«Тихий Дон Кихот»

Дмитрий Вересов Тихий Дон Кихот

Вересов Д.

Тихий Дон Кихот: Роман. – СПб.: Издательский Дом «Нева», 2005. – 448 с.

ISBN 5-7654-4474-1

Часть первая ПОЧВА И СУДЬБА

Глава 1

Прежде всего, сын мой, тебе надлежит бояться бога, ибо в страхе господнем заключается мудрость, будучи же мудрым, ты избежишь ошибок.

«Подними камень, и там найдешь Меня, рассеки дерево – и там…». Там-тарам! Высокое березовое полено не раскололось, а раскрылось, как книга в черно-белом переплете. На узких белых страницах не было ни слова, только след от сучка, словно смазанная печать или отпечаток пальца.

– Где же Ты? – спросил Корнилов. – В последнем полене, что ли, прячешься?

Он размахнулся уже вполсилы, переходя к березовым дробям, деревянным долям. Стоячий воротничок пуховика тер при замахе уши, шумел ощипанными гагачьими стаями, шептал громким шепотом его имя. А может, его и вправду кто-то кличет?

Михаил сильнее, чем требовалось, послал колун в четвертинку полена, чтобы тот так и остался в колоде, заломил назад вязаную шапочку каким-то былинным жестом и с удовольствием осмотрелся.

Был самый конец февраля, но казалось, что зима только настоялась, обжилась, подоткнула снежное одеяло поудобнее, взбила глубокие сугробы. Белые монастырские стены сейчас напоминали огромную снежную крепость, ярко сверкавшую непримятым снегом снизу, у основания, и будто подтаявшую поверху, выщербленную ветром, солнцем и потешными боями. Настоятель монастыря отец Макарий, глядя в эти дни на обнажившийся местами кирпич, темные дыры и открытые переломы в несущих конструкциях, вздыхал и молился о будущем православном спонсоре, которого почему-то ждал по весне, как перелетную птицу.

Особенно волновала протоиерея западная стена монастыря, которая минувшей осенью сползла в реку, образовав что-то вроде грубовато одетой в камень набережной.

– Завались южная стена или любая другая, я бы только перекрестился, – говорил отец Макарий Корнилову. – А тут такая сторона света, можно сказать, политическая! Запад! Строго по азимуту, ни градусом влево, ни градусом вправо… Ведь патриархия сразу обратит внимание, усмотрит, как пить дать, усмотрит тенденцию…

– Случайность, – кратко утешал его Михаил, внутренне посмеиваясь над чудачеством не от мира сего. – Берег подмыло, и кирпич упал.

– Кирпич ни с того ни с сего не падает, – совсем по-булгаковски отвечал настоятель, видимо, репетируя претензии своего церковного начальства…

Никто вроде Корнилова не звал. Никому на всем белом свете в это мгновение он, Михаил, не был надобен, прислушивайся – не прислушивайся. А может, он просто устал, вот и останавливается, вслушивается, прикидывается? Вон уже приличная дровяная горка образовалась, а щепок-то сколько! Или это на морозе дышится тяжело, кислорода не хватает?

– Небо было ясное, голубое, вымороженное. Снег громко хрустел даже от движения рук, даже когда Корнилов только запрокидывал голову. Все двадцать градусов здесь, не меньше! А в двух шагах – оттепель, с разогретой солнцем шиферной крыши течет, растут прямо на глазах сосульки, от ударов солнца и колуна съезжают вниз цилиндрики снега. Скоро крыша совсем очистится, останется немного снега только на деревянном крестике.

– Даже на дровяном сарае здесь был свой крест. Может, поэтому обычная колка дров казалась Михаилу полной некого тайного смысла, почти поиском Бога. А как же иначе? «Подними камень и там найдешь Меня, рассеки дерево – и там…» Вот он и рассекал березовые поленья, по-детски веря в каждое новое, еще не расколотое…

– Ой, Миша, что вы наделали! – услышал он женский голос через гусиное шипение пуховика в самые уши.

– Что можно было наделать с поленьями? Расколоть их не с того конца? – Корнилов обернулся.

Акулина, стряпуха с монастырской кухни, качала головой, глядя на его деяния. Ее свернутый в сторону нос придавал ей вид детского портрета. Будто ребенок долго мучился над этой деталью лица, а потом взял да и нарисовал его чуть в профиль. То ли стесняясь, то ли от мороза, Акулина спрятала свое увечье под платок и только тогда позволила себе более или менее открытый взгляд на статного мужчину.

– Кто же поверит, что я одна столько наколола, Миша? Будет мне опять от отца Макария на пряники. Скажет: «Вот как ты епитимию мою исполняешь! Мягкосердных гостей наших соблазняешь…»

Она вдруг зарделась, фыркнула в платок, как деревенская девчонка, оступилась, черпнула в валенок снега и совсем уж потерялась.

– За что это отец Макарий вас наказал дровами? – спросил Корнилов, хотя спрашивал уже это пару часов назад, когда почти силой забирал из женских рук тяжелый колун. Надо же было что-то сейчас сказать.

– Да все за язык мой, – повторила свой прошлый ответ Акулина.

– Начальство ругаете? – уточнил Михаил.

– Что вы! – замахала на него руками женщина. – Разве ж я такое могу позволить? Так просто, набрешу всякого, что сама потом не рада. Язык болтает, а голова не знает. На кухне все одна, да молчком. Так могу и год промолчать. А тут увидела Аннушку, то есть супругу вашу, обрадовалась, понесло меня, как с горы на санках. Она вон как похорошела, повзрослела, многого повидала, в Японию, говорит, съездила, с новым мужем теперь… А я тут все на кухне. Все меж святых мощей. Щи, каша, пряники вот наши знаменитые, монастырские. От поста до поста, от Святок до Троицы… Что это я про песьеголовых вспомнила? Грех-то какой! Удивить я Аннушку, что ли, хотела, напугать? Будто и говорить не о чем было. Мне бы самой ее послушать … А отец Макарий тут как тут. Ходит тихохонько, как кошечка, все прислушивается. «Бойся Вышнего, не говори лишнего!» Вот и наказал меня за греховные разговоры…

– Это же тридцать седьмой год какой-то! – посочувствовал ей Корнилов. – За бабьи разговоры на лесоповал отправляют! Суров ваш отец Макарий…

– Неправда, – покачала головой Акулина неодобрительно. – Добрый он, сердцем отзывчивый, отходчивый такой. Какой же это лесоповал, тридцать седьмой год? На свежем воздухе дрова-то поколоть! Это мне только в охотку…

Она опять смутилась.

– Только мне бы столько в три дня не наколоть. Да и от кухни меня никто не освобождал. Спаси вас Господь, Миша. Вот что отцу Макарию я скажу?

– Много ли это-о-о? Много ли это-о-о? – пропел басом Корнилов, пародируя «Многие лета!» и показывая на кучу дров.

Такой юмор был, видимо, близок Акулине. Она прыснула в платок и тут же испуганно оглянулась по сторонам.

– Сейчас мы спрячем в сарай вашу епт…

– …епитимию, – продолжила Акулина и побежала от греховного смеха с подхваченными наскоро поленьями.

Вдвоем они управлялись быстро. Даже принятая в монастыре манера укладки дров крест-накрест не особенно мешала работе.

Корнилов заметил, что Акулина избегает оказаться в сарае одновременно с ним. Это его позабавило и он, как мальчишка, стал добиваться как раз этих секундных встреч в полумраке сарая. Дошло до того, что Акулина бросила свою охапку на землю и выбежала из сарая, все так же прикрывая платком изуродованное лицо.

«Элементарная операция, и эта еще нестарая женщина вышла бы замуж, родила здоровых деревенских ребятишек, – думал Михаил, подбирая оброненные Акулиной дрова, – потом дождалась бы внуков, в долгие зимние вечера рассказывала бы им байки, за которые ей сейчас достается от отца Макария. Ее бы любили обычной земной любовью. Зачем она здесь? Что это еще за Гоголь со своим „Носом“? Судьбоносное значение носа в русской истории… Неужели это так серьезно?»

– Я вам лучше буду бросать поленья, а вы складывайте, – послышался с улицы голос стряпухи.

Михаил остался один в полутемном сарае. Из яркого, слепящего мира сюда, в холодный полумрак, прилетали поленья. Словно мстя за свое заточение, они норовили задеть поспешно протянутую руку или неубранную вовремя ногу Корнилова. Один раз получилось довольно больно – по косточке.

– Извиняюсь, – в дверном проеме показалась голова Акулины. – Я охапками потаскаю…

– Вы бы лучше рассказали, за что терпите наказание, – попросил Корнилов, все еще чувствуя косточкой крепость березового полена и детскую обиду. – О чем вы там Ане рассказывали? Что за песьеголовые такие? Из древнего Египта мифы?

– Почему из Египта? Никакие не мифы, – отозвалась Акулина. – Вы, Миша, в оборотней верите?

Корнилов посмотрел на нее удивленно. Прошлогодний шрам на руке потянуло, кожу кольнуло, будто кто-то принялся зашивать давно затянувшуюся рану. Жена рассказывала, что Акулина предостерегла ее когда-то, предсказала грозящую опасность. Теперь она хочет открыть его недавнее прошлое? Или Аня рассказала ей про полковника Кудинова, собачью стаю, полную луну?

– В оборотней в погонах верю, – сказал Михаил.

– В погонах? – не поняла Акулина. – В каких погонах?

Нет, она ничего не знала и газет не читала. Даже этот словесный штамп ей был незнаком. Тут было что-то другое…

Акулина поправила платок, затянула потуже узелок на шее, словно напрягая этим память. Потопала валенками, сложила руки, как на лубочной картинке и стала рассказывать нараспев, с видимым удовольствием и верой в содержание:

– Оборотня и сейчас можно встретить, если только не самолетом летать или на этих… иномарках, а по дорогам ходить, с людьми разговаривать. Странники когда-то и Господа по проселочным дорогам искали. Монахам они говорили: «Сидите, сидите, может, что и высидите», а сами так не могли, брали палку, котомку и уходили навстречу Господу. Это уж кому как. Всяк по-своему решает. Ведь можно и разминуться…

– На наших-то дорогах? – переспросил автомобилист Корнилов, нагибаясь за поленьями. – Да запросто…

Он вдруг представил себе трассу, нервный поток машин, звереющих от ухабов и колдобин, гаишников, выцеливающих очередную жертву, шашлычников и арбузников на обочине, ведра с картошкой или цветами… Он попытался представить идущего по трассе Христа в белом венчике из роз и не смог.

– Оборотни сейчас есть и среди русских, и промеж татар, и у чеченцев. Все теперь перемешано, запутано. Всяких чудаков теперь и у своих можно отыскать. А в старину не так было. Всякий народ был един, одного роду, от одного корня. Всяких особостей не терпели, отступников карали. Сейчас ведь и в семьях нет единства…

Акулина вдруг громко вздохнула, почти всхлипнула, но, махнув на кого-то невидимого рукой, продолжила свой рассказ:

– … А раньше народ был, как один человек. Вера едина, песня одна на всех, праздник и горькая судьба общие. Грех вот тоже был на весь род. Я к чему веду? Ведь был такой народ, который в волков ли, в собак ли, а умел обращаться. Мужики – в кобелей, бабы – в сук, а малые дети щенятами за ними бегали. Дружно между собой жили, все поровну делили, а соседним народам много беды приносили. Своего скота не держали, хлеб не сеяли, выбегали ночью одной стаей, а утром сытые возвращались… Ходил тогда по языческим землям апостол Андрей, проповедовал Учение, обращал в истинную веру. Попал он и к оборотням. Они его у себя днем приняли, выслушали, кивали ему согласно. Наступает вечер, луна выкатывает. Смотрит апостол Андрей: люди вокруг него в обличии своем меняются, лица вытягиваются и шерстью обрастают. Апостол Андрей тут восстал, молитвой и крестным знамением против бесовщины вооружился. Божьим словом их превращение звериное удержал. Только вот головами они уже озверели. Успели, значит. Остались они песьеголовыми. Так и жили с мордами, а не лицами. Но с тех пор по людским законам зажили, хотя песьеголовыми так и остались, недооборотнями… Вот и святой Христофор был из этих…

Михаил хотел спросить про неизвестного ему святого, но тут у дверей захрустел снег. Акулина, заметалась, как застигнутая врасплох любовница, схватилась за поленья. Корнилов, наоборот, остановился, то ли улыбнулся, то ли прищурился на яркий белый свет в ожидании невидимки.

– Аннушка! Дочурка! Солнышко мое! – запричитала Акулина, первая прочитавшая в темном силуэте знакомые черты.

– Можно подумать, давно не виделись, – улыбнулась Аня. – Или я вас напугала, спугнула?

– Скажешь тоже, – Акулина опять засмущалась, стала прятать лицо в платок, нагружать себя дровами. – Я думала: отец Макарий подкрадывается, прислушивается. А это ты, солнышко весеннее!

Аня красноречивым взглядом сказала мужу: учись мне радоваться. А тот и так смотрел на нее влюбленно. Жена стояла перед ним в акулинином ватнике, чужом выцветшем платке, больших, не по размеру, валенках. Только глаза, щеки и коленки были знакомые, любимые.

В этот момент в голове Михаила возникла неожиданная картина. Он представил Аню идущей среди других женщин в таких же серых телогрейках, валенках и платках, белые буквы глупого призыва над дверями, высокий забор с колючей проволокой и вышки охраны. Корнилов уже хотел сказать об этом Ане, отшутиться, но почему-то передумал. Вместо этого стукнул кулаком по поленнице дров, будто поправляя торчащие поленья.

– Как помощник? – спросила Аня. – Пригодился?

– Так это ты, лапонька моя, прислала мне подмогу? – удивилась Акулина.

– А он разве не доложился? – усмехнулась Аня лукаво. – Я смотрю, между вами точно какие-то заряды начали проскакивать. Еще чуть-чуть, и я бы опоздала…

– Будет вам надо мною насмехаться, – опять замахала латаными варежками Акулина, отчего вокруг нее роем поднялась снежная пыль. – Надо же такое удумать. Далеко ли до греха.

– Вот и я о том же, – не отпускала ее Аня.

– Я пока отлучилась, Миша почти управился. Отец Макарий не поверит, что я одна сподобилась.

– Скажешь ему, что с Божьей помощью, – подсказала Аня, но Акулина на такие слова только головой покачала. – Я чего пришла? Тесто уже поднялось. Я его помяла, поколотила, а оно опять поднялось. И так три раза. Может, пора?

– Пойдем, поглядим…

Две подружки – ироничная питерская красавица и полуграмотная, изувеченная баба – обнявшись, пошли по узенькой, прорезанной в глубоком снегу тропинке к монастырской кухне. Корнилов, ставший вдруг лишним, неудобным, бессмысленно торчащим, потащился за ними следом.

Супруги Корниловы уже неделю гостили в монастыре у отца Макария, как у родного деревенского дедушки. А добрый «дедушка» потчевал их не только знаменитыми монастырскими пряниками, но и местными диковинками. С утра у дверей кельи, где поселили Аню с Михаилом, раздавалось тихое, но настойчивое покашливание, осторожные шаги. Потом скрипела половица, и этот скрип теперь повторялся через равные промежутки времени.

Аня показывала невидимому за дверью дневальному кулак и прятала голову под подушку. А муж, к ее удивлению, вскакивал с постели, будто не спал, а только притворялся. Впрыгнув в старенькие опорки, в одних трусах, он начинал выплясывать в келье что-то среднее между гопаком и камаринским, чтобы согреться в остывшем за ночь помещении.

– Можешь особенно не стараться, – бормотала Аня, – я все равно на тебя не смотрю.

Тут же в дверь осторожно стучались, и еще хрипловатый с утра голос отца Макария поздравлял их с добрым утром и благодарил уже погромче Бога за наступающий новый день.

– Ребятушки, надо бы просыпаться, – дышал он в дверную щель, – помолясь, позавтракать. А я вам потом одну диковинку покажу…

Диковинки его были без всяких таинственных покровов. Отец Макарий показывал им толстого снегиря на рябиновой ветке, очень музыкальную, по его словам, сойку, которая прилетала из далеких лесов послушать колокольный звон, прикормленного на кухне бельчонка с облезлым хвостом, напоминавшим использованный ершик для мытья посуды, куст крыжовника в монастырском саду с несколькими забытыми ягодами-льдинками.

– Летом ягоды было видимо-невидимо, – говорил отец Макарий, – а радости никакой. Только забота одна. Акулине опять же лишняя работа. А сейчас вот, среди зимы-то, какой подарок! Одна ягодка, а сколько в ней благодати… Так вот и в городе у вас: народу много, а души человеческой нет. Радости нет, заботы одни… А в нашем захолустье встретишь старушонку древнюю, скажешь ей приветливое слово. Она тебя и не услышит, а если услышит, все равно не поймет. Но чувствуешь бессмертную душу, душой чувствуешь, потому так можно и без слов поговорить…

Про достопримечательности старинного монастыря, основанного по преданию еще Иваном Грозным, отец Макарий рассказывал почему-то сухо, почти телеграфным стилем. Больше сетовал на отсутствие средств и материалов, медленное восстановление, никак не догоняющее ежегодное разрушение.

Дополняла его исподтишка Акулина. Угощая гостей выпечкой, медом и какой-то особенной пастилой из крыжовника, пропасть как народившегося в этом году, она потчевала их и жутковатыми рассказами, словно подливала к простым напиткам отца Макария чего покрепче от себя.

От Акулины Корниловы услышали страшную историю про красных комиссаров, которые подвешивали верующих на крюки за ребра прямо в монастыре. Веревки те на старой монастырской конюшне так и болтаются, а крюки, как водится, потом своровали.

У Ани от ее рассказа уже начиналось что-то вроде межреберной невралгии. Но сообщение о краже подействовало на нее успокоительно, как прописанное лекарство.

Страшнее же мук телесных, по мнению Акулины, были душевные пытки. Ночью красноармейцы привозили верующих с завязанными глазами в монастырь. Оставляли на ночь в темном, заколоченном храме. Наступало время людям справлять свою нужду, что они и делали на ощупь. Утром православные понимали, что осквернили храм. Некоторые, говорят, сходили с ума от отчаяния.

В три приема Акулина рассказала историю о песьеголовом народе. Сначала Ане за стряпней, потом Михаилу в дровяном сарае, а заканчивала опять же на кухне, за длинным трапезным столом, подперев рукой не щеку, а искривленный свой нос.

– Феклуша в «Грозе» о песьеголовых людях тоже рассказывала, – сказала ей литературно образованная Аня.

– В какой грозе? – не поняла Акулина.

– «Гроза». Пьеса Островского. Катерина. «Почему люди не летают, как птицы?!…» «Луч света в темном царстве»…

Островского Акулина знала или сделала вид, что знала.

– Значит, правда, – обрадовалась она авторитетной поддержке в лице русского писателя. – Ты вот отцу Макарию скажи про «Грозу»… Нет, не говори. Будет мне еще та гроза!.. А у Островского про Святого Христофора не сказано?

Аня с трудом нашарила в своей голове «Бесприданницу», «Не все коту масленицу», какие-то спектакли с толстыми купчихами, самоварами и ничего похожего не нашла.

– Робинзон там, вроде, был, – ответила она, вспоминая прозвище одного из персонажей, – а Христофора не помню…

Жизнь в монастыре была так нетороплива и размеренна, словно капала с подтаявшей крыши и тут же застывала на морозе длинной, прозрачной сосулькой. Так она и не проливалась на землю, никуда не уходила. Слова, сказанные обитателями монастыря, как в архангельской сказке Бориса Шергина, застывали в воздухе, висели все время тут же, поблизости от говоривших, позволяли рассматривать изреченное, возвращаться к нему опять, почти трогать руками. «Святой Христофор» странной фигурой кружил все это время рядом с Корниловым, на расстоянии вытянутой руки, пока, наконец, Михаил не заметил его.

– Скажите, Акулина, что же это за Христофор такой? – спросил он. – Колумба, что ли, канонизировали?

Акулина встрепенулась по-птичьи, задела локтем глиняную кринку, и по трапезному столу растеклась молочная речка.

– Так вы его еще не видели?

– Кого?

– Его… Святого Христофора…

Глава 2

– Вот на какие ухищрения и подделки способен этот гнусный волшебник, мой враг…

– Почему-то мне нравится слово «питомец». Не догадываешься, почему?.. Так и будем, пожалуй, его называть. Не объект, не субъект, не подопечный, а именно Питомец.

– Хоть горшком его назовите, Иван Казимирович, только… Впрочем, я бы и в печь его положил. Мент как мент. Не хуже и не лучше других. К тому же себе на уме. С причудами, в вечном поиске. Лучше бы он преступников искал, а не смысл жизни…

– Ты, Артамонов, на следующей недельке подготовься к зачету. Буду у тебя зачет принимать, как в старые добрые времена, по теории нашего доктора Фауста с застойной фамилией, но передовыми взглядами.

– Иван Казимирович, только месяц назад была аттестация в нашем отделе. Какой зачет? А в писанине Брежнева я ничего понять не могу. Ведь я же юридический заканчивал, а у него в разработке и психология, и биология, и химия, и алхимия, и эта… феноменология. Черта в ступе там только нет…

– Есть у него все, и черт в ступе тоже встречается. Биология в разработке, говоришь? Химия под подозрением? Ты, Артамонов, в университете дзюдо усиленно занимался? Так?

– Так, Иван Казимирович, был чемпионом университета, первенства вузов, по городу второе место еще взял.

– Оно и видно, как ты науки постигал. Ты ката, формальные комплексы, изучал?

– Ката в карате, в ушу, а в дзюдо их нет. Есть условные схватки, есть соревнования…

– Ясно все с тобой. Самбо ты занимался, Артамонов, в японском кимоно, а не настоящим дзюдо. Вот Питомец меня бы сразу понял. Ручаюсь тебе. Есть ката в дзюдо, в настоящем от доктора Кано, есть обязательно. Это своеобразная парадигма, «калька», алгоритм идеальной ситуации, идеального состояния. В хаосе схватки ката помогают увидеть высший порядок, присущий мирозданию вообще. Ката начинается в определенной точке и в эту же точку адепта возвращает. Категории случайности и необходимости ты изучал?

– У меня по диалектическому материализму было «отлично».

– Мне бы хотелось, чтобы по теории профессора Брежнева у тебя тоже было «отлично». Чтобы ты самостоятельно мог прогнозировать случайности и закономерности пусть не государственной стратегии… до этого тебе еще служить, как походному котелку… а объекта нашей разработки, его поведения, поступков, чтобы ты нашел внутреннюю логику в его душевном хаосе. Вот тебе отдельный человек, приведи его в нужную точку не пространственную… тут можно просто сзади по голове стукнуть и отнести… а внутреннюю точку его развития. Ведь у Брежнева эта методика изложена достаточно прозрачно… Слушай, Леня, мрачно здесь как-то. Надо было додуматься сделать совещательную комнату в виде средневекового каземата! Каменные плиты, факелы, решетки…

– Так это еще в советские времена делалось. Какие-то армяне в качестве «дембельского аккорда» этот кабинет камнем выложили. Похоже на средневековые казематы немного, согласен.

– Тут еще орудия пыток не хватает, «испанского сапожка». Что ты ухмыляешься, Артамонов? Думаешь, не знаю, как вы меня кличете? Великий Инквизитор. Ведь так?

– Ну, так не за жестокость, Иван Казимирович, а за характер, за мудрость, за святость…

– Все ж таки палачом. Палач и есть. Хоть горшком… Кстати, насчет горшка ты правильно заметил. Идею с огнем надо обдумать, чтобы никаких следов не осталось. Фауст, знак огня, саламандра… Это я так, Леня, бормочу по-стариковски. Что я там про горшок?

– Может, хотите перекусить, Иван Казимирович? Пойдемте в столовую. Она не такая мрачная – в стиле русской народной избы выполнена. Скамейки, бревна, резьба по дереву. Колодец бревенчатый прямо в центре помещения сделан.

– Воняет из твоего колодца.

– Так раньше здесь солдаты дежурили, воду каждый день меняли. А теперь раз в месяц пригоняют с полигона связи курсантов. В прошлый раз с командного пункта телефонный аппарат уперли. Будущие офицеры…

– Пошли лучше на свежий воздух из этого погреба, а то я себя какой-то старой картошкой уже чувствую. Проросшей…

– Что вы, Иван Казимирович!

Два человека, пожилой в длинном дымчатом пальто и молодой в замшевой дубленке, вышли на крепкий морозный воздух.

Помещение, которое они покинули, действительно напоминало деревенский погреб, занесенный снегом. Но, судя по размерам, там можно было хранить картофельно-морковный арсенал целого совхоза.

Во все стороны простирались заснеженные поля стрелковых полигонов, которые рисковал перебегать только нищий кустарник и еще какая-то выцветшая за зиму солома. Но здесь, рядом с бункером, был своеобразный северный оазис, какие-то рощицы, куртины, оставленные то ли для маскировки, то ли высаженные дембелями-садоводами. Где недоставало растительности, пейзаж оживлялся стационарными антеннами, приземистыми постройками и покатыми боксами.

Пожилой начальник задумался, глядя на белый горизонт, его же подчиненный топтался рядом, готовый и к молчанию, и к продолжению разговора. Тишину нарушил дизель, который буркнул пару раз недовольно, выругался облачком грязноватого дыма, а потом затарахтел на всю округу. Казалось, своей работой он рассекречивает объект, как чересчур громкой болтовней.

– Завел все-таки, – молодой собеседник удивился и обрадовался этому событию, кивая на солдата, черного, будто покрытого ваксой вместе с сапогами по самые оттопыренные уши.

Чумазый еще суетился, что-то там подкручивал, но уже гордо озирался по сторонам, как человек сделавший, наконец, большое дело, добывший воду или огонь для всего племени.

– Угости паренька чем-нибудь, – сказал пожилой. – Он тут всю службу в мазуте так и служит?

– А что такого, – пожал плечами Артамонов. – Нормальная служба. Тихо, спокойно, природа, начальство далеко. Изредка только на экзамен курсанты связи заезжают, да и наше ведомство иногда наведывается на свой объект, как на дачу. Вот когда я служил…

– Ты мне еще про дедовщину тут расскажи. Ты это с таким удовольствием обычно делаешь, Леня, будто это благо или доблесть какая-то – унижать и мучить своего же брата по оружию. Мне кажется, что наша армия никогда от этого безобразия не избавится, пока вот такие, вроде тебя, будут этим гордиться.

– Да я в спортроте служил. Так, в основном, по рассказам знаю.

– По рассказам и монголо-татарское иго вроде ничего было. Только не ври мне теперь. Если уж в Афгане эта зараза процветала, когда молодые солдаты своих «дедов» боялись больше душманов, то ваша спортрота, думаю, не отставала.

– Наш командир был не такой. Не позволял. Он у самого Харлампиева самбо учился.

– У того самого…

– У того самого, – гордо ответил Артамонов, но поспешил.

– … который учителя своего Ощепкова сдал в тридцать седьмом как японского шпиона? А под дзюдо подвел интернациональную базу? Винегрет из борьбы нанайских мальчиков и горских стариков? Мне кто-то из наших стариков рассказывал, что Ощепков погиб во время допроса. К нему обычные меры воздействия попытались применить, а он адекватно ответил. Пришлось пристрелить… Хорошая работа с кадрами? Чем-то мне твой подход напоминает. Как ты там предлагал? Назвать горшком и в печь? Японским шпионом и к стенке?

Собеседники двинулись по узкой тропинке в сторону покосившегося навеса, под которым был щедро накрыт снегом длинный обеденный стол. Навес полевой столовой совсем уже завалился на соседнюю рябину. Бедное деревце, как стройная кариатида, держало на себе и снег, и крышу.

– Не помнишь эту историю про старого японского мастера, гулявшего по зимнему саду. Сильные сучья ломались под тяжестью снега, а гибкая ветка сакуры согнулась до земли, сбросила с себя снеговую шапку и выпрямилась, освободившись. «Сначала поддаться, чтобы потом победить». Так, кажется, сказал старый мастер? Как ты думаешь, сможет ли он выпрямиться?

– Вы про кого? – не понял Артамонов.

– Про Питомца нашего. Не сломается он? Поднимется он, как японская слива или вишня? Сакура… В прошлом году он получил в Японии черный пояс по дзю-дзюцу, вообще, удивил японцев. А тебя он не удивляет?

– Нет, Иван Казимирович. Я же говорю, мент как мент. Меня вообще мало что уже удивляет.

– Странно это, Артамонов, странно. Я в два раза тебя старше, но не перестаю удивляться жизни, а ты уже все испытал, все постиг. Кто же из нас пожилой человек? Может быть, тебе теория Брежнева и не дается поэтому, что она требует молодого взгляда удивленных глаз, пораженных богатством и разнообразием этого мира. Внутреннего мира человека, в особенности.

– Я думал, что вы поручили мне обыкновенную кадровую работу. Нам потребовался человек определенных знаний и способностей для выполнения некоторой миссии. А сейчас у меня складывается впечатление, что вы проверяете на практике, то есть на Питомце, идеи профессора Брежнева.

– Может быть ты и прав, – Иван Казимирович стряхнул перчаткой снег со скамьи и присел за солдатский стол. – Где-то у тебя, Леня, была бутылочка коньяка? Где-то в районе кобуры с табельным оружием?

– Сбегать за стаканчиками, Иван Казимирович?

– Оставь. Давай так, по-походному, в полевых условиях… Хороший коньяк… Хороший агент должен решать одновременно несколько задач, вести несколько партий на соседних досках, быть многомерным. Методики Брежнева превращают банальную вербовку спеца в тонкую игру, очень перспективную, пока еще малопонятную нам по своим возможностям и перспективам. Представь себе поэтов-символистов, которых ты никогда не читал. Они играли в символы, трактовали их, как какие-то знаки свыше о конце света, о явлении нового мессии и тому подобный мистический бред. Брежнев же считает, что символ вполне определенным образом влияет на человеческое подсознание. Если правильно подобрать его, то можно направить человека, как того самого витязя, по нужной нам дороге.

– Как на картине Васнецова? – обрадовался Артамонов.

– Это ты знаешь. Молодец, – усмехнулся Иван Казимирович. – А Яна Мандейна, конечно, не слышал? Есть у него один пейзаж с нашим символом на переднем плане. А чуть повыше его голова, уже отделенная от туловища… Вообще, в этом пейзаже очень много интересного, я бы сказал, значимого… Можно, кстати, рябинкой твой коньяк закусывать. Не все ягоды птицы склевали. То ли ягод в этом году много, то ли птиц мало. Рябина на коньяке… Есть у Брежнева удивительные догадки. Вот эту самую бутылку коньяка, которую ты сейчас держишь в руке, можно запланировать, высчитать на пути нашего Питомца. Такой вот фокус. Точно достать ее из рукава судьбы в нужное время, в нужном месте. Но это уже юмор гениального ученого, современного Фауста. Символ, ломающий человеческую судьбу, использованный много десятилетий назад богатейшей духовной практикой христианства, и мелкий предмет на пути человека, о который он просто спотыкается или хлебнет из него так, походя, как мы сейчас с тобой. Но это уже так, глупости, игрушки…

– Я все понимаю, Иван Казимирович, – отхлебнув еще из плоской бутылки, сказал Артамонов. – Питомец наш – парень способный. Рукопашным боем владеет мастерски, японский язык даже учит, следователь приличный… Но ничего такого уж особенного я в нем не вижу.

Пожилой рисовал на снежной горке перед собой какие-то знаки.

– Ты на жену его обратил внимание?

– Девушка красивая, – усмехнулся Артамонов, – своеобразная.

– Как человек, она – тонкий наблюдатель, различающий и отдельные детали, и общую картину происходящего. Из нее получился бы неплохой журналист, хотя она на каждом шагу говорит о своей нелюбви к журналистике. У нее мало жизненного опыта, но богатый опыт, я бы назвал его, читательским, опытом воображения, фантазии. Но, мне кажется, в оценке своего мужа, то есть нашего с тобой Питомца, она не продвинется дальше тебя. Может, ей мешает любовь быть внимательной, как тебе твое равнодушие. А между тем, мы и она имеем дело с необычным человеком, очень заглубленным, как… как айсберг…

Иван Казимирович отделил ладонью порцию снега и стал медленно двигать белую пирамидку к краю стола, пока она не рухнула ему под ноги.

– Вот такой человек мне и нужен, – уверенно сказал Иван Казимирович, ударяя ребром ладони по обледенелому столу. – Уже сформировавшийся где-то в водах Антарктиды, выплывший почему-то к нам, обычным теплоходам, яхтам, рыбацким лодкам, катамаранам… айсберг. Пока он не растаял в наших техногенных водах, пока не раскололся на части, мы должны его использовать… Меня вот только несколько беспокоит отец игумен. Впрочем, пусть попробует он заставить его не думать о… Вот ты, например. Попробуй, Артамонов, не думать о собачьей морде. Не думай, Леня, о серой собачьей морде! Не думай! Кому говорят? Не получается? Эх, ты, друг – собачья мордочка…

Глава 3

Это странствующий рыцарь при жизни своей и это святой, вошедший в обитель вечного покоя после своей смерти, это неутомимый труженик на винограднике Христовом, это просветитель народов, которому школою служили небеса, наставником же и учителем сам Иисус Христос.

Машинально Аня определила породу святого, вернее, его головы. Восточно-европейская овчарка, сибирская лайка, а, может, сам волк. Маленькие звериные глазки смотрели куда-то вверх, пасть слегка ощерилась или так казалось. Нимб святого напоминал полную луну, опустившуюся за волчью голову, на человеческие плечи.

Он был совсем не страшен, скорее необычен. В правой руке он держал крест, левой же открытой ладонью будто успокаивал тех, кого его облик мог испугать. Одежда его была несколько короче, чем полагалось святому. Только распахнутый алый плащ со множеством складок ниспадал до самой земли. На ногах у него были высокие офицерские сапоги. Но стоял святой Христофор как-то неуверенно, слегка приподнимаясь на носочках, как будто хотел казаться выше ростом или заглядывал за забор.

– Не знаю, есть ли еще где в православных храмах такое изображение святого Христофора, – говорил Корниловым отец Илларион, монах небольшого роста с темным от конопушек лицом и кирпичного цвета бородою.

Глядя на него, Аня все никак не могла избавиться от глупой улыбки и от такого же неумного вопроса, вертевшегося в голове: дразнят ли его другие монахи? Ведь не дразнить такого невозможно. И какой, скажите на милость, это черный монах? Рыжий монах, красный монах…

Еще один вопрос не позволял Ане внимательно слушать рассказ отца Иллариона. Почему отец Макарий, до этого так ревностно опекавший Корниловых, на просьбу показать им изображение святого Христофора вдруг рассердился, топнул даже ногой в старом валенке? Бывший эти дни неизменным гидом при каждой монастырской птичке, торчащем у дорожки дереве или отвалившемся кусочке черепицы, он словно собирался утаить от них главную реликвию монастыря, такую, по словам отца Иллариона, «заповедную редкость».

– В первые годы Советской власти, – продолжал свой рассказ рыжий монах, – все святыни монастыря были разграблены, фрески храма осквернены и уничтожены. Но настенное изображение святого Христофора монахам чудом удалось сохранить под грудой хлама. Говорят, фигура святого была засыпана мусором, только голова торчала. Комиссары же нарисованную собачью голову почему-то не тронули…

– А вы, батюшка, расскажите нам про самого святого Христофора, – попросил Михаил, который, в отличие от Ани, выражал всей своей долговязой фигурой неподдельный интерес, даже на носочки привстал, как песьеголовый святой.

– Пожалуйста, – затряс кирпичной бородкой отец Илларион, – только давайте выйдем из церкви. Скоро начнется служба, а отец Макарий что-то сегодня больно сердит. Чем только мы ему не угодили?

Монастырь занимал большую территорию, кроме главного храма и жилого корпуса имел еще множество башенок, часовен, построек, пристроек и других строений неизвестного назначения. Но отремонтированных и отапливаемых помещений было еще немного. Поэтому зашли в трапезную. С кухни, как из настенных часов, выскочила «кукушка» – голова стряпухи Акулины. Она радостно прокуковала что-то вошедшим и тут же скрылась.

– В Четьи-Минеях сказано, что святой Христофор был из хананеев, – начал свой рассказ отец Илларион, с удовольствием принюхиваясь к теплому дыханию кухни, проникавшему сюда через плохо прикрытую дверь. – Рассказывают также, что был он из земли кинокефалов или песьеголовых. Но это глупости, конечно, отголоски языческих суеверий…

На кухне в этот момент громыхнула посуда, точно выражая свое отношение к словам монаха. Отец Илларион усмехнулся, тряхнул бородой, с которой, казалось, вот-вот слетит облако кирпичной пыли.

– Ведь святой Христофор признается и Западной, и Восточной церквями, – продолжил он повествование. – Сохранились в его деяниях отголоски языческих сказаний и мифов. Словом, разночтений много… Жил мученик Христофор в III веке, при римском императоре Декии. Был он от природы красив лицом и велик ростом. Дабы не искушать себя и других, просил он у Господа себе безобразную внешность, что и было исполнено. Совершил он много чудес и многих обратил в христианскую веру. Прослышав о безобразном проповеднике Христа, император приказал доставить его в Рим. Поначалу Декий подослал к нему блудниц, чтобы отвратить Христофора от Христа. Но проповедник обратил их в христианскую веру, как и римских легионеров, сопровождавших его в Рим. Тогда император подверг его страшным мукам, нечеловеческим пыткам. В Житие сказано, что сажали Христофора в раскаленный медный ящик. Когда же и это не помогло, и заживо Христофора сжечь не удалось, мученику была отсечена голова…

В этот момент в трапезную задом вошла Акулина, медленно развернулась и водрузила на стол огромный блестящий самовар.

– Корнилов, посмотри на свое отражение, – сказала Аня, тыча в горячий медный бок. – Просто мученик Христофор какой-то после исполнения молитвы.

Михаил для немедленной мести отыскал на самоваре отражение жены, но и самоварная Аня была по-своему красива.

– Не та ли это жительница Рима рядом с мучеником Христофором, которую он обратил в христианство? – спросил Корнилов.

– Сам ты… – уже хотела ответить Аня, но в этот момент стряпуха Акулина, о чем-то слезно молившая отца Иллариона, радостно вскрикнула и выскочила из трапезной.

– Ладно, – махнул рукой рыжий монах, – пусть уж вам Акулина про святого Христофора расскажет. Больно она его любит. Ревнует даже к нему, прости Господи. Возьму грех на душу, позволю. Вы только отцу игумену не сказывайте про мою слабость…

Акулина вернулась чуть ли не бегом с большим блюдом румяных кренделей, которыми, видно, хотела заткнуть рот конкуренту-рассказчику. Она плюхнулась на лавку, затянула узел платка уже знакомым жестом, торопливо попросила всех угощаться без церемоний и принялась с удовольствием рассказывать, поглядывая иногда на слушателей и свое отражение в самоваре.

– Про песьеголовых я вам уже рассказывала, как они сделались из оборотней. Так вот один из всего народа остался с человеческой головой. Звали его Офферус. Был он ростом велик, а лицом писаный красавец…

Аня заметила, как Акулина бросила короткий взгляд на Михаила.

– …Тогда-то Офферус и ушел из дому. Обликом он хотя и был человек, но силу имел звериную. Решил он ходить по свету, искать самую великую силу, а найдя – служить ей преданно. Много он земель обошел, многих силачей повидал, но всякий раз на силу находилась другая сила, более великая. Вот поступил он на службу к самому могущественному князю. Одного имени его, говорят, враги боялись и убегали прочь. Как-то на пиру у этого князя пел слепой музыкант. Пел он про разное, неведомое, когда же запел про Сатану и слуг его, Офферус увидел, как побледнел могущественный князь, как затряслись его руки, а речь стала сбивчива и тороплива. Ушел Офферус от этого господина, чтобы искать Князя Тьмы – Сатану и поступить на службу к нему, к сильнейшему…

Заметив, что отец Илларион стал нервно покусывать кирпичную бороду, хитрая Акулина вскочила, подлила ему чаю погорячее, пододвинула поближе к нему плошку с прозрачным, почти золотым вареньем.

– «Вареньицем спасаетесь, святые отцы?» – вспомнила Аня «Братьев Карамазовых».

– В старину и святое, и грешное можно было встретить на дорогах, – продолжила Акулина свой рассказ. – Вот однажды ночью на перекрестке дорог Офферус увидел всадников на черных конях, в черных плащах. Все живое попряталось куда-то, даже звездное небо стало пустым в ясную погоду…

– «Звезды жались в ужасе к луне», – опять вспомнилось Ане.

– Это и был сам Сатана…

Увлеченная собственным рассказом Акулина привстала со скамьи, расправила позади себя темный платок, как черный плащ всадника или темные крылья. Но в этот момент по самовару громко постучали чайной ложечкой, и раздался строгий голос отца Иллариона:

– Ты еще зайдись у меня, зайдись! Ужо тебе будет…

Акулина опомнилась, спряталась за самоваром, но рассказ не прервала.

– Стал служить Офферус Сатане. Как-то заехали они на кладбище. Увидев кресты над могилами, дьявольские кони шарахнулись в ужасе, бросился Сатана со своей свитой прочь от страшного места. Тогда понял Офферус, что есть на свете сила, сильнее самого Князя Тьмы…

– Языком мелет, что варенье шумовкой мешает, – встрял отец Илларион, наливая себе на блюдечко жидкое варенье, похожее на мед, с плавающими в нем большими цельными ягодами.

– Крыжовенное золото, угощайтесь, – отрекомендовала свою стряпню Акулина.

– Из крыжовника? Не может быть!

Под стук и шкрябанье ложечек по блюдцам Акулина рассказала, как Офферус был принят в одну из христианских общин, как местом послушания силачу и великану был выбран речной брод. Офферус переносил через быструю реку поклажу, переводил людей. Как-то он нес на себе через быстрину маленького мальчика. С каждым шагом ноша его становилась все тяжелее и тяжелее, пока не стала вовсе неподъемной. Тогда мальчик сказал ему: «Я – Христос, Спаситель мира, взявший на себя всю тяжесть греха его».

– С тех пор Офферус и стал зваться Христофором, что значит «Несущий Христа», – проговорила Акулина с блаженной улыбкой, радуясь то ли за святого, то ли за то, что ей, наконец, позволили рассказать неканоническую историю до конца.

Акулина замолчала, зато стала громко прихлебывать чай из блюдечка. Отец Илларион отер маленькой ладошкой рыжую бороду, перекрестился и, видимо, собирался покинуть трапезную, но Аня остановила его вопросом.

– Отец Илларион, а вы сами-то верите в песью голову?

– Я верю в Господа нашего Иисуса Христа, – наставительно проговорил монах, с явными интонациями отца Макария. – А потом я вам про собачью голову ничего не говорил.

– А как же фреска? – не сдавалась Аня.

– Тут ведь всяческие недоразумения возможны. Ведь и Моисея в эпоху Возрождения изображали с рожками…

– У Микеланджело, кажется.

– И у него тоже, – кивнул отец Илларион. – Откуда это пошло? Моисей получил от Бога скрижали с начертанными десятью заповедями. Позже Господь обновил завет, написав на новых скрижалях те же заповеди. После общения с Богом, сказано в Священном писании, лицо Моисея «засияло лучами». По-древнееврейски одно и то же слово означало «луч» и «рог». Видимо, кто-то неточно перевел это слово…

– Лицо Моисея засияло рогами, – повторила Аня неправильный перевод.

– Вполне возможно, что в истории с мучеником Христофором вкралась подобная неточность. Скажем, метафора или сравнение обезображенной головы святого с песьей было принято за прямое утверждение…

– Потому не в букву следует верить, а в дух, за этой буквой сокрытый, – раздался зычный, хорошо распетый после службы голос отца Макария, а потом уж показался и он сам.

– Кажись, у меня пригорело что-то! – вскрикнула Акулина и метнулась на кухню.

– Набрехала уже сорока? – спросил игумен, усаживаясь на скамью. – Ишь как вспорхнула.

К отслужившему настоятелю вернулось благостное настроение. Это сразу же почувствовал отец Илларион.

– Разве что самую малость, – усмехнулся он, наливая начальству чай покрепче. – Христофорова невеста – одно слово…

– Про душу забывает, на мир смотрит через свое увечье, – сказал отец Макарий, так же шумно, как Акулина, прихлебывая чай. – Вот и мученик Христофор приглянулся ей уродством своим. А ведь не чаял он безобразием своим соблазнять.

– Я где-то читал или слышал, только не помню где, – заговорил вдруг Корнилов, до этого молчавший и только строивший Ане разнообразные гримасы, – что множество персонажей в священной истории не случайно. Они как бы соответствуют простым человеческим чувствам, разным наклонностям людской души, что ли. А через обычное, земное открывается путь к сокровенному…

Аня увидела, что отец Макарий внимательно слушает Михаила и едва заметно кивает ему своей большой гривастой головой.

– Перед женщиной, склонившейся над младенцем, человек обязательно остановится, хотя бы взгляд задержит, вспомнит что-то свое светлое, улыбнется или загрустит, – продолжал говорить Михаил. – И еще долго светлое пятно женского лица, ее груди, ручки ребенка будут у него потом перед глазами, словно он на лампочку долго смотрел или на солнце… Поэтому образ Мадонны с младенцем Христом очень близок такому человеческому типу. В Мадонну с младенцем он поверит легко, без особых душевных усилий…

Таким вдохновенным своего мужа Аня не видела уже давно, может, вообще со дня их свадьбы. Она даже почувствовала некоторое бабье беспокойство, что ее и удивило, и насмешило одновременно.

– А ты вспомни рыцаря бедного, – сказала Аня, постукивая ногтем по медным доспехам самовара. – Он полюбил Деву Марию совершенно земной, плотской любовью, как женщину из плоти и крови. Тут вообще все наоборот, будто в пику кому-то… Богу не молился, знать ничего не хотел, кроме своей любви, страсти…

Теплая душистая волна пробежала по трапезной из кухни. Это Акулина пришла на какие-то важные для нее слова и застыла в дверях, взволнованно теребя передник.

– Когда же ему уже были открыты врата преисподней, что произошло?

– Что?! – почти вскрикнула Акулина, выдавая свое тихое присутствие.

Отец Макарий взглянул на нее строго, но недостаточно строго, чтобы стряпуха ушла.

– Откуда ты взяла этого рыцаря? – спросил Корнилов.

Монахи тоже смотрели на Аню вопросительно, а уж Акулина просто превратилась в одушевленное вопрошание.

– Как откуда? Из Пушкина, – ответила Аня всем сразу. – «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой. С виду сумрачный и бледный, духом смелый и прямой…»

Ей показалось, что все как-то облегченно вздохнули. Только Акулина нервно подергивала передник, точно он был не на ней, а на Ане.

– Что же произошло-то с рыцарем?! – не выдержала стряпуха.

– Рыцарь тебе больше не поможет, – пробасил отец Макарий, но не строго. – С утра епитимия будет тебе новая, всяким благородным рыцарям несподручная.

– Сатана уже хотел прибрать рыцаря к себе, – торопливо заговорила Аня Акулине через стол, боясь, что ту вот-вот прогонят, – но Пречистая Дева заступилась за него, «и впустила в царство вечно паладина своего».

Стряпуха просияла, дождавшись счастливого конца этой истории, который, видимо, соответствовал каким-то ее тайным мыслям, представлениям об устройстве мира, и, ободренная, побежала опять к своим плошкам и кастрюлям.

– Вот вам пример наивной народной веры, – сказал отец Макарий, указывая в сторону кухни кончиком своей густой, слегка посеребренной бороды. – Тут тебе и остров Буян на реке Иордан, и «Велесова книга», и Четьи-Минеи в одном переплете…

– Отец Макарий, вы уж не наказывайте ее слишком строго, – попросил Корнилов.

– Наказанием можно пробудить в человеке жалость к самому себе, чувство, недостойное верующего, – ответил игумен.

– Неужели жалость к себе грех? – изумилась Аня.

– До греха недалеко, потому как до гордыни остается всего ничего, – отец Макарий сделал медленный, почти торжественный кивок головой. – Будучи студентом духовной семинарии, я посмотрел фильм «Зеркало»…

– Андрея Тарковского? – уточнила Аня.

– Его. Многое мне в кинокартине понравилось, – игумен точно читал написанное кому-то письмо, – некоторые детали запомнились, а что-то запало в душу. Но в целом эту работу Тарковского я не принимаю.

Аня чуть не подпрыгнула на скамье, обвела взглядом присутствующих в поиске сходных эмоций, но, кроме нее, речь игумена никого не затронула так сильно. Только одна Аня безоговорочно принимала всего Андрея Тарковского, преклонялась перед ним, хотя и не все в нем до конца понимая.

– Почему же, отец Макарий? – спросила она, еле себя сдерживая от громких слов и долгих речей.

– А вот из-за этой самой жалости к самому себе и не принимаю. Слишком автору себя жалко, до боли, до слез. «Оставьте меня, – говорит он. – Я ведь тоже хотел быть счастливым!». Вот и плачут люди, примеряя к себе эту же жалость. Одни уходят из кинозала, другие плачут.

– А вы, значит, из первых, – кольнула его Аня.

– Я из третьих, – засмеялся игумен и добавил: – Нельзя верующему себя жалеть. Художнику тоже себя жалеть негоже, потому как художник всегда верующий. Хочет он того или не хочет, отдает себе в этом отчет или нет, а без веры ему и двух слов настоящих не написать. Понять это он обязательно поймет, может, в последние мгновения своего земного пути. Может, и с опозданием…

– Но Пречистая, конечно, заступится за него, – опять вспомнила Аня пушкинскую строку.

– Ваш рыцарь себя не жалел, насколько мне помнится Александра Сергеевича произведение, – возразил отец Макарий. – Стальной решетки с лица не поднимал, в бою себя не берег, потом жил затворником, молился дни и ночи… Это другой случай.

И тут опять в трапезной прозвучало имя святого мученика Христофора. Кто назвал его, было не так важно, как поведение отца игумена. Он привстал, передвинулся вдоль стола, оправил рясу и сел напротив Михаила Корнилова лицом к лицу. Аня еще не отошла от игуменской критики в адрес любимого ей режиссера Тарковского, она еще перебирала в голове достойные возражения, торопилась ответить и ничего не могла придумать. Только потом она поняла всю важность происшедшего тогда за трапезным монастырским столом.

– Помнится мне: в какой-то восточной сказке обманули купца или даже духовное лицо, – сказал отец Макарий, внимательно глядя на Михаила. – Ему посулили злато-серебро, если он не будет думать… А о чем нельзя думать, сказали, да еще в очень ярких выражениях. Не помню только: что ему такое придумали? Ну, неважно. Ведь это ловушка для человеческого сознания. Скажи я вам теперь: не думайте о святом Христофоре, разве вы сможете его забыть? Ни на минуту не забудете. А ведь этого я бы вам, Миша, сейчас и пожелал…

Отец Макарий и Михаил сидели напротив друг друга. Руки их почти соприкасались на трапезном столе. Они были похожи на двух сказителей, певших старинные руны, может, финские, может, скандинавские. Вот только никто из слушателей не мог понять – о каких славных делах, о чьих великих подвигах была их песня.

– Мученик Христофор – только фреска, рисунок на штукатурке, – ответил Корнилов. – А за ним христианская притча о звере, живущем в каждом человеке. Ведь жив этот зверь? Никуда он не делся, никакие социальные условия, семейные традиции его не рождают. Я бы легенду о святом Христофоре по-другому рассказал. Жил человек, который чувствовал в себе силу великую и знал, что сила эта от зверя, живущего глубоко, в самых темных закоулках его души. Он долго молился, постился, истязал свое тело, закалял душу, пока не добился своего – изгнал зверя из своей души…

– Вы полагаете, что звериная голова – только аллегория? – спросил отец Макарий.

– Видимо, нельзя было смотреть на своего зверя, как часто бывает в мифах и легендах, нельзя было его будить, даже ради охоты на него. Душа и тело. Изгнал зверя из души, получил его в теле. Это, как раз, мне понятно.

– Святой Христофор, по-вашему, сделал такой выбор, явив миру сокрытое в нем?

– Пожалуй, что так. Ведь можно облегчить свою душу, открыв себя миру, отец Макарий? Раскольникову надо было выйти на Сенную площадь и покаяться перед всем народом?

– Для этого существует исповедь, – ответил игумен. – А разве молитвой не раскрывается душа человеческая, не замещается светом все греховное в ней, когда человек обращается к Господу?

Их диалог никто не смел нарушить, даже Аня притихла и ловила на палец капли, падавшие из самоварного краника, чтобы и они не мешали разговору двоих. Только в оконное стекло вдруг царапнула и постучала клювом синица, будто напоминая, что на свете есть не только звери, но и птицы небесные, которым, сказано, надо подражать, а также подкармливать их в голодное время.

– Акулина, вынеси подружке кусочек сала, – бросил в сторону кухни игумен.

– Разве у птиц не бывает постных дней? – проворчала Акулина, но ей не ответили.

Отец Макарий опять обратился к Михаилу и лицом, и помыслами.

– Во всем земном присутствует соблазн, – сказал он мягким басом. – Даже в земном пути святых есть соблазн для человека с ищущей, неспокойной душой. Ведь и Спаситель говорил: «Блажен, кто не соблазнится мною»… Помните об этом, Миша. Ведь и в жалости к самому себе – соблазн, в облике святого Христофора – соблазн. Для вас соблазн. Не могу я вам дать совет, предостеречь на будущее, потому как не гадалка, не астролог, а пути Господни неисповедимы. Но думать о вас буду и молиться…

Прервали отца игумена не люди, не птицы и звери, а техника. Зазвонил мобильник, и отец Макарий стал шарить в рясе, торопясь и смущаясь, как застигнутый за дурным занятием мальчик. Маленький телефончик почти скрылся в его густой бороде, и отец игумен загудел в трубку приветливо. Говорил он не долго, с трудом нащупав нужную кнопку толстым пальцем, радостно объявил всем присутствующим:

– К нам едет спонсор… Владислав Перейкин…

Глава 4

Я тот самый Рыцарь Белой Луны, коего беспримерные деяния, уж верно, тебе памятны. Я намерен сразиться с тобою и испытать мощь твоих дланей, дабы ты признал и подтвердил, что моя госпожа, кто бы она ни была, бесконечно прекраснее твоей Дульсинеи Тобосской.

В это утро под дверями кельи супругов Корниловых не скрипел половицей отец игумен. Впервые за эти дни он оставил в покое их утренний сон. Но Аню разбудил ранний холодок, проворным зверьком скакавший от оконца по стене, хватавший за голую пятку и норовивший юркнуть под одеяло. Михаил тоже зашевелился, пытаясь решить вечную проблему длинного человека, то есть укрыть и ноги, и голову одновременно.

Аня повернулась на один бок, потом на другой, затем сделала полный оборот и даже стукнула головой подушку. Какое-то зудящее, комариное, но еще неопознанное с утра чувство не оставляло ее. Как бы случайно она толкнула локтем бесконечную спину мужа.

– Что? Доброе утро? – не пожелал, а спросил он.

Тут Аня поняла, что самым глупым и мелким образом ревнует игумена к новому гостю, что за эти несколько дней она привыкла к опеке отца Макария, мягкой только по форме, и не хочет от нее сразу отвыкать.

– Забыл про наши неокрепшие, мятущиеся души, – сказала Аня, глядя в потолок, – только спонсора почуял. Сегодня он самого святого Христофора не заметил бы, посоветовал бы ему на следующий год прибегать, как собаке Шарику.

– Да уж, – пропыхтел под боком Корнилов, перетягивая под шумок несколько сантиметров одеяла на свою сторону.

– Дрыхнет, хоть святых выноси! – рассердилась Аня.

Она обняла мягкого и беспомощного супруга руками и ногами и зашептала ему в ухо слова, от которых запросто могла завалиться оставшаяся монастырская стена.

– Забыла инструкцию? – зашевелился Михаил и начал тяжелую внутреннюю борьбу с самим собой. – Мы же обещали отцу игумену.

– Ему спонсор, – змеей-искусительницей шипела Аня в затылок своему мужу, – а нам дикий языческий секс…

– Я слово дал, – уже совсем неуверенно проговорил Михаил, постепенно поворачиваясь вокруг оси. – Отец Сергий в этот момент уже думал, что бы ему такое себе отрубить, чтобы не жалко было…

– Потом отрубишь, задним числом… На Страшном суде вали все на меня…

Но в этот момент в дверь постучали без обычной утренней церемонии, и послышался немного смущенный голос отца Иллариона.

– Отец игумен велел вас будить. Доброе утро, слава Богу! Господи Иисусе Христе, Сыне Божии, помилуй мя грешнаго…

– Все-таки слабы вы, женщины, – сказал Корнилов, вскакивая с постели и растирая ладонями свое жилистое тело. – Нет в вашей жизни места духовному подвигу…

Михаил в одних трусах делал суставную гимнастику, на выдохе произнося статьи приговора всему женскому племени. Аня смотрела на него в раздумье: продолжить ли соблазнение этого праведника или стукнуть жесткой монастырской подушкой, когда он начнет делать наклоны вперед? Но с остатками дремоты прошло и утреннее раздражение, немного напоминавшее ревность.

– Как ты это делаешь? – спросила Аня, сбрасывая одеяло. – Смотри, у меня получается?..

Как известно, провинциальные российские городки когда-то оживали с приходом гусар или драгун. В потускневших дамах просыпались невесты, с чихом и щекоткой в носу доставались из гардероба шляпы, переживавшие второе пришествие моды. Наблюдая сегодня суету в старинных монастырских стенах, появление новых монахов, которые до этого словно скрывались в кельях и катакомбах, свежие дорожки в глубоком снегу и другие запахи с кухни, Аня не скупилась на комментарии и едкие замечания. Корнилов только посмеивался и толкал ее легонько в бок, когда она хватала через край.

Супруги, впервые в этих стенах предоставленные сами себе, не знали, чем заняться. Сначала попихали друг друга в сугроб, попробовали покидаться снежками, но рыхлый снег рассыпался белой пылью и оставался на варежках. Тогда Корниловы стали прогуливаться под ручку, ожидая появления гостя. Черным вороном на белом поле смотрелся черный джип около домика игумена, а сам спонсор был уже завлечен отцом Макарием под холодные, облупившиеся своды. Для Ани и Михаила Перейкин был пока невидим.

В то время, когда это слово еще только входило в словооборот, Ане казалось, что больше оно подходит для породистой английской собаки.

У «спонсора», по ее филологическим ощущениям, должны были быть висящие, слюнявые брылы, купированный хвостик на гладкошерстой, вертлявой заднице и обязательно приплюснутый, сдвинутый наверх нос. Даже позднее, когда слово это прочно вошло в нашу речь, оделось «от кутюр», запахло парфюмерией от «Живанши» и «Армани», погрузилось в мягкое изнутри и гладкое снаружи от «Мерседес-Бенц», Ане все виделся этот тупой, бульдожий нос.

И ведь чувство слова в который раз ее не обмануло. По крайней мере, так посчитала сама Аня. Владислав Перейкин был так курнос, что собеседнику были видны его ноздри. Правда, в нем не было ничего бульдожьего, английского, чопорного. Но по сравнению со спонсорским носом, это были незначительные портретные детали.

Перейкину не было еще и сорока. Он был невысок, приземист и широк в кости. С первого взгляда он производил впечатление очень бодрого, открытого и светлого человека. Светлыми были не только его волосы, брови, ресницы, но и глаза. А взгляд их показался Ане не то прозрачным, не то призрачным.

Он появился в одной из снежных траншей, идя с отцом Макарием точно так же, как супруги Корниловы, то есть под ручку. Аню удивило, что говорил не игумен, а Перейкин. Свой рассказ он сопровождал широкими театральными жестами, восклицаниями, хлопками и прочими шумовыми эффектами. Отец Макарий слушал с видимым удовольствием, посмеивался в бороду и качал головой.

Игумен еще не успел представить гостей монастыря друг другу, как Перейкин широко улыбнулся Корниловым и сказал, опередив отца Макария:

– Какая красивая пара! Ребята, какие вы молодцы, что вместе, что любите друг друга! Это сразу видно. А как хорошо увидеть красивых людей вместе, отец Макарий? Поэтому и сериалы бразильские народ так любит. Красивые герои должны быть вместе, этого все хотят, и природа, и Господь. В сериале не только конец хороший, там хорошее длится и длится. Это глупо, наверное, но душе этого хочется. Пусть будет глупо, занудно, зато всем хорошо.

– Это они у меня недельку пожили и расцвели, – гордо ответил игумен. – Видели бы вы, Владислав, какими они сюда приехали. Лица серые, взгляды озабоченные… Берите пример с Владислава. Всегда румян, бодр, весел, никогда не унывает. А потому что верующий, аккуратно верующий. Все посты соблюдает прилежно…

– Да я вообще мясо не ем, отец Макарий, – напомнил Перейкин. – Мне и за постными днями следить не надо. А я только из Штатов прилетел. Еще не акклиматизировался. Вы уж позволите, отец Макарий, нам сегодня за знакомство, для акклиматизации, да и вообще испить вашей монастырской медовухи знаменитой. Не помногу, а для веселья…

– Вот и перехвалил я вас, Владислав.

