«Журналист для Брежнева или смертельные игры»

Фридрих Незнанский Эдуард Тополь Журналист для Брежнева или Смертельные игры

Часть первая

Москва, Понедельник, 4 июня 1979 года, 9.15 утра

– Шамраева – к Генеральному! – прозвучало по селектору, и торчавший у меня в кабинете Коля Бакланов умолк, пресек свои курортные воспоминания, удивленно вскинул брови – мол, ого! надо же! какие это у меня дела с Генеральным прокурором СССР?!

Я тоже этого не знал. Я нажал кнопку селектора, наклонился к микрофону:

– Сейчас иду.

– Игорь Есич, – ответил голос референтши. – По-быстрому! Ему потом на Старую площадь, в ЦК.

– Иду, иду! – повторил я в микрофон и убрал в портфель бутылку «Черные глаза», привезенную Баклановым с юга. Черт его знает, на кой я понадобился Генеральному.

Закрываю кабинет, посылая Бакланыча к черту в ответ на его «ни пуха!» и иду к лифту. Справа от меня высокие двери «важняков» – таких же, как я и Бакланов, следователей по особо важным делам Прокуратуры СССР. За этими дверьми в тишине и покое наших сейфов десятки крупнейших преступлений, каждое из которых могло бы стать детективным романом или сенсацией в пресловутой западной прессе. Практически через эти кабинеты прошли все ведомства страны, это дает – Прокуратуре СССР – огромную власть. Не зря несколько лет назад, когда МВД СССР совместно с КГБ попробовали отнять следствие у Прокуратуры СССР, Генеральный так яро стал на дыбы, что дело дошло до Политбюро. Действительно, кем бы тогда остался Генеральный прокурор Союза СССР? Маршалом без армии…

Что ему от меня нужно? Только что я передал в суд дело министерств лесного хозяйства, речного транспорта и нескольких железных дорог. Крепкий был узелок, на двух министров и четырех начальников железных дорог есть неопровержимые улики в стотысячных махинациях. Но вызов к Генеральному – дурной признак… Пересекаю обширную канцелярию, вхожу в приемную Генерального. Вера Петелина, референтша, кивает на двойную кожаную дверь – мол, быстрей, ждет. Прохожу через двойные двери и оказываюсь в маленьком – совсем, вроде бы не по чину – скромном кабинете Генерального Прокурора СССР. Все его замы имеют огромные кабинеты, отделанные ореховым деревом, с мягкой импортной мебелью, а Генеральный – нет, скромен. Тайна этой «скромности» проста – сразу после революции, в двадцатые годы, в нашем здании размещался Центральный комитет ВКП(б), и в этом маленьком кабинете, именно в этом, сидел будущий Генсек КПСС Иосиф Сталин. Таким образом, Генеральный Прокурор СССР сегодня «скромно» сидит в кабинете Иосифа Сталина, за его письменным столом.

Сейчас он на минуту отрывает свой семидесятилетний зад от реликтового сталинского кресла, на котором лежит дополнительная мягкая подушечка.

– Здравствуй, здравствуй, – протягивает он мне мягонькую старческую руку. – Садись. Выглядишь как огурчик, а просишься в отпуск. Садись.

Меня всегда удивляет его осведомленность. Не видя подчиненных порой месяцами, он знает о нас все и вся.

– Прошусь по графику, Роман Андреич, – заранее настроенный на оборону, я сажусь в кресло возле его стола. – И путевка уже есть в Геленджик…

– Боюсь, не получится, дорогой, – сокрушается Генеральный. – Ну, а как твоя новая квартира?

И это он знает. После развода с Ириной я два года болтался по друзьям, снимал квартиру то там, то сям, и никому до этого дела не было, поскольку начальство и партком не поощряют разводов. Но месяц назад я просто чудом попал в готовый кооператив – и где?! у черта на куличках, за Измайловским парком! – а уже вся Прокуратура гудит: «Шамраев квартиру купил! Кооперативную!»

– Спасибо, Роман Андреич, – говорю я сдержано. – Квартира хорошая. Далековато, но… ничего, жить можно.

– Еще бы! Рядом парк, воздух, грибы! Зачем тебе в отпуск ездить? Деньги тратить? – И его блекло-водянистые выпуклые глаза требовательно уставились на меня, словно он вызвал меня сюда именно для того, чтобы отсоветовать от этой глупости – ехать в Геленджик тратить последние деньги, когда у меня под носом, под балконом роскошный Измайловский парк.

– Или у тебя лишние деньги завелись? Ты ведь только что квартиру купил…

Я усмехаюсь. Когда у вас чисто за кормой, и вы бедны, как церковная крыса, можно усмехаться даже Генеральному Прокурору СССР. И я говорю с усмешкой:

– Касса взаимопомощи месткома, Роман Андреич. Можете проверить.

– Ну что ты! – Он откидывается в кресле с укоризненной улыбкой, но мы с ним поняли друг друга, и он, наконец, переходит на деловой тон. – Нет! Отпуск откладываем, месткомовские деньги нечего на ветер бросать. Знаешь, говорят: в долг берешь чужие, а отдаешь свои. Кроме того, нехорошо – следователь по особо важным делам вынужден покупать кооперативную квартиру и два часа в день тратить на дорогу. Как будто Моссовет не может дать нам государственную квартиру в центре. Я поговорю с Промысловым. А ты… Вот, держи эту папку. Здесь один найденный труп, а второй – ненайденный. Только и всего. Тебе это на один зуб. Только дело срочное…

Я беру у него из рук серую папку со стандартным оттиском «МВД СССР. Следственное Дело № СЛ-79-542. Начато 26 мая 1979 года». Сегодня 4 июня, то есть дело было начато девять дней назад. Так я и знал, что этот вызов не к добру, хуже нет браться за уже кем-то начатое дело. Напортачат, наследят, все нити оборвут, все улики перетасуют, всех свидетелей испотрошат без толку, преступников распугают… Да, умеет Генеральный свинью подсунуть, ничего не скажешь! А ведь так мягко стелет – квартиру предлагает в центре города! И не кооперативную, а практически дармовую – государственную. Интересно, что это за труп такой бесценный? Чей? Не дай Бог, какого-нибудь правительственного сынка или дочку кокнули. Тут будет не столько следствие, сколько «политес» – Косыгина не допрашивай, Суслова тоже, даже их референтов на допрос не вызывай, а езжай к ним как на беседу, а если пошлют к чертовой матери, – пеняй сам на себя. Дело, может быть, действительно выеденного яйца не стоит, а обязательно следователь по особо важным делам должен заниматься, никак не ниже, разве можно какой-нибудь правительственный труп доверить простому следователю?! Я держу в руках эту серую милицейскую папку, держу ее, не открывая, как опасную мину, и спрашиваю:

– А чей это труп?

– А ты открой дело-то, открой, не бойся, – усмехается Генеральный, будто читает мои мысли. – Там один труп какого-то босяка, наркомана, откуда-то с Кавказа мальчишки, а вот второй, ненайденный… Ты «Комсомольскую правду» читаешь?

– Ну, в общем, читаю… – сказал я не очень твердо.

– Такую фамилию «Белкин» знаешь?

– Белкин? Знаю, – это была одна из трех или пяти фамилий журналистов, которые я действительно знаю. Белкин, кажется – Вадим Белкин, – да, читал его очерки о пустынях Средней Азии, о рыбаках «тюлькиного флота», о пограничниках – он всегда выбирает какие-то острые ситуации в обыденной жизни и пишет увлекательно и просто, почти разговорным слогом, как будто нет привычных штампов газетного языка… Я гляжу на Генерального и вопросительно спрашиваю:

– Неужели убит?

Но он не успевает ответить, его отвлекает голос Верочки Петелиной, референтши:

– Роман Андреевич, кремлевка. Товарищ Суслов.

Генеральный взял трубку со стоявшего отдельно на столике красного телефона. Я поднялся уйти, чтобы не мешать его разговору, но он жестом усадил меня обратно. Сидел он, отвернувшись от меня, в профиль, две маршальские звезды на воротнике прокурорского кителя подпирали толстую, в старческих складках шею, и я подумал – да, староват стал бывший гроза Нюрнбергского процесса. Толстый, старый, измученный человек, вот кому грибы собирать в Измайловском парке, а он – нет, сидит вот маршалом в сталинском кабинете и, как всегда, на высоте, докладывает:

– Уже занимается… Безусловно… Лучшие силы… Самый энергичный… Не позже одиннадцатого, я понимаю… Конечно, лично буду контролировать… Безусловно, лучше живой… Нет, думаю, справимся без КГБ…

Что-то засосало у меня под ложечкой. Неужели речь идет об этом деле? И тогда это все обо мне – «самый энергичный», «лучшие силы», «не позже одиннадцатого»… Ну и влип я, кажется. С чего это я – самый энергичный и лучший? Вот Бакланов только что из отпуска вернулся, уж поопытней меня…

Между тем Генеральный положил красную трубку на красный аппарат и повернулся ко мне:

– Ты все понял?

– Что? – я сделал вид, что ничего не понял и даже не слышал.

Он присмотрелся ко мне еще несколько секунд, будто решая внутри себя и утверждая свой выбор, потом сказал:

– Слушай, Игорь Есич. Дело, конечно, трудное. Но выхода нет. Андропов и Щелоков только и ждут. Если я откажусь – тут же в ЦК, мол, следствие не отдаю, а от трудных дел отказываюсь. Поэтому, слушай! Через десять дней, 15 июня товарищ Леонид Ильич Брежнев вылетает в Вену на встречу с Картером. С ним едет пресс-группа журналистов, 5 человек, самые лучшие. Список утвержден давно самим Леонидом Ильичом, причем этого Белкина он лично включил в пресс-группу. И вот две недели назад этот Белкин пропал. На Курском вокзале. Встречал там какого-то подозрительного приятеля – кавказского мальчишку-наркомана, и их обоих какие-то типы прямо на вокзальной площади запихнули в машину и увезли, а через два дня этого мальчишку нашли за городом, под мостом с пробитым черепом. А Белкина след простыл. То ли его тоже убили, то ли нет, но как доложить товарищу Брежневу, что журналист, которого он сам выбрал ехать Вену, пропал без следа?

Так вот в чем дело, подумал я. Дело не в Белкине, плевали на него, хоть он действительно талантливый журналист, но пропал, и черт с ним, это и сейчас не столько волнует Генерального и всех остальных, сколько вопрос – как доложить Брежневу? Ведь, действительно, представьте себе, как это сунуться к Леониду Ильичу да еще накануне такой важной встречи – с самим Картером, сунуться и сказать: «Мы вашего любимого журналиста найти не можем». А он: «Как это не можете? А где он?» – «Не имеем понятия, Леонид Ильич»… Нет, с таким докладом, да еще перед самым отъездом, безусловно никто не рискнет сунуться к Брежневу, но, с другой стороны, как-то придется докладывать, если…

– Понимаешь, живым или мертвым он должен быть найден до одиннадцатого, – будто читая мои мысли, сказал Генеральный. – Конечно, лучше бы живым, но тут от тебя не зависит. Двенадцатого у журналистов инструктаж у Замятина и Суслова, четырнадцатого – обед у Леонида Ильича, пятнадцатого – отъезд. Но подавать труп на обед, сам понимаешь, нельзя. Значит, крайний срок выяснить что с ним – одиннадцатое число, понедельник. В твоем распоряжении семь дней, как у Бога. Сотворишь Белкина – грудь в крестах, квартира в центре, старшего советника получишь, несмотря на… возраст.

По-моему, вместо «возраст» он имел ввиду что-то другое, но удержался в последнюю секунду, заменил слово. И если бы я не подозревал себя в излишней мнительности, я бы сказал, что знаю, что он имел ввиду. Он имел ввиду мое еврейское отчество, а точнее – полуеврейское происхождение. Отчество мое «Иосифович» они давно сократили до «Есич», а происхождение сократить нельзя, разве сократить меня по штату целиком с моим происхождением.

Да, этот Белкин может стать моим «Ватерлоо», черт бы его побрал!

– Вообще-то, Роман Андреич, я только что крупнейшее дело кончил, у меня отпуск горит. А со старшим советником я мог бы и подождать… по возрасту, – сказал я с полувызовом.

То была, конечно, бездарная попытка уйти от этого дела. Генеральный поморщился. Он откинулся в сталинском кресле и посмотрел на меня сухо, сверху вниз:

– Вот что, Игорь Есич. Нами получено задание от ЦК найти этого Белкина живым или мертвым к одиннадцатому числу. И я поручаю это вам. Если сочтете себя неспособным справиться – доложите мне завтра в девять утра, я сделаю выводы. – И тут же смягчил удар, придвинулся ко мне: – Да ты не трусь, справишься. И дело интересное, я бегло просматривал. Наркоманы, журналисты. Просто дергать будут сверху. Ну, а кого не дергают? А меня не дергают? Давай за работу! – Он встал, через стол протянул мне руку. – И учти – на это дело у тебя полная свобода действий, подключай Петровку, – в общем, сам знаешь. Считай, что работаешь по заданию ЦК и имеешь чрезвычайные полномочия. Найдешь Белкина живым – вообще всех выручишь. И Замятина, и Суслова. И к тому же… но это так, на всякий случай, – прибавил он с улыбкой, словно вспомнил что-то: – Моя внучатая племянница к нему неровно дышит, к этому Белкину. Он у них на журфаке пару лекций прочел, что ли, так они там все с ума посходили. Но это, конечно, не имеет значения, там романа не было, не беспокойся.

Ага! Ну теперь хоть ясно, что к чему. А то Брежнев! Суслов! «Комсомольская правда»! А на самом деле – внучатая племянница! Мать их!.. Следователь по особо важным делам должен искать жениха внучатой племяннице Генерального прокурора! Слуг себе развели! Ладно бы себе, у них хоть посты, а то ведь уже внучатым племянницам прислуживай! Я вспомнил это эффектное длинноногое существо с порочными юными глазками ранней взрослости – интересно, она в этого Белкина втюрилась до того, как он стал любимым журналистом Брежнева, или нет?

Я вошел в свой кабинет и с досады швырнул эту папку с делом Белкина в угол. В полете она сбила со стола увесистое пресс-папье, и грохот пошел по коридору такой, что Бакланов выглянул из соседнего кабинета:

– В чем дело? Пиво идем пить?

– Идем! – сказал я зло. – Ну их в ж… прислуживать им! Уйду в защитники!

– Кому прислуживать? – поинтересовался Бакланов.

Я посмотрел ему в глаза, сказал с нажимом:

– Трудящимся!

Если у стен прокуратуры есть уши (что не исключено) – тем лучше, пусть слышат. А мы ушли пиво пить!

Секретно

Прокурору гор. Москвы Государственному советнику юстиции 2 класса тов. Малькову Михаилу Григорьевичу

СПЕЦДОНЕСЕНИЕ

В соответствии с секретной инструкцией № 24 от 5 августа 1971 года о незамедлительном донесении вам лично обо всех случаях насильственной смерти на территории Большой Москвы сообщаю о нижеследующем:

26 мая 1979 г. в 6 час. 15 мин. у основания железнодорожного моста через реку Москву, в районе Царицынских прудов, в 50 метрах от платформы «Москворечье» Курской ж/д путевым обходчиком обнаружен труп неустановленного следствием лица – молодого мужчины на вид 17–20 лет с признаками насильственной смерти.

На теле потерпевшего имеются прижизненные телесные повреждения, как-то: ссадины, ушибы, кровоподтеки, которые свидетельствуют о самообороне. По мнению эксперта, смерть наступила от разрушения черепа твердым предметом или же от ударов о твердый предмет. Наиболее вероятной версией гибели неизвестного является то, что он был выброшен на полотно дороги на ходу поезда. Документов при трупе не обнаружено. На тыльной стороне ладони у потерпевшего имеется татуировка «Султан», а в области обоих предплечий – следы инъекций.

На место происшествия выезжала дежурная оперативная группа МУРа. Уголовное дело об умышленном убийстве передано по подследственности в прокуратуру Москворецкого района, на территории которого произошло преступление. Расследование дела производит следователь прокуратуры Москворецкого района Пшеничный В.Н.

Одновременно мною дано указание начальнику 2 отделения 3 отдела МУРа подполковнику милиции Светлову М.А. активизировать оперативно-розыскные мероприятия по раскрытию этого преступления.

Начальник МУРа ГУВД Мосгорисполкома

генерал-майор милиции П. Минаев

гор. Москва, 26 мая 1979 года

Как известно, пиво расслабляет, а пивной бар успокаивает. После третьей кружки «жигулевского» мы с Бакланычем решили относиться к жизни философски. Если я увижу, что это дело дохлое, завтра с утра подам заявление и уйду в отпуск, и ни черта со мной Генеральный не сделает. Такие следователи на дороге не валяются. В крайнем случае уйду в защитники. А если тут есть за что зацепиться, то какая разница – бревна вылавливать в Печоре или жениха искать внучатой племяннице Генерального прокурора СССР. Второе даже интересней – все-таки живой человек. Только какое он имеет отношение к трупу этого «Султана»?

Секретно Начальнику МУРа генерал-майору милиции тов. Минаеву П. А.

СЛУЖЕБНАЯ ТЕЛЕФОНОГРАММА

По делу об обнаружении трупа неустановленного лица, найденного 26 мая с.г. возле платформы «Москворечье», сообщаю:

26 мая примерно в 10.30 некий Алексей Попов, прежде подвергавшийся принудительному лечению от алкоголизма, возле вино-водочного магазина в поселку Ленино-Дачное продал гр. Коркошко М.П. бриллиантовое кольцо в один карат стоимостью в 1750 рублей за 50 рублей. Выпивая в компании друзей, Попов сообщил, что ранним утром того же дня в кустах неподалеку от Царицынского пруда случайно нашел чемоданчик типа «дипломат» с драгоценностями.

При разговоре присутствовал агент МУРа по кличке «Битюг». По его сигналу Попов был нами задержан. В изъятом у него чемоданчике обнаружены драгоценные изделия, кольца, серьги, старинные миниатюры редкой работы. По предварительным оценкам специалистов, стоимость драгоценностей составляет не менее 100 тысяч рублей.

Ввиду того, что место находки оказалось недалеко от платформы «Москворечье», где был обнаружен труп, мною были предприняты меры к опылению и изъятию следов пальцев рук на этом чемодане. Дактилоскопирование показало, что на чемоданчике типа «дипломат» имеются отпечатки пальцев правой руки мужчины, найденного 26 мая возле платформы «Москворечье». Данный факт свидетельствует о том, что чемоданчик «дипломат» принадлежал человеку с татуировкой «Султан» и был выброшен на 850 метров раньше по ходу поезда, о чем доношу.

Начальник 2 отделения 3 отдела МУРа

подполковник милиции М. Светлов

гор. Москва, 27 мая 1979 года

Следственные документы нужно уметь читать. Главное в этой телефонограмме не то, что найдены ценности, и даже не то, что они принадлежали «Султану», а то, что именно он, подполковник Светлов, проявил сметку, и его оперативно-агентурные действия увенчались успехом, о чем он незамедлительно донес начальнику Московского Уголовного Розыска. Собственно, ради этого и составлена телефонограмма, отметил я про себя с усмешкой, зная характер Светлова – умницы и хвастуна. И перелистнул подшитые к папке страницы. Ага! Вот уже кое-что ближе к этому Белкину:

ПРОТОКОЛ ОСМОТРА И ВЫЕМКИ ДОКУМЕНТОВ

28 мая 1979 г., гор. Москва

…При осмотре книги регистрации происшествий дежурной части линейного отдела милиции при Курском вокзале г. Москвы установлено, что 24 мая 1979 г. в 2 час. 56 мин. к дежурному линотдела капитану милиции Абушахмину обратилась жительница города Риги Силиня Айна, 1962 г. рождения, находившаяся проездом в городе Москве. При этом она показала, что на ее глазах на стоянке такси у Курского вокзала четырьмя неизвестными злоумышленниками были насильно погружены в машину Рыбаков Юрий и Белкин Вадим. В заявлении Силиня указано, что 24 мая она и ее знакомый Юрий Рыбаков бакинским поездом прибыли в Москву. На перроне их встречал знакомый Юрия – журналист Вадим Белкин. Когда они втроем подошли к стоянке такси на привокзальной площади, неожиданно к ним подъехала санитарная машина типа «рафик», номера которой она запомнить не успела, четверо мужчин (двое были в санитарных халатах) набросились сзади на Рыбакова и Белкина с возгласами, обращенными к очереди: «Товарищи, помогите взять сумасшедших!». Оглушив Рыбакова и Белкина, они затолкнули их в машину. При этом один из них – пожилой, лет 50–55, с металлическими зубами, одной рукой держал и Айну Силиня, пытаясь затолкнуть ее в машину тоже. Укусив его, ей удалось бежать. Пассажиры из очереди попробовали задержать ее, чтобы помочь так называемым «санитарам», однако, увидев подходившего милиционера, напавшие спешно сели в санитарную машину и уехали.

Сделав заявление, заявительница А. Силиня выехала по месту жительства – в город Ригу, проспект Артилерияс 5, кв. 7.

Заявление гр. Силиня изъято для приобщения к материалам дела об убийстве неизвестного мужчины, найденного возле платформы «Москворечье».

Следователь В.Пшеничный

Понятые

Начальнику Рижского горотдела милиции подполковнику милиции Роберту Барону

ТЕЛЕГРАММА

Ввиду сложности дела незамедлительно направьте в Москву гр. Айну Силиня, проживающую – проспект Артилерияс 5, кв. 7. Ее явка в прокуратуру Москворецкого района строго обязательна.

Следователь Пшеничный

28 мая 1979 года

АКТ СУДЕБНО-БИОЛОГИЧЕСКОЙ ЭКСПЕРТИЗЫ

Гор. Москва, 29 мая 1979 года

Мною, экспертом С. Фрадкиной на основании постановления следователя Пшеничного произведено экспертно-биологическое исследование проб крови, слюны, мочи, а также тканей и части желудка неизвестного, найденного возле платформы «Москворечье», имеющего многочисленные следы инъекций в области обоих предплечий.

Остаточные явления – химические вещества, обнаруженные в крови исследуемого, указывают, что не более, чем за 5-10 часов до наступления смерти потерпевший принимал сильнодействующие наркотики – морфий, а также производные фенотиазина (тезирцин, санапакс, аминазин – под вопросом).

Эксперт-биолог Бюро судмедэкспертиз Мосгорздравотдела

Старший научный сотрудник, кандидат медицинских наук, Софья Фрадкина

Примечание: Общая диагностическая картина (органические изменения вен, мозга, желудка и др. органов) свидетельствуют о многолетнем привыкании организма потерпевшего к наркотикам типа морфий, анаша (гашиш). Поэтому присутствие в организме производных фенотиазина, которые считаются мощным средством психофармакологии, является нехарактерным, но выяснить причину замены наркотиков экспертизе не представляется возможным.

Эксперт – С.Фрадкина

Итак, «Султан», который скорее всего и есть Рыбаков, кололся наркотиками. Хорошенькая кампания для одного из лучших журналистов страны – наркоман, спекулянт драгоценностями. Интересно, все же, какую роль в этих делах с бриллиантами играл Белкин?

Ну а вот уже персонально про Белкина, наконец! На именном бланке Главного редактора органа ЦК ВЛКСМ всесоюзной газеты «Комсомольская правда» написано:

Срочно, с курьером

Прокурору г. Москвы тов. Малькову М.Г.

копия: Зав. отделом ЦК КПСС тов. Замятину Л.М.

Уважаемый Михаил Григорьевич!

Вчера и сегодня следователь прокуратуры Москворецкого района В. Пшеничный без ордера незаконно произвел обыски в квартире пропавшего без вести корреспондента «Комсомольской правды» В. Белкина и в редакции нашей газеты.

Не желая вмешиваться в действия следственных органов, хочу отметить, что поиски пропавшего журналиста по месту работы – в стенах нашей редакции, и по месту жительства в общежитии ЦК ВЛКСМ – на наш взгляд, бессмысленны, а произведенные обыски компрометируют не только редакцию газеты, но и органы вверенной Вам прокуратуры.

От имени коллектива редакции газеты «Комсомольская правда» прошу поручить розыск В.Белкина – талантливого публициста, одного из ведущих журналистов страны, – более квалифицированному и политически зрелому следователю.

Одновременно ставлю Вас в известность, что в качестве специального корреспондента «Комсомольской правды» В. Белкин включен в пресс-группу по освещению встречи Председателя Президиума Верховного Совета СССР, Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Брежнева Леонида Ильича с Президентом США Д.Картером, которая состоится с 15 по 18 июня с.г. в Вене.

Исчезновением Вадима Белкина и отсутствием должных мер по его обнаружению обеспокоен не только коллектив нашей редакции, но и отдел идеологии ЦК КПСС.

С уважением Главный редактор газеты «Комсомольская правда»,

член Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС, депутат Верховного Совета РСФСР Лев Корнешов

Прокурору гор. Москвы Государственному советнику юстиции 2 класса Малькову М.Г.

РАПОРТ

По существу претензии Главного редактора газеты «Комсомольская правда» тов. Л. Корнешова сообщаю:

27 мая мною было принято к своему производству дело об убийстве неустановленного следствием лица. С момента получения мною были выполнены следственные действия, которые позволили установить, что убитым является некто Ю.А. Рыбаков, 17 лет, похищенный на Курском вокзале 24 мая совместно с корреспондентом «Комсомольской правды» В.Белкиным. (Труп опознала в категорической форме свидетельница похищения жительница гор. Риги А.Силиня).

Поскольку в чемоданчике, принадлежавшем Ю.Рыбакову, были обнаружены бриллианты стоимостью не менее 100 000 рублей, возникла необходимость проверки характера контакта Ю.Рыбакова с похищенным вместе с ним Белкиным. В связи с этим 31 мая в присутствии понятых – сотрудников «Комсомольской правды», живущих в одном с Белкиным общежитии ЦК ВЛКСМ, – произвел осмотр квартиры В. Белкина и выемку его личных вещей и рукописей, имеющих отношение к делу. При этом изъят и приобщен к делу один из последних командировочных блокнотов журналиста В.Белкина, с пометкой «Ташкент–Баку» № 1, в котором сообщается важнейшая для следствия информация. Помимо этого в квартире Белкина обнаружены книги, запрещенные цензурой, как-то: «Архипелаг ГУЛаг» А.Солженицына, «Похождения солдата Чонкина» В.Войновича и журнал «Континент» № 3.

В поисках блокнота № 2 или любых других последующих записей В.Белкина мною 1июня 1979 года был произведен осмотр рабочего места Белкина в редакции газеты «Комсомольская правда». В процессе осмотра обнаружил, что письменный стол В.Белкина практически пуст. Все рукописи и рабочие блокноты исчезли. Между тем, работающий в той же комнате журналист Тарасевич И.К. и опрошенная мною уборщица редакции гр. Урывская И.Г. сообщили, что со дня исчезновения Белкина до вчерашнего вечера 31 мая, стол Белкина был завален рукописями и блокнотами потерпевшего.

Таким образом, не исключенояумышленное укрытие от следствия документов, имеющих прямое отношение к данному делу.

Вместе с тем отмечаю, что трудовая дисциплина сотрудников редакции «Комсомольская правда» находится на низком уровне. Несмотря на то, что корреспондент В.Белкин последний раз посетил редакцию 24 мая, в течение недели никто в редакции не был встревожен его отсутствием. И только в результате произведенных мною обысков редактор тов. Корнешов узнал об исчезновении его сотрудника – «талантливого публициста и одного из ведущих журналистов страны».

В связи с тем, что тов. Белкин включен в состав пресс-группы товарища Брежнева на встречу глав двух ведущих держав мира, считаю, что для скорейшего розыска В.Белкина и преступников, похитивших его и Рыбакова, целесообразно создать следственную бригаду, включив в нее оперативных сотрудников МУРа. Выполнение этих действий одним следователем, в данном случае мною, крайне затруднительно, особенно, если учесть, что в настоящее время в моем производстве вместе с делом Рыбакова и Белкина находится 18 дел различной категории – из них 5 крупных хозяйственных дел и 3 убийства.

Следователь прокуратуры Москворецкого района Москвы

юрист 2 класса В. Пшеничный

21 июня 1979 года.

Нет, мне определенно нравится этот Пшеничный! Кроме одного ляпа – приглашения понятыми на осмотр квартиры Белкина соседей, которые оказались сослуживцами Белкина, – он, практически, еще не сделал ни одной ошибки. Я представил себе этого заваленного делами пожилого, усталого, с зарплатой 165 рублей районного следователя. Пять хозяйственных дел, три убийства и десять дел помельче – Бог ты мой, это какой-то вертеп, это круглый день вереница растратчиков и торгашей, обманывающих рядовых граждан при помощи его Величества – дефицита; это измученные трудом, бытом и пьянством мужья, избивающие своих жен до смерти; это квартирные драки и склоки; это бесчинства шпаны, которая толчется в подъездах; это винно-водочные будни государства, в котором почти 90 процентов преступлений совершается гражданами в пьяном виде. Полмиллиона уголовных и гражданских дел ежегодно рассматриваются судами Москвы, совершаются десятки тысяч арестов, сотни тысяч задержаний, и немыслимое количество дел – около миллиона по стране в год – передаются в народные суды, – и все это – будничная, ломовая, изнурительная работа тысяч рядовых, как этот Пшеничный, следователей. Он умница, этот Пшеничный. Безусловно, нужно создать бригаду по делу Белкина, и первым кандидатом в следственную бригаду будешь ты сам, следователь Пшеничный. Несмотря на то, что на тебя пожаловался сам редактор «Комсомольской правды», и у тебя изъяли дело – это мы уладим, это я возьму на себя…

Вторым… вторым, пожалуй, можно взять Светлова – это ищейка с хорошим нюхом. Конечно, он уже подполковник, начальник отделения МУРа, то есть, из хорошей розыскной ищейки стал еще и хорошим администратором, боссом, но надо бы именно его заполучить со всем его штатом.

Размышляя над этим, я вскрыл подшитый к делу большой серый конверт и извлек из него тот самый пресловутый блокнот Белкина с пометкой «Ташкент–Баку, № 1, апрель-май 79», в котором, по словам Пшеничного, «сообщалась важнейшая для следствия информация». Блокнот был исписан стремительной, малоразборчивой, а местами и вообще неразборчивой скорописью.

Вместе с блокнотом в конверте лежало 48 пронумерованных и соединенных скрепками страниц машинописного текста, найденного Пшеничным на квартире Белкина. По-видимому, Белкин перепечатал блокнот на своей «Колибри».

Я закурил, откинулся в кресле и принялся за чтение.

Рукопись журналиста Белкина (начало)

Я не могу больше носить это в себе. Если я не отдам бумаге весь ужас случившегося – впору топиться в Каспийском море. А если отдам ВЕСЬ ужас – кто это прочтет, а точнее – куда это спрятать от читателя? Придется правду гримировать вымыслом, а вымысел – правдой и назвать потом «приключенческой повестью»…

Глава 1. Гроб без покойника

В мае 1979 года я, Андрей Гарин, спецкор «Комсомольской правды», самой популярной молодежной газеты в СССР, летел из Ташкента в Баку. Честно говоря, командировка у меня была только в Южный Узбекистан, а еще точнее – в Сурханские отроги Памиро-Алтая. Там, в горах, экспедиция гляциологов Академии Наук СССР опробовала новый метод растопления ледников с помощью запыления их с воздуха угольной пылью и сажей, и я то лазил с этими гляциологами по горам, то летал на «Аннушках» с летчиками сельхозавиации.

Внизу под нами зеленым ковром лежали хлопковые плантации, изрезанные огромными ярко-красными лоскутами маковых полей. Начало мая – самое время цветения маков, и потому ало-багровые маковые поля уходили вверх, по склонам гор, словно пламя взбегало в горы на высоту двух тысяч метров, и только белая черта вечного снежного покрова останавливала этот пожар. Я не знаю, что больше приносит доход местным колхозам – огромные хлопковые плантации в долинах или эти горные лоскуты полей опиумного мака, который здесь выращивают для медицинской промышленности. Конечно, я наслушался здесь самых фантастических историй о контрабандистах-афганцах, которые якобы переходят из Афганистана за опиумом по тайным горным тропам, и если бы я лично не написал в свое время серию очерков о пограничниках, и не знал, как тщательно охраняется действительно каждый клочок земли на границе, я, думаю, смог бы поверить в эти бредни. Во всяком случае, когда мы как-то хорошенько выпили с начальником местной погранзаставы майором Рыскуловым, и я напрямую спросил его об этих контрабандистах, он расхохотался и сказал: «Это самый большой анекдот, дорогой! Здесь без моего разрешения даже ящерица не проползет через границу!» – «А с разрешением?» – спросил я. «А с разрешением – это уже не контрабандист», – усмехнулся он и перевел разговор на другое. За день до отъезда из командировки вертолетчики Чаршанга без хлопот подбросили меня за эдельвейсами в нейтральную зону, в горную долину эдельвейсов. Конечно, дежурная служба «воздух» запросила у нас пароль, а потом дежурный офицер выматерил нас за то, что мы совершили посадку в нейтральной зоне без спецразрешения, но я взял у пилота ларингофон и спел пэвэошникам: «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты!..». Действительно, Высоцкий прав – таких нежных, зеленовато-желтых и байково-мохнатых эдельвейсов, мягоньких, как лапки у котенка, я не видел за все десять дней командировки, сколько ни лазил с гляциологами по ледникам и горным хребтам Сурхана.

Теперь же я вез из командировки в Москву целый котелок роскошных эдельвейсов – черный плоский походный котелок с выцарапанными на нем фамилиями участников экспедиции, его подарили мне ребята-гляциологи для нашего редакционного музея. Я еще не знал, кому именно буду дарить эти эдельвейсы в Москве, я был как раз в паузе между очередными влюбленностями, но, зная свою влюбчивую натуру, был уверен, что эдельвейсы не залежатся в этом прокопченном котелке. Мог ли я думать тогда, что эта следующая влюбленность обернется для меня таким роковым образом? Впрочем, не будем забегать вперед, запомним только, что я увез из этой командировки целый сноп эдельвейсов, облупившийся от солнца нос, черный походный котелок, пропуск в погранзону и пропуск на Чаршангский погранично-колхозный аэродромчик, подписанные начальником ПВО Средне-Азиатского военного округа генералом Федосеевым, а также несколько блокнотов с заметками для будущего очерка и здоровую усталость от хождения по горам. Конечно, пропуски в погранзону и на аэродром нужно было сдать в Управление погранвойск в Ташкенте, но после утомительного полета «Чаршанг–Самарканд–Ташкент» стоило ли ехать с аэродрома в центр города только для того, чтобы сдать пару бумажек в спецчасть ПВО, а затем мчаться обратно на аэродром, чтобы успеть к московскому рейсу? Да обойдутся они без этих пропусков, решил я, к тому же надо быть последним идиотом, чтобы не оставить у себя такой сувенир – пропуск в погранзону.

Устало сидя в кабинете начальника ташкентского аэровокзала (он вызвал к себе старшего кассира оформить мне билет до Москвы, чтобы не стоять мне в чудовищной очереди в кассе) и слушая московское радио: «В Москве плюс четыре, низкая облачность, мелкий дождь…» – я вдруг подумал: а залечу-ка я в Баку к бабушке, поваляюсь там на бабушкином диване, порыбачу со старыми друзьями в Каспийском море, там же и очерк напишу о гляциологах, какая разница – буду я его в сырой Москве писать, в редакции или у бабушки в Баку!

– Вот что, – сказал я седому, заискивающему перед столичным корреспондентом, кассиру. – Пишите мне билет «Ташкент–Баку–Москва». Я вспомнил, что у меня еще в Баку есть дела. Когда у вас на Баку самолет?

Кассир вопросительно посмотрел на начальника аэровокзала, но тому было все равно куда спровадить московского корреспондента, лишь бы я поскорей убрался из аэровокзала и не видел, какая тут толкотня и давка за билетами, не написал об этом критической заметки в свою газету.

– Значит, сначала в Баку? – спросил начальник аэровокзала.

– Да, – ответил я решительно.

И пока кассир выписывал мне билет, зеленая и прохладная каспийская волна уже вошла мне в душу, укрыла невесомой и прозрачной плотью, и я ясно понял, как здорово я решил – сразу после прожаренных на солнце узбекских гор, после лазаний по грязным, запыленным углем ледникам бултыхнуться в зеленую воду родного Каспия, удлинив ноги ластами для подводного плавания и охоты.

И уже предвкушая морскую соль на губах, прохладную зелень каспийской волны и эту неповторимую разнеженную усталость, я прошел сквозь толпу на регистрацию билетов, сдал свой рюкзак в багаж и с легкой сумкой через плечо вышел на летное поле, к самолету. «ТУ-104» – старенький реактивный лайнер-тихоход – стоял возле стеклянного здания аэровокзала, но пассажиров к трапу еще не пускали, шла загрузка багажа. Громоздкие, запрещенные к провозу самолетами ящики и огромные, перевязанные бечевкой фибровые чемоданы с дырочками, чтобы овощи и фрукты не задохнулись в дороге. Среди этих неуклюжих вещей мой рюкзачишко вспорхнул в руках грузчиков как детский мяч. Я увидел, как, напрягаясь от тяжести, грузчики подняли и стали заталкивать в самолет тяжеленный цинковый гроб.

Лететь с покойником! Какой бы я ни был современный, просвещенный и образованный, – примета есть примета, и я сразу вспомнил все приметы, связанные с гробом. Если гроб везут тебе навстречу – это хорошо, это значит, что неприятности и беды уже не ждут тебя впереди, а вывезены с твоего пути. Но если в пути тебя сопровождает гроб – хана дело, какая-нибудь пакость обязательно случится.

Вот гады, подумал я с досадой. Ведь нельзя покойников в пассажирских самолетах возить, только в грузовых разрешается, уж я-то все инструкции «Аэрофлота» знаю, девять лет летаю по всей стране без передышки. Безусловно, и тут не обошлось без взятки…

Чтобы отвлечься от этого гроба, я скользнул глазами по пассажирам, выстроившимся у турникета перед выходом на летное поле. Толпа спекулянтов, везущих зелень в Прибалтику, огромные кепки-«аэродромы», плохо выбритые или вообще не бритые лица, темные мятые пиджаки, надутый, как индюк, майор-пограничник с круглым лицом, две пожилые женщины в шелковых узбекских платьях, какой-то тип в черном пиджаке с маленькой траурной фотографией покойного родственника на груди… Стоп! Я вгляделся в лицо этого «типа». Да это же Зиялов, Олег Зиялов, мой одноклассник по бакинской школе, я с ним в восьмом или девятом классе учился, вместе с уроков в кино удирали, я у него на контрольных по химии списывал, а он у меня – по литературе.

– Олег! – шагнул я к нему.

Мне показалось, что на какую-то долю секунды он словно окаменел и не сразу взглянул в мою сторону (что естественно, когда тебя окликают по имени) – нет, мне показалось, что он словно сделал внутреннее усилие взглянуть на меня. Впрочем, ведь у него кто-то умер, решил я, и, видимо, это он везет гроб с покойником. В таком состоянии трудно переключиться на какие-то посторонние вещи…

– Привет! Я – Гарин, не узнаешь? – сказал я, уже видя, что он узнал меня, конечно. – Прими мои соболезнования. Кого ты хоронишь?

– Дядю, – ответил он как-то заторможенно и все еще смотрел на меня с сомнением – мол, знает он меня или не знает.

– Зиялов, мы же с тобой в одной школе учились! Что ты так смотришь? Я – Гарин, ты за мной на последней парте сидел. Помнишь?

– А-а, – сказал он нехотя, будто вспоминая с трудом. – Да, правильно…

В этом «правильно» не было ни энтузиазма, ни обычного при таких встречах дружелюбия. Я даже пожалел, что подошел к нему. И не так уж я неузнаваемо изменился за эти 11–12 лет, чтобы не узнать меня, он вот больше моего растолстел и как-то обрюзг, не то, чтобы постарел, но в наши 27 лет можно еще обойтись и без жировых складок на шее. Впрочем, в этот момент объявили посадку на самолет, пассажиров стали пропускать через турникет к трапу, и я поплелся за Зияловым в каком-то странном положении не то чтобы отвергнутого, но и в то же время почти непризнанного школьного друга.

Но, черт его знает, подумал я, может ему этот дядя был роднее отца, и может быть, он поэтому в таком трансе, я ведь еще, слава Богу, никого не хоронил из близких, родители на Украине, бабушка в Баку. Ладно, не будем на него обижаться.

– Слушай, – сказал я, когда мы остановились в очереди перед трапом. – Если тебе нужна моя помощь – в Баку или в Москве… Ты в Москве бываешь?

Он опять посмотрел на меня долгим взглядом и молчал куда дольше, чем нужно, чтобы вспомнить, бывает ли он в Москве или нет.

– Я говорю, ты бываешь в Москве? – повторил я, думая вывести его из похоронного транса. – Я там работаю, в «Комсомольской правде», так что, если будет нужна моя помощь, – запиши адрес. Или так звони – телефон редакции в каждой газете, спросишь меня…

– Угу, – сказал он. – Хорошо. – И пошел вверх по трапу, протянул контролерше билет.

Я обиделся. В конце концов, решил я, шел бы ты к черту. Я – известный журналист, один из лучших очеркистов в стране, мои очерки переводят в европейских, американских и южно-американских газетах и журналах, сам Брежнев включил меня в свою пресс-группу, а тут какой-то Зиялов не хочет со мной разговаривать! Плевать мне на него! Хоронишь своего дядьку – и хорони себе, мне это до лампочки, жаль только, настроение испортил, такое было настроение – уже предвкушал нежную зелень Каспия, подводную охоту, шашлыки из кефали на морском берегу, и – на тебе, этот дурак Зиялов со своим гробом. Впрочем, «дурак» – это я слишком, конечно, дураком Зиялов никогда не был, физику, химию и географию знал отменно, старыми книгами по хиромантии и черной магии у них была завалена в доме вся веранда. Я вспомнил, как однажды мы школьной компанией завалились к нему домой и застали странную сцену: его десятилетняя сестренка, худющее большеглазое существо с черной косичкой, прыгала через скакалку с абсолютно отрешенным лицом и остановившимися зрачками и считала немыслимое «пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три», а Олег – бледный, напряженный, с выпученными глазами, потный, стоял напротив нее, смотрел неотрывно ей в глаза, и так мы и не поняли – не то он тренировал ее в Ольги Корбут, не то гипнотизировал.

Думая об этом и медленно остывая от обиды, я задремал в своем кресле.

И, наверное, я бы так и не подошел к Олегу Зиялову в Бакинском аэропорту, а получил бы свой рюкзачишко в багажном отделении, взял такси и – будь здоров, бывший школьный знакомый, двенадцать лет тебя не видел, и еще двадцать могу не видеть, но…

Когда мы, пассажиры третьего салона, последними вышли из самолета на пыльно-жаркое летное поле аэропорта «Бины», я понял, что миновать Зиялова я не смогу. В ожидании гроба с покойным дядей Зиялов стоял у багажного отделения, но дело было не в нем. Рядом с ним стояли еще двое – слева какой-то безликий пятидесятилетний тип с полным ртом металлический зубов, а справа…

Та, которая стояла справа, требует, извините, описания с красной строки. Я понимаю, что с точки зрения высокой литературы это может прозвучать пошлостью, банальностью, глупостью – назовите это, как хотите, но если человек влюбляется с первого взгляда, это, конечно же, банально, пошло и глупо, не так ли?…

Ей было года 22, глубокие синие глаза, черные, собранные в тугой узел волосы и необыкновенная стройность во всей тонкой фигуре в стальном летнем костюмчике. Вот и все, друзья мои, ничего больше не могу прибавить, кроме того, что эта фигурка на фоне отдыхающих на летном поле «ТУ» и «ИЛов», будто реклама на дурном аэрофлотском плакате, вошла в мою душу и осталась в ней навсегда, несмотря на все роковые события последующих дней.

Но, видимо, остатки мышления еще не покинули меня, и откуда-то со дна памяти вдруг толчком всплыло большеглазое худющее десятилетнее существо, которое прыгало через скакалку с остановившимися зрачками и считало немыслимое «пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три…»

И тогда я пошел прямо к ним, к этим губительным синим глазам. Я шагал напрямую через летное поле, вопреки явному нежеланию Олега Зиялова, который стоял подле нее и смотрел на меня почти враждебно. Плевал я на него! Я шагал прямо к ней, к ее глазам, и она уже не могла отвернуться от моего приближения. Я подошел к ним вплотную и сказал ей:

– Я вас знаю. Вы – сестра Олега. Здравствуйте. Меня зовут Андрей. – И протянул ей руку.

Она тревожно взглянула на брата, но он смолчал, и она подала мне руку:

– Аня.

Рука у нее была легкая и прохладная. Я сказал:

– Мы с Олегом учились в одном классе, и я как-то был у вас дома. Вы тогда прыгали через скакалку и считали «пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три». Помните?

Она улыбнулась и пожала плечами:

– Я не помню. Но если кто-то прыгал через скакалку, то это я.

Кивнув в сторону самолета, из багажного люка которого летчики уже выгружали гроб, я сказал ей, что «приношу свои соболезнования». При этом я заметил, что Олег, Аня и этот третий, пожилой тип, крутивший на пальце ключи от машины, как-то напряглись, неотрывно следя за гробом. Впрочем, по знаку Зиялова пожилой тут же ушел к грузчикам, а я, помнится, только отметил про себя, что Аня приехала на аэродром встречать покойного дядю не в траурном, как положено, платье, а в легком светлом костюмчике, и это дало мне моральное право открыть свою сумку, вытащить котелок с эдельвейсами и всю охапку этих мохнатых и нежных цветов протянуть ей:

– Аня, это памирские эдельвейсы. Я понимаю, что сейчас не время и не место, но… Надеюсь, я вас увижу еще. – И я повернулся к Олегу. – Я могу тебе позвонить?

– Угу, – промычал Зиялов и взял сестру за руку. Господи, как они были непохожи! Он взял ее за руку и повел к выходу из багажного отделения, вслед за грузчиками, которые вместе с этим бесцветным пятидесятилетним типом несли гроб к выходу. Для них четверых гроб был явно тяжел; похоже, что этот зияловский дядя весил больше ста килограмм. Я локтем тронул Зиялова:

– Давай поможем. Аня, держите, – я передал ей свою сумку.

– Стой! – довольно грубо остановил меня Зиялов.

– Что? Пошли поможем.

Он покачал головой:

– Нет, мне нельзя. – И я вспомнил, что, действительно, по обычаю, близким родственникам не положено прикасаться к гробы усопшего. Но меня это не касалось, я почти насильно всунул Ане свою легкую дорожную сумку, догнал грузчиков и подставил плечо под цинковое днище гроба. Конечно, это было сделано не только и не столько из желания помочь грузчикам, сколько из-за моей влюбленной суетливости и ради возможности быть приглашенным в их дом хотя бы на похороны…

В общем, как бы там ни было, я подставил под днище гроба свое плечо, и мы пронесли гроб через калитку багажного отделения и, направляясь к какой-то машине, вышли на привокзальную площадь, в толпу встречающих, но тут какой-то шестилетний пацан, гудя и растопырив, как самолет, руки, вдруг с разбегу врезался в одного из грузчиков, в переднего левого.

Не столько своим весом, сколько скоростью этот мальчишка выбил грузчика из-под гроба, словно подрубил стойку, и тяжеленный гроб резко наклонился вперед, правый передний грузчик, оставшись один, выпустил гроб, уклонившись плечом в сторону, и гроб тут же грохнул оземь, почти на попа.

Притихшая толпа пассажиров охнула – «Вий ми!», – а гроб, упав, наклонился еще дальше вперед, грохнулся теперь уже боком об асфальт и раскололся по пайке цинкового ребра. Толпа застыла, мы, грузчики, тоже. Казалось, сейчас из расколовшегося гроба выпадет мертвое тело, это было неотвратимо, но… из него вывалились какие-то бумажные пакеты: часть из них лопнула от удара, и маленькие полиэтиленовые, меченные какими-то буровато-маслянистыми пятнами, кусочки пленки величиной с марку просыпались наземь.

Мы обалдели. Один из грузчиков осторожно нагнулся, взял целый пакетик, повертел в руках:

– Нафталин, что ли? – сказал он с кавказским акцентом.

Я заметил, что бесцветный пятидесятилетний тип, родственник Зиялова, молча пятится за чьи-то спины, сжав свои металлические зубы и не отрывая глаз от расколовшегося гроба, из которого все еще сыпались на мостовую пакеты с этой пленкой. Тут кто-то из пассажиров нагнулся, взял пачку этих кусочков пленки, растер пальцами бурое маслянистое пятно на одном из них, поднес к носу, понюхал и вдруг сказал громко, со смехом:

– Какой нафталин, слушай?! Опиум!

И охапкой подхватив с земли пачки с опиумом, стал рассовывать себе по карманам.

Боже, что тут началось! Только что скорбно застывшая перед упавшим гробом толпа вдруг ринулась к нам, люди стали хватать пачки с опиумом, кто-то разрывал цинковую оболочку гроба пошире, доставая пачки и изнутри, образовалась давка, те, кто успел нахватать пачки и спрятать за пазуху и по карманам, не могли выбраться из толпы набегавших со всей площади шоферов такси, цветочников, спекулянтов, нас сдавили, сжали, и если бы не милицейский свисток – я не знаю, остался бы я в живых или нет. Подоспевшая милиция, еще не зная, в чем дело, полагая, может быть, что в эпицентре этой толпы происходит убийство, ринулась сквозь толпу к нам, к грузчикам и гробу, прокладывая себе путь кулаками и милицейскими свистками. Эти свистки больше кулаков отрезвили толпу, люди, расхватав пачки с опиумом, бросились врассыпную, сбежали и грузчики, и только я, еще ничего не понимая, остался в центре событий, озираясь в поисках Зиялова, его сестры и этого бесцветного пятидесятилетнего типа. Но их уже нигде не было. Мне показалось, что в стороне рванулся от площади тот микроавтобус, к которому мы несли гроб, но нет – за рулем его сидел другой кепконосец, усатый азербайджанец. Я в панике озирался по сторонам – ведь у Ани осталась моя сумка со всеми блокнотами, документами, паспортом… В этот момент черноусый милиционер-азербайджанец уже положил руку мне на плечо:

– Ви арэстовани, – сказал он с акцентом.

12 часов 57 минут

– Московское время – тринадцать часов! – простучал мне в стенку из соседнего кабинета Бакланов, напоминая, что пора идти на обед.

– Сколько? – я автоматически взглянул на часы и пришел в ужас – уже час дня, я зачитался этими документами, а мне нужно срочно собирать бригаду. Я крикнул Бакланову: – Нет, я никуда не пойду, извини! – И тут же снял телефонную трубку. Самыми нужными людьми сейчас были для меня этот неизвестный следователь Пшеничный и старая ищейка подполковник Марат Светлов. Они уже в деле, знают подробности, вот только заполучить бы их. С Пшеничным хлопот не будет, а вот со Светловым… Я набрал номер телефона прокуратуры Москворецкого района, сказал:

– С вами говорят из Прокуратуры Союза, следователь по особо важным делам Шамраев. Мне нужен следователь Пшеничный.

Этого было достаточно, чтобы на том конце провода возникла короткая пауза внимания и затем стремительно-услужливое:

– Вам его позвать? К телефону?

Люди всегда глупеют, когда говорят с теми, кто рангом выше. Я замечал это и по себе. Не на котлетный же фарш мне нужен Пшеничный, если я звоню ему по телефону! Но я не стал хохмить с прокурором Москворецкого района, я слышал, как на том конце провода отдаленный голос кричал: «Тихо! Где Пшеничный? Пшеничного из союзной прокуратуры! Срочно!»

Спустя полминуты, когда я уже начал терять терпение, в трубке прозвучало:

– Слушаю, следователь Пшеничный.

– Здравствуйте, – сказал я. – Моя фамилия Шамраев, я – следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре Союза ССР. Мне нужно с вами увидеться.

– По делу Белкина?

– Да. Когда вам удобно?

– А когда нужно?

– Нужно? Честно говоря, нужно сейчас, – я постарался, чтобы в моем голосе он услышал не только и не столько приказ сверху, сколько нормальную просьбу коллеги. Не знаю, услышал он или нет, только фордыбачиться не стал, сказал просто:

– Я могу быть через сорок минут. Какой у вас кабинет?

– Пятый этаж, комната 518. Спасибо, я вас жду.

Нет, пока мне определенно нравится этот Пшеничный! И я уже с удовольствием набрал «02» – коммутатор московской милиции.

– Девушка, второе отделение 3-го отдела МУРа, начальника.

– Светлова? Минуточку, – и через несколько секунд другой женский голос ответил: – Секретарь отделения Кулагина.

– Светлова, пожалуйста.

– Кто его спрашивает?

– Доложите: Шамраев.

Тут ждать не пришлось, Светлов мгновенно взял трубку:

– Привет! Какими судьбами? – сказал он веселой скороговоркой.

– Привет, подполковник, – я дал ему понять, что знаю о его стремительном продвижении по службе. – Как ты там? Совсем в бумагах зарылся или еще жив?

– А что? По бабам надо сходить?

Засранец, сразу берет быка за рога.

– Ну… По бабам тоже можно… – я еще не знаю, с какой стороны его взять, и тяну вступление. А он говорит:

– Но для баб тебе сыщики не нужны, да? Учти, я уже не сыщик, я делопроизводитель, канцелярская крыса, – фразы сыпались из этого Светлова с прежней доначальственной скоростью, как из пулемета.

– Ладно, крыса! А ты не мог бы бросить свои бумаги на пару часов, сесть в свою полковничью машину, включить сирены и подскочить ко мне, на Пушкинскую.

– Ого! С сиренами даже! Это что – приказ? Указание? Что случилось?

– Нет, ничего страшного. Но увидеться нужно.

– Хорошо, – бросил он коротко, по-деловому, – Сейчас буду.

Для таких, как Светлов, главное – затравка, интрига, фабула – даже в жизни. Я был уверен, что он примчится через десять минут.

В двери моего кабинета показалось любопытное лицо Бакланова:

– А как насчет прислуживать?

– Что? – не понял я.

– Я говорю, как насчет того, что надоело прислуживать трудящимся?

Действительно! Я же совсем забыл об утреннем инциденте – вот что значит втянуться в дело.

– Ну? – снова сказал Бакланов. – Может, еще по пивку ударим? В знак протеста.

– Нет, – сказал я. – Уже не могу. Сейчас люди приедут.

– Значит ты нырнул?

– Да.

– Ладно, тогда я пошел просить работу. А то вышел из отпуска, а меня как забыли.

Рукопись журналиста Белкина Глава 2. Бакинские наркоманы

Сашка Шах стоял на атасе, Хилый Семен давал навал, а Рафик Гайказян мазал. В переводе с жаргона на обиходный язык это значит, что Сашка следил, нет ли поблизости милиции или дружинников, Семен выискивал в трамвае какую-нибудь, желательно женскую, ручку с золотыми часами (или сумочку с кошельком), сигналил взглядом Рафику, и создавал в трамвае давку таким образом, чтобы уже притершийся к жертве Рафик «смазал» добычу.

«Работа» эта была привычная, азартно-артистическая, все трое были юными артистами своего дела. Но в этот день, что говорится, не было прухи. Рыжие бочата, взятые утром, оказались вовсе не золотыми часами, а так – анодированный под золото корпус, и Толик Хочмас, паскуда, ведь знает ребят не первый день – постоянные клиенты, этот Толик не дал за бочата даже одной мастырки анаши. А время утреннего давильника в трамвае упущено, и теперь, после десяти утра, только домашние хозяйки едут с рынка с кошелками, полными зелени, баклажан, кур и редиски. Но не редиску же воровать?

Шах почувствовал первую истягивающую ломоту в суставах. Это еще было терпимо, но через полчаса, если не «двинуться», т. е. не уколоться, эта ломота станет невыносимо изматывающей, до боли в глазах. Нужно срочно что-то украсть и купить ханку – спасительную буро-жирноватую каплю опиума, застывшую на чеке – кусочке полиэтиленовой пленки.

Ага, наконец! Двухвагонный трамвай, «семерка», выскочил из-за поворота с улицы Басина на улицу Ленина, и на подножке первой двери второго вагона висел Хилый Семен. Благо двери в бакинских трамваях испокон веку никто не закрывает – во-первых, для прохлады, чтобы вентиляция была, а во-вторых, для удобства пассажиров: каждый, если умеет, может на ходу запрыгнуть в вагон и спрыгнуть с него, это в порядке вещей, даже пожилые азербайджанки порой решаются спрыгнуть на ходу, когда у поворота трамвай замедляет ход.

Хилый Семен висел на подножке второго вагона и легким движением головы показал Шаху на руку торчавшего над ним очкарика. Даже издали Шах определил, что это – «Сейко». Шах подобрался весь и большими красивыми прыжками догнал трамвай. «Мазать», то есть легким касанием пальца снять ремешок, чтобы часы как-бы упали сами в подставленную ладонь, так вот «мазать» эту «Сейку» нельзя, она на сплошном браслете, поэтому работа предстоит непростая. Ухватившись за поручень, Шах запрыгнул на подножку и грубо толкнул Семена вверх, чтобы тот толкнул очкарика на маячившего у него за спиной Рафика.

– Ты чего прешь? – стал провоцировать драку Семен.

– Пошел ты на х…! – стал толкать его Шах.

– Ах ты сука! – замахнулся на него сверху Семен.

Очкарик, конечно, попятился в вагон, подальше от этих хулиганов, но сзади его подпирал Рафка Гайказян, которому Семен крикнул с подножки:

– Гайка, наших бьют!

И теперь они вдвоем – Рафка через голову мешающего ему очкарика, и Семен стали лупить Шаха по плечам и голове.

– Сойдем, поговорим. Сойдем, падла!

В этой потасовке главное было устроить для очкарика максимальную давку, и в тот момент, когда он будет выдираться из плотного клубка дерущейся троицы, нужно на секунду захватить его руку с часами и зажать подмышкой так, чтобы, выдергивая руку из драки, он уже выдергивал ее без часов.

И все шло красиво, как по нотам, не зря же они прошли такую школу у Генерала – тот тренировал их месяц, профессионально, как в лучших театральных школах. Генерал был королем бакинской шпаны – конечно, не всех тех тысяч хулиганов, дикарей, босяков, аграшей и прочей неуправляемой публики, которая кишит в этом огромном, миллионном городе, а шпаны профессиональной, куряще-воровской, которую он сам и создал. Еще года тричетыре назад, когда Шах учился в седьмом классе и только потаскивал из дома тайком от отца сигареты «БТ», которые отец – полковник пограничных войск – получал в офицерском распределителе, и они с ребятами курили эти «БТ» на горке за Сабунчинским железнодорожным вокзалом, эта горка была тихим неприметным местом мальчишеских игр. В диком кустарнике, отгородившем «горку» от остального мира, можно было трепаться и курить, удрав с уроков, мечтать и ругаться матом, читать затасканные возбуждающие книжки типа «40 способов индийской любви», а внизу, под горкой, за оградой была железнодорожная станция, откуда уходили товарные и грузовые составы и, когда нечего было делать, можно было часами следить за погрузкой и разгрузкой вагонов, руганью грузчиков с диспетчером, суетой клиентов, ищущих свои ящики и контейнеры.

Но вот однажды на «горке» появился Генерал. Конечно, еще никто не знал его клички, просто подошел к ним какой-то старый хрыч (все, кто после сорока, были для них тогда старыми хрычами), так вот, подошел к ним старый хрыч, сказал, что он тренер по самбо и ищет ребят в детскую секцию. Осмотрев всех, он ни на ком конкретно не остановился, а увидев в руках у кого-то карты, предложил научить их игре в «секку». Ребята и до того играли на деньги – просто так, для забавы, максимальный выигрыш был тридцать-сорок копеек, но с появлением Генерала все стало медленно, но уверенно меняться: возросли ставки, игра становилась все азартней. Генерал сначала проигрывал – легко, весело он расставался с деньгами, за час игры он оставлял ребятам по восемь-десять рублей. Потом он уходил, ссылаясь на какие-то дела, а ребята продолжали играть на его деньги, отыгрывая их друг у друга. Назавтра выигравший появлялся в компании, хвастая новым ножичком или кубинской сигарой, купленной с выигрыша. Позже, через пару лет, когда Сашка стал одним из близких помощников Генерала и получил свою кличку – Шах, он понял, что все эти регулярные проигрыши Генерала по восемь-десять рублей в день, были началом точно рассчитанной психологической игры. Сначала Генерал приучил их к деньгам – не только их, обитателей этой пристанционной «горки», а и еще двадцать-тридцать таких «горок» во всех районах Баку. За день он проигрывал им, наверное, двести-триста рублей, но это длилось недолго. Приучив ребят к азартной «секке», он постепенно стал отыгрывать свои деньги, и скоро вся шпана, все эти семи-, восьми- и девятиклассники в самых разных концах города стали его должниками. При этом как-то само собой получилось так, что основными должниками стали самые крепкие ребята, лидеры групп, и хотя Генерал первое время и не требовал долг, но все равно ощущение долга родило зависимость, связывало руки и волю. А затем также ненавязчиво Генерал стал приучать их к наркотикам – приносил всякую «паль» и «дурь» – анашу.

Колоться морфием сначала боялись, только курили анашу, но потом, когда втянулись в анашу, а купить ее было не на что, Генерал стал приносить то фабричный морфий, то «чеки» с опиумом, и потихоньку втянулись, научились прокаливать ханку опиума на огне, – разводить новокаином или просто водой, пользоваться «баяном» – шприцем, и кололи себе в вены морфий и опиум, а после в скверике возле «горки» ловили кайф.

Так втянулись. Генерал не спешил, присматривался к ним, иногда, как бы шутя, показывал, как «мазать» часы или бритвой срезать карман с кошельком и другие воровские фокусы, но строго предупреждал, чтобы ни на какие дела не шли. Но остановить ребят было уже нельзя, им уже нужны были деньги не только для картежных игр или чтобы отдать долг Генералу или друг другу, но и для того, чтобы покупать анашу, опиум, морфий – тут никакая сила не может остановить пристрастившегося наркомана. Тем более подростка.

И тогда, будто под давлением, будто уступая из просьбам, Генерал разбил их по тройкам и стал обучать профессиональному воровству. При этом «за науку», за карточные долги они становились его пожизненными должниками, подручными, обязанными делиться с ним частью добычи. Месяц тренировал их Генерал, это был целый курс воровских наук, включающий теорию – «воровской закон» и ритуал посвящения, а затем весь город, все трамвайные маршруты были строго поделены между тройками, и таких «троек», по подсчетам Шаха, было в подчинении Генерала около тридцати. Практически на всех людных участках трамвайных маршрутов работали ребята Генерала. И это было веселое, живое дело – утром встретить своих приятелей на условленном углу, в первом же утреннем давильнике прошерудить два-три вагона, снять одну-другую пару часов или вытащить кошелек и – сразу к Драмтеатру, в центр города. Там, возле Русского драмтеатра, уже с утра торчал на своем посту Толик Хачмас, торговец анашой и опиумом.

Много, в запас ребята никогда не воровали, терпения не хватало, брали лишь бы хватило на один-два укола и две-три мастырки анаши. Так заядлый курильщик утром думает не о пачке сигарет на весь день, а об одной сигарете, одной затяжке. А что будет потом – неважно, когда кайф пройдет – время уже будет приближаться к обеду, в трамваях начнется второй, дневной давильник, и опять можно стибрить что-то на новую мастырку и так – до вечера. Только однажды они работали не ради денег и наркотиков, а для искусства, и тогда, действительно, каждый развернулся во всю свою профессиональную мощь. Дело было прошлым летом, во время футбольного матча «Нефтяник» – «Арарат». Практически этот матч должен был стать историческим сражением между Арменией и Азербайджаном, политической, культурной и национальной битвой, единственным легальным выражением старинной вражды азербайджанцев и армян. Не исключено, что в случае победы «Арарата» в городе могла начаться армянская резня, во всяком случае накануне матча в город ввели войска, и по улицам открыто ходили усиленные – по шесть человек – воинские патрули.

Ясно, что в день матча в трамваях, едущих на стадион и со стадиона, должен был произойти фантастический давильник, и было бы грех не воспользоваться этим. И вот Генерал по всему городу всем своим тридцати тройкам объявил конкурс – кто больше снимет в этот день часов. Как пишут в газетах, ребята восприняли этот призыв с воодушевлением и подъемом. Тем более, что победителям Генерал обещал уникальный приз – настоящий браунинг.

Подведение итогов было назначено на вечер, в 9.00 в Малаканском скверике – в самом центре города, и когда все собрались, каждая тройка стала выкладывать добычу на садовую скамейку. Кто снял 18 пар часов, кто – 23, кто – 27. Двадцать семь – это был итог работы группы Шаха, но первенство досталось не им, на две пары часов больше принес Ариф, по кличке Мосол, и Генерал действительно вручил ему маленький женский браунинг без патронов. «Ничего, – сказал тогда Мосол. – Был бы браунинг! Патроны найдутся!» А затем Генерал, тихо ухмыляясь, открыл свой чемоданчик и в общую кучу высыпал свою добычу – один, без подручных, он снял в тот день 69 часов! Вот это была работа!

Впрочем, сегодня с этим очкариком тоже все было сделано чисто, как на репетиции. В короткой, – может быть, секунд двадцать-тридцать, – потасовке Семен и Рафка плотно зажали очкарика, он с перепугу рванулся в глубину вагона, но рука с часами как бы случайно застряла у Рафки под локтем, очкарик стал выпрастывать ее, вырывать, и в этот момент Шах легким движением, ноготком расстегнул браслет. Больше не потребовалось ничего, очкарик сам вытащил руку из браслета, и часы, как созревший плод, упала Шаху в ладонь.

– Есть! – тихо сказал Шах Семену и ему же крикнул громко: – Ах ты, сука! – и дернул его с подножки, будто увлекая в драку. Следом спрыгнул с трамвая Рафка, и на глазах пассажиров удаляющегося трамвая Шах и Семен еще изображали «толковище» и драку, а Рафка их разнимал, но как только трамвай скрылся за поворотом, Шах достал из кармана только что снятые часы и все трое полюбовались добычей – настоящая японская «SEIKO». Если стать у комиссионки – в полчаса можно забить их за сотнягу, но они, конечно, стоять не будут, им срочно нужна анаша и опиум, и хотя Толик Хачмас даст за эту «Сейку» товару не больше чем на полсотни – ничего, лишь бы он был на месте, этот Толик, а то еще смоется куда-нибудь, время уже одиннадцать.

Втроем, не сговариваясь, они знакомой дорогой – через привокзальную площадь – ринулись в сторону центра города, к драмтеатру. И вдруг…

Шах замер, ребята тоже остановились.

На тротуаре, прислонившись спиной к фонарному столбу, рыдала семнадцатилетняя Снегурочка – голубоглазое существо небакинской красоты. У ног ее стоял какой-то чемоданишко, в руке была открытая дорожная сумка. Бакинское солнце ударялось в ее пепельные волосы и разбивалось каким-то доселе невиданным радужным окаемом, будто каждый волос дробил солнце на радужные капли. И совсем по-детски, кулачком она вытирала неудержимый поток слез.

– В чем дело? – решительно шагнул к ней Шах.

– Ни-ни-ни в чем… – сказала она сквозь слезы.

– А что ты ревешь?

Она подняла на него голубые озера глаз, и у Шаха остановилось сердце.

– Я… я… с поезда, из Вильнюса… Приехала к тете. Вот сейчас. Только что. У меня здесь был кошелек, – она показала на сумку. – Там деньги были, паспорт и тетин адрес… у-у-у… – дальше она опять разрыдалась.

– Подожди! – он тронул ее за руку. – К тебе кто-нибудь подходил?

– Никто. Один мальчик помог на вокзале вещи донести…

– Какой мальчик?

– Никакой. Такой черненький, высокий, а что?

– В кепке?

– В кепке. А что? – она опять посмотрела на него своими озерами.

Ребята переглянулись.

– Мосол, – уверенно сказал Рафка.

Вокзал был участком Арифа Мосола, и все трое ясно поняли, что это – его работа. Шах взглянул на украденную «Сейку», было пятнадцать минут двенадцатого.

– Во сколько пришел поезд? – спросил он у нее.

– В одиннадцать… А что?

– Ничего, поехали – Шах взял у нее чемодан, решительно двинулся к стоянке такси.

– Куда?! – изумилась она.

– Поехали! – приказал он Рафке и Семену и спросил у нее: – Сколько там было денег?

– Восемьдесят рублей, на обратный билет. А куда?…

– Садись, – он открыл дверцу свободного такси, нельзя было терять ни минуты. Стибрив кошелек, Мосол извлек деньги, а все остальное должен был немедленно куда-нибудь выкинуть, в какой-нибудь мусорный ящик, урну, подворотню, но куда? Шах даже обвел глазами площадь, прикидывая, куда бы он выкинул этот кошелек, чтобы побыстрей избавиться от улики, но поди знай, где и в какую минуту Мосол стащил у нее кошелек, может, – еще на перроне. Нет, нужно срочно ехать его искать, с такими деньгами – восемьдесят рублей! – Мосол, конечно, должен был в первую очередь рвануть к Толику Хачмасу.

– Русский драмтеатр, – сказал Сашка шоферу и почти силком втолкнул в машину недоумевающих ребят и эту синеглазую плаксу. – Как тебя зовут?

– Лина.

– А фамилия?

– Бракните.

– Как? – переспросил он.

– Бракните, Лина Бракните.

– Ага. Хорошо, – запомнил он. – Меня зовут Саша. Запомни: Саша Романов, я твой двоюродный брат.

– Брат?!

– Да. Так надо. Если кто спросит – ты мне двоюродная сестра. – И повернулся к Рафке и Семену: – Понятно?

– Да, – сказали те, уже догадавшись, что он собирается делать, а он еще прибавил им по-азербайджански, чтобы Лина не поняла: – А кто меня выдаст, того я лично в… – впрочем, выругаться даже по-азербайджански он при ней не сумел, язык не повернулся сказать привычное, матерное, ну да они – Рафка и Семен – поняли и без слов.

– А почему тебя тетка не встретила на вокзале?

– Не знаю…

– И ты не помнишь ее адрес?

– Не помню.

– А фамилию?

– Конечно, помню. Ее фамилия Бракните Нора Густавна, – она смотрела на него с доверчивостью ребенка, нашедшего твердую руку взрослого, и именно этот ее взгляд, эта доверчивость и вера в то, что он, Сашка Шах, поможет ей в этом чужом и незнакомом городе – именно это впервые, может быть, испытываемое чувство, что в тебя, как в мужчину, как в защитника верит женщина, – это чувство наполнило Шаха такой решимостью, что даже если бы Мосол встретил его с заряженным браунингом – Сашку бы и это не остановило.

Машина причалила к русскому драмтеатру.

– Сидите, – приказал своим и Лине Сашка и почти бегом метнулся в узкий проход между домами, в скрытый тенистый дворик за театром, где обычно дежурил Толик Хачмас.

Слава Богу, Толик был на месте. Сашка молча протянул ему «Сейку», увидел, как вспыхнули глаза у Хачмаса, и спросил: – Сколько дашь?

– Одесские, небось? – лениво сказал Толик, пытаясь сбить цену.

– Хачмас, не тяни резину! Я спешу. Это не фуфло, ты же видишь! Настоящие, японские! Мосол здесь был?

– А что? – Хачмас разглядывал часы или, вернее, любовался ими.

– Он мне нужен! Он был у тебя? С башлями?

– Ну, был…

– Давно?

