«Произведение искусства»

Ноябрь

В городе шел дождь. Стоял плотной серой стеной над Гайд-парком, затем порывы западного ветра начали смещать его в сторону Парк-Лейн, над которой он завис серой занавеской, а потом принялся моросить над узеньким парком из платанов, разделявшим улицы, ведущие в северном и южном направлении. Насквозь промокший мрачный мужчина стоял под деревьями с облетевшей листвой и ждал.

Вход в зал приемов отеля «Гросвенор Хаус» был ярко освещен несколькими фонарями и нескончаемыми вспышками фотокамер. Внутри был тепло, уютно и сухо. Под козырьком двери маячили два швейцара в униформе. Время от времени они услужливо бросались с раскрытыми зонтиками навстречу гостям, которые выходили из подкатывающих к подъезду лимузинов.

Дождь барабанил по крышам авто. Вот распахивается дверца, и швейцар выскакивает из-под козырька и спешит навстречу очередной выходящей из машины знаменитости или кинозвезде, чтоб помочь преодолеть два ярда до входа. Голова звезды опущена, над ней плывет черный зонт. Но вот и спасительный козырек. Здесь можно выпрямиться, изобразить ослепительную улыбку и предстать перед камерами.

Папарацци толпятся по обе стороны от входа, они промокли и продрогли до костей, но изо всех сил защищают от дождя свое драгоценное оборудование. Крики их слышны даже на той стороне дороги, там, где мокнет под платанами мрачный мужчина.

– Привет, Майкл! Добро пожаловать, Роджер! Улыбочку, Шакира! Спасибо, дорогая, просто прелестно!

Сливки киноиндустрии благожелательно кивают в ответ на приветствия, улыбаются в камеры и стоящим поодаль фанам, старательно игнорируют укутанных в плащи охотников за автографами, этих странных и настырных типов с умоляющими глазами, и входят в отель. Там их проведут к столикам, там они будут все так же старательно улыбаться и приветствовать друг друга. Там состоится сегодня ежегодная церемония вручения премий Британской академии кино и телевидения.

Маленький человечек под деревьями наблюдал за всем этим с нескрываемой тоской в глазах. Некогда он тоже мечтал стать кинозвездой, ну или на худой конец просто получить признание в своем ремесле. Если б это случилось, то он входил бы сейчас в ярко освещенный вестибюль гостиницы вместе с этими людьми. Но этого не случилось и не случится уже никогда. Слишком поздно.

Тридцать пять лет он был актером, преимущественно снимался в кино. Переиграл свыше сотни ролей, но то были маленькие эпизодические роли, по большей части даже без слов. А настоящей большой роли так и не удалось получить.

Он играл портье в гостинице и появился на экране всего на несколько секунд, когда мимо него проходил Питер Селлерс. Он был водителем армейского грузовика, который подвозил Питера О'Тула в Каир. Он изображал римского легионера с копьем, стоял навытяжку всего в нескольких футах от Майкла Пейлина. Он был механиком, помогавшим Кристоферу Пламмеру забраться в кабину истребителя.

Он играл официантов, портье, солдат всех на свете армий, начиная с библейских времен и заканчивая операцией «Буря в пустыне». Он играл таксистов, полицейских, посетителей баров и ресторанов, человека, переходившего через улицу, уличных зазывал и торговцев. Кого он только не играл!

Но происходило всегда одно и то же: несколько дней съемок, десять секунд на экране, и прощай, друг, ты больше не нужен. На целлулоидных пленках он красовался всего в нескольких футах от каждой мало-мальски известной звезды, перевидал среди них немало истинных джентльменов и отъявленных мерзавцев, добрых и талантливых актрис и капризных примадонн. Он знал, что способен убедительно и правдиво сыграть любую роль, знал, что по сути своей является хамелеоном в обличье человека. Но никто никогда не увидел в нем таланта.

И вот, стоя под дождем, он наблюдал за тем, как его идолы проскальзывают мимо, торопятся навстречу блеску и торжеству церемонии. А позже те же лимузины развезут их по роскошным домам и апартаментам. Когда последний из них скрылся за дверью, маленький человечек затрусил под дождем к автобусной остановке у Мраморной арки. И долго стоял там, и вода ручьями сбегала с его плаща, пока наконец не пришел автобус и не отвез его в район между Уайт Сити и Шепард Буш, где находилась его дешевая холостяцкая квартирка.

Он снял насквозь промокшую одежду, укутался в старый махровый халат, украденный из гостиницы в Испании (фильм «Человек из Ламанчи» с Питером О'Тулом в главной роли, а сам он держал там лошадь под уздцы) и включил одноконфорочную плитку. Развесил над ней мокрую одежду, и всю ночь от нее шел пар, а утром оказалось, что она все равно влажная. Положение его было отчаянным, просто беспросветным. Вот уже несколько недель никакой работы; конкуренция просто страшная, даже среди актеров его типажа, небольшого роста и среднего возраста. И никаких перспектив. Телефон отключили за неуплату, и если он захочет в очередной раз переговорить со своим агентом, придется навещать его лично. Но это, решил он, можно отложить и на завтра.

Он сидел и ждал. Он всю жизнь только и знал, что сидеть и ждать. Постоянное его состояние. И вот дверь в кабинет отворилась, и оттуда вышел знакомый ему человек. Он вскочил.

– Привет, Роберт, помнишь меня? Трампи.

Роберт Пауэлл удивленно вскинул брови. Глядел и никак не мог вспомнить.

– «Итальянская работа». Турин. Я играл водителя такси, а ты тогда был на заднем сиденье.

Лишь добродушие, присущее Роберту Пауэллу, помогло спасти ситуацию.

– Ну да, конечно, Турин! Давненько то было. Как поживаешь, Трампи? Как дела?

– Отлично. Очень даже неплохо, не могу пожаловаться. Просто проходил мимо, вот и решил заскочить. Спросить, нет ли у него чего для меня?

Пауэлл оглядел протертый чуть ли не до дыр воротничок рубашки, поношенный макинтош.

– А что, очень даже может быть, что и найдется. Рад был повидать. Удачи тебе, Трампи!

– Тебе тоже, старина. Держи хвост пистолетом!

Они обменялись рукопожатием и расстались. Агент был с ним любезен, но работы не предложил. В Шеппертоне должны были начаться съемки какого-то костюмного исторического фильма, но там труппа уже набрана. И вообще, конкуренция на этом рынке страшная, держаться на плаву помогает лишь оголтелый оптимизм и несбыточная надежда прямо завтра, с утра, получить большую роль.

Вернувшись домой, Трампи погрузился в печальные размышления. По карточке соцобеспечения ему еженедельно выплачивали несколько фунтов, но Лондон город дорогой. Только что состоялась очередная малоприятная беседа с мистером Кутзакисом, домовладельцем, который в очередной раз повторил, что долг растет и терпение его не вечно и не безгранично в отличие от солнца на Кипре, родине домовладельца.

Плохи были его дела. Вернее, хуже просто некуда. Вот бледное водянистое солнце закатилось за крыши и башенки соседних домов, что напротив, через двор. И тогда пожилой актер подошел к буфету и достал с нижней полки некий предмет, завернутый в кусок дерюги. На протяжении многих лет он часто задавал себе вопрос, что он так цепляется за эту дурацкую вещицу?… Она совершенно не в его вкусе. Очевидно, сентиментальные воспоминания. Тридцать пять лет тому назад, когда ему было двадцать, когда он был молодым, ярким, подающим надежды актером провинциального театра, эту вещицу завещала ему двоюродная бабушка Милли. Он развернул грубую ткань.

Картина, небольшая, размером примерно двенадцать на двенадцать дюймов, в тусклой позолоченной раме. Все эти годы он держал ее завернутой, но даже когда только получил ее, она уже была вся какая-то грязная, покрытая то ли сажей, то ли жирной копотью, и изображенные на ней фигуры вырисовывались неясно и походили на какие-то тени. Что, впрочем, не мешало тетушке Милли еще при жизни клясться и божиться, что картина ценная, что за нее можно запросто выручить несколько фунтов, но, наверное, то говорил в ней романтизм, присущий всем пожилым женщинам. И как попала картина к тетушке Милли, он понятия не имел. На самом деле это была целая история.

В 1870 году один англичанин тридцати лет отроду решил попытать счастья в Италии, заодно выучиться там звучному итальянскому языку и эмигрировал из Англии во Флоренцию. Денег у него было немного, осталось небольшое наследство от отца. То был пик и расцвет Викторианской эпохи, и золотой соверен Ее Величества королевы мог открыть немало дверей. По контрасту с Англией, Италия в то время пребывала в полном упадке и хаосе.

И вот в течение пяти лет предприимчивый мистер Брайан Фробишер добился четырех очень важных вещей. Во-первых, открыл на холмах Кьянти совершенно изумительные вина и начал бочками экспортировать их в родную Англию, что очень скоро позволило ему сколотить вполне приличное состояние.

Затем он приобрел совершенно прелестный городской дом и обзавелся собственным кучером и лакеем. Женился на дочери небогатого, но титулованного итальянца из местных. И, занимаясь уже с супругой обустройством и украшением семейного гнездышка, приобрел среди прочих предметов маленькую писанную маслом картину. Купил он ее в антикварной лавке неподалеку от Понте Веккио.

И купил вовсе не потому, что то была картина какого-то известного мастера или просто полотно в хорошем состоянии. Нет, она была вся покрыта пылью и завалялась где-то в самом дальнем и темном углу лавки. Он купил ее лишь потому, что она ему понравилась.

Прошло тридцать лет. Он стал британским вице-консулом во Флоренции, сэром Брайаном, рыцарем-бакалавром,[1] и все эти тридцать лет картина провисела у него в кабинете, и каждый вечер он выкуривал под ней послеобеденную сигару.

В 1900 году во Флоренции разразилась эпидемия холеры. Страшная болезнь отняла у него леди Фробишер, и после похорон шестидесятилетний бизнесмен решил вернуться на родину предков. Распродал имущество и вернулся в Англию, где обосновался в Суррее, в красивом особняке, и нанял целый штат слуг из девяти человек. Самой младшей служанкой была местная деревенская девчонка, некая Миллисент Гор. Ее наняли горничной.

Сэр Брайан так никогда снова и не женился и скончался в 1930 году в возрасте девяноста лет. Из Италии он привез почти сотню ящиков с разным добром, часть из них так и осталась нераспакованными. В одном из распакованных находилась маленькая потемневшая картина в позолоченной раме.

Она была его первым подарком леди Люсии и всегда нравилась ей. А потому он снова повесил ее в библиотеке, где сигарный дым и каминная копоть продолжали делать свое черное дело. И еще больше затемнили некогда яркие краски, отчего изображенные на полотне фигуры стали уже почти неразличимыми.

Затем началась и закончилась Первая мировая война, все кругом менялось с непостижимой быстротой. Состояние сэра Брайана изрядно приуменьшилось, поскольку он имел неосторожность вложить деньги в акции Императорских российских железных дорог, которые в 1917 году обесценились и не стоили уже ни гроша. Да и в Британии после 1918 года многое изменилось.

Слуги разбежались, а Миллисент Гор осталась. Превратилась из горничной в экономку и с 1921 года единолично управляла всем хозяйством и вела всю работу по дому. Последние семь лет сэр Брайан совсем сдал, и она ухаживала за ним, как верная сиделка. И только в 1930 году, сразу после его смерти, узнала, что труды ее были вознаграждены.

Он завещал ей пожизненное право пользоваться коттеджем, а также кругленькую сумму в банке, на проценты от которой можно было жить хоть и скромно, но вполне сносно. Остальная часть его имения и имущества пошла с молотка, и лишь один предмет не подлежал продаже с аукциона: маленькая картина маслом. Миллисент страшно гордилась ею; картина явилась из загадочного места под названием Заграница. И повесила ее в крохотной гостиной своего маленького и чистенького коттеджа, в опасной близости от камина, который топился дровами. И картина становилась все грязней и темней.

Мисс Гор так и не вышла замуж. Жила в деревне, помогала приходскому священнику и умерла в 1965 году в возрасте пятидесяти восьми лет. Брат ее был женат и произвел на свет сына, а тот, в свою очередь, стал отцом мальчика, единственного внучатого племянника мисс Гор.

Когда она умерла, оставлять племяннику было особенно нечего. Коттедж и все капиталы были завещаны ее благодетелем церкви. Но она оставила Трампи картину. И вот прошло еще тридцать пять лет, и картина, завернутая в кусок мешковины, вновь увидела свет в маленькой бедной квартирке на задворках Шепард Буш.

На следующий день ее владелец предстал перед столом в вестибюле престижного «Дома Дарси», агентства по проведению аукционов и оценке предметов изящных искусств. К груди он прижимал сверток из мешковины.

– Я так понимаю, здесь у вас проводится оценка предметов искусства, возможно, заслуживающих внимания, – обратился он к юной леди, сидевшей за столиком.

Она тоже заметила протертый воротничок рубашки и поношенный макинтош. И указала на дверь с табличкой «Оценка». Обстановка там была куда более скромная, нежели в вестибюле. Стол, за ним еще одна девушка. Актер повторил свою просьбу. Она потянулась за бланком.

– Ваше имя, сэр?

– Мистер Трампингтон Гор. Так вот, эта картина…

– Адрес?

Он продиктовал ей адрес.

– Номер телефона?

– Э-э, у меня нет телефона.

Она окинула его изумленным взором. Можно было подумать, он сказал, что у него нет головы.

– Что за предмет искусства, сэр?

– Картина. Маслом.

Она принялась расспрашивать его, и постепенно на лице ее все отчетливей проступало выражение презрения и скуки. Период написания неизвестен, школа – тоже, художник неизвестен, страна – по всей вероятности, Италия.

Девушка за столиком питала пылкое пристрастие к молодым сухим винам и знала, что близится час ленча, который можно очень приятно провести в итальянском кафе «Уно», что за углом. И если этот утомительный маленький человечек со своей ужасающей мазней наконец уйдет, можно пойти туда с приятельницей и успеть занять столик рядом со статуей Адониса.

– Ну и, наконец, сэр, во сколько вы ее оцениваете?

– Не знаю. Поэтому сюда и принес.

– Любой наш клиент должен указать хотя бы приблизительную стоимость. Для определения суммы страховки. Ну, допустим, сто фунтов?

– Хорошо, согласен. И когда можно ожидать ответа?

– Придется набраться терпения, сэр. Хранилище у нас буквально забито вещами, ожидающими экспертизы. Нужно время для изучения.

Рассчитывать тебе особенно не на что, говорил ее выразительный взгляд. Господи, какой же хлам тащат сюда люди, воображая, что обнаружили у себя в туалете на антресолях блюдо династии Мин.

Пять минут спустя мистер Трампингтон Гор расписался в квитанции, взял себе копию, оставил сверток с картиной и вышел на улицы Найтсбридж. Денег по-прежнему ни шиша. И он побрел домой.

Завернутую в мешковину картину отнесли в хранилище в подвале и снабдили идентификационной биркой: «D 1601».

Декабрь

Прошло двадцать дней, а картина под номером «D 1601» так и стояла прислоненной к стене в подвале хранилища, а Трампинггон Гор все ждал ответа. Объяснение простое: затоваривание.

Подобно большинству других аукционных фирм, свыше девяноста процентов выставляемых на продажу картин, изделий из фарфора, ювелирных украшений, редких вин, спортивных ружей и мебели «Дом Дарси» приобретал из хорошо известных и надежных источников, и оценка их особого труда не представляла. Намек на источник, или «происхождение», как правило, публиковался в каталогах. «Собственность такого-то» – такая подпись тоже часто значилась под снимком выставляемого на аукцион предмета. «Предоставлен наследниками покойного…» – также нередкая приписка.

Находилось немало специалистов, не одобряющих практику выставления на открытые торги произведений искусства, прошедших предварительную оценку – на том основании, что это требует слишком много хлопот и времени и что в результате «Дарси» выставляет на аукцион не так уж и много предметов. Но эта практика была введена еще основателем дома, почтенным сэром Джорджем Дарси, и фирма старалась придерживаться традиций. И лишь изредка какому-нибудь возникшему из ниоткуда счастливчику удавалось узнать, что старая серебряная табакерка дедушки является настоящим сокровищем Георгианской эпохи. Такое здесь случалось нечасто.

Что же касалось оценки произведений старых мастеров, то с этой целью раз в две недели собиралась специальная комиссия, возглавляемая нынешним директором фирмы, утонченным Себастьяном Мортлейком, в неизменном галстуке-бабочке, и двумя его помощниками-консультантами. За десять дней до Рождества он решил расчистить все завалы.

Разбор, осмотр и оценка картин длились пять дней кряду почти без перерыва, и все его коллеги изрядно подустали.

Мистер Мортлейк постоянно сверялся с толстой пачкой бланков, заполненных при поступлении картин на комиссию. И отдавал предпочтение тем, где художник был идентифицирован с достаточной степенью точности. Тогда, по крайней мере, в каталоге можно указать имя автора, приблизительную дату и, исходя из всего этого, определить начальную стоимость лота.

Картины, отобранные им для продажи, отставлялись в сторону. Секретарша должна была в письменной форме уведомить их владельцев о результате предварительной оценки и запросить разрешение на продажу. Если клиент говорил «да», тогда на специальном бланке составлялся договор, где клиент поручал все права по продаже фирме и уже не мог передать их третьему лицу.

Если же ответом было «нет», владельца просили незамедлительно забрать картину. Хранение стоит денег. Затем, после отбора и заключения договора с клиентом, мистер Мортлейк подтверждал включение картины в аукцион, и начинали готовить каталог.

Незначительные работы малоизвестных авторов так и мелькали перед усталыми водянистыми глазками Себастьяна Мортлейка, и он отделывался односложными характеристиками. К примеру, «очаровательно» означало: «Если, конечно, вам такое нравится», а «оригинально» – «Он, должно быть, писал ее на сытый желудок».

Пересмотрев примерно с три сотни полотен, Мортлейк и два его верных помощника перешли к разбору поступлений «с улицы». Из них было отобрано всего лишь десять полотен. Одно оказалось настоящим сюрпризом – картина кисти голландской школы Ван Остада, но, увы, не самого мастера. Ученика, но вполне приемлемая.