– Я второй раз в Штатах, – заговорил опять Перейкин. – В прошлый раз я там был еще школьным учителем по обмену. Тогда они удивлялись: как этот русский может быть таким свободным, раскованным в общении с десятью долларами в месяц? А теперь у них то же недоумение на физиономиях: откуда такая свобода при таких деньгах?… Меня зовут Влад…

Аня ожидала, что Перейкин сейчас начнет ругать Америку, но тот стал с неожиданным удовольствием рассказывать, как мечталось ему когда-то подплыть к Нью-Йорку с Атлантического океана, обязательно ночью, медленно приблизиться к огромному, сверкающему огнями городу, разрезая отраженные огни носом лодки, слушая хлюпанье разноцветной воды. В этот раз мечта его осуществилась, ну почти осуществилась. С каким-то Джоном они плыли на катере и любовались на огни, пока у Джона не нашлись в кубрике гитара и виски. Полицейский катер приплыл на хриплые звуки блюза, исполняемого по-русски:

По Миссисипи плыла пирога, В пироге хиппи – не мыты ноги…

На Рождество Перейкин пошел на каток, чтобы потолкаться, пообнимать американских девчонок. Но шел такой сильный дождь, что на открытом катке никого не было. Мокрыми тряпками свисали флаги, гирлянды лампочек на голых деревьях потрескивали и грозились перегореть. Американцы уныло выглядывали из окон прилегающих к катку кафешек, когда какой-то русский в красном «петухе» с кисточкой и широченных шароварах почему-то с шашечками такси вышел на лед, затопленный дождевой водой. Слушая Перейкина, Аня скоро и сама поверила, что кататься по льду, поднимая тучи брызг, было здорово. Американцы тоже оказались доверчивым народом и даже мокрые с головы до ног веселились и получали удовольствие, рискуя подхватить рождественскую инфлюэнцу.

«Ну, не дурак ли?» – подумала Аня, слушая рассказ Перейкина. Подумала и тут же посмотрела на Корнилова почти испуганно. Невольно вырвавшийся «дурак» был ее личной приметой. Этого еще ей не хватало!

От рассказа об американском дожде, прихваченного реальным российским морозцем, всем сразу стало холодно. Акулина уже махала им тряпкой в приоткрытую дверь кухни и черпала морозный воздух половником. Ане вдруг очень захотелось водки и горячего супа. Она чуть не ляпнула известную присказку «что-то стало холодать…», но вовремя спохватилась. Отец Макарий словно прочитал Анины мысли – подмигнул ей, потирая руки, как заправский пьяница.

На узкой дорожке, ведущей к трапезной, Перейкин вырвался вперед, время от времени оборачиваясь и рассказывая что-то Корнилову. Аня шла рядом с неторопливым игуменом. Отец Макарий говорил о спонсоре:

– Поначалу он показался мне пустым и легкомысленным человеком, – говорил игумен. – Этакий весельчак, пустопляс. Подумал тогда, каюсь: дал бы денег на ремонт храма, и Бог-то с ним. А узнал его поближе, понял его характер и полюбил всей душой.

– И что же он такое, этот Перейкин? – спросила Аня.

– Встречалась такая душа уже в русской истории, – загадочно ответил игумен, – и не раз. Узнаваема она в русском народе, да и в литературе нашей. Не припоминаете? Все ему одинаково хорошо. Хорошо согрешить, хорошо и покаяться. Все принимает, всему миру распахнут.

– Что же тут хорошего? – удивилась Аня. – Какая-то душевная неразборчивость. Чем она от черствости отличается? Человек упадет, а он обрадуется.

– Нет, Аннушка, он не обрадуется. Он поможет, поднимет, а если перелом, денег на лечение даст. Душа его этот мир принимает таким, какой он есть. Жизни радуется, каждому новому дню, утреннику. Дорогая машина ему в радость, а не было бы ее, он бы пешком пришел и был бы доволен…

Аня попыталась вспомнить – кто же в русской литературе прыгал по жизни таким живчиком. Но никто кроме Хлестакова ей в голову не пришел. А если в мировой литературе? Фигаро, севильский цирюльник? Или цирюльник из Ламанча?

К золотой медовухе Акулина подала на стол постный борщ прямо в чугунке, овощное рагу и, как всегда, огромное блюдо свежей выпечки.

– В обыкновенной кастрюле все кипит и вылетает вверх, не задерживаясь, – сказал Перейкин, – а в русском чугунке ходит по кругу. Потому и вкус совсем другой, особый… Жаль, отец Макарий сегодня медовухи сторонится, но не будем его искушать…

Пили одни гости. Над столом повис крепкий медовый запах откупоренного лета. Луговое разнотравье, ягодный настой, солнечный припек разом вырвались из бутыли, как сказочный джинн. От крепкой медовухи, а может, от перелета из зимы в лето, у Ани закружилась голова. Помимо воли, лицо ее стало расползаться в глуповатой улыбке, а скоро Аня почувствовала, что и вовсе превратилась в одну блаженную улыбку, повисшую над трапезным столом. В ленивую, расслабленную голову лезли одни назывные предложения: Улыбка. Чеширский кот. Алиса в Стране чудес. В переводе Набокова Аня. Аня в Стране чудес…

В руках Перейкина вдруг появилась гитара. Он что-то стал рассказывать, одновременно подтягивая колки, сопровождая свою речь струнным перебором, как на литературном вечере. Потом запел довольно обычным голосом, но с таким чувством и удовольствием, что всем захотелось и слушать, и подпевать одновременно. И хотя песня была его собственного сочинения, то есть слов ее никто не знал, Акулина приладилась допевать за Перейкиным окончания слов.

Даже через медовое опьянение Аня расслышала в песне Владислава множество нелепостей, откровенных заимствований и литературных штампов. Тема тоже была довольно расхожей: зима, деревенская околица, девушка с пустым ведром, студеный колодец… В какой-то момент она перестала следить за текстом и почувствовала, что падает в этот темный колодец, как Алиса или набоковская Аня. Голова стала перевешивать, и чтобы не лететь вверх ногами Аня очнулась.

Ее настоящая, не кэрролловская, не набоковская голова, ткнулась в плечо Корнилова. Этот жест был вполне нормальным и не выдавал ее опьянения окружающим. Жесткое плечо мужа было неудобно, оно двигалось, волновалось, сопровождая убедительную речь, к кому-то обращенную.

– Ты, Миша, боишься женщин, – услышала Аня голос Влада Перейкина, – поэтому ты несвободен.

– Это я боюсь женщин?

Аня почувствовала, как пальцы мужа подергали ее за ухо и стали приближаться к носу. Руки ее еще не слушались, поэтому она решила защищаться зубами, но агрессор успел отдернуть руку.

– Вот видишь! – обрадовался Перейкин. – Вот как боишься! Аню, свою жену, боишься…

– Аню я не боюсь, – возразил Корнилов и дернул плечом.

– Перестаньте говорить обо мне в третьем лице, – пробормотала Аня. – У меня от этого голова идет кругом, как в чугунном котелке…

– Святые отцы ушли на службу? Давай, Миш? А то я от медовухи уже жужжать начинаю, – Перейкин откуда-то из-под стола достал бутылку французского коньяка. – Акуль, ты не выдавай нас… Говорю, не выдавай нас! Наш человек, проверенный…

Акулина нырнула в свою заветную дверь и вынырнула уже со множеством холодных закусок на подносе.

– Ну, зачем ты? Это же не водка, – вздохнул Владислав, но блестящий грибочек все-таки подцепил кончиком ножа. – Акуля, вот разведусь в этот раз, заберу тебя отсюда. Пойдешь за меня замуж? Куда ты все время убегаешь?.. Думаешь, Миш, я треплюсь? Возьму вот и женюсь, сделаю ей операцию, выпрямлю нос. Ты мне еще завидовать будешь.

Они выпили сразу помногу, захрустели солениями.

– Я иногда тоскую о тех женщинах, еще не эмансипированных, – заговорил Перейкин, оглядываясь на дверь и разливая коньяк в чайные кружки. – Представь себе жену, которая ничего не понимает из нашей беседы. Разумом совершенное дитя! Пробка! Но сердцем зато чувствует все. Ты бы хотел такую жену?

– Согласен, – ответил Корнилов, но не на последний вопрос. – Кто сказал, что логический ум – не порок, а добродетель? Женская логика, женская логика… Не нужна женщине логика. В этом ее добродетель…

– Вот ты и попался! – обрадовался Перейкин. – Как там у вас, следователей, говорят? Вот я тебя и расколол. Скажи мне теперь, что ты не боишься женщин?.. Вот ты говорил про богатство, большие деньги. Тебя это мучает, а меня нет. Я сегодня такой же свободный, как и раньше, когда работал училкой на полставки…

– Училкой?

– Ну, учителем, – поправился Перейкин. – Сначала основы философии и религии гимназистам преподавал, а потом английский. Ко мне на уроки даже учителя приходили, послушать про дзен-буддизм и ницшеанство.

– Не сомневаюсь, – буркнул Корнилов.

– Не сомневаюсь, – повторил за ним Перейкин. – Тебя вот мучает, что ты не можешь такую женщину, как Аня, обеспечить? Особняк, яхта, заграница… Мучает? Ломает? Не хочешь, не отвечай. А мне совершенно это неважно. Светка, конечно, без этого уже прожить не может, а я могу. И без нее могу. Ведь это здорово, что мы сначала испытываем влечение, страсть, бурю, а потом охлаждение, разочарование, успокоение. Этот закон природы прекрасен. Потому и умирать вовремя не страшно. Ниточки ослабнут, перетрутся. Что тут терять? Главное ведь с тобой так и останется навсегда…

– Я тебе не верю, – сказал Михаил.

– Что душа бессмертна?

– Нет, что для тебя все это так просто: деньги, собственность, особенно, семья, отношения с женой.

– А вот я женюсь на Акулине, тогда увидишь, – ответил Перейкин и выпил, не дожидаясь собеседника.

– Какая свобода? Тебя деньги никуда не отпустят, даже если ты задумаешь все бросить, все свои коммерческие дела послать подальше. Они тебя найдут в скиту, в деревне рядом с Акулиной и предъявят счет.

– Человеку многое не дано, – ответил Владислав, хотя и не сразу. – Но вот способность уходить никто от него отнять не может. Человек всегда, в любой момент жизни, может сделать выбор. Ты знаешь, что такое женщина?

– Кто такое, – попыталась поправить его Аня. – Кто такая…

– Кто такая, – принял поправку Перейкин. – Вот Аня кто?

– Дурацкий вопрос, – сказал Корнилов.

– Сам ты дурацкий, – боднула его головой Аня.

– Аня – это судьба. Твоя, его, моя тоже…

– Ты-то тут при чем? – не согласился Корнилов.

– Я – судьба, я своих не забуду питомцев, – пропела в этот момент Аня на мотив известной песни про космонавтов.

Мужчины подхватили, а Перейкин тут же стал аккомпанировать на гитаре. Началась какая-то импровизация из песен и фраз незаконченного разговора.

– Отец игумен идут! – прервал их испуганный крик Акулины, которая принялась торопливо сметать все лишнее со стола и делать страшные глаза.

От резкой остановки голова у Ани опять закружилась. Перед ней поплыли какие-то слова, фразы, словно застывшие на морозе или вылепленные из теста. Одну из них она узнала и улыбнулась ей приветливо:

– Я – судьба…

Глава 5

Он подходил к собаке, нацеливался, но, так и не решившись и не осмелившись сбросить на нее камень, говорил: «Это гончая, воздержимся!»

Недавно по грунтовке прошел трактор. Несмотря на густо падающий снег, еще была видна его топорная, вернее, ножевая работа.

– Скоро мы его догоним, – сказал Корнилов.

– Кого? – не поняла Аня.

Михаил уже жил дорогой, а ее мысли были еще там, за монастырскими полуобвалившимися стенами. Она еще видела Акулину с матерчатым узелком в руках. Сунув его Ане, стряпуха вдруг расплакалась, словно ей было жалко расставаться с теплым, живым узелком.

Аню немного задело, что отец Макарий, благословив ее и пожелав счастливого пути, наклонился к Михаилу и несколько минут говорил ему, судя по осанке и движению головы, не церковное, а что-то особенное, личное.

Перейкин сунул им на прощание по визитке, просил звонить ему запросто, без церемоний. Но с утра был немногословен, разворачивал и скручивал между делом какие-то чертежи, во время прощания ронял в снег сметы и расходные ордера. К тому же за ним тенью следовал худощавый, быстро зябнувший архитектор, появившийся в монастыре невесть откуда, как до него шестиструнная гитара и бутылка французского коньяка.

– Тебе Перейкин не понравился? – спросила Аня.

– С чего ты взяла?

– С утра вы напоминали двух мужчин, которые накануне подрались, а потом вынуждены были терпеть друг друга. Было похоже, что вы все уже друг другу сказали и даже сделали, а оставшиеся на утро слова уже ничего для вас не значат.

– Не пила б ты, Аннушка, медовуху ковшиком, – засмеялся Корнилов. – Кстати, Перейкин тоже оказался единоборцем. Оказывается, мы с ним у одного тренера дзю-до занимались, только в разное время. У Нестерова… Потом Перейкин в карате ушел, выступал на первом чемпионате Ленинграда в конце семидесятых, вел какие-то группы. Говорит, первые серьезные деньги заработал, издав книжку по карате. Это уже в начале девяностых. С этого его бизнес и начался… Врет, наверное, как все каратисты.

Машину вдруг повело в сторону. Михаил тут же выправился, но Ане показалось, что этот маневр муж сделал умышленно, отвлекая ее внимание, сворачивая на другую тему разговора.

– Вел ты себя довольно странно, напряженно, – Аня не поддалась на его уловку. – Слушай, Медвежонок, а ты часом не приревновал меня к Перейкину?

– Как ты меня к отцу игумену? – спросил Михаил, подмигивая ее отражению в зеркале заднего вида.

– Иногда трудно жить с опером, – вздохнула Аня. – Наблюдательный слишком, проницательный сверх меры. Оформи в протоколе чистосердечное признание. Обидно, конечно, когда святой старец твою душу словно стороной обходит, а какого-то мента примечает и опекает неизвестно почему. Какая-то детская обида. Понимаешь? Родной отец играет с моей подружкой в куличики. Как тут не дать ей совочком по башке? Признайся теперь ты: что игумен тебе такого особенного сказал на прощание?

– Да я сам до конца не понял, – ответил Корнилов серьезно. – Достоевщина какая-то или толстовщина. То ли судьбу мою какую-то особую предвидит. Хотя сам говорил, что верить в судьбу православному христианину грешно. Запутал меня окончательно. Я думал в монастыре отдохнуть, успокоиться, а ничего из этого не вышло…

За поворотом действительно показался трактор, расчищавший дорогу от снега. Корнилов сначала пристроился за ним, и некоторое время они медленно ехали, слушая тарахтение, наблюдая, как справа вырастает снежный гребешок. Наконец, Михаил не выдержал и остановился.

– Ты так и не ответил мне, – сказала Аня. – Откровенность за откровенность. Ты меня приревновал?

– Да.

Смотреть на удаляющийся трактор почему-то было грустно.

– Ты серьезно? – спросила опять Аня.

– Еще как.

Корнилов занялся приемником, поискал на фиксированных частотах музыкальное сопровождение их разговора, но ничего подходящего не нашел.

– Это очень глупо, – сказала Аня. – Я не дала тебе ни единого повода к ревности. Я не сказала Перейкину и двух слов, кроме того, он мне совсем не понравился…

Аня вспомнила, как обозвала Владислава про себя «дураком». И на всякий случай этим же словом сейчас мысленно обозвала своего мужа.

– Не нравятся мне такие человеки-оркестры, – продолжила она. – Семнадцатилетняя дурочка может им, конечно, здорово увлечься. По-моему, он надоедает раньше, чем успевает понравиться. Я тебя убедила? Или продолжить?

– Можешь не продолжать. Потому что не в этом дело.

Трактор быстро уменьшался в размерах, а потом вдруг пропал, видимо, на повороте.

– Это все странно, на уровне ощущений, – заговорил опять Корнилов. – Я даже не знаю, как это тебе объяснить. Помнишь, ты мне говорила, что мысль изреченная есть ложь? А высказанное чувство? Наверное, еще больший обман. Что же это было такое? Ревность к воображаемому? Ревность к возможности другой жизни для тебя?

Их взгляды встречались то в панорамном зеркале, то наяву, но каждый раз первым взгляд отводил Корнилов.

– Ты представляешь? Я стал мечтать за тебя. Что по этому поводу говорит мировая литература? Это любовь или ревность? Вот бы, думаю, Ане это или то. Вот увидел этого Перейкина и подумал, что тебе как раз и нужен такой праздник. Праздник, который всегда с тобой. Он-то тебе гораздо больше подходит, чем усталый, нервный следователь, или, как ты неграмотно выражаешься, опер…

– Это что еще за моления мученика Христофора? – строго спросила Аня. – От меня ты собачьей мордочки не дождешься. Меньше тебя любить я не буду, Христофор, и мечтать за меня больше не смей.

– Кстати, насчет собачьей мордочки, – улыбнулся Корнилов. – Если подобрать ко мне собачью породу, то я, пожалуй, самая неинтересная и неудобная в быту. Какая-нибудь охотничья. Сеттер, например, или гончая. В городской квартире такую собаку держать бесполезно. Тапочки приносить она не будет, соображает плохо, играть с ней неинтересно. У нее – один только нюх, след, охотничий инстинкт. Только почуяв кровавый след, эта собака преображается, пропадает ее глупость и вялость…

– Пока ты это говорил, я не почувствовала в тебе глупости и вялости, – перебила его Аня. – Или ты уже вышел на кровавый след? А может твой кровавый след – это я?.. Если бы знала, что православный монастырь на тебя так подействует, никогда бы тебя туда не потащила. В прошлом году после синтоистского или буддистского ты был гораздо бодрее. Я-то думала немного отогреть твою оперативно-следственную душу, а ты уж совсем раскис. Чего доброго возьмешь котомку, посох и пойдешь по святой Руси.

– Интересно, а почему бы современным странникам ни перемещаться по земле на автотранспорте? Святых мест можно посетить больше, и ночевать гораздо комфортнее. На бензин можно собирать милостыней. Вот православные священники освящают избирательные округа на самолетах, опыляют местность святой водой с «кукурузника»…

Они уже ехали по грунтовой дороге, стараясь не спешить, чтобы не догнать машину дорожной службы. Но за поворотом вместо одинокого трактора они увидели нервную вереницу автомобилей. Оказывается, они остановились в каких-то пятистах метрах от шоссе.

– На наших дорогах ничего святого давно не водится, – сказала Аня, радуясь, что муж перешел на шутливый тон, пусть даже насчет святых странников и священников. – Где наши гаишники подежурили, там уже Христа не встретишь.

– Я недавно сказал Акулине что-то похожее, – ответил Михаил, выруливая на шоссе, но в этот момент позади серого «жигуленка» на трассе мелькнул полосатый жезл.

– Про волка речь, а он навстречь, – вспомнил Корнилов одну из любимых поговорок друга и напарника Санчука.

– Добрый…стрш…птр…пс…жбы Орешкин, – представился старшина ГИБДД. – Попрошу предъявить документы.

Было похоже, что «добрый Орешкин» только-только отсмеялся, еще не восстановил дыхание и не смахнул слезу. Щеки его горели запретительным сигналом светофора, видимо, от мороза. Маловероятно, что от стыда. С видимым удовольствием он приступил к неторопливому чтению документов.

– Покажи ты ему удостоверение, – толкнула Аня мужа локтем, но тот изображал в зеркале человека с плаката сталинских времен о молчании и бдительности.

– Вы белому генералу случайно не родственник? – дружелюбно поинтересовался «добрый Орешкин».

– А у вас тут какая власть? – задал встречный вопрос Михаил. – Белая или красная?

– У нас власть черно-белая, – загоготал старшина, покачивая полосатым жезлом.

– Тогда родственник, но по «незаконнорожденной» линии от белого генерала и черной крестьянки.

Аня посмотрела на мужа с уважением, а старшина почему-то с подозрением.

– А вы откуда такие с питерскими номерами? – спросил «добрый Орешкин».

– Из монастыря.

– То-то я вижу, что вы уже причастились, – подмигнул гаишник.

– Вчера пробовали монастырскую медовуху, – кивнул Корнилов. – Но вчера и под присмотром духовенства.

– А сегодня не желаете?

– Нет, не желаю, – ответил Михаил. – В дороге я трезвенник, диетик и йог.

– Жаль, – вздохнул «добрый Орешкин», – хотел выпить с тобой за компанию. Может, передумаешь? Согласись, не каждый день можно выпить с ГИБДД на трассе.

– А чем угощаешь? – заинтересовался Корнилов.

– Коньяк «Московский», даже звездочки есть, – старшина достал из-за пазухи плоскую бутылочку. – Твоя спутница не желает пригубить?

Аня отвернулась, молча. Ее раздражал не только радушный гаишник, но и собственный супруг, зачем-то вступивший в эти сомнительные разговоры. Она подумала, что и тот и другой шутят по поводу дорожной выпивки, но Корнилов и «добрый Орешкин» уселись на заднее сиденье «Фольксвагена».

– У тебя и стаканчики есть? – услышала Аня голос своего супруга. – Это тебе в отделе выдали?

– Они выдадут! – шумно вздохнул старшина. – Конфискат.

Забулькала жидкость, звякнули металлические стаканчики. Аня словно слушала радиопостановку какого-то спектакля. Один из артистов был ей хорошо знаком.

– Отмаливать грехи ездил? – спросил «добрый Орешкин».

– Понимаю, – отозвался Михаил. – Проблема грехов тебе тоже близка.

– А ты как думал! Денисов, правда, любит повторять, что дорога все спишет. Дорога, как война. По количеству жертв война и есть…Вон Денисов, напарник мой, прячется.

– Он что, не пьет?

– В паре всегда кто-то должен быть трезвым, – пояснил старшина. – Сегодня он – ведущий, а я – ведомый. В следующий раз поменяемся ролями.

Аня посмотрела в сторону. Сосновый лес будто бежал, бежал и остановился перед непрерывным потоком машин. Старшие деревья – в отдалении, сосенки, не нажившие еще серьезной коры, – поближе. От шоссе в сторону леса тянулся узкий след какого-то осторожного зверя, который ночью перебежал дорогу, полагая, что на этой стороне жить ему будет лучше.

– Хочу вот тебя спросить, – говорил Корнилов. – Христа на дороге не встречал?

– Иисуса? – «добрый Орешкин», кажется, не удивился странности вопроса. – Пока не случилось. А ты думаешь, он пешком ходит или автостопом ездит?

– В старину вот верили, что Бога можно встретить на дороге. Когда душа так изнемогала, что дальше некуда, простые люди снимались с насиженных мест и шли Ему навстречу. Сейчас такого уже нет? На твоей дороге не видал?

– Да кто сейчас странствует? Развращенное, ленивое нищенство у нас в стране! – возмутился гаишник. – Сидят в подвалах, на батареях центрального отопления, клей «Момент» нюхают, травку покуривают. Ждут второго пришествия.

Аня подумала, что эти двое наверняка знакомы, давно знают друг друга, просто ломают сейчас комедию, точнее, радиокомедию.

– Тебя как звать-то? – спросил в этот момент «добрый Орешкин». – Фамилию «срисовал», а имя не запомнил… Я тебе так скажу, Миша. Я бы за Христом пошел. Бросил пост и пошел.

– Кончено, людей ловить ты уже умеешь, – поддакнул Корнилов. – Чуть-чуть подучиться только.

– Разве я людей ловлю?! Кентавров, – прочувствованно сказал старшина. – Железных кентавров. Стоит нормальному человеку сесть за руль, с ним что-то происходит. Думает по-другому, поступает тоже не так. Ты за себя скажи. Прав я или не прав?

– Прав, конечно, – ответил Михаил. – Вот средневековый рыцарь обязательно был на коне. Я понимаю, конечно, в доспехах пешком далеко не уйдешь. Но такое впечатление, что без коня не было бы рыцарского благородства и доблести. Конь живой или железный, все имеет решающее значение. Есть такое ощущение у тебя?

– Есть, – подтвердил рыцарь полосатого жезла. – Дон Кихот без этого… Ну, ты меня понял… никакой не Дон Кихот.

– Без Росинанта он никто. Это факт.

– Знаешь, Миша. Что-то родное есть в кликухе этого коня, российское, – мечтательно произнес «добрый Орешкин». – Росинант…

Аня хотела напомнить не на шутку интеллектуально разошедшимся ментам, что Росинант переводится как «бывшая кляча», но промолчала. Ее заняла и позабавила обратная мысль, что испанцам в названии нашей родины, возможно, тоже слышится «кляча». Вот тебе и птица-тройка!

– А вспомни всадников в Древнем Риме, – говорил ее муж. – Они же все были сенаторами и даже одного коня сделали сенатором.

– Что ты там несешь? – не выдержала Аня. – Чему ты учишь… – она чуть не ляпнула «младших по званию», но удержалась. – Всадники были привилегированным сословием в Риме, но сенаторами не были. А коня привел в сенат Калигула.

– Умная жена, – констатировал «добрый Орешкин». – В библиотеке работает?.. А к нам в отдел как-то приходила библиотекарша в порядке культурной работы. Приносила книжки по нашему профилю, то есть про водителей, машины и дороги. Слушай, сколько всего про это понаписано! Она список на доске потом вывесила. Мне за всю жизнь не прочитать. Одну книгу я все хочу в библиотеке взять или даже купить. Немца какого-то. У меня записано, только сейчас не вспомню. Там, Миша, не поверишь, война описывается между пешеходами и автолюбителями. В самом натуральном виде, как в Чечне. Пешеход занимает огневую позицию и ведет прицельный огонь по всем проезжающим мимо машинам. А автомобилисты охотятся за пешеходами, наезжают в прямом смысле, давят в коровью лепешку…

Аня вспомнила и автора, и название книги, но подумала: не слишком ли она умная? Не побыть ли ей немного «пробкой», женщиной до эмансипации, «бывшей клячей»?

– Мне пришла мысль, – продолжил старшина, снимая шапку и почесывая большую, почти академическую, голову. – Мы, работники ГИБДД, – в некотором роде, миротворцы, голубые каски, голуби мира. Без нас давно бы конфликт между пешеходами и водилами перерос в полномасштабную войну. Они пока еще считают врагами нас, гаишников. Ладно, мы готовы принять удар на себя, в смысле, все фишки, то есть шишки… Этот немец тоже умный, как и его земляк Карл Маркс. Я вот эту книгу даже куплю. Будет и у меня настольная книга. Как же она называется, какой-то «волк»?.. Нет, не «дорожный»…

Как будто подсказки Аниной ждут? Что она им – толстая энциклопедия, что ли?

– Вон Денисов, «дорожный волк», уже машет, – вздохнул с заметным сожалением «добрый Орешкин». – Не даст посидеть, поговорить с умным человеком. Не хочет мерзнуть в одиночестве. Ну, я ему в другой раз тоже не больно дам расслабиться.

Гаишник открыл дверцу, развернулся, заскрипев портупеей, и поставил обе ноги на землю, словно вставал утром с кровати. «Фольксваген» подпрыгнул, когда старшина, наконец, «нащупал тапочки». Аня на прощание посочувствовала жене «доброго Орешкина», но тот и не думал прощаться.

– Гражданин Корнилов, прошу пройти на медицинское освидетельствование, – неожиданно выпалил гаишной скороговоркой «добрый Орешкин».

– Ты что, старшина? – не понял Корнилов.

– Визуальный осмотр показывает у вас наличие степени опьянения, – пробубнил старшина, делая скучное, бесстрастное лицо. – Придется дыхнуть в «трубочку» для медицинского освидетельствования нетрезвого лица.

– Орешкин, ты что Ваньку валяешь?! – рассердился Михаил. – Мы же с тобой только что пили?

– С кем вы пили, меня не интересует. А вот прапорщик Денисов проведет освидетельствование по всей форме, предусмотренной законодательством. Денисов, гражданин явно нетрезв…

– Разберемся, – сказал подошедший усач, похожий на казака Григория Мелехова, но только озябшего в донских степях.

– Разбирайтесь, – в тон ему ответил Корнилов, – но только медицинское освидетельствование и «дыхнуть в трубочку» – разные вещи. И что-то я не вижу передвижного наркологического пункта, специально оборудованного в соответствии с установленными правилами, с высотой потолка не менее метра ста восьмидесяти пяти сантиметров, с холодильником и биотуалетом. Где биотуалет, старшина?

– Грамотный! – удивился Денисов.

– Вообще умный мужик, – подтвердил «добрый Орешкин».

– Ты, грамотный, ну-ка руки – на капот, ноги – в стороны! – выкрикнули гаишники почти хором.

Аня даже зажмурилась, ожидая ответных действий Корнилова. Перед глазами промелькнули эпизоды из известного фильма с клюквенным соком на снегу и говорящими отрубленными головами, а также прошлогодняя сцена на дороге перед красной «девяткой», еще более страшная и героическая, чем в кино. Но следователь только руку спрятал на мгновение, будто шарф поправил. На фоне белого снежного поля Аня увидела красную книжицу вместо крови и застонала разочарованно, как подросток, попавший не на тот фильм. Правда, увидеть наказание хитроумных злодеев было тоже неплохо. В отсутствие самураев с катанами и неуловимые мстители могут сойти или комиссар в кожанке.

Но вместо пресных казенных и соленых нецензурных фраз Аня услышала смех Корнилова. Вместо стремительно броска или резкого удара Михаил ткнул в дрогнувшее было пузо «доброго Орешкина» и щелкнул пальцем по заиндевевшей кокарде прапорщика Денисова. Вот и все наказание.

– Капитан, что же ты сразу не признался? – заговорил старшина с укоризной. – Нашелся бы тогда коньяк и подороже.

– Так ты меня еще и отравил? – изумился следователь.

– На это я никак не способен.

– И многих вы так «разводите»? – поинтересовался Корнилов на прощание.

Гаишники только переглянулись. Корнилов был им больше неинтересен, а его присутствие на данном участке трассы просто мешало.

– Что же ты не составил протокол? – спросила Аня, когда они уже мчались по шоссе в разноцветной и разнолитражной колонне без начала и конца. – Не заставил этого философа Сковороду дыхнуть в его же трубочку? Я бы была понятой. Да ты только рукой махни, набрал бы десяток свидетелей на трассе.

– Как тебе сказать? Показалось мне, может быть. В монастырь ехали – за нами серая «восьмерка» пристроилась, сегодня выезжаем на трассу – опять она. Жаль, номера я не срисовал. Когда нас гаишник тормознул, она тоже остановилась на обочине. Вот я и потянул время, понаблюдал.

– Серая «восьмерка» – это стереотип российских дорог, – авторитетно сказала Аня. – Думаешь, это «хвост»?

– Вряд ли. Ты права – простое совпадение, – ответил Корнилов. – Кроме того, мне гаишник понравился. Он рыбачил тридцать лет и три года и никогда не слышал, чтобы рыба говорила. Вот и отпустил я ее в синее море. Пущай гуляет себе на просторе.

– Дурачина ты, прямой простофиля, – добавила она. – Не желаю я быть черною крестьянкой…

– Вот и я о том же думаю, – перебил ее Михаил. – Посмотри направо. Видишь этот поселок неказистый, ни одного домика приличного?

– Куда собака похромала?

– Да. А между тем здесь проживают несколько миллионеров, криминальных авторитетов. Например, всем известный Корейчик.

– Шутишь?

– Ну не проживают, а только прописаны, формально, для российского гражданства. Но все равно забавно. Поселок Новый Суглинок, пять старух, пьяный сторож и хромая собака – международная криминальная столица. Тебя это удивляет?

– Нет, – ответила Аня. – Меня что-то последнее время мало что удивляет. Старею?

– Взрослеешь, – поправил ее Михаил. – И я, кажется, тоже…

Глава 6

Для одной лишь Дульсинеи я – мягкое тесто и миндальное пирожное, а для всех остальных я – кремень; для нее я – мед, а для вас – алоэ; для меня одна лишь Дульсинея прекрасна, разумна, целомудренна, изящна и благородна, все же остальные безобразны, глупы, развратны и худородны…

В эти дни телеканалы заполняли дневной эфир старыми советскими фильмами. Черно-белые трудовые бригады отказывались от премий, рабочие брали на поруки трудных подростков и флиртовали друг с другом посредством башенных кранов и гусеничных тракторов. Аня заглушала шум социалистического строительства пылесосом «Бош», грохотом отодвигаемой мебели и собственным пением, но телевизор не выключала. Ей нравилось работать в едином ритме со всей страной, пусть и сгинувшей уже в волнах истории, подобно Атлантиде.

В одну из тихих рабочих минут, когда даже немецкий пылесос не может заменить простую русскую тряпку, Аня вдруг услышала громкий крик в телевизоре:

– Ты же – частная собственница!

На экране телевизора комсомольская богиня в традиционной темной косынке, с высокой голливудской грудью и горящим взглядом бросала страшные обвинения маленькой щекастой девчушке, дрожащей от ужаса. Аня сначала тоже испугалась, а потом рассмеялась. Ведь это она была настоящей частной собственницей со свидетельством и синей круглой печатью.

Она еще не привыкла к новой роли, еще не научилась относиться к земельной собственности буднично, как к содержимому своей дамской сумочки. Иногда ей казалось, что она чем-то похожа на Плюшкина. Не патологической скупостью, конечно, а странным, нематериальным отношением к собственности, можно сказать, поэтическим. Не зря же свои «Мертвые души» Гоголь посчитал поэмой, и критики с ним согласились.

Сейчас вот на ее земле наступала весна. Ее снег становился серым и ноздреватым, местами он уже сошел на нет. Но он превращался в талую воду, и эти весенние ручьи, показывающие своим движением перепады на участке, тоже были ее. Она ждала весенних птиц и уже два раза просила Корнилова сколотить пусть плохонький, но скворечник. Ей хотелось поселить на своей березе своих скворцов, вырастить своих птенцов, поставить их на крыло и проводить потом в теплые страны как ее собственных посланников в далекое, неизвестное.

Аня чуть не призналась мужу, но призналась только самой себе, что боится не увидеть этой весной на своих деревьях листьев. Ведь это была первая весна ее собственности, первые птицы, первые почки. Кто знает, как освободится от зимней спячки ее особый мир, отделенный не только кирпичным забором, но еще некой невидимой стеной, от всего остального?

Больше всего переживала Аня за старый дуб, росший рядом с домом, отдельно от остальных деревьев участка. Каждое утро она заходила под его неаккуратную, безлистную крону, надевала очки, что делала крайне редко, и вглядывалась в окончания растопыренных в пространстве веток. Когда же ты, старый кот, выпустишь свои зеленые коготки?

– Кто из нас князь Болконский, а кто графиня Ростова? – спросил ее Корнилов, садясь как-то поутру в машину. Он намекал на знаменитую сцену со старым дубом в «Войне и мире».

Но муж сам себя через пару теплых солнечных дней и разоблачил. Он ворвался в спальню, хотя должен был уже по времени съезжать с Поклонной горы. Лицо его было совершенно счастливым и детским, если не сказать щенячьим.

– Есть первые почки на дубе том! – закричал он, словно Мичурин о первых своих яблоко-грушах.

Аня только для вида поворчала, напомнила мужу, что опаздывать на государственную службу нехорошо, сама же, как была в тапочках и ночной рубашке, выскочила на улицу и побежала к одинокому старому дереву. Корнилов поругал ее за легкость в одежде, но, посадив жену себе на шею, похвалил за легкость в теле. Только потрогав руками липкие, новорожденные почки, Аня успокоилась и отправилась одеваться. Все было в порядке. Весна не знала кадастровых границ, кирпичных заборов и воображаемых ограждений.

Но такая поэтическая жизнь с созерцанием собственного, изменяющегося во времени, фрагмента природы продолжалась недолго. Как-то раз в гостиной у выдвинутого ящичка серванта, где помещалась семейная касса, Аня почувствовала себя настоящей аристократкой, то есть представительницей уже доживающего последние дни сословия. Она была обладательницей крупной собственности, можно сказать, имения, которое не приносило ей никакого дохода. А семейная касса, сколько ни стучи этим ящичком, как сторож колотушкой, не пополнялась, а только таяла, будто весенний снег на ее земельной собственности. В ее положении помещицы закладывали свои имения или вырубали вишневый сад.

Объявившийся недавно художник Никита Фасонов предлагал ей место директора какой-то художественной галереи.

– Я хлопочу не за твои красивые глаза, – сразу же сознался он, нервно посмеиваясь в телефонную трубку, – а еще за твои красивые ноги, узкую талию и все остальное.

Муж покойной подруги Ольги Владимировны тоже звал Аню в свою фирму, но она скорее бы согласилась на предложение Фасонова. Уж лучше вернуться на пошленькую страницу собственной жизни, чем еще раз открыть главу потерь.

Аня обложилась объявлениями, залезла в интернет. Пару дней она звонила и делала аккуратные пометки на газетных разворотах, потом стала рисовать на страницах чертей и дырявила шариковой ручкой бумагу. К концу недели после двух звонков она засовывала целую газету в мусорное ведро.

Но неожиданно ей позвонили, можно сказать, уже из мусорного ведра. Рекламно-издательская фирма приглашала Аню Корнилову на собеседование. Им срочно требовался менеджер.

Факультет журналистики переходного периода дал Ане весьма поверхностное представление о современных средствах массовой информации. Старые преподаватели хорошо анализировали и классифицировали газеты, но никогда в них не работали. А ленинская теория партийной печати очень плохо трансформировалась в теорию коммерческой рекламы. Наскоро переписанные методички открывались такими перлами: «Реклама – это не только пропагандист и агитатор качества товара, но и организатор его успешной продажи», «Реклама всегда партийна, так как продвигает на рынок партии товара».

Больше всего нового и полезного студент узнает обычно из собственного дипломного сочинения. Работая над «Эстетикой газетной полосы», Аня пользовалась в основном нетрадиционной литературой. Например, теорию композиции она излагала по трактату английского эстета XVIII века Уильяма Хогарта «Анализ красоты», подачу газетного материала и психологию его восприятия читателем она позаимствовала из толстенной и красочно оформленной американской книги «Весь мир – это реклама».

Сейчас, сидя за столом в кабинете коммерческого директора АО «Бумажный бум», напротив повзрослевшего и обрюзгшего Знайки из сказки Носова, Аня, как могла, пересказывала наиболее запомнившиеся места американской книжки, авторов которой уже позабыла.

– Предложенная вам вакансия открылась в результате ЧП, – сказал коммерческий директор непонятную фразу, когда Аня собиралась уже переходить к Хогарту. – Ваша предшественница тоже казалась грамотным специалистом. Неделю назад заказала в типографии большой тираж рекламных листовок. На фоне нашего товара на них была изображена лошадь в стиле этой… Пахлавы? Нет, Хохломы… Или Палеха? Все время их путаю… Красочная такая, цветастая лошадь…

– Может, «дымковская» игрушка?

– Возможно, – согласился Знайка. – Над этой живописной лошадью был напечатан слоган: «Не ставь на “серую лошадку”!» Ниже – наш логотип, телефон, факс, «мыло»… Все нормально задумано, даже хорошо. Но весь тираж отпечатали… в черно-белом виде. Представляете?

«Не ставь на “серую лошадку”!» А лошадка наша – серее не бывает! Наш генеральный хотел ее собственными руками придушить. Не лошадку, разумеется, а менеджера по рекламе. Потом успокоился и приказал ей все три тысячи лошадок разукрасить вручную. Но потом сжалился и уволил без выходного пособия…

– Ставлю на «Черную каракатицу», – пробормотала Аня машинально.

– Вот этого не надо, – попросил ее коммерческий директор.

Аню приняли на работу с испытательным сроком. Но сразу же отправили на курсы с громким названием «Техника рекламного взрыва», проходившие на тихой, пешеходной Малой Конюшенной улице.

Организаторы курсов арендовали для занятий банкетный зал в одном из международных культурных центров. Курсисты рассаживались за столы, расставленные полукольцом, две полные девушки в кожаных юбках подносили им кофе, чай и минеральную воду. Потом третья девушка тоже в короткой кожаной юбке, но более стройная, делала перекличку по названиям фирм.

– Здесь! – Аня откликалась на «Бумажный бум».

Присутствующие деловые женщины смотрели на нее, как казалось Ане, с завистью. Ее фирма, видимо, пользовалась в коммерческих кругах большим авторитетом. Мужчин на курсах почти не было. Пара субтильных очкариков, которые волновались даже во время переклички, и молодой человек спортивного вида, который вообще не вел записей, а рисовал в блокнотике танки и самолеты. На первом же занятии он сел рядом с Аней, начал пошленько шутить и бойко ухаживать, а когда узнал, что ее муж – следователь, выказал Ане еще большее расположение.

– Я здесь единственный из некоммерческой, то есть государственной организации, коллега, – признался он Ане. – Все из-за дурацкого названия курсов. «Техника взрыва»! Надо же такое придумать! Начальство велело выяснить: что за курсы? Не работают ли террористические группы уже в открытую в самом центре города? Вот и сижу здесь, коллега. Были бы хоть нормальные классы, выспался бы на задней парте. Нет, все на виду, хоровод какой-то. Слушай теперь этот кобылий бренд, то есть бред. Аня, а вы мужа любите или только уважаете?..

Действительно, лекции были похожи на хоровод. Каждое утро с пяти-десятиминутным опозданием в центр хоровода врывалась брюнетка средних лет на тонких, нервных ножках. Звали лекторшу Маргарита, и она не упускала случая манерами, одеждой и оборотами речи подчеркнуть свое булгаковско-воландовское родство. Ане же она сразу напомнила ее первую школьную учительницу Зою Алексеевну, женщину истеричную и дерганую, которая даже на родительском собрании кричала на перешептывающихся и грозила указкой задней парте. Через Зою Алексеевну пришло и другое сравнение: с маленькой, тонконогой злючкой – соседской собачкой чихуа-хуа, пронзительного лая которой так боялся ее полугодовалый Сажик.

Уже сейчас дворняжка Сажик, спасенный Аней в прошлом году от живодеров и голода, был размером с немецкую овчарку. Окрестные собачники принимали его за черного терьера. Старичок Юлий Оттович, увидев веселого Сажика на прогулке, сказал:

– Радуешься жизни, вертухай? Как только вас угораздило, девушка, завести себе охранника сталинских лагерей?

Аня не стала разубеждать пенсионера. Если уж она стала поддельной помещицей, псевдоаристократкой, то пусть и ее безродная собака считается породистой. Она даже уговорила Корнилова отвезти Сажика в ветлечебницу и купировать ему хвостик. Несмотря, на репутацию и отсутствие хвоста Сажик все равно был счастлив в жизни, влюблен в своих хозяев, предан своей территории и скоро научился радостно вилять даже черным помпоном.

Своего Сажика Аня и рисовала в тетрадке во время лекций по рекламе и семинаров по созданию собственного бренда, в то время как ее сосед, изобразив все известные ему марки танков и самолетов, перешел уже к стрелковому оружию. Продлись курсы больше двух месяцев, он, пожалуй, выдал бы бумаге тайные системы вооружений.

На первой же лекции Аня поняла, что любая пошлятина, многократно растиражированная, повторяемая на каждом углу, превращается в бренд. Слова «добрый», «дивный», «милый», «ласковый» подходят и к соку, и к мылу, и к туалетной бумаге. Лучше писающего мальчика и фарфоровых слонов до сих пор ничего не придумано. Поэтому самый сильный рекламный эффект производит сочетание пьющих слоников и писающих карапузов в одном ролике. Заставить слоников писать – грубейшая ошибка, нарушение всех рекламных канонов. Зато розовощекий малыш – универсален, как терминатор, вызывает исключительно положительный эффект и питьем, и писаньем, даже тем и другим одновременно.

Маргарита металась по кругу, вся в пятнах от видеопроектора и цветных мелков. На доске любимица Воланда рисовала какие-то адовы круги, давая им непонятные для слушателей названия: «Вера и деньги», «Миссия и слоган», «Харизма и стереотип», «Внешность бренда», «Случайные черты», «Стилизация образа», «Спекуляция сознания»… Это было любимое детище Маргариты – составляющие идеального бренда, расходившиеся концентрическими кругами вокруг ядра «Веры и денег».

На одном из семинаров курсистки называли удачные, по их мнению, бренды, предпочитая торговые марки своих компаний.

– «Семейный тариф»? Это очень удачно, – отвечала Маргарита, – потому что вера в семью как основу общества, еще очень сильна в человеке. Парфюмерная линия «Любимый мужчина»? На мой взгляд, это неудачный бренд, так как все мы знаем, что мужики – сволочи.

– «Любимый город», – подсказала молодая блондинка, откровенно скучавшая в женском обществе курсисток.

– Это очень неплохой бренд, – сказала лекторша. – На рынке недвижимости, где хороший бренд встречается крайне редко, этот заметен особенно. В смысле конкуренции…

– В смысле конкуренции это пример крайне неудачного бренда, – неожиданно для самой себя ляпнула Аня с места.

Все присутствующие посмотрели на нее с любопытством. Возражать Маргарите курсистки не решались или ленились.

– Это почему же? Позвольте узнать, – Маргарита даже закачалась на высоких каблуках и тонких ножках.

– Вспомните известную советскую песню «Любимый город», – сказала Аня.

– Прекрасная песня, – подтвердила лекторша. – Это еще один положительный аргумент за этот бренд.

– Конечно, – согласилась блондинка, в глазах которой Аня прочитала зарождающееся в эту минуту презрение и ненависть к ее скромной особе.

– Вы вспомните лучше слова из этой песни, – попросила Аня.

– Что у нас тут «Угадай мелодию», что ли? – удивилась Маргарита, и банкетный зал одобрительно загудел.

– «Любимый город может спать спокойно…», – впервые перед такой многочисленной аудиторией пропела Аня. – Понятно? «Любимый город» может спать спокойно, пока на рынке работают его конкуренты… Это же стереотип, заложенный в сознании многолетним исполнением такой популярной песни.

В зале на несколько секунд воцарилась тишина. Маргарита крошила в руке кусочек мела, а раскрасневшаяся блондинка, казалось, делала упражнения по глубокому дыханию грудью. Только Анин сосед, дорисовывая автомат Калашникова, беззаботно мурлыкал мотив этой действительно хорошей песни.

– Вы случайно не занимались до этого на семинаре Липского? – спросила вдруг Маргарита. – Чувствуется его школа. Так вот. Липский – шарлатан и выскочка! Его трактовка бренда глубоко ошибочна и выхолощена. Вместо семи кругов он предлагает концепцию равнобедренного треугольника. А «веру» он считает вторичным фактором! Вам не смешно?

– Смешно! – ответил Анин сосед с интонацией армейского «Так точно!».

Остальные курсистки зашуршали конспектами, перелистывая их к началу. То, что они не поняли юмора, вызвало у них заметную тревогу и сомнения в полученных на курсах знаниях.

Глава 7

Я хоть и мавр, однако ж соприкасался с христианством и отлично знаю, что святость заключается в милосердии, смирении, вере, послушании и бедности, но со всем тем я утверждаю, что человек, который в бедности находит удовлетворение, должен быть во многих отношениях богоподобен…

Предшественники буддизма учили, что природа перестает танцевать, когда человеческий дух отворачивается от нее, как разочарованный зритель. На самом деле все, конечно, наоборот. Танцует она только тогда, когда никто ее не видит.

Корнилов наблюдал за дубом каждое утро и каждый вечер, как юный, но упертый натуралист. Он отмечал в календаре собственной души, когда появились первые дубовые почки, когда их зеленые коготки притупились, когда они стали похожи на детские кисточки для рисования, измазанные в зеленую краску. Каждое из этих событий происходило без него, когда он работал, ужинал, спал. Он только отмечал результат, как новую смену природных картинок, очередной слайд. Но явление листа миру он надеялся увидеть без всяких там раскадровок, дискретности, а как непрерывный процесс. Не таков дубовый листок, чтобы появиться на свет незаметно.

Михаил даже вставал ночью и выходил в домашних тапочках к спящему дубу. Он шарил лучом фонарика по веткам, но так и не смог рассмотреть никакого всеобщего движения в прозрачной кроне. Он только разбудил ночевавшую на верхних ветках птицу и напугал Аню, которая тут же усадила мужа за стол, заставила смотреть в свои сонные глаза и задала ему ряд медицинских вопросов.

Но стоило Корнилову отвернуться, как природа станцевала свой танец без зрителей, аплодисментов и букетов. Утром он увидел дуб, покрытый до последней сломанной ветки молодыми, нежно-зелеными листьями.

Он ехал сейчас на работу, тормозил и трогался вместе со всеми попутными машинами, но не ругался, как обычно, на лихачей и «чайников», а мысленно беседовал с дубом или с тем, кто прятался в этом дереве. Хотя думать об одиноком дереве за рулем автомобиля всегда опасно.

Так все и происходит, размышлял Корнилов, так и устроена жизнь. Никаких равномерных, текучих процессов. Все скачет, прыгает, срывается с места. Об этом и отец Макарий мне говорил. Хочешь поверить – должен совершить прыжок, выпрыгнуть из болота, выскочить из старой кожи. Меняться надо мгновенно, по мановению руки, взмахом волшебной палочки. Иначе будет то же самое, все так и будет тянуться, длиться и длиться, пока не погибнет. И ведь чувствую, что пора совершить этот прыжок, пока почва еще не ушла из-под ног, пока есть опора. Все молчит, ожидает и смотрит на меня. Я как атлет в секторе для прыжков. Разминаюсь вот, разбег отмеряю. Ну, что? Пора? Молчишь? Что же Ты за тренер такой, если даже слова не скажешь? Где же Ты прячешься? Под каким камнем? В каком дереве? Может, в нашем старом дубе? «Рассеки дерево…» Не дождешься – губить старика из суеверия я не буду. А что же вы молчите, святые отцы? Что вы скажете мне напутственного? Разве никто до меня не задавал подобных вопросов? Разве святой Христофор не просил себе уродства? Вот и я прошу себе песью голову, а лучше волчью душу. Что вы умного мне скажете? Все же у вас прописано, все размерено, все душевные болезни разложены по полочкам. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». А если так? «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за женщину свою». Что тут стесняться, святые отцы? Друзей, родных, близких? Мы же взрослые люди. «За женщину свою». Именно так и не иначе. Только это и достойно жизни, только это будет искренне, без всяких там психологических натяжек. Совсем другие слова, другой краской написанные. «Нет больше той любви…»

Было похоже, что в неторопливом, вежливом «фольксваген-гольфе» на светофоре поменяли водителя. Он вдруг довольно бесцеремонно подрезал джип «чероки», потом рискованно вклинился между тойотой и ауди. Перед очередным светофором он вообще выехал на встречную полосу и умчался вперед, оставляя после себя выхлопы ругательств оставшихся в пробке водителей.

Михаилу казалось, что к зданию райотдела он подъехал совсем другим человеком. Но на каменных, побитых ступенях вспомнил своего напарника Колю Санчука, и опять на него напали сомнения и тоска.

Невовремя Санчо с этим губернаторством. Ну, какой из него пиарщик, предвыборный штабист? Что за глупая блажь? Какая-то призрачная надежда на будущий портфель чиновника, паек и льготы? Или Санчо, наконец, решил доказать своей жене, что он не «пустое место», не «ее погубленная молодость», что не «наплевать ему на семью», что «он думает о будущем дочери»?

Случай, приведший к таким крутым изменениям в жизни Коли Санчука, произошел пару лет назад. Как-то за оперативное раскрытие двойного убийства их наградили двумя билетами на концерт, посвященный Дню милиции. Еще тогда билеты показались Михаилу подозрительными, недобрыми: больно хорошие места, третий ряд партера, сразу за лысинами начальства – ноги поп-звезд. С коварной вежливостью Корнилов пропустил Санчо вперед, а сам сел с краю, надеясь не досидеть до Розенбаума.

Сразу же после фанфар и хора внутренних войск МВД Михаил заметил, что его боковое зрение не фиксирует профиль напарника. Санчо о чем-то шептал соседке слева. Корнилову были видны только ее полные коленки под форменной юбкой и массивные икроножные мышцы. Видимо, в тот вечер Санчук был в ударе, его остроты по поводу происходящего на сцене падали на благодатную почву. Редкое явление – полная женщина из органов тоже не любила попсы. Икроножные мышцы тряслись, а коленки время от времени соприкасались, отдавая иронии Санчука должное. Коля так увлекся, что не заметил, как его оставили в полумраке в компании с дородной милиционершей и Борей Моисеевым на сцене.

– Хорошенькая? – спросил Корнилов напарника на следующий день.

– Подполковник из главка, – ответил Санчо голосом диктора Левитана.

Корнилов несколько месяцев не давал прекрасному образу с погонами подполковника покинуть память Коли Санчука. Он опекал бедного Санчо, как друзья опекают безнадежно влюбленного человека, приводил примеры из мировой литературы, находил прочувствованные слова утешения, давал дельные советы. Словом, издевался над другом, как только мог.

Со временем шутки Корнилова на эту тему стали все более плоскими, и подполковник из главка была совершенно забыта и тем, и другим. Вот только женское сердце оказалось вернее мужского. Месяц назад Колю Санчука здорово напугали, затребовав в главк. Он так и не угадал, за какой из грехов его вызвали наверх.

– Мы же с тобой государевы люди, Михась, – говорил Коля Санчук, вернувшись в отдел. – Мобилизованы, призваны, только строевой подготовкой не занимаемся и дедовщины у нас в отделе нет. Хотя вру. Ты меня уже загонял, как последнего «духа». Вот меня взяли, как оловянного солдатика, и откомандировали в предвыборный штаб Веры Алексеевны. Командировка такая, понимаешь? В горячую точку…

– Это она-то – горячая точка?! – удивился Корнилов. – Это целый горячий регион!

– Тю, Михась! Да ты ж меня ревнуешь, как хлопец дивчину.

– Катись ты, хохляцкая рожа, до своего любимого сала.

– Спасибо, отец родной, – сказал на это Санчук со слезой в голосе. – Уважил друга! Нашел те единственные и правильные слова, чтобы поддержать его на перепутье судьбы. Да еще и женщину походя оскорбил. Рыцарь называется… Может, она человек хорошенький… то есть хороший?

– Это в главке-то? Кандидат в губернаторы города от нашего ведомства? Сказал бы я тебе, но в святые места скоро поеду, воздержусь.

– Я вот не обижаюсь, что ты без меня в монахи собрался, – нашелся Коля.

– Какие монахи! Я всего на неделю, осмотреть достопримечательности. Аня говорит, пряники там какие-то особенные… Это еще та неделя от отпуска. За какой только год, уже и не вспомню.

– Сало, пряники… А я, думаешь, навсегда?

– Ты еще не знаешь, как можно затеряться в коридорах власти, – заметил Корнилов. – Многие рыцари туда ушли, но немногие оттуда назад вернулись.

– А я – не рыцарь, я – хохол. У нас не забрало, а чтоб вас всех побрало… Я только одним глазком посмотрю на нашу политику изнутри и сейчас же назад вертаюсь. Не успеет девица за разврат устыдиться, а я уже тут как тут.

– Подсознание твое тебя выдает, – обрадовался Корнилов, как старой знакомой, этой поговорке Санчо. – Сам понимаешь на подсознательном уровне, что в разврат ударяешься, а споришь вот.

– Да эта поговорка не из подсознания, – возразил Санчук, – а из самого обыкновенного этого… сознания.

– А я тебе говорю: подсознания.

– Сознания…

– Хорошо, пусть так, – согласился Корнилов. – Еще хуже. Сам все понимаешь, осознаешь и идешь себе на такое грязное дело, словно в ДК милиции. Колись, Санчо, чем тебя соблазнили? Квартирой, машиной с мигалкой, льготами, коробкой из-под ксерокса?

– Не лепи горбатого, начальник, – отмахнулся Коля Санчук. – Надо еще выборы выиграть. Подождите, детки, дайте только срок… А если я должность какую-нибудь в желтом домике получу, то и про тебя, бедолага, вспомню.

– Спасибо, отец родной, – всхлипнул Михаил, – только «желтым домиком» на Руси всегда другое заведение кликали.

– Какое же это? – удивился Санчо.

Корнилов пояснил.

– Но все равно спасибо тебе, Коля, и на этом. Хотя в этом случае я бы монастырь выбрал. Только я, кажется, догадался, зачем ты им понадобился.

Санчо решил не переспрашивать, подозревая очередную шпильку, но Корнилов сказал и так:

– Ты будешь у них талисманом. Больно ты, Санчо, на олимпийского Мишку похож.

– Это ты, Михась, уже на волка похож, – обиделся Коля. – Морда серая, глаза блестят и на своих закадычных друзей бросаешься.

– Так и есть, – грустно усмехнулся Корнилов. – Помнишь, меня Кудя при задержании за руку цапнул? От этого, говорят, превращаются в оборотней.

– Автоматическими ножницами для стрижки кустов? – засмеялся Санчо. – От этого ты, Михась, можешь в газонокосилку превратиться. Но ничего, в монастыре православном из тебя человека сделают…

Вот, оказывается, как вершатся политические судьбы! Несколько глупых шуточек в полумраке концертного зала, парочка Колиных излюбленных поговорок, возможно, два-три непроизвольных соприкосновения локтями плюс одно умышленное коленями и вот, пожалуйста: Николай Санчук откомандирован в предвыборный штаб Веры Алексеевны Карповой, полковника милиции и кандидата в губернаторы.

Таким вот образом Санчо отправился «губернаторствовать», а на «острове» оказался Корнилов.

Сейчас, после монастыря, отца Макария, мученика Христофора, разговоров и встреч последних дней, Корнилов наверняка согласился бы с Колей, одобрил его выбор. Может, даже сказал бы ему об этом в лицо и всерьез. Лишний раз он убедился, что не зря они с Санчо были напарниками, может, и не с прописной буквы, но уже и не со строчной точно. Каждый из них мыслил и чувствовал по-своему, шел своим следственным путем, по своей логической цепочке. Но к выводам они приходили одинаковым и, чаще всего, верным. Одновременно они оказались на жизненном распутье, у того самого камня с тремя вариантами дороги, и тот, и другой сделали выбор. Только вот верный ли? И встретятся ли они когда-нибудь, разъехавшись в разные стороны?

Новый оперативник, занявший стол Коли Санчука, казалось, только что вышел из парикмахерской, где его не только постригли, освежили, но и зарядили оптимизмом и верой в свою неотразимость. Корнилов позавидовал его пухлым щекам, которые во время утреннего бритья, наверное, не надо было надувать. Вообще, Михаил почувствовал себя рядом с новым опером Андреем Судаковым каким-то чайным пакетиком, отжатым за две специальные ниточки. А рабочий день только начинался…

– Я хозяйке квартиры так и сказал: «Телесериалов насмотрелись? Отпечатки пальцев сейчас только в кино берут. По крайней мере, с гладких поверхностей», – рассказывал Андрей Судаков об очередном квартирном ограблении, куда он уже успел съездить поутру. – А старуха, смотрю, к дверце шкафа подбирается. Пощупать, видимо, хочет на гладкость. Хорошо еще вещи на пол сброшены, а ей через эту груду не перебраться. Ну, думаю, надо переходить в наступление. «Кто звонил к нам в отдел? А кто звонил в „02“?» – строго так ее спрашиваю. Она растерялась сразу и след потеряла. «Я только к вам в отдел дозванивалась по справочнику», – говорит.

– А кто же звонил в «02»? – вяло поинтересовался Корнилов.

– Так эти, 911. Видимо, грабители замок попортили, когда дверь вскрывали. Старуха 911 вызвала, чтобы домой попасть. Ну, а эти спасатели и отзвонились, им положено.

– Понятно.

– Так вот. Чувствую, старушка уже не так агрессивна, как вначале. Значит, можно дожимать…

Корнилов представил, как оперативник Судаков дожимает старушку на борцовском ковре или ринге, и немного повеселел.

– Хотите себе неудобств? – Судаков словно обращался к невидимой уже старушке. – Допросы, протоколы, криминалисты с грязной обувью, блохастые собаки? Тогда пишите заявление, что претензий не имеете. К кому? А ни к кому… К грабителям, конечно, имейте, сколько хотите. Никто никого не найдет. Нет, милиция работает отлично. Я вам скажу по секрету… Только дайте мне расписку, что обязуетесь эту информацию не разглашать в течение семи календарных дней… Так вот, говорю по большому секрету, что это серийная кража…

– И дала такую расписку? – не поверил Михаил.

– А как же! Дала, как миленькая, – опер вытащил из кармана бумажку с дрожащими, старушечьими буквами и швырнул ее в корзину для мусора. – Наш народ уважает государственные тайны и собственные подписи.