– Не знаю… Десять минут… Четвертак дам, – сказал свою цену Хачмас.

– Давай обратно, – решительно взялся за часы Шах.

– Подожди. В чем дело?

– Ни в чем. К Мамеду поеду, мне бабки нужны.

– А «план» брать не будешь?

– Мне деньги нужны, деньги, понимаешь? – зло и нетерпеливо сказал Сашка.

– Сколько нужно?

– Полста. Если дашь, возьму у тебя две мастырки, даже три, – он вспомнил про себя тоже.

Две «мастырки», то есть, две порции анаши для двух сигарет – это он имел ввиду Рафика и Семена, от которых нужно быстрей избавиться, чтоб не ляпнули Лине чего-нибудь лишнего, а третью мастырку он припрячет для себя, пошабит где-нибудь на ходу, тайно от этой Лины, не колоться же при ней опиумом, но и удержаться уже невозможно – кости ломит вовсю, суставы выворачивает, ужас!

– Сорок дам, – сказал Хачмас.

– Пошел в ж…! – рванул у него из рук «Сейку» Сашка Шах.

– Подожди! Да ты что, псих сегодня? – изумился Хачмас, он действительно никогда не видел Сашку в таком возбуждении. – Держи. Три мастырки, – он вытащил из-под подкладки пиджака три крошечных брусочка анаши и приложил к ним 35 рублей.

– Эти бабки тебе Мосол дал? – кивнул на деньги Сашка.

– Ну? А что?

– Восемьдесят рублей?

– Это не твое дело. Сколько дал – все мои, – на всякий случай замкнулся Хачмас. – Ты получил бабки – вали отсюда.

Это было правильно. Никто не имеет права лезть в чужой карман, тем паче если там ворованные деньги. Сашка сунул деньги в карман, зажал в руке мастырки и вернулся к машине, кивком головы позвал Семена и Рафку. Они тут же выбрались из такси, он незаметно вложил Рафке в руку две порции анаши и сказал:

– Валите отсюда куда-нибудь, только не на горку. Меня сегодня не видали вообще, понятно? Все! – он нырнул в машину, сказал водителю: – Арменикенд, Дворец Сталина. Хотя Дворец культуры имени Сталина в армянском районе Баку – Арменикенде – уже давно переименовали в Дворец Культуры имени Гагарина, никто в городе не называл дворец по-новому. Там, за Дворцом, в скверике тоже была «горка» – владения Арифа Мосола.

И когда машина тронулась, он взял Лину за руку, сказал:

– Ничего. Все будет хорошо. Смотри – это наш Малаканский сквер, а это центр города – Парапет, а это – музей Низами…

Машина катила по центральным улицам вверх, в Нагорную часть Баку, и на взлобье идущей круто вверх улицы Ленина Лина оглянулась и ахнула: огромная чаша зелено-синего моря лежала внизу, а вокруг нее, в обхват спускался к воде город – террасами зеленых плоскокрыших улиц, глыбами современных белых домов, скверами, парками. В море белели паруса яхт-клуба…

– Как красиво! – сказала Лина. – А мне говорили, тут море грязное от нефти, а оно, смотри, – зеленое!

Машина тормознула возле ДК им. Сталина, Сашка снова оставил Лину в такси, перешел через улицу и вошел в сквер. Мосол и его компания были тут, на месте. Они сидели на скамье, отвалившись к спинке, – Ловили кайф после укола. Когда Сашка подошел, Мосол чуть приоткрыл один глаз, потом лениво – второй. Они никогда не были врагами, но и друзьями тоже. У каждого был свой участок, каждый соблюдал правила и не лез в чужой огород. Конечно, эти арменикендские ребята не могли любить их, городских, из центра, но открытой вражды не было, не выдавалось случая, что ли?

Поэтому Мосол посмотрел на него удивленно и выжидающе.

– Привет, – сказал Сашка, глядя на них на всех и чувствуя, что ноги сейчас подкосятся от зависти – ведь они все уже накачались наркотиками, накурились, укололись и испытывают то непередаваемое, воздушно-аморфное ощущение эйфории и легкости, веселья и беспечности, которое не передать никакими словами.

– Салам, – ответил Сашке Мосол.

– Дело есть, – сказал Шах.

– Говори.

Сашка посмотрел на парней, которые сидели по обе стороны от главаря – они тоже настороженно открыли гляделки, вылупились на Шаха своими тупыми и бессмысленными от наркотика зенками. Ладно, ничего не поделаешь, придется разговаривать при них, ведь не Мосол к нему пришел, а он пришел к ним в садик.

– Хорошо. Час назад на вокзале ты взял ксиву моей двоюродной сеструхи. Маманя ее не встретила, заболела, а я опоздал на десять минут. Там еще были бабки, но бабки – это твое, я не прошу, а ксиву верни или скажи, куда выкинул.

Мосол посмотрел на него долгим изучающим взглядом и в глубине его черных армянских глаз проснулась природная сметка и хитрость. Сашка просто видел по его глазам, как усилием воли Мосол отстраняет от себя кайф наркотического дурмана, выпрастывает из него свой мозг и извлекает единственный возможный для Мосола ответ:

– А если это не твоя сеструха, то что?

– Я тебе говорю – моя. Вон она сидит в такси, можешь пойти спросить.

– Ара, зачем бабу вмешивать, – усмехнулся Мосол. – Я тебя спрашиваю. Если это твоя сеструха – одно дело, а если нет – другое дело, точно? – спросил он у своих, и те заржали таким смехом, словно перед ними Райкин выступал.

Сашка стоял спокойно, ждал. Конечно, Мосол даром ничего не отдаст, во всяком случае покуражится, еще бы – сам Шах стоит перед ним и чего-то просит.

– Ладно, заткнитесь, – вдруг оборвал своих по-армянски Мосол и сказал Сашке – Ксиву и кошелек я спихнул, сам понимаешь…

– Куда? – нетерпеливо спросил Сашка.

– Ну-у-у, в кебабный раствор, знаешь?

Шах знал. Кебабный раствор – значит, в подворотню привокзальной кебабной, в мусорный ящик, только в какой, там их штук восемь, если не десять – огромный двор, может быть, сто семей выносят мусор в эти ящики.

– Знаю кебабный, – сказал Сашка. – В какой ящик?

Мосол ухмыльнулся, развел руками:

– Не помню, дарагой. Знаешь, по спешке бросил – может быть в третий или пятый… – и опять повернулся к своим. – А?

И снова эти долболомы заржали, как кони, – представили себе, как Сашка Шах будет рыться в мусорных ящиках в поисках паспорта своей сеструхи.

– Ладно, – сказал ему Сашка. – Сагол, Мосол. Спасибо, – и хотел уйти, но Мосол удержал его.

– Подожди, Шах! – Он сунул руку в карман, вытащил скомканные деньги, потом вытащил такие же скомканные бумажки из другого кармана – не спеша, демонстративно, чтобы все видели, что он вытащил все деньги, какие у него были. Разложив деньги на скамье, он расправил их, пересчитал вслух: – Двадцать, двадцать один, двадцать два рубля и вот еще сорок копеек. Дерхи, Шах.

Сашка опасался именно этого, но именно на этом и ловил его сейчас Мосол – он отдавал Сашке деньги – все, что у него осталось от денег Лины.

– Нет, я же сказал: это твои. Ты же не знал, что это моя сестра, – сопротивлялся Сашка.

– Когда не знал – взял, когда узнал – все отдаю. Все видят? – спросил у своих Мосол.

Они подтвердили. Все видят, как Мосол выгреб из кармана все до копейки и отдал Шаху, потому что Шах сказал, что это деньги его сестры.

– Держи. Если это деньги твоей сестры, сестра для меня святое. Я тебе верю. Держи.

Деваться было некуда, Сашка принял деньги, и в тот момент, когда деньги оказались у него в руке, Мосол негромко, но твердо сказал:

– Ты взял. Все видели. Но если это не твоя сестра – я на тебя буду иметь право, понял?

– Понял, Мосол, – сказал ему Сашка как можно беспечней. – Какой разговор? Понял. Сагол!

И пошел прочь, к такси. Деньги, несчастная двадцатка, жгли ему руки. Из-за этих копеек Мосол имеет теперь на него право – всегда, везде, а любое время дня и суток, в любой обстановке, при любом человеке Мосол теперь может делать с ним, что захочет – бить, резать, колоть, может даже убить, и по воровскому закону Сашка не имеет права сопротивляться. Он взял деньги, он подписал, что Лина – его сестра, и если Мосол докажет, что это треп, – он имеет на Сашку право.

Шах подошел к машине, увидел встревоженные голубые глаза – детские, как подснежники, как у куклы, – и вдруг волна нежности покрыла все его мысли. Этот кукленок верит в него, а тут какой-то Мосол – да плевать на него и на все его «права»! Сашка сел в машину, сказал водителю:

– На вокзал, в кебабный двор.

– Сначала деньги, – вдруг сказал водитель. – Уже двадцать рублей настучало, платить будешь?

– Буду, буду, держи, – и Сашка высыпал на переднее сидение все деньги, которые отдал ему Толик Хачмас. – Хватит с тебя? Поехали!

– Ты все деньги отдал? – переполошилась Лина.

– А что? – спросил он.

– Я кушать хочу…

Черт подери! Этот мягкий прибалтийский акцент, эти глаза, эти волосы и эта доверчивость – непонятно, от чего у него голова идет кругом, от нее или от того, что за весь сегодняшний день он не только не укололся, а даже не сделал одной затяжки анашой!

– Но нужно найти твой паспорт.

– Да, я знаю… – она говорила «да» как «та», она смягчала все согласные, и ему уже в самом деле казалось, что она ему в чем-то родная, почти сестра.

Машина тормознула у кебабного раствора, Лина хотела пойти с ним, но он опять оставил ее в машине – не хватало, чтобы она рылась в мусорных ящиках! – и быстро ушел в раствор – в подворотню, где стояли мусорные ящики.

Зелено-медные мухи кружили под этим скопищем мусора, пищевых отходов и грязи. Прошло почти полтора часа с тех пор, как в один из них Мосол швырнул ее кошелек с паспортом и адресом тетки. Адрес-то ладно, можно узнать через адресный стол, но паспорт восстанавливать – целая проблема.

Сашка решительно шагнул к первому ящику, спугнул возившуюся там кошку и рывком опрокинул ящик на землю. Мусор вывалился, вторая чумазая кошка оглашенно рванулась из глубины ящика прочь. За первым ящиком Сашка перевернул второй, потом третий, потом ящик на противоположной стороне. Надо спешить. Если его случайно заметят жильцы дома, поднимут такой крик, не оберешься! Слава Богу, вот! Красный уголок комсомольского билета торчал в каких-то кусках хлеба. Сашка нагнулся, разрыл мусор и вытащил комсомольский билет, новенький паспорт, и сложенную вчетверо бумажку – адрес Лининой тети. Крупным, почти детским округлым почерком на бумажке было написано: «Тетя Нора. Баку, Бузовны, улица Агаева, 6».

Прочитав адрес, Сашка еще подержал бумажку в руках, подумал, а затем скомкал ее и швырнул в мусор. С паспортом и комсомольским билетом он вышел из подворотни и увидел, какой благодарностью вспыхнули Линины глаза.

– Держи, – он протянул ей документы. И сказал водителю свой адрес: – Мельничный переулок, 8.

Он еще не знал, что скажет матери, но другого выхода не было – для Мосола, для всей этой шпаны она должна хоть несколько дней прожить в его семье как сестра.

Он ощутил, как давно не кололся – со вчерашнего дня! Зверски хотелось «двинуться» или хотя бы курнуть анаши! Он вспомнил, что в кармане у него лежит мастырка и мысленно хлопнул себя по лбу – идиот, он же мог пошабить в подворотне, пока искал ее паспорт! А теперь как? При ней невозможно, она услышит запах.

Мать была дома, она изумленно уставилась на Лину с ее чемоданом, но Сашка быстро увел мать на кухню и у них состоялся короткий деловой разговор. Мать давно знала, чем занимается сын, страдала, плакала, умоляла Сашу бросить наркотики, скрывала, как могла, от отца, постарела за последние два года на десять лет, и только молила Бога, чтобы Сашку не арестовали до призыва в армию. Армия! Ей казалось, что это единственное, что спасет ее сына. И вдруг – эта девочка, синеглазое существо, заморская кукла, одного взгляда на сына было ясно, чтобы понять, что он влюбился по уши. И мать поняла, что это – редкий, посланный Богом шанс в борьбе за сына! Почти не спрашивая, кто она и что, только уяснив исходные данные – вокзал, потерянный адрес тетки, мать сказала: «Хорошо, пусть она живет у нас хоть целый месяц, Саша, но при одном условии – ты от нее не отойдешь ни на шаг, ни на минуту».

– Но мама! У меня есть дела…

– С ней, – сказала мать. – С ней – куда угодно. Покажи ей город, своди в кино, на пляж, но имей в виду – такую девочку в этом городе нельзя оставлять ни на минуту, ты лучше меня знаешь, что с ней может случиться.

Он знал. В этом городе только азербайджанки могут свободно, без проблем ходить по улицам – все остальные хорошо знают, что на каждом углу, в трамвае, в магазине их могут облапать, схватить за грудь, хлопнуть по заду – прямо средь бела дня. А уж вечером в каком-нибудь парке… компанией меньше десяти человек туда идти нельзя. Он видел, что мать сознательно спекулирует на этом, но он принял ее условие – а что ему еще оставалось?

– Саша, дай мне слово, что ты бросишь курить эту гадость и колоться, и – все, и пусть она живет здесь, пожалуйста! Ну?

– Хорошо, мама.

– Нет, не «хорошо». Дай мне слово, простое слово мужчины.

У Сашки ломило суставы от потребности в наркотиках, ныло и разламывалось тело, и в кармане лежала заветная мастырка анаши, но поглядев матери в глаза, он сказал:

– Хорошо, даю слово.

Через час, запершись в ванной, включив душ на полную мощь и громкость, Сашка трясущимися от нетерпения руками размял этот крохотный брикетик анаши, смешал с табаком, набил гильзу от папиросы «Беломор», и, стоя у открытой форточки, сделал несколько коротких затяжек. Облегчающая слабость успокоения разлилась по мышцам, у Сашки даже слезы выступили на глазах. Сейчас бы уколоться! Может, плюнуть на все, сбегать на угол проспекта Вургуна и Кецховели, там сейчас должен дежурить Керим, за чек опиума он берет двадцатник, потому что опиум привозной, не местный, из Средней Азии или даже из Вьетнама, но это ерунда, двадцатник как раз есть. Где-нибудь в первой же подворотне он кольнет себя керимовским же шприцем и – порядок, кайф…

Нет! Стоп! Хватит! Мужчина он или нет? Или просто тряпка?

Сашка скомкал недокуренную мастырку, швырнул в туалет и спустил воду. Затем долго мылся под душем и полоскал горло, чтобы избавиться от запаха анаши.

А еще через час, когда они с Линой вошли в лучший бакинский кинотеатр им. Низами посмотреть какую-то новую комедию, Сашка лицом к лицу столкнулся с утренним очкариком, хозяином украденной «Сейки». Бывший хозяин «Сейки» оказался директором кинотеатра им. Низами, и Сашка хорошо видел, как он ушел в дежурную комнату милиции за милиционером или дружинниками. У Сашки были секунды на размышление – бежать, но куда убежишь с Линой? И как ей объяснить? Глядя на дверь дежурной комнаты, он боковым зрением уже засек, как стоявший у двери билетный контролер снял трубку зазвонившего телефона. Сашка ухмыльнулся: блокируют двери, бежать поздно. Он посмотрел Лине в глаза и сказал:

– Слушай. Сейчас меня арестуют. Но это ерунда, это за одну драку. Живи у нас сколько тебе надо и скажи маме, что я держу слово. Меня отпустят. Жди меня, слышишь?

К ним уже шел дежурный милиционер.

Сашка двинулся с Линой в зрительный зал. Милиционер грубо взял его за локоть:

– Падажди, стой! Пашли со мной, – сказал он с азербайджанским акцентом.

– А в чем дело? – разыграл изумление Сашка.

– Ни в чем. Там узнаешь.

Лина с ее распахнутыми от ужаса голубыми глазами замерла на месте. Сашка сказал ей, уходя:

– Не бойся. Наш адрес: Мельничная, дом 6, иди домой.

Через час Сашка Романов по кличке Шах оказался в Бакинском городском управлении милиции, в камере предварительного заключения. Его сокамерником, одним из двенадцати обитателей КПЗ, задержанных в этот день по разным поводам в городе Баку, был я, Андрей Гарин, специальный корреспондент «Комсомольской правды».

Тот же день, 13 часов 15 минут

Все. На этом рукопись Белкина обрывалась. Я положил перед собой чистый лист бумаги и записал:

«1. Пожилой, лет 50–55, бесцветный, с металлическими зубами – был на Бакинском аэродроме и на Курском вокзале в Москве.

2. Был ли гроб с наркотиками? Проверить.

3. Вызвать из Риги Айну Силиня…».

Скорее всего, подумал я, Айна – это та самая Лина Бракните, возлюбленная Сашки Шаха, а Сашка Шах – это Султан. Раз Белкин назвал себя в рукописи Гариным, значит, все имена вымышлены, а вот детали, факты – в них я поверил сразу. Конечно, нужно быть осмотрительным и перепроверять каждый факт по десять раз. Писатели не следователи, они не обязаны протоколировать действительность, они могут менять факты, тасовать их и даже выдумывать, но на этих страницах, которые я прочел, так много достоверных или, по крайней мере, правдоподобных деталей, что не проверить их просто грех. Молодец Пшеничный, что нашел эти блокноты, жаль только, что не нашел продолжение. Я записал на своем листе: «Блокноты Белкина – редакция `Комсомольской правды`». Это еще не был план следствия или даже наброски к нему, а только первые узелки для памяти, и в эту минуту появился Светлов.

– Разрешите? – он был в летней форменной рубашке, с новенькими погонами подполковника, в фуражке. Невысокий, плотный, упитанный сгусточек энергии с цепкими и веселыми умными глазами. Сняв фуражку, он вытер ладонями пот на ранних залысинах и прошел в кабинет. – Как поживаем, гражданин начальник?

– Пока жив, – сказал я, пожимая ему руку, и кивнул на кресло возле своего стола. – Садись. Узнаешь? – Я подвинул ему папку с делом № СЛ-79-1542.

Он открыл папку, взглянул на первую страницу и лицо его выразило разочарование:

– А, это! Это я знаю. У меня бриллианты до сих пор лежат в сейфе.

– Хорошие бриллианты?

– Бриллианты замечательные! Редкая работа! Заберешь к себе? Я тебе советую поинтересоваться у ювелиров, кому они раньше принадлежали. У меня еще руки не дошли, но раз ты это дело берешь к себе…

– Подожди, – перебил я. – Ты знаешь про труп, про бриллианты, а кто второй похищенный – ты знаешь?

Он пожал плечами:

– Тоже какая-нибудь фарца. Да я этим не занимаюсь, мало у меня дел, что ли? Это дело, по-моему, сейчас в Москворецком районе. А как оно к тебе попало?…

– Так вот садись и читай, – я опять пододвинул к нему папку. – Только внимательно и до конца. Особенно вот эту рукопись…

Передавая ему рукопись Белкина, я снова обращаю внимание на то, что первая страница машинописного текста напечатана небрежно, с опечатками в тексте, а все остальные страницы чистые, даже красивые, как из машбюро, хотя Пшеничный написал в рапорте, что изъял их на квартире Белкина.

Светлов стал читать. Через несколько минут он расстегивает ворот форменной рубашки, приспускает галстук, потом закуривает и спрашивает, не отрываясь от чтения:

– Слушай, у тебя нет пива холодненького?

– Тут не держим, – усмехнулся я. – Потом можем сходить, здесь бар рядом.

В дверь постучали, я сказал «войдите» и взглянул на часы. Было 13.30 минут – почти сорок минут назад я говорил по телефону с Пшеничным. Он вошел и представился:

– Здравствуйте. Моя фамилия Пшеничный.

Оказалось, он значительно моложе, чем я ожидал. Худощавый, высокий, сутулый блондин лет 32-х. Удлиненное блоковское лицо, голубые серьезные глаза. Когда он проходит в кабинет, я вижу, что он слегка волочит левую ногу. Я поднимаюсь ему навстречу, пожимаю руку, говорю:

– Шамраев, Игорь Есич. А это, знакомьтесь, подполковник Светлов…

– Привет, мы знакомы, – бегло, не отрываясь от последних страниц рукописи Белкина, выбрасывает руку Светлов, и Пшеничный пожимает ее, садится на свободный стул. Его глаза уже с порога оглядели мой кабинет, запротоколировали тут же – и меня, и Светлова, и папку с делом Белкина на столе. Да, это именно тот человек, который мне нужен, даже лучше, чем я ожидал – моложе. Тридцать лет – самый следственный возраст, опыт уже есть и интерес к делу еще не угас. Настоящий следственный лошак.

– Так! Ясно! – Марат Светлов хлопнул последней страницей рукописи Белкина по столу: – Тебе надо лететь в Баку и начинать оттуда. Там наркотики, этот Генерал, Зиялов. Фамилии, конечно, липовые, придуманные, но докопаться можно – кто с этим Белкиным в одном классе учился, кто у него сочинения списывал. Это несложно. Но надо же! Наркотики уже по воздуху в гробах перевозят! Замечательно! – он даже встал, прошелся по кабинету. – Но я тебе для чего? Не понимаю.

– Видишь ли, ты прочел в деле: следователь Пшеничный считает, что по этому делу нужно создать бригаду. И я с ним согласен. Поэтому я включил в бригаду его, себя, и тебя вместе с твоим отделением.

– Меня?! Да ты что?! Обалдел? Щелоков меня вам в жизни не отдаст, ты что! Ты же знаешь его отношения с твоим Генеральным.

– Даже если я веду это дело по заданию ЦК? Мы должны найти этого Белкина до одиннадцатого, К отъезду Брежнева в Вену. И по закону я могу просить в свою бригаду любых сотрудников МВД.

– Ну, попроси! «По закону»! – передразнил он. – Сунут тебе какого-нибудь долдона, сам не рад будешь.

– Хорошо, это мы обсудим после, – сказал я. – А сначала меня интересует: ты сам-то хочешь работать это дело или нет? Смотри: наркотики, бриллианты, убийство и похищение корреспондента – полный джентльменский набор. Для такого сыщика, как ты, это в самый раз. И внеочередная звездочка на погоне не помешает. А?

– Ну ты и гусь! – усмехнулся Светлов. – Знаешь, на что подцепить. Тут только один недостаток в этом деле.

– Какой?

– Бабы нету.

– Как нету? Даже две! Аня Зиялова, в которую Белкин влюбился на аэродроме, и эта Лина, в которую влюбился Сашка Шах.

– Это сомнительно, – Светлов поморщился. – Это сочинено для повести. Тот влюбился, этот влюбился – нет, это литература. Вот гроб с наркотиками – это да, это никакой писатель не придумает. И то, что его арестовали…

– Этого ничего не было, – негромко сказал Пшеничный.

Мы оба повернулись к нему. Он уже держал на коленях свой портфель и вынимал из него какую-то бумагу.

– Во всяком случае, вот телеграмма из Бакинского управления милиции.

И он положил перед нами служебную фототелеграмму. Я взял ее, прочел вслух:

ТЕЛЕГРАММА

Москва, Прокуратура Москворецкого р-на, следователю Пшеничному.

На ваше отдельное требование № 3341 от июня с.г. сообщаем, что тщательной проверкой товарно-транспортных документов Бакинского аэропорта установлено, что указанный Вами груз – цинковый гроб – рейсом № 315 «Ташкент–Баку» 12 мая с.г. в Баку не поступал. Дополнительной проверкой документов установлено, что подобный груз не поступал в аэропорт г. Баку ни одним рейсом в течение всего мая месяца, и Бакинский горотдел милиции не располагает сведениями о доставке какой-либо нелегальной партии наркотических средств (опиума) из городов Средней Азии.

Проверка журнала задержанных лиц по г. Баку показала, что названный Вами в запросе корреспондент газеты «Комсомольская правда» В.Белкин в мае месяце в Баку не задерживался и в КПЗ не водворялся. Второе запрашиваемое Вами лицо – гр. Юрий Рыбаков содержался в КПЗ с 12-го по 16 мая по подозрению в групповой краже и был освобожден ввиду недостаточности улик. Относительно проживающих в Баку уголовников по кличкам «Генерал» и «Мосол» сообщаем, что сведений о таких лицах в Бакинском уголовном розыске не имеется. Также произведенная по Вашему требованию проверка архива школы № 171 за 1967–1969 гг. показала, что в этот период в старших классах этой школы не было ученика по фамилии Олег Зиялов.

Начальник Бакинского горотдела милиции

полковник милиции Н. Мамедов

24 июня 1979 года

– Та-а-ак… – протянул Светлов, суживая свои живые умные глазки и закуривая трубку, которая совершенно не шла к его круглому полненькому лицу. Спичка обожгла ему пальцы, он затряс рукой, но раскурил все-таки трубку, выпустил дым и опять произнес: – Та-ак! Мне это нравится. Дальше в лес – больше дров. Кто-то из них врет – или Белкин, или бакинская милиция. Ну, Белкин профессиональный врун, как все журналисты, но – история с гробом была, это я бьюсь об заклад. А то, что этот гроб не проходил по документам в аэропорту, так даже у Белкина написано, что гробы нельзя возить пассажирскими рейсами, и его скорей всего оформили за взятку как ящик или чемодан. И тут Мамедов темнит, конечно. Тут пахнет наркотиками и очень сильно, я носом чую. Даже если Белкин вообще выдумал все абсолютно – куда денешься от того, что этот Рыбаков кололся наркотиками и вез чемодан с бриллиантами? За понюшку опиума такие бриллианты не дают, а за гроб с опиумом… Хорошо! – он хлопнул ладонью по столу. – Есть один путь попасть мне в это дело. Но нужно действовать срочно. – Он взглянул на часы. – Уже два часа. С часу дня мой шеф, начальник МУРа Минаев, и наш новый замминистра Чурбанов проверяют подготовку бассейна «Москва» к олимпийским играм. Это у них ежедневный ритуал, потому что там сауна замечательная. Чурбанов – зять Брежнева. За пять лет с тех пор, как на Гале женился, – от вшивого инструктора ЦК комсомола до замминистра МВД взлетел. Поэтому, если это Белкин нужен Брежневу – Чурбанов все сделает. Так что поехали в сауну, они там сейчас как раз тепленькие. Вперед!

Приняв решение, Светлов тут же рванулся в дело, как хороший пес с поводка. Идея с Чурбановым действительно была недурна, хотя я еще не знал, под каким соусом ехать к этому брежневскому зятю и как ни с того, ни с сего, с бухты-барахты вломиться в сауну. Но самого Чурбанова я знал – он учился лет десять назад заочно на юрфаке МГУ, а я вел там семинар по советскому уголовному процессу. Я стал собираться.

– А что же со мной? – сказал Пшеничный.

Я придвинул к себе пишмашинку, вложил в нее бланк Прокуратуры СССР и отпечатал:

ВРЕМЕННОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ

Настоящее дано следователю прокуратуры Москворецкого района г. Москвы тов. ПШЕНИЧНОМУ Валентину Николаевичу в том, что он откомандирован в распоряжение Прокуратуры СССР, включен в следственную бригаду и исполняет обязанности следователя по особо важным делам.

Генеральный Прокурор Союза ССР Р. Руденко

Вытащив из машинки бланк, я сказал Пшеничному:

– Спуститесь в канцелярию к Вере Петелиной и скажите, что я просил это подписать срочно или у Руденко, или у кого-нибудь из замов. Потом зайдите в ХОЗУ к Праздникову, скажите, что на эту неделю нам нужна спецмашина с радиотелефоном. После этого будете ждать нас здесь и набросайте план следствия, свои соображения. Когда удостоверение будет подписано, сообщите в свою прокуратуру, что Руденко вас забрал на десять дней. Все.

Тот же день, 14 часов 30 минут

В плавательном бассейне «Москва» на Кропоткинской стоял обычный веселый гомон – несколько десятков юношей, девушек и подростков резвились в бассейне, играли в мяч, плавали наперегонки и кадрились – флиртовали друг с другом. На двух боковых дорожках тренировались пловчихи детской спортивной школы. А вокруг бассейна, как обычно, торчали любопытные провинциалы – бассейн «Москва» входит в число московских достопримечательностей.

Но мало кто знает, что главной достопримечательностью этой московской достопримечательности является закрытая, доступная только нашей партийной и административной элите сауна. Здесь сухой пар, финское оборудование, чешское пиво, волжские раки, экспортная водка и русские массажисты. Юрий Чурбанов, моложавый сорокадвухлетний муж Галины Брежневой, приемный отец ее замужней дочери и приемный дедушка Галининого внука, нисколько на дедушку не походил. Он лежал в предбаннике, отдыхая, дюжий массажист дядя Стасик разогревал мышцы его загорелого и чуть обрюзгшего тела, а рядом такую же процедуру проходил начальник Московского уголовного розыска генерал Минаев, и оба они с явным интересом следили в окно за юными пловчихами детской спортивной школы. Пловчихам было лет по 14–15, самое время на них любоваться.

Я уже изложил Чурбанову и Минаеву свою просьбу: Белкин – любимый журналист Леонида Ильича – должен быть найден в ближайшие дни, и найти я его могу только с помощью Светлова, только, если коллеги из МУРа по-товарищески помогут Прокуратуре СССР. Минаев сразу разгадал мой ход, насупился, сказал:

– Так отдали бы нам это дело вообще, если справиться не можете. А то видишь, Юрий Михайлович, и следствие у себя держат, 30 тысяч следователей по стране у прокуратуры, а чуть что серьезное – сразу в МУР, помогите!

Но Чурбанов, похоже, уже неплохо был подкован в основах советской власти, и тесть безусловно просветил его в главной стратегии – удерживать баланс между тремя органами властвования: КГБ, МВД и Прокуратурой, не давая ни одному из этих органов целиком исполнительную и карающую власть. До тех пор, пока Руденко, Щелоков и Андропов соревнуются между собой, они страшны друг для друга, но не для Брежнева, но как только кто-то из них возьмет верх… Чурбанов – агент семьи Брежнева в МВД, волевым порядком назначенный Щелокову в заместители – живо заинтересовался делом Белкина.

– Да я же его знаю! Вадим Белкин! Свой парень! Я его по ЦК комсомола знаю. Ой, так больно, дядя Стасик! Игорь Есич, вам нетрудно вон пивко мне подать? Угощайтесь и сами, чудесное пиво, немецкое. Я чешское не люблю, сладкое больно, а вот немецкое – в самый раз. А что там за бриллианты ты нашел? – повернулся он к Светлову.

Хотя, думаю я, он видел Светлова первый раз в жизни, но уже говорил ему «ты». Я видел, что Светлова это покоробило – короткая тень мелькнула по его лицу, но он тут же убрал ее, сказал:

– Бриллианты редкие, замечательные. В кулонах, в подвесках и явно старинная работа. Я думаю, если показать опытным ювелирам, можно найти прежних владельцев и через них выйти на…

– А где они сейчас, эти бриллианты? – перебил его Чурбанов.

– У меня на Петровке, в сейфе. Приобщены к делу.

– Ну, что же ты их сюда не привез? – сказал Чурбанов. – Чудила! Ладно! Сейчас попаримся еще разок, поедем смотреть твои бриллианты, а там и решим.

15 часов 25 минут

МУР – легендарный Московский уголовный розыск – размещается в левом крыле не менее легендарного дома № 38 на улице Петровка. На первом этаже столовая и огромный холл с памятной доской во всю стену, на ней золотом выбиты имена и фамилии муровцев, погибших на войне и в операциях по обезвреживанию врагов советской власти. Второй и третий этаж занимает непосредственно МУР – все его отделы и отделения. Народ здесь работает простой и шумный, не то что в нашей прокуратуре или, скажем, в КГБ, где все разыгрывают из себя интеллектуалов, разговаривают только на «вы» и негромкими, сдержанными голосами. Нет, в МУРе мат стоит на всех этажах, с матом допрашивают арестованных, да и в разговоре друг с другом не заботятся о литературном стиле и местоимение «вы» просто вычеркнули из русского языка. За это Светлов называет своих подчиненных «мои архаровцы».

Мы сидим в кабинете Светлова на третьем этаже – Минаев, Чурбанов, Светлов, я и уже вызванный из Прокуратуры Пшеничный. Светлов вытащил из сейфа черный чемоданчик – «дипломат» и выложил на стол найденные бриллианты и золотые украшения. Да, тут действительно было на что посмотреть! Это были прекрасные, тончайшие ювелирные изделия! Я вел в своей практике не одно ювелирное дело, но, пожалуй, таких изысканных украшений из прозрачно-бледно-зеленого хризолита, таких ажурных оправ к бриллиантам в виде золотой виноградной грозди или веточки розы я не встречал давно, разве что в Музеях Алмазного фонда. Безусловно, названная в следственных документах стоимость этих украшений – 100 тысяч рублей – была явно занижена, это обычная предосторожность оценщиков угрозыска, чтоб впоследствии было меньше хлопот с отчетностью.

Чурбанов поднял глаза на Светлова:

– Это не музейные вещи?

– Нет, – сказал Светлов. – Мы проверили – из музеев такие вещи не пропадали. Но, как видите, тут неполная коллекция, до гарнитура не хватает кольца, бус, серег.

Чурбанов вертел в руках самую эффектную вещицу – золотую брошь в виде розочки, украшенную хризолитом и бриллиантами.

– Галина Леонидовна эти штучки очень любит, – сказал он. – Я возьму эту до завтра, покажу ей. – И повернулся к Минаеву: – Завтра у меня заберешь. А вообще, я думаю, им надо дать возможность найти этого Белкина и остатки коллекции. Белкина действительно Леонид Ильич читает иногда, и я знаю, что после Вены он собирается писать еще одну книгу, ему нужны помощники. А эти цацки, – он кивнул на стол с украшениями, – если будет полная коллекция, МУР вполне может Галине Леонидовне на день рождения подарить, достойный подарок.

– А когда день рождения? – живо поинтересовался Минаев.

До этого момента генерал-майор Павел Сергеевич Минаев, пятидесятилетний высокий блондин с тонкими, нервными чертами лица, довольно хмуро выслушивал мои пояснения по делу Белкина и косо поглядывал на Светлова, явно готовя ему разнос за этот «прорыв» к Чурбанову. Но когда Чурбанов сам сказал, что МУР может сделать личный подарок Галине Брежневой, Минаев мгновенно оживился. Не нужно большой сметливости, чтобы понять, что на дне рождения дочки будет и сам папа, и уж если Минаеву будет позволено быть на этом дне рождения с подарком…

– В октябре, – сказал Чурбанов. – Время есть… – И встал, бросив во внутренний карман новенького генеральского кителя золотую брошь, украшенную хризолитом и бриллиантами.

Минаев повернулся ко мне, сказал:

– Светлов поступает в ваше распоряжение вместе со всем третьим отделением. Только напишите мне официальное письмо за подписью Руденко. – И добавил отдельно Светлову: – Все, что будет нужно – обращайся прямо ко мне, понял?

– Так точно, товарищ генерал-майор.

15 часов 35 минут

Мы остались втроем – Светлов, Пшеничный и я. Наконец-то можно было заняться делом. Впереди еще была масса канцелярской работы, а главное – большая часть одного из семи дней уже отлетела, а я еще не сделал ни одного следственного шага, кроме разве вот этого – получил в бригаду Светлова с его отделением и Пшеничного. Впрочем, это тоже не мало. Пшеничный доложил:

– Игорь Есич, машина «МК 46–12» внизу, с радиотелефоном, как вы просили. План следствия я составил. – Он положил перед собой стандартную, листов на 12, тетрадь. – Разрешите прочесть?

– Подождите! – прервал его Марат Светлов. – Кое-что нужно сделать срочно. – И крикнул в полуоткрытую дверь секретарше: – Зоя, Ожерельева ко мне!

– Тута я, – на пороге появилась статная, франтоватая фигура майора Ожерельева.

– Так! – распорядился Светлов. – Срочно в картотеку МУРа и МВД. Нужен человек с такими данными: мужчина, внешне бесцветный, лет 50–55, с металлическими зубами. К сожалению, это все.

– Но Марат Алексеевич! – взмолился майор Ожерельев. – С металлическими зубами у нас пол-Союза. У меня папа с металлическими зубами.

– Это раз, – не слушая его, продолжал Светлов. – Второе: посмотри в нашей картотеке, что у нас есть на Белкина Вадима Борисовича, корреспондента «Комсомольской правды».

Я удивленно взглянул на Светлова, он пояснил:

– Это на всякий случай. Надо бы еще и в КГБ узнать, но не хочется одалживаться. У них наверняка есть на него что-нибудь, раз он в «Комсомолке» работает, но, скорей, политические данные, а не уголовные. И третье, – он опять повернулся к Ожерельеву: – Подбери человека для командировки в Баку на два-три дня. Даже пару человек, для верности. Задача простая: взять в Аэрофлоте списки пассажиров рейса «Ташкент–Баку» за 12 мая этого года и сличить их по спискам учеников бакинской школы номер 171 за 67–69 годы. Если совпадет хоть одна мужская фамилия, – пояснил он мне и Пшеничному, – это и будет Олег Зиялов. Все. Доложишь через двадцать минут, – сказал он Ожерельеву. И опять повернулся к нам с Пшеничным: – Так, теперь можно разговаривать. Надеюсь, Валя, я ничего не взял из вашего плана?

Я понимал, что Светлов несколько бравирует своей расторопностью и смекалкой, показушничает, но, в конце концов, он все делает правильно. Во всяком случае – пока. Идея с Аэрофлотом безусловно стоящая, хотя и не стопроцентная – в Баку и в Ташкенте есть тысячи людей с одинаковыми фамилиями – какие-нибудь Гасановы, Мамедовы, Багировы и т. д. – там их такое же количество, как в Москве Ивановых и Петровых. Поэтому там может совпасть десяток фамилий, а не одна. Тем не менее, идея безусловно требует отработки.

Пшеничный, поддерживая свои тезисы на столе левой рукой, улыбнулся Светлову, сказал:

– Я послал в Аэрофлот требование на список пассажиров этого рейса еще 1-го июня, как только прочел рукопись Белкина. Но ответа пока нет.

– Теперь будет, – сказал Светлов. – Если к нам приедет кто-нибудь из МУРа, они быстро зашевелятся.

Я увидел, что его ни сколько не уязвило то, что Пшеничному пришла в голову точно такая же идея. Как человек, у которого идеи возникают на каждом шагу, он не жалел их, не скупердяйничал и не ревновал к другим. Я сказал Пшеничному:

– Пожалуйста, Валентин. Мы вас слушаем.

– Хорошо, – Пшеничный устроил поудобнее свои записи и сказал: – С самого начала нужно определить или хотя бы обозначить: почему похитили Белкина. Я полагаю, что он либо знал что-то о действиях группы преступников, спекулирующих наркотиками и бриллиантами, либо вот-вот должен был узнать. Нельзя отметать и такое предположение, что они были похищены какой-то конкурирующей бандой. Ведь почти наверняка те, кто похитили Рыбакова и Белкина, убили Рыбакова…

– Это не доказано, – вставил Светлов. До этого момента он слушал Пшеничного молча, но нетерпеливо, потому, что любил конкретные действия, а не рассуждения. Пшеничный же был ему полной противоположностью – дотошный и последовательный педант. Судьба дала мне прекрасное для бригады сочетание. Светлов повторил: – Это не доказано. Нет гарантий, что Рыбаков убит. Он мог под кайфом от своих наркотиков потерять чемодан с бриллиантами и выпрыгнуть за ним с поезда, стукнуть головой о камень.

– Я разговаривал с экспертами, – сказал Пшеничный. – Они считают, что парня сначала ударили чем-то по голове и проломили височную часть, а с поезда он упал на грудь. Как бы там ни было, нужно искать похитителей Белкина и Рыбакова. Что мы имеем для этого? Санитарную машину, к сожалению, без номера. И неких санитаров – может, переодетых, а может и подлинных, один из них с металлическими зубами, и явно не санитар, если предположить, что он же был на Бакинском аэродроме при встрече гроба с наркотиками.

– А что это за Айна Силиня из Риги? – спросил Светлов, думая явно о чем-то своем. – Она и эта Лина Бракните из рукописи Белкина – одно лицо?

– К сожалению, Айна Силиня уехала из Москвы 30 мая сразу после опознания трупа, а блокнот Белкина я нашел 31-го. Поэтому вопросов, связанных с рукописью Белкина, я ей не задавал. К тому же после опознания трупа она была в таком состоянии… Но родители Рыбакова, прилетевшие потом за трупом, подтвердили, что с 12 по 18 девушка по имени Айна жила у них.

– Ясно, – сказал Светлов. – Нужно вызвать эту Силиня повторно, это раз. И срочно заняться Курским вокзалом. Там полно постоянного жлобья – шпаны, алкашей, торговцев пирожками. Бью на полбанки, что там можно найти свидетеля похищения, и не одного.

– Итак, я записываю, – сказал я. – Вызвать Айну Силиня из Риги. И – Курский вокзал, найти свидетелей похищения. После распределим, кто чем занимается. Дальше.

– Пункт третий, – продолжал ровным голосом Пшеничный, давая понять, что первые два, названные Светловым, были записаны в его наметках. – Кроме Курского вокзала, нужно проехать по всей ветке Курской дороги километров двести-триста от платформы «Москворечье» и допросить всех железнодорожников, кто работал в ночь гибели Рыбакова. Авось, кто-нибудь видел его в какой-нибудь компании. Заодно проверить, какие поезда шли в эту ночь через платформу «Москворечье».

– И что? – вмешался Светлов. – Опрашивать всех проводников? Это мы год будем работать. Нужно придумывать блицкриги, резкие ходы во все стороны. Пиши! – сказал он мне. – Предъявить драгоценности опытным ювелирам, этим я сам займусь.

– У вас все, Валентин? – спросил я Пшеничного.

– Нет. В «Комсомольской правде» нужно допросить сотрудников. Зная, что я произвел выемку рукописей и книг на квартире у Белкина, в их числе там был «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, кто-то из его друзей, я думаю, на следующий день изъял в редакции все его рукописи. Но там может быть продолжение этого блокнота, не зря же на обложке стоит цифра «один». Значит, должен быть и блокнот номер два.

– Так, – сказал я. – Теперь мы прекратим этот живой обмен мнениями и поделим работу. По-братски. Поскольку сроки у нас действительно, как в блиц-турнире, берем сначала самые жирные куски. Кто-то из твоих архаровцев, Марат, занимается аэрофлотом и летит в Баку, в школу номер 171. Ты их проинструктируешь, дашь прочесть рукопись Белкина. Это раз. Я беру на себя «Комсомольскую правду», поиски белкинских блокнотов. Опознанием ценностей и бриллиантов занимается Светлов. А на Валентина выпадает Курский вокзал. Таким образом есть работа на сегодня и на завтра примерно до полудня. Завтра во второй половине дня, если не будет ЧП, – сбор у меня. Есть вопросы?

– Ожерельев, войди! – сказал в полуоткрытую дверь кабинета Светлов. Видимо, с его места было видно в щель, что там уже замаячила фигура майора.

Ожерельев открыл дверь кабинета спиной и обеими руками внес огромную пачку папок с розыскными делами, тяжело грохнул их на кожаный диван и отряхнул пыль с кителя.

– Фу! – сказал он. – 72 пятидесятилетних преступника с металлическими зубами. В Баку поедут в командировку старший лейтенант Рогозин и лейтенант Шмуглова. И вот вам данные на Белкина Вадима Борисовича, корреспондента «Комсомольской правды», 1952 года рождения.

– Чьи данные? – спросил Светлов. – Наши, из МУРа или из МВД?

– Из МВД СССР, первого спецотдела, – Ожерельев держал в руках листок бумаги с машинописным текстом.

– Читай, что там, – приказал Светлов.

– Донесение министра внутренних дел Якутской автономной республики подполковника милиции Халзанова.

«Начальнику первого спецотдела МВД СССР генерал-майору внутренней службы Егорову.

Сообщаю, что 6 января сего года, находясь в командировке в городе Мирный Якутской АССР, корреспондент газеты „Комсомольская правда“ гр. Белкин Вадим Борисович, будучи в нетрезвом состоянии, в группе лиц принимал участие в драке работников алмазной фабрики № 7 с поварами и официантами ресторана. При задержании ругался нецензурной бранью. Следствие прекращено по просьбе редакции газеты „Комсомольская правда“ ввиду нецелесообразности привлечения гр. Белкина к уголовной ответственности, о чем ставлю Вас в известность. Статистическую карточку по форме № 1 отчета о зарегистрированных преступлениях для регистрации прилагаю.

Подполковник Халзанов, министр ВД Якутской АССР».

Мы со Светловым переглянулись. То наркотики, то бриллианты, а тут – якутские алмазы. Да, с этим Белкиным не соскучишься. А почему его носит по таким местам?

16 часов 20 минут

– Сегодня двенадцатый день как похищен ваш сотрудник Вадим Белкин. Он или уже убит, или находится в руках у преступников…

Я сидел в кабинете главного редактора «Комсомольской правды» Льва Александровича Корнешова, здесь же был ответственный секретарь редакции Станислав Гранов. Огромная плоская поверхность письменного стола Корнешова была устлана стопками рукописей, гранок и свежих газетных полос завтрашнего, как я понял, номера газеты. Такие же газетные страницы-полосы были приколоты к стене. Корнешову, невысокому шатену с мягкими карими глазами, было лет сорок или даже чуть меньше, а Станиславу Гранину – от силы тридцать.

– По заданию ЦК, – продолжал я, – про Прокуратуре СССР создана специальная бригада для срочного розыска Белкина. В состав бригады входит один из лучших сыщиков, начальник отделения МУРа подполковник Светлов, несколько опытных следователей и оперативных работников угрозыска. Я руковожу этой бригадой. Мы считаем, что по роду своей деятельности Белкин имел доступ к самым разным объектам на территории СССР, в том числе к таким, как якутские алмазы, пограничные заставы, наркотики. Я хочу, чтобы вы поняли меня правильно: интересы государства заставляют нас просчитывать все версии и варианты. Могли Белкин вольно или невольно быть втянут в какие-то махинации с алмазами, бриллиантами, наркотиками? Юноша, которого похитили заодно с Белкиным и который был убит через два дня, явно принадлежал к уголовному миру – наркоман, рядом с его трупом найден был чемодан с редчайшими драгоценностями. Разгадку мы могли бы получить из командировочных блокнотов Белкина, вот первый из них, изъятый у него на квартире. Смотрите: «Если я не отдам бумаге весь ужас случившегося – впору топиться в этом Каспийском море.». Возможно, он сам описал все, что с ним произошло. Но второй блокнот, продолжение рукописи, – исчез, и нам кажется – он исчез здесь, в редакции…

Корнешов взял блокнот и рукопись Белкина и стал читать профессионально быстро, словно глазами снимая текст со страниц, и одну за другой передавал их ответственному секретарю газеты Гранову. При этом сказал мне:

– Продолжайте, пожалуйста, я слушаю.

– Мы должны найти остальные блокноты, – сказал я.

– Вы, как и тот следователь, который делал тут обыск, считаете, что их похитили сотрудники редакции? – спросил он, не отрывая глаз от белкинских страниц.

– Я так не формулировал. Но подумайте сами: 31 мая в квартире у Белкина следователь Пшеничный нашел «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына и рукописи Белкина, тон которых порой далеко не газетный. Понятыми при осмотре квартиры были его соседи – сотрудники вашей редакции, то есть друзья Белкина. Безусловно, через час об этом могли узнать, по крайней мере, полредакции. И среди них те или тот, кто решил на всякий случай убрать от следователя другие блокноты Белкина – мол, мало ли что там у него написано, а вдруг что-нибудь «анти», вы понимаете… Сделано это по дружбе к Белкину, а на самом деле – во вред нашим поискам.

Тут они оба почти одновременно долистали рукопись Белкина, обменялись короткими взглядами, Гранов сказал «я сейчас вернусь» и вышел из кабинета.

– Вы хотите допросить Локтеву и Жарова? Они были понятыми, – сказал мне Корнешов.

– Нет, это цепочка в никуда. Допустим, они сказали четырем знакомым, те – еще четырем, на пятом витке мы будем иметь геометрическую прогрессию; всей моей бригады не хватит допрашивать. Нет, этот путь не годится. Блокноты могли взять или друзья Белкина – у него были друзья в редакции?

– Полредакции, если не больше.

– Или враги, чтобы бросить тень на него. Или, наконец, что тоже не исключено, – кто-то не любит следственные органы и ставит нам палки в колеса. Так тоже бывает. Но мы работаем по заданию ЦК, и я надеюсь на вашу помощь.

– Короче, вам нужно допросить всю редакцию. Что ж, давайте начнем с меня, – предложил он мягко, но с внутренним вызовом.

– Давайте, – согласился я с улыбкой, понимая, что он, конечно же, ждал другого ответа, мол «что вы! вы вне подозрений!» и т. п. – Скажите, вот Белкина не было в редакции целую неделю, и никто его не хватился. Почему? Разве ему не положено каждый день ходить на работу?

– Формально положено, конечно. Но такие журналисты, как Белкин… Он только приехал из командировки, должен был отписаться, то есть – написать свои материалы. А в редакции писать трудно. Поэтому… Вы понимаете, есть допуски…

– Лев Александрович, если бы не эти вольности с трудовой дисциплиной, если бы Белкина хватились в день похищения или хотя бы назавтра – мы бы сейчас не были в цейтноте. А то 15-го Брежневу ехать в Вену, а 4-го мы только начинаем искать журналиста из его пресс-группы. Я думаю, что в наших с вами интересах не терять время на ведомственные перепалки, а сотрудничать. Мне нужно не допросить, как вы сказали, всю редакцию, а побеседовать. Побеседовать со всей редакцией сразу. И как можно скорей.

Он чуть медлил с ответом, будто подсчитывал в уме все «за» и «против», потом сказал:

– Хорошо, я вас понял. – Вслед за этим он наклонился к селектору: – Женя, через десять минут – срочная летучка в Голубом зале. Для всей редакции, без исключения. – Он взглянул на меня: – Что еще?

– Личное дело Белкина, – сказал я.

– Женя, личное дело Белкина из первого отдела, – приказал он по селектору. И опять ко мне: – Еще?

– Пока все, – я добился своего: редактор понял, что найдем мы Белкина или нет, окажется этот Белкин жертвой или соучастником преступления, ему, Корнешову, лучше сейчас играть в моей команде, а не защищать честь мундира.

И в эту минуту в кабинет вернулся ответственный секретарь Гранов. В руках у него были длинные серые узкие полосы бумаги с жирным свежим газетным текстом.

Корнешов поглядел на Гранова удивленно, тот объяснил:

– Пришлось идти в типографию, тиснуть по новой. В редакции нет ни одного оттиска этого очерка, все в цензуре. – И он положил передо мной принесенные гранки. – Это последний очерк Белкина, который он продиктовал из Баку по телефону. Точь-в-точь повторяет вторую главу этой рукописи, только без концовки, без последнего абзаца. Поэтому мы не знали, что Вадим был арестован, сидел в КПЗ.

– Бакинская милиция нам сообщила, что никогда Белкина не арестовывала, – сказал я. – Скажите, а он вообще привирал в своих очерках?

– Ну-у… Трудно сказать. Нет, пожалуй. У нас с этим жестко. Просто отбор деталей у любого журналиста – дело субъективное. В этом очерке тоже что-то типизировано, наверно. Ты с ним общался по этому очерку? – спросил Корнешов у Гранова.

– Да. Он сказал, что тут все правда, кроме фамилий. Что этого Шаха он на днях, возможно, даже привезет в редакцию. И все. И на другой день он исчез.

– Шах – это тот парень, с которым его похитили и которого нашли мертвым через два дня, – сказал я. – Но об этом я расскажу подробней на общем собрании. – Я взглянул на часы, десять минут истекали. На пороге кабинета показалась сорокалетняя молодящаяся секретарша с розовыми ноготками. В руках у нее была папка – личное дело Белкина.

– Через десять минут все будут в зале, Лев Александрович, – негромко сказала она, кладя личное дело Белкина передо мной.

Не открывая его, я спросил:

– Скажите, а что за история была с ним в Мирном, в Якутии? Какая-то драка в ресторане.

– Знаю, – сказал Корнешов. – Но Белкин не был пьяница, это уж точно. Просто на каждого журналиста рано или поздно приходят из командировок такие «телеги». Я думаю, что и на следователей тоже. Он уличил кого-то в приписках, кого-то в воровстве и, пожалуйста, – раньше, чем собкор прилетает из командировки, на него уже тут анонимка или коллективное письмо. И, знаете, что любопытно? Нет, чтобы пришло письмо от одного человека, хотя в одиночку люди чаще всего пишут именно правду. Но этого нет. Письма коллективные. Потому что доносы строчат по сговору, чтобы больше веры было.

– Но в данном случае драка была, это зарегистрировано в МВД, – сказал я.

– Была, конечно. Рабочие-алмазники набили морду повару ресторана за то, что тухлой олениной кормил. По-моему, правильно сделали – между нами, конечно. А Белкин был при этом и даже написал очерк «Драка», так и назывался, очень неплохой был материал, жалко, цензура не пропустила. Ну, а там, в Мирном, своя мафия, вот и состряпали дело на журналиста. Во всяком случае, так мы к этому отнеслись. Иначе в журналистике и работать нельзя. И пока вы не докажите, что Белкин действительно там чем-то спекулировал – мы хоть и готовы вам помочь, но обвинять Белкина – извините.

Уж не знаю, говорил ли он это только для меня или в расчете на то, что Гранов расскажет всей редакции, как Главный защищает своих сотрудников, но я почувствовал к нему симпатию. Он поднялся с кресла, сказал:

– Идемте, вся редакция уже в Голубом конференц-зале. Имейте, пожалуйста, ввиду, что мы прервали выпуск газеты, там даже метранпажей вытащили из типографии…

– Понял, – сказал я.

В Голубом конференц-зале редакции, в том самом прославленном зале, где «Комсомолка» устраивает встречи со знаменитыми космонавтами, композиторами, артистами и путешественниками, передо мной сидело человек пятьдесят – весь состав редакции, который оказался в тот час на работе, включая машинисток, стенографисток и курьеров. Молодые, загорелые, наездившие по командировкам тысячи километров журналисты – девушки, женщины, юноши и мужчины – они смотрели на меня чуть иронично, но заинтересованно, как смотрят на мир все повидавшие на своем веку газетные волки.

Я коротко изложил им то, что сам знал об этом деле. Не форсил, не строил из себя Шерлока Холмса и «важняка», а скупо перечислил факты похищения Белкина и Рыбакова, причины обыска на квартире Белкина и результат – обнаружение рукописи о бакинских наркоманах и исчезновение остальных блокнотов. Я сказал, что меня не интересует, кто взял эти блокноты и по каким мотивам, просто эти блокноты позарез нужны следствию, чтобы найти похитителей Белкина и его самого – пока есть надежда на то, что он еже жив.

– Если тот, кто взял эти блокноты, не хочет себя объявлять, – сказал я, – предлагаю сделать проще. Вот я вижу здесь телефон. Я останусь возле него и просижу здесь полчаса. За это время человек, который взял эти блокноты, может анонимно мне позвонить и сказать, где и когда я могу их найти. И даю вам честное партийное слово, что никаких выяснений, кто взял эти блокноты, я производить не буду. Уже хотя бы потому, – сказал я с улыбкой, – что мне это просто ни к чему. Мне поручено искать Белкина, и я не хочу терять время на посторонние вещи.

В зале была тишина. Кто-то курил, кто-то отвлеченно смотрел в окно, а кто-то уже поднялся, спросил нетерпеливо у главного редактора:

– Все? Можно идти?

– Минуточку, – сказал я, – если кто-то может дополнить мои знания о Белкине, о его врагах, если такие были, о его связях с какими-либо сомнительными людьми, или о том, что он делал накануне исчезновения, все это, любая деталь может помочь следствию. Поэтому я прошу всех, кто знает хоть что-то, зайти ко мне в эти полчаса или позвонить мне на работу, в Прокуратуру СССР.

Теперь они с явным облегчением загремели стульями и стали гурьбой двигаться к выходу, скептически усмехаясь, переговариваясь на ходу. Но все же какая-то долговязая и совсем юная девица, ну не старше семнадцати лет, не утерпела, спросила, краснея:

– Скажите, все знают, что у Вадима Белкина забрали «Архипелаг ГУЛАГ». И все знают, что за хранение самиздата, Солженицына, Авторханова и прочих у нас дают как минимум три года. Так? Выходит, если вы Вадима найдете, вы его все равно посадите. Так?

Я ждал этот вопрос, я очень хотел, чтобы его задали, и вот он прозвучал, слава Богу! Вся редакция задержалась у двери, ожидая ответа. Ведь именно в этом, на их взгляд, и была загвоздка.

– Нет, – сказал я, – не так. Я исхожу из того, что вы, как работники идеологического фронта, должны знать оружие своих противников, методы работы западной пропаганды. Поэтому в том, что Белкин держал у себя Солженицына, для меня нет криминала. Юпитеру это позволено. Он же не читал Солженицына вслух в московском метро, я надеюсь. – Это вызвало улыбки. – Сейчас же речь идет не о юридических проблемах вообще, а о жизни и смерти вашего коллеги. Даже если в его рукописях будет нечто вольноядумное или нецензурное, – я нарочно сделал нажим на слове «вольно», давая им понять, что именно я имею в виду, – я обещаю вам, я даю вам честное слово, что это не отразится на его биографии.

– Если она продлится, – сказала девушка.

– Да, – сказал я, – если мы с вами примем срочные меры, чтобы она продлилась.

Было похоже, что я проиграл. Они скептически улыбались, их глаза выражали явное недоверие и насмешку. Молча, почти не переговариваясь между собой, они покинули конференцию, и мы остались втроем – я, главный редактор и ответственный секретарь. В глазах у Корнешова можно было прочесть немой вопрос, мол, что дальше? что еще я должен для вас сделать?

– Мы вам нужны? – спросил меня ответственный секретарь.

– Нет. Спасибо. Я посижу тут у телефона, как и сказал.

Корнешов сказал:

– Тогда мы пошли работать. Если вам что-то понадобится…

– Да, да, конечно. Спасибо, – сказал я.

И они ушли, закрыли дверь за собой. Я снял телефонную трубку, проверил – телефон работал. Я положил трубку и стал ждать. Читать личное дело Белкина не хотелось, его уже читал до меня дотошный Пшеничный, и если тут что-то было, он бы уже выудил.

Время шло. Ни звонка, ни скрипа открываемой двери. До конца назначенного мной получаса осталось три минуты, потом две, потом одна. Я решил подождать еще минут пять, но было ясно, что мой эксперимент не удался. Отвращение к следственным органам, внедренное в общественное сознание за все годы сталинского режима, недоверие к прокуратуре, милиции, следователям не искоренить и не преодолеть вот такими попытками поговорить по душам или моим личным честным словом. Эти газетчики боятся скомпрометировать своего приятеля и попасть в сексоты, доносчики, боятся, что назавтра к ним могут нагрянуть, перетрясти их дом, рукописи. И ведь можем, чего тут темнить, действительно, можем, закон как дышло, и всегда можно найти повод войти в любой дом, а можно и без повода, Боже мой, чего только не делается в нашем «датском королевстве»! Да. Но что же, бросать профессию?

С горечью думая обо всем этом, глядя на тихий закат, на уплывающее за крыши домов оранжево-желтое солнце, я еще прислушивался к шумам за дверью, ожидая, как чуда, чьих-то шагов, стука в дверь. Но чуда не было. Где-то в отдалении звенели телефоны, в машбюро трещали пишущие машинки. Я стал собирать свою папку, бумаги, рукопись Белкина, ее небрежную, с опечатками, первую страницу, и остальные – отпечатанные идеально. И вдруг смутная идея родилась в мозгу.

Я встал, полистал белкинский блокнот, вырвал из середины самую грязную и неразборчивую страничку и пошел в машбюро – мимо комнат с надписью «отдел новостей», «студенческий», мимо сотрудников газеты, которые смотрели на меня с холодным любопытством.

Дверь в машбюро открылась легко, одним касанием руки. За дверью, в комнате, залитыми одновременно лампами дневного света и заходящим солнцем, сидело восемь машинисток, с пулеметной скоростью они стучали на электрических пишущих машинках. Едва я вошел, как этот стук прекратился, все подняли на меня вопросительные глаза. Разного возраста, но с одинаковой старательностью в косметике, они восседали за своими столами как манекены – руки их застыли над клавиатурой невыключенных урчащих пишущих машинок.

Подняв в воздух листок из белкинского блокнота, я спросил как можно оживленней, почти развязно, как обычно говорю машинисткам нашего машбюро:

– Девочки! Кто почерк Белкина знает? Мне полстранички отпечатать…

Все молчали, но кто-то непроизвольно повернул голову к сидевшей у окна стройной брюнетке в зеленом сарафане. Этого было достаточно. Я шагнул к этой, уже ярко краснеющей машинистке.

– Будьте добры! Сделайте мне эту страничку! Как вас зовут?

– Инна, – сказала она негромко и тут же, почти без перехода, бледнея.

Я сделал вид, что ничего не замечаю, положил перед ней страничку из белкинского блокнота:

– Пожалуйста. Вам не трудно?

Молча, не отвечая, она вытащила из машинки прежний лист бумаги, вставила чистый, придвинула к себе белкинский лист. В комнате возобновился старательный, я бы даже сказал – чересчур старательный – стрекот машинок. Через секунду к ним присоединился треск пишмашинки Инны. Не глядя на клавиатуру, а глядя только в разбегающиеся строчки белкинской скорописи, она промчалась пальцами по клавишам машинки без единой запинки. Это было место, где Белкин описывал, как он в один момент, с первого взгляда влюбился в бакинском аэропорту в Аню Зиялову. Искоса наблюдая за Инной, я видел, как, печатая этот текст, она сжала челюсти и потемнела лицом. Допечатав страничку, она выдернула из машинки лист и протянула мне. Я сказал как можно беспечней:

– Большое спасибо. А то я мучился, не мог прочесть. Спасибо еще раз.

И – ушел.

Конечно эту машинистку Инну можно было допросить немедленно. Но я не хотел спешить, не хотел делать это в редакции. Было шесть часов; два часа, оставшиеся до восьми, до конца ее рабочего дня, ничего не решали. В списке редакционных телефонов среди фамилий машинисток была только одна Инна – Кулагина Инна Витальевна, и этого было достаточно. На улице ждала меня черная «Волга».

В машине водитель Сережа – мой давний знакомый, обслуживающий нашу прокуратуру уже три года, – читал «Анну Каренину». Я взял трубку радиотелефона, вызвал коммутатор Петровки и через нее – адресный стол Москвы. «Кулагина Инна Витальевна, возраст 25–26 лет, место работы – „Комсомольская правда“» – продиктовал я и через минуту получил ее адрес: «12 Парковая, 17, кв.73».

– Вот что, – сказал я Сереже. – До восьми ты мне не нужен. Езжай поужинай или что хочешь. А я тут погуляю, мне тут все равно к восьми надо быть.

– Может я полевачу? – спросил Сережа.

– Это твое дело. – Какой московский водитель не «полевачит» в свободное время, не зарабатывает «левым образом» на подвозе пассажиров? И какое начальство не закрывает на это глаза?

– А вы меня по радио вызовите, если что, через коммутатор Петровки, – сказал Сережа и включил двигатель. Теперь, когда потекло его «левое» время, ему была дорога каждая секунда.

Я дошел до угла, до газетного киоска, размышляя, куда бы двинуть свои стопы, и не пойти ли просто в стекляшку на Ленинградском проспекте шашлычка съесть, когда услышал вдруг за спиной:

– Извините. Можно вас?

Я повернулся на этот тихий женский голос.

Зеленый сарафан, короткая черная стрижка над темными глазами. Инна Кулагина. А я собирался звонить ей через час, назначить встречу после восьми.

– Мне нужно вам что-то сказать. Эти блокноты у меня.

– Я знаю, Инна. Где они у вас? В редакции?

– Нет. Дома. Только… – она замялась.

– Что?

– Не знаю… Там есть такие выражения… Я боюсь, что…

– Инна, давайте отойдем за угол. Тут окна вашей редакции. Может быть, вам не нужно, чтобы вас видели.

– Все равно наши в машбюро уже все поняли! – сказала она почти в отчаянии.

– Вам нечего бояться, – я взял ее под локоть и свернул за угол, в сторону циркового училища. Веселая компания юных циркачей шла нам навстречу. Возбужденный, темпераментно размахивая руками, они хохотали, изображая кого-то, и мы услышали на ходу: «И за это ему влепили трояк!». Я подумал, что сейчас июнь, в цирковом училище как раз идут экзамены, и где-то там должен быть мой бывший «клиент», а теперь заведующий кафедрой иллюзиона и фокуса Василий Кождаев, в прошлом «Цыган», «Профессор», «Черный» и «Король Птичьего рынка».

– Вот что, Инна, слушайте. Там что у него, антисоветчина в рукописях?

– Ну, я не знаю… – беспомощно сказала она.

– Хорошо. Я вам обещаю, что все, что не относится к этому делу, в материалах следствия фигурировать не будет. Когда я могу получить эти блокноты?

– Может быть, я вам завтра принесу? – Похоже, что она уже жалела, что догнала меня.

– Нет. Мне нужно сегодня. Вы хотите, чтобы мы его нашли? – спросил я в упор. – Я имею в виду – живым, если он жив?

– Да. Конечно! – сказала она негромко. – Он всегда влезает в такие истории… Я ему говорила…

В голосе у нее уже дрожали слезы, и было бы неловко, если бы она расплакалась сейчас, на глазах у прохожих. Я поспешил сменить тон:

– Ну-ну! Все будет хорошо. Значит, мы встречаемся здесь, вот на этом углу, в восемь часов и едем к вам за блокнотами? Договорились?

– Лучше возле метро, – сказала она. – Тут все наши будут в восемь часов. Возле метро «Белорусская» в 8.15, у кольцевой. А?

– Годится, – утвердил я. – Я ваш сосед, живу возле Измайловского парка.

– Да? А как вы узнали, что я…

– Потому что первую страницу своего блокнота он перепечатывал сам, наспех, с ошибками и опечатками. А дальше… Кто-то сидел у него дома и печатал все остальное – тот, кто хорошо знает его почерк и прекрасно печатает. Вы печатали при нем? Он что-то рассказывал об этом Шахе?

– Нет, – она покачала головой. – Я вообще не видела Вадика в этот раз. Он прилетел из Баку и даже не зашел в машбюро и не позвонил мне. А потом он пропал – день, два, три. Я не выдержала и поехала к нему. У меня есть ключ…

Ну, остался с тех пор, знаете… Я приехала поздно и ждала его всю ночь и печатала ему то, что он начал…

Я представил себе, как в холостяцкой квартире общежития ЦК ВЛКСМ сидит всю ночь эта молодая женщина, ждет гуляющего, как ей кажется, любимого человека, и вместо ревности, битья посуды и мебели, вместо истерик и прочей киношной галиматьи покорно-рабски печатает на машинке его дневник, его рассказ о том, как в командировке он в очередной раз влюбляется и волочится за очередной красоткой. О, верность русской женщины!..

– А потом у него был обыск, забрали Солженицына, – продолжала она. – Когда мне сказали, я так испугалась…

– Что на следующий день забрали у него все его блокноты из редакции.

– Нет, в тот же день. Я ведь до восьми работаю, а обыск был в шесть или в семь. Через полчаса знала вся редакция. Я осталась позже всех и… Слушайте, ему ничего не будет за то, что у него был Солженицын?! – спросила она почти с мольбой.

– Я вам обещаю! Честное слово! – Я уже начал терять терпение.

– Хорошо, – сказала она. – До свидания.

И ушла назад, в редакцию. Я представил, каково ей будет сейчас работать эти оставшиеся два часа, и в размышлении куда же все-таки убить время, добрел до Училища Циркового Искусства. Что-то подстегнуло меня (скорее просто безделье и любопытство), и я шагнул в училище, но привычно-натасканный взгляд дежурного вахтера тут же выделил меня из потока шастающих в училище и обратно подростков и юношей.

– Куды идем?

Пришлось вытащить красное удостоверение прокуратуры:

– Мне нужен Василий Николаевич Кождаев.

Кирпичная морда откровенного выпивохи-вахтера тут же изменилась:

– Проходьте, канешно! Он на экзамене, на арене. Вот по этой лестнице, – теперь он услужливо показывал мне дорогу.

– Когда-то тоже работал в цирке? – спросил я его на ходу.

– Кто? Я-то? Було дило… У юность на ринге с Королевым дрался, медали имел. А опосля – в цирке гири бросал, пустые конечно…

– Змий покусал? Зеленый? – спросил я, невольно держась за вахтера, когда мы по темной круговой какой-то лесенке спускались в специально сделанный для разных фокусов ход под учебно-цирковую арену.

– Ну! – подтвердил вахтер. – Воно ж сначала как? Примешь сто грамм для допинга, а тогда еще сто, а тогда еще… Оно ж в тей-то годы не було нонешних всяких наркотиков. Вот он, Василий Николаевич… – и вахтер, вытянув руку вверх, тронул за штанину кого-то сидящего прямо над нами. Я чуть поднял голову и увидел, что наш люк приходится прямо под столом экзаменационной комиссии, а над ними, над этой учебно-цирковой ареной парит в воздухе на тонком тросе молодой мальчишка, ногами играет на скрипке, а руками жонглирует какими-то огненными булавами.

– Василь Николаевич! – дернул вахтер еще раз штанину светлых и хорошо отутюженных брюк.

Знакомое цыганское лицо Кождаева выглянуло из-за стола и, увидев меня, Кождаев, удивленно вскинул черные брови.

– Какими судьбами, дорогой?!

Через минуту я уже сидел за столом комиссии, в числе бывших именитых звезд цирка, а теперь профессоров циркового училища. Было странно слышать, как бывших знаменитых клоунов, наездников и жонглеров, чьи имена были знакомы мне по цирковым афишам моей молодости, тут называли «профессорами», особенно это было смешно в применении к Кождаеву – его снова, как на Птичьем рынке, величали «профессором» и при этом хитро, с улыбкой косил на меня свои черные, с огоньком глаза.

Вслед за юным скрипачом-жонглером Шиманским выступили Надя и Оля Цурюпа – две близняшки-гимнастки, потом Иван Урема – смешно, как чебурашка, мальчишка-клоун, за ним – Борис Нежданный, фокусник с картами и теннисными шариками. Две из этих фамилий – Урема и Цурюпа – показались мне знакомыми на слух, я с недоумением взглянул на профессора Кождаева. Он буквально расхохотался мне в лицо, даже хлопнул рукой по плечу:

– Вспомнили?

Теперь я действительно вспомнил. Урема и Цурюпа пятнадцать лет назад были притчей во языцех московского МУРа. Урема был талантливым медвежатником, вскрывал сейфы в сберкассах, а Цурюпа – красавчиком-альфонсом, в две минуты способным «закадрить», «склеить», «зафаловать» или, попросту говоря, соблазнить любую, даже самых строгих правил дамочку. Наутро дамочка звонила в милицию и в ужасе заявляла, что у нее пропали драгоценности, деньги, столовое серебро и золото. При этом ни одна из них не показывала, что в эту ночь сама привела к себе в квартиру мужчину.

