Андрис Колбергс НОЧЬЮ В ДОЖДЬ...
— Только этого мне не хватало, — вслух сказал человек, осторожно ехавший на «Жигулях» бежевого цвета по разбитой, в рытвинах, лесной дороге. Было очень темно, лил дождь и ему захотелось услышать чей-нибудь — хотя бы свой — голос. Он чувствовал себя так, будто остался один-одинешенек на всем белом свете. Радио в машине не было, раньше он не обращал внимания на этот недостаток, а теперь думал: хорошо было бы все-таки иметь радио.
— Только этого мне не хватало, — снова повторил мужчина и снизил скорость: на ухабах угрожающе стучали амортизаторы. Дождь хлестал так, что «дворники» едва успевали смахивать воду с лобового стекла.
Где-то здесь должна быть развилка, подумал он, — еще одна такая же скверная дорога. Ему показалось, что из-за плохой видимости и низкорослого соснового лесочка, росшего вдоль обочин, он не заметил ее и проскочил мимо.
«Хотел сэкономить километров пять, а бензину сжег на десять. Не говоря уж о том, что потерял столько времени! Поехал бы по кольцевой — давно был бы на месте, так нет же, решил по прямой. Плавай теперь тут как болван!» — ругал он себя.
Заметив, наконец, поворот, он свернул на ухабистую и раскисшую дорогу, какой становится проселок, когда льет как из ведра.
Тем не менее настроение у него, было довольно бодрое: дела, накопившиеся за прошедшую неделю, удалось уладить быстро. В районе, откуда он возвращался, он застал нужное начальство, получил необходимые подписи. Даже в минуты самых радужных надежд он не мечтал, что управится со своими делами за один день и сможет вернуться в Ригу. Да еще и время останется. Поэтому ему и пришла в голову мысль заехать к себе на дачу и прихватить старую чертежную доску, к которой он привык и за которой чувствовал себя гораздо удобнее, чем за новой.
Дождь припустил, и непроглядная тьма, которую протыкали лучи фар, на поворотах ломавшиеся о стволы деревьев, еще больше сгустилась.
Чтобы скоротать время, мужчина решил думать о чем-нибудь особенно приятном. Месяца два назад он возобновил занятия спортом и одним махом сбросил несколько лишних килограммов, хотя до нормы было еще далеко. Приятель предупредил, что эти килограммы он быстро наверстает, как только бросит баскетбол. Правда, тренировки никак нельзя было назвать настоящими — просто два раза в неделю они снимали спортзал, где «старики» собирались, чтобы размять кости и попотеть, однако, не желая называться «группой здоровья», с ходу взяли на себя слишком большую нагрузку — после первых тренировок болели и трещали кости. Но прежняя ловкость возвращалась, и дыхание сбивалось уже только к концу полутайма.
Лес кончился неожиданно, но из-за дождя свет фар не бил далеко даже по ровному полю, по краям которого маячили редкие огоньки.
Впереди темнел поселок и дачи, где в такое время никто не жил, хорошо, если по воскресеньям наезжали редкие дачники — прибить доску, подкрасить что-нибудь или просто покопаться в саду.
Ехать оставалось с километр.
А дождь все барабанил.
«Жигули» приближались к главной дороге, лучи фар уже пересекали ее, и тут водитель заметил приближавшуюся слева машину, а справа — ватагу шумных парней. Должно быть, они только что вышли из кафе: их громкие голоса перекрывали шум мотора и дождя.
Когда они попали в полосу света, мужчина заметил их разноцветные, но одинаково промокшие нейлоновые куртки и совсем еще детские лица. Их было шестеро или семеро, и он подумал: ничего, армия вас вышколит.
Автомобиль слева — это была «Волга» — почти уже приблизился к перекрестку, водитель «Жигулей» решил не рисковать, пропустить его на перекрестке и только потом выезжать на главную дорогу. Он боялся, что в такой темноте подведет глазомер.
Он смотрел на уходящих парней — теперь ватагу освещали фары «Волги».
Акселераты храбро шлепали по середине дороги, но, должно быть, решили все же уступить машине. Ватага разомкнулась на две части, отойдя к обочинам и оставив для проезда достаточно места, даже более чем достаточно — грузовик мог бы проехать.
И тут произошло непредвиденное. Видимо, одному взбрело вдруг в голову, что его место — среди ребят по другую сторону дороги. В этот момент «Волга» находилась от парня всего в нескольких шагах, но он был уверен в своей ловкости и рванулся вперед.
Прыгнув, он поскользнулся, но не упал, а лишь споткнулся. Этого было достаточно — «Волга» зацепила его правым крылом или бампером и отбросила в сторону, словно сноп соломы. От резкого торможения ее занесло на перекресток.
Все случилось внезапно, водитель «Жигулей» успел лишь подумать: шофер не виноват, он ничего уже не мог изменить, хорошо, что я все видел и смогу это подтвердить, если потребуется.
На шоссе и вокруг наступила тишина, слышался лишь шум дождя.
Водитель «Жигулей» до предела напряг зрение и все же сумел разглядеть что-то черное, бесформенное, распластавшееся почти на самой середине дороги и несколько фигур вокруг.
Бежевые «Жигули» вырулили с боковой дороги на главную и остановились за машиной, сбившей парня.
«Я должен ему хоть что-нибудь сказать… Как-то утешить его… Он же не виноват — предотвратить все равно ничего не смог бы… Надо вызвать „скорую“ и автоинспекцию… В кафе должен быть телефон… Если оно еще открыто… Но главное — спокойствие… Главное спокойствие…»
Мужчина выключил мотор, открыл дверцу и вышел. Только сейчас он заметил, что в «Волге» сидят двое.
«Тем лучше, совсем хорошо, — подумал он. — Еще один свидетель».
Сзади раздался топот бегущих парней. Думая о том, что сказать незадачливому водителю, он не успел даже обернуться.
Удар немного задел плечо, скользнул по нему и пришелся в шею, ниже подбородка, но был такой сильный, что мужчина упал, оглушенный.
— Ты за что Толика, свиное рыло? За что…
— Дай ему ногой!
От удара под ребра перехватило дыхание, но сознание он не потерял. Он втянул голову в плечи, насколько это было возможно, и прикрыл кулаками лоб, как это учили делать, если противник загнал тебя в угол и сыплет град ударов. Теперь голова была защищена. Живот можно прикрыть, подтянув колени, но бока оставались открытыми и были хорошей мишенью.
Он мог ждать помощи только из «Волги», но там почему-то мешкали.
И вдруг сквозь ругань и воинственные выкрики парней он услышал резкий рык мотора «Волги» и визг колес, буксующих на мокром асфальте, пока машина набирала скорость. В его взгляде, прикованном к «Волге», было скорее удивление, чем упрек, хотя мужчина сообразил, что сидящие в машине прекрасно поняли ошибку пьяных дикарей, которые были уверены, что их дружка задавили «Жигули». В «Волге» решили этим воспользоваться и оставить незнакомого бедолагу на растерзание акселератам и таким образом благополучно выпутаться из неприятной истории целыми и невредимыми.
Вечно бить нельзя.
Бьющий тоже устает. А пятеро бьющих устали еще быстрее — в свалке они мешали друг другу. Они решили позволить себе небольшую передышку и обсудить, как лучше завершить начатое дело.
Тут поваленный на землю мужчина пинком обеих ног отшвырнул чересчур близко подошедшего парня. Наверно, это был заводила, потому что остальные отпрянули в стороны, и мужчина успел вскочить на ноги.
— Ребята, вы что, идиоты?.. — отступая к машине, хрипло шептал он. — Я же…
Но его не слушали. Образовав круг, они наступали.
Парень, отброшенный пинком в сторону, тоже поднялся.
— Никуда ты, дяденька, не смоешься… — Он раскрыл большой карманный нож. — Мы тебе за Толика… Ты нашего Толика…
«Если хотя бы мотор работал, можно было бы попытаться…» Вдруг он вспомнил о саперной лопатке под передним сиденьем, которую всегда возил на случай, если вдруг застрянет на проселочной дороге. В городе ему приходилось работать мало — хорошо, если за год набиралось несколько месяцев.
«Дверца открыта… Пусть подумают, что я хочу сесть за руль и завести мотор…»
Прижатый к открытой дверце машины, он ловко присел и удачно схватил лопатку прямо за ручку.
И замахал ею над головой, как индейцы в вестернах машут томагавками.
Тот, с ножом, отступил немного, остальные продолжали наступать. «Ясно. Пока воюю с этими, мне воткнут нож в бок».
— Послушайте, ребята!
Все произошло почти одновременно: рывок крайнего акселерата, который пытался дотянуться до жертвы, удар лопаткой и жуткий вопль, остальные отпрянули назад и бросились бежать, а пострадавший, схватившись за левую руку, продолжал орать от боли, перемежая крик непристойной бранью.
Ключ зажигания, к счастью, торчал в замке, мотор послушно завелся.
Парни шарили в кустах, ища камни. Один из них бросил, но промахнулся, другой попал в крышу. Камень, видно, был большой и острый: на следующий день утром на металле он увидел две глубокие царапины.
Он рванул с места, не закрыв дверцу, и лишь когда отъехал метров сто, захлопнул ее. Тогда же подумал, что все еще идет дождь, что шоссе скользкое, «дворники» не успевают справляться с потоками, обрушивающимися со свинцового неба, что он уже выехал из поселка, что в левом боку при вдохе колет, словно шилом.
«Должно быть, сломано ребро», — подумал он.
Вот тогда он разозлился.
Догнать! До границы Риги еще далеко, скрыться им некуда!
И гнал свои «Жигули», уже не думая ни о дожде, ни о плохой видимости, — если бы дорога не была односторонней, даже огни встречных машин не заставили бы его быть осмотрительнее. Он уже не думал о глубоких канавах вдоль обочин и о том, что машину на повороте может занести.
«Эти пьяные молокососы меня убили бы! Я был на волоске от смерти!»
Острая боль в боку не унималась, злость на удравших росла.
Через Баложкалнс он проскочил, не снижая скорости, у въезда в город догнал первые габаритные огни — красные точки на фоне темного шоссе.
Нет, не та! Он хорошо запомнил номер той машины, потому что увидел его в тот момент, когда был сбит на землю, а хмельные, жаждущие крови подростки безжалостно пинали его ногами. Он увидел номер, когда машина рванула с места. Номер он четко различил. Тогда его охватило отчаяние, потому что вместе с машиной, скрывшейся в темноте, растаяла надежда на помощь, а может быть, и на спасение.
«Убежал с места происшествия… Пьяный, конечно…»
О, как ему хотелось, чтобы шофер действительно оказался пьяным. Его осудили бы лет на восемь, а может, и больше. По крайней мере — восемь: он вспомнил слова юрисконсульта, когда в управлении обсуждался подобный случай.
Следующую легковую машину он нагнал уже в потоке автомобилей, но и это была не та. Тогда он понял, что напрасно ищет приключений на свою голову: скорость уже не поможет, наживешь только новые неприятности.
Раз он знает номер, автоинспекция разыщет виновного в течение получаса. Жаль только, что сегодня вечером ему не удастся посмотреть на водителя. Почему именно сегодня? Должно быть, до самого суда не удастся.
Был поздний час, но жена еще хлопотала на кухне — звякала кастрюлями, а дочери в своей комнате над чем-то весело смеялись. Пройдет немного времени, и они будут целоваться с такими же юнцами, которые днем, может, очень даже неплохие ребята, а по вечерам — пьяные, группой могут избить или даже убить. Не моргнув глазом. Будто не сознавая, что делают, а на самом деле прекрасно все сознавая.
— Алло! Ноль два? Милиция?
— Дежурный по городу слушает.
— Я звоню в связи с аварией…
— Вы должны звонить не сюда, а в автоинспекцию…
— Да, но…
— Запишите номер телефона.
Аппарат находился в коридоре, он пошел в комнату, нашел бумагу и карандаш, записал продиктованный шестизначный номер.
— Автоинспекция слушает!
Он рассказывал, его внимательно слушали.
Желая быть абсолютно объективным, он сказал, что в поведении виновного были и оправдывающие мотивы.
— Представьте на минуту, если бы меня там не было. Представьте, что водитель в машине один. И вдруг такая авария. Разве…
— В случае аварии водитель транспортного средства должен оставаться на месте и ждать, пока прибудет автоинспекция. Это элементарно. Это черным по белому записано в правилах движения.
— В таком случае на сей раз вы обнаружили бы там два трупа.
— Не понимаю.
— Эти мальчишки убили бы водителя, мстя за своего дружка. Вот я и спрашиваю, как следует поступить в подобной ситуации?
— Я здесь сижу не для того, чтобы теоретизировать.
— Какое там теоретизирование! Меня только что чуть не прикончили. Мне просто повезло.
— Вам?
Мужчина продолжал рассказывать, но чем ближе подходил к финалу, тем сильнее мялся. Факт, что он ударил подростка острием лопаты и тот завыл, схватившись за руку (она наверняка была перебита), представлялся теперь просто зловещим. Хотя там, в кромешной тьме, у него действительно не было другого выхода.
— Совершенно случайно мне удалось вырваться и вскочить в машину, — мужчина рассказывал все медленнее, чтобы не проговориться о лопате. Весь ход разговора настроил его на другое отношение к происшествию. «Как бы самому не пришлось, оправдываясь, ходить по кабинетам следователей!»
— Алло! Я вас не слышу! — звучал в трубке голос автоинспектора. — Алло! Должно быть, разъединили, перезвоните, пожалуйста! Вы меня хорошо слышите? Алло!
Мальчишки уверены, что дружка сбили его «Жигули». Если теперь, обсудив случившееся, кто-нибудь из них и думает иначе, все равно скажут — виноват водитель бежевых «Жигулей», чтобы оправдать свою расправу над ним.
В «Волге» сидели нечестные люди, в этом он уже не сомневался. Они скажут, что ничего не видели, или, что еще хуже, разовьют и дальше версию мальчишек-переростков — лишь бы избежать ответственности. А если один из тех двоих — какой-нибудь царек? Или царек со связями? Тягайся потом с таким…
Еще эта лопата!
Расскажешь о ней, потом на тебя же покажут пальцем: убийца ребенка! И чем сильнее и убедительнее будешь защищаться, тем с большей уверенностью в своей правоте будут судачить любители сплетен.
Он схватил карманный фонарик и спустился во двор, где стояла его машина. Осмотрел номерной знак. Слой грязи на нем его успокоил. Вряд ли мальчишки его запомнили. Если вообще могли сообразить, швыряя камни, что надо запомнить номер. Слой грязи на номере наверняка был еще толще, потому что тогда он только-только выехал на асфальт, проделав с десяток километров по дрянной проселочной дороге. А если его все же разыщут, то… В конце концов ведь он свой долг выполнил и в автоинспекцию позвонил — в случае необходимости это можно будет доказать.
Мужчина вынул из шкафа чистую пижаму и направился в ванную. В боку все еще кололо, но теперь, казалось, уже меньше.
Глава I
Я расстегиваю ремешок, и рушится вся сложная конструкция связок и подвязок, на которых держится кобура пистолета под моей левой подмышкой. Рушится сразу, потому что он по размерам небольшой, но тяжелый.
Открываю сейф и с минуту размышляю — оставить пистолет или взять с собой?
Конечно, оставить, но если такой вопрос вообще возникает, значит, я не очень в этом уверен.
Конечно, оставить — в кого мне там стрелять? И все же я не совсем уверен, что действую правильно.
В дверях кабинета показывается голова Ивара.
— Мы помчались, — говорит он.
— Ну тогда ни пуха ни пера. Стоп! Подожди!
— Что-нибудь новое?
— Нет. Я подумал о понятых… Черт знает, какие у него отношения с соседями…
— Ты прав. Ставлю тебе пять! Он может обработать соседей — кого улещиванием, кого угрозами, чтобы они отказались давать показания.
— По пути загляни в штаб дружины и попроси пару человек из пожилых, кому уже трудно патрулировать. Соседи почти всегда говорят предвзято — или в одну, или в другую сторону. Но в обоих случаях это плохо.
— Не исключено, что мы провозимся всю ночь и все равно не управимся. Уверен — там нас ждут сюрпризы. Саша с Вилманисом набили бланками целый портфель.
— Предупреди понятых, что на работу завтра могут не попасть.
— Если больше указаний нет, то я исчезаю. Когда будем осматривать другой дом?
— Исчезай, я тоже сейчас пойду. Мне кажется, в другом ничего не обнаружим.
Запираю и пломбирую сейф. Если вообще пломбированием можно назвать вдавливание двух шнурков в пластилин.
До шести осталось всего несколько минут, а мне еще надо успеть к Шефу.
Секретарша уже ушла. Стучу.
— Входите, входите… — За обитыми двойными дверями слышится низкий глухой голос. С хрипотцой. Голос у полковника не очень приятный, прокуренный. Хотя последние два года, с тех пор, как наш доктор Светлана проколола ему уши китайскими иголочками, полковника с сигаретой больше не видели. Так же, как до этого не видели без сигареты.
Шеф озабочен. Улыбка выдает. Замечаю сразу — ведь я его ученик.
— Ты едешь брать его?
— У меня нет другого выхода, — отвечаю. — Надо лишить его телефона.
— Какую назовешь причину задержания?
— Я скажу ему правду.
— Правда — это только половина, вторую половину еще следует доказать. Нужны факты. Кроме того, его роль в случившемся невелика.
— Невелика? Пока что я не могу этого утверждать, у нас еще нет полной информации, не хватает целого звена. Там видно будет. Бумага у меня в кармане. Ирина подписала, не моргнув. Спулле. Вы еще будете здесь какое-то время?
— Часов до десяти наверняка… Посижу и спокойно почитаю… Из дома меня теперь выживает крик — только здесь и можно спрятаться.
Внучки, которыми Шефа недавно осчастливили, — это всего лишь вежливая отговорка. Конечно, они мешают, но не настолько, чтобы нельзя было почитать. Другого, может быть, полковник и мог бы убедить в этом — только не меня. Я пришел сюда после университета — скоро мне исполнится сорок, — и все это время мы практически работали вместе; многие годы бок о бок! Тогда полковник еще не был произведен в начальники. Близкими друзьями мы, правда, не стали из-за разницы в возрасте, определяющем круг знакомых и интересов, однако знаем мы друг друга хорошо и, наверно, ни я от него, ни он от меня уже не сумеем скрыть, что у кого на душе. Вовсе не внучки виноваты в том, что он сегодня не идет домой. Он знает, что задержание Наркевича — на самом деле это вполне можно назвать арестом — вызовет у многих недоумение и даже возмущение, а у некоторых — желание активно вмешаться и поскорее устранить недоразумение. Казалось бы, люди, наделенные властью, именно так и должны поступать, однако форма вмешательства бывает иногда чересчур категоричной. Просто удивительно, куда в таких случаях пропадает их интеллигентность, благодаря которой они и были удостоены высоких постов. Ведь не может быть, чтобы власть и интеллигентность были понятиями несовместимыми, скорее занятые такими мужами посты слишком для них высоки, и они, стараясь побороть собственные комплексы, делают торжественно-хмурые лица, более всего опасаясь, что люди заметят, какими до смешного маленькими выглядят они в предоставленных им креслах. Многие не выглядят, а они выглядят. Именно такие и постараются проявить активность в связи с задержанием Наркевича, хотя в отличие от нас, у них нет никаких достоверных данных о его виновности или невиновности. Шеф сегодня не идет домой потому, что там ему в присутствии семьи неудобно будет отвечать на телефонные звонки. В свое оправдание ему придется называть кое-какие факты, которые не следует слышать ни дочерям, ни зятьям; придется дипломатично изворачиваться, и мне кажется, что подобное действительно не следует слышать ни дочерям, ни зятьям, потому что это вряд ли поднимет его авторитет в глазах семьи. Когда Шефа назначили на пост начальника, внезапно обнаружились его дипломатические дарования, но это не повысило его авторитет в моих глазах — скорее наоборот.
— Я могу дать тебе свою машину, — говорит полковник.
— Спасибо. Говорят: дают — бери. Легковая ему, конечно, больше подойдет, чем наша оперативка. Это ведь в центре, на езду и десяти минут не уйдет.
— Когда вернешься?
— Обменяемся двумя-тремя вежливыми фразами, а потом: «Руки вверх! Стреляю без предупреждения!»
— Слишком ты весел сегодня, как бы не пришлось плакать. Держись!
Чего мне держаться, для меня и так все ясно и просто. Вот вам тут придется отбиваться от звонков, как подстреленному льву. А сумеете остаться неприступной крепостью, то я под вашим прикрытием смогу работать быстро и точно. Наркевич, конечно, твердый орешек. Но вы всегда меня учили, что перед лицом закона все равны, что за содеянное каждый должен получить по заслугам, независимо от ранга, в противном случае законность как таковая выродится, а вместе с законностью выродится и само общество — пышным цветом зацветет коррупция, которая работает, как жучок, и сгрызает все тоже, как жучок, и на каждой новой ступени становится все опаснее, потому что с нею все труднее бороться. Для меня, конечно, эти мысли не были откровением, вообще-то они плод ума философов, а для меня всегда было важно то, что так действуете именно вы — мой начальник, коллега и учитель.
Вы всегда учили меня, что общество только приобретет, если нарушитель закона будет наказан, и это стало для меня аксиомой, но когда мне пришлось решиться на арест Наркевича, я заколебался.
«Он гениальный хирург», — говорили мне. Так говорили даже те, кто Наркевича терпеть не мог, завидовал ему или откровенно ненавидел, и не было оснований им не верить, просто эти слова приобретали совсем другой вес. Говорили, что, оперируя, Наркевич мог сделать то, чего не умел никто, что он спасал жизнь даже в безнадежных случаях. Медицина — совершенно незнакомая мне область, поэтому я не могу повторить те многочисленные латинские термины, которыми засыпали меня для подтверждения гениальности Наркевича.
И теперь, решившись на его задержание, я должен взвалить на себя и ответственность — а вдруг кому-нибудь на операционном столе срочно потребуется его гениальность. Успокаивал я себя тем, что из двух зол выбрал меньшее.
Троллейбусы катят плавно, свободных мест достаточно, никто не стоит. Как обычно под вечер, когда люди после работы уже разъехались по домам, но по маршрутам развлечений еще не отправились.
И хотя часы показывают шесть, на улице уже совсем темно — насколько темно может быть в центре города, когда горят все фонари, сверкает красная и зеленая реклама кафе, едут автомашины с включенными фарами и вдобавок кругом все занесло белым снегом — на сей раз, кажется, надолго.
— Останови! — говорю я шоферу, вспомнив, что на углу есть телефон-автомат. Ведь прежде надо узнать, дома ли он.
Длинные гудки, затем довольно низкий, неприветливый женский голос.
— Алло!
— Могу ли я поговорить с профессором Наркевичем?
— А кто его спрашивает?
Холодный тон разбудил во мне черта.
— Вы меня не знаете, — говорю. Это еще не ложь, ложь сейчас последует. — Я от Эдуарда Агафоновича. От Эдуарда Агафоновича Лобита. — Эдуард Агафонович по-латышски не говорит, поэтому я подумал, что следует упомянуть отчество.
Женщина молчит: ждет дополнительной информации.
— Я имею честь говорить со Спулгой Раймондовной?
— Да.
Ответ короткий, отрывистый, значит, ждет еще чего-то.
Хорошо, она получит то, чего хочет.
— Эдуард Агафонович сказал, что обязательно позвонит и предупредит о моем визите. Если не успеет из Риги, то позвонит из Москвы. Он был уже на пути в аэропорт, когда я рассказал ему о своем деле. Сказал, что вернется через неделю, но я, к сожалению, так долго ждать не могу… Такое положение… Он сказал, что позвонит вам, что профессор, может, будет так любезен и поможет мне.
Знаешь ли ты, женщина, хотя бы то, что Лобит сегодня действительно улетел в Москву? Рейсом номер двадцать девяносто четыре. В двенадцать пятьдесят.
Она знает, поэтому начинает рассказывать, что на Московской междугородной телефонной станции что-то изменилось — теперь вместо ноля надо набирать двойку, а Лобит, может быть, об этом не знает, многие приезжие не знают, поэтому мучаются и не могут дозвониться из Москвы до Риги. Интонация сделалась любезной, даже сочувствующей. Может, я несправедлив к женщине, но мне показалось, что она почуяла в воздухе запах денег. Тех самых полутора тысяч, без которых, как говорят, профессор не подходит к операционному столу и не берет в руки скальпель. И при этом еще поясняет: а знаете, во что обошлась бы вам такая операция в Штатах или Канаде? Вы бы остались голыми и босыми и на всю жизнь в долгах.
Но, отвечает она, мужа сейчас нет дома — у него затянулось заседание коллегии, однако в семь часов он мог бы принять. Есть ли у меня адрес?
Есть у меня адрес, Спулга Раймондовна, конечно, есть.
Наркевич Спулга Раймондовна, родилась в Риге, возраст — сорок три года, мать совершеннолетнего сына, образование высшее, работает в институте на полставки и наверняка только для того, чтобы не потерять квалификацию.
— До свидания.
— Спасибо, до свидания!
Выходя из стеклянной будки-автомата, я вдруг подумал, что толком и не знаю, как выглядит профессор Наркевич. Правда, я видел его фотографию (она при мне, в кармане), и со слов опрошенных, а также в результате чтения и перечитывания документов в воображении сложился весьма конкретный образ, который — как обычно бывает! — не соответствует реальному. Стройный, но не высокий, иначе выглядел бы неуклюжим, костлявым. Спортивный, если каждую весну ездит в Карпаты кататься на лыжах. Там он на две недели снимает целый двухэтажный дом, где живет лишь старушка хозяйка, выполняющая обязанности кухарки и прислуги. Гости, которых он приглашает, живут в свое удовольствие, бесплатно. Компания почти одна и та же, без барских замашек, дружная. Так утверждали два разных человека, которые гостили у него в Карпатах в разное время и друг друга не знали. Они так и сказали: жили довольно просто, но весело и дружно. Наркевич среди них был, конечно, лучшим лыжником: терпеливо обучал остальных, если была необходимость. За два года — о других годах информации у меня нет — на лыжах он превзошел всех. Может быть, не только за два года?
— Вы спрашиваете, почему я ушел из его отделения? — переспросил меня один врач из отдаленной провинциальной больнички. — Ведь от него не уходят — не так ли? Да, не уходят, потому что боятся. Боятся преследований. Со мной — другое дело, сам я из деревенских, в Риге мне и не нравится. Жене, правда, было труднее привыкнуть, но теперь она в Ригу ни за что не вернется. Да и по сравнению с той комнатенкой в рижской коммуналке мы получили настоящий дворец. Итак, почему я ушел от Наркевича, к которому все так стремятся? Материально у него люди обеспечены, да и жилплощадь он умеет для своих вырвать… А у меня деревенский склад ума, и, кроме обладания всеми этими благами, я еще хочу быть человеком. Знаете анекдот про двух собачек, которые встретились на улице? Если знаете, скажите, дальше рассказывать не буду… Одна из них — облезлая дворняжка, которая спит где придется, и бегает от собаколовов, у другой на ошейнике висит золотая медаль, а дома перина и каждый день ей подают миску со свежими мозговыми косточками. «Какая ты счастливая, — говорит ей облезлая дворняжка, — жизнь такая…» — «Я и не жалуюсь, — отвечает баловень судьбы, — но ведь и полаять иногда хочется».
Видите ли — я тоже из тех, кому иногда хочется полаять. Наркевич к таким звукам не привык, от неожиданности его может кондрашка хватить, а он всегда на страже своего здоровья и своего материального благополучия. Мой лай он помнит по сей день, потому что как только мы посылаем в министерство заявку хотя бы на пару письменных столов, нам сейчас же вставляют палки в колеса. С ведома Наркевича, как мне удалось выяснить. Итак, почему я ушел из отделения, где меня ожидало большое будущее и — по крайней мере! — одна диссертация? Не сумел смолчать.
— Однажды днем он оперировал, — продолжал рассказывать врач. — Операция была сложной, из зала он вышел усталый, но улыбающийся и довольный. «Гарантирую — жить будет! Сердце бьется как часы, легкие работают как кузнечные меха!» Он сказал это, конечно, намного подробнее и наполовину по-латыни, но мысль была именно такая: пациент жить будет, все в наилучшем порядке. Ночью дежурил я. Больной начал угасать. Я сделал все, что в таких случаях полагается, но больному не становилось лучше. Я звонил профессору на квартиру, но там никто не поднимал трубку. Тогда я подумал, что телефон, может быть, поврежден. На «скорой» меня быстро доставили к дому Наркевича, я отчаянно звонил в дверь квартиры, стучал, но мне не открыли. Когда я вернулся в больницу, конец уже был близок. Под утро пациент умер, не приходя в сознание. А в девять часов профессор прибыл на работу и, узнав о случившемся, во всеуслышание заявил: «Вот что, коллеги! Если каждый не будет добросовестно выполнять ту работу, которая ему доверена, то на успех рассчитывать нечего!» Если бы потом он ко мне подошел и хотя бы извинился, я, наверно, остался бы или постарался бы его понять. Но извиняться он вообще не способен. Так мы и расстались. Разве это лай? Лай был потом, когда заявление об уходе было уже подписано и когда я нашел место в провинции. До тех пор лаять я опасался. Тогда и выложил все, что о нем думаю, и напомнил, что подобные слова в подобной ситуации он говорил несколько месяцев назад другому врачу. И в тот раз я ему поверил! Поверил! Даже теперь мурашки по телу бегают, когда вспоминаю об этом. Ведь тогда я не знал, что профессор еще в ходе операции понял — больной не выживет — и только поэтому старался выглядеть перед коллегами довольным и успешно справившимся с делом. Чтобы никто даже не догадался о его неудаче. Понимаете? Наркевич выше неудач, у него неудач не бывает, неудачи бывают только у других.
Вы меня спрашивали о деньгах. Я скажу, но только для вашего сведения, никаких бумаг писать или подписывать я не собираюсь. Не буду говорить об обыденных случаях, я скажу вам кое-что такое, от чего у вас волосы встанут дыбом — он требовал от родителей денег даже в том случае, когда твердо знал, что ничем не сможет помочь их ребенку.
— И вы молчали? — не выдержал тогда я.
— Да. Молчал. У вас есть дети? Да? Значит, вы меня поймете. Мне страшно. У меня сынишка, и может случиться, что ему потребуется операция. Никто от этого не застрахован. Там, где кончается мое «могу», начинается гениальность Наркевича. Да, вы не ослышались — гениальность! Очень возможно, что его гениальность мне будет необходима, тогда я заплачу эти полторы тысячи и куплю ее на несколько часов.
— Все любят своих детей, но не у всех есть даже несколько сотен рублей, чтобы заплатить.
— Не такая уж большая сумма… Можно что-нибудь продать…
— Не у всех есть что продать.
— Знаете, а все меня и не интересуют. Меня интересует мой ребенок.
Наркевичу сорок семь лет. Должно быть, он — один из наших самых молодых профессоров. Конечно, элегантен, костюмы шьет у дорогого мастера — они отлично подогнаны и нигде не морщат. У него белая или черная, всегда отполированная «Волга», которую он заменяет каждые три сезона. На заднем стекле занавесочки или фольга, которая превращает стекло в подобие зеркала — из машины видно все, с улицы — ничего. «Волга» в стиле, соответствующем рангу. В новой энциклопедии в томе на «Н» отведено место и его имени: для этого он обладает достаточным количеством почетных званий. Сам тоже работает над отдельными статьями. О хирургии.
Слегка запуржило. Упрекаю себя в том, что не позвонил Наркевичу домой из своего кабинета. Теперь не пришлось бы топтаться тут на углу, соображая, куда идти, сидел бы себе за письменным столом, и от группы Ивара, может быть, уже поступили бы какие-нибудь вести.
Что делать целый час?
— На час ты свободен, — говорю шоферу. — Потом подъезжай к соседнему дому и жди меня.
Перехожу улицу, но и здесь чувствую себя таким же лишним. Вдруг мне в голову приходит — Сады. За час я мог бы подъехать к окраине Садов и вовремя вернуться. Нет, далеко я забредать не стану, просто постою на окраине и посмотрю, как они выглядят, когда идет снег.
Сады… Откуда пристало ко мне это слово? «У нас в Садах», — сказал кто-то. А кто? В памяти всплывает красное лицо с кулачок, седая, довольно длинная щетина и окурок, зажатый в желтых зубах. «У нас в Садах», — сквозь зубы произносит мужчина, но окурок при этом даже не шелохнулся. Взгляд его косит, как у подглядывающего в карты соседа, но мы с Иваром тогда решили, что он смотрит на нас.
Подняв воротник, прибавляю шаг. Мне захотелось увидеть Сады заснеженными. Белыми и чистыми, а не оголенными и неприглядными, как еще совсем недавно, осенью.
Глава II
Осень тысяча девятьсот восемьдесят второго года выдалась необычной, даже дяденьки с длинными седыми бородами не могли припомнить такой. После первой половины лета, дождливой и холодной, когда кое у кого на грядке дважды померзли только что посаженные помидоры, когда все кругом затопило и в бороздах застоялась вода, когда из-за холода у рыболовов не клевала даже умственно отсталая рыба, когда стало ясно, что скот опять останется без сена, а горожане без картофеля, схватка циклонов и антициклонов вдруг прекратилась и людям улыбнулось горячее солнце на ясном голубом небе, которое продолжало оставаться таким же ничем не омраченным даже в начале ноября — температура по ночам держалась около восьми градусов по Цельсию, а метеорологи обещали, что будет еще теплее.
Довольны были все, только не спиннингисты — они свои неудачи всегда сваливают на направление ветра или другие капризы природы, сетовали на погоду также охотники, которые никак не могли изловчиться и попасть в быстрых и осторожных уток-северянок, да еще председатели колхозов: им для украшения в отчетах очень пригодился бы какой-нибудь ураган или другая катастрофа. Дождика хотя бы денька на два! — но нет, его так и не было. Правда, в середине октября чуточку прихватил мороз, но тут же отпустил — осеннее пальто так и не понадобилось доставать из шкафа. Начало событий, о которых я хочу рассказать, пришлось именно на эти дни.
Мороз не был крепким, он пощипывал только по вечерам и ночью, и огородники, которые не верят ученым предсказателям погоды, а полагаются лишь на такие приметы, как пение иволги, сети, сплетенные пауками, начали свой финишный спурт — сматывали полиэтиленовые пленки с парников, снимали последние, еще зеленые, помидоры — в конце концов дома они в тепле дозреют, зачем рисковать, от морозов почернеют, — вскапывали грядки, готовя их к зиме, укрывали и засыпали опилками, запирали свои будки и уезжали. Еще и позднее в электричке можно было кое-кого увидеть с саженцами сливы, груши или ягодных кустарников, но опоздавшие не в счет — Юрмала опустела и затихла.
Не скажу, что мы, постоянные жители Юрмалы, этот факт переживали болезненно: курортная кутерьма достаточно утомила нас за лето. Скорее мы были счастливы, что избавились от пестрой массы отдыхающих, целыми сутками прогуливающихся по пляжу не только с собаками, — некоторые, достигшие технического прогресса с опозданием лет на двадцать, не расставались с орущими транзисторами и портативными магнитофонами. Ежегодно для нас, юрмалчан, — прошло уже несколько лет, как я по семейным обстоятельствам вынужден был оставить Ригу и перебраться поближе к морю, — наступает очень приятный период тишины, когда можешь пойти с женой не только в кино, но и в кафе, при этом не приходится часами томиться за дверями в ожидании свободного места; когда ночью тебя не будят громко, но дурно поющие компании, возвращающиеся с пляжа, и когда утром, направляясь на работу в вагоне электрички, можешь устроиться поудобнее, чем в «Жигулях». Сорок минут комфорта на жесткой скамье за читкой утренней газеты — и ты в Риге.
В тот день рабочее время приближалось к концу, я записывал в настольный календарь все свои дела на завтра и время от времени поглядывал в окно на Бастионную горку, утопавшую в красно-желтой листве. Я снова думал о том, что уже давно не давало мне покоя. В рижских парках растет много редких сортов деревьев, выращенных с большим трудом. Раньше возле каждого ствола ставили дощечку, на которой было написано о распространенности этого вида, его родине, а теперь, как я заметил, прогуливаясь со старшей дочерью, таких дощечек остались единицы. Деревьям нужны шефы. Не мешало бы подкинуть эту идею инспекции по делам несовершеннолетних — пусть ее подопечные сделают новые таблички, это способствовало бы росту их самосознания. Именно самосознание им необходимо.
Вошел Ивар. Выглядел он озабоченным, и я не сомневался, что это опять дела сердечные: Ивар приближался к возрасту, когда либо женятся, либо навсегда остаются в холостяках. Обратите внимание на то, какими озабоченными выглядят такие мужчины: в ярмо супружеской жизни добровольно впрягаться они еще не хотят, но и стирать себе рубашки тоже больше не желают.
— Ты прямо в Юрмалу? — обеспокоенно спросил Ивар.
— Нет, — ответил я, ожидая его следующего вопроса, который обычно начинается со слов «Скажи, пожалуйста, не мог бы ты…». А в тот день я как раз мог: жена сказала, что задержится на работе и позвонит мне перед выходом. У меня было около полутора часов свободного времени, которое я мог бы продать ему, вопрос только — за какую цену.
— Скажи, пожалуйста, ты не мог бы… Более идиотской ситуации не бывает, но…
Я размышлял, кого мне жаль больше — Ивара или ту симпатичную девушку, которую я видел всего один раз и которой, если я откажусь, придется напрасно дрожать — осень все-таки! — на каком-нибудь углу. Выручить я согласился — как всегда! — и мой подчиненный широким скорым шагом удалился. Инструктировать дружинников вместо него, значит, придется мне.
Снова перечитал информативную сводку, но ничего заслуживающего внимания там не оказалось. Разве что в розыске угнанных машин дружинники могли бы нам помочь — тогда были два «Жигуля», «Москвич» и «Запорожец». Кривая угнанных машин постоянно растет, и по-моему, уже устарел закон, дифференцирующий преступления в этой области.
Вложив в пишущую машинку бумагу, я десять раз на пяти экземплярах отстучал номера украденных автомобилей, чтобы потом раздать их дружинникам, — мысленно употребляя слово «украденные», хотя писал «угнанные», потому что есть статья закона об угоне транспортного средства.
Статья эта предусматривает гораздо меньшее наказание, чем за кражу, и я еще не встречал ни одного автомобильного вора, который не знал бы всех тонкостей этой статьи и не пытался бы выдать себя за угонщика. К сожалению, многим это успешно удается.
Я, конечно, мог бы и не отстукивать на машинке, а попросить дружинников самих записать номера украденно-угнанных автомашин (для пострадавшего ведь это не имеет значения — мало мы еще сочувствуем пострадавшим) и особые приметы, но подумал: вдруг не у всех будет чем и на чем писать, а наспех оторванные от газеты клочки с записями в карманах изомнутся, буквы будет трудно разобрать, листочки же, которые я раздам, будут восприниматься по-другому; их положат в бумажники и воспользуются ими не только сегодня, во время патрулирования, но и завтра, послезавтра: как только они заметят где-нибудь в лесу или у края тротуара машину, по всем признакам брошенную, достанут листочек и сличат номер. Дружинники — народ наблюдательный, им не мешает сыскная рутина, как нашим работникам, у которых номерами машин испещрены все записные книжки, к тому же индивидуальные маршруты добровольных помощников милиции пролегают по таким дворам и улицам, где мы никогда не патрулируем.
И вот неторопливым шагом я уже подхожу к штабу добровольной народной дружины, не привлекая внимания, прохожу через большую комнату, которая постепенно заполняется людьми, — я здесь бывал, план помещений, знаю хорошо, — и в задней, меньшей комнате за монументальным письменным столом замечаю пожилого бритоголового мужчину с выражением непоколебимости на лице — такими мне представляются генералы перед решающим сражением.
Для пользы дела следователи-криминалисты носят форму во время строевой подготовки или в торжественных случаях, а на сей раз ни то, ни другое, поэтому моя личность особого доверия у бритоголового (он начальник штаба народной дружины) не вызывает, и я вынужден предъявить служебное удостоверение. Но и оно, кажется, его не очень убедило. По-моему, он принадлежит к тем, кто признает лишь людей, которым перевалило за шестьдесят (еще лучше, конечно, за семьдесят), потому что все, кто моложе их, кажутся им легкомысленными. Даже свой рапорт — явилось столько-то, патрулировать будут там-то — он протараторил так, будто я вовсе не достоин его слушать.
Наконец собрались все, и я прохожу в большую комнату — рассказать, на что особенно следует обратить внимание, напоминаю некоторые прописные истины и раздаю листки с номерами угнанных машин.
— Мне не надо, — мотает головой пожилой мужчина в сером полупальто из деревенского сукна, одетый по сравнению с другими довольно неопрятно. У него грубые, плохо вымытые руки, с короткими сильными пальцами. Стоит у входной двери, которую даже в холодные вечера держат открытой настежь: вентиляция в помещении плохая, да и прятать здесь нечего.
Штанины и полуботинки у мужчины облеплены жирным черноземом. На дружинника он не похож, скорее это посетитель. Никто не заметил, когда он вошел, так как взгляды всех были устремлены на меня. И вопрос, по которому он пришел, наверно, не казался ему значительным, поэтому прерывать мою речь он не стал.
Я иду по кругу, раздаю листки дружинникам, начальник определяет каждой группе маршрут патрулирования и с решительностью, свойственной инструкторам парашютистов, одну за другой провожает группы за дверь.
Вернувшись в заднюю комнату к письменному столу, я заметил, что старик в полупальто направляется ко мне. Ходьба дается ему с трудом: ноги у него словно одеревенели и в коленях почти не сгибаются.
— Я к вам, — подойдя ближе, говорит он.
— Пожалуйста, по какому вопросу? — откуда ни возьмись бритоголовый начальник штаба уже восседает на своем стуле (тоже монументальном) и открывает журнал регистрации происшествий.
— Я к нему, — мужчина кивает в мою сторону. — Нам надо поговорить с глазу на глаз.
— Извините, — говорю я бритоголовому, и вдвоем с незнакомцем мы направляемся к выходу, но я вижу, что бритоголовый не принял бы от меня извинения, даже опубликованного в газете. По-военному вытянувшись за письменным столом, непоколебимый бритоголовый смотрит так, словно хочет сказать, что нет такой тайны, которой он не знает, и во всем подлунном мире нет ничего такого, чего ему не положено знать.
В его глазах я наверняка молокосос-выскочка, откровенно проявляющий нахальство.
От тротуара нас отделяют три бетонные ступеньки, и я помогаю старику преодолеть их.
— Пойдем потихоньку, — предлагает он. — Там при всех я не хотел… Не окажись вы тут, из штаба дружины я бы только позвонил в милицию… Не стоит поднимать лишний шум.
— Не понимаю.
— Наверно, труп.
— Где?
— Тут, неподалеку — в Садах.
— Наверно или точно труп?
— Да, покойник. Я видел спину и затылок. Я ничего не трогал, а сразу пошел звонить.
— Может, пьяный… заснул?
— Его уже раздуло. Я потому там ничего не стал говорить, чтобы не бросились смотреть… Испортили бы следы… Следы — дело очень важное, я знаю — сам после войны служил в милиции. На Большом кладбище бандиты меня и подстрелили — вот потому теперь в танцоры уж не гожусь.
Сады… Так вот почему у старика штанины и полуботинки облеплены жирной землей.
— Кто-нибудь, кроме вас, видел?
— Нет. Сходим туда сначала вдвоем, может, он и не убит, а сам испустил дух.
— Следствие все равно начинать придется.
Мы сворачиваем в тихий, короткий переулок с добротными домами, построенными еще в тридцатые годы, — у некоторых на входных дверях сохранились бронзовые ручки, — и вскоре оказываемся возле длинного сооружения из силикатного кирпича. По виду оно напоминает барак, какие немцы строили для военнопленных. Только у этого двери лепятся одна к другой — все из шпунтованных досок, уложенных «елочкой», и закрыты они тщательнее, чем сейфы. Это гаражи. Мимо них, среди засохшей и потемневшей, почти в человеческий рост, крапивы тянется узкая утоптанная тропинка — вдвоем по ней никак не пройти, поэтому добродушный старик идет впереди.
Постепенно сгустились сумерки и положение осложнилось. Конечно, осмотр места происшествия можно произвести и при свете прожектора, но в таком деле всегда важна быстрота: мощное же освещение организовать не так-то просто, да и при нем, бывает, не все заметишь.
Широкую канаву за гаражами мы переходим по мосткам и вступаем на территорию садового кооператива, о размерах которого у меня нет четкого представления. Сады — словно отдельное, само по себе существующее государство, со своим ритмом жизни, своей архитектурой и своим населением. Они красивы какой-то своей красотой и в то же время есть в них что-то неприятное и непонятное. «Гибрид пиратского судна, помойки и желтой сливы», как сказал Ивар, которому пробелы воспитания, полученного в детстве, не удастся заполнить пожалуй, до самой пенсии. К Садам примыкают двенадцатиэтажные дома, которые высятся как бело-голубые свечи, а вдоль пролегла асфальтированная дорога с высокими лампами-светильниками на столбах, в них свистит ветер, мимо проносятся автомобили со скоростью, далеко превышающей указанную в правилах движения. От главной магистрали ответвляются вполне проезжие дороги — где с гаревым покрытием, где вообще без покрытия, но везде рытвины засыпаны всяким мусором, вплоть до сплющенных консервных банок. Место здесь низменное, почва мягкая — сыпь в рытвины что угодно, сыпь хоть целую гору — к весне все усядет. У обочин свалено разное добро тех, кто строит что-нибудь по мелочи, и хозяев парников — то тут, то там у калиток видны кучи галечного песка, торфа или навоза, ссыпанные с самосвала. С обеих сторон вдоль большой дороги тянутся сточные канавы: вода в Садах весной стоит долго, а за канавами — где ровные, а где покосившиеся или с подпорками — плотные изгороди в рост человека: чтобы прохожие не заглядывали.
Я вспомнил, как однажды летом проезжал через Сады с оперативной группой. Это было, наверно, в самом начале лета: яблони стояли в полном цвету, а изгороди, увитые диким виноградом, фасолью и хмелем, напоминали зеленые валы, но осенью все выглядело уныло: обнажились надломленные и сгнившие рейки, небрежные заплаты из проволоки на металлических решетках, ржавое арматурное железо и засохшие стебли вьюнка.
И хотя возле некоторых участков можно увидеть легковую машину, все же сады-огороды — это владения людей, которые из-за своего возраста и недостатка средств не в состоянии строить дачу где-нибудь под Ригой, а рады и такой возможности с пользой побыть на свежем воздухе: посадить дерево или вскопать грядку под редиску. Некоторые занимаются огородничеством уже десятки лет. Помню, еще мальчишками мы бегали сюда после уроков поглазеть на тренировки жокеев или через щели в заборе следили за тем, как мелькают потные бока коней, легкие двуколки и яркие разноцветные атласные рубашки наездников. В те времена самые высокие яблони здесь были высотой с двухэтажную трибуну ипподрома. Домики, летом укромно прятавшиеся в зелени — лишь кое-где мелькнет крыша или труба (редкий хозяин имеет печь), — в общей осенней наготе открывают свои обшарпанные бока, повествуя о скромном достатке владельца, его изобретательности и постигших его невзгодах: пожаре, гнили или протекающей крыше.
Большинство домиков пережило несколько эволюций, и все они видны, словно линии судьбы человека на ладони его руки. Вначале будка для садового инвентаря, затем к ней прилепилась комнатушка в три шага шириной (в такой можно заночевать в летнюю ночь), а вот прилепилась еще одна: хозяин в расцвете сил, стал лучше зарабатывать, дети подросли — места нужно больше. Второе помещение он строит основательно, из газобетонных блоков, покрывает его шиферной крышей, но подкрадывается старость и одиночество, силы иссякают и потребности тоже: вместо стекла, разбитого сквозняком, — кусок фанеры.
Таких построек — заплата на заплате — много. На один сезон. Без будущего: растущий вширь город скоро прикончит и этот источник кислорода — центр отсюда недалеко, новые троллейбусные линии прокладывать не надо, магазины и пункты бытового обслуживания тоже близко. Такие участки — как золотой рубль, найденный на земле, — валяй, строй себе двенадцатиэтажные небоскребы!
Лишь в немногих домиках, в которых живут и зимой, заметна некоторая основательность, которая может уберечь от февральских холодов.
— Разве ближе, чем в штабе дружины, нет телефона? — спрашиваю я, идя за стариком по узкой, как мышиная, тропке. Она пролегла как раз по меже — никто из соседей не пожелал урезать свой участок. Мы пролезаем через щель между двумя высокими заборами из проволочной сетки, где двоим с большой ношей не разойтись. Вот такими узкими и длинными тропинками, напоминающими паучьи лапки, заканчиваются все подъездные дороги. Переплетающиеся и скрещивающиеся тропки как проводники жизни на всей огромной территории садово-огородного кооператива, и общая длина их наверняка составит десятки километров.
— Есть еще у сторожа, но у него аппарат частенько не работает: провода-то по воздуху переброшены. И у него такой дурной пес — укусить может.
— Сторож служит исправно?
— Да что тут вообще сторожить? Но сторожу положено быть. Вдруг случится что-нибудь серьезное? Он может позвонить в милицию… Бывает… пожарников вызывает… Летом еще ничего — народу много, чужие тут не показываются, а зимой почти все будки взламывают. Особенно те, что на окраине. Паршивые мальчишки. Ведь не держим здесь ничего такого, что стоило бы украсть, но эти сволочи гадят, а по пьянке могут и поджечь. Много ли надо — одну спичку и такая будка сгорит, как пучок лучины. Изловить их не удается: здесь не то, что на открытом месте. Сидят в какой-нибудь будке — пойди отыщи их. Я приладил один замок, другой — не помогает. Запри от такого, он вышибет стекло и все равно влезет. На зиму отключу электричество — недолго насидишься в темноте да в холоде…
— А милиция?
— Я же говорю… Тут ничего не увидишь, если в будку залезут. Но, бывает, их ловят — мы слыхали.
Мне очень нужен телефон, не откладывать же осмотр до утра. Сообщают о подобных случаях, как назло, всегда вечером. Вот и ходи тут как лунатик, а на другой день начинай все сызнова: ведь сам себе не веришь, что при свете фонаря заметил все.
— Сейчас уже будем на месте… Идите сюда! — Старик открывает калитку.
— Подождите, — останавливаю его. — Позвольте мне идти первым!
— Пожалуйста, пожалуйста!
Участок небольшой: широкие ровные грядки, остов парника над слоем листвы — она должна уберечь землю от глубокого промерзания; налево, в конце тропки, довольно аккуратный домик.
— Где?
— Идите вперед!
Дохожу почти до самого домика, но ничего не замечаю.
— Дальше идите по моим следам!
На взрыхленной земле видны глубокие следы. Они ведут к задней изгороди участка, где сетка между двумя столбами разобрана и смотана. Следы одного человека, других нет.
— Я тут весной всегда утопаю в воде, если канава не вычищена, — говорит он за моей спиной. — Мы туда ничего не бросаем — сама засоряется. Раньше я очень мучился — другие уже давно все посадили, а у меня еще полно воды на участке. Тогда я стал осенью немного подкапывать, и скажу вам — помогает. И теперь, смотрю, то же самое: канава полна почти до краев, значит, возле стока застряла какая-то кочка. Надо копнуть раз-другой — уровень спадет. А тут глядь — возле моего участка тоже кочка. Пойду, думаю, откопаю… Какая там кочка — целый пень!
На дне канавы ничком лежит человек. Мертвый. Я вижу часть его спины в грязном темно-синем плаще и затылок. Затылок густо залеплен кровью, поэтому я предполагаю, что рана — от удара, а не от падения навзничь.
Жидкие, серые волосы пожилого человека.
И ни одного следа ни на этой, ни на той стороне канавы.
«В теплую погоду труп всплывает через два-три дня, в холодную — немного позднее, и обычно всплытию не препятствуют даже привязанные тяжести», могу я процитировать из учебника криминалистики, хотя и не намерен вмешиваться в компетенцию судебного медика.
Поверхность воды в канаве зеленая, она покрыта водорослями, похожими на крохотные листочки. Я знаю, что каждый такой листочек — самостоятельное плавающее растение, у которого нет корней, знаю также, что этот слой в толщину может достигать более десятка сантиметров, но никак не могу вспомнить, как это растение называется. Если я вообще когда-нибудь это знал.
— Пойду поищу телефон, — говорю я. — А калитку пока заприте, пожалуйста.
— Мне тут остаться? — не скрывая неудовольствия, спрашивает старичок.
— Если уж начали помогать милиции, то делайте это до конца — стойте как скала и никого не подпускайте. Сторож знает всех владельцев огородов?
— Куда там! Да и меняются они.
На асфальтированной дороге я встречаю двух старушек с огромными охапками бело-фиолетовых цветов. Благодаря таким вот старушкам цветы можно купить в Риге даже поздно вечером. Мимо меня пролетает машина, затем другая — правила движения здесь толкуют весьма свободно. Даже неуклюжий хлебный фургон промчался на скорости не менее чем восемьдесят.
Глава III
«Здесь никогда ничего не изменится», — с грустью думал он, приближаясь к уголку своего детства и юности.
Его ярко-белая «Волга» застряла между заляпанными грязью автокраном и грузовым такси, у которого трепыхались брезентовые углы кузова. Шофер такси уже целый квартал ехал с включенным поворотником, надеясь, что во встречной колонне наконец появится хоть небольшая щель и он сумеет обогнать поливочную цистерну, размеренно тарахтевшую впереди. Однако встречная колонна тянулась бесконечно — тяжелые «МАЗы», «КрАЗы» и «Колхиды» в своих запыленных робах мрачно следовали друг за другом, черный дым глушителей и тяжелая угловатость внушали шоферу почтение — он не решался рискнуть, потому что улица была слишком узкой для трехрядного движения; оживленной и важной магистралью Риги она стала совсем недавно — после постройки нового моста и объездной кольцевой дороги. За всю свою девяностолетнюю жизнь улица не видела такого количества автомобилей, — в часы пик они ползут здесь как улитки, и пешеходы, идущие по тротуару, быстро обгоняют их.
На ремонт зданий здесь средств отводится меньше, чем в других районах города, подумал он. По крайней мере, на покраску фасадов. Ведь сюда никаких делегаций не возят.
Вдоль улицы тянулись деревянные заборы, через которые свешивались ветви сирени, то тут, то там мелькали крутые двускатные крыши. Ему были знакомы эти песчаные дворы с одинокими березами или каштанами и тщательно огороженными, ухоженными клумбами под окнами.
Как в свое время он стремился вырваться отсюда! Как он надеялся, что о годах, прожитых здесь, ему ничто больше не напомнит! И он будет счастлив уже только потому, что не будет жить здесь. Прочь от испарений кипящего белья, прочь от запаха квашеной капусты и женских криков, адресованных мальчишкам, гоняющим мяч по двору. «А ну живее отсюда! А то надеру уши так, что ни отец, ни мать не узнают!» Женщин можно было понять: на веревках сушились их простыни и наволочки; а кто постарше — развешивали и такое бельишко, которое молодые женщины выставлять напоказ не решались. Прочь от повозки тележечника, с грохотом катящейся по булыжной мостовой; после того, как улица стала магистральной, ее заасфальтировали. Тележечник жил в доме напротив, он носил тогда фуражку точно такой же формы, какую теперь носит канцлер бундестага Хельмут Шмидт, только изогнута спереди она была более изящно, над черным козырьком красовалась латунная планочка, на которой было выгравировано: «Рижский экспресс». Когда утром он громыхал по улице Карла Маркса в сторону мебельного магазина, с руганью просыпались пришедшие домой после ночной смены, которые только что еще погружались в тревожный сон, какой бывает при трехсменной работе, и от этого человек почти никогда не чувствует себя выспавшимся.
Здесь никогда ничего не изменится, еще раз подумал он, увидев длинную очередь возле пункта по приему стеклотары, где среди женщин, нагруженных сумками и авоськами, толклись и чахлые мужчины, увядшие еще в расцвете лет, и даже более молодые — с только что опорожненными бутылками из-под пива или вина.
Затем мимо окон «Волги» потянулись грязные неоштукатуренные кирпичные заборы и корпуса. Хотя белили их часто, от копоти они быстро опять становились грязно-серыми: здесь много предприятий с постоянно дымящими трубами, да и свои дома жильцы отапливают брикетом — теплотрасса сюда еще не подведена, к дашавскому газопроводу подключены лишь большие каменные здания.
— А в перспективе? Тоже ничего не будете строить? — спросил он как-то одного ответственного работника исполкома, с которым на банкете в честь зарубежных гостей его свел случай.
— Наверно, нет, — услышал в ответ. — Заводы сносить ведь никто не станет, а строить вместо старых жилых домов новые невыгодно. Там в основном старые доходные дома с многочисленными, но маленькими квартирками. Вместо одного дома придется построить два, да и то всем не хватит, потому что как только дом намечают к сносу, в нем сразу прописываются бабушки из деревни или жильцы женятся и разводятся в самых невообразимых комбинациях. По-человечески я понимаю, что любая семья хочет жить отдельно, но как должностное лицо я должен думать, как экономичнее использовать средства, отпущенные на строительство. Во-первых, в Плявниеки строительство обходится дешевле, во-вторых, жилой фонд мы увеличиваем, а не просто заменяем плохие квартиры на хорошие, в-третьих, имеется известная гарантия, что квартиры действительно достанутся тем, кто в них нуждается, а в-четвертых, оставленной квартире часто бывает рада другая семья, хотя там нет ни газа, ни центрального отопления.
— Значит, ничего там никогда не изменится.
— Ну почему сразу — никогда. Я так не сказал. Жизнь ведь идет вперед, всё меняется в соответствии с духом времени.
Он заблаговременно включил правый поворот, чтобы шофер автокрана мог немного притормозить, и только тогда ловко въехал на обочину, загородив почти весь тротуар: между «Волгой» и стеной дома, окрашенной в коричневый цвет, осталось пространство всего для одного-единственного пешехода.