– Тут я, правда, немного прокололся. Назвал пропавшие колечки золотым ломом. Минут двадцать с ней препирались по этому поводу. В башку эта старуха мне свои колечки накрепко вбила с подробными описаниями: где царапинка, где пятнышко, какое от мужа покойного, какое от Вовика какого-то. Месяца два помнить теперь буду этого Вовика, старухиного любимца. А знаешь, как я от нее вырвался? Стал сокрушаться, что такой у них в ЖСК хороший председатель, и вдруг в его доме квартирная кража. Прямо не мог успокоиться. Председатель кооператива – и такое происшествие! Старуха меня еще успокаивать начала и председателя хвалить…

– При чем здесь председатель? – не понял Корнилов.

– Внимание переключил на другой знакомый ей объект, – пояснил Судаков. – Все по науке. А потом сказал, что пошел этого председателя успокоить. И был таков…

– Силен, – согласился Корнилов. – А ты хотя бы соседей опросил? Может, кто-нибудь видел, слышал? В хрущевках слышимость такая, что соседи по шагам друг друга узнают.

– Я ей посоветовал соседей опросить.

– Кому? – опять не понял его Корнилов.

– Старухе этой, – ответил опер. – Ей все равно делать нечего. Вот пусть по соседям походит.

– Так ты бы ее насчет задержания проинструктировал и допрашивает пускай сама, – не выдержал Михаил. – Все равно же на скамейке сидит, с другими бабками треплется. Что бы ей с задержанным не посплетничать?

Андрей Судаков вдруг захохотал, охаживая себя пухлыми ладонями по фисташковому пиджаку.

– Все так и было, Миша! Ты прямо в точку! – воскликнул он, едва отсмеявшись. – Почти так. Старуха мне в дверях говорит: «Я по телевизору видела, что вы этих преступников бьете в кабинетах. А нельзя ли и мне этого гада палкой разок ударить?» «Если поймаем, – отвечаю, – то можно». Палка у нее, скажу тебе, Миша, солидная, со специальным выдвигающимся стержнем на случай гололеда. Наш человек…

Корнилову казалось, что он только что выполнил какой-то акробатический элемент со множеством вращений, или сделал несколько десятков кувырков подряд на татами, а потом резко выпрямился. А может, его протащила на крыле ветряная мельница и сбросила на землю? Он не мог идти, как трезвый человек, прямо двигаться, даже подумать был не в состоянии, пока его вестибулярный аппарат не приведет, наконец, всю систему в порядок.

Или все эти кульбиты, сальто и кувырки совершает само мироздание? Все изменилось как-то вдруг, за какие-то мгновения. Он просто отвернулся на секундочку, нагнулся, чтобы завязать шнурки на ботинке, а когда осмотрелся, обнаружил, что окружают его другие люди, с измененной речью, психикой, моралью, даже внешностью. Споткнулся и оказался в мире песьеголовых. Провалился, как Алиса или Аня, в кроличью нору и оказался в Стране Чудес.

А на холме вместо ветряков увидел вдруг многоруких великанов. Великаны узнали его и замахали ему руками, но не грозно, а приветливо, как своему…

Часть вторая ОРДЕН БЕЛОЙ ЛУНЫ

Глава 8

Касательно того, как надлежит держать свой дом и самого себя, Санчо, то прежде всего я советую тебе соблюдать чистоту и стричь ногти, а ни в коем случае не отращивать их, как это делают некоторые, по невежеству своему…

– Ань, подержи пуделя! Он так и прыгает под машину. Я его сейчас задавлю…

– Сам ты пудель! Сажик, скажи хозяину, что никакой ты не пудель.

– Черный, кудрявый, значит, пудель.

– Неправда, неправда… Нас все принимают за черного терьера. Правда, Сажик? Разве пудели бывают такими клыкастыми? Где вы видели пуделя с такими большими лапами?

– А кличка? Сажик… Мне сразу приходит на ум эта… красная депутатка Сажи Умалатова. Если уж лезть с собачьей мордой в политику, так надо замахиваться повыше. Нет породы, так пусть имя будет породистое. Надо было назвать его… Лабрадор. В честь породы.

– Не слушай его, Сажик. Ты – не беспородный. У тебя мама русская, а папа – юрист…

– Прошу тебя, Аня, никогда не называй меня папой собаки. Слышать этого не могу. Какие-то страшные видения лезут в голову. «Родила царица в ночь… неведому зверушку». Вот засуну тебя в бочку с пуделем и пущу в сине море…

– Будешь называть его пуделем, я тебя буду называть его папой.

– Доплывет ваша бочка до полуострова Лабрадор…

– Это где?

– В Северной Америке, в Канаде. Выйдете вы на бережок холодные, голодные…

– Медвежонок, а ты овощей купил?

– Все, кроме цветной капусты. Что-то она мне не понравилась. Слишком цветная… Так вот. Град на полуострове стоит. Заходите вы туда. Народ вас встречает, сразу единогласно избирает в президенты.

– Сразу двоих?

– Конечно. В городе население сплошь песьеголовое. Вот вы вдвоем с Сажиком на одного полноценного президента и тянете… Значит, заходите вы в город. В центре города огромный фонтан, нефтяной…

– А где белка? «Белка песенки поет и орешки все грызет, а орешки не простые, сплошь скорлупки золотые…»

– Скорлупки золотые? «Зачем же золото ему, когда простой продукт имеет?» Белочка твоя, Аня, черная от нефти, как Сажик, не пляшет и не поет. «Зеленые» ее от нефти отмывают, но это уже бесполезно… Интересно, почему люди оборачиваются в волков, собак, а не в какого-нибудь маленького и пушистого вегетарианца? В ту же белочку, например? Ты, если будешь превращаться, то уж, пожалуйста, в белочку или мышку.

– Чтобы ты меня сожрал?

Так за пустым разговором супруги Корниловы поцеловались, достали из багажника пакеты с продуктами и прошли в дом.

Дом Корниловых за зиму никак не изменился. Те комнаты, которые были без мебели, оставались пустыми. Гостевая, например, все так же ждала хоть какой-нибудь обстановки и мечтала о первом госте с ночевкой. В эти помещения даже двери открывались редко.

Другое дело библиотека. Хотя она была заставлена вертикальными стопками книг и тоже надеялась в будущем на стеллажи до потолка, со стеклянными дверцами, на деревянную лесенку со ступенями-сиденьями, на репродукции с картин передвижников, она посещалась хозяевами регулярно. Аня часто прохаживалась, как по вырубленному лесу, между неправильными столбиками книг, перекладывала их, листала забытую, купленную неизвестно когда и кем книгу, присев для этого на соседние.

– Ты почти максимально используешь возможности книги, – сказал ей как-то Михаил, – как источника знаний и как плоского предмета. Одну книгу читаешь, на другой сидишь. Если бы ты третью книгу подожгла, чтобы читать первую при свете, то вообще достигла бы в этом деле совершенства.

– Только не ври, что это ты сам придумал, – отвечала Аня, отстаивая свое литературное лидерство в семье. – Это уже было у Пикуля в «Баязете». Одну страницу он поджигал, чтобы прочитать следующую. Так это было в осажденной турками крепости!

– А мы тоже живем в осажденной крепости. Разве ты не замечала? И вообще это закон жизни: чтобы что-то получить, надо обязательно другое сжечь, даже если оно тебе очень дорого, даже если это дар Божий. Это тебе не Пикуль!..

– А кто же?

– Не знаю… Может, святой Христофор…

Спальня была, пожалуй, Аниной территорией. Она долго и на свой вкус заполняла свободное от кровати пространство комнаты всякими бьющимися безделушками и глупыми плюшевыми физиономиями.

– Дизайнер хотел подчеркнуть теплоту семейных отношений и в то же время хрупкость человеческого бытия, – это Корнилов сформулировал, случайно разбив один из элементов альковного интерьера – то ли жирафа, то ли лебедя, то ли того и другого в одном стеклянном лице.

Корнилов появлялся в супружеской спальне, словно влезал сюда через балкон, и удалялся под утро, оставляя у Ани странное ощущение. Явление влюбленного странствующего рыцаря было, конечно, интригующим и романтичным. Эту влюбленность Аня поддерживала, как священный огонь, всякими доступными ей способами, но никак не могла понять какой-то его неприкаянности, отчужденности, которые ясно ощущала последнее время. Все было прекрасно в их отношениях, душевные объятия всегда были раскрыты навстречу друг другу, но Ане казалось, что какой-то рыцарский доспех супруга время от времени больно колется. Она даже сказала Михаилу об этом.

– А ведь это идея! – ответил Корнилов, немного подумав. – Давай перенесем спальню в пустующую гостиную с балконом. Каждый вечер ты будешь сбрасывать мне веревочную лестницу, а я буду залезать к тебе на балкон. Правда, по законам жанра ты должна выходить на балкон в ночной рубашке, а я их не очень люблю… Разве что вот эту, полупрозрачную. Ты в ней просто Ежик в тумане.

– Что это еще за мультипликационные комплименты! – возмутилась Аня его несерьезности.

– Я думал, тебе понравится, – стал оправдываться муж. – Вон у тебя в спальне сколько всяких глазастых зверей. Сидят, смотрят.

– «У тебя в спальне», – передразнила его Аня. – Ты так и не понял, что это наша спальня? Я специально тебе мягкими медвежатами на это намекаю. Обрати внимание, сколько их тут. Один, два, три…

– Это не медвежонок, а панда.

– Бамбуковый медведь.

– Панда относится к енотовым.

– Все равно медвежонок, – стояла на своем Аня.

– Енотовидный…

– Не будем спорить на брачном ложе.

– Не будем спорить… Но как-то они на нас… глазеют.

– А у этих зверюшек специальные глупые морды. Пусть себе смотрят и ничего не понимают.

– Это тоже намек? Специальные глупые медвежата?

– Вот именно, – ответила Аня. – Надо быть очень упрямым и глупым медведем, чтобы не понимать, что у нас есть общий дом, наше общее пространство, что у нас вообще все должно быть общее: и души, и тела…

Они в тот раз не договорили, скомкали разговор, потому что дышали уже неровно и слышали сердцебиение друг друга. Потом заснули одновременно, а утром Аня проснулась, как от прикосновения чего-то холодного, металлического. Кто-то из них завел электронный будильник, выбрав сигналом «Болеро» Равеля. Михаил опять начал день дурачась, поднимался с постели и опять падал в такт музыкальным повторениям. Аня на этот раз не стала ему подыгрывать, сразу отправилась в ванную, а потом на кухню.

Кухня, пожалуй, была самым обжитым помещением в доме. Здесь разговоры не прерывались на посторонние дела, вроде исполнения супружеского долга, а легкие объятия и прикосновения были сами по себе, а не подготовкой к чему-либо другому. А самое главное, что Корнилов на кухне начинал хозяйничать, то есть выглядел хозяином.

Может, под влиянием Акулининых пряников, но сразу же после возвращения из монастыря Михаил попробовал испечь то ли булки, то ли пироги. Первый блин оказался не комом, а прочным строительным материалом. Аня хоть и сделала несколько незначительных критических замечаний, ела булочки с видимым удовольствием, каждый откусанный кусочек обильно запивая чаем.

– Жесткий и правдивый хлеб, как сама жизнь, – сказал кулинар, задумчиво пережевывая свою выпечку. – Но есть его цивилизованному человеку нельзя. Не вздумай пуделя им накормить…

В следующий раз Корнилов готовил, пачкая мукой сразу несколько кулинарных книг. Он страшно ругался и требовал у знаменитых авторов подробностей, ярких образов и математической точности пропорций. Еще он поминал какую-то бабушку Прасковью, которая унесла в могилу рецепт расстегая и кулебяки.

С третьего раза пирожки неожиданно получились и румяными, и мягкими, и ароматными, но совершенно пресными. К тому же мясной фарш Михаил высушил до невозможности.

Но идеальный пирог был уже не за горами.

Аню поначалу новое увлечение мужа забавляло, хотя она и тревожилась за собственные желудок и фигуру. Но чем лучше выходили из духовки пирожки, тем серьезнее она становилась.

В самом деле, вместо того, чтобы исполнить свою, давно высказанную Ане мечту и оборудовать на участке спортивный зал, «Шаолиньский монастырь», «Кодокан», «Будокан» или еще чего, Михаил колотил, бросал и душил дрожжевое тесто. Ане временами казалось, что он играет роль монастырской стряпухи Акулины, примеряя на себя фартук статиста, вторичного персонажа. Отсюда и это его: «Кушать подано!»

Аня заметила, что Корнилов даже ограничил себя в пространстве дома и земельного участка. На некоторые уголки усадьбы он наложил для себя что-то вроде табу. Супружеское ложе, диван в гостиной, кухня, гараж и старый дуб. Вот и все его оперативное пространство. Можно подумать, остальные помещения были заселены кем-то другим, соседями, чужими людьми.

– Правда, был еще их общий кабинет. Общий кабинет, когда в доме половина комнат пустовала без мебели и людей!

– У мужчины должен быть свой собственный кабинет, – внушала Аня мужу. – В кабинете обязательно должен быть письменный стол. Компьютер, ноутбук, шариковая ручка – это уже дело десятое. Но письменный стол, кресло и диван там должны быть.

– Даже у сантехника? – усмехнулся Корнилов.

– Даже у дворника, – сказала Аня. – Даже у бандита, у киллера, у вора-домушника, у «медвежатника».

– Забавно. У карманника свой кабинет с письменным столом. Что же он будет делать за столом, какие вопросы решать?

– Неважно, – ответила Аня убежденно. – Не мое это дело. Для того и существует кабинет, чтобы закрыться от других, сосредоточиться, привести в порядок мысли и дела. У тебя есть мысли и дела, которые нуждаются в порядке?

– Сколько хочешь! – воскликнул Михаил. – Авгиевы конюшни! Мне водный поток нужен, сметающий все на своем пути, а не тихий кабинет.

– Странные речи я слышу последнее время, – строго заметила Аня. – Мне даже опять пришла мысль о конюшнях. В смысле, кого-то пора там выпороть, чтобы освободить чью-то голову от глупых мыслей и переживаний.

– Ань, в самом деле, у меня уже есть кабинет на работе. Куда мне еще? Здесь вы видите кабинет Владимира Ильича Ленина и его настольную лампу. Здесь тоже кабинет Ленина и его лампа. Знаешь, сколько было кабинетов Ильича? В какой город ни приедешь, везде его кабинет. Даже в шалаше умудрился кабинет устроить, на пеньке. В тюрьме чернильницы из хлеба делал!

– Это идея! – обрадовалась Аня. – Хлеб ты уже научился выпекать, попробуй теперь лепить из него чернильницы. Хороший пример, пусть и не во всем положительный. Сколько Ильич зато успел всего сделать!

– Сколько он дров наломал, не выходя из кабинета. Лучше бы он действительно дрова колол. Так что от кабинета я лучше воздержусь. Что я, писатель Боборыкин, что ли?

– Если ты беспокоишься насчет денег, то я вчера получила первую зарплату. На письменный стол хватит.

– Из красного дерева? – осторожно поинтересовался Михаил.

– Из дерева, – ответила Аня. – Поедем, посмотрим стол?

– Вот еще, – заканючил Корнилов. – Что я, писатель Лажечников, что ли?

– В последний раз тебя спрашиваю. Кабинет или нет? Ну? Да или нет?

– Что я, писатель Фофанов, что ли?

Так Корнилов остался без своего личного, так необходимого каждому настоящему мужчине кабинета. В одной из комнат на втором этаже стоял стол с компьютером и два офисных стула. Это и был их общий, семейный кабинет.

Иногда поздними вечерами они выходили в интернет и начинали спорить, толкаться. Интернет-время быстро сгорало, а супруги все выясняли, какой сайт надо выбрать для семейного просмотра: «Поэзия “Серебряного века”» или «Дзю-дзюцу в России». Корнилов чаще уступал жене, но только для того, чтобы вдоволь поерничать над «размагниченной интеллигенцией» начала двадцатого века.

– Смотри, Медвежонок! – восклицала Аня. – Никогда не видела эту фотографию. Дом Блока в Шахматово. А в окошке мезонина торчит маленький Саша… Можно ее увеличить?

– Торчит… в окошке… Разве так можно говорить? – гнусавил под Аниным ухом Корнилов. – «Во фронтоне, меж балюстрадных проемов, наблюдается мимолетность Блоковского лика…» Ах, ах, мой дом в Шахматово! Сгорела моя библиотека! Мужички сожгли! Апокалипсис…

– Пригрела змею на груди! – кричала Аня, стараясь отпихнуть мужа от компьютера, но он совершал полный оборот на стуле и со злорадной улыбкой смотрел на нее опять. – Ишь набрался от меня литературщины втихаря. Теперь подло жалит исподтишка. Не смей касаться Александра Александровича своим ментовским языком…

– Да твой Саша Блок имел условный рефлекс на женщин. Отсюда все его беды.

– Поясни, прежде чем умрешь мучительной смертью, Иудушка.

– С юных лет Саша Блок посещал не только символистов, но и проституток, – довольный, что так заинтриговал начитанную жену, вещал Михаил. – Поэт переболел не только поэзией Бальмонта и Апухтина, но и некоторыми венерическими заболеваниями. С тех пор чувственная любовь ассоциировалась у него с неприятными ощущениями, промывкой канала и приемом лекарственных препаратов. Даже жену свою он предпочитал любить издалека в виде Прекрасной Дамы. Что пыхтишь? Нечем крыть? Давай лучше посмотрим, как там развивается дзю-дзюцу в России? Или дзю-дзюцу братьев Грейси в Бразилии?

– Знаешь что, Корнилов. Не хочешь своего кабинета, так дай хотя бы мне своего пространства. Ты – просто собака на сене.

– Собака на сене? Возможно, – согласился Михаил. – Пожалуй, что так. Почти так. Собака… Кстати, ты покормила пуделя?

– Сам ты пудель… Слушай, Филя, уже третий час ночи! Спокойной ночи, малыши…

Загорелось окно поисковой системы. Аня уже вела курсор к «крестику», как вдруг в строке новостей увидела знакомую фамилию. Информационные агентства, перебивая и одновременно пересказывая друг друга, бойко вещали, что известный предприниматель Горобец, обвинявшийся в убийстве собственной жены, выпущен из тюрьмы под залог. Дело его, еще недавно бывшее гордостью наших следственных органов, стремительно разваливалось. Братья Хрипуновы, до этого указывавшие на Горобца как на заказчика данного преступления, теперь изменили показания и утверждали, что убили Елену Горобец с целью ограбления. В подтверждение своих слов они сообщили местонахождение тайника, в котором спрятали золотые

украшения, снятые с убитой женщины. В Берн-

гардовке, в картофельной грядке, милиция действительно обнаружила тайник с драгоценностями госпожи Горобец…

– Корнилов, это правда? – спросила Аня.

– Все говорят: нет правды на земле, – пробормотал Михаил.

– А выше, то есть в интернете? – уточнила она.

– Это еще что, – вздохнул Корнилов. – Я тебя еще не так удивлю. Без всякой «Всемирной паутины». Владислава Перейкина еще помнишь?

– Конечно, помню, – насторожилась Аня.

– Так вот, светлая ему память. Сегодня утром его обнаружили убитым в собственном особняке…

…Аня ждала мужа в постели. Ей хотелось расспросить его поподробнее. Корнилов же все медлил, что-то искал в гараже, потом принимал душ.

Наконец, открылась балконная дверь. Через спальню протянулся бледный световой клин из соседнего освещенного помещения. Перед тем, как высокая тень ступила на пол перед кроватью, Аня успела поймать за самые края две пролетавшие в ночном воздухе собственные мысли. Во-первых, в их спальне не было балкона, а потом, никакого смежного помещения тоже не было. Дальше была улица, ночь, темное небо, луна…

Так это лунная дорожка! Корнилов вместо веревочной лестницы забрался в спальню по лунной дорожке. Тут он ее не обманет! Воспользовался яркой и полной луной, прошел по лунной дорожке, как по ковровой! И этим он хотел ее удивить? Она сразу разоблачила Медвежонка…

Сначала Ане показалось, что Корнилов стоит на цыпочках, но тут же она заметила, что он просто еще не сошел с наклонной лунной дорожки. Вот он сделал два неслышных шага по комнате, и лунный свет лег ему через плечо орденской лентой. Орден Белой Луны.

Что еще придумает ее Медвежонок? Как маленький, вытянул мордочку и ушки навострил. Что ты молчишь?… На Аню грустно смотрела морда волка или собаки. Лунный свет хорошо освещал ее, но окрашивал по-своему в черно-белое, вернее, в черно-серебряное. Аня отчетливо видела и холодные глаза, и черный нос, и торчащие уши, и все те песьи черты, которым знают названия только кинологи и охотники. Удивительным было то, что волк не скалился, не показывал даже краешка пасти. Челюсти его были крепко сомкнуты, как у человека, который твердо решил хранить молчание.

Аня набрала в грудь воздуха, чтобы вскрикнуть или спросить, но странное существо прижало человеческий палец с длинным ухоженным ногтем к волчьим губам, и Аня его послушалась. Потом песьеголовый покачал головой, то ли соглашаясь с Аней, то ли кивая какой-то своей печали, и тихо пошел куда-то в сторону, где не было ни окон, ни дверей. Его странная фигура стала половиниться в лунном свете. Часть туловища с головою уже исчезли, но нижняя диагональ еще делала последние шаги в потусторонний мир. Аня хотела вскочить с постели, чтобы заглянуть за лунный полог и уже поставила ногу на прохладный пол, но наткнулась на что-то мягкое и теплое. Аня испугалась и открыла глаза…

Сажик! Опять он прокрался в спальню, хотя это было строго воспрещено, и свернулся клубком на Аниных тапочках. А сзади сопел во сне Корнилов, сладко, как медвежонок.

Глава 9

– На каковой ваш запрос отвечаем, – молвил Рыцарь Зеркал, – что вы как две капли воды похожи на побежденного мною рыцаря, но вы же сами говорите, что волшебники строят ему козни, а потому я не осмеливаюсь утверждать положительно, являетесь вы данным подследственным лицом или нет.

Все знают эту «собачью» истину, что четвероногие питомцы похожи на своих двуногих хозяев. Добавим сюда и другое бытовое наблюдение, будто бы люди строят себе дома по образу и подобию своему, другими словами, рисуют автопортреты кирпичом и глиной. Правда, иногда происходит подмена, и самовыражаются подобным образом не люди, а их толстые кошельки. Но кто сегодня разберет, где у современного человека кончается душа и начинается мошна?

Печально глядел на архитектурные автопортреты своего поколения следователь Корнилов. Домовладельцы элитного дачного поселка страдали избыточным весом и отсутствием вкуса. В основном, это были люди ограниченные, бессовестные и нахрапистые. Несмотря на высокие заборы и толстые стены, их душевный мирок был как на ладони. Их потребности и запросы были настолько грубы и откровенны, будто были написаны большими буквами на фасадах коттеджей.

Загородный дом Владислава Перейкина тоже встретил Михаила высоким кирпичным забором, массивными воротами с тяжелыми чугунными крестоцветами на столбцах, с подковой размером с хомут и толстыми кольцами, торчащими из кирпичной кладки. Но уже на территории усадьбы Корнилов узнал Перейкина, вернее, вспомнил слова отца Макария о нем: «Все ему одинаково хорошо. Хорошо согрешить, хорошо и покаяться. Все принимает, всему миру распахнут…»

Усадьба была неряшливо заполнена различными постройками, назначение которых не сразу было понятно. Все это напоминало разбросанные по комнате игрушки, вернее, дорогие взрослые вещи, которые избалованному ребенку стали игрушками.

Оперативная группа пошла сразу в дом на место преступления, а Корнилов немного задержался. Мир Перейкина, как веселая, праздничная карусель, закружился перед ним.

– Мальчишка, – проговорил Корнилов, оглядываясь по сторонам. – Ты просто взрослый ребенок. Второгодник, шут гороховый…

Жил в его детских воспоминаниях такой дворовый паренек Вовка Соловьев. Это был отчаянный хулиган и озорник. Родители из всех пяти сообщающихся дворов квартала ненавидели его люто, как причину всех своих педагогических проблем. Даже одинокие мамы самых закоренелых двоечников и футболистов-стеклобитов жаловались на него в детскую комнату милиции.

Все дело в том, что Вовка был творческим хулиганом. Его проказы всегда были неожиданны и оригинальны. В нем была страшная кипучая сила нового человека, способного, впечатлительного, очень начитанного и образованного для своих малых лет, но вырвавшегося на свободу подворотен и проходных дворов, пытавшегося разукрасить серую жизнь по-своему, хотя бы синяками и разбитыми носами. Эту его упоительную свободу чувствовали и дети, и их родители. Первые с восторгом тянулись к нему, вторые с ужасом тянули своих чад от него.

Куда он потом пропал? Где его талантливые хулиганства? Выход в открытый космос взрослой жизни? Почему он не потрясает своими проделками всю страну, как когда-то квартал его детства? Неужели и его сломали, привели к общему знаменателю, использовали? Ведь не слышно Вовку Соловьева и не видно…

Как-то Миша побывал в гостях у этого Вовки. Тот жил в такой же коммуналке с темным коридором и скрипучим паркетом, как и Миша. Окна их комнат выходили на одну и ту же помойку. Но только комната Соловьевых была такой узкой, что родительскую кровать надо было обходить по стеночке. Вовка занимал дальний угол у окна, широкий подоконник и даже батарею центрального отопления.

– Миша прошел за Вовкой между столом и стульями, стукнулся плечом об угол пузатого шкафа и оказался в мире удивительном, для детского сознания мучительно завидном. Каждый сантиметр этого мира был заполнен вещами, опережавшими самые зудящие Мишины желания, самые сокровенные его мечты.

Спартанцы в красных плащах, сделанные неизвестно из какого материала, но именно они с буквой «Л» на щитах, пусть не триста, но очень много. Большой, как подарочная кукла, индеец с перьями, бахромой и красным, улыбающимся ртом. Миша потрогал пальцем его томагавк и оцарапался. Потертые и разбитые боксерские перчатки. Деревянный меч гладиус, вырезанный так искусно, что с ним Миша без страха вышел бы на арену Колизея против тигра или льва. Батальная сцена, нарисованная детскими красками на большом куске ватмана. Миша тут же узнал дерзкий рейд русской легкой кавалерии в тыл расположения наполеоновских войск под Бородино. Бумажные самолеты, дирижабли, самоходки, танки, танкетки, склеенные из бумаги, расползались по стене и окну, как тараканы на их коммунальных кухнях. А тут еще книжная полка с «Ошибкой Одинокого Бизона», «Борьбой за огонь», «Двадцатью тысячами лье под водой»…

Все это сделал или достал Вовка, сам или с помощью родителей – а может быть, доброго волшебника, дедушкиного сундука, детского календаря еще сталинских времен… не важно. Миша только мечтал о чем-то подобном, иногда начинал на бумаге масштабное батальное полотно, но все заканчивалось на третьей неудачной фигурке горбатенького легионера с коротенькими, как у ежика, ножками. Спартанских гоплитов, бритоголовых ирокезов, рыцарей Круглого Стола он тоже начинал делать, но никакое воображение не могло оживить этих картонных уродцев.

Мише вдруг подумалось, что, наверное, и мечты его тоже неказисты по сравнению с мечтами Вовки Соловьева. Это так его поразило, что он заспешил домой. Словно все вокруг его поняли, увидели насквозь, раскусили. Щедрый Вовка, очень довольный, что не только встретил родственную душу, но и поверг ее в трепет, хотел подарить Мише и то, и это, но дворовый приятель неожиданно твердо отказался от подарков, даже от деревянного гладиуса. Только подержал его в руках еще немножко, на прощание. Что-то в тот день с Мишей произошло, что-то окончательное и бесповоротное…

Спустя столько лет Михаил Корнилов вновь оказался в причудливом мире воплощенных фантазий. И опять, как тогда, он не мог сказать, что фантазии эти были чужими.

Сам дом Перейкина был похож на старинный княжеский терем с современными стеклопакетами и финской кровлей. Вероятно, строился он в соответствии с расхожими представлениями о русской допетровской усадьбе. Скрупулезно, как по списку, были выполнены все известные архитектурные детали стиля: и вежи, и венцы, и клети, и рундуки, и подзоры, и повалы… Все, чем богато русское деревянное зодчество, было здесь представлено, но только выполнено из современных, как пишут в рекламных проспектах, сверхлегких и сверхпрочных импортных материалов.

Конечно, дом смотрелся несколько несуразно, сумбурно, в глазах рядового наблюдателя пестрело от архитектурных излишеств, а указательный палец знатока сразу потянулся бы к виску. Но что-то в этом доме было хорошее, доброе, может, его самоирония или легкое отношение к собственному фундаменту?

Справа был сад в английском стиле, но с античными статуями. Корнилов даже подошел поближе, потому что скульптурных изображений этих героев греческой мифологии никогда не видел. Сизиф, толкающий свой камень, Ясон, придавленный обломками «Арго», Пан, играющий на тростниковой свирели, Пенелопа, распускающая полотно… Удивительным было еще то, что все скульптуры были… цветными. Какие-то элементы доспехов и одежды были окрашены яркими, видимо, финскими красками.

На берегу большого пруда с мостками и купальней Корнилов увидел поддельные руины средневекового замка. Тут же стоял вкопанный в землю круглый дубовый стол в окружении таких же богатырских стульев. Можно было подумать, что это тот самый стол короля Артура, но отгораживал его от сада искусно выполненный плетень с крестьянскими горшками на кольях.

Слева от дома Михаил увидел небольшую, но крутую горку. На вершине ее росла невысокая, под стать возвышенности, сосна. Ветви ее были причудливо изогнуты, корни, по законам романтического жанра, змеями вылезали наружу. У подножия горки стояла китайская пагода, точнее, беседка в виде пагоды, постамент с каменным львом и деревянный дракон, вылезающий из маленькой, не соразмерной ему пещеры.

В дальнем углу Корнилов увидел… Шаолинь. Тот самый, про который ему все время напоминала Аня. На самом деле, Михаил не знал точно, как выглядит этот раскрученный бренд китайского кемпо. Никогда он особенно не приглядывался к его архитектуре в фильмах или фотографиях, но почему-то угадал, что спортивный комплекс Перейкина стилизован под Шаолиньский монастырь. Вот, например, столбики для отработки стоек и перемещений, вот «деревянные люди», а это знаменитые камни с отпечатками ног воинственных монахов, должно быть, выдолбленные турецкими строителями….

Корнилов видел только то, что было открыто его взгляду. Но можно было представить, какие еще чудачества, подсмотренные в путешествиях, вычитанные из детских книг, просто придуманные, скрываются за деревьями и кустами усадьбы Перейкина. Во всем этом не просматривался каприз скучающего толстосума. Это была простая игра, не доигранная в детстве и превращенная при помощи денег в жизнь. Точнее, здесь было много всяких игр и жизней.

Во внутренних помещениях было то же самое смешение стилей и жанров, смесь японского с нижегородским. Но множество наружных и внутренних переходов, галерей и лестниц позволяли преодолевать эпохи и страны не сразу, а по коридорам времени.

Михаил слышал уже шум работы оперативной группы, видел в полутемном коридоре мерцания от вспышек фотоаппарата и гул голосов своих коллег по отделу. Но не спешил окунуться в коллективное творчество. Дом был с характером, с загадкой, не отпускал сразу, предлагал разные варианты одиночества за ширмой с японскими журавлями или под восточным балдахином.

– Дурдом, Миша, – сказал оперативник Судаков, когда Корнилов, наконец, вошел в комнату, где лежало тело убитого Перейкина. – Тут можно спрятать улики всех убийств отдела за целый год. Лучшее место для пряток и игры «холодно-горячо». Я бы тут слона спрятал, который Александра Македонского затоптал, и никто бы его не заметил.

– Македонского не слон затоптал, но малярийный комар, – авторитетно заявил эксперт Друтман, обрабатывая пушистой кисточкой подлокотник кресла. – Хоботком, но не хоботом.

Юра Друтман обожал употреблять «но», вместо «а», на старинный манер. К месту и не к месту он применял инверсию в построении фразы. Ему, вероятно, казалось, что таким образом он придает своим словам больший вес, а, может, и себе самому, так как был он ростом невелик и фигурой худощав.

Комнату, в которой было совершено убийство хозяина усадьбы, можно было назвать и диванной, и оружейной. Напротив трех узких, высоких окон, стояли три дивана на изогнутых ножках. Стена напротив двери была занавешена большим ковром восточной работы. На ковре довольно хаотично было размещено старинное оружие: дуэльные пистолеты, кавказские кинжалы, казацкая шашка, нагайка, шпаги и предметы размером поменьше. Тут же у стены на специальных подставках хранилось восточное холодное оружие, купленное явно не в наших спортивных магазинах.

– Следов борьбы не видно, – констатировал Судаков.

– Зато есть следы смерти, – возразил Корнилов.

Перейкин лежал на спине, как бы отбросив изменившую ему правую руку от себя. Пальцы ее разжались, но в ладони лежал эфес от шпаги. Темный ворсистый ковер под ним впитал всю пролитую кровь.

– Я думал, эти игрушки были поуже, – продолжал делиться наблюдениями опер Судаков. – А тут лезвие ничего себе, можно и колоть, и рубить, и консервную банку открыть.

– Судя по всему, между жертвой и убийцей произошла короткая схватка, – сказал Друтман Корнилову. – Убийца нанес два не колющих, но рубящих удара. Первым, сверху вниз, он лицо рассек и грудную клетку до диафрагмы. Вторым ударом, наискось, он уже рассекал шею, грудную мышцу. Что-то вроде контрольного пореза…

– Орудие убийства? – спросил Михаил.

– Точно еще не могу тебе сказать, – Юра подошел к оружейному арсеналу Перейкина. – Но, на самый поспешный взгляд, вот та самая штуковина. О край ковра ее здесь оттерли от крови, вложили в ножны и поставили на подставку. Думаю, полная экспертиза это подтвердит. Не трогайте его пока…

Несколько человек из следственной бригады, сновавших по комнате, замерли и посмотрели туда, куда показал Друтман. На специальной подставке у стены лежал самурайский меч в простых, траурных ножнах. Корнилову почему-то вспомнилось абсолютно черное тело из курса физики. Ножны меча, казалось, были выполнены из этого условного материала, чернее которого ничего на земле не было. Стальным звериным глазом блестела только пятка рукоятки, свободная от темной шнуровки.

– Катала… то есть катана, – уважительно проговорил опер Судаков.

– Вообще-то, катана покороче, – поморщился, как от зубной боли, Корнилов, – а это… другое.

– Моя версия – дуэль, – сказал оперативник. – А что? Это не ограбление и не заказное убийство. Вообще, нападение не было внезапным. Убийца воспользовался не своим оружием, а катал… самурайским мечом из коллекции. Перейкин тоже, видимо, выбирал оружие. Вторая такая же шпага висит достаточно высоко, чтобы просто попасть ему под руку для спонтанной самообороны. Схватка, скорее всего, проходила по взаимной договоренности. Дуэль. Сударь, к барьеру!..

– Логично, – согласился Корнилов.

– Значит, надо искать повод к дуэли, – подытожил Судаков. – Шерше ля фам. В переводе на грузинский: «Где же ты, моя Сулико?» Чем жила госпожа Перейкина? Что у нее было и с кем? Чем она сердце успокаивала? Второй вариант – сам убитый. Неизвестная дама и ее оскорбленный супруг или поклонник.

– Дуэль, даже в наше подлое время, предполагает определенные правила, – заговорил, наконец, Корнилов. – Самое главное – равенство шансов. Оружие, Андрей, в этом случае должно быть одинаковым, равным по боевым качествам. А тут клинки разных народов, других культур…

– И что это могло быть по-твоему?

– Все, что угодно, – пожал плечами Михаил. – Ну, не все, конечно. Например, осмотр оружия или игра в поединок, во время которой убийца вдруг наносит удар всерьез. Что касается Сулико или госпожи Перейкиной, я бы сначала проверил контакты убитого с восточными единоборцами. Точнее, с представителями японских боевых систем. Будем танцевать от самурайского меча, вернее, от профессионального удара этим мечом.

– Вот и ладненько! – хлопнул в ладоши Судаков. – Давай, Миша, ты займешься самураями и мечами, а я гейшами и шпильками…

Корнилов вышел из этого дома, похожего на русскую фата-моргану, первым. Криминалисты еще продолжали свою работу, а Судаков крепко заспорил с Друтманом. Михаил постоял на крыльце, подумал и пошел мимо крутой горки с сосной, пагодой и деревянным драконом, давно выросшим из своей пещерки, по направлению к «Шаолиню».

Когда следователь остановился перед первой монастырской достопримечательностью – моделью знаменитого колокола с таранным бревном вместо «языка», кто-то сзади, низенький и мохнатый, осторожно потянул его за рукав.

– Собаки мне только не хватало, – проворчал Корнилов и обернулся.

На него виновато и просительно смотрел рыжий олень без рожек, размером с овчарку. Точно такой же в прошлом году съел Анину «судьбу» у храма Конфукудзи.

– Корма у меня для тебя нет, – сказал оленю Корнилов. – А карму мою ты есть не будешь, отравишься…

Глава 10

– А вот я сейчас схвачу вас, дрянь паршивая, – заговорил Дон Кихот, – в чем мать родила привяжу к дереву, и не то что три тысячи триста плетей, а и все шесть тысяч шестьсот влеплю, да так, что, дергайтесь вы хоть три тысячи триста раз, они все равно не отлепятся.

И не смейте возражать, иначе я из вас душу вытрясу.

Аня прохаживалась по своему земельному участку и удивлялась самой себе. Как можно было вырасти в маленьком поселке, практически, на капустной грядке, и ничего не знать об огородничестве? Она, конечно, поливала когда-то огурцы и помидоры из пластмассовой леечки в форме гадкого утенка, выпалывала сорняки, которые всегда казались ей свежее и красивее рассады, бросала в лунки картофелины с белыми щупальцами ростков, но больше ничего в сущности не умела.

В огороде всегда хозяйничал папа (после раскрытия их семейной тайны Аня спотыкалась на этом слове, но продолжала упорствовать), то есть папа ее детства. Он не только знал календарь огородника, брал на себя всю самую тяжелую и грязную работу, но и находил время для эксперимента. В дальнем конце забора под старой финской яблоней он «изготавливал подкормку растениям», проще говоря, смешивал коровьи лепешки с экскрементами других домашних животных в разных пропорциях. Над несколькими вкопанными в землю бочками виднелись картонные таблички с указанием происхождения навоза, процентное соотношение и дата замеса.

Ане ходить в тот конец огорода воспрещалось матерью, да и самой не очень хотелось. Отцу тоже после биологических опытов было запрещено входить в дом, не окатившись и не переодевшись.

– Куда, Лелька, куда?! – разносилось кудахтанье матери над железнодорожным поселком Аниного детства и докатывалось до сегодняшних Озерков. – Ты что, туда с головой нырял, что ли? «Подкормка, подкормка…» Загадил весь огород, что ничего не растет уже. Ты посмотри у соседей что на участках творится! Без всяких твоих ядерных смесей, по-простому. Я вот отнесу все твое хозяйство в краеведческий музей. Будет у тебя экспозиция местного дерьма. Это вам флора, а это фауна…

Мать ругалась на Алексея Ивановича всегда, но в этом случае совершенно напрасно. Все у них высаживалось, цвело, росло и собиралось в срок, хотя сама мать работала в огороде редко и только в свое удовольствие.

– Разбить или не разбить? – спрашивала Аня веселого Сажика, который бегал за хозяйкой и в том месте, где она ковыряла землю носком кроссовки, копал своими большими лапами цвета весеннего чернозема. – Я имею в виду грядку… Слушай, Сажик, а имечко-то у тебя самое огородное и копаешь ты хорошо, как свинья.

Представив себе длинную грядку, идущую вдоль забора до рощицы, Аня мысленно засеяла ее, потом вообразила себя в глубоком наклоне и решила, что надо подождать приезда родителей и посоветоваться. Она лукавила, потому что была уверена, что мама будет против ее огородничества и скажет, что они и на своем стареньком огороде обеспечат дочку с зятем свежими овощами и ягодами.

Родители обещали приехать на днях. Ведь они еще не были в ее новом доме и вообще не видели дочку уже столько месяцев. Аня ждала их с нетерпением, как ребенок, собирающийся показать родителям свою новую игрушку, в которой можно даже жить. Но вместе с тем ее тревожила щекотливость создавшейся ситуации.

Откуда у нее такой шикарный по их поселковым масштабам дом? Сказать, что заработал супруг на следственной работе? Намекнуть, что он – оборотень в погонах? Разыграть перед ними главную женскую роль из фильма «Замужем за мафией»? Это было бы забавно…

Еще забавней то, что ее детский папа ничего не спросит. Тихий и мягкий человек. Он будет ходить за Аней, как послушный гиду турист, будет восхищаться дубом, замерять количество обхватов. Количество же комнат, комфорт и дизайн его вряд ли заинтересуют.

А мать Аня решила вызвать на откровенный разговор. На вопрос – откуда у тебя такой шикарный особняк? – Аня ответит – оттуда же, откуда у тебя я. А потом вопросы будет задавать она, пока мужчины прогуливаются, парятся в бане, беседуют за чаем.

Сколько может длиться эта странная игра с многоотцовством, затеянная одним из самых больших подлецов в Аниной жизни? Будто он из могилы продолжает играть с Аней свою шахматную партию, и цейтнота у Пафнутьева быть не может, потому что время для него давно остановилось.

А когда вернется Брежнев? Сколько можно переезжать из страны в страну? Странный народ мужчины. Если бы Аня узнала, что у нее есть взрослая дочка или сын, пусть даже Вождь Краснокожих, она за тридцать минут добежала бы до канадской границы…

Хорошо, что у женщин таких чудес не бывает. Это чисто мужское наказание за их…

Приехал муж. Сажик, как всегда, помчался под колеса хозяйской машины. Никак они не могли отучить его от этой дурацкой привычки. Корнилов как-то сказал, что колеса выполняют для Сажика роль газеты. Собирая на себя запахи разных дорог, улиц и площадей, они потом передают псу множество информации, массу интереснейших сюжетов, круто закрученных вокруг оси колеса.

– А я еще одного зверя привез, – сказал Корнилов, вылезая из машины. – Испугалась?

– Еще чего! – ответила Аня, но насторожилась.

Корнилов с трудом вытащил из салона неказистую деревяшку, которая даже Сажика не заинтересовала, и поставил ее на землю. Это был олень, выполненный в манере советской садово-парковой скульптуры. Синяя краска на его боках облупилась и под ней проглядывала красная. Один рог был сломан, зато глаза были большими и выразительными, словно их рисовал Пиросманишвили.

– Я его на Черной речке добыл, – сказал Михаил гордо. – Какой-то банк выкупил бывший детский садик с территорией. Дом ремонтируется, а участок бульдозерами перерыт. Проезжаю и вижу – из песочной кучи торчит оленья морда с одним рогом. Рабочие говорят: «Забирай, если надо. Там еще жираф есть, но без задних ног». Олень, понятно: любимец Будды. Священная храмовая фигура. А жираф? Ань, нам жираф не нужен?

– А куда ты его хочешь поставить?

– Ты мне про Шаолинь все уши прожужжала, – Корнилов посмотрел в сторону лукаво. – Я вот и решил тот сарайчик приспособить. Или ты передумала? Под лейки и тяпки, может, хочешь его занять?

– Для садового инвентаря такое большое помещение использовать жалко, – резонно заметила хозяйка. – Значит, оленя ты туда затащишь?

– Будет стоять у входа с гордо поднятой головой. Я только его ошкурю и отреставрирую.

– А я могу его покрасить, – предложила Аня.

– Ему будет приятно, – кивнул Михаил.

– А рога ты спилишь или оставишь?

– Начинается! – пробормотал Корнилов, глядя, как Аня борется с приступом дурацкого смеха, и тот ее побеждает. – Тебе покажи палец, обхохочешься. Скажи про рога, тут же признаешься в супружеской измене. Серьезнее надо быть, товарищ! Разве такими вещами шутят? А если бы я был Отелло? Мавром с черной рожей и такого же цвета ревностью?

Я бы тебя тут же на свежем воздухе задушил. А ты даже не успела бы всю свою жизнь быстро прокрутить от хохота…

Корнилов заговорил про ревность, и Аня вспомнила слова мужа, сказанные в машине по дороге из монастыря про его ревность к Перейкину, вообще, к празднику жизни. Но Перейкин убит…

– Так резко нельзя останавливаться, – попенял ей супруг. – Надо еще чуть-чуть похрюкать, посопеть, а уж потом мрачнеть.

– Я где-то слышала, что у Шекспира в ремарках не сказано, что Отелло Дездемону душил, – сказала Аня, выжимая из себя остатки улыбки. – Там дано самое общее указание – «убивает».

– Не может быть! – пафосно воскликнул Корнилов, принимая на плечо деревянную оленью тушу.

– Просто какому-то режиссеру пришла в голову мысль, что очень красиво смотрятся черные пальцы на тонкой белой коже.

– Даже с задних рядов это хорошо видно и по черно-белому телевизору тоже, – согласился Корнилов. – Если бы она была негритянкой, а он белым, это тоже смотрелось бы неплохо.

Он опустил свою ношу перед дверью сарая, который прямо на глазах из подсобного помещения превратился в додзе.

– Пары мешков, наверное, хватит, макиварку, чучело… Ань, я думаю, рога надо оставить…

Аня не могла себе представить, что для оборудования спортивного зала, или, как называл его Корнилов, додзе, годится все на свете. С удивлением она наблюдала, как полный энтузиазма Михаил тащит туда старые автомобильные покрышки, кусок резинового шланга, бревно, веревки, палки. Мусора на своем участке не хватило, и он расширил границы поиска до Выборгского шоссе и железной дороги.

– Старая сковородка тебе не сгодится? – спросила Аня, припомнив самое традиционное кухонное оружие. – Тефлоновая, с красным кружочком посередине для точности…

– Покажи, – попросил Корнилов. – Наверное, нет. Тефлон весь уже спекся.

– Удивительно!

– О, если бы ты знала, из какого сора рождаются тренажеры.

– Вот я и удивляюсь, что сковорода тебе не нужна.

– В сковороде слишком сильно присутствует женское начало инь, – сказал Михаил задумчиво. – А потом в ней есть намек на первый блин, который всегда комом… Мне бы, Аня, какой-нибудь старый комбинезон с капюшоном и тряпок килограммов десять.

– Это для чего?

– Для борцовского чучела.

– Предположим, есть у меня старенький, еще школьный. Я в нем нормы ГТО на лыжах сдавала. Если бы ты знал, как я ненавижу лыжи! И эти дурацкие палки, которые надо за собой тащить. Еще когда лыжня есть, катиться можно. Так нас физрук все учил коньковому ходу. А я, честно говоря, на коньках еще хуже, чем на лыжах. Как этот гад надо мной измывался! Хоть бы районо придумало тесты на проверку садистских наклонностей у преподавателей физкультуры. До сих пор я ненавижу его лампасы и «петушка» с кисточкой… Ты меня не разлюбишь, Медвежонок, если узнаешь, что я по лыжам была самая худшая в классе? Даже толстухи мне на лыжи наступали и кричали: «Лыжню!» Давай лучше сделаем чучело лыжника, обольем его бензином и подожжем!

– Тащи его сюда, – сам Корнилов загорелся этой идеей. – Как звали твоего лыжника? Александр Сергеевич? Под Пушкина работал? Ничего, ничего. Не такие у нас горели. Жанна д’Арк, Эсмеральда….

– Джордано Бруно, Ян Гус, – Аня дополнила ряд мучеников мужскими именами.

– Мы ему сейчас организуем «горящую» путевку на небо! Что же ты медлишь, сестра-инквизиторша? Бензин и огонь – наши, жертва – ваша. Лыжи старенькие у нас есть… Лыжи бы и для макивары сгодились… Да ладно! Для святого дела ничего не жалко. Мой физкультурник был хоть не сволочью, но кретином еще тем… Отрекаешься ли ты от «козла», секундомера, лыжной мази и гимнастической палки, чучело? А вот и великая инквизиторша, бывшая последняя лыжница, бежит. Последние лыжники будут первыми, первые же физкультурники да будут последними. Аминь…

Аня вынесла на улицу голубой комбинезон с белой, искусственной опушкой.

– Молния, правда, сломана, – сказала она, отчего-то смущаясь, и протянула его мужу. – За тряпками бежать?

– Зачем? – не понял Корнилов.

– Сам же придумал чучело набивать.

– Погоди…

Аня с удивлением смотрела на Корнилова, который держал ее голубой, старенький комбинезон, как ребенка, не в руках, а на руках. Ей показалось, что руки его дрогнули, будто он хотел поднести китайский ширпотреб к лицу, но сдержался.

– Что с тобой?

Она попыталась заглянуть Михаилу в глаза, но он, хоть и был намного выше ее ростом, умудрился их отвести.

– Знаешь что, – сказал Корнилов, наконец, – отнеси-ка ты его назад. Не надо его сжигать и выбрасывать его не смей.

– Это почему же? Мой комбинезон, что хочу с ним, то и делаю, – заупрямилась Аня.

– Прошу тебя, не трогай его. Я так ясно представил, как ты идешь в этом комбинезончике по снегу, едва переставляя лыжи и волоча за собой палки, как тебя обгоняют дикие школьники. Как злорадствует самый гадкий из всех Александров Сергеевичей, какие он шуточки отпускает в твой адрес… Мне кажется, что и тогда я тебя любил, на этой лыжне, помогал тебе дышать, поддерживал. Наверное, в тот зимний день я что-то такое почувствовал, не понял ничего и удивился. А это была уже любовь к далекой девочке, ковыляющей на лыжах и падающей в снег…

Корнилов прижал Аню к себе. Между ними повис голубой комбинезон с белыми опушками.

– Не так уж плохо я и ходила на лыжах, – возразила Аня. – Просто класс у нас был очень спортивный. Бугаи одни. Только вот физрук был очень злобный. Физрук де Сад…

– Ты еще не видела злобных тренеров, – успокоил ее Михаил. – Вот оборудую я зал, соберу на тренировку своих коллег по ментовскому цеху, тогда ты поймешь, что ваш Александр Сергеевич был ангелом по сравнению со мной. Я им устрою проверку кондзё, прыжок в иное психологическое состояние!

– А мне можно будет понаблюдать за вашей тренировкой?

– Если только ты сумеешь прокрасться и оставаться незамеченной. – Корнилов был очень серьезен. – Но как только я тебя обнаружу, пеняй на себя.

– Синяя Борода…

В субботу впервые усадьба Корниловых принимала столько гостей и столько машин, и впервые Сажик показал себя настоящим черным терьером. Когда первая «девятка» въехала в ворота, он только наблюдал за ней. Когда же она остановилась за дубом, дверь приоткрылась, и чужая нога вступила на родную землю, Сажик без лая, но с низким клекотом бросился на гостя. Тот едва успел захлопнуть дверь перед самой клыкастой мордой.

– Миш, это тоже тренировка? – спросил молодой коротко стриженый парень, опуская стекло.

Сажика пришлось запереть в одной из пустых комнат с двумя косточками: настоящей и игрушечной. А машины все подъезжали, совершали круг почета вокруг старого дуба и парковались на воображаемой Аниной грядке.

– Что же ты не предупредил? – сокрушалась хозяйка. – Чем я накормлю столько гостей? Это же…

– Я же тебя предупредил, – перебил ее спокойный Корнилов. – Это не гости, это мои соратники, ученики. Никаких гостеприимностей, сюсюканий. Приехали, пострадали и уехали. Даже прощаться с ними не стоит…

– Ты сказал «пострадали»? – не поняла Аня.

Что Корнилов не оговорился, она поняла минут через пятнадцать. Аня сидела на кухне, переживая мучения ограниченной в гостеприимстве хозяйки, как вдруг с улицы до нее донесся сдавленный крик. Тут же ему ответили такие же мученические голоса. Потом все стихло. Но через пару минут нестройный хор великомучеников повторился. На этот раз Ане послышался голос Корнилова среди прочих криков, и она вышла на улицу.

Дверь в додзе была закрыта, но когда Аня подошла поближе, створки чуть приоткрылись, словно ей навстречу.

– По глотку свежего воздуха на брата, – в проеме показалась рука Корнилова, и послышался его голос. – Все, чем могу, бойцы.

Подкрадываясь, Аня поймала себя на мысли, что боится быть обнаруженной не в шутку, а всерьез. В этот момент у нее было странное ощущение, что Корнилов, который обнимал Аню, прижимал к груди ее голубенький школьный комбинезончик, и Корнилов, дававший ей строгий наказ не приближаться к додзе, были разными людьми. Это была какая-то новая супружеская игра, по правилам ей незнакомым.

Оставаться незамеченной было довольно просто, потому что людям внутри помещения было явно не до нее. Их крики с каждой минутой, с каждым Аниным шагом, меняли свою эмоциональную окраску. Когда Аня сделала последнюю остановку перед тем, как заглянуть в щелочку, в голосах уже не было ярости, негодования, возмущения. Оставалось только чистое, без примесей отчаяние.

– Тварь! Сопляк! Гусеница! – за дверью взревел Корнилов голосом едва ей знакомым.

Аня так испугалась, что заглянула внутрь, уже не таясь. Параллельно бетонному полу висели в воздухе люди в черных и белых кимоно. Так Ане показалось с первого взгляда. Но, присмотревшись, она поняла, что они стоят на одном кулаке, упертом в пол. Другая рука у каждого из них была заложена за спину. Больше половины из них уже просто лежали на животе, видимо, сдавшись.

– Выше задницу, гаденыш! – орал ее нежный супруг и бил орущих мужиков палкой по ногам и плечам.

Ей стало страшно за Корнилова: вдруг эти люди, среди которых были солидные отцы семейств и спортивные молодые парни, устроят бунт, вполне осмысленный и такой же беспощадный, как издевательства Михаила. Но они только орали, получая тумаки, и падали один за другим на пол. Один из ребят упал так, словно руку-подпорку неожиданно выбили из-под него, и разбил себе нос.

– Иди к колодцу, умойся, – приказал ему Корнилов.

Парень, зажав нос руками, выскочил прямо на Аню. Она сделала ему страшные глаза, приложила палец к губам и повела его к колодцу.

Имея водопровод, воду для готовки Корниловы брали из колодца, приписывали своей воде необыкновенные вкусовые качества и целебные свойства, хотя вода была обыкновенной, просто очень холодной.

Пока парень проливал кровь в Анину земельную собственность, она достала ведерко воды, заставила пострадавшего сесть на землю и запрокинуть голову.

– Вы с ума там все посходили? – спросила она шепотом, прикладывая ему к переносице мокрый носовой платочек.

– Все путем, хозяйка, – оскалился он довольной улыбкой. – Миша – молоток, сделает из нас бойцов, самураев, как обещал. Я ему верю…

– Но только доживут до дня победы не все.

– Ничего, нос – ерунда, спасибо…

Аня никогда не видела подобных тренировок – ни в кино, ни по телевизору. Следующим упражнением был… крик. Яростный, устрашающий ор в лицо своему противнику. Мужчины орали самозабвенно, широко открывая пасти, как самцы гиппопотамов во время ритуальных боев. Следующим заданием было сваливание партнера на колени резким рывком за отвороты кимоно, иначе говоря, за грудки. Бедолаги бились коленными чашечками о бетонный пол, вскакивали и заставляли своего партнера проделать то же самое, только еще больнее… Первой не выдержала наблюдательница Аня и ушла домой.

– Твое счастье, что ты мне не попалась, – сказал Корнилов, отказавшись от ужина и попросив только зеленого чая.

– Что это было? – спросила Аня, которая еще не могла привыкнуть к существованию таких непохожих друг на друга Корниловых.

– Обычная тренировка. Проверка своего кондзё, преодоление собственной слабости, истребление жалости к самому себе, повышение психофизического уровня, тренировка умения идти до самого конца, переносить боль, унижение и дикость человеческих отношений, поиск скрытых резервов, выращивание у себя песьей головы… Ань, я могу еще очень долго перечислять, что дает такая тренировка, хотя все это по-японски называется одним понятием – мэцкей сутеми.

– Мэцкей сутеми, – повторила Аня. – А как ты узнал, что я подсматривала?

– По окровавленному платочку, – утробным голосом произнес Михаил. – Ты подарила Кассио на память мой платочек. Ты перед сном молилась, Дездемона?

– Мне страшно, мавр…

Глава 11

– Вы путешествуете совсем налегке, красавец мой. Куда же вы? Если вам нетрудно, ответьте, пожалуйста…

Дом резко наклонился вперед, как будто его тошнило. Пол стал ускользать из-под ног, как скейтборд. В животе стало щекотно и муторно. Хотелось закричать, но голос пропал. От ужаса Аня так широко раскрыла глаза, что проснулась. И еще долго с непониманием смотрела на стену напротив. Потом разжала руки, намертво вцепившиеся в складки простыни, облегченно выдохнула, расслабилась.

И только тогда поняла, что проспала. Впервые за время супружеской жизни не приготовила Корнилову завтрак и не помахала ему на прощание рукой.

Он же ускользнул бесшумно. Будить ее не стал, потому что вполне был в состоянии сделать все сам. И говорить с утра никакого настроения не имел.

Впрочем, так было всегда. Просто Аня считала, что ритуал есть ритуал. А чем больше ритуалов в семейной жизни, тем она стабильнее. И не обращала внимания на то, что Корнилов с утра всегда спешит. В глаза не смотрит. Отвечает односложно. Зато она его видела. А времени, отпущенного друг на друга, стало как-то катастрофически мало.

Работы у следственных органов было как обычно невпроворот. И Корнилов не уставал иронизировать по поводу ментовских сериалов, в которых на чистеньких и свободных от бумаг столах лежала одна-единственная папка с текущим делом. У Корнилова в работе одновременно было целых восемнадцать.

Утром Михаил убегал. А вечером либо задерживался допоздна, либо проводил нерегулярные тренировки. После того, как измученные ученики разъезжались, Аня еще долгое время приглядывалась к мужу, задавала ему мягкие вопросы из области психологических тестов на вменяемость. А время между тем стремительно шло к ночи. Попытки урвать для общения законные часы заканчивались тем, что засыпали они все позже и позже. И вот количество недосыпа перешло в качество. И Аня просто не слышала корниловского будильника. Или он специально так быстро придушил его трели?

Самой Ане в это утро спешить было некуда. Однако, вспомнив все, что предстояло ей днем, она почувствовала волнение, острое, как перед экзаменом.

Вчера днем ее мобильник зажужжал, как травмированный шмель и пополз к краю ванной именно тогда, когда она лежала там в пене, с закрытыми глазами, и думала о том, какая все-таки странная штука жизнь. Голос, который она услышала, заставил сесть так резко, что волна воды из ванной выплеснулась на пол.

– Аня, – сказала ей трубка из какого-то далекого далека. – Я вылетаю из Мадрида завтра. Изменились кое-какие планы. Если ты завтра свободна, то я лечу в Питер. Если нет – тогда в Москву. Ну так как?

– Да. – Аня даже закивала головой, хотя это было необязательно. – Да. В Питер. Конечно. Я смогу!

– Тогда, – Ане послышалась тень сомнения, – ты сможешь встретить меня в аэропорту? Доберешься сама?

– Да я уже давно хожу по улицам сама, – улыбнулась Аня.

– Я имел в виду, без машины…

– Да, Сергей Владиславович. Думаю, у меня получится.

– Тогда до встречи, – сказал он неуверенно, как будто до конца не верил, что она действительно вот-вот произойдет.

– До завтра, – ответила Аня. И находясь под впечатлением от этого долгожданного звонка, чуть не нырнула в ванну вместе с зажатым в руке телефоном.

Вероятно, историческая значимость этой встречи росла пропорционально тому, насколько встреча откладывалась. Невозможно было не думать о человеке, который возник в ее жизни таким парадоксальным образом, отогнать от себя мысли о нем, не разрешить себе представлять эту встречу в подробностях. Вдруг ужасно захотелось использовать шанс и приобрести в жизни человека, на любовь которого она может претендовать независимо от того, хороша она или плоха.

Сначала ее мучило чувство вины по отношению к своему «детскому» папе. Но путем нехитрых логических умозаключений она вывела универсальную формулу родственной любви. Если у матери рождается второй ребенок, это не значит, что первого пора выкидывать на помойку. Просто любовь умножается на два. Трое детей – на три. Ладно, мужья – бог с ними, их принято любить поодиночке. Или же в порядке очереди. И Аня знала это на собственном опыте. Но отец ведь не муж. Ведь делят же все любовь свою изначально между двумя родителями, отцом и матерью. И считают неприличным вопрос: «Кого ты больше любишь –

маму или папу?». А значит, и отцов тоже можно любить в том количестве, какое тебе отпущено судьбой.

Она сама удивлялась себе. Своей готовности идти навстречу незнакомому человеку. И чем большее нетерпение ее охватывало, тем больше она боялась разочароваться.