– Угадали! – смеясь, говорил мне в своем кабинете кождаев. – Это те самые Цурюпа и Урема. Только дети, конечно. Я их забираю из того мира в этот. Всем своим талантливым дружкам, бывшим, конечно, пишу письма, чтобы слали мне своих детей. А они часто и не знают, где их дети. Так что кой-кого я сам разыскиваю. Смотрите…

Он открыл сейф, вытащил узкий длинный ящик.

– Моя картотека! – сказал он гордо. – Как в МУРе. По именам и кличкам.

– А Генерала у тебя там нет? – спросил я.

– Генерал? Знаю одного Генерала. Только он бездетный и умер шесть лет тому назад в Темиртау на рудниках. Кравцов его фамилия. Бездетных у меня в картотеке нет.

– Нет, – сказал я. – Это другой. Вот, почитай.

И положил ему на стол рукопись Белкина, первые две главы. Пока он читал, я с интересом листал его картотеку – тут были знакомые, полузнакомые и незнакомые имена, фамилии и клички, а рядом значились адреса их детей, возраст, данные об их способностях и даты получения от них писем и ответов. Я с уважением взглянул на бывшего «Цыгана» и «Профессора Птичьего рынка». Тихо, без рекламы и пафоса он делает большое и доброе дело, какой-нибудь Белкин написал бы об этом звонкий очерк в «Комсомолке» или «Юности»…

Кождаев закрыл последнюю страницу белкинской рукописи и взглянул на меня.

– Продолжение есть?

– Нет, но будет.

– Вы знаете, тут все клички выдуманы, и в Баку я никогда не был, все руки не доходили. И вообще тут есть какая-то туфта, как в кино. Но вот эта история с конкурсом на то, кто больше снимет часов… Я думаю, что это – Сало, он же – Старшой. Как он мазал часы – никто не мазал, и как он подличал – никто не подличал в нашем деле. Сажать пацанов на иглу, чтоб они на него работали – это на него очень похоже. Я даже не удивлюсь, если он же и торговлю наркотиками там организовал, чтоб и с другого бока на своей же шпане наживаться.

– Как он выглядит?

– Да он никак не выглядит. Такой – безликий. Как вот тут описано. Правда, тут у него зубы металлические, этого я не помню, но, может быть, он вставил, я его двенадцать лет не видел. Паскуда! Тут за каждого пацана воюешь, а он их пачками на иглу сажает!

– Ты думаешь, что Генерал и этот тип с металлическими зубами – одно лицо?

– Конечно!..

Через двадцать минут я был на Петровке, 38, в кабинете Светлова. Вдвоем с капитаном Ласкиным мы перебрали брошенные Ожерельевым на диван папки розыскных дел, и уже в двадцатой папке в графе «Клички, прозвища, под которыми совершал преступления», наткнулись: «Старшой, Сало, Пахан, Курево.».

Тут же взглянули на первые графы подколотой к обложке статистической карточки:

«Гридасов Семен Яковлевич, 1926 года рождения, четырежды судим за воровство и разбой по ст. ст. 144 и 146 УК РСФСР. Рост 1 м. 72 см. Глаза голубые, волосы белесые, телосложение – среднее, особые приметы – передние зубы металлические. 17 мая 1973 года совершил побег из колонии особого режима № 402-77 Иркутской области. Местонахождение – неизвестно».

Тот же день, понедельник, 4 июня, после 21.00

Рукопись журналиста Белкина Глава 3. КПЗ

Итак, меня арестовали на Бакинском аэродроме из-за этого дурацкого гроба с опиумом.

Что чувствует человек в тот миг, когда его арестовывают? Первое желание – выдернуть плечо из-под руки милиционера, освободиться и крикнуть: «Вы с ума сошли? Да вы знаете, кто я?!». И тут же – руку в карман пиджака, достаешь красную книжечку «Комсомольская правда», где сверху еще значится золотыми буквами «ЦК ВЛКСМ», и все – человек меняется в лице, любой милиционер берет под козырек. О, сила красной книжки! Она открывает двери закрытых цековских буфетов и пляжей, начальственных кабинетов, билетных касс, спецраспределителей, гостиниц, складов и даже – женские сердца! Человек с красной книжкой – с хорошей цековской красной книжкой – может все: пригласить девушку с Дом журналиста или в Дом кино на закрытый просмотр зарубежного фильма, получить путевку в закрытый дом отдыха, достать мясо в Елисеевском магазине, купить импортные шмотки в сотой секции ГУМа, получить столик в любом ресторане, курить «Марлборо» и пить «Скотч-виски» из редакционного буфета, нарушать правила вождения автомобиля и даже послать к такой-то матери постового милиционера! Все можно под прикрытием хорошей цековской красной книжки. Но в тот момент, когда бакинский милиционер взял меня за локоть и сказал с акцентом: «Ви арэстованы», я вдруг с ужасом понял, что спасительная красная книжка, волшебная палочка-выручалочка, вместе со всеми документами, блокнотами памирской командировки, электробритвой и еще какой-то мелочью осталась в руках Ани Зияловой и ее брата, которых уже, как говорится, след простыл с аэродрома. А я в затасканной ковбойке, нестиранных джинсах и грязных кедах – сразу превратился в заурядную личность, в плебея.

Я оглянулся на багажное отделение.

– Послушайте, у меня там рюкзак в багаже… – пробовал я втолковать милиционеру.

– Ладно, ладно, иди! – грубо толкнул он меня сторону дежурной «раковой шейки» – закрытого, занавешенного милицейского микроавтобуса, в котором возят задержанных и арестованных.

– Да подождите! – рванулся я. – Я – корреспондент из Москвы! Из «Комсомольской правды»!

– Документы есть?

– Документы в сумке, пропали. Но может быть, они их бросили…

– Пропали! – передразнил он. – На себя посмотри! Жулик ты, а не корреспондент! Опиум возишь! Контрабандист! Давай, давай, лезь в машину, меньше разговаривай!..

Да, без красной книжки, без редакционного удостоверения и паспорта я вдруг почувствовал себя голым и безоружным, я сразу стал простым человеком, никем и ничем. И когда он просто взашей, как ничто, как быдло, толкнул меня в «раковую шейку», я вдруг остро почувствовал, как страшно, как опасно быть простым человеком…

Но затем, через несколько минут, уже когда автобусик тронулся и через решетку в крохотном заднем окне я увидел, что меня везут с аэродрома в город, я успокоился и даже с интересом взглянул сам на себя. В конце концов все выяснится, а пока – я попал в неплохое приключение. Прекрасная тема для газетного очерка или репортажа. В голове тут же возникли варианты газетных заголовков: «Гроб без покойника», «Летающие наркотики», «Репортаж из тюремной камеры» – о, от такого материала вся редакция закачается, а в «Литературке» или в «Известиях» лопнут от зависти!

Все-таки они идиоты, подумал я о милиции. Вместо того, чтобы блокировать дороги и ловить Зиялова с его прекрасной сестрой (черт побери, неужели она на пару с братом занимается перевозкой наркотиков?!), так вот, вместо того, чтобы ловить Зиялова, перекрыть дороги, блокировать железнодорожную станцию и морской порт, допросить грузчиков, изъять багажные документы на этот гроб и так далее – вместо всех этих срочных мер, доступных пониманию даже такого невежды в уголовных делах, как я, они арестовали первого попавшегося человека, везут черт-те куда, теряют время. Пропал мой рюкзак, впрочем, его-то, этот рюкзак, они, наверное, арестуют, поскольку кому же его выдадут без багажной квитанции? Но вот сумка, сумка с документами накрылась…

Да, так, арестантом, я еще не въезжал в Баку… Вот уже Черный город – предместье Баку с низкокрышими домами, олеандрами вдоль улиц и трамвайными путями. Сейчас будет Сабунчинский вокзал, тут рядом, в трех кварталах, живет моя бабушка, хорошо, что я не дал телеграмму о приезде, а то было бы сейчас паники в доме! Свернули направо – значит, везут в городскую милицию как раз напротив моей школы на улице Кецховели. Потрясающе! Гордость школы, выпускник 10-Б класса, работающий нынче в Москве, в «Комсомольской правде», приезжает к воротам родной школы в милицейском воронке, и его под конвоем ведут в городское управление милиции, и дежурный капитан, малограмотный азербайджанец, заполняет первый протокол задержания:

– Фамилия? Имя?

– Гарин Андрей.

– Где живешь?

– В Москве, – отвечаю, чуть передразнивая его акцент.

– В Москве живешь, а наркотики из Ташкента в Баку возишь! Что у нас тут, своих наркотиков не хватает?

А он – ничего, с чувством юмора, этот капитан.

– А что у вас, много наркотиков? – спрашиваю.

Он смотрит на меня, пропускает вопрос мимо ушей, говорит лениво:

– Документы.

– Документы на аэродроме остались, в сумке. Я просил милиционера поискать… – я еще не выбрал, как себя вести: выдавать Зиялова или не выдавать, все-таки школьный приятель и его сестра, в которую я втюрился с первого взгляда, но с другой стороны – как я буду выкручиваться с этим гробом, если не скажу, что его владелец – мой знакомый, зачем же я полез тащить этот гроб?

Но пока я обдумывал, сразу мне требовать какое-нибудь начальство, чтобы доказать, что я – это я, корреспондент всесоюзной газеты, или наоборот потянуть резину, поиграться в арест, чтобы потом красочней описать его в репортаже, все решилось само собой:

– Где работаешь? – спросил капитан.

– В «Комсомольской правде».

– Что такое – «в Комсомольской правде»? – не понял он. – Артель такая?

– Газета! – психанул я. – Ты газеты читаешь?

Капитан встал, медленно, будто лениво, подошел ко мне и вдруг почти без замаха коротким ударом врезал мне по уху так, что я не устоял на ногах, упал на грязный, в окурках, пол дежурной комнаты. Как?! За что? По какому праву? – оглушенный, держась за голову, я поднялся на ноги, а он сказал, уже садясь на свое место:

– Еще раз скажешь мне «ты» – совсем голову оторву. Понял? В своей Москве будешь наркотики продавать. Не у нас!

Теперь я молча смотрел на него, запоминая все: его лицо – эту наглую, с кавказскими глазами навыкате морду и раннюю залысину под черными волосами. Ничего, он у меня еще будет в ногах валяться, паскуда!

– Ну? – повторил он. – Где работаешь?

Да, теперь я тебе много скажу, жди!

– Я хочу говорить с начальником милиции, – сказал я как мог спокойно.

– Сейчас, – усмехнулся он. – Он тебя как раз ждет! Значит, нигде не работаешь, просто спекулянт. По какому адресу прописан?

– Я буду говорить только при начальнике милиции. Или при прокуроре.

Он посмотрел мне в глаза, выдержал паузу, нажал какую-то кнопку на столе, за дверью прозвучал гудок, и в двери появился дежурный сержант. Капитан кивнул ему на меня:

– Забери в КПЗ! – и бросил мне презрительно: – Москвич хуев! Гетверан![1]

Я давно, еще с детства, знал, что больше, чем евреев, больше, чем армян, азербайджанцы ненавидят теперь русских, считают русских оккупантами, но чтобы вот так открыто, без обиняков, ничего не стесняясь… впрочем, а что ему стесняться, кого – спекулянта наркотиками? Он же мне ясно сказал, что у них тут своих спекулянтов хватает, и я уверен, что поймай он своего торговца анашой, какого-нибудь азербайджанца – разговор был бы другой, во всяком случае азербайджанца он бы не бил, это точно. А вот попался москвич – даже если я действительно корреспондент, почему бы не стукнуть, ведь нет ни свидетелей, ни закона. Была бы при мне красная книжка – другое дело, а без красной книжки и убить могут – не взыщется.

Крашенный бурой краской коридор, зарешеченные окна на уровне тротуара, так, что видны только ноги прохожих и слышны крики мальчишек, которые во дворе моей школы играют в футбол. Дежурный сержант провел меня к какой-то двери, втолкнул внутрь, и сам остался снаружи…

Внутри меня уже ждали. Привычные грубые руки тут же обшарили карманы джинсов, и только после этого дюжий русский милиционер – старшина – приказал:

– Бруки сымай, ипонать! Обувь тоже! Шнурки вынай и пояс.

Снял брюки, кеды, жду. Старшина тщательно и спокойно, почти флегматично прощупал резинку трусов, затем высыпал на стол содержимое карманов – полпачки сигарет, носовой платок, восемь рублей (все мои остальные командировочные деньги вместе с документами остались в дорожной сумке, в руках у Ани Зияловой). Вслед за этим так же не спеша, старательно прощупал швы джинсов и вернул мне всю одежду, кроме ремня и шнурков от кед. Пересчитал сигареты в пачке – там было шесть штук, подумал с полминуты, сказал:

– Ладно, держи, ипонать! Покуришь.

Я оделся, взял сигареты.

– Пошли, – сказал он.

Коридор как бы продолжался, но теперь вместо дверей кабинетов были металлические, с глазками и запорами, двери камер. Я насчитал их шесть. Старшина мягко, на цыпочках подошел к четвертой, заглянул в глазок, беззвучно выругался матом, потом разом отодвинул засов и открыл дверь. Смесь спертой вонищи, табачного дыма и немытых тел пахнула мне в лицо.

– Фулевый! – крикнул в камеру старшина. – Карты отдавай, ипонать!

– Какие карты? – послышалось из камеры.

– Заходи, – кивнул мне внутрь камеры старшина, и я шагнул в КПЗ – пыльную, с двухэтажными нарами, с высоким немытым зарешеченным окном камеру. В одном углу, недалеко от окна, стоял толчок с краном смыва, в другом – бачок с водой и прикованная цепочкой кружка. Вот и вся «мебель» в камере. На верхних нарах кто-то спал, а на нижних валялись и сидели человек восемь, и один из них – худой, сорокалетний, в свитере на голое тело, с татарскими глазами – пытался спорить со старшиной:

– Какие карты, старшина, ты что?

– Кончай ваньку ломать, ипонать, – спокойно сказал старшина. – Давай карты или Багирова позову.

Я понял, что Багиров – этот тот капитан, который меня только что саданул по уху так, что уже синяк над виском.

– Багирова, Багирова! – передразнил старшину татарин и протянул сидевшему рядом парню стопку крошечных, величиной со спичечный коробок бумажек – рисованные на клочках ученической бумаги карты. – Шах, отдай ему, х… с ним.

Шах взял карты, подошел к двери, на ходу окинул меня коротким взглядом, сказал старшине:

– Дали бы книжку почитать…

– Давай, Сашка, давай, – потребовал у него карты старшина. – Читатель, ипонать! – Он взял карты, спросил: – Все тут?

– Бубновой дамы не хватает, – сказал парень.

– А где она, дама эта? – спросил старшина.

– А я ее трахнул, – сказал из глубины камеры Фулевый. – А теперь она инвалиду сосет. – И расхохотался своей остроте, и вся камера тоже расхохоталась, кроме спавшего наверху инвалида с подвязанной к ноге культей.

Сашка Шах тоже улыбнулся.

Старшина ухмыльнулся беззлобно, глядя то на хохочущего Фулевого, то в глубину камеры, куда ему, охраннику, нельзя было входить без хотя бы еще одного дежурного, то на Сашку. Сашка, все еще улыбаясь, стоял у двери. И вдруг ногой в пах старшина так саданул Сашку, что тот согнулся вдвое и тут же попал подбородком на уже приготовленное к удару колено старшины, и старшина только чуть-чуть, несильно поддел этот подбородок коленом, отчего Сашка опрокинулся на спину. В тот же момент старшина захлопнул дверь, грохнул снаружи засовом и, даже не взглянув в глазок, пошел прочь – нам в камере были слышны из коридора его спокойные шаги.

Так – через Сашку – он сквитался с Фулевым, балбес!

Я смотрел на арестованных. Никто из них, даже этот Фулевый, не поднялся помочь своему сокамернику, этому семнадцатилетнему мальчишке. Сашка катался по полу, держась двумя руками за пах, хватая воздух раскровавленным и безмолвно кричащим ртом, а они, сидя на нарах, просто смотрели на него, как в цирке. В нудной камерной жизни это зрелище было для них тоже развлечением.

Я выпростал из джинсов рубаху, оторвал кусок, подошел к бачку с водой, хотел намочить, но оказалось, что бачок пуст, и тогда я просто нагнулся к Сашке и куском рубахи стал вытирать ему кровь с лица.

– Уйди, сука! – вдруг крикнул мне Фулевый.

Этого я, конечно, не ожидал, удивленно повернулся к нему.

– Отойди от него! Убери руки, наседка!

– Ты что, сдурел, что ли? – спросил я.

Фулевый встал с нар, подошел ко мне вплотную, и я видел, как он то ли жует что-то во рту, то ли еще непонятно зачем двигает желваками, а когда я сообразил, что он просто собирает слюну, было уже поздно – он вдруг сочно и звучно харкнул мне прямо в лицо.

Ну, такого еще не было! Я потерял контроль над собой, забыл, что я – столичный журналист и так далее. Тем же милицейским приемом – коленом в пах – я достал этого Фулевого, и когда он от удара согнулся, как Сашка минуту назад, я двумя кулаками еще долбанул его по затылку. Падая, эта скотина ухватила меня за ноги, и мы покатились по заплеванному полу камеры – он пытался меня укусить, а я вытирал свое лицо о его свитер, выворачивал ему руку и не знаю, чем бы кончилась эта драка, если бы в этот момент не распахнулась дверь. Два новых милиционера ворвались в камеру, схватили нас обоих – меня и Фулевого – и потащили мимо улыбчатого старшины в комнату для допросов. Только на этот раз это была другая – без окон – комната, и там, в глухих бетонных стенах, украшенных портретами Дзержинского и Калинина, эти двое стали профессионально-умело избивать нас.

Я получил сразу три оглушительных удара – в челюсть, в печень и снова по уху, и рухнул без сознания, а Фулевый, кажется, продержался чуть дольше, не помню, знаю только, что нас обоих облили водой, заставили встать и «помириться». Мы стояли друг против друга, шатаясь, а милиционеры, резвясь, диктовали нам:

– Скажи: «больше бить не буду, клянусь!»

Я молчал, скорей не потому, что не хотел сказать, а потому, что не мог выговорить и звука разбитой челюстью. За это я тут же схлопотал от них еще один удар по уху, снова скопытился на цементный пол, снова облили меня водой и подняли, и я затуманенным мозгом, как сквозь слой воды, услышал, что Фулевый прохрипел:

– Б-больше б-бить н-не б-буду…

– Клянись матерью! – приказали ему.

– Клянусь…

– Теперь ты! – ткнули меня.

Я промычал что-то распухшими губами, но они не удовлетворились, заставили промычать внятней. И только после этого нас обоих снова волоком оттащили назад в камеру, бросили не на нары, а просто за двери на пол.

Мы лежали рядом, и теперь Сашка Шах куском моей рубахи утирал наши окровавленные лица, но я уже мало что соображал, я отключился в полусон-полузабытье и пришел в себя, может быть, часа через два-три. В камере уже горела лампочка, убранная под потолком в решетку. Я лежал на нарах – не знаю, кто перетащил меня сюда с пола. Надо мной сидел Сашка Шах и переругивался с Фулевым. Сквозь боль во всем теле и полусон я слышал их голоса.

– Был бы он стукач, они б его не били… – говорил Сашка.

– Бьют и осученных, – отвечал Фулевый. – Чтоб им верили.

– Может и бьют, но не так. Ты что?! Смотри, что с ним сделали.

– Ну, хрен его знает… – произнес Фулевый. – Только чего он к тебе кинулся кровь вытирать. Рубашку свою порвал, прямо театр устроил. Я и решил, что он наседка. За что его взяли?

– Ну, так ты ж даже не дал спросить…

– Да-а, лажа вышла. Есть курево?

– Его же сигареты курим. Одна осталась.

Тут я понял, что они вытянули у меня из кармана сигареты, и курить захотелось ужасно, и я прохрипел шепотом:

– Курить…

Сашка поднес мне к губам свою свою сигарету, я затянулся жадно, глубоко, и словно что-то давящее отпустило душу. Я открыл глаза.

– Ты кто? – спросил Сашка. – За что взяли?

Я не отвечал, курил.

– Слышь? – сказал Сашка, но я опять молчал.

– Слушай, друг, – тронул меня Фулевый. – Я думал, ты – тихарь, падло буду. Но они тебя так отделали – хуже меня. Так что я – твой должник. За что тебя взяли? Тут пятнадцатисуточники сидят, «по мелкому», можно на волю письмо передать, тебе нужно?

– Угу, – промычал я. – Нужно.

– Эй, бухгалтер! – Фулевый толкнул в бок спящего рядом мужика лет пятидесяти, типичного алкаша, и тот проснулся испуганный и заискивающе готовый на все. Фулевый приказал ему:

– Пиши. – И сказал мне: – Говори, у него башка светлая, он – бухгалтер, все запомнит. Запомнит и завтра на работе черканет, куда тебе надо. Они его на на работу водят отсюда. Ты диктуй, он запомнит.

Я понимал, что тем самым Фулевый хочет меня проверить еще раз, но теперь мне было уже наплевать на него, пора было выбираться отсюда, доигрался в погружение в жизнь, идиот!

Где, в какой нашей газете можно опубликовать то, что со мной тут произошло? Я посмотрел в расширенный от страха и ужаса – наверно, у меня был еще тот вид! – глаза бухгалтера и сказал:

– Возьмите телефонную книгу. Найдете два телефона: корреспондентский пункт «Комсомольской правды», там Изя Котовский, и отдел пропаганды ЦК Азербайджана – там Керим Расулов. Скажите им, что я здесь. Моя фамилия Гарин.

– А ты кто? – оторопело спросил Фулевый.

Но я не ответил ему, я спросил у бухгалтера:

– Вы поняли?

– Повтори! – пнул его ногой Фулевый.

– Взять телефонную книгу, – тут же процитировал меня бухгалтер. – Найти два телефона: корреспондентский пункт «Комсомольской правды», там Изя Котовский, и отдел пропаганды ЦК Азербайджана – там Керим Расулов. Сказать, что вы здесь, ваша фамилия – Гарин.

– Ну? Точно? – Даже с какой-то гордостью сказал Фулевый и спросил у меня: – А ты кто?

– Я – сотрудник «Комсомольской правды», – сказал я.

– Писатель? – удивился Фулевый.

Я усмехнулся опухшими губами и тут же охнул от боли.

– Еф-тать! – воскликнул он. – Опиши нашу жизнь, еф-тать! С меня же роман можно писать! Напишешь? Я тебя прошу – напиши! Гляди! – он открыл рот и еще раз раздвинул губы рукой и обнажил полный рот металлических зубов. – Видал? Это мне на пересылке выбили, мне еще пятнадцати лет не было. А за что? Ни за что! А теперь сюда смотри, – он обнажил локоть и показал руку всю в игольных уколах. – Видел? Пятнадцать лет колюсь. Да я тебе всю жизнь расскажу – ты такой роман напишешь, как Толстой! Еф-тать! А за что тебя замели?

Я рассказал – и про гроб с опиумом, и про Зиялова. Не сказал только про сестру, как-то неохота было впутывать.

– Целый гроб с опиумом! Еф-тать! – обалдел Фулевый. – Ты видал, Шах! Ты видал, как они на нас варят! Это ж миллион рублей! Хрен его знает – может, два миллиона! Вот это люди работают! Еф-тать! Слушай, писатель, а ты это напишешь? Напишешь, как нас тут с тобой отпиздили? А? Еф-тать, так они с тобой влипли, мусора! Бухгалтер, если ты не позвонишь куда он сказал – в камеру не приходи, понял?! А если заложишь – я тебя и из Колымы достану., учти! Перо вставлю! Ты понял?

– Понял… – испуганно сказал бухгалтер и отодвинулся от нас подальше.

Всю ночь под храп остальных заключенных Фулевый и Сашка рассказывали мне свои истории. Фулевый был вором-домушником, гастролером и наркоманом, его взяли вчера утром что называется «с поличным» – в квартире главного инженера трубопрокатного завода, – он уже точно знал, что ему «пришьют» сто сорок четвертую статью, часть третью, и впаяют «червонец» – десять лет, и он только прикидывал, куда его могут послать – на БАМ, или в Воркуту, или на Нарынскую ГЭС.

Потом мы обсуждали Сашкину историю. У Сашки, по словам Фулевого, было абсолютно чистое дело. Да, он на ходу запрыгнул на трамвайную подножку, но вот, собственно, и все преступление. А дальше – те два неизвестных ему парня его сталкивали с подножки, били сверху ногами, а он в порядке самообороны стащил их с подножки. Кажется, там был этот «товарищ в очках», но – часы?? Какие часы? Откуда?! Я снял ваши часы? Да вы что? Вы видели, что я снял ваши часы? Ах, вы не видели! Ну, так о чем речь? И вообще, гражданин следователь, как я мог снимать с него часы, если он говорит, что видел, как меня били те двое?! Значит они меня били, а я в это время снимал с него какие-то часы? Так?

Фулевый так точно, так правдоподобно и подробно выстроил Сашкину защиту на следствии, что, забегая вперед, скажу, что Сашке на допросе оставалось только повторить заготовленные реплики. Утром, после того, как троих пятнадцатисуточников (в том числе и бухгалтера) увели на работу, Сашку вызвали на допрос, и он вернулся через час с большим пакетом в руках – там был чурек, виноград и короткая записка: «Мы тебя будем ждать. Мама, Лина».

Но не успели мы справиться с этим пакетом, как на допрос вызвали меня. Уже в том, что конвойный повел меня сразу на второй этаж, я почувствовал некоторые изменения. Коридор второго этажа был крашен не бурой краской (теперь-то я понял, почему на первом все крашено в бурый цвет – чтобы кровь не так бросалась в глаза, если попадет на стены), так вот, коридор второго этажа был крашен в свежесалатный цвет, а на полу лежала ковровая дорожка, и таким образом было очевидно, что бить тут уже не будут, – хотя бы чтобы не пачкать эту дорожку кровью.

В комнате следователя, обставленной не по-казенному, а хорошим письменным столом, нормальными венскими стульями и даже холодильничком в углу, сидел за столом молодой, голубоглазый мужчина в гражданском костюме, писал что-то.

– Присаживайтесь, – кивнул он мне на стул, и я сел. Не поднимая головы, он еще минуты четыре, если не пять, писал какой-то протокол, потом расписался внизу и поднял на меня глаза, откинулся на стуле. – Н-да… Значит, вы – Гарин? Из «Комсомольской правды»? А как вы это докажете?

Я молчал. Просто молчал и все. Демонстративно.

– Ну? Что же вы молчите?

То, что он говорил мне «вы» и что привели меня сюда, в этот нормальный кабинет, говорило само за себя. Значит, бухгалтер уже позвонил Изе Котовскому или Расулову в ЦК, или даже им обоим.

– Ну? Что же вы молчите? – спросил он.

Не глядя на него, а глядя в стену, я произнес:

– Не знаю, с кем разговариваю.

– А-а… – он опять откинулся на стуле, сказал небрежно: – Ну, а зачем вам знать? Ну, допустим, я – следователь. Это сейчас неважно. У нас будет просто небольшой разговор, не для протокола. Вот смотрите. Некий человек вместе с грузчиками выгружает из самолета гроб и несет его к выходу из аэропорта. Так? По дороге гроб случайно падает, разбивается, и оказывается, что в нем наркотики. Человека, естественно, арестовывают, везут в милицию. Но при водворении в камеру до выяснения обстоятельств дела он оскорбляет сотрудника милиции, грозит, что всех посадит в тюрьму, что он корреспондент всесоюзной газеты, хотя у него при себе никаких документов. Видите, все занесено в протокол, – он показывает мне протокол.

– Дальше, в камере предварительного заключения едва переступив порог, он затевает драку с уголовниками, избивает арестованного по кличке Фулевый. Смотрите, вот показания ваших сокамерников. Понимаете, товарищ Гарин, в нашей стране демократия и вы не имеете права оскорблять милицию и бить заключенных, даже если вы действительно корреспондент…

Я молчал. Если у них есть показания трех моих сокамерников, значит, это пятнадцатисуточники, и значит, это бухгалтер настучал. Никуда он не позвонил, сука, а просто выдал наш ночной разговор милиции и получит за это какие-нибудь поблажки, и в нашу камеру его, конечно, больше не вернут.

– Ну? Я вас слушаю, – сказал мой «следователь».

– Я буду говорить только с начальником милиции, – сказал я.

– Опять! – поморщился он. – Послушайте… как вас по отчеству?

– Думаю, вы уже знаете… – сказал я.

Он усмехнулся:

– Действительно, знаем: Андрей Борисович. Больше того, я читал ваши очерки – про Заполярье, про сибирских шоферов и геологов, и прямо скажу – я ваш поклонник, вы прекрасно пишите. Но! Никто не имеет права поднять руку на сотрудника милиции. А вы оскорбили капитана советской милиции. Вот его рапорт! Что будем делать?

– Судить, – сказал я, глядя ему в глаза.

– Кого?

– Меня, – сказал я. – Устроим открытый судебный процесс и выясним: кто на кого поднял руку. Вызовем на суд «Комсомолку», отдел агитации и пропаганды ЦК…

Он помолчал, разглядывая меня, словно назначая мне другую цену, или прикидывая, с какой стороны зайти на этот раз.

– Н-да… Странный вы человек, Андрей Борисович. Неужто вы не знаете, что у нас милицию не судят. Хотя, конечно, и у милиции бывают ошибки, мы тоже люди, знаете. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Ведь и газеты ошибаются, мы-то с вами знаем. Напишут про кого-нибудь, что он ударник труда, герой, а он, оказывается, жулик. Приписками занимается, очковтиратель. На него в ОБХСС целое дело. Но ведь газету не судят, верно? Поэтому, Андрей Борисович, мы с вами свои люди. А вы сразу – суд, разбирательство при открытых дверях, отдел агитации и пропаганды! Между прочим, еще не доказано, что вы и Зиялов – не одна компания. Зачем вы с ним из Ташкента в Баку прилетели? Кто он вам?

– Одноклассник, – сказал я. – И только.

– Ну, так это еще надо доказать! – он встал и прошелся по комнате, раскуривая трубку, и я невольно усмехнулся – так он стал вдруг похож на Сталина. Внешне совершенно иной человек, а двигается и говорит просто по-сталински: – Смотрите. С точки зрения органов, это выглядит так. Два одноклассника, один из них корреспондент всесоюзной газеты, везут из Ташкента в Баку партию наркотиков, и одного из них ловят, а второму удалось убежать в неизвестном направлении. Пока. Найдем и этого, конечно. Что вы улыбаетесь?

– Нет, ничего. – Все-таки было занятно, как по-сталински у него это звучало.

– Вы напрасно улыбаетесь. Наркотики – это очень серьезно. По Указу от 25 апреля 74 года «Об усилении борьбы с наркоманией» это теперь считается особо опасным преступлением. Так что по этому делу мы можем держать вас под стражей во время следствия до девяти месяцев, и имейте в виду – никакая редакция не поможет. Понимаете: девять месяцев вот в таких камерах, с уголовниками, убийцами, педерастами. В любую ночь они могут с вами сделать, что захотят. Ну, потом, может быть, и выяснится, что вы невиновны, но… Этот Фулевый – он к вам не приставал этой ночью? Ведь он педик, имейте в виду! А если не станете жить с ним – придушит. А не он – так другой. Я не могу дать вам отдельную камеру, хоть вы и корреспондент. Но… – Он вскинул на меня улыбающиеся глаза: – Собственно, это ваш выбор. Мы вас можем и отпустить… А? Как насчет того, чтобы прямо сейчас, вот отсюда пойти домой, принять душ, поспать, позагорать на пляже несколько дней, и – в Москву. А?

Подлюга, он знал, на что брать! Нежная плоть зеленого Каспия накатила на меня, я представил, как именно сейчас, после этой жуткой ночи, этих нар, как можно вот сей момент нырнуть избитым телом в целительную йодистую плоть солоновато-теплого моря, а после, развалясь на пляжном песке, жариться под солнцем и пить холодное пиво…

И будто разгадав мои мысли, эта падла открывает холодильник, и там стоят у него несколько бутылок чешского пива «Сенатор»! Вы представляете?! Я даже обалдел от этого совпадения! А он, улыбаясь, берет пару бутылок за холодные, в ледяной испарине, горлышки, ставит на стол, открывает, нажав металлической пробкой на крышку стола, и разливает нам двоим по стаканам.

– Прошу. Чешское. Как в «Сокольниках».

Я восхитился такой идеальной психологической работе. Взял стакан, выпил залпом и спросил:

– Слушайте. Кто вы такой? Это ведь не ваш кабинет.

– Не мой? Почему вы так думаете?

– Потому что вы не стали бы открывать пиво о крышку своего письменного стола…

Он улыбнулся:

– Андрей Борисович, давай на «ты». Мы одногодки. И оба в одной системе работаем, только в разных ведомствах. Ну, ошибка вышла с тобой, поторопились ребята. Так они извинятся. Я их сейчас позову – и этого капитана и двух сержантов, они тут сейчас на коленях ползать будут, хочешь?

Я молчал. Он нажал какую-то кнопку под крышей стола, в дверях тут же вырос дежурный.

– Капитана Багирова, срочно, – приказал мой «следователь».

Охранник исчез, мой «следователь» молча смотрел на меня, разглядывая. Потом сказал:

– Да ты пей пиво! Оно ведь греется… – он открыл еще одну бутылку, налил мне в стакан.

Не знаю, наверное, по законам литературы, если бы эту повесть написал Гюго или хотя бы Юлиан Семенов, герой, то есть я, швырнул бы сейчас стакан, или выплеснул пиво в лицо этому следователю и гордо удалился бы в тюремную камеру, где его еще раз избили бы милиционеры или уголовники. Но я не Гюго, не Юлиан Семенов, не Штирлиц. Кроме того было непонятно, за что мне тут сидеть. Чтобы не выдать Зиялова? Так они, оказывается, уже знают его фамилию. А ради очерка о тюрьме – такой очерк вряд ли опубликуют. Короче говоря, я сидел в комнате и ждал капитана Багирова. Я еще ничего не сказал – ни «да», ни «нет», собственно, я не знал, чего он от меня добивается, этот «следователь», и почему вдруг такой политес…

Дверь открывается, вошел капитан Багиров – те же самые, на выкате наглые азербайджанские глаза, молодая залысина на потном лбу, черные усы.

– Разрешите, товарищ…

– Отставить! – резко прервал его мой «следователь», видимо, чтобы чтобы тот не успел назвать его звания или фамилию. – Закрой дверь. – И когда Багиров закрыл дверь, он подошел к нему вплотную, сказал негромко: – Ты что, негодяй, милицейский мундир позоришь?! За что, ети твою мать, ты думаешь, тебе деньги платят? За эти звездочки на погонах? Так я их сорву сейчас к едреной матери! Ты должен видеть, когда перед тобой дерьмо всякое, а когда руководящие работники, за это тебе деньги платят, понятно?

– Понятно, товарищ… – поспешно сказал Багиров.

– Отставить «товарищ»! Тамбовский волк тебе товарищ! Ты знаешь, на кого вчера руку поднял?

– Никак нет… – поспешно ответил Багиров, потея от страха.

– То-то! Извиняйся теперь! Проси прощения! Если он скажет встать на колени – встанешь! Иначе выкину из милиции в два счета! У тебя дети есть?

– Двое детей, товарищ…

– Заткнись! И дети твои без хлеба останутся, а ты – без погон. Или – проси прощения у товарища Гарина. Ну?

Да, это была отвратительная сцена. Даже не спрашивая, не раздумывая, этот боров-капитан вдруг рухнул на колени и пополз ко мне, ухватив себя рукой за кадык:

– Мянулюм,[2] товарищ Гарин! Я больше не буду! Матерью клянусь!

Я видел, как «следователь» смотрит на меня с прищуром, ждет реакции, видел этого лживо-кающегося капитана Багирова, и все это вместе, весь этот спектакль был настолько отвратителен, что я повернулся к этому «следователю» и сказал с отвращением:

– Ну, хватит! Достаточно!

– Вы его прощаете?

– Да.

– Иди, Багиров, и помни!

– Сагол! – по-азербайджански стал благодарить его капитан. – Сагол, товарищ…

– Хватит, – снова брезгливо оборвал его «следователь». – Иди отсюда!

– И когда за капитаном закрылась дверь, спросил у меня: – Теперь позвать этих двух сержантов?

– Не надо, – сказал я. – Что вы от меня хотите?

– Ну, мы ведь уже на «ты»! – он протянул мне «Марлборо». – Закуривай. Что я хочу? Чтобы ты забыл эту историю. Никто тебя не бил, и вообще – ты не был в милиции. Зиялова мы найдем, Зиялов – бандит, но ты не имеешь к этому делу никакого отношения. Зачем тебе впутываться, слушай? На следствие будут таскать, на суде придется выступать – тебе это нужно? Вот я рву – смотри – все протоколы допросов, все показания сокамерников. Ты не был у нас в милиции, вообще, а? А то потянется одно за другое: как арестовали? Куда привезли? Как отпустили? За что? Ну? Рву?

– Подожди, – сказал я. – Ведь у Зиялова моя сумка с документами. Как же я без документов? Мне же нужно восстанавливать паспорт, редакционное удостоверение. Писать заявление в милицию. А то его где-нибудь возьмут с моим паспортом…

– Ага! Это ты верно сообразил, молодец. Но как, по-твоему, – откуда я узнал, что ты корреспондент Гарин?

– От бухгалтера, – сказал я.

Он усмехнулся:

– Ну, от него тоже, правильно. Но еще до него, сегодня ночью к нам позвонила какая-то женщина и сказала, что на морвокзале в камере хранения в ящике номер 23 лежат вещи арестованного корреспондента «Комсомольской правды». – Тут он открывает ящик письменного стола, вынимает мою дорожную сумку и пассом, через стол посылает ее мне. – Как ты думаешь, кто эта дама?

Я молча смотрю ему в глаза, он говорит:

– Я тоже не знаю. Аноним. Дежурный офицер, который с ней разговаривал, только записал номер ящика, как она положила трубку. Нет, она еще сказала, что ты ни в чем не виноват. Но это к делу не имеет отношения…

Конечно, я понимаю, кто это звонил – Аня Зиялова. Но зачем говорить им это? Кроме омерзения и желания побыстрей уйти отсюда, уже ничего не осталось в душе. Я проверил документы в своей дорожной сумочке, убедился, что все на месте: паспорт, редакционное удостоверение, водительские права, книжка «Союза журналистов» и даже деньги (!) и встал.

– Я могу идти?

– Если мы договорились, конечно! А я это могу порвать? – он все еще держал в руках протоколы допросов и показания моих сокамерников. Я был уверен, что это только копии, но мне было все равно.

Я сказал:

– Да. Можешь рвать.

Он с хрустом надорвал листы – сначала вчетверо, потом на восьмушки и демонстративно выбросил в корзину.

– Отлично. Значит, ты никогда не был в бакинской милиции, ни по каким делам, точно? Историю с гробом забыл и Зиялова тоже. Да?

– Да, – выдавил я из себя.

– Спасибо! – Он протянул мне руку, но вдруг, будто спохватившись, открыл ящик стола, вытащил какую-то папку с надписью «ГАРИН А.Б. Оперативно-агентурное дело». Папка была старая, выцветшая, он открыл ее и достал пожелтевший лист бумаги, протянул мне. Я взглянул и обомлел. Это был мой почерк, перефраз Лермонтова, детские, более чем десятилетней давности стихи, отклик на чешские события 1968 года.

Слава Богу, подписи под стихами не было.

Он сказал с усмешкой, забирая листок:

– Я уверен, что это не твои стихи, что ты тогда просто по детской глупости переписал у кого-то. Я помню, горячее было время. Так что пусть лежат у нас, мы даже в КГБ не передали. Но если ты не сдержишь наш договор… Имей ввиду – этот листочек всю карьеру ломает. Никакой Лермонтов не поможет. Договорились?

Через минуту я вышел из здания городского управления милиции на улицу. Яркое полуденное солнце ослепило глаза. Я остановился, прислушался. На улицах гудели машины, на школьном дворе моей родной 71-ой школы пацаны матерились по-азербайджански, русски и армянски и гоняли футбольный мяч, старик-мороженщик тащил по мостовой ящик на скрипящей роликовой повозке и кричал «Ма-арожени прадаю!», а у Управления милиции доблестные азербайджанские милиционеры дремали в готовых к старту милицейских «Волгах».

Словно женщина, которой сделали аборт, будто изнасилованный и бессильно-никчемный, я поплелся по улице Красноармейской вниз – к бульвару, к морю. Ни тогда, когда эта скотина капитан Багиров саданул меня по уху, ни даже тогда, когда Фулевый харкнул мне в лицо, я не чувствовал себя таким униженным и использованным, как в эту солнечную минуту моего освобождения.

Олег Зиялов – вот от кого они получили эти стихи десять лет назад и потому выгораживают его сегодня, подумал я. Олег Зиялов – это их человек, наверно…

Тот же вечер, 22 часа 30 минут

Да, с этим Белкиным действительно не соскучишься!

Я сидел на 12-ой Парковой, на двенадцатом этаже беленького домика-башни в однокомнатной квартире машинистки «Комсомольской правды» Инны Кулагиной. Точь-в-точь такая же квартира (крохотная прихожая, маленькая кухня с балконом и одна комната 16,2 кв. метра) была у меня самого в точь-в-точь таком же белом доме-башне возле метро Измайловский парк. Если бы не женский уют, не прозрачные кисейные занавески на распахнутом в ночь окне, не уютная софа, на которой, свернувшись калачиком, задремала сейчас эта Инна в ожидании, пока я прочту повесть Белкина, – если бы не эти, значительные конечно, детали, я мог бы легко представить, что сижу у себя дома, за своим письменным столом, и размышляю над очередным делом. Настольная лампа освещает машинописные, аккуратно отпечатанные Инной страницы белкинской повести, стакан крепкого остывающего чая и небольшую вазу, в которой лежат мои любимые сушки. Чай и сушки – это единственное угощение, на которое я согласился, когда мы поднялись к Инне.

Но и сушки я не грызу, не хочу хрустом разбудить Инну. Над ее софой висит фото смеющейся восьмилетней девочки, дочки Инны от неудачного («трудного», как она сказала) брака. Сейчас девочка под Москвой, в Болшево, в летнем лагере «Комсомольской правды». У меня в квартире над письменным столом тоже висит фото моего двенадцатилетнего Антошки… Ладно, не будем отвлекаться, обдумаем, «что мы имеем с гуся», а точнее – с этой третьей главы белкинской рукописи. Кое-какие мысли были по ходу. Ну, во-первых, безусловно он был арестован и находился в КПЗ – вопреки сообщению начальника бакинской гормилиции. Потому что описать КПЗ с такими подробностями может только тот, кто в ней побывал. Вообще я, конечно же, не литературный критик, но даже как следователь я заметил, что в первых главах своей рукописи Белкин еще старался сохранить газетный слог и стиль, ориентировался на цензуру, думая, наверно, написать цензурную повесть и потому приукрашивал что-то или недоговаривал, но когда дошло до больного, когда стал описывать, как били в КПЗ, – не удержал руку, описал все подряд с ожесточением и злостью. Поэтому в третьей главе куда больше точных деталей и правды жизни. Но кто же этот «следователь»? Ровесник Белкина, с голубыми глазами, имеющий власть срывать погоны с капитана милиции – нет, это не просто начальник бакинской милиции, это кто-то повыше. Курит по-сталински трубку и говорит со сталинскими интонациями – значит, он не русский, у Сталина были кавказские интонации… А с этими лермонтовскими стихами он, конечно, крепко подрезал Белкина. Действительно, ничто не проходит бесследно в нашем «датском» королевстве. Бездумный юношеский стишок лег в архив МВД Азербайджана и дождался своего часа, драка в якутском ресторане легла секретной справкой в архив Спецотдела МВД СССР. Невольно подумалось – а где и что лежит на меня? Ведь даже нас, Прокуратуру СССР, которой поручена проверка работы всех органов власти, включая МВД и КГБ, – даже нас раз в году КГБ «берет в разборку». И тогда прослушивается неделю (если не больше) наш рабочий и домашний телефоны, перлюстрируется переписка, выявляют связи, знакомства, характер и содержание разговоров, и все это агентурными сведениями, справками и доносами ложится в мою папку в 4-м Спецотделе КГБ. Никто не знает, когда именно его «берут в разработку», даже Генеральный не знает, но все мы знаем, что, как минимум, раз в году…

Я осторожно нагнулся, вытащил из портфеля привезенную Бакланычем с юга, из отпуска, бутылку «Черные глаза». Конечно, при таких размышлениях нужно было бы выпить что-нибудь покрепче, но сейчас и это сгодится, не зря, оказывается, я таскал целый день ее в портфеле. В портфеле же у меня лежал карманный нож со штопором, так что открыть бутылку без шума было делом несложным, а неслышно взять рюмку из серванта тоже не составляло труда…

Рукопись журналиста Белкина Глава 4. Морская нимфа

Тихий крохотный островок в зеленом Каспийском море. Сорок шагов в длину и двести в ширину. Или наоборот – это как вам угодно. Островок в сорока минутах езды от Баку, если будете ехать по дороге на Бильгя, то перед самым поселком Рыбачий сворачиваете направо, километра полтора по старой грунтовой дороге, и вот вы на берегу моря – пустынном, выжженном солнцем. Перед вами в море цепочка крохотных островков, каменисто-песчаных и пустых. Вокруг ни души, чуть в стороне крохотный поселок Рыбачий – несколько жалких домишек и пара рыбачьих баркаса, еще дальше тонет в знойном мареве пологий каспийский берег и там, уже за горизонтом – Бильгя с его пляжами, дачами, санаториями.

А тут – никого. Море, солнце, песок. Нежная и плотная прохлада подводного мира, куда я ныряю, вооруженный ружьем для подводной охоты. О, если бы я мог вообще переселиться, эмигрировать в этот подводный, изумрудно-коралловый, с желтыми цветами и серебряными рыбами мир! Плюнуть на газеты, гонорары, поездку в Вену, и уйти под воду, вернуться к жизни наших предков, перейти в мир, где нет власти, милиции, морального кодекса строителя коммунизма и очереди за колбасой! Здесь, под водой, свои сады, свое солнце, своя натуральная жизнь… Четвертый день наш собкор Изя Котовский по утрам привозит меня сюда на своем «Жигуленке», оставляет до вечера и уматывает по своим корреспондентским делам, ни о чем не спрашивая, не бередя душу, а по вечерам возвращается, и я кормлю его шашлыками из свежедобытой кефали и лобанов, и мы тихо молчим или обсуждаем мелочи жизни, вроде погоды на завтра или футбольного матча между «Спартаком» и «Динамо». Чудный Изя, мой худенький доктор – он выхаживает меня, как больного, точнее – выгуливает к этому морю, как нянька, а потом увозит к себе, в свою холостяцкую квартиру на Приморском бульваре, и мы пьем по вечерам крепкие напитки или сидим в маленькой шашлычной в бакинской Крепости.

Конечно, какая-то жизнь, какие-то разговоры, запахи и шумы пробиваются ко мне сквозь толщу моего отвращения к жизни, но я не хочу видеть вашу дешевую жизнь! Мне, одному из лучших журналистов страны, представителю центральной всесоюзной газеты, какой-то вшивый провинциальный капитан милиции дал по морде и какие-то болваны милиционеры били по печени, по сердцу, и затем назавтра мне заткнули рот лживыми извинениями и детским лермонтовским стишком. На кой мне ваша свобода, если я должен молчать? Разве это свобода? Идите, идите к такой-то матери с вашими статьями, пишмашинками, редакционными звонками, телексами, премиями Союза журналистов и прочим дерьмом!

Боже мой, почему я не пошел на геофак, как треть нашего класса, как восемьдесят процентов нашего географического кружка при Дворце Пионеров? Работал бы геологом или гляциологом, в горах, в тайге, в тундре – на кой мне хрен талант журналиста, если я должен молчать как рыба. Так уж лучше стать натуральной рыбой, вот такой кефалью, лобаном, дельфином…

Море, зеленое Каспийское море, успокаивало меня, качало на своих волнах, остужало приступы бешенства и бессильной злобы, убаюкивало и лечило. А на пятый день появилась Она. В морской глубине, в пенной кипени серебристых пузырьков воздуха вдруг мелькнуло передо мной длинное бронзово-загорелое тело и вытянутые потоком встречной воды волосы. Я обалдел и чуть не выпустил изо рта дыхательную трубку своей маски. Эта почти мистическая фигура, это бронзово-загорелая нимфа с коротким ружьем для подводной охоты ушла от меня на такую глубину к подводным рифам и водорослям, что даже за лучшей кефалью я не рисковал нырять так глубоко. Тихий всплеск ласт и очередной выброс серебристых пузырьков воздуха остались передо мной, и я закружил на поверхности моря, ожидая, когда же она всплывет.

Она вынырнула совсем не там, где я дежурил, а далеко от меня, почти у моего острова. Я увидел, как она выходит на берег, снимает ласты и садится к моему костру. Я поплыл к берегу. Когда я подошел к костру, она уже жарила на огне куски свежей кефали, и еще три рыбины лежали рядом с ее коротким, старого образца, с резиновым натяжением, ружьем для подводной охоты. Ей было 16 лет. Стройное сильное тело, привыкшее к морю, крепкая грудь в узком купальнике и сильные бедра в тугих узких трусиках.

Мокрые, выжженные на солнце волосы, карие глаза на курносом круглом лице внимательно смотрят, как я выхожу на берег, снимаю ласты и маску и плетусь, усталый, к костру. Мне, конопатому, с кожей, шелушащейся от загара, было неловко шагать под этим взглядом, надевать поспешно рубашку, чтобы полуденное солнце вконец не сожгло мое изнеженное столичной жизнью тело. Но она молчала, только смотрела.

Натянув рубашку и шорты, я улегся у костра, прежний, чуть насмешливый журналистский апломб вернулся ко мне, и я спросил:

– Ты откуда?

– Оттуда, – она кивнула на рыбацкий поселок. – Держи.

И на шампуре протянула мне кусок поджаренной кефали.

Что вам сказать? Через час, одни на этом острове, мы уже целовались с ней, катались по песку, она сжимала меня в своих крепких сильных бедрах, и ее карие зрачки закатывались под смеженные веки, а полуоткрытые губы хватали воздух короткими шумными глотками. Потом, устав от секса, мы голяком лежали на воде, лениво поводя ластами и чуть касаясь друг друга кончиками пальцев. Две рыбины, два дельфина, два морских существа встретились в воде и молча, по законам естества, отдались друг другу, только и всего. А отдохнув, мы набрасывались на жаренную рыбу, помидоры и хлеб, которые оставлял мне с утра Изя Котовский, и затем – опять друг на друга.

За час до приезда Изи Котовского она уплыла в свой Рыбачий, а назавтра появилась снова. Так продолжалось четыре или пять дней, и, кажется, за все это время мы с ней говорили в общей сложности минут двадцать. Все остальное было море, песок, горячие камни под лопатками, секс и снова море, его теплая, зелено-плотная купель!

Но на пятый день я стал томиться этим.

Природа мудро поступила с женщинами, дав им очистительные циклы, и наверно поэтому одинокие женщины могут обходиться без мужчин годами, сохраняя ровный характер, душевный покой и даже искреннюю веселость духа. Не так с мужчинами. Только женщина может очистить нас от душевных шлаков, усталости, нервного раздражения и злости. И вот Моряна – так я звал про себя мою морскую любовницу – стала тогда моим катарсисом, возвращением к жизни, она извлекла, выпила, растворила в себе и горечь унижения в бакинской милиции, и трезвое понимание бессилия перед системой, и отвращение к самому себе и своей профессии. Все ушло. На третий день наших любовных и морских утех я снова был насмешливо-иронично-столичный супержурналист, а на пятый я уже бил копытом, как застоявшийся рысак в стойле. Ни море, ни подводная охота, ни шестнадцатилетняя любовница не утоляли моего нового приступа – действовать, куда-то лететь, ехать, что-то писать и публиковать, короче – самоутверждаться. Лежа рядом с Моряной или ныряя за ней в темно-холодную глубину подводных скал, я уже думал не о ней и не об очередной стае серебристой кефали, которая метнулась вдали, я думал о той единственно возможной форме мести, на которую я могу пойти, чтоб сквитаться с бакинской милицией. Я сам, своими журналистскими методами, выйду на бакинских наркоманов, а через них – на торговцев наркотиками – и напишу об этом детективную повесть, и там будет все правда, кроме имен и еще кое-каких деталей. И первой главой будет очерк для «Комсомолки» о будничной жизни молодых бакинских наркоманов, это я опишу подробно, в деталях, с утра до ночи – жизнь компании Сашки Шаха, Мосола, Фулевого и им подобных. Я уже видел этот очерк, я чувствовал его, как хорошая ищейка чует издали жирную дичь. Только мне нужно самому увидеть то, что рассказали мне ночью Сашка Шах и Фулевый, увидеть и описать, как пятнадцатилетние мальчишки, шпана, с утра выходят на работу – на всех трамвайных маршрутах, на вокзалах, рынках и магазинах. Воруют кошельки, снимают часы, срезают сумочки, а по вечерам грабят одиноких прохожих на темных улицах, все это с одной целью – купить на эти деньги наркотики. Я должен описать, как они курят гашиш, колются опиумом на своих «горках» и ловят «кайф».

Никто и никогда в советской журналистике не делал этого, я буду первый, я – сделаю! Это как раз для нашей молодежной газеты – очерк о пятнадцатилетних наркоманах, и это будет ударный материал, сенсация, фитиль всем газетам.

На шестой день я просто не приехал на Рыбачий остров. Снова молодой, самоуверенный и упрямый, я вернулся к «нормальной» жизни, на ее бакинское дно – через адресный стол я легко нашел домашний адрес и телефон Сашки Романова. Я позвонил его матери, терзаясь, что не сделал этого раньше и не знаю, где он сейчас: все еще в тюрьме, или – на свободе.

Саша сам взял трубку – в его деле все произошло так, как описывал в камере Фулевый: его освободили «за недостаточностью улик». Быстро, в две минуты, мы договорились о встрече на приморском бульваре, у главного входа, и при этом Саша спросил:

– А можно я буду с Линой?

В мои планы не входило посвящать какую-то девчонку в свои журналистские предприятия, но тут мне было интересно взглянуть на ту, которая в минуту отучила Сашку от наркотиков, да и вообще – она тоже могла стать персонажем моего очерка.

Они появились на бульваре, держась за руки, как дети, или точнее, как два существа, открывших друг друга, словно новую планету. Это было именно так – Сашка Шах, крепкий, загорелый, в спортивной рубашке и одесских джинсах, и Лина – худенькое синеглазое существо с кегельными ножками и вольно распущенными по плечам льняными волосами – даже гуляя со мной по приморскому бульвару, среди людей и детских колясок, даже в кафе-мороженом, где мы сидели в тесноте и в тени под парусиновым тентом, – всюду они все равно были вдвоем, только вдвоем, будто отгородившись от мира биополем своей влюбленности.

В таком состоянии о чем было разговаривать с ними?

Сашка ничего не понимал, ничего не слышал, и вряд ли был способен что-то понять. Все же я спровоцировал ситуацию, чтобы мы с ним хоть на пару минут остались одни, – я уговорил Лину покататься на детской карусели, и пока она кружилась вместе с пятилетними детьми, я в две минуты объяснил Сашке свою идею – внедриться в среду наркоманов, провести с ними несколько дней, покурить, поиграть в карты, даже принять участие в каком-нибудь воровстве или краже, чтобы затем я смог сделать очерк для «Комсомолки». Однако на Сашку это не произвело впечатления. Он был словно в другом измерении, он расстался с блатным миром и перешел в другой, и все, чего я добился от него, было обещание помочь мне в этом предприятии только «когда Лина уедет».

– А когда она уедет?

– Через три дня.

– А где она живет? Все еще у тебя?

– Нет. У тети.

– Значит, ты не все время с ней? Когда она у тети, ты бы мог мне помочь.

– Нет, извините, я прямо с утра еду на Баилов, к ней… – при этом на протяжении всего разговора он смотрел только на нее, провожая ее глазами, когда она укатывала на карусели, и махая ей рукой, когда она появлялась снова. Я понял, что тут каши не сваришь, что с этим влюбленным Шахом говорить бесполезно. Все-таки любовь отупляет, прямо скажем.

– Ладно, – сказал я, чтобы сменить тему. – А где Фулевый?

– Его должны были пару дней назад этапировать в Сибирь, по старому делу.

– Куда?

– Не знаю…

– Саша, – сказал я. – Как же так? Вы сидели в одной камере, делили на двоих сигарету, а теперь ты не знаешь, где он. Может, он еще здесь, может, ему можно передачу передать…

– А вы? – вдруг резко повернулся ко мне Сашка и, вмиг забыв о своей влюбчивости, сказал в упор: – А вы не сидели с нами в одной камере? А вас не били с Фулевым? Куда же вы делись, когда вышли? Хоть бы пачку сигарет передали! А теперь… Я вам нужен, чтобы очерк написать, вот вы и вспомнили!

Он был прав.

Я смотрел ему в глаза – что я мог ему объяснить? Даже если бы я рассказал ему во всех деталях о моем разговоре со «следователем» на втором этаже Управления бакинской милиции, – это бы все равно меня не оправдало. Действительно, почему я забыл о своих сокамерниках, едва вышел на свободу? Почему не передал им – хотя бы через того же Изю Котовского – передачу, какие-нибудь фрукты, сигареты, книги. Я посмотрел Сашке в глаза и сказал:

– Ты прав.

– Вот то-то ж… – сказал он и взял за руку подбежавшую к нам Лину. – Пока!

– До свидания, – мягко, сияя глазами, сказала мне Лина, и, держась за руки, они ушли по тенистой аллее бакинского бульвара, ушли, не оглянувшись, забыв обо мне в ту же секунду, как попрощались.

Рукопись журналиста Белкина Глава 5. Выстрелы на Песчаной косе

Что может остановить журналиста, я имею в виду профессионала, то есть, простите за нескромность, себя самого, – так вот, – что может остановить журналиста, если он уже «загорелся темой»? Я взял у Изи какие-то старые спортивные сатиновые трусы, вылинявшую майку и домашние тапочки и, переодевшись, в таком затрапезном виде поехал трамваем в Арменикенд, в сторону Дворца культуры им. Гагарина. Там, сойдя с трамвая, я легко нашел заросший кустарником тенистый сквер, в котором Сашка Шах навестил Мосола в день появления Лины в Баку.

Скверик был пуст, только какие-то русские голопузые пятилетние малыши возились тут с двумя сцепившимися жуками. Но я не отчаивался. Огляделся. За сквером были видны так называемые «хрущобы» – пятиэтажные коробки с прежде разноцветными, а теперь одинаково вылинявшими балконами. В моем наряде – в этой вылинявшей майке и сатиновых трусах, – я вполне мог сойти за местного, и спросил у одного из пацанов:

– Тебя как зовут? Сережей?

– Нет, я – Алик, – ответил он мне удивленно.

– А фамилия?

– Красавин…

– А в каком доме ты живешь?

– А вон там, – показал он на одну из хрущоб.

– А большие ребята тут бывают?

– Это которые анашу курят? – деловито спросил другой мальчишка.

– Да.

– Они потом придут, после обеда.

– А где они живут? В этих домах?

– Нет, они не с наших домов, – сказал Алик Красавин.

Этого было достаточно. Я тоже считал, что Мосол и его компания не могут жить именно в этих домах, так близко от своей «горки», где они курят анашу и колются опиумом. Иначе каждый из них был бы на глазах у своих родителей. Не зря же Сашка Шах жил на Мельничной, а «горку» себе выбрал у Сабунчинского вокзала, это пять остановок трамваем от дома. И, значит, вряд ли они тут знают всех…

Я сел на скамейку в тени деревьев и стал ждать. Не могу сказать, что это было утомительно. Стоял удивительный летний день, несколько жарковатый, но здесь, в тени деревьев и пышных олеандровых кустарников, вымахавших выше человеческого роста, было нежарко, обласкивающе-спокойно. По-моему, я даже задремал, когда услышал позади себя, в кустах:

– Тащи баян, баян давай!

– Там какой-то хмырь сидит…

– Да хрен с ним! Не тяни резину! Зажигай!

Я не двигался, сидел, не меняя позы, будто и в самом деле сплю.

Чиркнула спичка у меня за спиной, и после паузы снова голоса:

– Ну что ты?! Дай я сам… И курнуть дай, курнуть!

Медовато-тягуче-пряный запах гашиша потянулся изза кустов и неожиданно для самого себя я громко, даже я бы сказал – оглушительно громко – чихнул.

За кустами раздался смех. Я повернулся. Густые олеандры скрывали от меня тех, кто там хохотал, но безусловно они смеялись надо мной, над этим громким «А-а-пчхи!», и я – была не была! – шагнул сквозь кустарник к ним. На крохотной, в три квадратных метра поляне, в плотном окружении кустов, кружком сидели пятеро мальчишек. 13, 14 и 15 лет. Азербайджанцы, армяне, русские. Худющий, с тонкими руками мальчишка лет 14-ти сидел, закатив рукав рубашки, одна рука выставлена прямо перед собой со сжатым кулаком и вздутыми синими венами, а второй рукой он держал шприц с мутно-беловатым раствором опиума, и толстой иглой старался попасть себе в вену возле локтя. Но от частых уколов вена остекленела, выскальзывала из-под иглы, а он все ловил ее и ловил, ковыряясь иглой в своем теле, и от этого алая струя крови медленно катилась по руке и каплями падала с локтя на землю. Но ни мальчишка, ни ребята не обращали на это внимания. Они даже на меня почти не обратили внимания, только один поднялся мне на встречу, а остальные неотрывно смотрели, как колется их приятель и жадно курили одну закрутку анаши на всех.

– Дай пошабить, пошабить дай! – нетерпеливо потянул губы к этой мастырке тот, который кололся. Ему дали – вложили мастырку в губы, он жадно затянулся, и будто успокоившись, вдруг проткнул вену шприцем, вобрал в шприц кровь из вены, а затем откинул голову, прикрыл глаза и стал медленно выжимать эту смесь своей крови и опиума себе в вену. Я видел, что при этом не только он, но и все остальные испытывают какое-то общее, почти физическое облегчение, словно и они наравне с ним получают в эту секунду наркотик.

– В чем дело? – сказал мне тот, кто поднялся навстречу, – крепкий шестнадцатилетний азербайджанец с жестко вьющимися волосами.

– Пошабить дадите? – спросил я.

– А ты откуда?

– Вообще, из Москвы. А тут в гостях, у брательника. Красавина знаешь? Вон в том доме. Джинсы нужны кому-нибудь? Американские…

– Фарцуешь, что ли?

– Ну… – почти подтвердил я.

Между тем шприц, который они между собой называли «баяном», перешел к другому мальчишке, и он достал из кармана так называемый «чек» – кусочек полиэтиленовой пленки с жирновато-бурым пятнышком опиума, снял это пятнышко лезвием ножа, прокалил над спичкой, ссыпал в шприц и развел обыкновенной водой из кружки. Затем несколько раз с силой сжал кулак левой руки, накачивая кровь в вену, и поднес иглу шприца к сгибу в локте. Я видел, что этот сгиб весь в красных точках уколов, как у Фулевого.

– Так, как насчет джинсов? – спросил я у ребят, но им, конечно, было не до джинсов, кто-то лениво сказал:

– Это Мосола надо спросить…

И они потеряли ко мне интерес, и тот, кто допрашивал меня, Рамиз, взял шприц и тоже стал готовиться к уколу.

Я сел рядом на камень. Наверно что-то в моем лице было напряженное, потому что один из них спросил:

– Ты что, никогда не видел?

– А у вас там «двигаются», в Москве? – спросил другой.

– Еще как! – за меня ответил кто-то. И предложил мне: – Секку замешаем? Бабки есть?

Я играл в секку один раз в жизни, на Ямальском полуострове, когда в двухстах километрах от Диксона, в крохотном ненецко-рыбацком поселке Новый Порт шесть суток пережидал с летчиками нелетную погоду, зимний тундровый буран. Мы тогда варили семерную уху из обского мускуна, нельмы и осетра, пили спирт и играли во все карточные игры, какие только знали. Теперь это пригодилось. У меня было при себе восемь рублей, и мы тут же сели играть с теми, кто не кололся, а только курил гашиш, или, как они говорили, «план». Я решил, что очерк о бакинских наркоманах так и начнется:

«Главному бухгалтеру „Комсомольской правды“.

Прошу оплатить следующие расходы по командировке: проиграно в карты – 8 руб. 40 копеек, пропито – 6 рублей 12 копеек, потрачено на наркотики – 23 рубля и порваны при „отрыве“ от участкового милиционера брюки стоимостью в 16 рублей.»

А затем пойдет подробное, почти час за часом описание нашего времяпрепровождения – я почти двое суток провел в компании этих ребят, играл в секку, курил с ними гашиш, слонялся по улицам, удирал от милиции, бил водяные автоматы с газированной водой, продал кому-то свои джинсы за 30 рублей… Я насмотрелся и на то, как колются, и на то, как они «мажут» часы в трамваях и срезают лезвием задние карманы покупателей в очередях за маслом и гречневой крупой. Слоняясь с этими ребятами, я легко выяснил их биографии и привычки, скажем, все они практически целыми днями ничего не ели, экономя деньги для покупки наркотиков, а сосущие позывы голода утоляли каким-нибудь дешевым кусочком сладкой халвы или шербета. Но не только будни этой жизни интересовали меня. Я хотел выяснить, откуда берут наркотики все эти Толики Хачмасы, Ариф Зеленый, Магомед Гоголь и другие торговцы, почти открыто сбывающие гашиш и опиум в самых разных районах Баку. Но, как ни странно, никто из этих ребят не задавал себе вопроса: а как это организовано – сбыт наркотиков? Налицо была профессиональная сеть сбыта, но ограниченность этих одурманенных наркотиками ребят не позволяла им заглянуть дальше своей мастырки анаши и «баяна» с опиумом.

Я же тешил себя надеждой выйти через торговцев наркотиками на Зиялова (в адресном столе города Баку мне официально сообщили, что Олег и Анна Зияловы выписались из Баку шесть лет назад и местонахождение их неизвестно), но все мои попытки сблизиться с Толиком Хачмасом, Магомедом Гоголем или еще с кем-нибудь из торговцев наркотиками никакого не дали результата – они резко, почти враждебно, обрывали мой каждый вопрос, каждую пробу разговориться или даже вообще задержаться возле них дольше минуты. Взял мастырку – иди! Купил морфий – отваливай! Они даже пританцовывали на месте от нетерпения побыстрей избавиться от клиента – так, будто уже с час или полтора не могут сбегать в туалет помочиться…

Была еще надежда на встречу с Мосолом и Генералом. Имя Генерала ребята вообще не упоминали, а когда удалось навести ребят на разговор о нем, выяснилось, что последнее время они его не видят, был даже слух, что его посадили, но Мосол сказал им, что это треп, Просто Генерал занят другими делами. А Мосол, говорили они, тоже ишак – втюрился в какую-то девку, выслеживает ее и уже неделю не появляется в скверике…

Мосол появился на третий день, под вечер. Это был худощавый, жилистый, крепкий, с умными острыми глазами парень не старше семнадцати лет. Несмотря на летнюю жару, он был в пиджаке советского производства, джинсах и кедах. Шагнув через кусты, за которыми мы играли в секку, он одним взглядом окинул всех и тут же спросил про меня:

– Это кто?

– Наш, – ответил ему Рамиз, тасуя карты. – Из Москвы, фарца. Он с нами уже три дня ходит.

– Ладно. Дай курнуть и кончай эту секку, – приказал Мосол Рамизу. – Ты мне нужен. И ты, Сикун.

Рамиз и Сикун были, пожалуй, самыми крепкими ребятами в этой компании. Взяв у кого-то мастырку с анашой, Мосол сделал несколько затяжек, потом откинулся на траву, сказал мечтательно и хвастливо:

– Все! Сегодня мы делаем этого Шаха!..

Я напрягся, но он не подал вида, продолжал играть в эту дурацкую секку. Мосол докурил, взглянул на часы. Ребята – Рамиз и Сикун – молча смотрели на него, ждали приказаний.

– Рано еще… – сказал Мосол с явной досадой. – В семь часов электричкой поедем на песчаную косу. Это их место, я засек. Завтра они уезжают, только вот им! – он сделал неприличный жест. – Сестра! Сегодня будет ему сестра, этому Шаху!

Он лежал, сощурив узко глаза и сжав губы. Потом рывком встал, распорядился:

– Пошли! Засадить надо винца! Чтоб веселей было эту сестру на хор поставить.

И увел Рамиза и Сикуна.

Через пару минут я зевнул, безразлично отодвинул карты и сказал:

– Ладно. Надоело… Пойду посплю, что ли…

Выскочив на улицу, я голоснул первой попавшейся машине, какому-то частному «Москвичу». В Баку, как и в Москве, почти любой частник готов заменить вам такси.

– Приморский бульвар!

– Деньги есть? – спросил у меня водитель.

– Есть, есть! Поехали!

– Пожар, что ли?

– Почти.

Минут через пять мы доехали до дома Изи Котовского.

Я увидел, что его синий «Жигуленок» стоит во дворе, и бегом взбежал на четвертый этаж. Изи не было дома, но под ковриком меня, как всегда, ждал ключ от двери. Я вбежал в квартиру, бросился к телефону. На часах было без четверти семь. Конечно, Сашки не было дома! Телефон не отвечал.

Я открыл Изин письменный стол, пошарил в ящике. Все автомобилисты обычно имеют вторые ключи от машины и держат их где-нибудь в «тайном месте». У Изи местом для всех вещей был письменный стол, там лежало все – от лекарств до отверток и плоскогубцев. Вывалив содержимое ящика на пол, я обнаружил ключи от его машины. Спешно переодевшись в нормальные брюки и рубашку, я прихватил деньги, редакционное удостоверение и выскочил из квартиры. Было без десяти семь.

Через минуту без всяких документов на машину я мчался по Приморскому бульвару в сторону Песчаной Косы. Я знал, я вспомнил, что Мосол выиграл на воровском конкурсе браунинг и, следовательно, я должен опередить его. Под ногами, под передним сидением, у меня была монтировка – единственное оружие, которое предусмотрительный Изя Котовский всегда возил с собой.

Теперь, при редакционном удостоверении «Комсомольской правды», я даже на чужой машине чувствовал себя, как в родном седле. Этим бакинским лихачам, этим азербайджанским водителям-кепконосцам я показал московский класс езды! К каждому светофору я подъезжал в ту секунду, когда он переключался на зеленый и, не останавливая машины, на второй скорости давал газ и уходил вперед, к новому светофору. Улица имени 26 апреля, кинотеатр Низами и напротив него родная редакция газеты «Бакинский рабочий», где до «Комсомольской правды» я отработал три года. Знали бы они там в редакции – Артур Гуревич, Алешка Капабьян, Нина Крылова и все остальные – кто сейчас пролетел под раскрытыми окнами секретариата газеты! Не исключено, что Изя Котовский там сейчас, в фотолаборатории, точит лясы…

С улицы 26 апреля – в Черный город, знакомая дорога в сторону аэродрома, только километров за пять до Бильгя нужно свернуть к морю, направо. Я шел по шоссе на скорости 120 в час, легко обходя машины и аэрофлотские автобусы, а рядом, на насыпи, тянулись рельсы электрички. Я уже видел, что явно опережаю семичасовую электричку Мосола, я даже чуть сбавил скорость. И вдруг…

Шум двигателя исчез. Машина, теряя скорость, бесшумно катилась по шоссе. Я растерянно глянул на панель с приборами – японский городовой! Бензин! Стрелка бензобака лежала на нуле и горела красная предупреждающая лампочка, а я – осел эдакий! не посмотрел и не заправился в городе!