Легко и пружинисто он вышел из машины и запер дверцы. Нахлынуло чувство чего-то очень знакомого и неуловимого, и на него не могла повлиять даже ревущая и грохочущая лавина, проносившаяся позади.
На мгновение он остановился.
Какая сладостная и ошеломляющая грусть! И все же сюда я не вернулся бы ни за что, подумал он, твердым шагом вошел в коридор и пробежал те двадцать три ступеньки, по которым бегал тысячи раз. Взбежал наверх и остановился, удивленный. Чего-то недоставало! Недоставало! Это он знал точно, но не мог понять, чего именно. В длинном коридоре двери квартир чередовались по-прежнему вперемежку с кухонными окнами, затянутыми плотными занавесками. Окна, неизвестно почему, выходили не во двор, а в коридор. Пол чистый — как всегда: в бедности этот дом еще можно было упрекнуть, но в неряшливости — никогда. Но чего-то недоставало, чего-то здесь уже не было. Он вновь и вновь обвел взглядом коридор, сравнивая его с тем коридором, который запечатлелся в памяти. Сходство было полным, даже ванночка четвертой квартиры висела на своем месте — над шкафчиком для продуктов — и на почтовом ящике на двери у противоположной стены та же табличка с готическими буквами — «Fur Briefe» — первые слова, которые он выучил по-немецки.
Все было на месте, и все же чего-то не хватало.
Он повернулся и стал спускаться. Ему вдруг показалось очень важным выяснить, чего именно недостает и куда это подевалось. Он был уверен, что обнаружит это в коридоре на нижнем этаже, через который прошел второпях. Но на середине лестницы он остановился, в недоумении несколько раз качнулся, сгибая и разгибая колени. Улыбнулся. Он нашел то, что искал! Старая деревянная лестница больше не скрипела. Сколько он себя помнил, она скрипела всегда, а вот теперь больше не скрипела. Видно, ее ремонтировали. Ремонтировали, конечно, не для того, чтобы устранить скрип. Скрип — это нечто второстепенное, вот он и исчез после небольшого ремонта.
Быстрая разгадка придала уверенности, он почти беззаботно постучал в двери квартиры, где жила мать.
Удручающая узость однокомнатной квартиры, полутемная, заставленная кухня. Когда в комнате какая-нибудь вещь мешала, ее выносили в кухню, и странно, но в кухне место всегда находилось. На комоде, в щели за плитой или под столом. Тогда во время еды приходилось сидеть боком, потому что некуда было поставить ноги. Все молча терпели, продолжалось это иногда с месяц или два, об этом напряженно думали, но не говорили до тех пор, пока кому-нибудь в голову не приходила идея, которая и высказывалась остальным членам семьи. Все зависело от того, как идею воспримет мать, потому что в семье она была последней определяющей инстанцией с ярко выраженными диктаторскими склонностями.
— Если велосипед (он висел высоко, под потолком, на двух вбитых в стену железных крюках) снести вниз в сарайчик, то коричневый ящик можно было бы подвинуть дальше, — сообщал отец и перечислял еще по крайней мере с полдюжины вещей, которые следовало бы передвинуть, чтобы в конце концов под столом освободилось место хотя бы для ног сидящих.
— Ты хочешь, чтобы велосипед украли! — поначалу ответ всегда был отрицательным и частенько абсолютно нелогичным. Как будто отец действительно хотел, чтобы велосипед украли. Велосипед — почти единственная его радость, на нем он ездил на Букултский канальчик или на Малую Юглу порыбачить — свежую рыбу мать покупала только зимой. Звенья складной бамбуковой удочки он привязывал к раме велосипеда, донельзя выгоревший и залатанный рюкзак прилаживал за плечами, алюминиевый бидончик с плотвичкой или другой наживкой подвешивал с рулю — и до свиданья! — скрип педалей «Латвело» удалялся по направлению к собору Павла.
— Кому такой хлам нужен! — ворчал в ответ отец, хотя в его голосе и слышалось некоторое сомнение. А если в самом деле украдут? Что тогда? Если у тебя есть велосипед, то можешь жить как король — ехать куда и когда хочешь. Ведь на автобус никогда нельзя надеяться и вообще — там, куда можно подъехать на автобусе, тебя всегда опередит какой-нибудь рыболов. Нет, велосипедом он рисковать не станет, но желание вытянуть ноги под столом тоже не проходило, и вскоре появлялся другой проект: коричневый ящик подвинем не вправо, а влево, в корзину для щепок сложим пустые банки из-под варенья, и таким образом в посудном шкафчике освободится левая полка, куда стоймя войдет швейная машинка — у матери она была ручная, без столика. Эврика! Удобно и просторно! Теперь вечерний чай имел совсем другой вкус. Если потребуется, то и еще одно место можно выкроить.
«Как я мог здесь жить? Но ведь жил. Факт. Ящик для хлеба отодвигал к стене, чистые миски и тарелки переносил на плиту, раскладывал книги, тетради и учил уроки. И даже в студенческие годы. Вначале…»
— Что тебе нужно? — резко спросила мать.
Он еще не успел даже переступить порог комнаты.
— Уходи! — Глаза — единственное, что осталось живым на ее усохшем лице, кололи, словно острыми вертелами.
— Послушай, у меня хорошее, конкретное предложение, — спокойно сказал он, как будто вовсе не слышал ее слов.
— Я ничего не хочу слышать!
— Если ты не желаешь жить у нас, — он снова пропустил обидные слова мимо ушей. — Если ты не желаешь жить с нами, есть еще одна возможность. Дом в Лиелциемсе готов, можешь перебраться туда.
— На зиму. А летом?
— Дом большой. Места там хватит для всех. Одна комната имеет отдельный вход, я думал — на случай, если Наурис женится.
— Тебе только и нужно, чтоб кто-нибудь стерег дом и топил печи, чтоб грибок не завелся.
— Ты несправедлива, мать, — он вдруг почувствовал себя очень усталым.
— На пальцах одной руки можно пересчитать, сколько раз за эти годы ты наколол и принес мне дров!
— А тебе хоть час пришлось мерзнуть?
— Весь дом меня осуждает: сына вырастила, а дрова носит чужой человек!
— Черт побери, а тебе не приходило в голову, что ему кто-то за это платит? Пойми наконец, что я хирург и не могу возиться с дровами. Не имею права, потому что должен беречь свои руки, и, может быть, даже больше, чем глаза. Мне надоело тебе это повторять.
— Ты всегда находишь отговорки.
— Мама, ясно и понятно скажи, чего ты хочешь.
— Я хочу, чтобы ты сейчас же ушел.
— Что случилось?
— Ты берешь взятки!
— Кто тебе наговорил таких глупостей! Теперь я, по крайней мере, понимаю, почему ты денежный перевод отправила обратно.
— Не нужны мне твои деньги. Я и так уже не смею на улице показаться — со стыда хоть сквозь землю провались. В очереди за молоком на меня пальцем показывают — вон у этой… сын профессор, но к нему без пачки денег и не подходи — с лестницы спустит!
— Тебя с твоими тетушками надо отвести к психиатру!
— Да, на это ты способен! И дружки найдутся, помогут отправить мать в сумасшедший дом за то, что она отказывается от твоих грязных денег! Уж лучше умру с голода или буду жить в сумасшедшем доме, чем возьму их. Понял?
— Тех, у кого нет денег, я оперирую не хуже, чем тех, у кого они есть.
— Уходи же, наконец, отсюда, не рассиживайся тут!
Потерянно и тупо смотрел он в пол, понимая, что если станет объяснять, получится сбивчиво, что мать из его объяснений ничего не поймет, и они причинят всем одни неприятности, тем самым он может подвести других, тогда в клинике все зашатается и рухнет, а его самого попросят с должности — некоторые не только в Риге, но и в Москве с нетерпением ждут, когда освободится это место — ведь оно обеспечивает не только большой оклад, оно еще и престижно. Из-за этого места ему и так нет житья от интриг — слишком оно заманчиво. Тот, кто усядется в это кресло, еще долго сможет украшать себя лаврами, добытыми Наркевичем, торгуя ими оптом и в розницу. Как раз для такого, кто расчетливо породнился с высшими кругами и теперь сидит на скромной должности в министерстве в ожидании всяких благ.
— Если тебе надо помочь, скажи — придет Наурис.
— Мне от тебя ничего не нужно!
Мать он всегда любил больше, хотя считалось, что похож он на отца. Его до слез злила скромность отца: он никогда не пытался изменить свое общественное положение, даже когда случай тому способствовал. Однажды отцу, несмотря на его недостаточное образование, но учитывая долголетнюю безупречную работу на заводе, предложили должность мастера в энергетическом цехе. Для старшего истопника это была большая честь, но отец отказался. Матери о предложении он, конечно, не сказал ни слова, но она, к несчастью, случайно узнала об этом от его товарищей. Изменить ничего нельзя было — мастером уже работал другой человек. Мать плакала навзрыд, осыпала отца злыми упреками, а он, опустив голову, оправдывался: возись там с бумагами да отсиживай на всяких собраниях; и вообще — кто такой нынче мастер? Для ругани сверху и для ругани снизу. Да еще чтоб уговаривать. То уговори поработать в выходные, то уговори на сверхурочные. Никогда не будешь чувствовать себя спокойно — всегда что-нибудь недоделанное будет висеть на тебе. И вся разница в нескольких рублях. Богатым он никогда не был, во и там не разбогатеешь.
— Да, ты никогда никем не станешь, — с горечью сказала тогда мать. — Я это знала еще, когда замуж за тебя выходила!
В юности сыну казалось, что мать вышла замуж за отца, потому что обожглась на любви к другому, после чего решила, что самое лучшее — тихая заводь и что тосковать по стремительным водам она больше не станет. Отец был великий никто: любящий — в меру, работящий — тоже в меру; ему еще не было и сорока, когда он решил, что остальную часть жизни он проведет, сидя на берегу с удочкой, под западным ветром, когда клюет даже самая ленивая рыба, и не будет стремиться ни к каким другим мирским благам. Если в Риге и был кто-нибудь почти или полностью доволен жизнью, так это отец. И ему повезло — он не дожил до оскудения латвийских рек и озер, и до последнего своего часа возвращался домой с хорошим уловом.
Из-за отца сын ненавидел и рыбалку, и охоту, хотя о последней настоящего понятия не имел.
Мать считала себя проигравшей в жизни, и это ей не нравилось, поэтому она всячески восхваляла перед соседями достоинства отца. Чтобы создать впечатление, что именно за такого и мечтала выйти замуж.
— Разве у меня не было других возможностей? Ты, Ванда, должна помнить, не мне тебе рассказывать, — призывала она в свидетельницы подругу молодости из соседнего дома, которая обычно хвалилась шляхетской кровью в своих жилах, в то время как все в округе знали, что ее мать — латгалка, а отец родом из Видземе и что ни у того, ни у другого поляков в роду и в помине не было. — Помнишь, как мы работали в химчистке Бейжефа? — Далее следовало объяснение для тех, кто в отличие от Ванды в химчистке не работал. — Однажды заболела приемщица и меня из цеха поставили на выдачу заказов. Скучное занятие: то одна старуха приплетется, то другая. Не то что теперь — очередь в очереди. И вдруг — на тебе! — подъезжает автомобиль. За рулем сидит красивый мужчина в модном клетчатом костюме, у машины верх поднят, а на заднем сиденье пятнистая собака с обвислыми ушами… Ванда помнит…
— А мне он не понравился… — вставляла Ванда. — Все время приговаривал: барышня, барышня, а когда дело дошло до угощения фруктовой водой, сразу завздыхал и скорбно посмотрел на свои сантимы.
— Ему принадлежало шесть доходных домов! Однажды он мне их показал. Четыре ему достались по наследству, а два построил сам. Не своими руками, конечно, — такие большие дома своими руками за десять жизней не построишь.
— Радуйся лучше, что у тебя с ним ничего не вышло! — снова встревала Ванда. — Сейчас бы ты не тут сидела, а отбивалась бы где-нибудь от комаров!
Разговоры в таких случаях переключались на комаров, мошек и других насекомых, но, случалось, обсуждали и других женихов молодости, которые прямо-таки преследовали мать с серьезными намерениями. Сын был потрясен, что среди них не было ни одной, такой же серой, как его отец, личности.
«Здесь, на окраине, бытовые трагедии всегда были в моде. Для них и материала требовалось меньше и обходились они дешевле», — подумал он.
Тихо вышел за дверь и тихо закрыл ее за собой. Так же тихо стал спускаться по отремонтированной лестнице.
Вдруг он почувствовал сильный удар. Как будто налетел на прозрачную стеклянную стенку. Нет, никакой боли, лишь сильный удар.
Очнулся через секунду, ударившись спиной о стену. Сознание возвращалось медленно, все еще кружилась голова, и поэтому казалось, что лестница качается вместе с домом; по спине стекал холодный пот.
— На этой неделе уже второй раз, — прошептал он пересохшими губами.
Он знал, что нужно идти к невропатологу и проситься в санаторий, но знал, что не сделает этого, не сделает из-за отсутствия времени.
Значит, отпуск, проведенный в Карпатах, не помог, хотя там приступов не было.
В «Волге», откинувшись на сиденье, он закрыл глаза и сидел так какое-то время, пока слабость отступила, и только тогда завел мотор.
Поток автомобилей в обоих направлениях не сократился и все еще казался бесконечным.
Глава IV
Прислушавшись к тому, как сторож садового кооператива оправдывается перед Иваром, я подумал, что старик стоял возле обнаруженного трупа с закрытыми глазами и теперь повторяет: «Нет, никогда раньше, определенно никогда раньше я его не встречал», потому что боится, как бы его не заставили снова смотреть на труп. Да и не велика радость смотреть на такое: небритое, посиневшее и распухшее лицо пьяницы, грязная оборванная одежда, запекшаяся на затылке кровь. И при этом думать, что неподалеку от твоего дома, где ты живешь одиноко, как в лесу, произошло убийство.
Убитый настолько омерзителен, что к нему неприятно прикоснуться даже носком ботинка. К счастью, судебный медик, — а ему, желает он того или нет, все равно придется делать вскрытие, — сам вызвался все вытащить из карманов, сказал только, чтоб кто-нибудь из нас поехал с ним. Специализированный автобус подогнали задней дверцей к узкой, как туннель, тропочке, и труп из канавы, еще облепленный зелеными водорослями, потащили по участку старика, сообщившего об убийстве. Это недалеко, в общей сложности — метров сорок, не больше. Первый раз мы пришли сюда с другой стороны, по тропинке, потом старик показал мне проселочную дорогу, по которой можно подъехать. Если бы он не проводил меня, то неизвестно, сколько я проблуждал бы: участки здесь обозначены лишь дощечками с номерами, да и таких на многих участках нет. Старичка мы посадили в первой машине рядом с шофером, чтобы он показывал дорогу, но, как только кончился асфальт, он высказывал сомнение почти на каждом перекрестке.
— Здесь… Кажется, по этой… Да, да! Я припоминаю вот эту тую, — показывая пальцем, оправдывался: — У меня ведь нет машины, и я все больше пешком, мимо гаражей… А теперь, осенью, все выглядит как-то по-другому… К тому же стемнело… Совсем по-другому!..
Наконец машина остановилась и славный старик торжественно сообщил: «Приехали».
Выйдя из машины, я встаю прямо на бетонную трубу: она проложена по дну канавы и пересекает дорогу — здесь таких много, через пять-шесть мы уже переехали. Бетонные спины этих труб взгорбились на всю ширину дороги, некоторые из них совершенно оголены, и шоферы, боясь зацепить карданным валом или глушителем, притормаживают — машины медленно переползают через трубы.
К вечеру подморозило, трава вдоль дороги похрустывает под ногами, и на свету прожекторов заметен парок от дыхания. Кругом штативы с лампами, и передвигаться приходится осторожно, чтобы не задеть какой-нибудь кабель из протянутых от машины и хибары старика.
Мы удивились, не обнаружив по обеим сторонам канавы никаких следов, и решили, что мужчина в канаве пролежал дольше, чем мы вначале предполагали, а следы не сохранились потому, что земля на ближайших огородах потом была вскопана. Тут же выяснилось, что никто из присутствующих не знает, как скоро в таких небольших водоемах всплывает труп из-за газов, вызванных разложением. Началось что-то вроде спора об основных законах физики, но к единому мнению мы не пришли, потому что никто не мог вспомнить, что именно по этому поводу говорилось в специальной литературе. Кроме того, тяжесть, привязанная к туловищу мертвеца, оказалась весьма внушительной — большой тесаный камень, какие закупали в Швеции когда-то для рижских мостовых.
Следователь прокуратуры Ирина Спулле — сорокалетняя, энергично жестикулирующая женщина, с очень черными волосами (не может быть, что она их не красит), в кожаном пальто, делающем ее похожей на комиссара из фильма о гражданской войне, — загибает один за другим пальцы на руке, перечисляя Ивару азбучные истины. Наверно, бедняжка, понимает, что ее настоящее место не здесь, что среди нас она заблудилась, как Красная Шапочка в лесу, и боится, что мы тоже это понимаем. Вот почему ее жесты становятся все категоричнее. Мне уже доводилось с ней работать, пусть теперь Ивар послушает, что прежде всего надо попытаться, во-первых, установить личность потерпевшего, что это можно сделать по документам, обнаруженным в его кармане, или… Документы! Могу поспорить, что этот бедолага не помнил, что такое документы, уже лет пять, по крайней мере: либо сам их потерял по пьянке, либо у него их вытащил такой же бродяга, чтобы взять напрокат стиральную машину и тут же за углом продать ее. Уважаемая следовательша, такому документы не нужны, потому что вытрезвитель таких не принимает ни с паспортом, ни без него. Документы! У него в кармане даже старого трамвайного билета не найдется, потому что трата денег на общественный транспорт в его сознании ассоциируется с идиотизмом последней стадии.
На левой руке Спулле загнула уже все пальцы, теперь начинает загибать на правой. Интересно, что она будет делать потом — ведь в азбуке криминалистики не десять истин, а гораздо больше. Какой беспомощной, женщина, ты чувствуешь себя здесь! Должно быть, столь же беспомощной, сколь удивлен был я, когда узнал, что ты ухитряешься выведать из нескольких свидетельских показаний, спокойно сидя за письменным столом в своем кабинете. Умом? Хитростью? Интуицией, свойственной прекрасному полу? Не знаю, но это тебе удается — вот что важно. Но на сей раз, клянусь, выведывать нечего. Нам с Иваром предстоит всего лишь отыскать тех, с кем покойный в последний раз пил политуру или тройной одеколон — другие напитки они не признают, остальное выяснится само собой. Обычно при этом между ними возникает пустяковый спор, причину которого частенько не помнит ни виновный, ни пострадавший; виновный на следствии лишь тупо повторяет: «Он меня оскорбил!», но не может сказать, как именно. А пострадавший — если только результат, вызванный агрессивностью хронического алкоголика, оказывается не столь трагичным, как на сей раз, — готов простить все синяки и раны, хотя тоже не помнит, какие ему были нанесены оскорбления.
Спулле все еще загибает пальцы, и инспектор по уголовным делам Ивар Хинтенберг, немного склонив голову, пристально смотрит на нее с высоты своего роста в метр девяносто. Весь его облик говорит о серьезности и желании запомнить. Даже модные светлые усы излучают серьезность. Роль громоотвода он выполняет добросовестно. Это мне законный гонорар за инструктаж, проведенный в штабе дружины, куда явиться ему помешали тяжкие холостяцкие заботы.
— Я поехал, — говорю коротко и направляюсь к машине. Мотор уже работает.
Большой холодный зал, пол его выложен плитками — в клетку. Помесь часовни с холодильником. Это из терминологии Ивара, конечно.
Покойник наконец уложен на широкий мраморный стол, и медик расстегивает на нем синий плащ, под которым оказывается коричневый фланелевый халат, перетянутый проволокой. Под ним несколько рубах. И все это отвратительно воняет.
— Этого типа следовало бы причислить к тварям, которые никогда не моются, — ворчит медик, берет массивные портновские ножницы и, перевернув закоченевшее тело на живот, разрезает всю одежду как шкурку банана — от воротника до подола.
— Надеюсь, его близкие не возбудят против меня гражданский иск. Иди сюда, прощупаем!
Не находим, конечно, ничего. Так же, как в карманах. Абсолютно ничего. Даже носового платка.
— Татуировки нет, должно быть, не сидел… Пиши, я буду диктовать…
Беру блокнот и ручку.
Личность не установлена.
Обнаружен там-то и там-то, мужчина, возраст (приблизительно), рост (точно) и т. д. и т. д.
Описание одежды.
Цвет кожи, полнота.
Голова.
Лицо.
Шея.
Грудь.
— Волосы серые, глаза темно-коричневые, маленькие… Сам свинья, и глаза как у свиньи! Записал?
Исходя из сведений, которые я сейчас записываю в блокнот, я составлю запрос в вычислительный центр, хотя маловероятно, что мне там чем-нибудь помогут.
— Как быть с отпечатками пальцев? — спрашивает медик.
— Надо снять!
— Ты начальство — как скажешь, так и сделаю.
Только на сей раз толку от этих отпечатков не будет — могу поспорить.
— Оттиснем!
Медик продолжает диктовать:
— Зубы верхней челюсти из белого металла.
— Стальные.
— Правильно, зубы стальные. Но ты должен писать: из белого металла.
— Что я и делаю.
Я уверен, что, записывая, только попусту трачу время, и вычислительный центр не поможет мне, потому что разделяю мнение нашего уважаемого медика: пребывание людей такого возраста в местах заключения следует связывать прежде всего с татуировкой, которая тогда, в дни их молодости, была там очень популярной, придавая особый вес как крупному вору, так и мелкому воришке. Если не хочешь, чтобы тебя считали маменькиным сынком, на запястье или плече ты должен иметь наколку имени или хотя бы инициалов оставшейся на свободе возлюбленной подруги, но особое уважение снискаешь, если будешь разрисован, как афишный столб. «Отсидку» в зрелые годы начинают редко, хотя встречаются и такие. Лишь поэтому я и записываю, хотя считаю, что было бы намного разумнее начать поиски собутыльников покойника, которые слоняются где-нибудь там же, в Садах, или возле ближайших магазинов, торгующих вином. Я нисколько бы не удивился, если бы узнал, что они уже горячо обсуждают случившееся и что виновный им пусть приблизительно, но известен.
Утром я захожу в помещение, на дверях которого рядом с другими дощечками висит довольно невзрачная — «Вычислительный центр Министерства внутренних дел». Рабочий день здесь только начался, и мой приятель в своем кабинете приступил к сортировке запросов.
Настоящими друзьями мы себя не называем, но хорошими приятелями — да, потому что служба часто сводит нас вместе. Не только здесь, но и на разных собраниях и совещаниях, большая часть которых существует для переливания из пустого в порожнее и повторения давно известных истин — об этом обычно свидетельствует шелест бумаги в задних рядах, где сидящие обмениваются газетами и другими периодическими изданиями. Мы оба — из задних рядов и незаметно для себя перешли от уважительного «вы» на простое «ты» (высокомерные англичане его не признают).
Он прекрасно выглядит в своей ладно пригнанной майорской форме. Не понимаю, зачем он носит ее в будни, ведь он не милиционер, а математик и даже имеет ученую степень. Должно быть, и он, как многие всезнайки, тоже имеет отклонения от нормы. К счастью, страсть к казенным мундирам и блестящим нагрудным знакам отличия для общества не опасна.
— Привет!
— Садись, я сейчас… — он продолжает сортировать запросы по стопочкам. Срочные, очень срочные и чрезвычайно срочные. Таких у него ежедневно около полусотни и больше. Из всей республики, не только из отделов внутренних дел. Другие организации тоже нередко нуждаются в знаниях электронного мозга.
Кабинет величиной с кухню в домах новой постройки, напротив письменного стола — стена из оргстекла, чтобы видны были монстры в зале, никак не укладывающиеся в моем сознании. Я только знаю, что все вместе это называется электронно-вычислительной машиной, что среди подобных себе она считается довольно мощной: она содержит в своей памяти сведения, которые не могла бы вместить картотека в десять миль длиной и в десять шириной. Если раньше, задержав какого-нибудь парня с мотоциклом, номер рамы или мотора которого не совпадал с номером, записанным в техническом паспорте, автоинспекция неделями вынуждена была слушать сказки о том, каким путем мотор попал к нему, то теперь в течение десяти-пятнадцати минут вычислительный центр отвечает: «владелец такой-то, проживает там-то». Случилось даже, что владелец еще и не обнаружил факта кражи, а вор уже в милиции хнычет: «Я так больше делать не буду!» Во времена карточек, которые еще нельзя считать давно прошедшими, ничего подобного быть не могло. Для вычислительного центра иногда достаточно лишь нескольких признаков, чтобы отыскать ту или иную личность. Свидетель, например, только и знает, что человека зовут Янис, живет в Пардаугаве и прихрамывает на левую ногу. Таких может оказаться человек тридцать, а если другой свидетель еще скажет, какой у Яниса цвет волос, то число разыскиваемых сразу сократится по крайней мере наполовину, и у значительной части этой половины, в свою очередь, будет железное алиби. Среди оставшихся виновного уже отыскать можно, профессионал же — отыскать обязан.
К сожалению, вычислительный центр появился на свет не так давно и с совершенно пустыми кладовыми памяти, их срочно заполнили материалами из картотек отделов внутренних дел, но у них были сведения лишь о тех людях, которые уже когда-то конфликтовали с законом. К тому же в карточках имелось лишь несколько пунктов, поэтому многие «полочки» в вычислительной машине оказались незаполненными, ведь ее память практически неисчерпаема.
— Тебе, конечно, чрезвычайно и архисрочно, — усмехается майор, кончив сортировать запросы.
— Как всегда.
Он берет мой листочек, делает на нем какие-то пометки — так до сих пор и не знаю, что означает эта вереница цифр — их шифр или индексы, снимает телефонную трубку, и я вижу, как тут же в зале за стеклом трубку снимает девушка. Упаси бог открывать дверь — колебания температуры и вибрация воздуха, говорят, очень вредны для здоровья умной машины.
Он диктует. Девушка, придерживая трубку плечом, усердно записывает. Она симпатичная, и я с сожалением констатирую, что Ивар в ней непременно разглядел бы еще больше достоинств и, конечно, опасность оказаться женатым. Эта мысль меня даже радует, ведь в данном случае я — просто любитель чистого искусства.
Затем мне предлагают журнал «Дадзис» и я пробегаю раздел «Чего только не бывает на свете», успеваю также перелистать и просмотреть карикатуры, и тут происходит чудо — передо мной на стол ложится гладкий бланк из серого картона…
Грунский Алексис Леопольдович, родился в 1923 году в Лудзенском уезде. Женат, имеет дочь.
В верхнем правом углу карточки — фотография. Должно быть, очень старая. Тупое, невыразительное лицо с большими мешками под глазами.
На другой стороне карточки клетки для сведений дактилоскопии, именно по ним и осуществлена идентификация. Значит, все же был осужден.
Вот и нужная графа.
Нет, осужден не был. В 1967 году ему было предъявлено обвинение по статье 139-й, часть первая (тайное хищение личного имущества граждан), но дело прекращено в связи с амнистией. Наверно, побыл некоторое время в изоляторе предварительного заключения и оставил на память отпечатки своих пальцев, которые затем перекочевали в электронику вычислительного центра.
Может, отправиться в архив и разыскать уголовное дело? Только не верится, что с этим может быть что-то связано, ведь прошло слишком много времени — пятнадцать лет. К тому же это не могло быть какое-нибудь сверхпреступление, если попал под амнистию. Статья тоже об этом говорит.
Профессия — печник.
Адрес.
Это самое главное. Отправляюсь в управление — может, удастся раздобыть транспорт — сейчас многое значит скорость. Когда вышел из дома? С кем его видели в последний раз? Элементарно.
Глава V
Перелистываю справочник, чтобы выяснить, к какому району относится местожительство Грунского и кто там участковый инспектор. Участковые инспекторы для нас, следователей по уголовным делам, самая надежная опора. К сожалению, ни один из трех указанных в книге телефонов не отвечает.
Ждать я не могу — нет времени, вызываю машину и успеваю позвонить Спулле в прокуратуру — обрадовать ее, что личность жертвы установлена.
Едем через старый воздушный мост, мимо башни ВЭФа и сворачиваем на улицу Бикерниеку. Я подумал: вдруг участковый инспектор вернулся. Делаем небольшой крюк и подъезжаем к его комнате рядом с домоуправлением, но комната заперта, а в домоуправлении никто не знает, куда он ушел и когда появится — дел у него много, сидя в кабинете, много не наработаешь. Жаль: только участковый инспектор мог бы проводить меня к постоянным собутыльникам Грунского.
— Когда вернется, попросите его никуда не уходить, подождать меня, — говорю я бухгалтеру домоуправления, и она обещает все выполнить наилучшим образом.
Катим на «Волге» дальше.
Смотрим на номера домов.
Серый двухэтажный дом с темно-зелеными оконными рамами. Чистый, аккуратный дворик, два-три гаража. На качелях, подвешенных к суку одинокого дерева, летает длинноногая девчонка-подросток в бежевых колготках.
Шестнадцатая квартира находится как раз напротив дверей коридора, рядом с вереницей кладовок. Снаружи хорошо слышен разговор в квартире. Женщина тараторит без перерыва, мужчина лишь изредка вставляет слово, другое. Звоню, и дверь почти сразу открывается.
Женщине лет тридцать, мужчине примерно столько же. Он сидит за столом, ест суп. На маленькой тарелочке лежит кусок вареного мяса и ломоть черного хлеба. Он смотрит на меня сердито, словно ворона, трапезу которой неожиданно прервали.
— Скажите, пожалуйста, здесь проживает Алексис Грунский? — спрашиваю я. Никаких документов у меня не требуют, а сам я не тороплюсь их показывать.
— Нет, здесь такой не проживает! — быстро и нервно бросает женщина.
За это время я успеваю окинуть взглядом кухню, за которой видна небольшая комната (дверь туда раскрыта настежь) и, судя по цветастым портьерам, дальше есть еще одна. Средний уровень среднего достатка, самая дорогая вещь — цветной телевизор (должно быть, приобретен в рассрочку), но все сверкает чистотой. Нигде не видно подходящего места, где могла бы повалиться спать такая скотина, как Алексис Грунский. Ну, разве что в комнатушке за портьерами.
— Однако, насколько мне известно, он здесь прописан, — говорю я.
Мужчина, схватив пальцами кусок мяса, шлепает его на ломоть хлеба, зажимает все это в большущей красной ладони и вскакивает из-за стола. Теперь я вижу, что одет он по-рабочему, видно, трудится где-то рядом и прибежал пообедать.
— Я пошел, — бросает он женщине, но, наверно, адресуется это и мне.
— Надень фуражку!
— Не надо, я так…
— Надень, тебе говорят! Простудишься!
— Извините, кто вы? — спрашиваю.
Осторожный, испуганный взгляд бродячей кошки. Такие большим крюком обходят все, что хоть отдаленно грозит неприятностями, а у него неприятности уже, видно, были, и не раз.
— Я ее муж.
— Вы здесь живете?
— Покажи мои документы, я побежал, — он решил исчезнуть со сцены с ломтем хлеба в правой руке и фуражкой в левой. — Сейчас придет машина с раствором.
— Пройдите в комнату.
Действительно, цветной телевизор — я не ошибся. «Горизонт-723».
— Алексис Грунский является ответственным квартиросъемщиком этой квартиры. Кроме него, здесь проживают его дочь и внучка. — Пересказываю то, что прочел в карточке домоуправления.
— Дочь — это я… — женщина заметно волнуется, уголки рта дергаются, вот-вот расплачется. — Чего он хочет? И вообще — откуда вы? Из исполкома?
— Я из милиции.
— Он хочет вернуться сюда жить? Я не впущу его, пока не отдаст те триста рублей, которые получил от нас, и квартплату… Пусть немного, но все же деньги. С годами накопилось… За все те годы, что мы платили за все вдвоем с матерью, он копейки в дом не принес… Приходил пьяный, валился спать не раздеваясь, а по ночам вставал жрать! Мать пыталась прятать еду, но разве спрячешь от такого — находил, сжирал все до крошки. Когда я была маленькой, залезала под одеяло и плакала, потому что знала — завтра опять весь день впроголодь… — У женщины вдруг полились слезы. Она открывает шкаф и, порывшись по полкам, наконец вытаскивает папочку, в которой, должно быть, хранит разные документы, и протягивает мне тетрадный листок в клетку, аккуратно обрезанный по краям.
«Данной распиской я, Алексис Леопольдович Грунский, подтверждаю, что действительно получил от своей дочери 300 (триста) рублей, обязуюсь оставить ей квартиру и никогда сюда не приходить, 16 мая 1980 года».
Жест, с каким она мне протянула листок, свидетельствует о том, что она думает, будто листок действительно имеет юридическую силу.
— Так и не приходил больше?
— Он не знал, что я выхожу замуж.
— Вы мне не ответили.
— Пришел осенью, когда уже похолодало, и обещал деньги отдать. Так я и поверила! Где он их возьмет! У него никогда таких денег и в помине не было.
— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, когда это было.
— Осенью. Может, в октябре или ноябре. Уже было холодно.
— В этом году?
— Нет, в позапрошлом, в восьмидесятом. Деньги он получил весной — мне тогда пришлось залезть в долги, — а осенью снова хотел сесть на шею. Но ничего не вышло: у меня тогда уже был защитник — муж. Он работает на стройке. Официально мы, правда, не зарегистрировались, но это совсем другой вопрос.
Если бы меня это хоть чуть-чуть интересовало, я очень быстро мог бы узнать от нее о маленьких бытовых хитростях, из-за которых брак не оформили печатями и подписями: муж наверняка прописан в общежитии и ждет, когда ему дадут хотя бы комнату в коммунальной квартире. Получив ее и зарегистрировав брак, комнату и эту квартиру они поменяют на отдельную трехкомнатную с частичными удобствами, а если повезет, то и на трехкомнатную со всеми удобствами в каком-нибудь районе новостроек.
С улицы в кухню заходит длинноногая девчонка, которую я видел на качелях во дворе. Заметив меня, она просит мать подойти поближе и что-то шепчет ей на ухо. Взяв кошелек, женщина отсчитывает ей несколько копеек. Девчонка тут же исчезает за дверью, мне приходит в голову, что она вряд ли от нерегистрированного мужа.
— Когда вы в последний раз виделись с отцом?
— Давно. Не помню когда, но очень давно. Он тут не показывается.
Вдруг женщину охватывает страх. Я вижу это по лицу, по движениям, но больше всего ее выдает голос.
— Он, видимо, жаловался, и вы хотите его поселить здесь? Мать всю жизнь из-за него страдала: у нее даже приличной одежды не было… За неделю до ее зарплаты мы питались только черным хлебом с маргарином. На завтрак — ломтик кирпичика, намазанный маргарином, вечером — опять ломтик кирпичика, но уже обжаренный в маргарине. — Она заплакала навзрыд.
— Вы хотите, чтобы моя дочь мучилась так же? Он месяцами не работал, целыми днями валялся на кровати и тащил из дома все, что мог продать, а потом пришли ваши из милиции и сказали: «Мы не вмешиваемся — дело семейное». Когда мать, наконец, развелась с ним, то оказалось, что стоимость того, что он украл у нас, недостаточно велика, чтобы его выселить. И вообще, мол, надо еще доказать, что он украл. А он продолжал избивать меня и мать и сделался еще большим барином, чем до развода. В каком виде я ходила в школу! Наша классная руководительница всегда рассказывала о своем трудном и бедном детстве и платьице за два лата. Однажды она и мне начала это говорить, да осеклась, заметив мою выношенную до дыр юбчонку. А теперь вы силой закона хотите его снова сюда засунуть, чтобы он продолжал портить мне жизнь!
Слезы прекратились так же внезапно, как начались. Женщина смотрела на меня пристально, как бы предупреждая.
— Может, есть другой выход? Не накличьте беду — муж у меня нервный! Вообще-то он терпеливый — хоть кол на голове теши, но если его терпение кончится, то он уже не сознает, что делает, — и снова сильный, истерический плач. — Как бы я хотела перебраться в другое место! Если бы вы знали, как тут на меня смотрят! Раньше мать посылала меня в магазин за костями. До смешного дешевыми, без мяса — за несколько копеек килограмм. Мне было стыдно сознаться, что мы из них варим суп. Тогда такие покупали только для собак, и я тоже рассказывала, что у меня есть собачка, которая любит косточки. Потом уже продавщицы отбирали для меня самые лучшие и отвешивали с избытком, даже с ошметками мяса. «Для вашей собачки», — ласково говорили они. А я, глупая девчонка, думала, что они ничего не знают. Словно на этой окраине можно что-то скрыть от соседей! Даже теперь, зайдя в магазин, я трясусь от страха, что мне кто-нибудь скажет: «Для вашей собачки!» Знаю, что все это вздор, что продавщицы уже давно другие, но все равно стараюсь побыстрее уйти. Если вы его вернете сюда, я убью его собственными руками!
Говорю ей, что так угрожать глупо, что за такие угрозы в кодексе предусмотрена статья. Так мы и расстаемся: она остается в неведении, зачем я приходил. О смерти Грунского я не сказал, так как считаю это преждевременным. Вначале надо узнать, какими приемами пользовался зять, защищая интересы своей жены. А что, если они встретились где-нибудь на узкой тропинке? И хотя сам я в эту версию не верю, принимать во внимание ее следует.
Участковый инспектор ждет меня. Знакомимся — встречаться нам не доводилось, хотя он, говорят, работает в милиции уже несколько лет.
— Грунский? Знаю, конечно. Дрянь последняя! Собираю документы для отправки в Олайне, но он пропал — как в воду канул. Правда, я не очень-то его и разыскивал — у меня ведь есть и другие такие же молодцы — претенденты на свободное место…
Почему Грунский оставил дочь в покое и не пытался больше вымогать у нее деньги, хотя один раз это ему удалось? Совершенно очевидно, что она бросала бы ему по пятерке, лишь бы он ушел и не стучался в дверь. Тут какая-то загвоздка. Великодушными такие субъекты бывают лишь в романах классиков, а в жизни они позорят звание человека. Такому все равно, вымогать ли деньги у дочери, внучки или у совсем чужого человека, главное — получить деньги и купить свое пойло.
— Там появился новый член семьи.
— Да, гражданский муж. Вначале он дважды получил по пятнадцать суток и чуть было не вернулся, но сейчас жалоб нет. Я недавно расспрашивал дворника, как ведет себя, — жалоб нет, помогал даже ремонтировать сарайчики и соорудил во дворе качели.
— Что значит — вернулся?
— Он из колонии. Сначала переписывались, а после освобождения самолично явился с чемоданом к возлюбленной и остался. Я, правда, думал, что ничего из этого не выйдет: начал-то он с того, что два раза вздул тестя. По заслугам. Здорово вздул — я уже сказал: чуть было не вернулся назад. А потом ничего, прижился и живет. Жалко, что ли?
— За что имеет судимость?
— Кража личного имущества и хулиганство. Но ничего серьезного — так, дурацкие шуточки. Стащил мотоцикл или что-то вроде этого.
Затем я спрашиваю о приятелях Грунского, вернее, о его собутыльниках, но инспектор ничего конкретно сказать не может — Грунский давно уже не появлялся в этом районе.
Очевидно, мои надежды быстро найти виновного не оправдаются — сначала надо установить последнее место проживания Грунского, тогда, может быть, что-то узнаем и о его компании. Ведь такие пьянчуги далеко не ездят и общественным транспортом почти не пользуются. Им не так уж много и надо: пункт по приему стеклотары, продуктовый магазин и винная лавка. Первый и последний объекты — наиважнейшие в их жизни, и местных пьяниц там наверняка хорошо знают. Продавцы с ними всегда начеку: то они жульничают, то одалживают копеек пять-десять, то пытаются стащить бутылку пива из груды ящиков в темном углу магазина. Их появление — сигнал тревоги для продавцов. Да по многу их и не собирается — так, с дюжину возле каждого винного магазина. Но тут уж смотри в оба.
Сторож Садов почтительно поясняет мне, что Ивар «отправился на место происшествия», и любезно предлагает себя в проводники, чтобы я не заблудился. Это значит, что мой подчиненный еще тоже не сдвинул воз с места. Тут впору и загрустить.
Отпускаю машину и следую за сторожем, но, заметив Ивара, который стоит на трубе через канаву, быстро отделываюсь от сторожа.
Ивар глубокомысленно смотрит на зеленую поверхность воды в канаве — самой воды под слоем водорослей практически не видно — и позвякивает мелочью в кармане. Есть у него такая привычка, меня она очень раздражает.
— Все данные биографии известны, фотография тоже есть, но никто не знает, где он жил последние два года, — говорю я, мужественно перенося звяканье мелочью. Одумавшись, Ивар, к счастью, сам вскоре вынимает руку из кармана.
— Его убили где-то в другом месте, а сюда привезли на машине, — изрекает Ивар. Довольно тихо, но значительно, как бы исключая другие мнения. Нет, следов, не замеченных экспертом, он не обнаружил, зато при помощи шеста измерил глубину нескольких канав — и эта (слой ряски, глубина), по его мнению, — наиболее подходящая, чтобы спрятать труп. Кроме того, при помощи сильного магнита, привязанного к веревке, он обшарил илистое дно этой и двух ближайших канав, но орудий преступления не обнаружил — только гвозди и другой ржавый хлам. Поэтому он считает, что предмет, которым был убит Грунский, преступник увез с собой: здесь на расстоянии броска почву осмотрел также эксперт с помощниками, но и они ничего не обнаружили.
— На машине убийца мог бы отвезти труп и подальше, — возражаю я.
Ивар пристально смотрит на канаву, потом снова сует руку в карман и снова звякает мелочью непроизвольно, автоматически.
— Что-то тут не так, — наконец раздраженно бросает он. — Пока тебя не было, я тут облазил все, но безрезультатно. Я прошел с полкилометра в обе стороны — ничего.
— А что ты искал?
— Камень. Такой же тесаный булыжник, какой был привязан к туловищу Грунского. Привязан он был, между прочим, одножильным электрическим проводом. Таким пользуются при ремонте автомобиля.
— И поэтому ты решил, что его привезли на машине. Скорее уж на тачке, чем на «роллс-ройсе»: у таких бродяг лимузинов не бывает. Приятели у них тоже не из высшего общества. Ты-то сам набивался бы ему в друзья?
— Нашел высшее общество!
— Грунский всегда был подонком-голодранцем, даже когда работал. Такие же голодранцы по пьянке наверняка и стукнули его по затылку, а когда поняли, что укокошили, приволокли по земле или привезли на тачке и бросили в канаву. Твои замеры глубины подтверждают, что преступники хорошо знали местные условия. Значит, здешние — знали, в какую канаву бросить.
— Сюда удобно подъехать на машине. — Ивар стоит на своем. — Дальше можно удобно развернуться.
— А я даже не верю, что его далеко тащили. Погода тогда была хорошая: они могли тут пьянствовать под любым кустом, на природе, так сказать, Ты дозвонился до участкового инспектора?
— Да, он придет. Говорит, что найти бродяг, ночующих в будках, совсем нетрудно. Надо только пройтись и внимательно посмотреть, где запотели окна, и вытряхнуть их оттуда. Но я остаюсь при своем мнении — Грунского привезли на машине уже убитым.
— Продолжай, продолжай…
— Булыжничек весит килограммов десять. Я заглянул во все сады по соседству, но нигде не заметил такого же второго или хотя бы углубления на почве — от этого.
— Дальше по асфальтированной дороге — что-то наподобие свалки. Всякий строймусор и прочее, — говорю я, хотя звучит это неубедительно, ведь я уже догадываюсь, что Ивар, как всегда, нащупал рациональное зерно.
— Бедняга-пьянчужка, едва таскающий собственные ноги, не потащит камень целые полкилометра, если здесь же под рукой, — Ивар показывает на сад напротив, где большими кусками доломита выложены цветочные клумбы, дорожка от калитки до садового домика и вокруг него, — если под рукой их сколько хочешь. Грунского перевязали, словно конфету для новогодней елки, и привезли на машине. Камень на нем уже был. Чтобы не терять даром времени, быстро вытащить из кузова или через двери — и в канаву. Только черт его знает, как труп мог переместиться на десять метров вперед. Может, какой-нибудь палкой подтолкнули, чтоб был подальше от дороги.
«Почему словно конфета для новогодней елки? Дурацкое сравнение!»
— А куда девался булыжник?
— Спулле велела положить в машину, наверно, у экспертов.
И все же в версии Ивара пока мало логики. Почему убитого Грунского привезли именно сюда, если была машина? Имея машину, ведь можно найти место и понадежнее. Хотя здесь — тоже достаточно надежное, если бы старичку не пришло в голову понизить уровень воды в канаве. Убийцы испугались, что по дороге их остановят дружинники автоинспекции? А если машина была использована лишь в пределах территории Садов? В таком случае место убийства следует искать на другом конце Садов. Придется искать и там, но позднее.
Глава VI
От скорости сто десять километров в час кузов машины начал вибрировать, и этот звук вывел Спулгу из состояния безразличия и оцепенения. Она словно проснулась, взгляд ее скользил по асфальту впереди «Волги» — от большой скорости дорога как бы сузилась: казалось, встречные машины проносятся мимо, почти касаясь лакированных боков «Волги».
Виктор, сидя за рулем, курил не переставая. Он забывал стряхнуть пепел, который сыпался на панель приборов, на брюки, но Виктор не обращал на это внимания. Сигареты, видно, были дорогие: не гасли, если он несколько минут не затягивался. Где он успел раздобыть сигареты? Ведь Виктор не курит. Может, они лежали в ящике письменного стола? Когда она, с растрепанными волосами, словно помешанная, промчалась мимо сторожа клиники, без стука ворвалась в кабинет Виктора и взахлеб стала рассказывать… Нет, она не помнит, чтобы Наркевич вынимал сигареты из ящика. Может, он снова начал курить? Почувствовала бы? Но что вообще можно почувствовать при поцелуях вежливости, к тому же и сама она любит подымить в компании приятельниц.
На повороте машину занесло, но задние колеса, коснувшись щебенки на обочине и оставив в ней глубокую борозду, выровняли свой бег.
— Ты угробишь нас обоих, — тихо сказала Спулга. Упрека в голосе не было, она лишь констатировала.
— Ничего, зато у нас будут роскошные похороны. Престижные гробы с бронзовыми ножками. Как ни у кого! — не отрывая взгляда от шоссе, ответил Наркевич. Холодно и совершенно бесстрастно.
Вдали показался Лиелциемс, и Виктор вдруг спросил каким-то странным тоном — не то грубым, не то сомневающимся:
— И все же, кто тебе звонил?
— Знаешь, из того серого домика, который стоит на углу. Я с ними почти не знакома, но иногда мы раскланиваемся. В магазине или на улице.
— И ты им сразу же дала наш городской телефон?
— Не будь таким наивным. Конечно нет, но могу поспорить, что во всем Лиелциемсе не найдется записной книжки с телефонами, в которой огромными буквами не было бы записано: профессор Наркевич — на работе, профессор Наркевич — дома и профессор Наркевич — на даче. Много ли здесь таких знаменитостей? Раз-два и обчелся. Кому не захочется похвастать таким соседом?
— Милиционеры были еще там, когда они позвонили?
— Они только сказали, что девушку увезли на «скорой помощи».
— Куда?
— Откуда им знать!
— Ты ведь даже не спросила их об этом, а утверждаешь. Будто я тебя не знаю!
Спулга тихонько заплакала.
— Не действуй мне на нервы! Замолчи! Плакать поздно. — И несколько мгновений спустя продолжал: — Вот тебе плоды твоего воспитания! Получай! Сполна! Они все твои! «Какой прелестный ребенок, какой умный ребенок! Японцы вообще до пяти лет позволяют ребенку делать все что ему заблагорассудится! Чтобы не деформировать будущую личность!» А то, что у японцев совсем другая культура и другие традиции, этого ты не хочешь понять. Там, например, если пьяным появишься на улице, то навсегда можешь поставить крест на своей карьере. Это ты знаешь?
— Наурис ведь и твой сын!
— Троечник! Да и троек-то он вряд ли заслуживает. Скорее всего, учителя ставили их ради меня.
— А теперь вообще меньше тройки не ставят.
— Разве ты не знаешь, как он сколачивает компании и как они «балдеют» в кафе, что, кроме этого, его ничего больше не интересует? Только кабаки, девчонки и фирменные джинсы. И еще деньги, которые ты ему даешь, хотя знаешь, на что они будут потрачены!
— Зато на «Волге» я его в школу никогда не возила, а ты возил. Каждый божий день!
— Разве я специально везу? Просто по пути. Что ж ему пешком идти, если я все равно еду мимо?
«Дело вовсе не в воспитании! Воспитание было нормальным. Какая же мать не захочет чуть-чуть побаловать своего ребенка, если есть возможность! Разве дети становятся от этого циниками, ворами и насильниками? Насильник — даже представить себе страшно. В нашем роду ни один мужчина никогда не сказал женщине даже грубого слова. Это все идет от тебя, от той окраины, где ты вырос, от твоих плебейских кровей и генов. Я хорошо помню, как ты впервые переступил порог нашего дома и, увидев паркет, хотел разуться до носков. Как не знал, что делать с вилкой, наверняка всю жизнь хлебал только ложкой. А мне, дурочке, тогда стало жаль тебя! Ты, раскрыв рот, ловил каждое слово моего отца. Я только потому влюбилась в тебя, что ты был необычным, как странное насекомое, каких я раньше никогда не видела. Я представляла тебя первозданной, свободной силой, а ты оказался всего лишь бесстыжим котом, который лазает по помойкам и ворует со стола. Если бы до этого я ходила на вечеринки или встречалась бы где-нибудь с такими, как ты, для которых строят темные лестницы, выходящие во двор, то с моей стороны дальше сочувствия дело не зашло бы. Да и сочувствия ты вряд ли удостоился бы. Отца — да, вот его ты ловко обвел вокруг пальца! „Подумайте, у меня объявился студент, который интересуется медициной! Обычно ко мне приходят интересоваться зарплатой, квартирой, должностью, а этот интересуется медициной! Что-то невиданное за последние двадцать лет: студент медицины, интересующийся медициной!“ Отец совершенно не знал жизнь, иначе он никогда не позволил бы мне выйти за тебя замуж».
— А та история с машиной? Тебе следовало бы знать, с кем Наурис дружит. Винарт жил не за тридевять земель, а здесь же, по соседству, и ты должна была поинтересоваться, что это за тип! При моей-то нагрузке на работе я еще должен быть нянькой совершеннолетнего сына? Если уж ты, из-за причесок да маникюров, упустила то время, когда надо было заниматься воспитанием сына, то займись этим хоть теперь! Это твой долг!
— Не проскочи поворот!
— Не учи меня ездить!
«Волга» свернула с главной дороги на грязную улочку. Здесь от весеннего солнца раскис лишь верхний слой земли, и теперь она превратилась в жидкую грязь. Машина закачалась на ухабах, как буксирчик на больших, бьющих в борт, волнах…
— Не будем ссориться, Виктор… Лишь бы все обошлось…
— Хорошо еще, что она осталась жива.
— Сумасшедший, о чем ты говоришь! Наурис никогда…
— Ты думаешь о том же, о чем и я, только не хочешь в этом признаться. Даже самой себе! Конечно, я сделаю все, что в моих силах. Пусть мне покажут отца, который на моем месте поступил бы иначе! Я имею не только право спасти своего ребенка — это мой долг! Я и спасу его, даже если весь мир станет швырять в меня камнями!
Спулга погладила его руку, лежащую на руле.
Милицейские машины уже уехали, оставив на глинистой земле только отпечатки протекторов.
Вдоль забора к оврагу протянулась утоптанная тропка, которой раньше здесь не было.
Как бы ведя к месту, где была изнасилована девушка.
«Наурис наверняка звал ее в дом, но девушка отказалась…» Спулгу зазнобило. «Тогда он попробовал затащить ее силком, но она вырвалась и побежала через засохшую крапиву, репейник и увитые хмелем кусты орешника, надеясь, что он не захочет оцарапаться, но он, возбужденный, побежал за ней, догнал и…»
— Пойдем посмотрим? — Спулга кивнула в сторону оврага.
— Мы там ничего не потеряли, — жестко ответил Виктор, отпирая ворота. — Я буду сидеть у телефона и ждать звонка Эдуарда Агафоновича, а ты сходи к соседям. Сначала надо разобраться, что и как произошло, только тогда мы сможем избрать верный способ защиты. И быстро: времени мало, сейчас дорога каждая минута. Главное — не строй из себя несчастную мать. Это сделал не наш сын! Запомни!
Соседи не могли рассказать ничего существенного. Сказали только, что под утро со стороны овражка они слышали крики о помощи, а сосед даже набрался храбрости и вышел во двор, но к тому времени крики уже прекратились, и он решил в милицию не звонить.
«Поди знай, кто и о чем кричал там во тьме, наживешь еще неприятностей, если милиция явится и ничего не обнаружит — скажут, ввел в заблуждение. Мальчишки-подростки тоже имеют привычку орать всякие глупости, думая, что хорошо шутят. А вдруг… на другой стороне овражка кто-то лупит свою жену или дочь, только что явившуюся домой, и та орет во всю глотку, чтобы ей попало меньше, чем заслужила. Ночью сейчас еще подмораживает, поэтому по утрам слышно далеко, вот и узнай, где этот крикун находится — может, здесь же, а может, за десять верст. Недавно отсюда я слышал, как перекликались петухи — в Лиелциемсе ведь никто кур не держит, — значит, это петухи с птицефермы, которая возле межи Трех Господ — вы же не местные и не знаете, — даже по прямой отсюда будет километра четыре, не меньше.
Милиция приехала вместе со «скорой помощью». Непонятно, кто им мог сообщить. Может, кто-нибудь, выпускал собаку побегать, ну кто бы еще полез в этот заросший овраг? Чего там искать! Девушку несли наверх на носилках и как только «скорая» отъехала, появилась еще одна машина — милицейская. Большая. Несчастная девушка — вы не местные, наверно, не знаете, — из здешних. Если ехать по этой же дороге дальше, на Кубрены, то чуть в стороне, справа, среди больших деревьев стоит дом. В прошлом году ремонтировали крышу, местами подлатали новой дранкой, теперь пестрота — просто ужас! Они жили вдвоем с матерью, отец, пьяный, ехал на тракторе, перевернулся, и его раздавило. Но это было уже давно, девчонка, наверно, тогда еще и в школу не ходила. Да, видно, что та самая девушка — мать выла и причитала, и «скорая помощь» забрала ее с собой. Чужого человека не взяли бы — не так ли?»
— Почему они решили звонить нам? — Виктор слушал рассказ Спулги, и мускулы на его лице нервно дергались. Он вытряхнул из небольшого пузырька на ладонь несколько таблеток, высыпал их в рот и проглотил, не запивая. Вытряхнул еще и протянул Спулге.
— Что это за таблетки?
— Успокоительные, очень нейтральные.
Спулга взяла таблетки и ушла на кухню. Виктор прислушался — из крана полилась вода.
Он знал эту девушку, видел несколько раз. Приятель Науриса Илгонис катал ее на гоночном мотоцикле, посадив перед собой на длинное сплошное сиденье, на таком можно сидеть вдвоем, а при желании можно устроиться даже втроем. Виктор вспомнил, как Илгонис рассказывал, что они познакомились на каких-то мотогонках. Илгонис даже знал, где она работает в Риге, но во второй половине лета роман по неизвестной причине оборвался. «Твою малолетнюю преступницу я встретил с настоящим колхозником. Издали видно — передовик! Сам немного похож на трактор», — однажды сказал Наурис Илгонису. В тоне слышалась откровенно-злобная насмешка, но тогда Виктор не придал этому значения. Илгонис ответил с легкостью закоренелого донжуана, весьма характерной для шестнадцатилетних: «Пройденный этап», или что-то в подобном духе.
— Звонили потому, что все произошло возле нашего дома, — возвратившись в комнату, сказала Спулга. — Они подумали, может, дому причинен какой-нибудь ущерб.
— Ну это они могли проверить, просто заглянув через забор.
— Вчера днем они видели во дворе Науриса.
— Милиция об этом знает?
— Их пока никто ни о чем не расспрашивал. Науриса видели с компанией, были тут и девушки, но была ли среди них эта, они не знают. Наверху в комнате Науриса все перевернуто вверх дном. — Спулга всхлипнула.
— Замолчи! — прикрикнул на нее Наркевич. — Сколько они просят?
— Ничего они не просят, кажется, очень порядочные люди. Они просто хотят выполнить свой соседский долг — ведь нам все равно тут жить рядом.
— Значит, будут молчать?
— Так они дали понять. Мол, и молодежи хочется иногда развлечься. Наурис, наверно, часто сюда наезжал.
— Завтра ключ от дома я заберу, и без моего ведома его не посмеет взять никто! Сегодня утром Наурис явился в котором часу?
— Наверно… около шести или семи, я не знаю! Когда ты проснулся, его уже не было — ушел на лекции.
— Прекрати!
«Не говори мне, что ты ничего не видишь. Ты просто не хочешь ничего видеть — вот это правда!»
Зазвонил телефон, и Виктор схватил трубку. Узнал голос Эдуарда Агафоновича.
— Девушку увезли в районную больницу и пока милицию к ней не допускают.
— Настолько серьезно?
— Он душил. Предполагают, что он считал ее удушенной, когда бросил.
На верхнем этаже раздался сдавленный крик ужаса: Спулга слушала разговор по другому аппарату. Виктор и не заметил, как она вышла из комнаты.
— Лицо у него якобы было обмотано шарфом, но девушка говорит, что все равно узнала его. Так рассказывает персонал больницы.
— Как можно в темноте узнать человека, да еще с завязанным лицом?
— В том-то и дело, что можно! Однако адвокату это дает возможность зацепиться, если мы решим все отрицать. Только вряд ли на сей раз это лучший выход из положения.
— Агафонович, я навек твой должник.
— Мне намекнули, что его надо поместить в психбольницу…
— Значит… А институт?
— Ты, наверно, еще не сознаешь, что случилось! Изнасилование несовершеннолетней и попытка убийства. Хорошо, если в этой ситуации удастся хоть жизнь спасти. На прощанье он, балбес, сорвал с девушки золотой медальончик на цепочке.
