«Скелет в шкафу»

Галина Щербакова Скелет в шкафу

…Тогда не было боли… ТАМ было легко… ТАМ было спокойствие… И было знание… Без всех этих слов. И то, что он прибегал к словам, уже было дурно, уже было возвращением, а он рвался обратно – в знание без боли и муки, а они тащили его, тащили – в неподвижность, в страдание, в сутолоку слов и пронзающих воспоминаний.

– … эскулапы чертовы… Е…ые ваши души…

– … прорывается мужичок, прорывается…

– … говно вы, а не врачи… говно…

– … приплывает к родному берегу, приплывает…

– … на хер, на хер: ваш берег…

– … ну, знаешь… другого нету…

– … суки…

– … среди нас дамы, Юрай…

– … дамы-суки…

– … в этом что-то есть…

– … отпустите… сволочи… больно…

– … жить, старик, вообще больно… Выплыл – терпи…

– … сволочи…

Его трогали три разные руки. Не считая медицинских. Одна пахла сухой травой и сама была сухой. Видимо, вся изгорела изнутри и касалась его своим остаточным теплом… Под эту руку вспомнилось слово-идиот: дефицит. Он не знал, что оно означает, но и у слова был вкус остатка тепла и жизни. От этого стало беспокойно, а потом просто страшно, потому что у изгоревшей руки было и другое имя – мама. И пришло сознание, что ему нельзя уходить раньше нее. Останется он – останется и она.

Другая рука была нежной и уже окончательно мертвой. Она сбивала его с толку, ибо приходила как бы из того, желанного им мира, где спокойно, легко и знание не несет боли, но он уже понимал – рука здесь, в мире страдания, то есть жизни, почему же она мертвая?

Третья, с нервными пальцами, чуть колючими, вызывавшими в памяти слово «ситро», была самая цепкая, самая держащая рука, вся из мира боли, она безжалостно тянула его к себе, но странное дело – в безжалостности каким-то непостижимым образом обреталась нежность… О взбрыки грубого мира! Все в тебе наоборот, но все по законам плотной материи, в которой кровь, мясо, кость… И все болит, болит, болит…

Когда еще они все явятся к нему в цвете и образе, когда еще…

К тому времени перестала приходить вторая рука, зато явилась в бессознании сама верная подруга Сулема, пришла и села на краешек кровати.

– Конечно, – сказала она, – по звериности своего эгоизма мне бы тебе тоже пожелать смерти. Все-таки мы с тобой хорошая компания… Я тут огляделась – свои своих держатся… но у тебя срок еще не вышел… Я узнавала… Ты еще помучаешься на грешной земле… Это мне оказали уважение, поняли, что я без своих женских индивидуальностей заскучаю с живыми… Они меня и прибрали… Ты поломан, но не сломан. Потому держись…

Сулема испарилась, а он все вспомнил…

Потом его возили на креслице, то мама, то Нелка. Потом он стал замечать некоторую нервность врачей и долгие коридорные переговоры с его женщинами. Все оказалось просто – надо было его забирать и долечивать дома. Дело предстояло длинное, а бесплатная медицина уже кончилась.

Леон Градский – такая везуха – подоспел: мол, думать тут нечего, он скоро уезжает на полгода в Иллинойс, поэтому им надо поселиться у него на даче, правда, май и еще холодно, но есть буржуйка, которую он купил в девяностом, когда ничего уже не было, люди ждали холода и голода и скупали самоварные трубы для самодельных дачек, а ему обломилась настоящая буржуйка с роскошной заслонкой от какой-нибудь престижной голландки, захолодит – затопишь, не тебе чета, Юрай, люди топили, чтоб спастись… А над тобой ангелами зависли две женщины, из рук в руки тебя передают как какой-нибудь приз.

Что же до буржуйки, то она так и не пригодилась в их дачной жизни. Придуманная во времена плохие, печка все-таки оказалась дамой изысканной и не хотела есть то, что ей подсовывали. Тогда она воняла как-то нехорошо, вызывающе краснела, и Нелка ее быстренько гасила, что называется, от греха подальше. Так что ни забитая нечищенная печь, которая служила им туалетным столиком, ни буржуйка в нашей истории не сыграют никакой роли. Правда, заслонка – да. Она побуждала к мыслям о более упорядоченной и теплой жизни.

Поэтому Юрай сидел на терраске, укутанный в одеяла, прилетали птицы – разглядывали, шебуршились ежики, вытягивали любопытные морды пережившие зиму брошенные кошки. Бессильный человек вызывал в них, видимо, чувство глубокого удовлетворения, как свершившееся отмщение за человеческую подлость. Мама подкармливала всю тварь, и было в этом некое замаливание, потому что мама кошек, например, не любила. Вспомнилось детство, как он принес котенка, как расстроилась мама, но терпела, терпела, а когда Васька ушел, чувствуя мамину неприязнь, в доме тут же стал жить щенок, любимый, единственный Рекс его жизни.

На даче появилась чужая женщина, медсестра. Она носила детские резиновые сапоги, детскую куртку из плащовки и детскую вязаную шапочку. Одним словом, маленькая и худенькая женщина, и он был потрясен, когда она оказалась сильной массажисткой и мяла и крутила его так, что будь здоров. Уколы же делала аккуратно, бесшумно и безбольно. Она приезжала к нему из Мытищ, никогда не опаздывала и никогда не обижалась на погоду. Май был мокрый, ветреный, все жаловались и скулили, их же спасал рефлектор. Медсестра, ее звали Тася, протягивала к нему руки, и Юрай видел, как подрагивали в подсветке огня красивые пальцы женщины и узкая изящная ладонь. Подумалось, что у нее и ступни должны быть такие же, породистые и тонкие, как у балерины. И тут пришло письмо от тетки, та тревожилась, что так долго мамин дом остается без хозяйки. Теперь, когда косяком пошел беженец, это опасно, захватят квартиру чужаки с малыми детьми, как их потом вытуришь?

И мама, глотая слезы, засобиралась домой. Вместе с Нелкой, его вроде и не замечая, они планировали день за днем лето: и как он будет оставаться один – надо привыкать, надо, и как будет оборачиваться туда-сюда Нелка, которая за работу держится двумя руками, а то, как и квартиру, потеряешь и не заметишь… К концу месяца погода начала налаживаться и потихоньку стали съезжаться дачники. Мама и Нелка очень ждали приезда самого близкого соседа, чьи окна смотрели на их терраску. Окна были все еще заколочены, но в день маминого отъезда приехали хозяева и сняли щиты. От Леона они знали, что сосед их именитый кинорежиссер, то тихий, что его как бы и нет, то такой разудалый, что хоть святых выноси. Но, в общем, мужик нормальный, с излишним самомнением, так ведь в их деле без этого нельзя, самомнение в этой профессии, можно сказать, заложено как составная часть. Жена его моложе лет на двадцать. Дочь, которую он снимает уже какой раз подряд, по всему видно – барышня бездарная и не киногеничная, хотя в жизни славная деваха, ее бы пустить по другой тропе… Где-то в Америке живет сын режиссера от первого брака, отец от него, считай, отрекся, потому что уезжал сын во времена, когда такие номера добром для остающихся родственников не кончались. Пришлось папе где-то публично казнить сына, как поступил в свое время Тарас Бульба. Это у нас завсегда в большом количестве – и папы-Бульбы, и мальчики-Павлики.

Когда режиссер снимал с окон щиты, он помахал рукой Юраю, тот ответил, как мог, со стороны это должно было выглядеть несколько неуважительно – слабое движение кисти. Поэтому мама, прибранная к отъезду, кинулась через двор к забору и что-то защебетала, защебетала, одним словом, режиссер еще раз помахал рукой, а жена его потом долго вырисовывалась в раме окна, разглядывая молодого полуинвалида. Юрай отметил, что соседка хороша собой. Ничего удивительного: разве режиссеры берут в жены некрасивых? «Это им западло», – подумал Юрай. Но явление женщины в окне сделало свое таинственное дело, как-то бойчее задвигались руки и ноги, а прощаясь с мамой, Юрай даже проводил ее до порога и крепко обнял, отчего мама расплакалась, но, скорей, от радости, чем от печали отъезда. Вставание и хождение Юрая было намечено на следующую неделю – по стратегическому плану медицины.

Нелка поехала провожать маму, оставив на столе деньги для Таси, которая должна была прийти через час. Именно поэтому Нелка и уехала, зная, что на перехват ей идет Тася.

Юрай смотрел на окна режиссера, надеясь еще раз увидеть его жену, но она в окне больше не появилась, мелькнула яркой одежкой во дворе, и все. Потом у Юрая выспрашивали: во сколько это было? И Юрай называл почти точное время – восемнадцать тридцать. Минут десять как ушли мама и Нелка, торопясь к двадцатичасовому поезду, а до прихода Таси оставалось еще полчаса.

Дело в том, что жена режиссера не приехала на следующий день в Москву. Режиссер ведь, как говорится, слинял сразу после снятия щитов, оставив на жену все остальные постзимние проблемы – уборку, проветривание и прочее. Ей надлежало вернуться к вечеру следующего дня. Она не вернулась. Режиссер целую ночь злился на жену, которая оставила его без ужина и устроила себе слишком длинный уик-энд, но утром все-таки немножко забеспокоился и послал на дачу шофера. Шофер постучал в закрытый дом, потом подошел к забору и спросил у сидящего Юрая, не видел ли он хозяйку.

– Да, видел, позавчера… – ответил Юрай. – Вчера – нет, решил, что они все уехали.

– Понятно, – буркнул шофер и поехал назад, но по дороге смекнул, что время ему дали немеренное, вполне можно пожить и для себя. Подумал и свернул в сторону Ивантеевки, где обитала хорошая знакомая, с которой можно было встречаться от случая к случаю. Женщина на жизнь и мужчин смотрела просто, лишне не задумываясь.

Вернулся шофер уже поздно, позвонил шефу, сказал, что у него сел аккумулятор, он сто раз говорил, что пора его менять.

– А жены вашей, Иван Михайлович, на даче нету, наверное, приехала, да?

Иван Михайлович бросил трубку, твердо уверенный в том, что шофер до дачи не доехал вообще. Про Ивантеевку студийный народ знал, тут была задачка для первого класса. Поэтому и в эту ночь режиссер больше злился, чем волновался. Потому что знал еще одну истину: случись что плохое, оно бы уже его достало. Он позвонил дочери и сказал, что думает о материном поведении, и вот дочь как раз забеспокоилась… У нее была своя машина, у режиссера тоже была, но он ездил на ней по крайней нужде: невозвращение жены вовремя крайним случаем не считалось. Что потом и вызвало возбуждение у разных любопытных. «Баба пропала, а ему хоть бы хны…»

– Папа, я съезжу на дачу, – сказала дочь.

– Ты сошла с ума! – закричал отец. – На ночь глядя! Мать твоя просто загуляла…

Что тут возразишь? Ольга Петровна хоть была женщиной в полном порядке, но иногда… Редко, редко… Раз в год или в два… С ней это случалось. Она закрывала двери и окна и оттягивалась… Это было тихое, закрытое пьянство, без компаний и соглядатаев. Наедине с собой. В течение двух-трех дней она проходила все ступени запоя, выходила из него сама, сама убирала за собой все безобразия, выкидывала бутылки, принимала контрастный душ. Два дня пила после этого крепкий куриный бульон. И вперед! Правда, старела в эти дни лет на десять, поэтому для всех у нее была «почечная колика», которая умучивает так, что слабо не бывает, но он-то знал. И дочь, Светка, знала тоже. Но зная, они не злились на Ольгу, более того, они ее уважали за то, что тайный порок ни разу наружу не вылез. Это ж преподавать надо как образец поведения, тем более в такой пьяной стране, как наша.

Но Светка в тот вечер все-таки поехала. Она открыла своим ключом дачу и нашла все московские материны причиндалы, без которых та никуда бы не уехала… В соседнем доме горел свет. Светлана отодвинула доску в заборе и постучала к Юраю.

Они впустили ее, Юрай и Нелка.

Нелка всплеснула руками: это же сколько времени прошло! Но тут же поправилась:

– Если бы что случилось…

– Вот и папа так говорит, – ответила Светлана. – Но только не могу взять в голову, у кого она и где…

Девушка подумала с тревогой, вдруг у матери произошли какие-то коренные изменения в поведении и на этот раз она предается своему греху не одна? Может такое быть? Может. Но не будешь же говорить об этом малознакомым людям? Не будешь… Если случилось такое, то надо подождать еще денек… Мама встряхнется… И объявится.

Юрай предложил позвонить по «несчастному телефону» – вдруг шла, оступилась, ударилась, кто-то взял ее и отвез в больницу… В первую попавшуюся.

– Она была во дворе одетой, – вспоминал он. – Не просто выскочила во двор, а как бы собралась…

Вот тогда они с Нелкой и определили время – восемнадцать тридцать.

– Ладно, – сказала Светлана, – я переночую тут, не поеду в ночь.

Ей предложили поесть, но она отказалась, сказала, что мама включила холодильник и забросила туда харч, мама в этом смысле особа предусмотрительная – еда должна человека ждать в любом месте, где он может ненароком оказаться. Такой у нее закон.

– Хороший закон, – одобрила Нелка.

Светлана не сказала, что в холодильнике было и спиртное, полный набор в спецотсеке. Но все непочатое.

– Время, конечно, гнусное, – сказала Нелка после ухода гостьи. – Но ведь был еще почти светлый день.

– Плохая история, – покачал головой Юрай.

– Брось, брось! – закричала Нелка. – Это в тебе еще сидит и не вышло то, старое… Согласись, по закону вероятностей не может рядом с тобой снова начаться какое-нибудь новое безобразие. Не может! Иначе я буду думать, что ты как черная дыра… Втягиваешь в себя беду…

– Это мне ни к чему, – заметил Юрай.

На том и согласились. Проснувшись утром, Нелка посетовала:

– Я балда, надо было у девушки спросить, когда она собирается назад, в Москву… Проехалась бы с ней, как барыня, на машине. – Она выглянула в окно: машина стояла во дворе.

– Ну сходи, узнай, – предложил Юрай.

– Да нет уж! – вздохнула Нелка. – Богемная публика спит долго, разбужу раньше времени, рассержу, в аварию влезем… Не судьба мне быть барыней…

Они позавтракали, Нелка оставила деньги для Таси, поцеловала Юрая и исчезла за деревьями. День обещал быть хорошим, и Юрай наметил себе программу: чуть-чуть походить по двору. Он попросит Тасю, чтоб та, если сможет, задержалась и подстраховала его.

Тася, как всегда, явилась как штык. Ровно в девять. Она вылезла из своих детских одежек и облачилась в джинсовую юбку из хороших, клетчатую мужскую рубаху, завернутую в рукавах, китайские кеды. На голове лежал пластмассовый ободочек, который как бы делал ее ниже и плоше. Юрай возьми и скажи:

– Вам, Тася, пошла бы высокая прическа, вы себя недооцениваете…

Он почувствовал, что женщина как бы закаменела, а потом повернула свое простоватое лицо и сказала:

– У меня на голове три волосины. Их ни в какую прическу не соберешь…

– А вы их как-нибудь возбудите, – уныло продолжал глупый разговор Юрай. Действительно, три волосины, да еще и не очень чистые, прямые пряди безнадежно обвисли, отрицая всем своим видом возможность кудрявиться и как-то там подыматься вверх… «Голову надо чаще мыть», – подумал Юрай, испытывая это проклятущее состояние: сам полез, куда тебя не звали, и теперь винишь того, к кому полез… Короче, Юрай решил, что ни о чем просить Тасю не будет. Не та ситуация. Она же сделала свои дела, аккуратно взяла деньги из-под сахарницы и ушла, оставив Юрая с чувством неловкости и собственной дури. Именно поэтому он крикнул ей вслед:

– Звонила мама, передает вам привет!

Тася остановилась возле режиссеровой дачи, повернулась, кивнула головой и побежала дальше, а он отметил, что машина как стояла, так и стоит, а значит, Светлана все еще спит, но теперь, после его крика, проснется, надо будет попросить у нее «пардону» за шум в неурочное время.

Вот чтоб ее не прозевать и повиниться, он и сделал три шага вниз с крылечка. Сошел на землю. Сам…

«Идиот! – подумал он. – А как взберусь назад?» Но некто другой в нем радостно толкался и говорил: «Ходи, дурак, ходи! Само не пойдется, само ничего не делается…»

А когда сошел, тогда только и спохватился, что палочку, с которой ходил по комнате, он оставил там, на террасе, на невообразимой высоте трех ступенек крылечка. Уцепился за перила, а палочку, кретин, забыл.

Он добрел до штакетника и теперь уже уцепился за него. В режиссеровом окне отсвечивалась их рябина, и это была красивая как бы гравюра, она затягивала в серебряную черноту и завораживающе холодила. Из-за того, что он так бездумно спустился на землю, теперь придется ждать, пока проснется соседка и окажет посильную помощь, Юрай присел на замшелый пенек, подставив лицо набирающему силу солнцу, откуда-то из памяти выползло знание, что майское солнце полезное. Полезное-неполезное, кто знает, но приятно оно, безусловно. Почему-то вспомнились Тасины красивые руки, тоже нежные и сильные. Вообще о Тасе хотелось думать, об ее «некомплектности». Женщину как бы собрали из чужих остатков, свинтили крепко, чтоб не рассыпалась, но в стыках чуждых деталей у нее должна была сидеть боль… «Какая чушь, – засмеялся Юрай. – Заурядная тетка с нечистыми волосами, у которой красивые руки. У каждого есть что-то свое, красивое». Перекинулся на соседку, Светлану… Ее мать он видел в этом окне, где сейчас стынет рябина. Она показалась ему очень… Дочь и малости не взяла у матери. Просто розовая телка. Куда, интересно, делась мать? Да никуда не делась… Спрыгнула где-то на дороге. Леон, инструктируя их по дачным делам, рассказывал, что режиссер по молодости был ходок, пока не напоролся на Ольгу, которая каким-то ей только известным способом это дело поломала, ввела греховодника в берега, однако последнее время, говорят, погуливала, но больше в поездках на море и в горах, так, чтобы тут шлейфа не тянулось.

Солнце прижаривало, надо было уходить в тень, да и соседке пора бы уже проснуться, ну сколько спят молоденькие артистки, если легли вовремя? Вон его Нелка давно на работе.

Юрай взял хворостину и стал щекотать соседское окно. Оно уже не казалось гравюрой, было просто серым и тусклым, и рябина в нем не отсвечивала. Стекло слегка позвякивало, но рука Юрая быстро устала, пришлось бросить эту романтическую побудку сонной девы.

Юрай добрел до крылечка и уцепился за перила, надеясь подняться в дом. Беспомощность и жалкость тела вызвали в его душе такой гнев и злость, какие были тогда, раньше, когда он с голыми руками шел на Лодю и Лодю. Получалось, что они его все-таки достали. Пусть их нет, но и его, слабого, считай, нет, зацепили они его своей лапой и еще подумаешь – чем полубыть, не лучше ли не быть совсем?

На крылечко гнев и злость поднять его не сумели. Пришлось присесть на приступочку, чтоб унять сердце. «Где же ты, зараза? – думал он о Светлане. – Сколько же можно спать?»

Тревога пришла, считай, сразу за этим. Потому что вдруг, секундно, возникло ощущение мертвости и дома, и стоящей на солнцепеке машины, и ошпаренных высоким солнцем окон.

Юрай встал и, опираясь на обломок сырой заборной доски, поплелся в соседний двор. Это было долгое путешествие. С привалами, поисками ровного пути, обходами опасных мест в виде корыта с застывшим раствором, в который каким-то непостижимым путем жизни уже вонзилась трава и дала белесый росток. Машина оказалась горячей на ощупь и густо пыльной на вид. Крылечко у режиссера было выше юраевского, но куда более разумного строения: ступеньки ниже и шире, они как бы стекали под ноги, и Юрай, уцепившись за гладкие и теплые перила, понял, что уж сюда-то он поднимется. Дверью прищемило кусок толстой и пестрой портьеры, и Юрай подумал, что, скорей всего, дом открыт, не может дверь закрыться, имея в прихвате столько лишнего. Но это он думал, осторожно преодолевая удобные ступеньки, до самого входа было еще далеко. Он молил Бога, чтобы стук его неуверенных шагов проник в дом раньше, чем он доберется до двери с прищемленной портьерой. Но было тихо, если не считать его собственного свистящего и ухающего дыхания.

Толкнув дверь, которая действительно оказалась незапертой, Юрай громко крикнул в жаркую от солнца глубину дома:

– Светлана! Где вы там? Я ваш сосед!

«Ну вот, – подумал он, не получив ответа. – Я должен идти дальше… Но я не хочу… Я не хочу ничего увидеть… Со мной уже это было… Было…»

Он увидел ее издали, не переступая порог спальни. Белое удивленное лицо с открытыми глазами и ртом. Оно было повернуто к Юраю с немым вопросом или, скорее, с недоумением.

«Ничего нельзя трогать, – подумал Юрай, – я и так прилично наследил». За его спиной остались прихожая и столовая с большим круглым столом. У него тогда возник выбор, идти ли налево или направо – в спальни, он выбрал и пошел налево. Окно в комнате справа выходило в их двор. Когда-то, сто лет тому назад, он увидел в раме этого окна красивую женщину, что не вернулась домой. Теперь не вернется домой и дочь этой женщины.

«Лучше бы я умер, – отчаянно подумал Юрай. – Но я жив, а вокруг меня по какому-то неведомому закону умирают и исчезают женщины. Если это продолжение той, казалось бы исчерпанной, истории, то это уже мистика. Если что-то новое, то мистика еще пуще. Мне надо вернуться на свою дачу и сделать вид, что меня тут и близко не было».

Он едва добрался до дверей и открыл их. На пороге стоял парнишка и аккуратно тер подошвы ботинок о вьетнамский коврик.

– Здравия желаю! – сказал он и уточнил: – Вы тут находитесь?

– Да нет, – ответил Юрай. – Скорее нет…

– Ну, конечно, – засмеялся парнишка. – Это я ляпнул. Я с почты. Звонил Иван Михайлович Красицкий. Просил сходить и узнать, все ли у него в порядке на даче. А я по жаре шел, и у меня шарик за ролик заскочил. Спрашиваю, вы тут находитесь? А где же еще, если я вас тут нахожу?

Парень весело смеялся над собственной дурью, а у Юрая сжималось сердце. Так уже когда-то было у него в другой жизни – милый парень-милиционер, ну и где он сейчас?

– Все плохо, почтарь, – сказал Юрай. – Так плохо, что лучше бы ты сюда не приходил. Да и я тоже. Там, в спальне, труп дочери Красицкого. Я – сосед. Ждал, ждал, когда она проснется, и тоже решил проверить…

Ну что поделать, если в глазах у парня полыхнул восторг? И не смог он его скрыть, не смог, и хоть уже через секунду восторг был весь поглощен ужасом, но, как говорят дети, первое слово дороже второго. Юрай понимал и сочувствовал парню. Что в его, человека с захолустной почты, жизни могло потрясти и удивить? Даже прапраямщик парнишки и то имел некоторые потрясения на зимней дороге, а какая у этого, востроглазого, дорога? Какие на ней страсти, кроме возможности столкнуться с пьяным соседом, когда несешь пенсию одноногой старухе, что живет возле старой запруды. Ну пойдет он на тебя с дрыном по причине тоски и ненависти, ну убежишь… Вся деревня жила фактом существования на их улице Красицкого. И это было во-первых, во-вторых и в-третьих. Появлялись известные актеры. Временами выпившие. Это было самое то! Они казались в этом состоянии такие свои, такие доступные, такие понятные, мочились прямо в молоденькую елочку, радуясь силе струи и ловкости попадания. С ними можно было запросто. Они сами обнимались, первые… Он, Коля Валов, даже однажды снимался в массовке, стоял на бугре возле речки в белой рубахе навыпуск, рубаха пучилась на спине от ветра, и сам Красицкий кричал оператору: «Захвати этого с рубахой, захвати…» Но ветер, дурак, возьми и стихни… В кадре он мелькнул, но без пузыря на спине. Просто стоит некто в белой рубахе навыпуск, а зачем?.. Коля придумывал историю, когда бы камера пошла на него и пошла, взяла крупно, и все бы увидели… Он смутно себе представлял, что могло бы быть, какая такая видимость открылась бы народу, но какая-то открылась бы… Коля в себе подозревал что-то мятуще-клубящееся, что-то шерстяно-меховое, эдакое не скажешь словами, разве что бровью, каким-нибудь ее изгибом намекнешь.

За набухание в себе мечты Коля любил лето. И ждал его. Поэтому и примчался сюда как оглашенный, ведь личных поручений от Красицкого раньше не поступало. Это ж какая пруха!

Сейчас Коля снова ощутил себя на бугре, когда ветер дыбит рубаху, а камера наезжает на него, единственного.

– …Это, парень, не кино, – как почувствовал Юрай, опуская парня на землю, – это очень может быть и убийство… И мы с тобой стоим на месте преступления… Два идиота…

Коля рванул было в дом, но Юрай его придержал.

– Посмотри издали… С порога… Нам надо милицию звать… И лучше ничего не лапать…

Открыв рот, Коля смотрел на лежащую с недоуменным лицом девушку, еще не ведая эффекта отторжения самого факта смерти, который сидит в каждом живом теле. Колю вытошнило на порог спальни, и он, не ожидая этого, испугался, что замарал квартиру, что теперь в ней плохо, можно сказать, отвратительно пахнет, получается, его, Колиным, нутром.

– Я сейчас все вытру, – сказал он испуганно Юраю, выскакивая на крыльцо. – Я сейчас…

На блевотину слетались мухи. Юрай сдернул со стола скатерть и накрыл ее. Раскрытый стол с выщербленной по краям столешницей как бы завершил картину трагедии. Благополучная дача стала не просто жутким местом смерти, а еще одним знаком беды, которым полным-полна наша земля…

«Гиблое дело, – подумал Юрай. – Если тут нечисто, я вполне могу быть подозреваемым. Меня, можно сказать, застали…»

Коля побежал в милицию, и Юрай успел сунуть ему телефон Леона, очень надеясь, что тот еще не уехал. Удивительным было другое. Он спустился с крыльца Красицкого. Он добрел до своей дачи. Он поднялся по неудобным ступеням в дом. И теперь уже ни одна сволочь не смогла бы настаивать на его физической немощи. Немощь как бы кончилась. А ведь еще утром была Тася (вот она только и подтвердит!) и делала ему уколы и массаж, и он едва-едва встал, чтоб крикнуть ей вслед привет от мамы.

А вечером того же дня один из приехавших из Москвы милиционеров, ожидая «рафик», который должен был их забрать, гулял в окрестностях поселка, так гулял, без смысла, радуясь лесу, теплу, запаху… Вот на запахе его и притормозило возле поваленной грозой еще позапрошлым летом сосны. Не тот пошел дух. Под черными ветками дерева что-то краснело. Это был труп, едва присыпанный лесной падалью из листьев, шишек, ветвяной мелочовки… Он был небрежно подсунут под большую сосновую мертвую лапу, его прикрыли-то едва-едва, как говорится, не чтоб спрятать, а чтоб найти, и сейчас он вовсю о себе заявлял начинающимся смрадом и выбившейся из-под земли красной курткой.

Помощница Красицкого по актерской части, Анна Белякова, которая тоже ждала «рафик», опознала в лежащей под сосной женщине жену режиссера.

И это – смешно сказать – отвело беду от Юрая. Кто-кто, а он убить Ольгу Красицкую не мог никак. С дачи не выходил, ручкой едва махал, Ольга же была задушена очень сильным человеком. Таких сил у Юрая, даже в горе как бы воспрявшего, быть не могло. И хоть на теле Светланы никаких признаков насилия не было, но думалось, что две смерти существуют не по отдельности. Что-то их объединяет, должно объединять, но, слава богу, не Юрай.

Хотя приехавшая бригада из головы его не выбрасывала и говорила о нем с подозрением.

– …Странный мужик… Чего поперся в соседний дом? И руки у него трясутся… С чего бы… Все время торчал тут не по делу…

– …Я слышал – за ним уже была какая-то история… Не то он украл, не то у него украли…

– …Да не надо это путать… И так безнадега, а если еще топляк зацепим… Вообще, ежели у барышни сердечко лопнуло, а маму придушил бродяга, то дело запечатают… Не повод суетиться… Пустой номер. И не такое лежит мертвым грузом…

– Твое счастье, Юрай, – сказал примчавшийся перед самым самолетом Леон, когда дело Красицкого таки задвинули в сторону.

– Ты так говоришь, – кричал Юрай, – что начни они искать по-настоящему, то меня бы и нашли? Да?!

– Тебя бы и нашли. Когда близко никого нет, ты ничем не хуже других подозреваемых. Ничем!

Чувство страха настигало Юрая неожиданно, что называется, в самый беспомощный момент. Стоит, например, возле рукомойника, полуголый и чистит зубы… И он, страх, бьет его по согнутой шее, когда он сплевывает воду ли… тошноту… Он понимал, пока не развяжется узел преступления, никуда это не уйдет, никуда.

Если бы он был здоров, если бы… Он бы вынюхал, выследил все вокруг, потому что знает единственную истину жизни: помоги себе сам.