Но что тут сделаешь? Волков бояться, в лес не ходить…

Слова «эррайвел» и «депарче» сразу же разбередили душу. Любые ограничения рождают мгновенное желание их нарушить. И даже такая громадная страна, как Россия, перед этими словами становится просто клеткой с узенькой дверцей через паспортный контроль.

Вспомнилось, как улетали с Корниловым в свадебное путешествие в Японию. Сейчас казалось, что было это давным-давно. И хотя времени прошло совсем немного, восприятие Аней окружающего мира поменялось почти полностью, как будто бы эстафетную палочку ее жизни схватила какая-то другая Аня и бодро побежала преодолевать доверенный ей кусок дистанции. Или она повзрослела?

По Аниным подсчетам мадридский рейс должен был уже приземлиться. Больше всего ей в этой ситуации не хотелось затягивать ожидание. Она бы и опоздала минут на пятнадцать с превеликим удовольствием, только вот опаздывать у нее никогда не получалось.

Даже не пытаясь вставать на цыпочки и всматриваться в лабиринт таможенных постов, она решительно повернулась к ним спиной. Скрестила на груди руки. И стала смотреть в окно, в котором, кроме дальних полей, видно не было ничего.

Она всегда немного завидовала «папиным дочкам». Было в этом что-то ужасно трогательное и настоящее. Она помнила, что в свое время, еще в университете, она смотрела во все глаза на папу сокурсницы Кати Бровченко. Он частенько появлялся на факультете – то забирал Катьку и вез по их общим делам, то спасал ее, если надо было что-то срочно сделать, привезти забытое, отдать потерянное. Один звонок папе – и все проблемы решались мигом. И никогда никакого упрека в глазах. Один сплошной позитив, радушие и нежный поцелуй в лобик. И когда Аня наблюдала за ними, ей казалось, что Катя такая вся гармоничная и желанная именно потому, что такой у нее папа. Образец мужчины. Он Катьку обожал. И она в ответ относилась ко всему мужскому поголовью с любовью. Не было у нее врожденных претензий к мужчинам.

Аня сама не понимала до конца, что именно заставляет ее так пристально приглядываться к чужому папе. Зависть – чувство негодное. И Аня себя неплохо контролировала.

Нет, это была не зависть. Легкое сожаление по поводу того, что своего папу в такой роли она представить не могла бы. Да, конечно, если бы он жил в Питере, может быть, она и могла бы разок побеспокоить его своими просьбами. Но представить ответный поток тепла и его кровной заинтересованности никак не получалось. Папа обладал потрясающей способностью отсутствовать даже при формальном присутствии.

Аня же всегда была «маминой дочкой». И похожа была на нее очень. И всегда жалела папу, несправедливо попрекаемого громкоголосой мамой. И таким образом, как сама она стала понимать после сдачи зачета по психологии, с детства впитала в качестве модели отношения к мужчине именно жалость. Но, зная своего врага в лицо, Аня сознательно пыталась над собой работать. А результатом внутренней работы становилось состояние прямо противоположное – безжалостность. Так в любви, не успевая отдавать себе отчет в том, что она чувствует и как, она постоянно переходила из одной крайности в другую. И на мужчин это оказывало терапевтическое воздействие, о котором она пока и не догадывалась.

Очнулась она от своих мыслей, когда услышала вопросительное:

– Аня?

Она оборачивалась медленно, как будто выполняла какой-то сложный поворот из аквааэробики, когда вода оказывает движению чудовищное сопротивление.

– Анечка…

Она не ожидала, что так дрогнет сердце.

А глаза замечутся, пытаясь мгновенно определить родственные черты. И попытаться узнать. И ей даже показалось, что она нашла. Именно таким отец и должен был быть. Таким, чтобы можно было смотреть на него с восхищением – настоящим кумиром. Он был совсем не стар. Лет сорока пяти. И Аню сразу приятно удивили его темные глаза. В них был такой неподдельный интерес! И вместе с тем ей показалось, что он сразу же увидел ее насквозь. Роста он был высокого, но, пожалуй, чуть пониже Корнилова. Холеное загорелое лицо. Густые, почти совсем седые волосы немного длинноваты. Ворот белоснежной рубашки расстегнут, а рукава закатаны до локтя. Сразу видно было, что в нашу прохладную весну прибыл он из знойного лета.

Она растерялась и не знала, что сказать. Но он выручил. Улыбнулся так, как улыбаются только тем людям, которых знают и любят всю жизнь. Приобнял за плечо, сразу вдребезги разбив между ними стену условностей. И увлек за собой к выходу.

– А чемоданы? – Аня оглянулась нерешительно.

– У меня их нет, – сказал он заговорщическим шепотом. – Они остались в Испании. Я прилетел только на три дня. Сбежал.

Брежнева встречал мрачноватый и хмурый водитель, помрачневший еще больше, когда Сергей Владиславович предложил добросить его до метро «Московская» и там оставить. И пока Брежнев делал какие-то важные звонки, бегло говоря по-английски, Аня прислушивалась к его словам. И с трудом понимала. Видно, практика у Брежнева была более чем богатая.

У входа в метро водитель Толя затормозил и с обиженным лицом описавшегося младенца вылез из машины. Тут же, чтобы пересесть за руль, вышел и Брежнев. Они пожали друг другу руки, и Толя нескладной походкой забывшего навыки пешехода направился к ларьку за пивком.

Аня пересела вперед. Сергей Владиславович улыбнулся ей. Но ничего не сказал. Он откинулся на сиденье и с видимым удовольствием повел машину, уверенно влившись в оживленный поток на Московском. Потом неожиданно развернулся и поехал по проспекту в обратную сторону, все так же мечтательно улыбаясь.

– А куда мы едем? Вы что-то забыли в Пулково? – спросила Аня.

Он не ответил на ее вопрос, явно наслаждаясь скоростью, с которой мчался по шоссе в противоположную городу сторону.

– Я так соскучился по машине… Меня там все время возят. – И, взглянув на нее чуть прищурившись, спросил. – А ты умеешь?

– Водить? Нет, пока не умею. Да и потом мне водить нечего. Михаил у меня ездит. Так и хорошо, наверно, что у меня прав нет. А то бы подрались.

– А какую ты хочешь?

– Не знаю… – Аня немного смутилась, испугавшись, что Брежнев возьмет, да и подарит ей ту, которую она захочет. – Наверное, чтобы лицо было приветливое. А то у машин оно часто злобное, как у акул. Мне всегда «Волга» акулу напоминала. А «копейка» на Никулина похожа.

– А «Мерседес», по-моему, на сенбернара. Нет?

– Есть немного. А «Лада» с прямоугольными фарами на Олега Видова. Помните, который во «Всаднике без головы» играл?

Он засмеялся и кивнул.

Вскоре они свернули налево, в противоположную от аэропорта сторону. Промчались мимо таинственных куполов обсерватории. На небе появились чуть розоватые облака.

Какое-то время они ехали молча и не испытывали от этого никакой неловкости. Аня, повернувшись спиной к окошку, откровенно Сергея Владиславовича разглядывала. Он щурился под ее взглядом, как насытившийся кот, и продолжал излучать умиротворенное спокойствие и какую-то лукавую загадочность. Больше всего Ане он напоминал Ричарда Гира. «Бедная мама», – отчего-то подумалось ей.

Вопроса – куда они едут – перед ней больше не стояло. Едут куда надо. Рядом с этим совершенно незнакомым человеком ей было уютно. Хотелось доверять ему. Сразу. Без всяких увертюр. Хотя тут же она сама над собой и посмеялась. Ничего себе, без увертюр. А дом?! Да это не увертюра, это целая симфония в ее честь. И вот именно поэтому она смотрит на него с восхищением и считает его немножечко волшебником. И ей стало как-то не по себе. Значит, он просчитал ее реакцию. Знал, чем взять. И взял. Купил ее симпатию. И она сказала вдруг, без всякого предисловия, с таким выражением, как будто до этого они обсуждали эту тему час:

– Ведь вы же не хотели меня подкупить?

Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на нее с ироничной улыбкой.

– Я ждал этого вопроса. – Он выдержал паузу. – Нет. Конечно, нет. Не так грубо. Я хотел тебя заинтриговать. Хотел дать тебе повод сделать ответный ход. И заодно разведать, что тебе обо мне известно.

Они въехали в Пушкин. И стремительно приближались к Египетским воротам. Аня никогда не была здесь весной. Вместо тенистого парка из-за ограды выглядывало зеленое кружево народившейся клейкой листвы. А на газонах цвели первоцветы.

– Знаешь, Анечка, так устал от испанского лета. Захотелось в нашу северную весну. В парк. Пойдем. Побродим. Там и поговорим обо всем. У них, у испанцев, знаешь ли, что женщины, что природа – все знойное. Никаких полутонов. Это все равно, что музыку все время слушать на полную громкость. Оглохнуть можно.

Они оставили машину на обочине аккуратной улочки города Пушкина и направились к парку, но не к вышколенному Екатерининскому, а таинственному дикому Александровскому. Брежнев накинул на плечи черное пальто, которое привез в машине заботливый водитель Толя. Аня застегнула молнию на куртке до самого подбородка. Солнце спряталось за деревьями. А небо сплошь было ярко-розовым. И пустынный парк от этого казался декорацией к какому-то классическому балету.

Сергей Владиславович остановился. Повернулся к ней, потом воздел глаза к небу, улыбнулся и как будто бы не решался о чем-то спросить.

– Анечка, дай я тебя за руку возьму. Хоть узнаю, как это дочь на прогулку выводить. – Он протянул Ане руку ладонью вниз и повел ее по благоухающей весенними ароматами аллее. И то, как чувствовала себя ее рука в его руке, Ане интуитивно понравилось. Надежно.

– Значит, вы боялись мне позвонить. И если бы я не сделала это первая, то мы бы никогда не встретились?

– Но ведь ты же позвонила… Сделала шаг мне навстречу. Я на это очень надеялся. – Он помолчал, усмехнулся каким-то своим мыслям и, не глядя на Аню, продолжил. – Вернее, я подумал, что если ты позвонишь, то значит, так тому и быть. Значит, все правильно. А если нет… Я бы оставил все как есть. Но на душе у меня не скребли бы кошки. Я бы знал, что ты живешь в доме, который достался тебе от отца. Но самое смешное, что в этом случае я сам не стал бы с тобой встречаться.

– Вы настолько неуверенный в себе человек? Никогда не поверю.

– Вряд ли бы ты стала интересоваться каким-то там выискавшимся папашей. А может быть, и нет. Может, это только мои комплексы по поводу отцовского появления. Я знаю, как все это может жалко выглядеть, вся эта «встреча на Эльбе». У меня ведь родители развелись, когда мне было что-то около двух. Отца я не помнил. А он о себе не напоминал.

– И вы встретились с ним уже взрослым?

– Не совсем. Мне было десять.

– И?

– Я долгие годы не мог вспоминать об этом без чувства неловкости. Парализующей неловкости. – Он поднял брови и тряхнул головой. – Аж сейчас мороз по коже. Нет, не от сыновьих чувств. От фальши. Он сказал: «Потом я тебе все объясню». Или: «Потом ты сам поймешь». Но говорить это десятилетнему мальчишке – такая фантастическая глупость. Только в кино это звучит наполненно. А в жизни… И потом больше он не появлялся. Видимо, я должен был все понять сам. И я понял.

– И что вы поняли? – спросила Аня тихо.

– Что не нужен ему, – просто сказал Брежнев, откинув голову назад и блаженно глядя в розовое небо. – Я его не виню. Потом я много раз благодарил Бога за то, что один на белом свете. Что абсолютно свободен. Что никто не ждет меня у окна.

– И вам никогда не хотелось, чтобы вас кто-то ждал?

– Я терял людей, которых любил, Анечка. И я знаю, как это больно. Чем больше людей ты любишь, тем ты уязвимее. Есть что терять. А когда ты один, то и умирать не страшно.

– И что же, вы специально старались никого не любить? Это ведь невозможно!

– Иногда мне и стараться не надо было. Были времена, когда я не замечал, лето на улице или зима, день или ночь. Столько было работы. Все время в кабинете, в лаборатории. И ночевал там. Тогда и стараться не надо было…

– В лаборатории? – Аня удивленно на него посмотрела. – Я думала, у вас бизнес… Так чем же вы занимаетесь, Сергей Владиславович? Если это, конечно, не государственная тайна…

– Почти угадала, – сказал он серьезно. – Пятьдесят процентов моих исследований – государственная тайна. Я – пограничник… Не смейся, пограничник от науки. Я работаю не только на границе таких наук, как биология, психология, химия, но и занимаюсь пограничными ситуациями человеческого сознания. Пограничники… А в некотором роде мы и партизаним, подпольничаем. И государство нас в этом поддерживает… Вот такие вот дела, Анечка.

Брежнев вздохнул, и опять в который уже раз за вечер, на лице его промелькнула загадочная улыбка. Ане казалось, что ему все время немного смешно, и он старается это скрыть. Может, его так забавляло новоявленное чувство отцовства?

– Ну, а чем сейчас занимаешься ты? – спросил Брежнев.

– Завоеванием человеческого сознания, – ответила Аня.

– Значит, мы в чем-то коллеги, – не то спросил, не то согласился Сергей Владиславович.

– Пытаюсь навязать людям то, что им не особо нужно. Рекламой. Вот, например, придумала вчера рекламу для телефонов «Нокия». «Безрукие – без „Нокии“. Так не прошло. А по-моему, так гениально.

– Ну да… Еще бы лучше было «Безногие – без „Нокии“.

– Ну, в общем, по-моему, идея полной беспомощности и даже ущербности индивидуума без телефона «Нокия» передана на все сто процентов. Ну, можно еще донести такую информацию, что только деревянные по уши не пользуются этим телефоном – «Пиноккио без Нокии». Сама не знаю, как до этого докатилась. Слушала вас и думала, вот люди делом занимаются. Спасением человечества. А я…

– Еще неизвестно спасением ли, – вздохнул Брежнев. – Может, и наоборот…

Они гуляли по старому парку до тех пор, пока аллеи не стали совсем насупившимися и сумрачными.

– Все ученые занимаются разными науками, – говорил Брежнев. – Это Вавилонское столпотворение. Все говорят на разных языках. Физик не понимает генетика. Химик не понимает физика. А ведь наука – это разгадывание Божественного замысла. Это раскопки. Ученые счищают пылинки хаоса с хребтов законов. Как бы это высокопарно ни звучало, так оно и есть. Для меня веры не существует, потому что верить можно только в то, чему нет доказательств. А моя работа – это постоянное доказательство рукотворности мира.

– А в чем это доказательство выражается?

– Ты умеешь вязать? – неожиданно спросил он. – Я тоже умею. В детстве научился. Но я вот о чем. Когда тебе показывают, как двигать спицами – это очень просто. А если бы тебе дали носок и сказали, пойми сама, как он сделан. И даже не намекнули бы на то, что нужны спицы. Ты бы мучилась с ним неизвестно сколько. Ты бы сначала смотрела, потом резала, потом вдруг тебе бы повезло, и ты на пятидесятую попытку нашла бы нитку, за которую надо потянуть и все распускается. Возможно, ты и начала бы что-то понимать. Но так никогда и не смогла бы сделать ничего подобного. Я уж не говорю о повороте пятки.

– А при чем здесь наука?

– При том, что наука – это распутывание носков, связанных Богом. А он связал их еще и с узором, что значительно затрудняет задачу. За всю свою жизнь мне, может быть, удалось понять, как связана одна только петелька. И то это наполняет меня таким восторгом. У человечества коллективный разум. В этом наша сила. Но в этом и наша слабость. Бог не дает осмыслить свой замысел. И защищается с помощью современной Вавилонской башни. Нет единого интеллекта, который бы владел всей информацией. Один человек не знает ничего. Даже ученый. Это ж представить только – физики и химики разные факультеты заканчивают. Физика и химия разделены! Вот представь только – у Бога есть алфавит. Гласные изучают химики. Согласные – физики. Сможет кто-то из них хоть что-нибудь прочесть и понять? А потому и последствий научного прогресса никто до конца предугадать не может.

– То есть как это – не может?

– Ну вот представь, клонирование человека запрещено. Но все же понимают, что запрет этот долго не протянет. Исследования ведутся. Это реальный путь к спасению человека от множества болезней. Возможность создавать запчасти. Выращивать новое сердце взамен истрепанному. Новую печень взамен испитой. Новые легкие взамен прокуренных. И все это родное, неотторгаемое. Следовательно, продолжительность жизни и ее качество резко повысятся. Но для кого? Для тех, кто сможет заплатить за это. А через некоторое время это приведет к разделению общества уже не на классы, а на виды. Те, у кого есть деньги, генетически изменятся. Появится новый вид. Биологический. Это разделение будет фатальным. Отсюда рукой подать до геноцида. И что станет с человечеством?

– Да экологическая катастрофа какая-нибудь раньше случится… Вот я читала недавно, что весной медведям есть нечего и они собирают по лесу пластиковые бутылки. Собирают и грызут. Нравится им. А потом… Лето они еще протягивают. Но весь этот хлам лежит у них в животе и не растворяется. А потому они не набирают на зиму вес. И спать не ложатся. Начинают шататься по лесу. А шатунов принято пристреливать.

– Так за пару лет всех и перестреляют, – сказал Брежнев, но думал он, похоже, уже совсем о другом. – Давай, Анечка, поедем куда-нибудь поужинаем и согреемся. Да… В Испании-то потеплее будет.

В ресторанчик поехали уже в сумерках. Надо было позвонить Корнилову, но вспомнила Аня об этом только в машине. Вчера она про встречу с отцом ничего ему не сказала. Наверное, боялась сглазить. А может, боялась себе признаться в том, что просто говорить не хотела. Не хотела его огорчать. Уж как-то очень болезненно он воспринимал ситуацию с домом и с Аниным благодетелем-родителем. Как будто бы это не отец ее, а могущественный поклонник. Как будто это был немой упрек самому Корнилову, такой дом за всю свою жизнь не заслужившему.

Странно все-таки устроен был Анин муж. Необычная, какая-то поэтическая ревность, даже там, где ее в принципе быть не может и не должно. Пока ехали ужинать, она все же мужу позвонила. Сказала, что приедет поздно. Он не стал задавать ей никаких вопросов. Но по голосу она поняла, что при очной ставке вопросы непременно возникнут. И даже на некоторое время расстроилась. Огорчать его Аня вовсе не собиралась.

В маленьком японском ресторане на Петроградской миловидная официантка калмыцких кровей окинула Брежнева цепким оценивающим взглядом. По Ане скользнула, как по предмету неодушевленному, давая понять, что такому импозантному мужчине она явно не пара. Ане даже смешно стало. Как это прекрасно, что отцовское чувство не зависит от таких мелочей, как красивое платье и вечерний макияж. Сегодня Аня была в своем абсолютно естественном виде. Хочешь узнать свою дочь, посмотри на нее, как на ребенка, без всякой косметики. Комплексов по этому поводу у Ани не было никогда. И она шепнула, наклонившись через стол:

– Она подумала, что я ваша девушка. Я вас компрометирую… Ей кажется, что вам положено появляться в свете с женщиной в бриллиантах и манто?

– Что она понимает в женщинах…– Он посмотрел на Аню необыкновенно теплым взглядом. – Быть рядом с такой девочкой, как ты, – для меня честь.

– Ну что ж… Принимается, – промурлыкала Аня, вполне довольная.

На столе мягко светил японский фонарик из рисовой бумаги. За окном моросил мелкий дождь. Брежнев закурил, спросив у нее разрешения. Волнение отпустило, и когда калмычка принесла заказанные ими суши, Аня почувствовала безумный голод. После поездки в Японию она считала себя большим спецом в японской кухне. А когда оторвалась от разглядывания красочного «мориавасэ Фунэ» и уже собиралась схватить палочками любимое «сякэ кунсэй абогадо носэ», наткнулась вдруг на пристальный взгляд Сергея Владиславовича. Он затянулся сигаретой, улыбнулся одним краешком губ и отвел глаза, глядя на медленно рассеивающийся дым. А потом сказал:

– Ты очень похожа на Машу… На свою маму. Странное ощущение… Как будто бы вернулся в прошлое. Как будто снова двадцать лет. – И после небольшой паузы спросил немного другим голосом: – Как она поживает?

– Ничего. Прожили с отцом больше двадцати лет. У него свой музей, краеведческий. У нее хозяйство. В город не перебрались, хотя была возможность. Так что все неплохо. Расскажите мне о вас с ней, – попросила его Аня вкрадчиво, боясь спугнуть тему, ради которой пришла на эту встречу. – Что это было?

– Она тебе ничего не рассказывала? – небрежно спросил он, стряхивая пепел с сигареты.

– Никогда. – Аня смотрела на него во все глаза, подавшись вперед.

– Знаешь, возможно, она этого никогда и не сделает. Это ее право. Ей не захочется разрушать твои представления о ней, как о матери. Мы не можем думать объективно о своих родителях. А ведь наши мамы были когда-то девочками. И чем легкомысленнее была девочка, тем скорее она становилась мамой. А нам почему-то кажется, что мамой она стала потому, что, наоборот, была очень серьезной. Если бы человечество само решало, когда ему иметь детей, нас бы уже давно не было на Земле. Ты – взрослая девочка. Ты замужем.

– Да. И не в первый раз…

– Удивительно, когда ты все успела… Значит, знаешь, что отношения между мужчиной и женщиной бывают разными.

– Да, знаю, – сказала Аня. – Вот только вопрос, насколько разными…

– Можно прожить с одним человеком тридцать лет и три года, а можно три дня. И что из этого было любовью, а что нет – не нам судить. Верно?

– Может быть, и так.

– Она была вылитая Одри Хепберн, – сказал человек, похожий на Ричарда Гира. – Ты тоже на нее похожа. Но Маша… Девочки тогда носили платьица. И эти распахнутые глаза. Улыбка. Жемчужная… Она все время смеялась. Ее нельзя было не заметить. И я, конечно, заметил. И не только я… Это, может быть, все и решило. Я привык своего добиваться. И смотреть не мог на всех этих комсомольских вожаков, которые вокруг крутились. Ну что тут сделаешь?.. Комсомол – это молодость. Как тут без любви.

– А где вы с ней познакомились?

– Ты будешь смеяться… Это так по нынешним временам смешно звучит. На областной конференции ВЛКСМ. Я был комсоргом курса. Ленинским стипендиатом. Все такое… И меня отправили туда делегатом. Тогда это была большая честь. И мне это было на руку. Для делегатов, активистов, вожаков все двери открывались гораздо легче. А я мечтал о науке. Мне нужны были козыри…

– Так что же мама…

– Конференция шла неделю. Эту неделю мы были вместе, – сказал он неожиданно коротко и жестко. – Хочешь еще вина?

– Нет, спасибо. А потом? – Ане не верилось, что на этом он закончит. Но, судя по выражению его лица, ему отчего-то расхотелось об этом рассказывать. Или он не хотел говорить лишнего?

– А потом мы умерли друг для друга, как Ромео и Джульетта. Нас секретарь обкома этими словами и ругал почем зря… Рамеа и Жульетта.

– И вы ее никогда больше не пытались найти?

– В одну воду дважды не войдешь. И потом… Мы были очень разными… Это была вспышка, одурение. Мне даже не вспомнить, о чем мы говорили. И говорили ли вообще… К тому же времени у меня потом не было. Конференция была в мае. Разъехались, и сразу сессия. Летом – СНО, конференция биологов. На следующий год диплом. Потом аспирантура и второе высшее… И так всю жизнь. Анечка, поверь мне, я не думал о женщинах вообще. Это – чистая правда. И о Маше Гвардейцевой не вспоминал. Только когда «Римские каникулы» показывали, что-то такое вспоминалось… Но если бы я знал… А может быть, и хорошо, что ничего не знал тогда. Потому что всему свое время. Так распорядилась судьба. Ей виднее.

– Вы фаталист? – удивилась Аня. – Верите в судьбу?

– Я верю в то, что ничто не случайно.

– И поверили Пафнутьеву сразу и безоговорочно?

– Я сам все сверил…

– Что?

– Исторические документы и дату твоего рождения. Пламенную речь на съезде мой однофамилец произнес 18 мая. Это был наш с Машей апогей. А ты родилась 23 февраля. Все точно. И потом… я тебе очень рад, Аня. Ты – моя.

«Ты – моя» – этими же словами в исполнении Корнилова и закончился для нее тяжелый день, когда поздно ночью, Аня притушила праведный гнев мужа лаской. «Да здравствует частная собственность!» – с этой мыслью она и заснула.

Глава 12

Если кто-нибудь из родственников твоих вздумает навестить тебя на твоем острове, то не гони его и не обижай, но, напротив того, прими с честью и обласкай…

Поезд опаздывал.

Аня стояла на вокзальном перроне и с тоской смотрела на темнеющие носы своих замшевых туфель. Хотелось, чтобы родители увидели ее красивой, состоявшейся, и сердца их возрадовались.

Но чем дольше она ждала, тем безнадежнее коричневая замша превращалась в бордовую. Похоже было, что туфельки впитывают воду прямо из окружающей среды. И было им все равно, что Аня стоит под зонтиком.

Когда она покупала их, то некоторое сомнение промелькнуло в ее левом полушарии, специализирующемся на рациональных выводах и логике. Но победило правое, заведующее художественным восприятием действительности. Туфли были красивые. На высоком каблуке. И подходили к имевшимся с незапамятных времен замшевым перчаткам. Она увлеченно убеждала Корнилова в том, что покупка стоящая, хотя он и не возражал. Убеждала она скорее саму себя, наклонялась, доставала руками в перчатках свои туфли и показывала: «Ну, видишь, как подходит!». «Да-да! Вот так и ходи… – сказал Михаил серьезно. – Так лучше видно ансамбль».

На каблуках Аня выходила редко. По пальцам можно было пересчитать пару-тройку торжественных мероприятий. А так все в джинсах и кроссовках. Но на каблуках она чувствовала себя выше, взрослее и значительнее. И это больше соответствовало ее нынешнему самоощущению.

Она увидела, наконец, как вдалеке медлительно, будто удав Каа, рыскает медитативно спокойная морда поезда.

Еще пять минут назад Аня сходила с ума от нетерпения. И дочерняя нежность наваливалась на нее, как медведь. Даже дышать было тяжело. А сейчас она вдруг позорно испугалась. Испугалась того, что не сможет вести себя со своими естественно, что разъедающий душу вопрос будет светиться у нее в глазах, как фонарь.

«Надо забыть об этом! – решила она. – Как будто бы никто ничего мне не говорил». «И как будто бы тебе никто ничего не дарил», – цинично добавил ее внутренний голос.

И она попыталась представить, как мама с папой всматриваются в проплывающие за окном наброски великого города и, наверное, тоже волнуются. Папа старается не показывать всем своего интереса и слишком уж не вытягивать похудевшую шею из износившегося ворота лучшей рубашки.

Единственное, что расстраивало Аню, так это то, что Корнилов в последний момент позвонил ей и сказал, что встретить родителей на машине никак не сможет. Служба. Обижаться было глупо, и она сказала ровным приветливым голосом, что, мол, все понимает, ничего не поделаешь. Обижаться глупо, но она никак не могла подавить в себе самую натуральную обиду. Придется тащить родителей под дождем с вещами через весь город. А денег на машину у нее с собой не было. Да и вообще, она подозревала, что тратить их на частника при действующем муже она права не имеет. С деньгами было не очень-то хорошо.

После некоторых трений на семейном совете было решено родителей везти на корниловскую квартиру. Аня убеждала Корнилова, что до тех пор, пока не сможет поговорить с мамой обо всем откровенно, в дом ее не повезет. Но на самом деле беспокоило ее другое. Ей не хотелось, чтобы родители стали случайными свидетелями убойных корниловских тренировок. Кружок «Умелые руки», как называла «Шаолинь» Аня, функционировал регулярно. И если сама она, как любящая жена, могла со многим смириться, то уж объяснить кому-то, что происходит, точно не смогла бы.

Вчера квартирка была ею приведена в относительно жилой вид. Их с Корниловым супружеская постель застелена ароматным накрахмаленным бельем в жизнерадостных ромашках. Обед приготовлен. Жить было можно. А потом Бог даст – все разъяснится.

После встречи с Сергеем Владиславовичем многие вопросы отпали сами собой. И ей уже не казалось, что история ее появления на свет темная и постыдная. Он обладал ярким обаянием и немного непривычным для нее негуманитарным интеллектом.

А еще оказалось, что могущественный человек очень сильно выигрывает в сравнении с простым смертным. До встречи с Брежневым Аня бы рассмеялась в лицо тому, кто сказал бы ей, что возможности могут красить человека. Уж что-что, а материальные ресурсы мужчины никогда ее не интересовали. И теперь ей самой не нравилось, что она на поверку оказалась такой же, как все. Что Брежнев ее впечатлил. И что где-то на подсознательном уровне нравятся ей те же пошлые вещи, что и всем. Ей это очень не понравилось, и она старалась об этом не думать. Но мысли все возвращались и возвращались. Был бы он интересен ей, если бы явился в ее жизнь просто так? Может быть, тогда она бы не стала с ним знакомиться или постаралась бы всем своим видом и тоном показать, что и без него прекрасно обходилась и впредь в его присутствии не нуждается. Теперь она уже не знала, что бы на это ответила. Знала только, что маму винить ей не в чем…

Она увидела их внезапно и уже совсем близко. И первое, что поразило до слез – глубокая провинциальность и растерянность. Они спешили к ней, как плохой пловец торопится к спасательному кругу, чтобы выйти наконец из неприятного радиуса дальнего обзора. Сами понимали, что есть чего стесняться. И маминой непонятно откуда взявшейся полноты. Пуговицы ее кремового плаща с трудом сдерживали натиск дородного тела. И газового зеленого платочка, кокетливо повязанного на шее. И папиных коротковатых брюк, позволяющих видеть голубые в ромбик носки.

Она обняла их обоих. И зажмурила глаза, так захотелось плакать. Пока целовались, кое-как с собой справилась.

– Доча моя, красавица. – Мама еще и еще раз смачно целовала ее и приговаривала. – Дай я тебя расцелую, моя ласточка! Дочурочка моя! Дорогулечка!

– Папочка! – Аня поцеловала Алексея Ивановича в свежевыбритую, с порезами, щеку. Вместе с запахами детства накатила жуткая волна вины. – Папочка, мой хороший…

– Ну! Где зятек-то? – оглянулся Алексей Иванович.

– Он не смог встретить. Работы много. Самим придется…

– Ловят бандюг, все не переловят, – весело сказала мама, не особо расстроившись. – Лелька, чемоданы не забудь! Прошляпишь все на свете!

– Ну! – Аня сделала маме строгое лицо. – Ну не ругайся! Пожалуйста…

Они сидели с мамой на кухне в их с Корниловым однокомнатной квартире. Сидели с мамой, как когда-то давным-давно, когда Аня еще ходила в школу. В их доме кухонька тоже была самым уютным местечком. Они всегда любили вдвоем посидеть, попить чайку. Отец ужинал с ними и быстро уходил, чтобы не пропустить «Время» или футбол. А мама подпирала ладонью щеку, макала сушки во вторую, а потом и в третью чашку чая. И Ане казалось, что это методичное макание сушек – такая же полезная и бесконечная домашняя работа, как стирка или чистка картошки.

Мама любила поговорить. И многие ее истории Аня знала наизусть с детства.

А вот, оказывается, о чем-то даже и не удосужилась ее спросить. Только сейчас, после долгой разлуки, оказалось, что есть тысячи вещей в маминой жизни, о которых Аня не имела ни малейшего представления.

Аня за это время сильно повзрослела. И интересовали ее теперь совсем другие нюансы.

За день устали сильно. Сначала привезли вещи домой. Потом пообедали. А уж после поехали гулять по городу. Добрались на метро до Невского и пошли. В Питере родители не были давненько. И теперь ничего не узнавали. С детской непосредственностью смотрели, широко раскрыв глаза, на уютные кафе и фирменные бутики, на вылизанные пешеходные зоны и отреставрированные здания.

Вскоре Алексей Иванович попросился в «музэй». Договорились встретиться с ним через три часа у памятника Пушкину на площади Искусств. И он отправился в Этнографический. А Аня с мамой пошли в Пассаж. Здесь надо было купить маме товаров по списку, на который деньги откладывались полгода. В результате смертельно устали все. Но мужчины – существа малохольные, как безапелляционно заявила Анина мама, заботливо прикрывая одеялом ноги мужа. Это потому Алексей Иваныч на разговоры уже сил не имел. Прилег на кровать и захрапел, прикрывшись газеткой. Они тихонько закрыли к нему дверь и уселись на кухне друг против друга, подперев щеки ладонями. Аня выставила на стол бутылку любимого маминого крымского портвейна, припасенного специально для этого случая. Налила в бокалы.

– За встречу, мамуля! – Они чокнулись. Мария Петровна пригубила, удовлетворенно зажмурила глаза и прогудела «М-м-м!». Все-таки умела она получать от жизни удовольствие.

– Хорошо! Ты на меня очень похожа, Анюта. Иногда – ну просто вылитая я двадцать лет назад. Но я была совсем другая. Я вперед лезла. Все мне было мало. Казалось, что что-то такое ждет впереди, какая-то самая-самая жизнь.

К чему-то все время готовились, пели, стихи писали. Весело было.

– А папа? Почему ты за него вышла? – постепенно подталкивала к нужным воспоминаниям Аня.

– А за кого еще выходить? Молчит, ни на что не жалуется, вопросов не задает. Мне его, Анька, так иногда жалко. Аж да слез. Ну до чего несчастный он, Лешка. Одинокий. Посмотрела бы, если бы чужой был, подумала бы, что никто его бедолагу не любит. Так ведь нет. И ты его любишь, и я за него горой… Да только ему как будто прививку в детстве сделали от любви. Не заражается, не болеет…

– Мам, а ты никогда не хотела в город уехать? Когда на своих пленумах была, разве тебе не хотелось в Москве жить, в Питере?

– Да как тебе сказать… – Мария Петровна задумчиво склонила голову набок, что-то вспоминая. – Меня не города, меня люди занимали. А все разъедутся, на что мне этот город?

– Ну как… Тоже ведь заводов полно, между прочим. А там народу – тьма тьмущая. Неужели не хотелось? А, мам?

– Так даже если б захотела, все равно же не успела бы. – Мамин энтузиазм сменился усталостью. – Я, Анюта, ничего не успела. Ты родилась. И сразу всем горениям пришел конец. И я спасибо только судьбе говорила. Не жаловалась никогда. Такая дочурка – о чем еще мечтать. Хозяйство. Пеленки. Бабок, нянек нет. Лешка на работе, потом в огороде. Стирка, глажка.

– Ну зато я у тебя есть! Этому-то ты рада? – Аня улыбнулась и поцеловала маму в щеку.

– А то…– Мама в ответ потрепала ее по щеке. – Знаешь, я иногда подумаю – все равно жизнь загублена, тут уж останавливаться не надо было. Надо было второго рожать, третьего, все сейчас одиноко бы так не было. Кто-нибудь бы рядышком и остался. Ты Анюта, внуков мне поскорее давай. Не бойся. Заберу. Будешь жить, как жила. Еще просить будешь обратно – не отдам. Не тяни ты с этим. Дай мне поиграться, клубничкой их покормить, в лес на полянку поводить. Молодая была, все не до этого было. А сейчас ну так хочу, хоть волком вой!

– Ну ты скажешь – жизнь загублена. Так я еще чего доброго испугаюсь и вообще никаких тебе детей не рожу. Почему загублена-то? Мне даже, мамочка, как-то обидно.

– Да все равно ничего бы не вышло. Верно, – махнула рукой Мария Петровна. – Я же была секретарем комсомольской организации завода! Завода железобетонных изделий… Железобетонным секретарем… Анюта, ты даже не можешь себе представить, что это такое! Какая это ответственность! Сотни человек, за которых ты отвечаешь! Меня же уважали! К директору завода, в партком без стука входила! Съезды, конференции! Столько людей интересных… А потом все закончилось. Я думала, тебя в садик отдам и вернусь… Но ты все болела. Недоношенная же родилась… А комсомол жил-жил, да вдруг взял и сдулся! В 86-м еще съезд был, и все! На заводе петь перестали! Концерты готовить перестали! Даже приезжать к нам в гости комсомольцы перестали! Как будто бы петь теперь уже никому не надо! И все вялые, как червяки дождевые. Нанюхались они, что ли, гадости какой-то. Как жизнь из людей ушла! Я говорю: «Ты же молодая, что ж ты на короткую дистанцию не пробежишь за родной завод?!» А она мне: «А почему я должна за него бежать? Я за него посплю лучше или кофе попью. Можно?».

– Это кому ты говоришь-то? – спросила Аня, подливая в мамин стакан.

– Да, девице одной, неважно… – отмахнулась мама и подняла бокал. – Ну давай, доча, за тебя! За твое счастье! Будь счастливенькой, лапочка моя!

– А я что, недоношенная родилась разве? – как бы между делом поинтересовалась Аня. – Что-то я этого раньше не знала…

– Да по весу вроде бы и доношенная… А какие-то там признаки они нашли недоношенной. Одна одно говорила, другая другое. А как болеть ты стала, так все обрадовались, что причина есть. Вот потому и болеет.

– Так ты что, мам, сама-то не знаешь, что ли, доношенная или нет?

– Нет… Не знаю, Анюта… Со счета сбилась, календарик такой у меня был маленький, потеряла где-то. Меня и акушерка все спрашивала. Ну они же умеют сроки сами определять. Она и написала, как ей показалось… Да дел было тогда много. Летом еще лагерь студенческий у нас разбили. Мы программу готовили. Каждый вечер концерты, конкурсы. Ой, ужас что… Я же, – мама прикрыла рот ладонью, – смешно сказать, наивная была такая, никак не могла понять, что меня так мутит. Как на мясо сырое посмотрю, так тошно. Мне Люська сказала как-то: «У тебя, Маша, рак наверно. Поезжай к врачу». – Мама засмеялась, приложила ладошку к полной груди и долго еще тряслась от беззвучного грудного хохота. – А ты родилась потом два девятьсот. Меня еще и похвалили, что не раскормила… Ой, не могу, вот ведь дурочка была…

– Да уж…– поддержала Аня. – Никакой осведомленности. Как я у тебя вообще появилась с такими знаниями…

– А тут, чем меньше знаешь, тем …

– …плодотворней труд, – вставила Аня.

– Во-во… А мы ничего не знали…То одна подружка что-нить шепнет, то другая. А как оно на самом деле, одному черту известно…

– Мама, – Аня чувствовала, как громко стучит у нее сердце. Но все не решалась задать свой вопрос. Проговаривала его в голове. Но вслух никак не получалось. – Ты ведь такая хорошенькая была… В тебя, наверное, влюблялись…

– Всякое бывало, Анюта. Ну нравилась, конечно. Я вон свои фотографии погляжу, так и мне самой нравится.

– А ты папе никогда не изменяла? – Аня постаралась превратить вопрос в шутку, чтобы не было это похоже на допрос. Просто разговор двух подруг. Что с того, что одна из них повзрослевшая дочь…

– Ну что ты!!! – возмущенно отстранилась Мария Петровна. И глаза ее пылали искренним отвращением. – Аня! Как можно! Я хоть на него и ругаюсь, бывает, так ведь все равно друга вернее у меня нет. Зачем обижать хорошего человека? Раз решили жизнь вместе жить, так и живем, без обмана! А ты почему спрашиваешь? Сама-то не изменяла? Такому-то мужику! Даже не думай, Анька!

– Да нет, мамуль! Ну ты что… Это я так спросила…Но ведь пока ты за папу замуж не вышла, у тебя какие-то романы были?

– Да ничего серьезного… Так…Ерунда.

– Знаешь, – глядя в бокал, сказала Аня, – я хочу сказать тебе одну вещь. Только ответь мне, пожалуйста, честно. Это для меня очень важно, мама! Я встретила одного человека, который говорит, что он мой отец. – Она в упор посмотрела на мать. – Это правда?

Мария Петровна усмехнулась. Сокрушенно вздохнула всей грудью. Поджала губы, отчего лицо ее приобрело суровое выражение… Посмотрела Ане в глаза кристально-трезвым взглядом и голосом глубоко уставшего человека сказала:

– Да откуда ему знать-то об этом?

– Значит, на самом деле?..

– Самого дела, доченька, на свете не существует. Отец твой – в соседней комнате храпака дает. Вот он – папка-то твой. Тот, кто кормил, поил и в школу водил. Кто меня прикрыл. И слова мне не сказал за всю мою жизнь плохого. А на самом деле оно как, так и знать никто об этом не знает.

Они помолчали. Мама вертела бокал и очень внимательно смотрела через него на свет, как будто бы проверяла его качество. Аня положила подбородок на сцепленные замком руки и сосредоточенно рассматривала бутылочную этикетку. Виноградная долина была как будто бы с другой планеты.

– Ты говоришь, прикрыл… Так ты что же, папе говорила? – Аня смотрела на мать расширившимися от удивления глазами.

– Он не спрашивал, – покачала головой Мария Петровна. – Но догадаться бы мог… Если бы подумал. А вот думал он или нет, я тебе сказать не могу. Он мне не говорил. Поженились мы осенью. Мог бы посчитать. Только вот не царское это дело. Да и давно было. Забылось уже все. Забылось, как не было.

Она замолчала и все качала головой.

– А откуда же тот-то узнал? – спросила она, наконец.

– Ему сказал некто Пафнутьев, Вилен Сергеевич. Ты ведь его тоже знала? – сказала Аня тихо.

– Пафнутьев?! – воскликнула мама, захлопав глазами. – Пафнутьев, говоришь? Этот мерзкий парнишка?

– Ну, парнишкой я бы его не назвала. Его, кстати, и на свете уже нет…

– А Пафнутьев-то откуда узнал? Его и близко там не было!

– Он наблюдал за вашим романом на конференции. Даже говорил мне, что секретарь обкома называл вас Рамеа и Жульетта.

– На какой конференции? – мамины брови съехались у переносицы. – Боже мой, господи… Даже не думай! Ромео не имеет к этому никакого отношения!

– А кто же имеет? – ошарашенно спросила Аня.

– Совершенно другой человек… – Мария Петровна на секунду закрыла лицо руками. Потом тряхнула головой, видимо, отгоняя непрошенные воспоминания.

– Мамочка, ты неподражаема, – выдохнула Аня и залпом выпила свой бокал с портвейном.

Мир рушился на глазах, и самое смешное, что Аня сама все это затеяла. Надо было спокойно принимать дары и удары судьбы, ни во что не вмешиваясь. Вошел в ее жизнь Брежнев со своим отцовским подарком – прекрасно. Зачем было бередить чужие раны? Трясти маму, вот уже двадцать с лишним лет живущую в трудах и заботах рядом с папой. Стала копать, и вот тебе – накопала. И сама теперь была не рада.

– Мама, я не понимаю. А кто он, этот человек? – И видя, что Мария Петровна независимо молчит и довольно хорошо собой владеет, она воскликнула: – Только давай скорее говори, а то я твоего молчания не выдержу!

– Анюта! Только успокойся! – сказала мама голосом человека, который хочет сообщить ужасную новость. – Я не знаю, кто он. Я пыталась узнать… Но ничего не вышло. Посмотри-ка в щелочку, папка не проснулся?

– Спит, – прошептала Аня, возвращаясь от двери в комнату.

У Марии Петровны разгорелись от вина щеки, глаза заблестели молодым огнем, и Аня вдруг увидела ее молодой комсомолочкой, веселой и увлекающейся активисткой. Как можно быть активисткой в одном, и не быть ею в другом! Наши недостатки – лишь продолжение наших достоинств.

История Маши Гвардейцевой была не проста. Одно дело закрутить любовь на комсомольской конференции в Ленинграде, а потом прикрыть грех, в срочном порядке выйдя замуж за давно вздыхающего по ней Лешу. Но Маша успела много больше. Пережив в мае глубокое чувство и не сумев отделить его от общей эйфории краснознаменного энтузиазма, Маша вернулась на родной завод. Разлука с Сергеем Брежневым печалила ее не сильно. Она была счастлива оттого, что все это с ней случилось. Душа ее пела. Жизнь казалась прекрасной. Не было у нее еще жизненного опыта, а потому казалось, что источник счастья никогда не иссякнет. Что не в Ромео дело, а в самой жизни.

Но прошел июнь, а ничего не происходило. Стало остро чего-то не хватать. И она подумала, что не хватает праздника, деятельности, работы. А тут и подъехали из города комсомольцы для обмена опытом. Кто должен был с кем делиться опытом, они разобрались быстро. Разбили палаточный городок на другой стороне реки. На поляне растянули волейбольную сетку. Устроили чемпионат ЖБИ. И победы, и поражения отмечали сообща за вечерним костром и пением песен. А потом один парень, такой Андрей Калинников, взял гитару и так несмело, потихоньку стал струны перебирать, совсем не по-походному, не на ход ноги, а переборами. Так здесь еще никто играть не пробовал. И завел какую-то цыганскую песню, которая сразу вытянула из Аниной души все жилы. И казалось ей, что настоящее место ее в цыганском таборе, а не в комсомольской ячейке. Так душу разбередил, что хоть в реку топиться иди.

Или полюби кого-нибудь до смерти. Да хоть того, кто так умеет ласкать гитару.

Маша выбрала второе.

– Только знала рожь высокая, как поладили они, – мрачно подытожила Аня мамин рассказ.

– Зато милая моя, – покачивая головой в такт своим словам, нараспев произнесла Мария Петровна, – знаешь, как прекрасно лежать в траве, держаться за руки и смотреть на звезды. Перед тобой бездна. И, кажется, упала бы туда. Да только спину крепко притягивает Земля. И если ты появилась после тех ночей, то и жизнь у тебя должна быть особенной. Разве это плохо?

– Что значит «если»?.. Ты все-таки не уверена? – спросила Аня, потрясенная мамиными откровениями. Она даже и не подозревала, каких страстей женщина – ее родная мама. И куда они потом все подевались? Вылились в вечное недовольство мужем?

– Не лови меня на слове…– Мария Петровна с торжеством смотрела на дочь. Что ж, было чем гордиться. – Все именно так и было.

– И что же потом? Почему ты не вышла за него замуж?

– «Замуж…» – передразнила мама. – Это ты у нас только замуж все время выходишь… Зачем? Мне и так было хорошо.

Но хорошее быстро заканчивается. Комсомольцы разъехались по своим городам и весям. А Машина готовность любить все и всех заметно пошла на убыль. Перестало радовать солнце. А любимый аромат жасмина стал вызывать стойкий рвотный рефлекс. Разобравшись, наконец, со здоровьем и немало удивившись, Маша все-таки сделала попытку связаться с предполагаемым отцом ребеночка. Ей хватило ума и самостоятельности ни одну живую душу не посвящать в курс сложных событий своей личной жизни. Она выбила себе командировку в Питер. Дошла до горкома. Получила списки комсомольского отряда, отправленного на ЖБИ. С замиранием сердца выписала на бумажку городской адрес любителя цыганских романсов и отправилась наводить мосты.

Долго плутая по дворам на Стремянной улице, она, наконец, нашла нужную квартиру. Испытывая вполне оправданное волнение, она позвонила в дверь. Ей открыл незнакомый прыщавый юнец. Именно он и оказался Андреем Калинниковым. Вот только на ЖБИ он поехать тогда не смог. А кого отправили вместо него – не имел никакого понятия.

Маша не сдалась и тут. Вернулась в горком. Нашла ответственных, все спросила. Но девушка, занимавшаяся личным составом группы по обмену опытом, в конце концов призналась, что имени заменившего не знает. Кто-то его нашел, по-быстрому уговорил, а документы переоформлять уже никто не успевал. Да и надо ли?

Наверно, не надо, согласилась Маша и на негнущихся ногах спустилась по торжественной мраморной лестнице Ленинградского горкома комсомола.

И уже на обратном пути со свойственной ей энергией принялась обдумывать дальнейшее обустройство своей молодой жизни…

– Только пообещай мне одну вещь! – сказала Мария Петровна с легким нажимом. – Никогда! Никогда не говори об этом с отцом.

– Мама, ну о чем ты…– заверила ее Аня. – А что же Брежнев? Знаешь, он на радостях мне дом подарил. Понимаешь – дом! Отцовский подарок! Мне его теперь, значит, возвращать нужно… Неудобно.

– Далеко пошел, значит, Ромео, – сказала мама голосом женщины, знающей себе цену. – Ну да это сразу было понятно. А дом не отдавай. Мы с тобой его заслужили! Есть все-таки Бог на свете…

Корнилов заехал за Аней уже совсем поздно, около полуночи. Подчеркнуто вежливо поздоровался с тещей. Поцеловал ей ручку. Сказал даже какой-то не особо замысловатый комплимент. Но маме вполне хватило. Она расцвела. Михаил ей очень нравился. И Аня почувствовала себя польщенной. Как оказалось, мама была ценителем искушенным. Отца будить не стали. И Корнилов повез Аню домой.

– Ну что, Аня? Раскололась моя драгоценная теща? И пытать не пришлось…

– Корнилов, отставить грубый солдатский юмор! – скомандовала она. – Тебе и без этого будет над чем посмеяться…

– Так что, Анюта… Быть или не быть? Твой это дом или не твой?

– По поводу дома я пока не решила. А вот отец – не мой. Причем, ни тот и ни другой. «Когда б мы жили без затей, я нарожала бы детей от всех, кого любила»…

– Восхищаюсь размахом жизни уважаемой Марии Петровны, – присвистнул Корнилов.

Глава 13

– Надобно вам знать, ваши милости, что даже самые знатные дамы у нас в Арагоне совсем не так чванливы и надменны, как в Кастилии: с людьми обходятся – проще нельзя.

– Красавица моя, все равно сзади стоишь. Массаж, что ли, поделай пока. А то шея уже затекла, – сладко сказал Рэджэп, рекламный дизайнер фирмы «Бумажный бум».

Волнистые черные волосы его лежали богатым хвостом на алой футболке. Футболка наверняка была концептуальной, но убедиться в этом Аня не могла, потому что Рэджэп все время сидел к ней спиной, на которой написано было: «А ты?». Только изредка он поворачивался к ней серьгой в ухе.

– Да я не умею…– попыталась отказаться Аня

– А я научу. Возьми меня двумя руками за плечо и рви, как собака. – Аня отдала должное образности его речи и попыталась изобразить по памяти, как обычно Сажик рвал старый корниловский кед.

– Ооооо, – сладострастно застонал Рэджэп, – а говоришь: не умеешь. Да ты просто жрица массажа. Еще чуть-чуть. А теперь левее. Ооооо…

– Что это у вас тут такое? – пытаясь сохранить серьезный вид, спросил вошедший в эту минуту Зиновий Григорьевич, которого Аня мысленно иначе, как Знайкой, не называла.

– Приставка к компьютеру. Муза называется…– Рэджэп, не отрываясь, бегал по клавиатуре, увеличивал какие-то картинки, обрезал руки и ноги неформатным персонажам. То есть искал видеоряд, который должен был поддержать Анин текст для салона красоты «Аура».

– Ну, покажите-ка, покажите, что там у вас получается, – заглянул через плечо Знайка. – Так-так-так… Салон красоты «Дура». Вы что, Рэджэп…Опечатки прямо в названии…

– Да какая опечатка, Зиновий Григорьевич? «Аура» и написано. Просто шрифт такой.

– Что значит «шрифт»! Так найди другой!

– Ну, если существует такой шрифт, значит, он кому-то нужен! – псевдопафосно продекламировал Рэджэп.

– Так! Стоп, ребята… Давай спросим у музы. Что вы, Анечка, видите?

– «Дура», другого мнения быть не может. Прости, Рэджэп…

– Ну, «Дура», – легко согласился Рэджэп. – Но разве это не миленько? По-моему очень даже ничего… Я бы свою девушку туда отправил. А то больно умная. Может, предложить им прорыв бренда на рекламном рынке?

– Нет, Рэджэп, вы уж лучше свое дело открывайте, а потом и прорывайтесь на рынке с такими названиями.

– Как вам – мужской парфюм «Холеный бомж» или сексуальные духи «Б…»?

– Гусары, молчать! – гаркнул Знайка.

– Я просто хотел сказать «Номер Пять»… Ой! – вжал голову в плечи Рэджэп, получив от Ани по голове.

– А название они одобрили? – спросила Аня Знайку.

– Более чем. Обещали премировать автора бесплатным сеансом на «Криолифте».

– А что это за лифт такой? – спросил Рэджэп. – Покатают, что ли?

– Да нет, – засмеялась Аня. – Это новшество эстетической медицины. Массаж замороженным золотом. Бесплатно можно и сходить.

– А что ты им за название такое придумала?

– «Вера в холодное».

– О! Концептуально. И вся суть процесса и намек на кинодиву. Молодец! Соображаешь.

– На том стоим, – ответила польщенная Аня.

Когда она вышла из «Бумажного Бума», захотелось улыбнуться и обнять весь мир.

На работе ее хвалили. Режим был абсолютно свободным. Криэйтор – профессия творческая. А о том, что скоро ей это надоест, она старалась не думать. И так знала наперед. Но решила лето себе резкими переменами не портить.

Спешить было некуда. Корнилова она ждала только к вечеру. Ей хотелось поскорее поехать домой, выпустить скулящего Сажика и пойти с ним на какую-нибудь далекую прогулку. А потом приготовить ужин, зажечь свечи и дождаться мужа, по которому она очень соскучилась. Ведь в последнее время они так мало видятся.

Родители уже неделю, как уехали, оставив после себя на память извилистые тропинки, украшенные по бокам бордюром из анютиных глазок. Дом от этого скромненького дополнения очень изменился. Стал родным, обжитым и по-собачьи ждущим ее прихода. На родителей он произвел неизгладимое впечатление. Мама втайне считала, что именно ей Аня обязана этим домом. Не было бы мамы, не было бы дома.

А папа сосредоточенно прокапывал клумбы для цветочков.

Ему, как и требовалось доказать, происхождение объектов и субъектов в жизни было не очень-то интересно. Они удовлетворяли его сами по себе. Без родословной. То ли дело папины музейные экспонаты, кости ингерманландцев из российской земли.

Аня купила себе мороженое, наслаждалась им и болтала сумкой в руке, как первоклашка. Когда она выходила из дому, жара была просто ужасная. Недолго думая, она вышла в джинсах и маечке на тонких лямках. Но сейчас на западе небо будто бы получило тяжелую травму и наливалось свинцово-черным синяком. На улице было душно, а вдалеке уже слышалось недовольное ворчание приближающейся грозы. В детстве этот отдаленный гром всегда наполнял ее гибельным восторгом. Когда начинал хлестать дождь, она прилипала к окну, смотрела, затаив дыхание, как гнутся березы и тополя. И приговаривала про себя: «Вдарь-ка посильней!» Хотелось испытать природные силы на пределе их возможностей. Впрочем, того же она хотела и от жизни. И жизнь всегда отвечала ей взаимностью.

Сильный порыв ветра окатил освежающей волной грозового холода. Аня постаралась скорее доесть свое мороженое и забраться в метро. Мороженое стало таять и капать на асфальт, а Ане приходилось перепрыгивать через капли и вытягивать шею.

Именно в этот неудачный момент в сумке зашевелился мобильный.

Пачкая руки мороженым, она вытащила трубку и нетерпеливо сказала «Алло!». Это было на нее совсем не похоже. Обычно она таким голосом на телефон не отвечала.

– Аня, здравствуйте! – сказал не менее заведенный женский голос. – У вас сейчас есть минутка? Мне нужно срочно с вами поговорить!

– А с кем я, интересно, разговариваю?! – еще больше злясь и капая на джинсы, проговорила Аня.

– Вы меня не знаете. Пока я вам больше ничего сказать не могу. Но нам надо встретиться. Желательно прямо сейчас. Прошу вас, Аня!

– Да кто вы? Может, вы не туда попали? Какая вам нужна Аня? – спросила она, добежав, наконец, до урны и освободившись от недоеденного мороженого.

– Корнилова.

– Да. Это я…

– За мной следят, Аня. Мне совестно впутывать вас в это дело, но мы должны встретиться так, чтобы не засветиться.

– Ну хорошо… Хорошо… А где же? – спросила Аня, закрыв одно ухо от проезжающих близко машин и отворачиваясь от прохожих. Не надо было быть ясновидящим, чтобы понять, что в планы на вечер вносились серьезные коррективы.

– Давайте в каком-нибудь музее. Там залы большие и все вокруг видно. Близко никто не подойдет.

– Так где? Говорите. Давайте в Русском.

– Нет. Давайте в Эрмитаже.

– А как мы там найдем друг друга? Вы меня узнаете?

– Нет. Я вас никогда не видела. Но есть один закуток… Вы меня слышите?

– Да! Говорите!

– Там есть картина Лоренцо ди Биччи, там никогда никого не бывает.

– Я не знаю, где она! Как она хоть называется? – спросила Аня.

– «Святой Христофор». Попросите, чтобы вам показали. Это довольно далеко от входа. Через час успеете?

– Постараюсь…– ошарашенно сказала Аня, посмотрев на часы.

– До встречи, Аня. Спасибо вам.

Аня оглянулась по сторонам. Прохожие вокруг явно прибавляли темп. Небо совсем потемнело. За домами полыхнула молния. Аня поспешила к метро. А за спиной у нее судьбоносно прогрохотал гром, и тут же взвизгнули тормоза.

– Эй, дэвушка! Нэ тарапысь! – услышала она. – Дай прокачу!

Она уже хотела убежать, не оборачиваясь. Но тут услышала:

– Аня! Да свои! Садись скорей! Подвезу! – кричал ей Рэджэп, открывая дверцу красной «копейки».

– Что ж ты гад, так приглашаешь?! Я думала, «черный» какой-нибудь… Тьфу ты, извини!

– Ну, всяко не белый, – засмеялся он. На груди у него было написано «Никто не любит меня так, как мама с папой!».

В этот момент ливень обрушился на город с силой душа Шарко.

На набережной дождь стоял, как натянутая пленка. У входа в Эрмитаж не было ни одной живой души. Рэджэп выскочил с зонтиком и довел Аню до самого входа. А потом побежал к машине, смешно задирая ноги в светлых брюках, как клоун из Аниного детства. Только у того в руках еще было по авоське.

Аня оглянулась по сторонам. Нет. Никого здесь не было. И что это за сумасшедшая ей звонила, да еще с таким препротивнейшим театральным шепотом? Что за паранойя? Хорошо еще, встречу назначила в приличном месте. В подворотне какой-нибудь Аня с ней встречаться не стала бы.

Дворец встретил торжественной прохладой и полумраком. Аня глубоко вдохнула этот чарующий запах истории и пожалела, что никогда не приходила сюда с Корниловым. Вот куда надо захаживать посидеть, да поговорить по душам. Особенно вечером, во время летней грозы.

Она купила билет, и звуки ее шагов растаяли под мраморными сводами. Она зябко поежилась и обняла свои голые плечи руками. Стало совсем холодно.

Христофора найти оказалось делом нелегким. Сделать это самой было ей совершенно не под силу. А пожилая служительница с фиолетовыми сединами и досадным пятнышком кетчупа на жабо долго и обстоятельно листала какие-то тетрадки. У Ани сложилось впечатление, что о ней вовсе забыли. Фиолетовая дама явно занялась самообразованием.

Рядом скучал в качестве декора большой и всезнающий компьютер. Пришлось подождать еще.

– Вы часто у нас бываете? – вежливо, но с нескрываемым превосходством спросила дама, как будто не она, только что зарывшись в конспекты, освежала свои знания. Скользнув взглядом по Аниной маечке и рукам, покрывшимся гусиной кожей, дама отчего-то сделала неутешительный вывод: – Думаю, не часто. Объяснить довольно сложно. Я вам нарисую.

В конце концов, зажав в руке бумажку с нарисованными поворотами и переходами, Аня двинулась в нужном направлении. В залах посетители еще были. В некоторых даже много. Кое-кто, вероятно, просто пережидал грозу. Аня приободрилась. Все-таки встречаться с незнакомкой, зараженной манией преследования, приятнее, когда хоть кого-то кроме мраморных статуй можно позвать на помощь.

Проходя насквозь галерею голландской живописи, она внезапно наткнулась на знакомое лицо. И сразу не смогла вспомнить, откуда она знает эту надменную блондинку в дорогом бежевом костюме. Ах, да, они встречались весной на рекламных курсах. Между ними еще какая-то кошка пробежала. Недалекая, видать, барышня. И стервозная.

Проходя мимо, Аня равнодушно поздоровалась.

Та тоже узнала Аню и холодно кивнула.

Добравшись, наконец, до нужного коридора, Аня огляделась. Пара влюбленных, держась за руки, медленно продвигалась от картины к картине. У девушки были длинные кудрявые волосы, а на носу круглые очки в черной оправе. На талии завязана куртка. Аня подумала, что девушка наверняка не русская. Наши никогда таких очков не носят. Лучше вообще видеть ничего не будут, чем такое. Юноша в штанах, спустившихся до аварийной отметки, потянул девушку за собой.