Матеря себя, я пристал к обочине, кинулся к бензобаку, открутил крышку и заглянул внутрь – как-будто бензин мог быть там каким-то чудом! Бензобак был пуст. В отчаянье я стал голосовать каждой проезжающей машине – может, кто-то даст мне бензин, отольет из своего бака. Но теперь мимо меня ехали все те, кого я только что так вызывающе, так нагло обогнал. И потому они с мстительной улыбкой проскакивали мимо. Какой-то мужик даже показал мне язык, кто-то сделал ручкой…

И в это время мимо промчалась электричка. Электричка, в которой ехали, я не сомневаюсь, Мосол с Рамизом и Сикуном. Клацая по стыкам рельсов, вагоны промчались по насыпи и стали быстро исчезать вдали.

Я бессильно опустился на сидение машины, потом снова попробовал голосовать – бесполезно! Шоссе – дорога на аэродром – считается правительственной трассой, здесь и останавливаться нельзя, даже если кто-нибудь и мог бы отлить мне свой бензин, он не станет этого делать, зачем ему рисковать автомобильными правами? Я тупо сидел в машине. Бежать пешком до этой косы? Глупо, я прибегу туда часа через полтора. Качалки нефтяных вышек, натыканные вдоль дороги и разбегавшиеся от нее во все стороны вплоть до горизонта, монотонно клевали скважины, будто повторяли вместе со мной: «И-ди-от!!! И-ди-от!!!».

Не знаю, может быть прошло минут двадцать, когда рядом затормозила милицейская машина с крупными буквами по борту «ГАИ». Старший лейтенант милиции, улыбчатый азербайджанец, уже предвкушая крупный штраф, который он сейчас сорвет с меня за остановку на правительственной трассе, лениво вышел из машины и подошел ко мне:

– И в чем дело? – спросил он нараспев. – Да-акументы!

Я смотрел на него, понимая, что только он и может быть сейчас моим спасеньем. Нужно было только выбрать правильный тон в разговоре с ним. Я молча вытащил из кармана красное удостоверение «Комсомолки», где на кожаной обложке, кроме названия нашей газеты, было золотом вытеснено магическое: «ЦК ВЛКСМ». Я показал ему эту красную книжку, и он тут же изменил тон:

– Ждете кого-нибудь?

– Вот что, старший лейтенант, – сказал я. – Глупость у меня получилась, бензин кончился. Отлей мне пару литров, – я кивнул на его милицейскую «Волгу». – Я заплачу.

Лейтенант сокрушенно покачал головой:

– Зачем обижаешь, дорогой? Пару литров для «Комсомольской правды» мы еще можем даром дать. Шланг есть?

Откуда я мог знать, есть у Изи шланг или нет? Я открыл багажник – оказалось, что там даже запаски нет, не только шланга. Лейтенант укоризненно взглянул мне в глаза.

– Ладно, – сказал он и тут же милицейским жезлом остановил проехавшую мимо машину.

Через пару минут, перегородив своими машинами движение на шоссе, мы поставили их так, чтобы его бензобак был рядом с моим бензобаком, а шлангом, взятым у владельца третьей машины, старший лейтенант сам перекачал мне из своей гаишной машины наверное полбака бензина.

Я было сунул все-таки руку в карман за деньгами, но лейтенант взглядом перехватил этот жест, и я понял, что он действительно обидится, если я опять предложу ему деньги. Я пожал ему руку, сел в машину и погнал по шоссе. Теперь, с разрешения родной милиции, я выжал педаль газа до отказа. Стрелка спидометра завалилась вправо – 130, 135, 140… Казалось, легкая, даже без всякого груза в багажнике, машина сейчас оторвется от асфальта, взлетит. А на автотреке ВАЗа меня уверяли когда-то, что на больших скоростях «Жигули» будут стелиться к земле, конструкторы хреновы!..

Быстро темнело, я включил ближний свет и, плавно вписавшись в поворот к Песчаной косе, вымахнул на старую грунтовую дорогу, убегавшую в дюны Песчаной косы. Рядом струились рельсы электрички, а сам поезд пунктиром виден был вдали, на конечной остановке. Уже не жалея Изину машину, я снова дал максимальный газ. Баранку пришлось держать двумя руками, а спиной упереться в сиденье так, чтобы на ухабах от тряски не выбить головой потолок.

Я был уверен, что знаю место, где должны быть Сашка и Лина. Песчаная коса заканчивается двумя небольшими скалами – Каменным Седлом, за ними есть крохотный Залив Влюбленных. Там, укрывшись от посторонних глаз, десятилетиями целуются поколения влюбленных, я сам там первый раз поцеловался с девочкой из девятого класса…

Электричка отошла от станции и двинулась мне навстречу. Все! Неужели я опоздал?

Спустя минуту я уже подъезжал к пустынной станции «Пляж», откуда только что уехали последние курортники. Станция была пуста, пляжи вокруг нее – тоже. Здесь же кончалась и грунтовая дорога, и дальше, до Каменного Седла были только песчаные дюны и мокрая кромка берега. Я бросил машину влево, к самой воде и, поднимая колесами фонтаны брызг, покатил к Заливу Влюбленных. Когда моя машина вымахнула из-за Каменного Седла в Залив Влюбленных, я увидел картину, которой боялся больше всего: на опустевшем пляже здоровые парни Рамиз и Сикун прижимали к земле избитого Сашку Шаха, Рамиз держал у Сашкиного горла нож, чтобы тот не рыпался, а в стороне, у воды, Мосол насиловал Лину. Девчонка кусалась, извивалась ужом, поджав под себя коленки, а Мосол выламывал ей руки, бил кулаком с зажатым в нем браунингом и кричал:

– Убью! Я тебя выиграл! Убью!

Другой рукой он все пытался стянуть с себя брюки…

Я включил фары, нажал клаксон и бросил машину прямо на эту барахтающуюся у кромки воды пару – Лину и Мосола. В сумраке вечера им не было видно, что это за машина – милиция? частник? дружинники? Боковым зрением я видел, как Рамиз и Сикун тут же оставили Сашку и кинулись наутек через Каменное Седло. Но Мосол…

Этот парень не терял голову в острые минуты. Ослепленный четырьмя фарами мчащегося на него автомобиля, он вскочил, прижал к себе Лину, и отчетливо, чтобы мне было видно в машине, приставил браунинг к голове девушки.

Я ударил по тормозам. Машина зарылась в песок в двух метрах от Лины и Мосола. Сквозь слепящий свет фар им не видно было, кто сидит в машине. Изнутри машины я видел избитую Лину в разорванном купальнике, голую, с детской грудью, пушистым лобком, кегельно-стройными ногами, и Мосола – расхристанного, с полуспущенными брюками, одной рукой он цепко прижимал к себе Лину, другую, с браунингом держал у ее лица. Увидев, что машина остановилась и смысл его жеста достаточно ясен тем, кто сидит внутри, Мосол выждал короткую паузу и стал медленно, вместе с Линой, таща ее за собой, отходить в сторону, из-под света фар. Боясь за Лину, я неподвижно сидел в машине, подавшись всем телом вперед, почти прижавшись лицом к стеклу машины. В конце концов, пусть он сбежит, лишь бы ее оставил живой. Но в ту секунду, когда Мосол уже ступил в грань между светом фар и вечерним сумраком, сильное тело коротко метнулось к нему из мрака и обоих – и Мосола и Лину – сбило с ног. И тут же прозвучал выстрел, и я вдруг почувствовал, как лобовое стекло машины стеклянной пылью брызнуло мне в лицо, на рубашку, на брюки. Сашка! Это Сашка Шах бросился из темноты на Мосола, сбил его с ног, и, падая, Мосол выстрелил. Пуля полоснула по лобовому стеклу «Жигулей», и оно разлетелось просто в пыль. Я не знаю, каким биологически-защитным рефлексом я успел закрыть ресницы раньше, чем это стекло брызнуло мне в зрачки. Скорей всего я просто моргнул с перепугу в момент выстрела, и это спасло мне зрение.

Я слышал, что рядом, на песке, идет смертельная борьба, но я не мог открыть засыпанных стеклом глаз. И тогда, ощупью открыв дверку машины, я слепо выбрался наружу и подбежал к Сашке в тот момент, когда Мосол уже зигзагом убегал от него по песчаным дюнам, а Сашка стрелял в него отнятым браунингом. Лина кричала: «Саша, не надо! Не надо!», а он отталкивал ее свободной рукой и целился снова, но тут я ударил его по руке с браунингом. Похоже, сгоряча я ударил слишком сильно, Сашка охнул, выронил браунинг, но тут же подхватил его с земли другой рукой и снова выстрелил в темноту, вдогонку Мосолу, наугад. Мы с Линой повисли на Сашке, удерживая его на месте, – он рвался из наших рук, кричал в истерике:

– Пустите! Я убью его! Пустите!

Я в обхват держал его за плечи, а Лина, плача, целовала, успокаивала:

– Сашенька, все! Все! Не надо!

Голая, мокрая от слез, она прижималась к нему, невольно натыкаясь на мои сцепленные в замок руки, и я локтями чувствовал ее грудь, живот, плечи.

Рукопись журналиста Белкина Глава 6. Опасное решение

В ту ночь квартира Изи Котовского превратилась в настоящий полевой лазарет. Йодом, зеленкой, свинцовыми примочками и пластырями я смазывал и залеплял порезы, синяки, ссадины и ушибы у Сашки и Лины, а Изя, убитый потерей лобового стекла в его «Жигуленке», ходил по квартире с мокрым полотенцем на голове и причитал, как еврей на похоронах:

– Где я возьму такое стекло? Ой, где же я возьму такое стекло?! – потом он горестно цокал языком и начинал сначала: – Где же я возьму такое стекло? Стекол к «Жигулям» нет нигде! Лучше бы ты проколол четыре колеса! Лучше бы ты сломал три бампера! Хотя нет, бамперов тоже нет нигде! Ну, не знаю – лучше бы ты мне все фары разбил! Ой, где я возьму такое стекло?

– Изя! Это же не я разбил! В нас стреляли, понимаешь! В меня стреляли! Еще пару сантиметров левей – и он бы меня убил! Ты понимаешь? А ты – стекло, стекло! Будет тебе это стекло!

Я поклялся ему, что не уеду из Баку, пока не вставлю это проклятое стекло, что мы завтра же поедем к директору автостанции, в Министерство автотранспорта, в отдел пропаганды и агитации ЦК Азербайджана, но достанем это стекло – подумаешь!

– Я не знаю, – горестно раскачивался Изя. – Я ничего не знаю. Я знаю, что завтра мне нужно ехать по районам снимать передовых хлопкоробов, а мне не на чем ехать! И таких стекол нет в республике уже восемь месяцев! Гуревич – директор АЗТАГа! – разбил себе стекло и что? Его машина стоит на станции шестой месяц! Оруджев – ректор университета! – попал в аварию, его вылечили, уже зажил перелом ноги, и всю машину отремонтировали и покрасили, а ездить не может – нет стекла! Нету! Ни в Москве, нигде! Ой, что я буду делать? Что я буду делать?!

Тут Сашка Шах не выдержал, пошел на кухню и вернулся с такой резиновой штукой – не знаю, как она называется – которой продуваются засорившиеся водопроводные раковины и унитазы.

– Изя, – сказал Сашка. – Сходите к соседям, попросите еще одну такую штуку на пять минут.

– Зачем?! – изумился Изя.

– Ну, я прошу вас. На пять минут. Мне очень нужно.

Изя пожал плечами, пошел м соседям и через пару минут вернулся с еще такой же резиновой штукой. Сашка взял их обе и вышел из квартиры.

– Ты куда? – изумился я.

– Я сейчас. Посмотрите за Линой…

Лина, укрытая пледом, спала, свернувшись калачиком, в спальне Изи, на его кровати. Чтобы успокоить ее от пережитого и заставить уснуть, пришлось уговорить ее выпить грамм 150 коньяку. Теперь во сне она вздрагивала, что-то шептала распухшими губами, волосы прилипли к потному лбу.

Сашка действительно вернулся через пару минут. В руках, на двух этих резиновых тарелках, как на присосках, он нес лобовое жигулевское стекло.

– Что это?! – обалдел Изя.

– Это стекло для вашей машины, – сказал Сашка, поставил стекло на пол и осторожно поддел край присоски лезвием ножа. После этого резиновая тарелка легко отлипла от стекла, и Сашка подал ее Изе. – Отдайте соседям, пожалуйста.

Изя с ужасом смотрел то на меня, то на Сашку.

– Ты вытащил стекло из чужой машины?!!

– Не на вашей улице. Там, за углом, – сказал Сашка. – Что вы переживаете? Никто не видел. И машина не бакинская, а из Кюрдамира. Эти спекулянты даже стекло искать не будут, а купят себе новую машину.

– Боже мой! – снова стал раскачиваться Изя. – Боже мой! Если меня завтра арестуют…

– За что? – спросил Сашка Шах.

– За то, что я украл стекло!

– А разве это вы украли? – удивленно сказал Сашка.

– Потрясающе! – раскачивался Изя. – Потрясающе!..

– Слушайте, Изя. Это стекло на черном рынке стоит двести рублей. Я их никогда не тибрил, ну, то есть, не воровал, потому что это бизнес ребят из Черного города. Поэтому, если у вас спросят на автостанции, где вы взяли стекло, скажите, что случайно купили в Черном городе. И все, и перестаньте переживать, давайте лучше чай пить. Отнесите соседям эту присоску.

И когда Изя вышел, Сашка сказал:

– Мне нужно с вами поговорить. Но при Изе нельзя. Может, мы пойдем погуляем?

– Пошли. Но нужно позвонить твоей матери, чтобы не волновалась, что ты дома не ночуешь.

– Обойдется, – жестко отмахнулся Сашка.

Минут через десять, на ночной бакинской набережной я понял, откуда эта жесткость в его голосе. Тихо журчали полуопавшие фонтаны Приморского бульвара, молча и бесшумно лежало за гранитной набережной Каспийское море, пополам разделенное сияющей лунной дорожкой, пряно пахли олеандры, и аллеи Приморского парка были усыпаны спелыми ягодами черного и зеленого тутовника. Изредка на скамейках под обезглавленными фонарными столбами угадывались в черноте ночи базальтово-застывшие фигуры влюбленных парочек. Мы шли с Сашкой из аллеи в аллею, он рассказывал:

– Я решил уехать из Баку. Совсем. Я люблю Лину, и она – меня. Мы хотим жить вместе. Всегда. Я сказал матери, что хочу уехать с Линой в Вильнюс. Я не могу здесь остаться. Если я останусь, я завтра опять колоться начну, воровать в трамваях. Ведь тут это на каждом углу! Я знаю всех, все знают меня, и мне от них не уйти. Или я пришью Мосола, или он – меня. Вчера утром я сказал это матери. Что я должен уехать с Линой – насовсем. Я хочу снять в Вильнюсе комнату или квартиру, мы поженимся, я пойду на какую-нибудь работу и кончу вечернюю школу. А там – или институт, или армия – будет видно. Короче, я попросил у матери деньги, хотя бы в долг, две тыщи. Чтобы поехать в Вильнюс, найти квартиру, ну – чтобы начать там жить. Так вы бы видели, что началось! Как она ее обзывала! И «прибалтийская шлюха», и «распутная девка», и «проститутка» – ужас! Что она не для того меня кормила семнадцать лет, чтобы отдавать какой-то шлюхе! Что лучше бы я остался в тюрьме! Что она сама на меня в милицию донесет, чтоб меня опять посадили – только не отдаст этой «развратной девке». И все из-за чего? Из-за двух тысяч!

– Подожди! Я не думаю, что это из-за денег. Просто вам по 17 лет, еще рано жениться…

– Это наше дело, – жестко сказал Сашка. – Это наше дело! Нам семнадцать лет, мы не дети, и мы уже живем как муж и жена. Но почему мы должны жить так, тайком, на чужих квартирах, на пляжах? Мы хотим жить как люди, нормально, нам нечего прятать. Что мы украли? Я ее люблю, она любит меня. И это все. Я попросил у матери две тысячи – я же знаю, сколько у них с отцом лежит на книжке! Что они будут делать с этими деньгами? Кому они копят?

Он умолк. Мы шли вдоль яхт-клуба. На фоне черно-лунно-желтого моря острые мачты парусных яхт казались поднятыми в небо плавниками доисторических рыб, и наши шаги мягко таяли в тишине южной ночи. Сашка долго молчал, я не торопил его, я понимал, что он вытащил меня на эту прогулку не для того, чтобы пожаловаться на мать. Наконец, Сашка продолжил – уже совсем другим, спокойным тоном:

– Короче, денег она мне не дала. Даже на билет до Москвы. Но я достал эти деньги. У Генерала. Конечно, такие деньги он даром не дает, но это будет мое последнее дело. Я знаю, что вам нельзя об этом рассказывать, вы корреспондент газеты, но вы меня спасли, меня и Лину, и мне некого больше просить. Если что-то со мной случится, если меня заметут и посадят, – помогите Лине ждать меня, а? Поможете?

– Что это за дело, Саша?

– Я не могу вам сказать.

– Как хочешь. Но это глупо. Ты доверяешь мне самое дорогое, что у тебя есть – любимую девушку, и не доверяешь какую-то темную историю с Генералом. Как хочешь…

– Хорошо, я скажу. Хотя это… Хотя, конечно, нельзя, но ладно! Только дайте мне слово, что вы – никому! А то нас пришьют обоих. Дайте мне честное слово!

– Хорошо. Даю честное слово.

– Генерал мне сказал: вот тебе тыща рублей аванса, а еще десять получишь, когда сделаешь дело. А дело такое: отвезти в Москву чемодан с деньгами и в условленном месте обменять на рюкзак с наркотиками. Я привожу туда деньги, а мне дают рюкзак с наркотиками. С рюкзаком я похож на студента, каких сейчас тысячи. Поездом привожу этот рюкзак в Баку, отдаю Генералу и самолетом – опять к Лине. Нужно только на несколько дней устроить Лину в Москве в гостинице и придумать, куда я делся на три-четыре дня. Вы можете мне помочь?

Хорошенькая история! Корреспондент «Комсомольской правды» помогает нелегальным поставкам наркотиков! Впрочем, я для того и нырнул на дно бакинской жизни, чтобы выйти на эти сферы. Но кто знал, что круг замыкается на Сашке Шахе! Конечно, заманчиво принять участие в этой операции, а потом описать ее в «Комсомолке», во втором очерке, но тут уж точно Сашка Шах загремит на восемь лет в тюрьму. Нет, остановись, Гарин, тебя уже однажды остановили в КПЗ, а на этот раз лучше остановись сам и останови этого парня…

– Саша, – сказал я после паузы. – Давай начнем с самого начала, с причины. Тебе нужны деньги, чтобы начать новую жизнь в Вильнюсе, так?

– Я у вас денег одалживать не буду! – тут же сказал он.

– Я тебе и не предлагаю. У меня нет таких денег. Хотя если бы были – почему бы тебе не взять? Но ладно, я не об этом. Я предлагаю другое. Я беру тебе билет до Москвы. За счет редакции. Там, в «Комсомолке» ты дашь мне интервью – расскажешь о себе все, что тогда ночью рассказал в КПЗ. Если хочешь, мы в газете изменим тебе фамилию. В интервью ты скажешь, что отказываешься от своего прошлого, завязываешь, начинаешь новую жизнь.

– Нет! Я ни кого стучать не буду!

– Подожди, – сказал я с досадой. – Никто тебя не просит «стучать»…

– Но я же должен называть ребят – с кем кололся, воровал…

– Им тоже можно изменить фамилии, для читателя это все равно – Ашот с тобой кололся или Расим, важна суть. После этого «Комсомолка» берет шефство над тобой и над Линой. В Вильнюсе через Литовское ЦК комсомола мы устраиваем вас в какое-нибудь общежитие, помогаем тебе с работой, играем свадьбу – в общем, делаем из тебя газетного героя, и даже первое время немного помогаем деньгами – от редакции, от ЦК комсомола. Это я беру на себя, – я уже представил, как будет смотреться на полосе «Комсомольской правды» интервью с бывшим наркоманом, полюбившим вильнюсскую девчонку и начавшего новую, честную, правильную жизнь. Еще один ударный материал Андрея Гарина, конечно, не такой сенсационный, каким мог бы стать очерк о тайных перевозках наркотиков, но тоже – ничего, в ЦК, в отделе пропаганды на Старой площади такие положительные материалы любят куда больше, не зря за три мои очерка мне передали благодарность от Замятина, зав. идеологическим отделом ЦК, и теперь, когда борьба с подростковой преступностью и наркоманией стала чуть ли не государственной проблемой, пора и газете заговорить об этом, и именно такой материал, такой положительный материал может прорвать табу цензуры на эту тему.

Но я зря размечтался раньше времени. Сашка сказал:

– Это все уже поздно. Я уже взял у него деньги.

– Их можно отдать!

– Нет. Дело не в том – взять или отдать. Я уже посвящен, понимаете? Я два года работал на Генерала, но я не знал, что он приучил нас всех к наркотикам, чтобы нам же эти наркотики сбывать. А оказывается, и Толик Хачмас, и Магомед Гоголь, и все остальные торговцы берут наркотики у него же, у Генерала. Раньше я этого не замечал, а теперь – знаю. Даже если я отдам ему сейчас все деньги – это неважно, это даже еще хуже, потому что я еще не в замазке, а уже все знаю. Они меня пришьют в два счета, если я выйду теперь из игры. Нет, я уже в этом деле, спасибо моей матери, – он саркастически усмехнулся. – Андрей, я вам доверяю. Если вы можете мне помочь – помогите, а нет – я вам ничего не говорил, вообще. Иначе они пришьют и меня и вас. Это не какой-нибудь Мосол со старым браунингом, это мафия, имейте ввиду.

Рукопись журналиста Белкина Глава седьмая. (Без заглавия, недописана)

Назавтра я вылетел в Москву. Саша и Лена поехали поездом (так приказал Генерал), чтобы избежать досмотра вещей, который ввели теперь на всех аэровокзалах.

Передавая Саше чемоданчик с деньгами, Генерал поехал с ним на вокзал, купил ему и Лине билеты на поезд номер 5 «Баку – Москва», купированный вагон, и распорядился чемоданчик с деньгами уложить в другой чемодан, побольше, с Сашкиными вещами, и держать этот чемоданчик под нижней полкой, и с полки этой не вставать всю дорогу. По приезде в Москву прямо с вокзала ехать в гостиницу «Турист», что за ВДНХ, в пятый корпус, там, вложив в каждый паспорт по 25 рублей, получить два одноместных номера (получить один номер на двоих, не имея в паспорте штампа о браке, у нас невозможно ни за какие деньги!). И после этого сидеть в номере, ждать звонка. Только в крайнем случае, если не будет номера в гостинице или еще что – в этот же день, в шесть вечера, подъехать на такси к кассам цирка, что у Центрального Колхозного рынка.

Мне это все не нравилось, я вообще устал от этой командировки: сначала вершины Памира, самолеты с угольной пылью, ледники, гляциологи, маки и эдельвейсы, а затем с небесных высот – в бакинское КПЗ, мордобой в милиции, подводная охота, мимолетная шестнадцатилетняя нимфа, четыре дня беспрерывного секса, и снова – наркоманы, трамвайные кражи, драка на Песчаной Косе, пуля в двух сантиметрах от виска. Не слишком ли много для каких-нибудь двадцати дней командировки? И еще за это же время передать в редакцию два очерка и вести этот дневник-повесть!

Ладно, я отвлекся. На следующий день после драки на Песчаной Косе и ночного разговора с Сашкой Шахом я вылетел в Москву. Даже не зашел к бабушке на родную Бондарную улицу, а ведь специально из Ташкента летел в Баку только только для того, чтобы пожить у нее, отдохнуть. Отдохнул, называется!..

В Москве с аэродрома – в редакцию. В приемной главного редактора за своим столом сидела секретарша Женечка. Женечке было под сорок. Как все секретарши, она любила комплименты и мелкие или крупные подарки. Я вытащил из кармана шариковую авторучку в прозрачном розовом корпусе с плавающим внутри лебедем – производство бакинского ширпотреба, верх художественного вкуса.

– Женечка, это как раз к вашим перламутровым ногтям, делают только в Баку.

– Спасибо! – Женечка взяла ручку и поманила меня поближе. – Поди сюда.

Я обошел стол, подошел к Женечке почти вплотную. Сверху, через строго-скромный мысик выреза ее официального серого платья угадывались, как сказал Жерар Филипп в фильме «Фанфан-Тюльпан», «два холма и между ними лощина». Что-что, а грудь у Женечки была действительно секретарская. Она перехватила мой взгляд, сказала укоризненно:

– Андрюша!

– Потрясающе! – нагло сказал я. – С таким бюстом и на свободе – потрясающе!

– Ты совершенно сдурел на своем Кавказе. Слушай, только между нами, я вчера пробежала твой очерк про наркоманов – неужели это все правда? Это же ужас!

Ага! Значит, очерк уже у Главного.

– И ты правда курил там с ними наркотики? А? Расскажи! – теребила меня Женечка. – Это приятно? Ты привез хоть попробовать?

– Женя! – теперь я перешел на укоризненный тон. – Что за наклонности?! Попроси наших загранкоров – тебе из Нью-Йорка вышлют ЛСД.

– Ладно! – отмахнулась она. – А продолжение будет?

Ну, если секретарша Главного просит продолжение очерка – можно идти спать спокойно. Я кивнул на обитую кожей дверь Главного:

– У себя?

– Нет. В ЦК с твоим очерком. Только я тебе ничего не говорила.

– В ЦК – где? На Хмельницкого или на Старой площади? – я имел в виду, поехал ли он в ЦК ВЛКСМ или сразу в ЦК КПСС, к своим покровителям Замятину и Суслову, занимающимся нашей идеологией вообще.

– На Хмельницкого, – сказала Женя. – Ты знаешь, что ты уже окончательно утвержден в пресс-группу Брежнева? От «Правды» три человека, от нас ты и Агарышев из иностранного отдела. Двенадцатого инструктаж у Замятина и Суслова, 14-го обед у Брежнева, а 15-го отлет. – И схватилась за трубку зазвонившего телефона: – Редакция…

Я чмокнул ее куда-то выше уха и, размахивая оттиском своей статьи, пошел к себе. Все было замечательно. Очерк о гляциологах, 370 строк, шел на завтра, материал о наркоманах уже вентилировался в ЦК комсомола, а 15-го я лечу в Вену на встречу Брежнева с Картером! Нет, мы им еще покажем кузькину мать, этим бакинским милиционерам! Завтра я еще поеду на вокзал, встречу Сашку Шаха и уговорю его дать интервью газете. А после этого можно и в Вену лететь…

Тот же вечер, 23 часа 50 минут

На этом рукопись Белкина обрывалась. Я отложил последнюю страницу и задумался. Кое-что прояснялось, а кое-что запутывалось. «Генерал», он же Гридасов, дал Сашке Шаху (он же Юрий Рыбаков) чемодан с деньгами для обмена в Москве на рюкзак с опиумом или другим наркотиком.

Но по каким-то причинам этот же Генерал оказался в Москве раньше Шаха и был на Курском вокзале в момент приезда в Москву Шаха и Лины. Не исключено, что передача наркотиков должна была произойти прямо на вокзале вместо гостиницы «Турист» или цирка на Цветном бульваре. Но на вокзале оказался непредусмотрительный Белкин. Этого Белкина Генерал уже видел на бакинском аэродроме и знал, кто он и что. Белкин мешал им, путал игру и вообще – опасен. Вот они и взяли их обоих. Ну, хорошо, допустим – я более-менее выстроил логическую картину похищения – что мне это дает? Где найти Белкина? Кто остальные трое? Этот Генерал уже шесть лет в бегах – он и еще шесть лет может пробегать, как его искать? Нужно искать остальных участников похищения, но как? где их приметы? Нужна Айна Силиня – черт побери, в этой круговерти я забыл дать телеграмму в рижскую милицию, чтобы ее срочно прислали снова в Москву…

Забывшись, что я не дома, достал сигарету, чиркнул спичкой и тут же спохватился – неуклюжий черт! Но было поздно – Инна проснулась, проворно вскочила с софы:

– Ой! Который час?

– Около одиннадцати. Инна, как фамилия вашего бакинского корреспондента?

– Радий Свердлов. Вообще-то он Радий Аухман, но по материнской линии Свердлов. А Вадик здесь его называет Котовским.

– Инна, можно я от вас позвоню?

– Да, конечно.

Я набрал междугороднюю, сказал пароль прокуратуры и попросил срочно соединить с Баку, с корреспондентом «Комсомольской правды» Свердловым. И сказал Инне:

– Инна, садитесь. Возьмите вторую рюмку. Это прекрасное вино «Черные глаза», как раз сегодня приятель привез из отпуска. Я весь день таскал его в портфеле, а теперь пригодилось. – И в телефонную трубку: – Алло! Товарищ Свердлов? Беспокоят из прокуратуры Союза, следователь Шамраев. Извините, что поздно звоню. С двенадцатого по двадцать третье мая у вас жил Вадим Белкин. Я хотел бы узнать…

– Жил Бекин? – перебил недоумевающий голос. – У меня? Белкин? Я его уже год не видел. С прошлого лета…

– То есть? – оторопел я. – Он был в Баку с 12-го мая.

– Да, я слышал, что он был в Баку вроде бы проездом. Но ко мне он не заходил. То есть, может, он мне звонил, но я все время по районам мотаюсь, сейчас ведь лето, много работы… – голос был извиняющийся, но твердый.

Вот тебе и раз!

– Хорошо, извините, – Я положил трубку, посмотрел на Инну.

Она не прикоснулась к вину, она так и стояла посреди комнаты, освещенной лишь настольной лампой, и из этого полумрака на меня смотрели черные и глубокие, полные тревоги глаза этой обиженной, явно брошенной Белкиным, но все еще любящей его женщины.

– Что он сказал?

– Он сказал, что не видел Белкина с прошлого лета. Скажите, Инна, Вадим Белкин – он вообще выдумщик? Да вы садитесь, попробуйте вино. Ну, как?

– Вкусно, – сказала она, пригубив вино. – Выдумщик? Я не знаю. Когда он рассказывал всякие истории из своих командировок, получалось очень складно, как в книжке. И даже если это не было правдой, то хотелось, чтоб было. А как вы думаете, он жив?

Вопрос был задан быстро, как выстрел в упор. Но что я мог ей сказать?

– Знаете, Инна, я скажу вам честно. Я бы сам хотел это знать. – Я видел, что ее глаза сразу угасли, и поспешил добавить: – Но, Инна, я ведь занимаюсь этим делом только один день. Всего-навсего с сегодняшнего утра. И мы уже знаем, что Генерал – это некто Семен Гридасов, ему 53 года, рост один метр 72 сантиметра, глаза блекло-голубые, ну и так далее. На него уже объявлен всесоюзный розыск и кроме того, говоря между нами, с завтрашнего дня во всех тюрьмах Союза будут опрашивать всех уголовников – знает ли кто-нибудь что-нибудь об этом Гридасове. У нас это называется – оперативный метод…

В ее глазах вспыхнула надежда и уважение к моей персоне, и я не сказал ей, что всесоюзный розыск объявлен на этого Гридасова шесть лет назад, а толку нет. Но, каюсь, уж очень хотелось произвести на нее впечатление настоящего сыщика, а-ля актер Мартынюк из телесерии «Следствие ведут знатоки». Интересно, что бы сказали эти «знатоки», если бы вдруг выяснилось, что рукопись, в которой подробно описан целый ряд преступлений – сплошные враки. Если Белкин не жил у Свердлова-Котовского, то не было острова Рыбачий и шестнадцатилетней каспийской нимфы. Не было маскарада с переодеванием Белкина в спортивные брюки и майку, «горки» с наркоманами, погони на «Жигулях» за Мосолом и выстрелов на Песчаной косе. Не было ночного откровенного разговора Белкина с Сашкой Шахом и – выходит, Белкин не мог знать, что Рыбаков и Айна Силиня едут в Москву. Бакинская милиция отрицает историю с гробом и арест Белкина, а корреспондент «Комсомольской правды» Радий Свердлов вообще не видел Белкина в Баку. Так был ли Белкин в Баку на самом деле или не был? Если бы не труп Рыбакова, если бы не похищение Белкина Генералом Гридасовым, если бы Белкин не передал по телефону из Баку в редакцию «Комсомольской правды» два своих очерка – «Черные ледники» и «Бакинские наркоманы» и если бы не тревожные черные глаза этой Инны, можно было бы спросить – да был ли вообще Белкин?…

Мы выпили с Инной еще по рюмке вина, договорились, что я буду держать ее в курсе дела, а она – звонить мне, если узнает что-то новое. Взяв рукопись Белкина, я ушел домой. На столе осталась недопитая бутылка моих любимых «Черных глаз». Инна настаивала, чтобы я забрал эту бутылку с собой, но я отказался.

– Допьем как-нибудь после, когда найдем Белкина. Мы ведь соседи, я у Измайловского парка живу…

А потом я шел пешком от 12-й Парковой до Измайловской и думал об этой Инне больше, чем о Белкине. Первый день следствия начался с «Черных глаз» и кончился черными глазами. К добру ли это?…

Часть вторая

Вторник, 5 июня 1979 г., после полудня

В первой половине дня ничего интересного не произошло. Отправив телеграмму в рижскую милицию о срочном направлении в Москву свидетельницы Айны Силиня, я подробно проинструктировал двух улетающих в Баку «архаровцев» Светлова: а) сверить полученный в Аэрофлоте список пассажиров рейса «Ташкент–Баку» с архивом школы № 171, где учился Белкин; б) исподволь, неофициально прощупать грузчиков бакинского аэропорта и выяснить, была ли история с гробом; в) войти в контакт с бакинской шпаной и навести справки о Генерале-Гридасове. Для двоих этой работы было больше, чем достаточно, особенно если учесть, что действовать они должны были в чужом городе без помощи местной милиции. Едва за ними закрылась дверь, я занялся скучнейшей канцелярской работой, без которой не обходится ни одно расследование дела, каким бы срочным оно не было.

Бакланов опять хотел вытащить меня в пивной бар, ему явно хотелось потрепаться за кружкой пива о его новом деле, но мне было недосуг – я корпел на планом расследования уголовного дела.

Бакланов ушел обиженный, я опять застучал на машинке, и в эту минуту дверь с грохотом распахнулась, в кабинет буквально вломился Марат Светлов.

– Трижды в Бога, в душу, в холеру! – понес он с порога, потный, взъерошенный, в расхристанной штатской рубашке. – На кой сдалась эта работа?! Уже вышел на эту старуху, а она дуба дала! Офигеть можно!

Ничего не понимая, я смотрел на него, ждал, когда он выкипит. Минуты через две он поостыл, и я услышал действительно «офигительную» историю.

Сегодня ровно в десять утра Марат Светлов, отправив двух своих подчиненных в Баку, собрал остальных, чтобы дать им задания на день. В основном, его второе отделение занималось раскрытием запутанных убийств и других особо опасных преступлений, и поэтому тех «архаровцев», на ком висели «мокрые дела», Светлов не стал трогать. А остальным, свободным – было их пятеро, – Светлов роздал по пачке фотографий. Снимки были как из музея – на каждой фотограф муровского НТО запечатлел броши, шпильки, булавки, серьги и кулоны, найденные в «дипломате» Сашки Шаха-Рыбакова. Светлов приказал своим сыщикам порыскать по московским скупкам золота и драгоценностей и ювелирным магазинам и с помощью «своих людей» среди фарцы, яманщиков, темщиков и прочей шушеры «примерить» эти драгоценности – а вдруг кто-то назовет их владельцев. Каждому досталось по пять-шесть периферийных магазинов, себе Светлов взял центр.

Доехав до Сретенки и приткнув служебную «Волгу» возле «Спортивной книги», Светлов с чемоданчиком в руках прошествовал к дверям скупки золота и бриллиантов, вызвал из-за стойки заведующего и заперся с ним в клетушке-кабинете. Место было первым, поэтому завмаг как бы выполнял функции эксперта-специалиста. Увидев тончайшую ювелирную работу – все эти золотые броши, шпильки и кулоны, украшенные хризолитами, перламутром, гранатами и бриллиантами явно музейного достоинства, Гильтбург всплеснул руками:

– Марат Алексеич, где взяли? Музейные вещи… Нет, никогда не видел и в руках ничего подобного не держал. Разве что во время войны, при конфискации, но тоже не то было, не такая работа…

Короче, визит этот не продвинул Светлова к цели ни на миллиметр. Но Светлов не сдавался. Он съездил на Старый Арбат в один из старейших ювелирных магазинов, на Красную Пресню, в Столешников переулок, заглянул и к экспертам музея Алмазного фонда, но кроме того, что эти драгоценности – работа явно одного и не современного мастера, а по крайней мере, XIX века мастера, – кроме этих общих данных, никто нечего сказать не мог. Даже самым старым и опытным скупщикам драгоценностей в Москве эти броши и кулоны никогда на глаза не попадались.

К двенадцати дня, прервав свое путешествие, Светлов пообедал в ресторане Союза художников. Выйдя из ресторана на Гоголевский бульвар, Светлов вдруг схватился за свою лысеющую голову: «Мама родная! Как же я забыл?!». Он стоял возле старого дома, где знаменитая кропоткинская булочная, и в этом доме чуть ли не с дореволюционных времен живет один из искуснейших ювелиров столицы – Эммануил Исаакович Синайский.

Светлов почти бегом взбежал на второй этаж. Так и есть, вот почерневшая медная табличка «Ювелир Э.И.Синайский». Светлов нетерпеливо нажал звонок.

– Ма-а-ар-рат А-ле-ексе-ич! Да-ара-агу-уша! Какими судьбами? – Высокий подтянутый старикан, одно лицо с Вертинским, широкими театральными жестами обнимает старого знакомого, грассируя и чуть заикаясь.

И пока молоденькая пышечка («Племянница, Марат Алексеич, племянница из Владикавказа, не подумайте что-нибудь эдакое!») привычно сервировала закуску под коньячок, водочку и наливку, Синайский, рассказывая какие-то байки, которых он знал тысячи, рассматривал в лупу драгоценности.

– Послушайте, моой дрр-рагой, откуда эти сокр-ррровища? Поделитесь с глупым стар-рр-рикашкой.

– Вы меня спрашиваете? – в тон ему ответил Светлов. – А для чего же я к вам пришел?

– Нет, правда. Вы поймали какую-нибудь кр-рр-рупную золотую рр-рыбку?

– Мелких не ловим, Эммануил Исаакович.

– Да уж, да-аа-агадываюсь! А что же нужно от меня?

– Вы когда-нибудь видели эти вещицы?

– Ка-анкр-рр-ретный вопр-рр-росик, пр-рр-рямо скажем. Слушайте, Марат Алексеевич, я от дел отошел, тихо себе живу на скр-рр-ромную пенсию и оч-чень небольшие сбер-рр-режения. Конечно, некоторые вам скажут: Синайский – жук, денег ку-рр-ры не клюют, обеспечил и детей и внуков и пр-рр-равнуков! Какой-нибудь жлоб всегда найдется доносик настр-рр-рочить! И – начнут тр-рр-рясти старика. Но я могу в этом случае рассчитывать на вашу защиту от этой клеветы, Марат Алексеевич?

– Безусловно. – улыбнулся Светлов. Он был готов к этому торгу. Уж если старик ставил какие-то условия, значит, знал что-то.

– Тогда выпьем, дар-рр-рагой. Р-рыбонька, племянничка моя золотая, налей нам по рюмочке…

Они выпили за «др-рружбу и взаимопонимание». Затем Синайский сказал:

– Поскольку вы уже взяли последнего владельца этих драгоценностей, то я не вижу причин скрывать предыдущего. Она-то уж во всяком случае честный человек, и ее судить не за что. Живет себе на фамильные ценности, припрятанные с прадедовских времен. Скромно живет, тихо. Одной такой вещицы ей на год жизни хватает.

– Кто же это?

– Это моя самая стар-рр-ринная клиентка Ольга Петровна Долго-Сабурова, ей теперь уже девяносто второй годок пошел, но она еще очень бодра-с, оч-чень! У них в роду все были долгожители. Графского происхождения потому что. Сестры ее младшие на военном кр-ррейсере уехали в 17-м из Петрограда, и поныне здравствуют, а в Риме пансионат держат. А она не поехала с ними, у нее фамильные ценности были где-то припрятаны. Вот эти самые. Ни в одном музее не сыщете! Знаете, чья это работа? Их крепостного ювелира Алексея Трофимова. Вот она на эти вещицы и живет все годы пролетарской власти. С перерывом, конечно, с тридцать седьмого по пятьдесят шестой. Тогда она была на казенном довольствии. А как выпустили, так раз в годок, примерно, стала она меня к себе приглашать, на Мещанку. И я ей эти безделушки оценивал. То есть, в те годы, может, и почаще, очень она после лагеря к нашему брату-мужику была горячая, ну да теперь уже лет десять как поостыла. Не так, чтобы совсем, но все-таки девяносто годов не шутка-с! Налей нам, р-рыбонька, еще по р-рюмашке.

– А кто продавал для нее эти вещицы? Вы?

– Нет, батюшка, увольте. Я – нет. Она сама пр-родавала, я ей только цену называл и имел свои комиссионные – три процента, как положено. Но только моя цена была ответственная, покупатель ей в эту цену верил, это она мне много раз говорила.

– А кто покупатель? Вы его знаете?

– Мар-рат Алексеевич! Тут у нас недопонимание. Я думал, что вы как раз и взяли этого покупателя и, может быть, даже мне покажете. Я уж сколько лет хочу посмотреть на человека, который, не торгуясь, берет по моей цене все эти вещицы. Графиня от меня его все в секрете держит. А теперь, выходит, вы сами его ищите.

– Ищем, – сознался Светлов. – Где она живет, ваша Долго-Сабурова?

– Н-да, накололи вы старичка, пр-рр-раво-слово. Графиня Ольга Петровна Долго-Сабурова последние девяносто лет за вычетом годов заключения живет в своем бывшем собственном доме на Первой Мещанской. По-новому, это Проспект Мира, 17. Квартиру ей, можно сказать, от всего трехэтажного дома оставили – только одну комнату на третьем этаже. Извольте коньячку?

– Не обижайтесь, Эммануил Исаакович. Мне ехать пора.

– К графине? Не смею задерживать. Рр-рыбонька, налей посошок Мар-рр-рату Алексеевичу…

Через двадцать минут Светлов был на Проспекте Мира, а еще через десять минут выяснилось, что жилица квартиры-комнаты № 17 графиня Ольга Петровна Долго-Сабурова скончалась неделю назад и квартиру теперь занимает жэковский слесарь-водопроводчик Раков.

Светлов ринулся в ЖЭК, в кабинет начальницы:

– Где вещи старухи Долго-Сабуровой? Кто ее хоронил? Где ваш слесарь-водопроводчик?

– Старуху хоронили мы сами, за счет ЖЭКа, – сказала дебелая начальница ЖЭКа. – Где-то у нее есть племянник, железнодорожник или бригадир поезда. Мы звонили ему, а он в рейсе. Пришлось самим отвезти ее на кладбище, на Востряковское, на жэковские деньги.

– А вещи где ее? Как комнату можно открыть? Где ваш слесарь?

– Да какие там были вещи?! Матрац обделанный и тряпье старое. Не знаю, может, Раков и выкинул уже все. Я его еле упросила эту комнату взять, временно. Они теперь иначе как за двухкомнатную и работать не хотят. Он вчерась вселялся…

Разыскав слесаря, Светлов и начальница вошли в комнату старухи Долго-Сабуровой. Комната была пуста, если не считать полдюжины бутылок водки, приготовленных к новоселью.

– А где ее мебель? Вещи?

– Мебель? – сказал слесарь Раков. – Рухлядь была, а не мебель! Седни утром я все на свалку снес – альбомы всякие, Библию, матрац, мочой вонючий. Все вчистую на свалку выгреб и окна пооткрывал, чтоб дух вынесло. Вона эта свалка, пошли покажу.

Когда Светлов, слесарь и начальница ЖЭКа подошли к жэковской свалке, они увидели пламя костра, в котором горели альбомы, Библия, тряпье, одежда и грязно-серый матрац старухи Долго-Сабуровой. Вокруг веселились ребятишки, тормошили этот матрац, чтобы он поскорей разгорелся. И тут на глазах у Светлова произошло нечто. Обшивка матраца лопнула и… и к ногам ребятишек покатились броши, кулоны, серьги, украшенные рубинами, хризолитом, бриллиантами. Украшений было немного – всего семь штук, – но за то какие это были изделия: ажурные, действительно музейные вещицы!

– Смотри! – и Светлов высыпал их мне на стол. – Ты видишь, какая невезуха! Всего неделю не дожила старуха-графинюшка, ети ее мать! Мы бы знали, кому она сбывала эти игрушки…

Я молча смотрел на него, потом сказал:

– Какого числа скончалась графиня, сэр?

– Двадцать восьмого мая. А что?

– А тебе не кажется это странным? Такая нелепая случайность: двадцать шестого погибает Сашка Шах, у которого были проданные старухой кому-то драгоценности. А через два дня ни с того, ни с сего умирает сама старуха, у которой остальная часть коллекции.

– Ну, когда-то она должна была умереть? – Светлов уже догадывался, куда я клоню, но сопротивлялся.

– Да, конечно, должна была, – говорю я, – но почему сразу после того, как с частью ее вещей погиб человек? И что это за племянник-железнодорожник, который не приехал на похороны тети? Это ты выяснил?

– Выяснил. Долго-Сабуров Герман Вениаминович. Работает бригадиром проводников на Курской железной дороге. Больше пока ничего не знаю.

– Уже немало.

Тут раздался телефонный звонок. Звонил Пшеничный.

– Игорь Есич, вы не могли бы подскочить на Курский, есть свидетель похищения Белкина.

Я бросаю на Светлова короткий взгляд. – Сейчас подскочим, – говорю я Пшеничному. – И у меня к тебе, Валентин, еще просьба. Запиши: Долго-Сабуров Герман Вениаминович, бригадир проводников Курской жэдэ. Наведи справки – каким рейсом ездит, график дежурств в этом месяце и вообще все, что можешь.

15 часов 00 минут

Курский вокзал не только самый модерновый в Москве. Он соперничает с Бухарестским за право считаться самым крупным вокзалом в Европе. Бесшумные эскалаторы, сверкающие указатели, бесконечные ряды камер хранения и самые длинные в мире очереди в билетные кассы. Сейчас, летом, вокзал гудит, как армия на походе – тысячи людей снуют по залам и эскалаторам, сидят и лежат на всех скамейках и креслах, на полу и в подземных переходах, и стометровая змеевидная очередь стоит к женскому туалету.

Я и Светлов продираемся через чемоданы, тюки, мешки, ведра, корзины, детей, стариков и пассажиров среднего транзитного возраста к отсеку с табличкой «Линейный отдел милиции». Линейный отдел Курского вокзала оказывается таким же зашарпанным, как и его собратья на Казанском, Павелецком и всех остальных московских вокзалах. Ничего не попишешь, такова уж специфика милицейской работы – превращать в хлев любое, пусть самое современное помещение.

Стандартный зал дежурной части уставлен стандартными дубовыми скамьями. На них жулье, воры, вокзальные пьяницы и проститутки, спекулянты, обворованные и потерявшиеся пассажиры, зареванные дети. Одних милиция задержала, другие сами пришли или привели кого-то. И все эти люди галдят, требуют, оправдываются, матерятся и наседают на дежурного по отделу – краснолицего, с тройным подбородком, капитана:

«Товарищ капитан, я уже третий день не могу в этом хаосе отыскать свою жену, встали в разные кассы и потерялись. Может, ее ограбили, может, еще хуже… Помогите найти, прошу вас…»

«Паслюшай, дарагой! Три мешка урюк вез, мой урюк, нэпродажний. Дэвочку такой бэленький, такой харошенький папрасил: пастереги, дарагой, в туалэт схадить нужно. И что думаешь? Через дэсять минут пришел – нет дэвушки, нет три мешка урюк, нет чемодана. Как такой дэвушка поднял три мешка – не понимаю…»

«Я им говорю: я в Одессу везу польскую косметику, для подруг. А они налетели – продай, продай! Я не хотела продавать, а они просят: у нас поезд уходит, ты еще купишь, у вас в Одессе все есть, а у них в Норильске ничего нет… Ну, ладно, мне жалко их стало. А тут старшина приходит: „Спекуляция!“…»

Ясно, что среди такого бедлама, когда каждый час пропадают и теряются чемоданы, дети, невесты, мужья и жены, к заявлению Айна Силиня о похищении ее жениха и еще какого-то корреспондента тут отнеслись, как и ко всем прочим: мол, ничего страшного, найдется жених, наверно, водку поехал пить…

Не успели мы со Светловым представиться дежурному капитану, как перед нами словно из-под земли вырастает Пшеничный. Он утомлен, худые щеки ввалились, глаза красные от бессонницы, но по тому, как держится, движется и отвечает на вопросы, чувствуется, что он тут уже, как рыба в воде.

– Давно ты здесь? – спрашиваю.

– Почти сутки, со вчерашнего вечера. Идемте, – слегка волоча левую ногу, Пшеничный приводит нас в угловой кабинет, мы закуриваем и он докладывает о том, что ему удалось за эти двадцать часов.

…Искать свидетелей налета на Белкина и Сашу Рыбакова нужно было среди тех, кто изо дня в день толчется на вокзальной площади. Носильщики, таксисты, милиционеры, лоточники и спекулянты всякой мелочью. Среди них и провел эти двадцать часов Пшеничный. Методично, как утюг, он «пропахал» каждый квадрат площади, допросил, опросил и вытащил на душевный разговор десятки людей – от диспетчера до торговцев мороженым и цветами. Упорно веря, что в мире всегда есть пара глаз, которая видела именно то, что, казалось бы, никто не видел, и чья-то память, которая помнит именно то, чего не помнят другие, – Пшеничный, как по цепочке, шел от человека к человеку, от десятков «не знаю», «не помню», «не видел» и «не слышал», к старику-носильщику, который сказал, что он-то сам не был в тот час на площади, но слышал, как гадалка Земфира пугала своих детей: «Будешь плохо просить, отдам в санитарную машину, пускай вас тоже увезут, как этих психов!».

Пшеничный бросился искать гадалку Земфиру и выяснил, что пару часов назад ее в очередной раз задержали дружинники и вместе с ее восемью детьми увели в линейный отдел милиции. Ребятам с красными повязками не понравилось, что вразрез с официальной пропагандой, обещающей скорейший подъем народного хозяйства и общее благосостояние трудящихся, Земфира предсказала каким-то солдатам «войну с бусурманами» и невозвратную дальнюю дорогу в чужие страны. При этом цыганка советовала всем веселиться сейчас, до войны, и взимала за совет «пятерку».

Пшеничный прибежал в линотдел милиции как раз в тот момент, когда гражданку Земфиру Соколову после двухчасового допроса водворяли в КПЗ. Оказалось, что осуществить это не так просто – помощника дежурного, который пытался затолкнуть цыганку в камеру, окружили ее восемь детей, дергали во все стороны, шарили по карманам, наседали на плечи, притворно плакали и всерьез кусались.

Пшеничный увел цыганку в «ленинскую комнату» милиции и там допросил. Земфира помнила случай ареста двух психов и подтвердила, что «санитаров» было четверо, и что машина, куда они затолкали «сумасшедших», была санитарной. Но примет «санитаров» она не вспомнила, как ни старалась. Зато сказала:

– Когда эта «санитарка» ушла, один алкаш сказал: «Берут людей прямо как в 37 году!».

– Кто этот алкаш?

– Я его не знаю, но вижу тут каждый день – к Лидке за пивом ходит.

Лидка, продавщица пивного ларька у пригородных касс, по приметам, которые назвала цыганка, сразу назвала Пшеничному алкаша, который был ему нужен. «Лев Палыч вам нужен, ясно. Он к трем подходит, как часы, каждый день. Ждите». Пшеничный высидел час у пивного ларька и дождался высокого пожилого блондина с бидоном для пива. Это и был Лев Павлович Синицын, преподаватель Суриковского художественного института, постоянный Лидкин клиент. Налив пивца в бидон и взяв сверх еще кружку пива, Синицын с достоинством отошел с Пшеничным в сторонку.

– Чем могу служить?

Пшеничный объяснил. Лев Павлович, задумчиво оглаживая ладонью пивную кружку стал неторопливо рассказывать. Да, он помнит тот день. У него тогда отпуск начался, и он пришел за пивом в неурочное время, с утра, только отстоял еще перед этим очередь за хамсой в рыбном магазине. И вот, когда он шел с этой хамсой и пустым бидоном мимо очереди на такси к пивному ларьку, он вдруг увидел странную картину: к хвосту очереди подкатил санитарный «рафик», остановился, из него вышли двое санитаров в белых халатах и еще двое без халатов и тут же набросились на двух молодых людей и девушку. Девушка не то вырвалась и убежала, не то они ее сами выпустили – этого Синицын не помнил, как не помнил номера машины, но зато он хорошо помнит, что именно поразило его в этой сцене больше всего. Нет, вовсе не то, что среди бела дня людей опять хватают и это похоже на 37 год – этому что удивляться? – сказал Синицын с грустной улыбкой. – «история повторяется сначала как трагедия, а потом как фарс», – нет, его поразило, что одним из санитаров был бывший чемпион Европы по боксу в среднем весе Виктор Акеев. Хотя, впрочем, подумал он после, а почему бы бывшему боксеру и не пойти работать санитаром в дурдом?…

Задержав Синицына, Пшеничный позвонил мне, и теперь свидетель Синицын – высокий пожилой блондин с бидоном пива – сидел передо мной и Светловым в линейном отделе милиции.

– Вы уверены, что был именно Виктор Акеев? Как вы его узнали? – спросил я, когда Синицын в моем присутствии повторил свой рассказ.

– Но, уважаемый, я же рисовальщик! – сказал Синицын. – Этот Акеев четыре года назад – до того, как стать чемпионом, – целый семестр позировал моим студентам. Я не только его лицо, я каждую его мышцу сто раз рисовал. А впрочем… Ну, как вам сказать? Тогда я был в этом уверен. Хотя он и был в темных очках и кепке, мне показалось, что это он. Но шут его знает…

– Подождите, Лев Павлович! – встрепенулся Пшеничный, до этого момента гордившийся Синицыным как своей находкой. – Вы же тогда не сомневались, что это был Агеев?

– Нет, я и сейчас не сомневаюсь, но…

– Но что?

– Но все-таки странно, конечно: чемпион-санитар…

Мы отпускаем свидетеля, я забираю у Пшеничного справку на бригадира проводников Долго-Сабурова, которую он получил в отделе кадров управления Курской железной дороги, и отправляю своего настырного помощника спать. Двадцатичасовой рабочий день просто валит с ног, хотя он не признается в этом и просит нагрузить его каким-нибудь новым заданием. Но я просто приказываю ему ехать домой. Он живет в пригороде, в Мытищах, и собирается ехать домой электричкой, и я представляю, каково ему сейчас тащиться в переполненном поезде, и командирую своего Сережу отвезти его домой.

Между тем Светлов уже названивает в ЦАБ – Центральное адресное бюро, – чтобы выяснить домашний адрес Агеева, и через минуту меняется в лице:

– Что значит «находится в заключении»?

Потом он слушает, что там ему отвечают, кладет трубку и говорит мне:

– Этот Акеев год назад выписан из Москвы в связи с осуждением и направлением в места заключения.

Вот тебе и рисовальщик! Похоже, что двадцатичасовая работа Пшеничного в минуту летит прахом, хорошо еще, что он уже уехал спать. Да я и сам не хочу в это поверить, звоню в первый отдел МВД СССР и получаю точную справку:

«Акеев Виктор Михайлович, 1942 года рождения, последнее место работы – тренер секции бокса детской спортивной школы Ленинского района, проживающий Ленинский проспект 70/11, квартира 156, осужден Ленинским райнарсудом г. Москвы 24 января 1978 года по статьям 191-1 часть 2 и 206 часть 2 УК РСФСР к трем годам лишения свободы и отбывает наказание в колонии усиленного режима УУ-121 в городе Котласе Архангельской области».

Итак, старый рисовальщик обознался, не может этот боксер одновременно сидеть в котласском лагере усиленного режима и разгуливать по Москве в одежде санитара. А побег из лагеря наверняка был бы отмечен в первом спецотделе МВД.

Тем не менее, если считать не по потерям, а по прибылям, теперь мы знаем, что один из «санитаров» похож на бывшего чемпиона Акеева и это, конечно, поможет составить его портрет – фоторобот. Светлов с довольно кислым лицом принимает мое предложение пройтись с этим портретом по автобазам санитарных машин и больниц Москвы. Конечно, этого маловато для поиска – какая-то санитарная машина и некто, похожий на боксера Акеева, но что поделаешь, других данных у нас пока нет.

Без всякого вдохновения, скорее понуро, чем с надеждой, принимаемся изучать справку на гр. Долго-Сабурова, бригадира проводников бригады № 56 направления «Москва–Средняя Азия», выданную отделом кадров Курской железной дороги. И в графе его дежурства неожиданно натыкаемся на любопытную деталь: «Поезд номер 37 „Москва–Ташкент“, 26 мая в сопровождении бригады № 56 отправился в очередной рейс из Москвы в 5.05 утра». Переглянувшись, берем у начальника линейного отдела расписание поездов и убеждаемся: поезд № 37 проходит через платформу «Москворечье» в 5.30 утра. А в шесть пятнадцать железнодорожник-обходчик нашел возле платформы труп Рыбакова!

Светлов даже присвистнул – вот так раз! Больше того, из этого же графика работы бригада Долго-Сабурова уясняем, что 24 мая, в день нападения на Белкина и Рыбакова на Курском вокзале, Долго-Сабуров в рейсе не был, отдыхал в Москве между поездами. Это заставило нас со Светловым еще раз переглянуться – мы теперь почти не разговаривали, только обменивались взглядами. Правда, в день смерти старухи-тетки племянник, судя по справке, находился далеко от Москвы, подъезжал к Актюбинску, и это несколько охладило наше воображение.

– Вот что… – сказал, прищурясь, Светлов уже в отделе кадров Управления Курской дороги, где мы листали личное дело этого Долго-Сабурова. – Вот что… Он холост, живет один, приезжает только послезавтра из Ташкента. Я бы пощупал его квартиру.

Мы оба понимали, что законных оснований для обыска нет, а все, чем виноват Долго-Сабуров, – это то, что он племянник умершей старухи и что поезд проходил через платформу «Москворечье» в ночь на 26 мая. Ну и что, скажет надзирающий прокурор и отложит, не подписав, ордер на обыск.

17.30 и позже

В 17.30 мы со Светловым уже на Смоленской-Сенной, в доме, где на первом этаже размещается кинотеатр «Стрела», а на восьмом этаже в двухкомнатной квартире, оставшейся ему от умерших родителей, проживает Герман Долго-Сабуров. Взяв понятыми сотрудников кинотеатра – администратора и билетершу, которым все равно нечего делать во время сеанса, – я и Светлов отжимаем замок на двери долго-сабуровской квартиры. Уже первый взгляд на нее говорит, что бригадир проводников живет не по средствам: тут и западная радиоаппаратура, и цветной телевизор, и спальный гарнитур «Ганка». Холостяцкий беспорядок – несколько западных журналов с голыми девками лежит на диване и журнальном столике, и вообще по всему чувствуется, что этот Долго-Сабуров не теряет времени зря в перерывах между рейсами. В ванной, в шкафчике, пачки индийских и немецких презервативов с так называемыми «усиками» и без и чей-то узенький лифчик, на кухне снова порножурналы и колоды карт с порнушкой на лицевой стороне, а в баре и в холодильнике – армянский коньяк, шотландские виски, рижский бальзам и экспортная водка – то есть набор на все вкусы. Кроме того, в холодильнике рыбец, початая банка с икрой и внушительное, килограмма на три березовое ведро с сотами меда. Короче, этот парень умеет вкусно пожить и живет явно не на свои 160 бригадных. Впрочем, кто из проводников живет на зарплату? Все проводники так или иначе спекулируют, это знает и ребенок, в эпоху тотального дефицита на территории такой огромной страны проводники давно стали кем-то вроде снабженцев, и, как теперь мы видим на примере Долго-Сабурова, очень неплохо зарабатывают.

Но даже самый тщательный осмотр квартиры не дал желаемых результатов – никаких тайников с бриллиантами, никакой валюты и вообще ничего экстраординарного, кроме, разве, этих порножурналов, самиздатовской копии «Москва – Петушки» и «100 уроков секса».

Через час под вздохи нетерпеливых понятых заканчиваем этот бездарный обыск, составляем по всей форме протокол, заставляем понятых подписаться под ним и, несолоно хлебавши, выбираемся на улицу.

На душе паскудно. Целый день работы потрачен зря. Два «гениальных сыщика» оказались на деле просто м…ками. Тычемся, как слепые котята, где-то возле молока, а найти не можем.

– Коньяк у него хороший, у падлы! – говорит хрипло Светлов и лезет в карман, выгребает деньги. – У меня четырнадцать рублей. У тебя?

– Червонец, – говорю я, не считая, свои-то я знаю точно.

Трудно поверить, что у следователя по особо важным делам и начальника отделения МУРа на двоих двадцать четыре рубля. Это кажется диким, особенно в наши дни, когда кругом пышным цветом рассветает взяточничество, но… что я могу вам сказать? Иногда, все реже, правда, и среди нашего брата встречаются честные люди, хотя говорить об этом приходится теперь с некоторой стеснительностью, словно ты убогий или недоразвитый. Будто оправдываешься.

Так или иначе, мы чувствуем, что неудачи этого дня нужно залить спиртом, да вообще – с какой стати эти проводники да «племянники» гуляют, жрут икру и наслаждаются девочками (не зря же эти порножурналы и лифчик в ванной), а мы – два крепких еще мужика, сорок с небольшим, нормальные «бойцы» и «ходолки», поститься должны? Хрена лысого!

Подстегивая этим друг друга, мы на муровской «Волге» Светлова рулим в «Прагу». У парадных дверей, конечно, очередь уже змейкой, как всегда, на двери табличка «свободных мест нет», и швейцар в галунах за стеклянно-зеркальной дверью стоит, как памятник. Но мы хозяйски толкаем дверь, успокаиваем швейцара своими удостоверениями, и вот нас, уже почти как иностранцев, услужливый метрдотель ведет наверх. Можно занять отдельный кабинет, можно сесть у оркестра, можно – на самый верх, в зимнем саду с фонтаном. Любые места для таких почетных гостей!

Но мы ведем себя скромно, берем тихий столик в зимнем саду и, помня о своих ресурсах, заказываем официанту:

– Бутылку белой, салат и ростбиф. В четвертак уложимся?

– Уложитесь, товарищ подполковник, – улыбается он, и Светлов удивленно вскидывает на него глаза, но тот уже ушел, улыбаясь.

Мы оглядываемся. Ресторан, тихая музыка из общего зала, компания студенточек через три столика от нас, и еще одна солидная компания за столами вдоль стены – не то диссертацию отмечают, не то награды обмывают: мужчины все в служебно-официальных костюмах, женщин нет.

Ресторанная обстановка всегда поднимает настроение, тем паче предвкушение стопки и соседство с этими студенточками – мы со Светловым выпрямляем спины, взглядываем орлами. Конечно, с нашими несчастными двадцатью четырьмя рублями не разгуляешься и не угостишь этих студенточек, но потанцевать можно будет, а там жизнь покажет.

И вдруг – не помню, о чем мы говорили в ту минуту со Светловым, кажется, об улетевших в Баку «архаровцах», если они там ничего не надыбают, нас пора списывать в утиль, – но вдруг я умолкаю от неожиданности: официант ставит на наш столик трехэтажный поднос с блюдами, просто «скатерть-самобранка». Тут и спелые болгарские помидоры и нежинские огурчики, разносолы и маслины, икра паюсная и зернистая, сациви, балык – всего не перечислишь. Ту же бутылка водки в серебряном ведерке со льдом, коньяк армянский «три звездочки» и вино «Гурджуани».

– Постой! В чем дело? – говорит ему Светлов. – Мы заказали только водку, салат и ростбиф. А это не наш заказ.

– Не беспокойтесь, товарищ подполковник, – улыбается официант. – Это просто наша кухня вас скромно угощает.

– Подождите, но я же вам сказал, что у нас при себе только четвертак…

– Ну-у, товарищ подполковник… – укоризненно говорит официант. – О чем вы говорите?! Мы же свои люди. Отдыхайте. Минут через двадцать будут жаренные потроха, грибы и шашлыки по-карски из свежей баранины. Персонально для вас, товарищ следователь, жарит наш повар Стукозин. Вы его помните?

– Стукозин? – я напрягаю память. Кажется, он проходил по делу плавучих волжских ресторанов. Да, Стукозина и еще нескольких поваров, которые хоть и воровали по-тихому, не зарываясь, но не кормили людей гнилым мясом, я пожалел тогда, выделил из общей группы махровых жуликов и «передал на воспитание коллективу трудящихся». Ну что ж, я не против стукозинских белых грибов, он действительно мой должник, если на то пошло, он точно мог «загреметь», я вполне мог тогда отправить его лет на пять туда, где сейчас боксер Акеев загорает. – Как же! Помню Стукозина, – говорю я, веселея. – Привет ему!

Теперь мы на равных со Светловым. Оба «угощаем» друг друга. Он угощает меня своей муровской известностью, а я его – своим престижем следователя. И вообще, жить веселей, когда тебя узнают в ресторанах и отдают долги, да еще таким способом… Надо будет сходить потом на кухню, побалагурить с этим поваром, думаю я, и мы со Светловым приступаем к пиршеству. Минут через тридцать, расправившись под закуску с бутылкой водки, чувствуем себя превосходно, кадрим девочек-студенточек за соседним столиком, потом пересаживаем за свой столик этих «птичек». Девочки легко идут на сближение, это заочницы кооперативного института, для того и прикатили в Москву на сессию из Донецка и Воронежа, чтобы не тратить тут время зря. Мне досталась упитанная крашенная блондинка двадцати трех лет, Светлову – вертлявая «бэби-вумен», эдакая вертлявая малышка-брюнеточка. Розовым язычком она каждую минуту облизывает пухлые губки, отчего глаза у Светлова тут же покрываются мутной мечтательной пленкой.

Все шло как надо – танцы, девочки, жаренные грибы «по-прокурорски», как аттестовал их Светлов, горячие куриные потрошки, коньячок армянский и грузинское вино «Гурджуани» под кавказские шашлычки. Досаждали только официальные тосты за соседним столом у стены, там постоянно пили «За здоровье нашего заместителя министра!», «За достижения нашего управления!».

Светлов не выдержал, спросил у нашего официанта с досадой:

– Что там за типы пьют?

– Минздрав, товарищ подполковник, – почти по-военному доложил официант. – Вон слева – заместитель Петровского – Балаян Эдуард Саркисович, до минздрава у нас в КГБ работал. Толковый мужик. Государственную премию обмывают за какой-то новый препарат для космонавтов.

– Ладно, – милостиво махнул рукой Светлов. – Тогда пусть гуляют. Только пусть он наших девочек не жрет глазами, этот Балаян.

Действительно, темно-карие бархатные глаза этого Балаяна – ему лет сорок пять, с пышной седой прядью в густой черной шевелюре – слишком часто останавливаются на нашем столике и рассматривают нас в упор, спокойно и подолгу. Мне это не нравится, я демонстративно, назло ему обнимаю свою блондиночку за талию, а другую руку приятельски кладу на плечо светловолосой «бэби-вумен» и предлагаю гусарски-небрежным тоном:

– А не завалиться бы нам на мою холостяцкую квартиру, товарищ подполковник? Потанцуем, музыку послушаем. Еще не вечер!

Девочки все равно не верят, что Светлов – подполковник милиции, а я – следователь по особо важным делам, да мы и не особенно настаиваем на этом. «Честно» им признаемся, что оба – стоматологи из «платной поликлиники», и я даже обещаю подлечить дома зуб светловской пигалице.

Короче, идет нормальный ресторанный треп, и на очередном его витке моя подвыпившая воронежская блондинка говорит, что лучше бы мы были спортсменами, она «обожает» спортсменов, ее жених держит третье место по боксу в Воронеже и тренирует секцию бокса в детской спортивной школе.

– Как Акеев, – срывается у меня с языка, но девочки не знают, кто такой Акеев, и Светлов объясняет им:

– Виктор Акеев – наш большой друг, бывший чемпион Европы по боксу в среднем весе. Он сейчас в заграничной командировке уже больше года, и вот Игорь по нему ужасно скучает, – он кивнул на меня и улыбнулся.

– Я думаю, вы можете его увидеть, – вдруг заявляет официант, подавая на стол мороженое и кофе-гляссе.

Я и Светлов разом уставились на него. Официант доложил:

– Видимо, он вернулся из командировки. В четверг он тут ужинал.

– Кто?! – подался я всем телом вперед, к официанту.

– Виктор Акеев, бывший чемпион по боксу, – сказал официант.

– Ты уверен?

– Товарищ следователь, обижаете! – улыбнулся он, но глаза его в этот момент стали действительно обиженно-замкнутыми. – Он ужинал здесь, вот за тем столиком. Коротко стрижен, одет в новый венгерский костюм серого цвета, рубаха голубая, без галстука. Что еще? С ним были две девушки. Одна лет двадцати трех, рост – метр семьдесят, крашеная шатенка, акцент не московский, а северный. Вторая тоже – 22–23 года, брюнетка, глаза синие, на Наташу Ростову похожа.

Наши «девочки» разом примолкли и протрезвели, поглядывая то на меня, то на Светлова, то на официанта. Нужно сказать, что и мы со Светловым тоже мгновенно пришли в себя.

– Где здесь телефон? – спросил я, и официант тут же увел меня в кабинет метрдотеля. Я спешно набрал номер дежурного ГУИТУ[3] МВД СССР, заказал ему срочную установку: по ВЧ связаться с Архангельским облуправлением ИТУ и проверить, где этот Акеев – в колонии или в «бегах». Через три минуты был ответ: «Виктор Акеев, заключенный исправительно-трудового учреждения УУ-121, личный номер 1553, расконвоирован и переведен за отличное певедение и ударный труд на стройку народного хозяйства в том же городе Котлас, где и находится в настоящее время до полного отбытия срока наказания».

– Спасибо, – говорю я в трубку и тут же звоню в Аэрофлот: – Ближайший на Котлас?

– 10.40 утра.

– А раньше нет?

– Ушел час назад.

И двигаюсь обратно в зал в полной уверенности, что наши со Светловым «девочки» уже сбежали от нас с перепугу. Но ничего подобного! Наоборот, они обе прилипли к Марату, их глаза заблестели любопытством и восторгом – еще бы! Познакомились с настоящим подполковником из уголовного розыска!

– А мы-то думали, что вы нам мозги пудрите, – откровенно сказала моя блондинка. – Мы думали, что вы какие-нибудь завмаги или фарцовщики, мы вам «динамо» хотели сделать, а вы…

Она смотрела на меня с восторгом и говорила мне теперь только «вы», хотя мы еще час назад выпили на брудершафт и она было перешла на «ты» так легко, будто не она мне в дочки годится, а я ей в сыновья.