Три недели они с Нелкой ждали. Всего, чего угодно. Но было тихо и тепло. И даже Красицкий не приехал. Дом стоял закрытый и как бы обреченный. Юрай выходил на террасу, и ему казалось, что в окне напротив все еще стоит красивая женщина и смотрит на него.

А потом приехала студийная машина. Анна Белякова по-хозяйски засучила рукава и с помощью мужичков-киношников стала мыть машину Светланы, которая так и простояла все это время во дворе. Начинали они работу молча и мрачно, но необременительность дела на свежем воздухе совершила свой терапевтический эффект, и уже возник веселый переговор, а потом лошадиная ржачка, в конце все скрылись в доме и оттянулись же в вольную радость. Веселые и довольные загрузились киношники в машину, а за руль Светланиного «жигуля» села Анна, так и уехали гуськом. Нелка ходила к ним узнать, что и как, и ей сказали, что у Красицкого предынфаркт, что женщин похоронили хорошо, что вскрытие обнаружило у дочери остановку сердца, но не на ровном месте, а на месте давнего детского порока, а жену погубил некто, скорей всего, неместный, а проходящий мимо бандит. Должно быть, он потребовал деньги, а денег у Ольги не было, ну и рассердился проходящий на женщину, что гуляет по лесу без денег. Такая сказка про Красную Шапочку. Прилетел из Америки сын Красицкого. Но что сын? Ну посидит с отцом день-два-неделю-вторую, но у него своя жизнь, свои дела, и тут ему уже не родина. Вот даже на дачу ехать не захотел. Их снарядил.

– Вы тут осторожней, – сказала Анна Нелке. – Теперь сволочей вокруг бродит…

На другое утро они повторили это Тасе, чтоб остерегалась и ходила по тропе хоженой. Та махнула рукой: «А! Что с меня взять?»

Вообще оставалось всего два ее посещения, и Нелка думала о том, что надо бы Тасе сделать какой-нибудь недорогой подарок. Деньги деньгами, но ведь она была и точной, и внимательной, и ловкой, а это уже как бы и выше денег.

– А что если купить ей хорошие перчатки? – спрашивала Нелка.

– Купи, – отвечал Юрай. «Месяц прошел, – думал он. – И мы покупаем перчатки… Жизнь перемалывает смерть… Казалось бы, хорошо… Так ведь нет!»

Тася очень смущалась и перчатки брать не хотела, а когда они настояли и заставили их померить, вытянула вперед руку, как бы разглядывая ладонь издали, и Юрай подумал, что в самой обыкновенной, что называется простой, женщине обязательно есть тайное изящество, тайная стильность, готовая проявиться неожиданно, мгновенно и оглушительно. Жест Таси был именно такой. Так могла примерять перчатки принцесса Диана, а не поселковая медсестра.

Юрай что-то подобное и ляпнул, в словах это получилось не очень ловко, подчеркнулась не «принцессность» Таси, а то, что она никто и звать никак. Нелка гневно стрельнула в него глазом, Тася торопливо стащила перчатки. Нелка сказала, что Диана вообще типичная коза с виду, просто наряд на ней играет.

Тася заторопилась, засуетилась и ушла быстро. Получалось, что они ее смутили, а ведь хотели с ней договориться о следующем разе, хоть Юрай, слава богу, поправляется, но вдруг еще понадобятся уколы или там массаж…

– Как-то неловко вышло, – огорчилась Нелка, а Тася возьми и вернись… Они даже растерялись, увидев ее на крылечке.

– Ой, Тася! – закричала Нелка. – Как хорошо, что вы вернулись.

– Я узнать… – сказала Тася, – вы еще тут надолго?.. Вдруг понадоблюсь…

– Вот именно, вот именно… – затараторила Нелка. – Мы как раз об этом думали, Тася! Вы же видите… Может, и надолго… До конца лета точно, а если будет хороший сентябрь…

Тася закивала головой.

– Ладно, я буду наведываться…

Нелка потом разразилась тирадой об отзывчивости простого русского человека, в отличие от человека русского, но траченного высшим образованием.

– А ты думай, когда говоришь комплименты, – укорила она Юрая. – Женщина слова про тайное изящество слыхом не слыхивала, могла подумать, что издеваешься… Бабы ведь, знаешь, какие обидчивые…

Юрай же помнил этот жест рукой, красивый, изысканный, с каким-то царственным движением пальцев… Ну правда же! Откуда что… От каких прапра… Намешано в нашем народе, намешано. И княжество плещется в нас пополам с лакейством… Такая мы физическая природа от веку.

Когда долго хвораешь, лучшая игрушка – мысль. Вот уж с ней не соскучишься. Она сопровождала Юрая в его неспешных прогулках по проверенному маршруту, который пролегал теперь и по соседнему режиссерскому двору, пустому и заброшенному. Юрай научился отдыхать на лавочке возле веранды режиссера. Это было теплое заветренное место. Потом он шел вокруг дома и останавливался возле большой садовой скамейки, которая стояла у стола для пинг-понга. Здесь всегда была тень, здесь был север дачи. Здесь он и обнаружил когда-то, видимо, существовавший второй вход… Остались следы старого крыльца, может быть, с кокошником, который сняли по причине его старости и гнили. Вообще с этой северной стороны дача режиссера была изношена как бы больше. Тень и холод тихонечко чернили дерево, а потому старое крыльцо и сгнило раньше. Осталось в стене окно-дверь. Переплет окна явно был новый, а низ двери старый, зеленоватый. К двери плотно прилегал кусок бревна, как бы сход. Юрай понял – когда дача была полна народу, то дверь эта могла открываться, и, возможно, дочь режиссера бегала на свидания прямиком из спальни по бревнышку или, наоборот, к ней ночью можно было легко войти… В воображении Юрая дом ожил, заговорил, здесь стало весело и романтично, ночные свидания были наполнены лукавой тайной прелестью…

Юрай как-то подошел к бревну, подняться по нему он еще не смог. Он сам не знал, что ищет вокруг, но с этим уже ничего нельзя было поделать – вновь возник этот ниоткуда взявшийся внутренний зуд-водило и сказал ему: ищи. Юрай палкой-тростью, с которой теперь не расставался, лениво шевелил старые сухие листья вокруг дачи, от обнажающейся земли пахло сыростью и крепким грибным духом. Она лежала тут же, рядом, она была подсунута под бревно так ловко, что никоим образом не влезала наверх, она обреталась как бы на своем законном месте – кочерга. Юрай взял ее в руки, как будто знал, зачем и как… Это было элементарно подцепить старую забытую дверь. Она только чуть звякнула стеклом и открылась почти бесшумно. Из дома потянуло горячим застоявшимся воздухом нежилого дома. Кровать Светланы стояла изголовьем прямо к двери. Как же так можно оставлять дачу, если ее открыть – раз плюнуть? А из их дома эта дверь не видна, может, сюда уже и вадились любители чужого… Но Юрай знал – не вадились… Это он думает поверхностную формальную мысль. Ворье, конечно, войти могло, могли кокнуть окно, выдавить дверь, но наличие кочерги под бревном – это уже тайное знание. Юрай разглядывал дверь и понимал, что был один способ ее поддеть – его, Юраев, способ, но он у него сложился не мгновенно, не с налету, он ведь как бы вычертил его на бумаге, он создал его в проекции. Одним словом, он знал, что хотел, когда нашел кочергу. Юрай так же, кочергой, прикрыл дверь и положил ее на прежнее место. Он понял, что это его знание требует от него дальнейших поступков и мыслей, но всем своим поломанным, больным и едва не убитым телом уже протестовал, знал, что надо уйти с этого места и никогда больше к нему не возвращаться. Ему нет дела до тайных ходов в дом Красицкого, тем более, что трагедии, произошедшие в его семье, никоим образом к кочерге дела не имели. Ольгу задушили в перелеске, а Светлана умерла от сердечной недостаточности. При чем тут маленькая деревянная дверь в стене? Пиши детектив, Юрай. На больном досуге самое то. А в жизнь, пахнущую грибами, смертью, затхлой пылью, ржавчиной, звучащую стеклом, комариным писком, скрипом дверных петель, не влезай. Не твое собачье дело.

Но остро хотелось узнать: они были смазаны или нет? Петли? Почему так бесшумно открылась старая дачная дверь, которой просто полагалось взорвать тишину ночи. Юрай подошел вплотную к стене дома. Нижние петли оказались на высоте его груди. Они были жирно смазаны, от души, по желобу стекал ручеек. Масла на петли не жалели, их не смазали, просто полили. Смешно же подумать в наше время, что взрослая молодая женщина Светлана готовит дверь для любовника тайком от папеньки и маменьки? Да и не было ее на даче. Приехали родители, сняли с окон щиты, вот он тут стоит рядом со стеной, щит. Красицкий уехал, его жена задержалась, вышла погулять в лесок – кстати, зачем? Задавал этот вопрос кто-нибудь или нет? Там и осталась… Потом приехала обеспокоившаяся дочь и осталась тоже. Надо ли было ей смазывать старые петли?

Юрай понимал, что все его мысли, как сказали бы в Одессе, «значения не играют». Что это он сам себе устраивает боль на голову, и теперь главное не проговориться Нелке, потому что кончиться это может одним – она просто увезет его отсюда.

И вдруг, сам того не осознавая, из потрохов, из тайного глубинного страха, Юрай почти крикнул:

– Увези! Христом Богом прошу, увези!

– Чего это вы? Сами с собой.

Там, где кончался стол для тенниса и где вовсю начиналась смородина, по пояс в зарослях стоял тот парнишка с почты. Как его там? Коля? Он смеялся над Юраем, который со всех нормальных точек зрения выглядел как идиот: стоял у чужой дачи, размахивал палкой и произносил какие-то слова, похожие на любимую песню Коли: «Увези ты меня в Гималаи». Коля от этой песни, как теперь говорят, тащился, а ноги певицы Маши Распутиной его вообще приводили в состояние легкого помешательства. Выше пояса – нет, он мечтал о другой женщине, но ноги… Ноги должны быть Машиными. Коля был этим озабочен и озадачен сразу. Он понимал несоразмерность собственного положения в мире и собственных же притязаний. Дураком Коля не был, но и большой умницей не слыл. Это гнусное, скажу вам, межместье… И Коля уже отрастил приличный комплекс неполноценности, хотя не подозревал, что это называется именно так. Парень злился на почту, родителей, свою физическую слабость – он был сильно близорук, но очки упрямо не носил и мечтал о том, как однажды понадобится случаю жизни и все сделает тогда так, что никакой другой не смог бы, имея и других родителей, и другие глаза, и другую работу. Коля, как истинно русский человек, мечтал о чуде, но крутился не возле бочки с пивом, а возле дачи режиссера. Потому как ему если и есть что вспомнить, то именно тот момент на бугре с рубашкой пузырем.

Колю несколько удивило, что сосед Красицкого бродит не в своем дворе. Нечего ему там делать. Но сосед шкандыбал к нему со своей палкой, и лицо у него было нормальное, не похожее на лицо нарушителя территориального пространства, и пока Юрай шел, Коля его простил, потому что калеке гулять трудно, вот он и бродит между двух сосен в прямом смысле слова. Две старухи-сосны действительно торчком торчали – одна на режиссерском дворе, другая в соседнем. Это был опознавательный знак от самой станции. «Где живет режиссер?» – «А вон, видите две сосны?» И люди шли…

– Брожу вот, – сказал Юрай. – Так сюда никто и не едет. Не ровен час и обворовать могут…

– Это запросто, – согласился Коля. – Каждый день что-нибудь тащут…

– А дачка хороша, – вел свою тему Юрай, – из старинных, на два входа…

– Не… – покачал головой Коля, – ход один.

– А по моей мысли, – осторожненько говорил Юрай, – с этого боку должно что-то быть… Крыльцо какое-нибудь, террасочка…

– Не было, – твердо сказал Коля. – Они давно тут живут… Я еще дитем был…

– Ну, значит, это моя фантазия, – засмеялся Юрай. – Я вообразил себе ход и свидания через него…

Коля весь аж вздрогнул. Такая тема! Но сказать что-то в масть не хватало ни слов, ни фактов. Он во двор режиссера зван не был, а когда сюда наезжало много народу и стучал по пинг-понговому столу шарик: «щелк-щелк», «щелк-щелк», то он стеснялся подходить близко и смотрел со стороны сараев тетки Кравцовой, высадившей по периметру двора какую-то гадостную траву от дурного влияния, которое шло, по ее разумению, от Красицких. У него, Коли, когда он приходил к сараям тетки и смотрел на смутные по причине близорукости фигуры, начиналась крапивница от той самой травы, которая была высажена как бы от дурного глаза. Вот она вся и внедрялась в Колю, подглядывающего и влюбленного в зло мальчонку, которого даже волдырем на коже нельзя было отсюда прогнать. Коля все это вспомнил одномоментно и тут же увидел в близоруком своем мареве длинную-длинную белую занавеску, что взлетала по ветру как раз в этом месте, где Юрай плохо прикрыл тайную дверь. Действительно, у открытых окон не бывает таких длинных занавесок. Из стены дома, как длинный шарф, билась на сквозняке штора.

Если была штора, то была дверь и были свидания. Коля с замиранием сердца подошел к стене дачи и взошел по бревну.

– Да, – сказал он. – Действительно. Вон и кровать видна Светланы-покойницы. Если размышлять дальше, то и убить ее было легко. Но у нее, конечно, остановка сердца. А если от испуга? Можно ведь напугать до смерти? – Юрай вспомнил лицо Светланы. Простоватое в жизни, в смерти, в потрясении конца, оно обрело загадочность и освобождение от простоты как свойства ложного. Но ведь должно быть все наоборот! Смерть вносит ясность, ясность – простота… «Фиг вам, фиг вам!» – думал Юрай.

– Не бери лишнего в голову, – сказал Юрай Коле, но больше себе.

– Вообще-то, – ответил Коля, – я до черта близорукий. Мне все лица – пятна. Мне, чтоб разглядеть кого, надо надевать очки. Но я не люблю. У меня в очках лицо придурка. – Коля достал из кармана старые, почти старушечьи, очки и надел их. Он действительно выглядел смешно. Лицо делалось еще более скуластым и как бы раздвигалось вширь, в нем одновременно возникало что-то лягушачье и в то же время совиное. Одним словом, смех, а не лицо.

– Тебе нужна другая оправа, – сказал Юрай. – Побольше и поярче. Я попрошу жену, чтоб она посмотрела.

Коля пошел кирпичным цветом. А то он не знал! Но не мог преодолеть примерку и разглядывание себя в зеркальце, и это постоянное удивление оптиков над нестандартностью его рецепта. Ну, виноват он, что ли, что два его глаза разбежались друг от друга так далеко, что никакая очковая перемычка ему не впору. Нестандартный он человек, хоть ты тресни, у них вся семья такая, как ни странно, и отец, и мать, с такими вот сбежавшими на окраину глазами.

Но сейчас, стоя на бревне в дурацких своих очках, Коля четко увидел дверь в стене и то, что она открывалась недавно, и подтеки смазочного масла от петель, одним словом, увидел все.

– Но ведь ее как-то зацепить надо, дверь-то! Например, ножом.

«В сущности, кочерга ни при чем, – подумал Юрай. – Можно и ножом».

– Надо позвонить Красицкому, – сказал Коля, – чтоб заколотил, а то получается смешное дело… Входи – не хочу.

На другой день на дачу приехала Анна Белякова. Вместе с шофером они приколотили щит на это место, видимо, Коля дозвонился, и, не заходя на дачу, уехали. Юрай было побрел к ним, правда, не очень отдавая себе отчет, зачем, но пока он на своей скорости преодолевал расстояние своего двора, машина развернулась и уехала. Анна равнодушно посмотрела на ковыляющего мужчину, но вступать в разговор явно не хотела. Кто ей Юрай? Кто она Юраю? Он проверил их работу, сделанную абы как. Гвозди были загнуты грубо, в дерево входили чуть-чуть, сорвать щит ничего не стоило, и Юрай ругнулся на все это привычным по этому случаю словом: «Ну что за мудаки? Или уж Красицкий совсем плох и из игры вышел, что нет резона стараться для начальника? Хорош народец, ничего не скажешь».

Задождило, и как и не было лета. На погоду заломили у Юрая ломаные кости, ночью хоть криком кричи. Чтоб не будить своим метанием уставшую от электричек Нелку, Юрай перебрался на террасу – соврал, что там ему лучше дышится, мучался ночами под шум дождика, засыпал к утру и, бывало, не слышал, как уходила на работу Нелка. В ту ночь ему особенно немоглось, надо было выпить таблетки, но стакан стоял пустой, значит, иди за водой в дом, а ноги стонали, стонали… Он уже не лежал, а сидел, думая, а что будет с ним потом? Какие сюрпризы выкинет его тело, уже сходившее за грань и чудом извлеченное оттуда? Может, не так безобидны эти игры со смертью, даже если ты ее побеждаешь? Ведь, в сущности, то, что уходит, возвращению не подлежит. И в нем болит и всегда будет болеть эта жизнь-недожизнь и смерть-недосмерть, как бы знак из тех пределов, о которых здоровому не думается. Он увидел, что в доме напротив прыгает пучок света. Кто-то старательно уводил его от окон, но он выбивался из чьих-то рук, выскакивал на черноту стекла и секундно жестко слепил Юрая. В даче ходили по комнате, именно той, в которой он однажды видел красивую женщину.

Свой человек зажег бы свет, значит, там был не свой. Юрай вышел на крыльцо с намерением закричать и спугнуть фонарщика.

Но опять же Нелка… Проснется, вскочит, испугается и уже не заснет до утра, а потом целый день будет ходить разбитая и усталая.

Он пошел в ночь и в дождь, накрывшись белым полиэтиленовым дождевиком, что всегда висел на крючке у двери. Они называли его «пакет с рукавами» и старались не пользоваться без крайнего случая.

Ему казалось, что он поднял шум на весь поселок шелестом пакета и чавканьем резиновых сапог. Во всяком случае чужого он вспугнул точно. На крыльцо дома Красицкого выскочила темная фигура и скрылась в черноте ночи. Через минуту Юрай услышал звук отъезжающей машины.

«Куда мне за ней!» – со злостью подумал он. И только тут сообразил, что в этой бездарной попытке хотел догнать не машину – женщину, что фигура в плаще, стремительно сбежавшая с крыльца, была «она».

Надо разложить ночное видение на части, на малюсенькие составные, надо что-то из всего этого вычленить… Но что? Что в результате должно было выпасть в осадок, что подтвердило бы этот спонтанный вывод – там была женщина?

Он видел темный, размытый в пелене дождя силуэт в широком балахоне. И все. И ничего больше… Хотя нет… Еще звук шагов по четырем ступенькам. Крыльцо у Красицкого было расхлябанным. Он, Юрай, карабкался по нему, он знает. Половицы гнулись под ним, хряпали… В этот же раз скрипа крыльца он не услышал. По ступенькам сбегало легкое тело. Женское. Или мальчишечье…Между прочим, второе даже предпочтительней, именно подростки шныряют по пустым дачам… Хотя вряд ли поджидают их в ночи машины.

А на следующий день к Юраю пришла с поджатыми губами дальняя соседка Кравцова и сказала, что ночью какая-то машина помяла ей ограду и огород, стояла, уткнувшись носом в летнюю кухню, а когда делала эта машина задний ход, то сбила заборчик у курятника, и куда ей теперь идти жаловаться, если мир людей стал, прости Господи, раком и справедливости, даже малой, уже не найдешь нигде и никогда.

– Вы ночью, случаем, чего-нибудь не видели? – спросила Кравцова, глядя на Юрая пронзительно, как на возможного соучастника порухи во дворе. «Кто тебя знает, – говорили ее глаза. – Откуда ты тут взялся и зачем? А палочку в руки я сама любо-дорого могу взять и в землю ею тыкать, как больная».

– Нет, – честно соврал Юрай. – Я под дождик хорошо сплю.

– А не должен бы, – ответила Кравцова. – Под дождик больное болит пуще.

«Она ведьма, – подумал Юрай. – Знает, что я не спал, и догадывается, что видел что-то. Но ей не надо об этом говорить, не надо…»

– Запалят дачу, на твою прежде моей перекинется, – вздохнула Кравцова. – Ее уже раз жгли.

Соседка охотно рассказала, что было это давно, лет пятнадцать назад, а может, и все двадцать. С трех концов запалили дом, с севера, юга и запада.

– С черным замыслом, – объясняла Кравцова. – Треугольный огонь самый плохой, хороший человек так огонь не положит…

Юрай не выдержал, засмеялся.

– А если б с четырех сторон запалили, лучше было бы?

Кравцова посмотрела на него как на придурка и твердо сказала:

– Лучше. – Она же добавила: – Пожара тогда большого не случилось. Хозяин твоей дачи был на месте. У него народ гостил. Хоть и выпившие были, а затушили. Сгорело крылечко с северной стороны… Не сразу его заметили, сырое там место, не занялось огнем, больше тлело, чем горело… А люди кидались в первую голову на огонь живой, открытый.

Ну вот и открылась тайна северной двери. Там сгорело крыльцо.

– А злоумышленника нашли? – спросил Юрай.

– Господи! – воскликнула Кравцова. – Да кто ж его искал? Загасили и спасибочки. А на три огня все посмеялись вроде тебя.

– Да я не смеюсь, – ответил Юрай. – Просто ляпнул по темноте.

– Хорошо сказал. Именно по темноте… Три огня – это последнее дело… – И Кравцова ушла. Как бы даже гордо.

Юрай подошел к дому Красицкого. Следов во дворе никаких не было, и если б не Кравцова, вполне можно было бы решить, что приснился ему сон под дождик, только вот еще «пакет с рукавами» хранил в своих складках влагу ночи, вися растопыренно-глупо.

Наведалась в те дни и Тася. Юрай обрадовался ей, и она даже согласилась попить с ним чаю, но выяснилось, что чая нет, а кофе Тася не пьет, тогда Юрай надавил ей живой клюквы, залил кипятком, положил ложку меда. Тася сказала, что получилось что-то антихворобное, но она это выпьет охотно, замучили дожди и слякоть.

Юрай рассказал Тасе про ночную посетительницу. Тася взволновалась и разгневалась.

– Ну что за сволочи! Что за сволочи эти люди!

Тут Юрай вспомнил подходящую к моменту историю с поджогом «в три огня». Тася смотрела на него оторопело, как он недавно смотрел на Кравцову, и спросила так же:

– Три-то огня при чем? Может, просто бензина на четыре места не хватило?

Посмеялись над суеверием, и Тася предупредила, что с Кравцовой надо вести себя осторожно, она баба злая и мстительная.

– Хорошо, что у вас огорода нет, а то встали бы, а весь лучок ваш – тю-тю…

Расстались на том, что она придет еще через пару недель, когда Юрай побывает у врача и выяснит, понадобится ли ему еще что-то от Таси.

– Смотрите тут за дачей, – сказала Тася, кивая на дачу Красицкого, – а то, действительно, не заметишь – разнесут по бревнышку.

Тася ушла, а Юрай никак не мог сообразить, о чем он у нее не спросил. О чем-то хотел, а из головы вон. Это с ним теперь сплошь и рядом – забывчивость, а одновременно и другое: врежется какая-нибудь хреновина в память и колом ее оттуда не выкинешь. Сколько сидела у него Тася в своем затрапезном одеянии, а он все вспоминал этот ее жест с примеркой перчаток. Жест наповал. Даже пришла в голову мысль – написать что-нибудь мистическое о переселении душ, о том, как досталось бывшей королевне тело медсестры, и никоим образом ей в нем не проявиться, потому как жмет оно королевну со всех сторон раздутыми суставами, мощными костями, нешелковой кожей, когда-когда ей, аристократке, повезет нырнуть в достойную ее перчатку. Когда еще…

Юрай прямо-таки загорелся мистической темой. А что? Она сейчас вполне в ходу. Тут и Кравцова со своим треугольным огнем, и тайное посещение закрытых дач, и смерти, до которых как бы и дела никому нет… В конце концов, надо деньги зарабатывать, как там Нелка крутится, одному богу известно.

Да и писание – дело куда менее травматическое, чем сыск. Последний ему не просто вреден – противопоказан. И называться роман будет «Тайна лайковой перчатки».

В первый же сухой и теплый день Юрай решил прогуляться в лес, совершить, так сказать, первый пробный выход за околицу.

В лесу было сыро от долгих дождей, но сверху уже парило, кочегарилось вовсю, прогноз обещал жару и бездождье. Это получилось случайно, само собой, что он вышел к тому месту, где была убита жена Красицкого. К сосне был приставлен венок, увядший своей цветочной частью и бессмертный проволочным каркасом с черной лентой. Юрай удивился, как это близко от дачи, он своим тихим ходом потратил всего ничего – минут пятнадцать. Здесь, в сущности, был еще и не настоящий лес, а так, полуопушка после густого ельника, который притворялся настоящим лесом, а потом резко кончался, переходя в разнодеревье. Место было колдобистым, с пнями, поваленными стволами, и Юрай, приостановившись у венка, решил, что дальше не пойдет, потому что боится за ноги. Куда тогда шла Ольга Красицкая? Что там, за этим траченным временем местом? Дальний лес? Или краткая дорога куда-то? Тогда куда? Он ведь тут ничего не знает. Только направление на станцию. Но это в другой стороне. Ольга же пришла именно сюда. Пришла или просто шла мимо? Она ведь собиралась уехать, но пошла совсем в другую сторону. Зачем-то…

Юрай понимал, что тайна смерти Ольги спрятана в ответе на вопрос: что она тут делала? Но ведь никто его не задавал, а ему он и даром не нужен: ни вопрос, ни ответ. Он сочинит все вопросы и ответы в мистическом романе, а как было в жизни – ему по фигу.

В романе у нее тут будет свидание, потому что ничего романтичнее вообразить нельзя, хотя и других вариантов может быть бесконечное множество.

Кроме любовника ничего в голову не приходило. Но какой же надо быть извращенкой, чтоб встречаться с возлюбленным на иссеченной и закаканной вдоль и поперек местности, в то время как дача стоит пустая и тихая, а ближайшая человеческая особь – он, Юрай, – плохо ходящая природа, от которой никакой опасности. Стоит и смотрит в окно. Но смотрит же! Недвижные ведь совершает глазами все возможные переходы, недвижные – они ведь так шустры мыслью, что с ними опасно иметь дело.

Хотя все это чушь. Ольга понятия не имела о Юрае, она пришла сюда, в этот лес-нелес, потому что знала еще раньше, что сюда придет. До того, как посмотрела в окно и увидела стоящего и пялящегося на нее мужика.

Юрай печально смотрел вокруг. Какое-то скорбное место, как будто что-то здесь затевалось и было брошено, что-то должно было произойти, а не случилось, от всего места веяло тоской и обидой, и вроде веяло целенаправленно на него, Юрая, ведь он как-никак торчит среди деревьев, травы и кустарников, венец природы, торчит, можно сказать, без всякого прока. Надо было уходить, и Юрай стал огибать мусорные колдобины. И если пришел он почти спокойно, выйти уже было трудно. Болели ноги. Он упирался палкой, ища устойчивой дороги, разгребал себе путь, и это мелькнуло в кустах. Юрай поднял с земли круглую штуку, которую цепляют журналисты на пиджаки на высокого рода мероприятиях. На картонке было написано: «Спи, мой беби!» Юрай ковырнул пальцем. Картоночка была вставлена в визитку Красицкого как участника кинофестиваля. Значит, сначала шел Красицкий, сверху – беби, и все вместе валялось тут в траве, невдалеке от места, где была убита Ольга.

И что бы это значило? Какую еще смерть скрывало это место? Что за беби? Подумать же страшно, если взять и додумать до конца, к примеру, мысль: «Здесь ее, Ольгин, ребенок, сюда она ходит, тогда понятно, почему пришла и в тот раз… А раз могилы нет, – думай, Юрай, мысль, думай, – значит, криминал? Еще один криминал. Так сколько же может их быть на одну заплеванную опушку? Во всяком случае одно легче – появилась некоторая ясность прихода сюда Ольги. Не на свидание. Пришла к „беби“, а мимо шел лютый человек».

И как бы в подтверждение, в доказательство существования такого человека валялась невдалеке скомканная старая пустая пачка «Казбека». Господи, неужели это еще курят? Пачка была выжелтевшая, с потеками. Явно другого времени. Он не стал даже ее поднимать.

На обратной дороге Юрай зашел к тетке Кравцовой. Не то что по дороге, пришлось делать загогулинку по пути, но зашел как бы случайно. На что Кравцова даже не удивилась.

– Ноги расхаживаешь? – спросила она. – Сказывают, тебя сильно побили.

– Да было… – засмеялся Юрай. – Влез не в свое дело.

– Не лезь, – резонно заметила Кравцова.

– А я любопытный до дури. Меня, если что зацепит, то я, пока не дознаюсь…

– Тогда тебя правильно бьют, – сказала Кравцова. – Есть для дознания поставленные люди. Они, конечно, теперь боятся, потому что много безобразий, которые им трогать не разрешают. Вор и жулик нынче из непростых. У них и охрана своя, и оружие… Жить теперь надо тихо, и хорошо бы слепым и глухим.

– Ну напугали! Не так страшен черт… Я тут гулял, венок для Красицкой нашел… Весь засох, один каркас.

– А сколько их по дороге, венков! Видимо-невидимо… Автомобильщики бьются как оглашенные. Я теперь никакому венку не удивляюсь.