Здесь ее пока никто не ждал.

Тогда она подошла к картине, и в грозовых сумерках ей показалось, что святой Христофор сразу впился в нее пытливым взглядом. Она подошла с правой стороны – он опять смотрел на нее. Ушла влево – святой явно не выпускал ее из своего поля зрения.

Из-за поворота послышался гул шагов. В Христофоров переход медленно выползла целая группа экскурсантов. Останавливать их здесь никто не собирался. Негромко переговариваясь между собой, они надвигались на Аню. Аня не поняла точно – немцы это или шведы. Она попала в их облако, как самолет. Запахло одновременно мятной жвачкой, стиральным порошком и освежающим парфюмом. Старушка, аккуратная, как новая мягкая игрушка, восторженно улыбнулась Ане рядом фарфоровых зубов.

И тут у Ани ожил мобильник. Она успела только сказать «Алло», как трубку повесили.

Она ждала, когда ей перезвонят, и сосредоточенно смотрела на телефон в руке.

Облако шведских туристов уплывало в конец коридора.

Телефон снова вздрогнул. После вибровызова он грустно заиграл «Мишка, Мишка, где твоя улыбка полная задора и огня…», а Аня все медлила.

В блестящем паркете отразился яркий неоновый отсвет молнии. Аня вся сжалась в ожидании опаздывающего за молнией грохота. Ей казалось, что никогда еще она не видела в Эрмитаже такой темноты. На фоне высокого окна появился женский силуэт, неотвратимо приближающийся к Ане. Лица видно не было. Только цокающий стук шпилек отсчитывал секунды до громового раската.

– Алло, – поспешно ответила Аня, выйдя, наконец, из непонятного оцепенения.

– Вы здесь? – услышала она одновременно и в телефоне, и рядом с собой.

И в этот момент стекла дрогнули, наконец, от чудовищного раската грома.

Теперь она увидела, что перед ней стоит та самая девица с курсов, а рука ее все еще прижимает телефонную трубку к уху. Аня не верила своим глазам. Еще тогда, когда она получила этот звонок, у нее промелькнула мысль, что это какой-то розыгрыш. Сейчас же у нее не было в этом никаких сомнений.

– Так это вы мне звонили, – сказала она очень сдержанно. – Вам действительно что-то нужно или это такая шутка?

– Аня, вы извините, – девушка, которую кажется, звали Света, выглядела совсем не так, как раньше. И смотрела она слегка затравленным взглядом, хоть и хотела казаться невозмутимой. А несвойственное ей просительное выражение лица говорило о том, что ей скорее всего не до шуток. Она произнесла, явно досадуя: – Я не знала, что это вы. То есть, что мы с вами знакомы. Ваш телефон дал мне отец Макарий.

– Да? – Имя отца Макария несколько изменило Анино отношение к происходящему. И она спросила участливо: – А что собственно случилось?

– Я жена Влада Перейкина. Светлана. То есть… – она запнулась, испуганно посмотрела на Аню светлыми, как вода в бассейне, глазами, – то есть вдова. Его ведь вы тоже знали?

Аня подумала, что никогда в своих мыслях не связала бы эту не очень симпатичную ей девицу с таким ярким человеком, как Перейкин. Значит, все-таки что-то особенное он в ней нашел? Надо будет повнимательнее к ней присмотреться. Хотя его многочисленные любовные похождения, о которых Аня вскользь слышала от Корнилова, можно было объяснить именно тем, что жена его ничего особенного собой не представляла. Красивая, конечно. Но стандартной красотой глянцевого журнала…

– Мы виделись всего один раз. Как раз в монастыре. Я слышала про ваше несчастье. Примите мои соболезнования, Света.

– Спасибо… – Вдова глубоко вдохнула. Потом резко выдохнула, успокаиваясь: – Я вам сейчас все объясню. Ведь ваш муж работает в милиции… Я не знаю, к кому обратиться. Понимаете, за мной следят. Они требуют, чтобы я открыла банковские счета Влада. И отказалась от своей доли наследства. Они угрожают мне. – Ей стало тяжело говорить, она закрыла глаза рукой, замолчала, неестественно сжав губы, потом почти выкрикнула: – Иначе они отберут у меня сына! Я не знаю, что мне делать! Отец Макарий сказал, что вы поможете. Ваш муж.

– А ему что, звонили?

– Нет. Я поехала туда, когда Влада не стало. Хотела сорокоуст в монастыре заказать. Ванечку с собой брала. Это было почти сразу после похорон. На девять дней мы уже вернулись в город. Мне нужно было с кем-то поговорить… С кем-то, кто хорошо знал Влада. И представьте себе, первый звонок я получила прямо по дороге туда. – Света замолчала, снова переживая события тех дней. – За рулем. Я чуть в кювет не съехала. А Ванька на заднем сиденье… Мне сказали тогда, что меня все время видят. Я, наверное, полчаса сидела в машине и ехать никуда не могла. Руки дрожали. Так до Скворцова-Степанова дожить недолго. Я теперь все время оглядываюсь, как летчик, у которого хвост самолета горит.

– А вы их когда-нибудь замечали? Ну тех, кто вас видит все время, – спросила Аня.

Ей тоже иногда казалось что-то такое. Но она тут же отгоняла от себя эти мысли. Иначе бы она просто не смогла жить в большом полупустом доме, да к тому же большую часть времени в одиночестве. У Корнилова столько нераскрытых дел. И вполне возможно, что кто-то не очень хочет, чтобы он их раскрыл. Чтобы присматривать за следователем и его женой, причины всегда найдутся. Иногда Ане казалось, что точно – следят. А потом она убеждалась в том, что все это ей привиделось. И вот теперь, разубеждая Перейкину, она пыталась заодно разубедить и себя. – Я знаю, какое это неприятное чувство. Мне тоже иногда кажется…

– Я видела, – веско сказала Светлана. – Мне не казалось. Вот только иногда они пропадают. И это хуже всего. Потому что не знаешь – ушли, или передали вахту другим. Отец Макарий сам мне сказал про вашего мужа. Он был почему-то уверен в том, что в покое меня не оставят.

– Я попробую вам помочь, Света. Я, конечно, расскажу обо всем мужу. Не волнуйтесь…

– Я за сына боюсь ужасно. И оставить его с кем-то боюсь. Ему ведь всего пять лет. Исполнилось недавно…

– А сейчас-то он у вас с кем? – спросила удивленно Аня.

– В надежном месте, – уклончиво ответила Перейкина.

– Ну, хорошо, что у вас еще есть надежные места. Так может, его там подержать подольше, пока все разъяснится?

– Нет. Не получится, – Перейкина колебалась: говорить или не говорить. – Я сдала его на хранение в игровую комнату торгового комплекса на Сенной.

– И вы не боитесь? – ужаснулась Аня. – Там же все кругом чужие. А почему тогда не в детский сад?

– В детский сад его летом никто не возьмет. И потом, я наоборот – стараюсь его держать при себе. Просто сегодня мне нужно было встретиться с вами так, чтобы точно никто не знал. Мне и отец Макарий строго-настрого велел с вашим мужем Михаилом напрямую не связываться. Это они пока ждут, думают, что возьмут меня измором. А если я в милицию обращусь, то они сразу за Ванечку возьмутся. Вот мы сегодня ходили-ходили, а потом я его оставила, а сама убежала через другой выход. А они мою машину стерегут.

– По-моему, это рискованно, Света. Вы, вообще, знаете, кто эти люди и на что они способны? Может, они вас просто шантажируют, а реальной угрозы не представляют? – попробовала Аня разрядить ситуацию.

Перейкина хмыкнула. Похоже, в реальности их угроз она не сомневалась. Они подошли к окну, и Аня заметила следы глубокой усталости на Светином лице. Темные круги под глазами были закрашены слоем тона, который в резком боковом освещении прибавлял ей лишних десять лет. Аня подумала, что Перейкина не так уж и молода, как казалось ей раньше.

– Понимаете, Аня, Влад был состоятельным человеком. Очень, – при этих словах на ее лице проступило прежнее высокомерие. Аня отвела глаза и посмотрела в окно. – И они перережут друг другу глотки, но не успокоятся, пока не отнимут у меня все. Жаба задушит, что такое наследство получит какая-то там вдова. Они же все, как собаки, между собой грызутся. Им бы только урвать, вырвать из чужой пасти. Мне, честное слово, прошлой ночью так страшно стало, что хотела все отдать сама. Ваньку к себе переложила. Он лежит, такой теплый во сне, сладкий. А потом подумала – как я его растить буду? Без отца. И для того ли Влад столько работал, чтобы я, как дура, со страху от всего отказалась. Он же для сына старался! И я решила – нет. Мы еще повоюем. Не на ту напали…Сволочи.

– А вы знаете, кто это, конкретно?

– Желающих много.

– Света, ответьте мне на один вопрос. Он, правда, к делу отношения не имеет… Почему именно у святого Христофора?

– Мы с Владом эту картину вместе искали. Очень ему хотелось на нее посмотреть. Тут еще пейзаж с Христофором висит недалеко, – ответила Перейкина и добавила, пожав плечами и ничуть не смущаясь: – А другого я ничего не знаю. Сама здесь не была.

Из Эрмитажа они выходили порознь. Аня обещала позвонить, как только поговорит с Михаилом. Перейкину она пропустила первой. Та все поглядывала на часы и нервничала по поводу Вани, оставленного под очень сомнительным присмотром посреди враждебного города.

Потом вышла на набережную сама. «Дома надо будет сделать глинтвейн и горячую ванну», – решила Аня и, дрожа от холода, вконец замерзшая в своей маечке среди музейного мрамора, дошла до Дворцовой. А там припустила бегом, чтобы согреться. Забежав за Александринский столп, она отдышалась и осторожно посмотрела назад. Но за ней никто не шел.

«Паранойя, – подумала она. – Да еще и заразная».

На площади после дождя вообще никого не было. Только один мальчишка с полиэтиленовым мешком на голове вместо капюшона упорно прыгал с поворотом на скейтах и по-кошачьи небольно падал. Аня подумала, что если бы падала она, то уж наверняка во весь рост и лицом об выложенную камнем мостовую. Она покачала головой, вспомнив, как однажды на летней сессии после экзамена по истории девчонки дали ей прокатиться на роликах на асфальтовой площадке возле БАНа. Копчик разболелся от одних воспоминаний. Экстремальные виды спорта явно были не ее коньком. А вот бегала она очень хорошо. Правда, не любила, когда за ней кто-то гонится. И не на лыжах…

И она опять побежала в сторону Капеллы.

Небо понемногу прояснялось. И даже странно было, что в таком красивом, мужественном и гордом городе творятся такие некрасивые вещи.

– Вот это порции! – воскликнул Андрей Судаков, осторожно откидываясь на спинку стула, который пятнадцать минут назад был еще ничего себе, а теперь вдруг показался ему хлипким. – Кажется, стакан киселя будет уже перебором. Что это за столовая такая волшебная, Миша? От федерации сумо, что ли?

– Бери выше, то есть потяжелее, – сказал ученый Корнилов. – Вот он, основной потребитель, подтягивается.

В столовую очень бойко для своих упитанных фигур входили инспектора ГИБДД, приветливо здоровались с раздатчицей и кассиром, называли их по имени, произносили протяжные гласные перед меню.

– Напротив авторынок, – подсказал Михаил.

– Вот почему улица называется Салова, – догадался оперативник. – В следующий раз поедешь за запчастями, бери меня с собой.

– Надо только успевать до наших уважаемых коллег. После них тут можно заказать только пару салатиков из вялой капусты да твой кисель. Ты посмотри, какие аппетиты! Как работают челюстные мышцы! Как добреют их глаза, глядя на заваленный гуляшом гарнир… Так как тебе госпожа Перейкина?

– Знаешь, что меня поразило больше всего в Светлане Перейкиной? – спросил Судаков.

– Почему-то о теле после такого обеда думать не хочется, – вяло отозвался Корнилов.

– Прическа, – произнес опер как-то мечтательно. – Я давно не видел такой тщательно продуманной и зафиксированной конструкции из волос… Слушай, всего ничего с тобой в паре работаю, а излагаю уже, как ты.

– То ли еще будет, – подмигнул напарник. – Еще по-японски со мной заговоришь.

– Все мои знакомые девчонки как-то так прихватят волосы сзади, стрижки сделают или просто так бестолковкой на улицу идут, а тут передо мной – волосок к волоску, каждая блондинистая прядь под точно рассчитанным градусом…

– И ты ее тут же заподозрил?

– А ты считаешь это по-вдовьи – делать на голове геометрическую фигуру?

Гаишники ели молча и сосредоточенно, только портупея тревожно потрескивала, и вилки с ложками стучали громко, как в детском саду.

– Гаргантюа и Пантагрюэль, – опять сказал Корнилов, которому жующее дорожное воинство, видимо, не давало сосредоточиться.

– Вот именно, понты, – не понял его Судаков. – Обычные женские понты. Горгона она… У нас в школе такая англичанка была. Как только она пришла в первый раз на урок, мы просто обалдели. Мордашка, фигура… Но она оказалась такой «железной леди», что через неделю никто о ней, как о женщине, уже не думал. До сих пор слышу скрип ее стального пера в моем дневнике. Для меня теперь английский страшнее немецкого.

– А я тебе говорю: учи японский, – согласился следователь.

– Вот поэтому я немного себе позволил, – вздохнул опер, пряча взгляд в киселе.

– Надеюсь, ты не одевал ей на прическу пакет, не пристегивал ее наручниками к батарее?

– Словами, словами, словами, – совсем по-гамлетовски ответил Андрей Судаков. – Помнишь «Основной инстинкт»? Сцена с трусами, вернее, без них?

– Как тебе сказать, – запнулся Корнилов. – Конечно, помню. Что тут лукавить? Можно сказать, любимая сцена. Классику, как говорится, надо знать в лицо или в… еще что… Только я что-то не понял. Перейкина была так же одета?

– Да нет, не в этом дело, Миша. Как ты не понимаешь? Дело не в одежде, все – в ее внутренней, а не внешней, стервозности. Правда, у нас не Америка, не кинематограф, поэтому выражениями я пользовался народными. Но Перейкину это не особенно смутило…

Странное дело. Корнилов уже не первый раз замечал, как быстро меняются люди рядом с ним. Причем, он не относил это на счет неординарности своей личности. Это не радовало его, не забавляло, а, наоборот, настораживало. Словно, он был проводником чьей-то сильной воли, в поле действия которой попадали люди, независимо от своего желания. Только шло ли это им на пользу?

Вот и оперативник Андрей Судаков из разбитного паренька, легко решавшего свои проблемы и так же легко обходившего чужие, превращался на глазах в нечто другое, пока еще едва намеченное кем-то невидимым, еще работавшего над новым лексиконом Судакова, его манерой разговаривать и смотреть на людей. Вот и сейчас вместо отписки в протоколе, Андрей был озадачен какими-то наблюдениями.

– Я не уверен, что она причастна к убийству мужа, – сказал Судаков. – Но у меня есть ощущение, что она была готова к его смерти.

– Ненаказуемо, – ответил Михаил, – как, впрочем, и недоказуемо. Я, например, тоже готов к смерти, правда, своей собственной…

Часть третья ДОН КИХОТ ПРОТИВ ДОНА КОРЛЕОНЕ

Глава 14

Если какая-нибудь красавица будет просить, чтобы ты за нее заступился, то отврати очи от ее слез и уши от ее стенаний и хладнокровно вникни в суть ее просьбы, иначе разум твой потонет в ее слезах, а добродетель твоя – в ее вздохах.

Аня вспомнила, как сдавала зачет по зарубежной литературе Средних веков и Возрождения. Доцент с филфака Белостаев считал журналистов «недофилологами» и «недолитераторами», поэтому резал их на зачете или экзамене, как волк овец, не по необходимости, а от души, не за зарплату, а за покорно, по-овечьи, опущенные головы, за их глупое блеянье, за глотание комбикорма из хрестоматии и учебника вместо свежей крови первоисточника.

Вытащив билет с комедиями Шекспира, Аня поняла, что это – трагедия. Комедии классика Аня презирала и не читала, поэтому попыталась спрятаться за общие слова. Но хищник Белостаев поймал ее на слове «кульминация».

– Какой эпизод в «Двенадцатой ночи» является, по-вашему, кульминацией? – спросил он, сверкнув очками.

Спасло Аню отчаяние загнанной в угол жертвы. Она заявила Белостаеву, что никаких кульминаций в комедийных сюжетах нет вообще. Вот в «Гамлете» кульминационной является сцена с «мышеловкой». Ее попросили пояснить свою мысль. Потом они поспорили с доцентом об Офелии и ее любви к датскому принцу. Аня поняла, что зачет почти у нее в кармане, тем более, что вторым вопросом билета был «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Рыцарь Печального Образа был ей почти родственником…

Сейчас Аня переживала кульминацию. Она ясно чувствовала, что развитие неясного ей сюжета достигло вершины. Но самого сюжета она не знала, как не знала когда-то комедий Шекспира. Неужели так происходит всегда с главными героинями? Они не понимают замысла, не могут просчитать следующий ход судьбы? Они стоят на перекрестке сюжетных линий, но стоят неосознанно, не выбирают дорогу, как странствующий рыцарь, а ждут чего-то, надеются на кого-то, в судьбу верят, в того же рыцаря на коне с копьем и шелковой лентой на предплечье, смотрят по сторонам в бабьем «отупении», как писал Некрасов про русскую женщину.

Аня подумала, что хорошо быть в пьесе Фортинбрасом, который трубил где-то за кулисами, а пришел под занавес на все готовое пожинать плоды, вступать в права наследования. Как удобно было ему быть благородным и порядочным над трупами главных действующих лиц…

Но когда же вернется с работы Корнилов? Ане хотелось в этой неопределенной ситуации что-либо предпринять, решать какие-то вопросы, действовать. Уж лучше догонять, чем ждать чего-то самой. Самое нужное сейчас действие – помочь Светлане Перейкиной и ее маленькому сыну Ване.

– Я уже еду домой, – ответил Корнилов по мобильнику.

Аня взяла резиновый мячик, размером с теннисный, крикнула Сажика и вышла на улицу. Это тоже был вариант активного действия.

В Аниной рощице пели невидимые в молодой листве птицы, а по дубу деловито стучал дятел. Его ритмичное движение она заметила и, близоруко щурясь, рассмотрела красное пятнышко, пульсировавшее на фоне зеленого и голубого. Неожиданно в голову пришла совершенно мальчишеская, детская идея – взобраться на дуб и посмотреть с высоты на свой дом, баню, участок, соседей, озера, железнодорожную станцию «Озерки». Аня даже наметила себе путь, сначала трудный до большой развилки, потом полегче по крепким сучкам на самый верх. Но Сажик не мог долго выдержать хозяйкину задумчивость с мячиком в руке.

Поначалу Сажик догонял мячик, уносил его в сторонку, садился и ждал, когда же тот опять полетит, как птица, и запрыгает, как лягушка. Уносить его от Ани было весело, но бежать за ним вслед было еще веселее. Раза с пятого он, кажется, стал догадываться, что движение этого летучего и прыгучего как-то связано с хозяйкой, а без ее крика и маха рукой он едва живой.

– Какой ты умный, – похвалила его Аня, когда Сажик принес ей мячик, – если бы я была собакой, никогда бы не догадалась.

Метание было для нее таким же нелюбимым предметом физического воспитания, как и лыжи. Мячик падал недалеко, и Сажику хватало для погони четырех приличных скачков. Аня вспомнила злые поучения физрука де Сада, развернула корпус, толкнулась ногой, послала руку вслед за плечом… Мячик почему-то полетел не параллельно, а через забор, хотя и выше, и дальше, чем до этого.

Сажик попрыгал около забора и растерянно посмотрел на хозяйку.

– Пойдем искать? – спросила Аня и пошла за поводком.

Мячик Сажик нашел быстро, тот закатился в канаву между Аниным кирпичным забором и штакетником старухи Рублевой. Когда Сажик натянул поводок и бросился к своей игрушке, в зарослях кустарника прямо по курсу раздался треск, и Аня увидела спину какого-то парня в спортивном костюме. Сажик, забыв о мячике, бросился в погоню, и Ане потребовались значительные усилия, чтобы удержать собачьего тинейджера.

Когда они вернулись домой, синий «Фольксваген-гольф» уже заезжал в гараж.

– Я, кажется, уже видела этого парня около нашего дома. По крайней мере, спортивный костюм красно-синий видела точно.

Аня рассказала мужу о происшествии, но он отнесся к этому довольно спокойно, обещал что-то проверить, выяснить.

– Я думаю, кроме курсов по рекламно-взрывному делу, тебе надо поступить на курсы вождения, – сказал Корнилов за ужином. – В конце концов это твоя машина, подарок твоей подруги, память о ней…

Корнилов после работы ел торопливо, скорее, не ел, а утолял голод. Зная это, Аня даже из рыбы вынимала все косточки, по крайней мере, из первой. Насытившись слегка, муж словно замечал еду и вкушал теперь неторопливо, мог покопаться в рыбе сам. Серьезные разговоры у них было принято откладывать на эту спокойную, светскую часть ужина.

– А как же ты? – спросила Аня осторожно, стараясь не спугнуть радостное предчувствие.

– Я куплю себе другую машину, с мужской внешностью и характером. Сколько можно мне складываться в три… нет, в четыре погибели, влезая за руль. В детстве меня бабушка брала в женскую баню и мыла в тазике, из которого у меня коленки торчали, а я уже все понимал, и мне было очень стыдно. Сколько можно мне ездить в этом маленьком тазике?

– Тазике для бритья, – добавила Аня.

– При чем здесь бритье? – не понял Корнилов.

– Тебе давно пора ездить в шлеме Мамбрина. Ты, кажется, сказал «куплю»?

– Да, у меня хорошие новости. Если бы ты была грозной царицей из древнего мира и правила нами, дикими и кровожадными, ты бы наградила гонца за такую новость, а не казнила лютой смертью.

– Ты говори, говори, – посоветовала ему Аня, – а я посмотрю. Решил продать свою однокомнатную квартиру?

– Еще чего! – возмутился Корнилов. – Во-первых, я планирую в этой квартире создать музей нашей с тобой любви. Все, как положено, с экскурсоводом, картой с лампочками и стрелочками. Мои – синие, а твои – красные. Стрелочки сходятся на карте человеческих отношений, и тут включается видеомагнитофон с эротическим фильмом из жизни влюбленных. В экспозиции должны быть представлены вещи влюбленных. Кстати, голубенький комбинезончик мы там тоже разместим. На твоем восковом чучеле…

– А во-вторых? – перебила его Аня, которая вспомнила о Светлане Перейкиной, и ей стало стыдно за такое легковесное отношение к чужой беде.

– Во-вторых… А! Во-вторых, когда ты выгонишь меня из дома, мне будет куда уйти. Не хочу быть ментом-бомжом.

– Вот это разумно, – согласилась Аня. – А новость?

– Колюсь тебе, как Самсон Далиде…

– Далиле.

– Далиле? Странно, а я думал всегда про французскую певицу. Чем-то на Ольгу Владимировну твою была похожа. Ностальджи, ля-ля-ляля…

– А ты часом не пьян? – спросила жена, обижаясь то ли за Далиду, то ли за Олю.

– Я просто весел и здоров, а теперь и сыт. Вообще, я решил быть бодрячком, довольной рожей.

– Я думаю, тебе пойдет, – согласилась Аня. – Вот немножко еще отупеешь со своим мэцкеем, и порядок.

– Иронию пропускаю мимо ушей, – ответил Михаил. – Можно, я рыбу буду руками? Так вот. Вышел указ нашего министра, правда, для внутреннего употребления.

– То есть после прочтения его полагается съесть?

– Полагается не разглашать его средствам массовой информации. Офицерам нашего ведомства разрешено заниматься коммерцией без ущерба для основной работы. И правильно! Санчо вот в политику ушел. А нам чего дожидаться?

– Какая же коммерция на тебя смотрит, как яблочко с тарелки фруктов? – спросила Аня с сомнением.

– Не слышу доверия в твоем голосе, веры в меня не наблюдаю в твоем взгляде, любовь моя, – покачал головой Корнилов. – Между тем, мое предприятие уже работает и приносит доход. Поэтому поступай на курсы вождения, сдавай экзамен, получай права. Тут я тебе могу посодействовать. Я могу дать тебе несколько уроков вождения по системе тай-цзи, мягкое и плавное вождение…

– Хватит трепаться, Корнилов.

– Я совершенно серьезен, как вот эта рыбья кость, – ответил Михаил. – У меня есть предприятие, которое решает всякие юридические вопросы, коммерческие недопонимания, правовые казусы… Машину я, конечно, в эти выходные еще не куплю, но вот повозить свою жену по магазинам в эту субботу я планирую. Знаешь такую детскую игру «Одень жену»? Не знаешь? Раньше в «Веселых картинках» печатали…

– А что ты мне купишь? – осторожно поинтересовалась Аня слегка подтаявшим голосом.

– Все, что захочешь из тряпок и тряпочек к летнему сезону, – Корнилов вздохнул с облегчением. – «А мы с тобой, брат, из пехоты. А летом лучше, чем зимой…» Только сейчас понял по-настоящему эту солдатскую песню.

– Все, что я захочу, – мечтательно проговорила Аня. – Я буду готовиться к субботе. Стоп, Корнилов. К субботе… В субботу, наверное, не получится. Суббота у нас должна быть занята. Нам надо спасать человека…

Корнилов отодвинул тарелку с рыбьими останками. Пока Аня рассказывала ему про свою встречу со Светланой Перейкиной, он машинально вытирал руки бумажной салфеткой. К концу Аниного рассказа салфетка превратилась в его руках в маленький комок.

– В Эрмитаже есть картина со святым Христофором? – был его первый вопрос.

– Даже не одна, – ответила Аня. – Еще есть пейзаж с ним, не знаю только, чьей работы. Ты поможешь Светлане?

– Конечно, помогу, – кивнул Корнилов. – Думаю… Дай немного подумать.

– А ты подумай вслух, – посоветовала она.

– «Ты представь, что спишь с открытыми глазами и поешь, львеночек», – пробасил Корнилов голосом большой черепахи. – Приставить к ней охрану? Людей у меня сейчас нет надежных и свободных. Санчо вот в политику ушел, в губернаторские оруженосцы…

– А в твоем… предприятии?

– Этим еще до надежности пахать и пахать. Не могу я ими рисковать в таком деле. Я бы спрятал Перейкину с сыном где-нибудь. Монастырь не подходит. Перейкины туда не раз ездили, да и отец Макарий сам предложил бы Светлане убежище. Раз этого не сделал, значит, понимает, что это ее не спасет.

– Может, ей за границу? – подсказала Аня.

– С нее взята подписка о невыезде, – возразил Михаил.

– Вы ее подозреваете в убийстве мужа? – удивилась Аня.

– Она входит в круг подозреваемых. Обычное дело, жена Цезаря всегда вне подозрений, пока этого Цезаря не «замочили». Вспомни прошлогоднее дело Горобца. Убита Елена Горобец. Общее коммерческое предприятие с мужем. Кто главный подозреваемый?

– Кстати, он теперь на свободе гуляет, поправляется, переживает…

– Что делать? Такие дела редко доходят до суда.

– Ты, Корнилов, точно бодрячком становишься. «Что делать? Что делать?» Ты еще про объективные обстоятельства расскажи, про место России в современной геополитике. Как будем спасать Свету Перейкину и Ваню?

– А если слежка, которую вы сегодня с Сажиком обнаружили, как раз из этой серии? – в задумчивости он взял еще одну салфетку и принялся опять вытирать руки. – Придумаем что-нибудь, Аня, будь спокойна.

– Ты сейчас своим спокойствием напомнил мне моего папочку… детского папу, Алексея Ивановича. Настоящее буддистское спокойствие, невозмутимость и непробиваемость…

– А мне Алексей Иванович очень нравится, – вдруг сказал Корнилов. – Никому он за свою жизнь не причинил вреда, никого не оскорбил ни словом, ни делом.

– Конечно, прожил всю жизнь в своем маленьком мирке, даже не знает: есть у него дочка или нет. Вот увидишь, когда ему скажут, что Аня, оказывается, не его дочка, он даже бровью не поведет. Уйдет себе в музей карточки заполнять или в огород дерьмо смешивать, по дороге встретит какого-нибудь алкаша местного и будет ему долго пересказывать «Калевалу». А тот будет терпеливо слушать, чтобы потом десятку у Иваныча стрельнуть…

Впервые Аня с такой обидой говорила о своем отце, теперь уже «отце с оговоркой». Казалось, что она высказывает вслух свою старую обиду, хотя никогда раньше она так об Алексее Ивановиче не думала, наоборот, во взаимоотношениях родителей всегда, явно и тайно, принимала сторону отца. Теперь вот она усомнилась, что у него вообще была своя сторона. Может, она повзрослела, пожила достаточно семейной жизнью и, что называется, обабилась?

– Идея! – оборвал ее Корнилов. – Давай Перейкину с ребенком отправим в твои родные пенаты, к твоим родителям. Никто их там не найдет, глухомань такая. Поезд – раз в сутки, асфальтированной дороги даже нет. А отправку мы с тобой законспирируем по-ленински. Переоденем вас с Перейкиной в рыбаков, Ваню посадим в рыбацкий ящик, водочный запах, рыбья чешуя. Все это мы обеспечим…

– Тебе не стыдно вот так шутить, – сказала Аня с укоризной, – когда человеку требуется помощь? Перейкина не такой уж чужой нам человек. Даже ее сын Ваня, которого я никогда не видела, почему-то кажется мне не совсем посторонним. Ведь погиб наш знакомый, судя по всему, не самый плохой человек. Кстати, я при всей своей любви к русской литературе, так и не разгадала, на кого тогда намекал отец Макарий, с кем он сравнивал Перейкина.

– Что-то я этого не припомню.

– Он говорил, что был уже такой человек в русской литературе, которому все было хорошо. Хорошо согрешить, хорошо и покаяться. Кого игумен имел в виду?

– Ну, уж если ты не знаешь, – протянул Корнилов, – то куда уж нам с суконным, неначитанным рылом? В телеигре «Что? Где? Когда?» у знатоков есть такое правило: если не знаешь ответа, называй Пушкина.

– Ты думаешь, игумен подразумевал Пушкина?

– Тезку твоего физкультурника, которого мы с тобой чуть не сожгли.

Аня задумалась. Пальцем водила она по ободку керамической кружки, и раздумье ее сопровождалось полусвистом, полузвоном.

– Какая ты красивая, когда думаешь о Пушкине, – сказал, улыбаясь, Михаил. – Интересно, Наталья Гончарова тоже думала о нем так же тихо и светло или формально молилась заученными словами? Долг исполняла сначала супружеский, а потом долг памяти…

– Корнилов, Корнилов, какой злобный литературный критик, злопыхатель и циник, в тебе умирает! Тогда ты почти уничтожил Блока, теперь добрался до Гончаровой. Ты так и до Шекспира доберешься, и до Сервантеса.

– И доберусь, – сказал он решительно. – В «Дон Кихоте», например, ничего комического нет. Жестокий, палаческий роман. За то, что человек видит мир по-другому, его не просто бьют, а избивают по-нашему, по-российски, жестоко, тяжело, чтобы он встать не смог, в себя пришел не скоро, а, возможно, что и никогда.

– Точка зрения мента на мировую литературу, – прокомментировала Аня.

– А разве в этом мало человеческого? – Михаил даже немного обиделся. – Ладно, проехали. Вернее, Рыцарь печального образа проехал на своем Росинанте. Так Пушкин подходит к твоей разгадке?

– Вообще-то, подходит. Его лирический герой уж точно подходит. Так и есть в его стихах: хорошо согрешить, хорошо и покаяться. И погиб Перейкин на дуэли…

– Только вот этого не надо, – Корнилов запротестовал и даже руки поднял вверх. – Даже близко не может быть Александра Сергеевича, лучшего из русских людей, с этим нуворишем, пусть и слегка человечным, чем-то похожим на человека. Тут уж отец Макарий, прости Господи, такую чушь нагородил. Святой глаз его здорово замылился. А вообще православная церковь всегда русской литературе пакостила. У Пушкина, я слышал, тоже был какой-то надзиратель от церкви. Музу Гоголя придушили, Толстого отлучили… Пушкина со спонсором сравнивают! Нет, матушка, не бывать этому!

– Я в последнее время не понимаю, когда ты шутишь, а когда всерьез.

– Тайна сия и для меня мраком покрыта.

– А ты таким образом ничего не глушишь в себе? – Аня внимательно посмотрела Корнилову в глаза.

– Рыбу глушу, – сказал он, не отводя взгляда.

– И что это за рыба? Уж не щука ли ревности, про которую ты мне рассказывал?

– К празднику, который всегда с тобой? Так ты же сама сказала, что я теперь бодрячок, весельчак. Вот куплю себе джип, ты будешь на «Фольксвагене», обрастем вещами и предметами роскоши, поедем вокруг Европы на белоснежном лайнере… Как там у него? Хорошо согрешить, хорошо и покаяться? Нормальная жизненная позиция, вполне для меня подходящая. Будет тебе праздник в душе и народное гулянье наяву. Представь, встретимся мы с Санчо через годик, другой. Оба состоятельные, вальяжные, каждый на своей грядке отъевшийся. Начнем с ним равняться, рядиться. У кого какая машина? У какой жены больше брюликов? Какое ухо золотой серьгой больше оттянуто? У кого в доме кирпичей больше и есть ли среди них золотые?..

– Медвежонок, Медвежонок, не надо, успокойся. Что с тобой? Пойдем в спаленку? Я прогоню все твои мрачные мысли, все сомнения твои разрешу. Пойдем…

Корнилов отозвался не сразу. Не сразу отпустило его что-то тяжелое, темное, от чего просто так, по собственному желанию, не отстраниться. Но Аниному желанию оно постепенно уступало, отползало в угол тенью от кухонного шкафа.

– А дом-то нам с тобой все равно придется строить заново, – вдруг сказал Корнилов с каким-то даже торжеством.

– Это почему же? – не поняла Аня.

– Потому что придется Брежневу вернуть его царский подарок. Если произошла такая ошибка, и он оказался тебе не отцом, а посторонним человеком. Неужели ты будешь жить в чужом доме? А я уж и подавно не смогу. Какая-то двусмысленность. Я и дня здесь не проживу… Ты что, Анюта? А еще хотела меня успокаивать, возвращать к жизни и любви. Иди ко мне на ручки, чудик! Хочешь, я помогу твоему горю, не сходя с этого места. Хочешь?.. Ты очень любишь этот дом? Ну, и прекрасно! Останемся тут и будем жить, поживать и добра наживать. Я не шучу. Ничего строить не будем. Я еще лучше придумал. Будем считать, что взяли у Брежнева кредит и станем отдавать ему с процентами. Отдадим очень быстро, не волнуйся. И справим новоселье еще раз.

– И ты тогда не будешь чураться этого дома?

– Не буду.

– И это будет наш общий дом? Все будет общее? И душа, и тело…

– И недвижимость…

Глава 15

Тогда по холмам и долинам гуляли прекрасные и бесхитростные пастушки в одеждах, стыдливо прикрывавших лишь то, что всегда требовал и ныне требует прикрывать стыд, с обнаженною головою, в венках из сочных листьев подорожника и плюща вместо уборов.…

Сложностей оказалось больше, чем Ане казалось вначале. В четверг вечером они с Корниловым уже все обсудили. И она написала Светлане подробную инструкцию по электронной почте. Но Михаил категорически запретил передачу информации в письменном виде. По его словам, обнаружив исчезновение, преследователи Перейкиной войдут в ее дом и вскроют содержимое компьютера. И сделают это в первую очередь с почтой. А пароли и всякие прочие хитрости – для специалистов ерунда. Говорить по телефону, куда они поедут, он тоже запретил. Мало ли кому Светлане перед отъездом вздумается позвонить и о чем рассказать.

– Аня! Погаси этот радостный блеск в глазах! – пытался серьезно поговорить с ней Корнилов. – Понимаю, ты видишь в этом веселое приключение. Но приключение должно хорошо закончиться. А значит, ты должна все сделать так, как мы с тобой договоримся.

– Есть! – отвечала Аня и прикладывала руку к голове.

– Что это ты делаешь, а? – спрашивал ее Михаил.

– Честь отдаю! – отвечала Аня звонко.

– Да разве так мужу честь отдают, – театрально сокрушался Корнилов.

И детальная разработка плана откладывалась на неопределенное время по причине освоения правильной отдачи чести старшему по званию.

Аня была довольна, что благое дело по спасению Светы Перейкиной приведет ее в родные места. Отпуска этим летом у Корнилова не предвиделось. Да и Аню «Бумажный Бум» отпускать пока что не собирался. А выкроить пару деньков и прикоснуться к настоящей природе ужасно хотелось. Да и спецзадание, которое ей предстояло осуществить, наполняло ее эйфорией.

– Корнилов, ну почему сапожник всегда без сапог? – говорила ему Аня за вечерним чаем, слизывая с ложки мамино вишневое варенье. – Сделай из меня Никиту. Будем работать с тобой вместе. Понимаешь, реклама – это слишком для меня спокойно!

– Нет… Я с тобой, Аня, работать вместе не буду. Ты меня деморализуешь.

– Я буду твоим телохранителем. Никто и не заподозрит, что мы состоим в связи. А ты будешь великим учителем.

– Боюсь, что тебе это не очень понравится, – отвечал Корнилов.

– Что? Работать с тобой вместе?

– Нет. Если я из тебя Никиту начну делать. Лаской и уговорами тут точно не обойтись, – и добавил, критически окинув Аню взглядом. – Ведь, по сути, ты чрезвычайно ленива.

– Интересно, – задумчиво сказала Аня, – зачем тогда я за тебя замуж вышла?

– Она за меня замуж вышла! – возмущенно воскликнул Корнилов. – Вы только посмотрите!

– А что же, ты что ли за меня вышел, Медвежонок?

– Я тебя замуж взял, – доходчиво объяснил он.

– За что ты меня взял? – сделала вид, что не поняла Аня.

– За ухо… – нежно ответил ей муж. И действительно взял за ухо и поцеловал.

Утром в субботу Аня проснулась рано. Выскользнула из-под тяжелой корниловской руки и на цыпочках вышла из спальни. Сажик, помахивая помпоном и восторженно повизгивая, закрутился под ногами. Она выпустила его во двор. Сварила себе кофе и прямо с чашкой вышла из дому. Подошла к своему любимому дубу. Прислонившись к нему спиной и закрыв от наслаждения глаза, стала попивать арабику с корицей.

Небо было затянуто облаками. Приятная утренняя прохлада встречала насыщенными ароматами зелени. Где-то совсем рядом пел соловей. Трава была еще мокрой от росы. И она в который раз мысленно поблагодарила Сергея Владиславовича за шикарный подарок. Ей было очень непросто понять, как же себя с ним вести. Теперь, когда она знала, что он ей не отец, она должна была сообщить ему об этом. И опять, в который уже раз, вернуться к вопросу о доме. Честно говоря, она очень надеялась на его благородство. Ведь однажды он уже сказал ей, что никто не может лишить его дочери и подарки обратно он не принимает. Но если все останется, как есть, начнет нервничать Михаил. А Ане уже давно хотелось, чтобы он покончил со своими комплексами по поводу дома, и почувствовал себя в нем хозяином.

Отдавать Брежневу деньги, как недавно предложил Корнилов? На Анин взгляд, деньги отдавать пришлось бы всю их с Корниловым оставшуюся жизнь. И надежды Михаила на великие доходы от юридической фирмы она считала слишком нереалистичными. Или, может, она Мишу недооценивает? Что-то же у него явно происходит… Она чувствует.

А может быть, все-таки не расстраивать Брежнева своими непрошеными признаниями? Ей и себя было искренне жаль. Жаль было безжалостно давить в себе только-только зародившееся новое дочернее чувство. Встреча с «отцом» оставила в ее сердце ощущение взаимной симпатии и обещание родственной любви. Она даже не представляла, как преподнести Сергею Владиславовичу еще один сюрприз в собственном лице.

Она посмотрела на часы. Пора будить Михаила и собираться.

Пока они готовились к операции, Аня забавлялась от души. Корнилов велел ей сотворить с собой что-нибудь такое, чтобы стать совершенно неузнаваемой. Ане и в голову не приходило, что жену следователя, занимающегося расследованием убийства Перейкина, в лицо узнавать никто не должен.

– Питер – город маленький! Ты же сама в этом убедилась – Перейкину ты оказывается, знала! А представь, что люди, которые за Светланой следят, в курсе всех событий. Хорошо если тогда в Эрмитаже вас действительно никто не видел. Ну, а если кто-то узнает в тебе милицейскую жену? Ей за это, между прочим, угрожали расправой над ребенком! Поэтому мы тебя сейчас сделаем! Мама родная не узнает!

– Ты что, Корнилов, мне бороду с бакенбардами приклеишь? Или в блондинку перекрасишь за оставшиеся сорок минут?

– Нет. Существуют простые законы жанра. Ты меня спроси. Мы ведь это проходили. Есть у человека характерные черты – свои убрать. Чужие привнести. Вот и вся премудрость!

– И что же во мне характерного? – язвительно спросила Аня.

– Челка, Анечка. Челка. – И под разочарованным взглядом жены он поспешно добавил: – И красота! Красотища! Но ее ведь не спрячешь. Прямо не знаю, что делать…

– Ладно… трепло… давай работать над имиджем.

В результате творческих усилий в машину к Корнилову садилась девушка, очень мало напоминавшая Аню. Чувствовалось в ней природное изящество, но стиль можно было смело причислить к рэперскому. Вместо изящной джинсовой курточки на ней был тонкий серый свитер. Он доходил ей почти до колен и лишнего внимания к фигурке не привлекал. Черная косынка с узором, которую она завязала банданой, пригодилась для того, чтобы полностью убрать под нее челку. Белый открытый Анин лоб совершенно изменил ее лицо. Брови, которых обычно не видно было под челкой, сделали ее старше и выразительней. Найдены были и Анины очки в тонкой оправе. Раньше она их не носила, хоть и была близорука. Стеснялась. Но Корнилов почувствовал, что влюбляется в нее заново.

Да и Аня себя чувствовала совершенно другим человеком. Как будто бы на ней была карнавальная маска. Хотелось делать глупости и все их списывать на счет незнакомой ей девушки, которую она с интересом рассматривала в зеркале бокового вида.

Корнилов привез ее на Загородный проспект. Выйдя из «Фольксвагена» за квартал до места, дальше она отправилась пешком. Непривычно было смотреть на мир через очки. Видно было значительно лучше. Но далеко не всегда это было приятнее.

Она бодро зашла во Владимирский пассаж, убедившись, что красная «Тойота» Перейкиной уже припаркована рядом с входом. Здесь же стояло еще несколько шикарных новеньких авто. Потратить субботнее утро на шмотки, конечно, решила не только Света. Аня улыбнулась, потому что вспомнила, что ведь и Корнилов пытался соблазнить ее игрой «Одень жену». И собирался назначить ее именно на субботу. Если бы не Перейкина, возможно их синий «Фольксваген» тоже стоял бы сейчас здесь.

Как и было оговорено, Аня прямиком направилась к «Бенеттону». Войдя в бутик, она огляделась, но никого подозрительного на ее взгляд здесь не было. Две подружки одинаково модельного вида заливисто смеялись, приседая и чуть не падая с десятисантиметровых каблуков. Аня набрала номер Перейкиной и сказала: «Я уже пришла».

Здесь, в длинном коридоре, было целых десять примерочных. В самой дальней должна была ждать ее Перейкина с Ваней. Выбрав наскоро какой-то оранжевый свитерок, она направилась мимо продавщицы якобы прикинуть его на себя.

Аня заглянула в примерочную. Кивнула Свете, которая сидела на корточках и быстро снимала с белокурого Вани ярко-красную куртку. Вывернула ее наизнанку, и она получилась розовой. Потом достала из недр своей объемистой сумки две фантастически яркие розовые заколки в виде громадных пышных цветков и приколола их к Ваниной светлой голове с обеих сторон. Метаморфоза была впечатляющей. Ваня прямо на глазах превратился в хорошенькую девочку, да в такую, что не заметить ее девичества мог только слепой.

– Пусть первым в меня бросит камень тот, кто скажет, что это мальчик, – сказала Аня, тоже присела на корточки и протянула Перейкину-младшему руку.

– Привет! – по-деловому бросил он Ане.

– Ну мы пошли,– сказала Аня, глядя в прозрачные Светины глаза. Та кивнула, вышла из примерочной и направилась к продавщице, прикрывая собой отход первой группы.

– Девушка, – начала она строго и очень тихо, – у бадлона шов разъехался. Вот, смотрите. Мне такой же принесите, только нормальный. – Показала шов, как будто ткнула свою нерадивую падчерицу в грязно вымытый пол. И требовательно, глядя на потупившуюся продавщицу, сказала громче: – Есть у вас? Или администратора позвать?

Видимо, роль эта Светой игралась не раз и была ей до боли знакома. Не особо напрягаясь, она полностью завладела вниманием покрасневшей продавщицы. Могла ли та думать о том, кто с кем куда заходил и кто оттуда потом вышел.

Через пять минут Аня с мужественным Ваней за ручку вышли из Пассажа прямо на глазах у серенькой «девятки» с тонированными стеклами. И направились в сторону улицы Рубинштейна. Там находился изумительной красоты проходной двор на Фонтанку. Громадные арки украшены были подвесными цветочными вазами. Три переходящих друг в друга дворика выполнены были в романтическом итальянском стиле. Аня очень любила эти места. Здесь еще до первого замужества она частенько гуляла и мечтала о том, что когда-нибудь ее рыцарь найдет способ ее от чего-нибудь спасти. И увезет с собой на край света.

– Ну что, Ванек, поедешь ко мне погостить? А мама нас сейчас догонит. Мы с тобой, знаешь, куда поедем? В лес, на речку. Купаться будем! Ты ведь на даче был наверно?

– Нет, – после секундного раздумья ответил Ваня. – Я купался в Египте, на Канарах и в Турции.

– А… – растерялась Аня. – А я в речке. Но это ничего – в лохани, в ушате, в реке, в океане – всегда и везде вечная слава воде!

– А куда мы идем? – уже готовым заплакать голосом прогнусавил Ваня, и ротик его сложился подковкой.

– В машинку сядем, – как можно лучезарнее ответила Аня. – А там дядя Миша. Он пистолет тебе покажет. Хочешь?

– Видел я… Мне папа показывал. А где сейчас мой папа? – опять застал Аню врасплох Ваня.

– А что тебе мама сказала? Она, наверно, знает?

– Она сказала, что за папой пришли ангелы. И он с ними улетел.

– Так оно и есть. Понимаешь… Папа тебя и сейчас очень любит. Он только прийти к тебе не может. Но он всегда будет тебе помогать. Он и сейчас тебе помогает. А вот и машинка наша. Дядя Миша, это мы.

Они погрузились на заднее сиденье машины, которая ждала их на Фонтанке у выхода из двора.

– А чего ты на меня так смотришь? – вдруг спросила Аня, поймав взгляд Корнилова в зеркале заднего вида.

– Знаешь, – сказал Корнилов серьезно, – а ведь я вас не узнал. Но мне ты все равно сразу понравилась. Даже с маленькой девчонкой за ручку. Вообще-то, на женщин с детьми я принципиально не смотрю. Значит – это судьба.

– Я – не девчонка! – заявил Ваня категорично. И стал сдирать с себя бантики. – Сними-и-и-и!

– Ну ладно, ладно. Ты не очень-то ори, мужик! – примирительно сказал Корнилов, повернувшись назад.

– А на женщин без детей ты смотреть себе позволяешь? – язвительно спросила Аня, снимая очки. – На них твои принципы не распространяются?

– Я не смотрю! Как же можно! – поднял руки, капитулируя, Корнилов. – Я только сравниваю… И сравнение всегда в твою пользу.

Светлана выбежала из подворотни через пятнадцать минут после Ани с Ваней. Одета она была достаточно скромно – черные свободные брюки с какими-то клапанами для неизвестных инструментов. Тонкая, черная же, тренировочная курточка на белой молнии обтягивала истощенные по-модному плечики. Ухоженные светлые волосы, тонированные в самом дорогом салоне города, убраны на затылке в валик. Несмотря на полное отсутствие косметики, простую одежду и кроссовки, материальное благополучие Светы впиталось в нее намертво и било в глаза. Гладкая кожа была приятного золотистого цвета. Даже в глаза, казалось, были вложены немалые деньги. Иначе почему у кого-то глаза – озера или небеса, а у Перейкиной они были такого цвета, как зеленоватая вода бассейна в пятизвездочном отеле города Ниццы.

– Можно было бы и побыстрее, – заметил Корнилов, пока она шла к машине. Но когда она открыла дверцу машины, сказал: – Вас, девушки, как ни проси не выделяться, а результат один и тот же. Не заметить невозможно…

– Ну, вроде все… Миша, спасибо вам! Вы нам так помогли! – с трудом переводя дыхание, сказала Света, садясь рядом с ним спереди. – Поехали! Ну что, Ванечка? Как ты там, сыночек? Все в норме?

– Что ж вы так долго… Мы уже волноваться начали! – с мягким упреком сказала Аня, ласково прижимая Ваню к себе.

– Да с продавцами пока скандалила… С администратором, потом со старшим администратором. Они у меня все там забегали. За двести баксов свитер хотят, чтобы я у них бракованный покупала. Я им там показала права потребителя…

– А… Понятно, – приподняла Аня брови и посмотрела на Корнилова в зеркало. – А мы думали, вы заметаете следы.

– Да нет… Я же вышла через другой выход. Спустилась на «Достоевской», перешла на «Владимирскую». А потом оттуда к вам. А они наверно так и сидят, на машину смотрят. – Она засмеялась…

Аня видела это впервые. Видно было, что напряжение Света сняла и энергии из несчастных администраторов насосалась основательно.

Корнилов молча вел машину. Света прислонилась виском к окну и расслабилась, потому что заботы о Ванечке взяла на себя Аня. Михаил все время мрачно и цепко поглядывал в зеркало. А куда они ехали, Аня теперь не понимала. Он поворачивал совершенно в неожиданных местах.

– Не могу понять, – наконец, процедил сквозь зубы. – Неужели за нами?

Аня повернулась, но ничего особенного не заметила. Дорога сзади была пуста. И только от дальнего светофора начала отделяться стайка машин. Неожиданно Корнилов рванул через перекресток перед носом у разгонявшегося справа потока.

– С ума сошел, – тихо прошептала Аня. – Мы же с ребенком.

– Вот именно, – ответил Михаил и, выворачивая руль, заехал в какой-то тихий двор и выключил двигатель.

– Что, действительно, кто-то на хвосте? – спросила перепуганная Перейкина.

– Кажись, оторвались, – не глядя ни на кого, сам себе сказал Корнилов. – Сейчас проверим.

Он вышел из машины. Захлопнул дверь и вышел из подворотни на улицу.

– Думаешь, не получилось? – вдруг перейдя на «ты», спросила Света.

– По-моему, еще рано подводить итоги. Не волнуйся. В конце концов, на метро поедем. Да, Ванек?

– На метро – это под землю. Я не хочу под землю, – сказал Ваня.

– Да, в общем, никто под землю особо не хочет…– тихо проговорила Перейкина.

Михаил вернулся менее озабоченным. На всякий случай попетляв еще немного по городу, стали выбираться на шоссе.

По дороге погода прояснилась. Чем дальше они уезжали от города, тем чаще из-за туч выглядывало солнце. Ваня спокойно заснул, свернувшись калачиком на заднем сиденье. Чтобы не разбудить его, почти не разговаривали.

Аня смотрела на дорогу, положив подбородок на плечо мужу.

Сегодня вечером им предстояло расстаться. Остаться ночевать у Аниных родителей Михаил не мог. Надо было возвращаться к Сажику, запертому в доме. А то соседи сойдут с ума от воя, которым он к вечеру начнет оглашать окрестности. Аня же обещала мужу вернуться в понедельник.

Родной поселок как всегда встретил тишиной и пением птиц.

Казалось, что здесь птицы поют под фонограмму, так выверено было звучание и так поражало оно своим совершенством.

Они вышли из машины в закутке, где цвела сирень и скрывался небольшой деревянный дом на две семьи. Коричневая краска кое-где облупилась. Крыльцо как будто вросло в землю. Ане показалось, что родной дом ей просто снится, а потому он немного не такой, как на самом деле. Давно она не была здесь. Утоптанная глиняная тропинка сразу напомнила раннее детство. Видимо, это были ее первые сознательные воспоминания. Коричневая ровная тропинка и зеленая трава. Правда, раньше она была гораздо ближе к глазам.

Сколько раз по краям этой тропинки выискивала она подорожник, чтобы прилепить его на разбитую коленку. А из этого окна, выходившего в маленький светлый коридорчик, тринадцатилетняя Аня выбиралась, чтобы сбегать на первое свидание у реки с соседским Валькой. Помнится, они ужасно замерзли. Костер, который обещал ей Валька из сырых веток, не загорался. Аня села на поваленное дерево и через некоторое время с визгом вскочила и забегала, как ошпаренная. Муравьи стройными рядами решили пройти домой прямо через Анину штанину.

Мария Петровна, поставленная Аней в известность о постояльцах, еще вчера вечером как заведенная готовила на кухне. А потому машину пропустила. Зато сколько было радости, когда Аня тихонько подкралась к ней на кухне и нежно обняла сзади. Мария Петровна, разгоряченная хлопотами у плиты, заметно смутилась, здороваясь с холодноватой красивой Светланой и долго вытирала руку о фартук, прежде чем протянуть ее гостье. А Ванечке обрадовалась ужасно.

– Пойдем-ка со мной, мой сладостный. А меня тетя Маша зовут. Знаешь, что я тебе покажу? Уууу… Ты такого никогда не видел.

Ванечка, сразу признав в тете своего человека, доверчиво за ней пошел.

– Ну наконец-то пацан в доме появился, – неожиданно обрадовался ему и Алексей Иванович. И Аня подумала, что, может быть, именно этого ее папочке и не хватало в жизни. Что возиться с девчонкой?.. А Ване он наверняка покажет истлевшие буденновки дореформенной Красной Армии и белые кости буланых коней. Вот мальчик обрадуется…

Аня позвала Свету наверх. Пошел за ними и Корнилов. Лестница непривычно заскрипела под его тяжелыми шагами. Там, прибранная и чистенькая, была ее девичья комната. И ничего в ней с ее отъезда не изменилось. Широкая тахта была покрыта покрывалом и цветными подушками. В углу возле стены сидел большой игрушечный медведь, с годами почему-то уши его стоять устали и мягко прилегли, сделав его похожим на печальную охотничью собаку.

Окна выходили на обе стороны дома и были до половины закрыты белыми, с мережкой, занавесками. А сверху видны были верхушки деревьев дальнего елового леса.

– Вот здесь будешь с Ванечкой жить. Это моя комната. Пусть с Бобиком моим поиграет, – сказала она, подкидывая на руках свою детскую игрушку. – Если что надо – маме скажи.

– Спасибо, Ань. – Света поставила на пол сумку. – Я пойду погляжу, как они там с Ванькой.

– Да, Света, – сказал преградивший ей путь Корнилов. – Ключи от машины давайте. Я найму какого-нибудь мальчика, чтоб отогнал ее ночью на стоянку. Путь думают, что вы в городе прячетесь и сами ее переставили. А телефон свой отключите. На звонки вам лучше не отвечать. Кстати, некто Судаков с вами встречался?

– Да уж, – сказала Перейкина, поджав губы. – Лучше бы не встречался… Я, конечно, понимаю, такая работа… Наверное. Но такие вопросы мне еще никто не смел задавать. Я даже грешным делом подумала, что хорошо, что Влада уже нет. И не надо мне со всем этим разбираться и страдать. Что было, то было. Точка поставлена. Нечего и ворошить.

– Скажите, Света, – Аня с удивлением смотрела, как Корнилов на глазах превращается в «легавого», желающего застичь подозреваемого врасплох, – кто убил Влада Перейкина?

Света выдержала его взгляд, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– Это я бы хотела узнать от вас! – ответила она, потом, видимо, вспомнила, при каких обстоятельствах ведется беседа, и смягчила в своем голосе сталь. – Миша, я не имею об этом ни малейшего представления. Нас с Ванькой даже не было с ним рядом. Вы же знаете, мы были на Ривьере.

– Да что с тобой, Медвежонок? – озабоченно спросила Аня Корнилова, когда Света вышла из комнаты. – Ты сам на себя не похож…

– Откуда ты знаешь, когда я похож на себя, а когда нет? – оскалился на нее Корнилов. – Ведь ты же не можешь знать, Аннушка, каков я на самом деле.

– Моя повидавшая виды мамуля придумала чудный афоризм. – Аня потянула Корнилова за рукав и усадила рядышком на тахту. – «Самого дела на свете не существует». Ведь все кругом только и твердят – «на самом деле». Так и ты. А вот когда ты на себя похож – это я чувствую. Сердцем.

– Немножко не так, Анюта…Ты чувствуешь, когда я не на себя похож. Ты чувствуешь, когда я на него похож! На того, кто тебе нужен. – И добавил, вздохнув: – Вот и я на него стараюсь быть похожим. А значит, меня настоящего не существует…

– Эх… Философ доморощенный…– Аня ткнулась носом ему в шею. – Хватит, Корнилов. Это на тебя просторы земли русской так действуют. Пофилософствовать тянут. Еще Салтыков-Щедрин заметил, что русские отличаются тонкой душевной организацией, потому что всегда им есть куда уйти. Не надо притираться к соседу. Не надо вырабатывать терпимость. Не нравится – сел и уехал в глушь. Вот она – загадочность русской души. Просто сучки не пообрублены.

– У японцев в тесноте, значит, не души, а деревца-бонсай?

– Да. Посмотри, какие они вежливые. Зато у них простор внутри, а чувство долга – часть души. У нас же все наоборот. Протест в почете. Раззудись рука… Выплывают расписные…

– Вот и мне иногда кажется, что на нашей земле хватит места для каждого.

– Это правильно… На нашей земле, под нашим дубом, точно хватит. Пойдем обедать, Медвежонок. А то тебе обратно уже скоро выезжать…

Солнце золотое – совсем не преувеличение, потому что в тот вечер иначе его не назвал бы даже сугубый реалист и прагматик. Золото это растекалось на западе, а легкие облака вокруг озарялись таким червонным сиянием, что глаз было не оторвать. Как будто Боженька погасил верхний свет, а вместо этого включил уютный торшер с оранжевым абажуром.

И так же, как оранжевый абажур кому-то кажется символом мещанства, так и слишком красивый закат на картине вызывает снисходительную улыбку. «Так не бывает»… Однако жизнь показывает, что бывает и не так!

Берег у довольно быстрой здешней реки был горбатый, как кит. Он щедро порос зеленой травой, одуванчиками и сиреневыми ароматными медоносами. А громадная сосна с рыжей теплой корой заботливо раскинула ветви над женщинами, сидящими, словно две Арины Родионовны, над маленьким Сашей.

Аня со Светой сидели на теплой траве. Маленький Ваня бегал по зеленому лугу и ловил квелых к вечеру капустниц и шоколадниц.

– Осторожно только, крылышки ей не порви. Она же живая! Посмотри и отпусти! – кричала сыну Света, а потом продолжала тихо рассказывать Ане о том, что наболело. Но ни разу Света не дала волю своим эмоциям. Она была сдержанна. Высокомерие понемногу отошло на второй план, и осталась просто очень сильная женщина. Перейкина видимо была старше Ани лет на семь. Но это становилось Ане понятным только сейчас, когда она слушала Свету. Определить же возраст на глаз возможным не представлялось.

– Судаков… Ты не представляешь себе, что это за Судаков такой. Я у них под подозрением, видите ли… Представляешь, наша милиция нас бережет, называется. Позовешь на помощь, а они тебе руки за спину. Хоть кого-то схватить для отчетности. Этот Судаков утверждает, что у меня могли быть мотивы. У него вот такой список всяких баб, которыми Владик интересовался. А я за это должна была его убить. Я ему объяснять ничего не стала… Что мне ему объяснять? Что у нас были другие отношения? Подписка о невыезде… Вот Владик бы смеялся…

– Вань, смотри, кого я тебе поймала! Иди сюда! – помахала рукой Аня, зажав в ладошке божью коровку. – Во! Смотри! Божья коровка, полети на небко! Там твои детки кушают котлетки! Полетела!

– Коровки котлет не едят. Они вегетарианцы, – сказал Ваня.

– Ну ты и слова знаешь… Вундеркинд!

– Да он еще не то тебе расскажет… Папа научил… – Аня напряглась, но слез за этими словами не последовало.

– А что значит – у вас были другие отношения? Ты его не ревновала? – осторожно спросила Аня, когда Ванечка опять унесся, озвучивая свой бег недавно освоенной буквой «РРРР».