– Утром летишь в Котлас, – коротко сказал я Светлову в ответ на его вопросительный взгляд. – Остальное – после. Ну что? Пора по домам, девочки. Где вы остановились? Мы вас подбросим…

– Как это?! – возмущается моя блондинка. – А кто говорил: «потанцуем, музыку послушаем, еще не вечер»?

А «бэби-вумен», облизнув свои пухлые губки, добавляет, глядя Светлову прямо в глаза:

– Так не пойдет, товарищ подполковник! Это «крутить динамо» называется. Закадрили, напоили, потанцевали и – что? А еще Московский уголовный розыск! Не то я с этим Балаяном уйду…

Пришлось отвечать за свои гусарские поступки. Муровская «Волга» Светлова всю ночь простояла под моими окнами в Измайловском парке, а утром помятый Светлов позвонил жене, наплел ей что-то насчет оперативно-розыскных мероприятий и умчался на Петровку выписывать себе командировку в Котлас.

– Преступников мы еще с тобой не поймали, – сказал мне на прощание Светлов, – а вот как насчет триппера?

Среда, 6 июня, полдень

АКТ ЭКСГУМАЦИИ И СУДЕБНО-МЕДИЦИНСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ ТРУПА ГР-КИ ДОЛГО-САБУРОВОЙ О.П.

6 июня с.г. мною, судебно-медицинским экспертом морга № 3 бюро судмедэкспертизы Мосгорздравотдела Коганом А.Б. по поручению следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР – тов. Шамраева И.И., в его присутствии и в присутствии понятых, на Востряковском кладбище в гор. Москве, произведена эксгумация и судебно-медицинское исследование трупа гр-ки Долго-Сабуровой О.П.

При этом установлено:

Наличие рвотных масс в дыхательных путях, бледные, без кровоподтеков ссадины вокруг рта, мелкие царапинки, небольшое кровоизлияние вокруг дыхательных отверстий свидетельствуют о том, что смерть наступила в результате задушения от закрытия отверстия рта и носа.

Потерпевшая могла быть задушена с помощью предмета, крепко прижатого к лицу, таким предметом могла быть подушка.

Экспертиза приходит к заключению, что смерть гр-ки Долго-Сабуровой О. П. наступила насильственным путем, а не естественным, как ранее указано в медицинских документах и справке о причине смерти, выданной Дзержинским ЗАГСом города Москвы.

Судмедэксперт А. Коган

Подписи остальных присутствующих лиц…

Я сижу над этим актом и думаю, какой ценой он мне достался и на какой ляд он мне нужен. Обычно, чтобы добиться эксгумации трупа и заставить медэксперта произвести исследование, нужно хлопотать неделю – эксперты расписаны по моргам заранее, на кладбищах не найдешь рабочих, чтобы разрыть могилу, и т. д. Сегодня все эти хлопоты я спрессовал в три часа, это стоило мне нервов, собственных денег (нужно было дать рабочим Востряковского кладбища хотя бы на бутылку), а главное – это отняло у меня целое утро. И что? Да, моя версия оказалась верна – старуху прикончили через два дня после гибели Шаха-Рыбакова. Но кто ее убил? И какое это имеет отношение к Белкину?

Сколько ни сочиняй, ничего путного в голову не приходит, и я вижу, что кроме дополнительной работы – еще одного преступления – ничего в моем деле не прибавилось. Что, что еще нужно сделать, чтобы отыскать этого журналиста, черт бы его душу взял! Сегодня третий день поиска, практически – по данному мне сроку – сегодня и завтра пик нашей подготовительной работы, и накопленная информация должна дать конкретные качественные результаты, но…

Мне нужна, мне позарез нужна эта Айна Силиня! Предъявить ей портрет Акеева, Гридасова и даже этого Долго-Сабурова, и если она хоть в одном из них опознает кого-то из похитителей, я вытащу за это звено всю цепь. Но если ни один из них не был в тот день на Курском вокзале, то все – три дня коту под хвост и начинай все сначала, но как?

Я снимаю трубку, заказываю срочный разговор с Ригой, с начальником рижской милиции. Пароль Прокуратуры СССР действует на телефонистку безотказно. Через двадцать секунд слышу уже мягкие голоса рижских телефонисток, и затем певучий, с прибалтийским акцентом голос секретарши подполковника Роберта Барона. Я не понимаю ни слова по-латышски, но догадываюсь: телефонистка объясняет секретарше, что звонок срочный, из Московской прокуратуры.

Наконец, подполковник берет трубку и я говорю ему с места в карьер:

– Слушайте, подполковник. Вам что нужно? Чтобы вам Чурбанов позвонил или Щелоков?

– А в чем дело?

– Вчера утром я послал вам срочную телеграмму и вечером оставил телефонограмму – мне срочно нужна свидетельница Айна Силиня. Я просил обеспечить ее явку на сегодняшнее утро. Уже двенадцать двадцать, а от вас ни слуха.

– К сожалению, товарищ советник юстиции, лица, которое вы вызываете, сейчас в Риге нет.

– А где она?

– Соседи сказали участковому инспектору милиции, что она с родителями уехала отдыхать на Взморье.

– Куда именно?

– Этого они не сказали, товарищ советник… – Барон говорит по-русски с акцентом и в голосе у него некоторая усмешка: мол, конечно, выполняем ваши просьбы и в общем-то подчиняемся вам, но в то же время… Нечего нам приказывать, у нас своя республика.

Однако мне некогда играть с ним в этот политес, я говорю:

– Слушайте, подполковник. Дело, которое я веду, связано с отъездом Леонида Ильича на Венскую встречу с Картером. В нашем с вами в распоряжении считанные дни. Эта Айна Силиня должна быть у меня сегодня. Даже если вам придется перекопать все Рижское взморье. Вы меня поняли?

Он молчит. Ему нужно время, чтобы перестроиться и понять, действительно ли ему придется перекопать все Рижское взморье или есть шанс уйти от этой работы. Он спрашивает осторожно:

– Скажите, а товарищ Щелоков действительно в курсе этого дела?

– Щелоков, Руденко, Суслов и Андропов, – говорю я. – От кого из них вы хотите получить телеграмму, чтобы найти девчонку?

– Ну-у, зачем так?… Я не знаю – мнется этот рижский Барон, понимая, что лучше не заставлять меня идти к Щелокову или Суслову за такой телеграммой. Если каждый начальник милиции будет требовать от министра подтверждения полномочий его помощников, это не может вызвать ничего, кроме гнева начальства. Тем более, если действительно я веду дело по прямому указанию ЦК…

Я говорю:

– Пожалуйста, подполковник, имейте в виду – я веду это дело по прямому указанию ЦК, и каждый час может стать решающим. Все, кто будет способствовать успешному проведению дела, забыты не будут, вы меня поняли? Она нужна мне сегодня, кровь из носу!

Кнут и пряник – верное средство, подполковник меняет тон:

– Хорошо. Сегодня я займусь этим лично. Куда вам звонить?

Конечно, если речь идет о внеочередной звездочке и о получении полковничьей папахи, подполковник займется этим сам, лично. Я даю ему свой рабочий и домашний телефоны, телефон приемной Руденко и телефон третьего отдела МУРа, где всегда дежурит кто-то из светловских «архаровцев».

Он спрашивает:

– Я могу привезти ее приводом, если она откажется ехать?

– Безусловно, постановление я подготовлю. В нашем деле формальности должны отступить на второй план.

С этой минуты подполковник Барон и вся рижская милиция начнут в прямом смысле перелопачивать все Рижское взморье, и я думаю, через час-полтора Юрмала будет просто кишеть оперработниками, стукачами, сексотами, сотрудниками наружной службы Латвийского МВД.

Я положил трубку. Теперь мне оставалось только ждать. Ждать, когда Барон найдет эту Айну Силиня, ждать, что там, в Котласе, узнает Светлов об этом Акееве, ждать сообщений из Баку, ждать завтрашнего прибытия в Москву поезда № 37 Ташкент–Москва с бригадиром Германом Долго-Сабуровым, и ждать, не найдет ли бригада Пшеничного на Курской дороге какого-нибудь свидетеля ночного убийства (убийства или несчастного случая?) Юрия Рыбакова.

Я сонно верчу в руках какие-то бумаги – после греховной ночи больше клонит в сон, чем к работе. Конечно, больше всего меня бы сейчас взбодрил телефонный звонок из Баку, Котласа или хотя бы с Курской железной дороги. Почему-то я не верю, что этого Зиялова можно вычислить, если сличить списки соучеников Белкина со списком пассажиров ташкентского рейса. Наверное, потому, что это было бы слишком просто, а мне никогда в жизни ничего не доставалось вот так, запросто. И еще потому, что я уже не верю этому Белкину и его рукописи. Если он наврал, что жил у Свердлова, то почему бы ему не наврать, что Зиялов был его школьным соучеником?…

Не знаю, думаю я об этом уже в дреме или еще бодрствовал, но когда я каким-то сверхчутьем поднял голову от бумаг и взглянул на дверь, то увидел, что в дверях стоит Генеральный прокурор СССР Роман Алексеевич Руденко. В маршальском мундире, гладко причесанный, он молча смотрел на меня в упор своими блекло-голубыми глазами, словно подслушивает мои мысли или читает их на расстоянии. А встретив мой взгляд, усмехается:

– Что-то не вижу огонька в работе…

Примерно раз в месяц Генеральный, согласно новым либерально-демократическим веяниям, самолично обходит кабинеты управлений и следственной части, калякает о том, о сем с подчиненными, – так сказать, проявляет участие к личной жизни и условиям работы. Но сегодняшний его визит явно связан не только с этим. Я поднимаюсь в кресле:

– Здравствуйте, Роман Андреевич.

– Здравствуй-то здравствуй… – он подходит к моему столу и теперь рассматривает меня в упор. – Что это у тебя вид помятый и мешки под глазами? Холостяк. Поди, буйствуешь по ночам?

Я стараюсь дышать в сторону, чтоб хоть не унюхал коньячно-водочный перегар.

– Да уж где сейчас буйствовать, Роман Андреич? Вы мне такое дело навесили!

– Ну, докладывай. Что мне в ЦК сообщить? Будет Белкин или не будет?

– Ну-у, как вам сказать? Ищем. Нашли свидетеля похищения, кажется, знаем одного похитителя…

– «Ищем», «кажется»! – передразнил он меня. – Энтузиазма нет в голосе, твердости. Хреново, брат. Имей в виду, четыре дня осталось. Может, тебе помощь нужна? Где твоя бригада – этот Светлов и как его…Житный? Ржаной?

– Пшеничный, – подсказываю я. – Светлов сейчас в Котласе, ищет одного зека. А Пшеничный на Курской дороге. Ищет свидетелей убийства этого бакинского парня, приятеля Белкина.

– Не знаю, не знаю, – он постучал костяшками пальцев по столу. – Тебе видней, ты в деле, но… Одного загнал куда-то в Котлас, другой ищет свидетелей убийства. Убийство никуда не денется, знаешь. А вот Белкин нужен и желательно – живой. А то как в ЦК докладывать? Что мы в своей стране человека найти не можем?

Я молчал. Сегодня в моем положении нужно молчать и ждать. Даже если бы он дал мне сейчас еще пять помощников – что с ними делать?

Подняв трубку над телефоном, он повернул диск – как-будто бы рассеянно или случайно – и, удерживая повернутый диск карандашом, вдруг спросил, глядя мне прямо в глаза:

– А как ты Светлова получил? Тебе его Щелоков назначил?

Так вот зачем он пожаловал? И вот почему крутит этот диск и даже зажал его карандашом. Какая прелестная картина: Генеральный прокурор СССР боится, что телефоны его Прокуратуры прослушиваются КГБ, и в разговоре со своим следователем на всякий случай отключает телефон! И при этом мы оба делаем вид, что я не вижу этого жеста, не понимаю его значения.

Коротко, в нескольких словах я рассказываю историю с зятем Брежнева – Чурбановым, с бриллиантами и брошью, которую он взял, чтобы показать Галине. Генеральный слушал с явным удовольствием. Я даже удостоился похвалы:

– Молодец! И конечно, Щелоков против Чурбанова пойдет, и Светлова они теперь у тебя не заменят. Но имей в виду: и Щелоков, и Андропов будут очень рады, если мы НЕ найдем Белкина. Уж они разыграют эту карту! Поэтому кто-нибудь из них может тебе и вставить палку в колеса. Так что будь осторожен, не наломай дров. – И он опустил телефонный диск и сказал дежурную начальственную фразу, явно напоказ: – Я думаю, тебе ни к чему просиживать штаны в кабинете. Делом нужно заниматься, делом! Желаю успеха!

Он вышел, опустив плечи.

Я снимаю трубку, вслушиваюсь в зуммер, ничего особенного, зуммер как зуммер, да по зуммеру и не поймешь, конечно, прослушивается телефон или не прослушивается. Ладно, ну его к черту размышлять, нужно дело делать. Генеральный меня предупредил – это максимум, что он мог сделать. Светлов далеко, в Котласе, а вот Пшеничного нужно подстраховать, действительно. И я набираю номер начальника линейного отдела милиции Курской железной дороги. Телефон прямой, в кабинет, из служебного справочника руководящих работников МВД СССР. И ответ следует незамедлительно:

– Полковник Марьямов слушает.

– Здравствуйте, полковник. Это Шамраев из Союзной прокуратуры. Вы не знаете, где сейчас мой помощник следователь Пшеничный?

– В Подольске, товарищ Шамраев. Там штаб оперативной бригады, работающей по вашему делу. Наши люди мобилизованы с самого утра по всей линии до Серпухова. Все поднято на ноги, товарищ Шамраев!

– Хорошо, полковник. Вы не хотите туда прокатиться?

– Если нужно, я готов. Я в вашем распоряжении.

– Я заеду за вами через десять минут.

То же время. В Котласе

– Это же натуральное блядство, товарищ подполковник! Фактическое блядство! Посмотрите на этих ангелочков! Думаете, кто они? Студентки-комсомолки? Ничего подобного! Трехрублевые бляди!

Прямо с котласского аэродрома подполковник Светлов приехал в лагерь номер УУ-121 и, как кур в ощип, попал в скандал, происходивший в кабинете начальника лагеря майора Смагина. Пять юных девиц, от пятнадцати до восемнадцати лет, смазливых, с припухшими губками тесно сидели на диване и довольно бесстрашно выслушивали брань начальника лагеря. Были они не зэчки, а цивильные, вольные, студентки котласского профтехучилища.

– Ну, что мне с ними делать, товарищ подполковник? – говорил Светлову майор Смагин. – Представляете, что делают эти твари? Ночью у нас в зоне лесоповала, в тайге никого нет, никакой охраны, потому что все зеки в лагере. Так эти шлюхи с ночи прячутся там по всяким времянкам, шалашам и ждут. В шесть утра зону оцепляет охрана, а в семь привозят зеков и зеки приступают к работе – лес валят. А эти твари тоже приступают к работе, минетчицы сраные! Выучились же,… их мать, на французский манер зеков обслуживают, по сто человек в день пропускают! И с каждого по трешке дерут, комсомолки! Зек, может, месяц этот трояк собирает по копейке, а они в две минуты его отсасывают… Ну, что мне с ними делать, товарищ подполковник?

Светлов, сам утомленный ночным загулом, поспавший лишь пару часов в самолете «Москва – Котлас», прячет глаза и нетерпеливо пожимает плечами. Ему не до этих студенток. Все трое – майор Смагин, подполковник Светлов и заместитель начальника лагеря по режиму капитан Жариков, высокий желчный мужчина с прокуренными лошадиными зубами – все трое прекрасно понимают, что ничего с этими девицами сделать нельзя. Поскольку еще в 1936 году из уголовного кодекса изъяли и статью о наказании за проституцию (в СССР нет проституции!), этим пигалицам максимум что грозит – штраф 15 рублей за «нарушение общественного порядка». И девицы это тоже прекрасно знают, потому всю ругань майора выслушивают спокойно и угроз не боятся.

Наконец, майор Смагин выпроваживает девиц и, узнав о цели приезда Светлова, несколько меняется в лице:

– Акеев? Он на «химии», расконвоирован. Числится за спецкомендантом и работает сварщиком на строительстве химкомбината. А что с ним?

– Вы уверены, что он в Котласе? Где у вас спецкомендатура? И где этот химкомбинат?

– Я вам дам машину и провожу.

Но Светлов от сопровождения отказался, взял у майора машину и через весь Котлас помчался в спецкомендатуру. Там, минуя грудастую расконвоированную зэчку-секретаршу неполных двадцати лет с заголенными мини-юбкой ногами, Светлов напрямую прошел в кабинет спецкоменданта капитана Чабанова. И через несколько минут выяснилось, что хотя осужденный В.Н. Акеев числится на стройке сварщиком, главная его тут профессия – быть толкачом, добывать для стройки дефицитные материалы, запчасти, в связи с чем его постоянно посылают в командировки то в Архангельск, то в Киров, то в Москву. Кто же может быть лучшим толкачом, чем знаменитый спортсмен, бывший чемпион Европы?! Вот и сейчас главный инженер «Котласхимстройтреста» с ведома спецкомендатуры командировал Виктора Акеева в Москву, в Министерство промышленного строительства.

В бухгалтерии строительно-монтажного управления № 5 Управления «Котласхимстройтреста» Светлов потратил еще не меньше часа, чтобы снять копии со всех командировочных документов Виктора Акеева и установить таким образом сроки его пребывания в командировках. По этим срокам выходило, что Акеев больше живет в Москве, чем сидит в Котласе, и командировки ему часто продлевают прямо в Москве, в Министерстве. Так, в последнюю командировку он уехал еще в начале мая… Впрочем, главный инженер «Котласхимстройтреста» Коган был Акеевым доволен:

– Не знаю, какой он боксер или там сварщик, но мне бы таких штук пять толкачей – я бы комбинат раза в три быстрей построил. Он мне даже лимиты на арматуру в Госплане вышиб, вы представляете?!.

Покончив с бумагами, Светлов ринулся назад, в аэропорт – он едва успевал к последнему в этот день проходящему рейсу на Москву.

Как ни странно, в аэропорту Светлова ждал капитан Жариков. Светлов удивленно взглянул на него, Жариков сказал хмуро:

– Разрешите несколько слов, товарищ подполковник?

– Да, конечно.

– Я по поводу Виктора Акеева. В конторе лагеря разговаривать было нельзя, везде уши. А дело касается майора Смагина, начальника лагеря…

– Минуточку, я только закомпостирую билет.

Рейс «Печора–Котлас–Москва» опаздывал, как обычно. У них было время поговорить.

– Смагин хочет выдать за Акеева свою дочь, – сказал Жариков Светлову.

– Она в него по уши влюбилась и крутит папашей, как хочет. Поэтому он и расконвоирован, и на «химию» переведен. И сейчас они оба в Москве, в гостинице «Пекин».

– Откуда вы знаете? – удивился Светлов.

– Как только вы уехали из лагеря, майор Смагин трижды заказывал телефонный разговор с этой гостиницей, с дочкой. Думаю, он хочет предупредить их о вашем визите сюда. Только телефон у нее в номере не отвечает.

– Спасибо, пройдемте со мной, – Светлов спешно двинулся к почтовому отделению котласского аэровокзала. Здесь стоял междугородний телефон-автомат и Светлов тут же набрал по коду Петровку, 38, свой служебный телефон и продиктовал своему заместителю майору Ожерельеву: «Елена Васильевна Смагина, гостиница „Пекин“, телефон поставить на прослушивание, междугородние звонки не соединять, Смагину срочно взять под наблюдение, с ней должен быть Акеев».

Безусловно, Акеев жить в гостинице не имел права, он был без паспорта, но нелегально, за взятку мог ночевать и в «Пекине» у своей любовницы.

– Спасибо, капитан, – сказал Жарикову Светлов. – Родина вас не забудет. Я сообщу в ГУИТУ о вашем ревностном отношении к делу.

– Это еще не все, – все так же хмуро сказал Жариков. – Хотя у нас лагерь образцово-показательный и на каждом шагу плакаты висят и лозунги типа «Честный труд – дорога к свободе» и «Моральный кодекс строителя коммунизма», а на самом деле это одна показуха. Смагин заигрывает с зеками, либеральничает, оркестр тут организовал, и в результате – прошу вас… – он открыл сжатый на протяжении всего разговора кулак. В его жесткой ладони лежали две ампулы морфина. – Это морфий. Я реквизировал у зеков во время последнего шмона. А вот это – упаковка, нашел в мусоре, – Жариков достал из кармана кителя кусок картонной коробки. На фабричного образца этикетке стоял чернильный штамп «Главное Аптечное Управление г. Москвы» – Как видите, товар из Москвы. И я не сомневаюсь, что привозит его будущий зять майора Смагина Виктор Акеев.

Н-да, подумал Светлов, очень, очень хочется капитану Жарикову стать начальником лагеря, уж он тут наведет порядок! Светлов еще раз поблагодарил капитана, сказал, что непременно доложит о его работе в Главное Управление исправительно-трудовых учреждений, взял ампулы морфия и этикетку и вылетел в Москву.

В это время, в Москве

Секретно

Бригадиру следственной бригады следователю по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР тов. Шамраеву И.И.

РАПОРТ

Сегодня, 6 июня 1979 года, мной, и.о. следователя по особо важным делам при Генеральном Прокуроре СССР, и руководимой мною группой оперативных работников линейного отделения милиции Курской железной дороги произведен осмотр служащих Курской железной дороги, дежуривших в ночь гибели гр. Ю. Рыбакова 26 мая с.г.

В операции приняло участие 32 сотрудника милиции, допрошены 214 человек на 27 станциях, разъездах и платформах Курской дороги от ст. Серпухов до Москвы. Всем допрашиваемым лицам предъявлялись фото погибшего Ю. Рыбакова и фототаблицы с портретами предполагаемых участников похищения Рыбакова и Белкина – гр. С.Гридасова, В. Акеева, Г.Долго-Сабурова.

Результаты операции отрицательные: все опрошенные лица дополнительной информации о гибели Ю.Рыбакова дать не смогли…

Энергии Пшеничного может позавидовать трактор «Беларусь» или танк «Т-34». Сидя в Подольском отделении линейной милиции, он уже дописывал этот рапорт, когда услышал голоса проходивших под окнами железнодорожников:

– А чой-то они уборщиц не допрашивают? Уборщицы тоже по ночам дежурять…

– А тебе больно надоть! – сказал другой голос, но Пшеничный уже взвился со стула, подскочил к окну.

– Эй! Стой! Какие уборщицы?

Слава Богу, все подольские уборщицы жили «на колесах» – в вагонах, что стояли в тупике неподалеку от станции. Был поздний вечер, уже давно и я, и полковник Марьямов, и все помощники Пшеничного разъехались по домам, но Пшеничный был человеком долга и отправился допрашивать уборщиц. И вот когда он «снимал» чуть ли не последний допрос, в дело вмешался его величество случай. Явился этот случай в лице вахтера вневедомственной охраны Сытина, сожителя уборщицы, которую допрашивал Пшеничный. Слушая вопросы Пшеничного, его настырное и дотошное: «Вспомните, дежурили ли вы в ночь на 26-е мая?», Сытин, невзрачный маленький мужичонка, вдруг сказал:

– Слушай, паря, ты к моей бабе не приставай. Ты меня послухай. Я ту ночь хорошо запомнил, потому шо был именинник, ты это можешь по моему пачпорту сверить. А Паша тогда хворая лежала, по женской части, да. И ото я замести нея в Царицыно дежурил. Токо я не по станции ходил, а гулял по путям, с машинистами товарника калякал. Там у стрелки товарняк стоял с «Жигулями», с новенькими, прямо с Тольятти гонют. Ото ж я с ними калякал, а тута им зеленый дали, – и где-то часиков в двенадцать или в час ночи. И токо им зеленый дали, а тут на путя какой-то парень выскакует с таким чемоданишком в руках. И дышит, как-будто бег от кого-то, рубаха вылезла из штанов. Чем, говорит, батя, в Москву добраться? Я говорю: шуруй, говорю, в товарняк, счас отходит, на «Жигулях» и проскочишь. Ну он и запрыгнул на платформу с «Жигулями». А токо товарняк тронулся, тут какая-то машина к платформе поскакует, из ея два мужика: «Батя, не видал парня с чемоданчиком?» – «А вам пошто?» – спрашую. «А он из больницы убег, психический». А парень и правда не в себе был маленько, это я сам заметил. А они промеж себя говорят: тута он должон быть, в товарнике, больше негдя. И – зырк на товарняк вскочили уже на полном ходу почти…

РАПОРТ СЛЕДОВАТЕЛЯ ПШЕНИЧНОГО (продолжение)

…Дополнительный опрос уборщиц Подольского железнодорожного узла показал, что в ночь с 25 на 26-е мая вместо заболевшей уборщицы Пелагеи Синюхиной на станции Царицыно дежурил ее сожитель вахтер вневедомственной охраны Николай Николаевич Сытин. Допрошенный мною Н.Н Сытин показал, что между 0 часов и 1 часом ночи 26 мая с.г. он видел молодого парня с чемоданчиком типа «дипломат» в руке, который сел в проходивший мимо товарный поезд, и двух мужчин, гнавшихся за этим парнем и тоже вскочивших на этот поезд. По предъявленным свидетелю фототаблицам гр. Н. Сытин опознал в парне Юрия Рыбакова, а в его преследователях – разыскиваемых нами Семена Гридасова и Виктора Акеева. Свидетель Сытин опознал названных лиц по приметам, категорически. Протоколы допроса и опознания к рапорту прилагаю.

6 июня 1979 г. И.о. следователя по особо важным делам

В. Пшеничный

Тот же день, 21 час 45 минут

СРОЧНАЯ ТЕЛЕФОНОГРАММА

Москва, Прокуратура СССР,

следователю Шамраеву

(копия – МУР, Светлову)

В результате проверки списков учеников школы № 171 г. Баку за 1967–1969 гг., фамилий, совпадающих с пассажирами ташкентского рейса, не обнаружено. Завтра приступаем к розыску и допросу соучеников Белкина для выяснения круга его школьных знакомств и связей. По заявлению бабушки Белкина, гр-ки Белкиной С.М. и ее соседей, Вадим Белкин в мае месяце в их доме не появлялся.

Уважением, Рогозин, Шмуглова

Четверг, 7 июня 1979 г. 3 часа 45 минут утра

Как сказал поэт, «этот день видал, чего не взвидят сто…».

Ночью меня разбудил телефонный звонок. Звонил Светлов из «Пекина»:

– Девочка пришла пьяная и легла спать.

– Какая девочка? Куда пришла? – не понял я спросонок.

– Не к тебе, конечно. Лена Смагина, любовница Акеева. Приехала в гостиницу «Пекин» косая в доску, ключом в дверь не попадает, и легла спать. До этого, по сведениям Центрального телеграфа, ей дважды названивал папа из Котласа. Но междугородние звонки я блокировал, ее с Котласом не соединят. Поскольку ты старший в бригаде, я хочу знать: брать Смагину сейчас и допрашивать или «повести» ее, понаблюдать?

– А ты как думаешь?

– Я думаю, взять мы ее всегда успеем. Но если она действительно влюблена в этого Акеева, она может не расколоться и не выдать его. Поэтому я хочу на другом сыграть. Я ей Ожерельева подставлю, когда она проснется. Если ты не возражаешь, конечно. Он ей сболтнет что-нибудь лишнее, а мы посмотрим на реагаж. А?

Я знаю этот излюбленный светловский прием. Иногда он называет это «форсаж», иногда – «накрыть на стол», а вообще-то это самая настоящая провокация: преступника провоцируют на саморазоблачающие действия. Ну что ж, пусть попробует, наша этика (если только такая существует) в борьбе с преступниками допускает и это.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Только не переигрывай и не тяни. Акеев нужен срочно.

– А как по поводу Долго-Сабурова, племянника той старухи? Ты собираешься тянуть эту линию?

– А как же! Я же тебе сказал: старуху кто-то придушил. В 5.50 приходит ташкентский поезд, мы с Пшеничным делаем обыск в вагоне Долго-Сабурова.

– Ну так вставай. Уже 3.45.

Тот же день, 7 часов с минутами

Обыск мягкого вагона № 5 поезда № 37 «Ташкент–Москва» длится уже больше часа и все впустую. Давно разошлись пассажиры, сам поезд уже покинул Курский вокзал и стоит теперь на маневренных путях станции Каланчевская, и проводники унесли в прачечную белье, а мы – я, Пшеничный и три инспектора линейной милиции Курской дороги – все возимся с этим мягким вагоном и Долго-Сабуровым. Инспекторы обыскивают вагон – тут простому следователю не справиться, нужно знать устройство вагона, его тайники, а я и Пшеничный допрашиваем Германа. Знал ли он, что у тетки есть фамильные драгоценности? В каких был с ней отношениях? Когда узнал о ее смерти? Герман Долго-Сабуров, тридцатилетний худощавый брюнет с острым лицом и упрямым подбородком, нервничает, злится, но на вопросы отвечает точно, не темнит. Да, о том, что у тетки есть какие-то фамильные драгоценности, знал и знал, что она изредка продает какую-нибудь брошь и на эти деньги живет, а на что еще жить старухе прикажете? Нет, он на эти ценности никогда не претендовал, зачем, ему на жизнь и так хватает. О смерти тетки ничего не знает, мы ему первые сообщаем. Кого он может подозревать в убийстве? Он пожимает плечами – пожалуй, никого, хотя шут его знает, раньше у старухи была куча ухажеров, она лет до семидесяти, если не больше, мужчинами баловалась, так что, может быть, это кто-то из бывших… Но уж во всяком случае, не он. Опознать ценности по фотографиям не может, потому что никогда их не видел, тетка ему на показывала.

Инспекторы извлекли из холодильника и люка под полом вагона два ящика фруктов и винограда, баранью тушу и деревянное ведерко, полное янтарно-желтых сот меда.

– А фрукты зачем везете? – задаю я «умный» вопрос.

– Как зачем? Кушать. Разве в Москве достанешь такой виноград?

– А барана?

– На шашлык, для чего же еще?

– А мед?

– Мед алтайский. От любой простуды лучшее средство. А сотовый мед мне от печени помогает, у меня холецистит.

Ну, что с него возьмешь? Я заканчиваю допрос и, не солоно хлебавши, отправляюсь с Пшеничным в соседнюю с Каланчевской гостиницу «Ленинградскую», в буфет – позавтракать. Сережа, водитель моей машины, читающий «Анну Каренину», задает по дороге очередной вопросик:

– Игорь Иосифович, а где в Москве была гостиница или ресторан «Англия»? В ней Оболонский обедал. Я вроде все московские кабаки знаю, но «Англию»…

Я не знаю, где была «Англия», меня сейчас интересует не «Англия», а «Пекин». Я связываюсь по радиотелефону со Светловым и узнаю, что Лена Смагина еще спит, а в соседнем с ней номере уже поселился майор Ожерельев.

Тот же день, 9.30 утра

– Дураки и дешевки – вот кто курирует нас в ЦК! Похотливые бабники! Шевцов, Титов, Павлов просто б… Доложить на Политбюро о реальном положении дел. Восемь лет я требую, чтобы нам дали чрезвычайные полномочия по борьбе с наркотиками – и что? Ни хрена! Страну раздирает наркомания, триппер и проституция, но все делают вид, будто наша страна – одна большая целка. Конечно! При Сталине было все чисто, при Хрущеве тоже, а теперь получается, что откуда ни возьмись – сплошное блядство, алкоголизм, наркотики…

Никогда раньше, ни в одном официальном кабинете я не слышал таких откровенный заявлений, перемешанных с совершенно беззастенчивым матом, да еще из уст такой красивой, молодой и сохранившей отличную фигуру женщины. Тридцатипятилетняя блондинка, бывший мастер спорта по художественной гимнастике, Надежда Маленина, ныне майор милиции, начальник недавно созданного при Главном Управлении БХСС отделения по борьбе со спекуляцией наркотическими средствами и жена профессора Военной Академии Генерального Штаба, пользуясь близостью своего мужа к Устинову, могла себе позволить говорить то, что обычно мы произносим только дома, в тесном кругу очень близких друзей, да и то после третьей или четвертой бутылки…

– Страну разворовывают снизу доверху, молодежь ни во что не верит, подростки ширяются наркотиками, а газеты пиздят о процветании и поголовном счастье. Нужна сильная власть! Средняя Азия, Закавказье, Крым – там уже целые поля опиумного мака и конопли и целые мафии по продаже наркотиков. В Симферополе у каждого телеграфного столба растет опиумный мак, разводят на продажу. Смотри! – она перешла на «ты» так просто, словно знала меня сто лет, хотя я узнал о ее существовании только час назад, когда решил подключить к своей работе УБХСС: «УБХСС – управление по борьбе с хищениями социалистической собственности» ведь Светлов привез из котласского лагеря две ампулы морфия с точным адресом – «Главное Аптечное управление г. Москвы». Выяснилось, что из-за угрожающего роста наркомании в стране несколько месяцев назад при Главном Управлении БХСС создано специальное отделение по наркотиками. Маленина повернулась к стене, на которой висит карта СССР с разбросанными по югу страны флажками. – Смотри! Вот поля опиумного мака в Туркменистане, Узбекистане, на Кавказе, в Крыму, в Приамурье. Колхозные поля, государственные, для нужд медицины. Но ты думаешь, мне дали эти данные официальные? Хрена! И Министерство здравоохранения и Министерство сельского хозяйства жались, как жиды на ярмарке. А почему? Потому что все куплены. Если есть поля колхозные, то значит – тут же и личные, левые. У нас же везде воруют! Никто теперь не работает там, где нельзя спиздить что-нибудь у государства! Я-то знаю, что говорю, мне можешь поверить!..

Я внутренне улыбнулся. Уж где-где, а в ОБХСС знают об этом действительно, не зря даже себя страхуют от взяточничества – следователи здесь не имеют отдельных кабинетов, а сидят в комнатах по двое или трое, чтобы предостеречь друг друга от взяток. Как будто нет других мест, где можно получить в лапу солидный куш от махинаторов и подпольных воротил?! Откуда тогда у обэхээсников отличные импортные костюмы, итальянская обувь, болгарские дубленки и дефицитные продовольственные деликатесы? Контролируя все сферы потребления, сотрудники ОБХСС сами стали элитной кастой сытых, элегантно одетых ревизоров, обладающих вальяжной походкой и статью респектабельных спецов. Тем контрастней была на их фоне матерящаяся Маленина, сторонница военной группировки Устинова, пренебрегающая взяточничеством и воровством благодаря генеральским пайкам своего мужа.

– Но это все лирика и пиздеж. А тебя интересует конкретно, что я могу для тебя сделать. Две акции. И не столько для тебя, сколько для себя. Я к этому Аптечному Управлению давно подбираюсь. Я в Госарбитраже нашла кипу жалоб Сануправления Министерства Обороны, что военные госпитали получают партии наркотиков с крупными невложениями ампул. В каждой упаковке – бой, три-пять ампул разбиты. Поди проверь – разбились по дороге или с самого начала в упаковку сунули битое стекло. Что я сделала? Внедрила своих людей на фармацевтические фабрики, но они мне сигналят, что упаковщицы на фабриках этого делать не могут физически – все на виду. Выходит, надо делать ревизию центральных складов, а мне не дают: мол, нельзя прервать снабжение больниц лекарствами. Но теперь я их поимею вот этими двумя ампулами. Сейчас же закрою на ревизию все центральные склады. А вот с этим гробом – когда ты будешь точно знать, был гроб с наркотиками или нет? Если был, я смогу тряхнуть Среднюю Азию.

– Два человека из МУРа сидят в Баку со вчерашнего дня. Но сейчас они заняты другим, а гробом займутся на днях – завтра, послезавтра.

– Надо же, придумали, паскуды, – наркотики в цинковый гроб запаять! – восхитилась Маленина. – Между прочим, это я добилась, чтобы хоть в крупных аэропортах были собаки, натасканные на наркотики. А то раньше вообще в открытую возили и гашиш и опиум, просто в чемоданах. Но и теперь находят выход – воском заливают брикеты анаши или чеки с опиумом, суют в соты или в мед и – пожалуйста, ни одна собака запах не берет. Представляешь?

Я похолодел. Всего два часа назад, на Курском вокзале, в вагоне Долго-Сабурова я видел бочонок «горно-алтайского» меда, а до того, позавчера в квартире того же Долго-Сабурова, в холодильнике – еще ведерко с таким же «медом». И – кретин стоеросовый! – поверил этому «племяннику» в его больную печень!

Видимо, я так побледнел, что Маленина спросила:

– Что с тобой?

– Нет, ничего… – сказал я хрипло. – Я вспомнил, у меня срочное дело.

10 часов 20 минут утра

Я выскочил от Малениной и почти бегом пересек тротуар к своей черной «Волге». Рывком открыл дверь, плюхнулся на переднее сидение рядом с водителем:

– Смоленская-Сенная, к кинотеатру «Стрела»! Быстрей!

Да, говоря попросту, меня провели, как профана. Дважды держать в руках ведра с медом-опиумом и не проткнуть эти соты хотя бы вилкой! А теперь – «Вперед, Сережа! Жми на газ!». Как же, будет тебя ждать этот племянник бриллиантовой старухи…

Тем не менее я открываю портфель, вытаскиваю папку с бланками чуть ли не на все случаи жизни – тут и постановление об аресте, и ордера на обыск, и еще всяческие формы и формуляры – и наспех заполняю «Постановление об обыске в квартире гр-на Долго-Сабурова по адресу Смоленская-Сенная, дом 23/25, кв. 17». Теперь мне нужны понятые. При всем том, что этот обыск, как и предыдущий, далеко не законный, поскольку мы еще не можем предъявить Долго-Сабурову никаких обвинений, я все же не могу нарушать закон на каждом шагу, и хотя бы в чем-то обязан соблюдать форму.

– Тормозни у райвоенкомата, – киваю я Сереже на угловой кирпичный дом неподалеку от «Стрелы». Здесь, у подъезда, толкутся бритоголовые новобранцы, я забегаю к дежурному, тычу ему свое удостоверение прокуратуры и говорю: «Срочно мне двух понятых! Любых! В секунду!». То ли мой тон производит впечатление, то ли книжка, но он безропотно выкликивает:

– Захарьев! Купала!

И два молоденьких сержанта – Захарьев и Купала – поступают в мое распоряжение, садятся в «Волгу».

– Пошел! – тут же командую я Сереже, и машина срывается с места.

Сержанты, молоденькие мальчишки, видимо, сразу после сержантской школы, с любопытством озираются, спрашивают:

– А куда едем? Далеко?

Но не проехав и ста метров, машина тормозит, я приказываю:

– За мной! Быстро!

Лифт, как на зло, занят грузчиками мебели – кто-то из жильцов дома завозит новый мебельный гарнитур.

Чертыхаясь, бегу на восьмой этаж, чувствую, что сердце сейчас выскочит из груди, и на площадке седьмого этажа под выжидающими взглядами молоденьких сержантов перевожу дыхание. Наконец – восьмой этаж, дверь долго-сабуровской квартиры, я нажимаю на звонок, сержанты по всем правилам милицейской науки становятся у стенки по обе стороны двери. Но никто, конечно, не отвечает. Я жму звонок еще и еще раз, но – без толку, только в соседней квартире на секунду высветляется звонок, но тут же и гаснет.

Роюсь в портфеле, вынимаю перочинный нож и, уже не цацкаясь, самым варварским способом ковыряю дверь, отжимаю замок. Уже первого взгляда на квартиру достаточно, чтобы понять: Долго-Сабурова мы вспугнули всерьез. В квартире нет импортной звуковой аппаратуры, нет цветного телевизора, нет западных журналов с голыми бабами и даже самиздатовской копии «Москва – Петушки».

Я напрямую иду на кухню, открываю холодильник. Конечно же, никакого меда нет, это ясно. Под недоумевающими взглядами сержантов я с досадой пинаю ногой ящик с узбекским виноградом – тот самый виноград, который был утром в поезде, – сажусь за стол и барабаню пальцами. Нужно успокоиться. Что, собственно, произошло? Проводник Долго-Сабуров занимается незаконной перевозкой наркотиков – это еще нужно доказать, но допустим. Допустим, он действительно возит опиум из Средней Азии в Москву – какое это имеет отношение к Белкину? К Акееву? К Генералу? К убийству старухи Долго-Сабуровой? Если у него нет алиби – он был в рейсе, когда ее убили, если мы его упустили с этим медом-опиумом, он чист. Он чист. И все-таки… очень уж сильно он испугался, слишком сильно – как перед бегством или арестом кинулся ликвидировать ценные вещи. Что он первым делом избавился от наркотиков, в этом я не сомневался, еще когда гнал Сережу по Садовому кольцу, но была все-таки надежда застать его дома, хотя бы застать дома и на всякий случай отправить на пару дней в КПЗ. Теперь, глядя на эту наполовину опустевшую квартиру с разбросанными вещами и следами явной спешки, я понял: этот «племянник» обвел меня буквально на мякине – на воске! – и ускользнул.

Я встал, прошел в спальню к телефону, и уже протянул руку к трубке, как вдруг телефон зазвонил сам. Я замер. Брать трубку или не брать? Звонит ли это сам Долго-Сабуров, проверяя, нагрянули ли мы с повторным обыском, или кто-то звонит этому Долго-Сабурову? Как быть? Любопытство пересилило, я снял трубку после четвертого гудка, промычал невнятно, будто спросонья:

– А?

– Алло, Герман! – сказал молодой женский голос.

– У-у? – издал я вопросительно.

– Ты что? Спишь, дарлинг?

– Угу, – подтвердил я мычанием.

– Ну так проснись, слушай внимательно. Проснулся?

Возле телефона лежал спичечный коробок, я достал спичку и чиркнул ее совсем рядом с телефонной трубкой, чтобы там, на том конце провода, было слышно это чирканье, и сказал, будто закашлявшись от первой затяжки сигаретой:

– Угу! Кха! Кхм!

Кажется, это прозвучало убедительно, она сказала укоризненно и с насмешливостью:

– Хоть бы в трубку не кашлял, жопа! Так вот, слушай. Катюха сказала: сегодня МУР по всей Москве роздал фото боксера и старика. На вокзалах, на всех выездах из Москвы. Позавчера – корреспондента, а сегодня боксера и старика. Ты слышишь?

– Угу.

– Что «угу»? Что ты мычишь? – ее молодой, грудной голос стал настороженно подозрительным, и я понял, что теперь мне придется что называется «подать голос».

Я покашлял и сказал хрипло:

– Гхм! Кха! Горло болит. Ну?

На том конце провода повисла настораживающая тишина.

Терять было нечего, я спросил, чтобы не затягивать паузу:

– Ну? А что с корреспондентом?

Короткие гудки отбоя были мне ответом.

– Трубку не трогать! – приказал я наблюдающим за мною сержантам, положил трубку рядом с телефоном и выскочил на лестничную площадку, нажал кнопку звонка соседней квартиры – настойчиво, не отрывая руки. Снова засветился глазок в двери, я крикнул:

– Прокуратура! Откройте! Мне нужно позвонить! Быстрей! Срочно!

Слышу, как там возятся с замками, и наконец замшелая старуха приоткрывает дверь и я просто врываюсь в квартиру:

– Мамаша, извините, где телефон? – и уже вижу его сам, звоню на Зубовскую, в секретный спецотдел Центрального телефонного узла: – Дежурный? Пароль «Защита», заказ – Шамраев. Срочно: номер 244-12-90 с кем соединен? Только в темпе!

До тех пор, пока вы не положили трубку на рычаг, телефон, с которого вам звонили, не отъединяется, так устроена вся телефонная связь в Москве, и это дает надежду «зацепить», запеленговать, откуда только что позвонили «племяннику». Конечно, плохо, что я ее спугнул, конечно, плохо, что не удалось затянуть разговор и узнать еще хоть что-то или хотя бы, жив этот Белкин или нет, и плохо, что исчез племянник, но зато ясно одно: племянник в этом деле! Племянник, боксер и какой-то старик – все связаны с делом Белкина, каждый из них должен знать, где он.

Сегодня на руках у московской милиции три фото: Белкина, Гридасова и Акеева. Боксер – это Акеев, а «Старик», следовательно, – новая кличка Гридасова. Я пробую представить, выдумать, вообразить, кто же это звонил сейчас «племяннику». «Катюха сказала: сегодня МУР по всей Москве роздал фото боксера и старика». Значит, где-то в милиции какая-то Катя работает на преступников. Красота! Не успеешь шагу ступить, а они все знают! Но где? В каком отделении милиции эта «Катюха»?…

Ну, что они телятся, эти телефонные техники?

И словно в ответ на мои мысли, в трубке звучит:

– Вы слушаете? Номер 244-12-90 соединен с телефоном-автоматом у метро «Университет». Отключать?

Телефон-автомат? Конечно, звонил профессиональный человек, такую не подхватишь на простой крючок.

– Отключайте, – говорю я. – А номер 244-12-90 переведите на кнопку.

«Перевести на кнопку» на нашем сленге значит поставить на прослушивание и магнитофонную запись всех разговоров, а также фиксировать, откуда этот номер будут набирать.

– У вас есть санкция? – спрашивает меня дежурный секретного отдела.

– Считайте, что есть. У меня чрезвычайные полномочия от Генерального прокурора. Я веду дело по заданию ЦК.

– Это все хорошо, но без санкции Петровки…

Недослушав, я бросаю трубку. С этими мудаками нечего терять время. Я плетусь в квартиру Долго-Сабурова. Сержанты еще караулят лежащую на тумбочке телефонную трубку, смотрят на нее издали в упор, словно она может взорваться. Я подсаживаюсь к телефону и набираю первый номер – Петровку, отдел Светлова.

– Дежурный старший лейтенант Красновский слушает! – звучит на том конце провода.

– Это Шамраев. Где Светлов?

– Подполковник Светлов в Дежурной части на связи с гостиницей «Пекин», товарищ Шамраев. Он вам срочно нужен?

– А что там, в «Пекине»?

– Объект вроде просыпается.

– Ясно. А где Пшеничный?

– Пшеничный здесь, в дежурной комнате, разбирается с двойниками поданных в розыск.

Понятно, Пшеничному все время достается самая черная работа, взвалил я на него действительно, как на лошака. Сейчас несколько тысяч фотографий Белкина, Акеева и Гридасова находятся на руках у московской милиции, сотрудников ГАИ и так называемых работников агентурной службы – стукачей, тайных осведомителей, барменов в злачных местах типа пивного бара в Сокольниках или на углу Пушкинской и Столешникова. И можно представить, сколько людей, подозрительно похожих на разыскиваемых лиц, задерживают сейчас на всех вокзалах, постах ГАИ, на улицах и в ресторанах и свозят на Петровку к Пшеничному для проверки документов и достоверного опознания. Конечно, рядом с Пшеничным сейчас должна сидеть Айна Силиня, художник Синицын и вахтер Сытин.

– А что из Риги? От Барона?

– Оттуда звонили, что подполковник Барон выехал в Юрмалу. Они там нашли свидетельницу, но она не хочет никуда ехать.

– Ясно. Записывайте. Срочно дать в розыск по Москве фото Германа Долго-Сабурова. Я сейчас на его квартире, мне сюда немедленно замену, чтоб сидели в засаде. Его телефон 244-12-90 поставить на кнопку, возьмите санкцию у Минаева. Вторую бригаду пошлите в засаду на квартиру его тетки, он может там появиться. Адрес: Проспект Мира 17, квартира 47.

– У нас столько людей нет, товарищ Шамраев! – взмолился дежурный.

– Доложите Минаеву, он даст. Скажите, что я просил. А сюда хоть пару человек немедленно!

– Понял. Разрешите исполнять?

– Да, исполняйте.

Я положил трубку и сказал сержантам:

– Вот что, ребята. Вы хоть и понятые и я не имею права использовать вас для оперативной работы, но дело есть дело. Если кто-то заявится сюда раньше милиции, будем брать втроем. Ясно?

10 часов 47 минут

Лена Смагина действительно уже просыпалась. Она лежала на широкой двуспальной кровати в номере гостиницы «Пекин», нежась и покуривая «Винстон». Сквозь задернутые шторы окна пробивалось июньское солнце и шум Садового кольца. Первая сигарета подчас спасительней утреннего душа, особенно после такой ночи, как вчерашняя. Лена с грустью подумала, какая жалость, что Виктор еще не имеет права жить в гостинице и должен торчать в чужой квартире, стеречь финский гарнитур и прочее барахло своего шефа. Какие они все-таки суки, эти деятели из ЦК и Совмина! Что им стоит вытащить Витю из лагеря вчистую, дать ему паспорт и вернуть московскую прописку? Но скоро, скоро и это случится – как только Витин шеф вернется из заграничной командировки. Вот тогда они с Витей заживут как надо. Курорты, театры, лучшие рестораны, машину купят… Взглянув на свою «сейку», Лена спохватилась – через десять минут закроют гостиничный буфет, пора вставать. Лена заставила себя подняться, наскоро сполоснула лицо, влезла в американское платье, купленное в «Березке» на сертификаты, тоже купленные на черном рынке. Пригладив щеткой волосы, Лена бегом ринулась в буфет – благо он находился на том же шестом этаже. По дороге, в коридоре ее чуть не сшиб с ног высокий красивый майор МВД. Он вышел из соседнего номера столь стремительно, что просто наткнулся на Лену.

– Вы что тут под ногами путаетесь? – с нагловато-веселой ноткой спросила у него Лена. То, что парень – майор МВД, Лену не удивило, это крыло гостиницы «Пекин» принадлежит Министерству внутренних дел, здесь постоянно толкутся милицейские чины со всех концов страны и члены их семей.

– Простите, Бога ради, – сказал ей красивый майор. – Говорят, что буфет до одиннадцати. Да?

– Точно. Идемте, я тоже в буфет, – Лена сразу взяла покровительственный тон, которым разговаривала с официантами в Котласе. Кроме того, она тут сторожил, а он, видимо, только приехал. – Раньше я вас тут не видела. В этом номере жила женщина-инспектор из Красноярска.

– А я из Одессы. Майор Смородинский, Эдуард. Для вас – Эдик. А ваше имя?

– Лена.

– Очень приятно, Леночка, вот и познакомились.

– Что это, большое событие в вашей жизни?

– Кто знает! Пути Господни… – мягко улыбнулся майор, и Лена отметила про себя, что он хоть и красив, но мягковат, не то что ее мужественный Витя.

Тут они подошли к буфету. Лена заказала себе аристократический завтрак: Тосты с икрой, кофе по-турецки и миндальное пирожное. А майор, сразу видать, провинция, набрал всякого силоса – салат, винегрет, четыре сосиски, кефир, картофельное пюре и чай с лимоном.

Усевшись за один столик с Леной, бравый майор из Одессы, уплетая за обе щеки свой силос, стал рассказывать ей, словно Хлестаков из «Ревизора», разные истории своей жизни. Из рассказов выходило, что умней, храбрей и изворотливей майора Смородинского нет во всем МВД. Сначала он в лицах изобразил, как проник в шайку контрабандистов, которые привозили морем заграничные товары: дубленки, джинсы, парфюмерию. Затем рассказал, как рискуя жизнью, раскрыл подпольную фабрику трикотажа. Потом – что-то еще, похожее на сюжет детективного фильма – мол, вчера в Академии милиции, куда он прибыл на летнюю экзаменационную сессию, как студент-заочник, всем студентам раздали фотопортреты трех мужчин. Двое из них – опаснейшие преступники, которых ищет вся Москва. А третий – известный молодой журналист, которого обожает Брежнев. Этот журналист должен на днях лететь с Брежневым в Вену и вдруг – бывает же такое! – какие-то типы средь бела дня похитили его в самом центре Москвы, увезли неизвестно куда. И теперь у майора Смородинского есть шанс потрафить самому Брежневу, найти его любимого журналиста. Вчера ректор Академии милиции генерал Крылов собрал их, всех студентов, сказал, что в Академии на несколько суток отменяются занятия – вся московская милиция брошена на поиски журналиста и его похитителей, и тот, кто найдет их, получит личную благодарность ЦК и внеочередную звездочку. Майор уверен, что именно он и будет этим счастливцем.

– Интересно, как же вы будете их искать? – спросила Лена, думая, как бы ей уже отвалить от этого болтуна.

– Очень просто, смотрите, – майор вытащил из кармана и положил перед Леной три фотографии. С одной из них на Лену смотрел ее Виктор – молодой, в тренировочном костюме. – Правда, симпатичный? – по-своему истолковал ее интерес к фотографиям майор Смородинский. – Это бывший известный боксер Акеев. Он и вот этот, некий уголовник Гридасов, похитили вот этого журналиста и еще одного парня, и кокнули парня где-то за городом…

Лена уже ничего не соображала и ничего не видела перед собой. Комок застрял у нее в горле. Смородинский все говорил, а Лену бил озноб – ее Виктора ищет вся московская милиция! Так вот почему он отсиживается в той квартире и боится лишний раз на улицу выйти!

На какое-то время ясность сознания вернулась к ней. Было это в тот момент, когда болтливый майор обронил, что ложка хороша к обеду – мол, если бы похитители вернули журналиста сейчас, чтобы он мог поехать с Леонидом Ильичом в Вену, им бы полнаказания скостили. Но поскольку они этого не знают, у майора есть шанс схватить еще одну звездочку, раз его прикомандировали непосредственно к МУРу, и уж он этих муровцев научит, как работать…

Смородинский долго бы еще говорил, если бы Лена не прервала его и не сказала, что ей пора по важным делам.

– Какие у вас, Леночка, могут быть важные дела?! Небось, тряпки – ГУМ, ЦУМ, что я, хорошеньких девушек не знаю?! – и он буквально уговорил Лену встретиться с ним в семь вечера, чтобы вместе поужинать в ресторане «Пекин».

– Хорошо, я приду, – пообещала Лена лишь бы отвязаться, заранее зная, что не придет.

Расставшись с назойливым майором, Лена вбежала в свой номер. Что, что делать? Надо оповестить Виктора, надо его спасти! Лена схватила телефон, набрала первые три цифры – 242, но вспомнила: Виктор на телефонные звонки не отвечает. Он живет в правительственном доме, там наверняка все телефоны прослушиваются, и поэтому «шеф», уезжая в командировку, запретил ему пользоваться телефоном. Да и ее телефон может прослушиваться, подумала Лена, не зря этот «Пекин» гостиница МВД. А может, за ней уже следят, а может этот дурак-майор не случайно рассказал ей эту историю и показал фотографии? Лена похолодела. Но нет, спокойно, без паники, она ведь сама заговорила с ним в коридоре, да и вообще он выглядит провинциальным тюфяком, силос жрал, как типичный провинциал. И все-таки… Лена осторожно подошла к своему окну, выглянула на улицу. Но Садовое кольцо было спокойным, никто не следил за ее окнами, никто не дежурил. Она выглянула в дверь. В коридоре уборщица Марья Ивановна гудела пылесосом, все было спокойно. Лена облегченно вздохнула. Нужно просто поехать к Вите и рассказать ему обо всем. Но поехать осторожно – проверить, нет ли за ней слежки. Не зря Лена дочь начальника лагеря – ее так просто не проведешь, она все милицейские штучки знает…

Секретно. Начальнику 2 отделения 3 отдела МУРа подполковнику милиции тов. Светлову М.А.

РАПОРТ

Согласно Вашему указанию, мною, майором милиции Ожерельевым В.С. и моей группой производится наружное наблюдение за гр. Смагиной Е.Б., проживающей в гостинице «Пекин», номер 626. Выполняя Ваше оперативное задание я занял соседний номер 627 и, выдавая себя за командированного из Одессы майора Смородинского, прибывшего на экзаменационную сессию Академии милиции, познакомился с объектом. В буфете за завтраком я как бы случайно показал ей три фотографии: Белкина, Гридасова и Акеева. Гридасова и Белкина Смагина не узнала, но при виде фотографии Акеева проявила сильное возбуждение. Далее в процессе разговора Смагина спровоцировалась мною на общение с Акеевым. Мною также было внушено ей, что добровольное возвращение Белкина будет расценено органами положительно.

Сразу после разговора Смагина удалилась в свой номер, откуда пыталась связаться с кем-то по телефону, но, набрав только три цифры – «242», оставила это намерение без завершения. В 11.30 объект покинул гостиницу и направился по улице Горького вниз, в сторону Центрального телеграфа…

11 часов 45 минут

Я сидел в квартире Долго-Сабурова, ждал муровских оперативников и от нечего делать листал его фотоальбом. Этот альбом мы со Светловым видели и в прошлый раз, при первом обыске, но в тот раз нас мало интересовали все эти девицы в купальных костюмах и «производственные» фотографии: железнодорожная бригада № 37 «Москва–Ташкент» на фоне своего состава совместно с работниками вагона-ресторана и на переднем плане Герман Долго-Сабуров в обнимку с директором вагона-ресторана. В конце альбома лежал черный конверт с несколькими цветными снимками – эффектная шатенка на фоне черноморских пальм, среди веселой компании загорающих курортников, она же, смеясь, облизывает мороженое-эскимо на палочке, и, наконец, она же прямо на пляже стрижет Германа Долго-Сабурова – он сидит на стуле, а она стоит над ним с ножницами и расческой в руках. И на обороте снимка надпись: «Дорогой Геша! Надеюсь, ты не забудешь! Твоя Зойка-Чародейка. Сочи, „Жемчужина“, мая, 1979».

Пожалуй, это уже кое-что! Где эти чертовы оперативники? У меня каждая минута на вес золота, а я сижу тут, как на привязи…

Оставляю в квартире своих сержантов – они уже освоились и с моего позволения лихо уплетают узбекский виноград, а сам опять отправляюсь к старушке-соседке, показываю ей фото этой девицы:

– Мамаша, вы знаете эту девушку?

– Никого не знаю! – старушка поджимает губки и делает замкнутое лицо. Действительно, зачем ей связываться с милицией, ведь потом этот сосед может ей отомстить! Конечно, эта старушка многое могла бы мне рассказать о Долго-Сабурове, не зря глазок на ее двери высветливается при любом шорохе на лестничной площадке, но, насколько я понимаю, она ведет только визуальное наблюдение и никаких имен или фамилий скорее всего не знает.

Я беру телефонную трубку, звоню полковнику Марьямову в железнодорожную милицию:

– Полковник, это Шамраев.

– Слушаю вас, – тут же раздается подобострастный голос Марьямова. – Чем могу служить?

– В мае этого года Долго-Сабуров был на Кавказе, в Сочи. Я хочу знать: это был отпуск? Он ездил туда по служебному билету или летал?

Раз в году все работники железных дорог СССР имеют право на бесплатный проезд в любую точку страны, и чаще всего железнодорожники используют эту льготу для поездки в отпуск. Именно это я и хотел сейчас уточнить у Марьямова.

– Если вы сможете подождать у телефона, эти данные будут в минуту, я только свяжусь с бухгалтерией управления дороги.

– Хорошо, товарищ полковник, я жду.

Я прождал меньше минуты и услышал:

– Вы меня слушаете? Бригадир поезда Герман Долго-Сабуров находился во внеочередном отпуске согласно приказу управления с 29 апреля по 6 мая. Служебные билеты до Сочи и обратно выписаны на него и его жену Зою Кириленко.

– Жену? Он же холостой! – сказал я.

– Здесь есть на этот счет заявление: «Поскольку я собираюсь оформить законный брак с гражданкой Кириленко Зоей, прошу считать ее членом моей семьи и выдать билеты для проезда в отпуск».

– А кто эта Зоя Кириленко, есть данные?

– Безусловно. Паспорт серия XXIII-ЛС, домашний адрес: улица Дыбенко 27, квартира 8, место работы – салон «Чародейка» на Новом Арбате, мужской мастер.

– Полковник, Родина вас не забудет! – восклицаю я радостно. – Ждите, я вам перезвоню.

– Девушка, телефон салона «Чародейка» на Новом Арбате.

– 241-28-82, - отбарабанила она.

Звоню в «Чародейку». Номер, конечно, занят, но я набираю снова и снова. А другим ухом прислушиваюсь к лестничной клетке – не появился ли «племянник». Наконец, слышу на том конце провода:

– «Чародейка» слушает.

– Пожалуйста, Зою Кириленко.

– Ее нет, она на обслуживании. Будет с четырех.

– Что значит: на обслуживании? – спрашиваю я. – Она в парикмахерской?

– На обслуживании – это значит, выполняет работу у клиента на дому. У нас не парикмахерская, а салон. Кто ее спрашивает?

– Из бухгалтерии Курской дороги. Она в мае ездила в Сочи с нашим работником Германом Долго-Сабуровым, вы его знаете? Мне нужно уточнить насчет их билетов…

– А у тебя что – ревизия? – запанибрата спрашивает «Чародейка».

– Ну! – говорю я ей в тон.

– Ну, позвони после четырех, они оба будут.

– Кто, оба?

– Ну, и Зойка, и Герман, он сегодня из рейса пришел и звонил, узнавал, когда она будет.

– Спасибо, золотая! – говорю я, ликуя, и смотрю на часы: до четырех у меня масса времени, но и провернуть нужно кучу дел. Еще минуту назад я собирался арестовывать «племянника», если бы он вернулся домой, но теперь планы изменились и нужно замести следы обыска на случай, если Долго-Сабуров вернется домой до четырех.

Я стремглав бросился в квартиру Долго-Сабурова. Мои сержанты уже объелись виноградом, но, слава Богу, полящика еще есть, и я делаю простую операцию: укладываю на дно ящика ворох старых газет, сверху укрываю их оставшимся виноградом, и вот уже ящик снова полон. Долго-Сабурову сейчас вообще не до винограда, но нужно, чтобы на первый взгляд в квартире все было без изменений. Сержанты смотрят на меня удивленно, но мне некогда им объяснять, к тому же в этот момент появляется бригада оперативников – моя смена.

– Товарищ Шамраев, бригада МУРа в составе трех человек прибыла в ваше распоряжение. Старший по бригаде – лейтенант Козлов.

– Вот что, Козлов, я просил Красновского, чтобы этот телефон срочно взяли на кнопку.

– Так точно. Уже взяли, товарищ Шамраев.

– Хорошо. Задача такая: один из вас остается здесь. И сделайте так, чтобы соседка с ним в контакт не вступала, ее просто нет дома. Ясно?

– Ясно.

– Двое скрытно дежурят на улице. «Племянника» не брать, но «вести». Ясно?

– Ясно, товарищ Шамраев.

– Тогда все. Уходим отсюда, – я еще окидываю взглядом квартиру Долго-Сабурова – вроде бы все на месте, а если мы что-то и сдвинули, то вряд ли он это заметит, он тут сам оставил полный беспорядок. Я изымаю из альбома фото Зойки Кириленко-«Чародейки» и несколько фотографий проводников бригады Долго-Сабурова и коллектива вагона-ресторана, и мы спешно покидаем квартиру.

Муровцы исчезают – один в «штатской» «Волге», приткнувшейся рядом с подъездом среди других машин, другой… другого даже я уже потерял из виду. Я отпускаю сержантов («Спасибо, ребята! И – вас тут не было! Ясно?»), а сам спешу в свою машину, к Сереже.

– Живо на Курский, в транспортную милицию!

Теперь перед началом игры с «племянником» нужно еще раз просчитать варианты. Если арестовать «племянника» прямо сейчас, что мы имеем против него для раскола? Провоз наркотиков не доказан. Причастность к убийству тетки не установлена. Связь с боксером Акеевым и Гридасовым наметилась только двадцать минут назад в растворившемся в эфире телефонном звонке, и звонок этот уликой, безусловно, не является, его, как говорят, «к делу не пришьешь». Нет, «колоть» Долго-Сабурова, как только он появится, мы будем иначе. По методу Светлова.

Я снимаю трубку радиотелефона и прошу дежурного по коммутатору Петровки соединить меня с полковником Марьямовым.

– Товарищ полковник, это опять Шамраев. У вас, я надеюсь, найдется компрматериал на директора вагона-ресторана поезда номер 37 «Москва–Ташкент»? Какая-нибудь спекуляция, обман покупателей…

– Еще бы! Где вы видели вагон-ресторан, в котором не спекулируют, не уменьшают порции? У нас досье на всех директоров… В поезде № 37 директором некий Ираклий Голуб. Спекулирует икрой, сервилатом, сливочным маслом. Завышение цен, пересортица мяса, торговля спиртными напитками в ночное время. Пожалуй, можно сажать лет на пять, созрел…

– Отставить, сажать не будем, будем подсаживать, – улыбнулся я. – Ждите, я сейчас за вами заеду.

Пока все идет замечательно. Я откидываюсь на сидение и включаю рацию – теперь можно окунуться в будни московской милиции. Хриплый динамик тут же захлебывается потоком разноголосых милицейских переговоров:

– Центральный! Центральный! Я – восьмой. У северного выхода ГУМа драка в очереди за женскими сапожками!

– Останкино! Останкино! «Волга» с неопознанным номером, темно-вишневая, за рулем пьяный водитель, сбила прохожего у Ботанического сада, движется в направлении Алтуфьевского шоссе!

– Центральный! Центральный! Я – патрульный сто восемь. У Рижского вокзала задержал гражданина, подозрительно похожего на разыскиваемого Гридасова. Имеет при себе документы на Шнеерсона Геракла Исааковича. Какие будут указания?

– Сто восьмой, задержанного немедленно доставить на Петровку, 38, дежурная часть, комната 10, к следователю Пшеничному. Как поняли? Прием.

Я усмехнулся: Гридасов-Шнеерсон да еще Геракл Исаакович – сочетание почти опереточное и невероятное, но, чем черт не шутит?

– Центральный! Говорит пост ГАИ на Можайском шоссе. Задержал владельца «Жигулей» Гридасова Якова Алексеевича. Возраст 34 года, под приметы разыскиваемого Гридасова не подходит, но фамилия совпадает. Жду указаний.

– Центральный! В вытрезвитель номер 31 с Павелецкого вокзала доставлен пьяный Акеев Виктор Михайлович, 1916 года рождения…

Многомиллионная Москва работает, гуляет по летним улицам, катит в метро, троллейбусах и автобусах, загорает на пляжах, стоит в очередях за дамскими сапожками и первыми свежими помидорами, и всюду, на всех вокзалах, в парках, станциях метро сотни зримых и незримых, гласных и негласных осведомителей, оперативных работников, гаишников и милиционеров пристальным взглядом окидывает сейчас каждого прохожего и сравнивают с припрятанной в кармане фотографией.

И это только внешнее, наружное наблюдение. А помимо этого происходит еще одна работа, совершенно неизвестная широкой публике. Сегодня с утра во всех тюрьмах Москвы и Московской области начальники проинструктировали сотрудничавших с ними заключенных – наседок и стукачей – провоцировать в камерах разговоры о Семене Гридасове – «Пахане», «Сале», «Куреве» – и о боксере Викторе Акееве. А вдруг кто-то из зеков видел их, знает их адреса, явки, связи. И еще сотни, если не тысячи осведомителей-дружинников получают сейчас фотографии разыскиваемых лиц и проходят инструктаж в отделениях милиции, опорных пунктах, штабах народных дружин.

Тем и силен наш советский режим, что при желании можно в кратчайший срок, одним приказом привести в действие многотысячную армию осведомителей, дружинников, оперативный состав Министерства внутренних дел, милиционеров, а вслед за ними – службу КГБ, и, наконец, в аварийной ситуации – регулярную армию, и все это – в считанные минуты. Можно изолировать, отрезать от внешнего мира любого размера город, область и даже республику – мышь не пробежит, голубь не пролетит…

Сегодня мы со Светловым включили как бы только первую ступень этой системы, но уже Москва стала похожа на решето, сквозь которое в поисках Акеева и Гридасова просеивают сейчас десятки тысяч людей.

Неожиданно я услышал:

– Внимание всех служб милиции и ГАИ! Поступил в срочный розыск по Москве и области Герман Вениаминович Долго-Сабуров, бригадир поезда, 1945 года рождения. Фотография разыскиваемого поступит в розыск сегодня. Сообщаю приметы: рост метр семьдесят…

Я схватил трубку телефона спецсвязи:

– Центральная! Дежурную часть! Подполковника Светлова! Срочно!

Почти мгновенно раздался голос Светлова:

– Слушаю, Светлов.

– Марат, это Шамраев. Срочно объяви по общей связи: Долго-Сабурова не брать! В случае обнаружения отпустить и вести негласно.

– Почему? Ты же дал его в незамедлительный розыск всего час назад!

– Слушай, в четыре он будет в салоне «Чародейка» на Новом Арбате у парикмахерши Зои Кириленко. Это почти наверняка, если его никто не спугнет. Поэтому телефон «Чародейки» тоже взять «на кнопку». А к четырем я приготовлю ему сервировку по твоему методу.

– Ага! Перенимаешь опыт?

– Да. А что у тебя с этой девчонкой, Смагиной?

– Сначала почти сработало, она помчалась в свой номер звонить кому-то. Но набрала только три цифры – «242» и соскочила. 242 – это Ленинский район, я там активизировал весь отдел уголовного розыска. А она мечется по центру – не то чувствует, что мы ее водим, не то просто от страха. И больше никуда не звонит. Но направление ее движения тоже Ленинский район. Надеюсь, что через часик успокоится и все будет в порядке. Сегодня мы этого Акеева возьмем – я тебе обещаю.

– Ладно! В Киеве говорят: «Нэ кажи гоп, покы не перескочишь».

– Подожди, мне звонит Рига, подполковник Барон. Переключить на тебя?

– Давай, но не отключайся.

После коротких переговоров с телефонисткой слышу в трубке мягкий, с прибалтийским акцентом голос подполковника Барона:

– Товарищ Шамраев? Здравствуйте. Я говорю из Рижского аэропорта. Со мной Айна Силиня и ее родители. Они категорически не хотели пускать ее в Москву. Пришлось применить принудительные меры. Теперь они вылетают вместе со мной, если вы санкционируете этот «привод».

– Я санкционирую. Во сколько вы прилетаете?

– В 2.15 по-московскому, аэропорт Внуково.

– Хорошо, вас встретят.

– Спасибо, до скорого свидания.

Я слышу, что он дал отбой, и говорю Светлову:

– Ты все слышал?

– Да. Во Внуково его возьмет кто-нибудь из наших местных. Сейчас я свяжусь. Сегодня горячий денек, а?

12 часов 30 минут

Лена Смагина шла к Центральному телеграфу. Здесь в половине первого ее должен ждать Лева Новиков, массажист «Спартака» и спекулянт наркотиками. Вот уже час она крутится по центру в ожидании этого свидания, чтобы передать ему злосчастный пакет с морфием, который ей вручил вчера Витя Акеев. Этот пакет сейчас прожигает ей сумку, но она, боясь слежки, не решает избавиться от него, выкинуть в какой-нибудь мусорный ящик. Конечно, нужно было отправить этот морфий в унитаз еще в гостинице, в своем номере, но Лена вспомнила о нем только когда выскочила из гостиницы и полезла в сумочку за сигаретами. Поэтому в течение всего этого часа Лена пыталась выяснить, есть за ней слежка или нет и, по законам детективных романов, то вдруг посреди улицы резко сворачивала назад, то кружила по магазинам, то, проехав остановку на троллейбусе, вдруг спешно выскакивала на улицу, а то просто сидела на Пушкинской площади, наблюдая за окружающими.

Никакой слежки она за собой не обнаружила и, успокаиваясь, решила посоветоваться с Новиковым – как ей быть? Может быть, он вместо нее подъедет к Вите на квартиру и предупредит об опасности? В 12. 30 Лена взбежала по ступенькам Главтелеграфа на улице Горького и прошла налево, в зал междугородних разговоров. Здесь возле третьей кабины и должен стоять Новиков – живой и нагловатый, как все массажисты. Да вот и он. Но что это? Увидев Лену издали, Новиков вдруг двинулся к выходу и, проходя мимо Лены и не глядя на нее, сказал в сторону: «На тебе глаз, атас!». Не останавливаясь, Лена подошла к стойке и, почти теряя сознание, спросила у дежурной, можно ли ей позвонить в Котлас. «Шестнадцатая кабина, по автоматике прямая связь», – сказала дежурная. Но Лена в Котлас звонить не стала, что она может сказать сейчас отцу, а, чувствуя себя на грани обморока, вышла на улицу.