— У них здесь была вечеринка… Может…
— Нет, девчонка приехала первым утренним поездом, шла со станции, он напал из-за угла. Но она говорит, что узнала его. Еще вот что плохо. Примерно через час Науриса видели на станции в Лиелциемсе, он был очень взволнован, собирался ехать в Ригу. Первое и самое главное — найти медальон. Через верных людей отправить следователю. Пусть скажет, что нашли его где-нибудь на дороге дня два назад.
— У меня хорошие соседи. Спулга говорит — очень порядочные.
— Чересчур порядочные вовсе и не нужны.
— Думаю, все устроится: они меня, кажется, понимают. Сами позвонили мне.
— Таким образом, свидетельство девушки об ограблении не совпадет с этой версией. Тогда можно будет опровергать и все остальное, что она скажет. Где Наурис сейчас?
— Надеюсь, на лекциях.
— Тогда я поеду за цепочкой и переговорю с ним.
— Можешь дать ему по морде.
— И дам, если потребуется! Спулга пусть разыщет мать девушки и поплачется: две несчастные женщины могут столковаться. И щедро обещай, на деньги не скупись — я еще не встречал людей, которым деньги были не нужны. Хоть последний костюм продай, но откупись. Пусть мать поговорит с дочерью. Мол, чем теперь помочь, разве что как-нибудь деньгами возместить. Мол, какая им выгода, если парень за решеткой погубит свою жизнь? Суд ведь не назначит никакой денежной компенсации. Разве только мы, мол, сами… Но вначале не обещай больше одного куска, а то разбудишь в старухе жадность и тогда она не будет знать меры. Если с матерью этот номер не пройдет, разыщи ближайших родственников — в подобных случаях они обычно смотрят на все более трезво.
— В принципе я эту девчонку знаю. Отец у нее алкоголик, разбился по пьянке, сама… Еще несовершеннолетняя, а уже шляется по ночам. Может, ничего особенного и не случилось, просто хочет сорвать с нас кое-что?
— Меня-то хоть не дурачь, я ведь не следователь!
— По-моему…
— Смотри на вещи реально и приготовься к самому худшему. Он, свинья, не только душил девушку, но и бил, пинал ногами: она вся в синяках.
Наступила неловкая тишина. Эдуард Агафонович испугался, не сказал ли он лишнего, а Виктор не успел ничего ответить, потому что в это время увидел Спулгу — шатаясь, она спускалась по лестнице. Словно шла с закрытыми глазами, натыкаясь на стены то одним, то другим плечом. В расстегнутом пальто, с опущенными руками, казалось, она сейчас рухнет на ступеньки.
— Спулга!
— Ничего… Не волнуйся… Сейчас пройдет…
— Что может быть самым страшным и к чему я должен приготовиться? — выкрикнул в трубку Наркевич.
— Я здесь не могу найти никого, кто был бы знаком с районным инспектором. Говорят, он еще сосунок, только кончил школу милиции. Такие иногда бывают чересчур принципиальными. Может не посчитаться с реальной жизнью, а будет фасонить…
— Что ты там бормочешь? Ты был у Звиргздулиса?
— Он тоже с ним не знаком. Позвонил кое-куда — без толку! Только и выяснил, что имеет звание лейтенанта и школу милиции закончил с отличием.
— Столько я разузнал бы и без вас!
— Мне показалось, что Звиргздулис не желает впутываться в это дело. Все время цитировал статьи из уголовного кодекса, словно это чему-то поможет! Насколько я понял, он хорошо знает: если вокруг имени Наркевича поднимается шум, то шум будет грандиозным, а это не в его вкусе и не в его интересах. Но один разумный совет он все же дал: попробовать прийти к соглашению. Оказывается, есть вот какая возможность: уголовное дело можно прекратить, если парень и девушка изъявят желание пожениться и зарегистрируют брак. Говорят, на практике иногда бывает трудно отличить, когда совершено насилие, а когда девушка отдалась добровольно. Заявление в милицию в подобных случаях нередко пишут родители девушки, хотя и не знают фактических обстоятельств дела.
— Наурис на ней не женится! Мы не можем принять такую девчонку в свою семью!
— Не будь опрометчив, Виктор. Ты все еще не понимаешь, насколько серьезна обстановка. Или не хочешь понять. Ему грозит с м е р т н а я к а з н ь! Его могут за это р а с с т р е л я т ь! Я не утверждаю, что это непременно должно случиться, но это м о ж е т с л у ч и т ь с я! Когда человек тонет, ему все равно, каким образом спасаться, — к берегу плыть или шагать по дну. Для него важно лишь выбраться на сушу!
— Инструктируй, Агафонович, что мне делать.
— Поезжай в больницу. Ты должен побывать у девушки до милиции. Хелга тебя поймет и не откажет. Она даже будет чувствовать себя польщенной, если ты ее будешь просить. Кто она такая? Главврач небольшой провинциальной больнички. И вдруг к ней с просьбой обращается сам профессор Наркевич… Дай понять, что в будущем она может получить работу в Риге.
— Если все уладится, я действительно мог бы взять ее к себе в клинику, говорят, она вполне сносный специалист.
— Не забивай себе голову мыслями о том, как выполнить свое обещание: хватит и того, что ты придумаешь, как лучше и больше наобещать. Возьми карандаш, я скажу тебе адрес, где живет свидетель, который видел Науриса на станции. Не обязательно, чтобы он категорически отказывался от своих прежних показаний, достаточно и того, если он станет сомневаться. Я, в свою очередь, разыщу кого-нибудь, с кем Наурис вчера вечером якобы ехал поездом в Ригу в одном вагоне.
— Агафонович, если все закончится благополучно, то я…
— То, что я сказал об обещаниях, Ко мне не относится. До свидания! Привет Спулге — действуйте!
Действовать! — сейчас единственное лекарство, времени для размышления нет.
Он довез Спулгу до дома, где жила девушка; разворачиваясь задним ходом, чуть не сбил покосившийся помост, на котором стояли два алюминиевых молочных бидона, и помчался через Лиелциемс в больницу. Бросив взгляд в зеркало, он увидел, как Спулга, боясь испачкать сапоги, лавировала по меже — подъездная дорога к дому совсем раскисла.
До районной больницы пришлось ехать около получаса, наконец показалась старая ясеневая аллея, выложенная мелким булыжником. Аллея вела через парк к старинному дому, вокруг которого сгруппировались хозяйственные и жилые здания, перестроенные в соответствии с нуждами больницы.
Немного в стороне вокруг столика сидели несколько пациентов в зимних пальто, надетых на пижамы. Они усердно курили, надеясь таким образом прогнать скуку.
У главного входа стояла оперативная машина милиции с синей полосой на серых, забрызганных грязью бортах. Шофер за рулем читал книгу.
Поздно.
И тут у него мелькнула мысль, что, может, еще не все потеряно — милиция-то явилась, а что, если Хелга их тоже не пускает к девушке. Он бросился искать кабинет главврача, но там уже никого не было. Вдруг на лестнице услышал голоса и увидел Хелгу с двумя мужчинами, спускающимися с третьего этажа. Тот, что помоложе — по виду совсем мальчик, — был в форме, с лейтенантскими погонами.
Хелга узнала Наркевича сразу, хотя они не виделись со студенческих лет. Тогда они, правда, тоже не часто встречались — разве что на спортивных состязаниях или вечерах — Хелга училась на другом курсе.
— Какая честь, профессор!
— Ну что ты, мы ведь почти соседи. По крайней мере, летом. — Почему она притворяется? Ведь если присутствовала при дознании, то прекрасно знает, зачем он явился. Хочет что-нибудь урвать для себя или просто издевается?
— Будьте знакомы. Профессор Наркевич — представители власти из милиции.
Когда прозвучало его имя, в глазах обоих мужчин Виктор увидел нескрываемое любопытство.
— Мне сегодня утром показали ваш дом, — первым заговорил лейтенант. — Вы уже знаете о происшествии?
Наркевич утвердительно кивнул.
— Очень неприятно, — сказал лейтенант.
— Именно об этом я и хотел поговорить с вами, — важно сказал Виктор и, повернувшись к главному врачу, извинился: — Прости, Хелга, неджентльменское поведение, но я охочусь за инспектором все утро. — Он подумал, что сейчас правильнее было бы назвать ее по фамилии, но никак не мог вспомнить. А если бы и вспомнил, то, может, этим даже обидел бы ее — ведь женщины обычно меняют фамилию, а некоторые даже по нескольку раз.
— Мы спешим, нас ждут, — немного смутившись, сказал лейтенант.
— Ваш коллега может ехать один. А мы будем следовать за ним на моей «Волге», так что времени не потеряем.
Парень посмотрел на старшего, будто ожидая его совета.
— Поезжай, — кивнул тот. — Наверно, у человека что-то серьезное.
Лейтенант сидел напряженно, внимательно всматриваясь в ямы на размытой дороге, словно никогда таких не видел. Наркевич понял: этот первым не заговорит.
— Уверен, что это ваше первое серьезное дело. Вы ведь у нас недавно. Квартиру вам дали?
— Только комнату.
— Почему не квартиру? Вы же молодой специалист. Вот и хорошо, что мы встретились, кажется, этот вопрос я смогу уладить.
— Буду очень благодарен. У меня брат живет в Алуксне, тогда я смог бы взять его к себе. Он хочет учиться на культработника… Пусть хоть с печным отоплением и без всяких удобств, но отдельную. А тут я в кухню даже войти стесняюсь, в другой комнате живет большая семья, у них там очень тесно, и в кухне всегда что-нибудь варят, мастерят или делают уроки. Я не жалуюсь, но…
— Понимаю. Сам был молодым. Женился, вскоре родился сын. Единственный сын, поэтому мы его немного баловали. Может… Расскажите хотя бы, что там случилось в овраге. Соседи говорят ужасные вещи.
— Да и в самом деле ужасно. Парень изнасиловал девушку и хотел убить. К тому же ограбил ее.
— Девушка утверждает это? Я девушку знаю, у нее с моим сыном в прошлом году был роман. Как говорят, старая любовь, которая не ржавеет. Между прочим, она на меня произвела не очень приятное впечатление — показалась довольно легкомысленной.
— Я еще ночью узнал, что что-то произошло, только не знал, что именно. Этот негодяй хотел медальон с цепочкой выменять на водку. У нас тут одна старуха живет — спиртным спекулирует, но он не сразу нашел нужную дверь и поднял на ноги весь дом. Мне позвонили и сказали, что видели парня, который предлагал медальон с разорванной цепочкой, а у самого руки и лицо исцарапаны. Даже если бы девушка его не опознала, я все равно сегодня же посадил бы его.
— А что, если она ошибается? Специально указывает на него, чтобы отомстить. Вдруг виновен совсем другой?
— Теперь ему некуда деваться! Сам сознался, экспертиза тоже даст еще кучу материалов. Нигде не работает, не учится, сидит у родных на шее — таких надо давить как вшей!
«Не учится? Неужели уже не учится? Не могли же его исключить, не позвонив мне!»
— Как отмучил восьмой класс, так… В мозгу всего одна извилина, да и та настроена только на пьянство! Месяц грузчиком в потребсоюзе, два месяца в леспромхозе — вот и весь трудовой стаж за три года. Местные ведь знают друг друга, в конторе колхоза разговор с ним был короткий — ступай себе, откуда пришел, такие работнички нам не нужны. Сегодня утром, когда его арестовали, родственники разрыдались, а об этой девушке никто не заплакал. Я не удивлюсь, если потом, когда она появится на улице, на нее пальцем будут показывать!.. По какому вопросу вы хотели говорить со мной? Чем я могу быть полезен? Мы уже сейчас приедем, и времени для разговора не останется.
Наркевич не помнил, что пробубнил в ответ. Наверно, что-то вроде: сейчас не время беспокоить вас, не пожар, до свидания, я подъеду в другой раз, рад был познакомиться.
Придя в себя, он стал клясть Спулгу и соседей, звонивших из Лиелциемса. За попусту растраченный рабочий день, за их глупость, за свое идиотское виляние перед каким-то лейтенантишкой и за то, что был вынужден обратиться за помощью к Эдуарду Агафоновичу. Именно к нему он попадал во все большую зависимость. Эдуард Агафонович как-то незаметно руководил всей его жизнью, и избавиться от него можно было лишь за дверьми операционной.
Странно, но ничего похожего на ликование он не испытывал. Именно теперь, когда от счастья следовало бы лопнуть. Лучше уж чувствовать себя подло одураченным или незаслуженно оскорбленным. Однако он испытывал всего лишь хрупкую радость, что беда на сей раз пронеслась мимо.
Лужи раскисшей грязи во дворе, где осталась Спулга, были большие и, видно, глубокие: он оставил «Волгу» на главной дороге, рядом с молочными бидонами, и пошел за женой. По меже, балансируя, как она. Межа набухла от воды, но по дерну можно было пройти, не проваливаясь.
Посреди двора он увидел колодезный сруб с ведром, привязанным к журавлю. Дом был заперт на висячий замок. Почуяв людей, в хлеву замычала недоенная корова.
Забыв о своем светлом пальто, Спулга сидела возле двери на старом жернове, служившем ступенькой. У ее ног сгрудились довольно большие цыплята с грязными перьями на худых боках. Спулга безучастно крошила буханку черного хлеба и сыпала цыплятам, которые клевали проворно и жадно.
Хозяйство не выглядело запущенным, но все здесь указывало на нехватку мужских рук. Вот тут не хватило мужской силы, там мужского навыка, и все это женщины смогли компенсировать лишь благими намерениями, но не качеством.
Профессору вдруг захотелось сказать жене что-нибудь особенно гадкое:
— Радуйся, на сей раз это был не он!
Спулга, обеими руками закрыв лицо, неудержимо, взахлеб зарыдала. Буханка упала на землю, в стайку цыплят. Испугавшись, они сначала бросились врассыпную, но быстро опомнились и снова принялись клевать.
— Виктор, почему мы перестали быть людьми?
Он не мог вникнуть в смысл сказанного. Почувствовал, что в этих словах есть какая-то правда — да, может, и немалая, — но осмыслить все равно не мог.
Глава VII
К вечеру — еще нет и пяти — оставляю Ивара в Садах, а сам возвращаюсь в управление: я вызвал повесткой одного человека, который мне нужен как свидетель по другому уголовному делу. И вообще от моего присутствия в Садах вряд ли будет толк — все равно скоро совсем стемнеет.
Мы ничего не обнаружили. Ни малейшего фактика не прибавилось к тому, что было установлено вчера. Участковый инспектор, на помощь которого мы больше всего рассчитывали, оказался нытиком. Кроме жалоб на то, что слишком много работы, мы ничего от него не услышали. Он попытается! Обязательно! Конечно, это были пустые обещания! Только повернул за угол — забыл. Кажется, ему до Садов вообще нет дела — разве заблудился бы вместе с нами в лабиринте тропок, бывай он здесь чаще. И в конце концов завел нас совсем в другую сторону. Вот в квартале новостроек, который находится на глазах у начальства, он наверняка бывает. И там у него порядок — не случайно нам рекомендовали его как одного из лучших участковых инспекторов. Не может быть, что другие здесь работают еще хуже.
О Садах ему, наверно, напоминают, только когда случаются уголовные преступления, но если он при этом ухитряется улизнуть от тех, у кого взломали будку для садового инвентаря или жилой домик, то наверняка процветает, и ему можно только позавидовать.
— Из дома ты мне все же позвони, — говорю Ивару на прощание.
— А ты собираешься остаться на работе дольше?
— Ни минуты. До шести и точка.
— Если ничего нового не будет, звонить не стану.
Ах, любимчик женщин вовсе не намерен идти домой? Значит, у Ивара опять свидание?
Так он мне и не позвонил.
По пути я купил вечернюю газету, но в электричке даже не развернул ее.
Где же вы обретались, покойник Грунский?
Я все еще склонен думать, что там же, в Садах.
Не под открытым же небом. Это при наших-то неблагоприятных климатических условиях. Не говорю уже об элементарнейшей гигиене. Ладно, рубашку вы меняли раз в квартал, но ведь бороду-то вы брили не раньше, чем дня три-четыре назад. Где находится та полочка, на которой вы держите бритву и помазок? Не думаю, что вы были обладателем тайно приобретенного особняка, да и на такого, кого могла бы взять к себе на иждивение сострадательная и одинокая женская душа, вы тоже не похожи. В таком случае вы были бы обстираны и ухожены. Это уж точно, покойник Грунский!
Завтра получим официальное заключение экспертов, но от него я тоже ничего нового не жду.
Дурацкая ситуация. Чувствую, это дело повиснет у нас на шее как медаль, всем на посмешище. Если не найдем, с кем он водился или где жил, — повиснет, это точно.
Почему я так прицепился к этим Садам? Грунского ведь «доставили» на машине, значит, в момент убийства он находился где-то в другом месте. Может, вовсе и не в Риге.
А если не в Риге, то и закопали бы или утопили бы тоже где-нибудь не здесь — лесов и озер в Латвии предостаточно. Зачем рисковать — везти труп на машине? Может задержать автоинспекция, может случиться авария. Что тогда? Тогда дорога прямо в тюрьму. И все же, значит, в Риге. Если только… Если только не было какой-нибудь особой причины везти именно сюда и сбросить именно в эту канаву.
Причина… Пока что я могу придумать лишь одну причину — ты, покойник Грунский, обретался именно где-то здесь или поблизости.
Да этот тесаный шведский камень. Вдоль дорог такие не валяются. Разве что… Надо позвонить и узнать, где сейчас ремонтируют трамвайные пути. Обычно там можно увидеть брусчатку, сваленную в кучи. Может, таким образом удастся хоть немного установить маршрут, по которому везли Грунского на машине? Не ездили же за камнем специально. Просто он оказался под рукой. Как и электропровод, какой используют при ремонте автомобилей. Преступник решил — надо привязать какую-нибудь тяжесть, заметил шведскую брусчатку, открыл багажник — ничего лучше электрического провода не нашлось. Вот и взял его. Но тут сам собой напрашивается еще один вывод: машина не новенькая, не только что из магазина, а уже такая, когда приходится возить с собой и инструменты, и запчасти.
Утром иду к Шефу докладывать о нашей беспомощности.
Он пьет чай и рассказывает, что, всего несколько минут посидев у раскрытого окна, схватил насморк и кашель.
Мы с Иваром у него на хорошем счету, в лености он нас никогда не подозревал.
Ход работы по делу Грунского у Шефа возражений тоже не вызывает.
— Все нормально, — говорит он хмуро. — У нас все нормально, и у преступника тоже все нормально.
Какая муха его укусила? Неужели не скажет, в чем дело? Излагаю версию о брусчатке, электрическом проводе и автомашине.
— А не идешь ли ты на поводу у Хинтенберга?
— Не понимаю.
— Он фантазер. Так вас занесет черт знает куда, и пройдет целая неделя, прежде чем вы снова выберетесь на верную дорогу. Причем уйдет лучшая неделя — первая.
Я молчу. Шеф, тоже помолчав с минуту, продолжает:
— Это в фильмах все сложно, а в жизни все гораздо проще. Преступник где-то там же, в Садах… Хм… На огородах…
Я все молчу — не хочется выглядеть подхалимом. Ведь и я думаю почти так же. Камень мог оказаться под рукой. Чем больше я теперь брожу по Садам, тем больше убеждаюсь, что там можно найти все что угодно. Чего только я не видел там! Велосипедное колесо с цветными бумажными лентами между спицами — его приладили на вишню для отпугивания скворцов. Зубоврачебное кресло перед верандой: сидя в нем, можно нежиться в лучах закатного солнца. От одного его вида у меня мурашки забегали по коже, но у владельца, видно, не бегают. А добро, перекочевавшее сюда после ликвидации былого великолепия на Большом кладбище: литые чугунные ножки от скамеек и целые скамейки, звенья цепей и целые цепи, мраморные надгробные плиты разных форм, которыми выложена дорожка от калитки до дверей будки. Жаль, что надписями вниз: было бы что почитать. Я, наверно, не удивился бы, увидев даже открытый сундук с золотыми монетами. Так что необычного в том, что где-нибудь возле изгороди лежит булыжник шведской брусчатки? В Риге таких, наверно, не меньше миллиона.
— Ты думал о мотивах?
— Конечно.
— Просто так ведь, от скуки, людей не убивают.
— Мы думаем: драка по пьянке или агрессивное похмелье.
— Да, как ни прикидывай, ничто другое не подходит. Отбить у кого-нибудь жену он вряд ли смог бы, от убийства с целью ограбления он себя тоже дальновидно подстраховал: все свое богатство переводил на спиртное и заливал его в глотку, опасных политических противников, думаю, у него тоже не было… Много вам еще осталось?
— Мы прочистили примерно четвертую часть Садов… Эти Сады неохватны и непроходимы, как джунгли. И с наступлением темноты там делать нечего.
— И рабочий день кончается, — говорит Шеф.
— И рабочий день тоже кончается.
— Как начальник я должен поторопить тебя. А что ты думаешь о гражданском муже его дочери?
— Тогда это случилось бы с большим шумом и на глазах у всего дома. И вряд ли он ходил к Грунскому: гражданскому зятю от старика ничего не нужно было. Скорее, Грунский приходил к нему.
— Я все же поручил разработать версию.
— Спасибо, у нас с Иваром одной заботой будет меньше. Не мешало бы еще кого-нибудь в помощники.
— Сам знаю. Только негде взять. Звонил в районное отделение — тоже нет. Все заняты по горло и выше. На сей раз это святая правда: у них появились тертые домушники, ни дня покоя нет. Чистят квартиры днем, пока люди на работе. Вещи — как в воду — нигде не выплывают.
— Мне рассказывали. Теперь в отделении иногда, говорят, сидит только дежурный, остальные маршируют по улицам и смотрят, не появится ли кто в черных очках, с мешком через плечо.
— Не издевайся над коллегами, тебе тоже маршировать приходилось не раз. Я тебе дам курсантов человек двенадцать, продолжайте садовую акцию. Пусть они ходят и расспрашивают, только ты конкретно объясни им, о чем расспрашивать. Поверь мне, беднягу Грунского волокли совсем недалеко.
— Вблизи канавы ничего нет, мы там все обшарили.
Хотя конец беседы протекал в привычном, нормальном русле, я все же не могу забыть начала. «У вас все нормально, и у преступника тоже все нормально». Это выражение принадлежит не Шефу, оно заимствовано у кого-то другого. Шеф опытный, деловой человек, профессионал и понимает, что такие подстегивания расследование вперед не продвинут.
Однако все проясняется скорее, чем я надеялся. Как только я вернулся в кабинет, раздался телефонный звонок. Это Ирина Спулле из прокуратуры, она говорит, едва сдерживая смех.
— Вы там разыщите убийцу поскорее, а то трудящиеся не решаются по вечерам выгуливать своих собачек!
— Есть сигналы?
— Звонили даже мне! Ваш Шеф, должно быть, здорово получил по шапке. В новых домах возле Садов живет в основном большое начальство. Эти большие начальники сами-то обычно — ничего, а вот средненькие орут во всю глотку. Они, видите ли, привыкли прогуливаться именно там, никакой другой зеленой зоны у них поблизости нет… И так далее. Как в мегафон да с высокой горы! Хоть уши затыкай — а то перепонки лопнут! Ладно, это так, между прочим, для утреннего взбадривания… — В этот момент Ивар изумленно присвистывает и делает гримасу удивления. Сегодня мы еще не успели обменяться с ним ни словом, даже поздоровались, лишь кивнув друг другу. Перед ним на столе заключение экспертизы, и наверное именно в нем он прочел что-то, так его поразившее. Но я не должен отвлекаться, пока Спулле не повесила трубку.
— Короче говоря, сегодня меня в кабинете не будет. Если что горит, звоните по номеру Анды.
— Ясно!
— У вас есть номер Анды?
— Есть.
— Значит, не диктовать?
— Я же сказал, что есть.
— Нехорошо быть таким невежливым, когда разговариваешь с дамой.
— Я обязательно исправлюсь.
— Рада слышать. Желаю успеха в работе!
Ивар уже с довольным видом потягивается на стуле. Его длинные ноги вылезают из-под моего письменного стола — комната у нас небольшая и узкая, и мы свои столы сдвинули вместе. Все равно спинки стульев касаются стены и стирают с нее краску. Окно прямо напротив двери. По своим размерам наша комната, пожалуй, больше подошла бы мужчинам-невеличкам.
— Песок за отворотами брюк. Сзади. Белый песок с небольшой примесью глины. Почва в Садах — ты же сам видел — черная, как смола.
Мы, конечно, думаем об одном: почва за отвороты брюк сзади попадает в том случае, когда человека волокут по земле. Она, конечно, может попасть туда и по другим причинам, но на практике с этим приходится редко встречаться.
Если, конечно, речь идет о нормальном человеке, ведущем нормальный образ жизни. К сожалению, эти два условия трудно отнести к Грунскому.
— Кроме того, на плаще сзади в нескольких местах пятна масла, которое применяют в «Жигулях». Уже отработанного.
— Не был бы он таким вонючим… — начинаю я, но Ивар не дает мне закончить.
— Третье — хлороформ.
— Где?
— В желудке. Если доверяешь моей памяти, хлороформ — довольно сильный яд.
— Спустись в библиотеку и посмотри, нет ли у них чего полезного, а я тем временем внимательно прочту заключение.
Пока Ивара нет, у меня достаточно времени не только прочесть, но и обдумать.
Да, тут действительно написано: «Количество и концентрация позволяют предположить, что совершено отравление, однако оно ни в коем случае не могло вызвать смерть». А кто мне перечислит названия всех тех гадостей, которыми этот субъект охотно накачивался, лишь бы забалдеть? Для врачей «отравление», а для него «кайф». Некоторые для этого глотают таблетки, купленные в аптеке, потом достаточно запить их бутылкой пива; говорят, есть такие, кто нюхает средство для выведения пятен до тех пор, пока восхитительно не закружится голова. В наш век дороги к блаженству бывают сложными и разными — в Америке, например, во время сухого закона всякими суррогатами травились и умирали от отравлений тысячи людей.
Ивар возвращается с раскрытым словарем: «Хлороформ — бесцветная жидкость, растворяется в алкоголе».
— Как будто создан для того, чтобы отправить Грунского на тот свет.
— Теперь меня удивляет усердие, с каким было сделано убийство. — Я встаю. — Поехали, время уходит.
У участкового инспектора мы раздобыли и срисовали приближенный план Садов — с его помощью все же легче ориентироваться. Мы разделились и работаем каждый на своем участке, но знаем, где искать друг друга, если возникнет необходимость. Обещанные Шефом курсанты тоже прибыли и, исполненные решимости, направляются туда, куда мы указываем.
За всю жизнь Грунского его фотографию вряд ли рассматривало столько народу, сколько в эти дни. Нам очень повезло с погодой: тепло и солнечно, как весной, и хотя владельцам огородов делать здесь уже нечего, солнце заманило сюда людей «посмотреть, как там», а заодно и кое-что сделать, не откладывая на весну, когда будет дорога каждая минута.
— С чем ушли, с тем и придут. Станут они надрываться!
Ивар настроен скептически в отношении способностей курсантов. Надо надеяться только на себя!
Я с ним не совсем согласен. Бывали разные случаи.
Узкая тропка под ногами из-за грязи стала скользкой, словно ее намылили: падая, я машинально хватаюсь за ветку изгороди и до крови протыкаю ладонь: ветки сплошь усеяны длинными колючками. Наконец тропинка выводит меня к дороге, по которой может проехать даже автомобиль. Теперь стук, в сторону которого я иду, слышен громче. Немного поодаль замечаю мужчину и женщину. Это они стучат, пристраивая к старой будке новую. Каркас уже готов, бревна-стойки вкопаны в землю и скреплены досками крест-накрест. Осталось обшить заднюю стену — прибить концы досок к бревнам. Женщина поддерживает доску в нужном месте, а мужчина случит большим молотком.
Сегодня я уже расспросил о Грунском двадцать три человека. С этими тоже надо переговорить.
Занятые своим делом, они не сразу замечают меня, и, чтобы не кричать на весь участок, я прохожу через открытую калитку.
— Бог в помощь строителям, — приветствую их.
Женщина ловко, как куница, оборачивается, но руками продолжает придерживать доску, чтобы не сдвинулась. Лицо побагровело от неловкой позы и напряжения. Мужчина мельком глянул на меня и продолжает забивать гвоздь.
Стою, жду, опершись о столик, вкопанный в землю. Ишь, как здорово — доска, наконец, прибита плотно, будто приросла, — теперь мужчина готов уделить внимание и мне. Подходя, он шарит в кармане пиджака. Всю пачку сигарет не вынимает — чтобы не угощать меня, окажись я курящим, — и зажимает сигарету зубами.
— Вы по объявлению? — прикурив, спрашивает он.
— Нет, я из милиции.
Мне кажется, в глазах мужчины и женщины вспыхнула какая-то тревога. Пожалуй, я знаю, отчего: стройматериалы у них наверняка откуда-нибудь с участка, где сносился деревянный дом, — в досках полно ржавых гвоздей. Наверно, добывание этих досок осуществлялось не совсем легальным путем. Потому что на пути легального приобретения столько бюрократических барьеров, что преодолеть их никто не в состоянии, вот на свалки и отправляют огромное количество вполне еще пригодных материалов, а в лесах гниют упавшие деревья.
— В чем же мы таком провинились? — спрашивает женщина, и в ее голосе слышится раздражение.
— Надеюсь, ни в чем, — протягиваю фотографию Грунского. Таких нам изготовили много со снимка из его личного дела с последнего места работы. На всякий случай я взял еще одну — посмертную, но не думаю, что ее придется кому-нибудь показывать. — Постарайтесь вспомнить, не встречался ли вам этот человек… Не спешите с ответом, подумайте хорошенько.
— Граф Кеглевич! — восклицает женщина, бросив взгляд на фотографию. — Что он натворил?
— Не спешите с ответом, посмотрите внимательно. — Я притворяюсь, что не заметил вопроса.
— Граф, Граф, — мужчина тоже кивает, выпуская из ноздрей сизый дым.
— Только на снимке он совсем как огурчик, наверно, фотографировался еще в молодые годы, — продолжает женщина.
— Да, Граф дошел до ручки… Пропащий человек… Вы и сами увидите…
— Вот кому бог смерти не шлет! Порядочный человек от такой жизни давно бы сошел в могилу, а этим синюхам хоть бы что! — подхватывает женщина.
— Его фамилия Кеглевич? — спрашиваю.
— Откуда нам знать его фамилию?! Кажется, ее вообще никто не знает. Граф Кеглевич да Граф Кеглевич, а кто просто Графом называет… Наверно, прозвище такое. Думаю, прозвище. Может, графья у него в роду когда-то и были? — как бы ожидая подтверждения, обращается муж к жене.
— Какой там граф! Все это болтовня пьяниц. Ни дать ни взять синька, причем конченый!
— А почему именно Кеглевич?
— Этого мы вам сказать не можем, — она уже отвечает за двоих, видно, по привычке. — Спросите у Петеритиса, может, знает. Он из той же братии, к тому же малость глуповат. Но скандалов они не устраивают и вроде не воруют. У них есть грядки, сажают лук.
— Это все Петеритис, Графа на грядке я не видел ни разу, — возражает мужчина. — Петеритис любит копаться на огороде, и, пока не дошел до ручки, сад у него был вполне приличный.
— Если я вас правильно понял, они живут вместе?
— Какое там вместе? Этот пропойца просто сел на шею бедняге Петеритису. Он мне сам плакался, а теперь, говорит, отнимает всю пенсию, до копеечки. Когда Петеритис не отдает добровольно, Граф бьет его кнутом.
— Так ведь сами же вместе и пропивают! Как начнут, так целыми днями из будки не вылезают, черт знает что они там лакают. Неужели Граф отмочил что-нибудь, раз милиция разыскивает?
— Он не работает.
— А разве он уже не на пенсии?
— Думаю, нет.
— Да, говорят, теперь можно нажить большие неприятности, если не работаешь. И правильно! Посмотрите — к винной лавке не протолкаться ни утром, ни вечером.
— Тоже мне мировой радетель! — жена обрывает мужа. — С тобой не посоветовались!
— А ты помолчи, когда я с человеком разговариваю!
Я совсем не заинтересован в семейном конфликте, поэтому спрашиваю, когда они в последний раз видели Петеритиса и Графа Кеглевича.
— Давно уже. В конце лета.
— И с тех пор они тут не показывались?
— Думаю, что они здесь. Снега еще не было, когда я привозил сюда стройматериалы и видел, как у них дымилась труба. Это с неделю или чуть больше назад, точно число не скажу. Домишко Петеритиса вы найдете легко, это близко. На левой стороне — единственная будка с трубой.
Попросить, чтобы проводил? Не стоит. Один я меньше привлеку внимания. Если не найду, вернусь.
Спрашиваю, как потом выйти к дому сторожа. Мужчина выходит вместе со мной за калитку и, показывая рукой, объясняет:
— Вообще-то, есть тут и более короткая дорога, но вы обязательно заблудитесь. Когда весной все зазеленеет, даже я иногда путаюсь, где сворачивать направо. А знающему дорогу — тут идти минут пять.
Домишко замечаю еще издали. Из-за железной трубы. Черная, высокая — наверно, тяга здесь плохая, — она напоминает вертикально поднятый ствол пушки. Если подойти ближе, видны толково сделанные оттяжки. На них труба устойчиво держится и в осеннее ненастье. В саду несколько больших старых груш, и сам домишко, конечно, тоже очень старый — об этом свидетельствует черепичная крыша и конструкция дома: это как бы миниатюрная копия большого здания. Время не пощадило дощатые стены, но они еще держатся благодаря нескольким слоям облупившейся краски: домишко давно не видал кисти. А вот труба совсем новехонькая, и хотя на фоне спокойного пейзажа она выглядит как инородное тело, но свою непосредственную задачу, видно, выполняет безукоризненно.
Домик в два окна, одно из них обращено к дороге, поэтому я прохожу мимо ровным шагом, стараясь не смотреть в упор, на случай, если в доме кто-нибудь есть. Однако там, по-видимому, все же никого нет — ни возле калитки, ни за ней, на грязи никаких следов тоже не видно.
Отойдя на приличное расстояние, останавливаюсь и делаю вид, что рассматриваю совсем другую модель современной микроархитектуры, а на самом деле все внимание обращаю на собственность Петериса Цепса: на углу домика под дощечкой с номером огородного участка прикреплена еще одна — на ней четко написано «П. Цепс».
Меня удивляет, что собственность не в таком уж запущенном состоянии — на окнах даже занавески. Так или иначе, но вонючка Грунский, он же Граф Кеглевич, сюда не вписывается.
Раз уж Граф, пусть будет Граф. Это нам не в диковинку. Слыхали мы и про чиекуркалнских Атаманов и про Лукового Короля Видземского рынка, но почему именно Кеглевич? Почему именно Граф Кеглевич? Должна же быть причина для такого прозвища. Пока я лишь недоуменно пожимаю плечами.
Я приготовил невинную отговорку на случай, если мне откроют. Притворюсь, что заблудился и ищу выхода из этих лабиринтов.
Калитка заперта, звонка нет.
— Эй! — кричу. — Есть тут хоть одна живая душа? Эй!
— В чем дело, чего орете? — сзади из кустов малины высовывается голова старика с сердитым лицом. Но мой облик его сразу успокаивает: наверно, я не очень похож на дружков из компании Графа и Петеритиса, которую он привык здесь видеть.
— Где хозяин?
— Значит, нет, если не отворяет.
— Мне сказали, что он обычно дома.
— То живет, то вдруг пропадает на целую неделю… Вчера его тоже не было. Какой с него спрос, если тут не все в порядке, — старик выразительно стучит пальцем по лбу. — У такого ничего не поймешь, ничего не узнаешь!
Прежде всего надо найти Ивара. Возможно, что преступление было совершено здесь. Даже очень возможно.
Как сказал Шеф? В кино все сложно, а в жизни все просто.
Умен!
Мои надежды начинают таять. У Ивара тоже лицо вытянулось.
— Цепс… Цепс… Цепс… — бубнит огородный сторож, или смотритель, или еще как-нибудь изящнее (с тех пор, как дворников стали называть операторами улицы, я уже не уверен, что знаю названия профессий), и его кадык ходит вверх-вниз по худой шее. В комнатушке жарко натоплено, а этот мерзляк одет в теплый свитер, из-под которого видны воротник и манжеты фланелевой рубашки. — Цепс… Цепс… Цепс… должен быть! Здесь должны быть все… Я его хорошо знаю, он из старых… Его родственники посадили этот сад еще до войны… Петеритис, не так ли?
— Да, Петерис Цепс… — Я называю номер участка.
— Он раньше жил здесь же, через улицу Иередню, кажется, на самом углу… Наверно, и теперь еще живет… А где же ему жить! Вы его легко найдете, там всего несколько домов…
— Нам нужен точный адрес, — твердо говорю я.
— А как же! Адрес должен быть! Найдем. Здесь ничего не может потеряться!
Ивар смотрит на кучу бумаг в ящике стола с нескрываемым отвращением. Не потому, что из-за небрежности старика мы потратили несколько часов на поездку в исполком и копанье в картотеках, а потому что любовь к порядку, доходящая до бюрократизма, у Ивара в крови. Это его качество может даже разозлить. Да его каллиграфический почерк: каждая буква у него словно нарисована, того и жди примется их раскрашивать. Он даже виньетки умеет рисовать. Во времена до изобретения Гутенберга за переписывание священных книг в тихой монастырской келье он получил бы отпущение всех своих грехов, а их не так уж мало.
С Иваром мы познакомились так, как обычно знакомятся с новичками оперативной службы, прибывшими из университета или из школы милиции. Мне позвонили из районного отделения, что ночью задержана группа, специализировавшаяся на ограблении гаражей. Главарь только что начал сознаваться, чтобы к моменту суда иметь хоть какие-нибудь смягчающие вину обстоятельства. Его слезливые признания были вызваны еще и другой причиной: если милиции удастся найти какую-то часть из проданных вещей, то материальный убыток понесет покупатель краденого, а для виновного удержания по исполнительному листу сократятся как раз на эту сумму. Будучи рецидивистом, главарь не мог не знать этого. Группа совершила около тридцати ограблений, и два из них — в пределах моего участка. Дневников взломщики не ведут, и некоторые факты у них из головы улетучиваются, поэтому очень полезно бывает поприсутствовать во время дознания, задать кое-какие вопросы, относящиеся к интересующему участку, — практика показывает, что в таких случаях можно почерпнуть много полезных сведений.
В углу кабинета, где допрашивали преступника, сидел высокий парень атлетического сложения. Я понял, что он пришел сюда из какого-то районного отделения, с той же целью, что и я. Меня только удивило, что он все время что-то записывал в книжечку. Девять десятых сыщик должен держать в голове, а увековечивать все это на бумаге — задача следователя.
Тут кто-то вошел и сказал несколько слов на ухо моему коллеге за письменным столом. Он сразу выслал арестованного в коридор — оставить там его можно было смело, выход из здания все равно для него закрыт.
— Только что видели Лея Ненасытного. Он зашел в столовую, — сообщил нам коллега, вынимая из сейфа пистолет. Вокруг сразу началось оживленно-нервозное движение: заходили работники из соседних кабинетов, торопливо обсуждали, как действовать, проверяли, надежно ли закреплено оружие под мышкой — кое-кто совал пистолет прямо за пояс, если так казалось удобнее.
Тут выяснилось, что, как всегда, не хватает транспорта, раздобыли двое «Жигулей» и мотоцикл с коляской. Можно было, конечно, подождать помощи из городского управления, но в таких случаях каждая минута на счету, а из управления до отделения ехать с четверть часа. И вообще — просить о помощи не принято, всегда стараются обойтись своими силами.
Меня и того атлетического парня — любителя писать — конечно, сразу включили в команду. В качестве запасных, потому что мы были без оружия.
О существовании Лея Ненасытного я знал только по информативным сводкам, отражающим события в городе за сутки. В последнее время в связи с квартирными ограблениями это имя появлялось в них раза три или четыре: Лея узнали потерпевшие. Хозяин одной из квартир неожиданно пришел домой, когда воры — необычно большая группа из шести человек — уже завязывали узлы и запирали чемоданы. Тогда старший из взломщиков — не Лей Ненасытный, а другой, — угрожая револьвером, заставил мужчину молчать. Затем они привязали его к стулу, заткнули рот и, чтобы не скучал, даже включили телевизор. В том, что в остальных случаях кражи совершила также группа Лея Ненасытного, уверенности не было, однако «почерк» и число участников совпадало. Такая большая группа могла стать, — а фактически в то время уже стала, — чрезвычайно опасной, ее дальнейшее существование было чревато самыми неожиданными последствиями. Револьвер, должно быть, долго держали возле носа пострадавшего — в своем путаном заявлении он очень связно в двух местах написал: «Большой револьвер черного цвета. Ствол восьмигранный, на одной из граней на иностранном языке написано: J. B. Rouge Fils a Liege». Снизу на рукоятке было кольцо для шнурка, но теперь остался только выступ, который служил для кольца гнездом». В такой незавидной ситуаций, пожалуй, запомнишь и более длинные надписи оружейных фирм Льежа.
— Зайди, посмотри, что он там делает, — попросил меня коллега. — Ты не из Пардаугавы, тебя он не знает. Ему двадцать лет. Пышные черные волосы и длинное модное пальто с блестящими пуговицами.
Посты уже были расставлены, недоставало лишь конкретного плана действия. Столовая расположена рядом с рынком, поэтому народу здесь было много, но этих двоих я заметил сразу, только не мог определить, кто из них Лей Ненасытный — оба почти в одинаковых пальто с блестящими пуговицами, у обоих черные растрепанные волосы. Оба одинаково стройны и одинаково помяты, будто ночевали в стоге сена, на лицах — следы недавнего кутежа. Они прилежно хлебали суп, на столе рядом с тарелками стояли нераскупоренные бутылки пива. В столовой пиво не продавали, и, вздумай они распить бутылку, мы могли с помощью дежурного милиционера забрать их за административный проступок и отвести в какое-нибудь тихое место якобы для составления протокола. Но рисковать не хотелось. А если у дверей каждый бросится в свою сторону? Неизвестно, у кого из них в кармане револьвер, перестрелку допустить нельзя ни в коем случае: на улице полно народу. К тому же они и не собирались пить пиво: один встал и полез без очереди за компотами.
На радость тем, кто стоял за мной в очереди, я положил поднос обратно, взглянул на часы и быстро вышел. Этакий сверхзанятой человек, вынужденный, за нехваткой времени, мириться с урчанием в животе.
— Брать надо на улице, другой возможности нет, — сказал я коллеге, сев в машину. — Их двое.
Одна машина должна оставаться на месте, а другая отъехать метров на сто назад. Если, выйдя из столовой, они не станут переходить через улицу, нам повезет.
В тот момент, когда они поравнялись с одной из машин, из потока пешеходов вынырнули четверо, задние дверцы раскрылись как бы сами собой — и через несколько секунд эти двое уже сидели на мягких сиденьях, а по бокам — наши работники. Как они там вчетвером уместились — непонятно.
— Я же тебе ничего плохого не сделал, начальник, чего цепляешься? — развязно сказал более рослый и попытался зубами открыть бутылку с пивом, но ее отняли.
— Чего слоняешься среди бела дня? Почему не работаешь? — должно быть, они с моим коллегой были старыми знакомыми.
— Как не работаю? Работаю. В лесничестве. В Илзенском лесничестве. Мамаша у себя в Риге прописать отказалась.
Парни все еще не оправились от ночной пьянки, не отрезвели они даже в отделении, где им велели выложить все из карманов.
Но револьвера у них не было. Ничего не было. Только деньги — на двоих около двух рублей. И носовые платки, грязные, как половые тряпки.
— Пошли, потолкуем, — коллега повел Лея Ненасытного в свой кабинет.
Значит, револьвер там, где остальные члены группы. А где? Ясно, что адреса Лей не назовет.
— Ты, видно, совсем спился. С Феликсом поддавали? — значит, коллега знает обоих.
— М-м…
— Неужели вдвоем вы так набрались? Мы с тобой давние знакомые, а ты мне тут рассказываешь всякие глупости.
— Честное слово — у Феликса. Утром только вышли подышать свежим воздухом.
— Где же дышали воздухом?
— Везде… В парке Аркадия, около чулочной фабрики «Аврора»… Я ведь ничего плохого не сделал, начальник. Если у тебя что-нибудь есть на меня, выкладывай!
— Вон руки какие чистые, белые? Тоже мне лесоруб!
— Так ведь в рукавицах… Можете позвонить в лесничество и проверить — там должен быть телефон. Если я что-нибудь плохое сделал, пожалуйста, поговорим. Но у вас на меня ничего нет, начальник! Нет. Пустые ящички! Я, может, стал теперь порядочнее, чем вы. — Парень, склонив голову, нахально смотрел моему собеседнику в лицо.
Мне показалось, что разговор вот-вот забуксует. Я не знал еще, что ведшему дознание была известна одна, совсем небольшая информация. Работник, первым заметивший Лея Ненасытного, видел, когда парни выходили из ворот одного дома. Он стал за ними следить и, когда Лей с приятелем зашел в столовую, из автомата позвонил дежурному отделения. Где же остальные члены группы? Остались в доме? Дом работник запомнил, а номер — нет. Сказал, что это большой шестиэтажный каменный дом, во дворе еще такой же. Значит, в общей сложности квартир двести. Но у нас нет ни прав, ни сил совать нос во все квартиры. Ждать на улице? Как долго? Что, если там никого нет? Оставалось надеяться на то, что от Лея удастся получить более точные координаты. Во-первых, хотя бы в котором доме — с улицы или во дворе, во-вторых, этаж. Но как только Ненасытный поймет, чего от него хотят, он сразу закроет рот и из него не вытянешь ни слова: имеет уже три судимости. Уголовник с таким стажем молчать будет просто ради престижа.
— Почтеннейший… Ты же стал совсем как базарная баба. Правду вообще разучился говорить, врешь теперь даже тогда, когда в этом нет необходимости и смысла. Чтобы я поверил, будто работаешь в каких-то там Илзенах!
— Честное слово! Расчищаем просеки от кустов. Я отработал два воскресенья, и бригадир отпустил меня на пару суток повеселиться. А то там в лесу со скуки помереть можно. Я бы в Риге прописался, да мамаша на порог не пускает.
— Довольно ты ей жизнь попортил — ей уже надеяться не на что. Зачем же ты врешь мне, что шел мимо «Авроры»? Врешь на каждом шагу.
— По парку, мимо «Авроры». Факт.
— Да неужели? А мой работник видел, как ты выходил из ворот… Ну, из того большого желтого дома, номера я не помню, а ты мелешь про Аркадию и «Аврору»! Если ты считаешь, что сегодня мы зря тебя взяли, то можем об этом поговорить особо, но ведь ты непрерывно врешь, и в этом я ничуть не сомневаюсь. В каком районе эти Илзены? Я закажу междугородный разговор.
Браво, коллега! Ловушка расставлена безупречно, только наживки маловато. А в соседнем кабинете что-нибудь вытянули из другого парня? Но вам это лучше знать, ведь вы хорошо знакомы с обоими.
— Извиняюсь, начальник, вы правы! По дороге я забежал к жене своего подельника. Ради приличия — расспросить, как у него, что у него… Ну, тары-бары… — Как только разговор коснулся колонии, парень сразу переключился на воровской жаргон. Чтобы покуражиться, как мне показалось.
— Ромка еще не вышел?
— Ему накинули на год больше, чем мне.
— И о чем же вы беседовали?
— Ее не было дома. Ушла куда-то.
— А-а, — протянул коллега. — Вот тебе бумага… Писать есть чем? Нет? Смотри не забудь вернуть, — он подал Лею свою авторучку. — Стол стоит на прежнем месте в конце коридора. Не забыл еще? И все по пунктам. Когда освободился, когда прописался, где работаешь. Я из-за тебя не собираюсь часами ждать междугородного разговора. Задание ясно?
— Все будет в порядке, начальник!
— Марш за работу!
Когда Лей Ненасытный скрылся за дверью, коллега недоуменно пожал плечами.
— Кажется, не соврал, но проверить надо. — И уже решительно: — Причем по горячим следам, пока не ушли. Гурьбой, наверное, не хотели показываться, поэтому и расходились по двое.
— А что говорит второй?
— Сейчас узнаю.
Вернулся он через минуту, вместе с парнем-атлетом и капитаном милиции в форме.
— Быстро. Остальные уже уехали. Феликс говорить отказывается. Он, видите ли, устал и хочет спать. Должно быть, своими показаниями боится спутать Лею карты. Значит, остальные наверняка еще там. Вас в нашем районе не знают, вы под видом дружинника пойдете с участковым инспектором. — Коллега кивнул в сторону капитана в форме. — Неизвестно, что за птички. Они пьяные, но если поймут, что из уголовного розыска, может возникнуть ненужный шум. Быстро к машине!
— У меня просьба, — вдруг сказал атлетический парень, любитель писать.
— Слушаю.
— Первого, кто выхватит оружие, прошу оставить мне. Об этом надо договориться твердо. А то мы можем помешать друг другу. Я служил в десантниках.
О том, что в то время он еще и учился в институте физкультуры, атлет — это и был Ивар — промолчал.
Посты уже были расставлены. Квартира оказалась на третьем этаже, но наблюдение велось и за двором, куда выходили ее окна. Вряд ли оттуда кто-нибудь попытался бы выпрыгнуть, но могли что-нибудь выбросить, например, револьвер.
— Я не верю, что они откроют, — хмуро сказал участковый инспектор. — Проторчим тут дотемна.
Мой коллега и еще кто-то остались на лестничной клетке этажом ниже, а мы втроем поднялись наверх.
Массивные коричневые двери. Инспектор звонил долго. Из квартиры доносились разные звуки, и было ясно, что люди там есть, но дверь никто не открывал.
Инспектор подергал за ручку, и — вот чудо! — дверь открылась, оказывается, она была не заперта. Но открылась только на щель — не пускала предохранительная цепочка.
— Открывайте, я районный инспектор! — прокричал он в щель, предварительно просунув туда ногу, чтобы дверь не захлопнули изнутри.
Наконец появился тощий, заспанный, давно не бритый старик. Еще несколько минут через щель продолжался обмен мнениями — и вот мы проникли внутрь, а старик скрылся в кухне.
Вначале по привычке взглядом ощупали вешалку в коридоре. Здесь! Вешалка была перегружена, одежда висела кучей — небесно-голубые вперемежку с ярко-зелеными стеганые куртки, а среди них длинное щегольское пальто, такое же, как на Лее Ненасытном. Только на этом пуговицы не такие блестящие, зато с гербами.
Мы прошли прямо в комнаты. Если кто-нибудь спрятался в кухне и попытается бежать, на лестнице его схватят как цыпленка. А вот когда будем уходить, проверим, не «зацепился» ли кто.
В проходной комнате вокруг большого круглого стола сидели шестеро парней и фирменная девица лет двадцати двух. Парни молчали, глядя исподлобья.
Вначале районный инспектор стоял немного впереди нас, но Ивар незаметно проскользнул мимо него, и сзади остался я один. Ивар занял такую позицию, чтобы в случае необходимости одним прыжком оказаться рядом с теми, кто сидел по ту сторону стола. Засохшая на тарелках закуска и пустые бутылки в углу возле окна свидетельствовали о том, что пили здесь долго и много. Воздух в комнате продымленный, спертый. Парней гораздо больше, чем мы предполагали, и я подумал, что нам крепко достанется, если что-нибудь начнется. Если у кого-то из них есть револьвер, то у остальных найдутся, по крайней мере, ножи.
— Кого мне поблагодарить за оказанную честь? — с издевкой спросила девица и, демонстрируя перед нами свою грудь, обтянутую блузкой с рекламными надписями, подошла к инспектору. Хозяйка квартиры.
Почему мы в целях маскировки не повязали нарукавные ленты дружинников? Дружинников такие типы не очень-то боятся, если они вообще чего-нибудь боятся. Дружинники для них — мелочь.
Когда группа преступников вместе — это какая-никакая, но сила, угрожающий кулак, хотя каждый держится как бы сам по себе. А разрозненная — ничего страшного собой не представляет: от каждого несет будничной скукой. Только один из них мне не понравился. Он был там самый старший и разодет как павлин: рубашка с жабо и брошью, золотые кольца, а в лице и в движениях мягкая собранность, как у рыси, — не угадаешь, в какой момент и в какую сторону он прыгнет, выпустив когти.
— Почему вы мешаете людям отдыхать? Всю ночь от вас, говорят, не было покоя… Да я и сам вижу…
Тон участкового инспектора вполне соответствует ситуации: к нему, как к должностному лицу, поступило столько жалоб, что он вынужден наконец вмешаться. И он явился сюда, хотя охотнее послал бы собравшихся вместе с жалобщиками к черту — у него и так дел предостаточно.
— Мы не будем так больше, генерал! — Изящные, белые, как мел, пальцы забегали по жабо и броши.
— И вообще, что это за кутеж? Где вы работаете? — инспектор напал на рядом стоявшего светловолосого парнишку с покрасневшими глазами.
— Я работаю в Илзенском лесничестве.
— Документы!
— Извините нас, — вмешалась хозяйка. — Это все мои друзья. У меня вчера были именины. Мы почти и не танцевали, — она недоуменно пожала плечами, но тут из задней комнаты раздался плач ребенка, и она ушла к нему. Через дверь слышалось, как она успокаивала малыша, приговаривая что-то.
— Я не ношу с собой документы, — зло бросил блондинчик, глянув на жабо, как будто ждал от него указаний.
— Интересно, однако, — едет из деревни в Ригу и не берет с собой паспорт!
Двое из сидевших за столом встали одновременно и протиснулись мимо стола к двери.
— Спустимся за документами, — пояснили они. — Мы живем здесь же, в доме с улицы.
Они беспрепятственно вышли в коридор, взяли с вешалки свои куртки. Демонстративно — никакие возражения их не остановят.
— Только быстро обратно: у меня времени немного, — крикнул им вслед инспектор.
— Конечно, дядя! Мы мигом! — с нескрываемой издевкой раздалось в ответ. Уже с лестницы.
Теперь наши силы почти сравнялись, но угроза схватки осталась — ушедшим достаточно было устроить внизу шум или что-нибудь выкрикнуть.
Я был почти уверен, что револьвер у щеголя, хотя одет он был в прилегающий пиджак и такой «J. B. Rouge Fils a Liege» выпирал бы в кармане. Дело, конечно, совсем не в названии фирмы — скорее всего револьвер этой фирмы вообще был единственным в Латвии, в Прибалтике, может даже, во всем Советском Союзе, потому что сработан был еще до революции, а коррозия, как известно, за такой большой срок может съесть даже огромный кусок металла. Дело в системе оружия. Такой револьвер — их носили при себе городовые и лесники, обходя леса, — весил около килограмма, он большой и неуклюжий, как чайник. Куда такой денешь? Заткнуть за пояс?
Я не заметил никаких жестов-намеков, но они вдруг встали разом, все четверо.
— Пошли, генерал! В милиции нас ждут! — Щеголь, смеясь, похлопал инспектора по плечу, и тот от неожиданности растерялся. Тем самым он выпустил из рук вожжи, и распорядителем сразу стал главарь, обвешанный кольцами. — У нас тоже нет при себе никаких бумаг, поехали в милицию, там по своим каналам сможете проверить, кто есть кто. Пошли, нечего вшей искать, нам еще надо вернуться и допить водку.
Я было хотел вмешаться, но решил: не стоит — этот нахал аккуратненько сам себе роет яму.
Каждый из них схватил с вешалки верхнюю одежду, и, держа ее в руках, все во главе с Иваром вышли на лестницу. Шествие замыкал участковый инспектор, а мне было дано задание пригласить к выходу хозяйку квартиры.
Воспользовавшись этим, заглянул в ванную комнату, совмещенную с туалетом.
Нет, никого не было.
Подошел к задней комнате. Картина — женщина с ребенком — поразила меня своей красотой. И еще поразило то, что во второй комнате я не увидел беспорядка.
— Кто может остаться с ребенком?
— Свекровь.
Наверно, эта молодая мать тоже, стоя тогда между двумя комнатами — между той, что от разгулов провоняла винным перегаром, и другой, чистой и опрятной, — сама еще не знала, какая сторона затянет ее. В ее жизни все решится только с возвращением мужа из заключения. Жаль, но на судьбу крохи, лежавшего в детской кроватке, это тоже повлияет, только позже, а тогда и он находился как бы между этими двумя комнатами.
Я заглянул в кухню.
— Извините за беспокойство. До свидания.
В кухне было безупречно чисто. У стола сидела старушка и дряхлый старик. Только тут я заметил, как широко и неестественно у него раскрыты глаза, горевшие злобой. Мне не ответили, но я не обиделся: мне не столько хотелось с ними попрощаться, сколько посмотреть, не спрятался ли кто-нибудь в кухне.
Как только мы вышли на лестницу, щелкнул дверной замок и громко хлопнул засов. Старик или старуха? Заперлись, как от грабителей.
Фирменную девицу усадили в коляску мотоцикла и нахлобучили ей каску. Для меня осталось место за рулем «Жигулей» — между задержанными должен сидеть кто-нибудь из наших, чтобы они не могли ничего выбросить из карманов, переговариваться и вообще чтобы не чувствовали себя чересчур свободно.
В зеркальце, через которое я все время наблюдал за движением сзади, — ехать пришлось очень осторожно: машина была перегружена, ведь нас было шестеро довольно плечистых мужчин, — я заметил, как нахмурился обладатель жабо. Не знаю, каково было другим, но этот наверняка понял, что попался на удочку и, конечно, не из-за их пьянки явился районный инспектор с машинами и мотоциклом.
В отделении доставленных усадили в ряд перед столом дежурного — вся скамейка оказалась занятой. Один за другим, подходя к столу, они выкладывали содержимое своих карманов: зажигалки, сигареты, расчески, мелочь и другие пустяки. У кого же револьвер? Очередь щеголя-павлина еще не подошла, а мне надо было срочно отлучиться — согласовать с одним из коллег наши совместные действия по обезвреживанию взломщиков гаражей.