– Долго рассказывать…Я вообще знаю, почем фунт лиха в этой жизни. Я в Нальчике выросла. Жила себе, жила. На фармацевта училась. Сделала флюшку после сессии. Нам без нее зачетки не выдавали. Бац, – закрытая форма туберкулеза. В наше-то время! Да на теплом юге! Все… Жизнь закончилась… На год в больницу. Режим строгий, как в тюрьме. Чтоб заразу не разносили. Год, Аня! Этот год из моей жизни вычеркнут!

– Ужас, – качнула головой Аня.

– Было время подумать, пока щи больничные в себя заталкивала. Как я живу? Зачем я живу? Что я собираюсь делать дальше? У меня был один моряк… так не дождался моего выздоровления. Месяца через два ходить перестал… А потом мне путевку дали в Сочи. Поехала поправлять здоровье. Там с Владом и познакомилась. Курортный роман… Я была одичавшая. Отвыкла от нормальной жизни. Он мне потом рассказывал, что я ему показалась непохожей на других. Ну да…Туберкулезный румянец и блестящие глаза… Он меня опекать начал. Мне это так понравилось. И в Питер с собой увез. Сразу. А чего там ждать, чувства проверять? Так никакой жизни на все не хватит. Только знаешь, никто ведь не поверит – он был в рубашечке такой клетчатой, на гитаре тренькал, на руках ходил. Простой парень. Я и знать не знала о том, что у него дома там всякие и пароходы. Он мне не говорил. Я полгода с ним в какой-то квартирке замшелой прожила. И хорошо было.

Подумала, повспоминала, посмотрела на оранжевые блики над рекой и сказала:

– Лучше, чем потом.

– Как же он от тебя скрывал? Он что же, тебе не верил? – удивилась Аня.

– Он говорил, что любовь слаще в нищете. И оказался прав. А верить – он мне верил. Мне ж от него не надо было ничего. После туберкулеза – любовь, Питер. Счастье. А потом все открылось… Так знаешь, как в сказке. Сказал, что с работы выгнали. Что деньги кончились, что с квартиры просили съехать. А мне ничего. Собрала вещи и с ним. Он меня куда-то повел. А потом глаза мне завязал и в дом свой привел.

– Ничего себе! – не поверила Аня.

– У него до меня три жены было. Место освободилось – он меня и привел. Знаешь, вот есть мужья, к которым если на шею сядешь, можно сидеть и ножками болтать. А с ним не так. Он тебя на шею сажает, но сидеть на ней нельзя. Он, оказывается, не сажает, а подсаживает. Чтобы дальше ты карабкалась сама. У него одна жена – модель была. Он ее в Париж пристроил. Там работает. Другая – балерина. Он ее в Улан-Удэ нашел. В Нью-Йорк отправил. Третья – не помню точно… Знаешь, Аня, у кого-то благотворительные фонды в помощь детям-сиротам. А у Перейкина фонд помощи женам. – Она усмехнулась, сорвала подорожник и стала его терзать. – Вань! Чего ты там нашел? Сыночка! Не уходи так далеко!

– Но у тебя ж ребенок от него… Ведь только у тебя? – осторожно спросила Аня, наученная горьким опытом, что вопрос с детьми всегда остается открытым.

– Ну, да… Потому-то я дольше всех задержалась на этой «Фабрике звезд». Когда Ванька подрос немного, я сама решила пойти на курсы. А он обрадовался. Готовил меня к выпуску. Ты ведь в монастыре была? Помнишь Акулину? Вот он на ней потом жениться собирался. Нос ей подправить… Пара тысяч долларов на пластического хирурга. Годик социальной адаптации, и Акулину никто бы не узнал. Только меня пристроил бы куда-нибудь. Думаешь, шутил? А его и не поймешь – когда он в шутку, когда всерьез. Он мне последнее время часто говорил – пора. Нельзя, мол, привыкать к хорошему. Что не смогу я потом жить по-другому. Ищи себя, говорил, а не меня. Женщины для него – все равно, что паразиты для йогов. Есть такая йоговская аскеза – лежит аскет на раскаленном солнцем песке голый и дает себя жрать всем насекомым, пьющим кровь. И оказывается, не для усмирения плоти! А чтобы насекомые поели. Буддизм – такая штука: время от времени надо болеть сифилисом, чтобы порадовать бледную спирохету и других простейших. И по такому же принципу Владик радовал женщин. Он же был философом…

– И ты об этом знала? – Аня хотела еще спросить насчет Лены Горобец, но постеснялась.

– Знала. Но я же понимала, почему. Так что мне ревновать? Такой дурак… Царствие ему небесное, – прошептала Света.

– Про него отец Макарий говорил: «Светлая душа. Все ему хорошо – и согрешить, и покаяться», – вспомнила Аня.

– Я отцу Макарию жаловалась как-то на Влада. То грешит, говорю, то кается. А мне он тогда сказал: бездействие – страшный грех. Вот начнут добро на Страшном суде взвешивать, а у тебя вот столько, – Света показала фигу. – Но и плохих дел чуть-чуть. А у Перейкина посмотрят – горы хорошего и горы плохого! Ну и победит, конечно, Перейкин. Потому что гора сделанного добра лучше, чем твое ничего, даже если за ней еще одна гора плохого тянется.

– Тяжело тебе без него будет, – неуверенно предположила Аня, глядя, как солнце совсем скрылось за облаками и превратило весь горизонт в сталеплавильный цех.

– Нет. Мне сейчас кажется, что без него мне гораздо легче будет. Мне ведь в последнее время очень обидно было, что он такой свободный. Что привязать я его к себе не могу. А теперь – не надо. Я – его вдова, а не бывшая жена. Считай – повезло. И Ванька от него остался. Вот только бы с наследством разобраться без потерь… И все…Только меня здесь и видели…

Все-таки Перейкина явно была подготовлена к тому, что рано или поздно с мужем придется расстаться. И лицо ее оставалось безмятежно-спокойным. Или просто недавно она сделала качественные инъекции ботокса…

Глава 16

Всячески старайся обнаружить истину, что бы тебе ни сулил и ни преподносил богач и как бы ни рыдал и не молил бедняк.

Перейкина мало было назвать просто общительным человеком, он был человеком общения. Корнилов и Судаков, опросив нескольких людей из его окружения, скоро выяснили, что таких окружений у покойного было немало. Перейкина можно было сравнить с упавшим камнем, от которого расходятся по воде круги. Только и этого сравнения было недостаточно. Вот если найти на берегу моря плоский голыш и запустить его сильной мужской рукой по поверхности, то получится несколько «блинчиков». Если взять самый рекордный бросок и заметить, как от каждого «блинчика» начинают расползаться круги, то сходство с Перейкиным будет более полным.

Владислав дружил, приятельствовал и общался с коммерсантами, политиками, журналистами, писателями, музыкантами, священниками, ди-джеями, спортсменами, «красными», «коричневыми», «голубыми»… Он легко сходился с людьми, можно сказать, с первого взгляда. А со второго распахивал навстречу объятия, целовался троекратно и так радовался встрече, что самые закостенелые и черствые, словно размачивались в теплом молоке и старались Перейкину понравиться.

Особенно много этот «камешек» взбаламутил женщин. Покойный, как говорится, не пропускал ни одной юбки: мини и макси, кожа и джинса, разрез сзади и спереди, S и XL. Тут опять можно было вспомнить слова игумена, особенно, первую часть его характеристики, данной Владиславу: «Все для него хорошо. Хорошо согрешить…» Еще бы не плохо?

Донжуанский список убитого Корнилов доверил составлять Андрею Судакову, а сам нашел в блокнотах покойного несколько знакомых фамилий питерских единоборцев. Потратив один день, Михаил со слов этих людей составил портрет Перейкина, как любителя боевых искусств.

Трудно сказать, какой вид он практиковал. Представители японских стилей называли его ушуистом, «китайцы» были уверены, что он из карате. Сам Перейкин, поддерживая приятельские отношения со всеми, считал себя каратистом, но не знал ни одного ката и не замечен был в каких-то стилевых предпочтениях. Видимо, он был из плеяды талантливых самоучек еще первой, «запретной», волны советского карате, внестилевого, самопального. На свой вкус он подмешивал в ударную окинавскую технику мягкие, круговые движения и «звериную» пластику китайских подражательных стилей. От жестких поединков в полный контакт он отказывался, а вот от оказания братьям по оружию спонсорской помощи никогда. В этом, видимо, и заключался секрет его всеядного приятельства в мире боевых искусств, прямо скажем, не самом дружелюбном и доброжелательном.

– Придет, бывало, посмотрит, как мои ребята работают, – рассказывал Корнилову известный в городе тренер. – Потом сам перед зеркалом покрутит свои сферы и полусферы, ногами подергает, мартышку боевую изобразит. Пацаны мои смеются, иногда подколют его. Влад не обижался, отшучивался, сам за словом в карман никогда не лез. Тут он был бойцом хорошим, я имею в виду, в словесном поединке. Вреда от него никакого не было. Относились к нему хорошо, нормально относились… Вот только Паша ВДВ…

– Кто это такой? – насторожился Михаил.

– Да есть тут такой деятель, немного больной на голову. То ли он в «горячей точке» обжегся, то ли с детства такой контуженный. Корчит из себя Миямото Мусаси, ходит по клубам, вызывает всех на поединок без правил. Здоровья много, а техника примитивная, как казарменная табуретка. «Танцоров» бьет жестоко, от реальных бойцов сам получает. Но умнее от этого не становится… Так вот он Влада сразу невзлюбил, посчитал «танцором», а не бойцом. А когда узнал, что у того и деньги, и дорогие машины, вообще возненавидел. Вызывал его на поединок без всяких ограничений, на крыше дома или краю скалы… Влад сам рассказывал, смеялся…

– Перейкин принял вызов?

– Нет, я же говорю, он даже от контактных спаррингов всегда отказывался. Да и не юноша уже. Просто, когда он руками и ногами в воздухе выкручивал, многим хотелось его фокусы в реальном бою проверить. А Паше ВДВ хотелось справедливости, как он ее понимал, конечно, то есть крови буржуя и «танцора»…

Пашу ВДВ найти оказалось довольно просто. Его знали не только единоборцы в спортивных залах города, но и алкаши из рюмочных и закусочных Васильевского острова. В тупиковом дворе межу Средним и Малым проспектами на дверях полуподвального помещения Корнилов обнаружил надпись: «ВДВ-92». Это была Пашина визитная карточка.

Корнилов стукнул кулаком в отошедший лист жести и открыл дверь. В нос крепко ударила смесь запаха пота, канализационных вод, старой кожи и водочного перегара. Михаил оказался в едва освещенном небольшом помещении с неровным полом и грязными стенами, на которых был хорошо виден уровень последнего наводнения. Но брезентовый мешок, еще качавшийся от удара, гимнастический конь, почему-то стоявший на голове или хвосте, кусок резины на стене со следами от подошв свидетельствовали, что это не канализационный коллектор или дворницкая подсобка, а самый настоящий спортивный зал.

Пашу ВДВ Корнилов определил сразу. Высокий, почти под два метра, худощавый мужчина в камуфляжной форме и кроссовках только что нанес удар ногой по мешку, и Михаил застал его ногу зависшей после обратного движения. Корнилов отметил про себя явные огрехи техники, положения корпуса, стопы и несколько расслабился.

Кроме бывшего десантника, других спортсменов следователь здесь не застал. Но на сломанной гимнастической скамейке сидела парочка с помятыми лицами и початой бутылкой водки. А перед ними прыгала девчушка лет десяти.

– А теперь покажи нам с мамой обезьянку, – просил ее пьяница, но когда девочка начинала потешно прыгать, смотрел озабоченно на свою бутылку.

– Ты кто? – спросил Паша ВДВ вошедшего.

– Я – Кинг-Конг! – крикнула девочка, удивительно сильно сотрясая пол своим маленьким тельцем.

– Не-е-е, врет, – сказала женщина с помятым лицом, сильно качнувшись в сторону. – Это – мент. Я ментов за километр вижу, Паша, сразу узнаю, и все. «Я узнаю тебя из тысячи…»

Она удивительно музыкально запела популярную песенку, но, дойдя до «ароматов гладиолусов», заинтересовалась водочной бутылкой и потянула ее на себя. Ее сосед не поддался, и началась «бутылочная» борьба.

– Эй, вы, духи, потише там! – скомандовал Паша ВДВ. – Выходи строиться!

Никто строиться не вышел, но парочка угомонилась.

– Ты правда мент? – спросил Паша Корнилова.

– Гладиолус я ароматный, – ответил Корнилов. – Перейкина знаешь?

– «Танцора»?

– Когда видел его последний раз?

Паша ВДВ красноречивым взглядом смерил Корнилова с ног до головы, покачался на носках, повращал плечевыми суставами, хрустнул суставчатыми пальцами.

– У нас так не принято, гладиолус, – сказал он, наконец. – Хочешь разговаривать, сначала выйди сюда. Простоишь один раунд, задавай свои вопросы, если, конечно, потом захочешь говорить. А за так у нас только Нинка…

Он кивнул на «ненаглядную певунью».

– Я за так с ментом не пойду, – заявила она, но, с трудом подняв глаза на Корнилова, видимо, передумала: – А с этим пойду.

– В вашем раунде сколько минут? – спросил Корнилов.

– Можешь даже не заморачиваться, – посоветовал Паша ВДВ. – Сначала у тебя свет выключится, потом включится. Это и есть твой раунд. Если меня увидишь в конце туннеля, задавай свои вопросы. Годится?

– Годится.

Корнилову стало даже скучно, когда он прочитал в Пашиной стойке, в его темном, обветренном лице и в его взгляде едва сдерживаемую от нетерпения «двойку» прямых ударов в голову и еще ногой вдогонку, как только что по брезентовому мешку. Прямой левый Корнилов встретил на полпути, поменял руки и зашел противнику за спину. Там было спокойно и тихо, стриженый затылок Паши ВДВ показался ему совсем мальчишеским, допризывным. Он притянул его голову к себе, как баскетбольный мячик для броска от груди, и опустил себе на колено. Локоть выстрелил сам по себе, на автопилоте, Михаил ему был уже не рад. Зачем-то еще подбил Пашу под коленку, хотя можно было аккуратно положить его на пол…

– Вода у вас есть? – спросил он равнодушную парочку, которая уже приканчивала бутылку водки.

– Сколько хочешь, – отозвался пьяница, показывая на трубы под потоком и пряча остатки водки.

– У меня «Аква» есть, – сказала девочка, которая, видимо, всякое на своем мотыльковом веку уже повидала и была поэтому совершенно спокойна.

Кое-как Михаил привел Пашу в чувство, ругая себя за лишние действия и «превышение допустимых мер необходимой обороны».

– Ты кто? – спросил Паша, открывая десантные глаза небесного цвета.

– Мент, – ответил Корнилов. – Опять по-новой надо представляться?

– Не, я не про то. Ты из «Альфы» или из «Вымпела»? Хорошо меня болтануло, достойно уважения. Тебя Перейкин ко мне послал? Сам испугался, вот спецуру и нанял…

В небесных глазах Паши ВДВ было так мало тучек, что Корнилов, склоняясь над ним сестрой милосердия, читал словно крупный шрифт его мыслей.

– Когда ты последний раз видел Перейкина?

– Месяц назад или около того, – ответил Паша, садясь на пол. – У Филимонова в зале. При всех его обозвал, а он даже ухом не повел, руками по воздуху водит, как будто бабу гладит… Слушай, учитель, блин… как там в этих фильмах?.. Возьми меня в ученики. Паша ВДВ не подведет, пахать я умею, настоящих мужиков уважаю. Секреты школы сохраню. Могила. А башка как трещит! Эй, вы, духи, оставьте немного водяры полечиться. Надо на колени вставать или как там?

– Ты лучше на ноги встань, – засмеялся Михаил. – Ты где вообще работаешь? На что живешь? Каким холодным оружием владеешь?..

Изыскания опера Судакова хоть и не были такими динамичными и рисковыми, зато оказались более продуктивными. В одном из блокнотов Перейкина он нашел телефон убитой в прошлом году Елены Горобец, жены известного в городе предпринимателя, недавно выпущенного из тюрьмы под залог.

Дело Анатолия Ивановича Горобца, обвиняемого в организации убийства собственной жены, хоть и разваливалось на глазах, на самом деле представляло собой несколько пухлых, крепко сшитых папок из корниловского сейфа. Андрей Судаков нашел в них протоколы допросов, телефоны и адреса подружек Елены Горобец. Встретился с одной из них в боулинг-клубе, а не в вонючем полуподвале, как его напарник.

В промежутке между шарами девушка призналась симпатичному оперу, с которым было приятно разговаривать о красоте человеческих отношений, что между Леночкой Горобец и Владом Перейкиным в прошлом году вспыхнуло сильное чувство. Кстати, Перейкин и за ней пробовал приударить, но она хорошая подруга и вообще без любви никогда никому ничего не позволяет. Роман Леночки и Влада был необычайно красив и трагичен, с дорогими подарками, которым надо было находить объяснение или потайное место, со встречами на нейтральной территории, то есть на Канарах или Лазурном берегу. Но теперь-то уж влюбленные, наверняка, встретились и заключили друг друга в объятия рук и ангельских крыльев.

– Я не стал ее расстраивать сообщением о том, что они в одном котелке сейчас доходят до готовности, как наши пельмешки, – рассказывал Андрей Судаков, стоя над электроплиткой, принесенной в отдел еще Санчуком, и подсаливая кипящую воду в алюминиевой кастрюльке. – Жалко, что кетчупа у нас нет или майонеза. Может, у Харитонова есть?

– Вообще, этот коммерческий мир страшно узок, – отвечая своим мыслям, а не напарнику, заговорил Корнилов. – Как, впрочем, и наш, ментовский. Перейкины, Горобцы, как пауки в банке, едят друг друга, спят друг с другом, «кидают» друг друга. Ты читал в деле о магазине-стадионе «Лена»? Так вот Перейкин тоже на этот земельный участок глаз положил. Еще раньше Горобца. Хотел там спортивный центр построить, кажется. У них с Горобцом страшная драка была за это место, с подключением депутатов, чиновников. Чья коррупция перекоррумпирует…

– Хороша скороговорка! Коррупция коррупционеров перекоррумпировала…

– Интересно, как бы Перейкин свой спортивный центр назвал?

– У него выбор был большой, – вздохнул Судаков. – У него там в записях Светлан, кроме жены, было штук пять.

– Горобец тогда победил, – продолжил Корнилов, – и злорадно так супермаркет назвал магазином-стадионом.

– А Перейкин ему за это рога нарисовал. Горобец – роговец.

– Все это складно, конечно, но улик нам не прибавляет.

– Как меня эти пельмени уже достали! – воскликнул оперативник в сердцах, хватаясь за желудок. – Миш, я к Харитонову схожу за майонезом или сметаной?

– Не суетись, – остановил его Корнилов. – Он сейчас сам на запах прибежит, чтобы «на хвоста» сесть. Вот и пошлешь его за пищевой добавкой… Тут, Андрюха, надо искать исполнителя, хладнокровного и искусного. Паша ВДВ слишком смешон для ремесла такого…

– Еще тебе одна оперативная добавка, пока вместо пищевой, – сказал Судаков. – Не знаю только, что она нам даст. Перейкин в детстве занимался фехтованием в «Спартаке».

– Дзюдо в «Динамо», а фехтованием в «Спартаке»?

– Так точно. Он был даже чемпионом города среди юношей по шпаге или рапире… Это очень важно?

– Еще не знаю. Тут никогда не угадаешь. Сегодня этот факт кажется значимым, а завтра им можно подтереться. А эта незначительная деталька завтра может все дело по другому повернуть… Слышишь? Харитонов бежит, учуял проглот пельменный дух. Сейчас будет клянчить. Пользуйся, Андрюха, моментом для шантажа, гони его за сметаной…

Вечером на вопрос Ани, почему он ест без обычного аппетита, Корнилов свалил все на пельмени оперативника Судакова.

– А настроение? – не успокоилась Аня. – Интересно знать, где тот бодрячок, где обещанный праздник, который всегда со мной?

– У праздника сегодня выходной, – парировал Корнилов. – Сегодня я серый, пасмурный и будничный.

– Зато я сегодня звонила родителям.

– Я же просил тебя туда не звонить, – Корнилов забеспокоился. – Мы же с тобой договаривались. Выдержка и молчание в эфире. Наша семейная конспирация и программа защиты Перейкиной рухнет от одного телефонного звонка. Еще никогда ты не была так близка от провала.

– Но я же звонила маме, – Аня надула губы. – Говорила с ней условным языком. «Как наша овечка?» «Овечка ходит грустная, печальная, травку ест плохо. Но немного отошла, уже получше». «А барашек?» «Барашек замечательный, веселый, озорной, за дедом бегает хвостом. В огород с ним, в краеведческий музей тоже. Палатку поставили у дома, играют в разведчиков…»

– Папа играет с барашком в разведчиков? А мама рассказывает овце про комсомол, как она была активисткой и передовицей, активно занималась любовью и была слаба на…

– Заткнись! – крикнула Аня и даже подняла ладошку, чтобы стукнуть Корнилова.

Он и сам здорово испугался. Сидел вот так, ковыряясь вилкой в мясном салате, выкапывая и насаживая на зубчики горошины, бубнил что-то и вот добубнился. Вот уж кто был близок к провалу. Как все-таки семейная жизнь похожа на работу разведчика во вражеском штабе. Все время надо следить не только за своими словами, но и мыслями. Чтобы не ляпнуть какую-нибудь гадость про родственников любимой женщины, лучше всегда думать о них хорошо.

– Аня, погоди! Ну, куда ты? – Корнилов уронил вилку, и освобожденные горошины покатились в разные стороны. – Мне наоборот всегда нравились такие девчонки, как твоя мама… в молодости. Она была раскованная, раскрепощенная, тянулась ко всякому… ко всему новому. Ведь что она видела на своем железобетонном заводе? Железо и бетон… и комсомольский прожектор. Коммунистический союз молодежи она понимала слишком буквально. А в клубе показывали фильмы, иногда даже с Аленом Делоном. Где-то была иная жизнь, красивые мужчины, вечерние огни, медленные танцы…

Он присел на кровать рядом Аней, у которой вместо головы сейчас была подушка.

– Да я бы сам приударил за твоей мамой тогда. Если хочешь знать, она в чем-то интересней тебя.

Этого Аня так просто выдержать не могла.

– Чем это она интереснее?

Как только над подушкой показалась Анина растрепанная голова, Корнилов поймал ее, как несколько часов назад голову Паши ВДВ, но положил бережно себе на грудь и стал тихонько целовать в макушку.

– Голос у нее громче. Лелька! Куда поперся в сапогах?!

– Я тоже так могу крикнуть. Хочешь? Минька, зараза! Ты жрать будешь, мент поганый?!

На первом этаже отозвался на крик хозяйки Сажик радостным, заливистым лаем.

– Слушай, я в старом журнале нашла интересную статейку, – стала рассказывать Аня, когда страсти улеглись, так же как Сажик на коврике под лестницей. – Как раз для тебя. Будешь сам читать или тебе пересказать в общих чертах? Значит, пересказываю. Один наш публицист беседовал с японцем. Это еще до войны было. Японец этот прекрасно знал русский язык и очень любил Пушкина, вообще считал его самым великим поэтом в мировой поэзии. Но выделял он из Пушкина не знаменитые его произведения, а отрывки, фрагменты. Японец этот сказал, что европейцы и мы, русские, очень ленивы. Нам надо, чтобы автор все нам разжевал, разложил по полочкам. А для японца достаточно только повода, намека, все остальное он дополнит своим воображением. Это как японский пейзаж, где будто из рассеявшегося тумана выглянула ветка сосны, а остальное дорисовывает зритель, его фантазия. В данном случае читатель.

– Так и есть, все правильно, – согласился Михаил. – Японский художник специально портит совершенную чашку, потому что в ней нет жизни.

– Хорошо, что он не портит себе жизнь, потому что в ней тоже слишком все совершенно.

– А святой Христофор? – спросил вдруг Корнилов. – Попросил у Бога себе уродства, потому что красота, сила, любовь женщин и уважение мужчин мешали ему жить, искать истину. Ведь он стал отрывком, фрагментом природы. А все остальное дополнил страданием, служением своему идеалу, поэтической фантазией, может… Все так и было в точности. Все так и есть…

Глава 17

– Я – дьявол, я ищу Дон Кихота Ламанчского, а по лесу едут шесть отрядов волшебников и везут на триумфальной колеснице несравненную Дульсинею Тобосскую.

Детство Миши Корнилова прошло возле номенклатурного сердца нашего города, то есть в двух кварталах от Смольного. Но тогдашние партийцы не были далеки от народа, то есть темные коммуналки и грязноватые дворы доходили до самой площади Пролетарской Диктатуры. На Ставропольской улице жили такие же большие горластые бабы, словно назначенные комиссарами в коммунальные квартиры, тихие и терпеливые блокадницы, интеллигентные, но неспокойные алкоголики, хозяйственные инвалиды.

Их ранние и поздние дети образовывали небольшой народ, обитавший в нескольких дворах, соединенных арками и сквозными парадными. Как и у любого народа здесь была своя иерархия, свои вожди, красавицы, солдаты, ученые и дурачки. Но народ этот был дружным, просто так никого не обижал и в обиду своих не давал.

Самые старшие из ребят уже заканчивали школу, а такие малыши, как Миша, еще ходили в детский садик, который, кстати, тоже располагался в одном из сообщающихся дворов. И взрослые ребята, и малыши всегда находили общий язык, может, и не совсем литературный. В совместных дворовых играх участвовали все без исключения: и длинноногие, басовитые и писклявые коротышки.

Даже в первых любовных спектаклях принимала участие почти вся детвора. Главные роли, конечно, были за старшеклассниками, но Миша, например, был как-то почтальоном и носил записки то Вере от Толика, то наоборот. До сих пор он помнил, как однажды принес записку Вере.

Шел дождь. Во дворах было пусто. Взрослые иногда пробегали и исчезали в подъездах. Веру он нашел в центральном дворике под детским грибком. Пританцовывая, она ходила по скамеечке в розовом коротком пальто и красных резиновых сапогах. Миша тогда еще понял, что у Веры есть вкус в одежде, как у взрослой женщины, может, даже актрисы кино. Но больше всего ему понравились Верины коленки под белыми рейтузами. Вера шла по скамеечке, а колени то округлялись, то исчезали при выпрямлении ноги.

– Что уставился, малышня? – спросила Вера, но такая грубость была принята и не обижала.

Миша протянул ей записку и почувствовал, вернее, прочувствовал в этот момент первое в своей жизни прикосновение женщины. Это было необыкновенное, счастливое потрясение.

Вера читала записку долго, хотя там было несколько слов. А Миша стоял рядом под грибком и едва сдерживал себя, чтобы просто так, без повода, коснуться еще раз Вериной прохладной руки. В конце концов он не выдержал и протянул ручонку.

– Записку я назад не отдам, – сказала Вера. – Так что грабли убери…

Или подглядывание за влюбленными… Малыши небольшой воробьиной стайкой выслеживали тех же Толика и Веру в одном из проходных дворов. Игра состояла в том, что одни делали вид, что хотят поцеловаться, и поцеловались бы непременно, если бы не любопытные малыши. Девушка должна была изображать готовность к ласке, но только наедине, поэтому парень ругался и время от времени пугал малышей. Дети с визгом разбегались, но ловить кого-то и наказывать всерьез было не принято. Поэтому, пользуясь суматохой, влюбленные пытались спрятаться сами, но не слишком хорошо, потому что без назойливой малышни сильно стеснялись друг друга и не знали, о чем говорить и чем заняться. Такие были наивные времена, как говорит Познер.

Каждый из дворов был предназначен для своей сезонной игры. Один – для орлянки, другой – для «попа» и лапты, зимние сражения проходили в третьем. Для футбола больше подходил самый дальний двор, где было меньше стекол, а с одной стороны вообще была высокая глухая стена.

– Мишу Корнилова сначала ставили на ворота, как одного из малышей. Но скоро ребята обнаружили в нем настоящий вратарский талант. Миша обладал удивительной реакцией, собачьей прыгучестью и бесстрашием. Он часто получал по пальцам, сопел, но не плакал, раздирал коленки об асфальт, но прыгал за мячиком опять и опять. Команды спорили за Мишу, от этого он иногда зазнавался и пропускал простейшие мячи. Но он умел взять себя в руки, не обижался на «дырку» или «решето», а в следующем эпизоде вытаскивал «мертвый» мяч, обдирая себе бок и локоть.

Стекла бились даже в этом, «футбольном» дворе. Но хуже было, когда мяч перелетал через темную стену. Тогда надо было покидать мир своих пыльных дворов, выходить на улицу и идти к тяжелым металлическим воротам, которые никогда не открывались. Стучать было бесполезно, но так было принято. Шли, стучали и кричали невидимому дяденьке, чтобы отдал мячик.

Но даже старшие ребята перелезать ворота не решались. Рассказывали всякие страшные истории про огромных собак, которые не лают и не рычат, а таятся за забором, про электрический ток, идущий по проводам, про секретную лабораторию, видеть которую запрещено, и про охранников, которые стреляют без предупреждения из бесшумных ружей.

Однажды за забор улетел еще один мяч. Дело для ребят вполне обычное, но для Миши на этот раз особенное. Это был его первый мяч, который он просил у родителей еще зимой, заранее приучая их, постепенно превращая свою просьбу в их обещание. Как водится, ребята постучали в ворота из уважения к вратарю Мишке и ушли.

Миша остался у безнадежных ворот, боясь возвращаться без мяча домой. Только Вовка Соловьев его не оставил. Он исследовал петли, стыки, обнаружил какую-то дыру, попросил подсадить его и стал карабкаться на Мишину спину.

Так Миша и не понял, что потом произошло. То ли он не удержал приятеля на своих плечах, то ли Вовка так неудачно балансировал, но оба они дружно грохнулись на асфальт. А потом Миша увидел резво удирающего Вовку, будто за ним гналась большая собака или его ударило током.

– Я видел черта, – тараща глаза и растопыривая пальцы над головой, говорил Вовка уже в родном дворе. – Я только заглянул в дырку, а он будто ждал меня с той стороны и смотрел тоже. Такой мохнатый, волосатый, с рогами, руками…

Тогда Миша Вовке поверил беспрекословно. До самого первого класса он считал, что за глухой серой стеной живет черт и собирает падающие к нему мячи. Но когда дворовую малышню судьба и воля родителей раскидала по разным школам, и Миша пошел в английскую, через две дороги, а Вовка в немецкую, через одну, в черта он верить перестал. Конечно, Вовка Соловьев все придумал, нафантазировал, сыграл ужас, рискуя даже сильно ушибиться.

Во втором классе Корниловы переехали в Купчино – из коммуналки в двухкомнатную «брежневку». Наступило другое детство, уже не сообщающихся дворов, проходных и тупиковых, а пустырей и строительных площадок.

«Фольксваген» Корнилова стоял сейчас перед другими воротами, современными, новенькими, с камерами наблюдения и еще какими-то датчиками, но в той же самой неприступной стене на Ставропольской улице.

Он ожидал каких-то особых ощущений, учащенного сердцебиения, оказавшись на улице своего детства, но был удивительно спокоен. Может, потому что рядом сидел посторонний человек – Андрей Судаков?

– Ничего себе офис у этого Горобца! – удивился оперативник.

– Может себе позволить, – ответил Корнилов.

Ворота поползли в сторону, и Михаил, спустя два десятка лет, попал в ту запретную зону, где обитали молчаливые собаки, по проводам бежал ток, где черт собирал футбольные мячи и прятал их в сырые подвалы.

– А здесь очень мило, – как светская барышня, промямлил Судаков, вылезая из машины.

Следователь и оперативник оказались на территории современного делового городка. Светлые, недавно отремонтированные одноэтажные корпуса, финский ангар, свежий асфальт. От старой, таинственной конторы, обители черта, остались, наверное, только огромные каштаны и высокий глухой забор.

Корнилов припарковал машину в ряду других перед корпусом с несколькими разноцветными флагами с эмблемами фирм, видимо, входивших в холдинг Горобца. В дверях их встречал уже новый, внутренний, охранник, которому наружный передал посетителей по цепочке.

Оказавшись за забором, Корнилов почувствовал разочарование, словно действительно надеялся увидеть черта, играющего их дешевыми детскими мячиками, и огромных собак из сказки «Огниво» Ханса Кристиана Андерсена. Евроремонт, наружный и внутренний, всегда наводил на него скуку и вялость чувств.

Даже милая секретарша с неожиданно добрым деревенским лицом, но с современной модельной фигурой, не заинтересовала Михаила.

– Батюшки мои, матушки мои, – шептал в соседнем кресле для ожидающих приема оперативник Судаков, когда она вставала или садилась.

– Прошу вас, – сказала секретарша, – Анатолий Иванович вас ждут.

Горобец был все такой же, месяцы в камере предварительного заключения никак не отразились на нем. Тот же свободный и добротный стиль в одежде, те же приятные черты лица и подвижные, бегающие глазки, как будто перепрыгнувшие сюда от другого человека.

– Какая радость, – процедил Горобец сквозь зубы и поморщился. – Не успел соскучиться и еще не отплевался. Вы под денежный залог из «Крестов» выпускаете? Так берите деньги, чтобы вас год не видеть и не слышать. Я готов платить.

Все-таки он усадил посетителей за стол и предложил им кофе.

– Я со своими юристами замучился, не то, что с вами, – продолжил он свой монолог одновременно с ходьбой по кабинету. – Вот решил здание купить с землей. Предложили мне агентства риэлтерские несколько неплохих вариантов. Мои юристы стали проверять документы. В одних что-то им не понравилось, в других какие-то нарушения нашли. Было у меня пять вариантов, не осталось ни одного. Как так? Отвечают, что случись что, претензии какие, они не смогут в суде мою собственность защитить. А тут предлагают вот этот комплекс полуразвалившихся зданий с помойкой в комплекте…

– А что здесь раньше было? – Корнилов задал вопрос, который интересовал его с детства.

– Закрытое конструкторское бюро какое-то, страшно секретное, полувоенное. Наверное, тумбочки прикроватные казарменные разрабатывали… Место, сами видите, шикарное. Губернатор – наш сосед по коммуналке, можно сказать. Территория, забор высоченный, коммуникации, фундаменты в приличном состоянии. Я старых юристов всех разогнал, набрал новых, которые без таких амбиций. Говорю им: есть объект, надо его купить, документы, наверное, не идеальные. Ваша задача сделать их кристально чистыми. Что хотите, короче, городите, но этот объект я должен купить и чтобы потом никто левой запятой в документах не нашел… К тому же улица Ставропольская, можно сказать, родная.

– Вы здесь росли? – спросил Судаков, который, видимо, плохо читал биографию Горобца.

– Я родом из Ставрополья, из Зеленокумска. Слыхал такой городок? На реке Куме он стоит… Вот как надо с вашим братом. Поставили задачу, исполняйте…

– Вот мы тоже свою задачу исполняем, – поддакнул Михаил.

– Ты, Корнилов, хочешь сказать, что меня заказали?

Горобец только на мгновение остановил свои глазки на Михаиле, и они опять побежали, непослушные его воле.

– В каких отношениях вы были с Владиславом Перейкиным? – спросил Михаил, пользуясь паузой.

– В каких? В нормальных, то есть душили друг друга, как могли. Обычные коммерческие отношения. Конкурировали, боролись за покупателей, за хорошие торговые места. У него широкие были интересы, далеко идущие планы, у меня – еще более широкие и еще дальше идущие… Все нормально, обычная жизнь. Чего я буду тут перед вами Ваньку валять. Про историю с «Леной», думаю, вы знаете. Так что подловить себя я не дам. А хоть и ловите, мне это по барабану.

Анатолий Иванович простучал пальцами по столу лихую дробь и зашагал по кабинету опять.

– А говорят, что вы женитесь, – сказал вдруг Корнилов, – причем, по любви.

– Не понял, – Горобец остановился. – Ты это к чему, Корнилов? Тебе это зачем?

– Да просто так, – пожал плечами следователь. – Сижу вот, разговариваю. Евроремонт у вас, Анатолий Иванович, хороший, веселенький такой, глаз радует.

– Ты не темни, Корнилов. Я-то тебя, волкодава, знаю. Куда ты клонишь? А клони себе, куда хочешь. Только знаешь, как в народе говорят? Первая жена – от Бога, вторая – от людей, а третья – от Сатаны. Так что я на первой и остановлюсь…

– Вам-то чего бояться, Анатолий Иванович? – не унимался следователь.

– Вот ты как! – удивился Горобец. – Пусть так, не обижаюсь. Ты сам в который раз женат?

– Во второй, – ответил Корнилов.

– Ну, вот за следующей женой приходи ко мне, сосватаю, – засмеялся коммерсант.

– Как-то у вас очень быстро с женами получается, – подмигнул Михаил Горобцу, как старому приятелю, – раз-два и готово. А ведь это люди все-таки…

– Наши жены – пушки заряжены, – ответил Горобец, внимательно изучая Михаила и пространство вокруг его головы. – Ты, наверное, думаешь, Корнилов, что я бесчувственный, непрошибаемый человек? Ты ошибаешься и выводы из своих наблюдений делаешь неправильные. Жена моя первая жила, живет и будет жить…

– Как Ленин, – поддакнул Корнилов.

– Да, моя Лена, – не понял его насмешки Горобец. – Магазин-стадион в честь нее и еще будет с ее именем многое связано в этом городе. А подонки эти, убийцы, братья эти паскудные, мне ответят за Леночку. Ваши суды – это одно, но настоящая казнь их будет долгой и мучительной.

– Вы за жену, значит, собираетесь убивать?

– Я этого не говорил. Может, я Божий суд имел в виду? Суд этой… совести.

– А Перейкин?

Корнилов спросил, и в тихом, хорошо изолированном офисе повисла абсолютная тишина. Но Горобец задышал громко, активно, и сейчас же, словно по его разрешению, в соседней комнате зазвонил телефон, загудела какая-то оргтехника.

– Что ты мне этого Перейкина все суешь?! – выкрикнул Горобец. – Хочешь мне новое дело пришить?

– Так Перейкин, вроде, уже пришит, – усмехнулся Корнилов. – Мертвая душа. Анатолий Иванович, не хотите купить мертвую душу?

– Перейкина? А ты, значит, продаешь? Можно поторговаться. А как насчет живых душ?

– Можно поторговаться…

Михаил поймал на себе недоуменный взгляд Судакова, который все время сидел молча и хлопал глазами. А теперь вот уставился на напарника, мало что понимая.

– Анатолий Иванович, известно ли вам, что между вашей женой и Владиславом Перейкиным существовала любовная связь? – вдруг спросил Корнилов совсем другим голосом.

– Не твое дело, Корнилов.

– Значит, вам как мужу об этом было ничего неизвестно?

– Да я даже про тебя все знаю! – закричал Горбец и забегал по кабинету кругами. – Знаю, что твой друг-опер в предвыборном штабе Карповой ошивается. Хотя всем давно расклад губернаторских выборов известен. Дурак твой Санчук!.. Я знаю, например, что ты в монастырь ездил, грехи ментовские замаливал. Правильно, давно пора…

– Так это ваши ребята мою машину постоянно пасут, возле дома моего шустрят? – спросил Михаил.

– У меня лишних бездельников нету. Ищи, Корнилов, кому ты еще напакостил, кроме меня. А по поводу Перейкина и моей жены скажу, что ты или желтой прессы начитался, или «Ромео и Джульетту» недавно перечитал и еще про этого черного Отелло. Можешь собрание сочинений Шекспира к моему делу приобщить. Я не против…

– Мы располагаем показаниями подруги вашей жены, – вдруг заговорил опер Судаков, – о том, что роман между вашей женой и Перейкиным действительно был.

– Заговорил! – обрадовался Горобец. – А я уж думал, что из-за нехватки кадров к вам стали глухонемых брать на службу. А что? Глухонемой оперативник, не слышит ничего, зато по губам читает… Ты сам-то слышишь меня, Корнилов? Любил я жену, но не ревновал. Ревновал, но не любил. Выбирай, что тебе больше нравится, но никого я не заказывал, ничего не организовывал…

– Как все гладко для вас устроилось, – Судаков, видимо, обиделся на Горобца или решил, что Корнилов устал с ним разговаривать, и взял инициативу на себя. – Бизнес жены остался при вас, конкурент ваш коммерческий устранен, супружеская измена отомщена, причем, ликвидированы оба любовника. Не слишком ли много удач для вас одного?

– А я вообще удачлив, – заявил ему насмешливо Горобец. – У вас в отделе есть хироманты? Пусть посмотрят на мою линию руки и напишут вам заключение, что Горобцу во всем сопутствует успех и везение. Заодно и отпечатки пальцев проверите. А детективные истории я и сам могу придумывать. Вот такая, например. Жену свою я специально заслал к конкуренту, чтобы иметь при нем своего человека. «Семнадцать мгновений весны», «Мертвый сезон»… К сожалению, Перейкин моего Штирлица разоблачил и казнил его мученической смертью руками этих братьев… фамилии их все время забываю. Такая героическая история. Нравится? Не нравится? Как хотите… Кофе пить будете или чего покрепче желаете?… Тогда всего вам хорошего. Вас проводят…

За машиной Корнилова закрылись ворота замка. Михаил помотал головой и крутанул руль направо.

– Здесь раньше был молочный магазин, – сказал он. – А, вот он! И буквы те же самые, как сто лет назад. После Горобца меня сильно тянет на что-нибудь белое. Давай перекусим молочными продуктами? Сырками там глазированными и ацидофилином.

– А я этот ацидофилин из-за одного названия пить не могу, – признался Судаков. – Кажется, что какой-то химический препарат лопаешь.

– Физика страшнее химии, – заметил Михаил. – А психика страшнее физики.

Они расположились на скамейке в небольшом дворике, напротив молочного магазина. Корнилов не признался напарнику, что здесь когда-то прошло его детство, а в угловом подъезде он прожил семь первых лет жизни. Санчуку бы он признался, а Судакову почему-то нет.

– Слушай, Миш, – сказал Судаков, прихлебывая ряженку из пластмассового стаканчика, – ты так классно разводил этого воротилу. А чего ты потом вдруг все сразу скомкал?

– Ты разочаровался в своем напарнике?

– Нет, просто не все понял, – признался Судаков.

– А кто в этой стране хоть что-нибудь понимает? – Корнилов глядел куда-то через арку в соседний двор.

А может, Вовка в самом деле видел там черта?

Глава 18

Предварительно волшебник чертил фигуры, писал магические знаки, наблюдал звезды, определял точки расположения светил, и в конце концов у него получился перл создания…

– Ну что, Гагарин, ногами до педалей достанешь? – спросил Аню кирпичного цвета дядька, подводя ее к автомобилю с многозначительной буквой У. У дядьки были желтые реснички, такие же колосистые брови и удивительные руки. Аня, как зачарованная, смотрела на эти руки, похожие на русское поле с богатым урожаем озимой пшеницы. Казалось в этой густой поросли обязательно должна быть жизнь. – А то ты у нас прямо как первый космонавт. Ему в самолете под попу подушку подкладывали, а то ему не видно ничего было. Знаешь, какого он росточка был? Сто шестьдесят два. Ты, небось, у нас не больше будешь? А, Гагарин?

Инструктор по вождению Аркадий Иванович был человеком снисходительным, особенно к женскому полу. Он щедро острил и балагурил, вот только некоторую настороженность могли вызвать так и сыплющиеся из него анекдоты про женщину за рулем. Видимо, наболело.

– Нужно открывать новые спецшколы вождения для женщин, – говорил он убежденно. – Так будет лучше всем.

– А дороги специально для женщин открывать не нужно? – спрашивала его Аня, мертвой хваткой вцепившись в руль.

– Да надо бы… «М» и «Ж»… Мальчики направо, девочки налево. Вот посмотрю на тебя и понимаю это, как никогда! Сейчас в «мерс» въедешь, Гагарин! – И он перехватывал у нее руль. – Сколько ж можно дальше своих фар не видеть? Ты очки, случайно, не носишь?

– Не ношу, – упрямо отвечала Аня и чувствовала, что ее уже тошнит от этой машины.

Со стороны все казалось гораздо комфортнее. Впрочем, как и на лошади. Казалось бы, скачи себе чистым полем. А села Аня как-то на лошадь в парке, так сразу поняла: одно неверное движение, и она скатится на землю. Недаром автомобильную мощь замеряют в лошадиных силах.

Когда они покатили со скоростью хромого пешехода вдоль поребрика по пустынной широкой улице, Аркадий Иванович немного расслабился. И пошел травить анекдоты:

– Вот… Как раз для тебя анекдот вспомнил. Слушай. Значит, в новый «мерс» влетает старая «девятка». Из «мерса» выпархивает фифа и спрашивает у водителя: «Ну и что делать будем?» – «Не знаю», – говорит. – «Ну, тогда я звоню своему?» – «Звони». «Але, тут у меня ДТП. Что делать?» – Тот ее спрашивает: «С какой машиной?» – «Не знаю». Тот говорит: «Спроси у него марку». Она спрашивает: «Какая у вас машина?» Водитель вздыхает: «Ягуар». Она в телефон «Ягуар». Оттуда: «Спроси, у него к тебе есть претензии?» Водитель честно отвечает: «Нет». Из телефона: «Тогда поскорее сматывайся». – И, загоготав басом, он спросил: – И кто у нас муж?

– Следователь убойного отдела, – не скрывая торжества, ответила Аня.

– Предупреждать надо, – буркнул колосистый Аркадий…

Дорога теперь снилась Ане все время. Ей просто стоило прикрыть глаза, и уже перед носом вырисовывался капот красной учебной машины, и моталось рулоном серое дорожное полотно.

«Помоги, святой Христофор, покровитель автомобилистов и открывателей Америк!»

Когда все ученики уже были готовы сдавать экзамен, Аня понимала, что ей-то совершенно точно не сдать. И каждое утро жаловалась Корнилову на судьбу.

– Я куплю тебе права. Хорошо? – успокаивал он Аню. – Сдаваться не пойдешь. Но куплю я их только после того, как ты сдашь экзамен мне. Ты просто повозишь меня по городу, а я посмотрю.

– Не обижайся, Медвежонок, но у тебя сейчас лицо такое ментовское. Может, тебе взятку дать? – серьезно спрашивала Аня. – Или я лучше в ГАИ сдавать пойду.

– Взятки временно не принимаются. А в ГАИ – твое право. Хочешь равноправия – пожалуйста. Только мне почему-то кажется, что тогда тебе машины точно не видать.

– А вот это уже шантаж. А может быть, я прирожденный гонщик… Зря ты так, Корнилов.

– Ну, если ты на лыжах в классе хуже всех ходила, то гонщик из тебя вряд ли выйдет. Да, кстати! А педали тебе лыжи не напоминают?

– Прекрати, Корнилов, воскрешать во мне забытые комплексы. Ты просто предвзято ко мне относишься. Вот ведь, могла же сказать, что катаюсь лучше всех…

– Тайное всегда становится явным! – назидательно поднял палец Корнилов. – Доказано на примере Маши Гвардейцевой! А отношусь я к тебе и правда предвзято, – сказал и поцеловал Аню в нос. – Так что к экзамену готовься. Все-таки речь идет о твоей жизни… Я буду строг, но справедлив.

Каждый раз, когда Аня добиралась до метро на маршрутке, она завидовала всем, кто так вальяжно и уверенно управляет своим автомобилем, не путает левый сигнал поворота с правым, не фырчит и не дергается на дороге и даже выезжает на середину оживленного перекрестка с маской спокойствия на лице. В том, что это лишь маска, Аня теперь не сомневалась ни на секунду.

Вождение занимало все ее мысли. Но позвонил, вернувшись из очередной командировки, Брежнев, и одной проблемой стало больше. Ей хотелось встретиться с ним и поговорить. Ее тянуло на эту встречу. Но теперь она знала правду, о которой ничего не ведал он. Оставить все как есть было почти невозможно. Молча принимать его «отцовскую» заботу казалось Ане нечестным. А как сказать? Да и Корнилов настаивал на том, чтобы правда в их отношениях с Брежневым, наконец, восторжествовала.

Они договорились встретиться возле метро. Сергей Владиславович стоял у машины и как только увидел Аню, размашисто замахал ей рукой. Она улыбнулась. Ей было радостно его видеть.

Она подошла. Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Ну что, Анечка! Давай заедем ко мне на работу. Мне расписаться нужно. Не успел.

И он, улыбаясь ей, заставил свою шикарную машину мягко тронуться с места, потом набрать скорость и ехать. Аня смотрела то на его ногу, нажимающую на газ, то на руки, свободно лежащие на руле.

– Что с тобой? Ты учишься водить машину? – сразу понял он. – Хочешь, веди! Держи!

– Да вы что! – заорала Аня, но тут же наклонившись влево, вцепилась в руль, легкомысленно брошенный Брежневым на произвол судьбы.

– О, хорошо! – подбадривал он ее. – Вот за зеленой пристраивайся. Сейчас поворачиваем, – и он одним пальцем включил сигнал поворота. Аня закричала:

– Куда поворачиваем? Куда? Не понимаю!

– Да не нервничай ты так, Анечка! Я ж с тобой! Вместе сейчас повернем. Да нет! Ты налево, а я, например, направо! – сказал он и, преодолевая противоположное усилие Аниных рук, стал поворачивать куда надо. А потом опять отпустил руль. На такой скорости Аня еще не ездила никогда. Сама бы не сумела, потому что запуталась бы с ногами и переключением скоростей. А вот руль крутить оказалось очень даже здорово.

– Ух! Приехали, да? – спросила она с разочарованием, когда машина уже явно никуда не двигалась.

– Ничего. На обратном пути можешь даже сесть за руль. Хочешь?

– Ну я пока не очень… Только если вы мне поможете. Хорошо?

– Что за вопрос!

Они направились в глубину двора, где стояли один к одному какие-то обшарпанные стены промышленных корпусов. Здание, к которому они приближались, выгодно отличалось от прочих. Идеально белые стены и сверкающие окна, евростандарт. На турникете с Брежневым заискивающе поздоровались. Он показал на Аню пальцем и сказал только: «Со мной».

Они шли по длинным, космически чистым коридорам. На дверях кабинетов были только номера, никаких табличек Ане обнаружить не удалось.

Потом Сергей Владиславович уверенно открыл дверь в самом конце коридора, зашел и громогласно сказал:

– Добрый вечер, коллеги! – Аня еще не успела войти и ничего не видела из-за его широкой спины. – Я вас сейчас кое с кем познакомлю… Это моя дочь – Анна.

– Здравствуйте, – неуверенно сказала Аня, входя в комнату.

Брежнев приобнял ее за плечо, испытывая явную гордость. К ней разом обернулись все пять или шесть человек в белых халатах. Что ее поразило в эту минуту, так это то, что все они были в очках, а потому глаз их она не видела. В каждой паре стекол ярко отражались лампы дневного света.

– Здравствуйте, здравствуйте! – вкрадчивым приветливым голосом отозвался один из присутствующих, с абсолютно лысой головой, и театральным жестом пригласил Аню войти. – Мы много слышали о вас от Сергея Владиславовича. Для нас такая честь… Кофе, чай? Есть печенье в шоколадной глазури, – и, не оборачиваясь, добавил: – Вера Христофоровна, вы его еще не прикончили по своему обыкновению, а? Пока я показания с приборов снимал… Знаем мы вас… Стоит только отвернуться…

– Да как вам не стыдно, Леня… Я вообще на диете. Не слушайте его, Анечка! Вот вам печенье, – и Вера Христофоровна, плотная дама неопределенного возраста с яркими ягодными губами, наклонилась и вынула печенье из нижнего ящика своего стола.

– Спасибо, – смущенно улыбнулась Аня. – Да я не голодная. Мы ведь на минуточку только.

Она чувствовала себя маленькой девочкой, которую отец взял на работу, когда ее детский садик закрылся на карантин.

– Да. Сейчас. – Брежнев склонился над кипой бумаг, которые с какой-то особенной грацией подал ему лысый Леня. – Сейчас…

Аня присела на краешек стула и попыталась осмотреться. На каждом столе стояло по огромному компьютеру. Но все они были повернуты в другую от Ани сторону. Понять, чем занимается группа соратников Брежнева, с первого взгляда было нелегко. И когда они уже выходили, Аня услышала приглушенный возглас Веры Христофоровны:

– Сережа, дочка у тебя очаровательная!

– Спасибо, Верочка, – ответил Брежнев и вполне довольный закрыл за собой дверь.

«Надо было стишок им рассказать, – подумала Аня. – “Я маленькая девочка играю и пою. Я Ленина не видела, но я его люблю…”»

Комментариев со стороны Брежнева по поводу их рабочего визита не последовало. Аня же спрашивать ни о чем не хотела. Ее занимало совсем другое. Теперь рассказывать Брежневу о своих сомнениях по поводу отцовства было уже совсем негуманно. Молча они вышли во двор. А потом Брежнев усадил ее на водительское место, не обращая внимания на Анины заверения в полной профнепригодности. И вопрос о теме разговора отпал сам собой. Какое тут говорить… Дышать бы не забыть.

Сергей Владиславович оказался хорошим учителем. Вместо инструкторских анекдотов он давал ей ценные советы и руководил каждым ее маневром. Через полчаса Аня уже не так нервничала. И когда ехала по прямой Садовой, чувствовала себя почти королевой.

Они доехали до Театральной площади, завернули в маленький переулочек и остановились на набережной канала. Аня вышла из машины и только тогда почувствовала резкую слабость в ногах. Все-таки на дороге она переволновалась ужасно.

– А куда мы приехали? – спросила она Брежнева.

– Ко мне в гости, – улыбнулся он.

Арку старинного мрачно-черного особняка поддерживали громадные озабоченные своей ношей атланты. Лица их выражали полное равнодушие к Аниным проблемам.

Давно Ане не приходилось бывать в старых петербургских домах. Широкая лестница усиливала все звуки и гудела их отголосками. Где-то наверху щелкнул замок, и открылась дверь. Аня даже вздрогнула от этого звука – будто передернули затвор автомата Калашникова. Большая дубовая дверь на втором этаже открылась, и Аня попала в пожирающую темноту старой квартиры. Никакого евростандарта, никаких светлых стен и свежих досок на полу. Подслеповатое антикварное бра, которое включил Сергей Владиславович, разогнало тьму только в полуметре вокруг себя. Боковой свет высветил паутину отраженных лет на высоком, почти до потолка, зеркале. Рама красного дерева тянулась к Ане вырезанными лисьими лапами и гроздями винограда. Тяжелая портьера вишневого бархата прикрывала вход в комнаты.

Что-то еще необычное было в этой квартире. Аня попыталась сосредоточиться и понять. Здесь как-то особенно пахло. Смесью горьковатой полыни, свежего асфальта и кожгалантереей. И сочетание это было удивительно приятным.

– Проходи. Садись. Чувствуй себя, как дома, – сказал Брежнев, отодвигая портьеру и пропуская Аню вперед. – А я сейчас заварю чай.

Аня с трепетом вошла в большую квадратную комнату и сразу замерла от восхитившего ее зрелища. Угол комнаты представлял собой застекленный до пола эркер, выходящий прямо на канал. Вечернее зеленое небо, резко отчерченное черными силуэтами домов, отражалось в гладкой воде.

Аня оглянулась. Темные шкафы были полны книгами до самого потолка. У окна стоял большой письменный стол. Компьютер выглядел здесь полнейшим анахронизмом. Да и самого Брежнева трудно было представить хозяином этой квартиры. Ане казалось, что сейчас должен появиться настоящий хозяин, дряхлый старик со взглядом колдуна, опирающийся на палку, желательно волшебную.

Но портьера отодвинулась, и на пороге показался Сергей Владиславович, энергичный, подтянутый, загорелый, с подносом в руках. Ну разве что взгляд его, с некоторой натяжкой, можно было назвать колдовским. Была в нем нездешняя одержимость. Но разве возможно сохранить взгляд нормального человека, ежедневно занимаясь разгадыванием тайн мироздания?

– Что ты сегодня такая молчаливая? – спросил он, предлагая ей чашку ароматного чая. Чай источал тот самый запах полыни, который она учуяла в квартире, как только вошла. И еще – аромат свежего асфальта.

– А чем это так пахнет? – Аня закрыла глаза и вдохнула пар, кружащийся над чашкой.

– А это Анечка, высокогорный индийский чай, только не тот, конечно, что продается у нас в пакетах. Целый мешок этого чая я купил прямо на его родине, в Индии, очень высоко в горах. Я встречался там с одним чрезвычайно интересным человеком. Знаменитым астрологом. Шри Кахнеда такой. Может, слышала? Ну неважно.

– Астрологом? Но ведь вы же ученый. Вы верите во всю эту ерунду?

– Почему же ерунду? – улыбнулся Брежнев. – Это тоже точная наука. Причем, прекраснейшая наука, может, самая поэтичная, самая одухотворенная из всех.

– Наука? – изумилась Аня, никогда гороскопами не интересовавшаяся. – Псевдонаука. Ведь это смешно. Неужели все в жизни человека предрешено? Согласитесь, что и от него самого что-то зависит, – слушая Аню, Брежнев ходил по комнате и улыбался. – Да и события в жизни могут повлиять совершенно непредсказуемо. Кого-то сломать. Кого-то закалить. Да наследственность, в конце концов. Весь в мать, или весь в отца. А астрология – это фатализм. И потом, церковь ее запрещает. Интересно почему, как вы думаете?

– Потому что нельзя заглядывать за кулисы. Все очень просто.

– За кулисы чего?

– Мироздания, – Брежнев присел на подлокотник кресла и продолжил: – Ты так много на меня вылила, что, боюсь, не все запомнил. Но если по пунктам. Конечно, больше всего мне хотелось бы расхохотаться и не вдаваться в подробности. Но попробую иначе. Насчет фатализма. Конечно, никакого фатализма в науке этой нет. Но неправильный подход только предрешенность и видит. Ошибка в трактовке бывает ужасающе грубой. Например, если бы священник утверждал, что главный смысл поста – съесть побольше картошки с капустой. Но ты же понимаешь, что это не так. Смысл-то совершенно в другом. Так и тут. Смысл – в определенной для каждого кармической задаче. И полной свободе в путях ее выполнения.

– Ну, а двойняшки? – использовала Аня свою старинную заготовку, еще со школьных отвлеченных размышлений на уроках ненавистной математики. – Рождаются вместе, а характеры разные.

– Ну, это хрестоматийный вопрос. Разница во времени рождения в пятнадцать минут может полностью изменить космограмму. Вплоть до другого асцендента и совершенно другой аспектированности. Я могу показать тебе прямо сейчас, у меня где-то здесь, – и он стал рыться в бумагах на столе. – А, вот они. Посмотри, как меняется узор космограммы при незначительном изменении времени рождения. Вот этот человек родился в 23.40 – звезда Давида, космическая защита и избранность. А через десять минут ее и в помине нет, полосы какие-то. Видишь?

– Ну, а наследственность, гены? – не сдавалась Аня. – Что же они?

– Гены отвечают только за физиологию. Они не имею никакого отношения к характеру. Весь в мать – это заблуждение. Или социальное копирование. Она так себя ведет, и ребенок ее копирует. Только и всего… А вот карма от родителей тоже перепадает…

– Так почему же церковь запрещает все эти разговоры про карму, про гороскопы? – Ане сейчас представился отец Макарий.

– К истине много путей. Один из них – вера. Но есть и другие.

– Какие?

– Представь себе, что истина – дом. Но дом этот за забором, и охраняют его злые собаки. Путей множество. Вот к нему ведут электропровода – можешь стать током и попасть в дом по проводам. Ты попадешь в розетки, люстры, бра, холодильники, телевизоры и микроволновки. Истина будет совершенно ослепительной. К дому подведен водопровод – стань водой и войди. Ты узнаешь такое, о чем и не догадывается ток. Ты можешь принести в дом почту. Став почтальоном, ты дойдешь до порога. Если ты станешь трубочистом, то истина будет темной и неприглядной. Если сделаешь подкоп и попадешь в подвал, который закрыт снаружи вот такенным замком, то твоим открытием станут крысы, старый хлам, какой-нибудь мешок с картошкой. Каждый раз истина будет совершенно иной. И каждый раз она будет объективной.

Он шагал по комнате и, заметно воодушевляясь, горячо объяснял Ане:

– Религия – это готовый к употреблению продукт. Только добавь воды. То есть веры. Ритуалы зафиксированы, молитвы записаны, иконы намолены. Но к истине можно прийти разными путями. Или ты пассажир, и тогда тебе не надо соваться в машинное отделение. Или ты пилот, и тогда твоя святая обязанность знать устройство своего самолета. И тот, и другой прилетят в пункт назначения. Но пассажирам сделать это значительно легче. Вера делает нас пассажирами. Нас привезут куда надо. Понимаешь? И можно заботиться только о хлебе своем насущном… И не совать свой нос куда не надо.

– Разве это плохо? – неуверенно спросила Аня.