– У них одна дочь была? – спросил как бы между прочим Юрай Кравцову.

– Куда ей второго? Она за этой-то не смотрела. Девчонка-покойница росла как хотела. Ее мать, тоже, прости господи, покойница, собаку больше любила. Когда собаку эту кто-то отравил, так сама чуть умом не тронулась. А когда Светке твоя медсестра Таська аборт делала и чуть не сгубила, так мадам даже не приехала. Сами мы тут колготились…

– Так у нее там собака похоронена? – спросил Юрай.

– Вот видишь, ты какой… Я тебе про то, как чуть девчонка не померла, не окажись рядом моя золовка, а она врач по этому делу, померла бы Светка, хотя она и так померла до сроку, такая у нее, видать, судьба жизни. А собака – да: там похоронена… Мадам туда часто ходила, вообще хотела похоронить во дворе, но сам распалился до крика в доме. Отнесли на черное место.

– Почему черное?

– А оно не для людей сделано. Другое значение имеет. И даже собаку там лучше бы не хоронить. Все-таки у собаки тоже душа есть… А на это место душа не придет, туда хода нет… И ты не ходи…

– Это как же? – Юрай возбудился от неожиданно мистического поворота дела, вот, кажется, забыл, а оно само идет в руки, это «нечто», которое потом ляжет, – раскинется в его романе.

– Там люди много раз начинали что-то делать, и все кончалось плохо. То помирали на ровном месте, то все сгорало… Но это уже давно было… Теперь дураков нет… Ты заметил – там все в ямах, как в ранах… До сих пор место себя не заростило. Туда никто не ходит, только придурошные городские. Вот и эта Красицкая похоронила там собаку. Ну и где она сама, по-твоему? То-то… И ты туда не ходи… Ты человек больной, ломаный… Тебе немного надо…

– Не пойду, – твердо пообещал Юрай. – Я ж не знал, что у вас тут такие места…

– Теперь знай, – назидательно произнесла Кравцова. – А я ей говорила: не ходи к собаке, ну закопала – и забудь. Она же мне глупости в ответ: «Мой беби меня ждет». Дождался… Может, она с ним жила, как ты думаешь? Некоторые живут с животными.

– Да бросьте! – почему-то оскорбился за Ольгу Юрай. – Случается, конечно, но это редкая патология…

– Нашего народу много, – философски ответила Кравцова. – У нас даже если редко, все равно в большом количестве получается. Это нам про себя надо знать.

«Она права, – думал Юрай, возвращаясь домой. – Мы страна больших количеств. Наши малости – ого-го! Их бояться надо… Количественный мы народ, количественный…»

«Странная женщина, эта Кравцова, – думал Юрай. – Непонятно, сколько ей лет. Пятьдесят или семьдесят? Временами совсем старуха. А вот заговорила страстно про негожее место, и подумалось, что сила в женщине не истощилась, что изнутри она куда моложе и горячее».

Это ненужное ему открытие повело его опять к могиле собачки, а не домой, до которого было уже рукой подать. Непостижимая логика наших чувствований и разумений толкнула Юрая назад, потому что он понял: негоже оставлять на земле какую-никакую улику. Надо взять: старую пачку от папирос, чтобы убедиться окончательно, что она старая.

Но пачки не было. А когда он своим небыстрым ходом подходил туда, где она была, то явственно слышал, как смачно хрустнули ветки от тяжелого хода там, где уже вовсю должен был начинаться лес.

Вечером у него подскочила температура, а Нелка именно в этот день решила остаться в Москве, «чтоб помыться по-человечески». Юрая аж взбрасывало на кровати, такой был озноб. К середине ночи он просто стал терять сознание, и тут пришла Кравцова. Юрай плохо видел и плохо соображал, а женщина поила его каким-то питьем, натирала чем-то его виски, палила какие-то свечки. К утру он уснул, а Кравцова еще долго сидела на крыльце, глядя на сереющее небо, и думала, что не будь у этого парня зажженных окон, она бы и не сообразила, что он помереть может. А так – обратила внимание. И как после этого не верить в судьбу? Именно в этот день не приехала его жена, именно в этот день он поперся на «черное место», а после этого – Богу-то слава! – зашел к ней, а она после этого все думала – минет его беда или не минет? Думала и смотрела в его окна, а они все горят и горят, горят и горят. Вот пришла и, слава, слава богу, ухватила, что называется, за кусок рубахи. Еще чуть-чуть, и ушел бы мужичок в неведомые края, а почему – так бы никто и не узнал. Под утро Кравцова людей всегда жалела. Стоило их какое-то время не видеть, и отступало постоянное неприятие людской природы, которая Кравцовой не нравилась настолько, что она не считала нужным это скрывать. Счастье Юрая было в том, что он заболел с ночи. В то самое время, когда ночная женщина Кравцова теплела душой.

Утром Юрай проснулся мокрый как гусенок и абсолютно здоровый. В комнате чудно пахло, и было странное ощущение, будто его хорошим душистым мылом вымыли изнутри, он как бы лучше слышал и видел, воздух, входя в него, достигал каких-то немыслимых глубин и дальностей, живот был втянутым и плоским, как в его четырнадцать-пятнадцать лет. Хотелось есть. Безумно хотелось есть.

Открылась дверь, и появилась Кравцова.

– Тебе сейчас нужна манная каша, – сказала она, и тут он вспомнил, что ее руки с ним что-то делали ночью и ему было почему-то плохо от одного этого воспоминания.

– Не думай, – сказала Кравцова. – Не возвращайся туда. Ешь кашу…

Юрай ел жадно, но и смущаясь этого. Проходила оглушительность внутренней чистоты, но он возвращался, хотя чуть было не кончился вовсе…

– У меня, говорят, в детстве были такие температурные приступы, – объяснил Юрай. – Меня вылечила бабка. Мама пошла на это и имела неприятности на работе.

– Ну, считай, я тоже бабка, – усмехнулась Кравцова. – Только это у тебя не детское. Другое…

Она поджала губы и смотрела на Юрая, ожидая, что он сам все поймет и скажет.

Но Юрая занимало не это. Его занимала гостья-спасительница, причудливо вплетенная в семью режиссера Красицкого. С какого боку? Почему? По закону соседства? Не тот случай… Вчера она рассказала ему, что тоже кого-то спасла в их семье… Чертова манная каша, от нее не оторваться, но с ней уходит божественная ясность промытого пробуждения.

– Черт знает что! – воскликнул Юрай. – Я был как новенький. А от вашей каши стал абсолютно вчерашний.

– Ну и слава богу! – сказала Кравцова. – Ничего плохого в этом нет.

– Но у меня были ответы на все вопросы, а сейчас – как всегда. Одни вопросы.

– Разберешься! – бросила Кравцова. – Это умершие знают все, а ты, слава богу, еще живой! И тебе все знать не положено.

Кравцова ушла, а Юрай подумал, что если писать роман, то уже все фигуры, считай, расставлены. Криминальный аборт – он его кончит смертью, медсестра, которая сядет за это в тюрьму. Представилась Тася на скамье подсудимых, затюканная, с плохо промытыми волосами, висящими абы как, а супротив нее импозантные Красицкие в своем горе и в своей силе. Нет, Тасю надо будет спасать, тем более, что все будут на ее стороне. И никто… Никто и не вспомнит в зале несчастную Светку. Здесь будет происходить классовая борьба, а народ судов изначально знает, кто виноват. Смерть из игры выйдет – это нам пара пустяков о ней забыть и встать на сторону убивающего, потому что на нем костюмчика, который сидит, нету, а на Ольге он нарисует отвращающе красивый наряд, чтобы гневу супротив классового врага было больше.

Ах, ходить бы нам всем в лохмотьях да опорках! Куда как пуще любили бы мы друг друга!

Но потом стало стыдно. Ведь и Ольги уже нет, о каком костюмчике думает его голова? И Светки нет, хотя аборт тут был ни при чем. А вот при чем была Тася? С чего это она взялась за такое дело? Хотя что он о ней знает? Вообще мысли его посещают не плодотворные, не романные, так, для очерка нравов. Но как же глупо в наше разлюли свободное время идти на подпольный аборт? Дичь какая-то… Но нету дурочки, чтоб задать ей этот вопрос. И, в сущности, все вопросы закрыты. Разве что кроме одного: что за таинственная дама наведывалась ночью к Красицким?

Надо об этом сообщить хозяину дачи, но он, говорят, плох, куда ему еще дурные вести?

Однажды ночью Юрай проснулся от странной не то мысли, не то острого воспоминания, что ему известно нечто важное. Знание как бы прошло по комнате, коснулось лба, и касание было ему знакомым. Он не сумел его остановить, вернуть, рассмотреть, просто касание – и пронзительное ощущение истины.

«Меня чуть-чуть не добили до кондиции, – думал Юрай, – еще немного, и я стал бы видеть человеческие внутренности, взял бы патент и жил припеваючи, рассматривая осклизлые и сизые человеческие потроха. Цены бы мне не было…»

Сон, естественно, кончился, пришлось осторожненько, чтобы не разбудить Нелку, встать и выйти во двор. Было тепло, звездно, и во дворе Красицких под полной луной у куста сирени стояла женщина. Она просто стояла и смотрела на дом, и в этой позе были покой и достоинство, но Юрай ее спугнул своим тяжелым и громким сходом со ступенек, она повернула голову в его сторону и тихо ушла в темноту.

– Эй! – крикнул ей Юрай. – Эй!

На его крик выскочила Нелка, побежала во двор Красицкого, но, конечно, там никого не было, дом одиноко и мертво спал.

– Тебе показалось, – с тревогой посмотрела на Юрая Нелка. – Ну кто? Кто придет сюда в три часа ночи стоять под кустом. Сообрази…

– Значит, привидение, – сказал Юрай. – Я, оказывается, вижу привидения, и ко мне пора вызывать психовозку.

Он не знал, что об этом же самом думала Нелка, потому как его крик в ночи разорвал ей сердце, а ведь ее предупреждали, что после таких, как у Юрая, мозговых травм могут быть и галлюцинации, и амнезия, и вообще неизвестно что, значит, говорили правду. Она увела своего увечного мужика в кровать, бормоча какие-то ласковые слова, а Юрай думал, что, может, это и вправду галлюцинация, ведь он вышел на улицу после того оглушительного знания, которое коснулось его лба. Коснулось и исчезло. Он вышел, а во дворе стоит женщина, она повернула к нему голову и не растворилась, как привидение, а ушла, как человек, приминая дорогу…

Одним словом, ты, Юрай, или сумасшедший, или нет. С утра Нелка без его ведома кинулась к докторам, а он сел за стол и стал рисовать силуэт ночной гостьи. Женщина стояла возле куста сирени и, судя по всему, была среднего роста. Сирень играла важную роль в ее позиции. Сделай она шаг вперед – ее можно было бы разглядеть совсем хорошо. Но куст своей чернотой вобрал в себя очертания фигуры, и только когда она уходила, Юрай понял, что на ней платок, темный, большой платок. Она не убегала, не взволновалась на его «эй!», она уходила спокойно, как бы находясь в своем праве. Никакая машина после ее ухода не зафырчала.

Юрай изрисовал десяток страниц изображениями куста и женщины, спины в длинном платке, поворота головы в его сторону. Это были корявые, неумелые рисунки. Для серьезного дела они не годились, но как бы указывали дорогу в то тайное знание, которое касалось его рукой. Или это знание есть на самом деле, или место тебе, Юрай, в тихой обители, где будет у тебя много, много друзей – знатоков такого-всякого, что простому здоровому человеку ни в каком пьяном сне не увидеть.

А днем пришел Коля, принес письмо от мамы.

– Почтальон к вам мог и завтра не дойти, я решил – принесу сам. Ну, какие тут новости?

То, старое, бывшее, когда из-за него погиб молодой парень, которому жить бы да жить, так саднило в душе, что Юрай твердо знал: ни одного человека в свои галлюционаторные видения, даже если они самая что ни на есть правда жизни, посвящать не будет. Он будет собирать информацию щеточкой, как археолог расчищает кусок доисторической вазы, но ведь не возбраняется при этом поговорить? Никоим образом. Говорить можно о разном.

– Что это у вас за картинки? – спросил Коля.

– Знаешь, какие сейчас яркие ночи? Я ведь сплю плохо… – Ширк-ширк Юрай щеточкой. – Вышел на крыльцо, а сирень так освещена, будто она женщина.

Коля повернул голову в сторону дачи Красицкого. Широкий, разлапистый куст вполне можно было принять за корову… За русскую печь… Ну, скажем, за десять женщин в момент борьбы за мяч в женском футболе. Но Коля читал книжки. Он соображал.

– Понимаю, – кивнул он. – Не знаешь, что от чего рождается в голове.

– Да нет, – ответил Юрай. – Просто кто-то гулял в бессонницу, какая-нибудь романтическая дачница… И остановилась у сирени…

– В этом году с дачниками плохо, – заметил Коля. – У нас и так место не бойкое, а в этом году вообще, считай, никого… Все лепятся ближе к станции. А мы выселок, да еще этого черного места стали бояться. Жили-жили, не боялись, а сейчас слухи всякие, что там не то радиация, не то нечистая сила. Дачники тут только старые, кто не первый год, а новые сюда сроду не придут. Все-таки за одну неделю, считай, две смерти, да и Кравцовой побаиваются, она глазливая, как скажет, так и жди гадости… Может, это она заходила во двор Красицких?

«Какая там Кравцова! – думал Юрай. – Эта на голову была выше».

– Пошли, погуляем, – предложил он парню. – Я уже далеко могу, доходил и до черного места.

– А! – удовлетворенно сказал Коля. – Теперь вам казаться будет всякое… Хорошо, что еще не заболели…

Юрай повел Колю через двор Красицкого, как бы сокращая путь. А возле сирени остановился. Конечно, надо бы пригнуться и посмотреть следы, но Коля разглядывает дом, и такое в глазах у парня сочувствие к случившейся беде, что Юрай не выдержал:

– Пошли! Пошли! Ну его, этот дом. – И повел Колю той тропой, которой уходила женщина из ночи.

Он все-таки нагнулся за белевшим в траве кусочком тряпочки, который оказался вовсе не тряпочкой, а бактерицидным пластырем со следами крови. Свежий, чистый пластырь легко обвисал на лопуховом листе.

– Что вы там нашли?

– Ищу чистый подорожник, не покрытый грязью. – Юрай оторвал лист и показывал теперь Коле. – Великая вещь для всяких мелких порезов.

– А я предпочитаю импортный пластырь, – ответил Коля. – Аккуратненько так и гарантированно. Но я почему-то всегда порезаюсь осенью, когда она уже идет в зиму. Тогда на меня напасть…

Они прошлись по дачной улице, для Юрая это был первый выход в люди. На него смотрели, приложив ладони козырьком ко лбу, собаки лаяли лениво, признавая Колю, а заодно и Юрая. В самом конце улицы стоял недостроенный осунувшийся дом, его бросили где-то на половине, бросили давно, тем страннее выглядела лепившаяся в нем сегодняшняя жизнь. Крышу дома заменяла полиэтиленовая пленка, она же свисала в просветах окон и дверей.

– Беженцы, – пояснил Коля.

Во дворе стояла «женщина сиреневого куста и ночи», к ее ноге прижимался черноглазый мальчик в тюбетейке. Юрай испытал невероятное облегчение: не было тайны, не было галлюцинации, не было тайного знания. Несчастная бездомная смотрела ночью на дом с крышей, окнами и дверями. Она думала, что ее черноглазому сыну было бы удобно жить в настоящем доме. Но это чужой дом. Помечтать и посмотреть на него можно только в три часа ночи.

Юрай, как знакомой, махнул ей рукой, но она стояла недвижно и даже не улыбнулась.

Коля проводил Юрая домой, рассказывая, что этой женщине тут не рады, люди боятся обвала чужаков. Но тем не менее кто чем помогает. Полиэтилен дала Кравцова. Сняла со своего парника и дала.

– А ты считаешь ее ведьмой! – засмеялся Юрай.

– Искушает, – тонко и странно заметил Коля. – В плохом времени с людьми случаются изменения не в пользу человека.

– Да ладно тебе! – Юрай чувствовал себя легко, освобожденно, он нащупал в кармане кусочек пластыря, вспомнил, что считал это уликой, еще раз засмеялся и выбросил его. Вечером надо рассказать все Нелке, он ее прилично напугал своим ночным криком.

Нелка приехала с Леоном, прилетевшим в Москву на неделю сопровождать американского правоведа.

Леон рассказал, что дело Ольги Красицкой не закрыто, он специально узнавал, и даже смерть Светланы вызывает разные мнения. Один врач убежден, что остановка сердца неестественна, что было вмешательство, есть ведь такие препараты, которые уже через час не оставляют следов.

– А за час она как раз была у нас, – сказал Юрай.

– Ну и молчал бы, – ответил Леон. – Старику Красицкому это тоже пришло в голову. Он задавал вопросы, кто вы такие есть? Ему показывали выписку из истории твоей болезни, что ты ни рукой, ни ногой…

– А я как раз сегодня прошел всю улицу, – засмеялся Юрай. – А вчера ходил на черное место.

– Милиция за тебя похлопотала, так что режиссер в тебе злодея уже не видит, хотя кто-то ему донес, что ты по его двору шастаешь, и ему это очень не понравилось.

– И не я один, – ответил Юрай. – Ночью кто-то был в доме, я фонарик видел, которым там шарили. По всему – дама, приезжала на машине. Сегодня у куста сирени стояла беженка, которая тут поселилась. Я потом увидел, как она живет, – кошмар! Под крышей полиэтилена.

– Это не повод идти к даче Красицкого, – заметил Леон. – Надо будет ему сказать, чтобы кого-нибудь поселил, что ли… Такое время… Ему-то тут, конечно, тяжело… Я так понял, что он со временем дачу продаст… Так велел сын, уезжая в Америку, взял с него слово.

– Вообще-то правильно, – согласился Юрай. – Каково ему после этого тут жить?

Нелка кончила мыть посуду, подошла, села рядом и сказала, что позвонила Тасе. Она его поколет… Чтоб крепче спал ночью.

Мысль о том, что расход на уколы может совсем порушить их хлипкий бюджет, вернула Юрая к идее романа. Чем черт не шутит…

– Слушай, – спросил он Леона, – что это за черное у вас место? И с чего это ты такой храбрый, что поселился рядом с ним? Или тебя надули?

– Еще как! – засмеялся Леон. – Меня надули со всех сторон. Дача сырая, гнилая, сам видишь… Она годится только для жаркого лета или при постоянном подтапливании. Я решил, что последнее – не проблема, когда лес рядом, а в живом огоньке в печи даже есть что-то исконное и вечное. Принес лапник, сухие ветки с того самого места, которое «черное». Собрал гостей, разжег огонь… И что ты думаешь? Все как один заболели. Не угар, нет… Черт знает что… После этого я и купил буржуйку. Соседка Кравцова объяснила мне, какой я дурак… На самом деле там что-то есть… Что-то глобальное… Привозил экстрасенсов… Они там ловили кайф… Одни объясняют, что там вход в ад, ни больше ни меньше… Другие, что разлом всего, что может разломиться в матушке-земле. Образно говоря, все равно что жить внутри треснутого зеркала… Полная невозможность найти себя. Что-то вроде ленты Мёбиуса, если она из разбитого стекла. С ума сойти – один шаг.

– Даже не два, не три и не пять… Я там спокойненько гулял. Правда, колдобин много… Землю как вспучило…

– Но ночью же ты заболел, – тихо сказала Нелка. – Дай бог здоровья бабушке Кравцовой. Она его чем-то отпоила.

– Кравцова тут родилась. Ее отец был лесником. Она тут своя. Но опять же… Ни детей, ни мужа… А смолоду, говорят, была собой видная. И никого родни…

– Неправда, – возразил Юрай. – У нее есть золовка. То есть сестра мужа. Значит, муж был?

– Ты уже знаешь больше меня, – засмеялся Леон. – Но я никогда не слышал ни о муже, ни о золовке. А я тут уже семь лет дачничаю.

– С ума сойти от этих тайн, – вздохнула Нелка. – И все с Юраем делятся, исповедальня он наша.

– Потому что золовка Кравцовой, – продолжал Юрай, – спасла после криминального аборта покойную Светлану, а аборт делал не кто иной, как наша милосердная сестра Тася. Не справилась, а золовка тут как тут…

Они смотрели на него как на ненормального. Ничего себе истории, рассказанные между делом.

– И еще, дачу Красицкого, – продолжал Юрай, – запаливали с трех концов. Про это ты хоть знал?

– Первый раз слышу, – ответил Леон. – Но, может, это было до меня?

– Может, и до тебя… Но тут, как в Диканьке, давно уже черт гуляет…

– Договорились, – печально сказала Нелка.

– Ты больше Кравцову слушай. Конечно, она ведьмачка, слов нет… – Леон переводил все в шутку, и Юрай ее принял, Нелку пожалел.

– Я тут надумал мистический роман. Он за каждым деревом стоит и дышит. Так что мне все эти истории в масть… И с Кравцовой, сразу говорю, дружить буду, она мне ух как нравится. Напишу роман, разбогатею и куплю дачу Красицкого. Будем, Леон, с тобой на пенсии сушить старые вещи и ругаться, как Иван Иванович с Иваном Никифоровичем… А черное место зарастим чем-нибудь победительным. Каким-нибудь бессмертником.

– Дурачок! – засмеялась Нелка. – Пиши мистический роман, и пострашнее… Чтоб мертвые хватали живых за горло…

На следующий день пришла Тася, четкий человек, и сделала Юраю укол.

– Зря жена заволновалась, – сказал он. – Просто ночью тут бродила несчастная беженка, я ее окликнул, Нелка проснулась.

– Ах ты, черт! – выругалась Тася. – Порезалась ампулой.

Порезалась она сильно, из пальца капало на пол. Юрай засуетился с бинтом, Тася махнула рукой.

– Не беспокойтесь! У меня и йод есть, и пластырь. Время от времени такое случается. – Она нервно засмеялась. – Производственная травма. – Тася туго запеленала палец таким точно пластырем, какой он, как последний дурак, посчитал вчера уликой.

– Тася! Можно задать вам один вопрос?

Ему показалось, что она натянулась, как струна.

– Да бога ради! – засмеялась она весело (а ему что показалось?). – Сколько угодно.

– Я чего спрашиваю… Вопрос, так сказать, и медицинский, и как бы еще какой-то… Извиняюсь заранее… Если что…

– Вы про свое здоровье хотите спросить? – посмотрела на него Тася. – Так зря волнуетесь… Я колю вам наилегчайший транквилизатор… Почти водичка….. Себе колю покруче…

– Да нет… Я не про себя… Про покойницу Светлану Красицкую. Почему она обратилась к вам с просьбой сделать ей аборт?

– Она? Ко мне? – Глаза Таси стали огромными и какими-то водяными от враз потерявшей цвет радужки. – Это ж вы где такую чушь услышали? Она никогда ко мне ни за чем не обращалась. Сроду.

– Значит, я дурак, – засмеялся Юрай. – Уже не помню, от кого услышал, что Светлана делала аборт… И подумал, а почему не родила? Почему ее никто не остановил? – Юрай плел слова, уже зная, понимая, что вторгся в какие-то запретные пределы, что испугал несчастную женщину, у которой тогда случилась беда, а могла бы и смерть. Слава богу, что рядом оказался врач и Светлана осталась жива, хотя нет, живой она все равно не осталась. Ей была судьба помереть хоть от аборта, хоть без него. А он впутал в это Тасю, напугал женщину.

– Значит, треп, – пошел на попятную Юрай. – Я так и думал сразу, почему и стеснялся спрашивать.

– Конечно, треп, – спокойно ответила Тася, вот только из пальца ее капало, несмотря на красивенький пластырь. – Я их плохо знаю, этих Красицких, – сказала она и добавила: – Где я, где они. – Это прорвалось – обида-необида, скажем, неприязнь, хотя актеров у нас любят, но что-то прорвалось: «Где я, где они…» – «Ты живая, – вдруг пронзило Юрая. – А они мертвые».

Почему-то он думал, что Тася тоже сейчас сообразит всю неловкость (мягко сказано) этих своих слов, но она уже застегивала сумочку, ее тусклое лицо не выражало ничего, кроме забот замотанной медицинской сестры. Юрай подумал, что ничего о ней не знает – ни с кем она живет, ни где работает, что он ни разу не проявил к ней человеческого интереса, а ни с того ни с сего – бух, про старый криминальный аборт. «Ну не идиот ли ты, Юрай? Не идиот ли?»

Ему стало неудобно и перед Кравцовой, вдруг Тася пойдет с ней объясняться? Хорошо ли станет? А потом пришла простенькая мысль – то ли слева, то ли справа: он ведь ни на секундочку не поверил Тасе. Ни на секундочку. Аборт был. В ложе этого дурачьего мистического романа он был главным, но разве это повод из романа влезать, да еще так грубо, в жизнь и задавать вопросы, на которые права не имеешь?

При случае надо будет повиниться перед Кравцовой.

Но повиниться Юрай не успел. Кравцова умерла в электричке, едучи в Москву за куриным прикормом. Прислонилась к окошку – и конец.

«Это уже со мной было… было… – думал Юрай. – Смерть в поезде… И медицинская сестра… Было тоже».

В голове стало нестерпимо ярко, и он потерял сознание.

…Первое, что увидел Юрай в больнице, было лицо мамы.

– Сыночек! – сказала она тонким, каким-то детским голосом.

Он боялся, что она сейчас заплачет. Заплачет – и он снова потеряет сознание. Но мама как-то вовремя отвернулась, а потом притянула кого-то за руки и сказала:

– Смотри, кто к тебе пришел.

На краешек кровати села Тася.

– Ну как вы? – спросила она ласково.

Юраю больше всего хотелось, чтобы она ушла. Ему нужна была «утка». Конечно, она медработник, женщина, наконец, а он больной, ее больной, между прочим, но не мог он, не мог попросить о помощи, потому что знал другое…

Глупый внутренний мешок не постеснялся протрубить тревогу раньше других, более деликатных и тонких органов.

Юрай боялся Таси. И с этим ничего нельзя было поделать. Конечно, в борьбу с немыслящей природой кинулись извилины высокой организации, но от этого только больше хотелось писать. Черт его возьми!

– Ничего, – пробормотал Юрай, – выживу. Спасибо, что пришли.

Она странно на него смотрела, как бы понимая, что надо уйти… И почему-то стремилась остаться.

– Ладно, – сделала она выбор. – Я пойду. Выздоравливайте. А про наши деревенские тайны не думайте. Ну их… Под каждой крышей свои мыши. Когда-нибудь расскажу, посмеетесь.

– Хорошо, – ответил Юрай. – Договорились. – Он закрыл глаза и почувствовал, как Тася осторожненько встала с постели и что-то зашептала маме, а та в ответ стала благодарить, благодарить… «За что это она так кланяется?» – думал Юрай, но мысль была ленивой, ускользающей, раз-раз и исчезла в никуда вместе с ним.

В следующий раз, когда он открыл глаза, возле него никого не было. За окном чернела ночь. В форточку задувал теплый ветер, но Юрая он не трогал, а играл под потолком, покачивая тусклую лампу, а та, в свою очередь, отвечала убегающей тенью, и вот тень моментами касалась Юрая, а иногда и замирала на нем подольше. Тень от тусклой лампочки, с которой резвился форточный ветер, производила какие-то странные процессы в лежащем навзничь человеке. Он вспоминал то, чего никогда не знал. Например, не знал, как выглядел вроде и несуществующий муж Кравцовой, а тут – на тебе. Он его хорошо «вспомнил». Такой бугаистый парень с неимоверными гениталиями. Они пучились в штанах, и люди деликатные старались смотреть ему в глаза, тогда как другие не могли оторвать своих глаз именно от них.

– Чепуха! Дурь! – вслух сказал Юрай. – Я сроду не видел такого мужика. Откуда я могу знать про натяг в ширинке и про желтые зубы «молнии» в его штанах?

Но мужик вошел в сознание и как бы поселился в нем, но не по центру, как главный, а как случайный гость, что на минутку присел за краешек стола. За ним неброско мельтешила женщина в белом халате с поджатыми узелком губами. Сестра гениталий… Врач-гинеколог. «Я сейчас кого хочешь могу выдумать, – объяснял свое состояние Юрай. – Я больной, нервный, меня стукнули по голове. Может, эта, в халате, просто меня когда-то лечила в детстве и застряла в памяти ненароком». Но тут явилась Кравцова и бесцеремонно села на постель, совсем не так, как садилась Тася. Она положила руки ему на лоб, и стало так пронзительно чисто внутри, как уже однажды было. И навстречу ему пошли трое. Мужчина, женщина и девочка. Он знает, кто они, он просто замечательно их знает. Сейчас скажет им: «Привет!» И, оказывается, так и сказал.

– Сыночек! – вскрикнула мама. Она спала на полу, на матрасе.

Причудливая жизнь лампы, ветра и теней, а также разные светские посетители ее сына не могли быть видны маме с пола, где грубо жили грубые предметы: судна, резиновое и керамическое, скамеечка для ног, баночки для завтрашних анализов.

– Господи, мама! – прошептал Юрай. – Я и не знал, что ты на полу.

– А кому ты сказал «привет»? Тебе что-то приснилось?..

– Уже не помню, – ответил он. – Но, наверное, что-то снилось.