Уладив свои дела, я возвратился и в коридоре столкнулся с Иваром.
— Револьвера нет! — растерянно сказал он.
— А вдруг это совсем не та группа? Что, если Лей Ненасытный действительно только мимоходом нанес визит? Кроме того, может…
— Нет, это они! Из Московского района уже за ними прибыли. Их там знают. Самое ужасное — теперь я, кажется, знаю, где был револьвер. Тот, с брошью, обвел меня вокруг пальца. Ведь они по очереди брали свою одежду с вешалки в коридоре. Этот павлин тоже. Только он взял не свое пальто, а солдатский ватник с серым воротником из искусственного меха. Пальто осталось там, это я хорошо помню! Щегольское, длинное пальто с пуговицами-гербами. Револьвер лежал в кармане пальто, поэтому он и взял ватник.
Атлет выглядел совсем растерянным, потому что сознавал свою вину. Я тоже — по крайней мере, частично. А если говорить откровенно, виновен я был всего лишь теоретически.
— Старик запер дверь надежно! Ни за что больше не откроет.
— Револьвер оставлять нельзя. Сотрудники из Московского района сейчас поедут с обыском, один из них уже помчался за списками украденных вещей.
Теперь атлет совсем был не похож на того парня, который умеет только тщательно записывать, каким он выглядел в кабинете, где допрашивали главаря взломщиков гаражей.
Я возвратился в свой кабинет и снова так зарылся в дела, что о происшествии совсем забыл, если бы мне не позвонили и не напомнили о нем. Тогда было очень много работы: Шефа только что перевели на высокий пост, и я практически остался один. Часть начатых дел начальство обещало распределить между моими коллегами, но, когда начали это делать, некоторые стали возражать, выдвигая разные, вполне обоснованные причины. Но начальство старалось быть последовательным; помощника мне не навязывали, а разрешили выбрать самому. Сделать правильный выбор очень важно — ведь помощник должен быть таким, на которого ты всегда можешь положиться как на самого себя.
Зазвонил телефон.
— Говорит Ивар Хинтенберг…
— Слушаю вас… — ответил я приветливо. Приветливый тон по телефону еще никому не принес вреда. Я не знал, кто такой этот Ивар Хинтенберг, потому что тогда нас не познакомили.
— И все же револьвер у этого щеголя был!
— Надеюсь, говоря так, вы опираетесь не только на твердую уверенность, но и на факты. — Это я говорил уже без прежней любезности. Просто я не люблю переливать из пустого в порожнее, да еще в такое время, когда дел по горло. Как только он упомянул про револьвер, я, конечно, сразу понял, кто звенит.
— В кармане пальто я, разумеется, уже ничего не обнаружил. Как только мы попали в квартиру, я обыскал пальто. Припрятал старик — это точно.
— Тогда почему вы делаете такие смелые выводы?
— Внутренний карман был в свежих масляных пятнах. Ведь револьвер старый, его часто приходится смазывать. Потом протирай сколько хочешь, но хоть капля, а все равно просочится и испачкает. Пятен много, есть даже на подкладке.
— А что говорит девица?
— Говорит, вообще не знает, чье это пальто. Ее это, видите ли, не интересует. А щеголь на допросе отпирался отчаянно, но вдруг сознался: вместо пальто надел ватник потому, что на дворе было холодно. Деваться-то ему некуда — свидетелей, которые его видели в этом пальто, отыщется немало. Понимает, сволочь! Если выяснится, что револьвером угрожал именно он, то подмена пальто ватником и масляные пятна в кармане имеют известное значение.
— Может, у щеголя в кармане было что-нибудь другое, может, он спрятал оружие перед тем, как войти в дом, может…
— И вы мне талдычите то же. А я на сто процентов уверен, что револьвер припрятал старик. Это тот еще тип! Я знаю, мне удалось поговорить с ним без свидетелей. Он нам всем перегрыз бы горло, если б только мог!
— Какое у вас служебное звание?
— Лейтенант.
— И как давно вы работаете в уголовном розыске?
— Скоро два месяца.
Когда я зашел к Шефу, он показался мне раздраженным — все не мог привыкнуть к своим новым обязанностям. Проще говоря — он тогда еще не разобрался в том, что входит в его обязанности, и это его бесило!
— Что ты цепляешься к словам? — сердито спросил он. — Конечно цепляешься! Ты же понимаешь, что помощника мы разрешаем тебе выбрать в пределах управления, а не бог весть откуда.
— Как это бог весть откуда?
— Надеюсь, ты хоть его хорошо знаешь.
— Не знаю, а чувствую. Он только недавно начал работать, поэтому никто о его переводе не заплачет.
— Обещать ничего не могу, но поговорю. Только при условии, что потом не будешь меня донимать жалобами: я поторопился, я то, я се, ты был прав… Как фамилия? Хин-тен-берг, — Шеф записал по слогам. — Ивар Хин-тен-берг.
И вот уже четвертый год каждое утро в девять часов Ивар протискивает свое атлетическое туловище в щель между письменным столом и спинкой стула, напротив меня. Пока о выборе помощника мне не пришлось пожалеть ни разу.
Мои воспоминания прерывает радостный возглас:
— Вот где Цепс! Я же говорил, что Цепс должен быть!
Чувствую себя так, словно меня только что разбудили, и стараюсь сообразить, как я оказался здесь. Тесная, жарко натопленная комнатушка, ящик с кучей документов, Ивар и старик в свитере из грубой шерсти, надетом на клетчатую фланелевую рубашку. Над головой он держит серо-коричневый картонный бланк:
— Все должны быть тут! Цепс тоже должен быть! Вот он! — По-моему, самому сторожу находка тоже кажется невероятной и счастливой.
— Вот это да! Мы, оказывается, одного года рождения… Девятнадцатого! Цепс Петерис. А вот и адрес… Иередню… Я же говорил, а вы не верили! А правду говорят, что убийца, который бросил того человека в канаву, уже найден?
— Может быть, но мы еще ничего не слышали, — отвечает Ивар.
— Говорят, нашли и уже взяли, — старик кладет карточку обратно в ящик и закрывает его, торжествуя: у него ничего не может пропасть, у него все на своем месте!
Ивар точности ради еще раз перечитывает записанный им адрес Петериса Цепса, а я задумываюсь над ошибкой, которую мы допустили в самом начале розыска. Мы надеялись, что на следующий же день все огородники будут знать и говорить о случившемся, но оказалось, что информация из уст в уста передавалась медленно и отдаленных уголков Садов вообще пока не достигла. Из опрошенных только один человек поинтересовался, что именно произошло с мужчиной, обнаруженным в канаве (как только узнают, что ты из милиции, о таких вещах обычно спрашивают). Еще двое-трое лишь слышали, что произошло нечто чрезвычайное и более ужасное, чем взлом будок для садового инвентаря или кража яблок и груш: к этому они уже стали привыкать. Остальные не знали ничего.
Деятельность отряда курсантов внесла некоторое беспокойство в спокойную жизнь огородников и несколько всколыхнула ее, словно застоявшуюся гладь пруда. Однако добиться каких-нибудь ощутимых результатов нам с Иваром не удалось.
Удивительно, что здесь жизнь протекает так же безлико, как и в больших городах, где частенько люди незнакомы даже со своими ближайшими соседями. А мы надеялись и даже рассчитывали на то, что известие об этом событии с огромной скоростью облетит Сады и уже к вечеру кто-нибудь преподнесет нам готовые ответы на вопросы: как зовут? где живет? с кем общается?
Через час после рейда по Садам в нашем кабинете под перекрестным огнем вопросов сидит странный человек в полинявшей, поношенной, но чистой одежде. Ему шестьдесят три года, голова имеет грушевидную форму, седые, жидкие волосенки далеко отступили к затылку, поэтому лоб кажется очень широким, как у мыслителя. Под мутными глазами мешки. Он смотрит говорящему прямо в рот, словно тот вещает о неслыханных чудесах.
Когда сидит, держит свои длинные руки между коленями, ходит мелкими шажками, трусцой.
Это Петерис Цепс.
Почти на все вопросы он отвечает:
— Я не помню, — и сразу поясняет: — Мне нельзя употреблять спиртное, тогда я полностью теряю память.
Появление Петериса Цепса вносит коррективы в составленный ранее план действий. Один из его пунктов предусматривал сегодня вечером беседу с гражданским мужем дочери Грунского и проверку его не очень надежного алиби. Теперь этот разговор мы откладываем на будущее — если вообще в нем будет необходимость.
Глава VIII
Он не понимал, как это произошло.
Четвертый день на исходе, уже контролер — так теперь в тюрьме называют надзирателя — запер дверь и брякнул связкой ключей по решетке: «Спать пора!» Вокруг все разделись, и помещение наполнилось запахом застоявшегося пота, гнулись и скрипели нары под теми, кто устраивался на втором ярусе, а он все так же отупело сидел за длинным столом посередине камеры.
— Эй, раллист, — кто-то крикнул ему. — Быстро лезь в берлогу, а то нахлебаешься дерьма!
Он встал и начал медленно расстегивать арестантскую робу.
— Давай, давай! Кончай чесаться — мент сейчас пойдет назад по коридору и будет зырить в глазок! — Голос был хриплый, нетерпеливый, голос старшего по камере. Как-никак, а должностное лицо.
Он залез под одеяло и, уставившись в пестрый матрац, проглядывавший через железную сетку верхних нар (вместо досок), продолжал ждать чуда. Чуда он ждал вот уже четыре дня, с момента объявления приговора суда.
— Меня-то за что? — потерянно спросил он, когда по краям скамьи подсудимых заметил двух милиционеров. До этого он их не видел. Наверное, судья вызвал милиционеров по телефону из той комнаты, куда уходил совещаться с народными заседателями. Наурис, угрюмо уткнув подбородок в грудь, смотрел исподлобья на судью — как боксер на ринге. У Илгониса выражение лица не менялось, со стороны даже казалось, что происходящее вокруг наводит на него скуку — набрав в рот воздуха, он надул щеки.
Внезапное появление милиционеров помешало Винарту внимательно прислушаться к начальной части приговора. Он немного повернул голову назад и подмигнул Магоне. Это могло означать: видишь, достанется мальчишкам на орехи! Магоне — хорошая девушка. Винарта с Магоне познакомил Наурис: он учился с ней в одном классе. Это было в середине лета в кафе на открытой веранде. У Науриса была «физическая потребность хлопнуть коктейля», но свободных столиков не было. Официантка строго сказала, чтоб «не стоял над душой». Наурис уже приготовился отпустить парочку оскорбительных реплик, как вдруг заметил Магоне с подругой и два свободных места рядом с ними. Девчонки потягивали давно остывший кофе и курили сигареты одну за другой. Хотелось ли им ликера, неизвестно, во всяком случае они не отказались, когда Наурис заказал.
— Винарт — представитель рабочего класса! — отрекомендовал его Наурис. — За двойную плату отремонтирует ваши персональные автомобили!
Винарт только-только закончил ученичество и стал автослесарем третьего разряда. Это была завышенная оценка его способностей, хотя во время ученичества он проявил себя как старательный человек. К тому же ему просто повезло — наставником у него был мировой дяденька, который все вспоминал первые послевоенные годы и машины с газогенераторными двигателями: «Тогда из любой молотилки надо было уметь сделать роллс-ройс». Он любил приговаривать: нечего скулить о недостатке запчастей — их всегда не хватало и всегда будет не хватать, надо думать самому, как выйти из создавшейся ситуации. И все же такой высокий разряд Винарту дали, конечно, только из-за матери — она работала дворником в одном из домов на этой улице и за тридцать рублей в месяц еще убирала кабинет заведующего гаражом.
— Бедной вдове надо помочь, — сказал на экзаменационной комиссии завгар, намекая на разницу в оплате второго и третьего разрядов. — Ей никогда манна с неба не сыпалась.
Винарт знал, что дома у Магоне есть мать и отчим, но, наверно, там никто особенно не интересовался ее похождениями, ведь она никогда не говорила: «Сегодня я не могу остаться у тебя ночевать». А когда Винарт работал в вечернюю смену, она еще утром прямо с портфелем приходила к нему, но неприятностей за пропущенные уроки у нее никогда не было — училась всегда на твердую четверку, а таких учеников в классе было немного.
Зимой она сделала первый аборт, и мать Винарта, наверно, догадалась, потому что стала к ней относиться дружелюбно: вскоре девушка жила уже больше в доме Винарта, чем в собственном. В июне ей исполнится восемнадцать, тогда они смогут пожениться, а тут вдруг этот суд — Наурис с Илгонисом угнали «Москвич» и решили на каникулы махнуть в Таллинн, «погулять на всю катушку». Они думали, что машину там продадут, у Науриса даже был адрес покупателя, но не хватало денег на бензин и дорожные расходы. За тридцать рублей они предложили Винарту запасное колесо, совсем новое, и Винарт смекнул, что, продав его, заработает на этом еще столько же, а продать было не трудно: к автослесарям гаража нередко обращались частники с просьбой сделать небольшой ремонт. Завгар закрывал глаза на то, что эти заказы выполнялись после работы. Запрети он, лучшие мастера разбежались бы по другим гаражам, где им это позволили бы, или на официальных сдельных договорах заработали бы гораздо больше.
Катить колесо по улице, конечно, нельзя — да и на проходной мог прицепиться сторож, если таскать колесо туда-сюда, поэтому Винарт велел поставить украденную машину во дворе, за дровяными сараями. Воспользовавшись богатой коллекцией своего наставника, ключи к багажнику он подобрал быстро.
Колесо купил первый, кому Винарт предложил. За восемьдесят рублей. Винарт точно подсчитал цены за покрышку, за диск, за монтирование и балансировку.
— Только на поиски противовеса вы потеряете дня два, — рассудительно говорил Винарт, отпирая багажник, а покупатель долго пересчитывал деньги рублями и трешками, пятерка редко попадалась среди них. Наверно, торгует цветами, решил Винарт.
Путешественников взяли возле поворота на Тую. Винарт сознался: да, колесо он купил, но, чтобы не навредить Наурису и Илгонису, отпирался, что знал об угоне машины. Он думал, что машина принадлежит кому-нибудь из родственников. Колесо найти не удалось — Винарт и в самом деле не знал, где разыскивать покупателя.
Вначале Наурис с Илгонисом честно рассказывали все, как было, а потом в суде — словно сговорились — твердили: о колесе им вообще ничего не известно, а «Москвич» они поставили между сараями, как велел Винарт. И никаких тридцати рублей от него не получали.
— Вы часто говорили о машинах, встречаясь с обвиняемыми? — спросил у Винарта один из защитников.
— Иногда говорили. Я ведь целый день работаю с машинами. Они интересовались. Особенно Илгонис.
— Спасибо, у меня вопросов больше нет.
В начале расследования Винарт проходил по делу лишь как свидетель и вдруг стал обвиняемым.
— Получишь с полгода условно, в следующий раз будешь знать, что покупать краденое вредно, — сказал ему следователь. — Позаботься о хороших характеристиках, а то могут срезать и проценты от зарплаты. Поделом тебе, спекулянтишка!
На суде пострадавший заявил, что претензий не имеет. Сказал, что родители Науриса и Илгониса заплатили ему и за украденное колесо, и за помятое крыло, машина снова в наилучшем техническом состоянии.
— Этому порядочно сунули, стал как прилизанный, — услышал Винарт из задних рядов публики.
— Уважаемые товарищи судьи! — начал уже упомянутый адвокат. — Мне не хотелось бы, чтобы здесь употребляли слово «преступление», ибо случившееся точнее характеризуется словом «проступок». Как мы знаем, у обоих несовершеннолетних юношей возникло непреодолимое желание покататься на машине, ведь они — ни тот, ни другой на «Москвиче» никогда не ездили: их отцы имеют «Волги». У одного личная, у другого служебная. Между мальчиками возник спор о превосходстве «Волги», и чем этот спор закончился, мы уже знаем. Печальный факт. Но не преступление! Ведь ни тот, ни другой в результате этого материально не обогатились, плоды преступного деяния сорвал некто третий. Кто он? Его имя мы можем сегодня назвать. Это Винарт Кирмуж, которого мы также видим на скамье подсудимых. Будучи совершеннолетним и узнав, что оба несовершеннолетних угнали автомобиль, он не только не побудил их вернуть «Москвич» владельцу (они потом наверняка сделали бы это и сами — мы же здесь слышали их показания), а приказал им отогнать машину в глухой двор и спрятать за дровяными сараями, после чего сам стал ее постепенно обкрадывать и за счет этого материально обогащаться. Я ничего не выдумываю — это его собственные слова. Вначале он продает запасное колесо, он продал бы еще много всего другого, если бы оба несовершеннолетних не убрали машину. Трудно переоценить влияние Кирмужа на мальчиков: ведь он учил их отпирать двери машины, ведь он имел целую связку подобранных ключей зажигания, ведь он…
— Наурис всего на четыре месяца моложе меня! — зло выкрикнул Винарт, но адвокат пропустил это мимо ушей, а судья призвал Винарта к порядку.
Облив его целым ушатом грязи, адвокат сменил личину и принялся Винарта оправдывать. Да, сказал он, на фоне этих двоих он действительно выглядит плохо, но нельзя же забывать объективные причины: мальчик уже давно растет без отца, он не тунеядец, он работает. И хорошо работает — это видно из характеристики, не верить которой у нас нет никаких оснований. Не уклоняется от общественных поручений, старательный, в коллективе пользуется авторитетом. Хочется думать, что он споткнулся в первый и последний раз, поэтому я обращаюсь к судьям с просьбой к нему также применить наказание без лишения свободы.
Коллегу, которому суд поручил защиту Винарта (с уголовным делом тот смог ознакомиться лишь за несколько минут до заседания суда), адвокат, таким образом, лишил слова, и тот не мог придумать ничего лучше, как повторить все то же самое, только в другой последовательности.
Теперь, глядя в пестрый матрац верхних нар, Винарт пытался вспомнить, что говорил каждый из них троих в своем последнем слове. Илгонис сказал, что никогда больше так не поступит, и просил суд разрешить ему закончить школу на свободе, Наурис бормотал что-то заумное себе под нос, и неизвестно, с какой стати превозносил своего деда. А он?.. Прошу суд смягчить наказание! Почему я вдруг стал таким мямлей? Наверно, из-за Магоне: перепугался, что нас разлучат. И еще, наверно, думал, что просьба смягчить наказание произведет на суд благоприятное впечатление — они пожалеют меня. Это вместо того, чтобы кричать: «Не виноват я в краже! Они же у меня совета не спрашивали, когда угнали машину! Сами пусть и отвечают! Судите меня за то, что я сделал! Судите меня за куплю и продажу запасного колеса, пожалуйста, вот я!» Вместо этого я начал вилять: «Если все же суд считает меня виновным, то…» Размазня!
Все, что накопилось у него на душе, он изложил Верховному суду в прошении пересмотреть дело. Написанное вселяло надежду, что недоразумение будет ликвидировано, но он снова и снова перечитывал его, внося исправления. Это было на следующий день после возвращения в тюрьму, в карантинной камере. Таких, кто не надеялся на уменьшение наказания, было мало, писали почти все: по обе стороны стола наголо бритые головы, склонившись к бумаге, сражались с орфографией, пунктуацией, правдой и ложью. Кто как умел.
Вдруг Винарт почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной; он обернулся.
Глядя через его плечо, прошение читал мужчина, который устроился на нарах возле самого окна. Ему было лет сорок, вид он имел молодцеватый, зато лицо было испитое. Винарт знал, что его зовут Саней, и заметил, что он почти ни с кем не общается.
— Как написано? — с надеждой спросил Винарт.
— Прима, — Саня выдержал паузу. — Теперь надо только хорошенько помять, и этой бумажкой можешь вытереть зад.
Повернулся и стал ходить по собственному пятачку в камере. Так он кружил или трусил по камере целыми днями — словно хорек в клетке зоопарка. Или лежал, или ходил.
Винарт был неприятно удивлен. Он взял свое прошение и пошел к Сане спросить, в чем именно тот видит ошибку и что, по его мнению, следует исправить.
— Никакой ошибки нет, просто зря пишешь. Лишний месяц проторчишь в тюрьме — вот и все.
— Я…
— С какой стати суд будет пересматривать твое дело или сокращать тебе срок наказания? У тебя три статьи, и каждая из них тянет больше, чем на те четыре года, которые тебе дали. Кража — до пяти, вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность — тоже до пяти, а за спекуляцию дают до восьми. Да ты и в самом деле сволочь. Не пытайся меня убедить в обратном. Все сволочи. Как тут, за забором, так и там, за его пределами. Если кто и попадается порядочный, — значит, просто дурак!
Саня снова стал неслышно вышагивать, не обращая на Винарта никакого внимания.
Санины аргументы парня все же не убедили, прошение он отослал, с отчаянием думая о Магоне, переживал то полную безнадежность, то радужные надежды. Вспоминая минуты близости с девушкой, ждал чуда, которое непременно должно свершиться, если в этом мире есть хоть крупица справедливости.
Он пробовал обмануть самого себя и не думать о Магоне, но не получалось. Еще и раньше — на свободе — он не очень-то верил в верность красавицы Магоне, ведь он не был ни красивым, ни смелым, ни сильным. А теперь эти мысли окончательно извели его.
Каждую ночь во сне она являлась к нему с портфелем, набитым тетрадками, в белой школьной блузке, под которой была голая грудь. Ее мать могла бы легко проверить, когда она идет в школу, а когда — к Винарту, потому что, отправляясь в школу, она надевала лифчик.
«Я убью этого адвоката», — просыпаясь, клялся он себе, хотя знал, что никогда не сделает этого потому, что убить он не способен.
Это лицо! Глаза адвоката счастливо сияли, когда он подошел к матери Илгониса. Как весело они болтали, собравшись своей стайкой там же, в зале суда! Победители!
Вдруг куда-то исчезли судья, заседатели и секретарь, в зале стихли аплодисменты после оглашения «справедливого приговора», который возложил на Науриса обязанность с хорошими отметками закончить одиннадцатый класс, а на Илгониса — хорошо учиться и хорошо вести себя. Вдруг и их не оказалось рядом — весело болтая с адвокатом и своими мамочками, они направились в сторону двери, где столпилась выходившая из зала публика, — среди опустевших скамеек осталась одна растерянная Магоне.
— Пошли, — один из милиционеров слегка подтолкнул Винарта к другим дверям, расположенным за стулом секретаря, рядом со столом судьи.
В пустом помещении, где они ждали машину, на которой отвозят осужденных в тюрьму, он все еще чувствовал себя словно оглушенным и ничего не понимал. Рядом в небольшой комнатке для охраны о чем-то совсем будничном переговаривались милиционеры. Потом дверь открылась и милиционер позвал его. В комнате стояла мать Науриса, держа большую сетку с продуктами — то ли из дома, то ли только что купила в магазине. Отдав продукты для осмотра другому милиционеру, она что-то говорила. Винарт все еще не мог вникнуть в смысл разговора, но догадался, что эти продукты — ему, в сетке среди свертков он заметил также пачки сигарет.
— …мальчишеские глупости. Будем надеяться, что тебе это пойдет на пользу, — услышал он последние слова Спулги Наркевич, потом она вышла в коридор, где ее ждали.
Что пойдет на пользу? Продукты? Сигареты? Тюрьма?
— Хороша ветчинка! — Проверявший сетку показал другому. — Такую можно купить только на рынке. Рублей десять за кило.
Сидя в тюремной машине, он почувствовал, как она выехала за ворота, обогнула угол дома и проехала мимо главного входа здания суда, по обеим сторонам которого висели доски с золотыми буквами.
Винарт грубо оттолкнул сидящих рядом и припал к крошечному заднему окошку — ему не терпелось скорее увидеть улицу. Мимо, как в замедленном кинофильме, плыл тротуар — по всей длине квартала.
Магоне он не увидел — она не стала ждать, чтобы помахать ему рукой.
Глава IX
— Адвокат виноват, как же! — презрительно воскликнул Саня. В голосе его смешались презрение и насмешка, которыми он оценил абсурдность Винартовой мысли. — Адвокат лишь делал свое дело. Ему платят деньги, и он на суде защищает! По-твоему, он должен был защищать тебя, а тех — завалить. А ты ему платил? Нет, не платил. Профессорша заплатила, мамаша того, другого, тоже заплатила. Он вообще не должен был в твое оправдание говорить ни слова, тем самым он задевает интересы своего клиента, а за это его моментально вышибли бы из коллегии. Без всякой жалости. А за дверями полно таких, кто хочет попасть на его место. Куда он денется? Пойдет в говновозы — на зеленую бочку? Кто тебе запрещал своевременно и прилично заплатить адвокату, но ты пожалел какого-то дерьмового четвертака. И вот теперь сиди из-за своей скупости, не пожадничал бы — гулял бы сейчас по зеленым лугам, нюхал цветочки и кусал за сиськи свою свистульку! А у нее большие сиськи?
Винарта затрясло от злости, его взгляд остановился на коленвале, который лежал на обитом жестью и залитом машинным маслом столе моториста. «Все равно кончено… Трахну его по башке, мозги вылетят!»
Хотя понимал: Саню в своем несчастье винить нечего. Вчера Винарт узнал, что Магоне собрала пожитки и снова перебралась к своей матери. Сказала, что там сможет лучше подготовиться к выпускным экзаменам и вообще — она ведь ему никто!
«Податливая — теперь пойдет по рукам! Какие только красавчики не глазели на нее! Ей это было не безразлично, и не изменила только потому, что мы жили вместе. Сука!»
Когда они познакомились, Магоне была уже не девушкой — он вспомнил, что ему не составило особого труда овладеть ею. Но и когда они уже были вместе, Магоне оставалась для него какой-то неуловимой, он всегда дико ревновал ее к кому-нибудь: любой мелочью, на каждом шагу она напоминала ему о своем превосходстве. Он добился от Магоне признания в ее грехопадении. Тогда-то он и узнал, кто был его соперником. Довольно перспективный велогонщик — красивый, хорошо сложенный парень, года на два старше Винарта. Увидев его, ревнивец понял — на успех в открытой борьбе рассчитывать нечего. И начал вынашивать тайные планы мести. Они были нереальны, поэтому пришлось отбросить их один за другим: выстрел из пневматического ружья в лицо, когда гонщик на огромной скорости несется по треку; удар бортом грузовика, когда юноша возвращается с тренировки домой. Его не волновало, что парень может погибнуть или стать инвалидом: он нашел моральное оправдание своей мести — спортсмен подло воспользовался детской доверчивостью Магоне. Это была правда: роман длился всего одну ночь. Но причина его желания отомстить крылась совсем в другом. Винарт подозревал, что велогонщик все еще нравился Магоне — они жили по соседству, — и стоит ему лишь поманить пальцем, она побежит за ним.
— Как ты собираешься отомстить адвокату? — спрашивал Саня. Он лежал в почти разобранной кабине грузовика, высунув ноги наружу. В изголовье он положил сиденье из микроавтобуса, который в соседнем помещении гаража ожидал своей очереди на ремонт. — Мститель! Написаешь ночью на коврик под дверью адвокатской квартиры!
— Оболью его машину серной кислотой! Или придумаю что-нибудь еще лучше… Во всяком случае, сделаю его пешеходом! Это для начала… Капот открыть — ерунда, потом можно ослабить винтик-другой, глядишь, и свернет себе шею!
— А ты все же сволочь, и гораздо большая, чем я думал! Ты начинаешь мне нравиться! Будешь держаться со мной — разбогатеешь!
Была весна, но в исправительно-трудовой колонии о ней свидетельствовал лишь тонкий слой грязи во дворе да яркое солнце, хотя все утверждали, что в воздухе запахло весной, и старались находиться как можно больше вне помещений.
Начальник транспортного отдела колонии был расстроен: приближался очередной техосмотр машин. За это обстоятельство Саня должен был поблагодарить судьбу, ведь именно поэтому он, рецидивист, временно находился в колонии облегченного режима. Еще в прошлую отсидку он доказал, что как автомеханик и мастер-практик гениален, к тому же имеет диплом техникума, закончил два курса института.
Только в одном ошибался начальник транспортного отдела — в том, что Саня работает. Он не только ничего не делал сам, но и Винарта заставлял тянуть резину. Саня не был заинтересован в том, чтобы закончить ремонт и снова перейти на черствые хлеба строгого режима. Придя утром в гараж и перемазавшись автолом, они спали до тех пор, пока не появлялся кто-нибудь из шоферов. Чтобы исключить внезапность визита, приставляли к дверям большую железяку, которая падала со страшным грохотом, как только открывалась дверь. И пока к ним шли через первое помещение, оба механика уже трудились в поте лица, а что и как сделано, Саня умел наврать фантастически правдиво. Если же он что-нибудь в конце концов и делал, то шоферы не могли нахвалиться качеством работы. А для стимулирования потихоньку приносили кое-какие дешевые медикаменты и чай для чефира — его Саня требовал довольно категорически. Медикаменты имели ничтожную примесь наркотических веществ, но Саня глотал таблетки горстями и поэтому желанного обалдения все же добивался. В таких случаях Винарту удавалось кое-что выведать и о Сане, потому что в обычном состоянии тот никогда ничего о себе не рассказывал. Винарта интриговало туманное прошлое Сани — прилежного читателя, слушателя и комментатора внешнеполитических новостей. О внутренней политике он тоже говорил со знанием дела, государственных деятелей, словно добрых знакомых, называл только по имени-отчеству.
— Мой папенька приказал долго жить еще на войне, до того, как я родился, но родственнички сумели из этого выкачать кое-какую выгоду. Вообще моя маменька была мощный танк, и неизвестно еще, каких высот она достигла бы, если бы, кроме умения орать и расписаться, умела делать еще что-нибудь. Меня она устроила на мировецкое — ну просто царское! — место, но тамошние порядки на меня нагоняли скуку, и я отмочил кое-что. До самой смерти она командовала организацией, которая прилежно занималась ничем. Я не шучу, у нас много таких организаций и обществ, которые занимаются ничегонеделанием. Если в деревне перестанут пахать землю, то в супе у тебя не будет картошки, если перестанут работать врачи, то придется увеличить штат могильщиков, а если прекратит существование такое ничегошное общество, то хорошо, если лет через десять кто-нибудь вспомнит: «Товарищи, а раньше, кажется, пачки отчетов были толще!»
Заключенные легкого режима вызывали у Сани усмешку. Эту колонию он называл курсами повышения квалификации для начинающих. Здесь, по его словам, успешнее, чем где-либо, обучают друг друга способам добывания денег на свободе.
— Ты только примечай — кто горазд учить других, у того задница голая! А все эти жучки надеются — наберутся ума, станут честными ровно настолько, чтобы по закону к ним не могли придраться. И каждый будет иметь по увесистому мешку с сокровищами! Ты только посмотри на этих дебильчиков! На этих милых маленьких дурачков! Мне известно лишь два пути к деньгам: или занять высокий пост, чтобы краденое тебе подносили, или красть самому! Но лучше уж красть самому, ведь, падая с высокого поста, можно расшибиться в лепешку!
Саня был таким циником и эгоистом, что дальше некуда, и, не скрывая этого, скорее наоборот, выставлял эгоизм напоказ, как в витрине, однако его сообразительность и остроумие нельзя было не признать.
— На адвоката вину не сваливай, профессор продал тебя на растерзание, простофиля ты этакий! — Саня потянулся в кабине. Приближалось время обеда, однако из начальства никто еще в гараж не заглядывал. — Ну и скучища, хоть начинай работу!
— Профессор даже в суд не пришел, хотя всегда был со мной очень любезен.
— Конечно! Чего ему искать в суде? Ему там делать нечего. Позвонил одному, позвонил другому… А может, и не звонил вовсе. У каждого из таких могущественных есть хорошо откормленный холуй. Он и хлопочет от их имени. Так даже удобнее — случись осечка, всегда можно сказать: «Извините, но лично я ничего не знаю!» Ах, как тебя продали, дорогуша! Почему твои дружки-приятели вдруг стали отпираться от запасного колеса? Да потому, что их научили так говорить.
— Я их понимаю. В зале было много народу, — стыдно же перед всеми сознаться в воровстве.
— Дурак ты! Их надрессировали, как и что говорить! Как только колесо удалось свалить на тебя, сто тридцать девятая им уже не угрожала, а сто девяносто седьмая — это так, для того, чтобы слегка припугнуть. Меня тоже в первый раз маменька выручила, только она обтяпала все сразу — даже до суда не дошло: пообещала что-то или сунула кое-что потерпевшему, он забрал свое заявление.
— Тогда с чего в конце речи он стал меня нахваливать, если им хотелось меня сюда упрятать?
— В противном случае их мучила бы совесть, а теперь они могут сказать друг другу: «Мы сделали для него все, что было в наших силах, но наших сил оказалось недостаточно». Скажу тебе даже больше — они верят, что их мальчики действительно лучше тебя. Они свято верят, что ты их, простачков, науськал. А выйдя из зала суда, они тут же забыли о своей нечестной игре и уверовали в то, что справедливость восторжествовала. Ведь они считают себя такими кристально чистыми, что даже дистиллированная вода по сравнению с ними покажется мутной. Кража личной собственности в их понимании — что-то абсолютно невозможное. К тому же в порядочной семье не может родиться такой прокаженный. Поди вдолби им: они хотят верить, что виновен ты, и верят.
Постепенно до сознания Винарта стали доходить слова матери Науриса, когда она пришла после суда с полной сумкой. Ошарашенный приговором, он не расслышал начала фразы, зато конец ее помнил и теперь: «…мальчишеские глупости. Будем надеяться, что тебе это пойдет на пользу!»
— Как я не подавился этой ветчиной!
— Ветчиной многие с удовольствием подавились бы!
— Нет, ты не знаешь…
— Как это не знаю! Подбросили еще на пять рублей для очистки совести! Выйдешь — не будь дураком, ступай к профессору и выжми из них что-нибудь. Он даст. Ему захочется быть добреньким и помочь тебе начать честную жизнь. Но денег не проси, а то навострит уши. К тому же деньги не самое ценное, что из такого можно выжать: пусть позвонит, порекомендует, попросит… Работать ты умеешь, он к тебе может направить таких клиентов, которые не считают каждую копейку, а если еще научишься делать деньги, то станешь первым человеком в Риге.
— Я убью его!
— Брось трепаться! Никого ты не убьешь, а будешь жить, как ягненочек. Женишься, пойдут детки… Нет, не от Магоне. Эта тебе уже наставила рога — задрала хвост и в кусты. С какой стати ей ждать тебя? У тебя что… не такой, как у всех? Если не хочешь разочароваться, то соблюдай один-единственный мудрый здешний закон: только ворота за тобой захлопнулись, всех баб из головы вон!
— Ты меня не знаешь… Я отомщу Наркевичу…
— Обольешь «Волгу» серной кислотой? Да?
— Не смейся… Иногда мне становится страшно самого себя… Обычно я просто съеживаюсь, если меня обидят. Но иногда… Иногда мне все нипочем — хоть по трупам пойду, а своего добьюсь! Что-то гонит меня вперед и вперед — хоть в пропасть. Знаю, надо остановиться, но не могу! Потом мне стыдно за то, что я натворил или собирался натворить. Но достаточно какой-нибудь мелочи — и я снова иду напролом!
— Месть — самое нерентабельное занятие. У нас в строгом режиме ходят такие козлики. Пришить за деньги — это я еще понимаю. Но из мести… Может, ты ему этим даже услугу сделаешь… Может, ему давно жить надоело, просто у самого духу не хватает сигануть в Даугаву.
— Я им всем отомщу!
— И каким же образом?
— Еще не знаю.
— И не узнаешь. Еще и воздуха бульваров не успеешь втянуть в нос, как забудешь эти глупости. Что сегодня на обед? Говорят, гречневая каша. Ужасно люблю гречневую кашу! Всегда думаю: вот выйду на волю — нажрусь каши до самых ушей, а стоит выйти — ложками икру лопаю. Что поделаешь — икру я тоже люблю!
— Я же им ничего плохого не сделал… Я им отомщу. И чем страшнее, тем лучше!
— Да перестань молоть одно и то же — противно слушать. Сколько лет твоей Магоне? Семнадцать?
Винарт угрожающе сжал кулаки, стиснул зубы. На свободе он был, можно сказать, даже трусоватым, а здесь от отчаянья — бейся как птица в стекло, не вылетишь, хоть умри, не выйдешь, — сдавали тормоза, и ему хотелось выместить на ком-нибудь свою злость. Было почти безразлично, на ком. Иногда ему казалось — достаточно пустяка, и он навалится на противника даже намного сильнее его, даже если крепко получит по зубам. Имя Магоне в присутствии Винарта произносить не рекомендовалось.
— Бесконечно грустно, друг мой, сознавать, что меня уже не полюбит ни одна семнадцатилетняя девушка, — сказал как-то Саня. Он даже не заметил угроз Винарта, потому что все его внимание было сосредоточено на изодранной обшивке, где царапины образовали абстрактный рисунок. — А было, было… Все было. Летние вечера, шепот, поцелуи и тонкие рубашечки. Все, что было, то уплыло и никогда не повторится. И я не совру, если скажу: любовь семнадцатилетних — самая сладкая. Сейчас мне с такой девчонкой даже не о чем было бы говорить, сейчас мне было бы стыдно соврать такой… Да, ничто не повторяется! В первый раз я спер «Победу» и хорошо продал, а теперь, когда на улице вижу ее маленькие, узенькие окошечки, удивляюсь — кому такое барахло нужно было. Владелец тогда запер руль на цепь с висячим замком. С «помпой». Попробовал отомкнуть — не удалось. Пришлось занять щипцы — саперы применяют такие для перекусывания колючей проволоки. Удалось! Мы тогда здорово перетрухнули, толкали ее чуть не полквартала и лишь потом дали газу. Однажды я примчался в Юрмалу. А брать нечего — хочешь верь, хочешь нет. Хоть плачь! Поглядел на одну, поглядел на другую — не то чтобы развалюхи, но для продажи не годятся. К тому же последняя электричка ушла, парочки ходят, лижутся, нагоняют тоску по милашке в теплой постельке. Как добраться до Шкиротавы? Схватил инвалидскую таратайку на трех колесах, еще ему, гаду, зажигание по дороге отрегулировал! Оставил таратайку на стоянке возле милиции, дальше поехал на такси… А ты знаешь, как поменять номера на кузове? Это большое искусство, но я могу тебя этому научить…
Винарт долго не мог понять, что за человек этот Саня. Со временем его остроты и воспоминания стали повторяться, и Винарт перестал его слушать: он брал с собой на работу книги и читал. По сравнению с остальными собратьями по колонии Саня был, конечно, представительным и образованным. Иногда он рассказывал о грандиозных планах, которые осуществит на свободе. Говорил, что уже почувствовал груз прожитых лет, поэтому быстренько «сделает тысяч пятьдесят» и поселится в Крыму. Купит домик с гаражом — клиенты всегда найдутся — и начнет честную жизнь. Хороший автомеханик всегда может рассчитывать на хлеб не только с маслом, но и с колбасой, а климат там мягкий и приятный. Надвигается старость, хватит по тюрьмам мотаться.
Он с восторгом рассказывал о Ялте, Массандре и Симеизе, где ему доводилось бывать. О дворцах и парках Ливадии и Алупки, о романтике скалистого побережья.
— А какие там звезды на небе! Словно серебряные рубли! Кастор и Поллукс — самые яркие звезды в созвездии Близнецов, Альдебаран и, конечно, Сириус. Это нельзя описать словами, это надо видеть собственными глазами. Ночи теплые, как парное молоко, выйдешь на балкон и… Море как зеркало, верхушки кипарисов похожи на черные, потухшие факелы, а над головой звезды. Звезды! Все небо усеяно звездами! Так можно стоять часами, не отрывая от них взгляда!
В такие минуты одухотворенности Винарт испытывал к Сане особое почтение, гордился его дружбой, делился с ним продуктами, которые приносила мать или сам он покупал в магазине. В столовой у них был общий ящик, свободное время они обычно проводили вместе, так как Саня не желал вступать в какое-либо общение с «гнидами» — держался от остальных как можно дальше.
В знании механизмов равных у Сани не было, любой замок — запирай машину или не запирай — ему нипочем, он так или иначе проникнет в нее, когда захочет. В гараже, где Винарт работал до заключения, таких знатоков не было.
Прошло несколько недель, полному согласию Винарта и Сани мешала лишь его отвратительная привычка напоминать о Магоне. Иногда казалось, что он это делает нарочно. Назло. Чтобы насолить.
Но однажды, совсем случайно, Винарту довелось играть в шахматы (его включили в команду отделения) с человеком, который был знаком с Саней еще до заключения. Тот, правда, оговорился, что не любит вмешиваться в чужие дела, и высказался с осторожностью, свойственной работникам торговли — сам он был осужден за левый товар, — но сказал достаточно для того, чтобы Винарт призадумался.
— Я помню, они с матерью не раз ездили в Крым. Это была крепкая и властная женщина, но болезнь легких все же свела ее в могилу. Уезжали обычно на время летних каникул — он был такой маленький и красивый мальчишечка, учился в третьем или четвертом классе… Видишь, как низко можно скатиться, если в жизни не на кого опереться. Он ведь образованный, не дурак. Здесь еще ничего, а как выйдет, ходит таким, что жалко смотреть. Наглотается таблеток, пивом запьет и падает там же, где сидел.
Вечером за чаем Винарт не нашел в продуктовом ящичке сахар. Он хорошо помнил, что в одной пачке оставалось несколько чайных ложек, а вторая стояла еще не распечатанной. Спросил у дневального, но тот ничего не мог объяснить. Разве что… Саня приходил ужинать, правда, уже давно, Винарту и раньше казалось, что из посылок матери самое вкусное тает очень быстро, но он стеснялся говорить об этом Сане. Теперь же, оставшись без сахара к чаю, с сухой коркой хлеба, рассердился и решил высказать все начистоту.
Саня сидел на скамейке в углу двора, курил. Глаза у него были странные — словно стеклянные.
«Сахар он выменял на таблетки! У кого-то в зоне есть таблетки, и Саня их выменивает на наши продукты. Какие наши? На мои!»
— Где сахар?
— Откуда мне знать? Оставь меня в покое!
— Нам теперь долго придется сидеть на одной баланде!
— Ты сам забыл пачку на столе, кто-то и прибрал! Уходи… Не мешай… Уже поздно, иди спать… Твоя Магоне, наверно, тоже сейчас распласталась под кем-нибудь… Подумай лучше, как ей отомстить… Рохля… Простофиля…
Винарт побледнел, но на Саню не напал.
Теперь он научился ждать и знал, что настоящий успех кроется в терпении. Не выдав себя ничем, он ждал целую неделю, пока ему наконец не удалось поговорить с глазу на глаз с заведующим транспортным отделом.
Саню перевели в колонию строгого режима.
Винарт остался в гараже — сам себе хозяин и господин. Ему дали двух помощников — таких, которые могут подержать, подать, помыть. Техосмотр машин закончился успешно и вовремя.
Угрызения совести Винарта не мучили. Довольно на нем поездили! Теперь он, благодаря своему уму, выдвинулся в привилегированные. Теперь им не командовали, теперь командовал он, даже начальник транспортного отдела то и дело спрашивал: «Как вы думаете?» Не говоря уже о рядовых шоферах.
Магоне перестала отвечать на его письма, но это уже не огорчало, хотя он твердо решил отомстить и ей.
Глава X
Воздух в нашем крохотном кабинете стал таким, что хоть топор вешай. Кислорода в нем давно уже нет, и живы мы еще благодаря форточке, которая все время открыта настежь. Наверно, если послюнить пален и приставить его к радиатору отопления, зашипит, как горячий утюг, честное слово.
Мне вспоминается ядовитая бумага для мух. Квадратные листы толщиной с тетрадную обложку, такого же фиолетового цвета, с изображением огромных мух и предупреждающими надписями, чтобы кому-нибудь не вздумалось завернуть в такой лист бутерброд. Бумагу продавали после войны еще долго, мы покупали и отвозили бабушке в деревню, она клала ее в тарелку и заливала подслащенной водой. Как только муха подносила свой хоботок к воде, то сразу падала, задрав лапки.
Так и мы трое погибли бы здесь, окажись среди нас хоть один курильщик.
— Начнем все сначала, — голос Ивара я слышу будто издалека. — Итак, вам принадлежит тачка.
— Двуколка, — звучит в ответ.
— Хорошо, если вы хотите, назовем ее двуколкой, хотя, по-моему, это слово имеет совсем другое значение. Но не будем спорить, пусть будет два колеса.
— С шинами. Как у мотоцикла.
— Где вы взяли эту тачку?
— Получил по наследству, — Петерис Цепс отвечает быстро, очевидно, желая угодить Ивару.
— Значит, тачку вы получили по наследству от отца.
— От мамочки, папа умер первым.
— Как она выглядела, из чего была сделана?
— Она была такая зеленая… С такими гнутыми трубками и обита жестью. Я не сумею точно описать. А колеса были как с мотоцикла, только шины поуже.
— Как вы использовали тачку?
— Мы по-разному использовали…
— Например?
— Например, в хозяйстве. Возили картошку из магазина.
— Хорошо, картофель. А еще?
— Ездили на лесопилку.
— Вы один?
— Когда один, когда с Графом. Все зависело от того, как у него со временем.
— Что вы делали на лесопилке?
— Мне там разрешают собирать кору и чурочки, которые остаются при распилке. Это самые лучшие дрова — не надо ни колоть, ни…
Что это со мной? Почему мне вдруг вспомнились давно прошедшие дни и тетушка Криш с нижнего этажа? Очень старая и усохшая бабка с золотыми сережками-полумесяцами. Нет, наверно, они были все же позолоченными. Никакого другого имущества у тетушки Криш не было, она зарабатывала тем, что помогала дворнику мыть лестницу, а квартиросъемщикам — общие туалеты. Когда уставала, садилась на подоконник между этажами и курила настоящую цыганскую кривую трубку. Тогда еще ТЭЦ не обогревала Ригу, почти в каждом дворе можно было увидеть поленницы дров, среди которых мальчишки укрывались, играя в прятки, а в подвалах — было слышно — кололи или пилили дрова. В холодные дни печи и плиты ненасытно пожирали топливо, и к весне кое-кто оставался без дров. Тогда на помощь и приходила тетушка Криш: в нашем районе во многих местах вывешивались объявления, сообщавшие, где бесплатно можно получить щепу. В то время, наверно, ее еще не умели использовать в мебельной промышленности. Впрочем, может, и умели — просто не было соответствующего оборудования. Так или иначе, только от щепы всячески старались избавиться — даже даром отдавали. Старуха набирала щепок, приносила и продавала желающим — за тридцать копеек мешок. И все говорили, что это очень хорошие дрова: среди душистой кудрявой стружки попадались чурбачки и обрезки досок. Мы, мальчишки, видели, с каким трудом старая женщина таскает эти мешки, но никогда не помогали ей, хотя дома и в школе нам внушали, что надо помогать старикам. Мы вовсе не были лентяями — часто помогали взрослым, когда во дворе находилась какая-нибудь работа или когда нас просили об этом. Но, наверно, мы считали себя по сравнению с тетушкой Криш кем-то выше, кому не полагается с ней якшаться, — ведь она жила на копейки, которые платили ей наши матери.
Почему мне вдруг вспомнилось это? Не такой ведь я старик, чтобы потянуло на мемуары. Может, просто потому, что этот Петерис Цепс и тетушка Криш очень похожи? А может, потому, что я легко могу себе представить, как он толкает по двору лесопилки свою тачку, подбирая затоптанные в грязь куски древесины, вижу, как он, в любую минуту готовый пуститься наутек, все же заискивающе и смиренно подкрадывается к пильщикам, надеясь под навесом раздобыть деревяшки посуше — для растопки, вижу, как молодые гонят его прочь, чтобы не крутился возле циркулярки — долго ли до беды, а старики жалеют и разрешают копаться в больших ящиках, куда бросают отходы, — там всегда найдется что-нибудь годное. Я представляю себе, как во дворе он вдруг сталкивается лицом к лицу с каким-нибудь начальником-восьмушкой, которого только что отчитал начальник-четвертушка, и у него из-за этого дрянное настроение. «А ну покажи, что у тебя там в тачке?» — громоподобно кричит тот, и на Петериса-Петеритиса Цепса нападает такая дрожь, что его тощее тело под выгоревшим, изношенным бельем того и гляди рассыплется на глазах. Но на лице застывает угодливая улыбочка. И она не исчезает, пока начальник-восьмушка, обрадованный тем, что может употребить власть, проверяет содержимое тачки, отбрасывая к забору щепки покрупнее. «Это же государственное имущество, балбес ты этакий, я могу упрятать тебя в тюрьму! Я тебе что разрешил? Набрать щепок. А тут полно деловой древесины!» — «В следующий раз буду знать, в следующий раз я… Прошу прощения!» А в садовом домике на его кровати прямо в ботинках разлегся Алексис Грунский, а-ля Граф Кеглевич, и обещает Петеритису «расквасить морду», если он еще хоть раз посмеет привезти такое топливо, от которого одна зола и никаких углей. Пенсию Грунский у него отнял еще позавчера, и неизвестно, сколько от нее осталось, но Петеритис надеется, что Граф будет великодушен и нальет ему глоточек-другой, а тот и ухом не ведет, потому что за время отсутствия Петеритиса он наелся и напился до отвала. «Вымой бутылки, я повезу сдавать!» — приказывает Грунский, и Петеритис понимает, что и из этих денег ему опять не достанется ни копейки, а еда отдалится по крайней мере еще на один день.
Сколько такое можно терпеть? Отчаяние должно было наконец вырваться наружу. Он просто не знал, как избавиться от Грунского, ведь живой он внушал ему животный страх.
— Значит, возили картофель, дрова, — подводит итог Ивар. — Еще что?
— Бутылки возили.
— Много?
— Как когда. Летом, когда мотобол или соревнования в Шмерли, то много — приходилось даже складывать в мешки, иначе не погрузить.
— Выходит, тачка может выдержать порядочный вес. Один, так сказать, сидит, другой толкает.
Намек достаточно неожиданный и открытый, однако Петеритис не реагирует. Он еще больше склоняет голову к плечу и пристально смотрит Ивару в рот. Наверно, хочет показать, что внимательно слушает, но выглядит это так, будто он пересчитывает пломбы во рту говорящего.
Цепс довольно высокого роста, во всяком случае, выше среднего, к тому же конечности у него особенно длинные: когда сидит на краешке стула, зажатые между колен руки с кистями-лопатами свешиваются почти до пола. Слабый, тощий, сутулый человек и, по-видимому, всегда мерзнет: под старым плащом пиджак, по крайней мере три джемпера и наверняка еще теплое белье.
Из-за жары (тепло в радиаторах центрального отопления не регулируется — истопник топит как ему заблагорассудится: то чуть ли не живьем зажаривает нас, то не топит вовсе, и мы мерзнем, словно среди вечных льдов) мы с Иваром сидим в одних рубашках, а Цепс даже не расстегнул свой плащ.
— Только в сухую погоду! — вздыхает Петеритис. — Однажды я вез Графа домой. Тяжело было.
— Так ведь в ту ночь подморозило, — вставляю я.
Цепс поворачивается в мою сторону и смотрит большими наивными глазами ребенка.
— Где вы обычно хранили тачку?
— В сараюшке.
— А где хранились ключи от сарая?
— В кухне.
— Конкретнее.
— В кухне над плитой есть гвоздик для посудного полотенца. Ключи висели под ним. Я… я… я же вам показывал.
— Помню. Мы осмотрели сарайчик, но…
— Тачки там не было.
— А как вы сами это объясняете?
— Наверно, она понадобилась Графу и он прикатит ее обратно.
— А где сейчас можно найти Грунского?
— Не знаю, надо подождать. Иногда он пропадает неделями. У него такая натура: никогда не скажет, куда идет и когда вернется.
— Я напомню, что вы говорили при первой нашей встрече. Тогда вы сказали, что около полудня вы вместе с Грунским вышли из своего домика в Садах, что возле большой дороги вы расстались — он пошел прямо, а вы свернули налево. Вы сказали, что хотели в тот день навестить детей брата, который живет на улице Иередню. Было около двух часов пополудни — ни вы, ни Грунский тачку с собой не взяли. Куда же она вдруг могла исчезнуть, если накануне утром соседи видели, как вы везли на тачке топливо?
— Я не помню.
— Что вы не помните?
— Мне нельзя пить спиртное, тогда у меня полностью пропадает память.
Так продолжается уже шесть часов.
Часы на церкви Петра проиграли «Рига гремит», звуки мягкими клубками скатываются по черепичным крышам старого города и через форточку сыплются в нашу маленькую келью, здесь стихая. Говорят, шестьсот лет назад малый колокол церкви Петра возвещал о начале и окончании рабочего дня. Самое время напомнить об этом Ивару, который опять демонстрирует свою завидную трудоспособность.
Допрос Цепса начал я, но часа через два уже выдохся, а Ивар работает вот уже целых четыре, причем усталости в нем не заметно. Если бы успех определялся длительностью допроса, то ходить бы ему в корифеях.
Я вдруг подумал, что, должно быть, прошло много времени — на улице тихо, не слышно проезжающих трамваев, на привокзальной площади машины возле светофоров не тарахтят вхолостую моторами, лишь время от времени одиноко прошуршит шинами промчавшееся такси. Наше здание тоже погрузилось в дремоту, не верится, чтоб в такой поздний час кто-нибудь здесь работал. В коридорах и на лестнице горит свет, но шагов нигде не слышно.
Только на нижнем этаже, в дежурной части, где не отличишь день от ночи, жизнь кипит, как всегда, тревожно звонит телефон: в милицию ведь звонят только в исключительных случаях. Слышны короткие приказания, выезжают на задания и возвращаются оперативные группы.
Есть ли смысл продолжать допрос? О чем только мы не говорили! Вспомнили даже биографии дедушек и бабушек! Но как только дело доходило до самого важного для нас, Цепс тут же пускал в ход свое универсальное средство: «Мне нельзя пить спиртное, тогда у меня полностью пропадает память!» Но спиртное он пил, разумеется, чуть не каждый день, а память у него пропадает именно в тех случаях, когда нам с Иваром это наименее выгодно. Он ничем не выдает, что знает: Грунский мертв. Нам уже почти все ясно, покоя не дает лишь одна деталь — круглый предмет, которым Грунскому был нанесен удар по затылку.
Когда мы обыскивали домик Цепса, обшарили все сверху донизу и еще вдоль и поперек, но предмета, которым могли убить Грунского, не нашли. Ничего похожего, чем можно было бы сделать такую рану. Затем мы так же старательно обыскали сарайчик и сад. Присматривались даже, нет ли следов свежевскопанной земли: предмет могли закопать. Мы поставили себя на место Цепса, и таким образом, среди прочих, у нас появилась версия, в связи с которой пришлось обыскивать даже ближайшие огороды. Мы предположили, что хлороформ Цепс подлил к водке или к вину заблаговременно. И вероятнее всего — в одну из тех бутылок, которые Грунский прятал за спинкой своей кровати. Деньги на покупку вина Цепсу, может, и удалось бы раздобыть, хотя он сам взялся вести хозяйство, и только он имел право делать покупки. Малейшее нарушение этого порядка влекло за собой суровую порку — Грунский бил Цепса плеткой, сплетенной из тонких тросиков с растрепанными концами, и от порки на теле оставались рваные раны, которые долго не заживали. Бил он, по-видимому, жестоко, с особым удовольствием. Значит, у Цепса не было никакой возможности использовать другие бутылки, кроме тех, которые стояли за кроватью в изголовье. Он мог осторожно отогнуть металлический колпачок бутылки, отлить часть содержимого и добавить хлороформа до нужного уровня.
— Расскажите, как вы тут вдвоем жили, — пытался я развязать Цепсу язык, когда осматривал дом.
Домик был не таким уж микроскопическим, каким выглядел снаружи. Между кухонькой и комнатой тонкая перегородка без двери. Раньше тут стояла плита. Ее разобрали, и Грунский смастерил для обогрева посередине комнаты странное сооружение — нечто похожее на низкую печку с поверхностью, как у плиты, — оно обогревает помещение, можно варить и жарить. У противоположной стены — деревянная кровать с украшением — точеные желуди в изголовье, старый коврик с намалеванными масляной краской грудастыми мамзелями и фазанами. Кроме того, в комнате стол и два стула.
— Кто спит на большой кровати? — под ней я увидел алюминиевые трубки раскладушки.
— Граф.
— Его титул мне неизвестен, а зовут его Алексис Грунский. Давайте пользоваться именем и фамилией.
— Он ведь из графов, сам мне рассказывал.
— Но это ваша кровать!
Хлороформ Цепс мог раздобыть на складе аптечных товаров, где работал подсобным рабочим до ухода на пенсию. На складе сказали, что такое могло случиться. Строгий учет есть строгий учет, но жизнь есть жизнь, и в большом хозяйстве какой-нибудь пустяк всегда может оказаться неучтенным. «Я во всем могла на него положиться, — сказала мне заведующая. — Он отнюдь не дурак, просто чуточку со странностями и простодушный. И очень славный. Даже теперь летом частенько забегает и дарит цветы из своего сада. Обижается, если попытаешься за это как-то отблагодарить».
Хлороформ теряет активность? Наверно. Вполне логично, что произошло все так. Скорее всего Цепс раздобыл хлороформ, когда работал на складе, то есть по крайней мере года три назад.
Этим и объясняется слабость яда и возникшая вдруг необходимость прикончить Грунского ударом по затылку. Однако все во мне протестует против мысли, что этот славный простак мог сделать такое. Налить хлороформ — да, но ударить — нет! Грунский был для него чем-то очень важным и очень сильным, Цепсу и в голову не могло прийти, что его можно так просто, так примитивно одолеть. Кроме того, Грунский сумел настолько запугать его, внушить ему такой ужас, что Цепс уже не в силах был побороть этот страх. А может, совсем наоборот! Может, именно от страха он и сделал это? Он ведь понимал, что месть Грунского будет ужасной, а болезненная фантазия многократно увеличивала этот ужас.
— Кровать моя, но ведь товарищ Грунский очень больной, врачи велели спать ему в тепле. — Он, кажется, искренне переживал за здоровье Грунского.
Рана на затылке убитого — странной формы, и я никак не могу представить себе предмет, который был использован для удара. Можно было бы предположить, что это сапожный молоток, если бы у предмета не было посередине выступа. Предмет был достаточно тяжелым, а Цепс не наделен большой физической силой. Мы даже пригласили детей брата с улицы Иередню, чтобы они посмотрели, чего в домике недостает, но они не поехали, сказав, что давно там не были. Раньше они приходили за яблоками и грушами, но Грунский запретил давать им бесплатно, и они решили, что лучше уж покупать на рынке — там хоть выбрать можно. Они ненавидели притеснителя своего дядюшки и в то же время боялись, что он может наложить свою лапу и на квартиру на улице Иередню, от которой Цепс практически отказался в их пользу. Всего лишь практически, а не юридически — и это мешало им спокойно спать по ночам.
— Ради бога, не трогайте эту бутылку, он запретил строго-настрого! — сложив ладони, просил Петеритис.
— Ничего, мне можно, — я взял прозрачную бутылку конической формы, с белой этикеткой. Это была водка «Граф Кеглевич». С металлической завинчивающейся пробкой.
Бутылка оказалась наполовину пустой.
На полу у изголовья кровати стояли две нераспечатанные бутылки дешевого крепленого вина.
— Уж не от его ли родственников эта бутылка? — Отвинтив пробку «Графа Кеглевича», понюхал. Насмешки Цепс в моих словах не понял.
— Сейчас там обыкновенная водка, но он сыплет туда что-то для лечения. Поэтому он и запретил мне трогать. Ведь одного лекарство лечит, а другого калечит. А мне он добра желает.
— Вначале здесь была чистая водка?
— Да, ему прислали. Из-за границы. Он говорил, что у родственников там есть даже фабрика, но он от них из принципа ничего не хочет брать. Только ежемесячные проценты, которые ему полагаются от его доли наследства; но когда их переводят в рубли, то получается совсем немного. Хорошая была водка, мягкая. Он мне разрешил открыть пробку, и у нас получился шикарный ужин. Я тогда нажарил салаки с луком. Он очень любит салаку с луком.
Ивар вернулся с близлежащих огородов тоже с пустыми руками, не найдя предмета, которым могли убить Грунского. Мы предположили, что Цепс после того, как проломил Грунскому череп, бросил орудие убийства в тачку, рядом с жертвой. Не мешало бы еще раз обыскать канаву, в которую свалили Грунского, может, здесь же, в иле, и отыщется. Плохо, что и тачка исчезла бесследно. Она слишком большая и утопить ее в канаве невозможно. Куда он мог ее упрятать? Спулле без признания в содеянном, без предмета, которым был убит Грунский, и без тачки дело не примет, ведь пострадавший мог накануне тачку кому-нибудь продать или одолжить.
— С вашего позволения мы возьмем стаканы и бутылки с собой, — сказал я. Скорее всего, хлороформ был добавлен к «Графу Кеглевичу», потому что из этой бутылки барин Грунский лакал сам, Цепсу же перепадало куда более грубое пойло.
— Нет, только не это, только не это!
— Мы ведь можем обойтись и без вашего согласия: у нас на это есть соответствующий документ прокуратуры.
Теперь надо дождаться ответа из лаборатории, доливали хлороформ в эту бутылку или нет.
— Этого он мне никогда не простит! — Цепс едва сдерживал слезы.
— Из-за чего вы поссорились с Грунским?
— Мы никогда не ссоримся. Он со мной был строг, но всегда справедлив!
Странно, но я никогда (даже про себя) не желал виновному выкрутиться на суде. И Цепсу тоже — после долгого, шестичасового допроса. Несмотря на его «Мне нельзя пить спиртное, тогда у меня полностью пропадает память!» и на то, что его биография в целом особого интереса не представляет, она ясна нам, как полная колода карт. Жизнь скучная и одинокая, заслуживающая сочувствия.
— Сижу осенними вечерами… Так тоскливо-тоскливо… Открывается дверь… Хоть бы вор зашел! Нет, сквозняк…
Грунскому не составляло никакого труда сесть Цепсу на шею. Конечно, он был воплощением зла, но славный простак, верно, считал его гораздо меньшим злом, чем одиночество. А деспот, поняв свое преимущество, становился все наглее. Что же в таком случае произошло между ними, если Цепс решился на столь отчаянный шаг?
Это один из тех редких случаев, когда невольно начинаешь думать: в колонии ему будет лучше.
Серый, сгорбленный, мешки под глазами, руки, зажатые между колен, почти касаются пола. Вдруг он вскакивает и распрямляется.
— Вспомнил!
— Что вы вспомнили?
— Графа…
— Грунского.
— Товарища Грунского ждала машина.
— Где?
— На большой дороге в Садах. Легковая машина!
Мне хочется сказать ему: послушай, это уже нечестно, мы тебе не сделали ничего плохого, зачем же ты стараешься нам насолить? Ведь все, что ты сказал, нам придется проверять — снова от темна до темна бродить от будки к будке, расспрашивать, разыскивать! Целыми днями! Может быть, даже целую неделю. И только потому, что тебе взбрело в голову выпалить фразу, которая так или иначе тебя не спасет. Можешь увиливать как хочешь, но факты все равно накапливаются — от них никуда не денешься. В конце концов мы докажем, что никакой машины там вовсе не было, а неделя уйдет. Но если хочешь — пожалуйста! Нам за это деньги платят!
— Значит, окончательно пропавшая память вернулась? — спрашиваю.
— Да, да. Я помню очень ясно!
«Вот глупец, как будто это его спасет!»
— Запиши кратко, — приказываю Ивару. — Теперь ночью ничего не проверишь, подождем до утра.
Сам я заполняю бланк о задержании Петериса Цепса. Он, как предусмотрено законом, будет спать на нарах, а где будем спать мы с Иваром — еще неизвестно.
Глава XI
Кухня выглядела как поле битвы. Карине пришло в голову такое сравнение, когда она увидела, как Спулга мечется между холодильниками, не в состоянии сообразить, где что стоит, куда чего добавить и что подавать на стол.
— Ноги моей у нее больше не будет, — негодовала Спулга чуть не плача. Для Спулги любое торжество — нечто священное и благородное, и до сих пор она ничего в таких случаях не делала наспех. — Я же предварительно договорилась с ней. «Пожалуйста, мадам! — Спулга передразнила парикмахершу. — Можете приходить в любое время!» А когда эта торговка рыбой перед моим носом плюхнулась в кресло, я от неожиданности потеряла дар речи. Рот закрылся, и все тут. Стою как немая и таращу глаза. А эта уже накручивает на бигуди: «Как тебе, Фридочка, так или вот так? Извините, мадам, вас я сразу после нее…» Мне бы развернуться и уйти, но деваться-то некуда. Осталась бы без прически в свой праздник. Безвыходная ситуация.
— А ты стань заведующей рыбным магазином, тогда заместительницу сможешь опередить, — усмехнулась Карина. — Успокойся, нечего волноваться!
— Ты смеешься, а я просто киплю от злости. Уж она-то не может упрекнуть меня в скупости. Кроме того, в прошлом году я выхлопотала ее сестре место в больнице.
— Помню, помню. Через меня ты все и устроила.
— Какой стыд! Гости в сборе, а за стол не сесть.
— Не переживай, именинница, они даже не замечают нашего отсутствия, им есть о чем поболтать. Ты только послушай, как мой Алп работает языком. — Карина густо посыпала корицей куриный салат; из гостиной действительно доносился громкий голос Алпа. Он, конечно, опять рассказывал об охоте. Как на одном загоне убил двух лосей — первый шел краем болота, и за густыми сосенками его было почти не видно, но, присмотревшись, Алп прицелился, нажал на спусковой крючок, и зверь упал, ломая ветки. Как дергался в агонии, взрывая длинными ногами мох.
— А другой — точно по тем же следам! Самец! Самец осторожнее, никогда не побежит первым. Идет медленно, оглядывается, через кусты тоже пробирается тихо, как негритянский партизан. А я так же тихонько навстречу: никуда ты, братец, не денешься, все равно выйдешь на тропу. Мы потом вымеряли — восемьдесят четыре шага. Прямо в холку. Большой лось, на рогах четыре ответвления, только один рог не очень красивой формы, а то потянул бы на бронзовый приз.
— Я вот что думаю, товарищ Алп, — заговорил Эдуард Агафонович, — вам надо менять профиль. Зачем вам директорствовать на предприятии, где делают всякие жестянки? Вас надо перевести директором на мясокомбинат. Вы один настреляете для колбас этих… как их… оленей?..
— Лосей.
— Сначала пропустим по рюмочке за те закуски, которых нам никак не дождаться, — провозгласил Виктор.
Карина заметила, как у Спулги задрожали губы — сейчас расплачется.
— Не глупи — расстраиваться не из-за чего!
— Я так не могу!
— Салаты готовы. Может, мне взяться за окорок?
— Что бы я без тебя делала!
Карина выбрала нож подлиннее и начала резать холодный окорок тонкими ломтями. Прислушавшись к разговору в гостиной, она сразу представила себе, что там происходит. Цветной телевизор включен, но звук приглушили, чтобы не мешал. В одном из двух кресел лицом к экрану сидит Эдуард Агафонович — стройный, преисполненный достоинства мужчина средних лет. Хозяйственный работник, последние десятилетия посвятивший медицине, — авторитетный человек с широкими связями.
— Спулга, ты знаешь, Агафоныч пригласил меня на свидание!
— А ведь он недурен.
— Мой Алп тоже недурен и почти наполовину моложе.
— И ты, бесстыдница, сказала это Агафонычу?
— Нет, притворилась, что не поняла.
— Чего не поняла?
— Что он предлагает свидание.
— Умница.
— Пожалуй, можно раскладывать по тарелкам. Чем украсить?
— Петрушка в кладовке на окне.
Алп расположился в другом кресле — высокий, плечистый, с широким лицом и темными, вьющимися волосами. И все же какой бы костюм Алп ни одел, какой бы галстук ни повязал, он выглядит как деревенщина в похоронном облаченье. Мыслит он односторонне, с трудом закончил политехнический, но давно уже директор.
Конечно, большой завод ему никогда не доверят. Хотя… всякие чудеса бывают. Он послушный — никогда не поплывет против течения. А если срывается, то только на подчиненных.
Виктор с рюмкой в руке стал ходить по комнате. Как всегда немного нервничал, не в состоянии усидеть на месте. Элегантный и изысканный — ни дать ни взять аристократ в четвертом поколении.
— Что бы ты сделала, если бы твоего лесного бродягу Алпа прибрала к рукам какая-нибудь красавица-фея?
— Не знаю, — пожала плечами Карина. — Наверно, ничего бы не сделала. А что вообще в таких случаях можно сделать?
— Я тоже так думаю. Скандалом ничего не добьешься, только осложнишь себе жизнь. Может, попыталась бы в пику ему найти любовника. А раньше… теперь-то я могу тебе признаться… Давно уже, как только вы с Алпом стали бывать у нас… Мне тогда казалось, что у тебя с Виктором роман.
— Что за фантазии у тебя сегодня! Включи тостер, пора делать гренки.
— Честное слово, мне так казалось. Какое-то время я даже была уверена в этом.
— И припасла серной кислоты, чтобы плеснуть мне в глаза?
— Почти. Хотела Алпу рассказать, а потом вместе с ним застукать вас.
— Плохой из Алпа компаньон, он же всегда на охоте.
— Виктор буквально ел тебя глазами. А мне было завидно, потому что на меня он никогда так не смотрел.
— Просто жаль, что я сама этого не замечала.
Тихо, как привидение, в кухню проскользнул Наурис и хотел стащить мясо, но его уличили и начали стыдить.
— Нам с Илгонисом смертельно жрать хочется! — оправдывался он, как плаксивый, обиженный мальчик. Немного сутуловатый, но очень даже симпатичный, мускулистый.
«Илгонису сейчас семнадцать, значит, Наурису уже двадцать один», — подумала Карина.
— Всем хочется! Сейчас сядем за стол, — сказала Спулга.
— Если бы вы из своих яств пожертвовали нам хоть косточку, мы бы удалились и не стали мешать вам.
— У меня же сегодня день рождения.
— Мамуленька, я прекрасно это знаю и еще утром поздравил тебя восемнадцатью поцелуями. Илгонис тоже знает, он же тебя поздравил горшком с георгинами.
— Азалией, — поправила Спулга.
— Ну ладно, георгиновой азалией.
— Куда вы собрались?
— Нам просто скучно будет смотреть, как вы киряете! Илгонис хочет показать мне свою новую гоночную машину, может, по дороге высосем по коктейлю в какой-нибудь кафушке.
— Но чтоб не позднее десяти были дома. У Илгониса утром тренировка, — строго сказала Карина. — И никаких коктейлей!
— Мы же пьем только безалкогольные — молочные.
— Не зли меня, — сказала Карина тем же тоном. — Мама с тобой не справляется, а у меня ты получишь трепку в два счета!
— Я убегаю, я испугался, мне тут угрожают насилием! — Наурис быстро выскользнул из кухни. Он и в самом деле немного побаивался Карины, и ему было неудобно: раза два она видела его на улице изрядно выпившим, но ни отцу, ни матери, видно, не сказала об этом. Если бы сказала, то не обошлось бы без воспитательных бесед.
— Как учится в институте?
— Ленится, мерзавец, — ответила Спулга. — Тянет с зачетами, знает, что из-за Виктора не отчислят.
— Может, лучше было бы, если бы поступил в политехнический?
— Виктор надеется, что Наурис продолжит его работу. Ничего, все в конце концов уладится, он ведь еще совсем ребенок. Такой возраст: уже не мальчик, но еще не мужчина.
— Для тебя он всегда будет мальчиком, так же как для меня Илгонис.
Тема разговора в гостиной переменилась, голоса перекрывали друг друга, значит, говорили о работе и ругали техническое снабжение. Наконец верх взял баритон Эдуарда Агафоновича.
— Надо отдать им должное: коньяк они не признают. Только водку. Но и хлестали ее, простите за выражение. Однако все это зря, профессор! Мы от них ничего не получим. Они только на обещания мастера! Никак не возьму в толк — то ли не могут достать эту аппаратуру, то ли боятся. Если все дело только в боязни, то надо попробовать их заинтересовать.
— Или, как в народе говорят, смазать, — вмешался Алп. И стал напевать на мотив известной песенки: — Смазать, смазать, а кого мне смазать? — всех подряд!.. Виктор, накапай мне еще немного.
Несмотря на свой большой рост, хмелел он обычно быстро.
Эдуард Агафонович, не слушая Алпа, продолжал говорить Виктору:
— Я думаю, что скорее всего они не могут. Чего им бояться подмахнуть и наше заявление — мы ведь устроили все почти официально, в худшем случае можно схлопотать замечание или выговор.
— Но они серьезные специалисты, — возразил профессор.
— Ничего мы не получим, — махнул рукой его собеседник. — Зря я пропивал с ними свое здоровье. Специалисты? Возможно. А вы думаете, специалисту не хочется после московской сутолоки подышать ионизированным воздухом Рижского взморья и покорчить из себя барина? Командировочные ему платят, гостиница и дорога — бесплатные, вдобавок на ваши деньги, профессор, я вожу их по кабакам и все время делаю комплименты. Такая командировка в пять раз приятнее отпуска. Если не больше.
— Стареешь, Агафоныч, видишь все в мрачных тонах.
— Нет, профессор, просто я тертый калач. Поэтому еще раз повторяю: придется ехать и искать деловых людей. Кстати, это и обойдется дешевле — по крайней мере, на все будет твердая цена, а не туманные обещания.
— Ящики и основания я вам сделаю даром, — вдруг выпалил Алп, обидевшись на то, что его как бы исключили из разговора.
— Ты правда мог бы? — растерянно воскликнул Виктор. — Алп, ты настоящий друг! Ты мне очень помог бы!
— Дайте только точные размеры и ищите электронику.
— Электронику нам соберут и смонтируют на уровне мировых стандартов. Быстро не получится, но у меня хоть будет гарантия, что не останусь с носом.
— Мы же не сможем оформить, — хмуро возразил Агафонович. Казалось, что возможность изготовить аппаратуру на месте ему явно не по душе. Должно быть, затрагивала его материальные интересы.
— Нержавеющая сталь вас устраивает?
— Конечно.
— Хотелось бы узнать, как он это провернет, — продолжал ворчать Агафонович.
— У меня, уважаемый, в отличие от вас, всего три маленькие премудрости, — Алп развалился в кресле. Агафоновича он считал гнидой, которой не место в этом узком, избранном кругу. Кроме того, его раздражали очень дорогие подарки, которые всегда приносил Агафонович — это ставило других в неловкое положение. «По крайней мере, к Виктору таким образом возвращается часть его денег», — хихикая, говорил Алп Карине. — Три маленькие премудрости, но с ними можно долго и сытно прожить. Если рабочий недоволен, я ему доказываю, что он сам во всем виноват, чтобы ему не взбрело в голову, что и начальник может быть виновен. Если недоволен мастер, я говорю ему, что он виноват вместе с рабочим, а если недовольны в объединении… нет, там недовольных нет: я щажу их нервную систему и наверх подаю только хорошие сведения. Потому что они любят хорошие сведения, с них ведь тоже спрашивают хорошие сведения, вот ради этого-то они и готовы кое на что смотреть сквозь пальцы. Это моя третья премудрость, а свои основания из нержавеющей стали вы получите, дайте только чертежи! Что, мало премудростей? Пожалуйста! Как многие начальники, и я знаю лучше, как мы будем жить, чем как живем. Еще?
— Алп, а ты не рискуешь? — строго спросил Виктор, но вряд ли он отказался бы от предложения, даже если бы Алп ответил утвердительно. Интересы клиники он ставил превыше всего.
— Бог дал человеку шкуру не для того, чтобы он сам с себя ее сдирал.
— Прекрасно, будем считать, что основания у нас уже есть, — враждебно подытожил Эдуард Агафонович. Он чувствовал себя немного обкраденным, но не очень об этом сожалел.
Стол накрылся как по мановению волшебника: подкрахмаленная скатерть спланировала точно на место, нигде не было ни морщинки; большие тарелки с холодными закусками одна за другой опустились на нее, поблескивая, рядами выстроились рюмки, а вилки, казалось, изготовились к тому, чтобы воткнуться в закуску.
Спулга ликовала.
— Надо подвинуть цветы, я расставлю бутылки, — сказал Виктор.
Как всегда, стали спорить и обсуждать, убирать цветы со стола или нет, и, как всегда, одержали верх те, кто утверждал, что на буфете они будут выглядеть еще красивее.
Профессор направился в кабинет, но на пороге остановился и переспросил, не желает ли все же кто-нибудь коньяка.
— Мне водки, как обычно, — сказал Агафонович, и Алп тут же присоединился: — Водки, чистой водки.
— А нам с Кариной чего-нибудь сладенького, — Спулга растянула в улыбке свои густо накрашенные губы.
— А молодежь?
— Молодежь будет примерной, — твердо сказал Алп. — Нечего приобщаться раньше времени.
— Не могло бы старшее поколение, мэм, показать нам пример, как отвыкать? — недовольно и в то же время язвительно спросил Наурис.
— Ты в самом деле хочешь выпить? — спросила Спулга.
— Просто я не желаю, чтобы за меня решали другие.
Наступила неловкая тишина, которую, к счастью, прервало появление профессора. Он нес высокую конусообразную бутылку с белой этикеткой.
— Что это за марка? — воскликнул Алп, изобразив повышенный интерес, чтобы скорее замять конфликт с Наурисом.
— Западногерманская водка.
— «Граф Кеглевич», — прочел Илгонис на этикетке.
— Бутылка словно хотела проглотить яблоко, но оно застряло в горлышке, — сказал Агафонович, разглядывая круглое расширение в верхней части конуса.
— Я даже не знаю, кого благодарить за такой презент, — стал рассказывать профессор, наполняя рюмки. — Весной… Ранней весной… Внизу у гардеробщицы для меня оставили корзину с цветами, а среди цветов сидят три графа Кеглевича с белыми головками. На карточке — пожелание всего наилучшего и неразборчивая подпись. — И тут ему внезапно вспомнилась его собственная рука, на которую он смотрел как бы со стороны, как она, белая, холеная, нервно роется в вещевом ящичке «Волги». Как, наконец, нащупав бутылку «Графа Кеглевича», хватает ее за горлышко, словно противотанковую гранату, и протягивает: «Возьмите же! Это водка… Хорошая водка… Возьмите!..» — Дорогие гости, эти подарки — для меня самые приятные, в таких случаях я знаю, что кого-то снова удалось спасти от когтей Костлявой.
— На одни подарки не проживешь, — вздохнув, сказал Наурис и продолжал есть, не поднимая глаз от тарелки.
Снова наступила напряженная тишина, Наркевич побледнел, но сдержался и ничего не ответил сыну.
— Спулга, за твое здоровье!
— Мы, мэм, пошли, — выпив по полстакана пепси-колы, Наурис и Илгонис встали из-за стола одновременно.
— В кухне на холодильнике лежит мой кошелек, возьми пару рублей, — разрешила Спулга.
— Где вы намерены разгуливать? — строго спросил Алп.
— Маршрут еще не известен, — пожал плечами Илгонис.
— По мне — можешь идти куда угодно, но если я услышу, что тебя видели вместе с Винартом, так и знай — спущу штаны и так выдеру, как… как… — Алп не мог найти достаточно эффектного сравнения.
— А если я его встречу на улице случайно?
— Повернись и ступай прочь! Ни тебе, ни Наурису не о чем с ним разговаривать.
Агафонович попросил слово для тоста. Где только он их наслушался? Может, сам придумывал? Его тосты всегда были длинные и возвышенные, как настоящие грузинские, с новеллистическими концовками. Грузины заскулили бы от зависти, узнав, какие знатоки есть в этой монополизированной кавказцами области за пределами их территории и народа. А может, все же сочинял сам? Дома. Перед тем как отправиться в гости. К тостам он относился не так, как другие, — для него тосты были профессиональной необходимостью, так же, как приглашения гостей в финские бани и рестораны. Кроме того, он обладал умением вливать в себя огромное количество алкоголя и при этом сохранять ясность мышления, задабривать злейших секретарш, делая мелкие, но интересные подарки, и на пятый раз все же проникнуть в кабинет, после того как четыре раза не был допущен. Тосты давали ему возможность громко выразить восхищение, засвидетельствовать почтение, превознести ум — ведь возможности тостов практически неисчерпаемы, надо только уметь их использовать: встретившись с нужным человеком в следующий раз, уже можешь подойти к нему с распростертыми объятиями и с самой солнечной улыбкой из своего арсенала: ведь после невероятно долгого перерыва ты снова встретился со своим единственным, самым лучшим другом: «Дорогой Федор Федорович! Как здоровье? Как семья?» Изобрести новую таблицу умножения — сущий пустяк, а вот попробуй добейся, чтобы пересмотрели фонды и утвердили лимиты!
Профессиональный престиж не позволил Эдуарду Агафоновичу схалтурить и на этот раз: Спулга, порозовев от удовольствия, слушала, как она хороша, какая она прекрасная хозяйка (такая женщина — мечта всякого мужчины!), какая у нее хрупкая, как веточка мимозы, душа. Конечно, Агафонович все это говорил не открыто, а искусно вплетал в портрет Спулги все новые и новые гирлянды душистых цветов, создав наконец полнокровный словесный шедевр, и удостоился заслуженных аплодисментов. Аплодировал даже Алп.
Налили.
Выпили.
Закусили.
Налили снова.
Алп рассказал анекдот, который Карина и Агафонович уже слышали.
Только собрались выпить снова, как отворилась дверь и в комнату мягкими шагами, словно привидение, опять вошел Наурис. В модных вельветовых джинсах, в модной короткой курточке из тонкой кожи поверх модного джемпера.
— Жжжжж… — жужжал он, семеня вокруг стола. — Жжжжж…
Перед носом Наурис держал ладонь, на которой лежала в несколько раз сложенная синяя пятерка. Все внимание он направил на нее, изобразив на лице восхищение, словно держал диковинную букашку, словно гипнотизировал ее, чтобы она под его взглядом, жужжа, поднялась в воздух и улетела.
— Жжжжж… Жжжжж. Моя малышшшечка… Жжжжж…
— Разве больше в кошельке не было? — спросила Спулга растерянно.
— Жжжжж…
«Что мне с ним делать? Бить? Избить до смерти? Выгнать из дома? А поможет ли?» Мысли профессора были лихорадочными, они словно пульсировали. «Пусть исключают из института! Пусть идет хоть в грузчики, лишь бы честно работал. Отведает черствого хлеба — возьмется за ум, снова потянет учиться. Должен сам захотеть, насильно никому в рот не вложишь. А если не станет рваться? Я-то изведал, как холодно внизу, поэтому и пробивался наверх. Но он этого не знает. Воспитательная роль рабочей среды… Заводская атмосфера… Спасибо, я отведал этого досыта! Универсальных средств не бывает! Только шарлатаны могут утверждать, что они есть. Его не заинтересует ни работа, которую ему придется делать, ни зарплата, которую получит, — все равно дефицит придется покрывать из семейного бюджета. Был бы он хоть рвачом или мелким мошенником, как Винарт, но ведь он никто. Если бы хоть к чему-то стремился, тогда это можно было бы использовать и гнать вперед — хоть кнутом и пряником. Но ему ничего не нужно. К сожалению, не нужно. А у меня нет выбора, я должен из этого дрянного материала вылепить что-то путное. Во что бы то ни стало! Почему у нас нет, по крайней мере, еще одного ребенка? Спулга не хотела? Я не хотел? Наверно, мы оба не хотели, если его нет. Хотели пожить повольнее. Как будто жизнь в тридцать лет уже кончается. Вот теперь, дорогая, мы за эту ошибку и расплачиваемся! Жизнь бьет нас палкой, палкой бьет! И только по голове! Не из-за меня же у тебя, Спулга, эта седина, которую ты так старательно подкрашиваешь!.. Служба в армии? Там дисциплина, от которой никуда не денешься… Как только он вылетит из института, тут же принесут повестку: явиться с ложкой, котелком и кружкой. Вдруг именно в этом выход? А если он хочет как-то выделиться, но делает это неудачно? Каждый ведь хочет выделиться, быть первым. В этом предназначение человека. Может, ему нужно только помочь избавиться от комплекса неполноценности? А если дело во мне? Что, если я, как выдающаяся личность, просто пригибаю его к земле? Может, он понимает, что в медицине он станет всего лишь моей тенью, слабым отсветом? Ведь институт я ему просто навязал: взял за руку и потащил туда. Обошли конкурс? Разве это вообще можно назвать конкурсом! Когда поступал я, нас было семь человек на место. Теперь туда поступает половина таких, кому все равно, куда идти и на кого учиться. Когда окончат — а их как-нибудь да дотянут! — вот тогда мы отведаем и ягодок. Этим будет все равно, кого и как лечить. Жизнь устроена так, что парикмахера и сапожника каждый может себе выбрать сам, а врача — нет! Медицинский институт уже не для современных людей с развитыми мозгами: работы много, а зарплата маленькая. Теперь люди среднего достатка смотрят на рядового врача с сочувствием. Диплом стал походить на удостоверение бедности.
Нет, совесть меня не грызет: на тройку Наурис знал. А если кто-нибудь другой из поступавших и знал литературу на пятерку, то это еще не значит, что он стал бы лучшим врачом. В семье Спулги — все потомственные медики, я же в медицине создал целое направление. Парня можно было аттестовать уж за одно то, что вырос в такой семье.
Может, стоит попробовать в другой области, где он превзошел бы меня? Тогда мы не конкурировали бы и ему не суждено было бы прожить свою жизнь в тени моей славы. Может, в актеры? Он наделен воображением, нервозно-эмоционален, успех окрылил бы его. С кем поговорить об этом? Пусть начнет со студии при Художественном театре, а там видно будет…
— Жжжжж… Жжжжж… Моя маленькая крошечка… — Наурис продолжал кружить возле стола.
— Я сейчас, — извинилась Спулга перед гостями и встала.
— Хватит! — вдруг вскипел Виктор. И, кажется, сам испугался своего громкого и резкого голоса.
Спулга снова села на стул.
— Может быть, и в самом деле хватит? — как-то виновато обратилась она к Наурису. — Выпьете парочку коктейлей, и достаточно.
— У Илгониса тоже есть пятерка, — сказал Алп. — Тебе за него платить не придется.
— Я ведь ничего, я только зашел сказать: до свидания! — Наурис даже сделал книксен и, продолжая жужжать, выскользнул в коридор, прикрыв за собой дверь.
— Ты, именинница, слишком балуешь его, — сказал Наркевич Спулге.
— Не так уж страшно — много от меня он не получает, — оправдывалась она.
— Мы установили твердую таксу, — сказал Алп. — Десять рублей в неделю, и баста.
«У меня стипендия была двести восемьдесят рублей в старых деньгах, а нынешних это было бы двадцать восемь, — подумал профессор. — А как я трясся, чтобы не потерять стипендию, и, странно, на все хватало, даже книги покупал».
— Что касается Винарта, ты неправ, — сказал Наркевич Алпу. — Я, конечно, Наурису не разрешаю с ним водиться, но сам бываю у него, когда надо подремонтировать машину. И тебе рекомендую.
— Мне не надо — у меня на фабрике свой механик.
— Раньше мне приходилось искать человека, который отогнал бы машину в автосервис — ведь там и за полдня не управишься, писать на него доверенность, а теперь я просто звоню Винарту и отдаю ему ключи. Через час моя машина уже готова. Масло заменено, клапаны отрегулированы… Работает безукоризненно. Правда, развал передних колес он не берется делать, с этим лучше в сервис, на стенд. Вот ты, Алп, как специалист народного хозяйства, не объяснишь ли мне, что это за экономическое чудо — Винарт? Во всех школах подряд меня учили: чем крупнее предприятие, тем больше возможностей для механизации и повышения производительности труда — в результате продукция становится дешевле. Винарт и ему подобные работают лучше и дерут за это наполовину меньше, чем в автосервисе, но газеты их почему-то не хвалят, а ругают.
— В детстве он был очень послушным мальчиком. Учеба, правда, давалась ему трудно: много болел, — вставила Спулга.
— Я думаю, за свою жизнь тебе довелось встречать и другие примеры несогласованности теории и практики. Если бы Винарт не научил наших мальчиков отпирать двери машины, они не угнали бы тот «Москвич». В этом я уверен. Сколько он отсидел? — мрачно спросил Алп.
— Года полтора, кажется.
— Но ведь дали больше.
— За хорошую работу и примерное поведение освободили досрочно. Я помог ему арендовать гараж, и теперь он по вечерам халтурит в поте лица. К нему выстраивается целая очередь, на каком-то складе у него есть блат — может достать запчасти. Но за работу дерет! Ей-богу, этот оборотистый парень станет миллионером.
— Ну что вы о таких старых, противных делах! — прикрикнула на мужа Спулга. — Поговорим о чем-нибудь более веселом. Эдуард Агафонович, я хочу чокнуться с вами!
— Желание красивой женщины — для меня приказ, который незамедлительно следует выполнить! — галантно отвечал хозяйственный работник.
Сумерки сгущались: почти во всех окнах уже горел свет, только на улицах лампы еще не зажглись.
— Мы бы им здорово помешали, если бы остались там, — сказал Наурис, теребя в руке несчастную пятирублевку.
— Дома, когда я слышу, как открывается входная дверь, уже знаю что последует: начнется крик, что у меня в комнате беспорядок, что через десять минут — ужинать… Старика я вообще не вижу — вечно на фабрике или на охоте, — подхватил Илгонис.
Они прошли мимо троллейбусной остановки, где толпился народ, мимо кафе-мороженого и свернули в небольшой переулок.
— Своим присутствием мы ежеминутно напоминаем своим мамашам, какими старухами они стали. — Наурис смял пятерку в комок и отшвырнул в сторону. Комок несколько раз подпрыгнул на мостовой, потом исчез в темноте. — Мне противна эта мелочность, которая царит у нас дома.
— Ты что, сдурел? Это же деньги.
— Пусть какому-нибудь бедняку утром достанется в качестве подарка.
Они свернули еще раз и прошли через сквер, где дети катались с искусственной горки.
— Я не верю, что такой супермотоцикл он сумеет раздобыть для тебя, — сказал Наурис, возвращаясь к начатому разговору.
— Сказал, достанет через какую-то московскую контору, которая может купить за границей все, что угодно. На чеки, конечно. Теперь, когда он ремонтирует машины, говорит, у него появился колоссальный блат.
— Все равно получится накладно: чеки один к одному не достать.
— Мы договорились один к двум рублям. Говорят, цена сейчас примерно такая. Конечно, все вместе это влетит в копеечку!
— А какой фирмы?
— BFG-тысяча триста.
— Разве не «хонда»?
— Я недавно видел «хонду»-MBX-восемьдесят. Конечно, это довольно мощная машина при такой небольшой кубатуре. От нуля до шестидесяти километров в час за семь секунд, вес — неполных сто…
— Ты мне об этих премудростях не толкуй, я не техноман.
— Меня не устраивает максимальная скорость. Рокеры на своих «Явах» обойдут в два счета.
— А у этого второго — японского?
— Почему японского? BFG производят во Франции.
— А по мне, хоть в Абиссинии.
— Сто девяносто в час. Практически за мной не угнаться даже на вертолете.
— Когда разобьешься, от тебя и мокрого места не останется.
— Для сравнения с новейшими моделями мирового автостроения, datsum sumy — сто шестьдесят пять; британский rover SD turbo — столько же, токийский subaru leone — столько же; opel mauta GT — сто восемьдесят семь. И только ford sierra способна выжать сто девяносто, но покажи мне такого торгаша, у которого будет двадцать пять тысяч в западных марках — столько стоит sierra. Какой-нибудь боцманишка за несколько сотен покупает там старую колымагу, например, taunas, и воображает здесь черт знает как, хоть все железки давно гремят и разваливаются.
— Ах, не говори мне о деньгах, — пропел Наурис дребезжащим голосом и перешел к волновавшей его прозе. — Ты не можешь мне одолжить три? По пути мы бы зашли в «Яму». Я потом отдам.
Чуть поколебавшись, Илгонис вытащил из заднего кармана брюк три новенькие сложенные сторублевки и отдал Наурису.
— Но до первого требования, — добавил он. — Может случиться, что мне скоро предложат чеки.
— Договорились. — Наурис спрятал деньги. — Никак не пойму, почему они так быстро тают. Есть, есть и вдруг — нет!
Они вышли из скверика на улицу с высокими домами, и Наурис вернулся к разговору о мотоцикле.
— А что ты скажешь своему старику? Он же спросит.
— Скажу, что нашел.
— Я серьезно.
— Там видно будет. Скажу, что можно выменять или выменять и еще немного доплатить.
— Скажи: навязался один дурак покупатель на твой маг — за тысячу. Поживешь немного и без музыки.
— Поживем — увидим, а мысль неплохая. — Они остановились возле телефона-автомата. Наурис нашел в кармане монету, снял трубку и начал вращать диск.
Глава XII
Вот и будка из обрезков досок, которую супружеская чета уже достроила. Выглядит совсем неплохо, только нужно покрасить. Наверно, решили отложить до весны.
А в остальном в Садах ничего не изменилось — все выглядит так же, как и вчера. Разве только будка супругов еще была недостроена; когда мы после осмотра домика Цепса уводили его — он семенил между мной и Иваром, — чету мы не видели. Очевидно, они пришли позднее, но со своей работой управились.
Ивар с Цепсом идут впереди, я немного поотстал. Странно, но за ночь закрома памяти у Цепса заметно пополнились.
— Мы расстались вот тут, аккурат на этом месте, — Цепс останавливается как вкопанный и показывает своими длинными руками. — Я свернул на тропку, Граф пошел прямо. А машина стояла там, немного впереди.
— Разве с тропки вы могли увидеть, как Грунский садился в машину? Сквозь все эти изгороди? — спрашивает Ивар.
— Я и не видел! — Цепс снова молитвенно складывает руки и обращается ко мне. — Я не видел! Я только слышал, как захлопнулись дверцы легковой машины.
— Почему вы думаете, что ждали именно Грунского?
— Он сказал мне, что его отвезут на халтуру.
— В предыдущих беседах вы не сказали нам об этом ни слова.
— Мне нельзя пить спиртное, тогда…
— Да, да, мы знаем, — перебивает Ивар и заканчивает: — Тогда у вас полностью пропадает память.
Цепс ведет нас дальше к тому месту, где, по его словам, он видел машину. Мы, конечно, осматриваем почву, хотя и не надеемся увидеть отпечатки протектора. Разумеется, ничего не находим. Ведь прошло несколько дней — разве что у края канавы могли сохраниться какие-нибудь следы: дорога здесь узкая, поэтому вряд ли машина останавливалась посредине дороги.
А может, следы и сохранились бы, если бы здесь действительно останавливалась машина.
— Красная легковая машина, — рассказывает Цепс, часто моргая. — Железки у нее блестящие-блестящие.
Сколько он будет водить нас за нос? Кажется, вошел в роль. Надо подумать, как его одернуть, чтобы охота врать прошла и чтоб сказал наконец правду.
Ивар нехотя продолжает расспрашивать. В котором часу это было? Как стояла машина по отношению к ним — передом или задом? «Жигули»? «Москвич»? «Запорожец»? Может, «Волга».
— Может быть…
— Я, правда, за свою жизнь еще ни разу не видел ни одной «Волги» красного цвета, — возражает Ивар.
Тогда, значит, это не «Волга», говорит, ведь он в машинах совсем не разбирается. Но что красная — точно, цвета он различает хорошо.
— Не заметили ли номер машины? Не приметили ли человека, сидевшего за рулем? Попробуем еще раз уточнить время. Вы сказали, что это было в два часа дня?
— Скорее, это было уже после двух…
— Кого вы еще встретили на дороге?
— Никого.
Мне уже давно хочется официально сообщить Цепсу о смерти Грунского, чтобы увидеть его реакцию, но я все еще надеюсь, что он забудется и заговорит о Грунском как о покойнике. Этого вполне было бы достаточно, чтобы приступить к разговору начистоту, ведь по теперешней версии ему неизвестно, что Грунский мертв.
— А мужчина, который строил эту будку? — выпаливаю я на всякий случай.
— Он нас с Графом не видел, он наклонился — закапывал опорные стойки.
— Почему вы думаете, что не видел?
— Тогда бы мы поздоровались! Я его знаю, мы всегда с ним здороваемся!
— Не смотрел же он все время в яму, машину-то он должен был заметить.
— Да, так могло быть… Только ему пришлось бы смотреть искоса.
Я про себя порадовался. Если будет свидетель, который скажет, что в это время здесь не стояло никакой машины, то Шеф позволит прекратить розыск и мы наконец перестанем носить воду решетом.
Я попросил Ивара подойти к только что сколоченной будке. Он подергал калитку — заперта. Ничего не поделаешь, придется перелезать через забор. Ивар делает это ловко, но озирается по сторонам.
— Который столб он тогда вкапывал?
— Этот, — показывает Цепс.
— Встань у того столба и стой, — обращаюсь я к Ивару. — А мы пойдем туда, где стояла машина. Вы сказали — здесь. А теперь гляньте, товарищ Цепс, как мы отсюда хорошо видим моего коллегу. Значит, мужчина, который закапывал столб, слегка разогнув спину, мог заметить машину. Вы согласны? Более того: хотел он этого или нет, машину он должен был заметить, ведь она находилась впереди, хотя и не близко.
— Да, теперь это совершенно ясно — он должен был видеть! — согласился Цепс. — А может, машина ждала его совсем недолго? Но лучше всего об этом расскажет сам Граф. Я никак не могу понять, что вы от меня хотите узнать?
Вынимаю записную книжку и тщательно записываю номер садового домика, чтобы потом в гениальном хаосе картотеки, которую ведет сторож, легче было отыскать адрес его владельца.
Мы договорились, что микроавтобус-оперативку оставят мне, а Цепс и Ивар поедут на общественном транспорте. Порядка ради придется расспросить свидетеля, как выглядели задние фонари у красной машины, это помогло бы определить марку. А Ивар будет показывать Цепсу фотографии, рисовать и спрашивать: «Такие? А может, такие?»
Таким образом, рапорт Шефу будет полным как никогда. И рапорт подтвердит, что мы сделали все, что было в наших силах. Надеюсь, к тому времени уже будем иметь и ответ из лаборатории о составе жидкости в бутылках и наличии в них хлороформа. Думаю, что, прочитав заключение, Цепс уже не осмелится говорить нам об исчезновении у него после пьянки памяти, которую он обретает снова, когда ему это выгодно.
Хозяина достроенной будки нет, но его разговорчивая супруга объясняет мне, где его найти.
— Вы никого не расспрашивайте, а прямо ступайте туда, где работает бульдозер! — на прощанье сказала словоохотливая жена хозяина.
Через несколько минут я уже на стройплощадке, обнесенной плотным забором, недалеко от центра. Несколько мужчин собрались возле самосвала, в кузов которого экскаватор ссыпает строймусор, оставшийся после сноса деревянной постройки. Теперь я с уверенностью мог бы сказать, откуда взялись доски, из которых сколочена будка хозяина.
На этот счет у меня уже нет сомнений. Но доски меня не интересуют, как и мужчины возле самосвала.
Тупорылый агрегат-силач маневрирует в отдаленном углу площадки. Иду вдоль забора — тут машины укатали землю, получилось что-то вроде дороги.
Не успел я до него дойти, как бульдозерист замахал мне рукой, показывая, что заметил меня, остановил свою машину и идет мне навстречу, а мотор продолжал тарахтеть на холостом ходу.
— Какой пьяница вас интересует сегодня? — смеясь, спрашивает он.
— А что, если стройматериалы? — резко отвечаю я.
— Все равно их отвозят на свалку и сжигают, — хмуро говорит мужчина. — Попробуй-ка, купи нынче доски в магазине — семь шкур сдерут! А если бы разрешили брать здесь кому чего надо — ведь можно за это и заплатить кое-что, отпали бы погрузки и перевозка. Кому какая польза от того, что еще годные материалы переводят на дым?
— Вы помните тот день, когда… Мне сказали, что вы в тот день вкапывали столбы.
— Кто сказал?
— Неважно, кто. Вы не заметили тогда какого-нибудь незнакомого человека поблизости или…
— Никого не заметил. Только машину, которая стояла на дороге подальше.
— Какого цвета?
— Красные «Жигули».
— Номер? Модель?
— У меня же не было при себе бинокля.
— Было бы хорошо, если б вы вспомнили цвет номера — белый или черный? — Переход на новые номера международного стандарта осуществляется медленно, большая часть машин ездит еще со старыми, черными. Продолжая поиск, мы могли бы сразу исключить большую группу машин, если бы знали цвет номера щитка.
— Не могу сказать, я не обратил внимания. Но вид был щегольской.
— У водителя?
— Нет, водителя не видел. «Жигули» были щегольские. Все сверкало и переливалось — машина из таких, которые каждый день обхаживают мягкой тряпочкой и полировочной пастой. А модель… Ну, из дорогих — хромированная полоска по боку.
— В котором часу машина подъехала?
— Откровенно говоря, я не приметил, ни когда она подъехала, ни когда уехала. Мотор у такой работает тихо — не то что у моего бульдозера — его слышно за четыре квартала.
— Может, машина принадлежит кому-нибудь из владельцев ближайших участков?
— На той стороне ни у кого машины нет! — Мужчина вытаскивает из кармана сигарету и стискивает ее зубами. Точно так же, как тогда возле будки, — не предлагая. Закуривает. — Там остались одни старухи, старики-то помирают первыми. Эти бабы до тех пор отравляют нам жизнь, пока в гроб не вгонят. Потом сами же плачут, да только какой в том толк.
— Подъехала чужая машина… что же вы не пошли посмотреть?
— А вы побежали бы смотреть, если бы были на моем месте? Место здесь тихое — может, кто свою милашку щупает… Не надо быть свиньей. Если бы кто полез подглядывать за мной, я б тому сразу дал в ухо. Он же ничего не крал, не ломал, даже не хулиганил.
— Постарайтесь вспомнить, имела ли машина какие-нибудь особые приметы? Скажем, не была ли какая-нибудь вещица подвешена к заднему стеклу, или занавесочка, может, надпись какая или переводная картинка.
— Может, что и было, но я не помню.
Через полчаса я уже сижу с рапортом в просторном кабинете Шефа. Мы должны решить, освободить задержанного Петериса Цепса или пока еще нет.
— Что ты сам думаешь?
— Слишком много совпадений, — говорю я. — Мотив как на ладони: отбирал пенсию, притеснял, избивал. Вечно так продолжаться не могло — бунт в конце концов должен был произойти. Склад аптечных товаров, хлороформ, пропажа тачки. То, что на дороге в Садах были «Жигули», — стоит недорого, во всяком случае, меньше того, о чем я сказал выше. «Жигули» стояли — да. Цепс их видел — да, но за все время допроса он не сказал об этом ни слова, а тут ему вдруг пришло в голову, что это могло бы пригодиться, и он решил попытать счастья. Откровенно говоря, у меня нет никакой надежды на то, что мы нападем на след машины. Скорее, надо искать след тачки.
— Откровенно говоря, у вас еще вообще ничего нет. Кроме Грунского в глубокой канаве с камнем на шее!
— Это с точки зрения начальства…
— Почему с точки зрения начальства? Если бы ты сидел на моем месте, то…
— Петериса Цепса, конечно, надо освободить, он никуда не денется. Потребую расписку о невыезде, и пусть идет. Если попытается скрыться — тем лучше, значит, он и есть убийца!
— Я сегодня утром говорил с ним. Когда Ивар уехал в Сады искать новых свидетелей, видевших красные «Жигули».
— И какое впечатление?
— Кажется, твой мотив ни к черту не годен. Как будто все правильно: притеснял, обирал, избивал. Мы с тобой исходим из привычной логики, но к Цепсу эти мерки не подходят. Когда я сказал, что Грунский мертв… Я ожидал какой угодно реакции на это неожиданное известие. Удивления. Просьбы показать покойника. Как всегда. «Нет, я отказываюсь верить!» Как обычно говорят в подобных случаях. Но ничего подобного! Только слезы! Безудержные, тихие слезы. Пришлось дать таблетки. Когда он запивал их водой, зубы стучали о стакан. Я спросил, кто, по его мнению, мог сделать это, и он ответил: «Никто, кроме меня, не любил Графа!»
— Не могу сказать, что вы мне оказали большую услугу. У меня был другой план.
— В пользу Цепса свидетельствуют и масляные пятна у Грунского на плаще сзади.
— А я так не думаю. Красные «Жигули» — новая и ухоженная машина, в такой не найдешь и капли масла. Откуда же пятно? Скорее, нас могут интересовать песок и глина за отворотами брюк. Однако Грунский, как известно, мастерил печи, и более ужасного грязнули мне, пожалуй, видеть еще не доводилось.
«Сзади, за отворотами брюк» — так было написано в заключении экспертизы.
— Если лаборатория не обнаружит ни в бутылке, ни в стаканах, взятых у Цепса, хлороформ, я отпущу Цепса.
— И извинишься.
— За что?
— Еще и как извинишься! Нечего было оставлять его здесь, если не был уверен, что сумеешь доказать.
— А разве наш престиж пострадал бы меньше, если бы я выгнал его в холодную, темную ночь на улицу? У меня же нет транспорта, на котором я мог бы доставить его домой.
— И все же извинись.
Я сержусь, и не без причины. Сейчас я извинюсь, а потом, через неделю, мне снова придется его брать. Как это будет выглядеть?
— Я жду от вас вестей получше. Мне тоже звонят и спрашивают.
— Между прочим, в том месте с собаками гулять запрещено, — язвительно говорю я, вспомнив, что рассказывала Спулле о сердитых звонках всяких мелких начальников ей и Шефу. — Там висят даже специальные знаки: собачья голова на синем фоне, перечеркнутая красной полосой.
— Не будь бессовестным. А то… — Шеф горбится.
«А что? Я не начальник, я себе работу всегда найду!»
В коридоре возле нашей комнатушки сталкиваюсь с Йваром.
— Что случилось с Цепсом? — спрашивает он, пока я отпираю дверь. — Я сейчас заходил к нему. Говорят, отказался от обеда, все время плачет. Вызвали врача, чтобы дал что-нибудь успокоительное.
— Шеф ему сказал о Грунском.
— Что-то очень он торопится.
— Я тоже так думаю. — Верхнюю одежду мы сняли, устраиваемся за столами. — Много ли стройматериалов там нужно? Я о канаве. Досок? Реек? Справимся ли своими силами?
— Я даже не смотрел.
— А что же ты все это время делал? Ловеласничал?
— Можно сказать и так.
— Прекрасно! Тебе можно позавидовать! — Моя злость, которая начала копиться еще в кабинете у Шефа, грозит вырваться наружу. Каждый делает, что хочет, а я навешивай себе на шею неприятности. Никто не просил Шефа говорить с Цепсом, Ивару было поручено обследовать, как лучше перегородить канаву, а он этого не сделал. Иначе не проверишь, не лежит ли там, в иле, предмет, при помощи которого убили Грунского. Это можно сделать, лишь перегородив часть канавы с двух сторон, а затем при помощи пожарников выкачать воду. Вдруг найдется не только этот предмет, но и что-нибудь другое, интересующее нас. Искали магнитом… А если предмет был из латуни или бронзы? Или камень? Какой тогда толк от нашего магнита?
— Я познакомился с одним эфирным созданием лет этак около пятидесяти. Вообще-то ничего; только пальцы у нее очень костлявые. Глядя на нее, я подумал, какие же мы все-таки идиоты! Идиоты, достойные восхищения! У нас была своя версия, мы над ней работали, но тут нас Шеф подтолкнул в бок, и мы сразу шарахнулись в другую сторону и тем доказали, что собственного мнения не имеем.
— Словом, ты хочешь извиниться перед Цепсом вместо меня. Пожалуйста!
— Да, действительно, за то, что мы увлеклись этим простачком. «Жигулевские» масляные пятна на плаще Грунского, песок и глина за отворотами брюк…
— Хорошо, что ты уже размышляешь, как начальство. Далеко пойдешь. Шеф мне только что перечислил все то же самое. — Я начинаю вращать диск телефона — надо узнать новости из лаборатории. Обеденный перерыв уже кончился, а заключения все нет.
В трубке частые гудки. Занято!
— Шведская брусчатка, одножильный электропровод, какой применяют при ремонте машин… Мы же начали разыскивать машину, но перебросились на бродяг-собутыльников. И Цепс прав: около двух «Жигуль-люкс» мотался в Садах. Первый раз машину видели около часа дня, но не там, где показывал Цепс, а ближе. Тоже на обочине дороги, только тупиковой, похожей на аппендикс.
Телефон лаборатории все еще занят. Послать Ивара или сходить самому?
— Значит, в Садах ты все же был?
— Я встретил на дороге это эфирное создание с карликовым пуделем и разговорился. О собаках вообще и о пуделях в частности. Что он ест? Умеет ли дать лапу? Сколько раз в день приходится выгуливать?
Хороший хозяин, отвечает она, выводит три раза — утром, в обед и вечером.
Значит, вы хорошая хозяйка, говорю.
Да, правда, я стараюсь. У нас в бюро обеденный перерыв с двенадцати, и я успеваю прибежать и вывести.
— На прощанье я сказал ей, что рад был познакомиться.
— Это она тебе сказала о красных «Жигулях».
— Нет, она мне сказала, что хороший хозяин выводит собаку погулять и в обеденное время. Будучи по природе смышленым, я начал ждать. И дождался гражданина Зелигмана с колли и гражданку Качеровскую со зверем, породу которого определить не берусь, потому что кинологию нам не преподавали.
— Твое введение очень приподнятое, но, кажется, несколько длинновато… Алло! Лаборатория? Вас беспокоят… Я очень рад, что вы узнали меня по голосу, но я бы больше обрадовался, если бы мог получить ответ на материал, который передал вам. Будет? Я не сомневаюсь, что будет, но в котором часу? В четыре? Хорошо, ловлю вас на слове. Как? Очень хорошо, мне это просто не пришло в голову. До свидания!
— Что они тебе там прощебетали!
— Что даже самая красивая андалузка может отдать только то, что имеет.
— Там вообще очень речистые собрались. Итак, я окончил свое вступление и приступаю к главному. Гражданка Качеровская видела красные «Жигули» там же, где их видел Цепс, но только издали. Это было около двух. Зато сразу после двух на другом ответвлении дороги гражданин Зелигман прошел мимо машины совсем близко. Конечно, номер он не запомнил, хотя даже подумал, что следовало бы, потому что водитель ему показался очень молодым. Лет четырнадцати, сказал Зелигман. «Ну самое большее, пятнадцати. Такой чистенький, красивый, причесанный мальчик. Глаза как изюм в шоколаде! Сам тоже… не мальчик, а конфетка!»
— А…
— Позвольте мне закончить, пока у меня вдохновение не иссякло! — возвышенно говорит Ивар. — Когда Зелигман с собакой незамеченным подошел к машине, то увидел, что багажник у нее открыт, а парнишка роется в инструментах. Наверно, из-за раскрытого багажника он не сразу заметил Зелигмана, и тому показалось, что, увидев его, парнишка вроде чего-то испугался. Но тогда он не придал этому значения, пошел себе дальше, потому что подумал: в какой-нибудь из садовых домиков тут неподалеку зашел его отец или кто-то, с кем он приехал. Поэтому очень удивился, когда увидел уже издалека, как парнишка сам сел за руль и отъехал. Причем задним ходом, потому что развернуться там негде. Задним ходом и на большой скорости.
— В «Жигулях» никого больше не было?
— Нет.
— Красные «Жигули» — не редкость. Может, это была совсем другая машина?
— А ты сам веришь, что могли быть две одинаковые?
— На всякий случай надо обмозговать это со всех сторон. Вначале мальчишка на дороге-отростке, потом, дождавшись Грунского…
— Не сказано, что именно его, ведь Цепс не видел, как Грунский садился в машину, только слышал, как захлопнулась дверца.
— Не перенимай мои манеры и не цепляйся к каждому слову. Надо привести сюда Цепса и расспросить про мальчишку! Зелигман показал тебе место?
— Следов протектора нет, да и к домам, кажется, с самой осени никто даже не подходил!
Цепс не видел никакого мальчика и от Грунского ни о каком мальчике не слышал. Известие о смерти потрясло Цепса настолько, что его трудно было узнать, кажется, жизнь потеряла для него всякий смысл. Теперь он смотрит не в рот спрашивающему, а на носки своих грубых ботинок и отвечает механически. Его безразличие ко всему окружающему поразительно — словно он переживает смерть единственного сына или брата, а не негодяя, который только и делал, что обижал его.
Извиняться мне не хочется, и я сплетаю такую замысловатую фразу — даже внимательно следя за разговором, с трудом разберешься, что я чувствую себя немного виноватым. Но я мог бы сказать ему все что угодно: Цепс все равно ничего не слышит. На прощанье я охотно помог бы ему, но не знаю, чем ему можно помочь. Кажется, теперь я понимаю настоящий трагизм его слов, случайно произнесенных вчера: «Сижу… Так грустно… Открывается дверь… Хоть бы вор зашел! Нет, сквозняк…»
Заключение лаборатории следующее: ни в одной из бутылок хлороформ не обнаружен.
— Поди туда — не знаю куда, принести то — не знаю что… — бормочет Ивар.
Скоро закончится еще один рабочий день, и мы будем подбадривать друг друга словами: «Утро вечера мудренее». Так и будем обманывать друг друга, ведь знаем: найти красные «Жигули-люкс» среди тысяч им подобных, мчащихся по улицам, невозможно, так же как невозможно отыскать подростка, которого видел мимоходом какой-то дяденька. «Глаза как изюм в шоколаде!» Что под этим подразумевается? Карие? Большие? Безнадежных ситуаций не бывает лишь теоретически, а практически часть преступлений остается нераскрытой. С одной стороны, мы должны быть реалистами, с другой — против такой реальности надо бороться и продолжать действовать даже в безнадежной ситуации. В любом случае время подбросит нам какую-нибудь информацию, и тогда можно будет продолжить поиск или начать все сначала.
На сей раз на душе особенно неприятно от того, что у нас нет даже идеи по продолжению поиска. Хорошая идея — это вдохновение, это допинг. Сейчас от цели нас отделяет стог сена, который надо разобрать по соломинке, чтобы отыскать потерявшуюся в нем иглу.
— Этому мальчишке должно быть больше пятнадцати лет, если у него есть водительские права, — рассуждает Ивар, — может, сходить в автоинспекцию… и…
— Кто тебе сказал, что у него есть права?
— При определении возраста легко ошибиться.
— Да, твоему эфирному созданью не пятьдесят, а сорок девять… — огрызаюсь я и вдруг ловлю себя на мысли, что ответ, или то, что мы ищем, витает где-то тут рядом, в кабинете, что я сейчас его схвачу и все встанет на свои места. И жизнь снова покажется радостной и прекрасной.
— На обочине дороги он копался в инструментах, и крышка багажника была открыта? Значит, машина была украденной, а он менял номера! Потому он и испугался, увидев Зелигмана.
У меня уже нет сомнений, что именно так и было. Я беру из папки сообщение о событиях в городе за интересующий нас день и зачитываю Ивару. Всего одну строчку. Громко и уверенно. Словно я уже читал об этом или даже сам написал.
— Около двенадцати тридцати со стоянки возле завода «Видземе» угнана красная машина марки ВАЗ двадцать один ноль шесть с государственным номером… Номер тебя интересует? Только я думаю, что его уже заменили!
Глава XIII
Почти в такой же клетушке, как наша, только этажом выше — фактически в двух клетушках, — обитает группа, которая занимается кражами и угонами автомобилей. Не скажешь, что люди там томятся от безделья: автомобили слишком дороги и слишком беззащитны, чтобы воры могли пройти мимо них равнодушно.
Сейчас только девять, а Саша уже распекает по телефону начальника автобусного парка — во время ночного рейда обнаружен украденный «Икарус», виновный задержан, а в парке еще не хватились пропажи.
Двери кабинета обиты хуже, чем у нашего: слышны шаги по коридору — туда и обратно. Как всегда в начале рабочего дня.
Саша продолжает говорить по телефону, знаками приглашая нас с Иваром присесть. Стульев только два, и на том, который в углу, сложены картонные коробки с мелкими, одинаковыми деталями. Каждая в отдельности завернута в папиросную бумагу, наверно, вещественные улики против кого-нибудь из спекулянтов, которые день-деньской слоняются возле автомагазина. Сообразив, что предлагает занятый стул, Саша жестами показывает Ивару, чтобы он поставил коробки наверх, на шкаф.
Обоюдно аргументируемый разговор по телефону заканчивается минут через пять.
— Что у вас?
— Красные «Жигули» со стоянки возле завода «Видземе».
— Не знаю. Ничего не знаю. Надо спросить у Володи, но его сегодня не будет: мы только в шесть утра закончили ночной рейд. У меня глаза совсем слипаются.
— Надо позвонить Володе.
— Напрасно: он выключает телефон, — Саша откидывается на спинку стула и смотрит в потолок, будто там написано, как поступить в данной ситуации. — Надо поживее сматываться домой, а то засну на ходу. Около одиннадцати появится Вилманис, мы его отпустили пораньше, но он тоже еще ничего не будет знать. Посмотрю в сейфе, если уж вам так срочно, но ни на что особенное не надейтесь.
Наконец Саша отыскивает тоненькую папочку с двумя-тремя листками.
— Практически ничего, — перелистывая их, говорит он.
— Совсем ничего?
— Да, пожалуй, ничего. Там стоянка как-то очень глупо расположена, поезжайте и поговорите сами с потерпевшим, он там же, на «Видземе», работает. Как у вас вообще? Мы нагружены делами, как верблюды, у каждого штук по двенадцать, не меньше. Никогда раньше в начале зимы такого не бывало. Покрышек сейчас в магазине нет, спекулянты дерут втридорога и отвинчивают колеса чуть ли не на ходу. Придешь утром на работу — а тебя уже ждут пять-шесть заявлений.
— Мы за тебя помолимся, если случится проходить мимо церкви, — говорит Ивар и встает. Координаты владельца красных «Жигулей» он уже увековечил в своей записной книжке.
— Только не забудьте! — кричит нам Саша вдогонку и опять набирает чей-то номер телефона. — Таких обещальщиков у меня целый пучок. Только никто еще не помолился!
На удобном чешском трамвае подъезжаем почти к самым воротам «Видземе». Но прежде чем пройти через вращающиеся двери проходной, сворачиваем за угол завода, где вдоль одной стороны асфальтированной улицы далеко тянутся заводские корпуса с огромными окнами в мелкий переплет, сильно закопченными, хотя моют их несколько раз в год. Промышленный район — копоти здесь всегда много. Пока идем по территории, я рассказываю Ивару, что в «Видземе» есть бригада из трех человек, которая занимается исключительно мытьем окон — двое трут щетками, закрепленными на очень длинных бамбуковых шестах, третий смывает из шланга. За полтора месяца они вымывают все окна завода, возвращаются к начальным позициям и снова идут по кругу. И так моют и моют, пока не подходит пенсия.
Стоянка большая, не охраняемая, машин мало — десятка два. Некоторые накрыты брезентом — эти в зимней спячке, владельцы, наверно, живут в домах через дорогу. Стоянку сделали потому, что раньше здесь была еще одна проходная, которую после перестройки корпусов закрыли. Тогда машин стояло много, а теперь нет смысла оставлять машину здесь и потом идти пешком до проходной целый километр утром да километр вечером. Но, очевидно, есть и другие мнения на этот счет.
Владелец красных «Жигулей» — Викелис (он же главный технолог цеха) подходит к нам, он окрылен надеждой, но уже первые наши вопросы рассеивают ее.
Разговор происходит в его «аквариуме»: три стеклянные стены позволяют видеть весь цех с конвейерными линиями, а четвертая — окно — выходит прямо на стоянку.
— Как мы копили! — кисло улыбается он. — Годами отказывали себе во всяких радостях. Уже было скопили, уже можно было и покупать, да тут цены на машины повысили… Знаете, когда наконец мы ее пригнали домой, то уже и радоваться не могли. Но жена очень хотела иметь машину… Почему я решил, что здесь, под окнами, будет самое надежное место? Казалось бы — приобретенье тут, на глазах, только по бокам его не можешь похлопать: эти окна вообще не открываются. Я же видел. Я же видел, как эти мои десять тысяч укатили! Воры выехали на улицу и свернули направо. По всем правилам, спокойно, пропустив транспорт, ехавший по улице. «Не может быть!» — чуть не закричал я. «Ведь в моей машине имеется сигнализация! Сейчас она завоет, а мотор заглохнет! И я, дурак, не сразу позвонил в милицию, а побежал к проходной и потом еще вкруговую по улице до стоянки. Чтоб догнать легковую машину, которая за эти несколько минут далеко укатила в неизвестном направлении. Автовладельцем я был целый месяц. С меня довольно! Хорошо, хоть была застрахована. Какую-то часть денег получу обратно. Мы с женой подсчитали, что на эти деньги семья могла бы ежегодно проводить отпуск на лучших курортах более десяти лет.
— Как выглядел вор?
— Я не видел.
— Событие у вас такое, что его, наверно, обсуждал весь завод. До вас не дошли никакие слухи?
— Как это понять?
— Если кто-нибудь заметил бы что-то подозрительное, то, наверно, это дошло бы и до вас?
— Конечно.
— Так были какие-нибудь отголоски разговоров?
— Абсолютно ничего. Можно лишь сделать вывод, что вор был прекрасным знатоком своего дела. В доме напротив стоянки живет один наш работник. Он утверждает, что когда выходил из своего парадного, то видел мою машину еще на месте. Он не спеша шел прямо на работу. Я с ним столкнулся уже во дворе завода по эту сторону клумбы, которая разбита вокруг Доски почета. Значит, машину украли в течение шести минут.
— Слишком точно вы определяете, чтобы я вам поверил сразу.
Технолог Викелис слегка покраснел.
— На следующий день мы сделали небольшой эксперимент, — смущаясь, признается он. — Отрезок пути от места нашей встречи до дома прошли вместе. За неполных шесть минут.
Я ничего не имею против детективов-дилетантов, когда они не мешают нам в работе. Иногда дилетанты поражают свежестью идеи, но в данном случае такого не скажешь.
— А не видел ли ваш коллега, выходя из дома, какого-нибудь человека? Автомашину?
— Нет — это точно. Мы с ним об этом говорили долго и основательно. Он никого не заметил, к тому же автомашинам там останавливаться запрещено. Значит, если бы кто-нибудь там был, это сразу бросилось бы в глаза. По моей просьбе он опросил всех жильцов своего и соседнего домов — никто ничего не заметил. Единственная мера предосторожности — не покупать машину!
— Жить тоже не стоит — можно умереть!
На том мы расстаемся.
— Да, это специалист, — говорит Ивар. — Увести за шесть минут, при сигнализации! Это ему, видимо, не впервой!
— Ты знаешь, у Саши, по-моему, есть альбом с фотографиями угонщиков.
— Да, альбом есть, только вот полный ли он?
Пока это единственный путь, по которому мы можем идти.
Начинаем обсуждать, какая польза от альбома группе, которой руководит Саша. В случае особой необходимости можно ведь использовать фоторобот.
— Альбом удобнее, — возражаю Ивару. — Для изучения, так сказать, в домашней обстановке. Это нашему отделу от такого альбома было бы мало проку: наши клиенты меняются, а у них в основном старые знакомые.
— Но и фотографии стареют.
— Значит, не так быстро, если они не отказались от альбома. Никто ведь не ищет себе лишней работы, альбом — их личное дело. Шеф им никогда его не навязывал. Я помню, как он пожимал плечами, а Саша сердито настаивал. Где мы найдем Зелигмана?
— Я знаю. Это недалеко, возле Привокзальной площади.
Не прошло и часа, а мы уже сидим в стекольной мастерской, за кулисами. Такое сравнение я вспомнил потому, что приемная, — заказчики дальше нее не проникают, — светлое, чистое и аккуратное помещение. Тут, наверно, ни одной пылинки не сыщешь. За столом сидит красивая женщина, вся в накрахмаленном, с пачкой квитанций, проложенных листами копировки, на стене — образцы рамок и реек, в витрине — полки с образцами гравировки, которую здесь также можно заказать на стеклах для книжной полки или секции. Только секция, мне кажется, не очень подходящее слово для мебели: очень напоминает о морге и паталогоанатомах.
Дальше — два помещения, которые с первым не имеют ничего общего, так же как в театре темная кладовая для реквизита не имеет ничего общего с яркой сценой. В большем помещении слышен плеск воды, в квадратных ящиках, сколоченных из простых планок, вращаются шлифовальные камни, похожие на мельничные жернова. Раздается скрип и скрежет, переходящий иногда в пронзительный визг, словно кто-то острым ножом режет живое тело, тут работают мужчины в длинных прорезиненных фартуках, и везде — к ящикам с точильными камнями, к ножкам столов и просто к стене — прислонены стекла разных размеров. Уже обработанные или еще только ожидающие обработки. Непонятно и удивительно, как ловко мужчины обходят их — ведь своими длинными фартуками они могут задеть стекла и те со звоном разобьются на мелкие кусочки.
Второе помещение занимает очень длинный и широкий стол, обтянутый зеленым сукном. На нем мастер Зелигман режет большие листы стекла на куски нужного размера. Со стороны кажется, что это чрезвычайно просто: колесико с алмазом скользит как по маслу, лист переламывается точно по линии; в отходы идут лишь узкие полоски, которые мастер ломает руками и бросает в специальный ящик.
Пока мы и двое понятых из клиентов рассматриваем необыкновенную обстановку мастерской, мастер Зелигман, позевывая, перелистывает Сашин альбом. Как настоящий мастер, он уселся на стол и, не доставая ногами до пола, раскачивает ими. Очки сдвинул на лоб, альбом положил на колени.
Фотографий не очень много — штук пятьдесят, может, чуть больше. Вначале мы хотели отобрать из них только юношей лет до двадцати, но махнули рукой: таких, кто возрастом постарше, было совсем немного, да и те все — рецидивисты.
— Этот! — Зелигман вдруг перестал листать. — Гарантирую!
Я заметил, что мастер воскликнул это сразу, как только перевернул страницу. Это можно считать хорошим признаком, очевидно, сходство на фотографии большое. Во всяком случае, было бы гораздо хуже, если бы он разглядывал долго и лишь потом сказал: «Он!» С одной стороны, это, конечно, свидетельствовало бы о его серьезном подходе к заданию, но с другой — он мог сказать так и наудачу. Многие люди, к сожалению, считают, что упрятать кого-нибудь без вины за решетку, — зло гораздо меньшее, чем оставить виновного на свободе. Это какой-то непонятный рефлекс самозащиты, в основе которого, наверно, убежденность, что невиновных не бывает, что все воруют, грабят и обманывают, только не всегда можно доказать виновность в преступлении. Другого объяснения я не нахожу. А вот когда речь заходит об убийстве, то такое отношение наблюдать не приходится — тогда свидетельские показания люди дают после более тщательного обдумывания, тогда никто не указывает на более или менее похожего — скорее наоборот. Факт смерти накладывает печать особой сознательности. Шестая заповедь второй книги Моисея гласит: «Не убий!» Сообщая или свидетельствуя по поводу убийства, человек берет на себя часть ответственности за будущий приговор суда. Современный человек может не знать, что такое заповедь, что такое Книга Моисея, может не знать даже, что такое Библия, но он должен знать и помнить — «не убий!».
На фотографии юноша во весь рост, одетый по-летнему — в спортивной рубашке с короткими рукавами. Рядом другая фотография, увеличенная с первой. Только лицо. Милый, симпатичный, хорошо воспитанный мальчик. Из тех, кто умеет поклониться, шаркнув ножкой, у кого и в будни «спасибо» и «пожалуйста» — наиболее употребляемые слова. Смуглое лицо, густые темные волосы и большие карие глаза. Вспомнилось, как сказал Зелигман, «изюм в шоколаде». Сколько ему может быть лет? Четырнадцать? Пятнадцать? Уж никак не больше. — Мы вам очень благодарны, — говорит Ивар мастеру-стеклорезу.
— У меня у самого есть машина, и я знаю, что это значит! — Зелигман горд, что свой долг выполнил. — Пока машина новая, с нее нельзя глаз спускать! Этих мошенников я знаю, — он кивает в сторону альбома, — их следовало бы сажать на долгий срок, а то рога не обломаете! Или плеткой по заднице, до синяков, да так, чтоб сесть не мог. Почему бы такому не красть? Поймают — папенька заплатит. У кого есть, чем платить, тот заплатит. А кому платить нечем, с того вообще ничего не получишь. Я только потому свою машину страхую, что если украдут или просто обчистят, то не придется ждать, пока станут высылать по пять рублей в месяц. По страховке платят сразу, потом уж они сами с них получают по исполнительным листам. А вы страхуете или нет?
— Я твердо решил застраховать, как только куплю! — Ивар согласно кивает. Ох, получит он у меня на орехи: этот порядочный мужчина вовсе не заслужил такой иронии. К счастью, Зелигман ее не уловил.
— Да, да! Застраховать нужно непременно! — он советует и понятым, которые подписывают заполненный мной бланк. — Тогда и ездить можно смелее.
— А вы не помните, как юноша был одет? — спрашиваю, чтобы увести разговор от неисчерпаемой темы страхования и судебных сфер.
— Спортивная куртка вишневого цвета, под ней джемпер с высоким воротом, — без запинки отвечает Зелигман. — Я хорошо помню, словно он стоит перед глазами.
Вот и вся информация, которую мы пока имеем.
— Поедем брать? — спрашивает Ивар, когда мы снова оказываемся на улице и шагаем в сторону управления.
— Надо подготовить к этому начальство, — отвечаю я.
Шеф на радостях угощает меня хорошим чаем.
Глава XIV
«Таким другие его не знают — знаю только я. Одна я».
Женская рука свободно свесилась с дивана — почти до самого пола. Обнаженная, с нежным смуглым оттенком — от загара при искусственном горном солнце, — такая же изящная, как сама женщина.
Мужчина, кутаясь в мягкий полосатый халат, сидел на низенькой скамеечке и ворошил в камине тлеющие угли — их отсвет образовал красный вытянутый прямоугольник на полу просторной комнаты. (Не стройте свой дом по типовым проектам. Хороший архитектор к холлу присоединит квадратные метры, которые полагаются под теплицу, и у вас будет по крайней мере одно помещение, где вы не будете чувствовать тесноту двадцатого века).
«Медицина — религия, а он — ее пророк.
У меня нет ни малейших угрызений совести. И не будет. Есть только гордость, что я принадлежу ему и что я нужна ему».
Двенадцать лет подряд изо дня в день она ждала, когда он позвонит ей на работу и скажет:
— Во вторник ты можешь? С двух до четырех.
— Подожди, я сейчас посмотрю, — она быстро листала график работы. — Нет, никак не могу: в половине второго начинается заседание у главного и, как всегда, затянется часов до трех.
— А на будущей неделе в четверг?
— Подожди, посмотрю… Знаешь, кажется, могу, только ты накануне обязательно позвони.
— Я тебя целую.
— По телефону не хочу.
— Нет, хочешь.
— Да, хочу.
— Получай! И до четверга.
— Спасибо, было очень сладко! Только не забудь мне предварительно позвонить!
Но когда наступал желанный четверг, то он либо сам не мог встретиться (сваливалась на голову какая-нибудь делегация, заседание и не присутствовать нельзя было), либо ей не позволяли срочные, очень неотложные дела.
Встречались они редко: хорошо, если раз в три-четыре месяца, а может и реже — на летний отпуск Алп увозил семью под Цесис. Говорил — ради того, чтобы семья побывала на свежем воздухе, а на самом деле ради себя. Там его знали и уважали, и они вместе с председателем и главным агрономом колхоза ночами напролет мотались с ружьями по лесам, охотясь на диких кабанов, которые выходили в поисках корма иногда в сумерки, а иногда совсем уже на рассвете. Утром Алпа привозили на «газике», во дворе они громко обсуждали, почему и кто из них промахнулся, и договаривались, в котором часу встретятся вечером снова. Днем Алп отсыпался: ведь он «выматывался, как собака», Илгонис ковырялся в своем мотоцикле, а потом гонял на нем по холмам вдоль реки — готовился к мотокроссу. Однажды она упрекнула Алпа в том, что он не помогает старикам заготовить сено, ведь это, в конце концов, его родители, но он только засмеялся в ответ: охотясь по ночам, он заготовил кормов для скота больше, чем она, Карина, накосила бы на сенокосилке, запряженной парой лошадей. Это была правда — комбикормов в доме всегда было вдоволь.
«Двенадцать лет. Уже двенадцать лет!»
Иглонису тогда еще не было пяти, Алп работал всего лишь старшим мастером.
В тот раз она тянула жребий, и ей не повезло! Дежурства в праздничные дни средний медицинский персонал разыгрывал в начале каждого месяца, и график составляли с учетом результатов жеребьевки. В День медика работу ей предстояло начать в восемь вечера, когда в Доме культуры торжественная часть уже подойдет к концу, оркестр доиграет приветственный марш и все будут усаживаться за празднично накрытые столы.
Она, как и другие медсестры, тоже готовилась к этому вечеру и так же надеялась, что несчастливый жребий — один из десяти! — обязательно обойдет ее. Однако ей не повезло.
Вечер был заманчив своей грандиозностью и демократичностью: тут не было ни проректоров, ни доцентов, ни руководителей кафедры и главных врачей, все были просто веселыми участниками вечера, приглашавшими дам, и те некоторым даже смели отказывать; каждый пел, дирижировал, все вместе выбирали королеву бала, каждый мог попытать счастья в лотерее или блеснуть знаниями и остроумием в викторине.
Карина пришла на работу раньше, чтобы коллега — счастливица! — которую она сменила, успела забежать домой и переодеться.
— Еще оперирует, но сейчас уже кончит, — сказала та, торопливо надевая пальто. — Кофе уже можешь смолоть.
— Успеха на вечере!
— Мы о тебе будем вспоминать с глубокой скорбью!
— Кто из врачей сегодня дежурит?
— Кто-то из молодых. Очень неразговорчивый. Фамилию я не запомнила.
— Беги, — с грустью улыбнулась Карина. — Опоздаешь.
— Ну, привет!
Комната, куда врачи возвращались после операции, была довольно большой. По предложению одного из руководящих хирургов ее обставили так, чтобы она как можно меньше напоминала больничное помещение, и врач до начала следующей операции — перерывы между которыми были совсем короткими — мог отдохнуть не только физически, но и душой.
Два глубоких кресла, обтянутые тканью горчичного цвета, такой же глубокий диван и журнальный столик между ними.
Как только хирург сел в кресло, Карина поставила перед ним дымящийся кофе.
— Ваш кофе, доктор!
— Спасибо, — пробубнил он в ответ и стал пить небольшими глотками, глядя в окно, как будто там, в темноте, что-то можно было увидеть.
Угрюмый, неразговорчивый, наверно, очень устал.
Карина решила, что ей следует что-нибудь сказать. Стоя возле шкафа, она переставляла посуду, ей были видны только резкие линии его неподвижного профиля.
— Может, налить еще?
— Нет, мне достаточно, вполне достаточно одной.
— На вечере уже, наверно, танцуют.
— Не знаю. Возможно.
— В прошлом году в это время уже вовсю танцевали твист.
— Я не был, не знаю. Я на вечерах вообще давно не бывал. Очень давно.
— Вы, наверно, не танцуете.
— Почему сразу так? Мне очень нравятся всякие вечера и вечеринки, только времени мало. На конкурсах танцев я даже дипломы получал. — Он умолк, допил свой кофе и после паузы добавил, как бы уточняя: — На свете очень много всего, только времени мало.
Карину развеселила чрезмерная серьезность молодого мужчины и прямо-таки стариковское отношение к своим обязанностям. Когда он ушел оперировать, она даже посмеялась над ним с одной из коллег, дежуривших в приемной.
— Ужасно скучный! — согласилась та. — Наркевич — правая рука главного. Знаешь, остальные врачи очень довольны — он охотно дежурит по праздникам и воскресеньям. Его даже в канун Нового года или Лиго не приходится уговаривать — он тут как тут. Как только жена от такого не сбежала!
— Странный все же…
— Очень честолюбивый. Он или взберется очень высоко или свихнется. Скорее всего второе: нормальный человек такое не выдержит. Мне кажется, я понимаю, почему он стремится дежурить именно в праздники. Тогда он может сам оперировать, а не только ассистировать. В праздники никого нет, он сам себе начальник, даже принимает решения, сам все делает так, как считает правильным. Ни у кого не было таких больших возможностей для практики. Пожалуй, никто особенно-то к этому и не стремился. А он к операциям рвется так, что его трактором не удержишь. Ужасный фанатик!
— Если чего хочешь добиться, то иначе ведь и нельзя.
— Так недолго и угробить себя!
Карина вспомнила, что еще от кого-то слышала об одержимости Наркевича. Тогда в высокопарных тонах речь шла о долге и солидарности медиков, а она этого странного энтузиаста защищала и завидовала ему. Во-первых, потому, что он сумел пробиться сквозь большой конкурс, поступить в медицинский институт и закончить его с отличием. Сама она после средней школы поступала в институт дважды, и оба раза безуспешно, затем встретила Алпа, влюбилась, потом родился Илгонис и ее великая мечта сократилась до медицинской школы. Но медицину она продолжала считать святой миссией и по-прежнему обожествляла ее.
Потом она вспомнила чей-то другой разговор о фантастическом трудолюбии Наркевича и его отказе от заманчивых возможностей сделать карьеру, о самопожертвовании, которое для его близких оборачивалось жестокостью, но ведь без этого ничего и не достигнешь — взбираясь на стеклянную гору, мешки с золотом оставь у подножья. Она вспомнила насмешки, которыми такие разговоры сопровождали люди, сами ни на что серьезное не способные, обычно старавшиеся убедить: «Я просто не хочу!» Или судачили о его человеческих слабостях и мелких неудачах, будто сами таковых не имели, но при этом не упускали случая похвастать дружбой с Наркевичем в студенческие годы.
Операция затянулась.
Уже было далеко за полночь, когда позвонили из Балви и сообщили, что машина местной «скорой помощи» повезла больного к вертолету, который доставит его в Ригу.
— Он не сможет… Да и никто не смог бы, — протестовала Карина. — В операционной он уже четыре часа без перерыва!
— Но кто же тогда? Ты? — Сестра из приемного отделения уже давно безуспешно звонила по телефону, пытаясь найти кого-нибудь, кто мог бы оперировать вместо Наркевича.
— Но ведь наша больница не единственная в республике?
— Зато наша больница единственная, где есть необходимая аппаратура для такой операции!
В приемном отделении на письменном столе под стеклом лежал список домашних телефонов хирургов. Медсестра — пожилая, опытная женщина, — водя пальцем по списку, набирала номер за номером.
Не отвечает.
Нет дома.
Не отвечает.
— Все на вечере, где же им быть! Вот ведь сумасшедшие люди — надумали болеть в наш праздник. А ты, крошка, не сиди здесь! Нам его надо взбодрить: ступай варить кофе! Да покрепче! И подлей спирта. Только смотри не переборщи!
В комнату он вошел совсем бодро, откинулся в мягкое кресло и вдруг на глазах у Карины сник: веки закрылись, тело обмякло.
— Вот кофе, доктор!
Он отпил, поднял глаза и открыто, по-детски улыбнулся:
— Вряд ли поможет, сестричка!
И Карина подумала: он даже не осознает, насколько он велик, думая лишь о своей слабости.
— Я налью еще, доктор!
— Не надо… Посидите просто так, так очень хорошо… Почему я вас раньше не замечал?
— Я совсем недавно перешла в это отделение… Временно. Может, все-таки еще немного кофе, доктор?
— Нет, ни в коем случае. Просто посидите. Очень вас прошу… — В его глазах, ставших очень добрыми, что-то загорелось.
Он был рядом. По-мальчишески застенчивый, уставший, идол, достойный поклонения. Он взял руку женщины в свою — нежно, без всяких претензий.
Карину совершенно обезоружила его робость.
«Я же сумасшедшая!» — пытаясь образумить себя, мысленно прокричала она, но ее красивая грудь под накрахмаленным халатом предательски волновалась, губы, ожидавшие поцелуя, сделались сухими.
«Если это должно случиться, то пусть случится теперь! Я совсем не владею собой! Какое величие души у этого мужчины!»
— Какая ты красивая, — говорил он после того, как она отдалась ему. Она все еще не могла опомниться от неожиданности, от того, что все это случилось. — Какая ты у меня красивая, — повторил он тихо, с восторгом, присущим лишь подлинному благоговению.
И когда он ушел оперировать, медсестра из приемного отделения, торжествуя, сказала, что кофе со спиртом следует запатентовать как уникальное бодрящее средство, только она не знает, сколько ложек сахара надо на чашку кофе.
— Много, — сказала Карина и ушла в свою комнату, чтобы собраться с мыслями.
От неожиданности?
От счастья?
От стыда? Нет, напротив, она бессознательно гордилась выполненной миссией — ведь она вернула его в операционную.
До сих пор у Алпа не было причин жаловаться на жену, сейчас такая появилась бы, но он, конечно, ничего не заметил. Так бывает с самоуверенными людьми, которым сопутствует удача, которые нравятся другим и самим себе. Но трещина в их отношениях появилась еще до рождения Илгониса и продолжала расширяться по мере того, как Карина узнавала мужа. Он не был тем, за кого выдавал себя до свадьбы и каким она его тогда видела. Алп, правда, и не притворялся — таким он, наверно, был всегда, только Карина, должно быть, по молодости и неопытности, раньше этого не замечала. Иногда ей казалось, что настала пора разводиться, но в решающую минуту она всегда отбрасывала эту мысль, вспомнив о том, что ее родители прожили долгую жизнь, хотя и как кошка с собакой, к тому же у Илгониса с отцом был хороший контакт и врозь им было бы трудно. Сын и охота — вот, пожалуй, и все, что Алп любил по-настоящему. И если даже ей повезет и она выйдет замуж еще раз, что станет с мальчиком?
Она была уверена, что связь с хирургом Наркевичем — это всего лишь порыв, который можно оправдать сложившейся тогда ситуацией.
«Радуйся, что бог ниспослал тебе хоть краткий миг бескорыстной любви, ведь это редкое благо».
Однако уже на следующий день он разыскивал Карину по телефону, зашел в отделение — в восторженно-приподнятом настроении, забыв о том, что после дежурства ему полагается выходной.
Сам собой напрашивался вывод, что он будет приходить еще.
Он считает меня шлюхой, плакала она, чувствуя себя оскорбленной, но после нескольких его звонков все же согласилась встретиться. Ей казалось, что так она сможет поставить все на свои места в их отношениях, ведь в отделении вот-вот могли вспыхнуть сплетни — фанатичный Наркевич был в центре внимания всего медицинского персонала больницы.
Дальше было банальное посещение кафе на окраине, и она ждала, что он предложит ей такое же банальное свидание на квартире какого-нибудь разведенного или неженатого коллеги, который даст ключи часов до девяти вечера, но этого не последовало, и Карина уже готова была поверить, что действительно значит для него гораздо больше, что она для него — та единственная женщина, которую, к сожалению, мужчина обычно встречает в зрелом возрасте и которой уже не суждено стать его женой.
Карина пришла на свидание с намерением сказать: «Нет! Никогда больше! Я не желаю, у меня ведь есть семья!» Но, увидев, как он беззащитен, робок и какое благоговение светится в его взгляде, не смогла его отвергнуть. Кроме того, ей льстило, что столь необыкновенный мужчина — у ее ног. Скоро она поняла, что он ищет в ней не только женщину, но и доброго друга, с которым можно быть откровенным, не боясь предательства.
Она ясно осознала свою миссию и испытала от этого удовлетворение — ведь ни дом, ни работа не могли ей дать ничего подобного. Имей она близкую подругу, с которой можно было бы поделиться, она сказала бы: «У нас все не так, как у других. Другие сначала три раза встретятся и лишь потом переспят, а мы сначала переспим, а потом три раза встретимся».
Спулге, жене Наркевича, с которой он ее потом познакомил, Карина не завидовала: постоянно жить с этим комком нервов, с этим капризным ребенком, должно быть, трудно, слишком много в нем противоречий.
«Двенадцать лет! Неужели он не замечает, что я старею, или только притворяется?»
Она уже не боялась, как вначале, что он бросит ее, и тогда жизнь в чем-то утратит смысл. Если бы так случилось, она, наверно, кинулась бы в водоворот приключений, чтобы как-то заполнить пустоту, но он по-прежнему оставался верным и нежным, и она понемногу осмелела и решилась привязаться к нему сильнее.
Воспользовавшись статусом прочной семьи, она взяла на себя кое-какие мирские заботы профессора и пребывала в уверенности, что жертвует собой ради него, более того — ради медицины. Жертвенность, которой от нее никто не требовал, делала ее в собственных глазах значительнее, в ней она стала видеть смысл своей жизни, но от сына она отдалилась так же, как уже отдалилась от мужа, хотя со стороны это не было заметно.
И все же она отказалась перейти работать в клинику Наркевича: инстинкт самосохранения подсказывал, что, находясь все время возле него, она скорее потеряет его — исчезнет неповторимость и тайная романтика редких минут близости.
— Правда нужна лишь тому, кто надеется с нее что-нибудь сорвать. Неправда строится для того же. В сущности, это сестры-близнецы, только одна из них блондинка, другая — брюнетка.
Во время свиданий он засыпал ее своими парадоксальными афоризмами, которые никогда не произносил в другом обществе. Это ее развлекало: подмеченные им нелепости жизни были охарактеризованы очень точно. Наркевич обладал феноменальной памятью: он никогда не записывал афоризмы, а просто откладывал их на задворках памяти и, встретившись с Кариной, стрелял ими, словно праздничными ракетами. Позднее она стала подозревать, что является всего лишь громоотводом, в который небо разряжает излишки своей энергии, однако ей хотелось думать: он сочинил это ради нее, так думать ей было просто необходимо.
— Лечение у нас бесплатное, гробы — за счет клиентов. Берегите профсоюзные средства!
— Послы — порядочные люди, которых отправляют за границу лгать в интересах своего государства.
— Каждый хочет выделиться или стать хотя бы светящейся точкой, о которую любопытные обожгут пальцы.
— Хирургия — это не просто перетаскивание камней. Это перетаскивание камней по веревке, натянутой высоко над ареной.
Юмор в парадоксах Виктора таял постепенно, но безвозвратно. Он пытался юмор заменить каплями желчи, даже агрессивностью.
В последние годы у Наркевича бывали мучительные дни глубокой депрессии, которую он потом объяснял перенапряжением. В клинике всегда чего-то не хватало, всегда что-нибудь плохо отремонтировано (о том, что ремонт может быть и качественным, помнят лишь старшие поколения), часто конфликтовали средний и младший медперсонал: то между собой, то с больными. Но Карина думала, что больше всего профессора терзает редкая возможность оперировать. Загруженный мелкими, никчемными делами, конференциями, собраниями и приемами, попусту тратя время и получая к тому же на десерт неприятности в семье, Наркевич превратился в комок нервов с сильным детонатором внутри. Последствия взрыва могли быть ужасными, но пока, правда, профессор был лишь несдержан, мелочен, высокомерен и невнимателен к другим — в свои черные дни он переставал считать людей людьми.
Когда депрессии стали повторяться, Карина и Спулга решили, что он болен какой-то неизлечимой болезнью и, чтобы не огорчать близких, не говорит о ней. После подобных приступов он длительное время бывал не только удручен: во всех его действиях была какая-то странная обреченность, которая сменялась таким мощным наплывом бодрости, что бодрость эта казалась фальшивой, рассчитанной на публику.
Спулга безуспешно уговаривала Виктора показаться специалистам, но, когда он отказался категорически (его категоричность тоже была маниакальной), решила — профессор о своей болезни пока только подозревает и очень боится, что специалист подтвердит его подозрения. Врачу в подобных случаях вообще очень трудно — его не убедишь ложным диагнозом, с точностью вычислительной машины он сам подсчитает, сколько шансов осталось на жизнь. Обе — и Спулга, и Карина — жаждали правды.
— Мир тесен, а людей много и будет еще больше. Поэтому мы должны радоваться большим и малым войнам, автокатастрофам и убийствам, благодаря им отодвигается время, когда мы подохнем от голода, как те шестьдесят миллионов, которые подыхают каждый год. Но нас научили лицемерить и говорить: «Убивать — грех!» И пускаем слюни. А как быть в таком случае, когда убийство одного может спасти жизнь троим?
— Не говори так!
— Мы тоже в конце концов воздвигнем памятник Тому Роберту Мальтусу.
— В таком случае ты тоже причиняешь вред человечеству.
— Хирургией? Конечно! Я же не могу родить человека заново, я могу лишь кое-как подлатать его, и чаще всего он продолжает существовать за счет здоровых, пригодных для отбора индивидуумов. Это нечестная и неоправданная деятельность — хирургия. Право на существование должны иметь лишь нужные и сильные.
— Зачем же ты оперируешь? Шел бы в какую-нибудь строительную бригаду. Там сейчас, говорят, очень нужны люди.
— Почему я оперирую? Знаешь, я и не оперирую. В операционном зале я самоутверждаюсь. Мне нужны аплодисменты, как актеру на сцене. И еще мне необходимо сознание того, что я один могу то, чего не могут трое вместе взятых.
— Ты становишься циником и несправедливым даже к самому себе. Мне не раз хотелось подергать за усы твою самоуверенность — отказать, когда ты звонишь. Но в последнюю минуту никогда не решаюсь на риск. Что поделаешь — я родилась слабой женщиной!
— Ты пожалела бы об этом!
— Почему?
— Потому что такая красивая, как ты, должна принадлежать только мне.
Он подошел к дивану, опустился на колени и прильнул щекой к ее обнаженному плечу, с которого сползло одеяло. И вдруг она подумала — хорошо ли это в моем-то возрасте? — но позволила одеялу соскользнуть еще ниже, обнажив и грудь.
«Мой большой, капризный ребенок. Мой умный. Мой!»
И вдруг поймала себя на мысли, что встречаться с ним больше не хочет. Что она старалась быть с ним лишь из-за его тяжелых депрессий, вызывавших страх за него, заставлявших быть все время настороже.
«Я устала от него. От его невыносимого характера, которого раньше не замечала. А может, он таким раньше не был? Я считала тебя смелым, а ты оказался подозрительным и осторожным. Даже свои афоризмы ты не записываешь, чтобы в случае чего их нельзя было обратить против тебя самого. Когда ты успел так измениться? Раньше… Ведь не были же завязаны у меня глаза! Тогда ты не считал осторожность признаком ума!»
— Наше поколение проматывает земной шар точно так же, как сто лет назад легкомысленные наследники проматывали целые родовые поместья. Черт с ними, с этими тысячами!
— Глобальными категориями мыслят редко, чаще лишь болтают.
«Почему ты говоришь это мне? Что я могу изменить? Правду говорят: любовь слепа. Только это уже позади — слишком бесстрастно я теперь анализирую твои слова и поступки».
Он целовал, ласкал ее, но Карина оставалась холодной. Ей было грустно сознавать, что теперь его понесет по течению, словно брошенную лодку. Прямо на твердые лбы порогов.
«Должно быть, не все еще угасло во мне».
«Мы знаем, кому и сколько можно дать лекарств, но не знаем, кому и сколько можно дать власти и славы».
Он не заметил ее отчужденности.
— Крышу надо ремонтировать, — сказал Виктор, откинувшись на спину рядом с ней. На лбу у него выступили капли пота, но он не стал его вытирать. — Поднялись на чердак — ужас: если сейчас же не начать ремонт, завтра в операционной потечет прямо на голову. Официально ремонт можно включить в план лишь на будущий год. Слава богу, Агафоныч нашел какого-то старикана. А тот просит сразу всю сумму чистоганом, говорит, один раз его уже надули!
— Виктор, ты должен подумать о медсестрах и о санитарках тоже. Стоит сбежать одной — побегут остальные. Что тогда будешь делать? Ты думаешь, они преданы медицине? У них же у всех семьи, но не у всех мужья директоры, как Алп, и, подсчитывая тощие доходы своих жен, они злятся и говорят: «Шла бы хоть на курсы водителей троллейбусов: сразу восемьдесят два рубля в месяц — почти столько же, сколько у дипломированного врача, а после окончания курсов — вдвое больше».
— Нет, не хочу думать! Ни о крыше, ни о медсестрах, ни о врачах! Довольно! Я отказываюсь! Пусть сами берут шапку в зубы и встают на четвереньки, как я! Деньги! Со всех сторон только и слышишь: деньги! деньги! деньги! И еще подарочки, подарочки тоже! Спулга: «Деньги! Мы должны жить соответственно своему социальному положению!» Наурис: «Деньги! Я твой сын и не могу выходить из дома с одним рублем в кармане!» Я тоже кричу, и у меня получается громче всех: «Деньги! Деньги давайте! Деньги на стол!» Я знаю, как плохо бывает, когда денег недостает, но я знаю, что так же плохо, когда их чересчур много. — Он говорил уже почти спокойно, стараясь подавить нахлынувшую вдруг злость. — Все хорошо, что в меру, и деньги не являются исключением из этого правила. Принято считать, что при помощи денег можно добиться чего-то необыкновенного. Я — тому живой пример. Я получал много денег и купил себе Славу, но при этом потерял Уважение. Эти понятия — как две чаши весов: как только одна поднимается вверх, другая опускается вниз. Теперь я снова считаю, что Уважение — ценность куда большая, но вернуть его уже не могу. И как проклятый продолжаю взывать к деньгам, хотя знаю — они ничего не способны изменить в моей жизни. А если и изменят, то только к худшему. Я построил для себя роскошный дворец, но оказалось, что мне в нем негде приклонить голову…
Он долго лежал, не произнося ни слова, и смотрел на затухающие в камине угли, которые подернулись тонким слоем золы.
— Я подарю тебе кольцо с бриллиантом за пять тысяч. Хочешь? В витрине ювелирного магазина я видел объявление.
— Нет.
— Ты боишься Алпа?
— Для Алпа я что-нибудь придумала бы. Просто я не хочу.
— Потом пожалеешь.
— Нет.
— Оказывается, ты тоже умнее меня! — Он сказал это с горечью и после долгой паузы продолжал: — К нам ходит один инженер. Уже годами ходит. Он бесплатно ремонтирует и собирает нашу электронную аппаратуру. Говорят, в нашей клинике умер то ли его сын, то ли дочь. И он рад, что ему позволяют приходить и бесплатно работать, — он верит, что благодаря ему другой ребенок операцию перенесет и выживет.
Самое ужасное, что я таким дурачком уже не способен быть! Однажды я неожиданно для самого себя понял, что завидую ему. Все мы — словно тяжелые чугунные маховики, которые однажды запустили и они уже не в состоянии остановиться, разве что оси повыскакивают из гнезд или от удара они рассыплются на куски. Десятки нитей связывают нас с занимаемой должностью, комфортом, признанием, привычками, и чем дольше мы живем, тем меньше мы способны и желаем порвать их. Над этим инженером-простачком я про себя посмеиваюсь и в то же время сам себе противен. Мне бы хоть на один день избавиться от самого себя! А что, если этот простачок не так уж бескорыстен? А что, если он, сволочь, копит моральный капитал для старости? Он ему кажется более надежным. В таком случае он не только честнее, но и умнее меня!
«И этим ты хвастаешь передо мной! Тем, что сам себе противен. Но даже испытывая отвращение к себе, ты не хочешь слезать с тех высот, на которые взобрался. Как ты заботишься о том, чтобы с каждым днем выглядеть все более внушительным. Вы-гля-деть!»
Они выехали в Ригу, и, обгоняя, Наркевич лавировал между машинами, которые, как обычно в конце рабочего дня, заполнили автостраду. Задержавшись с Кариной на даче, он теперь наверстывал время, чтобы не опоздать к началу лекции в институте, где уже ждали студенты.
— Мне тогда надо было уйти от Спулги.
— Почему?
— Мы смогли бы пожениться. Ты не гонялась бы за красивой, как в «Бурде», жизнью.
— Хорошо, что мы этого не сделали. Останови, я пересяду на трамвай.
— Я же могу подвезти поближе к дому.
— Не учи женщин хитрить. Они умеют это делать лучше.
— Во вторник?
— Не знаю, — она быстро вышла из машины. — Может быть. Наверно. Позвони!
«Почему я не могу сказать ему сразу? Больше никогда! Никогда! Никогда!»
Через несколько минут он уже входил в аудиторию.
Шелест бумаги и разговоры прекратились сразу.
Глава XV
План действий мы обсуждаем в кабинете у Шефа. После встречи с Зелигманом прошло несколько часов. Но мы с Иваром, конечно, не сидели сложа руки, а по разным каналам собирали информацию об Илгонисе Алпе — так зовут мальчика из Сашиного фотоальбома. Ему семнадцать лет, учится в последнем классе средней школы. Но в определении возраста Зелигман, кажется, ошибся. Сейчас мы уже знаем, что Илгонис носит красную спортивную куртку и серый джемпер, знаем, что в тот день в школе он отпросился после третьего урока, сказав, что должен быть в спорткомитете, знаем, что там не появлялся.
Он кандидат в мастера по мотоспорту.
Кроме того, нам известно, что он замкнут, заносчив — ни в школе, ни в мотоклубе ни с кем особенно не дружит.
Успеваемость хорошая, поведение примерное.
Около трех лет назад вместе с двумя другими подростками постарше был судим за незаконный угон машины. Один из них стал продавать детали угнанной машины (это ничего, что не знаем, какие именно) и был приговорен к лишению свободы, другой, как и Илгонис, отделался испугом.
— Что с ними стало? — спрашивает Шеф.
Следователь прокуратуры Ирина Спулле долго роется в сумочке, ища спички. Наконец обнаруживает их перед собой на столе, рядом с пачкой «Космоса».
— Наркевич учится в медицинском институте на втором курсе, — отвечает Ивар Шефу.
— Как учится?
— Мне сказали — нормально. А Кирмуж после отбытия наказания вернулся в гараж, где работал до заключения. В тот день Кирмуж находился в гараже еще после двенадцати, а…
— И часто он работает сверхурочно? — спрашивает Шеф.
— Насколько я понимаю, в тот день он халтурил. Ремонтировал машину — то ли свою, то ли родственника. Начальник ему разрешил. Я не очень-то расспрашивал, чтоб не вызвать подозрений. Живет с матерью, не женат.
— А Наркевич?
— Был на лекциях. До шестнадцати ноль пяти.
— Уж не сын ли известного профессора Наркевича? — спросила Спулле.
Ивар пожимал плечами.
— Может быть, — бурчит Шеф. — Какое это имеет значение.
— Браво! — громко смеется Спулле, но, глянув на угрюмого Шефа, умолкает и продолжает уже деловито, как будто этого ее «браво!» и не было вовсе: — Что касается меня, то я согласна на любые жертвы!
— В пределах закона… — вставляет Ивар.
— Конечно!
— В пределах закона жертв не бывает, — заканчиваю я. — Может быть, прокуратура хочет нам что-нибудь порекомендовать?
Закурив, Спулле отрицательно качает головой. Странно, но, в отличие от других женщин, курение ей идет. Может потому, что не мается с сигаретой, как черт с оглоблей, а держит ее в ухоженных пальцах элегантно и непринужденно.
— Чтобы продвинуться вперед в расследовании убийства Грунского, мы должны найти красные «Жигули». Для экспертов. А уж следы они обнаружат, если его перевозили на этой машине. Не знаю, что именно они там обнаружат, — может, волосы, может, пятна крови, может, хлороформ, — но что-нибудь да обнаружат, и тогда, Ирина, к началу следствия у вас будут доказательства, подтвержденные документами.
— В качестве аванса никакого постановления об обыске не будет, — Спулле понимает меня с полуслова. — Вам только дай волю… Все равно что джинна выпустить из бутылки: обратно не загонишь.
— Красные «Жигули» — не эфир, испариться они не могли, — спокойно продолжаю я. — Машину можно сжечь, утопить или закопать, но следы все равно останутся. В мире стало настолько тесно, что упрятать целую машину уже нельзя. В глухом месте — подозрительно, в оживленном — еще подозрительнее. Найдут, и совсем скоро, если очень понадобится. Значит, остается только одна возможность избавиться от машины — разобрать ее на части.
— Или растереть в порошок и развеять по ветру.
— Как только мы задержим Илгониса Алпа, его дружки сразу бросятся прятать или уничтожать то, что им удалось укрыть в надежде на продажу. Мы должны действовать молниеносно, чтобы они не успели. Сейчас мы еще не можем вам сказать, какая именно квартира и какой гараж или дровяной сарай нас заинтересует. Решение об обыске нам необходимо незамедлительно.
— Хорошо, я согласна торчать с вами всю ночь!
— Не надо, — вдруг вступает в разговор Шеф. — Не надо никакой ночи.
— А у Алпа сегодня вечером в мотоклубе тренировка, — докладывает Ивар. — Брать его до этого нельзя — у него там могут быть сообщники. И они сразу начнут путать следы, если Алп не придет.
Никто из нас не сомневается в том, что у Илгониса Алпа был сообщник, хотя о нем не упоминалось. Он так или иначе замешан в деле, но сообщник есть несомненно: в нашей практике почти не встречаются подростки, совершившие преступления в одиночку, хотя у американцев статистика другая — одиннадцать и восемь десятых процента!
— Поэтому я и сказал, что не нужно никакой ночи, — продолжает Шеф. — Маловероятно, что у него есть сообщники в школе. Если задержите утром, то уже до обеда со всем управитесь. Сомневаюсь, целесообразно ли вам самим выезжать на обыск. Скажите только, где и что искать, — другие с этим справятся не хуже вас. Например, под руководством товарища Спулле.
— Вы, может быть, думаете, что мне очень нравится торчать в кабинете. Да я с удовольствием поеду. В котором часу завтра надо быть здесь?
— Мы позвоним, как только узнаем первый адрес. Должно быть, не раньше девяти, — говорю я. — Хотя… Разве можно знать наверняка? Мальчоночка уже прошел однажды через кабинеты следователей, поэтому может закрыть рот на замок.
Вот он идет по улице, видимо, в той же красной спортивной куртке, которую описал Зелигман. Упругой походкой. Сложен пропорционально, но ростом маловат. Не замечает, что мы на «Волге» следуем за ним.
— Не хватит ли ему разгуливать? — спрашивает шофер.
— Пусть немного подышит свежим воздухом, — отвечает Ивар. — Вдруг он намерен с кем-то встретиться, кому-то позвонить. Из дому звонить не всегда удобно: мать или отец могут подслушать.
Когда до школы остается меньше квартала, мы обгоняем его и останавливаемся у края тротуара. Остальное — дело техники, думаю, никто из прохожих даже не заметил, как мы усадили парня в машину. Он ни о чем не спрашивает, не протестует. Не произносит ни слова, сжав губы, сидит на заднем сиденье между мной и Иваром.
Ладно, мы тоже ни о чем не станем спрашивать.
Для психологической подготовки мы запланировали небольшую экскурсию — маршрут шоферу известен. У нас своя корысть, поэтому на сей раз за рулем сидит не работник милиции, а дружинник, шофер такси по профессии.
Сыскное дело — занятие своеобразное. Вот как высказался некий чиновник довоенной рижской уголовной полиции об одном из аспектов этого дела: «Ты должен говорить, что знаешь больше, чем знаешь, а знать должен больше, чем говоришь, что знаешь».
Что касается нас, то мы сейчас руководствуемся первой частью этого выражения: пытаемся внушить Илгонису Алпу, что мы знаем больше, чем знаем на самом деле.
Наконец «Волга», вынырнув из небольших переулков Задвинья на магистраль, пролетает по вантовому мосту, и вот мы уже в Садах. Проезжая по асфальтированной дороге через Сады, шофер резко снижает скорость. Мы сворачиваем налево, потом направо и останавливаемся именно в том месте, где Зелигман заметил мальчишку возле красных «Жигулей». Шофер выключает зажигание. Сидим молчим. Времени прошло немного, но тянется оно медленно. Затем наш шофер выезжает из тупика задним ходом — точно так же, как Илгонис Алп на «Жигулях». Следующая остановка — там, где «Жигуль» поджидал Грунского. И наконец — возле канавы, где был обнаружен труп.
В машине все еще никто не произнес ни слова. Тишина работает на нас. Твое лицо, парень, ничего не выражает, но я прекрасно понимаю, сколько опасных и неприятных вопросов возникает в твоей голове. Ты пытаешься разобраться, много ли мы знаем, чтобы потом, признаваясь, не увязнуть в болоте слишком глубоко. И поэтому решил отмалчиваться, не так ли? Такое, парень, мы видим чуть ли не каждый день, для нас в этом нет ничего нового. Не поможет.
Притормаживаем возле кучи шведской брусчатки. На обочине улицы сложены рельсы, которые поменяли, по новой линии уже несется трамвай, теперь дело лишь за мостильщиками, но их не видно. Мы с Иваром не уверены, что камень для Грунского взят именно отсюда, хотя, по нашим предположениям, это наиболее реальный вариант. Вреда, в конце концов, от того, что парень посмотрит на брусчатку, не будет, и мы не можем отказать себе в удовольствии здесь остановиться.
Подняв хвост вертикально, словно пику, из подворотни важно выходит рыжий кот и, вспрыгнув на кучу брусчатки, начинает лапой чистить усы.
Длинные ряды окон заводского корпуса «Видземе».
Стоянка.
— Проканителься ты тут на пару минут дольше, тебе крепко намяли бы бока, — пристально глядя Алпу в глаза, говорит Ивар.
Мальчишка упрямо ухмыляется. Не отвечает.
— Поехали, — командует Ивар. — А то Викелис заметит, прибежит с палкой.
— Где «Жигули»? — спрашиваю я.
— В лесу. — Это первые слова, которые он произносит с момента задержания.
— Где в лесу?
Вместо ответа — ухмылка и пожимание плечами.
— Ясно. Спасибо, — я киваю. — Поехали.
Удивляешься?
Удивляйся на здоровье!
— Может, позвонить Спулле? — спрашивает Ивар, когда мы заходим в кабинет.
— Обойдемся без нее. Наработается еще, когда начнем обыск.
А, ты навострил уши? Спасибо, это уже кое о чем говорит.
— Ты, мальчик, сними куртку, у нас тут довольно тепло, — дружески говорю я.
— Спасибо, так посижу.
— Чтобы не вышло недоразумений, начнем со знакомства.
Снова ухмылка. Враждебная: мол, знаю, что вы мне скажете и чего вам от меня надо. Напрасно стараетесь!
— Знаешь, в этом кабинете обычно говорят не о краже автомобилей, мы с коллегой занимаемся расследованием особо опасных преступлений. В данном случае — убийством.
Растерянность? Любопытно.
Ивар уже достал из сейфа папку с уголовным делом и, стоя за спиной Алпа, одну за другой выкладывает перед ним на письменный стол фотографии Грунского. Сначала ту, которую мы пересняли с личного дела из отдела кадров, затем остальные: труп в различных ракурсах возле канавы, в морге.
— Как поживает твой приятель Наурис? А Винарт? — Никогда не вредно расспросить подследственного о тех, с кем он был судим.
— Я хотел только покататься… — В горле у него уже пересохло, значит, перепугался изрядно. Однако к убийству он, кажется, не причастен. Или причастен, но косвенно. Убийца вел бы себя иначе. Обычно убийцы ведут себя иначе. — Я взял «Жигули» и заехал в Сады поменять номер. Этот… — он бросает выразительный взгляд на фотографии, — попросил подвезти его до Юглы.
— Перестань врать!
— Честное слово! Потом я бросил машину в лесу.
— Мы организовали тебе экскурсию для того, чтобы сэкономить время, — вмещался Ивар. — Если у тебя голова хоть немножко работает, ты об этом и сам мог догадаться!
— И не стыдно еще честное слово давать? На украденной машине он, видите ли, вез пассажира!
— Правда, как вы говорите…
— Перестань! Сейчас ты начнешь мне рассказывать, что не помнишь, в каком лесу ты бросил «Жигули».
— Помню. — Губы у него начинают дергаться. — Хорошо помню!
— Тем хуже! Машины там может уже не быть, хотя следы все равно должны остаться. Ты уверен, что там, куда ты собираешься нас отвезти, мы найдем отпечатки протектора новых «Жигулей»? Ведь рисунок протектора тоже должен совпасть — владелец-то его помнит.
Перелом наступает настолько резко, что это поражает даже меня. Хотя я уже привык к такому. Во всяком уголовном деле есть виновные, каждый из них защищается более или менее героически, но наступает минута, когда человек осознает: проиграл! И все же не могу припомнить другого, столь эмоционального перелома.
— Выпей воды, — Ивар наполняет стакан.
Парень весь трясется, и вода выплескивается.
— Зачем ты говоришь такие глупости? Он, видите ли, никому не нужен! — прикрикиваю на него. — У тебя же есть мать, отец.
Он героически пытается взять себя в руки:
— Может, вы и правы, но…
— Разве у тебя нет носового платка?
Каким маленьким и по-детски несчастным он сейчас выглядит!
— Когда ты нацелился на красные «Жигули»?
— Еще недели две назад. Совсем новенькая машина… Шестая модель… Но об убитом я правда ничего не знаю! Мне велели в два часа дня быть в Садах и ждать там. Этого мужчину я раньше никогда не видел, он меня тоже, но ему сказали место, где я буду ждать, и номер машины. Он сел в машину, и мы поехали.
— И вы ни о чем не говорили?
— Почти ни о чем. Мне же некогда разговаривать, я должен смотреть далеко вперед — нет ли автоинспекции или дружинников. Хотя обычно днем их не бывает.
— При таких встречах пользуются паролем, если так можно выразиться.
— Нет, у нас не было никакого пароля. Он подошел, открыл дверцу и спросил: «В „Ценас“?» Я ответил: «Да».
— Что такое — «Ценас»?
— «Ценас» — хутор, куда мы ехали. Очень противный тип. Мне он показался даже липким от грязи. От него воняло за версту. Поэтому я и не говорил с ним. О чем с таким говорить! Того и гляди стошнит.
— А тебе не сказали, зачем нужно его везти?
— Мне только сказали, чтобы я обязательно прихватил его по пути — он будет делать камин. Винарт что-то комбинирует с машинами! Покупает совсем старую или после аварии, у украденной перебивает номера на моторе и шасси и продает. Только в таком случае покупатель должен быть особый — он должен понимать, в чем тут дело, и кое на что закрыть глаза. Слепой и тот отличит новую машину от десятилетней или того старее. Если спросить не очень высокую цену, то такие покупатели находятся. Номер на моторе прежде надо заварить, потом отшлифовать и набить новый, какой нужно.
— А в магазине не удивляются, что один человек продает столько машин?
— Не обязательно продавать в Риге. Здесь надо только снять с учета, потом поезжай в любой район и продавай где хочешь. С доверенностями у нотариуса он тоже как-то махлевал.
— Сколько тебе платили?
— От восьмисот до тысячи.
— На что тебе такие большие деньги?
— Мне нужно было. Деньги у меня спрятаны. Я покажу.
— Все деньги?
— Нет, не все.
— Делал ли еще кто-нибудь эту черную работу?
— Пожалуй, да. По крайней мере, в «Ценас» я видел машины, которые пригнал не я.
Даю Илгонису Алпу бумагу, ручка у него, как у прилежного школьника, своя, и отправляю в коридор писать показания. После нашего разговора, думаю, ему хватит работы часа на два.
Переговорив с Иваром, отправляюсь к Шефу.
Ивар тем временем обещает дозвониться до Спулле.
Шеф морщится. Уголовное дело грозит разрастись до грандиозных размеров, а людей у нас и так мало.
— Совершенно исключено! Своими силами в «Ценас» вы можете только напутать! — в голосе его слышна досада. — Вы же не сумеете сделать там квалифицированный обыск. Найдете какую-нибудь деталь и будете десять раз вертеть ее в руках, пока разберетесь, откуда она — от помпы, бензонасоса, и в конце концов все равно в протокол неправильно запишете! Никакие каталоги вам не помогут! А потом из-за вас выслушивай упреки! Пусть машинами займутся Саша и Вилманис. Вы можете поехать с ними — я не возражаю, но в их дела не вмешивайтесь! Ищите свое, вам есть что искать!
Шофер такси в кабинете донимает Ивара расспросами:
— Почему вы оба все время молчали, как немые?
— Чтобы ты мог лучше запомнить, — смеется Ивар.
— Нет, в самом деле? До самого завода — ни слова! Ни мне, ни этому пацану. Когда понадоблюсь — дайте знать.
— Мы суеверны, только поэтому. — Ивар ставит на пропуске свою каллиграфическую подпись и отдает шоферу: — Спасибо! До свидания!
— До свидания!
— До свидания, — киваю и я. Если Илгонис Алп в суде вывернет шубу наизнанку и скажет, что свои показания он дал под нашим нажимом, в лице шофера у нас будет верный свидетель: он подтвердит, что всю дорогу мы молчали.
Глава XVI
Километрах в шестидесяти от Риги вправо от автострады ответвляется довольно плохая дорога. Ни бог, ни строители не позаботились о ее покрытии. Здесь расплылись огромные лужи, но грунт твердый, и мы плывем по ним как в лодке. Вскоре кусты ивняка вдоль канав кончаются, за ними виднеются заросшие поляны, и наконец мы въезжаем в сосновый бор.
Пошел снег, но снежинки, упав на раскисшую от осенних дождей дорогу, сразу тают.
— Разве поблизости нет ни одного дома? — спрашивает Ивар.
— Где-то, говорят, дальше есть. Автобус тоже здесь ходит, но редко, — отвечает Илгонис Алп. — Я всегда шел берегом реки напрямую к шоссе и там «голосовал». Это совсем недалеко.
Мальчишка сидит между мной и Иваром. За рулем Саша, Вилманис — рядом. Сидит, покусывает спичку. Говорит, бросил курить, и это помогает. Кто ему, бедняге, сказал такую глупость!