– Нет. Это даже хорошо. Нос совать, может быть, и не нужно. Человек хочет уподобиться Богу. Мы копаемся в ДНК и пытаемся менять их свойства в нужную нам сторону. Удалять генетические болезни. Создавать идеально здоровое тело и насыщать его идеально здоровым духом. Я копаюсь в космограммах и пытаюсь найти оптимальное время и место для рождения сверхчеловека. С точностью до минуты. Ты же знаешь легенду о том, как рождался на свет Александр Македонский. Если бы мама подождала еще немного, он бы был непобедимым не только людьми, но и болезнями. Но, увы, она не смогла…

– Вы хотите создать непобедимого человека? – Аня смотрела на него с некоторым ужасом.

– Создать его невозможно. Я хочу его лишь усовершенствовать. Знаешь, каким путем можно внедриться в ДНК? Только с помощью вирусов. У них есть такое свойство. Они легко вклиниваются в гены. Но на этом пути поджидают сотни сюрпризов. Их следует полностью уничтожать. Клону человека было позволено разделиться только на четыре клетки. И его в панике уничтожили. Это запрещено. И наверно, правильно. Так вот, вирус коровьего иммунодефицита однажды встроился в человеческую ДНК. Может быть, его и уничтожали. Но только он взял и не уничтожился. Каждый раз есть риск, что вместе с мутацией генома изменится устойчивость к уничтожению. СПИД – это выпущенный лабораторный вирус, проявляющий чудовищную стойкость к уничтожению. А кого наплодят дальше? Все это очень сложно – генетически модифицированному зерну не страшны гербициды. Гибнут только сорняки. А через пару лет сорняки перестают реагировать на гербициды. Потому что соседние растения обмениваются вирусами. И к чему это приведет? К тому, что человечество будет убегать от всех этих мутантов на Северный полюс.

– Вы так хорошо в этом разбираетесь, – Аня нервно водила пальцем по краю чашки с остывшим чаем. Она его так и не выпила. Просидела все время с открытым ртом, пока Брежнев выкладывался перед ней, как перед тысячной аудиторией. Но сейчас она внезапно почувствовала, что момент пришел. – А генетическую экспертизу сделать вы бы могли?

– Что? – он как будто свалился на землю из своего парения. Наклонил голову набок, словно плохо расслышал. – Какую экспертизу?

– Генетическую, – прошептала Аня, испугавшись его реакции. – Чтобы знать… Наверняка.

– У тебя какие-то сомнения? – спросил он, подойдя поближе и пристально заглядывая ей в глаза. Потом, похоже, прочитал в них ответ и переспросил. – Да?

– Я не знаю… Но хотелось бы узнать точно.

– Процедура установления отцовства, Анечка, не дает удовлетворительного результата. Если отцовство исключается – гарантия сто процентов. Но обычный ответ – отцовство не исключается. Это значит, что человек может быть отцом. А может и не быть. Очень раздражающий ответ. Но если тебе это необходимо, я могу сделать это сам. Правда, придется сдавать кровь. Тебя это не пугает?

– Нет. Не пугает, – ответила Аня с пионерской готовностью. – Кому сдавать?

– Да можно прямо мне. – Но потом он задумался и сказал. – Нет. Пожалуй, сам я этого делать не стану. Попрошу в лаборатории. Результат ты узнаешь сама. Мне это, Анечка, совершенно безразлично!

Часть четвертая НОША ХРИСТОФОРА

Глава 19

– …Оставайтесь с Богом, ваши милости, и скажите герцогу, что голышом я родился, голышом весь свой век прожить ухитрился: я хочу сказать, что вступил в должность губернатора без гроша в кармане и без гроша с нее ухожу…

Аня смотрела на свои новенькие права и не верила, что теперь она может садиться в свою машину и ехать куда угодно, главное не очень быстро.

Они достались ей легко. А потому не верилось в их реальность. Но желание их получить во что бы то ни стало она почувствовала еще тогда, когда встретилась в электричке с Риткой.

Аня тогда возвращалась от родителей после эвакуации Светы Перейкиной. Они с Риткой случайно встретились на платформе. И бросились друг другу на шею. Восторги были искренними. Ритка была ее подругой детства. Настолько близкой, что и предположить было сложно, что однажды наступит день, когда они больше не будут встречаться каждый день и рассказывать друг другу все.

Аня уехала в город. Поступила на журфак. Вышла замуж раз. Вышла замуж другой. Ритку видела мельком, когда приезжала к родителям. Да и говорить им было как-то не о чем. Аня уже не помнила, на чем они остановились. А начинать вдруг с середины ее городской жизни не имело смысла. Все равно пришлось бы вытягивать из памяти всю цепочку ее жизненных событий. А потому она почти ограничилась общеизвестным: «Ничего».

Ритка же так и горела желанием поговорить о себе. Да это и понятно. Теперь и она жила в городе. Теперь и она приезжала в родной поселок только на редкие выходные. Теперь и она училась. Ей все это казалось невероятным и потрясающим. И эта ее провинциальная восторженность и значительность очень Аню насмешили. Ей-то уже жизнь показала, что от перестановки слагаемых сумма не меняется. Но больше всего Ритка хотела водить машину. Она прямо бредила, как она сама поедет на свою работу, где она работала кассиршей. Как все поймут, что она личность.

– Представляешь! Мне Толя обещал машину купить. Мне! Личную! Анька! Как я ее хочу! – сжимала она кулачки и даже дрожала от желания.

– Да… А права у тебя есть? – спросила Аня.

– У меня нет прав, – ответила Рита так, как если бы они у нее были. Даже кивнула утвердительно. – Но я их получу. Не хуже других!

– А у меня машина уже есть. Стоит во дворе. Вот только я ее боюсь, – призналась Аня. – Я на курсы уже отходила. Правда, экзамен сдавать не пошла.

– Да ты что?! – Ритка откинулась и смотрела на Аню взглядом художника, решающего, какой бы штрих сделать завершающим. – У тебя есть? Ну ты молодец. Хорошо поработала.

– Да нет. Мне ее подарили, – махнула рукой Аня.

– Вот я и говорю. Хорошо поработала. Я на всех девок за рулем смотрю и понимаю – все они где-то отличились. Наверное, в койке.

Аня засмеялась.

– Ты это серьезно? А мне вот подруга подарила. Так что твоя теория не работает.

– Ну, тебе могла бы и не подруга, – в качестве комплимента высказалась Ритка. – А мне кажется, машина – это признание того, что ты – супер-женщина. А у кого ее нет, значит, не заслужили. И потом, какая разница, кто тебе ее подарил. Главное, что все будут на тебя смотреть… У тебя какая?

– «Фольксваген».

– Все будут смотреть на девочку в «Фольксвагене» и думать про тебя всякие вещи. А ты будешь оттуда смотреть и поплевывать. Пусть себе думают. Зато потрогать тебя никому нельзя, потому что ты теперь не в набитом вагоне метро. Вот так!

Аня посмеялась от души. Но права захотела получить как можно скорее. Не потому что про нее тогда будут думать. Это ее не волновало. Просто ей вдруг передалась провинциальная жажда формальных показателей успеха. Она подумала, что ее желания в последнее время какие-то вялые. А как когда-то мечталось о всяких пустяках! Вот так примерно, как великовозрастная дурочка Ритка мечтает сейчас о своем авто.

С Корниловым она договорилась быстро. Внутрисемейный экзамен назначили на десять вечера в среду. Михаил считал, что вечером, когда машин уже меньше, Аня будет чувствовать себя смелее. Условие было одно – ехать Аня должна была в очках.

– Трусить в этом деле совсем нельзя, – накачивал он ее. – Почти во всех ситуациях на дороге лучше быть решительной и жесткой. Решила ехать – поезжай. А то, знаешь, дамы на дороге склонны проявлять нерешительность. Выехала на левый поворот – поезжай. А то встанет какая-нибудь, так стоит полдня. Боится. Ты ведь у меня так не будешь?

– Ну… – неуверенно начинала Аня. – Не уверена. Я тоже побаиваюсь.

Выехали они вечером. Корнилов ей все-таки безбожно подсказывал. Она даже разозлилась.

– Корнилов, а если я без тебя поеду? Кто мне тогда будет говорить три раза – снимись с ручника? Кто обещал мне, что будет строг, но справедлив? Мне в поддавки неинтересно. Ну что, куда ехать? К Марсову полю давай. Всегда мечтала через мост переехать.

На некоторое время Корнилов замолчал. Аня справлялась. Но когда впереди замаячил отсвечивающий в свете фонарей, как призрак, гаишник, Аня растерялась.

– Чего он хочет от меня? Миша! Останавливаться или нет? – в панике обернулась она к Корнилову.

– Останавливайся… Приехали, кажись, – обреченно вздохнул Михаил.

– Ну что ты сидишь? Скажи ему что-нибудь! – взмолилась Аня.

Полосатый дядька вразвалочку подошел к их машине, ткнул рукавицей себе в висок и скороговоркой выпалил свой пароль. Отзыв Анна не знала, а потому, продолжая глядеть на Корнилова, выжидающе молчала.

– Ваши документики! – неприязненно сказал блюститель порядка.

– А у меня, – начала было Аня, но Корнилов перебил и сунул ей в руки какие-то бумаги. Аня не поняла. – Это что такое?..

– Твои права, – ответил муж невозмутимо.

Аня сунула права в окошко и через пять минут, счастливая и довольная, уже ехала дальше.

– Поехали, Аня, домой. Экзамен потерял всякий смысл, – сказал ей Корнилов. – Дай я сяду за руль. Отдохни. Я уже вижу – ездить ты будешь, так что все в порядке. – Они вышли из машины, чтобы поменяться местами. Корнилов порылся у себя в кармане и вынул блестящую шоколадную медаль. – Вот тебе медалька за экзамен. Помнишь, Зощенко? «И каждый раз, дети, когда вы будете есть сладкое, я хочу чтобы вы спрашивали себя, заслужили ли вы его?»

С этого вечера Аня понемногу начала передвигаться на машине сама. Правда, сначала только до магазина дворами и задами. Потом научилась добираться до «Пионерской» карманами. Задача была непростой, как у шахматиста, в распоряжении которого осталась только пара коней. Там, на стоянке, она машину оставляла и садилась в метро, как примерная студентка. Но понемногу практика брала свое, и Аня неумолимо становилась нормальным «чайником».

В пятницу с утра Аня была в приподнятом настроении. Корнилов сказал, что в гости к ним сегодня заедет Коля Санчук, бесславно закончивший свою политическую карьеру.

– А давай их всех вместе позовем? – загорелась Аня. – Я ужин приготовлю. У нас так редко бывают гости…

– Вместе? Я не думаю, что Санчо обрадуется, – Корнилов поморщился. – Для него это – возможность куда-то из дому слинять. Там ему, как я знаю, несладко живется. Может, пусть лучше один приходит. Валя такая шумная. Да еще и Аня… Сколько ей сейчас, кстати?

– Не знаю, – задумалась Аня. – Чужие дети быстро растут. Давай я ему позвоню и спрошу. Ты ведь не совсем против? Это ты за него вступаешься?

– Ну, считай, что я не против. Хотя… – Корнилов нерешительно почесал затылок.

– Ладно, Медвежонок. Если я тебя буду слушать, то у нас гостей никогда не будет, кроме тех, которых ты в дом не пускаешь.

– Ну, они ж не гости, как ты не понимаешь, – запротестовал он.

– Ты тоже многого не понимаешь. Например, того, что я хочу видеть в своем доме людей. Зачем он мне вообще тогда такой огромный?

– В своем доме?

– В нашем, конечно, в нашем.

Коле Аня позвонила сразу же, как только уехал муж.

– Спасибо, Анечка. Постараюсь. Анька будет счастлива.

– Ну… Жду.

Отложив до понедельника тяжелую умственную работу по разработке рекламы теплых полов, Аня принялась готовиться к приезду гостей. С теплыми полами никак не ладилось. На этих полах Анин творческий потенциал с визгом тормозил. Мысли вертелись в одной плоскости: «Теплый пол – неслабый пол». «Половая теплота» и тому подобное, что сразу можно было списать со счетов. Кое-какие перспективы давало слово «бесполый». Но какие именно, Аня еще не поняла. Просто чувствовала. Например, «Без теплого пола дом бесполый». Можно было пойти и по пути отрицания: «Отморозь свой пол». Но двусмысленности избежать было просто невозможно. Здесь уже рукой подать до «полового бессилия» и прочих неприятностей холодного пола. Хотя, если задуматься над словом пол, как имеющим значение «половина», это открывало необозримые просторы рекламных возможностей. Правда, какие именно, Аня тоже пока не поняла.

Обо всем этом думала Аня, перемешивая в миске будущее мексиканское блюдо, название которого она давно забыла. Все-таки приготовление еды – это глубокая медитативная практика. Голова начинает вырабатывать неожиданные идеи. И один творческий процесс подстегивается другим.

Для дочки Санчуков, Анечки, было куплено мороженое. Взрослым – испанское белое вино. А в кипящем масле обжаривались креветки по-мексикански.

Времени хватило даже на Сажика. Аня вывела его во двор и полчаса расчесывала большой щеткой. Сажик сходил от этого с ума. Он просто валился на Аню всей своей тяжестью, потому что ноги подгибались от удовольствия. Облик пса поменялся кардинально. Лохматая шерсть превратилась в ухоженный пух.

– Ну, смотри! Если не изваляешься в грязи до прихода гостей – будешь молодец!

Сажику всего надо было потерпеть полчасика.

– Ты представляешь, Коленька, вожу. Понемногу привыкаю, – возбужденно говорила Аня, когда все они уже немного расслабились и выпили вина. Не пила только Аня. Но ее это совсем не тяготило. Потому что ей предстояло вечером отвезти Санчуков домой. Такого ответственного поручения автомобилиста у нее еще никогда не было.

– Ну, ты Ань, молодчина! Вот это я понимаю! Кто смел, тот и за руль сел! – и, оглянувшись на жену Валю, по глазам понял, что градус его восхищения ей не очень нравится.

– А меня, тетя Аня, покатаешь? – спросила подросшая Анечка-первоклассница.

– Ну конечно! И Сажика с собой возьмем. Хочешь? И маму! – добавила Аня, заметив, что в Валиных глазах промелькнул вопрос.

В этот вечер все у них было хорошо. Аня зажгла в гостиной свечи. Накрыла стол. Все получилось просто здорово. Да и сама Аня постаралась: надела недавно купленное ей Корниловым платье. Прямое, синее, без рукавов. Оно прекрасно подчеркивало фигуру и при свечах эффектно поблескивало отделкой из синего же атласа. На вешалке его можно было не заметить, настолько оно было выдержанным, но на Ане это было Вещью. Она надела его впервые. И честно говоря, даже не надеялась на то, что сможет надеть его в ближайшее время. Поводов в ее жизни для этого платья почти что не было. Но теперь Аня была уверена, что будет сама их искать. Главное-то у нее есть – платье. Иногда такая ерунда, как одежда, может изменить в жизни очень многое.

– Ну расскажи нам, Коля, – попросила Аня. – Как оно там?

– Где, Аннушка? – недоуменно моргнул Коля.

– В большой политике! – рассмеялась Аня. – А как тебе, Валечка, все это время жилось? Не страшно было?

– Да не страшнее, чем в ментах, – ответила грубоватая Валя. – А по мне так, Ань, лучше бы он в мясники на рынок шел. Отработал свои часы и домой. Руки от крови умыл – и чист. А тут, с политикой этой, век не отмоешься.

– С тобой, Санчо, все понятно, – улыбнулся Корнилов. – У всех маленьких мужчин комплекс Наполеона. И желание обладать властью. Гитлер, Ленин, знаменитый гунн Атилла были просто крошками.

– Ну да… Властью… Я ему покажу, кто у нас властью обладает, – беззлобно проворчала Валя.

– Да, и у кого из нас двоих комплекс маленького мужчины? – засмеялся Санчук. – К тому же в ширину я побольше некоторых семейных пар вместе взятых…

– А пойдемте чай пить в сад! – предложила Аня в лучших театральных тардициях.

Ее поддержали. Мужчины вынесли журнальный столик на лужок. Расставили стулья. Валя накинула на себя плащик. А Ане почему-то холодно совсем не было. Или просто ей не хотелось прятать свое новое платье от восхищенных взглядов Корнилова и, что уж скрывать, Санчука.

Маленькая Анечка стала играть с Сажиком. Они бегали друг за другом по траве. Аня радостно визжала, а Сажик задиристо лаял. Но заметно было, что морда его улыбается, и лай этот выражает полный собачий восторг. Валя подошла к Ане и они, прислонившись к дубу, завороженно смотрели на Сажика с Анечкой.

– Ты ребенка заводить не собираешься? – вдруг спросила Валя.

– Да нет пока, – ответила Аня, которая не очень любила разговоры на личные темы.

– А чего так? – не унималась Валя. – И Корнилову пора. И дом заселять нужно. Вон сколько окон – в каждом чтоб по ребеночку!

– Ну, а ты сама ведь остановилась на достигнутом? – вопросом ответила ей Аня.

– Так мне от Санчука рожать. А тебе-то от Корнилова, – глубокомысленно заметила Валя.

– Логично, – рассмеялась Аня. – Надо будет подумать.

– Подумай, подумай. А то вдруг потом поздно будет.

– Ну, я так долго, наверное, думать все-таки не буду, – успокоила ее Аня.

– Жизнь такая штука. Неизвестно, что с нами будет завтра, – на Валю явно напало философское настроение.

– Да ладно, Валюш! Пойдем, я тебя тортом угощу лучше. Подсластишь себе жизнь, – и они подошли к мужчинам, которые беседовали о своем.

– Как ты был прав, Михась, ведь вся эта история с выборами оказалась полным фуфлом. И все дорожки в тот «желтый домик» тоже желтые, да и то их две-три только. Остальные просто черные. Одна радость – жизни поучился, посмотрел, как эти технологии работают нынче. Вот еще много слов иностранных выучил. Любил дед чужой обед…

– А говоришь все одно по-старому, – Корнилов подлил себе и Коле вина. – Ну, давай, рассказывай, чему ты там научился.

– Ну, во-первых, от тебя отдохнул. От, понимаешь, даже запахов наших управских. Другие вот только поднадоесть успели. Ну, конечно, на митингах слегка отъелся. Посмотри, даже мешки под глазами рассосались.

– Ну да, синие рассосались, зато красные наполнились! – засмеялся Корнилов. – От этого белая горячка бывает, знаешь?

– Сэкономил на транспорте и на жратве. Ну, то есть удалось подкопить немного.

– А что, тебя все время возили, Санчо? А на чем? Уж не на коленках ли, и как за малую дитятю не платили? – Санчо зыркнул на него и незаметно показал на стоящую неподалеку Валю, которая как раз в этот момент кричала что-то дочке. – Ты вообще чем там занимался?

– Контролировал сектор электората! – важно ответил Санчук.

– Да, Коля, что б ты не говорил такого умного и складного, а все у тебя получается «Служу Советскому Союзу»!

– Я-то, Миша, послужил. Мы ж с тобой люди государевы, ну вот и отстоял я вахту, как положено. За что давай и выпьем.

– Ну, а серьезно? У твоего полковника Карповой ведь не получилось, насколько нам всем известно. Теперь вот даже футбольные команды закрывают, которые ей свои победы посвящали. А ты ей что посвятил?

– Миш, ну чего ты меня достаешь с этой дамой, да еще так громко! – возмутился Коля уже по-настоящему. – Хотя мне ведь скрывать нечего, так что хоть криком кричи, хоть воем вой, только не про это все. Мне оно уже так обрыдло, ты себе не представляешь.

– Чем же «все это» так тебе надоело?

– Знаешь ведь, что рыба в мутной воде не живет. Она в ней только ловится хорошо. Так что в этой борьбе за власть победили рыбаки.

– Что ты имеешь в виду, Коля?

– Сразу же после публикации результатов, а ты знаешь, они были отрицательные, весь штаб чуть не арестовали, да. Хотя в том последнем адовом круге участвовали всего два кандидата. А это значит, что народ все-таки думал и нам, то есть милиции, доверял. Ну, народ ведь он на то народ и есть, чтоб не знать многого. Ты представляешь, эти, что к власти пришли, прежде всего о нашем штабе озаботились. Вся команда вдруг попала в черный список. На тех ребят, что денег на кампанию дали, наслали налоговиков. Несчастных журналюг, мало того, что поувольняли, просто «раскатали под асфальт». Ни одному будет не подняться. А самое смешное, что и на меня наехали. Конкретно на меня. Они, понимаешь, думали, что я к кассе доступ имею. Ну я, конечно, имел некоторое отношение к кассе, даже по два раза в месяц в ведомости автограф оставлял. Но и все. А эти два мента, представляешь, те самые оборотни в погонах, про которых сейчас пишут, меня на «счетчик». И послезавтра у нас, я ж в управе сразу доложился, «стрелка» будет. Ну, конечно, только для того, чтобы арестовать этих волчар с поличным.

– А кто такие? Ты их раньше видел? – насторожился Корнилов. Аня даже прислушалась к тому, что говорил Санчук, настолько серьезным голосом спрашивал Михаил.

– Не, раньше не видал. Да вот два чудика: Митрофанов и Ропшин. Один из оперов районных, другой омоновец. Я-то поначалу прикинулся куском сала да ветчинкой на косточке, они и заглотили. Ты что, я там так лоха отыграл, заслуженный артист позавидовал бы. Зашугался до появления реального пота, приступов сердечных… Во как! Так что завтра закроем этих двоих надолго. Возьмем с поличным. Не операция, а мечта. Возвращаюсь в родное ведомство не с пустыми руками. Мне бы резидентом работать! Очень результативная работа!

– А что ж ты к ребятам, а не ко мне, своему боевому товарищу, другу, можно сказать, побежал? Обижаешь, – Аня оглянулась на Корнилова, глаза которого блестели каким-то странным блеском. Неужели действительно обиделся?

– Михась, та оно тебе надо? У тебя ведь и так дел столько висит, что и на «КАМазе» не увезешь. Подозреваемая у тебя, говорят, сбежала из-под подписки о невыезде. Глухарей сколько. Ну, я и решил, что тебе, наверное, не до этого, то есть не до меня, и что уголовка сама справится.

– Эх, Санчо, Санчо…. Ну когда мне было не до тебя? – сокрушенно покачал головой Корнилов и похлопал Колю по плечу.

Когда Аня вернулась домой, совершив первый в своей жизни развоз населения, позвонил Брежнев. Два дня назад Аня все-таки съездила к нему в институт и сдала кровь из вены. Здесь сразу было понятно, что люди занимаются серьезной наукой. Никаких симпатичных медсестер. Брежнев закрылся с ней в кабинете и сделал все сам. Быстро и не больно. Кровь у себя он тоже брал сам. Видно, опыта в этом деле у него было много. После того, как он приводил Аню к себе на работу и представил всем, как дочь, он не хотел, чтобы кто-то узнал, что именно они затеяли. А потому постарался сделать все анонимно. И вот теперь он звонил ей, чтобы сказать, что результат получен. Аня испугалась, что он ей его сейчас же и сообщит. Но он напомнил ей, что сам читать эту бумагу не будет. Просто он звонит сказать, что Аня может за ней приехать, вскрыть конверт и прочитать интересующую ее информацию.

– Сергей Владиславович! Может, это плохо с моей стороны, вы тратили свое время… Но я бы хотела, чтобы вы выбросили этот конверт. Я поняла. То, что там – для меня не важно!

– Я рад, – коротко ответил он.

– Выбросьте его или сожгите.

– Я положу его к себе в сейф. Мне кажется, однажды наступит день, когда правду узнать тебе будет необходимо.

– Мне никогда это не понадобится! Я точно знаю, – воскликнула Аня.

– Никогда не говори «никогда», – произнес он, как говорят маленькому ребенку.

Глава 20

– Нашему атаману монахом быть, а не разбойником. Если он и дальше будет проявлять такую же щедрость, то пусть делает это за свой, а не за наш счет.

Валя, Анина соседка через один дом по улице Кольцова, поливала огород из шланга.

В этом не было бы ничего необычного, если бы Озерки уже с полчаса не поливались проливным дождем. Аня приостановилась у соседского штакетника, но на всякий случай решила не здороваться, а пройти под шумок дождя мимо. Но, видимо, ее яркий зонтик уже попал в Валино боковое зрение.

– Здравствуйте, Аня, – чуть сдвигая назад капюшон, сказала соседка и засмеялась. – В дурдоме бастует медперсонал. Больных распустили по домам…

Я вас не очень напугала? Просто эта грядка у меня под кленом. Видите, какая крона густая? Сюда только косой ливень достает. Муж тоже надо мной смеется, а дочка у виска пальцем крутит. Неудачная грядка, зато клен какой!

– А у нас на участке дуб такой же огромный…

Женщины стали говорить о своих деревьях, будто это были их дети или собаки, не обращая внимания на дождь. Аня – под дачным зонтом, с которым ходила только до ближайшего магазина, соседка – в ярко желтом дождевике с капюшоном, которые одевают в непогоду то ли иностранные докеры, то ли рыбаки, а, может, спасатели.

Вале было уже далеко за сорок, но они были с ее девятнадцатилетней дочкой, как сестры. А дочка, между прочим, своим лицом и фигурой представляла на рынке известного производителя меховых изделий. Мама даже была в чем-то поинтереснее, например, теплотой и выразительностью взгляда, пластикой и готовностью улыбаться живым людям, а не объективу камеры.

Деревянный Валин дом был скромнее Аниного, а участок, хоть и меньше раза в три, зато тщательно распланирован и ухожен. Что касается домашних питомцев, то у Вали жили две собаки – кавказец и доберман, две кошки – сибирская и сиамская, два волнистых попугайчика – самец и самочка. К тому же дочка взяла в аренду лошадь, не крестьянскую лошадку, а породистую скаковую, с небольшим каким-то брачком.

В окружении равнодушно-хамоватых богатеев, владельцев громоздких коттеджей, и неприветливых стариков, доживавших свой век в неустроенности и ненависти, Валя была единственным человеком в округе, с которым Аня с удовольствием общалась, а со временем, возможно, могла бы и подружиться.

– Что мы с вами под дождем стоим? – первой опомнилась Валя. – Заходите ко мне в гости. Я вас угощу уникальным вареньем из крыжовника. Правда, еще прошлогодним, в ожидании нового урожая…

– «Крыжовенным золотом»? – почему-то спросила Аня.

– Так вы знаете этот рецепт, – огорчилась женщина. – А мне одна старушка рассказала по большому секрету. Старинный монастырский способ, забытая технология. Старушка эта с Варваринской улицы два года как умерла. Откуда вы его узнали?.. Из монастыря? Ну все равно, заходите…

– Нет, Валя, я пойду. В следующий раз обязательно, но сейчас мне надо домой. А в следующий раз сама напрошусь, и еще с блокнотом, диктофоном. Буду за вами записывать. Научите меня полеводству, цветоводству?

– Да хоть бортничеству и собирательству! – засмеялась Валя. – Заходите в любое время. Сегодня у вас гости, я понимаю.

– Гости?

– Несколько машин гостей…

Аня напрасно всполошилась. Это были те же самые «гости», которые посещали семинары ее мужа, получая тумаки, оскорбления, открывая в себе благодаря этому какие-то сверхчеловеческие или наоборот, недочеловеческие, возможности. Не надо было бежать опять в магазин, изобретать что-то на кухне.

Дождь на своем участке она уже не застала. При ее появлении он, роняя последние капли, ушел куда-то за железную дорогу, в сторону Коломяг. Проходя мимо «Шаолиня», Аня услышала громкие, но на этот раз членораздельные крики вместо животного рева.

Так и ненаказанная за прошлое подсматривание Аня подошла к закрытым дверям и прислушалась. В зале гудели голоса, и в этом гудении Ане послышались и неудовольствие, и угроза. Один голос, как ей показалось, возражал всем, но это был голос не Корнилова.

– Да-а кто знал, что он окажется ментом? – вопрошал низкий голос, растягивая «а», и, видимо, не находил у собравшихся понимания. – Ма-аленький, толстенький, бегает по комнате, ручки потира-ает. Отгадай загадку? Обычный финансист, спонсор с коробкой из-под ксерокса. Мы же еще спросили: кто у них за финансы отвечает. Пока-азали на этого Никола-ая…

– У кого спросили? У уборщицы? – Аня узнала Корнилова. – Своего брата-мента вы должны с закрытыми глазами узнавать в многотысячной толпе. По собачьей стойке и волчьему блеску в глазах. Только не об этом речь…

– Вы всех нас подставили, – добавил кто-то громко, у самых дверей, за которыми стояла Аня. – Все наше дело.

– Какое у нас с вами дело? – возразил хрипловатый, с одышкой, голос, видимо, принадлежавший толстому человеку. – Лоха доить, маклака бомбить? А мы что делали? Или мы должны все по протоколу, санкции, отчетности, как учили. А потом еще декларацию вам подать?

– Подашь, если попросим, – сказали у дверей. – А надо будет, и спляшешь приватный танец у шеста, ряха жирная.

– Ты сейчас поговоришь мне, паскуда, – хрипловатый дохнул как раз в Анину сторону, и она машинально отшатнулась.

Только сейчас она заметила, что стоит с раскрытым зонтиком, точно защищаясь им от ругательств и угроз. Аня осторожно, чтобы не щелкнула спица, сложила его. Зонтик превратился в подобие оружия, правда, очень мокрое подобие.

– Если бы не Миша, вы бы завтра уже лежали мордой в пыли, – сказал кто-то из дальнего угла. – А потом бы всех нас за собой потянули.

– А-а то нет! – отозвался «акающий». – Не стали бы нас отма-азывать, всех бы за собой потянули, по общему списку. Выходи, менты, строиться! Спра-ава по одному, с вещами, ма-арш…

– Только не об этом речь, – послышался голос Корнилова, показавшийся Ане чужим.

Совсем рядом за дверью она услышала выдох одного человека и вдох другого и вздрогнула от соударения человеческой кости. Тут же послышался звук второго удара, напоминавший хлопок по одежде, правда, заполненной плотью, всхлип второго человека и шум падения большого, грузного тела.

– Гниды… Твари…

– Правильно, Миша. Мочить этих сук… Но не здесь.

Кто-то стонал, пытался ползти, шарил рукой по стене с той стороны, словно искал Аню. Еще одно сдавленное болью мычание слышалось в глубине зала.

– Хватит корчиться, – сказал Корнилов. – Больше вас бить никто не будет.

– Ты мне слома-ал… лицо, – жалобно пропел один из провинившихся.

– Нет у тебя лица, – резко ответил Корнилов. – Ты же оборотень. Возьмешь себе другое, не такое хлипкое. Выбери себе матерое, со звериной скулой, с волчьим оскалом. Свои человеческие лица оставьте дома, обращайте их к женам, детишкам. А на охоту надевайте песьи головы. Куда тебе было с такой ряхой, правильно Серега сказал, на быка выходить. Именно лоха тебе доить, с мелких торговцев по шерстяному носку в неделю собирать, по пучку укропа с ящика…

Было слышно, как Корнилов ходит между неподвижно сидящих или стоящих людей. Только на полу еще постанывали и шевелились, пытаясь подняться.

– А Митрофанов на хорька похож, – сказал кто-то. – Ему только кур душить.

– Са-ам ты… – плаксиво отозвались снизу.

– У нас должен быть единый, коллективный разум, – продолжил Корнилов. – Чувство стаи, волчье братство. Только в этом случае стая легких, подвижных, не обремененных собственностью хищников может затравить даже такого мастодонта, как… Горобец. Дойдет и до него очередь, никуда он от нас не денется. Объявим и на него охоту… Никого мочить мы не будем. В семье, как говорится, не без урода. Научимся еще правильно подбирать кадры…

Аня почувствовала, что Корнилов говорит, уже обдумывая дальнейшие действия.

– Я хочу, чтобы мы решали все не большинством, а общим одобрением, согласием. Тогда не будет скрытых обид, оппозиций…

– То есть консенсус нужен, – встрял кто-то грамотный.

– Вот именно, – согласился Михаил. – Каждое наше решение должно быть одновременно и общим, и личным решением каждого из нас. Я предлагаю вам поступить с ними так, чтобы никто из нас не испытывал потом страха за свою жизнь, за свое здоровье, за благополучие своих семей. Ошибка, глупость, жадность – это не предательство. А потом мы научимся. Потом все будет по-другому. Какие наши годы… Отмазать их у нас не получится, да и засвечиваться сейчас нам не стоит. Короче, нужны хорошие деньги, чтобы Митрофанов и Ропшин хорошо где-нибудь отсиделись… С Перейкиной пока дело затягивается, но, думаю, это временные трудности. Это дело мы доведем до конца.

– Так Перейкина, вроде, глубоко ушла на дно. Мы уже по всем каналам ее искали. По агентурным и официальным. Разве что в Обводный еще не ныряли. А что, Миш, есть какие-нибудь серьезные зацепки?

Аня не услышала, но почему-то почувствовала, как уверенно Корнилов кивнул кому-то невидимому. Песьей головой…

Аня попятилась, боясь повернуться спиной к страшной двери. Ей казалось, что стоит задержаться на минутку, и она непременно попадет туда, как в страшную мясорубку. Ноги слушались плохо. В висках стучало, и щеки почему-то стали нестерпимо горячими. Ей было стыдно. Ужасно стыдно за то, что она ничего не поняла раньше. Жутко от того, что она не узнавала голоса своего мужа. Страшно до дрожи, что Корнилов действительно способен выдать своим шакалам несчастную Светлану. А значит, и родители, мама и папа оказываются под угрозой.

Она все отходила спиной и отходила. А потом как будто очнулась и мелкими вороватыми шажками побежала в дом.

Она ворвалась в ванную и тут же закрылась на задвижку. Она просто представить себе не могла, как разговаривать с Михаилом и смотреть ему в глаза. Потому что в таком состоянии, в котором она сейчас находилась, его первый вопрос будет звучать так: «Что с тобой случилось?» Вести себя, как ни в чем не бывало, не получится. Она для этого недостаточно хорошая актриса. Может быть, в другой ситуации она бы и смогла. Но сейчас сердце стучало так, что унять его без помощи бригады врачей интенсивной терапии было бы нереально.

Она стала набирать ванну. Сейчас она туда заберется и с Корниловым будет разговаривать только через дверь. А потом… Потом она придумает что-нибудь, обязательно придумает. А как же иначе?

Как он сказал? Митрофанов и Ропшин? Она же уже слышала эти фамилии! Ну конечно! Ведь о них говорил Санчук! Это те менты, которые на него наезжали! А Корнилов-то хорош. Он ведь все знал. И так блестяще провел свою партию. И другом так убедительно притворялся. Да не может такого быть! Быть такого не может! Мишка? Ее любимый! Человек, которому она полностью доверяла!

А может быть, все не так? Ну как она так про него подумала! Первая от него отказалась! Может быть, он только делает вид, что с теми. А зачем иначе он честно помогал увезти и спрятать Перейкину? Ведь не мог же он от себя самого ее прятать! Значит, он ее и не выдаст. Просто пошлет их по ложному следу. Ну конечно! Корнилов, ее Корнилов не может совершить подлость. Да! А она-то мужа своего испугалась!

Аня скинула одежду. Повесила. Джинсы сорвались с крючка. Она повесила их опять. И опять ничего не получилось. Она попыталась снова. Они вновь, как заколдованные соскользнули на пол. Она с тупым упрямством подняла их, но потом заметила, что слишком сильно дрожат руки.

Теплая ванна подействовала успокаивающе. Дрожь понемногу стала проходить. А мысли проясняться.

Почему бы, собственно, ей не поговорить с мужем обо всем открыто? Он ей объяснит. И она постарается понять. И вместе они придумают, как же жить дальше. Ведь они – это единое целое. Не может же правая рука не знать, что делает левая. Кого из них она считает правой рукой, а кого левой, додумать не удалось, потому что она услышала, как во дворе заводятся машины. А через минуту в доме раздались шаги.

– Аня! – позвал Корнилов. – Ты где?

– Здесь я, – ответила обреченно Аня. – В ванной лежу.

Дверь дернулась. Потом в нее постучали.

– А что это ты закрываешься? – удивился Корнилов. – Открывай давай! Мы так не договаривались, Анюта! Ты там вообще как? У тебя все нормально?

– Да, нормально. Закрылась, потому что у тебя чужие были. Вдруг кому-то приспичило бы кровь опять смывать, – сказала Аня и зажмурила глаза, представляя реакцию Корнилова.

– У колодца бы умылись, – мрачновато проворчал он. – Никто их в дом пускать не собирается. Ну так открой, Ань.

– Я в ванной лежу, замерзла что-то ужасно. Можно я вылезать не буду? Холодно. А чего ты хотел?

– Да просто… Ладно, лежи. Мне надо уехать. Вернусь поздно.

– А куда ты? – взволнованно спросила Аня.

– Да… По делам следствия. Есть кое-какие подозрения. Нужно проверить. Следователь, как врач, Анюта, работает двадцать четыре часа в сутки.

– Ну хорошо, – ответила растерянная Аня. – Звони только, ладно?

– Целую.

Она расслабленно откинула голову и прислонила ее к стене, съехав в воду по шею. Может, это к лучшему, что сейчас поговорить им не удастся? Ей надо как следует подготовиться. Если бы кто-то мог ей помочь разобраться!

С юридической фирмой Корнилова, кажется, теперь становится яснее. Ведь сказал же он одному из провинившихся эти страшные слова – «оборотень». Значит, деньги должны были поступать благодаря умелому шантажу. А кому как не следователю виднее, кого выгодно поприжать. Что он говорил им про Горобца? Что это вопрос времени. Пока что-то с ним не так … А деньги нужны. И они положили глаз на Перейкину. Корнилов ведет дело об убийстве ее мужа. Но не он же придумал запугивать ее. Угрожать расправой над ребенком? Корнилов на такое не способен. Во всяком случае, тот Корнилов, которого она полюбила и который был все это время рядом с ней.

И опять вся логическая цепочка разорвалась из-за того, что была она абсолютно нелепа. Потому что такого не бывает. Где-то был в ней изъян. Но где, Аня пока что не понимала.

Когда она вышла из ванной, она уже точно знала, что дома не останется. Вот только куда поехать, еще не решила.

Она думала о людях, которым могла бы доверить свои сомнения и тайны. Но делиться сомнениями такого рода ни с кем не хотелось. Ритка? Ее плюс был в том, что она совершенно не в курсе Аниной жизни. С Корниловым не знакома. Возможно, со стороны ей будет виднее.

Аня порылась в кармане своей загородной куртки, там на клочке обертки из-под «Орбита» должен был быть записан телефон подружки детства. Но только куда же она его задевала? Когда они встретились с Риткой в электричке, Анин мобильный как раз выдохся и аккумулятор сел. Пришлось записывать телефон, как в добрые старые времена. Перерыв все карманы не только на куртке, но и в джинсах, она так и не обнаружила заветной бумажки. Можно было попробовать найти Ритку через родителей. Но сейчас звонить им Аня не хотела. Не хотела врать, что все в порядке. А правду говорить не хотела еще больше… Значит, Ритка отпадает…

Кто еще? Санчук?

Нет. Он, конечно, Анин верный друг. Но мужчины слишком прямолинейны. Возьмет и не станет дослушивать ее до конца. Это она все сверяет и анализирует, то ей так кажется, то эдак. А Санчук не станет гадать «любит, не любит, плюнет, поцелует…» Просто возьмет и наломает дров. А ведь речь идет о ее муже.

Нет, не любила Аня откровенничать по поводу своих личных дел ни с кем. Когда еще была девчонкой-дурочкой, сказала как-то сокурснице Оле, с которой сидели вместе на ступеньках и ждали открытия библиотеки. Сидели, и оказалось, что обо всем говорится с ней удивительно легко. Оля, не таясь, стала говорить о таких вещах, о которых Аня не могла бы, даже если бы было надо. Единственное, чем она ответила на эту непрошеную откровенность, это призналась, что ее тогдашний муж Иероним в творческом запое. Он действительно тогда запил на три дня. Но больше такого не повторялось. А потом на выпускной вечеринке Андрей Усягин, сидя рядом с ней и пытаясь поговорить под грохот дискотеки, прокричал ей в ухо: «Ну да, понимаю. Тебе тяжело. У тебя же муж запойный…» И тогда Аня хлопала глазами и возмущалась: «С чего ты взял?». Но Андрей не смутился и сказал: «Так ты ж сама говорила». Кому? Когда? «Да я не помню уже… Просто знаю, что Анин муж – запойный. Но если нет, то я тебя поздравляю. Искренне рад. Это же только к лучшему, правда?»

Вывод был простым. Никому и никогда не надо говорить о своей личной жизни лишнего. О хорошем сказать можно. Но только если не боишься сглазить. Она знала, что стоит ей только мысленно восхититься Корниловым и подумать о том, как же она его любит, и вскоре что-то неуловимое в их отношениях меняется, проскакивает какая-то трещинка…

Так вот и теперь, после десятиминутных метаний в поисках того, с кем бы поговорить, Аня успокоилась и глубоко вдохнула. Нет, рассказывать никому не нужно.

И искренне пожалела лишь о том, что отец Макарий так далеко. Вот кто сохранит тайну исповеди, да еще что-нибудь мудрое и своевременное скажет. И в следующий момент ее осенило….

Вечерняя служба уже закончилась. Свечи задувала щуплая старушка со сварливым лицом. Она безжалостно хватала пальцами только что поставленные высокие свечки, вынимала огарки чьих-то не догоревших просьб и желаний. Хорошо, что кроме Ани этого никто не видел.

Церковь была пуста. Неужели опоздала? Аня не хотела с этим мириться. Но аромат ладана и воска, полумрак и вечная тайна темных ликом икон вопреки ее ожиданиям не успокаивали. Вера давала сбой. Она хотела возродить ее в себе и как-то встряхнуться, мысленно обратиться за помощью. Но совершенно точно знала, что это не поможет. Потому что все это ерунда. Нет никакой высшей силы. Есть только безумные проблемы совершенно земной жизни. Нельзя верить только тогда, когда нужна помощь. Она чувствовала, что это неправильно, и ее душа защищалась от корысти неверием.

А потому на свои силы она не рассчитывала. Ей обязательно нужно было рассказать обо всем батюшке, если, конечно, он еще здесь. О нем говорил как-то ей отец Макарий. Но Аня почему-то была уверена, что вот ей-то как раз это никогда не понадобится, потому что у нее все всегда будет хорошо.

Батюшка вышел из темной боковой двери. И Аня ринулась к нему неприлично порывисто, как к поп-звезде кидаются поклонницы.

– Отец Маркел? Это вы? – тот, немного ошарашенный ее появлением, смотрел с непониманием. – Вы знаете отца Макария?

– У него что-то случилось? – отец Маркел был еще очень молод. Не больше тридцати. Аня заметила это, и надежда на понимание сразу угасла. Какой же он ей батюшка, скажите на милость?

– Нет. Случилось у меня, – ответила она, немного умерив пыл.

– Так что ж ты, дочь моя, об отце Макарии? – спросил он иронично. И стал энергично удаляться. – На небесах знакомства не помогут.

– Да я еще пока на небеса не собираюсь, – пробормотала Аня.

– На все воля Божья! На все воля Божья, дочь моя! – оглянулся в дверях Маркел. – Она не собирается… Это в тебе гордыня говорит – всех прочих грехов родоначальница… А мне сейчас ехать пора. Отходящего в мир иной соборовать. Он подождать не может. Завтра с утра приходи. Утром ничего не ешь.

– Я не смогу утром. Утром мне уже никак… Ну что ж поделаешь. Умирающего, конечно, ждать не заставишь, – Аня цинично усмехнулась, сама себе удивляясь.

– Ну пойдем со мной, – нетерпеливо махнул ей Маркел. – Только быстро.

Из храма батюшка вышел в обычной черной кожаной куртке. Волосы он носил короткие. Бороду аккуратно стриг. И похож был без рясы скорее на Мефистофеля, чем на православного священнослужителя.

В двух шагах от церкви стоял его фиолетовый «мерседес». Старая марка, поношенная, но батюшка не комплексовал. Почуяв хозяина, машина радостно пикнула. Маркел сел за руль. Аня плюхнулась рядом.

– Ну, как тебя зовут-то, дочь моя? – немного насмешливо, как показалось Ане, начал святой отец, разворачиваясь на узком Обводном канале. И когда она ответила, бодро сказал: – Ну рассказывай, что с тобой стряслось, раба Божья Анна.

Аня начала рассказывать. И по мере того, как она говорила, ей самой становилось яснее, что именно в ее жизни происходит. Как известно, кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Справедливо это и наоборот. Кто начинает излагать, тот проясняет для себя свои мысли. Ей уже не так важно было, что скажет ей отец Маркел, который кивал головой, но смотрел-то все время на дорогу. Но когда он остановился, то сказал ей такую вещь:

– Цивилизованно верите. Не так надо. Не понарошку надо. Ты пойми, раба Божья Анна, поверил – поплыл! А вы все только вид делаете. Ногами-то по дну ходите! Вот и плавать не умеете. Потому и тонете, чуть что… Я тебе вот что скажу. Во всем – твоя вина. Первый муж, говоришь, в тюрьму сел. Со вторым неизвестно что творится. Где мужу перечила, где волю свою навязала, там и ищи причины своих несчастий. «Да убоится жена мужа своего» сказано. А ты? И его не бросай! А то будет у тебя третий муж. И опять все по кругу повторится. Господь не дает испытаний, которые были бы человеку не по силам. Но ты свои ошибки повторяешь. А Господь повторяет урок. Милость его безгранична. А ведь муж через жену спасается! Благослови тебя Господь, раба Божья Анна, – перекрестил он ее. – Пора мне…

Аня шла по улице, возвращаясь к своей оставленной возле церкви машине. А в голове у нее все вертелось: «Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу. Все равно его не брошу, потому что он – хороший…».

Глава 21

– Что бы там ни было, – заключил Дон Кихот, – лицедейный Черт так легко от меня не отделается, хотя бы весь род людской ему покровительствовал.

Визит к господину Горобцу Михаил откладывал до последнего. Но право выбора за ним еще оставалось. И выбрал он именно Горобца. Прошлая встреча с ним сложилась гладко, как по нотам. Михаилу повезло, потому что границы его возможностей были надежно размыты. А неведение настораживает. Потому-то Горобец и пошел на сближение. Сказано не было почти ничего, а результат был ошеломляющим. Сейчас предстояло успех повторить. Да еще в результате получить не словесную поддержку, а материальную. С этим, как Корнилову было прекрасно известно, всегда возникали сложности.

Прикрыть Митрофанова и Ропшина нужно было немедленно. И осечки тут быть не должно. Иначе как он будет прикрывать всю свою команду от гибели в самом начале их пути? Денег нужно было много. То есть такое количество, чтобы закрыть дело. Предстояло платить и платить быстро. Быстро и много.

В прошлый свой визит к Горобцу у Корнилова был свежий козырь – дело Перейкина. Раскручивать его можно было в любую сторону. А что было оно полным «глухарем», оттого, что реальных доказательств нельзя было добыть ни на кого, так это была маленькая тайна Корнилова. Следственная группа все больше склонялась к тому, что бегство Перейкиной связано с ее полной и безоговорочной виной в смерти мужа. Иначе зачем же она сбежала, дав подписку о невыезде? И все это могло быть известно Горобцу. А тогда на понт его не возьмешь. Сейчас у Михаила не было никаких активов, которые бы можно было предложить Горобцу в обмен на деньги.

Корнилов убеждал себя в том, что сам бы никогда туда не поехал. Но когда борешься не за себя, а за тех, кто стоит за тобой и верит тебе, многими принципами можно пренебречь.

Муху занесло в салон автомобиля через приоткрытое окно. Она, как назойливая мысль, начала метаться у Корнилова перед глазами. Он попытался было схватить ее в кулак, но, управляя машиной, сделать это оказалось не просто.

«Хорошо хамелеонам, – подумал он, – могут отслеживать две цели одновременно и независимо». Он тоже пытается, только не очень выходит. Но что Корнилов точно мог делать одновременно, так это злиться на своих подручных, занявшихся самодеятельностью, на Перейкину, сбежавшую с шахматной доски разыгрываемых сегодня фигур, на Горобца, так ловко игравшего чужими страстями. И на эту дурацкую муху.

Приближаясь к владениям Горобца, Корнилов ощутил знакомую свою детскую тоску. И разочарование, постигшее его здесь в прошлый раз. Никогда не надо возвращаться в места, связанные в детском сознании с нераскрытой страшной тайной. В жизни и так много разочарований.

В этот раз Корнилов въехал в ворота на своем новеньком «джипе».

Дойдя по впечатляющему офису до кабинета Горобца, он почувствовал, как сжимается сердце, как будто бы он забрался слишком высоко в горы и не может дышать разреженным воздухом. Пришлось минуту постоять и прийти в себя. Он смотрел на ручку двери и думал, что если успеет открыть ее сам, то все будет хорошо. Но секунды шли, дышать было нечем, и ручка будто бы удалялась от него, как в бинокле, если смотреть через него в обратную сторону.

«Это все нервы. Все болезни от нервов, только сифилис от любви», – вдруг вспомнил он и взялся за ручку двери. Но она не послушалась, дрогнула, и на пороге оказался сам господин Горобец собственной персоной.

Анатолий Иванович просканировал Корнилова своими ртутными глазками, и только потом поприветствовал насмешливой улыбочкой.

– Что, днем не мог заехать, обязательно вечер мне хочешь подпортить? Зачем пожаловал, капитан Корнилов? – он стоял на пороге и не приглашал Корнилова зайти внутрь.

– Напомнить вам, уважаемый Анатолий Иванович, о том, что следствие по делу убийства Перейкина в любой момент может изменить свой ход в любом желаемом направлении, – как можно вежливее и туманнее сказал Корнилов.

– В каком это смысле? – неприязненно окинул его взглядом Горобец. – Если ты хочешь повернуть его куда-то, куда надо мне, и представить это, как тяжкий труд, то я тебя разочарую. Мне от этого дела, Михаил, ни жарко, ни холодно. Так что веди его, куда хочешь.

– Анатолий Иванович, все это не так безобидно, как кажется на первый взгляд. Мне нужна определенная сумма, и дело вас не коснется. Можно было бы строить высокое здание из слов и интонаций, но мне почему-то этого сейчас не хочется. Хочется голого смысла. Все у нас с вами сложится, но для отношений нужен первичный капитал, определенная сумма.

– Какая такая сумма? – удивился Горобец. – Тебе что, выпить не на что? Так на вот, у меня как раз для тебя припасено.

И он направился к столику, уставленному початыми и закупоренными бутылками.

– Тебе с дамой поужинать или в мужском кругу будете вечерок коротать? – продолжал издеваться Горобец.

– Мне нужны деньги. Сейчас.

– Ты что, «наехать» на меня вздумал? – Горобец на секунду даже умудрился остановить бег своих черных глаз. Правда, в следующую же секунду они отправились догонять свою сложнейшую траекторию.

– Слова, слова… Как вы любите баловаться словами… Это не наезд. Это взаимовыгодное предложение, – проговорил Михаил.

– Ты это серьезно? Ну что ж, изволь. Для меня это предложение выгодным не является. А потому сделка не состоялась. Не смею больше задерживать.

– Хватит вам паясничать, Анатолий Иванович. Сейчас мы одни и можем говорить нормальным языком, не блатным и не эзоповым. Мы ведь партнеры. Или вы позабыли о моей команде, о наших с вами договоренностях?

– А ты сам-то уверен в том, что у тебя команда, Корнилов? – усмехнулся Горобец. – По моим данным – нет! Но ты пришел за авансом, не так ли?

– Так.

– А ведь авансы выдаются под конкретную работу, – Горобец, чувствовалось, начинал получать от разговора особое удовольствие. – Какую же конкретную работку ту собираешься для меня исполнять? А? Я ведь вроде ничего такого не заказывал.

– Так ведь и дело Перейкина еще не закрыто.

– Ага, – обрадовался Горобец, – значит, это все-таки наезд. Нечаянная радость! Ну до чего же вы менты – предсказуемый и алчный народ.

– Вам ли, Анатолий Иванович, дорогой, со мной об алчности разговаривать? – не удержался Михаил.

– Именно мне, – весело засмеялся Горобец, становясь похожим на одного из героев Достоевского. – Именно-с. Мне-с, кровопийце. Извольте-с выйти вон, дружище. В ваших услугах я больше не нуждаюсь. Вы меня разочаровали…

Горобец был как-то странно удовлетворен. Даже руки потирал от удовольствия. Теперь надо было понять еще одно – почему. Корнилов повернулся и пошел к выходу, как побитая собака… Или Горобец знает все обстоятельства корниловской игры, или мастерски блефует? Или еще того хуже: он, Михаил, так увяз в когтях этого хищника, что и представить себе не может, насколько он прозрачен для Горобца. Ведь если Горобец найдет способ стукнуть на него начальству, то корниловскому предприятию придет конец немедленный и беспощадный. А так же и всем работникам этого предприятия можно с точностью до года предсказать сроки заключения.

Вот теперь выбора уже не остается. Придется прибегать к запасному варианту.

Прежде, чем сесть в машину, он от души плюнул на землю Горобца. Уехал, резко взвизгнув колесами и чуть не сняв с петель медленно открывающиеся ворота.

Похоже, что больше он сюда ни ногой. Упустили крупную рыбу. Надежное покровительство. Но такова жизнь. Недаром в детстве этот забор пугал его своими секретами. И не надо было туда соваться. Хотя… Он похлопал ладонями по рулю своего мощного и абсолютно мужского танка. Все-таки не зря. С миру по нитке – голому рубашка. А Ане – «Фольксваген».

Аня въехала во двор, когда джип уже стоял на лучшем для парковки месте. Но на этот раз Аня не стала сигналить и разыгрывать безобразную дорожную сцену на личной территории. Сажик выскочил ее встречать. И по его заискивающему повизгиванию она поняла, что свою порцию ласки от Корнилова он еще не получал. Она погладила его по умной голове, позволила лизнуть себя в нос, обняла за могучую шею.

– Сажик, глупый мой, Дуралей Дуралеевич Дуралеев… Ну пойдем, покормлю. Да. Да. Бедный Сажик, голодный…

Пока Аня возвращалась домой, она передумала множество вариантов развития событий, но ни один из них ее глубокая интуиция не одобрила. Единственное, что она решила для себя окончательно и бесповоротно, это то, что никаких резких движений делать не будет. Хотя варианты в основном состояли из шумных и внезапных выходок. То она думала, что сегодня же уйдет ночевать на корниловскую квартиру. И будет вить из него веревки старинным женским способом. То откровенно рассказывала Михаилу все, что слышала в «Шаолине», и требовала объяснений. То хотела притвориться настолько больной, чтобы Корнилов повез ее в больницу, все бросил и начал заниматься только ее здоровьем. Еще она начинала думать, что отец Маркел в чем-то прав. И если бы она не хотела жить в доме вопреки желанию мужа, то и он не стал бы делать то, что не нравится ей. Откажись она от дома, так и жили бы с Корниловым в однокомнатной квартирке. А чем это хорошо? Тем, что не было бы в их жизни этого ужасного «Шаолиня». И не было бы искушения возможностями.

Она зашла в дом, так и не уяснив, как себя вести. Понадеялась на авось, то есть действовать решила по обстановке.

Медленно шла она по полутемному дому к кухне, под дверью которой лежала полоска света.

Она открыла дверь, но заходить не стала. Корнилов сидел за столом, уронив голову на руки. Перед ним стояла выпитая наполовину бутыль. А в качестве закуски фигурировал бутерброд с колбасой, разрезанный на множество микроскопических кубиков. Когда дверь открылась, он встрепенулся. Посмотрел на Аню тяжелым взглядом, как будто был ей совсем не рад, и сказал, отдавая дань вежливости:

– Тебе, Анюта, налить? Или как?

– Наливай, – тихо, но решительно ответила Аня.

Она выпила полстакана водки на одном дыханье. И даже закусывать не стала. Только дунула в сторону, как опытный вояка.

– А почему, Корнилов, для храбрости только сто грамм давали? Как-то не очень много. Я бы больше выпила.

– Если выпьешь двести, то никуда идти уже не захочешь, пока не дольют до трехсот, – ответил сонный Корнилов. – А после трехсот уже забудешь, зачем тебе была нужна эта храбрость. А сто – в самый раз. Ноги еще бегут, руки еще не роняют штык.

– Ну, это если со штыком бежать, – с некоторым трудом сказала Аня, до которой ее полстакана внезапно дошли и ударили по голове мягкой горячей подушкой. – Но храбрость ведь нужна не только в бою. Так?

– Эх, Аннушка, – сказал Михаил, как Санчук, и погладил Аню по щеке, как Корнилов. – О чем ты говоришь? О каких боях? О какой храбрости? Мы давно уже пьем не для храбрости, а от трусости. А это совершенно не то же самое.

– А ты, Медвежонок, зачем пьешь? Что у тебя случилось?

– У меня, – он тяжко вздохнул. – У меня ничего… Так… Пустое. А вот где ты была, хотелось бы мне знать. Телефон свой ты забыла дома. Я тебе звонил и нашел его. Специально?

– Я в церкви была. Подумала, что-то странно: от отца Макария приезжаем, и как будто и не было ничего.

– Храм – он в душе. Кому надо, пусть ходят. А мне не надо. Вон, Перейкин – грешил как мог. К Макарию приезжал и ничего. Покается и вперед. Как деньги в банке в кредит брал… И я так тоже могу. Приеду к нему, потом и покаюсь. Такая жизнь тоже по мне. Хорошо согрешить, хорошо и пришить. Хорошо! Пушкин? Это Маяковский какой-то. Костры горят? Очень хорошо! А моя милиция меня бережет. Моя милиция…

– Да что с тобой, родной мой? Что с тобой? – она взяла его лицо в ладони и попыталась повернуть к себе, чтобы он посмотрел ей в глаза. Но он, не отрываясь, смотрел на бутылку. И ничего не ответил.

– Медвежонок, ты похож на медведя, который не лег на зиму спать. Ты ведь знаешь, как с ними принято поступать? Да?

– Их отстреливают. Ты это имеешь в виду? – он посмотрел на нее мрачными глазами.

– У меня полное ощущение, что из вегетарианца ты превращаешься в мясоеда. И первой, судя по всему, ты сожрешь меня…

– Значит, что-то заставило меня стать хищником. Мутация естественная. Что-то поменялось, Аня, – он вдруг заговорил с большим чувством. – Что-то, чего я не могу объяснить словами. Я не могу сидеть с тобой на скамеечке в саду и пить чай с вареньем. Я еще не чувствую себя для этого достаточно старым и больным. Я способен на большее. Тебе самой это быстро надоело бы…

– Боюсь, что есть вещи, которые могут надоесть мне гораздо скорее, – впервые за время их брака ей ужасно захотелось заплакать.

– А вот это, Аня, уже запрещенный прием, – неожиданно завелся Корнилов. – Шантаж недосказанностью. Ты скажешь, что ты ничего такого не сказала. А между прочим, высказана была очень страшная мысль, которая на нормальный язык переводится так: что бы ты ни сделал, все будет еще хуже, чем то, что ты уже сделал. Ты подумай об этом. А мне пора спать. Завтра на работу.

Он встал и тяжелой походкой направился из кухни, слегка пошатнувшись в дверях. Но обернулся.

– А мне кажется, нет ничего хуже, чем переводить чужие слова на так называемый нормальный язык, – она переходила на повышенные тона. – Как ты можешь брать на себя смелость говорить за меня то, что я даже не додумала до конца?!

– А вот еще одна грубая ошибка, – Корнилов никогда еще не видел Аню такой заведенной. Но и сам почему-то остановиться не мог. – Как можно говорить то, что ты даже не додумала до конца? И потом, как мне узнать, что все, что ты уже за нашу совместную жизнь говорила, было додумано до конца?

Аня отвернулась и заплакала. Корнилов стоял в дверях, и что-то не пускало его к ней. Что-то держало на коротком поводке и давило шею. И он не смог с него сорваться. Молча ушел, лег в кровать и повернулся на бок.

А Аня, умывшись и подумав еще, что это ее так от водки развезло, пошла в комнату для гостей, забралась в холодную, неуютную постель и довольно долго промучившись, наконец, заснула.

И хотела потом проснуться, да не получалось.

Какой-то мучительный кошмар завладел ею во сне и никак не отпускал. Родительский дом снился ей пустым и забитым досками. Но она все равно заходила в него и видела, как в глубине дома из комнаты в комнату убегает от нее маленький Ваня Перейкин и на мокром полу, который моет и моет равнодушная ко всему мама, от Ваниных ножек остаются кровавые собачьи следы. И сон этот никак не заканчивался, потому что комнаты в доме шли одна за другой по кругу. А она все хотела его догнать. И совсем перестала его видеть. Только по следу его шла. Но становилось все хуже и хуже, потому что теперь ей казалось, что крадется кто-то за ней. То ли Ванечка обежал весь круг и вернулся к ней со спины. То ли кто-то другой так и норовил нанести ей удар в спину.