Те трое, что шли ему навстречу, как бы остановились, ожидая, пока он переговорит с мамой, а гости, что пришли раньше – муж Кравцовой и ее золовка, – ушли тихо и сразу.

Мама подошла и поправила смятый край постели, на котором только что сидела Кравцова.

– Спи! – сказала она. – Спи! – По ее голосу он понял, что она сама безумно хочет спать, что ее просто валит с ног.

– Хорошо, – ответил он, закрывая глаза и слушая, как она умащивается на матрасике среди жизни грубых вещей.

«Скорей всего, – думал Юрай, – я помираю. Интересно, что мне это не страшно. Я нахожусь в пограничной области, вижу тех, кого уже нет. Нет Кравцовой. Нет, видимо, и генитального мужичка. Нет сестры-золовки. Они там, а Кравцова привела их, чтобы встретить меня. С какой стати? Кто я им? Кто они мне? Она же привела и тех троих, что шли мне навстречу в состоянии секундной божественной ясности. Я их знаю, но и не знаю тоже. И этих, видимо, тоже уже нет, и не вскочи с полу мама, я бы понял, кто они, а потом все забыл, если б остался жить…»

Он остался жить, а вот забыть не забыл. Ни странных видений чужих ему людей, ни странных посещений людей ему знакомых.

– А Тася как тут оказалась? – спросил я у мамы.

– Она так за тебя нервничала, так нервничала. Я, говорит, в нем вполне была уверена, что ничего плохого с ним не станется.

«Я псих, – думал Юрай. – Человек пришел с добрыми намерениями. А, собственно, почему она мне должна была рассказывать об аборте? С какой стати? Это меня не касается. Я лезу не в свое дело. Меня это не касается. Мне важней иметь сестру для массажа, чем тайну, как вошь в кожухе».

Тася, как почувствовала эти мысли Юрая, пришла снова с густым клюквенным морсом и двумя тугими головками чеснока.

– Стригите его в еду. И вкуснее будет, и полезней.

На этот раз она села на стул, спиной к окну, и он впервые – так получилось – увидел ее прямо в лицо «в обтравочке солнца». Увидел и рассмотрел. Она когда-то была красивой, эта изношенная, усталая женщина. Солнце в спину вычернило ее лицо, скрыв морщины и подчеркнув породу, тонкую кость. Даже волосы ее, какие-то изначально плебейские и унылые, подсветились, взбодрились, и можно было представить, какими были в молодости.

– Тася! Извините за нескромность, вам сколько лет? – Ну и черт с ней, с деликатностью, если ему просто до смерти надо знать, сколько ей лет.

– Мне? – переспросила Тася. – Мне много…

– Конечно, это свинство с моей стороны, – засмеялся Юрай. – Но вы сейчас так сидите, что вам и тридцати не дашь…

– Как же… Как же… Не дашь… Это я сегодня выспалась. Спала как ребенок… Я и забыла, что так бывает… Мне сорок семь… Старуха… Как подумаю, сколько еще до пенсии, икры сводит.

Она быстро засобиралась, снова стала говорить про чеснок, одернула на нем одеяло и уже почти ушла. Но вдруг остановилась.

– Мне так перед вами неудобно, – сказала она, – что я получаюсь вроде как брехуха. Вы спрашивали про аборт, я думала, что про него все забыли… Но он был, был… Светлана сама напилась каких-то лекарств, у нее началось кровотечение. А я тогда зашла к Кравцовой за семенами огурцов. Светлана сама дошла до нее, за ней кровью капало, ну я сделала, что надо, а Кравцова дала травяной настой, чтоб остановить кровотечение. Вот и все. Живая же осталась. Никто так и не узнал. Ни один человек.

– А золовка? Там же была золовка!

– Да господь с вами! Какая золовка? Я и Кравцова… И никаких осложнений потом у нее не было. Менструации пришли вовремя. А чего она на это пошла? Так она еще школу не кончила. Я тогда, когда вы спросили, чего-то сдуру испугалась. А чего, спрашивается? Сколько лет прошло! Но все равно неприятно, я ж «Скорую» не вызвала, родителям не сообщила. Меня за такое и посадить могли… Вот и вся тайна…

В тот день мама поехала на дачу, чтоб приготовить все к его возвращению. Погода стояла теплая, дождей не предвиделось. Мама собиралась пожить с ними недельку, чтоб дать передохнуть Нелке. Юрай с тоской думал, как он тяжко обвис на руках своих женщин. Смешно сказать, но кормит его квартира, которую он сдает музыканту. Хорошенькое спасибо он имеет от соседей, но парень платит хорошо, а главное – вперед. «На это можно поболеть, – сказала Нелка, – нетяжелой болезнью. У тебя такая… Ты просто набитый дурак». «Побитый», – поправлял он. «А можно вместе? – смеялась Нелка. – Набитый побитый».

Сейчас они поедут с мамой на дачу, Тася продолжит делать ему уколы, а когда вернутся в город, он напишет свой мистический роман.

«Не напишу, – вдруг четко сформировалось в мозгу. – Если будет так, как я подумал – не напишу!» А как он подумал? Они вернутся на дачу, а Тася продолжит уколы. Так вот. Он не хочет больше уколов. И вообще, и от Таси.

Странный этот вывод, да еще после того, как она принесла ему клюкву и чеснок, как повинилась за ложь, вместе не связывались, но было именно так: надо будет отбиться от уколов во что бы то ни стало. «Я против Таси ничего не имею, я просто не хочу, и все».

Врачи же сделали ему такое назначение. Без медсестры, получалось, никуда.

Последнюю неделю в больнице Юрай осваивал нехитрое дело – самостоятельные инъекции. В глазах мамы и Нелки он был просто жлоб, которому жалко денег. Юрай не спорил, мама невероятно смущалась перед Нелкой за невысокий моральный потенциал сына, Нелка дернула плечиком, мол, подумаешь, нашел резерв экономии. Лучше б сидел и писал роман, дурачок.

Вернулись на дачу. Главной новостью для Юрая было то, что Красицкий в шелковом стеганом халате приветствовал его очень радушно и первое, что спросил, играет ли Юрай в шахматы? Очень обрадовался, что у Юрая в юношестве был разряд, сказал, что это самое то – два нездоровых мужика будут утешаться игрой.

Юрай не знал Красицкого раньше, а потому не мог сделать вывод, насколько тот изменился в горе? Ну сутулится, ну берет с собой палочку, но, может, он всегда был сутулый? Может, и палочка была с ним всегда? Обихаживала Красицкого Анна, привозила из города сумки, готовила еду, открыв в доме все окна, потому что, как правило, все у нее горело и чадило.

«Как они потом могут это есть?» – удивлялась мама. Но однажды после особенно сильного и горького дыма Анна принесла им на тарелочке крохотные пирожки, они были невероятно вкусны, и получалось, что не всякая логика – логика. А потом случилось еще одно наблюдение, хотя тут явно найдено не то слово… Ибо касалось наблюдение слуха, а не глаза… Анна Белякова, оставив на террасе пирожки и сказав какие-то приличествующие случаю слова, стала спускаться с крылечка, и Юрай вспомнил, что именно эту мелодию выпевали ноги, подошвы и приступки в тот вечер, когда некто шарил ручным фонариком в даче Красицкого. Он потом играл в шахматы с соседом и слушал, и слушал этот перестук, потому что у Беляковой в тот день был большой хозяйственный аврал: она уезжала на две недели на остров Кипр и забивала Красицкому холодильник под самую завязку.

– Вам хватит! – говорила она ему – стук-стук-стук – по крылечку. – А молоко будет брать на вашу долю Нина Павловна… (Мама Юрая, когда же это они успели договориться?)

– А вы знаете, – сказал Красицкому Юрай в тот момент, когда Анна деревянным пестом давила в кастрюльке ягоды, сидя рядом с ними, – однажды ночью кто-то посещал ваш дом.

– Не очень и удивляюсь, – ответил Красицкий вполне спокойно. – В такое время живем. Но я ничего не заметил… Может, что и унесли…

– Ничего не унесли, – тоже спокойно ответила Белякова. – Я же тут убиралась после всего. Все вроде на месте.

А чего ты, Юрай, ждал? Каких-таких реакций? Но уже уезжая, Анна отозвала Юрая в сторону и сказала:

– Тогда ночью я приезжала. Дело в том, что Ольга покупала через меня уральские самоцветы. Моя подруга в Челябинске делает из них шедевры. У Ольги оставалось несколько украшений, она раздумывала, покупать – не покупать. Муж был не в курсе. Ну и с концами! С ней такое случилось, а ни дома, ни здесь самоцветов нету. Я до сих пор выплачиваю подруге, спасибо за рассрочку, а так бы не знаю, что и делала. А Красицкий сказал мне – ваши дела. На покойницу, мол, многое можно навесить. Я думала, спячу, подруга на меня орет, плачет, ну я и приехала сюда, думала, а вдруг Ольга заныкала их тут? Не заныкала. Я и думать не знаю что… И у Светки нет… Я и к ней ездила. Так что можете сказать Красицкому, что это я тут шарилась. Он не удивится, знает, как я погорела с этими самоцветами.

– Я узнал вас по стуку каблуков, – признался Юрай.

– Ну да… Тогда был дождь. Я надела что похуже… И сейчас в этом же… Полы мыла, то да се… Не великий я конспиратор. Хотя, честно скажу, на вас злилась, что живете тут и я не могу зажечь свет. Но сейчас я все облазила. На даче ничего нет. И дома нет. И у Светки нет… Как в воду канули.

– Скажите, Аня, вы всех Красицких хорошо знаете… есть ли какой-то умысел в смерти Ольги и дочери? Не просто случайный убивец придушил женщину, а шел человек именно для этого?

– Я сама об этом не раз думала, – ответила Анна. – И так могло быть – в смысле случайно, время наше все из себя случайное, – эдакая причуда, а не время, – но и умысел вполне мог быть. Вполне!

– Какой же?

– Мой подопечный… Красицкий… Я вам с ходу могла бы назвать, чего сроду, конечно, не сделаю, десять, двадцать человек, которые спят и видят, как прилетает к Красицкому ворон и клюет ему глаз. Сначала один, потом другой…

– У него столько врагов?

– Скажем, друзей. Подруг. Они все при нем, и каждый рисует эту картину клева. Я когда-то читала, не помню, чей рассказ, про изысканнейшую смертную казнь. Просто человек каждый день получает сообщение – тогда-то ты умрешь, ибо приговорен. Проходит время, и день в день, минута в минуту человек умирает. От приговоренности людьми, которые одновременно думают о мгновении его смерти.

– Но тут же ничего похожего. Он, слава богу, жив…

– Ну такой убийца… Психологический извращенец… А! Не обращайте внимания. Это мои умственные химеры. Я бы сама его убила, если бы не боялась греха. Считайте, что от меня Красицкого защищает Христова заповедь.

– Увы! Это у нас как защита не прохонже…

– Я ж про свой случай… Он такой… И я тут всего вкусно наготовила, как бы помня свой тайный-претайный умысел сунуть ему в кофе циан. Не сунула! Будет угощать – ешьте смело.

– Странные вы мне вещи рассказали…

– Скажите спасибо, что я уезжаю. А могла бы еще и не то рассказать.

Она улыбнулась Юраю как-то печально и игриво одновременно. Странная такая женщина, творящая вкусное в горьком чаду. Выплачивающая не свой долг. Ненавидящая Красицкого и надписавшая ему кастрюльки с едой на две недели.

«Это кино, – думал Юрай. – Это изначально мир, придуманный под жизнь… Но когда в нем крутишься долго, то уже и не понять, где улица, а где ее декорация, где чувство, а где имитация. Спятишь!»

Анна уехала. Партию в шахматы отложили на завтра с преимуществом Красицкого. Всегда ничего, а тут преимущество злило, и Юрай целый вечер в постели двигал фигурки туда-сюда, туда-сюда… Но, кажется, ситуация для него была безнадежной.

Зато пришли другие мысли. Как, оказывается, просто объяснилось то ночное посещение дачи. Наверное, в каждом случае, и смерти Ольги, и смерти Светланы, есть простое, чтобы не сказать элементарное объяснение. И оно лежит себе спокойненько, просто в голову не приходит прийти и взять в руки эти простые причины. Хотя разве может быть простой причина убийства? В том-то и дело, что может. Знать бы, на какой полочке лежат эти простые ответы.

На следующий день Юрай пошел на недалекую прогулку. Дом Кравцовой был грубо заколочен досками, вырванными из ее же забора. Юрай вошел во двор. Через прорехи в ограде. Уже успел пожухнуть огород, уже был разрушен курятник, смерть неживого была даже как бы убедительней, сильней смерти женщины. Еще месяц тому здесь было упорядочено и разумно, а сейчас наступало царство хаоса. «Безумие, – подумал Юрай. – Отламывали доски в одном месте и абы как колотили их на окна. И стекла трескались, а кто-то продолжал колотить, со смаком загибая ржавые гвозди».

В то самое время, когда кому-то негде жить… Совсем негде. Просто нет крыши над головой. Это он вспомнил ту женщину, что поселилась в доме под полиэтиленовым пологом, который, кстати, дала ей Кравцова. Ноги сами понесли его в ту сторону. Но в доме уже никто не жил. Полиэтилен был снесен ветром и шелестел на земле громко и вызывающе. В пустом доме остались следы недавнего жилья: баночки, пакетики, разбитое блюдце со следами еды. Куда делась эта несчастная с ребенком? Надо бы спросить… У первой женщины, что шла с электрички и руки ее до земли оттягивали сумки, спрашивать было неловко. Во-первых, кто ты такой, чтобы спрашивать? А, во-вторых, ей-то какое дело до чужих беженцев, если у нее глаза из орбит вылезли от собственной тяжести жизни.

– Здравствуйте! – тем не менее сказал Юрай.

– Прямо щас, – ответила женщина и прошла мимо.

А потом на улице встретился мальчишка, и Юрай спросил:

– Не знаешь, куда делись беженцы?

– За ними машина приехала, – охотно ответил мальчишка. – Я вас знаю, вы возле черного места живете. Потому и хромаете. Там жить нельзя.

– Да нет, – возразил Юрай. – Я хромаю сам по себе.

– А Шамиль мне подарил талисман. – Мальчишка вынул из кармана кусочек малахита. – В нем энергия из самого центра Земли. Я с ним теперь сплю.

– Покажи, – попросил Юрай.

Кусочек малахита был частью какого-то предмета. С одной стороны он был обработан, с другой – разбит, выломлен и остр.

«Ну вот, – сказал себе Юрай, – еще одно доказательство величия простых ответов. Я же видел эту женщину во дворе… У нее был порезан палец, и она потеряла кусочек пластыря. Я его нашел и выбросил. Так все элементарно».

Он отдал мальчику кусочек малахита.

– Красивая вещь, – сказал он ему.

– Полезная, – ответил мальчик.

Когда Юрай вернулся с прогулки, Красицкий уже ждал его с хитрым лицом.

– Сдаетесь сразу, или я вас еще поваляю?

– Сдаюсь, – засмеялся Юрай.

Ему хотелось рассказать историю с беженкой и этим кусочком малахита, но с какой стати? Зачем старику эти его наблюдения о «простых вещах». И все-таки не выдержал.

– Там, на окраине, в разрушенном доме жила беженка… Я ее видел однажды в вашем дворе.

Куда делось хорошее настроение Красицкого. Завелся с пол-оборота.

– Да что вам все надо? Видели – не видели. Уехала – не уехала. Знать не хочу!

Разве Юрай сказал, что она уехала? Он сказал – жила. Может, умерла (тут так получается, многие мрут), может, живет в другом доме… По логике же простых истин, Красицкий вел себя так, будто знал, что за ней приезжала машина. Хотя, может, тот же самый мальчик ему рассказал? Вполне могло быть.

– Да это я так, – миролюбиво сказал Юрай. – Посмотрел, как быстро разрушается подворье Кравцовой… У нее все ладно было, опрятно…

– Да ну ее! – еще пуще рассердился Красицкий. – Она была ведьма, эта баба. Подпалить меня хотела, да не получилось.

– Кравцова? – удивился Юрай. – Она мне рассказывала, как вас поджигали с трех сторон…

– Вот! – закричал Красицкий. – Вот! Откуда такое знать, если не сам делаешь?

– Но, если сам делаешь, разве будешь об этом трезвонить?

Красицкий посмотрел на Юрая с еще большей злостью.

– Вы все вынюхиваете? Да? Я про вас слышал. Вам за то, что вы всюду лезете, уже накостыляли. Мало? Я вам тоже дам палкой, если будете совать нос в мои пожары. Я горел? Я. Я потушил? Я. Вы тут при чем?

– Ну не надо, не надо! – возмутился Юрай. – Про пожар начали вы. Что вас подожгла Кравцова. Я сказал – нет, не верю.

Красицкий вдруг засмеялся и согласился с тем, что в данном конкретном случае Юрай его обыграл, отомстил за шахматы, но вообще будет лучше, если они продолжат играть и дышать воздухом. И все… Без разговоров.

– А о чем можно говорить? – спросил Юрай.

– Только о хорошем, – ответил Красицкий. – Только! У меня сегодня был стул. А у вас?

«Ну вот, – подумал Юрай, – я плавно влился в число людей, готовых насыпать Красицкому что-нибудь мучительное в чай. Хорошо, что Анна меня об этом предупредила…»

– О хорошем, так о хорошем, – согласился Юрай. – Смотрите, белочка…

– Давайте играть, – сказал Красицкий. – Хотя скоро мне будет это неинтересно. Я много сильнее вас.

Мама гордилась, что Юрай дружит с известным режиссером. Она копила наблюдения, чтобы потом рассказывать сестре. Больной, убитый горем старик находит утешение только с Юраем, правда, она не знает, о чем они говорят, но ведь можно придумать умный разговор двух умных людей. И мама придумывала.

Юрай же маялся с уколами. Не очень у него получалось. Левое бедро вспухло, покраснело и вызвало температуру. И снова повис в доме вопрос о Тасе. Юрай кричал, что ему неудобно обращаться к ней после того, как от ее услуг отказались. Мама кинулась в амбулаторию, но тамошняя сестра и разговаривать не стала, «ей это на фиг не надо». И опять дала адрес Таси, которая тут кое-кому уже делала, и это вообще ее околоток. Нелка съездила к Тасе и договорилась. Сказала, что Тася как бы и не помнит, что ей давали от ворот поворот. Наоборот, она понимает, как это накладно для семьи, и поэтому готова немного снизить цену. Как своему клиенту.

На следующее утро Юрай видел, как Тася шла к ним, как остановилась у забора Красицкого и поздоровалась с хозяином, который гулял по двору, как они стали разговаривать, а потом Красицкий закричал, и Тася быстро, быстро пошла от него, а в ответ ей летело «сволочь» и «дура».

Опять же… Не будь у самого Юрая стычки с режиссером, его удивило и возмутило бы это. Но, уже чуть зная старика, Юрай не удивился, а встретил Тасю с веселым возгласом:

– Ну что, досталось?

– О чем вы? – спросила Тася. Лицо у нее было синюшне-бледное, а от вопроса Юрая пошло пятнами, разводами.

– Не обращайте на него внимания, – сказал Юрай. – Он тут и меня обложил не по делу.

– Да нет, – Тася старательно уводила от главного, – вы не так поняли. Он человек шумливый, но безвредный. Я его немножко знаю…

– А по-моему, он очень вредный, – не унимался Юрай. – Скажу больше – зловредный.

Но Тася разговор не поддержала. Поохала над печальным опытом Юраева самоукалывания, дала советы, как снять воспаление, сделала свой бесшумный укол, но, когда наклонялась над ним, Юрай видел, как пульсирует у нее жилка на шее, и ему даже показалось, что он слышит колотящиеся удары ее сердца. Она уходила быстро, категорически отказавшись от маминого чая. Юрай почувствовал невероятную жалость к Тасе, к ее отчаянной попытке скрыть свое обезумевшее сердце. Она даже исхитрилась укол сделать лучшим образом, тогда как из горла ее тоненьким писком выходил отчаянный крик. Ну обхамил глупый несчастный старик, это что, повод синеть и хрипеть? Да у нас половина народа находится в состоянии хронического оскорбления. Но живем ведь! И что ей стоило оттянуться в присутствии Юрая, послать Красицкого туда, где ему и место, нет же! Она же его и защищала! «Это надо понять, – думал Юрай, – иначе я надумаю черт знает что… Хотя почему я должен понимать? Я должен подойти к Красицкому и сказать: „Да как вы смеете!“»

Красицкий же не стал ждать Юрая, он уже стоял в проеме двери и говорил им, Юраю и маме:

– Стервозная женщина – эта ваша медсестра. Я бы на вашем месте нашел другую. Не ровен час – уколет чем-нибудь не тем.

Ну и что с ним делать, с таким прямодушным?

А через неделю со стороны дома Кравцовой раздался стук и треск, было ясно, что кто-то порывисто срывает без ума прибитые доски. Слышалось, как сыпалось разбитое стекло и кто-то хорошо матерился по этому поводу.

Мама забеспокоилась и побежала посмотреть: все-таки недалеко от них, вдруг мародеры? Вернулась с женщиной в грязном медицинском халате, который уже явно давно использовался для черных работ.

– Здравствуйте, – сказала женщина, – извините за шум, но тут так напохабили. Я – Вера Ивановна, золовка покойницы. Надо же все в порядок приводить… Сама я из Омска. Вот взяла отпуск, чтобы разобраться. Если печь в порядке, то, может, сюда и перееду насовсем. У меня сын в Кантемировской служит, я его, считай, не вижу.

– Она мне про вас рассказывала, – сообщил Юрай.

– Интересно, что? – подозрительно спросила Вера Ивановна.

– Что вы врач. Гинеколог.

– А! Ну да… А зачем это вам? Для мужчин я доктор бесполезный. Вы попали в аварию?

– Попал, – засмеялся Юрай.

Вера Ивановна сказала, что рада соседям, одной не так тут будет страшно, пока она не наведет порядок.

– Это ж надо было так наворотить, – охала она. – Попросила добрых людей, будь они прокляты. Сама приехать не могла, лежала с кризом. Никаких денег не хватит, чтобы после их работы порядок навести.

Она быстро и цепко оглядела дачу Леона, запущенную и неказистую, на даче Красицкого глаз у нее потеплел, оттаял…

– Другое дело, – оценила она, – когда человек с деньгами.

– Никаких денег не надо, – покачала головой мама, – когда такое горе. – Маме хотелось рассказать новой знакомой о том, какое горе у их соседа, но та мамин рассказ упредила:

– Да знаю я про них. Мне Зина писала.

И она ушла к себе, а Юрай подумал, что Вера Ивановна – неправильная женщина, что всякая другая на ее месте непременно покалякала бы про Красицкого и его несчастья, а этой не надо. Знает и знает. Бедная, обделенная женскими разговорами мама.

– Гинекологи – они все такие, – засмеялся Юрай. – Слишком глубоко все знают…

– Она собирается устроить большой костер из скарба покойницы. Уже выбросила кучу фотографий. Как ты думаешь, от них будет сильный запах?

Но костра в этот день не было.

А на следующее утро Юрай увидел, как споро шла на электричку Вера Ивановна. Он взял палочку и пошел «погулять». Во дворе Кравцовой действительно лежала «куча добра». Старые половики, сломанные стулья, доски, которые сначала были забором, потом оконным щитом, а теперь, треснутые, ломаные, они должны были хорошо и пламенно сгореть. А внутри кучи лежали фотографии, письма, открытки, старые журналы «Крестьянка» и «Здоровье», мотки спутанной шерсти. Юрай палкой поворошил сердцевину внутрисемейного аутодафе. Скользкие фотографии охотно шли на сближение. Во-первых, выползла молодая Зина Кравцова. Вся такая туго затянутая изнутри. Всем своим видом она как бы говорила: «Вид – ничего не значит. Главное у меня – там…» И ни боже мой не там, где грубый и пошлый человек мог бы подумать, тут бы он и навернулся со своими думами. Там– значит, в тайности души и сердца Зины, которую надо было постигать с напряженным трудом. Интересно, нашелся ли такой человек? Судя по существованию золовки – нашелся. Он выскочил из кучи – генитальный мужик, водрузивший тяжелые лапы на плечи хлипких рядом с ним женщин – сестры и жены. У Веры Ивановны лицо оказалось стабильным, его не лепила, не совершенствовала (или там уродовала) жизнь. Здесь, на старой фотографии, она была почти такой же, какой сегодня утром споренько-скоренько рванула на раннюю электричку. А вот родственница ее сильно изменилась со времени той молодой своей фотографии. Она чуть раздобрела, расслабилась телом, тяжесть руки мужа была ей приятна, она гнулась под ней даже как бы истомно, видимо, любя эту его тяжесть в любых ее видах. «Где же ты теперь, мужик? – думал Юрай. – Жив? Умер? Какая корова слизала тебя языком?» Сбоку на фотографии была и девочка лет четырех. И как-то думалось сразу – чужая. Просто стояла рядом, а кто-то возьми и щелкни.

А теперь, Юрай, сообрази: как ты, никогда не встречая этого тяжелого дядьку, мог увидеть его во сне? Ты же не мистик, черт тебя дери, даже если в тебе от тоски и зудится какой-то там роман. Значит, когда-то он мелькнул перед тобой и отпечатался намертво. Юрай вспомнил собачью могилу и хруст ельника. Именно такой мужик мог устроить такой хруст. Но ведь лица он не видел? Видел смятую старую пачку, а потом и ее не увидел, и слышал хруст. Он не сумасшедший, хотя кто это знает доподлинно, но вот из всех этих наблюдений сложился человек.

На других фотографиях Кравцова была снята в разные периоды своей жизни. Юрай знал, что искал: фотографию, виденную в том своем сне. Мужчина, женщина и ребенок. Может, даже эта девочка. Но ничего не попадалось. Больше ничего…

Но все равно было у Юрая настроение удачи и странного волнения. Во-первых, не такая уж это загадка, наши сны. Для мистического романа, считай, клад. Именно поэтому две фотографии из будущего кострища Юрай взял себе. На память. При случае расскажет Леону. «Ты знаешь, в больнице я их видел во сне…» – «Вся, друг мой, информация навечно хранится в божественной или, скажем, космической памяти, – ответит Леон. – В сущности – тот же компьютер…»

Юрай возвращался, улыбаясь, а навстречу ему топал Красицкий.

– Что вы там потеряли?! – кричал он.

– Гуляю без смысла, – ответил Юрай. – Приехала родственница Кравцовой. Хочет навеки поселиться, если дом теплый.

– Теплый, – ответил Красицкий. – Он был хороший печник, ее покойный муж. Вообще все умел руками. Абсолютно все. Поехал к сестре и там умер. А здоровый был… Особенно со стороны яиц. Как у мустанга хозяйство было. Жаль Россию, что она отмирает сильной половиной. А баб – как грязи.

«Невероятно! – думал Юрай. – Это говорит человек, потерявший сразу жену и дочь. Просто чудовище этот Красицкий. Монстр!»

Монстр же улыбнулся как ни в чем не бывало и предложил сыграть в шахматы. Юраю не хотелось, ему хотелось думать над возникающей из небытия чужой жизнью, над тайностью ее и страстью. Ведь только копни в любой семье, открой створку шкафа, и скелет, по всем правилам английских тайн, свалится тебе на голову. Но будет он своим, посконным, исконным, русским. Ну разве не прелесть эти домашние истории, если их чуть-чуть ковырнуть палкой?

– И давно он умер? – спросил Юрай.

– Кто? – не понял Красицкий.

– Ну, этот… Муж Кравцовой…

– Понятия не имею… Давно… Еще до того, как его супружница меня подожгла. Я тогда подумал, что будь он живой, он бы мне все и починил… А пришлось брать людей со студии. Так все и хлюпает в доме, потому что мои работяги мастера делать на один день. На два уже не умеют. Мастера фанерного искусства. Я тогда пожалел, что Федька умер. Пожалел от души.

– Детей у них не было? – спросил Юрай.

– Не было. Они мою Светку с детства привечали. Случалось, она у них и жила.

– Ничего не понимаю! – удивлялся Юрай. – Если жили так по-родственному, зачем ей было вас поджигать?

– А разве подлость человеческой натуры поймешь? Взяла и подожгла за все хорошее.

– Но ведь это все-таки не факт?..

– Не факт, потому что не разбирался никто. Светка тогда такой скандал подняла, чтоб я не вызывал милицию.

– Значит, тоже не верила.

– Простодырая потому что… А у меня экспедиция была на носу, я им сказал: идите к черту и горите, раз так, синим пламенем. Правда, к Зинаиде сходил и высказал, что о ней думаю. Она стояла и молчала. И слова против не произнесла. Как это понимать, по-вашему?

– Теперь можно только фантазировать, – ответил Юрай. – Спросить все равно не у кого.

– А зачем это вам вообще брать в голову? – рассердился Красицкий. – Все-таки не зря вас били, не зря… Вы лезете не в свои дела.

– Больше не буду, – миролюбиво согласился Юрай. – Завязал. Буду сидеть и писать роман о привидениях.

– Во! Во! Валяйте! – Красицкий даже засмеялся. – Вы напишете, а я сниму фильм. Сейчас всякая такая хурда в цене. Вурдалаки там, покойники… Народ жаждет пострашнее… Ему, видите ли, мало. Ну и сделаем ему… Наше дело мастеровое…

Он развеселился, этот сирота-режиссер, сидит себе и подхихикивает, подшмыгивает… Ну что за прелесть! А он думал – монстр.