Боже мой, что же ей делать? Чувствуя, что она сейчас разревется просто здесь, на улице, Лена вошла в общественный туалет. Здесь, в женском туалете в Проезде Художественного театра, шла обычная мелкая спекуляция импортной косметикой и противозачаточными пилюлями. И это Лену чуть успокоило. Эти девицы спокойно стоят тут и предлагают карандаш для век и прочую польскую и французскую косметику и никто их не арестовывает. Значит, тут-то хоть милиции нет, а те, кто следят за ней, остались, видимо, снаружи. Лена стала в очередь к кабинкам. За ней, тяжело дыша, заняла очередь толстая астматичка с двумя авоськами, полными мороженных кур и докторской колбасы – явно три часа стояла за ними в очереди у Елисеева, а следом за ней в туалет прибежала какая-то хипушница и, ни на кого не глядя, привычно ринулась к какой-то спекулянтке и громко, не стесняясь, спросила: «Гондоны есть с усиками? Только быстро! Меня клиент ждет!».

Лена вошла в кабинку, села на унитаз и расплакалась. Вокруг шла нормальная жизнь, вокруг спекулировали, стояли в очереди за курами и колбасой, занимались проституцией и звонили по международным телефонам, и только ей, именно ей не повезло! Из-за каких-то трех пакетов с морфием, из-за каких-то трехсот рублей за ней следят и вот-вот арестуют. Что же ей делать? Что? Лена развернула пакет с морфием. Две фабричные упаковки с ампулами, в каждой по сто штук, а всего 200 ампул. Проще всего отправить их в унитаз, но пройдут ли стеклянные ампулы в унитаз? Она зубами разорвала картонные упаковки, ссыпала ампулы в ящик для туалетной бумаги, что стоял рядом с унитазом (было противно возиться в этом ящике, полном кровавых тампонов и бумаги, но Лена хотела, чтобы ампулы оказались на дне ящика), а картонную упаковку она разорвала на мелкие кусочки и бросила в унитаз. В дверь кабины уже стучали, Лена сказала: «Сейчас, сейчас!» – и спустила воду. Выйдя из кабины, она тщательно вымыла руки, утерла заплаканное лицо, подвела карандашом глаза, поправила прическу и решительно пошла вверх по лестнице навстречу аресту. Черт с ним, пусть теперь арестовывают, при ней уже нет никаких наркотиков, а ампулы, которые лежат в ящике, – кто докажет, что их туда положила она, а не следующая или предыдущая посетительница туалета?

Лена вышла на улицу и огляделась – ну, где они? пусть арестовывают!

Секретно Начальнику 2 отделения 3 отдела МУРа подполковнику милиции тов. Светлову

РАПОРТ (Продолжение)

В течение часа, неоднократно меняя направление своего движения, объект посетила Центральный телеграф, где выяснила возможность связаться с Котласом, и женский общественный туалет в проезде Художественного театра. Член группы наружного наблюдения старший лейтенант милиции М. Горелкина, выдавая себя за проститутку и заняв соседнюю с объектом кабину в общественном туалете, установила, что Смагина уничтожила в туалете 2 коробки морфия, ссыпав ампулы в мусорный ящик. Выйдя из туалета, объект без видимой цели прошла по улице Горького, Манежу, Красной площади и неожиданно была потеряна в ГУМе лейтенантом В. Свешниковой. С целью вновь обнаружить Е.Смагину члены моей бригады блокировали все выходы из ГУМа. Однако найти Смагину таким образом не удалось…

12 часов 52 минуты

Директор вагона-ресторана Ираклий Касьянович Голуб не открывал двери минут семнадцать. Сначала, когда мы с полковником Марьямовым позвонили в квартиру № 64 дома № 25 по улице Марии Ульяновой в Черемушкинском районе Москвы, за дверью вообще никто не ответил и, похоже, Ираклий Голуб действительно спал после длинного рейса в Среднюю Азию. Но потом, после целого каскада наших настойчивых звонков, он наверняка проснулся; однако еще минут десять изображал, будто не может очухаться со сна, найти ключ, халат, туфли и т. д. Мы слышали поспешную суету за дверью и легко представляли себе, что там происходит: увидев в глазок самого Марьямова – начальника железнодорожной милиции – директор вагона-ресторана с перепугу не знал, что ему раньше делать – прятать ценности, сжигать деньги или выбрасывать в мусоропровод банки черной икры. По-моему, за эти восемь-десять минут он сделал и то, и другое, и третье. Во всяком случае, когда мы, наконец, вошли в квартиру, там пахло паленым, хотя окна были открыты настежь.

– Долго гостей держишь за дверью, нехорошо! – сказал Голубу Марьямов.

– Знакомься, это мой друг, следователь по особо важным делам Шамраев Игорь Иосифович. И приглашай нас в комнату, что ты держишь гостей в прихожей?

– Да, да, конечно! Проходите… – у Голуба, кроме грузинского имени, был еще ярко выраженный кавказский акцент. В его деле, взятом из сейфов ОБХСС при железнодорожной милиции, значилось, что фамилию свою Голуб получил от матери-украинки, а имя от отца-грузина, погибшего в 44-м году на Белорусском фронте. Таким образом, Ираклий Голуб был плодом настоящей фронтовой любви, но, как ни странно, оказался чудовищным трусом. Нам даже не пришлось показывать ему материалы, имеющиеся в ОБХСС, не пришлось разворачивать агентурно-оперативное дело «по вагону-ресторану поезда номер 37 Ташкент–Москва». Достаточно Марьямову было только начать:

– Ираклий, вот какое дело. У нас на тебя давно есть сигналы – спекуляция сервилатом, черной икрой, маслом, крупами, импортными сигаретами. Из Москвы берешь дефицитные продукты – везешь в Среднюю Азию, а обратно фрукты, зелень, овощи… Дать почитать? Или сразу о деле поговорим, как друзья?

Наверно, Голуб решил, что мы пришли за взяткой. Он расстегнул рубашку, спросил хрипло:

– Сколько?

– Что «сколько»? – не понял Марьямов.

А я не удержался, схохмил:

– Сколько вам могут дать, или сколько с вас взять?

– Взять… – хрипло сказал Голуб, и было видно невооруженным глазом, как он мысленно оценивает нас с Марьямовым – за сколько можно от нас откупиться. И он явно терялся в догадках.

Я сказал:

– Слушайте, Ираклий. Взяток мы не берем, а дать вам суд может от восьми до пятнадцати лет по части третьей статьи девяносто второй! В какой именно лагерь вас загонят, решит ГУИТУ. Но поскольку вы все время работаете на юге, мы бы посоветовали товарищам из ГУИТУ, сидящим на Большой Бронной, отправить вас куда-нибудь на север – в Потьму, Магадан, Норильск…

Впрочем, это я перебрал, увлекся по инерции. Рассчитывали мы с Марьямовым, что этого Голуба придется долго ломать, а он сказал сразу:

– Я понял, дорогой, все понял! Что от меня надо?

– Очень простая услуга. У вас есть друг – Герман Долго-Сабуров. Сегодня мы сделаем так, будто вы его случайно встретили на улице или в парикмахерской «Чародейка». И с вами будет один человек, наш сотрудник. Вдвоем вы пригласите Долго-Сабурова куда-нибудь в ресторан пообедать. Вот и все. Ваша задача – только уговорить его пойти с вами в ресторан, ничего больше.

– Травить его будете? – деловито поинтересовался Голуб, и я уверен, что если бы я сказал «да, надо его отравить», Голуб не отказался бы лично подсыпать своему другу яд в котлету по-киевски, лишь бы самому не угодить в тюрьму.

Через десять минут, побритый и одетый в легкий летний костюм, Ираклий Голуб уже сидел в моей машине, и я связался по радиотелефону со Светловым:

– Везу сервировку для «племянника». Что у тебя с девочкой?

– Наконец! – отозвался Светлов. – Важные новости! «Племянника» засекла железнодорожная милиция на Каланчевке. Он и сейчас там. На тридцать четвертом пути стоят старые заброшенные вагоны. В одном из них у него, похоже, тайник или склад, черт его знает. Он оттуда какие-то ящики таскает в свой голубой пикап «Жигуленок».

– Что за ящики?

– Не знаю. Там близко не подойдешь, народ все время крутится, железнодорожники, это же сортировочная. Но я что-нибудь придумаю.

– Только пусть его не трогают, не спугнут, – говорю я. – А что у тебя с девочкой, со Смагиной?

– Представь себе, эти архаровцы потеряли ее в ГУМе! Но я приказал директору ГУМа выбросить в продажу что-нибудь импортное для женщин и дать объявление по радио. Ты бы видел, что там сейчас творится в 57 секции! Дают французское нижнее белье и тени для век. Очередь в шестьсот человек! Но наша Леночка молодец – стоит четыреста третьей. Пришла, как лунатик, но стоит.

– Снова не потеряешь?

– Что ты! За ней в очереди четыре топтуна, уж теперь на потеряют, я им головы оторву! Приезжай, решим, что делать дальше – дать ей купить французские трусики или нет.

– Хорошо. Еду.

Конечно, был соблазн по дороге на Петровку тормознуть возле ГУМа и самому посмотреть на эту Леночку Смагину. Но некогда, не до того сейчас, и мы прямиком направляемся к Петровке, в дежурную часть Главного Управления внутренних дел Москвы. Здесь нас ждет Светлов.

13 часов 40 минут

Дежурная часть московской милиции и, следовательно, МУРа находится в трехэтажном здании, расположенном в тылу знаменитой Петровки, 38. Мало кто знает, что этот упрятанный в Средне-Каретном переулке дом, бывший когда-то флигелем старинного особняка, – теперь штаб текущей оперативной работы всей московской милиции.

На первом этаже – комнаты отдыха дежурных следователей, проводников розыскных собак и других специалистов, сутками дежурящих «по городу». В ожидании приказа: «Дежурный следователь, на выезд!» – здесь можно и прикорнуть, и поиграть в шахматы и в карты. Впрочем, особенно не отдохнешь, в Москве ежеминутно что-то где-то происходит. Кто-то режет жену, кто-то попадает под машину, где-то грабят сберкассу, – и поэтому на первом этаже дежурной части московской милиции динамик внутреннего радио не отдыхает:

– Дежурный следователь, на выезд!

Новенькие милицейские «Волги» и импортные полицейские «Мерседесы», оборудованные по последнему слову криминально-розыскной техники, мчатся по Москве к месту происшествия, включив слепящие фары и воющие сирены…

Но главные службы Дежурной части, ее, так сказать, мозг, – на втором этаже. Здесь – Дежурный по городу, Дежурный по МУРу, их заместители и офицеры оперативной службы. В их распоряжении – светящаяся во всю стену карта Москвы, и на электронных пультах такие же, только поменьше, карты районов Москвы, и здесь же все средства коммуникаций – телефоны, телевизоры, радио. Сюда стекается со всех концов Москвы вся срочная информация о жизни столицы, и это отсюда вызывают дежурящих внизу специалистов и отправляют их на места происшествий. Здесь же, на втором этаже, дежурят укомплектованные бригады тайного сыска: топтуны, сыщики, артисты незаметной слежки за «объектом». Дежурными по городу и МУРу обычно назначаются оперативники и их заместители – ребята ранга и калибра Светлова, и вся их работа могла бы быть слаженной и подчас даже творческой, если бы не стоящий во главе Дежурной части начальник – полковник внутренней службы Шубейко, круглый дурак, разжалованный партийный стукач, бывший крупный армейский политработник…

Наша машина сворачивает в Средне-Каретный переулок, караульный старшина услужливо открывает металлические ворота, и мы вкатываемся во двор, где на лавочке у курилки, как обычно, толкутся дежурные офицеры, проводники собак и прочие балагуры, способные все двадцать четыре часа своего дежурства трепаться о невиданных изнасилованиях, убийствах на почве ревности и т. д. Вот и сейчас, проходя мимо них в дежурную часть, я услышал стереотипное:

– Сначала изнасиловали, а потом загнали ей туда бутылку из-под шампанского, вот гадом буду!..

Направляясь к лестнице на второй этаж, натыкаюсь на парня с удивительно знакомым лицом. Напрягаю память, чтоб вспомнить, где же я его видел, и вдруг вспоминаю – да это же Белкин! Тот самый Белкин, которого я ищу! Между тем этот Белкин, как ни в чем не бывало, спокойно идет себе к выходу из дежурной части… Я уже было повернулся догнать его, но в этот момент рядом открылась дверь, насмешливый голос сказал:

– Товарищ Шамраев, это не Белкин. Очень похож, но не он.

Я повернулся. Пшеничный продолжал, улыбаясь:

– Его уже третий раз сегодня привозят. Пришлось выдать ему справку, что он не Белкин. Да не смотрите вы так – это не он. У меня сегодня было одиннадцать Гридасовых и шесть Акеевых. Сейчас еще троих привезут, только что звонили. Правда, с «Акеевыми» проще, я тут вызвал Синицына – помните, свидетель-рисовальщик с Курского вокзала? Он у меня по Акееву лучший специалист. Жаль, что он остальных участников похищения не помнит…

Я разглядываю Пшеничного. За эти четыре дня с ним произошли значительные изменения. Из усталого, замотанного и даже изнуренного будничной работой следователя районной прокуратуры он превратился в спокойного, уверенного в себе и знающего себе цену работника. Голубые глаза внимательны, но без этого внутреннего русского надрыва и отчаяния, воротник белой рубашки выпущен поверх пиджака, и все – чистое, аккуратное, выглаженное, сразу видно, что работа в Прокуратуре СССР для него событие. Интересно, есть ли у него жена, дети? Четверо суток работаем по одному делу, а бутылки пива вместе не выпили, нехорошо это, не по-русски. Я смотрю на часы:

– Минут через двадцать, Валя, здесь будет Айна Силиня. Предъявите ей всех фигурантов – Акеева, Гридасова, Долго-Сабурова. На двоих из них мы сейчас выходим. Если она их опознает, наше дело почти в шляпе, тьфу, тьфу, тьфу! – я и суеверно стучу костяшками пальцев по косяку деревянной двери. Потом спрашиваю:

– У вас подготовлены фототаблицы для предъявления на опознание?

– Игорь Иосифович! – укоризненно отвечает Пшеничный, и я понимаю, что вопрос был излишним, даже нетактичным. По закону необходимо предъявлять свидетелю для опознания не одного человека и даже не одну фотографию, а ряд лиц или фотографий одновременно, не менее трех, чтобы не оказывать на свидетеля давление. Иначе в суде подобное опознание не будет принято как доказательство, что случается нередко из-за неграмотности следствия. Но Пшеничный, конечно, не новичок.

– Хорошо, Валентин. Вот директор вагона-ресторана, пусть он посидит у вас, ему на второй этаж нельзя. Светлов в каком зале?

– В третьем, Игорь Иосифович…

Оставляю Ираклия Голуба Пшеничному, а сам с Марьямовым поднимаюсь на второй этаж. Здесь сегодня большое оживление. Похоже, что помимо нашей группы работают еще несколько, и первые восемь комнат превращены просто в гримерную, словно в театре на Таганке или в «Современнике». Большая группа оперативников уже переодета в старшие чины авиации, в бородатых северных геологов, морских офицеров, и я с удивлением слышу из соседней двери знакомый голос моего приятеля Бакланова:

– Потрясающе! Летчики, геологи, моряки, а все в одинаковых в казенных милицейских ботинках. Называется – законспирировались!

Заглядываю в эту комнату. Увидев мое удивленное лицо, Бакланыч говорит:

– Привет! Беру картежную мафию. Обыгрывают, понимаешь, наших доблестных офицеров, приезжающих после службы за границей. Чуть ли не в Бресте накалывают жертву и потрошат до Москвы. Но ничего, мы им подставим сейчас несколько богатых клиентов. А как у тебя?

– Я буду в третьем зале, заглядывай.

В третьем зале у светящейся карты центра Москвы сразу нахожу живую, неусидчивую фигуру Марата Светлова и слышу одновременно два голоса двух оперативных групп:

– Товарищ подполковник! Объект по-прежнему стоит в очереди. Но директор ГУМа говорит, что этих французских лифчиков еще на пять минут торговли.

– Внимание, товарищ подполковник! Объект «племянник» остановил машину на углу площади Лермонтова и Каланчевской. Побежал к свободному телефону-автомату.

Светлов мгновенно повернулся к помощнику:

– Угол Лермонтова и Каланчевской. Какой номер у телефона-автомата?

На малом экране замелькала серия таблиц и тут же возникла карта скрещения площади Лермонтова и Каланчевской. Здесь, на карте, отчетливо видны каждый подъезд, вывески магазинов и будка телефона-автомата на углу, и тут же значился номер этого телефона – 754–214. В ту же секунду помощник по спецсвязи приказал секретному отделу Центрального телефонного узла на Зубовской площади:

– Телефон 754–214 – на магнитную запись и нам на прослушивание.

А еще через мгновение мы уже слышим взволнованный голос Долго-Сабурова:

– Алло! Толик! Это Герман. Тебе товар нужен?

– А что сегодня – пятница? – спросил его второй голос.

– Сегодня не пятница, сегодня четверг. Но я завтра занят. Сколько возьмешь?

– Ну-у, грамм двести… У меня сегодня капусты нет. Если бы завтра…

– А сколько у тебя есть? Учти, сегодня отдам со скидкой.

– Два рубля, ну, три максимум…

На сленге московских дельцов это значит 2–3 тысячи рублей. Между тем по второму каналу Зубовский телефонный узел уже доложил:

– Абонент говорит с пивным баром «Жигули» на Новом Арбате.

Тем временем «абонент» уже набрал еще один номер, и мы опять слышим его нетерпеливый голос:

– Роберт, это Герман.

– А-а, здорово! Что-нибудь случилось?

– Нет. С чего ты решил?

– Ну, сегодня же не пятница.

– Знаю, потому и звоню. Я к тебе заскочу с товаром. Ты будешь?

– А куда ж я денусь? Заваливай, очень хорошо, я как раз пустой…

Гудки отбоя и доклад технарей с Зубовской:

– Абонент говорил с шашлычной «Риони» на Старом Арбате.

И снова доклад группы сопровождения:

– Товарищ подполковник, он по карманам шарит, у него монеты кончились, звонить нечем. Может, дать ему пару копеек?

– Отставить юмор! – командует Светлов. – Продолжайте наблюдение.

– А брать где будем? В «Жигулях»? С поличным?

– Брать не будем. Вот Шамраев привез «сервировку», кто будет ему «стол накрывать»?

– Надо бы Ожерельева, он мастер, товарищ подполковник. Между прочим, объект сел в свою машину, едет в сторону Арбата.

– Ожерельев сегодня уже «накрывал стол» для другого объекта. Я не люблю, когда два раза, он же не Софи Лорен, чтобы два раза за день одну и ту же роль играть, – говорит Светлов.

– Ну, тогда придется вам, товарищ подполковник.

– Хорошо, я подумаю. «ГУМ», вы меня слышите?

– Слышим, товарищ подполковник.

– Кончайте торговлю лифчиками, только не упустите объект. А то всех в постовые разжалую, имейте в виду! – вслед за этим Светлов повернулся ко мне, ввел в курс дел:

– Значит, так. У «племянника» на Каланчевке был склад наркотиков. Очень удобно – в старом вагоне без колес, знаешь, которые прямо на земле стоят. И там среди всякого хлама и ветоши – ящики, коробки с морфием. Почему он решил этот тайник ликвидировать именно сегодня – еще не знаю, похоже, мы его спугнули нашими обысками. Короче, он со всем этим грузом ринулся на Лермонтовскую, в аптечный склад. А там его обэхээсники чуть не прихватили. Я их еле-еле опередил. Там твоя Маленина начала сплошную ревизию, весь склад закрыт. Обэхээсники кишмя кишат. Пришлось у самой проходной подсунуть этому «племяннику» «уборщицу». Она ему шепнула про ревизию. Вот теперь он мечется по Москве, чтобы сбыть с рук товар. Между прочим, машина, на которой он ездит, на имя его тетки зарегистрирована, Долго-Сабуровой, а он по доверенности ездит. Мы ему гаишную проверку устроили за обгон справа. Конечно, сейчас нужна кинокамера заснять его связи. Но где возьмешь? Одна исправная кинокамера на весь МУР и ту взял Бакланов.

– Товарищ подполковник! – послышалось из рации. – Объект вышла из ГУМа, встала в очередь на такси.

– Очередь большая?

– Она стоит девятой.

– Хорошо. Дай ей пару минут, потом подставь «Федотыча». «Федотыч» на стреме?

– А как же, товарищ подполковник! С утра мается.

– Отлично. «Федотыча» мне сюда на прямую связь! – приказывает Светлов, и все в комнате напряглись, замерли. Потому что в проводимой операции наступал один из решающих моментов: сейчас там, возле ГУМа к очереди на такси подкатывает в роли водителя такси старый муровский волк Тихон Егорович Федотов. За двенадцать лет, которые я его знаю, и за тридцать, что он служит в розыске, еще не было случая, чтобы он накололся – в его пышных усах, простодушном крестьянском лице, толстой фигуре увальня есть что-то такое, что всегда успокаивает преступников, внушает им мысль, что уж кто-кто, а этот старикан не может быть шпиком. И сев к нему в машину, они как-то сразу успокаивается, и даже если собирались путать следы и менять такси трижды, прежде чем поехать по нужному им адресу, – в машине у «Федотыча» почему-то расслабляются, и сразу едут туда, куда им действительно нужно. Машина «Федотыча» оборудована скрытой рацией, все разговоры, которые идут в машине, слышны в группе наблюдения и здесь, на Центральном пульте Дежурной части. Поэтому буквально через минуту мы слышим шумы улицы и окающе-благодушный говорок «Федотыча»:

– Центральный, я – Федотов. Подъезжаю к объекту… – И тут же совсем другим тоном: – Да подожди! Не лезь в машину! Куды ехать?

– В Медведково, – доносится мужской голос.

– Нет, в Медведково не пойдет, у меня обед. А вам куда?

– Бирюлево.

– Тоже не проходит, – и тут «Федотыч», видимо, поравнявшись с «объектом», Леной Смагиной, бросает заранее припасенную наживку: – Ленинский проспект, Юго-Запад, Ленинские горы, Черемушки…

– Я на Фрунзенскую набережную! – слышим мы молодой женский голос, и Светлов невольно восклицает, как рыбак, подсекший клюнувшую рыбу: «Есть! Молодец, Федотов!».

Там, в машине, не слышны наши комментарии, но здесь слышно все, что происходит в такси капитана Федотова.

– Гражданочка, ну уже ж занято! Занято! – отваживает «Федотыч» какую-то попутчицу с предложением: «Так мне ж тоже в Черемушки!» – В Черемушки ей тоже! Вот народ! У меня обед, я те говорю, у меня уже час как борщ стынет, а они прутся. Куды на Фрунзенскую набережную, в какие дома, дочка?

– Фрунзенская сорок восемь, «красные дома» знаете? – слышим мы голос Лены Смагиной.

– А как же, милая, двадцать пять лет за рулем, «красные дома» как не знать? Там одно начальство живет, министры бывшие, я тудысь один раз Булганина вез. Старичок теперь, совсем старый. Чай, жив еще? Не встречала?

Это был метод Федотова – ленивое балагурство и исподволь прощупывание – знает ли Лена жильцов этого дома или едет туда в первый раз. Одновременно, этим разговором Федотов отвлекает внимание пассажирки от своей тихой езды – ему нужно дать время группе наблюдения опередить его и поставить возле названного Леной дома топтунов.

– Нет, – слышим мы ответ Лены на вопрос о Булганине. – Не встречала.

– Помер, поди. А может – нет. Все ж таки некролог дали бы в «Правде». Как-никак премьер был нашенский. Я за всеми некрологами слежу…

– Побыстрей можно? – просит Лена.

– А чего ж? Можно и побыстрей. Только ГАИ не любит быстрой езды. Они как говорят? Тише едешь, дальше будешь…

В этот момент в эфире появляется голос второй группы:

– Товарищ подполковник, объект «племянник» остановил машину возле пивного бара «Жигули», уложил в сумку ящик с ампулами и прошел в пивной бар к заведующему. Жду указаний.

– Сколько у тебя человек в группе? – спрашивает Светлов.

– Восемнадцать.

– Сейчас «племянник» будет раздавать наркотики по всем явкам. Никого не арестовывать до моего сигнала. Только наблюдать, ясно? И засекайте, с кем он общается.

– А когда вы с ним будете обедать, товарищ подполковник?

– Не раньше, чем через час-полтора, – нервно сказал Светлов. – У меня сейчас Акеев на подходе.

– Товарищ подполковник, а если «племянник» захочет раньше покушать? И сам пойдет в ресторан, без вас, – что мне делать?

– Не знаю. Придумаешь что-нибудь, на то ты и «оперативный работник». Проколешь ему шины или… В общем, сам решишь, меня не колышет. Все, мне некогда, до связи!

В зал шагнул Пшеничный, позвал меня:

– Игорь Иосифович, прибыла Айна Силиня с родителями и подполковником Барон из Риги.

Как ни хотелось остаться в зале, пришлось спуститься вниз, к прибывшим. Подполковник Барон оказался высоким сорокалетним детиной. Он послушал, как я утихомирил родителей Айны Силиня, и укатил «навестить друзей и подруг» – для того, я думаю, и сопровождал в Москву семейство Силиня. Дежурная машина увезла родителей в гостиницу «Минск», а Айна осталась. Она оказалась спокойной, немножко флегматичной тонконогой девчонкой с большими зелено-голубыми глазами. Лично мне кажется, что за глазами такого, столь сокрушительного для многих мужчин цвета чаще всего скрываются зияющие пустоты абсолютного бездумья, просто эдакий вакуум, но натуры поэтические, увлекающиеся, вроде Белкина или Сашки Рыбакова, конечно же, склонны нафантазировать тут черт-те что. Отпустив родителей Айны и подполковника Барона, мы с Пшеничным провели Айну в кабинет, поступивший на сегодня в распоряжение нашей группы, и предъявили ей для опознания серию фототаблиц – листы с наклеенными на картон тремя фотографиями похожих друг на друга типажей, среди которых были фотографии Акеева, Долго-Сабурова, Гридасова. Акеева она опознала сразу и твердо, или, как у нас принято говорить – «категорически», а в Гридасове и Долго-Сабурове не была уверена.

Тем не менее даже это опознание подтвердило, что все наши со Светловым казалось бы судорожные движения, вся лихорадка этих дней не напрасны, что мы вот-вот возьмем след этого пропавшего Белкина, и уж во всяком случае сидим сейчас, что говорится, на хвосте у тех, кто его похитил.

Я повернулся к Айне Силиня, спросил:

– Айна, вы видели в Баку Радия Свердлова, корреспондента «Комсомольской правды»?

– Да, – сказала она. – Он живет на бульваре. Мы у него спали одну ночь, перед самым отъездом. А что?

– Валентин, пожалуйста, внесите это в протокол допроса, – сказал я и ушел наверх, к Светлову. Там, в третьем зале Дежурной части, события разворачивались со стремительной быстротой – хоть вызывай киношников с «Мосфильма».

14 часов 50 минут

Лена Смагина ехала прямо к Вите. Она устала. Это какой-то идиотизм – таскаться весь день по Москве в ожидании ареста, видеть в каждом встречном-поперечном сыщика и шпика, а на самом деле никакого ареста нет. В ГУМе она опять поревела с сортире, потом выпила кофе с бутербродом в кафе на втором этаже, потом два часа постояла в очереди за французским нижним бельем и – успокоилась. Этот идиот массажист Новиков просто наврал ей про слежку. Если они следят за ней, чтобы найти Виктора, то давно бы прекратили эту торговлю импортом, для милиции это раз плюнуть, они не стали бы ждать, пока она купит себе французские трусики. Внимательно изучив очередь, в которой она стояла, Лена, считая себя крупным экспертом милицейских типажей, не нашла тут ни одного человека, похожего на знакомых ей по Котласу чинов из охраны лагеря. Во всяком случае, если за ней и следили, то либо какой-то хахаль хотел пристать, либо какой-нибудь дебил, вроде этого майора-одессита, от которого она давно оторвалась в ГУМе или еще раньше. Как бы то ни было, Лена вышла из ГУМа на стоянку такси и села в первую попавшуюся машину. Она собиралась заехать на Черемушкинский рынок, купить Вите виноград (он просил привезти ему виноград в ее следующий визит послезавтра), но когда подвернулось такси в сторону Фрунзенской, Лена махнула рукой – до винограда ли сейчас! В машине она сразу же расслабилась, даже в сон потянуло…

Секретно Начальнику 2 отделения 3 отдела МУРа подполковнику милиции тов. Светлову М.А.

РАПОРТ (Продолжение)

…Опередив такси капитана Федорова, три наших спецмашины прибыли по названному Смагиной адресу: Фрунзенская набережная, 48. В доме оказалось четыре подъезда, поэтому возле них спешно распределились четверо оперсотрудников. Объект Смагина, рассчитавшись возле дома с водителем капитаном Федоровым крупной купюрой – 10 рублей – и не взяв сдачи, проследовала к подъезду номер 2, где переодетая пенсионеркой майор Кузьмичева прогуливала лично ей принадлежащего тибетского терьера по кличке «Гарри Трумен». Войдя вместе с объектом в лифт подъезда № 2, майор Кузьмичева установила, что Смагина вышла из лифта на седьмом этаже и позвонила в квартиру № 22. Никто не открывал ей в течение девяти минут, и только когда она стала стучать в дверь кулаками и просить: «Витя, открой, это я!» и ее действия стали вызывать беспокойство соседей, дверь квартиры № 22 открылась и мужская рука втащила Смагину в квартиру.

Тем временем, как только мне стал известен номер квартиры, куда направилась Смагина, техник-лейтенант службы прослушивания Гринштейн И. З. направил по указанию вызванного дворника на окна квартиры № 22 микрофон электронно-подслушивающего устройства «ЭПУ-5». С этого момента, т. е. с 15. 07, нашей группой проводилось прослушивание, запись и трансляция в Дежурную часть ГУВДа всех разговоров и шумов в указанной квартире. Магнитофонную запись прослушивания к рапорту прилагаю…

МАГНИТОФОННАЯ ЗАПИСЬ

Мужской голос: Ты что, сдурела? Идиотка! Кто разрешил приходить не вовремя?

Женский голос: Витенька, послушай! У тебя тут есть кто-нибудь?

Мужской голос: Никого нет, балда! Ты меня еще проверять будешь? Весь дом на ноги подняла, дура ревнивая! Тебя видел кто-нибудь на лестнице?

Женский голос: Витенька, подожди! Я не из ревности приехала! Тебя ищут! Тебя по всей Москве угрозыск ищет?

Мужской голос: Ну и что? Значит в лагере, в Котласе, кто-то стукнул, что я просрочил командировку. И что такого? Какого хрена панику поднимать?

Женский голос: Послушай! Это не так!..

Именно в этом месте я вернулся в зал номер три, куда группа майора Ожерельева транслировала подслушанный разговор. Еще совсем недавно, каких-нибудь два-три года назад, такой электронной техники подслушивания не было ни в МУРе, ни вообще в милиции, этой строго секретной техникой пользовались только в КГБ, но теперь, накануне московских Олимпийских игр, КГБ закупил на Западе новейшую американскую и японскую технику подслушивания, а эти старые, работающие на дистанции не более километра, передали в МВД. Но и на том спасибо. С помощью электронно-подслушивающего устройства «ЭПУ-5» отечественного производства мы слышим сейчас крайне важный для следствия разговор:

Женский голос: Послушай! Это не так! Они ищут какого-то корреспондента, которого как-будто бы ты украл, и говорят, что ты убил какого-то мальчишку! Витя, это правда?

Мужской голос: Заткнись, дура! Никого я не убивал! Кто «они»? С кем ты разговаривала?

Женский голос: Утром в гостинице меня кадрил какой-то майор из Одессы. Он учится в милицейской академии. Им всем раздали три фотографии – твою, этого корреспондента и еще какого-то типа, мне кажется, я его видела один раз с тобой. Витя, Витенька! Зачем ты влез в это дело? Зачем?!

Мужской голос: Подожди, не ори! Что он еще говорил?

Женский голос: Я не помню! Я увидела твою фотографию и с ума сошла!

Мужской голос: Ну так вспомни! Вспомни, что он еще говорил?…

Я наклонился к Светлову, спросил:

– Чья это квартира?

– Уже выяснили, – ответил он. – Сысоев Виктор Владимирович, начальник Главного Аптечного управления Министерства здравоохранения Союза. Сейчас он в Женеве на симпозиуме во главе делегации медицинских работников, а вся семья на юге, в Пицунде.

Между тем по радио звучал плачущий, с надрывом женский голос:

– Витенька, что теперь будет?! Что теперь будет?!

– Ничего не будет. Все будет нормально! – отвечал злой и не очень уверенный голос Акеева. – Во-первых, я никого не убивал! А во-вторых, через неделю приедет шеф и вытащит меня из этого дерьма. Я же не на себя работаю…

– Витя, а может быть, сейчас по-тихому уехать в Котлас? Досидишь у папы в лагере, никто и не узнает, что ты был в Москве, а? Давай уедем!

– Давай, дурачок, давай! – нетерпелива сказал у пульта Светлов. – Выйди из квартиры…

Но Витя Акеев дурачком не был, он сказал своей Леночке:

– Дурочка! Если они меня в розыск подали, значит и до лагеря завтра дойдет. И вообще мне теперь отсюда выходить нельзя, ты что! За тобой слежки не было? Это что за машина стоит под окнами?

– Она и раньше стояла, когда я приехала. Витя, ты не бойся! У меня же папа чекист, я, знаешь, сколько по Москве ходила, проверяла, следят за мной или нет. Я сначала с перепугу даже весь этот морфий в сортире выкинула, две коробки, по сто штук. Потому что мне на каждом углу шпики мерещатся. А потом в ГУМе в очереди стояла за французским бельем, успокоилась. Представляешь, за двадцать человек до меня французское белье кончилось!

– А сюда как попала? На метро?

– На такси. Но ты не бойся. Меня такой старичок вез трухлявый, я специально выбрала…

Тут же все дежурившие в зале оперативники покатились от хохота. Капитан Федотов, несмотря на пожилой возраст, был известным любителем женского пола, и, назвав его «трухлявым старичком», Смагина на всю жизнь приобрела заклятого врага в МУРе, а Федотов, похоже, надолго теперь получит кличку – «трухлявый».

Между тем, разговор в квартире продолжался:

– Витя, зачем вы этого корреспондента украли?

– Ладно, не твоего ума дело. Просто этот кретин слишком много пронюхал и уговаривал пацана всех нас заложить.

– И вы его тоже убили?

– Вот балда! Я же тебе сказал: никого не убивал! И перестань ныть, а то вышвырну кяедреной матери из квартиры! Давай выпьем лучше! Что будешь пить? Коньяк? Водку? Я ж тебя просил виноград мне купить.

– Я знаю, Витя. Только я так заморочилась, что уже мне не до винограда было. Хочешь, я съезжу на такси на рынок?

– Нет уж, будем тут сидеть на пару. До приезда шефа… Что ты будешь пить?

Тут в эфире прозвучал комментарий майора Ожерельева:

– Товарищ подполковник, наш номер не прошел, она его не вытащила из квартиры…

– Слышу, не глухой, – зло сказал Светлов. – Ладно, дадим им выпить и поговорить, там видно будет.

– Витя, поцелуй меня! – вдруг попросила в квартире Смагина. – Мне страшно!

– Дурында ты, – ответил ей Акеев. – На, выпей коньяку. И ничего не бойся. Ты думаешь, что я тут сижу? Тряпки стерегу, что ли? Тут на кухне, за помойным ведром сейф с бриллиантами, миллиона на три! Шеф вернется, из любого дерьма выкупит. У него половина министров приятели, а еще половина с ним заодно в деле работает. Ты что, не понимаешь, где живешь? Нужно держаться тех, кто у власти стоит, и тогда все будет железно. Никто тебя с ног не собьет, никакой ОБХСС…

– Витенька, поцелуй меня…

– Ну, иди сюда. Иди…

Теперь в эфире звучали расклеивающиеся звуки поцелуев, скрип пружинного дивана и все учащающееся горячее дыхание. По лицам дежуривших в зале офицеров МУРа расползлись ухмылки и улыбочки. Все смотрели на меня и Светлова. Руководитель группы наблюдения майор Ожерельев доложил, пряча в голосе насмешливые нотки:

– Порнография начинается, товарищ подполковник. Какие будут указания?

– Заткнуться и ждать! – рявкнул Светлов.

– Слушаюсь, товарищ подполковник, – обиженно сказал Ожерельев.

Между тем в квартире номер двадцать два на Фрунзенской набережной сорок восемь, судя по звукам, начиналась порнография.

– Сними с меня! Сними с меня все! – шептал женский голос. – Вот так! Вот так! Подожди, не сразу! Я хочу поцеловать. Не двигайся! Не двигайся! Боже мой, как я его люблю!

– Нет, вы меня извините, я так работать не могу! – вдруг вскочила, раскрасневшись, пожилая техник-капитан Шагинская. И под уже неудержимое ржание дежурных офицеров прошла прочь из зала.

– Ожерельев! – хрипло сказал в микрофон Светлов. – Группу захвата поднять на седьмой этаж. Имей в виду: Акеев – чемпион Европы по боксу и может быть вооружен. Поэтому двери открывать по-тихому, только когда они будут кончать, по моему сигналу.

– А что, они будут кончать по вашему сигналу? – спросил ехидный Ожерельев.

– Ох, падла, я тебе похохмлю, ты дождешься! – беззлобно выругался Светлов. – Приступай к исполнению!

– Приступаю. Только, может, еще послушаем, а? Интересно, все-таки…

Тем временем Леночка Смагина не умолкала. Женщины, как известно, делятся на несколько категорий – молчальниц, болтушек и крикушек. Леночка Смагина оказалась из категории болтушек:

– Возьми меня за грудь! За грудь, пожалуйста! – шептала она с придыханием. – Только не так больно, Витя! Дай я пойду наверх! Дай я пойду наверх! Нет, я сама, сама! О-о-о-ой!!! О-о-о-ой, как хорошо! Ой, Боже мой! Ой, как хорошо!..

Теперь уже и там, на Фрунзенской набережной, и здесь, в дежурной части Петровки, 38, то есть в самом центре оперативной службы милиции в столице нашей родины Москве, слежение за «объектом» превратилось в какой-то порнографический радиоспектакль. Оставив свои операции, в наш третий зал сбегались дежурные офицеры из соседних залов, сотрудники НТО с третьего этажа и дежурные специалисты из комнат отдыха на первом этаже, следователи, инспекторы уголовного розыска и УБХСС, проводники служебно-розыскных собак, криминалисты, медэксперты, шоферы. Затаив дыхание, с разгоревшимися глазами, Дежурная часть московской милиции слушала ход нашей операции.

– Еще, Витенька! Еще! Ой, как хорошо! Ой, как хорошо! О-о-ой! Еще!..

– Да сколько же можно?! – вдруг возмутился помощник дежурного по городу капитан Павлычко. И посмотрел на часы: – Ведь уже двадцать третью минуту он ее пашет.

– Не он ее, а она его, – сказал кто-то.

Леночка действительно не унималась.

– Что тут происходит? – неожиданно раздался начальственный голос, и мы все повернулись к двери. В двери стоял недоумевающий начальник Дежурной части полковник Шубейко. Все непричастные к операции валом повалили мимо него из нашего зала, а он, хлопая белесыми поросячьими ресницами, слушал Леночку Смагину.

– Ой, что ты делаешь?! Ой, я умираю! Ой… – звучало в эфире.

– Он ее душит, что ли? – спросил наконец полковник.

Нужно сказать, что даже я и Светлов не выдержали, прыснули в кулак. А в эфире прозвучал жалобный голос Ожерельева:

– Товарищ подполковник, в группе захвата сержант Афанасьев кончил. Какие будут приказания?

– Он ее е…, товарищ полковник, извините за выражение, – сказал Светлов.

– Тогда прекратите это безобразие, товарищ начальник, – не выдержал Светлов. – Ожерельев, ты меня слышишь?

– Слышу, Марат Алексеевич.

– Если будешь еще хулиганить в эфире, лишу премиальных за операцию.

– Хорошо, товарищ подполковник. Только сколько будет продолжаться эта порнуха? Нам сегодня молоко положено за вредность.

– Отставить разговорчики. Кто у тебя двери будет открывать?

– Техник Суздальцев.

– Хорошо, приготовьтесь.

Действительно, судя по всему, дело в квартире № 22 приближалось к естественной развязке.

– Ожерельев, пошел! Открывай двери! Только брать живым! Я выезжаю! – Светлов жестом усадил за пульт своего помощника и кивнул бывшему медвежатнику, а теперь эксперту НТО технику-лейтенанту Ване Коровину: «за мной!».

Втроем мы сбежали вниз, к дежурившему по МУРу милицейскому «Мерседесу». Еще не успели хлопнуть двери машины, как водитель уже включил сирену, и мы с воем выскочили в Средне-Каретный переулок. Расшвыривая по сторонам городской транспорт, который при звуках милицейской сирены пугливо жался к тротуарам, мы помчались по Садовому кольцу к Фрунзенской набережной.

Секретно Начальнику 2 отделения отдела МУРа подполковнику милиции тов. Светлову М.А.

РАПОРТ (Окончание)

…Согласно Вашему радиоприказу техник Суздальцев с помощью отмычек бесшумно открыл замки на двери квартиры № 22, и группа захвата в составе шести человек под моим непосредственным руководством неслышно вошла в квартиру. Из спальни продолжали доноситься звуки, издаваемые В.Акеевым и Е.Смагиной. После окончания этих звуков послышался звук чиркающей спички и мужской голос спросил у объекта – гр. Е.Смагиной, будет ли она курить. Смагина курить отказалась, сославшись, что ей нужно срочно в ванную. Мы дали ей возможность беспрепятственно пройти в ванную комнату, а затем стремительно ворвались в спальню, где после короткой борьбы арестовали гр. В.Акеева, надев ему наручники. Применить лежавший под матрацем пистолет задержанный не успел. Одновременно в ванной комнате была арестована гр. Е. Смагина, которую арестованный В.Акеев назвал «наводчицей» и ругал нецензурной бранью. Узнав во мне «майора из Одессы», Е.Смагина поняла, что мое утреннее знакомство с ней в гостинице «Пекин» было инсценировкой и впала в обморочное состояние. По приказу прибывшего на место происшествия следователя по особо важным делам т. Шамраева И.И. арестованные были одеты в принадлежащую им одежду, а эксперт НТО техник-лейтенант И.Коровин совместно с техником Суздальцевым обнаружили на кухне, в шкафчике под водопроводной мойкой хорошо замаскированный импортный сейф новейшей конструкции.

Арестованный В.Акеев сообщил, что код сейфа известен только хозяину квартиры гр. Сысоеву В.В., который сейчас в заграничной командировке. По определению эксперта И.Коровина и техника Суздальцева подобрать цифровой код для вскрытия сейфа невозможно. В связи с этим по распоряжению следователя по особо важным делам т. Шамраева И.И. вскрытие сейфа было произведено с помощью автогена, однако тайник оказался пуст. Тщательный обыск квартиры показал, что других тайников, а также ценностей, инвалюты и наркотиков или других предметов незаконного хранения в квартире нет, о чем доношу.

Заместитель начальника 2 отделения 3 отдела МУРа

майор милиции В.Ожерельев

27 июня 1979 г.

Вид пустого тайника больше всего потряс Акеева. Не арест, не «предательство», как он считал, его подруги, которую он теперь называл не иначе как «лягавая сука», ни его собственная оплошность («я же чувствовал, что эта машина за окном – лягавая!») – ничто не произвело на него такого сокрушительного впечатления, как момент, когда техник Ваня Коровин вспорол сейф автогеном и оказалось, что сейф этот абсолютно пуст.

Сидя на кухне, уже одетый и с наручниками на руках, Акеев тупо смотрел на этот пустой сейф, потом сказал, не веря своим глазам:

– Там же бриллианты были! Я сам видел!

– Когда? – спросил Светлов.

Акеев посмотрел на меня, на Светлова, на Ожерельева, на столпившихся на кухне оперсотрудников. В голове его шла напряженная, лихорадочная работа – глаза сощурились, руки в наручниках по-боксерски сжались в кулаки.

– Так! – сказал он. – Кто следователь? Я хочу сделать заявление за ради безопасности Советского Союза!

Наверно, он видел что-нибудь подобное в кино или по телевидению, потому что в ответ на мое «Я – следователь прокуратуры», он прокашлялся в скрепленные наручниками кулаки и сказал с пафосом:

– Сегодня, 6 июня, я, арестованный бывший чемпион Европы по боксу Виктор Акеев, делаю заявление за ради безопасности Союза! Я признаю, что последние два года работал в преступной шайке и сообщаю, что командированный за границу начальник Главного Аптечного управления Министерства здравоохранения Виктор Сысоев увез с собой за границу принадлежащие нам бриллианты на три миллиона рублей или даже больше!

– Кому это «нам»? – спросил я.

– «Нам» – это Советскому государству! – с пафосом сказал Акеев.

– А что, ты здесь охранял государственные ценности?

– Да он сука! – забыв о своей роли спасителя государственных ценностей, воскликнул Акеев. – Он меня посадил тут охранять ценности всей шоблы, а на самом деле, чего я охранял?! Дырку в стене! А сам он с бриллиантами за границу уехал, сучий потрох! Я делаю заявление, товарищ следователь. Вы должны срочно звонить в Комитет государственной безопасности, чтоб они его там арестовали. А мое заявление считать как явку с повинной.

– А, может, тут никаких бриллиантов не было, – сказал Светлов.

– Были, гражданин начальник. Я сам видел. Он перед командировкой на моих глазах уложил туда ящик с бриллиантами и валютой, который мы с дачи привезли. А наутро улетел в командировку.

– Ну, а может, он их перепрятал куда-то?

– Куда?! От меня? А меня посадил пустоту охранять? Он их с собой увез, гражданин начальник! Потому что это не только его ценности, а всей компании. И для всех наших вроде бриллианты тут лежат, раз я их стерегу, а он с ними по Парижам гуляет, я вам говорю!

– Ладно! – сказал Светлов. – С бриллиантами после разберемся. Ты скажи, раз уж начал колоться: где Белкин? Жив?

– Какой Белкин? – спросил Акеев.

– Корреспондент, которого вы на Курском вокзале в машину пихали вместе с Султаном из Баку?

– А-а! Этот! – Акеев пожал плечами. – На даче был жив, а потом не знаю.

– На какой даче?

– А на даче у шефа, у Сысоева. В Царицыно.

– Адрес!

– Тупик Гагарина, 72. Только там этого корреспондента уже нет, конечно. После того, как Султан убег, его оттуда увезли.

– Куда увезли? Кто?

– Гад буду, не знаю, гражданин начальник.

Светлов тут же повернулся к Ожерельеву:

– Пиши адрес: Царицыно, тупик Гагарина, 72. Бери группу и на обыск, срочно! – Он повернулся к Акееву: – Тайники есть на даче?

– Один. В гараже, под мойкой. Только он тоже пустой, мы все сюда перевезли, ей-Богу! – теперь, начав «колоться», Акеев стал усердно услуживать, как, впрочем, все кающиеся преступники.

– Куда могли увезти Белкина? И кто? – наседал на него Светлов. – Имей в виду, сегодня нам этот Белкин дороже бриллиантов. Поможешь его найти – полсрока долой, я обещаю!

– Так я же шестеркой был, гражданин начальник! Они ж мне не докладывали, чего делали! Когда тот пацан, Султан этот из Баку, с дачи рванул и Старик кокнул его на железной дороге, главный тут же всю дачу разогнал. Меня сюда, а корреспондента куда они дели – откуда я знаю? Скорее всего его доктор увез, он все на нем опыты ставил.

– Какой доктор? Какие опыты?

– А доктор, из-за которого вся катавасия вышла. Доктор и Старик. Они натихую от шефов левую ходку сделали с опиумом – гроб с опиумом из Мары в Баку через Ташкент бортанули и там сгорели по дури – гроб на аэродроме раскололся. Закрыть это дело им двести тысяч стоило, бакинскую милицию отмазать. И все бы сошло, но там этот корреспондент затесался. Настырный, сука! Затравил Султана всех заложить в «Комсомольскую правду». Мы приехали на вокзал встречать этого Султана с бабками – он чемодан денег привез, а на перроне опять этот корреспондент. Ну, пришлось их сунуть в машину, а то они в редакцию уже собирались ехать. С ними еще девка была какая-то, но сбежала…

– А кто был при похищении? Только не темни, вас было четверо, у нас свидетели есть. Быстро: кто такой доктор? Фамилия?

– Фамилии не знаю, ей-Богу! Его или Борисом звали, или «доктором». И он с этим корреспондентом земляки, это они на даче сто раз говорили.

– Значит, вы с вокзала повезли их на дачу Сысоева, в Царицыно?

– Да.

– На санитарной машине?

– Да.

– Какие номера у машины?

– А у этого доктора номеров навалом! Он их из пластмассы тискает – точь-в-точь как железные, гаишные.

– А какие он опыты ставил?

– А какие хотите! Он вам газ даст понюхать – вы забалдеете, смеяться будете до упора. А укол сделает – все расскажите, чего знаете и не знаете, а через час очнетесь и не знаете, чего говорили. Или…

– А с Белкиным он что делал? – перебил я. Этому Акееву явно нравилось давать показания и быть в центре внимания. Для такого, как он, бывшего чемпиона и известного боксера, внимание публики – главное удовольствие в жизни. Но мне было некогда выслушивать этот треп, для этого будет иное время – время обстоятельного, со всеми деталями допроса, а сейчас нужно было как можно быстрей получить выход на Белкина, зацепку, намек или адрес или хотя бы подтверждение того, что он жив. И я повторил нетерпеливо: – Что он делал с Белкиным?

– А Белкину он память стирал, – сказал Акеев. – Белкину и этому Султану. Только Султан удрал.

– Как это – «стирал память»?

– А так! – сказал Акеев. – Уколами. Он шефу при мне клялся, что через двадцать дней этот корреспондент ничего помнить не будет – ни про гроб с опиумом, ни про эту дачу. А чего? Он его на иглу посадил – каждый день по три ампулы морфия всаживал, и еще какие-то уколы, не знаю.

Мы со Светловым переглянулись. Со дня похищения Белкина прошло пятнадцать дней. Возможности нашей отечественной медицины общеизвестны по закрытым и открытым процессам диссидентов. Уже не говоря о засекреченных исследованиях в военных психиатрических лабораториях. Я не специалист в этой области, но кое-что слышал от наших судебных медицинских экспертов. Сегодня в руках у медиков большой набор самых различных психо-угнетающих средств, и хотя они чаще всего применяют их по приказу органов госбезопасности, но почему бы кому-либо не применить эти же препараты и в личных целях? Если мы не найдем этого Белкина сегодня-завтра, мы рискуем найти его буквально с отшибленной памятью. Хорошенький подарок для пресс-группы Брежнева на его Венскую встречу с Картером!

– Так! – вплотную подступил к Акееву Светлов. – Что ты еще знаешь об этом докторе? Ну! Вспоминай! Живо! Как он выглядит?

– Ну, такой молодой, полный, волосы черные, а глаза карие, на правой руке перстень с печаткой. Вот и все, что знаю.

– Кто еще его знает?

– Сысоев знает, мой шеф.

– Это я понимаю, но он за границей. Кто еще? Герман Долго-Сабуров?

– А он в рейсе.

Светлов усмехнулся – он поймал Акеева в ловушку.

– А откуда ты знаешь Долго-Сабурова?

– А тоже через шефа, он на шефа работает, опиум с юга возит, а на юг – морфий. Только он вам ничего про доктора не скажет, ни в жисть!

– Почему?

– А он по сестре этого доктора сохнет.

– Ты ее видел? Знаешь?

– Еще бы! – он стрельнул глазами в притихшую, с закрытыми глазами, в ужасе раскачивавшуюся из стороны в сторону Леночку Смагину. – Такая ж, как эта, шалава. Но красивая – не отнять. Знаете как говорят: по глазам целка, по п…е блядь! Вот это про нее. А Герман же из графского рода, вот он и втюрился – «Наташа Ростова! Наташа Ростова!». А она такая же Наташа Ростова, как я – граф Толстой! Сучка и все.

– Как ее зовут? Где живет? Работает?

– Нет, ничего не знаю, только знаю – Наташа. И все. На артистку Варлей похожа из «Кавказской пленницы». Но вот эта сучка может знать, они меня на пару в ресторан таскали неделю назад.

Я подошел к Смагиной, но когда она открыла глаза, стало ясно, что говорить с ней бесполезно – в ее застывших глазах было одно отчаяние, ничего более.

Светлов подошел ко мне:

– Не теряй времени. Поехали. Нужно заняться племянником. – И кивнул своим архаровцам на Акеева и Смагину: – Отвезите их к Пшеничному на допрос.

16 часов 42 минуты

– С ума можно сойти – уже пять часов! – Светлов устало опустился в милицейский «Мерседес», который ждал нас у подъезда сысоевского дома на Фрунзенской набережной. Нужно ли говорить, что вокруг «Мерседеса», этой новинки московских улиц, стояла плотная ватага мальчишек, они заглядывали во все окна, трогали бамперы, ручки и приставали к водителю с сотней вопросов. Светлов отшвырнул от дверцы самых назойливых, мы сели в машину, он устало откинулся на сидение. – Я ж не ел сегодня ни черта!

– Куда? – осторожно спросил водитель.

– Отъезжай, разберемся.

На радиотелефоне мигал и гудел сигнал вызова коммутатора Петровки. Трогая машину и одновременно скосив глаза на радиотелефон, водитель сказал мне:

– Вас уже четвертый раз вызывают.

Светлов взял трубку и щелкнул рычажком усилителя, чтобы я мог слышать разговор.

– Подполковник Светлов. Слушаю.

– Товарищ подполковник, наконец-то! – сразу ворвался голос капитан Ласкина, начальника группы слежения за объектом «племянником».

– Спокойно! – сказал Светлов. – Что такое?

– Этот племянник какой-то псих! Он развез наркотики в шестнадцать точек! Весь Арбат – Старый и Новый, магазин «Руслан», гостиницы «Белград», «Украина». И везде собирает деньги – я не знаю, наверно, собрал тысяч сто!

– Хорошо, а где он сейчас?

– Сейчас он в лифте сидит, как вы приказали.

– Что я приказал?

– Вы приказали задержать его на час-полтора, пока вы освободитесь. Вот он и сидит в лифте уже час пять минут вместе с народным артистом Сличенко.

Светлов развеселился.

– С кем? С кем?

– Вам смешно, товарищ подполковник, а у меня тут скандал. Чтобы его тормознуть в лифте, пришлось свет отключить во всем доме. А тут на первом этаже ювелирный магазин «Агат», это на Новом Арбате. И дом огромадный – одни академики живут, артисты, дипломаты всякие. И уже больше часа света в доме нет.

– Ладно, получишь премию за находчивость! – сказал Светлов. – Терпи, я сейчас приеду. Где ты стоишь?

– А у самого дома, у нас ремонтный «рафик», сделали ограждение, тарахтим отбойными молотками по асфальту, как будто ищем повреждение кабеля.

– Ясно. Молоток! А что он делает в этом доме, племянник?

– А был в гостях у Жлуктова, хоккеиста. Оставил последнюю упаковку морфина. Время уже пять часов, а ему еще в «Чародейку» надо.

– Все! Отключайся! Буду через пять минут, – Светлов дал отбой и тут же сказал телефонистке: – Так, золото мое, дай мне Дежурную часть.

– Они вас сами вызывают, – ответила телефонистка и вслед за ней прозвучал голос помощника Светлова, оставшегося в Дежурной части. – Товарищ подполковник! Тут Мосэнерго мне уже плешь проели!..

– Знаю, знаю! Скажи, что через пять минут починим кабель. И слушай меня: полковник Марьямов там?

– Здесь. Спит в уголочке.

– Разбуди. Пусть возьмет на первом этаже директора вагона-ресторана и срочно к «Чародейке». Я сейчас туда подъеду. Вопросы есть?

– Нет. Все ясно.

Светлов отключил рацию, взглянул на меня:

– Ну? Теперь посчитаем еще раз. Есть два варианта: взять племянника сразу, сделать очную ставку с Акеевым и всеми, кому он сейчас раздал наркотики. Спекуляция наркотиками в особо крупных размерах карается по статье 224 до 15 лет. Выдаст доктора?

– Может и выдать… – сказал я не очень уверенно.

«За» были неопровержимостью улик в торговле и перевозке наркотиков, «против» – графское происхождение Долго-Сабурова. Его, наследного графа, отпрыска рода советская действительность заставила превратиться в железнодорожного проводника! Уже одно это может толкнуть на преступление, причем – обдуманное, без раскаяния и предательства соучастников. А если учесть его влюбленность в сестру этого доктора, о которой сказал только что Акеев… н-да, возможно, его не запугаешь статьей 224.

Я вспомнил телефонный разговор в квартире Долго-Сабурова, этот анонимный грудной женский голос, интимно-ласковый и завораживающий… Теперь я не сомневался, что это была Наташа, что это она звонила Долго-Сабурову и что в нее же влюбился Белкин на Бакинском аэродроме. «Шерше ля фам», ищите женщину! В каждом преступлении.

– А второй вариант, – говорил между тем Светлов, – сыграть ту же шутку, как с этой Смагиной. Я при этом племяннике буду трепаться, как Ожерельев, мол, МУР идет по следу всей банды, но тот, кто выдаст Белкина, получит помилование, вчистую.

– Вряд ли он пойдет на предательство… – сказал я. – Он граф.

– Хорошо. Пусть не пойдет. Допустим, он не ринется к нам с адресом Белкина. Но он должен хотя бы предупредить этого доктора и его сестру…

– Сестра и доктор, возможно, уже все знают. Я же тебе говорил: женский голос звонил Долго-Сабурову домой, я с ней разговаривал. Это скорее всего Наташа. То, что она сказала мне, она, конечно, уже сказала брату.

– Ну и что? Долго-Сабуров об этом не знает! Вот он и должен их предупредить!

– Хорошо, – сказал я, – Давай играть этот спектакль! В конце концов, чем мы рискуем?

Мы уже катили по Новому Арбату и еще издали заметили у ювелирного магазина «Агат» «бригаду ремонтников» – капитана Ласкина с его группой. Причем двое настоящих, вызванных Ласкиным ремонтных рабочих буравили асфальт Нового Арбата натуральными отбойными молотками.

Мы подъехали. Светлов приказал сворачивать «ремонтные работы» и ушел в «Чародейку» встречать машину с директором вагона-ресторана. Через пару минут, когда Ираклий Голуб прибыл в сопровождении Марьямова, Светлов скомандовал Ласкину пустить лифт. Все было готово к приему «племянника» – дежурные топтуны-ремонтники и электромонтеры торчали возле выхода из дома, Светлов и Ираклий Голуб прохаживались возле «Чародейки». Я сидел в машине капитана Ласкина, ждал.

Наконец, вместе с известным цыганским певцом Николаем Сличенко из подъезда вышел Герман Долго-Сабуров. Приятельски попрощавшись, они поспешно разошлись к своим машинам. То, что Сличенко спешил к своей «Волге», было понятно, но зачем Долго-Сабурову его синий «Жигуленок», если до «Чародейки» только улицу перейти? Впрочем, может быть, ему нужно взять что-то? Нет, он сел на водительское место, хлопнул дверцей, выхлопная труба фыркнула облачком газа, и синий «Жигуленок» отчалил от тротуара, причем сразу – на большой скорости.

Я тревожно взглянул на Ласкина – нахмурившись, он выводил «ремонтный» «рафик» в поток машин, и поскольку никто не знал, что это милицейская машина, нам, как на зло, не давали возможности войти в поток. Несколько топунов-«ремонтников» на ходу заскакивали в открытую дверцу «рафика». Я взял микрофон рации, вызвал Светлова:

– Марат, я Шамраев. Что-то случилось. Он едет мимо «Чародейки». Я его пока вижу, но он вот-вот скроется!

– Никуда он не скроется, – сказал мне Ласкин и щелкнул тумблером какого-то аппаратика – в «ремонтном» «рафике» было полно всяческой аппаратуры, не имеющей отношения к ремонту дорог или электросети, но имеющей прямое отношение к подслушиванию на расстоянии, магнитофонной записи и перископическому наблюдению. Аппаратик, который включил Ласкин, тут же отозвался негромким попискиванием, и на экране портативного пеленгатора забрезжила мерцающая точка. – Никуда он не скроется, у него «маячок» под задницей и микрофон в машине. Он их с самого утра возит, мы еще на Каланчевке ему поставили. Теперь опять будет водить по всей Москве…

Мерцающая точка на экранчике сделала правый поворот с разворотом. Капитан Ласкин прокомментировал:

– На Дорогомиловскую набережную свернул возле «Украины». – И прибавил газ. Чуть в стороне от нас уже шла черная, без милицейских знаков «Волга», в ней сидел Светлов. Лицо у него было хмурое.

Машина Долго-Сабурова затормозила у светофора, мы тоже остановились машин за пять позади него, Светлов пересел в нашу машину.

– Куда он теперь едет? – спросил он недовольно у Ласкина.

– Сходить спросить у него? – усмехнулся Ласкин.

– Весь день подготовки коту под хвост! – сокрушился вместо меня Светлов. – Директора ресторана ему приготовили, в «Чародейке» его баба ждет, а он! А ну прижми! – Действительно, как только дали «зеленый», «Жигуленок» рванулся с места, и опять превышая дозволенную скорость, помчался к Киевскому вокзалу. Мы преследовали его на расстоянии, не приближаясь. Молчали. Потом Светлов сказал:

– А почему я его не слышу? Что он – не кашлянет даже в кабине?

– Да у него там уроки английского языка на магнитофоне, – отозвался Ласкин. – Офигеть можно слушать все время. Включи, Саша, – приказал он технику-лейтенанту, сидевшему в глубине «рафика», и мы тут же услышали «металлический» голос, начитывающий английские упражнения и их русский перевод. Ласкин сказал: – И вот так целый день гоняет по Москве и слушает одно и тоже – ай хэв бин, ши хэз бин… Даже я выучил.

Неожиданно он нажал на тормоз – синий «Жигуленок» остановился впереди, прямо под часами Киевского вокзала, и в машину к Долго-Сабурову нырнула стройная женская фигурка в летнем плаще. Я взглянул на небо – действительно, собирался дождь, в этой беготне и погоды не видишь. Урок английского прервался и я услышал сначала негромкий звук короткого поцелуя, а потом уже знакомый мне грудной женский голос:

– Ну ты и жопа! Сорок минут я жду! Не знала, что думать. Не мог позвонить?

Машина тронулась, свернула по набережной направо, к Ленинским горам, и продолжение разговора мы слушали на ходу с нарастающим интересом, техник-звуковик писал его на магнитофон.

– Ни позвонить, ничего не мог! – ответил Долго-Сабуров. – Час проторчал в лифте на Арбате, хорошо еще со Сличенко, хоть веселей было.

– С кем? С кем?

– Со Сличенко, с певцом. Но ладно об этом. Что нового?

– Больше ничего узнать не смогла, Катюха утром сменилась с дежурства. Но скажи спасибо, что я тебе утром домой звякнула, а то бы влип в ловушку. Они уже там сидят, у тебя дома. Главное, я его сразу обозвала, говорю: «ты что, жопа, спишь там?». Я правда, тебя имела в виду…

Светлов посмотрел на меня, усмехнулся насмешливо. Я считаю, что материться и не выглядеть при этом вульгарно – привилегия только очень красивых женщин, да и то не всех, это нужно еще уметь делать с небрежным артистизмом. Но, кажется, здесь был именно этот случай.

– А что они мне могут пришить? – отозвался Долго-Сабуров. – Наркотиков у меня уже нет, ни морфия, ни опиума – проморгали! И тетку я не убивал. Так что я чистый. Конечно, Старик – паскуда, зачем было ее душить, мне бы она сама все отдала.

– Да он ее только пугал…

– Пугал! Уж если он пугнет – я представляю! Ладно, она свое пожила… Жалко только, что из-за этого они теперь у нас на пятках сидят и все как в лихорадке.

– Почему? Паники нет еще. В розыске только боксер и Старик. Старик далеко, а на боксера они пока еще выйдут! Он из дома не выходит, пустой сейф стережет, даже Ленку к себе пускает раз в три дня, по расписанию.

– Слушай, ты так разговариваешь, как будто мы чай пьем. А мы, между прочем, по Москве последний раз едем, – сказал вдруг голос Долго-Сабурова.

– Ну и что? Она мне до лампочки, я уж тут каждую дырку знаю. А впереди – целый мир!

– А я люблю Москву. Не было бы этой советской власти, чтоб они сгорели, я бы в жизни не уехал!

– Даже со мной?

– Да ты, Натали, как только там свои цацки получишь, пошлешь меня подальше.

– Дурак! Я тебя люблю. Не дрейфьте, граф! Я вас люблю! Все будет о-кей! – голос будто улыбался, потом послышался чмок поцелуя. – А какая жизнь будет, дарлинг!

– Знаешь, это еще бабушка надвое сказала!

– Что ты такой злой сегодня?

– Будешь злой! В такой день час проторчать в лифте! Я на этом пять тысяч потерял – некогда было зайти в «Чародейку».

– Ах, вот в чем дело! Ты не повидал свою Зойку-Чародейку? Так и скажи, можем вернуться.

– Не могу. Борис велел быть не позже семи, иначе мы не успеваем на самолет. Ты даже чемодан с собой не взяла…

– А все уже там, у Бори. Сколько ты собрал сегодня?

– Девяносто две. Да черт с ними! Хватит нам на вылет.

– Дай телеграмму взглянуть.

– Ты что! Я ее утром съел, при обыске вагона.

Тут я покраснел, как мальчишка, хотя Светлов, слушая этот разговор, даже не повернул голову в мою сторону. Впрочем, я-то искал у этого Долго-Сабурова бриллианты его тетки, какой был смысл заглядывать ему в рот.

– Но текст-то ты помнишь? – на мое счастье, спросила Долго-Сабурова эта Наташа.

– «Приданное стоит двести, свадьба через неделю, срочно вылетайте с деньгами, папа», – произнес Долго-Сабуров. – Тебе все ясно?

– Ясно. За двести тысяч он купил начальника погранзаставы или кого-то на аэродроме, и через неделю мы уже – фьють! Только ему деньги срочно нужны.

– У него там при себе сто ровно, девяносто я собрал сегодня, а полсотни есть у Бориса. Так что на дорогу нам как раз, а дальше советская капуста ни к чему, перейдем на инвалюту. Сколько было у Сысоева в сейфе?

– А Старик тебе не сказал? Или ты нас перепроверяешь?

– А черт вас знает! Может, вы сговорились заработать на моей доле.

– Ты невозможный! Я тебя люблю, балда! Сговориться могли только Боря и Старик, когда брали сейф Сысоева. Но ты можешь себе вообразить, чтобы Боря сговаривался о чем-то у меня за спиной?!

– Ну, от твоего брата можно всего ожидать…

– Сейчас схлопочешь по морде, граф! – всерьез сказал нежный и грудной женский голос. – Боря – гений! Выпутаться из этой истории с вашим дурацким гробом с опиумом! Знаешь, что Сысоев под гипнозом сказал тогда Боре?

– Знаю, слышал об этом. Только никто при этом гипнозе не был, и может, твой Боря все выдумал. Может, вообще никакого гипноза не было.

– Идиот, а код сейфа откуда?

– Ну-у… – протянул голос Долго-Сабурова. – Но, допустим, код он из него вытянул под гипнозом, но остальное… Он мог просто придумать, чтобы втянуть в это дело меня, тебя, Старика.

– О-кей, ты можешь выйти из игры. Хоть сейчас. Приедем к Боре, получишь свою долю и – катись!

– Нет, теперь, когда вы оторветесь с сысоевскими бриллиантами, они меня точно пришьют. Так что я уж с вами, до конца. Просто это как в кино – бежать через границу с бриллиантами…

– Типун тебе на язык! В кино беглецов ловят. Потому что так положено по цензуре, мне один режиссер рассказывал. Иначе кино не выпустят на экран…

– Ты с ним спала?

– С кем?

– С этим режиссером?

– О Боже! При чем тут это, граф?! Запомни: любишь ты Москву или не любишь, хочешь со мной уехать или нет – мы здесь оставаться не можем, и это – по твоей вине, а не по нашей. Из-за вашей дурацкой авантюры с гробом!..

– Почему дурацкой?! – резко вспылил Долго-Сабуров. – В конце концов, именно этот гроб навел нас на твоего Белкина с его пограничными документами, по которым Старик уже там, на границе. Так что нет худа без добра.

Светлов, по-моему, впитывал в себя каждое слово, да и я – тоже. Мы оба пригнулись к динамику, чтобы не пропустить ни одного слова, интонации, нюанса. Это было лучше любого допроса и хотелось, чтобы эта дорога длилась подольше. Неожиданно женский голос сказал:

– Не гони. Смотри, какой дождь.

Действительно, проливной июньский дождь вдруг обрушился на юго-запад Москвы, куда катили синий «Жигуленок» Долго-Сабурова и наши машины – «рафик» и две милицейские «Волги» без милицейских номеров.

– Не дрейфь, графиня, – ответил голос Долго-Сабурова. – Живы будем – не помрем!

– Вот именно, – усмехнулся женский голос. – Моему брату надо в ноги кланяться – сысоевская капелла нас всех определила в расход пустить за вашу левую ходку с гробом.

– Суки, конечно! – сказал Долго-Сабуров. – Им можно и наркотики через границу посылать, и счета в швейцарских банках держать, и на государственные деньги по заграницам ездить! Брежневский сынок яхту нанимал и ездил в Африку слонов стрелять! Ну, ничего! Они еще приедут на Запад, я их там встречу – и Сысоева, и Балаяна и всех! Никаких бриллиантов не пожалею, чтобы их достать там! Уж я поговорю с этими советскими слугами народа, едри их мать! Душу выну!

– По-моему, ты кое-что не понимаешь, – сказал женский голос врастяжку, явно затягиваясь сигаретой. – У Бори совсем другая идея. Послушай. Приезжает какой-нибудь Сысоев или Балаян на Запад в командировку, мы там узнаем по газетам, где они и что, воруем их, как этого Белкина, и они нам выдают шифры своих вкладов в швейцарских банках. При этом они даже в полицию заявить не смогут, иначе им в СССР не вернуться. Жалко, что мы сейчас Сысоева в Женеве перехватить не успеваем…

– Фьють! – Светлов даже присвистнул, слушая эти планы. – Ничего себе кино! – И кивнул на медленно вращающийся диск магнитофонной записи. – Ценная пленочка!

Внезапно в эфире прозвучал щелчок включенного в «Жигулях» магнитофона и послышались звуки урока английского языка. Впрочем, тут же все и стихло, голос Наташи спросил удивленно:

– Что это?

– Это английский, – ответил Долго-Сабуров. – Я учу, готовлюсь.

– Фу, как ты меня напугал! Я думаю: что за голос? Уф… Дарлинг, я тебя научу английскому и французскому, будь спок. Лэт ми джаст крос тсе брод… У тебя музыки никакой нет?