На заднем сиденье десятиместного микроавтобуса «Латвия» трясутся два понятых, которых мы прихватили на всякий случай, чтобы не пришлось искать среди соседей. Они наметили рейд по магазинам, но на предложение ехать с нами откликнулись сразу — оба молодые и, конечно, стучать костяшками счетов на складах куда скучнее. Это опытные и сознательные ребята — так их охарактеризовали коллеги, — смысл жизни видят в борьбе за полную меру, полный вес и полную сдачу в торговой сети. Меньшего ростом — в клетчатом полупальто с капюшоном и галунами на животе — зовут Видвудом, а как второго — не помню.
— Тут под горкой будет еще один поворот вправо, — говорит Алп.
Саша тормозит прямо посредине лужи.
— Что делать? — спрашивает он меня. Поняв, что я не догадываюсь, что он имеет в виду, продолжает: — Под горкой сухо, снег — словно одеяло… Он заметит, что тут ездили, развернется и — был таков.
— Переезжай горку и ищи просеку, где свернуть в лес. А мы пойдем дальше пешком.
— Сразу лезть не стоит, сначала посмотрим издали, — Саша, продолжая одной рукой управлять, другой достает из вещевого ящичка большой, очень сильный бинокль. — Скажи Шефу, чтобы готовил прибавку к зарплате: думай тут обо всем за вас. На, держи!
Алп ведет нас наудачу, но думаю, что в верном направлении. Когда мы вышли из машины, он показал пальцем в сторону, где по его мнению находится хутор «Ценас».
Мы продираемся сквозь ельник и мелкий кустарник и внезапно оказываемся на дороге, ведущей к пастбищу. Здесь тоже порядочные заросли, но идти легче.
Наконец слышим — впереди журчит вода. Путь преграждает ручей. У нас нет резиновых сапог, чтобы перейти вброд — вода слишком поднялась, поэтому расходимся в обе стороны в надежде найти какие-нибудь мостки или место поуже, где можно перепрыгнуть.
— Это, наверно, та самая речушка, — говорит мне Илгонис, словно мы вместе с ним были в туристическом походе. — Хутор стоит на самом берегу, там когда-то была мельница. Винарт говорит, что ловил здесь форель. Он хотел частично восстановить мельницу, сделать небольшой заслон, чтобы поднять воду до уровня старого пруда и установить колесо с трансмиссией, которое медленно вращало бы стол для гостей в предбаннике сауны.
— Там, где сейчас он разбирает машины?
— Да.
— Как он сумел обзавестись таким хутором?
— Говорит, мать получила в наследство, но, скорей всего, купил.
— Разве речка такая мелкая, что вы ее могли переехать?
— Нет, Винарт на всякий случай сделал мостик.
С опушки открывается панорама на запущенные поля с редкими дубами, справа — большое здание из тесаных валунов, оконные проемы выложены красным кирпичом, слева дорога, которая ведет к покосившемуся сараю.
— Рассказывай, — говорю я Илгонису, но Саша прерывает меня.
— Подожди. Времени достаточно. Пойдем в сарай. Там не будем бросаться в глаза, да и двор оттуда как на ладони.
— Ты надеешься там что-нибудь найти?.. — Вилманис продолжает покусывать спичку. Я так и не понял, что он хотел этим сказать.
— Считай, что я просто хочу прогуляться! Если там не заперто.
Сено в сарае сухое и душистое. И я начинаю думать: сарай, наверное, не является частной собственностью, а сено в нем — да. Никаких железок тут не видно — сарай расположен слишком близко к хутору, чтобы Винарт стал здесь что-то прятать. Дверь мы оставляем полуоткрытой, и Илгонис Алп издали показывает нам старую мельницу, словно гид экскурсантам — развалины крепостей, церквей и другие исторические памятники.
Саша держится особняком, все рассматривает в бинокль и время от времени спрашивает:
— Что это за пристройка там, за углом? А дверьми сбоку разве не пользуются?
Таким образом он выясняет, где погреб для картофеля, где колодец и гравий, но вряд ли ему удастся воспользоваться этими сведениями.
— На машине я въехал, значит, во двор, — повторяет Илгонис, так как на миг упустил нить рассказа. — Остановился. И пошел за ключом от больших дверей — он спрятан в одной из дренажных труб, которые сложены за домом. Прошлой весной Винарт хотел построить коптильню и зарабатывать копчением кур и мяса, в потребсоюзе ему обещали, что мяса будет сколько угодно. Мать у него скоро пойдет на пенсию, сможет продавать на рынке. Но так и не построил. Когда я вернулся, тот мужчина…
— Грунский.
— Да, Грунский… Он со своим мешком уже вышел из машины.
— О мешке ты нам ничего не сказал.
— Наверно, забыл, да вы и не спрашивали. При нем был такой грубый, грязный мешок, и на дне его что-то стучало.
— Как стучало?
— Не знаю, как сказать. Не очень громко. Не так, как железо или детали. Скорее всего там были инструменты. Он же печник.
Мы с Иваром переглянулись.
— Я отпер дверь и загнал машину в гараж… То есть — в большое помещение. Хозяина еще нет, сказал я, вам придется немного подождать, мне надо мотать обратно в Ригу.
— А Грунский?
— Ничего. Сказал, что погуляет, осмотрится. Я попрощался и пошел берегом речушки.
— За сколько минут можно дойти до поселка Игавниеки? — спрашивает Саша.
— Если быстро идти… До шоссе минут двадцать и там еще минут пять. Я на автобусную остановку никогда не хожу, я «голосую» и всегда доезжаю быстрее. Грузовые берут охотно, если в кабине есть место. Особенно те, которые ездят в дальние рейсы.
— Уточним, молодой человек, — говорит Вилманис. Спички в зубах уже нет, и пышные черные усы делают его лицо суровым. — Ты загнал машину в большое помещение и оставил. А дверь?
— Дверь я прикрыл, но не запер. Винарт сказал, чтоб я не запирал.
— И больше ничего ни ты Грунскому, ни он тебе не сказал?
— Он спросил только, где глина, я ответил, что не знаю, пусть посмотрит сам или спросит хозяина, когда тот вернется. «Да, да», — он ответил. Мол, прогуляется и посмотрит сам.
«Что же такое увидел Грунский, из-за чего Винарт отправил его на тот свет?»
— Когда ты поставил машину, в большом помещении все было как обычно? Ничего не изменилось? Расскажи, как выглядит это помещение, я что-то плохо представляю себе. Чтобы мне не упасть в обморок от удивления, когда мы туда войдем.
Илгонис Алп пожимает плечами.
— Ничего особенного там нет… Большое. Очень большое помещение с высоким потолком. Глинобитный пол, стены из тесаного камня. Оконца маленькие, и под самым потолком, так что рукой не достать, есть электричество. В потолок вмурованы крючки, и Винарт закрепил на них блоки, чтобы можно было поднять машину и удобно работать.
— Сколько времени у вас уходило на разборку?
— Много. Иногда даже полдня. Но обычно я не участвовал. Винарт сам разбирал и раскладывал по ящикам. Он очень аккуратный.
— Уточним еще раз, молодой человек, — Вилманис зашевелил черными усами. — Насколько я понял, большое помещение выглядит как гараж. Там есть полки и слесарный стол с тисками, ящики для деталей карбюратора и ящики для коробок передач, а к стенам прислонены стекла, двери, брызговики и разные детали из жести.
— В большом помещении Винарт ничего не оставляет. В доме есть две комнаты поменьше: в одной хранятся детали, а в другой можно переночевать.
— Значит, ни столов, ни стульев, ни… А кузова? Или то, что остается от кузовов?
— Я не знаю, может, он увозит их куда-нибудь в лес и бросает там. Да почти ничего и не остается, если аккуратно разрезать автогеном. Большое помещение Винарт задумал перестроить под зал для гостей, а за перегородкой — сауну. В одном конце помещения есть дымоход. Но пока что там голые стены. Пара табуреток и стол в углу — больше ничего.
Саша ловко взбирается на выступ стены и начинает искать щель в досках, сквозь которую можно было бы наблюдать за двором. Находит, пытается ее расширить. И вдруг падает навзничь в сено, как мальчишка:
— Какое душистое! Вам не понять этого, жалкие горожане!
— Слезай, время не ждет, — с упреком говорит Вилманис. — Будем сейчас искать или приедем утром?
— Надо возвращаться к машине, — Саша спрыгивает с выступа. — Тут все равно нам больше делать нечего. — И слегка подмигивает мне: нужно переговорить с глазу на глаз.
Когда гуськом возвращаемся по старым следам, мы оба тащимся в хвосте.
— Я хотел бы остаться, если не возражаешь… — говорит Саша. — Зароюсь в сено по самую шею и через щель буду наблюдать за хутором. В Игавниеки есть телеграф, он работает круглосуточно, значит, смогу позвонить. Двадцать пять минут — и я дозваниваюсь до вспомогательных сил. На его совести много всего: надо схватить с поличным! Если он работает с таким размахом, как рассказывал малыш Алпик, то он либо совсем ослеп от жадности, либо думает, что застрахован от провала — отпираться будет долго и упорно. И это касается не только нас с Вилманисом. Грунского ведь нашли не здесь, а в Риге. К тому же прошло много времени, выпал снежок — попробуй докажи!
— Я думаю о знаменитом выражении Шефа — в кино все сложно, в жизни — просто. Какие только версии мы не перебрали. А видишь, как все банально оказалось — Винарт хочет сложить камин и приглашает Грунского на халтуру. Пока хозяина нет дома, печник всюду сует нос. И замечает что-то, что ему не следовало замечать. Но Грунский думает иначе, наглости ему не занимать, он всегда заставлял других заботиться о его благополучии. Такой своего не упустит. Однако на сей раз случай оказывается для него роковым.
— Что-то не стыкуется.
— Не стыкуется, — соглашаюсь я. — Но, кажется, мы недалеки от истины.
— Может быть. Думай — у тебя у самого голова на плечах. Но я должен схватить Винарта с поличным! Ради этого я готов провести в сене хоть неделю.
Мне вспоминается недавно показанный по телевидению многосерийный боевик с погоней, в котором авторы и консультанты продемонстрировали всю технику, какой располагает милиция. В конце последней серии у главного жулика за лацканом пиджака оказался прикрепленным мини-передатчик, извещающий о его местонахождении, а в его машине скрытый магнитофон фиксировал все разговоры, в кустах возле каждого перекрестка стоял какой-нибудь скромно одетый гражданин с рацией и важным голосом сообщал в микрофон руководителю операции по задержанию: «Сорок седьмой только что проследовал мимо!» Со всех сторон за неспортивным и рыхлым, но опасным преступником гнались милицейские машины с опергруппами, а чтобы гангстер не мог улететь по воздуху, в небе кружил вертолет. Не хватало лишь вооруженных сил стран — участниц Варшавского Договора, но и они, надо полагать, были наготове — я скорее всего пропустил мимо ушей часть дикторского текста.
— Если он еще не успел разобрать красные «Жигули», то будет отрицать соучастие, — продолжает Саша. — Всю ответственность за это он взвалит на малыша Алпа. Хорошо, в комиссионном магазине я найду сведения о некоторых машинах. Может быть, найду. А как быть с теми машинами, которые превратились в запчасти? Разыскать клиентов — не бог весть какое искусство, но как заставить их дать правдивые показания? К мастеру-частнику обычно обращается солидная и благородная публика, а такие считают ниже своего достоинства быть замешанными в деле, связанном с кражей. Это же позор! С одной стороны, они сочувствуют пострадавшим, а с другой — не хотят снова искать и покупать дефицитные запчасти. Половина из них забывает о принципиальности и честности, когда приходится раскошеливаться.
— Мне нужны сведения о всех машинах, которые прошли через «Ценас», — продолжает Саша. — Но их я могу получить от Винарта лишь в том случае, если схвачу его за руку, когда у него не останется иллюзий, что сможет дешево отделаться. Тогда он будет заинтересован в том, чтобы втянуть и всех остальных — это смягчит ему и наказание, и уменьшит сумму по исполнительному листу. Если ты одобряешь мой план и готов даже получить по шее от Шефа, то я возвращаюсь в сарай. Только оставь мне свою куртку — в машине без нее не замерзнешь.
— Одного? Ни в коем случае.
— Я знал, что ты ответишь именно так! У меня тут компаньон нашелся.
— Когда это ты успел?
— Вот это уже мое дело.
— Вилманис или Ивар? Если ты надеешься на Ивара, то напрасно — он мне нужен в Риге. Я могу прислать его с горячими блинами. Разве что после обеда — сменить тебя. Он бы и рацию прихватил.
— Зачем мне этот ящик! Твой Алпик сказал, что до Игавниеки двадцать минут, а если бегом, то еще быстрее. В худшем случае один останется наблюдать, другой побежит звонить.
— Но Ивар пусть не надеется!
— Да не Ивар вовсе, а тот, в клетчатой куртке — Видвуд. Просил только, чтоб кто-нибудь из вас позвонил сестре, что он не придет.
Когда Саша успел его уговорить? Я и не заметил.
Преодолев ручей и выгон, входим в лес. Вскоре он начинает редеть, между деревьями уже виднеется лакированный бок нашего микроавтобуса.
— Шеф трезво смотрит на вещи, он упрекать не станет. Пистолет есть.
— Есть. Только дай еще несколько патронов.
— Вот с парнем проблема. — Я отдаю Саше запасную обойму. Что-то надо придумать.
— Да, про него я забыл.
Илгонис Алп недоуменно смотрит на мой свитер и, наверно, не может взять в толк, куда подевалась моя куртка, но когда за руль садится Вилманис, он, кажется, все понимает.
Возвращаемся в управление.
Вежливость Алпа восхитительна — он садится только после того, как сажусь я, ни о чем не спрашивает, терпеливо ждет: Ивар ушел наверх с Вилманисом, и мы в кабинете остались вдвоем.
Чтобы немного оттянуть начало трудного разговора, я открываю форточку — пока мы отсутствовали, в комнате стало очень душно.
— Тебе, наверное, уже пора быть дома, — говорю я. — Может, после школы ты наметил какие-нибудь дела?
Илгонис мотает головой. В глазах пустота, он смотрит куда-то вдаль в окно.
— Кто же из вас был этот умник, кто все начал?
— Все мы хороши.
— Это я знаю. Но начал-то один из вас.
— Винарт. Ему попался клиент, которому был нужен мотор и оба моста. Наурис, как обычно, запутался в долгах, а мне в это время предложили детали для гоночного мотоцикла, но по сумасшедшей цене. Алп не дал бы. — И тут же поправляется: — Отец не дал бы.
— Разве спортклуб не обеспечивает запчастями?
— Когда есть, то дают, но чаще их нет. Разыскивать, комбинировать и покупать приходится самим, если на соревнованиях не захочешь плестись в хвосте. Когда мотоцикл не тянет, то и на третье место нечего рассчитывать. Вы думаете, этого Грунского — Винарт?..
— Мы отклонились от темы.
— Я понимаю, вы не хотите говорить со мной об этом, но, мне кажется, вы ошибаетесь. Мне в тот день очень повезло — как только я вышел на шоссе, сразу «проголосовал» и сел в легковую машину. Водитель был настоящий джигит, который мчится ради собственного удовольствия — минут сорок, и я уже был в Риге. Он подвез меня почти до места работы Винарта, и я зашел посмотреть. Он еще работал. Я сказал, что все в порядке, что это шестая модель и машина совсем новенькая — та самая, которую я присмотрел. Винарт спросил, пришел ли старик, я сказал, что уже на хуторе. Хорошо, говорит, тогда все в порядке. Денег, которые он мне обещал, у него при себе не было, и он сказал, чтобы я зашел около десяти вечера, потому что у него много работы и он задержится. А дома, мол, у него как раз пятьсот рублей.
— Так дешево?
— Винарт знает, что мне больше некуда девать машину, вот и жмотничает.
— Дальше… Продолжай…
— В половине одиннадцатого Винарта дома еще не было, и я отправился к нему в гараж. Он только что закончил и мылся в душе. Сказал, что все равно не успел закончить сборку — он ремонтировал свои «Жигули». Извинился, что деньги все-таки не сможет дать, потому что случилась очень выгодная покупка и он не хочет ее упустить — бывают такие спекулянты, которые продают запчасти значительно дешевле, но оптом. Сказал, что у меня, мол, все равно ничего не изменится, если я подожду до утра. И чтоб поднять мне настроение, подарил комплект венгерских свеч зажигания. Я очень обрадовался.
— Оставим прах Грунского на некоторое время в покое и вернемся к вам троим. Итак, инициатором первой кражи был Винарт?
— У него был клиент, которому понадобился мотор и оба моста. Он встретил Науриса и обмолвился об этом, но Наурис ведь ничего без меня не может, разве что сидеть за рулем.
— Неужели он стал с вами общаться? Ведь вы в прошлый раз его предали.
— Винарт понимает, что другого выхода у нас не было. Да и сам он поступил бы так же. Мы ведь не говорили, что он украл запасное колесо, мы просто говорили, что ничего про колесо не знаем. У Винарта еще со школьных лет симпатия, к Наурису. Раньше он ради Науриса готов был хоть в огонь, Наурис мог командовать им, как хотел. Наурис был сильнее, умнее, к тому же — сын профессора; Винарт очень гордился, что с ним дружит такой парень. Раньше его даже приглашали в гости к Наурису домой. И если бы Наурис его попросил как следует, он взял бы на себя даже кражу «Москвича». А теперь все иначе. Теперь Винарт — банкир и сознает свое могущество. Наурис еще пытается изображать хозяина положения, но в конце концов вынужден идти на поклон к Винарту.
— Тогда, в первый раз, — глубоко вздохнув, продолжает Илгонис Алп, — Винарт сам присмотрел машину. Во дворе на улице Авоту. Мы с Наурисом угнали ее в Ропажский лес и разобрали, а вечером на профессорской «Волге» отвезли детали в гараж, который Винарт арендовал для халтуры. До сих пор удивляюсь, как мы вдвоем ухитрились погрузить мотор в багажник. Винарт заплатил очень хорошо и предупредил, чтобы туда в лес мы больше не ездили, но, как я потом узнал, Наурис все же съездил и забрал колеса. Сказал, что продал их за гроши, потому что в магазинах тогда колес было навалом.
— А впоследствии Винарт заказывал вам какие-нибудь детали или вы с Наурисом действовали на свой страх и риск?
— По-всякому было, — Илгонис опустил голову. — Я вам честно рассказал, как все началось.
— Если бы я позволил тебе позвонить домой, ты смог бы придумать какую-нибудь правдоподобную причину, почему не придешь домой?
— Нет, это невозможно. Мать побоится разрешить из-за Алпа. Он требует, чтобы самое позднее в одиннадцать я был в постели.
Мое положение неприятно осложняется.
— Когда вы с Наурисом и Винартом договорились встретиться?
— Никакой особой договоренности нет. Если кому потребуется, тот и даст знать.
— Позвонит?
— Позвонит или придет. Нет, не Винарт — Наурис.
— Что произойдет, если ты позвонишь домой и не будешь просить разрешения, а просто скажешь: я жив-здоров, не волнуйтесь, но домой сегодня не приду.
— Алп будет рвать и метать и начнет звонить по всем знакомым, чтобы выяснить, где я. Прежде всего профессору, решит, что я где-то вместе с Наурисом. Кроме того, Алп знает, что я никогда не посмею так сказать, и поймет, что случилось что-то особенное. И вообще — я звонить не буду. Я сыт по горло моралями, дома ничего, кроме них, не слышу. Оставьте меня тут внизу в камере или отправьте в тюрьму — мне теперь все равно. Пожалуйста, хватит на сегодня.
Через какое время начнется цепная реакция? Алп позвонит профессору, профессор разбудит Науриса, у Науриса будет причина поспешить к Винарту. Они оба знают Илгониса и именно поэтому, скорее всего, решат: случилось самое худшее, и поторопятся замести следы — начнут прятать, выбрасывать… Кажется, Саша напрасно сидит в сарае, хотя… Может быть, как раз туда оба и устремятся? Но дело в том, что мы должны взять их по одному. Показаний Илгониса Алпа достаточно для того, чтобы задержать Науриса Наркевича, но достаточно ли для доказательства его вины? Кроме того, приходится считаться с тем, что профессор — сильный противник, и ради единственного сына он бросится в какой угодно бой. Ведь один раз он уже это сделал. Значит, опыт имеет. И помощников найдет юридически образованных и хитрых. Как яхтсмены при встречном ветре умеют прийти к цели, так и эти изворотливые люди используют все способы до последнего, всю гуманность наших законов, чтобы выручить своего подзащитного. Они вынудят меня перейти от наступления к обороне. И тогда заговорит тяжелая артиллерия профессора Наркевича — нашей звезды первой величины, — чтобы окончательно выбить меня с занятых позиций. Во всяком случае, они сумеют добиться хотя бы одного — кражей автомобилей оттеснить убийство Грунского на задний план, хотя я могу дать голову на отсечение, что кражи с этим как-то связаны. Краденая машина, в которой ждут, чтобы отвезти… Хлороформ… Связь есть — это точно, и я должен хотя бы нащупать конец ниточки. На это нужно время, а его-то у меня уже нет.
Ивар приносит из буфета тарелку с бутербродами: мы не ели с самого утра. Разделив их по-братски с Илгонисом Алпом, мы закусываем. Он ест очень аккуратно: губы сомкнуты, жует неслышно, не уронив ни крошки.
— Что бы ты сделал, если бы я отпустил тебя домой?
— До утра?
Ивар смотрит на меня с удивлением: мол, думаешь, у тебя шкура дубленая, все выдержит? Ни Спулле, ни Шеф такой шаг не одобрят. Риск может ускорить ход расследования, но может и замедлить его раза в три.
— Может, и дольше, а может, до утра. Сам еще не знаю. Если бы это зависело только от меня, я оставил бы тебя на свободе до суда. Только не питай на этот счет иллюзий — вторично суд условно не приговорит.
— Спасибо за откровенность. Лучше останусь здесь. Мне будет трудно ждать ареста, и от отчаяния я могу наделать глупостей. Боюсь, сам себе не доверяю…
Ивар прав — я чуть было не совершил ошибку. Но, освободив Илгониса, я выиграл бы хоть полдня — ведь не побежал бы он к сообщникам, побоялся бы, что на суде это всплывет и при определении наказания это обязательно учтут. Он прекрасно понимает, что игра проиграна.
Ивар вынимает из шкафа «Орбиту». В отличие от меня, музыка ему не мешает работать, он утверждает даже, что при музыке меньше устает.
Стрелка искателя скользит по шкале, на коротких волнах — писк и шум.
Ритмичная музыка, поет низкий женский голос — должно быть, негритянка.
— Позвони Винарту и пригласи его на какую-нибудь вечеринку. Я обеспечу музыкальный фон, — говорит Ивар. — Адрес придумай такой, чтобы он не нашел.
— Не буду я звонить.
— Почему?
— Это нечестно.
— А красть машины — честно?
— Все равно звонить не буду.
Браво, мальчик! Ты еще не опустился на дно, из тебя, может, еще получится мужчина. Хотя ты мне и доставляешь немало хлопот. Большинство в подобных случаях готовы не только звонить, но и глотку перегрызть.
— Пора кончать. По кроватям! — командую я.
Хотел сказать «по домам!», но из-за мальчишки постеснялся. У него еще долго не будет дома.
В три часа ночи меня будит телефонный звонок. Саша.
Он почти в отчаянии.
— Может быть, удастся перехватить под Ригой, — успокаиваю я его. — Назови номер машины, я свяжусь с постами автоинспекции.
Записываю.
Звоню в автоинспекцию, мне обещают помочь.
Звоню Ивару. Трубку не поднимают. Вспоминаю, что позавчера он дал мне еще один номер телефона, сказав: «Если нигде меня не найдешь, звони, может оказаться, что я там».
А, голос мне знаком, нам случалось говорить по телефону, только такой заспанной я вас еще не слышал. И мимоходом мы, кажется, однажды виделись. Когда вы звоните, всегда вежливо спрашиваете: «Пожалуйста, нельзя ли позвать Ивара?»
Я обращаюсь к женщине именно с этими словами.
Небольшая заминка.
— Сейчас!
Все в порядке. Ивар сразу побежит, и он, конечно, будет первым, я ведь выезжаю из Юрмалы.
Надеваю форму, чтобы никому не пришло в голову проехать мимо, когда я подниму полосатый жезл автоинспектора. Этот жезл отличная штука. Кто-то сказал однажды: «Это все равно что поднять руку с червонцем. Даже больше!» Не стану спорить — червонца мне жаль.
Глава XVII
Ему всегда хотелось быть на месте того, другого.
Нет, это была не зависть, — зависть появилась гораздо позже, — просто он не хотел быть самим собой: себя он иногда презирал и ненавидел. Не потому что тот, другой, жил в светлой, просторной квартире и его шикарно одевали, а у Винарта брюки на заду всегда блестели и штанины были слишком короткими. И не потому, что Наурису всегда дарили новые вещи, а старые Спулга Раймондовна без лишних церемоний отдавала его матери, если в ближайшее время у Винарта не было ни дня рождения, ни именин или вообще какого-нибудь праздника, когда принято делать подарки. А в праздники или на день рождения Спулга преподносила непосредственно Винарту то коньки Науриса (прямо с ботинками), то почти не ношеный джемпер или набор столярных инструментов, который он только открыл и посмотрел, — все это было аккуратно завернуто и приложена поздравительная открытка. Это были вполне хорошие вещи, в комиссионном магазине их можно было бы легко продать, и пока Винарт еще не ходил в школу, ему они очень нравились, потому что, одеваясь в вещи Науриса, он походил на него. Матери вещи нравились и позже, когда он, плача от стыда, отказывался надевать Наурисовы джемпера и куртки, лишь бы не слышать реплик, брошенных вслед или сказанных в глаза: «Опять ограбил платяной шкаф Наркевича!» Когда он рассказал об этом матери, она лишь проворчала сердито: «Откуда им знать, может, я заплатила за эти вещи!» Спулга отдавала помногу, целыми свертками — Наурис был здоровым и рос быстро, а Винарт часто пропускал занятия из-за болезней и был освобожден от уроков физкультуры.
Он восхищался силой Науриса — левой рукой тот мог поднять двухпудовую гирю двадцать восемь раз подряд. Гиря стояла в саду за домом, Наурис был еще подростком, когда, сбросив рубашку, продемонстрировал: «Считай!» Мускулы перекатывались под кожей. Лицо сначала покраснело, затем стало бледным. Глаза застыли, словно стеклянные, и дух его как-будто воспарил далеко, если вообще дух был в этом теле, которое двигалось механически, как машина.
— Двадцать восемь!
Гиря с глухим стуком упала в траву.
— А ты?
— Я даже поднять не смогу.
— Попробуй!
— Не хочется.
— Попробуй, тебе говорят!
Винарт схватил двухпудовую гирю, но смог подтянуть только до груди.
— Бросай на землю, хиляк, еще грыжу заработаешь!
Наурис уже надел рубашку, вынул из кармана брюк две шоколадные конфеты — это всегда были самые лучшие: «Кара-Кум», «Южная ночь» или «Трюфели» — и самую помятую бросил Винарту, прицокивая: «Тцц! Тцц!» Винарту казалось, что он бросает с таким расчетом, чтобы конфету можно было поймать в воздухе лишь теоретически, практически же ее всегда приходилось поднимать с земли. Винарт уже несколько раз давал себе слово, что больше ни за что не станет поднимать конфеты, но во рту предательски набегала слюна и он убедил себя, что, поступив так, незаслуженно обидит Науриса. В школе они сидели за одной партой до восьмого класса, окончив который, Винарт пошел работать.
Если бы ему удалось победить хоть в одном виде спорта!
После уроков, когда собирались играть в футбол, из-за Науриса капитаны чуть до драки не доходили, а Винарта брали лишь в том случае, если, кроме него, не было никого другого — даже из младших классов. Как он тогда старался! К сожалению, чрезмерное старание обычно бывает непродуктивным — он запутывался в собственных ногах, и мячом сразу завладевал противник, или мяч с подачи летел совсем не туда, куда нужно. У него была весьма скромная мечта: играя вместе с Наурисом в нападении, забить несколько голов — хоть хитростью, хоть недозволенными приемами. Но они почти всегда оказывались противниками, и Наурис одним своим присутствием парализовывал его, а товарищи по команде позже говорили: «Блошиный король заодно с Наурисом!» Наурис же самодовольно смеялся и бросал ему конфеты: «Тцц! Тцц! Тцц!» Мало или много их было у него, но Винарту они доставались всегда. Блошиный король! Откуда только взялась эта блоха тогда! На уроке химии. Сидит себе на щеке. Он поймал и раздавил ее ногтем, а Наурис с отвращением отвернулся: «Блошиный король!» Винарт решил, что теперь все подумают: дом их полон блох, потому что мать работает дворничихой, а в другом домоуправлении еще моет лестницы и живут они в полуподвальной квартире-дворницкой. Квартира вообще-то была ничего, только темновата.
Мать рассказывала, что раньше было принято дворникам давать чаевые и дед в календаре отмечал все юбилейные даты жильцов, а в первый день Нового года у него обычно набирался полный карман серебряных латов, потому что он звонил в двери всех квартир подряд и говорил свое пожелание: «Счастливого Нового года, уважаемый господин!»
— Копченый окорок тогда стоил двадцать сантимов кило, а деревенское масло на рынке — один лат шестьдесят сантимов. Из довоенных жильцов осталась только Спулга, она одна еще поддерживает старый порядок и никогда меня не забывает.
Мать плакала, когда пришлось обменять дворницкую квартиру.
В старших классах Наурис начал лениться, и Винарт решил обогнать его в учебе. Он зубрил иностранный язык и готовил домашние задания прилежно, как никогда. Мать недоумевала — мальчишку не оторвать от учебников. Наурис по утрам и на переменах просил у него списать домашнее задание, но в конце четверти оказывалось, что у Науриса отметки все же лучше — ему достаточно было лишь чуть-чуть подтянуться, и пятерки сыпались сами собой: один раз прочел стихотворение — и уже помнил его наизусть, один раз перечитал новые иностранные слова — и уже знал их.
Улица была пуста, и шаги гулко отдавались в тишине. Тьма наступала со всех сторон, окна лишь кое-где светились. Во многих окнах мерцал голубоватый отсвет. Винарт пытался вспомнить, что же сегодня такое интересное показывают по телевидению — почти все смотрят.
Судя по запаху, Наурис пил коньяк.
— Вообще ты мне подложил свинью, — сказал Винарт. — Пока домой, пока обратно — целый час пропал!
— В другой раз носи деньги при себе!
— Ты поил его коньяком?
— Нет, водкой. Коньяку я дернул в Игавниеки, пока ожидал автобус.
— Надо было «голосовать».
— Не хотелось стоять с поднятой рукой, словно нищему. Мне нужно было выпить чего-нибудь, чтоб успокоиться. Хлороформ-то его не свалил! Полстакана выпил и вдруг словно захлебнулся. На губах выступила пена, взревел и кинулся вон. Я не сразу сообразил, что делать, ноги у меня словно одеревенели.
— Ты что, мало подмешал?
— Хлороформа? Скорее, у моего старика он выдохся от долгого хранения в шкафу. В водку я налил лошадиную дозу. Как быстро он бежал и как орал на бегу!
— Разве у хлороформа такой характерный вкус, что он не допил и побежал?
— Не знаю, — Наурис пожал плечами. — Узнать он меня не мог: мы виделись только один раз — он тогда делал нам камин. В таком случае он сказал бы, когда мы собрались пить. На закуску у меня была копченая салака. Я выложил на стол и развернул бумагу. «Эй, босс! — кричу. — Иди салаку жрать!» Слышу, скребет где-то за трубой. Чтоб быстрее сообразил, я звякнул стаканами. Прибежал сразу. Грязные руки потер о бока.
«Сухого или водки?»
«Лей, что покрепче!»
«Смотри, не нажрись, не сможешь работать».
«Лей, не жмись! Нечего звать, если жмотничаешь».
«На, лей в кишки!»
— Подожди меня здесь, я схожу за деньгами, — сказал Винарт. На него вдруг напала какая-то странная слабость, голова слегка кружилась, ноги подгибались. Только сейчас он начал соображать, что натворил — он нанял убийцу.
— Как он бежал и орал! У меня волосы встали дыбом! Ну, думаю, сейчас свалится, должен свалиться… Ни черта! Бежит под горку и орет без слов — как недорезанная скотина! Я прямо вспотел от страха: заберется в лес, ищи его потом там! Я за ним во весь дух, а револьвер тяжелый, болтается в кармане — когда поехал, на всякий случай взял из тайника. Хотел уже было бабахнуть в него, да вовремя опомнился — будет шум. Услышит какой-нибудь лесник, подумает, что браконьеры, и нагрянет потом. Возле речушки он споткнулся. Когда поднимался, я стукнул его рукояткой. Прямо по затылку — бац, бац — и готово. Он только как-то жалостливо просипел.
— Дальше ворот не ходи…
— Хорошо. Знаешь, закопать его я не смог. Тыкал лопатой и тут и там — везде такой грунт, что о яме нечего и думать. Оттащил в кустарник у заливчика, где никто не ходит, прикрыл хворостом.
— Ты спятил!
— Между прочим, мы не договаривались о том, чтобы закопать.
— Там его оставлять нельзя!
— Да успокойся ты, кто его станет искать!
Винарт из последних сил поднялся по лестнице и вернулся с деньгами — пачкой пятирублевок в банковской упаковке. Он хотел бросить ее Наурису так, чтобы ему пришлось поднимать с земли, он уже десятки раз пробовал на слух, как прозвучит: «Тцц!», но так и не сказал ничего — отдал Наурису в руки.
Больше всего ему хотелось сейчас, чтобы убийца исчез, его присутствие внушало ему ужас, потому что это был не человек, а какая-то модель человека, сотворенная бесстрастными конструкторами: у нее есть разум и мускулы, но совершенно отсутствуют эмоции, и она никогда не узнает, что кому-то может быть больно, она может убить задешево или совсем даром — шутки ради или так просто, мимоходом.
Он надеялся, что одержит верх над Наурисом, но оказалось, что это невозможно, как невозможно одержать верх над неживым, но мощным механизмом.
Наурис снова оказался сильнее, в глубине души Винарт завидовал ему и восторгался им — человек, который посмел убить.
— До свидания.
— Чао!
Он уже не мог дойти до квартиры, сел на ступеньку лестницы.
«Я хотел свить веревку, на которой водил бы их обоих с профессором, а вместо этого свил петлю, которая меня самого удавит!»
Он понял, что зашел слишком далеко, но какой теперь толк от этого вывода?
И все же он заставил себя вернуться в гараж, потому что около десяти часов должен был прийти Илгонис.
«Илгонис в суде сможет засвидетельствовать — Кирмуж работал весь вечер в гараже».
Находясь полтора года в заключении, он не переставая думал о мести. С первого дня до последнего. Отомстить Спулге, профессору, Алпу, Илгонису — всем. За себя, за Магоне, за то, что Магоне у него больше нет.
Шли месяцы, но жажда мести не очень усиливалась, но и не унималась. Ночами, когда он просыпался, или вечерами, когда ворочался без сна, он отрабатывал ее план. На самом деле это была лишь игра, которая помогала коротать время и ждать освобождения, но он старался уверовать в нее. На свою силу он не мог рассчитывать, он мог надеяться лишь на хитрость и злость. Он упрячет Илгониса и Науриса за решетку! И чем больше будет срок, тем лучше, тем больнее это ударит по родителям! Когда зачитают приговор и Науриса с Илгонисом поведут из зала суда, он, стоя в дверях, скажет с улыбкой: «Это я вас предал! Я донес в милицию!»
Продавая мотор и оба моста с первой из украденных Илгонисом и Наурисом машины. Винарт, все устроил так, что его соучастие доказать нельзя было никак — клиент покупал непосредственно у Науриса и Наурису же отсчитывал деньги. Винарт был от этого довольно далеко, во всяком случае, так далеко, чтоб закон не мог задеть его. Казалось, он уже выждал достаточно, настала пора действовать, но деньги текли и текли, его престиж как мастера, умеющего достать дефицитные запчасти к мотору, рос, его благосклонности уже добивались. Честолюбие ему было не чуждо, он понял, что теперь на голову выше Науриса, который стремительно катился вниз, хотя и оставался еще барином, теперь даже большим барином, чем прежде.
«Я ведь могу спокойно наблюдать, как он медленно тонет, причем сам при этом нисколько не пострадаю!»
Теперь старшие бухгалтеры и главные инженеры, товароведы и журналисты разговаривали с Винартом иначе и обсуждали всякие проблемы как с равным. Мысли, услышанные от одного, он мог другому выдавать за свои, иногда он даже испытывал чувство превосходства, показывая клиенту изношенные детали и объясняя, по какой причине это произошло и что частично виноват в этом завод, где не полностью соблюдается технологический процесс. Будни тоже стали приятнее, он чувствовал себя на особом положении: клиенты старались ему услужить, кто как умел (рука руку моет!), мать совсем загордилась — даже в булочную ходила через служебный вход.
Теперь он все сильнее нуждался в услугах воров и потерял последнюю возможность отомстить, потому что понемногу утратил и осмотрительность, которую так соблюдал вначале.
«Разве это будет месть, если я и сам пострадаю? И вообще, можно ли отомстить Наурису? Можно ли отомстить бетонной глыбе? Ее можно разбить на куски, но отомстить ей нельзя».
Жизнь была прекрасна, хотя и полна мелких страхов: к скупщикам краденого закон относится довольно терпимо.
Но тут на голову свалился этот Грунский, которого он никогда даже не видел.
— Знаешь, о чем я подумал… Не сохранились ли у тебя контакты с кем-нибудь из колонии?
— Так, иногда на улице кое-кого встречаю…
— А не было ли среди них какого-нибудь настоящего потрошителя? Такого хулигана, у которого в башке пусто, а кулаки как чугунные гири. Видишь ли, в чем дело… Моих знакомых… Можно сказать, друзей семьи… А ты тут между делом мог бы кое-что заработать. Их терроризирует отвратительный, спившийся субъект. Они уже все перепробовали — и по-хорошему, и по-плохому, ничего не помогает.
— Пусть обратятся в милицию.
— Нет, в милицию нельзя — дело семейное. А что милиция! Не приставят же к ним сержанта. Может, на какое-то время упрятать его в Олайне? Он, кажется, нигде официально не работает.
— Это будет долго тянуться. Я знаю таких, кто месяцами слоняется на свободе, хотя направление уже получил. Не хватает мест.
— Найдись у тебя надежный парень, который пересчитал бы ребра этой сволочи и внушил бы, что тот получит еще, если сунется, куда не следует, то, может, он и отстал бы. Твой парень получит денег столько, сколько надо, — это уж я лично гарантирую. Знаешь, ведь бывают такие люди, с которыми иначе нельзя — только палкой по башке.
— Старый?
— Да, тут волноваться нечего! Лет шестьдесят, к тому же совсем спился!
— С такими стариками надо обращаться осторожно: еще испустит дух, когда начнешь говорить по душам.
— Ха! Так было бы даже лучше! О таком никто не заплачет, и искать его тоже не станут!
«Вначале еще ничего, а теперь уже предлагает убить! Он и впрямь этого хочет! Просто такая мысль не приходила ему в голову», — подумал Винарт.
— Разговор у нас с тобой с глазу на глаз. Тебе совсем ни к чему знакомиться с моими друзьями, а мне не обязательно видеть твоего хулигана. Только чтоб не получилось так: возьмет деньги и прости-прощай!
— Фирма гарантирует!
— Я могу организовать так, чтоб он тебе позвонил. Как бы для того, чтобы сделать камин. Он печник. Этому вонючке очень по душе, когда к нему обращаются: господин Грунский. Более того, он настаивает на этом! Наверно, все же не следует давать ему номер своего телефона — надо придумать что-нибудь другое, чтобы познакомить вас.
— Думаете, оттуда, — Винарт выразительно поднял глаза к небу, — ему удастся кому-нибудь позвонить!
— Ты… серьезно?
— Нет, шучу! А вот тот тип, которого я имею в виду, может, не понимает шуток?
— Ну вот, еще раз подтверждается то, что природа не терпит пустоты! Даже гангстеры, оказывается, нужны. Поговори, дело не срочное, но я очень хочу помочь этим людям — они мне дороги и близки. Убивать, может, и не обязательно, а… Сколько это будет стоить?
— Таких расценок, профессор, не бывает. Но я думаю, что не очень дорого.
— Ловлю тебя на слове! Он довел этих людей до отчаяния. Им ничего другого не надо — просто чтоб больше не появлялся.
Винарт закончил регулировку карбюратора, вытер тряпкой запачканные маслом руки и захлопнул капот.
— В порядке?
— Фирма гарантирует. Засорился жиклер, поэтому мотор и глох на малых оборотах.
— Сколько?
— Не возьму же я с вас деньги за такой пустяк!
— Я так не согласен!
— Хорошо, сочтемся, когда приедете в следующий раз.
— Только не забудь! До свидания!
«Волга» стремительно рванулась с места, как на гонках — профессор любил ездить быстро.
Позже Винарт оправдывался сам перед собой: «Я вовсе не хотел быть замешанным в убийстве, идея добавить в водку хлороформа принадлежала Наурису.
Ведь я в медицине ни чуточки не разбираюсь, знаю только, что хлороформ применяют, когда необходим наркоз. Но ты не возразил, когда Наурис предложил это! Потому что хотел, чтобы Наурис стал убийцей, подумал — он окажется в твоей власти, но просчитался и теперь понял — он и тебе может всадить нож в живот. Без лишних эмоций — даже из-за денег. А теперь ему всегда не хватает денег, и он уже не выбирает средства, когда хочет их добыть. Как он однажды из-за пустяка подрался с парнем возле пивного ларька в Межапарке. Так двинул ему кружкой в лицо, что тот сразу свалился, заливаясь кровью. Ты испугался неприятностей — люди разбежались с криками: «Милиция!», ты пытался оттащить его, а он продолжал пинать лежащего парня ногами и под конец на глазах у всех сорвал с его руки часы. Нет, ты не собирался шантажировать Науриса и профессора, достаточно было сознавать, что ты способен на это. И все же тебе не удалось остаться в стороне, ты замешан, ты соучастник! Кто придумал привезти Грунского на украденной машине, а потом разобрать ее? Ты! Кто придумал, что Илгонис привезет жертву и больше ничего знать не должен? Ты! Ведь ты боялся — вдруг Наурис не сумеет своевременно угнать машину, а Грунский узнает Науриса и, заподозрив неладное, откажется ехать.
Соучастие в убийстве. Соучастие в предумышленном убийстве. Ужас! Какой я дурак!
Спасаться! Спасаться немедленно, пока еще не хватились. Когда станет допрашивать милиция, будет уже поздно! До допроса не должно дойти ни в коем случае!
Наурис скоро попадет за решетку, тут уж нет сомнений. Может быть, профессору и Спулге удастся его выручить еще раз, но поможет ли это? Разве что на неделю. А вообще-то… Провал не мешало бы ускорить. Только не из-за машин, а из-за чего-нибудь другого. Пусть обчистит квартиру… Телесные повреждения тоже сгодились бы… Этот парень возле пивного ларька в Межапарке… А если уголовное дело было заведено уже тогда и сейчас виновного разыскивают?
Свидетелей было много, следователь, может, даже обрадовался бы звонку… Очень было бы полезно в этой сложной ситуации Наурису на какое-то время исчезнуть со сцены. И для меня, и для самого Науриса полезно. Только про машины милиция не должна дознаться! А этот парень из Межапарка все же не годится — еще приплетут меня, ведь за мной судимость.
Грунского нельзя оставлять в кустах. Весной на него наткнутся рыболовы. Надо закопать».
Через несколько мгновений у Винарта созрел другой план. Лучше.
Ключ от профессорского гаража несложный, он его видел десятки раз…
Ехать. Сейчас же. Чтобы к утру вернуться.
Ночью ехать надо осторожно: только по середине шоссе, чтоб была возможность объехать с обеих сторон, вдруг кто-нибудь тащится без света, стоит на обочине или выскочит перед самым носом.
Хороша профессорская «Волга» — тянет что надо.
Он переехал речку. Вот и «Ценас». Луч фар погладил каменную стену дома.
Винарт включил свет в большом помещении и взялся за дело методично, медленно, как опытный криминалист.
Чтобы не смазать отпечатки пальцев, он брал стаканы со столика пинцетом, и каждый клал в отдельный полиэтиленовый мешочек. Затем настала очередь бутылки с водкой, вторую — с вином — он не нашел нигде. Видно, Наурис прихватил с собой и, выпив по дороге в Игавниеки, бросил где-нибудь в кустах.
Бутылка была почти полной — смесь водки с хлороформом, — и прежде всего он заткнул ее пробкой.
«Я, товарищ следователь, ничего не могу сказать по этому поводу, лично мне ничего не известно. С Грунским, — если вы утверждаете, что его фамилия Грунский, то я обязан вам верить, — я договаривался как с печником. Он обещал мне сложить камин, и я попросил Илгониса Алпа, чтобы тот его привез. Но, как потом выяснилось, он к работе не приступал. Договаривались мы по телефону, я даже не видел его ни разу. У меня к нему нет претензий, но за несделанную работу платить я тоже не намерен. Что? Умер? Ну, теперь-то мне хоть ясно, почему он не звонил больше».
Часть инструментов печника валялась на полу возле трубы, часть была в мешке.
Он все собрал.
У Винарта на хуторе было несколько небольших, но надежных тайников — Наурис и Илгонис знали только об одном из них. Между огромными ржавыми шестернями, когда-то приводившими в движение жернова. Вооруженный лишь карманным фонариком, он чуть было не замерз, ощупывая ледяное железо. Наконец все же отыскал щель, но глубоко совать руку было противно — словно в нору водяной крысы.
Есть! Пальцы нащупали и вцепились в промасленную тряпку, которой была обернута жестяная коробка. Сверток был большой, из щели вылезал с трудом, как пробка из бутылки.
Вернувшись в большое помещение, он положил сверток на стол и развернул тряпку. Коробка почти вся покрылась ржавчиной, хотя кое-где еще сохранилась краска и отдельные слова можно было разобрать: «В/О „Плодэкспорт“, солодовый экстракт».
На удивление, крышка подалась довольно легко.
Револьвер был завернут еще в одну промасленную тряпку.
Большой, тяжелый, весом с килограмм. Винарт не стал трогать оружие, чтобы не оставить отпечатков своих пальцев.
Еще с детства огнестрельное оружие вызывало в нем неприязнь, смешанную со страхом, — почти такую же, какую вызывала кровь. Видя, с каким восторгом мальчишки рассматривают оружие, он тоже пытался изобразить большой интерес, но у него это никогда не получалось правдоподобно.
Устройство револьвера было очень старое и простое, он увидел, что курок не взведен. Это его немного успокоило.
Опытным глазом слесаря он сразу отметил, что на рукоятке недостает кольца, куда вдевался шнурок. Городовые и царские урядники, которых теперь можно увидеть лишь на старинных фотографиях да в фильмах, крепили кобуру к ремню плетеным шелковым шнуром, завязанным замысловатой петлей. А на этом револьвере кольца не было, от него осталось лишь гнездо в том месте, где было кольцо.
Может, оно сломалось, когда Наурис рукояткой ударил Грунского по голове?
Восьмигранный ствол, почти по всей длине его выгравирована надпись: «J. B. Ronge Fils a Liege». Наверно, название оружейного завода. Конечно, название.
«Зачем Наурис купил его? На кой черт он ему понадобился? Не задумал ли он что-нибудь ужасное? От него надо отделаться поскорее. На хутор больше ни одной машины! Пусть отгоняют в лес и разбирают сами. Транспорт для перевозки запчастей пусть тоже ищут сами».
Эти красные «Жигули», которые еще целехонькими стояли посредине помещения, он тоже отогнал бы и бросил где-нибудь, если бы не возможность быстро и хорошо подзаработать: некоторые клиенты ждали «посылки с запчастями прямо с завода».
«Засунуть револьвер обратно в щель или перепрятать? Вместе со стаканами, бутылкой и инструментами Грунского?»
«Скажу честно, товарищ следователь, подозрения у меня были. Эта жидкость в бутылке из-под водки, которая стояла на столе, имела странный запах. Я еще подумал: кто способен это пить? Меня, товарищ следователь, за полтора года заключения выучили — знаю, какое значение имеют вещественные доказательства, поэтому я их все собрал и положил в надежное место. Мое положение, в конце концов, самое неприятное: ранее судим, владелец хутора. Хотя со случившимся я никак не связан. Вы спросите, почему я не сообщил о том, что по пьянке мне рассказал Наурис. Я боялся! Выйдя из тюрьмы, он со мной рассчитался бы. А я не хочу стать инвалидом из-за какой-то глупой ссоры двух пьяниц. Нет, я не знаю, кто принес бутылку — Наркевич или печник, кто из них начал ссору, тоже не знаю. Наурис мне сказал только, что догнал вонючего старика возле речушки и ударил его рукояткой по голове. Револьвер? Нет, я не видел. Спрятан? Да тут везде можно спрятать. Знаете, однажды я заподозрил недоброе… Наркевич с коробкой, завернутой в тряпку, лазил по останкам железного механизма мельницы. Может, там и надо искать. Что потом было? Испугался, конечно, когда осознал, что натворил, и на отцовской „Волге“ отвез убитого в Ригу. И сбросил там в канаву: одежда на старике вымокла. Не мог же он его просто так бросить на улице! Не вносите это в протокол, я не подпишу! Да, боюсь! Вы Наркевича знаете один день, а я — двадцать лет. Ваши эксперты в машине за сиденьем найдут много всего. Будет там и кровь Грунского, и волосы Грунского тоже. Я к вам отнесся как к человеку, а вы хотите, чтобы меня избили до смерти. Не подпишу, ни в коем случае, хоть в тюрьму отправляйте!»
Винарт не мог и предположить, что Грунский окажется таким тяжелым и что до заросшего ивняком заливчика так далеко. Когда он, по нескольку раз останавливаясь, чтобы перевести дух, наконец дотащил старика до «Волги», стало ясно — в багажник он его не впихнет.
Он раскрыл с обеих сторон задние дверцы и, словно мешок, втащил труп на сиденье. С волос Грунского тоненькой струйкой стекала кровь, разбавленная водой, хотя, когда труп лежал на земле, рана казалась Винарту засохшей.
От отвращения его стошнило.
Потом он запер дом и, стоя с одножильным электропроводом в руках, огляделся. Ему нужен был камень. Взгляд его скользил вслед за лучом карманного фонарика по гранитным стенам дома, по фундаменту, но ничего пригодного он не заметил. «Найду по дороге», — решил он. Ему хотелось как можно скорее убраться отсюда.
«Волга» перенеслась через брод и закачалась на лесных ухабах.
Глава XVIII
К моему удивлению, я прибыл не последним — не хватает Саши. Вилманиса тоже не видно. Нет, Вилманис уже тут, стоит в стороне, разговаривает с одним из дружинников.
Шофер пустого служебного автобуса, подобравший меня по ту сторону Воздушного моста, притормозил и на прощанье поднял руку.
— До свидания, — говорю я и спрыгиваю в песок на обочину шоссе.
Наверно, изменилось направление ветра — стало намного холоднее, пронизывает сквозь шинель. Облака, черные и низкие, проносятся почти над верхушками сосен. Может быть, завтра наконец выпадет снег?
Контрольный пункт автоинспекции расположился почти сразу за пограничной чертой Риги. На горке. Огни города, как желтые светлячки, рассыпались позади.
Отличная двусторонняя магистраль стрелой пронзила темный лес. Лишь вдали, в самом конце магистрали, виден свет фар какой-то автомашины.
«Жигули» добровольцев-дружинников сбились стайкой, рядом — желтая милицейская «Волга» с фонарем-маяком на крыше.
— Выйдите из машины, пожалуйста, — говорит инспектор водителю, сидящему за рулем. — Я хочу проверить рулевое управление.
— Разве в этом году ввели еще один техосмотр? — Водитель высовывается из «Жигулей» и недовольно обращается к Ивару, который при свете карманного фонарика проверяет документы.
— Машина всегда должна быть технически исправной! — строго — не слишком мягко и не чересчур жестко — говорит инспектор. Белая и величавая, как лебедь, машина, хромированные молдинги так и сверкают.
На водителе модная кожаная куртка, облегающие вельветовые брюки — как с витрины магазина. Роста среднего, осанка полна достоинства. Лицо продолговатое и было бы приятным, если бы не рот, с прямыми, как от разреза ножом, губами. Ни дать ни взять — щеголь высшей пробы, если бы не большие красные руки со следами заживших и совсем свежих ссадин и с въевшимся в поры грязным машинным маслом.
У меня нет сомнений, что это Винарт Кирмуж: с другим Ивар не стал бы разговаривать.
— Вы, наверно, знаете майора Будулиса, — как бы между прочим бросает Винарт, и Ивар, все еще рассматривая документы, кивает. — Наши гаражи в одном кооперативе. Он всегда заходит ко мне проконсультироваться по вопросам ремонта. Больше, чем в автосервисе, дерут разве что в Луна-парке.
Ивар все еще просматривает документы, инспектор уже вышел из машины и направляется к дружинникам, остановившим две другие машины.
— Мы с майором довольно близкие друзья, когда встретите его, передайте привет.
«Быстро, однако, цыпленок оперился! Речь и манеры как у настоящего дельца!»
Тут я почувствовал — кто-то дергает меня за рукав. Саша. Я не заметил, как он появился. На руке у него моя куртка.
— Уж я голосовал, голосовал, но кто же ночью остановится! — Саша говорит тихо, отводя меня в сторону. — Да еще в такой куртке! Похож на взломщика первой категории. Кирмуж приехал и сразу задним ходом подогнал багажником вплотную к большим дверям. Я отправился звонить и даже не посмотрел, что он там загружает. Хорошо, что вы успели. Видвуд остался в сарае, продолжает наблюдение, он расскажет больше.
— Ничего не случилось бы, если бы ему здесь удалось проскочить мимо, — подходя к нам, говорит Вилманис. — Поймали бы возле гаража.
— Мы были вынуждены задержать мальчишку у себя. Может… Нет, я все-таки не верю, что именно это его напугало.
Слышно, как Ивар говорит, уже громче:
— Мне что-то не верится, что этой машине уже десять лет!
— Так ведь я поменял практически весь кузов! Спросите у майора Будулиса, он тоже видел, как я сваривал, потом красил. И все молдинги сменил — мне друзья привезли из Тольятти. Если сам умеешь и есть из чего… У меня есть кое-какие возможности достать запчасти, иногда могу помочь.
Лексикон профессионального дельца: «есть кое-какие возможности», «могу помочь». И предлагает без всякого стеснения, видно, мы уже дошли до того, что такое стало общепринятым, стало нормой.
— Знаете, у меня тоже есть кое-какие возможности, нам не мешало бы их обсудить, — Ивар, конечно, не может не дурачиться. — Откройте багажник.
— Зачем?
— Хочу посмотреть на ваши возможности.
— Там ничего нет!
Наверно, Ивар заранее договорился с дружинниками: двое тут же встали как понятые. Любопытство подталкивает к багажнику и нас.
— Вы, конечно, вправе потребовать от меня санкции прокурора, — миролюбиво продолжает Ивар. — Но в таком случае я буду вынужден задержать вас примерно на полчаса или немного больше.
— Пожалуйста! — Владелец отпирает крышку багажника своих белых «Жигулей», и взгляду открывается довольно вместительное пространство.
Лежит там лишь полуось с подшипником. Недолго бывшие в употреблении.
— Я же сказал, что тут ничего нет! Что вы вообще ищете! Опять кто-нибудь сбежал из колонии? — сердито спрашивает Винарт Кирмуж.
— А это? — Ивар кивает в сторону багажника и начинает писать протокол осмотра.
— В воскресенье я был на толкучке в Шяуляе. Там и купил, да поленился выгрузить из багажника. Ездить за неделю пришлось много и машину в гараж не ставил. — Увидев, что Ивар записывает, он, однако, начинает беспокоиться. — Между прочим, эти детали я купил не для себя, а для Ходунова. Послезавтра он с семьей выезжает на отдых в Татры, поэтому и просил меня подготовить машину к поездке. На вашем месте я к этому генератору даже притрагиваться не стал бы. Вы, конечно, понимаете, о каком Ходунове я говорю. Если не верите, спросите у майора Будулиса, он подтвердит! На сей раз — не тот случай, когда следует усердствовать. Что? Вы меня даже задерживаете? Да у вас не все дома! Извините, конечно, за выражение…
Потом он пытается выяснить, почему его задерживают, и, не получив ответа, упрямо замолкает. За руль его белых «Жигулей» садится Саша.
— Знакомое здание? — спрашиваю я его, когда мы останавливаемся возле управления милиции.
— Не имел чести бывать здесь.
Саша с Вилманисом покидают нас — им надо хоть немного вздремнуть. Потом они позвонят Спулле и начнут подготовку к обыску на хуторе «Ценас». Тянуть с этим нельзя. Нетрудно догадаться, что оттуда придется везти много всего, поэтому надо позаботиться о транспорте и помещении, чтобы все это разместилось более или менее наглядно. Ивар тоже отпрашивается на полчаса.
Из-за того, что Винарта Кирмужа взяли так быстро, я еще не обдумал план допроса, поэтому позволяю ему рассказывать о своей жизни вообще. О судимости, о заключении… Доволен ли работой, кто его друзья? Посмотрим, что именно он попытается скрыть из того, что знаю я.
Судя по его разговору с Иваром на контрольном пункте, он будет держаться упорно, вызывающе.
Слушать мне интересно — стараюсь понять, за кого он хочет себя выдать. Нет, имя называет настоящее и местожительство тоже настоящее, большая часть биографии также соответствует действительности, но, как только подходим к вопросу: «Кто же ты?», всякий раз у него наготове какой-нибудь козырь.
Однажды мне довелось быть на судебном заседании, где допрашивали квартирного воришку. Руководствуясь материалами дела, судья спросил его: «Как вы были одеты?» Во время суда на нем был серый ватник, который он получил в изоляторе.
В глазах парня за барьерчиком на скамье подсудимых вспыхнуло презрение. Он, ответчик, возомнивший себя патрицием, почти с отвращением смотрел на судью и заседателей — плебеев, на их обыденные приличные, но скромные костюмы и галстуки.
— Я всегда одевался фирменно!
— Конкретнее, пожалуйста!