Уехала мама. Лето кончалось, в принципе можно было съезжать с дачи в теплоту городской квартиры. Юрай видел, как этого хочет Нелка, но сам ловил себя на странном чувстве, что ему еще надо здесь пожить, что-то важное он тут не сделал. Если учесть, что не сделал ничего, мысль довольно странная.

Затопила печь золовка Кравцовой, дым взвился весело, освобожденно, откровенно намекая на холода. Красицкий насобирал веток и попробовал сделать то же, но целый день пришлось выпускать дым из дверей дома. Нет, они с Юраем обогревались рефлектором, ставя его между ног, и играли в шахматы.

В один из холодных августовских дней сошла с рельсов электричка, сбилось расписание, и Тася не пришла вовремя. Зная ее четкость, Юрай сразу подумал: что-то случилось, а потом узнал – дорога стоит, дело житейское, виноватых нет, – прикрыл дверь и пошел к Красицкому доигрывать партию.

У Юрая в этот раз все складывалось на доске наилучшим образом. Красицкий просто изошел весь сопением и кряхтением, когда отворилась дверь и на пороге встала Тася.

– Какого черта? – закричал Красицкий не своим голосом. – Какого черта ты входишь в мой дом?

– Это ко мне, – растерялся Юрай. – Ко мне! Я иду, Тася, иду!

– Нет, – орал Красицкий. – Она знает, что ей сюда нельзя. Я сказал, что убью ее, если она переступит порог моего дома. – И он начал озираться вокруг себя, будто и впрямь приготовился ее убить, только не знал, чем, а потом схватил шахматную доску и швырнул ее в Тасю. А она как стояла, так и не пошевелилась. Юрай ударил по летящей доске палкой, и она развалилась на две половинки. Тася же будто умерла: стоит на пороге, как бы без дыхания.

– Вон! – вопил Красицкий. – Вон!

– …Идемте, Тася. – Юрай встал и взял ее за руку. Она шла по тропочке впереди него, прямая и твердая, Юраю хотелось забежать вперед и посмотреть, какое у нее лицо, но как это сделаешь? Она и у него дома старалась, чтобы он не видел ее лица и глаз. Но укол – дело близкое, интимное, совсем уж не спрячешься. Поймал он ее глаза, натягивая трусы, стыла в них такая ненависть, что лучше лицом к лицу с ней не встречаться. Зальет как асфальтовым варом.

– Вы извините меня, – сказал Юрай, – что так получилось.

– А вы тут при чем? – спросила она. – Вы тут ни при чем… Просто электрички стояли… Я опоздала…

– У вас страстные отношения! – засмеялся Юрай. – Я и не ожидал в старике столько прыти…

– Послезавтра у нас последний укол? – не то спросила, не то утвердила Тася. – В одну воронку бомбы дважды не падают, и электрички два дня подряд с рельсов не сходят. Приду вовремя.

Тася уходила почти спокойно, не подымая глаз, и Юрай понял, что она знает, что в них стынет, поэтому смотрит чуть-чуть вбок, чтобы ненароком не изничтожить случайного встречного.

– Тася! Ей-богу! Не корысти ради! С чего это он на вас так напустился?

– Нервы, – сказала она. – Он же вам проигрывал. Я видела. Ну… Запальные игроки этого не любят…

– Вы играете в шахматы?

– Когда-то играла… Вполне прилично, между прочим… У меня даже разряд был.

И тут неожиданно, будто что-то щелкнуло, он вспомнил, как Тася примеряла перчатки, вспомнил изысканность ее жеста, музыкальное движение пальцев. Откуда ты, женщина, каких кровей и фамилий? Что пригнало тебя в медицинское рабство, какие обстоятельства жизни? Он смотрел, как она уходила, как обошла дом Красицкого, как скрылась… Это было целое действо о трех частях. Монолог гордой спины. Полонез ухода. И чеканный гнев профиля. Ах ты, мать честная! Что же тут такое творится?

Вечером он рассказал все Нелке.

– Умоляю! – попросила она, – не вникай. Вот уколешься, и уедем от этого черного места подальше. Юрай! Ты помни… Помни, что две смерти тут уже было…

– Три, – ответил Юрай. – Я Кравцову считаю тоже.

– Ну, если взять еще последних покойников местного кладбища… – засмеялась Нелка.

– Нет, кладбище не надо. Но тут точно клубок змей.

– Вот и отойди в сторону.

– Не бояться же мне старика или медицинскую сестру? Я одного развлекаю, другой плачу… Слушай, разузнай мне про Тасю что-нибудь. Кто она? Откуда?

– И не подумаю, – ответила Нелка.

Но через два дня рассказала:

– Тася больше десяти лет работает на одном месте в поликлинике. У нее взрослая дочь. Живет где-то в провинции. У Таси в бараке одиннадцать метров.

Утром Тася была у Юрая последний раз. Согласилась попить с ним чай. Говорили о всякой ерунде. Через двор пробежала собака, и Тася сказала, что осенью полно брошенных собак, а значит, и уколов от бешенства. Всем плохо, а ей как бы – ха-ха! – хорошо.

– Вы молодец, за все беретесь!

– Я молодец. Я за все берусь, – сказала тихо и уже весело добавила: – Если не я, то кто?

– А в Москву приедете, если понадобитесь?

– В Москву не приеду. Там свои деловые, а теперь какие деньги стоит билет?

В дверь постучались, и вошла Вера Ивановна.

– Привет! – сказала она. – Приятного аппетита. Не сяду! Не сяду! – замахала она руками. – Я на минутку. Тася, зайдешь, а?

– Идемте, – ответила Тася.

Все получилось спонтанно, но Юрая как бы понес черт. Собственно, эту тропочку он знал давно, она вела в овражек, по дну которого текла речонка в шаг шириной, но шустрая и шумная. Если сесть на склон оврага, то окна Кравцовой, можно сказать, нависали над тобой. Летом, когда они бывали открыты, оттуда слышалось, как откашливается хозяйка дома, как шумит на кошку, как скрипят под ней половицы.

Если сейчас окна по свежести закрыты, то вылазка Юрая смысла не имела, но они были полуоткрыты, так как Вера Ивановна дом слегка подтапливала.

– …Офицер-голоштанник, – говорила Вера Ивановна. – Ты все кругами ходишь, а я тебе могу быть живой свидетель.

– Свидетель чего? – спросила Тася, и Юрай почти видел, как у нее при этом чуть-чуть свело скулы.

– Я же в курсе всего, – ответила Вера Ивановна. – Ты знаешь. И я нуждаюсь. Я хочу, чтобы сын демобилизовался из этой проклятой армии. Он мне живой нужен.

– А кто его убивает? Сидит под Москвой и сидит.

– Тася! Я все знаю!

– Мне бы такое все знать.

– Ну зачем ты передо мной ваньку валяешь? Я же тебе говорю. Мне все равно, с какой стороны спасать сына.

– Тогда и проблемы нет. Спасай! А я устала как черт от задницы твоего соседа. Такая тяжелая зараза… – Юрай почувствовал, что «видит», как у нее при этом морщится подбородок.

– Ты это зря… Я могу тебе помочь, но могу и много плохого сделать.

– Да ну? – засмеялась Тася, и Юрай снова «видел», как напряглись у нее при этом челюсти и как мелко-мелко задрожала выемка у шеи, будто в ней в одночасье забил внутренний источник и ищет выхода.

– Тася! У тебя дочь и у меня сын. Ты на все идешь ради нее, и я на все пойду. А можно ведь и не идти? Возьми меня свидетелем. Я же фотографии не все спалила… Кое-какие оставила.

– Вера! – устало сказала Тася. – Охолонь. Мне ничего чужого не надо. Свое я хочу иметь по праву… Мне свидетели ни к чему…

– Ты не поняла! – засмеялась Вера Ивановна. – Я могу быть и другим свидетелем. Я так много про вас всех знаю, что мне все равно, на чьей стороне выступать…

Юрай слышал, что Тася уходит, уходит молча. Сейчас по-быстрому надо спуститься в овраг, а то ненароком повернись она во дворе в его сторону, может и увидеть. Пришлось чуть не скатиться вниз, у самой речушки-маломерки аж застонал от боли, а она возьми и окажись рядом – Тася.

– Чего это вы тут и на земле? Разве вам так можно? После укола полагается тепло, а вы сидите на стылом…

– Я эту маленькую дурочку люблю, – сказал Юрай, тыкая пальцем в реку. – Норовистая, с характером, а бог размера не дал.

– Тут один старик называет ее сопля с замахом. А вообще-то она Сопля. Река Сопля.

– А я и не знал, – засмеялся Юрай.

– Ну и зря, – ответила Тася. – Тут много мест с секретом, с тайностью… Бывает покруче, чем у людей… – Она явно над ним издевалась. – Но вам подавай человеческие секреты. Давайте помогу влезть наверх. Больному телу любопытство вредно.

И действительно, как бы он без нее поднялся? Со своего крыльца за их неспешным подъемом внимательно наблюдала Вера Ивановна.

Тася уложила Юрая, накрыла одеялом и сказала почти по-матерински:

– Возвращайтесь в город. Здесь сейчас же нездорово. Не дай бог, простынете, схватите воспаление легких… Тепло может вернуться только в сентябре, да и то ненадолго… Ну приедете, посмотрите, как займется рябина. Это мое любимое время. Я от рябины и дурею, и слабею одновременно, и все свои глупости совершаю в рябиновое время. Но по друидскому гороскопу я жасмин. Совсем не те запахи, не та порода… Хотя, что мы про это знаем, кто мы и зачем?

Она снова печально улыбнулась и ушла, оставив Юраю чувство неловкости и недоумения от как бы случившегося поражения. Он не заметил, как уснул, а проснулся от того, что в окошко стучала Анна Белякова.

– Вы уже вернулись? – удивился Юрай.

– Господи, а что такое две недели? Даже бульон у моего подопечного не успел скиснуть. Он что, совсем не ел?

– Не в курсе, – ответил Юрай. – Мы сражались в шахматы, а иногда и просто так.

– Это нам известно. Не побил? Не покалечил?

– А что? И так бывает?

– Старик крутой и все чаще бывает глупый… Я хотела у вас спросить, сколько вы еще здесь будете? Мне надлежит его тоже транспортировать, но он пока не хочет… Раз вы здесь, я не настаиваю… Но ведь уже холодрыга…

– Моя жена уедет хоть завтра. Ей тут все надоело.

– Я тогда вас попрошу вот о чем. Если сниметесь в одночасье, сообщите Коле. Паренек на почте, знаете? Я с ним договорюсь, чтобы послеживал за моим стариком. Он будет счастлив, если только тот не кинет в него палкой.

– Коля поймет, – ответил Юрай. – Я его знаю. У него самое счастливое в жизни – съемка в фильме Красицкого.

– Бедняжечка. Сколько несчастных плодит наше распроклятое искусство. Просто зараза какая-то…

– Ну, может, теперь будет иначе… Много других соблазнов… Кипр, например. Как там, кстати?

– Говно, – четко высказалась Анна. – Но я привезла две шубы. Одну уже загнала… Расплатилась с подругой… Помните, я вам рассказывала про самоцветы? Так что удовольствия никакого, а польза есть.

– Вы молодец, умеете быстро решать свои проблемы.

– Я не могу подводить людей. Это такой изъян, что в наше время с ним не выживешь…

– Скажите, Аня, почему Красицкий бросал шахматную доску в мою медицинскую сестру? Извините, что я ни с того ни с сего…

– Я знаю, что он ее ненавидит. Это какая-то очень древняя история, мне о ней рассказала еще покойная Ольга, значит, все это было до нее в плюсквамперфекте.

– Ну, жены, как правило, стараются докопаться до таких ненавистей.

– Только не Ольга. Она не человек кино. Она математик. Никогда не бывала на съемках, даже никогда не звонила в группу, никогда с нами не выпивала.

– У них удачный брак?

– Разве такие бывают?

– Ну, по минимальной шкале…

– Он был математический. С цифрами, плюсами, минусами, извлечением корня и все такое. Ольга из цековской семьи, была весьма и весьма обеспечена. Красицкий именно в ту пору получил разные престижные премии. Шло сплошное умножение достатка.

– А как могли пересечься эти два мира? Номенклатурный и киношный?

– Надо знать главное, – засмеялась Анна. – Дедушка в те времена был ходок. И большой ходок. Не считая первой официальной жены, в его койке кого только не было. Некоторые задерживались и уже заказывали фату и кольца. Но потом как-то испарялись, как бы их и не было. Это он умел, Красицкий. Освобождать территорию. Я знала некоторых, их потом и близко не было в кино. Он им перекусывал судьбу раз и навсегда. Принцип такой – мне не нужна, не нужна вообще. Он аннигилировал лишнее мастерски. Это у него была такая молодецкая забава.

– При подобной жизни действительно должно быть много врагов.

– А я вам про что? Их и много. Но сейчас уже по другой причине. Он иссяк, устарел, неинтересен… Знали бы вы, как он ненавидит сейчас молодых. А тем как бы ничего не делается. Нет у него силы, вот он и кидается предметами в вашу медсестру. Может, извините за натурализм, она ему когда-то не дала, может, уколола больно… Да мало ли на свете причин ненависти. Их много больше, чем причин любви. Много больше.

Расстались на том, что Колю Юрай в случае чего поставит в известность об отъезде, а пока не будет старика бросать без пригляду.

– Сморкачи! – именно этим словом встретил его Красицкий на следующий день. – Сморкачи! Они открывают Америку там, где я ее давно закрыл! – Он тыкал пальцем в телевизор, где шла нежнейшая картинка – по кромочке воды бежала девчоночка ни в чем и как бы вовсе без тела. Она вся была из бликов воды, теплоты земли, марева солнца, она вся струилась, плавилась из этой плоти мироздания, от ее движения по сущему миру хотелось плакать, смеяться, хотелось стать травой для ее ступней, но от тонких идеалистических чувствований почему-то все-таки набрякало в паху «мущинство», и это – вот смех-то! – не исключало слезинки в углу глаза. – Я такое снимал еще тридцать лет тому и у меня только чудом не отняли партбилет. Но я им сказал: идиоты, успокойтесь, больше не буду, потому что это дело на раз. Экзерсис. Я попробовал и понял, что могу сделать такой натурпродукт, такой рисунок на полях. И все. Сморкачи же делают вид, что в этом есть что-то большее, чем просто голая девка.

– Правда, большее, – сказал Юрай. – Это очень красиво и щемит в сердце.

– Это красиво? Это красиво? Вы не видели, что такое красиво! Вы плебей и недоучка… Когда-нибудь я вам покажу, как это было у меня.

– Буду премного благодарен, – искренне ответил Юрай, но, когда после партии, уходя, он напомнил Красицкому, что будет ждать его показа, тот закричал ему гневно и противно:

– Смотрите ваших сморкачей! Смотрите этих сопляков! Для вас достаточно.

А на следующий день Красицкий с дачи сбежал. Пришла Вера Ивановна и сказала, что утром старик направился в сторону электрички в комнатных тапках и с пледом на плечах.

– Не тронулся ли? – спросила она. – Вы вчера с ним играли, он был какой?

– Как всегда, – ответил Юрай. – Гневлив и несправедлив.

Юрай решил, что надо проверить, уехал ли Красицкий на электричке, все-таки его тут знали, да и экзотический вид обратил бы на себя внимание. Но это был день быстрых ответов на вопросы. Появился улыбающийся Коля, сказал, что посадил Красицкого на поезд, позвонил Анне, чтоб та его встретила на вокзале, и получил от нее задание проверить, закрыл ли, заполошный, окна и двери, выключил ли газ и свет, а Коля чтоб выкинул из холодильника то, что может завоняться.

– Знаете, – сказал Коля, – она просила меня взять с собой вас, потому что считает, что я тоже заполошный. – Коля счастливо засмеялся: ему явно нравилось одно на двоих с именитым режиссером определение. – А какой это заполошный?

– Это такой, за которым надо проверять свет, газ, дверь, воду, – ответил Юрай.

– Точно! – засмеялся Коля. – Я такой.

Дверь была закрыта, но Коля сам вспомнил:

– А та, старая?

– Ее забили, – ответил Юрай.

– А как же быть с холодильником? – спросил Коля.

– Никак, – ответил Юрай. – Позвонишь Беляковой – скажешь. Дверь закрыта, не взламывать же ее?

Они обошли дачу, вернулись к крыльцу, делать, собственно, было нечего. Коля достал из кармана связку ключей и стал бездумно тыкать ими в скважину.

– Об этом нас не просили, – сказал Юрай.

Парень смутился, и в тот самый момент ключ повернулся, открывая дверь.

– Это от нашей квартиры. Получается, никакой секретности, – Коля был явно доволен случившимся.

Они вошли в дом. Судя по всему, ни в какую Москву Красицкий не собирался. На столе был разложен незаконченный пасьянс, вещи для улицы – плащ, сапоги, зонтик – все висело на своих местах, но он просто встал из-за стола и пошел в тапках и пледе.

– Он был в порядке на станции? – спросил Юрай.

– Постучал в окошко и подмигнул мне. Я выскочил, а он мне: «Замерз я на этой даче, как цуцик. Убегаю». Я ему: «А почему не оделись?» «Я что, голый? А вот чтоб переодеться, надо было на чуть-чуть стать голым. Но я же и так замерз, черт возьми!» И смеется. Я посадил его в поезд. И подумал: всякий простой человек действительно стал бы переодеваться, еще более мерзнуть, а он просто встал и пошел…

Колиному обожанию не было предела, а Юрай тихонько оглядывался.

Красицкий не убирал после себя кровать. На сбившемся стеганом одеяле лежали разбросанные фотографии. Пока Коля тщательно ревизовал холодильник, Юрай разглядывал то, что совсем недавно, видимо, смотрел Красицкий.

…По кромке воды бежала девочка. Ее легкие ноги почти не касались земли, объектив ловил момент ее парения, вот она летит навстречу, вот как бы улетает от нас, вот она сбоку, бегущая на север, а вот совершенно точно убегающая от нас на юг. И только на одной фотографии девочка стоит и, кажется, слышно ее сбитое от бега дыхание. Но лицо… Странное лицо, не остановившееся, не застывшее в унисон телу, лицо, продолжающее бег… Юрай знал такие лица у спортсменок, только что закончивших выступление. Понятная вещь, без секрета. Но в этом лице было еще что-то, чего не было у спортсменок. Юрай ворошил фотографии, ища более четкий снимок, чтобы понять тайну странного внутреннего бега девочки на берегу.

Теперь он понимал Красицкого. Это были фотографии того, не случившегося фильма, и они, даже в этом черно-белом варианте, куда значительней, чем эпигонское продолжение «сморкачей» через тридцать лет. Можно понять гневную филиппику старика. И еще. Эта легкая девочка не тяжелила с ходу мужские брюки – единственное назначение нынешних барышень на ветру, легкую девочку надо было уметь догнать, чтоб хотя бы разглядеть, а уж понять… А уж коснуться… Она была выше плоти, но плоть от этого была выше себя самой (!!!). «Наворотил!» – потряс головой Юрай. Но, черт возьми, на самом же деле! «Сморкачи» наверняка тащили своих летящих девочек в кусты. Эту же затащить было нельзя. Здесь-то и крылась разница.

Ну а дальше? Где эта не поддающаяся грубому мужскому натиску девочка? Где она?

Юрай счел возможным взять несколько фотографий, сунув их в старую «Литературку», на остальные он набросил плед. Почему-то не хотелось, чтоб фотографии видел Коля, который старательно нюхал еду.

В ту ночь спалось особенно крепко. Ну с Нелкой, понятно, она просто с ног валилась с вечера, но и Юрая почему-то рано клонило ко сну. Они набросали на себя все одеяла и все пальто, потому что ночью пообещали легкие заморозки на почве. Во всяком случае, Юрай проснулся, когда все уже было кончено: дом Кравцовой сгорел до печного основания. Ни когда началось, ни когда занялось вовсю, никто как бы и не знал. Дачники уже разъехались, а местные располагались в порядочном отдалении. Так как у Юрая света в окнах не было, все решили, что и они уехали тоже, прибежавший народ глазом прикинул, что ни дом Красицкого, ни дом Юрая огнем не охватится, потому как безветренно, и огонь цветет себе аккуратненько и кучно.

Только к утру к углям и пепелищу приехали милиция и пожарные, и вот тут-то Юрай и проснулся от шума машин, а потом ощутил во рту горечь. За окном торчала казавшаяся необычайно высокой и даже какой-то модернистской печная труба. Юрай выскочил на улицу в трусах, за ним в ночнушке выбежала Нелка. От пожарища тянуло жаром и казалось тепло.

– Эй, вы! – закричал милиционер. – А мы вас не считали…

Они сбились все на терраске Юрая, пожарные, милиция. Они хотели знать, потому как – черт с ними, с дровами! – был еще и труп. А это не украшает ни один пожар.

Юраю, когда он сказал, что ни сном ни духом, объяснили, что, видимо, хозяйка сама виновата, боялась заморозков и заснула под живой огонь, а женщина она не местная, городская, не знает, что от тяги заслонка может – фьюить! – и открыться, а головешечка с живым огнем – фьюить! – и выпасть, а дальше уже, как говорится, без вариантов. Сухота, сухота и ветхость. Пища огня.

Юрай смотрел на трубу. Сейчас она ему виделась гордой и непобежденной в этой начавшейся и закончившейся войне. Она выстояла. И к ее верхотуре уже присматривалась ворона, как бы признавая за трубой право на существование в этом времени и месте.

Прибежал перепуганный Коля. Когда пробегал через двор Красицкого, истово закрестился, а увидев «живой» дом Юрая, закрестился еще пуще.

– Мне сказали: пожар возле черного места, я чуть не обмочился, – доверительно признался он Юраю. – У меня от нервов такое бывает.

Ну, Коля, чистая душа. Кто бы еще в таком признался!

А потом приехала Анна с мужичками, и те стали заколачивать дачу Красицкого. Пока они ковырялись с этим нехитрым делом, Анна сидела с Юраем, жаловалась на жизнь, на то, что надо бы поменять профессию, мэтр вряд ли когда-нибудь запустится с новым фильмом, молодым она на дух не нужна, а что она умеет? Ничего. Юрай показал ей фотографии.

– А! – сказала она. – Это когда он хотел быть Антониони. Я его тогда еще не знала, то есть, конечно, знала как режиссера, но, чтоб вообразить, что буду с ним работать… Я совпала в его жизни с Ольгой. Он женился на ней и взял меня в свою команду. И вот двадцать пять лет как дна копейка и полный крах жизни. Да не смотрите так! У меня одной, что ли? У меня еще муж есть из другой сферы. Ему даже зарплату выдают в срок. И дети, слава богу, на своих ногах.

– Девочка удивительная, – сказал Юрай, рассматривая фотографию. – Она потом снималась?

– Как всякая дура, она, кажется, влюбилась в Красицкого… Фильм не состоялся… История кончилась… Дитя исчезло во времени и пространстве.

– Она такая выразительная…

– Их мильен, выразительных, – вздохнула Анна. – Я уж нагляделась на таких за свою долгую жизнь: у русских девочек в их шестнадцать лет бывает момент полной законченной божественности.

– Почему у русских?

– Других не знаю… Может, и у других тоже… Но это что-то…. Момент зачатия судьбы. Они открыты для всего, как бывает открыта матка, и не знает в своем замирании, кто в нее вляпается. Если я вижу, что девочка в таком периоде, гоню ее со студии. Потому что хорошо, если хорошо… Тогда божественная актриса… Но может быть такая трагедия…

– Зачатие есть дело таинственное, так что не нашего ума дело. Или, как говорит один мой приятель, не нашему делу ум.

Потом говорили о пожаре. О бедной женщине, которая, ложась спать, не знала, что сгорит, и о святости такого незнания.

– Может, даже уснула с хорошими мыслями, – сказала Анна.

– У нее тут, под Москвой, сын. Она мечтала, чтобы он демобилизовался…

Юрай вдруг остро вспомнил тот, подслушанный им разговор Таси и Веры Ивановны. Вспомнил, как Тася помогала ему подняться по склону оврага, а на них смотрела Вера Ивановна. Тогда ли он подумал: «Клубок змей», или раньше? Красицкий бросает в Тасю шахматную доску. Вера Ивановна предлагает Тасе быть свидетелем. Но где Красицкий и где Вера Ивановна? Какая между ними может существовать связь?

– А вы сгоревшую не знали? – спросил Юрай Анну.

– Мы ее все хорошо знали. Она приезжала регулярно, считала своим долгом навещать Красицких, что тех напрягало. Ольга была дама чванная, да и сам не любил общаться с народом не по делу.

– Ну не так просто она приходила, – говорил Юрай. – Она ведь аборт делала Светлане.

– Ну и что? Она же не бабка со спицей, она гинеколог, что тут такого? Ольга ей хорошо заплатила и за работу, и за молчание. Она первая, что ли?

– А сам знал?

– Вот самому-то знать было не надо, за это-то и платились деньги. Но покойница Вера Ивановна была баба жадная. Любила постоять с Красицким и понамекать ему про то, что она женщина знающая, но тайны хранящая.

– Никакой логики! – закричал Юрай. – Какой же смысл ей подставлять самою себя? Какой?

– Подумаешь, логика! Это натура. Пусть мне выколют один глаз, зато соседу два.

– А сколько лет тогда было Светлане?

– В этом-то и вся пикантность. Четырнадцать. И отец собирался снимать ее в новом фильме уже а-ля Бергман. У него тогда был подъем, энтузиазм и мозги крутились вполне.

– И что фильм?

– Хороший был фильм. Лучший его фильм «Моя слабость». Но Светки там не было. Понимаете? Было две девочки. Одна до аборта. Другая после. Та, что до годилась бы и для настоящего Бергмана, а та, что после, могла идти только в подтанцовочку. Он ее потом снимал, но актрисы Светланы Красицкой в природе не существовало. Там была другая интересная история. На пробы вместо Светки пришла девушка и такой выдала класс. Красицкий аж затрясся. А потом вдруг раз – и нет, ни за что и никогда. Группа даже коллективно хотела уйти, потому что лучше просто не могло быть, но он уперся рогами. Хорошую он нашел актрису, ничего не скажу, но та была что-то… Я потом хотела ее найти, но она исчезла с горизонта.

– Уже две таинственные девочки с горизонта, – подвел итог Юрай.

– Почему две? – не поняла Анна.

– Та, что на фотографии, и эта, забракованная…

– Кто их считает?.. Могло быть и пять, и десять… Когда моя дочь задумала идти в артистки, знаете, что я сделала – я вскрыла себе вены. Едва выходили. Какая я была умница! Дочь – прекрасный врач, цены ей нет. Обожает работу, специалист милостью Божией.

– А если б она была гениальной актрисой?

– Это все равно меньше, чем врач, учитель, аптекарь, агроном. Конечно, все не так… Или не совсем так… Но кино – это болезнь, порок. Туда можно идти, только если ты готов на все. Как в «Альфе».

Она засмеялась, а потом спросила, нет ли у Юрая чего выпить? В холодильнике у Красицкого, конечно, есть, и велено забрать и привезти в Москву, но кто знает, нет ли у режиссера на бутылках тайных меток?

– У меня спирт, – сказал Юрай.

– Несите его, – ответила Анна. – Вода здесь вкусная. Будет лучше «Абсолюта».

Выпили за здоровье, за несгораемость, а также непотопляемость, мужички заканчивали работу и с завистью поглядывали на их терраску.

– Я им выдам по прейскуранту, – кивнула Анна в их сторону. – По бутылке на брата, но по самой низкой цене. За чистоту и качество пусть доплачивают сами, если захотят, но они не захотят, я-то их знаю.

Расставались по-родственному. Юрай сказал, что они тоже днями съедут, а то и холодно, и партнера в шахматы нет, а труба-модернистка как-то не вдохновляет.

Они посмотрели на трубу, где уже сидела ворона, заглядывала любопытным глазом в черную глубину, видимо, тоже искала ответы на свои вороньи вопросы.

Но случилось непредвиденное. В доме Нелки стали менять трубы и отключили воду. Утром и вечером, как во времена бедствий, к дому подгоняли цистерну с водой, и народ с чайниками, тазами, кастрюлями становился в очередь. Счастливые обладатели ведер мгновенно стали элитной публикой.

– Нет, на даче легче, – говорила Нелка. – Колонка рядом, услуги воды не требуют. Будем жить здесь.

Теперь Юрай оставался целый день один как перст во всем околотке. Добредал до аборигенов, вступал с ними в неспешные разговоры о том и сем, бывало, доходил до станции и смотрел увлекательное кино «Прибытие поезда». Возвращался, ориентируясь на две сосны, в какой-то момент возвращения возникала «воронья труба», все вертелось в каком-то таинственном сюжете, но мистический роман в нем кончился в тот день, когда на пепелище пришел молоденький лейтенант и положил на пожарище цветы. Юрай пригласил его зайти и помянуть Веру Ивановну, но лейтенант был какой-то другой породы и наотрез отказался. Именно тогда Юрай понял, что мистика – это привилегия другой цивилизации, где все как бы уже есть и хочется чего-нибудь непонятного. У нас же сплошное непонятное, и ни на один простой вопрос все-таки нет простого ответа… Сплошное непонятное затрудняет не просто жизнь, затрудняет дыхание. В конце концов! Убили Ольгу. Ни с того ни с сего умирают Светлана и Кравцова. Сгорает заживо Вера Ивановна. Это все фигуры материалистические. Но есть еще легкая девочка, летящая над кромкой воды. И есть другая, которая была лучше всех и которую изгнали. Это как бы химеры. Есть живая во плоти женщина с глубокими порезами на венах. Она ездила в тур купить, а потом продать шубу, чтобы вернуть долг подруге с Урала, которая… Тьфу! Отломленный малахитовый камешек он сам держал в руках и видел женщину на фоне куста сирени. Это квазихимеры. Есть еще кидающий в людей шахматные доски именитый режиссер Красицкий. И есть медицинская сестра, которая волею судеб или еще чего-то имеет касательство ко всему этому.