Себастьян Мортлейк никогда не любил отбирать для аукциона «Дома Дарси» предметы стоимостью ниже пяти тысяч фунтов. Содержание просторных помещений в Найтсбридж обходилось недешево, кроме того, следовало еще учитывать комиссионные аукциониста. Менее крупные и солидные дома могут, конечно, выставлять на торги картины стартовой стоимостью в тысячу фунтов, но только не «Дом Дарси». К тому же предстоящий в конце января аукцион должен был стать одним из самых крупных и презентабельных.

На пятый день, когда уже близился час ленча, Себастьян Мортлейк устало потянулся и протер глаза. Он осмотрел и оценил двести девяносто полотен, представляющих собой малоинтересную мазню, напрасно пытался отыскать в этих залежах хотя бы крупинку золота. По-видимому, десять «приемлемых» полотен в таких случаях предел. Как он говорил своим подчиненным: «Мы обязаны любить свою работу, наслаждаться ею, но мы не благотворительная организация».

– Сколько там еще, Бенни? – бросил он через плечо молодому оценщику.

– Всего сорок четыре, Себ, – ответил молодой человек.

Ему не возбранялось использовать столь фамильярное сокращение от имени Себастьян, потому как на том настаивал сам мистер Мортлейк, считая, что это создает дружественную атмосферу в «команде». Даже секретарши называли его по имени; и только портье, к которым тоже обращались исключительно по имени, называли его «босс».

– Есть что-нибудь любопытное?

– Да нет. Ни одна не атрибутирована, ни периода, ни даты, ни школы, ни происхождения.

– Иными словами, сплошная любительщина. Ты завтра придешь?

– Да, думаю, да, Себ. Здесь не мешало б навести порядок.

– Вот и молодец, Бенни. Ладно. Я на ленч, а потом еду к себе в деревню. Ты как, обойдешься без меня? Ты ведь все знаешь. И не забудь: вежливое письмо клиенту, какая-нибудь чисто символическая сумма, и пусть они забирают и катятся с этим барахлом к чертовой матери. И не забудь напомнить Дьердь выкинуть их из компьютера.

И вот с веселым возгласом: «Счастливого Рождества, мальчики и девочки!» – он испарился. Несколько минут спустя оба помощника последовали его примеру. Но прежде Бенни удостоверился в том, чтоб все оставшиеся картины, бегло просмотренные (и отвергнутые), отправили вниз, в хранилище. А оставшиеся сорок четыре перенесли в другой, более ярко освещенный зал. Сегодня днем, чуть попозже, ну, в крайнем случае, еще и завтра, он взглянет на них. А там можно со спокойной душой и чистой совестью ехать к родственникам на Рождество. Он порылся в карманах, нашел талончики на обед и отправился в служебную столовую.

С тридцатью полотнами «с улицы» он управился в тот же день и поехал домой на север Лондона, где в одном из дешевых домов в районе Лэдброук Гроув находилась его квартира.

Само присутствие Бенни Эванса, двадцатипятилетнего молодого человека, в «Доме Дарси» являло собой пример торжества упорства и стойкости над предрассудками. Штат главного офиса, в задачу которого входило непосредственное общение с публикой в офисах и выставочных залах, был подобран из привлекательных внешне, элегантно одетых людей с приятными голосами и манерами. Секретарши набирались из молоденьких и очень хорошеньких женщин той же породы.

Среди них мельтешили служащие рангом помельче – смотрители, швейцары, посыльные и рабочие в униформе, – которые поднимали и опускали предметы, переносили их, развешивали картины, следили за порядком в залах, распахивали двери перед посетителями.

Себастьян Мортлейк и несколько его помощников-искусствоведов входили в высшую иерархию, и из уважения к их знаниям, накопленным за тридцать лет в этом бизнесе, им даже дозволялись некоторые проявления эксцентричности. Бенни Эванс был совсем другим, но хитрый и проницательный Мортлейк заметно выделял его среди прочих. И точно знал, за что именно. Этим и объяснялось присутствие Бенни в штате «Дома Дарси».

Внешне он ничуть не соответствовал этому миру, а все попытки притворства, стремления выдать себя за своего в лондонском мире искусств тут же безжалостно разоблачались. У него не было ни диплома, ни соответствующих манер. Волосы торчали на голове беспорядочными клочьями; ни один стилист с Джермин-стрит не взялся бы привести в порядок его прическу, даже если бы Бенни к нему обратился.

Он появился в Найтсбридж в очках в дешевой пластиковой оправе, скрепленной на переносице скотчем. У него не было ни одного приличного костюма. Он говорил с сильным ланкаширским акцентом. Вызвавший его на собеседование Себастьян Мортлейк смотрел на это чудовище, словно завороженный. И, лишь проверив молодого человека на знание искусства эпохи Ренессанса, решился взять его в штат, невзирая на внешность и подшучивания коллег.

Бенни Эванс вырос в маленьком домике на задворках Бутла, в семье фабричного рабочего. В школе особыми способностями не блистал, получил аттестат с весьма скромными оценками и не помышлял о продолжении образования. Но все это не имело значения, потому как еще в возрасте семи лет с ним случилось чудо. Учитель рисования показал ему книгу.

В ней были цветные иллюстрации, и ребенок смотрел на них с восторгом и изумлением. Там были картинки с изображением молодых женщин, у каждой на руках младенец, а над головами парят маленькие крылатые ангелы. Так маленький мальчик из Бутла впервые увидел мадонну и ее дитя в изображении флорентийских мастеров. И с тех пор стал ненасытен.

Дни напролет он просиживал в публичной библиотеке, рассматривая работы Джотто, Рафаэля, Тициана, Боттичелли, Тинторетто. Работы таких гигантов, как Микеланджело и Леонардо да Винчи он пожирал глазами с тем же аппетитом, с каким его сверстники поедали дешевые гамбургеры.

Подростком он мыл машины, разносил газеты и выгуливал чужих собак, а все вырученные деньги откладывал для того, чтоб проехать автостопом по Европе и увидеть Уффици и Питти. После итальянцев принялся изучать испанцев, добрался до Толедо, два дня проторчал в Кафедральном соборе и в церкви Святого Фомы, где любовался Эль Греко. Затем с головой погрузился в изучение германской, фламандской и голландской школ. К двадцати двум годам он все еще был нищ и гол как сокол, зато превратился в ходячую энциклопедию классического изобразительного искусства. Именно это и угадал в нем Себастьян Мортлейк, нанимавший молодого претендента на работу. Но даже умный и проницательный Мортлейк кое-что проглядел. Бенни был наделен природным чутьем, оно или есть у человека, или нет. У этого нищего неряшливого парнишки с задворок Бутла оно было. Но об этом никто не подозревал, даже он сам.

Бенни осталось просмотреть четырнадцать полотен, чем он и занялся на следующий день в почти опустевшем здании. Официально салон был открыт, но швейцар, стоявший на входе, пропустил всего несколько человек.

Бенни Эванс сидел в зале и просматривал поступления «с улицы». Самых разных размеров и в самых невообразимых обертках. Предпоследней была небольшая картина, завернутая в мешковину. Он мельком отметил про себя идентификационный номер: «D 1601». Развернув ткань, он был потрясен плачевным ее состоянием. Картину покрывали слои грязи, изображенных на ней фигур почти не было видно. Просто даже трудно представить, что было здесь нарисовано.

Он перевернул картину. Дерево. Странно. Еще более странным показался тот факт, что это явно не дуб. Северные европейцы, писавшие маслом по дереву, обычно использовали дуб. В Италии дубов почти нет. Может быть, тополь?…

Он поднес небольшую картину к лампе на кронштейне и повернул ее так, чтоб яркий свет падал прямо на нее. И начал всматриваться сквозь образовавшуюся за века патину копоти и сигарного дымы. Женщина. Сидит. Но младенца нет. Над женщиной склонился мужчина, а она, подняв и слегка повернув голову, смотрит на него. Маленький, даже крошечный бутон рта, а у мужчины круглый выпуклый лоб.

Глаза Бенни болели и слезились от яркого света. Он повернул лампу так, чтоб свет падал под углом, и принялся изучать фигуру мужчины. И тут что-то смутно забрезжило в памяти. Где-то он видел нечто похожее: поза, язык тела… Мужчина что-то говорил женщине, жестикулировал руками. А та так и застыла, внимательно слушала.

И еще пальцы. Где он видел вот так же мягко и округло согнутые пальцы? Но главное – лицо. Еще один маленький рот, сложенные бутоном губы, три тонкие вертикальные морщинки над глазами. Где прежде видел он на лбу такие вот вертикальные, а не горизонтальные морщины? Он был просто уверен, что видел где-то, но никак не мог вспомнить, где именно и когда. Взглянул на квитанцию. Некий мистер Т. Гор. Номер телефона не указан. Черт!.. Он бегло осмотрел две оставшиеся картины – ничего не стоящая мазня. Взял папку с квитанциями и пошел искать Дьердь, единственную оставшуюся в офисе секретаршу. Надиктовал ей общий текст для писем с изъявлением сожаления и просьбой забрать отвергнутые работы и отдал ей квитанции и формуляры. На каждом были проставлены оценочная сумма отвергнутой картины, а также имя и адрес владельца.

Девушка взялась за компьютер. Варьировались лишь суммы, имена и адреса владельцев, остальной текст был общим для всех. Какое-то время Бенни восхищенно наблюдал за ее работой. О работе компьютеров он имел самое приблизительное представление. Мог лишь включить машину да тыкать наугад по клавишам, но все остальное было выше его понимания. Через десять минут секретарша уже сделала распечатку, и принялась вкладывать листки в конверты – пальцы так и порхали. Бенни пожелал ей счастливого Рождества и ушел. Сел, как обычно, на автобус, и поехал в Лэдброук Гроув. В воздухе пахло дождем со снегом.

Он резко и разом проснулся – часы на тумбочке показывали два ночи. Под боком ощущалась приятная теплота Сьюзи. Перед сном они занимались любовью, обычно это гарантировало здоровый и крепкий сон без сновидений. А он вдруг почему-то проснулся. Он чувствовал странное возбуждение, мысли путались. Он пытался вспомнить, о чем думал три часа тому назад, перед сном, кроме Сьюзи, разумеется. И перед глазами всплыло видение: обернутая мешковиной загадочная картина.

Он резко приподнял голову с подушки. Сьюзи что-то раздраженно проворчала в полусне. Он сел, свесил ноги с постели и бросил три коротких слова в обступившую его тьму:

– Бога душу мать!..

Наутро 23 декабря он поехал в «Дом Дарси», но на этот раз «Дом» был закрыт. Пришлось воспользоваться запасным входом.

Библиотека работ старых мастеров, вот что ему сейчас нужно. Доступом служил набор цифр на электронном табло замка, он помнил их. Просидел в библиотеке примерно час и вышел оттуда с тремя толстыми справочниками. И пошел в зал. Завернутая в мешковину картина лежала на полке, там, где он ее вчера оставил.

Он вновь включил мощную лампу на подвижном кронштейне, достал из ящика стола Себастьяна Мортлейка увеличительное стекло. Обложившись справочниками и поднеся к глазу стекло, начал сравнивать лицо склонившегося мужчины с изображениями фигур в справочнике, стараясь уловить сходство. И вот, наконец, нашел: монах или святой, коричневая сутана, тонзура на голове, круглый выпуклый лоб и три крохотные вертикальные морщинки над и между глазами, выражающие озабоченность или глубокую задумчивость.

Он сидел, целиком погрузившись в свой мир, с таким видом, точно споткнулся о камень и неожиданно обнаружил копи царя Соломона. Мозг сверлила одна навязчивая мысль: что же теперь делать? Ничего еще не доказано. Он может и ошибаться. Эта грязь на картине просто отвратительна! Зато удалось сделать первый шаг, приблизиться к сути.

Он завернул картину в ткань и оставил на столе у Мортлейка. Затем пошел в секретариат, включил компьютер и долго сидел, пытаясь разобраться, как эта машина работает. И вот через час, тыкая пальцем в клавиатуру, начал печатать письмо.

Закончив, он очень вежливо попросил компьютер распечатать две копии этого письма. Умная машина повиновалась. Бенни порылся в ящике стола, нашел конверты и вывел на одном адрес Себастьяна Мортлейка, а другой адресовал вице-президенту и главному управляющему фирмой достопочтенному Перегрину Слейду. Первый оставил на столе шефа, второй подсунул под запертую дверь офиса мистера Слейда. А затем отправился домой.

Перегрин Слейд наверняка заглянет в офис в канун Рождества. Что было несколько странно, но вполне объяснимо. Жил он совсем рядом, буквально за углом. А его супруга леди Элеонор почти постоянно проживала в их фамильном особняке в Гэмпшире, в обществе своих совершенно инфернальных родственничков. И он уже предупредил ее, чтоб раньше кануна Рождества она его не ждала, надеясь свести к минимуму срок своего пребывания в этом аду.

Но, помимо этого, у мистера Слейда была еще одна веская причина заглянуть в «Дом Дарси» в отсутствие вечно подглядывающих и подслушивающих коллег. Надо было закончить одно дельце, требующее уединения и сосредоточенности. И он воспользовался тем же служебным входом, откуда час тому назад вышел Бенни Эванс.

Его охватила приятная теплота – о том, чтоб выключать отопление на выходные, и речи не могло быть. Часть помещений, в том числе и его кабинет, охранялись сложной системой электронной сигнализации. Он отключил сигнализацию в своем офисе, прошел через приемную, где обычно дежурила за столом ныне отсутствующая мисс Присцилла Бейтс, и распахнул дверь в свою священную обитель.

Снял пиджак, достал из кейса ноутбук и подключил к сети. Увидел, что ему пришли два письма по электронной почте, но решил заняться ими позже. А сейчас неплохо было бы выпить чашечку чая.

Обычно чай готовила для него мисс Бейтс, но, поскольку ее не было, пришлось заняться этим самому. Он открыл шкафчик в приемной, нашел там электрический чайник, пачку «Эрл Грей», чашечку костяного фарфора и ломтик лимона. Всего один ломтик на тарелке, и рядом с ним – ножик. Оглядел помещение в поисках розетки и только тут заметил у двери на полу письмо. Пока вода в чайнике закипала, поднял письмо и отнес к себе на стол.

Затем уже с чашкой горячего чая вернулся к себе в кабинет и прочел два письма, поступившие электронной почтой. Ни одно из них не показалось важным, не содержало ничего такого, что не могло бы подождать до нового года. Используя целую серию кодов доступа, он влез в базу данных, где содержались файлы руководства и членов совета директоров.

Почерпнув в этих данных немало для себя интересного, он вернулся мыслями к своей частной проблеме. Несмотря на вполне приличную зарплату, Перегрин Слейд был человеком небогатым. Младший сын графа, он, кроме титула, не унаследовал больше ничего.

Женился он на дочери герцога, но она оказалась избалованной и вздорной особой, убежденной, что по праву является владелицей большого особняка в Гэмпшире, окружающих его земель и угодий, а также конюшни с очень дорогими лошадьми. Леди Элеонор знала себе цену. Именно благодаря ей он получил доступ к сливкам общества, что часто бывало очень полезно для бизнеса.

Его долей в этом семейном состоянии была очень милая квартирка в Найтсбридж, и он уверял жену, что это жилище просто необходимо ему для работы в «Дарси». Отец его был человеком со связями и помог ему получить место в «Доме Дарси» через герцога Гейтсхеда, надменного типа с вечно кислой физиономией, входившего в совет директоров.

Удачные инвестиции могли бы помочь Слейду разбогатеть, но он не желал слушать ничьих советов, и это было худшее, что можно предпринять в подобной ситуации. Не понимая, что рынки обмена валют есть настоящее золотое дно для разных мошенников и проходимцев, умеющих ориентироваться в этих мутных водах, он вкладывал немалые деньги в евровалюту, а она за два последних года обесценилась больше, чем на тридцать процентов. Хуже того, он занимал для этого деньги, и его кредиторы при встрече с ним все чаше произносили деликатное и мудреное выражение: «Лишение права выкупа заложенного имущества». Иначе говоря, он был в долгу, как в шелку.

И наконец, его лондонская любовница, его тайная и позорная слабость, его навязчивая привычка, от которой он был не в силах избавиться. Она обходилась ему страшно дорого. Взгляд его упал на письмо. Фирменный конверт «Дарси», отправлено не по почте, его имя выведено чьей-то незнакомой рукой. Неужели этот кретин не мог использовать компьютер или попросить секретаршу? Должно быть, подбросили сегодня с утра, иначе бы послание не укрылось от внимания мисс Бейтс. Его охватило любопытство. Что же там такое может быть? И он вскрыл конверт.

Сочинитель письма не слишком умел обращаться с компьютером. Все абзацы смещены. Обращение «Дорогой мистер Слейд» было выведено от руки, в конце стояла подпись: Бенджамин Эванс. Человек с таким именем был ему незнаком. Он взглянул на шапку фирменного бланка. «Отдел старых мастеров».

Наверняка этот тип настрочил жалобу на кого-то из коллег. Он начал читать. И вот наконец дошел до третьего абзаца:

«Не думаю, что этот фрагмент является частью какой-то более крупной алтарной росписи, поскольку сама форма и отсутствие характерных следов по краям деревянной панели говорят об обратном.

Это вполне может быть отдельным произведением, возможно, написанным по заказу какого-то богатого купца для его дома. И, несмотря на накопившийся веками слой грязи и копоти, имею смелость утверждать, что это очень похоже на известные работы…»

Увидев имя, Перегрин Слейд почувствовал, как у него перехватило горло. А рука задрожала, и он разлил весь оставшийся в чашке «Эрл Грей» на свой дорогой шелковый галстук.

«Считаю, что, соблюдая все положенные меры предосторожности, картину следует почистить и отреставрировать, и, если сходство станет еще более очевидным, попросить профессора Коленсо изучить ее с целью идентификации».

Слейд перечитывал письмо раза три. На улице давно уже стемнело, светилось лишь одно его окно в здании «Дома Дарси». Он открыл файл, где были зарегистрированы все поступления, посмотреть, кто же является владельцем. Некий Т. Гор. Человек без телефона, факса, реквизитов электронной почты. Правда, имелся адрес, жил этот Гор в бедном и отдаленном от центра районе новостроек. А стало быть, нищий и уж определенно – невежа. Но оставался еще Бенджамин Эванс. Гм… Внизу, под подписью, красовалась приписка: «Копия оставлена Себастьяну Мортлейку». Перегрин Слейд поднялся из-за стола.