– Что ты сказала только что? – послышалось поверх включенного на небольшую громкость джаза, и весь дальнейший разговор шел уже действительно как в кино – под негромкую джазовую песню.

– Я сказала: лет ми джаст крос тсе брод. Дай мне только пересечь границу! А вообще стыдно, граф, шейм он ю, я знаю английский и французский, Боря – английский, даже Старик – уголовник, профессиональный бандит знает азербайджанский, а ты! Где твои бонны, гувернантки?

– Вот именно! – сказал Долго-Сабуров. – Моих гувернанток кокнули сначала в семнадцатом, потом – в тридцать седьмом, еще до моего рождения.

– А между прочим, бай тсе вэй, дарлинг, лично мне кое-что эта советская власть дала. Без нее после иняза я стала бы только бонной твоих детей, а так у меня есть шанс стать графиней…

Теперь, когда они заговорили о менее значительном, можно было чуть отвлечься, проанализировать информацию. Итак, эта милая четверка – доктор Борис (фамилия неизвестна, в рукописи Белкина он выведен как Зиялов), его сестра Наташа, Старик (он же Генерал, он же Семен Гридасов) и Герман Долго-Сабуров занимали каждый свое положение в мафии, торгующей наркотиками на черном рынке. Во главе мафии – Виктор Сысоев, начальник Аптечного управления, еще выше некий Балаян, и не исключены другие высокопоставленные лица, но Сысоев у них вроде казначея. Операции по продаже наркотиков широкие, деньги накоплены огромные и переводятся в драгоценности и инвалюту, которые затем каким-то образом переправляются за границу. Нужно дать этот материал Малениной и в КГБ – это уже по их части. А мои «герои», по всей видимости, «пошалили» – в тайне от своего руководства перебросили из Средней Азии в Баку «левый» опиум, целый гроб – это, конечно, была затея не меньше, чем на миллион, вот они и рискнули. Такие вещи мафия не прощает, тут Наташа абсолютно права, и Долго-Сабуров не ошибся – «предателей», «стукачей» или тех, кто слишком много знает, мафия за деньги достанет в любом лагере и нередко в ГУИТУ приходят короткие сообщения: «Заключенный такой-то погиб на лесоповале в результате нарушения техники безопасности» или еще что-нибудь в этом роде. А то и просто человек исчезнет без следа, как исчез в одном из мордовских лагерей чемпион СССР в беге на коньках мастер спорта Геннадий Воронин. В 1965 году он из ревности убил свою жену, всемирно известную чемпионку, конькобежку Ингу Артамонову-Воронину, и в ходе следствия рассказал о грандиозных махинациях в Спортивном Комитете СССР – коррупции, взяточничестве, воровстве, развращении несовершеннолетних спортсменок и т. д. При этом назывались высокие имена вплоть до работников ЦК ВЛКСМ И ЦК КПСС. Осужденный к 10 годам лишения свободы, Воронин через полгода в буквальном смысле растворился в одном из потьминских лагерей – по приказу спортивной мафии уголовники бросили его в цистерну с соляной кислотой.

Таким образом, подумал я, действительно, если они под гипнозом выяснили у Сысоева, что мафия приговорила их к устранению от дел, им нет спасения на территории СССР, и, кстати, нужно подумать об Акееве – возьмем мы всю мафию или опять не дадут тронуть верхушку, заставят «выделить в особое производство», Акеева нужно будет «устроить» в лагерь для ответработников, там все-таки поспокойней. Два таких лагеря появились лет десять назад, о них не принято говорить, но они существуют – куда-то же надо деть проворовавшихся партработников, секретарей горкомов, председателей горсоветов, начальников отделений милиции, прокуроров и т. д., когда их преступления становятся настолько очевидными общественности, что ЦК дает санкцию на их арест. Сажать их в обычные лагеря – это обрекать на неминуемую смерть, заключенные приканчивают их рано или поздно. Таким образом, для касты привилегированных у нас теперь есть и привилегированные лагеря и тюрьмы…

А что касается Долго-Сабурова и K°, то роли их в мафии примерно ясны: Долго-Сабуров – один из перевозчиков наркотиков, Гридасов организовал рынок сбыта наркотиков в Баку, Акеев был у Сысоева охранником ценностей и наркотиков, привозимых с юга и украденных из складов Аптечного управления. Заодно он подключил к продаже наркотиков свою любовницу Лену Смагину, так же, как Долго-Сабуров Зою Кириленко из «Чародейки». А вот о роли доктора и его сестры еще предстояло узнать. Как бы то ни было, пропуск в погранзону, который Белкин с таким легкомыслием не сдал в Управление погранвойск в Ташкенте, попал к ним в руки, видимо, еще в Баку, когда они с его документами удрали из аэропорта. Кстати, о пропаже этих пропусков Белкин почему-то не упоминает в своей рукописи, тоже гусь хороший! А когда у этих спекулянтов наркотиками провалилась левая ходка с большой партией опиума, упрятанного в гроб, и мафия решила расправиться с ними за это, пропуск Белкина в погранзону оказался очень кстати – у них появилась идея удрать за границу, похитив у казначея все ценности. Для этого Акеева выманили из квартиры на пару часов в ресторан «Прага» и обчистили сысоевский сейф. Вор у вора дубинку украл! Кроме того – гулять так гулять! – Гридасов придушил тетку Долго-Сабурова и вытряс из нее последние, или, скорей, предпоследние фамильные долго-сабуровские бриллианты. Вслед за этим Гридасов вылетел в Узбекистан, по белкинскому пропуску (скорее всего переделал фамилию в пропуске, важно было иметь бланк и подпись на нем самого начальника ПВО Средне-Азиатского военного округа), проник на пограничный аэродром в Чаршанге и за двести тысяч рублей подкупил начальника погранзаставы или кого-то из вертолетчиков, а то и тех и других, двести тысяч – деньги немалые. Телеграмма догнала Долго-Сабурова в пути, когда он уже ехал из Ташкента в Москву, ее могли принести ему в поезд на любой станции следования, и поэтому Долго-Сабуров так метался сегодня по Москве – собирал сто тысяч рублей. Распродал весь свой запас наркотиков и, наверно, хотел с Аптечного склада еще наркотики прихватить для продажи. Он собрал девяносто тысяч, еще сорок есть у доктора Бориса, и не позже семи они должны быть у этого Бориса, чтобы лететь в Среднюю Азию, к Гридасову. Впрочем, никуда они уже, конечно, не летят. В борьбе преступника с сыщиком важно прежде всего, кто из них знает о действиях своего противника хотя бы на ход дальше. За эти четыре дня мы практически догнали банду доктора и Гридасова почти во всем объеме информации (кроме каких-то проходных деталей), а в чем-то даже обошли. Например, они еще не знают, что нами взят и расколот Акеев, так же, как не знают, что сегодня каждый шаг Долго-Сабурова нами прослежен и даже в эту минуту мы просто висим у него на хвосте и буквально на его спине въедем, наконец, к этому гению-доктору, который «стирает память» Белкину. Конечно, в ходе следствия сделано немало ошибок, и масса времени потрачена зря – глупые обыски в квартире и купе Долго-Сабурова, постыдный прокол с наркотиками, спрятанными в сотах меда; телеграмму от Старика прошляпили; зря подготовили Ираклия Голуба – директора вагона-ресторана, и еще было немало лишней суеты и хлопот. Но не ошибается только тот, кто ничего не делает. Зато, вот они, перед нами – похитители Белкина, их слышно и видно, мы идем за ними на расстоянии километра, не приближаясь, чтобы не спугнуть, и они ведут нас прямо в свое логово, и единственное, чего мы еще не знаем – жив ли Белкин, и если жив, то где он, в каком состоянии. Но не все сразу, товарищ Генеральный прокурор, как говорится, будет вам и Белкин, будет и свисток…

Дождь заканчивался, мы катились по Севастопольскому проспекту к окраине Москвы, к окружной дороге. В синем «Жигуленке» Долго-Сабуров и Наташа слушали джазовую музыку и строили планы будущей жизни во Франции, причем, как я понял, больше всего они боялись не перехода границы, а чтобы их в первый же день не ограбили в Афганистане, и тут, по словам Наташи, единственная надежда была на знание азербайджанского (то есть, практически, турецкого) языка Гридасовым, Борисом и немножко Наташей, поскольку они с братом выросли в Баку.

– Ну, не только! – сказал ей на это Долго-Сабуров. – Смотри! Девятизарядный! Игрушка!

– А мне? – тут же воскликнула Наташа.

– Тебе ни к чему. У Старика есть «Калашников», у Бориса «тэтэшник», как-нибудь тебя защитим.

Светлов переглянулся с капитаном Ласкиным, потом со мной. Нахмурился, взял микрофон радиосвязи, сказал следовавшим за нами «Волгам»:

– Внимание! Всем одеть пуленепробиваемые жилеты и приготовить оружие. Возможна перестрелка.

– А может подождать, пока они любовью займутся, товарищ подполковник?

– откликнулись из одной машины.

– Юмор отставить. – Вслед за этим Светлов переключился на Дежурную часть Петровки, доложил Дежурному по городу: – Товарищ полковник, докладывает Светлов. Веду преследование преступников, вооруженных огнестрельным оружием. Нахожусь на выезде из Москвы в районе Калужского шоссе. Время и место захвата банды еще не ясно, сижу у них на хвосте и жду, когда приведут к малине. При аресте не исключено применение оружия. Прошу в мою колонну срочно прислать «Скорую помощь».

– А людей тебе еще нужно? – спросил Дежурный по Москве полковник Серебрянников, старый милицейский волк.

– Спасибо. Обойдемся. У меня восемь стволов, у них два. Справимся.

– Все-таки желательно оружие не применять.

– Это я знаю.

– На всякий случай я сейчас подниму вертолет.

– Это ни к чему, товарищ полковник, это их может спугнуть.

– Вертолет будет гаишный. Гаишные давно летают над Окружной дорогой, все водители привыкли.

– Ладно, только пусть не снижаются без моей команды.

– Я перевожу вас на ежеминутный доклад…

Теперь операция вступила в самую острую фазу, и я представил, как там, в Дежурной части все свободные от других дел собрались в зале Дежурного по Москве, у пульта связи. Уже из ближайшей к нам больницы выезжает бригада «скорой помощи», а на аэродроме в Домодедово в вертолет Госавтоинспекции садятся вооруженные оперативники. Светлов должен ежеминутно докладывать Дежурному о ходе операции. Четверо сидевших в «ремонтном» «рафике» оперативника уже надели пуленепробиваемые жилеты и сняли пистолеты с предохранителей. Один из них протянул пару таких же жилетов мне и Светлову, и мы молча стали надевать их.

Все было по-рабочему – деловито, почти буднично, хотя в ближайшее время каждый мог отправиться на тот свет или на больничную койку в Склифосовского. И все это происходило под веселенькую французскую песенку, которую мы слышали из синего «Жигуленка», двигавшегося далеко впереди по подсыхающему шоссе. Я взглянул на часы. Было шесть двадцать. Голос Дежурного по городу полковника Серебрянникова сообщил:

– Марат, «скорая помощь» идет к вам из соседней больницы, будет минуты через три-четыре в вашем распоряжении. Вертолет ГАИ взлетит через минуту. Оба у меня на связи. Доложите обстановку.

– Все нормально, товарищ полковник, – доложил Светлов. – Продолжаю вести объект, подхожу к окружной дороге, объект приближается к посту ГАИ на выезде из города… – И вдруг этот же спокойный Светлов закричал матом:

– Е… твою мать! Что он делает?!

– Что там, Марат? – тревожно спросил Серебрянников.

– Гаишник сраный остановил мой объект! Сережа, срочно дай команду Гаи, – пусть его отпустят! Ласкин, тормози!

Ласкин дал отмашку двум следовавшим за нами «Волгам», и мы табунчиком причалили к тротуару в ожидании событий. Там, впереди, у гаишной будки произошло непредвиденное: дежурный капитан ГАИ, стоявший у бровки шоссе, жезлом остановил машину Долго-Сабурова, лениво подошел к «Жигуленку» и мы услышали стандартный разговор офицера ГАИ с водителем:

– Превышаем, товарищ водитель.

– Никак нет, товарищ капитан, – ответил напряженно-веселый голос Долго-Сабурова.

– Да дай ты ему трояк, – почти шепотом сказала Наташа.

– А сюда посмотри, – сказал голос капитана, и видимо, капитан показал Долго-Сабурову оптический аппарат для фиксирования скорости движущегося автомобиля. – Ваша скорость – 54, а положено – пятьдесят. Штраф сразу будем платить или акт составим?

– Сразу! – мгновенно согласился Долго-Сабуров.

– Дай ему червонец, – шепотом приказала Наташа.

– Я даю, даю, спокойно, – так же негромко ответил ей голос Долго-Сабурова. – Прошу, товарищ капитан.

– Документики, – сказал голос капитана ГАИ.

– Ну зачем же документики, товарищ капитан? Мы спешим, ей-Богу! Вот десяточка, и квитанцию не надо и сдачи.

– Документики! – уже жестче сказал голос капитана ГАИ.

– Е… твою мать! – аж хряпнул кулаком по сиденью Светлов. – Да возьми ты взятку, паскуда! Возьми взятку! – И закричал в микрофон Дежурному по городу: – Товарищ полковник! Да что же там?! Сергей! Пусть ему прикажут взять взятку и отпустить!

– Ему уже звонят на пункт, – сообщил полковник Серебрянников. – Сейчас уладим.

– Да ни хрена ему еще не звонят! Звонили – он бы слышал!

– Живенько, документики! – требовательно сказал Долго-Сабурову голос капитана ГАИ. – У меня телефон звонит. Или нет документов?

– Ну что вы, товарищ капитан? Вот, пожалуйста. Просто мы спешим, взяли бы десяточку.

– Десяточку тоже возьмем, товарищ… как фамилия? Долго-Сабуров? Интересно. Долго-Сабуров Герман Веньяминович. Интересно. Подъедьте сюда, к бровочке, на площадочку, товарищ Долго-Сабуров. Сейчас мой напарник подскочит, проедите с ним в четвертое отделение, там с вами поговорить хотят… Ну иду, иду, – произнес он, видимо, в сторону своей будки, где трезвонил телефон, и приказал Долго-Сабурову: – Живо, живо, на площадочку!

– Еду…

Мы увидели, что «Жигуленок» медленно покатил вбок, к штрафной площадке, а фигура капитана двинулась к будке ГАИ.

– Все! – сказал в «Жигуленке» голос Наташи. – Влипли!

– Спокойно, – ответил ей голос Долго-Сабурова. – Не смотри назад. Я вижу его в зеркало.

– Ну и что ты будешь делать? Поедешь в четвертое отделение? Ведь это уже неспроста…

– Никуда я не поеду. Спокойно.

Теперь мы – издали, а Долго-Сабуров вблизи следили за каждым шагом капитана ГАИ, двигавшегося к гаишной будке. Ничто нельзя было изменить в этой ситуации. Службист-гаишник запомнил утренний сигнал о розыске Долго-Сабурова, эта непростая фамилия запала ему в память, а подробности следующего приказа – не задерживать, а только сообщить о появлении – из этой головы улетучились в течение долгого рабочего дня, затерялись среди других приказаний, распоряжений и прочей суеты. Кому предъявлять претензии? Сейчас все зависело от Бога и Долго-Сабурова. В ту секунду, когда капитан оказался на крыльце гаишной будки спиной к «Жигуленку», машина Долго-Сабурова тихонько тронулась вперед. Но, видимо, капитан или почувствовал, или услышал что-то неладное, он повернулся к удирающему «Жигуленку», прокричал что-то. Еще б полминуты, пятнадцать секунд, и после телефонного разговора он бы и сам отпустил Долго-Сабурова, сорвав с него по приказу начальства двадцать пять или даже пятьдесят рублей, и для всех нас все обернулось бы совершенно иначе, но…

– Вот тебе! Выкуси! – услышали мы голос Долго-Сабурова и увидели, как «Жигуленок» вымахнул на шоссе и на предельной скорости помчался прочь, а капитан ГАИ тут же оседлал стоявший возле крыльца гаишной будки служебный мотоцикл и бросился в погоню.

– Все! – в сердцах сказал Светлов. – Писец операции! – И приказал Ласкину: – Вперед!

Мы ринулись в погоню за «Жигуленком» и мотоциклом.

По радио прозвучало:

– Светлов, доложите обстановку! Пост ГАИ не отвечает.

– Ну что докладывать? – зло сказал Светлов. – Фигня получилась. Этот ишак-гаишник бросил свой пост и погнался за моим объектом на мотоцикле. Объект вооружен и может хлопнуть его в любой момент. Вся операция коту под хвост. Приходится обнаружить себя, чтобы объект понял, что стрелять бесполезно. Где твой вертолет?

– Уже на подходе. Давай координаты и приметы объекта.

– Калужское шоссе к югу от кольцевой. Синий «Жигуль», за ним мотоциклист, за ними мой «рафик» и две черные «Волги». Только пусть не стреляют по водителю и пассажирке, они нам нужны!

– Понял. Вертолет уже видишь?

– Вижу. – Действительно, прямо нам навстречу шел с юга на бреющем «Ми-6».

Впереди расстояние между «Жигуленком» и преследующим его мотоциклистом сокращалось, и мы услышали из «Жигулей» звуки неясной борьбы, женский голос:

– Не стреляй!

– Отстань! – сказал ей сквозь зубы Долго-Сабуров.

– Не стреляй, Герман!

– Отстань, я сказал! Убери руки!

Ласкин выжимал педаль газа, «рафик» шел со скоростью 120, 130, 140. Светлов включил милицейскую сирену, две черные «Волги» с форсированными двигателями уже обошли нас и настигали мотоциклиста, который удивленно вертел головой и, решив, наверно, что гонится за важной птицей, проявил дополнительное рвение – прибавил скорость.

«Жигуленок» Долго-Сабурова тоже набрал максимальную скорость – 150 километров в час, встречные и попутные машины шарахались в стороны, а наша кавалькада постепенно собиралась в плотную группу, и с воздуха шел на подмогу вертолет, когда голос Долго-Сабурова сказал:

– Да выключи ты этот джаз!

Джаз в «Жигулях» стих и тут же голос Наташи сказал:

– Смотри! Смотри их сколько! Не стреляй, идиот!

Хлопок выстрела прозвучал не в воздухе, а в эфире – мы услышали его по радио из «Жигуленка». Но Долго-Сабуров промахнулся, он стрелял просто наугад, через плечо, одной рукой держа руль и не снижая скорости. Наташа забилась там в истерике:

– Герман! Герман! Что ты делаешь?! Мы убьемся! Останови!

– Заткнись, шлюха!

– Герман! Я тебя умоляю! Я тебя умоляю, дарлинг! Смотри, тут уже вертолет! Они нас окружают… Остановись!!!

– Хрена! Ты с Балаяном спала? Спала! С Сысоевым спала? Спала! С Векиловым в Баку тоже спала! Завтра ты с легавыми ляжешь ради своего брата! Нет уж! Ни мне жизни, ни тебе!

«Жигуленок», уже взятый буквально в тиски двумя «Волгами», мотоциклистом и нашей машиной, а сверху еще и накрытый низко ревущим вертолетом (в эфире билось истошное светловское: «Не стрелять! Не стрелять!!»), вдруг взял резко влево и пошел лоб в лоб встречному самосвалу. Испуганный самосвал в последнюю секунду чудом ушел от лобового столкновения, вылетел через кювет и перевернулся. Вертолет тут же ушел вперед, по ходу нашей погони, усиленный его динамиками голос пытался прекратить движение по шоссе вообще, но Долго-Сабуров под истошный крик Наташи «Не-е-е-е-е-ет!!!» на скорости 150 километров в час врезался в бок следующей машины – медленно сползающего к обочине цементовоза.

Мешанина смятого железа, крови, окровавленных кусков человеческого тела, внутренностей, да изуродованная, спрессованная в гармошку задняя часть кузова «Жигулей» – вот что увидели мы, когда, проскочив на скорости место происшествия, притормозили, развернулись и подъехали к накрененному цементовозу, под которым лежали останки автомашины «Жигули» и его двух пассажиров. Из разбитого бензобака вытекали на шоссе последние капли бензина.

Неподалеку сел вертолет, из него бежали к нам оперативные сотрудники МУРа. Со всего шоссе, из всех остановленных и остановившихся машин сюда же сбегались любопытные. Прибывшая «скорая помощь» возилась поодаль с водителем перевернувшегося самосвала. Из кабины цементовоза выбрался насмерть перепуганный молоденький водитель, увидел ошметки крови и мяса и кашу окровавленного железа под своей машиной и тут же подался в сторону – его стошнило.

Вылетевший на развороте в кювет капитан ГАИ поднялся, заглушил двигатель перевернутого мотоцикла и, прихрамывая, подошел к нам. Лицо у него было мучнисто-белое, губы – серые, без кровинки. Глядя на останки синего «Жигуленка», он сказал:

– Вот сволочь!

– Дурак ты, капитан… – негромко произнес Светлов. И повернулся ко мне и капитану Ласкину: – Тут мы уже ничего не найдем. Поехали. Нужно срочно брать всех, кому он сегодня раздавал наркотики. Может, кто знает и доктора. – И спросил у меня: – Правильно?

Я кивнул. Мне и самому хотелось побыстрей уехать. Я видывал виды в своей практике, и в моргах был несчетное количество раз, и на местах аварий, пожаров и катастроф, но чтоб вот так – минуту назад слышать голоса живых людей, их разговоры, объяснения в любви и ревности, планы на будущее, а затем – это бесформенное месиво мятого железа, человеческих костей, внутренностей и крови… У меня до сих пор стоит в ушах ее безумный, умоляющий, отчаянный крик: «Не-е-е-е-ет!!..»

20 часов 42 минуты

На Петровке в Дежурной части нас ждал майор Ожерельев. Я приехал сюда один. Светлов, Ласкин и вся остальная опергруппа уехали на Арбат и по всем остальным адресам, где побывал сегодня Долго-Сабуров с наркотиками. Им предстояло арестовать как минимум семнадцать человек, включая «Зойку-Чародейку», а если кто-то из арестованных начнет «колоться» сразу и называть другие имена дельцов подпольного бизнеса наркотиками – то «заметать» и их тоже. Не может быть, чтобы, зная Долго-Сабурова и спекулируя наркотиками, никто из них не встречался с этим «доктором Борисом» или не слышал его адреса, фамилии или места работы.

После этого безумного дня, начавшегося почти в пять утра обыском в вагоне Долго-Сабурова, одиссеи с арестом Акеева и его любовницы Елены Смагиной, после уже почти предрешенного и, казалось бы, неминуемого ареста доктора и обнаружения Белкина, обернувшихся самоубийством Долго-Сабурова и убийством Наташи, предстояло все начинать сначала – с канители допросов обвиняемых и соучастников, очных ставок, создания словесного портрета этого доктора, его фоторобота и прочесывания с этим портретом всех больниц Москвы и Московской области. 27-летний (ровесник Белкина) врач-психиатр, психотерапевт или анестезиолог – в принципе, по этим данным найти человека можно, но не в один день.

А в нашем распоряжении был только один, максимум – два дня.

Долго-Сабуров упомянул в машине, в разговоре с Наташей, что «Борис велел быть не позже семи, иначе мы не успеем на самолет». Вряд ли он теперь же, не дожидаясь сестры и Долго-Сабурова, помчится на аэродром, чтобы улететь, но если у него есть какие-то осведомители в милиции типа «Катюхи» – подруги Наташи, – то уже завтра-послезавтра он узнает о катастрофе на шоссе и вообще не покажется в московских аэропортах, а вылетит в Среднюю Азию из Киева, Ленинграда, Ростова или Перми – поди угадай, откуда! Тем не менее Светлов еще по дороге от места катастрофы связался через Дежурного по городу с воздушной милицией Внуково, Домодедово и Быково, распорядился тщательно проверять все среднеазиатские рейсы и дал приметы доктора – 27 лет, среднего роста, полный, волосы черные, глаза карие, лицо круглое, на правой руке перстень с печаткой, зовут Борис, но документы могут быть и на другое лицо или фальшивые.

Все это – и арест спекулянтов наркотиками и проверка пассажиров среднеазиатских рейсов – было правильно, необходимо, логично, но… Время! У нас не было времени на ожидание, когда рыбка сама приплывет в руки. Нужно было что-то придумать, но что?

Измочаленный, голодный и подавленный виденным только что самоубийством, я приехал в «Дежурную часть». Здесь меня ожидали Ожерельев и Маленина. Маленина была воодушевлена: первый же день ревизии аптечных складов показал, что готовых к отправке в воинские госпитали и обычные больницы партиях морфия почти десять процентов недовложенных ампул, и один из кладовщиков уже «раскололся», сообщил, что переупаковка и выемка происходит на складах. Час назад она искала меня, чтобы рассказать о своем успехе, Пшеничный ей сказал, что мы арестовали Акеева, и теперь ей не терпелось сегодня же, сейчас же допросить его о делах его «шефа» – начальника Аптечного управления.

А майор Ожерельев, вернувшийся с обыска дачи Сысоева, доложил:

– Дача пуста, товарищ Шамраев. То есть шмоток полно, мебель классная, стереоустановка, ковры, цветной телевизор, кассетный магнитофон, музыки навалом, жратвы полный холодильник, бар – балы можно закатывать. И судя по немытой посуде, сваленной на кухне, там был сабантуй перед отъездом человек на двадцать. На бокалах – губная помада, в спальне все простыни – со следами бурной любви. Я всю посуду отправил на опыление и дактилоскопирование, это само собой, а в гараже я обнаружил тайник, но как и сказал Акеев, тайник пуст. Там же, в гараже валяется два матраца, я думаю, на них спали Белкин и Рыбаков. И веревку нашел – похоже, их там держали связанными. Гараж на отшибе, кирпичный, с ямой – хоть месяц там людей держи, только рот им заткни, чтобы не орали. Но самое интересное – вот, – он показал мне обычную магнитофонную кассету. – Больше трех часов обыск делали и музыку слушали, грех не слушать такую аппаратуру, я любитель. И вдруг… Вот послушайте.

Ожерельев вставил кассету в портативный магнитофончик «Весна», включил и мы – Пшеничный, Маленина, я и Бакланов (он закончил свою операцию и задержался в «Дежурной части», чтобы дождаться меня) – услышали с полуфразы энергичный молодой мужской голос:

– …шестнадцать гляциологов-ученых плюс рабочие. Каждый может спуститься с гор в Чаршангу или Джаркурган, почему нет, никто его не остановит. Пограничная зона – это же нормальное место, люди живут как везде, базар есть, магазины, только въезд в эти места по пропускам. А так…

– А аэродром далеко? – спросил другой мужской голос.

– Да прямо в Чаршанге! Улица кончается, начинается аэродром. Обыкновенное поле, маки растут…

– А ограждение? Охрана?

– Никакого ограждения, это же колхозная авиация. А охрана есть, конечно, какой-то старик на костыле – это от колхоза, и один пост держат там пограничники. То есть, ну, присылают одного солдата дежурить, поскольку это все-таки самолеты, можно и за границу драпануть. Теоретически, конечно.

– А практически?

– Ну, практически надо пароль знать, там пеленгаторы по всей границе, чуть-что – ракета «земля-воздух» и – привет.

– Но летчики знают пароль?

– Военные знают, конечно.

– А далеко военный аэродром?

– Близко. Километра три. Но я на нем не был…

– Ты говоришь: там пеленгаторы по всей границе. А куда они ходят в увольнение ходят, солдаты из ПВО.

– А куда там ходить? Там ходить некуда. В кино и на танцы.

– А офицеры?

– И офицеры туда же. А ты хочешь за границу драпануть? Там корейцы живут, на границе с Афганистаном, там целые корейские совхозы и колхозы у нас, опиумный мак разводят. Да ты это знаешь, наверное, раз целый гроб опиума в Баку привез. Так вот они постоянно в Афганистан шныряют, переправляют туда партии опиума. И пограничники на это сквозь пальцы смотрят. Я там пил с начальником погранзаставы, мы с ним упились до чертиков, так он мне рассказал. Корейцы в Афганистане толкают опиум за валюту, возвращаются домой и там им валюту на наши рубли меняют. И всем выгодно – и государству и контрабандистам. При этом у них и оружие, и все есть. Я бы об этом такой очерк закатал! Если бы можно было. Так что пересечь там границу – плевое дело. Нужно только глаза подрезать, как у корейцев. Ха-ха-ха! – расхохотался рассказчик собственной шутке, и смех был какой-то чрезмерный, возбужденный, как и весь рассказ.

– А как фамилия этого начальника погранзаставы?

– Майор Рыскулов. Только ты его не подкупишь, и не думай! Потрясающий мужик! В лет медяки из пистолета сбивает. Он мне собаку дарил, пограничную овчарку, но куда мне собаку?! Я по всей стране летаю. Слушай, по-моему мне еще нужен укольчик, а то весь кайф уходит уже…

Ожерельев остановил магнитофон:

– К сожалению, это все, Игорь Есич. Я перевернул весь дом, прослушал все остальные пленки – нет ни продолжения, ни начала. Но Акеев опознал голоса, да вы и сами, наверно, уже поняли, кто это. Это Белкин и доктор, которого зовут Борис.

Я подумал, что еще несколько часов назад пленка эта была для следствия бесценной, а теперь она уже практически ни к чему, мы уже знаем куда больше, знаем даже, что Гридасов проник в эту погранзону и подкупил там за двести тысяч – может быть, вертолетчиков, может быть – офицеров ПВО или даже самого начальника погранзаставы Рыскулова. Голос отвечавшего на вопросы Белкина был непринужденно-раскованный и разве что излишне возбужденный. Но и это меня уже мало интересовало. Потому что пленка была старая, запись сделана не позже 26 мая, до убийства Рыбакова-Султана, после чего преступники покинули дачу, прихватив с собой Белкина. А вот где он сейчас? Что с ним? Жив? В здравой памяти или уже без нее? Единственное, о чем свидетельствовала эта найденная Ожерельевым пленка – что глава шайки доктор Борис гипнозом или наркотическими средствами или сочетанием того и другого действительно может заставить человека развязать язык. Потому что вряд ли Белкин по доброй воле и в здравом рассудке стал бы своему похитителю рассказывать все это, так же как вряд ли Сысоев по своей воле вдруг назвал этому доктору шифр своего домашнего сейфа.

Я поинтересовался, нет ли новостей из Баку (новостей не было), перехватил в буфете ряженку с сосисками и пошел во Внутреннюю Тюрьму Петровки допрашивать Акеева. Маленина увязалась со мной.

Секретно

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ПОДОЗРЕВАЕМОГО АКЕЕВА

гор. Москва 27 июня 1979 года

Мне, Акееву В.М. разъяснено, что я подозреваюсь в незаконном лишении свободы гр. гр. Белкина В.Б. и Рыбакова Ю.Н., в убийстве гр. Рыбакова Ю.Н., в приобретении, хранении и сбыте наркотических веществ без специального на то разрешения. Подпись – В.Акеев.

…Вопрос следователя: Вам предъявляются три фототаблицы. Поясните, знаете ли вы кого-нибудь из этих мужчин?

Ответ: Опознаю мужчину на фотографии номер два. Это Вадим Белкин. Мы похитили его на Курском вокзале.

Вопрос: Вы его опознаете уверенно?

Ответ: Да, опознаю уверенно.

Вопрос: Посмотрите предъявленные вам другие четыре фототаблицы. Есть ли среди этих людей кто-либо, кто вам знаком?

Ответ: Да, есть. На фотографии номер 7 опознаю «Старика», а на фотографии номер 9 – Германа Долго-Сабурова.

Вопрос: Вам еще предъявляются любительские фотографии. Кого вы можете опознать на этих снимках? Где, по-вашему, сделаны эти снимки?

Ответ: Опознаю Германа Долго-Сабурова и его бывшую любовницу Зойку из «Чародейки». Снимки сделаны в самом начале мая, кажется, первого мая, на Черноморском побережье Кавказа, в Сочи. Эти снимки мне показывал сам Долго-Сабуров.

Вопрос: Кого-нибудь еще можете опознать на этих снимках?

Ответ: Нет, больше никого.

Вопрос: Что вам известно о событиях, происшедших 24 мая на Курском вокзале? Расскажите подробно о похищении Белкина и Рыбакова.

Ответ: 24 мая я дежурил на даче у своего шефа Сысоева. Я и до осуждения работал на него, вот уже четвертый год. Охранял наркотики, ценности, перевозил их. За это шеф платил мне сначала 25, а потом 50 рублей в день. Он втянул меня в это в 76-м году, когда я выиграл нокаутом первенство Европы по боксу – он захотел иметь сильного телохранителя. А когда меня осудили за пьяный дебош в пивном баре «Сокольники», он очень переживал, и если бы не фельетон в «Комсомольской правде», который назывался «Чемпион разбушевался», он бы замял это дело и меня бы не посадили. За меня ходатайствовал Спорткомитет…

Вопрос: Пожалуйста, ближе к событиям 24 мая. Почему вы оказались в Москве и как участвовали в похищении Белкина? Напоминаю, ваше прямое и непосредственное участие в похищении подтверждается свидетелями Синицыным и Силиня, которые вас опознали.

Ответ: Я понял. В Москву я попал по командировке «Котласхимстроя» в качестве толкача, чтобы выбить в нашем министерстве фонды на запчасти к бульдозерам, бетономешалкам и всякое другое оборудование. Как бывший чемпион и знаменитый боксер, я это делаю легко через секретарш, бухгалтерш и всяких плановичек. А мой бывший шеф Сысоев узнал, что я в Москве и предложил мне опять работать на него, и договорился прямо тут, в нашем Министерстве промышленного строительства, чтобы командировку мне продлили. Так что я в Москве задержался законно. 24 мая я, как уже сказал, дежурил на даче у Сысоева, сторожил дачу и тайник с наркотиками, которые до этого привез с аптечного склада в своей машине самолично мой шеф Сысоев. Утром 24 мая, часов в 10, он позвонил мне из города и сказал, что через пару часов за мной заедут два человека – Герман и еще один, и что мне надо взять из тайника два чемодана с товаром и поехать с Германом, куда он скажет. И правда, через два часа на санитарной машине приехал Герман Долго-Сабуров, которого я уже давно знаю, и с ним этот доктор Борис.

Вопрос: Опишите этого человека.

Ответ: Он среднего роста, упитанный такой, даже почти толстый. Лицо почти круглое, тяжелое, глаза темные, пристальные. Волосы черные. Одевается хорошо, в импортные вещи, на руке золотой перстень с печаткой.

Вопрос: Он русский или азербайджанец?

Ответ: Русский.

Вопрос: Куда поехали с дачи?

Ответ: Они сказали, что ехать надо на Курский вокзал, к бакинскому поезду. Что приедет какой-то старик, привезет чемодан денег – сто тысяч. Мы ему отдадим мой товар, а он нам – деньги. Передачу, как обычно, должен был сделать я сам – из рук в руки.

Вопрос: Что же произошло на Курском вокзале?

Ответ: На Курском вокзале я остался в санитарной машине с товаром, а Герман и доктор пошли встречать бакинский поезд. Там, по их рассказу, случилось следующее. Деньги из Баку в Москву вез не сам Старик, а этот парень по кличке Султан со своей девчонкой, которая ничего не знала про эту операцию. А Старик ехал этим же поездом, но в другом вагоне, потому что везти такие деньги Старику было самому опасно, он числился во всесоюзном розыске. Поэтому тайно от Султана он «вел» его всю дорогу и должен был встретить на перроне. А тогда мы бы обменяли товар на деньги и Султан поехал бы обратно с товаром в Баку, а Старик опять бы за ним следил со стороны. Но когда Старик, доктор и Герман пошли к вагону Султана, они увидели, что его встречает этот Белкин, корреспондент. И Герман подслушал, как этот Белкин уговаривал Султана ехать в редакцию и все рассказать про торговлю наркотиками, про Старика и так далее.

Вопрос: Как Султан, то есть Юрий Рыбаков, реагировал на это?

Ответ: Это я не знаю, и для нас это не имело значения. Если он заложил их этому Белкину, значит мог заложить и еще кому-то другому. Поэтому они оставили Германа возле Султана, Белкина и этой девчонки, а доктор и Старик прибежали к машине и сказали мне, что нужно сейчас же брать всех троих: Султана, его девчонку и корреспондента. Я сказал, что у нас это не выйдет, на глазах у всего народа, что надо подождать удобного момента, но они сказали, что другого момента не будет, потому что корреспондент может сейчас же увезти этого Султана прямо в редакцию и тогда всем деньгам крышка. А кроме того, доктор сказал, что он вообще хочет с этим корреспондентом плотно поговорить. Короче, он надел белый халат и мне велел надеть и сказал, что мы их возьмем как психов, как будто мы из дурдома. И мы подъехали прямо к стоянке такси, к очереди, в которой стояли этот Султан, Белкин и эта девчонка. Тут я и Герман набросились на Белкина, заломили ему руки, а Старик и доктор схватили Султана и девчонку. Белкин и Султан от неожиданности ничего не поняли и не сопротивлялись, а девчонка укусила доктора за руку и убежала. Я хотел ее догнать, но тут появился постовой, и мы спешно уехали. По дороге доктор на всякий случай поменял на машине номера, хотя нас никто не преследовал.

Вопрос: Куда вы увезли похищенных?

Ответ: Прямо на дачу к Сысоеву. Я забыл сказать, что мы захватили вещи этого Султана, там был чемодан с деньгами, и все деньги были целые. Вечером на дачу приехал мой шеф, и они решили, что делать с этим Султаном и корреспондентом. Шеф сказал, что выхода нет – раз мы такие болваны, что привезли их к нему на дачу, то их надо ликвидировать. Но доктор сказал, что это ерунда, что он за двадцать дней сотрет у них из памяти все, что захочет. Шефу это не понравилось, он сказал, что посоветуется и решение примет в субботу, на сабантуе.

Вопрос: Что вы имеете в виду под словом «сабантуй»?

Ответ: Шеф всегда устраивает сабантуй перед заграничной командировкой. 28-го мая, в понедельник ему надо было ехать в Женеву во главе делегации, поэтому на субботу был назначен сабантуй, ну, типа загула. Доктор привез из своей больницы медсестричек…

Вопрос: Из какой больницы?

Ответ: Я этого не знаю, честное слово чемпиона!

Вопрос: Хорошо, продолжайте. Кто был на этом «сабантуе»?

Ответ: Мой шеф Сысоев, этот доктор Борис, Старик и пять человек гостей моего шефа, которых я не знаю.

Вопрос: Опишите их.

Ответ: Я их не видел, я сидел в гараже, караулил Султана и Белкина. А на этой пьянке был Старик. Сего слов я знаю, что двое из гостей были из Баку, они приехали за своим кушем – бриллиантами, которые им полагались в уплату за то, что они замазали историю гроба с наркотиками. Поэтому в начале пьянки мой шеф и доктор приходили в гараж, вытащили из тайника бриллианты и уложили их в «дипломат», приготовили передать бакинцам. При этом шеф очень ругал доктора, а тот просил шефа не спешить отдавать бриллианты, что он уговорит бакинцев вместо бриллиантов взять наличные деньги. И они с «дипломатом» ушли, но взяли с собой еще чемодан с деньгами – на всякий случай, двести тысяч. Потом Старик мне рассказывал, что пьянка вышла на славу, что там было очень весело. Доктор привез с собой не только медсестричек, но еще какой-то веселящий газ, который дают иногда больным на операциях или при родах. И они там налились коньяком и надышались этим газом и устроили этим бакинцам такой сеанс групповой любви, какой те никогда не видели. И где-то в десять, приблизительно, часов бакинцы уехали не с бриллиантами, а с деньгами. Они спешили на аэродром к самолету в Баку.

А шеф еще пил на радостях с двумя медсестричками, и доктор устроил им сеанс гипноза по угадыванию мыслей и игру в откровенность, когда все говорили о себе все, чего бы ни в жизнь не сказали в нормальном состоянии. Это я уже видел, потому что Старик пришел сменить меня в гараже, и я застал, когда эти медички абсолютно голые курили гашиш и говорили такое, чего я в жизни не слышал. Потом мой шеф, совершенно пьяный, тоже захотел излить душу, но доктор увел его в отдельную комнату, на всякий случай, чтобы он при медичках чего-нибудь не ляпнул лишнее. Шеф очень благодарил доктора за то, что удалось спасти бриллианты и всучить бакинцам «бумагу», то есть бумажные деньги. В одиннадцать, примерно, часов доктор с тремя медичками уехал, оставив моему шефу двух медсестричек на ночь. Они втроем совершенно голые ушли пить в беседку, а я убирал дачу. Через окно я слышал, как они в беседке пели «Распрягайте, хлопцы, коней, та лягайте почивать». Потом они снова крутили любовь втроем, а потом шеф показывал девочкам свои бриллианты и решил покатать этих медсестричек на машине. Нужно сказать, что медсестрички были очень молоденькие, лет по восемнадцать, а мой шеф таких очень любит, ему уже пятьдесят семь. И вот он пьяный с этими девочками и с «дипломатом» пришел в гараж и хотел ехать катать девочек. Но Старик его отговаривал и не давал выехать из гаража. Тогда шеф дал Старику по морде и сам открыл гараж, а «дипломат» лежал на капоте «Волги». И как случилось, что этот Султан развязался и выскочил из ямы…

Вопрос: Значит, Белкина и Рыбакова вы держали в яме?

Ответ: Это ремонтная яма, для ремонта машин. Они там лежали связанные, с кляпами во рту, чтоб не кричали. Но вообще они вели себя тихо, потому что доктор их сразу посадил на иглу.

Вопрос: Что значит «посадил на иглу»?

Ответ: Это значит, что он колол их сильными наркотиками. Поэтому я не понимаю, как этот Султан развязался и выскочил из ямы. Может быть, потому, что в этот вечер доктор не сделал им укол. Или забыл, или был занят на этой пьянке. Вообще к концу вечера он был очень злой, хмурый…

Вопрос: Когда именно он стал, как вы говорите, злой и хмурый, до разговора по душам с Сысоевым или после?

Ответ: После. А почему вы спрашиваете?

Вопрос: В чем проявилась эта злость?

Ответ: После того, как Сысоев в отдельной комнате излил доктору душу, или я не знаю, как это назвать, потому что он под гипнозом может заставить вас сказать все, что хотите… так вот, доктор вышел из комнаты, пришел на кухню и залпом выпил полстакана коньяка. Я ему сказал, что надо бы заставить шефа одеться, но он послал матом меня и его.

Вопрос: Пожалуйста, вернитесь к описанию побега Рыбакова.

Ответ: Когда шеф открыл гараж и у них была стычка со Стариком, неожиданно из ямы выскочил этот Султан и шуганул из гаража в кусты. Старик погнался за ним, но где ему догнать такого парня! Тот кустами махнул к забору и сбежал. И тут шеф заметил, что этот парень, оказывается, прихватил с собой «дипломат», который лежал на капоте «Волги». Ну, я завел машину и мы со Стариком поехали в погоню. Дело было уже часов в двенадцать ночи, парню было некуда бежать, кроме как на станцию. Но он туда бежал коротким путем – через царицынские пруды и развалины екатерининского дворца, а нам пришлось ехать в объезд. И он оказался на станции раньше нас. Но там болтался какой-то старик-сторож, мы сунули ему на бутылку, и он нам показал, что этот парень вскочил в товарняк с «Жигулями», который уже отправляется в Москву. Мы вскочили в этот товарняк и стали искать этого Султана по платформам. Я побежал по платформам к хвосту поезда, а Старик – к голове. Но я ничего не нашел и потому стал возвращаться, и тут увидел: они дерутся на передней платформе. Поезд как раз шел через мост над Москвой-рекой, и я побежал к ним, я боялся, как бы они оба не свалились в реку. Но добежать до них я не успел, мост кончился, а Старик кастетом дал этому Султану по голове и сбросил с поезда. Потом, через пару километров, когда поезд встал на стрелке, мы с ним сошли с поезда и пошли назад пешком по путям, чтобы найти «дипломат» с бриллиантами. И мы прошли пешком до Царицынской станции, но ничего не нашли, только труп этого Султана. Старик его осмотрел, убедился, что парень мертвый, проверил все карманы, и мы его оставили, где лежал. Была мысль его спрятать, утащить куда-нибудь, но тащить труп целых три километра до машины было опасно. И мы решили – пусть лежит, пусть думают, что сам с поезда упал, тут поездов сто штук за ночь проходит.

Вопрос: Расскажите, куда делся с дачи Белкин и когда?

Ответ: В этот же день. То есть – наутро. Дело было так. Когда мы со Стариком вернулись без этого Султана и без «дипломата», шеф страшно психанул. Он уже был одетый, никаких медичек на даче не было, куда он их отправил, я не знаю – может, они уехали электричкой, я не знаю. Только он уже был на даче один, и он страшно материл Старика за всю эту историю, а Старик говорил, что он сам виноват, на фиг было открывать гараж и оставлять «дипломат» на капоте машины. Короче, они крупно поскандалили, и шеф сказал, что сейчас ему разбираться некогда, что вот он вернется из заграничной командировки и рассчитается и со Стариком, и с доктором, а пока все ценности и деньги, которые были на даче – а там была доля доктора, и Старика, и всех других – нужно срочно перевезти в город на его квартиру, а дачу освободить. Поэтому он позвонил этому доктору и сказал, чтобы тот приехал срочно забрать и этого корреспондента и Старика, а куда – его не касается. Потом мы с ним вытащили из тайника все, что там было – а там был железный ящик с бриллиантами, мешок с долларами и еще мешок с советскими деньгами – и мы все это положили в багажник «Волги», и мой шеф велел мне охранять это, не спуская глаз. Через час приехал доктор, они со Стариком забрали корреспондента и уехали, а мы с шефом закрыли дачу и тоже уехали.

Вопрос: Куда?

Ответ: В Москву, на квартиру Сысоева, где меня сегодня арестовали.

Вопрос: Видели ли вы после этого доктора и Старика?

Ответ: Нет, я их после этого ни разу не видел.

Вопрос: Почему вы согласились пойти в ресторан с сестрой доктора и вашей сожительницей, если Сысоев вам приказал охранять его квартиру и сейф с ценностями?

Ответ: Потому что мне осточертело сидеть в этой квартире, как в тюрьме. Это даже хуже, там у нас в лагере можно было хоть с людьми поговорить, а тут как в одиночке и даже с вертухаем словом не перекинешься. А кроме того я не боялся оставить эту квартиру на два-три часа, потому что дом-то правительственный, кто его будет грабить? И тайник такой, что нужно код знать, чтобы открыть, иначе нельзя. Поэтому я вам еще раз заявляю, что Сысоев сам взял эти ценности с сбежал с ними за границу, вот увидите: он из командировки не вернется. А меня оставил сторожить пустой сейф, чтобы вся шайка была спокойна, будто ценности лежат у него дома.

Вопрос: Приезжал ли этот доктор на дачу без Сысоева и допрашивал ли корреспондента Белкина?

Ответ: Доктор был на даче почти все два дня после того, как мы привезли корреспондента и Султана с Курского вокзала. Он им колол наркотики, и они ему пели с утра до вечера.

Вопрос: Что значит «пели»?

Ответ: Извините. Ну, они ему все рассказывали, что он хотел. Для этого есть такие специальные уколы, он мне говорил, но я забыл, как называются, какая-то разморозка или разтормозка.

Вопрос майора Малениной: Амитал-кофеиновое расторможение?

Ответ: Точно.

Вопрос: Были ли вы при их разговорах? При этих допросах?

Ответ: Нет, я при этих допросах не был. Доктор никому не разрешал слушать или присутствовать на сеансах, а только писал все на магнитофон и потом давал Старику слушать отдельные куски. Они хотели узнать, что этот Султан протрепался корреспонденту и что корреспондент протрепался другим или написал в газету.

Вопрос: Откуда вы знаете, что у них была именно эта цель?

Ответ: Они мне сами сказали.

Вопрос: Была ли Наташа, сестра доктора, в интимной связи с вашим шефом, Сысоевым?

Ответ: Твердо сказать не могу, но один раз шеф мне проговорился, что он ее имел, и за это прописал в Москве ее брата.

Вопрос: Кто такой Балаян?

Ответ: Балаян – это заместитель министра здравоохранения СССР.

Вопрос: Какое он имеет отношение к преступным действиям Сысоева и других, к хищениям и спекуляции наркотическими средствами?

Ответ: На это я не могу ответить.

Вопрос: Не можете или не хотите?

Ответ: Я знаю, что имею право отказаться от дачи показаний. Поэтому я на этот вопрос давать показания отказываюсь.

Вопрос: На квартире Сысоева во время последней встречи с вашей сожительницей Смагиной за несколько минут до ареста вы говорили ей, что ваш шеф Сысоев связан с очень влиятельными людьми, чуть ли не с министрами и работниками ЦК. Кого вы имели в виду?

Ответ: На этот вопрос я так же отвечать отказываюсь.

Вопрос: Можете ли вы мотивировать свой отказ от дачи этих показаний?

Ответ: Потому что если я вам назову этих людей, у вас волосы дыбом встанут, а я не доеду живым до лагеря.

Вопрос: У нас есть возможность после суда отправить вас в лагерь закрытого типа, где сидят только бывшие ответственные работники. Там вас не смогут достать уголовники…

Ответ: Зато меня там кокнут сами ответственные работники! Нет уж. Я и так вам слишком много сказал со зла, что Сысоев оставил меня стеречь пустой сейф. Не понимаю, почему вы не передаете дело в КГБ, чтобы его там задержали. Прошу записать мое заявление в протокол.

Вопрос: Ваше заявление занесено в протокол. Скажите, был ли Балаян в интимной связи с сестрой доктора Наташей?

Ответ: На этот вопрос ответить не могу. Просто не знаю.

Вопрос: Приезжала ли Наташа на дачу к Сысоеву, когда там были Белкин и Рыбаков?

Ответ: Нет, не приезжала.

Вопрос майора Малениной: Как давно воруют наркотики на Центральном аптечном складе?

Ответ: Я работаю на своего шефа три года и знаю, что наркотики мы получали оттуда с самого начала моей работы. А что было до меня, я не знаю…

В дверь кабинета для допросов заглянул начальник караула:

– Товарищ следователь, вас к телефону у Дежурного по городу.

Пришлось прервать допрос. К тому же время приближалось к одиннадцати, было уже 22.45, а после 23.00 допрашивать заключенных и задержанных запрещено. Мы с Малениной вышли из Петровской тюрьмы и двинулись через темный двор – она к проходной, к выходу, а я – к «Дежурной части».

Возле курилки мерцали светлячки папирос и сигарет, и какой-то голос рассказывал:

– …Он ее час двадцать пашет, а весь МУР по радио слушает. И в это время Щелоков входит, министр…

Я усмехнулся, подумал: вот так возникают легенды. И вошел в здание «Дежурной части».

Коридор первого этажа оказался полон людьми. Больше сорока человек сидели и стояли тут возле дверей кабинетов, как пациенты на приеме в зубоврачебной клинике. Я спросил у караульного, что это значит. Оказалось – это арестованные по делу Долго-Сабурова торговцы наркотиками, которых свезли сюда со всего Арбата и центральных московских гостиниц.

Я поднялся на второй этаж в зал Дежурного по городу. Усталый полковник Серебрянников кивнул мне на лежащую на столике телефонную трубку:

– Тебя какая-то дама разыскивает. Говорит – по срочному делу.

– Кто?

– Из «Комсомольской правды». Фамилию не называет.

Я взял трубку.

– Слушаю, Шамраев.

– Игорь Иосифович?

– Да.

– Добрый вечер. Извините, что я вас разыскала. Это Инна, машинистка из «Комсомольской правды». Вы меня помните?

Еще бы я не помнил! Черные глаза!..

– Конечно, помню, Инна. Что-то случилось?

– У меня есть важные новости про Вадима.

– Я вас слушаю.

– Я не могу по телефону. Вы должны приехать ко мне и поговорить с одним человеком. Вы можете приехать сейчас? А то он улетает.

– А могу я приехать не один?

– Ну, я не знаю… – замялась она. – Я сейчас спрошу. А с кем вы хотите приехать?

– С друзьями.

Наступила пауза. Трубку на том конце провода явно прикрыли ладошкой, я ничего не слышал с минуту. Потом Инна сказала:

– Игорь Иосифович, вообще-то он хочет говорить только с вами. Но если вы требуете…

– Я ничего не требую. Я просто проверил, ничего ли вам не угрожает.

– Нет, что вы! Это свой человек. Просто он боится… Я не могу по телефону. Пожалуйста, приезжайте! Это важно, честное слово.

– Уже еду. Напомните номер дома, Инна.

– Двенадцатая парковая, 17, квартира 73. И телефон на всякий случай…

Я оставил Дежурному по городу телефон этой Инны, сказал, что буду там через полчаса, и пошел вниз, к дежурной машине. Но в коридоре на первом этаже задержался. Тут перед арестованными спекулянтами наркотиками стоял Светлов и держал необычную речь:

– Сегодня каждый из вас получил партию наркотиков от Германа Долго-Сабурова. Поэтому вы задержаны и вам будет предъявлено обвинение по статье 224-й. Но допрашивать вас после 23.00 мы не имеем права. Сейчас 22.56. То есть через три-четыре минуты вас отправят в камеры Внутренней тюрьмы Петровки и допрос продолжим завтра. Но некоторые данные нам нужны срочно, сейчас. Мы ищем опасного преступника, и тот, кто нам поможет, имеет шанс немедленно пойти домой, вчистую. Этот преступник – приятель Долго-Сабурова по имени Борис. Он врач, 27 лет, приехал из Баку в Москву пару лет назад и работает либо психиатром, либо психотерапевтом, либо анестезиологом. Ездит на санитарной машине типа «рафик». Я даю вам слово офицера, что тот, кто сейчас назовет мне его координаты или хотя бы фамилию или место работы, – тут же пойдет домой, чистый. Я даже дам машину до дома.

Ай да Светлов! Допрашивать после 23.00 он, видите ли, не может, а предлагать жуликам открытую сделку… Впрочем, нам сейчас действительно не до церемоний, неделя, которую дал Генеральный, истекает, а Белкина как не было, так и нет…

Светлов ждал ответа, но задержанные молчали. Кто пожимал плечами, кто переглядывался, а кто просто сумрачно и неподвижно глядел себе под ноги.

– Хорошо, – сказал Светлов. – Если кто-то знает, но боится сказать при всех, сделаем иначе. Перед сном каждый из вас будет иметь одну выводку из камеры в сортир. По дороге можно через караульного вызвать дежурного следователя Пшеничного и сказать ему. Имейте в виду: ложка хороша к обеду. Нам нужно срочно найти этого доктора! Кто поможет, тому многое спишется, я обещаю. Все. Караул, уведите задержанных.

Караульные стали выводить арестованных, их повели туда, где я только что допрашивал Акеева, – во Внутреннюю Петровскую тюрьму, а Светлов прямо в коридоре сел на стул, сказал:

– Все! Я сдох. Кто-нибудь бы донес меня до койки, а то я здесь усну.

– Есть другой вариант, – сказал я. – Сейчас мы едем к одной знакомой Вадима Белкина. У нее есть для нас новости.

Светлов вопросительно поглядел на меня, но я ничего объяснять ему не стал, сказал:

– Вставай. Поехали. Поспишь в машине.

Тот же день – четверг, 23 часа 37 минут

Это был Радий Свердлов, внук первого Президента страны Советов и собственный корреспондент «Комсомольской правды» по Азербайджану. На столе стояла бутылка экспортной водки, какая-то закуска и знакомая мне бутылка недопитых три дня назад «Черных очей». Господи, неужели прошло всего три дня с того понедельника, когда я ночью читал рукопись Белкина? А главное, что было на столе – копия рукописи Вадима Белкина, второй экземпляр. Оказывается, Инна печатала повесть Белкина в двух экземплярах, под копирку, первый экземпляр отдала мне, а второй… «Шерше ля фам – ищите женщину!» – сказано в первой заповеди к раскрытию преступления. Ну, а как будет по-французски «Ищет женщина»?

Тихая, скромная машинистка «Комсомольской правды», любящее Белкина существо произвело свое следствие, свой частный сыск. Она уговорила ответственного секретаря редакции Гранова вызвать Радия Свердлова из Баку в Москву и дала Радию прочесть дневник-рукопись Белкина. И теперь толстенький тридцатипятилетний потомок Первого Президента, выпив для храбрости триста грамм водки, говорил мне горячо, доверительно:

– Слушайте, Игорь Иосифович, я вам скажу, как полуеврей полурусскому. Это же такая мафия! На каждом шагу!.. Конечно, Вадим был арестован и сидел в Баку, в КПЗ. И конечно, в этой рукописи все – правда, да еще и не полная! И он жил у меня – я вам тогда наврал все по телефону. А почему наврал? Скажу! 22-го мая Вадим улетел в Москву, а 27-го, в воскресенье, меня вдруг приглашают в МВД к Векилову. Вы знаете, кто это? Это тот самый голубоглазый, который допрашивал Белкина. Молодой сукин сын, референт министра внутренних дел республики. Такие дела делает, вы себе не представляете! Там же сплошная мафия, в Азербайджане. Породил мой дедушка власть на нашу голову! Ну, вот, приглашает он меня к себе в кабинет и говорит вот так открыто, как я сейчас вам: «Радий Моисеевич, вы хотите жить в Азербайджане спокойно и в свое удовольствие?». Ну, что я должен был сказать – «нет, не хочу»? Я соглашаюсь, я вообще люблю хорошо жить, а кто не любит? «Тогда, – говорит, – запомните одну вещь: Вадим Белкин не жил у вас неделю назад». – «Как, – говорю, – не жил? Он же от меня очерк диктовал в редакцию стенографисткам!». – Ну, говорит, этого никто не знает – откуда он диктовал. Он мог с любого телефона диктовать. Главное же для вашей, говорит, пользы – вы его в Баку не видели, не слышали, и чем он тут занимался, не знаете. Понятно? И смотрит на меня своими голубыми глазами, представляете? Такая сволочь! Просто запугивает. И я вам скажу: если они узнают, что я с вами вот тут сидел, разговаривал – все, мне крышка, они меня с дерьмом смешают, аварию устроят, яд подсыплют – все, что хотите. Поэтому я вас очень прошу…

– Но вы мне еще ничего не сказали. По делу.

– Я знаю. И, практически, может быть, ничего полезного и не скажу. Но я хочу с вами договориться. Все, что вы от меня тут услышите, вы от меня не слышали, имейте в виду! Я нигде и никогда не подтвержу своих показаний. Договорились?

– Хорошо, – сказал я сдержанно. – Договорились.

– По сути, вам нужно найти Белкина? Правильно? – сказал он, воодушевляясь. Я не отрицал, но он требовал устного подтверждения: – Правильно?

– Да. Правильно.

– А Белкина мог украсть только так называемый Зиялов с его сестрицей. Правильно?

– Почему вы так думаете?

– Поскольку Белкин их искал по всему Баку и поехал искать их в Москву. И не потому, что влюбился в эту зияловскую сестрицу, это ерунда, он сегодня влюбится в одну, завтра – в другую… – при этом Радий покосился на Инну, сказал ей: – Извини, Инночка, ну он шалопай, ну что поделаешь? – и опять повернулся ко мне: – Они стащили у него пропуск в погранзону! Вы понимаете? Он это не написал в рукописи, он написал, что все документы были на месте, но мне-то он сказал – они свистнули у него пропуск в погранзону! И он боялся, что они его используют – мало ли, бандиты же! А заявлять в милицию тоже не хотел – ему бы всыпали за это, сняли бы с поездки с Брежневым. Понимаете? И он метался по Баку, искал этого Зиялова…

– Но его фамилия не Зиялов, – перебил я.

– Вот! В этом весь фокус! Белкин не мог вспомнить его фамилию! И специально поехал во Дворец пионеров искать своего бывшего руководителя географического общества…

– При чем тут Дворец пионеров? – перебил я удивленно. – Он с этим Зияловым в одной школе учился.

– В рукописи! – воскликнул Радий. – В рукописи! Но вы же читали в самом начале, что он решил маскировать правду вымыслом. Я так и подумал, что вы, конечно, будете искать этого Зиялова среди школьных друзей Белкина. Ведь вы искали, правда? Или даже и до сих пор ищите. Да? – добивался он.

– Ищем… – сказал я.

– Вот! – победоносно воскликнул Свердлов. – Вот! А на самом деле, они учились не в одной школе и не в одном классе, а были членами географического общества Бакинского Дворца пионеров. Очень было знаменитое общество, побеждало на всесоюзных сборах юных географов. Потому что руководил замечательный человек. Так, во всяком случае, мне Белкин рассказывал. И он к этому старику в Кюрдамир поехал, чтобы узнать настоящую фамилию Зиялова и его адрес. Старик до сих пор с половиной своих питомцев переписывается…

– И узнал? – спросил я.

– Этого я не знаю. Честное слово. То есть думаю, что узнал. Но меня уже в Баку не было. Он поехал в Кюрдамир в последний день перед отлетом в Москву, а я в этот день мотанул в Ленкорань снимать фотоочерк о хлопкоробах. Это и рукописи у Вадима написано.

– А почему же вы думаете, он узнал адрес Зиялова?

– А вот, прошу вас, – и Радий Свердлов положил передо мной листок из блокнота.

Размашистым почерком Белкина на нем было написано:

«СТАРИК!

Все замечательно. Я их достану! Спасибо за все.

ВАДИМ».

– Это лежало у меня дома, когда я вернулся из Ленкорани, – прокомментировал Свердлов записку.

Я взглянул на часы.

– Радий, во сколько вы улетаете?

– Только не моим рейсом, пожалуйста! – взмолился он. – Это и так будет очевидно – я слетал в Москву и тут же из Москвы прилетает следователь.

– Послушайте, Радий Моисеевич. Если вы решили сообщить нам важные сведения, вы же понимаете, что я должен ими воспользоваться. Иначе зачем вы меня позвали?

– Потому что я прочел вот это! – он стукнул ладонью по рукописи Белкина. – Он тут назвал меня Котовским, это очень смешно. Но вообще он тут обо мне так тепло написал! Что я ему и нянька был, и доктор. Как же я могу теперь продать его этим бакинским сукам, мафиозникам?! Они же все бандиты! Дали мы им власть на свою голову! Хотел бы я, чтоб мой дед встал из гроба, я б ему показал эту власть Советов!..

Телефонный звонок прервал его. Инна сняла трубку и тут же передала ее мне: «Вас, Игорь Иосифович». Я взял трубку, услышал голос полковника Серебрянникова:

– Слушай, Игорь, там у тебя есть какой-нибудь радиоаппарат?

– Что ты имеешь в виду? – не понял я.

– Ну, «Спидола» какая-нибудь или еще что. «Голос Америки» можешь поймать?

Я оглядел квартиру. Тут, как в любом московском доме, была и «Спидола» и радиола.

– А что случилось? – спросил я Серебрянникова.

– Ну, поймай «Голос Америки». Через десять минут они будут повторять «Последние известия». И Светлову дай послушать. Ему тоже будет интересно. Пока, – и Серебрянников дал отбой.

Через десять минут, с разрешения Инны и Свердлова, я поднял спавшего в машине Светлова и мы услышали по «Спидоле» характерный голос вашингтонского диктора:

«…У микрофона Владимир Мартин. Передаем заключительный выпуск последних известий. По сообщению агентства „Рейтер“, сегодня в Москве в гостиницах „Украина“, „Метрополь“, „Пекин“, в арбатском баре „Жигули“ и других общественных местах советской столицы арестована большая группа торговцев наркотиками. Сообщается также, что в момент преследования на Калужском шоссе одного из деятелей подпольного бизнеса произошла автокатастрофа, в результате которой погибли два человека. Как известно, по данным ЮНЕСКО, Советский Союз занимает третье место в мире по производству наркотиков и отстает только от Турции и Пакистана. При этом огромные партии опиума нелегальным путем перебрасываются на Запад. Акция по аресту нелегальных торговцев в Москве, по мнению корреспондентов, свидетельствует о том, что наркомания получает широкое распространение и внутри страны, особенно среди молодежи. Из Мадрида сообщают…»

Мы не стали слушать сообщение из Мадрида, выключили радиоприемник.

– Та-а-ак! – протянул Светлов озадаченно. – Прославились…

– Но как они быстро все узнают, слушайте! – воскликнул Свердлов. – Вот это работа!

Я взглянул на часы, было 0 часов 10 минут, наступила пятница.

– Во сколько самолет на Баку? – еще раз спросил я Свердлова.

– В два сорок, – сказал он.

– Самое лучшее для нас с тобой, – сказал мне Светлов, уже посвященный в подробности разговора со Свердловым, – это сей момент улететь из Москвы, пока гром не грянул. И завтра к вечеру найти Белкина. Тогда – победителей не судят…

Но в этот момент вместо грома снова грянул телефон.

– Нет, не успели, – сказал Светлов.

– Может быть, не брать трубку? – сказала Инна.

– Бесполезно, – ответил Светлов. – Внизу в машине радиотелефон, все равно нас достанут.

Я взял трубку.

– Да, алло.

– Игорь? – сказал голос Серебрянникова.

– Я.

– Утром в девять ноль-ноль на ковер к Генеральному. Он только что звонил самолично.

– Слушай, мне надо в Баку вылетать через час.

– Это твое дело. Мне велено передать: тебя в девять к Генеральному, а Светлова – к Щелокову. Желаю спокойной ночи, ребята.

Я тут же пересказал Светлову – и про Руденко, и про Щелокова. «В случае чего, – сказал я ему, – вали все на меня, ты в моем подчинении».

– Вот суки! – воскликнул он, крутнув головой. – Не спят же, «Голос Америки» слушают! Министры!

– Надо связаться с твоими архаровцами в Баку. Пусть они бросят эту школу и займутся Дворцом пионеров, найдут этого руководителя географического общества. – Я повернулся к Свердлову: – Как его фамилия, помните?

– Нет, конечно, откуда? Мне ни к чему было запоминать. Какая-то сложная, еврейская, а какая – нет, не помню.

– Ну, это не сложно выяснить во Дворце пионеров.

– Вот что… – задумчиво сказал Светлов. – Никуда их посылать не надо. Они копаются в этой школе и пусть копаются. Векилов не такой мальчик, чтобы оставить их без внимания. Но пока они зарылись в школе и идут по ложному следу – он спокоен. Нужно вообще действовать по-тихому. Ты или я должны туда лететь инкогнито. Радий Моисеевич задерживается в Москве. Извините, Радий Моисеевич, но если завтра вы окажетесь в Баку и вас снова вызовет Векилов, я не уверен, что вы не расколитесь и не расскажите о нашей встрече. Поэтому вам придется задержаться здесь на несколько дней. – Он повернулся ко мне: – Ты сможешь договориться с главным редактором «Комсомолки», чтобы его задержали?

– Я сам договорюсь, – сказал Свердлов. – Только билет мне нужно сдать, а то через час регистрация на рейс.

– Это мы аннулируем по телефону, – сказал я и, взяв чистый лист бумаги, написал телеграмму в Баку, «архаровцам» Светлова.

ТЕЛЕГРАММА

Баку, гостиница «Азербайджан», Рогозину, Шмугловой

Активизируйте поиски одноклассников Белкина тчк Уточняю приметы разыскиваемого лица двтч национальность азербайджанец зпт возраст 27 лет зпт рост средний или высокий зпт волосы черные зпт глаза темные зпт в школьные годы увлекался ботаникой тчк О ходе расследования сообщайте ежедневно тчк

Шамраев

Пятница, 8 июня, 9.22 утра

Секретно

Генеральному прокурору Союза ССР Действительному государственному советнику юстиции товарищу Руденко Р.А.

СПЕЦДОНЕСЕНИЕ

17 июня с.г. в 18 часов 42 минуты на 39-м километре Калужского шоссе произошло столкновение цементовоза «ГАЗ-62» и легкового автомобиля «Жигули». В результате столкновения погибли водитель автомобиля «Жигули» гр. Герман Долго-Сабуров и неопознанная женщина-пассажирка.

Происшествие было вызвано погоней за этой машиной оперативной группы, возглавляемой сотрудником Прокуратуры СССР следователем по особо важным делам тов. Шамраевым И.И. В виду необычайности случая, считаю своим долгом сообщить об обстоятельствах дорожно-транспортного происшествия лично Вам.

В 18 часов 15 минут у поста № 7 на Калужском шоссе дежурным 4 отд. ОРУД-ГАИ капитаном Сергеевым П.Р. был остановлен за превышение скорости водитель автомобиля «Жигули» с номерным знаком МКЦ-22-57 Герман Долго-Сабуров. Поскольку утром того же дня МУРом были розданы всем работникам ГАИ установки на розыск и задержание данного лица, капитан Сергеев принял решение доставить водителя Долго-Сабурова в 4отд. ОРУД-ГАИ. Однако Долго-Сабуров не выполнил указание дежурного и скрылся с места задержания, ввиду чего Сергеев стал преследовать разыскиваемого преступника. Одновременно к погоне подключилась оперативная группа т. Шамраева в составе трех автомобилей и спецвертолета МУРа. Пытаясь уйти от погони, Долго-Сабуров, следуя по Калужскому шоссе, развил предельную скорость, вышел на полосу встречного движения и врезался в прицеп цементовоза.

В результате столкновения тела пострадавших изуродованы до неузнаваемости и произвести опознание личности погибшей пассажирки по чертам лица невозможно. При осмотре останков автомобиля найдена в багажнике картонная коробка из-под лекарственных препаратов, в которой оказались деньги на общую сумму в 92 (девяносто две) тысячи рублей, изъятые сотрудниками оперативной группы.

Считаю, что действия моего подчиненного капитана Сергеева П.Р. не находятся в причинной связи с гибелью потерпевших, и что данное дорожно-транспортное происшествие произошло по вине следователя И.Шамраева, который вместо своевременного задержания опасного преступника вел за ним лишь пассивное наблюдение, что и привело к возникновению аварийной ситуации.

Начальник ОРУД-ГАИ ГУВД Мосгорисполкома

генерал-майор милиции Н.Ноздряков

7 июня 1979 года

– Это еще только цветочки, – Генеральный Прокурор СССР протянул мне через стол еще два документа.

Совершенно секретно

Генеральному прокурору СССР фельд-почтой, срочно товарищу Руденко Р.А.

копия: Заведующему отделом административных органов ЦК КПСС товарищу Н.Савинкину (для сведения)

СЛУЖЕБНОЕ ПИСЬМО

17-го июня с.г. Вашим подчиненным, следователем по особо важным делам т. Шамраевым И. И. произведена серия арестов, в результате которой задержано 37 административных работника ряда гостиниц и торговых предприятий в центре Москвы.

Эта акция не была согласована с руководством Комитета Государственной безопасности, и в число арестованных попали три наших агента, что принесло серьезный ущерб нашей работы, поскольку в течение трех лет 4-е Управление КГБ внедряло их в сеть контрабандной торговли наркотиками для проведения своих операций в период большого наплыва иностранцев на Московскую Олимпиаду летом 1980 года.

Прошу срочно освободить арестованных Горохова А.И., Житомирскую П.О., Гинзбурга М.Р.

Одновременно ставлю вас в известность, что незасекреченность данной операции, вызванная несогласованностью с органами Госбезопасности, привела к широкой огласке этой акции и вызвала нездоровую реакцию западных средств массовой информации, особо нежелательную накануне Венской встречи товарища Л.И.Брежнева с Д.Картером.

Прошу принять строгие меры к недопущению в будущем подобных срывов в нашей работе.