…Она делала аборт Светлане и недоделала.

…Ее ненавидел Красицкий и ненавидела Кравцова. С какой стати?

…Сгоревшая Вера Ивановна очень хотела стать свидетелем у нее, Таси… Свидетелем чего?

Когда пришел Коля, Юрай не выдержал, спросил:

– Ты знаешь, где живет моя медсестра? Это я на всякий случай, вдруг понадобится?

– Две остановки электричкой, а там рядом. Можно и автобусом, но он плохо ходит. Мне к ней съездить?

– Нет, нет, – сказал Юрай. – Это я на всякий случай. Я уже дохожу до станции, могу и сам к ней проехать. Объясни, где она там живет.

Коля взял листок бумаги и нарисовал план.

В конце концов, что удивительного будет в том, если он заглянет к Тасе, совершая первые свои вылазки? Возьмет букет цветов и явится как благодарный пациент к своему исцелителю. Сложность заключалась в том, что днем застать Тасю вряд ли возможно, а вечером от Нелки он уезжать не хотел. Он вообще не хотел, чтобы она знала про это его мероприятие.

Юрай сел в электричку и поехал. Коля нарисовал точно: в ста метрах от станции чернел деревянный барак, в нем-то и жила Тася. Цветов Юрай не нашел, купил на станции коробку конфет и, припадая на палочку, встал на бетонную дорожку, ведущую к бараку.

– А я думаю, вы или не вы? – услышал он позади себя голос. Тася его догоняла.

– Я совершил первую дальнюю вылазку, – сказал Юрай. – Тайком от жены, предупреждаю. И застраховался вашим адресом на случай, если захочу рухнуть.

– Коля адрес нарисовал? – спросила Тася.

– Именно нарисовал, потому что ни названия улицы, ни номера дома не знал.

– Понятно. Скажите ему: впредь за такие штуки я буду наказывать.

– Ну извините его, Христа ради, – испугался Юрай. – Я ж пристал как банный лист.

– Не надо так пугаться, – сказала Тася, – у вас в глазах просто ужас полыхнул.

– Я ж псих нервный. Вы ж знаете, – сказал Юрай.

Она вела его куда-то за барак, и Юрай решил, что там есть еще один вход, но оказалось другое: старенькая, просто разваливающаяся под ногами беседка с полусломанными лавками, торчащими гвоздями, кучками дерьма по углам.

– Садитесь, – сказала Тася. – В комнату не зову – я сегодня на ногах с шести, так что там непорядок.

– А я собирался с вами чаю попить. – Юрай протянул коробку.

– Когда-нибудь в другой раз. Я ее возьму и сохраню.

– Да нет уж! – засмеялся Юрай. – Пейте без меня. Тогда ладно, я пойду, вы с работы, а я бродячий человек.

– Зря вы, – сказала Тася, – вам еще ходить и ходить по ровненькому, а не по электричкам скакать.

Он уходил по бетонной дорожке, а в бараке кто-то громко говорил:

– Таська! Ты что, очумела? Повела человека в беседку! Там же срань! Ну ты даешь, девушка и смерть!

Юрай дорого бы дал за то, чтобы услышать, что ответила Тася, но, увы, не услышал.

Однако то, что услышал, тоже стоило немало: девушка и смерть. Красиво. Хотя на обратной дороге Юрай сказал себе, что он полный клинический идиот, ибо так называют медицинских сестер их медбратья-мизантропы. Что он, не знал про это?

Ночью он никак не мог уснуть, ерзал на кровати, и в конце концов Нелка спросила:

– Ну скажи, что?

Он рассказал ей, что ездил к Тасе.

– Зачем? – устало спросила Нелка.

– Хочу понять… На ней многое сходится…

– Какое твое дело? Это личная жизнь людей. Она бывает так запутана, что лучше клубок не трогать.

– Вот-вот… Я так и подумал: клубок змей.

– Это неприлично, стыдно вторгаться в чужие судьбы, – кричала на него Нелка. – В конце концов это просто грех.

– Я понимаю, – ответил Юрай. – Если бы не было столько смертей.

– Смерть, достойная расследования, одна. Ольга. И ею занимается милиция. Или не занимается. Не знаю… Все остальное имеет естественные причины. И если ты полезешь в это, клянусь, я разведусь с тобой. Ты не профессионал, ты не знаешь, как… Ты платишь за это отбитыми внутренностями. Это так бездарно! Так глупо!

– Я знаю, – тихо сказал Юрай. – Но у меня какое-то подкожное чувство, что ползучая смерть как бы не остановилась…

– С чего ты взял? С чего?

– В том-то и дело, что ни с чего… Просто, когда уходил от Таси, слышал, что ее назвали девушка и смерть.

– Ты идиот. Ты что, именно Тасю в чем-то подозреваешь?

– Нет… Но она знает… Она что-то знает…

– И я что-то знаю… Каждый что-то знает, о чем лучше не знать. Не дай бог обнародовать все наши тайные знания.

– Тут убийства, Нелка! Убийства…

– Хорошо, – сдалась она. – Ты меня завтра встретишь с электрички, и мы как бы случайно зайдем к ней вместе. Я ей обещала купить дешевый польский крем для рук. Это будет повод. Мы придем и уйдем. Как бы между делом.

– Покалякать бы, – тихо сказал Юрай.

– Дурак! Ну надо же с чего-то начать! И чтобы закончить, закончить, – кричала Нелка, – это раз и навсегда! Я не могу больше, не могу.

Юрай, оказывается, забыл, как пахнут бараки. Раньше журналистские поездки не давали это забыть и в носу всегда сохранялся этот дух разнолюдья. Дело даже не в запахе пищи и ночных горшков, не в них. Все было пуще и гуще. Здесь человек смешивался с человеком не по желанию, не по выбору, по горькости судьбы. Грязный пот и пот любви, слезы от горя и от лука, чужой выдох и твой вдох. Все сразу. Это даже не вонь. Что-то совсем другое… Астральная смесь.

Нелка нежно постучала в Тасину дверь.

– Тася! – тоненько затараторила она. – Тася! Я извиняюсь и за вчерашнего своего дурака, и за нас обоих сегодня, но я купила крем, а мы не сегодня-завтра съезжаем… Я еще прихватила и крем немецкий… Он более густой, но впитывается хорошо…

Нелка тараторила и тараторила на пороге, пока не стали открываться двери комнат, и Тася сказала с отчаянием:

– Да заходите уж, раз пришли.

Первое, что понял Юрай: в этой комнате беспорядка не могло быть никогда. Сказать изысканная про комнату в бараке – значит смешать к чертовой матери все понятия. Но именно это пришло ему в голову. Здесь стояли два старинных венских стула, стол был накрыт скатертью старой вязки, когда плетение кружев было сродни рисованию и несло осмысленность каждого переброса нити. Диван был тоже из старинных: кожа в мягких морщинах, дерево без блеска. В маленькой горке стояли фарфоровые пастушки и раскачивающиеся божки. Ни одной вещи из нашего времени, даже стоячая вешалка с приспособлением для зонтов прибыла сюда из каких-то дальних-дальних пределов. В хороших старинных рамах висели две фотографии. Бегущая по кромке воды девочка и девочка в веночке под «Лель, ты мой Лель». Они висели рядом, и как раз между ними змеилась трещина стены барака.

– Я не открыла еще вашу коробку, – сказала Тася, – давайте попьем чаю. У меня мягкие бублики.

– Боже! Какие красавицы! – воскликнула Нелка, глядя на фотографии. Юрай замер, ожидая ответа.

– Я делала массаж жене Красицкого, а она как раз чистила дачу от хлама. Я взяла эти фотографии из мусора.

– И не знаете, кто это? – спросил Юрай.

– Откуда же? – ответила Тася.

Чтобы соврать, достаточно языка, чтобы скрыть правду, нужно много больше. Например, надо владеть пульсирующей ямкой на шее. Это элементарно, если носишь стоячий воротничок, но, если ты раскрыт и распахнут, куда денешь этот убегающий от соглядатаев нерв, который, начинаясь в ямке, потом колотится в синенькой веточке виска и просто заходится в веке…

– Как у вас уютно! – говорит Юрай, умирая от жалости к этой страдающей в Тасе правде. Эти девочки-красавицы, конечно, ей родные. И понятны тогда отношения с Красицким. Он обидел девочек, он ими пренебрег, и уж десятое дело – сестры они Тасе, племянницы или просто знакомые. Она ему этого не простила.

Они пили чай из стаканов в подстаканниках. Тася жаловалась, что их барак в очередной раз обдурило местное начальство, не дав квартир в построенном доме.

– А барак на ладан дышит, вполне может сгореть, как ваша соседка.

Юрай рассказал про танкиста, который пришел и положил розы на пепелище.

– Теперь ему есть куда демобилизоваться, – сказала Тася. – У покойницы в Омске хорошая квартира осталась. Она сыну завещана.

– Не было бы счастья, – печально засмеялась Нелка. – Только по мне так в этой сегодняшней «выгоде смерти» заложена такая бомба для всех нас.

– Но люди же в конце концов обязаны умирать, – удивилась Тася. – А родственникам должны причитаться… Что ж тут плохого?

– Да ничего! – сказала Нелка. – Но как-то неуютно жить, если кто-то ждет твоей смерти.

– Но вам-то чего неуютиться? – спросила Тася. – У вас же детей нету?

– К сожалению, – грустно ответила Нелка.

– А у вас дочь, да? – спросил Юрай.

– Дочь. Она далеко отсюда. У нее хорошая семья и все слава богу. – И снова заколотилась ямка на шее.

Уже поднявшись и обходя стол, Юрай приблизился к фотографиям. Получалось, что он как бы знал одну из девочек… Ту, что в веночке…

– Знакомое лицо, – сказал он Тасе.

Тася пожала плечами.

Расстались хорошо, дружески, Тася даже сказала, что теперь никто просто так не приходит, а случайный гость, может, и есть самый лучший. И хозяйка какая есть, и встречает чем бог послал, а со зваными набегаешься и наломаешься.

– Тебе Лилька звонила, – крикнула одна из соседок, открыв дверь своей комнаты. – Проводишь гостей – зайди, расскажу.

– Не надо нас провожать, – сказала Нелка. – Мы добредем сами. Сегодня хорошо дышится.

– Разве в бараке есть телефон? – спросил у Нелки Юрай. – Как ты думаешь?

– Конечно, нет. Просто соседка Таси продает билеты в кассе. Ты ж не ездишь, а я тут уже всех знаю как облупленных.

– Тогда понятно, – сказал Юрай. – Я тупой. А вот девочку в веночке я действительно где-то видел, век мне свободы не видать. И самое главное, недавно…

А потом наступили совсем холодные дни. В дачке ночью было не больше девяти-десяти градусов, днем рефлектор нагревал ее до пятнадцати, но в щели дуло, в окна свистело, музыкант, который снимал квартиру Юрая, уезжать на гастроли не собирался, в общем, ситуация – хоть караул кричи. К тому же Юрай начал кашлять.

– Надо тебе ехать к маме, – решила Нелка. – Это единственный выход. Сама я перекантуюсь и без воды, а ты и маму обрадуешь, и от воспаления легких спасешься.

На том и порешили. И Нелка сказала, что завтра же вызовет маму на переговорную, объяснит ей все, а потом возьмет билет.

Юрай старался больше ходить, но как-то так получалось, что маршрут у него всегда пролегал одинаково. Он огибал дачу Красицкого и выходил на пепелище Кравцовой, оттуда ноги его вели – так складывалась дорожка – к черному месту, где была убита Ольга и похоронена ее собачка. «Спи, мой беби».

Черное место воистину стало черным в осеннюю пору. Это же надо такому случиться, чтобы в «месте природы» не было ничего, на чем остановился бы глаз. Оно казалось беспокойным, нервным, деревья были некрасивыми, земля пучилась кочками, горками, она как бы застыла в колике боли, обыкновенная земля в обыкновенном лесу.

Но здесь, правда, не было ветра. Юрай только потом сообразил, что черное место – впадина и ветер высвистывает где-то вверху, тут же все застыло, как в подземелье. Именно безветренность и останавливала Юрая. Он присаживался на страшнющий обломок сосны и «впадал в думу».

…Она тогда посмотрела на него из своего окна. Ольга на Юрая. Могла подумать: «Сосед нам достался хворый. Не партнер в настольный теннис. Или во что еще». Потом, уже перед тем, как идти на электричку, она завернула на могилку любимой собачки. Что ни говори, а нет тут близко дороги, тропы, чтоб забрести в черное место случайному убийце. Нету, хоть тресни. Но Красицкие живут здесь не один десяток лет, их тут знают, они «цимес» поселка. Значит, многие знают, как знала Кравцова, и про собачку, что «сдохнута была». А уж разговорчики про то, что хозяйка ходит на могилку, наверняка были. Не могло не быть.

Выходит, существовал Некто, знающий, где можно подкараулить даму в печали. Некто видел ее здесь раньше, возможно, не раз. Некто знал, что никто, кроме Ольги, этого поминания не совершает. Она идет одна и сидит здесь тихо и одиноко.

Некий Некто… Которого она должна знать, потому что никаких криков при его приближении не было, они бы слышали… Хотя кто его знает, это надо было бы проверить, а сейчас поезд ушел, кричать бессмысленно – слушать некому.

Значит, следует допустить, что Некий Некто был свой, известный Ольге.

…А через несколько дней умирает от старого детского порока сердца цветущая деваха, которая сидела с ними вечером и даже еще не очень волновалась за маму, допуская, что та могла по дороге домой вильнуть в сторону.

Она ушла ночевать в свой дом и больше никогда из него не вышла. Но Некто мог войти к ней через старую дверь, этот Некто не напугал ее, иначе бы она закричала и тогда уж они точно это услышали бы. Некто мог сказать, что ее мать лежит мертвая под лапой сосны на черном месте, и тогда, вот тогда, сердце могло бы вспомнить свою старую детскую болезнь, вспомнить и остановиться.

А Некто (известный Кто) вышел через старую дверь и ушел в ночь…

Юрай встал и пошел сквозь нарывы и наросты, преодолел это черно-синее пространство, выбрался в чистый ельник, зашагал по нему, дыша хвоей, и даже не заметил, что наступил на вдавленный в землю полиэтилен.

Оказывается, он подошел с другой стороны к тому недостроенному дому, где когда-то жила женщина с ребенком. И еще Кравцова дала ей полиэтилен с парника, чтобы натянуть на крышу. Его снесло первым же ветром, вот он шуршит под ногами… Но несколько дней они тут жили. И он видел эту женщину во дворе Красицкого на фоне куста сирени в теплую лунную ночь. Еще он видел ее днем, когда подходил к их жилью.

Ноги запутались в «крыше дома», подаренной от щедрот Кравцовой. Юрай норовил освободиться от скользкого волглого плена и, наконец, встал на твердь, которая оказалась дверью. Дверь была разрисована детскими каляками-маляками. Одна из каляк изображала головку в веночке.

«Е-мое! – едва выдохнул Юрай. – Девочка в веночке?»

Он ковылял по улице, умоляя судьбу, чтобы она ему послала любого аборигена, с ведром ли воды, сумкой с продуктами, любого, но не было никого. Уже отчаявшись, он едва не попал под детский велосипед, на котором ездил его старый знакомый мальчишка.

– Как твой волшебный камень? – спросил Юрай.

– Я его обменял на две жвачки, – с гордостью похвастался мальчишка. – Но одна была плохая. Несладкая.

– Ты не помнишь, – спросил Юрай, – как звали маму твоего друга из недостроенного дома?

– Он мне не друг. Он беженец, – серьезно сказал мальчик. – С ними надо осторожно. Дашь палец – откусят руку.

– Да брось! – засмеялся Юрай. – У тебя руки целы. Так как ее звали, тетю?

– Тетю? – мальчик нахмурил лоб. – Я забыл…

– Ну чего вы пристали к ребенку? Чего? – Неопрятная бабка споро переходила улицу, спеша на выручку мальцу и уже готовая к обороне и нападению.

– Здравствуйте! – сказал Юрай. – Мы с ним старые знакомые. Я дачник. Живу рядом с Красицким, на даче Леона Градского.

– Знаю, – буркнула бабка. – И что?

– Вот тут жили беженцы… Женщина к нам приходила, а я, дырявая башка, забыл, как ее звали.

– Лилькой ее звали. Они всего несколько дней тут жили. Нашли место. Под открытым небом как нелюди какие. А эта дура приперла им пленку от огурцов. Народ совсем с ума спятил, а ты, – закричала она мальчику, – иди домой и не разговаривай с чужими! Теперь человека не отличишь, он тебе здрассте, а в кармане – бомба.

– Нету у меня бомбы, – засмеялся Юрай. – Ей-богу, нету.

– Ну и иди с богом, – сказала бабка. – Не страшно тебе там жить?

– А с чего бы?

– Что-то вы там все помираете. Смерть любит за тремя приходить, а у нас четыре случая. Значит, считай, теперь до шести… Шесть она обожает, смерть. Так что съезжай, молодой человек, здоровья у тебя, видать, не лишку. А ей что стоит крылом задеть?

– Тьфу на вас! – рассердился Юрай. – Пожилой человек, а говорите глупости.

– Ты на маму свою плюнь, – ответила бабка. – А какая я, пожилая или молодая, не тебе определять. Для этого есть тебя лучше.

И бабка гордо ушла с прихваченной попой ситцевой юбкой. Это она плевала на него тысячу раз. Главное же она сказала. Лиля. Хотя сердце у него колет сейчас не от этого. Ну что он за идиот? Поверил в пророчество, в арифметику. Но как тут не думать, если их там, у черного места, осталось как раз двое – он и Нелка. Надо, надо смываться!

Нелка сказала, что разговор с мамой она смогла заказать только на субботу, это во вторник-то! Ехать без предупреждения, сваливаться на голову немолодому человеку тоже не гоже.

– Но билет я, пожалуй, возьму на воскресенье, – решила Нелка.

– Без разговора с мамой не бери, – попросил Юрай. – Она могла уехать к тетке, могла заняться заготовками. Не надо ее ставить перед фактом.

– Обещают тепло, – сказала Нелка. – Говорят, весь конец сентября будет теплым.

– Тем более, – ответил Юрай.

– Смотри, как загорается рябина, – сказала Нелка. – Самое красивое время в Подмосковье. Это красное на желтом, от него как-то в душе ломит, у тебя нет?

Что-то он недавно слышал о рябине. В связи с ее горением. Кто-то ему об этом уже говорил, но, хоть убей, не помнит, кто, а Нелка ждет от него ответа на вопрос, который он не слышал.

А в пятницу наступила теплынь, как будто и не было холодов и заморозков. Юрай рубаху снял и стоял под солнцем бабьего лета, испытывая такую неведомую истому, такое радостное томление, что решил никуда не ехать и глупости в голову не брать. Вот незадача – заказан разговор с мамой, значит, она уже получила вызов на переговорную, придет… Значит, Нелке завтра обязательно надо быть в Москве, чтобы маму не испугать неприходом на разговор.

Но так удачно все сложилось. В пятницу же вечером на дачу приехал Красицкий. Анна привезла его в том же самом пледе, в котором старик убегал.

– Обещают тепло, – сказала она Юраю. – Пусть понежится, пока вы здесь.

– Да вот и мы на распутье, – ответила Нелка. – Совсем намерились уезжать, но пришли такие дни.

– Не уезжайте! – взмолилась Анна. – Правда ведь, здесь сейчас хорошо? У меня, конечно, чистый эгоизм… Когда вы здесь, мне не надо каждый день к нему мотаться.

– У него что… Совсем никого не осталось? – спросила Нелка.

– Американский сын, к которому он не поедет, да, по правде, тот отца и не зовет. Там ведь был давний, давний развод… Так что привязанности – ноль. Смех один, что он мне достался. Но скажу честно… Это пока мне не предложили работу. Предложат – брошу старика, и кто меня осудит?

Сговорились на том, что Нелка уедет с Анной на машине, чтобы не тащиться завтра на электричке.

Обе женщины кинулись что-то готовить, чтобы мужчины не пропали с голоду, во дворе Красицкого запахло подгоревшим молоком, а у Юрая рыбными палочками.

Старик ругался, что забиты окна, что в даче от этого темно и сыро, Юрай с Анной обошли дом и оторвали пару щитов.

– Я посмотрю, как будет завтра днем, – сказал Юрай, – может, сниму еще один.

– Господи! – с тоской протянула Анна. – А потом опять ищи людей прибивать их. Как же он мне надоел, если бы кто знал…

– Попросим Колю, – успокоил ее Юрай.

– Да, конечно, попросим, – ответила Анна. – Но ему нужен постоянный человек, а за это надо платить… И у него есть из чего, но ведь такой жадный… Да и не мое это дело в конце концов объяснять ему, что всякий труд стоит денег. Господи! Пошли мне работу и уважительную причину с ним распрощаться. Освободи от полурабства.

Вечером, проводив женщин, Юрай и Красицкий стояли у изгороди и говорили, какое нынче смутное время. Красицкий считал, что не надо было ничего трогать, что мы такой народ, что нас лучше не ворошить даже золотой валкой, для нас анабиоз – самое то, а прыть, которую нам искусственно всаживают, добром не кончится, что…

– Чего вы все молчите?! – закричал Красицкий на Юрая.

– Какую вам еще всаживать прыть, если у вас своей более чем, – засмеялся Юрай.

Красицкий хихикнул довольно. Перешли на легкие, «десертные», темы. На женщин. Старик сказал, что у жены Юрая есть шарм, но есть и гордыня.

– Чувствуется? – спросил он.

– Ну, когда как, – ответил Юрай.

– Я предпочитал женщин без этого.

– Гордыня – грех вселенский. Она не только у женщин, – ответил Юрай.

– Я не про ту гордыню, – рассердился Красицкий. Но уточнять не стал, а сказал, что намечтал новое кино, но все, все будет зависеть от того, найдет ли он девочку для главной роли. Юрай вздрогнул и пробормотал что-то про вечернюю свежесть. – Чистое существо, прекрасное изнутри и снаружи… – мечтал вслух Красицкий, – она погибнет, потому что стать хуже для нее невозможно. Вообще, красота – это миг… Хочу снять этот миг красоты…

– Почему миг? – спросил Юрай.

– Потому что потому… Красота – вершина, пик… Взошел, если тебе дано, и спускайся. На раскоряченных ногах, на жопе, с выпученными слезящимися глазами, с раскрытым от разреженности ртом… Или умри на вершине. С выбеленным бескислородьем лицом и струечкой крови по подбородку. Это так красиво. Синее, белое и красное.

– Как российский флаг, – засмеялся Юрай.

Красицкий повернул к Юраю какое-то враз посерьезневшее лицо.

– И правда! На самом же деле цвета смерти. Как это я не сообразил!

– Глупости! Синий цвет – это мудрость. Белый – святость. Красный…

– Кровь, как ни крути, – закончил Красицкий. – Тут без вариантов.

Вечер был удивительно тихий. Поэтому приближающиеся шаги Юрай услышал сразу.

– Кто-то идет, – сказал он. – В нашу сторону.

– Жаль, что нет собаки, – ответил Красицкий. – И ружья нет…

Шаги стихли. Юраю это не понравилось: они стихли не потому, что удалились, они стихли, потому что человек остановился. Где-то невдалеке стоял неизвестный (неизвестный некто) и как бы в подтверждение своего пребывания скрипнул веткой. А может, ветка скрипнула сама… Красицкий этого не слышал.

– Идемте баиньки, – сказал он. – Тихо, как в могиле.

Юрай хотел предложить Красицкому переночевать вместе, но было почему-то неловко, вроде он боится. Да и объяснить это трудно. Где-то прозвучали шаги и стихли. Повод ли это двум мужчинам сбиваться в кучу? Юрай проводил Красицкого до уборной, подождал, когда он выйдет, довел до крыльца, помедлил, пока старик не щелкнул ключом. В комнате зажегся свет, и Юрай увидел, как Красицкий наливает из термоса чай и пьет его, стоя рядом с холодильником. От окна во дворе широко разливалось светлое пятно, оно захватывало крылечко, и Юрай подумал, что надо было бы свет и не выключать, тогда у него с его террасы будет хороший обзор. Хотя что, собственно, он хотел уследить? Какую такую опасность? В конце концов, может, это были и не шаги. Может, пропрыгала белка, откуда Юраю знать? Он в звуках дачных джунглей ни бум-бум. Вот сейчас совсем с другой стороны что-то потрескивало… Ну живет живое своей, не тихой жизнью. На то оно живое и есть.

Но войдя в свою дачу, Юрай чувствовал всевозрастающую тревогу. Надо было выпить что-то успокоительное, иначе пожаром могла вспыхнуть боль… Он знает эту проклятую последовательность. Юрай принял сразу две таблетки и лег, не раздеваясь. Пока на время, чтобы ушла тревога, а потом он еще выйдет на улицу, посмотрит, погасил ли у себя свет Красицкий.

Юрай уснул мгновенно. И ему снилось, что прошла тревога и он идет во двор Красицкого, где все еще лежит светлое пятно от окна. Он заглядывает в окно и видит женщину и Красицкого, они о чем-то оживленно говорят, и Юрай, удовлетворенный увиденным, уходит. Дома, во сне, он снимает с себя одежду, остается в трусах, но почему-то снова выходит во двор и снова заглядывает в окна Красицкого. Он видит, что Красицкий и женщина голые, что они как бы танцуют, Юрай во сне смущается этого, но соображает, что он сам почти голый, а это как бы оправдывает его подглядывание. И чтобы совсем иметь на это право, он снимает трусы и танцует в свете окна. Но ему делается холодно, в этот момент Юрай секундно пробуждается и слышит музыку. «А, – думает он в полусне, – это у Красицкого радио, значит, все в порядке». Он выдергивает из-под себя одеяло и натягивает его сверху, так и не сообразив, что не раздет, и не понимая, почему процесс укрытия сложен и требует усилий. Уснув, он понимает все гораздо лучше: музыка, потому что у Красицкого женщина. Ему тоже хочется женщину, остро, нестерпимо, но ведь он в лесу, где тут женщины? Но его просто распирает, он идет из леса на тяжелых ногах, и вот он уже на кромке моря, где бегает девочка с летящими ногами, она смеется ему в лицо, но его ноги вязнут в песке, они тяжелые и неповоротливые. Тогда девочка останавливается и идет к нему сама, и он не видит ничего, кроме ее пушистого лона, в котором его спасение и жизнь. «И смерть», – слышит он голос, но что такое смерть, если есть божественный миг? «А!!!» – кричит он, выбирая миг.

А потом ему уже ничего не снится, потому что от него ушло сознание. Так он лежит полуживой-полумертвый, полусухой-полумокрый, а когда оклемывается, то на улице уже утро, оглашенно кричат птицы, на трубе Кравцовой сидят две вороны. Сидят и смотрят в жерло.

Страстно, плотски горит рябина.

Юрай сразу понял, что с ним не все в порядке, что ночью его хорошо прихватило. Он с отвращением смотрит на свои штаны, на недоразобранную постель, он чувствует слабость, как после рвоты, и находит ее следы на краю подушки. Он знает, что провидение послало ему такое положение, и он не захлебнулся. Черт возьми, какая это гнусь, когда ты зависишь от такой малости, как поворот щеки на подушке.

Он с трудом встал и с трудом умылся, потом лег и заснул снова, и, уже проснувшись совсем и поздно, понял, что его отпустило, что он, как говорила мама, «оживел». Остро захотел именно к ней, потому что перед мамой не стыдно быть никаким мужчиной. Он как-то старался не думать, каково с ним Нелке? Этот странный сон с голым танцеванием, эта девочка, которая так мгновенно повергла его в полусмерть. При чем тут девочка? Все перепуталось. Ему надо отлежаться к возвращению Нелки, чтобы она не испугалась его вида. Он поставил чайник, собрал на блюдечке «лекарственный коктейль». Сейчас попьет чаю и будет лежать на террасе до упора. Красицкому придется объяснить что-то на пальцах, если будет звать играть в шахматы и обсуждать женщин.

После чая Юрай уснул снова. Ударенный приступом организм сам выжил и сам теперь спасался, как мог. Это был хороший сон без сновидений, и пробуждение оказалось приятным, с отяжелевшими расслабленными плечами и ногами, с умиротворенной душой и ясной головой и зверским голодом.

Юрай разогрел бульон и пил его, как дитя, причмокивая от наслаждения. Три часа. Нелка уже поговорила с мамой и, наверное, едет на вокзал. Во дворе Красицкого было тихо. Видимо, старик тоже спал после обеда. Юрай поблагодарил судьбу, что он не вломился к соседу, когда ему было плохо, а может, и вламывался, но хватило ума не будить человека.