Через десять минут он уже выходил из отдела старых мастеров, держа в руках сверток в мешковине и второе письмо. Последнее можно сжечь, чуть позже. А вот картина… В этот момент у него вдруг зазвонил мобильник.

– Перри?

Он тут же узнал этот голос. Жеманный и в то же время волнующе низкий. Во рту у него мгновенно пересохло.

– Да.

– Ты ведь узнал, кто это, а?

– Да, Марина.

– Что ты сказал?

– Прости. Я хотел сказать, да, мисс Марина.

– Вот так уже лучше, Перри. Сам знаешь, не люблю, когда опускают мой титул. Ты за это заплатишь, негодник!

– Нет, мне правда страшно жаль, мисс Марина.

– Мы вот уже как неделю не виделись. М-м-м…

– Да вся эта предрождественская суета…

– И всю эту неделю ты был очень плохим мальчиком, верно, Перри?

– Да, мисс Марина.

В горле тоже пересохло, а вот ладони стали влажными.

– В таком случае мы должны что-то предпринять по этому поводу, да, Перри?

– Как скажете, мисс Марина.

– Да так прямо и скажу, Перри. Ровно в семь, мальчик мой. И чтоб не смел опаздывать! Ты ведь знаешь, как я ненавижу ждать, особенно когда настроилась на игривый лад!

В трубке раздались гудки. Руки у него дрожали. Она всегда пугала его чуть ли не до смерти, даже голос по телефону пугал. Но дело не в этом, а в том, что произойдет позже.

Январь

– Перри, дорогой, я совершенно потрясен и заинтригован. Что означает этот роскошный ленч в самом начале года? Нет, я, конечно, не жалуюсь, я страшно доволен и все такое, но…

Они сидели в клубе Перегрина Слейда, что находился неподалеку от Сент-Джеймс-стрит. Было 4 января, рождественские праздники кончились, народ возвращался к работе. Слейд угощал, а гостем его был Реджи Фэншо, владелец галереи «Фэншо» на Понт-стрит, с одобрением следивший за тем, как официант ставит на стол заказанные Слейдом блюда. Слейд улыбнулся, покачал головой и заметил, что им и прежде случалось делить ленчи, требующие особо интимной обстановки. Фэншо намек понял.

– Теперь я еще больше заинтригован. И что же, ждать, сгорая от нетерпения, пока нам не подадут кофе?

Кофе они пили наверху, в библиотеке, где, кроме них, никого не было. Слейд вкратце поведал о том, что недель шесть тому назад к ним прямо с улицы зашел какой-то совершенно неизвестный человек с невероятно грязной картиной, написанной маслом, в надежде выручить за нее толику денег. Из-за предпраздничной суеты и огромного количества работ, скопившихся в отделе старых мастеров, картина эта попала пока что в поле зрения всего одного человека, молодого, но, судя по всему, весьма неглупого и наблюдательного оценщика.

И он передал галерейщику отчет, составленный Эвансом. Фэншо прочел, поставил на стол бокал с дорогим портвейном из «особых запасов», чтобы, не дай бог, не расплескать, и тихо пробормотал: «Господи боже!» И на тот случай, если вдруг всемогущий не расслышал его, повторил свое восклицание.

– И ты, по всей видимости, должен следовать его рекомендациям?

– Не совсем, – ответил Слейд.

И в самых осторожных выражениях объяснил, что у него на уме. Кофе у Фэншо остыл, а портвейн так и остался нетронутым.

– Но у этого письма наверняка имеется копия. Что скажет Себ Мортлейк?

– Копию я уничтожил. А сам Мортлейк вчера уехал к себе в загородное имение.

– Но в компьютере должна остаться запись.

– Уже нет. Эта часть базы данных перестала существовать.

– Где сейчас картина?

– В сейфе, у меня в офисе. Под замком.

– А ну-ка, напомни мне, когда у вас запланирована распродажа старых мастеров?

– На двадцать четвертое.

– Но этот молодой человек… Он ведь заметит. Он все расскажет Мортлейку! И тот вполне может ему поверить.

– Нет, если мы пошлем его на север Шотландии. Есть у меня там один знакомый, я с ним договорюсь.

– Но если картина не была отвергнута и возвращена владельцу, у вас должна быть опись с указанием оценки.

– Имеется.

И Слейд достал из кармана и протянул Фэншо еще один листок бумаги. Тот впился глазами в текст. Описание работы: по-видимому, ранняя флорентийская школа, художник неизвестен, название неизвестно, происхождение – тоже. Оценка: от шести до восьми тысяч фунтов.

«А знаешь, я не напрасно лупил тебя в школе почем зря, Перри. Уроки не прошли даром. Сориентировался правильно. Ладно, действуй».

Два дня спустя Трампингтон Гор получил письмо. Из «Дома Дарси», на фирменном бланке. Подписи под ним не было, но внизу стояла печать отдела старых мастеров. В письме его просили подписать вложенную в конверт копию договора, дающего аукционистам право выставить его картину на продажу по предварительной цене в шесть-восемь тысяч фунтов. Прилагался также конверт с обратным адресом и маркой. Впрочем, откуда он мог знать, что отправленный по этому адресу конверт попадет прямиком на стол Перегрину Слейду.

Он чуть с ума не сошел от радости. Даже на шесть тысяч фунтов можно вполне протянуть еще полгода. А там и лето. А лето – самое благоприятное время для съемок на натуре. И уж какая-нибудь работенка обязательно подвернется. Он подписал копию договора и отправил письмо.

20 января Перегрин Слейд позвонил в отдел старых мастеров.

– У меня тут возникла одна маленькая проблема, Себ. Можешь сделать мне одолжение?

– Конечно! Помогу, чем смогу, Перри. В чем, собственно, дело?

– Есть у меня один старинный друг, живет в Шотландии. Он немного рассеян и напрочь забыл об истечении срока страховки по его картинам. В конце месяца срок надобно продлить. Но некий свинтус, засевший в страховочной компании, и слышать ничего не желает. Отказывается перестраховать без переоценки.

Оценка в целях страхования известных и малоизвестных коллекций произведений искусства была еще одной формой деятельности, регулярно практикуемой всеми крупными «домами» и аукционами Лондона. И разумеется, бесплатной она не была. Просто о желании оценить коллекцию следовало сообщать заблаговременно.

– Вот педераст, этот твой дружок, Перри! Сам знаешь, у нас через четыре дня аукцион, и мы тут совсем с ног сбились. Неужто нельзя капельку подождать?

– Да нет, не получается. Слушай, а как насчет того молодого парня, которого ты взял пару лет тому назад?

– Бенни? А он тут при чем?

– Как считаешь, он мог бы справиться? Коллекция небольшая. В основном портреты старых якобинцев. Может, взять материалы по старой оценке, чуть-чуть прибавить, и дело сделано. Это ведь только для страховки.

– Ну ладно, так и быть.

22 января Бенни Эванс сошел с ночного поезда на маленькой станции на севере Шотландии. Отсутствовал он в Лондоне целую неделю.

Утром в день открытия аукциона, который должен был проводить сам Слейд, последний как бы невзначай заметил Мортлейку, что неожиданно выплыл еще один дополнительный лот, не попавший в каталог. Мортлейк растерялся:

– Какой еще лот?

– Да так, ничего особенного, очередная флорентийская мазня. Была среди поступлений «с улицы», которыми занимался твой юный друг мистер Эванс. Ну помнишь, ты оставил ему десятка четыре работ, просмотреть перед Рождеством?

– А он мне ничего не говорил. Я-то думал, все они возвращены владельцам.

– Моя вина, Себ. Просто вылетело из головы. И он, должно быть, тоже забыл. Просто накануне Рождества я заскочил сюда доделать кое-какую работу. Ну и столкнулся с ним в коридоре. И спросил, чего это он здесь делает? А он сказал, что ты попросил его разобраться с оставшимися поступлениями «с улицы».

– Да, верно. Вспоминаю, попросил, – кивнул Мортлейк.

– Так вот, была там одна картина, которая, по его мнению, могла иметь какую-то ценность. И я забрал у него посмотреть. Оставил у себя в офисе, а потом закрутился и совсем забыл.

И он протянул Мортлейку оценочный отчет Бенни Эванса, где стояла подпись последнего, дал Мортлейку прочесть, а потом забрал.

– А разрешение у нас есть?

– О, да, конечно! Не далее как вчера позвонил владельцу. Когда вдруг обнаружил картину у себя в кабинете. Тот был просто вне себя от радости. И вчера вечером отправил факсом разрешение.

В то утро у Себа Мортлейка было слишком много дел, чтоб зацикливаться на какой-то анонимной картине без должной атрибуции, чья стартовая цена не могла, по его мнению, превышать пять тысяч фунтов. Звездой аукциона должно было стать полотно Веронезе, звездами второй величины – картины кисти Микеле ди Родольфо и Сано ди Пьетро. И он пробормотал, что согласен, и поспешил в зал для проведения аукциона, последить за тем, как идет подготовка. Ровно в десять утра Перегрин Слейд поднялся на трибуну, взял в руку молоток, и аукцион начался.

Слейд просто обожал проводить большие аукционы. Возвышаясь над залом, он чувствовал себя полным его властелином, кивал и игриво подмигивал известным дилерам, покупателям и знакомым из узкого круга лондонского мира искусств. Молча отмечал про себя присутствие агентов, которые, как он знал, представляли здесь по-настоящему крупных игроков. Последние происходили из кругов, куда он даже не мечтал попасть.

День выдался на редкость удачный. Цены взлетали до небес. Веронезе ушел в крупную американскую галерею по цене, вдвое превышающей изначальную. Микеле ди Родольфо был продан за сумму вчетверо больше стартовой, что вызвало в зале приглушенные ахи и вздохи.

Прошло по меньшей мере минут двадцать, прежде чем он заметил в зале Регги Фэншо. Тот проскользнул на сиденье в заднем ряду, возле прохода, как и было договорено заранее. И вот наконец последний обозначенный в каталоге лот ушел под стук молотка. Публика начала подниматься с мест, и тут Слейд объявил: «Есть еще один лот, в каталоге он не значится. Просто поздно поступил, не успели внести».

Появился мрачный рассыльный и водрузил на подставку маленькую и темную от грязи картину в облупленной позолоченной раме. Присутствовавшие тянули шеи, пытаясь разглядеть, что же изображено под этим слоем копоти.

– Немного загадочное произведение, верно? Предположительно флорентийская роспись темперой по дереву, религиозная сцена. Художник неизвестен. Как насчет тысячи фунтов?…

В зале царила тишина. Фэншо пожал плечами и кивнул.

– Тысяча фунтов! Кто больше?

Он обежал глазами зал и увидел сигнал, посланный с противоположной стороны от того места, где сидел Фэншо. Никто больше, кроме него, не заметил этого сигнала, точно его и не было вовсе. Но даже еле заметное подмигивание глазом принималось здесь во внимание, а потому никто и не удивился.

– Одна тысяча пятьсот, от господина в левом ряду!..

Фэншо снова кивнул.

– Две тысячи фунтов! Кто больше?… Так, две пятьсот… и три тысячи.

Фэншо повышал ставки, борясь с фиктивным своим соперником до тех пор, пока сумма не достигла шести тысячи фунтов. Он пользовался репутацией весьма уважаемого галерейщика и забрал картину с собой.

Три дня спустя, быстрее, чем положено в таких случаях, мистер Трампингтон Гор получил чек на сумму пять тысяч с небольшим – стоимость картины минус комиссионные и налог на добавленную стоимость. Он был вне себя от радости.

Бенни Эванс вернулся в Лондон в конце месяца и был счастлив тем, что избавился наконец от удручающей промозглости, царившей в январе в стенах старинного шотландского замка. Он так и не упомянул о своей находке мистеру Мортлейку. А по его молчанию решил, что босс счел его доводы вздорными и что картина была возвращена владельцу.

Апрель

В начале месяца в лондонском мире искусств произошла сенсация. Витрина галереи Фэншо была декорирована черным бархатом. И там, за стеклом, на изящной подставке, красовалась небольшая квадратная картина, ярко, но искусно освещенная двумя лампами и денно и нощно охраняемая двумя высокими и мускулистыми охранниками, специально нанятыми для такого случая. Правда, картина лишилась облупленной позолоченной рамы.

Сама картина, темпера на тополе, выглядела так, словно художник только что закончил писать ее. Так и сверкала свежими красками, хотя нанесены они были пять веков тому назад.

Дева Мария сидела и смотрела чуть вбок и вверх. Точно завороженная, не сводила глаз с архангела Гавриила, принесшего ей радостную весть, что скоро в чреве своем она будет носить сына божьего.

Вызванный через десять дней после аукциона профессор Гвидо Коленсо, виднейший в мире специалист по сиенской школе живописи, без колебаний атрибутировал ее, а никто и никогда не подвергал сомнениям суждения Коленсо.

Маленькая табличка внизу гласила коротко и ясно:

«САССЕТА, 1400–1450.»

Стефано ди Джованни ди Консоло, известный больше как Сассета, был первым величайшим живописцем эпохи раннего итальянского Ренессанса. Он основал сиенскую школу, оказал влияние на два последующих поколения сиенских и флорентийских мастеров.

Работ его сохранилось всего несколько, и все они представляли собой фрагменты более крупных алтарных росписей. И ценились они дороже бриллиантов. Знатоков как молнией поразило: в коллекции галереи Фэншо появилось первое отдельное произведение кисти великого мастера под названием «Благовещение».

За десять дней до этого Регги Фэншо договорился о частной сделке, сумма которой превышала два миллиона фунтов. Переговоры состоялись в Цюрихе, после чего личное финансовое положение обеих сторон значительно изменилось.

Художественный мир был просто потрясен этим открытием. И Бенни Эванс не был исключением. Сунулся в каталог от 24 января, но не нашел ни следа. Ни единого упоминания о картине. Спросил, что произошло, и ему объяснили, что лот поступил на аукцион в последнюю минуту. «Дом Дарси» был тот еще гадюшник, и все расспросы Бенни встречали подозрительными и осуждающими взглядами. Поползли сплетни.

– Ты должен был принести ее мне! – злобно прошипел обозленный Себастьян Мортлейк. – Какое еще письмо? Не было никакого письма! Ничего ты мне не передавал. Всего-то и видел, что твое описание и приблизительную оценку. Вице-президент показал.

– Тогда вы должны были видеть, что я предлагал пригласить профессора Коленсо.

– Коленсо? Даже имени его при мне не упоминай! Это поганцу Фэншо пришла мысль о Коленсо. Вот что, парень, ты ее просто упустил. Ясно как божий день. А Фэншо сразу смекнул, что почем, и увел ее у нас из-под носа!

Наверху проходило внеочередное заседание совета директоров. Председательствовал язвительный герцог Гейтсхед, но по-настоящему всем заправлял Перегрин Слейд. Еще восемь директоров сидели вокруг стола и смущенно и сосредоточенно изучали свои ногти. Ни у кого не вызывал сомнения тот прискорбный факт, что могущественный «Дом Дарси» только что потерял полмиллиона комиссионных. А также тот неоспоримый факт, что сотрудники его держали в руках подлинник самого великого Сассеты и не моргнув глазом, отдали его за какие-то жалкие шесть тысяч фунтов.

– Я стою у штурвала этого корабля, а стало быть, вина моя, – тихо произнес Перегрин Слейд.

– Мы все понимаем это, Перри. Но, прежде чем сделать какие-то выводы, позволь все же узнать, как такое могло случиться.

Перегрин глубоко вздохнул. Он знал: от того, что он сейчас скажет, зависит вся его будущая профессиональная жизнь. Им нужен козел отпущения. Но он вовсе не собирался становиться этим козлом. Он также прекрасно понимал, что увиливания и увертки ни к чему хорошему не приведут.

– Вы все, конечно, знаете, что мы предоставляем гражданам услуги по оценке. Так было всегда. Это традиция «Дома Дарси». У нее есть сторонники, но есть и противники. Но что правда, то правда – это отнимает страшно много времени. Изредка какой-нибудь никому не известный человек приносит нам настоящее сокровище. Мы идентифицируем этот предмет искусства, подтверждаем его аутентичность и продаем за внушительную сумму, от которой, как вы прекрасно понимаете, зависит наше благосостояние. Но большинство так называемых поступлений «с улицы» есть не что иное, как никому не нужный хлам. Загруженность, огромный объем работ, особенно в предрождественские дни, приводят к тому, что работу эту мы вынуждены поручать младшему персоналу, тем оценщикам, которые в отличие от прочих наших сотрудников еще не имеют достаточного опыта. В данном случае мы столкнулись именно с этим. Картину, о которой идет речь, принес какой-то совершенно неизвестный нам персонаж. Он и понятия не имел, чем владеет, иначе бы ее просто не принес. Картина была в совершенно удручающем состоянии, покрыта грязью, под которой ничего не было видно. Однако младший оценщик все же увидел. Вот его отчет.

И с этими словами Перегрин Слейд раздал присутствующим копии оценочного заключения на шесть-восемь тысяч фунтов, изготовленного им самим с помощью компьютера в тихие ночные часы. И все девять членов совета директоров начали читать их в мрачном молчании.

– Как вы только что убедились, мистер Бенни Эванс подумал, что это флорентийская работа, датируется приблизительно 1550 годом, художник неизвестен. И цену проставил умеренную. Но, увы, он ошибался. Это оказалась работа сиенской школы, датируется 1450 годом и принадлежит кисти великого мастера. Впрочем, под слоем грязи увидеть это было сложно. Но отнесся он к осмотру пренебрежительно, спустя рукава. Что, впрочем, не умаляет моей вины. И я считаю, вы вправе поставить вопрос о возможности моего дальнейшего пребывания в совете директоров.

Двое из членов совета демонстративно смотрели в потолок, шестеро отрицательно замотали головами.

– Не пройдет, Перри. Что же касается этого молодого человека, допустившего непростительную небрежность, сам решай, что с ним дальше делать.

Тем же днем Перегрин Слейд вызвал к себе в кабинет Бенни Эванса. Он даже не предложил ему сесть. И заговорил презрительным и сухим тоном:

– Не считаю необходимым объяснять природу, а также степень урона, который был нанесен вами «Дому Дарси». Уволить, и немедленно. Таково было единодушное решение совета директоров.

– Но я не понимаю, за что! – воскликнул Бенни Эванс. – Вы должны были получить мой отчет. Я подсунул конверт вам под дверь. И там черным по белому было написано, что это вполне мог быть Сассета. А также рекомендовано почистить и отреставрировать картину. И о необходимости вызвать профессора Коленсо для консультации. Все это там было!

Слейд холодно протянул ему листок фирменного бланка. Эванс прочел, и на лице его отразилось недоумение.

– Но это не мое. Я этого не писал!

Слейд побелел от ярости.

– Легкомыслие и небрежность – черты в нашем деле непростительные! Но вот чего я категорически не переношу, так это лжи! Ни один человек и никогда не смел так беззастенчиво лгать мне в стенах этого почтенного дома! Ступайте к мисс Бейтс. У нее ваши карточки. Извольте освободить свой стол, и чтоб через час и духу вашего здесь не было! Я все сказал.

Бенни пытался поговорить с Себастьяном Мортлейком. Сердобольный директор слушал его минуту-другую, затем вышел в секретарскую.

– Прошу, поднимите отчеты и оценочные файлы за 22 и 23 декабря, – сказал он Дьердь.

Машина послушно выплюнула несколько листков. Один из них значился под номером «D 1601». Но все, что было написано там, Бенни Эванс только что видел в офисе Слейда.

– Компьютеры не лгут, – поучительно заметил Мортлейк. – Так что прошу на выход, молодой человек.

Бенни Эванс никогда не был отличником в школе и почти ничего не смыслил в компьютерах, но дураком его никак нельзя было назвать. И, едва оказавшись на улице, он понял, как все произошло и почему. Он также понимал, что все против него и что ему уже больше никогда не суждено работать в мире искусств.

И все же у него оставался один, но преданный друг. Сьюзи Дей была кокни, и ее панковская прическа и намазанные зеленым лаком ногти никак не могли вызвать одобрения в тех кругах, где работал ее Бенни. Зато самому Бенни все это очень нравилось, а он нравился ей. И она внимательно выслушала его рассказ о том, что произошло.

Ее знания об изобразительном искусстве, выраженные в письменном виде, могли бы уместиться на почтовой марке, зато она обладала другим талантом и в этом являла полную противоположность Бенни. Она была ярким представителем компьютерного поколения. Если бросить только что вылупившегося утенка в воду, он поплывет. Так и Сьюзи, впервые запустившая пальчик в киберпространство еще в школе, где она увлекалась компьютерными играми, обрела истинную свою стихию. Было ей двадцать два, и она могла проделывать с компьютером примерно то же, что проделывал Йегуди Менухин со своей «Страдивари».

Работала она на маленькой фирме под началом некогда злостного, а затем исправившегося хакера. Они разрабатывали системы защиты компьютерных данных от нелегального вторжения. Лучший способ справиться с заклинившим замком – это призвать на помощь слесаря. Лучший способ влезть в чужой компьютер – это прибегнуть к услугам тех, кто разрабатывает системы защиты. А Сьюзи Дей как раз и изобретала такие системы.

– Ну и что будешь теперь делать, Бенни? – спросила она, когда ее друг закончил печальное свое повествование.

Он был родом с задворок Бутла, но его прадед был одним из тех простых рабочих парней, которые в 1914 году вызвались идти добровольцами на войну. Во Фландрии они дрались как черти и умирали как герои. Из двухсот добровольцев с войны вернулись только шестеро, в том числе и прадед Бенни Эванса. А старые гены, как известно, живучи.

– Я достану эту задницу, Слейда. Я его живьем сожру! – сказал он.

Ночью, уже в постели, Сьюзи, что называется, осенило:

– А знаешь, должен быть еще один человек, которому ой как не понравится эта история.

– Кто же?

– Прежний владелец.

Бенни резко сел.

– Ты права, девочка. Его кинули на два миллиона фунтов. А он об этом, скорее всего, и не подозревает.

– Кто он?

Бенни пытался вспомнить.

– Да, я видел квитанцию. Некий Т. Гор.

– Телефон?

– Не был указан.

– Адрес?

– Не помню.

– Где хранятся сведения о поступлениях?

– В базе данных. Есть специальный файл под названием «Вендор рекордс».

– Доступ у тебя к нему есть? Пароль знаешь?

– Не-а.

– А кто знает?

– Ну, наверное, начальство.

– Мортлейк?

– Конечно. Себ имеет право запросить любые нужные ему данные.

– Тогда вставай, Бенни, рыбка моя! Придется нам с тобой немного поработать.

Через десять минут она подобралась к базе данных «Дарси». База данных запросила идентификацию пользователя. Рядом со Сьюзи лежал листок бумаги. Как же идентифицирует себя Себастьян Мортлейк? Просто «С», «Себ» или вводит полное имя, «Себастьян»? Набирает заглавными буквами, маленькими или же использует и те и другие? Стоит ли между именем и фамилией точка, тире, или же ничего не стоит?

Всякий раз Сьюзи использовала новый формат, и раз за разом ошибалась – база данных «Дарси» отвергала все ее поползновения. Она молилась лишь об одном: только бы не перешагнуть предела допустимости ошибочных форматов, иначе сработает система безопасности, используемая в компьютерах «Дома Дарси», и все контакты станут невозможны. Но, к счастью, специалист, устанавливавший эту систему, считал всех искусствоведов полными чайниками и не от мира сего и вполне допускал, что они могут позабыть собственные коды доступа. А потому связь не оборвалась.

И вот на пятнадцатой попытке ей это удалось. Директор отдела старых мастеров обозначался, как «себ-морт»: все буквы маленькие, имя сокращено, дальше дефис, от фамилии осталась лишь половинка. База данных «Дарси» приняла этот код и попросила назвать код доступа.

– Большинство людей используют что-то близкое и дорогое их сердцу, – сказала Сьюзи. – Имя жены, любимой собачки, название места, где родились или живут, цифру, которая им нравится.

– Себ холостяк. Живет один, никаких домашних животных у него нет. Живет лишь ради картин.

Они начали с итальянского Ренессанса, потом перешли к мастерам голландской и фламандской школ, потом – к испанским мастерам. И вот весенней ночью, где-то в начале пятого, Сьюзи наконец получила заветный код. Мортлейк был не только «себ-морт», но и «ГОЙЯ». База данных спросила, что именно хочет она узнать. И она запросила имя и адрес владельца поступления под номером «D 1601».

Компьютер в Найтсбридж порылся в памяти и выдал ей следующее:

«Мистер Т. Гор, 32 Чесхант Гарденс, Уайт Сити, W. 12».

Она стерла все следы своего вторжения и выключила компьютер. Им еще удалось часа три поспать.

До дома, где проживал владелец картины, было примерно с милю, и они проделали этот путь по начавшему просыпаться городу на мотороллере Бенни. Перед ними предстал квартал унылых панельных домов. Мистер Т. Гор проживал на первом этаже, подошел к двери в старом испанском халате.

– Мистер Гор?

– Он самый, сэр.

– Позвольте представиться, я Бенни Эванс. А это моя подруга Сьюзи Дей. Я из… я работал в «Доме Дарси». Вы тот самый джентльмен, который принес и сдал им в ноябре на продажу маленькую старую картину в позолоченной раме?

Трампингтон Гор заволновался.

– Да, приносил. А что случилось? Ее продали в январе, с аукциона. Надеюсь, она не оказалась подделкой?

– О, нет, мистер Гор, ни в коем случае. Никакая не подделка, скорее, обратное. Знаете, на улице как-то прохладно. Нельзя ли нам войти? Я должен вам кое-что показать.

Гостеприимный Трампи не только впустил их, но и предложил по чашечке чая. Получив три месяца тому назад пять тысяч фунтов, он уже мог позволить себе не заваривать один пакетик дважды. И вот пока молодые люди пили чай, он читал статью на целую полосу в «Санди таймс», которую принес ему Бенни. Челюсть у него отвалилась.

– Так это она? – И он ткнул пальцем в цветной снимок с изображением картины.

– Она, мистер Гор. Ваша старая картина, которую вы хранили завернутой в мешковину. Почищенная, отреставрированная и идентифицированная, как очень редкий подлинник самого великого Сассеты. Сиенская школа, приблизительная дата написания 1425 год.

– Два миллиона фунтов!.. – выдохнул актер. – О боже мой, господи! Если б я только знал! Если бы в «Дарси» знали!..

– Все они знали, – сказал Бенни. – По крайней мере, подозревали. Я был оценщиком. Я их предупредил. Вас обвели вокруг пальца, а меня вышвырнули на улицу. И все это дело рук человека, заключившего тайную сделку с владельцем другой галереи.

И он рассказал ему все с самого начала, с того дня, когда осталось провести оценку последней части поступлений, а директор страшно торопился уехать на рождественские каникулы. Закончил, и в комнате воцарилась тишина. Актер не сводил глаз со снимка «Благовещения» в газете.

– Два миллиона фунтов, – тихо пробормотал он. – Да на эти деньги я бы смог жить безбедно и счастливо до конца своих дней. Нет, определенно, существуют какие-то законы и…

– Дерьмо все эти ваши законы! – вставила Сьюзи. – Записи свидетельствуют лишь об одном. В «Дарси» ошиблись с определением и оценкой картины, а Фэншо приобрел ее совершенно законным путем и вышел победителем. Такое случается. И никакие законы тут не помогут.

– Скажите-ка мне вот что, – начал Бенни. – В бланке, который вы заполняли, в графе «Профессия» значится: актер. Это правда? Вы действительно актер?

– Вот уже тридцать пять лет, молодой человек. Снялся более чем в сотне фильмов.

Он не удосужился упомянуть о том, что все его появления на экране длились самое большее десять секунд.

– То есть вы можете свободно сойти за совсем другого человека?

Трампингтон Гор торжественно поднялся из кресла. Сама поза воплощала сдержанное достоинство, насколько позволял рваный махровый халат.

– Я, сэр, могу сойти за кого угодно, в любой компании. Меня везде примут за своего. Это мое ремесло. Если точней, это единственное, что я умею делать по-настоящему.

– Дело вот в чем, – сказал Бенни. – У меня тут возникла одна идейка…

Минут двадцать он излагал им свою идею. А когда закончил, сразу стало ясно, что актеру она понравилась.

– Месть, – пробормотал он. – Блюдо, которое лучше есть холодным. Да, след уже успел остыть. Слейд не ждет от нас ничего подобного. Думаю, мой юный друг Бенни, мы с вами только что стали партнерами.

Он протянул Бенни руку. Они обменялись рукопожатием. Сьюзи положила свою руку с зелеными ногтями сверху.

– Один за всех, и все за одного!

– Неплохо сказано, – кивнул Бенни.

– Это Д'Артаньян, – пояснил Трампи.

Бенни удрученно покачал головой:

– Никогда не был силен во французских импрессионистах.

Весь остаток апреля они трудились, не покладая рук.

Скинулись и провели необходимые расследования. Бенни нужно было получить доступ к файлу с частной корреспонденцией Перегрина Слейда, к его личной электронной почте.

Сьюзи поручили войти в систему «Дома Дарси» через личную секретаршу Слейда, мисс Присциллу Бейтс. Определить код ее электронной почты особого труда не составляло. Ключом к базе ее данных служило: «П-Бейтс». Проблема заключалась в коде доступа.

Май

Трампингтон Гор следовал за мисс Бейтс точно тень день за днем, всякий раз в совершенно новом образе, чтобы она не заподозрила слежки. Наконец он выяснил ее домашний адрес, в районе Чим, и тут за дело взялся уже Бенни. Совершил ночной налет на мусорный бак возле ее дома и унес с собой целый пакет с мусором. Однако это мало что дало.

Жизнь мисс Бейтс вела уединенную и самую высоконравственную. В расходах была экономна. Ее маленькая квартирка блистала чистотой. Ездила на работу поездом, а потом – подземкой, до станции Найтсбридж, последние пятьсот ярдов шла пешком. Покупала газету «Гардиан» – они попробовали слово «Гардиан», но не сработало. Отпуск проводила в семье замужней сестры во Фринтоне.

Выяснилось это из письма, обнаруженного в мусорном баке, но и слово «Фринтон» тоже не сработало. Там также обнаружили шесть пустых банок из-под «Вискас».

– У нее есть кошка, – сказала Сьюзи. – Интересно, как же зовут эту тварь?

Трампи вздохнул. Это означало еще одну поездку в Чим. Он появился там в субботу, зная, что она дома, и стал изображать торговца принадлежностями для домашних животных. И вот удача и счастье – она заинтересовалась специальной подставкой для заточки когтей, которая не раз выручала хозяев котов и кошек, иначе бы их любимцы ободрали все обои и мебель в доме.

Он стоял в дверях в массивных темных очках, щеря в улыбке фальшивые пластиковые зубы, и тут из гостиной вальяжной походкой вышел огромный разноцветный кот и подозрительно уставился на пришельца. Он стал восхищаться красотой животного, ласково называя его «кисочкой».

– Иди сюда, Аламейн, иди к мамочке! – позвала кота мисс Бейтс.

Эль-Аламейн, Северная Африка. Там в 1942 году состоялось сражение, в котором погиб ее отец, когда ей самой был всего годик. Сьюзи тут же проверила, и оказалось, что это слово и есть код доступа. Итак, чтоб войти в базу данных «Дарси», мисс Присцилла Бейтс, личная и преданная секретарша Перегрина Слейда, использовала следующий набор: «П-Бейтс АЛАМЕЙН». И с его помощью могла проникнуть во все тайны частной переписки босса по электронной почте. Прикинувшись мисс Бейтс, Сьюзи выкачала примерно с сотню частных писем.

Целую неделю Бенни занимался их анализом.

– У него есть друг, ведет колонку новостей из мира искусств в «Обсервер». Вот три письма от одного и того же человека, звать Чарли Доусон. Человек весьма осведомленный. Время от времени сообщает Слейду, о чем говорят в «Кристис» и «Сотбис». Полагаю, что далеко не бесплатно. Что ж, этот подойдет.

И вот Сьюзи сочинила на компьютере письмо Перегрину Слейду от Чарлза Доусона. Но отправлять его пока не стали. Бенни же меж тем изучал каталог, составленный «Домом Дарси» для следующего аукциона, который должен был состояться 20 мая. Посвящен он был почти исключительно голландским и фламандским мастерам старой школы. И вот наконец указал на цветную иллюстрацию, где изображалась маленькая картина маслом на холсте.

– Вот эта, – сказал он.

Трампи и Сьюзи подошли и уставились в каталог. То был натюрморт: бело-синяя дельфтская ваза с малиной стояла на самом краю старинного стола, рядом лежали несколько раковин.

– Кто, черт возьми, этот Корте? – спросил Трампингтон Гор. – Лично я о нем никогда не слышал.

– О нем вообще немногие слышали, Трампи. Не такой уж выдающийся художник. Мидлбургская школа, Голландия, середина семнадцатого века. Его кисти принадлежат около шестидесяти подобных натюрмортов, разбросанных по всему миру. Так что тоже своего рода раритет. Он всегда писал примерно одно и то же. Клубника, малина, спаржа, иногда рядом раковины. Довольно скучный, на мой взгляд, художник, но и у него имеются свои поклонники. Так, теперь посмотрим, во сколько они там его оценили.

В каталоге была указана приблизительная стоимость – от 120 до 150 тысяч фунтов.

– Но почему именно Корте? – спросила Сьюзи.

– Да потому, что есть в Голландии один мультимиллионер, он просто помешан на Корте. На протяжении многих лет собирает картины своего соотечественника. Сюда он, конечно, не приедет, но обязательно пришлет своего представителя. С незаполненным банковским чеком в зубах.

Утром 20 мая «Дом Дарси» при большом стечении народа начал аукцион. Его снова проводил лично Перегрин Слейд. Он спустился вниз, в зал, проследить за подготовкой, когда его секретарша приняла поступившее электронной почтой письмо. Было девять утра. Аукцион начинался в десять. Она прочла письмо и, сочтя, что это может быть важным, сделала копию с помощью лазерного принтера. Взяла копию, заперла кабинет и пошла искать своего начальника.

Слейд проверял, как работает установленный на трибуне микрофон. Поблагодарил секретаршу и пробежал послание глазами. Было оно от Чарли Доусона и действительно оказалось важным.

«Перри, дорогой, вчера случайно услышал за обедом, что наш город посетил небезызвестный Мартин Гетти. Поселился у друзей, желает остаться инкогнито.

Тебе, вероятно, известно, что у него в Кентукки крупнейший в мире конный завод, где разводят самых породистых лошадей. Имеется у него и частная коллекция живописи, которой никто никогда не видел. И вот я подумал, что он прибыл в Лондон, имея какой-то свой особый интерес.

Удачи! Чарли».

Слейд сунул письмо в карман и вышел в вестибюль, где сидевшие за столиком девушки выписывали карточки потенциальным покупателям. Если покупатель не был хорошо известным в «Доме» лицом и частым участником аукционов, ему полагалось заполнить специальный бланк, а затем девушки выдавали ему пластиковую карточку участника с номером.

Тем самым как бы подтверждалось намерение активно участвовать в торгах, к тому же, что куда важней, это помогало окончательно определить сделавшего большую ставку покупателя – по номеру. В бланках указывались имя, адрес и банк.

Было еще рано, четверть десятого. И к этому времени девушки успели заполнить всего лишь десять бланков. Ни в одном их них Мартин Гетти не значился. Но Слейд прекрасно понимал, что мультимиллионер вряд ли будет выступать под собственным именем. Перемолвившись с хорошенькими девушками парой слов, он вернулся назад, в зал.

Без четверти десять к столику приблизился небольшого роста скромно одетый мужчина.

– Желаете принять участие в торгах, сэр? – осведомилась одна из них.

– Само собой, молодая леди.

Типично южный, ленивый и гнусавый акцент.

– Ваше имя, сэр?

– Мартин Гетти.

– Адрес?

– Здесь или дома?

– Постоянный адрес, будьте так добры.

– Бичем Стад, Луисвилль, штат Кентукки.

И вот американец взял свою карточку и пошел в зал. В этот момент Перегрин Слейд уже собирался подняться на трибуну. И только ступил на первую ступеньку, как кто-то робко потянул его за рукав пиджака. Он глянул вниз. Глаза девушки радостно сияли.

– Мартин Гетти. Коротышка, волосы седые, козлиная бородка, потрепанный пиджак, – она огляделась по сторонам. – Занял место в третьем ряду с конца, возле центрального прохода, сэр.