Первый Заместитель Председателя Комитета Госбезопасности генерал-полковник С.Цвигун

5 июня 1979 г.

Секретно, срочно

Члену ЦК КПСС с партийным фельдъегерем тов. Р.Руденко

ЗАПИСКА (написана от руки)

Роман Андреевич!

Ночью слушал «Голос Америки». Что за бардак? Почему Америка знает о твоих операциях раньше Первого Секретаря Моск. горкома?

Ведь было сказано: до Олимпиады никаких шумных операций в Москве! А теперь в городе опять слухи, как во время убийства Ионесяна.

Срочно останови это дело и всю шумиху. Сообщи мне имена виноватых для наказания по партийной линии.

6 июня 1979 г. Первый Секретарь МГК КПСС В.Гришин

Читая эти документы, я пожалел, что не послушался Светлова и ночью не улетел в Баку. Я знал, что сейчас начнется: гром, молнии, «объясните ваши действия», «как допустили гибель людей?», «почему не поставили в известность?», «кто дал право своевольничать?», «что я должен сказать в ЦК?» и так далее. Еще бы! – два трупа при автодорожном происшествии, «Голос Америки», три арестованных агента КГБ! Я приготовился к буре и шторму, строгачу по партийной линии и даже, чем черт не шутит, отстранения от дела.

Но Генеральный молчал. Он сидел в своем сталинском кресле, прикрыв веки, тяжелый старый человек, с лицом, опустившимся на воротник маршальского мундира тяжелыми жировыми складками. Я ждал, что сейчас он поднимет выцветшие белесые ресницы и буря начнется, но… Я вдруг увидел, что он спит. Просто спит. Ровно, с чуть-чуть слышной хрипотцой дышит и руки лежат на мягком животе – старческие пухловатые руки. Вот тебе и недремлющее око прокурора, мельком подумал я, что же мне делать. Хоть бы телефон зазвонил, что ли?

Я сидел молча, ждал, когда «оне» проснутся. Письмо Цвигуна и записка Гришина жгли мне руки. Если начальник ГАИ Ноздряков в своей «телеге» просто защищал своего капитана Сергеева, то эти двое яро требовали моей крови. А когда вашей крови жаждут сразу и Первый Заместитель Председателя КГБ и Первый Секретарь Московского горкома партии, а ваш непосредственный начальник тихо, по-стариковски спит в бывше-сталинском кабинете – что можно ждать от жизни?

Он открыл глаза и сказал просто, словно и не спал вовсе:

– Прочел?

– Прочел.

– Где Белкин?

– Пока нету, Роман Андреевич.

– А будет?

– Мог быть сегодня. Я должен был ночью улететь в Баку на полдня, но…

– Я тебя задержал, так?

– В общем, да.

– Скажи пожалуйста, а на этой дороге к Белкину могло быть меньше трупов и шума?

– Этот Долго-Сабуров покончил жизнь самоубийством, у меня есть магнитофонная запись с его словами…

– Оставь! – лениво прервал он мягким жестом руки. – Дело не в нем. Ну, подох жулик – одним больше, одним меньше, дело не в нем. Просто работать надо иначе, аккуратней, я же тебя предупреждал. Видишь: ты чуть осекся, а они уже навалились – и Гришин, и Цвигун. Копия Савинкину! Лишь бы Прокуратуру подмять под себя – любой повод годится. И ты этот повод дал. Ведь дал?

– Ну-у-у… – замялся я.

– Дал, – сказал он утвердительно. – Погони устроил, аресты, агентов КГБ прихватил. Гусар! А мне в шесть утра пришлось к Савинкину на дачу ехать, чтобы предупредить эти все «телеги», – он кивнул на письма Цвигуна, Гришина и Ноздрякова. – Вот уйду на пенсию или помру, – что будете без меня делать? Сожрут вас в полгода или Андропов или Щелоков… Ну хорошо, докладывай что у тебя, раз уж ты тут сидишь. А то опять наломаешь дров…

– Коротко так. Белкина похитила группа торговцев наркотиками, которым руководители их мафии пригрозили расправой за левые дела…

– Что значит «мафии»? – недовольно прервал меня Генеральный.

– В прямом смысле, Роман Андреевич. В стране действует широкая сеть хорошо организованной мафии по спекуляции наркотиками. В Средней Азии, на Кавказе, в Ставропольском крае выращивают опиум – частично для государства, а частично – для себя, для черного рынка. Кроме того воруют на аптечных складах морфий. Один из главарей мафии – Виктор Сысоев, начальник аптечного управления, сейчас в Женеве, в командировке. От него нити идут выше – к зам. министра здравоохранения Балаяну и вширь – к министру МВД Азербайджана и другим.

Он сокрушенно покачал головой:

– И все это у тебя уже в деле?

– Да.

– Ужас! Ну что у тебя за еврейская манера все обобщать!..

– При чем тут национальность, Роман Андреевич?

– Да ты не обижайся! Ты хоть и еврей наполовину, но ведь на другую половину – наш. И следователь хороший. Но как зарвешься! А что с Белкиным?

– Его украли четверо, которым Сысоев пригрозил расправой за левые дела. Они часть товара утаивали от мафии и продавали сами.

– Лево-левая экономика, – усмехнулся Генеральный. – Это уже что-то новое. Ну?

– По документам Белкина они проникли в погранзону и готовят угон вертолета или самолета в Чаршанге, Узбекская ССР.

Генеральный нахмурился:

– КГБ знает?

– Еще нет, Роман Андреевич, я сам только вчера…

– Твою мать! Это им надо сразу сообщать, сразу! Или ты думаешь сам ловить их на границе? – кажется, впервые за время разговора он действительно разозлился.

– Там пока только один из преступников, – сказал я. – Он ждет трех сообщников. Но двое вчера погибли, а третий… Третьего я сам ищу, для этого в Баку собирался – он знает, где Белкин.

– Так! – решительно хлопнул рукой по крышке стола Генеральный. – В КГБ сообщить немедленно, – он нажал кнопку вызова секретарши, и почти в ту же секунду в дверях показалась Вера Петелина, с блокнотом в руке. Генеральный распорядился: – Пишите, Вера Васильевна:

Секретно, срочно, Цвигуну в КГБ:

По данным следователя Прокуратуры СССР Шамраева в Чаршанге, Узбекская ССР, готовится переход государственной границы с помощью угона вертолета или самолета с местного аэродрома. Одновременно сообщаю, что по делу о наркотиках проходит начальник Главного Аптечного управления Минздрава СССР Виктор Сысоев, находящийся сейчас в Женеве, в командировке, и заместитель министра здравоохранения СССР Эдуард Балаян.

Подпись: Роман Руденко.

Он повернулся ко мне, спросил:

– Ты этих трех агентов КГБ можешь выпустить?

– Могу, – сказал я. Утром, полчаса назад Пшеничный доложил мне, что ни один из арестованных доктора не знает, и он их всех передал в руки Малениной – по подследственности.

– Допишите, Вера Васильевна, – сказал Генеральный Петелиной: – Согласно вашей просьбе, трое ваших агентов будут выпущены из-под ареста сегодня. Все. Отправьте фельдъегерем, срочно.

Петелина вышла, а он сказал мне:

– Вот так! Теперь пусть они придут к нам за информацией, а не мы к ним. Во сколько у тебя самолет на Баку?

– Очередной рейс в 12.40, - сказал я и взглянул на часы.

Было уже 10.07, а еще надо было успеть оформить командировку, получить деньги на дорогу, дать инструктаж Светлову и Пшеничному.

– Хорошо. Не теряй времени Только уж найди этого Белкина к понедельнику, я тебя очень прошу. Иначе нам с тобой обоим из ЦК вломят, а мне еще и от внучатой племянницы влетит. Ты понял?

– Понял, Роман Андреевич.

– А теперь скажи, пожалуйста: у тебя не было впечатления, что эта авария произошла не случайно?

– То есть? – изумился я.

– Ну-у, я не знаю… Как мне доложили, ты отменил розыск Долго-Сабурова в полдень, в 12.30, а вечером, в шесть, гаишный постовой об этом еще не знал. Тебе это не кажется странным?

– Но кому это нужно, Ромен Андреевич?! – мне стало не по себе от такого поворота дела.

– Я же тебе говорил, кому: Щелокову, например. Да и Андропову. Им нужно завалить эту операцию. Конечно, нельзя было вычислить заранее, что произойдет авария, но вот так, на мелочи подловить и подставить ножку… Ноздряков же не пишет, что ГАИ получило распоряжение об отмене розыска Долго-Сабурова. Я тебя еще раз прошу: будь осторожен. Тут нужна ваша еврейская хитрость. Кто-нибудь знает, что ты собрался в Баку?

– Светлов и еще двое из «Комсомольской правды».

– Вот этим и ограничься. Ступай. И вот еще что. Я думаю, что тебе не стоит сейчас оформлять бакинскую командировку через нашу бухгалтерию. На всякий случай, знаешь. Мало ли болтунов! Приедешь – отчитаешься. А командировочное удостоверение занеси мне, я сам подпишу. Хорошо? – он посмотрел мне в глаза, и эти глаза говорили мне больше, чем слова. Генеральный Прокурор СССР знает, что у него в аппарате сидят стукачи КГБ и высчитывают, как бы ему сделать что-либо без их ведома! В тихом, бывше-сталинском кабинете сидит человек, переживший царствование Сталина, Маленкова и Хрущева, и тратит все свое время, мозг и здоровье, чтобы разгадать, раскусить и предупредить козни и интриги своих соперников и врагов…

– А на какие же мне деньги лететь, Роман Андреевич?

– Ну, займи у кого-нибудь. Я бы тебе сам занял, но у меня нет при себе. Все у жены, на книжке…

Конечно, зачем Генеральному прокурору, маршалу, члену ЦК носить при себе деньги. Я даже не уверен, что он знает как они выглядят.

Не ожидая лифта, я спешно поднялся к себе в кабинет. В коридорах прокуратуры и следственной части следователи-важняки, прокуроры и секретарши провожали меня взглядами: кто – молчаливо, как покойника, кто – с любопытством, а кто – с плохо скрываемым торжеством. Безусловно, все слышали вчера «Голос Америки» и уже знали о письмах Цвигуна и Гришина, и были уверены, что мои дни в прокуратуре сочтены.

Да и я еще не нашел Белкина, чтобы быть уверенным в обратном.

Бакланов высунулся из своего кабинета и вопросительно заглянул мне в глаза:

– Жив?

– Пока жив, – буркнул я. – Две сотни сможешь занять?

И спешно открыл свой кабинет – там трезвонил-заливался телефон. Я снял трубку. – Алло!

– Господин Шамраев? – услышал я веселый, с нерусским акцентом голос.

– Вас беспокоит корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймс». Я хочу взять у вас интервью в связи с вашей вчерашней операцией. Мы могли бы пообедать в каком-нибудь ресторане?

Не отвечая, я положил трубку и ушел занимать у Бакланова деньги на поездку в Баку.

Этот же день, пятница, 8 июня 17.50 по бакинскому времени

Директор Бакинского городского Дворца пионеров Чингиз Адигезалов долго изучал мое удостоверение Прокуратуры СССР и командировочное удостоверение. Было ясно, что он не столько читает и перечитывает эти документы, сколько размышляет, как ему вести себя со мной. Я свалился ему, как снег на голову, среди этого жаркого бакинского июня. За окном кабинета солнце еще распекало вечереющий город, густо пахли олеандры в соседнем сквере и за домами – близко зеленело море, а в кабинете Адигезалова был накрыт стол (шашлык, виноград, вино и коньяки) для чествования руководителей ЦК ЛКСМ Азербайджана, Грузии и Армении. Сейчас, в эти минуты, в актовом зале Дворца пионеров они проводили открытие Декады дружбы пионеров Закавказья.

И тут, в самый неподходящий момент, – московский следователь по особо важным делам.

– Дарагой, до панедельника не можешь падаждать?

– Нет, – сказал я. – Не могу.

– Панимаешь, мой завхоз ушла уже, домой…

– Придется ее вызвать. По телефону или послать машину. Я по заданию ЦК партии.

– Я вижу, что па заданию… – в моем командировочном удостоверении, подписанном самим Руденко, значилось, что

«Следователь по особо важным делам при Генеральном Прокуроре СССР тов. Шамраев Игорь Иосифович командируется в Азербайджанскую ССР для выполнения Правительственного задания особой важности, в связи с чем все партийные, советские и другие административные органы должны оказывать ему всяческое содействие и помощь».

– Ладно, – вздохнул Адигезалов, решив, видимо, что от меня лучше избавиться сразу. – Пашли, дарагой, я сам ее кабинет открою. Может быть, найду.

Мы вышли из его кабинета, по старинной мраморной лестнице (Дворец пионеров был когда-то дворцом нефтепромышленника Нобиля) спустились вниз, на первый этаж, в какую-то крошечную каптерку. Из Актового зала доносилась громкая барабанная дробь и звонкие, усиленные микрофонами детские голоса.

– Интересно! – говорил по дороге Адигезалов. – Две недели назад московский корреспондент приезжал, спрашивал про этого руководителя географии, сказал, что хочет к нему паехать очерк пра него написать, а теперь – пракуратура приехала. Что он такое – бальшой человек или бальшой жулик?

Мы вошли в кабинет-каптерку, не то архив, не то отдел кадров, а скорей – и то и другое вместе. Вдоль стен высились стопки детских тетрадей, альбомов, папок с рисунками, плакатов, стендов, диаграмм, фотомонтажей и стенгазет. Здесь же были какие-то карты, глобусы, ящики с картотеками и ящики с письмами со всего света – на них столбцом были написаны названия стран «Куба, Польша, Бразилия, Алжир, Ливан, Франция…»

Адигезалов вытащил откуда-то из-за ящиков стандартный старый выцветший от времени фотостенд. На нем больше десятка групповых фотографий подростков были наклеены вокруг портрета улыбчатого лет 50 мужчины. И тут же была надпись: «Нашему дорогому Льву Аркадьевичу Розенцвейгу в день 50-летия – 5 апреля 1958 года».

– Ро-зен-цве-йг, – с напряжением прочитал Адигезалов. – Нет, дарагой, я никогда не запомню. Какие люди фамилии имеют, просто удивительно! Вот это он, а это все его ученики, где-то тут и тот корреспондент, он мне себя показывал.

– А где сейчас этот Розенцвейг?

– В Кюрдамирском районе, в лесной школе работает.

– А где эта лесная школа?

– Да тебя привезут, слушай! У тебя же машина есть, канечно. Скажешь – колхоз «Коммунар», там все знают – миллионер-колхоз, вино делает.

– Значит, Кюрдамирский район, колхоз «Коммунар», лесная школа, – повторил я, – За сколько можно туда доехать?

– Ну, за три часа, если на машине. Какая машина? «Волга»?

– Слушайте, – сказал я. – А почему этот Розенцвейг из Баку в какой-то колхоз переехал?

– Это до меня было! До меня! – поднял руки, будто защищаясь, Адигезалов. – Но тебе я могу сказать. С такой фамилией, как у него, разве можно в Центральном Дворце пионеров работать?

Я вышел из Дворца пионеров под барабанную дробь Декады дружбы пионеров Закавказья. Трубили горны. Оглянувшись на эту летящую из Дворца музыку, я увидел, что в окне своего кабинета стоит Адигезалов и удивленно наблюдает за мной. Никакая машина не ждала меня у подъезда; следователь по особо важным делам, выполняющий правительственное задание, шел по улице пешком. Я видел по глазам Адигезалова, что это ему не понравилось. Но я ничем не мог уже помочь ни ему, ни себе. Я примчался сюда прямо с аэродрома, с самолета и этим уже выиграл адрес Розенцвейга. Конечно, стоит снять трубку и набрать телефон Прокуратуры республики, или начальника городской милиции, или Дежурного по ЦК Азербайджана, как в моем распоряжении будет не только «Волга», но еще и катер и вертолет, но привезут ли они меня к этому Розенцвейгу?

Я подошел к встречному прохожему и спросил:

– Скажите, где тут автовокзал?

Тот же день, пятница, 8 июня 23 часа по бакинскому времени

«Прелести» дороги Баку-Кюрдамир оставим для писателей типа Белкина. Замечу только, что описанная им давка в Ташкентском аэропорту ничто по сравнению с бакинским автовокзалом. Люди, которых он так метко назвал «кепконосцы» – небритые, усатые, обязательно в огромных кепках – штурмуют раздрызганные автобусы так, как в 45-м во времена моего детства, мешочники штурмовали поезда. Они везут с собой из города мешки с хлебом, чемоданы с рисом, чаем, сахаром, конфетами, гречкой и прочими продуктами, которые есть теперь только в столичных городах. Все, как в Москве на вокзалах, только более остервенело, темпераментно и громче. Деревня везет в город на рынки зелень, овощи, фрукты, а обратно – сахар, крупы, чай и даже хлеб. Прямо натуральный товарообмен, как во времена пресловутого нэпа или еще раньше. Какая это экономика, товарищ Генеральный прокурор, – лево-левая или лево-правая?

Попасть в автобус до Кюрдамира мне удалось тоже только с помощью удостоверения Прокуратуры СССР. Иначе я рисковал вообще не попасть в Кюрдамир – билетных касс здесь нет, а нужно просто ворваться в автобус вместе со всей этой кепконосной массой, но после трех безуспешных попыток я понял, что кепконосцы стойко держат национальную солидарность, и кроме них, азербайджанцев, в три ушедших битком набитых автобуса не сел ни один русской внешности пассажир. Я пошел к начальнику автовокзала, молча положил перед ним свое удостоверение и уже через минуту, сопровождаемый заискивающим начальником автовокзала, сидел один в только готовящемся к отправке автобусе. Я знал, что еще раз открыл свое инкогнито, но что было делать?

Конечно, этот заискивающий начальник автовокзала позвонил в Кюрдамир и предупредил начальника Кюрдамирского автовокзала о появлении следователя Прокуратуры СССР, – в Кюрдамире, в десять тридцать вечера меня уже ждали начальник кюрдамирской милиции капитан Гасан-заде и дежурный райкома партии инструктор Багиров. Глаза у них были встревоженные, непонимающие, растерянные, они явно не знали, что со мной делать. Я отказался от ужина, от гостиницы, я попросил только машину до колхоза «Коммунар». Машина была дана немедленно, милицейский «Газик». Начальник милиции вызвался сопровождать меня, но я отказался категорически, и уехал вдвоем с шофером – молодым белозубым азербайджанцем. Что сказал ему в напутствие по-азербайджански его начальник, я не знаю, парень пробовал заговорить со мной дорогой, но я твердо решил выиграть у бакинской милиции эту партию, несмотря на то, что инкогнито сохранить не удалось. Я молчал, не отвечал на вопросы шофера.

В колхозе «Коммунар» он с рук на руки сдал меня ошарашенному, лет пятидесяти председателю колхоза по фамилии Ризазаде, явно поднятому с постели телефонным звонком из Кюрдамира. Вокруг лежало темное, молчаливое, спящее горное азербайджанское село.

– По какому делу? Что случилось? – появление следователя по особо важным делам из Москвы в горном винодельческом колхозе-миллионере явно не шутка и не пустяк, у председателя колхоза были, безусловно, основания для тревог.

– Утром, – сказал я. – Все утром. Сейчас я очень устал, хочу спать. Мне найдется место, где поспать?

– Обижаете, дорогой! – тут же встрепенулся председатель, найдя возможность услужить незванному московскому гостю. – Целый дом для гостей есть! Замечательный дом! Сейчас ужин сделаем! Где ваши вещи?

– Я их оставил в Баку, в камере хранения. И ужинать я не хочу, я хочу только спать.

– Обижаете, дорогой! Как без ужина?

– Вместо ужина будет завтрак, ладно? – сказал я ему с нажимом, намекая, что все свое гостеприимство он сможет показать мне за завтраком, утром, и он тут же понял, что, кажется, сможет отделаться от меня взяткой, хорошим угощением или еще чем-нибудь. Он явно повеселел, приободрился, провел меня в дом для гостей колхоза, по дороге расписывая достижения в деле перевыполнения плана и расспрашивая, какие вина я люблю и какие коньяки.

Домик для гостей был действительно замечательный, в саду, обставлен финской мебелью, с холодильником, полным молодого вина, коньяка и водки, здесь же лежали свежие фрукты и овощи – ужин или завтрак можно было начинать прямо сейчас.

Но я демонстративно-устало опустился в кресло с стал снимать туфли.

– Все, дорогой, спасибо. Я приму душ и спать. А утром поговорим.

– Во сколько? – спросил он нетерпеливо.

– Ну, в девять, а десять…

– Хорошо. Больше ничего не надо? Может быть женщину прислать убрать тут?

– Нет, и женщину не надо. Я спать буду. Очень устал. Спокойной ночи.

Он ушел, и минут через двадцать, погасив в домике свет, я вышел на крыльцо. Темнота окружала меня, летние звезды – весь Млечный путь – висели надо мной низко и крупно, село спало, и только где-то в стороне изредка слышался молодой будоражащий тишину смех. Я осторожно шагнул с крыльца и направился в сторону этого смеха.

Группа молодежи – человек шесть – сидели во дворе какого-то дома, пили чай из тонких гнутых стаканов и слушали «Голос Америки» на турецком языке. При моем появлении приемник был выключен, но – пачка московских сигарет по кругу, стакан чая, от которого я не отказался, и уже минут через десять я в числе прочих достопримечательностей колхоза выяснил, что лесная школа – «а вон в горах огонек, видите? Это у них вечерний костер, песни поют у костра до двенадцати ночи». Допив чай и попрощавшись, я вернулся в свой домик для гостей и, не заходя в него, решительно двинулся в горы, на этот слабо мерцающий в темноте огонек.

Было 23.17 по местному времени, огонек казался близким – только подняться в гору, будто рукой подать. Но на самом деле это было путешествие не для московской обуви и не для моего сердца…

Усталый, грязный, с ссадинами на локтях, штанина брюк изодрана о какой-то кустарник, заноза в руке – я вышел к затухающему костру лесной школы ровно без пяти двенадцать ночи, вышел по песням, которые пели вокруг костра подростки.

Лев Аркадьевич Розенцвейг оказался веселым, живым, черноволосым и моложавым – на вид ему было все те же пятьдесят, ну разве чуть больше. Поджарый, сухой, высокий, с обветренным и загорелым лицом, в майке, спортивных брюках и кедах он сидел у костра на лесной полянке в окружении своих питомцев, они пели какие-то туристские песни, но при моем появлении смолкли. Лесная школа – дом-кухня и десяток палаточных домиков вокруг – стояли на отшибе от центральной колхозной усадьбы, в горах, и сверху, с гор, казалось, что чернота вокруг нас – это море или просто бездонность черной вселенной.

Минут двадцать спустя, когда подростки разошлись спать, я разговаривал с Розенцвейгом один на один, и уже знал фамилию этого пресловутого «Зиялова» – Борис Хотулев, 32 года, в прошлом член географического общества Бакинского Дворца пионеров, победитель химических олимпиад, затем выпускник Бакинского медицинского института, затем аспирант кафедры психотерапии 1-го Московского медицинского института и, наконец, – заведующий отделением областной психбольницы № 5 на станции Столбовая Московской области.

Розенцвейг действительно знал все обо всех своих питомцах, эта дорога стоила свеч.

У меня было чувство повара-кулинара, который четверо суток пек пирог и, наконец, нужно снять крышку, убрать с огня, потому что пирог готов и передержать уже нельзя ни минуты – захотелось немедленно оказаться в Москве и мчаться на эту станцию Столбовая. Если бы Генеральный не задержал меня с утренним вызовом на ковер, это бы так и было, я бы уже сейчас был в этой Столбовой психбольнице. Горько знать, что ты потерял время – целые сутки! – но еще горше знать, что ты продолжаешь терять его, и чувствуешь свое бессилие. Розенцвейг сказал, что сейчас из Кюрдамира в Баку ушел последний автобус и следующий будет только утром, а никакой транспорт – даже такси – в этих местах не ходит, боятся ограблений.

Мы проговорили с ним до утра. Вокруг спали дети – сорок пять детей, привезенных сюда изо всех республиканских больниц. Когда Розенцвейга «сократили по штату» в Бакинском Дворце пионеров, он выдумал эту школу-интернат для легочно-больных детей и закаляет их тут горным воздухом, дальними туристическими походами, утренней зарядкой. Длинная его жизнь не имеет отношения к моему рассказу, и, слушая его, я все высчитывал, где сейчас может быть этот Хотулев – ждет ли он сестру и Долго-Сабурова или слышал «Голос Америки» и понял, что погибли в автокатастрофе именно они. В таком случае он еще утром сбежал. Куда? В Узбекистан к Старику? Там уже тоже все перекрыто…

Я спросил у Розенцвейга, что он чувствует, живя здесь, в Азербайджане, и что он чувствовал, когда его «сократили по штату» в Баку. Он сказал:

– Конечно, вокруг сплошная мафия. На всех уровнях. И в этом колхозе, и в райкоме в Кюрдамире, и в Баку, и в вашей Москве. Но я – над этим, я в горах. Здесь чистый воздух. И у меня дети, сорок пять детей, я учу их жить чистым воздухом. Со мной всю жизнь дети – это, знаете, помогает.

– Но потом из кого-то из них вырастает Хотулев.

– А из кого-то – Белкин. А из кого-то – вы. Хотулев пришел ко мне пятнадцатилетним, там уже все было сложено, сформировано. Но и у меня бывает брак в работе, конечно. Я не спорю… Но вы спросили, что я чувствую по отношению к этой черноте вокруг меня, к этому варварству и мафии. Мне их жаль. Я смотрю на них сверху, и мне их жаль. Я дышу чистым воздухом, а они…

Суббота, 9 июня 5.00 по бакинскому времени

Утром, еще до пяти часов, когда только-только забрезжило, Розенцвейг проводил меня вниз, к еще спящему селу колхоза «Коммунар», садами спускающемуся к горной реке. Село оказалось действительно близким, мы спускались минут семь, а ночью я шел этот путь в темноте чуть ли не час.

Но в село я не вошел. Я отпустил Розенцвейга назад, а сам сел на камень у дороги. Минут через двадцать я дождался своего – по горной дороге в сторону Кюрдамира шла машина, грузовик с капустой. Я голоснул и через пятнадцать минут был в Кюрдамире, на автовокзале. Утром все расстояния оказались куда короче, чем вчерашней ночью.

Автовокзал был пуст, если можно назвать автовокзалом закрытую деревянную будку и бетонный облупившийся навес от дождя над двумя колченогими скамейками. В такую рань – 5.17 утра – на этом кюрдамирском автовокзале не было еще ни пассажиров, ни автобуса. Я сел на скамью. У меня была только одна задача – ждать и ехать, дождаться первого автобуса или маршрутного такси и укатить в Баку к ближайшему московскому самолету.

Ровно через минуту к скамье, на которой я сидел, подкатила милицейская «Волга», и вчерашний начальник кюрдамирской милиции услужливо открыл дверь:

– В Баку, товарищ следователь? Доброе утро. Садитесь, подвезем.

В машине, кроме него и шофера, был еще на переднем сиденье плотный, плечистый, с фигурой борца или атлета тридцатилетний азербайджанец в штатском. Я невольно вспомнил Акеева – у него такие же бугры мышц на плечах.

Начальник кюрдамирской милиции капитан Гасан-заде сидел на заднем сиденье и, не выходя из машины, только открыв изнутри дверь, смотрел на меня выжидательно и улыбался:

– Автобус не будет сегодня, дарагой. Обвал в горах, я остановил движение.

Это была прямая и откровенная ложь, и его смеющиеся глаза не скрывали этого. Я сидел один в чужой азербайджанской и еще спящей деревне, передо мною были хозяева края – начальник милиции с его подручными (или еще более высоким начальником) и, конечно же, я был у них в руках. Даже если они прямо вот здесь, на автобусной станции, пустят мне пулю в лоб – ни одна деревенская собака не взлает.

Я усмехнулся, поднялся со скамьи и сел к ним в машину на заднее сиденье, рядом с капитаном Гасан-заде. Тут же сидевший впереди спортсмен вышел из машины и сел справа от меня. Теперь, когда я оказался зажатым между ними, машина рванула с места и покатила вниз, с гор Кюрдамира к Муганским степям, к Баку.

Я ждал, не говоря ни слова. Конечно, они могут тут кокнуть меня и сбросить в любое ущелье, и даже лучшие сыщики МУРа не найдут мой труп. Мало ли куда подевался следователь Шамраев? Кто его видел? Он ведь даже командировку нигде не отметил. Да, был в колхозе «Коммунар», но ночью ушел куда-то в горы, заблудился и…

Но зачем им убивать меня, какой толк? Ведь дело-то лежит в Москве, и назначат другого следователя, например – Бакланова.

– Слушай, дарагой! – сказал капитан Гасан-заде. – Давай, как деловые люди, открыто поговорим, честно. Как мужчины. Я понимаю, что ты на работе и делаешь свое дело. Замечательно делаешь, между прочим! Такой операций провернул! Я по радио слышал, думал – кто такой замечательный операций разработал? А сегодня ночью мне говорят: какой у тебя Шамраев приехал? Из Московской прокуратуры? Так это тот самый, говорят, знаменитый, про его операцию «Голос Америки» вчера говорил! Очень рад пазнакомиться, дарагой! Сколько в Москве бандитов арестовал – замечательно, ара, замечательно! Теперь скажи мне, как мужчина, как друг – ты к нам по этому же делу приехал?

Я молчал.

– Панимаешь, дарагой, в Москве ты хозяин, кого хочешь арестуй, так им и надо, там твоя власть. А здесь наша республика, дарагой. Зачем ты сюда копать приехал? На кого?

Я не отвечал. Машина катилась по серпантину горного шоссе, ни одного автомобиля не было нам навстречу, и через каждые две-три минуты очередной поворот дороги открывал очередное горное ущелье. Сидевший справа спортсмен вдруг кашлянул в кулак и сказал на абсолютно чистом русском языке, без акцента:

– Игорь Иосифович, ситуация такая. Вы ведете дело Хотулева, Сысоева и Балаяна, мы знаем. Все, началось с этого гроба, который разбился в аэропорту, и – пошло, и вы его раскрутили – аж до Балаяна уже дошли. И, конечно, вышли на нашу республику. Но нашу республику трогать нельзя. Практически, вы сейчас у нас в руках. если вы не примете наше предложение – вы живым отсюда не уйдете. А если примете – все будет хорошо. И вам и нам. А предложение такое, – он перегнулся через спинку переднего сиденья, достал тяжелый крепкий чемоданчик, устроил его на своих и моих коленях, отщелкнул замки и открыл крышку. В чемодане аккуратными стопками лежали деньги. Он сказал: – Сто тысяч, все – ваши. За это вы не трогаете ни одного человека в Азербайджане и все материалы об Азербайджане из дела уберете. Договорились?

Я молчал. У меня не было выбора, но я еще молчал.

Он сказал водителю:

– Останови машину.

Машина остановилась возле края дороги, а точнее – на краю очередного обрыва в ущелье.

– Решайте, Игорь Иосифович. Или берете деньги, или… У нас тоже нет выхода, это наша работа. – Он усмехнулся: – У вас правительственное задание и у нас. Или вы нас посадите, или мы тут вас уложим. Ну? – и посмотрел мне в глаза. Глаза у него были спокойные, темно-карие, молодые.

Я взял чемоданчик к себе на колени, закрыл крышку, – защелкнул замки и сказал водителю:

– Все. Поехали.

– Правилино! Маладец! – воскликнул капитан Гасан-заде. – Я был уверен, что ты возьмешь. Слава Аллаху! Такого человека убить – преступление было бы! Давай заедем куда-нибудь, выпьем, позавтракаем.

«Спортсмен» тоже посмотрел на меня вопросительно, ждал ответа.

– Нет уж, – сказал я. – В этом случае завтракать некогда. Во сколько московский рейс?

– В 9.20 по местному.

– Вы меня довезете до аэродрома?

– Канечно! Что за вопрос?! – воскликнул капитан Гасан-заде. Похоже, он действительно был рад, что не пришлось меня убивать.

Тот же день, суббота 8 июня после 8-ми утра

Они привезли меня прямо в аэропорт, даже без заезда в Баку. По дороге мы останавливались только один раз, в Локбатане, «спортсмен» из телефона-автомата позвонил куда-то. Скорее всего, доложил начальству, что я «взял».

На аэродроме они помогли мне купить билет на ближайший рейс, попрощались, пожелали мне счастливого пути и поинтересовались, улыбаясь, не потеряю ли я чемодан и не нужна ли мне охрана. Я заверил их, что такие чемоданы не теряют и что охрана мне не нужна. «Спортсмен» дал мне ключ от замков чемодана, на его глазах я запер чемоданчик, спрятал ключ в кошелек, а кошелек – во внутренний карман пиджака.

После этого они уехали. До регистрации билетов на московский рейс осталось двадцать минут. Мне не понравилось, что они уехали, не проводив меня до трапа самолета. Что-то тут было не так. Я прошел в зал ожидания, сел в кресло и сделал вид, что я сейчас публично открою чемодан – стал возиться ключом в замках. И в ту же секунду понял, что меня «ведут» – два полупьяных приятеля, зашедших за мной в зал ожидания, мгновенно протрезвели и смотрели на меня испуганно, ожидающе. Я усмехнулся про себя, сунул ключ от чемодана в карман и пошел прямо к этим двум филерам. Они опять было притворились пьяными, обнялись, но я подошел к ним вплотную и сказал грубо:

– Чтоб я вас через минуту не видел на аэродроме!

– Почему?! – изумился один из них.

– Установка изменилась. Меня охранять не надо. Операции дан отбой.

– Как? И никто не приедет? – спросил второй.

– Никто не приедет. Я же сказал: операции дан отбой. Все, вы свободны.

Я блефовал, но в этих случаях наглость – лучший помощник. Они пожали плечами и в недоумении пошли в зал регистрации билетов. В моем распоряжении оказалось несколько минут – пока они свяжутся с начальством, пока очухаются. Я проследил взглядом за ними, убедился, что они пошли в сторону комнаты отделения милиции и торопливо подошел к ящикам автоматической камеры хранения. Несколько пассажиров, дремавших тут, не обращали на меня внимания. Тем не менее я ушел в самую глубину ряда автоматической камеры хранения, нашел пустой ящик № 54, и, став к залу спиной, открыл чемодан и быстро ссыпал в ящик все деньги. Затем поставил чемодан у ноги и набрал на шифре замка номер своего авиационного билета: 675185. Захлопнул дверцу и торопливо вышел в зал ожидания. Все было спокойно. Я управился за минуту, и теперь пошел через зал к буфету. В буфете я купил бутылку кефира и какую-то сладкую ватрушку и спокойно устроился у окна, ожидая дальнейших событий.

События развернулись вскоре. Сначала из дежурной комнаты милиции высыпали, наверное, все, кто там был, и бегом разбежались по всему аэропорту, а затем два моих незадачливых филера вдруг обнаружили меня в буфете спокойно жующим булку с кефиром и остолбенели от удивления. Один так и остался глядеть на меня в упор, а второй умчался докладывать, что я нашелся, а не сбежал и не спрятался.

Несколько минут спустя по радио объявили регистрацию билетов и сдачу багажа на рейс 247 «Баку-Москва». В сопровождении уже открыто не спускающих с меня глаз филеров и милиции, я пошел к стойке регистрации, стал в очередь. В зале царил удивительный порядок – милиция выстраивала пассажиров в ровную очередь, кассиры были предупредительны и вежливы, как в театре. Я понимал, что главным действующим лицом спектакля был, конечно, я и мой «увесистый» чемодан. Когда подошла моя очередь, и девушка проштемпелевала билет, а я поставил чемодан на весы – именно в этот момент с трех сторон раздались вспышки блицев и щелчки фотокамер, чья-то сильная рука придержала мою руку на чемодане, чьи-то плечи сомкнулись за мной, а впереди себя, по ту сторону аэрофлотской стойки, я увидел молодое лицо с голубыми глазами и догадался мгновенно – Векилов, помощник министра МВД Азербайджана, тот самый, который допрашивал Белкина и пугал Свердлова и, возможно, тот самый, кто приезжал на дачу к Сысоеву за бриллиантами, а увез чемодан с деньгами. Не исключено, что именно этот самый чемодан…

– Понятых сюда! – скомандовал он, и рядом с ним возникли двое приготовленных заранее понятых – работники Аэровокзала. – Товарищ Шамраев, – сказал он мне. – У нас есть подозрение, что у вас в чемодане ценности, которые вы получили в качестве взятки. Откройте ваш чемодан, пожалуйста.

– Да уж вы сами потрудитесь, – сказал я, не убирая руку с чемодана, придавливая его, чтобы весы не обнаружили его легкость.

Расчет Векилова был прост – через минуту, уличенный во взяткоимстве, я буду валяться у него в ногах и соглашусь на любые условия. А если вдруг проявлю норов, неопровержимые фотодокументы – Шамраев с чемоданом денег в руках – полетят к Руденко и в ЦК КПСС, скомпрометированный следователь будет отстранен от дела, и всему его следствию – никакой веры, грош цена. И в том и другом случае я у него на крючке, а наживкой на этом крючке – вот этот чемоданчик со 100 тысячами рублей.

Я достал ключ от чемодана, положил перед Векиловым на аэрофлотскую стойку и убрал руку с чемодана:

– Пожалуйста.

Он даже не обратил внимания, как дрогнула стрелка весов и скакнула почти к одному килограмму. Он взял ключ и передал кому-то из помощников:

– Открывайте.

Но уже когда тот сдернул чемодан с весов, на лице Векилова отразилось беспокойство – чемодан был явно легок. Тем не менее заранее приготовленные фотографы МВД щелкали камерами, вокруг нас толпилась очередь любопытных пассажиров, а помощник Векилова открыл, наконец, совершенно пустой чемодан.

Я взял со стойки свой билет и пошел на посадку в самолет.

Суббота, 8 июня. Борт самолета «ТУ-104», после 11 утра

После Воронежа на связь вышел, наконец, диспетчер Внуковского аэропорта. Командир «ТУ-104» Олег Чубарь сказал в ларингофон:

– Внуково, я – борт 2546. Имею на борту следователя по особо важным делам из Прокуратуры Союза. У него срочное сообщение для дежурного по Петровке. Можете принять? Прием.

Я стоял в тесной кабине пилотов, за креслом командира, и ждал. Еще в Баку, едва мы оторвались от взлетной полосы, я предъявил стюардессе свои документы и она провела меня в пилотскую кабину, но выяснилось, что наземные службы ведут самолет от города к городу и связь с Москвой будет после Воронежа. Чубарь повернулся ко мне, спросил:

– Какой телефон на Петровке?

Я назвал ему телефон Дежурного по городу, он повторил его в ларингофон и сказал второму пилоту:

– Встань, пускай он сядет.

– Ничего, не нужно… – запротестовал я, но второй пилот уже освободил кресло и передал мне свой ларингофон. Я уселся в глубокое кресло, не очень умело надел ларингофон и тут же услышал голос внуковского диспетчера:

– Я – Внуково. Петровка на проводе. Передавайте сообщение. Прием.

Чубарь кивнул мне, и я – почему-то сорвавшимся голосом – продиктовал:

– Срочно подполковнику Светлову. Доктор Борис Хотулев, 32 года, место работы станция Столбовая, психбольница номер 5. Подпись Шамраев. Как поняли? Прием.

– Понял, – отозвался диспетчер. – Повторяю ваше сообщение Петровке. Можете слушать. Срочно подполковнику Светлову. Доктор Борис Хотулев, 32 года, место работы… Алло! – он вдруг прервал себя, замолк и сказал мне: – Товарищ Шамраев, для вас срочное сообщение. Повторяю за дежурным. Опергруппа во главе с подполковником Светловым выехала на станцию Столбовая Московской области в 11.05 минут. Ближайшее время ждем оперативных сообщений. Дежурный по городу полковник Глазарин. Как поняли? Прием.

Я взглянул на часы. Было 11.25. Значит 25 минут назад Светлов тоже вышел на координаты этого доктора.

Бригадиру следственной бригады следователю по особо важным делам при Генеральном Прокуроре СССР тов. Шамраеву И.И.

РАПОРТ

Выполняя Ваше указание по проверке личного состава психиатрических больниц и психоневрологических диспансеров города Москвы и Московской области с целью выявления врача по имени Борис, проходящего по делу о похищении журналиста В.Белкина и гр. Рыбакова, следственная бригада в период с 7-го по 8-ое июня проверила следующие медицинские учреждения:

Психдиспансеры с № 1 по № 21 я Психбольницы с № 1 по № 12

Опрос медперсонала и проверка личных дел в отделах кадров больниц и диспансеров не дали положительных результатов. Однако в ходе проведенного мною личного опроса больных, состоящих на стационарном учете в психдиспансере № 21 Октябрьского района больной Пекарский А.Б. при предъявлении ему фоторобота врача Бориса опознал в нем своего бывшего лечащего врача – Бориса Юрьевича Хотулева, заведующего 4-м отделением 5-й Спецпсихбольницы МВД СССР, находящейся на станции Столбовая Московской области, где больной Пекарский А. Б. полгода назад проходил трехмесячный курс лечения по направлению суда.

Больной Пекарский А.Б. опознал врача Б.Ю.Хотулева категорически.

Москва, 9 июня 1979 г. И. о следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР

юрист 2-го класса В. Пшеничный

Этот рапорт я прочел несколько позже, в Москве, а здесь, в пилотской кабине «ТУ-104», сказал в ларингофон внуковскому диспетчеру:

– Вас понял. Спасибо. Попросите Дежурного по городу полковника Глазарина прислать за мной машину во Внуково.

Суббота, 9 июня станция Столбовая, после полудня

ВЫПИСКА ИЗ ЖУРНАЛА РЕГИСТРАЦИИ БОЛЬНЫХ 24-го ОТДЕЛЕНИЯ 5-й СПЕЦПСИХБОЛЬНИЦЫ МВД СССР

27 мая 1979 г. принят больной ЗАЙЦЕВ Илья Николаевич, 27 лет, без определенных занятий. Предварительный диагноз: маниакально-депрессивный психоз. Основание: Заключение экспертной комиссии № 3 Мосгорздравотдела. Помещен в спецпалату для буйных № 16.

Дежурная медсестра Кравцова И.О.

Срочно, с нарочным Главврачу Спецбольницы № 5 Министерства внутренних дел СССР тов. Галинской Ж.Ф.

При этом направляем Вам гр. Зайцева И.Н., призванного невменяемым амбулаторной судебно-психиатрической комиссией № 3 Мосгорздравотдела, для принудительного лечения в стационарных условиях. Выписка из определения о применении в отношении гр. Зайцева И.Н. принудительных мер медицинского характера прилагается. Приложение на 1 (одном) листе.

Секретарь Черемушкинского райнарсуда г. Москвы

Н. Хотулева

25 мая 1979 г.

Секретно

ЗАКЛЮЧЕНИЕ СУДЕБНО-ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ ЭКСПЕРТНОЙ КОМИССИИ № 9 МОСГОРЗДРАВОТДЕЛА

28 мая с.г. экспертная комиссия в составе: Зав. отделением № 4 СБ № 5 Б.Ю.Хотулев (Председатель), врачи-психиатры Е.Р.Раенко и С.Т. Кунц (члены комиссии) свидетельствовали больного гр. ЗАЙЦЕВА Илью Николаевича, направленного на принудительное лечение согласно определению Нарсуда Черемушкинского района г. Москвы.

Испытуемый обвиняется в злостном хулиганстве по части II статьи 206 УК РСФСР. Из определения суда следует, что гр. Зайцев И.Н., 27 лет, без определенных занятий, будучи в состоянии наркотического опьянения публично на Кузнецком мосту сжег свои документы, приставал к гражданам, выражался нецензурной бранью, выдавая себя за известного журналиста, члена пресс-группы ЦК КПСС, и выкрикивал при этом лозунги антисоветского содержания.

При освидетельствовании установлено:

Испытуемый находится в состоянии психомоторного возбуждения, в окружающей обстановке не ориентируется, контакту недоступен. Наблюдается взрывчатость, аффективная неустойчивость. Маниакальный психоз выражается в агрессивном поведении и навязчивой идее выезда за рубеж в составе делегации ЦК КПСС. Характерные галлюцинации: периодическая подмена своей фамилии аналогичными фамилиями зоологического характера типа «Белкин», «Орлов», «Волков», «Пастухов» и т. п.

Диагноз: Больной Зайцев И.Н. страдает маниакально-депрессивным психозом, является невменяемым.

Назначение: Больной Зайцев И.Н. подлежит принудительному лечению в стационарных условиях сроком не менее 3-х месяцев. Аминазин внутримышечно 0,25 гр. ежд., курс – 24 дня.

28 мая 1979 г. Председатель комиссии Б.Хотулев

Члены комиссии Е.Раенко, С.Кунц

Вот и все. Двух липовых бумажек, состряпанных братом и сестрой, оказалось достаточно, чтобы упрятать в спецбольницу МВД СССР (а точнее – в психбольницу тюремного типа) одного из лучших журналистов страны, любимица самого Л.И.Брежнева! Две короткие фиктивные бумажки, даже без определения народного суда (которое так и не было найдено), и человек даже не под своей, а под чужой фамилией попадает за решетку, в камеру-палату с чугунно-решетчатым окном, со звуконепроницаемыми стенами, с дюжими санитарами, держащими наготове смирительную рубашку, мокрые простыни и шприц с 0,25 г. аминазина.

«Аминазин – (производный фенотиазина). Основное действие – седативная. Потенцирует действие снотворных, наркотиков… Оказывает гипотермическое, центральное адренолитическое действие. Высшая разовая доза 0,15 гр., превышение доз ведет к наркомании, обморокам, снижению артериального давления, ортостатическим коллапсам, дерматиту, помутнению роговицы и хрусталика, аллергическим реакциям с отеками лица и ног, фотосенсибилизации кожи, диспепсическим расстройствам, токсическому гепатиту, агранулоцитозу»

И если бы не нужда докладывать Брежневу об исчезновении этого Белкина накануне поездки в Вену, если бы не включились в дело Суслов, Демичев, Громыко, Чурбанов, Андропов, Щелоков, Корнешов и оперативная группа в составе следователя по особо важным делам и лучших работников МУРа – ищи-свищи человека, через три месяца выйдет из этой больницы либо с отшибленной памятью, либо сразу в крематорий. Я подумал: а сколько же других белкиных, орловых, медведевых, горбаневских и фейгиных сидят в остальных палатах спецбольниц № 5, 6, 7, 8 и т. д. в Москве, Туле, Саратове, Новороссийске и других городах, сколько аминазина, барбамила, этаминала, галоперидола, тезирцина, санапакса, этаперазина, френолона, трифтазина, мажептила и еще десятков рассекреченных и засекреченных психоугнетающих и психовозбуждающих средствя вводится в этих больницах ни в чем не повинным людям…

Белкин спал, но это не был нормальный сон нормального человека. Это было вяло угнетенное забытье впавшего в прострацию животного. Человек, еще три недели назад плававший в море, охотящийся на кефаль и лобанов, взбиравшийся в горы Памира, собиравший эдельвейсы и влюблявшийся во всех прекрасных женщин и девушке, гонявший автомобиль и дерзнувший в одиночку раскрыть мафию торговцев наркотиками – этот молодой, талантливый, энергичный парень кулем валялся даже не на койке, а на полу своей бетонно-цементной клетки, не реагировал на голоса и только иногда помутневшими глазами бессмысленно, как новорожденный телок, смотрел в пространство.

– Он тут бесился, на стены бросался, требовал аминазин, – сказал мне Светлов. – Я думал, башку себе разобьет. Пришлось сделать укол. Половинную дозу. А что с ними дальше делать – ума не приложу.

– Где главврач больницы? – спросил я.

– Она ревет в своем кабинете, ждет тебя.

– А эти – Кунц и Раенко?

– В ординаторской. Там консилиум заседает. Я им сказал, что не выпущу их из больницы, пока они не приведут Белкина в себя. Но он уже наркоман, каждые два часа требует наркотики.

– А Хотулев?

Светлов развел руками:

– Исчез вчера утром. Скорей всего ринулся в Узбекистан, к Старику. Я бы хоть сейчас туда вылетел, но у меня был вчера разговор с Цвигуном в КГБ. Только это между нами. Он мне дал понять, что они сами занимаются переброской наркотиков за рубеж, это одна из самых прибыльных статей дохода валюты. Чем посылать каким-нибудь «Красным бригадам» доллары, проще передать им ящик опиума. Не зря «Голос Америки» сказал, что мы уже вышли по наркотикам на третье место в мире. Это только то, что яони язнают. Так вот всеми, кто нарушает эту государственную монополию, Цвигун и Цинев занимаются сами. Цвигун – внутри страны, Цинев – вне. Он мне сказал, что Хотулев и Гридасов теперь никуда не денутся, их уже ждут в Чаршанге.

– А Сысоев?

– А Сысоев прилетает из командировки послезавтра. Его ждет Маленина.

– Что же будем делать с Белкиным?

– Не знаю, мы ждали тебя.

– Хорошо, пошли в ординаторскую.

Ординаторская была при выходе из корпуса, на первом этаже. Мы прошли по длинному белому коридору второго этажа, мимо свежепокрашенных дверей палат для буйнопомешанных. Все в этой больнице напоминало тюрьму, только было выкрашено известкой в бело-сизый цвет, и в таких же бело-застиранных халатах с оборванными шнурками ходили здесь дюжие и небритые санитары-надзиратели. У лестницы была стойка КПП с металлической дверью, такая же проходная была на первом этаже при выходе во двор, а двор был окружен забором с колючей проволокой и вышками охраны. За забором был дачный поселок медперсонала – в замечательном сосновом лесу, с беседками, дорожками, резными заборчиками и всякого рода подсобным хозяйством – огородами и садами, созданными и обслуживаемыми тихопомешанными. Практически, спецбольница № 5 МВД СССР была чем-то вроде монастыря, где каста врачей превращала пациентов в тихопомешанных роботов.

В ординаторской четвертого отделения, практически арестованные Светловым, сидели все шесть лечащих врачей этого спецотделения для буйнопомешанных. Постоянно прикрытые защитой МВД, которое направляет сюда диссидентов, антисоветчиков и подлинных шизофреников и психов, безнаказанные в своей деятельности, неподконтрольные и поэтому обнаглевшие, сытые, раскормленные на натуральных овощах и фруктах, выращенных их же пациентами, они теперь прекрасно понимали, что их благополучие повисло на волоске. Засадить в психбольницу человека без ведома МВД, превратить ее в свою частную тюрьму было нарушением государственной монополии, непростительным преступлением. Конечно, они будут выгораживать себя, валить все на Хотулева, но я не собирался разговаривать с ними о том, как Белкин попал сюда и на каком основании они, специалисты, «лечили» здорового человека чудовищными дозами аминазина.

Я оглядел их испуганные лица и сказал:

– Подполковник Светлов уже посвятил вас в обстоятельства этого дела. У нас с вами есть три дня, чтобы привести этого журналиста в нормальное состояние. Я вам не гарантирую, что и после этого вы будете продолжать свою безмятежную работу, но если Белкин будет в состоянии поехать в Вену, это как-то скажется на вашей участи. Я вас слушаю.

Они молчали. Толстая баба в докторском халате с лицом гренадера и небритыми усами, отвернувшись, смотрела в окно. Остальные – три разновозрастные врачихи и два врача – молодой, лет тридцати альбинос и худой старик с прокуренной трубкой – сидели, потупившись.

– Это не детский сад, и в молчанки играть не будем, – резко сказал я.

– Я хочу знать: доступно ли это сегодня медицине – в два дня отучить наркомана от наркотиков. Напрягите свои мозги и вспомните, чему вас учили в институте и на всякого рода семинарах. Если нужно – мы отвезем его в больницу Склифосовского, в Кащенко, в Сербского. Где его могут привести в чувство? Я слушаю.

– Я не понимаю, что за тон? – взорвалась вдруг старая усатая баба-гренадер. – На каком основании вы так разговариваете? Мы тут выполняем свой долг! А то, что Хотулев занимался темными делами, так я давно сигнализировала…

– Как ваша фамилия? – спросил я.

– Моя фамилия Шпигель Элеонора Францевна, я секретарь партийной организации больницы!

– Вы мне не нужны, вы можете уйти.

– Что?! – возмутилась она.

– Я жду, когда вы уйдете.

Секретарь партийной организации психбольницы – такого я не слышал даже в армянских анекдотах! Хотя, конечно, здесь, как минимум, восемьдесят процентов врачей коммунисты и, значит, должна быть партийная организация.

Парторг психбольницы № 5 Элеонора Шпигель вскочила на своих толстых ногах, ее небритые усы встопорщились, лицо налилось краской:

– Вы… вы… вы…

Я ждал.

Командорской походкой она прошагала к двери.

– Я этого так не оставлю! Сопляк! – и дверь ординаторской хлопнула за ней так, что в стеклянных шкафчиках задребезжали какие-то склянки и бутылки.

– Продолжим, – сказал я.

– Я могу вам сказать, уважаемый, – сказал, кашлянув, старик с трубкой. – Это задача невыполнимая. То есть отучить от наркотиков можно, но не в такой срок. Практически, его нужно связать и на месяц приковать к койке, чтобы он не наложил на себя руки. Такие случаи бывают. В Бутырской тюрьме повесился диссидент Борисов, когда ему перестали колоть аминазин. Парню тоже было двадцать пять лет. Поэтому метод есть только один – связать, чтоб не буйствовал, и ждать, когда перемучается.

– Но ведь бывает, когда наркоманы сами бросают наркотики.

– Это крайне редко. Ну, только разве в стрессовых ситуациях.

– Например?

– Я не знаю. Ну, если бы война началась, эвакуация. Или роды. Но он не женщина.

– Как ваша фамилия?

– Моя фамилия Кунц. Это я настоял на назначении ему аминазина. А Хотулев хотел назначить сульфазин, это было бы еще хуже.

– А ничего не назначить вы ему не могли? – не удержался я.

– Уважаемый, мы для того и получаем людей, чтобы назначать, – он смотрел на меня открыто и просто, в упор. – Кто же знал, что он «левый»?

«Левый псих». Я подумал, что это неплохое название для фельетона в «Крокодиле» или «Комсомольской правде». Если бы вытащить Белкина из наркомании, он бы вполне мог написать что-нибудь в этом роде.

– Доктор Кунц, – прищурился я, сдерживая мелькнувшую в голове идею. – Если мы имеем дело с влюбчивым больным, очень влюбчивым – можем мы этим воспользоваться? Я, например, знаю историю, когда в Баку молодой наркоман, мальчишка, бросил колоться морфием, как только влюбился в одну рижскую девчонку.

Он пожал плечами:

– Тут у нас трудно влюбиться. Разве что в мадам Шпигель.

В дверь заглянул Валентин Пшеничный.

– Игорь Иосифович, он опять буйствует, требует укол.

– Скажите медсестре, пусть сделает ему новокаин, – сказал Кунц. – Это будет, как моя пустая трубка – с одной стороны, рефлекс укола, с другой – болеутоляющее. У него сейчас от нехватки наркотика кости выламывает. – Пшеничный скрылся, а Кунц продолжал, обращаясь ко мне и Светлову: – Понимаете, нужно попробовать электрошок, но мы его не применяем с 53-го года, потому что многие не выдерживают…

– Хорошо, – сказал я. – Попробуем не электрошок, а женошок. Придется снова шерше ля фам – искать женщину.

Тот же день, суббота 9 июня после 2.30 дня

Мы сидели со Светловым в беседке психбольницы, как два старых сводника, и обсуждали все возможные и невозможные варианты. Если «Шах»-Рыбаков смог бросить колоться ради Айны Силиня, то нужно найти кого-то и для Белкина. Первым номером, конечно, была Инна, машинистка «Комсомольской правды». «За» было то, что она любила этого Белкина и наверняка была готова ради него на все. В каком-нибудь сентиментальном романе или фильме она за свою самоотверженность и любовь была бы вознаграждена авторами и судьбой и вошла бы в палату к своему возлюбленному, чтобы любовью и лаской спасти его и излечить. Но мы имели дело с реальной действительностью и должны были трезво смотреть на вещи. Белкин давно бросил эту Инну, никакого любовного потрясения или шока она уже вызвать у него не могла. Поэтому Инну мы оставили.

Вторым номером была названа, как это не покажется вам дико и цинично, Айна Силиня. Я хорошо помнил то место в рукописи Белкина, где он описывал ее полуголой на бакинском пляже во время драки с Мосолом. Он держал в обхват вырывающегося из его рук Шаха-Рыбакова, а полуголая Лина, она же Айна, целовала Шаха и касалась Белкина обнаженной грудью, и это его очень возбуждало, несмотря на весь драматизм ситуации. Он вообще остро реагировал на несовершеннолетних, если вспомнить и эту Лину-Айну, и нимфу с острова Рыбачий… Мы со Светловым всерьез обсудили этот вариант. Но было и много «против». Во-первых, Силиня еще несовершеннолетняя, и, хотя она уже не девочка, мы все-таки не имеем права втягивать ее в любовные интриги. Кроме того, она еще не отошла от смерти своего Рыбакова. Короче, с некоторым сожалением мы отвергли и этот вариант.

Конечно, лучше всех была бы Наташа Хотулева, это было бы именно то, что нам нужно, не зря же он втюрился в нее с первого взгляда в Бакинском аэропорту. Если бы она не погибла позавчера…

– Нам нужно что-то вроде этого! – и Светлов в сердцах стукнул кулаком по скамейке. – Может быть, Лена Смагина?

Я поморщился. Конечно, эта котласская любовница Акеева недурна, но вряд ли наш Белкин клюнет на что-то заурядно-провинциальное.

– Хорошо! – сказал Светлов. – В конце концов, в картотеке МУРа сорок тысяч проституток. Нужно выбрать кого-нибудь из валютных блядей лет семнадцати и поручить ей эту операцию.

И тут меня осенило. Не знаю почему, но именно это упоминание валютных проституток, работающих в «Метрополе», «Национале» и других интуристовских отелях, подсказало мне решение задачи. Я встал.

– Пошли, – сказал я Светлову. – Я, кажется, придумал.

И, не дожидаясь его, направился в сторону кабинета главврача Галинской Ж.Ф. Там, не обращая внимания на зареванную Жанну Федоровну и совещавшуюся с ней партийного вождя психбольницы Элеонору Шпигель, я снял телефонную трубку, набрал телефон дачи Генерального прокурора Руденко – в исключительных случаях нам это разрешено.

– Роман Андреевич? Извините, что беспокою, это Шамраев. Нами найден Белкин, он жив, но в тяжелом состоянии.

– Что с ним?

– Они его прятали в психбольнице и кололи аминазином. Это наркотик – не смертельно, но требует времени, чтобы отвыкнуть.

– Сколько? – спросил он.

– Я буду знать это через несколько часов. А пока… Я хотел бы сообщить вашей внучатой племяннице, что он жив. Вы говорили, что она к нему неровно дышит, помните?

На том конце провода была секундная заминка, потом Генеральный хмыкнул:

– Вы хотите сами ей об этом сказать?

– Да. Если вы разрешите.

– Ну, я разрешу, почему нет? Пишите: ее телефон – 455-12-12. Оля Руденко. Записали? 455-12-12. Это раз. Второе: желательно, чтобы поменьше посторонних знали, где и как вы его нашли. Вы меня поняли?

– Не столько понял, сколько догадываюсь, – сказал я.

По всей видимости, Генеральный пытался дать мне понять, что состояние Белкина нужно скрыть пока от ЦК. Мы его нашли – это главное. Я дал отбой и тут же набрал телефон Оли Руденко.

Тот же день, суббота, 9 июня 17.30 минут

Она приехала на своей машине – в белой «Ладе». Я ее с трудом узнал – так она изменилась в стенах МГУ.

Такой красивой шлюхи я не видел ни в «Интуристе», ни в «Метрополе», ни в «Праге». Правда, я предупредил ее по телефону, что хотелось бы, чтобы она хорошо выглядела, но я не думал, что влюбленные бабы способны сделать с собой такое. Она выглядела Аэлитой – бархатные глаза вразлет, золотые волосы собраны сзади в тугой узел, а какой-то воздушно-невесомый балахон вместо платья только подчеркивает стройно-тростниковую фигуру.

Я встретил ее у ворот психбольницы, сел в машину и сказал:

– Оля, я хочу вам кое-что объяснить. Он в невменяемом состоянии. Они кололи его лошадиными дозами наркотиков, и он теперь не в себе. Я боюсь, как бы вы не разочаровались. Вы прекрасно выглядите, я бы сам в вас влюбился, и я уверен, что в нормальном состоянии он бы втюрился в вас с первого взгляда, но…

– Но что? Договаривайте.

– Нет, я просто боюсь, что когда вы увидите его, вы раздумаете, откажетесь…

– Игорь Есич, – она улыбнулась. – Извините, сколько вам лет?

– Сорок два. А что?

– У вас было много женщин?

– Ну-у…

– Я могу поспорить, что вы не спали ни с одной из них в психбольнице. Верно?

Да, эти молодые умеют называть вещи своими именами, подумал я. И улыбнулся:

– Ну, допустим.

– У меня это тоже первый опыт. И это уже интересно. Поехали! Я уже хочу! – ее глаза смеялись открытым, почти хулиганским вызовом и озорством. Я даже позавидовал в эту минуту Белкину. – Кроме того, под наркотиком секс вообще потрясающий! – она нажала сигнал, из проходной больницы высунулся вахтер, и я жестом велел ему открыть ворота. Оля лихо вкатила на территорию психбольницы.

Десять минут спустя

Мы стояли у двери палаты номер 18 и слушали рев и крики Белкина. Он бил кулаками по стене, по двери, шмякался об эту дверь всем телом и орал, будто скандировал:

– У-кол! У-кол! У-кол!

Оля прильнула к глазку, наблюдала.

Белкин бегал по палате, как зверь, потом снова набрасывался на дверь, грохотал кулаками и ладонями:

– У-кол! У-кол!

И отбегал от двери, чтобы опять броситься на нее всем телом.

Неожиданно Оля отошла от глазка, одним жестом сдернула с себя свой воздушно-невесомый балахон и осталась только в узеньких трусиках, даже без лифчика. Еще одно движение рук вверх – и золотые волосы, скрепленные в узел, упали на ее загорелые плечи и крепкую грудь.

– Открывайте! – приказала она растерявшемуся, обалдевшему дежурному санитару.

Я нажал кнопку, автоматическая дверь со скрипом поползла вбок. Разъяренный Белкин ринулся из глубины палаты к двери и… остолбенел. Впервые за все это время глаза его стали осмысленными.

Она вошла к нему в палату, как укротитель к еще не укрощенному, но уже сраженному зверю.

– Закройте дверь, – приказала Оля. – И принесите какой-нибудь матрац, черт вас побери!

Затем регулярно через двадцать-тридцать минут они требовали еду, коньяк, чистые простыни и сигареты.

– Кажется, вы правы, – сказал мне доктор Кунц. – Она его если не вылечит до конца, то успокоит.

Эпилог

Из сообщения ТАСС:

15 июня с.г. из Москвы в Вену для встречи с Президентом США Дж. Картером отбыл Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Л.И.Брежнев. Во время встречи предстоит подписание договора между СССР и США об ограничении стратегических наступательных вооружений (ОСВ-2), а также будет проведен обмен мнений по принципиальным вопросам двухсторонних отношений между СССР и США… В аэропорту тов Л.И. Брежнева провожали члены Политбюро ЦК КПСС Ю.В.Андропов, В.В.Гришин, А.П.Кириленко, А.Н.Косыгин, А.Я.Пельше, М.А.Суслов, кандидаты в члены Политбюро П. Н.Демичев, В.В.Кузнецов, члены ЦК КПСС Б.П.Бугаев, Н.А.Щелоков, кандидаты в члены ЦК КПСС С.К.Цвигун, Г.К.Цинев, член Центральной ревизионной комиссии КПСС Ю.М.Чурбанов… С тов. Л.И.Брежневым в Вену вылетел также заведующий отделом ЦК КПСС Л.М.Замятин и группа аккредитованных журналистов.

Из Приказа № 156с Генерального прокурора СССР от 15 июня 1979 г.:

За выполнение правительственного задания, связанного с раскрытием в кратчайший срок особо опасного преступления, и отмечая высокое профессиональное мастерство и оперативность, Приказываю присвоить внеочередные классные чины следующим сотрудникам прокуратуры: ШАМРАЕВУ Игорю Иосифовичу – чин старшего советника юстиции, ПШЕНИЧНОМУ Валентину Николаевичу – чин младшего советника юстиции.

Из Приказа № 429 Министерства внутренних дел СССР генерала армии Н.Щелокова (18 июня 1979 г.):

Принимая во внимание профессиональное умение, мужество и находчивость, проявленные при выполнении правительственного задания в составе межведомственной следственно-оперативной бригады, присвоить высшее офицерское звание – полковник милиции – тов. СВЕТЛОВУ Марату Алексеевичу, начальнику отделения МУРа ГУВД Мосгорисполкома.

Из Постановления Моссовета № 336 от 28 июня 1979 г.:

На основании ходатайства Генерального прокурора СССР предоставить из Фонда Московского Совета депутатов трудящихся следователю по особо важным делам, старшему советнику юстиции тов. ШАМРАЕВУ И.И. отдельную однокомнатную квартиру размером 21,8 кв. метров по адресу: г. Москва, ул. Красноармейская, дом 6, кв. 37.

Подписано: Председатель Моссовета В.Промыслов, Секретарь Моссовета Н. Пегов.

Из секретной служебной переписки Первого Заместителя Председателя Комитета госбезопасности генерал-полковника С.К.Цвигуна с Генеральным прокурором Союза ССР Р.А.Руденко:

…Ставлю Вас в известность, что 13-го июня с.г. при попытке угона военного вертолета в районе г. Чаршанг Узбекской ССР в перестрелке с пограничниками были убиты гр. гр. Хотулев Борис Юрьевич и Гридасов Семен Яковлевич, объявленные во всесоюзном розыске. При этом у преступников изъяты иностранная валюта, бриллианты и другие ценности, а также пять тюков с наркотическими средствами. Все ценности на общую сумму 7,5 миллионов рублей переданы в Министерство финансов СССР.

Из указания Генерального прокурора СССР Руденко следователю по особо важным делам Шамраеву (17 июня 1979 г.):

По делу о незаконном лишении свободы корреспондента газеты «Комсомольская правда» В.Белкина в соответствии со ст.211 УПК РСФСР и Положением о прокурорском надзоре Приказываю:

1. Материалы дела о спекуляции наркотическими средствами, по которому арестованы В.Акеев и другие, всего 34 человека, направить по подследственности в ГУБХСС МВД СССР для соединения с делом о хищениях в Главном Аптечном управлении Минздрава СССР, которое находится в производстве у начальника отделения МВД – Малениной Н.П.

2. Материалы дела о незаконном аресте гр. В.Белкина на аэродроме г. Баку, материалы о спекуляции наркотиками в Аз. ССР, а также о передаче взятки в сумме 100 тысяч рублей за прекращение следствия по этим делам – передать по территориальности прокурору Аз. ССР тов. Гасанову А.В.

3. В связи с указанием Заведующего Административным отделом ЦК КПСС тов. Савинкина Н. И. и учитывая, что Зам. министра здравоохранения СССР, он же начальник спецотдела КГБ генерал Э.Балаян ведет работу большой государственной важности, дело по обвинению тов. Балаяна в злоупотреблении властью не возбуждать.

4. Все изъятые по ходу расследования деньги и ценности на общую сумму 1,5 миллиона рублей, включая 100 тысяч, изъятые из камеры хранения Бакинского аэровокзала, как добытые незаконным путем, обратить в доход государства, перечислив на счет Министерства финансов СССР.

5. Уголовные дела, возбужденные по факту умышленного убийства Юрия Рыбакова, а также гр-ки Долго-Сабуровой О.П. ввиду смерти обвиняемого в этих убийствах – гр-на Гридасова С.Я. – прекратить.

Из секретной служебной переписки Первого Заместителя Председателя Комитета госбезопасности генерал-полковника С.К.Цвигуна с Генеральным прокурором Союза ССР Р.А.Руденко:

В дополнение к Вашему письму от 14 июня с.г. сообщаю, что 10 июня с.г. в г. Женеве начальник Аптечного управления Министерства здравоохранения СССР тов. В.В. Сысоев попросил политическое убежище у правительства Швейцарии. По имеющимся данным агентурного характера, причиной бегства В.Сысоева послужила передача радиостанции «Голос Америки», из которой В.Сысоев узнал об аресте своих агентов по нелегальной продаже наркотиков в Москве. Из дополнительной информации, переданной в Москву из Женевы, стало известно, что 14-го июня с.г. при невыясненных обстоятельствах В.Сысоев погиб в автомобильной катастрофе.

Из письма Председателя Комитета по цензуре при Совете Министров СССР тов. Р.Романова Главному редактору газеты «Комсомольская правда» тов. Л.Корнешову:

Возвращая Вам очерк Вашего корреспондента тов. В.Белкина о бакинских подростках, злоупотребляющих наркотическими средствами, ставлю Вас в известность, что этот очерк опубликован быть не может, поскольку проблемы употребления наркотиков в Советском Союзе не существует.

Примечания

1

азербайджанское ругательство, матерный синоним слова «гомосексуалист»

(обратно)

2

умоляю (азерб.)

(обратно)

3

Главное управление исправительно-трудовых учреждений

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Москва, Понедельник, 4 июня 1979 года, 9.15 утра

  Рукопись журналиста Белкина (начало)

  12 часов 57 минут

  Рукопись журналиста Белкина Глава 2. Бакинские наркоманы

  Тот же день, 13 часов 15 минут

  Тот же день, 14 часов 30 минут

  15 часов 25 минут

  15 часов 35 минут

  16 часов 20 минут

  Тот же день, понедельник, 4 июня, после 21.00

  Рукопись журналиста Белкина Глава 3. КПЗ

  Тот же вечер, 22 часа 30 минут

  Рукопись журналиста Белкина Глава 4. Морская нимфа

  Рукопись журналиста Белкина Глава 5. Выстрелы на Песчаной косе

  Рукопись журналиста Белкина Глава 6. Опасное решение

  Рукопись журналиста Белкина Глава седьмая. (Без заглавия, недописана)

  Тот же вечер, 23 часа 50 минут

Часть вторая

  Вторник, 5 июня 1979 г., после полудня

  15 часов 00 минут

  17.30 и позже

  Среда, 6 июня, полдень

  То же время. В Котласе

  В это время, в Москве

  Тот же день, 21 час 45 минут

  Четверг, 7 июня 1979 г. 3 часа 45 минут утра

  Тот же день, 7 часов с минутами

  Тот же день, 9.30 утра

  10 часов 20 минут утра

  10 часов 47 минут

  11 часов 45 минут

  12 часов 30 минут

  12 часов 52 минуты

  13 часов 40 минут

  14 часов 50 минут

  16 часов 42 минуты

  20 часов 42 минуты

  Тот же день – четверг, 23 часа 37 минут

  Этот же день, пятница, 8 июня 17.50 по бакинскому времени

  Тот же день, пятница, 8 июня 23 часа по бакинскому времени

  Суббота, 9 июня 5.00 по бакинскому времени

  Тот же день, суббота 8 июня после 8-ми утра

  Суббота, 8 июня. Борт самолета «ТУ-104», после 11 утра

  Суббота, 9 июня станция Столбовая, после полудня

  Тот же день, суббота 9 июня после 2.30 дня

  Тот же день, суббота, 9 июня 17.30 минут

  Десять минут спустя

Эпилог

Реклама на сайте