Утром ее разбудил Сажик. Неуверенно толкнулся носом в пустующую обычно комнату для гостей. А потом с радостным лаем кинулся стаскивать с нее одеяло. Просыпаться в это утро было необыкновенно тяжело. Во-первых, она бы поспала еще. Во-вторых, болела голова. В-третьих, она снова вспомнила, что вчера они с Корниловым как-то глупо поссорились. А совсем бы не надо было.

Аня прислушалась.

В ванной шумел душ.

Она пошла туда и открыла дверь. Вся ванная утопала в пару. Она неслышно ступила босиком на кафельный пол, тихонько открыла занавеску и молча пристроилась рядышком к отфыркивавшемуся Корнилову, подставив лицо умиротворяюще теплому потоку воды. Уговаривать мириться Корнилова не пришлось.

Завтрак готовили вдвоем. Аня в пушистом махровом халате такого же грозового цвета, как ее глаза, жарила громадную яичницу с помидорами. А Михаил резал хлеб. Говорить ни о чем не хотелось. Все и так было ясно без слов. И на лицах их, как белье на веревке, колыхались улыбки.

Аня смотрела на мужа и уговаривала себя, что, может, ничего плохого и не было? Может, все это приснилось ей в страшном сне. Она не хотела об этом думать. Так сейчас было ей хорошо и спокойно. Как последний привет из того времени, когда все у них было хорошо. Хотя почему последний? Она сама себя одернула. Все еще образуется. Все будет хорошо.

Яичницу ели с одной сковородки. Аня кормила Сажика под столом кусочками колбасы. Сажик наглел и хотел еще.

– Ну что ты делаешь, Анюта? – завел Корнилов обычный семейный, вернее, собачий разговор. – Ты же пуделя избалуешь! Он потом у всех клянчить начнет. Стыд, а не собака. Такой здоровый должен быть воспитанным.

– Он не пудель. Сколько раз прошу… А кормлю я его, потому что настроение хорошее. Он все чувствует, пусть и он порадуется.

– А когда у тебя настроение испортится, что ж собаке – страдать?

– А зачем мне его портить, Корнилов? Просто не порть мне настроение. И Сажик всегда будет довольный.

– Толстый и невоспитанный. Ты так и детей воспитывать будешь?

– Детей? Что я слышу, Корнилов… Ты говоришь о детях? О наших? Я правильно понимаю? Или только о моих?

– Откуда у тебя, радость моя, могут быть только твои? Разве что твой так называемый отец клонирует тебя на память.

– Корнилов, ты опять ревнуешь, – Аня с упреком смотрела на него и качала головой. – На этот раз обычной, земной ревностью. Эх, ты! Так что там про детей?

– Просто когда-нибудь, наверное, – начал пространно объяснять Корнилов, активно жестикулируя, – когда преступность в мире снизится хотя бы вдвое, а лучше втрое, у нас могли бы быть дети. Но для этого, Аннушка, мне придется еще очень много сил отдать правому делу борьбы с преступностью.

– Главное, чтоб не все, – сказала Аня, доедая свой завтрак.

Аня убирала со стола, когда услышала, что Корнилов говорит с кем-то по телефону. Она перестала греметь тарелками и прислушалась, потому что Михаил кому-то что-то доказывал.

– Сегодня. Нашлась. Сейчас и поедем.

Аня на цыпочках вышла их кухни и встала возле двери в комнату. А Корнилов продолжал.

– Я же говорю – это последний резерв. Если не там, то нигде. Я знаю, где ее искать! Нет! Вчера еще не знал.

Она еле успела скрыться в кухне и громыхнуть посудой и даже попыталась напеть вслух какую-то мелодию. Но кроме фальшивого «ля-ля», ничего не вспоминалось. Тарелка выпала из рук и разбилась на две половинки.

В кухню зашел уже готовый уходить Корнилов.

– На счастье!

Аня посмотрела-посмотрела на осколки и выбросила их в ведро.

– Ты уже? Спешишь? – спросила она коротко. На длинные фразы не хватало дыхания.

– Да. Пора. Проводи меня.

– Что у тебя сегодня? Ты какой-то озабоченный…

– Да просто дела, – он поцеловал ее.

Но она не ответила. Сел в машину и уехал под громкий и недовольный лай Сажика. Она не нашла в себе сил даже рукой ему помахать. Все оказалось напрасным.

Аня прислонилась к стене дома. Надо было срочно что-то предпринимать. Сейчас у нее не было сомнений – речь шла о Светлане. Он решил ее выдать. Спокойно, как овечку на заклание. Неужели такое возможно? И это тот самый человек, которого, как ей казалось, она еще полчаса назад так искренне любила? Надо срочно сообщить Свете, чтобы бежала оттуда куда-нибудь подальше. Так ведь там же еще и родители. Эти страшные корниловские псы начнут их трясти, чтобы сказали, куда подевалась Перейкина.

Она бросилась звонить Перейкиной по мобильному, но та телефон так и не включала. По инструкции Корнилова. Попробовала позвонить маме, но межгород был постоянно занят. Тогда она позвонила по другому номеру. Там трубку взяли сразу.

– Коля… Санчо…. Это Аня. Мне надо срочно с тобой встретиться. Срочно, Коля! Давай через полчаса на «Пионерской». Я на машине…

Глава 22

– Здесь погиб Самсон и все филистимляне!

Легко сказать «через двадцать минут». Аня не раздумывая, быстро нацепила то, что попалось под руку и, спотыкаясь о суетившегося в ногах Сажика, выскочила из дома. Потом, хлопнув себя по лбу, вернулась, взяла ключи от машины, деньги на бензин и уже окончательно покинула дом.

Машина никак не заводилась. Глохла, как в мороз. Аня выскочила, хлопнула со всех сил дверью и уже готова была добираться своим ходом. Но решила вдохнуть глубоко и попробовать еще раз. А если не поможет, треснуть по несчастному «Фольксвагену» чем-нибудь тяжелым. Иногда этот, так называемый, деструктивно-конструктивный метод давал неожиданные результаты. Правда, с машиной, которую она искренне полюбила, она так еще не поступала. А вот помнится, в ранней юности родительский телевизор хорошо откликался на подобные воздействия.

Она поступила правильно. Последняя попытка принесла положительный результат. Машина завелась. Возможно, это ее так взбодрило Анино хлопанье дверью.

– Я еду сдавать своего мужа, – сказала Аня, то ли себе, то ли своей машине, – как сдают в утиль испорченную вещь. Раньше за сданную макулатуру получали книжку, например, «Дон Кихота Ламанчского». А я сдаю своего Дон Кихота живьем…

Впереди еще была дорога, еще можно было сомневаться, можно было даже свернуть в сторону, расплакаться там за поворотом или послать всех, поехать на кладбище и разрыдаться над могилкой Ольги Владимировны – вроде, и не в одиночку. А Оля до сих пор понимает ее, как никто другой, как никто из живых.

Ее бы никто за слабость не осудил. Если она – Офелия, то ей остается только плыть по течению, судьбы ли, реки, своих слез, неважно. А если она – Дульсинея, то ее и вовсе не существует, как нет и не было никогда шлема Момбрина, сторуких великанов, рыцарей Зеркал и Белой Луны. Все иллюзии, ничего реально не существует, смысла в этом никакого нет. А все книги надо сжечь. Вот о чем писал Сервантес в своем бессмертном романе, который тоже надо было бросить в костер.

Смысл жизни искали самые мудрые люди уже много веков, причем в спокойной обстановке, в пещерах, в скитах, за стенами замков и дворцов. И они ничего не нашли на трезвую голову, кроме абсурдности человеческого существования.

Кто-то, может, Брежнев, говорил ей о «пограничных» состояниях человеческой психики. Что-то в этот момент можно понять, когда вот так стоишь на краю пропасти, что-то вдруг открывается, стукает по сонному сознанию человека. Пожалуйста, вот она – нормальная пограничная ситуация. В ее собственной жизни. Что же? Ничего ей не открылось, ничего не стукнуло, кроме дверцы ее автомобиля.

Но можно прямо сейчас покончить со всей этой галиматьей очень просто – сделать то, чему не учат на курсах вождения, даже экстремального. Нажать на газ и направить машину вон на то дерево, а лучше на следующее, покрепче.

Следующим деревом был дуб. Конечно, не такой старый, кряжистый, как дерево на Анином участке, к тому же больной, пыльный, напичканный дорожным свинцом, но все равно свой родной, узнаваемый по кроне, цвету коры, близкий даже этой, сломанной, нелепо вытянутой по ходу движения потока машин веткой.

Аня проехала мимо, словно послушалась этого растительного регулировщика. И опять какие-то книжные сцены и образы потянулись к ней, до этого притихшие, напуганные ее страшной мыслью. Как щенята, они завертелись вокруг нее, а некоторые поднимались на задние лапки и заглядывали ей в лицо.

– В костер, – попыталась отмахнуться от них Аня, но уже совсем слабо.

Какой-то большой зверь, который, будь он материальным, загородил бы Ане всю дорогу, а сейчас влез в ее воображение, как в свою берлогу, и заполнил его собою. Он был крупным и хорошо вооруженным природой, но безопасен и добр, как библейский символ.

– Только любовью, – сказал он Ане клыкастой пастью, – только любовью и ничем другим.

Он будто бы продолжал когда-то начатый между ними разговор, хотя эти слова были универсальны и годились быть вставкой и случайного разговора прохожих, и русского пьяного спора, и оговоркой диктора телевидения, и даже эпиграфом научного трактата ее мнимого отца. С этих слов все начиналось, они никуда не исчезали, не забывались, они всегда подразумевались за любой бытовой мелочью.

– Ты простишь меня? – спросила Аня, узнавая зверя.

– Я велю тебе так поступить, – ответил он. – Ты почему-то думаешь, что все на этом заканчивается, а на самом деле это будет еще длиться и длиться. Все мы приговорены к вечному возвращению. Вот в чем трагедия, а не в воображаемом конце всего. Как тут не отчаяться, не разувериться? Только любовью, только любовью…

Аня пыталась говорить с ним, задавала какие-то вопросы, но в ответ слышала уже только последнюю фразу, которую уже почти заглушал шум дороги.

– Совсем уже ослепла! Ты куда едешь, фифа?! – сердито крикнул ей водитель «газели», наклоняясь через свою испуганную пассажирку в синем рабочем халате.

– Еду сдавать своего мужа, – спокойно сказала ему Аня в открытое окно.

Злобный водитель дернул руль, «газель» отпрянула от Аниного «Фольксвагена», точно он толкнул ее бортом, и умчалась вперед.

– Все правильно, – сказала Аня ей вслед. – Я люблю и, значит, права. Если есть любовь, то нет сомнений, предательства, смерти тоже нет. Все живо, все реально существует. И рыцари, и Дульсинея живы. А рукописи не горят. Это уж точно проверено…

Добраться до «Пионерской» – всего-то проехать через Коломяги, вниз по горке, а там рукой подать. Это был самый объезженный Аней участок дороги. Вот только на подъезде к проспекту Испытателей Аня обнаружила, что ей как-то непривычно нажимать на педаль. На перекрестке она взглянула на ноги и обнаружила, что сидит в тапочках.

Места для парковки рядом со станцией метро, конечно, не оказалось. Пришлось проехать в ближайший двор. А с ее-то опытом вождения на эти маневры ушли все десять минут.

Санчо топтался у бронзовых пионеров и озирался, пытаясь рассмотреть в толпе Аню. Металлические дети вот уже четверть века весело бежали за металлической лошадкой. Их тощие, вытянутые, как у Барби, фигурки были устремлены в светлое стабильное будущее развитого социализма.

Аня возникла позади Николая и сразу потащила его вон из толпы. Когда они удалились от толкотни и шума за угол, она принялась выкладывать Санчо всю историю. Она рассказала и про разваленное дело Горобца. И про «учеников» Корнилова, про загадочную юридическую фирму и покупку джипа. Про наезд на вдову Перейкина. Про то, как они спрятали ее у Аниных родителей. И про то, что у Корнилова в «Шаолине» творятся ужасные дела.

– Эти оборотни, которые пытались получить с тебя деньги… Ты же говорил, как их зовут. Ну, Ропшин и Митрофанов. Я запомнила. Да? Они были среди Мишиных «гостей». Вот ты рассказал ему – а он их потом у себя в ангаре чуть не убил. Их избивали, Коля! И спрятали куда-то, чтобы они всех не выдали.

– Анечка! Ну, успокойся, пожалуйста! – уговаривал ее Санчук. – Надо разобраться, понимаешь… Разобраться. Ведь Корнилову ты навредить не хочешь? Ты пойми, тут главное – его спасти.

– Коля! Не успокаивай меня! Я тебе еще не все сказала. Не Корнилова спасать надо, а моих. На Перейкину-то, наверное, тоже его шакалы наезжали. А он ее от них же спрятал. А теперь им нужны деньги, чтобы тех двоих отмазать. Так он ее сдает! Понимаешь?

– Кого «ее»? – не понял Санчук.

– Да, Боже мой! Свету! Перейкину! А у нее мальчишка маленький, и родители мои там. А я слышала утром – он сказал, что знает, где она прячется. Что сегодня все и решится! Надо же ее перепрятать!

– Подожди, подожди… Не ее перепрятывать нужно, Аня. А оборотней этих брать на месте. Раз мы знаем, что они там будут, значит, их можно взять. Вот только Корнилов…

– Ну что Корнилов? – нетерпеливо спросила Аня.

– Ты сама что, не понимаешь? – медленно сказал Санчук. – Ты же его так сдаешь. Его же посадят, милая ты моя. Разве ты этого хочешь?

Аня остановилась и посмотрела куда-то поверх санчиного плеча. Взгляд ее был таким направленным, что Санчо оглянулся. Но когда он, не увидев сзади никого, посмотрел опять на Аню, то поймал только обрывок ее шепота, обращенного явно не к нему.

– «Любовью»? – не понял Санчо. – Что «любовью»? Ты твердо все решила?

Она кивнула уверенно, послав Коле один из тех женских взглядов, которые мужчины хранят всю жизнь, а в самом конце пути перебирают в памяти, как самое дорогое. Но тут же Аня спряталась за обыкновенные бабьи слова, и прекрасное видение исчезло.

– Боже мой… Коля… Ну не знаю я, что мне делать. Закрыть на все глаза и ждать? Смириться и быть кроткой женой? А Света? Главное, ее отец Макарий на нас вывел. Представляешь? Попала, как кур во щи.

– А Корнилов где, говоришь? – прищурился Санчо.

– На работу поехал. Только на какую?

– Хорошо было бы, если б ты смогла уговорить его остаться в городе. Так, будем спасать. Вот блокнот и ручка. Пиши, как туда быстрее добраться и примерный план дома и участка. Мы ведь сделаем все корректно, правильно я говорю? – не очень уверенно сказал Санчук.

– А что ты вообще собираешься делать? – обеспокоенно спросила Аня.

– Для начала, я запрещаю тебе туда соваться. Аня, послушай, твое появление там может спровоцировать непредвиденную ситуацию. Ведь там твои родители.

– Вот именно, Коля. Там мои родители и Света с ребенком! Как это – не соваться? А что мне, по-твоему, делать?

– Вдыхать через нос, а выдыхать через рот с усилием. И так до окончания операции.

– Коль, ты чудак, ей богу! Ты вот хочешь, чтоб пока ты… так ты не сказал мне, что ты сам-то собираешься предпринять.

– Ты ж мне не очень-то и даешь закончить. Сейчас ты, – медленно начал объяснять ей Санчук, – приедешь домой… кстати, а что это ты в тапках ездишь? Это опасно – давить на педали такими шлепанцами – соскочить могут.

– Да неважно, – отмахнулась она. – Как это домой?

– Давай так: я сейчас еду в управу и, если Мишки там нет, то сообщаю об этом тебе. А ты сейчас едешь домой, и ждешь моего звонка. Вот если он отсутствует, то ты звонишь Корнилову и пытаешься вытащить его в город под каким-нибудь предлогом. Если он отказывается или просит перенести встречу на вечер, то ты мне об этом сразу же, понимаешь, сразу сообщаешь. А там видно будет.

Он успокаивающе погладил Аню по плечу, заглянул ей ласково в глаза и взял под руку.

– Ты где машину оставила?

– Там, во дворе. А что? – Аня показала рукой, в каком именно дворе.

– А ничего, если я тебя провожу? – Санчук развернул ее и повел прочь от памятника советским пионерам-школьникам.

Она посмотрела на вскинутые детские бронзовые руки, на такую же безымянную птичку на одной из бронзовых детских ладоней, на развевающиеся пионерские галстуки и подумала, что памятник тут должен был стоять совсем другой. Совсем не детишкам, а пионерам-покорителям воздушного пространства. Ведь район-то давным-давно назывался Комендантским аэродромом, потом Бывшим комендантским аэродромом. И улицы носят названия испытателей, авиаконструкторов и фамилий летчиков.

– Анна, тебе нужно быть тут, в Питере. Не езди никуда. Не езди, пожалуйста, никуда. Сиди дома, – как дурочке объяснял ей Николай, – так будет лучше.

– Нет, Коля, ты прости меня, но я не могу туда не ехать! Там мама, папа. Мало ли что. И потом если Мишка туда приедет, я попробую с ним поговорить. Чтобы он не наделал глупостей.

– Упрямству женскому споем мы песню. Я выезжаю туда сейчас же с группой ОМОНа. Устроим там засаду. Только, Аня, ведь там стрельба может начаться.

– Зачем стрельба?

– А ты как думала? Они оборотни, а значит вооружены. Не рогатками же они Перейкину пугать собрались…

Аня ехала по шоссе и думала, как делал это Штирлиц в любимом фильме. Первым делом Свету с Ванечкой и родителей надо отвести к Риткиным родителям на другой конец поселка. А тут и ОМОН подъедет. Те сунутся и их возьмут. А Мише она сейчас позвонит, чтобы не ездил. Чтобы не впутывался в это дело по уши. Чтобы можно было вытащить.

– Ей пришлось остановиться, чтобы позвонить по телефону. На курсах вождения им несколько раз говорили, что на большой скорости по мобильному лучше не говорить. Отвлечешься на секунду и – в кювет. И это еще хороший вариант.

Она встала у обочины и набрала корниловский номер.

Он ответил сразу. Резко. Таким голосом, каким говорил со своими шакалами в «Шаолине». Интересно почему? Не успел посмотреть, что это звонит она? Значит, занят? Или за рулем?

– Миша! – ей никак было не сделать над собой усилие и не назвать его ласковым прозвищем. – Миша! Ты где?

– Что за вопрос, Аня? – сдержанно ответил он. – На работе. Или тебе репортаж из прямого эфира сделать?

– Миша, мне очень нужна твоя помощь. Мы могли бы встретиться через полчаса в центре?

– А что случилось? – обеспокоенно спросил Корнилов.

– Зуб болит. А одна я идти к врачу боюсь, – соврала Аня на самой жалостливой ноте, на которую только была способна в этот момент.

– Поезжай сама, Аннушка. Ты же взрослая. Я сейчас никак не могу. У нас очень плотный график. И анальгин прими. На машине не езди!

– Ты точно не сможешь? – она вложила в голос всю мольбу, на которую была способна.

– Я вечером приеду. Раньше не смогу.

Ей опять показалось, что всю эту ситуацию она придумала. И даже на сердце стало легче. Почему она так быстро решила, что он предатель? Ведь может же он отправить их по ложному следу, а вовсе не в ее родительский дом.

Она немного успокоилась и подумала, что, может, напрасно всех переполошила. Но потом опять вспомнила, как страшно менялся ее муж, когда к нему приезжали тренироваться. За такого Корнилова она бы и замуж никогда не вышла. Он как будто бы породу свою менял – из дружелюбного лабрадора превращался в кавказскую овчарку. А может быть, так оно всегда и происходит, когда женщины не видят. Всегда и со всеми. Просто раньше она никогда не подслушивала и не подсматривала. Когда королевы не было рядом, король приказывал отрубать головы. И у тиранов были любимые женщины, рядом с которыми они казались нежными. Как все относительно… И она опять вспомнила слова, сказанные ей отцом Маркелом: «Муж через жену спасается». Еще утром у них с Мишей все было хорошо… Так хорошо… А если все, о чем с Колей они говорили, правда, сможет ли она его любить, как прежде? Она вздохнула. Она еще сама этого не знала.

Так долго вести машину она не привыкла. Заныла напряженная шея. Даже руки устали находиться в одном положении. Но когда Аня уже осторожно проезжала по колдобинам родного поселка, усталость разом прошла – она увидела, что вдалеке рядом с тупичком возле родного дома криво стоят несколько машин.

Опоздала!

Она взяла телефон и опять позвонила Санчуку.

– Они уже здесь, Коля.

– Уезжай оттуда! Аня! Ты меня слышишь?

– Нет, Коля. Никуда я не уеду. Жду тебя.

– Мы едем.

Она подъехала поближе к дому и позвонила Корнилову.

– Твои псы уже здесь. А тебя я что-то не вижу.

– Зато я тебя, Аня, вижу. Можешь зайти.

– Спасибо. Ты разрешаешь зайти мне в мой дом? А вот кто тебе разрешил туда войти! – она вышла из машины и бегом побежала в дом.

У дверей топтался один из самых здоровенных корниловских кабанов, который бесцеремонно остановил Аню и прокричал куда-то вглубь дома:

– Михаил! Корнилов! А жена твоя что, с нами?

– Пропусти, – коротко распорядился тот.

Аня с опаской заглянула в комнату. Корнилов спускался со второго этажа и в руках у него был громадный пакет с чипсами.

– Зуб уже не болит? Хочешь, – он протянул ей пакет, не глядя в глаза. – Угощайся.

– Спасибо, – бесцветно ответила она. – Сыта по горло.

– Ну скажи мне, кто тебе эта Перейкина? Никто, – он говорил очень тихо. – Зажравшаяся, избалованная дамочка. Одной крошкой с ее стола мы могли бы питаться всю жизнь. Богатые тоже плачут. Не станем же мы ссориться из-за какой-то Перейкиной?

– Я не ссориться с тобой приехала. Это уже бессмысленно, Миша. Только объясни мне, пожалуйста, одну вещь – где мама?

– С мамой все в порядке. Мама на вокзале.

– Зачем она туда пошла?

– Я сказал ей, что там она встретится с отцом ее ребенка, – просто сказал Корнилов.

– Что?! Да как ты смел трогать своими грязными руками наши семейные тайны! Ты обманул ее? – Аня вдруг подумала, что, может быть, это правда.

– Да. Но побежала она очень резво. Значит, угадал.

– Да ты – чудовище! – Аня задохнулась от нахлынувшего возмущения.

Корнилов не счел нужным выслушивать ее обвинения и зашел в комнату, сделав знак Сереге Аню туда не пускать. Дверь приоткрылась, и Аня услышала чужие голоса.

– Давайте увезем ее и пацана отсюда. Там и разберемся, – предложил бодрый голос. – Чего тут при свидетелях лясы точить?

– Правильно, правильно, начать и здесь можно, а мальчишке скажите, чтобы сидел смирно и не чирикал. Серега, займись. Только проверь, нет ли у него мобильника, так, на всякий случай, – сказал кто-то. – Ну что, гражданка Перейкина, начнем?

Мрачный Серега встал у двери, как истукан.

И тут Аня услышала голос Светы. На этот раз о спокойствии речи не было.

– Что вам всем, в конце концов, нужно от меня? – выпалила она. – Вы от меня ничего не получите. Хитрые вы наши, нашли дурочку. Я знаю законы. Я могу вам выписать миллионы, но это не имеет никакой юридической силы. Я сама не в правах наследования. Умные вы какие…

– Да что ты гонишь… Перед тобой не подростки-наркоманы, коим ты можешь лапшу на уши вешать сколько влезет. Перед тобой представители закона. Уж, наверное, мы в курсе того, что можем, а чего нет.

– Закона! – Перейкина засмеялась. – Вы уверены? Только зря стараетесь. Я перед отъездом такую бумагу у нотариуса сделала, что все мои следующие действительными не считаются.

– Ну, это ты загнула! – очень уверенно сказал другой голос. – Ой, загнула…

– Хочешь проверить? – гостеприимно предложила Перейкина. – Давай бумагу. Сколько ты хочешь? Ну говори, не стесняйся! Можете оформлять.

Аня не выдержала и решительно направилась к двери. Но неподвижно стоящий Серега неожиданно переместился в пространстве и преградил ей путь.

– В чем дело? – неприязненно спросила Аня. – Это мой дом!

– Не велено пускать, – пыхтя, отрезал тот.

– Кем это не велено?

– Вашим мужем.

– Я сама у него спрошу. Ладно? – пошла она мирным путем. Тот в ответ лишь пожал плечами. Аня попыталась достать мобильный и вызвонить Корнилова, непонятно куда пропавшего прямо в доме. Но Серега властным жестом блюстителя порядка телефон у нее изъял.

– Да мне мужу позвонить! – попыталась возмутиться Аня.

– Откуда я знаю, кому. Муж ваш в доме.

– Тогда позови его, придурок! – топнула ногой Аня.

По дороге в специализированном автобусе Санчук ставил перед подразделением ОМОНа боевую задачу. Он описал всех возможных участников инцидента, выделив из них возможных заложников.

– Заложников, если состоится захват, будет четыре, а скорее всего пять человек: пожилая семейная пара, они хозяева дома, Светлана Перейкина с сыном Иваном и Аня. Анна Корнилова. У меня есть только одна фотография, это Перейкина.

Санчо пустил по рукам омоновцев фотографию Светланы Перейкиной, взятую из дела об убийстве Владислава Перейкина, ее бывшего мужа.

– Бандитов, – продолжал Санчук, – от пяти до семи человек. Среди них, возможно, окажется Михаил Корнилов. Он нужен всем нам живым и здоровым. Вообще, приказываю применять оружие только, – он сделал паузу, – в самом крайнем случае. Вопросы есть?

Омоновцы сидели расслабившись, места в автобусе хватало, кто ноги вытянул, кто наоборот, свернулся калачиком и прикорнул. Но это не было полным расслаблением, те, кто дремал, дремали вполглаза, те, кто прикинулся глухим, все равно прислушивались вполуха. Отдыхали перед операцией, потому что там, на месте, им всем надо было полностью выложиться. Ведь есть приказ не применять оружие, а это значит, что придется применить все остальные навыки и выполнить операцию.

Санчук не сказал, кто такие эти предполагаемые бандиты, но слушок по управлению пробежал уже, а он может оказаться верным, что брать придется своих. Скурвившихся своих. Неприятно, но факт.

Форма на бойцах была по сезону летняя: выдержанный в серых и темно-серых холодных тонах камуфляж. Только шевроны с триколором выделялись яркими пятнами на рукавах. Бронежилеты и оружие лежали пока в своих штатных контейнерах и ждали своего часа.

Лица спокойные, даже равнодушные. Оно и правильно, наверное, у опытного бойца чувства должны быть выключены, а вот мышечную память, зрение и слух следует включить на полную, что называется, катушку.

– Коля, а там вода поблизости есть? – произнес командир отряда, отдавая Санчуку нарисованный Аней план участка.

– Речка, близко от дома, вот тут примерно, – он показал офицеру место.

Командир чуть приподнял руку, и все бойцы разом зашевелились, обращая свое внимание на его призыв. Тот несколькими знаками, не произнося при этом ни слова, расставил всех по местам будущей операции. После чего отряд снова принял вольные позы…

– Корнилов, это вообще ты? – спросила она тихо. Оба они стояли у окна в ее детской комнате и смотрели вдаль.

– Аня… Ну перестань, – поморщился он.

– А где папа? Я его не видела, – тревожно спросила она.

– О каком из своих многочисленных пап ты говоришь?

– Перестань, – теперь сморщилась и отвернулась от окна она. – Алексей Иванович, естественно.

– Говорят, в музее сидит, размышляет о своей жизни…

– Ты мне можешь объяснить, – Аня взглянула на него в упор, – как ты до этого додумался?

– Ты вряд ли мне поверишь, – равнодушно ответил Корнилов.

– Ведь ты же совсем не так хотел жить!

– Вот это ты верно подметила. Жить я хотел совсем не так! – на лице его появилось желчное выражение застарелой обиды. – Я устал, Аня. Устал тянуть лямку и ничего не иметь взамен. Я извелся оттого, что количество моей работы никогда не переходило в качество. Понимаешь? Хоть двадцать четыре часа в сутки работай – получи зарплату. Профессия наша использует самые мужские наши качества, а зарплату платят, как девочке-уборщице. Я не чувствую себя мужчиной, пока я езжу на машине, подаренной моей женщине кем-то другим. Пока я живу в ее доме, который подарил ей не я. А я пыжусь, пыжусь – и пшик, даже есть скоро нечего было бы, если на бензин да на дом тратиться. Ты пошла работать! В какое-то мерзкое издательство. А почему? Потому что муж не может тебя обеспечить.

– А меня ты спросил – мне это надо? – возмущенно прокричала Аня. – Обеспечить. Прямо завхоз нашелся.

– Ты не можешь меня понять. Ты – женщина. В тебе нет этих комплексов кормильца. И потом есть еще причины. Я сильный, здоровый, в расцвете лет. И я – никто. Служу государству, которое должен любить, хоть никогда его в глаза не видел. Нету мотивации. А требуют – не поднять. Кончился романтизм бедного рыцарства. Молодой был – служил. А сейчас служить никому не хочу. Я чувствую, что могу за собой вести. Если б ты знала, как нужно мне было это увидеть. Подтвердить. Если бы другие времена были – ушел бы атаманом в степь. Пиратом на корабле. Сам себе хозяином был бы и всем, кто бы мне доверился. Я сам могу! Понимаешь? Я понял, что могу!

– А ты сам-то понял, что ты смог? – спросила Аня устало. – Ты любовь мою к тебе убить смог! Вот и от комплексов избавился заодно.

– Не говори так, Аня! Я любил тебя до ужаса, – прошептал он, проводя ладонью по своему лицу.

– Любил! Значит, уже не любишь? Да? Денежки больше любишь. Ну, конечно, меня не любишь – если бы любил, не приехал бы сюда со своими шакалами, не посмел бы сунуться в мой дом!

– Ты могла бы прожить весело, красиво, интересно, если бы рядом с тобой был другой. Я все время боялся, что этот другой найдется. И не станет проходить мимо. А твоя любовь ко мне превратится в жалость. И исправить тогда уже ничего будет нельзя.

– А разве сейчас еще можно? Ведь ты предал меня, – прошептала мертвенно бледными губами Аня. – И ты думаешь, что можно?.. Чему ты улыбаешься?

– Как ты легко поверила моим словам. Я не про любовь, не вздрагивай, а всю эту мотивацию. Ведь все совсем не так, Аня. Разве это все можно сейчас наспех обговорить? Это очень долгая история, которая началась… с расколотого полена. «Подними камень и там найдешь Меня, рассеки дерево и там…» Ничего нигде нет. Ни под камнем, ни в дереве…

– А моя любовь? – опять спросила Аня, приподнимаясь на носочки, словно хотела показаться ему выше ростом.

– Вот-вот, – улыбнулся знакомой улыбкой Корнилов. – Теперь ты меня поняла. Я чувствую, что поняла. Только это и есть на самом деле. Странствия души, скитания… Помнишь мученика Христофора? На самом деле, он так стоял у переправы, смотрел своей страшной мордой, как мимо проходит жизнь. Ничего он не нашел, только все потерял…

Миновав заросший бурьяном железнодорожный переезд, автобус затормозил метрах в трехстах от дома. Санчо и командир отряда вышли наружу и быстро оглядели местность.

– Как тихо, Коля, да? – промолвил омоновец. – А ведь большой поселок раньше был. Железобетонный завод работал… Ну, как мы дальше?..

– Только бы соседи не стали высовываться. Пошли одного ко второму входу в дом.

– Есть.

Было решено подъехать вплотную. Местность позволяла. Они переехали через речку по маленькому деревянному мостику и остановились. Отсюда до дома было метров пятьдесят-шестьдесят.

Как только автобус встал, весь отряд в масках, касках и бронежилетах устремился к дому. Короткоствольные автоматы не были взяты на изготовку. Только газовый гранатомет был приведен в рабочее положение.

Бойцы, передвигаясь короткими перебежками между прибрежными и придорожными деревьями, быстро заняли оговоренные позиции. Последним из автобуса вышел Санчук с мегафоном на ремешке через плечо и направился вниз по тропинке к броду. На ходу он включил устройство, дунул в микрофон для проверки и объявил на всю округу:

– Граждане бандиты! Вы окружены отрядом милиции особого назначения. Сопротивление считаю бесполезным. Так что выходите с поднятыми руками. Оружие на землю, – голос у Санчука был уверенный, зычный. Пропал куда-то его чудесный говорок, видимо, остался в другом Санчо. Говорил он внятно, так что понять его было легко: – Давайте обойдемся без кровопролития. У вас двадцать секунд! Повторяю, на добровольную сдачу у вас есть двадцать секунд!

Санчо стоял напротив притихшего, как перед боем, дома возле узкого брода через речушку, что так живописно огибала невысокий холм, на котором располагался дом Аниных родителей. Судя по количеству машин, всего приехавших должно было быть человек пять, может, семь. Вот Анин «Фольксваген-гольф» и корниловский джип. И еще две машины.

– Это же напарник твой, Корнилов! – закричал кто-то с первого этажа так, что Аня вздрогнула. – Кто ж его сюда привел? Ты нас всех подставил! Гад! Ты ж нас сдать хотел! Серега!

– Что «Серега»! ОМОН ведь. Сейчас положат нас тут всех. Но ни хрена, живым я им не дамся! Идем до конца! – прорычал Серега, вытащил из-под мышки пистолет и передернул затвор. – Не-е, это не сэнсэй. Это сучка его нас заложила… Сейчас мы с ней разберемся.

– Сиди здесь! – бросил Корнилов и быстро побежал вниз. Аня схватилась за голову. Что же теперь будет с ними со всеми?

– Без паники! – рявкнул уже внизу Корнилов. За спиной его шумно дышал Серега. – Убери ствол, Серега.

И тут снова раздался голос Санчука, усиленный и искаженный мегафоном, но все же узнаваемый.

– Михась, давай, выводи своих «учеников» по-хорошему, – сейчас имя, которым называл Корнилова Санчук, прозвучало как бандитская кличка. – Не надо битвы. Не за что вам бороться.

– Так! А мы их ща… – рыкнул кто-то внизу. Кажется Орешкин, подумала Аня. – Они нас не возьмут. Мы щас прикроемся!

– Назад! – скомандовал Корнилов. – Куда?!

– А туда, – продолжая рычать, Орешкин ринулся наверх. Туда, где была Аня. Но Корнилов преградил ему путь, и они свалились на пол.

Серега в этот момент успел отскочить в сторону. Он все еще держал пистолет наизготовку, не решаясь, в кого пальнуть. А выстрелить ему очень хотелось. Корнилову удалось отключить взбесившегося «пса». Он ткнул ему ладонью куда-то под нижнюю челюсть. Тот закатил глаза. Серега, не очень понимая, что происходит и почему «наших бьют», направил ствол сначала на Корнилова, потом на Орешкина, а потом снова на Корнилова.

И только спустя минуту, до Сергея дошло, что Орешкин хотел прикрыться заложниками. Все, как учили. Кем прикрыться? Выбор богатый – крашеная блондинка, мальчишка или…

И Серега поднял ногу, чтоб переступить через лежащего огромной рыбьей тушей Орешкина и шагнуть в комнату к Свете и Ване, рефлекторно направив пистолет в сторону Корнилова.

А вот это он сделал зря, потому что в ту же секунду Серегин пистолет полетел на пол, а сам он изумленно уставился на сломанную кисть правой руки.

Михаил ворвался в комнату. Света сидела в углу на корточках, прижимая к себе Ваню. Трое корниловских шакалов мгновенно поняли, в чем их спасение. Один из них, бритоголовый, с неприятными складками жира на затылке, приблизился к ней и схватил за волосы.

Эту сцену застала и Аня, которой теперь никто не мешал спуститься вниз.

– Эй, ты! Отродье песье! – выкрикнула Аня, прыгнула жирному на спину и вонзила острые ногти прямо ему в шею.

Никто не понял, что именно произошло дальше, потому что у дверей кто-то начал стрелять. И было это так оглушительно громко, что Аня завизжала. А ее несостоявшаяся жертва скинула ее так яростно, как будто это был не человек, а необъезженный арабский жеребец. Те двое уже кинулись к двери. Падая, Аня услышала звон разбивающегося стекла и истошный крик Светланы.

– Не отдам!

А потом, ударившись головой обо что-то твердое, на пару минут лишилась сознания.

Очнулась она от выстрелов. Попыталась присесть. Стреляли уже не в доме. Светланы рядом не было. Она осторожно выглянула в окно. И увидела вдруг, как с ребенком на руках вдалеке идет Корнилов. Вот он зашел в воду и широкими шагами, какими ходят во время сенокоса, стал заходить все глубже. Как завороженная Аня смотрела в его удаляющуюся спину. И почувствовала, что смотрит ему в спину не одна она.

Возле дома опять треснул выстрел. Корнилов споткнулся. Аня вскрикнула и закрыла лицо ладонями. Но Михаил продолжал свой путь. А на рубашке начала расцветать маленькая кровавая гвоздика. С каждым шагом она становилась все богаче и шикарнее. Но с Аниным зрением разглядеть ее было невозможно.

На той стороне реки промелькнули какие-то фигуры. Михаил прижимал мальчишку к себе. Вода доходила ему до плеч. Ему очень хотелось разжать руки, перестать сопротивляться и упасть в воду. Река помогала ему, как могла, забрав на себя половину Ваниного веса. Но чем ближе к берегу он оказывался, тем ниже отступала вода, и тяжелее становилась ноша, которая лежала теперь только на его руках. Да еще и свое мощное тело нужно было заставить идти и передвигать ноги. Он увидел, как к нему бегут омоновцы. Теряя последние силы, упал на колени. А потом и лицом в воду, но уже когда Ваню у него забрали.

Глава 23

Смотри на виновного, который предстанет перед твоим судом, как на человека, достойного жалости, подверженного слабостям испорченной нашей природы…, ибо хотя все свойства божества равны, однако же в наших глазах свойство всеблагости прекраснее и великолепнее, нежели свойство всеправедности.

Днепр был чуден, наверное, но бежал где-то в стороне, за кустами, деревьями, за фигурами сновавших людей. Но Ане было достаточно чувства, что рядом протекает большая река, наверное, плещет себе, сверкает на солнце. Пусть себе бежит мимо.

Окружали Аню со всех сторон невысокие стога, повозки, лошади и люди. Стога были такие светлые, что Ане пришло на ум сравнение с выгоревшими на солнце волосами. А через это сравнение она догадалась, что это не стога сена, а соломенные копны. Сытые, длинноногие лошади бродили по лужайке и прятали морды в пахучие травы. Люди окружали ее тоже яркие, в широких одеждах, длинных кушаках и высоких шапках.

Прямо перед Аней над углями висел черный походный котелок. В нем равномерно бурлила вода. В широченных шароварах, таких, что не видно было на чем примостился их хозяин, сидел Тарас Бульба. Еще тот Бульба, с первых страниц повести, с живыми еще детьми. Он только что закончил говорить и теперь набивал свою люльку, которую не захочет в конце книги отдать проклятым ляхам…

– Да ты спишь совсем! – удивился Коля Санчук. – Ты бы, Аннушка, пошла прилегла.

А я наше горе пока… покараулю.

Они сидели за кухонным столом, как водится в таких случаях, напротив друг друга, чтобы не смотреть в неопределенное, недоброе пространство. Видимо, от добрых слов близкого человека, от его мягкого хохляцкого акцента Аня убаюкалась и задремала.

Закипал электрический чайник, в прихожей беспокойно бродил Сажик и все не мог улечься на свой коврик. Коля Санчук, видимо, толкнул задремавшую Аню не сразу, а сначала вытер глаза, собрался опять с мыслями.

– Я не сплю, – сказала Аня. – Сейчас выпьем крепкого чаю.

– Как там Михась говорил… говорит? – Санчо поправился и беспокойно посмотрел на Аню. – Жизнь бывает горячей и холодной, как чай, горькой и сладкой, как чай… Вот только так просто, как чашку чая, ее не расхлебаешь.

– Скажи мне честно, Коля, – попросила Аня, – как для себя думаешь. Корнилов выживет?

– Ранение серьезное, тяжелое, так доктор сказал. Но Михась так просто не сдастся. Он бы тебе сказал эти японские слова, а мне в голову только украинские лезут.

– Мэцкей сутеми?

– Во-во, они самые, – закивал Санчо, обрадовавшись, словно услышал самого Корнилова, а не его слова: «Идти до самого конца».

– Еще не конец?

– Что ты! Еще столько всего будет, еще замучаешься терпеть, устанешь радоваться и печалиться… Все будет нормально. Михась поправится. Ведь он не в тюремном лазарете лежит, а в нормальной, хорошей больнице, среди людей. По крайней мере, пока состояние тяжелое, он будет там…

Откуда-то из ночной жизни влетел на кухню легкий, как из папиросной бумаги, мотылек. Он стал третьим, самым буйным из присутствующих. Он принялся метаться и биться о круглый плафон, не причиняя себе вреда и беспокойства окружающим. Видимо, убиться он мог тоже обо что-то легкое и невесомое.

– Я знаю, я уверена, что Корнилов не будет играть в ваши юридические игры, не будет слушаться адвоката, – сказала Аня. – Как только он сможет говорить, он даст показания на самого себя.

– Да, это Михась, – согласился Санчо. – Он такой и есть. А оборотень из него не получился.

– Мученик Христофор несчастный! – вдруг вскрикнула Аня, плечи ее затряслись, а потом и слезы брызнули вдогонку. – Все искал, искал и вот напросился… На свою песью голову… И все были… И черт этот… Дождался?.. Нашел?…

Санчо погладил Аню по голове, но получалось, что он приглаживает ей только челочку. Тогда он сел с ней рядом, обнял ее, спрятал на груди ее растрепанную голову.

– Я тебя, Аннушка, по большому секрету скажу, как жене только, – заговорил он, подмигивая чайнику. – Я уже с начальством обо всем переговорил. Мы Мишку вытащим, как Дед Мазай зайца. К готовому костру щепку подгребать легко! Знаешь как? Ты, Аннушка, спроси меня, а я скажу тебе всю ментовскую тайну.

– Как? – сквозь слезы выдавила из себя Аня.

– Задним числом все оформим. Ты послушай только. Будто бы капитан Корнилов был внедрен в организованную преступную группировку по заданию, как наш хороший оборотень, как агент. Благодаря этому оперативному мероприятию разоблачена группа настоящих оборотней в погонах. Капитан Корнилов, конечно, много дров наломал, превысил полномочия…

– Коля, хватит врать, – сказала Аня, выпрямляясь, но уже и не плача. – Ты складно врешь. Корнилов человека убил.

– Он же не просто так его убил, а на дуэли. Перейкин тоже мог его убить, шпагой заколоть насмерть. Хотя, конечно…

– Не надо мне рассказывать про меры необходимой обороны, – твердо сказала Аня. – Ты мне лучше расскажи все, что успел выяснить. Ведь что-то Корнилов тебе успел сказать, пока «скорую помощь» ждали. Ты только честно и по порядку. Мне же рассказываешь, не кому-нибудь.

– Аня, а у тебя водка есть? – спросил Санчук, как-то виновато глядя на жену друга. – Эта слишком хорошая для такого случая… Ну, раз другой нету. Я тебе налью немного. Это наше народное душевное лекарство. Никто человеческую душу глубже бразильского сериала и русского человека не постиг. Так кто же ее лучше умеет лечить? Американские психи-аналитики или русские алкаши? Ответ стоит перед нами на столе. Давай выпьем за Мишкино крепкое здоровье, за его честный характер и светлую душу. За него!..

Проглотив дорогую, но отвратительную жидкость, Аня бросилась к холодильнику за закуской, морщась и торопясь. Но тепло уже забирало Аню изнутри в свои объятия.

– Ты, Аннушка, не суетись, – остановил ее Санчук, принял из ее рук какие-то тарелки и, не глядя, выставил их на стол. – Сядь лучше. Не привык я говорить про Мишку в третьем лице… Удивляет меня, где он набрал столько разбойников? Хотя что тут удивляться! Поедешь на Север, поедешь на Юг, везде тебя встретит товарищ и друг…

Аня рассказала ему про философски настроенного гаишника, которого они встретили по дороге из монастыря, а потом узнала среди «учеников» Корнилова.

– Да, кого там только не было, – согласился Санчо. – И гаишник, и участковый, и омоновец, и паспортистка…

Коля осторожно посмотрел на Аню, назвав среди участников преступной группировки женщину, но она никак не отреагировала. Тут же Санчук налил себе одному, резко опрокинул рюмку, а на закуску стал рассказывать все, что знал по делу капитана Корнилова:

– Первым преступным деянием Корнилова был развал дела Горобца. Он убедил братьев Хрипуновых, убийц Елены Горобец, изменить свои показания. Будто бы жена известного предпринимателя была убита с целью ограбления. Драгоценности убитой были собственноручно Корниловым спрятаны, а потом в присутствии понятых им же извлечены из тайника. Здесь Михаил еще действовал в одиночку, если не считать, конечно, Анатолия Горобца и его адвоката. Так им были заработаны первые деньги, так он встал на преступную дорожку, даже не выходя из своего кабинета.

В этом месте рассказа, когда Коля Санчук упомянул, может, не очень кстати, преступную дорожку, Аня вспомнила дорожку лунную и прошедшего по ней святого Христофора. Прижатый к волчьим губам человеческий палец Аня ясно видела и сейчас. И еще его печальное покачивание головой, не собачье, а скорее лошадиное, упряжное, дорожное.

– Следующий шаг Корнилова по этой дорожке был безумно дерзким. Он решил взять под контроль часть бизнеса Владислава Перейкина, в частности, забрать у него сеть элитных спортивных клубов. Наезд был дерзким, бесшабашным, как в начале «бандитских» девяностых годов. Михаил просто пришел к Перейкину, пользуясь недавним приглашением, и предложил тому поделиться. Перейкин, конечно, отказался…

– Аннушка, это мне так Михась рассказал, – оправдался Санчо, – в двух словах, буквально, но мне кажется, что не все там было так просто. Там был, наверное, очень долгий разговор, что называется, за жизнь. Я вот хотел спросить… Вы же тогда в монастыре с Перейкиным познакомились…

– Ты хочешь узнать, не пробежала ли между мной и Перейкиным какая-нибудь искра? – Аня сформулировала неудобный вопрос за собеседника. – Нет, ничего такого не было. Я слышала, конечно, про репутацию Перейкина, вернее, потом узнала. Донжуанский список известных женщин нашего города, в который входила и Елена Горобец. Но мне он совершенно не понравился. Я так и Корнилову тогда сказала…

– Так, значит, он тебя об этом спрашивал? – уцепился за ее слова Санчо, но, смягчившись, потрепал Аню по руке, словно заглаживая что-то.

– У нас был с Михаилом странный разговор в машине. Я, может, только чувствую, а до сих пор понять его не могу. Он сказал, что ревнует меня к Перейкину. Но без повода, какой-то другой ревностью, которой и повод не нужен. Это была ревность к какой-то другой жизни, которой, по его мнению, я больше достойна.

– Он накручивал сам себя, – вздохнул Коля. – Может, и не было никакого наезда? Уж лучше бы был наезд, а не дуэль.

– Ты, Коля, не смотри на меня так, не подлаживайся, – сказала Аня неожиданно строго. – Пусть дуэль была из-за меня. Пусть я косвенно виновата в смерти Влада Перейкина. Ты меня не жалей, рассказывай…

– Выбор оружия, видимо, был за Перейкиным. Хотя он и занимался восточными боевыми искусствами, но почему-то дрогнул и выбрал шпаги. У него был разряд по фехтованию, и у его противника вряд ли были шансы на победу. Но когда они формально замерили клинки, оказалось, что одна из шпаг короче. Перейкин разрешил Корнилову выбрать любое холодное оружие такой же длины, как и шпага. В тот момент оба играли в какую-то странную игру, или это их судьбы играли друг с другом. Подошел самурайский меч, которым Михаил в коротком поединке и убил противника.

– Он мне как-то рассказывал про своего друга детства, кажется, Вову Соловьева, – вспомнил Санчо. – То, о чем Миша в детстве только мечтал, этот Вовка исполнял, претворял в жизнь. Он все время на шаг был впереди Мишки, даже в мечтах. Знаешь, чем это кончилось? Михась в тот день, когда они переезжали на новую квартиру, вызвал Вовку на поединок и отлупил его. Он и единоборствами стал тогда заниматься…

– Зависть? – спросила Аня. – Нет, не похоже это на Корнилова. Тут что-то другое. Какие-то постоянные сражения с самим собой. Попытка решить свои проклятые вопросы…

– К этому времени преступная группа уже сформировалась, и Корнилов стал заложником своего же «детища». С этого момента уже трудно говорить, когда Михаил действовал самостоятельно, а когда принимались коллективные решения.

Жена Перейкина Светлана была полноправной наследницей убитого. Поэтому «оборотни» принялись шантажировать ее, угрожая расправиться с сыном.

– Мы с тобой оба знаем, что тут Корнилов или безмолвствовал, или умывал руки, – уверенно, как формулу самовнушения, произнес Санчук. – Тут все уже раскручивалось само, по этим самым законам беспредельного жанра.

– Корнилов «спрятал» Перейкиных, то есть решил полностью контролировать ситуацию. Трудно сказать, какое бы решение он принял, если бы ситуация находилась под его контролем. Может быть, он еще до конца не решил, что делать, а, возможно, хотел их спасти. И спас, в конце-то концов…

Но все время в этом деле незримо присутствовал еще один игрок. Его тень покрывала собой все поле, на котором происходила партия и двигались фигуры. О его зловещей роли можно только догадываться.

– Дело моей чести, мой долг пред всеми вами, чтобы он из этой истории не вышел сухим, – стукнул по столу слегка захмелевший Санчо.

– Горобец, – проговорила Аня.

– С того момента, как Корнилов получил от Горобца деньги за развал уголовного дела, он почти стал его человеком. Постепенно Горобец вовлекал Корнилова и его «оборотней» в свою игру. Видимо, он контролировал действия группировки. Вряд ли он позволил бы Корнилову самостоятельно распоряжаться долей от перейкинского бизнеса.

Но Корнилов и сам чувствовал, что без мощного партнера в лице Горобца ему будет очень трудно. Постепенно, то упираясь, то сопротивляясь, он двигался навстречу этому хищнику, а Горобец ждал, как паук у паутины. Андрей Судаков рассказал про странный разговор Корнилова и Горобца, которому был свидетелем. По словам оперативника, было похоже, что Корнилов тогда дал согласие на подчинение своей группировки Горобцу. Или это Судаков задним числом придумал. Санчо, честно говоря, не очень этому парню доверяет.

Если бы Корнилов действовал по всем правилам криминального бизнеса, он бы просто устранил двоих зарвавшихся «оборотней», совершивших «левый наезд», попытавшихся «кинуть братву». Но он стал играть в благородного вожака, решил вести воспитательную работу, когда нужно было просто убивать.

Горобец, к которому Корнилов обратился за денежной помощью, как настоящий хищник, почувствовал слабину своего партнера и отказал.

Теперь уже не только Светлана Перейкина и маленький Ваня стали заложниками «оборотней», но и сам Корнилов оказался заложником сложившейся ситуации.

– Но Михась так и не стал оборотнем, – закончил свой рассказ Санчо.

– Или стал «недооборотнем», человеком с песьей головой, – поправила его Аня.

– Если бы я был рядом, этого с Мишей не случилось бы никогда, – Санчук вдруг уронил вмиг потяжелевшую голову на руки. – Если бы мы были вместе, как всегда… Напарники… Разве такое могло с ним произойти?.. Идти до конца… Зачем он вот так… один…

Аня странно восприняла сейчас Колины слова. Ведь вместе с Корниловым была она, только она. Ее Михаил считал своей Прекрасной Дамой, и все «подвиги» совершал во славу только ее имени. Она словно услышала, как где-то далеко-далеко прозвучало ее имя, может, в том самом разговоре между Корниловым и Перейкиным, который они вели с оружием в руках, и о котором никто никогда и не узнает. Все совершилось ее именем… У этого урагана, прошедшегося по судьбам людей, как по крышам рыбацкого поселка, было женское имя. Имя ему было – Анна.

ЭПИЛОГ

– Если пламя меня не жжет, стало быть, и черти меня не утащат.

– Главный врач больницы Юрий Иванович Дыбенко вызвал к себе сестру-хозяйку. Ее искали, но не могли найти. Юрий Иванович был не в состоянии понять, что такую большую женщину, которую нелегко обойти в тесном больничном коридоре, ищут, как иголку в стоге сена. Он представил себе Варвару Иосифовну. Даже если она складывала свободные руки на животе, все равно казалось, что она держит перед собой огромную кипу больничного белья.

– Ну, наконец-то! – воскликнул главный врач, когда широкий белый халат закрыл собою дверной проем его кабинета. – Организаторша еще тут… мне! Ленин умер, и дело его умерло тоже.…

– Я знаю, – испуганно пробормотала Варвара Иосифовна, подозревая какую-то политическую провокацию.

– Так что же вы творите? Зачем вы устроили этот коммунистический субботник?

Главный врач резко распахнул окно. Едкий, вонючий дым, с отвратительной примесью больничных запахов, вполз в кабинет, как удав, и стал постепенно душить присутствующих.

– Зачем вам понадобилось сжигать листья?! – Юрий Иванович попытался истошным криком прочистить дыхание. – Я же издавал в прошлом году приказ, чтобы сухие листья сваливать в яму за третьим корпусом, в которой тогда язвенник сломал ногу. Неужели я должен каждый год подписывать одно и то же?

– Так это не я, – обрадовалась Вера Иосифовна. – Я ничего не сжигала.

– Я понимаю, что сами вы ничего не делали. Но больных, кроме вас, организовать на такой трудовой подвиг некому. Какая гадость! Вы посмотрите, какие аккуратные кучки!

– Прошлогодние, как тот самый приказ, листья были собраны в одинаковые, равномерно рассредоточенные по всей территории кучи. Каждая из них выделяла свою порцию дымовой завесы, и вся больничная территория была погружена в вонючий туман. Сквозь едкий дым, как солдаты Первой мировой, продирались на прогулку больные и их родственники.

– Юрий Иванович, так это не я! – затряслась от искреннего возмущения сестра-хозяйка. – Как вы могли такое подумать! Чтобы я нарушила ваш приказ! Да и когда бы я успела? У меня сегодня такой суматошный день. Выдача белья, Ильинична опять ключи потеряла… Это они, должно быть, сами… организовались.

– Опавшие листья?

– Больные, Юрий Иванович. Может, кто-то из неврологии? Или из дерматологии у кого-то зачесалось? Ночью вот нагребли и подожгли…

– Прямо ночью, наощупь?

– А когда еще? Я на работу как пришла, сразу почувствовала: горит и воняет. Хотела организовать тушение, а потом подумала, что это ваш приказ. Парковую территорию очистить от мусора. Так организовать?

– Что?

– Тушение.

– Теперь уж поздно, – вздохнул Юрий Иванович и закашлялся. – Разгорелось уже. И откуда эти тимуровцы взялись на мою больную голову?

Главный врач, пережив приступ начальственного гнева, опустился на стул. Внизу воздух был не таким отравленным. Вера Иосифовна поняла, что наступил самый удобный момент напомнить Юрию Ивановичу о важнейших тряпично-бельевых проблемах. Только она приняла позу болеющей за общее дело сотрудницы, как в кабинет без стука влетел практикант Жора:

– Горим, Юрий Иванович! – заорал он истошно.

– А то я не в курсе, – печально заметил главный врач. – Даже медсестры все, наверное, провоняли…

Жора остановился в недоумении, не совсем поняв реакцию главного врача, но его уже толкали в спину, и другие голоса врывались в задымленный кабинет Юрия Ивановича.

– Реанимация горит! Горит реанимация!

Два разных дыма смешивались на больничной территории. Ленивый, застарелый, намекающий на ползучее, неотвратимое, растянутое во времени тление ныне живого и резкий, угарный, сладковато-горький дым внезапной, неотвратимой смерти, случившейся уже сейчас, на наших глазах.

Молодая женщина в строгом деловом костюме стояла, прижавшись спиной к дереву. Казалось, что она пятилась назад, пока не уперлась спиной в старый клен. На лице ее не было косметики, темные волосы были собраны сзади простой домашней заколкой. Она была мертвенно бледна и в то же время спокойна.

Реанимационный корпус был занавешен густыми клубами дыма, заставлен пожарными машинами, застился беспорядочно бегущими людьми. Пламени не было видно, но слышались треск пожираемых им конструкций, хлопки и взрывы какого-то врачебного оборудования.

Как видения, из дыма вдруг появлялись пред ней странные, сюрреалистические фигуры. Вот пробежала очень полная медсестра в горящем белом колпаке, похожая на большую свечу. Потом проехала каталка с больным, который держал в высоко поднятой руке свою капельницу. Следом из дыма выскочил человек в пижаме, надетой на тельняшку, с черными полосами копоти на лице, как у Рембо.

– Пожарные без воды приехали! – заорал он. – А человек сгорел прямо в коме…

Довольно грубо отпихнув последнее видение, появился полный мужчина небольшого роста в сером костюме, со сбитым назад галстуком. Он тяжело дышал, отмахивался от дыма, тер глаза и шел к женщине у дерева.

– Это была легкая смерть, – сказал он то ли женщине, то ли дереву. – Он же был без сознания… Он ничего не видел, не слышал, не чувствовал… Он мне про стихии эти рассказывал… Вода, огонь… Какого черта?.. Уйду я из отдела… Аннушка, тебе не надо здесь. Здесь тяжело дышать. Я тебя отвезу…

Последним видением Ани был бегущий среди деревьев парень в спортивном костюме с шашечками на штанине и с белой змейкой шрама на темной, коротко стриженой голове. Ане показалось, что он узнал ее и подмигнул на бегу, как старой знакомой…

– Ты побудь здесь немного одна, – сказал Санчук, усаживая Аню на кровать в ее спальне. – Я за своими съезжу. Они с тобой побудут, жена и Аннушка, тезка твоя. А я в больницу потом вернусь. Потому что… Потому что я не верю…

Последние слова получились у Санчука писклявыми, словно он «дал петуха» в песне, и опер поспешно выскочил из комнаты.

Аня посидела на кровати немного, потом осмотрелась, прислушалась и тихо позвала Сажика. Никто не откликнулся ей ни лаем, ни топотом. Она спустилась вниз, позвала опять и вышла на улицу. Впервые территория участка показалась ей такой огромной. Она даже устала идти от дуба до рощицы и обратно, к гаражу, Мишиному «Шаолиню», колодцу…

– Сажик, Сажик…

У ворот она даже наклонилась и посмотрела на следы у ворот. Но вместо отпечатка собачьих лап она вдруг увидела след корниловского ботинка. Она всегда сама протирала и мыла его ботинки, поэтому узнала его сразу.

За воротами на пыльной, ухабистой дороге ей пришла в голову мысль, что Сажик убежал встречать Корнилова. А что если ему это удастся? У нее не получилось, а вот Сажик каким-то своим собачьим чутьем его отыщет и приведет домой. Значит, она ищет и мужа, и собаку. А еще она вспоминает стихи очень ей знакомые, кого-то всемирно известного, строчка за строчкой…

Любовник-оборотень, где же ты теперь,

куда опять распахиваешь дверь,

в какой парадной сызнова живешь,

в каком окошке вороном поешь.

Все ерунда.…

Аня дошла до стадиона, где кто-то весело жонглировал футбольным мячом и громко считал удары. «Все ерунда...» Нет, она не там ищет. Аня повернула назад и пошла по направлению к озеру. Она почему-то решила, что надо искать мужа и собаку у лодочной станции, на мостках. Там можно будет спросить у рыбака. Про человеков… Про ее человека…

Всего лишь жизнь. Ну вот, отдай и это,

Ты так страдал и так просил ответа,

Спокойно спи. Здесь не разлюбят, не разбудят,

Как хорошо, что ничего взамен не будет[1].

Она так заспешила к какому-то неизвестному рыбаку, который, наверняка, их видел, что чуть не попала под машину. Из нее выскочил седовласый высокий мужчина с загорелым лицом, а за ним черная собака. Мужчина не стал кричать на Аню, а собака хоть и залаяла, но радостно бросилась к ней, виляя обрубком хвоста, черным помпоном.

– Ты не нас искала? – спросил Брежнев…

Примечания

1

Иосиф Бродский

(обратно)

Оглавление

Часть первая ПОЧВА И СУДЬБА

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

Часть вторая ОРДЕН БЕЛОЙ ЛУНЫ

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

Часть третья ДОН КИХОТ ПРОТИВ ДОНА КОРЛЕОНЕ

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

Часть четвертая НОША ХРИСТОФОРА

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте