объект» — и больше ничего. Всякое сближение с «объектом» является для сотрудника агентства серьезной оплошностью — это как минимум.

Летова вскочила с места и принялась расхаживать по комнате.

— Хорошо. Увольняйте меня! А как мне было его называть? Господин подозреваемый? Впрочем, это не главное. Главное, что мы его недооценили. «Измайловский парк», «Измайловский парк», — скривив губы, протянула Марина, намекая на версию Капустинской о влюбленной якобы в Кортнева дурочке из парка, роль которой она, Летова, должна была сыграть. — Да он сразу догадался, что я ищейка Шиловой. Как только узнал, что у пенсионера Авилова никакой внучки нет. А еще он сказал, что Шилова хочет его убить. Вот!

— Что такое? Убить? Да ты что — белены объелась? — вскричала Капустинская, получая новую возможность для проявления своего холерического темперамента. — Это с какой же стати? Да она на свои миллионы знаешь какого Кортнева себе купит?..

— Да знаю, знаю — лучше прежнего! — закончила за нее Марина, оскалив рот в злобной ухмылке. — А ведь ты сама мне говорила, что Шилова любит Кортнева, — как тогда?

Красная, растрепанная Капустинская промолчала.

— Если любишь, кроме того, кого любишь, — никого не надо! — вдруг завопила Марина, размахивая руками, словно мельница. — Понимаешь! Никого! — А знаешь, что мне еще сказал Кортнев? — снова напустилась она на Капустинскую, — знаешь? Он сказал, что Шилова живет по принципу «лучше мертвый, чем неверный» — вот так-то!

Летова уселась за стол и налила себе из огромного кофейника Капустинской кофе, тем самым положив конец этой истерической вспышке. Она очень устала — от придирок Капустинской, от недоброжелательности Бориса, а более всего — от собственных чувств, которые возникли у нее к Кортневу, но не находили выхода. Летова пребывала в полнейшей растерянности, а потому всякое замечание на свой счет воспринимала чрезвычайно нервно, если не сказать агрессивно.

Настала тишина. Даже Валентина поняла, что на Летову больше давить нельзя. Тем более что у нее не имелось причины не доверять ее словам — Капустин-ская считала Летову честной — даже слишком честной для того занятия, которое они себе избрали.

— Все это очень мерзко, — неожиданно произнёс Борис, выступив — к большому удивлению Валентины — в поддержку Летовой. — С мокрухой мы до сих пор дела не имели.

— Ты о чем это? — осторожно поинтересовалась Валентина, хотя отлично понимала, о чем говорят Борис. — Да это она так, от нервов.

— Черта с два, от нервов! — произнес Борис, пытаясь на ощупь отыскать на столе штопор, чтобы открыть бутылку с любимым вином Капустинской. — Сдается мне, что твоя Шилова — та еще штучка — и Летова совершенно права, что ее опасается. Если ты, Валентина, еще раз ради нее подставишь под удар Ма-ришку, то я… да куда же, черт возьми, запропастился штопор?

— На, выпей скорей и подумай хорошенько. — Капустинская добрела на глазах — она собственноручно откупорила бутылку «Монастырского» и вылила в кружку Бориса, по крайней мере, половину её содержимого. — Ну как, скажи, я могла подставить Летову?

— А чего тут думать? — Борис, однако, вино выпил и даже с большим удовольствием. — Подставила — так нечего теперь отпираться. Что она могла сделать, если Кортнев ее расшифровал? Каюсь, и я был не лучше тебя, когда отправлял Марину на встречу с этим пижоном. Мы на чем основывались? На слабенькой теории, что Кортнев болван и о лжевнучке Авилова справок наводить не станет. А он — навел. А в резерве у нас имелась версия, что якобы она, Летова, увидела Кортнева в Измайловском парке и полюбила с первого взгляда, а потом выследила. Согласись — эта выдумка вообще не выдерживает никакой критики! Но заметь — даже при этом Летова свое задание выполнила — и Кортнева в ресторан отвела. Хотя, конечно, и заставила нас поволноваться. А то что не смогла сфотографировать — с нее взятки гладки — если у нее перед носом и в самом деле поножовщина началась. Но мы об этом скоро узнаем — когда выйдут вечерние бульварные издания, где любят смаковать всевозможные скандалы. Там наверняка и фотографии будут — найдется, что показать твоей Шиловой!

— А она за это нам заплатит? — ехидно поинтересовалась Капустинская, тоже отхлебывая «Монастырского». Злоба у нее убывала с каждой минутой. Валентина была женщина отходчивая, но ехидства у нее всегда имелось с избытком.

— Заплатит, не волнуйся, — сказала столь же вспыльчивая и отходчивая Летова, успевшая, как и все, приложиться к чаше. — Ведь она за что платила? Не за фотографии, а за то, чтобы я ее Кортнева в ресторан вывела — так?

— Так, — вынуждена была согласиться Капустинская. — Но уж больно не солидно к ней приходить с пустыми руками — даже без снимков.

— Солидно — не солидно, глупости все это, — веско сообщил свое мнение Борис, откупоривая новую бутылку с «Монастырским», которое, как оказалось, очень хорошо скрепляло дружеские узы сотрудников. — Меня другая проблема беспокоит, — сказал он, глядя на Валюшку. — Ты вот Летовой не веришь, а сама-то работничка Шиловой видела — того, что в «жигулях» во дворе сидел? Чистый вампир! Как думаешь, почему он во дворе отпивался? — Борис привстал и навис всей своей мощной четырехугольной фигурой над Капустинской. — А очень просто — нас проверял! Не верит нам особенно Шилова — вот что. Или того хуже — уже про себя кое-что решила, а нас — ясное дело — в известность ставить не собирается! Так-то!

Оба помолчали, потому что под словами Бориса — «про себя кое-что решила» — скрывалось такое ужасное подозрение, что его даже и обсуждать особенно не хотелось. Капустинская, разумеется, помнила личико посланца Шиловой — с такой физиономией было хорошо в безлунную ночь выходить на большую дорогу с вострым ножичком. Валентина, кстати, ни минуты не сомневалась, что ножичек у того ублюдка имелся, а скорее всего — что-нибудь куда более смертоносное.

— Вы о чем это? — удивилась Маринка, которая Серебрякова не видела и теперь недоумевала по поводу личности, которую обсуждали Борис с Валей.

— Да так, — стараясь изо всех сил выглядеть равнодушным, чтобы не пугать Летову, сказал Борис. — Был один тип во дворе — от Шиловой. Сидел в «жигулях» и следил за подъездом вместе с нами.

— Да вы что? — вскричала Марина, мгновенно возвращаясь к прежнему возбужденному состоянию. — Так Кортнев наверняка какого-нибудь такого «работничка» и имел в виду, когда говорил, что Шилова убить его хочет. Не станет же она сама ручки марать. Потому он и цитату из древних приводил — ту, что Шилова повторять любит. — Маринка пощелкала в воздухе пальцами, вспоминая слова вице-президента. — Да вот: «Лучше мертвый, чем неверный». Думаете, просто так все это? Черта с два! Короче, Кортневу надо всё рассказать!

Последнюю фразу, признаться, Маришка произнесла с ложным пафосом. На самом деле в ресторане она и так уже выболтала Кортневу под коктейль «Джордан» абсолютно все — даже о подозрениях Шиловой в его гомосексуальности. Но теперь вдруг поняла, что о многом не знает и события — того и гляди — могут принять иной оборот — куда более серьезный, чем ей казалось вначале.

— Ты с ума сошла? — коротко осведомилась холодная и острая, как лезвие бритвы, Капустинская. Период «оттепели» у нее завершился. — Разве так можно обращаться с клиентом, тем более с таким щедрым, как Шилова?

— А она, твоя Шилова, не только щедрая, но ещё и безжалостная. Мужа вот убить хочет — как это тебе? Или в уставе предприятия «БМВ» такого рода услуги тоже зафиксированы? — точно так же холодно спросила Летова, вспомнив, что на худой конец у нее остался телефон Кортнева — не его самого, разумеется, а его матери — на тот случай, если бы у нее, Летовой, возникла необходимость с ним связаться. Насколько она поняла, мать Кортнева не слишком жаловала свою невестку.

— Послушай, девочка, — произнесла Капустинская, наливая себе щедрую порцию «Монастырского», которое она пила, как сердечник — валокордин. — Давай закончим на этом, ладно? Тебе кто про намерение его убить сказал — Кортнев? Правильно. Взял тебя, как дуру, на дешевый романтический понт, сдобренный кровавыми страстями. А сам, между прочим, наверняка хотел одного — выведать с твоей помощью побольше о планах своей супружницы. Уверена, что ты ему много чего порассказала — если не все! Впрочем, — Валюша поднялась с места и тронула краем своего стакана стакан Летовой, — давай-ка лучше помиримся. Нам еще работать и работать — а что там у Шиловой в семействе происходит — нас не касается. Как говорится, двое дерутся, третий — не лезь. Сегодня я пойду к ней и скажу, что ты задание выполнила — то есть Кортнева в ресторан сводила и убедилась, что на женщину он реагирует как настоящий мужчина. Дальше пусть она поступает, как ей вздумается. На этом наша служба у нее завершается. Борис прав. Наверняка ваше с Кортневым посещение «Первой формулы» не прошло незамеченным — тем более, как ты говоришь, там еще и драка наклевывалась. Ты не сфотографировала, так нашлись люди поумнее тебя, которые в этот момент не зевали и щелкали затворами. Впрочем, им за это деньги платят. А нам — совсем за другое — уяснила?

Летова, не ответив, лишь коротко кивнула. По поводу этого дела она придерживалась совсем иного — так сказать, особого мнения.

* * *

Серебряков с бесстрастным выражением лица прохаживался по опостылевшему двору. Он и в машине успел насидеться, и к ларьку сходить — попить пивка, правда, задолго до того, когда в дом № 18 должны были заявиться интересовавшие его люди. В кармане у Серебрякова лежали две фотографии: одна — вице-президента Кортнева в давние студенческие годы и вторая — некоего молодого человека по имени Сергей, к которому, как полагал Серебряков, Игорь Кортнев так зачастил в последнее время.

Насколько Серебряков успел узнать, приятель Кортнева по имени Сергей Штерн происходил из старинной, чуть ли не аристократической фамилии, чьи предки доблестно служили отечеству на полях славы во времена Крымской, Японской и Мировой войн. Потом, правда, в семье дела пошли худо. В конце сороковых дедушку арестовали как члена антинаучной группы вейсманистов—морганистов, а папаша Сергея — тогда студент Московского университета — настолько был этим арестом напуган, что из желания жить спокойно торжественно отрекся от деда, чего Сергей так и не смог ему простить. Оттого, наверное, и его собственная жизнь пошла наперекосяк. Когда его родители развелись, он остался жить у алкоголички-матери, хотя имел возможность переехать в трехкомнатную квартиру отца на Сретенке. Мать — помимо тихого пьянства — имела склонность к рисованию, в частности, к живописи, и сумела привить ее своему непутевому сыну, который дурно учился в школе и имел «отлично» только по пению и рисованию.

По этой, вероятно, причине Сергей Штерн, принадлежавший к сливкам московской элиты, вместо того чтобы отнести документы в Московский государственный университет, назло своему папаше — профессору-историку марксизма — подался в художники и отнес документы в МАХУ. Папаша-марксист, разумеется, негодовал, но мать была в восторге, потому что Сережа Штерн, выбрав себе жизненное поприще, окончательно подтвердил свой разрыв с отцом.

С Игорем Кортневым все было по-иному. Красавец родом из простой рабочей семьи — так что его внешность маркиза XVIII века ехидные девчонки из училища приписывали греху его прапрабабки в полумраке барской спальни. Зато рисовать он начал с детства и занимался этим с огромным удовольствием — что девочки тоже, отчасти, приписывали генам неизвестного князя или графа с художественными наклонностями. Так или иначе, но для Кортнева с детства существовал только один путь — в художественное училище.

Игорь был самым талантливым графиком на курсе — он умел делать такие гравюры, что его преподаватели выпучивали глаза и говорили, что ему место не в двадцатом, а в шестнадцатом веке — когда жили и работали великие художники-графики Дюрер и Кранах.

Однако в девяностые годы века нынешнего в силу известных обстоятельств многие художники — а тем более графики — почти лишились возможности зарабатывать на жизнь. Живописец, кидавший на холст фунты краски, еще был способен как-то обеспечить себе пропитание — поскольку плоды его творчества могли украсить столовые и спальни обеспеченных людей, но графики популярностью не пользовались.

Серебрякова не удивляло, что Кортнев женился на богатой Шиловой. В то время многие продавали себя — в том или ином смысле, — даже люди с именами, большими именами…

Другое дело, Сережа Штерн… Он мог уехать куда угодно — хотя бы потому, что у него чуть Ли не в любой развитой стране мира имелись достаточно влиятельные родственники — белоэмигранты в прошлом. К примеру, в Австралию. Серебряков узнал, что у Штерна там был дядька-заводчик. Причем не просто заводчик, а заводчик породистых лошадей…

Как ни странно, Серебрякову не составило труда получить все эти сведения в течение нескольких часов. Как художник-график Штерн ничем себя не прославил, но как душа застолий и гулянок был знаменит и пользовался популярностью среди своих приятелей. Серебрякову было достаточно снять трубку и под видом старого знакомого справиться у сокурсников Штерна о его судьбе.

Серебряков перевел взгляд на часы — время, когда в квартиру должна была заглянуть «сладкая парочка», истекало. Во дворе не было уже никого — даже школьников или студентов ближнего колледжа, которые иногда забегали домой перекусить. Обеденный перерыв подходил к концу — это было ясно, но ни Сергей Штерн, ни Игорь Кортнев во дворе до сих пор так и не объявились.

Были ли они гомосексуалистами, как думала о них Шилова? Серебряков сильно в этом сомневался, хотя причин думать обратное у него тоже не было. Порок всегда был силен, но времена изменились и то, что раньше было известно очень узкому кругу людей, становилось нынче всеобщим достоянием, обретая силу скандала, который, казалось, лишь способствовал еще большей популярности всякого рода отклонений от нормы — особенно у людей с так называемым «художественным типом мышления».

Когда Серебряков пришел к выводу, что дольше ждать Кортнева или его приятеля Штерна бессмысленно, он начал действовать.

Прежде всего он совершил прогулку к своим видавшим виды «жигулям» и взял из багажника набор отмычек. Потом он заглянул в салон и добыл оттуда пистолет системы ТТ с глушителем.

Уложив оружие в подмышечную кобуру, Серебряков неторопливо переложил в брючный карман отмычки и, оглядевшись, отправился к подъезду дома № 18 — исследовать квартиру пенсионера Авилова.

До пятого этажа он добрался без всяких проблем.

Грохнула дверь лифта. Серебряков вышел и, увидев композиторшу Катковскую, которая курила возле двери квартиры Авилова, ласково улыбнулся и сказал:

— А я ваш сосед и тоже курю. Это вы баночку от кальмаров для курильщиков на подоконник поставили?

— Положим, я, — согласилась красивая Катков-ская в джинсах и в «голой кофте» не по сезону, — но только вас я не знаю. Раньше у Авилова другой квартирант жил — Сережа Штерн. Правда, сюда он наезжал редко, но, когда мы встречались, всегда был очень вежлив и предупредителен. Другими словами, умел за женщинами ухаживать, — с намеком добавила она.

— Ну, — сказал Серебряков, — вы меня еще не знаете. Внешность у меня, может, и неприметная, но к женщинам я отношусь хорошо, заверяю вас…

— Ну и слава Богу, — отозвалась Катковская, — а вообще-то — поживем-увидим, — и ушла к себе в квартиру.

Серебряков, достав отмычки, за какую-нибудь минуту открыл дверь квартиры Авилова и вошел, плотно притворив ее за собой. Он не испытывал никакого волнения, во-первых, потому что не волновался никогда, а во-вторых — потому что долго задерживаться здесь не собирался. Вошел — и ничего не увидел. Вернее, он увидел дешевую мебель польского производства, несколько книг, стоявших на полках, — да и все остальное, что составляло небогатое достояние проживавшего здесь раньше старика. Он не увидел главного — вещей, принадлежавших Сергею Штерну — художнику-графику.

Квартира была тщательно убрана и вычищена и выглядела обжитой, но никаких следов проживания художника у пенсионера Авилова Серебряков не обнаружил. Это было странно: времени с того момента, как в доме № 18 в последний раз появился Кортнев, прошло не более полусуток, а Серебряков знал, что одна из комнат захламлена до крайности. Он походил по комнатам, заглянул даже во встроенный платяной шкаф, но ни одного предмета, имевшего хотя бы отдаленное отношение к быту художника, не обнаружил. Окончательно убедившись в том, что Сергей Штерн съехал с квартиры Авилова, Серебряков выдвинул в центр первой комнаты кресло и уселся так, чтобы ему была видна прихожая и входная дверь. Тимофею предстояло дать ответы на несколько непростых вопросов, прежде чем отправляться с докладом к Шиловой. И главный из них был — отчего так поспешно бежал из квартиры № 14 приятель Кортнева Сергей Штерн, если они с вице-президентом ничем предосудительным там не занимались, а всего только мило проводили время, к примеру, пили пиво и болтали?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

У Гвоздя имелся приятель — инвалид афганской войны, у которого он и позаимствовал кресло на колесиках для Мансура. Обрядив последнего, как положено — то есть напялив на него камуфляжную форму, кепку с длинным козырьком, — Мансур должен был наблюдать сам, а вот видеть его лицо посторонним необязательно — а главное, утвердив повыше его скованную гипсовой повязкой ногу как свидетельство геройства на неизвестно какой войне, — Гвоздь повез Мансура на Измайловский рынок.

— Куда едем, э? — поинтересовался Мансур. Время от времени он снимал свою фуражку с длинным козырьком и принимал в нее лепту, которой сердобольные граждане награждали его за полученную рану. Никто из них и представить себе не мог, что тот, кто катил Мансура на тележке, перед этим всадил ему в ногу пулю.

— Куда, куда? К художникам, конечно, — ответил Гвоздь, похлопывая Мансура по плечу и давая ему тем самым понять, чтобы тот не слишком часто снимал перед публикой кепку. Существовала вероятность, что дичь могла заметить охотника раньше, чем тот — свою жертву. — Есть соображение, что Цитрус — или Иголька, как ты его называешь, — художник. И вообще — говорить буду я, а твое дело — молчать и вращать глазами, — добавил Гвоздь с мрачной ухмылкой. — Какой из тебя, к черту, «афганец»? Ты только на себя посмотри — типичный мусульманин-моджахед!

Гвоздь вырулил тележку с Мансуром на линию, уставленную палатками и подобиями домиков в стиле «рюс» — времянками, где торговали всевозможными кустарными изделиями, батиком, матрешками и прочим товаром в таком же роде, включая и живописные полотна в позолоченных рамах, которые только с большой натяжкой можно было назвать произведениями искусства.

Гвоздь плохо разбирался в искусстве. Вернее, не разбирался в нем вообще. Зато у него была интуиция разведчика, который много раз ходил за линию фронта и одним только чутьем умел выявлять вражеские огневые точки и расположение противника.

Выбрав ничем на первый взгляд не отличавшуюся от прочих палатку, Гвоздь подкатил к ней тележку с Мансуром и обратился к румяной красавице в платке с петухами — образчике своего товара.

— Здорово, Машуня, может, скажешь, где мне найти Цитруса? Тут его кореш приехал — с фронта, понимаешь? — Гвоздь многозначительно ей подмигнул и ткнул пальцем в Мансура, который, будто марионетка в итальянском театре, в тот же момент задергал руками и ногами и радостно заулыбался — но не потому, что ощутил важность минуты, а потому, что Гвоздь весьма болезненно его ущипнул.

— Ты ошибся, солдатик, — в столь же непосредственной манере ответила десантнику «Машуня» в платке с петухами. — Никакого Цитруса я не знаю. Кстати, и тебя тоже, парень.

Гвоздь радостно осклабился. Во-первых, «Машуня» ему весьма приглянулась — своими телесными достоинствами, а во-вторых — он приметил в ее ларьке несколько крохотных картинок в рамочках, которые никак не походили на образчики основного товара, выставленного «Машуней» на прилавок. Это навело Гвоздя на мысль, что она, возможно, знакома с кем-нибудь из художников или, по крайней мере, берет у них товар на реализацию.

— Ты чего это так разволновалась? Ну не Цитрус его звали — так Иголка — или, может, еще как-то. Какая разница? Главное, к нему приятель вернулся — оттуда, — снова подмигнул Гвоздь и коснулся краем большого пальца своего десантного берета. — Там свои настоящие имена мало кто называл, понятно?

— Так вот, значит, где барон фон Штерн все это время пропадал, — радостно потерла руки «Машуня» и широко ухмыльнулась Гвоздю. — А мы все думали, куда он делся?…

— Давай-ка, Машуня, по этому поводу выпьем, — мгновенно вторгся в эту паузу Гвоздь, уже доставая из-за сиденья коляски Мансура бутылку коньяка «Курвуазье», стоившего по нынешним временам целое состояние. — За возвращение, так сказать, его друга. — Гвоздь намеренно никак не называл Цитруса. Во-первых, он только что узнал еще одно его прозвище — ну и конечно, опасался совершить ошибку. Сейчас самое главное было для него выяснить, являлись ли «Цитрус», «Иголка» и «барон фон Штерн» одним и тем же лицом — или это было просто случайным совпадением — как случайным было имя Машуня, которым он назвал женщину в ярком платке и как будто бы попал в цель… Или не попал?

«Машуня» заколебалась.

— Сейчас самая торговля… — неуверенно произнесла она, не отрывая, однако, взгляда от бутылки с французским коньяком. Погода стояла промозглая, и было ясно, что молодая женщина была не прочь согреться, так сказать, изнутри — тем более таким качественным напитком.

Гвоздь вытащил из кармана несколько измятых долларов.

— Хватит, чтобы твоя палатка закрылась на обеденный перерыв?

Перед таким искушением молодая женщина в петухах устоять не смогла.

— Ну ладно, — сказала она, — раз такое дело, тогда я закрываюсь. На полчаса! — громко провозгласила она, будто бы объясняя окружающим причину своего такого некоммерческого поведения.

В следующую минуту тканевые створки палатки запахнулись, и пространство Измайловского парка вокруг «Машуни», Гвоздя и Мансура разом сузилось до размеров небольшого павильончика.

Гвоздь мигом разлил коньяк. Он прекрасно знал, что объявленные «Машуией» полчаса являются, так сказать, чисто символическими временными рамками — дальше уж как пойдет, — а потому решил извлечь из общения с торговкой максимум полезной информации. При всей своей нечуткости и душевной глухоте, Гвоздь, как начальник группы захвата в прошлом, хорошо знал, что для того, чтобы разговорить человека, необходимо подвигнуть его на беседу о собственных трудностях. В том, что они имелись, Гвоздь не сомневался — за то время, пока они с Мансуром находились у палатки «Машуни», к ее платкам не подошел и не приценился ни один человек.

«Машуня» разом вытянула грамм сто «Курвуазье». Гвоздь тоже пригубил коньяк, но Мансуру ничего не дал, сказав, что его приятелю доктор запретил и говорить, и пить.

— У него особой формы гангрена, — не моргнув глазом, сообщил он. — Болтовня и алкоголь для него все равно что яд.

«Машуня» не возражала. Гвоздь временами воздействовал на людей, как удав — холодный, оловянный взгляд «десантника» будто завораживал человека и заставлял смотреть прямо в его похожие на пули гляделки — и соответственно выполнять его команды. Кроме того, Гвоздь, в определенном смысле, обладал обыкновенным человеческим обаянием и был мастером посудачить на житейские темы… Вызубренное за годы службы Гвоздь помнил свято — человеку всегда более всего интересен он сам и разговор о его судьбе и жизни.

— Ты — из Строгановки? — наобум спросил он, когда «Машуня» хлопнула еще грамм пятьдесят из пластмассового стаканчика. Строгановское высшее художественное училище было единственным учреждением такого рода, которое он знал — да и то потому, что жил неподалеку. — Я это к тому, что наш приятель закончил какое-то художественное учебное заведение. Скорее всего, отделение графики.

— Куда мне, — сказала «Машуня», — я только ЦХШ — центральную художественную школу смогла закончить. Пошла бы дальше учиться, но тут в стране начались разные изменения… Ну я и подалась в торговлю… Сейчас, чтобы учиться, деньги нужны…

— Нужны, Машуня, нужны, — сочувственно сказал Гвоздь и выложил ей на прилавок еще одну кучку мятых долларов. Не много, так — около двадцати — мелкими купюрами. — Но еще больше мне нашего друга найти нужно — видишь, его приятель в каком состоянии? Каждую минуту может коньки отбросить. Хотелось бы ему хотя бы перед смертью с товарищем обняться. — Гвоздь смахнул с оловянного глаза воображаемую слезу и даже вытер рукавом куртки абсолютно сухую глазницу.

— Господи, да Серегу Штерна раньше найти было — плёвое дело! Он ведь из МАХУ — чуть ли не каждый день здесь ошивался, — сказала Машуня. — А вот с некоторых пор пропал, бедняга. Говорили, на войну какую-то уехал… В Абхазию, что ли?.. Я разве знаю?

Гвоздь почувствовал, что его выстрел лег рядом с целью. Не в яблочко, конечно, но близко. Но с него и того было довольно.

— А кто здесь его хорошо знает — по-настоящему хорошо? — спросил он и налил «Машуне» полный стаканчик «Курвуазье». В нем было как минимум грамм сто пятьдесят. Закусывать в палатке было нечем, и Гвоздь надеялся, что эта доза основательно развяжет «Машуне» язычок.

— Раньше здесь поблизости торговал один красавчик — по прозвищу Маркиз. Товар — так себе носил, неходовой — все больше офортиками пробавлялся, а потом как-то так вышло, что они вместе с Серегой Штерном взяли — да и пропали разом, будто в воду канули, — сказала девица, явно обалдевшая от «Курвуазье». Было видно, что сейчас ей хотелось одного — завалиться куда-нибудь в укромный уголок и предаться объятиям Морфея — здешние торговцы поднимались ни свет ни заря и постоянно клевали носом. — Этот Маркиз Сержа Штерна знал хорошо, — добавила она заплетающимся языком, — при мне они не раз водку пили и трепались — да и торговали вместе, подменяя один другого.

Гвоздь, несмотря на то что девица с каждой минутой пьянела все больше, отпускать ее не торопился. Он прошел в глубь палатки, перетрогал и пересмотрел несколько платков, которыми торговала женщина, и, наконец, выбрав самый дорогой — черный с золотыми петухами и геометрическим орнаментом, — сказал:

— Вот этот мне нравится. Хочу взять в подарок его вот мамаше. — Гвоздь ткнул большим пальцем в сторону Мансура. — Но только, Машуня, — уговор. Ты вот все твердишь, что и Штерн, и Маркиз этот — его приятель — куда-то запропали. А есть ли другой, кто знал бы их как облупленных — этих ребятишек? Скажешь, а? Мой раненый товарищ, — тут Гвоздь свинцово посмотрел на Машушо, — если ты не поторопишься и не проводишь нас, к кому надо, — может, знаешь ли, до встречи и не дожить!

* * *

— К вам Серебряков. Только что пришёл, — сообщила секретарша Шиловой и стала у двери руки по швам. Задавать ей вопрос — взволнован ли в этот момент был Серебряков и как он при этом выглядит — было все равно что справляться о состоянии мумии.

Поскольку выяснить настроение Серебрякова заранее не представлялось возможным, Шилова ни о чем расспрашивать Зинаиду не стала и лишь попросила ее проводить Серебрякова в свой кабинет.

Когда Серебряков вошел, он увидел прежде всего спину своей хозяйки. Шилова, по обыкновению, стояла у окна, разглядывая то, что творилось за толстым, тонированным стеклом кабинета. Диана Павловна сама выбирала время, когда оборачиваться и буравить взглядом своих подчиненных. Этот метод имел еще одно преимущество — Шилова всегда первая видела своего приближенного, когда он еще не был готов встретиться с ней взглядом.

— По-моему, Тимофей, — сказала она, — сегодня у тебя очень озадаченный вид. — Ни один человек на свете не смог бы определить, озадаченный или нет имел Серебряков вид и можно ли было вообще упоминать о таком феномене, разумея его особу, но Диана, рассмотрев его отражение в толстом стекле, говорила об этом с уверенностью. ОНА ЗНАЛА.

— Видите ли, Диана Павловна, — начал заход из далека Серебряков, — то, что мне удалось выяснить, выглядит довольно странно.

— Выражайся более определенно, Тимофей, — сказала Шилова, не оборачиваясь. — Я-то как раз посылала тебя за конкретной информацией! Я бы сказала, даже очень конкретной.

— Что ж, Диана Павловна, реальность такова: Некто по имени Сергей Штерн, график, выпускник МАХУ, проживавший в квартире № 14 в течение не скольких недель, внезапно съехал с квартиры и ничего после себя не оставил — в буквальном смысле, ничего — даже клочка бумаги. — Серебряков замолчал. Он молчал настолько глубокомысленно, что был похож в этот момент на инопланетное существо, которое прибыло на землю, чтобы передать человечеству массу важных сведений, включая средство для лечения рака, лекарство от гепатита и руководство, как жить дальше без войн и катаклизмов.

— Помнится, ты уверял меня, Тимофей, что засиделся у меня без дела и скучаешь, — начала Шилова. — Прелестно, скучать тебе больше не придется. Ты берешь все на себя. То есть берешь на себя все, что имеет хотя бы малейшее отношение к этому делу. Малейшее, ты меня понял?

— Да, — сказал Серебряков, — я понял. В таком случае хочу снова заострить ваше внимание на том факте, что в квартире, где жил Штерн, я не смог найти ни единого следа, который бы подтверждал связь этого человека — какой бы она ни была — с вице-президентом Игорем Кортневым. Как равным образом и склонности жильца к изобразительному творчеству. Другими словами, в квартире № 14 нет вообще ничего, что говорило бы о характере человека, прожившего там около месяца. Такое впечатление, что там жил невидимка.

— Как так? — поинтересовалась Шилова.

— А вот так, Диана Павловна. Если бы вы попали в эту квартирку, вы бы сами пришли к точно такому же выводу, — сообщил Серебряков.

— Что же там, мебели нет, что ли? — спросила Шилова.

— Почему же нет? Есть — такая, какая бывает у пенсионера. А владелец квартиры и вправду пенсионер Авилов, хотя в последнее время он там и не проживает.

— А что ты скажешь по этому поводу? — Шилова выбросила на стол перед Серебряковым фотографии, сделанные Летовой. — На этих снимках, по-моему, отлично видно, что квартира принадлежит художнику и вообще — человеку с богемными наклонностями.

Серебряков некоторое время рассматривал снимки, которые предложила его вниманию Шилова. Потом, аккуратно сложив их стопочкой, Серебряков снимки вернул и сказал:

— Это лишь подтверждает, что Сергей Штерн оттуда съехал — очень быстро и, я бы сказал, квалифицированно. Так смываться умеют только агенты спецслужб. Не знаю, откуда у господина Штерна такие навыки. Кстати, — Серебряков вынул из портфеля несколько папок и фотографий и — как прежде Шилова — разложил их на столе. — Прошу взглянуть на то, что мне удалось добыть.

Диана все внимательно просмотрела и пролистала папки.

— Интересно. Я никогда не думала, что Игорь в восемнадцать выглядел таким… таким…

— Таким беззащитным? — нашел подходящее слово Серебряков.

— Пожалуй… — Шилова снова повертела снимки так и эдак. — А вот это, как я понимаю, его приятель Штерн?

— Именно. Во всей, так сказать, красе. — Серебряков пододвинул фотографию выпуска МАХУ поближе к Шиловой.

— Что ж, весьма милый молодой человек. — Эти слова дались Диане непросто, но ей очень хотелось в данном вопросе быть объективной. — Чем сейчас занимается?

Серебряков хмыкнул и пожал плечами.

— Ничем. В Измайлове промышляет, насколькоя знаю. Да вы и сами такой вывод можете сделать, взглянув на снимки. — Серебряков коснулся фотографий, сделанных Летовой. На них были хорошо видны украшавшие стены квартиры офорты и графические работы в тонких металлических рамках.

Шилова снова вернулась к своему излюбленному месту — к окну.

— Найди мне его, Тимофей, — этого Штерна. Я хочу знать, что у них с Кортневым. Так сказать, какого рода у них союз.

— А разве вы ещё не выяснили? — произнес с едва заметной иронией в голосе Серебряков. — Когда я наблюдал за известным вам подъездом дома № 18, оказалось, что за ним следит развеселая компания — две женщины, причем одна из них очень красивая, и некий господин, исполнявший, скорее всего, функции их водителя. Потом женщина — та, что очень красивая, — вошла в подъезд и, если так можно выразиться, назад не вернулась. Ведь это были ваши люди?

В вопросе Серебрякова невольно прозвучало недоумение. Ему, профессионалу, было непонятно, зачем Шилова прибегла к услугам очевидных дилетантов. К тому же ему казалось, что их вмешательство просто-напросто вспугнуло Штерна. Тем не менее, не зная до конца всего, что замыслила Шилова, Серебряков не желал пока ничего ставить ей в упрек.

Шилова, разумеется, не собиралась подробно рассказывать Тимофею, почему она решила воспользоваться услугами жалкого агентства Капустинской, но тем не менее все-таки на это намекнула.

— Пока было можно, я хотела сохранить всю эту суету вокруг Кортнева в тайне. Это мое личное дело, Тимофей, — только мое, понимаешь? Кроме того, я всё ещё ни в чём не уверена.

Серебряков склонил голову в знак того, что намерения Шиловой ему понятны. О коррупции в некоторых крупных сыскных агентствах ему было известно. Что же касалось лично его, Серебрякова, — то он — как бы это помягче сказать — был специалистом несколько иного профиля и слежкой до сих пор не занимался.

— Не прячь от меня глаз, Тимофей, а лучше послушай, — сказала между тем Шилова. — Я не придавала всему этому особенного значения — поначалу. Но теперь у меня изменилось мнение. Так что тебе придется, — тут она неопределенно пожала плечами и улыбнулась краешками губ, — в каком-то смысле сменить ориентацию — временно, конечно.

— А почему, собственно, вас, Диана Павловна, перестали устраивать те недоумки, что вели вашего мужа раньше? — деловым тоном поинтересовался Серебряков, который — как всегда — чтобы лучше справиться с доверенной ему миссией, желал знать всю её подноготную.

Диана Павловна отошла от окна и присела за свой рабочий стол. Выдвинув нижний — металлический — ящик из тумбы, она извлекла оттуда конверт и положила его перед собой.

— А потому, Тимофей, что я очень боюсь совершить ошибку, — сказала она, тщательно разглаживая конверт ладонью. Ты же — насколько я знаю — до сих пор не ошибался. Дело может оказаться значительно сложнее и запутаннее, чем обыкновенный адюльтер. В этом меня убедило бесследное исчезновение этого самого Штерна. — Шилова снова взглянула на фотографию выпуска МАХУ десятилетней давности, которая стояла рядом, опираясь о массивную малахитовую основу настольной лампы, и повторила свои предыдущие слова, сказанные относительно этого человека: — Определенно, он очень мил. Очень.

Конверт, подталкиваемый пальцами Шиловой, начал совершать по столу путешествие в сторону Серебрякова.

— Здесь — десять тысяч. Больше, чем ты сможешь получить даже за очень хороший контракт. Но — повторяю — ошибка исключается.

Когда конверт оказался с ним совсем рядом, Серебряков взял его и сунул во внутренний карман пиджака. Казалось, содержимое конверта его нисколько не занимало и, на его вкус, там могли с равным успехом лежать фунты, дойч-марки, доллары и даже монгольские тугрики.

Шилова ткнула пальцем в сторону стула напротив.

— Садись, Тимофей. Разговор предстоит не столько долгий, сколько утомительный. Я дам тебе кое-какие инструкции, которые тебе предстоит запомнить и впредь неукоснительно выполнять.

* * *

Мамонов накатал по Москве, наверное, километров полтораста — ездил по всем художественным училищам и институтам, где имелись факультеты или отделения графики. Приезжал, снимал в гардеробе пальто, получал у какой-нибудь старушки номерок и шел по кабинетам — разговаривать с официальными — и не очень — лицами — это уж смотря по обстоятельствам. Далеко не всегда ему удавалось побеседовать с деканом факультета или еще с кем-нибудь из руководства, но с секретаршами или с преподавателями — всегда. Заднее сиденье его «ягуара» было завалено коробками с конфетами, коньяком, виски и изящными футлярами с туалетной водой — Мамонов имел при себе презенты на все вкусы.

Как разговаривать с женщинами, Мамонов тоже знал. Он выслушивал их жалобы, входил в положение и всегда что-нибудь дарил — вне зависимости от результатов интервью, которые, увы, оказывались плачевными. Иногда ему казалось, что он нащупывал какую-то ниточку, крошечное звено в невидимой цепи, но дальнейшие расспросы показывали, что все зря и он снова попал пальцем в небо.

Двадцать раз ему уже хотелось на все плюнуть, укрыться за дверьми какого-нибудь ресторана и отчаянно, до чертиков напиться — чтобы лица людей расплылись у него перед глазами и лишились всякой индивидуальности. Это была реакция на неимоверное количество старых ученических работ — по преимуществу автопортретов, которые он пересмотрел, разглядывая папки с рисунками выпускников.

Признаться, данных в его распоряжении имелось ничтожно мало — описание внешности Цитруса, которое дал Мансур, да еще это прозвище — Иголька, — которое казах так смешно выговаривал.

Эта проклятая «Иголька» сделалась настоящим наваждением для Мамонова. Он твердил это слово на все лады и иногда так громко, что на улице — когда он шел к очередному заведению, где учились кудлатые представители художественной богемы, — на него оборачивались.

Уже в седьмом часу, оказавшись в здании МАХУ и узнав, что никого из руководства на месте нет, Мамонов тем не менее торопливо прошелся по длинному гулкому коридору, с ненавистью глядя на выставленных там стандартных гипсовых Аполлонов и безруких Венер, на которых он в тот день насмотрелся в избытке. Справив нужду в туалете, который находился в самом конце бесконечного коридора, и решив, что сегодня он уж точно никуда больше не поедет, усталый Мамонов уселся на вытертую клеенчатую кушетку в курительной комнате, находившейся рядом с сортиром, вытянул ноги и, как ни странно, успокоился.

Что ни говори, а работу он проделал огромную, отдых заслужил и этого не смог бы отрицать даже Черкасов.

Вставать и идти к машине не хотелось — диван был удобный, в курительной — просторно и даже уютно, а запах сортира ничуть Мамонову не мешал — параша и параша — мало, что ли, Мамонов ее в своей жизни нюхал?

«Сукин кот» слазил в карман элегантного пиджака и извлек плоскую стеклянную фляжку с виски «Уайт хоре». Сорвав с горлышка крышку, Мамонов сделал длинный глоток, потом еще один и, выждав минуту, закурил. По венам жидким огнем разлилось тепло, а в голове приятно зашумело.

«Хорошая все-таки штука — вискарь, — расслабленно подумал Мамонов. — Если выдержанный, то мягче коньяка — да и забирает нежно. Самый что ни на есть бабский напиток — если надо какую-нибудь уломать. Только где ее сейчас возьмешь — бабу-то? В этом МАХУ гулко и пусто, как в брюхе у голодного кита».

Мамонов затянулся сигарой, сделал еще глоток и стал смотреть на жизнь веселее.

Что ж, не мне, так, может, Гвоздю повезет, рассудил он, а не повезет — тоже ладно. Я вот тут в тепле сижу и виски попиваю, а он этого чурку Мансура по Измайловскому рынку выгуливает. А ведь он здоровенный — Измайловский-то рынок, — так что можно быть уверенным, что и Гвоздю несладко приходится.

Кто-то рядом с Мамоновым негромко кашлянул. Мамонов оглянулся и увидел на соседнем диване женщину в халате, делавшую отчаянные попытки прикурить от неработающей зажигалки.

— На ловца и зверь бежит, — пробормотал Мамонов и громким голосом осведомился: — Что, не работает? Искра ушла? Мы этому вашему горю поможем.

Поднявшись с дивана в полумраке курительной, «сукин кот» пересек пространство, отделявшее его от невесть откуда взявшейся женщины и поднес чуть не к самому ее носу золотую зажигалку «Картье». Пока женщина прикуривала, Мамонов смог определить, что на взгляд ей лет тридцать — тридцать пять, она стройна и очень даже ничего себе.

— Мерси, — сказала дама в халате несколько хриплым голосом, отчего Мамонов решил, что курит она, пожалуй, больше, чем следует. Потом, приглядевшись, он заметил, что под халатом определенно ничего нет, а если и есть — то так, какая-нибудь малость, что и одеждой-то не назовешь.

В голове у Мамонова шумело, состояние он имел самое расслабленное, а потому и не увидел ничего зазорного в том, чтобы немного поболтать.

— Вы чего это здесь в темноте сидите, мадам? — поинтересовался он, присаживаясь рядом с женщиной. — Да ещё и в халате. Продрогли, наверное?

— Ничего, мы привычные, — хрипло отозвалась женщина, глубоко затягиваясь и сплевывая на пол, что — по отношению к незнакомому мужчине — было не слишком-то и вежливо.

— Может, согреться желаете? — спросил «сукин кот», блеснув в полумраке фляжкой с белой лошадью на этикетке.

— Вы, случаем, не Дед Мороз? — рассмеялась женщина, поплотнее запахиваясь в халат, — в курилку из коридора дуло. — Зажигалку вот подносите, выпить предлагаете — и не абы что, а «Белую лошадь». Так ведь Новый год давно кончился.

— А вы, кстати, в Новый год подарок получили? — произнёс Мамонов, вспоминая — и очень кстати, что кроме плоской фляжки с виски у него имелся при себе маленький флакончик французской туалетной воды, предназначавшийся для гардеробщицы.

Ничего, подумал он, гардеробщица на этот раз перебьется. Да и зачем ей туалетная вода? Ей-то, поди, лет семьдесят.

Флакончик был изъят из кармана и вручен женщине в халате с пожеланиями счастливого Нового года.

— Считайте, что я поздравил вас с Новым годом по восточному календарю, — галантно склонил голову Мамонов. — Он как раз начинается в феврале.

Дама в халате была тронута. С минуту она разглядывала флакончик, нюхала пробочку, после чего с удовлетворенным вздохом сунула его в карман халата. Знакомство, таким образом, было закреплено.

— Значит, вы Дед Мороз восточный, — сказала женщина, протягивая дощечкой руку Мамонову. — А я — Наташа, натурщица. У меня рабочий день — не нормированный. Выпускники засиживаются чуть не до ночи. И я вместе с ними — мне за время платят.

«И, наверное, ещё кое за что, — подумал Мамонов, рассматривая круглое колено женщины, соблазнительно выступившее из-под халата. — Дай-ка я ее на всякий случай об этом проклятом «Игольке» спрошу — чем черт не шутит?»

— И давно вы здесь демонстрируете, так сказать, свою натуру? — игриво осведомился Мамонов, предлагая женщине еще раз приложиться к фляжке — для поддержания разговора.

— Да уж демонстрирую — какое-то время, — уклончиво ответила Наташа и кокетливо посмотрела на Мамонова. — У женщины, между прочим, о возрасте не спрашивают.

— Да я вовсе не о возрасте хотел вас спросить, — сказал Мамонов, делая хороший глоток «Белой лошади» и с неудовольствием отмечая про себя, что на дне фляжки осталось совсем чуть-чуть. — Человечек мне один нужен, художник. Талантище необыкновенный! Он график и, говорят, ваш выпускник. Никак не могу найти… Такие вот дела, брат Наташа. — «Сукин кот» наклеил на лицо тоскливое выражение папаши, потерявшего единственного сына, и одним глотком прикончил виски.

— Он что же — ваш родственник? И как его зовут? — вполне резонно поинтересовалась Наташа, которая восприняла печаль Мамонова как свою собственную и даже положила ладонь на рукав его дорогого заграничного костюма.

— Он — гений, и это главное, — продолжал с вдохновением повествовать Мамонов, чьи актерские способности весьма ценились его шефом Черкасовым, особенно когда «сукин кот» в подпитии начинал рассказывать в сауне анекдоты. — Когда я вижу его работы, мне хочется лить чистые слезы радости. Но увы — я не знаю ни его имени, ни фамилии. Знаю только, что ему лет тридцать, он высок, темноволос, короче, чрезвычайно привлекателен как мужчина. Уверен, что на такого выдающегося человека вы не могли не обратить внимания — если, конечно, в то время здесь работали…

Мамонов прервал тираду на полуслове и принялся сосредоточенно разглядывать носки своих блестящих английских ботинок.

Выступление Мамонова произвело сильный эффект. Наташа явно была озадачена. Она возвела глаза к закопченному потолку курилки и принялась размышлять вслух, то загибая, то разгибая пальцы.

— Гений? Выдающийся? Слезы радости?… — с удивлением повторила она слова Мамонова. — Кто же это может быть такой? Суслопаров? Пять лет назад закончил, а уже член Союза и вообще… Да нет, вряд ли. Он маленький, и у него, что называется, черти на личике горох лущили… Тогда, может, Гущин? Он сейчас постоянно выставляется. Скажите, — обратилась Наташа к Мамонову, который сидел тихо, как мышка, чтобы не мешать свободному полету мыслей и ассоциаций натурщицы, — тот человек, о котором вы упомянули — был очень хорош собой?

Мамонов, признаться, не знал, что ответить — при всем своем желании чурка Мансур не был способен дать приличного описания внешности Цитруса — но на всякий случай закивал головой.

— Очень, очень хорош. Говорят, девочки ему вслед оборачивались. Да, вот еще что, — произнес он, неожиданно воспрянув, будто эта мысль только что пришла ему в голову, — у него прозвище имелось. Странное такое — Иголка… Не припомните, а?

Наташа снова возвела очи к потолку и забормотала:

— Белкин? Пожалуй, нет, и не Белкин… Тогда Творогов?..

Мамонов тихонько поднялся, наклонился к ушку натурщицы и прошептал:

— Вы, Наташенька, посидите подумайте — а я сейчас…

Мамонов понял, что воспоминания натурщицы вступили в такую тонкую, напитанную ассоциациями фазу, что ее воображение срочно требовалось подхлестнуть. Для этого он прорысил вдоль бесконечного коридорища, уставленного устрашающими гипсовыми копиями античных богов и богинь, вышел в гардероб и, не надевая пальто, отворил дверь, которая вела наружу. Сбежав по ступенькам к поджидавшему его чуть сбоку от выхода «ягуару», Мамонов распахнул заднюю дверцу и начал запихивать в полиэтиленовый пакет все, что попадалось ему под руку, — картонные футляры с французским коньяком и шотландским виски, коробки с шоколадными конфетами, консервные банки с крабами и кальмарами и баночки с черной и красной икрой. Когда в пакет нельзя было уже запихнуть даже крохотного флакончика с духами, «сукин кот», бросив шоферу короткое: «Ждать!» — чуть ли не бегом вернулся к массивным, покрытым поцарапанным желтым лаком дверям МАХУ.

Гардеробщица взвилась было со своего насеста — час-то уже был поздний, — но Мамонов, ни слова не говоря, метнул в ее сторону коробку с голландским шоколадом и помчался по коридору дальше.

— Только бы она не ушла — а то разыскивай ее потом по всей этой здоровенной конторе. Не ушла бы — и вспомнила — хоть что-нибудь, — шептал он на бегу, — Наташенька, деточка, ну что тебе стоит — вспомни, а?

На рысях, в четвертый раз преодолев коридор, Мамонов ворвался в полутемную курилку и облегченно перевел дух. Натурщица Наташа все в том же положении — заведя глаза к потолку — сидела на клеенчатом диване. Для нее, по-видимому, время не имело того значения, что для Мамонова, который должен был явиться с докладом к Черкасову — и чем скорее, тем лучше.

Замахав руками — дескать, думайте, не хочу вам мешать, — Мамонов начал выгружать на свободный диванчик ценные продукты из своего мешка. Аттракцион щедрости продолжался, набирая размах.

Мамонов мгновенно откупорил бутылку с виски, но теперь уже большую, «взрослую», как говорил в таких случаях Черкасов, вскрыл банку с датской ветчиной и длинную коробку с шоколадными конфетами. Поскольку Мамонову временами приходилось играть роль дворецкого при Черкасове, он умел быстро и аккуратно накрыть на стол практически в любых условиях. Вот и теперь, когда Наташа повернулась к нему, чтобы сообщить о результатах своих умственных усилий, ее взору предстало такое изобилие, что вечно сидевшей на голодном пайке натурщице показалось, что она перенеслась в парижский ресторан «Максим».

Она ахнула и хотела было что-то сказать, но Мамонов чуть ли не силком влил в нее изрядную порцию «Белой лошади» — прежде всего, чтобы взбодрить ее воображение — ну и потом, чтобы не дать ей переключиться на обсуждение достоинств напитков и закусок и отвлечься от другой, куда более важной для Мамонова темы.

Эта тактика подействовала. Закусив виски конфетой и затянувшись сигаретой, которую Мамонов с готовностью вложил ей в пальцы, натурщица снова погрузилась в медитацию, продолжая время от времени выговаривать какие-то ничего не значившие для Мамонова фамилии и прозвища.

— Савостьянов? Нет, куда там, этот уж точно рожей не вышел… Карпухин? Тоже не в кассу — он от горшка два вершка…

Мамонов отлично видел, что женщина старается изо всех сил. Какой бы дурой она ни была, у нее не могло быть сомнений, что такие подарки и угощения незнакомым людям за просто так не делаются, а значит, она должна принести свалившемуся невесть откуда ей на голову благодетелю хоть какую-нибудь пользу. Налив в стаканчик еще немного виски, Мамонов поднес его женщине, чтобы та смогла в очередной раз поддержать силы.

Главное, подумал он при этом, чтобы она раньше времени не отключилась, а то в голове у нее начнется сумбур.

— Вспомнила! — воскликнула вдруг Наташа — да так громко, что «сукин кот» вздрогнул.

— Ну конечно же, — затараторила она, вращая подведенными голубой краской карими глазами и делая отчаянное лицо, — ну конечно же, это он! Как я только могла забыть — и красив, и талантлив — и работы такие трогательные, такие чистые, что плакать хочется — точь-в-точь как вы сказали! У Мамонова вспотели ладони.

— Так кто же он, кто? — заволновался «сукин кот» и даже вскочил с места.

— Кортнев! Игорь Кортнев! — с торжеством в голосе произнесла Наташа и, раскинув руки, откинулась на спинку клеенчатого дивана, как человек, удачно завершивший тяжёлый труд.

— Наталья, ты долго еще будешь любезничать со своим богатым ухажером? — вопросил худой и длинный, как фитиль, молодой человек в безразмерном свитере и перепачканных краской джинсах, неожиданно входя в курилку и сразу же подмечая голодным глазом студента окружавшее натурщицу великолепие. — Народ, между прочим, тебя ждет — краску жрет… Всем есть хочется, а работы еще много…

Мамонов, донельзя пораженный именем, которое сорвалось с уст натурщицы, воспринял вторжение студента как досадное недоразумение. Даже не взглянув на женщину, он подошел к парню и веско сказал:

— Наталья сегодня больше работать не будет. К ней приехал родственник из… — Мамонов на мгновение замялся, — из Сыктывкара, — брякнул он первое, что пришло ему в голову. Подхватив с дивана пару бутылок с коньяком, огромный набор шоколадного ассорти и несколько банок с крабами, он сгрузил все это в руки опешившего молодого человека, после чего выпроводил студента из курилки.

— Что же это вы Петечку выгнали? — словно очнувшись, подала голос Наташа, поднимаясь с дивана. — Он ведь староста. Завтра нажалуется в деканате, что я не высидела положенные часы, и мне там скандал закатят да еще и из зарплаты вычтут. Я уж, пожалуй, пойду…

Мамонов закрыл дверь курилки, опёрся о нее плечом и сказал:

— Вы, Наташенька, никуда не пойдете. Я разговаривать с вами еще не закончил. Что же касается скандала и вычетов — вот, возьмите. — Поскольку натурщица в этот момент уже подошла к двери и оказалась от Мамонова в непосредственной близости, тот вынул из кармана бумажник, достал оттуда триста долларов и вложил их в карман халата женщины, тем самым оплатив ей утомительное пребывание на подиуме в классе чуть ли не за полгода вперед.

Наташа снова вернулась на диванчик, налила себе виски, выпила, заела ветчиной и уже совсем другим, довольным и каким-то освобожденным голосом произнесла:

— Итак, что бы вам хотелось узнать об Игоре Кортневе?

* * *

Летова вернулась домой, как всегда, поздно. Родители спали. С тех пор как Марина стала работать на Капустинскую, отца и мать она почти не видела — когда вставала, их не было дома, когда приходила — они уже спали или же спать укладывались, потому что подниматься им приходилось рано: оба все еще работали. По этой причине дома тишь да гладь — ни ссор, ни скандалов. Прежде, когда Марина училась на дневном, некоторые ее поступки, в частности поздние возвращения, вызывали подчас недовольство предков, но теперь, когда она стала зарабатывать хорошие деньги, ворчание прекратилось и в семье вроде бы установилась атмосфера взаимопонимания. Марина, однако, полагала, что это затишье временное. Работа частного агентства «БМВ» вызывала у Николая Федоровича, отца Летовой, сильные подозрения.

Когда Марина показала ему удостоверение агентства, тот покрутил его в руках так и эдак, посмотрел на свет, чуть ли не на зуб попробовал, после чего вернул «ксиву» дочери и, неопределенно хмыкнув, ушел к себе в комнату. С тех пор, правда, он дочь не задирал, вопросов не задавал, но при редких встречах все так же хмыкал и иногда тыкал ее пальцем под ребра.

Что же он, интересно, обо мне думает, задавалась вопросом девушка, разогревая ужин, который не забывала оставлять ей на плите мать. Это был родственный и в каком-то смысле даже символический жест, знаменовавший, что все они — и Марина, и Николай Федорович, и мама — Елена Петровна — по-прежнему одна семья и не забывают друг о друге, хотя и видятся — в силу сложившихся обстоятельств — реже, чем бы им того хотелось, а разговаривать — так почти совсем не разговаривают.

Особенно же Марину забавляла мысль о том, как трактует отец положение устава агентства «БМВ», где говорилось об оказании населению услуг конфиденциального характера.

«Решит ещё небось, что я — девочка по вызову, — усмехалась она про себя, склонившись над тарелкой и вводя в организм необходимые для жизни калории. — А что? Встаю я поздно, прихожу тоже поздно, иногда под утро, к тому же — весьма часто — слегка подшофе — чем, спрашивается, мой образ жизни отличается от образа жизни проститутки?»

Ничего, говорила она себе, пусть думают, что хотят, пусть даже помучаются слегка — главное, чтобы у них не возникло мысли, что я, в сущности, сотрудник частного сыскного бюро. Вот тогда их жизнь превратилась бы в настоящий кошмар и они с той поры не имели бы ни минуты покоя.

Налив в кружку с изображением лошади — своего года по восточному календарю — растворимого кофе, Марина отправилась к себе в комнату, чтобы немного поразмышлять перед сном. Прежде чем ткнуться головой в подушку и смежить веки, Марина перебирала события предыдущего дня, задерживая внимание на тех, что казались ей хоть сколько-нибудь важными или значительными.

Разумеется, самым значительным событием этого дня явился ее поход с Игорем Кортневым в ресторан «Первая формула» и все, что этому сопутствовало. Событий было много — и даже слишком, но более всего Марине запомнился поцелуй Кортнева — грубый, даже жестокий, но оттого не менее обжигающий. Она вспомнила, как в тот момент ноги у нее сделались ватными, и покраснела. Странно было думать, что один-единственный поцелуй смог оказать на нее, взрослую, двадцатипятилетнюю девицу, такое сильное воздействие, но приходилось признавать очевидное: поцелуй Кортнева был сродни сильнейшему электрическому разряду.

Это сравнение пришло ей в голову неожиданно, хотя до сих пор Создатель Марину миловал и током ее, по счастью, ни разу не било. При всем том другого, более удачного сравнения Марина подобрать не могла — не с чем было сравнивать. Хотя Марина в пылу спора с Капустинской несколько погрешила против истины, назвав себя неприличным словом «целка», романы у нее случались, хотя и не часто, однако состояния, подобного тому, которое она испытала, оказавшись в объятиях Кортнева, ей до сих пор переживать не доводилось.

Люди еще не придумали единицу измерения силы поцелуя, сказала она себе и улыбнулась, вспомнив, как сапфирово вспыхнули при этом глаза Игоря. Но зачем все-таки он меня поцеловал? Ведь он ужасно в тот момент на меня злился. И тут ее осенило. Игорь Кортнев боялся, что она закричит, подавая сигнал своим, и не хотел прибегать к грубости — затыкать ей рот ладонью или — тем более — бить по лицу. В том, что он обладал способностью весьма основательно отдубасить человека, она убедилась позже — в ресторане. Хотя прикосновение его губ было грубым и излишне крепким, всё-таки, по его понятиям, поцелуй был куда более пристойным кляпом для женщины, нежели мужская ладонь или хороший удар в челюсть.

Марина порадовалась этому открытию. Игорь не был жесток, просто жизнь заставила его совершать не слишком красивые и подозрительные с точки зрения морали поступки.

«Уж не идеализирую ли я его? — подумала девушка, вытягиваясь на тахте, покрытой сине-зеленым клетчатым пледом, и устанавливая кружку с кофе рядом с изголовьем на тумбочку. — Это что же в таком случае получается: я, как шестнадцатилетняя соплячка, влюбилась в женатого мужчину?»

Марина уже не в первый раз задавала себе этот вопрос в течение дня и всякий раз вынуждена была давать на него утвердительный ответ. Хуже того, она влюбилась в человека, за которым следила, что — по меркам Валентины Капустинской — ни в коем случае не должно было иметь места. Ко и этим дело не ограничилось. Она совершила самое настоящее должностное преступление, рассказав Кортневу о происках его жены, но — как ни странно — виноватой себя при этом совершенно не чувствовала, хотя и понимала, что, узнай об этом Шилова — клиентка агентства «БМВ», — неприятностей у нее, Марины, было бы выше головы.

Летова всячески отгоняла от себя мысли на предмет того, какими могли оказаться для нее последствия этого деяния. Шилову она до сих пор еще не видела, но представляла ее себе кем-то вроде злой волшебницы, сумевшей заманить красавца-принца Игоря Кортнева в свой зловещий замок, где он теперь и находился, околдованный блеском золота. Ну а если без шуток, то Марине хватало здравого смысла предположить, что месть Шиловой могла оказаться жестокой. Она еще больше в этом уверилась после того, как Игорь процитировал ей любимое изречение Дианы, то самое, насчет неверности и смерти. Когда же Капустинская и Борис упомянули о человеке Шиловой с внешностью вампира, который тоже вел наблюдение за домом № 18, Марину охватил неподдельный страх. Но вот что интересно: страх она испытывала, а угрызений совести — никаких.

«Разве я имею моральное право содействовать тому, чтобы человека обрекли на смерть? Даже если он, положим, изменил жене?» — задавалась она вопросом и тут же, разумеется, отвечала, что такого права у нее нет. Ни права, ни желания.

«Да и с точки зрения закона, а не устава агентства «БМВ», — продолжала Марина развивать свою мысль, — все, что мы делаем, можно истолковать как пособничество преступлению, которое, правда, пока не совершилось, но — как знать — может и совершиться. Ну уж нет, Капустинская, — Летова вступила в мысленную полемику со своей начальницей, — ты себе как знаешь, а я сделаю все, чтобы Игорь не попал в беду».

Тут она мечтательно закинула руки за голову и снова — не спеша, будто смакуя — принялась перебирать в памяти все, что имело отношение к особе Игоря Кортнева — мужа могущественной Шиловой, которая — она знала — в случае чего раздавила бы ее, как муху.

«Ну и что с того, что он женился на Диане? — говорила она себе. — Ну, совершил человек ошибку — с кем не бывает? Зато он умный, красивый и талантливый. А какой смелый!» — с восторгом подумала она, вспоминая, как в ресторанной драке Кортнев одолел пренеприятного и наверняка чрезвычайно опасного субъекта в голубом десантном берете.

Выключая свет и укладываясь, наконец, спать, Марина четко, хотя и негромко проговорила, глядя в темноту.

— Я, госпожа Шилова, сделаю всё, от меня зависящее, чтобы Игорю Кортневу не причинили вреда — не важно, изменял он вам — или нет. А если мне повезет — то с удовольствием помогу ему наставить вам рога!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Глебушка Тимонин — небольшого роста человечек, заросший до глаз неопрятной бородой и столь же неопрятно одетый — в мешковатые грязные джинсы, старый плащ с меховой подстежкой и черную вязаную шапку, — зевал около своего алюминиевого столика, на котором сиротливо стояли неброские, хотя и талантливо выполненные небольшие офорты и графические работы тушью в тонких металлических рамках. Их было немного — не более дюжины — и все они, как одна, были посвящены теме старой, уходящей Москвы. Торговля шла вяло — за полдня не ушло ни одной работы.

— Так и на водку не наскребешь, — крикнул Глебушка соседу, у которого — так же, как и у него, Глебушки, зуб на зуб не попадал от холода, хотя торговля шла не в пример бойчее. Паша Парамонов — или ПП — сосед Глебушки — продавал матрешек в американском стиле. Самая большая — Клинтон, поменьше — Моника, еще меньше — Хилари — и так далее. Матрешки расходились хорошо, и ПП был доволен. Призывы Глебушки согреться, так сказать, изнутри, встречали в его душе самый благожелательный прием. Его сдерживало одно: намек Тимонина на ничтожный доход от продажи офортов. Это означало, что согреваться Тимонину и ПП пришлось бы за счет последнего. Паша не был жадным человеком, но — с другой стороны — с какой стати ему было поить Глебушку? Чем, спрашивается, Тимонин лучше его, Паши? Продавал бы себе матрешки с Клинтоном и тоже имел бы устойчивый доход — Клинтона, Монику и Хилари покупали даже иностранцы, причем за валюту.

«Гордый слишком, — думал ПП о своем приятеле. — Он, видите ли, художник и ему не пристало торговать пошлыми дешевыми поделками. А пить за чужой счет ему пристало?» — задал себе риторический вопрос Паша, но тем не менее деньги из кармана послушно вынул, поскольку холод все больше давал о себе знать.

Паша решил пойти на компромисс, который хоть в какой-то степени способен был разрешить его сомнения в том, что справедливо, а что — нет. Деньги давал он, а за водкой предстояло бежать Глебушке.

Тот сразу же согласился. Бежать было недалеко, а потом поход по ларькам за водкой и закуской позволял ему хотя бы на несколько минут укрыться от пронзительного ветра и немного согреться прямо сейчас, до употребления алкоголя.

В обязанности Паши входило охранять офорты Глебушки в его отсутствие, что, в общем, было делом необременительным, поскольку ПП знал, что на этот товар мало кто польстится. Короче говоря, вопрос разрешился к общему удовольствию.

Когда Глебушка снялся с места и зарысил вдоль торговых рядов, ПП поднял воротник куртки и занялся приготовлениями к застолью — достал из огромной брезентовой сумки пластмассовые ножи и вилки, стопку бумажных тарелочек и пластмассовые прозрачные стаканчики. Перевернув ящик, ПП застелил его газетой и разложил на нем вилки и бумажные тарелки, причем в каждую тарелку положил по камушку, чтобы ее не унесло ветром.

Накрыв таким образом на стол, Паша в ожидании Глебушки успел продать еще парочку матрешек-Клинтонов, когда неожиданно увидел Машу Столярову, которая явно направлялась в его сторону. Паша знал Столярову хорошо — она в соседнем ряду торговала платками в псевдорусском стиле, — поэтому ее визит его ничуть не удивил. Скорее, он был ПП приятен: Паша симпатизировал этой недоучившейся художнице с роскошными формами и даже пару раз к ней подкатывался, предлагал познакомиться поближе, но она весьма хладнокровно отвергла его домогательства, так что они остались просто друзьями. Вернее, даже не друзьями, а приятелями. В друзьях же у Маши ходил Глебушка Тимонин — сосед ПП, торговавший офортами. И только потому, как подозревал Паша, что тот тоже был художником. Чем еще, спрашивается, этот волосатый гриб мог привлечь такую девушку?

Ничего не поделаешь, утешал себя тогда ПП. Клановая солидарность — вещь подчас непреодолимая.

— Привет, ПП, как торговлишка? — навалилась на Пашу чуть ли не всем телом Столярова, и Паша вдруг понял, что она в дымину пьяна. Но еще больше его поразила компания, которая сопровождала Машу.

Вот и толкуй после этого о клановой солидарности, подумал Паша, разглядывая длинного парня со зловещим выражением лица, в камуфляжной форме и голубом десантном берете, толкавшего перед собой инвалидную коляску, в которой сидел мужчина в точно такой же форме с загипсованной ногой.

Десантник обнажил в неискренней улыбке плохие зубы.

— Здорово, братан. Штерна знаешь?

— Да не тот это, не тот. Это Паша, он матрешками торгует, — заплетающимся языком произнесла Столярова и вдруг громко икнула. — У Тимонина соседний столик. Только его сейчас нет.

— Слышь, ПП, — обратилась Столярова к Паше, — ты Глебушку не видел? Тут ребята с ним поговорить хотят.

— За водкой он побежал, замерзли мы, — промямлил Паша, которому вдруг совершенно расхотелось выпивать. Внешность спутников Маши Столяровой никакого доверия ему не внушала. С этими парнями лично ему, Паше, не хотелось бы иметь ничего общего, поэтому он про себя посочувствовал соседу.

— Ну тогда, значит, скоро будет, — сообщила Столярова, обращаясь к высокому десантнику. — Подождём. Давай еще своего французского, солдатик.

— Пей, Машуня, пей, — осклабился десантник, наливая что-то из зеленой бутылки с золотой этикеткой в пластмассовый стаканчик и подавая его Столяровой. — Заработала. А как он выглядит, этот Тимонин?

— «Как выглядит, как выглядит?» — хохотнула Машуня, отпивая из стаканчика. Пока они шли, спать девушке расхотелось, и ею овладело беспричинное веселье. — Как бомж последний он выглядит — вот как. И борода большая такая, запущенная. Хотя, конечно, талантливый художник. Да вот он и сам идет — все вам расскажет — и о себе, и о Штерне.

Глебушка, заметив у своего столика оживление, махнул рукой Парамонову — погоди, мол — и бросился к своим офортам. Пристроив у ножки столика пакет с покупками, он встал к прилавку и, не замечая своей приятельницы Машуни, которая сидела на ящике сбоку от его стола, обратился к Гвоздю с вопросом:

— Что вас интересует?

Гвоздь воткнулся в Глебушку оловянными глазами.

— Иголку знаешь, борода?

От взгляда десантника не ускользнуло, что при упоминании этого прозвища неаккуратный бородач вздрогнул.

— Да Штерна он разыскивает, Сережку! — крикнула со своего ящика Маша Столярова. — Говорит, что вместе на войне были. Вон и раненого товарища его привез, чтобы они с Серегой могли обняться перед… перед… — Тут Маша неожиданно расчувствовалась и всхлипнула. — Гангрена у него, понимаешь?

Глебчик сделал круглые глаза.

— Какая гангрена? Какая война? Ни на какой войне Сережа Штерн никогда не был.

Гвоздь перевел свой оловянный взгляд на руки художника, которые принялись без всякой надобности касаться офортов в тонких металлических рамках, и понял — Глебушка нервничает.

«Горячо, — подумал Гвоздь, — уже горячо».

— Как это не был? — снова крикнула Машуня. Она сделала попытку подняться с ящика, на котором сидела, и подойти к прилавку Глебушки, но ноги уже плохо ее держали, и у нее ничего не получилось. — Куда же он в таком случае подевался? Да и ребята говорили — Никитин с Лукашиным, — что ему, дескать, здесь все обрыдло и он подался то ли в Абхазию, то ли в Таджикистан…

— Мало ли здесь болтают всякой ерунды, — справившись с волнением, заявил Глебушка, начиная вдруг убирать со стола и складывать в коробку офорты, перекладывая их полосками поролона. — Говорю вам, ни на какой войне он не был. Он вообще из Москвы не уезжал.

— Где же его тогда можно найти? А, борода? — с нажимом поинтересовался Гвоздь, подкатывая коляску с Мансуром вплотную к прилавку. — Машуня вот нам рассказала, что ты его хорошо знаешь. Очень он нам с приятелем нужен — позарез. — Гвоздь зловеще ухмыльнулся и провел ребром ладони себе по горлу. — Смекаешь?

— А вы, собственно, кто такие? — вдруг напустился на Гвоздя маленький Тимонин. — Я вас, к примеру, не знаю. С какой это стати я должен отвечать на ваши вопросы?

— А с такой стати, что за твоим приятелем Штерном должок есть, — угрожающим тоном произнёс Гвоздь, отпуская коляску Мансура и всем телом надвигаясь на Глебушку. — Если ты мне не скажешь, где его найти, — тогда тебе самому за него придется расплачиваться — усёк?

Низенький Глебушка с тоской огляделся, пытаясь обнаружить поблизости хотя бы одно знакомое лицо. Машу он в расчёт не принимал — её совсем развезло, и она сидела на ящике, раскачиваясь из стороны в сторону, всхлипывая и время от времени повторяя одну и ту же фразу:

— Гангрена у него, понимаешь?

Как ни странно, своего соседа ПП Глебушка не увидел. Паша, у которого визит парней в камуфляже с самого начала вызвал нехорошие предчувствия, быстренько собрал свои матрешки и, погрузив их вместе со столиком в непомерных размеров клеенчатую сумку, затопал по аллее к выходу из парка. Про еду и выпивку он забыл начисто.

Глебушка Тимонин оказался один на один со зловеще ухмылявшимся Гвоздем. Мансур откатился в сторону и теперь сидел в коляске у самой бровки аллеи, по которой устремились к выходу из парка люди. Некоторые из них останавливались рядом с казахом и бросали в его кепку с длинным козырьком рубли, двуш-ники, а иногда и пятерки.

— Ну что, говорить будешь? — тем временем осведомился Гвоздь, оттесняя Глебушку поближе к деревьям. — Учти, я тебя долго упрашивать не намерен. Будешь отвечать на мои вопросы — останешься жив, а нет… — В руке Гвоздя блеснул выкидной нож, из рукоятки которого с металлическим щелчком выскочило лезвие.

Глебушка был бледен, как стена. Он сразу понял, что сопротивляться или кричать бессмысленно. Стоило ему только пикнуть, как острое жало ножа вонзилось бы ему в шею. Со стороны, правда, все это выглядело довольно мирно — казалось, встретились два добрых товарища, которые отошли в сторонку, чтобы перекинуться словом.

Глебушка возвел карие глазки на Гвоздя, встретился с его неумолимым оловянным взглядом и, обреченно кивнув головой, произнес: «Буду».

Гвоздь вел допрос быстро — в точности как его учили. В боевой обстановке захваченный «язык» должен был выложить всю интересующую разведчика информацию за несколько минут, после чего пленного, чтобы он не сковывал и не задерживал разведгруппу, обыкновенно пристреливали.

— Откуда знаешь Штерна? — быстро спросил он.

— Вместе учились, — в том же ритме, поддаваясь гипнотическому взгляду Гвоздя, ответил Глебушка.

— Где?

— В МАХУ.

— Какой год выпуска?

— Штерн — 1989-й, я — 1988-й.

— Чем он занимается — и ты, кстати, тоже?

— Торгуем графикой и офортами. Сами делаем — сами торгуем.

— Почему он вдруг исчез?

— Сказал, что появилась серьезная работа, которую хорошо оплачивают.

— Где живет?

— У матери.

— Адрес и телефон?

— Бережковская набережная, дом 8, квартира 23. Телефон — 358-23-30. Но сейчас там его не найдешь.

— Почему?

— Однокомнатная квартира. Работать негде.

— Значит, снимает. Где?

— 1-я Железнодорожная, дом № 18, квартира 14. Телефона нет.

— Чем докажешь, что он там?

— Пенсионер Авилов, который сдал ему квартиру, живет у дочери. Можете ему позвонить и убедиться. Телефон — 224-17-43.

— Паспорт есть?

— У кого, у Штерна?

— У тебя, дубина.

— Есть.

— Давай сюда!

Глебушка дрожащей рукой слазил в недра своего древнего плаща с теплой подкладкой и достал паспорт.

Гвоздь взял его, раскрыл, бросив молниеносный взгляд, идентифицировал владельца и сунул документ себе в карман.

— Пошел вон — но медленно, не спеша так, не привлекая к себе внимания. И не дай тебе Бог бежать жаловаться ментам.

— А паспорт? Как же я без него? — Глебушка поднял на Гвоздя молящий взгляд. — Да и зачем он вам?

— А затем, что, если ты соврал хотя бы в мелочи, я найду тебя и убью!

* * *

Капустинская, следуя инструкциям Шиловой, прежде чем идти к ней с докладом, решила предварительно позвонить. Она не слишком торопилась предстать пред светлые очи Дианы Павловны — дожидалась, когда выйдут бульварные газеты. Валечка не сомневалась, что «желтая пресса» не обойдет своим вниманием драку в ресторане «Первая формула»: репортеры и фотографы третьесортных изданий днем и ночью рыскают по городу, чтобы разжиться скандальными фактами и фактиками из жизни знаменитостей и просто заметных и мало-мальски выдающихся людей — «желтые страницы» требовалось ежедневно хотя бы чем-нибудь заполнять. Когда «жареных» фактов и фактиков для этого не хватало, их просто-напросто выдумывали.

Шилова, однако, о драке уже знала. Буквально через час после того, как Игорь Кортнев и Летова покинули «Первую формулу», ей позвонили в офис и сообщили об этом досадном инциденте. Звонил сам управляющий рестораном, который — со слов метра, находившегося во время драки в зале, — во всех подробностях рассказал ей о схватке Кортнева с неизвестным в голубом десантном берете.

Шилова поначалу испугалась — до того, что у неё задрожали руки и вспотели ладони: все-таки она очень любила Игоря, хотя и по-своему, по-шиловски. Но по мере того, как ситуация стала проясняться и обнаружилось, что ее драгоценная собственность не получила никаких повреждений, Диана Павловна успокоилась, а потом, когда управляющий ей сообщил, что драка вспыхнула из-за спутницы Игоря, к которой начал приставать неизвестный посетитель, ею овладело сильнейшее раздражение.

Коротко и сухо поблагодарив управляющего «Первой формулы» за информацию, она с такой силой швырнула трубку на рычаги стилизованного под начало века белоснежного с золотом телефона, что один из них слегка погнулся.

— Скотина! — воскликнула она, рывком поднимаясь из-за стола и принимаясь расхаживать по кабинету. — Полез на нож из-за какой-то девки. Интересно, а обо мне он в этот момент подумал?

Хотя Шилова была чрезвычайно упорядоченным и систематическим человеком, в данный момент ее раздирали самые противоречивые чувства. С одной стороны, она испытывала известное удовлетворение при мысли, что ее подозрения насчет гомосексуальности Игоря не подтвердились. Абсолютной уверенности у нее, конечно, не было — но и задание, которое она дала Капустинской, не требовало проверки, так сказать, по полной программе. Более того, проверка такого рода в планы Шиловой не входила, да и входить не могла. Что она дура, что ли, — подклады-вать в постель к своему мужу какую-то девицу только ради того, чтобы убедиться в его гетеросексуальности? Как говорится, не дождетесь!

Хотя мысли об извращенных наклонностях Игоря отступили теперь на второй и даже на третий план, Диана Павловна никак не находила успокоения. Причиной тому явилась драка в ресторане, которая открыла ей глаза на новую, неизвестную ей прежде черту характера ее мужа. Оказывается, в критических ситуациях тот мог постоять и за себя, и за женщину, которая находилась с ним рядом. В глубине души Шилова считала своего мужа избалованным, не пригодным к серьезному практическому делу большим ребенком. Вот почему мужской поступок Игоря в ресторане вызвал у нее удивление и, пожалуй, недоумение. На минуту она даже пожалела, что в «Первой формуле» за столиком с ним сидела не она, а какая-то Летова. Потом, однако, у нее к горлу снова волной подступила злость.

— Как он смел рисковать собой, зная, что у него есть я! — прошептала Шилова. — Или у этой Летовой такая аппетитная задница, что он, глядя на её ляжки, забыл обо всем на свете?

Шилова никогда не видела Марину Летову — знала только — да и то со слов Капустинской, — что та очень красивая молодая женщина. Неожиданно ей захотелось на нее взглянуть. Нажав на тумблер микрофона внутренней связи, она вызвала к себе секретаршу.

Вышколенная Зинаида тенью скользнула в помещение личного офиса Шиловой и, как солдат, вытянулась рядом с антикварным, карельской березы, письменным столом своей хозяйки.

— Кто у нас отвечает за связи с прессой? — строго спросила у нее Шилова, чтобы секретарша — не дай Бог — не забрала себе в голову чего лишнего.

— Аношкина, выпускница журфака МГУ, — отрапортовала Зинаида, преданно глядя Шиловой в глаза. Опасения Дианы Павловны не имели под собой оснований. В присутствии Шиловой Зинаида напрочь лишалась способности мыслить самостоятельно и лишь следила за тем, как бы не упустить хотя бы слова из указаний, которые ей давала патронесса.

— Это маленькая такая, чёрненькая — очень шустрая? — уточнила Шилова, хотя прекрасно помнила Аношкину, как, впрочем, и всех своих ответственных сотрудников. Просто Аношкина была слишком мелкой сошкой, чтобы Диана Павловна снизошла до личного с ней общения. Распоряжения ей она предпочитала отдавать устами своей секретарши.

— Она самая. Способная девица, а главное — пронырливая и скользкая, как угорь. В любую щель пролезет, — коротко охарактеризовала молодую сотрудницу Зинаида.

— Значит, полагаешь, занимаемой должности соответствует? Проверим. Пусть берет разъездную машину с шофером и прокатится по вечерней Москве по редакциям бульварных газетенок. Меня интересуют все последние скандальные материалы, особенно фото. Передай, что мне наплевать, как она будет их изыскивать. Если нужно — пусть из типографии ворует или взятки дает — я оплачу. Привезет то, что мне требуется — получит премию. Не привезет — уволю. У меня все.

Зинаида наклонила голову в знак того, что информация принята к сведению, и вышла, тихо притворив за собой дверь.

Диана Павловна снова осталась в одиночестве. Домой она не торопилась. В ее планы входило нынче устроить Игорю сцену, для чего было необходимо заручиться соответствующими компрометирующими материалами — в противном случае сцена получилась бы слишком легковесной — нечто вроде стрельбы холостыми снарядами по хорошо защищенной цели. Игорь научился с завидным искусством отражать ее нападки, тем более что они большей частью не имели под собой видимой основы. Диана не могла унизиться до того, чтобы откровенно сказать мужу — я устраиваю тебе сцену, потому что ты меня не любишь. Разговоры о любви она считала бессмысленными, как вообще все беседы и споры на отвлеченные темы. Все это было для нее слишком эфемерным, призрачным, тем, чего нельзя было потрогать. Синонимом любви для Шиловой — по крайней мере, до определенной степени — была верность, что можно было трактовать как желание сохранить свою собственность в неприкосновенности. Оттого-то в ее системе ценностей такую свинцовую, непереносимую тяжесть обретала неверность. Она уподоблялась чугунной гире на ноге каторжника, избавиться от которой можно было только одним способом — перепилить цепь и зашвырнуть гирю подальше. Желательно — на морское дно.

Зазвонил телефон. В огромном пустом помещении трели аппарата звучали на редкость пронзительно и тревожно.

Шилова сняла трубку. Звонила Капустинская.

— Это Валентина. После нашей последней встречи прямо-таки не смею заходить к тебе без звонка. Хочу сразу сказать — Летова с работой справилась. Если нужен полный отчет, подъеду в любое удобное для тебя время.

— Про поход в ресторан я уже знаю. Но дело в том, что драку в ресторане я не заказывала. Это, как говорится, было сверх программы.

Валентина с минуту помолчала.

— Драка целиком и полностью на совести твоегомужа. Летова здесь ни при чем.

— Ой ли? Уж не превысила ли она своих полномочий? Не слишком ли вертела задом, хочу я сказать.

— А разве к тебе незнакомые мужчины в ресторане не приставали? Ни разу? — Голос Капустинской звучал вполне невинно, но это была тщательно нацеленная стрела. Шилова отлично поняла, в кого она была направлена, и взбесилась.

— Всё шутишь? Я бы на твоем месте с этим не торопилась, а сначала бы внимательно посмотрела на фотографии в бульварных газетенках. Кстати, твоя Летова сделала снимки?

— А что, разве это входило в ее обязанности? Помнится, ты ни слова об этом не сказала. Речь шла только о походе в ресторан — и всё.

— Это подразумевалось. Как бы твоя Летова могла потом документально подтвердить, что ей удалось соблазнить Игоря?

— Не соблазнить, а всего только уговорить разок сводить её в ресторан. Не передергивай. Что же касается подтверждения… По-моему, ты его уже получила — и даже без моей помощи. Кстати, ты не предупредила, что собираешься подослать ко мне проверяющего — жуткого парня с лицом вампира.

— Ах, этого… — Шилова вдруг подумала, что Валентина права и Серебряков в самом деле похож на упыря или вурдалака. — Он там был совсем по другому деду. Я послала его кое-что разузнать о приятеле Игоря — Сергее, поэтому ваша встреча с ним не более чем совпадение.

— Ну и хорошо… Вот и пускай теперь всем этим занимается он. Надеюсь, я и мое агентство свою работу сделали честно и ты к нам претензий не имеешь? Или мне все-таки заехать с подробным отчетом?

— Не надо приезжать. Во всяком случае пока. Ты мне в основном все уже рассказала. Сиди-ка ты лучше дома и жди моего звонка. Я подумаю и дам тебе знать о своем решении. Впрочем, к тебе лично у меня действительно претензий нет. Как и к твоему шоферу — кажется, его Борис зовут? Ну, будь здорова.

Шилова положила трубку на рычаги и взглянула на часы. Было начало десятого. Выбив по полированной столешнице дробь пальцами, она нажала на тумблер микрофона внутренней связи и осведомилась у Зинаиды, — которая готова была сидеть в офисе хоть всю ночь, если там находилась Шилова, не вернулась ли из путешествия по редакциям Аношкина. Поскольку ответ был получен отрицательный, она попросила секретаршу связаться с пресс-атташе по мобильному телефону и основательно ее поторопить.

Время тянулось медленно, словно ползущая по гравию улитка. Шилова велела Зинаиде сварить ей кофе и погрузилась в размышления. Сказать по правде, она не знала, какой шаг ей следовало предпринять в дальнейшем, чего с ней уже очень давно не происходило. На мгновение у нее даже мелькнула мысль оставить Игоря в покое, но потом она вспомнила об исчезнувшем Сергее Штерне и мысль эту отбросила. Безукоризненное чутье хищницы подсказывало Диане, что за поспешным бегством приятеля ее мужа из квартиры № 14 скрывалась подоплека какой-то интриги. Прежде всего, это означало, что Игорь обнаружил установленную за ним слежку и поставил об этом в известность своего приятеля Штерна. Кто был этому виной? Скорее всего, Летова, которая — единственная из всего агентства Капустинской — имела возможность не только видеть Игоря, но и разговаривать с ним лично и без свидетелей.

Игорь, конечно, был человеком неглупым, и ему не составило бы большого труда «расколоть» жалкую дилетантку Летову — особенно в том случае, если бы у него возникли подозрения, что за ним следят. Что поделаешь? Она, Диана Шилова, с самого начала сделала ставку на дилетантов, возможно, с ее стороны это было ошибкой. Теперь, однако, сетовать по этому поводу поздно.

Это еще полбеды — если Летова проговорилась или как-то иначе себя выдала по одной только глупости или неопытности. Но в том случае, если она сознательно и во всех деталях поставила Кортнева в известность о слежке, которую вела по ее, Шиловой, прямому наущению, дело принимало совсем иной оборот. Тогда… тогда появлялась реальная возможность сговора Кортнева с Летовой, целью которого могло быть все, что угодно, включая супружескую измену или даже, возможно…

Диана подумала об этом и хитро улыбнулась. Нет, убивать ее Игорю не было ни малейшего смысла. В случае ее смерти ему не досталось бы ни копейки и он снова оказался бы на улице — вернее, у себя дома на разбитом диване и с таким же пустым, как и прежде, карманом.

Сейчас, развращенный легкой жизнью и роскошью, ее красавец муж был еще меньше способен к самостоятельному существованию в этом равнодушном и жестоком мире, чем до их бракосочетания. Так что покушений на свою жизнь со стороны мужа и Лето-вой она могла не опасаться.

Куда больше Диану Павловну заинтриговало и взволновало внезапное исчезновение Сергея Штерна, приятеля Игоря, поскольку этот пасьянс у нее пока никак не складывался.

Положим, Игорь обнаружил за собой слежку, продолжала рассуждать Шилова. Это, конечно, для него неприятно, обидно и все такое. — Это хороший повод для семейного скандала, — но никак не причина для его приятеля, с которым он, к примеру, играл в карты и пил пиво, съезжать с насиженного места.

Что же стоит за этим? Как следует трактовать такую комбинацию?

Подозрительность Дианы Павловны была велика, и она во всем чуяла подвох и попытку покушения на свои права и собственность. Оттого любое событие, суть которого она не могла для себя четко уяснить, обретало в ее глазах зловещий и даже угрожающий смысл.

В дверь негромко и корректно постучали.

— Разрешите войти, Диана Павловна? — сказала хрупкая Аношкина, ее пресс-секретарь, чуть приоткрывая тяжелую дубовую створку двери.

— Входи, раз уж пришла, — произнесла Шилова, отвлекаясь от своих размышлений и переходя к делам насущным.

— Я передала документы Зинаиде Сергеевне, но она решила, что у вас, возможно, будут ко мне вопросы, а потому препроводила меня прямо в ваш кабинет, — словно оправдываясь, произнесла Аношкина, входя в комнату и останавливаясь у стола Шиловой. При себе пресс-секретарь имела большой редакционный конверт, который она прижимала к груди, как самую большую драгоценность.

Шилова, ни слова не говоря, протянула руку, взяла конверт и тут же вытряхнула его содержимое на столешницу. Аношкина, не смея уйти, отошла ближе к двери, чтобы не мешать своей патронессе просматривать материалы. При этом она находилась в пределах досягаемости, так что, случись Диане Павловне выказать интерес к какой-нибудь бумаге, она могла бы дать все разъяснения прямо с места.

Не обращая внимания на Аношкину, Диана сразу взялась за фотографии. Их было много — больших, средних, маленьких — разных. Диана торопливо перебирала их, отшвыривая в сторону одну за другой.

Обнимающиеся певички, пьяные кинозвезды, какие-то жирные парии, пляшущие на столе в ресторане — словом, чушь собачья! А где же Игорь? Где драка в ресторане «Первая формула»? И вдруг Диана Павловна похолодела — она увидела фотографию, которая была ей нужна, — и не одну. Игоря снимали сразу с нескольких сторон и в разных ракурсах. Диана невольно залюбовалась мужем — испанец, истинный испанец. Тонкая талия, узкие бедра, широкий разворот плеч — в руке блестящее, острое жало ножа. Можно было подумать, что перед ней лежала фотография из заграничного журнала, запечатлевшая кадр из модного фильма. Нет, упустить такого мужчину было просто немыслимо.

Отложив фотографии с Игорем в сторону и придавив их статуэткой богини Ники из позолоченной бронзы, Шилова сложила остальные материалы в конверт и движением кисти подозвала к себе Аношкину.

— Сколько тебе это стоило? — спросила она, поднимая небольшие карие глаза на пресс-атташе. — Все вместе?

— Двести долларов, — коротко сказала Аношкина, как солдат, отдающий рапорт своему командиру.

Диана Павловна слазила в нижний ящик стола, вынула конверт — небольшой, белый, из лоснящейся бумаги высшего качества — и протянула его маленькой хрупкой девушке с дерзкими черными глазами, антрацитовый блеск которых в данный момент был вполне сознательно приглушен длинными черными ресницами.

— Здесь пятьсот. Двести — на покрытие расходов, триста — тебе. Можешь со спокойной совестью ехать домой.

Аношкина, словно балерина, чуть приподнялась на цыпочках, развернулась на носке левой ноги и легким, неслышным шагом устремилась к двери.

— Погоди, — сказала Диана, когда девушка была уже готова проскользнуть в щель дверного проема. — Передай Зинаиде Сергеевне мои слова — сотрудник по связям с прессой компании «Троя» Аношкина занимаемой должности соответствует. Вполне.

Когда радостная и окрыленная похвалой самой Шиловой Аношкина удалилась, часы стали бить десять. Их мягкий, вкрадчивый звон заполнил кабинет совершенно неожиданно для Дианы, и она вздрогнула.

Зябко поежившись, хотя в комнате было тепло, Диана снова разложила фотографии на столе и стала — уже без излишней сентиментальности — тщательно их рассматривать. Теперь ее внимание, помимо мужа, привлекали другие герои состоявшегося в ресторане «Первая формула» спектакля. В частности, противник Игоря — пренеприятный субъект в плоском, как блин, голубом десантном берете на башке. На одной фотографии он был запечатлен стоя и с ножом в руке, а на другой — уже на полу. Отсюда Шилова сделала вывод, что ее муж неплохо отделал «десантника», и при этой мысли даже покачала головой. Хотя внимание фотографов-паппараци было сосредоточено в основном на Кортневе, достаточно было бросить один только взгляд на пустые, как у акулы, глаза его противника и его длинные, как у шимпанзе, руки, чтобы понять, что это крайне опасный тип.

Теперь оставалось как следует рассмотреть существо, ради которого Игорь полез в драку. Диана сознательно не торопилась с этим, оставляла на десерт. Выбрав из четырех фотографий две — с неизвестной ей до сих пор Летовой, — Шилова откинулась на спинку стула и вся отдалась созерцанию. Если бы она носила очки, то сейчас обязательно бы нацепила их на нос. Очки, однако, Шиловой были без надобности. Как всякий хищник, целью жизни которого было выслеживать добычу, она видела превосходно — даже в темноте.

Диане пришлось признать, что Капустинская не соврала: Летова и в самом деле очень хороша собой. Светлые, будто отлитые из серебра волосы, светлые же, но с удлиненным разрезом глаза — то ли как у русалки, то ли как у древней египтянки, тонкие, одухотворенные — в данном случае страхом — черты лица — с полным основанием позволяли предположить, что Игорь Кортнев провел время не без приятности.

Чего же, однако, она так испугалась, усмехнувшись, подумала Шилова, разглядывая расширившиеся от страха глаза девушки. Кажется, ей никто непосредственно не угрожает. Или она вообще такая трусиха, что при виде драки или ножа падает в обморок? Аи да частный детектив!

Потом, однако, Диана пришла к крайне неприятному для себя открытию: русалочьи глаза Летовой, в которых стоял испуг, были устремлены на Игоря. По этой причине невольно напрашивался вывод, что боялась она не столько за себя, сколько за ее мужа.

«Возмутительно! — помимо воли пронеслась в голове у Шиловой мысль. — Да как она смеет? Бояться за него, его любить, а если понадобится — то и наказывать — имею право одна только я!»

Так подчас думает иная молодая мать, неосознанно ревнуя своего ребенка к другим детям, с которыми он заигрался во дворе.

Швырнув на стол фотографии, Диана выключила настольную лампу и некоторое время сидела в полумраке, стараясь успокоиться и вернуть себе ровное расположение духа, чтобы снова мыслить конструктивно. Постепенно у нее в мозгу стала выкристаллизовываться некая идея, показавшаяся ей довольно плодотворной.

Для того чтобы воплотить ее в жизнь, требовалось, для начала, встретиться с Летовой и переговорить с ней с глазу на глаз — чем скорей, тем лучше. Повод для этого имелся. С какой стати отчет о событиях в ресторане ей должна давать Капустинская, если в ресторане за столиком с Кортневым сидела ее сотрудница?

Диана Павловна включила лампу, подтащила телефон поближе к себе и набрала номер Валентины. Когда в трубке после нескольких гудков щелкнуло и послышалось привычное Валечкино «Вас слушают», Шилова сказала:

— Ты ещё не спишь? Это Диана.

— Уж какой тут сон, — раздался голос Капустине кой. — Лежу вот на тахте, смотрю телевизор и жду, когда ты позвонишь.

— У тебя есть телевизор? — неискренне удивилась Шилова. — Разве твой муженек не умыкнул его, когда съезжал?

— У меня новый телевизор, — с некоторым раздражением в голосе ответила Капустинская. — Что ж мне теперь — до смерти без ящика оставаться? Купила на трудовые доходы.

— Хорошо живёшь, — подпустила яду Шилова. — Я рада, что ты опять стала прилично зарабатывать. Впрочем, речь не о том. Я тут подумала и решила, что с подробным докладом ко мне должна прийти не ты, а Летова. О твоих с Борисом делах я в общих чертах знаю и, как ты понимаешь, не только от тебя. Но в ресторане тебя ведь не было, а что бы расставить все точки над «i» в той маленькой игре, которую я затеяла, мне необходимо поговорить с очевидцем.

* * *

Прежде чем войти в телефонную будку около метро, Глебушка Тимонин поднял воротник своего старого плаща на теплой подстежке и оглянулся раз, наверное, сто — чуть шею себе не свернул. Глебушка не был смелым человеком, но не был и дураком, а потому после встречи в Измайловском парке с жутким десантником вполне резонно считал, что осторожность не помешает. Оставив поблизости свою огромную сумку, где у него хранилось все разом — и товар, и складной алюминиевый столик, — Глебушка зашёл в тесное пространство будки и некоторое время рылся в карманах, разыскивая заветный пластмассовый жетон. Потом он достал из внутреннего кармана такую же потрёпанную, как и его плащ, записную книжку, раскрыл ее на нужной странице и тщательно, всякий раз сверяясь с книжкой, набрал нужный ему номер. Глебушка очень боялся, что таксофон «сожрет» жетон, а потому опустил его в щель в самый последний момент — когда в трубке раздался щелчок и послышался женский голос — «алло?».

— Лола, привет, это я, Глебчик. Серега у тебя ночует?

Глебушка от нетерпения переступал с ноги на ногу, словно от желания сходить по малой нужде — боялся, что кончится «жетонное» время, а он так и не успеет сообщить главного.

— Скорее его позови, а то у меня больше жетонов нет. У меня к нему дело — очень важное.

Когда трубку взял вызванный Лолой из телефонного небытия Серега, Глебушка затараторил, как пулемет, стремясь вложить побольше слов в крохотный отрезок времени, который у него еще оставался.

— Серега, узнал? Да, это я. Слушай и не перебивай. Сегодня на меня в Измайловском два десантника наехали. Вернее, потрошилы в камуфляжной форме — а там кто их разберет, кто они такие. Один из них про тебя спрашивал. «Иголка» тебя называл. Кто сдал? Машуня твоя разлюбезная. Напилась, как грязь — и всё выболтала. Больше ничего не могу сказать — по телефону. Так что ты сиди, никуда не уходи — я сейчас приеду. Адрес Лолы повтори… Ага… так… понятно. Всё, минут через сорок буду.

Глебушка повесил трубку, вышел из будки, снова оглянулся и, подхватив сумку, пошел к проезжей части — ловить такси. Это у него получилось далеко не сразу — больно уж некредитоспособный у него был вид. Только когда Глебушка посулил заплатить авансом, его взяли на борт «жигулей» древнейшей, первой модели.

С трудом втиснув на заднее сиденье свою огромную сумку, Глебушка уселся рядом с водителем и сообщил адрес:

— Улица Хулиана Гримау.

Водитель — судя по всему, отставной вояка — хмыкнул, облокотился на руль и с интересом посмотрел на Глебушку.

— Это где ж такая? — он снова хохотнул. — Хулиан какой-то? Кем он хоть был?

— Поехали, поехали, — стал торопить водителя Глебушка. — Это — около станции метро «Академическая». Памятник дедушке Хо знаете? Так вот — это рядом.

— Дорого стоить будет, парень, — через всю Москву придется тащиться, — сказал одетый в тренировочный костюм вояка. Оглядывая Глебушку, он критически прищурил глаза — должно быть, пытался представить, какой бы из его пассажира получился солдат, и пришел в этом смысле к самым неутешительным выводам.

Глебушка тяжело вздохнул, засопел и снова полез под подкладку своего теплого плаща. Вынув смятую сторублевку — всю имевшуюся при нем наличность, — он протянул ее водителю.

— Хватит? — в голосе Глебушки теплилась надежда.

Водитель, ни слова не говоря, забрал деньги и надавил на педаль акселератора. Машина стронулась с места и втиснулась в поток автомобилей, который к вечеру начал редеть, но все еще был довольно значительным.

— Торгуешь, что ли? — спросил через некоторое время отставник, которому было скучно и хотелось поболтать — пусть даже с таким, похожим на бомжа субъектом, как его пассажир.

— Торгую помаленьку, — неохотно сообщил Глебушка, погруженный в свои невеселые думы.

— Ну и что продаешь? Бутылки пустые, что ли? — продолжал подсмеиваться над своим пассажиром водитель. — А грязный чего такой?

— Не бутылки, а графику, — ответил несчастный выпускник МАХУ, которого придирки водителя стали уже доставать. — Художник я, понятно?

— Ага, художник — от слова «худо», — не изобретательно пошутил водила. — Я говорю, что ж вы, художники, грязные такие ходите?

— А мне что — в Измайловский парк фрак прикажете надевать? — окрысился на водителя Глебушка, который, признаться, и в самом деле недостаточно уделял внимания своей внешности. Его жизнь складывалась так, что об этом просто не было времени думать.

— Ну не фрак, так хоть куртку-то приличную купить можно, — наставительно сказал водитель, — а то ходишь, как босяк какой. Ничего удивительного, что тебя я тебя поначалу не хотел в машину сажать — кому охота с бомжами связываться?

«Да, пожалуй, он прав, — подумал Глебушка, — надо себе купить что-нибудь из одежды. Пора уже — скоро ведь весна…»

Они подъезжали. «Жигули» выскочили из переулка и подкатили к уродливому памятнику Хо Ши Мину, напоминавшему языческое изображение солнца.

— Здесь остановите, — сказал Глебушка, тыча пальцем в памятник. — Дальше сам дойду.

— Сам так сам, — охотно согласился отставник, нажимая на тормоз и притирая машину к бровке. — Будь здоров, художник. Но совет мой запомни — смени одежу-то. К хорошо одетому человеку по-другому и относятся.

Глебушка вылез из «жигулей», достал с заднего сиденья свою сшитую из брезента сумку и зашагал в сторону перекрестка, за которым находился дом № 13 по улице Хулиана Гримау, — там жила Лола.

Отстояв у светофора, он дождался, когда загорелся зеленый свет, и перешел на другую сторону. Дом — стандартную пятиэтажку — он нашел сразу и, войдя во дворик, принялся отыскивать нужный подъезд. Лифта не было, поэтому Глебушке пришлось тащиться на четвертый этаж со своей сумкой, которая полностью перекрывала узкий лестничный пролет, на своих двоих. Остановившись у двери с номером 28, он поставил сумку у ног и позвонил. Дверь отворилась сразу — видно было, что Глебушку ждали. Сначала Глебушка втиснул в крохотную прихожую свою сумку, а потом уже вошел сам. Дверь захлопнулась.

Через несколько часов, когда уже настала ночь и во дворе была непроглядная темень, из подъезда вышли трое — все тот же Глебушка, но без своей огромной сумки, высокий молодой человек в кожаной куртке «пилот» и черном военизированном берете с косицей и красивая девушка с непокрытой каштановой головой. Глебушка молчал, а его спутники негромко переговаривались.

— Ты доверенность на машину взял? — спрашивала девушка, безуспешно стараясь заглянуть в глаза молодого человека, — освещавшая когда-то подъезд лампочка была давно разбита и они двигались чуть ли не на ощупь — в домах вокруг горело всего несколько окон.

— Взял, Лола, взял, не беспокойся, — говорил молодой человек, доставая из кармана фонарик и освещая гаражи-ракушки, в беспорядке разбросанные по двору. — Да брось ты волноваться, в самом деле! — Никакое ГАИ нас тормозить не станет. Кому такая рухлядь нужна?

Остановившись около одного из гаражей — но не у новомодной «ракушки», а у старого, капитальной постройки — с металлическими дверьми и кирпичными стенами, который находился в самом дальнем конце двора, — молодой человек в куртке взял у девушки длинный ключ с бородкой и открыл большой висячий замок, запиравший гараж. Сняв замок и передав его девушке в дубленке, молодой человек быстро и ловко распахнул железные воротца и посветил фонариком внутрь. Там стояла добротная, сталинских времен «победа», кстати, очень недурно сохранившаяся. Впрочем, автомобиль был до такой степени измазан засохшей грязью, что о его достоинствах и сохранности мог бы судить только настоящий эксперт в области автораритетов.

— Посвети мне, — сказал молодой человек, сунув в руки Глебушки фонарь, и направляясь к машине; Отворив дверцу, он включил зажигание и стал прогревать мотор, который заработал сразу и на удивление ровно и мощно.

Выбравшись из «победы», молодой человек бросил Глебушке: «Давай садись, что ли», — и направился к своей спутнице, стоявшей у гаража чуть сбоку от дверей.

— Сиди дома, никуда не уходи, никому не открывай и к телефону не прикасайся. Вообще. Если потребуется, я тебе сам позвоню — по нашему коду: звонок-отбой, звонок-отбой, звонок… Да, на всякий случай. — Молодой человек помолчал, будто собираясь с духом, но потом все-таки решился и заговорил снова. — Если что, ты знаешь, к кому обратиться и что делать…

— Не смей мне говорить такого! Если что?! — Девушка заплакала и ткнулась пышной каштановой шевелюрой в кожаное плечо своего приятеля. — «Если что» не будет, не должно быть…

— Лола, Лолочка, — нежно произнес молодой человек и погладил девушку по голове, — это ведь на крайний случай. Самый крайний, — с нажимом повторил он. — Помнишь наш уговор?

Девушка утвердительно кивнула головой, для чего ей пришлось на мгновение отстраниться от молодого человека. Тот воспользовался этим и, сжав ее плечи, не позволил ей снова повиснуть у него на шее.

— Мне пора, — произнес он, — да и тебе нужно идти домой. Заметь, я не прощаюсь с тобой, даже не говорю «до свидания» — уезжаю на короткое время — на сутки максимум — вот и все.

Заметив, что девушка не послушалась и снова к нему потянулась, молодой человек чуть отодвинул ее в сторону, отпустил и, вернувшись к машине, распахнул дверцу и уселся за руль. Машина, тихонько фыркнув мотором, выкатилась из гаража. Вспыхнули фары.

Молодой человек опустил стекло и, глядя на стройный силуэт девушки, в свете фар казавшийся черным, крикнул:

— Иди домой, Лола, не задерживай меня. У меня слишком много дел.

* * *

Маришку разбудил телефонный звонок, когда она уже видела третий сон. Поскольку по ночам звонили только ей, она перед тем, как улечься на боковую, забирала телефон себе в комнату: чтобы не будить родителей и иметь возможность разговаривать, не вылезая из нагретой постели. Звонила Капустинская.

— Ну как, — поинтересовалась она, — всё ещё на меня дуешься?

— Да брось ты, Валечка, — вяло отмахнулась ещё не до конца проснувшаяся Летова, — ты вспыльчивая, я — вспыльчивая… Было бы просто удивительно, если бы мы иногда с тобой не собачились. Но я тебя, между прочим, все равно люблю. И Борьку тоже.

Хрипловатый со сна голос Летовой звучал искренне, и хватившая на ночь «Монастырского» Валентина расчувствовалась и едва не прослезилась. Впрочем, она тут же взяла себя в руки.

— Я тебя тоже люблю, но это к делу не относится. Тебя, подруга, хочет видеть Шилова.

У Марины весь сон как рукой сняло.

— Да что ты такое говоришь? Валечка, я не хочу к ней идти… Знать не желаю эту стерву!

— Тем не менее пойти все-таки придется, — деловым голосом поставила ее в известность Валентина. — Иначе мы от нее никогда не отделаемся. В общем, она претензий к нам особых не имеет — хочет только с тобой побеседовать, чтобы, так сказать, узнать из первых рук, что произошло в ресторане. Это всё драка проклятая… Какой-то тип полез на ее муженька — вот она и бесится. Она такого никому не прощает.

Маринка едва не задохнулась от возмущения.

— Значит, никто и пальцем его тронуть не может, а вот она сама…

— Ты что, дура? — кратко поинтересовалась Валечка. — Такие заявления по телефону делаешь. Все свои соображения доложишь завтра в машине — нам с Борисом на ушко. Ты что думаешь, я тебя к Шиловой одну отпущу? Нет, милая, не дождешься… Поедем все вместе.

Марина сглотнула — в самом деле, высказывать свои соображения насчет Шиловой по телефону было глупо. В этот момент Летовой почему-то вспомнился сотрудник Шиловой, который, по уверениям Бориса, походил на вампира.

— А вы-то что делать будете? Как я понимаю, вас с Борисом Шилова не приглашала?

— Как что? — раздраженно сказала Капустинская. — Тебя страховать. Видно уж, у нас с Борькой такая судьба.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Серебряков уселся в свою потертую «четверку» и вырулил за чугунную ограду особняка компании «Троя». Ехал он медленно, никуда не торопясь и тщательно соблюдая все правила уличного движения. Серебряков думал. Думал о том, что человек не в состоянии сняться с места в течение нескольких часов, не оставив после себя никаких следов. Следы были — должны были быть, — просто он, Тимофей, их не нашел, не смог найти. Впрочем, поиски улик никогда не были сильной его стороной, и уж тем более не входили раньше в его обязанности, а потому вменить ему это в вину было бы затруднительно. Истинным призванием Серебрякова была стрельба. Ему приходилось стрелять из любого оружия, из любого положения, в любое время суток, при любой погоде и при любых, даже самых рискованных, безвыходных и подчас причудливых обстоятельствах. Если бы его, к примеру, разбудил среди ночи тихий стук воробьиного клюва о стекло, Серебряков, не зажигая света, одним-единственным выстрелом из пистолета разнес бы его крохотную тушку в клочья. Серебряков видел мишень не глазами, а внутренним взором, взором души — если, разумеется, предположение, что у него есть душа, могло иметь под собой хоть какую-то основу.

К своим жертвам Серебряков никогда не испытывал злобы. Как-никак злость, ненависть, негодование — это все проявления эмоций, а эмоции Тимофею вредили, потому что в самый ответственный момент могли подвести, толкнуть под руку и испортить выстрел.

Новое занятие, которое ему придумала Шилова, сначала Серебрякову не понравилось — уж кого-кого, а себя в роли следователя он не мог представить даже в страшном сне. Тем не менее время шло, «работы по специальности» не подворачивалось и Тимофей заскучал. Предприняв по поручению Дианы Павловны изыскания на предмет установления личности приятеля Игоря Кортнева Сергея и съездив по делу сначала раз, а потом и другой, Тимофей неожиданно вошел во вкус и занялся новым для него делом не без удовольствия. Оказалось, что идти по следам зверя не менее увлекательное занятие, чем в него стрелять. Так что если Тимофея прежде можно было назвать снайпером, стрелком, то теперь он превратился в стрелка-следопыта.

Серебряков вспомнил читанную им в детстве книгу «Следопыт» Фенимора Купера, представил себя в роли одного из ее героев по имени Кожаный Чулок и удовлетворенно улыбнулся — то есть чуть скривил на сторону свой безгубый рот-щель.

Свернув с Ленинградского проспекта в переулок, откуда было рукой подать до кинотеатра «Баку» и 1-й Железнодорожной, Серебряков подумал, что в первый раз, когда он побывал в квартире № 14, он искал совсем не то, что следовало, — и не там. Сейчас же у него появилась странная уверенность, что его поиски могут увенчаться успехом. Основательно изучив папку с личным делом выпускника МАХУ Сергея Штерна, Тимофей особое внимание уделил последней его графе, озаглавленной «Распределение». В 1989 году государство еще не отправляло выпускников вузов и училищ, так сказать, в свободное плавание по бурным житейским водам, но предоставляло им работу — правда, копеечную и чаще всего не слишком интересную. Более того, от этого насильственного государственного благодеяния было не отвертеться. Хочешь не хочешь, но выпускнику приходилось отрабатывать два года в избранной для него государством сфере народного хозяйства — часто даже вопреки собственному желанию.

Когда Серебряков прочитал, куда именно Государственная комиссия направила на работу Сергея Оттовича Штерна, черные зрачки его бесцветных глаз на мгновение расширились. Сердце, правда, у него при этом не екнуло и ладони не вспотели — таких грехов за ним отродясь не водилось, но тем не менее минимальные изменения в его внешности все-таки произошли. Впрочем, посторонний взгляд вряд ли бы их уловил — настолько они были мимолетны. Ровно через секунду Серебряков сделался таким же, каким был всегда — холодным, собранным, непроницаемым и настолько спокойным, что спокойствие это можно было бы назвать мертвенным.

Въехав во двор, Серебряков поставил машину как можно дальше от подъезда, после чего, соответствующим образом снарядившись, вылез из «жигулей» и спокойно проследовал к дому. Поднявшись на пятый этаж, он вышел из лифта и направился к двери квартиры № 14, мельком бросив взгляд в дальний угол — туда, где в прошлый раз курила Катковская.

Не обнаружив композиторши на привычном месте, Тимофей удовлетворенно хмыкнул и, открыв отмычкой замок, по-хозяйски вошел в квартиру Авилова.

В квартире ничего не изменилось. Все оставалось, как прежде, — даже стул, который Серебряков выставил на середину первой маленькой комнаты, находился на прежнем месте.

Серебряков снял и аккуратно повесил на вешалку серое потертое пальто и мешковатый пиджак. Оставшись в рубашке, которую пересекали в двух местах жёлтые ремни подмышечной кобуры — с пистолетом ТТ производства военных лет он не расставался даже ночью, — Тимофей прошел во вторую маленькую комнату-клетушку и, нажав на выключатель, включил лампочку, освещавшую встроенный шкаф изнутри. Потом, не жалея локтей и брюк, он начал ползать на четвереньках по полу, принимая подчас совершенно невероятные позы, чтобы исследовать с помощью сильной лупы тесное пространство пустого встроенного шкафа, куда он в прошлый свой приход заглянул лишь мельком.

Дверца встроенного шкафа открывалась снизу не на уровне пола, а была основательно над ним приподнята — сначала шел плинтус сантиметров в пять высотой, а затем бортик высотой около двадцати сантиметров. Но пол в шкафу начинался прямо на уровне бортика, что позволяло предположить под ним наличие свободного пространства. Достав нож, Серебряков нажал кнопку на рукоятке и отщелкнул лезвие. Отыскав с помощью лупы самую широкую щель между половицами в шкафу, он загнал в нее острие ножа, после чего надавил на рукоятку — но не прямо, а под углом.

Беззвучно приподнялась дверца тайника, заложенная сверху половицами. Все было на редкость аккуратно и искусно подогнано. Серебряков принес фонарик и осветил открывшийся его взгляду черный провал, который на поверку оказался весьма вместительным тайником, стенки которого изнутри были проложены поролоном. Пол у тайника был бетонный — на несколько сантиметров ниже уровня пола в комнате. Таким образом, глубина тайника оказалась больше, чем показалось Серебрякову поначалу. Тайник был пуст.

Серебряков с помощью фонарика и лупы принялся тщательно осматривать бетонный пол тайника и его оклеенные поролоном стены. Всякую найденную там мелочь он извлекал с помощью пинцета и укладывал в крохотные полиэтиленовые пакетики — и пинцет, и пакеты тоже хранились в бездонных карманах его серого пальто.

Закончив работу, Серебряков аккуратно прикрыл дверцу тайника и, забрав пакетики, пинцет, рулетку и нож, прошел в коридор и тщательно рассовал все это по карманам пальто и пиджака. Надев пиджак, Серебряков протянул было руку к пальто и вдруг замер на месте, как приклеенный: на лестничной площадке грохнула дверь лифта. Кто-то подошел к двери квартиры Авилова и нажал на кнопку звонка. Пронзительная трель огласила крохотный коридорчик. Серебряков не повел и бровью. Потом звонок снова ожил, а потом его трели стали следовать одна за другой: неизвестный уходить явно не торопился. Их с Серебряковым разделяла только тонкая створка двери — казалось, в перерывах между звонками можно было услышать, как неизвестный дышит. Серебряков сунул руку под мышку, молниеносным движением выхватил из кобуры пистолет ТТ и, неслышно сделав шаг в сторону, застыл сбоку от двери. Потом он достал из кармана глушитель и принялся неторопливо, как и все, что он делал, привинчивать его к стволу.

* * *

Гвоздь, не откладывая дела в долгий ящик, позвонил пенсионеру Авилову и, переговорив с ним, убедился, что Глебушка не соврал и Сергей Штерн, он же Цитрус, он же Иголка, снимает у Авилова квартиру по 1-й Железнодорожной. Более того, старик прошамкал, что не долее, как три дня назад, Штерн привез ему деньги за следующий месяц. По этой причине Гвоздь решил с визитом к Штерну не затягивать. На следующее утро после посещения Измайловского парка он набрал номер Черкасова и поставил его в известность, что подробно доложит ему об итогах предыдущего дня, но позже, вечером — после того, как проверит некоторые свои соображения, совершив небольшое путешествие по Москве.

Черкасов подумал, пожевал губами, но разрешение на поездку дал — знал, что в иных случаях требуется оперативность и волчья хватка его телохранителя.

Вызвав к себе по телефону Турка на «саабе», Гвоздь надел под пиджак преогромную кобуру с длинноствольным «Борхардт-Люгером» и, сунув руки в рукава не слишком изящной, но добротной и теплой куртки, ровно в назначенный час вышел на улицу.

Тут же подкатил Турок. Гвоздь устроился рядом с ним на переднем сиденье и назвал адрес. Поскольку Гвоздь обитал на улице Алабяна, до 1-й Железнодорожной ему было рукой подать. Всю дорогу Гвоздь сосредоточенно молчал, пропуская мимо ушей болтовню Турка о какой-то его очередной телке.

Когда машина миновала кинотеатр «Баку», Гвоздь поднял указательный палец и сказал:

— Хватит базарить. Приехали уже. Останешься в машине и будешь вести наблюдение за подъездом этого дома. Кто вошел, кто вышел — всех подмечай. Сейчас такое время, что входят и выходят мало, поэтому трудно тебе не будет.

Гвоздь вылез из машины и направился к подъезду. Хотя он едва ворочал головой, но видел все. К примеру, заметил потертые «жигули» четвертой модели, стоявшие чуть в стороне от подъезда. Мимоходом скользнув глазами по номеру автомобиля — просто так, по привычке все подмечать и запоминать, — он открыл дверь и вошел в подъезд.

Поднявшись на пятый этаж, Гвоздь подошел к квартире № 14 и с минуту постоял у двери, прислушиваясь, но из квартиры не долетало ни единого звука. С удовлетворением отметив про себя, что «глазка» в двери нет, он поднял руку в черной кожаной перчатке и надавил на пуговку звонка. Тот вполне исправно заголосил — даже здесь, на лестничной площадке, было слышно, как он заливался внутри соловьем.

Гвоздь был человек упорный и хладнокровный, поэтому звонил долго и настойчиво, но — увы! — безрезультатно. Покрутившись на площадке и обнаружив еще одну квартиру — за номером 15, Гвоздь решил попытать счастья там — вдруг Сергей Штерн зашел в гости к соседу?

На этот раз его старания увенчались успехом. Стоило ему только надавить на кнопку звонка, как замок лязгнул и запертая на цепочку дверь приоткрылась. Одновременно Гвоздя резанули по ушам аккорды нелюбимой им рок-музыки, доносившиеся из квартиры. Зато женщина, которая выглядывала в щель, стараясь рассмотреть стоявшего на полутемной площадке посетителя, своей красотой и статью сторицей вознаградила Гвоздя за ущерб, нанесенный его чувству прекрасного.

Расплывшись в широкой улыбке, которая напоминала оскал тигровой акулы, Гвоздь приложил два пальца к кромке своего голубого берета и любезно произнес:

— Здравствуйте, милая. У вас случайно моего приятеля Сереги нет?

— Моя фамилия Катковская, — ответила женщина, не делая ни малейшей попытки снять цепочку и пропустить Гвоздя внутрь. — И я вовсе не милая — недавно выгнала мужа. Но, по-моему, музыка, которую я пишу для группы «Стратостат», вам тоже не нравится — как и ему.

— Так это знаменитый «Стратостат»? То-то мне показалось, что звуки прямо-таки небесные, — врал, как сивый мерин, Гвоздь, до этой минуты даже не подозревавший о существовании группы с таким названием. При этом десантник льстиво улыбался — боялся, что Катковская сию минуту захлопнет перед его носом дверь и ему придется уйти, не солоно хлебавши.

Лесть, как обычно, возымела свое действие, и Катковская стала по любезнее, хотя дверь и не открыла.

— Где же вы нас слышали? — поинтересовалась она. — Нашу группу еще как следует не раскрутили — да и дисков пока нет.

— Во Дворце молодежи, — наобум брякнул Гвоздь, отродясь там не бывавший. — Но вы мне так и не ответили, — добавил он, — Серега у вас?

— Сережа Штерн? — удивилась красивая Катковская. — Но ведь он съехал. Совсем недавно. Я курила на площадке у окна, а тут из лифта вышел какой-то человек и открыл дверь в квартиру Авилова. Он-то мне об этом и рассказал. А еще он сказал, что сам теперь живет у Авилова. — Женщина вздохнула. — Жалко. Ваш приятель был очень милым и интеллигентным молодым человеком. Я уже собралась с духом, чтобы зазвать его к себе на чашку чая, и вот тебе на… Оказывается, его и след простыл.

Новость повергла Гвоздя в изумление. Некоторое время он тупо смотрел на Катковскую, открывая рот, как выброшенная на берег рыба. Наконец ему удалось выдавить из себя некое подобие вопроса:

— Как … как он выглядел?

— Кто? Сережа Штерн? — расширившимися от изумления глазами посмотрела на него Катковская.

— Да нет, — хрипло произнес Гвоздь, — этот… новый жилец Авилова.

— Ничего хорошего. Куда ему до Сергея. Так — ни рыба ни мясо. Бесцветный какой-то. Рядом пройдёшь — не заметишь…

— Ясно, — буркнул Гвоздь и, не попрощавшись с красавицей Катковской, направился к лифту. Та продолжала смотреть ему вслед, недоумевая про себя, почему у приятеля интеллигентного и вежливого Штерна такое зловещее выражение лица.

Гвоздь вызвал лифт. Когда кабинка остановилась, он отворил железную дверцу, но, перед тем как войти в лифт, повернулся на каблуках и воткнулся своим оловянным взглядом в композиторшу.

— А вы его часто видите… этого нового жильца?

— Только один раз и видела. Как я уже говорила, я всегда курю на площадке у окна, но с того раза он мне больше на глаза не попадался.

* * *

Маришка сидела одетая, дожидаясь, когда позвонит Валентина, чтобы сразу вслед за тем пулей выскочить из квартиры. Ее слегка знобило — то ли от возбуждения, то ли от страха. Марина не хотела сейчас разбираться в своих чувствах — куда проще было думать о предстоящей встрече с Шиловой как о деловом предприятии, вернее, как о его составной части. Та поручила ей работу, Марина — как смогла — ее выполнила и теперь должна была держать ответ. Вот и все.

Не усложняй, твердила она себе, и не волнуйся. Какой смысл портить себе нервы заранее? В конце концов, твои друзья тебя не бросили, да и впредь не оставят — разве что Шилова уж слишком на них надавит. Вот если случится такое — тогда она останется с Шиловой один на один, чего, конечно, не дай Бог. Хотя бы потому… потому, что она влюблена в ее мужа и не станет ему больше вредить, что бы там Шилова ей ни говорила и ни сулила. Марина про себя решила твердо — впредь ни в какие отношения с Шиловой не вступать.

Зазвонил телефон, и Марина схватилась за трубку. Звонила Капустинская. Голос ее звучал на удивление бодро и даже весело.

— Ты дома, подруга? Поди, дрыхнешь еще? А мы с Борисом уже прокатились по ларькам, газетки купили с фотографиями, где ты запечатлена во всей своей красе. Только испуганная очень. Сейчас, надеюсь, у тебя другое настроение, боевое? Давай собирайся, мы с Борькой ждем тебя во дворе. Я позвонила Шиловой и условилась о встрече. Так что поторапливайся — прежде чем ехать к нашей знакомой, необходимо кое-что обсудить.

Как говорится, собраться Летовой было — только подпоясаться. Натянув старенькую, порыжевшую от непогоды дубленку и прихватив сумочку — ту самую, с фотоаппаратом — при необходимости она собиралась показать ее устройство Шиловой, — девушка захлопнула дверь и мячиком скатилась по ступенькам: лифт в их доме по-прежнему не работал.

Распахнув дверь подъезда, она вышла во двор и с удовольствием втянула в себя сырой холодный воздух, в котором — несмотря на запахи бензина и испарения огромного мегаполиса — уже безошибочно угадывалось дыхание весны. Заметив притулившееся во дворе скромное транспортное средство, принадлежавшее агентству «БМВ», она торопливо направилась к нему. Подойдя к «москвичу» Бориса, она открыла дверцу и плюхнулась на заднее сиденье.

— Вот молодец, — сказала сидевшая рядом с Борисом Валентина, сразу же к ней поворачиваясь, — не заставляешь себя ждать. Ать-два — и готово. Мы с Борькой даже поругаться не успели. Это хорошо, что ты рано пришла — разговор есть — и очень серьёзный. Ты что собираешься Шиловой говорить, а?

— Как что? — удивилась Марина. — Правду. Как было — так и расскажу.

— Врёшь! — сразу же крикнула Капустинская, сама не замечая того, что начинает заводиться. — Вряд ли ты ей скажешь, что тебе нравится ее муж! И как он о своей супруге — Шиловой то есть, отзывался — тоже рассказывать не станешь!

Марина вспыхнула как маков цвет. Заметив ее покрасневшее лицо в зеркальце заднего вида, оживился и Борис.

— Смотри-ка, — произнес он с ухмылкой, тоже поворачиваясь к Летовой. — А еще говорят, что на воре шапка горит. Да тут вся физиономия пылает, что твой костёр. Если ты, Мариш, и при Шиловой так краснеть будешь, она тебя враз расшифрует.

Марина хотела что-то сказать в свое оправдание, но ее перебила Капустинская.

— По этому поводу ты, Борька, можешь быть совершенно спокоен, — застрекотала владелица агентства. — Когда она Шилову увидит, то, как существо эмоциональное, сразу станет как мукой обсыпанная — это уж ты мне поверь. Я-то Шилову знаю — в отличие от вас. Из ее кабинета здоровенные мужики белые как мел выходят.

— Что же она — законченный монстр? — поинтересовалась Марина, но не слишком искренне. — Ты ведь, помнится, не хотела мне верить, когда я сказала, что Шилова может отдать приказ пристрелить своего мужа.

— Если ее и ее собственность не трогать, — наставительно произнесла Капустинская, — то она баба как баба. Скрытная, правда, но все-таки ничего себе. Но не дай кому Бог замахнуться на то, чем она владеет. Тогда она любому глотку перервет. Или любой, — со значением добавила она, посмотрев на Летову. — Так что ты, Мариночка, лишнего ей не говори. И отчет свой постарайся сократить до минимума.

— Кстати, ты газетки-то со своими портретами видела? — вступил в разговор Борис, выкладывая на колени Маринке стопочку бульварных газет. — Рекомендую заглянуть в «Светский клуб» — там ты лучше получилась. Кинозвезда — да и только.

— То-то и плохо, что Летова у нас, как кинозвезда, — мрачно сказала Капустинская, напрочь лишаясь хорошего расположения духа. — Мне тут Шилова уже по телефону намекала, что ты, возможно, с Кортневым за столом не просто так сидела, а норовила ему под столом в ширинку залезть.

— Да что же это ты такое говоришь?! — воскликнула Летова, разом избавляясь от расцветших у нее на щеках роз. — Борь! Ну хоть ты на нее повлияй, а то она сейчас вообще на мат перейдет.

— Что, не нравится? — невесело ухмыльнулась Валентина. — А я ведь это не просто так говорю. Шилова у тебя вполне что-нибудь в таком роде спросить может — а ты и взовьешься под потолок. Ничего подобного допускать нельзя. Отвечай сдержанно и кратко — в какой бы форме ни был задан вопрос. Между прочим, — тут Валентина, хитро прищурившись, взглянула на Марину. — Ты сама кое в чем виновата. Нечего было смотреть такими влюбленными глазами на Кортнева.

Капустинская перегнулась через спинку сиденья, схватила с колен Марины газету «Светский клуб» и, развернув ее на нужной странице, ткнула Летовой чуть ли не под нос:

— На, полюбуйся на себя, дурында. Такой, что ли, по-твоему, должен быть взгляд у детектива?

Валечка была права. Когда Марина увидела на снимке свои округлившиеся от испуга и блестевшие от слез глаза, устремленные на Кортнева, ей едва не сделалось дурно. Даже самый поверхностный наблюдатель сразу бы понял, что она неравнодушна к мужу Шиловой.

С минуту все молчали, переваривая ситуацию.

Первым подал голос Борис. Как следует рассмотрев фотографию в газете, он хмыкнул и, потрепав Марину по колену, сказал:

— Стой на том, что ты новенькая и драку на ножах тебе еще видеть не приходилось. Оттого, дескать, и испугалась. И ничего не сфотографировала из-за того же. Потому что к тебе претензии еще и по этому поводу будут предъявлять.

— Правильно Борька говорит! — подтвердила Капустинская. — Стой на своем — и все тут. Кроме того, — Валентина неожиданно заговорила тихим, вкрадчивым голосом, — прими на всякий случай к сведению, что твой испуганный, страстный взгляд, устремленный на Кортнева, может означать, помимо того, что ты в него влюблена, кое-что еще. К примеру, страх за собственную судьбу, если бы с «объектом» что-нибудь случилось. Уяснила?

Марина сразу уловила намек Валентины и кивнула в знак того, что поняла ее слова правильно. До сих пор ей не давал покоя один вопрос, и она, улучив минутку, когда все опять замолчали, спросила:

— Валь, а Валь? А если Шилова не оставит меня в покое, а захочет дать новое задание — что мне тогда делать? Я-то про себя решила, что откажусь, но как думаете вы с Борей? Может она попытаться снова меня запрячь?

Неожиданно она поняла — по тому, как Валентина с Борисом обменялись взглядами, — что затронутая ею тема уже обсуждалась в ее отсутствие.

— Да. Это вещь вполне возможная, — коротко поставил Маринку в известность Борис. — Мы с Валентиной долго думали и пришли к выводу, что ничего хорошего тебе это не сулит.

— Ещё бы! — сказала Марина, с облегчением вздохнув: оказывается, никто из сотрудников агентства «БМВ» не собирался принуждать ее к дальнейшему сотрудничеству с Шиловой, — Вы думаете, я не понимаю?

— Только не обольщайся. Тебе не сулит ничего хорошего ни то ни другое. — Капустинская одарила Марину взглядом, в котором проскользнула грусть. — Если ты откажешься, Шилова решит, что ее подозрения на твой счет верны, и станет твоим смертельным врагом.

— Но ведь мы даже не знаем точно, что она думает на мой счет? — сказала Марина.

Валентина поднесла к ее лицу фотографию из газеты «Светский клуб».

— Этого ей более чем достаточно. У нее совершенно нет воображения, зато чертовски развита подозрительность.

— Но если я соглашусь с ней работать и дальше, то она мне Бог знает что может поручить! — с негодованием воскликнула Марина, невольно бросая ещё один взгляд на свою фотографию в газете. В другое время она бы порадовалась такому удивительному событию — подумать только, ее портрет напечатали в прессе! — но сейчас эта мысль никакого удовольствия ей не доставляла.

— Я даже знаю, что она тебе поручит. Соблазнить своего мужа. Только на этот раз — по-настоящему, — поджав губы, мрачно произнесла Капустинская. — И если у тебя это получится, она, может статься, велит убить вас обоих. Помнишь сотрудника Шиловой, похожего на вампира? Впрочем, что я? Ты же его не видела. К большому своему счастью. А то бы он тебе по ночам снился — при твоей-то впечатлительности!

— А если у меня не получится? — спросила Марина. Ее щеки были бледны, как полотно. — Ведь отчитываться перед ней буду я. Что захочу, то и скажу.

— А если она решит, что ты ее обманываешь? Встречаешься с ее мужем с ее же благословения, спишь с ним, а потом врешь ей в глаза, что ничего не было? Это тебе как? — вступил в разговор Борис. Казалось, впервые за долгое время они пришли с Капустинской к единому мнению. — Можешь не сомневаться — она и за тобой установит слежку. И если ты дашь промашку — хоть в чем-нибудь — тебе несдобровать. Есть такой тип ревнивцев, которые, начав ревновать, остановиться уже не могут. Они заранее уверены, что им изменяют, и, по большому счету, ищут не правду, а подтверждение своим мыслям. И вот ведь беда какая — находят! Потому что всякую полученную на этот счет информацию трактуют исключительно в дурную сторону.

— Да что же это такое? — возмутилась Марина. — Куда ни кинь — везде клин. Ну уж нет, — решительно произнесла она, складывая газету. — Не стану я ей помогать гробить Игоря. Откажусь — и все тут. Пусть себе злится!

— Послушай, подруга, — после минутного молчания произнесла Капустинская, — тебе что — Кортнева твоего совсем не жалко? Разве ты не понимаешь, что если от роли соблазнительницы откажешься ты, то Шилова быстро найдет тебе замену — настоящую профессионалку. А если и та не сможет уложить Игоря с собой в постель, предложит ему другую. И это будет продолжаться до тех пор, пока твой Игорь не даст слабину и не переспит с кем-нибудь. Ведь не святой же он, в самом деле, — а нормальный мужик совсеми вытекающими… И вот тогда ему хана! А все эти подозрения в его гомосексуальности и яйца выеденного не стоят. Просто у него на такую змеюку, как Шилова, не встаёт — и никогда не встанет! Ты только представь себе — каково это спать с женщиной, которая может тебя «заказать»?

— Я тебе больше скажу, — Капустинская нагнулась к Летовой поближе и заговорила чуть ли не шепотом: — Когда твой Кортнев женился на Шиловой, он собственной рукой подписал себе смертный приговор. Я-то Шилову давно знаю и помню, что у нее с мужиками никогда отношения не складывались. Слишком непомерные требования она к ним предъявляла. Потом мы с ней долго не виделись — она создавала свою «империю» — ну и у меня, соответственно, тоже свои заботы имелись. Так что Дианка за эти несколько лет окончательно переродилась, а я поначалу этого и не заметила — тебе вот верить не хотела, когда ты мне слова Кортнева передала. Я только сейчас стала пошмать, что Дианка, в сущности, шизофреничка, сумасшедшая. А поскольку у нее миллионы и целая армия так называемых сотрудников — то сумасшедшая смертельно опасная.

— Да ладно тебе, — сказал Борис, которому уже порядочно надоело слушать все эти страсти-мордасти. — Может, не стоит так уж сгущать краски? Кортнев и в самом деле мог в ресторане кое-что приврать — чтобы Летову разжалобить и выведать у нее планы Шиловой. Ты же сама раньше так считала! Вот бабы! — покрутил он головой. — Никакой стабильности в голове. Дня не прошло, а ты, Валька, уже на 180 градусов свою позицию меняешь.

— А это гибкостью мышления называется, — съязвила Валечка. — Но ты, Боренька, не волнуйся — тебе это не грозит. Ты у нас стабилен, как вон тот кирпич!

Марина заметила, что в машине начала завязываться привычная склока и Борису с Валентиной вроде бы стало уже совсем не до нее. Между тем вопрос, как ей быть, так до сих пор и оставался открытым. Дернув Бориса за рукав, а Капустинскую — за выбившуюся из-под шапочки светлую прядь, Маринка крикнула:

— Вы что? Опять за старое? А на меня вам, стало быть, наплевать? Делать-то что будем? Давайте сначала придем к общему мнению, а потом можете опять собачиться, если вам это доставляет удовольствие!

— Как? Разве ты еще не поняла? — возвела на Летову удивлённые серые глаза Валентина. — Что бы тебе Шилова ни предлагала — соглашайся. Но денег проси больше — гораздо больше, чем раньше. Пусть она думает, что на жадности тебя поймала — она ведь и без того уверена, что каждого можно купить, вопрос только в цене… Это для нее в порядке вещей. Кстати, о том, что тебе нужны деньги, она преотлично осведомлена. Так что ты смотри не продешеви — набивай себе цену. С нами, конечно, поделишься — не без того. Что же нам — без денег теперь сидеть? Но и мы с Борькой простаивать не будем, потому что с этого дня наше агентство «БМВ» временно берет на себя охранные функции. Будет охранять жизнь, здоровье и достоинство госпожи Летовой М. Н. И если понадобится — вице-президента Кортнева.

* * *

У Черкасова пили пиво и вели беседу.

— Я эту суку Тимонина по стенке размажу! — здоровенный жилистый кулак Гвоздя с силой врезался в стол. Тоненькая фарфоровая тарелочка с солеными крекерами, которая ненароком оказалась на пути этого ударного устройства, тихонько хрустнула и развалилась на две неравные части.

Мамонов хмыкнул, Черкасов поморщился. Сунув руки в карманы, Александр Николаевич принялся расхаживать по своей огромной гостиной, временами с неодобрением посматривая на Гвоздя. Мамонов ликовал, правда, про себя — стараясь не показывать этого Черкасову, а уж тем более взбешенному десантнику. Турок с невозмутимым выражением лица сидел в углу у стеклянной двери и курил, стряхивая пепел в металлическую крышечку от бутылки из-под виски — лень было вставать и идти к столу, где красовалась устрашающих размеров хрустальная пепельница в виде лебедя.

— Ты бы лучше свое настроение в Измайловском парке демонстрировал — этому самому Тимонину, — грозно нахмурив брови, сообщил свое мнение Черкасов. — А то ведь получается, что он тебя просто-напросто надул.

— Александр Николаевич, — взмолился Гвоздь, — этот Тимонин — гриб грибом. Маленький, как шкет, грязный, бородатый — а уж руки у него трясутся, как у последнего алконавта.

Десантник настолько распалился от злобы, что рванул воротник своей не слишком свежей рубашки — при этом верхняя пуговка отлетела и с костяным щелчком стукнулась о концертный рояль «Стейнвей», стоявший сбоку от огромного окна, затянутого кремовой шторой.

Налив себе пива, чтобы остудить кипевшее ненавистью горло, Гвоздь снова обратился к Черкасову:

— Я все делал, как меня учили. Запугал Тимонина, сунув ему под нос нож, а потом быстро допросил. При этом следил, чтобы он не задумывался, когда отвечает. Он и не задумывался. Выдавал все, что знал, сразу. Конечно лучше было бы привезти его к вам, Александр Николаевич. Но катить по аллее коляску с чуркой и одновременно конвоировать Тимонина было бы затруднительно. К тому же вокруг было много народу, да и ментов, кстати, тоже. Тимонин мог внезапно броситься к ним, и тогда мы с Мансуром сгорели бы, как свечки.

— А что же ты не позвонил — хотя бы по одному из телефонов, которые назвал тебе этот Тимонин? Не проверил их сразу же, при нем? — в свою очередь поинтересовался Мамонов, наливая себе пива в высокую стеклянную кружку с рекламной этикеткой концерна «Бавария».

— Ты, Мамонов, когда в последний раз в Измайловский парк ходил — да и вообще в любой парк? — мрачно хмыкнул Гвоздь, чувствуя, что «сукин кот» начинает под него копать, причем в присутствии Черкасова. — Каждый идиот знает, что в таких местах телефонов или нет вовсе — или они все давным-давно поломаны.

— Но ведь телефон Авилова он тебе назвал правильно? — Черкасов продолжал мерить шагами комнату, пытаясь по возможности составить из доставленных ему лоскутов информации мало-мальски цельную картину. Черкасов ни о чем сейчас не спрашивал Гвоздя — он мыслил вслух.

— Кроме того, этот гриб, как ты его называешь, признался, что учился вместе со Штерном в МАХУ, назвал дату выпуска Штерна — правильную, кстати, — Черкасов вопросительно взглянул на Мамонова, и тот утвердительно кивнул, — да и год собственного выпуска, скорее всего, тоже указал верно…

Черкасов с размаху плюхнулся на диван, который под его тяжелой тушей прогнулся чуть не до полу, вытянул руку и пошевелил в воздухе пальцами. Мамонов сорвался с места, мигом откупорил бутылку «Баварии», вылил ее содержимое в высокий стеклянный бокал и поднес Черкасову. Тот долго, не отрываясь, пил, пока не осушил кружку целиком. Поставив ее на пол, он откинулся на мягкую спинку и сложил руки на животе. Мамонов с Гвоздем хранили почтительное молчание, понимая, что все сказанное Черкасовым прежде — это только прелюдия, и он через минуту-две заговорит снова.

— Значит, так, — произнёс, наконец, Черкасов, — ты, Гвоздь, действовал неплохо, но не идеально. К сожалению, для большей скрытности вашей с Мансуром группы мы не стали ее усиливать — к примеру, тем же Турком. Вы вдвоем с чуркой выглядели вполне естественно и не привлекали к себе ненужного внимания. Какие плюсы? — Черкасов обвел тяжелым взглядом всех присутствующих, включая Турка, хотя последний вроде был и ни при чем. Гвоздь настороженно вытянул шею и стал похож на насупленного гуся с беретом на голове. Мамонов, наоборот, втянул голову в плечи и мягким, округлым движением закинул ногу на ногу — так пушистым хвостом прикрывает замерзшие лапки кот.

— Гвоздь установил, что за кличками «Цитрус» и «Иголка» скрывается конкретный человек, которого мы разыскиваем. И зовут его Сергей Штерн.

— Раз, — произнес Мамонов и загнул пухлый палец.

— Мы знаем, какое учебное заведение он закончил, год его выпуска из МАХУ, и даже если Тимонин навешал Гвоздю лапшу на уши, место, где прописан и живет Штерн или его родственники, установить не составит труда.

На этот раз «сукин кот» промолчал и пальцев загибать не стал.

— Кроме того, — возвысил голос Черкасов, — Гвоздю хватило ума конфисковать у Тимонина паспорт, а потому и его адрес также не является теперь тайной.

Черкасов медленно поднялся, прошел к бару и уже собственной рукой — не прибегая к помощи Мамонова — открыл бутылку «Баварии» и снова налил себе пива. Пить он, однако, не стал, а застыл около бара, возвышаясь над своими собеседниками.

— Теперь о том, что было сделано дерьмово, — слушатели напряглись еще больше.

— Гвоздь решил, что достаточно запугал Тимонина, и принял все его слова за чистую монету, предварительно их не проверив.

— Далее. Вместо того чтобы привезти Тимонина ко мне, он его отпустил. Повторяю, у него имелась для этого уважительная причина. Отсюда мораль, — Черкасов снова повысил голос. — Самонадеянным быть вредно. Всякую информацию необходимо проверять и перепроверять. И еще. — Черкасов воздел вверх толстый, как сарделька, палец. — С сегодняшнего дня запрещаются выезды в одиночку — только парами. Если потребуется привлечь еще людей — привлечём.

Закончив подсчитывать плюсы и минусы, Черкасов вернулся к столу и уселся в кресло. Поставив перед собой бокал с пивом, он ткнул пальцем в стопку чистой бумаги и выразительно посмотрел на Мамонова. «Сукин кот» сходил к столику, где стоял компьютер, и принес Черкасову лист бумаги и жирный черный фломастер.

— Подведём некоторые итоги, — Черкасов почесал ручкой переносицу и в центре листа большими печатными, буквами вывел — Штерн.

— Вот он, этот Иголка, который скидывал Касыму фальшивые грины. Возникает вопрос: где он их строгал? Очень просто — в квартире пенсионера Авилова, с которой съехал за день до появления там Гвоздя.

— Точно. Его вспугнули. Возможно, тот самый парень с бесцветной рожей, о котором упоминала деваха из соседней квартиры, — нашел нужным вклиниться в разговор Гвоздь. — Тем более что Авилов ничего не сказал мне по телефону о новом жильце.

— Очень хорошо, — сказал Черкасов, — назовём его «Бледный». Но рядом со Штерном вписывать не будем, а поместим чуть в стороне и обведем кружочком.

Черкасов изобразил на листе сбоку условное имя неизвестного и жирной линией взял его в круг. После этого, швырнув ручку на стол и утвердив тяжелую лысую голову на могучих волосатых руках, Александр Николаевич надолго задумался. Между тем Гвоздь сходил за пивом, а Мамонов велел Турку убираться на кухню и не отсвечивать.

Когда Мамонов и Гвоздь снова уселись за стол, они обратили внимание, что на бумажном листе произошли некоторые изменения. По сторонам от имени Штерн Черкасов вписал две новые фамилии — Кортнев и Тимонин. Подчеркнув все три фамилии — «Штерн» — двумя чертами, а «Кортнев» и «Тимонин» — одной, Черкасов задумчиво произнёс:

— И Штерн, и Тимонин, и даже Кортнев закончили МАХУ. Что это? Совпадение? Вряд ли. — Александр Николаевич прищурил небольшие, «пивного» цвета глазки и посмотрел на Мамонова. — Помнишь, сукин кот, как Мансур говорил о каком-то Кроте, которому Касым передавал привет, прощаясь с Иголкой? Стало быть, Штерн работает не один, а с помощником. Но кому можно довериться в таком опасном деле? Только очень близкому другу… Ну-ка напомни мне, сукин кот, что тебе по этому поводу натрепала натурщица Наташа, с которой ты полночи пропьянствовал в сортире МАХУ?

Мамонов расплылся в довольной улыбке и отхлебнул пиво прямо из горлышка.

— Ну вы и скажете, Александр Николаевич, — «в сортире». Я же вам докладывал — в курилке это все было, в курилке… А то, что я полночи с ней валандался, — ничего удивительного. Она много чего мне порассказала. Как вы, Александр Николаевич, любите повторять — и то, что знала, и то, чего не знала, но вдруг вспомнила — поименно, заметьте, вспомнила. Десятка два фамилий назвала, не меньше, а с тех пор уже, наверное, лет десять прошло — когда Кортнев там учился. Трепалась — не остановишь. Я-то всё разговор на Кортнева норовил перевести. Шутка ли сказать — муж самой Шиловой! Но она и Штерна вспомнила, и даже прозвище его — Иголка. Говорила, кстати, что они все четыре года обучения корешковали — прямо не разлей вода были. Нет, кто бы мог подумать: муж Шиловой — близкий друг Штерна!

— Ну и что ж, что муж, — проворчал Черкасов, — учился же он где-то — до того, как мужем стал. Что тут удивительного?

— Да это я к тому, Александр Николаевич, что мы с вами даже не предполагали, что Кортнев и Иголка могут иметь между собой хоть что-то общее. А теперь… — Мамонов хитро посмотрел на шефа. — Кличку «Крот» помните? Ассоциации какие-нибудь с фамилией Кортнев возникают? А что? По-моему, неплохая мысль — Кортнев — Крот. Как вам моя идейка, Александр Николаевич?

— В Измайловском один бабец говорил, что у приятеля Штерна было прозвище Маркиз, — встрял в разговор Гвоздь, которого раздражало, что Черкасов всё внимание переключил на Мамонова.

— Правильно, Маркиз, — ответил донельзя собой довольный «сукин кот». — Как его иначе назвать — такого красавчика? Ты ведь сам его, Гвоздь, в ресторане видел. Что, разве не хорош?

— Хорош не хорош, — пробурчал Гвоздь, которому было неприятно, что Мамонов вспомнил про ресторан, где Кортнев одним ударом сбил его с ног. — По мне — так он больше на педика похож, а не на маркиза.

— Гвоздь он и есть Гвоздь, — сказал Черкасов, обнажив в улыбке золотую «фиксу». — Где же ты маркизов-то видел, чтобы иметь возможность сравнивать их с педиками?

— Там же, где и вы, — огрызнулся десантник. — В кино. Где ж еще?

— Нет, Гвоздь, — произнес Мамонов, отправляясь в очередное путешествие за пивом к холодильнику-бару. — Маркизом его девчонки назвали. За красоту и поразительное сходство с портретом какого-то аристократа, который висит в Пушкинском музее. Это мне Наташка рассказала — натурщица.

— Можешь не продолжать, — Черкасов надписал над фамилией Кортнев два слова — «Маркиз» и «Крот» и поставил над ними вопросительные знаки. — И без того ясно, что клички «Крот» и «Цитрус» предназначались только для узкого круга лиц — для Касыма, я хочу сказать. Но в принципе, сукин кот, — Черкасов весьма благожелательно глянул на Мамонова, — мне нравится ход твоих мыслей.

— А мне не нравится! — грохнул по столу кулаком Гвоздь. — Штерн или этот, как его — Тимонин — вполне могли на такое отважиться. Чтобы разбогатеть. А Кортневу все это зачем? Он и так в роскоши купается. С какой стати ему рисковать, а? Кроме того, мне не слишком понятен расклад… — Гвоздь прервал свою речь на полуслове, сходил за пивом и стал жадно пить.

— Интересно, — чуть ли не в унисон воскликнули Черкасов и Мамонов. — Что тебе не понятно?

Гвоздь залпом прикончил бутылку пива и остановился в центре комнаты, широко расставив ноги. Черкасов и Мамонов, утонув в креслах, снисходительно на него посматривали.

— Какого черта всем этим художникам строгать фальшивые грины, а потом отдавать их Касыму? Где же, как говорится, гешефт?

Черкасов и Мамонов переглянулись и расхохотались.

— Не отдавать, а продавать, Гвоздь, — произнёс Черкасов и вздохнул: ему предстоял непростой труд объяснять своему подчиненному азбучные истины. — Касыму нужны были деньги — много денег. Иголка, он же Штерн, готов был ему эти деньги предоставить, но только… не настоящие, а фальшивые. Фальшивые деньги тоже, знаешь ли, товар и имеют свою цену. У Мансура мы обнаружили девятьсот тысяч фальшивых долларов. Кстати, такую же примерно сумму увез в Казахстан Касым. Там, где он покупает наркотики, и фальшивые доллары сойдут — в тех краях народ темный. Здесь же, в Москве, фальшивые «грины» скорее исключение, чем правило, — их слишком быстро выявляют. Теперь представь, что Касым за фальшивую сотню давал Штерну десятку — но настоящую. Это я так, к примеру говорю. На самом деле цена хорошо сделанной фальшивки значительно выше. Таким образом, — Черкасов всмотрелся в оловянные глаза Гвоздя, — довольны оба — и покупатель, и продавец, потому что каждый получает, что ему надо. Касым получает средства, чтобы расплачиваться с неграмотными производителями опиумного мака, а Штерн — настоящую валюту, которая позволяет ему припеваючи существовать в большом городе. Уяснил ты себе это наконец — или нет?

Десантник молча вернулся к столу.

— Вы мне не ответили, Александр Николаевич, — Гвоздь, как всегда, был настырен, — зачем все это нужно Кортневу?

— А затем, — поспешил с разъяснениями Мамонов, который сразу сообразил, что просвещать Гвоздя Черкасову надоело, — что Кортнев женился на Шиловой из-за денег. Об этом вся Москва говорит — один ты находишься в неведении. Но Шилова не такая баба, чтобы давать Кортневу деньги и позволять тому жить, как вздумается. Денег он почти не получает — а все остальное — машина, часы «Ро-лекс», английские костюмы и даже трусы, которые он носит, — это все собственность Шиловой. Не понравится ей его поведение — она его на улицу выставит и даже эти самые трусы отберет. Так почему не предположить, что Кортневу все это надоело и он решил, скажем так, немного подзаработать, чтобы было на что девушек в ресторан «Первая формула» водить? Ты же видел, какая там с ним телка была? Сам же к ней клеиться начал — только ничего у тебя не вышло! — Мамонов расхохотался, широко разевая рот, а Гвоздь ощутил острое желание всадить в этот извергающий хохот кратер парочку пуль из своего «Борхардт-Люгера».

Тем не менее Гвоздь своего неудовольствия проявлять не стал: в присутствии Черкасова он старался вести себя сдержанно.

— Ну что ж, — сказал он, пододвигая к себе лист бумаги, на котором чертил свои иероглифы Черкасов. — Будем считать, что ты, Мамонов, кое-что мне объяснил. Но если уж проверять, так проверять все.

Гвоздь взял фломастер и написал рядом со словом «Бледный» комбинацию, состоявшую из букв и цифр.

— Что это? — поинтересовался Черкасов, потянув бумагу к себе.

— Номер автомобиля, который стоял во дворе дома № 18. Поскольку, кроме нашего «сааба» и этой тачки, машин там больше не было, я его на всякий случай запомнил. Пусть Мамонов выйдет на кого надо и установит, кому этот номер принадлежит.

— Это ты верно сказал, Гвоздь, — заметил Александр Николаевич. — Будем просчитывать все возможные варианты. — Снова пододвинув Гвоздю лист бумаги, он добавил: — Кстати, не забудь вписать сюда все адреса и номера телефонов, которые ты получил от Тимонина. Включая и его собственные данные.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Когда Летова удалилась, Диана Павловна Шилова некоторое время сидела в тишине, пытаясь припомнить все нюансы только что завершившейся непростой беседы. Как ни странно, сотрудница Капустинской показалась ей деловой, собранной и даже, в каком-то смысле, суховатой, хотя, конечно, и очень красивой женщиной. Это совершенно не вязалось с ее обликом, запечатленным на фотографии в газете «Светский клуб», — там она была вся порыв, огонь и чувство.

«Если она притворяется, — подумала Диана, — то очень профессионально. Но это отношения к делу не имеет».

Довериться словам Летовой Шилова не согласилась бы ни при каких условиях, поскольку не доверяла в этой жизни ни единой живой душе. Тем не менее она невольно улыбнулась, вспомнив, как девушка торговалась из-за каждого доллара и как при этом горели у нее глаза. Человеческая жадность — это было то, что Диана Павловна всегда принимала в расчет и в отдельных случаях даже поощряла. Летова, по крайней мере, ушла от нее, унося с собой добычу в виде трех тысяч «зеленых». В данном случае экономить не приходилось: скандал, разразившийся у Шиловой дома, приобрел характер лесного пожара, который грозил пожрать остатки ее семейного счастья, каким бы эфемерным оно ни казалось. Игорь объявил, что уходит к матери, и Диане с большим трудом удалось отговорить его от этого шага.

Помнится, она при этом совершенно вышла из себя — и даже позволила себе в адрес мужа кое-какие весьма дурно закамуфлированные угрозы.

А вот этого делать не следовало, сказала она себе. Игорь и без того меня черт знает в чем подозревает. И не без оснований. Шилова скривила в улыбке рот и нажала на кнопку внутренней связи.

— Вызови Аношкину, Зинаида, — коротко сказала она, не удосужившись поздороваться с секретаршей. — Пусть бросает все и летит ко мне. Пулей!

Шиловой понравилась юркая черненькая девушка, и она решила, что лучшей кандидатуры для наблюдения за Летовой и ее мужем не сыскать.

Если доклады Летовой и Аношкиной будут совпадать, значит, Летова играет честно. Если же нет…

— Что ж, Серебрякову придется потрудиться вдвойне, — со вздохом пробормотала себе под нос Диана Павловна.

— К вам пожаловал Серебряков, — прошелестел голосом Зинаиды микрофон на столе у Шиловой. Можно было подумать, что он прочитал мысли хозяйки на свой счет. — Кого пропустить раньше — Тимофея Владимировича или Аношкину?

— Пусть Аношкина подождет, — сказала Шилова и отключилась от секретарши — как всегда, общение с Тимофеем требовало соблюдения конфиденциальности.

Вошёл, хлопнув дверью, Серебряков и сразу приступил к делу.

Высыпав на стол перед Шиловой свои крохотные пакетики — результаты обыска в квартире Авилова, Тимофей положил рядом сильную лупу и, не спрашивая разрешения, уселся в кресло напротив. Прикрыв веками бесцветные глаза, он застыл, как сфинкс, так что было неясно — спит он или бодрствует. Серебряков умел отдыхать и расслабляться в любых условиях — но это вовсе не означало, что при этом он терял возможность все слышать, все видеть и даже анализировать окружающую обстановку.

Зная за ним эту особенность, Шилова не стала его ни о чем спрашивать и приступила к исследованию содержимого пакетиков. Тщательно, как и все, что она делала, Диана пересмотрела их один за другим и только потом отложила лупу в сторону и вопросительно посмотрела на Серебрякова. Тот каким-то шестым чувством уловил, что на него смотрят, и открыл свои белесые, с красными прожилками и черными дырками зрачков глаза вампира.

— Следы, Диана Павловна, остаются всегда. Главное — знать, что ищешь, — произнесло это, в своём роде уникальное существо. — В прошлый раз я искал следы деятельности художника, а сегодня кое-что другое — и, как видите, нашел.

— Но ведь это?.. — Шилова, не договорив, замолчала. Догадка, появившаяся у нее в голове, показалась ей слишком чудовищной.

— Именно, Диана Павловна, — проскрипел Серебряков, даже не пошевелившись в кресле. — То, что вы видели, — это крохотные обрезки особого рода бумаги, на которой печатают деньги. Фальшивые деньги. А если быть точным — фальшивые доллары. На одном крохотном обрезочке сохранились даже остатки зеленой краски.

Прежде чем заговорить снова, Диана Павловна молчала, казалось, целую вечность.

— Теперь понятно, почему съехал Штерн. Но Игорь? Зачем ему все это?

— Насколько я знаю, вы давали ему мало денег и слишком ограничивали его свободу, — проговорил Серебряков. Он и не думал обвинять свою начальницу — просто констатировал факт. — Некоторые мужчины согласны с этим мириться, а некоторые — нет. На мой взгляд, господин Кортнев ощутил потребность обзавестись собственными средствами, и такая возможность неожиданно ему представилась.

— Таким образом, подозрения в гомосексуальной связи моего мужа со Штерном отпадают сами собой? — поинтересовалась Шилова, желая услышать из других уст подтверждение своим мыслям. Как ни странно, она испытала известное облегчение, выяснив, что Игорь не трахался со Штерном, а, так сказать, занимался с ним делом. Это она могла еще понять, поскольку и для неё самой дело было превыше всего в жизни. О том, каким делом занимался ее муж и во что это занятие могло вылиться, она в данный момент старалась не думать.

— Я не эксперт в области сексуальных проблем, Диана Павловна, — произнес Тимофей, изображая подобие улыбки. — Но думаю, что так оно и есть. Хотя… Говорят, совместная деятельность людей сближает.

Шилова встала из-за стола и, прихватив с собой газету «Светский клуб», пару раз прошлась по кабинету, похлопывая себя ею по обтянутому тёмно-синей юбкой от Баленсиаги бедру. Потом, видимо, что-то про себя решив, она раскрыла газету на той странице, где на фотографиях была запечатлена троица — ее муж, Летова и неизвестный в десантном берете, — и положила её Серебрякову на колени.

— Что ты обо всём этом думаешь, Тимофей? Мне почему-то кажется, что ты — как все невозмутимые люди — разбираешься в человеческой психологии куда больше, чем стараешься это показать.

Диана Павловна вернулась к столу и уселась в кресло. Теперь был ее черед ждать, когда собеседник заговорит, поскольку Серебряков углубился в изучение снимка и сопутствующего ему текста с тщанием ничуть не меньшим, чем то, которое продемонстрировала она сама, когда десятью минутами раньше разглядывала пакетики с обрезками бумаги.

— У меня складывается ощущение, Диана Павловна, что девушка весьма и весьма неравнодушна к его особе. Это первое — и далеко не самое главное из того, что я почерпнул, разглядывая эти снимки, — проскрипел Серебряков, разглаживая газету на коленях. — Скажите, вы знаете, что это за тип? Я имею в виду противника вице-президента Кортнева?

Шилова отрицательно покачала головой.

— Никогда его прежде не видела. Мне звонил менеджер ресторана «Первая формула», где все это происходило, но и он знать не знает этого громилу. А ведь это настоящий громила, Серебряков, верно?

— Вы, Диана Павловна, как всегда, угодили в яблочко. Это громила — и весьма, надо сказать, опасный, хотя парень и недалекий. Зовется он Гвоздь и служит человеку по фамилии Черкасов. Эта фамилия вам что-нибудь говорит?

Диана Павловна наморщила лоб.

— Кажется, я ее уже где-то слышала, но не помню — от кого и где. Но слышала — это точно.

Серебряков встал, подошел к столу Шиловой и расстелил страницу со снимками у нее перед носом — будто хотел, чтобы она еще раз полюбовалась на физиономию Гвоздя и навсегда ее запомнила.

— Черкасов и его братва, — продолжал размеренным скрипучим голосом говорить Тимофей, — «крыша» одного хорошо знакомого вам человека — банкира Хмельницкого. Оттого я и задаю себе вопрос: случайно ли ваш муж напоролся в ресторане именно на Гвоздя — любимого черкасовского холуя?

Диана зябко повела плечами. Еще бы ей не знать Хмельницкого, своего главного конкурента — по крайней мере, в сфере финансов. Потому-то она и приглашала его к себе на приемы, чтобы с помощью своего женского, а вернее, животного, чутья выяснить — чтобы не сказать «вынюхать» — не замышляет ли тот против нее какой-нибудь каверзы. Диана Павловна очень своему чутью доверяла, но, когда они встречались с Хмельницким в последний раз, она в его присутствии не испытала ни малейшей тревоги.

— А этот, как его? Черкасов? — способен предпринять что-нибудь самостоятельно, не спрашивая у Хмельницкого разрешения? — вполне резонно поинтересовалась она, откладывая газету в сторону, потому что созерцать рожу Гвоздя ей было неприятно. Сказать по правде, все до одного снимки в газете «Светский клуб» не больно-то ей нравились — по разным, правда, причинам. Но Серебряков мог не опасаться — такие, как у Гвоздя, физиономии Диана Павловна запоминала сразу — что называется, с одного предъявления.

— Вполне. Но это-то и плохо. Когда он действует, исходя из интересов Хмельницкого, банкир выступает как сдерживающий фактор. Ему, как и вам, лишний шум вокруг его имени ни к чему. Зато когда Черкасов выходит, так сказать, в автономное плавание, он становится непредсказуем. Черкасову на репутацию наплевать — для него главное, чтобы его боялись, — это и есть его репутация. Кстати, — добавил Серебряков, — забыл вам сказать, что, когда я сегодня находился в квартире Авилова, туда ломился какой-то молодчик. Очень настойчивый — звонил, наверное, минут десять, а потом трепался с Катковской — соседкой Авилова. О чем они говорили, мне, к сожалению, разобрать не удалось. Но вот что я думаю: уж не к Штерну ли этот человечек приходил — и не посланец ли он Черкасова?

— И какие же в связи с этим напрашиваются выводы? — спросила Шилова, только сейчас начиная по-настоящему осознавать серьезность положения. Прежде все ее мысли были посвящены одному только Игорю Кортневу и вопросу, станет ли он изменять ей с Летовой — или нет.

— К сожалению, выводы делать пока рано, Диана Павловна, — со всей уверенностью проскрипел Серебряков. — Хотя догадок может быть несколько, причём самых разных и не слишком для вас приятных. Можно даже предположить, что ваш муж Кортнев работает на Черкасова или на Хмельницкого и именно с их благословения на вас женился: чтобы, если так можно выразиться, проникнуть в ваше святая святых — компанию «Троя». А драка в ресторане «Первая формула» — это так, маскировка.

Заметив, как Шилова сначала побледнела, а потом покрылась алыми пятнами, Серебряков поторопился внести дополнительные разъяснения:

— Но это вряд ли. По-моему, ваш муж — человек, между нами, далеко не глупый — не способен все-таки преступить некоторые пределы, — Серебряков намеренно сделал ударение на слове «некоторые». — Он, как бы это сказать, индивидуалист, а не человек свиты, а потому будет стараться только ради себя. Другое дело — Штерн, его приятель, о котором мы ничего не знаем. Вот тот вполне может работать под крышей Черкасова и даже Хмельницкого, поскольку неучтенная наличная валюта — да еще в большом количестве — сейчас нужна всем. Не мне вам объяснять, как из фальшивых долларов получаются вполне настоящие. Игоря Штерн мог привлечь к этому делу по старой памяти — как товарища студенческих лет. Работа это тонкая, и без помощника здесь не обойтись… Короче, — подвел итоги своего выступления Серебряков, — нам нужно взять за глотку Штерна и основательно его потрясти — вот тогда он нам все расскажет, не вывернется, — тут Серебряков выразительно посмотрел на Шилову, приложив к груди бледную руку с длинными ногтями — точь-в-точь как у киношного вампира, — и добавил: — Уж в этом вы можете не сомневаться.

Шилова некоторое время сосредоточенно думала.

— Тебе одному с этим не справиться, Тимофей. Возьми себе в помощь людей из охраны. Сколько захочешь… Тем более что я опять отрядила Летову… хм… следить за Игорем, и тебе, возможно, придется приглядывать и за ними тоже.

Серебряков снова уселся в кресло, старательно, как первый ученик, сложил на коленях руки с длинными ногтями и снова чуть скривил на сторону рот.

— Обижаете, Диана Павловна. К тому же эти бугаи из охраны годны только на то, чтобы выкручивать руки. А здесь работа предстоит тонкая, можно сказать, ювелирная. Сам справлюсь. Впрочем, — тут он снова вернул свой, похожий на щель, рот на прежнее место, — я бы не отказался от ловкого, пронырливого человечка — для связи там — или контакты с людьми устанавливать… Видите ли, Диана Павловна, — доверительно обратился Серебряков к патронессе, — наши российские господа-граждане — особенно те, у кого хорошее зрение, — меня почему-то иногда побаиваются. Ума не приложу, почему. Так что вступать с ними в беседу иной раз бывает затруднительно.

— Ловкий человечек, говоришь, тебе нужен? — переспросила Шилова и подняла на Серебрякова оценивающий, блеснувший зловещим огоньком взгляд — в душе у нее уже рокотали барабаны войны, звавшие к безжалостному уничтожению неприятеля. — Будет тебе такой человечек — как и всемерная поддержка с моей стороны.

В этот момент в ее голосе звенела сталь — как в голосе фельдмаршала Блюхера, отдававшего свой знаменитый приказ в битве при Ватерлоо: «Пленных не брать, патронов не жалеть!»

Нажав на тумблер внутренней связи, Шилова сказала:

— Зинаида? Аношкина у тебя? Ждёт не дождётся? Тогда запускай её ко мне — и поскорее.

* * *

Как только служащие компании «Троя» уселись за свой комплексный обед, Игорь Кортнев вышел из особняка компании, взял такси и велел везти себя по Ленинградскому проспекту в сторону кинотеатра «Баку». Когда канареечного цвета машина миновала Белорусский вокзал и оставила позади поворот на улицу Правды, он вдруг неожиданно поймал себя на мысли, что ехать ему, в общем-то, некуда. Зато Игорю захотелось есть — у Сергея всегда было чем перекусить, но теперь рассчитывать на его запасы не приходилось. Заметив дешевую забегаловку с цветными полиэтиленовыми стенками, больше походившую на средневековый рыцарский шатер, нежели на место, где можно пообедать, Игорь хлопнул водителя по плечу и велел остановиться. С точностью до копейки отсчитав плату таксисту и равнодушно выслушав его ворчание, вице-президент Кортнев выбрался из «Волги» и вошел в забегаловку, приподняв ярко-зеленую пластиковую шторку.

Усевшись за столик в глубине заведения — подальше от входа, — Игорь принялся изучать вывешенное у стойки меню. Как у многих художников, у него было отличное зрение и он хорошо видел скудный перечень блюд со своего места. Оставалось только уточнить, достаточно ли у него средств, чтобы рассчитаться за самый скромный обед. Наутро после грандиозного семейного скандала у Игоря язык не повернулся попросить у Дианы денег и он отправился на работу с тем, что еще оставалось у него в карманах после похода в ресторан «Первая формула». Оставалось у него, признаться, немного — только-только чтобы заплатить за порцию сосисок с капустой или горошком и вернуться на такси в особняк компании.

О пиве не приходилось даже мечтать, а оно было бы весьма кстати — после коктейлей «Джордан», которым Игорь воздал должное в ресторане, голова у него гудела, как пустой котёл.

Большой, очень красивый и роскошно одетый Кортнев сразу же привлек внимание немногочисленных — их было всего двое — посетителей, и в особенности девушки за стойкой.

Утвердив локти на прилавке и уложив на ладони остренький подбородочек, она крикнула, обращаясь к Игорю.

— Есть будете или, может, выпить хотите? У нас пиво «Холстен» холодненькое есть — как раз для вас.

Утверждение, что холодное пиво «Холстен» предназначалось именно для него, Игоря Кортнева, чрезвычайно позабавило вице-президента компании «Троя», и он решил сразу объясниться, чтобы хозяйка павильона не слишком рассчитывала на его кошелек.

— Утром с женой поругался — ну и забыл бумажник, когда из дому выходил. Нервы, знаете ли… — Игорь одарил девушку ослепительной улыбкой кинозвезды. — Поэтому мы ограничимся двумя сосисками с горошком — есть очень хочется. А холодное пиво приберегите для более состоятельных клиентов.

Сидевшие в противоположном конце павильона парни в кожаных куртках переглянулись и стали заинтересованно рассматривать то Игоря, который, подсчитывая свои материальные ресурсы, вывалил на пластмассовую столешницу содержимое всех своих карманов. По этой причине взорам посетителей предстали золотая зажигалка «Кросс», ручка «Паркер» и брелок для ключей в виде серебряной головы царицы Нефертити. Свой выкидной нож и бумажник с документами Игорь благоразумно демонстрировать не стал.

— Слышь, братан, — обратился к Кортневу один из «кожаных», поднимая в воздух длинную серебристую пивную банку и салютуя ей вице-президенту, — зачем отказывать себе в мелочах? Дай мне, к примеру, брелок с телкой — уж очень он мне понравился — а я тебе оплачу выпивку и закуску. Вернешься домой, с женой помиришься — новый брелок себе купишь. Ты, как я понимаю, парень упакованный, так что это тебе будет раз плюнуть.

«В самом деле, — подумал Игорь, — зачем отказывать себе в мелочах? А брелок я себе еще куплю — это он правильно заметил, — когда буду наконец при деньгах».

Ни слова не говоря, Игорь отстегнул брелок от связки ключей и швырнул его «кожаному». Тот ловко его поймал, со всех сторон осмотрел, взвесил на ладони и снова отсалютовал Игорю банкой.

— Эй, девулька! — крикнул он, подзывая остролицую девушку, похожую на мышку. — Насыпай братану всего, что у тебя есть самого дорогого. И музыку включи, а то у тебя, как в погребе, — темно и скучно.

Игорь не успел и глазом моргнуть, как у него на столе появилась половина курицы-гриль, маринованная корейская морковь соломкой, салат оливье в пластмассовой коробочке и три серебристые банки «Холстена».

— Во, братан, видишь, сколько ты всего по бартеру получил, — хохотнул «кожаный», заключивший с Игорем сделку, — Давай наворачивай. Кончится пивко — тебе ещё принесут.

Игорь не заставил себя долго упрашивать. Хлебнув с большим удовольствием холодного пива, он принялся за курицу, корейскую морковь и салат оливье. По мере того как содержимое стоявших перед ним бумажных тарелочек и пластмассовых коробочек убывало, кривая настроения Игоря стала ползти вверх. Через некоторое время он окончательно пришел в себя, властным жестом подозвал «мышку» и велел ей убрать со стола, после чего, вальяжно откинувшись на спинку стула и потягивая пиво, устремил взгляд прямо перед собой и застыл, время от времени едва заметно улыбаясь своим мыслям.

— Здравствуйте, господин вице-президент, — послышался рядом с ним знакомый женский голос. — Рада видеть вас в добром расположении духа, а главное — в добром здравии. Боюсь только, что встреча со мной вряд ли вас обрадует. В таком случае прошу меня извинить — мне было просто необходимо с вами встретиться и поговорить.

Игорь в удивлении вытаращил глаза.

— Батюшки, Мата Хари!

— Она самая, — сказала Марина и, не спрашивая у Кортнева разрешения, уселась за стол. Неслышной тенью возникла «мышка», и перед Мариной появилась высокая банка «Холстена» — такая же, как перед вице-президентом.

— Вы, господин вице-президент, по обыкновению уже успели всех обаять, — произнесла с улыбкой Марина, тоже приобщаясь к «Холстену». — У меня вообще сложилось мнение, что вы чувствуете себя в своей тарелке где угодно и можете с кем угодно ужиться — даже с Дианой Павловной.

— Не произноси при мне этого имени, Мата Хари, — сказал Игорь, от хорошего настроения которого — как и предсказывала Марина — не осталось и следа. Наклонившись поближе к девушке, он добавил: — Если бы ты только знала, как я не хочу возвращаться — ни в эту проклятую «Трою», ни — тем более — к Дианке, но…

Марина поднесла указательный палец к губам и выразительно повела глазами. Игорь оглянулся. Услышав, что к посетителю обращаются «господин вице-президент», двое ребят в кожанках навострили уши, не говоря уж о девушке, похожей на мышку. По делу и без дела она так и норовила пройти мимо столика, за которым сидели Кортнев с Летовой, боясь упустить хотя бы слово из их короткой беседы.

Кортнев сразу все понял и поднялся со стула. Подхватив Маришку под руку и махнув на прощание своим случайным знакомым, Игорь откинул полиэтиленовый полог харчевни и вышел на улицу.

— На улице говорить тоже как-то неудобно. — Марина зябко повела плечами. — Знаете что? Давайте поедем ко мне. Родители у меня сейчас на работе и вряд ли придут раньше семи. До тех пор мы успеем обсудить все, что нужно.

— Приглашение, конечно, заманчивое, — произнёс Игорь, не без удовольствия оглядывая красивую фигуру Летовой. — Но я, Мата Хари, сразу хочу поставить тебя в известность, что денег у меня нет — даже на такси. Не хотелось у Дианки брать, вот и вышел, как говорится, пустой.

— Пустяки, господин вице-президент! — Марина возвела на Кортнева свои русалочьи глаза, в которых вспыхивали веселые искорки. — За последнее время мне удалось очень неплохо на вас заработать. К тому же вчера вы «обедали» меня в ресторане. Так что за мной должок.

Девушка подошла к бровке тротуара и решительным движением вскинула вверх руку, подзывая машину. Долго ждать не пришлось, и скоро рядом с Мариной и ее красивым спутником затормозила бежевая «шестерка». Марина пригнулась к окну водителя, коротко с ним переговорила, после чего они с Игорем Кортневым забрались на заднее сиденье.

Когда «шестерка» тронулась, Марина обернулась к Кортневу и спросила:

— Скажите, Игорь, вам не приходилось видеть среди сотрудников компании «Троя» субъекта, напоминающего обличьем киношного вампира? Я тоже с ним не знакома, но краткое описание его внешности, которым меня снабдили мои друзья, по-моему, весьма красноречиво.

Игорь вскинул глаза к обитой изнутри синтетическим материалом крыше «шестерки» и задумался. Зрительная память у него была великолепной, поэтому он не сомневался, что вспомнит человека, о котором упоминала Летова, если ему хотя бы раз довелось его видеть — пусть даже мельком.

Ни он, ни Летова не заметили, как стоявшая неподалеку от полиэтиленовой закусочной небольшая машина корейской марки «Киа» неожиданно тронулась с места и покатила вслед за ними. За рулем корейского автомобильчика сидела изящная хрупкая брюнетка лет двадцати шести с сиявшими азартом черными, будто из полированного агата, глазами.

* * *

Всю первую половину следующего дня Мамонов проверял данные, которые, как утверждал Гвоздь, ему удалось выколотить из Тимонина «короткими хлесткими вопросами». Очень быстро выяснилось, что напуганный Тимонин был, однако, себе на уме и кое-какие факты исказил. Как сказал Черкасов, он давал верные ответы лишь на те вопросы, к которым не был готов, и в этом смысле метод блиц-допроса Гвоздя оправдал себя полностью. Врал же он в тех случаях, когда у него имелись тщательно отработанные заранее запасные версии. Они срывались у него с языка с большей легкостью, чем истинные, потому что — если уподобить память колодцу — находились ближе к поверхности. Так, адрес и телефон матери Штерна оказались чистейшей липой.

Мамонов, признаться, Тимонина в расчет не принимал — так, мелкая сошка. Возможно, при случае Штерн использовал его в своих интересах, но в суть чрезвычайно прибыльного и столь же опасного ремесла, которым занимался, не посвящал. «Сукиному коту» это было ясно, как дважды два, но Гвоздя на розыски Глебушки он все-таки направил — тем более что десантник был готов разорвать Тимонина при встрече на куски, а это являлось гарантом того, что Гвоздь достанет его хоть из-под земли.

А Мамонову снова приходилось плясать от печки. Вызвав «ягуар» с шофером и прихватив с собой маленького юркого Шнелля, он покатил по знакомому уже адресу — в МАХУ. Теперь, однако, его целью были не пьяные разговоры с натурщицей Наташей, а встреча с официальными лицами, которых он в свой прошлый визит в Академическое художественное училище не застал.

Впрочем, в деканате он пробыл недолго. Сбежав по ступеням к своей большой тяжелой машине, Мамонов сразу же схватился за трубку мобильного телефона и торопливо набрал номер Черкасова.

— Александр Николаевич? Чрезвычайное происшествие. Личные дела Игоря Кортнева, Сергея Штерна и еще четырех студентов одного с ними года выпуска похищены.

— Да ну? — совершенно искренне удивился Черкасов. — Кто бы мог подумать? И когда это случилось?

— Деканатская дама утверждает, что не видела их уже очень давно, — виновато произнес Мамонов, как будто это он был ответственным за пропажу.

— Врёт она, твоя деканатская дама, как последняя блядь! — заорал в трубку Черкасов. — Иначе она не стала бы утверждать, что не видела дела именно этих студентов. Ведь архивные папки всем этим канцелярским крысам до лампочки — они их под ножки столов подкладывают! А уж в сами папки не заглядывают никогда — даже под угрозой расстрела. Так почему она запомнила именно эти? — Черкасов с минуту помолчал, а потом добавил другим, уже более спокойным голосом: — Не сомневаюсь, что ещё два дня назад все личные дела стояли на месте, потому что были никому не нужны. Иди и нажми на нее как следует! Наверняка до тебя к этой вобле из деканата кто-нибудь приходил и забрал эти папки. Не бесплатно, как ты понимаешь — оттого она и молчит, как партизанка на допросе. Так вот, узнай хотя бы, как выглядел этот любитель запыленных папок.

— Всё сделаю, как вы велели, Александр Николаевич, — отрапортовал Мамонов, но потом вдруг замялся. Черкасов ощутил его сомнения даже на расстоянии.

— Ну, что там у тебя еще?

— Дело в том, Александр Николаевич, что в деканате полно народа, поэтому надавить на нее, как вы изволили выразиться, будет… хм… несколько затруднительно. При всем том ждать, когда закончится рабочий день, я просто-напросто не могу — времени нет. Если за лапками и вправду кто-то приходил, то он и без того опередил нас — и весьма основательно.

— М-да, незадача, — проворчал Черкасов. — Надо срочно что-то придумать, чтобы выманить эту крысу на улицу…

* * *

Гвоздь с Турком поехали по адресу, указанному в паспорте Тимонина. С этим Гвоздь особенно не спешил — не больно-то верил, что застанет Глебушку дома: если парню хватило ума складно врать, когда ему к горлу приставили нож, то уж сообразить, что это не останется без последствий, он был прямо-таки обязан. Гвоздь больше рассчитывал на родственников замухрышки. Не на жену, конечно: стоило бросить на Глебушку взгляд, как становилось ясно, что у этого неряхи с неопрятной бородой жены нет и быть не может. А есть у него, скорее всего, пожилая и немощная мать, которая — даже при большой любви к сыну — не в силах отнести в чистку его грязный плащ, выстирать ему джинсы или хотя бы в малой степени наладить его быт.

Гвоздь почему-то склонялся к мысли, что мать у Глебушки именно немощная, а не старая. Хотя заскорузлому графику можно было дать навскидку лет сорок, а то и все сорок пять, по паспорту он оказался старше своего тридцатилетнего приятеля Штерна всего на два года.

«Не мужик, а прямо помазок какой-то, — размышлял Гвоздь, пока Турок, лихо выкручивая руль, кружил по переулкам в районе Таганки, отыскивая указанные в Глебушкином паспорте улицу и дом. — А все потому, что в армии Тимонин этот, скорее всего, не служил и дисциплины настоящей не знает. Небось и за матерью своей не больно-то ухаживает», — покачал головой Гвоздь, будто ему и впрямь было какое-то дело до матери Тимонина. Впрочем, в каком-то смысле предстоящее свидание и в самом деле затрагивало недоразвитые чувства десантника.

Гвоздю мало улыбалась перспектива иметь дело с больной женщиной.

«А вдруг она парализованная? — невольно задавался он вопросом. — Лежит себе на кровати в луже мочи и не разговаривает, а только мычит. В принципе, — подумал Гвоздь, — это объясняет, почему Тимонин похож на жопу, но только мне от этого не легче. Вряд ли из такой что-нибудь вытянешь. Хоть огнем ее пали».

Дом, где согласно штампу о прописке проживал Тимонин, оказался вполне приличным и сравнительно новым — не таким, как большинство окружавших его строений, которые, казалось, реставрации уже не подлежали.

Вперив взгляд в табличку с названием улицы и номером дома и еще раз сверившись с Глебушкиным паспортом, Гвоздь после некоторых колебаний вошел в чистый, ухоженный подъезд и, захлопнув за собой дверцу лифта, поднялся к квартире № 40.

Сразу к квартире пройти не удалось: лестничную клетку, на которую выходили три двери, перекрывала еще одна — стеклянная, запиравшая вход в «предбанник». Рядом со стеклянной дверью висели три пластмассовых четырехугольника с номерами квартир — № 40, № 41, № 42 — и были вмонтированы три звонка — абсолютно одинаковых.

Вопреки обыкновению, Гвоздь, прежде чем приступить к делу, заколебался. В голову ему неожиданно пришла старая охотничья пословица — «сороковой медведь — роковой», — и он невольно отдернул палец, уже занесенный над кнопкой.

Это, однако, продолжалось не более минуты. Десантник помотал головой, будто отмахиваясь от наваждения, пробормотал — «Тьфу ты, напасть какая!» — и, вторично протянув к звонку руку, надавил на черную пуговку.

В левой руке он держал раскрытый паспорт Тимонина, который должен был послужить ему пропуском для проникновения сквозь стеклянные двери «предбанника» в квартиру № 40, где — по его расчетам — маялась тяжким недугом несчастная Глебушкина мать.

* * *

— Борь, а Борь, что это за тачка за ними пристроилась? — спросила Валентина, когда немногословный Боря вырулил на автостраду и поехал так, чтобы не терять из виду кургузой, будто срезанной, кормы корейской машинки.

— Да что тебе за дело, какая тачка? — проворчал Борис, втыкая себе в рот «пегасину» и вдавливая в гнездо прикуриватель. — Ну «киа» корейского производства — очередная азиатская мыльница. Ты лучше на водителя посмотри. Ума не приложу, кто это?

Борис придавил педаль газа, и его москвичонок немного прибавил прыти. Расстояние между автомобилями уменьшилось, и Борис с Валентиной чуть не прилипли к ветровому стеклу, пытаясь рассмотреть, кто же сидит за рулем машины, которая, будто приклеенная, следовала за бежевой «шестеркой».

— Деваху эту не знаю, но уже хорошо, что это не домашний вампир Шиловой, — с удовлетворением произнес штатный водитель агентства «БМВ», получивший, наконец, возможность увидеть аккуратно подстриженный девичий затылок, который едва возвышался над подголовником сиденья.

— Хрен редьки не слаще, — скептически поджав губы, высказала свое мнение Валечка. — У Шиловой и мужики, и бабы — все как на подбор — одна нечисть. Черт! — забеспокоилась она и нервно забарабанила пальцами по черной пластмассовой облицовке приборной доски «москвича». — Я же её как-то раз видела, только не в особняке на Лесной, а в личном Дианкином офисе у метро «Кропоткинская».

После разговора с Летовой Борис и Валечка пришли к окончательному выводу, что Шилова Марине не доверяет и даже в определенном смысле ее опасается, а значит, наблюдение за ней установит обязательно. Оставалось только выяснить, кто персонально будет его осуществлять.

— Знаешь, Валь, а ведь Маринад везет его к себе домой, — сказал между тем Борис, когда бежевые «жигули», в которых ехали Летова и Кортнев, свернули в сторону Замоскворечья. Туда же направилась и маленькая синяя «киа».

— Ну и правильно делает, — сварливо отозвалась Валечка, лихорадочно пытаясь про себя вычислить, в каком отделе своего офиса Шилова нашла подходящую сотрудницу, чтобы следить за Летовой. — Она же теперь выступает в роли коварной соблазнительницы, а куда же соблазнительнице вести свою жертву, как не в собственный будуар.

— Скажи лучше «блудуар», — хохотнул Борис, стараясь вести машину так, чтобы не привлекать к себе внимания черноволосой девушки, сидевшей за рулем «киа». — У меня такое ощущение, что она отомстит-таки Шиловой за свои страхи и унижения и переспит когда-нибудь с нашим красавчиком.

— Ну и пусть переспит, — отозвалась Капустинская, которая уже пришла к кое-каким выводам насчет личности хорошенькой владелицы «киа», но прежде чем сообщить о них Борису, хотела еще разок глянуть на девушку — вблизи. — Он нравится Маришке — это же очевидно. А много ли у неё, бедняги, радостей? Да никаких — сплошь слежки, шляние по холодным улицам, заатеванным лестницам и по квартирам. Ну и конечно, разговоры с людьми — далеко не всегда приятными. Человеку же без радости жить трудно. Особенно женщине. Она вянуть начинает, стареть… Короче, если такое случится и Маринка урвет от судьбы свой кусок счастья, я тоже порадуюсь — вместе с ней.

— Думаешь приобщиться к оргазмам Летовой? Дохлый номер. Они на расстоянии не передаются, — ухмыльнулся Борис, резко сбрасывая скорость, поскольку в этот момент бежевые «жигули», а следом и синяя «киа» въехали один за другим в довольно обширный двор дома, где жила Летова. Боря ни в коем случае не хотел засвечивать свою машину перед сотрудницей Шиловой, а потому, сразу посерьезнев, обратился к Капустинской:

— Где встанем? Не во дворе же? Эта брюнеточка запомнит нашу машину, а она нам еще пригодится.

— Да вставай ты где хочешь — хотя бы здесь, у магазина. Поскорее только! Нам надо войти во двор и, изображая прогуливающуюся парочку, понаблюдать за тем, что предпримет эта стервочка. Поторапливайся, Борька, Богом тебя прошу!

Боря припарковал машину у какого-то ларька, и они с Капустинской устремились во двор. И вовремя! Навстречу им из двора выруливала «шестерка». Это означало, что Летова с Кортневым уже высадились и вошли в подъезд. Синяя «киа» стояла в дальнем конце двора — как раз на том самом месте, где Борис с Валентиной обычно дожидались Маринку, когда за ней заезжали.

Валентина потянула Бориса за рукав к лавочке у одного из подъездов.

— Садись, — скомандовала она. — Позволяю тебе целовать меня и тискать. Да не так! — вскричала женщина, когда Борис на полном серьезе попытался залезть ей за пазуху. — Понарошку! И не перекрывай мне обзор своей башкой. Вот теперь хорошо, молодец! Ты в ее сторону не смотри — пристальный взгляд мужчины всегда притягивает к себе внимание женщины. Я сама буду тебе говорить, что и как.

Сделав вид, что она прикипела к губам Бориса поцелуем, Капустинская стала шепотом комментировать происходящее:

— Шиловская стервоза вылезла из тачки и бродит по двору. Похоже, не имеет представления, куда выходят окна Летовой — во двор или на улицу. Кстати, ты не помнишь, куда они в самом деле выходят?

Борис, воспользовавшись ситуацией, смачно чмокнул Капустинскую в накрашенные губы и сказал:

— Во двор, это точно.

— Но ведь эта жопа об этом не знает. Значит, сейчас начнет наводить справки. Погоди! Я её вспомнила — это Аношкина, пресс-секретарь или пресс-атташе — уж и не знаю, как Дианка называет эту маленькую дрянь. — Валечка до того разволновалась, что невольно повысила голос, и Борису снова пришлось её целовать — в конспиративных целях.

— Ишь, присосался, — зашипела как змея Валечка. — Я тебе не жена. Ты к жене своей присасывайся — семья крепче будет! Ой! Куда это она пошла? Что это за железная дверь в полуподвале?

Борис чуть поворотил голову в сторону.

— По-моему, она пошла в ДЭЗ.

— Ну тогда она быстро все разнюхает. Аношкина эта, судя по всему, способна в задницу без мыла влезть, иначе Шилова бы ее при себе не держала.

— И что же она будет делать потом?

— А вот сейчас увидим. Ты, Борька, не волнуйся, долго ждать не придется.

— Слушай, — сказал Борис, снова осторожно поворачивая голову в сторону металлической двери, за которой скрылась хрупкая брюнетка. — Если ты эту Аношкину видела, то, значит, и она тебя. А ну как узнает?

— Ну… — неопределенно пожала плечами Капустинская. — Это всего разок-то и было. Когда я ещё только затевала дело с агентством и пошла, дура, к Шиловой за консультацией. Аношкина тогда в предбаннике у Дианки сидела, с ее секретаршей Зинаидой трепалась. Как я понимаю, приносила рекомендации, чтобы устроиться на работу в компанию «Троя». Вот и устроилась — в шпионки. Тихо! Она идет! Целуй меня, Борька, целуй!

Борис послушно и не без удовольствия приник к пухлым губам Капустинской, а заодно стиснул в объятиях и ее пышные формы. Поскольку Аношкина не пошла сразу к подъезду дома Летовой, а неожиданно вернулась к машине, Капустинская не стала заострять внимания на этих незаконных ласках. Она буквально пожирала глазами сотрудницу концерна «Троя», чьи маневры во дворе пока представляли для нее загадку.

Загадка, однако ж, скоро разрешилась. Хрупкая Аношкина с видимым усилием стащила с заднего сиденья огромный кожаный кофр, в каких телевизионщики носят аппаратуру, повесила его себе на плечо и, прогибаясь от тяжести, направилась к подъезду дома, который стоял как раз напротив дома Летовой.

— Ты представляешь! — отчаянным шепотом зашелестела Капустинская, не сводя округлившихся глаз с Аношкиной и её кофра, — эта стервоза привезла с собой видеокамеру. Профессиональную. Оглянись, посмотри, уже можно!

Боря осторожно покрутил головой и засек кофр в самый последний момент — когда Аношкина уже закрывала за собой дверь.

— Мда, — почесал он в затылке, — будь это дрессированный вампир Шиловой, я бы решил, что в этом кофре скрывается реактивный гранатомет.

— Будет и гранатомет, — сказала Капустинская, — если этой стерве удастся заснять, как муженек Шиловой развлекается в постели с нашей красоткой.

— Думаешь, сегодня это возможно? Они встречаются всего-то в третий раз.

— В наше время все возможно. Уж больно Маришка на Шилову зла. Ну и потом — не забывай, что она без ума от Кортнева. Так что к чему откладывать? — Валентина выразительно посмотрела на Бориса. — К тому же теперь у неё работа такая — соблазнять. А задача Кортнева — если он, конечно, потянет — искушению не поддаваться. Так придумала Великая Шилова!

Борис скрестил на груди руки и чуть отодвинулся от Капустинской.

— Опять твои бабские штучки? Ты ведь сама знаешь, что Кортневу не устоять. А это означает для него смертный приговор. В том, конечно, случае, если Шилова узнает. А она узнает. — Боря кивнул головой в сторону подъезда, где скрылась Аношкина. — Может, у Летовой хватит все-таки ума задернуть шторы?

— А секс при свете пикантнее, — мгновенно отреагировала Валентина. — И ещё — вспомни кофр. Там наверняка есть сильный телевик, а с его помощью даже сквозь щелку в шторах заглянуть можно. А то, глядишь, Аношкина прихватила с собой направленный микрофон, который способен записывать разговоры на расстоянии сотни метров от источника звука. Даже если Летова задернула шторы, но оставила открытой форточку, Шилова вместо видеозаписи получит аудиокассету с эротическими стонами, вскриками, а главное — разговорами, что в тысячу раз опаснее. И для Кортнева, и для Летовой, да и для нас с тобой тоже. Шилова поймет, что мы выступаем на этот раз против неё. Летова-то собиралась рассказать Кортневу все!

Они помолчали. Угроза мести Шиловой, которая поначалу казалась им весьма эфемерной, вдруг предстала во всей своей грозной реальности. То, что у Дианы хватит могущества разделаться с кучкой каких-то жалких дилетантов, вроде сотрудников агентства «БМВ», ни у кого из них сомнения не вызывало.

— И Маришку Дианка тоже грохнет. Даже если она справится с заданием. Вернее, именно из-за того, что справится, — с тоской в голосе сказал Борис. — Как говорится, одно другому не мешает. Шилова не позволит жить на свете женщине, с которой ей изменил муж. Знаешь, — Борис повернулся к Валентине, — пойду-ка я гляну на окна Летовой. Задернуты у нее шторы — или нет. И открыта ли форточка. Надо же что-то делать? Ну хоть что-нибудь!

— Не смей! — крикнула Капустинская, хватая Бориса за рукав и с силой, которой он в ней прежде не подозревал, снова усаживая его на лавку. — Что-то делать действительно надо, но выходить на середину двора и высматривать окна Летовой опасно. Аношкина мигом тебя срисует. У нее же весь двор как на ладони. Только эта скамеечка находится, так сказать, в «мертвой зоне».

Капустинская поднялась на ноги и отошла от скамейки на шаг, после чего окинула Бориса критическим взглядом.

— Борька, а у тебя в багажнике ватник есть? — вдруг спросила она и неожиданно улыбнулась.

— Ну есть, положим, — сказал Борис, в недоумении поднимая на нее глаза. — Только грязный очень. Я на нем под тачкой лежу.

— Тем лучше, — сказала Капустинская, блеснув глазами. — Может, и веревка найдется?

— Вот чего нет, того нет. А стальной буксир не подойдет?

— Что ж мы, фашисты какие? — Капустинская продолжала развивать какую-то свою мысль, но Борис никак не мог взять в толк, куда она клонит. — Раз верёвки нет, принесешь рулон пластыря из аптечки. И ножичек какой-нибудь прихвати. Ножичек-то у тебя есть, а?

— Ножичек найдётся, — мрачно ухмыльнулся Борис. — Да и кое-что другое тоже имеется — погорячее. — Борис оглянулся, распахнул куртку, и Валентина увидела торчавшую у него из-за пояса рубчатую рукоятку пистолета «ПМ». — Когда из армии увольнялся, на память прихватил. Да и потом, какое ж это, к чёрту, частное агентство, когда ни единого ствола нет? Только зачем тебе все это? Валентина сощурила глаза.

— О твоем «погорячее» мы с тобой после поговорим. Но сейчас эта штука очень даже к месту. Не забудь только на предохранитель поставить. — Валентина присела рядом с Борисом и, вцепившись ногтями в его черную шапочку-презерватив, сорвала её с головы своего компаньона.

— Ты что — очумела? — Борис невольно провёл рукой по обнаженной, коротко остриженной голове. — И вообще — о чем это ты поешь? Ни хрена не понимаю!

— Значит, так, Боренька, — скомандовала Валентина. — Я в агентстве главная, поэтому изволь делать, что тебе говорят. А поймешь ты все потом. И очень скоро. А сейчас беги к машине и быстренько переодевайся. Напяливай ватник, хватай пластырь — и быстро сюда. Нет, постой. — Она помедлила, что-то соображая. — Сначала наденешь ватник, а поверх куртку накинешь. Я посмотрела — она у тебя китайская, безразмерная, значит, налезет. Ну а теперь — беги!

Что было делать? Борис двинулся к машине. Не побежал, конечно, но пошел довольно-таки быстрым шагом. Он знал, что, если Валентина забрала себе что-нибудь в голову, спорить с ней бесполезно.

Пока Борис отсутствовал, Валентина достала из сумочки маникюрные ножницы и сноровисто расправила его черную шапочку на колене. Без подворотов этот головной убор можно было натянуть до самой шеи. Другими словами, он полностью закрывал лицо. Прикинув так и эдак и приложив в нескольких местах к шапке пальцы, Валентина вырезала в черной шерсти три дырки — две для глаз и одну для рта. После этого, аккуратно собрав крохотные кусочки шерсти, положила их вместе с ножницами в сумочку, а шапку спрятала под пальто — на груди. Потом, тихонько ругнувшись, снова открыла сумку, достала сигареты и зажигалку и, закурив, стала дожидаться Бориса.

Подошел Борис в куртке, наброшенной на ватник, и молча сел рядом.

Не глядя в его сторону, Валентина заговорила, но уже совсем по-другому, без шуток — коротко и деловито.

— Слушай меня и не перебивай. Кортнев с Лето-вой находятся в квартире не более получаса, так что, надеюсь, в постель еще не легли. Но лягут, можешь мне поверить. И тогда Аношкина примется за работу. Мы этого допустить не можем. Держи. — Валентина слазила за пазуху, вынула шапку с дырками для глаз и рта и протянула Борису. Тот, увидев свой изуродованный головной убор, хотел было возмутиться, но сдержался и ничего не сказал. Капустинская продолжала говорить все тем же ровным, размеренным голосом, сделав вид, что не замечает недовольства Бориса. — Шапку наденешь в самый последний момент — на лестнице. Вид у тебя будет жуткий, можешь мне поверить. Особенно если ты явишься в грязном ватнике, а потом, когда обнаружишь у окна на лестничной клетке Аношкину — вытащишь свою пушку. Разговаривай с ней грубо и низким голосом. Короче, постарайся нагнать на нее как можно больше страха. Пусть описается. Это, доложу я тебе, самый лучший критерий. Но не забудь с самого начала заклеить ей пластырем рот — иначе всем нам хана — вопить будет, как резаная.

Валентина перевела дух и продолжила свои наставления. Все время, пока она говорила, Борис молчал и больше уже не выражал неудовольствия или каких-либо других чувств или эмоций. В это время он мысленно проигрывал всю операцию про себя, как делал это прежде, в армии, когда его роту посылали на учения и ставили перед ней боевую задачу.

— Теперь самое главное, — сказала Валентина, и Борис невольно подтянулся. — Перемотаешь ей пластырем запястья, щиколотки, снимешь и выбросишь в мусоропровод обувь. С непривычки босиком очень трудно бежать, особенно по снегу. Это на тот случай, если она раньше времени выпутается. Да, — тут она повернулась к Борису, — не забудь затащить ее на самый верх, пусть полежит и подумает — ей полезно. И еще: кассеты, которые при ней будут, заберешь с собой. А аппаратуру — всю, какую только найдешь, выбросишь из окна с самого верха, а окно, соответственно, закроешь. Видишь, — Валентина едва заметно повела бровями, — во дворе, не считая пары старушек у ДЭЗа, никого нет. Пока поймут, что упало да откуда, времени пройдет достаточно. Так что не торопись, уходи спокойно. Ты в ватнике — так что тебя всякий примет за слесаря, — Валентина улыбнулась и на секунду привалилась к Борису плечом. — Ты только, Боречка, не хмурься. У нас другого выхода нет… Я буду сидеть здесь и ждать, когда вся эта дерьмовая аппаратура вылетит из окна и вдребезги разобьётся об асфальт. Потом встану и буду дожидаться тебя в машине. Кстати, дай ключи. — Валентина протянула руку, и Борис вложил ей в ладонь брелок с ключами. — Куртку твою я перекину через руку и унесу с собой. Вопросы, есть?

Борис осклабился:

— Какие уж тут вопросы. План, можно сказать, разработан во всех деталях. Даже не верится, что ты его только что придумала. Неужели прямо сейчас, а Валь?

Довольная похвалой, Валентина порозовела.

— Иди, Борь. Даже самый хороший план — если его не реализовать — не стоит и дерьма. Иди.

Борис встал, сбросил на руки Валентине куртку, скомкал и сунул в карман ватника шапку, после чего неторопливо двинулся к подъезду.

— Борь, а Борь, — негромко окликнула его Валечка.

— Чего? — Борис остановился и повернул к Валентине голову.

— Когда будешь спускаться, не забудь снять шапку и выбросить в мусоропровод. Только тремя этажами ниже. Я тебе потом новую куплю.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Всю жизнь, сколько Серебряков себя помнил, он был одинок, очень одинок, но, как ни странно, не испытывал от этого никакого неудобства. Не нуждался он также и в комфорте. Его небольшая однокомнатная квартира, чисто убранная, даже, пожалуй, вылизанная — как кубрик на подводной лодке, не содержала в себе ничего лишнего. Зато те предметы обстановки, которые в ней имелись, были самого, лучшего качества и стоили дорого. Телевизор «Панасоник» с огромным экраном, видеомагнитофон той же фирмы, музыкальный центр с мощными, разнесенными по углам колонками, отливали тусклым благородным блеском и больше походили на выставочные экспонаты, нежели на вещи, которыми пользуются изо дня в день.

В своей профессиональной деятельности Серебряков руководствовался сходными принципами — ни к каким группировкам не примыкал, ни под чьими «крышами» не отсиживался, а предпочитал работать в одиночку и оставаться — хотя бы до определенной степени — свободным. То обстоятельство, что он числился в составе сотрудников компании «Троя», он объяснял для себя одной-единственной фразой: «Надо же где-то числиться», — что было в каком-то смысле данью ушедшему уже совковому времени. Кроме того, Серебряков — хотя он вряд ли бы кому в этом признался — был по-своему неравнодушен к Шиловой. Дело было не в ее женских чарах, которыми, признаться, она была наделена в самой скромной мере, а в том, что Серебряков чувствовал в ней то же внутреннее неустройство и одиночество. Если бы Серебряков читал когда-нибудь Киплинга, то при встрече с Шиловой он, возможно, воскликнул бы — подобно известному герою этого писателя: «Мы с тобой одной крови — ты и я!» Но Серебряков Киплинга не читал, восклицал что-либо крайне редко, а потому отвечал Шиловой одной только молчаливой приязнью и безусловной преданностью — качествами, надо сказать, в нынешние времена крайне редкими.

Поскольку Серебрякова в течение ряда лет привлекали к выполнению определенного рода поручений самые разные люди, в том числе подозрительные незарегистрированные объединения, именуемые в народе «крышами», — он отлично знал многих представителей того параллельного мира, о котором обычно рассказывают в телевизионной передаче «Криминальная Россия». Знал он и про «крышу» банкира Хмельницкого, во главе которой стоял авторитет Черкасов. Поэтому, для того чтобы получить некоторые нужные ему данные, Серебрякову требовалось сделать всего несколько звонков. Дополнительной информацией — но полученной по своим собственным каналам — Тимофея снабдила лично Диана Павловна. По этой причине — когда Серебряков снова выехал на своей потертой «четверке» в город — он уже досконально знал, какие автомобили в гараже Хмельницкого обслуживают Черкасова и его братву.

Подъехав к гаражу банка «Эльдорадо», Тимофей припарковался у края тротуара на почтительном расстоянии от ворот и выезда, откинулся на спинку сплюснутого временем кресла и, приподняв воротник потертого пальто, погрузился в состояние анабиоза.

Серебряков ждал черный «сааб-турбо», на котором обыкновенно ездил Гвоздь — телохранитель Черкасова — вместе с другой шушерой, помельче. «Ягуар» находился в безраздельной собственности Мамонова, числившегося помощником Черкасова и являвшегося, так сказать, кем-то вроде его министра иностранных дел. Сам же шеф ездил на «БМВ-540» — предпочитал машину скоростную и маневренную, пусть даже и не столь комфортабельную, как большой и тяжелый «ягуар»…

Со стороны можно было подумать, что Серебряков спит или — того хуже — внезапно скончался от сердечного приступа: такое у него было бледное, безжизненное лицо. Как он при этом ухитрялся слышать, а тем более — видеть — оставалось загадкой. Несколько человек — из тех, кто знал Серебрякова чуть лучше прочих, ибо не осталось на свете никого, кто знал бы его хорошо — утверждали, что у него прозрачные веки. Вроде зеркальных солнечных очков.

Серебряков первым заметил Турка, который вылез из такси неподалеку от гаража и двинулся к металлической решетке, закрывавшей выезд. Нагнувшись к застекленному окошечку охранника и просунув ему внутрь будки какой-то документ, Турок немного постоял, притопывая от нетерпения черным ботинком, после чего был пропущен внутрь. За это время железная гармошка решетки дважды совершила путешествие — сначала отъехала, а потом вернулась на исходную позицию — и всякий раз ее движение сопровождалось металлическим лязгом и громким постукиванием.

Серебряков даже не пошевелился.

Зато когда из недр гаража вылупился, словно блестящий черный крокодильчик, приземистый, чуть приплюснутый «сааб-турбо», он экономным движением повернул в замке ключ, погрел мотор и покатил вслед за «шведом».

«Надеюсь, Турок доставит меня прямиком к Штерну — где бы тот ни находился, — думал Тимофей. — Смешно ведь, в самом деле, рассчитывать, что от Авилова он вернулся вместе со всем своим багажом домой к маме».

Серебряков когда-то знавал Турка, правда, плохо — только по Ростову, и хорошо помнил, что тогда им не пришлось обменяться и парой слов. Ну и потом — слишком много времени с тех пор минуло. Тем не менее Серебряков — чтобы не рисковать — старался держаться подальше от этого черноволосого горбоносого парня, который получил свое прозвище за характерную внешность, хотя и был родом не с берегов Босфора, а из донских казаков.

Когда Турок заехал во двор дома на улице Алабяна, Тимофей насторожился, но ничего не произошло. Турок даже не вышел из машины, а остался в ней сидеть, беззаботно насвистывая и посматривая по сторонам.

Тимофею стало ясно, что он кого-то ждет — но не Штерна, это уж точно. Впрочем, когда на улице во всем своем великолепии появился Гвоздь, все вопросы сами собой отпали.

«Ага! — сказал сам себе Серебряков. — Каша-то, судя по всему, заваривается нешуточная — раз Турок и Гвоздь собираются куда-то отъезжать вместе. Что же случилось?»

У Тимофея имелась одна смутная догадка на этот счет, но он решил с ней повременить, а сначала просто покататься по Москве за «саабом» и понаблюдать за людьми Черкасова.

Когда Гвоздь уселся в салон рядом с водителем, «сааб» вырулил с улицы Алабяна на главную магистраль и устремился к Белорусскому вокзалу, а потом и дальше — к центру. Через четверть часа избранный Гвоздем и Турком маршрут обозначился довольно ясно, а еще через четверть часа Серебряков окончательно для себя уяснил, что черный «сааб» держит путь в сторону Таганской площади.

«Все правильно, — кивнул головой Тимофей, — если только они едут с визитом к Штерну, то последнее место, где его надо искать, — это квартира его матери».

Мимо замелькали таганские переулки — многие дома готовили к сносу и они грустно смотрели на город черными провалами оконных проемов, напоминавшими пустые глазницы черепа.

Въехав в довольно ухоженный дворик — один из немногих, какие еще в этом районе старой застройки оставались, «сааб» притормозил у благоустроенного нового дома. Из машины вылез Гвоздь, прошелся из стороны в сторону перед подъездом, после чего — медленно и, по-видимому, без особой охоты — все-таки вошел в дом.

Серебряков ни минуты не сомневался, что десантника одолевали сомнения.

«С чего бы это? — удивился Тимофей. — Или он боится какого-нибудь подвоха со стороны Штерна?»

Сам он во двор заезжать не стал, а поставил свою «четверку» на улице — на крохотном пригорке, откуда двор был виден, как на ладони. Так Серебрякову было легче наблюдать, не привлекая к себе внимания — тем более что Турок с Гвоздем не пошел, а остался во дворе, в машине, и отлично видел, что происходит вокруг.

Прошло минут двадцать. Во дворе ничего не изменилось — Турок по-прежнему сидел в «саабе», временами чуть приподнимая голову и оглядываясь. Серебряков же, достав полевой бинокль, наблюдал за Турком сквозь сильную оптику, а потому от него не могло укрыться даже малейшее движение человека Гвоздя.

В кармане у Тимофея зажужжало — зазвонил мобильный телефон, которым снабдила его Шилова. Не отрывая глаз от окуляров бинокля, он вынул аппарат из кармана, приложил к уху и, чтобы обозначить свое присутствие, кашлянул в микрофон.

И сразу же услышал женский голос, который взахлеб, временами срываясь и переходя на плач и даже на визг, обрушил на него поток совершенно неожиданной информации.

— Тимофей Владимирович, это Аношкина! — пронзительно кричала в трубку насмерть перепуганная девица. — На меня напали, когда я готовила аппаратуру к съемке известного вам объекта! Боже мой! Какой-то маньяк! Громадный детина в черной шапке с дырками для глаз и рта! Ужас! Ткнул мне под ребра пистолет! Заклеил пластырем рот, связал руки и ноги. Даже туфли с меня зачем-то снял и выбросил! Потом открыл окно и выбросил на улицу мою видеокамеру и все спецоборудование! Говорю вам, это маньяк! Затащил меня на самый верх! Я бы сутки пролежала у двери на чердак, если бы меня не развязал какой-то бомж, который там, оказывается, живет! Ужас! У меня до сих пор трясутся руки и ноги как ватные…

Серебряков терпеть не мог воплей — ни мужских, ни женских.

— Молчать! — коротко рявкнул он в трубку, в надежде неожиданной грубостью остановить у женщины истерику.

Такого рода психотерапевтический подход оказал свое действие. Аношкина заткнулась и теперь лишь тихонько всхлипывала в трубку.

— Слушайте меня, Аношкина, внимательно и отвечайте на вопросы, — намеренно спокойным, даже равнодушным голосом произнёс Серебряков. — И прекратите реветь, иначе Шилова решит, что поручила ответственную работу дуре и истеричке.

Упоминание имени Шиловой подействовало на пресс-секретаря как хорошая доза успокоительного. Рыдания и всхлипы прекратились, словно по волшебству, и Серебряков обрел, наконец, возможность приступить к допросу.

— Прежде всего скажите — у него действительно был пистолет?

— А то как же? Был. Большой черный пистолет. Он им тыкал меня под ребра.

— Не пугач, нет?

— Откуда я знаю? Он же в меня не стрелял. — Дрожь в голосе Аношкиной исчезла, и теперь она заговорила куда спокойнее. Серебряков по собственному опыту знал, что самые простые вопросы — если их задавать в соответствии с определенной системой — способны упорядочить мысли даже чрезвычайно не уравновешенного и склонного к преувеличениям существа.

— Как выглядел налетчик? Постарайтесь получше его вспомнить и обойтись без преувеличений.

— Я же говорила — здоровенный детина в черной шапке-маске и грязном ватнике, — в голосе Аношкиной послышалось легкое раздражение, что являлось хорошим признаком. Девушка уже реагировала не на то, что с ней случилось, а на заданный ей вопрос.

— Понятно, — произнес Серебряков. — Хотел, должно быть, чтобы его приняли за слесаря или водопроводчика. Он говорил что-нибудь?

— Он страшно ругался. Рычал, как дикий зверь. Сказал, что, если я и впредь буду заниматься такими вещами, он разыщет меня и убьет. А ещё он сказал, что знает, кто я и откуда. Потом схватил мою камеру, размахнулся — и швырнул ее в окно.

Серебряков помолчал. Его поразили слова Аношкиной — «он разыщет меня и убьёт». В том параллельном мире, к которому Тимофей имел самое непосредственное отношение, подобными угрозами не разбрасывались.

— Вы уже звонили Шиловой?

— Нет, что вы. Я бы не посмела. Сейчас мой не посредственный начальник — вы.

— Ну что ж. — В голове у Серебрякова уже сложился определенный план. — Все, что мне нужно было знать, вы уже рассказали. Теперь поезжайте назад и расскажите то же самое Диане Павловне. Ах да, — Серебряков чуть помедлил, — передайте ей, что я знаю, как поступать при сложившихся обстоятельствах.

Серебряков нажал на кнопку отбоя и сунул телефон в карман. Во дворе все оставалось по-прежнему. Гвоздь так и не вышел. Впрочем, на беседу с Аношкиной у Тимофея ушло не более пяти-семи минут. Но в общей сложности — с того момента, как во двор въехал черный «сааб» и Тимофей приступил к наблюдению — прошло уже около получаса. Надо было поторапливаться.

Спрятав бинокль в футляр, Серебряков отстегнул подмышечную кобуру и вытянул ее вместе с пистолетом наружу. Вынув из кобуры пистолет ТТ, он проверил обойму, передернул затвор и переложил оружие в карман пальто. Сунув пустую кобуру под сиденье поглубже, чуть не на самые уши натянув вязаную шапку, он вылез из машины, захлопнул дверь и огляделся. Вокруг не было ни души. Серебряков хмыкнул. Район старой застройки определенно начинал ему нравиться.

Подволакивая ноги и чуть покачиваясь, как основательно загулявший, но, в общем, вполне еще сохранивший рассудок мужчина, Серебряков побрел к дому, в подъезде которого скрылся Гвоздь. Сидевший в «саабе» Турок сразу же его засек, как только он появился во дворе, и некоторое время провожал взглядом. Потом, решив, что этот странный подгулявший тип никакой опасности не представляет, Турок отвернулся и стал смотреть в другую сторону — теперь во двор входила компания бомжей, облюбовавших себе под жилье одно из выселенных строений.

Как только Турок переключился на бомжей, Серебряков преобразился. Молнией он метнулся от подъезда к машине, распахнул заднюю дверцу и плюхнулся на сиденье. Одновременно В его руке появился пистолет ТТ и уперся украшенным глушителем стволом в основание черепа Турка.

— Только тихо. Смотри прямо перед собой, держи руки на руле и говори правду, Турок, — очень тебя прошу.

— Вы меня знаете? — Серебряков увидел в зеркале заднего вида напряженные глаза бывшего донского казака.

— Это к делу не относится. К кому приехал Гвоздь? К Штерну?

— Нет, к Тимонину.

— Все рассказывай, не серди меня. Кто такой, зачем понадобился Гвоздю — ну и дальше — по привычной схеме…

— Штерн пропал. Тимонин — его приятель с Измайловского рынка. Прописан в этом доме, в квартире 40.

— Какое отношение к Штерну имеет Игорь Кортнев?

— Не знаю никакого Кортнева. Я — человек маленький, знаю мало — понял? У Гвоздя спрашивай…

— Само собой. Идо него очередь дойдёт…

Во двор, полыхая мигалками, въезжала машина ПМГ, следом за ней — выкрашенный в защитную краску микроавтобус с решетками на окнах, а за ним — бело-голубой «газон» — тоже с мигалкой. Из машин, на ходу распахивая двери, выскакивали омоновцы с автоматами.

По двору прокатился вопль, стократно отразившийся эхом в пустых домах, окружавших двор.

— Шухер! Менты!.. Облава! — бомжи, как горох, бросились врассыпную.

— М-да, видно, сегодня я уже Гвоздя не дождусь… — Серебряков нажал на спуск, пистолет издал негромкий хлопок, и Турок, вздрогнув, ткнулся лицом в рулевое колесо. Бросив на пол пистолет, Серебряков покинул машину.

Захлопнув дверцу и не обращая ни малейшего внимания на омоновцев, он неторопливо обошел вокруг машины и, приблизившись вплотную к открытому окну «сааба» — с той стороны, где сидел мертвый Турок, — тихо произнёс:

— Извини, так уж сложилось, — после чего громко, во всеуслышание, добавил: — Ну, бывай здоров, Иван Петров!

Просунув руку в салон и потрепав мертвеца по плечу, Серебряков — все так же неторопливо — пошел со двора прочь. Пальто он распахнул, демонстрируя белоснежную рубашку и строгий — синий в тонкую бордовую полоску — галстук.

* * *

— Да нельзя тебе возвращаться, как ты не понимаешь! — Маринка выскочила из постели и как была — голая — пробежала по комнате и распахнула штору. После того что у нее только что случилось с Кортневым, по всему телу волной разливалось благодатное тепло, а кожу приятно покалывало — как после массажа. Тем не менее дело оставалось делом. Маринка вернулась к Кортневу, который дремал на её узкой постели, завернувшись в простыню, и принялась его тормошить.

— Вставай, ну вставай же — нет у нас времени разлеживаться!

Игорь неожиданно выпростал из-под простыни руку, охватил плечи девушки и с силой притянул ее к себе. Маринка не удержалась на ногах и упала прямо в его объятья, снова оказавшись у него в плену. Правда, это был сладкий плен и ей пришлось сделать над собой невероятное усилие, чтобы оторваться от губ и рук Кортнева.

Вывернувшись из объятий Игоря и оказавшись от него на почтительном расстоянии, она решила некоторое время к нему не приближаться — опасалась, что в следующий раз ей не хватит сил, чтобы отказаться от ласк любимого мужчины.

Уяснив, что продолжения не последует, Кортнев сначала приподнялся на локте, а потом присел на кровати, утвердив на полу свои длинные изящной формы ступни. Тем временем Марина, собрав разбросанную по комнате одежду, торопливо одевалась, временами бросая на вице-президента озабоченные взгляды.

— Нет, — заявил после минутного молчания Кортнев. — Все-таки я к Дианке вернусь — чтобы поставить её в известность, что я больше жить с ней не намерен. В противном случае я буду себя чувствовать крайне мерзко. Уж слишком все это напоминает банальное бегство.

— Ты что — так и не понял, о чем я всё время тебе толковала? — Марина так и застыла на месте, сжав в руках свитерок, который собиралась на себя натянуть. — Диана тебя убьет! У нее и человек специальный для таких дел имеется — ручной вампир — так, кажется, его Борька называет.

Игорь расхохотался, после чего, вытянув вверх руки, с удовольствием — до хруста в суставах, потянулся.

— Не видел я у Дианки никакого вампира. У Борьки твоего фантазия чрезмерно развита — вот что я тебе скажу, Мата Хари.

Марина представила себе четырехугольную, коротко остриженную голову своего коллеги по агентству и улыбнулась. До сих пор в избытке фантазии Бориса еще никто не обвинял.

— Так она тебе его и покажет! Он у нее шеф по тайным операциям. Зачем ей его светить? К тому же он не у вас в особняке, а в офисе у нее обретается. — Марина передернула плечиком и отвернулась к окну.

Зазвонил, рассыпался дребезжащей трелью телефон.

Марина подхватила трубку.

— Слушаю!

По мере поступления информации лицо у девушки вытягивалось все больше и больше. Когда собеседник отключился и в трубке послышались короткие гудки, она еще некоторое время держала ее в руках.

— Что случилось? — с волнением спросил Игорь, заметив, как побледнела Летова.

Девушка не ответила, а прошла к окну, распахнула его во всю ширь и чуть не по пояс высунулась наружу. Высмотрев то, что ее интересовало, она поманила к себе Игоря.

— Видишь? — спросила она у вице-президента, указывая на валявшиеся во дворе какие-то обломки.

— Положим… — сказал Игорь, не понимая, к чему она клонит. — Ну и что?

Марина отвернулась от окна, закрыла его створки и задернула штору. Потом, нервно прогулявшись пару раз по комнате, она сжала руки и сказала, обращаясь к Кортневу:

— То, что ты видел, — доказательство моих слов. Твоей супруге мало, что она заставила следить за тобой меня — и не только следить, но и попытаться склонить тебя к адюльтеру, — тут Летова слегка покраснела. — Не доверяя ни одному человеку на свете, а уж мне — в последнюю очередь, она подрядила свою сотрудницу следить за мной… за нами, — помолчав, поправилась она. — Скажи, фамилия Аношкина тебе что-нибудь говорит?

— Ха — так это же Дианкин пресс-секретарь, — с игривой улыбкой произнес Игорь. — Симпатичная такая девулька… черненькая. — Он давно уже оделся и теперь сидел на краю Летовской кровати, которую сам же очень быстро и ловко застелил. — На меня всё поглядывала — только что не облизывалась.

— Так вот, — с нажимом сказала Летова, чувствуя в сердце мимолетный укол ревности, — эта симпатичная, как ты говоришь, девулька только что пыталась заснять нас в постели с помощью специальной аппаратуры, которую ей предоставила Шилова. Из окна в доме напротив. Если бы Борька с Капустинской её не остановили — Борька выкинул ее аппаратуру из окна, — то нам с тобой, дружочек, в прямом смысле была бы крышка. Так что ещё раз повторяю: сматываться тебе надо — и поскорее. Рано или поздно Дианка тебя всё равно достанет! Нечего разыгрывать благородство, когда над твоей головой занесен топор!

— А куда сматываться-то? — с мрачной ухмылкой спросил Игорь. — Не к матери же? Зачем ее подставлять? Разве что к себе домой… Но ведь меня станут искать именно там… если, конечно, станут. Есть шанс, пусть и небольшой, что Дианка одумается и не захочет меня преследовать. В конце концов, насильно мил не будешь…

Летова всплеснула руками.

— Неужели ты, прожив с Шиловой бок о бок больше года, все еще не понял, что это за человек? Сам же мне наговорил про нее черт знает что! А теперь, значит, совесть заела? «Лучше мертвый, чем неверный!», — с пафосом процитировала Маринка слова Шиловой. — Забыл, что это ее любимое изречение? А если забыл, — Летова повысила голос и блеснула глазами, — я тебе другую цитату приведу — из нашего классика — «Так не доставайся же ты никому!». После этих слов, как ты помнишь, главный герой зарезал свою невесту!

Марина перевела дух и снова заговорила, нервно сжимая и разжимая пальцы.

— Значит, так. Сейчас мы едем к тебе. Капустинская и Борька избавились от Аношкиной. Так что «хвоста» за нами не будет. Там ты возьмешь все необходимое — хотя бы на первое время, а потом мы подыщем тебе убежище. А я, чтобы затянуть время, в условленный час отправлюсь с докладом к твоей Шиловой, скажу, что встречалась с тобой, но между нами ничего не было и ты якобы после нашей встречи поехал к ней. Пусть она потом разбирается, куда ты делся… На этом мы выиграем минимум сутки… Где твое пальто? Мы отправляемся прямо сейчас, не откладывая!

* * *

Из машины Мамонов следил за тем, как маленький Шнелль, нагруженный огромной пачкой газет, из-за которой едва виднелась его голова, пытался протиснуться в массивные двери МАХУ. Это ему с трудом, но удалось, и Мамонов удовлетворенно вздохнул. Это была последняя пачка. Для того чтобы снабдить Шнелля таким невероятным количеством газет, им пришлось подъехать к ближайшей станции метро и обобрать в буквальном смысле почти всех лоточников, торговавших прессой. На удивленные вопросы «сукин кот», не моргнув глазом, отвечал, что у него в квартире ремонт и ему нужно укрыть полы и мебель. Очень скоро пачки газет, которые Шнелль раз за разом относил и укладывал в багажник и на заднее сиденье «ягуара», заполнили в машине все свободное пространство.

Мамонов затеял все это, чтобы выманить даму из деканата на улицу. Черкасов требовал от него «срочно что-нибудь придумать», и Мамонов, основательно «поморщив репу», в течение нескольких минут составил план действий. Вполне возможно, детище Мамонова страдало бесчисленными недостатками, но у плана имелось два существенных плюса — простота, а главное — быстрота, с какой его можно было воплотить в жизнь. Времени для более продуманных и тщательно подготовленных действий не оставалось.

Шнелль сбежал по ступеням к машине и доложил Мамонову, что все исполнено в полном соответствии с замыслом: газеты заложены во всех туалетах на всех этажах, а туалеты, в свою очередь, заперты на ключ. Вернее было сказать «на отмычку»: Шнелль орудовал этим прибором с невероятной ловкостью и, пожалуй, с известным изяществом.

— Ты их поджёг? — коротко поинтересовался Мамонов.

— Ясный перец, — ответил, ухмыляясь, Шнелль. — Но не очень, только с краю. Бензином, во всяком случае, не поливал. Водичкой — это да, самую малость. Для дыма. Так что полыхать не будет, но дымить — это уж не извольте беспокоиться.

— Отлично, — сказал Мамонов и, набрав номер, позвонил в Управление внутренних дел округа. Старательно выговаривая слова то ли со скандинавским, то ли с прибалтийским акцентом, он потребовал позвать дежурного.

— Дежурный слушает.

— Сторонники присоетинения Карельской опласти к Финлянтии хотят претупретить орканы прафосутия и мэра Лушкофа, что они палашили бомпу пальшой мощности в стание Маскофскако акатемическако хутошестфенного училища. Бомпа фсарфется черес тфатцать минут, — сказал Мамонов и нажал кнопку «отбой».

— А теперь посидим и посмотрим, что будет дальше.

— Слышь, Мамоныч, — обратился к «сукиному коту» юркий Шнелль. — А есть такие?

— Какие такие? — удивился Мамонов.

— Ну эти… Сторонники… Присоединения Карелии к Финляндии?

— Кто его знает, может, и есть? Да какая, к чёрту, разница? Сейчас всяких организаций пруд пруди. Что ни день, то новая объявляется.

«Ягуар» Мамонова располагался чуть сбоку от главного входа на противоположной стороне узкой улочки. Поэтому когда через четверть часа к МАХУ подкатил целый кортеж автомобилей и микроавтобусов, забитых омоновцами и специалистами по разминированию с собаками, машина «сукиного кота» оказалась вне сферы их действий. Вооружённые автоматами милиционеры оцепили здание и главный вход училища, но проезжую часть перекрывать не стали.

Спустя несколько минут из главных дверей валом повалили охваченные паникой люди. Милиционеры выгоняли из здания всех до единого, чтобы специалисты по разминированию могли поскорее приступить к работе.

Шнелль и Мамонов прилипли к стеклам «ягуара», высматривая в толпе линялую деканатскую крысу в очках.

— Вот она, суконка! — воскликнул быстроглазый Шнелль, тыча пальцем в тонированное стекло. — Третья слева, среди таких же, как она, крыс. Даже цвета в ней никакого — будто ее пылью обсыпали.

— Заткни фонтан, Шнелль, — скомандовал Мамонов. — Трогай-ка лучше потихоньку вслед за этими канцелярскими швабрами. Надо подумать, как от тереть нашу дамочку в сторону от этой тёплой компании.

Шнелль, пропустив оживленно переговаривавшихся женщин вперед, оперся локтем о руль и повернулся к Мамонову.

— Черта лысого она ототрется, Мамоныч. У этих телок сейчас базару про дым да про бомбу — до утра молоть языками не устанут!

— Вот блин! — в сердцах сказал Мамонов и сплюнул. — А ведь ты прав. Но все равно — трогай, езжай себе помаленьку.

Между тем женщины, чтобы сократить себе путь до метро, свернули с оживленной улицы в переулок, где пешеходов в это время дня было немного.

— Слышь, Мамоныч, — затараторил возбужденным голосом Шнелль. — Давай её прямо сейчас возьмем, а? Нет, правда, чего тянуть? У тебя пушка есть? У меня имеется. Выскочим, стволы наставим — она и пикнуть не успеет, как у нас в машине окажется. А подруженции её так и останутся на улице с открытыми варежками стоять. Голосить потом начнут, когда мы отъедем…

Мамонов обдумал предложение Шнелля. Риск, конечно, был: увозить насильно женщину в разгар дня — да еще в двух шагах от оцепления ОМОНа — дело нешуточное. За это Черкасов не похвалит. Но если они со Шнеллем упустят деканатскую даму, Черкасов их тоже по головке не погладит.

Мамонов хлопнул Шнелля по плечу.

— Что ж, попробуем. Доставай пушку. — Мамонов полез в бардачок, вынул оттуда зеркальные солнечные очки и, хотя в небе вместо солнца стояло какое-то светло-серое марево, водрузил их на нос. С отвращением он достал из тайника под сиденьем не большой пистолет «Вальтер». «Сукин кот» терпеть не мог оружия и испытывал к нему какую-то брезгливость, но в ход пускал — и не однажды.

Шнелль свернул в переулок. Одной рукой он выкручивал руль, а другой доставал из кобуры угрожающего вида автоматический пистолет «Че-Зет» чехословацкого производства — хотел, чтобы оружие в ответственный момент было под рукой.

«Ягуар» поравнялся с женщинами. Шнелль притормозил, распахнул дверцу и сразу же, колобком, выкатился им под ноги. Мамонову показалось, что машина все еще двигалась, когда Шнелль уже стоял на заледеневшем, нечищеном асфальте и, скорчив зверскую рожу, тыкал в сторону бледных канцелярских дам своим большим черным пистолетом.

Понятное дело, те замерли, словно им гвоздями прибили к асфальту ступни. Надо было срочно воспользоваться их замешательством. Мамонов не обладал, конечно, такой реакцией, как у Шнелля, но в отдельных случаях, когда требовалось показать прыть, «сукин кот» мог дать несколько очков вперед даже неплохому спортсмену. Как говорится, жизнь научила.

Мамонов зашел сзади и, приставив ствол «Вальтера» к шее женщины — той самой, что отказалась дать ему папку с личным делом Штерна, — замогильным голосом произнес:

— Садись в машину, стерва. Станешь рыпаться — положу на месте. Будешь хорошо себя вести — денег дам.

После такой леденящей душу преамбулы Мамонов схватил женщину за руку повыше локтя, втолкнул на заднее сиденье «ягуара» и сам сел рядом, оттеснив даму к противоположной двери. Большого труда ему это не стоило, поскольку замдекана отлично выполняла команды — как пациент, погруженный в транс, выполняет команды врача.

Шнелль всё это время продолжал держать остальных женщин на мушке. Увидев, что нужный экземпляр угодил в западню, он впрыгнул в машину и, не закрывая двери, сразу же вдавил в пол педаль газа. Тяжёлый «ягуар» взревел двухсотсильным мотором и, словно камень, выпущенный из пращи, рванулся вперед. Вся операция заняла не более минуты.

Мамонов оглянулся. Как и предсказывал Шнелль, товарки замдекана продолжали оставаться на месте. Они смотрели вслед машине, выпучив глаза и широко раскрыв рты, и ни у кого из них, по-видимому, не было ни малейшего желания кричать.

В машине Мамонов сразу же сменил гнев на милость: спрятал пистолет, снял и сунул в карман очки и вполне светским тоном заговорил с дамой:

— Видите, что происходит, когда нарушаешь долг — к примеру, начинаешь продавать сданные в архив дела?

Женщина, сцепив на груди руки, стала всматриваться в лицо Мамонова, голос которого неожиданно показался ей знакомым.

— Так это вы приходили сегодня в деканат за личным делом нашего выпускника Штерна?

— Точно так, госпожа… не знаю, как вас звать, — вежливо сказал Мамонов и улыбнулся. — Но поскольку вы отказали мне в этой ничтожной просьбе, пришлось вас похитить.

— Меня зовут Виктория Федоровна, — сообщила женщина, начиная понемногу успокаиваться. — Я только не возьму в толк, зачем вам было меня похищать, если вы с самого начала знали, что личного дела Штерна у меня уже нет?

— Совершенно справедливо, — подхватил Мамонов. — Но уж если такое случилось, у меня, Виктория Федоровна, естественно, возникает вопрос: как зовут человека, который купил у вас архивную папку?

— Я не знаю, как его зовут, — замдекана поникла головой. — Вы, разумеется, можете мне не верить, но это так. Я его никогда раньше не видела.

— Наоборот, охотно вам верю, — с энтузиазмом отозвался «сукин кот». — Не каждый день встретишь человека, готового заплатить деньги за никому не нужную дрянь. Но ведь вы можете, по крайней мере, дать мне описание его внешности? Так как же он выглядел, Виктория Федоровна? — Мамонов полез в бумажник, вынул сторублевку и положил женщине на колени. — Пусть эта купюра освежит вам память. Итак?

— Странный он. Бесцветный какой-то весь, если так можно выразиться, — начала деканатская дама, аккуратно складывая деньги и пряча их в карман. — Я вижу вблизи не очень хорошо, — продолжала она, уже совершенно успокаиваясь, — так вот, хочу вам сообщить, что хотя он находился от меня на расстоянии не более полуметра, его лицо мне напомнило гипсовую маску — такое оно было бледное. И только когда он пошел к двери, я поняла, что внешность у него весьма угрожающая — нос острый, как клюв, рот похож на щель, а глаза — как у альбиноса — красные. Может, он и есть альбинос, но я лично в ту минуту подумала, что он похож на выходца с того света.

— На выходца так на выходца, — с готовностью согласился Мамонов, доставая из кармана «гавану» и начиная её раскуривать. — Будем считать, что на первый вопрос вы ответили. Довольно сносно охарактеризовали внешность этого субъекта. Тем не менее завами числится еще один должок — Сергей Штерн. В сущности, мне не нужно его личное дело целиком. — Мамонов затянулся сигарой, и салон «ягуара» окутался клубами удушливого дыма. — Меня бы вполне устроило, если бы вы сообщили мне его домашний адрес, подарили его фотографию — пусть бы и самую завалящую, и сообщили какие-нибудь сведения личного характера — женат он или нет, есть ли у него увлечения, или, к примеру, куда его направили на работу после окончания МАХУ.

Мамонов извлёк из портмоне «пятихатку» — так в некоторых кругах именовали купюру достоинством в пятьсот рублей — и сам затолкал ее в карман Виктории Федоровны.

Женщина крепко задумалась. Она даже потерла себе лоб и несколько раз провела пальцем по носу — сверху вниз.

— Знаете что? — сказала она наконец. — Поедёмте ко мне. У меня дома хранится масса древних бумаг, копий старых приказов и характеристик на студентов. Давно хотела выбросить, да так и не собралась. Кроме того, — она подняла на Мамонова водянистые глаза, — у меня имеется несколько старых записных книжек, где, вполне возможно, записан телефон Штерна. В прежние времена работники деканата часто звонили студентам домой, чтобы, так сказать, «вызвать на ковер» нерадивых — за пропуски, академическую неуспеваемость и тому подобные вещи.

* * *

Глебушка Тимонин отчетливо себе представлял, что может с ним произойти в случае, если до него доберется Гвоздь. Оловянный безжалостный взгляд десантника преследовал его даже во сне, хотя за последние сутки спать ему пришлось не более двух часов. Глебушка до того разнервничался, что в том месте на горле, куда десантник в голубом берете блином приставлял ему острие выкидного ножа, кожа покраснела и стала шелушиться.

«Это нервное, — говорил себе Глебушка. — Надо взять себя в руки — и всё пройдёт».

Но страх не проходил — наоборот, он ширился и наполнял душу — все её самые заповедные уголки. К страху примешивался еще и стыд — десантнику удалось выбить из Глебушки — да что там «выбить» — вытянуть силой одного только взгляда — сведения о его приятеле Сергее Штерне. Глебушка не желал Сергею зла, более того, он отдал бы всё на свете, чтобы этой встречи с десантником не было и ему, Глебу, не пришлось говорить о своем друге. Хотя Глебушка дал детальный отчет Сергею об этой встрече, и тот, потрепав его по плечу, сказал, что ничего страшного не произошло, Глебушка сразу понял, что в их с Сергеем спокойной и по-своему упорядоченной жизни произошли кардинальные изменения.

Об этом он догадался ещё и по той причине, что Сергей вручил ему ключи от какой-то квартиры и назвал адрес. Это означало, что в комнату, которую Глебушка снимал, возвращаться не стоило. Мысль о том, что Сергей сразу признал как данность тот факт, что на старом месте десантник его достанет, тоже не слишком прибавила Тимонину оптимизма.

Тем не менее, ещё раз заглянув Штерну в глаза и мысленно попросив у него прощения за проявленную слабость, Глебушка вылез из «победы» у станции метро и поехал под землей по указанному Штерном адресу. Ехать было далеко — на другой конец Москвы, и Глебушка, проехав полдороги, неожиданно вспомнил, что ему срочно требуется прибарахлиться. Тимонин высадился на станции метро «Комсомольская», перешёл по подземному переходу к громадному универмагу, равного которому размерами, как говорили, не было во всей Европе, и бродил несколько часов по этажам и отделам этого величественного здания, покупая то, что ему казалось образчиком вкуса и хорошего тона.

Покинув универмаг с полиэтиленовыми сумками и пакетами, набитыми весьма и весьма неплохими и довольно дорогими — даже по европейским меркам — вещами, Глебушка Тимонин кликнул такси и покатил по выданному ему Штерном адресу, но на этот раз по земле.

Дом, где он должен был провести день-два — до тех пор, пока до него не дозвонится «по системе» Штерн, — находился рядом со станцией метро «Бабушкинская» и представлял собой типовую двенадцатиэтажную башню с единственной дверью внизу. Глебушка высадился со всеми своими пакетами рядом с подъездом и, щедро вознаградив старания водителя, поднялся на девятый этаж. Он открыл дверь ключом и оказался в квартире, сплошь покрытой слоем белесой застарелой пыли.

Вот уж точно — конспиративная явка, подумал Глебушка и принялся всюду включать свет. В какой-то книге он прочитал, что яркое освещение поднимает настроение, а темнота, наоборот, вызывает у человека сильнейший стресс. Глебушка обожал свет и терпеть не мог темноту.

Комната принадлежала художнику, в этом не могло быть сомнений. По стенам висели в скромных рамочках офорты и большой, писанный маслом городской пейзаж с видом Москвы двадцатых-тридцатых годов. У окна, под брезентовым чехлом, красовался офортный станок.

«Вот черт, — подумал Глебушка, — Серега, оказывается, подсунул мне квартиру эмигранта — какого-нибудь знакомого парня, который жирует сейчас в Австралии или в Новой Зеландии. Впрочем, мне-то какая разница?»

Глебушка разобрал пакеты и, раздевшись до голубых, изукрашенных авангардными узорами и разводами трусов, прошел в ванную, чтобы и заняться примеркой только что купленных вещей, потому что самое большое зеркало в квартире находилось там.

«Правильно говорил тот мужик, что меня подвозил, — сказал себе Глебушка, — рожа у меня, конечно, не слишком. Не говоря уже о шмотках. Пора менять имидж».

* * *

Неожиданно позвонила Шилова.

— Валентина? Странно, что ты дома, — холодно сказала она. — Тебе бы сейчас колбасой по Москве носиться. По городу разные слухи ходят, события происходят — прямо-таки из ряда вон, но в твоей конторе, оказывается, тишь да гладь.

— Ты это к чему? — раздражённо спросила Капустинская, которая только что вошла к себе в квартиру и даже не успела снять пальто. За окном было темно, в шкафу хранилась заветная бутылочка «Монастырского», перед диваном стояла новейшая модификация телевизора «Сони», и Валечка собиралась основательно расслабиться. — Мои сотрудники слухами не занимаются, а выполняют совершенно конкретные задания. А по ночам, между прочим, спят.

— А Летова? — от голоса Шиловой повеяло арктическим холодом. — До сих пор она работала на меня. Даже деньги взяла — и, кстати сказать, не малые. Должна же ты была ее страховать? Ведь у вас, кажется, «общий котёл» — все доходы поровну делите?

— Чего ты добиваешься от Летовой? — мрачно сказала Капустинская, понимая, что последний вопрос — это своего рода проверка и Шилова о судьбе Аношкиной уже знает. — Она сделала все, как ты велела. Отвезла вице-президента к себе домой, пыталась его соблазнить — увы, безуспешно. Потом, по ее словам, Кортнев уехал к тебе. Не могу взять в толк, что ещё от нее нужно? К тому же ты, наверное, забыла, что мое агентство больше на тебя не работает, а ваш договор с Летовой — ваше с ней личное дело.

— Мне нужно знать, где сейчас находится Игорь, — ответила Шилова. — Он не пришел ночевать.

Капустинская была готова к этому вопросу. Она сняла пальто, повесила его на плечики, налила себе «Монастырского» и прилегла на диван, где проводила свои одинокие ночи.

— Ты меня слушаешь? Да дома он, скорее всего, у матери — где ж ему еще быть? — сказала она Шиловой, сделав хороший глоток. — Думаю, что твой Игорь, не выдержав слежки и тому подобных унижений и мерзостей, которыми ты ему без конца досаждала, просто-напросто от тебя слинял. Да и вообще… — Валечка с минуту помолчала, а потом добавила: — Сука ты, Шилова, вот что я тебе скажу!

— Приехали! — с иронией в голосе произнесла Диана Павловна. — До сих пор ни для тебя, ни для Игоря я сукой не была, а теперь вот — совершенно неожиданно — сделалась. Это все штучки твоей Летовой! Это она настроила вас против меня…

— Врешь! — неожиданно заорала вдруг Капустинская-. — Против тебя никого и настраивать не надо — стоит только на тебя посмотреть! У тебя рожа мрачная! Мужик с бабой, у которой рожа мрачная, долго не живет — сначала у него аппетит пропадает, а потом он начинает на сторону поглядывать — в поисках более жизнерадостной физиономии.

— То-то, Валечка, от тебя муж ушёл, — ядовито заметила Диана, но тут же вернулась к прерванному разговору. — Оставим это. Сейчас я веду речь о вещах куда более серьезных, нежели веселые или мрачные рожи, — произнесла уже иным, более сдержанным тоном Шилова, которой подобный обмен любезностями с Капустинской был не внове. — Ты, конечно, этого не знаешь, но у меня появились неопровержимые доказательства, что мой муж — вернее, мой бывший муж — я, знаешь ли, подала на развод, — она намеренно сделала ударение на последних словах, — фальшивомонетчик!

— Боже мой! — воскликнула Капустинская. — Что ты такое говоришь?

— Он за тем и к Штерну ездил — помогал ему работать. А я, каюсь, невесть что о нем тогда подумала. Хотя, — тут Шилова неожиданно хихикнула, — один мой сотрудник считает, что одно другому не мешает. Говорит, что общее занятие сплачивает.

— Это не тот ли твой сотрудник, который на вампира похож? — ядовито осведомилась Капустинская, обретая наконец дар речи.

— Тимофей, разумеется, неказист, но уж фальшивые доллары у себя дома не делает — это я тебе могу гарантировать.

— Конечно, зачем это ему — твоему Тимофею? Он у тебя в конторе на других ролях подвизается — например, в роли палача! — бабахнула Капустинская и по продолжительному молчанию, установившемуся в трубке, поняла, что попала в цель. Впрочем, слишком уж злить Шилову в ее планы не входило. Капустинская решила выяснить еще одну вещь.

— Ты уже заявила в милицию? — сухо, по-деловому, обратилась она к Диане Павловне. — С такими вещами затягивать не следует.

— Я? В милицию? Да ты шутишь? — в голосе Шиловой ясно читалось удивление. — Я предпочитаю государство в свои дела не впутывать. Сама разберусь. Кстати, о твоей Летовой. Она уже звонила мне с докладом. Так вот, можешь ей передать, что в её услугах я больше не нуждаюсь. И пусть держится от Кортнева подальше. Как бы с ней не приключилась неприятность — сама ведь знаешь — «лес рубят — щепки летят».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Выручать из милиции Гвоздя прикатил сам Черкасов, прихватив с собой личного адвоката Хмельницкого Михаила Раушенбаха. Довольно долго утрясался вопрос, почему у простого бухгалтера, каким числился в штате Хмельницкого Турок, находился во владении пистолет «Беретта» итальянского производства. Начальник Управления внутренних дел немало удивлялся этому факту, а когда — после личного досмотра десантника — выяснилось, что тот тоже весьма основательно вооружен, над головой Гвоздя сгустились такие грозные тучи, что развеять их сумел только адвокат Хмельницкого. Он заявил, что и Гвоздь, и Турок привлекались для сопровождения больших денежных сумм, а потому без пистолетов им просто никак нельзя. Кстати, все тот же Раушенбах привез с собой разрешения на ношение оружия для Гвоздя и ныне уже покойного Турка, выправленные по всей форме.

Гвоздь наконец был отпущен — под подписку о невыезде, но его экзотический пистолет остался в собственности Управления внутренних дел. Полковник Черепанов — начальник Управления — сказал, что сохранит «Борхардт-Люгер» для своего музея. Подобного пистолета, как выяснилось, не имелось даже в экспозиции Музея Вооруженных сил.

По этому поводу Гвоздь находился в ярости и поначалу отвечал на вопросы Черкасова коротко, а иногда вообще только мотал головой — сверху вниз — «да», а из стороны в сторону — стало быть, «нет». Смерть напарника, казалось, потрясла его куда меньше, чем потеря любимого «Борхардта».

— Кто грохнул Турка? — сразу же насел на него Черкасов, когда они оказались в машине. В «БМВ» Александра Николаевича их было двое — Раушенбах задержался в Управлении утрясать кое-какие формальности.

— Вы бы что-нибудь полегче спросили, — огрызнулся Гвоздь, не переставая трогать подмышечную кобуру, которая была ему оставлена словно в насмешку. — Я базарил с родственниками Тимонина и пробыл у них в квартире довольно долго.

— Но ведь во дворе в это время находилась целая армия омоновцев — они-то должны были видеть, кто подходил к «саабу» Турка? — Черкасов недовольно заворчал и полез в карман за подкреплением — «гаванской» сигарой.

— Вот у них и спрашивайте, — буркнул Гвоздь, тоже закуривая свои «Лаки страйк». — Только они хрен что скажут. У них, видите лиу тайна следствия…

— Черт, и Мамонов куда-то делся, — продолжал излагать свои мысли вслух Александр Николаевич Черкасов. — Как позвонил мне от МАХУ, с тех пор о нём ни слуху ни духу.

— Объявится, куда денется, — скривил рот Гвоздь, которого в этот момент более всего интересовал один вопрос: чем заменить свой любимый «Борхардт-Люгер». — Раз молчит, инструкций не просит, значит, делом занят.

— А ты-то что зевал, десантник хренов? — зловещим голосом поинтересовался Черкасов. — Нет, чтобы тихонечко убраться со двора, не привлекая к себе внимания. Так нет, поперся к машине: не видел разве, что Турок «зажмурился»?

— Я думал, он дрыхнет. Подошел к машине, стал его расталкивать, а тут менты набежали… Оказывается, они еще раньше скумекали, что Турка грохнули, и ждали только, кто к машине подойдет. Ну и повязали меня… Кто ж мог знать, что на этот день у них намечено любимое ментовское удовольствие — борьба с бомжом? И как раз в этом дворе?

— Ладно, оставим это, — сказал Черкасов, пыхая сигарой, как пароход, идущий на предельной скорости. — Ты лучше скажи, что у Тимонина нарыл?

— Нарыл, да… — Гвоздь скорчил рожу, что должно было у него означать крайнюю степень сомнения и неудовольствия. — Я, когда в квартиру Тимонина вошёл, чуть со страха не обделался. Смотрю, на вешалке генеральский китель висит. Милицейский, между прочим. Чмо это, Тимонин, оказывается, генеральский сынок! Ну и мамаша соответствующая — под стать папаше. Пришлось мне уже на месте выкручиваться. Сказал, что нашел, дескать, паспорт их сына в Измайловском парке и решил вот — по доброте душевной — занести его прямо домой. Но только, как я понял, сынулька с родителями в ссоре и давно уже там не живет…

— Хорошенькое дело, — ещё больше запыхтел «гаваной» Черкасов. — Турка грохнули, Тимонина на месте нет… Прямо-таки все концы оборваны.

— Ну… все не все… — протянул Гвоздь, отмахиваясь рукой от особенно едкого синего облака, которое завилось у него над головой наподобие турецкой чалмы. — Кое-что я все-таки узнал. Мамаша надавала мне целую кучу телефонов. По-моему, они с папашей-генералом решили, что с моей помощью смогут отыскать своего непутевого отпрыска. Я же художником представился и сказал, что торгую на Измайловском рынке — как и их ублюдочный сын. — Гвоздь достал из кармана какие-то бумажки и показал Черкасову. — Пусть теперь Мамонов сидит названивает. У него это хорошо получается — по телефону.

— Странно, что они тебя за художника приняли — с такой-то мордой, — утробно хохотнул Черкасов, выворачивая руль «БМВ». Водить свою машину он не доверял никому. Возможно, потому, что в прошлом — весьма, впрочем, отдаленном — подрабатывал водителем-испытателем на автодроме ВАЗа.

— Какая есть — такую носим, — с вызовом произнёс Гвоздь, который весьма трепетно относился к своей внешности и всякие насмешки на этот счет присекал в корне. — Скажите лучше, выяснилось, кому принадлежит та «четверка», которая ошивалась на 1-й Железнодорожной?

— Это взял на себя Мамонов.

— Опять этот Мамонов, — сказал Гвоздь, скашивая рот чуть ли не к уху. — Один треп от него, а дела мало…

— Его бы, по крайней мере, в ментовку не замели, — веско произнес Черкасов, — и потом, что конкретно ты сделал? Чем прославился — где результаты, а? — В голосе Черкасова набирал силу его знаменитый гнев, а черкасовского гнева боялись все — не только «сукин кот», но и Гвоздь, который никого и ничего не страшился.

В этот момент у Александра Николаевича заверещал в кармане мобильный телефон. Звонил Мамонов. Некоторое время Черкасов слушал его, не перебивая, после чего — даже при всей своей знаменитой сдержанности — не смог удержаться от чисто эмоциональной фразы: «Мать твою! Неужели? А ты догадываешься, что это означает?» После этого, однако, он замолчал и до конца разговора не произнес больше ни единого слова.

Отключив телефон и ткнув его в боковой карман пиджака, Черкасов с минуту правил машиной в полной тишине. Гвоздь, хотя его так и подмывало встрять с вопросами — он, что называется, печенкой чуял, что «сукиному коту» удалось докопаться до чего-то важного, — тоже хранил молчание. Десантник знал, что, если дело того стоит, Черкасов — рано или поздно — поставит его об этом в известность сам.

Глядя прямо перед собой — на дорогу, — Черкасов холодно произнес:

— Знаешь, Гвоздь, кто опередил Мамонова и забрал в МАХУ папки на Штерна, Кортнева и ещё не скольких студентов? — не дожидаясь ответа, он продолжил: — Тот самый бесцветный тип, что входил в квартиру Авилова и которого видела Катковская. «Бледный». Когда по одному делу дважды наводит справки один и тот же человек — это уже не совпадение. Более того, сукин кот мне сказал, что та «четверка» числится за гаражом Шиловой. Шиловой! Понимаешь ты — или нет. А у нее в службе безопасности состоит некто Упырь — один из самых опасных в Москве киллеров. Смекаешь теперь, кто грохнул Турка?

Как раз это Гвоздь смекал очень хорошо, но сказал совсем другое:

— Вы же сами говорили, что надо все сто раз проверять и перепроверять. Прежде чем делать выводы, нам Раушенбаха нужно дождаться. У него есть в Управлении свои каналы. Ведь если все так, как вы говорите. Александр Николаевич, то убийство Турка означает, что Шилова объявила нам войну. Эх, чёрт, жалко «Борхардт-Люгер» у меня отобрали!

— Думаешь, я сам этого не понимаю? Но уж раз такое дело, тем более надо Штерна у Шиловой умыкнуть. Это ведь живые деньги — для нас с тобой, — если мы ему место и условия предоставим и предложим на себя работать! И Хмельницкого пока в известность ставить не надо. У него денег и так полно. Намекнуть, что Турка завалил человек Шиловой, можно, но никакой конкретики. Пусть Хмельницкий фыркнет пару раз в лицо Шиловой — она сразу же на дыбки встанет… Глядишь, и ошибется в чем…

— А вообще-то… — добавил Черкасов, лихо обгоняя огромную фуру, которая дымила выхлопом им прямо в нос, — я склоняюсь к мысли, что надо вызывать «Ствола». Хмельницкий сам же потом нам спасибо скажет. А уж как он нам обязан будет — ты, Гвоздь, себе этого даже не представляешь! К тому же и вакантное место теперь имеется… Только бы Упырь не помещал — уж слишком он, гнида, умен и кровожаден — как всякая нечисть.

— Неужели он так опасен — Упырь этот? — с чисто профессиональным интересом задал вопрос Гвоздь. — Насколько я понимаю, вы с ним не знакомы…

— И слава Богу, что не знаком, и слава Богу, — заметил Черкасов, одарив Гвоздя каким-то странным, остановившимся взглядом. — В противном случае меня, скорее всего, не было бы в живых. Что-то я не припомню ни одного человека, который был бы лично знаком с Упырем, а это наводит на не слишком приятные мысли…

* * *

Глебушка Тимонин принял душ, сбрил бороду, переоделся, а все свои старые вещи сунул в полиэтиленовые пакеты, в которых принес обновки, намереваясь на обратном пути выбросить их в мусорный бак. С удовлетворением посмотрев на себя в зеркало, он решил, что не только Гвоздь, но даже его близкий приятель — ПП, к примеру — не признал бы в нем прежнего замухрышку Глебушку. На него смотрел в зеркало весьма элегантный, небольшого роста господин с приятными, мягкими чертами лица, одетый в темно-синий — с иголочки — костюм, белоснежную рубашку и красивый итальянский галстук. Ботинки Глебушки сверкали, как лакированные, а на диване его дожидались прочие необходимые вещи — белоснежный, на утепленной подкладке плащ, небольшой, но вместительный чемодан с полированными металлическими уголками и широкополая шляпа «борсалино», отлично скрывавшая лицо, — Глебушка не хотел рисковать.

В ожидании звонка Штерна он уселся в кресле перед телевизором и бездумно уставился на экран. Глебушке хотелось побыстрее убраться из этой неухоженной, заброшенной квартиры — тем более что на прощанье Штерн сказал: «Долго там не задерживайся — переоденешься, дождешься моего звонка — и сразу же уходи».

— Уходи, уходи… — проворчал себе под нос Глебушка. — только вот куда? Или Штерн мне новую квартиру обеспечит? Что-то не припомню, чтобы он прежде расшвыривался квартирами… Хотя…

Тимонин подсчитал, что за Штерном числилась квартира матери, потом была еще квартира Лолы, в которой Глебушка часто бывал гостем, ну и, конечно, квартира пенсионера Авилова по 1-й Железнодорожной. Оттуда, правда, Штерн поспешно бежал, с мрачной ухмылкой заявив, что «воздух этой улицы сделался для него вреден». Глебушке вдруг невероятно, до навернувшихся на глазах слез, захотелось вернуться к родителям.

Неожиданно перед глазами Тимонина и в самом деле предстал дом, где он прожил большую часть своей жизни. По «ящику» шла передача «Дорожный патруль», в которой рассказывали о самых нашумевших преступлениях за день. Сегодня вечером центром внимания телевизионщиков сделался подъезд его родного дома и стоявшая рядом иностранная машина марки «сааб-турбо».

Глебушка буквально прилип к экрану. Он увидел мертвого человека, лежавшего лицом на рулевом колесе, и забрызганный кровью интерьер кабины, толпу милиционеров с автоматами, окруживших автомобиль и подъезд, но главное, он увидел того самого десантника в голубом берете блином, который напал на него в парке и учинил ему допрос, приставив к горлу острие ножа. К своей огромной радости, Глебушка заметил, что на руках десантника красовались стальные браслеты наручников. И тут же его пронзило острое чувство беспокойства за родителей — уж не случилось ли чего с ними?

Глебушка схватился за телефон, набрал знакомый номер и сразу же услышал голос матери. Разговаривал он долго — никак не меньше получаса, после чего, повесив трубку, быстро оделся, взял чемодан и, прихватив полиэтиленовые пакеты со своими старыми вещами, захлопнул за собой дверь. Оказавшись на лестничной площадке, он в нерешительности с минуту постоял, покрутил на пальце ключ, доставшийся ему от Штерна, не слишком хорошо представляя себе, что с ним делать, после чего, оглянувшись — не видит ли кто, — быстро сунул кольцо с ключом под резиновый коврик у двери и с чувством исполненного долга направился к лифту.

* * *

В день операции «Соблазнение» Шилова устраивала у себя в офисе небольшой приём — персон эдак на двадцать пять — тридцать. Поначалу все шло своим чередом, но когда пробило девять, а Игорь так и не появился, она заволновалась. Место вице-президента прямо-таки зияло пустотой. Уже неделю — как ни старалась Диана Павловна хранить за семью печатями тайны своей семейной жизни — из гостиной в гостиную странствовал слух, что у Шиловой с мужем нелады, и отсутствие Игоря на приеме лишь подтверждало эту информацию и подливало масла в неугасимый огонь светских сплетен. Казалось, стоило ей отойти от одной кучки гостей, с которыми она беседовала о проблемах маркетинга, и перейти к другой, оставленные без присмотра «доброжелатели» немедленно принимались обсуждать на все лады обстоятельства ее семейной жизни. Пару раз она даже слышала, как кто-тодовольно отчетливо произнес слово «гомосексуалист», и полыхнула румянцем такой интенсивности, что будь в этот момент поблизости врач, он бы наверняка решил, что у нее начался приступ малярии.

И это при том, что на приеме было всего несколько женщин, а большинство гостей составляли серьезные бизнесмены, предпочитавшие разговоры о покупке и перепродаже недвижимости и движениях финансовых потоков.

«Возмутительно!» — в который уже раз говорила себе Шилова, вспоминая, что сегодня утром она вновь напомнила Игорю о приеме и в весьма настоятельной форме потребовала от него украсить это мероприятие своей персоной.

Потом мысли Дианы Павловны переключились на крайне неприятное известие, которое принес ей Серебряков. То обстоятельство, что Игорь изготовлял фальшивые деньги, вряд ли шокировало бы Диану Павловну, если бы он сам предварительно поставил ее об этом в известность. Она бы решила, что мальчик занялся, наконец, серьёзным делом, которое, как резонно заметил Тимофей, могло бы принести немалый прибыток её концерну — разумеется, при умелой и очень осторожной реализации фальшивых купюр, в частности в ближнем зарубежье. Страх и тревогу у Шиловой вызывало совсем другое — абсолютное молчание на этот счет Игоря и его дружба с Сергеем Штерном, предположительно являвшимся человеком Хмельницкого.

Новость, которую в разгар приема привезла бледная, трясущаяся Аношкина, в лучшую сторону на состояние духа Дианы Павловны также не повлияла, и Шилова вышла из кабинетика своей секретарши, где беседовала с Аношкиной, туча тучей.

— Почему так поздно приехала? — спросила она у своей пресс-атташе под конец.

— Не могла вести машину, Диана Павловна, — ответила та. — Руки-ноги не слушались. Уж больно страшен был тот детина, который на меня напал. Натуральный маньяк, каких в кино показывают.

— Знаем мы, кто этого маньяка на тебя натравил. Хмельницкий — вот кто! — бубнила себе под нос Диана, возвращаясь к гостям, ибо слишком долгое ее отсутствие могло стократно увеличить ненужные толки. — Кому другому могло прийти в голову отдать приказ вдребезги расколотить аппаратуру моей сотрудницы, кроме Хмельницкого? Судя по всему, этот недоносок пришел к выводу, что за Кортневым стали следить, и испугался, что это прямиком приведет меня к Штерну, а значит — и к нему! Интересно, он сам до этого додумался — или ему по подсказал? Уж не мой ли муженек ему нажаловался? Но тогда это прямая измена — такая же, как адюльтер! Нет, не зря я тогда затеяла слежку за моим Игоречком — доверять нельзя никому, даже собственному мужу.

Диана Павловна вошла в зал для приемов и несколько раз продефилировала среди гостей, рассыпая вокруг обворожительные улыбки и демонстрируя посетителям искусственные фарфоровые зубы и не менее искусственные доброжелательность и незамутненное состояние души. Более же всего в тот момент ей хотелось найти Хмельницкого и посмотреть в его лживые, вечно затененные тонированными стеклами очков глаза. Виктора Юрьевича, однако, нигде не было видно, хотя в числе приглашенных он значился и в самом начале приема Зинаида доложила ей, что банкир приехал.

Теперь же Зинаида с тревожно поблескивающим взглядом пробиралась к ней навстречу, искусно лавируя среди группок оживленно переговаривающихся гостей и официантов с нагруженными под завязку подносами.

— Ну, что ещё у тебя? — недовольно спросила хозяйка компании «Троя». — До конца приема нельзябыло подождать, что ли?

— Вам, Диана Павловна, звонит Летова с отчётом, — сказала, запыхавшись, Зинаида. — И еще — вот это письмо… — Зинаида передала Шиловой не большой белый конверт без подписи. — Его вам просил отдать Хмельницкий, когда уезжал из офиса. Предупреждал, что сообщение срочное.

— Передай Летовой, чтобы подождала — заодно, кстати, посмотри по определителю, откуда она звонит. — Шилова прошла к окну и повернулась спиной к гостям, тем самым на минуту отгородившись от всего мира. Нервным, резким движением Диана Павлов на вскрыла конверт, и из него выпал небольшой четырёхугольный листок бумаги, который она поймала налету.

На бумаге неровными печатными буквами от руки было написано: «ПОСМОТРИ СЕГОДНЯ «ДОРОЖНЫЙ ПАТРУЛЬ», СТЕРВА».

* * *

Когда Игорь Кортнев несколько раз шаркнул ногой по резиновому коврику у двери, под ним что-то зазвенело. Игорь нагнулся и вынул из-под коврика ключ на колечке.

— Гляди-ка, — весело сказал он, обращаясь к Маришке, — а у меня, оказывается, кто-то побывал. — Увидев в глазах девушки испуг, он торопливо добавил: — Не бойся, это не дрессированный вампир. Скорее всего, здесь была мать. Она и оставила ключ. Помнится, я как-то раз ей жаловался, что потерял тот, что всегда был при мне, — вот она и привезла мне запасной.

— Странно, — произнесла Маришка, мгновенно успокаиваясь. — А я ничего не услышала.

— Это промашка с твоей стороны, Мата Хари, — бросил Кортнев, открывая дверь своим ключом и укладывая запасной в карман. — Тебе, как шпионке, надо постоянно тренировать слух — да и зрение тоже… Ты ведь наверняка не заметила, что в одном месте коврик чуть вспучивался — как раз там, где лежал ключ.

Игорь вступил в свои скромные апартаменты и любезно придержал дверь, помогая девушке войти. Потом он сорвал с себя пальто, шарф, закинул все это на вешалку и с размаху бросился на диван.

— Вот я и дома. Будто бы и не уходил никуда. Будто бы и не было этого бесконечного года.

Марина, посмеиваясь, за ним наблюдала. Казалось, диван, на котором растянулся Игорь, хранил на себе отпечаток его тела, оставшийся с тех самых времен, когда он здесь жил. В принципе в квартире имелось все, что было нужно для жизни, — только малость пыльновато…

Девушка сняла дубленку, засучила рукава и прошла в ванную за ведром и тряпкой. Подобрав необходимый инвентарь и перевязав волосы забытым ещё в незапамятные времена на батарее носовым платком, она без лишних слов приступила к уборке. Протерла влажной тряпкой полы, вымыла громоздившуюся в раковине посуду, убрала со стола и выбросила в помойное ведро сделавшиеся каменными объедки.

Потом, вооружившись другой тряпкой — поменьше и помягче, — она прошла в комнату и, предварительно коснувшись поцелуем губ Игоря, который, закинув руки за голову, с ухмылкой на нее поглядывал, стала вытирать пыль с мебели — с книжных полок, с секретера, с письменного стола. Неожиданно ее внимание привлек длинный фирменный конверт с несколькими печатями и цветной, хорошо известной эмблемой в углу.

— Игорь, а ты здесь бываешь — хотя бы изредка? — спросила она без особого интереса, словно для того, чтобы снова завязать угасший было разговор. При этом она продолжала делать своё дело — стирать с мебели пыль.

Кортнев перевернулся на бок и внимательно посмотрел на девушку.

— Какая ты любопытная, Мата Хари. С тобой не поймёшь — то ли ты заботу проявляешь, то ли допрашиваешь. Но если тебе и вправду любопытно — отвечу: бываю — и даже не так редко, как это может показаться из-за этих геологических наслоений. Приеду, улягусь на диван и думаю, как отомстить Шиловой.

— Ну и как, надумал? — осведомилась Марина, старательно полируя поверхность стола.

— Надумал, Мата Хари, но тебе не скажу — потому что это тайна. — Кортнев вскочил с дивана, двумя большими шагами пересек комнату и, подойдя к Марине со спины, заключил её в объятия.

Марина ловко вывернулась из его рук.

— Ты забыл, что мне надо еще позвонить твоей Шиловой и отчитаться о проделанной работе? — Тут Маринка хихикнула.

— Так позвони ей отсюда — уж чего, кажется, проще… — Игорь снова приблизился к Летовой, раскинув руки, но та опять от него увернулась — со стороны можно было подумать, что они танцуют сложный ритуальный танец.

— Как же, позвони… Она мигом установит номер по определителю. Короче, — сказала Марина, — мне пора уходить — да и тебе тоже не след здесь задерживаться. Вспомни шиловского вампира… Вот только почищу твой пиджак — ты же плюхнулся прямо на покрывало, а его, должно быть, год не вытряхивали — и уйду… Кстати, где тебя завтра можно будет найти? — поинтересовалась она, помогая Игорю избавиться от пиджака и выходя с ним в коридор, но не закрывая двери, — чтобы было слышно ответ Кортнева.

— Мир не без добрых людей, Мата Хари. У бывшего мужа Шиловой еще есть друзья. Вот только переночую — и уберусь отсюда к чертовой матери.

— К Штерну ведь уберешься, не иначе? — спросила Марина, осторожно заглядывая в портмоне Кортнева, извлекая оттуда паспорт и открывая его на нужной ей странице.

— Могу и к Штерну, — последовал ответ.

— А ведь Штерна твоего тоже ищут — тот самый вурдалак, о котором я тебе говорила. Вся ваша милая компания — как говорилось в одном известном фильме — находится под колпаком у Мюллера. — Марина аккуратно сложила паспорт и сунула его в портмоне, а портмоне вложила во внутренний карман пиджака. Пару раз шаркнув по пиджаку щеткой — для очистки совести, — девушка вернула его владельцу, после чего стала натягивать дубленку.

— Штерн не такой болван, чтобы отсиживаться у матери. У него есть где укрыться, — сказал Игорь Кортнев, натягивая пиджак и провожая девушку к двери.

Маринка, которая все это время отлично держалась и даже подшучивала — то над собой, то над Игорем, неожиданно сдалась и сама обвила руками шею беглого вице-президента.

— Прошу тебя, Игорь, будь осторожнее. Валька говорит, что этот дрессированный вампир Шиловой — ужасная личность. Ты не можешь, не имеешь права рисковать — ведь у тебя мама… и еще я. — Маринка сделала над собой усилие и улыбнулась сквозь слезы.

Кортнев достал из кармана запасной ключ от квартиры и сунул его Марине в сумочку.

— Видишь, как просто? — Он ухмыльнулся и погладил её по голове. — К тому же шпионкам плакать просто неприлично. Если ты будешь с таким отчаянием заливаться горючими слезами из-за всякого «объекта», которого тебе придется вести, то вскорости выплачешь все глаза, ослепнешь и пойдешь наниматься на работу в Общество слепых — делать розетки и тому подобную дрянь. Согласись, для истинной Мата Хари вещь совершенно неприемлемая.

Игорь отошел к столу, достал четвертушку бумаги и что-то на ней черканул.

— Вот, Мата Хари, — произнес он, вкладывая листочек в карман её пальто. — Ты получила от объекта все — ключи, адрес, телефон, а теперь, птичка, лети-ка скорей домой — не то Шилова и в самом деле подумает, что ты сбежала вместе со мной, и велит точить топор и по твою шею.

— Пей, мамаша, — ласково говорил Гвоздь, наливая Маргарите Теофиловне Штерн кипрского муската, — трескай на всю катушку. Как говорится, уплочено! Пей и рассказывай нам потихоньку о сыне, всё рассказывай — ночь-то длинная.

— Ты смотри, Гвоздь, не части — а то она и так едва на ногах держится, — едва слышно прошелестел «сукин кот». Мамонов, однако, сильно исказил действительность. Маргарита Теофиловна давно уже на ногах не держалась, а лежала на диване, радостно улыбаясь обоим мужчинам. Во-первых, они разрешали ей пить, чего никогда не позволял сын, во-вторых, поили бесплатно чудесным вином, а в-третьих — и это главное, — дали, наконец, возможность вволю поговорить о её милом мальчике, которого Маргарита Теофиловна — или «Мате», как называл ее Сергей — обожала до самозабвения.

— Да ты что, Мамонов, — не видишь разве, что я ей скармливаю? — Гвоздь, потративший час, раскатывая по Москве в поисках приличного вина, обиженно скривил рот серпом. — Это же не вино, а нектар. Очень нежно забирает!

— То-то что забирает. Так заберёт, что потом эту самую Мате выстрелом из пушки не разбудишь! — Мамонов навесил на рожу сочувственное выражение и, повернувшись к матери Штерна, сокрушённо покачал головой. — Так и не женился, вы говорите? Ай-ай-ай, какой жестокосердный! Не доставил, стало быть, мамаше такой радости — внучат понянчить!

Маргарита Теофиловна залилась слезами и «сукиному коту» стоило известного труда ее успокоить.

— А чем он занимался-то — после того, как своё художественное училище закончил? — встрял, перебивая Мамонова, со своим вопросом Гвоздь, вновь наполняя рюмку Маргариты Теофиловны и очищая для неё банан. — Не сразу же он на Измайловский рынок подался — своими этими… как их… офортами торговать?

— Сереженька по распределению два года проработал на фабрике Гознака, — сказала Маргарита Теофиловна, вытирая слезы и выпивая налитый ей мускат, но отказываясь от банана. — Нет, вы только подумайте, — с жаром обратилась она к гостям, — талантливого художника направили на предприятие, где государство печатало свои «деревянные» рубли! Уж какие тут офорты — сплошь монотонный изматывающий труд! Ужасно, правда?

Это известие, однако, не показалось столь ужасным Гвоздю и Мамонову, которые обменялись между собой многозначительными и, пожалуй, даже веселыми взглядами. Истоки своеобразного мастерства Сергея Штерна стали постепенно проявляться…

Маргарита Теофиловна начала свой «роман с алкоголем» давно — когда выяснилось, что ее муж — негодяй и жить с ним нет никакой возможности. Тем не менее она все-таки с ним жила, вернее, существовала — как существуют порой бок о бок соседи, которые терпеть друг друга не могут. Тому было несколько причин. Как многие женщины, она считала, что это дурно — когда сын растет без отца, пусть даже самого завалящего. Кроме того, чтобы воспитывать ребенка и при этом тайком выпивать, требовались деньги, а отец Сергея — при всех его недостатках — зарплату, и по тем временам немалую, приносил домой вполне исправно. Сама Маргарита Теофиловна никогда не работала и обеспечить сколько-нибудь достойное существование сыну не имела возможности, зато она приохотила его к рисованию и, как маленькая, радовалась его успехам. Она порвала с мужем, когда сыну исполнилось четырнадцать лет и он — по чистой случайности — узнал о предательстве отца, подписавшего во времена «папы Джо» отречение от деда, который проходил по делу вейсманистов-морганистов и через три года после процесса «генетиков» умер в лагере. Сергей тогда ушел из дому, и Мате воспользовалась этим, чтобы окончательно разругаться с опостылевшим супругом и переехать от него в свою однокомнатную квартиру. Сын остался с ней, и они зажили вдвоем, хотя далеко и не так обеспеченно, как прежде. Маргарита Теофиловна, имея за плечами три года Полиграфического института, устроилась в школу учителем рисования, и пару лет они с сыном ухитрялись как-то перебиваться. Но потом, когда ежедневные выпивки красивой и аристократичной Маргариты Теофиловны сделались любимой темой разговоров в учительской — коллеги не раз заставали ее в дамском туалете за распитием некоего «эликсира», который она тянула из плоской металлической фляжки, — вопрос о ее пребывании в школе был решен, и Мате уволилась «по собственному желанию». Прошло еще два года, и Маргарита Теофиловна, успевшая к тому времени поработать библиотекарем, продавцом в ларьке «Союзпечать» и даже уборщицей в магазине, оставила, наконец, все попытки жить нормальной жизнью и отдалась существованию, суть которого выражалась в поговорке: «Если водка мешает тебе работать, надо бросить работу». К тому времени ее сын Сергей уже учился в МАХУ и неплохо подрабатывал, малюя вывески кооператорам. По мере возможности он старался бороться с пьянством матери и даже как-то раз хотел положить ее в лечебницу, но та ответила, что в ЛТП жить не сможет и перережет там себе горло бритвой или повесится.

С тех пор Сергей разговоров о лечебнице с матерью не заводил и предоставил Мате возможность проводить время, как ей заблагорассудится. Зато сам стал чаще пропадать из дома, а когда у него появились деньги, снял квартиру и окончательно съехал от матери. Впрочем, он навещал ее по нескольку раз в неделю, а, также платил некоторую сумму соседке Дарье Ивановне, чтобы она приглядывала за Мате — в частности, следила за тем, чтобы она выключала газ, не курила в постели и хотя бы время от времени выносила мусор.

Все это довольно скоро стало известно Мамонову и Гвоздю, когда они — под видом приятелей Штерна — торговцев из Измайлова — завалились в одиннадцатом часу вечера в гости к Маргарите Теофиловне Штерн, в девичестве Готье. Мате чувствовала себя неважно — сын не появлялся у нее дома вот уже несколько дней, деньги кончились, а выпить хотелось. По этой причине Мате встретила гостей с распростертыми объятиями и приняла их объяснения за чистую монету, особенно после того, как Гвоздь выставил на стол несколько бутылок с дорогим вином, разложил по тарелкам фрукты и предложил обмыть знакомство. Она не видела — или не захотела увидеть, что если небольшой пухлый Мамонов и в самом деле походил на преуспевающего рыночного дельца; то напоминавший остро заточенный штык Гвоздь в голубом десантном берете на плоской башке ни в малейшей степени не соответствовал образу мирного торговца сувенирами и предметами искусства.

— Стало быть, он так и живет один? — задал вопрос Мамонов, возвращаясь к интересовавшей его теме. — Вот бедняга. Таланту одному трудно. Сергею вашему женщина нужна — чтобы и сготовить могла, и душу его понять. Муза, одним словом!

— Во-во, — буркнул Гвоздь, снова разливая мускат по рюмкам и выкладывая на блюдо огромную кисть чёрного винограда, — муза, лира, арфа — что-нибудь в этом роде…

— Ну при чем здесь арфа? — с раздражением сказал Мамонов, недовольный тем, что Гвоздь снова вмешался в разговор. Потом, чуть повернув голову, он уже совсем по-другому, тепло и проникновенно, снова обратился к матери Штерна: — Арфа, конечно, уважаемая Маргарита Теофиловна, вашему Сергею ни к чему, но хорошенькая девушка, которая, так сказать, вдохновляла бы его и, возможно… хм… послужила бы моделью для будущих шедевров…

— Только не напоминайте мне о его женщинах! — неожиданно сварливым и совершенно трезвым голосом отозвалась Мате. — С этими, как вы говорите, музами у него совершенно не остается времени на мать. Вот и теперь: исчез на неделю, шляется бог знает где и с кем, а матери позвонить — минуты свободной найти не может!

«Ага, — подумал «сукин кот», — вот, значит, как вы теперь, мадам, вопрос ставите? Что ж, попробуем и мы поставить его по-другому…»

— Никогда не поверю, что Сергей — дурной сын! — решительно произнес Мамонов и, прикоснувшись краем своей рюмки к рюмке Мате, сделал глоток муската и проглотил несколько крупных, отливавших синевой виноградин. — Скорее всего, у него просто дел по горло — вот он и не может вам позвонить. Но с другой стороны, — теперь глаза Мамонова смотрели на Маргариту Теофиловну с сочувствием и заботой, — и вас можно понять… Здоровье, как я вижу, у вас хрупкое, заболеете вы вдруг, чего не дай, конечно, Бог, — как вы с ним свяжетесь, как предупредите? Я уже не говорю о том, что и нам, его друзьям, тоже хотелось бы с ним повидаться… Эх, молодость, молодость, — Мамонов довольно естественно пригорюнился, чуть слезу не пустил, — она прекрасна и эгоистична одновременно!

Мате, на которую непривычный ей мускат оказывал странное действие — то заставлял ее злиться на сына, то вновь проникаться к нему болезненной материнской страстью — в этот момент испытала очередной наплыв родственных чувств.

— Ничего подобного! Мой Сережа не эгоист! Он даёт мне деньги, приставил ко мне соседку Дарью Ивановну, чтобы она обо мне заботилась, и всегда оставляет мне номер телефона, по которому я могу позвонить и поговорить с ним, если мне захочется!

У Мамонова от этих слов Маргариты Теофиловны вспотели ладони. Рыбка попалась на удочку, и теперь он боялся одного — как бы она не сорвалась с крючка. Незаметно ткнув кулаком в бок Гвоздя, который уже раскрыл было рот, чтобы огорошить даму вопросом в лоб, «сукин кот» произнёс:

— Вот и хорошо! Давайте устроим Сергею сюрприз. — Тут Мамонов мигнул Гвоздю и движением головы указал ему на пустой фужер Мате. — Вы, Маргарита Теофиловна, позвоните ему и скажите, что вам нужно срочно его видеть. Он приедет и, к своему большому удивлению, застанет здесь не только вас, но и нас, своих друзей. Представляете, как он обрадуется! И тогда все мы — уже вместе с Сергеем — будем разговаривать и веселиться до самого утра!

Мате к тому времени уже выпила четыре больших фужера муската, и мысль вызвать сына среди ночи к себе вовсе не показалась ей дикой.

Поднявшись кое-как с дивана, Мате прошла, пошатываясь, к туалетному столику, достала из весьма приличной сумки («подарок сына» сказала она походя) какую-то бумажку и снова вернулась на привычное место — к столу. Пытаясь улечься, как прежде, она потеряла равновесие и рухнула бы на пол, если бы Гвоздь ее не поддержал.

Посмотрев с благодарностью на Гвоздя, Мате возлегла на диван наподобие древней римлянки, выпила залпом еще один бокал муската и, пододвинув к себе телефон, стала набирать нацарапанный на бумажке номер, далеко не всегда попадая пальцем в нужное отверстие на диске. Гвоздь застыл за ее спиной и напряженно всматривался в белевший на столе перед женщиной клочок бумаги.

Что Гвоздь раз увидел, то уже не забудет, удовлетворенно подумал Мамонов и стал ожидать, к какому результату приведут манипуляции пьяной Мате с телефоном. Ему вдруг пришло в голову, что приезд Сергея Штерна значительно бы все упростил. Если бы они с Гвоздем скрутили графика и прямиком отвезли к Черкасову, то решать его судьбу пришлось бы Александру Николаевичу, а им с Гвоздем предоставилась бы наконец возможность вытянуться в креслах и посидеть так пару часов, ни о чем не думая. В последнее время Черкасов основательно их гонял, и «сукин кот» утомился. Ему хотелось лечь в постель, выбросить из головы дело о фальшивых долларах и сладко, как в детстве, уснуть.

Скромные мечты «сукиного кота» прервал хриплый, недовольный голос женщины. Мате, будто перечницей, трясла над столом трубкой и, надув губы, твердила:

— Чёрт бы побрал эту Лолку. Не подходит к телефону, прямо хоть плачь. Помню, Сергей мне говорил, что ей надо звонить по какой-то там «системе». Два звонка, потом еще три… — Женщина на минуту задумалась. — Или четыре? Нет, ни за что не вспомню…

Неожиданно Маргарита Теофиловна пропела: «Каждому, каждому в лучшее верится — катится, катится голубой вагон», — и стала клевать носом.

— Копец, — определил одним словом состояние женщины Гвоздь. — Больше от нее ничего не дождешься. В смысле, так сказать, разговору. А вот тело у неё богатое… Да… Хотя она и жрет вино, как матрос, но сохранилась неплохо. — Гвоздь с вожделением окинул лежавшую на диване Мате.

— Ладно, ладно, хватит. Пора… — сказал Мамонов, понимая, что этой ночью спать ему уже не придётся. — Пойдем в машину. Нужно еще кое-что сделать.

Гвоздь сунул руку под мышку, где у него в кобуре вместо любимого «Борхард-Люгера» теперь нашел пристанище автоматический пистолет «Кольт» 45-го калибра, и выразительно посмотрел на Мамонова.

— Кончать будем?

«Сукин кот» в изумлении выпучил на десантника глаза.

— Озверел? Зачем ее мочить? Она завтра ни нас, ни того, что говорила, — ничего не вспомнит!

— Ну как скажешь… — Гвоздь вернул руку в исходное положение. — Пошли тогда, что ли?

Оказавшись в машине, Мамонов достал мобильный телефон и позвонил ночному дежурному аналитического центра банка «Эльдорадо». Назвав пароль, он продиктовал ему номер телефона неизвестной Лолы и потребовал установить по номеру ее точный адрес. Выслушав ответ дежурного, Мамонов отключил телефон, сунул его в карман и откинулся на спинку кресла.

— Ну, Мамонов, что тебе сказал очкастый хмырь-аналитик? — осведомился Гвоздь, поглаживая себя по подбородку: десантнику явно не давала покоя какая-то мысль.

— Что сказал? — задумчиво переспросил, потягиваясь всем телом, Мамонов. — Сказал, что нужный адрес будет у нас через час или два. Так что сиди — и жди.

— Ну нет, — сказал Гвоздь, ощериваясь акульей улыбкой и выбираясь из глубокого «анатомического» сиденья. — Это ты сиди и жди. А я пошёл…

— Куда? — Мамонов с удивлением взглянул на Гвоздя. — За коньяком, что ли? Муската тебе не хватило?

— Бабу надо оприходовать, Мамонов. Мате эту самую. Такое, понимаешь, богатое тело — а пропадает зря…

Мамонов был поражен до такой степени, что на мгновение потерял дар речи.

— Ты что, Гвоздь, — умом тронулся? А вдруг она проснётся, вой поднимет?..

— Не проснется… Когда мы уходили, она, как бревно, валялась. А если проснётся — я ей ещё стакан налью. Там должна была бутылка остаться. — Гвоздь вылез из машины, захлопнул дверцу, после чего просунул голову в окошко.

— Ты, Мамонов, не напрягайся. Я скоренько. А завтра она ни о чем таком не вспомнит — сам же говорил!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Маринке снился кошмарный сон. Некто с белым, будто отлитым из гипса, лицом и красными глазами гнался за ней по черному бесконечному коридору, лязгая от злости зубами и завывая, словно ветер в трубе в непогоду. Маринка мчалась от него что было духу, всякий раз сворачивая в другой коридор, ещё более тёмный и тесный. Наконец «гипсовый» загнал её в тупик, откуда не было выхода, — перед её глазами стояла стена, сложенная из старинного, в прожилках плесени красного кирпича.

Вот сейчас, подумала девушка, он достанет нож и перережет мне горло.

Но всё оказалось еще ужасней: «гипсовый», притиснув её к стене, широко открыл рот и, показав огромные, как у ископаемого саблезубого тигра зубы, потянулся клыками к её шее. Марина закрыла глаза и отчаянно, до того, что у нее заломило в ушах, закричала.

В этот момент ее ударил по глазам яркий свет и она, не помня себя и продолжая вопить, вскочила на кровати, прижимая к груди простыню.

В дверь её комнаты заглядывали бледные то ли со сна, то ли от страха родители.

— Мариночка, деточка, что с тобой? — Глаза у матери были, что называется, на мокром месте. — Ты так кричала…

— Да так… кощмарики привиделись, — сказала Марина, постепенно приходя в себя. — Помните? Со мной и в детстве такое бывало.

— Дело в том, — начал Николай Федорович, почему-то оглядываясь назад, в сторону прихожей, — что к тебе, Мариночка, пришли.

Это было сказано таким испуганным голосом, что фраза «Мариночка, за тобой пришли» показалась бы в данном случае куда более уместной.

— Да ну? — Маринка с удивлением вскинула взгляд на отца, спустила ноги с кровати и протянула руку за зелёным, в мелкий розовый цветочек, халатиком. — Кто же это? И вообще — который сейчас час?

— Да я это, я! Капустинская! — раздался из прихожей крик Валентины. — Я и Борька. Только Борьку твои предки не захотели впускать, испугались, наверное. Он сейчас на лестничной клетке мается. Ты, конечно, нас извини, что мы врываемся среди ночи, но только дело очень уж спешное… И вы меня тоже, пожалуйста, извините, — сказала Валечка, входя без приглашения в Маринкину спальню и обращаясь к ее родителям. — Просто работа у нас такая — иногда бывает, что и ночью приходится вставать и бог знает куда тащиться.

Николай Федорович и Елена Петровна некоторое время молча созерцали начальницу своей дочери, видеть которую им до сих пор еще не приходилось. Налюбовавшись вволю на несколько вульгарные Валечкины прелести, они неловко потоптались в дверях, повернулись и, бросив на прощанье «Ну, работайте, работайте, не будем вам мешать», ретировались к себе в комнату и плотно прикрыли за собой дверь.

Марина сбегала в коридор, впустила в квартиру Бориса и по пути мельком взглянула на висевшие на кухне часы.

«Двадцать минут четвертого, — с тревогой подумала она, — видно, и впрямь случилось что-то непредвиденное. Раньше меня в это время никогда не трогали. Даже не звонили».

Проводив Бориса к себе и усадив его в тощенькое продавленное кресло — Капустинская уже сидела, заложив ногу за ногу, у нее на кровати, — Марина выжидательно посмотрела на своих коллег по агентству.

— Ну?

— Баранки гну, — сказала Валентина. — Давай, Летова, собирайся. Ехать пора. К тому же у тебя не поговоришь — предки твои небось сидят сейчас — ушки на макушке, а в таких домах, как этот, никакой звукоизоляции, а стало быть, — Валентина басовито хохотнула, — и никакой конспирации. Давай одевайся скорей — а ты, Борька, отвернись — видишь, девушка стесняется…

Ровно через четверть часа из плохо освещенного подъезда в холодную февральскую ночь вышли три человека и направились к темной, обсыпанной ледяной крупой машине. Как обычно это бывает в феврале, зима по ночам брала свое, хотя днем сквозь низкие облака временами пробивалось уже по-весеннему яркое солнце.

Пока Борис прогревал мотор и вытирал запотевшее стекло тряпкой, Валентина в нескольких словах рассказала Марине о последнем разговоре с Шиловой.

Хотя в салоне было холодно, как в нетопленой деревенской бане, Маринка с силой рванула стягивавший горло шарф: после рассказа Капустинской ей сразу сделалось жарко и стало нечем дышать.

— Ну-ну, успокойся, — сказала Валечка, протягивая ей какой-то холодный и гладкий на ощупь предмет. — Глотни-ка вот лучше и закури — мозги на место и встанут.

Марина схватила металлическую плоскую фляжку — один из многочисленных трофеев Бориса, которые тот привез домой, увольняясь из армии, и сделала большой-пребольшой глоток. Сделала и чуть не задохнулась снова — жидкость, которую она выпила, огненной лавой ожгла ей пищевод до самого желудка.

— Что это? — прохрипела она, кашляя, мотая головой и хлопая ладонью себя по груди. — Я думала, «Монастырское»…

— Для тебя, Мариш, «Монастырское» сейчас — что слону дробина. Это, девушка, чистый спирт. — Борис нажал на педаль газа, и «москвич», переваливаясь на неровностях и выбоинах в асфальте, выкатился со двора и, чуть подрагивая корпусом, припустил по пустынной улице. Капустинская, раскурив сигарету, заботливо вложила её Летовой в рот.

— Куда же мы сейчас едем? — спросила Марина, которая, сделав пару затяжек, и вправду почувствовала себя лучше.

— Кортнева твоего выручать! — воскликнула Валечка, тоже закуривая. — Куда ж еще? Считай, что Шилова на него заказ уже выдала. Как говорит лидер ЛДПР Жирик, это однозначно. Так что давай выкладывай адрес своего любовника — может, он еще там…

У Валечки просто не повернулся язык сказать: «Может, он ещё жив». Зная Шилову и ее способность мгновенно наносить удары, Капустинская отнюдь не исключала того, что, приехав на квартиру к Кортневу, они могли обнаружить там его хладный труп.

— Что же ты раньше молчала? — вспылила Летова и блестящими от гнева глазами посмотрела на Валентину. — Надо было сразу позвонить Игорю — от меня. Он бы уехал куда-нибудь, скрылся на время.

— Куда же он, интересно, уехал бы — среди ночи? — удивилась Валентина и, всплеснув руками, задела рдеющим концом сигареты обивку сиденья, отчего в салоне во все стороны полетели искры — как от костра. — К матери, что ли? Черта с два он будет её подставлять. Ему сначала надо найти надежное убежище, где можно отсидеться — и только потом сматывать удочки.

Маринка понурилась, склонилась к окну лбом и принялась чертить пальчиком на запотевшем стекле какие-то узоры.

— Он к Штерну поедет, — сказала она, наконец. — Уж я-то знаю.

— Почему к Штерну? — поинтересовался Борис, ловя её взгляд в зеркальце заднего вида. — Насколько я понимаю, у Штерна самого под ногами земля горит. Шилова ведь считает, что Штерн фальшивые доллары делал и Игорька к этому приучил — все равно что к наркотикам. Короче говоря, испортил мальчика. Ей теперь надо и Штерна убирать: вдруг его менты заметут и он расколется, скажет, что они с мужем Шиловой вместе работали. Представляешь, какой скандалище будет — и какой удар по репутации Шиловой? Она такого позволить не может. Шилова сейчас будет действовать по принципу: убивайте всех, а уж Господь на небе решит, кто виновен, а кто — нет.

— Правильно, — подала голос Валентина. — Ты думаешь, почему мы в первую очередь к тебе приехали? За тебя боялись. Ведь Шилова — что бы она там ни говорила — может отдать приказ и с тобой расправиться. Во-первых, ты слишком много знаешь, ну а во-вторых — она, боюсь, никак не может отделаться от мысли, что это ты подбила Игорька на побег из ее золоченой клетки. Не забывай об этом, Мариночка!

Мариночка ни о чём не забывала. Она до мелочей помнила, как они с Игорем предавались любви на её узком и не слишком приспособленном к любовным играм диванчике. Но она также помнила и о том, о чем пока не имели представления ни Борис, ни Валентина.

— Скажите, ребята, а вы и вправду верите, что Кортнев делал со Штерном фальшивые баксы? Или это, может быть, все-таки измышления Шиловой? — негромко спросила она, продолжая чертить пальцем на стекле иероглифы, которые — на удивление — сами собой складывались в имя — «Игорь».

Борис и Капустинская молчали долго — минуту или более. Ими, казалось, неожиданно овладела немота, хотя минуту назад они говорили, не умолкая и даже перебивая друг друга.

— Ты, Мариш, не строй понапрасну иллюзий, ладно? — произнес с сочувствием в голосе Борис, когда минута молчания закончилась. — Я понимаю, что Кортнев тебе нравится и все такое, но правда — если следовать, конечно, логике, а не поддаваться чувствам — выглядит весьма неприглядно. Кортнев женился на Шиловой ради денег, но, когда понял, что денег ему от нее не видать, решил поправить свои денежные дела другим путем. Тут-то, по-видимому, и подвернулся ему Штерн со своим «проектом», и они на паях сняли квартиру, чтобы там без помех заниматься своим делом. Оттого-то Кортнев особенно и не маскировался, когда ездил на 1-ю Железнодорожную. Что ему могли вменить в вину? Шашни с какой-нибудь девицей, не более. В крайнем случае — с молодым человеком, но педики, как известно, законом сейчас не преследуются… Не мог же он ожидать, что Шилова приговорит его за супружескую неверность к смерти… Я правильно говорю? — Борис чуть повернул голову в сторону Капустинской.

Та промолчала и лишь утвердительно кивнула головой.

— В таком случае, — печально сказала Марина, — я знаю, где Игорь Кортнев присмотрел себе убежище. В Австралии. Я видела у него в комнате на столе фирменный конверт авиакомпании «Пан-Америкэн». А когда чистила его пиджак, обнаружила у него в кармане иностранный паспорт с открытой визой, выданный австралийским посольством. В сущности, он может вылететь туда в любой момент — хоть сегодня. Все зависит от того, какая дата проставлена у него в билете. Что же касается Штерна… Я почти уверена, что они собрались туда вместе. Вот почему он, скорее всего, сначала поедет к Штерну — чтобы оттуда, уже вдвоём, отправиться в Шереметьево.

— Значит, он типа крутил с тобой любовь, а сам думал о том, как станет просаживать свои грины в кабаках Мельбурна в компании какой-нибудь австралиечки? — произнесла Капустинская, брезгливо скривив губы. — Вот они, мужики, каковы. Все одинаковы — и мой муженек, жалкий нотариус, и вице-президент компании «Троя» красавец Кортнев, и художник Штерн, ставший фальшивомонетчиком. Вот ужас-то!

Достав фляжку со спиртом и основательно к ней приложившись, Капустинская добавила:

— Поживу ещё немного, полюбуюсь на этих скотов в штанах — и подамся в лесбиянки. Пойдёшь со мной, Маринад? Будем в ночной кабак для лесбиянок ходить — на площади Ильича. «Счастливый шанс» называется — слыхала?

— А я его не виню, — не обращая внимания на злые слова Капустинской, сказала Марина, хотя у неё на глаза навернулись слёзы. — Думаю, что жизнь его не очень-то баловала, а главное — в ней не было любви. Ведь он женился на Шиловой, а она — все равно что злая волшебница — недаром ей вампиры служат! — Ну все, — пробурчал Борис, — пошла писать губерния… Все мужики — сволочи, лесбиянка — лучший человек, Шилова — злая волшебница… Просто уши вянут от ваших разговоров. Но не рано ли вы, бабенгаген, начали расслабляться и нести всякую чушь? Делом надо заниматься, делом! Вот он — дом Кортнева — до него, во всяком случае, мы добрались. — Борис ткнул пальцем в здание, которое Марина в темноте поначалу не узнала.

Остановив машину, не заезжая во двор, он сказал:

— Сделаем так. Ты, Валентина, останешься в машине. Мы с Летовой войдем в дом. Она выйдет на нужном этаже — Кортнев ведь дал ей ключ, — а я поднимусь на лифте этажом выше и потом тихонько спущусь по лестнице. Если услышу что-нибудь подозрительное — буду действовать по обстоятельствам. Возражений нет?

Возражений не последовало. Валентина, правда, стала брюзжать, что «действовать по обстоятельствам» — это значит действовать непрофессионально, потому что у профессионала каждый ходнаперед просчитан, но этим дело и ограничилось. Никто из них не знал, что могло ожидать их за дверью квартиры Кортнева, а потому и «просчитывать», как того требовала Валентина, было нечего.

С дрожью в руках Марина сунула в замочную скважину ключ, открыла дверь и вошла.

В квартире было пусто — ни Кортнева, ни его вещей. Даже намека на то, что Игорь провел здесь несколько часов, обнаружить было невозможно. Марина открыла дверь на лестничную площадку и свистнула: по лестнице спустился, прогрохотав по ступеням ботинками на толстой подошве, Борис.

— Нет здесь никого, — с грустью поведала Борису Маринка. — Уехал он так что зря я за него волновалась.

— М-да, действительно — уехал. Только вот куда?.. — Борис глубокомысленно потер подбородок, потом оглянулся и сказал: — Но что же мы в темноте-то стоим? Надо свет зажечь — глядишь, что-нибудь и найдём.

Вспыхнул свет, и Марина сразу прошла к столу, на котором еще вчера лежали конверты с авиабилетами компании «Пан-Америкэн». Теперь конвертов не было, зато чуть сбоку, на краю стола, стояла ваза, под которой белел клочок бумаги. Трепещущими пальцами девушка выхватила крохотный листочек и прочитала:

«Уехал к Ш. через два часа после твоего ухода. Если хочешь — приезжай. Игорь». Далее следовали подробные объяснения, как найти дом и квартиру этого самого Ш., и совсем мелко был проставлен номер телефона.

Марина взяла бумагу, засунула её в карман джинсов и молча двинулась к выходу. Борис последовал за ней, хорошо понимая состояние девушки. Если Кортнев и в самом деле собирался в ближайшее время свалить в Австралию, получалось, что он приглашал Маринку на проводы — так сказать, проводы любви.

— Ну и куда теперь? — бодрым голосом поинтересовалась Валентина, прочитав записку, которую сунула ей Летова. — Может, Кортнева и не надо больше охранять? Теперь он не один, а вместе с другом и, скорее всего, пакует чемоданы. Получишь шанс посидеть на одном из них — чтобы замки закрылись. У них со Штерном этих фальшивых долларов, надо полагать, несколько миллионов.

— Вы — как хотите, а я поеду, — глядя прямо перед собой, сухо сказала Марина. — Такси возьму. — Летова сделала попытку выбраться из машины. Хотя, судя по часам, была уже половина пятого утра, на улице стояла все такая же непроглядная темень зимней ночи. Борис, перегнувшись через спинку сиденья, поймал Маринку за запястье и удержал на месте.

— Сиди, — коротко скомандовал он, после чего, одарив нелюбезным взглядом Капустинскую, покрутил у виска пальцем.

— Что, не понимаешь, утонченная натура? Девушке надо повидаться со своим парнем. Он же вроде в Австралию уезжает. И, по-видимому, всерьез и на долго. Ей попрощаться с ним хочется — чтобы все по-доброму было, по-людски. А не как у собак — сунули, вынули — и разбежались в разные стороны.

Обе женщины покраснели — Капустинская от злости, а Маринка по той причине, что ее интимное сближение с Кортневым ни для Бориса, ни для Валечки не было, судя по всему, секретом.

— К тому же, — продолжал Борис, нажимая на педаль газа, — неизвестно еще, как все сложится у Штерна. За ним ведь тоже охотятся. А Летова, получив у Шиловой три тысячи баксов и поделившись с нами, можно сказать, заплатила нам за охрану господина вице-президента. По крайней мере, до того момента, пока он не усядется в самолет. Так что, Маришка, давай адрес — поедем в гости к фальшивомонетчику Штерну.

Чтобы добраться от станции метро «Бабушкинская» до улицы Хулиана Гримау, им понадобилось минут сорок пять, хотя транспорта в этот час почти не было и улицы выглядели пустынно.

Когда впереди огромным диском замаячил памятник Хо Ши Мину, Борис свернул налево, проехал еще немного, потом опять свернул налево и заехал прямиком во двор, который оказался довольно просторным, хотя стоявшие вокруг пятиэтажки напоминали сильно увеличенные в размерах голубятни, и оставалось только удивляться, что в них могут жить люди.

Борис припарковал свой «москвич» подальше от подъезда дома № 13. Он притер его прямо к забору, огораживающему детскую площадку. Это место со всех сторон было заставлено гаражами-ракушками, и разглядеть машину Бориса со стороны подъезда или с улицы можно было только с большим трудом. Кроме того, пошарпанный «москвич» уж никак не выглядел в этом дворе инородным телом — не то что какой-нибудь «мерседес» или «ягуар».

— Будем действовать по обычной схеме, — сказал Борис. — Валентина остается в машине, мы с Летовой идем в дом. Поскольку лифта здесь нет, я иду чуть впереди — опережаю Маринку на пролет или два. А ты, Капустинская, — Борис погрозил Валечке пальцем и ухмыльнулся, — сиди и веди наблюдение. Хотя, конечно, в такую темень вряд ли что увидишь. Главное, — добавил он, — находись на месте, чтобы мне не пришлось потом собирать вас по всему району.

Борис с Маринкой вышли из машины и, не торопясь, направились к дому. У Маринки замирало сердце: она знала, что еще несколько минут — и она увидит Игоря.

«Пусть он фальшивомонетчик, — думала она, испытывая сильнейшую душевную боль, но пытаясь, как ни странно, при этом рассуждать рационально, — и хочет удрать со своими фальшивыми баксами в Австралию. Я-то какое право имею его осуждать? Разве он обещал мне хоть что-нибудь? Это я влезла в его жизнь, не спрашивая его разрешения — и, по большому счету, не он меня, а я его затащила к себе в постель. Разве одно-единственное соитие способно поколебать планы, которые, возможно, он лелеял годами. Нет! — Марина тряхнула головой, будто отгоняя от себя бессмысленные надежды. — Я не имею права от него ничего требовать — но увидеть его еще раз, быть может, в последний, и посмотреть ему в глаза я просто обязана. Да, именно так все и будет, — решила про себя девушка, — я не стану рыдать у него на груди и орошать слезами его пиджак — а просто провожу его в аэропорт, как доброго, очень близкого друга!»

Изнутри «хрущоба» выглядела еще более неприглядно, чем снаружи. Ее стены были такими тонкими, что, казалось, их прессовали из картона, а узкая, насквозь прозрачная лестница позволяла, находясь на площадке первого этажа, видеть, что творилось на пятом. Это внесло некоторые коррективы в планы Бориса и Марины.

— Я пойду первой, — сказала Марина, останавливаясь в дверях. — Женщина вызывает куда меньше подозрений, чем топающий по лестнице здоровенный мужик. — Штерн ведь не предупрежден о твоем визите. К чему пугать будущего гражданина Австралии? Ты войдешь в подъезд, когда за мной захлопнется дверь, и поднимешься на пятый этаж, как и собирался с самого начала. Лады?

Борис кивнул и, натянув на лицо капюшон, уселся на лавочку у подъезда: ни дать ни взять подгулявший муж, временно изгнанный супругой из дому в воспитательных целях.

Марина вошла в полутемный подъезд и стала подниматься по ступенькам. Потолки в этом доме, а стало быть, и лестничные пролеты были невысокими, и Марина уже через три минуты оказалась на четвертом этаже. Потоптавшись с минуту около двери с номером 28, она позвонила. Сначала робко, нерешительно, а потом чуть настойчивее. Наконец послышался металлический скрежет проворачиваемого в замке ключа и дверь распахнулась. Маринка не успела ничего сообразить, как ее схватила за горло чья-то стальная, безжалостная рука и втащила в квартиру, будто тряпичную куклу.

* * *

Черкасов правил своим «БМВ» в полном молчании. В салоне было тихо, поскольку Мамонов дремал, время от времени роняя голову себе на грудь. Потом он вздрагивал, выпрямлялся, смотрел некоторое время в ветровое стекло, а еще через минуту опять начинал ронять голову и вся процедура возобновлялась. Черкасов не возражал. «Сукин кот» с Гвоздем неплохо поработали в течение ночи, и теперь у него, Черкасова, появилась реальная возможность захватить Штерна, пока он не удрал за море. Гвоздь, который вернулся к Маргарите Теофиловне с известной целью, заодно — по привычке — учинил в квартире небольшой обыск и обнаружил среди кипы газет письмо Сергея к матери, где тот прощался с ней и писал, что уезжает далеко и надолго — в Австралию, обещая — «как только все устроится» — вызвать ее к себе. Поскольку Мате была занята другими, более важными вещами — в частности, поисками средств на опохмелку — читать газеты ей было недосуг и, следовательно, письмо сына тоже осталось нераспечатанным и непрочитанным. Мамонов — через аналитический центр банка «Эльдорадо» — навел справки о рейсах в Австралию и установил, что «Боинг-747» компании «Пан-Америкэн» совершает полеты в Мельбурн через Москву не чаще раза в неделю, а потому возможность прищучить Штерна на квартире его любовницы представлялась вполне реальной.

По этой причине за «БМВ» Черкасова следовал «ягуар» с четырьмя боевиками. За рулем сидел маленький Шнелль, рядом с ним расположился Гвоздь в бронежилете и неизменном голубом берете блином, а за их спиной в камуфляжных костюмах и черных шапках раскинулись в креслах имитировавшие омоновцев охранники банка «Эльдорадо».

Время для налета на квартиру Лолы Назаровой было выбрано самое подходящее: за окнами только-только начал голубеть неяркий февральский рассвет. Поскольку страничка календаря показывала, что с утра настала суббота, можно было рассчитывать, что в тот самый момент, когда боевики Гвоздя обложат квартиру Лолы, граждане дома № 13 по улице Хулиана Гримау все еще будут почивать мирным сном у себя в постельках.

В случае же, если жители станут приставать к Гвоздю с расспросами, рассуждал про себя Черкасов, вдавливая в пол педаль газа и увеличивая скорость, тот всегда может сказать, что идет операция по освобождению заложников. По нынешнему времени это дело привычное.

Мамонов помотал головой, зевнул и проснулся окончательно. Мрачно оглядевшись и заметив, что за «БМВ» шефа неотрывно следует мощный большой «ягуар», «сукин кот» недовольно поморщился:

— Не пойму, Александр Николаевич, какого чёрта вы прихватили с собой целую армию — да ещё не предупредив Хмельницкого. Неужели для того, что бы взять какого-то вшивого художника, нужно столько народу? Много людей — много шума!

— А ты уверен, что Штерн на такой случай не припас в квартире своей потаскушки какой-нибудь хорошенький автоматик — вроде израильского «Узи»? — холодно поинтересовался Черкасов, вглядываясь в тёмно-синее предрассветное марево и черную ленту асфальта, безостановочно летевшую под колеса его машины. — Ты ему в дверь позвонишь, а он тебя очередью полоснет через эту самую дверь — как раз поперёк живота.

— Да откуда же у художника взяться автомату? — возразил не любивший оружия и насилия «сукин кот». — Да и Штерн, скорее всего, слабак — ничуть не лучше своего приятеля Тимонина, который едва в штаны не напустил, когда его Гвоздь прижал в Измайловском.

— Ты, Мамонов, забываешь, что у Штерна есть ещё один приятель — Кортнев, вице-президент компании «Троя», — сухо заметил Черкасов, который, как настоящий гонщик, когда правил машиной, чуть втягивал голову в плечи и пригибался к рулю. — Так вот, он отделал нашего Гвоздя за милую душу — насколько можно судить по фотографиям. Я ведь не все снимки Гвоздю показывал — самолюбие его щадил. Нет, сукин кот, что бы ты там ни мяукал, Штерна надо брать тёпленьким — прямо в постельке его Лолы, когда он дрыхнет, накрывшись ее сиськой, и видит сладкие сны об Австралии. Тогда и шума не будет. Впрочем, ты правильно делаешь, что опасаешься. Если что не так — Хмельницкий вопить будет. Но ничего… Повопит, повопит — и перестанет. Ствол его ублажит.

— Ладно, Александр Николаевич, — делайте, как знаете. Вам, как всегда, виднее, — наклеив на лицо фальшивую улыбку, произнес Мамонов. Чтобы в очередной раз продемонстрировать шефу свою лояльность, он выхватил из кармана черный пластмассовый брусок рации и крикнул в микрофон:

— Гвоздь, Шнелль, как меня слышите? У вас все готово? Мы подъезжаем. Без команды ничего не предпринимать. Имейте в виду, что, кроме Штерна и Лолы, в квартире может быть ещё и Кортнев.

— Мы усегда готовы, шеуф, — голосом Папанова ответил Гвоздь и нехорошо засмеялся. — Что, Мамонов, «очко» играет? Ты прямо так и скажи… А то ведь мало ли что — вдруг и тебе пострелять придётся? Страшно, да? Не любишь ты, Мамонов, оружия — вот что мне в тебе не нравится…

— Я головой работать люблю, Гвоздяра, — рявкнул «сукин кот». — Оттого и руководить будем мы с Александр Николаевинем, а ты блин, в квартиру полезешь.

— Молчать! — гаркнул Черкасов, чуть наклоняясь к рации «сукиного кота». — Вот она — улица Хулиана Гримау. Занимайте места согласно плану и не забудьте проверить двор. Гвоздь, ты меня слышишь? У Лолы Назаровой имеется «победа» выпуска пятьдесят третьего года. Установите, па месте она или нет, и сразу же доложите. Конец связи.

«БМВ» Черкасова проехала по улице и остановилась с внешней стороны дома № 13. Гвоздь на «ягуаре» заехал во двор. Из машины вылезли люди в камуфляжной форме с надписью на спине «ОБОН» и рассыпались по двору. В поисках старенькой «победы» они вскрывали все гаражи подряд.

Валечка, признаться, прикорнула, когда в кабину ее «москвича» заглянули черные, в камуфляжных масках рыла.

— Кто такая? — гаркнул человек с автоматом на перевес, устремляя на нее взгляд страшных, пронизывающих глаз.

— Мужика жду, — брякнула Валечка первое, что пришло ей на ум. — На дачу едем, понял, мильтон! Он вещи собирает! А я — жду!

Мужчина в черной маске внимательно посмотрел на номер ее машины и что-то отрывисто пролаял в рацию. По-видимому, никаких указаний на предмет «москвича» ему дано не было, поэтому он прошёл дальше — поднимать крышки гаражей.

Валентина, сразу поняла, что дело заворачивает «на мороз», и решила сидеть тихо и наблюдать, как велел ей Борис.

Между тем в «БМВ» Черкасова поступала информация.

— «Победа» Назаровой обнаружена. Стоит в гараже. Во дворе находится ещё «Москвич-412» с бабой в нем. Приём?

— Ясно! Мамонов, — обратился к «сукиному коту» Черкасов, — по-моему, все спокойно — командуй штурм.

«Сукин кот» приблизил ко рту черный брусок рации и сказал:

— Гвоздь, Шнелль, шеф командует штурм. С нашей стороны все спокойно. Шторы задернуты, форточка открыта. Судя по всему, птички в гнезде. Можете лезть на крышу. Приём.

Не прошло и двух минут, как все убрались со двора. Люди Шнелля пошли на крышу, чтобы сверху, на капроновых канатах, спланировать прямо в окна квартиры Лолы Назаровой. Гвоздь направился в квартиру по лестнице.

Снова заработала рация. На этот раз в эфир вышел Шнелль.

— На площадке пятого этажа лежит на куртке мужик в майке. Типа алкаш или бомж. Курит «Пегас», пьёт водку прямо из горлышка. Что с ним делать?

— Послать на х… — ответил Черкасов. — Пусть себе пьёт. Влейте ему в бак еще пол-литра, чтобы вырубился.

— Говорит Гвоздь. Нахожусь на лестничной, площадке. Что-то подозрительно тихо…

— Гвоздь мистиком стад — вот это да! — хмыкнул Черкасов. — Слышь, Мамонов, скажи ему, чтобы вламывался побыстрей, а не прислушивался к своим ощущениям.

Мамонов не заставил себя долго ждать. Сжав в руках пластмассовый брусок рации, он сказал:

— Как только все будут готовы к операции, подавайте сигнал «Приехали», что для тебя, Гвоздь, означает — полный вперед!

Когда Гвоздь подошел к квартире № 28, что-то его смутило. Гвоздь чуял опасность, как дикое животное, — и теперь за дверью ему чудилось нечто странное, с чем ему еще не приходилось иметь дела.

Впрочем, колебания десантника длились не более секунды. Буркнув в микрофон рации кодовое слово «Приехали», он вставил в замок причудливо изогнутую стальную полосу отмычки, открыл его и, держа наперевес автомат АКМСУ, вломился в квартиру Лолы Назаровой, поводя вокруг себя стволом. В то же мгновение, снаружи, разбивая ногами окна, на капроновых тросах ворвались Шнелль и его люди.

* * *

Маринка — с заклеенным полосой скотча ртом сидела, привязанная, на стуле и, поводя глазами, пыталась обозреть то небольшое пространство перед собой, какое в своем нынешнем состоянии имела еще возможность обозревать. Слева от нее, рядком, как зрители в партере театра, сидели привязанные к стульям остальные жертвы «дрессированного вампира».

«Недаром он мне во сне снился, — думала Марина, рассматривая этого небольшого и, в общем, невзрачного человека. Хотя прежде она никогда его не видела, а знала только по рассказам Бориса и Капустинской, узнала она его сразу — как только пришла в себя. — Остается только, чтобы он продемонстрировал мне свои зубы. В тупик он всех нас уже загнал». Марина скосила глаза влево. Бок о бок с ней сидел Игорь Кортнев, за ним — высокий молодой человек с красивыми карими глазами и роскошной темной шевелюрой — по-видимому, приятель Игоря Сергей Штерн, а рядом со Штерном — интересная молодая женщина с каштановыми волосами и редкого, золотистого цвета глазами. Судя по всему, это была подруга Сергея. Некоторые признаки — в частности, заставленное дорогой косметикой трюмо и развешанные по стенам портреты этой женщины, выполненные в разной технике, — позволяли догадаться, что квартира принадлежит приятельнице Штерна. На небольшом столике, который стоял чуть сбоку от сидевших, кучей были навалены документы и все то, что «вампир» извлек из карманов и сумочек пленников. Марине бросилось в глаза несколько конвертов с фирменным значком авиакомпании «Пан-Америкэн». Точно такой же она видела на столе в квартире Кортнева.

Серебряков был доволен, хотя определить это по его неподвижному, как маска театра «Кабуки», лицу было крайне затруднительно. Надо сказать, что у него имелись для этого все основания. Навестив квартиру Кортнева, он обнаружил оставленную для Марины записку с адресом и сразу же по этому адресу поехал, не сомневаясь ни секунды, что застанет там всю компанию, включая и беглого вице-президента. Проникнуть в квартиру и связать сонных людей для него было, так сказать, делом техники. Кто еще должен был попасть в расставленную им мышеловку, он не знал, поскольку Кортнев в записке ни к кому конкретно не обращался, но кое-какие догадки у него на этот счет имелись, поэтому, когда в квартире появилась Летова, Серебряков снова поздравил себя с удачей: и на этот раз интуиция его не подвела.

Тимофею оставалось только выяснить, куда Штерн спрятал баксы, ибо он вполне резонно полагал, что без денег в Австралии всем этим молодым людям делать нечего.

— Куда ты дел «грины»? — спросил Серебряков, отклеивая с лица Штерна скотч. — Скажешь сразу — мне не придется прибегать к некоторым средствам, до которых, честно говоря, я не большой охотник.

Тем не менее Серебряков прихватил с кухни глубокую эмалированную миску, налил туда воды и сунул в нее кипятильник, предварительно воткнув вилку в розетку.

— Будешь молчать — надолго лишишься возможности кропать свои фальшивки, — добавил он, выразительно посмотрев на Штерна. — Потому что я сварю из твоей правой руки отличный бульон. А если и это не поможет, займусь твоей подружкой. — Серебряков совершил путешествие к столу, выбрал из нескольких заграничных паспортов один и принялся его перелистывать.

— Назарова, Лола Георгиевна, — медленно огласил он. — Двадцати шести лет, не замужем… — Серебряков воткнулся черными дырками зрачков в Штерна. — Хочу тебе сообщить, что деформированную ожогом руку у представителя сильного пола можно воспринимать как боевой шрам, а шрамы, как известно, украшают мужчину, но изуродованная рука у женщины — это уродство — и ничего больше. Если не ошибаюсь, твоя подруга — актриса? — Серебряков ткнул пальцем в фотографии, висевшие над столом, на которых Лола была запечатлена в античном костюме, чего Маринка поначалу не заметила. — Вряд ли она сможет после этой операции выйти на сцену — разве что станет играть роли шпионок в черных перчатках. — Серебряков улыбнулся краем рта, и Марина готова была поклясться, что последнее его замечание относится именно к ней.

Между тем Сергей Штерн, хотя ему и разлепили рот, продолжал хранить упорное молчание, глядя поверх головы Серебрякова, так что процедура приготовления бульона из правой руки художника казалась неминуемой. Тем более что вода в эмалированной миске стала закипать.

По счастью, в кармане «вампира» зажужжал мобильный телефон и он переключил свое внимание на беседу с невидимым абонентом, который, как в скором времени выяснилось, был не кем иным, как Дианой Шиловой.

Поскольку при этом Серебряков не сделал ни малейшей попытки выйти в другую комнату или как-то иначе скрыть содержание беседы с президентом концерна «Троя», Маринка вдруг с пугающей ясностью поняла, что судьба всех находившихся в этой комнате людей, включая и ее, была Дианой Шиловой уже предопределена.

— Как же, у меня тут все собрались, — сказал между тем Серебряков, отвечая на заданный ему Дианой вопрос… — Даже, можно сказать, лишние имеются. К примеру, подружка господина Штерна и небезызвестная вам Марина Летова. Как оказалась? Очень просто — прилетела на зов господина Кортнева, так что, сами понимаете, Диана Павловна, — никакой он не «голубой», а самый настоящий бабник с патологической склонностью к адюльтеру.

Нет, пока господин Штерн не желает отвечать на вопрос, куда он спрятал деньги. Но я развяжу ему язычок, уверяю вас. Думаю через час… Ну, через полтора… Вряд ли он выдержит дольше — особенно если я стану прижигать кипятильником филейные части его любовницы… Да, времени мало. К вам? Но их все-таки четверо, а я один… Ах, так! Ну что ж, подумаю. Когда будет машина? Значит, я забираю только господина Штернами его даму? А с остальными что делать?.. Ага, ага… понятно…

Внезапно Серебряков что-то услышал, вернее, почувствовал. Какой-то подозрительный звук или, возможно, шорох. Отключив телефон, он замер, мгновенно превратившись в статую. Именно так реагируют люди, когда ощущают смертельную опасность.

Маринка обратила внимание на его странное поведение, но никак не моща взять в толк, чем оно вызвано: сама она не слышала ни звука.

Однако вид Серебрякова заставил ее насторожиться. Она изо всех сил качнулась вперед, пытаясь изменить центр тяжести стула, на котором сидела, хотя и отдавала себе отчет, что в случае падения рискует разбить себе лицо в кровь. Она бы с удовольствием предложила всем своим товарищам по несчастью сделать то же самое, если бы могла говорить, но рот у нее был заклеен, Зато Штерн имел возможность говорить, и он — на удивление — озвучил мысли Летовой.

— Всем на пол! — неожиданно закричал он, и Летова поняла, что печатание фальшивых баксов на психике все-таки сказывается — хочешь не хочешь, а вторая сигнальная система при этом развивается в полной мере…

Все захваченные «вампиром» Серебряковым пленники принялись раскачиваться на стульях и один за другим валиться на пол, изо всех сил стараясь при этом отвернуть лица и соприкоснуться с поверхностью пола не носом или лбом, а по крайней мере щекой или ухом.

Одновременно с манипуляциями пленников, которые Серебряков был не в силах контролировать или предотвратить, посыпались оконные стекла, и в квартиру ринулись люди в камуфляжной форме с надписью «ОБОН» на спине. Трое из них, подобно парашютистам, влетели в квартиру через окна на каких-то прозрачных тросах, а один, высокий, в голубом десантном берете, ворвался через дверь.

Надо сказать, что вторжение повергло в панику всех, кто находился в квартире, — за исключением Серебрякова. Выхватив из кобуры пистолет ТТ военного производства с навинченным на него глушителем, Тимофей открыл стрельбу. Шнелля и еще одного ему удалось пристрелить сразу. Те сорвались с подоконника да так и повисли на канатах, раскачиваясь за окном, словно маятники. Третий — вломившийся через окно спальни, услышав отрывистые хлопки пистолета ТТ, запаниковал и открыл беспорядочный огонь из автомата, пытаясь добраться до помещения, где находился с пленниками Серебряков. Как только голова в черной маске оказалась в пределах видимости, Тимофей аккуратно поставил точку посреди лба, но в этот момент сам был поражен выстрелами Гвоздя. Тот, как только ворвался в квартиру, сразу оценил ситуацию и затаился в крохотнойлрихожей, а как только предоставилась возможность, выстрелил в Серебрякова. Автоматная очередь Гвоздя достала Серебрякова в правое плечо и прошила живот. На Тимофее бронежилета не было, и он в полной мере получил весь свинцовый груз, который отвесил ему десантник. «Домашний вампир» Шиловой рухнул на пол и замер. Вокруг него стала расплываться лужа крови. Гвоздь, не выпуская из рук автомата, по-хозяйски ткнул Серебрякова высоким шнурованным ботинком в бок и перевернул его тело на спину. Хотя Тимофей был весь залит кровью и не подавал признаков жизни, десантник — на всякий случай — выбил у него ногой из правой руки пистолет и отшвырнул подальше в сторону. Покончив с этим, Гвоздь прошелся по комнате, заглядывая в лица пленников Упыря.

— А вот и господин Кортнев, — с мрачной весёлостью объявил Гвоздь и ударил Игоря высоким военным ботинком в скулу. — Что, не нравится? Это пока только задаток. Теперь тебе аукнется по полной программе, аристократ хренов!

Потом Гвоздь переключился на Маринку, лежавшую в столь же беспомощном положении — головой вниз, а ногами, вместе с ножками стула — вверх.

— Блин-компот! — ещё радостнее воскликнул Гвоздь, узнав девушку. — Это ведь ты, сучонка, метнула мне под ноги стул в ресторане? Ну я с тобой разберусь по-свойски — отработаешь язычком по полной программе, а господин Кортнев пусть посмотрит и повоет волком. Таким красавчикам, как он, не мешает иногда повыть от унижения.

Пока Гвоздь наслаждался своим положением, Марина, вытаращив глаза, смотрела на то, что творилось у него за спиной.

Неожиданно для всех, кроме Марины, Гвоздь обмяк и молча рухнул лицом вниз, как деревянная кегля, сбитая удачным броском. За его спиной возник Борис — но не тот Борис, какого раньше знала Маринка. Он был раздет, вернее, одет до пояса в одну только синюю майку армейского образца и, судя по всему, очень пьян. Это, однако, не помешало ему ударить Гвоздя в основание черепа и сбить его с ног. После этого, вытащив из кармана десантника итальянский нож-выкидуху, он принялся перерезать кабель, которым были связаны пленники.

Когда от телефонного шнура освободился Игорь Кортнев, он, ни слова не говоря, схватил свой точно такой же нож, лежавший на столе среди документов, и принялся помогать Борису. Вдвоем они довольно быстро справились с задачей. Содрав с губ скотч, Маринка заорала:

— Боречка! — и бросилась ему на грудь.

Тут все заговорили разом, а пьяный Борис, подняв вверх толстый палец, произнёс:

— Молчать, болваны… Сваливаем… Сейчас… сюда… приедут другие… Скорее, идиоты… Сваливаем…

Один за другим пленники Серебрякова, старательно переступая через кровавые лужи и тела лежащих на полу людей, двинулись к выходу. Маринка заметила, что Кортнев и Штерн поспешно рассовали по карманам документы и билеты, которые отобрал у них «вампир». Почему-то это больно кольнуло Марину. Уже закрывая за собой дверь, она увидела, что «вампир» Серебряков неожиданно пришел в себя и медленно, но упорно ползет к своему пистолету…

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Когда Черкасов с Мамоновым увидели, как подстреленные Шнелль и один из его людей бессильно зависли на капроновых канатах, «сукин кот» побледнел и сказал:

— По-моему, они накрылись, шеф. Уверен, что в квартире засел Упырь.

Черкасов провёл рукой по лысому лбу.

— Похоже. Я, честно говоря, надеюсь на Гвоздя, но… Если уж там Упырь, значит, там и все остальные. Штерн и Кортнев! Упырь нас опередил. Мало мы с тобой людей, Мамонов, захватили — вот что я тебе скажу. А ты еще говорил, что у нас перебор…

— Но ведь не самим же нам сейчас идти в квартиру, Александр Николаевич? Еще не поздно вызвать подкрепление. — Мамонову стоило только представить себе, что они вдвоем с Черкасовым входят в комнату, залитую кровью, как ему делалось дурно.

— Кретин ты — а Хмельницкий? Что же — лишать Хмельницкого всей охраны разом? — Черкасов ещё раз глянул на камуфлированные тушки Шнелля и его товарища, болтавшиеся под крышей. — А впрочем — вызывай! Если там Упырь, к нему с минуты на минуту подкатят боевики Шиловой. К тому же, если Штерн ещё жив, надо его брать. Любой ценой!

— Золотые слова, Александр Николаевич, — произнес Мамонов, доставая и на всякий случай осматривая свой небольшой, но вполне дееспособный «Вальтер-ППК». — Звоните и вызывайте подмогу. Что-то я пока ничего не слышу о триумфальных подвигах Гвоздя! Молчит Гвоздь-то! К чему, спрашивается, нам с вами рисковать?

— Верно, сукин кот, — согласился Черкасов. — Подмогу мы вызовем. А чтобы Хмельницкий не дулся, преподнесем ему подарок. Надо срочно связаться со Стволом и отдать ему команду «Троя»!

* * *

Серебряков полз по полу, оставляя за собой кровавый след. Гвоздь слишком далеко отбросил ботинком его пистолет. Тем не менее Серебряков полз, хотя чувствовал, как с каждой минутой убывают его силы. Он проиграл, но не собирался уступать. Гвоздь подловил его в тот момент, когда он занимался парнями, посыпавшимися, как горох, из окна. Это было недопустимо: забыть об опасности с тыла.

Все то время, пока Тимофей полз к пистолету, он ни на секунду не упускал из виду Гвоздя: хотя парень был основательно оглушен и контужен, он был жив и в руках его по-прежнему оставался АКМСУ — «Автомат Калашникова модернизированный складной укороченный». Впрочем, и АКМСУ Серебряков не очень боялся, что он — автомата не видел, что ли? Главное — добраться до ТТ, тогда Гвоздю конец. Серебряков переводил дух, собирался с силами и снова двигался дальше, отмечая краем глаза, что десантник постепенно приходит в себя. Почему Гвоздь оказался в таком беспомощном положении и кто его достал — это уже мало волновало угасающий рассудок Тимофея. Его мозг терзала только одна мысль: как могло статься, что Гвоздь провел поперек его тела кровавую борозду из пуль.

Когда Тимофей взял пистолет в левую руку — правая у него не действовала, — он увидел, как у Гвоздя поднялись веки и его глаза уставились на Серебрякова безжизненным оловянным взором. Одновременно с этим десантник чуть приподнял ствол автомата. Выстрелы прозвучали почти одновременно — очередь автомата АКМСУ и одиночный хлопок ТТ — а потом наступила тишина, которую уже никто не в силах был нарушить.

* * *

Чёрная «Волга» генерал-майора внутренних войск Тимонина подкатила к аэропорту Шереметьево-2 ровно за сорок минут до отлета «Боинга-747» компании «Пан-Америкэн». Мама Глебушки — Аделаида Ивановна — всю дорогу не сводила глаз со своего сына, который внешне совершенно преобразился и походил теперь на джентльмена с картинки из журнала «XL». Мама с радостью провожала Глебушку в Австралию — на двухнедельный отдых — да и отец был не против. В конце концов, папаша-генерал был даже доволен, что его сынуля сам, ничего не требуя от родителей, изыскал источники доходов, чтобы достойно жить и отдыхать. Генерал-майор Тимонин не одобрял занятий сына искусством, и уж тем более — торговлю с лотка в Измайловском парке, — но сейчас вынужден был убедиться, что все это приносило доход, и немалый.

Когда Глебушка, Аделаида Ивановна и генерал-майор прошли в зал, где заполнялись таможенные декларации, мама Глебушки заволновалась.

— А где твой билет, сыночек? Надеюсь, ты его не забыл? — Мама улыбалась, но на лице у нее был написан испуг: в те времена, когда генерал Тимонин был еще только лейтенантом, потеря любого документа была чревата весьма и весьма большими неприятностями.

Глебушка лениво цедил слова сквозь зубы и посмеивался над страхами матери.

— Я же тебе сто раз в машине говорил, мама, что билеты покупал мой приятель, с которым мы летим вместе. Сейчас он приедет — если уже не приехал — и мы пойдем в самолет. Дай мне, ради бога, заполнить декларацию, ладно?

Аделаиду Ивановну чрезвычайно волновало, что Глебушка взял с собой мало вещей — всего один чемодан, хотя, впрочем, довольно вместительный на вид.

— Ну сама посуди, — говорил ей Глебушка, закончив заполнять декларацию и сжимая ее в руке, словно пропуск в другой мир, где — в отличие от Москвы — не мело по улицам снежной крупой и круглый год ярко светило солнце. — Зачем мне брать с собой, к примеру, плавки, фотоаппарат и давно вышедшие из моды летние штаны и рубашки, когда я все куплю там, на месте? Уверяю тебя, в Австралии все стоит в два раза дешевле, чем здесь. Да и качество получше. Не турецкое, во всяком случае…

— Хм, по-моему, Глеб прав, — выразил свое мнение генерал Тимонин, которому вспомнились молодые годы, когда он с легкостью снимался с места с одним только фибровым чемоданчиком в руках и готов был следовать с ним в любую точку страну — куда Родина пошлет. — Незачем занимать себе руки лишней поклажей. Бритва, зубная щетка, пара смен белья, одежда на первое время — всего этого вполне достаточно. Это ты у нас, мама, — обратился он к Аделаиде Ивановне, — всегда тащишь с собой целый контейнер — даже когда выезжаешь на дачу…

— А ты, — сварливо начала «мама», — везешь с собой спиннинг, тридцать сортов блесен, резиновые сапоги под горло и…

— Погодите, — перебил их Глебушка, направляясь к небольшой живописной группе, которая только что вошла в зал. — Вот они, мои друзья, с которыми мы летим вместе.

Генерал Тимонин и Аделаида Ивановна прекратили привычный спор и, как по команде, уставились на людей, к которым подошел их отпрыск.

Их было много — шесть человек — и некоторые из них — в отличие от одетого «с иголочки» Глебушки, выглядели несколько экстравагантно. Особенно поразили семейную чету основательно поддатый здоровенный мужик в дешевой китайской куртке, надетой прямо на синюю майку с большим вырезом на груди, и довольно-таки вульгарная дама, которая сильно нервничала и время от времени что-то потягивала из плоской металлической фляжки. И майку, и фляжку генерал-майор Тимонин признал сразу: эти вещи были непременной принадлежностью армейского быта. У него самого имелись такие же сувениры, напоминавшие о гарнизонной лейтенантской жизни.

Впрочем, среди этой шестерки были и знакомые лица. В частности, генерал и генеральша мгновенно узнали красавца Игоря Кортнева, которого видели пару раз у себя дома, когда Глебушка устраивал вечеринки. Они знали, что Игорь тоже торговал в Измайловском парке, но потом обстоятельства его жизни волшебным образом переменились, и он стал, благодаря женитьбе на богачке, вице-президентом компании и вообще известным в столице человеком, которого не раз показывали по телевизору. Его безукоризненный костюм и английское, верблюжьей шерсти, пальто в полной мере соответствовали образу преуспевающего джентльмена, но здоровенный кровоподтек на скуле несколько портил облик безупречного господина.

Сергея Штерна чета Тимониных знала отлично и очень его недолюбливала. По их мнению, именно под влиянием Сергея Глебушка ушел из семьи и зажил жизнью «рыночной богемы» — так, во всяком случае, именовала эту социальную прослойку Аделаида Ивановна. Сергей выглядел обыкновенно — даже улетая в Австралию, он не озаботился сменить «прикид» и был одет все в тот же обшитый кожей берет, куртку «пилот» и джинсы. Подруга Штерна Лола тоже была знакома Аделаиде Ивановне: как-то раз, когда она заявилась на рынок, желая полюбопытствовать, чем занимается ее мальчик, она застала эту женщину в компании сына. Лола вела с Глебушкой разговоры, от которых у Аделаиды Ивановны чуть не сделался анафилактический шок. В частности, эта самая Лола употребляла непечатные выражения, что — по мнению мамы Аделаиды — являлось крайней степенью морального падения женщины.

В этой чрезвычайно пестрой компании имелась еще одна девушка. Хрупкая платиновая блондинка с удлиненными, как у древней египтянки или русалки, светлыми глазами, единственная из всех сохраняла на лице печальное и даже, если так можно выразиться, похоронное выражение. Одета она была средне — в потертую дубленку и в итальянские сапоги со стоптанными высокими каблуками. При виде этой девушки у Аделаиды Ивановны сжалось сердце: она вдруг вспомнила, что точно так же убивалась сама, когда ее разлюбезный Мишенька Тимонин — тогда капитан — садился в эшелон, чтобы отправиться на усмирение непокорной Чехословакии в 1968 году. Признаться, она бы не возражала против такой невестки, но, понаблюдав за компанией, пришла к выводу, что печальный взгляд красотки предназначается — увы — не Глебу, а скорее всего — роскошному Игорю Кортневу. Между тем Кортнев, подхватив Глебушку под руку, принялся расхаживать с ним по залу, что-то горячо ему объясняя.

Девушка, смерив взглядом Игоря, который не обращал на нее никакого внимания, сказала несколько слов вульгарного вида женщине с фляжкой и мужчине, одетому в куртку чуть ли не на голое тело, и двинулась к выходу. Как и следовало ожидать, в Австралию из этой пестрой компании летели далеко не все. Потоптавшись на месте и пару раз оглянувшись, к выходу вслед за платиновой русалкой зарысил мужчина в куртке, надетой прямо на майку. Следом за ними двинулась и женщина в дешевом кожаном корейском пальто.

Пора было проходить таможенный контроль.

Генерал-майор Тимонин при всех регалиях проследовал в сопровождении супруги вместе с сыном, Игорем Кортневым, Сергеем Штерном и Лолой Назаровой в сторону турникетов. Генерал шутил с таможенниками, говорил, что его сын везёт с собой на одну бутылку водки больше, чем это разрешено правилами, и вообще производил чрезвычайно приятное впечатление.

«Не хватало еще, — думала Аделаида Ивановна, — чтобы Глебушку с приятелями в самый последний момент прихватили за какую-нибудь ерунду. Пусть уж Мишаня постарается, посверкает генеральскими звездами — хуже, во всяком случае, не будет».

Аделаида Ивановна была права: появление генерала самым благотворным образом сказалось на поведении таможенников. Те улыбались генеральским шуткам, хмыкали по поводу лишней бутылки водки и пропустили Глебушку вместе с друзьями через турникет за каких-нибудь пять минут. Когда, казалось бы, дело было уже на мази, Игорь Кортнев неожиданно произнес:

— А знаете, братцы, я, пожалуй, сегодня с вами не полечу. Компания предоставляет мне еще две недели, чтобы воспользоваться авиабилетом. Так что ждите меня в Мельбурне через неделю, а то и через две.

Кортнев развернулся на каблуках и вернулся назад — на территорию России. Признаться, никто его не задерживал — не было времени — самолет — «Бо-инг-747» — должен был подняться через четверть часа.

Последнее, что Аделаида Ивановна успела крикнуть сыну через турникет, было:

— Кротенок! Ты захватил цинковую мазь для своих прыщиков?

Она, конечно же, не думала в этот момент об Игоре Кортневе.

* * *

Валечка, пьяный в стельку Борис и Маринка Летова сидели в своем «москвиче», не имея представления, кто поведет тачку домой. Женщины машину водить не умели, а Борис Дремов находился в таком состоянии, что не только машиной, но и телегой с лошадью вряд ли смог бы управлять.

— А все-таки сука твой Кортнев, — сказала Валечка, делая очередной глоток из стальной фляжки Бориса. — Улетел, гнида, и слова тебе не сказал. Мог бы поцеловать по крайней мере.

— Броня крепка и танки наши быстры — и наши люди доблестью полны! — неожиданно затянул Борис, который забыл на лестничной клетке свою рубашку и пиджак, после того как его напоили люди Черкасова. Теперь он представлял собой образчик пьяного до пробуждения патриотических чувств российского гражданина, желавшего любой ценой дать душе разгуляться.

— Молчи, женщина! — вскричал он, поворачиваясь к Валентине. — Попрощалась с ним Маринка — и ладно! Нового себе найдет. Сама же постоянно про новых мужиков толкуешь! Вот и она себе нового найдет — не такую, блин, скотину!

— Скотину? Это он наверняка про меня ляпнул, — сказал Игорь Кортнев, усаживаясь в древний «москвич» на водительское место и включая зажигание. — Но и я не так прост, — обратился сразу ко всему экипажу Кортнев. — Вы, наверное, думали, что это я фальшивые «грины» кропал — так ведь? Да ничего подобного. Слишком хорошо знал меня Штерн — и, между прочим, всегда считал за честного человека, — чтобы довериться в таком деле.

— Скажи, Игорек, а в Австралию ты тоже не собирался драпануть? — спросила Маринка Летова, когда машина Бориса выехала со стоянки аэропорта и покатила в сторону города.

— Была такая мыслишка, каюсь, — сказал Кортнев, выворачивая руль. — Я-то одного хотел: поработать, попечатать в свое удовольствие на офортном станке. Выставиться где-нибудь. А Шилова мне этого не давала — вечно скандалы устраивала. А вот в Австралии…

— Да уж, этот континент входил в твои планы, — произнесла с улыбкой Марина. — Мне кажется, уехав туда, ты хотел отомстить своей супруге — и копил для этого денежки.

— Интересно, а куда Штерн свой печатный станочек дел? — вдруг совершенно трезвым голосом поинтересовался Борис, поворачиваясь к Кортневу.

Игорь хмыкнул:

— «Куда дел, куда дел?» Вам что, хочется его дело продолжить? Не советую. У вас ни умения, ни связей его нет — сразу попадетесь. Впрочем, станочек скорее всего накрылся. Закопал его Сережа где-нибудь в лесу, неподалеку от дачи своего отца в Перхушкове.

* * *

Диана Шилова по обыкновению стояла у окна, чуть раздвинув дорогие бежевые шторы. Ждала, когда приедет Серебряков и привезет Штерна с Лолой. С Игорем Кортиевым она давно уже мысленно распрощалась. Легко или трудно далось ей это решение — было уж дело десятое. Главное, оно было принято, и теперь Диана Павловна жила настоящим. На помощь Серебрякову она отправила два больших джипа «Черокки», набитых хорошо вооруженными охранниками. Диана Павловна прошлась по кабинету, посидела за столом, а когда, по ее подсчетам, Серебряков уже должен был вот-вот появиться, снова прошла к окну. Раздвинув шторы, она увидела, как что-то крохотным лучиком сверкнуло на крыше дома напротив — будто какой-то человек хотел с помощью зеркальца пустить ей в глаза солнечный зайчик. Это чрезвычайно раздражило Шилову, и она уже хотела позвонить Зинаиде и потребовать от нее, чтобы та выяснила, что творится на крыше дома напротив, но не успела… Что-то дзенькнуло, пролетело сквозь толстое тонированное стекло и вонзилось ей прямо в лоб, разворотив череп. Последнее, что успела подумать Шилова, прежде чем ее накрыла темнота, было — «Зачем я отослала от себя Серебрякова… Он бы этого не допустил…»

* * *

Вечером того же дня Маринка, войдя в свою комнату с подносом, уставленным тарелками с вкусной едой, заметила, что Игорек буквально прилип к экрану ее допотопного телевизора. По шестому каналу показывали «Дорожный патруль».

— Сегодня утром состоялась перестрелка между двумя преступными группировками на улице Хулиана Гримау. В результате погибли известный авторитет Черкасов, именовавшийся в блатном мире Быком, и несколько боевиков, опознание личностей которых отложено. По-видимому, это была очередная разборка между «авторитетами» из-за сфер влияния в деловом мире нашего города.

Кортнев приобнял Маришку за бёдра и усадил её рядом с собой на узкий девичий диванчик.

Девушка поставила поднос на тумбочку и с не меньшим интересом впилась глазами в экран телевизора, поскольку передача продолжалась.

Когда зрителям было продемонстрировано пробитое пулей окно офиса Шиловой, голос диктора, довольно, впрочем, равнодушно, сообщил следующее:

— Диана Павловна Шилова, президент концерна «Троя», была застрелена сегодня днем в своем офисе на Кропоткинской снайпером, который, судя по всему, знал о её привычке часто подходить к окну. Ведётся следствие.

Маринка обвила Кортнева руками и сказала:

— Тебе жалко её, да? Но запомни — с её исчезновением отпадает необходимость ей мстить — то есть лететь в Австралию к твоему дружку-фальшивомонетчику Штерну.

Игорь, конечно, как добрый друг, спросил:

— С какой это стати я должен забыть про старину Штерна?

Но Маринка запечатала его рот поцелуем.

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Реклама на сайте