Юрай вышел во двор, ноги чуть подрагивали в коленках, но дышалось легко и не высвистывала свою песню мучительница-тревога.

Дверь в дачу Красицкого была закрыта. «Ну и на здоровье», – подумал Юрай. Он решил расходиться и пошел по своему обычному маршруту. Вокруг да около. Вернувшись к себе и присев на крыльцо, Юрай вдруг сообразил, что в этой его прогулке было что-то не то…

Что-то задело глаз, какая-то мелочь, коей быть не должно. Он стал мысленно перебирать свою прогулку. «Вот я шел тут, потом тут…» Нет, не вспоминалось… «Ну черт с ним, – подумал Юрай, – ходить все равно больше не буду».

Тем более, что, радостно улыбаясь, к нему во двор входил Коля.

– Ну, вы даете! – покрутил он головой. – Зачем надо было ездить в Москву на переговорную? Переключили бы на нашу почту!

У них с Нелкой возникала такая мысль, но они ее отвергли, боясь, что может быть плохая слышимость, наглухо занятая линия. Да мало ли?

– Звонила ваша жена, – сообщил Коля. – Сегодня у вас дома пробный пуск воды и надо быть там. Она приедет завтра.

– А с мамой она говорила?

– Говорила, – ответил Коля. – Можете приезжать в любое время. Но у них там дожди и холодно. Соображайте, значит, головой. У нас-то красотища!

Коля присел рядом.

– Что, и Красицкого на рябинку потянуло? – спросил он.

– Да вот, – ответил Юрай. – Жалко старика… Старый и никому не нужный.

– А я иду, а у него лампочка днем горит. Ну, понятно, они ж уже «ощитинились». – Коля засмеялся от хорошо придуманного слова: щит – ощитинились.

– Мы вчера с Анной кое-где щиты посрывали, – сказал Юрай. – Придешь потом помочь прибить?

– Делов! – бодро кивнул Коля.

Они сидели и смотрели на дачу Красицкого. Юрай вспомнил, что так уже было: когда они с Нелкой все утро ждали Светкиного появления.

«Одно и то же дважды не бывает», – подумал Юрай. Хотя бабка, с которой он разговаривал, сказала, что может быть три и шесть. Смерть, мол, сразу ходит за таким количеством. Чего ей мелочиться?

«Не хочу думать про это, не хочу. Нелки не будет ночью. Если меня скрутит еще раз, то я и стану очередным числом на этом маленьком пространстве».

И тем не менее думалось о смерти. Конечно, нынче это нетрудно, когда война и стреляют. А еще и ненавидят… А еще и просто так… Потому что мимо шел…

– Так и не нашли убийцу Ольги, – сказал Юрай. – Детективы хреновы…

– Никто и не искал, – ответил Коля. – Сейчас нужна самозащита. Я скоро заимею пистолет. Мне один человек обещал за недорого…

– Не делай глупостей, – заметил Юрай. – Человек с оружием, сам того не ведая, становится другим. Ты парень добрый, и в этом твоя сила.

– У меня нет силы, – тихо проговорил Коля. – Я человек бессильный.

– Не говори так! – закричал Юрай. – Никогда и никому. А себе в первую голову.

– А в чем ваша сила? – спросил Коля. – На чем вы держитесь?

– На том, браток, что так много людей на свете, которым хуже, чем мне, и которые слабее меня, что, если об этом подумать хотя бы раз в день, становится стыдно скулить. Мы просто завистники, оттого и маемся, что соотносим себя не с теми, кому плохо, а с теми, кому хорошо. От этого в голове случается взрывоопасная каша, и разные почтовые служащие идут покупать пистолеты… Ты лучше скажи мне, не пойти ли нам в гости к Красицкому? Что-то давно старика не видно?

Коле как раз хотелось поговорить. Откуда ему было знать, что Юрай остро почувствовал немощность своих мыслей, их полную непригодность дню и времени. Какого одноногого убедишь, что живут и вообще без ног? У него – хочешь не хочешь – получается складывание печали, а то, может, и умножение ее. Но что же тогда? Зависть, так сказать, без выбора? Ненависть? К тем, у кого и ноги, и деньги, и сила, и власть? А Коля пусть себе служит на почте ямщиком… Нехорошая получается параллель с ямщиком, совсем безнадежная. И все-таки, все-таки…

– Пошли, – поднялся Коля. – Будем считать, что Красицкому хуже, чем нам. У него ни жены, ни дочери, он старый, больной и злой. А мы молодые и исключительно добрые. И вообще он умрет раньше.

Но засмеялся Коля невесело. Формула счастья, предложенная Юраем, ему все-таки не годилась. Они взошли на крылечко и постучали громко, как бы находясь в праве.

– А лампочка, – сказал Коля, – горит как дура.

В доме было тихо. Юрай толкнул дверь, и она открылась. Остро пахло жареным кофе и еще чем-то очень знакомым. Но Юрай не успел сообразить, чем, потому что Коля закричал как-то сипло, как будто его душили. Именно Колю спасать кинулся Юрай, но его-то как раз спасать было не надо. Откуда-то сверху – конечно, это дурь! – услышал он смех и голос деревенской бабки:

– Ну вот тебе и шесть…

…Они сидели за столом, на котором стояли кофейник и две чашки. Повисшие руки и выражение лиц были как у боксеров, когда те в паузе откидываются на канаты. Вот только что дышали рот в рот, только что ломали кости и… полный отпад. Перед Красицким лежал пистолет.

«Пахнет магнитофонной пленкой», – подумал Юрай.

Колю тошнило и крючило в углу, Юрая же охватило странное чувство ясности и законченности. И даже какой-то подлой радости, что, наконец, все свершилось и больше ничего не произойдет. Только теперь Юрай понял, что жил под гнетом незавершенного дела, что с того момента, как ушла в ночь Светлана, были запущены часы, которые отбивали свой неумолимый срок. Хотя нет, все не так, все не так… Разве со Светки все началось? Все началось раньше, так давно, так долго тянулась нить, что топор по ней – почти спасение.

– Иди в милицию, – сказал Юрай Коле. И тот кинулся бегом так споро, что упал, растянулся во дворе, захромал, виновато посмотрел на Юрая и уже не побежал, заковылял.

Юрай стал оглядываться. Он знал этот запах. Запах старой записывающей техники. Когда он начинал работать на радио, поначалу болела от него голова. Здесь был диктофон или магнитофон, который выходил из строя в самый ответственный момент, а главное – шипел и пах, шипел и пах.

Но ничего похожего в комнате не замечалось. Значит, уже раньше сюда приходили и улику унесли. Но теперь, если он скажет это милиции, его прежде всего заподозрят в сокрытии, кого же еще?

Начинала мучительно болеть голова. А запах уже уходил, по дому гулял сквознячок. Пришла вполне спасительная мысль: если Юрай сам ничего не скажет, то тайны исчезновения улики как бы и не будет. Не знаешь – значит, этого нет.

Он вышел во двор. Сел на лавочку. Что-то его забеспокоило, но он не мог понять, что… Ну, конечно… Здесь кто-то недавно сидел. Сидел и отбрасывал суховье листьев и веток ногами. Землю расчесывали узким носком обуви, и напротив лавочки нагреблась целая куча, которая уже шевелилась от ветра и еще чуть-чуть – распалась бы, рассыпалась, разлетелась.

Кто-то здесь был… Некий некто сидел на лавочке, а потом унес магнитофон. Носок, шевеливший листья, был узкий. Женский. Единственную женщину, попадающую в начертанный Юраем круг, могли звать Лилей. Но может, и нет?..

И этот (эта) третий (третья), скорей всего, и поставил точку в драме на даче, хотя, собственно, почему поставил? Кто ему это сказал? Просто случилось это число: шесть.

Милиция приехала не быстро, в околотке была перестрелка, и погибли люди. Два откинутых на спинку стульев трупа с кофейником и чашками на столе и незаряженным пистолетом выглядели так идиллически после разбрызганных по стенкам мозгов, что и разговор пошел какой-то почти семейный, душевный. В кармане Красицкого лежала фотография. Тася и маленькая девочка, лет двух-трех. На обороте было написано: «Дорогому папочке от доченьки Лили. Ей тут два года и четыре месяца».

Юрай сразу узнал цвет пасты своей собственной ручки. Тася записывала их московский телефон, и в ее ручке кончилась паста. Юрай отдал ей свой «биг». Это произошло совсем недавно; во времена, когда Лиле было два года, «бигов» в продаже не наблюдалось. Но это уже тонкости. Милиция охотно приняла в свой скарб то, что потяжелее. Старая любовь, старый грех и общая смерть. Почему? Да по сговору. Потому как, если убийство, то кто кого? Они же оба мертвые.

Спорили, можно сказать, весело, потому что все получалось как бы фифти-фифти. Если Красицкий отравил Тасю за то, что она стала к нему вязаться с дочерью и всеми делами, то какой смысл убить Тасю, а фотографию оставить? Нелогично. Если Тася решила ему отомстить, тоже глупо. Она вольно или невольно подставляет дочь. Ту теперь затаскают. А насчет чего другого, дело, считай, безнадежное, если нет завещания по всей форме или доказательств отцовства Красицкого. Мало ли на кого баба может показать пальцем? И Красицкому, и Тасе со всех точек зрения важнее было жить. Никто ничего со смерти не поимел.

– А если некто третий? – спросил Юрай, вспоминая уже выдохшийся запах магнитофона и уже развеянную кучу листьев у лавочки.

– Никаких следов, – ответил местный служивый. – Конечно, жена сначала, потом дочь, он, – не хухры-мухры… Но пусть ищут те, кому положено.

Те, кому положено, приезжали тоже. Строго поспрашивали Юрая, сказали, что дочь Таси не в курсе. Была ночью дома, спала. С мальчиком и еще одной беженкой. Были у нее те, кому положено, жалели женщину, что живет в сторожке стадиона с малым дитем. Да разве она одна такая? Кто и где только сейчас не живет по всей Руси великой… Даже повздыхали, что прав у внебрачной – ноль, даже на то, чтобы временно занять дачу. Теперь-то и законным детям приходится иногда биться, чтобы доказать право на наследство. Дело это тонкое. А тут… Кто-то кого-то трахнул по молодости. О чем речь, граждане? Кто ж это будет брать в расчет?

Кому положено, те уехали. И стало совсем тихо. А потом пришел Коля и спросил у Юрая, как ему жить дальше. Выяснилось, что это он вытащил патроны у Красицкого. Послала его Тася. Объяснила толково: старик в депрессии, мало ли что… Надо его обезопасить. Пистолет, мол, лежит там-то.

– А ты не спросил, откуда она это знает?

– Она сказала, что время от времени делает Красицкому уколы, что они старые приятели, но раньше их добрым отношениям мешала жена Красицкого, а сейчас, мол, все налаживается.

– Как ты попал в дом?

– Она дала мне ключ. Я боялся, что вы меня заметите, поэтому пришел в субботу рано утром. Тася сказала, что вы в этот день из-за жены встаете поздно. Я был в шесть утра. Вы спали. Потом она мне сказала, что заберет вообще пистолет и отдаст мне. Я сказал, что просто не возьму – куплю. Она сказала: «Да ладно тебе, тоже мне ценность, возьму с тебя один доллар». Я даже купил доллар… – Коля достал его из бумажника и положил на стол.

– Мне-то зачем? – спросил Юрай. – Спрячь.

Но доллар так и лежал на столе, и его чуть не унесло сквозняком, когда открылась дверь и на пороге возникла Анна Белякова.

– Я уже ненавижу эту вашу дорогу, – сказала она. – Чего это у вас летают доллары?

– Да такой мы народ. Плевали мы на них, – ответил Юрай.

– Ну как же, плевали? – усмехнулась Анна. – Совсем даже нет. Вот сын на похороны не приедет, а к дележке наследства, как пить, объявится.

– И много наследников?

– Откуда-то из деревни Крюково, нет, правда, я не шучу, возник брат. А в Вышнем Волочке живет, оказывается, сестра. Мне донесли, что какое-то внебрачное дитя открыло роток… Вот это полная безнадега, скажу я вам. Красицкий – охальник, лапальник, но не насильник. Я его как облупленного знаю… Ну подержится за молодую талию, ну пощекочет ушко – и все. На большее у него просто-напросто не хватит храбрости. Он трус как сто зайцев. Его берут на понт, как говорят урки.

И все снова встало дыбом… Если не верен главный посыл, то как быть с тем, что из него выросло и было принято за основу? Юрай ведь уже испытал облегчение от завершенного самой жизнью дела, а пришла заполошенная женщина, бросила туда-сюда слова, и нет завершенности, все натянутое – обвисло, все выпрямленное – скривилось.

Следствие ни в какие другие дебри вторгаться не хотело. Анна стоически взяла все на себя. Похороны Красицкого, по слухам, были почти безлюдны. Но это Юрай знал от других, а вот на похороны Таси он ходил сам. Барак, в отличие от студии, хоронил Тасю хорошо, широко и по всем правилам. С отпеванием в церкви и даже ритуальным плачем «на кого ж ты нас покинула». Но главным в похоронах было чувство глубокого удовлетворения покойницей.

Тасей гордились, ею хвастались. Не каждый день случаются такие истории в барачной жизни. Люди высоко оценили Тасино справедливое отмщение и требовали, чтобы Тасина соседка вынула со дна сундука черный гипюровый платок и надела его на голову Лильке-сироте, оставшейся без такой замечательной матери, которая готова была ради дитя на все, вплоть до смерти…

Вот на дочь Таси и смотрел впервые так близко Юрай, вспоминая, как видел ее на фоне сиреневого куста однажды ночью…

…Между прочим, уральские самоцветы пропали в этот же период, а кусочком камня деревенские мальчишки менялись потом по своему разумению.

Она была хороша собой, дочь Лилия. В черном гипюре особенно. Юрай пытался представить ее десять-пятнадцать лет тому назад.

Его пригласили на поминки. Как гостя московского, Юрая посадили рядом с сиротой. На пальце у Лилии сверкал красивый перстень с изумрудом. Зеленому камню было тесно в оправе, он выламывался из нее, и в этом своем независимом порыве казался особенно красивым.

В разговоре стало ясно, что Лиля переедет в комнату матери, – барак дал добро, – пока не решится вопрос о главном наследстве. Имущество Красицкого барак делил с энтузиазмом, с сознанием полного своего права. Американский сын в расчет не брался: «Ему что, там мало?»

Юрай вернулся с поминок и сел на крылечко. Вокруг оглушительно горела рябина. Он вспомнил: это Тася сказала ему, что все главное в ее жизни случается именно в рябиновое время. Вечером приехала с работы Нелка, сообщила, что взяла Юраю билет к маме на четверг. Надо за оставшиеся три дня все собрать, закрыть и сниматься отсюда… Нечего тут больше делать… Бог с ним, с бабьим летом.

– Я за пару дней найду машину… Какое же клятое место подсунул нам Леон… Я уже боюсь здесь ночевать.

Ну как ей после этого скажешь, что в нем, Юрае, все встало дыбом и незаконченность всей этой истории просто вопиет в его душе, требуя полной ясности.

– Тебя это не касается, – как будто почувствовала Нелка. – Мы тут никто. Просто рядом жили. При тебе случилось и закончилось. А то, что концы с концами не сходятся, так это вообще не твое дело.

А между прочим, Юрай ни словечка не сказал Нелке про свои сомнения. Ни словечка. Для измученной и уставшей жены он оставил официальную версию – версию милиции – двойное самоубийство. Что же тогда она имела в виду, когда говорила, что концы с концами не сходятся?

– Да вроде бы все сходятся, – осторожно сказал Юрай.

– Знаешь, – заговорила вдруг Нелка. – Электричка, если на ней ездить каждый день, в одно и то же время, становится почти домом. Все уже знакомы. Начинаешь здороваться. Узнаешь обстоятельства жизни. Маленькие тайны. Большие секреты. Я наблюдала зарождающиеся романы и измены, совершаемые между остановками. Любовь железнодорожных пролетов. У покойной Таси был мужчина. Я видела, как он иногда ждал ее на платформе в Тарасовке всегда возле третьего вагона от конца, в котором она ехала. Здоровущий мужик. Я его звала Микула Селянинович. Весь в бороде, усах, в очень сильных признаках плоти. Тася выходила, и они шли вместе. Это было нечасто, но как-то запомнилось. Однажды я ехала с ним от самой Москвы до его Тарасовки. На него смотрели женщины как на яркую мужскую особь. И я думала, что он нашел в нашей Тасе? Такой никакой рядом с ним.

– На похоронах его не было, – заметил Юрай.

– Полагаю… Я видела, как Тася озиралась вокруг, идя ему навстречу. Меня она видела, но демонстративно в расчет не брала. Более того, однажды она взяла своего Микулу под ручку в тот самый момент, когда я в окно не просто на нее пялилась, а даже делала ей ручкой. Но не может быть тайны на железнодорожной ветке в двадцать километров! Все тут, Юрай, не так… Но это не наше дело. Микула ведь торчал на платформе открыто, на виду всего поезда. И уходили они открыто… К нам же приходила вся такая затюканная медсестра, рядом с которой не то что сильного, а никакого мужика не вообразишь…

– На поминках славили ее одиночество… И жизнь, отданную дочери… И топтали Красицкого.

– Вот я тебе и говорю: бежать отсюда надо. Тут дьявольщина. Живых как бы и нет. А мертвые живее всех живых и тянут за собой. Я боюсь этого места, боюсь!

На следующий день Юрай сошел с электрички в Тарасовке. «Все правильно, – сказал он себе. – Меня сюда могла привести только нечистая сила».

Куда идти дальше, было совершенно не ясно. Но поковылял куда глаза глядят, мысленно представив себе глаза Нелки, следящие за парой с платформы. Он походил по улицам поселка, заглянул в магазин, это было бездарное, глупое занятие… изначально лишенное смысла, потому что Юрай не знал ни кого он ищет, ни где этого никого искать. Не шли ему навстречу мужчины ни в образе Микулы Селяниновича, ни в образе Муромца и Добрыни, мельтешил народ из придурковатых Алешей Поповичей, к честной жизни негожих, все больше по хитрости, обману и лукавству, а то и подлости. Ну, в общем, мифологический экскурс ничего путного не дал, пришлось возвращаться ни с чем. На платформе, где жила Тася, поезд не останавливался, мелькнул барак, двор и женщина, которая палкой выбивала половик. Она могла быть Лилей, а могла ею и не быть. Вообще лучше, чтоб ее не было, чтоб никогда не встретился ему Микула… Может, все-таки уехать, потому что ему, не очень бойкому и здоровому, не по силам раскусить этот орешек, где шесть смертей (как и было предсказано деревенской бабкой) все-таки случились.

Юрай вспомнил перстень на пальце Лилии, из оправы которого норовил вырваться изумруд. Он был единственно подлинным в этой запутанной истории, где бок о бок соседствовали обыкновенное воровство, погоня за наследством и бабки-ведуньи, убийства и поджоги, преступление, расцениваемое, как за доблесть, и летающий по комнате старенький доллар. И все неподлинно, все не стопроцентно, все может быть – да, а может – и нет. А изумруд был что надо, и он томился не в той оправе, не в той компании и не на том пальце.

«У нас все так, – думал Юрай. – Прижимаемся с любопытной слюной к замочной скважине, а эти двое, как говорит Нелка, ходят себе спокойненько по улице. Ну любовники, ну делов, но ведь даже не пришел на похороны… Или его уже тоже нет?.. Может, он седьмой в кровавом Тасином счете?»

Подходя к даче, Юрай увидел, что вокруг нее ходит человек. Одного взгляда было достаточно, чтобы сообразить, пока он искал Микулу там, Микула ходил здесь, возле его дома. Юрай почувствовал полную беспомощность слабого, нездорового тела перед сильным и мощным.

– Что вы здесь делаете? – спросил он, перекладывая палочку из левой руки в правую и понимая бессмысленность этого странного приготовления.

– А! – повернулся к нему Микула. – Я думал, вы уже съехали.

– Это повод заглядывать в окна? – Юрай чувствовал, как в горле подымается клокочущий гнев.

– Ну… Извиняюсь… – вполне добродушно сказал Микула. – Просто я тут когда-то жил… Лет двадцать тому. Моя, так сказать, изба… Ее потом продавали-перепродавали раз шесть.

«Господи! А я-то…» – устыдился Юрай.

Он уже спокойно посмотрел на Микулу, и чем дольше смотрел, тем сильнее было чувство, что он уже видел этого человека.

– Печка не чадит? – спросил гость. – Я тут всем печки клал. Дело нехитрое, да мало кто умеет.

– Как раз чадит, – ответил Юрай. Он уже знал, кто перед ним, только никак не мог решить, открыть ли это Микуле или продолжать валять ваньку дальше… В конце концов, он временный человек, дачник. Может не знать, что было…надцать лет тому…

– Печка чадит, – пожаловался Юрай, – в щели дует… Мой приятель-адвокат руки к дому не прикладывает, некогда… Ветшает дом, ветшает… А соседний вообще сгорел…

– Видел, – мрачно сказал гость. – Страшное дело умереть в пожаре.

«Ишь как спокойненько, – подумал Юрай. – А сгорела сестра, между прочим».

– Про режиссера знаете? – спросил он Микулу.

– Слышал, – кивнул Микула. – Я ему тоже печку клал…

– Вот так и верь людям, – ответил Юрай. – Мне Красицкий рассказывал, что мастер, который клал печку, умер.

– Ошибочка вышла… – заметил гость. – Я живой.

– А из каких краев сюда? – как бы без особого любопытства, а исключительно для вежливости спросил Юрай.

– Просто проездом. Вот посмотрел, узнал, что печка чадит, – он густо засмеялся, – и покидаю бывшее гнездо без сожаления. Простите за заглядывание в окна. Не удержался.

Широкими шагами гость пересекал двор Юрая, еще шаг, другой, и он навсегда исчезнет из его жизни, а значит, не будет для Юрая конца в этой кромешной истории.

– Я вспомнил! – крикнул он вслед странному гостю. – Того печника, о котором мне говорил Красицкий, звали Федор. Он тоже жил рядом… В том, погоревшем доме. Федор Кравцов. Золотые руки.

Это надо уметь так стремительно развернуться на пятках! В лицо Юраю смотрел жесткий, безжалостный человек, который мог все. Есть такие редкие лица с невероятным запасом скрытых возможностей – от ловкости выведения дымохода до сочинения философских риторик. «Ему меня прибить, все равно что два пальца описать, – спокойно подумалось Юраю. – Семь – число мистическое, красивое. Кажется, седьмой я…»

Они смотрели друг на друга, тот, который уходил, и тот, который остановил.

– Я не знал Федора Кравцова, – ответил Федор Кравцов.

– Вернитесь, – тихо сказал Юрай. – Я вас давно приметил. И видел ваши фотографии. Я ездил вас искать в Тарасовку. Там вы встречались с Тасей. Это не мое, конечно, дело. И, судя по всему предыдущему, мое любопытство небезопасно. Я сейчас подумал, что вам меня прихлопнуть ничего не стоит. Но я так много уже знаю, что, как говорил один мой знакомый, хочется отделить мух от котлет.

– Я вам в этом не помощник, – отрезал Кравцов. – Я не Федор. И не Кравцов. Я все забыл. А теперь, когда Таи нет, то и ничего нет вообще. У меня билет на самолет, и я исчезну, чтобы никогда больше здесь не появиться.

– Зачем вы приезжали?

– О, господи! – застонал Кравцов. – Тут ведь не знаешь, с какого места начинать…

– Вы приехали до смерти Ольги?

– До. Думаете, это я ее? Выбросьте из головы. Я ее любил… Давным-давно. Жили, видите как? Рядышком… Оба тогда молодые были… Нас и кинуло друг к другу. Светланка – моя дочь… Вам это интересно?

– Интересно, хотя тем более непонятно. Все дальше расходится с официальной версией.

– Да нет… Лиля на самом деле дочь Красицкого. Это все еще до Ольги было. Красицкий купил этот дом, а я свой достраивал. Он привозил сюда молоденькую Таю. Ей было лет шестнадцать… Такая красавица, такая умница, а старику уже за пятьдесят. Я ей, молоденькой, говорю: «Дура, ты что, спятила?» А у нее в глазах – сияние. Я таких глаз сроду не видел, чтоб в них был солнечный коридор вовнутрь и чтоб тебя в него затягивало… В общем, она любила его как ненормальная. А потом кино это им закрыли, Тая на шестом месяце… Он ее стал гнать… Ну, не прямо так, а с подходом… Дескать, возвращайся домой… Спокойно рожай… А потом приедешь. А какое уж тут спокойно, если ее родители, когда узнали, что дочь беременная, сказали, чтоб и духу ее не было… Там не то какая-то особая религиозность, не то просто плохие люди… Не знаю… Вот она и уехала… Родила у каких-то деревенских родственников и снова сюда вернулась, с маленькой Лилькой. Девчоночка – прелесть, я с ней много возился… Я люблю маленьких. Но старик был уже свиреп. Заявил – не мой ребенок и быть моим не может, потому, мол, что по-мужски слаб. Надо сказать, в этом правда есть, но дитя заделать и дурак может, дело нехитрое… Сами понимаете… Особой силы не надо… Ну, выгнал он ее… Круто выгнал… Милицией стращал… Куда-то она делась, бедная Тайка… А скоро он привез сюда законную жену… Ольгу, значит… И мы с супругой моей – вы ведь ее знали? – очень Ольгу не взлюбили. За Таю… Обратное произошло потом, через время… Моя уехала к сестре, а Красицкий в экспедицию. Лето было дождливое, холодное… Вот я и ставил им печку. Тогда и началось у нас с Ольгой под первый огонек… Не было у меня в жизни другого счастья, кроме того лета. Я мужик смирный, но, когда вернулась моя благоверная, то я всерьез думал, в какой колодец мне ее сбросить? Или под какой откос. Все стало сложнее… Мы с Ольгой оба выходили из дома и шли в разные стороны, а встречались в этом чертовом перелеске. Я там соорудил что-то типа блиндажа… Ветками закидал… Вот на лапнике и завязалась наша Светка. Если б Красицкий не заявился на побывку, трудно было бы девчонку объяснить. Я даже этого хотел, чтоб объяснить нельзя. Ольга, конечно же, не хотела. Она была женщиной из другого общества. И хоть все эти самые дела происходили так, что мы с ней как бы в небеса летали, для дальнейшего это значения не имело… А потом родилась Светка, они уехали в Москву, я остался тут, от тоски на стенку лезу. Как-то собрался, поехал, вроде грибов им привез, встретили меня без энтузиазма, считай, дальше порога не пустили… Так потом много лет и шло. Лето, блиндаж, Светка в песочнице, которую я ей сделал, зима – нету у меня ни любви, ни дочки. Ольга еще раз забеременела, но сделала аборт. Сказала: «У меня уже беременеть, Федя, нет никаких оснований». В том смысле, что Красицкий с этим делом покончил раз и навсегда. Иногда они оставляли Светку нам. Это, скажу вам, было ни в сказке сказать, ни пером описать. Но чем дальше, тем больше девочка от нас отстранялась, мы же ей никто… А была похожа на меня. Очень. Крупная такая… Наливная… Жена моя смотрела, смотрела и высмотрела это дело. У девчонки мизинчик на ноге был… как бы от других пальцев… Несоразмерный с остальными. У меня на ноге такая же фигня. Нарочно не придумаешь! Другой бы на моем месте отбивался или там послал подальше, а я супруге сказал. Да! Говорю. Дочь моя. С этого момента пошло все наперекосяк, и я даже думал, что она меня или отравит… Или хуже того. Заложит Красицкому. А это же страшней страшного для девчонки, да и Ольге ни к чему… Правду надо знать в дозированном количестве по причине ее сильной ядовитости. Правда куда страшней лжи, если разобраться. Не знать всю правду – это не просто способ выжить, это возможность жить. Если вы хотите знать, кто тут всех поубивал, то я вам скажу – правда. Я не то что за ложь… Тоже говно приличное. Но правда беспощадней. У жены моей хватило ума не доводить дело до точки, а вот дом этот она решила продать, а купить тот, другой. Он как бы подальше. Оттуда как раз съезжали, ну ей и загорелось… В сущности, тоже ведь близко, но она думала, что мы с Ольгой в ее дому грешили, вот она из него и вон… Мне лично было все равно, потому что все уже кончилось. Любовь ушла, а девочка выросла. Даже здороваться перестала, так, головенкой кивнет – и мимо.

А однажды в электричке встретил Таю, кинулся к ней, а она так равнодушно на меня посмотрела, как на столб.

– Ты чего, – говорю ей, – Тайка? Я же тебе рад! Ей-богу! Как твои дела, как дочка?

Она на меня смотрит, а глаза у нее с безумием, это точно, и говорит тихо-тихо:

– Люди – сволочи, гады, мразь… Любого человека можно казнить сразу. И это будет только справедливо.

Я от нее просто шарахнулся. А она мне вслед:

– И сделаю это! Клянусь, сделаю!

Дома я рассказал жене и получил небезынтересный ответ: она, мол, с ней абсолютно согласна.