Слейд расцвел в улыбке и продолжил подъем на свой Олимп. Аукцион начался. Лот под номером 18, полотно Класа Молинера, ушел за весьма кругленькую сумму, и сидевший внизу клерк прилежно строчил что-то в журнал. Рабочие вносили все новые шедевры, большие и маленькие, устанавливали на подставки рядом и чуть ниже трибуны. Торги шли своим чередом. Американец в них пока не участвовал.

Два Томаса Хермана ушли с молотка, за ними настал черед Корнелиса де Хема, вокруг которого развернулась нешуточная борьба, в результате чего он ушел по цене, вдвое превышающей стартовую, а американец по-прежнему не называл ставок. Слейд знал в лицо по меньшей мере две трети присутствующих и разглядел в зале молодого дилера из Амстердама по имени Ян де Хофт. Но для чего сюда явился этот американский богатей? Ну и пиджачок на нем, вот уж действительно замаскировался. Неужели вообразил, что может обвести вокруг пальца такую стреляную птицу, как он, великий и неподражаемый Перегрин Слейд?… Лотом под номером 102 шел натюрморт Адриана Корте. Появился он на сцене ровно в четверть двенадцатого.

Борьба разгорелась между семью участниками. Пятеро отступили после того, как с трибуны прозвучала сумма в сто тысяч фунтов. Тут поднял руку голландец. Слейд прекрасно знал, кого представляет этот дилер. Состояние в триста миллионов, сколоченное на производстве пенистого пива «Ларджер». На ста десяти тысячах фунтов возник новый участник, но тут же сломался на ста двадцати. Оставшийся, лондонский агент, сражался теперь с невозмутимым голландцем. Но де Хофт его поборол. Чековая книжка у него была толще.

– Итак, сто пятьдесят тысяч фунтов! Кто больше? Сто пятьдесят?…

Американец поднял голову и карточку. Слейд не сводил с него глаз.

Стало быть, хочет Корте для своей коллекции в Кентукки. О, радость! О, неиссякаемая жажда наживы! Он обернулся к голландцу:

– Вам вызов, сэр. Сто шестьдесят тысяч фунтов, от джентльмена вон в том ряду, возле прохода.

Де Хофт и бровью не повел. Язык его жестов и телодвижений был очень выразителен. Покосился на мужчину, сидящего у прохода, и кивнул. Слейд прямо похолодел от восторга, но вида не показывал. «Маленький мой простак, – думал он про себя. – Ты и понятия не имеешь, с кем связался».

– Сто семьдесят тысяч, сэр. И если вы желаете…

Американец взмахнул карточкой и кивнул. Цены продолжали ползти вверх. Де Хофт утратил обычно присущую ему невозмутимость. Нахмурился и весь напрягся. Он помнил слова патрона: «Постарайся приобрести», но ведь всему есть пределы. Когда цена взлетела до полумиллиона, он выдернул из кармана мобильник, набрал двенадцать цифр и что-то тихо заговорил в трубку по-голландски. Слейд терпеливо ждал. Ему ни к чему вмешиваться в чужие горести. Де Хофт кивнул.

Когда прозвучала сумма в восемьсот тысяч фунтов, в зале воцарилась тишина, как в церкви. Слейд намекнул, что неплохо бы прибавить еще двадцать тысяч. Де Хофт, и без того не слишком румяный, побелел как полотно. Время от времени что-то говорил в мобильник и продолжал торговаться. На миллионе фунтов в нем возобладал присущий голландцам здравый смысл. Американец поднял голову и еле заметно кивнул. Голландец отрицательно помотал головой.

– Продано! За один миллион фунтов, джентльмену с карточкой под номером двадцать восемь! – провозгласил Слейд.

По залу прошелестел дружный вздох облегчения. Де Хофт выключил мобильник, окинул злобным взглядом американца и вышел.

– Лот 103, – с делано невозмутимым видом объявил Слейд. – Пейзаж кисти Антонио Паламедеса.

Американец, к которому были прикованы взгляды всех присутствующих, поднялся из кресла и вышел. Его сопровождала бойкая молоденькая красотка.

– Поздравляю, сэр! Вы ее получили! – восклицала она.

– Да, славное выдалось утречко, – прогнусавил кентуккиец. – Не подскажете, где тут мужчине можно руки помыть?

– В смысле туалет? Прямо по коридору, вторая дверь справа.

Она видела, как он скрылся за дверью туалета вместе с объемистой дорожной сумкой, с которой не расставался все утро. Девица осталась ждать в коридоре. Когда он выйдет, она проводит его в специальный отдел для улаживания всех утомительных формальностей.

Оказавшись в туалете, Трампингтон Гор достал из сумки портфель телячьей кожи и черные оксфордские полуботинки на шнурках и высоких каблуках. Через пять минут от козлиной бородки и седого парика не осталось и следа. То же самое случилось и с коричневыми слаксами, и поношенным пиджаком. Все эти предметы отправились в дорожную сумку, а саму сумку он выбросил через окно во двор, где внизу поджидал Бенни. Тот подхватил ее и ушел.

Две минуты спустя из туалета вышел типично английский лощеный джентльмен с гладко прилизанными черными волосами и в очках в золотой оправе. Он был дюйма на два выше американца и одет в прекрасного покроя костюм в тонкую полоску, правда, взятый напрокат. Развернулся на каблуках и прошел совсем рядом с хорошенькой девицей.

– Чертовски интересный был сегодня аукцион! – Трампи просто не вынес искушения. – Видели, как этот американский парень урвал свое?

Он кивком указал на дверь туалета и удалился неспешной походкой. Девушка продолжала ждать.

Прошла неделя, прежде чем разразился грандиозный скандал. Но когда он разразился, все только об этом и говорили.

Многочисленные запросы и проверки выявили, что, хотя династия Гетти и насчитывала немало членов, среди них не было ни одного Мартина. Мало того, ни один из Гетти никогда не жил в Кентукки и не разводил жеребцов. «Дом Дарси» и Перегрин Слейд стали постоянным объектом самых злых насмешек.

Впавший в отчаяние вице-президент пытался уговорить Яна де Хофта, представителя солидной фирмы «Ван Ден Босх», сойтись на миллионе. Тот и слышать не желал.

– Я мог получить натюрморт за сто пятьдесят тысяч, если б не эта ваша подставка, – сказал он ему по телефону. – Так что предлагаю остановиться на этой цене.

– Я свяжусь с владельцем, – обещал ему Слейд.

Владельцами оказались наследники недавно почившего в бозе немецкого аристократа, который, как выяснилось, был офицером танкового корпуса СС, действовавшего на территории Голландии во время войны. Несчастливое совпадение – это бросало тень на репутацию «Дома Дарси». Ибо сразу же возникал вопрос, каким образом во владении этого немца оказалась целая коллекция голландской живописи? Но старик еще при жизни клялся и божился, что начал собирать голландских мастеров задолго до войны, причем на каждую работу у него сохранились бумаги. Мир искусств вечно полон разных тайн и загадок.

Интересы наследников представляла адвокатская фирма из Штутгарта, с ней и пришлось иметь дело Перегрину Слейду. Любой разъяренный немецкий законник – зрелище не для слабонервных, а уж Бернд Шлиманн, глава фирмы, будучи шести футов и пяти дюймов росту, являл собой поистине устрашающую фигуру, даже когда пребывал в умиротворенном состоянии духа. В деталях узнав о том, что произошло с собственностью его клиента в Лондоне и о стартовой цене в сто пятьдесят тысяч фунтов, он впал в неописуемую ярость.

– Nein! – громовым голосом вопил он в телефонную трубку. – Nein! Vollig ausgeschlossen! Мы ее отзываем!

И Перегрин Слейд выглядел полным дураком. Особую злость почему-то вызывала у него эта история с туалетом. Через полчаса девушка заподозрила неладное и попросила коллегу-мужчину зайти туда. В туалете не оказалось ни души. Девушка подробно описала выходившего оттуда мужчину. Но он ничуть не походил на самозванца Гетти.

Слейд взялся за Чарли Доусона. Тот был удивлен и раздосадован сверх всякой меры. Никакого письма он не посылал, о Мартине Гетти сроду не слыхивал. Тогда ему показали его же письмо, полученное по электронной почте. Согласно всем признакам, оно было отправлено из его процессора, однако установщик всей базовой системы «Дарси» признавал, что любой мало-мальски грамотный хакер мог ее взломать. Только тут до Слейда по-настоящему дошло, что его крупно подставили. Но кто и почему?…

Едва он успел отдать распоряжение инженеру-компьютерщику превратить систему «Дарси» в подобие Форт-Нокс,[2] как его вызвали в офис герцога Гейтсхеда.

Его светлость, может, и не так шумно выражал свое негодование, как герр Шлиманн, но гнев его был столь же неукротим. Он стоял спиной к двери, когда Слейд, услышав команду «Войдите», повиновался. Председатель стоял у окна и смотрел на крышу «Харродз»,[3] что находился в пятистах метрах от их здания.

– Ничего хорошего, мой дорогой Перри, – не оборачиваясь, произнес он. – Ровным счетом ничего. Есть в этой жизни несколько вещей, которые противны природе человека. И одна из них – это когда над тобой смеются.

Он отвернулся от окна, направился к столу красного дерева в георгианском стиле и, опершись о него, поднял на Слейда сердитые голубые глаза.

– Человек идет к себе в клуб, и там над ним смеются. Смеются, причем в открытую, дорогой мой старина, вот так.

Столь ласковое обращение показалось подозрительным.

– Ну а ты, конечно, делаешь вид, что ничего не знаешь и не понимаешь, – заметил Слейд.

– А что мне еще остается?

– Это был самый настоящий саботаж. – И Слейд протянул председателю несколько листков бумаги.

Герцог даже немного отпрянул, но потом взял себя в руки, выудил из нагрудного кармана очки и стал читать.

Первым документом было поддельное письмо от Чарли Доусона. Вторым – письменное показание под присягой, что он никогда не посылал этого письма. Третий являл собой показания крупнейшего специалиста в области компьютерной техники, общий смысл которых сводился к тому, что лишь гений в области компьютерных технологий мог создать это письмо и запустить его в личную электронную почту Слейда.

Имелись также показания двух девушек, работавших в тот день на аукционе. Одна в деталях описывала зарегистрировавшегося у нее американца, вторая рассказала историю его исчезновения.

– Есть соображения на тему того, кем мог быть этот мошенник? – спросил герцог.

– Пока нет. Но я твердо вознамерился выяснить.

– О, прошу тебя, займись этим, Перри. И безотлагательно. А когда найдешь его, постарайся упечь за решетку. А если не получится упечь, чтоб и на милю к нам не приближался. В любом случае, надо оградить наш «Дом» от посягательств такого рода. Я же тем временем попытаюсь успокоить совет директоров. В очередной раз.

Слейд уже собрался было удалиться, но тут герцог задумчиво добавил:

– После той истории с Сассетой, а теперь еще и этой, нам необходимо предпринять нечто экстраординарное, чтобы спасти нашу репутацию. Держи глаза и уши открытыми, выискивай такую возможность. В противном случае совет директоров может счесть твою персону… нежелательной в таком сложном бизнесе. Вот, собственно, и все, мой дорогой Перри.

Слейд вышел из кабинета, чувствуя, как дергается веко правого глаза. Этот нервный тик случался у него всякий раз, когда он испытывал стресс или сильное волнение.

Июнь

Нельзя сказать, чтоб у Слейда не было совсем уж никаких соображений по поводу случившегося. Некто нанес большой ущерб «Дому Дарси». Следует искать мотив. Того, кому это выгодно. Но выгоды никакой, если не считать того, что натюрморт Корте уйдет теперь к другим аукционистам. Возможно, это дело рук их конкурентов?

Если не выгода, то месть. Кто мог держать на него такую злобу, кто мог знать, что на аукционе будет присутствовать представитель «Ван Ден Босх», готовый сражаться за Корте с помощью толстой чековой книжки?

Обоим этим требованиям отвечал Бенни Эванс. Но так называемый Мартин Гетти вовсе не был похож на Бенни Эванса, даже отдаленно не напоминал. Однако достаточно вспомнить, как он себя вел. Сидел себе тихо, не высовывался, пока с молотка не пошел Корте. Стало быть, это его сообщник. Интересно, были ли у этого сообщника свои мотивы, или же Эванс просто нанял его?…

2 июня он отправился в «Линкольн Инн», одну из виднейших адвокатских контор Лондона. Сэр Сидни Эйвери отложил бумаги и потер переносицу.

– Итак, вы хотите знать, усматривается ли в действиях этого человека преступное нарушение закона?

– Именно.

– Он выдавал себя за несуществующее лицо, так?

– Да.

– Увы, но нарушения закона здесь не усматривается. За исключением тех случаев, если он делал это с целью извлечь выгоду обманным путем.

– Но всему этому маскараду предшествовало фальшивое письмо.

– Но оно могло служить и предупреждением.

Про себя сэр Сидни уже решил, что все это не более чем злой розыгрыш. Такого рода байки хорошо идут за обедом где-нибудь в судебном присутствии. Но мыслей своих он не выдавал и смотрел серьезно и мрачно, точно столкнулся с массовым убийством.

– Скажите, он хоть раз упомянул или намекнул на то, что принадлежит к могущественному и знаменитому клану Гетти?

– Ну если и да, то косвенно.

– И вы решили, что принадлежит?

– Полагаю, что так.

– Пытался ли он забрать с собой картину этого голландца или какую-либо другую картину?

– Нет.

– У вас имеются соображения, кто бы это мог быть?

– Нет.

– Допускаете ли, что это было делом рук какого-либо обиженного и уволенного сотрудника вашей фирмы?

– Лишь одного, но его в зале не было.

– Вы уволили этого сотрудника?

– Да.

– На каких основаниях?

Слейду вовсе не хотелось пускаться в подробности и описывать историю с картиной Сассета.

– За некомпетентность.

– Он мог быть компьютерным гением?

– О, нет. Он почти совсем не умел пользоваться компьютером. Зато был ходячей энциклопедией по части старых мастеров.

Сэр Сидни вздохнул:

– Не хотелось бы вас разочаровывать, но не думаю, что ребят в синей униформе заинтересует это дело. И прокурорскую службу – тоже. Из-за отсутствия доказательной базы. Этот ваш артист, который сперва изображал из себя седовласого кентуккийца в старом пиджаке с козлиной бородкой и американским акцентом, мог в любую минуту превратиться в почтенного английского джентльмена в полосатом костюме с иголочки. И даже если бы его выследили, как доказать, что это был именно он? Он оставил отпечатки? Сколько-нибудь разборчивую подпись?

– Да нет. Нацарапал что-то неразборчивое.

– Ну вот, видите. Он будет все отрицать. И полиции просто не за что зацепиться. А ваша уволенная за некомпетентность «энциклопедия» будет твердить, что просто не понимает, о чем это вы говорите. С ним та же проблема. Отсутствие доказательств. К тому же за ними стоит некий анонимный компьютерный гений. Нет, мне очень жаль, но ничего не получится. – Он поднялся и протянул руку. – На вашем месте я бы все это оставил.

Но Перегрин Слейд вовсе не имел такого намерения. Выйдя в мощенный булыжником двор одного из четырех лондонских судебных иннов,[4] он вспомнил слово, которое в разговоре с ним употребил сэр Сидни Эйвери. А именно – артист. Где же он слышал или видел это слово, отчего оно ему так запомнилось?

Вернувшись в офис, он запросил все данные по прежнему владельцу Сассеты. Ну, вот, так оно и есть! В графе «Профессия» значилось: актер. Тогда он связался с одним из самых засекреченных частных детективных агентств в Лондоне. Команда состояла всего из двух человек, оба были бывшими детективами-инспекторами, работали некогда в муниципальной полиции и славились тем, что добивались нужных результатов вдвое быстрей, чем все аналогичные государственные службы. Ответили они ему через неделю, но новостей было мало.

– Мы ровно пять дней следили за подозреваемым Эвансом, ходили за ним буквально по пятам, но не заметили ничего необычного. Жизнь ведет тихую. Ищет работу, связанную с интеллектуальной деятельностью. Один из наших молодых агентов разговорился с ним в пабе. Похоже, он понятия не имеет об этой истории с голландским натюрмортом. Живет по старому адресу, с девицей-панком. У нее столько металла на лице, что может потопить лайнер. Волосы выкрашены пергидролем и торчат клочьями. Словом, мало напоминает компьютерного гения. А что касается актера, так тот, похоже, испарился.

– Но на дворе у нас двухтысячный год! – возмутился Слейд. – Человек не может бесследно исчезнуть!

– Мы тоже так думали, – сказал сыщик. – Мы можем проследить любой банковский счет, любую кредитную карту, документы на машину, водительские права, страховку, найти человека по номеру карточки социального обеспечения. Только назовите – и мы тут же установим адрес владельца. Но только не в этом случае. Он беден, как церковная крыса, у него ничего этого просто нет.

– Ничего?

– Он получает пособие по безработице. Вернее, получал, а теперь перестал. И адрес, который нам дали в отделе соцобеспечения, тот же, что назвали вы. У него есть членский билет «Эквити», профсоюза британских актеров, с тем же адресом. Что же касается остального, то у нас сегодня все внесены в компьютер, кроме мистера Трампингтона Гора. Вот он и ускользнул в какую-то щелку в этой системе – и пропал.

– Но тот адрес, что я вам дал… Вы там были?

– Конечно, сэр. Первым делом наведались. Под видом сотрудников местного городского совета, проверяющих, идут ли в казну отчисления от сдачи квартир внаем. Его там нет. Расплатился и уехал. Сейчас в его квартирке проживает какой-то пакистанец, водитель мини-грузовика.

На этом и оборвался след. И Слейд решил, что, имея в кармане пять тысяч фунтов, актер-невидимка наверняка махнул куда-нибудь за границу. Во всяком случае, об этом свидетельствовали все факты и детали, представленные ему частными сыщиками, что, кстати, обошлось Слейду далеко не дешево.

Сам же Трампингтон Гор находился в тот момент всего в двух милях от него, в кафе на Портобелло Роуд, в компании Сьюзи и Бенни. И все они выглядели обеспокоенными.

– Должно быть, Слейд все же вышел на нас, – сказал Бенни, когда они заказали по бокалу дешевого сухого вина. – Несколько дней тому назад ко мне в баре привязался какой-то тип. Вовлек в беседу. Примерно моего возраста. Пытался завести разговор о том, что случилось на аукционе в «Дарси». Я притворился, что ни черта не знаю и не понимаю. Похоже, сработало.

– А двое каких-то типов ходили за мной по пятам, – пожаловалась Сьюзи. – По очереди. Пришлось отпроситься с работы на два дня. Теперь вроде бы отстали.

– И как же тебе удалось сбросить этот «хвост»? – поинтересовался Трампи.

– Шла по улице, а за мной топал один из них, тот, что помоложе. Тут я обернулась и говорю ему: «Хочешь отсосу за двадцать монет?» Он бросился прочь, сломя голову, только его и видели. Думаю, ему удалось убедить своих, что никакой я не компьютерщик. Компьютерщики такими делами не занимаются.

– Боюсь, что и со мной происходило то же самое, – пробормотал Трампингтон Гор. – Два топтуна (слово это прозвучало несколько странно, поскольку было произнесено голосом сэра Джона Гилгуда) заглянули в мое убогое жилище. Притворились сотрудниками муниципалитета. По счастливой случайности, я как раз в тот момент вживался в свою новую роль, водителя-пакистанца. И все же, думаю, мне надо переехать.

– К тому же у нас кончаются деньги, Трампи. Мои сбережения иссякли, пора платить за квартиру, а брать у тебя больше неудобно.

– О господи, мальчик, о чем это ты! Не надо жалеть. Мы вволю повеселились, вкусили сладость мести. Теперь можно и успокоиться.

– Да, – кивнул Бенни. – Но только этот вонючка Слейд остался на своем месте. Изгадил мне карьеру, сидит на мешке с твоим миллионом. Послушайте, у меня тут возникла одна идейка…

Июль

1 июля директор отдела британской современной и викторианской живописи «Дома Дарси» получил очень вежливое письмо, написанное, судя по всему, школьником лет четырнадцати. Юноша объяснил, что изучает изобразительное искусство с целью получения аттестата об общем среднем образовании и что его особенно интересуют прерафаэлиты. Он спрашивал, где можно посмотреть лучшие работы Россети, Милле и Холмана Ханта.

Мистер Алан Лью-Трейвес был человеком воспитанным и отзывчивым и тут же надиктовал пространное письмо, где подробно объяснял охочему до знаний юноше, что, где и как. А когда письмо было напечатано, собственноручно вывел внизу: «Искренне ваш, Алан Лью-Трейвес».

Самым престижным заведением Лондона по изучению и идентификации произведений изобразительного искусства считался, несомненно, Институт Колберта. И в его подвалах находилась лаборатория, оснащенная по последнему слову науки и техники. Заведовал ею профессор Стивен Карпентер. Он тоже получил письмо. Отправлено оно было студенткой последнего курса, готовящей диссертацию.

Девушка писала, что выбрала своей темой весьма занимательный предмет – самые нашумевшие в двадцатом веке случаи подделок живописных полотен, а также благородную роль науки в деле разоблачения мошенников.

Профессор Карпентер был счастлив ответить ей и предложил прочесть работу собственного сочинения на ту же тему. Книга эта продавалась в киоске, в фойе института. И он тоже подписался под письмом лично.

Седьмого числа того же месяца Бенни Эванс стал обладателем двух подписей и двух образцов почерка.

Сьюзи Дей было известно, что шеф ее некогда являлся одним из самых талантливых хакеров в стране и даже успел отсидеть за это срок. А потом исправился и возглавил фирму, занимающуюся созданием систем безопасности в компьютерной технологии, предотвращающих или блокирующих все попытки хакеров влезть в системы его клиентов.

И вот как-то за ленчем она спросила его, не сталкивался ли он в тюрьме с мошенниками другого рода? Теми, кто занимался подделками почерка. Босс пожал плечами и сделал вид, что никого не знает. Но человек этот был наделен особым мстительным чувством юмора и прекрасной памятью.

Три дня спустя Сьюзи Дей пришла в офис и обнаружила листок бумаги, подсунутый под клавишную доску своего персонального компьютера. Всего два слова: «Питер Каллиграф». А ниже – номер телефона. И больше ничего.

10 июля мистер Трампингтон Гор вошел в «Дом Дарси» через заднюю дверь, которая выходила во двор, где разгружались машины. Дверь запиралась на кодовый замок, но, к счастью, Бенни до сих пор помнил цифры. Слишком часто доводилось ему входить и выходить через эту дверь, торопясь на ленч в дешевое кафе неподалеку.

На актере был темно-желтый халат с логотипом «Дома Дарси» на нагрудном кармане. В точности такие же красовались на всех рабочих и посыльных. А в руках он нес картину, написанную маслом. Было как раз время обеденного перерыва.

Посыльный в фирменном халате с картиной в руках, не вызывая никаких подозрений, прошел по коридорам аукционного дома, и на него обратили не больше внимания, чем на каплю дождя во время грозы.

Десять минут, несколько извинений, и вот Трампи нашел пустующий кабинет. Вошел, запер за собой дверь и принялся шарить в ящиках письменного стола. А когда вышел – тем же путем, что и вошел, – в руках у него, помимо картины, было два фирменных бланка для писем «Дома Дарси» и два чистых конверта с логотипом того же заведения.

Четыре дня спустя, предварительно наведавшись в Институт Колберта в качестве туриста, он снова посетил его, только на этот раз облаченный в фирменный халат тамошних разнорабочих и посыльных. И проделал тот же самый трюк. И снова остался незамеченным.

К концу июля Питер Каллиграф за умеренное вознаграждение в сто фунтов сотворил два письма и лабораторный отчет.

Бенни же большую часть месяца провел в слежке за человеком, о котором слышал и знал давно, чье имя в мире искусств всегда произносилось испуганным и благоговейным шепотом. К великому своему облегчению, он обнаружил, что этот легендарный старик все еще жив и влачит почти нищенское существование в Голдерс Грин. Колли Бернсайд вошел в анналы как величайший мастер подделки знаменитых полотен.

Много лет тому назад он был чрезвычайно одаренным молодым художником, принадлежал к кругу лондонской богемы послевоенных времен, был постоянным посетителем клуба «Колони» и студий в Бейсуотер, непременным участником артистических тусовок в районе Квинзуэй.

С кем он только не был знаком в те незабвенные годы молодости! С Фрейдом, Бэконом, Спенсером, даже с малышом Хокни. Они стали знаменитостями, он – нет. А затем вдруг обнаружил в себе совсем особый и выдающийся талант. Пусть он не мог создавать оригинальные работы, которые охотно раскупали бы любители живописи. Зато он способен создавать шедевры, написанные другими.

Он изучил старинную технику живописи, состав красок, которыми пользовались несколько веков назад. Знал, что в темперу надо непременно подбавлять яичный желток, умел искусно состарить любую работу с помощью чая и вина. Но, к сожалению, сам вскоре охладел к чаю и всем напиткам стал предпочитать именно вино.

Он успел создать свыше сотни полотен, писал и маслом по дереву, копировал самых разных мастеров от Веронезе до Ван Дейка. Буквально накануне того дня, когда его схватили, похвалялся тем, что до обеда может состряпать вполне приличного Матисса.

Творить после обеда стало теперь проблематично. И виной тому, как он сам выражался, был его «маленький друг». Этот приятель и возлюбленный Колли был рубинового цвета, жидкий и произрастал на холмах Бордо. Наверное, и попался Бернсайд только потому, что пытался продать что-то нарисованное после обеда.

Весь возмущенный и униженный мир искусств требовал наказать мошенника по всей строгости закона. И Колли увезли в огромное серое здание с решетками на окнах, где тюремщики и прочие нехорошие и злые дяденьки приняли его с распростертыми объятиями.

Понадобилось немало лет, чтоб распознать, сколько именно творений Бернсайда украшают стены галерей и домов любителей изобразительного искусства. А самому Колли обещали изрядно скостить срок, если он скажет им все. Отсидев положенное, он вышел из тюрьмы и оказался в полном забвении. Единственным источником скудного заработка были наброски и скетчи, которые он рисовал на улице и продавал туристам.

На встречу со стариком Бернсайдом Бенни захватил Трампи, считая, что эти двое скорее найдут общий язык. И они его нашли, два отвергнутых таланта. Колли Бернсайд внимательно слушал и смаковал настоящее французское «От Медок», которое принес ему Бенни. Оно разительно отличалось от дешевого чилийского «Мерло», что он привык покупать в магазинах системы «Теско».[5]

– Чудовищно, просто чудовищно, мой дорогой мальчик, – заметил он, когда Бенни закончил свое повествование, а Трампи подтвердил, что у него украли целых два миллиона. – И они еще смеют называть меня мошенником! Мне с этими акулами не по пути! А что касается дней давно минувших, так я от этих дел давно отошел. Да и годы уже не те.

– Ваши услуги будут оплачены, – сказал Трампи.

– Оплачены?

– Пять процентов, – сказал Бенни.

– Пять процентов от чего?

Бенни подался вперед и зашептал ему на ухо. Красные ревматические глазки Колли Бернсайда оживились и повеселели. И перед ними возникло волшебное видение – бутылка «Шато Лафит» с жидкостью темно-гранатового цвета, мерцающей и переливающейся в отблесках каминного пламени.

– Да за такие деньги, мой дорогой мальчик, я выдам вам настоящий шедевр. Не один, целых два шедевра! То будет лебединой песней Колли. И пошли все к дьяволу!

Попадались знатокам картины, такие древние и писанные маслом на таких старых досках, что на них с трудом можно было обнаружить хотя бы фрагмент оригинальной краски, а потому они ничего не стоили. А вот доска, на которой их некогда писали, определенную ценность представляла. Именно такую доску и удалось приобрести Бенни за время долгих блужданий по бесчисленным лавкам, претендующим на звание антикварных, хотя никакого антиквариата там не было и в помине, а торговали они просто всяким старым хламом.

В аналогичном заведении он приобрел за десять фунтов совершенно безобразный натюрморт маслом в викторианском стиле. На нем были изображены две дохлые куропатки, свисающие с крючка, и прислоненная к стене охотничья двустволка. Картина называлась «Дичь». Скопировать ее для Колли Бернсайда особого труда не составляло, но при этом он должен был создать полотно, достойное его дарования.

В последний день июля в дочернюю фирму «Дома Дарси», что находилась в Бёри Сент-Эдмундс, Суффолк, и охватывала своей деятельностью три графства в Восточной Англии, явился некий шотландец с рыжими бакенбардами и совершенно невразумительным акцентом.

– Девушка, у меня тут, – сказал он девице, восседавшей за стойкой, – работа огромной ценности. Создана триста лет тому назад моим родным дедушкой.

И он торжественно выложил перед ней натюрморт под названием «Дичь». Девица, даже не будучи экспертом, успела заметить, что куропатки выглядят так, точно их переехал грузовик.

– Хотите оценить ее, сэр?

– Ага. За тем и пришел.

Условий и оборудования для оценки в дочерней фирме не было, а потому все поступления обычно отправляли в Лондон. Девушка приняла картину и прилежно записала все положенные данные о владельце. Посетитель назвал свое имя: мистер Хэмиш Макфи, и адрес в Садбери, и у нее не было никаких оснований ему не верить. Вообще-то по этому адресу находилась редакция местной газеты, и ее владелец любезно согласился принимать и хранить всю поступавшую на имя мистера Макфи почту за весьма скромную плату в десять фунтов в месяц, которая целиком шла ему в карман. И вот первой же оказией викторианский натюрморт был отправлен в Лондон.

Покидая любезную приемщицу, мистер Макфи не преминул заметить, что к шедевру его дедушки прикрепили бирку с инвентарным номером: «F 608».

Август

Месяц август опустошил улицы центрального и западного Лондона, точно по ним пронесся смерч. Туристический бум утих, а люди, жившие и работавшие в городе, разъехались в отпуска и на каникулы. Великое переселение народов. Выбор в этом смысле у высшего эшелона «Дома Дарси» был весьма соблазнителен и разнообразен: виллы в Тоскании, особняки в Дордогне, шале в Швейцарии, яхты в Карибском море.

Мистер Алан Лью-Трейвес был начинающим, но страстным яхтсменом и держал свой кеч[6] на Британских Виргинских островах, где в мертвый сезон судно стояло в доках острова Биф. Три недели отпуска он намеревался провести с пользой и предпринять круиз на юг.

Перегрин Слейд был уверен, что теперь компьютер «Дома Дарси» защищен не хуже, чем Форт-Нокс, но он глубоко заблуждался. Вызванный им техник использовал систему защиты, изобретенную и разработанную не кем иным, как шефом Сьюзи. Кстати, она лично помогала усовершенствовать наиболее уязвимые ее детали. Но кто, как не человек, создавший систему, мог ее перехитрить? Да ему сам бог велел. Что она успешно и сделала. Бенни понадобились данные по местонахождению сотрудников «Дома» в августе, со всеми подробностями и контактными адресами на случай срочной связи. Что он и получил благодаря Сьюзи.

Бенни было известно, что мистер Лью-Трейвес собирается в морское путешествие и оставил два контактных номера, по которым с ним можно было связаться в случае срочной необходимости. Первым был номер мобильного телефона, вторым – частота, на которую он мог настроить свое радио на яхте. Сьюзи изменила каждый из этих номеров всего на одну цифру. В результате мистера Лью-Трейвеса ожидали самые спокойные в его жизни каникулы, никто теперь не мог потревожить его, хотя сам он об этом и не подозревал.

6 августа рыжеволосый шотландец вошел в лондонский офис «Дома Дарси» и потребовал свою картину назад. Никаких возражений это не вызвало. Он подсказал служащему ее инвентарный номер, и через десять минут тот вынес ее из хранилища и передал владельцу.

К вечеру того же дня Сьюзи обнаружила, что в базе компьютерных данных картина исправно зарегистрирована под тем же номером, что поступила она в отделение Бёри Сент-Джеймс на оценку 31 июля и что востребована владельцем назад 6 августа.

Она внесла изменения в последнюю часть этих записей. Теперь получалось, что картину по предварительной договоренности увезли в Институт Колберта. 10 августа мистер Лью-Трейвес, никогда не слышавший о «Дичи» и уж тем более сроду не видевший этого «шедевра», вылетел из Хитроу на Майями. Там его ждал новый рейс – на Сент-Томас и остров Биф, где его поджидала яхта.

Достопочтенный Перегрин Слейд принадлежал к числу тех горожан, что предпочитают не пускаться в августе в путешествия. Ибо в разгар сезона все эти дороги, аэропорты и курорты являют, по его мнению, сущий кошмар. Но и в Лондоне он не остался, поехал в свое загородное имение в Гэмпшире. Леди Элеонор отправилась на виллу к друзьям в Порто Эрколе, а потому он мог побыть один, сполна насладиться купанием в бассейне с подогретой водой, долгими прогулками по живописным окрестностям и вниманием со стороны небольшого, но вышколенного штата прислуги. Его контактные телефоны также имелись в базе данных, но Бенни они и без того были известны.

Слейд отправился в Гэмпшир восьмого. А уже 11 августа он получил письмо, написанное от руки и отправленное из Хитроу. Почерк и подпись были ему знакомы: писал ему мистер Алан Лью-Трейвес.

«Мой дорогой Перри, в спешке отправляю тебе это послание перед самым отлетом. Во всей этой суете, связанной со сборами и подготовкой к сентябрьской распродаже, совсем забыл сообщить тебе следующее.

Десять дней тому назад некий незнакомец принес в отделение Бёри картину на оценку. Ее отправили в Лондон, и я ее видел. Честно говоря, это совершенно чудовищный поздневикторианский натюрморт маслом, где изображены две мертвые куропатки и ружье. Абсолютно бездарный и заслуживающий того, чтоб его без промедления вернули владельцу. Но что-то в нем показалось мне странным. Заинтриговало и насторожило.

Тебе должно быть известно, что поздние викторианцы писали и на дереве, и на полотне. Эта была написана маслом по дереву, но сама доска выглядела очень старой, точно насчитывала несколько веков, когда о викторианцах еще и слыхом не слыхивали.

Я видел такие доски и прежде, чаще всего в отделе Себа. Но это точно не дуб – именно это и показалось мне особенно странным. Скорее, похоже на тополь. И вот я подумал: возможно, какой-то викторианский вандал написал картину поверх некой более ранней работы.

Понимаю, что мог и ошибиться и что вся эта возня лишь напрасная трата времени. Но тем не менее счел необходимым отправить картину в Колберт. И попросить Стивена Карпентера взглянуть на нее и проверить с помощью рентгена. Поскольку меня не будет, а Стив в скором времени тоже собирается уехать в отпуск, я попросил его отправить отчет прямиком тебе, в Гэмпшир.

Увидимся в конце месяца. Искренне твой Алан».

Перегрин Слейд лежал у бассейна в шезлонге и попивал розовый джин. Он перечитал письмо дважды. И его оно тоже заинтриговало. Насчитывающие века доски из тополя никогда не использовались британскими художниками, даже теми, которые писали по дереву. Вообще вся Северная Европа использовала только дуб. На тополе писали итальянцы, и, как правило, чем толще была доска, тем больше веков она насчитывала, поскольку древняя техника распиливания не позволяла резать дерево тонко.

Да и тот факт, что поверх старой картины была написана новая, не являлся чем-то из ряда вон выходящим. История искусств знает немало случаев, когда какой-нибудь бездарный идиот записывал своей мазней работу истинного гения.

Однако благодаря развитию науки и технологии стало возможным определить возраст и даже точную дату создания такой картины по мельчайшим фрагментам дерева, полотна и краски. И идентифицировать не только страну, но иногда даже и школу. А рентгеновский анализ позволял видеть, что изображено под слоем нанесенной поверх краски.

Лью-Трейвес поступил совершенно правильно. Как раз завтра Перегрин Слейд собирался в Лондон, нанести очередной визит Марине. «Можно заодно заскочить и в офис, – подумал он, – проверить последние записи».

Записи подтверждали все, что было написано в письме, отправленном из Хитроу. Некий мистер Хемиш Макфи заходил в дочернее агентство в Бёри и оставил викторианский натюрморт под названием «Дичь». Значился и присвоенный поступлению номер: «F 608».

Записи также показали, что картина прибыла в Лондон 1 августа и отправлена в Институт Колберта 6-го числа того же месяца. На том Слейд и успокоился. Закрыл компьютер и решил, что будет с интересом и нетерпением ждать ответа от легендарного Стивена Карпентера, с которым не имел чести быть знакомым лично.

Взглянув на часы, он отметил, что в Лондоне сейчас шесть вечера. Стало быть, на Карибах уже час ночи. Целый час он пытался дозвониться на мобильный Лью-Трейвесу, а также связаться с ним по радио, но все время попадал куда-то не туда. И вот наконец он оставил эти бесплодные попытки. И отправился на свидание с Мариной.

18 августа в приемную «Дома Дарси» вошел коротышка-посыльный в фирменном халате Института Колберта. В руках он нес небольшую картину в защитной пластиковой упаковке.

– С добрым утречком, красотка, – приветствовал он сидевшую за стойкой девушку. – Велели передать из Колберта, как договорено.

Девушка взирала на него с недоумением. Тогда посыльный выудил из кармана квитанцию и зачитал ей:

– Хранилище «Дарси», инвентарный номер «F 608».

Лицо девушки тут же просветлело. Номер оказался внесенным в компьютер, стоявший на столе рядом с ней.

– Секундочку, – сказала она и вошла в базу данных этого источника мудрости.

Тут все и объяснилось. Она увидела, что единицу хранения под этим номером отправляли в Институт Колберта с целью осмотра с распоряжения отсутствующего ныне директора, мистера Лью-Трейвеса. И вот теперь картину возвращают. И она вызвала своего посыльного.

Бланк о приемке, который протянул ей человек из Колберта, был подписан, завернутую картину унесли в хранилище. Все это заняло несколько минут.

– Прямо не вылезаю из этого здания, – проворчал Трампингтон Гор, выходя на раскаленный солнцем тротуар. – Еще один визит – и придется платить им ренту за свое пребывание.

20 августа в особняк Перегрина Слейда в Гэмпшире был доставлен отчет Стивена Карпентера. Он получил его за поздним завтраком, после приятного и бодрящего плавания в бассейне. И пока читал, яйца всмятку остыли, а на кофе образовалась тонкая пленочка. В письме говорилось следующее:

«Дорогой мистер Слейд, уверен, вы уже знаете о том, что перед тем, как отправиться в отпуск, Алан Лью-Трейвес попросил меня взглянуть на маленькую картину маслом, которая приписывалась к позднему Викторианскому периоду и автором которой считался наш соотечественник.

Должен признаться, я не ожидал столь поразительных результатов. На первый взгляд натюрморт под названием „Дичь“ показался совершенно бездарным и не заслуживающим какого-либо внимания. Жалкая мазня бесталанного любителя, созданная примерно лет сто тому назад. Но написана она была на деревянной доске, что и привлекло внимание Алана. А потому я прежде всего сосредоточился именно на ней. Вынул доску из деревянной рамы и тщательно ее изучил. Тополь, это несомненно, причем очень старый. По краям я обнаружил следы какой-то старинной мастики или клея, это указывает на то, что, возможно, мы имеем дело лишь с фрагментом какой-то более крупной работы, к примеру запрестольного образа, из которого затем изъяли эту часть.

Я отделил от панели крошечный фрагмент дерева и подверг его анализам и тестам с целью определения возраста и места происхождения. Вы, наверное, знаете, что дендрохронология к тополю, как правило, неприменима, поскольку у этого дерева в отличие от дуба нет годовых колец. Однако современной науке известны теперь другие, более совершенные способы и методы. И мне со всей определенностью удалось установить, что этот кусок дерева совместим с теми материалами, что использовались итальянскими живописцами в пятнадцатом и шестнадцатом веках. Дальнейшее обследование под спектромикроскопом позволило обнаружить мельчайшие зарубки и надрезы, которые могла оставить пила для поперечной резки, используемая в те древние времена. Подобные характерные отметины идентичны тем, что в свое время были обнаружены на других досках того же периода, и еще с большей определенностью позволили отнести предмет нашего исследования к пятнадцатому или шестнадцатому веку и работе кисти итальянского мастера.

Несомненно, что викторианский натюрморт, изображающий двух подстреленных уток и ружье, был написан поверх какой-то более ранней работы. Я отделил микроскопический фрагмент краски, такой крохотный, что невооруженным глазом его и не увидишь. И установил, что это вовсе не масляная краска, а темпера. Затем, взяв еще один мельчайший образчик темперы, я подверг его спектральному анализу. Выяснилось, что он представляет собой комбинацию ингредиентов, использовавшихся мастерами означенного периода. И наконец, я обследовал картину с помощью рентгена.

Под викторианским натюрмортом оказалась картина, писанная темперой, и лишь толстый слой масляной краски, нанесенной поверх безымянным викторианским вандалом, помешал рассмотреть ее во всех подробностях и деталях.

На заднем плане сельский пейзаж, характерный для вышеупомянутого периода, – несколько холмов с пологими склонами и отдельно стоящая колокольня. На среднем плане – дорога, ведущая из долины. На переднем плане одинокая фигурка человека в библейских одеяниях, он смотрит прямо на созерцающего эту картину. Не рискнул бы утверждать со всей определенностью, но мне кажется, этот ранее неизвестный шедевр мог бы принадлежать мастеру, творившему во времена великих Чимабью, Дуккио и Джотто.

Искренне ваш, Стивен Карпентер».

Перегрин Слейд сидел точно громом пораженный. Письмо лежало перед ним на столе. Чимабью… О господи! Дуккио… Боже ты мой милостивый! Джотто… дьявол его раздери!..

Левый глаз задергался в нервном тике. Он приложил к веку палец – унять противную дрожь. Что же теперь делать, как лучше поступить?

На память пришли два недавних открытия, сделанных, к его зависти и раздражению, «Домом Сотбис». Один из их оценщиков обнаружил в старинном особняке на побережье в Суффолке как раз такую деревянную доску и сразу угадал руку мастера. Выяснилось, что это Чимабью, ценнейший раритет, и продан он был за несколько миллионов.

А относительно недавно еще один сотрудник «Сотбис» был вызван для оценки коллекции замка Говарда. И вот в заброшенной папке с рисунками и гравюрами он обнаружил изображение скорбящей женщины, обхватившей голову руками. Вызвали эксперта, и тот определил возраст этого рисунка – триста лет и автора – Микеланджело. Попробуйте догадаться, какова была стартовая цена? Восемь миллионов фунтов! А вот теперь и у него, похоже, оказалась в руках бесценная находка, замаскированная под двух дохлых куропаток.

Еще одна операция с участием Регги Фэншо теперь не пройдет, это и ослу понятно. Избавиться от щенка, Бенни Эванса, это одно. А вот с Аланом Лью-Трейвесом такой номер слишком опасен. Совет директоров поверит Алану даже в том случае, если на руках у него не окажется копии отправленного из аэропорта письма. Так что Фэншо никак не подходит. Люди мира искусств не настолько легковерны.

Однако вполне в его силах поднять пошатнувшуюся репутацию «Дома Дарси», вознести ее на прежнюю, почти недосягаемую высоту, а заодно вернуть себе доброе имя. И если ему не светит подарочек, измеряемый шестизначной цифрой, как тогда, к Рождеству, значит, он в своем деле ничего не стоит. И вот Перегрин Слейд быстренько принял душ, побрился, оделся и, усевшись за руль своего «Бентли», помчался в Лондон.

В хранилище не было ни души, и он мог спокойно рыться на полках до тех пор, пока не обнаружил поступление под инвентарным номером «F 608».

Через пузырчатую пластиковую пленку просвечивали две куропатки на крючке. Он отнес картину к себе в кабинет, где собирался осмотреть более тщательно.

Господи, думал он, глядя на натюрморт, какая же безвкусица и безобразие! И, однако, под всем этим… Нет, о том, чтобы выставить ее на аукционе в нынешнем виде, не могло быть и речи. Следует принести в «Дом», а потом обнаружить, как бы случайно.

Но была одна проблема, и весьма серьезная. Профессор Карпентер. Человек с просто кристальной, незапятнанной репутацией. Человек, который наверняка сохранил копию своего письма к нему. Человек, который поднимет шум на весь мир, если Перегрин Слейд посмеет обмануть какого-то несчастного жалкого плебея, владельца этой чудовищной возни.

С другой стороны, Карпентер ведь не утверждал, что скрытая за слоем более поздней краски картина является шедевром, только предполагал. И никто никогда не запрещал аукционным домам спекульнуть. Да, любая спекуляция предполагает риск, и часто он не оправдывается. Что, если он предложит владельцу приличную сумму с учетом того, что выводы Карпентера могут оказаться ошибочными?…

Он поднял записи о поступлениях и отыскал мистера Хэмиша Макфи из Садбери, графство Суффолк. Имелся и адрес. И вот Слейд написал этот адрес на конверте, наклеил марку и вложил письмо, где предлагал незадачливому мистеру Макфи сумму в пятьдесят тысяч фунтов за «весьма любопытную композицию» его дедушки. И чтоб все оставалось шито-крыто, дал ему номер своего мобильного телефона. Он был совершенно уверен, что этот болван купится. А что касается денег, так он сам вышлет ему чек в Садбери.

Два дня спустя зазвонил телефон. Мужской голос с сильным шотландским акцентом и страшно рассерженный.

– Мой дед был великим художником, мистер Слейд! При жизни его оценить не успели, но ведь то же самое было и с Ван Гогом. Теперь мир, увидев его работу, наконец поймет, что есть истинный талант. Так что не могу принять ваше предложение, но делаю вам встречное. Работа моего деда должна появиться на ближайшем аукционе в начале следующего месяца, иначе я вообще заберу ее и передам в «Кристис».

Слейд опустил трубку и почувствовал, что весь дрожит. Ван Гог? Он что, ненормальный, этот шотландец? Однако выбора у него не было. Распродажа полотен мастеров Викторианской эпохи была назначена на 8 сентября. Уже не успеть включить картину в каталог, он отправлен в печать и выходит через два дня. Так что несчастным куропаткам предстоит появиться незаявленными, что не столь уж и редкий случай. Но у него осталась копия письма к Макфи, и он записал на диктофон свою с ним беседу. Предложение в пятьдесят тысяч фунтов поможет успокоить профессора Карпентера, а совет директоров «Дарси» прикроет от огня своего сотрудника.

Он должен купить этот натюрморт для «Дома», а это, в свою очередь, означало, что в зале во время аукциона должна присутствовать «подставка», человек, четко и не глядя на аукциониста выполняющий все его распоряжения. Он возьмет Бертрама, старшего рассыльного. Старик на пороге пенсии, прослужил в «Доме Дарси» лет сорок с хвостиком, немного туповатый, но исполнительный, преданный и лояльный, на него вполне можно положиться.

Трампингтон Гор повесил трубку и обернулся к Бенни:

– Ты соображаешь, что делаешь, приятель? Он предложил пятьдесят кусков! Это же целая куча денег!

– Доверься мне, – ответил Бенни.

Он был, как никогда, уверен в себе. Оставалось лишь молиться всем богам старых мастеров, чтоб алчность в Слейде возобладала и чтоб он не проболтался о том, что собирается сделать, безупречно честному профессору Карпентеру.

К концу месяца все руководство «Дома Дарси» вернулось из отпусков, и полным ходом началась подготовка к первому большому осеннему аукциону, назначенному на 8 сентября.

Сентябрь

Перегрин Слейд о своих намерениях умалчивал. И страшно радовался тому, что и Алан Лью-Трейвес являл собой образчик сдержанности и ни словом не упомянул о пресловутом натюрморте. Правда, всякий раз сталкиваясь с ним в коридоре, Слейд игриво и многозначительно подмигивал ему.

Лью-Трейвеса даже начало это беспокоить. Он всегда считал вице-президента несколько легкомысленным и развязным для работы в таком серьезном заведении, к тому же был наслышан, что мужчинам среднего возраста, тем более состоящим в неудачном браке, часто ударяет бес в ребро. И они не прочь завести интрижку на стороне. И, будучи примерным мужем и отцом четырех детей, он уже начал опасаться, что Слейд с этими его дурацкими подмигиваниями заигрывает с ним.

Утром 8 сентября в «Доме Дарси» царили суета и возбуждение. Прилив адреналина в предвкушении захватывающих торгов с лихвой заменял людям из мира искусств все существующие на свете наркотики.

Слейд попросил почтенного Бертрама прийти пораньше и четко и подробно проинструктировал его. За долгие годы работы в «Доме Дарси» Бертрам пережил пять смен руководства. Еще молодым человеком, вернувшись с военной службы, он пошел по стопам отца – тот служил посыльным у самого основателя фирмы, старого мистера Дарси. Старик знал, как вести дело. Эти нынешние выскочки ему и в подметки не годились. Настоящий джентльмен с головы до пят; и все служащие, и рабочие знали при нем свое место. Совсем не то, что теперь.

Бертрам был последним служащим, носившим на работе котелок; за долгие годы довелось ему перетаскать по коридорам и залам немало шедевров общей стоимостью в миллиарды фунтов. И никогда, ни разу, он не покусился и на пенни из этих денег.

Он сидел в своей крохотной каморке и пропускал через отвислые, словно у моржа, усы вот уже, наверное, пятую чашку чая. Задача его была несложной. Он должен сидеть в заднем ряду в синем саржевом костюме, вооруженный специальной карточкой участника аукциона, и принимать участие в торгах только по одной картине. Чтоб избежать ошибки, ему заранее продемонстрировали натюрморт с двумя куропатками, висящими на крючке. Ему также велели хорошенько запомнить название картины, «Дичь», которое мистер Слейд громко и четко произнесет с трибуны.

И наконец, мистер Слейд велел ему внимательно следить за его лицом. Когда настанет черед Бертрама вступить в торги, мистер Слейд должен подмигнуть ему левым глазом. Это сигнал к поднятию карточки. Бертрам сказал, что все понял, и в очередной раз потянулся к чашечке чая, а затем, уже, наверное, в четвертый раз, отправился в туалет, опорожнить мочевой пузырь. «Только этого нам и не хватало, – раздраженно подумал Слейд, – чтоб этот старый болван застрял в сортире в самый критический момент».

Подбор Алана Лью-Трейвеса был впечатляющим. Звездами аукциона должны были стать два полотна прерафаэлитов, изумительный Милле из коллекции недавно умершего ценителя живописи, а также Холман Хант, работы которого не выставлялись вот уже многие годы. Следом за ними шли две замечательные гравюры Джона Фредерика Херринга, изображающие лошадей, и парусное судно в штормовую погоду кисти Джеймса Кармишеля.

Торги начались ровно в десять. Зал был полон, некоторым посетителям даже не хватило мест, и они стояли у стены. У Слейда было три натюрморта маслом с изображением дичи и охотничьих ружей, и он решил выставить картину шотландца четвертой в этом ряду. Это никого не удивит, пусть даже она и не заявлена в каталоге, просто надо провернуть ее через продажу как можно быстрей.

И вот он поднялся на трибуну и, тепло поприветствовав публику, взялся за молоток.

Все шло гладко, как по маслу. В заднем ряду сидел Бертрам, зажав в руке карточку, и не сводил со Слейда глаз.

Перегрин так и сыпал шутками и становился тем веселей, чем выше взлетали цены. Большинство принимавших участие в торгах он знал в лицо, но заметил в зале и с дюжину незнакомых лиц. К примеру, вот тот джентльмен в темном костюме, сидящий в предпоследнем ряду. Время от времени он поднимал голову, и в его круглых очках вспыхивали блики от ярких ламп. Кто он такой?…

Во время краткого перерыва, когда одну картину уносили, а другую ставили на подрамник, Слейд подозвал к себе одну из девушек. И, наклонившись, прошептал ей на ухо: «Кто тот япошка, что сидит в предпоследнем ряду, слева от прохода? Ступай узнай». Девушка кивнула и удалилась.

Во время следующей перемены она подошла к трибуне и сунула в руку Слейда записку. Тот поблагодарил ее кивком. Развернул записку и прочел:

«Мистер Ёсиро Ямамото, галерея „Осака“, Токио. Представил кредитное письмо от токийского банка на сумму в один миллиард иен».

Слейд расцвел в улыбке. Стало быть, узкоглазый готов потратить два миллиона фунтов. Не проблема! Он был уверен, что ему уже попадалось где-то это имя, Ямамото. Да, точно. Так звали адмирала, бомбившего Пёрл-Харбор. Откуда ему было знать, что однофамилец японского флотоводца явился в Найтсбридж с аналогичной миссией и что письмо из токийского банка было создано Сьюзи Дей на компьютере.

В самом начале торгов мистер Ямамото время от времени вскидывал руку с карточкой, но особой настойчивости не проявлял и уступал другим претендентам до того, как была названа окончательная цена. И все же за непроницаемыми линзами круглых очков угадывался взгляд истинного и азартного игрока.

Появился первый из четырех натюрмортов. И он, и другие два, внесенные в каталог, принадлежали кисти не слишком выдающихся художников и ушли за суммы от пяти до десяти тысяч фунтов. И вот когда третий натюрморт унесли, мистер Слейд с лукавой улыбкой объявил:

– Имеется еще и четвертый натюрморт, он в ваши каталоги не внесен. Просто не успели, последнее поступление. Совершенно очаровательное полотно шотландского художника Коллама Макфи.

Колли Бернсайд не вынес искушения и поделился своим именем с художником. Правда, это было единственное, что их объединяло.

– Называется «Дичь», – громко и отчетливо произнес Слейд. – Итак, какова же стартовая цена? Предлагаю начать с тысячи.

Бертрам тут же поднял карточку.

– Тысяча фунтов сзади. Кто больше?

Поднялась еще одна карточка. Человек, которому она принадлежала, должно быть, был близорук. Все остальные потенциальные покупатели, дилеры, коллекционеры, агенты и владельцы галерей, взирали на картину с недоумением.

– Вам вызов, сэр, две тысячи фунтов! – провозгласил Слейд и многозначительно уставился на Бертрама. И еле заметно подмигнул левым глазом.

Бертрам поднял карточку.

– Три тысячи фунтов! – сказал Слейд. – Услышу ли я четыре?…

В зале царила тишина. Затем японец кивнул. Слейд смутился. Со своего подиума он видел густые черные волосы с проблесками седины, но миндалевидные глаза были почти скрыты за толстыми линзами.

– Желаете поднять ставку, сэр? – осведомился он.

– Хай,[7] – ответил мистер Ямамото голосом Тосиро Мифунэ[8] из фильма «Сегун» и снова кивнул.

– В таком случае будьте добры, поднимите свою карточку, сэр, – сказал Слейд.

Покупатель из Токио пробормотал нечто нечленораздельное в знак согласия и поднял карточку.

– Четыре тысячи фунтов, – объявил Слейд.

Он оставался невозмутим, хотя и не предполагал, что найдется желающий перебить цену у Бертрама. А тот, по сигналу Слейда, снова вскинул руку с карточкой.

Недоумение, даже смятение, царившие в зале, не шли ни в какое сравнение с тем, что испытывал стоявший у стены Алан Лью-Трейвес. Он никогда не слышал о картине под названием «Дичь», не видел ее; и если б ему привезли это так называемое произведение, тут же отправил бы ее назад, в Суффолк, той же машиной. Если Слейд в последний момент захотел выставить на торги не зарегистрированную в каталоге картину, то почему он об этом никому не сказал? И потом, кто такой этот Макфи? Сроду о нем не слыхивал. Возможно, родственник какого-то приятеля Слейда, с которым тот ходит на охоту. А цена между тем поднялась до пяти тысяч. Вполне нормальная цена за работу, стоящую внимания, но за эту мазню… Нет, просто непостижимо! Да на одни только комиссионные от этой суммы совет директоров может наслаждаться любимым своим кларетом не одну неделю.

Еще через полчаса Лью-Трейвес окончательно потерял всякое самообладание. Японский галерейщик – он видел только его затылок – продолжал кивать и говорить «хай», а некий человек, сидевший в заднем ряду, которого заслоняла колонна, тоже не сдавался и повышал ставку. Что, черт возьми, здесь происходит? Ведь мазня этого Макфи не стоит и выеденного яйца. В зале царила напряженная тишина. Цена поднялась до пятидесяти тысяч фунтов.

Лью-Трейвес пожал плечами и стал пробираться вдоль стены к месту, откуда можно было разглядеть соперника японца. Его едва удар не хватил. Это оказался Бертрам! Что, в свою очередь, могло означать только одно: Перегрин Слейд вознамерился приобрести этот натюрморт для «Дома Дарси».

Побелевший как полотно Лью-Трейвес поймал на себе брошенный через зал взгляд Слейда. Тот усмехался и снова игриво подмигнул ему. Итак, никаких сомнений не оставалось. Вице-председатель просто тронулся умом. Лью-Трейвес выбежал из зала в коридор, где сидели девушки, раздающие карточки, и позвонил по внутреннему телефону в офис председателя. И попросил секретаршу по имени Филлис немедленно связать его с герцогом Гейтсхедом по делу, не терпящему отлагательств.

Пока он отсутствовал, цена подскочила до 100 тысяч фунтов, и мистер Ямамото не выказывал намерения отступать. Теперь Слейд не мелочился и накидывал сразу по десять тысяч. И уже начал не на шутку беспокоиться.

Ему одному было известно, что под двумя куропатками прячутся миллионы фунтов. Так почему же японец не отступает? Может, ему тоже что-то известно? Да нет, это просто невозможно, ведь картина поступила прямиком из Бёри Сент-Эдмундз. Может, профессор Карпентер где-то проболтался? Нет, тоже невозможно! Может, японцу просто понравилась эта картина? Случается же такое, что у человека просто напрочь отсутствует вкус. Может, он думает, что магнаты из Токио и Осаки толпами побегут в его галерею и передерутся между собой, чтоб купить эту дрянь?…

Нет, тут явно что-то не так, но что? Он не мог не принимать ставок от Ямамото и в то же время, зная, что таится за куропатками, не мог дать Бертраму знак остановиться, иначе картину получит японец.

Публика в зале понимала, что на аукционе происходит что-то странное. Никогда прежде этим людям не доводилось видеть ничего подобного. Во-первых, настораживал сам факт появления подобной мазни на торгах, приличный «Дом» просто не мог позволить себе выставить такую картину. Во-вторых, два покупателя сошлись из-за этой дешевки в смертельной схватке, и цена взлетела до небес. Один из них – какой-то эксцентричный старикашка с отвислыми моржовыми усами, другой – загадочный самурай с непроницаемым лицом. И единственное, что могло в такой ситуации прийти на ум, – это подозрение, что хотя бы один из них что-то «унюхал».

Всем им было хорошо известно, что мир искусств не для брезгливых, что здесь люди порой способны на поступки, в сравнении с которыми какой-нибудь корсиканский разбойник может показаться викарием. Всем «ветеранам», собравшимся в этом зале, была памятна история двух дилеров, посетивших жалкую распродажу в старом полуразвалившемся особняке, где один из них углядел натюрморт с убитым зайцем, висевший у лестницы в холле. Его даже на распродажу не выставили. Но интуиция не подвела, и они его купили по дешевке. «Заяц» оказался последней из картин кисти Рембрандта. Так почему старый шотландец, лежавший в параличе и бреду на смертном одре, не мог приписать то же самое своим куропаткам? И оказаться правым? И они до рези в глазах всматривались в картину в надежде уловить проблеск таланта, но не находили ничего. А торги меж тем продолжались.

Когда прозвучала сумма в 200 тысяч фунтов, у дверей началась толкотня, люди расступились и пропустили в зал высокого и представительного мужчину. То был не кто иной, как герцог Гейтсхед собственной персоной. Он вошел и застыл у стены, точно кондор, высматривающий добычу и готовый нанести ей смертоносный удар.

После 240 тысяч Слейд начал терять над собой контроль. На лбу проступили крупные капли пота, в них отражался свет ламп. Голос поднялся на несколько октав. Чутье подсказывало ему, что пора положить конец этому фарсу, но он уже не мог остановиться. Столь тщательно и тонко разработанный им сценарий вышел из-под контроля.

Четверть миллиона фунтов – и левое его веко бешено задергалось. Сидевший в заднем ряду Бертрам видел лишь непрерывное подмигивание и продолжал повышать ставки. Слейд изо всей силы старался дать ему понять, что пора остановиться, но старик четко запомнил приказание; одно подмигивание, одна ставка.

– Что скажете, сэр? – беспомощно и визгливо прокрякал Слейд в адрес очкастого японца. Настала томительная пауза. Слейд про себя молился, чтоб все это наконец кончилось. Но японец громко и отчетливо произнес: «Хай». Левое веко Слейда дергалось, как бешеное, и Бертрам послушно поднял карточку.

Когда прозвучало 300 тысяч фунтов, Лью-Трейвес что-то яростно зашептал на ухо герцогу. И «кондор» двинулся вдоль стены, приближаясь к тому месту, где сидел его служащий Бертрам. Глаза всех присутствующих были устремлены на японца. И тот вдруг поднялся, бросил карточку на сиденье, отвесил вежливый и сдержанный поклон Перегрину Слейду и двинулся к двери. Толпа расступалась перед ним, как Красное море перед пророком Моисеем.

– Триста тысяч раз, – еле слышно просипел Слейд, – триста тысяч два…

Стук молотка – и зал словно взорвался. Так всегда бывает после почти невыносимого напряжения, каждому хотелось поделиться своими чувствами и впечатлениями с соседом. Слейд оттер пот со лба, объявил, что дальше торги будет вести мистер Лью-Трейвес, и сошел с трибуны.

Бертрам, испустив вздох облегчения, поспешил к себе в каморку выпить чашечку крепкого горячего чая.

Герцог наклонился и яростно прошипел на ухо Слейду: «Ко мне в кабинет. Через пять минут, будьте так любезны!»

– Перегрин, – начал он, когда они остались одни в кабинете председателя. Заметьте, никаких там «Перри» или «старина, дорогой». – Перегрин, могу ли я узнать, что за дьявол в вас вселился и что вы там вытворяли, а?

– Проводил аукцион, – тупо ответил Слейд.

– Шутки здесь неуместны, сэр! Что за куропатки, что за жалкая, мерзкая мазня?

– Это только на первый взгляд.

– Ты покупал ее для «Дома Дарси»? Почему?

Слейд достал из нагрудного кармана письмо и отчет профессора Карпентера из Института Колберта.

– Надеюсь, это объяснит, почему. Правда, я предполагал приобрести ее максимум за пять тысяч. Но тут вмешался этот придурок-японец.

Герцог, стоя у окна, внимательно прочитал отчет Карпентера, и выражение его лица изменилось. Его предки сражались и через трупы прокладывали себе путь к богатству и славе, и старые гены давали о себе знать, как и у Бенни Эванса.

– Но это же совсем другое дело, старина, совсем другой коленкор, – протянул он. – Кто еще знает об этом?

– Никто. Доклад пришел ко мне на дом в прошлом месяце, и я никому не показывал. Только Стивен Карпентер и я. Ну еще теперь и вы. В таких делах, чем меньше народу будет знать, тем лучше.

– А владелец?

– Какой-то шотландец, сущий болван. Я предложил ему пятьдесят тысяч, чтобы потом не возникал. Но этот дурак отказался. У меня есть и копия письма, и запись нашего с ним разговора. Теперь, конечно, я жалею, что он не принял наших денег. Но кто мог предвидеть, что на торгах появится этот безумный японец? Черт, да он нас как липку ободрал!

Какое-то время герцог задумчиво молчал. Об оконную раму билась муха, жужжала назойливо и громко в полной тишине.

– Чимабью, – пробормотал герцог. – Дуккио. Бог ты мой, да у нас вот уже многие годы не появлялось ничего подобного! Сколько же это может стоить? Семь, восемь миллионов?… Послушай, утряси все вопросы с владельцем, и побыстрей. Я санкционирую. Так, теперь кого пригласим для реставрации? Людей из Колберта?

– Слишком большая организация. Много людей. А люди болтают. Лично я пригласил бы Эдварда Харгривза. Он один из лучших в мире, работает самостоятельно и держит язык за зубами.

– Неплохая идея. Займись. Поручаю это тебе. Дашь знать, когда реставрация будет завершена.

Эдвард Харгривз, неразговорчивый и мрачный человек, действительно работал один, в своей мастерской в Хэммерсмите. Восстанавливая поврежденные или закрашенные работы старых мастеров, он творил настоящие чудеса.

Он прочитал отчет Карпентера и подумал, что неплохо бы прежде проконсультироваться с профессором. Но затем решил, что главный реставратор Института Колберта будет оскорблен и возмущен тем, что столь почетное дело поручили кому-то другому. И Харгривз, что было вполне в его характере, решил промолчать. При этом он знал высокую репутацию института и цену подписи под документом самого профессора Карпентера, а потому намеревался использовать в своей работе сделанные в докладе выводы. Слейд, вице-председатель совета директоров «Дома Дарси», лично привез ему натюрморт в мастерскую, и Харгривз сказал, что ему потребуется две недели.

Он поставил картину на подрамник, в студии, где окна выходили на север, и на протяжении двух дней просто смотрел на нее. Толстый слой масляной краски следовало снимать с величайшей осторожностью, чтобы не повредить находящийся под ней шедевр. И вот на третий день он приступил к работе.

Две недели спустя в кабинете Слейда раздался звонок.

– Ну-с, мой дорогой Эдвард? – Голос его дрожал от нетерпения.

– Работа закончена. Все слои краски сняты, и то, что было под натюрмортом, видно со всей ясностью и четкостью.

– А цвета? Наверное, столь же ярки и свежи, как в пору создания картины?

– О, да, не сомневайтесь, – ответил голос в трубке.

– Я выезжаю, – сказал Слейд.

– Думаю, мне лучше самому привезти эту картину, – осторожно заметил Харгривз.

– Отлично! – расплылся в улыбке Слейд. – Тогда мой «Бентли» будет к вашим услугам ровно через полчаса.

И он тут же позвонил герцогу Гейтсхеду.

– Отличная работа, – одобрительно процедил председатель. – Давайте взглянем на нее вместе. В моем офисе, ровно в двенадцать ноль-ноль.

Некогда он служил в Колдстримском гвардейском полку[9] и в разговорах с подчиненными любил уснащать речь чисто военными оборотами.

Без пяти двенадцать в кабинете председателя появился посыльный, установил подрамник и вышел. Ровно в двенадцать в кабинет в сопровождении Перегрина Слейда вошел Эдвард Харгривз. В руках он нес бережно завернутую в мягкую ткань картину. Сэр Гейтсхед благожелательно кивнул, и реставратор поставил ее на подрамник.

Затем герцог с громким хлопком открыл бутылку дорогого французского шампанского «Дом Периньон». Разлил его по бокалам и предложил гостям. Слейд принял, Харгривз вежливо отказался.

– Итак, – сияя улыбкой, произнес герцог, – что мы имеем? Дуккио?

– Э-э, на сей раз нет, – сказал Харгривз.

– Ну, удивите же меня! – воскликнул Слейд. – Неужели сам Чимабью?

– Не совсем.

– Просто сгораю от нетерпения, – сказал герцог. – Ну же, чего вы ждете? Срывайте покрывало!

Харгривз повиновался. Картина отвечала описаниям Карпентера из Института Колберта. Прекрасное письмо, в точности соответствующее стилю раннего Ренессанса Флоренции и Сиены.

На заднем плане средневековый пейзаж, мягкие пологие холмы, одинокая колокольня. На переднем плане фигурка. Но не человека, а библейского осла, с грустью взирающего прямо на зрителей. И с огромным половым органом чуть ли не до самой земли, точно его растянули. На среднем плане действительно красовалась неглубокая лощина с дорогой в центре. На дороге, у выхода из долины, виднелся крохотный, но вполне различимый «Мерседес-Бенц».

Харгривз сделал неопределенный жест рукой. Слейду показалось, что у него сейчас случится сердечный приступ. На секунду он даже возжаждал, чтоб его прямо здесь, на месте, хватил инфаркт, но потом подумал, что лучше все же не надо.

По лицу герцога Гейтсхеда было видно, какая тяжелая внутренняя борьба происходит в его душе. В конце концов благородное происхождение взяло верх над гневом, и он, не говоря ни слова, вышел из комнаты.

Час спустя достопочтенный Перегрин Слейд покинул «Дом Дарси» раз и навсегда.

Эпилог

До конца сентября успело произойти немало примечательных событий.

В ответ на ежедневные настойчивые звонки сотрудник агентства новостей из Садбери наконец-то сообщил, что на имя мистера Макфи поступило письмо. Переодевшись рыжеволосым шотландцем, Трампи отправился туда поездом. В конверте лежал чек из «Дома Дарси» на сумму в 265 тысяч фунтов.

Используя безупречные документы, созданные все той же Сьюзи на компьютере, он открыл счет в банке «Барклай», в городке под названием Сент-Питер Порт, что на Нормандских островах, в этом свободном от налогов британском раю. Когда его чек там проверили, приняли, превратили в деньги и положили на счет, он, не мудрствуя лукаво, перешел через улицу и открыл еще один счет, уже на свое имя, в канадском банке «Ройал». Затем вернулся в «Барклай» и перевел деньги от мистера Хэмиша Макфи на счет мистера Трампингтона Гора. Управляющий банком был немного удивлен тем, с какой скоростью этот рыжеволосый шотландец открывает и закрывает счета, но промолчал, ибо не его это было дело.

Затем в канадском банке, плевать хотевшем на британское налоговое законодательство, Трампи взял два банковских чека. Один на сумму в 13 259 фунтов был отправлен Колли Бернсайду, который мог теперь хоть до конца жизни плавать в море своего любимого кларета. Для себя Трампи снял со счета 1750 фунтов наличными – так, на мелкие расходы. Второй чек предназначался Бенни Эвансу и Сьюзи Дей, и сумма там была проставлена весьма внушительная – 150 тысяч фунтов. Оставалось еще сто тысяч, и совершенно счастливые канадцы получили возможность подписать долгосрочное соглашение с мистером Трампингтоном Гором, согласно которому они должны были выплачивать ему ежемесячно по тысяче фунтов в месяц до конца его дней.

Бенни и Сьюзи поженились и переехали в Ланкашир, где Бенни открыл маленькую картинную галерею, а Сьюзи стала компьютерным программистом на вольных хлебах. Через год крашеные перья у нее на голове отросли и превратились в нормальные волосы, она сняла с лица все металлические побрякушки и родила мужу мальчиков-близнецов.

Вернувшись с Нормандских островов, Трампи обнаружил письмо со студии «Зон Продакшнз». Там сообщалось, что Питер Броснан, с которым он имел честь сниматься в «Золотом глазе», правда, в эпизодической роли, хотел бы продолжить сотрудничество. И предлагал уже более значительную роль в новом фильме о Джеймсе Бонде.

Кто-то подкупил Чарли Доусона, и тот, не без помощи профессора Карпентера, написал целую серию скандальных материалов о нравах, царящих в мире изобразительного искусства.

Полиция продолжала искать Хэмиша Макфи и мистера Ямамото, но, как признавались в самом Скотланд-Ярде, надежды на их поимку были невелики.

Марина продала свои мемуары издательству «Ньюс оф уорлд». Как только их опубликовали, леди Элеонор Слейд встретилась с Фионой Шэклтон, этой звездой в мире лондонских адвокатов, специализирующихся исключительно на разводах. И результат не заставил себя ждать. Из всего имущества достопочтенному Перегрину Слейду достались лишь запонки, которые были на нем в день развода.

Он уехал из Лондона. Поговаривали, будто его нанял какой-то сомнительный бар на острове Антигуа. Герцог Гейтсхед продолжает покупать себе выпивку в «Уайте».[10]

Примечания

1

Рыцарь-бакалавр – низшая степень рыцарства, пожизненный титул; рыцари-бакалавры титулуются сэрами.

(обратно)

2

Форт-Нокс – военная база в штате Кентукки, где в 1935 году министерство финансов основало хранилище золотого запаса США.

(обратно)

3

«Харродз» – один из самых фешенебельных и дорогих универмагов Лондона.

(обратно)

4

Судебные инны – четыре корпорации барристеров в Лондоне, пользуются исключительным правом приема в адвокатуру.

(обратно)

5

«Теско» – название фирменных продовольственных магазинов самообслуживания и универсамов.

(обратно)

6

Кеч – небольшое двухмачтовое судно.

(обратно)

7

«Хай» – по-японски «да».

(обратно)

8

Тосиро Мифунэ – знаменитый японский киноактер.

(обратно)

9

Колдстримский гвардейский полк – второй по старшинству после полков Гвардейской дивизии, сформирован в 1650 г.

(обратно)

10

«Уайто» – старейший лондонский клуб консерваторов.

(обратно)

Оглавление

Ноябрь

Декабрь

Январь

Апрель

Май

Июнь

Июль

Август

Сентябрь

Эпилог . . . . . . . . . . .