— В соответствии с временем года. Летом я носил белую курточку. Супер-модель — три продольные линии по рукавам, на спине красные буквы «Marlboro». У меня были одни простые джинсы «Wrangler», а другие — вельветовые «Ted Wiljams». Это редкая фирма, думаю, что вторых таких в Риге нет. Туфли за восемьдесят рублей. На шее — золотая цепочка с моим знаком зодиака, на левой руке — серебряная цепочка с пластинкой автогонщика и золотые часы. Девушки, с которыми я встречался, тоже всегда были одеты фирменно…
— О девушках можете не рассказывать, продолжайте о себе.
— На осень я купил пиджак из темно-зеленой кожи. Бразильский. Фирмы «Harlou». К нему соответственно все остальное. В таком виде, как вы, я не ходил. (Понимай: мне было бы стыдно таким ходить.)
На его совести было несколько краж, поэтому он не мог не сознавать, что столь вызывающее хвастовство повлияет на меру наказания: отношение этого тунеядца к жизни и его благополучие вызовут у людей справедливое возмущение и подозрения, что некоторые его кражи остались нераскрытыми (преступления, которые рассматривались в суде, не свидетельствовали о том, что он загребал тысячи, без которых столь роскошная жизнь невозможна). Окончания заседания суда я в тот раз не стал ждать и не могу сказать, разоблачили судьи его ложь или нет. Но я знал, что это ложь, — я был в его квартире во время ареста и видел разворошенную постель с грязными измятыми простынями за пестрой ситцевой занавеской, кроме него, в комнате проживала старая тетка или какая-то другая дальняя родственница. Видел я также, как из-под кровати вытащили чемодан, набитый крадеными вещами, и его собственные нехитрые пожитки — их можно было надеть сразу все и рассовать по карманам. Да, среди вещей было кое-что модное, но не столь роскошное, какое могут себе позволить лишь спекулянты. Не было там ни золота, ни серебра, ни «Wrangler».
Вещи, которые он перечислял суду, были выдумкой, у него их никогда не было, он всего лишь нацеливал на них свою жизнь, как на далекий, едва видимый свет маяка — ни на что другое он свою жизнь сориентировать не умел, не хотел или не видел в том смысла. Куртка «Marlboro» и пиджак «Harlou» были его путеводными звездами, к которым он стремился и шел, не разбирая дороги. Окончил девять классов, его интересовала лишь внешняя оболочка жизни, а то, что у нее есть и содержание, до его сознания даже не доходило. Откуда только берутся такие убогие людишки, их идеал — рай с молочными реками и кисельными берегами, в котором порхают ангелы, одетые в вельветовые брючки, а с неба падает американская тушенка и льется какао фирмы «Hersley».
Лгал он убедительно и нагло, и если бы этого требовала мода, то он выдал бы за свой даже орден Меркурия, которым наградили почтового голубя: птица преодолела почти восемьсот километров, пролетев из Дании до Англии, и доставила важное секретное сообщение. И все же слушать эту ложь было полезно — ведь он рассказывал о том мире, в котором хотел бы жить. Когда я слушал его, у меня мурашки по телу бегали: такой не остановится в выборе средств. И еще одна мысль сверлила — если мы не одолеем его, то он одолеет нас!
А каким свой мир разрисует мне Винарт Кирмуж? И какое место он отведет в нем себе? Будет ли мир вращаться вокруг него, или он будет вращаться вокруг этого мира?
— Я хотел бы позвонить, с вашего разрешения, — Винарт протягивает руку к трубке.
— К сожалению, я не могу вам этого позволить.
— Смешно! — обиделся он.
— А разве у нас тут, как в комнате кривых зеркал?
Он еще колеблется, не знает, какой способ защиты избрать — пассивный или активный. Пассивный — не позволяет самоуверенность: он хороший мастер, знаток своего дела, знакомства с ним добиваются, и, наверно, он уже не ремонтирует машину любому и каждому. Клиент, по его мнению, должен быть если уж не столпом общества, то хотя бы его подпоркой. И прежде всего потому, что с рядового владельца «Жигулей» много не сдерешь — после покупки машины у него еще полно долгов, и хотя копейки он не считает, однако учитывает каждый рубль, потому что семейный бюджет переведен на положение строжайшей экономии.
А вот с живущими на широкую ногу можно вести себя свободнее — ведь они живут, как правило, не на зарплату, а на дополнительные доходы, удел которых — таять скорее, чем тают деньги, заработанные нелегким трудом. Живущих на широкую ногу обычно не интересует стоимость нужной им детали, они лишь спрашивают: «Вы сможете достать?» И сами ориентируются на цену черного рынка, как будто не существует ни автомагазинов, ни государственных прейскурантов. Особый интерес для таких людей представляет лишь качество работы, а умелые руки Винарта обеспечивали его всегда — он лучше проторчит под машиной лишний час, но добьется своего: сорвавшиеся с места «Жигули» его клиента не сможет обогнать никто.
— Скажите, по крайней мере, почему меня задержали, — Винарт нервничает не на шутку. — Среди ночи тащите сюда… За что?
— Генератор, кажется, был в употреблении.
— Ну и что? Новые на толкучке не продавали.
— Где, по-вашему, такой, почти новый генератор мог раздобыть человек, который продал его вам?
— Может, сменил мотор, а генератор оказался вполне еще пригодным. Спросите лучше, сколько я за эту дрянь заплатил. Бешеные деньги!
— Похоже, что генератор с краденой машины.
— Может быть. Откуда мне знать? Это дело милиции. Ходунов просил меня достать генератор, и я его купил. Он едет в Татры. Вы знаете, кто такой Ходунов? — Винарт выхватывает из кармана записную книжку и, раскрыв ее, подсовывает мне: — Позвоните и спросите — вот его домашний телефон.
— Ночью?
— Тогда выпустите меня. Его машина завтра к обеду должна быть готова!
— А если генератор в самом деле краденый?
— Интересно, как вы намерены это установить? Сделать меня виновным? Ха-ха, смешно! Мне просто смешно! — Винарт наглеет, он решил, что тут мы бессильны. — Почему вы не ловите тех, кто спекулирует возле магазина? Чем они, по-вашему, спекулируют? Конечно, краденым! Там можно достать что угодно! Но там ваших почему-то не видно. А возле магазина, где скупают золото… Десять лет одни и те же физиономии перекупщиков. Все их видят и знают, только ваша контора не знает! Не зря говорят, что там работают на процентах. А меня хватают среди ночи из-за какого-то дерьмового генератора! Ну да, ведь надо делать вид, что работаешь…
— Откуда вы ехали?
— Это к делу не относится.
— Я повторяю вопрос.
— А я повторяю, что это к делу не относится. Я был у женщины, адрес которой называть не желаю.
— Где вы там на мельнице прячете женщину?
— На какой мельнице?
— На хуторе «Ценас». Я имею в виду ваш хутор. Ах да! Вы ведь его купили на имя матери!
Более чем озадаченным отправляю Винарта Кирмужа в коридор писать объяснение. Ему теперь есть над чем ломать голову. Продолжать ли сказочку про толкучку в Шяуляе? А если у нас есть сведения, что он только что был на хуторе «Ценас»? Думаю, он попытается вылезти сухим из воды, утверждая, что был на толкучке, был у зазнобы, а по дороге заехал на хутор, чтобы… Уж он-то придумает какую-нибудь более или менее важную причину! Такие предположения, которые можно назвать и версиями, мой мозг способен вырабатывать в большом количестве и как бы даже без моего участия. Увы, чаще всего они не оправдываются, но это меня не огорчает.
Духовные ценности, кажется, Винарту не нужны. Правда, ради общественного мнения он готов перед ними почтительно снять шляпу, но на самом деле они ему ни к чему. Для престижа ему вполне достаточно двух-трех клиентов из сферы искусства. Вообще к артистам и художникам он относится с некоторой подозрительностью — слишком легкомысленным и праздным делом они занимаются. Уважение он испытывает лишь к титулованным представителям этой сферы да к высоким ценам на картины в Художественном салоне.
Должностным лицам — вот им он кланяется, потому что от них всегда можно получить какие-нибудь реальные ценности в виде резолюции «Не возражаю» или «Обеспечить!» на уголке заявления или прямо со стройки от прораба — цемент, релин, финские обои.
Мне представляется, что многие люди, подобные Винарту, все видят не так, как мы: деревья, улицы, дома — все. Весну — сквозь рыночную цену на редиску, зиму — сквозь количество угля, необходимого для отопления теплицы. Я вспомнил, как в зоопарке возле вольера с американским бизоном некий глава семьи со знанием дела говорил, показывая на холку могучего животного: «Резать сначала надо вот здесь, потому что там, вдоль спины, эти толстенные кости ни один топор не возьмет! В нем пудов пятьдесят чистого мяса!» Детишки обступили своего умного папочку и смотрели на него, разинув рты, а я, кажется, понял, почему бедняги индейцы, не имевшие пристрастия к мясу и ценным шкурам, из шестидесяти миллионов бизонов сумели сохранить их всего две-три сотни.
Однако такие рационалисты создают материальные ценности. Даже в свободное время. В отличие от тех, кто в свободное время их только потребляет. Создание ценностей для рационально думающих является и работой, и хобби. Эмоциональный голод их не гложет, ведь создание ценностей обеспечивает их эмоциями в избытке: то градом или заморозками побило рассаду, то снизился уровень грунтовых вод, то возникла неожиданная конкуренция на рынке со стороны потребсоюза — пригнали из Азербайджана или еще откуда-то четыре вагона цветной капусты.
Я только не понимаю, почему сельские жители Латвии, еще с давних времен склонные к рационализму, все же сажали возле своих домов липы, дубы и кусты сирени, а непрополотая грядка с цветами всегда была несмываемым позором для хозяйки. Почему в латышской деревне, где и ныне работают от зари до зари, читают книг больше, чем где бы то ни было, хотя у них, как и в Риге, есть возможность смотреть три (а кое-где и четыре — еще эстонскую или литовскую) программы телевидения?
В дверь кабинета стучат.
— Войдите.
Винарт Кирмуж. Наглость с лица исчезла, он явно озабочен и смущен. К тому же допустил тактическую ошибку: не оставил в коридоре на столе лист с объяснением, а держит его в руке — мне отлично видны несколько строчек в правом верхнем углу. Значит, написал всего: тому-то от того-то, проживающего там-то.
— Может, вы все же разрешите позвонить? Профессору Наркевичу.
— Почему именно ему? Ведь у нас много и других знаменитостей.
— Это очень важно.
— Для меня важно, чтобы вы написали объяснение. Я жду!
— Извините…
Дверь закрылась.
«Конечно, не профессор ему нужен, он хотел предупредить Науриса, что находится здесь».
Разве крайний рационализм не самый надежный путь, чтобы выбиться в люди? Только вопрос — в какие? Вроде бы в работящие и честные, только честность их кончается там, где начинается собственное благополучие. Тогда в дело можно пустить сильные средства. Кирмуж в этом смысле, конечно, не очень характерный пример. Он зашел слишком далеко. Достаточно даже машин, не говоря уже об убийстве Грунского. И это, конечно, несчастный случай. Да, убийство, но с Винартом несчастный случай, потому что оно не вписывается в его биографию рвача. Таскал-таскал горячие угли чужими руками, но неожиданно обжегся и сам. Ошибся. Но почему? Он отнюдь не принадлежит к тем, кто ради минутного каприза готов заплатить любую цену, деньги он считает осмотрительно и дверь черного хода в своем доме всегда держит открытой, чтобы в случае чего можно было улизнуть.
Возвращается Ивар.
— Ну что, этот пижон еще ничего не написал?
— Он желает говорить с профессором Наркевичем.
— Интересно, что он хочет сообщить Наурису? Наверно, у них есть договоренность о каком-нибудь шифре.
— Может быть.
Ивар откидывается на спинку стула и вытягивает свои длинные ноги до моего стола.
— Начнем? — спрашивает он.
— Не возражаю.
— Подожди! Есть другое предложение, но ты не согласишься.
— Говори уж.
— Чего хочет он? Подкинуть информацию. Чего хотим мы? А нам надо получить эту информацию. — Ивар понемногу увлекается своей идеей, хотя выкладывает ее весьма сдержанно. — Это сэкономило бы нам и время, и труд. Вот увидишь, он еще раз попытается поговорить с тобой. А ты поломайся, не сразу соглашайся, чтобы я успел сбегать вниз в дежурную и позвонить на телефонную станцию…
— Лучше начнем.
— Что начнем?
— Допрос.
— Я так и думал, что ты не согласишься. А жаль…
— Давай не будем вредить сами себе.
— Ты великий теоретик, я рад за тебя. В преклонном возрасте наверняка буду вспоминать тебя с благодарностью.
Кирмуж все еще не справился со своим делом. На листе бумаги всего три строчки: толкучка, генератор, Ходунов и все. Внизу витиеватая подпись.
— Если не позволите мне позвонить, я отказываюсь говорить! — угрожает он.
— Этим вы нас не удивите: вы ведь уже отказались писать. — Ивар что-то ищет в своем письменном столе, находит и кладет перед Винартом собственноручные показания Илгониса Алпа. — А прочитать… Окажите нам небольшую услугу!
Я смотрю на Винарта, пока он читает: на его лице вспыхивают и бесследно исчезают красные пятна.
— Мы не запрещаем вам, — продолжает Ивар, — это печальное признание Алпа измять, порвать или даже съесть, если появится аппетит, у нас есть такое же второе.
Не дойдя до середины, Винарт Кирмуж прерывает чтение. С таким мне еще не приходилось встречаться: обычно соучастники преступления стремятся перечитать показания по нескольку раз, если уж такая возможность предоставляется, ведь потом на этом нужно строить свою защиту, признание или умалчивать о чем-нибудь.
Он начинает говорить. Каких только интонаций нет в его быстрой, хаотической речи: унижение и отчаянная мольба, ненависть и лесть, угрозы и торгашеские обещания продать по дешевке. Чего-то он лишился. Чего-то такого, на что очень рассчитывал. Его корабль тонет, на этом корабле у него был отличный спасательный круг, но Винарт уже не может его отыскать или он ему стал недоступен. Он унижен и одурачен, ведь все было так хорошо им продумано и разложено по полочкам, он все предусмотрел, ничего не оставив на самотек. Как в игре в «очко» — противник некорректной игрой получил девятнадцать, в прикупе взял валета и сорвал весь банк.
— Я ничего не скажу. Я ничего не стану писать. Я подожду, пока вы мне позволите поговорить с профессором Наркевичем. Все равно он в ближайшие дни узнает о моем аресте и явится сам.
— Ну, пожалуйста… будьте людьми, разрешите мне позвонить ему… Я только скажу, что нахожусь здесь — и все. Зачем я вас упрашиваю — в конце концов, это ведь и в ваших интересах. Поняли? Неужели не поняли? Я хочу избавить вас от неприятностей.
— А если я предложу вам сотрудничество? Я много знаю, но могу узнать еще больше. По хозяйственной линии. В основном по хозяйственной. Конечно, если мы договоримся…
— Вы еще пожалеете… Вы горько пожалеете!
Это угрозы, в которые Винарт Кирмуж и сам уже не верит.
Глава XIX
Какая безмятежная белизна вокруг! Сады будто уснули, до подбородка натянув толстое пушистое одеяло. Снег глубокий и рыхлый — поглощает все звуки. На какое-то время снегопад прекратился, лишь отдельные тяжелые снежинки кружатся в воздухе. Настолько редкие, что увидеть их можно лишь в потоке света от уличных фонарей.
Я стою на небольшом холме, впрочем, пожалуй, и не на холме: просто Сады расположены ниже, я могу их обозреть, как на старинных картинах генералы обозревают поле битвы, где плотными рядами со штыками наперевес друг другу навстречу маршируют отряды воинов, кони встают на дыбы, а над пушечными стволами вьются облачка дыма.
Сражения на моем поле битвы закончились, но война еще продолжается — еще будут и жестокие бои с оружием в руках, и дипломатические переговоры. Только в Садах баталий уже не будет, они могут спать спокойно, высунув сквозь белое покрывало свои покосившиеся изгороди, метелки фруктовых деревьев и разноцветные будки.
До самого горизонта — где снег сливается с тьмой — в Садах не видно ни одного огонька, ни одного освещенного окна, только в противоположной стороне, где город, сверкают гирлянды огней. Но эта абсолютная тишина, наверно, обманчива: на только что выпавшем снегу вдоль гаражей, среди засохших стеблей крапивы уже протоптана дорожка. По этой тропке провел меня старик, обнаруживший в канаве труп Алексиса Грунского.
Прежде чем продолжать путь к профессору Наркевичу, мне надо позвонить в управление — нет ли вестей от группы Ивара.
В телефонной будке девушка, одетая в шубку из искусственного меха, что-то шепчет в трубку. Так, чтобы я не услышал: стекло в двери будки выбито. По тому, как она неотрывно смотрит в сторону, я догадываюсь: она будет говорить до тех пор, пока из-за поворота не появится троллейбус, и тогда она побежит к остановке. Вскоре отмечаю про себя — я был прав.
Звоню, дежурный отвечает, что от Ивара — ни слуху ни духу. Это меня вполне устраивает — от хутора «Ценас» до телефона в Игавниеки несколько километров, не бросит же он все и не пойдет пешком по снегу только ради того, чтобы удовлетворить мое любопытство. Мы с ним договорились, что позвонит он только в том случае, если события будут развиваться вопреки намеченному плану.
Отыскав в кармане еще одну двухкопеечную монету, звоню Ирине Спулле домой.
Отзывается низкий мужской голос.
— Слушаю.
— Нельзя ли позвать к телефону следователя прокуратуры Спулле.
— Кто спрашивает?
С опозданием, правда, называю свою фамилию, к счастью, мужчине известно, что я существую на этом свете, поэтому он сразу становится любезнее.
— Разве вы не вместе уехали?
— Куда?
— На обыск. Хотя… Кажется, она в последнюю минуту решила, что должна быть при обыске. Значит, ее у вас нет?
— На обыск уехал мой коллега.
— Тогда ищите Ирину там.
— Спасибо.
Не верится, что женщина дезертировала нарочно. Скорее, ей в голову пришла внезапная идея. Мое положение, и без того неустойчивое, осложняется еще больше. Ведь если мне удастся прижать Наркевича к стенке и он признается, то Спулле могла бы быстренько примчаться и запротоколировать это признание. Все до мельчайших подробностей, как только она и умеет. Наркевич тогда не посмеет уже изменить свои показания — он непременно запутался бы в этих мельчайших подробностях. Я успокаиваю себя: так не бывает, чтобы все шло, как задумано. Но ведь Ирина поклялась, что будет дома, что вечером никуда не уйдет.
Может, позвонить Шефу? А что это даст? Операцию отменить мы уже не можем — Ивар, конечно, уже начал действовать.
Значит, будь что будет — в омут все равно придется броситься, и чем скорее, тем лучше.
Дом хотя и трехэтажный, но высокий. Построен в строгом деловом стиле, получившем распространение в архитектуре Латвии второй половины тридцатых годов. Все здесь свидетельствует о просторе и комфортабельном жилье. И о высокой квартирной плате в те годы.
Архитектор расположил дом подальше от улицы, от ее шума. Сзади оставил лишь место для гаражей, а площадка перед домом засажена декоративными кустами. Видно, что и теперь за ними ухаживают, в отличие от запущенного Межапарка, где таких домов гораздо больше.
Вы недурно устроились, профессор! Но я тут же одергиваю себя, потому что не могу себе представить, кто еще больше, чем Наркевич, заслуживает чести иметь квартиру в таком красивом доме.
Парадный вход закрыт. Нажав на кнопку звонка третьей квартиры, жду. В динамике или микрофоне что-то заскрипело, потом голос Спулги Наркевич спрашивает:
— Вы к кому?
— Я хотел бы повидать профессора. Мы с вами уже говорили по телефону…
— Вы от Эдуарда Агафоновича Лобита?
Ну и дела, снова приходится врать! А если незаурядный снабженец за это время все же звонил из Москвы, то я окажусь в весьма глупом положении. Какого черта я приплел тут Эдуарда Агафоновича! Получилось, конечно, эффектно! Но только и всего! Как мальчишка!
— Да.
Щелкает электромагнитный замок, теперь я могу войти.
— Поднимитесь, пожалуйста, на второй этаж.
— Спасибо.
Лестница устлана ковровой дорожкой с арабским орнаментом. Это придает уют и заглушает шаги.
Прихожая в квартире шестиугольная, стены и потолок отделаны ясеневыми панелями и, судя по количеству дверей, отсюда можно пройти во все четыре комнаты, но я, наверно, ошибаюсь, ведь из прихожей в спальню вход обычно не делают.
Хозяйка очень вежливо (и в то же время сдержанно) встречает меня в дверях и протягивает плечики для верхней одежды, затем мое пальто тут же исчезает в стенном шкафу. Так, должно быть, принято в самых изысканных домах самого изысканного общества.
— Надеюсь, профессора в столь поздний час вы долго не задержите, — с чарующей улыбкой говорит Спулга Раймондовна. — Хотя бы ради меня постарайтесь этого не делать.
Я умею производить на женщин хорошее впечатление. Теперь по всем правилам ритуала я должен бы задержать ее руку в своей, затем поцеловать и произнести что-нибудь галантное. Но это было бы чересчур большим нахальством, и я сдерживаю себя. Хотя… Кажется, в этом доме только откровенным нахальством я и смогу чего-нибудь добиться. Нахальство ошеломит их, и они не сумеют сразу сориентироваться, как вести себя, и напротив — в реверансах запутаюсь я.
— Все зависит от профессора, уважаемая… я постараюсь.
Лишь слегка дрогнувшая нижняя губа выдает Спулгу: мое негалантное поведение задело ее.
— Он заказал чай. Может, вам кофе?
— Спасибо, вечером я тоже предпочитаю чай.
— Сюда, пожалуйста, — постучав, она открывает дверь. — Виктор, к тебе…
Профессор встает из-за письменного стола, идет мне навстречу и протягивает руку. Очень простой, готовый внимательно выслушать. Что это — поза?
Конечно, я представлял его себе совсем другим. Он невысок, пожалуй, даже низкого роста, подвижный, жилистый, какими бывают боксеры легчайшего веса. В стеганой домашней куртке с атласными отворотами он словно становится меньше. Лицо тоже худое и бледное, только широкие сросшиеся брови как бы прочертили на нем черную полоску.
Я думал, что увижу кабинет Наркевича более роскошным. Хотя бы одну настоящую картину кисти старых латышских мастеров — а здесь всего лишь две гравюры под старину в рамках красного дерева, обе на медицинскую тему: крестьянин с ковшиком и другими принадлежностями для кровопускания и бородач среди колб, пестиков и котелков — то ли аптекарь, то ли алхимик. В комнате, конечно, стоят удобные старинные кресла, в углу шкаф с матовыми стеклами и книжная полка, набитая томами в переплетах и журналами в ярких обложках на разных языках — должно быть, исключительно специальными, медицинскими. Книги, рукописи с истрепанными страницами разбросаны тут и там как попало, не верится, что в этом хаосе можно найти необходимое. Только словари стоят в строю — спинка к спинке. Вот что, профессор, вам скоро понадобится еще один словарь, и его вы сможете получить лишь у меня: хабара — доля украденного, хава — рот, ноздри, хаза — воровской притон, халява — проститутка, ханыга — опустившийся пьяница…
Откуда у меня вдруг эта злость? Мне кажется, что профессорский беспорядок на полке — особый, нарочитый стиль, фон, на котором этот невысокий мужчина выглядит значительнее, величественнее. Ну и что?
— Чем могу вам помочь? — спрашивает профессор. У него теплый обезоруживающий взгляд.
— Я обманул вашу жену — я не от Эдуарда Агафоновича. Я из уголовного розыска.
Я готов предъявить ему служебное удостоверение, документ о задержании показывать пока рано: козыри надо припасти напоследок.
— Так… — Профессор Наркевич встает и пересекает комнату. — Так, — повторяет он и вдруг, зашатавшись, останавливается. Но через несколько секунд овладевает собой. — Я так и знал, что этим кончится… Я виноват! Что я теперь должен делать? Следовать за вами?
Это моя первая ошибка. Более подходящего момента, чтобы сказать: «Одевайтесь, идемте!», не будет. Почему я мешкал? Меня ошеломило то, что он сдается без борьбы? Так же, как ошеломляюще на боксера действует брошенное секундантом на ринг полотенце, хотя предыдущие раунды прошли с переменным успехом. Или дело во внезапно возникшей у меня жажде услышать исповедь Наркевича (ничего подобного я никогда больше не услышу). Она была бы неоценимой для успешного завершения дела. По дороге он может опомниться — из подавленного, мучимого угрызениями совести человека, душу которого облегчила бы исповедь, превратиться в злобного, затравленного зверя, для которого все средства хороши, потому что терять ему уже нечего. И я не пожелаю — ни себе, ни Ивару, ни Шефу — тех тяжелых ран, которые он способен нанести в таком случае.
— Вам здесь удобнее?
— Лично мне все равно, где говорить! — отрезал он.
В дверях появляется Спулга Раймондовна. Она ставит поднос с чаем на столик передо мной.
— Пожалуйста, обслуживайте себя сами…
«Milford aromatic teatime, Black curraut» — читаю на одной из коробочек. Предприятия Австралии. «Lipton of London Darjeeling Himalaga», — читаю на другой. «Этот чай вырос на склонах высоких Гималаев и в мире самый…» и т. д. Моя мать хотела, чтобы я изучал языки. Говорят, у меня были способности.
— Профессор, расскажите все по порядку…
— Разве вы еще не знаете?
— Каждый смотрит на события по-своему. Кроме того, один воспринимает больше, другой меньше.
— В тот вечер шел дождь… Такой противный нудный дождь, и мне совсем не хотелось ехать, но Спулга, извините, моя жена, настояла, чтобы я отвез на дачу уголковую сталь: мол, без нее печник на следующий день не сможет продолжить работу. С мастерами нынче шутить нельзя, теперь у нас их меньше, чем докторов наук… И никто не может объяснить, почему, ведь они зарабатывают гораздо больше.
…Лил и лил хмурый осенний дождь, такой начинается с мельчайших, как туман, капель и продолжается целую неделю — как зубная боль, не позволяющая ни работать, ни спать, но утром ветер сменился, порывами стучал в окна и уже можно было с уверенностью предсказать: либо к вечеру начнется настоящий ливень, либо совсем прояснится.
Около пяти позвонила Спулга и спросила, достал ли Эдуард Агафонович уголковую сталь.
— Конечно, — смеясь, ответил профессор. — Хотя Агафонович из принципа меньше двух вагонов ничего не достает. Эти железки лежат передо мной на письменном столе.
— А они отпилены, как я говорила? Длина должна быть семьдесят сантиметров.
— А семьдесят один уже не годится — печка развалится и рассыпется в пыль? Пардон, не печка, а камин!
— Зачем ты дразнишь меня?
— Я ее дразню! Я ведь и сам ему говорил, что железки должны быть длиной точно в семьдесят сантиметров…
— Ты, наверно, считаешь себя очень остроумным!
— Считаю.
— Измерь, пожалуйста, чтоб не пришлось ехать еще раз. Я обещала мастеру, что ты сегодня привезешь. Ну измерь, прошу тебя, я подожду у телефона.
На сей раз раздражительность Спулги почему-то не могла испортить ему настроение. Найдя в ящике письменного стола обыкновенную короткую школьную линейку, которой он разлиновывал тетради, когда в том была необходимость, стал прикладывать ее к местами поржавевшей, отливавшей голубым цветом стали, напевая в духе Дреслера:
Есть линейка у меня, И скажу вам не тая, Что линеечка моя Уж измерит все и вся…— Один кусок на целый миллиметр длиннее. Что мне теперь делать? Какие будут указания?
— Виктор, этого я не заслужила! — Он услышал в трубке всхлипывания и понял, что зашел далековато. — Отвези, пожалуйста, он ждет! Мастер ждет.
Ехать в такую погоду в Лиелциемс не хотелось, но, логически рассудив, он решил, что заставлять мастера ждать попусту, конечно, нет смысла. Найти хорошего мастера-печника очень трудно — они набрали уже заказов на несколько месяцев вперед, и слава богу, что Спулге удалось где-то такого раздобыть. Камин стал ее мечтой, так же, как до этого косметический ремонт квартиры. Теперь вокруг устройства камина, как вокруг оси, вращались все ее заботы: где достать хорошую глину? Где взять огнеупорный кирпич для внутренней обшивки зева? Хватит ли глазированного кафеля? Последний вопрос особенно тревожил Спулгу, потому что какой-то ловкач всучил ей за большие деньги кафель от разобранной старинной печи-голландки и теперь выяснилось, что это лишь часть всего кафеля, докупить точно такой же было негде, а мастер сомневался, хватит ли.
Сам мастер профессору не понравился: неряшливый и наглый, избалованный заказчиками. Однако все, кому он делал печи, хвалили его работу, а в данном случае это было главным.
Когда он выехал за черту Риги, дождь усилился, капли тяжело падали на асфальт и стучали по капоту и крыше «Волги».
Минут через двадцать из темноты справа вынырнула белая доска с надписью «Лиелциемс», но до первых домов оставалось еще с полкилометра.
Лиелциемс — место «ни то ни се», хотя знатоки рассказывали, что название за ним закрепилось лет двести назад, а получило оно его от длинного, сложенного из больших камней-валунов трактира с конюшнями, в котором останавливались крестьяне, с возами льна отправлявшиеся на базар в Ригу. Должно быть, трактир стоял на казенной земле, потому что в скором времени по обеим сторонам дороги стали вырастать домишки ремесленников и мелких землевладельцев; среди них выделялся двухэтажный с башенкой и флюгером дом лавочника. Даже теперь проезжий народ, проголодавшись, останавливает свои легковые машины возле старого трактира — днем здесь заурядная столовая, а вечером вполне приличное кафе с оркестром-трио. И у всех восторг вызывают в основном две вещи: мастерская чеканка флюгера и большая кирпично-красная надпись «Колониальные товары», которая проступает на доме лавочника между первым и вторым этажом через несколько слоев краски. Никто не может понять, почему проступает именно эта надпись, а не другие, никто и не сомневается: кроме нее обязательно должны быть и другие.
Лиелциемс начал разрастаться всего лет десять назад, но сразу превратился в модное место отдыха: здесь было все, чего могли желать дачники, — асфальт для «Жигулей», близость столицы, леса с маслятами и лисичками, море, до которого можно доехать за пятнадцать минут на четвертой скорости, озеро и железнодорожная станция в пяти минутах ходьбы, а от домов — рукой подать до небольшой, но прозрачной речушки, журчащей на дне оврага. Земельные участки распределяли председатель колхоза и поселковый исполком, и каждый участок приходилось вытягивать у них клещами. Это удалось лишь особенно выдающимся, от которых тоже может быть кое-какая польза.
Недалеко от трактира вскоре возник первый перекресток: поселку было выгоднее расти вширь, появились поперечные улочки, которые получили красивые цветочные названия.
Дома строились удивительно оригинальной формы, имели крепкие заборы.
Когда профессор свернул с главной дороги, в багажнике застучали железки.
Нигде не светилось ни одно окно.
Втянув голову в плечи, чтобы не натекло за воротник, он открыл ворота — во дворе машине было легче развернуться. Потом, зажав под мышкой железки, забежал под крышу, нависшую над крыльцом, и стал искать по карманам ключ. Старался вспомнить, не забыл ли его в «Волге» — там он хранился постоянно. Нет, все в порядке: ключ нашелся, но замок никак не отпирался. Он подергал за ручку, петли тихонько скрипнули, и дверь отворилась. Она, оказывается, была не заперта.
Темень прихожей, как черная раскрытая пасть акулы, испугала его.
Не переступив порог, нащупал выключатель.
— Черт побери, что за шуточки!
Через прихожую тянулась вереница больших грязных следов.
В большой комнате пахло дешевым одеколоном, словно здесь только что брилась целая рота солдат.
Включив свет, он увидел печальную картину: часть трубы была разобрана, прямо на паркете выстроились стопки старого голландского кафеля и куча сухой глины, а под грудой огнеупорного кирпича натекла лужица — печник, видно, внес их в комнату мокрыми: кусок рубероида на сложенных возле сарайчика кирпичах не уберег их от дождя. И в довершение всего — в комнате на всем лежал слой сажи вперемешку с пылью.
«Вряд ли удастся вычистить мягкую мебель», — подумал профессор. В нем смешалось все — злость, отчаянье, отвращение. Но преобладало отвращение. Ведь он строил и лелеял этот дом для прекрасной и утонченной жизни — жизни в белых перчатках. Где все будет чистым, благородным и одухотворенным, где он полностью сможет отдохнуть от стонов и крови на операционном столе. От слез, проливаемых родственниками пациентов, от истерик, которые устраивали жены пациентов. Сам о том не задумываясь, он намеревался красиво состариться в этом доме. Рига уже утомляла его своим шумом и суетой — к нему приезжали бы за советом и он принимал бы в библиотеке и вещал бы истины как пророк. Пророк медицины, вещающий истины медицины.
Вырвавшись из жизни на окраине, он болезненно стремился к тому, чтобы о ней ничто не напоминало, чтобы вокруг не было ничего грубого, шероховатого. Профессору казалось, что те, кому выпало счастье жить жизнью избранных, все же никогда не считали его своим.
Печать окраины не должен заметить здесь никто, об этом ничто не должно напоминать! Даже в мелочах! В доме Наркевичей не было ни одного пластмассового предмета, из одежды они не носили ничего, что имело бы примесь синтетики, вермут непременно подавали со льдом, а красное вино — подогретым до комнатной температуры.
На дне перевернутого корыта валялись два пузырька из-под тройного одеколона, другие стояли на столе вперемежку с полупустыми консервными банками. Здесь же он увидел и большую трехлитровую банку с селедочными рольмопсами.
Этот пьяница, наверно, облазил и погреб, и чердак!
Вон! Выгнать вон! Сейчас же, не откладывая!
Печник, укрывшись фуфайкой, храпел, развалившись на широкой супружеской кровати. Правда, он подстелил газеты, но покрывало все равно пострадало. Одежда его провоняла грязью и мочой.
— Вставайте! Пора домой!
Мужчина долго хлопал глазами, не сразу соображая, что к чему, затем довольно послушно встал.
— Жуткий дождь, я не доберусь до поезда…
— Я отвезу вас на станцию. Собирайтесь быстрее, у меня мало времени…
Разгром в гостиной удивил даже самого мастера, заметно было, что память к нему возвращается медленно. Он виновато улыбнулся, обнажив свои зубы из нержавеющей стали.
— Камин сделаем — будет прима.
— Да, да…
Профессор вспомнил, что еще держит железки под мышкой, и прислонил их к трубе.
«По башке бы ими съездить этой свинье!»
Наркевич представил себе, как мастер грязными пальцами вылавливает рольмопсы из маринада и ест, причмокивая, и его чуть не стошнило.
— У вас в подвале был березовый сок… Хочется попить… Ну просто жжет внутри… А камин сделаем в два счета…
— Березовый сок я сам люблю. Соберите свои инструменты.
— Пусть останутся.
— Нет, соберите. Корыто тоже.
— Корыто не мое. Я оставлю на углу и скажу хозяину — поедет мимо, заберет.
После этого мастер замолчал, словно его глубоко и незаслуженно обидели, и больше не произнес ни слова.
Хозяин решил, что ту небольшую сумму, которую Спулга дала печнику для материалов, требовать обратно не стоит, потому что он все же кое-что достал, а остальное, конечно, успел промотать. Отобрав ключи, профессор запер дверь дома и ворота.
Мастер сидел на переднем сиденье, надутый, как жаба. Припустил дождь.
Проехав через лужи в переулке, «Волга» выкатила на асфальт. Из-за дождя ехать с дальним светом было невозможно, с ближним светом было видно лучше, с неба лился сплошной водопад, далеко впереди Наркевич увидел красную вертикальную полосу — неоновую надпись кафе. До него еще было довольно далеко — надпись выглядела как одна вытянутая тонкая буква.
— Вы разве не в Ригу едете?
— Я же сказал, что отвезу вас до станции!
Покрышки новые, нечего бояться, что занесет, подумал Наркевич, зло стиснул губы и нажал на педаль газа.
Глава XX
— Я хирург, поэтому у вас нет оснований сомневаться в правдивости моих слов — я в своей жизни видел столько луж, рек и даже, если хотите, морей крови. Чужая кровь — это мои будни за операционным столом, она мне не безразлична, но уже и не волнует меня. Изуродованные люди меня тоже не шокируют — в молодости я целый год проработал в травматологическом институте — заботиться о них мой профессиональный долг. Но там, на шоссе все было совсем иначе… Я не заметил никакой крови, я этого парнишку после удара больше не видел — он остался лежать на дороге справа. До этого я его тоже фактически не видел, заметил только круглое детское лицо с мутными глазами и жиденькими усиками, промелькнувшее в свете фар. Я не видел крови, но сам утопал в крови по горло, она заливала мне рот, и я почти захлебывался ею. Меня обступили инвалиды из подвалов морга — все с открытыми переломами, из живого тела торчали острые обломки костей, с конечностями, перемолотыми в бесформенную массу, с проломленными черепами и красным месивом — то, что может остаться от человека, которого воздушной волной подхватил и подмял под себя локомотив. В середине этого месива, как ни странно, еще билось сердце. Все несчастные, изувеченные люди, которых я когда-то оперировал или видел, оказались рядом и окровавленными ртами что-то кричали мне. А вокруг равнина, темень и дождь, и негде укрыться от них. Вдруг кто-то сильно толкнул меня в бок и крикнул: «Поезжай!» И я поехал… Совершенно автоматически… По обеим сторонам дороги мелькали стволы сосен, дождь лил так, что стеклоочистители не успевали смахивать воду со стекла…
— Тот, кто крикнул вам, был вполне реальным человеком? — спрашиваю у профессора.
— Да, это некий мастер. Он делал мне камин, и я его взял в машину, чтобы подвезти до станции.
— Как его зовут?
— Грунский. Алексис Грунский. Думаю, не ошибаюсь. Может, Алексис, может, Алексей, но фамилия — Грунский, точно. В аварии я не виноват, скорость была небольшая, я даже успел затормозить, но из-за мокрого асфальта машина продолжала скользить вперед, а парень бросился под колеса, как самоубийца. Полторы тонны против Каких-нибудь шестидесяти или семидесяти килограммов. Вы меня понимаете, надеюсь? К тому же, мне показалось, что он упал очень неудачно… Вы меня спросите, почему я уехал, если не был виноват? Вряд ли ответ удовлетворит вас. Не знаю! Не знаю, почему я сбежал. Я десятки раз проклинал себя за этот побег — глупый, беспричинный.
— Где и когда это произошло?
— Вечером двадцать девятого апреля, на двадцать втором километре. Погода была ужасной, весной таких дождей обычно не бывает.
— С вашего разрешения я хотел бы позвонить.
— Пожалуйста, пожалуйста…
Одна ошибка влечет за собой другую. Я хорошо знаю, что в домашних условиях допрашивать нельзя, что я должен взять профессора с собой и отправиться в управление, что рискую необоснованно: сведения, которые я могу от него получить, имеют гораздо меньшую ценность, чем то, что я могу потерять, и все же… остаюсь. Еще одна фраза, за ней еще одна, и тогда уж точно я пойду. Тогда уж непременно!
Телефон стоит на письменном столе. Высокий, в стиле ретро. Такие аппараты фантастически дороги, яркой позолоты на них не пожалели, но конвейерная небрежность все же бросается в глаза. Игрушка, которую можно подарить для украшения роскошного кабинета.
«Кажется, недостающее звено в цепи событий нашлось. Грунский, конечно, не мог выпустить из рук такую прекрасную возможность. Получив за молчание один раз, он требовал снова и снова».
— Вычислительный центр слушает, — отзывается девичий голос. Странно, но кажется, что я его уже когда-то слышал.
— Я хотел бы поговорить с вашим уважаемым начальством, — называю фамилию своего друга.
— Подождите, пожалуйста, минуточку, я посмотрю! Мне кажется, майор уже ушел. — Трубку она положила на стол, теперь слабо слышна музыка, которую передают по радио.
«Утонченному эстету, который во всем соблюдает стерильность и ко всему в жизни прикасается лишь пинцетом, не очень-то приятно было снова и снова встречаться с Грунским. Какое там приятно! Надо бы спросить его, как долго он мыл руки после каждой такой встречи!»
— Майор уже ушел, звоните завтра.
— Подождите, не кладите трубку! Мне необходима совсем простая информация. Из вашей электроники вы ее получите за полминуты, а мне сэкономите недели.
— Ваш шифр?
— Мы с майором знакомы лично, поэтому я и хотел поговорить с ним. Шифр в данном случае не имеет никакого значения: я звоню не из своего кабинета. — Для вычислительного центра шифр и номер телефона образуют одно целое, при помощи которых в срочных случаях мы можем получить и более важные сведения. — Я же не прошу вас разглашать государственную тайну, меня интересует обыкновенное дорожное происшествие и где найти следователя, который этим занимается!
— Скажите, а Ивар, — голос девушки вдруг становится нерешительным, — Хинтенберг вам не звонил еще?
Ах вот откуда я знаю этот голос!
— Он слишком большой, поэтому с ним ничего не может случиться. Во всяком случае, на этот раз ничего! Запишите, пожалуйста, номер телефона, — я диктую, глядя на прикрепленную пластинку (под слоновую кость), на которой тушью красиво выведены цифры номера.
Профессор медленно перемешивает ложечкой чай в чашке, движения его плавны и размеренны, но я вижу, как на его щеках вспыхивают и гаснут красные пятна. Как у Винарта.
«Почему он не догадывается, что мой визит связан с Наурисом? Со вчерашнего дня тот находится в управлении, в изоляторе предварительного заключения. Должно быть, родители уже привыкли к тому, что он часто по ночам не бывает дома. Им, наверно, надоело говорить с ним на эту тему и они предоставили судьбе самой решать за него, надеясь, что ничего ужасного не случится. Но случилось. Все же случилось. А может, они настолько свыклись с мыслью, что катастрофа неминуема, что смирились и уже не в силах ей противостоять?»
— Профессор, а вы не задумывались над тем, что остальные ребята могли заметить номер вашей машины?
— Я даже не думал об этом. Разве что позднее. А тогда я вообще не думал ни о каком номере. Мне только хотелось поскорее уехать. Будто можно сбежать от того, что случилось! Как проснуться и тем избавиться от ужасного кошмара. — Помолчав, он продолжал: — Если я должен что-то написать или следовать за вами, то говорите.
И я снова упускаю возможность встать и увести его за собой.
«Нет, он, наверно, еще не осознает серьезности случившегося. Наказание, к которому он приготовился, — оно ему неприятно, о, как оно ему неприятно! — вовсе не из уголовно наказуемых. Он приготовился к тому, что его будут стыдить, увещевать — так стыдят мальчишку, который с немытыми ногами залез в постель на чистые крахмальные простыни. И бежал он тогда не от уголовного наказания, а от того, что его будут стыдить и журить».
— Что сказал ваш мастер-печник?
— Ему-то что говорить! Не он ведь был за рулем. Он прекрасно видел, что я нисколько не виноват. Когда мы отъехали уже с километр или больше, я сказал, что надо вернуться назад, вдруг нужна помощь, но он отговорил меня — пострадавший, мол, был не один, неподалеку в кафе есть телефон, а до районной больницы всего три-четыре километра. Не скрою, то, что он говорил, для меня было как маслом по сердцу. Я ужасно не терплю всякие формальности, протоколы — это может вывести меня из равновесия на несколько дней. К тому же я был убежден, что с парнем ничего серьезного произойти не могло — так, синяки, ну, в худшем случае — небольшой перелом. В последующие дни я, конечно, мысленно снова и снова возвращался к этому, анализировал случившееся, но всегда приходил к такому выводу.
— А сейчас вы такого же мнения?
— По правде сказать, не знаю.
— Несколько минут назад вы сказали: кажется, он неудачно упал… Это не совсем совпадает с тем, что вы говорите сейчас.
— Почему не совпадает? Очень даже совпадает. Не хотите ли еще чаю?
— С удовольствием.
Профессор протягивает мне серебряное ситечко в виде грецкого ореха с дырочками, подвешенное на цепочку. Наполняю его ароматным чаем «Black curraut» и опускаю в чашку с горячей водой.
— Сахар?
— Спасибо, я охотнее пью без сахара.
— Почему не совпадает? — профессор повторяет вопрос. — Я был уверен, что падение парня осталось без последствий, но ваше появление здесь поколебало мою уверенность. Не думаю, чтоб вы стали тратить время из-за каких-то синяков.
— После этого происшествия вам случалось встречаться с Грунским?
— Практически нет. Он, правда, продолжил кладку камина, но мы больше не виделись, потому что в хозяйственных делах я полный профан, ими занимается моя жена. К тому же я, кажется, в то время уезжал на симпозиум в Киев.
— Прекрасный чай.
— С ароматом черной смородины это еще так себе, а вот жасминный… Если вам случайно…
Где же мне представится такой случай, профессор?..
«Так они, наверно, и стояли друг против друга в сверкающем чистотой коридоре клиники: Наркевич, скорее удивленный, чем испуганный, — воплощение вечного превосходства в стерильном белом халате, и Грунский — с красным испитым лицом и загноившимися уголками глаз, в вонючем и грязном тряпье, словно мусорщик. Проходящие по коридору оглядываются, сестры морщат кокетливые носики, а санитарка стоит тут же с мокрой тряпкой наготове, чтобы стереть с линолеума грязные следы. Может, следов и не останется, но она все равно протрет пол, на всякий случай.
Казалось бы, стоит только стерильному халату строго глянуть на наглеца и тот превратится в кучу пепла, но нет, он стоит себе и маслено улыбается во всю свою красную физиономию:
— Подкиньте малость от своих богатств! Это я честно заработал — ведь держу язык за зубами, хе-хе. Я же пьяница, и моя совесть стоит дешево, а вы не разоритесь, доктор, но задаром я свою совесть не отдам. Вы прилежно трудитесь, у вас должны быть деньги, а я не работаю, но и мне нужна копейка-другая!
И тогда вы затаскиваете его в свой кабинет или еще куда-нибудь, чтобы не видел персонал, даете несколько рублей (такие сразу много не просят) и упрашиваете в клинику больше не приходить. Он клянется — в пятый, седьмой, десятый раз. И появляется снова, и вы снова просите, а он снова обещает. Потому что он приходил уже не только за деньгами — он приходил, чтобы насладиться своей властью над вами. Этот нравственный урод, обнажающий свои гнойные язвы, ухмыляясь, спрашивает: ну что, нравится? А вы боитесь ответить: нет, не нравится!
Он торжествовал. Не только над вами, профессор. Над всем чистым в вашем лице. Над всеми, кто добросовестно трудится, над всеми, кто не оценил ум его превосходительства, и над теми, кто не позволяет ему залезть в корыто всеми четырьмя.
С какой злобой он думает о ваших страхах! Валяясь целыми днями и глядя в потолок, он думает над тем, как использовать ваши страхи. Нет, это совсем не так-то просто — Грунский ведь боится потерять вас, вы его основной капитал, и на проценты с него он должен прожить до самой смерти. Он заставил противника кормить себя — вы всегда были противниками: что хорошо для одного, то вызывает отвращение у другого. Интеллигент! Для него это слово всегда было ругательством. Он вас уничтожил бы за одно то, что вы интеллигент, если бы смог отказаться от того, что вы давали. И разве он медленно не уничтожал вас? Не спеша. Садистски. Как отрывают лапку за лапкой у бедняги паука или стрекозы».
Звонит телефон.
— На сей раз, наверно, звонят мне, — я встаю.
— Пожалуйста, пожалуйста. Возьмите трубку. — Вижу, что профессору становится трудно владеть собой, его трясет. Разве из-за меня он снова не переживает случившееся? Ведь он знает, что я сейчас скажу. Наверно, у него сейчас снова все мелькает перед глазами: капли дождя на лобовом стекле, мокрый асфальт, силуэты парней в разноцветных куртках и детское лицо с мутными глазами и жиденькими усиками возле самой фары автомашины.
— Вы слушаете? — спрашивает девичий голос из вычислительного центра. — Двадцать девятого апреля на двадцать втором километре шоссе ни одной аварии не зафиксировано. Я вас огорчила?
— Почему огорчила? Я просто несколько ошеломлен…
— Я действительно не хотела огорчать вас, — в голосе слышится что-то вроде насмешки. — Ивар мне рассказывал о вас, и я, кроме того, у вас в долгу за несколько свиданий.
— А тридцатого апреля? Может быть, зарегистрирована позднее?
— Нет ни одного фиксированного случая за весь год. Был только какой-то звонок на центральный пульт, что «Волга» в Лиелциемсе наехала на юношу, но так как об этом нет ни протокола автоинспекции, ни заявления пострадавшего, дела не завели. Если хотите иметь полный текст сообщения, то завтра можете в архиве прослушать магнитофонную запись за двадцать девятое апреля.
— Спасибо, ваша информация была исчерпывающей.
— Стараемся, как умеем. — Девушка звонко смеется. — Спокойной ночи!
«Кто же звонил на центральный пульт? Кто-нибудь из приятелей того парня — до того, как он пришел в себя? Случайный прохожий? Может быть, люди из близлежащих домов — потом им было неудобно звонить снова и говорить: ничего трагичного не произошло. Ошибочные или ложные звонки по телефону в автоинспекцию не редкость. Ближайшая патрульная машина осмотрела двадцать второй километр, ничего не обнаружила, и вопрос казался исчерпанным».
Я растерян. Сажусь к столу.
— Вы поняли, о чем мы говорили?
— Не очень.
— Парень, на которого вы наехали, отделался легким испугом.
— Не может быть! — Наркевич вскакивает.
— Если автоинспекция не выезжала, значит… Возможно, было несколько синяков и порядочный нокдаун, но не более. Вы же сами работали в травматологии, знаете, что в любом случае сообщают…
— Ведь Грунский показал мне могилу парня! Летом. Совсем свежий холмик… Не зная, как помочь его близким, я каждый месяц посылал им немного денег. Значит, этот вонючий тип все время обманывал меня? — Наркевич повышает голос и рассекает воздух указательным пальцем. — А если так, то я спрашиваю: на каком основании вы здесь?
За ошибки приходится платить. Сейчас я пожалею, что своевременно не сказал: «Одевайтесь, идемте!»
— Вы знакомы с Винартом Кирмужем?
— Да.
— Вот поэтому я и нахожусь здесь.
«Только ежемесячно проценты, которые полагаются по наследству, но когда их переводят в рубли, то получается не очень много», — говорил Петерис Цепс о доходах Алексиса Грунского. Вот откуда «Граф Кеглевич» и «проценты по наследству».
Наркевич унизился передо мной, и теперь его прорвало огромным и бурным потоком слез бессилия, который способен снести дамбы, выйти из берегов и смыть легкие постройки. Наркевич не привык к поражениям даже задним числом. Теперь он обвиняет всех — общество, в котором такой Грунский мог процветать, милицию, которая таких грунских не вылавливает. Раза три или четыре профессор прерывает свою страстную речь и спрашивает меня, знаю ли я, кто он и где работает.
И странно — постепенно он действительно вырастает в моих глазах, становится больше и значительнее, а я чувствую себя, как подпасок, которого отчитывают.
Кажется, об убийстве Грунского он даже не подозревает.
«Может быть, Кирмуж врет? А деньги? Ведь Наурис получил деньги! Хотя… Конечно, Винарт не говорил профессору: „Ваше пожелание выполнено — Грунский убит“. Скорее, он сказал так: „Все в порядке, он вас больше не будет тревожить!“ И Наркевич, конечно, не стал опускаться до выяснения, что же произошло с ничтожным алкоголиком, которого он ненавидел из-за бесконечных унижений. Ненавидел его уже за то, что был вынужден с ним встречаться и говорить. Требования Грунского наверняка росли и становились наглее — с каждым новым переводом Наркевич все сильнее запутывался в расставленных сетях. А может быть, не интересовался потому, что боялся узнать слишком много?»
— Если не возражаете, профессор, давайте вернемся к деловому разговору.
— Кирмужа оставьте в покое. Я за него ручаюсь, — бросает Наркевич, словно приказывает. Должно быть, обычно его приказы выполняют.
Нет, этого уже не допросишь в нашем маленьком и узеньком кабинетике — ему это покажется несерьезным, формальным.
— Винарт Кирмуж обвиняется в соучастии в убийстве.
— Глупости!
— Я бы на вашем месте не говорил столь категорично. Кирмуж сознался.
Стоя, профессор крутит чайной ложкой в чашке, хотя сахар, наверно, давно растворился. Он нервничает.
— Кирмуж — друг моего сына Науриса, — взгляд Наркевича суров и остр, как клинок, приставленный к моему горлу. Будто требует от меня признания.
— Да, я знаю, — отвечаю совершенно спокойно, даже скучным голосом.
— Откуда вы это знаете? Кто вам это сказал?
— Уважаемый профессор! Мне поручили зайти к вам и выяснить некоторые вопросы. У меня работа такая. — Я выдерживаю паузу и слегка улыбаюсь. В надежде, что напряженность немного рассеется. — А вы хотите поменяться со мной ролями.
— И все же! Меня это очень интересует.
«А может, у него на уме только сын и был все время?»
— Соучастие в убийстве… В чем оно проявляется? Один бьет, другой стоит рядом?
— Формулировка примерно такая: определенное действие или бездействие каждого участника… Но мы снова уклонились от темы и никак не продвинемся вперед. Скажите, у вас дома есть хлороформ?
— У меня в доме есть разные медикаменты.
— На сей раз меня интересует только хлороформ.
— Есть. Конечно.
— Вы могли бы его показать?
— Всю бутылку? Ничем не примечательная прозрачная жидкость.
— Буду крайне признателен.
Пожав плечами, он выходит, сказав, что шкафчик с лекарствами находится в комнатке за кухней — там прохладнее.
Я поступаю как дилетант, но у меня уже нет другого выхода. Во всяком случае сейчас другого выхода не вижу. Не могу же я идти за ним следом! Вместо того чтобы дождаться Ирину Спулле, которая с понятыми составила бы опись бутылки, содержащей хлороформ, я допускаю, чтобы профессор подошел к шкафу с медикаментами сам.
Двери кабинета обшиты настоящей кожей. Должно быть, это сделано давно — теперь вполне можно обойтись дерматином. В кабинете почти все старинное или хотя бы под старину. На книжной полке, на письменном столе небольшие, приятные безделушки: бронзовая пепельница в виде плавающего листа, на котором сидит мальчик в остроконечной шапочке; японская фарфоровая гейша, она долго качает головой, если ее слегка заденешь; вологодская деревянная шкатулка с кружевной резьбой; гладкая пестрая раковина из Индийского океана и перочинный ножичек в кожаном чехле с серебряным черенком — раньше этот металл из-за дешевизны широко использовали и в изготовлении обыденных вещей. Я завидую людям, которых окружают такие тщательно, как для вечности сделанные безделушки, потому что с каждой, наверно, связаны особые воспоминания. Купленные в комиссионном магазине, они вряд ли интересны — ведь их не продают в комплекте с воспоминаниями.
Звукоизоляция в доме все же не очень хорошая — я слышу, как в кухне или где-то в соседней квартире со звоном разбилась тарелка, миска или что-то стеклянное.
«Я не должен отступать от намеченного плана — профессора следует отвезти в управление. В любую минуту он может узнать об аресте Илгониса Алпа и тогда поймет, что это связано с Наурисом. Что будет потом — трудно предугадать. Ясно одно — этот человек не погнушается обвинить нас во всех смертных грехах. Если в его распоряжении останется телефон, он попытается настроить против нас все инстанции и учреждения. Он обвинит нас в произволе, подлоге фактов и нарушениях процессуального кодекса. Шеф прав — я поступил опрометчиво, явившись сюда. В документе по задержанию записано: „В связи с убийством А. Л. Грунского“, но что, если профессор надо мной лишь посмеется? На Наркевича не наденешь железные наручники и не поведешь его за собой, как упрямого осла».
На книжной полке не видно томов собраний сочинений. Мне всегда казалось, что они нужны лишь ученым-литераторам или как декорация — даже у классиков обычно есть всего несколько вещей, которые читают следующие поколения.
«Если я…»
Дверь распахивается настежь и ударяется о стену.
Свалив на своем пути чайный столик, на меня набрасывается растрепанная Спулга Наркевич.
— Чтоб ты сдох, паршивый пес! — истерически кричит она. — Будь ты проклят навеки! Чтоб ты…
— Что сказали врачи «Скорой помощи»? — озабоченно спрашивает Шеф.
И хотя он не курит, в его кабинете воздух тяжелый: он сидит тут с самого утра, но почему-то никому не пришло в голову проветрить.
— Увезли. Сказали, постараются что-нибудь сделать.
— Что он выпил?
— В том-то и беда, что неизвестно. Падая, он уронил на себя шкафчик с лекарствами — бутылки и ампулы рассыпались по полу. Большинство из них разбилось. Но из классических ядов он, наверно, ничего не выпил: пульс слабо, но все же прощупывался.
— Тебе не следовало говорить о соучастии Кирмужа в убийстве. Когда он не обнаружил в шкафчике бутылку с хлороформом, ему и так сразу стало ясно, что только Наурис мог ее прибрать.
— Может, о Кирмуже не следовало…
— От этого уголовного дела я тебя отстраню.
— Почему?
— Чтобы тогда, когда от меня потребуют отчета, я мог сказать, что кое-что уже предпринял для пользы дела и с философским спокойствием добавить: от мягкотелых лейтенантов мало пользы, от жестких лейтенантов много вреда…
— Я, конечно, допустил глупость, но…
— Чем старше я становлюсь, тем больше в мире замечаю загадочного, мимо чего в молодости пробегал, не задумываясь. Ты спрашиваешь: почему? Не знаю. Могу только ответить: так надо! Вот в этом я уверен.
— Кроме того, ведь я и не лейтенант. Уже давно.
— Но так лучше звучит. Ступай и не обижайся на меня!
На улице идет белый снег. Надеюсь, теперь он надолго.
Комментарии к книге «Ночью в дождь...», Андрис Колбергс
Всего 0 комментариев