Потом мы узнали, что Тая работает медсестрой, дочь ее, Лиля, вроде тоже пробовалась сниматься у Красицкого, но что-то там не вышло… Я спросил как-то у Ольги, мол, знакомая девочка пробовалась, не знает она, что и как? Ольга посмотрела на меня удивленно и ответила: «По-моему, ты знал, что никакие кинодела меня никогда не интересовали. Этих девочек, этих мальчиков всех не упомнишь, даже если будешь очень стараться». Тогда же я спросил, будет ли сниматься в кино Света?

– А какие у нее данные, по-твоему? – спросила она удивленно, как бы, мол, и никаких.

– Красивая, – сказал я.

– Это ее горе, – ответила она. – Ей четырнадцать, дают семнадцать, она охотно с этим соглашается и уже давно готова на все.

Я тогда ночь не спал, все думал, думал… Ольга со мной говорила так, как будто во всем этом моя вина. А я виноватым чувствовал себя по другой причине, что отдал девочку как не нужную себе в чужие руки. А через несколько дней мне ее пришлось нести всю в крови от Красицких в свой дом. Я нес и орал, как ненормальный, как псих последний. И что-то я, видимо, не то говорил, про вину свою и прочие грехи, потому что Тая, которая начинала делать аборт и не сумела, поняла, что я виновен, такой-сякой, перемазанный. Дальше была жуть, потому что и сестра моя, и Тая, и даже жена стали говорить об этом, как о деле действительно свершившемся. Я не в себе оттого, что девочка четырнадцати лет лежит распорота, а они мне: «Вот ты какой! Вот ты какой! Тебя судить надо! Тебя повесить мало!» Я хоть и был сдвинут, но не мог же я при Светке, при сестре, при Тайке объяснять, что это моя дочь! Вышел во двор, вызвал бабу свою: «Ты что мелешь? – спрашиваю. – Ты же знаешь, кто она мне! Останови их!» «Нет, – говорит, – я тебе, наконец, отомстила. Тебе бежать надо отсюда, а еще лучше умереть. Не сделаешь – опозорю уже окончательно. Я дня этого, знаешь, сколько ждала!»

Тогда я и уехал с сестрой. А там она меня «похоронила». Документы новые сделала, и я растворился на просторах родины чудесной. У меня, слава богу, хорошая семья, два сына, но младшему нужен другой климат. Он у меня астматик. Я приехал сюда на разведку. Все-таки больше десяти лет прошло. И ничего за мной плохого нет. Вечером подошел к дачам. Всюду свет. У Красицких. У вас. У меня… В смысле в моем доме. Музыка. Телевизоры фурычат. Моя бывшая трепыхается под пленкой парника. Мысль у меня мелькнула. Плохая, подлая. Завалить на нее парник. Плевое же дело. Такой зуд по мне пошел. Я так рванулся, но не к парнику – обратно. Получается, что я тоже вполне сволочь, – могу человека порешить… Но оказалось тогда – не могу. Решил, что нечего мне тут крутиться, потому как и мысль – есть грех. Иду весь не в себе, аж мокрый от внутренней подлости, а она руки расставила и стоит поперек пути. Тая.

– Ну, – говорит, – мы с тобой, как лешаки… Я-то свою мысль знаю, а твоя какова будет?

– Какая мысль! – как бы смеюсь я. – Любопытничаю…

– Этот номер у тебя не пройдет. Ты тут не зря, и я тут не зря. Давай сложим это вместе. Вместе всегда легче.

Мне бы в этот же день уехать и чтоб меня больше никто не видел, но я все еще был под воздействием собственной подлости. Я ее как бы в лицо узнал.

Я Тае по-хорошему все рассказал, про семью, детей, про астму.

– Ясно, – сказала Тая. – Твоей бывшей хорошо бы окочуриться. – Вроде она видела тот парник, который я готов был на свою благоверную завалить… Мы как бы стали подельники преступления. – Ты, говорит она мне, меньше всего стесняйся. Мы давно все живем во всеобщем позоре, и что там наши с тобой стыды?

Она рассказала, как послала свою дочь на пробы к собственному отцу, как тот «раскатал на нее губки», сначала на ее талант, а когда там все отпали и утвердили ее единогласно, полез к ней с лапами – «мяска молодого захотелось». Так сказала, что у Лили от этой его попытки случилась нервная истерика, и она заявила матери, что ни за что никогда и ни в коем случае ни в какое кино не пойдет. Тая-то думала раскрыть Красицкому глаза, что эта талантливая красавица – его дочь, а «эта дура» сбежала с каким-то молодым чучмеком, только ее и видели. Тая в какой-то момент была даже рада: все кончилось грубо и просто. Она осталась одна, на себя хватает. Подрабатывает уколами. Ее уважают. Родители простили именно за благородство ее труда. Одним словом – слава богу! А недавно дочь приехала – муж погиб на Кавказе, на руках дите. Ни обувки, ни одежки, ни крыши над головой. Нищета, и только. Она кинулась к Красицкому, чтоб тот помог хотя бы прописаться, дал бы какие-то вещи от своих баб… «Он меня выгнал. Я, сказал, тебя не знал, не знаю и не могу знать… А от кого ты родила, я при свечах не стоял… И хохочет своим вонючим ртом… Мне надо, чтобы он признал Лильку и чтоб ей от него причиталось. И знаю, как это сделать… Ты мне поможешь…» Я ей говорю: уезжаю, мол. «Неважно, – отвечает, – важно, что ты уже тут был и наследил». И я, как идиот, остался из-за страха, на тот случай, чтобы меня не втянули во что-нибудь без меня. Чтобы себя остеречь. Понимаете, как я попался?

Дальше пошел этот кошмар.

Сначала Ольга. На том самом месте, где мы с Таей разговаривали. Ну думаю, все… Сейчас ведь всяких способов найти следы уйма… А я там стоял, курил… Не подумал тогда, что давно уже никто никого не ищет. Но Тая меня нашла. «Первое сделано, – говорит. – Теперь ты пойдешь к Светке и скажешь ей, что ты ее отец, а Красицкому она никто… И что у Красицкого есть настоящая дочь, и пусть она ведет себя хорошо и не возникает». Я сказал Тайке, что она дура. Что нельзя Светку лишить ее прав. Потому что она законная дочь. Законная. Она мне: «Ты это сделай. Дальше мои дела». Я как отрезал: «Нет». И предупредил: «Если с головы Светки хоть волосок упадет…» Тая засмеялась и говорит: «Ничего с нее не упадет. Пусть только Красицкий признает Лильку. Светка твоя добрая, если узнает правду, она поможет…» Это меня сбило с толку. Я тоже так подумал. Светка поможет. Ей станет жалко Лильку. Ведь у этой бедолаги жизнь пошла наперекосяк. Откуда я знал, что у Светки плохое сердце? Тайка такого наговорила, что ей просто стало плохо. Я думаю, Тайка сидела и ждала, когда девочка кончится… Без всякой помощи. Это убийство или нет? После этого я уехал. И сказал, что ноги моей тут больше не будет. Но не получилось. С сестрой я переписывался. Знал, что она после смерти моей бывшей благоверной собирается переехать ради сына в эти края. Но тут такая штука… Она же моей бывшей как бы никто… Вот она и стала меня подбивать: объявись да объявись как бывший муж, всякое в жизни бывает, а мы бумажки на наследство нарисуем на тебя, тут ведь твоими руками все! За деньги это можно сделать. А где деньги взять, написала, тоже известно. Я ответил, что в эти игры не играю. «Рисуй бумажки на себя. Ты такая же ей никто, как теперь и я». А потом от ее сына узнал про пожар и понял, у кого Вера хотела взять деньги… Вот тогда я снова приехал и нашел Таю. Сказал, что раскусил ее и пойти мне в милицию дело не только простое, а необходимое. Что она сумасшедшая и ее надо остановить. Она ответила, что ничего делать не надо, потому что все уже сделано. А что касается милиции, то она знает, как все свалить на меня, и у нее есть против меня улики. «Ты – на меня, а я – на тебя. Есть у меня против тебя слова, есть». «Какие?» – ору я. «Такие, – отвечает. – Успокойся и не дергайся». А я задергался. Так задергался, что, думал, с ума сойду. На что она намекает, если я перед Богом чистый? Но время наше какое?.. Все можно состряпать, все. Я понял: мой покой зависит от благополучия Лильки. Пока той будет плохо, никому вокруг хорошо не будет. Я спросил, как Лиля? Тая смотрит на меня безумными глазами и отвечает: «Голодная и холодная. Но уже осталось немножко. Будет она в порядке, деточка моя… Только ты исчезни. Станешь крутиться, на тебя укажу как на убийцу Ольги. То-то ментам будет радость».

Я стал за ней следить. За вами следил тоже. Не понимая только вашу роль в этом деле. Но мы все крутились на одном пятачке. За мальцом следил с почты. А когда Красицкого последний раз привезли на дачу, решил, что схожу к нему, откроюсь. Надо нам как-то объединить усилия против Таи. И за Лильку попрошу тоже. Про Светку не буду говорить, зачем? А за эту попрошу… Приехал утром ранней электричкой, чтоб особенно не светиться… Ну и нашел то, что нашел.

– Значит, магнитофон взяли вы? – спросил Юрай.

– Ну… – ответил Федор. – Мне же небезразлично, что там было… Признаюсь… Я ее боялся…

– И что там было? – спросил Юрай.

– Уже не имеет значения. Покойники не разговаривают, – засмеялся Федор.

– Черт его знает, – задумчиво покачал головой Юрай. – Но все равно чего-то тут не хватает…

– Вы мне не верите? – закричал Федор.

– Да нет… Верю, но что-то не то… У меня сердце жмет от какого-то бессильного сознания неясности.

– Выпейте валокордин… У вас есть?

– Федор! Что там было в записи?

– Что было, то и осталось… Я все выбросил. Давайте закончим, а? Я приехал сюда, у меня седины было чуть… Посмотрите на меня… Я уже как лунь… А мне нет еще пятидесяти…

– А сколько же было вашей бывшей жене?

– Она меня старше на восемь лет…

– А я думал на все шестнадцать…

– Я бы сроду не ушел от нее… Даже после Ольги. Ведь любил это место… Оно было мое… как бы по природе своей… Я потому и думал, что у сына моего астма тут должна пройти.

– И все-таки, Федор, что там было?

– Так все и было. Как я вам рассказал. Все. Хватит. Я улетаю и больше сюда не вернусь. Никогда. Клятое, растреклятое место… Эх, запустил хозяин дом! – Федор постучал кулаком по стене. – Сгниют доски… Сыро…

Он уходил, а Юрай понимал, что слов задержать и остановить Кравцова у него нет.

Юрай уехал к маме и там только обнаружил, как недоспал за последнее время. Он ложился ранним вечером и вставал поздним утром. И спал днем, укрытый старенькой маминой шубкой. Снов не было. Таких, чтобы помнить… Дачная история не то что забывалась, она как бы уплыла в другие пространства. Там во всей своей совокупности она существовала нетленно, но душу не саднила и к ковырянию в себе не звала. Юрай замирал над этим свойством некоторых обстоятельств и фактов храниться в вечном образе, не распыляясь на атомы. Откуда-то со стороны приходила маленькая изящная мыслишка, что все дело в нем, в Юрае. Что история как бы ждет его. Что он ее держит на невидимом поводке. В его силах перекусить поводок, но он все спит и спит, спит и спит. Ему как бы некогда.

Вернулся он через три недели. Однажды встал рано и понял, что хочет в Москву, хочет на работу, что остро думается о Нелке, что в ноздрях возник запах ее кожи, волос, что ночью он ищет ее горячее тело. Одним словом…

– Кажется, мама, я ожил…

В Москве было сыро, слякотно, начался грипп, и выяснилось, что на даче осталась забытая толстая шерстяная Нелкина кофта, которую она поддевала в такую погоду под осеннее пальто. Собирались тогда быстро, нервно, за дверь в кухне не заглянули. Там, на крючке, должна была висеть, сердечная.

– Да будь она неладна, – в сердцах воскликнула Нелка. И Юрай почувствовал, как дрейфующая на тонкой леске его памяти «драма на даче» тихонько, исподволь возвращается в пространство их жизни. И испуганное Нелкино сердце трепыхнулось первым.

– Я быстро обернусь, – пообещал Юрай. – Туда и обратно. Тем более, что и Леон ведь просил поглядывать. Вот я и погляжу…

– Ну, хорошо, – обреченно согласилась Нелка. – Раз ты решил…

Подходя к даче, Юрай увидел, что над домом Красицкого вовсю цветет дым. Место казалось обжитым и даже как бы теплым. Но дверь была закрыта, во дворе никого не было. Юрай пошел к своему крыльцу, открыл замок, вошел в промозглые комнаты и снял с крючка кофту. Больше делать здесь было нечего. Он подошел к окну, потому что прошлое вернулось и расположилось в нем. Вспомнилось, как приходила Тася и делала ему аккуратные уколы, а однажды они ей подарили перчатки.

И этот ее королевский жест примерки… Он тогда думал, откуда?.. «От верблюда, – вздохнул Юрай. – Она была артистична, красива, молода… А ее растоптали и бросили».

А однажды он стоял вот здесь, у окна… У другого же окна стояла и смотрела на него красивая женщина, которая умерла через несколько часов.

И как вызов – времени ли? ему? – или как напоминание – опять же ему или кому еще? – там, за тем окном, колыхнулась занавеска, и в окне появилась женщина. Нет, он не мог сквозь грязное осеннее стекло разобраться, хороша она или дурна, молода ли, стара, он зачем-то сделал ей знак рукой: выйдите, мол. Она шла через двор Красицкого, через дырку в заборе, потом через двор Леона, потом она терла о старую тряпку большие резиновые сапоги, которые носил в большую грязь Красицкий.

– Здравствуйте, Лиля! – сказал Юрай.

– Какая у вас холодрыга! – поежилась она. – Зажгите хотя бы газ… Он не отключен. – И тут же сама это сделала: повернула ключ на трубе, открыла конфорки, подождала, когда из них с шипением выйдет воздух, от одной спички зажгла все три… Изумруд в перстне отдавал от огня то красным, то желтым, то черным цветом, а Юрай думал, зачем же она носит его каждый день. И это ощущение ее идиотизма сработало ликвидатором всей той летней драмы и его мучительного к ней интереса. О чем говорить, господа хорошие, с женщиной, которая носит такой перстень на изгвозданном, неухоженном, с грязными ногтями пальце?

– Я приехал за кофтой жены, – сказал Юрай, – она хоть и старенькая, но мохеровая, хорошо греет в такую погоду.

– А я тут живу, – сообщила Лиля. – Не удивляетесь?

– Пожалуй, нет. – Юрай смотрел, как уныло висят у нее волосы, совсем как у матери. – Я же был сосед, поэтому как бы в курсе…

– Мама мне говорила…

– Что говорила?

– Что вы сосед… Что она вам уколы делала. Вы не думайте, что я тут без прав… Его сын (она как-то незаметно подчеркнула неназываемость фамилии Красицкого, сказала «его»), когда приезжал, сказал, что дачу он пока оставляет мне. Деньги, квартиру в городе, машину – это нет. А дачу пока отдал – от щедрот.

– Ваша мама была бы довольна, – печально сказал Юрай.

– Да вы что?! – закричала Лиля. – Она бы удавила его за такую дележку. Что, вы маму не знаете?

– А думаете, знаю? Не давалась она мне в понимание… Ускользала…

– Мама была исключительно справедливая, – твердо заявила Лиля. – Она говорила: «За все плохое надо отвечать и платить полной мерой».

– Но не убивать же!

– Она и не убивала. С чего вы взяли? Ольгу убил дядя Федор. Знаете, сколько у нее мужиков было после него? А Федор это понять не мог, потому что был весь такой правильный, что аж противно… А Светка и этот (снова уходила в местоимение, оставляя от Красицкого только сапоги для грязи) умерли от сердца. Мама им сказала всю правду. От правды вполне можно умереть. Скажи мне, что у моего Шамиля что-нибудь неизлечимое, я тут же окочурюсь.

Кто-то ему говорил недавно, что надо жить, не зная правды. Что ложь как бы экологичнее… Он не помнит, кто… Не помнит… Но тогда он даже задумался, а нет ли в этом хотя бы элементов здравости, сейчас же его охватило чувство омерзения. Оказывается, еще немножко, еще чуть-чуть, и выведут правду за дверь как провинившуюся на службе девку-чернавку. Господи, что же с нами делается?

– Вы знаете, что там было в доме, кроме, так сказать, официальной части?

– Ну, что… – спокойно ответила Лиля. – Мама пошла к нему поговорить… Я же тогда, считайте, бомжевала… Сначала жила в доме без крыши, потом в сторожке стадиона. Барак возражал, чтобы я у них жила. Ребенок, мол, кавказской национальности… Потянутся другие. Мы и мыкались. Потом мама сказала: «Пойдем». Мне велела ждать во дворе, а позже должна была меня позвать. Вот я сижу и сижу, сижу и сижу. Замерзла… А у них там крик стоит… Я на ваш дом смотрю, боюсь, что вы проснетесь. Но вы крепко спали… А тут – на тебе! – приходит дядя Федор. И рванулся к ним, потому что он маму боялся… Она знала про Ольгу.

– Не убивал он Ольгу, – сказал Юрай.

– Убивал, убивал, – торопливо опровергла Лиля. – Кроме него, некому…

– Ну хорошо, дальше…

– Он туда вошел… А потом они оба с мамой вышли, и Федор сказал: «Уходи домой, уходи немедленно». А я так замерзла, что обрадовалась… Мама говорит: «Ладно, иди отсюда». Я и ушла. Он всегда был чудной, этот дядя Федор… Я даже не понимаю, как у него хватило духу на Ольгу.

– Он ничего ей не сделал, – повторил Юрай.

– А кто же тогда? Больше некому.

«Вот я и споткнулся, – подумал Юрай, – на правде-истине… Каково это сказать дочери про собственную мать? Нет, не скажу…»

– А потом дядя Федор попросил никому не говорить, что он там был. А маму, сказал, похорони хорошо. И прости ее.

– Ты никому ничего про Федора не сказала?

– А зачем? Он меня жалел с самого детства.

– Как ты думаешь, что было потом, когда ты уехала, а они остались?

– Кто кого? Вас это интересует? Наверное, этот подсыпал что-то в кофе, когда мама выходила меня прогонять. А может, и мама… Мог и дядя Федор. Он же остался живой… Но я на него не скажу. Нет смысла. Он меня к себе жить звал… Нечего, говорит, тебе тут оставаться… Пусть твой мальчишка с моими растет, да и ты еще не старуха… Сложишь жизнь.

– Зачем же вы мне все рассказываете? Я вот сейчас пойду в милицию… Изложу текст…

Лиля весело засмеялась:

– Не пойдете. Я скажу, что вас в глаза не видела. Что вы псих. Вас же били? Били. И у вас после этого глюки. Мне об этом говорила мама, что вашим словам верить нельзя. Что у вас в голове все перемешано. Она же вас от этого колола. Или вы не знаете, от чего лечились?

– Пожалуй, ну пойду, – сказал Юрай. – А с Федором у вас есть связь?

– Вот этого не скажу. Зачем вам? Он хороший. А если вдруг тут что начнется, так я точно к нему поеду. Не в Америку же… Туда меня не звали. Когда американец объявился, узнал про меня, сказал, живи пока на даче… Слышите, пока… Конечно, я не мама. Не могу добиваться справедливости до конца… Она умела. Она была как камень. Да вы ведь ее знали…

– Знал, – ответил Юрай. – Зачем вы носите дорогой перстень каждый день?..

– Дорогой? – засмеялась Лиля. – Стекляшка.

Но руки спрятала. Ну что, сказать ей, как он видел ее на фоне куста сирени однажды ночью?

Опять же… Фокусы явления правды: кому она нужна в этом конкретном случае?

Вышли из дома вместе.

– Газ мы перекрыли, – подумала вслух Лиля. – Приедете на следующий год?

– Это же не наша дача, – сказал Юрай. – Мой приятель в отъезде и дал нам ее поносить.

– А кто он?

– Адвокат, – ответил Юрай. – Весьма именитый.

Лиля повернула к нему заинтересованное лицо.

– Это самое то! – воскликнула она. – Может, еще придется пободаться!

Он уходил, а она смотрела ему вслед. Юрай чувствовал ее взгляд, его когда-то солнечную, а теперь болотную глубину, в которую она втягивает мир, его улицу, и они канут в этой глубине без всякой надежды на спасение.

«Уехать бы тебе, дуре, к хорошему человеку Федору, – думал Юрай. – Пропадешь ведь…»

Эпилог

Бандероль нашла Юрая уже в Москве, когда затопили. Значит, поздней осенью. В ней были кассета и письмо от Федора.

«…Я стал слабнуть, – писал Федор. – Это жуть, скажу я вам. Рука не то, что молоток не держит, ложку… Жена таскает меня по врачам, но это пустое дело. Вы не зря добивались, что там записано. Гадость. Про всех: и правых, и виноватых. И, кроме меня, уже мертвых. Она сама дала мне послушать. Красицкий был уже мертв. Я видел безумные ее глаза, в которых светилось торжество. Я сказал: „Ты же ничего этим не добилась“. Она ответила, что я тупой. Тут записан позор. И его у нее купят за большую цену наследнички, если не захотят делать по-хорошему. Я ей: „Зачем так о мертвых?“ Она говорит: „Неважно. Если б он признал Лилю, ничего бы и не было, а так пусть все купаются в дерьме. И ты в первую очередь. Ты ему Светку сделал, а он, идиот, поверил, что эта дылда его. А она вся твоя, от головы до пят. Дураку было видно“».

Она сказала, что надо тихонько уходить, лучше через заднюю дверь, что она уже и щит отогнула. Она, мол, помоет свою чашечку и спрячет. И такая даже веселая была. Ходит и вытирает с посуды свои следы, а меня обходит и посмеивается. Это я ее убил. Прижал сонную артерию, посадил на стул и влил в нее кофе прямо из кофейника. Я понял, что он отравлен. Потом поставил все, как было, вытер свои следы. И ушел с кассетой. Я даже не винюсь. Душа требует признания. Что и делаю.

Я нашел хорошее место, где сыну легко дышится. Мы уезжаем, и я рассчитываю, что и мне станет легче оттого, что кто-то узнает правду. Я совершил грех. Сумею ли жить дальше – время покажет. Послушайте этот кошмар. Может, вы меня и поймете. Храни Бог Лильку. Какой дурак был этот Красицкий, что не признал девчонку. Мог иметь двух живых дочерей… Ума не хватило.

Магнитофонная запись.

Красицкий (сначала невнятно, потом четко). Черт принес стервь! Черт принес стервь… Видишь, заряжен… старый больной… несчастный случай.

Тася. Кофе у вас сгорел… Такая вонь…

Красицкий. Чего пришла, побирушка?

Тася. Давайте сядем… Скажу…

Красицкий. Я золушка… Отобрал не горелые… Намолол…

Тася. Вам кофе нельзя…

Красицкий. Я тебе живой нужен, да, живой?..

Тася.…Совсем не нужны… То, что полагается…

Слышно, как шаркает по комнате Красицкий…

Красицкий…Кофеечек-кофеек… Так и быть, дам тебе… Бери чашки. Пришла… Побирушка. (Хихикает.)

Шум, стук чашек, слышно, что магнитофон устраивают на столе. Скрипят стулья, очень громко двигается по столу посуда.

Красицкий (кричит). Не прикасайся к моей чашке. Сам налью.

Наливает, отодвигает кофейник. Слышно, как льет кофе Тася и как носик стучит по чашке. Тук-тук-тук. Очень громко стучит, прямо в ухо диктофону.

Красицкий. Какая ты стала страшная… Ничего женского… Я это понял еще тогда… Какое у меня чутье, а? Кто это у нас из вождей зрил через столетья? Я, как он… Вычислил, какая ты будешь…

Тася. На себя давно глядели?

Красицкий. Вай, вай, вай! Во-первых, я старше, во-вторых… мужчина. Я оклемаюсь… Найду себе девочку…

Тася. Этого не будет никогда… я ее убью…

Красицкий (смеется). И многих ты поубивала, страхолюдина?

Тася. Ольгу, например… Светку…

Красицкий (давится кофе). Дура… Стервь… Язык твой поганый…

Тася. Рассказать, как?

Красицкий (хрипит). Пристрелю…

Тася. Валяйте! Мне это подходит. Вас посадят. Сын ваш Лильку не обидит… Сестра все-таки… В Америке это понимают.

Красицкий. Повтори, что ты сказала…

Тася. Сын в курсе… Он Лильку не обидит…

Красицкий (кричит). Другое!

Тася. Она ему сестра.

Красицкий (что есть мочи). Другое!

Слышно, как включается радио на полную мощность…

Красицкий. Выключи.

Тася (делает тише). Не орите. Придет ваш сосед. Он у вас любопытный.

Красицкий. Что ты сказала про Ольгу?

Тася. Я ее задушила… Хотела по-людски… Встретиться, поговорить. Лилька без крыши… С ребенком…

Красицкий. Не знаю никакую Лильку.

Тася. Еще как знаете! Фотографии есть. Можно сказать, документ. Я Ольге их показала… Она же меня оскорбила… Что таких детей, мол, у вас, как грязи… Так и сказала – как грязи… Я просто стянула у нее на шее шарф… Даже не ожидала, что будет так просто… Женщины у вас хлипкие.

Слышно, как Красицкий хрипит, и с ним что-то делают.

Тася. Не забывайте, что я медсестра. Я так просто вам не дам умереть. Скажите четко: Лиля – моя дочь. И вы меня никогда не увидите. У вас одна теперь дочь, Красицкий, всего одна.

Красицкий. Что ты сделала со Светланой?

Тася. Ничего. Я ей просто все рассказала. Про то, где лежит ее мама. Про папу, который портил молоденьких девочек, а потом гнал их, гнал, гнал, пока они не падали. И еще про то, что папа этот ей не папа. Что она – дочь печника Федора Кравцова. Я ей сказала, где лежит ее мамочка. В окопе, где она любилась с соседом, потом похоронила свою собачку, а потом нашла свою смерть. Правда, я ей сказала, что это сделал ее отец, Федор. Отец убил мать. Но я не хотела ее смерти. Я даже мечтала, чтоб они с Лилей подружились. После вашей смерти, конечно. Но она не выдержала, когда я рассказала, как Федор нес ее после аборта, а мы кричали на него, что это он ее изнасиловал. Классная там была Санта-Барбара. Я сказала Светке: ты абортом своим убила собственного отца. У нее ротик открылся – и с концами. А пришла я к ней через нашу дверь… Помните?

Красицкий. Может, я и сволочь, но не идиот. На что ты рассчитываешь после таких признаний.

Тася. Лилька без дома и без всего… У нее сын. Мужа убили на этой чертовой войне. Она ваша дочь и ей причитается… И не только за то, что дочь… А и за ту мерзость, которую вы с ней хотели сделать.

Снова хрипы Красицкого. Тася манипулирует.

Тася. Не умрешь! Нет… Еще не время. Еще помучаешься… Кравцову я не убивала, она умерла сама, от инсульта в жаркой электричке. Но вот золовку ее я спалила точно. Они с Кравцовой догадывались об Ольге. И эта идиотка стала меня шантажировать. Все переплелось гнойно-кровавым узлом, Красицкий. Но вы – главный преступник. Искупите вину, напишите: «Лиля – моя дочь».

Красицкий. Я не знаю тебя, вошь… Я не знаю никакой Лили… Я посажу тебя в тюрьму в самую поганую на этой земле… И тебя будут дрочить все вместе и по отдельности… Все. Уходи к чертовой матери.

Тася. Еще не вечер… Налейте мне еще кофе…

Красицкий. Хрена тебе… Какая ты старая, страшная… Я не мог тебя трахнуть… У меня был вкус…

Тася. Я налью себе кофе.

Слышна возня.

Красицкий. Мне не надо! Я сам налью, если захочу.

Тася (голос у нее усталый и умоляющий). Признайте Лилю. Я сама сдамся милиции. Или повешусь, если вам это приятней. Перережу себе горло…

Красицкий (смеется). Лиль в природе не существует.

Тася (спокойно). Тогда я вас убью.

Красицкий (слышно, как он возится с пистолетом). Так это же я тебя убью!

Тася (еще спокойней). Тоже выход. Валяйте.

Красицкий (что-то бормочет, возится, щелкает пистолетом) Черт! Черт!

Тася. Налейте себе кофе и успокойтесь.

Слышно шарканье ног.

Красицкий. Ты вынула патроны?

Тася. Не я, но я…

Красицкий. Сядешь в тюрьму…

Тася. Только по собственному желанию. Посадить меня – фактов нет.

Красицкий. Сама же мне все сказала.

Тася. Вы старый и глупый. Вам это приснилось.

Красицкий. Она была славненькая… Почему Лиля? Почему не посоветовалась? Я бы дал ей другое имя… Она не в тебя… (Смеется.) Значит, в меня. Ты, чудовище мазаное…

Тася (почти ласково). Золушка! Пейте кофе. Он совсем остыл…

Красицкий. Посажу тебя! Посажу… Взятку дам большую… Денег не…

Тася (тихо). Угомонился? Вот и славно. Сейчас я выключу эту штуку… Устали мои ноженьки, устали мои рученьки… (Поет.) Федор? Заходи, голубчик, заходи… Каким ветром? Тут старичок один… Жил, жил да и помер… (Смеется…)

Оглавление

Эпилог

Реклама на сайте